&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;Владимир&nbsp;Большаков<br>|<br>|&nbsp;&nbsp;Эти поразительные французы<br>&nbsp;-------<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Владимир Большаков<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эти поразительные французы<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Моей жене Дарье Большаковой посвящаю эту книгу<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вместо предисловия<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Между Францией и Россией бывало всякое. Летоисчисление нашей дружбы и союзничества, отношений, полных взаимной восторженности и взаимопонимания, берет начало со времен Киевской Руси, с Анны Русской, дочери Ярослава Мудрого, которая была королевой Франции. Были и войны – с «Великой армией» Наполеона Бонапарта (1812–1815 гг.), под знаменами которой вместе с Францией выступала поначалу практически вся Европа, с коалицией Франции, Англии и Сардинского королевства, которые вторглись в южные пределы России в ходе Крымской кампании (1843–1846), с Антантой в ходе интервенции 1918–1921 гг. В ходе Второй мировой войны мы были союзниками со Свободной Францией де Голля, и символом этого союза стали эскадрилья «Нормандия-Неман», а также боевые операции отрядов советских военнопленных, влившихся в движение Сопротивления, в оккупированной Франции. Но по другую сторону линии фронта действовала против нас в те же самые годы и дивизия СС «Карл Великий», укомплектованная почти на 100 процентов гражданами Франции. Те ее солдаты и офицеры, которые уцелели после битв под Сталинградом и в Померании, отсидели вместе с пленными гитлеровцами положенные им сроки в ГУЛАГе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;10 декабря 1944 года, когда в ходе официального визита де Голля в СССР был подписан франко-советский договор о дружбе и взаимопомощи, генерал сказал, поставив под ним свою подпись: «Для Франции и России быть объединенными – значит быть сильными, быть разъединенными – значит находиться в опасности». Тем самым будущий президент Пятой Республики суммировал весь исторический опыт наших отношений. Де Голль еще в 1942 году говорил о «трагическом непонимании, мешавшем союзу между нашими странами», но всегда подчеркивал «особый характер» франко-русских отношений, в которых Франции он отводил роль моста между США и Россией, а России – моста между Европой и Азией. При этом он всегда подчеркивал именно слова «Россия» и «русский», т. к. слова «СССР» и «советский» генерал не воспринимал на дух. Это в руководстве СССР, в свою очередь, принимали как личное оскорбление. Увы, ровно через 10 лет после подписания нашего договора о дружбе он был расторгнут Советским Союзом в одностороннем порядке под предлогом подписания Францией Парижских соглашений, по которым ФРГ получила доступ в НАТО. Уже в 1952 г. в 11-м томе Большой Советской Энциклопедии Де Голлю был вынесен приговор Кремля.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Де Голль – французский реакционный деятель, руководитель фашистской (!) партии «Объединение французского народа», монархист и клерикал», – сообщала БСЭ. Далее – в том же духе «классовой ненависти», который отравил наши отношения на долгие годы «холодной войны». Франция попала в разряд «империалистических врагов», а хорошими французами стали считать лишь тех, кто принадлежал к Французской коммунистической партии и обществу дружбы «Франция—СССР», находившемуся под контролем тех же коммунистов. На долгие годы между двумя странами образовалась пропасть непонимания. К счастью, де Голль сумел подняться выше всего этого бреда и сделал первый шаг навстречу Москве вскоре после своего избрания президентом. А уж как мы все были этому рады!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Больше всего мне хочется, чтобы эта книга помогла моим соотечественникам понять французов. Нам есть чему у них поучиться, как и им у нас. Но дело тут не в некоем практическом смысле, а в абсолютно необходимом для новой России духовном воссоединении с той цивилизацией, которая дала нам так много и взяла от нас немало. Но взяв, особенно в послереволюционные годы, сумела и сохранить то, что революционная Россия отринула, то, что мы сейчас собираем по крупицам. Ведь именно во Франции спасался от красного террора цвет русской интеллигенции.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В летописи наших отношений печальные страницы франко-русского противостояния занимают, к счастью во временном отношении совсем не много места. От тех лихих времен остались в русском языке слова «шерамыжник» (от слов «Cher ami!», т. е. «Дорогой друг!») и «шваль» (от слова «Cheval», т. е. «лошадь»), с которыми обращались к русским крестьянам за подаянием и гужевым транспортом изголодавшиеся и измученные солдаты отступавшей «Великой армии» Бонапарта. Эта армия почти вся полегла на маленькой русской речке с ударением на последнем слоге – Березина. У французов это слово – синоним идиома «полный финиш» и всех прочих словообразований, означающих понятие «катастрофа». Наши казаки, разбившие свои биваки в 1814 г. на Монмартре, оставили парижанам и словечко «Быстро!», что тамошние половые быстро поняли, как «Давай, пошевеливайся!» и впоследствии преобразовали его в свой вариант названия ресторанов «фаст-фуд» под именем «bistro». В словотворчестве «новых русских» появилось теперь новое заимствование из французского – «русское бистро». У нас, увы, всегда любили масленое масло.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Понимание друг друга начинается, говоря словами Уолта Уитмена, с «корней травы». С желания понять друг друга и умения этого добиться. Ни то ни другое невозможно без информации о том, кто же мы такие? Но и тома информации не заменят человеческого общения. Поэтому большая часть того, что сказано в этой книге о французах, именно на таком общении и построено.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Францию и французов понять не так-то просто. И если русские бравируют тем, что Россию умом не понять, а чтобы нас понять, надо пуд соли съесть, то французы то же самое скажут и про себя, только добавят одно слово – «морской соли». Когда я писал эту книгу, я меньше всего думал о том, чтобы представить на суд читателей некий банк данных о среднестатистическом гражданине V Республики. «Типичного» или «среднего» француза, которого для удобства обобщения именуют обычно «Месье Дюпон» (аналог нашему Иванов-Петров-Сидоров), в общем-то не существует. Но те типичные черты, что ему свойственны, надо учитывать, если хочешь понять Францию и французов и быть ими понятым.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кто вы, месье Дюпон?<br></h3><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Расхожее российское представление о французе являет собой некую литературно-кинематографическую окрошку. У некоторых моих соотечественников слово «француз» вызывает в воображении некое уникальное создание. Это – человек, очень похожий на д’Артаньянa, причем в исполнении Алена Делона, но не в мундире, а в костюме от Пьера Кардена, добивающийся взаимности от Анжелики в варианте Брижит Бардо, которая напевает блюзы Патрисии Каас… И так далее…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Почему их не любят<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как правило, русские плохо знают Францию и судят о ней по стереотипам еще ХVIII века. И суждения эти, увы, нередко предвзяты. У большинства русских, однако, представление о Франции и французах в основном розовое, несмотря на довольно мрачные отзывы о представителях этой нации практически всех русских классиков, которые когда-либо здесь живали – от Фонвизина до Бунина. Достаточно вспомнить фразочку Фонвизина из его «Писем из Франции»: «Если француз проведет день, не обманув кого-либо хотя бы на один франк, он будет чувствовать себя глубоко несчастным».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце ХVIII века, примерно в то же время, что и Фонвизин, граф Оксфордский сэр Гораций Уолпол, писал: «Французов я не люблю не из вульгарной антипатии между народами, живущими по соседству, а из-за их высокомерия и привычки демонстрировать свое ничем не оправданное превосходство». В конце ХХ века одна английская газета написала, что во Франции прекрасно отдыхать и что Франция была бы еще прекраснее, если бы… «там не было французов». По оценкам августа 1997 года, французы «агрессивные, вульгарные, грязные, плохо организованные и ленивые» (лондонская «Миррор»). В июльском опросе 1997 года, опубликованном газетой «Фигаро» под заголовком «Что думают о французах иностранцы», немцы утверждали, что французы «не дисциплинированы и агрессивны». Американцы, напротив, заявили, что французы «робки и холодны». Англичане в ходе того же опроса возмущались французскими «невежеством, неорганизованностью и склонностью к болтовне». Можно подобрать соответствующую коллекцию аналогичных высказываний о французах в переводе практически со всех европейских языков. Высказывания же некоторых американцев на ту же тему и вовсе порою непереводимы. Справедливы ли все эти инвективы? В чем-то да. По большей части – нет. И может быть, отчасти объяснение современной неприязни, скажем, англичан к французам (во многом обусловленное общей историей) следует искать скорее во многовековой привычке. А может быть, ответ заключается как раз в вопросе британского «Экспресса»: «Почему мы, англичане, много лучше себя чувствуем, когда ненавидим французов?»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если не постараться понять француза и побудительные мотивы его занудства и гоношистости, то с непривычки можно, конечно, крепко надорвать нервы. И все же, на мой взгляд, Фонвизин погорячился, приняв французскую расчетливость и прагматизм за общенациональное желание объегорить кого-нибудь. А сэр Гораций воспринял искреннее стремление француза подaть иностранцу самый полезный и, что еще дороже, бескорыстный совет как лучше всего повести себя в той или иной ситуации во Франции, – за высокомерие. В какой-то степени французское занудство заложено в самом французском языке, где все слова без исключения имеют ударение на последнем слоге. И к тому же интонация в этом языке такова, что невинная фраза, например, «Осторожнее, месье, подавайте назад. Сзади – машина!», воспринимается, как привычный для русского уха диалог автомобилистов, типа: «Ты что, идиот, куда прешь, не видишь, что у тебя сзади машина?!»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Француза трудно полюбить с первого взгляда, даже если это – Ален Делон. С непривычки представителя этой нации возможно будет трудно воспринять без раздражения – манера всех поучать, наставлять и всем вправлять мозги столь же сильно въелась в кровь потомков племени галлов, как общероссийское предрасположение к посылке всех знакомых и незнакомых, а также всего остального человечества по самому дальнему адресу. Каждому свое. И у французов, как и у любой другой нации, в этом их своем есть и впрямь замечательные черты, а есть, увы, и малоприятные.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Знатоки Франции, характеризуя француза, непременно пустятся в пространные рассуждения относительно различий между уроженцами здешних 95 департаментов и 22 регионов. Действительно, гасконец по темпераменту ближе к испанцу, а эльзасец к немцу, житель Прованса, юга Франции, говорит на своем диалекте, настолько отличном от парижского, что «вычислить» южанина не составляет никакого труда, а бретонец настолько же медлителен и основателен, насколько «ртутен» житель Савойи. И все же за свое почти двухтысячелетнее существование французская нация прошла переплавку в ходе объединения нынешних французских земель великими королями – от Хлодвига до Людовика ХIV. Она закалилась в таком мощном костре, как Великая Французская революция, в наполеоновских и в двух мировых войнах. И окончательно – в великом котле для переплавки национальных и прочих различий, созданном промышленной революцией, был отлит тот современный француз, о котором можно говорить уже не только, как о среднестатистической, этнической и демографической категории, но и как о явлении социальном, социологическом и психологическом. Процесс европейской и глобальной интеграции подобно жернову растирает в пыль все и всяческие национальные отличия. И все же французы, как никто, держатся, не теряя своей самобытности, цепляются за нее с неистовой гордостью, граничащей с отчаянием, действительно чем-то напоминая при этом д’Артяньяна, который не столько от чрезмерной уверенности в себе, сколько из гонора, вызвал на дуэль сразу трех лучших рубак мушкетеров, едва появившись в Париже.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Над французами потешаются, когда они пытаются отвоевать в сплошь англоязычном Интернете хотя бы часть информационного пространства для французского языка, вводят законы, запрещающие его уродовать (вот нам бы так среагировать, когда господа «новые русские» принялись уродовать наш язык кальками с английского. типа «баксы», «грины», «дилер», «киллер», «имиджмейкер», «пиарить», и т. д.). Французов не останавливают шумные кампании протеста в США, когда они вводят квоту на обязательный показ французских фильмов по телевидению и заставляют передавать по радио и телевидению столько французских песен, стихов, пьес и радиопостановок, сколько необходимо для того, чтобы французская культура выдержала чудовищную конкуренцию голливудских и прочих американских фабрик массовой культуры. Они не торопятся демонтировать государственный сектор, потому что знают – это надежный резерв Франции в любом кризисе и мощный двигатель ее развития. Пусть в Белом доме президент за президентом говорят, что это идеологически попахивает социализмом. Ну и что? Не все в социализме плохо. А в капитализме не все хорошо. Главное, чтоб было хорошо Франции и французам.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Здесь детей интернационализму не учат. Учат терпимости к другим народам и расам. Но учат и гордиться Францией, ее историей и ее современностью. И патриотизм оказывается экономически выгодным. Пусть идут во Францию товары со всего мира, прежде всего из стран Евросоюза. Французы привыкли «покупать все французское». Это повсеместно принятый лозунг и одновременно – повсеместный подход французского потребителя к рынку. Пусть будет даже немного дороже, зато это французское, а раз французское, значит. качественное, без обмана. И франкоязычие в Интернете оказывается не так уж и безнадежно с экономической точки зрения. Есть рынок для такой интернетовской продукции во франкоязычных странах, куда идут французские компьютеры, программное обеспечение и видеоигры.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В современной Европе, а уж тем более в Америке мало кому понравится настоятельный патриотизм француза, который будет упорно доказывать приезжему, что Франция – это не просто колыбель современной западной цивилизации и мировой заодно, но и самый надежный двигатель прогресса. И у него будут на то все основания. После того как американская армия высадилась во французской Нормандии 6 июня 1944 года, открыв таким образом второй фронт, многим американцам впервые пришлось вплотную столкнуться с Францией и французами. Поначалу и штаб-квартира НАТО размещалась под Парижем, пока де Голль не потребовал перенести ее хотя бы в Брюссель. И вот, для того чтобы облегчить интеграцию своих солдат во французское общество, командование США подготовило для них небольшую книжечку «Наши друзья французы», которую я случайно обнаружил у одного букиниста в Париже. В ней было собрано 112 типичных не столько даже вопросов на тему «А почему французы такие?», сколько расхожих, предвзятых представлений о них. Составители, надо отдать им должное, нашли на все это объективные ответы, пусть даже не всегда при этом лестные для французов. Перечитывая эту книжечку, я поймал себя на мысли, что и многие мои соотечественники и современники также предвзято воспринимают французов и Францию, как американские солдаты времен Второй мировой войны, и задают практически те же самые вопросы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот стереотип № 28 из этой книжечки: «Французы отвергают новые идеи. Они вообще не изобретательны». И вот ответ: «Назовем несколько изобретений и открытий. пришедших из Франции:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алюминий<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Система Брайля, давшая возможность слепым читать<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Винтовка с затвором<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Целлофан<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бензиновый мотор<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Электропечь для выплавки стали<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Электрические батареи<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Монгольфьер<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Гироскоп<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Гальванизация железа<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ламинированное стекло<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Металлические гильзы<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пастеризация<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Фосфорные спички<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Фотография<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вискоза<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вискоза-целлюлоза<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Воздушный винт (пропеллер)<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вязальная машина<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бездымный порох<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Паровой автомобиль<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Манометр<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Стетоскоп<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Телеэкран на тысячу строк, и т. д.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;С 1901 по 1939 гг. 203 человека были награждены Нобелевской премией за выдающиеся достижения в медицине, физике, химии, литературе и в деле служения миру. Из них 25 человек были американцами, а 28 – французами. Француженка Мария Кюри была единственным дважды лауреатом Нобелевской премии».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Под номером 34 шел такой вопрос: «Что эти проклятые пожиратели лягушек дали миру?» Ответ на него был дан очень подробный:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Вспомним, что фундаментальные принципы свободы, прав человека и демократии были самым обстоятельным образом разработаны французскими писателями и мыслителями эпохи Просвещения. Но кроме того эти „пожиратели лягушек“ внесли основной вклад в историю и литературу, в науку и искусство, в философию и политологию, что дает этой нации право на самую почетную пальмовую ветвь в истории человечества. Во многих областях они держат первенство».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Далее на три страницы идет список великих имен. Писатели – от Вийона до Золя и от Мопассана до Андре Малро, ученые – от Паскаля и Пастера до Кюри и Ле Блана, композиторы – от Бизе до Равеля, художники и скульпторы – от Сезанна до Родена, от Энгра до Ренуара, философы – от Шатобриана до Монтескье, от Монтеня до Руссо, историки – от Токвиля до Сен-Симона… Только великая нация может внести в копилку интеллектуального богатства человечества такой вклад. И пусть даже большинство французов, не говоря уже об американцах, не знают всех имен своих великих соотечественников, они знают о величии их свершений. И умеют гордиться ими, как величием Франции.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это мы над собой хохотали по поводу того, что мы «впереди планеты всей». А француз уверен, что в случае с Францией так оно и есть. Он искренне верит в то, что его страна действительно самая прекрасная в мире и что Елисейские поля – самая красивая улица на земле, если не считать главной улицы того городка, где он родился и вырос. И дело даже не в том, что Франция к началу ХХI века вышла на первое место в мире по экспорту сельхозпродукции, по числу атомных электростанций на один квадратный километр национальной территории, по числу запускаемых в космос иностранных и своих коммерческих спутников. А в том, что объективно Франция по качеству жизни – одна из самых удобных для жилья стран в мире, если не самая удобная. Даже американская печать признает устами «Интернэшнл геральд трибюн», выходящей в Париже, что «Франция создала одно из самых продвинутых обществ в мире. Качеству жизни во Франции, которое сложилось благодаря обильным вливаниям государства, многие завидуют». Еще в 1945 году справочник «The World Almanac» отметил, что Франция «идет в авангарде в том, что касается социального законодательства. Это касается и пенсий, и медицинского страхования, и заботы об увечных и больных. И именно Франция первой ввела 40-часовую рабочую неделю». Добавлю, что и в области оперы и балета они тоже не отстают.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Французы не хотят переделывать свою Францию на американский или какой-либо другой манер, чтобы добиться «еще большего и лучшего». Они стремятся при любых переменах сохранить свое национальное лицо в неприкосновенности. Американцы и прочие «глобалисты» могут сколько угодно говорить о том, что французская модель развития для ХХI века не годится, что французское государство страдает избытком протекционизма, а это ведет лишь к тому, что бедные не имеют стимула зарабатывать, а безработные не стремятся найти работу, и, наконец, что излишняя самостоятельность Парижа всех в западном сообществе раздражает. Франция на самом высшем уровне поучаствует в таких дебатах, но последнее слово оставит за собой. И услышав это последнее слово, в Белом доме и на Даунинг-стрит будут сходить с ума. Ну, например, узнав, что официальный Париж решительно осудил диктатуру Саддама Хуссейна, но не менее решительно осудил англо-американское вторжение в Ирак. Или, услышав сообщение о том, что мэрия Парижа финансировала организацию шествия антиглобалистов по улицам французской столицы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Француз для многих остается загадкой. Уже потому, что не будет ни под кого подделываться и не станет с кого-либо брать пример. Франция может только подавать пример, советовать всему остальному человечеству, как ему поступить в той или иной ситуации. И в этом историческом предназначении Франции одинаково уверены все французы – от Президента Республики до городского клошара. Так что со времен сэра Горация Оксфордского тут мало что изменилось.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;По следам Фонвизина<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;«…Из Лиона приехал я сюда в пять дней. Монпелье – город небольшой, но имеющий приятное местоположение: улицы его узки и скверны, но дома есть очень хорошие. Университет здешний основан в 1180 году, и медицинский его факультет славен в Европе. Вне города есть „Ля пляс дю Пейру“, приятнейшее и великолепнейшее из всех известных. На нем прогуливается целый город вседневно… Сие прекрасное место заслуживает и быть в таком климате, каков здешний, где гулянье во все времена года составляет наилучшую забаву…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;От Лиона до Монпелье (всего-то 375 километров) я доехал за четыре часа без особой спешки по отличному скоростному шоссе, подивившись про себя тихоходности экипажей времен известного русского писателя Д. И. Фонвизина, автора этого письма, датированного 22 ноября (3 декабря по новому стилю) 1777 года. Всего за 12 лет до Великой французской революции автор «Недоросля» и «Бригадира» приехал на юг Франции со своей супругой. И пока она принимала процедуры и прописанные ей знаменитыми врачами Монпелье лекарства, Фонвизин изучал Францию и французов. Так у него сложилась небольшая книжечка «Письма из Франции», мало у нас известная. Письма эти я перечитывал не раз. То спорил с автором мысленно, защищая французов от его хлестких и не всегда справедливых оценок, то, напротив, удивлялся, как за столь короткий срок он сумел так точно подметить характернейшие черты французской нации, оставшиеся неизменными по сей день, даже по прошествии более двух веков…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Один из самых древних городов Франции – более ста лет назад праздновали его тысячелетие – встретил меня пылью, гарью и автомобильным чадом. Описанные Фонвизиным скверные узкие улочки старого города были до отказа забиты автопробками. Точно следуя тексту «Писем», я прошел под Триумфальной аркой, перекрывшей авеню Фош, и вышел к балюстраде, из-за которой на столицу провинции Лангедок смотрел с огромного каменного буцефала Людовик Великий. Это и был знаменитый «променад Пейру», реющий над долиной, в которой уместились все окраины и пригороды Монпелье, а также «славный акуэдюк»(так у Фонвизина), сработанный еще рабами Рима. Вода уже давно перестала по нему течь, но его по-прежнему берегут, о чем красноречиво свидетельствовал не так давно положенный – вместо рассыпавшегося от времени – цемент.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Старый Монпелье почти не изменился с тех пор, когда по брусчатке его улиц бродила чета Фонвизиных. Несмотря на многочисленные войны и распри, революции и контрреволюции, здесь сумели сохранить акведуки и тысячелетние храмы, каменные дворцы и триумфальные арки, а главное – преемственность культуры и знания, тот самый «гумус» цивилизации, без которого нация обречена на интеллектуальное, да и материальное обнищание и вырождение, ибо теряет свои корни.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Неподалеку от Пляс де Пейру – знаменитая медицинская школа Монпелье – «Эколь де медсин», официально основанная в XII веке, хотя обучение врачеванию там началось впервые в 1021 году. Утверждают, что здесь преподавал великий Авиценна. Монпелье, таким образом, стал одним из немногих средневековых городов, начавшихся не с церкви, а с храма науки. Впрочем, они удачно сосуществовали. На стене вестибюля медицинской школы висит мемориальная доска, на которой рядом с именами знаменитых врачей – имена знатных французов и кардиналов, и даже королей, изучавших здесь медицину. Соседствующий с анатомическим театром храм Святого Петра был построен почти на три века позже первой кафедры медицины, и неслучайно, видимо, его назвали Храмом Разума.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Конечно, и здесь свирепствовала инквизиция, и в историю Франции вошел процесс трех студентов-медиков, осужденных «за ересь» в 1528 году. Тем не менее даже во времена религиозных войн Монпелье славился своей высокой культурой и терпимостью. И сумел передать эти свои качества всей Франции, которой по тем временам до монпельевского королевства было далеко. Ведь уже в XII веке сюда ехали в поисках исцеления едва ли не со всего света. И шесть веков спустя, когда Фонвизин привез лечиться свою жену в Монпелье от измучившего ее солитера, эта слава за местными эскулапами сохранилась.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Письма из Франции» современники Фонвизина прочитали не сразу. Но в архивах Панина они пролежали недолго и уже в конце XVIII века были изданы. В наше представление о французах, увы, вошли многие из фонвизинских «хлесткостей», в то время как объективные его наблюдения были забыты. Без умысла автора сложился тот «стереотип», который использовался затем для формирования отрицательного отношения не к Франции как таковой – французский язык и культура вообще в российском дворянстве нередко почитались выше всего русского, – а к происшедшим там в 1789 году революционным переменам и к их активным участникам.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Странным образом этот стереотип, который окончательно утвердился в результате войны 1812 года и оккупации Франции русскими войсками, наложился на наше национальное сознание. Когда произносится слово «француз», у многих почему-то возникает образ беспутного любителя поволочиться, выпить и погулять, повесы, отлынивающего от работы, краснобая, которому неважно о чем говорить, лишь бы почесать языком. Увы, именно такой почти опереточной персонаж – главный герой фонвизинских «Писем из Франции», хотя, впрочем, и не единственный.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каков же все-таки француз на самом деле? Насколько далек созданный Фонвизиным его образ от сегодняшней реальности и где он все-таки к ней близок?<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кто Вы, месье Дюпон?<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Месье Дюпон – мой хороший знакомый. Я его встречаю каждый день, разговариваю с ним часами, мы вместе частенько выпиваем в кафе на углу по чашечке крепчайшего кофе. Он не выпускает изо рта сигарету «Галуаз», которая раздирает легкие, но зато не пробивает такую дыру в бюджете, как «Мальборо». Месье Дюпон приносит мне газету и ежедневную почту и выпекает изумительный хлеб. Он круглый год торгует на рынке свежими овощами и фруктами, составляет на ЭВМ прогноз погоды и водит поезда парижского метро. Он стоит у станка и за прилавком маленького магазинчика, крутит баранку такси и колесо знаменитой карусели с лошадками у Эйфелевой башни под аккомпанемент электронной шарманки, держит свой семейный ресторанчик и с утра до ночи пестует доставшийся ему от деда-прадеда виноградник.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Месье Дюпон индивидуален и многолик, ибо так называют «типичного среднего француза». Он живет в каждом городе и в каждой деревне Франции – в одном только парижском телефонном справочнике несколько страниц занимают Дюпоны – и вместе с тем объективно не существует, ибо создан статистикой, а потому, может быть, и похож на себя в ее зеркале, но не более чем фоторобот на фотопортрет. Словом, он один из 55 миллионов французов, проживающих в метрополии во Французской республике (в заморских департаментах и территориях, которые входят в эту республику насчитывается еще примерно пять миллионов человек).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Во Франции служба статистики поставлена много лучше, чем где-либо. Здесь о французе, как потребляющей статистической единице, как гражданине определенных взглядов, знают все. И все же статистика и опросы общественного мнения – единственно возможное средство создать образ «типичного француза», представить его зрительно и даже где-то понять его причуды, вкусы, симпатии, антипатии и предрассудки. Знакомясь таким образом со своим приятелем месье Дюпоном, я сделал для себя немало открытий, причем совершенно неожиданных.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Французы в два раза больше, чем другие европейцы, потребляют снотворного (90 миллионов упаковок в год) и чаще покупают обувь – 5 пар в год на человека.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Во Франции меньше ванных, чем телевизоров. 10 процентов французов никогда не посещали парикмахерских. Каждый второй француз никогда не ходит в кино.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Французы стали меньше пить – по данным за 2005 г., среднестатистический француз потребляет 67 бутылок (по 0,75 л) вина в год, что в два раза меньше того, что пил месье Дюпон в 60-х годах прошлого века, и за тот же период – всего 54 литра минеральной воды. 25 процентов из них ничего не едят на завтрак.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Месье Дюпон проводит в день три с половиной часа перед телевизором и 2 часа 45 минут слушает радио. Чаще всего в автомобильных пробках в своей машине. Вместе с тем 51 процент французов выступает за то, чтобы телевидение хотя бы один вечер в неделю не работало. 43 процента против этого. В 1967 году только 54 процента французских семей имели телевизор. В 1988-м – уже 94 процента. К началу века его не было только у тех, у кого просто не было крыши над головой. 82 процента французов, согласно опросам, «смотрят телевизор каждый или почти каждый день». Это на 31 процент выше, чем в начале 60-х годов, когда 67 процентов французов ежедневно слушали радио и 60 процентов каждый день читали газеты. К началу ХХI века число телевизоров осталось примерно тем же, что и в 80-х годах. Поднялся, однако, процент читающих иллюстрированные журналы, как везде. Но вот как комментируют этот рост специалисты: «Журналы, которые наиболее популярны сейчас, – это своего рода дополнение к телевизионным передачам…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Ящик» виной тому, что пустеют театры, стадионы. Всего 9 процентов французов по меньшей мере раз в год посещают спортивные состязания. 18 процентов французов ходят в кино лишь раз в месяц, но телевидение и быстрое воспроизведение кинопремьер в записи бьет и по кинотеатрам, в результате чего и билеты в кино всё дорожают. Пустеют и знаменитые французские кафе и бистро. Только 17 процентов французов раз в неделю ходят в кафе. В 60-х годах 42 процента мужчин во Франции были завсегдатаями кафе, где они смотрели, как правило, спортивные передачи и особенно скачки. Сейчас среди мужчин только 25 процентов опрошенных называют себя постоянными посетителями кафе. Результат – кафе и брассри «прогорают» все чаще.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Любовь французов к телевидению объясняется во многом и национальным характером. Французы – народ очень любопытный: где что, кто с кем, кто в чем – им надо узнать в первую очередь и желательно раньше других. К тому же они до смерти любят обсуждать в деталях дела, на наш взгляд, казалось бы, пустяковые, а для них чрезвычайно существенные. Предметом дискуссии может быть что угодно. Обсуждается в первую очередь то, что касается качества жизни, обслуживания, моды, социального обеспечения, налогов, медицины, состояния больниц и клиник, благотворительной помощи и градостроительства, взаимоотношений между юношами и девушками, мужьями и женами, детьми и родителями, охраны исторического и культурного наследия.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Француз в частной беседе, как правило, о политике не говорит. Политика правительства и оппозиции, личность самих политиков и их жен обсуждается по всем каналам французского телевидения, и далеко не благожелательно. Часто телекамера входит прямо в их дома, и диспуты идут оттуда в живой трансляции с вопросами телезрителей по телефону. Но больше всего на свете французы любят не разговоры о политике, а «ток-шоу» по тем проблемам, с которыми они сталкиваются в ежедневной жизни. Предметом диспута может быть на таком шоу что угодно – от защиты прав животных до защиты прав проституток, от проблем обеспечения охраны школ от наркоторговцев и хулиганья до методов борьбы с излишним весом. По французскому телевидению есть, что послушать. Больше, чем посмотреть. Реклама на их голубом экране не такая назойливая, как в России – во время демонстрации фильмов и спектаклей ее показывают только в начале и в конце. В остальном их «ящик» очень похож на наш. Те же полицейские сериалы, фильмы ужасов и такая «эротика», которая заставит покраснеть даже павиана. Журнал «Пуэн» подсчитал, что только за одну неделю по французскому телевидению по шести основным каналам показывают до 670 убийств, 15 изнасилований, 848 драк, 419 поджогов и взрывов, 14 похищений, 11 грабежей, 8 самоубийств, 32 взятия заложников, 27 сцен пыток, 18 сцен применения наркотиков и 9 выбросов из окна, 13 сцен удушения жертв. На 11 военных сражений пришлось столько же стриптизов и 20 откровенно порнографических эпизодов. Добавьте к этому регулярные кошмары, которые идут в сериях фильмов ужасов, где натурализм доведен до такой степени, что их можно «принимать» вместо рвотного. Порнография окончательно утвердилась в правах на платном «Канале плюс», одном из самых популярных в стране. Там регулярно в ночное время демонстрируются порнофильмы. По другим каналам откровенное порно не показывают, но гоняют такие эро-фильмы, что по сравнению с ними фильмы вроде «Любовник леди Чаттерлей» с Сильвией Кристел, исполнительницей главной роли в фильме «Эммануэль», кажутся «мягкой эротикой». По телепрограмме «ТФ–1» раз в неделю либо идет передача типа «Сексуальные забавы», либо обсуждаются проблемы секса. По каналу М–6 идут «Эротические клипы» и занудно эротические короткометражки. Все это, увы, знакомо теперь и нам по российскому телевидению, особенно кабельному.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Меньше всего от телевидения защищены дети. Ни от секса, без которого не обходится ни один ширпотребный фильм, ни от насилия. С начала 90-х годов на французский телеэкран хлынули японские мультфильмы, где насилие просто возведено в абсолют, а самурайские ценности – в высшую человеческую доблесть. Комментируя это нашествие, известный детский психолог Лилиан Л. Люрса говорит: «В японских фильмах даже про волейбол человечное исчезает. Остается одна жестокость. Эти фильмы, которые в пять-десять раз дешевле, чем производящиеся в других странах, оставляют страшные следы в детских душах».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Телевидение, да и радио, как оказалось, поощряют пассивное восприятие. Чего напрягаться читать, когда можно просто сидеть и смотреть, и слушать. И вот результат, конечно, не только по вине развития современных массовых коммуникаций: 3 миллиона французов вообще не умеют ни читать, ни писать. Впрочем, трое из каждых четырех французов читают в среднем одну книгу в год.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Что же читают? Опрос общественного мнения, проведенный детскими журналами и еженедельником «Эвенман де жёди», показал, что больше всего книг во Франции читают дети. До двух книг в месяц – 37,8 процента, от 3 до 5 книг – 41 процент и более пяти – 21,2 процента. Это, не считая журналов и сборников комиксов. Опрос среди взрослых показал, что 63,3 процента французов предпочитают покупать романы, 33 процента – повести и 21 процент – документальные произведения. На последнем месте по популярности у покупателей книг стоят атласы и словари – 5,8 процента.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наибольшим успехом у всех трех поколений французских читателей пользуется Виктор Гюго. За ним следуют Жюль Верн, Агата Кристи, графиня Сегюр и Александр Дюма. О соотношении начитанности и культуры по этим цифрам судить трудно. Но есть и такие вот данные: 25 процентов французов считают, что Солнце вращается вокруг Земли; 21 процент уверен, что инопланетяне регулярно появляются на нашей планете. 90 процентов населения Франции знают свой знак Зодиака и более-менее регулярно сверяются с предсказаниями астрологов. 8 миллионов прибегают к услугам ясновидящих и прочих предсказателей…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Статистика, конечно, не рождается на пустом месте. Она отражает целую гамму явлений – экономических, социальных, демографических, исторических и, по-своему, национальный характер. А он, в свою очередь, формируется под влиянием всех этих и множества других факторов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Во времена становления первого французского королевства при Хлодвиге французов, как подсчитали историки и демографы, было всего 12 200 тысяч. С образованием Священной Римской империи при Карле Великом осталось их меньше девяти миллионов – нацию на треть выкосила чума. В 1800 году французов было уже 28,7 миллиона. Несмотря на многочисленные войны, в том числе наполеоновские и две мировые, за двести с лишним лет население страны выросло почти вдвое (58 748 743 человека к 2005 г., из них 3 114 654 родились за границей), хотя женщин до сих пор почти на два миллиона больше, чем мужчин. В стране постоянно проживают к тому же 3,2 миллиона иностранцев, не имеющих французского гражданства. По всем подсчетам, к 2050 году дефицит французов на нашей планете не сильно восполнится – их будет, по разным оценкам, от 64 до 75 миллионов. Рождаемость в стране низкая, хотя и более высокая, чем в России, и она падает из года в год.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Несмотря на многочисленные программы поощрения рождаемости, субсидии беременным, пособия многодетным, во Франции в среднем производится 170 тысяч добровольных абортов в год. Причины, по которым француженки не торопятся спасать Францию от грозящей ей демографической катастрофы, многочисленны. Но одна из них очевидна – взлеты и падения на графике рождаемости почти буквально совпадают с подъемами и спадами в экономике. Неуверенность в завтрашнем дне, постоянные угрозы потери работы (в стране постоянно не меньше миллиона зарегистрированных безработных, а фактически их в два-три раза больше), боязнь войны (53 процента француженок боятся наступления 2014 года, на который приходится, по предсказаниям астрологов, космическая катастрофа. 25 процентов населения все еще считают, что война неизбежна), терроризма – вот, пожалуй, причины главные.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Хотя 81 процент французов считают, что «семья – основа общества», в брак они вступать не торопятся. И женятся и рожают поздно. 13 миллионов французов жалуются на одиночество. В стране 7,6 миллиона холостяков в возрасте от 20 и более лет. 1, 5 миллиона – разведены. 4 миллиона (80 процентов – женщины) – вдовствуют. 48 процентов парижских «домашних хозяйств» состоят из одного человека.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…764 тысячи французов появились на свет в 2004 году. Что их ждет? Как они выглядят? Чем предпочтут заниматься в жизни и какие у них сложатся привычки? Статистика и здесь помогает составить прогноз. Продолжительность жизни у потомков галлов растет. Если в 1800 г. француз жил всего 35 лет в среднем, то в 1900 г. уже 52 года. В 2004 г. продолжительность жизни для мужчин составляла 76,7 года, а для женщин 83,8 года. За сто последних лет нация подросла. Мужчины – на 7 сантиметров, их средний рост составляет 1,75 метра, а женщины на 5 сантиметров – 1,62 м. Рост зависит и от того, как обеспечен человек. По статистике, в таких богатых кварталах Парижа, как 7 и 16 арондисманы дети на 2–4 см в среднем выше ростом, чем дети в бедных 13 и 19 арондисманах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Французы обычно появляются на свет миниатюрными, как куклы. И когда жена одного русского дипломата родила в Париже мальчика весом 4,5 килограмма, что для нас в общем-то обычно, на это чудо сбежался смотреть весь госпиталь. Средний французский ребенок достигает веса в 6 килограммов только к 9–10 месяцам. Видно, сказывается всеобщее увлечение француженок диетой и строгое напутствие врачей – не ешьте много до и во время беременности, а то будет трудно рожать. Француженки, как матери будущих законопослушных граждан, врачей слушают. В статистике это выглядит соответственно – с 1970 года женщины в среднем похудели на 600 граммов, их средний вес не превышает 60 килограммов, причем француженки, видимо, намерены тощать и впредь. 45 процентов из них считают, что у них лишний вес и его надо бы сбросить.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако даже визуальное знакомство с достижениями француженок по этой части показывает, что особых успехов они здесь не добиваются. Какими бы миниатюрными ни были манекенщицы, как бы эфирно ни выглядели, французский мужчина, если он только полноценен, в женщине ценит прежде всего традиционные достоинства. Поэтому у символа Франции – Марианны, для которой позировали и Брижит Бардо, и Мирей Матье, и Катрин Денев, и Софи Марсо, бюст столь же крепок и высок, как и у юных русалок, без стеснения демонстрирующих свою грудь на всех пляжах Франции.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Увы, увлечение «фаст-фуд», захватившее и традиционно гурманствующих французов, начало сказываться на их габаритах. Почти шесть миллионов французов страдают ожирением, и особенно склонна к этому молодежь. Три француза из десяти имеют избыточный вес. При этом женщины более подвержены ожирению, чем мужчины.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Все это, правда, не так страшно, как в Америке. К старости господин и госпожа Дюпон редко достигают таких габаритов, под которые не подберешь ни одного платья даже в магазине фирмы «Толстяк». Стоит заметить, что полнота здесь вовсе не признак обеспеченности (это у нас только от Азии пошло, что «полная» и «упитанная» – синонимы), а, наоборот, – бедности. Чтобы поддерживать себя в форме, нужно соответственно и питаться: вводить в ежедневное меню соки, фрукты, овощи, легкое, без жира мясо, разную рыбу, моллюсков и дичь, обезжиренные молочные продукты и т. д., и т. п. А это стоит недешево. Биопродукты по цене в полтора-два раза дороже, чем такие же, но без бирки «био» в супермаркете.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я уже не говорю о кремах и лосьонах для похудения, особом мыле для более изящных бедер и шампунях для упругости живота и от целлюлита. Все это, понятно, требует денег, специальных статей в семейном бюджете, к которому французы относятся с величайшим почтением. В каждой семье он разный, соответственно доходам и социальному положению, но счет деньгам знает каждый француз. Раз уж речь зашла о доходах, оговоримся – тут термин «средний француз» не подходит. Статистика всегда превращается, по известному выражению, в «великого лжеца», как только принимается усреднять доходы бедных и богачей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Реальная картина такова. Всего 1 процент французов владеет 30 процентами национального богатства, а 10 процентов – 60 процентами того же богатства. Францией правят, как говорят сами ее граждане, 200 семей. Львиная доля национального богатства принадлежит 1030 самым богатым людям. Во Франции в 2000 г. насчитывалось 27 миллиардеров (в евро), а в 2004 г. уже 53 евро-миллиардера-гражданина Франции и 100 тысяч крупных семейных состояний, обладатели которых и составляют те самые сверхпривилегированные 10 процентов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;10 же процентов самых бедных семей обладают всего 0,03 процента национального богатства.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Между двумя полюсами богатства и крайней бедности существует своего рода «слоеный пирог» социального неравенства. Если у владелицы концерна красоты «Л’Ореаль» Лилиан Бетанкур состояние оценивается в 17,9 млрд евро, у Бернара Арно, владельца группы LVMH, которой принадлежат лучшие коньяки и шампанские вина Франции, а также фирма Луи Уиттон, – 17, 2 миллиарда евро, а у наследника авиационно-газетной империи «Дассо» Сержа Дассо – «всего» 8,2 млрд, то никому не известный месье Дюпон, оказавшийся в самом низу социальной пирамиды французского общества, живет от зарплаты к зарплате и до конца своей жизни выплачивает бесконечные кредиты. 1 процент французов зарабатывает свыше 100 тысяч евро в месяц. Только 5 % населения Франции имеют месячный доход более 5300 евро на человека, а 18 % – от 1200 евро до 2900 евро, т. е. получают доход вдвое меньше среднего на душу населения и, по оценкам Европейской экономической комиссии, живут ниже уровня бедности. Их ни много ни мало, по данным на 2005 год, 6,5 миллионов человек. При этом 3,74 миллиона из них – в основном это эмигранты, имеют месячный доход порядка 579 евро и практически обречены на полуголодное существование. Наихудшее положение в пригородах, где в основном проживают имигранты из бывших колоний Франции. У 40 процентов обитателей этих гетто, моложе 25 лет, нет работы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Во Франции, тем не менее, есть и весьма внушительный, обеспеченный «средний слой». Появление его обусловлено, во-первых, длительным периодом послевоенного процветания, которое привело к накоплению национального богатства и росту благосостояния нации за счет активного развития социального обеспечения, а во-вторых, – переменами в структуре активного населения Франции. Картина такова. В начале 70-х годов прошлого века в промышленности было занято 6 миллионов французов. После реструктуризации и целой серии модернизаций производства в период с 1975 по 1986 гг. в индустриальном секторе осталось 5 миллионов человек, а к 2006 г. – всего 4 миллиона. Большинство работающих французов заняты в административно-управленческой сфере, научной, системе образования, сфере обслуживания. Последняя – обеспечивает наибольшую занятость. В начале 70-х годов, по данным французских социологов Л. Шовеля, Л. Микелли и Ф. Дюбе, в сфере обслуживания было занято около 10 млн. человек, к началу 2005 г. уже около 17 миллионов. Лишь около семи процентов – в сельском хозяйстве. Высшая шкала доходов приходится на топ-менеджеров и специалистов с высшим образованием (всего 7,5 процента населения Франции имеет дипломы вузов). Это категория привилегированная, доходы которой в пять-шесть раз, а у руководителей предприятий в десятки раз выше, чем у рядовых работников. Поэтому месье Дюпон во всей своей многоликости протягивает ножки по одежке. В среднестатистическом варианте это выглядит так. В типичном семейном бюджете французов 21,1 процента расходов идет на питание, 6,3 процента – на приобретение одежды, 17,5 процента – на оплату жилья, 9 процентов на покупку предметов домашнего обихода. Расходы на врачей и лекарства составляют 13,2 процента, на транспорт – 13,8 процента, на развлечения – 6,4 процента и другие нужды – 12,7 процента.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если питаться в семье, а на работу брать бутерброды, что во Франции не принято, то можно на еде сэкономить. Питание относительно дешево, особенно фрукты, овощи, молочные продукты, хлеб. Мясо уже дороже – по рыночным ценам, которые, как правило, ниже цены в больших универмагах, говядина стоит от 10 до 30 евро за килограмм в зависимости от сорта. Но месье Дюпон «прогорает» во время обеденного перерыва, когда обедает в брассри или дешевом ресторане. А если он еще и вечером посидит там с друзьями, то в бюджете у него тут же образуется заметная брешь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Статья расходов на одежду постоянно сокращается. Объясняется это не только равнодушием к моде (лишь пять процентов французов следят за ней внимательно, а 52 процента почти или вовсе не обращают внимания, как они одеты), но и дороговизной. Часто в Париже и других городах можно увидеть внешне явно небедных людей, роющихся в «развалах» одежды на распродажах в поисках чего подешевле. Особенно трудно одевать детей – детские джинсики, например, даже если они пошиты на ребенка трех лет, стоят столько же, сколько «взрослые», а платьице для девочки пяти-шести лет – столько же, сколько платье для мамы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Многие мужчины во Франции имеют всего лишь один костюм, пару рубашек «на выход» и куртку на непогоду. А так чаще – джинсы, майка, свитерок. Шапок и дубленок, как правило, французы не покупают – зима здесь мягкая. И только в последнее время, когда зачастили морозы, многие стали запасаться шапками, причем в моде наши армейские ушанки, и теплыми шарфами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Квартиру снять, особенно в Париже, и сложно, и дорого. В зависимости от престижности района однокомнатные квартиры дешевле, чем за 400–500 евро в месяц не снимешь. В пригородах подешевле, но там француз, если он работает в Париже либо другом большом городе, прогорает на транспорте.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Расходы на лечение выросли во Франции за 12 лет – с 1974 по 1986 год – в шесть раз, а с 1986 по 2002-й – втрое. И если бы не довольно мощная система социального страхования, месье Дюпон просто разорился бы. Простой визит к врачу-специалисту обходится в 50–60 евро. Во столько же – и одна пломба на зуб без удаления нерва. Только на лекарства французы тратят около 250 евро в среднем в год на человека. Для сравнения укажем, что минимальная заработная плата достигла во Франции к началу ХХI века 1,21–1,35 тысяч евро, а минимальное пособие по бедности (RMI) – 500 евро в месяц.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Стремление сэкономить каждый сантим, приобрести что-то в дом, просто свести концы с концами приводит и к тому, что французы становятся домоседами. 49 процентов говорят, что только раз в год бывают в кино, 21 процент – на концертах, 15 процентов лишь раз в год бывают в театре. То же и с путешествиями. Несмотря на то что во Франции насчитывается около 30 миллионов автомобилей (правда, большинство из них «в возрасте» от 5 до 20 лет), 54 процента французов никогда не покидают дома на время уикэнд, и только 20 процентов выезжают куда-нибудь раз в месяц. Бензин дорог, как и техобслуживание. К тому же на дорогах Франции, даже столь великолепно ухоженных и разветвленных, погибали в конце ХХ века около 10 тысяч человек в год, и только драконовские меры по обеспечению безопасности позволили эту жуткую цифру к 2006 г. снизить на треть.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Зачем рисковать, когда и дома хорошо? Тем более что дом, семья для француза – не только его крепость и тыл, но и едва ли не смысл существования. Иметь свой дом – мечта каждого. Во Франции 12 миллионов личных домов, в которых проживает 54 процента населения страны.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ни один настоящий дом не обходится без четвероногих любимцев хозяина. Во Франции – 33 миллиона домашних животных, из них 9 миллионов собак, 8 миллионов кошек, 9 миллионов птиц, два миллиона кроликов и т. д. В последнее время в моде – змеи всех видов, ядовитые пауки, хамелеоны, игуаны и крокодилы. Больше их в частных домах (80 процентов) и меньше – в квартирах. В год на содержание этой «второй Франции» идет 5 миллиардов евро. Вторая страсть французов – это разведение цветов, декоративных кустарников и тропических растений. Все это тоже обходится в немалую сумму, как и постоянное «усовершенствование» среднефранцузского дома за счет новинок бытовой и электронной техники.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В том, что касается социального поведения месье Дюпона, то здесь детерминантой для него давно уже стало самосохранение. И в этом отношении современный француз, по классическому определению Александра Зиновьева, – идеальный «западноид». Как гражданин общества потребления, он, конечно, научился жить в кредит, но всегда будет стремиться выполнить завет Наполеона Бонапарта, который исповедывал нехитрую мудрость корсиканского крестьянина: «Для того чтобы быть счастливым, надо, прежде всего, не влезать в долги, а во-вторых, тратить не больше двух третей своего дохода, остальное откладывать. И уметь соизмерять свои вкусы и потребности со своими средствами…» Вот почему разговоры о деньгах и о том, как их зарабатывать, тратить и укрывать от налогов, французы предпочитают любой политике.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Для нас откровения французов на эти темы часто кажутся скучными, потому что мы пока еще не поняли до конца, сколь важны при рыночной экономике финансовые проблемы самосохранения и благоденствия. Не знаем мы часто и просто, о чем конкретно идет речь. Все эти банковские программы «P.E.L.» (план накоплений на строительство жилья), «P.E.P» (план личных накоплений) и т. д. для француза – это симфония, которая для нас звучит сплошным диссонансом. А уж что касается налоговых уверток, скидок и прочих ухищрений, то это целая Калевала, которую французы могут слушать ежевечерне, как дети сказку. Уровень жизни во Франции заметно вырос к концу ХХ века. Но поддерживать этот уровень, весьма высокий даже для Западной Европы, нелегко, и за это приходится платить не только деньгами. Жить в режиме самосохранения – дело нелегкое. За это нация платит своим здоровьем.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В психиатрических клиниках Франции постоянное население составляет 115 тысяч человек. Всего во Франции 1300 тысяч умственно отсталых и психически больных, 20 миллионов французов страдают от бессонницы, 8 миллионов – от мигрени. Более полмиллиона французов принимают наркотики регулярно. 12 тысяч человек ежегодно кончают жизнь самоубийством, а 150 тысяч французов предпринимают такие попытки каждый год. Франция держит первое место в мире по потреблению успокаивающих средств на душу населения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Помимо нервных срывов погоня за благополучием оборачивается и падением культурного уровня, элементарным невежеством. И это в стране, где компьютеризация почти стопроцентная, а бытовая электроника прочно вошла в быт миллионов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Удивительное отсутствие интереса к внешнему миру у месье Дюпона странным образом сочетается с отсутствием познаний собственной культуры и истории. Французы гордятся своей родиной, но в массе своей ее знают. Вот результаты одного из опросов общественного мнения, проведенного в том самом «среднем слое», где месье Дюпон достаточно обеспечен всеми благами:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Кто автор «Лунной сонаты»?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Джон Леннон…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Кто такой Роден?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Мыслитель…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Кто автор «Марсельезы»?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Де Голль… Нет, кажется, Робеспьер.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– В каком году Гитлер пришел к власти?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– В 1605-м…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Невежество? Мягко говоря. Но оно, тем не менее, не мешает месье Дюпону чувствовать свое собственное превосходство над «всеми теми, кто не живет во Франции», и соответственно – над всеми, кто не из его города, не с его улицы, ну и не из его многоквартирного дома. Лично он уже в силу этого обстоятельства «абсолютно счастлив». По крайней мере, то же самое вместе с ним заявляют 85 процентов французов. Прибавьте к этому и такой фактор: как бы ему туго ни приходилось, месье Дюпон никогда не станет никому жаловаться. И на ни к чему не обязывающий вопрос «Как твои дела»? всегда ответит: «Са ва». В приблизительном переводе это означает: «Все в порядке», а точнее: «В полном порядке».<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Искусство жить»<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Меня поначалу очень удручали информационные программы французского телевидения. Они явно рассчитаны на людей, которых, кроме Франции и сугубо французских проблем, ничего больше не интересует. О России, например, в теленовостях можно вообще ничего не услышать неделями.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Французы действительно мало озабочены тем, что происходит вне их «шестиугольника», как они называют Францию. Лучший комплимент, который они дали президенту Франсуа Миттерану, был такой: «Он очень шестиуголен». «Для англичанина, американца, русского, поле деятельности это – весь мир, – писал французский историк ХIХ века Жан Мишле. – Только мы, французы, такой „благоразумный“ народ, что сидим на одном и том же месте, если нас не оденут по-солдатски. Мы живем там, где родились…» Со времен Мишле в менталитете нации на этот счет мало что переменилось. Французы любят путешествовать по своей стране, но за границу едут только по необходимости, предпочитая проводить даже каникулы и отпуска поближе к своему дому, где может быть и скучновато отдыхать, но зато удобно. Нигде лучше, чем во Франции, не поешь. Нигде нет такого хорошего вина. И что может сравниться по комфорту и скорости передвижения с французским скоростным поездом ТЖВ?! И где вы отыщете более надежные автотрассы? И, наконец, во Франции можно отдохнуть совсем не дорого, подобрав себе по вкусу и средствам любое место отдыха. Поэтому месье Дюпон, даже если у него на счету в банке – солидная сумма, и зарабатывает он неплохо, летом может сесть в свой «караван» – авто с домом-прицепом – и отправиться со всем семейством в путешествие по родной стране. В отпуске он еще и сэкономит на гостинице – ведь для таких «кочевников» повсюду построены специальные паркинги с подключением к электричеству, воде и канализации. Французам действительно повезло. Климат мягкий. Снег, если и выпадает в Париже, то раз в десять лет. Атлантический океан от Ла Манша до Испании, где есть все – и скалы, и дюны, и серф в Биаррице не хуже, чем на Гавайях, и рыбалка круглый год, и океан достаточно теплый, чтобы в нем можно было искупаться даже на Рождество. С юга – теплое Средиземное море, прекрасные пляжи Лазурного берега и Корсики. Хотите в горы – есть Французские Альпы, Пиренеи и Юра. По грибы – под Парижем в лесу Рамбуйе и в лесах Фонтенбло такие белые, такие подосиновики и лисички, что залюбуешься.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На отдыхе вне дома месье Дюпон хочет получить не только тот же уровень жизни, что и во Франции, но и то, что несет в себе понятие «ambiance». Это – в весьма приблизительном переводе «атмосфера заведения, его дух и комфорт и подбор посетителей». Короче – это нечто уникальное, нигде, кроме Франции, не повторяющееся. Одна моя московская знакомая, с которой я, не подумав, пустился в рассуждения на эти темы, принялась меня осаждать вопросами: «Ну, скажи мне, чего такого у нас в Москве нет, что есть в твоем Париже. Ив-Сен Лорана, от Нины Риччи и от Диора? Навалом! Французские коньяков и вина? Залейся! Чего-только нет! „Я мог лишь ответить ей, что в Москве нет Парижа. Но самое главное, чего нет и, думаю, не будет, ни в России, ни в любой другой стране мира, так это уникального французского «art de vivre“, т. е. искусства жить.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Я сидел за столиком расположившегося под открытым небом кафе на Пляс де Комеди, куда в наши дни переместился променад Монпелье. Бродячие музыканты играли Стравинского на гитарах в четыре руки… Затем их сменил бородатый саксофонист, добрый час игравший композиции Чарльза Паркера. Музыка не умолкала до утра. Развлекая туристов, музыканты зарабатывают себе на жизнь. А заодно – рядом с ними – делают свой бизнес владельцы маленьких и больших кафе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кажется, что эта праздная публика вообще никогда не работала и работать не собирается. Так безмятежно и вальяжно сидят за столиками, а то и прямо на мостовой Пляс де Комеди люди всех возрастов и, наверное, всех возможных во Франции взглядов и убеждений. Кто-то из них вернется домой вовремя, кто-то под утро. Кто-то отправится спать в гостиницу, а кто-то прикорнет прямо у фонтана либо в сквере поблизости и проспит, прикрывшись, чем бог послал, пока не разбудят его первые дворники. И так не только в субботу и воскресенье – каждую ночь. Это подметил еще Фонвизин и… не одобрил.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Слушаться рассудка и во всем прибегать к его суду – скучно; а французы скуки терпеть не могут. Чего не делают они, чтобы избежать скуки, то есть, чтоб ничего не делать! И действительно, всякий день здесь праздник. Видя с утра до ночи бесчисленное множество людей в беспрерывной праздности, удивиться надобно, когда что здесь делается. Все столько любят забавы, сколько труды ненавидят; а особливо черной работы народ терпеть не может…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Для многих иностранцев, бывавших либо живущих во Франции, эти слова Фонвизина будто сегодня написаны. Не от одного я слышал: «И когда они только работают?» Что поделаешь! Одним нравится «праздник, который всегда с тобой» (так называл Париж Эрнест Хемингуэй), а другим он надоедает в первый же вечер и в дальнейшем ничего, кроме раздражения, не вызывает. Люди разные, и соответственное у них восприятие. Эмоциональное к тому же – скажем, впечатление вечного гулянья на Пляс де Комеди в Монпелье или на Елисейских полях в Париже, я уже не говорю об Английском променаде в Ницце, – можно подкрепить и статистикой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Виктор Шерер, например, автор нашумевшей книги «Ленивая Франция», а заодно крупный предприниматель, привел массу данных, которые вроде бы и подтверждают заголовок его исследования на все сто процентов. Шерер подсчитал, что во французском агропроме, включающем производство сельхозпродуктов, работают на 330 часов в год меньше, чем в американском агробизнесе, то есть фактически на два месяца меньше! И если среди строительных рабочих в Японии абсентизм составляет всего 2 процента, то во Франции рабочие той же специальности прогуливают по 20 дней в году, и абсентизм, таким образом, достигает здесь 10 процентов. Какую сферу промышленности или сельского хозяйства ни возьми, по Шереру получается, что французы работают намного меньше своих зарубежных коллег. Одного только не объяснил озабоченный предприниматель, каким это образом столь «ленивые» французские крестьяне умудряются заваливать своей продукцией не только французский, но и европейский рынок, да так, что против них вынуждены принимать специальные ограничительные меры в Евросоюзе, да и в США возводят специальные таможенные барьеры. А как при столь широко распространенном «разгильдяйстве» Франция сумела стать единственной в Западной Европе космической державой, вышла на самые передовые рубежи в авиастроении и автомобильной промышленности, строительстве и обустройстве дорог, фармацевтике и точном приборостроении… Да разве все перечтешь!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сколько у французов праздников, подсчитать я не берусь. Знаю только, что великое множество. Если официального праздника нет, его придумают. У виноделов свои праздники, у пекарей и сыроваров – свои. То же самое – у рыбаков и фермеров, производящих оливковое масло. Практически каждый день связан либо с именем какого-то святого и соответственно празднуется, либо с каким-либо историческим событием, имеющим значение для всей Франции, отдельного региона, города, поселка. Часто – особенно летом – такие локальные праздники идут по нескольку дней кряду, сопровождаемые фейерверками, представлениями. Многие католические праздники схожи с нашими, православными, хотя и в разное время отмечаются – Пасха, Троица, Рождество…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;6 января справляется религиозный праздник Эпифания. В этот день по всей Франции булочники пекут «королевские галеты» из слоеного теста. Их начиняют миндалем. Пекут также пироги с бобами или вкладывают в пирог какую-нибудь статуэтку с короной на голове. После обеда в семье пирог делят между всеми его участниками, и тому, кому попадается кусок с «начинкой», предоставляется право стать королем или королевой на один день.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;2 февраля – праздник Шанделёр. В этот день по традиции пекут блины. И каждый член семьи должен, держа золотую монету или несколько банкнот в одной руке, перекинуть через руку блин. Если это удастся, то, значит, целый год в семье будет достаток, будут деньги. Похож на этот праздник и «жирный вторник», предшествующий предпоследнему дню Масленицы. В этот день можно увидеть на улицах детей в карнавальных костюмах. И по этому случаю пекут блины.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;14 февраля – день Святого Валентина, День всех влюбленных. Надо дарить красные сердечки любимым и все, что любимые любят.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;1 апреля – очень древний Праздник дураков. По традиции в этот день надо разыгрывать друзей и постараться прикрепить рыбку из бумаги на одежду того, над кем подшучиваешь, чтобы он этого не заметил.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;1 мая отмечается Праздник труда. Это нерабочий день. По традиции 1 мая французы дарят друг другу ландыши на счастье и в знак любви. Каждый может в этот день стать продавцом ландышей, без всякой лицензии на торговлю. Кажется, что торгуют в этот день все.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;8 мая празднуется День Победы над гитлеровской Германией. В этот день возлагаются венки к памятникам павшим, к могилам борцов с фашизмом. В Булонском лесу, где накануне освобождения Парижа были расстреляны бойцы Сопротивления, проводится траурный митинг. Всегда в этот день французы украшают цветами и могилы советских людей, сражавшихся и погибших во Франции.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце мая или в начале июня отмечается «праздник матерей». Дети сами делают подарки для своих мам, часто в школе, а мужья покупают женам подарки и цветы. Через четыре недели после этого – «праздник отцов». Любопытно, что во всех парижских универмагах и маленьких лавочках к этим дням специально готовятся подарки, одежда для пожилых людей, сувенирные букетики и пр.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;14 июля – День взятия Бастилии, национальный праздник Франции, отмечающей Великую французскую революцию 1789 года. В этот день проходят народные гулянья, гремит салют, повсюду устраиваются концерты, лотереи, ярмарки. Непременно по Елисейским полям проходит военный парад, который принимают президент и премьер-министр республики.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;1 ноября французы празднуют День всех святых, когда по традиции все едут на кладбище и возлагают хризантемы на могилы родных и близких.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;11 ноября справляют День перемирия подписание которого, положило конец Первой мировой войне 1914–1918 годов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;25 ноября французы, а точнее француженки, отмечают очень трогательный праздник «Святой Катрины». Это день рабочий. Но угадать его просто – с утра молодые, незамужние женщины, достигшие 25 лет, надевают желтые или зеленые береты, чтобы привлечь внимание поклонников. Эту традицию, кстати, чтут все мастерские и дома мод.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;4 декабря – День несовершеннолетних. Это детский праздник. Все родители обязательно дарят в этот день своим детям подарки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Рождество Христово в конце декабря. Это – веселый семейный праздник, который принято проводить с детьми и ближайшими родственниками. Типичное меню рождественского ужина для тех, конечно, у кого есть на это средства, – устрицы и гусиная печенка. На следующий день – гусь или фаршированная индейка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;31 декабря встречают Новый год обычно не дома, как на Рождество, а в ресторане, с друзьями. Во всех ресторанах – специальное меню. Места заказываются заранее. С полуночи и до трех часов утра толпы людей в Париже гуляют по Елисейским полям, распивают прямо на улице шампанское (единственный день в году, когда это позволено) и пристают ко всем с предложением расцеловаться.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С 19 декабря по самое начало января идет кампания отправления поздравительных открыток. Дарятся подарки. Обычно более крупные и дорогие, чем на Новый год. В этот день обязательно нужно что-нибудь подарить консьержу дома, в котором живешь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но это все по календарю. Чаще французы сами себе придумывают праздники.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…В день Седьмого парижского Праздника музыки газеты и радио с утра предупреждали водителей – в центр, в район Люксембургского сада, Эйфелевой башни и площади Трокадеро, в Латинский квартал, особенно на бульвары Сен-Мишель и Сен-Жермен-де-Пре, лучше ехать вечером, не на машине, а на метро.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я не внял совету – поехал на машине и уже на Елисейских полях убедился, что сделал ошибку. Весь Париж высыпал на улицы. Под каштанами на Елисейских, на небольшой эстраде, подсвеченной розовым светом, выступали танцоры из Египта. На площади Оперы, прямо на ступеньках знаменитого оперного театра, построенного Шарлем Гарнье, профессиональные певцы пели хором вместе с прохожими, и, естественно, весь поток машин встал послушать. Невозможно было пробиться к набережным Сены ни через площадь Согласия, ни через рю де Лувр – там выступала популярнейшая антильская группа «Кассав». А что творилось на площади Трокадеро напротив Эйфелевой башни! Лазерные лучи выписывали фантастические картины в небе, переплетаясь со струями фонтанов и звуками органной музыки. В эту симфонию воды и цвета, музыки и электроники врывался то и дело фейерверк, расцвечивая небо над Парижем. На площади Троицы поклонники рок-н-ролла пели старые шлягеры Джонни Холидея, а за тридцать километров от них, в Версале, на площади, название которой переводится как «Армии Короля-Солнца», фейерверком открыл свои гастроли Пинк Флойд. 25 европейских стран, артисты из Канады, США, Египта, Индонезии, Ирака, Иордании, Гвинеи, Ганы и Венесуэлы участвовали в празднике, который с каждым годом привлекает все больше и больше людей. С легкой руки французов он стал международным и отмечается в 60 странах на 4 континентах. Его лозунг прекрасен: «Принесем музыку в каждый дом, на каждую улицу, на каждое рабочее место!»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Только ли зрелища ради он проводится? Нет, есть цели и чисто практические, хотя и возвышенные. Французы – дотошные люди. С помощью своей отлично налаженной службы социологических исследований они выявили, что вопреки широко распространенному мнению месье Дюпон не столь уж и большой знаток музыки и далеко не часто поет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Цифры же вот какие. В 36,6 процента семей есть хотя бы один музыкальный инструмент. 15, 5 процента французов заявили, что они поют довольно часто, при этом чаще всего это либо молодежь 20–24 лет, либо те, кому за 60, за 70. Парижане, как выяснилось, самые певучие – в провинции поют реже. Наверное, потому и выбор праздника пал именно на Париж.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Выяснили социологи и кого французы знают из классиков. Оказалось, что 45 процентов французов знают имя Бетховена, 37 процентов – Моцарта, 23 процента – Шопена, 22 процента – Баха, 15 процентов – Шуберта, 13 процентов – Листа, 9 процентов – Вагнера, 8 процентов – Вивальди, 7 процентов – Брамса, по 6 процентов пришлось на Равеля и Верди, Шумана и Чайковского. Но самое интересное, что французские композиторы во Франции как раз меньше всего и известны. Всего 7 процентов опрошенных несколько лет назад знали Берлиоза, 6 процентов – Равеля, 5 процентов – Дебюсси и всего 1 процент – Бизе. В чем тут дело? Как выяснилось, число слушателей классической музыки довольно ограничено. Лишь 4,2 процента французов посещают концерты симфонических оркестров более-менее регулярно. А об опере и говорить не приходится – это удовольствие весьма дорогое. Тем не менее театры с классическим музыкальным репертуаром не пустуют. В среднем в ходе театрального сезона во Франции показывают до 600 оперных спектаклей, 952 драмы и комедии, 76 оперетт, 703 балетных спектакля. В целом эти спектакли посещают около 2 миллионов человек. Неплохо вроде бы. Но, увы, статистические показатели здесь улучшают не французы, а многочисленные туристы и живущие подолгу во Франции иностранцы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…В полночь, когда Седьмой праздник музыки был в самом разгаре, по традиции мы дарили друг другу подарки. Заранее запаслись? Да нет! Подошел уличный торговец. На руке у него висели светящиеся нитки, на каждой из которых, переливаясь, мерцала нота до. Ну, как было не купить?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Французы, кстати, обожают делать подарки и, конечно, еще больше их получать. Для этого создана целая индустрия, сеть специальных магазинов, где всё так уложат и завернут, что и пустячок покажется шкатулкой из пещеры с Острова сокровищ. Французы, надо признать, и умеют принимать подарки – не благодаря униженно, а всегда с достоинством, не визжа от восторга, что бы ни подарили…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уметь подать себя<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Воспитанность и хорошие манеры, конечно, присущи далеко не всем потомкам галлов. И все же в большинстве своем они себя вести умеют, независимо от социального статуса. Это заметно, прежде всего, по тому, как человек одевается, говорит. Во Франции вряд ли легко найти типаж, соответствующий нашему понятию «Тундра». Даже деревенский житель, поставь его перед телекамерой, выступит перед ней по любому вопросу с таким достоинством и так складно, что диву даешься, откуда что берется.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Независимо от того, каков социальный статус у француза, он никак не уронит своего достоинства и не будет ни перед кем пресмыкаться. В свою очередь люди, обладающие деньгами и властью, не рискнут этим похваляться перед своими соотечественниками, искренне убежденными в том, что во Франции все равны. В отличие от России, где нувориши кичатся друг перед другом даже не богатством, а его вульгарными признаками, в отличие от США, где вместе с рукопожатием нового знакомого вы получите из его уст информацию о том, сколько он «стоит» в «баксах», во Франции богатство не бросается в глаза и им не бравируют. Считается хорошим тоном его скрывать. Там столь же неприлично спрашивать, сколько человек зарабатывает, как спрашивать у женщины, сколько ей лет. Богатые люди могут иметь в своем гараже «роллс-ройс», и даже не один, но на работу будут ездить в «клио» фирмы «Рено» или в «ситроене», причем не самой последней модели. Они могут иметь на счету десятки миллионов евро, но непременно вам пожалуются, как трудно живется сейчас во Франции, как растут налоги, как все труднее стало сводить концы с концами…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И все же богатого француза узнать при определенном навыке несложно. Есть внешние признаки, которые столь же функциональны во французском обществе, как пестрое оперение самца перед весенней случкой у птиц. Человек, обладающий искусством жить, а тем более человек со средствами, знает, что он может не демонстрировать фирменные этикетки на своей одежде – француз, сведущий в специфическом «оперении» благополучия, немедленно «вычислит», что откуда и что почем. Отметит про себя костюм от Пако Рабане, пальто от Кензо, ботинки от Стефана Кельяна, галстук от Диора, заколку от Бальмена, туалетную воду от Аззаро. И больше ничего не надо для того, чтобы определить, сколько зарабатывает одетый и надушенный таким образом мужчина. Очень важны при этом и аксессуары – часы, нагрудный платочек, носки, перчатки, кашне, запонки, носовые платки, авторучка, перстень, цепочка на шее, браслет на руке… В ансамбле – это может быть целое состояние. А уж у богатой женщины тем более. Но только в ансамбле все это и ценится. Человек может даже рта не раскрыть за весь вечер – все поймут, кто он. Такого рода язык символов и фетишей очень четко делит французское общество на страты, т. е. те социальные слои, которые не смешиваются друг с другом, как не смешиваются отделенные друг от друга кремом пласты слоеного пирога. Каждый сверчок знает свой шесток, несмотря на все декларации о свободе, равенстве и тем более братстве. Все эти лозунги годятся для речей, митингов, манифестаций, для того чтобы просто поскандалить, когда какой-нибудь министр вздумает, спеша по делам, пробиться сквозь плотную автомобильную пробку с помощью полицейского сопровождения. Тут ему скажут (в окно) всё, от души и дружно погудят клаксонами, что вообще у французов – общепринятое средство самовыражения, возмущения и наставления нарушителей правил уличного движения, социального равенства и душевного спокойствия автомобилиста.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Народный характер не поддается поверке логикой и статистикой, что справедливо для любого народа. И то и другое годно лишь для подтверждения каких-то закономерностей, и только. Как-то раз я увидел в Париже рекламу, которая вдруг неожиданно помогла мне понять то, что раньше, мягко говоря, озадачивало. На рекламном щите, разделенном надвое, были изображены две женщины. Одна – в синей блузе, с решительным выражением лица, со щеткой в руке и с таким напряжением во всей мужеподобной фигуре, что ясно было – костьми ляжет, но то, что ей поручено вычистить вычистит (а рекламировалось как раз средство для очистки кафеля и эмалированных раковин). Это подтверждала и надпись, осуждающая не столько женщину в блузе, сколько некий безымянный порошок для чистки: «Без удовольствия и с напряжением». Прямо как в известной песне ансамбля «Наутилус-Помпилиус» про нас – «Здесь женщины ищут, но находят лишь старость. Здесь мерилом работы считают усталость». Из другой половинки рекламы смотрела кокетливая «типичная француженка», уже «почистившая перышки», хорошо причесанная и загримированная. Она тоже держала в руке порошок, но только тот, который соответствовал и надписи, и ее французскому характеру: «Без напряжения и с удовольствием!»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Суть французского подхода к любой работе, видимо, определяется именно этим лозунгом, а более широко – таким понятием, как «искусство жить», о котором кратко упоминал и Фонвизин. Французское «искусство жить» совсем не имеет ничего общего с принятым у нас понятием «умение жить», в которое, как правило, мы вкладываем подтекст отрицательный. Во Франции это, прежде всего, искусство получать от жизни максимум удовольствия, уметь наслаждаться ею во всех аспектах и проявлениях. Чтобы это искусство постичь, надо обладать хорошим вкусом. Это и умение подать себя, со вкусом одеться и обставить соответственно свою квартиру, обустроить свой загородный дом и сад. С этим умением не рождаются – его вырабатывают в течение всей жизни. В этом причина огромной популярности многочисленных иллюстрированных журналов мод, альманахов с описанием интерьеров и наставлений по дизайну. Французские домашние хозяйства, как правило, прекрасно экипированы. Холодильник имеют 96 % из них, стиральную машину – 95 %, пылесос – 86 %, микроволновые печки – 74 %, волососушитель – 72 %, утюг с паром – 71 %, тостер – 70 %, кофеварку – 68 %, морозильную камеру – 55 %, кухонный комбайн – 55 %, миксер – 52 %, посудомоечную машину – 45 %, электрофритюрницу – 36 %, электроэпилятор – 27 %, электрическую зубную щетку – 20 %. Всего «парк» крупногабаритных кухонных аппаратов в 2002 г. насчитывал во Франции 143 млн. единиц, а мелких и средних – 280 млн.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Во Франции ежегодно проводится конкурс на звание «Лучший рабочий». На коньячном заводе Камю в городе Коньяк меня познакомили с лауреатом этого конкурса 1995 года. Им оказался работающий у Камю бочар, мастер по производству и ремонту дубовых бочек для выдержки и хранения знаменитого коньяка. Ему платят, как хорошему инженеру, потому что таких специалистов – по пальцам перечесть. Платят за искусную работу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Только во Франции, где мастерство кулинара достигло степени искусства, могли выбрать действительным членом Французской Академии профессора кулинарии и известного шеф-повара. В роскошных французских ресторанах, таких, как «Тур д» аржан» в Париже или «Усто Боманьер» неподалеку от Нима, шеф-повар работает над каждым блюдом, как художник над полотном. Шедевры французской кухни – это действительно плод вдохновения и творчества.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В искусство жить входит и умение вкусно поесть и выпить. Отсюда бесконечное, часто раздражающее иностранцев обсуждение меню в ресторанах, которое непременно сопровождает любой званый обед вне дома. Француз обсудит все. И совпадает ли паштет с горячим, и какой лучше попросить соус, а также как поджарить хлеб. Как лучше всего подать и приготовить мясо – хорошо прожаренным, средне или с кровью, на медленном огне или быстром, на сковородке или на гриле. Ну а уж когда дело дойдет до того, каким это все вином запивать, тут вообще разворачиваются дебаты, как на римском Форуме. У каждого уважающего себя француза непременно есть табличка (ее обычно дают постоянным клиентам во всех винных погребах и магазинах бесплатно), где указаны вина и годы, в которые они наилучшим образом удались. Сверившись с ней и снова поспорив, выберут наконец и вино, соблюдая все правила и тонкости – белое «Шабли» или «Пуйи фюме» к устрицам, розовое анжуйское – с филе утиной грудки, а вот красное – божоле, бургундское, либо бордо, так это только с мясом. Да и то не со всяким. К бифштексу – одно, к мясу в «рокфоре» – другое, а с трюфелями, так третье. В особо дорогих ресторанах – а обычно в таких заведениях роскошные винные погреба, – в подобной дискуссии непременно примет участие и «соммелье», т. е. профессиональный знаток и дегустатор вин. «Фромажье» (fromage от фр. сыр) отдельно проконсультирует желающих отведать сыры, а кондитер-специалист по десертам даст исчерпывающую информацию, что из сладкого лучше взять в зависимости от того, что в ходе трапезы съедено в виде закусок и горячего и что под это выпито.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Официанты и метрдотели участвуют в этом действе не как обслуга, а как приятели сотрапезников, и воспринимают все как должное, никого не торопя. Они с достоинством играют свою роль в этом ежедневном спектакле «Красиво жить не запретишь», помогая советом и поясняя, если требуется, что скрывается за цветастыми названиями фирменных блюд. Идет, по сути дела, игра по имени «Искусство жить». За свои деньги и время на очередном пире духа человек имеет право получить стопроцентное удовольствие, выбрав то, что соответствует его представлению об этом уникальном искусстве. И нет для француза большей награды, чем подтверждение приглашенным гостем того, что обед прошел действительно на высоком уровне и что все было «comme il faut», т. е. так, как и положено. И когда подойдет к столу по окончании трапезы шеф-повар и спросит «Ca etait?» (В вольном переводе: «Ну, как, состоялось?»), он услышит в ответ усталое, но умиротворенное и благодарное «Oui!» («Да!»).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Французы редко приглашают гостей в рестораны высокой кулинарии, ибо это далеко не всем по карману. Но уж если приглашают, то подходят к этому делу как хороший режиссер к постановке произведения классика, стремясь при этом не только доставить удовольствие гостю, но и самому получить его по полной программе. Конечно, в этом много показухи и «понта», но без этого нет француза. Писатель ХIХ века Жан Альфонс Карр достаточно откровенно писал о своих соотечественниках: «Французы не очень-то тратятся на то, чтобы быть довольными и веселыми, но готовы разориться, чтобы казаться довольными и заставлять думать других, что веселятся; при этом они поглядывают по сторонам, чтобы видеть, а смотрят ли на них».<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так, кстати, во всем. Я поражался, когда видел французов, выпускающих рыбу в водоем обратно после рыбалки. И какую! Но ведь именно в этом и заключается искусство жить. Получить удовольствие, продемонстрировать свою рыбацкую сноровку и экипировку, а потом – даже если любишь рыбку, преодолеть себя и показать, что не жаден, что можешь взять из улова одну-две (для кошки), а остальное выпускаешь, чтобы соблюсти принцип: «Живи сам и давай жить другим!» Так в любой забаве, в учебе, в работе. Французы действительно не любят трудной, грязной и монотонной работы. Ну а кто ее такую любит? Но зато залюбуешься, когда смотришь, как четко и быстро, словно с кем-то соревнуясь, делает свою работу специалист. Именно специалист, потому что во Франции издавна привит вкус к высококвалифицированной работе, такому труду, где есть возможность проявить себя в полном блеске и, значит, показать тем самым, что ты овладел своей профессией, как «искусством жить».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Даже к своим политическим лидерам, к выборам и вообще политическому процессу французы подходят с той же самой меркой. Рассуждая об этом искусстве, Фонвизин заметил, что во Франции «нет вернее способа прослыть навек дураком, потерять репутацию, погибнуть невозвратно, как если, например, спросить при людях пить между обедом и ужином. Кто не согласится скорее умереть от жажды, нежели, напившись, влачить в презрении остаток своей жизни? Сии мелочи составляют целую науку, занимающую время и умы большей части путешественников. Они тем ревностнее в нее углубляются, что живут между нациею, где Ridicule всего страшнее». Это Фонвизин подмечает удивительно точно, ибо прослыть смешным, не умеющим себя вести, не знающим приличий, в любой среде во Франции – от «высшего света» до рабочего пригорода – одинаково позорно и по сей день, ибо означает расписаться в непонимании искусства жить. Ну а куда, спрашивается, с такой репутацией? Конечно, все это само по себе не приходит. Этому учатся. И главное – этому учат.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;По законам политеса<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В Булонском лесу Парижа, у входа в семейный ресторан «На старой ферме» посетителей встречает за деревянной изгородью вся непременная для деревенского двора живность. Тут и козы, и собака, и кролики, и куры. Но самая большая достопримечательность – гусь по кличке Оскар. Я не сразу понял, почему с одними посетителями он по-своему, по-гусиному, приветлив, а других норовит ущипнуть за щиколотку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Секрет» полностью открылся, когда за изгородь зашел старичок и сказал: «Бонжур, Оскар! Как поживаешь? Хорошо? Спасибо, и я тоже хорошо». Доброе слово, оказывается, не только кошке, но и гусю приятно. Оскар дал себя погладить, беспрепятственно пропустил старика к бару и вернулся к загородке учить других посетителей «политесу».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы как-то забыли это понятие. А ведь было время, когда на Руси «политес» внедряли, упорно, при Петре I прививали едва ли не силой. Знаменитый словарь «Ларусс» толкует это понятие так: «Манера действовать или разговаривать цивилизованно и благовоспитанно». На русский язык «политес» переводится не только как «вежливость», но еще и как «учтивость». В этом втором значении, пожалуй, и заложен секрет цивилизованного поведения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В петровские времена термин «проявить учтивость» переводили с французского буквально – «сделать политес». Речевых оборотов с этим словом немало, но вот один особо показателен. О человеке, который плохо воспитан, уходит, не попрощавшись, или даже не является на свидание, говорят (опять же в буквальном переводе) как о каком-то Нероне: «Он сжег политес».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В детском саду одного из округов Парижа воспитательница средней группы (малыши от 5 до 6 лет) во время обеда учила детей вести себя правильно за столом. «Жакоб, ты очень далеко сидишь от стола. Нет, не так близко. Не неси себя к тарелке, а неси к себе ложку. Не ешь так быстро, Ани. Никто не отнимет твой обед. Локти на стол не ставьте… Вилку, Жан-Мари, в какой руке держат вилку? Правильно, в левой. Сначала прожуй, Франсуа, с полным ртом нельзя разговаривать, никто тебя просто не поймет. Тебе не нравится салат, Люсьен, но зачем ты портишь аппетит другим? Разве это учтиво?» И так целый день, что называется, с первых шагов. Сценку эту я наблюдал не в каком-нибудь частном, закрытом детском учреждении, а в обычном, муниципальном.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В любом детском саду, да и в школе Парижа, воспитатели при встрече утром уже у входа обмениваются с каждым из своих питомцев одной-двумя приветливыми фразами. На прощание в детском саду обязательно «своего» малыша поцелуют, а в школе – пожмут ему руку, обнимут. Проявляется уважение к маленькой личности, и личность платит взрослому сторицей. Авторитет старшего, особенно родителей, весьма высок. 68 процентов французов, согласно опросам, считают, что образование и воспитание следует строить именно на принципе уважения к старшим и на строгом соблюдении дисциплины. Правда, 22 процента решительно против этого и выступают за более вольные порядки. Но и те, и другие, при всем различии взглядов на дисциплину, сходятся в одном: если ты будешь уважать права других, то и другие будут уважать твои права.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Этому учат с детства. В семье – а во Франции она все же сохраняет традиции, несмотря на то что, по статистике, больше французов разводится, чем женится, – родители всегда выслушают ребенка. И вот результат – 66 процентов опрошенных в возрасте от 15 до 20 лет говорят, что родители их понимают. В современном мире с этим встретишься далеко не в каждой стране.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С чего начинается такое понимание у французов? Вот пример. Малыш сидит и рисует, а затем робко несет свое произведение на суд взрослых. Ни в школе, ни тем более в семье никто не отшвырнет его рисунок небрежно, не глядя. Какая бы это ни была «каляка-маляка», она заслуживает почтительных комментариев: «Ну, надо же! Какое воображение!» Или когда совсем уж трудно понять, что нарисовано: «Какое ощущение цвета!» «Шедевр» тут же прикрепят к стенке, рядом с другими такими же, подписанными поименно. Будущий Пикассо, перемазанный фломастерами, улыбается при этом во весь рот, ощущая себя примерно так же, как взрослый живописец перед дверьми своей первой персональной выставки. Как это потом окупается!..<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Конечно, отнюдь не все идеально в этих университетах «политеса». Есть семьи, и их немало, где усилия педагогов сводятся на нет так же, как есть среди французов и откровенные хамы, и нерадивые учителя. Но здесь речь идет о принципиальном подходе, о том, чему педагога учат, готовя его к трудной профессии воспитателя чувств. А правил без исключения не бывает.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Политес» – понятие широкое, многоступенчатое. По мере его освоения учатся не только правильно пользоваться столовыми приборами (а их при иной сервировке – десятки), не запихивать за ворот салфетку и не чавкать. Учат и вести себя в обществе, и одеваться, и даже в учтивой форме писать письма. Когда к этому приучают из поколения в поколение, политес соблюдают уже на подсознательном уровне.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Существует огромная литература «политеса». В каждой конторе, например, стоит на полке книжка «Идеальный секретарь», где перечислены все возможные ситуации и варианты письменного обращения в мэрию, суд, полицию, к адвокату, к любому частному лицу и госучреждению, приведены образцы приглашений гостей на все торжественные церемонии – от рождения до похорон. По этим образцам учатся. Им строго следуют.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Письма для французов, кстати, это еще и средство «выпустить пар». Если в других странах сбои в работе транспорта, почты, перерывы в подаче электричества, газа, воды вызывают всплеск эмоций и всеобщего раздражения, то французы реагируют на это иначе. В своем извечном поиске справедливости они пишут письма, жалобы. Оспаривают также постоянные штрафы за стоянки в неположенном месте, протестуют против роста безработицы и загрязнения воздуха, распространения порнографии и отмены очередных скачек. Жалуются на грубое обращение таксистов, на то, что не работают автоматы по продаже билетов в метро и так далее, и тому подобное. Во имя того, чтобы все было в соответствии с приличиями и «как должно быть», француз не поленится прийти в префектуру полиции и на очной ставке с вызванным туда таксистом, отказавшимся везти куда нужно, подтвердит все, что изложил по этому поводу в своей письменной жалобе. А потом не поленится прийти и в суд, куда французы ходить обожают. Все это укрепило мнение о французах, как об ужасных склочниках и сутягах. Но это не так. Просто во Франции, как нигде, развито гражданское общество…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мне часто приходилось видеть, как совершенно мирные на первый взгляд старушки, прогуливаясь по парку, вдруг обнаруживали какой-то непорядок и тут же, забыв о своем полезном для здоровья променаде, бежали искать «представителя власти». И не успокаивались, как будто это касалось их лично, пока его не находили и не высказывали свои претензии. И худо пришлось бы любому блюстителю порядка, который отреагировал бы примерно так: «А тебе-то какое до этого дело, бабуля?» Во всем, что касается приличий, поговорка «Моя хата с краю» во Франции непонятна. Если на улице возникла пробка, а регулировщика нет, месье Дюпон усадит за руль жену, а сам выйдет из машины и начнет регулировать движение, пока жена не проедет. После этого – уже не его дело. И к тому же надолго чужие обязанности брать на себя неприлично.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Приличия – здесь дело просто святое. За обязательное их соблюдение выступает свыше 70 процентов опрошенных. У француза буквально почва поползет из-под ног, если приличия будут при нем нарушены грубо и демонстративно, будь то вольно или невольно. Помню, как в первые дни работы в Париже на узенькой улочке я случайно слегка задел встречную машину боковым зеркалом. Выглянув из окна и убедившись, что у встречного – ни царапины, проехал дальше, чтобы не задерживать движение. Что тут началось! Из машины выскочил тщедушный человечек и со всех ног помчался вслед. Но, конечно, не догнал бы, если бы я не остановился. Бледный, взволнованный, он с трудом проговорил: «М-м-месье, по-по-почему вы не остановились?» Для него неважно было – осталась на его машине царапина или нет, ему бы все возместила страховка, даже если бы я вмял ему дверь в крышу. И не исключено, что это он воспринял бы спокойнее. Но вот то, что я не остановился, для него граничило с крушением основ – ведь это было вызовом Приличиям! За такое во времена д’Артяньяна, черт возьми, вызывали на дуэль!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каждый сверчок во Франции знает свой шесток. Но выяснять отношения на манер Паниковского и Шуры Балаганова из «Золотого теленка» Ильфа и Петрова: «А ты кто такой?!» – здесь не принято, а уж тем более напоминать, кто ты по должности, положению либо – упаси бог – богатству. Когда в 1986 году глава правительства социалистов Л. Фабиус сказал в ходе предвыборного теледиспута с будущим президентом Ж. Шираком, который тогда был всего лишь мэром Парижа: «Вы забываете, что говорите с премьер-министром!» – это обернулось для него «потерей лица» и утратой голосов избирателей. И после выборов этот Ridicule Фабиусу не забыли, и в результате он стал «непрезидентабельным», хотя и сохранил немалое влияние в соцпартии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Понятие приличий во Франции означает не только правила поведения, протокола, этикет. В первую очередь это уважение прав, мнений, чувств и эмоций окружающих, людей как близких, так и случайных знакомых. Кроме того, соблюдение законов и правил общежития.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ко всему этому привыкаешь довольно скоро. Уже не удивляешься, когда в магазине тебе говорят спасибо за покупку, а почтальон благодарит за то, что ты расписался за доставленную прямо на дом посылку. Постепенно и сам учишься быть элементарно приветливым. Говорить знакомым при встрече: «Здравствуйте! Как дела? Как дети, не болеют? А ваша машина ходит нормально? А последняя рыбалка, что, была успешна?» И все это как бы между делом, с заинтересованностью и улыбкой. Так же и при прощании, для которого разработан целый ритуал: «Ну, до скорого свидания, до встречи, желаю всего вам доброго, пусть день у вас (или утро, вечер, конец недели, праздник и так далее) будет удачным». Нельзя без всего этого ни войти в магазин или кафе, где тебя знают и привечают, ни выйти. «Политес» обязывает.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Конечно, сосед прекрасно знает, что меня не столь уж живо интересуют, если положить руку на сердце, ходовые качества его машины, так же, как я знаю, слушая его расспросы, что его не особо волнует состояние здоровья моего кота. Но дело-то не в этом. А в том, что учтиво пообщались, пока ехали в лифте, а не стояли враждебно, воды в рот набрав, делая вид, что друг друга и знать не знаем, хотя и живем в одном подъезде. Улыбнулись, попрощались, друг друга не обхамили, не с раздражением приехали на работу, а с хорошим настроением. А ведь от этого и работается лучше, и, как давно доказали врачи, здоровье надежнее. Выигрывает же от такого «эффекта политеса» и каждый отдельный человек, и все общество, кстати, не только нравственно, но и экономически.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Освоить это искусство, как показали еще петровские времена, не так уж трудно. Надо просто пробовать, стараться. И для этого вовсе не обязательно брать у французов напрокат гуся Оскара.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;…И фонари не бьют?<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бывает так за границей: человек, которого, что называется, сто лет не видел, вдруг сваливается тебе как снег на голову и говорит: «Слушай, я здесь в первый раз в жизни, и то на день, очень прошу, покажи город…» Отказать тут никак нельзя. И вот мы катим по Парижу с моим давним другом Василием. Его интересует все, но из града вопросов я намеренно выбираю градины самые крупные.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Методом дедукции, изученным в нашем с Васей детстве по рассказам о Шерлоке Холмсе, определяю, что больше всего моего гостя волнует вопрос: «Существует ли в Париже и во Франции вообще вандализм?» Это типичное для всего современного мира печальное явление, которое получило название от варварского племени вандалов, прославившегося в Древнем Риме бессмысленными разрушениями и грабежами, интересует его в плане сугубо практическом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И как часто в этом саду Тюильри, – спрашивает он, – ремонтируются скамейки?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Думаю, что по мере износа, – отвечаю ему.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А когда ломают или ножами режут?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– То есть? А-а, ты по аналогии… Нет, здесь не режут и не ломают.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А фонари разве не бьют? – с недоверием спрашивает Вася, рассматривая склонившийся над нами чугунный колокольчик с медленно разгорающейся галогенной лампой. – И статуи по вечерам не ломают? На фундаментах названия футбольных команд не пишут? Мозаику не выковыривают? И цветы не рвут? Не может быть…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Из сада Тюильри мы отправились на площадь Согласия. И Василий все продолжал заполнять свой опросник: правда ли, что парижане не вырывают с мясом трубки в телефонах-автоматах, не портят лифты в домах, кодовые и переговорные устройства на входных дверях, не разбивают вдребезги стеклянных экранов на стоянках автобусов, не отламывают автомобильных антенн и не снимают щеток с ветровых стекол, не ставят на колеса гаек с секретом и не крепят цепочками колпачки на ниппелях, не кидают в фонтаны окурки и апельсиновые корки, ни разу не написали на знаменитом Луксорском обелиске: «Здесь были…» или хотя бы: «Пьер плюс Жанна равняется любовь». Я бы покривил душой, если бы сказал Василию, что подобного бытового вандализма во Франции, и особенно в Париже, нет. Все зависит от района – бедный он или богатый, есть чем молодежи заняться, или она начнет выражать свой протест с нецензурных надписей. На Луксорском обелиске, правда, их никогда не было. Но вот на Эйфелевой башне есть, по Высоцкому, «надписи на русском языке». И не только на русском – там с любителями оставлять свои автографы на достопримечательностях боролись годами, пока не установили на башне для этих целей специальный щит.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Примерно с конца 90-х годов на Париж и другие крупные города Франции свалилась общая для всех европейских городов беда – это так называемые «бомбисты», дикие художники-самоучки, которые расписываются на стенах с помощью своих «бомб», как называют распылители красок. Иногда даже создают таким образом целые цветные панно, если поблизости нет полиции. Так бомбисты однажды атаковали станцию метро Лувр, украшенную копиями знаменитых скульптур, и разрисовали ее, как Бог черепаху. Конечно, это вандализм, даже если французские искусствоведы считают бомбистов художественным авангардом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В кафе на Елисейских полях Василий осторожно осведомился, почему никто не уносит с собой в качестве сувенира пепельницы, подставки для салфеток, бокалы, кофейные чашечки, плетеные стульчики и столы, выставленные на улицу и оставленные без всякого присмотра, что уже само по себе есть показатель полного отсутствия персональной материальной ответственности. Не говоря уже о том, что на всем этом оборудовании нет ни фирменных знаков кафе, ни инвентарных номеров, ни даже цены…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы целый день ездили по Парижу и его окрестностям. К концу Василий спрашивал меньше, но что-то заносил в свой блокнот, бормоча про себя: «Это бы у нас…»; «А вот это тоже, наверное, приживется. Надо попробовать…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В парке вокруг дворца Трианон в Версале он прямо-таки остолбенел, когда увидел, как дети прямо из рук кормят зеркальных карпов и красных карасей. Рыба кишмя кишела в пруду, и то и дело карпы «хрюкали», заглатывая воздух вместе с кусками хлеба.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;При выходе из парка, у площадки, где были выставлены сдающиеся напрокат по вполне приемлемой цене велосипеды для детей и взрослых, он опять сделал пометку в блокноте, проговорив: «Уж это мы можем запросто…» Потом попросил меня узнать у служителя, нужно ли платить залог. Тот ответил: «Нет, а зачем?» «А что, если кто-то велосипед возьмет вроде бы напрокат, а сам неизвестно куда укатит?» «Это невозможно», – сказал, пожав плечами, служитель.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Точно так же ответил Василию служитель в парке Багатель, когда он спросил: «Почему разгуливающих по лужайке павлинов никто не охраняет? Ведь кто-нибудь может подойти и надергать из их хвостов перьев – птица беззащитная и к тому же кормится из рук, лебедь хоть уплывает, да, правда, и тому могут свернуть шею». «Нет, это невозможно», – сказал он сам после того, как мы заехали в парк Монсо в самом центре города и в несколько скверов с детскими площадками, где никому не пришло в голову распивать пиво и оставлять после себя пустые бутылки и груду окурков. Везде был насыпан песок в песочницы, не был искорежен ни один детский домик, не повреждены и не исписаны ни одна скамейка, ни одни качели, ни одна горка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как оказалось, Василий интересовался всем этим для пользы дела: недавно его избрали депутатом городского собрания. Вот он и смотрел, как поставлено городское благоустройство во Франции. Смотрел и не понимал. «Ты скажи все же, – допытывался у меня, – что они – такие сознательные?»<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я задал себе тот же вопрос и подумал про себя, что однозначного ответа на него у меня нет. Конечно, вандалистские акции во Франции совершаются. Вот печальная для страны цифра: «Ежегодный ущерб только от вандализма школьников – от разрисованных стен до преднамеренных поджогов – исчисляется в десятках миллионов франков». Это данные из официального справочника «Квид». И с конца 90-х годов цифра эта осталось той же, только теперь она в евро, что в шесть с лишним раз больше, чем во франках. От вандализма страдают, прежде всего, большие города, где молодежь из эмигрантских гетто выражает таким образом свой социальный протест. Там, где этих гетто нет, то есть на девяти десятых территории Франции, там нет и вандализма.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Во Франции все то, что мешает жить, а главное – жить удобно, стремятся по мере возможности искоренить. Разными методами. По мере взросления каждый француз, так или иначе, может убедиться, что за вандализм, в любом его проявлении, наказывают, и строго.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы зашли с Василием к моему доброму знакомому, парижскому адвокату Франсуа Кальдеру. В ответ на вопрос, как наказывают, он снял с полки французский уголовный кодекс и зачитал статью номер 257. Из нее следовало, что за намеренное повреждение, а также «увечье», нанесенное в общественных местах монументальным сооружениям, памятникам, оборудованию в местах отдыха и общего пользования, злоумышленник рискует получить от 1 месяца до 2 лет тюрьмы и заплатить от 100 евро до 5 тысяч евро штрафа. В той же статье говорится, что аналогичное наказание следует за нанесение ущерба археологическим находкам, хранящимся в архивах рукописям и прочим историческим документам, зданиям, взятым под охрану государства. При применении для нанесения подобного ущерба взрывчатых и прочих веществ, опасных для жизни окружающих, – от 5 до 10 лет тюремного заключения и от одной тысячи евро до 30 тысяч евро штрафа. А в случае действий такого рода, совершенных организованной бандой, – от 10 до 20 лет тюрьмы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Закон, как видим, строг. Не менее сурово он карает за посягательство на личную и частную собственность. Скажем, за повреждение частных, но открытых для посещения музеев, картинных галерей, замков и т. д. Все строже с каждым годом законы за нанесение ущерба окружающей среде, в первую очередь паркам, лесам, рекам и озерам. В том же парке вокруг Трианона не срежешь гриб, не сорвешь ягоду: штраф выпишут немедленно, и немалый. В Булонском лесу, на окраине Парижа, в Венсенском лесу, в лесопарке Сен-Жермен-ан-Ле безнаказанно не сломаешь ветку, не сорвешь цветка. Может быть, кому-то такие строгости покажутся чрезмерными, но действует здесь не только уголовный кодекс.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Помню, дело было в феврале. Бегу я, как обычно, рано утром по Булонскому лесу. Погода благодатная, снег так и не выпал ни разу за всю зиму. По тропинке бегут еще двое любителей «джоггинга», судя по всему, семейная пара. Неожиданно останавливаются и кричат: «Месье, месье! Идите сюда!» Приближаюсь к ним и вижу: о, чудо! Из травы поднимаются подснежники. Это в феврале-то! Несколько дней подряд я пробегал мимо этой волшебной поляны. Никто не тронул цветы. И сколько добра, красоты они подарили людям!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Откуда такое отношение к природе? Его воспитывают с детства. Во французских школах борьбу с вандализмом ведут планомерную и умную. Детям не только тщательно растолковывают 257-ю статью УК Франции, но и ежедневно внушают, что чем ниже уровень вандализма, тем выше качество жизни. А чем человек старше, тем он к этому внимательнее прислушивается. Не в последнюю очередь, конечно, срабатывает и национальная гордость за Францию, страну богатой и высокой культуры. Исторические памятники, культурное наследие здесь учат беречь с первых шагов. И потому на каждого вандала всегда найдется десяток французов, которые остановят его шкодливую руку, а то и отведут в ближайший полицейский участок. Во Франции все, что касается ее истории, – священно. Любое археологическое открытие – общенациональная сенсация, какой, скажем, была находка обломков парадного шлема Карла VI, обнаруженных при раскопках в Лувре.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На прощание Василий показал мне страничку в своем блокноте – переписанное при входе в парк Трианон объявление о том, что туда нельзя входить с собаками, с фотоаппаратами, оборудованными вспышкой, с переносными радиоприемниками и магнитофонами. Все это, поясняет администрация, может испугать или потревожить живущих в парке рыб, животных и птиц. А парк этот – ваше, французы, национальное достояние и должен остаться таким на века…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Умеют ведь, – не без зависти сказал он. – Нам бы так».<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Голубей нельзя убивать и кормить<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Демократия, к которой у нас более не прибавляют ругательного эпитета «буржуазная», сильна своими законами. Во Франции они базируются на давней еще дореволюционной традиции (до 1789 г.), на Декларации прав гражданина, Всеобщей декларации прав человека и на Кодексе Наполеона. На этом фоне любой новый законопроект – это скорее поправка к закону, чем законотворчество.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В стране и месяца не проходит без какой-нибудь манифестации, ни дня – без митинга или пикета протеста. Со стороны все это кажется стихийным действом, но на самом деле все протестные акции прекрасно аранжированы, уложены в рамки закона и, значит, разрешены. Как только они из этих рамок выходят, навстречу демонстрантам выходят силы порядка, и порядок восстанавливают. В том числе с применением силы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Согласно закону, принятому 23 октября 1935 года и действующему до сих пор, во Франции шествия, марши, собрания людей и все другие публичные манифестации должны быть предварительно объявлены. Единственным исключением являются манифестации, соответствующие обычаю той или иной местности, религиозные шествия или народные празднества.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Во Франции все регламентировано и расписано, выстроено по ранжиру. Когда спокойно и никто не бунтует, стражей порядка на улице не увидишь. Но попробовала бы старуха Шапокляк из известного фильма про Чебурашку опрокинуть здесь ногой урну с окурками или садануть в чье-то стекло из рогатки. Она тут же почувствовала бы холод наручников на запястьях. Полиции не видно, но она видит все.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если кто-то вздумает в Париже покормить голубей, то к нему поначалу подойдет полицейский и вежливо предупредит, что этого делать не следует. Если, несмотря ни на что, такая «благотворительность» будет продолжаться, выпишет штраф в 150 евро. Так заведено в Париже с 1955 года, когда префектом департамента Сены стал Эмиль Пеллетье.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Столица в те времена насчитывала 200 тысяч голубей, и их численность угрожающе разрасталась. Пеллетье, запретив кормить, запретил и убивать голубей. Борьбу с их плодовитостью было уже тогда решено повести научными методами, так как никакими отловами, массовыми отстрелами решить проблему не удавалось. А голуби между тем стали подлинным бедствием многих городов мира, в том числе и Парижа.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Медики, например, считают, что эпидемия гриппа во Франции 1988 года была не чем иным, как орнитозом – распространенной среди голубей болезнью, которая передается человеку. (Не путать с «птичьим гриппом».) Немалый ущерб эти птицы наносят, кроме того, историческим памятникам, зданиям, набережным, то есть фактически любым городским сооружениям.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уже при Пеллетье была создана специальная группа, которая выявляла места скопления голубей и их обычной кормежки. Именно там и ставила полицейские посты префектура… В наше время при мэрии Парижа действует «голубиная служба», в составе которой, кстати, всего семь человек. Каждую весну, когда у их подопечных начинается брачная пора, они выходят их кормить. Но не только обычным кормом. В него добавляют зерна кукурузы, покрытые специальным раствором, который служит для голубей эффективным противозачаточным средством.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По подсчетам специалистов, для полного эффекта каждой птице надо скармливать ежедневно до 30 граммов обработанного таким образом зерна. Но даже с учетом того, что применяемый метод эффективен, по мнению орнитологов, всего на 60 процентов, парижскую голубиную стаю все же удалось резко уменьшить по сравнению с временами Пеллетье – до 40 тысяч птиц, а затем и до 25 тысяч.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но убивать голубей по-прежнему запрещается, так как не только в Париже, но и по всей Франции действуют весьма строгие законы об охране наших братьев меньших…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Законы можно не знать. Но это не освобождает вас от ответственности за их нарушение. Я не знал, что, находясь за рулем автомобиля, водитель не имеет права съесть бутерброд – это якобы отвлекает его и создает риск ДТП. Я не успел отъехать от ларька с хот-догом в зубах, как меня тут же догнал полицейский на мотоцикле и, прочитав мне краткую лекцию о недопустимости моих действий, выписал мне штраф. При неуплате в ближайшие три дня пришлось бы платить его уже в троекратном размере. Если человек не платит, его найдут с судебным приставом и заставят заплатить, даже если для этого придется арестовать его имущество. Лучше не испытывать судьбу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Закон карает за отравление рек. В октябре 1987 года был вынесен приговор, который теперь используют в качестве прецедента все защитники окружающей среды, в том числе неплохо было бы использовать его и у нас против губителей рек, озер и морей, в том числе и против отравителей Амура из Китая. Приговор гласил, что химическая фирма «Сандос» (Швейцария), по вине которой в ноябре 1986 года были отравлены воды реки Рейн и нанесен большой ущерб экологической системе всего этого водного бассейна во Франции, Голландии и ФРГ, заплатит Франции 46 миллионов франков (1 евро = 6,5 франков) штрафа. Из суммы штрафа 11 миллионов франков были выплачены обществу «Эльзас-Рейн», в которое входят жертвы отравления 1986 года, еще столько же выделили охотничьим и рыболовным обществам Франции, 17 миллионов пошло на субсидирование программ восстановления экосистемы Рейнского бассейна.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Всего с учетом ущерба, нанесенного Франции, ФРГ и Голландии, утечка ядовитых веществ в Рейн обошлась фирме «Сандос» в 150 миллионов французских франков.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Перед законом все равны. В том числе и спецслужбы. В октябре того же 1986 года международный арбитражный суд в Женеве, созданный с согласия правительства Франции из представителей самой Франции, Швеции и Новой Зеландии, постановил возместить организации «Гринпис» убытки в размере восьми миллионов долларов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В такую сумму обошлась Франции авантюра ее спецслужб, взорвавших в июле 1985 года в новозеландском порту Окленд судно «Рейнбоу уорриор», на котором участники «Гринпис» намеревались выйти в Тихий океан в знак протеста против ядерных испытаний Франции на атолле Муруроа. (Кстати, одним из организаторов этого взрыва был брат Сеголен Рояль, кандидат социалистов на пост президента Франции в 2007 г.).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;У нас любят анекдот, согласно которому у немцев то, что можно, можно, а что нельзя, то нельзя. У русских – то, что нельзя – нельзя, и то, что можно – тоже нельзя. А у французов якобы можно даже то, что нельзя. В реальной жизни поведение француза строится в соответствии с формулой: «Разрешено все то, что не запрещено законом». Если закон что-то запрещает, нарушать его рискуют немногие. Французская печать регулярно сообщает о разоблачении разного рода махинаций, и из этих сообщений можно понять, что привилегии во Франции все же были действительно отменены в 1789 году вместе с сословиями. Французская «Фемида» достаточно въедлива и, позволю себе такое утверждение, неподкупна. В этом легко убеждались те русские, которые путешествовали по Франции на машине и пытались, по российской привычке, «отмазаться» за превышение скорости от остановившего их жандарма (дорожная жандармерия Франции – то же, что наше ГИБДД). За предложение взятки надо заплатить штраф около 2000 евро, если только жандарм не сочтет себя оскорбленным попыткой его коррумпировать и не подаст в суд на искусителя.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если кто во Франции провинился перед законом и в этом изобличен, он понесет наказание. Суды там действительно независимы. От возмездия и правосудия преступника не спасут ни миллионное состояние, ни высокая выборная должность. Сколько бы для этого ни потребовалось времени. Правосудие вечно, и поэтому Фемида не торопится. Некоторые процессы длятся годами. Из одного переходят в другой. Иногда срабатывает на каком-то этапе «телефонное право» во французском варианте. Какое-то время в пользу совершившего преступление может действовать его статус выборного лица. Но как только все эти оттяжки теряют силу, преступник предстанет перед судом. И будет наказан.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ролан Дюма, бывший при президенте Миттеране эмиссаром по особым поручениям и министром иностранных дел, а затем председателем Конституционного совета, попал под следствие в 76 лет по обвинению в использовании своего служебного положения и во взяточничестве. Обнаружилось, что через его банковские счета буквально за год, в бытность его министром иностранных дел, прошло 10 миллионов франков. Следователи довольно быстро выяснили происхождение этих денег и объявили, что Дюма получил их в качестве взятки за то, что дал «добро» на оформление сделки по покупке во Франции представителями Тайваня военных фрегатов, против чего возражали в Пекине. Дюма тут же попал под следствие, и вся Франция затаив дыхание следила за тем, как этого аристократа таскали по судам и перемывали косточки ему и его любовнице, которая была еще и посредницей в сделке с тайваньцами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Другой министр из окружения Миттерана мультимиллионер Бернар Тапи, который владел одним из сильнейших марсельских футбольных клубов, потерял все свое состояние и отсидел три года в тюрьме за подтасовку результатов футбольного матча.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Генеральный секретарь партии голлистов Аллан Жюпе, бывший премьер-министр, предстал перед судом за злоупотребление служебным положением. Франсуа Леотар, бывший министр обороны в его правительстве отвечал перед судом за занижение стоимости своей виллы на Лазурном берегу. Список таких «разборок» весьма обширен. Это означает, что и во Франции воруют, а не только в России. Но в отличие от России государственный служащий, живущий не по средствам, бизнесмен, скрывающий свои доходы и уклоняющийся от налогов, во Франции неизбежно становится объектом судебного расследования.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Один из наших нуворишей, столкнувшись с налоговой полицией на Лазурном берегу, где он купил себе виллу, недоумевал, каким образом «фиск» насчитал ему доходы во много раз больше, чем им было официально заявлено. Ему объяснили – за вами, месье, посматривали. «Когда в ресторане в Каннах вы обмазывали полуголую девицу черной икрой, мы подсчитали ресторанную стоимость икры, равно, как и стоимость шампанского, которым вы друг друга поливали. Мы посмотрели не только вашу декларацию о доходах, но и проанализировали ваш образ жизни…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В условиях правового государства на подобных примерах нация учится. В первую очередь учится постоянно соизмерять свои действия с законом. Цивилизованное поведение начинается именно с этого.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Французы все время судятся, отстаивая свои права. В год они получают 5 миллионов консультаций. Суды разных инстанций во Франции выносят 12 миллионов решений в год. 58 миллионов французов обслуживает целая армия адвокатов – около 20 тысяч человек и 12 тысяч судейских чиновников. Для русского человека пристрастие французов к разного рода процессам, слушаниям, судебной хронике и фильмам, посвященным судебным тяжбам и разбирательствам, не очень понятно. Да и сама лексика этого судебного жанра нам далеко не всем доступна.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Месье Дюпона, однако, хлебом не корми, но дай послушать репортаж из зала суда. Пусть даже не прямой – это не разрешается законом. Даже фотографии нельзя публиковать – только рисунки, которые выполняют специально подготовленные портретисты. Француз может даже не особенно интересоваться тем, например, чем закончится процесс по поводу очередного дела о взятках или об отмывании денег лидерами политических партий Франции. Для него важнее, что такие процессы идут. Получив по телевидению подтверждение того основополагающего факта демократического устройства, что все равны перед законом, он с удовлетворением отметит, что сегодня судят министра (депутата, сенатора, бывшего члена кабинета и т. д.), и спокойно переключится на футбольный матч.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В спальне у короля<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Понаблюдав за французами и их поведением, убеждаешься, что даже свои права они воспринимают настолько же буквально, как цвета светофора. Например, при обгоне водитель справа имеет преимущество. Это настолько прочно вбивают в мозги еще в автошколе, что типичный французский автомобилист налево даже не смотрит и нередко из бокового переулочка выскакивает на широкое авеню, если только нет на его пути знака «Уступи дорогу!», и, бывает, тут же получает слева удар вбок. На такого рода ситуации приходится едва ли не половина аварий.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Правовое общество по-своему формирует человека – если он знает свои права и обязанности и уверен, что одно другим ни ему, ни кому-либо подменить не позволят, он будет ощущать себя гражданином своей страны, а не бессловесным «винтиком» некого гигантского государственного механизма и будет действовать соответственно. Так что обращение «гражданин» во Франции – это не формальность, а нередко и призыв к гражданскому действию.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;При всей своей склонности к левым идеям, месье Дюпон достаточно консервативен. Наши прежние представления о революционной французской нации, мягко говоря, устарели. Французы завоевали себе все необходимые гражданские права и научились ими пользоваться, они прекрасно умеют организовываться в соответствии с этими узаконенными правами и никому не дадут на них посягнуть. В марте 2006 г., когда в Париже начались выступления студентов, один корреспондент российского телевидения даже объявил, что «во Франции налицо революционная ситуация». Практика, однако, этакий марксистский анализ не подтверждает. Французы, в том числе и традиционно радикальное студенчество, да и профсоюзы, знают, где кончаются права и где начинается ответственность, с каких до каких можно бузить официально и когда нужно немедленно разойтись, чтобы не получить от полицейского, который охраняет демонстрацию «бурного социального протеста», дубинкой по голове. Протест, как и всё во Франции, имеет свои пределы и преступать их законопослушному французу, несмотря на все его умение «качать права», противопоказано. По мере того как революция превращалась в государство – а сей процесс идет неумолимо последние двести с лишним лет, – месье Дюпон, этот «типичный француз», медленно, но верно из бунтаря превращался в конформиста. И если в 1968 году, во время студенческой революции, Сорбонна выступала «за слом системы», то теперь студенчество выступает за то, чтобы та система, за которую они боролись и добились своего, сохранялась и действовала, как положено.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда Горбачев принялся вводить свою «открытость» и «гласность», выдавая это за «развитие демократии при социализме», один едкий французский публицист не преминул пожелать ему использовать пример короля Франции Людовика ХIV, который еще в ХVII веке открыл дворец в Версале для посещения публики (для этого надо было только быть одетым в приличное для королевского двора платье, что было не сложно, т. к. рядом с дворцом существовали специальные для этих целей ателье проката), включая посещение парадных апартаментов короля. Горбачеву посоветовали открыть для публики для начала его апартаменты в Кремле и в здании ЦК КПСС на Старой площади.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Совету публициста Горбачев, однако, не внял. Власть в России не власть, если она не покрыта густой тайной, спрятанной в сейф за семью печатями. Во Франции это иначе. Раз в году каждый может зайти в резиденцию президента в Елисейский дворец, в кабинет премьер-министра в Матиньонском дворце, в любое практически правительственное здание. Но только раз в году, в день открытых дверей. Традиция Людовика ХIV в принципе сохраняется. Но сохраняется и другая традиция – страты не смешиваются. Король-Солнце допускал простолюдинов в Версаль. Но их как бы не существовало. Как не существовало равных с ним, королем, во всей Франции, про которую он говорил: «Государство – это я!» Простолюдин мог подойти и посмотреть на короля. Даже зайти в его спальню. А король мог не видеть в упор ни простолюдина, ни окружавших его придворных. Он мог подозвать к себе слугу, носившего за ним золотой горшок и, не прерывая беседы, сделать при всех в горшок свое «маленькое дело». Король с толпой не смешивался.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Современные короли, правящие Францией, из того же теста. Они внешне демократичны. Они так же, как и скромный месье Дюпон, скажут, что все французы между собой равны. Но и они, и их подданные знают, что и в проявлениях демократичности здесь очень четко очерчены те пределы, которые переступить никак нельзя. Не соблюдающий эти правила игры из «приличного общества» выпадает. Самое страшное во Франции – это дурная репутация. Человек оскандалившийся, осмеянный, нарушивший неписаные каноны этого многокланового общества, не будет иметь шансов в жизни, станет социально неприкасаемым. И не потому, что к нему кто-то относится плохо лично. А потому, что он неудобен тем, что создает неудобства другим. Машина социального отбора выбрасывает таких людей в первую очередь в «резервную» армию труда, в безработные, в число «маржиналей», т. е. в маргинальные слои, в люмпены, на попечение многочисленных благотворительных организаций. Они дают им бесплатные столовки и бани, одевают их во что Бог послал, и педантично выводят у них вшей. В механизм общества этот благотворительный блочок вмонтирован, как своего рода клапан для спуска перегретого пара. До поры он действует. И все делают вид, что так и надо. Правила игры, однако, меняются. Клапан частенько не срабатывает, ибо в районах хронической безработицы и в эмигрантских гетто слишком велик напор недовольства. Крышку с социального котла то и дело срывает.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Да, пока бунтуют в основном маргиналы. Те, кто не могут себе найти места в обществе, где, чтобы жизнь удалась, прежде всего, необходим не просто диплом, а очень хорошее образование. Сегодня с кайлом и лопатой во Франции не прокормишься. Качественно изменилась структура занятости. 60 процентов работающих французов заняты в административно-управленческой сфере, в науке, системе образования и в сфере обслуживания, в том числе в туризме, почти 33 процента – в промышленности и лишь около семи процентов в сельском хозяйстве. И если раньше в резервный «пул» безработных попадали люди в основном из производственной сферы, то теперь там полно специалистов с высшим образованием, «белых воротничков» и даже менеджеров. И боязнь попасть в этот пул действует на французов не лучшим образом.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Горит ли Париж?<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Французов воспитывают в духе уважения к закону и порядку уже не один век. В принципе эта нация традиционно законопослушна. С присущей французскому языку назидательной интонацией месье Дюпон всегда готов научить приезжего тому, как надо соблюдать французские законы и уважать местные обычаи. Особенно убедительно такие уроки звучат в провинции, в небольших коммунах и городках. Там у человека выбор невелик – либо он впишется в местный, законопослушный пейзаж, либо просто не выживет, т. к. попадет в тотальную изоляцию. Его даже бить не будут. Просто подвергнут такому остракизму, что он сбежит сам. Не случайно поэтому во французской глубинке есть выходцы из бывших французских колоний, но почти нет новых эмигрантов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Старую эмиграцию французским законам и обычаям обучали еще в колониях. Для новой все это чуждо, как и вся французская цивилизация и культура с ее политесом и прочими поведенческими нормами. Новые эмигранты тяготеют к своим, к тем, кто живет в гетто, где воспроизводится привычная для новых эмигрантов родная среда. Чтобы в этом убедиться, надо просто пройтись в Париже по району Барбес-Рошешуар у Монмартра, либо по улицам парижского пригорода Сан-Дени (70 процентов жителей Сен-Дени – эмигранты, либо их потомки). Единственно, чем в массе своей эти «новые французы» отличаются от своих соплеменников, мечтающих хоть одним глазком повидать Францию, так это воинственным неприятием всего французского, всего белого и христианского. Французы встречаются с этим вызовом ежедневно. В метро какой-нибудь чернокожий пацан может демонстративно улечься сразу на двух сиденьях с ногами и не уступит место ни старику, ни женщине. Французы будут молчать, даже если этот молокосос начнет дымить им в лицо самокруткой из марихуаны. Они будут ждать вмешательства полиции, которая по идее должна наказать нарушителя порядка в метро. Но полиция, если и вмешивается, то очень осторожно и мирно. Тронешь черного, будет большой скандал. В сознание французского обывателя, всей системой обучения и образования, вбито этакое чувство коллективной вины за «преступления французских колонизаторов» и «жертвы рабства». День памяти этих жертв теперь во Франции отмечают официально. Потомков «жертв» власти стараются не раздражать и умиротворяют всячески. Мало поэтому кто в метро решится взять обнаглевшего негритенка за шиворот и вышвырнуть его из вагона, как он того заслуживает.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Жители эмигрантских гетто знают, что им все с рук сойдет, и пользуются этим вовсю. Именно из таких гетто, укоренившихся в Париже и в его пригородах, в других больших городах – Марселе, Лионе, Страсбурге, Лилле, вышли погромщики и поджигатели, которые потрясли Францию своим бессмысленным вандализмом, поджогами и погромами в ходе эмигрантских бунтов начала ХХI века.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Я побывал в Париже в конце ноября 2005 г. Проехав по эмигрантским пригородам, я обнаружил не один десяток сожженных машин, разграбленные и изуродованные витрины магазинов, сгоревшие офисы и даже одну «образцовую школу» для детей эмигрантов, сожженную дотла ее смуглолицыми учениками… С кем же воевали эти «бунтари»? Сводить все это безобразие к одному лишь социальному недовольству – значит упрощать реально существующую проблему. А она не в том заключается, что французское государство кого-то чем-то обнесло, распределяя блага из того рога изобилия социальной помощи, который создан за счет жесткого налогообложения всех французских граждан, и в первую очередь граждан состоятельных, у которых изымают свыше 60 процентов доходов в виде различных налогов. Социализм в стране галлов уже действует давно. Длительное правление социалистов при Миттеране окончательно превратило Францию в действительно социальное государство с мощной системой соцобеспечения, которая позволяет малоимущим французам, независимо от их происхождения и цвета кожи, получать бесплатное образование, бесплатное медицинское обслуживание и такие пособия по многодетности и безработице, на которые вполне можно прожить целой семье, ничего не делая. Как только эмигранты получают вид на жительство во Франции и все полагающиеся неимущим пособия, им, пусть не сразу, но предоставляют и бесплатное муниципальное жилье. Чего бы, казалось бы, еще надо?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В поисках ответа на этот вопрос Франция резко поляризовалась политически. Французские националисты из партии «Национальный фронт» Ле Пена публично обвиняли детей французских эмигрантов, родившихся во Франции и уже имеющих либо вид на жительство, либо французское гражданство, в «черной неблагодарности». Мол, им все дали, а они поджигают магазины, автобусы и машины законопослушных белых французских граждан. Защитники прав человека в свою очередь требовали дать «обездоленным» из гетто еще больше, чтобы только те не бунтовали. Ни правые, ни левые, однако, ничего нового не придумали. Все обещания «дать еще» заведомо воспринимаются, как недостаточные. Потому что бунтари в гетто требуют отдать им все, и на меньшее не согласны. Они хотят вырваться из гетто и обладать всей Францией, даже если для этого потребуется удалить из нее всех белых и «неверных». Ассимиляция афроевропейцев в преимущественно белой Франции не состоялась, а интегрироваться во французское общество удается немногим эмигрантам и их детям. Безысходность эта, возникшая в результате не столько этнической, сколько культурной и религиозной несовместимости рас и цивилизаций, обернулась духовной геттоизацией, как в Америке, где возник расизм наоборот и где под лозунгом «Черное – прекрасно» афрорасисты избивают белых. Конечно, это экстремизм и требования молодежи гетто отдать им «всю Францию» нельзя отождествлять с социальным протестом. Корни этого протеста куда глубже, чем кажется. Пожары в пригородах высветили врожденную порочность западной модели социального мира – не сумев обеспечить подлинное равенство своих коренных и пришлых граждан, Франция попыталась откупиться от «инородцев». Им дали возможность худо-бедно существовать, даже не работая. Они попадают в невидимое гетто, обитателя которого узнают не по паспорту, а по цвету кожи, по манере говорить, образованию и тому кругу, в котором он вращается. В «приличное общество» оттуда не попадают. Человек из гетто обречен на то, чтобы жить и умереть в гетто. Это похуже любой черты оседлости. Первое поколение эмигрантов, как правило, эти условия принимает. Их дети уже не хотят с этим мириться. Их внуки против этого восстают.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;На кладбище Пикпюс все спокойнички…<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Интеллигенция создана для того, чтобы будить совесть нации. Обыватель создан для того, чтобы убаюкивать совесть и не давать ей просыпаться в те моменты, когда такое пробуждение может повредить его благополучию и душевному спокойствию. В истории Франции такие моменты, увы, есть. Самый позорный период для французской нации – это, конечно, годы существования коллаборационистского режима Виши в 1940–1944 годах. Показательно, что не столько даже о его преступлениях, сколько о его преступном характере открыто заговорили только в конце 80-х годов в ходе процесса над начальником гестапо в Лионе нацистом Барбье, а затем в 1997–1998 годах на суде над бывшим префектом полиции Лиона Морисом Папоном, который отвечал, в частности, и за карательные акции против партизан, и за депортацию евреев и цыган, а также беглых советских военнопленных в нацистские лагеря смерти. Режим Виши претендовал на то, чтобы быть французским государством. Это право и отрицали за ним организаторы Сопротивления и Свободная Франция во главе с генералом де Голлем. Только когда к власти пришел правый Ширак, Франция признала его устами вину французского государства за преступления режима Виши. Только при Шираке и его премьере-социалисте Жоспене стало возможным начать настоящий публичный процесс против предателя Папона.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Французский публицист Луи Клод Денуайе (1802–1868) как-то бросил фразу: «Есть мертвые, которых нужно убивать». Речь идет о памяти, конечно, об идеализации тех деятелей прошлого, которые, по сути, были преступниками, и если не казнить их в памяти народа, то не исключена новая политическая инкарнация и великих палачей, и великих деспотов, которые принесут еще большие страдания народу, не критически отнесшемуся к их историческим прототипам. Тут Денуайе был прав.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Французы вообще не любят посыпать голову пеплом и каяться. Разве что формальности ради. Да, они признали на специально организованном «суде общественности» 200 лет спустя после того, как на нынешней Площади Согласия в Париже отрубили головы королю Людовику ХVI и его жене Марии-Антуанетте, что казнили невиновных. Но пойдите, найдите в Париже туристический справочник, в котором будет сказано, где искать в Париже могилы тех 16 тысяч французов, которых отправили на гильотину в годы якобинского террора (всего по Франции гильотинировали тогда 17,5 тысяч человек) и тех 20 тысяч, кого казнили после термидора при Директории. Где лежат, помимо двадцати человек у Стены коммунаров, 25 тысяч расстрелянных в ходе разгрома Парижской коммуны в 1871 году? Жертвы террора не имеют могил. Французы, как правило, и не подозревают, гуляя по своим любимым паркам, таким, как Парк Монсо или Люксембургский сад, что ходят по трупам расстрелянных коммунаров. Не догадываются, сидя на ступеньках знаменитого храма Мадлен у начала Больших Бульваров, что храм этот построен на костях казненных на расположенной рядышком нынешней площади Согласия, где с утра до ночи работала гильотина якобинцев.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Именно о Великой французской революции Ф. Энгельс написал, что она пожрала своих же детей. Думаю, что образ мифологического Кроноса пришел Энгельсу на ум не только потому, что в пору вакханалии якобинского террора революционные лозунги обернулись смертными приговорами для многих из тех, кто, собственно, эту революцию и делал. Скорее потому, что внутри революции объективно вызрела контрреволюция, ее и погубившая. И было это делом неизбежным…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Я остановился у заправочной станции на узкой улочке со странным названием Пикпюс, ведущей к бывшей Тронной площади, ныне площади Нации. Пока проверяли уровень масла и заполняли бак бензином, я перешел на другую сторону улицы, чтобы рассмотреть поближе небольшую мемориальную табличку, прикрепленную к старинной каменной арке. Прочел надпись на ней и ахнул. Оказывается, вот где, на мало кому известном кладбище Пикпюс, захоронены обезглавленные 200 лет назад «враги народа и революции». Их здесь ровно 1306 в двух братских могилах. Третью заполнить не успели.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Скорбного вида служительница ведет меня через храм, на стенах которого выбиты имена захороненных здесь жертв террора. Горят свечи, молятся монашки в фиолетово-белых одеяниях, и от этого атмосфера царившего здесь около 200 лет назад ужаса ощущается почти физически.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Поздняя кладка резко выделяется на фоне стены. Давно уже замурованы те ворота, через которые двести лет назад с Тронной площади проползала сюда в ночной тьме страшная, обитая железом телега, до краев наполненная обезглавленными трупами. Специально нанятая для этого команда раздевала их догола, отсортировывала одежду, чтобы потом поделить ее между палачами – в награду за труд – и неимущими. Затем трупы стаскивали к братской могиле и забрасывали тонким слоем земли. И так каждую ночь почти полтора месяца в июне – июле 1794 года, после того как был принят страшный закон о терроре, известный как закон 22 прериаля.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Достаточно сказать, – писал П. А. Кропоткин, – что со дня основания Революционного трибунала, то есть с 17 апреля 1793 года, вплоть до 22 прериаля II года (10 июня 1794 года), то есть в 14 месяцев, было казнено в Париже 2607 человек; но со дня введения нового закона, с 22 прериаля (10 июня) по 9 термидора (27 июля 1794 г.) тот же суд послал на казнь 1351 человека за 46 дней».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В Париже сначала казнили «по традиции» на Гревской площади, а после 22 прериаля гильотину оттуда перетащили на Тронную площадь, поближе к заранее подготовленным могилам Пикпюса. От посетителей они отгорожены сейчас решеткой, через нее видны лишь укрывшая их бурая разрыхленная земля, на которой ни кустика не выросло, ни цветка, и два каменных креста-памятника.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уже после того, как казни прекратились, сюда стали приезжать родственники казненных, пытались разрывать эти могилы, чтобы найти своих, но, отчаявшись, так все и оставили, лишь выкупили землю вместе со всеми захоронениями, и теперь это кладбище частное, где покоятся и родственники его владельцев.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Среди них – потомки маркизы Монтегю, у которой почти вся семья погибла на гильотине в те страшные дни. Вместе со своей сестрой, женой героя французской и американской революций генерала Лафайета, который представлял Учредительному собранию Декларацию прав человека и гражданина, она стала первой владелицей Пикпюса. Генерал Лафайет похоронен был здесь же, у братских могил, в 1834 году, и над его могилой круглый год реет американский флаг. Его не позволили снять даже во время гитлеровской оккупации.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Было бы, конечно, проще объяснить все происходившее тогда, весь этот бессмысленный террор, если бы в братских могилах лежали одни аристократы. Но их как раз меньшинство среди 1306 казненных – 159 мужчин и женщин. Остальные – военные, священники и монахини, слуги из дворянских домов и обычные простолюдины. Последних больше половины. За что их?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В архивах, оставшихся с той поры в назидание потомкам, можно найти, например, протокол заседания революционного трибунала, из которого ясно, что 16 похороненных здесь монахинь-кармелиток отправили на гильотину только за то, что они вопреки революционным запретам продолжали молиться. А других? Судьи поиском доказательств себя не утруждали. На эшафот отправляли каждого заподозренного в «контрреволюции». Смертная казнь полагалась даже за ложные слухи, за «развращение нравов и общественной совести». Робеспьер пояснял: «Чтобы казнить врагов отечества, достаточно установить их личность. Требуется не наказание, а уничтожение их». Увы, и нам знакомы такие формулировки. Через 150 лет и у нас появились сторонники такой гильотинной юриспруденции. И хоть гильотины у нас в 1937-м не было, свои Пикпюсы мы еще только начали откапывать. А вместе с этим узнаем и забытые имена жертв своих «якобинцев», сеявших террор уже именем нашей революции через разного рода «тройки» и «чрезвычайки». Учились они не на Декларации прав человека и гражданина, а на законе 22 прериаля. И до сих пор мы за это расплачиваемся, что еще раз говорит о великой пользе объективного подхода к истории и умении у нее учиться…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На Пикпюсе похоронен великий французский поэт Андре Шенье. Его казнили буквально предпоследним вместе с другим поэтом – Руше. Именно их имена возглавляли список очередной «амальгамы» в 34 человека, отправленной на эшафот 25 июля 1794 года, за два дня до 9 термидора и ареста Робеспьера, за три дня до того, как была убрана гильотина с Тронной площади обратно на площадь Революции (ныне площадь Согласия). Шенье пришел в революцию как певец Свободы и Справедливости. Для него революционные лозунги были прекрасны, как музы и грации. Он, который называл революцию своим светочем, естественно, не мог и не стал воспевать те мерзости насилия и террора, которые стали оправдывать ее именем. Он, подобно Пушкину, «призывал милость к падшим». В том числе даже к королю Людовику XVI. Именно Шенье написал то письмо к Национальному собранию с просьбой позволить ему обратиться к народу за помилованием, которое приговоренный к смерти король подписал в тюрьме Консьержери в ночь с 17 на 18 января 1793 года. Судьба Шенье странным образом волновала Пушкина. Он не раз возвращался к образу этого поэта, переводил его, писал стихи как бы от его имени. Самое известное из этих его стихотворений так и называется «Андрей Шенье» и посвящено Н. Н. Раевскому.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Словно предупреждение потомкам звучат пушкинские строки:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;О, горе! о, безумный сон!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Где вольность и закон? Над нами<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Единый властвует топор.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы свергнули царей. Убийцу с палачами<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Избрали мы в цари. О, ужас! О, позор!<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Александр Сергеевич, заметьте, нигде революционный террор и насилие как повивальную бабку революционных перемен не восславил. Он понимал, что эта бабка может так дернуть за головку нарождающийся новый мир, что и его превратит в идиота, и роженицу отправит на тот свет. На примере Шенье он к тому же и предупреждал своих товарищей по «чистой музе» никогда не спешить туда, где поэту придется быть в услужении у «правителей бесславных» и их «палачей самодержавных». Увы, это предупреждение не было у нас услышано, и «Андрей Шенье» воспринимался как вызов самодержавию Романовых!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1825 году был написан «Андрей Шенье». В январе 1918-го А. М. Горький писал, что …матрос Железняков, переводя свирепые речи своих вождей на простецкий язык человека массы, сказал, что для благополучия русского народа можно убить и миллион людей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Поклонники революционного мессианства и массовых репрессий во благо самих же масс, увы, – и это показали события в Кампучии, где полпотовцы для «счастья» кхмеров убили их свыше двух миллионов, – не перевелись и в наше время. Поэтому меня так настораживает, когда некоторые историки, в том числе и французские, оправдывают «чрезвычайные меры» Робеспьера тем, что время было такое, что революционной Франции приходилось обороняться от своих врагов со всех сторон. Это действительно имело место после ликвидации монархии и основания в 1792 году Республики. И революционной армии, которую создали якобинцы, пришлось, в том числе и в знаменитой битве под Вальми, сражаться с иностранными интервентами. Но они так это успешно делали, что захватили даже Бельгию. Зачем же было тут еще запускать в ход и топор? Почему и сегодня многие так не хотят признать, что машина «спасения революции» по имени гильотина была задействована главным образом для ликвидации политической оппозиции якобинской диктатуре и ни для чего другого?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Странные иной раз в ход идут аргументы. Ну, примерно те же, которыми в советские времена объясняли истоки террора: «Возмущение масс, требовавших расправы с предателями, вынудило Конвент…» А вот во Франции один ученый просто написал, что толпе казни нравились, и она требовала их не прекращать. Ну, как тут не вспомнить Чаадаева, который писал в письме А. И. Тургеневу в 1837 году: «Как можно искать разума в толпе? Где видано, чтобы толпа была разумна?» И в конце концов, нельзя же путать толпу и народ! Толпа требовала, как всегда, хлеба и зрелищ. В качестве зрелищ ей предложили казни…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мне не раз приходилось бывать на семинарах, организованных французскими коммунистами, где они говорили о якобинском терроре с такой странной ностальгией, будто сами сидели в Конвенте и принимали декреты наподобие закона 22 прериаля. Во Французской компартии осудили Сталина, но до сих пор почитают Марата и Робеспьера. Один профессор, член ФКП, объяснил мне это тем, что в годы якобинского террора казнили «всего» 17 тысяч человек, а это все же меньше 20 тысяч, гильотинированных во время созданной термидорианской реакцией Директории. И, победно посмотрев на меня, добавил, что первый президент Третьей Республики Адольф Тьер, всячески поносивший Робеспьера в своей многотомной «Истории французской революции», сам виновен в смерти 25 тысяч человек, уничтоженных в ходе разгрома Парижской коммуны в 1871 году. Тут уж было и впрямь ни прибавить, ни убавить.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сами французы, кстати, в том числе и некоторые коммунисты, до сих пор якобинцев не простили. В Париже нет ни одной улицы, которая носила бы их имя. И несмотря на то, что в доме № 398 по улице Сент-Оноре неподалеку от площади Согласия, все еще сохраняется та квартирка, которую снимал Робеспьер, она туристской достопримечательностью так и не стала. А памятники Робеспьеру встретишь разве только в тех городках, где мэрами из года в год выбирают коммунистов. Да и там его бюстики то и дело приходится отмывать от кровавой краски…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Празднуя 200-летний юбилей своей революции, французы, понятно, намеренно вычленяли из нее все прекрасное, созидательное и демократичное, оставляя в шкафах истории те ее скелеты, которые в глазах публики… выглядят непривлекательно. Из соображений юбилейных это понять можно. Но для настоящего познания истории нельзя забывать, что революция эта была одной из самых кровавых в истории Европы. Франция свое прошлое почитает, но соизмеряет его постоянно с сегодняшними ценностями. Именно в V Республике куда большее значение придавали празднованию Декларации прав человека и гражданина, чем самому взятию Бастилии. Карательные атрибуты якобинцев и Директории не выставлялись на обозрение широкой публики. Хотя в салоне сувениров парижского Парка Багатель, который два с лишним века назад Мария-Антуанетта получила в подарок, я своими глазами видел серебряные серьги в виде миниатюрных гильотин, изготовленные специально к 200-летнему юбилею каким-то ювелиром с эстетическими наклонностями палача.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Видно, действительно должен пройти не один век, прежде чем нация сможет объективно оценить свою революцию и раздать всем сестрам по серьгам, только не в виде гильотины, конечно. Франция к этому приходит, но постепенно. Только в 1993 году в провинции Вандея поставили памятник павшим в ходе революционных репрессий против населения провинции, выступившей во время Великой французской на стороне роялистов. А там ни много ни мало было уничтожено 180 тысяч мирных жителей, включая грудных младенцев, причем самым жестоким образом. Своеобразный исторический прототип маршала Петэна – дивизионный генерал барон Луи-Мари Турро де Линьер был как раз главным организатором этого геноцида в Вандее. Именно он приказал сжечь живьем 400 человек в церкви в деревеньке Бокаж в 1794 году. И что же? Наполеон назначил его послом в Вашингтон, дал ему титул барона и не раз ставил его на высшие командные посты в своей армии. В годы Реставрации (в 1814 г.) при Бурбонах этот палач получил одну из самых высших наград – Орден Святого Людовика. До сих пор его фамилия украшает, а точнее, позорит Триумфальную арку в Париже. И никто не подумает соскоблить имя палача Вандеи с ее сводов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Поднимаюсь по ступеням городской ратуши Парижа, по той самой лестнице, по которой шел 17 июля 1789 года под масонским сводом скрещенных шпаг народных избранников Людовик XVI. В парадном зале ратуши сейчас висит в напоминание об этом событии картина, на которой изображен тогдашний мэр Парижа Байи, прикрепляющий на платье короля бутоньерку цветов нынешнего французского флага. Я вхожу в этот зал и вглядываюсь в лица людей, его заполнивших, в выданные им мэрией пластмассовые «визитки» с их фамилиями и именами их предков. В ратуше собрались потомки действующих лиц Великой французской революции.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мэрии Парижа, которая занималась их розыском около года, удалось найти великое множество исторических реликвий и документов, и даже одну из тех туфель, в которой Людовика XVI вели на эшафот. Но главное – нашли две тысячи живых людей, сумевших на сто процентов доказать, что они потомки именно тех французов, которые были героями грандиозной исторической драмы по имени Великая французская революция. Под старинными сводами ратуши мирно беседовали с бокалами шампанского в руках праправнучка убийцы Марата Шарлотта Корде и очень похожий на своего предка потомок Дантона. О чем-то оживленно спорили два с виду преуспевающих бизнесмена с табличками Мирабо и Робеспьер. С любопытством посматривали друг на друга далекие отпрыски палача Сансона и тех, кого он бросал под нож гильотины…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Время примирило их. Мадам Барбу, предок которой вошел в историю революции тем, что печатал первые во Франции карманные книжки для народа, говорит в ответ на мой вопрос о том, как она относится к революции: «Она была, на мой взгляд, необходима. Но в том, что касается террора, я против». Национальное примирение через 200 лет выглядит и трогательно, и нелепо. У монархистов в наши дни даже есть своя партия во главе с законным наследником дома Бурбонов, но за монархию, согласно опросам, выступают всего 17 процентов французов, и погоды во Франции они уже никогда не сделают. Во Франции правят другие короли.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Неподалеку от Парижа, в пригороде Сен-Кантэн-ан-Ивлин, весной 1989 года завершилась еще одна «великая стройка» к революционному 200-летию, которую никто особо не рекламировал. Комплекс современных зданий из стекла и бетона по имени «Челленджер», построенный по проекту американского архитектора Кевина Роше, заказал для штаб-квартиры своей строительной корпорации бетонный король Франсис Буиг, один из самых богатых людей Франции. Пока здания стояли в строительных лесах и не было видно, как они соотносятся с искусственными прудами, английскими лужайками и цветниками, никто и не замечал, что Роше построил для Буига современный дворец с явным прицелом превзойти королевский в Версале. Чтобы подчеркнуть этот свой «вызов», а «Челленджер», кстати, так и переводится – «бросающий вызов», архитектор использовал тот же принцип расположения зданий и парка вдоль одной и той же оси с удалением в перспективу, который положили в основу дворцово-паркового комплекса Версаля архитекторы короля Людовика XIV Ле Во и Мансар. Один американский журналист писал, комментируя затею Буига: «Если бы Людовик XIV приехал сегодня в Версаль, он предпочел бы жить в том сооружении, которое создал Роше, а не в том, что сделали для него Ле Во и Мансар. Ведь это действительно дворец. Разве что он только иначе называется. А рабочий кабинет Буига расположен в нем буквально так же, с таким же точно видом на сады, как и спальня короля-Солнце в Версале…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Буиг не постеснялся именно накануне революции бросить свой вызов всей той Франции, которая искренне верит, что на ее земле действительно реализован провозглашенный 200 лет назад лозунг «Свобода! Равенство! Братство!». Так что причуда мультимиллионера не так на поверку и невинна. Ведь как ни ругай Робеспьера, «Неподкупный» по-своему предвидел возможность «вызова Буига»: «Зачем мне такая Республика, – писал он, – где всевластию трона и церкви придет на смену власть богатства, где вместо одного тирана будет их несколько тысяч?»<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В оценке своей Великой революции французская нация не страдает никаким чувством вины, не торопится раздирать зарубцевавшиеся раны истории и посыпать их солью. Это только мы, русские, этим занимаемся и последовательно выполняем завет Луи Клода Денуайе, из века в век «убивая» своих некогда почитаемых мертвых.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Гласность по-французски<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Внешняя демократичность – это показатель, обязательный для всех слоев французского общества. Ее корни – не только в хорошем воспитании. Тут есть своя историческая традиция, далеко не всегда берущая начало от революций, для которых характерна прежде всего нетерпимость к их врагам. Французов считают занудами, потому что они любят поучать приезжих. Француз действительно никогда не пройдет мимо нарушителей законов и правил уличного движения, равно как и прочих норм французского общежития, потому что такие нарушители мешают ему комфортно жить так, как он к этому привык. Но ваши политические и прочие взгляды, если только они его не задевают конкретно, и вы ему их не навязываете, для него не предмет для обсуждения. Уважение к мнению собеседника, его взглядам и привычкам, это поведенческая азбука для французов. Иногда, правда, абсолютное нежелание французского собеседника вступать в спор по поводу того, что вы ему говорите, может создать впечатление, что сказанное вами ему абсолютно безразлично, и тут беседа как бы сама собой глохнет. Представьте себе такой диалог:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;ВЫ: Прекрасная сегодня погода, не правда ли?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;ФРАНЦУЗ: Да, вы правы, прекрасная.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;ВЫ: Однако, кажется она портится.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;ФРАНЦУЗ: Да, действительно на горизонте виднеются тучки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;ВЫ: Ну, что вы, это вам показалось. Небо чистейшее.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;ФРАНЦУЗ. Да, вы правы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;ВЫ. Однако, если присмотреться, то все-таки тучки есть.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;ФРАНЦУЗ: Да, если присмотреться, то есть.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;И так далее. Точно такой же диалог состоится и при обсуждении политической платформы того или иного деятеля, чьей-то репутации, чьего-то нрава и характера, демократичности или отсутствия оной у того или иного государства. Француз будет спорить только с теми, кого он считает либо своими единомышленниками, либо противниками. С гостем он будет просто приятен во всех отношениях, и, если гостю нравится пороть чепуху, он ей поддакнет столь же «логично», как в вышеприведенном диалоге. Он исходит из того, что вы имеете полное право на любые взгляды и заблуждения и даже глупость, а переубедить собеседника за короткую встречу и обратить его в свою веру даже не стоит пытаться, портить же себе нервы в диалоге а-ля-рюсс, т. е. так как это делают русские, споря до хрипоты по поводу и без повода, непрактично. Поэтому вы правы, когда говорите, что французы живут бедно. И правы, когда говорите, что они живут богато. Вы правы, если считаете, что при социализме русским жилось лучше. И вы правы, если пришли к выводу, что настоящая жизнь началась только при Ельцине. Ну, что с вами делать, если вы так считаете?! Это ведь еще не повод обвинять француза в лицемерии. Если бы вы были французом, то он бы с вами поспорил.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Французы обожают словесные игры, и нередко нарочно задирают собеседника, чтобы посмотреть, как он ответит на компромиссный выпад. Тренировки в острословии начинаются еще в детском саду и продолжаются всю жизнь. Важно поэтому не что скажешь, а как скажешь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Французскую манеру себя вести с иностранцами многие часто воспринимают болезненно. Современных галлов обвиняют в отсутствии дружелюбия и даже в высокомерии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Приведу из уже упоминавшейся книжицы для солдат США разъяснение французской модели поведения:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«В массе своей, в отличие от американцев (и также от русских. – Авт.) французы не относятся к тому типу людей, которые встречают незнакомцев словами: «Здорово, парни. Чертовски рад вас видеть!»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Французы не легко сходятся с людьми. Они не склонны так доверять первому встречному, как мы. Они очень учтивы. И вместе с тем они куда бо€льшие формалисты, чем мы, в том, что касается общения и воспитанности (и в этом, как мы сказали бы, они напоминают китайцев). Француз уважает личную жизнь других и ожидает, что точно так же будут уважать и его личную жизнь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Только естественно предположить, что иностранцы не столь дружественны, как соотечественники. И в конце концов, очень непросто доказать свое дружелюбие на иностранном языке. Мудрецы считали, что «дружба – это умение желать и отвергать одно и то же».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Действительно, этому умению нелегко научиться, даже говоря на одном языке с тем, с кем ты хочешь подружиться. А уж когда со своим непереводным уставом, да в чужой монастырь! Мне часто приходилось доказывать своим знакомым, которые, пообщавшись с французами, находили их заносчивыми и недружелюбными, что это у них не от отсутствия доброты, а от воспитания.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Точно так же нелепо обвинять их в высокомерии. Они просто знают себе цену, и это – неотъемлемая составная часть их внутренней свободы. Нередко русские удивляются, когда слушают выступления самых простых людей с улицы по радио или телевидению, когда разговаривают с ними в гостях: «Надо же! Простой официант, а говорит как профессор с кафедры, без запинки!» Секрет тут прост. Избавившись от рабства гораздо раньше многих других народов, французы умеют носить себя гордо даже на нижних ступеньках социальной лестницы.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Пообедаю у вокзала в полночь»<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь, когда нет Агитпропа, повторять любимую тему коммунистической пропаганды о социальных «контрастах» уже не принято. Но если серьезно, такие контрасты – не выдумка марксистов. Во Франции это тема – больная. Богатые на Западе действительно становятся с каждым годом богаче, а бедные – все беднее.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…В сквере у площади Камбронн на скамейке рядом с бронзовой скульптурой рычащего льва, напоминающей об африканских колониальных походах Франции, он устроился по-хозяйски. Под голову положил видавший виды пиджак, вместо матраца подстелил кусок поролона, а сверху укрылся большим пластиковым чехлом, выложенным изнутри старыми газетами. Видно, почувствовав на себе мой взгляд, он проснулся, быстро свернул в рулон свою пластиковую «постель» и аккуратно затолкал ее под скамейку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А сегодня тепло, – сказал я, чтобы хоть как-то начать разговор. – Уже январь кончается, а снега так и не было.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Когда идет снег, спать лучше всего на решетке, вон там, – сказал он, показывая в сторону Эколь Милитер – военной академии, расположившейся неподалеку, напротив здания ЮНЕСКО. – Но оттуда в последнее время гоняют.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот почему, подумал я, его несколько дней не видно на привычном месте. И решетку метро у светофора обнесли какой-то загородкой. Видно, нажаловались: в таком приличном квартале – клошары (так называют бродяг в Париже).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я сказал ему, что сам по профессии журналист и хочу написать о таких, как он, и, если он не против, мы можем зайти в кафе позавтракать, а заодно поговорить.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– У клошаров, – заметил он, – свои кафе, месье. В ваши мы не ходим.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А где это, если не секрет?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Одно неподалеку, на Монпарнасе. Называется «Сестренки бедняков». Там подают прекрасные сандвичи с половины десятого до половины двенадцатого… И, можете себе представить, бесплатно! Но мне пора, извините. Пока, пойду.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я подвезу вас.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не знаю даже. Боюсь, испачкаю вам машину.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Их называют «эксклю», то есть исключенные, выброшенные из жизни, не охваченные системой социального страхования и вспомоществования. Рассказывать о себе они не любят. Когда на них наводят кино– и фотообъективы, отворачиваются, а то и берутся за камни. Лучше не подходить. Люди, озлобленные голодом, многомесячными мытарствами без работы, нередко и без крыши над головой, любопытствующих, в том числе и нашего брата журналиста, не жалуют. Сколько их? Кто они?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Правительственные источники приводят цифру – 2 миллиона человек. Справочник “Quid” приводит цифру 3,5 млн человек с доходом менее 500 евро. Когда шираковского министра по социальным делам и занятости спросили, насколько верны эти цифры, он ответил: «Трудно сказать. По разным подсчетам „эксклю“ – от 1 до 2,5 миллиона. В это число входят, кстати, те, кто имеет право на социальное обеспечение, но не знает об этом. У нас существует проблема неграмотности. Данные об этом варьируются, по разным оценкам, от 7 до 12 процентов населения неграмотны. К тому же есть длительно безработные – 850 тысяч человек. И прибавьте к этому их семьи…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Из интервью министра было ясно, что даже в его министерстве не знают точных цифр, по которым можно было бы судить: а сколько же французов попало в число «эксклю», этих современных отверженных, и нуждаются в срочной помощи? Да и при социалистах, хотя те помогали беднякам куда активнее, полагались главным образом на благотворительные организации.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Перед Рождеством по всей Франции открываются три-четыре сотни «ресторанов сердца», бесплатных столовых, созданных впервые в конце 70-х годов французским комическим актером Колюшем. Тогда думали, что это ненадолго. Но «рестораны сердца» и другие бесплатные «обжорки» стали неотъемлемым элементом французской жизни, пережив даже своего создателя, который погиб в автокатастрофе…<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Благотворительные организации ворочают миллионами. Они обрастают бюрократическим штатом, современным компьютерным оборудованием и глобальной связью, переселяются в небоскребы, дают рекламу в газеты, на телевидение. Сбор средств идет непосредственно из телестудий. За вечер, бывает, собирают миллионы евро. Пожертвования к тому же освобождают от налогов, и филантропы не прочь покрасоваться перед телекамерами, выписывая чеки на крупные суммы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Компьютеры благотворительных организаций дают точные цифры. В год выдается 15 миллионов бесплатных обедов. Только с декабря по март 7 тысяч добровольцев «ресторанов сердца» в 700 «точках» раздавали до 220 тысяч обедов в день. Даже в ночь на Рождество идет телесбор денег в фонд «ресторанов сердца». А еще помимо последователей Колюша собирают «Секур попюлер франсе», куда более опытная и мощная «Секур католик», организация благотворительного питания «Хлебный мякиш» и другие. Помощью беднякам занимаются сотни организаций, тысячи и тысячи энтузиастов. Кое-где, как, например, в городе Гренобле, мэрии берут на содержание своих городских нищих и клошаров. Только французское государство гордо стоит в стороне от конкретной помощи тем, кто бродит по Парижу и другим городам в поисках съестного…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда идешь по этим маршрутам, видишь столько горя, что даже не верится: неужели все это происходит в наши дни в богатой Франции?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Восемь часов вечера. Воскресенье. «Дорога бедняков» привела меня на Плас Насьон, в переводе площадь Нации, ту самую, которая когда-то именовалась Тронной, ту самую, где стояла гильотина, откуда увозили обезглавленные трупы на близлежащее кладбище Пикпюс. Теперь она – одна из самых красивых в Париже. Лучами расходятся от нее улицы, авеню и бульвары. В одном из многочисленных сквериков, вписанных в гигантский круг площади, в мягком свете фонарей пенсионеры режутся в «буль» – железные мячи, кидать которые правильно, а уж тем более с попаданием в цель можно научиться, пожалуй, только к пенсии. Бесшумно скользят по асфальту машины. Чинно прогуливает сибирскую лайку – их модно держать в Париже – дама в кожаном костюме с огромными серьгами в ушах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;У метро рядом с выходящей на площадь улицей Дорьян стоит белого цвета грузовичок-фургон, на котором большими буквами написано: «Эммаус». Еще одна религиозная организация включилась в операцию «помощь беднякам». Внутри фургончика горит свет, но заднюю дверь его не открывают, и толпа, собравшаяся у метро, волнуется. «Может, не привезли ничего? Вы не знаете? – слышатся голоса. – Вот на днях на Мотт-Пике тоже машина приехала, но ничего не дали, сказали, только хлеб. Хлеб – это хорошо. Но все же мало…» Дверь поднимается вверх, как жалюзи, и к прилавку сразу же тянутся руки. В пластиковые квадратные миски из установленного в фургоне котла девушка разливает поварешкой суп, а парень вручает всем по очереди полиэтиленовые пакеты – там бутерброд, апельсин и плавленый сырок.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В сквере сидит с миской и пакетом седой человек в когда-то модном пальто и шарфе, завязанном поверх воротника и переброшенном одним концом на спину, как это принято у парижан. Я жду, пока он поест, потом представляюсь, задаю свои вопросы, понимая, насколько они бестактны, ибо журналистика журналистикой, а у человека – беда. Он оказался бывшим банковским служащим. Уволен полтора года назад, когда ему исполнилось ровно сорок девять лет (на вид я бы ему дал лет 65). Долгое лечение после сложной операции из-за автокатастрофы съело все сбережения. Семья распалась. Найти работу он уже больше не надеется. Право на пособие потерял. Крова над головой нет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Не все, конечно, у нас во Франции совершенно, – говорит он. – Самое страшное, конечно, – безработица и бездомность. – И, горько улыбнувшись, добавляет: – Но все же с голоду не умираем. Сегодня, правда, непросто – воскресенье, не везде было открыто. По сути дела, у меня это завтрак. Но часа через два пообедаю. Около полуночи будет кормить Армия спасения у Северного вокзала…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Французы, несмотря на прилипшую к ним репутацию жадюг, очень совестливая нация. Они охотно подают нищим, не подвергая сомнению их просьбы, даже когда вместе с плакатиком «Я – голоден» к ним протягивает руку с просьбой о помощи весьма упитанный гражданин. Для многих бродяг так же, как во времена Жана Вольжана, нищенство стало профессией и доходной статьей преступного мира Франции.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Французы то и дело собирают продовольствие и одежду для отправки во все концы мира бедным и пострадавшим от стихийных бедствий. Детей воспитывают во всех слоях общества в духе солидарности с обездоленными. Дети из богатых семей идут на время каникул работать в «рестораны сердца» или в госпитали для бедных. Учителя в течение всего учебного года внушают своим ученикам, что Франция совершила такое несметное количество преступлений в своих прежних колониях, что расплачиваться за это всем французам придется еще не один век. Поэтому любая демонстрация эмигрантов из Африки или стран Магриба с требованиями предоставить им гражданство или жилье тут же обрастает белыми сочувствующими. Требований с годами все больше, а у государства средств на их удовлетворение все меньше. Отсюда главная ставка – благотворительность. Те, кому она предназначается, хорошо усвоили, что все общество им обязано. И берут у общества, не испытывая при этом к нему никакой благодарности. Нередко благотворительность такого рода напоминает элементарную дачу взятки. Дают, чтобы отстали. Между тем огромное количество людей, которые действительно нуждаются в помощи и государства, и меценатов, ее не получают. В Париже меня как-то познакомили с человеком, который работает, получает зарплату, но не имеет постоянного адреса. Дело в том, что теперь уже не только в самом Париже, но даже в пригородах снять квартиру чрезвычайно сложно и дорого. Нужна масса рекомендаций и гарантий. Далеко не все могут их найти в кратчайшие сроки, за которые сдается жилплощадь. И в результате человек может оказаться на улице, даже имея работу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как верно заметил один писатель, благотворительность должна быть адресной, иначе она либо оборачивается унизительным подаянием, либо пустой тратой денег, пожертвованных из лучших побуждений.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Секс не порок<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Несмотря на всеобщее заблуждение по части массового падения нравов во Франции, вседозволенность нельзя считать национальной чертой французов, хотя в быту настоящий галл, конечно, куда раскованнее и инициативнее, чем многие другие народы Европы. Более того, французы весьма терпимо относятся к тому, что у нас в советские времена именовали «моральным разложением». Они хохочут и издеваются над американцами с их сексуальными расследованиями и скандалами. Они не могли найти никакого криминала в том, что президент США Билл Клинтон в свободное от работы время занимался в Овальном кабинете Белого дома оральным сексом со своей секретаршей Моникой. И узнай они что-либо подобное про своего президента, им никогда не пришло бы в голову устраивать по этому поводу слушания в Сенате или в Национальном собрании. Они просто с уважением отметили бы, что «Президент все еще настоящий мужчина!».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каждый француз знает, что президент Франции Феликс Фор, именем которого названо очень престижное авеню в Париже, умер в Елисейском дворце на своем посту в объятиях проститутки. Всем известно, что у президента Франсуа Миттерана была по меньшей мере еще одна вторая семья и внебрачная дочь, которую он признал публично незадолго до своей смерти, и была масса любовниц. Никто не удивится, прочтя записки бывшей секретарши президента Ширака, которая сообщила соотечественникам, что у 75-летнего лидера голлистов среди женского персонала Елисейского дворца есть кличка «Десять минут, включая душ». Француз отреагирует на это с юмором: «Но это же лучше, если бы он был импотентом!» Означает ли это, что месье Дюпон в своих любовных похождениях руководствуется подходом Бальзака: «Рассудок всегда мелочен по сравнению с чувством. Рассуждать там, где надо чувствовать, свойственно душам ничтожным»? И да, и нет. Точнее, чаще нет, чем да. Жизнь заставляет умерять страсти нередко именно в силу соображений экономических. Это одна из причин того, почему во Франции так много одиноких людей. В стране почти 8 миллионов никогда не сочетавшихся браком холостяков в возрасте от 20 и более лет, 2,5 миллиона – разведены и не женятся, 4 миллиона женщин и мужчин вдовствуют. 13 миллионов французов, в том числе и состоящих в браке, жалуются на одиночество. Уже в свете этой статистики наше расхожее представление о французах, занятых амурными похождениями с утра до вечера, блекнет. Несмотря на легенды об «игривости» француженок, они в целом куда целомудреннее тех же немок, а французские мужчины по части волокитства серьезно уступают итальянцам, а уж русские им точно дадут сто очков вперед. Да и есть ли еще на свете Казановы и Анжелики?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Французы со свойственной им дотошностью и занудством будут детально обсуждать по телевидению, радио и просто в компании проблемы достижения оргазма и психологические последствия занятий онанизмом, но это отнюдь не означает, что они готовы перейти от теории к практическим занятиям. Француженка может лежать с голой грудью и в бикини на пляже, но возмутится, если к ней подойдет и заговорит незнакомый мужчина, т. к. он ей «не представлен». Но вместе с тем та же француженка будет готова не просто topless, а вообще в чем мать родила участвовать, например, в массовках «ню-арт».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Американец Туник Спенсер, известный устроитель массовых перформансов с обнаженными людьми, в сентябре 2005 г. заставил раздеться на публике полторы тысячи человек в порту города Лион. Среди них были приезжие профессионалы, но нашлись и лионцы, которые были очень рады шокировать свой «косный и буржуазный город». «Собравшимся в порту, – как сообщала печать, – заранее объяснили, в каком порядке они должны лежать рядом с грузовыми складами. Когда взошло солнце, мужчины и женщины самых разных возрастов скинули одежды и распластались на земле, а сам великий фотограф возвышался над голыми телами на подъемном кране, приказывая поднимать то ноги, то руки. Потом Спенсер принялся скандировать в рупор: „Лионский порт, где сливаются две реки, похожие на женские ноги, представляет собой таинственную суть коммерции“. Приобщившиеся к общественному раздеванию в награду получают фотоальбомы с итогами съемок Спенсера. А Спенсер потом выставляет эти свои ню-композиции в галлереях современного искусства и неплохо на том зарабатывает. Самое любопытное, что спенсеровские статисты из Лиона не считали этот свой акт бесстыдством и говорили, что их действия, как и работа самого художника, не имеют ничего общего с эротикой или сексом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Месье и мадам Дюпон отличаются почти мартышечьим любопытством, что служит одной из причин утомительных автомобильных пробок – пока они своими глазами, на самой малой передаче не увидят, как и кто попал в автокатастрофу, их машина скорость не наберет. Из любопытства участвуют и в ню-арт.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Немного о нравах и о сиренах Булонского леса<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В современном прочтении влечения мужчины к женщине столько наслоений рынка, технологии электронного века и искусственно подогреваемых фантазмов, что решение своих сексуальных проблем француз чаще ищет у проститутки, чем у своей жены или подруги. Если есть спрос, есть и предложение.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Рыночная экономика предлагает самый широкий ассортимент живого товара. В Париже уже даже трудно с точностью сказать, где проститутки не стоят. Для «голубых» определены более менее фиксированные «стоянки» – это Булонский и Венсенский лес, Порт Дофин, как это ни странно, сквер имени Льва Толстого, статуя Свободы на Сене и т. д. Для тех, кто все же предпочитает классический секс, основная база по-прежнему улица Сен-Дени, а также бульвары вдоль окружной дороги, где сотни проституток дежурят круглосуточно и они не простаивают. За рабочую смену им приходится иной раз обслуживать до 70 клиентов каждой. Проституция расползлась по всему Парижу. Путаны одно время стояли даже в прежде неприкосновенных жилых кварталах роскошного ХVI аррондисмана, пока их оттуда не вытеснила полиция. Из-за наплыва проституток, в первую очередь из бывшего СССР и экс-социалистических стран Восточной и Центральной Европы, упали было в цене квартиры на престижной авеню Фош. И тут на выручку сильным мира того пришли стражи порядка, оттеснив путан к окружной дороге. В Париже появились спец-бары, в которых работают только русские и украинские путаны, как «Бар Таня» у Елисейских полей. Время от времени газеты сообщают о разоблачении очередной сутенерской фирмы то в Париже, то в Монако, то в Марселе, через которые богатые клиенты, как правило, из числа арабских шейхов, разбогатевших на нефтедолларах, покупают на ночь дорогих манекенщиц, актрис и просто красивых женщин, торгующих своим телом. Впрочем, дорогой товар такого рода во Франции мало кому доступен. Это – в основном для богатых туристов. А рядовой француз и здесь довольствуется тем ширпотребом, который ему если и не по вкусу, то по карману.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…На въезде в Булонский лес, в самом начале переулка, ведущего к посольству России в Париже, много лет подряд на одном и том же месте примерно с трех до семи стояла одна и та же проститутка. Она стояла в дождь, снег и солнце столь же неколебимо, как высящийся за ее спиной памятник королю Петру Первому Сербскому. На вид ей при дневном свете было лет шестьдесят. Трещины времени на этом живом монументе парижской путане не мог скрыть даже густой слой косметической штукатурки. Она не пыталась обратить на себя внимания. Проституция в Париже не запрещена, но запрещено приставать к прохожим. Клиентура у нее, тем не менее, была, и достаточно стабильная. Время от времени к ней подходили вполне симпатичные на вид, часто молоденькие французы и увозили ее с собой в машине. Через некоторое время она вновь появлялась на своем посту. И так годами. Я никак не мог понять, почему ее берут. Я спрашивал у французов, в чем секрет популярности этой парижской Наины. Диалог по этому поводу оказался весьма любопытным:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Почему все же ее берут, и притом молодые?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Берут, значит, есть спрос на нее.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Но она же, согласитесь, страшная.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Конечно, это же – проститутка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Но есть же и покрасивее, в конце концов, по крайней мере помоложе…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– В проститутке это не главное.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Но привлекательность….<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Она должна хорошо делать свое дело. Это главное.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Но в этом деле как бы две стороны. Она-то свое дело сделает, но тот, кто ее берет, неужели он с ней сможет? Это же только в кошмарном сне…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что ж, чем кошмарнее, тем лучше.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Есть одна странная закономерность – если француз холост, он выбирает проститутку посимпатичней. Если женат – то, как правило, выбирает пострашнее, и не из извращенности, а скорее потому, чтобы не испытывать потом угрызений совести. Половой акт с проституткой – это не любовь, это даже не увлечение. По его логике это необходимо для здоровья так же, как необходимо ходить в туалет, где, в общем, неприятно пахнет. Психологически такой подход к платному сексу – это оборотная сторона целомудрия по-французски. Есть, правда, и другие объяснения, другие ситуации. Француз, бывает, как мне рассказывали, идет к проститутке, чтобы таким образом насолить своей жене, у которой то голова болит, то усталость после работы, то вообще нет настроения. И тогда, чем страшнее и грязней проститутка – тем слаще его тайная месть. Но это уже, конечно, из области патологии…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Голубая мода<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В подтверждение тезиса о «развратности» французов приводят данные о том, что по числу зараженных СПИДом Франция держит первое место в Европе. Это так. Сексуальные привычки этой нации весьма своеобразны. Так, в Париже из 10 тысяч зарегистрированных проституток – 6 тысяч мужчины. Однако гомосексуалистов во Франции не намного больше, чем в других странах на душу населения. К концу ХХ века, правда, в быт больших городов, особенно Парижа, вошли шумные и, надо признать, красочные шествия «голубых». Эти гей-парады, призванные продемонстрировать «gay pride» их участников (т. е. гордость за то, что они – гомосексуалисты), которые проводятся ежегодно и с немалым размахом. «Голубой» мэр Парижа Бертран Деланоэ говорил, что это не просто «роскошные праздники», но еще и «торжество свободы, и на них стекаются даже большее количество гетеросексуалов с детьми и семьями, чем сексуальных меньшинств».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Французские геи чрезвычайно активны не только сексуально, но и политически. Бесконечно ведутся кампании за права геев, за разрешение вступать им в гражданские и даже церковные браки. «Гомосексуализм, – объявил Б.Деланоэ, – не является чем-то противоестественным. Это природа делает людей гомосексуальными или гетеросексуальными. Я сам борюсь за равноправие между мужчиной и женщиной, за равноправие конфессий, национальностей и считаю, что гомосексуалисты должны иметь такие же свободы, как и гетеросексуалы». Для француза эта позиция идеальна с точки зрения Декларации прав человека. А раз так, то и мэр их столицы вполне может быть голубым, и гей-парады – это нечто иное, как «торжество свободы». Поэтому французы к геям в массе своей терпимы. Считают, что и у голубых есть право жить так, как они хотят, что европейской, гуманистической концепции прав человека это ни в коем разе не противоречит. В принципе с этим можно согласиться, в конце концов кому какое дело до того, кто с кем и как спит. Но геям, восхищенным собственной голубизной, такого пассивного признания мало. Отсюда и такая навязчивая манера, шум, грохот и показуха гей-парадов, которым свойственна просто-таки «революционная» нетерпимость – «Кто не с нами, тот против нас!». Вот здесь у многих французов традиционной ориентации вместе с гей-парадами начались с геями расхождения. Во-первых, агрессивная «голубая» пропаганда может привести в лоно гомосексуализма и тех неопытных молодых людей, у которых не было к тому природной склонности, но есть податливость на модные веяния. (А голубизна, надо признать, на просвещенном Западе – в большой моде. В мире искусства, у французской богемы это почти норма. Ткни пальцем – попадешь в голубого.) Во-вторых, французы не любят, когда им что-то навязывают, а уже тем более в том, что касается секса. Тут я с французами полностью солидарен. Одно дело – посмотреть на гей-парад со стороны, как на шоу, а другое – в нем участвовать. Каждому свое. Но геев это как раз и не устраивает. В советские времена, когда у нас еще существовала драконовская статья УК, по которой за «мужеложество» карали, геи устраивали шумные кампании солидарности со своими единомышленниками за железным занавесом. В начале 90-х годов в Париже кто-то наладил выпуск газеты «Gay Pravda», и все ждали, как на это среагируют в Москве в редакции «Правды» и в ее парижском корпункте. Конечно, если бы мы подали в суд за незаконное использование нашего брэнда, то мы бы его выиграли, как выигрывали подобные процессы во Франции не раз. Мне несколько номеров этой голубой «правды» прислали по почте, а потом несколько раз звонили узнать, понравилось ли. Я с большевистской прямотой сказал все, что думаю по этому поводу, стараясь, конечно, при этом не нарушать права моих интервьюеров. Судиться мы с ними не стали, и правильно сделали, потому что потешалась бы над нами вся Франция. «Gay Pravda» довольно быстро сошла на нет, и о ней благополучно забыли.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Не мойся!»<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Одна из причин распространения венерических болезней во Франции – это, как ни удивительно, весьма скромные познания населения по части бытовой и непосредственно половой гигиены. Со статистикой, конечно, не так все просто, если не делать некоторых поправок на национальные особенности. А они есть. Так, во «Франкоскопии» сообщали, что французы покупают в среднем на человека всего 4 куска туалетного мыла (650 граммов) в год, в два раза меньше, чем англичане, хотя этого добра в магазинах – выше крыши. Мыло у них как-то не идет, хотя первый кусок мыла привезла во Францию в подарок своему жениху французскому королю еще Анна Русская. В среднем потомки галлов приобретают по 0,8 зубной щетки на человека и лишь по 2,9 тюбика зубной пасты. Объективно статистика подтверждает, что английская «Миррор» недалека от истины, когда утверждает, что французы плохо моются. А это такая обида для потомка галлов! Но как там ни обижайся, легко убедиться в том, что эта статистика не врет. До сих пор во французских школах каждое начало учебного года проходит под знаком выведения вшей. Привозят с каникул. Не моются. Я был в ужасе, когда моя дочка принесла из детского сада этот подарок. Как это возможно во Франции?! А потом случалось то же самое, и уже в школе. В сентябре мы уже автоматом покупали лосьон от вшей и мои дочки активно его использовали для профилактики. В школах вши кишат даже в престижных аррондисманах Парижа. Когда я пытался выяснить у одного из французов, почему до сих пор случается, что вся семья моется в ванной в одной воде (сначала помоется отец семейства, потом мать, потом дети), он долго пыхтел и пытался уйти от ответа, а потом все же сказал: «Ну, понимаешь, есть такие районы, где горячая вода стоит слишком дорого, и многие просто не могут себе позволить такую роскошь, как поплескаться вволю в ванной…» Это, увы, так. И при французском прагматизме и стремлении сэкономить на чем угодно, только бы не потратить тот сантим, который можно сберечь, «семейная баня» вполне объяснима в категориях все того же жлобства или просто бытовой экономиии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Есть еще и традиция. Во Франции, стране полной болот (в Париже даже есть район «Марэ», т. е. болото, а городская ратуша долго именовалась «Домом на сваях», т. к. стояла в топком месте) издавна считали, что через чистую кожу легче проникают разные болезни, вызванные близостью болот. Многочисленные эпидемии чумы и черной оспы, холеры и тифа, свирепствовавшие в средневековой Европе, уносили сотни тысяч жизней. И еще в те мрачные времена было замечено, что зараза к заразе не пристает, а человек, часто моющийся, скорее всего первым и подхватит заразу. Поэтому французы и не мылись, а для отталкивания дурных запахов употребляли благовония и ароматичные масла, а с ХIII века – духи. Дамы носили на шее специальные кулончики, которые назывались «винегреты», с ароматичными травами. Их нюхали, чтобы не упасть в обморок от всепроникающих ароматов ночных горшков и удушья от чрезмерно затянутых корсетов. Одной из причин, что в период Средневековья король и его двор кочевали из замка в замок, было то, что замки просто загаживали до башен и неизбежная при том вонь гнала высший свет в дорогу. Во Франции довольно долго не было ванн и туалетов. И было бы только в домах простых граждан! Королю Генриху IV (1553–1610) впервые помыли головку в три года! А его внук Людовик ХIV, Король-Солнце, как его называли, за всю свою долгую жизнь (1638–1715) мылся всего четыре раза! Неудивительно, что при Людовике ХIV даже в Версале нечистоты выбрасывались прямо во двор из дворцовых покоев, а в городах – прямо на улицу еще в XIX веке, а уж в деревнях… Известна фраза Петра Первого, сказанная после его визита во Францию в 1717 году: «В Париже воняет…» Но известна и фраза из письма Генриха IV, отправленная им нарочным в Версаль его фаворитке: «Буду через неделю. Не мойся…» Нечто подобное потом написал и Наполеон своей любимой Жозефине.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К своим запахам французы как-то с веками принюхались. Свое, оно, как говорят, не пахнет. Французские сыры, кстати, тоже в самолете провозить опасно для вашей репутации – самые любимые у французов сыры – это «шевр», т. е. из козлиного молока. Запах, как говорят в армии, трехдневных портянок. Но видели бы вы, как принюхивается к этому «амбре» любитель сыров в сырной лавке! Тут все не просто, господа.<br>
<br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Париж, мой Париж<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Боже мой! Какая мысль тревожит меня? Париж, да, Париж! Центр ума, славы! Центр всего – Париж! Свет и тщеславие! Голова кружится.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Боже мой! Дай мне такую жизнь, какую я хочу, или пошли мне смерть…<br>
&nbsp;Из дневника Марии Башкирцевой<br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Увидеть его и умереть<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Увидеть Париж и умереть!» – сколько раз я слышал это здесь от своих соотечественников. Средней упитанности мужчина лет сорока пяти, основатель первой в своем волжском городке частной страховой компании, явно не собирается помирать ни в самом Париже, ни после него. Он просто где-то эту фразу услышал и предъявляет ее, как справку, свидетельствующую о том, что он тоже не лыком шит.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли Москва», – цитирует Маяковского бывший партработник, а ныне «новый русский» неведомой нам ранее профессии – он не то риэлтор, не то брокер. На том месте, где положено находиться пряжке ремня, у него висит сотовый телефон, а чуть пониже – поясной бумажник, набитый долларами. Он тоже не хочет умирать в Париже. У него обширная программа. Надо посетить «Лидо»,»Мулен Руж» и, конечно, салун «Крейзи хорс» – в общем, все те места, где «девочки танцуют голые и дамы в соболях…» и которых теперь наконец можно смотреть сколько угодно, не рискуя потерять за это партийный билет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Красота какая! Умереть можно! Одно слово – Париж!», – вздыхает по-русски от восторга на смотровой площадке Монмартра девушка лет восемнадцати. Ну и ей, конечно, еще жить да жить.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это как в пьесе Оскара Уйальда:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Хорошие американцы, когда умирают, едут в Париж».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«А плохие американцы?»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Плохие? О, они едут в Америку…»<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так и русские – едут «умирать» в Париж. Ибо обмереть, умереть в Париже от Парижа – это, наверное, и означает вдохнуть жизнь полной грудью. А по настоящему умирать надо ехать в Россию…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;У каждого из нас свой Париж, свое представление о Франции и о французах, а уж о француженках тем паче. «Покажи мне Королевскую площадь», – просит меня мой давний знакомый. Просит так, будто там, на этой площади, живет девушка его мечты. Я мысленно просматриваю карту Парижа, прикидывая, о какой же именно Королевской площади он ведет речь – на сегодня в Париже есть только Королевский мост, который соединяет оба берега Сены у Лувра, как раз напротив дома, в котором умер Вольтер, есть Королевская улица, рю Руаяль, где находится ресторан «Максим’с». А вот Королевских площадей в Париже раньше было несколько, в том числе и нынешняя Площадь Согласия, а сегодня нет ни одной. И только потом, учинив моему приятелю деликатный допрос, я выясняю, что узнал он об этой площади в «Двадцать лет спустя» у Дюма – это был пароль д’Артяньяна и его друзей-мушкетеров. Тут я соображаю, что речь идет о нынешней площади Вогезов, самой старой в Париже. Там действительно когда-то, несмотря на все запреты Ришелье, по поводу и без повода, с утра до вечера рубились на дуэлях мушкетеры короля и гвардейцы кардинала… И только тут я понимаю, что мой знакомый всю свою жизнь мечтал посмотреть именно Париж д’Артаньяна и Людовика ХIII. Мы гуляем с ним по дворцу Пале Руаяль, где жил великий кардинал. Он недоумевает, как это французы позволили нарушить такую красоту инсталляцией Буррена. Я пытаюсь спорить и говорю, что черно-белые колонны Бюррена как бы символизируют собой развалины некоего античного комплекса с колоннами… Он смотрит на меня с недоуменным протестом и все повторяет свое: «Как же было можно?!» Потом я услышу ту же фразу во дворе Лувра, где он увидит модерновую стеклянную Пирамиду Пэя. Он не сможет понять, почему кто-то посмел посягнуть на тот его Париж, который он столько лет, мечтая попасть сюда хоть раз в жизни, носил в себе. У каждого свой Париж. Чтобы утешить его, веду его через Королевский мост к улице дю Бак, где в доме номер один и жил в ХVII веке капитан мушкетеров Шарль де Батц Кастельмор д’Артаньян. А потом мы поедем с моим любителем Дюма под Фонтенбло, в замок Буррон, где живут сейчас потомки этого легендарного мушкетера и где, как утверждают, по сей день хранится шпага д’Артаньяна…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В советские времена каждый наш турист обязательно посещал кладбище Пер-Ляшез и знаменитую стену Коммунаров, у которой они были расстреляны. И еще музей В.И. Ленина на улице Мари-Роз. Сейчас гиды больше рассказывают о том, что на Пер Ляшез похоронены Эдит Пиаф и батька Махно, а Музей Ленина и вовсе захирел, и французские коммунисты его закрыли, т. к. содержать его было больше не на что, да и никто уже туда из России не ходит. Французы мудрее относятся и к своей, и к чужой истории. Парижская мэрия, независимо от того, правый там мэр или левый, выделяет средства на Общество Парижской коммуны, а очень правый мэр Лонжюмо, где Ленин и Крупская когда-то держали знаменитую партийную школу, по-прежнему не снимает мемориальную доску с того здания, в котором она находилась. Наверное, многому французов научила сама их история – достаточно кровавая, чтобы никому не жаждать крови инакомыслящих.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;У многих из нас в истории Франции были и свои любимые уголки: слишком много точек соприкосновения у наших двух стран и народов, хотя и нет соседства географического. Ну, кто из мальчишек не представлял себя д’Артаньяном, а кто из девчонок не мечтал о похождениях Анжелики. Кто не млел, слыша волшебные имена: Принц Кондэ, Герцог Гиз, Королева Марго, графиня де Севиньи, мадам Помпадур. Сколько ни воспитывали классовую ненависть к аристократии, не помогло…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда я показал одной своей дальней родственнице, приехавшей в Париж, как это принято, «увидеть и умереть» (причем то и другое вместе с магазинами за два дня), место, где казнили Марию-Антуанетту и рассказал, как потом по распоряжению Людовика ХVIII разыскивали в общей могиле на Мадлен останки королевы и ее мужа Людовика ХVI, она разрыдалась и долго не могла успокоиться. Будто все это двести с лишним лет назад произошло с ее прапрабабушкой. Оказалось, что виной тому Стефан Цвейг с его известным романом об «Австриячке», как звали Марию Антуанетту не любившие ее при жизни французы. Детское впечатление от гениально описанной Цвейгом сцены казни королевы вернулось к моей родственнице бумерангом на Площади Согласия двадцать лет спустя…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Конечно, у всех нас, русских, о Париже представление восторженное до тех пор, пока мы его как следует не узнаем. Не прост этот город и далеко не всегда гостеприимен. Но это понимаешь, только помыкавшись здесь вволю и став немного парижанином. Но к туристу Париж расположен и благосклонен. И разочарования у туриста возникают в этом городе скорее по недоразумению, чем по чьему-то недоброму умыслу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На Елисейских полях гид увлеченно читает нараспев «Гимн Франции» Пьера Ронсара в русском переводе нашим туристам:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сияют нам глаза француженок прелестных,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;В них слава Франции моей воплощена…<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Вась, – говорит один из наших. – Брешет этот стихоплет. Третий день в Париже, ни одной красивой француженки еще не видел. Вчера положил на одну глаз, так оказалась наша, русская…» Вася соглашается, кивая головой в раздумье. Действительно, где же они очаровательные Анжелики и Королевы Марго?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ну, – беседую я мысленно с Васей и его другом, – если говорить о Королеве Марго, то при всей своей сексуальности и бесчисленном количестве любовников, которыми она услаждала свою плоть до старости, она была достаточно некрасива. Но, как говорится, чертовски мила. Не столько красивой, сколько очаровательной была, например, Брижит Бардо в лучшие свои годы. Классически красивые француженки есть. Но во-первых, если они по-настоящему красивы, как Катрин Денев, то, понятно, что по улицам Парижа они пешком не ходят. А во-вторых, их, увы, мало. Французы сами об этом, кстати, знают. В одном рекламном ролике рекламировалось «все французское». Хозяин дома с гордостью показывает телевизор, холодильник, кухню, светильники, компьютер и мебель, приговаривая: «Все сделано во Франции!» В этот момент входит блистательно красивая хозяйка дома. «Конечно, француженка?» – уверенно говорит гость. «Ну что ты, итальянка!» – отвечает хозяин. Действительно, гораздо чаще красавиц встретишь на юге Франции поближе к Италии, но не в северных ее краях. В массе своей не отмеченным классической красотой француженкам красивую внешность вполне заменяет шарм. Это чисто французское понятие. Тургенев был без ума от Полины Виардо до конца своей жизни. По свидетельству современников, она была чуть-чуть посимпатичнее Квазимоды. Но как только она начинала разговор или принималась играть на фортепьяно, все забывали о том, что она удивительно некрасива. Главное, чтобы женщина сама себя чувствовала неотразимой, и остальное приложится. Француженки в этом, как правило, уверены на сто процентов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Перед поездкой во Францию люди любознательные обязательно почитают хоть что-нибудь о Париже. У одних – это еще дореволюционная интеллигентская традиция, усвоенная от бабушки, от прадедушки. У других – синдром различных выездных комиссий, где ушедшие на пенсию активисты могли задать кандидату на выезд самый каверзный исторический вопрос. Самые благодарные туристы будут потом, попав в Париж, радоваться каждой живой иллюстрации почерпнутого ими из книжек. Самые дотошные будут мучить своих гидов, уличая их в «невежестве». Шукшинский герой из рассказа «Срезал» в Париже, увы, гость нередкий. Хотя гораздо чаще все прочитанное наспех и плохо усвоенное еще в школе, а затем в вузе и просто из газет, журналов и книжек, перемешивается в головах приезжающих сюда россиян в такую окрошку из имен, дат и анекдотов, что это скорее мешает воспринимать реальный Париж, чем помогает. Говорят, что покойный генерал Лебедь всерьез готовился к своей поездке во Францию и проштудировал при этом не один том. Но когда его спросили в ходе совместной телепередачи с Ален Делоном, знаком ли он с его творчеством, Лебедь не вспомнил ничего. Но чтобы показать, что все же этого актера знает, напел популярную в свое время песенку «Наутилуса Помпилиуса»: «Ален Делон, Ален Делон, не пьет одеклон…» Вот так и с Парижем.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Один мой коллега замучил меня, требуя разъяснить ему разницу между названиями Сен-Жермен и Сен-Жермен-де-Пре. Как я понял, его не интересовала ни история аббатства Сен-Жермен-де-Пре, где хоронили королей из династии Меровингов, ни бульвара Сен-Жермен. Просто он услышал разговор на эту тему в какой-то интермедии Ширвиндта и Державина и задал мне «вопрос на засыпку».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И все же хорошо, что Парижем и Францией у нас пусть даже через анекдоты, но интересуются все. Прекрасно, что появилась возможность, скопив относительно немного денег, увидеть Париж собственными глазами, а не глазами чиновника от журналистики, который доверительно сообщал в телекамеру: «Нелегкая журналистская судьба забросила меня на берега Сены». И не дрожать при этом вплоть до самого взлета самолета, что где-то кто-то и за что-то тебя может «не выпустить» или потом куда-нибудь «не впустить»…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я радуюсь, когда приезжий мой соотечественник хоть что-то знает о Франции. Если даже он процитирует мне только одно известное ему изречение Генриха IV (1553–1610) «Париж стоит обедни» и не перепутает это слово с обедом. Я даже не буду уточнять, что в более адекватном переводе это звучит как: «Париж стоит мессы». Я не стану пояснять, что Генрих Наваррский не вошел бы в Париж королем, не став католиком. Он переменил веру, чтобы спасти Францию от самоуничтожения в религиозных войнах, но остался верен своим друзьям протестантам. И уж наверняка не скажу, что никто не знает точно, сказал это сам Генрих IV про Париж и мессу, либо автор этого знаменитого изречения – его министр Сюлли.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я печалюсь, когда сталкиваюсь не просто с невежеством, а еще и с невежеством воинственным. Хоть и редко, но, такие встречи, увы, бывают. У здания Парижской оперы останавливается машина. Оттуда с сознанием собственного достоинства выдвигается на тротуар многоцентнерная супружеская пара «новых русских». Гид рассказывает им про историю строительства Оперы во времена Наполеона V и добавляет, что уже в наше время потолок Оперы был расписан Шагалом. «Чем-чем расписан?» – интересуется разукрашенная золотом монументальная госпожа туристка… Тут впору провалиться сквозь землю, в то самое подземное озеро, что кроется под зданием Оперы…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Выйдя из российского посольства, по бульвару Ланн фланирует группка высокопоставленных приезжих, которых сопровождает молодой дипломат. Указывая на старый дом на противоположной стороне, он сообщает как о чем-то сокровенном: «А вот это – дом Эдит Пиаф». Московский гость осведомляется: «А он что делал?». «Он пел», – не растерявшись, отвечает юный дипломат, прислушиваясь, не содрогнулась ли под ним парижская земля.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Толпа туристов окружила гида на площади Согласия. По виду – наши. Это неистребимо. Я узнаю их, даже когда они во всем от Версачи. Гид рассказывает, что установленный в центре площади обелиск рассказывает о египетском фараоне Рамзесе Первом. Из толпы следует вопрос: «А чего этот Рамзес в Париже делал?»…<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Все смешалось в этом доме, – добродушно постукивает молодого человека по лбу его седовласая соседка по автобусу. – „Бедная Лиза“ и „Мона Лиза“, Джоконда и Анаконда, Карамзин и Леонародо да Винчи, Париж и Мухосранск…» Все смеются. Слышно, как позвякивают утренние льдинки фонтанов Лувра. И кажется, что стеклянная Пирамида Пея тоже подрагивает от хохота…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А Карамзин… Он, кстати, бывал в Париже, почти 200 лет назад. Но первое его впечатление очень сходно с ощущением, современного русского человека, который оказался в Париже впервые:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Я в Париже! – писал автор „Истории Государства Российского“. – Эта мысль производит в душе моей какое-то особливое, быстрое, неизъяснимое приятное движение… Я в Париже! – говорю я сам себе и бегу из улицы в улицу…» По Парижу надо ходить – из машины его не поймешь и по-настоящему не увидишь. Бежать же приходится, потому что хочется как можно больше увидеть. А, как правило, дней в Париже у туриста – раз два и обчелся. К счастью, Париж – город относительно небольшой и обежать его достопримечательности за пару дней все же можно. Во всей Франции – 56 миллионов жителей. А посещают ее ежегодно 65 миллионов туристов. Причем большая их часть непременно едет в Париж, Версаль и Евро-Диснейленд. Последний по популярности побил уже собор Парижской Богоматери, Версаль и Эйфелеву башню. В гостях у Микки-Мауса ежегодно бывает не меньше 13 миллионов человек. На Эйфелеву же башню поднимаются всего 8 миллионов. Чуть побольше, чем на Монмартр.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Чего нас, русских, так сюда тянет?» – спросил меня как-то один мой знакомый. «Ну, что мы потеряли в этом Париже?»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На эту тему написаны тома. Подолгу жившие здесь русские писатели бывало, и брюзжали, лениво поругивая Париж и его нравы, но, покинув его однажды, при первой же возможности вновь стремились сюда попасть. Эрнест Хемингуэй точно определил этот город как «праздник, который всегда с тобой».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Русский поэт Иван Дмитриев уточнил: «В Париже всех не покидает какое-то стеснение в груди… Все начинают дышать по-новому, следовательно надеяться…» На что? А неважно, на что конкретно. Здесь хорошо, легко, радостно. И хочется надеяться, что так будет всегда. Париж уже поэтому надо посмотреть хотя бы однажды. Ну, а потом можно когда-нибудь и умереть с чистым сознанием выполненного долга.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Да, у каждого у нас свой Париж. И у меня – свой. И я охотно о нем расскажу.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пора отпусков<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я люблю Париж в августе, в пору отпусков. Я люблю его, когда он пустеет, когда прекращается на время его вечная, деловая суета, и его улицы освобождаются от тромбов автомобильных пробок. По Парижу бродят толпами туристы, постигая с каждым пройденным километром объективную истину – чтобы понять красоту французской столицы и ее особый «амбьянс» (т. е. ее атмосферу, ее очарование, ее дух), Париж хотя бы раз в жизни надо обойти пешком. Единственное в эту пору неудобство – зависающий над городом смог. Даже ветер на время августовского отпуска останавливается, и в парижской котловине, образованной тысячелетиями прорывавшейся к океану Сеной, воздух застывает без движения так, что в иные дни становится трудно дышать. Мэрия Парижа советует тогда автомобилистам без надобности из дома на машине не выезжать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это искушение, однако, очень трудно преодолеть, потому что именно в августе по Парижу ездить одно удовольствие – обычно забитые улицы, да так, что машины стоят по их обочинам бампер в бампер на парковочных стоянках, освобождаются. Без проблем можно запарковаться. И к тому же в августе за это не надо платить. Уходят в отпуск даже назойливые дамы из парковочной полиции. Они круглый год только и стерегут тот момент, когда вы отлучитесь от своей машины, не заплатив за стоянку, или поставите ее в неположенном месте, чтобы тут же прилепить вам на ветровое стекло талончик со штрафом в двух экземплярах, или хуже того – увезти на «фурье», т. е. «штрафную площадку». Парижане этих «голубых ангелов» ненавидят. Про них рассказывают самые злые анекдоты и распускают всяческие слухи. Говорят, например, что в парковочную полицию специально набирают бывших проституток, которые вымещают свою злобу на добропорядочных граждан, выписывая им штрафы, и даже, простите, получают при этом оргазм. После того как я оставил машину на Пасси буквально на пять минут, а ее за это время успели увезти на «фурье», я и сам готов был в это поверить…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Статуя Свободы<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда я выхожу к Сене из своего квартала, то непременно попадаю на мост Гренель, который ведет к Дому радио. Одна из опор этого моста упирается в остров посреди Сены, на котором высится статуя Свободы, как две капли воды похожая на ту, что установлена на острове Бедлоу при входе в нью-йоркскую гавань. Далеко не все американцы знают ее историю. В уже упоминавшемся «гиде по Франции», изданном для американских военнослужащих в 1944 году, в ответ на вопрос «Один француз говорил мне, будто они подарили нам статую Свободы! Что вы на это скажете?» – сообщается, что на американскую Свободу собирали деньги 180 французских городов и 40 генеральных советов. Собрано было около 250 тысяч долларов. Остальные необходимые 280 тысяч собрали американцы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Парижская Свобода много меньше той, что в Америке. Хотя автор ее – один и тот же французский скульптор Франсуа Бартольди, и оригинал этой знаменитой статуи он лепил со своей матери. Сооружение Бартольди было действительно огромным. Нью-йоркская Свобода имеет рост 46 метров, а с цоколем – 71 метр. Потребовалось почти пять лет, чтобы отлить ее по частям и перевести в США из Франции. В нью-йоркской гавани она была установлена в 1886 году на каркасе, созданном Густавом Эйфелем, а ее уменьшенная парижская копия встала у моста Гренель даже на год раньше – в 1885 году. Это был подарок Парижу от имени поселившихся здесь американцев. Когда Сена выходит из берегов, Свобода стоит по колено в воде, почти как в нью-йоркской гавани. В Париже есть еще две копии этой статуи Свободы – одна в часовне Музея искусств и Ремесел, а другая – в Люксембургском саду. Кстати, до сих пор идет спор, какую же из этих двух статуй следует считать оригиналом Бартольди. А уж по Франции этих копий не счесть. Они есть практически в каждом крупном городе. Это ли не доказательство того, что превыше всего на свете французы ценят свободу!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Я люблю приходить сюда пешком и спускаюсь по лестнице на остров к самой воде. От самого постамента Свободы рыбаки-любители забрасывают в Сену свои спиннинги. Здесь берут на блесну судак, окунь и щуку. Французы их вылавливают, потом освобождают от блесны и выбрасывают обратно в Сену. Рыба эта из-за многолетних сбросов городской отравы в Сену – несъедобна. Даже кошки ее не едят…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эйфелева башня<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;С моста Гренель лучше всего фотографировать Эйфелеву башню. До нее от нашего дома по набережной Сены идти минут пятнадцать. Незадолго до своего окончательного отъезда из Парижа в Москву я написал ей лирическое послание, которое потом было опубликовано в моей книге стихов «Заветные тетради». Вот оно:<br>
<br>&nbsp;//--&nbsp;Первое свидание&nbsp;--//&nbsp;<br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Было просто мгновение —<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;дуновение Вечности —<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;ты сказала по-русски:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Мы с тобою повенчаны…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Было трудно поверить<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;И принять откровение…<br>
<br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;По-французски грассируя,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;голубиная стая<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;мост Иены<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;над Сеной<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;перелетала.<br>
<br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кружевное железо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Галогенные свечи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Триста метров невеста<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;и рост человеческий.<br>
<br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;От греха бы подальше!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;К Полю Марсову, в темень…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Что ты делаешь, Башня?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Отвечала:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Je t’aime!»<br>
<br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я не кривил душой. Я ей ответил взаимной любовью. Всегда, возвращаясь в Париж, говорил ей, как живой: «Привет, Башня!» К ней тянет словно магнитом. Особенно вечером, когда ее железные кружева подсвечены изнутри тысячам огней. Парапсихологи утверждают, что под ней можно даже «зарядиться», если постоять между ее гигантскими полукруглыми опорами и поглядеть снизу, сосредоточившись, на уносящиеся к 300-метровой высоте лифты.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Башня гигантская, но не давит на человека. Она учит его парить. Может быть, в этом ее главная прелесть. Один из современников ее создателя – французского инженера Гюстава Эйфеля (1832–1923) говорил: «Перед этим колоссом человек ощущает себя одновременно и гигантом, и лилипутом, и великим, и ничтожным…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;У ее подножия чувствуешь почти физически соприкосновение времен. Может быть, именно здесь, на Марсовом поле, прошлое переходит в настоящее, а настоящее в будущее. Чтобы в этом не осталось сомнений, надо прийти сюда в грозу и услышать, как беснуется ветер, пойманный в эту загадочную, перевернутую Воронку Времени.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ощущение от встречи с ней непередаваемо. Это бал, карнавал, хэппенинг, где она – главный затейник и невозможно не поучаствовать в этом вечном празднестве по имени Париж, которое продолжается вокруг нее вот уже более ста лет. Она воспета в тысячах песен и стихов. Она отразилась на полотнах художников и на миллионах, если теперь уже не сотнях миллионов фотоснимков. И все равно в ней живет загадка, разгадав которую, только и можно объяснить, почему она стала символом и Парижа, и всей Франции.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Странно говорить об этой металлической конструкции как о чем-то живом. Но иначе о Башне и непременно с большой буквы, никто и не говорит. Железо ржавеет. Башня то и дело умирает и оживает. По замыслу Эйфеля, ее собрали из 18 тысяч металлических деталей, соединенных 2,5 миллионами заклепок. С годами все эти части заменили, чтобы избежать эрозии. Башня, по сути дела, все время омолаживается. Ее красят каждые 7 лет специальной краской – смесью хромовой, желтой охры и окиси железа.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ощущение ее легкости – не только дань воображению. Оно имеет и техническое решение. При весе ее металлоконструкции в 7300 тонн, она оказывает на землю не большее давление, чем человек, сидя на стуле, – 4 кг на квадратный сантиметр. А если поместить башню в цилиндр с воздухом, то ее вес вместе с каменной кладкой (это уже 10 тысяч тонн) не превысит веса заключенного в цилиндре воздуха. Это действительно чудо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Башня – живое свидетельство того, что во Франции умеют работать. Всего 50 инженеров по 5300 чертежам, часть которых в натуральную величину деталей создавал сам Эйфель, сработали Башню на бумаге. Сто рабочих в кратчайшие сроки эти детали отлили. Эйфелю понадобилось только 132 монтажника и 16 гидравлических домкратов, чтобы все это собрать. Только один рабочий сорвался и разбился во время этой стройки. И то, говорят, по собственной глупости.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К тому моменту, когда в 1886 году Эйфель выиграл со своим проектом башни первую премию среди 700 претендентов, представивших свои проекты к парижской Всемирной выставке 1889 года, он уже был признанным метром «металлической архитектуры». За свои 55 лет он построил десятки мостов и виадуков, а в историю уже вошел, соорудив в 1886 году в Нью-Йорке внутренний каркас для статуи Свободы. Но всемирная слава пришла к Эйфелю только с Башней. Если по справедливости, то он был не столько ее автором, сколько руководителем проекта. Но о его «соавторах», которые отказались от своих прав в его пользу, теперь уже мало кто помнит. Башня, как и слава, принадлежат Эйфелю. Может быть, подобную башню построили бы и без него. Не на Марсовом поле, так где-нибудь в другом месте. Но такую мог построить только он. И она оставалась самым высоким зданием в мире долго, до тех пор пока в Нью-Йорке не поднялся над Манхэттеном небоскреб Эмпайр Стейт Билдинг.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эйфель действительно был не только талантливым конструктором, но и гениальным организатором. Строительство Башни заняло всего два года, два месяца и пять дней. Уже 31 марта 1889 года Эйфель смог принять на третьем уровне на высоте 300 метров своих друзей, в своем маленьком кабинете, куда первым посетителям пришлось карабкаться по лестнице, как альпинистам. До сих пор в этом кабинете на третьей площадке башни продолжают беседовать Эйфель и изобретатель электрической лампочки Эдисон, правда, восковые. Лифты заработали только в середине мая, а сама башня была официально открыта президентом Франции Сади Карно только 10 июля, за четыре дня до столетия Великой французской революции.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как и водится, причем не только в России, но и во Франции, гениального Эйфеля тут же облили помоями. Вот отрывок из письма протеста против сооружения Эйфелевой башни, подписанного среди других композитором Шарлем Гуно, создателем здания Парижской Оперы архитектором Шарлем Гарнье, писателями Александром Дюма и Ги де Мопасссаном:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Мы протестуем против этой колонны, обитой листовым железом на болтах, против этой нелепой и вызывающей головокружение фабричной трубы, устанавливаемой во славу вандализма промышленных предприятий. Сооружение в самом центре Парижа этой бесполезной и чудовищной башни Эйфеля есть не что иное, как профанация…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эйфель не переживал. Он получил башню в аренду на 20 лет. Она окупилась ровно через год, хотя ее строительство и обошлось в 8 миллионов франков. Первоначальный план разобрать ее к 1909 году был провален сразу же. Но как только срок контракта Эйфеля закончился, враги Башни снова пошли на нее в атаку с такой силой, что ее действительно едва не снесли в 1913 году. И все же предсказание поэта Верлена о том, что «эта скелетоподобная каланча долго не простоит» не сбылось. К счастью.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С годами Башня все увереннее входила в Вечность. Ее рисовали П. Серо. М. Руссо, М. Утрилло, П. Бонар, Р. Делоне, П. Пикассо, Р. Дюфи и М. Шагал – это если упомянуть только классиков. Ей посвятили любовные строки Луи Арагон, Гийом Аполлинер, Ролан Бартес и многие другие поэты, включая русских. Музыку в ее честь создавали Дебюсси и Тиффани. Менее известные композиторы посвятили ей симфонию, сонату, несколько баллад, не говоря уже о многочисленных поэтических серенадах французских шансонье, об обрушившихся на нее признаниях в любви в виде блюзов, вальсов, танго, фокстротов, свингов и рок-н-роллов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Башня дает работу сотням парижан. И внутри ее самой, где работают десятки рабочих и служащих на всех трех уровнях, и у ее подножья, и в администрации Компании Эйфелевой башни, которая управляет этим «предприятием» на паях с мэрией Парижа. И – по соседству. Рядом с ней выступают бродячие актеры и музыканты. Десятки фотографов зазывают гостей к объективам своих «полароидов», из которых тут же появляются мокренькие и весьма далекие от совершенства кадры. Но кто устоит от соблазна сняться на фоне знаменитого творения Эйфеля? Время от времени здесь проходят гигантские шоу, когда вся башня превращается в эстрадную площадку и над ней мечутся лазерные лучи и прожекторы, ее осыпают гирлянды салютов всех цветов радуги и из ее динамиков гремит на весь Париж музыка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кто только не пытался приобщиться к ее величию. Одним из первых на нее поднялся и сфотографировался вместе с президентом Франции в 1889 году шах Персии. Затем тут не раз бывали и представители других царствующих домов, включая Романовых, императора Австро-Венгрии и бея Джибути. В 1941 году, заявившись в оккупированный Париж, Гитлер первым делом поспешил к Эйфелевой башне, чтобы сфотографироваться на память со всем своим генеральным штабом. Потом там фотографировались фашисты рангом пониже, но регулярно, вплоть до того момента, как их вышибли из Парижа, и бойцы Сопротивления сбросили с вершины Башни флаг со свастикой. Башня снова передавала в эфир позывные «Марсельезы»…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как всякое великое творение, Башня манит к себе и людей слабых, желающих сгореть в ее пламени, как мотыльки сгорают в пламени свечи. Самая высокая точка Парижа притягивает самоубийц неодолимо. За сто с лишним лет существования башни с различных ее уровней (1-я площадка на высоте 57 м, 2-я площадка – 115 м и 3-я – на высоте 276 м) бросились вниз 369 человек. Выжили из них только двое. Это рекорд для Парижа. С собора Парижской Богоматери за 800 с лишним лет его существования бросились вниз и погибли только 23 человека. Теперь возведена решетка на всех трех уровнях Башни. Но самоубийцы все лезут и лезут вверх.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Самоубийцы иного типа тоже любят Башню. В 1926 году летчик Леон Колио попытался пролететь между ее нижних опор, разбился и ослеп. Его последователи были более удачливы, но эти полеты все же настолько опасны, что их вынуждены были запретить специальным законом. С Башни прыгали с парашютом, на канате в свободном прыжке, с нее даже съезжали на велосипеде. В 1989 году, в год ее столетнего юбилея, известный канатоходец прошел на ее первый уровень по канату, натянутому от террасы Дворца Шайо, что у площади Трокадеро.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Башня живет, как и Париж, напряженной жизнью. До часу ночи светятся ее огни, ходят в ажурных шахтах гидравлические лифты, сконструированные в соответствии с фантастическими идеями Жюль Верна. Время от времени где-то на ее вершине мигнет огонек и кажется, что она зовет к себе. И идешь на ее свет…<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Я перехожу через мост Сены. Воробьи, голуби и чайки плещутся у фонтанов Трокадеро, забивших впервые ко Всемирной выставке 1937 года. Между этими фонтанами и нынешним Музеем человека во время той выставки разместили павильон СССР, у которого установили скульптуру Мухиной «Рабочий и колхозница». Ту самую, что потом прописалась у ВДНХ. Несколько месяцев она провела в самом центре Парижа. Я поднимаюсь по ступеням к площади Трокадеро, откуда лучше всего смотреть на Башню и Марсово поле. Утренняя дымка кажется дымкой Времени. Из нее возникают образы, навеянные Историей. Наверно именно поэтому я люблю бродить по Парижу утром. У меня свой излюбленный маршрут. От Трокадеро я иду к Триумфальной арке по Авеню Клебер, а оттуда – на Елисейские поля…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Елисейские поля…<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это мы так называем по-русски Champs Elysees, ту улицу, о которой пел Джо Дассэн. В Париже просто невозможно пройти мимо нее. Когда-то здесь действительно были поля, где сеяли пшеницу. Как-то в конце 90-х годов французские фермеры напомнили об этом парижанам. Они привезли несколько гектаров переносного грунта со специально выращенной к этому случаю пшеницей и уложили его на асфальте, а потом на виду у изумленных жителей и туристов убрали зерно своими комбайнами. Самым лучшим сувениром в тот день на Champs Elysees была солома…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Можно спорить, с чего начинаются Елисейские поля. Одни считают, что чуть ли не от площади Согласия, на которую «Поля» выходят. А другие – утверждают, что с Триумфальной арки. В Рождество Елисейские поля, однако, начинаются с Рон Пуан, с Пятачка в переводе, который отделяет созданные еще пейзажным архитектором Ленотром сады, аллею Марселя Пруста, Гран Пале (Большой дворец) и Птит Пале (Малый дворец) от собственно Елисейских полей. Вокруг сквера у Рон Пуан каждую субботу работает уникальный рынок филателистов, а в аллеях Ленотра парижские власти регулярно устраивают выставки скульптур под открытым небом. Поля так изящны, что даже тысячепудовые толстяки скульптора Ботеро казались на их фоне миниатюрными.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В Рождество Рон Пуан превращается в Площадь Зимней Сказки. Рядом с фонтанами устанавливают огромные елки и запорошенные «снегом» блесток, когда настоящего снега нет, березы. С «Пятачка» как бы начинается рождественский лес – отсюда идут украшенные гирляндами деревья до самой Триумфальной арки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вплоть до XVIII века Елисейские поля улицей не были. Там просто парижане гуляли. В конце 80-х годов Жак Ширак, когда еще был мэром Парижа, а не президентом, решил вернуть этой улице ее первоначальный смысл. Убрали под землю загромождавшие ее парковки, выложили пешеходные дорожки шириной в тротуар, посадили новые деревья.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так Елисейские поля вновь стали пешеходной зоной. Там гуляют. Круглосуточно. В кафе и ресторанчики не пробиться. Столики и стулья нарасхват. Толпами идут парижане и туристы в «бутики» и фирменные магазины, которые занимают все первые этажи старинных домов XIX–XX веков. Как правило, в них никто не живет – там только офисы, учреждения, show-rooms.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Елисейские поля по праву считают самой красивой улицей мира. В ней есть уникальная изысканность, которую создать могли только парижане.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По полям не только гуляют. Здесь отдыхают, присматриваются к новым товарам и модам. Здесь можно подобрать себе автомобиль – в одном из фирменных автосалонов, либо диск любимого певца и любую книгу в огромном магазине «Virgine», побродить по бутикам знаменитых торговых галерей и осведомиться о том, что сейчас в моде, а что из нее уже вышло. Кажется, что Поля хожены-перехожены, и ничего там нового для себя уже не найдешь после стольких лет жизни в Париже. Ан нет, иногда какой-нибудь старый парижанин пригласит тебя поужинать в кафе «Фуке» и между делом так скажет: «А вот за этим столиком, кстати, в 30-е годы писал свои первые рассказы Хемингуэй…»<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;С Площади Согласия я выхожу на Rue Royale, т. е. Королевскую улицу. В дни монархических праздников, которые не все французы отмечают, только родовитые, ее украшают синими флагами с белыми королевскими лилиями и штандартами дома Бурбонов и Герцогов Орлеанских. Именно по этой улице идет обычно процессия к месту казни Людовика ХVI на Площади Согласия в день поминовения короля и его королевы Марии Антуанетты. И долго еще после этого остается на площади островок из живых белых лилий. Улица соединяет площадь Согласия с храмом Мадлен (Магдалины), напоминающем греческий Парфенон. Связь эта отмечена трагизмом Истории – рядом с этим храмом, на месте нынешнего цветочного рынка была братская могила тех, кого гильотинировали на площади Согласия, бывшей в то время площадью Революции. Именно там нашли во время Реставрации обезглавленный труп Марии Антуанетты.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Лувр<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;…От Вандомской площади иду по Rue Rivoli, где когда-то жили и работали Салтыков-Щедрин, Тургенев, Лев Толстой. Именно с этой улицы, а не с набережной Сены, и не из подземного паркинга, как туристы, я люблю заходить в Лувр. Для туристов – это объект обязательный. Побывать в Париже и не посетить Лувр нельзя. Это непростительно. Также непростительно, как побывать в Санкт-Петербурге и не зайти в Эрмитаж. Хотя бы на часок. Лувр – это не просто художественный музей. Это – символ и Парижа, и Франции, и Искусства. Я бывал там сотни раз и научился воспринимать его, хотя и не сразу, не по залам, а целиком. Это место настолько уникальное, что его энергетика ощущается почти физически.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Поначалу Лувр возник, как крепость. Ее принялся строить в 1200 году Филипп-Август из династии Капетингов на берегу Сены в том самом слабом месте обороны Парижа, где располагалась деревушка Лупара. Впоследствии это простецкое название переделали в более благозвучное «Лувр». Филиппу-Августу было не до эстетики. Король построил мощную квадратную крепость с огромной круглой башней посередине. Она простояла почти 300 лет, пока ее не снес король Франциск I. Но он не первый приложил руку к перестройке Лувра. Первые дворцовые здания на базе «Квадратного двора» («Кур каре») строил еще архитектор Карла Пятого (1364–1380) де Тампль. Но именно Франциск I вдохнул дух Ренессанса в будущий дворец всех французских королей. В 1546 году архитектор Пьер Леско сооружение де Тампля снес и почти 30 лет при различных Валуа возводил на его месте дворец.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Лувр строили и перестраивали практически до конца XIX века, когда уже и королей не было. Поначалу он соединялся с дворцом Тюильри, который строил архитектор Филибер Делорм. Он же по заказу Екатерины Медичи строил Малую и Большую галереи Лувра. В ХVIII веке были достроены Западный корпус и часть Северного. Со стороны рю Риволи встала знаменитая Колоннада Перро, восточный фасад. Лувр замкнулся в классическом дворцовом каре. И только пожар 1871 года, уничтоживший дворец Тюильри, открыл ту самую перспективу вплоть до Триумфальной арки, которой раньше не было. Нет худа без добра. Пожар открыл ось Парижа. Она проходит через центр Двора Наполеона, вокруг которого буквой П расположен собственно музей Лувр, а оттуда идет через малую Триумфальную арку к пику Луксорского обелиска в центре площади Согласия, оттуда ось идет через Елисейские поля к Триумфальной арке Наполеона, и уж затем – по Авеню Гранд Арме – к арке-небоскребу в суперсовременном квартале Дефанс.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Знаменитую коллекцию скульптур и картин Лувра собрали, конечно же, короли. Без Франциска I, который приютил у себя великого Леонардо да Винчи, не было бы у Франции, да и всего человечества, если поглядеть на это шире, знаменитой Моны Лизы. Искусство нуждается в покровителях. Так что без них не было бы ни Ники Самофракийской, ни Венеры Милосской, ни «Рабов» Микеланджело, ни других шедевров мирового искусства. Без Наполеона и его завоевательных походов, прежде всего Египетского, не пришли бы в Лувр древнеегипетские статуи. История по-своему балансирует несправедливость и добродетель, добро и зло. Народное достояние ведь тоже кто-то должен сначала накопить.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…C улицы Риволи можно въехать через арку прямо в Лувр. От этого трудно удержаться особенно ночью, когда стеклянная Пирамида во Дворе Наполеона, через которую теперь входят в Лувр, подсвечивается изнутри. Атмосфера праздника ощущается тогда в каждой ее переливающейся грани. Подсвет бассейна создает полное ощущение, что Пирамида поднимается из воды. И вдруг начинают бить фонтаны, точно так, как это было в те далекие времена, когда еще были короли, строились дворцы и замки, и можно было, не торопясь, десятилетиями выращивать в океане Времени такую жемчужину, как Лувр. В такие минуты там так красиво, что я тоже, грешный, любил проехать через Лувр затемно, хотя и удивлялся, почему парижские власти разрешают заезжать туда автомобилям и даже автобусам. К 1989 году, 200-летию Французской революции, стенам дворца вернули их первоначальную белизну с помощью специальных лазеров и пескоструек. Лувр, отбеленный за миллионы бюджетных евро, стал еще прекраснее. Но ненадолго – выхлопные газы, дожди и парижский смог быстро вернули ему привычный сероватый оттенок. Одним отбеливанием юбилейные инновации в Лувре, однако, не ограничились. Уже в 1983 году туда двинулись экскаваторы, бульдозеры и бетономешалки, а над прежде неприкосновенным Двором Наполеона поднялись подъемные краны. Парижане пришли в ужас, когда увидели вывернутую столетнюю брусчатку и выдранные с корнем деревья того же возраста. По мере того как углублялся котлован под будущую стеклянную пирамиду, которая должна была подняться к 1988 году между Павильоном Ришелье и Павильоном Денона, нарастал общенациональный скандал вокруг объявленного президентом Ф. Миттераном проекта «Большой Лувр».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Директор Лувра Андре Шабо подал в 1983 году в отставку, заявив, что планы расширения Лувра невыполнимы, а строительство пирамиды чревато «архитектурным риском». В департаменте исторических памятников официальные лица открыто ворчали: «Пирамида в центре Лувра – это нелепость. Она лишит гармонии перспективу – вид на Триумфальную арку через парк Тюильри и Елисейские поля от центрального павильона дворца!» Шабо был бы прав относительно перспективы, если бы пирамида не была стеклянной, идеально прозрачной. Ее автор американский архитектор И. М. Пей умудрился посадить свою Пирамиду на ось Парижа именно благодаря ее прозрачности – теперь эта ось начинается с ее вершины.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бывший госсекретарь по вопросам культуры М. Ги начал персональный поход против автора проекта луврской пирамиды. Он создал «Ассоциацию за обновление Лувра» и заявил, что вход в Лувр через пирамиду Пея – это нечто «напоминающее атмосферу концентрационного лагеря». Скандал приобретал международный оттенок. Возмутились архитекторы как французские, так и зарубежные: почему именно Пей получил контракт на строительство своей пирамиды, которое обошлось в 330 миллионов долларов, без всякого международного конкурса?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я хорошо помню Лувр во времена той уникальной новостройки. Во временном административном здании, расположившемся рядом с миниатюрной триумфальной аркой, ведущей в парк Тюильри, за столом, заваленным бумагами, меня встретил элегантно одетый, подтянутый мистер И. М. Пей – автор проекта. Он смотрит на меня изучающе сквозь толстые стекла своих очков и с загадочной восточной улыбкой говорит: «Конкурса действительно не было… Когда меня пригласил во Францию президент Миттеран, он хорошо знал не меня, а мои работы. Мы очень мило поговорили – мы, кстати, с ним почти ровесники, – и я сказал ему: „Господин президент, мне пошел 71-й год. И еще одного архитектурного конкурса я просто не выдержу…“<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И. М. Пей родился в Китае, образование, в том числе подготовку как архитектор, получил в США. Известность пришла к нему довольно поздно – в 1962 году. Ф. Миттеран, судя по всему, принял решение предложить ему работу над «Большим Лувром» после того, как увидел в Вашингтоне построенное Пеем «Восточное здание» Национальной галереи искусств. Пей известен и как архитектор «Конвеншн сентер» в Нью-Йорке, концертного зала в Далласе и многих других сооружений. Интервью он дает очень редко, но мне почему-то не отказал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вы сразу согласились с предложением президента Митттерана, мистер Пей? – спрашиваю его.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет, – отвечает он, слегка поразмыслив. – Я попросил, чтобы мне дали возможность поближе ознакомиться с Лувром. Мне дали три месяца. Представляете, целых три месяца! И это несмотря на то, что с проектом торопились – ведь строительство должно быть завершено к концу 1988 года. Я работал день и ночь. Проект, конечно же, задевал мое честолюбие. И не потому, что реализация его трудна технически. Нет, мне приходилось строить комплексы и сложнее. Трудность заключалась в том, что это Лувр. Здесь все сплетается воедино – история, культура народа, непрерывность его тысячелетней традиции. Лувр как раз все это и воплощает…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Лувр переделывался практически постоянно. Вы не первый. Выходит, вы просто продолжаете традицию?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не совсем так. Вплоть до завершения в 50-х годах XIX века Нового Лувра, где сейчас расположена картинная галерея, Лувр рос вширь, у меня он растет вглубь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И все же чем это вызвано?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– С 1793 года, с того момента, как декретом Конвента Лувр был превращен в национальный художественный музей, да и даже раньше, когда его помещения использовались для нужд Французской Академии художеств, он предназначался для размещения и показа художественных коллекций. Места для работы художников, реставраторов, историков в нем практически не было. Я уже не говорю о подсобных помещениях, ресторанах, кафе, туалетах, наконец.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, нельзя же превращать художественный музей в большой супермаркет!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нельзя. И особенно Лувр. Франция – не Америка. У французов высокое чувство истории, традиции. Все французские студенты, например, обожают историю, а об американских – этого не скажешь. И тем не менее вот вам цифры. Лувр сейчас посещают 2,7 миллиона человек в год. 75 процентов из них – иностранцы. А Центр Помпиду (современный музейно-выставочный и научно-библиотечный комплекс) –8 миллионов человек, большинство из них французы. Метрополитен-музей в Нью-Йорке посещают в год 6 миллионов человек, а Национальную галерею в Вашингтоне, которую мы строили вместе с сыном, 8 миллионов человек. 6–8 миллионов для такого музея, как Лувр, – нормальная цифра. Но, увы, ее нет. А посмотрим на продолжительность. В Метрополитен-музее посетитель проводит в среднем 3,5 часа. В Лувре–1 час 15 минут. Почему? Ведь коллекция богатейшая. Есть что посмотреть…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Да, коллекция действительно богатейшая. В Лувре традиционно 6 отделов: античного искусства, египетских древностей, восточных древностей, скульптуры, живописи и рисунка, прикладного искусства. Шедевры мирового искусства – Ника Самофракийская, которая встречает посетителей прямо при входе в Лувр на вершине парадной лестницы, Венера Милосская, «Маркиза де ла Солана» Ф. Гойи, помимо «Моны Лизы» есть еще и «Мадонна в скалах» Леонардо да Винчи, уникальные полотна Рафаэля и Тициана, целый зал картин Рубенса, работы Монтеньи, Веласкеса и Эль Греко, Дюрера и Ван Дейка, Боттичелли и Фра Анджелико. Богатейшая коллекция французской живописи XVII–XIX веков – де Ла Тура, Пуссена, Риго, Давида, Делакруа, Милле, Курбе… В современном каталоге Лувра более 200 тысяч названий. За год не обойдешь!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А всё ли видят посетители? – продолжает Пей. – Далеко не всё, конечно. Лувр не приспособлен к длительному посещению. Родители, когда приходят сюда с ребенком, стремятся поскорее пробежать по наиболее известным залам и вернуться на автостоянку, которая к тому же далеко от Лувра. Туриста тянет поскорее в спасительный отель. Одинокий посетитель, без экскурсовода, просто в Лувре теряется. Экспозиция устроена бестолково и напоминает лабиринт, из которого невозможно найти выход…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Так как же вы задумали решить эту проблему…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот вам каска строителя и самый лучший гид по Большому Лувру – мой сын и партнер. Ди-ди, – зовет он. (По-китайски это значит что-то вроде «сынок».).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пей-младший представляется: Чей Чан Пей и деловито осведомляется: «Сколько у нас времени?»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Немного, – отвечает отец. – Я тороплюсь, а нам надо еще поговорить.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К моменту нашей встречи Пирамида уже поднялась над Дворцом Наполеона, и на специально устроенной площадке для посетителей ее можно было увидеть целиком. Строительство вступало в завершающий период. Шли отделочные работы. Рабочие настраивали эскалаторы, по которым теперь посетители спускаются в огромный «Зал встречи». Рядом с большой пирамидой – еще три маленьких. Через размещенную слева от ее центра отчетливо виден Павильон Ришелье – парадный вход в Восточный корпус, который тогда все еще занимало министерство финансов, а теперь там – раздел скульптур. Через ту пирамидку, что установлена справа, – вход в Западный корпус. Если смотреть прямо перед собой, видишь вход в знаменитый «Кур каре», то есть «Квадратный двор», самую древнюю часть Лувра, где издавна размещался отдел прикладного искусства. В «Большом Лувре» старинный «Кур каре» открылся посетителю по-новому – он увидит найденные здесь при раскопках остатки крепости Филиппа Августа и первые дворцовые постройки, возведенные двести лет спустя Карлом V.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вы замечаете разницу между обычным стеклом и тем, которое покрывает пирамиду? – спрашивает Пей-младший.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, покрытие практически бесцветно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Верно. Обычное стекло, если приглядеться, имеет зеленоватый оттенок. Мы делали стеклопокрытие по старинному способу – в печах, а уже потом полировали. Это дало ту идеальную прозрачность, которая позволяет видеть Лувр таким, как он есть…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Под землей Пей и его сын разместили целый город. Тут и рестораны, и кафе, и коммерческий центр, конференц-зал на 420 мест, столовая для персонала, многочисленные рабочие помещения, наконец – огромный подземный гараж, куда прямо с улицы заезжают автобусы с туристами, из-за которых было прежде не проехать по набережной Сены у Лувра, и личные авто. Над этим паркингом ушла в землю четвертая, перевернутая пирамида, через которую лучи солнца проникают на значительную глубину, освещая новое дворцовое подземелье. 60 тысяч квадратных метров дополнительной площади получил Лувр под землей. Работа проделана огромная.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Я стою в самом центре «Зала встречи», проверяя на себе, прав ли был бывший госсекретарь по вопросам культуры господин Ги насчет той самой зловещей «атмосферы»… Нет, конечно. Пирамида создает ощущение удивительной легкости. И не только потому, что относительно легка сама – всего 180 тонн. В подземных сооружениях всегда ощущаешь, как давит толща земли на каждый сантиметр и помещения, и тела… Не случайно поэтому у многих возникает клаустрофобия – боязнь замкнутого пространства. Здесь видишь небо, видишь все три корпуса дворца, не теряешь ориентации, и поэтому давящего ощущения нет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда я рассказал об этом Пею-старшему, он улыбнулся, как-то застенчиво и очень по-китайски, а потом сказал: «Спасибо. Для архитектора – это самая лучшая оценка. Приятно, когда говорят, что понимают замысел, его оправдывают. Но вот когда говорят, что в построенном тобой здании “ничего не давит”, – это приятно вдвойне…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В своем временном кабинете, куда он приезжал наездами из США раз-два в месяц, Пэй открыл мне еще один секрет своих пирамид.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Главная задача, которая перед нами стояла, – сказал он, – это сделать Лувр настоящим музеем.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– То есть?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, да, не удивляйтесь. До недавнего времени Лувр был сооружением многофункциональным. Это и дворец, и музей, который занимает всего половину его площади, и административное здание, включая министерство финансов. Поэтому с самого начала работы над проектом «Большой Лувр», а наша пирамида – это лишь часть его, было решено, что Лувр будет музеем и только, а все другие учреждения и службы, включая министерство финансов, переселятся отсюда в другое место.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Короче говоря, вернутся к решению Конвента, объявившего Лувр «музеем и только»?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, но создать надо музей современный. А в нем положено иметь 50 процентов площади для экспозиции, другую же половину – отдать под подсобные и служебные помещения. Вопрос вставал, где их взять? При условии, если в современном Лувре служебные помещения составляют всего 7–8 процентов его площади. Переезд министерства финансов в новое здание из Восточного корпуса, который передан музею, дает эти искомые 50 процентов. Но разместить в самом дворце служебные помещения, которые музею необходимы, невозможно. Здание старое. Планировка его годится для выставочных залов, но, увы, не для размещения современной техники и разного рода реставрационного оборудования. Не меняя плана дворца, построить 60 тысяч квадратных метров дополнительных сооружений было нереально. Тогда и пришло решение – сохранить Лувр в неприкосновенности, добавить музею 50 процентов освобождаемой министерством площади, а служебные помещения перенести под землю. Единственным местом для этого был Двор Наполеона, где до начала строительства размещалась автостоянка. Именно в этом дворе, как говорим мы, архитекторы, размещен центр тяжести Лувра. Здесь и должна была встать Пирамида.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И все же, почему именно пирамида?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сложность проекта заключалась вот в чем. Из-за близости Сены котлован не мог быть глубже 8 метров. Но такая глубина недостаточна для вентиляции, не позволит пробиться в подземные здания необходимому для них в таком сооружении дневному свету. Они не смогут, что называется, соприкоснуться с небом. Для меня главное было – это свет. Отсюда – идея прозрачной пирамиды. Она давала свет, простор, объем. Снизу видно, где находишься, с самого начала знаешь, что ты в музее. Этому еще поможет и соответствующее оформление «Зала встречи», где будут продаваться входные билеты, будет размещена схема музея, по которой, стоя в центре пирамиды, будет предельно легко сориентироваться в экспозиции…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Пирамида. С этим всегда ассоциируется Древний Египет…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Общее – только форма. Но пирамида существует и в самой природе. Каменные, тяжелые пирамиды для фараонов в Египте – это здания для мертвых. Моя пирамида стеклянная, легкая, она для живых. Через нее видно небо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Парадокс. Пирамида – это вроде бы нечто древнее. Ваше сооружение в виде пирамиды, наоборот, ультрасовременное. Отсюда и шла вся критика – считали, что соседство древнего Лувра с таким модерном неестественно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Архитектура и стиль новых сооружений в проекте «Большой Лувр», я согласен, должны были быть нейтральными. Особенно в том, что касается построек во Дворе Наполеона. Но пирамида – это и есть как раз наиболее нейтральная форма, к тому же позволяющая достичь беспрепятственного обзора и легкости. С квадратным сооружением это невозможно. Более того, пирамида в том виде, в каком она была задумана, не нарушала традиций французской «архитектуры пейзажа», классиком которой был Ленотр.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Покидая тогда луврскую новостройку, я не мог сказать самому себе окончательно, что я «принял» Пирамиду Пея. Аргументы разбивались о контраргументы. Ну, вот взять хотя бы столетние деревья во Дворе Наполеона… Мне потом объяснили, что их убрали потому, что это не соответствует традиции. Французы, оказывается, любят видеть архитектурное сооружение без помех, и поэтому парадные дворы дворцов – без единого деревца, разве что скульптуры можно установить. Они и были установлены рядом с Пирамидой, в том числе снесенная во время революции 1789 года статуя Людовика XIV. И все же…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Принять» Пирамиду все же проще, чем Францию, ее народ, его обычаи, нравы. Пей-старший говорил о «тысячелетней истории Франции в ее непрерывности». На мой взгляд, это своего рода ключ к пониманию уникальности французов как нации, которую русская нация, тоже тысячелетняя, всегда воспринимала с известной долей ревности. Отсюда и перепады в нашем к ней отношении на протяжении веков – то отрицание всего французского, то, напротив, – слепое копирование. Истина все же посередине.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Собор<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В Париже десятки храмов, но меня всегда тянуло больше всего в один – в Нотр-Дам де Пари, собор Парижской Богоматери на острове Сите посреди Сены. Cite в переводе с французского означает «Город». Здесь и построили на заре новой эры, где-то в I веке галло-римский город Лютеция. По римской традиции остров был укреплен, порт на реке Сене углублен, а местное галльское племя, именовавшее себя «паризиями», было постепенно оримлено и быстро приучилось к тому, что в жизни помимо хлеба и мяса требуются еще вино и зрелища. Для этого по левому берегу Сены римляне вместе с паризиями построили арены, термы и форумы, остатки которых можно найти неподалеку от Сите в современном Париже (имя французской столицы скорее всего и произошло от паризиев), а в самой Лютеции строили дворцы, храмы и крепостные стены.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Век шел за веком, один, как говорят археологи, «культурный слой» накладывался на другой и все то, что когда-то римляне и паризии видели воочию, ушло под землю, и потребовались раскопки, чтобы обнаружить заново когда-то процветающий римский город. В Средние века термы разобрали на укрепления, арены – на мостовые, амфитеатры на храмы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1163 году на Сите был заложен первый камень Notre Dame de Paris, того удивительного собора, который мы – в соответствии с переводом известного романа Виктора Гюго (1831), знаем, как «Собор Парижской Богоматери». Собственно только благодаря Гюго французы и вспомнили об этом соборе, который к моменту опубликования его романа совсем захирел и растерял свою паству. Король Луи-Филипп настолько растрогался, прочитав этот роман, что издал декрет, по которому началась первая реставрация храма. Продолжалась она 20 лет, и к тому времени на французский трон сел уже Наполеон III, который начал реконструкцию Парижа с помощью своего градокомандующего, префекта Парижа барона Османа. Барон снес старые постройки вокруг Нотр-Дам, и тогда творение средневековых архитекторов открылось во всей своей красе и перспективе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Две башни главного фасада собора, по которым когда-то карабкался легендарный Квазимодо, создают особый рисунок этого храма, весьма редкий в средневековой архитектуре. Шпили и неф отнесены на второй план. Их, когда подходишь к собору, не видно. В глаза бросаются сразу, как единый, мощный аккорд этой каменной симфонии, три портала – портал Девы Марии, центральный портал Страшного суда и портал Святой Анны. Они живут своей особой жизнью, повторяя библейский рассказ в сотнях изваяний, потемневших от времени. Лишь к 200-летию Великой французской революции собор почистили, и лики святых просветлели. Во всей красе предстали 28 статуй библейских царей и пророков на аркаде главного фасада (уже никто не помнит, что именно во время той революции воинствующие безбожники снесли им головы) и даже знаменитые химеры стали куда симпатичнее, чем прежде.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В соборе тихо, хотя через него проходят десятки тысяч туристов и парижан. Нотр-Дам действует, как и положено храму. В нем верующие и священники творят молитву и мысленно говорят с Богом. А для этого нужна тишина. Ее нарушают лишь удары колокола, который в наше время раскачивает уже не уцепившийся за металлический язык служка, а механический звонарь. Когда идет служба, здесь звучит мощный орган, который приезжают послушать любители музыки даже из-за границы. Нигде не услышишь «Реквием» Моцарта в таком звучании, как под сводами Нотр-Дам де Пари.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Собор повидал за 800 с лишним лет своей жизни многое. Здесь короновался Наполеон Бонапарт в 1804 году. Здесь отпевали самых знаменитых и знатных людей Франции. Но главное все же не в этом. Когда входишь в Нотр-Дам и вслушиваешься в трепет пламени свечей, горящих днем и ночью перед мраморной статуей Святой Девы Марии, понимаешь, почему храм очищает душу. Здесь можно напрямую обратиться к Богу и его земной Матери без посредников. Достаточно прочитать молитву про себя и вслушаться в ее эхо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Перед Собором есть небольшой круг. Если ты впервые в Париже и хочешь сюда вернуться вновь, надо на этом круге с минуту постоять. Такова примета. Это – центр Парижа. Отсюда идет отсчет расстояния до него по всем дорогам Франции, от точки, где Париж начинался 2000 лет назад.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Все дороги ведут к Монмартру<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уже по пути из аэропорта Шарль де Голль в Париж можно увидеть на высоком холме белоснежный храм с вытянутыми куполами. Это базилика Сакре-Кёр («Священное сердце»), построенная в начале нашего века на вершине холма Монмартр. Он, правда, пониже Эйфелевой башни (высота холма всего 130 метров), но и отсюда видна прекрасная панорама Парижа.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Монмартр обладает каким-то странным притяжением. Сюда тянет, как магнитом. Место – святое. Ведь Монмартр в переводе «холм мучеников». По преданию, варвары казнили здесь парижского епископа Дионисия. А он, держа в руках свою отрубленную голову, прошел шесть с лишним километров до нынешнего парижского предместья Сен-Дени, где потом было построено аббатство его имени и усыпальница, в которой похоронены все французские короли (за исключением Людовика Святого).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В Сакре-Кёр регулярно проходят мессы, и с учетом наплыва туристов священники исповедуют здесь верующих на всех европейских языках. Даже те, кто в церкви гость редкий, обязательно пройдут вокруг алтаря этого храма, со сводов которого их провожает взглядом Спаситель. Коренные парижане по-разному объясняют, почему их предки собирали деньги на этот храм, кстати единственный в Париже, построенный на средства прихожан. Одни говорят, что он поставлен в память о погибших в войне с немцами 1870 года. Другие утверждают, что Сакре-Кёр напоминает о погибших коммунарах – ведь именно здесь на Монмартре стояла в 1870-м последняя баррикада Парижской коммуны, уничтоженная артиллерией Тьера. Оставшихся в живых здесь же и расстреляли. Сейчас об этом вряд ли кто вспоминает.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Туристов тянет сюда слава того Монмартара, который стал символом парижской богемы, артистов, художников и поэтов, по традиции селившихся в квартале Монмартр. И потому что здесь была привычная для них атмосфера и потому, что стоило это тогда недорого. Не то что теперь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Монмартр – это не только сам холм, но и целый район с таким названием, куда входят прилегающие к холму улицы и площади, – Пигаль, Бланш, Клиши. Там, как и на заре века, лишь вечереет, кипит ночная жизнь, крутится красный ветряк знаменитого мюзик-холла «Мулен Руж», мелькают зазывные огни эротических шоу и секс-лавок. Этих шоу и лавок на заре века не было. Но зато были бродячие театры и цирки, артистов которых так любили рисовать парижские живописцы. Полистайте альбомы классиков, и вы в этом убедитесь. Монмартр навечно связан с творчеством художников-символистов Дега, Тулуз-Лотрека, Ван-Гога, Сера, Мане и с «голубым» периодом тогда еще юного кубиста Пикассо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На одной из улочек холма у последнего, сохранившегося в Париже виноградника приютилось увитое плющом и лозой кабаре «Лапэн Ажиль». Над входом в него вместо вывески – веселый заяц с бутылкой в руке. Рассказывают, что первый хозяин этого кабачка попросил местного художника Андре Жиля нарисовать ему что-нибудь веселенькое на фасаде для привлечения посетителей. Жиль нарисовал Зайца, по-французски – «lapin», и подписался А Жиль, но точку между инициалом и фамилией не поставил. Так и получилось «Lapin Agile „, что значит по-французски «Загулявший заяц“.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С этим кабаре у Пикассо связаны две картины. Одна так и называется «В Lapin Agile», а вторая – «Свадьба Пьеретты». Последняя ушла в 1989 г. с торгов на аукционе «Сотсби» за 45 миллионов долларов. Ну, кто на заре ХХ века из посетителей монмартрского кабачка мог подумать, что измазанный красками лупоглазый парнишка создает у них на глазах такое сокровище? В кабаре, как и во времена Пьеретты, стоят простые столы и скамейки. Здесь не танцуют канкан. Здесь поют. Хозяин угощает посетителей вишневой настойкой. И вдруг кто-то часам к девяти вечера затянет за столом старую французскую песню. А другие посетители ему подпоют. И тут уже трудно разобрать, где артист поет, а где вокалист-любитель. Так начинается ежедневное представление в «Lapin Agile».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На вершине холма на площади Тертр, около которой жили в разные годы Огюст Ренуар, Эмиль Бернар, последние символисты – Морис Утрилло и Рауль Дюфи, днем и ночью трудятся художники. Ночью, правда, работают в основном приезжие, прежде всего моменталисты, среди которых – японцы, сербы, поляки, русские. А днем тут можно встретить и очень недурных французских художников, и даже купить у них не так дорого оригинальный рисунок акварелью или маслом, свеженький, потому что создают его по традиции на глазах у всей честной публики. Но поставить на этой площади свой мольберт могут только члены Ассоциации художников площади Тертр.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Холм гудит с утра и до утра. Еще с начала прошлого века. Невозможно представить, сколько здесь выпивают вина и пива, кофе и чая. Туристы посостоятельнее, конечно, идут в рестораны и кафе, чтобы послушать музыку, а то и потанцевать. Но молодежь предпочитает все это делать на открытом воздухе. Парни и девушки со всего мира собираются сотнями, а в иные дни и тысячами на ступенях лестницы, которая ведет от фуникулера к подножию Сакре-Кёр. Там до рассвета сидят, обнявшись, влюбленные. Там поют свои песни будущие звезды эстрады и уже признанные бродячие барды. Там хорошо дожидаться первых лучей солнца, пока оно не высветило повсюду разбросанные пивные банки и тысячи обсосанных до фильтра «бычков». Там, перефразируя Лермонтова, можно сказать: «Париж подо мною…» С той лишь разницей, что в монмартрской вышине одному остаться попросту невозможно.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;По русским адресам<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;На площади Трокадеро напротив смотровой площадки, откуда лучше всего смотрится Эйфелева башня, есть кафе «Малакофф». Если я иду от центра Парижа домой, я здесь всегда останавливаюсь передохнуть. Знакомый официант приносит мне чашку кофе и тающий во рту круассан с маслом. «Малакофф» – это Малахов курган в Севастополе. И названо так кафе в память о его штурме французами в Крымской войне в прошлом веке. Из кафе видно кладбище Пасси, над которым высится русская православная часовенка. Это – могила прекрасной русской художницы Натальи Башкирцевой. Она рано умерла, оставив по себе несколько картин, вошедших во все художественные энциклопедии. Говорят, что в нее был влюблен Мопассан. И не только он…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Рядом еще в конце ХIХ века была деревенька Пасси, которая теперь влилась в престижный ХVI аррондисман Парижа. А в начале века там жили оказавшиеся в эмиграции русские писатели и поэты – Цветаева, Бунин, Мережковский, Гиппиус, Шмелев, Зайцев, Иванов. Они говорили «У нас, на Пасях…»<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Если идти по набережной Сены к площади Согласия не минуешь мост Александра III, самый красивый в Париже. С моста виден купол храма Дома инвалидов, под которым похоронен Наполеон в саркофаге из карельского мрамора. Его изготовили в России и везли сюда почти три месяца. Какой поворот истории! Когда-то Наполеон сватался к дочери Александра Первого, но получил от ворот поворот – все знали, что в императоры бывший капрал произвел себя сам. Потом – считают, что в отместку за оскорбительный отказ – Наполеон пошел на Россию войной. Но все, что досталось ему в России, так это саркофаг. Россия простила Бонапарта посмертно таким образом за его русский поход, погубивший и его, и его «великую армию», и его Империю. Чудом сберегли Францию…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саркофаг Наполеона провезли через Триумфальную арку. Ее строили к его возвращению из русского похода, но проехал он под ней только уже мертвый, когда его прах везли в Париж с острова Святой Елены. До сих пор на арке имена покоренных им русских городов – Смоленск, Полоцк…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К 200-летию Французской революции в Париже позолотили купол Дома инвалидов, статую Гения Свободы на бронзовой колонне в центре площади Бастилии и совсем уже не революционный мемориал – крылатых коней и скипетры в руках каменных богинь, установленных на мосту, который носит имя российского императора. Если смотреть на Дом инвалидов от Гран Пале, то по левую сторону моста увидишь надпись, свидетельствующую о том, что первый камень в основание моста заложили российский самодержец Николай II и вдовствующая императрица Александра Федоровна в 1896 году. Уже в 1900 году – об этом говорит надпись по правую сторону моста – президент Франции Эмиль Лубе торжественно открыл мост Александра III, по праву считающийся самым красивым из всех мостов, перекинутых через Сену. Почему же русскому царю по сей день оказывается такой почет в республиканской Франции?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С его именем связана новая глава в истории франко-русских отношений, сменившая тяжелую неприязнь и недоверие времен Наполеона III, которого в ходе франко-прусской войны 1870–1871 годов Бисмарк разгромил наголову. Сам император попал в плен, а Франция потеряла в результате Эльзас и Лотарингию. Железный канцлер не скрывал, что ему вообще не нравится французская государственность. И кто знает, как сложилась бы история Франции, если бы монархию не сменила окончательно республика.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В те годы разыгрывалось множество карт, которые впоследствии привели к Первой мировой войне. Во Франции благоразумно поставили на карту русскую. Впервые была осознана очевидная геополитическая реальность – без России Франция будет поглощена Германией. В России тоже уяснили, что ориентация на Францию развязывает русским руки в их отношениях как с Германией, так и с Англией. И вот в период 1891–1893 гг. заключается серия франко-русских договоров, в том числе соглашение о военном сотрудничестве. Россия пошла на союз с республиканской Францией и потому что надо было вытаскивать хромавшую вовсю нашу экономику. Царю нужны были деньги для развития сети железных дорог и подготовки к обороне страны, на которую зарились и Германия, и Япония. Вот почему в июле 1891 года Александр III с непокрытой головой выслушивает «Марсельезу» при встрече французской военной эскадры в Кронштадте. Памятная метка об этом событии оставлена на карте Парижа – с 1895 года в столице Франции существует наша улица – рю Кронштадт. Поборникам дружбы с Россией этого показалось мало, и в том же году они создают «Общество за наименование одной из улиц Парижа Франко-Русской». Просуществовало оно до 1911 года, когда, добившись своего, самораспустилось после торжественного открытия Авеню Франко-Рюсс неподалеку от Эйфелевой башни. В отличие от обычно прямых, как стрела, парижских улиц, эта напоминает по своему рисунку сапог, что в чем-то, если учесть частые зигзаги в наших отношениях, – символично. В основном тут жилые дома буржуазного, как говорят во Франции, типа. Народ на Франко-Рюсс живет состоятельный. Не исключено, что есть тут и потомки основателей того общества, первого общества франко-русской дружбы во Франции, которому авеню обязана своим названием.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;То время было отмечено небывалым расцветом общения между русскими и французами. Именно тогда в Париже побывал Лев Толстой, о чем напоминает сейчас мемориальная табличка на рю Риволи, где жил также и Тургенев. Дом Тургенева, кстати, сохранился до сих пор под Парижем, а в столице Франции на бульваре Сюше есть Сквер Толстого, где установлен поясной бюст нашего великого писателя, участника Севастопольской битвы. В Париже в те годы побывали Чехов, Куприн, Бунин. А после революции здесь оказался цвет русской интеллигенции, не принявшей большевиков, но никогда не порывавшей духовной связи с Россией. Навряд ли Франция стала бы для русских эмигрантов второй родиной, не будь своевременно возведен «мост» Александра III.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Улица Петра Великого<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Петр Первый побывал в Париже в 1717 году, во время царствования Людовика ХV. Французы очень любят рассказывать о том, что во время этого визита русский царь посетил могилу кардинала Ришелье (1583–1542), у которой он якобы сказал: «О, великий человек! Я бы отдал тебе половину своих земель, чтобы ты научил меня управлять другой половиной!» Говорят, что именно эта фраза привлекла в Россию тысячи французских специалистов и искателей счастья, каждому из которых хотелось показать себя при российском дворе немножечко Ришелье.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Почему рю Пьер ле Гран (улица Петра Великого) появилась именно в восьмом аррондисмане Парижа, сказать трудно. Дата крещения этой улицы не случайна – 1884 год, время расцвета дружеских отношений России с Францией. Рядом с улицей Петра Великого вскоре появляется и улица Нева. В сочетании со знаменитым русским православным Свято-Александро-Невским собором на рю Дарю, в которую упирается улица Петра, этот уникальный для столицы Франции «петербургский» перекресток складывается в маленький русский район Парижа, что особенно явственно ощущаешь здесь во время Святых праздников – на Рождество, Пасху, Троицу…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Собор полон редких икон, которые подарили ему из своих фамильных коллекций те, кому удалось вынести их из опаленной революцией России. Слава Богу, здесь они уцелели. Святые образа без слов рассказывают печальную историю жизни потомков самых древних русских родов вдали от Родины. По парадоксу истории православный русский собор построили на улице, названной в честь Пьера Бруно Дарю, который был государственным секретарем Франции и готовил русскую кампанию Наполеона Бонапарта.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Неподалеку от храма – книжный магазин, где можно купить и церковную литературу и свежие газеты из Москвы, и конечно – «Русскую мысль», которую начали издавать в Париже после войны русские эмигранты. Ее редакция от храма неподалеку – на Рю дю Фобург Сент-Оноре, дом 217. На рю Дарю есть еще одна русская точка – небольшой ресторанчик «В городе Петрограде» с русской кухней. Тут тебе и борщ с ватрушками, и пельмени, и русская водка. И конечно – селедочка и соленый огурчик, а для страдающих поутру всегда найдется даже рассол, приготовленный «по рецепту Петра Великого». Но это уже – экзотика.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Rue Petrograd-Leningrad-St.Petersbourg<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;На площади Клиши перед Монмартром установлен памятник защитникам Парижа. Здесь была последняя баррикада, которую взяли штурмом казаки генерала Платова и отряд калмыков, штурмовавших Париж в 1914 году на верблюдах. С высоты этих кораблей пустыни они легко выковыривали пиками защитников баррикады. Символы вражды и дружбы здесь соседствуют. От площади Клиши к центру Парижа словно стрела устремляется рю Санкт-Петербург. Через нее, как в ворота, въезжаешь в восьмой аррондисман. Она доходит до самой площади Европы, а пересекают ее улицы тоже с «городскими» названиями: рю Флоранс (т. е. улица Флоренции), рю Лондр (Лондон), рю Константинополь и рю Моску. Появилось название Санкт-Петербург на карте Парижа почти одновременно с улицей Кронштадт, и связано сие событие все с тем же Александром III. Название это продержалось вплоть до 1914 года. Когда началась Первая мировая война, Николай II решил, что Санкт-Петербург звучит слишком по-немецки, и переименовал свою столицу в Петроград. Его патриотические чувства учли в Париже, и в том же году Рю Санкт-Петербург стала Рю Петроград. Но тут грянула революция, и большевики переименовали Петроград в Ленинград. В Париже, однако, это учли много позже. Только в 1926 году на Рю Петроград сменили таблички на Рю Ленинград. Во время войны и оккупации Парижа немцами улице вернули название Рю Петроград. Но по ночам, как рассказывают ветераны Сопротивления, подпольщики не раз прикручивали таблички «Рю Ленинград», что доводило фашистов до бешенства. Сразу же после освобождения «советское» название восстановили, и оно просуществовало еще 45 лет. Но вот и в России Ленинграда не стало, и уже в октябре 1991 года, по примеру Собчака, мэр восьмого аррондисмана принял решение вернуть улице ее самое первое название, данное ей еще при Александре III, и больше его не менять.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Place Stalingrad<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Для граждан России, где Сталинграда уже давно нет, увидеть на улице Парижа указатель с надписью («Сталинградская площадь») и впрямь диво. Такая площадь действительно существует в 19-м аррондисмане Парижа с 1945 года. Площадь издалека узнаешь по ротонде, в которую с одной стороны упирается отводной канал, а с другой – авеню имени Жана Жореса. Народ здесь живет в основном небогатый, много эмигрантов-арабов и африканцев. Им название площади ничего не говорит. Но для коренных французов, и особенно парижан, слово «Сталинград» – свято. «Без Сталинградской битвы, – говорят они, – победа над фашизмом была бы невозможной». «Только узнав о разгроме немцев под Сталинградом, – говорили мне не раз ветераны Французского Сопротивления, – мы окончательно поверили в то, что Франция снова станет свободной». Символично поэтому, что к Пляс Сталинград ведет Улица 8 мая 1945 года. Ее не минуешь, если ехать сюда через Бульвар Севастополь и Восточный вокзал. Мы-то празднуем День Победы на сутки позже, потому что союзники наши тогда поторопились и приняли капитуляцию немцев в Реймсе 8 мая. По требованию Сталина эту церемонию пришлось повторить в Потсдаме на более высоком уровне уже 9 мая. Но различие в дате Победы так и осталось, как и в названиях улиц. Главное, однако, другое – главное, что Победа была общая. Пляс Сталинград – тому вечное напоминание.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Rue Moscou, и площадь Альма<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1864 году при Наполеоне III несколько бульваров в Париже были названы именами наполеоновских маршалов, участвовавших в русской кампании Бонапарта – Нея, Мюрата, Сюше, Понятовского. Наполеон III Россию не любил патологически и стремился любыми путями досадить русскому царю, что доставляло ему особенное удовольствие после поражения русских в Крымской войне.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1867 году одна из улиц неподалеку от вокзала Сен Лазар получает название Рю Моску. Наполеон III таким образом отметил 55-ю годовщину вхождения своего знаменитого дядюшки в горящую и покинутую жителями Москву. Примерно через десять лет после этого небольшой поселок у подножья Монмартра был назван Сите Москова. К самой Москве, нашей столице, это все имеет отношение отдаленное. «Москова» по-французски означает река Москва. И именно сражением на Москове называют французы Бородинскую битву, которую, как утверждает это запись на стенах гробницы Наполеона, французы вроде бы выиграли, что всех русских туристов, мягко говоря, удивляет. По нашему счету французы в той битве потеряли 58 тысяч человек убитыми и ранеными, а русские – 44 тысячи. По французской статистике, это русские потеряли 60 тысяч человек, а французы с союзниками – только 30 тысяч. По той же логике и особо отличившийся под Бородино наполеоновский маршал Ней получил от Бонапарта титул Князя Московского. В России, ясно, никто появлению «улицы Москвы» в Париже поэтому не аплодировал. Но была и другая причина. Дело в том, что незадолго до 55-й годовщины Бородино, 6 июня того же 1867 года, народоволец Березовский выстрелил у водопада Булоноского леса в императора России Александра II, который приехал на открытие Парижской Всемирной выставки. В окружении царя это вообще восприняли как продолжение Францией Крымской войны (1854–1856), только другими средствами. Ну, а уж «крещение» улицы в «Рю Моску» было и вовсе понято как выстрел императору в спину. Немудрено, что российско-французские отношения снова зашли в тупик.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наполеон III все свои победы отмечал на карте Парижа. Крымская война, которую Франция вела против России в 1853–1856 гг. вместе с Англией и давно уже не существующим Королевством Сардиния в этом плане доставляла ему особое удовольствие…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Площадь Альма – одна из красивейших площадей Парижа. По ночам она мерцает каким-то загадочным светом, и кажется, что он стекает сюда с близлежащих роскошных улиц. С авеню Монтеня, где днем и ночью горят витрины модных домов Нины Риччи, Кристиана Диора и Унгаро. С авеню Георга V, где глаза слепят люкс-отели, офисы в стиле модерн и знаменитое на весь мир кабе «Крейэи хорс». Огни улиц соединяются с отблесками цветных прожекторов парижских речных трамвайчиков, по-парижски «бато-муш» («корабликов-мух»). Они уходят в свои ночные экскурсии по Сене как раз отсюда, из-под одноименного моста Альма.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мало кто догадывается, что название и площади, и моста – русское. Альма ассоциируется с чем угодно, и с принцессой Дианой, и даже с США – в 1989 году тогдашний мэр Парижа, а ныне – президент Франции Жак Ширак установил здесь торжественно американский подарок к 200-летию Великой французской революции – позолоченную копию факела статуи Свободы в натуральную величину. Ну, как в таком соседстве не вспомнить о небольшой речке Альма, что берет начало в Крыму, неподалеку от Бахчисарая, и впадает в Черное море у мыса Лукул. Именно там 20 сентября 1854 года французская армия под командованием маршала Сен-Арно и английская во главе с лордом Регланом нанесли поражение князю Меньшикову.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;От Альмы Меньшиков, не сумев удержать противника, отошел к Бахчисараю, а Севастополь бросил на произвол судьбы…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бульвар Севастополь<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Boulevard Sebastopol в Париже начинается у моста Менял и площади Шатле, где на знаменитую Колонну Победы (победы, конечно, в Крымской войне) смотрят два театра – «Театр Шатле» и «Городской Театр», более известный, как «Театр Сары Бернар». Не удивляйтесь, но это тоже – русские адреса. В «Театре Шатле», одном из самых крупных в Париже (3600 мест) в начале 20-х годов знаменитый Сергей Дягилев ставил свои балеты, потрясшие Париж. Здесь танцевали Анна Павлова и Тамара Карсавина. Со сцены театра звучал не раз голос Федора Шаляпина. Бульвар Севастополь начинается от средневековой башни Сен-Жак, которая когда-то служила колокольней теперь уже исчезнувшей церкви. С этой башней связаны трагические события Варфоломеевской ночи и опыты Блеза Паскаля, который доказал на ее вершине существование атмосферного давления. Теперь об этом напоминает его статуя, установленная в пролете основания башни. Boulevard Sebastopol идет почти до Восточного вокзала, откуда уходят поезда на Страсбург. В 1855 году, когда бульвар получил свое название, здесь находилось знаменитое Чрево Парижа. Теперь на месте скотобоен, мясных и рыбных, колбасных и сырных лавок – суперсовременные структуры подземного города «Форум де Аль» и Центр Помпиду.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Центр был открыт 2 февраля 1977 года. Тогда по поводу его архитектурного решения (по проекту итальянца Ренцо Пьяно и Ричарда Роджерса из США) все трубопроводы, эскалаторы и лифты, вся система обеспечение здания были вынесены наружу и покрашены в кричащие цвета (было не меньше споров и возмущения, чем в свое время вокруг Эйфелевой башни). Теперь парижане Центр Помпиду полюбили и как мощнейший, культурный центр, и как место встреч – до глубокой ночи здесь играет музыка, поют песни. Рядом с этим центром – студии художников, построенные парижской мэрией для них бесплатно. В одной из таких студий обосновался Оскар Рабин, один из столпов советского авангарда, едва не погибший во время разгона знаменитой «Бульдозерной выставки» в Москве.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Есть в Париже и Rue Odessa. Узнав об этом, одесситы приходят в восторг и просят их обязательно туда отвезти. Но и здесь – не надо иллюзий. Rue Odessa так наречена потому, что в 1855 году г. Одессу очень удачно обстреляли с моря французские корабли. Парижская тезка Одессы невелика. В ней не будет и 500 метров. С бульвара Монпарнас в нее входишь, как в ущелье. Тут почти всегда тень. Кажется, что она падает от 55-этажного небоскреба, который своей архитектурной нелепостью давит весь Монпарнас, в том числе и вечно переполненное «Кафе Одесса» в самом начале этой «русской улицы», а на деле – типично парижской.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще одна «крымская» улица в Париже – это Rue Traktir, расположенная на перекрестке Триумфальной арки, авеню Виктора Гюго и авеню Фош. Часто считают, что название это – дань неким дореволюционным загулам французов в русских трактирах и кабаках. Но к заведениям гостинично-питейного типа а ля-рюсс улица не имеет никакого отношения. Названа она была так в 1865 году в честь еще одной победы французских войск в Крыму в августе 1855 года на речке Черная у села Трактир…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Время сглаживает шрамы былых распрей и войн. И Малахов курган для парижан сегодня ассоциируется скорее с хорошим турецким кофе «по-крымски» в «Кафе Малакофф», чем с кровопролитной осадой Севастополя. А москвич, попав в Париже на рю Моску, обязательно там сфотографируется, и история русского похода Наполеона ему при этом в голову не придет. Это, кстати, при всем притом, что историю забывать не надо.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В обеденный перерыв<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Француз любит вкусно поесть, погурманствовать. Поэтому процедура обеда (эквивалент этого слова во французском языке означает по-нашему ужин) затягивается в ресторане, особенно если это обитель высокой кухни, на несколько часов. Одно обсуждение меню со всеми подробностями занимает не менее получаса. А потом уже начинается диалог с официантом, который подробно разъяснит, что на нынешний вечер заготовил шеф-повар. Потом подойдет соммелье, в переводе – «виночерпий», который пояснит, какие шедевры хранятся в винном погребе ресторана и что подойдет лучше всего к избранным господами блюдам. Только после этого заказ поступает на кухню и начинается священнодействие во славу французского желудка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В ресторанах, отмеченных в путеводителе «Мишлен» даже одной звездочкой, не говоря уже о трех, категорически запрещается иметь какие-то полуфабрикаты. Все готовится с нуля. Из всего свежего и только. Если инспектор, даже не от «Мишлена», а от санитарного контроля обнаружит в холодильнике замороженное мясо или рыбу, кары на ресторан обрушатся немыслимые – от крупного штрафа вплоть до лишения лицензии на право держать ресторан. А уж то, что все мишленовские звезды снимут, так это точно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Французы не любят «fast food» (т. е. еду на скорую руку) по-американски, и, если заходят в MacDonald’s, либо в какой-нибудь «Chicken», то чаще всего в дальней дороге. Поэтому и расположены эти американские обжорки в основном вдоль австострад и в крупных коммерческих центрах. Жизнь, однако, есть жизнь. Далеко не все могут в обеденный перерыв провести два-три, а то и все четыре часа в ресторане высокой кухни. За отведенные час-полтора на обед надо успеть если не вкусно поесть, то хотя бы вкусно подкрепиться. И французы нашли свой «ответ Чемберлену», т. е. Макдоналдьдсу. И как ни странно, с помощью русских, в те времена, когда о таком понятии, как «fast food», еще и слыхом не слыхивали.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На Монмартре есть старинный ресторанчик «La Mere Catherine» на Пляс де Тертр. Это – самое первое бистро во Франции, о чем свидетельствует маленькая мемориальная табличка перед входом, которая информирует посетителей, что слово «bistro» пошло от казаков, которые в 1814 году после разгрома Наполеона стояли на Монмартре биваком и, посещая ресторан «Матушки Катрин», понукали официантов окриками «Быстро! Быстро! «, требуя, чтобы те быстрее приносили вино и еду.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Весьма консервативный толковый словарь французского языка «Ларусс» не признает этого объяснения. Он дает расшифровку слов «bistrot» или «bistro», что одно и то же, как а) недостаточное количество выпивки; б) хозяин кафе. И в том и в другом варианте крики казаков «Быстро» можно расшифровать и по мемориальной табличке на стене «Матушки Катрин», и по пункту «а», и по пункту «б». В более поздних изданиях «Ларусса» приводится такое понятие, как «стиль бистро» в меблировке, когда употребляются предметы декора интерьера кафе в начале ХХ века.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Этот стиль в неприкосновенности сохранился в парижском бистро Relais Odeon в Латинском квартале (одним углом выходит на бульвар Сен-Жермен, другим – на Rue de l'Ancienne Comedie). Бистро это было основано в 1900 году и до сих пор весьма популярно у парижан. Хозяева его бережно сохраняют мебель, светильники, витражи и оборудование бара самого начала ХХ века. Лучше всего подойти к нему через Рю де л’Ансьян комеди, очаровательный переулочек, в котором расположилось знаменитое «Кафе Прокоп», где Робеспьер и другие отцы Великой французской революции вместе с тогдашним послом США во Франции Бенджамином Франклиным писали Декларацию прав человека и гражданина. В переулочке этом сохранилась даже старинная брусчатка, которой не меньше двухсот лет. Есть особый шик в том, чтобы выпить в этом бистро пива из старинных фарфоровых кружек и представить себя на минуточку среди посетителей «Реле Одеон» начала нашего века. Среди дам в длинных до полу платьях и среди элегантных мужчин в цилиндрах, в точности как на известной картине Мане…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Что же в этих бистро подают? Чем они вообще отличаются от ресторанов? Прежде всего, конечно, тем, что обслуживают там действительно раза в два быстрее. Но достигается это не в ущерб качеству. Просто блюда, которые выбирают шефы бистро, быстрее готовятся. Из мясных блюд – это, как правило татарский бифштекс (к удивлению многих, кто заказывает его впервые, это сырой фарш с приправами), стейк на гриле, либо знаменитый «паве», хороший шмат рамштекса (конечно без всякой панировки). Его готовят на гриле или раскаленной сковороде без масла и непременно с кровью. Основное меню в бистро практически не меняется годами. Выбор «блюд дня» невелик. В некоторых бистро, например, в «Матушке Катрин», предлагают «блюда этой недели». Отличительная особенность карт-меню бистро – комплексные обеды с небольшим выбором закусок, горячих блюд и десерта (3–4 варианта, не более), из которых можно взять только одно. Остальное – за дополнительную плату. Вино и другие напитки в цену комплексных обедов не включаются, заказывают напитки отдельно. В картах четко забраны в квадраты все группы блюд – от сэндвичей до десерта, что помогает, особенно туристам – иностранцам, быстрее делать заказ. В некоторых парижских бистро разрешается во время приема пищи играть оркестру. За это берется дополнительная плата.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я любил бывать в «Матушке Катрин» на Монмартре. Как и почти двести лет назад, в самом центре этого бистро возвышается стойка с тремя пивными кранами. Столики покрыты аккуратными бумажными скатерками, которые быстро убираются после каждого клиента и меняются на новые. Быстро, чисто, удобно, красиво. В любое время любители пива могут заказать здесь добрую пол-литровую кружку пива, которую называют здесь «барон», а в обед выбрать себе по вкусу блюдо либо из постоянного меню, либо из «меню дня», либо что-то из комплексных обедов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В моей коллекции ресторанных меню хранится одно из «Матушки Катрин». В нем обозначено «Меню „Дантон“„. Что предлагается? Закуски на выбор – либо салат из горячего козьего сыра, либо знаменитый французский луковый суп под сырной корочкой, либо маринованные мулии. На второе предлагали по тому же меню либо лосось на гриле по-беарнски, либо котлеты из барашка на гриле, либо курицу в кокотнице „Матушка Катрин“. В бистро этом, как правило, неплохие десерты, хотя выбор их и не так велик. В „Меню Дантон“ можно взять пирог с фруктами, либо мороженое, флан в карамельной подливе с роскошным названием „Плавающий остров“. Меню «Катрин“ подороже. Но там уже предлагается на закуску кастрюлька с улитками (эскарго), а на второе – морской язык на гриле по-ниццеански, что уже недешево, либо грудка утки в персиках. Побогаче и десерт.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Помимо комплексных обедов и дежурных блюд, дежурных только в том смысле, что они постоянно фигурируют в карте, а не потому, что их делают из полуфабрикатов или разогревают в микро-волновой фуре, шеф-повар «Матушки Катрин» готовит и блюданедели. Официант доверительно сообщит посетителю, что из таких сюрпризов он может взять, например, яйца в мешочке по-наваррски, что значит не просто в мешочке, но еще и с грибами, а на второе седло барашка на гриле с тмином или омара в лесных травах. Порекомендует он и вина недели, т. е. новейшие поступления в винный погреб «Матушки Катрин». По карте «Матушки Катрин» легко понять основной принцип, положенный в основу быстрого обслуживания в такого рода ресторанах. Готовят в них блюда, не требующие высокого мастерства и полета фантазии. На их изготовление уходит минимум рабочего времени. Ну вот, например, вечный салат по-ниццеански. Что это такое? Прежде всего, свежие томаты и огурцы, зеленый салат, черные оливки, анчоусы либо селедка в небольшом количестве для «подсола». Туда же добавляют сыр моцарелла, типа сулугуни, только помягче, тунец из банки в натуральном соку и сладкую кукурузы, тоже консервную. Все это вместе с мелко порезанным репчатым луком, солят, перчат, заливают оливковым маслом и подают, украсив сверху разрезанным на четыре части крутым яйцом. На приготовление такого салата у профессионала уходит не больше 15–20 минут.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Быстро готовится и эскарго по-бургундски в чесночном масле. Улиток используют здесь в специальных упаковках, нередко уже заправленных маслом. Остается их только разместить на специальной формочке с углублениями, сунуть в духовку на десять минут и подавать с пылу с жару. То же самое с ляжками лягушек по-провансальски – колдовать особо не надо. Ну, а что такое луковый суп? Я видел, как это делается. Берете три граненых стакана нарезанного мелко репчатого лука. Три столовые ложки сливочного масла. Три столовые ложки муки. Шесть стаканов мясного бульона. Один лавровый листок. Несколько горошинок черного перца. Шесть ломтиков белого хлеба. Полтора стакана тертого сыра. Репчатый лук помещают вместе со сливочным маслом в разогретый сотейник, либо гусятницу и обжаривают до коричневого цвета. Затем добавляют муку, а потом – мясной бульон. Затем поочередно – лавровый лист, перец. Ставят горшочек на слабый огонь и варят 30 минут, пока бульон не станет густо коричневым. После этого подсушивается хлеб, суп разливается по шести чашкам. В них кладется хлеб, и его посыпают тертым сыром, чашки накрывают крышечками либо керамическими блюдцами и ставят на несколько минут в духовку. Когда из духовки их вынешь, они уже с корочкой. Дело нехитрое, и все быстро. Конечно, грудка утки в персиках, или турнедо «Мэр Катрин» (говяжье филе, которое берется с круглой части ноги), или шатобриан в беарнском соусе занимают времени побольше. Но и здесь не нужно особого мастерства – это блюда «накатанные». По этому принципу их и подбирают при составлении карты меню как в «Матушке Катрин», так и в других бистро. Везде, правда, есть своя специфика.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В «Матушке Катрин», например, неплохой винный погреб, хотя и небольшой, семь наименований шампанского, три сорта бочкового пива, обычный набор напитков для бара, коктейли. В других бистро и меню пожиже, и вина послабее.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И все же наиболее популярными и в Париже, как и по всей Франции, остаются небольшие рестораны типа «Irish Pub», именуемые во Франции «restaurant-brasserie». «Брассри» – это в буквальном переводе пивоварня. По традиции во Франции при пивоварнях действовали небольшие кафе-закусочные. До ресторана они не дотягивали, но специализировались на производстве горячей пищи для любителей пива. Из Эльзаса в Париж пришли брассри с фирменным шукрутом (блюдо с кислой капустой и различными колбасками, сосисками, кусочками ветчины, корейки и сардельками). Это под пиво незаменимо. В Париже существует целая сеть таких ресторанчиков «Chop d'Alsace» («Кружка пива из Эльзаса»). Словарь «Ларусс» дает еще одно пояснение брассри – это «ресторан, в котором подают напитки и холодные блюда либо быстро приготовляемые горячие».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Брассри в Париже на каждом шагу. Устроены они все примерно одинаково. В центре зала стоит мощная пивная стойка с несколькими кранами для бочкового пива и баром, в котором бутылки уже висят горлышками вниз со специальными отмерными пробками. Здесь же – аппарат для производства экспресс-кофе. В некоторых брассри существуют маленькие табачные киоски, в которых можно помимо сигарет и прочих табачных изделий приобрести лотерейные билеты, телефонные карты, марки как почтовые, так и акцизные и налоговые.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В массе своей французы во время ланча (dejeuner) питаются в брассри. Основное их требование – пища должна быть, хоть и быстро поданной, приготовлена в присутствии клиента, а не из полуфабрикатов, которые только разогревают, как в «Quick» и прочих обжорках американского типа. К тому же кухня должна быть французской. Меню в таких брассри, как правило, пишется мелом на грифельных досках, установленных в залах заведения так, чтобы написанное было видно посетителям для заказа, либо доска переносится к столику на время заказа блюд.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В брассри более высокого класса меню дня вписывается от руки либо на пишущей машинке (на компьютере) в карту со стандартным меню. Необходимость ежедневного обновления меню диктуется как поступающим свежим товаром, ценами на рынке, так и потребностями постоянной клиентуры. В каждом аррондисмане Парижа, других региональных центрах, и особенно в небольших городах Франции брассри имеют, как правило, постоянную клиентуру. Вкусы посетителей хозяину брассри известны, как и финансовые возможности. Да и как может быть иначе, если основной костяк посетителей и завтракает в таком брассри, и обедает, и ужинает, да еще в перерыве забегает попить туда кофе или пропустить рюмочку или кружку пива. Если перефразировать известную поговорку «каждый сверчок знай свой шесток» то можно сказать «каждый парижанин обедает в своем брассри».<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Самые обнаженные и самые недоступные<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Говорят, что ночную жизнь каждый понимает в меру своей испорченности. Для одних – это район Пигаль с его эротическими театрами, мразными стриптизами и секс-шопами или таинственные аллеи с ночными дивами, что в наше время небезопасно. Для других – это странствия до утра по изысканным ресторанам. Для третьих – это парижские кабаре и мюзик холлы, такие, как «Лидо», «Мулен Руж», «Фоли Бержер», «Крейзи Хорс». Там действительно, как поется в известной песне «девочки танцуют голые». Точнее – полуголые, «топлесс» Но кого сейчас смутит обнаженная женская грудь, если эта красота в изобилии демонстрируется на всех пляжах Франции от Ла-Манша до Лазурного берега?! Зритель идет в эти кабаре прежде всего на шоу. Они держатся подолгу, иной раз по два-три года. Но зал всегда полон и представление идет по два-три раза в день. Посетить Париж и не побывать на таком шоу, не посмотреть знаменитый парижский кан-кан, настоящий мужчина просто не может. Даже если он приехал в Париж исключительно по делу. Кстати, в деловом мире это хорошо понимают. По статистике самые удачные сделки заключались с иностранными клиентами именно после того, как они побывали в «Крейзи хорс», «Мулен Руж» или в каком-то еще кабаре или мюзик-холле. По крайней мере после этого заезжий бизнесмен всегда возвращался в Париж хотя бы еще раз. Лично я предпочитаю всем этим заведениям «Crazy Horse» и не стесняюсь в этом признаться.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Рождение «искусства ню»<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мало кто в начале пятидесятых годов знал Алена Бернардена. И все же в ресторане «Поль и Вирджиния», который он держал в центре Парижа на площади Марше-Сен Оноре, была своя клиентура, были свои звезды, в том числе и американский певец Бинг Кросби. Привлекала их не только кухня. Бернарден по субботам обычно приглашал в ресторан певцов и джазовых музыкантов. Тогда во Франции еще не кривились при звуках «Янки дудль!». Америка была по тем послевоенным временам в большой моде. В Фонтенбло под Парижем размещалась штаб-квартира НАТО, и Пентагон прислал туда весьма внушительный контингент американских войск. Не без расчета на эту клиентуру Бернарден купил в 1951 году старые винные подвалы в здании на Авеню Георга V и переоборудовал их в кабаре, а точнее, в салун в стиле американского Дикого Запада.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Салун – это заведение соответствующей репутации. Во времена освоения Дикого Запада в салунах до утра гуляли золотоискатели и авантюристы всех мастей, там танцевали падкие на золотой песок девочки и устраивались кровавые разборки, знакомые всем нам по голливудским вестернам. Еще одно американское изобретение – бурлеск, где девочки танцуют нечто напоминающее канкан и раздеваются под веселую музыку, увлекло Бернардена, у которого с детства богиней была Афродита. В салуне «Сrazy Horse (в переводе „Бешеная лошадь“), который открыл Бернарден в бывших винных погребах, были и швейцары в крагах и красной форме а-ля шериф, и хлопающие двери, которые любили распахивать движением ноги ковбои перед тем, как начать палить изо всех стволов, и девочки. Все было так, как на Диком Западе, как в вестернах, заполонивших после войны экраны Европы. И тем не менее, было не совсем так, не по-голливудски. А по-французски. Сам Бернарден рассказывал об этом без ложной скромности:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Это я создал в Париже первое ревю в жанре американского бурлеска. Слово „стриптиз“ вообще здесь не существовало до 1951 года. Я первым поставил здесь стрип-спектакль в кабаре. До этого в парижских кабаре обязательными были певичка, жонглер или фокусник и исполнительница русских народных песен. Голую грудь показывать не решались. А я… Я рискнул».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он рискнул и не проиграл. И не потому что в «Сrazy Horse „он пригласил и известных тогда стриптерок, и воспитал еще лучших „в своем коллективе“. Он выиграл только потому, что на базе бурлеска, действа вульгарного в самой своей основе, как и вся американская индустрия развлечений, он создал особый, изощренный стиль „Сrazy Horse“, стиль неоспоримо французский, который получил название L’art du nu – искусство обнаженного, искусство «ню“.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это пришло не сразу. Первые его шоу были сугубо американскими – с непременными ковбойскими песнями в духе «кантри» и певицами, которые свои куплеты пели исключительно со стойки бара. Дань американизму отдали даже такие актеры, как Жан Маре, начинавший в первом шоу «Сrazy Horse «в ковбойском костюме и шляпе с загнутыми полями. Сам Шарль Азнавур пел в том же шоу. Но пел он тогда не французские песни, которые принесли ему славу несколько лет спустя, а американские шлягеры.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Успех был поначалу скромен. Не произвели сенсации даже приглашенные из-за морей стриптерки. Публика вежливо похлопала мисс Фортунии, смешанных польско-гаитянских кровей, которая исполнила нехитрую пьеску «Я ищу блоху». Суть номера сводилась к тому, что стриптерка в поисках нахального насекомого снимала одну за другой свои одежки, пока не оказывалась нагишом перед почтенной публикой. Серьезный успех принесла «Crazy» мисс Памела, показав известный в американских шоу номер «Игривая вдова». Это стриптиз с кисточками, которые приклеивают на нашлепках на самые интимные места, таким образом их прикрывая. Ну, а затем, вращая груди, раскручивают. Но и этого было мало для Бернардена.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Только через два года после «Вдовы» он нашел ключ к своему будущему успеху, случайно увидев рекламу американского киносериала «Танцовщицы влечения», в котором показывали лучшие номера американских бурлесков. Бернарден сказал «Эврика!» Так же, как и в бурлеске, танцовщицы должны обрушиваться на публику сразу же после традиционного для кабаре номера комика. Но каждая должна действительно вызывать влечение у мужчины и обнаженным телом, и танцем. «Влечение, – уточнил про себя Бернарден, – не влекущее за собой обладания». Он даже не осознал, что сформулировал эстетическое кредо «Сrazy Horse».<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Одежду шьет свет<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Шоу с ансамблем из пяти стриптерок дало сбор и публику. Танцовщицы были на диво хороши, но, как признала одна из них «Рита Ренуар» впоследствии, все они «тянули одеяло на себя», подсматривали друг за другом, чтобы перехватить у соперницы наиболее удачный трюк или жест. Ансамбля не было.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Два открытия сделали «Сrazy Horse». Первое было связано со знаменитой Лили Ниагарой – обладательницей роскошного тела цвета белого мрамора. Бернарден однажды шутки ради взял проекционный аппарат и начал с его помощью «одевать» Лили в картинки со слайдов с декоративными рисунками. Так он соединил «оптическое искусство», или «оп-арт», со стриптизом. Конечно, это у отца Сrazy Horse получилось не просто так. То было время серьезных поисков в искусстве авангарда, где задавали тон американцы. Это направление «нео-дада», неореализм, поп-арт, а также привлекший Бернардена оп-арт. Женское тело стало для него, как писал французский искусствовед Пьер Рестани, тем же, чем холст для живописца. С помощью художников и профессиональных осветителей Бернарден выработал целую систему «лепки» женского тела с помощью проецируемого на танцовщицу света. Хореограф «Сrazy Horse» Софиа Бальма, когда мы встретились с ней в этом знаменитом кабаре, вот так разъяснила мне суть этой техники: «С помощью проецируемого света мы акцентируем формы тела, его округлые линии, не искажая при этом женского тела. Так что свет не столько одевает, сколько подчеркивает силуэт тенью. Но здесь тоже нельзя перебарщивать с игрой света и теней…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я потом вспоминал слова Софии, когда увидел в спектакле «Какая жара» знаменитое «Адажио». Тема кладбища там решается неоновым силуэтом гроба и проецируемым узором крестов, которые служат и занавесом, и одеждой девушек-привидений, и под конец – покрывалом, целиком скрывающим их наготу.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сrazy Horse переходит в галоп<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;София Бальма, которую Бернарден называл «Верной», – еще одно его открытие. Он понял, что для успеха ему нужны не отдельные стриптерки, а ансамбль, нужен был стрип-балет, в котором кордебалет, и соло, и па-де-труа, и па-де-катр составят единое целое. Единственное, что в «Крейзи хоре» исключалось сразу же, – это па-де-де с мужским партнером. В салуне танцевали только девочки. Мужчин на эту сцену допускают лишь в качестве фокусников и комиков. Даже артистические уборные с солистками у них разделены непроницаемой для противоположных полов стеной. Стоит охрана – соответственно проинструктированные французские «качки€». София Бальма принесла в «Сrazy Horse» хореографию, без которой настоящего танца нет. Уже потом в «Сrazy» стали приезжать знаменитые балетмейстеры, такие, как Давина, и ставить свои танцы для Бернардена. А затем уже появились балетные спектакли Софии Бальмы и Молли Моллой, в том числе «Какая жара».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Каждый вечер в половине девятого и в половине двенадцатого на сцене салуна звучит на английском языке команда:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Ten-shan!» (Сми-ирно!) Для встречи справа! На-кра-ул!» Занавес вверх. Появляются «лошадки» Бернардена в точно таких же медвежьих шапках, как у королевских гвардейцев у Вестминстерского дворца. Но вот только ниже шапок – форма прозрачная и обалдевшие мужчины, еще не понимая, то ли над ними шутят, то ли соблазняют всерьез, принимаются наблюдать за тем, как профессионально маршируют роскошно сложенные девочки, только грудки дрожат в такт…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так начинался спектакль «Какая жара!», название которого можно перевести и как «Ну, и страсти!». Его начали готовить еще при жизни Бернардена. Идея этого спектакля была, пожалуй, самой удачной за всю историю «Дикой лошади». В него, конечно, вошли и многие классические номера салуна, такие, как «Ротор» и финальный марш-парад «Ты меня возбуждаешь!». Но многое сделано было заново. Спектакль стал классикой найденного Бернарденом стиля. Здесь традиции французского кабаре соединены с бурлеском наиболее органично. И фокусник, и куклы работают попеременно с танцовщицами, но синхронно. «Какая жара» – это не просто стриптиз. Это – синтез балета, современного танца, стриптиза и художественной гимнастики. И все это так изрядно сдобрено юмором, что Эрос отступает на задний план перед Афродитой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бернарден был в восторге от всего этого. Он не жалел ни сил, ни денег на то, чтобы поставить свое детище еще на одну ступень выше. Теперь он был уверен, что у него нет конкурентов, что он создал шоу, уникальное в своем роде. Казалось бы, пришел настоящий успех, живи и радуйся…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;У сильных людей, однако, случается такое – они добровольно уходят из жизни как раз на самом гребне успеха. Трудно объяснить, почему так поступил Бернарден. В 1996 году он застрелился у себя в кабинете, в салуне. После него не осталось ни письма, ни даже прощальной записки. Бернарден ушел. Но «Сrazy Horse» продолжает жить. Попытки его жены, бывшей «лошадки» Ловы Мур, унаследовать это кабаре были отбиты. Уже довольно солидный бизнес отца взяли в руки его дочь Софи и сыновья Дидье и Паскаль. «Сrazy Horse» становится не просто кабаре и стрип-театром. Это – брэнд, Великая марка в теперь уже высоком искусстве по имени L’art du nu. Но вместе с тем – это и бизнес. Дети Бернардена стали организовывать специальные спектакли для ведущих корпораций Франции, когда на весь вечер закупаются все места сразу. Есть и другие нововведения. Раньше салун из Парижа никуда не выезжал. Но теперь филиал «Сrazy Horse» действует в Казино Монте-Карло и в Лас-Вегасе. Заговорили о новых проектах, в том числе в Москве…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Ну и страсти!»<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В символике «Сrazy Horse» много игривой двусмысленности. Как и должно быть в любовной игре. Даже в псевдонимах танцовщиц – загадка на загадке. Лова Мур, которая стала женой Бернардена прямо из шоу, Волга Московская, Нара Кардиган, Луга Белуга. Все они вошли в историю становления Crazy под этими псевдонимами. Бернарден был неистощим на выдумки и каламбуры, обладал потрясающим чувством юмора. Именно он придумал сценарий смены стрип-караула а-ля Вестминстер в «Сrazy Horse». Он назвал этот номер «God save our bareskin», что означает, «Боже, спаси нас, голеньких», что перекликается с названием государственногог гимна Великобритании «Боже, спаси Королеву», по-английски «God Save the Queen». Голенькие «гвардейцы» после этого открывали уже все спектакли в «Сrazy Horse» – и шоу под английским названием «Teasing», что в переводе означает «Заигрывая», «Поддразнивая», «Раззадоривая» и даже «Кадрясь» (двусмысленностей такого рода в английском языке еще больше, чем во французском), и последовавший за этим «Табу». Так что присутствие покойного мастера ощущается постоянно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В «Teasing» вошли многие классические номера салуна, такие, как «Ротор», «Искусство соблазна» и «Я – хорошая девочка!», и конечно, финал «Ты меня возбуждаешь!». Но многое было сделано заново. Этот спектакль стал классикой L’art du nu. В «Кадрясь», самом ключевом танце спектакля, когда танцовщица показывается публике со спины, прикрытая до талии занавесом, работают только бедра и ноги, наиболее четко выражено его кредо – вызвать влечение, не влекущее за собой обладания ни в какой форме. Один раз мне пришлось быть на спектакле, на который пришли сильно подвыпившие американцы. Каждый номер они встречали, как принято в их бурлесках, воплем и гоготом. Служителям это быстро надоело, и янки тихо вывели из салуна. «Смотреть можно, – объяснили им. – Восторгаться тоже, но лучше молча. Орать нельзя. Это мешает другим».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Teasing» – весьма тонкий спектакль. Его главная героиня – это Женщина-соблазнительница, образ которой создается в каждом сольном номере и дополняется штрихами кордебалета. В этом образе женщина роковая, «femme fatale», как говорят французы, далеко не обязательно главенствует. В «Соблазнительнице» Софии Бальмы есть много и от озорной девчонки, которая может задрать юбку и показать мальчишкам голую попку точно так же, как язык. Спектакль сам по себе – это синтез балета, современного танца, стриптиза в его лучших формах и художественной гимнастики.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Та же линия выдержана и в юбилейном спектакле «Taboo» («Табу»). Его поставила Софи Бальма к 50-летию салуна. К этой дате более комфортабельными сделаны места для VIP-посетителей, подновили интерьер. Бальма ввела немало новшеств в спектакль, но классика – «Ротор», «Отношение», «Страсть весталок», «Я хорошая девочка», «Ложись, лазер, ложись» и другие – осталась.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Конечно, я бы погрешил против истины, если бы сказал, что парижский салун «Сrazy Horse „– это невинное заведение для девственников. Конечно, нет. Эрос здесь поселился надолго и прочно. Но именно Эрос, а не Сатир и не Фавн. Похотливым козлам это шоу не понравится. Когда смотришь, как работает красавица Лола Фрагола в сценке „Каторга“, понимаешь, какой удивительной силы может достичь экспрессия женского тела и какой черт сидит в каждой настоящей женщине. Сцена проходит как бы в тюрьме, из которой страстная женщина-грешница рвется к своему возлюбленному. Но как рвется! Каждой клеточкой своего тела. И Лола умеет это показать. Вспоминаешь наше, российское: «Старый муж, грозный муж…“<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эрос и балет<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;За всем этим видна огромная работа. И поэтому я так ждал встречи с Софией Бальмой. И вот в один из дней мне позвонила Николь Бжезинская из секретариата «Сrazy» и сказала, что Бальма готова меня принять. В зале, где не раз я уже смотрел ее спектакли, меня ждала хрупкая, изящная женщина с такой гибкой и выточенной, как статуэтка из эбенового дерева, фигурой, что не веришь ее же собственным словам: «Я работаю в „Сrazy Horse“ вот уже более 30 лет. Сначала я танцевала на этой сцене почти 18 лет, а затем стала работать здесь балетмейстером…» Мы встретились незадолго по начала репетиции. Времени было мало. И все же мы поговорили. София многое помогла мне понять в этом феномене современного искусства по имени l’art du nu. Как она пришла в этот салун? «Сначала, – говорит София, – я специализировалась на классическом танце. Любила современный танец. А потом меня позвал Бернарден. И с тех пор…».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я привожу буквальную запись нашего интервью. Тут, как говорится, ни прибавить, ни убавить.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вы танцевали, «nu» т. е. обнаженной?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да. Все 18 лет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как вы воспринимаете l’art du nu?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это экспрессия тела. Очень тонкая. В это надо вкладывать много духовного. Да-да, духовного, – настаивает она. – Танцовщица должна уметь много сказать именно телом, не говоря при этом ни слова. Искусство «nu» очень коварно. Надо быть очень внимательной всегда. Если переступить определенную грань, танец обнаженной женщины может стать просто вульгарным. Женщина в таком танце должна манить, но допускать к себе не должна. Даже предположить, что она доступна, она не имеет права. Нужно уметь поэтому работать на нюансах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Для этого, однако, не всякое тело годится.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вы правы. Надо поэтому работать не только над телом, но и над выражением лица. Намерение выражает лицо, выражают глаза. Не только танец.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Есть танцовщицы, которые соблазнительны по самой своей природе, а есть…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Есть танцовщицы, которые способны танцевать только в кордебалете. Они хорошие танцовщицы, но недостаточно артистичны для соло. Поэтому иногда мы выбираем девушек, которые даже хуже танцуют, но они могут танцевать сольный танец. Тут уже нужна определенная порочность, если хотите, для того чтобы быть одной на сцене и сразу же взять публику. Это дано не каждой.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Бернардена однажды спросили, как он «угадывает» в ходе просмотров танцовщиц, кто подойдет для его салуна, а кто нет. Он сказал: «Я руководствуюсь правилом старых циркачей. Они, когда просматривали кандидатов в клоуны, говорили: „Рассмеши меня!“ А я говорю танцовщице: „Соблазни меня в танце!“ По-своему Бернарден работал по системе Станиславского. Ему надо было поверить артистке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– С какого возраста может танцевать артистка в «Крейзи Хорc»? – спрашиваю я Софию.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это все индивидуально. Сейчас идет новое поколение. Они начинают танцевать рано. В 16–17 лет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мимо нас проходят две девчушки. На вид совсем еще школьницы. – Привет, дети мои, – говорит им Софиа. И продолжает: – Ну, вот, вы видели этих двоих. Им по семнадцать, они только начинают у нас работать. Но очень способные девочки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это между тем работа тяжелая.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, весьма. Очень тяжелая.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Они работают без выходных?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет, отдыхают, конечно. Но не по календарным выходным. По очереди. Каждый вечер четыре танцовщицы у нас в отгуле.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Мне рассказывали, у вас весьма жесткие требования к танцовщицам. Утверждают, что если кто-то из них поправился на полкило и за три дня вес не сумел сбросить, то таких увольняют.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Врут. По контракту у нас они имеют право изменять свой вес на два-три кило. Или больше, или меньше. Если по своему росту танцовщица не добирает веса, то ей разрешают поправиться на три-четыре килограмма. Но не больше. Но если она набирает, допустим, вес, выше разрешенного по контракту, ей предоставляется отпуск, чтобы она привела себя в форму. Но обычно с весом проблем не бывает, потому что им физически приходится много трудиться. У нас не поправишься.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Есть ли какие-то особые требования к ним у вас в салуне?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Они всегда должны быть в форме. Это утомляет, конечно. Раз в неделю у нас генеральная репетиция. Мы не стремимся к тому, чтобы воспитать здесь звезд балета. Но наши девушки должны быть хорошо натренированы, обладать нужной для нашего дела мускулатурой, быть в тонусе и обладать выносливостью. Они работают каждый день с восьми часов вечера до часу ночи. И к тому же репетиции. Генеральная идет три часа. И еще мы репетируем отдельные номера. Работы хватает.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Свет, как скульптор, лепит тело танцовщиц. Особенно четко видишь их вроде бы незаметную в ярком свете мускулатуру в танце «Страсть весталок». Свет придает обнаженным телам то оттенок бронзы, то старого мрамора, и поэтому каждая мышца рельефна. Видишь, что девочки крепкие, здоровые и хорошо тренированные. А в здоровом теле, как говорили древние, должен быть непременно здоровый дух…<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– На сколько времени заключается контракт с танцовщицей?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Мы следуем французским законам. Сначала на восемь-десять месяцев. А затем он практически бессрочный. По этому контракту, однако, танцовщица, если она почувствовала, что не может дальше работать или не хочет, должна предупредить нас за месяц. Таков закон.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– У вас, тем не менее, строгостей немало.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Мой патрон (она так до сих пор называет Бернардена. – В.Б.) говорил: «Суров закон, но это – закон». И он был прав. Мы требуем, чтобы танцовщицы приходили на работу вовремя, не опаздывая. Им запрещено после спектакля прохаживаться перед салуном, их доставляют домой наши специальные такси. Есть у нас и служба охраны. Наши девочки не имеют права разговаривать с публикой, особенно с мужчинами. У нас строгая дисциплина. Но разумная. Нет строгостей ради строгостей. В праве на личную жизнь им никто не отказывает. Но это – вне салуна. Здесь они работают.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вы работали вместе с Бернарденом. Каков был его стиль?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– У него была отлично развитая интуиция. И он умел чувствовать людей. Он точно знал, кого на какой номер поставить. Он умел слушать свой внутренний голос. Он знал, какая танцовщица будет в танце выкладываться до конца, какую лучше использовать в ритмическом танце, какую в медленном. И, как правило, первое впечатление его не обманывало. В хореографии мы не можем навязывать себя танцовщице. Мы должны приноровиться к тому, что танцовщица может сделать и что создать. Мы обязаны иметь по меньшей мере четыре танцовщицы для каждого сольного танца, чтобы не возникало ненужных проблем. Но для каждой – хореография своя. Это все индивидуально. Этому учил меня Бернарден.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вы срабатываетесь с новыми владельцами «Сrazy Horse»?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, особенно с моей тезкой, Софи Бернарден. У нее тонкий вкус, ибо она помимо всего прочего хорошая художница. Мы с ней говорим на одном языке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А что делает Лова Мур?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Поёт.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сколько нужно репетировать для постановки одного номера – сольного танца?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Три-четыре месяца. А потом репетиции, чтобы поддерживать девочек в форме. Здесь тоже все индивидуально. Есть танцовщицы, которые очень быстро входят в танец и держат нужную хореографию при всей своей индивидуальности, а есть такие, которые сначала входят в танец, а потом начинают свои импровизации и их каждый раз приходится возвращать к исходным позициям. Все индивидуально. Но надо всем необходимо работать. Даже ставить дыхание. Это так же важно, как и экспрессия.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Несколько лет назад я видел в одном кабаре на Западе «Танец Айседоры Дункан». Танцевала его обнаженная женщина, единственной одеждой ее было красное шелковое знамя. Это была своего рода дань русской революции и той революции в искусстве, балете, которую потом «отменили» сталинские пуритане. Действительно ли Айседора Дункан, жена нашего великого поэта Сергея Есенина, была основоположницей искусства ню?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Во многом, да. Она обладала необычной экспрессией тела. И для своего времени Айседора Дункан была авангардисткой в хорошем смысле этого слова. Я ее очень люблю. Вы видели в нашем спектакле танец с черными вуалями. Это своего рода дань Айседоре. Немножко «ретро».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что общего у вашей хореографии, искусства «ню» вообще с современным балетом типа, например, балета Баланчина в США?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Баланчин был почти на всех наших спектаклях. И ему они нравились. Так же как и нам – его балет. Мы часто ездили друг к другу. Баланчин бывал даже на наших репетициях. Но я должна сказать, что наше искусство достаточно своеобразно, и мы не можем себе позволить ни удариться в чистый балет, ни опуститься до вседозволенности. Мы не можем себе позволить все движения в танце, потому что всегда ощущаем близость той грани, о которой я вам говорила. У искусства «ню» своя эстетика.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А публика «Крейзи хорс» на что настроена, когда она сюда приходит? Ее привлекает красота танца и женского тела или она идет сюда в поисках острых ощущений, изощренного секса?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– У нас нет спектаклей, которые привлекали бы публику такого сорта. Для того чтобы увидеть секс в наших шоу, надо их смотреть под весьма определенным углом зрения. Сюда, кстати, приходит много женщин.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;…В спектакле «Taboo» снова появился вращающийся круг, наклоненный под углом в 30 градусов. Только на этот раз он был прикрыт потоком воды, который нарисовал на сцене лазер. Это номер «Ложись, лазер, ложись!» Тара Карамболь, которая танцевала на этом круге соло, была действительно, как говорила София, и в меру порочной, и не в меру соблазнительной. Но даже если у кого-то и могло возникнуть желание ее потрогать, оно было бы невыполнимым. Тара парила над залом в своем потоке. Она была мечтой, недоступной, и тем более желанной.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Недоступность, конечно, достаточно условное понятие. Жизнь есть жизнь. Уже после того как Лова Мур стала женой Бернардена – другая «лошадка» Александра Полкашникова, выпускница училища Большого Театра, тоже удачно вышла замуж, а украинка Зина Белуган, известная по афишам «Крейзи» как Белуга, стала женой американского миллиардера. Я спрашиваю Софию:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вы танцевали вместе с Ловой Мур, с такими известными танцовщицами, как Зина Белуга, Руби Монтана. Это все, конечно, псевдонимы, как и ваш тогдашний – «София Палладиум». Много ли переменилось с тех пор?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Конечно. Это была другая эпоха. И зал был другой. Когда мы начинали, даже зал был сработан под стиль вестерн. Мы сохранили только американские двери.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И музыку тоже…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Конечно. Иначе бы это не был салун.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А как родился этот знаменитый номер со сменой караула у Вестминстерского дворца, с которого начинается спектакль «Какая жара»?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Именно у этого дворца и родилась идея его поставить. Бернарден, увидев, как меняют караул, вдруг сказал мне: «Слушай, это великолепно. Это же танец! Костюмы прекрасные. Все это нам надо взять на заставку нового спектакля». Дальше уже были детали. Мы подобрали музыку, создали стилизованные костюмы и пригласили на репетицию из Лондона майора королевской гвардии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как он себя чувствовал?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Поначалу он был весьма смущен. В такой аудитории, как вы сами понимаете, нелегко отдавать приказы. Но он хотел, чтобы наши девочки подчинялись ему, как солдаты. И он орал на них, как в казарме. Отдавал команды в голос. Вы слышали его в записи. Ужас!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А девочки, как реагировали?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Он не одну довел до слез. Им трудно было, конечно. Он их заставлял маршировать часами. Но потом ничего, подружились.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А потом-то он видел на сцене, что получилось?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Видел. И был очень доволен и горд собой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Позже я увидел тех юных француженок, которых София назвала «детьми», на сцене «Крейзи» во время репетиции. София работает с ними с такой полной отдачей, что иногда даже сама выходит на сцену и «входит» в танец, как в былые времена. «Лошадки» послушны ее мановению руки: «И… Раз два-три-четыре-пять-шесть-семь-восемь…» Счет тут идет почему-то на восемь. Репетируется финал. Под музыку «Ты меня возбуждаешь». Каждый в зале, конечно, должен почувствовать, что это утверждение адресовано персонально ему. Для этого и нужна экспрессия тела. Но при этом, конечно, «лошадки» держат дистанцию. А то ведь, не дай бог, кто неправильно поймет «искусство ню».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Какие у вас отношения с труппой? – спрашиваю я Софию в перерыве.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Прекрасные. Девочки мне доверяют, я им. Это главное. Многих я воспринимаю как своих детей. Особенно молодежь.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Волга Московская<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;София знакомит меня с восходящей звездой труппы – Волгой Московской. Она необыкновенно хороша. И так близко, что вводит меня в некоторое смущение. Все же она в рабочем «костюме». А это практически стопроцентное «ню». Тем не менее задаю вопросы, нравится ли ей работать в «Крейзи».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Обожаю! – говорит Волга.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А как ты сюда попала?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я окончила балетное училище в Познани. И меня заметили. Я работаю здесь уже восемь месяцев.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А ты замуж собираешься?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Конечно, у меня есть жених.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Француз или поляк? Он видел тебя на этой сцене? Ему нравится то, что ты делаешь?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Он поляк. И он много раз видел меня на этой сцене. Ему не просто нравится. Он в восторге.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;…У Бальмы уже начиналась репетиция, и все же я успел задать ей несколько вопросов на прощание:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как вы находите ваших танцовщиц? В разных странах?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, мы устраиваем просмотры непосредственно в тех странах, балет которых нас интересует. И думаю, устроим такой просмотр однажды в России. Там прекрасная школа танца. Если мы кого-то отбираем, то заключаем контракт, по которому оплачиваем все расходы танцовщицы по переезду в Париж, ее устройству здесь на первое время. Здесь, конечно, тоже она проходит просмотр, гораздо более строгий. И если она нам подходит, мы начинаем работать с ней. Так мы нашли наших «звезд» в Лондоне, в Швейцарии, в Польше…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– С одной из них вы говорили. Мы дали ей имя Волга. Волга Московская.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А почему тогда Волга, а не Влтава? Ведь она – из Польши.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Мне больше нравится Волга. Она отлично работает, – говорит София. – Очень серьезная девушка.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Наверное, в этом – главный секрет «Крейзи хорс». Современный стрип-балет – дело серьезное. Тут надо много и упорно работать. И не только телом, но и душой. Ну, а иначе разве сказал бы завсегдатай «Сrazy Horse» Ален Делон про этот салун такое: «Моя жизнь, как все знают, прошла под знаком кино. Но мало кто знает, что в другой своей части жизнь моя прошла и под знаком „Сrazy Horse“. Для того чтобы понять Алена Дэлона, надо хотя бы раз увидеть воспитанниц Бальмы на сцене. Этого уже не забыть никогда.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;По обе стороны сцены в «Крейзи хорс» – скульптуры вакханок. В древности, очевидно, не представляли себе праздника не только без вина, но и без танцев. Вспомните сцену Вальпургиевой ночи в опере «Фауст» и слова Мефистофеля, обращенные к Бахусу: «Божок, вина!» Вино бьет фонтаном, и танец неистов. Как в «Крейзи хорс».<br>
<br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;По дорогам Франции<br></h3><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;« Париж – это еще не Франция», – говорят французы так же, как мы говорим, что Москва – это еще не Россия. Действительно, по Франции надо немало походить и поездить, чтобы понять, чем дышит месье Дюпон. Я привел в этой главе лишь несколько страниц из моего путевого блокнота, которые эту истину подтверждают.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Замок с добрыми привидениями<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;С автострады национальная дорога убегает в поля и луга. Указатель на Мелен. Вроде бы простой дорожный знак. А на нем, как на скрижалях, – сама история Франции. Да и не только Франции. Сколько всего сошлось в долине между Сеной и Марной! Проскакиваешь часто в этих местах какой-либо городишко и коришь себя, что не заехал, не побродил по его улочкам с тысячелетней историей. Но тут жизни не хватит все увидеть, поэтому утешаешь себя изречением Козьмы Пруткова: «Нельзя объять необъятное».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На этот раз адрес у меня конкретный – замок Во-ле-Пениль. Это под самым Меленом, в 50 километрах от Парижа, на правом берегу Сены.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Было что-то нереальное в этой картине. На въезде в старинный замок в распахнутых настежь чугунных резных воротах стоит бежевый «мерседес». В машине вместе со своей неизменной помощницей Клодией сидит сам владелец замка Пьер Аржиле, основатель первого и единственного в мире музея сюрреализма, разместившегося здесь же. Он в элегантном вельветовом костюме, белой рубашке и при галстуке. Через руль «мерседеса» пропущена старинная трость с резным костяным набалдашником, из которого «растут» два одуванчика.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Клодия держит в руках видавшую виды пластмассовую миску с каким-то крошевом. Своеобразная, прямо-таки сюрреалистическая, эта сценка объясняется, однако, весьма прозаически: «Вот, подвез Клоди, – говорит Аржиле. – Сегодня служитель наш не работает, выходной, и птиц кормим сами. К тому же надо закрывать ворота. Завтра едем в Москву…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ворота, видимо, закрываются в этом замке не часто. Я с трудом сдвинул их с места. Поржавевший язычок замка со скрипом вошел в паз. Аржиле накинул цепь на решетку. «Символ, – пояснил он. – Все будут знать, что хозяев нет дома».<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ему, говорят, 78 лет. Но речь живая, а взгляд озорной. В день нашей встречи он был весь в заботах по организации первой в России выставки работ Сальвадора Дали, художника с мировой славой, классика сюрреализма. Она открылась потом в Москве, в Государственном музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина. А в самом начале апреля 1988 года Аржиле пришел в наше посольство в Париже и передал в Советский фонд культуры несколько работ из собрания своего музея. И в первую очередь гравюру «Нептун» С. Дали. Художник мечтал выставиться в Москве всю свою жизнь. Так и умерла, не повидав родины своих предков, его жена Гала, урожденная Елена Дьяконова. Болезнь не позволила и самому Дали приехать в СССР.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Декадентское искусство», «болезненное восприятие мира», «извращенная буржуазная эстетика» – сколько ярлыков кочевало по нашим энциклопедиям и работам известных критиков! А сколько было всяких запретов, связанных с его творчеством!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дали между тем искренне считал себя революционером в искусстве, как и футуристы, и кубисты, и дадаисты, и экспрессионисты, поднявшие свои бунтарские штандарты «нонконформизма» в начале века. О том времени, когда только начинался их бунт против буржуазной эстетики, напоминает в замке Во-ле-Пениль пожелтевшая от времени газета «Фигаро» за 20 февраля 1909 года.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На первой полосе в ней помещен знаменитый «Технический манифест футуристической литературы», подписанный Ф. Маринетти. Рядом, на стендах, – старые фотографии основоположника сюрреализма Джорджио Де Ширико, Корзу, самого Сальвадора Дали с его неизменно закрученными кверху, кренделем, донкихотскими усами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Повсюду в замке его работы. Помню, как впервые поразили меня знаменитые «Часы» – словно потекшие от неимоверной жары циферблаты, расплывшиеся по земле, висящие на ветке, на спине улитки. Не раз потом я вспоминал эту работу, когда видел на снимках запекшиеся в атомном взрыве в Хиросиме часы с остановившимися в момент смертельной вспышки стрелками.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1975 году в Австралии в экспозиции нью-йоркского Метрополитен-музея я увидел еще одну его работу – «Мадонна на стене». Вновь поразился тогда, какой он великолепный рисовальщик. В искусстве сюрреалистов – это непременное качество. У них работа методом Поллока, корифея абстракционизма, писавшего, разбрызгивая краски по полотну, не проходит.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще в 1934 году в своей книге «Покорение иррационального» С. Дали заметил: «Мне кажется совершенно ясным, почему мои друзья и враги делают вид, что не понимают значения тех образов, которые возникают и которые я переношу на свои картины. Как вы хотели бы понять их, когда я сам их не понимаю! Но тем, что я в момент написания не понимаю значения моих картин, я не хочу сказать, что они лишены всякого значения. Напротив, их значение глубоко, сложно, связано и непроизвольно настолько, что не поддается анализу, интуитивной логике».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Иррационализм, предстающий конкретно, – вот, с точки зрения Дали, достижение сюрреализма, его метод. Плоды этой художественной концепции глядят со стен замка Во-ле-Пениль. Статуя самого Дали в полный рост высится рядом со старым роялем, из бока которого, словно кровь из раны под ребром, хлещет водяная струя. У этого своеобразного фонтана сидит женщина – бюст портновского манекена с грудью, прикрытой ракушками-гребешками, выкрашенными в коричневый цвет. К чему только не ведет воображение, играющее кистью и резцом мастера…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пьер Аржиле проводит меня по всему замку. Лучше гида не сыщешь. Под конец экскурсии он говорит: «Клодия покажет вам и подземелье. Там тоже есть что посмотреть». История проходила по этим местам семимильными шагами, под которыми рушился, и не раз, замок, возведенный на римском фундаменте. В XI и XII веках он служил цитаделью, защищавшей дворец французских королей, от которого теперь ничего не осталось. Дворец был расположен напротив, на острове посредине Сены.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Именно на этот остров привезло французское посольство из Киева Анну Русскую, дочь Ярослава Мудрого (978–1054), в жены королю Генриху I. Сестра Анны Елизавета стала норвежской королевой, а затем датской, а другая сестра Анастасия – венгерской. Став королевой Франции, Анна в царствование своего малолетнего сына Филиппа I практически правила ею. В напоминание об этом в музее Во-ле-Пениль выставлен экспонат из Киева – чеканный портрет Анны Ярославны, правда, изготовленный уже в советские времена. Президент Украины Ющенко попытался было во время своего официального визита во Францию переписать историю и объявил, что Анну следует звать не Русской, как принято во Франции, а Украинской. Но эта поправка к истории Франции как-то не прижилась. История России и Франции слишком значима для наших народов, чтобы ее переписывать таким образом. Осталось только Ющенко свод законов, созданный Ярославом Мудрым, переименовать из «Русской правды» в «украинскую».<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Именно здесь в, Во-ле-Пениль, я впервые подумал о том, что в отношениях России и Франции есть не только некая неуловимая цикличность, но и своеобразная магия. В XVI веке Мишель Луи Фрето де Сен-Жюст построил на этом месте четвертый по счету замок, который и стоит в Во-ле-Пениле по сей день. Сен-Жюст-старший был первым секретарем Марии Лещинской, польской принцессы, ставшей женой Людовика XV. После того как ее отец потерял трон в результате раздела Польши и перехода большей ее части в состав России, Лещинские жили в королевском замке Амбуаз, где до сих пор можно увидеть вошедшие в те времена в моду во Франции кровати с балдахином, именуемые «польскими». (Одна такая кровать стоит в музее замка Во-ле-Пениль, правда, «творчески» обработанная сюрреалистами.)<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мишель-Филипп Сен-Жюст, избранный в 1789 году председателем Национального собрания Франции, один из авторов Декларации прав человека и гражданина, пять лет спустя был арестован именно здесь якобинцами и в 1794 году отправлен на гильотину в Париже.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Много позже, в 1815 году, в замке Во-ле-Пениль, расположился победитель Наполеона русский царь Александр I. А еще век спустя французский генерал Жоффр и английский фельдмаршал Френч решали здесь, как им совместно вести знаменитую битву на Марне, в ходе которой удалось отбросить от стен Парижа воинство немецкого фельдмаршала Мольтке. Русский экспедиционный корпус во Франции тоже участвовал в этой битве. Аржиле показывает нам комнату Жоффра и говорит: «Разгром немцев на Марне оказал самое прямое влияние на русскую революцию. Если бы немцам тогда удалось взять Париж, неизвестно, как сложилась бы европейская и конкретно русская история…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Все взаимосвязано в этом мире, и не будем спорить с трактовкой истории, которой придерживается нынешний владелец замка Во-ле-Пениль. В любом случае для истории Франции он сделал немало, раскопав под замком несметные археологические сокровища. Даже древнеримский родник восстановил в подземелье, которое когда-то уходило под Сену и вело прямо к королевскому дворцу…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Загадочные картины сюрреалистов, их скульптуры, напоминающие привидения, мирно соседствуют с рыцарскими доспехами и каминами в человеческий рост. Может быть, логично, что сюрреалисты расположились именно здесь. Кому, в конце концов, мешает их неустанный поиск рационального зерна в нашем иррациональном мире? И если они не победили иррационального, то разве всегда это умеют делать государственные деятели? В их искусстве всегда было что-то от колдовства, шабаша, от вальпургиевой ночи. Не случайно Дали снабдил своими гравюрами «Фауста». Но он, правда, иллюстрировал и сборник стихов Мао Цзэдуна. Серьезное и даже заумное у Дали, да и многих его последователей, каким-то странным образом всегда уживалось с хохмой, с таким ерничеством и эпатированием буржуазной публики, которое даже футуристам не снилось. Не потому ли рядом со скульптурой, символизирующей республику, соседствует мраморная ванна, над которой висит эбеновый женский торс, одетый в настоящий средневековый «пояс верности»? Не потому ли каждый год в замке 24 июля, в день Юпитера, храм которого когда-то был построен неподалеку от нынешнего замка римлянами, разворачивается пышное языческое празднество в честь Бога-Солнца? Кто знает. Пути искусства неисповедимы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дали умер, и в 1989 году в Во-ле-Пениль впервые состоялся праздник Солнца, на котором гений сюрреализма присутствовал только как призрак. Впрочем, он приехал в замок в старом «роллс-ройсе» – он обожал «роллс-ройсы» и считал, что ездить можно только в них, – но приехал, увы, восковым. «О, мэтр!» – обращались к нему певцы и танцоры, юноши, на головах которых росли оленьи рога, и девушки в монашеских одеяниях, несшие по отдельности детали его картин и скульптур – сделанные из папье-маше губы, поплывшие часы, трубы. Все имеет свой смысл, свой подтекст…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Траурная процессия шла по дорожке парка. Хоронили… Ван Гога, Гогена, Сезанна. Так завещал Дали, не считавший их художниками. Впрочем, они платили тем же и реалистам, и сюрреалистам. Аржиле радовался, как ребенок. Когда, по сценарию праздника, в воздух поднялся воздушный шар с прицепленным к нему носорогом из папье-маше, он засмеялся, всплеснул руками, потом захлопал в ладоши. Шар медленно подвели за веревку к парадной двери замка, у которой стояли Анна Ярославна Русская с герцогом Орлеанским вместе с Аржиле. (Анна была действительно русская, дочка нашего дипломата, а герцог Орлеанский – настоящий, только одетый в парадный костюм предков.) И тут 78-летний проказник бросил всех и залез в корзину шара. Шар опять накачали теплым воздухом с помощью специальной горелки, и Аржиле со счастливой улыбкой поплыл над своим владением.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Когда-нибудь я посмотрю на всю эту философию „параноидально-критической деятельности“, – писал Дали в своей книге-манифесте, – в попытке с нею вступить в полемику. Если у меня на это найдутся время и юмор…» Юмора у него было предостаточно, времени не хватило. Но и не могло хватить. Ведь спор о том, каким быть искусству, – вечен.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Утверждают, что и Пикассо просто дурил голову публике, когда пририсовывал к спинам женщин из высшего общества, ему позировавших, носы и ослиные уши. Или мстил так тем женщинам, которые его бросили. Это, однако, утверждение слишком примитивное. Элемент забавы и ерничества, конечно, был – искусство без него мертво. Но была и попытка вырваться из замкнутого круга классического искусства, которое канонизировало стабильность буржуа, возводило эстетику классицизма в их «охранную грамоту». Не потому ли все самодержцы и диктаторы так люто ненавидели любые отступления от канонов? Почему Гитлер всё, кроме реализма, объявил «дегенеративным»? Быть может, особую опасность все диктатуры усматривают именно в том, что современное искусство чрезвычайно демократично в выборе материала, близко к уличному «граффити», к лозунгу на стене и карикатуре на власть предержащих?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Аржиле, опытный критик, против направленных политических акцентов. Далеко не все сюрреалисты – революционеры, говорит он, и далеко не все реалисты – консерваторы. Главный критерий – это причастность к искусству. Вот что сближает художников, а в конечном счете и людей. Ни у кого нет монополии на истину. Ее надо искать вместе.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Аржиле проводил меня до дверей замка и сказал: «Я пойду прилягу. Извини». К воротам мы пошли с Клодией и стареньким псом по имени Пип. «Клодия, – спросил я, – а в этом замке есть привидения?»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Она подумала и сказала: «Конечно, как и во всяком замке. Только здесь они добрые, несмотря на то, что в его истории было немало трагического. Иногда, когда я работаю в подземных залах музея, слышу, как наверху кто-то танцует, как бегают по лестнице и смеются дети. А между тем знаю, что я здесь – одна…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пип, вильнув хвостом, помчался обратно к замку. С крыши на аккуратно подстриженный лужок скатывалось озорное весеннее солнце. Добрые привидения в закоулках замка готовились к вечернему балу. Может быть, среди них была и Анна Русская…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Валорис, город Мастеров<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Валорис известен тем, что через него проходил Наполеон после того, как высадился на Лазурном берегу Франции, сбежав с острова Эльба. И своими гоначарами и художниками по керамике. Если я еду по побережью из Канн в Ниццу, я обязательно сюда заворачиваю.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Музей Пикассо?» Старик с трубкой в зубах поворачивает ко мне свое иссеченное морщинами лицо, будто не поверив вопросу. Ну, кто в Валорисе не знает музея Пикассо?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Убедившись, что я нездешний, объясняет: «Вот эта дорога ведет к храму. А справа от него будет музей».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На площади перед храмом в тени платанов грудой стоят машины вокруг памятника жителям Валориса, павшим в Первой мировой войне. Прямо за ним – вход в огороженный каменным забором двор. Это и есть музей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пабло Пикассо подолгу жил в этих местах, а в Валорисе у него была своя мастерская. Неподалеку, в Антибе, есть еще один музей Пикассо. Тот побогаче. Там не восемь керамических тарелок его работы, как здесь, а несколько залов. Но самое ценное в Валорисе – это его картина-триптих «Война и мир», которую он подарил французскому государству. Она была написана во время войны в Корее. И Пикассо задумал ее как «Гернику» 50-х годов. Это – протест против бактериологической и химической войны. И само по себе помещение, на стены которого лег знаменитый триптих, напоминает бомбоубежище.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В музейном «бункере» тусклый свет лампочки. Две девочки держат за руки отца, который, как может, объясняет им символику кубизма. «Вот это слева – мир. Видите, люди радуются. А справа – война. И люди надели противогазы. А кто не успел—умирает…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Валорис прекрасен. Это – Мекка французской творческой интеллигенции. Здесь, на Лазурном берегу, знащие толк в искусстве приезжие любят не спеша походить по лавочкам, где продают свои изделия художники-керамисты, и обязательно что-нибудь да покупают. Не миновать никому галереи Жана Маре, которого мы все знаем по кинофильмам, но вот как скульптор, художник, мастер керамики он мало у нас известен. А жаль, потому что и в этом Жан Маре – Мастер.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Валорис – это вообще Город Мастеров. Куда ни зайди—везде царят Красота и Фантазия. Древнее искусство гончаров – всего лишь средство для воплощения сложных, часто мучительных образов современного художника. Они соседствуют рядом с традиционными керамическими пейзажами, классическими амфорами и вазами, даже с крестьянскими кувшинами для вина в виде фаллоса. И одно другому не мешает. Соседствует же модернистский Центр Помпиду в Париже с древними соборами. Искусство едино.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По Валорису надо бродить пешком. Пройтись по тем улицам, по которым любили ходить Пикассо, Фернан Леже, Жорж Брак, Руфино Тамайо, приезжавший сюда специально из далекой Мексики, и Жан Кокто, основатель знаменитого «Клуба архангелов», объединявшего теперь уже действительно небожителей – великих художников и скульпторов, поэтов и писателей Франции. Только великий Кокто (1889–1963) – он был и художником-сюрреалистом и писателем, драматургом и режиссером, сценаристом и кинорежиссером – мог создать такой по-настоящему творческий клуб и быть его президентом, королем французской богемы…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Те времена ушли в прошлое, как и великие. Но есть свидетели той эпохи. И бессловесные, и живые. В самом начале идущей в гору улицы Пикассо стоит, словно в овражке, «Галерея Архангелов». Что это? Подражание Кокто? Память о президенте великих «Архангелов»?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Это я попросил мэра Валориса переименовать эту улицу и назвать ее именем Пикассо», – говорит мне владелец галереи Жильбер Валентэн.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он приехал в Валорис в 1950 году. Тогда он был молод – всего-то двадцать два года, полон надежд – только что окончил Школу изящных искусств в родном Нанси и бродил по Франции в поисках счастья.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Тут и остался, – вспоминает он с улыбкой о тех временах. – Небо понравилось. Такой лазури нет нигде в мире.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я осторожно возвращаю его к истории переименования улицы, и он говорит:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– На этой улице у Пикассо была своя мастерская. Неподалеку тогда стояла фабрика по обжигу керамики. И улица так и называлась «Авеню де фурнес» (в переводе примерно «Печная улица». – В. Б.). Пикассо приезжал в Валорис на своей большой машине «Испаньо-суиза». Часто с друзьями. Останавливался у моего дома посмотреть мои работы, выпить стакан вина, поболтать. Он меня познакомил с Браком, с Кокто и с писателем Жаком Превером. Они тогда не были богатыми. И Кокто часто нам говорил: «Мы все дети единого отца всех художников, умерших в нищете».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Валентэн ведет меня по своей галерее. На стенах ее – керамические панно. Его любимая тема – это солнце, море и притянувшее его на всю жизнь небо Лазурного берега.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Керамика, – размышляет он, – это страницы Книги Земли. На них мастера древности оставили нам рассказ о том, как их соплеменники рождались и умирали, как пили, ели, веселились, как одевались и развлекались, как воевали, какие знали ремесла».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Но ваша керамика все же достаточно условна. Фигуративных панно у вас не так уж и много. Чаще – это цветной образ. Разберутся ли будущие поколения в том, что вы им хотели сказать?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Для этого им нужна будет уже не керамика. Мы оставим им и фотоснимки, и фильмы. Но современное искусство расскажет им то, на что фотография не способна, – что и как мы чувствовали, как воспринимали окружавший нас мир. Я даю только образ… И цвет…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Валентэн был признан не сразу. Но после того, как в начале 70-х годов его первые скульптуры «Агрессия против глаз» и «Колесо фортуны» были выставлены в парижском Музее современного искусства, его работы стали охотно покупать и музеи, и богатые коллекционеры. Постоянные клиенты в его галерее появились еще раньше. Вот и на его нынешних керамических шедеврах аккуратненько так проставлена цена. Цифры все больше трех-четырехзначные.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я смотрю на его руки. Это действительно руки мастерового. И, наверное, не могло быть иначе. Он работает с глиной и эмалью, с металлом и деревом, с камнем и пластиком. Словно угадав мои мысли, он говорит:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Меня трудно втиснуть в одну категорию нашего художественного цеха. – Я и скульптор, и живописец, и гончар. Я – пластик.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Валентэн провожает меня, не преминув показать на прощание фотоальбомы своих сыновей (они оба известные фоторепортеры) и первые художественные композиции дочерей, которые уже нашли свое место на стенах его галереи. В одной семье и столько талантов! Еще одно подтверждение того, что Валорис – это город Мастеров.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…На обратном пути дорога выносит меня на крутой спуск, в конце которого между двумя черными силуэтами скал на лазурном небе повисла золотая тарелка заходящего солнца. Наверное, и эту тарелку когда-то сделали в Валорисе.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;За трюфелями с собаками<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Прованс – это несколько департаментов, которые объединяет не только географическое расположение на юге Франции вдоль Средиземного моря, но еще и древнейшие традиции гурманства. В одном из путеводителей по Франции говорится, что «Прованс наслаждается art de vivre (искусством жить) и хорошей пищей на ежедневной основе». Дело не только в том, что в Провансе собирают волшебные черные грибы трюфели, без которых не обходится ни один ресторан высокой кухни, но и в традициях гурманства, к которым провансальцы приобщаются с детства.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Солнце уже зависло над горой Ванту, и день клонился к закату, когда мы подъехали к ферме Эрика и Доминики Жомар. Ферма их уникальная, потому что они выращивают удивительные подземные грибы трюфели. Продукт этот дорогой – не случайно его именуют «черным бриллиантом» – за килограмм свежих трюфелей в хороший год можно выручить до 1500 тысяч евро, а то и больше. До поры трюфели искали в лесах у подножия Ванту и по всем лесным просторам департамента Ваклюз. Кто во что горазд – кто с помощью специально натренированных свиней, кто с собаками, а кто-то доверял исключительно собственной интуиции, точно зная, где раскопать драгоценный гриб.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эрик не был потомственным фермером, но его всегда тянуло к земле, и он стал изучать в разных странах, в том числе в США, как там поставлено фермерское дело. Сейчас у него – почти сто гектаров угодий. Но все настолько механизировано, что обрабатывает он эту гигантскую для Ваклюза площадь только с женой и с сыном. Ну и еще конечно – со своими собаками, без них никуда. Дело в том, что Эрик и Доминик несколько лет назад принялись добывать трюфели по-научному. Где-то в конце 90-х годов французские биогенетики разработали технологию высадки грибницы трюфелей в специально обработанную и очищенную от корней травы землю<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Постепенно дело пошло, и супруга Жомар сейчас в списке крупнейших поставщиков трюфелей, на которые всегда есть спрос у французских рестораторов и гурманов. Как это делается?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эрик свистнул свою Каштанку – собаку Пину, помесь дворняжки и лабрадора, которую специально натренировали на поиск трюфелей. Щенок такой беспородной вроде бы породы стоит около 3 тысяч евро, потому их часто воруют, и Пину живет под постоянной охраной. Радуясь воле и предстоящей охоте на трюфели, Пину радостно завилял хвостом, и мы пошли через поле на соседнюю с фермой плантацию. Там росли обычные дубы и так называемые дубы зеленые, листья у которых мелкие и остренькие, а вот желуди точно такие же, как у наших дубов. Вот под этими деревьями и таятся «научные» трюфели фермы Жомар, которые по качеству и вкусу намного лучше своих диких братьев. Пину немного пометался между дубами и затих, потом взял стойку, ткнулся носом в землю и принялся разрывать лапами землю. Эрик нагнулся и вытащил у него из пасти черный комок. «Хороший трюфель, – сказал он. – Молодец Пину!» И тут же угостил пса чем-то вкусненьким. «Это необходимо, – пояснил он. – Иначе Пину слопает трюфель».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уже темнело, и Эрик пригласил нас на ферму. Там у него оборудована настоящая лаборатория, где проводится подготовка грибниц к посадке, определяется качество добытых трюфелей, берутся пробы созревающих грибов, почвы, коры дуба. Все по науке. У трюфелей Эрика свой региональный бренд – «Трюфели Ванту». Они продаются и свежими, но в таком виде больше десяти дней их не хранят, и замороженными, в консервированном виде целиком, в виде грибной икры, в виде сока. Есть оливковое масло с трюфелями, есть паштет из трюфелей и даже мед акации «трюфелированный». Ко всему прочему, Эрик продает еще и так называемые «трюфельные мандолины» – специальные приспособления для изготовления строганины из сырого трюфеля. Эти тоненькие ломтики посыпают крупной морской солью и подают в сыром виде с оливковым маслом. Эрик нас таким блюдом угостил. Под белое сухое вино – это восхитительно.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;С космонавтами на Корсику<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Моим спутником в поездке на Корсику оказался Владимир Джанибеков. А у космонавтов, как всегда, мало времени. Вот почему я взял билет на самолет, а не воспользовался паромом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Жан Рабате из «Юманите» с трогательной заботой погрузил нас в аэропорту Орли на рейс Париж – Аяччо. Вместе с нами через металлодетекторы аэропорта проходили итальянские туристы. «Джованни! – кричал один из них провожающему, перегнувшись через стойку компании „Эр-Энтер“. – Это правда, что Наполеон родился в Аяччо?»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Правда, правда. Все великие корсиканцы родились в Аяччо…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Джованни, а если я буду говорить по-итальянски, меня поймут?»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Поймут. Только не забудь, что говорить там надо не „Буона сера!“ („Здравствуйте!“), а „Бьюена зер-ра“…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Джанибеков повторил, чтобы не забыть: «Бьюена зерра»…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Ариведерчи!» – крикнул парижанин Джованни.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Стюардесса никак не хотела умолкать и продолжала сыпать цифрами вплоть до самой посадки. По ее рассказу, получалось, что этот небольшой остров в 160 километрах от Франции площадью около 8,7 тысячи квадратных километров постоянно кто-нибудь завоевывал. Впрочем, вся история Средиземноморья выбита на гранитных скрижалях корсиканских гор.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Примерно за двенадцать веков до нашей эры здесь поселились иберийцы и кельтско-лигурийские племена. Лет через триста сюда пришли жить этруски, которые на самом деле, как утверждает профессор Валерий Чудинов, были славянами, затем вторгались финикийцы, карфагеняне, римляне, другие завоеватели. В XI веке уже нашей эры Корсика перешла под власть архиепископа Пизы, а с 1347 года – Генуи. С небольшим перерывом генуэзцы управляли островом, жестоко подавляя многочисленные восстания, вплоть до 1768 года, когда был заключен Версальский договор, по которому Корсика отошла к Франции. Всего на два года это право вырвал у Парижа английский король Георг III, но со времени Консульства Корсика уже накрепко привязана к Франции. Борьба за независимость, тем не менее, не была забыта. Разве только что во время войны, когда Корсика стала одним из крупнейших очагов французского Сопротивления. Немцы так и не смогли оккупировать весь остров – только кое-где сумели установить дзоты. И до сих пор их развалины уродуют побережье.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После войны корсиканские сепаратисты взяли на себя ответственность за ряд, как их квалифицируют официальные справочники, «насильственных акций». В 1978 году их было 379, в 1980-м – 463, в 1982-м – уже 715. В середине 80-х волна терроризма пошла на спад. А с 1989-го опять загремели взрывы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Пинсунти! – процедил презрительно нам вслед хозяин сувенирной лавочки, у которого мы не купили ни одного Наполеона – они были у него выставлены по росту на всех полках – от самого миниатюрного, размером со спичечный коробок, до поясного бюста. На корсиканском наречии это словечко означает «иностранец». К этой же категории в равной степени относят и французов, если только те не живут на острове.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это – русские, – примирительно пояснил хозяин соседней лавочки, где продавались длинные ножи, с помощью которых, согласно традиции, следует сводить счеты с обидчиками по законам корсиканской вендетты. – Их привезла дочка Морелли…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Элен Рабате, жена Жана Рабате, в девичестве Морелли, сразу из аэропорта привезла нас к музею Наполеона, объясняя по пути, кто, когда и почему именно в таком виде – то римского консула, то генерала, то небожителя – изобразил в графике и бронзе великого корсиканца, ставшего теперь неотъемлемой частью всех центральных площадей Аяччо. Города, где, кстати, ни его, ни его семью при жизни не любили, но зато обожествляли после смерти.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дом номер 1 на площади Летиция – дом Наполеона – закрывает теперь двери только на ночь. Поток туристов не иссякает. Они дружно раскупают открытки, бесхитростные книжечки, повествующие о любви Бонапарта и Жозефины, о наполеоновских походах времен Великой французской революции и после нее, наконец, о его финальных «ста днях». Портреты, скульптуры, оружие начала XIX века, старые, потрескавшиеся и пожелтевшие от времени зеркала. Гиды в музее удивительно похожи на своего венценосного соотечественника. Может быть, они и впрямь из одного с ним клана? Ведь до сих пор живы многочисленные потомки Наполеона. На генеалогическом древе во всю стенку музея – великое множество его праправнуков и прочих родственников. Корсиканская кровь смешалась с таким количеством «пинсунти», что от императорских генов мало что осталось. Одна веточка на древе тянется и к России. Пьер Бонапарт, родившийся в 1908 году, прямой потомок сестры Наполеона Элизы, в 1939 году женился на Ирине Александровне Овчинниковой, маркизе де Монлеон. Брак, судя по всему, был бездетным.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Интерес к личности Наполеона велик и с течением времени не ослабевает. Его жизнеописанию посвящены тысячи книг. Изданный во Франции в 1986 году «Словарь Наполеона» составляли 205 историков под руководством ведущего специалиста по этой части Жана Тюлара. В словаре 1763 страницы, 15 тысяч статей, 17 миллионов знаков…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Чем же объясняется интерес обывателя к особе императора, давным-давно скончавшегося на острове Святой Елены? Многие приписывали ему исключительную заслугу в создании основ правового государства во Франции, в первую очередь гражданского кодекса, известного как «кодекс Наполеона». Но в наше время это авторство оспаривают. В основу кодекса, названного его именем, легли, оказывается, труды известного французского юриста Потье, немного не дожившего до взятия Бастилии, а потом уже и труды адвокатов, современников Наполеона, которые разрабатывали новые законы после революции. Не было бы ее – не было бы и «кодекса Наполеона».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В связи с 200-й годовщиной революции интерес к Наполеону Бонапарту вырос, как и число туристов в Аяччо. Миф о «маленьком капрале», символизирующий возможности простого смертного, – подняться от капрала до императора, – заманчив. У историков же этот интерес академичен. В поисках истины они развенчивают мифы. По мнению многих из них, Наполеон не был великим полководцем. Он мог выиграть – и часто выигрывал – локальные сражения на площади до нескольких сот гектаров и продолжавшиеся несколько часов. Но длительные кампании (в Испании, в России), как и многодневные сражения, чаще всего проигрывал. Тут его известный принцип «ввяжемся в бой, а там посмотрим» уже не срабатывал. Для Франции его авантюры обернулись такой трагедией, от которой она долго не могла оправиться демографически. В период с 1803 по 1815 год в наполеоновских войнах было потеряно около 1,5 миллиона французов, то есть примерно столько же, сколько в Первой мировой войне 1914–1918 годов. Наполеон, получивший за это еще одну кличку – «Людоед», как выясняется сейчас, внутренне презирал французов, считая их пушечным мясом, и только. Он обескровил Францию, опустошил ее деревню и поставил экономику страны на грань краха. И все же его чтят вот уже около 200 лет…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В этом мы с французами похожи – почитаем великие дела своих жестоких правителей и готовы ради этого забыть, сколько они пролили крови.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Неписаная традиция Корсики: если тебе хотят оказать уважение, показать, что доверяют, то приглашают в свой дом. Не обязательно на обед или ужин. Даже просто испить воды.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уже смеркалось, когда Элен привела нас к своему дому у порта. Два гигантских парома, светясь всеми огнями, вбирали в свои чрева потоки автотуристов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы сидели на старинных стульях, смотрели на тлеющие уголья декоративного камина и пили из фарфоровых чашек минеральную воду.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Завтра поедем в горы, в Боконьяно, – сказала Элен.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Там родился кто-нибудь из великих корсиканцев? – спросил я.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Там родилась я, – рассмеялась Элен.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Боконьяно расположился в долине между двумя хребтами. Дома вдоль горной дороги стояли гнездами? – три-четыре, пять-шесть, кое-где по десятку и больше. На вопрос, как называется деревня, возникавший всякий раз с появлением домов вдоль обочин, Элен отвечала:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Боконьяно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И поясняла:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Просто разные амо. (Клан, где все родственники, пусть иногда даже совсем дальние. – В. Б.)<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Амо из шести домов, в котором родилась Элен, расположилось у самого хребта. Под огромными каштанами нас ждал Антуан Жозеф Морелли – крепко сбитый старичок с загорелым, обветренным лицом, на котором белели разбегающимися лучиками морщинки у глаз – признак доброго и веселого нрава. Элен обняла отца.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– В дом, в дом, – позвал он.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т акие дома из камня и горного каштана здесь строят на века. С таким же расчетом ставил свой очаг и старик Морелли, вырубив остов камина из 120-килограммовой гранитной глыбы. Все здесь сделано его руками.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Когда-то я работал на почте в Париже, но все свободное время тратил не на кино, не на кафешантаны, а смотрел, как люди работают. И учился у них, – рассказывает он. – Смотрел, как камень кладут, как вставляют стекло, как прокладывают трубы. Пила, рубанок, долото, сверло, мастерок, напильник – все эти инструменты для меня как для вас, журналистов, перо…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;У него были только участок земли здесь, в Боконьяно, и мечта выйти на пенсию и начать строить свой дом. Строил он его почти десять лет. Ни у кого нет такого – ни в их амо, ни в соседних. Даже старое колесо от телеги папаша Морелли ухитрился приспособить под столик в своем саду. Золотые руки! Сколько можно сделать такими руками, когда человек, как хозяин, работает на своей земле, для своих детей, внуков, правнуков! Во Франции, кстати, и не только на Корсике, – это традиция. Создается из поколения в поколение семейная собственность, семейный капитал, который помогает потомкам и жить лучше, и выжить в трудные времена.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наш визит естественно в тайне ни от кого не мог остаться и к вечеру стал делом общим. В небольшом ресторанчике, чем-то напоминающем вагончик строителей, стоял длинный стол, во главе которого усадили Владимира Джанибекова, и все вновь прибывающие сразу же подходили к нему и знакомились. Я едва успевал записывать в блокнот имена: Андре, Даниэль, Жан, Франс, Мари, Франсин, Жюль Люсьен Шарли Клер (вот какое длинное), Франсуа, Ненет, Сюзан… А родственники все приходили и приходили.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Поначалу беседа не очень клеилась, но всех выручил жук-богомол, который выполз неизвестно откуда и вышагивал по стенке, покачивая своей зеленой головкой, будто прислушиваясь к голосам нашего застолья. Все принялись бурно обсуждать, что делать с богомолом: то ли выгнать, чтобы, не дай бог, не упал кому в бокал или в тарелку, то ли оставить, так как вроде когда он в доме – это хорошая примета.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Джанибеков пошутил: может, оставить? Вот ведь как он нас внимательно слушает, зелененький! А что, если прилетел с другой планеты?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Смех прорвал шлюз всеобщей сдержанности. Вопросы посыпались один за другим.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Жан-Лу Кретьен опять готовится в полет? С вами полетит снова или с кем другим?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– На этот раз, увы, не со мной. А я бы с ним полетел с удовольствием…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Он у вас так давно… Наверное, уже и от хлеба нашего отвык…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А вы знаете, – сказал Джанибеков, – мы брали с собой в полет французский хлеб. Попробовали его в космосе. А потом долго крошки собирали – они разлетелись по всей кабине. Невесомость…<br>
<br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Древняя лоза<br></h3><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Invinoveritas<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я приехал во Францию с твердым убеждением, что самое лучшее вино – это пиво. Сказывались (по предыдущей командировке) влияние Австралии, где пиво – действительно великолепное, а по-настоящему хороших вин – мало, и тяжелые воспоминания о том, как болит голова наутро после знаменитой абхазской «изабеллы». К счастью, тогда я еще не пробовал «Хванчкары» и «Киндзмараули» подольского разлива. А много ли мы знали в России о вине? Наверное, и по сей день для большинства моих соотечественников многочисленные марочные вина сливаются в такие понятия, как «красненькое», либо «беленькое». Да и то последний термин чаще обозначает водку. Неудивительно, что и я на первых порах не мог отличить божоле от бордо, и даже красное столовое типа «гамэ» от бургундского. Французы, прирожденные дипломаты, соглашаясь со мной, подтверждали, что пиво – прекрасный напиток, но с отказом от вина советовали не торопиться. «Надо пробовать, – говорили мне. – Вин во Франции много. Вы найдете свое вино. Точнее – оно само вас найдет. Ведь, как говорили древние, „In vino veritas“, т. е. „Истина в вине“…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я последовал этому совету. Он был по меньшей мере практичным. Жить и работать во Франции и не пить вина – это нонсенс. Чем лучше я узнавал французов, тем больше узнавал и о французских винах. Каждая марка – это целая история. А каждое название – целая книга. От той древней лозы, которую принесли на землю галлов римляне, произросла уникальная тысячелетняя культура французского виноделия и неизбежно связанного с ним виночерпия…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В музее вина<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Поток машин, несущийся по правому берегу Сены по Вуа Помпиду. Эйфелева башня, с ее галогенными свечами, суперантеннами и осаждающими ее толпами туристов. Да и сам современный Париж, задыхающийся в своем асфальтово-бетонном одеянии, в миазмах смога, навряд ли помогут нам представить себе идиллическую, почти пасторальную картину этих мест во времена Карла VII и Франциска I. Какие-то вехи и ориентиры той эпохи сохранились в названиях улиц и в подземных галереях, ушедших под многоэтажные дома. Когда в ХVI аррондисмане Парижа, который выходит на правый берег Сены, спускаясь ярусами жилых кварталов с холма Шайо, набредешь на Rue de Vigne, т. е. улицу Виноградника, трудно воспринять это как воспоминание о том, что на его склонах не так, в общем-то, и давно плодоносила волшебная лоза.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А когда ставишь машину у забитой до предела автомобилями маленькой Rue des Eaux, т. е. улицы Вод, где с 1981 года располагается Музей вина, не догадаешься, не зная истории Парижа, что здесь вплоть до Великой французской революции (1789 г) били минеральные источники, открытые в середине ХVII века. У парижан считалось модным приезжать сюда на воды, насыщенные железом и серой, чтобы поправить пошатнувшееся здоровье. Здесь бывали Жан-Жак Руссо, Вольтер, Бенджамин Франклин, первый американский посол в Париже. Воды Нижена, а назывались они так по имени прилепившейся к холму Шайо деревеньки, возникшей где-то в VI веке н. э., считались чудодейственными и с их помощью лечили даже бесплодие. Не в последнюю очередь, видимо, эти воды способствовали и качеству того вина, которое делали жители Нижена из росшего здесь винограда. Кроме виноградарства они еще занимались и поставками глины для черепичных мастерских и тесали известняк в своих каменоломнях для строительства домов и мостов в Париже. Со временем все это привело к созданию обширных подземных галерей до шести километров длиной. Они оказались идеальными хранилищами для вина. И когда владелец поместья Нижен рыцарь Жан Морье, министр и советник короля Карла VII, подарил его в 1493 году монаху Франциску Марторито, более известному как Святой Франциск из Пола, чтоб тот основал там монастырь, виноградники и подземные галереи стали осваивать монахи-францисканцы. У Святого Франциска уже был опыт по этой части. В 1454 году он основал монастырь в Калабрии в Италии, и его монахи прославились там своими строгими нравами и добрыми делами. Они давали обет не есть мяса и не общаться с мирянами. Шерстяная, грубо тканная коричневая ряса, подпоясанная веревкой с семью узлами, сандалии и широкополая шляпа, вот и все их одеяние. В нем они и зимой и летом, и в дождь и в снег, и под жарким солнцем трудились в поте лица своего на монастырском винограднике, располагавшемся на нынешней Rue de Vigne и в винокурнях строившегося постепенно монастыря. Строили его почти сто лет. Благодаря щедрым дарам королевы Анны Бретонской, которая на рубеже ХV и ХVI веков побывала замужем за двумя французскими королями – сначала обвенчалась с Карлом VIII, а после его смерти – с Людовиком ХII, монастырь разросся и занимал уже большую часть холма Шайо. В народе называли этот монастырь и возникшее при нем аббатство ордена францисканцев «Добродетелью», отмечая тем самым благонравие монахов. Их самих звали еще гномами, потому что немалую часть времени они проводили в подземных галереях, где располагались не только их кельи, но и также их винные погреба и мастерские. Дело это не считалось греховным. Священное Писание сообщает, что сам Иисус Христос пил вино. И потому у виноделов помимо древнего греко-римского Вакха-Бахуса есть и христианский святой Венсен, который считается их покровителем. Существует религиозное братство Святого Венсена, в которое входят монахи и миряне, занимающиеся древним ремеслом винодела.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Строительство «Добродетели» завершено было только при Франциске I (1515–1547), а церковь закончили и того позже, освятив ее шесть лет спустя после Варфоломеевской ночи – 13 августа 1578 года. Во время первого своего богослужения архиепископ использовал изготовленное монахами-гномами «ниженское вино», мягкое, ароматное и прозрачное, что по тем временам, когда еще мало кто знал способы осветления вина, было редкостью. В монастырь нередко наведывались прославленные Александром Дюма королевские мушкетеры. И сам Людовик ХIII, возвращаясь с охоты из Булонского леса, любил передохнуть здесь по пути в Лувр, за кружкой прохладного легкого вина из подвалов «Добродетели». «Гномы» дорожили своей маркой и за количеством «ниженского» особенно не гнались, заботясь главным образом о качестве. Вино они хранили в огромных дубовых бочках. Часть использовали для богослужений, большую часть потребляли сами и угощали посетителей, а со временем начали и продавать «ниженское» на рынке. Как раз напротив нынешней Улицы Вод был небольшой порт, который просуществовал вплоть до конца ХIХ века. Рядом с ним была дегустационная в кафе «Порт». В порту монахи грузили бочки с вином на парусник, и тот вез их на рынок к острову Ситэ в порт Грев, который располагался как раз рядом с нынешней площадью Ратуши, раньше – печально знаменитой Гревской площадью, местом казней. Но казни в Средние века и во времена Французской революции были чем-то вроде спектакля. Монастырское вино поэтому шло там всегда хорошо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После революции, когда все религиозные ордена запретили, монастырь пришел в упадок. Аббатство, как водится во время исторических переворотов, разграбили, витражи перебили, а часть здания растащили – камень по тем временам был материалом дефицитным. Что осталось – революционные власти продали, включая винные погреба. Последние постройки монастыря просуществовали до 1906 года – там размещалась ткацкая фабрика. Окончательно его снесли к Всемирной выставке 1937 года. И кстати там, где когда-то был монастырский двор, установили присланную в приложение к павильону СССР скульптуру Мухиной «Рабочий и колхозница», что теперь стоит перед выставочным комплексом в Москве – Ростокино.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Подземные галереи долго оставались бесхозными, пока менеджер ресторана Эйфелевой башни не приспособил их под винный погреб. Большая часть галерей, правда, обрушилась. Но то, что удалось восстановить, оказалось подлинным открытием – нашлись старинные орудия виноградарей, бочаров и виноделов. В одной галерее нашли лестницу, которая ведет к дому, чья крыша находится на одном уровне с мостовой улицы Рейнуар. В этом доме, с улицы практически не видном, в свое время скрывался от кредиторов великий Оноре де Бальзак. А когда к нему приходили доверенные посетители, он спускался по этой лестнице, и, только если ему называли пароль, что-то вроде «Здесь продается славянский шкаф?», известный только своим, он открывал дверь-решетку. Так возникла идея создать в галереях «гномов»-францисканцев парижский «Музей вина». На лестнице занял свое место восковой Бальзак со свечой. В одной из ниш встал восковой Наполеон Бонапарт, который любил больше всех других вин, как считается, бургундское «Шамбертэн». Но главное – это орудия труда виноделов времен «гномов» периода ХV—ХVIII веков. И восковые монахи-францисканцы в своих рясах, колдующие над монастырским вином. Конечно, полного представления о развитии виноделия со времен фараонов здесь не получишь. Но с тем, как делается коньяк, как выдерживается шампанское, как определяют марку «бордо» дегустаторы, как и зачем подрезается лоза, как вызревают белые и красные вина, какие вина до сих пор производят в самом Париже и близлежащих районах, здесь можно познакомиться наглядно всего за какой-то час, пройдя по подземным залам-галереям. В Музее вина, где посетителей встречает фигурка бога Бахуса, понимаешь, что древнее искусство виноделов, хотя и обрело немало нового благодаря прогрессу науки и техники, все же изменилось мало. Вино остается волшебным напитком, который нельзя создать без виноградной лозы, солнца, каменистой почвы и родниковой воды. Конечно, сейчас собирают виноград комбайнами, его не топчут ногами в самодельных давильнях, разве что экзотики ради, – для этого существуют современные прессы, за процессом ферментации следят компьютеры. И все же первоначальные истины, говоря языком Киплинга, остались неизменными. Вино должно сначала перебродить, потом отстояться, а затем, очистившись от мути и пены первых мук рождения, пройти в темноте подвалов необходимую выдержку, прежде чем его можно будет подать на стол. Точно также все делали и в глубокой древности. Но главное – настоящее вино невозможно создать без любящих свое дело виноделов, которые передают свои знания из поколения в поколение для того, чтобы вино не уродовало, а возвышало человека, давало ему улыбку и ощущение радости бытия.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вино стало частью человеческой культуры. И Музей вина не был бы музеем, если бы не уделял этому особого внимания. Недаром он расположился в таких исторических подвалах, где с ним соседствуют «Винные погреба Союза виночерпиев Франции». Здесь постоянно проходят научные семинары и конференции. Вот несколько тем таких семинаров:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Вино Бога. Виноградник и вино в мифах и верованиях средиземноморских цивилизаций. „„Первые вина. Культура виноделия, изготовление и потребление вина в античные времена“. «Мопассан и импрессионисты на берегах Сены. Вина парижского района конца ХIХ – начала ХХ века“ и т. д.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но вот что не дано сделать типографским способом, так это передать ощущение от дегустации вина и всей той атмосферы, которая царит в Музее вина, где, конечно, есть свой кабачок, в котором можно пообедать, поужинать и подегустировать всласть лучшие французские вина. (Кстати, для посетителей ресторана осмотр Музея вина и последующая дегустация бесплатны.) Для этого надо только приехать в Париж. И прийти на Улицу Вод…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В гостях у вдовы Клико<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Без бокала шампанского трудно представить себе французское застолье. Любой прием, любая презентация, любой званый ужин начинаются либо с бокала шампанского, либо с того, что здесь называют «киром». Не знаю, отсюда ли пошло наше слово «кир», означающее одновременно и «пьянку» и «выпивку». Но во Франции это – смесь шампанского со смородиновым ликером. И коктейль этот, известный с древних времен, у галлов весьма популярен.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Брызги Ипокрены<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как и все французские вина, шампанское берет свое название от соответствующей провинции Шампань (Сhampagne), что к северу от Парижа. Название это как уникальную торговую марку оберегают самым тщательным образом и не позволяют ее использовать никому, кроме производителей настоящего французского шампанского из провинции Шампань. Поэтому все остальные шампанские вина, производимые вне этих географических границ, рекомендуется именовать «игристыми», можно даже «шипучими», «искристыми», «газированным вином», но никак не шампанским. А уж когда на бутылку с шипучим пойлом, изготовленным из капустного сока где-нибудь в Подмосковье, ставят этикетку «шампанское», то это и вовсе позор. Вот почему появление нашего «Советского шампанского» и его аналогов из России на международном рынке всегда встречалось французами в штыки. Даже высококачественные шампанизированные вина России и Крыма (типа Абрау-Дюрсо) внутри страны можно производить под любым названием, именовать хоть «шампанским», но на экспорт можно его вывозить только как «игристое» или «шипучее». За этим следят на всех меридианах. Свои авторские права виноделы Шампани охраняют столь ревностно, что не уступают их даже самым знаменитым соотечественникам. В начале 90-х годов известный мастер высокой моды Ив-Сен Лоран выпустил под названием «Шампанское» свои духи янтарного цвета. Ну, казалось бы, свой, можно. Ан, нет. И вот слушается дело провинция Шампань против Ив-Сен Лорана. И всемирно известный модельер проигрывает, платит провинции штраф и переименовывает свои духи. Теперь они называются простенько – «Ив-Сен Лоран»… Шампань торжествует. И отмечает победу самым лучшим шампанским в столице провинции Реймсе. Пробки в потолок, господа! Традиции превыше всего. Может быть, поэтому Шампань стала самой первой французской провинцией, которую я проехал вдоль и поперек…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Эперне вынырнул из-за холмов после моих долгих блужданий по виноградникам и проселочным дорогам. Хотелось посмотреть как можно больше и понять, чем отличаются друг от друга шампанские вина помимо красочных этикеток на пузатых бутылках. У каждого винодельческого дома здесь свои история – но она неотделима от общей истории шампанского и Шампани.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В Эперне было тихо. Воробьи купались в придорожной пыли и чирикали на французский манер, по-своему грассируя, будто заправские парижане. О том, что этот городишко – столица шампанского, можно было догадаться только по огромным зеленым бутылкам, которые зазывали туристов в сувенирные лавки. И еще – по дорожным указателям, приглашавшим заглянуть в единственный в мире Музей шампанского. По преданию, именно в Эперне аббат Дом Периньон, имя которого увековечено сейчас в названии одного из шампанских вин, придумал особую технологию «шампанизации» или насыщения вина углекислотой путем вторичного брожения в бутылках. А для этого их регулярно переворачивают и в наши дни по его методу. Он же создал «невыбиваемую» пробку. Знаменитый аббат почил в бозе в 1715 году. Но дело его живет. На дорогах Шампани видишь, сколько у веселого аббата последователей. Сотни виноделов создали свои известные во всем мире марки – со стен винных складов и с придорожных щитов зовут отведать свою продукцию производители шампанского «Моэт»(Moet), «Редерер»(Rederer), «Дом Периньон» (Dom Perignon) и, конечно же, легендарной «Вдовы Клико» (Veuve Clicquot-Ponsardin). Вспомните игривые эти строфы из «Евгения Онегина»:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вдовы Клико или Моэта<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Благословенное вино<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;В бутылке мерзлой для поэта<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;На стол тотчас принесено.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Оно сверкает Ипокреной;<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Оно своей игрой и пеной<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;(Подобием того-сего)<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Меня пленяло: за него<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Последний бедный лепт, бывало,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Давал я. Помните ль, друзья?<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как точно сравнил Пушкин сверкание пенящегося шампанского с Ипокреной – сказочным источником вдохновения. Мифы Древней Эллады рассказывают, что он заструился из горы Геликон, на Парнасе после того, как по камню ударили копыта крылатого коня Пегаса, на котором мечтают проехаться хоть раз все поэты мира. И дело тут не только в искорках волшебного напитка. Знатоки шампанского говорят об этом вине и разных его сортах, как настоящие поэты. Шампанское от 15 месяцев до 3 лет выдержки считается молодым. Оно пахнет белыми цветами, в том числе иногда чуть-чуть жасмином, и свежими фруктами. Выдержанное шампанское – это уже возраст от трех до пяти. Его отличает хмельной цветочный запах и аромат сухих фруктов. Старое шампанское – от пяти лет и старше – пахнет сухим виноградом и дымком костра. В зависимости от содержания сахара шампанские вина делятся на сверхсухие «брют» и «экстра-брют». Во Франции именно его и предпочитают. 90 процентов производимого шампанского относится именно к этой категории.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ее звали Николь<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Конечно, рассказывать о шампанском можно сколько угодно, но лучше всего понимаешь его на дегустации. Каждая знаменитая или, как во Франции говорят, «великая марка» – немыслима без своего подвала, при котором всегда держат дегустационный шале. Подвалы воспетой Пушкиным «Вдовы Клико» расположились в самом Реймсе, неподалеку от знаменитого королевского кафедрального собора. В том соборе помимо уже упомянутого первого короля франков Хлодвига венчалась с Генрихом Вторым дочь Ярослава Мудрого Анна. А потом посетил его Петр Первый в 1717 году. Об этом охотно напоминают русским посетителям в доме «Вдовы Клико» или точнее «Вдовы Клико-Понсардэн». Этот дом с Россией связывают давние узы. А теперь «Вдова» вновь возвращается к нам. В Москве и в Петербурге это шампанское купить можно практически всегда.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Можно, конечно, спорить по поводу того, действительно ли «Вдова Клико» – самое лучшее шампанское во Франции? Но все согласятся с тем, что оно – одно из лучших. Соммелье «Вдовы Клико», очаровательная девушка с мифическим именем Доротея, прочитав мне по-французски строфы Пушкина о «Вдове Клико», а также восторженные отклики Гоголя и Чехова о шампанском, поведала историю этого славного дома. Из ее рассказа я понял, что уже во времена реально существовавшей вдовы Клико во Франции прекрасно понимали, что такое рынок и как учитывать политическую коньюнктуру, чтобы на нем успешно работать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда в 1789 году грянула Великая французская революция, будущей мадам Клико было всего 12 лет, а звали ее Николь Барбе Понсардэн. Отец ее был истовым монархистом и даже участвовал в комитете почетных граждан Реймса по организации коронации короля Людовика ХVI. К тому времени, как этому королю отрубили голову на гильотине (в 1793 году), месье Понсардэн уже стал таким истовым якобинцем, что о его монархическом прошлом как-то само собой забыли. С той же искренностью он присягнул на верность бонапартистам и вскоре после коронации Наполеона Бонапарта получил из рук самого императора титул барона. Бурбоны, вернувшиеся к власти после битвы при Вотерло, вспомнив о дореволюционных заслугах старика Понсардэна, этот титул у него не отобрали. Барон Понсардэн, как говорят французы, всегда умел вовремя вывернуть свой политический сюртук наизнанку, умел держать нос по ветру. Он процветал при любом режиме и утверждал в своей семье прагматичный дух французских буржуа, равно известных как деловой сметкой, так и прижимистостью. Все эти качества весьма пригодились Николь Барбе, которая в 1798 году вышла замуж за владельца виноградников и заводов по производству шампанского месье Франсуа Клико. Вскоре, однако, она осталась вдовой и тогда решила всю оставшуюся жизнь посвятить делу своего супруга.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Времена были смутные. Европа беспрестанно воевала. Сначала Наполеон завоевывал мир, и в этом занятии, достойном великих мужей, он, конечно, не мог обойтись без услуг «гранд дамы шампанского», как вскоре стали называть вдову Клико. Она стала поставщицей двора «императора всех французов», к немалой выгоде для себя. Когда же в Реймс въехал на белом коне победитель Наполеона русский император Александр Первый, вдова и ему умудрилась поднести бокал своего лучшего шампанского. Неизвестно, знал ли Наполеон о том, что вдова уже давно была поставщицей двора русского императора задолго до начала его «русской кампании». С начала ХIХ века янтарное вино оборотистой вдовушки уже стало любимым напитком всех императорских офицеров и придворных в России. А это был серьезный рынок.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вдова Клико одной из первых в Шампани занялась маркетингом. Во все страны она посылала своих коммивояжеров, главной задачей которых было исследование потенциального рынка. Россия в этом отношении ее привлекала не меньше, если не больше всех остальных стран.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С 1806 по 1814 годы в Санкт-Петербурге постоянно жил ее личный представитель мсье Бонэ. Так что Александр I попробовал ее шампанское, войдя в Реймс, не так уж и случайно. Среди посланий Бонэ к вдове Клико есть такое, датированное первым годом его пребывания в русской столице: «Сообщаю вам радостную новость. Русская царица беременна. Если она родит наследника, в этой огромной стране будет выпито море шампанского. Только не говорите никому ни слова – наши конкуренты могут этим воспользоваться». Конкуренты, конечно же, были. Тот же Моэт. И все же клиентуру вдова Клико завоевывала в России более умело. Этого она добивалась не только качеством своего напитка, но и путем тщательного изучения нравов и привычек русской знати.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Русские, – писал ей Бонэ, – получают почти детское удовольствие, наблюдая за тем, как пенится шампанское и как пробка сама по себе выстреливает, а пена орошает платья сидящих за столом дам…» Соответственно при купаже шампанского для России это учитывалось. Шампанское духа и тела лилось рекой. Успех проведенной операции по засылке шампанского «Клико» в Россию превзошел все ожидания. Проспер Мериме писал по этому поводу: «Мадам Клико напоила Россию. Здесь ее вино называют „Кликовское“ и никакого другого знать не хотят…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В наше время у наследников вдовы Клико уже нет прав на знаменитое «кликовское». Впрочем, так же как и у Моэта. В середине 80-х годов во Франции была создана группа LVMH. Это сокращение шло от названий знаменитых домов – дома высокой моды Луи Виттон, шампанского «Моэт» и коньяка «Хенесси». Однако с 1988 года группа Lois Vuitton Moet Hennessy (LVMH) попала в сети крупного дельца, владельца модного дома «Кристиан Диор» и множества других фирм Бернара Арно. Именно его империя купила монопольное право на производство таких знаменитых марок шампанского, как «Veuve Clicquot, Moet et Chandon, Dom Perignon, Krug, Pommery». Не говоря уже о коньяке Hennessy! Арно скупил после этого еще с десяток модных и ювелирных домов, часовых фирм, закрепив свое положение короля среди производителей товаров с маркой “lux”. Думал ли веселый аббат Дом Периньон, разглядывая со свечой в тиши своего подвала таинственные пузырьки первых бутылок шампанского, что он закладывает основы будущей империи Бернара Арно?! Увы, сегодня производство шампанского, как и любого французского вина, – это не только труд фермера и мастера винодела. Это прежде всего – большой бизнес. Такова оборотная сторона пасторали провинции Шампань.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Доротея ведет меня через дорогу из шале «Вдовы Клико» к, казалось бы, глухой стене. Но там открывается заветная дверца, и мы спускаемся по крутым ступеням в волшебные подвалы – винные погреба вдовы. Доротея, как Ариадна, ведет меня по подземным лабиринтам, уставленным штабелями черных, покрытых многолетней пылью бутылок. Здесь вызревает знаменитый янтарный, игристый напиток. Как и во времена вдовы Клико, здесь делают «брют», «старое шампанское», очень старый «винтаж» и, конечно, полусухое, которым в свое время «напоили Россию».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Все это шампанское, – говорит Доротея, – хорошо сохраняется, но есть правило, согласно которому шампанское тем лучше, чем скорее вы его выпьете. Не держите его в бутылке слишком долго. В отличие, скажем, от бургундского и бордо, это вино, выйдя из подвала, в бутылке не дозревает…» Только шампанское «Гранд дам» с портретом вдовы Клико на этикетке спокойно может храниться до десяти лет. Конечно, в погребе либо специальном холодильнике для вина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Подвалы вдовы Клико тем хороши, что там постоянная температура – 10–12 градусов тепла. Почти две тысячи лет назад римляне добывали здесь известняк. Узкая шахта книзу расширялась по мере выемки породы. Рабы, работавшие в ней, здесь и жили, годами не поднимаясь на поверхность, и умирали. Стоя на глубине, видишь небольшое окошко наверху, через которое поднимали камень из шахты, и сразу понимаешь, что такое «небо в овчинку». Таких шахт римляне накопали немало в окрестностях Реймса. Только в ХVIII веке их соединили тоннелями, и получилась система подвалов – галерей длиной в 21 километр. Для путешествия по ней здесь есть свой экологически чистый транспорт – электропоезд. Каждый подвал пронумерован и носит имя одного из отличившихся работников фирмы. Это – честь, за которую здесь соревнуются, чтобы оставить свое имя в истории на века. В этом – не только умелая организация труда, но и глубокое уважение к творцам шампанского.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Перед тем как со мной проститься, Доротея принесла в шале бутылку «Вдовы Клико» пятилетней выдержки и разлила вино цвета светлого янтаря в узкие бокалы на тоненьких ножках. Бриллиантовые пузырьки заискрились в лучах солнца, словно хотели вернуться к нашему светилу, от которого взяла свою силу лоза Шампани…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бордо простое и превосходное<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Шевалье Большаков» 1998 года<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Александр Сергеевич прославил в «Евгении Онегине» не только шампанское, но и бордо. Он отзывался о нем как о хорошем друге – шампанское, признавался Пушкин, с годами для желудка становится тяжеловато. Вот тут-то и выручает любителя вина старина-бордо. Сам того не зная, поэт предвосхитил тот вывод, к которому пришли французские врачи почти сто лет спустя: шампанское не полезно для людей, страдающих язвой и гастритом (частое последствие злоупотребления крепкими напитками, пивом, шипучими и шампанскими винами), а бордо даже рекомендуют язвенникам при лечении их недуга. В этом – не было бы счастья, да несчастье помогло – я убедился сам. Я никогда не знал, что такое язва, пока вдруг не почувствовал себя так плохо, что очнулся уже в кабинете врача. «Кажется, у вас язва, месье», – сказал он мне и дал направление на обследование к известному гастроэнтерологу. Тот осмотрел меня, взял все анализы и вынес приговор: «Язва двенадцатиперстной кишки». На банальный вопрос: «Доктор, а я жить буду?» он ответил утвердительно, но поставил несколько условий. Первое – отказаться от крепких алкогольных напитков, шампанского, искристого и игристого, от белых вин, пива, острых блюд и приправ. Второе – бросить курить. Третье – пройти медикаментозный курс лечения (таблетки «Азантак» и еще что-то, уже не помню). И четвертое – недельки так через три начать принимать по стакану бордо в день перед обедом. Так сбылось предсказание моего французского друга. Мое любимое теперь вино нашло меня само. Правда, и тогда не сразу. С крепкими напитками, шампанским и пивом я закончил в один день. С курением было хуже – на это ушло больше месяца, но уже на сороковой день я бросил курить окончательно, и с тех пор не брал в руки сигарету (ни сигару, ни трубку, ни самокрутку) ни разу. К бордо привыкал постепенно, пока не остановился на бордосских винах из долины Сант-Эмильон, теперь самых любимых…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я не знаю, каким образом об этом разузнали в Бордо на виноградниках Лаланд-Моро. Но в один прекрасный день 29 октября 1999 года я получил по почте письмо из города Сант-Эмильон, подписанное господином Жан-Люком Малори, владельцем Лаланд-Моро с потрясающей новостью – в Сант-Эмильоне приступили к производству роскошного бордо «Шевалье Большаков» и готовы прислать мне по сходной цене до трех ящиков этого превосходного вина урожая 1998 года на пробу. Чтобы у меня не было никаких сомнений, Жан-Люк прислал мне в том же письме и фирменную этикетку с бутылки «Шевалье Большаков» 1998 года, а также паспорт на это его вино. Дело было перед новым 2000 годом, и устоять перед соблазном встретить его своим собственным вином было нелегко. Тем более что в письме своем Жан-Люк не пожалел красок для описания его превосходных качеств:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Рафинированное, прекрасно сбалансированное, богатое тонкими и глубокими запахами, вино „Шевалье Большаков“ 1998 года наилучшим образом выражает характерные черты миллезима (сбора урожая) 1998 года, отмеченного наиболее удачными метеорологическими условиями. Оно приготовлено из винограда мерло и каберне традиционным способом. Прекрасный вишневый цвет, легкий привкус танина, ароматы красных ягод и черной смородины выгодно отличают это оригинальное и нежное бордо, специально предназначенное для празднования исключительных событий…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ну, а дальше уже все шло по делу. За час до употребления бутылку надо открыть и дать ему подышать воздухом того помещения, в котором его намечено выпить. Пить его рекомендовалось из «бордосских» тюльпанообразных бокалов и лучше всего под птичий паштет, либо под мясо косули под соусом, под традиционного французского «петуха в вине» и бордосские сыры…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Конечно, все производство прекрасного бордосского вина «Шевалье Большаков» 1998 года ограничивалось распечаткой этикеток с этим наименованием и при более внимательном рассмотрении на них можно было разглядеть и герб виноградника Лаланд-Моро, и номер лицензии, и упоминание AOС (контроль наименования), и место разлива в бутылки – во владении г-на Малори. Законы, регулирующие производство вин во Франции, такие рекламные ходы разрешают. Насколько они действенны, не берусь судить, но, признаюсь, на себе испытал, впервые отведав вина из бутылки с этикеткой Le Chevalier BOLCHAKOV, что это и есть мое вино, которое меня каким-то чудом нашло во Франции. Я уже не говорю о том, что все это льстит самолюбию даже человека не тщеславного. И приятно, черт возьми, угостить заезжего из Москвы друга фирменным вином со «своего» виноградника и уклончиво ответить на его вопрос, а действительно ли у нашего семейства есть корни во французском дворянстве – ведь как-никак, а написано на бутылке не просто месье Большаков, а шевалье Большаков! Слаб человек, прости Господи!<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;От древних римляндо Монтескье<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бордосские вина – действительно чудодейственные. Правда лишь в том случае, когда это не просто вино под названием «бордо», даже с аттестатом происхождения и подтверждением права на такое название (по-французски этот аттестат заключается в трех словах на этикетке – appelation d'origine controlе, или сокращенно АОС, что означает «контролируемое наименование по происхождению»), а вино марочное, выдержки не менее двух лет, а уже тем более коллекционное, произведенное в одном из признанных во всем мире «шато» («chateau»), и выдержанное хотя бы три-четыре года. Под словом «шато» далеко не всегда имеется в виду «замок». В том смысле, в котором мы представляем себе замок с башнями, бойницами, укрепленными стенами и подъемными мостами, то это «chateau fort», т. е. укрепленный замок. «Шато» в современном смысле этого слова, скорее, следовало бы переводить, как «усадьба» или «поместье», хотя это вовсе не означает, что в средневековых замках не живут производители самого лучшего в мире бордо, которое называется «бордо превосходное» или по французски «bordeaux superieur». Просто эти замки, такие как, например, «Chateau Latour», давший название знаменитой марке, можно по пальцам пересчитать. А вот винодельческих усадьб с богатыми и порой с относительно скромными особняками в Аквитании и районе Бордо – сотни. Среди производителей «бордо превосходного» их всего две дипломированные сотни. Впрочем, обо всем по порядку. Историю бордо нельзя поведать, не обращаясь к истории Франции. То и другое не просто взаимосвязано, а слито воедино, как плоть и кровь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Говорят, что своим названием столица Аквитании, город Бордо, обязана Бурдигалю, предводителю кельтского племени, обосновавшегося на каменистых берегах устья реки Гаронны в третьем веке до нашей эры. С незапамятных времен тот городок, который стоял на месте нынешнего Бордо, был торговым центром юго-запада нынешней Франции и в кельтские времена именовался Бурдигалой. Здесь сходились торговые пути от Средиземноморья к побережью Атлантического океана, от Рейна к Испании. Римская Бурдигала куда меньше напоминала грозный оппидум (крепость), чем ярмарочный центр. Жизнь била там ключом, и для римлян этот город и провинция Бордо были вовсе не галльскими, а считались органической частью Римской империи. От тех времен в Бордо остались развалины знаменитого «Замка Галлиена», названного так по имени римского императора. Его убили заговорщики в конце III века н. э. потому, что он посягнул на привилегии римской знати. Галлиен был гигантским по тем временам амфитеатром на 15 тысяч мест. Уже одно это свидетельствует о том, что культурная жизнь в провинции процветала. Были там и свои поэты, философы, трибуны. Один из них Озон в IV веке н. э. оставил нам такую запись на латыни: «О Бордо, моя родина, знаменитая своими винами!» Много раньше о винах Бордо, которые высоко ценили римские императоры и патриции, писал Плиний Старший в своей «Естественной истории», а великий Колумелла в I веке н. э. в своей знаменитой 12-томной энциклопедии под скромным названием «О сельском хозяйстве» рассказал о секретах бордосских виноградарей и качествах их лозы…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Развал Римской империи, набеги варваров и феодальные войны разорили Бордо. Когда-то цветущая Бурдигала захирела. И все же древнее искусство виноградарей выжило, верно, благодаря тому, что хорошее вино предводители варваров ценили так же, как и изысканные римские патриции. Второй золотой век Бордо начался после того, как на английский трон в 1154 г. вошел Генрих Анжуйский, известный в истории, как Генрих II Плантагенет. Он был женат на Элинор Аквитанской из рода герцогов Аквитанских которые владели Бордо после развала Западной Римской империи. Район Гиень, где расположены самые знаменитые сегодня «шато», как раз и принадлежал Элиноре и стал собственностью британской короны. Под ней он и оставался вплоть до окончания Столетней войны (1337–1453). В Бордо в 1453 г. англичане капитулировали. Гиень вновь стал французским. И тем не менее 300 лет английского владычества сделали свое дело. Жители Бордо не чувствовали себя французами. Они бунтовали, и бунты эти жестоко подавлялись, особенно при Людовике ХIV, который любил вина Бордо, но не любил его жителей. При англичанах эти вина получили известность во всей средневековой Европе. В феодальных замках считалось хорошим тоном иметь в погребе несколько бочек бордо, которое хорошо сохранялось и с годами становилось не хуже, а только лучше. Бордо тех времен, однако, сильно отличалось от того вина, которое мы знаем сегодня. Его географические координаты совпадают с границами департамента Жиронда, где виноградники расположены по берегам рек Гаронна и Дордонь и их общего устья Жиронды. Лучшие вина в этом районе получают с виноградников, разбитых на каменистых холмах. Заливные почвы даже в таком заповедном районе для виноделия пригодны, но вино оттуда – невысокого качества, хотя тоже квалифицируется, как «бордо». О различиях внутри этой большой семьи французских вин под общим наименованием «бордо» мы еще поговорим. Пока – еще немного об истории развития виноделия в этом районе. Мало, кто знает, что история эта связана напрямую с именем великого французского просветителя и философа Шарля Луи Монтескье (1689–1755). Ему, потомку знатного рода, достался в наследство от его дяди замок «Рэмон» в приходе Барон около Бордо, где он впервые открыл для себя мир виноградарей и виноделов. Монтескье с таким же удовольствием изучал агрономию, как и философию. Он считал, что гасконский диалект, на котором говорили крестьяне в Бордо, ему так же необходим, как латынь. Замок этот существует до сих пор под именем «Шато Шарль де Монтескье», производится там «bordeaux superior» под этим же названием «Сhateau Charles de Montesquieu», и в 90-х годах владел им полный тезка великого просветителя барон де Монтескье. Как и его знаменитый предок, он на старости лет поселился в этом замке, когда ушел на пенсию. Прослужив 20 лет на должности директора международного отдела группы «Томсон», барон неожиданно для себя открыл в себе талант винодела и сумел возродить к жизни и замок прапрапрадеда, и древний виноградник. Гены все-таки берут свое.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Монтескье написал именно в этом замке свои знаменитые «Персидские письма» и книгу «О духе законов». Но одновременно в том же замке производил прекрасное вино, как белое, так и красное, – до 500 бочек с одного урожая. (По традиции в бочку в Бордо заливают 225 литров вина. Такая бочка называется «bordelaise». В емкости бочек есть разница в различных винодельческих районах Франции, хотя и небольшая – плюс минус 3–7 литров по сравнению с «бордолез»). И по тем временам это был весьма солидный объем. Помимо этого у Монтескье был еще один виноградник в районе Грав, где под таким названием производятся чудесные бордосские вина редкой изысканности.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Монтескье занялся виноградарством как раз в то время, когда начался своего рода винодельческий бум в Бордо. В виноградники вкладывались большие состояния. Производство вина становилось весьма выгодным делом. В Англии вновь входил в моду французский «кларет». Французы так называют столовое вино почти что розовое, но все же больше красное, хотя и слабой консистенции по цвету и очень легкое. Но во времена английской оккупации то, что называют сегодня бордосскими винами, именовалось «кларетом». Века прошли, а память о том, что Англия владела провинцией Бордо, живет в туманном Альбионе. Весной 2000 года я несколько дней жил в одном весьма престижном лондонском отеле и там же, как правило, ужинал, тем более что кухня при нем была замечательная. В первый же вечер я захотел заказать к ужину свое любимое бордо. Но в разделе красных вин богатой винной карты отеля было что угодно, кроме этого названия. Там был раздел «Кларет». Я почитал названия и ахнул – в карте значились самые знаменитые бордосские шато, где производят вина марок «Грав», «Медок», «Сант-Эмильон», но все это именовалось «кларетом». В ответ на мой недоуменный вопрос местный соммелье, который по импозантности вполне тянул на лорда, объяснил мне, что в Англии так принято именовать бордосские вина. Как правило, в Англии такое объяснение считают исчерпывающим. Я не стал поэтому разъяснять «лорду», что такое на самом деле «кларет».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…В записях Монтескье содержится описание вин, производившихся в его время в Гиене: «Иностранцы вывозят из Гиеня до 20 сортов вина, предназначая их для разных стран. Англичане, например, любят вина темные, которые одновременно и крепки и приятны. Англичанам также нужны белые вина, напоминающие по крепости вина Канарских островов, а также белые некрепкие вина. Голландцы экспортируют как очень мягкие белые вина, так и крепкие. Северные страны предпочитают темные вина и грубые вина, а также берут белые молодые вина, прозрачные и „серые“. На французских островах отдают предпочтение темным, грубым вина, которые хорошо переносят долгие путешествия и жару. Бретань предпочитает молодые темные вина. Все они различаются между собой. Часто один и тот же сорт вина хорош для одного места и плох для другого, хорош в один сезон, а в другой – неважен. Сенешальство (округ в эпоху Монтескье. – В. Б.) Гиень производит все эти сорта вин».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Во времена трех мушкетеров еще можно было утолить жажду вином из разных бочек или даже слить эти вина в один кувшин. Во времена Монтескье потребитель стал придирчивей. И сам философ немало приложил усилий для воспитания уважения к настоящему вину. Он писал одному из своих клиентов: «Мое вино вы можете хранить так долго, как вам захочется. До 15 лет. Только не смешивайте его ни с каким другим вином. И тогда вы будете пить вино в точности таким, каким я получил его от Господа Бога». Просвещение пришло и в храм Бахуса. Любители вина уже требовали не просто выпивки, а вина марочного. Особое внимание стали обращать на то, где вино произведено, кем, какое клеймо стоит на бочке, какого года урожай и т. д. Рождались первые компоненты классификации нынешних «высоких вин» и «великих урожаев», которые прежде были неизвестны, отрабатывалась техника осветления вина с помощью рыбьего клея. Предки нынешних виноделов вырабатывали не просто навыки, а стандарты производства своих марочных вин. Каждой марке и каждой почве, каждому винограднику постепенно устанавливали свои нормы высоты и подрезки лозы, ее урожайности, чтобы добиться для каждой марки и для виноградника каждого «шато» того своего отличимого знатоками привкуса, который позднее будет обозначен типично французским термином «terroir» (район, где произведено вино из местного винограда). Монтескье внес в становление этой высокой культуры виноделия немалый вклад. Его известный вопросник из 29 пунктов лег в основу будущих «анкет» для всех марочных вин «бордо», с помощью которых вместе с дегустацией и определяется их качество. Что надо было знать в соответствии с поставленными Монтескье требованиями о винограднике? Вот его вопросы: 1) Как подрезают лозу и в какое время; 2) как виноградник обрабатывается и с помощью каких инструментов; 3) как ведется культивация – руками или с применением быков; 4) сколько побегов дает каждая лоза, сколько почек на каждом ростке; 5) как называется сорт винограда; 6) каков характер почвы; 7) когда проводится сбор урожая; 8) каким образом во время уборки обирают лозу и во что складывают грозди; 9) Долго ли вино может храниться и т. д. Ясно, что Монтескье был не теоретиком, а практиком. И именно ему принадлежит идея персонификации винных марок. Его по праву называют как отцом французской демократии, так и «отцом превосходного бордо». И то и другое в Монтескье сочеталось и дополняло друг друга. Он был настоящим французом!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;27 февраля 1725 года, во времена правления Людовика ХV Государственный совет Франции опубликовал указ, согласно которому запрещалось разбивать новые виноградники в Гиене. Монтескье с этим не смирился и написал в ответ письмо, в котором заявил: «Виноградарь гораздо лучше любого министра знает, что ему надо делать – расширять виноградник либо ограничиться тем, что есть. Не надо ему указывать!» Указ был вскоре отменен. И теперь в Бордо если и действуют обязательные ограничения для виноградарей, то это регламентирующие производство нормы, которые виноделы сами устанавливают для обеспечения гарантированного качества вина. Естественно, что выживают только производители вина высокого качества, остальные не выдерживают соревнования и вынуждены сворачивать дело.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это великолепное бургундское …<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Слава бургундского много веков назад вышла за пределы того герцогства в центре Франции, что звалось Бургундией и было присоединено к французскому королевству Людовиком ХI в самом конце ХV века. Лозу стали здесь выращивать еще во времена древних римлян. Но бургундское создали, конечно, монахи Бургундии, особено из монастыря Сито. Уже в ХII веке вино под этим названием было хорошо известно и пользовалось немалым спросом. Прекрасная репутация была у вин, которые получали на виноградниках близ г. Оксер на северо-западе Бургундии. До сих пор сохранился старый виноградник Св. Жермена IV века н. э. у небольшого замка Кло де ля Шэнетт. Про оксерские вина говорили тогда: «Вино из Оксера – вино короля». Позднее, в начале ХIII века, доброе вино стали делать вблизи г. Бон, исторической столицы Бургундии. И именно в Боне поначалу, а потому, уже в Нюи и Дижоне возникли первые «дома вина», владельцы которых, бургундские негоцианты, немало сделали для рекламы бургундского, хотя тогда такого слова-то не было.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;У рыцарей дегустации<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В Бургундии зримо ощущаешь древность профессии винодела. От Дижона, последней столицы герцогства, дорога к Кло де Вужо идет на юг через небольшие поселки и виноградники. В уютной долине речушки Вуж, притока Сены, лоза стоит бесконечными рядами вдоль натянутой на колья проволоки. Голубая крышка неба у этого гигантского зеленого рояля с тысячами струн всегда открыта. Веками здесь играют тысячелетнюю симфонию Бахуса. Монастырь Сито был основан в 1110 году на землях некоего шевалье Жиля Вержи. Монахи построили там и скромные жилые домики с небольшой церквушкой, и все, что нужно было для виноделия по тем временам – давильню, бочарню, винный погреб. До сих пор сохранился пресс ХII века с давильным бревном, которое могли едва поднять девять человек. Не сохранился только старый монастырь. Парижский богослов Дом Жан Луазье, который перебрался в Бургундию в 1551 году, построил на месте первых монастырских строений модный по тем временам замок в итальянском стиле из светлого кирпича с крышей, покрытой «вечной» бургундской коричневой черепицей. При Луазье заново был разбит виноградник, где вся лоза погибла во время эпидемии филоксеры в конце ХV века. Парижский богослов разбирался не только в Священном Писании, но и в тайнах Бахуса. Монахи под его чутким руководством стали делать вино еще лучшее, чем прежде. Доходы у монастыря были немалые, о чем можно судить не только по воспоминаниям, но и по хорошо сохранившемуся внутреннему декору. Роскошные камины и украшенные мозаикой колодцы и в те времена стоили недешево. Так, монастырь Сито просуществовал до Великой французской революции, лидеры которой принялись искоренять католическую церковь. 13 февраля 1870 года его объявили национальной собственностью и продали с молотка вместе с виноградниками. Некоторое время при винограднике еще жили и трудились монахи. В 1889 года замок перешел в собственность виноторговца Леонса Боке, который вложил немало денег в реконструкцию старой обители, которую теперь уже называли Кло де Вужо. За свою щедрость и немалый вклад в развитие виноградарства в Бургундии он получил титул «Император Вина». После смерти Боке, однако, винодельческое хозяйство Кло де Вужо пришло в упадок. Старый монастырский виноградник разделили на части и продали. Только в 1944 году, когда после освобождения Франции от фашистской оккупации замок стал собственностью Братства рыцарей Ордена дегустаторов, в нем начались первые реставрационные работы после Боке. В 1949 году Кло де Вужо был объявлен историческим памятником.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мне повезло – во время одного из «великих праздников дегустации» (они проводятся Братством четыре раза в год) рыцари ордена пригласили меня отведать бургундское урожая 1996 года. Сегодня на исторических 50 гектарах монастырского виноградника почти 80 виноделов производят бургундское «Кло де Вужо», отмеченное маркой «gran cru». И хотя качество стараются поддерживать на должном уровне, разобраться в том, какое «Кло де Вужо» заслуживает вполне такого славного имени, а что есть лишь его тень, способны действительно только рыцари дегустации. Монахи из монастыря Сито, конечно, не думали в своем Средневековье о том, что созданное ими вино когда-нибудь будет настолько цениться, что и несколько бутылок хорошего урожая десяти-двадцатилетней давности составят целое состояние. В Сито искусство создания этого вина оттачивалось веками. Рыцари дегустации показали мне старинную давильню и огромный зал с бродильными чанами. Сохранился монастырский винный погреб весьма внушительных размеров – двадцать пять метров в длину, пятнадцать метров в ширину и пять метров высотой. Бочки с вином можно было ставить здесь в несколько этажей. Старинные мастера засыпали между стенами старого монастыря и стенами погреба растертую в муку соль, что давало необходимую изоляцию и обеспечивало постоянную температуру в погребе, не выше 12 градусов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ну, а затем, как водится, к столу, к столу. В большом банкетном зале, который когда-то служил трапезной для монахов, где своды были высокими, а окна относительно низкими, стояли рядами столы. Приглашенным здесь предстояло испробовать не только знаменитое вино, но и отдать дань бургундской кухне, на мой взгляд самой лучшей во Франции. Традиционные виноградные улитки (escargot) в чесночном соусе, умопомрачительные паштеты и копчености, грудка утки в персиках, в полсковороды рамштекс с кровью под черными трюфелями… И все это под великолепие «Кло де Вуже»! Не описать словами. И к тому же на эстраде, установленной по случаю приема в зале, музыканты и певцы из знаменитой Роты кадетов Бургундии наигрывали песенки времен королевских мушкетеров, больших знатоков бургундского красного.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;За столами шел разговор, понятно, не о политике, а о вине. А так как дело происходило в Бургундии, то под вином подразумевалось только бургундское и никакое другое, ибо в этом районе вино из всех остальных регионов Франции просто не признается за вино.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;С виноградников Турени<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В Долине Луары, которую именуют Долиной Королей и Садом Франции издавна производят с VI века н. э. знаменитое туренское, названное так по имени города Тур и одноименной провинции, в которую входят три департамента – Андр э Луар, просто Андр и Луар э Шер. Луара – основная река Долины Королей, а Андр и Шер – это ее притоки. Туренское прославили в своих произведениях все те классики, которые жили и работали в Долине Королей – Рабле, Ронсар, Виньи, Бальзак, Александр Дюма. Ронсар, поднимая бокал туренского во дворце Генриха II, читал королю свои стихи:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нальем, друзья, пусть каждый пьет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Прогоним скучный рой забот.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он губит радость, жизнь и силу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нальем! Пускай нас валит хмель!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Поверьте, пьяным лечь в постель<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Верней, чем трезвым лечь в могилу!.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Туренское, как и бордо, бывает красное, белое и розовое, а также игристое, которое производят методом шампанизации с давних времен. Туренское относится к категории А.О.С., и требования, к нему предъявляемые, соответственно жесткие. Делаются они не только из известных сортов типа совиньон, пино, каберне и шардонне, но в основном из местных сортов винограда, довольно редких. Так, белое туренское сухое и сладкое делают из луарского пино или арбуа, добавляя совиньон. На красные вина в Турени идут каберне, пино мельничный и серый, черный гамэ, анисовый пино. В разных купажах в этих винах достигается своеобразный терпкий запах, а вкус надкушенной виноградной ягоды сопровождается еще и привкусом попавшей на зуб виноградной косточки. Вина эти – легкие, не крепче 9,5 градусов. Но при этом коварные. Пьются они легко, а потому пьянят как бы незаметно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В Турени есть удивительные места, где делают сказочные сухие и сладкие вина. Это прежде всего Вювре и Монлуи. С годами белые вина, которые носят имена этих деревень, расположенных друг напротив друга по берегам Луары между Туром и Амбуазом, набирают сахар и обретают вкус сладкого муската, не превращаясь при том в ликер. Особый шарм этим винам придают известные со времен троглодитов известняковые пещеры, в которых эти вина в наши дни выдерживаются. В Долине Луары в таких пещерах можно увидеть не только винные погреба, но и вполне современные жилища, где проживают современные троглодиты. Удивительно забавно видеть рядом с такой пещерой автомобиль, а в самой пещере телевизор и микроволновую печь. Но «троглодиты» свою пещеру не поменяют на самый модный коттедж. Зимой, как говорят, в пещере тепло, а летом – прохладно. И вентиляция такая, что в ней всегда свежий воздух.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В давние времена вина вювре закупали виноделы из Голландии и Бельгии. С помощью различные добавок, в том числе сусла, пропущенного через серу, они превращали это вино в ликер. В Долине Луары за такие «добавки» к вювре просто утопят в бочке с суслом. Но там знают, как бы ни было хорошо вювре сухое или полусухое, в лучшие для этого вина годы обязательно нужно «заложить» несколько заповедных бочонков и подождать, пока вызреет то вювре, которое здесь зовут «moelleux», т. е. «нежное» или «бархатистое», напоминающее чем-то, как я уже говорил, наш мускат, по классике – полусладкое. Конечно, сравнение это весьма условное. Класс разный. Ведь вювре, сколько бы оно ни хранилось, не набирает дополнительного градуса – так на отметке 11 градусов и держится.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Я ехал вдоль Андра, по дороге, петлявшей вместе с ним по укрытым туманом полям, мимо старых мельниц с поросшими мхом колесами. С трудом в этом тумане я нашел «Шато Саше». В переводе – это тоже вроде бы замок. Хотя, скорее, хутор с каменным барским домом. И славен он не королями и графами, а бессмертным именем Оноре де Бальзак. Владелица замка, родовитая графиня, была поклонницей Бальзака. А он выдавал ее за свою родственницу, намекая тем самым на то, что самовольно присоединенная им к его простонародной фамилии дворянская частичка «де» вполне благородного происхождения. В Саше Бальзак охотно работал. Именно здесь он написал свою «Лилию в Долине», явно навеянную «Долиной Королей». Ведь символом королевской семьи Франции была именно лилия.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь дом этот стал музеем. Выглядит он весьма неуклюже, будто слепленные друг с другом четыре дома с островерхими крышами. Под одной из них располагался кабинет Бальзака. В него попадаешь не сразу – через небольшую экспозицию, где в застекленных шкафах выставлены рукописи Бальзака. Читаю запись писателя на пожелтевшем листке: «Старичок – семейный пансион – 600 франков ренты – лишает себя всего ради дочерей, причем у обеих имеется по 50 тысяч франков дохода, умирает, как собака…» Это набросок сюжетной канвы «Отца Горио» – центрального романа великой «Человеческой комедии».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Комната с обоями соломенного цвета, ромбиком. Небольшая кровать с балдахином. Рядом с ней тумбочка, на которой обычно стояла чашка с кофе, приготовлявшемся в огромном кофейнике, напоминающем чем-то турецкий кальян. Бальзак писал, лежа в этой кровати, и выпивал в день до трех литров крепчайшего кофе. У этого ложа толпились лишь одному ему видевшиеся герои его романов – Растиньяк, Ботрен, Бьяншон, виконтесса де Босеан…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нервный, свидетельствующий об огромном внутреннем напряжении почерк Бальзака. Безжалостно переписанные гранки романа. На этой правке всегда стремившийся к совершенству писатель терял едва ли не две трети своих гонораров, а то и оказывался должен издателю, но остановиться не мог. Вплоть до выхода книги в свет он ее улучшал. Под стеклом – слепок с руки Бальзака, в которой он держал свое великое перо. Писатель сам звал ее «моя разорительница».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Хранитель музея показывает нам зеркало, в которое смотрелся Бальзак. Часы, по которым он узнавал время. Бальзак никогда не пил вина во время работы. Но когда приезжали гости, любил угостить их местным вином, за которым сам ходил в деревню с большим кувшином. Что это было за вино? Ну, конечно, азе-ле-ридо. Великий ходок навещал близлежащую деревню, впрочем, не только для того, чтобы наполнить свой кувшин. Огюст Роден, работая над скульптурным портретом Бальзака, приехал в Саше. И вдруг в один прекрасный день увидел крестьянина, который шел из деревни к шато.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он был похож на Бальзака как две капли воды. «В Саше, в том числе в этой кровати, – пояснил мне служитель замка, в чисто французской каламбурной манере, – великий писатель создавал не только свои печатные романы…» Именно с крестьянина-двойника и лепил Роден свою знаменитую скульптуру.<br>
<br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Постскриптум<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Самое трудное в книге очерков – это поставить точку. Особенно когда пишешь о стране, которую любишь уже потому, что она была твоим родным домом долгие годы. Там неизбежно появляются друзья, с которыми всегда тяжело расставаться, и любимые места, куда всегда хочется вернуться. Так получилось, что и мои две дочери – Анастасия и Ксения получили высшее образование во Франции и остались там работать. В нашей семье теперь есть и свой француз – мой внук Николай Большаков-Лоран. Если я в силу всего этого отошел от объективности и о Франции и французах рассказал недостаточно критично, то, надеюсь, читатель мне это простит.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Конечно, во многом французская цивилизация фасадна. Как те здания, у которых внутри сносят все, сохраняя только стены, фасад, чтобы не менять общий рисунок старинного города, и, по сути, ставят дом заново. Нечто подобное произошло и с Францией, страной с многовековой историей, но удивительно современной и уверенно вступившей в ХХI век, в котором найдут себе место далеко не все ныне существующие на земле нации. Трудно сказать, каким будет месье Дюпон ХХI века. Но думаю, что, несмотря на все перемены грядущего, он останется прежде всего, как и всегда, французом.<br>
<br><br>