   Антоний Погорельский
   Лафертовская маковница
   Марьям Аверина-Каюмова
   Облака твоей Вселенной

   © Аверина-Каюмова М., 2023
   © Издательство «Союз писателей», оформление, 2023
   © ИП Соседко М. В., издание, 2023
   Художник Анастасия Бугун
   Дизайн обложки: Анастасия Бугун, Сергей Чалый
//-- * * * --//

Антоний Погорельский
Лафертовская маковница

   Лет за пятнадцать пред сожжением Москвы недалеко от Проломной заставы стоял небольшой деревянный домик с пятью окошками в главном фасаде и с небольшою над средним окном светлицею. Посреди маленького дворика, окружённого ветхим забором, виден был колодезь. В двух углах стояли полуразвалившиеся анбары, из которых один служил пристанищем нескольким индейским и русским курам, в мирном согласии разделявшим укреплённую поперёк анбара веху. Перед домом из-за низкого палисадника поднимались две или три рябины и, казалось, с пренебрежением смотрели на кусты чёрной смородины и малины, растущие у ног их. Подле самого крыльца выкопан был в земле небольшой погреб для хранения съестных припасов.
   В сей-то убогий домик переехал жить отставной почтальон Онуфрич с женою Ивановною и с дочерью Марьею. Онуфрич, будучи ещё молодым человеком, лет двадцать прослужил в поле и дослужился до ефрейторского чина; потом столько же лет верою и правдою продолжал службу в московском почтамте; никогда, или по крайней мере ни за какую вину, не бывал штрафован и наконец вышел в чистую отставку и на инвалидное содержание. Дом был его собственный, доставшийся ему по наследству от недавно скончавшейся престарелой его тётки. Сия старушка, при жизни своей, во всей Лафертовской части известна была под названием Лафертовской маковницы, ибо промысл её состоял в продаже медовых маковых лепёшек, которые умела она печь с особенным искусством. Каждый день, какая бы ни была погода, старушка выходила рано поутру из своего домика и направляла путь к Проломной заставе, имея на голове корзинку, наполненную маковниками. Прибыв к заставе, она расстилала чистое полотенце, перевёртывала вверх дном корзинку и в правильном порядке раскладывала свои маковники. Таким образом сидела она до вечера, не предлагая никому своего товара и продавая оный в глубоком молчании. Лишь только начинало смеркаться, старушка собирала лепёшки свои в корзинку и отправлялась медленными шагами домой. Солдаты, стоящие на карауле, любили её, ибо она иногда потчевала их безденежно сладкими маковниками.
   Но этот промысл старушки служил только личиною, прикрывавшею совсем иное ремесло.
   В глубокий вечер, когда в прочих частях города начинали зажигать фонари, а в окрестностях её дома расстилалась ночная темнота, люди разного звания и состояния робко приближались к хижине и тихо стучались в калитку. Большая цепная собака Султан громким лаем провозглашала чужих. Старушка отворяла дверь, длинными костяными пальцами брала за руку посетителя и вводила его в низкие хоромы. Там, при мелькающем свете лампады, на шатком дубовом столе лежала колода карт, на которых от частого употребления едва можно было различить бубны от червей; на лежанке стоял кофейник из красной меди, а на стене висело решето. Старушка, предварительно приняв от гостя добровольное подаяние – смотря по обстоятельствам, – бралась за карты или прибегала к кофейнику и к решету. Из красноречивых её уст изливались рекою пророчества о будущих благах, и упоённые сладкою надеждою посетители при выходе из дома нередко вознаграждали её вдвое более, нежели при входе.
   Таким образом жизнь её протекала покойно в мирных сих занятиях. Правда, что завистливые соседи называли её за глаза колдуньею и ведьмою; но зато в глаза ей низко кланялись, умильно улыбались и величали бабушкою. Такое к ней уважение отчасти произошло от того, что когда-то один из соседей вздумал донести полиции, будто бы Лафертовская маковница занимается непозволительным гаданием в карты и на кофе и даже знается с подозрительными людьми! На другой же день явился полицейский, вошёл в дом, долго занимался строгим обыском и наконец при выходе объявил, что он не нашёл ничего. Неизвестно, какие средства употребила почтенная старушка в доказательство своей невинности; да и не в том дело! Довольно того, что донос найден был неосновательным. Казалось, что сама судьба вступилась за бедную Маковницу, ибо скоро после того сын доносчика, резвый мальчик, бегая по двору, упал на гвоздь и выколол себе глаз; потом жена его нечаянно поскользнулась и вывихнула ногу; наконец, в довершение всех несчастий, лучшая корова их, не будучи прежде ничем больна, вдруг пала. Отчаянный сосед насилу умилостивил старушку слезами и подарками – и с того времени всё соседство обходилось с нею с должным уважением. Те только, которые, переменяя квартиру, переселялись далеко от Лафертовской части, как например на Пресненские пруды, в Хамовники или на Пятницкую, – те только осмеливались громко называть Маковницу ведьмою. Они уверяли, что сами видали, как в тёмные ночи налетал на дом старухи большой ворон с яркими, как раскалённый уголь, глазами; иные даже божились, что любимый чёрный кот, каждое утро провожающий старуху до ворот и каждый вечер её встречающий, не кто иной, как сам нечистый дух.
   Слухи эти наконец дошли и до Онуфрича, который, по должности своей, имел свободный доступ в передние многих домов. Онуфрич был человек набожный, и мысль, что родная тётка его свела короткое знакомство с нечистым, сильно потревожила его душу. Долго не знал он, на что решиться.
   – Ивановна! – сказал он наконец в один вечер, подымая ногу и вступая на смиренное ложе, – Ивановна, дело решено! Завтра поутру пойду к тётке и постараюсь уговорить её, чтоб она бросила проклятое ремесло своё. Вот она уже, слава Богу, добивает девятой десяток; а в такие лета пора принесть покаяние, пора и о душе подумать!
   Это намерение Онуфрича крайне не понравилось жене его. Лафертовскую маковницу все считали богатою, и Онуфрич был единственный её наследник.
   – Голубчик! – отвечала она ему, поглаживая его по наморщенному лбу, – сделай милость, не мешайся в чужие дела. У нас и своих забот довольно: вот уже теперь и Маша подрастает; придёт пора выдать её замуж, а где нам взять женихов без приданого? Ты знаешь, что тётка твоя любит дочь нашу; она ей крёстная мать, и когда дело дойдёт до свадьбы, то не от кого иного, кроме её, ожидать нам милостей. Итак, если ты жалеешь Машу, если любишь меня хоть немножко, то оставь добрую старушку в покое. Ты знаешь, душенька…
   Ивановна хотела продолжать, как заметила, что Онуфрич храпит. Она печально на него взглянула, вспомнив, что в прежние годы он не так хладнокровно слушал её речи; отвернулась в другую сторону и вскоре сама захрапела.
   На другое утро, когда ещё Ивановна покоилась в объятиях глубокого сна, Онуфрич тихонько поднялся с постели, смиренно помолился иконе Николая Чудотворца, вытер суконкою блистающего на картузе орла и почтальонский свой знак и надел мундир. Потом, подкрепив сердце большою рюмкою ерофеича, вышел в сени. Там прицепил он тяжёлую саблю свою, ещё раз перекрестился и отправился к Проломной заставе.
   Старушка приняла его ласково.
   – Эй, эй! племянничек, – сказала она ему, – какая напасть выгнала тебя так рано из дому да ещё в такую даль! Ну, ну, добро пожаловать; просим садиться.
   Онуфрич сел подле неё на скамью, закашлял и не знал, с чего начать. В эту минуту дряхлая старушка показалась ему страшнее, нежели лет тридцать тому назад турецкая батарея. Наконец он вдруг собрался с духом.
   – Тётушка! – сказал он ей твёрдым голосом, – я пришёл поговорить с вами о важном деле.
   – Говори, мой милой, – отвечала старушка, – а я послушаю.
   – Тётушка! недолго уже вам остаётся жить на свете; пора покаяться, пора отказаться от сатаны и от наваждений его.
   Старушка не дала ему продолжать. Губы её посинели, глаза налились кровью, нос громко начал стукаться об бороду.
   – Вон из моего дому! – закричала она задыхающимся от злости голосом. – Вон, окаянный!.. и чтоб проклятые ноги твои навсегда подкосились, когда опять ты ступишь на порог мой!
   Она подняла сухую руку… Онуфрич перепугался до полусмерти; прежняя, давно потерянная гибкость вдруг возвратилась в его ноги: он одним махом соскочил с лестницы и добежал до дому, ни разу не оглянувшись.
   С того времени все связи между старушкою и семейством Онуфрича совершенно прервались. Таким образом прошло несколько лет. Маша пришла в совершенный возраст и была прекрасна, как майский день; молодые люди за нею бегали; старики, глядя на неё, жалели о прошедшей своей молодости. Но Маша была бедна, и женихи не являлись. Ивановна чаще стала вспоминать о старой тётке и никак не могла утешиться.
   – Отец твой, – часто говаривала она Марье, – тогда рехнулся в уме! Чего ему было соваться туда, где его не спрашивали? Теперь сидеть тебе в девках!
   Лет двадцать тому назад, когда Ивановна была молода и хороша, она бы не отчаялась уговорить Онуфрича, чтоб он попросил прощения у тётушки и с нею примирился; но с тех пор как розы на её ланитах стали уступать место морщинам, Онуфрич вспомнил, что муж есть глава жены своей, – и бедная Ивановна с горестью принуждена была отказаться от прежней власти. Онуфрич не только сам никогда не говорил о старушке, но строго запретил жене и дочери упоминать о ней. Несмотря на то, Ивановна вознамерилась сблизиться с тёткою. Не смея действовать явно, она решилась тайно от мужа побывать у старушки и уверить её, что ни она, ни дочь нимало не причастны дурачеству её племянника.
   Наконец случай поблагоприятствовал её намерению: Онуфрича на время откомандировали на место заболевшего станционного смотрителя, и Ивановна с трудом при прощанье могла скрыть радость свою. Не успела она проводить дорогого мужа за заставу, не успела ещё отереть глаз от слёз, как схватила дочь свою под руку и поспешила с нею домой.
   – Машенька! – сказала она ей, – скорей оденься получше; мы пойдём в гости.
   – К кому, матушка? – спросила Маша с удивлением.
   – К добрым людям, – отвечала мать. – Скорей, скорей, Машенька; не теряй времени; теперь уже смеркается, а нам идти далеко.
   Маша подошла к висящему на стене в бумажной рамке зеркалу, гладко зачесала волосы за уши и утвердила длинную тёмно-русую косу роговою гребёнкою; потом надела красное ситцевое платье и шёлковый платочек на шею; ещё раза два повернулась перед зеркалом и объявила матушке, что она готова.
   Дорогою Ивановна открыла дочери, что они идут к тётке.
   – Пока дойдём мы до её дома, – сказала она, – сделается темно, и мы, верно, её застанем. Смотри же, Маша, поцелуй у тётки ручку и скажи, что ты соскучилась, давно не видав её. Она сначала будет сердиться, но я её умилостивлю; ведь не мы виноваты, что мой старик спятил с ума.
   В сих разговорах они приблизились к дому старушки. Сквозь закрытые ставни сверкал огонь.
   – Смотри же, не забудь поцеловать ручку, – повторила ещё Ивановна, подходя к двери. Султан громко залаял. Калитка отворилась, старушка протянула руку и ввела их в комнату. Она приняла их за обыкновенных вечерних гостей своих.
   – Милостивая государыня тётушка! – начала речь Ивановна.
   – Убирайтесь к чёрту! – закричала старуха, узнав племянницу. – Зачем вы сюда пришли? Я вас не знаю и знать не хочу.
   Ивановна начала рассказывать, бранить мужа и просить прощенья; но старуха была неумолима.
   – Говорю вам, убирайтесь! – кричала она, – а не то!.. – Она подняла на них руку.
   Маша испугалась, вспомнила приказание матушки и, громко рыдая, бросилась целовать её руки.
   – Бабушка, сударыня, – говорила она, – не гневайтесь на меня; я так рада, что опять вас увидела!
   Слёзы Машины наконец тронули старуху.
   – Перестань плакать, – сказала она, – я на тебя не сердита: знаю, что ты ни в чём не виновата, моё дитятко! Не плачь же, Машенька! Как ты выросла, как похорошела!
   Она потрепала её по щеке.
   – Садись подле меня, – продолжала она, – милости просим садиться, Марфа Ивановна! Каким образом вы обо мне вспомнили после столь долгого времени?
   Ивановна обрадовалась этому вопросу и начала рассказывать: как она уговаривала мужа, как он её не послушался, как запретил им ходить к тётушке, как они огорчались и как, наконец, она воспользовалась отсутствием Онуфрича, чтоб засвидетельствовать тётушке нижайшее почтение. Старушка с нетерпением выслушала рассказы Ивановны.
   – Быть так, – сказала она ей, – я не злопамятна; но если вы искренно желаете, чтоб я забыла прошедшее, то обещайтесь, что во всём будете следовать моей воле! С этим условием я приму вас опять в свою милость и сделаю Машу счастливою.
   Ивановна поклялась, что все её приказания будут свято исполнены.
   – Хорошо, – молвила старуха, – теперь идите с Богом; а завтра ввечеру пускай Маша придёт ко мне одна, не ранее, однако, половины двенадцатого часа. Слышишь ли, Маша? Приходи одна.
   Ивановна хотела было отвечать, но старуха не дала ей выговорить ни слова. Она встала, выпроводила их из дому и захлопнула за ними дверь.
   Ночь была тёмная. Долго шли они, взявшись за руки, не говоря ни слова. Наконец, подходя уже к зажжённым фонарям, Маша робко оглянулась и прервала молчание.
   – Матушка! – сказала она вполголоса, – неужели я завтра пойду одна к бабушке, ночью и в двенадцатом часу?..
   – Ты слышала, что приказано тебе прийти одной. Впрочем, я могу проводить тебя до половины дороги.
   Маша замолчала и предалась размышлениям. В то время когда отец её поссорился с своей тёткой, Маше было не более тринадцати лет; она тогда не понимала причины этой ссоры и только жалела, что её более не водили к доброй старушке, которая всегда её ласкала и потчевала медовым маком. После того, хотя и пришла уже она в совершенный возраст, но Онуфрич никогда не говорил ни слова об этом предмете; а мать всегда отзывалась о старушке с хорошей стороны и всю вину слагала на Онуфрича. Таким образом, Маша в тот вечер с удовольствием последовала за матерью. Но когда старуха приняла их с бранью, когда Маша при дрожащем свете лампады взглянула на посиневшее от злости лицо её, тогда сердце в ней содрогнулось от страха. В продолжение длинного рассказа Ивановны воображению её представилось, как будто в густом тумане, всё то, что в детстве своём она слышала о бабушке… и если б в это время старуха не держала её за руку, то, может быть, она бросилась бы бежать из дому. Итак, можно вообразить, с каким чувством она помышляла о завтрашнем дне.
   Возвратясь домой, Маша со слезами просила мать, чтоб она не посылала её к бабушке; но просьбы её были тщетны.
   – Какая же ты дура, – говорила ей Ивановна, – чего тут бояться? Я тихонько провожу тебя почти до дому, дорогой тебя никто не тронет, а беззубая бабушка тоже тебя не съест!
   Следующий день Маша весь проплакала. Начало смеркаться – и ужас её увеличился; но Ивановна как будто ничего не примечала, – она почти насильно её нарядила.
   – Чем более ты будешь плакать, тем для тебя хуже, – сказала она. – Что-то скажет бабушка, когда увидит красные твои глаза!
   Между тем кукушка на стенных часах прокричала одиннадцать раз. Ивановна набрала в рот холодной воды, брызнула Маше в лицо и потащила её за собою.
   Маша следовала за матерью, как жертва, которую ведут на заклание. Сердце её громко билось, ноги через силу двигались, и таким образом они прибыли в Лафертовскую часть. Ещё несколько минут шли они вместе; но лишь только Ивановна увидела мелькающий вдали между ставней огонь, как пустила руку Машину.
   – Теперь иди одна, – сказала она, – далее я не смею тебя провожать.
   Маша в отчаянье бросилась к ней в ноги.
   – Полно дурачиться! – вскричала мать строгим голосом. – Что тебе сделается? будь послушна и не вводи меня в сердце!
   Бедная Маша собрала последние силы и тихими шагами удалилась от матери. Тогда был в исходе двенадцатый час; никто с нею не повстречался, и нигде, кроме старушкина дома, не видно было огня. Казалось, будто вымерли все жители той части города; мрачная тишина царствовала повсюду; один только глухой шум от собственных её шагов отзывался у неё в ушах. Наконец пришла она к домику и трепещущею рукою дотронулась до калитки… Вдали на колокольне Никиты-мученика ударило двенадцать часов. Звуки колокола в тишине чёрной ночи дрожащим гулом расстилались по воздуху и доходили до её слуха. Внутри домика кот громко промяукал двенадцать раз… Она сильно вздрогнула и хотела бежать… но вдруг раздался громкий лай цепной собаки, заскрипела калитка – и длинные пальцы старухи схватили её за руку. Маша не помнила, как взошла на крылечко и как очутилась в бабушкиной комнате… Пришед немного в себя, она увидела, что сидит на скамье; перед ней стояла старуха и тёрла виски её муравьиным спиртом.
   – Как ты напугана, моя голубка! – говорила она ей. – Ну, ну! темнота на дворе самая прекрасная; но ты, моё дитятко, ещё не узнала её цены и потому боишься. Отдохни немного; пора нам приняться за дело!
   Маша не отвечала ни слова; утомлённые от слез глаза её следовали за всеми движениями бабушки. Старуха подвинула стол на средину комнаты, из стенного шкафа вынула большую темно-алую свечку, зажгла её и прикрепила к столу, а лампаду потушила. Комната осветилась розовым светом. Всё пространство от полу до потолка как будто наполнилось длинными нитками кровавого цвета, которые тянулись по воздуху в разных направлениях – то свёртывались в клуб, то опять развивались, как змеи…
   – Прекрасно! – сказала старушка и взяла Машу за руку. – Теперь иди за мною.
   Маша дрожала всеми членами; она боялась идти за бабушкой, но ещё более боялась её рассердить. С трудом поднялась она на ноги.
   – Держись крепко за полы мои, – прибавила старуха, – и следуй за мной… не бойся ничего!
   Старуха начала ходить кругом стола и протяжным напевом произносила непонятные слова; перед нею плавно выступал чёрный кот с сверкающими глазами и с поднятым вверх хвостом. Маша крепко зажмурилась и трепещущими шагами шла за бабушкой. Трижды три раза старуха обошла вокруг стола, продолжая таинственный напев свой, сопровождаемый мурлыканьем кота. Вдруг она остановилась и замолчала… Маша невольно раскрыла глаза – те же кровавые нитки всё ещё растягивались по воздуху. Но, бросив нечаянно взгляд на чёрного кота, она увидела, что на нём зелёный мундирный сертук; а на место прежней котовой круглой головки показалось ей человеческое лицо, которое, вытараща глаза, устремляло взоры прямо на неё… Она громко закричала и без чувств упала на землю…
   Когда она опомнилась, дубовый стол стоял на старом месте, тёмно-алой свечки уже не было и на столе по-прежнему горела лампада; бабушка сидела подле неё и смотрела ей в глаза, усмехаясь с весёлым видом.
   – Какая же ты, Маша, трусиха! – говорила она ей. – Но до того нужды нет; я и без тебя кончила дело. Поздравляю тебя, родная, – поздравляю тебя с женихом! Он человек очень мне знакомый и должен тебе нравиться. Маша, я чувствую, что недолго мне осталось жить на белом свете: кровь моя уже слишком медленно течёт по жилам и временем сердце останавливается… Мой верный друг, – продолжала старуха, взглянув на кота, – давно уже зовёт меня туда, где остылая кровь моя опять согреется. Хотелось бы мне ещё немного пожить под светлым солнышком, хотелось бы ещё полюбоваться золотыми денежками… но последний час мой скоро стукнет. Что ж делать! чему быть, тому не миновать.
   – Ты, моя Маша, – продолжала она, вялыми губами поцеловав её в лоб, – ты после меня обладать будешь моими сокровищами; тебя я всегда любила и охотно уступаю тебе место! Но выслушай меня со вниманием: придёт жених, назначенный тебе тою силою, которая управляет большею частию браков… Я для тебя выпросила этого жениха; будь послушна и выдь за него. Он научит тебя той науке, которая помогла мне накопить себе клад; общими вашими силами он нарастёт ещё вдвое, – и прах мой будет покоен. Вот тебе ключ; береги его пуще глаза своего. Мне не позволено сказать тебе, где спрятаны мои деньги; но как скоро ты выйдешь замуж, всё тебе откроется!
   Старуха сама повесила ей на шею маленький ключ, надетый на чёрный снурок. В эту минуту кот громко промяукал два раза.
   – Вот уже настал третий час утра, – сказала бабушка. – Иди теперь домой, дорогое моё дитя! Прощай! может быть, мы уже не увидимся… – Она проводила Машу на улицу, вошла опять в дом и затворила за собой калитку.
   При бледном свете луны Маша скорыми шагами поспешила домой. Она была рада, что ночное её свидание с бабушкой кончилось, и с удовольствием помышляла о будущем своём богатстве. Долго Ивановна ожидала её с нетерпением.
   – Слава Богу! – сказала она, увидев её. – Я уже боялась, чтоб с тобою чего-нибудь не случилось. Рассказывай скорей, что ты делала у бабушки?
   Маша готовилась повиноваться, но сильная усталость мешала ей говорить. Ивановна, заметив, что глаза её невольно смыкаются, оставила до другого утра удовлетворение своего любопытства, сама раздела любезную дочку и уложила её в постель, где она вскоре заснула глубоким сном.
   Проснувшись на другой день, Маша насилу собралась с мыслями. Ей казалось, что всё случившееся с нею накануне не что иное, как тяжёлый сон; когда же взглянула нечаянно на висящий у неё на шее ключ, то удостоверилась в истине всего, ею виденного, – и обо всём с подробностью рассказала матери. Ивановна была вне себя от радости.
   – Видишь ли теперь, – сказала она, – как хорошо я сделала, что не послушалась твоих слёз?
   Весь тот день мать с дочерью провели в сладких мечтах о будущем благополучии. Ивановна строго запретила Маше ни слова не говорить отцу о свидании своём с бабушкой.
   – Он человек упрямый и вздорливый, – примолвила она, – и в состоянии всё дело испортить.
   Против всякого ожидания Онуфрич приехал на следующий день поздно ввечеру. Станционный смотритель, которого должность ему приказано было исправлять, нечаянно выздоровел, и он воспользовался первою едущею в Москву почтою, чтоб возвратиться домой.
   Не успел он ещё рассказать жене и дочери, по какому случаю он так скоро воротился, как вошёл к ним в комнату прежний его товарищ, который тогда служил будочником в Лафертовской части, неподалёку от дома Маковницы.
   – Тётушка приказала долго жить! – сказал он, не дав себе даже времени сперва поздороваться.
   Маша и Ивановна взглянули друг на друга.
   – Упокой, Господи, её душу! – воскликнул Онуфрич, смиренно сложив руки. – Помолимся за покойницу, она имеет нужду в наших молитвах!
   Он начал читать молитву. Ивановна с дочерью крестились и клали земные поклоны; но на уме у них были сокровища, их ожидающие. Вдруг они обе вздрогнули в одно время… Им показалось, что покойница с улицы смотрит к ним в комнату и им кланяется! Онуфрич и будочник, молившиеся с усердием, ничего не заметили.
   Несмотря на то что было уже поздно, Онуфрич отправился в дом покойной тётки. Дорогою прежний товарищ его рассказывал всё, что ему известно было о её смерти.
   – Вчера, – говорил он, – тётка твоя в обыкновенное время пришла к себе; соседи видели, что у неё в доме светился огонь. Но сегодня она уже не являлась у Проломной, и из этого заключили, что она нездорова. Наконец, под вечер, решились войти к ней в комнату, но её не застали уже в живых: так иные рассказывают о смерти старухи. Другие утверждают, что в прошедшую ночь что-то необыкновенное происходило в её доме. Сильная буря, говорят, бушевала около хижины, тогда как везде погода стояла тихая; собаки из всего околотка собрались перед её окном и громко выли; мяуканье её кота слышно было издалека… Что касается до меня, то я нынешнюю ночь спокойно проспал; но товарищ мой, стоявший на часах, уверяет, что он видел, как с самого Введенского кладбища прыгающие по земле огоньки длинными рядами тянулись к её дому и, доходя до калитки, один за другим, как будто проскакивая под неё, исчезали. Необыкновенный шум, свист, хохот и крик, говорят, слышен был в её доме до самого рассвета. Странно, что до сих пор нигде не могли отыскать чёрного её кота!
   Онуфрич с горестию внимал рассказу будочника, не отвечая ему ни слова. Таким образом пришли они в дом покойницы. Услужливые соседки, забыв страх, который внушала им старушка при жизни, успели её уже омыть и одеть в праздничное платье. Когда Онуфрич вошёл в комнату, старушка лежала на столе. В головах у ней сидел дьячок и читал псалтырь. Онуфрич, поблагодарив соседок, послал купить восковых свеч, заказал гроб, распорядился, чтоб было что попить и поесть желающим проводить ночь у покойницы, и отправился домой. Выходя из комнаты, он никак не мог решиться поцеловать у тётушки руку.
   В следующий день назначено быть похоронам. Ивановна для себя и для дочери взяла напрокат чёрные платья, и обе явились в глубоком трауре. Сначала всё шло надлежащим порядком. Одна только Ивановна, прощаясь с тёткою, вдруг отскочила назад, побледнела и сильно задрожала. Она уверяла всех, что ей сделалось дурно; но после того тихонько призналась Маше, что ей показалось, будто покойница разинула рот и хотела схватить её за нос. Когда же стали поднимать гроб, то он сделался так тяжёл, как будто налитой свинцом, и шесть широкоплечих почтальонов насилу могли его вынесть и поставить на дроги. Лошади сильно храпели, и с трудом можно было их принудить двигаться вперёд.
   Эти обстоятельства и собственные замечания Маши подали ей повод к размышлениям. Она вспомнила, какими средствами сокровища покойницы были собраны, и обладание оными показалось ей не весьма лестным. В некоторые минуты ключ, висящий у неё на шее, как тяжёлый камень давил ей грудь, и она неоднократно принимала намерение всё открыть отцу и просить у него совета; но Ивановна строго за ней присматривала и беспрестанно твердила, что она всех их сделает несчастными, если не станет слушаться приказаний старушки. Демон корыстолюбия совершенно овладел душою Ивановны, и она не могла дождаться времени, когда явится суженый жених и откроет средство завладеть кладом. Хотя она и боялась думать о покойнице и хотя при воспоминании об ней холодный пот выступал у неё на лице, но в душе её жадность к золоту была сильнее страха, и она беспрестанно докучала мужу, чтоб он переехал в Лафертовскую часть, уверяя, что всякий их осудит, если они жить будут на наёмной квартире тогда, когда у них есть собственный дом.
   Между тем Онуфрич, отслужив свои годы и получив отставку, начал помышлять о покое. Мысль о доме производила в нём неприятное впечатление, когда вспоминал он о той, от которой он ему достался. Он даже всякий раз невольно вздрагивал, когда случалось ему вступать в комнату, где прежде жила старуха. Но Онуфрич был набожен и благочестив и верил, что никакие нечистые силы не имеют власти над чистою совестью, и потому, рассудив, что ему выгоднее жить в своём доме, нежели занимать квартиру, он решился превозмочь своё отвращение и переехать.
   Ивановна сильно обрадовалась, когда Онуфрич велел переноситься в лафертовский дом.
   – Увидишь, Маша, – сказала она дочери, – что теперь скоро явится жених. То-то мы заживём, когда у нас будет полна палата золота. Как удивятся прежние соседи наши, когда мы въедем к ним на двор в твоей карете, да ещё, может быть, и четвернёй!..
   Маша молча на неё смотрела и печально улыбалась. С некоторых пор у неё совсем иное было на уме.
   За несколько дней перед их разговором (они ещё жили на прежней квартире) Маша в одно утро, задумавшись, сидела у окна. Мимо её прошёл молодой хорошо одетый мужчина, взглянул на неё и учтиво снял шляпу. Маша ему тоже поклонилась и сама не знала, от чего вдруг закраснелась! Немного погодя тот же молодой человек прошёл назад, потом обернулся, прошёл ещё и опять воротился. Всякий раз он смотрел на неё, и у Маши всякий раз сильно билось сердце. Маше уже минуло семнадцать лет, но до сего времени никогда не случалось, чтоб у неё билось сердце, когда кто-нибудь проходил мимо окошек. Ей показалось это странным, и она после обеда села к окну – для того только, чтоб узнать, забьётся ли сердце, когда опять пройдёт молодой мужчина… Таким образом она просидела до вечера, однако никто не являлся. Наконец, когда подали огонь, она отошла от окна и целый вечер была печальна и задумчива; она досадовала, что ей не удалось повторить опыта над своим сердцем.
   На другой день Маша, только что проснулась, тотчас вскочила с постели, поспешно умылась, оделась, помолилась Богу и села к окну. Взоры её устремлены были в ту сторону, откуда накануне шёл незнакомец. Наконец она его увидела; глаза его ещё издали её искали, а когда подошёл он ближе, взоры их как будто нечаянно встретились. Маша, забывшись, приложила руку к сердцу, чтоб узнать, бьётся ли оно?.. Молодой человек, заметив сие движение и, вероятно, не понимая, что оно значит, тоже приложил руку к сердцу… Маша опомнилась, покраснела и отскочила назад. После того она целый день уже не подходила к окну, опасаясь увидеть молодого человека. Несмотря на то, он не выходил у неё из памяти; она старалась думать о других предметах, но усилия её были напрасны.
   Чтоб разбить мысли, она вздумала ввечеру идти в гости к одной вдове, жившей с ними в соседстве. Входя к ней в комнату, к крайнему удивлению, увидела она того самого незнакомца, которого тщетно забыть старалась. Маша испугалась, покраснела, потом побледнела и не знала, что сказать. Слезы заблистали у ней в глазах. Незнакомец опять её не понял… он печально ей поклонился, вздохнул – и вышел вон. Она ещё более смешалась и с досады заплакала. Встревоженная соседка посадила её возле себя и с участием спросила о причине её огорчения. Маша сама неясно понимала, о чём плакала, и потому не могла объявить причины; внутренно же она приняла твёрдое намерение сколько можно убегать незнакомца, который довёл её до слёз. Эта мысль её поуспокоила. Она вступила в разговор с соседкой и начала ей рассказывать о домашних своих делах и о том, что они, может быть, скоро переедут в Лафертовскую часть.
   – Жаль мне, – сказала вдова, – очень жаль, что лишусь добрых соседей; и не я одна о том жалеть буду. Я знаю одного человека, который очень огорчится, когда узнает эту новость.
   Маша опять покраснела; хотела спросить, кто этот человек, но не могла выговорить ни слова. Услужливая соседка, верно, угадала мысли её, ибо она продолжала так:
   – Вы не знаете молодого мужчины, который теперь вышел из комнаты? Может быть, вы даже и не заметили, что он вчера и сегодня проходил мимо вашего дома; но он вас видел и нарочно зашёл ко мне, чтоб расспросить у меня об вас. Не знаю, ошибаюсь ли я или нет, а мне кажется, что вы крепко задели бедное его сердечко! Чего тут краснеть? – прибавила она, заметив, что у Маши разгорелись щёки. – Он человек молодой, пригожий и если нравится Машеньке, то, может быть, скоро дойдёт дело и до свадьбы.
   При сих словах Машенька невольно вспомнила о бабушке. «Ах! – сказала она сама себе, – не это ли жених мне назначенный?» Но вскоре мысль эта уступила место другой, не столь приятной. «Не может быть, – подумала она, – чтоб такой пригожий молодец имел короткую связь с покойницею. Он так мил, одет так щеголевато, что, верно, не умел бы удвоить бабушкина клада!» Между тем соседка продолжала ей рассказывать, что он хотя из мещанского состояния, но поведения хорошего и трезвого, и сидельцем в суконном ряду. Денег у него больших нет, зато жалованье получает изрядное, и кто знает? Может быть, хозяин когда-нибудь примет его в товарищи!
   – Итак, – прибавила она, – послушайся доброго совета: не отказывай молодцу. Деньги не делают счастья! Вот бабушка твоя, – прости, Господи, моё согрешение! – денег у неё было неведь сколько; а теперь куда всё это девалось?.. И чёрный кот, говорят, провалился сквозь землю – и деньги туда же!
   Маша внутренно очень согласна была с мнением соседки; и ей также показалось, что лучше быть бедною и жить с любезным незнакомцем, нежели богатой и принадлежать – бог знает кому! Она чуть было не открылась во всём; но, вспомнив строгие приказания матери и опасаясь собственной своей слабости, поспешно встала и простилась. Выходя уже из комнаты, она, однако, не могла утерпеть, чтоб не спросить об имени незнакомца.
   – Его зовут Улияном, – отвечала соседка.
   С этого времени Улиян не выходил из мыслей у Маши: всё в нём, даже имя, ей нравилось. Но чтоб принадлежать ему, надобно было отказаться от сокровищ, оставленных бабушкою. Улиян был небогат, и, верно, думала она, ни батюшка, ни матушка не согласятся за него меня выдать! В этом мнении ещё более она уверилась тем, что Ивановна беспрестанно твердила о богатстве, их ожидающем, и о счастливой жизни, которая тогда начнётся. Итак, страшась гнева матери, Маша решилась не думать больше об Улияне: она остерегалась подходить к окну, избегала всяких разговоров с соседкою и старалась казаться весёлою; но черты Улияна твёрдо врезались в её сердце.
   Между тем настал день, в который должно было переехать в лафертовский дом. Онуфрич заранее туда отправился, приказав жене и дочери следовать за ним с пожитками, уложенными ещё накануне. Подъехали двое роспусок; извозчики с помощию соседей вынесли сундуки и мебель. Ивановна и Маша, каждая взяла в руки по большому узлу, и маленький караван тихим шагом потянулся к Проломной заставе. Проходя мимо квартиры вдовы-соседки, Маша невольно подняла глаза: у открытого окошка стоял Улиян с поникшею головою; глубокая печаль изображалась во всех чертах его. Маша как будто его не заметила и отворотилась в противную сторону; но горькие слёзы градом покатились по бледному её лицу.
   В доме давно уже ожидал их Онуфрич. Он подал мнение своё, куда поставить привезённую мебель, и объяснил им, каким образом он думает расположиться в новом жилище.
   – В этом чулане, – сказал он Ивановне, – будет наша спальня; подле неё, в маленькой комнате, поставятся образа; а здесь будет и гостиная наша, и столовая. Маша может спать наверху в светлице. Никогда, – продолжал он, – не случалось мне жить так на просторе: но не знаю, почему у меня сердце не на месте. Дай Бог, чтоб мы здесь были так же счастливы, как в прежних тесных комнатах!
   Ивановна невольно улыбнулась. «Дай срок! – подумала она, – в таких ли мы будем жить палатах!»
   Радость Ивановны, однако, в тот же день гораздо поуменьшилась: лишь только настал вечер, как пронзительный свист раздался по комнатам и ставни застучали.
   – Что это такое? – вскричала Ивановна.
   – Это ветер, – хладнокровно отвечал Онуфрич, – видно, ставни неплотно запираются; завтра надобно будет починить.
   Она замолчала и бросила значительный взгляд на Машу, ибо в свисте ветра находила она сходство с голосом старухи.
   В это время Маша смиренно сидела в углу и не слыхала ни свисту ветра, ни стуку ставней – она думала об Улияне. Ивановне страшнее показалось то, что только ей одной послышался голос старухи. После ужина она вышла в сени, чтоб спрятать остатки от умеренного их стола; подошла к шкафу, поставила подле себя на пол свечку и начала устанавливать на полки блюда и тарелки. Вдруг услышала она подле себя шорох, и кто-то легонько ударил её по плечу… Она оглянулась… за нею стояла покойница в том самом платье, в котором её похоронили!.. Лицо её было сердито; она подняла руку и грозила ей пальцем. Ивановна, в сильном ужасе, громко вскричала. Онуфрич и Маша бросились к ней в сени.
   – Что с тобою делается? – закричал Онуфрич, увидя, что она была бледна как полотно и дрожала всеми членами.
   – Тётушка! – сказала она трепещущим голосом… Она хотела продолжать, но тётушка опять явилась пред нею… лицо её казалось ещё сердитее – и она ещё строже ей грозила. Слова замерли на устах Ивановны…
   – Оставь мёртвых в покое, – отвечал Онуфрич, взяв её за руку и вводя обратно в комнату. – Помолись Богу, и грёза от тебя отстанет. Пойдём, ложись в постель: пора спать!
   Ивановна легла, но покойница всё представлялась её глазам в том же сердитом виде. Онуфрич, спокойно раздевшись, громко начал молиться, и Ивановна заметила, что по мере того, как она вслушивалась в молитвы, вид покойницы становился бледнее, бледнее – и наконец совсем исчез.
   И Маша тоже беспокойно провела эту ночь. При входе в светлицу ей представилось, будто тень бабушки мелькала перед нею, – но не в том грозном виде, в котором являлась она Ивановне. Лицо её было весело, и она умильно ей улыбалась. Маша перекрестилась – и тень пропала. Сначала она сочла это игрою воображения, и мысль об Улияне помогла ей разогнать мысль о бабушке; она довольно спокойно легла спать и вскоре заснула. Вдруг, около полуночи, что-то её разбудило.
   Ей показалось, что холодная рука гладила её по лицу… она вскочила. Перед образом горела лампада, и в комнате не видно было ничего необыкновенного; но сердце в ней трепетало от страха: она внятно слышала, что кто-то ходит по комнате и тяжело вздыхает… Потом как будто дверь отворилась и заскрипела… и кто-то сошёл вниз по лестнице.
   Маша дрожала как лист. Тщетно старалась она опять заснуть. Она встала с постели, поправила светильню лампады и подошла к окну. Ночь была тёмная. Сначала Маша ничего не видала; потом показалось ей, будто на дворе, подле самого колодца, вспыхнули два небольшие огонька. Огоньки эти попеременно то погасали, то опять вспыхивали; потом они как будто ярче загорели, и Маша ясно увидела, как подле колодца стояла покойная бабушка и манила её к себе рукою… За нею на задних лапах сидел чёрный кот, и оба глаза его в густом мраке светились, как огни. Маша отошла прочь от окна, бросилась на постель и крепко закутала голову в одеяло. Долго казалось ей, будто бабушка ходит по комнате, шарит по углам и тихо зовёт её по имени. Один раз ей даже представилось, что старушка хотела сдёрнуть с неё одеяло; Маша ещё крепче в него завернулась. Наконец всё утихло, но Маша во всю ночь уже не могла сомкнуть глаз.
   На другой день решилась она объявить матери, что откроет всё отцу своему и отдаст ему ключ, полученный от бабушки. Ивановна во время вечернего страха и сама бы рада была отказаться от всех сокровищ; но когда поутру взошло красное солнышко и яркими лучами осветило комнату, то и страх исчез, как будто его никогда не бывало. Наместо того весёлые картины будущей счастливой жизни опять заняли её воображение. «Не вечно же будет пугать меня покойница, – думала она, – выйдет Маша замуж, и старуха успокоится. Да и чего теперь она хочет? Уж не за то ли она гневается, что я никак не намерена сберегать её сокровища? Нет, тётушка! гневайся сколько угодно; а мы протрём глаза твоим рублевикам!» Тщетно Маша упрашивала мать, чтоб она позволила ей открыть отцу их тайну.
   – Ты насильно отталкиваешь от себя счастие, – отвечала Ивановна. – Погоди ещё хотя дня два, – верно, скоро явится жених твой, и всё пойдёт на лад.
   – Дня два! – повторила Маша, – я не переживу и одной такой ночи, какова была прошедшая.
   – Пустое, – сказала ей мать, – может быть, и сегодня всё дело придёт к концу.
   Маша не знала, что делать. С одной стороны, она чувствовала необходимость рассказать всё отцу; с другой – боялась рассердить мать, которая никогда бы ей этого не простила. Будучи в крайнем недоумении, – на что решиться, вышла она со двора и в задумчивости бродила долго по самым уединённым улицам Лафертовской части. Наконец, не придумав ничего, воротилась домой. Ивановна встретила её в сенях.
   – Маша! – сказала она ей, – скорей поди вверх и приоденься: уж более часу сидит с отцом жених твой и тебя ожидает.
   У Маши сильно забилось сердце, и она пошла к себе. Тут слёзы ручьём полились из глаз её. Улиян представился её воображению в том печальном виде, в котором она видела его в последний раз. Она забыла наряжаться. Наконец строгий голос матери прервал её размышления.
   – Маша! долго ли тебе прихорашиваться? – кричала Ивановна снизу. – Сойди сюда!
   Маша поспешила вниз в том же платье, в котором вошла в свою светлицу. Она отворила дверь и оцепенела!.. На скамье, подле Онуфрича, сидел мужчина небольшого росту, в зелёном мундирном сертуке; то самое лицо устремило на неё взор, которое некогда видела она у чёрного кота. Она остановилась в дверях и не могла идти далее.
   – Подойди поближе, – сказал Онуфрич, – что с тобою сделалось?
   – Батюшка! это бабушкин чёрный кот, – отвечала Маша, забывшись и указывая на гостя, который странным образом повёртывал головою и умильно на неё поглядывал, почти совсем зажмурив глаза.
   – С ума ты сошла! – вскричал Онуфрич с досадою. – Какой кот? Это господин титулярный советник Аристарх Фалелеич Мурлыкин, который делает тебе честь и просит твоей руки.
   При сих словах Аристарх Фалелеич встал, плавно выступая, приблизился к ней и хотел поцеловать у неё руку. Маша громко закричала и подалась назад. Онуфрич с сердцем вскочил с скамейки.
   – Что это значит? – закричал он. – Эдакая ты неучтивая, точно деревенская девка!
   Однако ж Маша его не слушала.
   – Батюшка! – сказала она ему вне себя, – воля ваша! это бабушкин чёрный кот! Велите ему скинуть перчатки; вы увидите, что у него есть когти. – С сими словами она вышла из комнаты и убежала в светлицу.
   Аристарх Фалелеич тихо что-то ворчал себе под нос. Онуфрич и Ивановна были в крайнем замешательстве, но Мурлыкин подошёл к ним, всё так же улыбаясь.
   – Это ничего, сударь, – сказал он, сильно картавя, – ничего, сударыня, прошу не прогневаться! Завтра я опять приду, завтра дорогая невеста лучше меня примет.
   После того он несколько раз им поклонился, с приятностию выгибая круглую свою спину, и вышел вон. Маша смотрела из окна и видела, как Аристарх Фалелеич сошёл с лестницы и, тихо передвигая ноги, удалился; но, дошед до конца дома, он вдруг повернул за угол и пустился бежать как стрела. Большая соседская собака с громким лаем во всю прыть кинулась за ним, однако не могла его догнать.
   Ударило двенадцать часов; настало время обедать. В глубоком молчании все трое сели за стол, и никому не хотелось кушать. Ивановна от времени до времени сердито взглядывала на Машу, которая сидела с потупленными глазами. Онуфрич тоже был задумчив. В конце обеда принесли Онуфричу письмо; он распечатал – и на лице его изобразилась радость. Потом он встал из-за стола, поспешно надел новый сертук, взял в руки шляпу и трость и готовился идти со двора.
   – Куда ты идёшь, Онуфрич? – спросила Ивановна.
   – Я скоро ворочусь, – отвечал он и вышел.
   Лишь только он затворил за собою дверь, как Ивановна начала бранить Машу.
   – Негодная! – сказала она ей, – так-то любишь и почитаешь ты мать свою? Так-то повинуешься ты родителям? Но я тебе говорю, что приму тебя в руки! Только смей опять подурачиться, когда пожалует к нам завтра Аристарх Фалелеич!
   – Матушка! – отвечала Маша со слезами, – я во всём рада слушаться, только не выдавайте меня за бабушкина кота!
   – Какую дичь ты опять запорола? – сказала Ивановна. – Стыдись, сударыня; все знают, что он титулярный советник.
   – Может быть, и так, матушка, – отвечала бедная Маша, горько рыдая, – но он кот, право кот!
   Сколько ни бранила её Ивановна, сколько её ни уговаривала, но она всё твердила, что никак не согласится выйти замуж за бабушкина кота; и наконец Ивановна в сердцах выгнала её из комнаты. Маша пошла в свою светлицу и опять принялась горько плакать.
   Спустя несколько времени она услышала, что отец её воротился домой, и немного погодя её кликнули. Она сошла вниз; Онуфрич взял её за руку и обнял с нежностию.
   – Маша! – сказал он ей, – ты всегда была добрая девушка и послушная дочь!
   Маша заплакала и поцеловала у него руку.
   – Теперь ты можешь доказать нам, что ты нас любишь! Слушай меня со вниманием. Ты, я думаю, помнишь о маркитанте, о котором я часто вам рассказывал и с которым свёл я такую дружбу во время турецкой войны: он тогда был человек бедный, и я имел случай оказать ему важные услуги. Мы принуждены были расстаться и поклялись вечно помнить друг друга. С того времени прошло более тридцати лет, и я совершенно потерял его из виду. Сегодня за обедом получил я от него письмо; он недавно приехал в Москву и узнал, где я живу. Я поспешил к нему; ты можешь себе представить, как мы обрадовались друг другу. Приятель мой имел случай вступить в подряды, разбогател и теперь приехал сюда жить на покое. Узнав, что у меня есть дочь, он обрадовался; мы ударили по рукам, и я просватал тебя за его единственного сына. Старики не любят терять времени – и сегодня ввечеру они оба у нас будут.
   Маша ещё горче заплакала; она вспомнила об Улияне.
   – Послушай, Маша! – сказал Онуфрич, – сегодня поутру сватался за тебя Мурлыкин; он человек богатый, которого знают все в здешнем околотке. Ты за него выйти не захотела; и признаюсь, – хотя я очень знаю, что титулярный советник не может быть котом или кот титулярным советником, – однако мне самому он показался подозрительным. Но сын приятеля моего – человек молодой, хороший, и ты не имеешь никакой причины ему отказать. Итак, вот тебе моё последнее слово: если не хочешь отдать руку свою тому, которого я выбрал, то готовься завтра поутру согласиться на предложение Аристарха Фалелеича… Поди и одумайся.
   Маша в сильном огорчении возвратилась в свою светлицу. Она давно решилась ни для чего в свете не выходить за Мурлыкина; но принадлежать другому, а не Улияну – вот что показалось ей жестоким! Немного погодя вошла к ней Ивановна.
   – Милая Маша! – сказала она ей, – послушайся моего совета. Всё равно, выходить тебе за Мурлыкина или за маркитанта: откажи последнему и ступай за первого. Отец хотя и говорил, что маркитант богат, но ведь я отца твоего знаю! У него всякий богат, у кого сотня рублей за пазухой. Маша! подумай, сколько у нас будет денег… а Мурлыкин, право, не противен. Хотя он уже не совсем молод, но зато как вежлив, как ласков! Он будет тебя носить на руках.
   Маша плакала, не отвечая ни слова; а Ивановна, думая, что она согласилась, вышла вон, дабы муж не заметил, что она её уговаривала. Между тем Маша, скрепя сердце, решилась принесть отцу на жертву любовь свою к Улияну. «Постараюсь его забыть, – сказала она сама себе, – пускай батюшка будет счастлив моим послушанием. Я и так перед ним виновата, что против его воли связалась с бабушкой!»
   Лишь только смерклось, Маша тихонько сошла с лестницы и направила шаги прямо к колодезю. Едва вступила она на двор, как вдруг вихрь поднялся вокруг неё, и казалось, будто земля колеблется под её ногами… Толстая жаба с отвратительным криком бросилась к ней прямо навстречу, но Маша перекрестилась и с твердостию пошла вперёд. Подходя к колодезю, послышался ей жалостный вопль, как будто выходящий с самого дна. Чёрный кот печально сидел на срубе и мяукал унылым голосом. Маша отворотилась и подошла ближе; твёрдою рукою сняла она с шеи снурок и с ним ключ, полученный от бабушки.
   – Возьми назад свой подарок! – сказала она. – Не надо мне ни жениха твоего, ни денег твоих; возьми и оставь нас в покое.
   Она бросила ключ прямо в колодезь; чёрный кот завизжал и кинулся туда же; вода в колодезе сильно закипела… Маша пошла домой. С груди её свалился тяжёлый камень.
   Подходя к дому, Маша услышала незнакомый голос, разговаривающий с её отцом. Онуфрич встретил её у дверей и взял за руку.
   – Вот дочь моя! – сказал он, подводя её к почтенному старику с седою бородою, который сидел на лавке. Маша поклонилась ему в пояс.
   – Онуфрич! – сказал старик, – познакомь же её с женихом.
   Маша робко оглянулась – подле неё стоял Улиян! Она закричала и упала в его объятия…
   Я не в силах описать восхищения обоих любовников. Онуфрич и старик узнали, что они уже давно познакомились, – и радость их удвоилась. Ивановна утешилась, узнав, что у будущего свата несколько сот тысяч чистых денег в ломбарде.
   Улиян тоже удивился этому известию, ибо он никогда не думал, чтоб отец его был так богат. Недели чрез две после того их обвенчали.
   В день свадьбы, ввечеру, когда за ужином в доме Улияна весёлые гости пили за здоровье молодых, вошёл в комнату известный будочник и объявил Онуфричу, что в самое то время, когда венчали Машу, потолок в лафертовском доме провалился и весь дом разрушился.
   – Я и так не намерен был долее в нём жить, – сказал Онуфрич. – Садись с нами, мой прежний товарищ, налей стакан цимлянского и пожелай молодым счастия и – многие лета!

М. Аверина-Каюмова
Облака твоей Вселенной

//-- Некоторые географические сведения --//
   Кентаун – восточный пещерный городок, населённый колонистами из разных мест параллельного мира планеты Коланти, на которой есть единственный природный водоём, называющийся просто Морем.

   Море находится как на поверхности планеты, так и глубоко под горами. Вдоль его побережья, кроме Кентауна и рудника Кретано, по кругу расположилась вся цивилизованная часть планеты. Остальная незаселённая людьми часть покрыта либо горами, либо степями, богатыми своей растительностью.

   Рудник Кретано – самое страшное место на планете, где ведётся добыча ценных камней и в качестве рабочей силы используется труд незаконно порабощённых людей.

   Малантика – местность из другого параллельного мира, где обитает цивилизация хайров. Туда имеется только один проход – из пещеры шамана Шаху, живущего в Кентауне.

Глава 1
Ленц и его колантийский мир

   Ленц не любил шумные игры с его неугомонными братьями и их друзьями и часто убегал от них в степь, в своё любимое место. Вот и сегодня, расположившись удобнее на большом, нагретом за день горячим степным солнцем камне, он пытался вспомнить то самое восхитительное ощущение. Но его память – нюх – терялась среди всяческих степных запахов. Ведь чем только не пахнет летняя степь в знойном июле. Иногда желанный аромат неожиданно, как-то вдруг появлялся с восточной стороны дальних пещер, коричнево-пряным вплывал в его ноздри и вызывал блаженное ощущение радости, но через несколько секунд исчезал. Этот запах давно сводил Ленца с ума своей недосягаемостью и неизвестным происхождением. Эх, если бы он мог поймать его в свой маленький серебряный флакончик – это незабываемое чувство тихого счастья. Тогда бы он попросил братьев аккуратно прикрутить к флакончику маленькое ушко, продел в него ту серебряную цепочку, которую подарил отец, и носил бы всегда на шее, чтобы в любой момент вдыхать невидимые волны чудесного аромата. И кто знает, может, тогда бы он всё вспомнил… Что нужно было вспомнить, Ленц и сам толком не знал, но этот аромат вызывал у него смутные чувства чего-то очень сокровенного и дорогого.
   А тут ещё и по ночам стали сниться странные сны. И в них присутствовал тот же самый будоражащий душу запах, от которого у Ленца во сне щекотало темечко и замирало сердечко. А под густой белой шерстью по всему телу волнующе бегали мурашки. Наутро он мало что мог припомнить из своих сновидений, но настроение после таких странных снов у него было весьма задумчивое. Может быть, этот аромат когда-то присутствовал в другой жизни Ленца? Ведь неспроста он не похож ни на одного из жителей пещерного городка, и к тому же Ленц знал, что был приёмным сыном своего отца Элара.
   Нюхач с поэтической душой. Каждый запах для Ленца имел определённый цветовой оттенок. Какие-то оттенки запахов ему нравились, какие-то отталкивали, какие-то пугали. А ещё у него была заветная мечта: Ленцу очень хотелось подняться высоко-высоко в горы и вдохнуть аромат весеннего синего неба. Мальчик, проживший большую часть своей жизни в пещерах, был ещё мал, чтоб подниматься на самые высокие горные вершины, и мог только предположить, какова она на запах – высота. В его комнате, справа от дверного проёма, всегда висели солёные сосульки – сталактиты. Были они особенные. Изредка по ночам сосульки капали непонятно отчего – температура в пещерах всегда была постоянной. Разбиваясь о камень, капля взрывалась небесно-голубыми кристалликами, которые затем в воздухе перерождались в такого же цвета волны, и по всей комнате начинало веять чарующим ароматом прохладного морского бриза. Это было удивительно ещё и потому, что до моря было ой как далеко. Через какое-то время аромат капель приглушался, но Ленц, лёжа в кровати, ещё долго мог наслаждаться медленно исчезающими, мерцающими отголосками их пребывания. И ему казалось, что именно таким и должен быть аромат далёкого неба.
   В ту ночь ему снова снились странные, но приятные сны. И, как обычно, при пробуждении он почти ничего не помнил, только вот голову в области темечка щекотало всё сильнее и сильнее, но только не во сне, а наяву. Ленц попросил у матери мазь из степных трав, которые заготовила их семья прошлым августом. Щекотать перестало, и мальчик вместе с другими детьми пошёл завтракать.
   Детей в семье вместе с Ленцем было пятеро. Старшие дочери шестнадцатилетние Эли и Эми и два четырнадцатилетних сорванца – Эгин и Эрин – были близнецами. Со стороны отца в роду почти все были близнецы, и имена всех братьев и сестёр начинались на одну и ту же букву. Самого Ленца отец нашёл на одной из скал рядом со своей рабочей пещерой. Ленц тогда был совсем маленьким.
   Несмотря на то, что ребёнок разительно отличался внешностью от остальных младенцев городка, Элар взял его в свою семью, и для всех местных жителей тот стал его младшим сыном. После недолгих разговоров было решено дать найдёнышу имя Ленц, что означало на местном диалекте «пушистый». Жена Элара долго не могла привыкнуть к новому члену семьи.
   Мало того, что всё розовое тельце младенца, кроме личика, шеи и нижней части рук, было покрыто нежными шелковистыми белоснежными волосиками, у него ещё был и непонятный запах. И чего только она не делала: обмазывала малыша всякими чудодейственными мазями, надеясь, что в скором времени рост волос на теле сведётся к нулю, купала в душистых степных травах по несколько раз в день, пытаясь избавиться от странного запаха… А однажды, набравшись смелости, отправилась к местному шаману, который, на её взгляд, повёл себя весьма странно. Он не принял никакой платы за приём, а лишь посоветовал примириться с необычным запахом младенца и, отвернувшись от неё, молча указал рукой на выход. В конце концов жене Элара пришлось успокоиться и принять Ленца таким, какой он есть.
   Малыш рос и развивался, как обычный здоровый ребёнок. Было лишь одно маленькое отличие: если все маленькие дети пробовали объект своего внимания на вкус, то Ленц исследовал его на запах. Со временем его обоняние стало развито, как у хорошей собаки, и он часто выручал родных, находя в их большом пещерном доме потерянные вещи.
   Однажды вечером к отцу зашёл сосед, и они долго о чём-то разговаривали. После его ухода Элар подозвал к себе сыновей.
   – И какую игру вы сегодня затеяли? – спросил он.
   Близнецы испугались. Ведь именно сегодня они ослушались родителей и вместе с другими мальчишками убежали далеко за пределы пещерного городка. Всем ребятам в округе давно хотелось проверить, найдёт ли Ленц по запаху чужую вещь, спрятанную за несколько километров от дома.
   – Так ты нашёл эту вещь? – С нескрываемым интересом отец смотрел на Ленца.
   Поняв, что отец совсем не собирается их ругать, близнецы, перебивая друг друга, стали рассказывать, как Ленц сразу же взял правильное направление и нашёл чужую одежду в степном поле. И как сразу определил, кому принадлежит эта самая одежда. И как в городке давно болтают, что Ленц – не совсем человек, а помесь человека с каким-то животным. Недаром его тело покрыто густой белоснежной шерстью с голубым отливом и нюх такой, что любая собака позавидует. Да вот только они, близнецы, не хотели бы быть такими, как Ленц. Ведь его так часто тошнит, да и все ребята его сторонятся. И, кроме них, близнецов, никто с ним и дружить не хочет.
   Выслушав их, отец устало улыбнулся Ленцу и обнял его.
   – Не обижайся на людей, сынок. Люди сторонятся тех, кто отличается от них, и потому не подпускают близко. Ложитесь-ка спать, ребятки, завтра возьму вас с собой в мастерскую.
   Братья давно крепко спали в соседней комнате, а Ленц всё не мог оторваться от книги, которую сегодня с работы принёс отец. Кто-то из немногочисленных заказчиков из большого города недавно забыл её в мастерской Элара, и тот на время принёс почитать книгу младшему сыну. В книге была легенда об одиноком страннике, который искал свой потерянный мир среди далёких звёзд. На последней странице было стихотворение, которое мальчик перечитал несколько раз, настолько сильно оно его поразило.
//-- * * * --//

     Чужак с далёких звёзд, взращённый на Земле.
     В душе его живёт всем непонятный голод.
     Хотя он рос в любви, заботе и тепле,
     Зовёт его во снах отчизны дальней холод.
     Ночами он не спит, душа его болит,
     И шепчет что-то он в свою подушку слёзно.
     И в бархате земном чернеющей ночи
     Тревожат душу вновь сверкающие звёзды.
     Чужой среди чужих на ласковой Земле
     Живёт, томясь, среди неясного нам плена.
     Обласкан и любим, но в полуночной мгле
     Пытается найти свой мир в большой Вселенной.
     Лишь там ему тепло, лишь там ему светло.
     Так пусть же он летит к своим далёким звёздам!
     Верните поскорей ему его крыло,
     Пока надеждой жив, пока ещё не поздно.

   Потушив свечу, мальчик долго не мог заснуть. Книга взволновала его. Мысли одна за другой тревожили душу. А если он, как тот странник, тоже попал на Коланти случайно и его родина где-то там, на одной из далёких звёзд бескрайнего неба?.. Только перед самым рассветом, измучившись в своих догадках и размышлениях, Ленц заснул.
//-- * * * --//
   Элар занимался добычей и переработкой кентаунита – лечебного камня. Их пещерный дом стоял как раз неподалёку от его месторождения. Оно разрабатывалось около трёх десятков лет, и люди, нашедшие этот камень, были первыми жителями пещерного городка, который так и назвали в честь лечебного минерала – Кентаун. Рядом с городком несколько лет строились дома из красной глины. Для этого влажную глину набивали в специальные деревянные формы, высушивали на солнце и затем строили из глиняных блоков жилище. Но было это не всем по карману. Из-за дороговизны деревянных форм цена самого глиняного блока тоже была завышенной, ведь деревья в округе Кентауна почти не росли. Да и зимы в Кентауне были весьма суровые, и поддержание тепла в глиняных домах тоже обходилось недёшево. Поэтому большинство семей жило в пещерах. Там тоже легко дышалось, потому что воздух в них двигался естественным образом. И температура в таких жилищах в течение года была одинакова. Большим плюсом было то, что в каждом пещерном доме была своя вода за счёт подземного моря. А у семьи Ленца в нижней подземной комнате был ещё и собственный небольшой водопад, под которым подолгу любил плескаться Ленц. Холодная вода была ему нипочём, он редко мёрз из-за особенностей своего организма.
   В то утро Элар повёл сыновей в рабочие пещеры, где находилась его мастерская по обработке кентаунита. В хорошие времена таких мастерских было несколько, и их маленький городок обеспечивал лечебным каменным маслом всё население до самого моря. Но со временем запасы кентаунита уменьшились настолько, что никто не мог сказать, на сколько лет их ещё хватит. Выжила единственная мастерская Элара, да и то в последнее время он едва сводил концы с концами. А заказы на кентаунитское масло всё росли и росли.
   Дело в том, что минерал обладал мощной целебной силой, и его уникальный состав творил чудеса. Конечно, все болезни он не исцелял, но при переломах обеспечивал мощное нарастание костной ткани, мог останавливать любые кровотечения и быстро заживлял ожоги и раны. Было неизвестно, почему и как он образовывается именно в этой местности. Его находили то в расщелинах скал в виде тонкой плёнки, то в виде наростов на скалах, то на скальных породах в верхних подземных пещерах. Целебное вещество соскабливали и очищали в мастерской Элара от пустых пород. Технология очищения была весьма утомительной, включала в себя несколько этапов и длилась иногда не один месяц. Ведь камень мог быть разным по своему качественному составу, и это зависело от времени и места сбора.
   Лечебные свойства камня обнаружили случайно. Один из охотников встретил однажды в горах смертельно раненую дикую собаку. У неё был распорот живот, и она, истекая кровью, из последних сил ползла к скале, а затем стала слизывать с её поверхности белый налёт. Через несколько дней этот человек снова её встретил. Собака была жива и уже довольно быстро могла передвигаться на своих лапах.
   Мальчишкам в тот день посчастливилось увидеть самую последнюю стадию обработки кентаунита. Похожее по консистенции и цвету на сметану лечебное масло томилось на медленном огне в металлическом чане.
   И братья с удовольствием по очереди помешивали его большой деревянной ложкой, наблюдая, как постепенно оно становится похожим на коричневую густую массу. Потом они дружно помогали отцу металлическими узкими ковшами разливать масло по многочисленным маленьким формочкам на просушку.
   Позже, когда близнецы рассматривали стол, на котором лежали разной формы и цвета неочищенные куски кентаунита, Элар подозвал к себе Ленца.
   – Я могу поговорить с тобой на равных, как со взрослым человеком? – спросил он. Ленц, удивлённый, молча кивнул, а тот подошёл к близнецам, что-то шепнул им, и они, сгорая от любопытства и бросая на Ленца выразительные взгляды, нехотя засобирались домой. После их ухода отец присел на стул и задумчиво проговорил: – Тебе скоро исполнится десять лет, ну, примерно десять. Мы не знаем точную дату твоего рождения. Ты ведь понимаешь, о чём я толкую?
   Ленц снова молча кивнул. Отец собрался с духом и продолжил:
   – В школу ты не ходишь. Жаль, что тебя не взяли, ты у нас очень сообразительный. Ну, ничего! Ты и без школы прекрасно всему обучился, братьям хоть немного бы твоей учёности. Я уже и счёт потерял прочитанным тобой книгам. А поговорить хотел вот о чём: твои сёстры осенью выйдут замуж и уедут на побережье, Эрину и Эгину зимой исполнится пятнадцать, и я отдам их на обучение в мастерские в большом городе. Учиться они не любят, так пусть осваивают рабочую специальность, которая по душе придётся, или же идут в пастухи в соседние деревни. Скоро и ты подрастёшь, но тебе в город нельзя, народ там в большинстве своём наглый и невежественный. Настолько наглый, что мне не раз предлагали продать тебя в местный зоопарк.
   Мы с матерью не вечны, всё время рядом не будем. Так что придётся тебе, сынок, завоёвывать здесь, в Кентауне, своё место под солнцем. Здесь ты свой. И нюх у тебя отличный. Если сможешь по запаху находить лечебный камень, не пропадёшь. Предлагаю со следующей весны поработать со мной. Для очистки лечебного камня ты, конечно, не годишься, мал ещё. А вот находить его по запаху вполне тебе по силам. Что скажешь, сын? Если всё пойдёт хорошо, передам тебе мастерскую, когда станешь взрослым.
   Ленц был на седьмом небе от счастья. Работать с отцом, по-настоящему, как взрослый. Что могло быть лучше этого? Он видел, что в городке его сторонятся, но мальчика это не волновало. Семья, в которой он рос, была дружной, родители любили его, а ребяческого общения вполне хватало с братьями и сёстрами. Но отец прав, скоро у тех начнётся своя новая жизнь – они всегда мечтали жить в большом городе. А Ленц останется здесь и будет самым лучшим в добыче кентаунита. И все, кто смеялся над его внешностью, станут его уважать. А уж он-то расстарается быть первым в своём деле, чтобы отец и мать им гордились. Эх, дождаться бы поскорее весны!..
//-- * * * --//
   …Ленц решительно вытолкнул наружу тяжёлые валуны, которыми на холодное время закрывали оконные проёмы в пещерном доме: пришла пора избавляться от унылой зимней серости. По каменным стенам пещеры рассыпались весёлые солнечные зайчики.
   Мальчик, тихо радуясь про себя окончанию зимы, вдыхал глубоко залетевшую в пещеру с южным ветром весну. Было слышно, как звенела весело капель. Солнечный луч ласково грел Ленцу лицо, тёплый ветер нежно трепал его белоснежную шерсть и словно этим своим действием говорил, что всё будет хорошо.
   Мальчик вышел наружу. Отец сидел у самого входа на каменной скамье и смотрел на долину. Рядом с ним на овечьей шкуре лежали два старых кота. Они тоже радовались весне, солнечные лучи грели их всклокоченную шерсть, а тут ещё и рука хозяина по очереди чесала им обоим между ушками. Изумрудные глаза жмурились от удовольствия, и коты довольно мурлыкали. После суровой зимы, от которой два месяца пришлось прятаться в пещерном доме, весна по-матерински грела душу и тело своим теплом. Ленц хотел спросить о матери, но она вышла сама – вынесла в котелке свежезаваренный травяной чай и три кружки. Чай включал в себя несколько видов степных трав, каждый из которых обладал своими достоинствами.
   Вся их семья любила пить этот волшебный ароматный напиток, который к тому же обладал огромным количеством лечебных свойств. Они втроём сидели на скамье, черпали по очереди кружками из котелка невероятно бодрящую жидкость со сладковатым привкусом и не могли ею напиться.
   Сестёр сосватали ещё осенью, женихи обеих девушек были с побережья. Один из них, Кевин, прошлой весной приезжал в мастерскую Элара, чтобы приобрести у самого мастера лечебное масло по более выгодной цене. Там, в мастерской, Кевин и столкнулся в дверях с одной из его дочерей, когда та приносила отцу обед. После этого городской лекарь стал постоянным заказчиком лечебного масла, а через какое-то время попросил у родителей руки их дочери Эли. Вскоре и Эми нашла свою любовь в лице лучшего друга Кевина – сироты-рыбака Брауна. Замуж сёстры выходили в один день, и обе свадьбы играли в доме родителей Кевина, успели до наступления холодов. Родители Ленца вместе с Эрином и Эгином ездили на торжество и потом ещё некоторое время гостили поочерёдно в новых семьях дочерей. Ленц не поехал: не хотел смущать новых родственников своим необычным внешним видом.
   Братья вернулись домой взбудораженные – большой город навсегда покорил их сердца. Кое-как окончив обучение в местной школе и отметив зимой своё 15-летие, близнецы с нетерпением ждали тёплой весны, чтобы поскорее вырваться из-под родительской опеки.
   И сейчас, пока они крепко спали в своей комнате, родители за кружкой чая размышляли, какой специальности было бы лучше обучить своих непосед.
//-- * * * --//
   Весна была в самом разгаре, когда за близнецами приехал Кевин. Было решено отдать братьев на обучение к его отцу, у которого была небольшая пекарня и который за некоторое количество лечебного масла согласился на время принять мальчишек в семью. Сквозь оконные проёмы пещер солнце светило уже довольно ярко и наполняло верхнюю их комнату тёплым золотым светом. Коты дружно подрёмывали на каменном проёме, греясь в солнечных лучах. Семья обедала. Это был торжественно – прощальный обед. На рассвете близнецы с Кевином уезжали в город, а Ленц с завтрашнего дня начнёт заниматься поисками кентаунита. Зима с её сугробами и пронзительными ветрами позади, и Элар наконец разрешил младшему сыну самостоятельно добывать лечебный камень.
   После обеда отец с Кевином ушёл в мастерскую, а братья убежали в степь. Напоследок им захотелось побыть втроём: кто знает, когда они ещё встретятся. Никто из них тогда не мог даже предположить, что это будет их последняя встреча.
   Мальчишки лежали на мягкой траве и любовались облаками, каждый из них видел в далёкой синеве какой-то свой особенный образ. Ленц восторгался огромными белоснежными горами, которые то открывали, то закрывали сказочный горизонт. Эгин описывал развалины волшебных замков, а Эрину всюду мерещились драконы с огромными крыльями и воздушные корабли. Братья настолько увлеклись, что совсем забыли о времени. Облака казались им живыми существами, которые показывали своим зрителям театральное представление. Мальчики бурно обсуждали их образы и очертания и их неповторимые превращения. Наконец они угомонились и, лёжа в траве, молча наблюдали, как облака то сливаются друг с другом, то расплываются, то исчезают совсем.
   И проплывали над ними и драконы, и огромные снежные горы, и воздушные замки, и кудрявые головы ангелов, и невиданные птицы и звери. И только когда заходящее солнце бросило на облака свою прощальную розовую тень, подарив им новую красоту, братья засобирались домой. Они медленно шли по степи, задрав головы, и любовались вечерними небесными красками до тех пор, пока у них не заболели шеи и не стала кружиться голова. И тогда, развеселившись и выкрикивая: «Да мы пьяные, пьяные!» – они помчались домой наперегонки.
   …Братья уехали, а Ленц стал работать с отцом, и надо отметить, что он никогда не приходил к нему в мастерскую с пустыми руками.
   Сказать, что добывать камень ему не составляло большого труда, было нельзя. Ленц был ещё ребёнком, шёл ему всего одиннадцатый год. Приходилось вставать на рассвете и идти далеко в горы. Карабкаться вверх по скалам доводилось в такие труднодоступные места, что через три-четыре часа у мальчика от усталости начинали дрожать и руки, и ноги, а голову покалывало от палящего солнца. Да и сам камень он соскабливал с горных пород в неудобных позах. Когда к обеду возвращался домой, он первым делом с наслаждением бросался под живительные холодные струи водопада, потом мать кормила его и отправляла спать. Ближе к вечеру мальчик просыпался и, наскоро перекусив, шёл в мастерскую к отцу.
   Беззаботная жизнь закончилась. Через несколько месяцев Ленц совсем похудел, шерсть его утратила былой голубоватый блеск и отдавала лёгкой желтизной. Родители жалели сына и в конце концов запретили ему добывать кентаунит. Но Ленц упрямился. Нужно было отдавать долги за приданое сестёр. Да и проживание близнецов в семье пекаря подходило к концу, в скором времени требовалось подыскать им новое съёмное жилище.
   Однажды ранним утром Ленц столкнулся на горной тропе с местным шаманом Шаху. Приветственно кивнув ему, побежал дальше вверх по тропинке. Шаман не ответил, лишь какое-то время смотрел ему вслед, а потом решительно крикнул:
   – Ты очень похож на свою мать!
   Ленц остановился, но идти назад не осмелился. Он присел на скалу и стал выжидать, что же будет дальше. Но шаман развернулся и ушёл в горы, в противоположную сторону.
   Шаху не был молод и не был стар, определить его возраст было трудно. Старожилы поговаривали, что тот жил в этих местах задолго до появления первых поселенцев. И он сам, и его жилище обладали для всех какой-то притягательной тайной. Стены его пещеры были сплошь занавешены пучками высушенных трав и ветками деревьев, причём ни те, ни другие в близлежащих степях и горах не росли. Где он их собирал, оставалось для всех необъяснимой загадкой.
   Именно у шамана находились ответы на самые неразрешимые вопросы. Именно к нему обращались в случае длительной болезни. Он мог разыскать и вернуть украденные тёмными силами души живых людей, и тогда даже самые отъявленные дебоширы и пьяницы становились примерными семьянинами. А всё потому, что шаман умел приводить души и тела людей в Равновесие. Его ритуальные танцы вводили в благоговейный транс, горловое пение завораживало, а звуки музыкальных инструментов наполняли пространство целительными вибрациями.
   Таким образом Шаху лечил не только людей и животных, выравнивая их энергетику, но и места, где проводились сами ритуалы. Шаху жил скромно и обособленно, и никто даже и не подозревал, каким он был отважным воином. Ведь в тонком мире, в мире духов, не все благожелательные и добрые. Встречаются там и такие жуткие существа, что не дай вам Бог когда-либо с ними столкнуться, и Шаху не раз приходилось вступать с ними в жестокую схватку в борьбе за чью-то человеческую душу.
   Фраза шамана накрепко засела в голове мальчика, но поговорить на эту тему с родителями он не решался. Ленц сразу понял, что Шаху говорил ему о родной матери. Но откуда он мог её знать?
   Дни летели один за другим, и однажды поздним июльским вечером Ленц наконец решился посетить жилище шамана. Тот жил в самой высокой и далёкой пещере. Дверь его пещерного дома была не заперта. Множество незнакомых Ленцу трав плотно пропитали воздух пещеры своими ароматами – он был густой и вязкий. Среди них витал и тот самый, волнующий его с раннего детства. Только в этот раз он никуда не исчезал, и мальчик мог вдыхать его снова и снова. Его сердечко замерло от какой-то блаженной тревоги, а сознание вдруг стало выдавать видения одно за другим, в нём словно просыпались угасшие воспоминания. Было чувство, что это происходило в жизни Ленца раньше, и он всегда знал эти воспоминания и тосковал по ним. Но из какого прошлого был этот удивительный и волшебный мир, и откуда эта блаженная тревога? Видения вдруг рассеялись, и Ленц совсем растерялся. Были ли они его настоящим? И не сон ли это – вся его жизнь в Кентауне? Всё произошедшее настолько впечатлило мальчика, что он решил обязательно дождаться шамана. Шаху появился неожиданно из глубины своей пещеры, кинул на стол охапку свежескошенной травы, устало выдохнул и повернулся к Ленцу.
   – Ну, что скажешь, Ленц? – он сказал эту фразу так просто, так буднично, словно всю жизнь жил с мальчиком бок о бок.
//-- * * * --//
   Они сидели за столом, пили травяной чай. Ленц молча слушал, а шаман говорил:
   – Знаешь, не всегда я был шаманом, дар мне достался случайно. Против своей воли я получил кое-какие способности, и они стали мне мешать жить обычной жизнью. Тогда мне просто хотелось понять, что со мной происходит, поэтому я и поселился в этой пещере. Это было задолго да появления Кентауна. Тебе не нужно всего знать, скажу лишь, что я долгое время жил отшельником, соблюдал все посты и запреты и учился у своих духов совершенствовать свой дар, а потом получил Посвящение.
   Знаешь, Ленц, мир не такой, каким нам кажется, и он не единственный. Рядом с ним есть и другие, и они не менее реальны, чем тот, в котором мы сейчас с тобой находимся.
   Для меня все границы между мирами давно стёрты, и я могу свободно перемещаться из одного в другой. И вот однажды в одном из параллельных миров я и познакомился с твоими родителями. Мне немного известно о мире Малантики. Совсем недавно там существовали две разумные расы – черношёрстные голубоглазые анки и зеленоглазые хайры с белоснежной шерстью на теле. Обе расы жили и развивались отдельно одна от другой.
   Анки строили свои селения у подножия гигантских деревьев, хайры – на их самых высоких и плоских вершинах. Деревья-гиганты в том мире настолько высоки и огромны, что на одной макушке мог бы спокойно разместиться весь наш пещерный городок. Само собой, анки передвигались по земле, а у хайров была развитая воздушная сеть из переплетённых веток деревьев и лиан. И у тех, и у других были свои маги, но у анков их было в несколько раз больше, да и по силе воздействия они были куда могущественнее.
   И вот случилось в том мире большое наводнение, единственный океан на планете вышел из берегов. Большая часть анков погибла, остальных же спасли и приютили в своих высоковетвистых селениях дружелюбные хайры. Через некоторое время не захотели анки жить бок о бок со своими соседями, стали выживать их с насиженных мест, и началась между ними жестокая война.
   Во время этой войны твои родители встретились и полюбили друг друга. Отец твой был анком, а мать – из рода хайров. И хотя брак и между расами никогда не приветствовались с обеих сторон, род твоей матери единогласно признал, одобрил и освятил их союз. Родственники со стороны отца были оскорблены таким событием и перед самым твоим рождением под знаком примирения обманом заманили его в свою хижину и убили.
   Женщины того мира тоже вынашивают своих детей в животе, вот только рождаются малыши в яйце, и его крепкую скорлупу должен разбить либо отец ребёнка, либо (в его отсутствие) кто-нибудь из близких родственников. Так случилось, что роды у твоей матери принимал я. Отца не было в живых, а селение твоей матери было разгромлено анками, и ей, тяжело раненной, чудом удалось убежать от них. Она умерла сразу после родов, спасти её не удалось. Не знаю, было ли у меня право забирать тебя в свой мир, но оставить новорождённого младенца погибать я не мог. Это я подкинул тебя к мастерской Элара, потому что знал, что он примет тебя как родного сына и ты будешь любим всей его семьёй. Ты растёшь среди мудрых и заботливых родителей, добрых братьев и сестёр. Что было бы с тобой в том мире? Даже если бы ты выжил, то вполне мог лишиться разума, ведь ты – наполовину анк!
   Поймав вопросительный взгляд Ленца, Шаху продолжил свой рассказ:
   – В Малантике шла война, и за короткий промежуток времени обе расы оказались на грани исчезновения. Тогда маги анков объединились и с помощью колдовского дара стали просить своих духов, чтобы их народ навсегда потерял дар страдания. Маги хайров, а их оставалось совсем немного, тоже молили своих духов, но только о мире между обеими расами.
   И тогда случилось непредвиденное, случилось то, чего никто не мог ожидать. Да, действительно, народ анков навсегда утерял дар страдания, и в душе каждого анка исчезло всяческое недовольство окружающим миром. Это странно звучит, но анки были довольны всем – чувство несовершенства угасло в них навсегда и в то же время унесло с собой стремление к развитию и прогрессу. Получилось, что маги анков отняли у своего народа всё: и любознательность, и тягу к знаниям. Они отняли у своего народа стремление к совершенству. И сейчас эта некогда сильная и разумная раса постепенно, но верно перерождается в самодовольных и аморальных тупиц. И у них уже подрастает новое поколение примерно твоего возраста с невыразительными лицами, нечленораздельным бормотанием и идиотским смехом. Тупой и порочный народ, невольно проклятый своими же магами, обречённый никогда не знать страдания, по-прежнему обитает у подножия гигантских дерев, не зная ни тоски, ни грусти, не ведая любви и не зная совести. И эта раса вымирает, потому что не чувствует телесной боли от полученных травм, не чувствует боли, предупреждающей о наступлении болезни.
   Хайры же, свободные и бескорыстные, получили желанный мир. Их цивилизация так же живёт и развивается на самых могучих деревьях, высоких настолько, что за ветви этих деревьев цепляются облака. Настолько, что мне до сих пор их мир кажется волшебной сказкой – так радостно, легко и свободно от тишины, того спокойствия, которые там царят. И всё в их селениях так прекрасно и так значительно. И это твоя родина, Ленц!
   Совсем скоро из твоего темечка начнёт расти твой первый рожок, первая веточка, а когда ты состаришься, на твоём крепком роге их будет одиннадцать. А запах, который волнует тебя с раннего детства, – это запах яйца, из которого я тебя вытащил. Его скорлупа до сих пор хранится в моей пещере.
   Душа шамана словно освободилась от тяжёлого груза. Он замолчал. Молчал и потрясённый услышанным Ленц. Тишину прервали звуки встревоженных голосов. Это родители Ленца, потеряв сына, пришли к шаману за помощью. Утомлённый и беспомощный, Ленц не отвечал на вопросы матери и отца и едва плёлся за ними. У него было ощущение, которое невозможно было описать словами: словно он нёс в себе тяжёлый, но очень важный груз, который обязательно нужно сберечь и донести до своей комнаты, чтобы там, в тишине ночи, хорошенько осмыслить его.
//-- * * * --//
   Странные сны Ленцу больше не снились, да и голову в области темечка щекотать перестало. Вместо этого на голове среди густой шерсти уже два месяца красовался маленький крепкий серебристый отросток. Мать сшила ему высокую панаму, чтобы скрыть необыкновенную особенность его внешности, и теперь без этой панамы Ленц из пещеры не выходил. Последний месяц он вообще все дни проводил высоко в горах в поисках лечебного камня, обедая и отдыхая в прохладе нежилых пещер и избегая всяческих встреч с людьми.
   Ленц очень любил своих родителей, любил всю свою семью, но теперь, когда он знал своё происхождение, ему всё больше и больше хотелось побывать на своей родине. И кто знает, может быть, остаться там навсегда. Шамана с той самой встречи он больше не видел. Наверное, тот снова ушёл собирать лечебные травы в иные миры, и Ленц с большим нетерпением ждал его возвращения.
   Приближались холода, столы в мастерской отца были завалены кентаунитом, и его количества вполне хватало, чтобы рассчитаться с долгами и пережить безбедно две суровые зимы. И Ленц для себя решил, что пришла пора поговорить с родителями и дождаться возвращения шамана.

     «Обласкан и любим, но в полуночной мгле
     Пытается найти свой мир в большой Вселенной».

   Взять с собой в мир хайров он решил только книгу про одинокого странника.
   Между тем новость о белошёрстном мальчике, с лёгкостью добывающем кентаунит, ушла далеко за пределы городка. И однажды Ленц пропал. Его долго искали по всей округе. Приехавшие Кевин, Браун и близнецы вместе с отцом почти месяц прочёсывали местные горы и все нежилые пещеры. К поискам подключились и жители других селений: за мальчика семья обещала огромное для тех мест вознаграждение. Но Ленц словно испарился. Страшная догадка терзала родственников: его украли! Ведь многие завидовали Элару и в душе мечтали иметь такого помощника, как Ленц.
//-- * * * --//
   Похитители Ленца были с побережья. Это была обычная семья – муж и жена. Совершить такой ужасный поступок их заставила беда. Единственный сын был недавно отправлен на каторгу за публично выражаемые на городской площади мысли.
   Мучила ли их совесть? Нет, не мучила. Во-первых, для них Ленц был получеловеком из-за своего внешнего вида. Во-вторых, тот был одарённым нюхачом, и у таких одарённых на руднике были некоторые преимущества перед остальными невольниками, и с ними обращались не столь жестоко, как с остальными рабами. В-третьих, безутешные родители были готовы на всё, чтобы спасти любимого сына.
   А спасти его можно было либо огромным выкупом (но семья была бедной, и таковых денег у неё не водилось), либо обменом на более выгодного раба. И хотя торговля людьми на планете была запрещена законом, основной рабочей силой в добыче драгоценных камней в Кретано всегда были невольники, разными путями попадавшие на рудник в пожизненное рабство и умиравшие там либо под обвалами, либо от болезней.
   Трудился в Кретано и вольнонаёмный народ. Рабочие приезжали на заработки с разных мест и занимали должности охранников, мастеров и надзирателей. Им за работу платили хорошо и в срок.
   Рудник Кретано находился в двух часах езды от дома похитителей. Наняв лошадь с телегой и замаскировав среди вещей металлическую клетку, в которой с кляпом во рту сидел Ленц, хозяин дома выехал со двора.
   Весть о появлении необычного раба – «совсем ещё детёныша», покрытого полностью белоснежной густой шерстью и с серебристым рогом на голове, – переносилась рабами и вольнонаёмными из одного забоя в другой, обрастая всё новыми и новыми подробностями. Через час у рудника была только одна пища для пересудов – Ленц! Управляющий рудника и продавец стояли на верхней площадке. Было решено сначала проверить способности Ленца – насколько быстро он сможет обнаружить самые ценные камни, скрытые в толще породы, – а затем уже вести переговоры об обмене между сторонами. Ленцу, сидевшему на цепи, сунули под нос несколько видов драгоценных камней.
   – Если сможешь найти такие же, отвезу тебя домой в Кентаун, – пообещал ему похититель.
   Обрадованный мальчик вскочил на ноги и с цепью на ногах отправился в забой вслед за мастером, которого специально вызвал к себе управляющий. Через час мастер принёс радостную для управляющего новость: новый раб действительно обладал уникальным даром безошибочно по запаху находить ценные породы камней. Счастливый Ленц стоял рядом и улыбался. Он по своей детской наивности полагал, что сейчас его отвезут домой к родителям. Наконец обмен состоялся. Торопливо попрощавшись, отец с сыном ушли, а Ленц остался.
   Уже после, спустя какое-то время, вспоминая этот эпизод, Ленц попытается проанализировать своё состояние в тот момент жизни.
   Что же он тогда чувствовал в большей степени, впервые столкнувшись с таким человеческим предательством: ощущение своего бессилия, унижение своим состоянием? Он почувствовал, как его сердечко судорожно сжалось, и ему захотелось исчезнуть навсегда. Нет, он не ожесточился, он не чувствовал ненависти, это чувство вообще было для него чуждо. Ему стало невыносимо стыдно за то, что он не такой, как все, и что именно он – Ленц – из-за своей внешности и дара нюхача заставляет людей совершать такие неблаговидные поступки. И это ощущение ещё долго будет в нём жёстко упорствовать. И только ночами его душевный тонкий слух будет слышать голоса любви – молитву матери о его спасении и зовущий голос отца. И только эти сны помогут ему душевно выжить в тот ужасный период жизни.
   Прошло три месяца. У Ленца было особое положение среди невольников. Он работал, ел и спал отдельно от остальных. В забои ходил на цепи под присмотром одного и того же надзирателя, кормили его скудно, на ночь цепь отстёгивали, а на ноги надевали деревянные кандалы, чтобы тот и не думал о побеге. Пещерка мальчика была маленькой и узкой, под самым потолком было окошко, куда частенько залетал свежий ночной ветер. Мебели не было, на полу лежал грязный матрац, и рядом стояла металлическая миска для еды.
   Надзиратель работой мальчика был доволен. Ребёнок давно окупил свою стоимость и продолжал дальше приносить хозяевам рудника доход. Вот только позаботиться о более качественном и разнообразном питании и условиях сна и гигиены надсмотрщику в голову не приходило, и в конце концов от скудного рациона и постоянного нахождения под землёй Ленц заболел.
   Измождённый, со впалыми щеками и свалявшейся грязной шерстью, он лежал на небольшой куче пустой породы. Сил подняться у него не было. Надзиратель велел одному из рабов поднять мальчика и привести в чувство.
   Раб склонился над Ленцем.
   «Глаза как у шамана», – подумал тот, проваливаясь в забытье. Раб подмигнул ему и, приставив палец к губам, как можно равнодушнее произнёс:
   – Так он уже того, – и показал пальцем в потолок пещеры.
   – Сдох всё-таки! – выругался надзиратель. Он с силой дёрнул цепь на себя. Безжизненное тело мальчика скатилось с кучи. – Пойду доложу хозяину. Сбросишь его в старую шахту.
//-- * * * --//
   …Ленц очнулся. Горячая, обжигающая жидкость текла по подбородку и щекам, пахло терпким. Перед ним стоял шаман и что-то шептал. Его глаза в темноте сверкали, как глаза кошки. Ленц никогда не видел шамана таким, и ему стало не по себе. Тот словно и не был человеком. Вид у Шаху действительно был жутковатый, да и голос шамана был странным, но в том, как он проговаривал слова на незнакомом языке, был какой-то свой, располагающий и очаровывающий, ритм. Подняв руки, растопырив все пальцы и согнув ноги в коленях, шаман стал крутиться вокруг себя, время от времени подпрыгивая.
   Через какое-то время Ленц явственно ощутил движения шамана своим телом. А когда Шаху внезапно бросился с уступа вниз, в старую шахту, Ленц отчётливо прочувствовал его падение и закричал от страха, но тут странное ощущение прошло, а на краю выступа как ни чём не бывало снова стоял шаман. Он поднёс палец к губам, приказывая жестом оставаться Ленцу на месте, и снова стал вращаться, сначала медленно, потом всё быстрее и быстрее. Ленц следил за ним, и у него стала кружиться голова, он снова чувствовал движения тела Шаху, его скорость, и в конце концов мальчику от всего этого стало совсем худо. И тут Шаху подпрыгнул к нему и стал нашёптывать в ухо непонятные слова. От тела шамана исходил сильный жар. Ленц стал задыхаться, а шаман всё шептал и шептал, и тут мальчик стал понимать его, ему стало легко и спокойно.
   – Ты не должен бояться, твоё энергетическое тело очень слабое, но мы соединим твою и мою энергии, и у нас всё получится. У тебя есть нити, которые тянутся ко мне, они не дадут тебе погибнуть, тебе просто нужно их почувствовать. Сейчас мы вместе прыгнем с этого уступа вниз и выберемся из Кретано.
   И в самом деле, в теле Ленца появилось незнакомое ощущение, никакими словами на свете он не смог бы его выразить. Всем своим естеством мальчик ощутил дно шахты, каждый её камушек, каждое углубление. Шаман обнял Ленца и, подтолкнув к краю, бросился с ним вниз. Сильная боль охватила тело ребёнка, его словно раздирало на части, он закричал. Боль тотчас утихла, и Ленц увидел своё тело со стороны. Оно медленно выписывало круги, потом зависло в воздухе и растаяло. Через какие-то секунды у мальчика снова появилось сознательное ощущение, как он несётся по воздуху под открытым звёздным небом над колантийскими горами. Когда он падал на землю, ему опять показалось, что тело его раскололось и разлетелось в разные стороны, и от него остался лишь маленький осколочек. И Ленц был этим самым осколочком, комочком, который, подобно утерянному птицей пёрышку, парил в воздухе, плавно опускаясь вниз. Потом этот комочек стал расти и расти до тех пор, пока мальчик не обрёл вновь чувство самого себя. Он уже стоял рядом с шаманом у входа в его пещерный дом. Покачиваясь, Ленц вошёл в пещеру Шаху и рухнул без сил на пол. Шаман тоже был вымотан. Обряд, проведённый в недрах Кретано, потребовал от него огромного психического и физического напряжения.
   Через минуту они оба крепко спали на единственном в доме матраце, набитом изнутри сухими травами.
//-- * * * --//
   …Прошёл месяц. Счастливые родители первую неделю боялись даже на минуту оставить мальчика одного в кровати. Находились рядом, отпаивая сына по совету шамана разными снадобьями. Отец читал ему новые книги, а мать кормила понемногу, но часто, выстригая и вычёсывая аккуратно колтуны на его теле. Вскоре шерсть Ленца выровнялась, заблестела и вновь стала отдавать нежной голубизной. Он быстро шёл на поправку, и вот настал день, когда родители разрешили ему пойти в степь одному. Решение это далось им с большим трудом, да и отпустили они его только после того, как шаман заверил, что теперь за Ленцем будет приглядывать его знакомый дух.
   Ленц сидел в степи возле любимого камня и по совету шамана упражнял свои чувства. И всё для того, чтобы отправиться в небольшое путешествие в воображаемый мир. Он внимательно присматривался к камню, различая сероватые и коричневые оттенки и изучая причудливые его узоры. Проводя кончиками пальцев по тёплой от солнца и шероховатой поверхности, Ленц полностью концентрировался на своих ощущениях – слушал, как шелестит трава и шуршат ползающие по камню насекомые. Вдыхая их запах, подолгу сидел с закрытыми глазами, чувствуя и тёплый ветерок, и солнечное тепло, и биение своего сердечка.
   Дома он тоже постоянно упражнялся – представлял себя в мастерской отца стоящим перед его рабочим столом. Закрыв глаза, мальчик мысленно касался руками разных кусков кентаунита, чувствовал их размер и структуру, ощущал их своеобразный запах и пыльный привкус на языке.
   Ленцу нравились эти упражнения. А ещё чуть позже с разрешения шамана в определённые часы он стал представлять себя в незнакомых местах. Лёгкий бриз холодил его кожу, а мальчик, ощущая запах другой земли, проводил по ней руками и ментально чувствовал чужую жизнь – незнакомых животных, птиц и насекомых. Потом он открывал глаза и осматривался вокруг себя. И всегда при этом чувствовал рядом чьё-то незримое присутствие и по научению шамана обращался к духу с просьбой сопровождать его в незнакомых местах. После окончания прогулки Ленц благодарил духа, переносил себя в своё тело и уже потом открывал глаза в своём реальном мире. Кто был тот дух, мальчик не знал, но догадывался, что тот сопровождал его по поручению шамана.
   Однажды Ленц получил новый опыт. Вышло это случайно. В один из июльских дней он вместе с матерью собирал лекарственные травы в степи. Возвращаясь домой, они решили передохнуть в излюбленном месте Ленца.
   Мать села на траву, прислонившись спиной к нагретой солнцем каменной стене, и задремала. Ленц разлёгся посреди ярко-бордовых степных цветов горицветов и, как обычно, закрыл глаза и стал вслушиваться в окружающий его мир. Ветерок шевелил траву, и горицветы щекотали мальчику лицо, отчего тот никак не мог сосредоточиться. Он вдыхал их нежный аромат, слушал шелест листьев и думал: могут ли цветы общаться между собой так же, как животный мир? И мальчик стал представлять себя горицветом, представлять, как в его жилах вместо крови течёт горьковатый зелёный сок, как его ноги корнями уходят глубоко в землю. И в какое-то мгновение часть его сознания слилась с одним из цветков. И вроде бы ничего не изменилось – такое же солнечное тепло и дуновение ветра, и в своём новом состоянии ему было так же уютно и хорошо, как и в состоянии человека. Но вместе с этим присутствовало и новое, ранее неведомое ему ощущение. Ленц всем своим естеством чувствовал все степные травы одновременно и при этом отчётливо ощущал самого себя.
   И тут он вспомнил про нити, о которых говорил ему часто шаман. Чудесные нити, которые связывают всех и вся в мироздании. И вот сейчас сознание Ленца связывалось волшебным образом не только со всей степью, но и с любым растением в этом огромном мире. Мальчик подумал о дереве, одиноко растущем в горах Кентауна, и сознание тут же перенесло его на горный хребет, притом что тело (горицвет) по-прежнему оставалось в степи. Ленц ликовал: двигаться по этим связующим нитям можно было в пределах всей планеты Коланти, чем он тотчас и стал заниматься.
   Ощущение такого единства было непередаваемым, и это было настолько разумно, верно и естественно, что по-другому просто и быть не могло.
   Мальчик подумал было и о других мирах, но тут его мысли неожиданно прервали:
   – Рано!
   И он вернулся в сознание человека. Мать ещё спала, Ленц сидел в траве и потерянно смотрел на неё. На него вдруг накатила такая беспросветная тоска по тому радостному чувству единства, которое ему посчастливилось испытать. Он ощутил на себе, насколько одинок каждый человек и какая огромная пропасть отделяет его от мироздания. И насколько узколобо и плоско человеческое мышление, да и весь созданный цивилизацией мир. Ему на какой-то миг расхотелось быть человеком!
   В Ленце жила огромная сила желания, которая выходила за рамки привычного на планете Коланти мира. Но после этого события в степи в его душе появилось ощущение пустоты. Зачем он здесь? Он не такой, как все, и не только своим внешним обликом. Да, он хороший нюхач, и, добывая кентаунит, Ленц искренне радовался, что приносит миру пользу: лечебное масло помогало людям вновь обрести здоровье. Но почему подавляющее большинство людей не стремится использовать свои исключительные качества для всеобщего блага? Почему они лгут, завидуют, крадут, убивают? Почему не осознают, какое это удовольствие – служить другим и иметь между собой и остальными чудесные связующие нити?
   И как ему, Ленцу, жить среди них? Как вообще можно строить отношения с таким миром? Ведь не всегда рядом с ним будут его родители и Шаху. Может быть, он просто здесь чужой, и пришла пора возвращаться на свою историческую родину. Возможно, именно там его жизнь обретёт какой-нибудь смысл.

Глава 2
Мир Малантики

   Шаман сразу одобрил решение мальчика вернуться в свой параллельный мир. Родители поначалу категорически были против. Но после некоторого раздумья наконец сдались.
   Ленц отчаянно нуждался в обществе, которое примет его на равных и позволит развиваться и совершенствоваться дальше. Мать с отцом прекрасно понимали, что на Коланти этого не будет.
   – В конце концов, между нашими мирами останется одно связующее звено – наш уважаемый Шаху, – грустно улыбаясь и обнимая сына на прощанье, сказал отец.
   Когда Ленц с шаманом перешли в пещере Шаху через пространственно-временной туннель в мир Малантики, первое, что увидел мальчик, было ярко-синее небо, на котором светило четыре солнца. Одно было огромное и ярко-оранжевое, остальные – маленькие и жёлтые.
   Шаху и Ленц стояли на плоской макушке гигантского дерева, и вокруг был дремучий волшебный лес из огромных дерев. Между ними по воздуху медленно плыли густые туманные облака, и за них то здесь, то там цеплялись оранжевые и жёлтые лучи четырёх солнц. И от этого облака казались как-то по-необыкновенному радужными, от такой чудесной красоты захватывало дух. Рядом среди причудливых ветвей бегало и порхало множество мелких зверьков и птиц. А листья… Какие огромные зелёные листья росли на этих могучих деревьях! Они блестели и переливались, каким-то листом можно было запросто укутаться, словно одеялом, а теми, что побольше, спокойно накрыть крышу глиняного дома в Кентауне.
   Шаман повёл Ленца по воздушным тропам, сплетённым из веток и лиан, к соседнему дереву. Было невероятно высоко, но Ленц не боялся. Он испытывал неописуемую радость, ему казалось всё вокруг до боли знакомым по его снам. Наконец они дошли до места, где стояли небольшие аккуратные хижины. Хайры, увидев их, оставили все свои дела и пошли навстречу. Они были белошёрстные и зеленоглазые. У каждого взрослого на голове ветвились серебристые рога, у кого один, у кого несколько. Ленца поразили их лица, необыкновенно одухотворённые, красивые и добрые. Хайры радостно приветствовали Ленца на незнакомом мелодичном языке и поклонились. Их приветствие показалось мальчику самым прекрасным пением на свете. Он поклонился им в ответ. Вокруг бегало много маленьких детей, они весело смеялись и, подбегая к гостям, протягивали удивительные по внешнему виду плоды.
   В тот день Ленц увидел, как мирно и радостно живут его соплеменники. Они приняли мальчика с такой любовью, словно тот был для них самым дорогим и значимым существом на свете.
   Прошло полгода. Ленц уже вовсю общался с хайрами на родном языке и в совершенстве овладел письменностью. Жизнь в племени радовала его душу. Среди хайров не было ни злобы, ни зависти. Взрослые постоянно трудились, но трудились с большим удовольствием. Жили все словно самые близкие и любящие родственники, почитая друг друга и заботясь обо всех членах своего общества. И у каждого была своя видовая роль. Кто-то передавал подрастающему поколению свои знания, кто-то добывал плоды и выжимал из них питательные соки. Одни хайры занимались строительством и ремонтом хижин и воздушных троп, другие собирали дождевую воду для питья, третьи умели лечить не только самих хайров, но и зверей и птиц.
   Хайры обладали многочисленными знаниями и умениями, и Ленц поочерёдно помогал то одним, то другим и никак не мог определиться, чем же ему таким заниматься, чтобы принести племени наибольшую пользу. Он с успехом перепробовал всё, кроме сбора лекарственных трав. Спускаться к подножию деревьев ему не разрешалось. Сбором лекарственных растений занималась особая группа хайров.
//-- * * * --//
   Однажды ночью Ленц долго не мог заснуть. Мысли одна за другой теснили ему голову, и он вышел из своей хижины освежиться ночным воздухом. Тотчас же к нему подскочили маленькие зверьки, они запрыгнули к мальчику на руки и плечи и стали ластиться, а Ленц гладил их и тихо разговаривал с ними. Он уже привык, что все звери, живущие на гигантских деревьях, ласковые и всегда радуются при виде хайра. Вот и сейчас стайка зверьков последовала за мальчиком вниз по воздушным тропам, то забегая вперёд, то поочерёдно запрыгивая к нему на руки. Тропа закончилась где-то на середине дерева, дальше ходить хайрам без особого разрешения старейшин запрещалось.
   Ленц перелез через канатные перила и стал спускаться вниз, осторожно перепрыгивая с ветки на ветку. Зверьки доверчиво следовали за ним.
   Спустившись к подножью дерева, мальчик замер. Еле уловимый запах витал в воздухе. Это был запах из его снов. Точно такой же аромат присутствовал и в скорлупе яйца, из которого вылупился Ленц. Вдруг зверьки испуганно метнулись вверх, мальчик услышал за спиной шумное сопение и оглянулся. Неподалёку от него стоял совсем юный анк (наверное, по возрасту он был таким же, как Ленц). Это был новый представитель породы «анкообразных». На невыразительном лице под плоским узким лбом бессмысленно взирали на мир голубые глаза. Он время от времени что-то бессвязно бормотал и чесал пятернёй свою промежность. Ленц по отцу наполовину был анк, и от вида этого маленького полуанка-полуживотного он пришёл в ужас. Его испугала сама мысль, что он сам мог стать таким, если бы шаман не перенёс его в свой мир. И этот ужас заставил его бежать. Ленц схватился за ветку, быстро подтянулся и помчался вслед за зверьками. Только добравшись до воздушной тропы, мальчик остановился и перевёл дыхание. Теперь юноша знал, в чём смысл его жизни и чему он посвятит всего себя без остатка. Он возродит цивилизацию анков, а поможет ему в этом Шаху. Но для начала ему придётся понаблюдать за полуанками и отобрать нескольких для возрождения в них разума.
   «Мы все связаны едино во Вселенной!» – вспомнились ему слова из книги про одинокого странника.
//-- * * * --//
   …Густые радужные облака плыли по воздуху. Ленц стоял у самого края макушки дерева, которое росло обособленно от других гигантских дерев и соединялось с ними единственной и невидимой глазу воздушной тропой.
   Только немногие посвящённые знали о ней.
   На этом дереве и жил последние два года Ленц со своими подопечными анками. Ленц – один из самых молодых магов племени хайров – вместе с Шаху сделал невозможное: они разыскали в тонких мирах несколько потерянных душ анков и вернули их в тела. Разумными те не стали, но какие-то проблески разума у них всё-таки появились.
   По крайней мере, голод и боль они стали чувствовать. А месяц назад у одной из самочек Ленц самолично принял роды. Разбив оранжевое яйцо и бережно вынув оттуда младенца, он отдал его матери. И та поначалу стала старательно вылизывать малыша языком, а когда младенец заплакал, прижала к себе и дала малышу грудь. Было ясно, что ребёнок с рождения чувствует голод и холод, а у матери присутствует материнский инстинкт.
   А сегодня младенец улыбнулся и потянул к Ленцу свои ручки. И тот мог поклясться всеми богами: в глазах самки он увидел гордость за своего малыша. Цивилизация анков возрождалась. Да, работы впереди предстояло много. Но Ленцу уже виделось в мыслях новое устройство малантийского общества – светлый мир, который однажды хайры и анки сумеют создать с помощью собственных сил.

Илия
Фантастический рассказ

   Человеческая беременность в условиях чужой планеты развивалась стремительно. Девятимесячный цикл превращался в двадцативосьмидневный. При этом менторские женщины, прилетевшие туда с рабочим кораблём навестить своих мужей – космических геологов, чувствовали себя замечательно. Когда всё это осознали на самой Менторе, состоятельные семьи стали посещать эту планету с целью быстрого деторождения. Период со дня зачатия до родов состоял всего из четырёх недель, при этом и роженицы, и их малыши не подвергались никакому риску. Предприимчивые менторцы быстро оценили ситуацию. Территория другого мира была поделена между многоимущими, и на оранжевой от глины и богатой на топливо планете, как грибы после дождя, выросли гостиницы и роддома. Затем в тех же роддомах зачатие стали проводить искусственным путём, используя только отцовские сперматозоиды, и детей выращивали в специальных капсулах за те же 28 дней. И счастливые отцы семейств преклонных лет нередко улетали домой сразу с двумя наследниками. Были довольны таким поворотом событий и их молодые жёны. Конечно, услуга была не из дешёвых, позволить её себе могли только самые обеспеченные жители Менторы. Но через три года капсулы с точным повторением всех параметров другого мира стали массово производить на Менторе. И наступила революция в деторождении.
   Почти в каждой молодой семье в кредит приобретался инкубатор – капсульный блок из двух частей со встроенной автояйцеклеткой. В неё запускались сперматозоиды, и с этого момента до самого выхода можно было наблюдать, как за стеклом растёт и развивается твой ребёнок. Встроенная камера записывала полностью весь процесс. Роды как физиологический процесс на Менторе стали вымирать. Материнский инстинкт тоже оказался под угрозой исчезновения. Но самое страшное, что человеческая жизнь обесценилась ещё больше. Стали возникать нелегальные фермы по выращиванию человеческого биоматериала – для армии, бесплатного физического труда, для органов и всякого рода извращенцев.
   Именно так появилась на свет Илия. С самого рождения судьба девочки складывалась необычным образом. Ферма по выращиванию младенцев находилась в открытом океане на одном из архипелагов. Цепочка из одиннадцати островов, с богатой флорой и фауной, образовывала собой круг и находилась довольно далеко от двух и единственных материков Менторы. Этот островной архипелаг однажды был взят в долгосрочную аренду предприимчивыми дельцами у правительства Менторы, взят с условием сохранить быт и культуру местного населения. Под местным населением значились островные аборигены племени охаби, сохранившие почти первобытный уклад жизни благодаря своей удалённости от цивилизации. Цивилизации, успевшей покорить пару планет в своей Солнечной системе и добывающей полезные ископаемые на космических астероидах. Всех аборигенов в количестве ста двадцати человек согнали на один из островов, на остальных же были построены небольшие портовые посёлки для грузовых и пассажирских судов и нелегальная ферма по выращиванию человеческого биоматериала. И, конечно, основным источником дохода для хозяев архипелага стала продажа детей и доходы от проституции: эти острова славились самыми красивыми и умелыми жрицами любви, привлекая моряков и самых разношёрстных туристов.
   Илию, когда ей было несколько дней от роду, выкупили у управляющего фермой аборигены.
   Никто не мог понять, как они попали на хорошо охраняемый остров и пробрались внутрь фермы незамеченными. Застал их совершенно случайно один из работников и сразу же вызвал управляющего и охрану. Зрелище было странное. Среди стерильного прозрачного интерьера, напичканного сложнейшими микросхемами, стояла группа босых людей, в одеждах из птичьего пуха и перьев, с меховыми тесёмочками в чёрных волосах и какими-то неуместными атрибутами на размалёванных лицах, и мрачно молчала. Потом из этой группы выступила женщина, которая была одета ещё более странно, чем её соплеменники, и заговорила на островном языке, показывая одной рукой на боксы для новорожденных, а другой протягивая управляющему крупный драгоценный камень – целое состояние по менторским меркам. Управляющий понял, что аборигенам нужен конкретный ребёнок. Сделка состоялась. Так у Илии появился дом и появилась семья.
   Девочка с синими глазами и волосами цвета солнца с раннего детства обладала удивительным даром – она была магической певуньей (на языке племени это звучало как «илия»), которая умела сочинять лечебные песни и исполнять их на народных инструментах племени охаби. Впадая в транс и исполняя свои магические песнопения, ритм и слова которых могли успокоить даже начинающийся шторм, Илия помогала своим соплеменникам восстанавливать баланс в их душах и телах. А сегодня у Илии было особенно важное дело. С самого утра женщины племени плели детские колыбельки из длинных гибких веток водного растения. Мужчины искали по всему острову гладкие от океанских приливов валуны и складывали их на песчаном берегу. Сама же Илия, стоя по пояс в воде и раскачиваясь в такт волнам, сочиняла песню, которая должна была помочь младенцам с фермы: их одного за другим косила неизвестная болезнь. Ещё не наступили сумерки, когда с соседнего острова подплыл корабль, на берег стали выносить умирающих малышей. Женщины племени бережно укладывали их в сплетённые колыбельки, устланные мягкими травами, затем выложили из шестидесяти детских корзинок большой ровный круг. Остальные приплывшие расселись вторым кругом на ещё горячих от солнца валунах. Жители племени, воткнув по третьему кругу в песок факелы, расположились позади. Столько народу Илия ещё никогда не видела. Когда она вышла из леса и встала в центр круга, второй ряд оживился, послышались возмущённые крики и оскорбления. Инкубаторские дети были на строгом учёте у хозяев острова, по достижении ими трёхмесячного возраста они лично осматривали каждого и решали его дальнейшую судьбу. Поэтому приплывшие на корабле люди очень надеялись на помощь аборигенов – спасти хотя бы оставшихся в живых младенцев. И, конечно, никто из них не ожидал увидеть в роли шаманки такую юную девочку. Илия по очереди внимательно оглядела прибывших на остров взрослых.
   Когда, в какой момент стих плач умирающих детей и недовольные голоса работников фермы? Когда из бряцания каменной трещотки сплёлся завораживающий ритм, став началом магического песнопения? Голос пел красиво, голос очаровывал, и все сидящие вдруг поверили ему. На Илию смотрели с благоговением. Песня была длинной, слов её приплывшие люди не понимали, но от этого она казалась им ещё прекраснее. Чудесная мелодия залетала в душу каждому и доставала с самого её донышка что-то очень хорошее, но когда-то по каким-то причинам забытое. Работники фермы вдруг обнялись и стали раскачиваться в такт ритму, лица их посветлели. Кто-то плакал, кто-то смеялся. А магическая песня звучала всё громче и громче, и Илия добавляла к ней всё новые и новые ритмы. Зажжённые аборигенами факелы осветили счастливые лица. Илия перестала петь и ходила от колыбельки к колыбельке, жадно вглядывалась в лица малышей, выкрикивая что-то ритмичное на языке охаби и отбивая ладонями такт.
   «Душа крепким молодым побегом пускает корни в маленькое тело, тело наливается живительным соком. Крепнет и растёт, растёт и крепнет…»
   Юная шаманка вдруг замолчала и о чём-то глубоко задумалась. Потом посмотрела на второй ряд и улыбнулась ему так светло, заиграла на дудочке так проникновенно, что все затаили дыхание и закрыли глаза. Никто не заметил, как Илия отступила в лес, как закончила уже там играть свою мелодию, как её, бледную и трясущуюся, с побелевшими губами, несли торопливо на руках в океанские воды – смыть эмоциональное и физическое напряжение, но было уже поздно…
   Крепко спали младенцы в своих колыбельках, а работники фермы вместе с оставшимися аборигенами до рассвета слушали запутавшийся в ветках деревьев ветер и пение ночных птиц. Всё вдруг встало на свои места, стало простым и понятным. А на противоположном берегу острова появился совсем другой круг, там тоже горели факелы до самого рассвета. Племя охаби тихо оплакивало уход души своей Илии.
   Корабль с работниками фермы и командой корабля уплыл на свой остров ранним утром. Без детей. В этот же день там случился пожар, ферма сгорела до самого основания. Поговаривали, что подожгли её сами работники, чтобы уничтожить неизлечимый вирус, погубивший всех инкубаторских младенцев. На всех островах началась срочная эвакуация, корабли один за другим отплывали от берегов. Про аборигенов никто и не вспомнил. Численность племени охаби увеличилась в тот день ровно на шестьдесят выживших младенцев, каждый из которых нашёл на острове свою семью.

Антоний Погорельский Лафертовская маковница Марьям Аверина-Каюмова Облака твоей Вселенной

Антоний Погорельский Лафертовская маковница

М. Аверина-Каюмова Облака твоей Вселенной

Глава 1 Ленц и его колантийский мир

Глава 2 Мир Малантики

Илия Фантастический рассказ

Антоний Погорельский
Лафертовская маковница
Марьям Аверина-Каюмова
Облака твоей Вселенной

Антоний Погорельский
Лафертовская маковница

М. Аверина-Каюмова
Облака твоей Вселенной

Глава 1
Ленц и его колантийский мир

Глава 2
Мир Малантики

Илия
Фантастический рассказ