Протоиерей Владислав Свешников
Молитвенные зовы утра и вечера

Введение

   Прекрасна, многозначительна и возвышенна жизнь тех людей, кому явлен истинный смысл жизненного устройства, сопряженного с глубокими духовными переживаниями и открытого для той бытийной полноты и знания, которые превыше всего земного. Но часто люди и сами толком не понимают, когда, как и почему и в чем конкретно в них открылись эти высшие жизнь и знание. К сожалению, для многих опыт этот остается столь туманным и малоопределенным, что они неспособны облечь его в слова. Кроме того, по большей части они и вовсе не отдают себе отчета, имеется ли у них это духовное знание, или в них живет и действует скорее полузнание. И все же полузнание, или частичное знание, и полужизнь, или частичная жизнь, лучше, чем полное незнание и нежизнь. Потому что даже и при столь печальной реальности – когда человек едва осознает собственный духовный опыт – можно все же надеяться и ожидать от него хотя бы самых смутных, ошибочных и неустойчивых религиозных переживаний; а затем жизнь может внести сюда свои серьезные коррективы, и тогда начнется все самое настоящее; а может и ничего не внести – и тогда ничего не начнется. Но так или иначе, хотя бы смутно и иррационально, душа может ощущать в себе поиск высших смыслов бытия.
   Если же вести речь о вступившем в свое дело живом религиозном опыте, то такой опыт хотя бы отчасти реализуется при обращении к высшему бытию (к Богу), и подобный призыв привычнее и вернее всего было бы назвать молитвой. Но даже если в жизненной реальности человека происходит то, что выше было определено как «нежизнь», психологически и он все же может пережить некий опыт, отчасти похожий на то, что у верующих в Бога людей называется молитвой. Но вряд ли нам есть смысл всматриваться в обстоятельства жизни людей практически почти нерелигиозных. Это не наше дело. Лучше всмотримся – и подумаем о тех людях, кто живет хотя бы и слабо выраженной, но все же несомненно содержательной религиозной жизнью. Одним из явных и верных признаков такой жизни оказывается то, что действительно может быть названо молитвой, то есть обращением человека к Богу, хотя он и далеко не всегда делает это как подобает – потому что плохо умеет прислушиваться не только к Богу, но и к самому себе.
   Так часто и столь многие верующие люди – как кажется, живущие вполне осознанно в христианской действительности, иные даже довольно долго, – подходя к таинству Покаяния, исповедуют священнику среди прочих своих грехов только одно, известное почти всем несовершенство религиозного опыта. «Я, – говорят они, – когда встаю на молитву, например при чтении утреннего или вечернего правила, с печалью замечаю за собой, что многие слова молитв воспринимаются мной поверхностно, проходят сквозь меня часто не только безо всякого внутреннего сочувствия, но и безо всякого внимания с моей стороны. И так получается, очевидно, потому, что в это время голова моя забита другими мыслями, порой не просто посторонними, но и совершенно пустыми, а то и вовсе греховными. И ничего с собой поделать не могу». И такое наблюдение их за собой оказывается вполне справедливым.
   Другие же даже если и не говорят на исповеди ничего подобного, то вполне отчетливо признают за собой это печальное обстоятельство. Одни не выносят этого на исповедь, потому что не умеют разглядеть в этом никакого повода к покаянию. А иные просто привыкают и на самом деле ничего с собой поделать не могут. Многие свыкаются с таким положением дел настолько, что даже перестают видеть в этой ситуации что-то непристойное в нравственном отношении, но все же как факт они это отмечают – впрочем, не все и не всегда. Более того, это замечается не только как вполне вошедший в привычный образ жизни факт, искажающий личное «келейное» молитвенное упражнение, – в точности такое же явление оказывается вполне заметным и во время общецерковной молитвы.
   Это можно назвать вполне тривиальным жизненным феноменом, когда принципиально творческий аспект молитвы – проявление личной энергии при ее совершении – абсолютно искажает первоначальный смысл самого действия. И феномен этот касается не только молитвенного делания. Такое же искажение заметно, например, и при необходимости внимать чтению Священного Писания в церкви, и даже при домашнем чтении Евангелия, которое совершается по вполне сознательно принятой «благочестивой» установке (правда, имеющей несколько «солдатский» характер), – когда такая «процедура» осуществляется безо всякого внутреннего результата. И чем чаще и постоянней совершаются подобные «процедуры», тем заметнее становится их незначительная результативность и даже бессмысленность. К сожалению, хотя некоторый их результат и можно отметить, это результат двусмысленный и, в силу своей двусмысленности, – фальшивый. Ибо с одной стороны, будто бы совершается действие, имеющее позитивный духовный смысл (молитва, приникновение к слову Божию и проч.), а с другой стороны, этот духовный смысл совершенно перекрывается псевдодуховным содержанием – самыми пустыми мыслями. Причем чаще всего это очевидно самому молящемуся.
   Иной раз откровенная пустота этих мыслей демонстрируется тем, что их даже и мыслями-то невозможно назвать – а в лучшем случае только помыслами, совершенно не связанными с работой ума, или лишь ощущениями, имеющими психологическую подоплеку, на которых мысль не успевает не только сосредоточиться, но даже и остановиться на мгновение, настолько они смутны и неуловимы; даже и различить эти ощущения практически невозможно в их безмысленном (бессмысленном) потоке, который по причине безмысленности даже и потоком сознания назвать нельзя, а разве что потоком неконструктивной бессознательности.
   Но вполне нетрудно опознать и определить то, чем для личности – увы! – перекрываются духовные смыслы, которые должны были бы открываться в евангельских и молитвенных текстах, предстоящих перед взором или слухом молящегося человека, если бы только молитва его была истинной. Смыслы должны открываться – ибо они объективно в этих текстах открыты. Объективно открыты, а субъективно, для молящегося, оказываются закрытыми. Прискорбно, когда объективно открытая истина оказывается для человека мертвенно-закрытой!
   Причина этой мертвенной закрытости не является для нас совершенной тайной. Даже когда речь идет о бесцеремонно торжествующей суете безмысленного кружения помыслов, причина эта в определенной степени объяснима: пока в личности не одержан окончательный христоносный триумф Духа над ветходержательным грехом, психологически обусловленная бессодержательность человеческих усилий оказывается – увы! – победоносной. То есть говорить не приходится даже о зачатке того духоносного сердечного напряжения, которое в итоге должно было бы привести к победному шествию христианского харизматического сознания. Больше того, у современных христиан часто не обретается даже соответствующих более-менее вразумительных установок.
   Но речь идет не только о той бессмыслице псевдомолитвенной жизни, которую святитель Игнатий (Брянчанинов) называл «парительной» молитвой (когда увлекаемый помыслами ум как бы «парит» в воздухе). К сожалению, те христиане, кто не ведет напряженной духовной жизни, никуда не могут деться от предметно живущих в их сердцах «ценностей», перекрывающих путь к Богу, к небу. Божественная литургия не устает напоминать нам, христианским молитвенникам, об этих «ценностях», и не только напоминать – во время литургии постоянно возносится молитва об освобождении, избавлении от этих «житейских попечений»: «о избавитися нам от всякия скорби, гнева и нужды» просит Бога Святая Церковь на мирной ектенье. Состояния, выражаемые именно этими тремя словами – «скорбь», «гнев» и «нужда», – как это ни печально, пронизывают всю нашу жизнь и с глубокой и гулкой всеобъемлющей экзистенциальной пустотой наполняют все сердечные переживания, связанные как с нашими внутренними и внешними ценностными смыслами, так и с личными взаимоотношениями.
   Прежде всего речь идет о тех негативных переживаниях, которые объемлются словом «скорби». Это род переживаний, имеющих самую разнообразную – как наименее отчетливую, так и самую острую – психологическую насыщенность и доходящих порой до психической патологии (как, например, депрессия, невроз, фрустрация [1 - Фрустрация – особое эмоциональное состояние, возникающее, когда человек, сталкиваясь с какими-либо препятствиями, не может достичь своих целей и удовлетворение какого-либо желания или потребности становится невозможным. Фрустрация может возникать как вследствие столкновения с внешними преградами, так и при внутриличностном конфликте.]).
   Все сколько-нибудь религиозно живущие люди, несомненно, знают по своему опыту, что ничто не препятствует осознанности молитвенных переживаний (и вообще духовной осмысленности в переживании бытия) столь явственно, как разнообразные скорби. Особенно собственная жизнь далеко отодвигается от Бога, когда эта серьезная психологическая проблема, даже при ее очевидной мотивированности, совсем не осознается самим человеком (хотя жизнь его сама по себе, безусловно, при этом является трудной). Следует еще добавить – порою так сладки могут быть собственные скорбные переживания, что невероятно тяжело бывает от них оторваться, а уж тем более совсем избавиться. Впрочем, если иметь в виду не только скорби, порой надуманные и нелепые, но и собственные радостные переживания, в их пустом, автономном значении (переживания оторванного, самоустранившегося от Бога сознания), – то они точно так же при соотнесении с молитвенными ощущениями окажутся только мешающими, а не помогающими молитве.
   Все знают по собственному опыту, насколько тяжелы переживания, когда они связаны с личными отношениями. Очевидно также, что особенно горько могут складываться отношения между близкими родственниками: уж кто-кто, а люди, живущие религиозными смыслами, очень хорошо способны себе представить, что родственные отношения далеко не всегда бывают приятными и безоблачными, даже когда их основанием вроде бы является любовь. Увы! – так часто ведущим мотивом в отношениях между любящими друг друга людьми становится очевидная, хотя порой и малообъяснимая скандальность. Но поскольку почти для каждого человека вполне обычно ощущение собственной правоты, то когда такая «собственная правота» встречается с другой «собственной правотой», сколь часто эта встреча, имеющая характер столкновения, высекает искры!
   Очень печально сознавать, что эта горькая эгоцентрическая скандальность не прекращается с окончанием собственно скандала, а продолжает довлеть над проявившими свой дурной нрав его участниками – иной раз в течение часа, иной раз – нескольких часов, а то и долгих лет. Таким образом, когда нормой человеческих отношений становится не любовь, предуказанная Богом, а в лучшем случае любовь, искаженная плотски-душевным пристрастием (от которой до ненависти, как известно, один только шаг), или когда, что бывает еще чаще, неприязнь (иначе говоря, гнев) руководит человеческими отношениями, – то внутреннее переживание этого гнева продолжается даже тогда, когда наступает время молитвы. И эта дурная, гневная память, вступая в дело, совершает свое печально известное разрушительное действие, а молитва, соответственно, отступает.
   Третье слово (после «скорби» и «гнева») – «нужда» – таит в себе специфическое пространство огромного, многообразного и многосодержательного материала, отчасти совпадающего со скорбью и гневом, – материала, который, действуя в уме и в сердце, особенно упорно противостоит молитве и для которого особенно остро характерен субъективизм. Нужда есть некоторое ощущение жизненной потребности в том, что представляется одновременно насущно необходимым, а в реальности – либо вовсе отсутствующим, либо, если и имеющим место, то в крайне недостаточном объеме.
   Но субъективизм таких ощущений состоит именно в том, что непреложность нужды, психологически обусловленная представлениями о ней человека, на деле чаще всего оказывается иллюзорной. А именно: необходимым ему представляется то, что в реальности является излишним. Особенно это очевидно по отношению к потребительским идеалам, содержанием которых могут быть продукты, предметы быта и т. п. В целом эта кажущаяся нужность находится в области мечтательной. Правда, следует оговориться, что для многих людей, живущих бедно, нужда, и порою довольно острая, есть безусловная и суровая реальность. И лишь глубокая насыщенность жизни духовной перспективой открывает возможность для человека всегда и за все быть благодарным Богу. Такая святая перспектива есть дело нечастое. Поэтому большей частью ощущение нужды, возникающее вначале как простое, мимолетное, разовое пожелание (хотение) – если его не удовлетворить, а с ним жить, – становясь никогда не насыщаемым, обращается в непрекращающуюся прихоть, а в наиболее психологически острых ситуациях – в болезненную похоть. И тогда человек внутренне окружен, как комариными стаями, тучами бессмысленных помыслов (включая скорбные и гневные) – из разряда прихотей и похотей.
   Среди всех этих комариных туч ценностных помыслов, которые так занимают сердце и ум и которые в этом неконструктивном брожении часто бывает совсем нетрудно разглядеть и определить, – почти невозможно уловить и сформулировать, в чем состоит негативное влияние вызванных ими психологических ощущений, в основном фрустрационного характера. Но людям, чья жизнь проходит в духовно-нравственном пространстве христианского опыта, едва ли и полезно подробно рассматривать эти психологические брожения.
   Следует отметить, что если в человеке не работает (ибо должным образом не сформирована) установка на то, чтобы постоянно удерживать верно направленное внимание ума и сердца, то внимание, хотя и несильно понуждаемое (но все-таки – понуждаемое!), станет держаться близ тех смыслов, в которых оно должно удерживаться, по внутреннему заданию; но если установка совершенно не работает, то и смыслы не удерживаются даже в самой малейшей степени.
   Наконец – самое главное. Для того чтобы смыслы (например, молитвы) были услышаны сознанием, необходимо прежде всего, чтобы они были поняты во всей полноте своего вербального объема, а затем приняты и усвоены, то есть сделались как свои для человека, входящего в процесс молитвы. Это доступно не каждому. Для того, кто не вошел в духовно-религиозный процесс внутреннего осмысления жизни – хотя бы в самых первичных, начальных переживаниях, – даже самые простые слова молитв окажутся понятными лишь иллюзорно, возможно, будет оценено их художественное значение, но они не будут осмыслены через призму христианского восприятия как личное обращение к живому Божеству. С самых первых слов молитвенного обращения («Господи, Боже мой») для того, в чьем сознании Бог не стал реально и лично необходимым как Господин бытия в целом и каждого человека в отдельности (здесь можно добавить: «и лично для меня»), – слова молитвы могут оказаться самыми малозначащими, а то и вовсе пустыми звуками.
   Но даже при проснувшемся религиозном чувстве не так часто случается то, что реальные, и порою чрезвычайно значимые, жизненные обстоятельства оказываются естественным поводом, чтобы обратиться к Богу подобающим образом. Причины обращения могут быть самыми разнообразными, но чаще всего они сводятся к двум: либо человек встает перед серьезной необходимостью освободиться самому (или его наиболее близким людям) от каких-либо негативных жизненных обстоятельств (тяжелая болезнь, нищета – в общем, скорби); либо – что практически одно и то же – хочет получить от Бога какие-либо давно желанные жизненные перспективы (брак, развод, хорошая оценка на экзамене и многое другое). Причины такого рода обращения к Богу могут быть вполне понятными и даже уважительными. Но беда в том, что для очень многих людей они могут оказаться единственной мотивацией, постоянной и очень опасной тенденцией воспринимать Бога как «золотую рыбку» или «бюро добрых услуг». И в таком случае мы имеем дело с мнимохристианской обращенностью. Но можно ли в действительности называть это молитвой?
   И дело не только в том, что из жизни в таком случае вовсе выпадают иные, гораздо более существенные и даже, можно сказать, главные причины обращения к Богу – славословие, благодарение, покаяние; они даже не приходят на ум. Есть опасность, что, по мере того как исполняется просимое, Бог уже перестанет быть нужным – во всяком случае пока не возникнут другие серьезные житейские обстоятельства. Еще печальней обстоит дело, когда человек обретает пустую, бессмысленную привычку мниморелигиозного свойства, связанную с иллюзорной необходимостью проводить свою жизнь в русле общепринятой церковной традиции: довольно регулярно он посещает церковное здание (причем его с головой выдает это нелепое словцо – «посещает»), больше того – прибегает порою (некоторые люди довольно нередко) к церковным таинствам, и чаще всего к Покаянию (обычно без всякого подлинного покаяния) и к Причастию Святых Христовых Таин. Кажется, что жизнь в соответствии с Преданием имеет верную направленность и даже сама по себе интересна. Но на этом – все! Таким образом создается по сути вполне заурядная, но вместе с тем порою довольно яркая мистическая мистификация (или профанирование) духовной жизни. Жизнь проходит в мнимостях.
   Так же создаются и молитвенные мистификации. Схемы духовной жизни довольно однообразны. Однообразны и ошибки при реализации этих схем. В этой реализации одинаково важны и объект религиозной жизни, и акт, и содержание. Почти всё – во мнимостях. Разумеется, это относится и к молитвенному устройству.
   По-видимому, наименее вероятны ошибки по отношению к объекту веры. Реально объект веры есть всегда Бог. Но на практике это так только в тех случаях, когда речь идет о христианской вере, еще точнее – о ее православном пространстве. Даже в католическом изводе, как известно, переживание и знание Объекта веры (во всем ее объеме, включая и молитву) неизбежно связано с некоторыми вероучительными неточностями. Еще более вероятны неточности при рассмотрении Объекта – Бога – через призму других, ошибочно-церковных и внецерковных (смутных языческих и интеллигентски-невнятных) представлений.
   К сожалению, далеко не всегда достаточно ясные, объективные представления о вере, связанные с различными жизненными аспектами, складываются даже у людей, реализующихся, как кажется, вполне в русле православного самосознания. Так часто хорошее православное знание и переживание на деле оказывается либо в изрядной мере мифологичным, либо очень слабо религиозным.
   Основное направление личной молитвенной мысли имеет почти исключительно просительный характер – почти все исполнено земными переживаниями и насыщено соответствующими действиями. Подобные нестроения могут иметь место и при чтении обычных утренних молитв, наполненных просительными смыслами, что́ само по себе является вполне естественным, поскольку прошения в этих молитвах насыщены небесными контекстами: «Господи, не лиши мене небесных Твоих благ; Господи, избави мя вечных мук» и проч. Очень хорошо и правильно, когда подобные слова из печатных текстов органично переливаются в личное сердечное молитвенное сознание, а затем становятся содержанием подлинной жизни. Но к сожалению, опыт дает печальную возможность видеть, что подобные смыслы редко находят точное соответствие в уме и в сердце; а это означает, что в основном ум и сердце заняты иным. Это иное содержание, земное, не находит верного контакта с небесным, поэтому и сам акт молитвы в таком случае оказывается за пределами православного предания.
   Так, например, православное предание о молитве утверждает, что правильным завершением молитвенного прошения всегда были бы (о чем бы ни шла речь в самом прошении) следующие слова: «Однако не якоже аз хощу, но яко Ты, Господи, да будет на все Твоя святая воля», что находит свое отражение даже в молитве Господней («да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли»). И вообще молитвенный акт, в соответствии с православным преданием, должен всегда совершаться с тем гармоничным сочетанием поклонения и славословия, в котором всегда должно было бы проявляться обращение ко Святому Богу не только в просительном контексте, но и в покаянном, и в благодарственном – что́ с особенной силой, присущей церковному знанию, открывается в глубоком литургически-евхаристическом священном благовестии. Евхаристия в своем молитвенном напряжении всегда одинакова – идет ли речь об индивидуальном или общественном, общецерковном обращении к Богу. Точнее говоря, литургический смысл переходит в личное евхаристическое духовно-нравственное переживание.
   Предложенное здесь знание об объекте, содержании и акте молитвенного делания, в его идеале и в конкретной осуществляемости, открывает возможность простого и осязаемого понимания того, что реальность далеко отстоит от идеала. Большей частью вопрос заключается не в том, что при чтении «молитвенного правила» не хватает простой собранности и внимания. Главная причина несовпадения направленности традиционных молитв, принятых в православных текстах, с ценностными этико-психологическими установками современного человека состоит в земных склонностях века сего, определяющих современные личностные жизненные смыслы. Требуется глубокая внутренняя ценностная переустановка представлений человека, живущего вполне земными ценностями и соответствующими личными склонностями, обусловленными, как правило, исключительно психологическими факторами, – чтобы прийти в конечном итоге к обновленному, подлинно христианскому сознанию и жизненному устройству, включающему и молитвенный опыт жизни. Не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего, чтобы вам познавать, что́ есть воля Божия, благая, угодная и совершенная (Рим. 12:2).
   Отчасти же требуется и специальное внимание к общепринятым молитвословным текстам, чтобы органично усвоить их содержание и смыслы. Не все в них просто и очевидно. Нужно приложить труд для личного усвоения каждого слова как переданного святыми отцами наследия и одновременно – как своего собственного. А для этого необходимо медленно и вдумчиво прочитать эти тексты, внимательно и сердечно всматриваясь в каждое слово. Тогда, может быть, все утренние молитвы будут открывать для нас начало новой жизни. А вечерние – оказываться последним вечером земного бытия и итогом всех духовных предначертаний перед началом иного бытия; сим и завершается покаянная подготовка к вечности. И тогда, может быть, каждое утро и каждый вечер при чтении правил будут сказаны хотя бы пять слов умом, что, в соответствии с рассуждением святого Павла, лучше, чем тьма слов языком (ср.: 1 Кор. 14:19).
//-- * * * --//
   Автору мнится, что едва ли было бы целесообразным богословски скрупулезно рассматривать здесь все подробности текстов утреннего и вечернего молитвенных правил. За небольшими исключениями, в них почти всё и почти всем понятно; но увы, многим это «почти всё» представляется довольно устаревшим и несколько скучноватым. «Это всё не мои слова», – скажет (или лениво подумает) об этих молитвах иной читатель. Ведь он помнит их почти наизусть, но вот, правда, толку от этого никакого – остается в сердце пустая и бесплодная мертвечина. Наверное, правильным был бы такой подход, при котором среди множества слов, произнесенных языком, хотя бы некоторое их количество (например, поначалу всего пять) остро входили в живую ткань сердечного ума (или умственного сердца).

Вступительные молитвы

   Кажется, и не должно быть нужды специально заострять ваше внимание на тех молитвах, которые всегда – и дома и в церкви – предшествуют всякому молитвенному правилу. Необходимость сердечно всматриваться почти в каждое слово каждой молитвы вполне очевидна. И утром, и вечером, и в любое время дня, когда совершается, во всей своей полноте, какое-либо молитвенное правило в Духе Божественном, оно должно начинаться с прославления Бога: «Слава Тебе, Господи, слава Тебе!» Ибо если творению предстоит Творец и переживание Творца для него, в его сердце, мертво с самого начала, то едва ли эта мертвенность сумеет ожить в дальнейшем сердечно-умственном переживании славы Божества. Если общепринятое прославление не переживается молящимися личностно в напряженном осознании величия Божия и радостном поклонении Ему, то, скорее всего, и дальнейшее воспроизведение молитвословий будет осуществляться без должного внимания ко всему, что произносится. Таким образом, прежде всего необходимо настроить себя в духе прославления Божества. Иначе – беда. И только через покаяние можно будет возвратить себя в верное переживание прославления (каясь в том, что не умеешь и не хочешь славить Бога: «Прости, Боже!», «Слава Богу!»).
   В обычном (то есть осуществляемом по преданию) духовном строе жизни только в таком случае и может совершаться молитва Духу Святому – как Царю.
   Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняяй, Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша.
   «Царь Небесный» – этими словами именуется не только, как известно, Третья Ипостась Божества – Дух Святой, но и Первая Ипостась – Отец в Царстве Божием, и Вторая Ипостась – Сын Божий, Иисус Христос. Сие видно из Священного Писания: об Отце сказано – Господь сил, Той есть Царь славы (Пс. 23:10), о Сыне – Ты Царь Израилев (Ин. 1:49) – и из содержания многих общепризнанных христианских молитв, обращенных отдельно к Каждой из Ипостасей; об этом же свидетельствует христианское богословие в целом. То же обращение прилагается ко всей полноте Божества. Таким образом, обращение к Духу Святому – «Царю Небесный» – не умаляет, но и не увеличивает значения и величия Бога. Пусть каждый молящийся, начинающий молитву с этих слов, торжественно и радостно осозна́ет то, что он обращается к Третьей Ипостаси Божества, во Святой Троице поклоняемого, – а также все то, что из этого следует. Здесь можно к тому же отметить, что само слово «царь» в современной социально-политической действительности, выстроенной не по монархическому принципу и потому не обнаруживающей конкретных аналогов, могло бы вызвать у читателя недопонимание и поэтому неприятие. Но, слава Богу, в современной языковой исторической памяти это понятие пока еще сохраняется как образ высшей государственной власти. И даже, пожалуй, хорошо, что теперь слово «царь» в основном применяется для выражения высшей религиозной реальности.
   «Утешитель». Это слово в молитве как раз направлено непосредственно к Третьей Ипостаси Божества, к Святому Духу. В Своей последней беседе с учениками, незадолго до предания Его на крестную смерть, Иисус Христос сказал: Утешитель же, Дух Святой, Которого пошлет Отец во имя Мое, научит вас всему и напомнит вам все, что Я говорил вам (Ин. 14:26). Слово об утешении, в основном известное в своем нравственно-психологическом аспекте, уже в Ветхом Завете приобрело нравственно-духовный контекст: буду утешаться заповедями Твоими (Пс. 118:47). Еще более отчетливый смысл, одновременно нравственно-психологический и духовно-назидательный, оно приобрело в Новом Завете: Благословен Бог и Отец Господа нашего Иисуса Христа, Отец милосердия и Бог всякого утешения, утешающий нас во всякой скорби нашей… Ибо по мере, как умножаются в нас страдания Христовы, умножается Христом и утешение наше (2 Кор. 1:3–5). Таким образом, понятие духовного «утешения» в новозаветное время все более конкретизируется и обретает жизненную актуальность. Пусть знает каждый христианин, пусть помнит, что для него теперь, при наличии и действовании в нашей жизни Святого Духа, и желательно, и естественно в обычных земных скорбях и напастях уметь искать и просить всяческого утешения, потому что нам известен Утешитель.
   Именно этот призыв и имя Утешитель приобретает особенный смысл и значение для нас, человеков; оно – единственное, которое соотносит содержание нашей жизни с постоянной промыслительной деятельностью Божества. Оно примечательным образом является существенным для тех, кто, переживая многие горести своей жизни, евангельски рассматривает крестное содержание человеческого бытия, а значит, скорбные переживания для них есть некая неизбежность. Но как же тогда можно всегда радоваться, по слову апостола (см.: 1 Фес. 5:16)? Это возможно лишь тогда, когда источником таинственного и предметного действия утешения становится Сам Святой Дух.
   О Ду́ше Святый, Утешителю! Прииди же и вселися в нас! О великая тайного Божественного утешения! О непрекращающаяся тайна Божественной любви!
   «Дух истины». Это слово (и имя) дорого для тех, кому дорога́ на деле и сама истина. Блаженны алчущие и жаждущие правды (Мф. 5:6) есть одно из первых учительных слов Спасителя. Поиск правды в высочайшей степени (образ чего и есть алчба и жажда) – особенность тех, кто, услышав (или произнеся) слова «Дух истины», скажет себе: вот Кому следует молиться, и тогда молитва будет безошибочной. Ошибка – это нарушение, разрушение истины, ошибка есть грех. Это оказывается особенно верным, если рассматривать слово «истина» («правда») в нравственно-духовном контексте. Потому что «правда» есть праведное, правильное (особенно в этическом контексте) устроение бытия, во всей его полноте – «везде сый и вся исполняяй». Святая Церковь предлагает знание о Святом Духе как об объекте сопереживания высоконравственной жизни святых («сокровище благих») и о личном источнике бытия («и жизни подателю»). Само же молитвенное обращение к Нему по своему конкретному просительному содержанию отмечено чрезвычайной лаконичностью: мы просим о том, чтобы жизнь протекала в полном единстве с Богом – «прииди и вселися в ны»; об освобождении от нравственной нечистоты – «и очисти ны от всякия скверны»; и о пребывании во блаженной вечности – «и спаси, Блаже, души наша». Все три прошения находятся в тесной взаимосвязи настолько, что даже простое стремление к исполнению одного из них почти автоматически приводит к насыщенности всего молитвенного пространства личности, в величественной тайне ее духовного обращения: «Прииди, Блаже, и вселися в ны!»
   Переживание святости и славы Божией, которое начинается уже здесь, при обращении к Царю Небесному, продолжается и далее и всегда, в полноте молитвенного смысла – требуя соответственного внутреннего наполнения. Иначе – и здесь, и далее, и всегда – может сказаться такая несообразность, при которой, с одной стороны, будут объективные слова молитвы, а с другой – личная ненасыщаемость ими сердца и ума, которые тогда уже окажутся наполненными неизвестно чем.
   Дальнейшее последование неизменных молитвословий состоит прежде всего из известной, но загадочной и лаконичной ангельской песни: Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас! – трижды повторяемой, со столь же лаконичным продолжением:
   Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков, аминь.
   Пресвятая Троице, помилуй нас; Господи, очисти грехи наша; Владыко, прости беззакония наша; Святый, посети и исцели немощи наша, имене Твоего ради.
   Господи, помилуй. Господи, помилуй. Господи, помилуй.
   Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков. Аминь.
   Здесь всё есть призыв к личной готовности для сердечного прославления Божества в Его Троичной святой экзистенции и бесконечном величии. И еще одно, главное слово во всей полноте бесконечной молитвенной повторяемости – это слово «помилуй», и неизвестно никакое другое императивное и просительное слово, настолько же обычное для повседневной религиозной обращенности. Столь милая нашему сердцу поразительная частотность этого слова в обычной личной и общецерковной практике с несомненностью свидетельствует о том, сколь необходимо вначале призывание, а за ним и действие Божественной милости – и всем, и каждому. Слишком понятно несовершенство личной внутренней и поведенческой действительности всех людей и предметных результатов такого несовершенства; следовательно, ясна и необходимость исправления, которое редко и безжизненно поддается собственным усилиям, а значит, необходимо действие высших сил – Божественной любви, милости. «Господи, помилуй!» – есть самое верное и лучшее слово неотступного обращения человека к Богу. И хорошо бы, если бы это слово на деле выражало для человека его постоянное сердечное желание. Это молитвословие может различным образом варьироваться, что следует даже из вышеприведенного молитвенного текста (например: «Пресвятая Троице, помилуй нас») и из разных других молитвенных чтений, включая все последование Божественной литургии; и как наиболее частые эти слова отмечаются в ектениях, но также встречаются и в других молитвах. (Здесь также можно отметить, что эти слова суть основные в известной Иисусовой молитве: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго!»)
   Это означает, что общий, главный смысл обращенности человека к Богу, первичная цель его религиозных исканий заключается в постоянном желании заручиться милостью Божией в любом своем деле, и особенно – когда это дело имеет отчетливо выраженную духовную направленность, уж тогда-то точно без милости Божией не обойтись. Милость же Божия есть предметное выражение Божественной любви; она-то и взыскуется в действии Божественной энергии, в Божественной благодати, – как в общей всеобъемлемости, так и применительно к любой конкретности: «Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй!» И эти слова направлены к Богу главным образом ради взыскания от Него прощения, очищения от греха в тайне и таинстве Покаяния.
   Нельзя не обратить внимания на то, что даже и в этих самых начальных молитвенных текстах предлагаются покаянные прошения: «Господи, очисти грехи наши; Владыко, прости беззакония наша…» – в них заложена самая суть того смиренного покаянного умонастроения, которому отводится значительная роль и в утренних и в вечерних молитвах. «Очисти» – то есть сотвори так, чтобы сотворенное мною худое делание оказалось якоже не бывшим (а худое сказанное слово – якоже не сказанным). «Прости» – то есть сотвори так, чтобы не стало между нами никакого сердечного препятствия. Если же догадаться, что в этом контексте слово «немощь» употребляется в смысле нравственного знания, а «исцеление» относится к освобождению от греха («исцели немощи наша»), то исцеление и предполагает со стороны Царя Небесного совершение Им над нами предметного покаяния.
   Наконец, введение и в утреннее, и в вечернее, и во всякое другое молитвенное правило предваряется молитвой Господней «Отче наш…», а самой молитве Господней предшествует первое славословие Пресвятой Троице: «Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков. Аминь».
   К сожалению, в обычной православной практике реальный жизненный опыт покаяния, а особенно – реальный жизненный опыт славословия в целом выглядит глубоко удручающим (но в то же время может и должен быть и бывает весьма отрадным). По-видимому, сердечное состояние, относящееся к переживанию покаяния, и еще более – к переживанию славословия, далеко отстоит от того, которое предполагается соответствующими словами традиционных молитвенных текстов. Поэтому очевидно, что для тех, кто признаёт себя христианами, одной из первоначальных задач – и, соответственно, первичных установок христианского подвига – является воспитание духовного, благоговейного отношения к переживанию покаяния и славословия как важнейших аспектов духовного опыта, без которых религиозная жизнь, включающая в себя и молитву, беспредметна и иллюзорна, то есть практически невозможна.
   Поэтому для многих людей очень правильным было бы начать свою духовную жизнь и молитвенное дело с самой простой молитвы «Господи, помилуй!», что означало бы: «Господи милостивый, молю Тя, научи меня любить и молиться, каяться и прославлять Тебя, ибо без этой духовной науки аз есмь ничтожество». Только постоянная готовность учиться – молить Бога о выведении нас из ничтожности к полноте духовного бытия – делает с нами все то, что сами мы оказываемся неспособными сделать.
//-- Молитва Господня --//
   Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго. Яко Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь.
   У многих людей нашего времени существует некоторый психологический барьер, препятствующий простому сопереживанию этой молитве, которая, казалось бы, имеет вполне очевидный и здравый смысл. Что-то, похоже, произошло в минувшем столетии – некий серьезный нравственно-психологический сдвиг. Не только слова «Отец Небесный», но и гораздо более простое слово «отец», в его генетическом и этическом смыслах, практически испарилось из современной действительности. Трудно разобраться, какая из утрат произошла раньше – религиозная или нравственная; скорее всего, обе вместе. Но все же в обычной семейной жизни теперь почти не наблюдается такого глубокого уважительного отношения, которое прежде (до ХХ века) органично вплеталось в общую систему традиционных семейных ценностей, тогда еще религиозно обусловленных, и занимало в ней подобающее место.
   В хорошей традиционной семье, заключающей в себе единство нескольких (двух-трех) поколений, старший отец являлся одновременно и главным отцом, авторитет которого в доме всегда был непререкаемым. С течением времени и с разделением одной большой патриархальной семьи на несколько меньших, авторитет отца теперь уже как главы такой относительно малой семьи по существу остался непререкаемым. Такая незыблемая авторитетность восходит к религиозному сознанию: при создании Евы после Адама решение Бога имело обоснование – сотворим ему помощника (Быт. 2:18), то есть второго по значению.
   Для эпохи Ветхого Завета не было опытно незнакомым восприятие Бога как Отца в духовно-религиозном смысле. Только у пророка Исаии подобное понимание, в таком мистическом контексте, встречается дважды: имя Ему: Отец вечности (Ис. 9:6); и еще: Только Ты – Отец наш (Ис. 63:16). Такой же религиозный смысл обнаруживается и в словах Псалтири: отец сирот и судия вдов Бог (67:6); будет звать Меня: Ты отец мой (88:27). То же можно видеть и в других ветхозаветных текстах – не очень, впрочем часто. Но лишь в Новом Завете окончательно сформировалось отчетливое представление об отце не только в родовом и социальном контексте, но прежде всего – в абсолютном и доступном для постижения духовно-религиозном, о чем свидетельствует самая первая (Нагорная) проповедь: Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного (Мф. 5:15). Наиболее частым и многообразным было евангельское употребление слова «Отец» прежде всего Самим Иисусом Христом, и более всего в ипостасном значении – как Отца Самого Иисуса, но также и в духовно-нравственном онтологическом смысле – как Отца всех людей.
   Но такой подход должен быть понят, принят и усвоен в общем сыновнем переживании (как переживании Церкви). Переживание своего сыновства по отношению к Богу открывается и воспитывается и в семейных династиях, и в церковной практике. Не случайно же перед произнесением молитвы Господней священником в конце Божественной литургии возглашается: «И сподоби нас, Владыко, со дерзновением, неосужденно смети призывати (называть) Тебе Небеснаго Бога Отца, и глаголати: “Отче наш…”» Такая смелость (дерзновение) призывания (или точнее – называния) стала возможной для людей вследстие откровения любви Отца Небесного; по слову апостола Иоанна Богослова: Смотрите, какую любовь дал нам Отец, чтобы нам называться и быть детьми Божиими (1 Ин. 3:1).
   Само содержание молитвы Господней многократно описано и изучено. Необходима для каждого христианина лишь жизненная самопроверка (и желательно, чтобы она велась постоянно) – говорит ли в тебе подлинно сыновнее переживание? Если имеется у молящегося интенция (решимость) к тому, чтобы в его сердце предметно освящалось всесвятое имя Господа («да святится имя Твое»), и чтобы несомненно желательным, ожидаемым становилось Его Царство («да приидет Царствие Твое»), и чтобы была готовность к принятию и исполнению Его воли («да будет воля Твоя»), – то так оно и будет.
   Но для того чтобы воля Божия была принимаема человеком, ему прежде всего необходимо избавиться от своей грешной воли («на небеси и на земли»). Утоление всякой земной и небесной существенной (по нашему ощущению) потребности (хлеб земной и хлеб небесный) в совершенной полноте становится возможным и исполняемым тогда, когда воспринимается человеком в контексте Божественной воли. Всецелое исполнение воли Господней становится для человека верно и ревностно приемлемым, когда он готов победоносно пройти через все ниспосылаемые искушения (с великою радостью принимайте, братия мои, когда впадаете в различные искушения. – Иак. 1:2) и в результате освобождается от окончательной и смертоносной диавольской гибели («но избави нас от лукаваго»).
   Таковым представляется общее начало всякого молитвенного правила, особенно утренних (начало жизни) и вечерних (конец жизни) молитв.

Начало дня

Начальные тропари

   Открывается утро. Начинается день… Начинается новая жизнь. Как ее начать? Конечно, вернее и содержательнее всего – с молитвы. Лучше всего со славословной. Предпочтительнее – состоящей из трех слов: «Слава Тебе, Господи!» Но известна и общепринятая норма – утреннее правило.
   Правило, предлагаемое традицией, начинается с простой трехтропарной конструкции [2 - При этом тропари отделены один от другого традиционными «Слава: и ныне».], не требующей никакого специального размышления, ввиду ее предельной очевидности: Воставше от сна, припадаем Ти, Блаже, и ангельскую песнь вопием Ти, Сильне: Свят, Свят, Свят еси, Боже, Богородицею помилуй нас. «Блаже» и «Сильне» суть простые обозначения Божества, в Его наиболее значимых проявлениях – Добро и Всесилие (грамматически это церковнославянская форма существительного в звательном падеже, образованная от прилагательного – «Благой» / «Сильный»). Глагол «помилуй» при этом в духовном отношении является самым значимым при обращении к Богу. Хорошо, произнося слова этой молитвы, и на самом деле уже быть «вставшим» ото сна, а затем тут же, хотя бы и в мысленном коленном поклонении, «припасть ко Господу». «Востание от сна» означает не только физиологическое пробуждение, но нечто гораздо большее – психологически-духовное переживание своего изменившегося состояния, связанного с переходом от положения горизонтального, характерного для сна, к вертикальному, свойственному бодрствованию и деятельности. Замечателен также первый момент этого бодрствования – «пение», то есть эстетически-духовная манифестация: «ангельскую песнь вопием Ти». Хорошее начало дня, от которого можно ожидать и хорошего продолжения. Замечательно также, что обращение идет от первого лица множественного числа – «помилуй нас». «Нас» – потому что все мы, припадающие к Богу, нуждаемся в помиловании. А кто эти «мы»? Все, кто уже к этому моменту могут считать себя проснувшимися. И ты, проснувшийся, имеешь право говорить от имени всех, кто сознаёт необходимость своего обращения к Богу с самого раннего утра. И наше обращенное к Богу сердце оказывается не эгоцентрически замкнутым, но открытым для всех познавших любовь.
   Следующий из этой триады тропарей еще более расширяет пробудившееся ото сна сердце: От одра и сна воздвигл мя еси, Господи, ум мой просвети и сердце, и устне мои отверзи, во еже (для того чтобы) пети Тя, Святая Троице: Свят, Свят, Свят еси, Боже, Богородицею помилуй нас. Сразу же за простым утверждением, что воздвижение человека от сна есть дело Божие, следуют молитвенные прошения о том, чтобы Им же, во-первых, были просвещены ум и сердце, а во-вторых, были отворены уста человека. Первое возвещает печальную весть о том, что едва пробудившееся от сна сознание оказывается поначалу весьма тусклым и духовно не определившимся и потому требуется особенное действие Божие, чтобы ум и сердце приобрели особое духовное качество – стали «просвещенными». Второе – необходимо особое действие Божества, чтобы уста разомкнулись ради воспевания Божества, во Святой Троице поклоняемого, в чем проявляется изначальная и верная обращенность человека к Богу, – а не ради бессмысленного произнесения каких-то, не находящих отклика в сознании, слов (и здесь снова, как и в первом тропаре, предлагается пение).
   Наконец, последний, третий тропарь, добавляющий некоторое дополнительное содержание: Напрасно (внезапу – внезапно) Судия приидет, и коегождо деяния обнажатся, но страхом зовем в полунощи [3 - Допустимо, например, при утреннем, а не при полунощном пробуждении говорить «во утрии», а не «в полунощи», что более соответствует российско-европейскому режиму дня.]: Свят, Свят, Свят еси, Боже, Богородицею помилуй нас. «Обнажаются» (открываются) и дела наши, порою, от времени до времени, сокрытые от нас самих в сонном забытьи ночи, но для Бога открытые всегда. На этот раз речь идет о промыслительном делании Божества о человеке, пробуждающемся новым утром для обновленной жизни, поэтому самым верным именованием в обращении к Богу оказывается – Судия, видящий и оценивающий не только дела, но и внутреннее состояние человека, его мотивации, довольно часто этически и психологически негативные. Бог в духовно-нравственном отношении определяет и оценивает дела человека, совершаемые им при свете дня; немало греховных ошибок может случиться и ночью, и милостивый Судия оценивает их по справедливости; и «со страхом» ожидает человек этой оценки в брезжущем свете наступающего дня: «Святый Боже, помилуй нас», так часто совершающих эти ошибки! И так замечательна и умилительна просьба ко Господу о помиловании, которого мы ожидаем со страхом Божиим и с неугасающей, радостной надеждой – «Богородицею помилуй нас»; радостно переживается нами и то, что с рассветом начинающегося дня мы включаем в нашу молитву обращение к драгоценной, любимой нами Пресвятой Матери Божией.

Молитва ко Пресвятой Троице

   Следующая затем, собственно первая, утренняя молитва начинается с благодарения Тройственному Божеству, возносимого Ему пробудившейся душой, что так естественно, органично для начала новой жизни, при ее первом утре, при первом ударе сердца и первом вздохе после пробуждения – «от сна востав». Органично, ибо органичны для Бога Его благость и долготерпение; органично, ибо свойственно и нашему падшему бытию, в его покаянном, искреннем, а потому и верном развитии, видеть свою леность, грехи и беззаконие; органично и для непреложного человеколюбия Божиего «воздвигать» человека падшего и все еще валяющегося в полудреме («в нечаянии») для начального бодрственного делания – славословия величественной державы Бога. Для этого необходимо, чтобы открылись и просветились закрытые ночною мглою «очи мысленные» – и просвещенный Богом, онебеснившийся разум мог уразумевать Божественные смыслы и ясность простых Божественных заповедей, – разум, в котором открывалась бы готовность творить волю Божию и пребывать в радостном воспевании Троического Божества, и даже не только Божества, но и Его всесвятого имени, которое так драгоценно для всякой христолюбивой личности. Все это совершается при содействии Божием, о чем и молимся мы, выходя из ночного смятения.
   Начинается бодрственное и благодарственное созидание души и жизни: От сна востав, благодарю Тя, Святая Троице, яко многия ради Твоея благости и долготерпения не прогневался еси на мя, лениваго и грешнаго, ниже погубил мя еси со беззаконьми моими, но человеколюбствовал еси обычно и в нечаянии лежащаго воздвигл мя еси… Первое слово и первое предполагаемое действие молитвы – благодарение. «От сна востав, благодарю Тя» (и есть за что: мог бы Господь и прогневаться, и погубить – ленивого, грешного, беззаконного, пребывающего в ночных видениях). Но велик Бог – благ, долготерпелив и человеколюбив, и потому – не погубил, но воздвиг.
   В этой начальной молитве утверждается смысл и содержание начинающегося в утре новой жизни нового делания в их целеполагании: …воздвиг… во еже утреневати и славословити державу Твою. «Утреневати», то есть полагать начало утреннюющей (новой) жизни. И хорошо бы, чтобы не только ее начало, но и середина, и конец, и вся полнота – все было насыщено славословием Божественной державы. Как совершается милостью Божией это начало? Первое – просвещение ума («просвети мои очи мысленныя»). Вслед за тем обучение правде Божией («поучатися словесем Твоим»). Затем – «изучать заповеди» Божии, чтобы «творить волю» Его. И наконец, «воспевать всесвятое имя Отца и Сына и Святаго Духа». Этим эстетически-духовным воспеванием Пресвятой Троицы завершается молитва утреннего моливенного правила, которую мы можем назвать предначинательной: …и в нечаянии лежащаго воздвигл мя еси… И ныне просвети мои очи мысленныя, отверзи моя уста поучатися словесем Твоим, и разумети заповеди Твоя, и творити волю Твою, и пети Тя во исповедании сердечнем, и воспевати всесвятое имя Твое, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь.
   Вслед за первой, как бы предначинательной, молитвой утреннего правила открывается классическое начало, состоящее из 50-го псалма царя Давида и Символа веры христианской Церкви. Оба этих текста будут рассмотрены не столь подробно, как все остальные тексты утренних и вечерних молитв. Во-первых, потому, что и 50-й псалом и Символ веры принято читать не только при пробуждении ото сна, но и во многих других обстоятельствах молитвенной жизни православного христианина. Во-вторых, потому, что известно очень много различных, в том числе и весьма обширных, толкований этих текстов и здесь имеет смысл остановить на них внимание только в контексте утреннего перехода к началу нового дня. Согласимся и с тем, что ночью с нами могло случаться нечто такое, что хорошо было бы подвергнуть серьезному покаянию.

Псалом 50-й

   Ветхозаветный текст 50-го псалма наиболее часто и плодотворно используется в христианской (новозаветной) практике. Этот текст является классическим и потому, что один из главных смыслов обращенности человека к Богу – покаяние – нашел здесь, еще в ветхозаветном религиозном сознании, наиболее целостное, возвышенное и почти новозаветное воплощение.
   Псалму предшествует традиционно принятое перед обычным чтением псалмов троекратное поклонение («Приидите, поклонимся…») – ведь уже в Ветхом Завете даруется избранному человеку таинственный смысл славословия и поклонения Богу.
   В самом псаломском тексте можно различить три основные смысловые части целостного покаянного обращения: из них первая – понимание и переживание греха, вторая – обращение молящегося человека к Богу в сердечном желании освободиться от греха (покаяние), третья – готовность принести соответствующие плоды покаяния. Ко всем трем уместен общий призыв к Богу о помиловании. Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Это есть обращение к непреложному закону великого Божественного милосердия.
//-- Слово о грехе. Амартология --//
   Грех есть беззаконие. Печальная мысль о собственном беззаконии возникает лишь там, тогда и у того, где, когда и у кого с болью отзывается в сердце слово о нравственном законе – религиозном, или общепринятом общественно-национальном, или хотя бы смутно-интуитивно-личностном. И тогда нарушение закона (беззаконие) есть достаточное основание для покаянного обращения к Богу. Движимый нравственным чувством человек способен интуитивно осознавать, что грех есть нравственная нечистота, очищение от которой совершается Богом: Наипаче омый мя от беззакония моего и от греха моего очисти мя.
   Грех есть предметная реальность, всегда, или по крайней мере в воспоминаниях, горько осознаваемая: …грех мой предо мною есть выну (то есть всегда). Объективный нравственный закон дается Богом, и потому осознанная вина должна переживаться как лукавство, содеянное перед Богом. Грех есть всегда борьба с Богом, в которой победа всегда на стороне Бога. Грех есть и генетическая реальность: Во гресех роди мя мати моя. Тяжесть (степень) греха тем значительнее, чем более благих даров изначально было получено человеком от Бога. Но в грехе скрывается некоторое почти непостижимое, почти иррациональное стремление к пустоте и готовность к разрушительным контактам с сатанинскими силами зла. …Безвестная и тайная премудрости Твоея явил ми еси.
//-- Слово о покаянии. Очищение --//
   Окропиши мя иссопом, и очищуся. Это первое слово и первое дело, творческое дело – творчески совершаемое Богом по отношению к ищущему покаяния человеку. Ибо грех и беззаконие, которые человек обнаруживает в себе во всей их очевидности, есть нравственная нечистота, даже если читающему псалом не до конца это понятно. Но совершенно ясно одно: поскольку очищение – это дело Божественное, то оно и таинственное, и хотя в нем – тайна и таинство, все же действенность его ощущается лично и переживается в радости и веселии. Причем это только начало. Бог по исканию грешника производит большее – очищает не только все бывшие беззакония, но и целостность сердца утверждает в совершенной чистоте… И еще гораздо большее и окончательное: в полноте покаяния бывший грешник новотворится – в нем открывается Бог, Который созидает сердце чисто и дух прав обновляет. И Дух Святой начинает пребывать в бывшем грешнике. В этом блистательно утверждается манифестирующая и торжествующая мистика новой твари.
   Таинственно утвержденная в Духе Святом новая тварь начинает приносить плоды покаяния. Об этом говорит третья часть псалма. Многие люди, в том числе весьма замечательные священники, полагают, что неотъемлемым результатом покаяния должна стать готовность – обращающаяся в решимость, а затем переходящая и в практическое действие (или в то, что, как выражались еще в изящном XIX веке, «устрояется самой вещью») – никогда впредь не совершать греха, во всяком случае в той его степени, осознание которой и привело к покаянию. И на этом этапе можно было бы остановиться, если бы все не сводилось к слишком очевидной его тривиальности. Тем более что само действие (освобождение от греха) производится непосредственно актом Божественным, хотя и по прошению грешного Давида – отврати лице Твое от грех моих (не только прошлых, но и будущих). Но Давид от себя ожидает гораздо больших результатов, переходящих «по ту сторону очевидности».
   Вот эти результаты (или плоды).
   1) Научение беззаконных путям Божиим: Научу беззаконныя путем Твоим. Это становится возможным потому, что покаявшийся приобрел бесконечно ценный опыт в преодолении греха, удостоившись помилования Богом и обновления своей жизни; и потому, что помилованный сам желает увидеть в ранге помилованных и тех, кто пока еще пребывает в ранге беззаконных.
   2) Освобождение от «ветхой» психологии (следующей по путям плоти и крови), что почти невозможно не только принять, но и понять даже тем, кто уже, как кажется, вроде бы начал жить христианской жизнью.
   3) Радость воспевать таинственную правду Божию, которую он узрел: Возрадуется язык мой правде Твоей. Действительность этого утверждения хорошо знают многие люди, покаявшиеся и получившие в результате склонность к проникновению в евангельское слово и вообще в чтение духовно-нравственной литературы и любовь к ним.
   4) И связанная с этим готовность (по милости Божией) возвещать величие славы Божией – при содействии Божественном: Господи, устне мои отверзеши, и уста моя возвестят хвалу Твою.
   5) Отказ от ветхозаветной и всякой иной жертвы ради принесения Богу жертвы сокрушенного и смиренного сердца: Всесожжения не благоволиши… сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит. Что становится хоть сколько-то понятным лишь в опыте кающегося сознания, открывающегося в новозаветном сверхэтическом знании.
   Псалом Давида есть манифестирующее торжество начинающего новую жизнь грешника. Манифестация эта имеет три различных аспекта. Во-первых, это манифест грешника, открывающего и величие правды Божией, и самосуд, в котором совершается принципиальный личный суд и личный приговор, не ожидающий никакого оправдания («справедливого»), а только помилования – по бесконечной милости высшей власти. Во-вторых, это делом совершаемый манифест высшей Любви к кающемуся грешнику, той самой Любви, Которая не отвергает грешника от Своего Лица и предлагает ему Свое спасение. В-третьих, это торжество новой твари, получившей от Бога знание о том, что покаяние открывает предметные возможности новой жизни, и начинающей дело спасения от гибели, неизбежной для ветхого, мертвенного устройства жизни.

Символ веры

   Символ веры есть следующее в распорядке утреннего правила предисловное начало новой жизни пробудившегося к ней утреннеющего сознания. Собственно, это есть и начало жизни, возрождающейся в христианском бытийном воплощении, поскольку оно открывается для новой твари в чинопоследовании таинства Крещения при чтении именно Символа веры. Сим первым и главным словом символа – верую – утверждается целостность и лаконичное совершенство христианского вероучения, относящегося главным образом к знанию единого Бога, во Святой Троице поклоняемого. Прежде всего это есть знание об Отце как Творце и Создателе всего мироздания и Промыслителе (Вседержителе) всего многообразия Божественного и Родителе вечно рождаемого Им Сына.
   Это есть знание о Сыне, рождение Которого совершается Отцом прежде всех век; это есть знание о Сыне как об истинном Боге и Свете; это есть знание об Иисусе, Сыне Божием и, соответственно, о Сыне Человеческом, воплотившемся от Пресвятой Богородицы Марии и совершившем на земле подвиг спасения всех человеков, включая Крест и смерть, воскресение и вознесение, и седение одесную Отца, и Свое Второе пришествие со славою и последующим Страшным судом.
   Это, наконец, и знание о Святом Духе, которое есть не простое знание, но духовный опыт открытой и глубоко воспринятой веры и в Духа Святаго, Господа, Животворящаго, Иже от Отца исходящаго, Иже со Отцем и Сыном спокланяема и сславима, глаголавшаго пророки. Это вера и знание о Его великолепной функции жизнетворчества и подаянии Им дара человеческого творчества (прежде всего, духовного – через пророков, но и всех прочих творческих даров, всем человекам).
   Завершение текста Символа веры есть не столько предлагаемое откровенное знание, сколько опыт неизбежного переживания и надежды. Переживания (личного проживания) живого и мистического величия Церкви (и себя в Церкви). И надежды на свою жизненную соотнесенность с вечностью: Чаю вокресения мертвых и жизни будущаго века.
   Всё здесь понятно, и все знают Символ веры. Во всяком случае, кажется, что знают. Но, по-видимому, не очень многие адекватно воспринимают или со значительным вниманием произносят даже и самое первое слово Символа: Верую! Это слово не только схоже звучит, но и по смыслу означает почти ровно то же, что и соответствующее русское слово «верю». Но для любого русского человека, обладающего хорошим чувством слова, совершенно несомненно, что произносимое или тем более выпеваемое (не обязательно даже Шаляпиным) слово «верую» обладает гораздо большей энергией для выражения всей мистической серьезности вложенного в него понятия, чем слово «верю». И силой этого переживания должно быть пронизано всякое пение или чтение (даже если это не чтение вслух, как в утренних молитвах) Символа веры.

   Следующие затем молитвы, наконец, относятся по своему смыслу и содержанию к тому, что человеку готовит новый день (новая жизнь), и потому они предлагаются Церковью как некоторая классическая полнота утреннего молитвенного правила. Опытное знание жизни современного религиозно-церковного человека предоставляет удручающую возможность видеть, что совсем немногим удается в реальности постоянно придерживаться этого классического правила, во всей его полноте, применительно к себе.
   Причины такой внутренней установки могут быть различными. Бывает, например, натуральная лень. К такой лени часто присоединяется и отсутствие внутреннего осознания необходимости в молитве. Необходимости в молитве вообще, кроме, может быть, специфических обстоятельств наподобие какой-нибудь катастрофы, реальной или ожидаемой, или, наоборот, каких-нибудь долгожданных обстоятельств, которые все никак не перейдут в область реальных (например, брак). И прочее в том же роде.
   Но напротив, если даже почти и совсем не возникают никакие внутренние или внешние обстоятельства, которые, по суждению Церкви, непременно требуют неизменной обращенности человека к Богу, то, во всяком случае, начало новой жизни (а таковым всегда символически оказывается утро как образ такого начала) предлагает для этого великолепный повод. Символ веры есть великолепное насыщенное начало такого утреннего обращения.
   Господи! Ты пробуждаешь меня. Вот мое новое утро – начало моей новой жизни. Жизнь начинается. Как хорошо, что она начинается с откровенного, глубокого и чистого, как источник, знания о Боге, которое открывает Святая Церковь!
   И если она, эта новая жизнь, начинается правильно, то такое начало непременно содержит в себе воздаяние славы Богу, ибо в этом состоит постоянная внутренняя необходимость духовного делания, которая актуальна всегда, если только жизнь человека не есть просто пустая суета практически животного существования белкового организма, обладающего еще набором определенных психологических характеристик… Воздаяние славы, или хвалы, или благословения, или воспевания, или поклонения, или благодарения – в чем так органично выражается отношение творения к Творцу.
   И если новая жизнь начинается правильно, то этому началу предшествует некоторое нравственное предначало, или таинственное знание правды человеческого бытия, которое требует внимательного и серьезного рассмотрения минувшего отрезка жизни. Такое знание может многое подсказать, потому что до утра была ночь, и вполне возможно, что в ночи случались нравственные беды, по пробуждении требующие покаяния. Кроме того, наступившее утро дает начало великому пространству последующего дня, в котором наверняка будут и положительные, и отрицательные поводы для многочисленных духовно-этических рефлексий, в которых человеку внутренне придется предстать перед лицом Божиим. И всеми этими этическими обстоятельствами и обусловлено содержание утренних (впрочем, как и вечерних) молитв, которые есть в традиционных молитвословах. И это значит, что по определенному представлению Церкви, какой бы величины ни оказался объем молитвенного правила (утреннего или вечернего), зависящий от личных установок и внешних обстоятельств, – по содержанию он должен соответствовать не субъективным ощущениям, а тому объективному знанию, в соответствии с которым мы проходим свой жизненный путь как сыны и дочери матери нашей Церкви.

Первые четыре молитвы святого Макария Великого. Молитва 1-я

   Ее начало – уже знакомо нам. Знакомо хотя бы потому, что это есть, если можно так сказать, одна из главных проекций 50-го псалма, уже рассмотренного выше. Оно – об очищении. Боже, очисти мя грешнаго… Эти слова предваряют все последующие, вероятно, потому, что в продолжение ночи могло произойти нечто не вполне чистое в нравственном отношении (обычно эта нечистота совершается во время сна, в бессознательном состоянии). Порою ее неприкрыто греховный плотский смысл открывается спящему даже в ночное время – во время сна или по пробуждении – в виде более или менее целостного воспоминания, противного, гадкого по самой сути недавно случившегося сновидения, или по его смутным обрывкам, или по покаянному переживанию каких-либо ощущений, если и не вполне ясных, но осознаваемых как безусловно нечистые.
   Уже одного этого может быть достаточно для человека, не чуждого добрых и верных нравственных установок, чтобы желать освобождения от ночной отвратительной нечистоты. Но даже если в утренней памяти не осталось ничего сколько-нибудь гадко-определенного, от чего именно сегодня по восстании от сна душа конкретно требует освобождения, – понятно, что, к сожалению, и в дневном бдении, и в ночной неопределенности на душу могут влиять различные психологические факторы, которые порой могут приводить ее в соприкосновение и с нечистыми смыслами (помыслами) и переживаниями. Наверное, в течение дневного времени они по большей части забудутся. Но не исключено, что что-нибудь из этих ночных впечатлений будет смутно продолжать тревожить и терзать душу, однако для того, чтобы освободиться от греховных сонных образов, может оказаться недостаточно собственных усилий. И потому – «Боже, очисти мя грешнаго…»
   Но дело, очевидно, состоит не только в том, чтобы быть свободным от мрака ночной нечистоты. Молитвенная мысль продолжается: …яко николиже сотворих благое пред Тобою. И первое, на что обращается верное внимание молящегося, – это слово «николиже» (никогда). Итак, очисти, потому что никогда ничего доброго по сути ради Бога я не сумел сотворить: ни днем, ни тем более ночью. Глубокое покаяние, сопряженное с чувством печали, безошибочно показывает, что жизнь в целом не была построена в соответствии с самыми главными нравственными ориентирами, то есть по заповедям.
   Но при этом малодушная душа зачастую совсем и не хочет признать, что обычно она живет более чем плохо, ведь видеть себя именно таким образом – очень болезненно. Но необходимо. Потому что когда настает утро, насыщенное подлинной явью серьезной жизни, человек осознает: пока еще ничего доброго в свете открывающейся для него правды Божией не сделано. Но вот настало утро. Господь очищает грешника от ночных кошмаров. И пора начинать жизнь. Начинается утро – начинается новая жизнь. Как и прежде, с наступлением утра человек обнаруживает в себе искреннее стремление творить благое пред Господом. Прежде – никогда не получалось, но всегда остается надежда, что теперь наконец, может быть, получится. Хотя вполне возможно, что и нынешнее желание, как почти и всегда, имеет мечтательный, иллюзорный характер.
   В жизни человека, как водится, встречаются различные помехи, не дающие направить ее в верное русло, привести в соответствие с правдой Божией, открытой в Священном Писании и Предании. Проявляется то негативное качество бытия, которое принято называть злом (лукавство). Не все эти помехи, источники зла могут быть нам вполне понятными. Так, не всегда понятно, откуда они приходят, что является их содержательным (лучше сказать – бессодержательным) источником. Но предание Церкви, да отчасти и собственный опыт, дают возможность осознать, что эти источники могут быть вполне иррациональными: лукавство – от лукавого.
   Еще менее понятно, как преодолевать их предметные действия. Чаще всего личные возможности и усилия, прилагаемые для такого преодоления, – недостаточны. Это подтверждается постоянным печальным опытом. Но в опыте же содержится и лучшая возможность освобождения от зла – призыванием Сил более значительных, чем собственные.
   …Но избави мя от лукаваго. (Обращение в начале молитвы: «Боже».) Трудно согласиться с тем, что те иррациональные внушения лукавого, которые мешают нам днем, прекращаются с наступлением ночи; нет, не прекращаются, а потом не отстают и при свете нового дня. Трудно понять и каким образом совершаются величественные духовные акты Божества, освобождающие нас от лукавого. Опыт Церкви утверждает, что без всякого изучения того, ка́к это происходит, лучше просто доверяться Богу. И Он Своими посещениями, Своими таинственными благодатными актами избавляет нас от всех лукавых происков.
   И продолжается, с началом нового дня, дальнейшая подвижническая жизнь, состоящая в сознательном исполнении воли Божией: …и да будет во мне воля Твоя, суть которой заключена более всего в заповедях Господних (новозаветных), содержащих все основные духовно-нравственные смыслы и интенции (волевые установки). Проявление воли Божией в пробудившемся от сна человеке, в частности (и даже более всего), в том и состоит, чтобы уста его открылись для восхваления Бога: …а неосужденно отверзу уста моя недостойная и восхвалю имя Твое святое, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков. «Неосужденно» открыть недостойные свои уста получается тогда, когда это делается лишь для восхваления и благодарения Бога. Во всех остальных случаях они открываются в связи с различными житейскими основаниями или со всяческими суетными переживаниями, либо, что еще хуже, по различным греховным поводам.
   Легко можно увидеть, что эта краткая молитва по своему содержанию вполне соотносится с 50-м псалмом, рассмотренным выше.

Молитва 2-я, того же святого

   От сна востав, полунощную песнь приношу Ти, Спасе… Песнь «полунощная» называется так потому, что во времена святого Макария новый день мог начинаться в полночь, а в жаркую середину дня допускалось проводить время в кратком отдыхе (что было особенно характерным для монастырей). Кстати, именно поэтому в наше время (и при нашем климате) греха не будет в том, чтобы ради большей реалистичности заменить слово «полунощную» на слово «утреннюю», ведь и в самом деле нами совершается утренняя песнь. Но самое главное состояло бы в том, чтобы (ради той же реалистичности) даже прежде начала дня, при первом же движении после пробуждения звучало песенное (или хотя бы словесное), живое и радостное, обращение к Тому, Кто, будучи полнотой Саможизни, является и для всякого живого творения Источником жизни и радости. И такое начало этой молитвы, когда слова, будучи образцовыми и потому записанными, сливаются с живым, идущим из сердца словом, – может стать хорошим образцом для всякой молитвы, произносимой от всего сердца.
   Внутренний акт молитвы («припадание» и «вопияние», в которых внутренняя сила ищет своего предметного воплощения) находит свой предмет в действиях, уже известных из прежнего опыта. Но – жизнь идет! И требуется новый опыт, в частности для этого, наступающего дня. Опыт минувшей ночи может подсказать, что в ночное время случается нечто убийственное для души и, возможно, – не приведи Господи! – имеющее свойство повторяться еженощно. Страшная вещь – усыпание, в котором можно усмотреть печальную готовность к конечному успению (к греховной смерти). Греховная смерть – это финал. Пробуждение пока еще не стало окончательным триумфом света и жизни: сон, который должен отступить, пока еще преобладает и не хочет отдавать окончательного преимущества дню, который должен же (!) победить, – продолжается борьба. И в ней принимает участие призываемый мною Бог: …и припадая вопию Ти: не даждь ми уснути во греховней смерти… Дай, Господи, в наступающем времени пребывати в светлой радости дневной, всегда юной жизни!
   Но ведь в конце концов с началом дня мы вновь пробуждаемся к жизни не ради того, чтобы потом пребывать в непрестанном страхе от желающего поглотить нас ночного смертного мрака. Достаточно будет, проснувшись, припомнить о только что миновавших событиях ночного времени, возопить ко Господу: «не даждь ми уснути!» – а затем уже переходить к повседневным делам: …но ущедри мя, распныйся волею, и лежащаго мя в лености ускорив возстави… Ты, Господи, Своим бесконечным милосердием (щедротами) уже сделал главное дело для всех и для меня: Ты принял, со всей Своей готовностью и решимостью, крестную смерть – распялся по собственной чу́дной, чрезвычайной воле, чтобы я получил возможность вечной жизни. Теперь же, Господи, продолжай на мне дело Своего ежедневного великолепного, никогда не медлящего милосердия: «ускорив, возстави». Сам я, Господи, продолжаю пребывать в ленивом полусне, так свойственном мне; кажется, уже и встал, а так ли это на самом деле – большой вопрос. Поскорее, Господи, поскорее… Плохо умею я вставать и оживать для реальности бодрственной жизни, в которой так много открывается трезвенного, радостного и необходимого. Се ныне время благоприятно, се ныне день спасения (2 Кор. 6:2). Настало дневное время, когда спасает меня Господь Иисус Христос.
   Это время спасения, дарованное от Бога, становится для меня благоприятным, потому что и я сам уже ищу его. Но, кажется, что ищу плохо, и это подтверждается искренностью моего честного взгляда на себя: «лежащаго мя в лености». Леность есть нежелание делания. Нежелание довольно бессмысленное и тупое. И духовно мертвенное, настигающее нас в любом возрасте. Соглашаться с этим не хочется, но таковы реальные факты. Придется, в соответствии с собственным опытом, согласиться еще и с тем, что лень непреодолима собственными силами, что борьба с ней непременно требует взыскания силы высшей, превосходящей наши собственные возможности, особенно в контексте духовной деятельности. Известен Некто, распныйся [4 - То есть Самораспятый.]волею, и к Нему-то мы и взываем: …спаси мя в предстоянии и молитве…
   Вот то делание – предстояние и молитва, при котором мы более всего нуждаемся в высшей помощи. Для житейских дел, особенно таких, в результате которых можно будет ожидать некоего гедонистического удовлетворения, мы еще, пожалуй, можем попробовать решиться как-нибудь преодолеть собственную тупую леность, закрывающую для нас все перспективы, но ради предстояния и молитвы – извините! Когда же нам предлагается подлинное предстояние и молитва, то есть решительное преодоление себя, то откуда взять силы, чтобы избавиться от дремотной тяжести, даже если наградой за преодоление является наше спасение, – настолько знание об этом кажется отвлеченным…
   Но все же в результате высшей помощи мы можем допустить сердцем нечто чрезвычайно значительное, хотя и оно может тоже показаться несколько мечтательным, воображаемым: …и по сне нощнем возсияй ми день безгрешен, Христе Боже, и спаси мя. Но дело в том, что «день безгрешен» – это не просто высоконравственное существование, должное воссиять. «День безгрешен» – это не просто ограниченное временем бытие, нет! Это вечнующее проживание, которое предлагается для моего личного бытия в превосходном «воссиянии». «День безгрешен», должный воссиять, – это Христос Бог, Который нас и спасает.

Молитва 3-я, того же святого

   Начало этой молитвы подсказывает, что восстание от сна все же осуществилось. К Тебе, Владыко Человеколюбче, от сна востав прибегаю… Это очень хорошее и своевременное, осмысленное начало новой жизни. Начинается день – и начинается он с соответствующего новой жизни обращения к Богу. Начинается день – и с чего же еще ему начаться у верующего в Бога человека, восставшего ото сна, как не с такого обращения? Неверующий может начать свой день с чего угодно, в соответствии с набором своих ценностей, но очень нечасто начинает действительно с главного, если только оно, это главное, вообще может быть им осмыслено. Хочется надеяться, что у нас, христиан день начинается верным образом, если же у кого и не так, то как только он заметит это, даже и не совсем своевременно, пусть все же попробует взять себя в руки и начнет исправляться, чтобы впредь каждый новый день начинался с верного обращения к Богу; и тогда, даже если ничего другого в религиозном плане не обрящется, то уже и одного этого будет достаточно для доброго начала дня.
   Замечательно также, что здесь обращение ограничивается двумя очень важными словами: «Владыко Человеколюбче». Слово «Владыко» определяет иерархичность духовного сознания, а слово «Человеколюбче» связано с переживанием Божественной любви, направленной к высшему творению – человеку.
   Но здесь святой Макарий подсказывает и динамическую насыщенность этого обращения: К Тебе… прибегаю, и на дела Твоя подвизаюся милосердием Твоим. Слово «прибегаю» указывает на устремленность человека к Богу, а слова «подвизаюся на дела Твоя» указывают на необходимость подвига и действий, которые могут производиться только в контексте духовного, а не какого-нибудь другого делания. И поскольку речь идет о «делах Твоих», то есть о делах Божиих, а значит, об исполнении дел, имеющих преимущественно духовное содержание, то потому здесь требуется особое милосердие Божие, о чем и говорится далее в молитве. Но и всякие дела вообще, когда они совершаются в контексте не быта (бытовой суеты), но бытия, действительно более всего требуют и серьезного личного внимания, но и ровно в такой же степени и Божией помощи (милосердия), о чем и говорится далее в молитве – …и молюся Тебе: помози ми на всякое время, во всякой вещи…
   Что же – день начался, но, к сожалению, состоит он большей частью в установках и действиях, определяющихся не столько контекстом высшего бытия, сколько вполне бытовыми причинами, либо связанными с необходимостью в поте лица (Быт. 3:19) зарабатывать себе «на кусок хлеба» (то есть нейтральными в духовном отношении), либо обусловенными различными аспектами человеческих взаимоотношений, хорошо, когда добрых, но ведь порою и совершенно греховных.
   В таких случаях, когда речь идет не о жизни, проявляющей себя в богоугодных делах «воссиявшего» дня, но о жизни, разворачивающейся так, как будто пробуждение в правде и не состоялось, тогда неизбежно приходится просить: …и избави мя от всякия мирския злыя вещи и диавольскаго поспешения. Здесь говорится о противном правде Божией предпочтении человеком земного падшего бытия, насыщенного злом («мирская злая вещь») и связанного с обычными, традиционными сатанинскими внушениями («диавольское поспешение»), и это суть неизбежные качества карикатурного, искаженного, поврежденного, иллюзорного бытия, с его призрачными целями и ложными устремлениями. И так хочется, чтобы уж теперь – когда начинается новый день и новая жизнь – быть избавленным от этой дрянной постоянной суеты. Но просыпаемся – и снова видим, что она, эта суета, и в этом новом дне вновь пытается занять свое незаконное место. И так день за днем…
   И печальный (многовековой!) опыт падшего бытия убедительно доказывает, что своими собственными усилиями невозможно обрести свободу от этого гнусного рабства. И вновь и вновь каждое утро приходится со слезами умолять: «…и избави мя от всякия мирския злыя вещи и дивольскаго поспешения». Потому что «всякие мирские злые вещи», как всепроникающая ядовитая пыль, словно бы подвешены в атмосфере общественного мнения, которая так легко пронизывает и искажает внутренний мир человека, заставляя его как бы поневоле мыслить и действовать соответственно содержанию этой вредоносной атмосферы. Будто бы бесконечно продолжается одна и та же дурманящая, мечтательная ночь. А сему содействуют уже вполне целенаправленные диавольские разрушительные «поспешения», посылаемые – и ночью и днем – в виде внушений и искушений полусонному уму и сердцу беспокойного человека. Но уже имеющийся, пусть и небольшой, собственный духовный опыт подсказывает человеку, к Кому ему следует обратиться, чтобы получить освобождение и избавление и от недобрых установок века сего, и от диавольских нечистых наваждений.
   Более того, конечная цель такого освобождения от довлеющего влияния мира и диавола, несомненно, располагается за пределами земного устройства и открывается в вечнующем бытии, которое в контексте человеческой истории приобретает спасительное воплощение. …И спаси мя, и введи в Царство Твое вечное.
   Хотя спасительное введение человека в Небесное Царство коренится и окончательно завершается в вечности, но вектор спасения берет свое начало и получает верную направленность еще в этой, земной жизни. Каждый начинающийся новый день (каждое «сегодня») есть и день новой жизни. Открывающееся сегодня может стать и откровением спасительной вечности.
   На это откровение (открытие) можно рассчитывать и сегодня потому, что Тот, Кто меня создал, Сотворитель, как об этом можно догадываться, является Тем же, Кто, по Своей неизреченной милости, всегда готов проявить заботу о моем духовном развитии. Ты бо еси мой Сотворитель и всякому благу Промысленник и Податель, и непрестающая надежда на Него всегда окрыляет мою мысль, свободу и жизнь – о Тебе же все упование мое… Завершение же молитвы: …и Тебе славу возсылаю, ныне и присно и во веки веков – это принесение славословия Богу, всегда присущее религиозному сознанию, особенно уместное теперь, когда Бог открылся таким, как в Символе веры: как Сотворитель, Промысленник и Податель всяческих благ, здесь же прежде всего как Податель наступившего дня.

Молитва 4-я, того же святого

   Четвертая молитва, начавшись с благодарственного воспоминания о минувшей ночи, переходит сразу же к предметным духовным реалиям грядущего дня. Замечательно это благодарственное воспоминание: Господи, Иже многою Твоею благостию и великими щедротами Твоими дал еси мне, рабу Твоему, мимошедшее время нощи сея без напасти прейти от всякаго зла противна…
   Замечательно оно уже тем, что, как говорится в предыдущих молитвах, мы могли бы обнаружить в своих ночных воспоминаниях – хотя и не обязательно прямым образом – нечто недостойное («зло противно», прилежащее мимошедшей нощи), то, чего следует стыдиться, – но вот безошибочное благодарственное чувство и сознание догадываются на заслуженное первое место поставить «многую благость» и «великие щедроты» Бога, которые для нас в этом случае преимущественно драгоценны, ибо дают возможность в свою меру позитивно оценить «мимошедшее время нощи сея» как время, проведенное без нападений (напасти), как время, неодоленное «злом противным».
   Несомненно, здесь можно увидеть некоторое противоречие между этим сравнительно новым благодарственным переживанием и еще недавно бывшей в памяти ночной сновидческой смутой. Однако смута эта столь ничтожна по сравнению с трепетным чувством благодарности, которое испытывает душа, что в памяти уже остается только оно: слава Богу – время ночное прошло без серьезных «напастей». И хорошо, что далее душа уже не рефлексирует по поводу «мирския злыя вещи и диавольскаго поспешения», потому что иначе и конца этой унылой рефлексии не было бы, но вот благодарное сознание говорит: нет, довольно!
   Начинается новый день и новая жизнь. Предлагается время для подвига. И человеку открывается великолепная перспектива – новая возможность жить в глубоком контакте с созидающей волей Божественной и происходящая из нее способность к личному духовному творчеству. Бог – Творец, и, созидая человека по Своему образу и подобию, Он не лишает его Своих богоподобных творческих даров и в наступающем дне.
   Но многообразный жизненный опыт человечества показал, что для верного исполнения воли Божией недостаточно собственной творческой устремленности и волевых усилий. Тем более что и мир, и плоть, и диавол будут устраивать множество козней, чтобы эти личные попытки и волевые усилия человека оставались малорезультативными или вовсе неосуществимыми. Однако Творец, не лишив Свое творение творческих даров, не лишил его возможности и даже необходимости обращаться к Нему за помощью: …Ты Сам, Владыко, всяческих Творче, сподоби мя истинным Твоим светом… – обращаемся мы к Нему как к владычествующему всем творением, ведь всякое творение Он же и сотворил и возлюбленное Свое творение Он не оставит беспомощным, потому что Он обладает и чрезвычайными духовными средствами подавать необходимую помощь. «Сподоби мя истинным Твоим светом» («Христе, Свете истинный, просвещаяй и освящаяй всякаго человека, грядущаго в мир») и просвещенным сердцем творити волю Твою. Таким образом, именно свет, исходящий от Христа и пронизывающий сердце человека, благословляет «творити волю Его». Это означает, что сердце человека просвещается по мере того, как свет Христов внедряется в него, и в результате для человека, молящегося Богу, становится естественным и почти неизбежным проходить путь своей жизни, обретая в себе самом исполнение творческой воли Божественной.
   Прежде всего творчество состоит в верном устроении внутреннего мира, к которому приводит некое постоянное духовное делание. Для тех, чья духовная жизнь проявляется в своих начальных качествах, речь идет о становлении целостного духовного мира в соответствии со Священным Писанием и Преданием. Эта новоначальная жизнь не такой уж короткий процесс. И иным, даже при активном стремлении, на такое целостное устроение могут потребоваться долгие годы, учитывая, что простому чтению соответствующей духовной литературы будет необходимо уделить довольно много времени (это и в том случае, если у человека хорошо работает духовная интуиция). Для того же, кто уже приложил немалые силы, чтобы выработать такой целостный духовный мир, всегда имеется необходимость в пополнении своего духовного знания, а также в исправлении некоторых, возможно, довольно серьезных внутренних ошибок, оказывающих устойчивое влияние и на полноту вероучительных познаний самого человека, и на все его поведение.
   Вообще с пониманием того, что заключается в словах «творити волю Твою», мы сталкивамся на протяжение всей нашей жизни – прежде всего, в частной и церковной молитвенной практике, а также в личных взаимоотношениях, которые могут осуществляться как в русле благой воли Божией, так и в русле противоборствующей и не всегда объяснимой индивидуальной психологии.
   Начинается новый день, новая жизнь, и очень важно нам просить у Господа помощи проводить всю эту жизнь, и внутреннюю и внешнюю, так, чтобы любая честная проверка показала, что хотя и совершается немало ошибок, но неизменно действует главная установка – на драгоценную волю Божию. Помоги, Господи! Ибо я прекрасно на своем опыте знаю: без Твоей помощи ничего доброго от меня невозможно и ожидать – ничего не получится. Но силою Божией и Его милостию делание Его совершается, что всегда и утверждается в конце молитвы: …ныне и присно и во веки веков.

Молитва 5-я, святого Василия Великого. Ожидание

   Эта молитва намного длиннее четырех предшествующих, автором которых является святой Макарий Великий. И даже начало ее, в отличие от начала почти всякой молитвы, представляет собой обращение к Божеству, составленное из множества эпитетов, тогда как обычно оно не бывает столь распространенным. Именно здесь, в этой молитве, святой Василий находит для обращения к Богу многие драгоценные слова:
   Господи Вседержителю, Боже сил и всякия плоти, в вышних живый и на смиренныя призираяй, сердца же и утробы испытуяй и сокровенная человеков яве предведый, Безначальный и Присносущный Свете, у Него же несть пременение, или преложения осенение; Сам, Безсмертный Царю… Самое первое, центральное и частое по своей обычности слово обращения, предложенное здесь в звательном падеже и с заглавной буквы, – «Господи» – свидетельствует о высшем ранге Божества в иерархической структуре мироздания, что́ возможно только для Него [5 - Слово «господин», когда оно пишется не с заглавной, а со строчной буквы, означает обращение к лицу мужского пола (как и «госпожа» – по отношению к лицу женского пола). Если бы такое обращение было принято повсеместно, это могло бы привести к лучшему осознанию обществом значения любой человеческой личности.]. В этом слове выражается высшая уважительность и одновременно – свободная и радостная готовность человека исполнять дело, которое поручает Господин (сия есть воля Божия, благая, угодная и совершенная. – Рим. 12:2). Это есть основополагающее слово Бога, услышанное от Него Моисеем для передачи избранному народу: Аз есмь Господь Бог твой (Исх. 20:2). Это слово стало смыслом и первой заповеди Ветхого Завета, и главного духовно-нравственного содержания христианской жизни.
   Второе слово молитвенного обращения, предложенное здесь также в звательном падеже, – «Вседержителю» – прежде уже встречалось нам в Символе веры как одно из понятий о Первой Ипостаси Божества, о Боге Отце, не только сотворившем (через Сына) весь тварный мир, видимый и невидимый, – от простейших микроорганизмов до космических тел (от микрокосма до макрокосма) и до мира ангельского, – но и продолжающем содержать все в Своей власти и заботе о всецелой гармонии и о единстве и уникальности каждого творения. Это непрекращающееся попечительное действование Отца Небесного и запечатлено в Его именовании Вседержителем.
   Следующее, здесь третье именование Божества – «Боже сил и всякия плоти» – дает возможность двоякого рассмотрения этих слов, в зависимости от того, как понимать слово «силы» – как «силы Небесные» или как абсолютное воплощение энергии и действия – всесилие [6 - Здесь уместно вспомнить одну довольно старую молитву, происхождение которой не вполне верно приписывают Оптиной пустыни: «Господи! Дай мне силы изменить в моей жизни то, что я могу изменить; дай мужество и душевный покой принять то, что изменить не в моей власти; и дай мне мудрость отличить одно от другого».]. В любом случае этот термин многократно встречается еще у Псалмопевца, например: Господи Боже сил, услыши молитву мою (Пс. 83:9). «Бог всякой плоти» есть мистический руководитель абсолютно всего временного и вневременного тварного бытия, сознающего или даже и не сознающего это руководство.
   Далее речь идет не столько об именовании Божества, сколько о свойствах, определяющих отношение Божества ко всему тварному бытию личностного мира, и прежде всего ко всякому человеку, особенно этически развитому: …в вышних живый и на смиренныя призираяй, сердца же и утробы испытуяй и сокровенная человеков яве предведый…
   Жизнь Божия более всего осуществляется во всеобщем пространстве бытия («везде Сый»), но, разумеется, не в пантеистическом контексте – да не будет подобного злочестия в наших устах. Но «в вышних» есть образ, означающий «в сверхтварных высотах». Особенная соотнесенность Божества с творением происходит, когда сами эти творения находят верную (смиренную) собственную соотнесенность с Божеством. Можно сказать, Бог с любовью пребывает по отношению ко всем человекам, но более всего – к смиренным.
   Это, во-первых, означает, что Бог, ожидающий от человека постоянного пребывания его в исполнении пресвятой Божественной воли (или по крайней мере в готовности к такому исполнению), Сам и подвергает его непрестающей внутренней проверке (испытанию), безошибочно оценивает его решимость, внутреннее состояние и жизненные осуществления. Во-вторых, Бог всегда знает, без всяких неожиданностей и загадок для Себя, и предузнаёт содержание души человека лучше, чем сам человек, для которого в самом себе может многое быть сокровенным (многие сердечные и умственные переживания, и созерцания, некоторые усвоенные понятия и даже конкретные действия).
   Следующее, и предпоследнее, слово в обращении: …Безначальный и Присносущный Свете, у Него же несть пременение, или преложения осенение… Прежде всего надо отметить даже не слова, а начальные буквы в двух словах – «Безначальный» и «Присносущный». Хотя слова эти по форме представляют собой имена прилагательные, будучи грамматическими определениями к слову «Свет», но заглавные буквы в их начале указывают на то, что они являются и равночестными именованиями Бога. Одно из них обозначает, что Он есть не творение, но Безначальный Творец, сотворивший и время и не имеющий над Собой никакого начала (включая и начало временно́е, и начало причинное). Это есть знание догматическое, богословское, имеющее апофатический [7 - Апофатическое богословие (др. – греч.: ἀποφατικός – «отрицательный»), или негативная теология, – богословский метод, заключающийся в выражении сущности Божественного путем последовательного отрицания всех возможных его определений как несоизмеримых ему, познании Бога через понимание того, чем он не является. В противоположность положительным определениям (катафатическому богословию) утверждаются отрицательные: например, «безгрешный», «бесконечный», «бессмертный» и т. д.] характер. Второе же из них открывает, что Он есть в вечности всегда (присно) сущее Бытие, Которым и сотворено и от Которого зависит время. Выше было довольно сказано о дневном свете и свете как образе познания мира, в рассматриваемой же молитве слово «Свет», написанное с заглавной буквы, означает личностное содержание Божества, для чего есть основание и в Символе веры («Свет от Света»), а также в Евангелии от Иоанна – Аз есмь свет миру (Ин. 8:12).
   Здесь же ярким образом предлагается мысль о неизменности Божества – «у Него же несть пременение, или преложения осенение». У Бога нет никакой перемены, даже на во́лос, даже на легкое движение тени; Бог неизменен. Можно условно говорить о многих неизменных свойствах Божества, это очень благодатная тема для глубокого внутреннего созерцания, но хочется думать, что нет другого столь же особенного свойства Божества, как Его любовь. Любовь Божественная так радостно и серьезно переживается Его богообразным и богогоподобным творением – человеком, когда он сподобляется, милостью Иисуса Христа, преодолеть свою падшесть! Это преодоление необходимо хотя бы для того, чтобы реализовать свою способность к высшему созерцанию, хотя бы ради того, чтобы в выражении и осуществлении своей любви, какими бы несовершенными и искаженными они ни были, угадать божественное и богоподобное начало: по слову апостола – Бог есть любовь (1 Ин. 4:8).
   Наконец, самое последнее слово в этом обращении – Сам, Безсмертный Царю, то есть Божество, не прилагаемое смерти, где слово «Царь» с еще большей силой подчеркивает иерархическую значимость и величие Божества, чем заглавная буква в слове «Господин» («Господь»). Кроме того, слово «Царь» дает возможность, и даже некоторую необходимость, к размышлению о Царе присовокупить и движение сердечной мысли о том бытийном пространстве, которое наиболее тесным и близким образом связано с Его бытием настолько, что представляется уже как бы и нетварным, и потому называется «Царством Божиим», или «Царством Небесным». Поскольку оно принадлежит Самому Царю, бессмертному по Своей Божественной природе [8 - Известно лишь, что воплощенная Вторая Ипостась Божества, Сын и Слово Божие, после вольной крестной Своей смерти принадлежал краткое время области смертной, но одновременно (в это же время) Он пребывал и на Престоле со Отцем и Духом.], то и Царство есть Царство бессмертное, где нет болезни, печали и воздыхания и где, по милости Божией, пребывают духи праведных.
   И после этого столь долгого обращения наконец следует первое слово молитвенного прошения: …приими моления наша, яже в настоящее время, на множество Твоих щедрот дерзающе, от скверных к Тебе устен творим [9 - Здесь можно отметить, что данное выражение является калькой с греческого языка, тогда как для русского (и церковнославянского) был бы более естественным другой порядок слов – «от скверных устен к Тебе творим».]. Здесь у молящегося хватает смиренного покаянного чувства, чтобы обозвать свои уста, которыми творится молитва, «скверными». Что здесь удивительного? Еще только пару минут прошло с того момента, когда вслед за покаянным псалмом Давида, первыми словами нашей молитвы были: «Боже, очисти мя грешнаго». Да и содержанием первых молитв было покаянное ощущение от ветхой и нечистой безобразности только что минувшей ночи [10 - «В бездействии ночном живей горят во мне / Змеи сердечной угрызенья» (А. С. Пушкин. «Воспоминание»).].
   Ветхость не изживается так скоро; уста все еще остаются скверными. Недаром же и святой псаломник Давид, когда он даже получает полноту покаяния и чистоту сердечную от Бога, говорит: Господи, устне мои отверзеши, и уста моя возвестят хвалу Твою (Пс. 50:17). Это значит, что даже тогда, когда уста человеческие сознательно ищут желанной возможности искренне прославить Бога, сердце просит у Бога возможности отверзения уст, чтобы Его же и прославить. Уж тем более когда сердце еще только разомкнулось от сонной туманности, ища возможности для того, чтобы «скверная уста» разомкнулись для молитвы соответствующим образом и с верным ее содержанием.
   Верное же содержание как бы само собою и подсказывается дальнейшим продолжением текста молитвы: …и остави нам прегрешения наша, яже делом, и словом, и мыслию, ведением, или неведением согрешенная нами и очисти ны от всякия скверны плоти и духа. Таким образом, молитва вновь обращает нас к начальному смыслу жизни – к покаянию. Самое первое, что в этом отношении необходимо, – оставление, или очищение, или освобождение от всяческих ошибок (прегрешений), совершенных (совершаемых) делом, словом и мыслию. Здесь нужно обратить особенное внимание на прегрешения мыслию, поскольку совершаемое делом или словом прежде того совершается во внутреннем устройстве человека, что́ как раз и обозначается одним словом – «мыслию», хотя, разумеется, и представляет все обширное пространство внутреннего мира – включающее в себя и психологическую область, переживания ценностных ощущений, и силу желательных, целевых и волевых устремлений, пока еще только внутренних, и многое другое.
   Кроме того, известно: то, что относится к слову и делу, далеко не всегда поддается более или менее точному знанию и оценке. Так происходит потому, что в человеке часто плохо действует определенная нравственная система критериев и ориентиров, которая позволяет вполне точно оценивать и скорбно окаявать то, что относится к греховному пространству (мысли); здесь далеко не все и не всегда усматривается определенно и точно, почему и говорится – «ведением или неведением согрешенная нами». Если «ведением», это означает, что согрешенные и «волею», а если согрешенные «неведением», то это, может быть, даже и еще хуже, потому что значит, речь идет о неосознаваемых установках – или принимаемых в качестве этически нейтральных, даже вполне допустимых, или же об установках, расцениваемых как добрые, но не принадлежащих к области добра.
   Завершается этот покаянный раздел словами: принимаемых в качестве «…и очисти ны от всякия скверны плоти и духа». И если смысл выражения «скверна плоти» более или менее понятен всем, во всяком случае всем православным христианам, а также всем, в ком сколько-то работает нравственная интуиция, то выражение «скверна духа» может вызывать некоторое недоумение. Но вот на память приходит строчка из стихотворения Ф. И. Тютчева «Наш век»: «Не плоть, а дух растлился в наши дни…» Не только в ХIХ веке, но и вообще в последние полтора века, включая наши дни, растление плоти стало особенно очевидным. Как много можно привести примеров растления именно духа, которое порою пробирается и в христианскую среду. О духовном растлении мира, предавшего Христа и христианство, и говорить не приходится [11 - С особенной уверенностью можно говорить, что это происходит в Европе, предающей Христа в течение последних трех веков, а преимущественно – последнего века.]: в последние три века видно почти одно только растление – от тематики дамских разговоров, которые почти все имеют пустопорожнее содержание, до «высоких» образцов философии, среди которых (от Гегеля до Ницше и Сартра) даже многие книги, имея в заглавиях имя Христа, являются по существу антихристианскими.
   Что же касается христиан, отдельных человеческих сообществ, сословий и целых народов, то как же часто к ним можно применить слова упомянутого замечательного стихотворения Ф. И. Тютчева:

     Не плоть, а дух растлился в наши дни,
     И человек отчаянно тоскует…
     Он к свету рвется из ночной тени
     И, свет обретши, ропщет и бунтует.

     Безверием палим и иссушен,
     Невыносимое он днесь выносит…
     И сознает свою погибель он,
     И жаждет веры… но о ней не просит…

     Не скажет ввек, с молитвой и слезой,
     Как ни скорбит перед замкну́той дверью:
     «Впусти меня! – Я верю, Боже мой!
     Приди на помощь моему неверью!..»

   «…Он к свету рвется из ночной тени / И, свет обретши, ропщет и бунтует». Так часто ропот и бунт, почти не замечаемые самим человеком, овладевают его сердцем! Поэтому хорошо и правильно было бы никогда не забывать каяться и в прегрешениях духа, совершаемых человеком, особенно когда они имеют постоянный, пленяющий характер. Таковы, например, все идеологии, не только наподобие социальных утопий, в приверженности которым люди очень редко когда каются: грехи духа зачастую так и остаются для людей неосознанными.
   Здесь завершается та часть молиты, в которой речь идет об очищении. Начинается прошение о даровании: И даруй нам бодренным сердцем и трезвенною мыслию всю настоящаго жития нощь прейти… Все прохождение протекшего времени (вся жизнь, сущность которой подсказывается словом молитвы – «ночь») имело именно такую эмоционально-нравственную настроенность, которая противоположна светлому и радостному ощущению бытия, совершающемуся во дне. Но для сего последнего необходимо иметь готовность преодолеть (осмысленно «прейти») вялотекущую ночную действительность. Мало иметь мечтательную готовность, даже в ее избыточном, но вместе с тем почти бессодержательном состоянии. Необходимо иметь соответствующие качества сердца и ума, без которых все равно ничего не получится. Сердце должно быть бодренным, а мысль (ум) – трезвенным.
   Отчасти такое, почти врожденное, состояние ума и сердца иногда встречается в качестве духовно-божественных даров, а они, разумеется, требуют своего развития. Правда, из подобных попыток редко что значительное получается. Самое же большее и лучшее, к чему можно в таком случае прийти, – что без Бога не получается ничего. Еще может быть довольно хороший результат, если, не имея в полной мере этих качеств, осознать, как они необходимы и дороги, и начать крепко просить о них. Осознать! Да как же осознать, когда в них не чувствуется потребность?! Да и можно ли ощутить эту потребность, когда без бодренности – сердце вяло, тускло и скучно, а без трезвенности мысль, как пьяная, безобразно и бессмысленно шатается. Но не зря же именно эти аскетические, суперэтические, предпочтения (или заданность) – бодренность и трезвенность – становились предметом внимательного рассмотрения и рассуждения древних отцов-аскетов и их нормативных изысканий и призывов.
   Объединенные верным принципом духовного рассуждения, они становились таким значимым основанием осмысленного христианского опыта, что замечательный святой, преподобный Антоний Великий, даже писал, что «всякая добродетель, совершаемая без рассуждения, перестает быть добродетелью». Всякий проповедник этики, мыслящий помимо верного рассудительного дара, становится бессердечным и «вечно пьяным» существом. И те, кто следуют за таким пустым краснобаем, никогда не догадаются, как можно «пройти всю настоящаго жития ночь» безболезненно и небездеятельностно. Недопустимо пройти мимо блистательного образа, данного святым Василием (автором этой молитвы), в соответствии с которым время настоящего дня (то есть время жития) сравнивается с ночью – если оно проживается без бодренности и трезвости, в приверженности ложным ценностям обманчивого века сего.
   Можно понять при помощи этой молитвы, как пройти эту ночь: …ожидающим пришествия светлаго и явленнаго дне… Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, в оньже со славою Судия всех приидет, комуждо отдати по делом его… Ожидание есть один из наиболее стандартных типов переживания грядущего в более или менее реалистическом ключе. Конечно, ожидание может состоять в совершенно недостойных внимания мечтательных фантасмагориях.
   Порою речь может идти и о довольно реалистичных перспективах, но которые никак не заслуживают серьезного рассмотрения по причине мелочности этих ожиданий или же в связи с узкими индивидуалистическими рамками, в которые они заключены. Это могут быть, например, преувеличенные, нагнетаемые фобии, порождаемые, правда, некоторыми конкретными страхами, вместе с тем легко и довольно быстро исчезающие под влиянием изменившихся жизненных обстоятельств. Часто люди довольно долго могут жить в истерическом и бессмысленном ожидании неопределенных позитивных перемен. Но так или иначе, большей частью эти ожидания, негативные или позитивные, сводятся исключительно к земному и вре́менному контексту, не имеющему никакого отношения к духовной действительности, связанной с Божественной вечностью.
   Если иметь в виду тривиальные ожидания своей жизни, то нужно знать, к сожалению, совершенно твердо, что если они наполнены только земными смыслами, то ожидания святые, небесные никогда не станут близкими для такой личности, с ее мирскими радостями и скорбями. И тогда не откроется то, что соответствует ожиданию «светлаго и явленнаго дне… Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса», – тогда в некоторый день откроется страшный результат, соответствующий неожиданию: то, чего совсем не ожидали, все-таки наступит. Но, слава Богу, для многих жизнь заключается в ожидании «светлаго и явленнаго дне», который есть наступающая в пакибытии блаженная вечность.
   В этот день «со славою Судия всех приидет комуждо отдати по делом его». Этот первый день новой жизни станет последним днем земного бытия и Судным днем для вечности. На Суде каждому воздастся по его заслугам. Будут учтены все его ожидания и дела, ценностные установки и сердечные порывы, его поведение и отношение к людям, его оценки собственных поступков, верные или ошибочные. Кстати же, из всех верных самооценок самая верная содержится в евангельском слове: когда исполните всё повеленное вам, говорите: «мы рабы ничего не стоящие, потому что сделали, что должны были сделать» (Лк. 17:10). Страшный день Суда и самосуда! Страшный день оценки своих ожиданий, теперь уже минувших. Но это же есть и день славы Божией, день Божественной справедливости, и гораздо больше того – день Божественной сверхсправедливой любви.
   И все же эта Божественная любовь неким образом соотносится с состоянием человека, явившегося на Суд Божий. Каждому – «по делом его»: …да не падше и обленившеся, но бодрствующе и воздвижени в делание обрящемся готови… Можно довольно безошибочно представить, что́ готовится Судом для тех, чья жизнь, словно они никогда не пробуждались, проходит в непрерывной лени и падении, точнее – невставании (в духовном понимании)… И для тех, кто счастлив пребывать всегда словно в «воздвиженном» состоянии, готовым к непрестанному деланию; их жизнь и деятельность всегда управляются Богом, и в своем делании они бесконечно рады такому результативному управлению, результативному и в земной действительности, и во время Суда, потому что он соответствует их ожиданиям: …в радость и Божественный чертог славы Его совнидем… Ожидаем, надеясь вместе войти в духовный дворец Божией славы. Это хороший и сильный образ – чертог, дворец, это сильный и живой образ закрытого, но одновременно и открытого пространства – светлого, драгоценного… Это чертог – но это и радость. Радость – и чертог, где жизнь славная и дивная: …идеже празднующих глас непрестанный и неизреченная сладость зрящих Твоего лица доброту неизреченную.
   Здесь ведущее слово – «добро́та». «Доброта́» – это русское слово может иметь сентиментальный оттенок применительно к хорошим («добреньким») людям. Славянская «добро́та» есть мужественное, духовное и великое слово – «красота». Здесь имеется в виду не просто красота физическая, телесная, как наибольшее совершенство внешней формы, некоторое гармоничное построение пространства, – но и подлинная духовная красота. Так, многим памятен рассказ о том, как преподобный старец Силуан видел неизъяснимо кроткий и благоуветливый лик Господа Иисуса.
   На самом деле, шаблон красоты может стать и одним из образцов уродства. Но «красота», переводимая на славянский язык как «добро́та», имеет совсем другое значение. Это, во-первых, красота, труднообъяснимая словами, – «добро́та неизреченная». В подобном случае речь может идти даже о красоте лица, но особого лица – потому что там, в этих Божественных чертогах, куда приводит людей ожидание, обретается «неизреченная сладость зрящих Твоего лица добро́ту неизреченную». В чертоге – Бог и лицо Божие, с Его небесной и изысканной невысказанной добро́той. Там небесная добро́та. Известен греческий аскетический духовный сборник (в ХIХ веке переведеный в России), называемый Kalofilia («Добротолюбие»), состоящий из произведений различных авторов. В нем передана красота Божественной Личности и полноты Божественной жизни. Там, в означенном чертоге, открывается людям Бог – истинный Свет, просвещаяй и освящаяй всяческая.
   Истинный Свет так же неизреченен, как неизреченна добро́та Божественного лица, ибо Свет – это и есть добро́та. Попробуйте найти подобающие слова, чтобы достойно описать Божественный Свет, Его бесконечную, неописуемую красоту! Для того чтобы современному человеку, с его обезображенным сознанием и ограниченным словарным запасом и канцелярским языком, найти подходящие слова для описания даже окружающей действительности, желательно обратиться к языку классической литературы пушкинского времени. А чтобы описать явления Божественного Света, надо быть самим Симеоном Новым Богословом или, например, Силуаном Афонским. Мы же, когда слов постыдно недостает, можем просто прочитать эту молитву и, вслед за святителем Василием, по окончании его молитвы возопить: О, как несказанно лицо Христово и Свет Христов, который освящает всех и вся! И я, одно из творений Его, насколько я вижу мир, просвещаемый и освящаемый Христом, пою Богу моему, дондеже есмь! …И Тя поет вся тварь во веки веков. Аминь.
   Людие! Взирая на православные иконы Христа, настройте свое сердце к духовному, восторженному созерцанию Его пресвятого лика, «сияющего светом добро́ты неизреченной». (Намек на некоторую возможность такого зрения читатель может найти в текстах евангелиста и апостола Иоанна Богослова, в его Евангелии и Первом послании.) Тогда можно будет обратиться к Его воспеванию, которое, начавшись в нынешнем веке, завершится уже в грядущем – никогда не скончаемым великолепным завершением, которое известно всем святым. Буди, Господи, буди!

Молитва 6-я, того же святого. Благодарение

   «Тя благословим» – так начинается следующая молитва уже совершенно пробудившегося человека, молитва, наполненная простыми, серьезными, глубокими, мирными и благодатными ритмами, с самого начала – с некраткого и радостного обращения. Но прежде чем обратиться к этим ритмам и начать внимать пространным словам обращения к Божеству, заметим, что в первых двух словах этой молитвы мы не просим благословения у Бога, как это обычно принято [12 - И не просто так принято, но по слову апостола Павла: без всякого прекословия меньший благословляется большим (Евр. 7:7).], а дерзаем сами благословлять Бога – «Тя благословим». Впрочем, это не единичный случай. Так, например, подобное обращение встречается и в Псалтири: Благословлю Господа на всякое время (Пс. 33:2) и – благослови, душе моя, Господа (Пс. 102:2). В таких случаях одновременно испрашивается некая особенная энергия Божественной благодати и предлагается словесное выражение собственной благодарности к Всевышнему Богу. И все же не случайно автор молитвы святой Василий употребил здесь более сильное выражение, чем «Тя благодарим».
   Очевидно, обычная благодарность здесь усиливается некой переходящей меру, чрезвычайной энергией благодарения, что отчасти выявляется и в последующих словах этой молитвы: Тя благословим, вышний Боже и Господи милости… Так, можно было бы вместо слов «вышний Боже» произнести только слово «Господи», выражающее то же значение особенного, максимального иерархического поклонения твари Творцу, но все же слова «вышний Боже» несколько усиливают тот же смысл. Тем более что слово «вышний» (в значении «сверхтварный») имеет еще и дополнительный торжественный оттенок. Замечательно, что далее мы слышим еще одно слово, добавляемое к «Господи», а именно: «Господи милости». Здесь – замечательная красота христианского религиозного слога, сумевшего вместить и сочетать в себе личное обращение к Божеству с откровением почти отвлеченного и одновременно суперпредметного и суперэтического качества Божественной жизни – милости. Здесь мы, может быть, впервые имеем дело с новым духовно-лингвистическим фактором, выраженным в этих двух словах, – «Господь милости»: все определяемое словом «милость» духовно-нравственное пространство бытия вселенной имеет своего владельца и распорядителя, и это есть Бог – Господь милости. И оно содержится в мире (гармоничном состоянии), потому что Господь оставил мир Своим ученикам. Мир оставляю вам, мир Мой даю вам (Ин. 14:27) – таково было слово Господа милости.
   Для того чтобы это обращение нашло себе живое предметное продолжение в конкретном переживании милости Божией к человеку, Великий Василий (а вслед за ним и мы) продолжает: …творящаго присно с нами великая же и неисследованная, славная же и ужасная, ихже несть числа…
   Пожалуй, мало кому из нас, просыпающихся и молящихся по своему усмотрению, пришли бы на ум (по нашему собственному разумению) такие слова, в которых могут быть отображены таинственные действия Божественной энергии и милости, производимые Господом в нашем внутреннем мире и его «окрестностях» («творящаго присно с нами»). Мощные и удивительные слова молитвы святителя Василия – «великая же и неисследованная, славная же и ужасная» – обозначают различные, не всегда ясно нами осознаваемые Его действия в нашем духовно-нравственном мире – потому и «неисследованная».
   Все пространство нашей внутренней жизни, даже когда мы беремся хотя бы бегло его обозреть (а это получается не всегда, и небезошибочно), поразительно своей необъятностью и таинственностью («великая и неисследованная») – как в тех случаях, когда мы наблюдаем отблески удивительных и волшебных духовных созерцаний («славная»), так и тогда, когда обнаруживаем себя летящими в пропасть горьких заблуждений и ошибок («ужасная»). И все это – в неисчислимом множестве («ихже несть числа»). Вряд ли имеет смысл изучать содержание того, что не очень хорошо поддается детальному психологическому анализу, особенно если оно относится к области ужасного, – здесь довольно будет обойтись лаконизмом вышеприведенных великих молитвенных слов; новый день предложит и новые задачи, порою – вполне стандартные и обыденные, иногда же – захватывающие нас своей неожиданностью (порой не несущие ничего существенного, но когда-то и открывающие нам свой особенный, глубокий смысл).
   И кажется особенно печальным и горестным, что в ночное время, когда наша воля оказывается не в нашей власти, мы остаемся так же не вполне свободными от «ужасного». Но все же, вслед за святителем Василием, и мы оказываемся способными и свободными узревать Господа, подавшаго нам сон во упокоение немощи нашея и ослабление трудов многотрудныя плоти. Речь здесь идет не только о том, что нам необходима психофизиологическая «перезагрузка», некоторая приостановка активной сознательной, внутренней и внешней, деятельности. Известно, что чаще всего сновидения носят фантастический и лишь иногда – несомненно религиозный или нравственный характер. И необходимо уметь отличать глубокие и значимые строго реалистичные духовные созерцания от нелепых фантасмагорических наслоений, которые могут возникать по причине присущих нам немощей и, к сожалению, способны рассеивать душу (это могут быть совершенно безобразные «ночные спектакли» или мнимодуховные переживания, которые, по их прошествии, оцениваются нами как постыдные или глупо-суетные). И тогда то́лько Господь может установить необходимое отдохновение утрудившейся душе.
   Но вот наступает золотое время бодрого утреннего пробуждения, и мы продолжаем возносить благодарение Богу. Мы с печалью оцениваем события минувшей ночи: Благодарим Тя, яко не погубил еси нас со беззаконьми нашими… Значит, наше начавшее утреневать сознание либо вполне ясно припоминает, что и в ночное время, хотя несколько таинственно, продолжались наши обычные внутренние греховные «беззакония» (часто не более чем просто мечтательные); либо, если даже конкретно ничего не припоминается, то во всяком случае угадывается (ощущается), что, скорее всего, по обычным греховным предпочтениям мной совершались вполне известные беззакония, по причине которых я мог бы окончательно погибнуть, не дождавшись утреннего света.
   Но Господь не погубил, но человеколюбствовал еси обычно… Для Господа оно, может быть, и обычно, но именно потому, что Он является Тем, Кем назван в этой молитве, – Господом милости. Человеколюбие Божественное!.. Кто может знать и указать его пределы (когда оно беспредельно!), кто может вполне безошибочно описать его, когда оно неизмеримо выше присущего человеческому сознанию? Сознание человеческое говорит: по справедливости стоило бы погубить, но обычное Божественное человеколюбие милует; сегодня оно поступило так же, как поступает всегда: …и в нечаянии лежащия ны воздвигл еси, во еже славословити державу Твою.
   Первое дело Божественного человеколюбия по отношению к еще не вполне проснувшемуся человеку, лежащему безо всякой надежды, – воздвигнуть его, сделать его из лежачего – стоящим, из горизонтального – вертикальным; главное здесь есть действие «воздвиг», действие торжественное и величественное. Наиболее органичное дело для тех, кто с утра начинает свою новую жизнь, – славословить Господа. Время дневной активной деятельности еще не подошло, и утро – наилучшее время для славословия державы Божией, время наиболее драгоценное и радостное, время наступившей новой жизни!
   А затем, воздав славу Господу, приходит пора обратиться к Нему со своими прошениями. Хорошо, когда в начале дня и сам безошибочно знаешь, о чем необходимо просить Его в первую очередь. А если и не знаешь, то молитва, вероятно, подскажет: Темже (вслед за этим) молим безмерную Твою благость: просвети наша мысли и очеса, и ум наш от тяжкаго сна лености возстави… Можно было бы и не просить, но мы и сами безошибочно ощущаем, что собственные и мысли и очи обычно с утра бывают довольно затуманенными, ум пребывает не в трезвении, а в тяжеловесном состоянии лености.
   «Тяжкий сон лености» – это не только присущее ночному времени притупленное состояние сознания: приходит день, и нам кажется, что все становится намного лучше даже и без специальных прошений, направленных к Богу. Но это, конечно, заблуждение. Если ум постоянно не насыщен, не пронизан возвышенными, духовными помыслами, то и днем он ворочается полусонно и лениво, он и вялый, и небрежный, и индивидуалистически пристрастный. Сам факт того, что ты проснулся утром, не гарантирует пробуждения «от тяжкаго сна лености».
   Всегда необходимо знать, к чему стремиться в каждый жизненный период, чтобы безусловно главное предпочитать маловажному, второстепенному. Но далеко не всегда и не все определяют это «главное» точно и безошибочно. Прежде всего важно выстроить правильное отношение к Богу, нашему Небесному Отцу, выражаемое в прославлении, поклонении, в благодарении за всё. Но даже если такое сознание и соответствующие переживания всегда характерны для верующего христианина, то и они нуждаются в обновлении после ночного перерыва на сон – после пребывания в состоянии примрачном и «нетрезвом»; в этом есть цель теперешнего живого обращения к живому Богу: …отверзи наша уста и исполни я Твоего хваления, яко да возможем непоколеблемо пети же и исповедатися Тебе…
   Вот они – первые после пробуждения и главные слова – славословие. Вот для чего необходимо быть восставленным ото сна, и не просто восставленным, но и стремящимся получить «отверзшиеся уста» (имея наполненными ум и сердце) – ради того, чтобы уста могли воздавать хваление Господу. И далее молитва велит воздавать такое хваление (что и само по себе высоко и значительно) в некой особенно значимой и эстетически величественной форме – «петь и исповедовать» (Пою Богу моему, дондеже есмь. – Пс. 103:33). Пение сообщает личному обращению к Богу исключительную этическую и эстетическую торжественную наполненность и высоту. Исповедание есть нечто большее, чем просто опыт произнесения слов, в которых выражается личное покаянное действие. Исповедание есть совершенное, радостное открытие для себя бесконечного и драгоценнейшего бытия Божия, с осознанием удивительного и чудесного дара общения с Ним.
   Это и предлагается осуществить в завершение молитвы: …пети же и исповедатися Тебе, во всех, и от всех славимому Богу, Безначальному Отцу, со Единородным Твоим Сыном, и Всесвятым и Благим и Животворящим Твоим Духом, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
   Таким образом, эта утренняя молитва завершается стремлением к пению и исповеданию Триипостасного Божества в целостном и одновременно лаконичном поклонении человека Богу – всем трем Лицам Пресвятой Троицы.

Молитва 7-я, ко Пресвятой Богородице

   Это совершенно особенная молитва, ни на какую другую не похожая, в частности ни на какую другую молитву утреннего правила. Не похожая прежде всего по ритмической структуре. Она состоит из ряда молитвенных воздыханий, направленных ко Пресвятой Богородице; каждое из этих воздыханий заключается в отдельной фразе, лаконичной и законченной по смыслу; каждое вполне целостно само по себе и ритмически состоит из двух взаимосвязанных частей. Но и вся молитва удивительным образом также производит впечатление некой самодостаточной целостности, несмотря на то что любое из ее предложений непосредственно не связано общим смысловым единством ни с предыдущим, ни с последующим предложением. Ее можно уподобить драгоценному ожерелью, в котором каждый камень совершенно не похож на другие и неповторимо прекрасен. Но пора уже обратиться к тексту самой молитвы.
   Воспеваю благодать Твою, Владычице, молю Тя, ум мой облагодати. В строго богословском контексте слово «благодать» применяется обычно по отношению к Божеству в целом или чаще – по отношению к одной из Ипостасей Пресвятой Троицы. Богословие обычно рассматривает благодать как энергию Божества, сошедшую в мир с Иисусом Христом при Его воплощении и воздействующую на человека ради его спасения (об этом гласит православное учение о спасении – сотериология); или же речь идет о содействии Святого Духа в сплочении христиан в спасительное единство. Церковь воспевает в цветоносную Неделю (на Вход Господень в Иерусалим): «Днесь благодать Святаго Духа нас собра». С еще большей определенностью та же мысль раскрывается в кондаке праздника святой Пятидесятницы: «Егда снизшед языки слия, разделяше языки Вышний; егда же огненныя языки раздаяше, в соединение вся призва. И согласно славим Всесвятаго Духа». Таким образом, в этом огненном действии Святого Духа одновременно выразились и возможность, и жизненная реализация единства всех христиан (Церковь), и уникальная харизматичность каждой личности, открытой для приятия благодати Святого Духа.
   Что же касается Пресвятой Богородицы, то слово «благодать» по отношению к Ней впервые встречается в Евангелии, в рассказе о событии Благовещения, при котором Архангел Гавриил, посланный к Ней Богом, говорит Ей: радуйся, Благодатная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами… Ты обрела благодать у Бога (Лк. 1:28, 30). И эта энергия Божества, в соответствии со словами Архангела – «Ты обрела благодать у Бога», – стала навсегда как бы принадлежащей, присущей Ей. Одного этого вполне было бы достаточно для тех, кому открылось в личном духовном переживании значение этого знаменитого и знаменательного слова – «Благодатная». И на самом деле, это слово, это имя стало навсегда привычным для православного уха и устен, это именование Ее – Благодатная – стало почти постоянным и достаточным, чтобы «воспевать Ее благодать» благодарным сердцем. Следующей после Архангела это переживание выразила мать будущего Предтечи Елисавета, когда к ней в Горняя пришла непраздная Мария: благословенна Ты между женами и благословен плод чрева Твоего! (Лк. 1:42).
   В последующие века бытия Церкви эта постоянная готовность к воспеванию Благодатной Богородицы нашла свое воплощение в многочисленных церковных песнопениях, а также и в личных молитвах и молитвенных воздыханиях, в частности и в данной молитве; и оно же стало здесь основанием для специального молитвенного обращения к Богородице – «молю Тя, ум мой облагодати» (облагодатствуй) – то есть соделай мой ум иным, он должен стать новым, благодатным, словно пронизанным энергией Божества и славой Божией Матери. Мы просим об этом потому, что со всей очевидностью сознаём, что наш ум, в его изначальных (земных) достоинствах, имеет такое качество, что его было бы крайне нелепо и наивно почитать благодатным по природе, слишком часто его занимают абсолютно пустые, бессодержательные, порой откровенно пошлые и низменные предметы. Для того чтобы человеческий ум приобрел истинно духовные качества, необходимо испросить их у Того, Кто уже имеет их в совершенной степени, – у Пресвятой Богородицы.
   Вкупе с особенным небесным даром, присущим Деве, согласно слову вестника Архангела Гавриила, – Пресвятая приобрела, по свидетельству Евангелия, навык чрезвычайным вниманием к Своему Божественному Сыну, к каждому Его слову, слагать эти слова в Своем сердце (см.: Лк. 2:19). Это увеличивало, так сказать, благодатный объем этого величайшего сердца – и ума.
   Молитвенное взывание к Божией Матери, получившей дар владычествования («Воспеваю благодать Твою, Владычице…»), открывает возможность облагодатствования ума и тех, кто умеет об этом просить. Ни для кого не закрыта также возможность использовать благодатный пример Богородицы – и, со всем вниманием вчитываясь в каждое евангельское слово Иисуса [13 - Матерь Его сохраняла все слова сии [Иисуса] в сердце Своем (Лк. 2:51).], вполне усваивать (делать своими) эти слова, чтобы они становились для него руководством, определяющим все его жизненные, нравственные и интеллектуальные, установки.
   Следующий «драгоценный камень из ожерелья» этой молитвы – Ступати право мя настави путем Христовых заповедей. О радость, о благодать! Вот уже начинается путь, начинается жизнь!
   Облагодатствованный ум пока еще не дает оснований для окончательной уверенности в том, что вся жизнь будет выстроена правильно. Облагодатствованный ум не может заставить ленивое сердце работать правильно. Но только чистота сердца может обеспечить верное направление жизни. Правильно, духовно и глубоко настроенное сердце всегда задает безошибочный вектор духовному развитию, оно всегда готово к конструктивному действию в течение дня и ежедневной самопроверке в вечернее время, смиренной и строгой самооценке. В нем нет места фарисейскому самодовольству и избыточному тщеславию, которое, в общем-то, всегда избыточно и всегда приводит к более или менее серьезным, а то и тотальным, ошибкам.
   Все содержание нашего бытия, включающее в себя живое многообразие его красок и оттенков, христианство описывает коротким словом «путь». И не случайно Сам Богочеловек, говоря о Себе, применил это же слово – «путь»: Я есмь путь и истина и жизнь (Ин. 14:6). Но и мы просим, обращаясь к Богородице: «Ступати право мя настави путем Христовых заповедей». Никто не знал так хорошо, в таком совершенстве Ее Божественного Сына, как Сама Благодатная, ибо Она, как уже сказано, складывала все Его слова в Своем сердце. Никто и не мог знать в такой полноте детальные возможности их практического воплощения (хождения по путям заповедей), как Та, Которая держала их в глубине Своего сердца, всегда будучи готовой им следовать. Потому так естественно для человека взывать к Богородице, чтобы Она научила его верно ходить путями этих заповедей. Нравственный контекст евангельских текстов, определяющий верные пути жизни, наибольшее воплощение обретает в Нагорной проповеди, и насыщеннее всего – в заповедях блаженства. Священное Предание оставило православным христианам значительные свидетельства духовно-нравственного величия Той, Которая воплотила это Предание в Своем внутреннем мире и житии. И мы внимательно вглядываемся в эти Божественные пути, чтобы они стали и нашими личными путями.
   Такая жизненная установка может быть реализована только тогда, когда мы проявим полную решимость к шествованию этими путями – путями Христовых заповедей. В них задан безошибочный предметный вектор жизни, открывающий нам возможность всегда поступать право. И тогда сердце наше получает способность «гореть» и «петь».
   Бдети к песни укрепи, уныния сон отгоняющи. Встал ото сна? Настал день? Пора бдеть. Что есть «бдеть»? Это значит иметь дневной тип сознания и переживания действительности, бодрственный, напряженно-внимательный, отличный от ночного – расслабленного, блеклого, смутного, фантазийного, неактивного, нежизненного. Это дорогого стоит – такое точное и постоянно бдящее сознание в качестве жизненной установки, потому что многие люди почти всю свою жизнь проводят совсем не в бодрственном, в полусонном, дремотном состоянии – живут как будто бы вне работающего сознания, неспособные к энергичному действию. Не случайно одно из церковных богослужений называется всенощным бдением, когда особое время, предполагающее сонную расслабленность, предлагается Церковью для внимательной молитвы, для духовного пения. Вот и в утренней молитве к Богородице мы просим Пресвятую Деву, чтобы Она призвала нас к дерзновенному бодрственному пению, укрепила нас, пробудишихся ото сна, готовых начать с утра новую жизнь, так чтобы не поддаться нам вновь велениям безвольного сна.
   Оно тем более полезно, что открывает возможность освобождения от отвратительно-страстного состояния, которое называется унынием. «Бдети к песни укрепи, уныния сон отгоняющи». Очень хороша и важна твердая установка к нефантазийно-бдительному исследованию самого себя. Еще того лучше, когда в результате этого самоисследования обнаруживается то, что И. А. Ильин назвал «поющим сердцем». Потому что при этом условии как бы само собой отгоняется то состояние, которое в этой молитве названо «сном уныния».
   Уныние есть страсть, взаимосвязанная не просто с депрессивным психотипом личности, а с ошибочным, в этическом плане, устроением бытия, которое обнаруживает себя в искажении жизненных ориентиров и неверных ценностных предпосылках: место подлинных духовно-нравственных ценностей, которые должны осуществляться в серьезных духовно осмысленных действиях (молитва, милосердие, практическая помощь ближнему и проч.), занимают второстепенные ценностные смыслы, которые порою вернее всего было бы назвать ребяческими антиценностями: лишь бы убить время, лишь бы занять жизнь. И время убивается, и существование становится пустым и лишенным смысла. (Что так чаще бывает у людей прежде всего нерелигиозных, это вполне понятно.) Если же когда-нибудь у такого склонного к унынию человека и обнаруживаются некоторые не вполне бессмысленные ценности, так обычно и в них не умеет он выдержать доброй меры, что лишает его жизнь бодренного, бденного содержания, и продолжается все тот же сон богопротивного уныния. И вот тогда и есть самое время для пения молитвы, направленной к Божией Матери, всегда готовой отогнать от нас сон этого безжизненного уныния.
   Если же своевременно не прибегнуть к молитве, то человек окажется словно накрепко связанным прочно сплетенными полотнами (пленицами) унылых греховных пространств. И пока дело обстоит таким образом, все почти безнадежно. Прежде всего потому, что своих собственных сил, скорее всего, окажется недостаточно для того, чтобы освободиться от греховного плена.
   Обращение к небу, обращение к Богу, обращение к Матери Божией, к Богоневесте (такое трогательное и отчасти романтическое именование находит для Нее Святая Церковь), обращение к Самой свободной из всех сотворенных существ, к Той, Которая наиболее близка к Самому Сыну Божиему, – так понятно и естественно для человека, горько переживающего свою отвратительную несвободу, свою жалкую безысходную плененность и свою ветхую унылость. Связана пленицами грехопадений, мольбами Твоими разреши, Богоневесто. Разреши, то есть освободи, расторгни узы этих прочных ветхих плениц (полотен).
   Самые знакомые по нашему печальному опыту и самые прочные из них – это пленицы страстные. Что и понятно, ибо страсти суть такие греховные переживания, в которых в различной форме и степени выражается человеческая эгоцентрическая склонность к самовыражению, и потому человек столь неохотно стремится расстаться с этим сладким пленом. И даже такие несомненно разрушительные страсти, как гнев или уныние (хотя все восемь страстей [14 - Нравственное богословие различает восемь видов страстей: чревоугодие, блуд, сребролюбие, гнев, уныние, печаль, тщеславие, гордость.], безусловно, разрушительны), все равно часто кажутся весьма желанными.
   И пока человек остается накрепко привязанным к своей страсти, любые его молитвы оказываются пустозвучными, а потому и безрезультатными. Богоневеста не внемлет пустословию, тем более что, скорее всего, и сам этот человек не верит, что может так произвести на кого-либо какое-то впечатление.
   Но несомненно то, что долговременное молитвенное действие, совершаемое с верой, рано или поздно приводит к желанному результату: человек, находившийся прежде в плену своих страстей, получает явственно ощутимое от них освобождение – пленицы, связывавшие его, словно спадают с его затекших членов.
   Ночь прошла, а день приблизился; но впереди нас ожидает, по-видимому, еще много дней и ночей. В нощи мя и во дни сохраняй, борющих враг избавляющи мя, – обращаемся мы к Матери Божией. Разными бывают дни и ночи. Можно надеяться, что для всякого рожденного в христианской семье и введенного в купель спасения – спасение и окажется не напрасно ожидаемым. Но каждый день, и особенно каждую ночь, можно ожидать и некоторых опасностей; нельзя сказать, что чересчур поразительных, наоборот, в некотором отношении почти шаблонных, предсказуемых, но если относиться к ним легкомысленно, то тревожные последствия нам обеспечены. Враги могут нападать – и нападают – и ежедневно и еженощно. Такие нападения имеют своей целью отвратить спасаемого от путей спасительных.
   Борющие суть враги опытные, часто имевшие большие успехи в своей борьбе; тем более что борьба ими ведется довольно таинственно, прикровенно, и успехи их могут казаться нам самыми незначительными; когда же после долговременной борьбы становится уже слишком очевидной их победа, с нашей стороны может быть поздно «махать кулаками». Враги эти довольно известные. Это, во-первых, силы бесовские, своими разнообразными внушениями разрушительно действующие на внутренний мир человека, прежде всего с психологической стороны, и на человеческие взаимоотношения. Во-вторых, это мир, лишенный подлинных религиозных ориентиров и воздействующий на человека антихристианским общественным мнением. Наконец, в-третьих, это личностные психологические переживания, лишенные духовных качеств, которые принято называть плотскими.
   Дело за Богородицею, когда к Ее помощи прибегают искушаемые и боримые, – днем ли или ночию [15 - «Он к свету рвется из ночной тени / И, свет обретши, ропщет и бунтует» (Ф. И. Тютчев. «Наш век»).]. Она хорошо знает немощи боримых, и прибавляет им силы для борьбы с врагом, и избавляет Своих просителей от вражеского зла. Дело же Богородицы понятно, и оно открывается для просителей в одном простом слове – «сохраняй» от врагов, то есть будь на страже, не подпускай их близко к не очень бодрой душе молящегося, чтобы они не успели совершить своего чрезвычайного разрушительного действия, чтобы душа осталась и сохранной от диавольских отвратительных внушений, и свободной от социальных влияний мира и не привлекалась бы к собственным гедонистическим предпочтениям плоти; чтобы в конечном итоге душа осталась верной Божественному Промыслу. Вверяя себя возвышенному свету Промысла и доверяя бесконечной чистоте Приснодевы, Которая всегда содержит в памяти Своего сердца все слова Иисуса, молящиеся в результате обращаются с благодарностью Богородице за дарование того, о чем они просили с такой надеждой.
   И даже получают большее, потому что на большее и возлагали свое упование. Просили об избавлении «от борющих враг», а в результате получали нечто гораздо более существенное – новое жизненное бытие, свободное от бывшей прежде страстной умерщвленности, навязанной борющими врагами. Именно это обозначается следующими далее словами молитвы.
   Жизнодателя Бога рождшая, умерщвлена мя страстьми оживи. Прежде в этой молитве уже было прошение к Богородице об освобождении «связанного пленицами грехопадений». Здесь мы снова обращаемся к той же ситуации, но речь уже более определенно идет о страстях и о том положении греховного бытия, когда сам страстный уже признаёт себя словно бы умерщвленным действием этих губительных страстей; когда тот, кто уже имел прежде некоторый опыт внутренней жизни, состоящий в бесплодной борьбе с этой адской порабощенностью, признал себя полностью побежденным. Особенно печальны обстоятельства, при которых побежденный сам плохо осознаёт свое поражение; и это – смерть («умерщвление»), когда под влиянием ядовито-болезненной страсти человек встает перед полной невозможностью дальнейшей борьбы.
   Такая умерщвленность неизбежна при постоянном воздействии страсти гордости, столь часто оказывающейся невидимой победительницей. Этический урон, который наносит эта безумная страсть (часто нелепым образом осознаваемая как нечто прекрасное), а также и страсть печали (обычно рассматриваемая в чисто психологическом ключе), – действительно, чаще всего неочевиден, поэтому, к сожалению, указанные страсти не становятся предметом нравственной борьбы. А если она все-таки происходит, то на первом этапе такая борьба, осуществляемая своими силами, оказывается безуспешной, что может ввергнуть человека в еще более глубокую печаль. Но при работающем религиозном сознании начинает включаться и позитивный опыт прежнего обращения к Небесным силам, тем более успешно вступающий в свое действие, чем более испробованными оказываются все несовершенные человеческие возможности; и – о, радость! – дело начинает сдвигаться с мертвой точки. И так уместно, когда речь идет об оживотворении мертвенного в своем страстном бытии устроения, обращаться к Той, Которая здесь названа – «Жизнодателя Бога рождшая».
   Но даже когда речь идет о моей внутренней готовности искать у Небесных сил помощи, чтобы избавиться от мертвенного мрака страстей, дело это оказывается не совсем скорым. В той – обычной, к сожалению, – реальности, когда мертвенная страстность продолжалась долгие годы и стала привычным состоянием, даже пожелать освобождения от нее есть дело вполне непривычное, и можно догадаться, что тем более сам процесс освобождения окажется некратким. Что же! Придется каждое утро испрашивать у Богородицы, чтобы Она возглавила этот процесс освобождения, процесс оживотворения. И вдруг однажды, проснувшись, ты обнаружишь себя уже не вполне мертвым. А там – и вполне ожившим. И только иногда по пробуждении нас вдруг настигает хорошо знакомое ощущение прежней омертвелости. Значит, нельзя отказываться от уже знакомой молитвы, надо продолжать.
   Только имеющему природный благодатный дар точного и безошибочного зрения дается возможность кое-что видеть и с физической, и с духовной точек зрения, включая некоторые свои духовные ошибки; и осознаёт он прежде всего именно то, что, собственно, никакие природные дары и никакие собственные труды совершенно недостаточны.
   Если начинаешь видеть свои несовершенства и появляется желание их исправить, единственно верный способ – обратиться с молитвою к Богу; а также и к Богородице. Нам явлен великолепный молитвенный образ: Яже Свет невечерний рождшая, душу мою ослепшую просвети. Чем больше дело подвигается к вечеру, тем больше умаляется свет, присущий дню, и находящиеся кругом предметы становятся плохо видимыми. Является Свет невечерний; это есть превосходный образ, предложенный Божеству благодарным человечеством и усвоенный Божеством, потому что Свет Божества – это и есть мягкий, нерезкий Свет невечерний, воспринятый проницательным оком человеческим.
   Очень большой изъян – физическая слепота (в том числе неполная). Но природный изъян нередко может быть исправлен с медицинской помощью (например, посредством очков или операции). Гораздо худший и тяжелый изъян – хотя и меньше осознаваемый – слепота духовная. Это есть глубокая невозможность реалистично видеть и самого себя, и других людей, и целостный сотворенный мир, и Самого Бога. Но я хочу хорошо видеть, желаю точно зреть, искренне мечтаю прозреть. Эти изъяны духовного зрения выправляются только одним инструментом – религиозной верой, и то лишь тогда, когда она осуществляется верным образом, воспринятая через Божественное откровение – через открывшийся ясным образом, с помощью Священного Предания, Свет невечерний.
   И тогда становится очевидным неизбежное пребывание Божией Матери, каким-то чудным образом, в этом общем со-действии Преданию – здесь таинственно и жизненно принимает участие Та, Кто родила невечерний Свет. Душа, бывшая непросвещенной (ослепшей) или слабо просвещенной, взыскует истинный Свет и обращается к Богу: «Христе, Свете истинный, просвещаяй и освящаяй всякаго человека, грядущаго в мир, да знаменуется на нас свет лица Твоего, да в нем узрим свет неприступный; и исправи стопы наша к деланию заповедей Твоих, молитвами Пречистыя Твоея Матере, и всех Твоих святых» [16 - Молитва 1-го часа.].
   «Молитвами Пречистыя Твоея…» – вот мы и обращаемся с молитвою к Пречистой Божией Матери, родившей невечерний Свет Божества; и, обретши этот свет, мы прежде всего начинаем его видеть, а в нем, в этом свете, – и светлость бытия, и самих себя, покаянно и смиренно; и других людей – в светлой радости его божественного отражения.
   В Божественном Свете, прозирая себя смиренно и покаянно, мы не можем в себе не усматривать некоторую дробность и нецельность. Душа наполнена различными мечущимися и мятущимися, чаще всего в большой степени разрушительными, помыслами; и даже если не вполне нам заметна их страстная и пристрастная сущность, то все-таки упомянутая нецельность и раздробленность наша, хотя бы даже при простом психологическом самоанализе, несомненны. И пожалуй, также очевидно и то, что не только исцелиться самому от этой раздробленности невозможно – невозможно даже уверенно поставить перед собой такую задачу. Но все же по нашей молитве – «душу мою ослепшую просвети» – Божия Матерь Сама вступает в дело, и душа становится просвещенной, обретает дар духовного прозрения.
   Принимая этот Божественный дар, мы не довольствуемся им, а ищем через Богородицу уже и большего: О, дивная Владычня палато, дом Духа Божественна мене сотвори. Благая весть Архангела возвестила Пресвятой Деве, а затем и всем нам, читателям и почитателям Евангелия, стало известно, что после его Извещения и Ее ответа – Да будет Мне по слову твоему (Лк. 1:38) – Ее чрево стало «палатой», в которой начало возрастать Слово Божие. И продолжало возрастать в этой «палате» – и вот в Вифлеемских яслях родился Спаситель мира. И Его спасительное со-бытие на земле с нами, с человеками, продолжалось до той минуты, пока с высоты Креста не было Им произнесено заключительное слово: совершишася (Ин. 19:30). И воскресшее Слово Божие – Иисус Христос продолжал Свое пребывание на земле еще четыредесятницу дней, пока в последний день, сопровождаемый святыми апостолами во главе с Тою, Которая была «дивной Владычней палатой», не благословил всех, остающихся на земле, и пока, оставив их со Своим благословением, не вознесся на небо.
   Но если нам неким удивительным, чудным, таинственным образом становится понятно духовное значение образа Богородицы – «дивная Владычня палата», то слова прошения, прилагаемые нами к самим себе, – «дом Духа Божественна мене сотвори» – остаются почти загадкой, разгадать которую возможно ищущему сердцу, если оно действительно ищет. И в этом поиске обретаются, например, таинственно откровенные слова святого апостола Павла: Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа, Которого имеете вы от Бога, и вы не свои? Ибо вы куплены дорогою ценою. Посему прославляйте Бога и в телах ваших и в душах ваших, которые суть Божии (1 Кор. 6:19–20). Слова апостола помогают нам осознать, что такое здание (и не просто здание, а храм, и даже не просто храм, а храм Святого Духа) – это не только знакомое нам теперешнее наше бытие, но и живой идеал этого бытия – личностный, духовный, целостный, конструктивный. И чтобы так было и на деле, мы молим дивную Владычню палату о том, чтобы эта личная, целостная, живая и духовная конструктивность в нас состоялась и утвердилась.
   Но, слава Богу, присущее нам постоянное покаянное чувство в осознании того, что так же постоянны наши вредоносные и болезненные душевно-страстные предпочтения, – не дает нам забыть о нашем несовершенстве, неконструктивности и нецельности (о чем мы не раз вспоминали даже и в течение этой молитвы). И пришло время снова задуматься о том, каковыми же должны быть качества материала этого здания Святого Духа, которое мы должны в себе воздвигнуть.
   Поэтому мы просим Богородицу, понимая, что пока материал этот недостаточно совершенный: Врача рождшая, уврачуй души моея многолетныя страсти.
   Святое Евангелие свидетельствует о том, как часто Иисус Христос оказывался Целителем (врачом души и тела) – особенно тех, кто к Нему прибегал с соответствующими просьбами. «Врачу душ и телес» – так говорит о Нем Священное Предание. Пришло время и нашего обращения к Той, Кто является рождшей Врача. И как мы ищем того, чтобы окончательно и бесповоротно освободиться от наших душевных и духовных немощей, явившихся в результате грехопадения и напоминавших нам о себе в течение ночи!
   Это освобождение есть дело сложное не только для самих страдающих от страстей, но и для тех, кто опытно живет христианской жизнью, но не имеет самоотверженной готовности помочь болящим в преодолении душевных немощей. Это дело трудное даже и для самого Бога, если делу духовного освобождения болящих не сопутствует их искренняя и сердечная мольба Богу и Матери Божией. Хорошо, когда к этой молитве присоединяются и люди, близкие к этим душевно страждущим, особенно когда эти страждущие сами не особенно остро ощущают свою болезненность.
   Особенно многообразна в своих проявлениях и болезненна страсть гордости, включающая в себя целый букет ядовитых цветов зла, объединенных общим понятием самости: самолюбие (наиболее общая форма искаженной любви к себе, которая порою приобретает клинический оттенок, – нарциссизм, самовлюбленность), самоуверенность, самонадеянность, завышенная самооценка («самоцен», по слову святителя Феофана Затворника), самоволие (своеволие), самопревозношение, самоутверждение, саможаление (комплекс неполноценности – то, что некоторые отцы называли «уничижением паче гордости») и проч. Сюда же относится мнительность, нелюбовь к покаянию и смирению, искаженное покаяние, мечтательность о себе (воображение), желание личных ложных свобод, желание настоять на своем, плохо выстраиваемые взаимоотношения, дерзость, конфликтность, насмешничество, любоначалие. В конечном итоге все это выражается в ложном гуманизме, стремлении возвыситься над Богом, чем и соблазнял змей первых людей (и соблазнил).
   Подобные гордостные стремления очень часто даже до конца жизни реализуются в довольно острых психологических формах, которые в русской вербальной практике нередко называются страстностью. С этим и связано следующее обращение к Божией Матери: Волнующася житейскою бурею, ко стези мя покаяния направи. Это «волнование житейскою бурею» есть дело довольно обычное, например, для людей холерического темперамента или по крайней мере таких, чье излишне эмоциональное, чувственное волнение представляет довольно постоянную психологическую картину. Но даже когда волнение обоснованно серьезными обстоятельствами, такая чрезмерность эмоций, которая может казаться самой душе или окружающим людям свидетельством особенной духовной глубины (а это совсем не так), – есть дело вполне отрицательное, потому что склоняет душу от подлинно духовных состояний к душевным излишним переживаниям. Никогда нельзя смешивать духовные смыслы с душевными: это может стать причиной существенных ошибок в духовной жизни.
   Но дело еще и в предмете этих волнений. Не случайно сказано: «волнующася житейскою бурею». Это означает, что вполне обычным мотивом человеческих волнений оказываются житейские обстоятельства. Не случайно же и во время Божественной литургии, незадолго до начала Евхаристии, поется: «всякое ныне житейское отложим попечение» – когда получают свое окончательное развитие те слова, которые слышатся в начале литургии и в которых заключено содержание житейских бурь: «О избавитися нам от всякия скорби, гнева и нужды…» Можно также заметить, что чаще всего предметом жизненных волнений оказывается область человеческих взаимоотношений, что́ в конечном итоге выражается в страсти гнева, которая на начальном этапе может проявляться лишь во внутреннем переживании, порою совершенно безмолвном. Вообще говоря, даже сильные жизненные переживания бывают вполне беззвучными; но вовсе бездейственными они могут стать лишь тогда, когда Богородица направит молящегося на стези покаяния.
   Именно стези покаяния возводят в то пространство, где уже ничего не страшно. Избави мя огня вечнующаго, и червия же злаго, и тартара. Этот яркий образ широко известен из ветхозаветной, а еще более – из новозаветной реальности. Для каждого совершенно понятно, что сей образ есть образ ада, образ вечных мук, ожидающих человека, оказавшегося неготовым принять к концу земной жизни жертвенную и всепрощающую Божественную любовь Иисуса Христа, Который приглашает каждого человека, сумевшего покаяться в своих прошлых серьезных, глубоких и болезненных ошибках, – к бесконечной и непрекращающейся радости всеобщей любви, призывает стать участником этой небесной, литургической любви. Там – рай, там – радость, там – мир, там – покой, там – гармония, там – надежда, там – свобода, там – творчество, там – величие бытия. Там Бог и Его Царство. Туда Господин вечно текущей жизни ждет всех. Но не все почему-то отзываются на сей призыв Бога. Иные больше любят ад, чем рай. В пылании огненном они находят для себя источник нечистого полумазохистского возбуждения, которое им кажется желательным продолжить и после пребывания в земном сладострастном всепожирающем пламени. И тогда человеку не удается услышать и опознать тихий глас любви Божией; все, уже поздно: адский пламень продолжает полыхать и уже нет возможности из него выбраться, да и некуда.
   В земной жизни человечества бывает всякое. Бывает, иного человека охватывает пламя какого-то мрачного, злобного веселья; но вдруг словно тихий ангел пробуждает очнуться и с покаянной горечью возопить: «Избави!» И человек вспоминает и ощущает на себе – не поздно никогда. Для Бога никогда не поздно. Но для человека, пламенеющего адским огнем, споспешествуемого поползновениями злого червия [17 - Довольно постоянный образ инфернальной стилистки.], может стать поздновато – он может прийти в состояние (известное в психологии как фрустрация), которое в религиознопсихологической и религиозно-этической стилистике принято именовать «окамененным нечувствием» – и все становится бессмысленным. Но пока не наступило нечувствие – молись ко Пресвятой Богородице: «Избави мя огня вечнующаго, и червия же злаго, и тартара». Потому что огнь, и червь, и тартар суть одни из самых страшных адских образов того неизбежно вечно болезненного состояния непрекращающихся посмертных мучений, которые являются печальным, но естественным следствием того образа земной жизни, в котором, хотя чаще всего и неосознанно, но вполне в волевом контексте, происходило уродливое служение бесовским силам. Что заработал, то и получай!
   Следствие неизбежное, если не приходило на ум умолять Богородицу: Да мя не явиши бесом радование, иже многим грехом повинника. Эта странная радость бесовская! Смыслом их (бесов) бытия после отпадения от Бога стало не просто беспокаянное, разрушительное собственное существование, но и внушение подобной же разрушительной радости людям, которые низошли в зону их влияния. И если для тех, кто остался верным Богу, в качестве подлинного источника их внутреннего устроения и их внешней деятельности открылся созидательный творческий смысл их бытия в исполнении воли Божией, – то в жизнь тех, кто стал исполнителями разрушительной воли бесовской, входит гадкая и бессмысленная радость безбытийности. Тем самым эти полумертвые люди лишают себя божественной, глубокой и чистой, творческой радости вечной жизни.
   Но если в их сердце вдруг войдет духовный помысл, желание освободиться от всего бесовского, то душа возопиет: «Пресвятая Богородице, изведи меня от этой мнимой бесовской радости и введи в светлую Божественную радость Сына Твоего!» Но для того чтобы этот духовный помысл возник и стал подлинно действующим, необходимо прежде увидеть себя «многим грехом повинника». Само слово «повинник» означает человека покорного, подчиненного, поклоняющегося какой-нибудь другой личности либо какому-то жизненному содержанию; «повинник» – добровольный раб, не понимающий, что́ есть истинная свобода, открывающая истинную полноту и жизненность бытия. Еще можно сказать – «послушник». Послушником может быть и личность, вполне покорившаяся Божеству. Но может быть и повинник, послушник бесовский; именно это здесь и имеется в виду: «освободи от бесовского повиновения».
   Но слово «повинник» в конкретном этическом контексте означает также человека, виноватого в некоторых постоянно совершаемых нравственных ошибках (грехах). К сожалению, этот смысл «повинника» (в значении виноватого) часто упускается из виду как раз теми людьми, которые не любят и не склонны считать себя виноватыми даже в тех случаях, когда их грех очевиден. Чаще всего они считают виноватыми других людей, перекладывая вину на общество, либо ссылаются на сложные жизненные обстоятельства. Люди же религиозного сознания (или, скорее, околорелигиозного) с таким же удобством признают всегда виновными в собственном грехе некие бесовские силы, а уж совсем в крайнем случае – собственную греховную генетику.
   Следующее прошение, по причине его созидательной направленности, становится в некотором смысле антиподом предыдущего (поскольку прежде мы просили разрушить старое, а теперь просим воздвигнуть новое): Нова сотвори мя, обетшавшаго нечувственными, Пренепорочная, согрешении. Ведущее слово здесь – «нового». Одни из наиболее драгоценных слов в нравственном благовестии апостола Павла – «новая тварь». Важнейшие слова, которые слышатся в обращении к Пренепорочной, – соделай из меня новое создание, сотвори новую тварь. Ибо прежнее мое бытие, как потомка Адама, имело ветхий характер, поскольку генетически было связано с Адамом и потому осуществлялось в «бесчувственных согрешениях», бесконечно многообразных, то есть в нечувствии личных грехов (и греховности в целом), и так бы и оставалось пребывать в них, если бы Сын Божий, Сын Пренепорочной Богородицы, не принял меры, уничтожающие прежнюю ветхость и тем самым открывающие бытие новой твари.
   Каков я новый, я еще пока не знаю, потому что мне известно только – по простому и, возможно, не очень внимательному, наблюдению – мое ветшающее, разрушающееся устройство. О новом же лишь догадываюсь по тому, ка́к оно открывается в новозаветной перспективе. Главное же, чем определяется духовно-нравственная новизна нового бытия, выражено в самом великом слове – «любовь», которое раскрывает свое подлинное значение в контексте самоотверженной самоотдачи – в деле служения Богу и человеку.
   Но ничто так не противоположно бытию новой твари, проявляющей себя в чистой, самоотверженной любви, как непрерывное пребывание в нечувственных, безобразных согрешениях. Они, как некоторая сумрачная завеса, скрывают от человека очертания потаенной новизны, делают недоступным именно то, чем ему следовало бы жить, но открыть эту сумрачную завесу не получается или это дается с большим трудом. «Любовь» – великое слово, любить и быть любимым желает каждый, но – увы! – почти всеми любовь большей частью понимается лишь как нечто суперприятное; в то время как любить есть часто тяжелый крест (об этом писали и некоторые поэты). Испросим же у Богородицы подлинное переживание крестной новизны в надежде на то, что Божественная благодать Ее Сына и Спасителя откроет нам очертания святой и новой духовной правды.
   Если же эта новая правда недоступна человеку ввиду его бесконечного упорствования во грехе, то его неизбежный удел – беспредельные, разнообразные муки. Душа, естественно не желающая этих мучений, взывает: Странна муки всякия покажи мя, и всех Владыку умоли. Итак, пребывание в нечувственных (бесчувственных) согрешениях на протяжение всей земной жизни (об избавлении от которого было предшествующее прошение нашей молитвы к Пресвятой Богородице) – увы! – гарантирует неизбежность страданий, скорбей, мучений – «мук», об освобождении от которых мы и просим Богородицу: «странна» (в стороне, отдельно, вне, в ином пространстве) «покажи мя» (дай мне возможность пребывать).
   Речь идет об особых, экзистенциальных, вечных, адских, муках, которые неизбежно должны начаться как результат соответствующего образа действий в земной жизни. Вполне предметно представить их себе невозможно, если не имеется соответствующего личного опыта. Преподобному Силуану в ХХ веке Богом был дарован невообразимый, невыносимый многолетний опыт предметного пребывания в адских муках. Но православное Предание предлагает для верующих и некоторый суммарный опыт, касающийся адской реальности, включая и его великую боль и скорбь. Разумеется, речь не о фольклорных притчах про нераскаявшихся грешников и кипящие сковородки. Хотя, конечно, можно принять и этот довольно яркий образ, припомнив заодно и знаменитое слово Пушкина о совести: «Когтистый зверь, скребущий сердце… Незваный гость, докучный собеседник» («Скупой рыцарь»).
   Загробные муки нередко могут быть связаны и со стремлением к обладанию различными земными ценностями (когда душа осознаёт их недосягаемость), о которых в пакибытии смешно даже и вспоминать. Так, их можно сравнить с состоянием, когда, например, в результате долгого пьянства наступает похмелье и хочется выпить, а выпить-то и нечего или когда наступает наркотическая ломка, а подавить возникшую зависимость не получается. И только религиозное знание указывает выход – пока не поздно, искать заступничества Божией Матери: «Умоли Владыку всех об освобождении меня от этой адской зависимости».
   Небесная ми улучити веселия со всеми святыми сподоби. Если это дело – избежание муки – реализовано, то вслед за этим становится возможным поиск и обретение («улучение») высших – небесных – радостей. Как потусторонние скорби имеют свое соответствие земным, так и улучение небесных радостей («веселия») находит свое соотношение с земной жизнью. То есть если поиск радостей получает верное духовное направление на земле, то их воплощение находит свое верное разрешение в инобытии. Здесь, впрочем, дана хорошая подсказка: «со всеми святыми». Это значит, что при всех тонких индивидуальных различиях, связанных с воплощением человеком его духовных ценностей, по своей сущности оно сближается с радостным пребыванием святых в их пакибытии. Ощущение и переживание человеком Бога (благодарение, прославление, хвала, умиление, восторг, радость, воспевание, открытость), смысл молитвы, ее красота и самоотдача, размышление о Боге, о Его святости и о Его святых заповедях, особенно при их исполнении, живое воспоминание о Его евангельских чудесах, о Царствии Божием, память и о святых Его, в которых славен и дивен Бог, переживание святости Христовой Церкви, связанное с величием ее целостности и единства, – все это находит свое продолжение в блаженной вечности.
   Никакие из земных радостей не могут быть сравнимы с красотой духовного веселия, которое иногда переживается душой, хотя бы частично, в условиях временной действительности и которого мы желаем достичь во всей его полноте, перейдя к вечной жизни.
   На этом предметные прошения к Божией Матери в данной утренней молитве завершаются. Но молитва содержит дополнительные прошения, с упоминанием некоторых качеств ее личного осуществления, произносимые в том же ритме. Первое из них: Пресвятая Дево, услыши глас непотребнаго раба Твоего. Будто бы глас, обращенный к Ней в таком смирении («непотребнаго раба»), может быть неуслышанным. Тем более может ли пройти мимо слуха Пресвятой Богородицы, мимо слуха Той, Кто никогда не перестает молиться о нуждающихся (ибо Она есть «в молитвах неусыпающая») [18 - Кондак Успению Пресвятой Богородицы.], – может ли пройти мимо Ее слуха молитва столь обширного содержания, как эта? Но может быть, этот, кажущийся неуместным, вопль – «услыши!» – включает в себя отголосок покаянного переживания о том, что слова молитвы слишком далеко отстояли от сердца самого молящегося, занятого пустыми, отвлеченными мыслями? Да и была ли всегда Сама Богородица подлинным адресатом «непотребного раба»? Да станет ли и теперь, когда произносятся эти слова, Она таким подлинным адресатом, если говорятся они словно шепотом, едва слышимым самим этим болтуном? Но допустим, что они прозвучат совсем и не шепотом – а почти воплем последней надежды, как бы утверждающим смысл и значение всего сказанного выше.
   Как почти явное утверждение самого молящегося в этой надежде можно рассматривать специфическую эмоциональную силу, вложенную в последующие слова: Струю давай мне слезам, Пречистая, души моея скверну очищающи. Если не всегда, то уж, безусловно, в данном случае было бы весьма уместно, если бы слезы сопутствовали молитве, особенно же последним ее словам, – и ради умиленного переживания, и ради покаянного смысла, который здесь предполагается. Поэтому если даже слезы не возникли сами собой естественным образом, то не будет неправильным по крайней мере взыскивать от Пречистой, чтобы Она открыла во мне самом этот источник – «струю слезам». Потому что, возможно, естественные, вызванные духовным переживанием, слезы есть дело некоторого довольно отдаленного будущего, а желанность сердечной теплоты, выражаемой в слезах, так очевидна при глубоком рассмотрении этой длительной молитвы, что вполне уместно уже и теперь испрашивать ее специально, учитывая к тому же, что душа усиленно нуждается в очищении от своих язв: «Струю давай мне слезам, Пречистая, души моея скверну очищающи».
   Постоянство прошения о молитвенных слезах, ежедневно ожидаемых молящимся человеком от самого себя, очевидно не могло остаться бесследным – и он получает просимое. Но по-видимому, душа ищет и стремится к лучшему и большему. И потому взывает: Стенания от сердца приношу Ти непрестанно, усердствуй, Владычице. Здесь текст разделен надвое не только ритмически. Первая половина – обетование, относящееся ко всей продолжительности жизни, да еще и выраженное как поток непрекращающихся сердечных стонов (Ох, как горько! Ох, как больно! Ох, как невозможно стыдно!). Вторая половина – просьба и призыв к Богородице: «усердствуй, Владычице». Это «усердствуй» не имеет никакого конкретного указания, а значит, имеет отношение ко всем прошениям, изложенным в молитве. И Владычица слышит и усердствует и открывает струю человеческим слезам ради начала новой жизни, которая не просто предполагается, но полагается.
   Полагается, поскольку Богородица и Сама многое сделает и исполнит главное поручение: Молебную службу мою приими и Богу благоутробному принеси. Как замечательно, когда человек имеет право и возможность обозначить свои прошения к Богу и к Богородице в форме молебной службы! Тот, кто совершает молебные службы, может именоваться Божиим служителем, хотя его служение и носит индивидуальный характер. Но и при некотором неизбежном индивидуализме молитвенное состояние души имеет характер преодоления этого индивидуализма, что всегда свойственно такому состоянию, потому что на первое место ставится не собственное «я» (которое в обычном, падшем состоянии бывает, как правило, впереди всего) – но объект молитвы, славимый Бог, Который по природе вещей есть превыше всего сущего. И потому можно, с подобающим смирением, назвать свое обращение молебной службой, и потому не будет неправильным просить Богородицу Самой принять эту службу и Богу благоутробному принести, чтобы она была Им услышана, усвоена и благоуспешно исполнена, то есть «принята». Это же, в свою очередь, означает, что все «во благих» пожелания, содержавшиеся в сей молебной службе, будут Богом исполнены.
   Если же все сие будет Богом милостивно исполнено, значит, будет сотворено самое главное, а это, в свою очередь, означает – молебная служба подходит к завершению, что понятно из следующих слов: Превышшая Ангел, мирскаго мя превышша слития сотвори. Знание Церкви о Божией Матери (Честнейшая Херувим и славнейшая без сравнения Серафим) утверждает нас в законности такого обращения – «превышшая Ангел». Но все же здесь каким-то особенным образом уместно слово «превышшая». Да. Потому что цель прошения – обрести высший дар природной целостности (выше мирского со-бытия́); впрочем, не такого уж высокого качества был бы этот дар, если бы он пребывал в чисто природных основаниях, то есть в основаниях, безотносительных к духовным смыслам и ценностям. Если в человеке совершается сообразование со смыслами и ценностями века сего (мира сего), то в нем никогда не происходит преобразование ума, чтобы познавать, что́ есть воля Божия, благая, угодная и совершенная (Рим. 12:2). Когда же человек и вовсе оказывается реально «слитым» с этими мирскими ценностями, то лишь от покаянно осознанного ужаса перед таким слиянием и из желания со всей готовностью сообразовать свою жизнь с Божественным замыслом он может честно возопить: «мирскаго мя превышша слития сотвори». За этим же должна последовать некая живая позитивная реальность.
   Эта позитивная духовная реальность выражена далее в прошении: Светоносная Сене небесная, духовную благодать во мне направи. Это таинственное обращение – «Светоносная небесная Тень» – предполагает и таинственное содержание прошения – «направь духовную благодать». По-видимому, лишь в обращении к Пресвятой Деве, покоящейся на небесах, допустима такая почти противоречивость – «светоносная Тень». Кажется, как тень (будучи укрытием света) может нести сие благодатное пространство света? На самом деле – может. И не только нести, но и направлять это пространство к человеку.
   Эта Тень небесная (Которая бесконечно выше и содержательнее всего земного и вообще всего тварного, природного), Которая восприемлет Божественную благодать Сына ради того, чтобы передать ее человекам, сумевшим стать «выше земного слития» (и этот результат также был сотворен действием Богородицы по просьбе самого человека), – делает его жизнь облагодатствованной, чтобы в ней начало протекать бытие новой твари. Жизнь облагодатствованная – это и есть жизнь, лишенная всяких земных ценностных предпочтений, а тем более «земного слития». Но дело даже не только в этом. Главное состоит в том, что сердце, благодатью Божией освобожденное от земных страстей и пристрастий, оказывается настолько благодатно свободным, что всегда пребывает в поисках поводов, чтобы за все радостно прославлять Бога, в чем и состоит благодатно направленная жизнь человека, верою устремленная ко Творцу и Промыслителю своему.
   Будучи заведомо уверенными, что именно в этом прославлении и заключается существо дела, мы радостно встречаем в последующем тексте молитвы подтверждение сему: Руце воздею и устне к похвалению, осквернены скверною, Всенепорочная. Какое новое замечательное слово найдено человеком по отношению к Богородице – Всенепорочная! Особенно замечательно это определение в сопоставлении с предшествущими словами, которые человек относит к своему крайнему недостоинству (и руки и уста осквернены скверною). Только что он испрашивал для себя облагодатствования, ради того чтобы, как мы уже поняли, восхвалить Бога. И лишь только он пытается с этой целью сделать первые движения, как уже припоминает, что его инструменты – руки и уста – осквернены скверною. И, обращаясь к Всенепорочной (от таких скверных устен, которые он сам в себе сознаёт), он уже ни о чем Ее и не просит, а как бы дает возможность Ей Самой догадаться о том, что Ей необходимо сделать для этого вечного просителя, чтобы быть ему услышанным.
   Понятно, что́ потребуется от человека для того, чтобы он получил возможность неукоризненного хвалебного обращения ко Христу. Необходим серьезный покаянный процесс, прежде всего внутренний, от которого уже зависит и весь внешний образ действий: Душетленных мя пакостей избави, Христа прилежно умоляющи; Емуже честь и поклонение подобает, ныне и присно, и во веки веков. Аминь. И тогда Христос – услышавши Всенепорочную, Которая, в Свою очередь прежде услышала прилежно умоляющих Ее, – совершает по этой общей молитве освобождение молящихся от «душетленных (а следовательно, и душевредных) пакостей», от всего того безобразного, мерзкого и греховного, что растлевает душу, – и созидает из них новую тварь. (Душевредное – то, что наносит безусловный вред душе, порою очевидный, а иногда неосознаваемый. Душетленное же производит неизбежное, постоянное растлевание души; это процесс, при котором происходит непрерывное умаление сущности жизни.)
   О горнем помышляйте, а не о земном. Ибо… жизнь ваша сокрыта со Христом в Боге (Кол. 3:2–3). Молитва завершается характерным для длительных молитв образом – простым вознесением славословия Богу (в данном случае – «Емуже подобает честь и поклонение»).

Молитва 8-я, Господу нашему Иисусу Христу

   В этом молитвенном правиле нам впервые – и даже, можно сказать, единожды – встречается столь уникальная молитва. И эта уникальность обнаруживается с первых же ее звуков: Многомилостиве и Всемилостиве Боже мой, Господи Иисусе Христе, многия ради любве сшел и воплотился еси, яко да спасеши всех. Уникальность состоит, разумеется, даже не в необычно продолжительном обращении к Богу. Скорее даже и не в том только дело, что внимание молящегося сосредоточено на предмете Божественной любви, сущность которой раскрывается как бесконечное Его милосердие. («Многая любовь» – то есть чрезвычайно энергетически насыщенная и ко всем в целом и к каждому в отдельности направленная.) Сила, радость, энергия, открытость, свобода, жертвенность и ответственность этой любви так бесконечны и значительны, что лучшее молитвенное слово, которое в этом отношении само просится и оказывается найденным по отношению к Богу, – «многомилостивый».
   Подобное этому, найдено и другое слово, относящееся к милости Божией, – «и Всемилостивый». Это значит, что милость Всеблагого Божественного Промысла распространяется на все Его творение, более же всего – на мир человеческий, где особенно необходимо действие Божиего внимания и соответствующих энергий: всегда и повсюду, все пронизано промыслительной милостью Божией.
   Пронизано все – начиная с Предвечного Совета, на котором еще прежде сотворения Богом той формы бытия, которое неразрывно связано со временем, то есть еще прежде благой вести о спасительном действии в мире Сына Божия, был поставлен вопрос о Его воплощении. «Многомилостиве и Всемилостиве Боже мой, Господи Иисусе Христе, многия ради любве сшел и воплотился еси, яко да спасеши всех» – именно эти слова дают человеку общее основание, смысл и возможность обращаться в личной глубокой и открытой молитве к Богу: И паки, Спасе, спаси мя по благодати, молю Тя…
   Последние слова – «Спасе, спаси мя по благодати» – дают большие основания не только для молитвования, но и для богословствования. Это истинное, глубокое богословие, во многом опирающееся на духовное созерцание апостола Павла, на Предание, на христианскую этику автора этой молитвы, а также на духовное состояние того, кто, произнося слова этой молитвы, обретает в них для себя личный глубокий религиозный и нравственный смысл. Что значит – «спаси по благодати»? Об этом можно судить из последущих слов: …аще бо от дел спасеши мя, несть се благодать и дар, но долг паче. То есть ведь не дела мои «добренькие», цена которых мизерная, гарантируют мне спасение, но бесконечный дар Божественной благодати.
   И апостол Павел утверждает нас в подобной мысли, говоря, что люди получают от Христа оправдание даром, по благодати Его (Рим. 3:24). Потому право слово того же апостола о том, что является преизобильное богатство благодати… в благости к нам во Христе Иисусе. Ибо благодатью вы спасены через веру, и сие не от вас, Божий дар (Еф. 2:7–8); потому что в конечном счете немощное Божие сильнее человеков (1 Кор. 1:25). Мы, люди, молящиеся Богу, уже с самого утра нашей жизни осознаём, что дела наши ничтожны, но все решает с нашей стороны готовность и жажда веры, а по существу – благость Божия. …Но долг паче. Ей, многий в щедротах и неизреченный в милости! Веруяй бо в Мя, рекл еси, о Христе мой, жив будет и не узрит смерти во веки. Как это замечательно и глубоко верно – не на себя полагаться, но при этом в своих внутренних и внешних действиях как бы видеть повод и необходимость для Бога открывать человеку возможность радостных и благих небесных решений, словно отдавая ему, человеку, – долги. Но из этого, конечно, вовсе не следует, что человек не должен стремиться исполнять Божественные заповеди. Потому что в этом-то и состоит – но не для Бога теперь уже, а для человека – исполнение долгов. Более того, вполне возможно, что при очень усиленном старании допустимо ожидать от человека некоторого положительного результата (в том, как он отдает эти долги); впрочем, как правило, в процессе борьбы с греховными привычками результат этот получается не очень постоянным и в содержательном плане не очень значительным.
   Как раз самый лучший здесь результат – опытно осознать, что собственные усилия если и приводят к чему положительному, то более всего к тому, чтобы понять, что эти усилия – почти ничто, а главное – это великое действие Божие, а с твоей стороны должно быть маленькое, хотя бы совсем небольшое, содействие. Если же иметь в виду главный результат человеческой жизни – победу над смертью («не узрит смерти во веки»), то ничто человеческое к этому результату не приводит. Нелепо даже и предполагать, что человеческие намерения, даже и воплотившиеся в делание, могут вынудить Бога пренебречь косностью человеческой плоти и совершить чудо («…но долг паче»).
   Но есть простое слово: Бог есть любовь (1 Ин. 4:8). Это слово сказано великим богословом апостолом и евангелистом Иоанном. Когда оно слышится сердцем и разумом молящегося, сердце и разум бывают пронизаны духовным восторгом. Вот продолжается удивительное обращение к Богу: «Ей, многий в щедротах и неизреченный в милости!» Известен орган души, который знает верное слово. Этот орган – вера. Тот, кто обращается с верой в молитве к Неизреченному в милости, знает: «Веруяй бо в Мя, рекл еси, о Христе мой, жив будет и не узрит смерти во веки». Таким образом, совершает милостивое дело спасения один только милостивый Бог, но лишь при условии живой работы того великого духовного органа, который назван верой, – жив будет! Вот она – великолепная синергия: Бог совершает спасительное действие, но и человек содействует Ему силою веры. И апостол Павел пишет: человек оправдывается… только верою (Гал. 2:16). И не только оправдывается, но и вся его земная жизнь совершается с чистой надеждой при условии веры.
   Это становится возможным, когда вера открывается как жизненная реальность и осуществляется во всей своей прекрасной и целостной полноте. Разумеется, дело не может ограничиться простым минимумом, состоящим для многих лишь в смутном ощущении, что существует некое внеземное бытие (для которого, на самом деле, уже есть подходящее слово – «Бог»), – и не вызывающим того требовательного поиска, который привел бы к изменению жизни. При таком подходе нет и необходимости вспоминать великое имя, в котором человеку дано самое великое жизненное откровение, – Иисус Христос. Даже если это имя и всплывет в памяти, вызывая некоторое приятное романтическое переживание, то можно не сомневаться, что оно останется там ненадолго. И пожалуй, будет несколько безответственным назвать это переживание серьезной верой, которая может вызвать к бытию живую, конструктивную и плодотворную деятельность.
   И даже если некоторый слой жизни, который можно назвать культурно-цивилизационным, вполне позволит признать историческое значение того, что связано с именем Иисуса Христа, то и это еще не вера, если нет личных, живых, пока хотя бы начальных, взаимоотношений человека со Христом, которые вернее всего можно было бы назвать началом возрождения и которые окончательно разрешатся в купели Святого Крещения. Возрождением станет и все дальнейшее течение жизни, если оно, взяв начало от этой купели, будет совершаться во всей полноте живой веры, соотнесенной с живым знанием и переживанием слова Божия (Святого Евангелия) и живого опыта полноты традиции Церкви. Такую веру, постепенно возрастающую по мере жизни, связанной со Христом, апостол Павел назвал верой, действующей любовью (ср.: Гал. 5:6). Именно такая вера человека и оказывается тем жизненным началом, которое необходимо как составляющая часть синергии, в которой Бог совершает его спасение в вечности.
   Именно о такой вере идет речь в молитве: …жив будет и не узрит смерти во веки. Аще убо вера, яже в Тя, спасает отчаянныя, се верую, спаси мя, яко Бог мой еси Ты и Создатель. Итак, это вера спасающая, то есть ведущая в жизнь вечную даже тех, кто – увы! – окажется готовым впоследствии, в длительном припадке отчаяния, отказаться от вечности. И такое отчаяние гораздо серьезнее, чем просто безальтернативный психологический тупик, – это жизнь, утратившая нравственные смыслы или по причине того, что она протекает в бесконечных внеэтических гедонистических поисках, или в результате потери доверия к милости Божией, ибо он слишком много и активно грешил; и в этом греховном контексте непрерывно проходит вся его жизнь. Также холостой, отвлеченный, самодовольный гуманизм приводит не к глубоким жизненным решениям, а к пустоте. Все это и есть отчаяние, то есть конец. Но достаточно мелькнуть лучу надежды и в этом луче человеку воздохнуть: верую, Господи! помоги моему неверию! [19 - «Я верю, Боже мой! / Приди на помощь моему неверью!..» (Ф. И. Тютчев. «Наш век»).] (Мк. 9:24) – и тогда Бог и Создатель совершает таинственное и наполненное милостью, дарующее радость спасительное действие.
   Это действие дает внутреннее подтверждение объективно значимому молитвенному опыту, вполне богословски определенному: Вера же вместо дел да вменится мне, Боже мой, не обрящеши бо дел отнюд оправдающих мя. Так вот, видим ли, какова вера в ее спасительных действиях и последствиях: даже если кому-нибудь и покажутся словно бы особенно и несомненно очевидными добрые результаты своих дел, то, может быть, его обличат здравые слова молитвы, когда он ее читает, – «не обрящеши бо дел отнюд оправдающих мя». То есть если даже будешь пытаться искать дел, оправдывающих тебя (а тем более усиленно стремиться находить нечто подобное), то уже в этом, возможно, откроется некий несомненный признак тщеславия, которое и само по себе уничтожает значимость добропорядочности твоих дел; а уж тем более совсем небезопасно видеть спасительность своих дел – ведь они, уж конечно, совершенно не являются таковыми, и разве что по образу некоторого безумия можно одними делами своими рассчитывать заслужить у Бога спасение.
   И если добрые дела, по мысли святого апостола Иакова, и имеют какое-нибудь существенное значение (вера без дел мертва. – Иак. 2:26), то, как раз по этому слову, дела имеют именно такой смысл и значение – выступают как свидетельства жизненности веры, а не как нечто самостоятельное, а тем более спасительное. По слову же апостола Павла, человек оправдывается верою независимо от дел закона (Рим. 3:28), и именно одна личная вера, соответствующая слову Божию, а также созерцаемой нами сейчас молитве, вменяется вместо дел.
   Далее та же молитва продолжается: Но та вера моя да довлеет вместо всех, та да отвещает, та да оправдит мя, та да покажет мя причастника славы Твоея вечныя. «Довлеет вместо всех» (вместо всех этих мнимо добрых дел) – ее окажется довольно, достаточно, вместо вообще всего, что только можно себе представить. Да, если и возможно представить себе все необходимое для спасения, для пребывания вместе со Христом, то на самом деле среди всего этого довлеет вера, ее одной окажется довольно, тем более что она и «отвещает» за все, потому что в ней содержатся все возможные ответы на все возможные вопросы, – и ответы веры всегда бесконечно более жизненные, чем самая яркая теория, они всегда безусловно верные, всегда духовно насыщенные, всегда радостно глубокие, всегда открывают нам возможность обрести ответы и на все последующие вопросы, так что настанет время, когда и вопросов больше не последует.
   «…Та да оправдит мя…» «Оправдит», ибо предметом веры является правда – как истина вероучительная, так и правда нравственная. Истина вероучительная, которая содержит всю, открытую в Священном Писании и в Священном Предании, полноту знания о Боге как Создателе всего тварного мира и как о Промыслителе его, открывающем перспективы бытия и развития всякому творению, и прежде всего человеку, для которого становится возможным его спасение. Для того чтобы эта возможность реализовалась, Бог даровал Свою этическую правду (равным образом через Писание и через Предание), следуя которой, человек на своем практическом опыте учится Божественной любви. Именно в процессе этого опыта, по Его же бесконечной милости, человек приобретает дар вечной жизни, ибо эта правда и оказывается оправдывающей его.
   Дар вечной жизни есть знак Божественного оправдания; это есть и признак причастности (принадлежности) к вечной славе Божества. И все это со стороны человека требует единственного условия – веры: «…Та да покажет мя причастника славы Твоея вечныя». То есть вера оказывается единственным условием, при котором действие человека приводит его к полноте духовной, царственной вечности. Из этой динамики осмысленного синергичного бытия происходит то, что, разумеется, яляется главным, высшим смыслом человеческого существования, – причастность вечной славе Божества, избранность для блаженной вечности. Животворящее Слово Божие основательным образом вещает: Не вы Меня избрали, а Я вас избрал (Ин. 15:16). Избранность, избранничество есть свидетельство и основание веры.
   Живая вера, свидетельствуемая делами, в конце концов защищает человека от действий сатанинских сил, стремящихся увлечь и похитить человека из церковного ограждения, где действует жизнь и правда Божия. Да не убо похитит мя сатана и похвалится, Слове, еже отторгнути мя от Твоея руки и ограды. Какое замечательное действие, одновременно вводящее в вечную красоту Божественной жизни и уводящее от опасности сатанинского похищения! Дело умерщвляющего похищения (а как следствие – и похвальба этим) есть дело сатанинское, потому что для него это дело первостепенное – с помощью приманки отвлечение («отторжение») человека от руки Бога (Евангелия) и от Его ограждения (церковной ограды). Его (сатаны) приманки, воспользовавшись которой, он стремится нас похитить у Бога, чтобы мы оказались навсегда плененными и погубленными; это его энергичное дело.
   Наше же дело – это наша святая вера, которою мы держимся, как за Его крепкую руку, за Святое Евангелие и Божественную литургию – главные живые предметы величественной и насыщенной христианской веры, сохраняющей нас в крепкой ограде живой Православной Церкви, которая оберегает нас от работы и заботы диавольской. Итак (убо) возрадуемся нашей святой вере, и ничего нам больше не надо!
   Останемся (остановимся, установимся) в границах этой великолепной ограды, дальнейшее (спасение) есть уже дело Божие: Но или хощу, спаси мя, или не хощу, Христе Спасе мой, предвари скоро, скоро, погибох: Ты бо еси Бог мой от чрева матере моея. Но да как же это может быть: «или не хощу»? Можно ли не хотеть быть спасенным, когда явился Спаситель на земле? Можно ли не хотеть быть спасенным, когда сердце (даже в этой молитве) вопиет: конечно, хочу! Кажется, есть какое-то почти вопиющее противоречие в этой фразе: «или хощу, спаси мя, или не хощу, Христе Спасе мой…» Но нет, это только кажется, на самом деле, это настоящее выражение веры; в полной готовности принять любое решение Бога, потому что Он всегда прав. Что же касается спасения, то крест Христов всегда уверяет нас, что Христос ищет спасения для всех. А это «или хощу, или не хощу» есть особая форма воплощения в молитве того знания, которое вполне ясно выражено в простой, но очень содержательной мысли: не якоже аз хощу, но яко Ты, да будет на все Твоя святая воля.
   И все же в этой ситуации, когда и гибель и спасение весьма близко ходят, видны основания для конкретного прошения: «…предвари скоро, скоро погибох: Ты бо еси Бог мой от чрева матере моея». Господи, есть у меня особенные основания для того, чтобы усиленно просить Тебя: очень отчетливо ощущаю я близость скорой моей погибели, особенно в начале дня, ведь наступающим сейчас днем может произойти все что угодно, включая и вполне реальную смерть, к которой, конечно, всякий день хорошо было бы быть готовым. А на самом деле получается, что не в готовом и спасительном качестве пребываю, но – «скоро погибох», и своими усилиями быть спасенным не могу, да даже и не хочу, и потому с самого утра мое скорое прошение – «предвари скоро». На Тебя, на Твое всесилие и бесконечное милосердие, моя надежда с самого первого дня моей жизни, более того – «от чрева матере моея». Правда, по теперешним временам это может оказаться совсем безумной полуправдой – «от чрева матере моея». Была ли матерь моя всегда со мною – в духовном отношении? Был ли я всегда близ нее в своей жизни?
   Но чтобы это спасительное дело Божие со мной совершалось, необходимо и от меня соблюдение некоторого условия, которое, если и состоится, то также не без Твоего, Господи мой, решения: Сподоби мя, Господи, ныне возлюбити Тя, якоже возлюбих иногда (некогда) той самый грех… Честная покаянная память подсказывает, что было время некогда, наверное еще в раннем отрочестве, когда после счастливого младенчества, полного верности Богу, безумный, но небессознательный грех вошел в мое сердце и в мою жизнь…
   Возможно, впрочем, что по своей обычной бездуховности, невоспитанности и нерассудительности я даже не сумел этого обнаружить. Но факт остается фактом – я возлюбил грех… И надолго… Хуже того – жизнь стала насыщенной действиями, в которых сказалась не просто любовь ко греху, но и готовность «поработать сатане льстивому»; это означает, что различные греховные пристрастия, намерения и привычки, образованные сатанинскими лживыми внушениями и усвоенные мной согласно общим мирским и моим собственным ценностным предпочтениям, основательно свили в моей душе гнездо и определили мое мировоззрение, весь строй жизни, связав их с законами «сатаны льстивого». Эта греховная сатанинская этика ведет к умалению и умиранию всякого жизненного начала; от сего спасает только милость Божия, если не забудешь к ней ежеутренне молитвенно взывать, чтобы она дозволила паки поработати Тебе без лености тощно (по-настоящему), якоже поработах прежде сатане льстивому.
   И это обращение ко Господу не останется пассивно-мечтательным, если в нем выразится искренняя готовность работать Господу, проявленная и в разнообразных действиях, и в созерцании. Сие есть дело особенно примечательное, когда оно обращено к богочеловеческой личности Господа Иисуса Христа: Наипаче же (с особенным усилием) поработаю Тебе, Господу и Богу моему Иисусу Христу, во вся дни живота моего, ныне и присно, и во веки веков. Аминь. Свете мой Христе, крепкая надеждо моя, Иисусе! Как часто я теряю Тебя, как ожесточенно ухожу от Тебя в жизненную пустоту. Но, Господи мой Господи, как скучна и бессмысленна тогда жизнь… Ты, Господи, рек пречистыми Твоими устами: Я есмь лоза, а вы ветви… без Меня не можете делать ничего (Ин. 15:5).
   Можно иметь очень большую надежду на то, что если удается, по личному стремлению и по милости Божией, поработать во имя Иисуса Христа здесь, в земных условиях жизни («ныне»), то и в пакибытии («и присно и во веки веков») можно будет иметь радостную и бесконечную возможность продолжать подобное делание.

Молитва 9-я, святому Ангелу-хранителю

   Вот и появилась, после молитв Спасителю и Богородице, уместная для окончания утреннего правила молитва Ангелу-хранителю. Уместная скорее по личному душевному и духовно-нравственному ощущению, чем в связи с какой-либо безусловной и общеобязательной этической нормой или с глубоким ангелологическим знанием, которым не каждый и обладает. Но уж точно – если человеку и присуще достойно молиться кому-либо еще, кроме Самого Бога и Богородицы, так это тому, кого принято называть и считать своим Ангелом-хранителем, ибо он есть тот, с кем у человека существует личная духовно-нравственная связь – правда, не всегда непосредственно самой личностью определенно ощущаемая. Но Церковь это единство знает и переживает. Церковь знает, что у каждой личности имеется безусловная живая, спасительная связь с неким тонким духовным существом, которое, будучи вестником (Ангелом), извещает каждого из нас, например, о какой-либо грядущей и подступающей беде и предохраняет от нее. Христианская вера открывает возможность опознать духовную связь не только с Богочеловеком, но и с личным Ангелом-хранителем, что́ для жизни духовной вполне естественно и может быть, в частности, усвоено из общепризнанных церковных молитв.
   Традиционная утренняя молитва Ангелу в православном молитвослове начинается со слов, сопровождаемых смиренно-покаянным ощущением, свойственным целостному религиозно-христианскому миросозерцанию: Святый Ангеле, предстояй окаянной моей души и страстной моей жизни… Печально сознавать себя во многих отношениях несовершенным, включая как индивидуальные черты своего внутреннего устроения («окаянная моя душа»), так и собственное поведение («страстная моя жизнь»). Жизнь осознаётся, во всей своей сущности, как страстно гибельная, стремящаяся ко все более окончательному умалению. Склонность и готовность преклоняться перед ценностями мира и подчиняться своей собственной греховной психологии и персонифицированным силам зла (бесам), невозможность самому выйти из пределов этого многообразного подчинения вынуждают человека искать выхода не в себе самом. Такой выход обретается в помощи благих, духовных личностей, подчиненных Богу и готовых служить человекам (особенно в тех сложных, критических обстоятельствах, когда покорность силам зла губительно ощущается теми, кто ищет спасительной помощи, как невозможность обойтись без Божественного вмешательства и без защиты святых Ангелов, находящихся вблизи человека).
   И только живое ощущение, что постоянно рядом с тобой предстоит твой Ангел-хранитель, и вместе с тем понимание, сколь необходима (по причине твоего несовершенства и греха) его охранительная помощь, – вызывает потребность неизменно, преимущественно поутру и ввечеру, взывать к Небесным силам. Смиренно осознающий свою беспомощность человек, восстав ото сна и едва пробудившись, в молитве проявляет и полное осознание необходимости взыскивать высшей помощи и верности Богу. Посему человек обращается к своему Ангелу-хранителю: …не остави мене грешнаго, ниже отступи от мене за невоздержание мое…
   Осознание своего греха и нечистоты дает человеку повод предполагать, что Ангел, который поставлен близ него для служения, может от него отойти, с горечью и печалью о его несовершенстве, – и человек этот окажется беспомощным. Но да не будет этого! Взыскательность и чрезмерность в поисках человеком мнимого добра – добра для себя – да не станут причиной такого взаимоотступления человека и Ангела, ибо когда свершается такое взаимоотступление, к человеку приступает лукавый демон со своей готовностью погубить через насилие и обладание.
   Не даждь места лукавому демону обладати мною, насильством смертнаго сего телесе… Здесь обозначено главное пространство (место) для сопротивной работы лукавых демонов и для противодействия им со стороны Ангелов-хранителей: это пространство есть мир со всеми его фальшивыми ценностями, так часто кажущимися столь убедительными человеку, при его несовершенном, нередко надуманном и ошибочном знании. И здесь, со всеми своими мнимыми аргументами и мнимой убедительностью, весьма активно действуют демоны, но здесь же с добрыми намерениями и любовью действуют и заступники человека, Ангелы, – и благие ангельские действия часто становятся куда более убедительными, чем злые демонские наваждения.
   И когда человек просит, Ангел всегда идет ему навстречу (добро побеждает зло). …Укрепи бедствующую и худую мою руку и настави мя на путь спасения. Понимание несовершенства собственных жизненных установок, своего непостоянства и нерезультативности своих нравственных и волевых усилий есть главная мотивация того, чтобы взывать к высшим (Небесным) силам – «укрепи мою руку». Но дело не только в волевом бессилии. Дело еще и в слабости и недостаточности веры, в отсутствии полного представления о конкретных деятельных путях, которыми реализуется спасение, в непонимании необходимости исправлять постоянно случающиеся ошибки.
   Ей, святый Ангеле Божий, хранителю и покровителю окаянныя моея души и тела, вся мне прости, еликими тя оскорбих во вся дни живота моего… Да, у меня есть все основания для того, чтобы просить прощения у своего Ангела. Не один раз в моей жизни бывало так, что Ангел, даже не дожидаясь моего прошения о помощи, спешил ко мне навстречу, особенно в критических обстоятельствах моей жизни; иногда я замечал эти его молниеносные действия, правда, нередко со значительным опозданием; порою и вовсе не замечал их, так как слишком очевидным было мое доверие самому себе – своему уму, своей интуиции, своим собственным этическим представлениям, иногда совершенно нелепым, а чаще всего – просто сиюминутному умонастроению: что мне в определенный момент казалось хорошим и приятным, то и решало дело. Иногда я слишком доверялся недобрым советчикам или просто следовал влияниям мира сего, чаще всего – гибельным. Иногда только многие годы спустя мне становилось понятным, какие чудовищные ошибки совершались мною, и только запоздалое чувство стыда, когда уже ничего нельзя было исправить, удостоверяло меня в том, что надо было давно просить за них прощения у Бога, а также у своего Ангела-хранителя – за все, «еликими тя оскорбих во вся дни живота моего»…
   Но жизнь идет, и перед человеком встают не только некие отдаленные воспоминания – проходят дни и ночи, и по прошествии каждой ночи восставший от сна человек молится: …и аще что согреших в прешедшую нощь сию, покрый мя в настоящий день…
   Ночь прошла – а в ночи, как известно, всякое бывает, – и душа, если напряжется, неизбежно обнаружит (или смутно почувствует), что среди этого «всякого» произошло нечто дремуче-мечтательное, психологически малообъяснимое и, поскольку это был сон, не связанное непосредственно с активным действием (ведь деятельность есть область дня), но тем не менее греховное. Однако грех, начинаясь в области смутной сонной фантазии, может получить деятельное продолжение с течением наступающего дня, а чтобы такого не произошло, испросим у Ангела: «покрый мя в настоящий день». Тем более что в настоящем дне довольно будет и других греховных искушений. И хорошо бы было, чтобы память днем поменьше подкидывала сознанию поводов для рефлексии над ночными мечтаниями.
   …Покрый мя в настоящий день, и сохрани мя от всякаго искушения противнаго, да ни в коем гресе прогневаю Бога…
   Итак, что касается греха минувшей ночи, то да будет он покрыт заступничеством Ангела-хранителя в настоящий день, и этого вполне довольно. Что же касается будущей жизни, то каждому предлагаются свои сопротивные искушения (испытания), и дай Бог, чтобы они прошли без столь противных Богу, гадостных греховных последствий – чтобы я вышел из искушений испытанным борцом. И в этом отношении Ангел-хранитель есть всегда мой неизменный содейственник. И как радостно сознавать, что многое из того, что Ангел заботливо подсказал, я сумел своевременно расслышать и исполнить и стать угодным любимому мною Господу. А если что и пропустил мимо ушей (тогда как надо было расслышать), то́ затем все же стало добрым материалом для покаяния.
   Вот и завершается утренняя молитва Ангелу-хранителю. …И молися за мя ко Господу, да утвердит мя в страсе Своем, и достойна покажет мя раба Своея благости. Аминь. Как это важно – знать страх Божий и быть (стать) утвержденным в нем. Страх Божий есть чрезвычайно ответственное, драгоценное внутреннее духовное состояние, которое обеспечивает и укрепляет склонность человека любить волю Божию и искать возможности постоянно ее исполнять, обеспечивает твердое стояние в правде Божией. В свою очередь, это деятельное стояние свидетельствует о том, что жизнь проходит не напрасно, а сто́яще, достойно великой Его благости, в неразрывной связи с беспредельно творимым Им добром.

Молитва 10-я, ко Пресвятой Богородице

   Настало время краткой последней канонической молитвы утреннего правила – Богородице. Пресвятая Владычице моя Богородице… В нескольких словах заключено обращение к Пресвятой Владычице, от Которой ожидается Ее бесценная помощь человеку в его внутреннем и внешнем делании в течение наступающего дня, и представлен нравственно-аскетический образ этого делания, во всей его полноте: Богородице, святыми Твоими и всесильными мольбами отжени от мене, смиреннаго и окаяннаго раба Твоего, уныние, забвение, неразумие, нерадение, и вся скверная, лукавая и хульная помышления от окаяннаго моего сердца и от помраченнаго ума моего…
   Итак, человек, начинающий свою дневную деятельность, взыскивает от Богородицы – сознавая силу и святость Ее молитв и Ее близость к Божественному Сыну – возможность своего внутреннего освобождения от всякого личного безобразного греха, для чего обычно недостаточно собственных духовно-нравственных усилий. Известно, что слабость волевых усилий при всякого рода внутренней (созерцание) и внешней деятельности есть один из самых серьезных и труднопреодолимых нравственных человеческих недостатков. Даже для самых простых и, по-видимому, вполне выполнимых обязанностей очень легко находится возможность быть неисполненными, особенно когда находится какой-нибудь повод к самооправданию – а он чаще всего и находится, от чего человеку должно бы стать очень стыдно – но стыдно становится редко. В частности, причины такого нечувствия обозначаются в молитве при перечислении греховных качеств; и должно бы стать еще более стыдно, но не становится, а есть лишь вроде бы смиряющее, а на самом деле – очень плохо, слишком по-актерски смиряющее человека собственное осознание им своего окаянства.
   В перечне всего, от чего мы жаждем быть избавленными Богородицею, на первом месте в молитве стоит уныние. Разумеется, такой порядок перечисления грехов вовсе не означает того, что, если рассматривать их этико-психологические взаимосвязи, то уныние должно занимать первое место. Порядок здесь произвольный. Но все же в первую очередь обратим внимание именно на уныние, потому что внимательное рассмотрение показывает, что как с этической, так и с психологической стороны уныние полагает решительное препятствие для исполнения воли Божией.
   Уныние в религиозно-этическом понимании есть страсть, на сущностно-мотивационное содержание которой немногие (и немного) обращают внимания. А жаль, потому что отсюда проистекает много негативного. Было бы очень верно, если бы всякий человек в своем внутреннем переживании уделял основное внимание религиозному или по крайней мере нравственному смыслу своей жизни (но уж, конечно, не в контексте бесконечных психологических рефлексий).
   Нередко даже в течение дня возникают микрокризисные ситуации, при которых это особенно необходимо, потому что некоторое количество малых кризисов незаметно и постепенно перерастает в постоянное и перманентное кризисное состояние, к которому душа становится индифферентной, словно ничего и не случается. А оно и правда – почти ничего не случается. Происходит столкновение каких-либо мелких, незначительных интересов, иногда связанных с некими социальными проблемами, тоже обычно довольно мелкими; или с какими-то порою малореалистичными, в большей степени мечтательно-надуманными, виртуальными ожиданиями. Большое место во внутренней жизни могут занимать также вопросы человеческих взаимоотношений, осложненных эгоизмом, а то и злобой. В общем, все это облепляет человека, как тучи мошкары, с которой редко кому когда удается справиться, особенно если не прилагается к сему решительных волевых усилий. И это часто оборачивается для человека чрезвычайной бедой, потому что душа его усвоила себе некоторое количество сравнительно мелких жизненных подмен, а наряду с ними – также несколько вполне серьезных. В общем, жизнь его направлена «не на те» цели. Это и есть та страсть, которая называется унынием.
   Но обычно духовно полуграмотные люди унынием называют психологические состояния, которые оказываются лишь последствиями страсти и выражаются либо в постоянно пониженном (депрессивном) настроении, либо в различных психопатиях, имеющих циклоидный характер, при которых общий эмоциональный тонус практически всегда меняется от депрессивного к эйфорическому и обратно, часто – безо всякой мотивации (либо с надуманной мотивацией). Главное, на чем акцентировано внимание таких людей, – этот болезненно-депрессивный аспект, потому что он сильно осложняет жизнь, а нравственная (тем более религиозная) мотивация для них не очевидна. В таком случае если они и молятся об освобождении от уныния, то имеют в виду лишь свое тяжелое, болезненное психологическое состояние. А нужно иметь в виду как раз нравственно-религиозный фактор.
   Следующее слово этой молитвы – «забвение». И здесь, конечно, следует иметь в виду не просто плохую от природы память (или забывчивость): забвение тоже необходимо рассматривать лишь в религиозно-нравственном контексте. И в этом смысле особенно существенна забывчивость, когда она касается отношения человека к Богу. В первую очередь здесь имеется в виду памятование воли Божией, потому что неисполнение Божественной воли (главная область греха) как раз и начинается с забвения о ней. Понятие о Божественной воле более всего выражено в заповедях Господних, и в ветхозаветных, и в новозаветных, особенно в заповедях блаженства и вообще в Нагорной проповеди (Мф. 5–7), а также пронизывает все содержание Священного Писания и Священного Предания в целом.
   Такое забвение, доходящее до полного беспамятства, приводит, в частности, и к унынию. Но дело не только в забвении очевидных указаний Божественной воли, о которых свидетельствует Священное Писание, но и в тех особых личных указаниях, которые Отец Небесный может предлагать каждому человеку через какие-либо жизненные обстоятельства. Те, кто внимательно относятся к жизни, способны сами увидеть в этих обстоятельствах, особенно если они неоднократно повторяются, несомненные указания Промысла Божия. И только бы не забывать об этом в будущем. Увы! Забывается все, даже если упомянутые повторяющиеся обстоятельства приводят к почти регулярным серьезным катастрофическим последствиям. Ни чужой опыт горьких ошибок, ни даже собственный столь часто никого и ничему не учит! Только и остается, что помнить… о своей способности к забвению. Как писал святитель Игнатий (Брянчанинов), нет в человеке никакого постоянного свойства, кроме его склонности к изменчивости.
   Так же постоянна склонность человека забывать свои обещания, которые он дает другим людям. Сколько бед происходит от такой забывчивости! Но еще хуже в нравственном отношении то, что он не исполняет обещаний, которые дает сам себе; большей частью это относится к покаянным обещаниям.
   Многие люди такие покаянные обещания дают каждый день, а то и по нескольку раз на день; и каждый раз, дав обещание (даже, может быть, в молитвенной форме), через несколько секунд уже о нем забывают. Но каждое утро и каждый вечер в вечерних и утренних молитвах нам предоставляется возможность восстановить в своей памяти забытое. Божия Матерь! Освободи же нас от всякого рода греховного забвения!
   Следующим словом молитвы – «неразумие» – определяется очередной внутренний мотив греховности. Так не хочется признавать собственную глупость, которая очень часто мешает нам дать верную оценку своим поступкам. Разум тогда молчит и бездействует, а если действует, то как бы безумно, хотя при этом может быть вполне довольным собой. Премудрый говорит: Надейся на Господа всем сердцем твоим, и не полагайся на разум твой. Не будь мудрецом в глазах твоих; бойся Господа и удаляйся от зла (Притч. 3:5, 7). Но только промышления праведных – правда, а замыслы нечестивых – коварство (Притч. 12:5).
   Правда же по существу может быть только правдой Божественной, объективно человеческая правда если и бывает сколько-то значимой, то лишь когда она соотносится с Божественной правдой. Для этого и нужен драгоценный Божий дар – искусство духовного разумения, которое позволяет человеку, при его серьезном и честном подходе, отличать добро от зла, что́ кому-то по наивности может показаться делом простым и естественным. Это почти так и есть, при условии, что работает дар духовного разумения в условиях, благоприятных для прозревания духовной очевидности. Но там, где, к сожалению, в основном живет и действует мир, в котором «добро и зло – всё стало тенью» (А. С. Пушкин), в ситуации намеренной тотальной провокации, когда даже твой собственный ум провоцирует тебя же самого на «приятные», выгодные для тебя, решения любых вопросов, найти верные решения нравственных вопросов – не такое уж простое дело. Это особенно непросто, когда знания, предлагаемые миром, словно бы тонут в мутном озере бесконечных альтернатив.
   И задача не только в том, чтобы всегда правильно разглядеть главную альтернативу, которая позволит разрешить основной вопрос – даст возможность отличить добро от зла. Слава Богу, что касается людей, которые имеют православное сознание и придерживаются православного Предания, возможность совершения крупных ошибок есть дело довольно нечастое и, можно сказать, незакономерное; это означает, что, по-видимому, в основных вопросах их дар разумения работает довольно верно. Но весь объем вопросов, разрешаемых на основании оценивания, насколько твоя собственная жизнь соответствует правде и воле Божией, есть объем очень обширный, и требуется постоянная работа христианского разумения, чтобы ошибаться не слишком много. Именно с этой целью апостол Павел увещевает: преобразуйтесь обновлением ума вашего, чтобы вам познавать, что есть воля Божия, благая, угодная и совершенная (Рим. 12:2).
   Здесь одного только разумения недостаточно – требуется постоянная практическая работа воли. А для того чтобы такая работа началась, необходима серьезная волевая установка на неизменное старание. Иначе говоря, речь идет о делании, противоположном «нерадению» (это очередное слово молитвы), от которого мы просим Богородицу освободить нас.
   Вот оказывается, несильно и недолго владело мною уныние: разные пустые, суетные и мечтательные образы, которые, казалось бы, постоянно владели мною, отошли и забылись; первостепенное все больше входит в сердце и в сознание. Готовность к тому, чтобы не забывать ничего из того, чем определяется в духовно-нравственном отношении смысл моей жизни, навсегда остается вместе со мною. Научился я и верным образом обдумывать все, что со мною происходит. И невозможно признать правильным устройство моей жизни, когда даже мое личное рассуждение о ней, в духовно-нравственном контексте, меня не обманывает и обличает ее как исполненную лени, бессодержательную и безрадостную, бесцельную и никчемную – короче говоря, такую, которую можно охарактеризовать как энтропийное умаление бытия. Обманываться теперь уже невозможно; теперь уже ты знаешь, что в этом нерадении виноват только ты сам. Ты сам, в полной беззаботности, не проявляешь деятельного старания и сейчас припоминаешь об этом с утра, чтобы и к вечеру, хоть с малой долей покаяния, сказать себе: вновь день прошел безо всякого старания!
   Понятно, что если об избавлении нас от первых трех греховных мотиваций («уныние», «забвение», «неразумие»), не имея для этого собственных достаточных возможностей, мы просили Богородицу, то тем более необходимо просить Ее об освобождении от нерадения, потому что собственными усилиями освободиться от него труднее всего. Но в конечном итоге все эти четыре греховные психологические мотивации имеют одно главное общее основание – душевную расположенность, в основном направленную не к божественному, святому, небесному, но к индивидуалистическому, профанному, земному. И в таком состоянии почти невозможно молиться Богородице, разве что душа вдруг хоть немного начнет пробуждаться.
   И более того: человек, становящийся внимательным к своему внутреннему миру, осознаёт, что сердце его окаянно (нечестиво), а ум помрачен чуждыми помыслами, которые в молитве именуются «скверными (гадкими), лукавыми (хитро-злобными) и хульными (безбожными) помышлениями», и эти помышления становятся как бы личным достоянием, которым живет человек – и это беда, ибо во всем этом греховном пространстве разжигается горькое страстное пламя; не почувствовать это невозможно, и молящийся просит Богородицу: …и погаси пламень страстей моих, яко нищ есмь и окаянен. В свою очередь, это огненное страстное пламя держит человека в неизбывном плену. Внутренний мир человека гибнет, становится безнадежно пустым и безбожным («яко нищ есмь и окаянен»). Подлинное, предметное содержание жизни (здесь и сейчас) становится невостребованным; человеку остается жить лишь злопамятными и фантастическими воспоминаниями, не имеющими к настоящей жизни никакого отношения, либо нереалистическими планами, которые никогда не осуществятся в действительности, ни в личном плане, ни в социальном.
   Необходимо избавиться от этих многих и лютых воспоминаний и предприятий – мечтаний и воспоминаний, которые лишь уродуют реальность (юноши и девушки мечтают, а старички и старушки воспоминают). И «действа злые» так и живут, начинаясь в памяти с нелепых воспоминаний, которые переходят затем в столь же нелепые и греховно-злые планы, которые, в свою очередь, стремятся к их воплощению в предметной реальности в каких-либо злых действиях. Заметим – начинается в памяти! Завершается же в делах: И избави мя от многих и лютых воспоминаний и предприятий, и от всех действ злых свободи мя.
   Оканчивается молитва простым прославлением Божией Матери: Яко благословена еси от всех родов, и славится пречестное имя Твое во веки веков. Аминь.
   По существующей традиции в заключение утреннего правила следует молитвенное призывание святого, имя которого носит молящийся (Моли Бога о мне, святый угодниче Божий…); за сим обычно следует известная песнь Пресвятой Богородице, представляющая собой обращение к Ней Архангела Гавриила (Богородице Дево, радуйся…). Правило завершается тропарем Животворящему Кресту (Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое…). Прежде чем перейти к делам текущего дня, Церковь рекомендует помолиться о здравии живущих и о упокоении усопших – и затем как бы поставить печать на окончании утра и начале нового дня молитвой, в которой выражено человеческое переживание, связанное с осознанием высокого достоинства жизни, воздающей хвалу Присноблаженной и Пренепорочной Матери Бога нашего.

Конец дня

Рассматривая день минувший…

Вот уже почти и миновал день, наполненный разнообразными событиями, в основном довольно обыкновенными, и потому оказавшийся вполне похожим на предшествующий (особенно если быть не слишком внимательным), а следовательно, и проходящая череда дней кажется не очень достойной серьезного рассмотрения. В иной день бывает, правда, случится нечто неожиданное, и тогда внимание может остановиться на такой уникальной ситуации несколько более подробным образом, но как правило оно в большей степени сконцентрировано на психологии взаимоотношений участников события и вообще на внешней стороне этого происшествия, чем на его этической или тем более духовной составляющей. И это, конечно, не очень хорошо, потому что куда правильнее было бы постараться рассматривать любые сколько-нибудь значимые события в первую очередь в их нравственном контексте. Во всяком случае, теперь, когда завершается день, прежде чем сон не смежил нам очи, хорошо и правильно было бы течение этого дня завершить молитвами – благодарственными и покаянными, материал найдется и для одних и для других. Ибо вечер есть самое время для отчета Богу, являющееся естественным переходом времени суток – от светлого к темному, когда можно различить относительную границу того и другого (здесь подразумевается также и нравственный контекст: снова припомним упоминавшиеся выше пушкинские слова – «добро и зло, всё стало тенью»).
Хорошо найти для такого отчета подходящее время: не слишком раннее, когда дневные помышления и заботы еще не дают особой возможности как следует оглядеться окрест; но и не слишком позднее, когда уже начинают затуманиваться очи, так что не только трудно как следует поблагодарить Бога и покаяться, но почти и невозможно припомнить основные события и тенденции дня, а через минуту будет и совсем поздно. Но пока еще не стало совсем поздно, надо успеть прославить Бога, тем более что таким и предполагается естественное начало утреннего и вечернего молитвенного последования, которое и завершается одинаковым образом – молитвой Господней «Отче наш…».

Начальные тропари

   Собственно говоря, то, что относится уже исключительно к нашему вечернему молитвенному правилу «На сон грядущим», открывается тремя вечерними тропарями, соединенными и разделенными между собой славословием – «Слава Отцу и Сыну и Святому Духу – и ныне и присно и во веки веков. Аминь». Первый из них: Помилуй нас, Господи, помилуй нас; всякаго бо ответа недоумеюще, сию Ти молитву, яко Владыце, грешнии приносим: помилуй нас. Трижды в этом кратком тропаре произносятся слова «помилуй нас»: дважды в самом начале, разделенные лишь обращением «Господи», третий же раз – в самом конце, как заключающая печать.
   Сколь верное и серьезное решение – завершать день поиском самого главного из того, чего только можно ожидать от Господа: помилования. Это самое традиционное литургически окрашенное прошение, даже если в нем не выражено какой-либо конкретной просьбы; ибо милость Божия необходима всегда, ведь даже хорошие, верующие люди носят в себе частицы несовершенства. Следовательно, всегда они ищут помилования у Господа. Но вот Господь спрашивает тебя: за что? в чем? почему? А я даже толком и не знаю, что сказать, «всякаго ответа недоумеюще». Знаю только вполне определенно, что от Господа и Владыки живота моего нуждаюсь более всего в помиловании – «помилуй нас».
   Отчасти суть прошения проясняется во втором тропаре: Господи, помилуй нас, на Тя бо уповахом; не прогневайся на ны зело, ниже помяни беззаконий наших… Сие помилование утверждается более всего на уповании человека, на его надежде. Сама же надежда необходима, поскольку мое нечистое и беззаконное бытие таково, что если бы Он прогневался, да еще как следует («зело»), то уж мне тогда не сдобровать, и мне настолько очевидны мои беззакония, что, по чести говоря, мне самому бы следовало на себя зело гневаться, а уж заслужить гнев Божий и вовсе было бы страшно. Но известна и милость Божия, и будет довольно возложить именно на нее свое упование – се самый верный путь ко спасению. Да и самому вспоминать свои беззакония уместно только в покаянном контексте, иначе эта память, да еще в сочетании с могучей и хорошо развитой фантазией, приведет в действие сильно работающее греховное возбуждение, от чего опытные отцы-аскеты учат нас быть свободными…
   …Но призри и ныне яко благоутробен, и избави ны от враг наших… Мы так нуждаемся в Твоем человеколюбивом и доброжелательном Твоем к нам внимании (призрении), потому что враги наши непрестанно на нас нападают. Враги наши – это прежде всего и есть греховные дела наши, как совершаемые в наших внутренних пространствах, так и выходящие наружу, за ограду нашего внутреннего мира, и связанные с нашим поведением и взаимоотношениями с другими людьми. Не худо было бы и нам самим хорошенько взяться за наших врагов, но еще основательней был бы успех, если бы по нашей просьбе Господь Сам избавил нас от них; это вполне уместное делание для Него, ибо Он благоутробен, а милость Его и есть произведение энергии Его благоутробия.
   …Ты бо еси Бог наш, и мы людие Твои, вси дела руку Твоею, и имя Твое призываем. И это очень хорошо – такое единодушное (литургическое) [20 - Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем (Ин. 6:56).] согласие (симфония) души человека с Богом («Ты наш и мы – Твои») означает проявление глубокой, подлинной христианской веры и надежду на успех в Божественном содействии («руку Твоею») и уверенность в необходимости молитвенного призывания Божества («и имя Твое»).
   Третий тропарь является молитвенным призыванием Пресвятой Богородицы в подобном же взыскании милости. Милосердия двери отверзи нам, благословенная Богородице…
   Итак, во время, которое соответствует завершению светлого дня и предначинанию темной ночи, мы просим об одном и том же Самого Бога и – как будто бы этого было недостаточно – также Пресвятую Богородицу. По-видимому, такое обращение в самом деле имеет отношение и к не совсем светлым событиям минувшего светлого дня, в связи с которыми мы нуждаемся в покаянии, и к возможным грядущим небезгрешным переживаниям наступающей ночи, для преодоления которых потребуется высшая помощь.
   Опыт, закрепленный в Предании, утверждает, что материнская милость Пресвятой Владычицы обязательно будет явлена тем, кто действительно нуждается в ней и молитвенно ее ищет. Осознание этого опыта, скорее всего, будет обозначено в последующих молитвах. Но уже и в предварении их мы вспоминаем благословенную Богородицу: …надеющиися на Тя да не погибнем, но да избавимся Тобою от бед: Ты бо еси спасение рода христианскаго. От бед подступающих – ибо мы знаем по опыту тысяч предшествующих ночей: такие беды подступать могут. Говоря современным языком, чаще всего они могут иметь, так сказать, виртуальный характер. Но некоторые познания в современной психологии могут безошибочно нам подсказать – конкретика дня может быть неким образом связана с виртуальной неопределенностью наступающей ночи, и связь эта выражается словом «беда». «Но да избавимся Тобою от бед», которые ночью могут подступать вполне таинственно, но также таинственно и отступать; впрочем, это отступление может стать и вполне осязаемым, когда – как, например, теперь – об этом мы просим Пресвятую. Как именно совершается механизм этого спасения, нам не очень-то дано знать, да это и не особенно нужно; просто в некоторый момент сонного греховного переживания вдруг приходит освобождение от него благодаря Той, Которой накануне вечером мы молились: «Ты бо еси спасение рода христианскаго». И спасение, дарованное всему роду христианскому, достигает тех, кто молился.

Молитва 1-я, святого Макария Великого, к Богу Отцу

   Прежде всего отметим здесь, что молитвы вечернего правила большей частью имеют своим адресатом Второе Лицо Пресвятой Троицы – Бога Слово, Господа нашего Иисуса Христа, некоторые адресованы Святому Духу, но почти нет тех, которые были бы направлены к Богу Отцу, зато есть несколько молитв, направленных к Божеству в целом, то есть к Пресвятой Троице. Но вот первая молитва вечернего правила традиционно адресуется именно Первому Лицу Пресвятой Троицы; об этом можно судить по ее завершению, которое содержит в себе одновременное прославление всех лиц Пресвятой Троицы: «Яко Твое есть царство и сила и слава, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков».
   Эта недлинная молитва состоит из двух частей, первая из которых охватывает все пространство минувшего дня, от которого осталось лишь несколько минут, по истечении которых завершится и вечернее правило; за день произошло немало далекого от совершенства и откровенно нечистого, за что и следует, по природе вещей, просить у Господа прощения. Боже вечный… – Сущее Бытие, пребывающее вне тварного и временного устройства, которого Он есть Творец и Промыслитель: …Царю всякаго создания… Все эти слова показывают, как соотносятся Творец и Его творение. Далее речь идет о взаимоотношениях Бога и конкретного молящегося человека, подошедшего к концу дня. Здесь можно видеть также тонко выраженное отношение молящегося к Божеству, имеющее безусловный характер личного преклонения. …Сподобивый мя даже в час сей доспети… Господь мой и Бог мой, удостоивший меня добраться до настоящего мгновения, сподоби мя и прежде моего успения – успеть помолиться!
   Что для «доспевшего в час сей» самое главное, о чем первая забота? Суметь уйти в царство сна со спокойной душою и чистой совестью. Но это, конечно же, зависит не от меня – по крайней мере главным образом не от меня. Но кое-что и от меня. От меня зависит – не забывать, что прошел очередной день, наполненный, как всегда, множеством грехов, как правило – мелких. Но мелких или немелких – главное, не забывать, что как с ними подошел к концу дня, так с ними можешь и остаться в ночи. И это небезопасно: в ночном пространстве они – увы! – будут назойливо продолжать свое разрушительное действие. Если уйдешь нераскаянным в ночь, есть опасность, что нераскаянным и останешься. От Кого зависит, к Тому и обратимся, хотя бы в самых общих чертах: …прости ми грехи, яже сотворих в сей день делом, словом и помышлением, и очисти, Господи, смиренную мою душу от всякия скверны плоти и духа. Как писал Ф. И. Тютчев, «не плоть, а дух растлился в наши дни».
   Последующие молитвы дадут нам возможность вспомнить и нечто более конкретное. Но пока молитва напоминает о том, с чем мы можем столкнуться в течение ночи, и о различных результатах подобного столкновения. И даждь ми, Господи в нощи сей сон прейти в мире, да востав от смиреннаго ми ложа, благоугожду пресвятому имени Твоему… Значит, дело зависит не только от того, с чем ты уйдешь в ночь, но и от того, насколько Господь даст мирное обстояние для этой ночи. Иначе говоря, все зависит от Того, к Кому мы обращаемся, чтобы Он победил темные страстные и пристрастные поползновения нашей души, этих гадов, ползающих в безволии сна. Тем более что, приближаясь к преддверию сна, мы имеем дерзновение подразумевать нечто гораздо большее, чем эти несколько часов: …во вся дни живота моего, и поперу борющия мя враги плотския и безплотныя. Таким образом, дерзновение сегодняшнего вечера, выходя за пределы подступающей ночи, распространяется на все дни моей жизни.
   И качество этих последующих дней зависит от того, насколько мне удастся осуществить то, что в молитве формулируется как «поперу борющия ми враги (наступлю на этих врагов, сумею победить их) плотския и безплотныя». Как ни странно, но если днем для нас более очевидны «плотские враги», включая сюда физиологические проявления нашего организма, то в ночное время на нас более активно могут влиять «враги бесплотные»: это и психологические, внутренние, негативные проявления, разрушающие нашу душу (психопатологические состояния, например неврозы), это и извне умаляющие нашу жизнь действия сил бесовских, о чем и говорится далее в завершающих словах молитвы: И избави мя, Господи, от помышлений суетных, оскверняющих мя, и похотей лукавых.
   Суетные помышления, входящие в душу, не обязательно имеют прямо оскверняющий характер, хотя, конечно, многие люди, внимательно оценивающие свои сонные негативные состояния, хорошо знают, что нередко они бывают именно демонстративно оскверняющими. На самом деле, что касается сонных мечтаний, довольно и того, что их содержание лишено духовной направленности: не являясь даже для спящего человека закрытыми от ценностных ощущений, они перекрывают путь его духовному восприятию и осмыслению. Но и в случае если эти фантастические мечтания имеют, казалось бы, религиозный характер, низменные предпочтения, вступающие в дело, своими злобными внушениями настолько искажают существо дела, что иначе, чем осквернением, назвать это невозможно.
   Еще хуже обстоит для человека дело с лукавыми похотями. Такие похоти во сне могут словно бы продолжать желания минувшего дня, не (вполне) исполненные, но по сути ненужные и даже часто бессмысленные, ночью же, к счастью, неисполнимые, виртуальные, нелепые, фантастические, нередко пошлые, которые – по крайней мере, в дневное время – необходимо преодолевать, потому что они, по своему лукавству, ночью могут стать постоянными, навязчивыми спутниками сознания человека и даже – о беда! – его устремлений, а если не бороться, то и днем.
   Таким образом, положен как бы пролог вечернему молитвенному правилу. Остается лишь завершить его славословием Пресвятой Троице: Яко Твое есть царство и сила и слава, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Молитва 2-я, святого Антиоха, к Сыну Божиему

   Обращение, с которого начинается молитва, одновременно и довольно лаконичное, и вполне насыщенное: Вседержителю, Слово Отчее, Сам совершен сый, Иисусе Христе… Первое из слов этого обращения – «Вседержитель» – нам привычнее относить к Первой Ипостаси – Отцу; так, в начале Символа веры мы читаем: «Верую во единаго Бога Отца Вседержителя…» Сам тип делания – вседержительство – относится к промыслительному Божественному деятельному откровению, и это понятие чаще всего применяется к Отеческому Лицу. Но Крест Христов есть высший, спасительный образ и смысл промыслительного действия в отношении человека; и потому Христос также – Вседержитель во всечеловеческом контексте. Спасительное крестное восхождение ввысь Он уже совершил. Но продолжает совершаться, являясь предметом нашей веры, совместное евхаристическое жертвенное дело Бога и человека, где Отец есть Любовь распинающая, Сын (Христос) есть Любовь распинаемая и Дух Святый – Любовь, торжествующая силою крестною (святитель Филарет Московский); так вот, литургически распинаемый Христос со Отцем и Святым Духом принимает участие в делании, присущем Вседержителю.
   Понятие «Слово Божие» как Вторая Ипостась Божества в богословском отношении нам более знакомо, хотя бы по началу Евангелия от Иоанна: В начале было Слово… и Слово было Бог... (Ин. 1:1). И не столько потому, что в процессе акта творения Отец все создавал Божественным Своим Словом; главное для нас состоит в том, что Сын Божий, воплотившись во чреве Пресвятой Девы, стал Сыном Человеческим; Он, Сын Божий и Сын Человеческий, воплотившееся Слово, завершив Свой крестный спасительный промыслительный подвиг на Кресте, – как Новый Адам, как Первенец (1 Кор. 15:20) проложил дорогу, соотносимую с крестом Христовым, для всех тех, кто вступил вслед за Христом на Его путь: первенец Христос, потом Христовы (1 Кор. 15:23).
   «…Сам совершен сый, Иисусе Христе…» – да, совершенный Бог и совершенный человек, к Которому и направлено мое несовершенное обращение; и последнее слово этого обращения – «сый», вполне достойное того, чтобы быть написанным с большой буквы – Сый, Сущий, Самосущий, единственный Сущий по существу. Духовная сущность любого личностного бытия только потому и становится существующей, что приобретает существенное бытие от единственного Самосущего. И вновь молитва обращается к драгоценному слову «милость», «милосердие» – …многаго ради милосердия Твоего никогдаже отлучайся мене, раба Твоего, но всегда во мне почивай. Иисусе, добрый Пастырю Твоих овец… Молитва произносится теми, кто готовится к скорому «почиванию» во сне. Таким образом, очень уместно в преддверии ночи желание молящегося, чтобы Христос не только в течение этой ночи, но и всегда пребывал с тем, кто пребывает в молитве, что и означает выражение «никогдаже отлучайся мене» (никогда не отступай от меня). Это действительно необходимо, что подтверждается и общецерковным знанием, и личным опытом и переживанием. Необходимо (разумеется, не в сентиментальном смысле, не потому, что, дескать, это приятно) потому, что сие взаимопребывание человека во Христе и Христа в человеке есть единственно возможное и желанное состояние для того, кто следует вере Христовой и стремится быть таким всегда. Вот я сейчас собираюсь отойти от дневного активного пребывания – ничего не поделаешь! – к ночному почиванию; но Тот, у Кого возможность вечнующего бытия, продолжает Свое сущностное бытие в вечности. Что же остается делать мне в моем сонном одиночестве? Я, одна из множества Его овец, пред началом своего почивания умоляю своего Пастыря: не покидаяй вечности Своего Царствия и меня не покидай, но «всегда во мне почивай, Иисусе, добрый Пастырю Твоих овец».
   Сии евангельские слова (Ин. 10:14) особенно драгоценны для тех, кто применяет к себе овчий образ, а Иисуса Христа видит в образе Пастыря, что вполне своевременно при чтении этой молитвы. А отсюда происходит и это возможное переживание всегдашнего взаимопребывания человека с Иисусом. Как великолепно пребывание Пастыря со Своими овцами и как желанно и радостно такое сопребывание! Нет никакого сомнения, что такому переживанию придается особенно высокий смысл в литургическом контексте, наипаче же – при причащении Святых Христовых Таин. Но во время сна переживать такое возможно – увы – лишь в сонном состоянии. Придется подождать, пока не вступит в действие литургическая реальность следующего дня.
   Что же касается сыновней рефлексии в молитвенном переживании, то оно особенно усиливается при вчитывании в нижеследующую часть молитвы: …не предаждь мене крамоле змиине и желанию сатанину не остави мене, яко семя тли во мне есть. В этих словах выражается образное понимание того, что именно сейчас, накануне сна, накануне усиленного нападения сил зла, подступающих во мраке бессознательного и подсознательного бытия, когда бесовское возмущение оказывает свое обычное ночное расслабляющее влияние («крамола змиина»), а главное бесовское стремление («желание сатанино») к погублению человека особенно ненасытно, – именно в это время, даже при начальном погружении в дремоту, ослабляется способность и стремление человека оказывать душевное сопротивление ночным демонским силам, с их растлевающей возможностью, при столь обычной для человека склонности к самоубийственному унижению, умалению бытия («семя тли»). Здесь можно принять во внимание новейшие богословские исследования относительно «семени тли», согласно которым оказывается, что это семя есть семя сатанинское.
   Но это не исключает и того, что образ «семя тли» при чтении этой молитвы возможно применить и в более привычном контексте – как известную по личному опыту психологически обусловленную неизменную готовность к принятию гадких, сатанинских (бесовских) помыслов (искушений, соблазнов), посредством которых механизм диавольской работы, основанный на принципе внушения (рационалистического или иррационального), действует на человека. Греховная человеческая психология при нападении диавольских внушений вполне задействуется еще и потому, что при ослаблении религиозного сознания в обществе то, что называется словом «мир», влияет на мировоззрение человека всегда крайне негативно и чрезвычайно энергично. Мир свое любит, за свое держится и пропагандирует свое. Такая пропаганда оказывается особенно убедительной в ночное время, когда наши духовно-контрольные механизмы исключительно расслаблены, – и ночное «семя тли» прорастает особенно успешно.
   Потому необходимо чрезвычайно усилить свою молитву спасающему и поклоняемому Богу: Ты убо, Господи Боже покланяемый, Царю Святый, Иисусе Христе, спяща мя сохрани немерцающим светом, Духом Твоим Святым, Имже освятил еси Твоя ученики. Блистательный образ – «немерцающий (немеркнущий) свет». Разумеется, «свет» здесь не просто одно из имен Второй Ипостаси Божества, как и Он Сам Себя порою именовал (о чем преимущественно свидетельствует евангелист Иоанн Богослов), – но и такое качество бытия, которое дает возможность в предметном содержании жизни отчетливо видеть неискаженный, необманный смысл реальности. Правда и то, что очень немногим и в течение дня удается пребывать в безусловно ясном, неискаженном состоянии сознания. Но понятно, что только живоносная сила Святого Духа, явленная в день Пятидесятницы на святых учениках и апостолах, окажет в ночное время свое действие, однако лишь при усиленной просьбе отходящих ко сну. Потому и молимся. И часто – небезуспешно.
   Потому и продолжается молитва, обращенная ко Спасителю, смысл которой приобретает здесь особенный оттенок в связи с наступлением особого времени – ночи: Даждь, Господи, и мне, недостойному рабу Твоему, спасение Твое на ложи моем: просвети ум мой светом разума святаго Евангелия Твоего, душу любовию Креста Твоего, сердце чистотою словесе Твоего, тело мое Твоею страстию безстрастною, мысль мою Твоим смирением сохрани… Главный смысл и главная мысль этого личного обращения состоит в том, чтобы все внутреннее и даже внешнее пространство личности (ум, душа, сердце, тело) осталось целостным, неискаженным, неиспорченным и чтобы оно пребывало таковым не только в ночи, но и во всей последующей жизни. Это необходимо для того, чтобы раздробленность на множество неопределенных или явно греховных мыслей, сердечных переживаний, помыслов и фантазий не стала неизбежным состоянием – состоянием мрачноватого ума и примрачного сердца, но чтобы оставались всегда действенными твои спасительные склонности, независимо от того, идешь ли ты, сидишь или лежишь; чтобы не стать существом духовно бесконтрольным – до полного предела, нелепо и отвратительно бессмысленным.
   Очень уместно здесь обратить внимание на то, что мысль человека остается духовно сохранной при содействии Христова смирения. Но чтобы так стало на деле, недостаточно одной легкомысленной мечты и неуверенной готовности – и вообще недостаточно ничего «своего». Опыт пребывания в настоящей молитве утверждает, что необходима предметная обращенность ума ко Спасителю. Прежде всего, чтобы ум стал объективно и неотвлеченно просветленным, необходимо приникнуть к Святому Евангелию (благовестию) как к источнику духовного познания. Если же что-нибудь в твоем личном умствовании или в других источниках входит в конфликт с Евангелием, то надо знать, что Евангелие всегда право, оно несет свет и подлинный разум, а все остальное – неправо.
   Но просвещение евангельским светом не есть единственный источник правды и истины: собственный ум тоже становится действующим фактором, работающим во спасение, преимущественно тогда, когда он вполне «просвещен светом разума святаго Евангелия» Спасителева. Для этого необходимо, как минимум, постоянное, можно сказать, ежедневное обращение к тексту Евангелия. Но именно как минимум. Потому что это необходимое начальное условие не гарантирует столь необходимого просвещения ума. Для того чтобы этот необходимый и желанный результат осуществился, мы просим таинственного вмешательства Самого Христа. Но вступает в свои печально известные права ночь, которая многие наши духовные достижения пытается одолеть посредством совместных усилий мира, диавола и плоти. И все же ум молящегося имеет свой опыт действия: за ночью и днем наступает следующая ночь, и, чтобы не было остановок в действии ума, просвещенного светом Евангелия, паки и паки человек взывает: «Просвети мой ум!» И когда наступает утро, он проверяет – не случались ли какие-либо греховные ошибки, а если случались, то покаянно исправляет их призыванием Божественной силы и действием собственного ума, просвещенного светом Евангелия.
   Но подлинная духовная жизнь осуществляется далеко не только с помощью просвещенного ума. Если нравственное состояние души в целом не опирается на твердое основание этически безупречных принципов христианской аскетики, то никакой светлый ум не спасает от возможных нравственных погрешностей. Все множество верных нравственно-аскетических принципов и установок, принятых Преданием Православной Церкви, охватывает одно поразительно точное слово – «крест». Эти установки душа молящегося вполне готова вместить в себя, но это возможно только тогда, когда весь предшествующий опыт евангельского знания и церковной жизни и был опытом такого, постепенного, вмещения.
   Такой опыт не может быть, разумеется, только словесным. «Любовь» – понятие, открывающее бесконечную перспективу непрерывного духовного со-бытия́ Жизни, в преизбытке наполняющего сердце человека. Но ум человека должен быть априори преисполнен святоотеческим церковным знанием; такое знание, хотя оно может быть только книжным, является чрезвычайно драгоценным, потому что прежде всего оно связывает душу с Крестом Христовым, и человек обнаруживает в своей жизни некоторую личную соотнесенность с этим Крестом. Затем душа и сама начинает искать в этическом содержании жизни и находит то, что ей хотелось бы воплотить в личной действительности. Это и есть начало любви ко Кресту. Сначала – Евангелие, а затем – Крест как торжествующий венец Евангелия и его непобедимая победа.
   Есть некоторая сложность в том, что душа, расслабленная в ночной действительности соответственно своим склонностям, оказывается вновь готовой всячески сопротивляться действиям Креста, которые в целом уже успела полюбить. Остается лишь снова смиренно испрашивать живого благословения Богочеловека на то, чтобы и моя душа, успевшая возлюбить Крест Господень, никогда не смела даже и подумать отступить от этой любви ни в предстоящую ночь, ни во все последующие дни и ночи моей жизни на земле.
   Есть некая сложность и в том, что все дни и ночи должны стать знаком и образом такой жертвенной манифестирующей победы. Жертвенной – потому что вся жизнь и всякая жизнь, связанная со Крестом, есть жизнь жертвенная, и часто это открывается человеку настолько явно, что становится понятным даже и тогда, когда крест для самого человека есть только формальное понятие. Вся жизнь Христа, от самого рождения в скотских яслях, была непрестающим жертвенным, спасительным крестным путем. Его победа была явлена как манифестирующая, вполне откровенно, что стало особенно знаковым событием перед кульминацией Его крестного пути, когда, прежде шести дней Пасхи, Он на жребяти осли входил во Иерусалим, будучи сопровождаем непрерывным ликованием народа: осанна в вышних! Благословен грядый во имя Господне! (Ин. 1:1, 13, 15). И если жизнь человека соотносится с Крестом Христовым, то и она становится жертвенной и манифестирующей.
   Но также у отходящего ко сну должно быть просвещено и «сердце чистотою словесе Твоего». Но ведь кажется, только что говорилось: «просвети ум мой светом разума святаго Евангелия Твоего». Вроде бы – почти одно и то же. Но! Во-первых, не только ум, но и сердце. Во-вторых, слово Божие включает в себя всю полноту христианского учения. Разумеется, Евангелие есть его центр, но хорошо и то, что имеется также и глубокая периферия, содержательно связанная с центром. Радостно узнавать, например, как творения святых отцов связаны со Святым Евангелием. Потому и говорится далее: «…сердце чистотою словесе Твоего». Это означает, что личности, глубоко воспринявшей нравственно-аскетические замыслы христианства, отрадно будет обнаружить их глубинную связь, например, с Добротолюбием [21 - Пятитомный сборник аскетических сочинений христианских писателей.] и со всей подобной литературой. Нередко можно видеть, что у современных православных прихожан сердце зачастую более связано с этим учением, чем ум непосредственно с Евангелием. И это – небезопасно.
   Далее в молитве следует не совсем традиционное прошение о том, чтобы было в целости сохранено «тело мое Твоею страстию безстрастною». Страсть Христова (страдания) – это сильное лекарство, страшное лекарство, потрясающее лекарство, но не для Того, Кто Сам, по природе Своей, имея готовность к подвигу, нуждался бы в лечении и исцелении. Падшие же существа, человеки, склонные к нравственной страстности, приводящей их ко страданиям, иногда сами ощущая это, а порою совершенно не сознавая своей психосоматической болезненности, чрезвычайно нуждаются в исцелении. И никакие таблетки, никакие психотерапевты здесь не помогут. Здесь есть одно лишь лекарство – Христос, Он же и единственный врач, претерпевший крестные страдания. И у Него лишь остается просить: исцели и просвети тело мое (плоть) «страстию Твоею безстрастною», чтобы после Страшного Суда (но, может быть, даже и до Суда) живое и здоровое тело нашло возможность соединения с живою и бессмертною душою.
   Заключают прошения о сохранении и освящении последние в этом отношении слова молитвы: «мысль мою Твоим смирением сохрани». Это очень правильные и хорошие слова. Ибо обычное состояние мысли падшего человека – не смиренное, а вполне самодовольное, и такое состояние обычно никак самим человеком не оценивается, даже никакой мысли об этом не возникает, а просто как ему думается, так и думается – обычно с целым рядом умственных и нравственных ошибок. Здесь речь идет прежде всего о понимании смирения Самого Христа, Который был послушным даже до смерти, и смерти крестной (Флп. 2:8). Внимательное рассмотрение смирения Христова приводит к тому, что человеческое ошибочное несмиренное состояние Христос преобразует в нормальное, безошибочное, смиренное, при котором человек будет готов сказать о своих мыслях: «Я, скорее всего, неправ, потому что, как правило, я неправ; я почти всегда неправ, хотя бы потому, что у меня нет ровно никаких оснований считать себя правым. Но почти всегда, по своему несмирению и без всяких на то оснований, я считаю себя правым; и обычно для меня даже не возникает вопрос: верен или не верен мой способ познания мира (мудрование)?» Практическая гносеология (мудрование) – это дело не для каждого; тем более что верная практическая гносеология открывается лишь в контексте христианства – это и есть глубокое и смиренное христианское мудрование. При его использовании работающая мысль с разных сторон открывает для себя истинное положение вещей.
   Вся эта последняя часть молитвы неразрывно связана с представлением о таком человеческом внутреннем устроении, которого не хватает для окончательного и необходимого устройства личностного христианского мира (потому и просим, что не хватает); с другой стороны, молитва обеспечивает надежность ее идейной структуры (того, что изложено здесь всего в восьми строчках) применительно к любой жизенной ситуации любой длительности (одни сутки или целую жизнь для личности, а для социума – пусть даже и целую эпоху). Поэтому хорошо было бы каждому молящемуся особенно внимательно всматриваться в эти восемь строчек.
   …И воздвигни мя во время подобно на Твое славословие. Это «подобное время» придет довольно скоро: закончатся краткие часы необходимого ночного отдыха – и вновь настанет время славословия. Но и теперь, при завершении молитвы Иисусу Христу, Сыну и Слову, мы возглашаем: Яко препрославлен еси со Безначальным Твоим Отцем и с Пресвятым Духом во веки. Аминь. Здесь обычное для окончания молитвы славословие Пресвятой Троицы, как бы запечатлевающее все ее содержание.

Молитва 3-я, ко Пресвятому Духу

   Господи, Царю Небесный, Утешителю, Душе истины… – суть слова, традиционно содержащие именование Третьего Лица Пресвятой Троицы – Святого Духа. Почти все слова этой молитвы представляют собой перечисление некоторых грехов, совершенных за минувший день и вспомнившихся к настоящему времени, по возможности – с покаянным их осознанием и переживанием и с желанием освободиться от них ко времени наступающей ночи.
   Но еще по ветхозаветной традиции, которая с особенной силой и остротой выражена в текстах псалмопевца и царя Давида, покаяние начинается с обращения к милосердию Божиему (Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей. – Пс. 50:3). Вот и в этой молитве – умилосердися и помилуй [22 - О слове «помилуй» см. утренние молитвы (с. 27–28).]мя грешнаго раба Твоего – так естественно обращение к бесконечной милости Божией, ибо, по осознанию себя грешным, также естественно если не испрашивать себе наказания, то, во всяком случае, осознать себя заслуживающим наказания. Ниже в этой молитве содержится такой обширный и разнообразный с точки зрения «вони́ благоухания греховного» букет грехов, что необходимо немалое милосердие Божие, чтобы от этого «букета» быть освобожденным.
   Это и отражено в нескольких последующих лаконичных словах молитвы: …отпусти (это и есть «освободи») ми недостойному (это минимальная характеристика греховности), и прости (а это минимальная характеристика Божественной милости) вся, елика Ти согреших днесь (сегодня) яко человек (что и понятно), паче же и не яко человек, но и горее скота (ну а это преувеличенная художественная самохарактеристика – «горше, чем скотина»), вольныя моя грехи и невольныя, ведомыя и неведомыя… А далее уже совершается переход от грехов «сего дня» ко грехам целой жизни, если иметь в виду их взаимосвязь, так сказать генетическое происхождение, грехов «сего дня»: …яже от юности и от науки злы, и яже суть от нагльства и уныния.
   Ведь «юность» может содержать не только временну́ю характеристику давно минувших дней (если речь идет о людях преклонного возраста), но и некий ценностно-устойчивый тип сознания: недаром же в наше время о многих возрастных людях нередко говорят, что их развитие как бы остановилось на подростковом или в лучшем случае на юношеском уровне, и это вполне определяет их нравственный облик. Например, в наши дни встречается немало взрослых мужчин, так и не начавших работать. И вообще безответственность есть вполне устойчивая особенность некоторых современных людей, берущая свое начало «от юности».
   «От науки злы». Это не наука как область человеческой деятельности, а наученность присущим веку сему недобрым привычкам, господствующим на разных уровнях и порой доводящим до уголовных преступлений, – такова досадная склонность к опасной переимчивости, которая приводит к тому, что образуются «от науки злы» постоянные отвратительные привычки, которые даже и не осознаются как отвратительные.
   Подобным же образом можно описать генетику иных греховных особенностей – «яже суть от нагльства и уныния». «Нагльство» (наглость) есть эгоцентрически-злобный, психопатический тип поведения, при котором в ответ даже на само присутствие другого человека поблизости демонстрируется в лучшем случае раздражение, а то и нечто худшее, что, в частности в семейных отношениях, порой приводит к чрезвычайно тяжелому положению. «Уныние» есть тяжелое психологическое или даже психопатологическое состояние (в аскетической терминологии – страсть), которое может начинаться с невнимания к основополагающим духовным сферам жизни и с концентрации на недостойных серьезного внимания предметах – а завершаться гнетущей, стойкой депрессией. И разумеется, здесь можно упомянуть еще немалое количество психологически обусловленных типов устойчивого греховного поведения, а также некоторых частных, почти случайных греховных переживаний и действий, нередко возникающих наряду с унынием.
   Об этом и свидетельствует продолжение молитвы, состоящее из произвольного перечисления дневных грехов, на каждом из которых хорошо было бы хоть на полсекунды остановиться для покаянной самопроверки – чтобы повиниться в них. Аще именем Твоим кляхся, или похулих е в помышлении моем… Само по себе довольно худое дело – клясться, но особенно худо и безобразно – клясться именем Божиим, а уж совсем гнусно и отвратительно – похулить имя Божие! Но хочется надеться, что ничего подобного никогда с тобой не случается или по крайней мере бывает очень редко, и тогда непременно надо поскорее в этом покаяться.
   Далее мы переходим к грехам, совершенным против ближних. …Или кого укорих, или оклеветах кого гневом моим, или опечалих… И укорять – дело не очень хорошее, потому что от укоров может болезненно огорчаться брат твой, а сам ты – превозноситься; но куда хуже – клевета, да еще с гневом, потому что клевета есть злобная ложь на брата, которая может разрушать всякие добрые отношения, да и вообще всякие отношения. К тому же результату приводит и любое слово или действие, которое вызывает болезненную печаль у брата, как это бывает всегда, когда такие действия производятся не из любви.
   Далее молитва переходит к перечислению внутренних состояний и переживаний, имеющих очевидно греховный характер: …или о чем прогневахся, или солгах, или безгодно (несвоевременно) спах… «О чем» (а не «о ком») можно прогневаться, только когда душа почти всегда готова пребывать в негативном, раздраженно-агрессивном состоянии, и тогда достаточно самого ничтожного повода, чтобы взорваться. И хорошо еще, если ты сам с отвращением осознаёшь свое такое жалкое состояние… Но вот наступает вечер, время для покаяния, когда хоть немного должно становиться за себя стыдно.
   «Солгах» – что же, здесь понятно. Святой Давид говорит: всяк человек ложь (Пс. 115:2). Но в отношении себя самого не всякий человек и не всегда осознаёт это, особенно когда речь идет о таком самом частом и тонком виде лжи, которым является самообман. Да, кроме того, очень многие считают себя весьма правдивыми людьми. Беда.
   Еще более часто люди не видят за собой греха, когда дело касается излишне долгого сна («безгодно спах»), как и любой другой физиологической чрезмерности; многие вообще не склонны полагать, что подобные вещи характеризуются как греховные. И вообще не знают, что любая невоздержанность имеет нравственный посыл, что как раз очень хорошо понимали древние греки.
   Затем текст молитвы снова переключает наше внимание на грехи против ближних: …или нищ прииде ко мне, и презрех его; или брата моего опечалих, или свадих, или кого осудих… «Нищ прииде и презрех» – подразумевает как самый прямой, так и косвенный, символический смысл, когда «нищ» может подразумевать любого человека, нуждающегося в понимании и в каком-либо знаке внимания, а слово «презрех» – не обязательно презрение в прямом, самом негативном смысле слова, но может означать любое выражение невнимательности. Но очевидно, что в любом из таких случаев необходимо покаяние.
   «Брата опечалих». И даже не важно – сознательно или нечаянно. Желал или не желал опечалить; скорее всего, неким тонким, смутным образом желание привести брата в состояние печали потаенно жило в душе. И вот наконец дождался случая, как бывает довольно часто, опечалить брата – и так оно и получилось. Что ж, дождался – радуйся?! Но на самом деле должно быть стыдно.
   Бывают люди, у которых постоянная готовность к скандалу бытует в их сердцах и при первой же возможности тут же прорывается наружу, и обязательно затевается ссора. Это означает, что я вношу в общественную жизнь (любого масштаба – от семьи до государства) дух раздора и разделения, что и означает в подобном случае – «аз свадих». Если же от меня исходит неприязнь (по идеологическим или психологическим причинам) по отношению к некоему лицу, сие означает – «или кого осудих». Здесь можно заметить между прочим, что в Евангелии Христос ни на что другое не обращает столь постоянного, глубокого и пристального внимания, как на грех осуждения, особенно когда оно демонстрируется публично, потому что в таком случае действие греха расширяется пропорционально количеству присутствующих при этом людей.
   И снова молитва возвращает читателя к его внутренним греховным переживаниям, речь идет главным образом о греховных страстях и отчасти – о пристрастиях: …или развеличахся, или разгордехся, или разгневахся; или стоящу ми на молитве, ум мой о лукавствии мира сего подвижеся, или развращение помыслих; или объядохся, или опихся, или без ума смеяхся; или лукавое помыслих, или доброту чуждую видев, и тою уязвлен бых сердцем…
   Гордость есть страсть фундаментальная, по отношению к которой многие другие проявляются как частные – к общей, порою очевидным образом, порою менее очевидным. Вообще говоря, это слишком обширная тема, чтобы ее можно было коснуться лишь слегка. Христианская этика, для которой эгоцентризм – лишь крайняя форма гордости («разгордехся»), описывает еще более трех десятков основных проявлений гордости, среди которых указано и самопревозношение перед другими людьми («развеличахся»). То же касается и «разгневахся» – не всегда гнев претворяется в физическую расправу или жестокие слова, довольно ведь и того, что внутреннее действие гнева разрушает твою собственную душу.
   В то же время «развлечение» ума множеством различных предметов лукавого мира сего и в силу этого «отвлечение» ума от молитвы и других духовных предметов, скорее, можно отнести к страсти уныния, чего многие как раз не знают и не замечают; только эта молитва и может привести их к осознанию наличия прямой зависимости между плохой молитвой и страстью уныния.
   Но также в этой части молитвы отчетливо отображается дурной контакт между следующими двумя страстями: тем же унынием и блудом – «развращение помыслих»; когда блуд совершается не на деле, а как бы почти невинно, в помышлении. Но в любом случае грехи всегда вначале совершаются во внутреннем помышлении, а до самого дела не всегда доходит. Но и «помыслих» лежит все в той же области греха, посредством которой умаляется подлинное значение высоты жизни.
   Последние несколько наименований также дают возможность припомнить некоторые всем известные страстные действия: «объядохся, опихся…» Понятно, что речь идет о страсти чревообъедения. Едва ли о них стоит говорить более подробно: слишком все очевидно.
   Далее между прочим упоминается о таком странном греховном явлении, как смехотворство («без ума смеяхся» – действие, по-видимому, довольно безумное), которое иными отцами-аскетами справедливо (но не всем понятно почему) было отнесено к одному из проявлений страсти уныния и которое стало почему-то желанным и ожидаемым в наши дни – дни отчаянного безвременья. Не только во время молитвы, но и при любом другом внутреннем или внешнем делании случается вдруг прийти уму в какое-либо мирское помышление, которое всегда (хотя и не всегда очевидно) имеет лукавый характер и вводит человека в состояние уныния; хорошо, когда за собой это примечается, еще лучше, когда примечается с покаянием.
   «…Или лукавое помыслих». Выше уже было сказано нечто подобное: «…ум мой о лукавствии мира сего подвижеся, или развращение помыслих…» Едва ли здесь вновь говорится о том же, о чем и прежде. Скорее всего, прежде имелось в виду именно греховное содержание помышлений; здесь же, вероятно, речь идет о греховной структуре падшего ума, при которой, о чем бы ни думалось – о Евангелии, о Божественной литургии и т. п. – все равно это будет исключительно рационалистический или любой иной греховный способ мышления и в результате все равно будет сделано ошибочное умозаключение.
   В следующих словах – «или доброту чуждую видев, и тою уязвлен бых сердцем» – речь идет о пошлой, тривиальной зависти, которая бывает связана и с тщеславием, и с эгоцентризмом, и с неприязнью к ближнему и неготовностью видеть и признавать добрые качества его души, особенно если сам таковыми не обладаешь.
   Двумя словами – или неподобная глаголах – очерчена довольно обширная греховная область, связанная с деятельностью языка (в основном это ложь, злословие и пустословие), о чем так красочно пишет апостол Иаков: язык – небольшой член, но много делает. Язык – огонь, прикраса неправды; язык в таком положении находится между членами нашими, что оскверняет все тело и воспаляет круг жизни, будучи сам воспаляем от геенны (Иак. 3:5, 6). К этим грехам добавляется еще один – или греху брата моего посмеяхся. Но хорошо, что далее следует покаянное продолжение – моя же суть безчисленная согрешения. Сам-то полон грехами, а над чужими грехами готов гадко и дерзко хохотать. Без такого умозаключения этот обширный унылый перечень грехов немногого стоит.
   Слава Богу, в конце этого длительного перечисления добавляется всего один грех – или о молитве не радих, но это добавление весьма ценное. Во-первых, это единственный грех, относящийся к чисто духовной области. Во-вторых, молящийся кается не только в том, что он делал неположенного, но и в том, что он не сделал как следует нечто из того, что ему следовало бы сделать, – увы, не молился как следует. Ну хотя бы в конце долгого перечисления душа наконец вспомнила то, с чего ей следовало бы начать. Тем более что уже много раз душа имела замечательный опыт усердия, радения в молитве и помнит, сколь большую духовную радость она тогда ощущала. Но увы, в настоящий день, который завершается, у нее случилось ничтожно мало духовных достижений. Потому что ничтожно мало было духовного радения. Но вот теперь день кончается, подошло время вечерней молитвы, и она, слава Богу, вспомнила… С печалью, стыдом, но и с радостью – вспомнила.
   А надо было вспомнить гораздо больше; но увы, плохо помню: …или ино что содеях лукавое, не помню, та бо вся и больша сих содеях. Помню только одно: то, что было перечислено, – это лишь малая часть совершенных мною за день грехов. Хотя и хватает у меня разума, чтобы осознать (каждым вечером!), что проходящий день (каждый день!) стал днем греха, но не все мои грехи я сумел осознать в полной мере, знаю только, что их много. Очень много. И потому каждый раз к концу своего грешного дня, а тем более – вспоминая молитвенное начало минувшего дня, утверждаюсь в понимании, что теперь, уходя в область примрачного полусознания, пока еще не провалился окончательно в ночной мрак, – я должен молиться.
   Помилуй мя, Творче мой Владыко, унылаго и недостойнаго раба Твоего, и остави ми, и отпусти, и прости мя, яко Благ и Человеколюбец… Прежде всего нужно молиться своему Творцу и Владыке (Создателю и Промыслителю) о помиловании, потому что все обширное содержание этой молитвы (где находятся почти одни только грехи, и в большом количестве) утверждает в сознании, что ты – бестолочь и беззаконник, потому что грех есть бестолковое беззаконие; а раз беззаконник, значит, заслуживаешь наказания, но милость Божия может умалить наказание. Но даже и в этой ситуации я от своего беззакония пребываю в унынии, но одновременно и в довольно ясном сознании, что на самом деле достоин любого наказания, вплоть до самого серьезного и сурового. Но Ты, Господи, поскольку Ты благ и человеколюбив, можешь и, очевидно, желаешь освободить меня от всякого наказания (оставить, отпустить и простить).
   …Да с миром лягу, усну и почию, блудный, грешный и окаянный аз, и поклонюся, и воспою, и прославлю пречестное имя Твое, со Отцем и Единородным Его Сыном, ныне и присно и во веки. Аминь. Я, переполненный грехами до полного окаянства (низости, нечестия), дерзаю молить Тебя о Твоем высоком мире, с которым и в котором я смогу не только в спокойствии и с надеждой почивать, но и заранее, накануне грядущего сна, кланяться, воспевать и прославлять величественное и Божественное имя Отца и Сына и Святого Духа, что́ есть по существу светло, и истинно, и плодотворно.

Молитва 4-я, святого Макария Великого

   Эта молитва отражает нравственно-аскетический смысл жизни человека, приближающегося к концу дня и рассматривающего этот день в соответствующем контексте. И здесь главные вопросы: что сделано? и что не сделано? и что еще предстоит сделать? На все эти вопросы можно будет отвечать, если у человека живо чувство ответственности. И это живое чувство, в свою очередь, задает вопросы самому себе. Что Ти принесу, или что Ти воздам, великодаровитый Безсмертный Царю, щедре и человеколюбче Господи?.. Этот тревожащий душу вопрос задается самому себе, потому что душа осознаёт необходимость совершения живого и духовного дела, но сделанного в минувшем дне не обретает. …Яко ленящася мене на Твое угождение, и ничтоже благо сотворша, привел еси на конец мимошедшаго дне сего, обращение и спасение души моей строя.
   «Угождение». Что значит – угождать Богу? Это значит стремиться постоянно творить Его святую волю. Еще это должно означать – прежде всего быть в постоянном поиске Его святой воли. Причем во многих случаях ее даже и искать не надо, потому что она, эта воля, прямым и открытым образом выражена в Его святых заповедях, и тогда это означает – быть в постоянном памятовании этих заповедей, наиболее полно и лаконично выраженных в Нагорной проповеди, и более всего в заповедях блаженства. Но многое требует и внимательного поиска, почему апостол Павел и пишет о познавании того, что́ есть воля Божия, благая, угодная и совершенная (Рим. 12:2). Познавание же этой воли – и есть процесс, который совершается при поиске. Еще сложнее бывает исполнение воли Божией, когда она уже опознана, – слишком много возникает в течение жизни разнообразнейших препятствий. Например, на одно из таких препятствий намекается в вышеприведенных словах молитвы – «ленящася на Твое угождение». Лениться совершать волю Божию – увы, вполне тривиальное дело, ибо это совершение обычно требует немалых затрат энергии, а для ветхого человека это очень нежелательно, особенно когда противоречит привычному ветхому течению жизни.
   Милостив ми буди грешному и обнаженному всякаго дела блага, возстави падшую мою душу, осквернившуюся в безмерных согрешениих, и отыми от мене весь помысл лукавый видимаго сего жития. Если даже сознание и признаёт это безобразие – лень на исполнение воли Божией (угождение) – и даже если это признание имеет не просто информационный, но покаянный характер, то дальнейшее ясно само собой – к концу мимошедшего дня сего ничего доброго я не совершил. При этом если даже обнаружится, что ничего злого тоже не совершил (чаще всего – просто не разглядел), то для нормального покаяния достаточно и того, чтобы хотя бы сказать себе: но ведь, увы, и ничего доброго, что связано с исполнением воли Божией, за день тоже не сделано («ничтоже благо сотворша»). И это значит, что для покаянной перестройки моей души («обращение души моея») и для спасения – которое, конечно, совершает Бог, но не без нашего содействия – ничего не сделано. Для того чтобы милость Божия по отношению к молящемуся человеку, сознающему себя грешным и лишенным благих дел, состоялась, необходимо, чтобы, во-первых, Бог освободил душу от прежних безмерных согрешений, а во-вторых, чтобы на будущее от нее был отнят «лукавый (злой) помысл жития» сего мира, всегда лукавого.
   Таким образом, чтобы верно себя настроить и покаянно выстроить свою жизнь, более всего требуется милостивая расположенность Божия, как это видно из Ветхого Завета (Давид) и из уже известного опыта нашего бытия (новая тварь), тем более теперь, когда здравый дневной подход сменяется сонной усталостью, а душа не может не чувствовать себя «грешной и обнаженной всякаго дела блага». Никакими собственными усилиями «падшая душа» не может выйти из своего безнадежного состояния («осквернившуюся в безмерных согрешениих»); помыслы лукавые непереставая реют в моих окрестностях, и я прошу отъять от моего сердца беспредельную тучу «лукавых помыслов видимаго сего жития». Ибо пока будут веять в моих окрестностях и творить всяческие безобразия в области «видимого сего бытия» эти гадкие помыслы – в любое время, и днем, и ночью, и утром, и вечером – ничего хорошего ожидать не приходится. Да и что такое – «сие видимое житие»? Судя по всему, одна только видимость, если лукавые помыслы составляют почти все его содержание; лукавые помыслы – это фантастические мечтания, видимость, бессмысленное кружение, а жизнь духовная может совершаться вне пределов видимости, прикровенно, при том что подлинная духовная жизнь всегда исключительно предметна.
   Прости же мою беспредметность, Господи, открывший нам бесконечную сознательную предметность духовной жизни! Прости моя согрешения, едине Безгрешне, яже Ти согреших в сей день, ведением и неведением, словом, и делом, и помышлением, и всеми моими чувствы. День прошел, а ночь – увы! – приблизилась. День прошел, и мне остается только просить прощения за все, что случилось за этот день. Прости мои дневные согрешения, особенно если они происходили в полном ведении, ибо это сугубо постыдно. Да и то, что было в неведении, – глупо и постыдно, потому что жизнь (особенно дневная) дана нам для познания и духовных открытий, но где они? Прости, Господи! Греховные акты, совершенные в ведении, особенно увеличивают объем и тяжесть греха. А уж если все мои чувства принимали деятельное участие в моей греховной жизни в течение этого дня, то особенно прошу у Тебя, едине Безгрешне, прощения, потому что чувства мои должны были быть направлены к святости, а не ко греху.
   И теперь, когда темная природа вынуждает меня уходить в ночное полубытие, умоляю Тебя, Господи: Ты Сам, покрывая, сохрани мя от всякаго сопротивнаго обстояния Божественною Твоею властию, и неизреченным человеколюбием, и силою. Надеяться мне на какие-то иные силы, которые только и могут, что внушать сумеречные помыслы, – бессмысленно. Только Твои милость и сила помогут мне забыть дневные мои приключения, чтобы ночь не сделалась временем продолжения этих приключений. Покрой, Господи, тишиной и спокойствием бурную мою душу от демонских обстояний, готовых взяться за разрушительное дело над моей душой, нервно мятущейся.
   Очисти, Боже, очисти множество грехов моих, ставших достоянием моего беспокойного дня. Только душа, очищенная Господом от дневного греховного беспокойства, а также предочищенная от традиционно готовых совершить на нее свой набег грядущих греховных сновидений, может быть готовой к ровному и тихому отхождению ко сну в надежде исполнения своего прошения. Благоволи, Господи, избавити мя от сети лукаваго, и спаси страстную мою душу… Таким образом, речь идет об освобождении от лукавых (подлых и обманных) сетей минувшего дня и от возможных ночных фантазий, которые с особенной силой обуревают страстно мятущуюся душу. По молитве молящегося милость и сила Божества совершает искомое действие очищения от грехов и избавления (освобождения) от их лукавых сетей. Мы не доискиваемся до того, как именно совершается этот процесс, ясно, что в нем заключена некая таинственность; бессмысленно же испытывать тайну, чтобы она открылась, посредством рациональных методов, но опыт дает возможность увидеть, что тайна все же совершается, и это – главное.
   А то, что страстная душа спасается, свидетельствуется не менее таинственным образом, о чем также испрашивает молящийся: …и осени мя светом лица Твоего, егда приидеши во славе… Как странно, кажется, не только просить, но даже и предполагать, что Господь может ко спящему человеку не просто прийти – но даже прийти во славе и «осенить» (не значит ли это «покрыть тенью»?) сонного «светом лица» Своего. И в этих словах заключается не просто существенная тайна бытия (экзистенциальная), но также и лингвистическая загадка. Эта тайна свидетельствуется также последующими словами, и довольно неожиданно, хотя и об этом мы тоже просим: …и неосужденно ныне сном уснути сотвори, и без мечтания, и несмущен помысл раба Твоего соблюди, и всю сатанину детель отжени от мене… Неожиданно и просить, и получить – и «неосужденный сон» (в то время как он очень часто как раз бывает осужденным), и «без мечтания» (когда он почти всегда бывает с мечтанием), и «без смущения помыслами» (которые почти всегда случаются во снах). Можно лишь очень желать, чтобы Богом были отогнаны всякие сатанинские действия.
   Когда все вышесказанное на самом деле становится содержанием молитвы, довольно естественно искать и большего – и просвети ми разумныя очи сердечныя, да не усну в смерть. Можно даже догадываться о том, что если не будет во сне ни мечтаний, ни смущающих помыслов и проч., то «разумные очи сердечные», скорее всего, и станут просвещенными Богом и есть большая надежда на то, что удастся «не уснуть в смерть», то есть не заснуть так, чтобы уже никогда не проснуться.
   Открывается большая надежда на то, что и продолжение молитвы – И посли ми Ангела мирна, хранителя и наставника души и телу моему, – и последующая жизнь до некоего окончательного сна будет связана с Твоею всемощной помощью, осуществляемой содействием того, кому Ты и поручил это содействие; да избавит мя от враг моих, кто бы ни действовал из этих врагов, приносящих мне дурные сны и разрушающих доброе качество моей жизни, – силы бесовские или мои собственные фантастические помыслы, связанные с моим душевным устроением. При таком желанном развитии событий можно надеяться, что завершится это мое молитвенное стояние, пройдет и полуосмысленная, сонная ночь и, освободившись от сновидений, да востав от одра моего, принесу Ти благодарственныя мольбы, соответствующие новому дню моей жизни, как это всегда бывало и прежде.
   Но пока еще продолжаются молитвы текущего вечера, да и данная молитва, великого Макария, еще не завершена. Ей, Господи, услыши мя, грешнаго и убогаго раба Твоего, изволением и совестию… «Грешнаго и убогаго» – вполне понятный, общепринятый, вполне традиционный образ для истинно смирившегося, верно оценивающего себя православного человека, христианина, имеющего верно направленную волю («изволение»), имеющего и чистую совесть, и это с очевидностью выявляется из его покаянной устремленности, одновременно горькой и радостной, что́, собственно, и есть добрая и чистая совесть: вот оно – «изволением и совестию».
   При таком изволении и совести, когда слова молитвы – не только «звуки сладкие», но и внутреннее напряжение, с которым душа стремится к полноте общения с Богом (что особенно очевидно при совершении вечернего и утреннего правила), – можно иметь твердую надежду на то, что между вечером и утром будет установлена тесная связь духовного содержания и сочувствия («И нам сочувствие дается, как нам дается благодать». – Ф. И. Тютчев); и они находят между собой эту связь и единство. …Даруй ми воставшу словесем Твоим поучитися, и уныние бесовское далече от мене отгнано быти сотвори Твоими Ангелы… Так хорошо – уходить в сон в надежде на то, что следующее после сна утро станет временем научения Божественным словам. Так важно поучиться великим молитвенным словам, в которых молящаяся душа умеет отыскать великую благодать и отозваться на нее своим сочувствием; при этом поучении и нашем ответном сочувствии бесовские силы бегут и бесовское уныние, как своевременная (для ночи), воздействующая на нашу психологию бесовская наука, отгоняется радостною силою Ангелов.
   Финал – драгоценнейший: …да благословлю имя Твое святое, и прославлю, и славлю Пречистую Богородицу Марию, Юже дал еси нам грешным заступление, и приими Сию, молящуюся за ны… Уместно при этом припомнить прекрасную обширную молитву Пресвятой Богородице из утреннего молитвенного правила. И эти слова здесь – словно вечерний отклик на утреннюю молитву и одновременный призыв провести ночь спокойно, с благоговейной памятью о Приснодеве, чтобы, проснувшись, вновь своевременно и уместно припасть к Ней со словами: «Воспеваю благодать Твою, Владычице…» И уже теперь, ввечеру, мы выражаем свое на Нее упование, имея прежний опыт действенной надежды на Ее молитву и заступление, потому что Она подражает Божественному человеколюбию Сына, – а далее мы вновь обращаемся к Нему: заступничеством Божией Матери, знамением Креста и ради всех святых – да будет сохранена душа молящегося.

Молитва 5-я

   Господи Боже наш, еже согреших во дни сем словом, делом и помышлением, яко Благ и Человеколюбец прости ми. Мирен сон и безмятежен даруй ми. Ангела Твоего хранителя посли, покрывающа и соблюдающа мя от всякаго зла; яко Ты еси хранитель душам и телесем нашим, и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь.
   Эта самая краткая из всех вечерних молитв содержит всего три лаконичных прошения. Последний раз она была прочитана ровно сутки назад теми, кто не пренебрегает обычной практикой православного предания – молиться каждый день утром и вечером. Первое из этих прошений – о прощении всех грехов минувшего дня – в традиционном трехчленном перечислении: «словом, делом и помышлением». Грех «словом» есть частый, но и самый неосознаваемый грех; из грехов «словом» самая обычная, но и особенно незаметная вещь – празднословие; между тем за всякое праздное слово придется дать ответ (ср.: Мф. 12:36). А уж за празднословием нередко следует и сквернословие, а уж там – и словесное осуждение, страшнее которого мало что есть. Но и грехи «делом», совершенные днем, часто оказываются незамеченными, потому что нравственно-контрольные функции даже и днем далеко не всегда своевременно срабатывают, и грех совершается, а сознание пропускает его. Еще того опасней – «помышления», ибо при нравственной самооценке мы совсем часто упускаем их из внимания. Самое серьезное – «помышлением», потому что от помышлений берут свое начало все другие греховные акты (то есть и словами, и действиями, в том числе неосознаваемыми, легко и быстро забываемыми и никогда не воспоминаемыми).
   Второе прошение относится уже не к минувшему дню, а к наступающей ночи – оно о даровании мирного и безмятежного сна; и сие очень нужно, потому что нередко сны бывают немирными и мятежными, то есть совершается ночной грех.
   И наконец, третье прошение – о ниспосылании молящемуся Ангела-хранителя, покрывающего и соблюдающего от всякого зла; и в этом ангельском действии сокрыто нечто таинственное, как, впрочем, и во всех духовных актах, ибо что это такое – «покрывание»? И каким это образом – «соблюдение»? Очевидно, что это ангельское действие совершилось и совершается всегда, если грех остался безо всяких чрезвычайных последствий.
   Вслед за тем молитва и самого Бога называет «хранителем», и не только моим, но и всех ближних, поскольку в молитве употребляется местоимение «нашим» («душам и телесем») во множественном числе; и это хорошо, потому что тем самым молящийся включает ближних в свое молитвование. И каждый из всех, включенных в это «мы», когда совершает вечернюю молитву, включает и нас в свое молитвенное «мы».

Молитва 6-я

   Следующая молитва чуть-чуть длиннее, чем предшествующая. Но зато она более, чем все другие молитвы, связана с текущим временем – с вечером накануне наступающей ночи. Кроме того, она отчасти связана и с предшествующей молитвой – употреблением множественного числа: произносимая сольно, она будто бы связана с некоторой таинственной полнотой неизвестного множества лиц – «мы». Вот эта молитва.
   Господи Боже наш, в Негоже веровахом, и Егоже имя паче всякаго имене призываем, даждь нам, ко сну отходящим, ослабу души и телу, и соблюди нас от всякаго мечтания, и темныя сласти кроме; устави стремление страстей, угаси разжжения востания телеснаго. Даждь нам целомудренне пожити делы и словесы; да добродетельное жительство восприемлюще, обетованных не отпадем благих Твоих, яко благословен еси во веки. Аминь.
   Замечательно, что в самом начале этой молитвы предлагается вера в Бога – как самое существенное условие и содержание молитвы – и имя Божие произносится не отвлеченно, а напротив, сердечно призывается («паче всякаго имени»). Это обращение хорошо и полезно, если только оно осуществляется не по типу имясловствования – что могло бы привести к несколько магическому восприятию, от чего да спасет Бог всякого православного! Но действенным будет это обращение лишь в том случае, если его слова – «Егоже имя паче всякаго имене призываем» – вполне соответствуют личной жизненной правде и творческой позиции молящегося человека.
   В этой молитве можно разглядеть почти те же пожелания и, соответственно, прошения, что и в предшествующей, но в несколько ином контексте и с несколько иными оттенками смысла. Первое из них имеет смысл, который, как может показаться, выходит за рамки православного подхода («даждь ослабу души и телу»). По обычной покаянно-аскетической традиции принято – напротив – каяться в случившемся расслаблении с пожеланием твердости и мужества для себя. Но это покаяние относится не к концу дня, не к вечеру, когда всяческая – и физическая, и психологическая, и даже нравственная – усталость одолевают душу и тело и кажется возможным допустить для себя некоторое отдохновение и хотя с некоторым стыдом, но все же просить об этом Бога. Лишь бы это время ночного отдыха не привело к постыдному постоянному расслаблению, что часто, увы, оказывается возможным. В этом как раз и состоит существо следующей просьбы – быть «соблюденным» (сохраненным) от «всякаго мечтания и темныя сласти». Сласть, особенно мечтательная, темна всегда, включая и те случаи, когда она ощущается как исключительно сладкое переживание; она темна, потому что по существу в ней обнаруживаются только плотско-психологические ощущения. И это беда. Беда почти всякого сна. Впрочем, когда такие ощущения обличаются покаянным сознанием, тогда оказываются «темныя сласти кроме» (то есть «помимо», «вне») и такое обличение становится духовной необходимостью. Ради этого – и следующая просьба: «устави (прекрати) стремление страстей, угаси разжжения востания телеснаго». Конечно, для тех, кто опытно знаком с подобными ночными искушениями в любой, даже самой малой степени, должно быть очень понятным и полезным содержание этой краткой вечерней молитвы, включая и ее положительное завершение: «да добродетельное жительство восприемлюще (в наступающую ночь – как испрашиваемый дар от Господа Бога), обетованных не отпадем благих Твоих (от всякого обещанного и не раз полученного от Тебя добра не позволим себе отпасть)». И далее окончание: «яко благословен еси во веки. Аминь».

   За сим следуют две молитвы святого Иоанна Златоуста, каждая из которых заключает в себе по двенадцать лаконичных, но крайне насыщенных прошений. Они объединены в одну молитву под следующим порядковым номером.

Молитва 7-я, святого Иоанна Златоуста

   Она состоит из двух половин, в каждой из которых по двенадцать кратких прошений; всего – двадцать четыре, по числу часов в сутках. Первую из них можно было бы назвать:
//-- Покаяние – путь в Царство Небесное --//
   Слова Христа Спасителя Просите, и дастся вам (Мф. 7:7) даны нам как один из наиболее образцовых примеров обращения к Богу по мере того, как возникает подлинная жизненная нужда. Таковая необходимость бывает время от времени у каждого из нас. Но вполне ли нам ясно, о чем следует просить, во всяком случае – о чем нужно просить в первую очередь? Умеем ли мы верно опознавать – о чем было бы разумно просить? Нет? Так поучимся у того, кто просвещенный ум имеет, – у святого Иоанна Златоуста, учителя жизни и молитвы.
   Прекрасна и радостна благая весть: покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное (Мф. 4:17), особенно из уст Царя, сшедшего с небес, и воплотившегося, и вочеловечившегося. Прекрасна и радостна прежде всего теми неизреченными благами, о которых не леть есть человеку глаголати (2 Кор. 12:4). Ими удостоит Небесный Царь благих и верных Своих рабов, отчасти уже здесь, на земле, вкушающих от этих небесных благ. Но когда совесть и разум дают нам безошибочное понимание того, каким должен быть благий и верный (Мф. 25:21) раб Господа, всё, к великой моей печали, говорит мне совершенно определенно, что я раб неблагий и неверный, а значит, правосудно и справедливо должен буду лишиться этих благ. Что остается мне? Только молитвенно умолять: Господи, не лиши мене небесных Твоих благ!
   Этим начинает свою молитву, состоящую из двадцати четырех прошений, святитель Иоанн Златоуст. Первое из них – самое главное, центральное, прочие – исходят из него. Многочисленные и многообразные блага земные, обычно очень остро переживаемые и желаемые именно как блага, довольно часто фальшивые по своей сути (хотя они нередко и не осознаются – ни в индивидуальном, ни в общественном контексте – именно как фальшивые), – едва ли стали реальным поводом к серьезной молитве для тех, кто имеет намерение отойти ко сну, сохранив доброе духовное расположение. Понятно, что именно желание небесных Божественных благ, столь много значащих в условиях вечности и которых так страшно лишиться, может стать серьезным основанием такой молитвы, которая сопровождает нас при переходе если не в жизнь вечную, то по крайней мере в состояние ночного сна, в котором нас ожидают иные помыслы.
   Слово Божие недвусмысленно свидетельствует, что лишение небесных благ необходимо соединяется с вечными муками, с огнем неугасимым (Мк. 9:43) и червем неутолимым. С этим соглашается и моя совесть, и понимание справедливости, об этом не устает мне напоминать и Святая Церковь. Воспоминание о неизбежности адских мучений вызывает у меня вопль, в котором слышится искренний и болезненный страх, от которого так трудно освободиться: Господи, избави мя вечных мук! Этот страх имеет свои глубинные онтологические основания прежде всего в том, что отвратительные приземленные помыслы открывают неизбежную дорогу к пустоте и смерти. Сама эта дорога не дает возможности разглядеть сверхэтические духовные смыслы бытия. И (или) кроме того, путь к освобождению от страха перед муками вечной смертельной пустоты может открыться не иначе как только силой и любовью Божией.
   Отчего же все происходит? В чем причина того, что я стал рабом неблагим и неверным? В грехе. Грех поразил все мое существо, «ум и сердце, чревеса и утробу» (молитва 2-я ко причащению, святого Иоанна Златоуста), эмоции и интуицию. В уме моем мысли верные смешаны с ложными представлениями, оттого я беспрестанно ошибаюсь; рационалистические ветхие склонности вполне сопрягаются с мистическими безумными фантазиями («Сон разума рождает чудовищ». Ф. Гойя). Ложь и самообман становятся неизбежными продуктами греховно действующего ума, лишенного – особенно в ночи – верных критериев и ориентиров. В результате индивидуальные и общепринятые идеологические фантастические схемы создают основу греховной жизни. Ум и сердце насыщены земными предпочтениями и недоверчиво относятся к духовному познанию. Сердце переполнено чувственными, сентиментальными и эгоистическими движениями и помышлениями; на языке бесконечное пустословие и злословие; дела – наполнены почти исключительно земным содержанием. Один грех обнаруживается в моем нравственном пространстве. И пока грех остается на мне, пока он не прощен Господом, лишение блаженства и наказание неизбежны.
   Но может быть, простит Господь? Буду умолять: Господи, умом ли или помышлением, словом или делом согреших, прости мя! Прощение – априорное свойство, присущее любви не только Бога, но и человека (как образа Божия); но некоторые человеки всегда готовы прощать ошибки; другие же – не всегда; иные же, будучи чудовищно жестокосердными, – и вовсе никогда. Милосердный же Бог заведомо все прощает человеку, даже не нуждается в его предварительных просьбах. Нуждается в таких просьбах сам человек, даже когда он, по своей внутренней жестокости и неготовности видеть свою вину, не хочет ни о чем просить. Но просить Бога есть дело всегда полезное и верное: еще не успел попросить Бога – а дело прощения (освобождения) со стороны Бога уже готово, и остается со стороны человека принять это Божественное решение. Из всех обозначенных здесь типов грехов (умом, помышлением, словом, делом) следует особенное внимание обратить на тот, который объемлется словом «умом», потому что в уме обнаруживаются все основные установки, из которых исходят греховные смыслы.
   Но отчего я грешу? Может быть, если удастся избавиться от причин, вызывающих стремление ко греху во мне самом, грех уже не будет столь всесилен? Внимательное размышление позволяет увидеть эти причины. Во-первых, я недостаточно хорошо знаю православное духовно-нравственное учение, да и не очень стремлюсь познать святую волю Бога, отсюда – неведение. Во-вторых, даже если я хорошо знаю весь строй заповедей, то часто при приближении греховного повода куда-то весьма легко улетучивается нравственная память, и все пропало – забвение. В-третьих, так очевидна мне самому ничтожность моих стремлений к добру и так пустопорожне работает нравственная воля – малодушие. В-четвертых, не знаю почему, но очень часто наблюдаю в себе глубокое бесчувствие и к добру, и к злу, и к добродетели, и к греху – окамененное нечувствие.
   И опыт, и рассуждение показывают мне, что от всего этого собственными усилиями я избавиться не смогу. Остается просить Господа: Господи, избави мя от всякаго неведения и забвения, и малодушия, и окамененнаго нечувствия!
   В то же время я настолько немощен, что стоит появиться любому поводу ко греху, любому искушению, как я почти тут же готов согрешить. Искушение есть такой замечательный и такой простой повод ко греху – и к тому же такой удобный способ отделаться от ответственности за собственный грех.
   Уж лучше бы совсем не было этих искушений… Господи, избави мя от всякаго искушения! В сем прошении – «избави» – есть самый точный глагол (также можно сказать – «освободи»). Потому что если нет предмета к греховному действию, можно беззаботно пребывать в свободе от греховных смыслов жизни. Здесь только можно было бы добавить – «имиже веси судьбами», потому что все равно невозможно распознать тонкий механизм работы Божественного Промысла – да и нужно ли это? Но когда мельчайшей мошкарой налетают тучи отвратительных помыслов, которые и можно узнать только по их бесконечному зуду (бороться же с ними невозможно – лишь иногда удается прихлопнуть несколько особенно назойливых экземпляров), тогда лучше всего в неостывающей надежде сердца воздохнуть: «Господи, избави!»
   Вместе с тем церковное нравственное учение предлагает нам понимание того, что искушениям подобает быть [23 - Если ты приступаешь служить Господу Богу, то приготовь душу твою к искушению (Сир. 2:1).], и с неизбежностью приходится жить в горьком сознании того, что сердце омрачается тьмою лукавых похотений. И тогда остается только одно – чтобы прошедший через них, как через огонь, человек, показавший в них свою веру, силу духа и благочестие, восходил в них от силы в силу и проявлял в них свою свободную нравственную, ответственную сущность, угодную Богу. Тогда любое искушение воспринимаешь как испытание, и его легче преодолеть. Чистый свет Божества, воссиявший в сердце, отгоняет мглу искушений, и они, постыженные, убегают; но пока сердце омрачено лукавыми, легко вводящими его в обман похотениями, оно представляет собой «хорошую» почву для действия любых искушений. Но сам ли очищу свое сердце? Святитель Иоанн Златоуст научает просить меня: Господи, просвети мое сердце, еже помрачи лукавое похотение!
   И прежде, когда мое сердце было еще совсем мрачно, я не мог не видеть в себе постоянную плененность моей души многими сетями греховными; теперь же, когда по неотступности моих прошений Господь начал его просвещать, ежедневная моя подвижность ко греху становится еще очевидней. Такова человеческая природа: как человек, я непрестанно согрешаю и потому даже приступить к началу доброго делания не могу. Но вот что могу: просить о помиловании, да укрепится душа моя, прежде немощная от неисправимого множества греха: Господи, аз яко человек согреших, Ты же, яко Бог щедр, помилуй мя, видя немощь души моея! Милость Божия бесконечна, она и совершает просимое над грешным человеком, сознающим свою бесконечную немощь.
   Человече, слышишь ли, видишь ли, как Господь спешит исполнить твое прошение? Так вот, теперь уже настало твое время, теперь пора уже начинать свое доброе дело. В чем же сущность этого дела? По-видимому, для того чтобы твое именование – православный – соответствовало действительности, первым и главным должно стать прославление Бога. Но ведь это только на первый взгляд такое простое и очевидное дело. Устами прославлять – да, по-видимому, простое. А сердцем – чистым сердцем? А всею жизнью – желаем ли? Так, чтобы и неверные, видя добрые дела наши, прославили Бога (ср.: 1 Пет. 2:12). Нет, тут нужна особая энергия благодати Божией, ожидая которую, я и стану от души просить: Господи, посли благодать Твою в помощь мне, да прославлю имя Твое святое!
   Прославление имени Божия – это и сущность, и начало, и конец христианского делания, ибо это делание переходит и в вечность: «В чем застану, в том и сужу». Прославлю прославляющих Меня (1 Цар. 2:30), – говорит Господь. Добрый конец моей жизни – это прославление Бога, тогда и Он меня прославит в блаженной жизни вечной, вписав в книгу жизни. Господи Иисусе Христе, напиши мя раба Твоего в книзе животней и даруй ми конец благий!
   Хорошо быть вписанным Богом в книгу живота вечного. Хорошо говорить об этом окончательном конце, когда изначально заметен некоторый, хотя бы самый минимальный, успех или хотя бы тень грядущего успеха; а каково мне, еще и не начавшему доброго дела своего спасения, а лишь предающегося мечтаниям и самообману по поводу своих дел? Нельзя медлить, пока не стало поздно, чтобы к концу жизни не оказалось, что я даже не положил начало живому творческому пути. Сколько раз я пытался начать духовное делание, но по лености, немощи и скуке и по другим причинам, едва только начав, едва сказав «Слава Богу!», тут же и бросал, не промолвив далее ни слова, не успев вкусить плода или лишь едва почуяв аромат грядущего плода, – либо лукавый внушал мне, что совсем не то дело я делаю. И после многих напрасных опытов, среди которых бесплодно утекала меж пальцев жизнь, убедился, что даже и начать ничего доброго без Божиего содействия не смогу. И тогда вдруг почти сами собой выговаривались слова: Господи Боже мой, аще и ничтоже благо сотворих пред Тобою, но даждь ми по благодати Твоей положити начало благое! И ты ляжешь в постель, а утром вновь придет время пробуждения, и ты опознаешь его по тому, что первые слова, которые ты услышишь в себе, будут именно эти – «Слава Тебе, Господи Боже мой!»
   Для того чтобы положить благое начало жизни, требуется прежде всего благое расположение благого сердца. И вместе с тем прежде стяжания полноты такого благого расположения необходимо, чтобы сердце хоть сколько-нибудь раскрылось для Бога и чтобы открытость эта сделалась постоянной, неколебимой. Увы, опыт моей жизни убедил меня, что единственное постоянное состояние моего сердца – это его постоянная изменчивость. И только Божественная благодать способна осенить сердце и внедрить печаль, яже по Бозе (2 Кор. 7:10), – ту особенную печаль, которая в своей сути должна быть неизменной, а поэтому оказывается очень сильной и способной окончательно и навсегда преобразить это изменчивое сердце, сделав его преданным и постоянным, чтобы в нем поселилась Божественая благодать. Господи, окропи в сердце моем росу благодати Твоея! Достаточно для этого, по слову сей молитвы, малой росинки этой благодати.
   «Душе моя! Конец приближается», а начало еще не положено. «Конец приближается – и имаши смутитися» (кондак Великого канона), ибо отчуждилась ты, душе моя, благодати и пуста от ожидаемых благих дел. Но вот, чтобы не обессилело твое упование, предстает перед тобой образ того, кто тоже при самом конце, как кажется, не положил даже и начала, но испустил при исходе души глас веры и покаяния – и этот глас получил в награду обетование: Днесь со Мною будеши в раи (Лк. 23:43). Последуй, душе моя, при конце завершающегося дня сему благочестивому образу – возопий вслед за разбойником: Господи небесе и земли, помяни мя, грешнаго раба Твоего, студнаго и нечистаго, во Царствии Твоем! Аминь.
   А за «Аминь» следует вторая часть сей молитвы златоустого учителя, которую можно было бы назвать так:
//-- Новый человек для Царства Небесного --//
   Первые двенадцать обращений из молитвы святителя Иоанна Златоуста – «Господи не лиши мене небесных Твоих благ…» – убеждают нас в том, что благое начало новой жизни еще не положено. Более того, осматриваясь в окрестностях моего бытия, я не могу не видеть, что безобразно, нечисто в моей душе все или почти все и потому требует исправления для начала новой жизни: Господи, в покаянии приими мя!
   Главное, конечно, в том, чтобы Господь принял меня, чтобы я стал приятным Ему. Что значит «принять»? Сделать своим. Кто приятен? Родной. Но как я могу стать принятым, сделаться своим, родным, приятным? Пока я живу прежней нечистой жизнью – это невозможно. Следовательно, необходим переворот, то есть такое покаяние, о котором немало было сказано в первой половине молитвы. Покаяние, с которым только и можно по существу стать принятым Богом. Покаяние, в результате которого жизнь становится иной, динамичной, насыщенной драгоценным духовным содержанием. Однако когда я чувствую, что Господь уже приближается, чтобы принять меня как возвращающегося блудного сына, как страшно становится снова оказаться вне Его милости, быть Им оставленным, отвергнутым. Не отсюда ли, казалось бы, неожиданно возникает страх Господень (Притч. 1:7)? Страх, разумеется, не потому, что для Господа нормально и легко оставлять приходящих к Нему; но, зная, сколь просто я склоняюсь к ошибкам, боюсь, что для меня самого тогда окажется определяющей трусливая склонность к позорному бегству. Нет, кажется, лучше умереть, чем быть оставленным Богом. И хоть и недостойный, но я Твой образ, Господи! И потому зову Тебя изо всех сил моей души: Господи, не остави мене! И едва только сказано это мое слово, то можно быть уверенным, что оно уже услышано Тем, к Кому направлено. И не только услышано Им, но и душа слышит уже желанный и ожидаемый Его ответ. В этом ответе содержится краткое, но твердое «да».
   Но едва только я познал милость Христову, едва только начал – да не начал еще, а только принял решение начать жить по Божестенным заповедям, – как сразу ощутил, что на меня, как и на других принятых Господом, стал особенно сильно нападать диавол, а вместе с тем стала близка и возможность нравственного падения, и даже полного отпадения от Бога. Все это называется словом «напасть». И потому я, зная по своему горькому опыту такую легкую возможность падения и отпадения и свою гадкую особенность – психологическое бессилие, смиряюсь и в смирении припадаю к милости Бога моего. Господь же, и не оставляя верных Своих, но для укрепления их в смирении и терпении попускает порою быть напастям. Лишь бы устоять в этих напастях! Верен Бог, Который и попускает нам быть искушаемыми, кажется, сверх наших сил, но при искушении даст и облегчение, чтобы мы могли перенести напасти сатанинские и устоять при них (1 Кор. 10:13). Устоять – значит преодолеть и победить. Помоги, Господи! Господи, не введи мене в напасть!
   Господь Сам, конечно, не введет, но в этой жизни, в мире сем, я все равно всегда нахожусь рядом с напастью (не пропастью ли?), влекомый туда собственными похотями и ложными движениями собственного разума. Я ошибаюсь непрестанно. Ладно бы еще различные частные ошибки, порою, кажется, почти по случайным и малопонятным поводам. Мой ум, зараженный и искаженный всякого рода грехом, незнанием (которое и само по себе есть грех) и безволием, рождает греховный плод – ложные мысли, интерпретации и замыслы и соответствующие им действия. И не только по частным поводам – самые общие установки нравственного сознания по диавольской хитрости и моей самоуверенности часто оказываются ошибочными. А если установки ошибочны – все движения моей жизни оказываются небеспорочными: ни начала, ни середины, ни завершения достойного. У кого же, как не у Господа, почерпнуть мне благие мысли, которые рождают верные мировоззренческие, этические созерцания? Господи, даждь ми мысль благу!
   Но и в области сердечной одни чувства благоприятствуют доброделанию, другие же – препятствуют ему. Самое неверное направление получает жизнь человека, даже и при его добрых устремлениях, если сердце его полно, например, самодовольства и самоуверенности. Гораздо более может успеть даже и слабая душа, но исполненная горечи от осознания своих греховных немощей. Беспечное забвение о вечности является источником ленивого расслабления, «приятного» сообразования веку сему, потакания своим пристрастиям. Напротив, хранение памяти о последних днях своих и о непременном ответе на Суде Божием укрепляет и утверждает душу в добром делании ради спасения, помогает преобразовать ум и бороться с греховными соблазнами. Я уже просил прежде об избавлении меня от окамененного нечувствия, но теперь я уже вижу и откуда оно происходит – от жестокосердия; напротив, мягкость сердца, умиленность оживляют молитву и Бога склоняют на мою сторону. Господи, даждь ми слезы, и память смертную, и умиление!
   Я просил Господа о даровании покаяния, и теперь оно стало уже не чуждым мне, и теперь я вполне (иногда) вижу те грехи, которые во множестве обуревают мою душу. Во всяком случае, с опытом действия гораздо большей нравственной внимательности, чем прежде, когда я вообще почти ничего не видел, открывается возможность видеть «множество содеянных мною лютых». Но испорченная моя психология постыдно не дает мне возможности немедленно исповедовать их и очистить свою душу. Прежде всего необходимо внедрить в нее замысел исповеди. Надо просить Господа: Господи, даждь ми помысл исповедания грехов моих! И в этом искреннем и глубоком исповедании необходимо положить начало новой, духовно-нравственной жизни.
   Все, о чем я просил прежде, сводилось к тому, чтобы мне, не положившему даже доброго начала в делании ради спасения, начать наконец изменяться и, приступив к покаянию, стать иным человеком, новой тварью (2 Кор. 5:17), приобрести те качества духовно-нравственного устройства, через которые открывается образ Божий, полученный мною при рождении и обновленный в купели возрождения; и открывается он реально подобным Божеству, Которому я поклоняюсь и служу. Но какие же это качества нового человека? Они, видимо, противоположны свойствам, общим для всего человеческого рода (иным словом – природным), которые я наследовал и еще заметно приумножил своей самолюбивой жизнью. Это ветхое общечеловеческое наследие, культ «я» – многовидная гордость, разрушение простой целостности душевного единства через плотские грехи и бесконечное своеволие, требование «воздавать мне мое!».
   Опыт многих христиан, славно потрудившихся ради спасения, показывает, с каким трудом ведется борьба с этими греховными навыками, – так сильно въелись они в душу, что стяжать противоположные им спасительные добродетели без прямого содействия Божественной силы нет никакой возможности. Вслед за многими святыми, изрядно потрудившимися над тем, чтобы внедрить в свою жизнь подлинные духовные добродетели, стану просить: Господи, даждь ми смирение, целомудрие и послушание!
   И едва только я начинаю опытно познавать испрошенные у Промыслителя эти добродетели, как вижу во всем собственную несостоятельность: всякое усилие в достижении этих добродетелей прерывается и прекращается. И тому, что я не вижу немедленных плодов, способствует нетерпеливость: малейшие препятствия делают меня расслабленным, нервным, мелочным и ленивым – проявления малодушия; слишком очевидно, что я не желаю переживать даже малейших скорбей и тут же теряюсь и пребываю в бесконечном ропоте и недовольстве – налицо строптивость. Встречаются порою люди с добрыми от природы свойствами: с терпением, великодушием, кротостью, но и для них какая великая требуется внутренняя работа, чтобы превратить эти природные свойства (также как испрошенные в вечерних молитвах) в подлинные духовные плоды! А что же остается мне? Только повторять: укрепляйся во всяком терпении и великодушии (ср.: Кол. 1:11), преуспевай… в кротости (1 Тим. 6:11). Но откуда я все это возьму, когда я в этом отношении бессодержателен? Господи, даждь ми терпение, великодушие и кротость!
   Рассматривая с любовью эти добродетели, я начинаю постигать, что все они не коренные, а как бы исходные. Будет корень – есть надежда, что и отрасли, ветви появятся; не будет корня живого – и ветви недолговечны. А что же корень? Страх Божий; он – начало мудрости (Пс. 110:10); страх Господень чист (Пс. 18:10); в нем – надежда твердая, он – источник жизни (Притч. 14:27). И слово Божие, и духовное рассуждение, и опыт жизни показывают, что корнем всякого добра является именно страх Божий (и то в постоянном деятельном возрастании), который следует взыскивать, если я хочу, чтобы делание добра было не случайным, а постоянным; взыскивать потому, что если другие добродетели могут быть природными, наследственными, то страх Божий, будучи духовно-таинственным, может явиться только как дар Божий, который открывается в вере, и только в ней. По своей сути страх Божий отличается от всякого другого (природного, психологически обусловленного) страха тем, что это страх не перед лицом тьмы, а перед лицом Света, не перед лицом злодейства и ужаса, а перед лицом Добра и Справедливости – Бога. Это страх от зрения своей внутренней греховной жизни. Страх Божий, страх в вере, требует бесстрашного освобождения от снисходительного отношения к себе, бесстрашного проникновения вглубь мыслей, желаний и поступков. Буду же просить: Господи, всели в мя корень благих, страх Твой в сердце мое!
   Таков корень, а каков же плод? Если искомые добродетели начнут развиваться, но не принесут некоторого плода, то зачем они? Плод – на вершине, но превыше всего, как утверждает златоустый учитель благочестия, – совершенная любовь ко Господу. Сердце, радующееся об этой любви, смутно чувствует и взыскует ее, но своими усилиями обрести не в состоянии, если не вступит в делание Сам Господь, Егоже аз грешный и недостойный умоляю: Господи, сподоби мя любити Тя от всея души моея и помышления и творити во всем волю Твою!
   Конечно, если по милости Божией в душе начинает открываться движение этой великой любви, то наиболее верным свидетельством этого духовного акта станет именно естественная готовность творить во всем Его святую волю: Если любите Меня, соблюдите Мои заповеди (Ин. 14:15). И хочется жить в динамике святого света этих заповедей и ощущать действующую в них благодать. Но сколько разнообразных внутренних препятствий, сколько разрушительных внушений демонов, сколько страстных и пристрастных наших склонностей, насколько сильны эгоистические и эгоцентрические установки, как безобразны порой наши предпочтения, влияющие на взаимоотношения с другими людьми и подрывающие любовь! Сколько предстоит внутренней и внешней, часто бесплодной, борьбы, чтобы победить и самого себя, и многих недобрых людей, несущих зло, и внушения сил демонских: Господи, покрый мя от человек некоторых, и бесов, и страстей, и от всякия иныя неподобныя вещи!
   И наступает время, когда недостаточно только иметь от Господа верные установки, – пришло время исполнять главную делательную установку: Всё, что вы делаете, словом или делом, всё делайте во имя Господа Иисуса Христа (Кол. 3:17). Ты всё знаешь, Господи! Ты веси в нас всё – что содержится в нашем знании о том, как мы должны думать и как поступать; и мы, находясь в лоне Матери-Церкви, приобретаем всё большее и всё более насыщенное знание, которое стремимся воплощать в жизненной напряженной реальности. И мы непрестанно ищем того, чтобы эти полученные от Тебя ведение и сила не прерывались и в нашей жизни: Господи, веси, яко твориши, якоже Ты волиши, да будет воля Твоя и во мне грешнем, яко благословен еси во веки! Аминь.

Молитва 8-я, ко Господу нашему Иисусу Христу

   Эта молитва начинается не только с призывания имени Господа нашего Иисуса Христа, но и дополнительного упоминания имен Божией Матери и святых, с упованием на их святые молитвы: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, ради честнейшия Матере Твоея, и безплотных Твоих Ангел, Пророка же и Предтечи и Крестителя Твоего, богоглаголивых же апостол, светлых и добропобедных мученик, преподобных и богоносных отец, и всех святых молитвами… Как радостно для молящегося это удивительное со-бытие́ – присутствие и участие в молитве множества святых (в конечном итоге – всех святых, ибо дивен Бог во святых Своих. – Пс. 67:36)! Очевидно, это перечисление имен почитается необходимым для усиления вечернего прошения, в начальных словах которого заключен примерно тот же смысл, что и в кратких пятой и шестой молитвах, и которое имеет в преддверии ночи самое главное значение: …избави мя настоящаго обстояния бесовскаго. Ибо известное «обстояние» (со всех сторон) силами бесовскими, ищущими человеческой окончательной погибели, получает для себя эту «счастливую» возможность при обычном ночном расслаблении человека, но только таинственная и действенная помощь Божия, при ночной человеческой немощи, восполняет наше бессилие и реально освобождает нас от этого обстояния. Без содействия Божественного грешный человек оказывается бессильным и неспособным устоять против смертельной таинственно-мрачной сатанинской силы. Но… Ей, Господи мой и Творче, не хотяй смерти грешнаго, но якоже обратитися и живу быти ему, даждь и мне обращение окаянному и недостойному…
   Отходя ко сну, мы каждый раз в надежде ищем от Господа и Творца, желаем и испрашиваем, слишком многого; мы очень хотим жить, но для этого необходим духовно-нравственный переворот, на который по своим собственным возможностям сами мы неспособны и потому дерзаем молитвенно обращаться к Господу сил: «даждь и мне обращение, окаянному и недостойному». Но поскольку мы с этим прошением обращаемся к нашему Спасителю каждый вечер и имеем вполне серьезные основания полагать, что Он, безусловно, всегда слышит наши молитвы в меру степени их искренности, то тогда остается предполагать, что либо эта искренность оказывается слишком малозначительной, либо наша постоянная изменчивость нам вредит, – но каждый раз приходится все начинать заново. Вполне возможно, и даже скорее всего, нам недостает твердой решимости для окончательного внутреннего нравственного изменения.
   Но хорошо еще, что нам хватает смиренного сознания, чтобы считать себя недостойными, но всегда ли будет верным считать свое окаянство таким беспросветным? Впрочем, чем серьезнее покаяние, тем значимее и серьезнее его впечатляющие образы, например предлагаемые в молитвах. В частности, и по этой молитве мы можем осознать, сколь значимыми и зримыми бывают образы, вызывающие покаяние: …изми мя от уст пагубнаго змия, зияющаго пожрети мя и свести во ад жива. Аскетическое воззрение дает возможность разглядеть ядовитые диавольские душепагубные бездны и слабость собственной способности к сопротивлению. Отставь же от меня, Господи, губительную готовность (уже и уста открыты) диавольскую поглотить меня; и хотя я пока еще живой, но он-то уже изготовился нанести мне последний удар и врата адские уже открыты для меня, еще пока живого.
   Но: Ей, Господи мой, утешение мое… Еще не все потеряно. Жив Господь, утешение мое! Ты, Господи, моя надежда и отрада!.. Жив Господь, и жива душа моя. Какое величие Отца Небесного – Он отдает Сына Своего возлюбленного, и Сын умаляется и вочеловечивается, принимая от Приснодевы Марии плоть человеческую; да и я жив буду, но да будет мое ветхое греховное окаянство отнято от меня Твоею, Господи, святостию, милостию и силою.
   И тогда я освобожусь от своего постыдного профанного устройства: …Иже мене ради окаяннаго в тленную плоть оболкийся, исторгни мя от окаянства, и утешение подаждь души моей окаянней – в надежде утешительной вечнующей жизни райской. И это каждый раз как бы снова начинает пробуждаться и преподаваться нам, когда мы приникаем к словам этой молитвы. Но мало того, чтобы только произносить слова. Надо слышать и исполнять слова и повеления Божии: Всади в сердце мое творити Твоя повеления, и оставити лукавая деяния… – потому что пока не будут оставлены лукавые, злые деяния, душа не научится просить, получать и исполнять Божии повеления, только в них и находя воплощение Божественной правды.
   В итоге человек уповает получить великолепный венец своей земной жизни – …и получити блаженства Твоя: на Тя бо, Господи, уповах, спаси мя. Ибо «получение блаженств» означает спасительный финал – спасение как результат человеческой молитвы и духовно-нравственной деятельности в меру возможностей человека-христианина и в меру его упования, венчающихся милостью Божией. Хорошо бы и в приступающей нощи не остаться нам без блаженств Божественных. Можно добавить – таинственных, потому что ночью все таинственно.

Молитва 9-я, ко Пресвятой Богородице, святого Петра Студийского

   Эта молитва могла бы быть предложена не обязательно как вечерняя. Но в любом случае было бы неверным завершать свой день без памяти о Пресвятой и обращения к Ней, даже если он пролетел в полной суете. И в таком случае особенно важно хоть на мгновение остановиться и стыдливо одуматься, прежде чем припасть к Ее святости: К Тебе, Пречистей Божией Матери, аз окаянный припадая молюся: веси, Царице, яко безпрестани согрешаю и прогневляю Сына Твоего и Бога моего…
   Такое обращение к Божией Матери и в таком контексте небессмысленно и небесполезно; любое – хотя бы и в мысленной молитве – приближение к Богу и к Его Пречистой Матери столь несовершенного существа, каким является человек (ведь и будучи освящен Святым Крещением, он в продолжение всей жизни остается несовершенным), – любое обращение к Ним оказывается хотя и вполне искренним, но вместе с тем нередко весьма изменчивым. (В одном из своих писем святитель Игнатий (Брянчанинов) написал, что нет никакого столько же постоянного свойства у человека, как его изменчивость.) И в этом, пожалуй, можно увидеть одну из главных особенностей рассматриваемой молитвы, состоящую в том, что в этой молитве, наряду с привычной духовно-нравственной оценкой, обнаруживается вполне действенный психологический анализ (что́ есть большая редкость для духовной литературы).
   «…Безпрестани согрешаю и прогневляю… Бога моего…» – эти слова молитвы вполне относятся к традиционному содержанию православной аскетической мысли. Но уже в следующих словах – …и многажды аще каюся, лож пред Богом обретаюся, и каюся трепеща: не ужели Господь поразит мя, и по часе паки таяжде творю… (проходит всего час, и снова делаю то же самое, в чем час назад каялся) – можно заметить переходный момент к психологическому самонаблюдению.
   Дальнейшее содержание молитвы полностью обращено к Богородице, в покаянном переживании все более места уделяется психологии человеческой изменчивости: …ведущи сия, Владычице моя, Госпоже Богородице, молю, да помилуеши, да укрепиши, и благая творити да подаси ми. Веси бо, Владычице моя Богородице, яко отнюд имам в ненависти злая моя дела, и всею мыслию люблю закон Бога моего; но не вем, Госпоже Пречистая, откуду яже ненавижду, та и люблю, а благая преступаю. И поскольку Пречистая Госпожа знает все, что приключается с человеком, включая обусловленное его психологией непостоянство, нет нужды рассматривать это качество в его разнообразных проявлениях. Достаточно только самому с печалью сознавать, что тебе недостает благородной ненависти к своим злым делам.
   Неустойчивость человеческих чувств, изменяющихся порою до полной своей противоположности по отношению ко всему, включая и Бога, может казаться совершенно необъяснимой: «всею мыслию люблю закон Бога моего… а благая преступаю». Но пожалуй, для современного человека, если он честно относится к словам молитвы, даже первая часть утверждения может прозвучать как самая невероятная: многие ли из современных христиан могут сказать о себе – «всею мыслию люблю закон Бога моего»? А если кто и скажет, то тут же искренне возопиет, обращаясь к себе самому: какое же ты тогда имеешь право и откуда у тебя возможность переступать через добро? Но эта риторика не помогает: здесь действует глубоко укорененная в психологии человека амбивалентность (двойственность) по отношению к предметам его веры.
   Здесь же человек открывает покаянно в молитве Богу и Богородице гораздо более сложное и тяжелое качество, чем просто переменчивость, – эту греховную двойственность, при которой человек постоянно склоняется к неприязни (хорошо, если не прямой ненависти) к добру и правде – «яже ненавижду, та и люблю, а благая преступаю». Чаще всего такой нравственный изъян наблюдается тогда, когда то, что относится к вере, принимается даже и сердечно (хотя несколько отвлеченно), а то, что относится к конкретному и обязательному исполнению заповедей, чрезвычайно для жизни важному, отвергается как абсолютно невозможное, жизненно неисполнимое.
   Так, например, очень многим нравятся слова Христа Ищите прежде Царства Божия и правды Его, и это все (ценности века сего) приложится вам (Мф. 6:33); но на деле прежде всего многие заняты практическими поисками всевозможных земных благ, лукаво полагая, что с Царством Божиим как-нибудь все, наверное, сумеет устроиться. Тщетное упование! Обычно люди, которые в основном живут мирскими благами и радостями, чаще всего только об этом и помышляют. Но не о них речь: Богу и Божией Матери они вовсе не молятся – нет нужды, сердце не ощущает потребности в молитве.
   А тот, кто все же молится, скорее всего, все же признаёт правду Божию (хотя и недостаточно полно и не очень глубоко), но не умеет и не хочет алкать и жаждать ее, а потому, как правило, и остается немногоплодным, а то пребывает и вовсе неплодным, тем более что слишком много времени и волевых усилий у него обычно уходит на самые пустые, суетные интересы. Об этом как раз очень уместно вспомнить в конце дня и в преддверии ночи.
   В конце дня – потому как совесть, вероятно, подскажет человеку, что день его в духовном отношении прошел почти впустую, что почти никаких усилий не было потрачено, чтобы постараться хоть в чем-нибудь творчески исполнить волю Божию, а все делалось им в соответствии с собственными желаниями, часто весьма нелепыми и непродуктивными. В преддверии же ночи – потому как тем более трудно предположить, что человек начнет исполнять Божию волю в ночной расслабленности, когда целенаправленная творческая деятельность от него в принципе не ожидается.
   В результате приходит трезвое осознание того, что «благая преступаю» становится частью твоей собственной натуры, о чем особенно естественно размышлять к концу минувшего дня. И в процессе этих раздумий приходить к печальному пониманию того, что главной причиной для необходимого вечернего покаяния является не только невнимание к воле Божией, но и вполне обычное предпочтение следовать воле собственной – как минимум, суетной, а нередко и несомненно злой. И тогда вполне обоснованным становится следующее прошение: Не попущай, Пречистая, воли моей совершатися, не угодна бо есть… Как хорошо бы было, чтобы я искренне и серьезно просил: «Не попущай!» Потому что моя воля неугодна не только Богу, объективной Истине и высшему Смыслу жизни, но и всему тому лучшему, духовно-конструктивному и открытому этой Истине, что я могу обрести в самом себе. Но в самом себе можно обнаружить также и собственную разрушительную склонность легко принимать разнообразные веяния мира, обычно очень далекие от духовно-созидательных смыслов жизни, и следовать демонским пагубным внушениям, всегда насыщенным лукавой ложью и ненавистью к Богу…
   …Но да будет воля Сына Твоего и Бога моего… И это важно не только потому, что промыслительным действием Божественной воли должен определяться весь уклад общественной жизни, но это необходимо и лично молящемуся, потому что в воле Божией есть спасение каждого человека-христианина, и не только спасение: эта воля – да мя спасет, и вразумит, и подаст благодать Святаго Духа, да бых аз отселе престал сквернодейства, и прочее пожил бых в повелении Сына Твоего, Емуже подобает всякая слава, честь и держава, со Безначальным Его Отцем, и Пресвятым и Благим и Животворящим Его Духом, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
   Воля Божия, промыслительно действующая во всех проявлениях жизни, ежедневно и еженощно, если ей не сопротивляться, ведет нас по путям спасительным. И эти пути, когда мы к ним присматриваемся внимательно, вразумляют нас, что́ есть дело чрезвычайно необходимое («та да вразумит мя»). Одновременно и таинственно та же воля подает благодать Святого Духа, что́, вместе со вразумлением, открывает нам возможность избегать «злых» и «скверных действий» (собственных грехов), продолжая жительствовать исключительно в русле благой Божественной воли – всегда, включая и наступающую ночь.

Молитва 10-я, ко Пресвятой Богородице

   Следующая, довольно короткая, молитва ко Пресвятой Богородице («Благаго Царя благая Мати…») представляет собой лаконичный «слепок» с соответствующей утренней продолжительной молитвы к Богородице («Воспеваю благодать Твою, Владычице…»). Утренняя молитва не только обширнее данной вечерней молитвы, она и гораздо более содержательна и художественна: вечерняя представляет собой словно ее краткий конспект или резюме. Будто бы мы подошли к состоянию, когда усталость настолько одолела нас, что остается только произнести несколько главных слов, а потом – и еще несколько последних молитв, без которых никак не обойтись.
   Итак, Благаго Царя благая Мати, Пречистая и Благословенная Богородице Марие… Нельзя не заметить, что слова, однокоренные со словом «благо», суть одни из центральных слов церковного лексикона. Будучи прежде общеупотребительными, в нынешнее время большей частью они являются устаревшими (но по-прежнему находят широкое применение в церковно-религиозном контексте). Почти вышло из употребления даже такое слово, как «благодарение», и это очень печально, хотя и весьма характерно для нашего времени. И к примеру, вероятно, не все люди, носящие имя Евгений, знают, что в переводе с греческого оно значит «благородный». Слово «благо» означает «добро», преимущественно в высшем, духовно-таинственном смысле. Теперь же нередко даже в церковной литературе «благо» переводится на современный русский язык как «милосердие», хотя последнее представляет собой лишь один из предметных смыслов «блага». Но здесь, в этой молитве, и к Самому Богу, и к Богородице применяются эпитеты «благой», «благая» именно потому, что Бог есть Источник всяческого добра и милости.
   «Пречистая и Благословенная». Это всего лишь два лаконичных определения Богородицы, предложенных в настоящей молитве, из великого множества прославляющих Божию Матерь словесных образов, хранящихся в вербальной молитвенной сокровищнице. Первое из них – «Пречистая» – вполне простое по смыслу, означает всего лишь высшую степень («пре-») духовной и нравственной чистоты; можно было бы добавить – и красоты. Вообще чистота (в нравственном контексте) есть качество, невозможное для человека со времени Адамова грехопадения, ибо все – ветхие; для верных, становящихся новыми тварями по принадлежности к воскресшему Христу, чистота становится относительно возможным качеством, отчасти внедренным (в Крещении и Миропомазании), а отчасти – благоприобретенным (по нравственной работе). Но изо всех Пречистая – только Одна. Это первое именование Девы – Пречистая (самая чистая) – дорого нам прежде всего по причине особой избранности Приснодевы Самим Богом; а Избранница Божия не может не быть по природе Своей – Пречистой. Кроме того, после рождения Ею Сына Божия, в течение всего времени пребывания рядом с Ним, Она все Его слова слагала в сердце Своем (Лк. 2:19), и эта готовность сберегать сии драгоценные и животворящие слова особенно увеличивала природную и сверхприродную чистоту Богородицы.
   Второе же из двух предложенных по отношению к Божией Матери слов – «благословенная» – было принесено на землю с неба вестником небес Архангелом Гавриилом, благовествующим таким образом скорое рождение от Нее Богомладенца и Спасителя (Благословенна Ты в женах. – Лк. 1:28). И с этого дня слово «Благословенная» было навсегда присвоено Ей благодарным человечеством.
   …Богородице Марие, милость Сына Твоего и Бога нашего излей на страстную мою душу… Это сердечное желание («излей милость»), уместное всегда, в данной временно́й ситуации (под конец вечера, при отходе ко сну) является особенно уместным: душа, всегда страстная, оказывается по преимуществу беззащитной и поэтому как никогда нуждается в излиянии на нее бесконечной милости Сына Божия. Ибо, лишенная этой милости и вынужденная проживать свое бытие только своими собственными силами и возможностями, душа остается наедине со своими страстями, при этом часто еще и в полном восторге от их «прекрасных» действий, и это нередко, к сожалению, является обычным течением человеческой жизни, результат которой – смертельное уныние – будет неизбежно обеспечен. Но если милость Божия, по молитвам отходящего ко сну человека, излиется на эту страстную душу – она может получить от страстей освобождение и предметно насыщенную жизнь, пробуждающуюся к духовной радости бессмертного бытия обновленной, новой твари.
   К этому краткому желанию – получению милостей Спасителевых – здесь же присовокупляется и другое, выраженное несколько более пространно: …и Твоими молитвами настави мя на деяния благая, да прочее время живота моего без порока прейду и Тобою рай да обряшу, Богородице Дево, едина Чистая и Благословенная. И снова – «Благословенная», и снова нужда в духовной и нравственной чистоте Божией Матери. И снова есть нужда в молитвах Богородицы, без точного наставления Которой неосуществима плодотворная жизнь, совершающаяся во благих деяниях, и даже напротив – скорее всего, просто невозможно обойтись без порока. Так помолимся же Богородице Чистой и Благословенной, да обрящем райскую вечность. И в этом есть великая тайна – обретение райской жизни через великую благодать, чистоту и благословение Божией Матери.

Молитва 11-я, ко святому Ангелу-хранителю

   И снова краткая молитва – на этот раз Ангелу-хранителю – является гораздо более короткой и менее содержательной, чем соответствующая молитва утреннего правила. Ее начало есть самое простое, лаконичное и, в меру этой лаконичности, емкое обращение: Ангеле Христов, хранителю мой святый и покровителю души и тела моего… В этом обращении центральное слово – «Ангел» (вестник) – определяет сущностное бытие того, к кому мы обращаемся; «хранитель» – обнаруживает его сопринадлежность с молящимся; «покровитель» личности (души и тела) – обозначает то, что Ангел перекрывает возможности проникновения греха к молящемуся.
   Сразу за обращением следует тройное покаянное прошение, очень существенное, имеющее в виду минувший день, в течение которого были допущены всевозможные нарушения новозаветных заповедей, равно как нарушалось и Предание; день, за который было совершено много ошибок – часто безумных в их развратно-разрушительном действии. И невозможно не почувствовать глубины своей виновности пред Богом (но также и пред Ангелом-хранителем), а значит осознать, что необходимо, как минимум, испрашивать прощение: …вся ми прости, елика согреших во днешний день…
   Имеющийся у меня духовный и жизненный опыт безошибочно подсказывает, что во всех злых (лукавых) деяниях минувшего дня, как и всей минувшей жизни, я отмечал ту постоянно возникающую и предметно действующую провокационную роль, которую исполнили силы зла (бесы). И при этом я, как всегда, очень неквалифицированно и с малым усилием исполнил требующееся от меня противление злу, а потому и получил от них полагающуюся для меня порцию соблазнов и искушений.
   …И от всякаго лукавствия противнаго ми врага избави мя, да ни в коемже гресе прогневаю Бога моего… Последние слова, «прогневаю» и прочее, относятся не столько к греховному содержанию минувшего дня, сколько к первостепенным позитивным задачам на ближайшее будущее – чтобы следовать заповедям Христовым и духовному Преданию во всей их полноте. И в связи с этим я перед собой внутренне ставлю не столько задачи на противление возможным будущим лукавым козням, сколько нравственные творческие задания на множество последующих дней: …но моли за мя грешнаго и недостойнаго раба, яко да достойна мя покажеши благости и милости Всесвятыя Троицы и Матере Господа моего Иисуса Христа и всех святых. Ибо в конечном итоге это и есть самое главное в жизни. Аминь.

   За сим следует традиционное завершение молитвенного правила «На сон грядущим». В нем не обретается никакого предметного содержания, относящегося по духовному внутреннему смыслу именно к этому времени суток. Это завершение состоит из кондака Богородице, трех кратких молитв Богородице и такой же краткой молитвы Пресвятой Троице и, наконец, финальной молитвы Пресвятой Богородице.

Кондак Богородице

Взбранной Воеводе победительная… Та, Которая стала по избранию Божественному Руководительницей воинства всех сил добра, воюющих на зло и побеждающих зло, к Тебе обращаемся со своею молитвой: …яко избавльшеся от злых, благодарственная восписуем Ти раби Твои, Богородице; но яко имущая державу непобедимую, от всяких нас бед свободи, да зовем Ти: радуйся, Невесто Неневестная. Именно за то, что Ты Своей всепобеждающей силой освобождаешь нас от всякого зла, постоянно окружающего со всех сторон нашу жизнь и личность.
Эта торжествующая благодарственная песнь Богородице ни в историческом, ни в богослужебном контексте не является собственно вечерней молитвой; как кондак она употребляется в богослужении Благовещению Пресвятой Богородице – в акафисте «Радуйся, Невесто неневестная».

Завершительные молитвы

   Преславная Приснодево, Мати Христа Бога, принеси нашу молитву Сыну Твоему и Богу нашему, да спасет Тобою души наша.
   Все упование мое на Тя возлагаю, Мати Божия, сохрани мя под кровом Твоим.
   Богородице Дево, не презри мене грешнаго, требующа Твоея помощи и Твоего заступления; на Тя бо упова душа моя, и помилуй мя.
//-- Молитва святого Иоанникия --//
   Упование мое Отец, прибежище мое Сын, покров мой Дух Святый, Троице Святая, слава Тебе.
   Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков. Аминь.
   Господи, помилуй. Господи, помилуй. Господи, помилуй. Благослови.
   Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере, преподобных и богоносных отец наших и всех святых, помилуй нас. Аминь.
   По существующей традиции, непосредственно перед сном прочитывается еще несколько очень существенных молитв.
//-- Молитва святого Иоанна Дамаскина, юже, указуя на одр твой, глаголи: --//
   Владыко Человеколюбче, не ужели мне одр сей гроб будет, или еще окаянную мою душу просветиши днем? Святой Иоанн Дамаскин позволяет себе начать свою вечернюю молитву с обращения хотя и вполне традиционного, но одновременно личностно заостренного и сильного: «Владыко Человеколюбче…» Таким оно остается для каждого читающего эту молитву. Но какой потрясающе смелый вопрос позволяет себе человек задавать Тому, Кого он сам же называет одновременно своим Господином («Владыкой»), обладающим величественной неизмеримой любовью к людям («Человеколюбец»)! И какой потрясающе смелый и нежданно глубокий разворот этого вопроса. То есть наверное, лягу – но восстану ли? Или уже все, конец?.. Здесь нет самонадеянной псевдопроницательной уверенности – настанет утро, встанем, и будет продолжаться наше однообразное, скучное житье. Нет; но: откроешь Ты мои очи, и наступит утро Твоего просвещения для тех, кому Ты благоволишь даровать это просвещение? В таком вопросе – не самонадеянность, но надежда. В противном случае это была бы не молитва, но дерзкая речь человека, живущего мирскими предчувствиями.
   Тем более что следующие слова можно было бы истолковать как безнадежное ожидание атеистом своей окончательной смерти. Но здесь – молитва и потому иной смысл. Се ми гроб предлежит, се ми смерть предстоит. Такие слова, читаемые перед сном, представляются поразительно уместными, ибо отхождение ко сну есть потрясающий образ ухода в смерть, в небытие. Это, с одной стороны, безусловно, так. Но с другой стороны, они с какой-то особенной силой отображают некое высокое, пафосное торжество того, кто ожидает жизни после смерти.

   Рассказывал некто, что ему часто, когда он перед сном читает эти строки молитвы – «се ми гроб предлежит, се ми смерть предстоит», – вспоминается, как некогда поэт Михаил Поздняев (теперь покойный) читал свои стихи о том, как однажды, идя с другом по Тверской, он встретил некоего человека:

     <…> «Знаешь – кто?»
     …и я долго глядел ему вслед —
     как он шел по Тверской и мотал головой,
     будто лошадь по шею в траве луговой,
     на исходе немыслимых сил…

     На винтах, на шарнирах, на слове честном,
     на пределе, на грани сознанья и тьмы,
     и мычит, и клекочет орлом, и хрустит,
     и хрустит, как кустарник в костре…

     Что я видел, скажите? Что видели мы?
     Воскрешение Лазаря? Дантову тень?
     Что нам явлено было? Бог весть.

     И теперь – стоит мне перед сном произнесть:
     «Се ми гроб предлежит, се ми смерть предстоит»,
     Говорю, и не вем, отчего
     вспоминаю тот солнечный день – и его.
     И – о ужас кромешный. И стыд.

   Встреченный ими человек был выдающийся писатель Варлам Шаламов (тогда уже тяжело и безнадежно больной). И здесь – таинственность пребывания на грани хрупкого земного бытия и смерти.

   И уместное продолжение молитвы: Суда Твоего, Господи, боюся, и муки безконечныя, злое же творя не престаю: Тебе Господа Бога моего всегда прогневляю, и Пречистую Твою Матерь, и вся Небесныя силы, и святаго Ангела хранителя моего.
   Как не бояться Божиего Суда, когда так страшен может оказаться его результат – мука бесконечная. Так же как и в 9-й вечерней молитве (Пресвятой Богородице, святого Петра Студийского), где нам впервые встретилось упоминание душевно-психологического феномена – амбивалентности («откуду яже ненавижду, та и люблю, а благая преступаю»), так и здесь – «злое творя», к благому не преступаю. И здесь впервые отчетливо предстают понятия, существующие за пределами нашего представления – Суд, бесконечная мука. Однако понятия и Суда Господня, и бесконечной муки могут быть усвоены через переживание страха («боюсь»), не когда он преодолевается как некое психологическое переживание, но когда он живет в нас как особое духовно-мистическое величественное знание – страх Божий. При том этот особенный страх сопровождается также специфическим стыдом пред Богом, Богородицею и всеми Небесными силами, оттого что творчество зла, если его можно назвать творчеством («злое же творя не престаю»), отнюдь не является вполне преодоленным.
   Но этого страха и стыда оказывается вполне довольно, чтобы с горечью понять, что рано или поздно наступает конец всем твоим делам, всей твоей неустойчивости и раздвоенности, когда неизбежно придется принять заслуженное наказание: Вем убо, Господи, яко недостоин есмь человеколюбия Твоего, но достоин есмь всякаго осуждения и муки. Известно и великое человеколюбие Божие, которое и стало основанием для сотворения возлюбленного создания Божия – человека, созданного по образу и подобию Божественному; по этому же человеколюбию Промысл Божий вел человека через века многообразных испытаний, всегда для его же пользы, то наказывая его для его же блага, то показывая ему радость со-бытия́ с Богом. Это осознание величия человеколюбия Божия становится особенно острым, когда с болью в сердце слышишь о себе: «достоин есмь всякаго осуждения и муки». Когда же пришло Богу время человеколюбно открыться избранному Им же народу и явить ему через Свой закон Свой замысел о человеке, смысл и значение его бытия, – открылось и это. Настало время воплощения Второй Ипостаси Божества – Слова Божия, и воплотившееся Слово, согласно Предвечному Совету, не переставая быть Сыном Божиим, стало Иисусом Христом, Сыном Человеческим, совершившим всю полноту спасительного подвига, включая Его последний дар абсолютного человеколюбия – Свою крестную смерть и непрекращающуюся жертву Евхаристии, для вероятных причастников которой открылась тайна бесконечно радостной вечной жизни после смерти.
   Но причастники не все. Во всяком случае, относительно самого себя я с горечью и печалью заключаю, что достоин не человеколюбия, но осуждения и муки. Потому что жизнь моя ознаменована не исполнением Божественного закона, но привычным для меня беззаконием (грехом), и в результате своего пребывания в пространстве беззакония я осознаю́, что действует во мне обыкновенное равнодушие, а не смиренное покаяние, способное привлечь Божественное милосердие. С чего же здесь ждать милости – когда не видно даже и желания шествовать путем праведных и тем спасаться, быть спасенным Богом и Богородицей? Но, Господи, или хощу, или не хощу, спаси мя. Кажется, что в последних словах обретается несколько преувеличенное романтическое переживание. Возможно, это было бы и так, если бы автором их не был святой. Страшно представить, но невозможно не признать это двойственное «или хощу, или не хощу». Ведь речь идет о спасении. И автор, святой Дамаскин, призывает всех молящихся задуматься над смыслом святых слов этой молитвы.
   Нет, мой путь – не путь праведных. Но я даже и не вижу чего-либо особо замечательного в том, что праведники могут быть спасены за их праведность. Аще бо праведника спасеши, ничтоже велие; и аще чистаго помилуеши, ничтоже дивно: достойни бо суть милости Твоея. Не так уж и удивительно для Господа – спасать праведников за их праведность, а чистых за их чистоту. Но сколь удивительно, когда милость Божия изливается на грешных! Как хочется тогда любить Бога! И в этом движении мысли и сердца во мне пробуждается покаянная любовь. И тогда из глубины кающегося сердца я начинаю вопиять: Но на мне грешнем удиви милость Твою, о сем яви человеколюбие Твое… И этот вопль души моей – как некая мелодия, вплетенная в симфонию, почти неслышный, печальный и горький покаянный мотив, свидетельствующий о моем ничтожестве и грехе и о величии всепреодолевающего торжества Божественной милости. …Да не одолеет моя злоба Твоей неизглаголанней благости и милосердию… Неужели это песнь моего сердца изливается в тихой радости? И душа моя трепетно чает, что в реальности моего бытия, насыщенного душевной нищетой, – явится Небесное Царство вечной славы, где она, душа, будет наслаждаться непрестающим созерцанием Царя славы. …И якоже хощеши, устрой о мне вещь. Как радостно, что из глубины XIX века до нас через слова этой молитвы доносится давно ушедшее из бытовой словесной практики особое значение слова «вещь», которое и тогда употреблялось не очень часто. Сделать «вещью» на языке XVIII–XIX веков означало то, что в современном словоупотреблении означает «на самом деле». «Вещь» есть то, что в современном философском языке называется «предметом» (в том числе предметом моего «я»: это те поступки и переживания, в которых я проявляюсь как личность). Ты же, Господи, «якоже хощеши, устрой о мне самой вещью, чтобы не одолела моя злоба Твоей вышесловесной благости и милосердию». Эта благость преодолевает все. Всесильне Господи! Помоги мне! Приближается время моей ночи. Может быть, моей последней ночи.
//-- И тако хотяй возлещи на одре, глаголи сице: --//
   Далее идут три кратких обращения; два из них – к Богу; третье – к Божией Матери.
   Первое: Просвети очи мои, Христе Боже, да не когда усну в смерть, да не когда речет враг мой: укрепихся на него.
   Простое и ясное, чистое и глубокое прошение, обращенное ко Христу Богу, – «просвети очи мои», – кажется, не содержит в себе ничего неожиданного, а потому и не должно вызывать особых вопросов; символика просьбы о просвещении очей прозрачна – это просьба о здравомыслии (от недомыслия к здравомыслию, от непросвещенности очей к просвещению), всегда драгоценном. Но время ночи, к которой сейчас совершается переход, это скорее время желанного душевного покоя, чем творческой деятельности ума. И далее следует дополнение, которое делает просьбу очень значимой: «да не усну в смерть». Люди нередко умирают по ночам, и желательно, чтобы ум при этом сохранял трезвость (очи – просвещенность), чтобы умирать с именем Иисуса Христа в сознании. Здесь молитва обращает внимание молящегося на еще одно важное обстоятельство, при котором необходима ясность ума: «да не когда речет враг мой: укрепихся на него». Враг человека – диавол – всегда хочет быть укрепленным, чтобы, действуя против человека, победить и погубить его. Ночное время есть самое удобное для врага, особенно если ум человека имеет непросвещенное, нездравое состояние. Ночь – удобное время для врага, желающего погубить нездравомыслящего человека. Помолимся же Христу Богу: «Просвети очи мои!»
   Второе обращение: Заступник души моея буди, Боже, яко посреде хожду сетей многих; избави мя от них и спаси мя, Блаже, яко Человеколюбец.
   И здесь вновь прошение имеет совершенно личностный характер, но является более обширным – оно передает переживание человека, исходящее из его вполне определенного, живого ощущения, что он словно бы со всех сторон окружен невидимой, но многообразной тягучей, прочной и острой (как колючая проволока) сетью, из которой душа его очень хотела бы вырваться, но сама – никак не в состоянии. Опытный человек явственно осознаёт, что эта странная, вредоносная, но часто необъяснимо притягательная сеть есть то, что называется словом «мiръ».
   Мир есть такое негативное содержание бытия, о котором лаконично говорится еще у пророка Исаии: Я накажу мир за зло (Ис. 13:11). Очень многообразно говорится об этом содержании миробытия в различных новозаветных текстах. Особенно много об этом сказано в посланиях апостолов Иоанна Богослова и Павла. Наиболее полно выражает данное мировоззрение текст Первого послания апостола Иоанна Богослова: весь мир лежит во зле (5:19), а также: Не любите мира, ни того, что в мире… Ибо всё, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего (2:15, 16). Мир заманивает людей многими стандартными приманками, например властью (политической, духовно-мистической, властью над природой), приманками рационалистическими, эстетическими и проч. Наиболее стандартным инструментом воздействия мира (другими словами, «века сего») является так называемое общественное мнение. Вот эта сеть страшнее многих других сетей. Освободиться от этой страшной, безбожной секулярной сети можно, только если сильно полюбишь Бога и Церковь. Это происходит обычно, если удается осознать, сколь тебя возлюбил Бог – как «заступник души твоея». И тогда, если вдруг заметишь, что кусочек змеиной сети коснулся тебя, ближе к вечеру возопий: «избави мя от них и спаси мя, Блаже, яко Человеколюбец» – именно это вскоре и случится.
//-- Обращение к Богородице --//
   Преславную Божию Матерь и святых Ангел Святейшую немолчно воспоим сердцем и усты, Богородицу сию исповедающе, яко воистинну рождшую нам Бога воплощенна, и молящуюся непрестанно о душах наших.
   Как-либо дополнить эти строки представляется делом почти невозможным, поскольку они ясно и самодостаточно выражают человеческую непрестанную готовность воспевать Пресвятую Богородицу: ведь молитвенное дыхание жизни просто не может, не должно прерываться. Все уже сказано – а душа продолжает тянуться к Богородице: перед тем как отвлечься от своего дневного бытия, мы желаем сердцем и устами напоследок исповедовать Святейшую, зная, что и Она продолжает непрестанно молиться о душах наших. И это утверждается в богослужебном тексте праздника Успения Богородицы, из Которой родился и воплотился Бог (кондак «В молитвах неусыпающую Богородицу и в предстательствах непреложное упование…»).
//-- Молитва Честному Кресту --//
   Далее молитвослов предлагает: «Таже (то есть “затем”) целуй крест твой, и знаменуй крестом место твое от главы и до ног, такожде и от всех стран (со всех сторон), глаголя молитву Честному Кресту»:
   Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его. Яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога… Простодушное неведение может через Предание получить личное живое ведение того, что молитва, начинающаяся этими словами – «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его», – составлена специально как часть вечернего молитвенного правила. И как от лица Бога исчезают бесы, так и при лицезрении имеющих живую веру, любящих Бога христиан бесы также исчезают, потому что им страшен даже вид того, что принадлежит Богу.
   Но эта молитва имеет значительно более широкий смысл и назначение. Во-первых, об этом можно догадаться по первым же словам («Да воскреснет Бог»), которые свидетельствуют о постоянном ожидании совершившегося и продолжающего совершаться для всех (и для меня) воскресения Христова, главного факта бытия и веры христиан. И потому совершенно закономерно именно эти части молитвы – «Да воскреснет…» и проч. – включены как начальные стихи в пасхальные богослужебные тексты.
   Во-вторых, не только вечером, но и всегда вообще для человека характерно стремление избавиться от действия бесовских сил и их конкретных проявлений: …от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением (желательно при произнесении этих слов каждому христианину осенять себя крестным знамением), и в веселии глаголющих: радуйся, Пречестный и Животворящий Кресте Господень, прогоняяй бесы силою на тебе пропятаго Господа нашего Иисуса Христа, во ад сшедшаго и поправшаго силу диаволю, и даровавшаго нам тебе, Крест Свой Честный, на прогнание всякаго супостата…
   И на самом деле веселие души, торжество духовной радости, которым пронизана вся эта молитва, сопряжено с особой манифестацией силы любви, являющей мистическое единство молящегося человека с Крестом Христовым. Нормальное аскетическое стремление верующего человека выражает его готовность освободиться от негативных, разрушительных проявлений бесовских сил, особенно когда эти проявления становятся слишком назойливыми и очевидными. Крест Господень на верующих людей всегда производит свое животворящее действие, а бесов сам Крест (и даже его любое изображение) – «силою пропятого Иисуса… поправшаго силу диаволю» – попирает и изгоняет от лица возлюбившего сей Крест молящегося человека.
   В-третьих. Из всех аскетических освободительных действий наиболее успешным традиционно принято считать обращение к Животворящему Кресту Господню, что и понятно, потому что Крест стал тем орудием, которым, вольно приняв его, Господь победил главного врага Бога и человека – диавола, с его окончательно умаляющим, низводящим действием – смертью. Поэтому так замечательно финальное молитвенное обращение ко Кресту: «Радуйся, Пречестный и Животворящий Кресте Господень… силою на тебе пропятаго Господа Иисуса Христа… даровавшаго нам тебе, Крест Свой Честный, на прогнание всякаго супостата…» Таким образом, в переживании Святой Церкви Голгофский Крест приобретает личностный характер, и в богослужебном контексте ко Кресту нередко обращаются как к живому существу (и даже пишут его с большой буквы). Призывание победительной силы Животворящего (то есть созидающего живительную силу) Креста, всегда уничтожающей силу бесовскую (ибо: «смертию смерть поправ»), оказывается уместным и в данной молитве, произносимой перед началом примрачного сна, во время которого активизируются мрачные бесы, жаждущие своих бесчисленных побед. О, Пречестный и Животворящий Кресте Господень! Помогай ми со Святою Госпожею Девою Богородицею и со всеми святыми во веки. Аминь.

   Православный молитвослов допускает здесь (вместо молитвы Кресту) произносить следующую краткую молитву: Огради мя, Господи, силою Честнаго и Животворящаго Твоего Креста и сохрани мя от всякаго зла.
   Здесь, собственно, два молитвенных прошения – «огради» и «сохрани», относящиеся к действию Креста. Но об этом действии выше уже сказано.
//-- Молитва --//
   Ослаби, остави, прости, Боже, прегрешения наша, вольная и невольная, яже в слове и в деле, яже в ведении и не в ведении, яже во дни и в нощи, яже во уме и в помышлении: вся нам прости, яко Благ и Человеколюбец. «Ослабить прегрешения» – значит уменьшить, сейчас и навсегда, их действенность, то есть тот довольно значительный негативный эффект, который они, к сожалению, непременно окажут на нас в дальнейшем; а если последствия будут не столь значительными, то это более всего по причине слабых внушений сил зла: наши собственные намерения и акты сопротивления этим силам оказываются слишком ничтожными, и если не удается увеличить личные усилия к борьбе с самим собой (обычно из-за непривычки к внутренней борьбе), то нужно хотя бы просить Бога, чтобы Он уменьшил вредоносность действия прегрешений.
   «Оставить прегрешения» – значит вовсе убрать, отставить от нас их влияния на нас или нас отставить от их влияний, но то или другое все равно означает некое таинственное деяние духовных сил, в результате которых мы – с одной стороны, а некоторые виды прегрешений – с другой окажемся существующими в различных плоскостях. Вот прегрешения и оставлены в стороне.
   «Простить прегрешения»: когда они оказались действующими (или даже сильнодействующими) и заслуживающими серьезного наказания, мы просим Бога проявить великое Его милосердие, чрезвычайно умаляющее степень наказания, которого они заслуживают.
   «Прегрешения вольная и невольная». Невольные прегрешения могут быть стихийным (спонтанным), непреднамеренным результатом почти случайного стечения обстоятельств (хотя и не без определенной негативной внутренней предрасположенности). Но это еще ничего. Куда хуже, когда это связано с некими общими кастовыми или сословными, национальными или, может быть, обусловенными временем предрассудками. Еще того хуже – личное специфическое нравственное, временное или постоянное, отупение, некий этический изъян, противоречащий социальным нормам, который со стороны других людей может вызывать презрительную реакцию (например, ухмылки, что последним также не делает чести). Но гораздо серьезнее всего этого «вольные прегрешения», особенно если человек прощает себе всегда и все, несмотря на то что значение слова «грех» ему хотя бы отчасти понятно. То есть он сознательно идет на грех, иной раз принципиально совершая любое зло, поскольку в мире для этого человека существует лишь одна безусловная ценность – собственное «я».
   «Яже во дни и в нощи». По-видимому, «во дни» есть вещь более непростительная, чем «в нощи», потому что днем человек более ответственен за свои действия, но, переходя к ночному образу бытия и почти прощая себе заранее все, что с ним тогда произойдет, он все же просит у Бога прощения за то, что бывает и «во дни, и в нощи».
   «Яже во уме и в помышлении: вся нам прости, яко Благ и Человеколюбец». В этом отношении у многих также существует неверная установка – склонность относиться к тому, что происходит во внутренней жизни, более снисходительно, чем к тому, что совершается действием. И сие есть тоже абсолютно неправильно, потому что внутреннее содержание жизни гораздо важнее внешнего, тем более что любому, даже очень решительному, внешнему действию всегда предшествует внутреннее, когда как бы предварительно планируется то, что затем и воплощается в делах, «самой вещью».
//-- Молитва --//
   Ненавидящих и обидящих нас прости, Господи Человеколюбче. Почему-то при произнесении слов «ненавидящих и обидящих» и других, подобных этим, в сердце возникает желание обратиться ко Господу именно с такими словами: «Господи Человеколюбче». Такое обращение, по сути своей глубоко верное, по причине своей краткости чрезвычайно редко встречается. Замечательно, что слово «Человеколюбче» сразу дает нам возможность предположить, что и дальнейшие прошения будут связаны прежде всего именно с этим Божественным качеством – человеколюбием.
   Но еще более примечательно то, что самые первые слова молитвы – «ненавидящих и обидящих нас прости» – связываются с одним из самых важных проявлений человеколюбия – с прощением. Молитва эта читается каждый вечер. Можно догадаться, что прощение сейчас требуется всем переходящим в мир сна. И можно предположить, что в молитве имеются в виду прежде всего те люди, которые встретились нам сегодня. Наверное, самые близкие? Но в памяти нашей всплывают в это последнее предсонное время в первую очередь не они, а некоторые иные лица, и мы понимаем, что необходимо простить тех, кто, как нам кажется, плохо к нам отнесся; их также прости, Господи! Каждый человек нуждается не только в Божием, но и в нашем прощении. Лица, которые обозначены словами «ненавидящие и обидящие нас», нуждаются в нашем прощении особенно: для начала нам самим хорошо было бы их простить с легким сердцем, а ведь психологически сделать это сложнее всего… Необходимо, чтобы и Господь простил тех, кто имеет к нам очевидно недоброе отношение, включая тех всегда встревоженных, озлобленных людей, которые живут в постоянной ненависти к нам (возможно, мы не заметили, что сами в том и виноваты). «Ненавидящих и обидящих, прости, Господи». Господь прощает всех, но также и нам заповедует всех прощать, наипаче же тех, кто нас обидел и возненавидел; мы же – вероятно, и сами легко прощая – к концу дня эту заповедь (задание) возвращаем (передаем) Господу – «прости».
   Потому и все иные люди, о которых в дальнейшем пойдет речь в молитве, – встреченные нами в сей день или прежде – упоминаются в контексте того же главного обращения к Богу: «прости». Не оставлены нами здесь в стороне наши благодетели: Благотворящим благосотвори. И это очень правильно, ибо нехорошо было бы добрым словом помянуть ненавидящих – и забыть о творящих благо. Хорошо и дело нашего благодарения также передать Господу, ибо могло случиться, что нам самим в течение дня не удалось совершить никакого доброго дела по отношению к нашим благодетелям. Пускай тогда хоть это краткое слово «прости» (и благосотвори) вменится нам в самое малое доброе дело по отношению к благотворителям.
   Но может быть, окажется, что и наш день прошел не совсем в стороне от доброделания. Доброе слово, добрый взгляд, доброе сердечное переживание, доброе намерение – тоже добрые дела. Бог и намерения целует.
   Но более всех других пожеланий от нашего доброго сердца достается нашим сродникам по плоти: Братиям и сродником нашим даруй яже ко спасению прошения и жизнь вечную. Хорошо надеяться, что и сами эти сродники живут не в стороне от таких полезнейших устремлений, а тем более – от стремления к вечности. Но догадываясь о всеобщей суетности, будет правильным просить Господа, чтобы Он, зная, сколь суетны и мы со всеми нашими сродниками, не оставил нас всех без Своего внимания, а сердца наши без полезной работы, направленной к Нему.
   Дальнейшие слова молитвы, приближающей нас к окончательному завершению дня, вынуждают нас к тому, чтобы почти бессистемно и произвольно, но все же сочувственно припоминать различные группы людей (сущих в немощах, в море плавающих, путешествующих, находящихся в различных борениях) и просить того, чтобы Господь особенным призрением (теплым вниманием) воззрел на их, возможно, бедственное состояние и Своим сочувствием и даже содействием упорядочил их жизнь.
   В немощех сущия посети и исцеление даруй. Иже на мори управи. Путешествующим спутешествуй. Православным христианом споборствуй (потому что в борьбе требуется особенное Божие содействие). Здесь можно отметить, что для каждого состояния в молитве есть свои подходящие лаконичные слова. При упоминании о немощных глагол «посети» оказывается наиболее подходящим и аскетически выразительным. Также и для плавающих в море безопасное управление почти гарантируется наиболее верным словом – «управи». И для путешествующих (особенно, если путешествие оказывается бедственным) сопутствие Божества наипаче желанно – «спутешествуй». Тем более для православных христиан, когда они пытаются бороться внешне или внутренне, – в победоносном присутствии Божества может совершаться (или хотя бы начинаться) непобедимая победа, что особенно важно при внутреннем борении – «споборствуй». Наиболее же благоприятна и уместна – даже в самом упрощенном этическом контексте – молитва о тех, кто служил нам и миловал нас в течение этого дня и всей жизни в целом: Служащим и милующим нас грехов оставление даруй. Вполне равноценны оба вида милости: первый из них – в виде добра, которое совершается ради нас нашими ближними; другой же – в виде совершаемой нами молитвы за наших ближних, служащих и милующих нас, об оставлении их грехов. И разумеется, хорошее дело молиться о наших близких каждый вечер: хорошо иметь доброе и благодарное сердце.
   Того же рода и следующее прошение: Заповедавших нам недостойным молитися о них помилуй по велицей Твоей милости. И это прошение, и вся эта молитва в целом передают простую, нужную и добрую мысль: подобает нам хранить в активном религиозном сознании и в глубине верного, душевно-щедрого сердца теплую и живую молитвенную память о всех ближних, живых и мертвых (а у Бога – все ближние и все живые).
   Помяни, Господи, прежде усопших отец и братий наших и упокой их, идеже присещает свет лица Твоего. В тексте этого краткого прошения можно усмотреть одно не совсем понятное слово, особенно в общем контексте всей фразы. Слово это – «присещает». Мало что дают и словари. (Очевидно, «присещать» означает – «наблюдать», «надсматривать».) Поэтому самым верным будет принять наиболее подходящее по смыслу – «светит», «просвещает», «сияет», «просиявает». Смысл этого слова скорее будет более понятен радующимся жителям Небесного Отечества, которым оно может быть открыто в пакибытии; и для этих жителей бывает возможным даже прозирать осиявающее их лицо Божественного Спасителя. Нам же, зде живущим, – только в воображении, которому лучше не придавать значения: визионерство есть дело не наше. И все же изредка, даже в новейшей истории, встречались те, кому и здесь являлся Христос в Его сияющем образе (и кто позднее был прославлен в лике святых). Таким был преподобный старец Силуан. Это виде́ние описал автор его жития схиархимандрит Софроний, теперь уже тоже прославленный. Силуан (он был тогда еще послушником Симеоном, на Афоне) увидел живого Христа. Далее отрывок из этого описания.
   «“Господь непостижимо явился” молодому послушнику, и все существо и самое тело его исполнилось огнем благодати Святого Духа, тем огнем, который Господь низвел на землю Своим пришествием (Лк. 12:49).
   От видения Симеон пришел в изнеможение, и Господь скрылся.
   Невозможно описывать то состояние, в котором находился он в тот час. Мы знаем из уст и писаний блаженного старца, что его осиял тогда великий Божественный свет, что он был изъят из этого мира и духом возведен на небо, где слышал неизрекаемые глаголы; что в тот момент он получил как бы новое рождение свыше (Ин. 1:13; 3:3). Кроткий взор всепрощающего, безмерно любящего, радостного Христа привлек к Себе всего человека и затем, скрывшись, сладостью любви Божией восхитил дух его в созерцание Божества уже вне образов мира.
   В явлении Господа послушнику Симеону, человеку простому, глубоко непосредственному, замечательно еще и то, что он “сразу узнал” и явившегося ему Христа, и Духа Святого, действовавшего в нем. В своих писаниях он без конца повторяет, что Господа познал он Духом Святым, что Бога узрел он в Духе Святом. Он утверждал также, что когда Сам Господь является душе, то она не может не узнать в Нем своего Творца и Бога.
   Можно с уверенностью сказать, что и адское пламя, и адские муки, предварившие явление Христа послушнику Симеону, и осиявший его Божественный свет – для большинства суть вещи неведомые, непонятные. То, что видит духовный человек, его переживания и весь его опыт – недуховному часто может показаться безумием, плодом патологического душевного состояния. Лишенный опыта реальностей духовного мира, он отрицает то, чего не познал. Потенциально всякий человек призван к полноте духовной жизни, но постоянная обращенность воли к миру вещественному, к плотским и душевным переживаниям приводит к тому, что многие одебелевают, доходя до состояния неспособности к духовным восприятиям. В нашей обыденной жизни это можно уподобить тому, что имеющий радиоприемник ловит волны, наполняющие атмосферу, в то время как не имеющий такового не ощущает их присутствия.
   Странна и непонятна духовная жизнь христианского подвижника; мы видим в ней сплетение поражающих противоположностей: демонические нападения, богооставленность, мрак смерти и муки ада с одной стороны, и Богоявление и свет безначального бытия – с другой. И невозможно словом выразить этого».
   Помяни, Господи, братий наших плененных и избави я (их) от всякаго обстояния. «Обставать», «обстать» – значит «обступать, становиться вкруг чего, окружать собою» (согласно словарю Даля). Обычно в аскетической литературе термин «обстояние» используется в значении агрессивного окружения злыми (бесовскими) силами, которые со всех сторон обступают (пленяют) человека, стремясь его погубить. Правда, у некоторых авторов (И. А. Ильин) это слово употребляется не только в негативном контексте, но и в позитивном – властное окружение человека силами добра ради его спасения. Но такое уникальное словоупотребление здесь ни при чем. Здесь слово применяется в его первоначальном аскетическом смысле, и человек, читающий молитву, включает в нее и всех дорогих ему людей, которые могут быть пленены («братий наших плененных») вражеским окружением. Просим Бога об освобождении, избавлении от вражеских напастей.
   Итак, как уже сказано, в общепринятом для религиозно-аскетической литературы и для соответствующего опыта смысле слово «обстояние» подразумевает то, что человек со всех сторон, безвыходно и позорно, окружен силами зла (бесами), стремящимися его погубить. Но как правило, личных сил и возможностей ему оказывается недостаточно, чтобы вырваться из этого порочного круга: необходимы высшие силы. Как Хоме Бруту в гоголевском «Вие», ему необходима защитная окружающая полоса, через которую бесы не смеют проникнуть и только лают на человека извне. Этой «полосой», линией обороны, является Святая Церковь, в которой действует сила Божия, приходящая нам на помощь и днем и ночью.
   Продолжается молитва за людей, ожидающих доброго ответа от Бога за свою плодоносную жизнь: Помяни, Господи, плодоносящих и доброделающих во святых Твоих церквах, и даждь им яже ко спасению прошения и жизнь вечную. Людям, может быть от рождения имеющим благие «природные» дары, когда они сознательно обращаются к Церкви, открывается практическая возможность взращивания этих даров, и тогда они приносят Святой Церкви эти свои постоянно взращиваемые дары – в надежде и ожидании от Бога доброго ответа. Сначала же пусть они поучатся совершать благоугодные прошения, чтобы получить лучший и главный ответ – жизнь вечную.
   В завершении же этой молитвы молящиеся вспоминают и о себе и ищут того, чтобы их мысль о себе перенеслась и к Самому Господу: Помяни, Господи и нас, смиренных и грешных и недостойных раб Твоих, и просвети наш ум светом разума Твоего, и настави нас на стезю заповедей Твоих, молитвами Пречистыя Владычицы нашея Богородицы и Приснодевы Марии и всех Твоих святых: яко благословен еси во веки веков. Аминь.
   Здесь три просьбы молящихся накануне сна, видящих свое глубокое несовершенство и потому сознающих себя пребывающими во грехе, недостойными Божественного внимания, но в то же время состоящими в творческом поиске истинного смирения. Первая просьба – не остаться вне содержания Божией памяти – выражена в слове «помяни». Недаром же словосочетание «Вечная память» – одно из центральных в заупокойном богослужении.

Исповедание грехов повседневное

   В ночное время покаянное чувство, может быть доселе бесплодное, отчаянно пытается найти себе выход. Это хорошо описал Пушкин:

     В бездействии ночном живей горят во мне
     Змеи сердечной угрызенья;
     Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
     Теснится тяжких дум избыток;
     Воспоминание безмолвно предо мной
     Свой длинный развивает свиток;
     И с отвращением читая жизнь мою,
     Я трепещу и проклинаю,
     И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
     Но строк печальных не смываю.

   В качестве завершения молитвенного правила, предлагаемого Православной Церковью своим верным чадам, следует то, что по существу не является молитвой и называется «исповеданием», то есть кратким рассказом, имеющим характер простого, неупорядоченного перечисления грехов. Их систематизация, собственно, и не предполагалась как задача, список грехов должен лишь помочь грядущему ко сну человеку, чтобы он припомнил этот негативный материал, который может привидеться и во сне, и дал ему своевременную и верную покаянную оценку. Поэтому здесь этот материал предлагается без какого бы то ни было комментария.

   Исповедаю Тебе Господу Богу моему и Творцу, во Святей Троице Единому, славимому и покланяемому, Отцу, и Сыну, и Святому Духу, вся моя грехи, яже содеях во вся дни живота моего, и на всякий час, и в настоящее время, и в прешедшия дни и нощи, делом, словом, помышлением, объядением, пиянством, тайноядением, празднословием, унынием, леностию, прекословием, непослушанием, оклеветанием, осуждением, небрежением, самолюбием, многостяжанием, хищением, неправдоглаголанием, скверноприбытчеством, мшелоимством, ревнованием, завистию, гневом, памятозлобием, ненавистию, лихоимством и всеми моими чувствы: зрением, слухом, обонянием, вкусом, осязанием и прочими моими грехи, душевными вкупе и телесными, имиже Тебе Бога моего и Творца прогневах, и ближняго моего онеправдовах: о сих жалея, винна себе Тебе Богу моему представляю, и имею волю каятися: точию, Господи Боже мой, помози ми, со слезами смиренно молю Тя: прешедшая же согрешения моя милосердием Твоим прости ми, и разреши от всех сих, яже изглаголах пред Тобою, яко Благ и Человеколюбец.
   Последние четыре строки – молитва. Смысл ее заключен в трех простых словах: «помози» (со слезами молю Тя), «прости» (милосердием), «разреши» (освободи).

Протоиерей Владислав Свешников Молитвенные зовы утра и вечера

Введение

Вступительные молитвы

Начало дня

Начальные тропари

Молитва ко Пресвятой Троице

Псалом 50-й

Символ веры

Первые четыре молитвы святого Макария Великого. Молитва 1-я

Молитва 2-я, того же святого

Молитва 3-я, того же святого

Молитва 4-я, того же святого

Молитва 5-я, святого Василия Великого. Ожидание

Молитва 6-я, того же святого. Благодарение

Молитва 7-я, ко Пресвятой Богородице

Молитва 8-я, Господу нашему Иисусу Христу

Молитва 9-я, святому Ангелу-хранителю

Молитва 10-я, ко Пресвятой Богородице

Конец дня

Рассматривая день минувший…

Начальные тропари

Молитва 1-я, святого Макария Великого, к Богу Отцу

Молитва 2-я, святого Антиоха, к Сыну Божиему

Молитва 3-я, ко Пресвятому Духу

Молитва 4-я, святого Макария Великого

Молитва 5-я

Молитва 6-я

Молитва 7-я, святого Иоанна Златоуста

Молитва 8-я, ко Господу нашему Иисусу Христу

Молитва 9-я, ко Пресвятой Богородице, святого Петра Студийского

Молитва 10-я, ко Пресвятой Богородице

Молитва 11-я, ко святому Ангелу-хранителю

Кондак Богородице

Завершительные молитвы

Исповедание грехов повседневное

Протоиерей Владислав Свешников
Молитвенные зовы утра и вечера