   МЛС. Милый, любимый, свободный?
   Антифэнтези

   Михаил Бурляш

   Иллюстратор Елена Дугина
   Дизайнер обложки Петр Гончаров

   © Михаил Бурляш, 2023
   © Елена Дугина, иллюстрации, 2023
   © Петр Гончаров, дизайн обложки, 2023

   ISBN 978-5-0059-7686-4
   Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Русская тюрьма. ХХI век

   По мнению тех, у кого нет «сидящей» родни, сесть в тюрьму – всё равно что временно умереть. Люди не подозревают, что в стенах СИЗО, лагеря, зоны, тюрьмы бурлит своя жизнь. И это не только удовлетворение базисных потребностей пирамиды Маслоу. Отнюдь. Есть тут и духовные подвиги, и настоящая любовь, и бескорыстная самоотверженность, и поиски смысла бытия, и переосмысление собственной жизни, и многое другое. Как, впрочем, и полная бездуховность, апатия, саморазрушение, садизм и звериная агрессия. Здесь есть всё, что встречается в любом человеческом обществе, потому что тюрьма – это модель социума, построенная на обломках человеческих судеб.
   Модель эта, конечно, ущербная. Взять хотя бы бытовую сторону. Супермаркеты, спутниковые антенны, интернет, цифровики, планшеты и айфоны кажутся здесь недосягаемой роскошью, вроде как поп-корн или шипучий аспирин в глухой африканской деревне. Есть, конечно, исключения, но они достаются либо большими деньгами, либо большой кровью.
   Главная особенность местного «обчества» – не внешняя одинаковость людей в робе, не тёмное прошлое, выраженное номерами статей УК и не жёсткая иерархия социальных слоёв от «обиженных» до блатных. Главная особенность – острота человеческих отношений. Когда сидишь – невозможно «отсидеться». Весь свой срок, 24 часа в сутки – от звонка до звонка – каждый живёт под десятками пристальных взглядов, и так же пристально всматривается сам. Невозможно спрятаться в свою ракушку, невозможно прикинуться ветошью, невозможно притвориться кем-то другим. Здесь каждый на виду, каждый под микроскопом. Человеческая сущность любого зэка видна как на ладони.
   Здесь теряются последние иллюзии и в определенный момент наступает «момент истины», прозрение. Понимаешь, чего стоит государство, в котором живешь. Любой человек, даже самый скрытный, становится прозрачным как кусок пыльного стекла. Узнаешь цену словам и поступкам. Узнаешь цену себе.
   …А в остальном тюрьма как тюрьма. Всё то же, что и сто лет назад. Старые бараки. Отвратительная еда. Убогие условия жизни. Грубый конвой. Грубый, вплоть до мордобоя, садизма и пыток. Впрочем, это куда повезёт попасть. Говорят, новые Питерские Кресты почище пятизвездочного отеля будут. А вот Ульяновское СИЗО, которое как-то «самовозгорелось» из-за короткого замыкания, унеся жизни четырех человек, было построено аж в 1861 году. Местные чиновники поспешили отчитаться, что «грамотные действия оперативников и сотрудников ФСИН помогли избежать больших жертв». Скажете – Ульяновск глушь? Весной 2006 году горела «Матросская тишина» – практически центр столицы – тоже «короткое замыкание» и тоже с человеческими жертвами. Так что в России горят не только избы…
   Впрочем, старые тюрьмы, новые – один чёрт. Люди везде одни и те же. Души не отреставрируешь. Привычкам капитальный ремонт не сделаешь. А главная привычка в любом ИУ одна – зэк это бесправное существо, «контингент», быдло. И отношение к нему соответствующее – хоть заслужил человек это, хоть нет. Это для родных ты сыночек, муж, братик. Здесь ты «осУжденный». Хорошо хоть с фамилией, а не с номером. И спасибо, что клейма уже не ставят, как в царских тюрьмах – только нашивки с фамилией. В общем, российская тюрьма XXI века – это тюрьма с «человеческим лицом». Хотя, конечно, смотря с чем сравнивать.
   В конце 19 века в тюрьмах практически при каждой камере были старосты (что-то вроде современных «семейников»). И такими старостами в своё время были люди, чьими именами до сих пор названы улицы всех крупных российских городов – Дзержинский, Урицкий, Калинин. А уж то, что в своё время «осУжденными» были Ленин и Сталин, Достоевский и Горький, а чуть позже – Солженицын и Бродский, Русланова и Жжёнов, Королёв и Курчатов, и совсем недавно – Губерман и Лимонов, Новиков и Кучин, Янукович и Ходорковский – вообще общеизвестные факты.
   В общем, как пел на мотив «В траве сидел кузнечик» Михаил Ефремов (тоже нынче сиделец) – «В тюрьме сидят людишки, Платошки, Лёшки, Мишки». Так что, тюрьма как тюрьма – с людишками, с операми, с мерзавцами, с политзаключенными, со стукачами, с невиновными, с блатными – со всякими.
   Место, где время остановилось, но жизнь продолжается.

Любовь за решеткой

Русалка

   Русалка появилась в столовке всего пару месяцев назад, но уже стала местной достопримечательностью. Она встречала всех входящих загадочной улыбкой на большеглазом деревянном лице, выражение которого говорило «знаю-знаю, я всё про вас знаю».
   Руки, хвост и чешуя были мастерски вырезаны из обычной липы, а волосы были слегка подкрашены зеленкой. Однако лучше всего «скульптору» удались округлости и выпуклости. От постоянных прикосновений сотен скучающих рук русалочьи грудь и бедра блестели словно смазанные полиролем.
   Автор Русалки – Толик Деревянный – был известен всей зоне благодаря своим золотым рукам. В колонии у него неожиданно открылся талант – умение работать с деревом. С его появлением столовка в ИК начала украшаться невероятными резными фигурами – были тут и улыбчивые подсолнухи, и бегущий олень, и почти живые переплетающиеся змеи, и пиратский фрегат в пол-стены, и вот теперь девушка с рыбьим хвостом, особо полюбившаяся «контингенту».
   Толику было слегка за двадцать, в колонии он был уже два года, а до этого провел год в СИЗО. Посадили его за пьяную драку в кафе, в которой он убил армянина. Из-за чего завязалась потасовка, никто не знал, да особо и не интересовался – у каждого здесь были свои истории и свои скелеты в шкафу.
   Единственный, кому удалось разговорить Деревянного, был Марат Бочка – столовский завхоз, который неофициально ведал всеми харчами. Именно их приятельство и положило начало превращению столовки в зоновский «лувр», как теперь с иронией называли местный общепит опера. Именно Марат, привечая и подкармливая народного умельца, вытянул из Деревянного его грустную и по-своему типичную историю.
   Вот и сегодня они сидели на заднем дворе, смолили «трофейные» сигареты и неспешно трепались о том, о сём. Незаметно разговор свернул к теме слабого пола, столь любимой в чисто мужском обществе.
   – Как там твоя Настя? Написала тебе хоть раз? – поинтересовался Марат, лукаво поблескивая карим глазом из-под нависающих густых бровей.
   – Шутишь? – усмехнулся Деревянный, – небось, и забыла уже, что я такой есть на белом свете.
   – А ничего, что ты из-за неё человека грохнул? – развил тему Бочка.
   – Дак, я ж не жизнь ей спасал. Кавалера лишил выгодного. Хотя и не хотел, чтоб так вышло…
   – Дружище, да ты никак защищаешь её? И это после того, как она тебе в душу плюнула? – Марат осуждающе покачал косматой головой.
   Деревянный пожал плечами и надолго замолчал, прокручивая в голове кинофильм про свою недолгую жизнь. С восемнадцати лет встречался с девчонкой из своего поселка, любил её без памяти, летом чуть не каждое утро букеты ей в распахнутое окно закидывал. Красивая, ладная, голубоглазая, с гладким горячим телом – как у отполированной руками зеков деревянной русалки…
   В девятнадцать Толика в армию забрали, в зенитные войска. Мать рыдала и уговаривала батю «выкупить у Родины» единственного сыночка, но тот, насупив брови, твердил как заведенный: «пусть служит, мужиком настоящим станет». Все так и получилось, с усмешкой думал Толик. Стал «мужиком» – только не в армии, а на зоне.
   За батю стоило сказать отдельно. Сколько Толик себя помнил, отец был одержим идеей разбогатеть. Раньше ему это не особо удавалось, но последние несколько лет дела шли в гору – батёк устроился на мясокомбинат заготовителем скота и не прогадал. Ездил с помощником по окрестным селам и деревням и сбивал цену сельчанам на коров и свиней, на вольных травках взращённых, собственными ручками вскормленных.
   Сначала осторожно, потом всё смелее и наглее обводил вокруг пальца хозяев закупаемого скота и из каждой поездки привозил пачки денег, которые сразу обменивал на доллары и припрятывал. В семейный котел попадали крохи, практически весь навар шёл в «кубышку».
   Так и жили до призыва. Толик работал на том же мясокомбинате грузчиком, и все деньги тратил на ненаглядную Настю. Мать зарабатывала шитьем. Отец вечно пропадал в командировках, а когда бывал дома – лежал на своей кровати и мысленно подсчитывал сбережения.
   Служил Толик спокойно, даже можно сказать весело – ребята подобрались как по заказу, добродушные увальни. В общем, обошлось без дедовщины. Но дослужить спокойно не удалось. Когда до дембеля оставалось чуть больше двух месяцев от матери пришло письмо, в котором среди прочих новостей она сообщала, что Настя его уже месяц как не заходит и вообще спуталась с каким-то кавказцем.
   Толик психовал и не находил себе места. В последнее время Настя действительно звонила редко, а смски от неё становились всё суше и короче. В последний месяц службы он не получил ни одной, а её номер перестал отвечать.
   Домой Толик ехал с тяжелым сердцем. Узнать, где найти Настю не составило особого труда. Кафе «Арагви» на окраине райцентра считалось в посёлке чем-то вроде эпицентра разврата и в то же время местом встречи местного полу-светского общества.
   В день своего приезда домой, заняв у матери денег, и надев купленные ею же костюм и новую рубашку, Толик взял такси и поехал в «Арагви». Добираться в «эпицентр разврата» на маршрутке ему показалось как-то не комильфо.
   «Арагви» встретило Толика запахами дыма, ткемали и подгоревшего мяса. Заняв позицию за столиком в углу, мрачный дембель заказал «стописят» водки с шашлыком и приготовился к наблюдению. Впрочем, долго ждать не пришлось – где-то через час в кафе ввалилась веселая компания, в которой и была его Настя.
   В коротком белом платье, в красных туфлях на шпильке, с платинового цвета каре и ярко накрашенными губами она казалась дешёвой пародией на Мэрилин Монро. «Ну вот, ещё и волосы остригла», подумал Толик, и это почему-то показалось ему самым обидным. Он схватил проходящую мимо официантку за край передника и попросил «повторить водку».
   За столиком с Настей сидела ещё одна девчушка, похожая на неё как сестра, и два солидных армянина, заметно старше своих спутниц. Один из них с хозяйским видом лапал Настю, а та громко смеялась, закидывая голову назад и широко раскрывая рот. Толик наблюдал за картиной чужого веселья с растущим возмущением.

   Настя «Русалка»

   Его раздирали противоречивые чувства. Подойти и ударить армяна в глаз? Вылить на изменницу графин с соком? Крикнуть через весь зал «шлюха!» и гордо уйти? Он не знал, что ему делать, и потому сидел и пил водку.
   А потом начались танцы…
   – Ну ты чего пригорюнился, Деревянный? – раздался откуда-то сверху зычный голос.
   Толик вздрогнул. Прямо над ним возвышался Марат Бочка и смотрел на него грустным понимающим взглядом.
   – Не кисни, дружище. Жизнь продолжается, – сказал он без особой, впрочем, задушевности. – Вон, из воспитательного отдела просили, чтобы ты им герб ФСИН вырезал. Обещали тебе пару поощрений за него сгоношить. Ты обмозгуй пока, а я пойду выдам поварам продуктовку к ужину.
   Бочка ушёл походкой бывалого морского волка, слегка покачиваясь на коротких крепких ногах. А Толик, оставшись один, снова перенёсся с залитого солнцем столовского дворика в задымленный шумный зал «Арагви».
   Танцы стали для Толика ударом ниже пояса. Настя прижималась к своему кавалеру и крутила бедрами так, что короткое белое платье то и дело задиралось. Мужчина то что-то искал у неё на спине ладонью, то хватал за ягодицы. У Толика невыносимо першило в горле. Бросив на скатерть материны деньги, он поднялся и пошел к выходу. Так бы и ушел, но подвело предательское желание оглянуться.
   Такое невыносимое, что он остановился и оглянулся, поймав случайный Настин взгляд. В этом взгляде отразилось всё. Всё, чего он ждал и чего не ждал. И радость узнавания, и испуг, и раздражение и даже какая-то вызывающая гордость – мол, смотри, какая я стала, и как меня хотят! Этот взгляд развернул Толика на 180 градусов и направил обратно к столу, где лежали остатки его недоеденного шашлыка.
   Не отдавая себе отчета, Толик взял с тарелки сочный печёный помидор и что было сил запустил в бесстыжую фигурку в белом платье, мельтешащую в огоньках цветомузыки. Помидор смачно шлёпнул предательницу по спине, оставив на белой ткани мокрое красное пятно, похожее на кровь.
   От неожиданности Настя вскрикнула и непроизвольно оттолкнула от себя партнера. Тот оглянулся и обвел глазами зал, мгновенно наткнувшись взглядом на окаменевшую фигуру в новом костюмчике. Толик в упор смотрел на испачканную помидором Настю и её взбешенного любовника, и они казались ему героями какой-то дешёвой киношной мелодрамы.
   Воздух вокруг него сгустился, всё внезапно замедлилось, и даже зажигательная восточная музыка зазвучала тягуче и душераздирающе как похоронный марш.
   Через секунду началась драка.
   Толик помнил лишь обрывки. Били его, бил он, музыка всё играла и играла, визжали женщины… А потом кто-то принес с кухни большой нож для резки мяса и зачем-то вложил его в руку Настиного хахаля. Разгоряченный дракой тот взмахнул ножом, разрезал Толику рукав и больно обжег руку. Толик скинул оцепенение и словно зверь, почуявший запах крови, завыл во весь голос.
   Растолкав противников, он схватил стул, размахнулся и со всей дури шибанул армянина по голове. Тот отлетел к стене, стукнулся об неё головой, обмяк и упал. Через два дня он умер в реанимации.
   Толик тяжко вздохнул. Эх, если бы не этот нож! И кто только его принёс?!
   Вот так прямо из армии Толик попал в СИЗО. Пару раз к нему на свидания приходила мать. Жаловалась, что батя не даёт денег, чтобы «откупить» сынка. Вроде как пострадавшая сторона пробашляла следователю, чтобы нож из дела исчез.
   Мол, Толик не защищался, а только нападал. И вообще, его никто не бил – дрался только он. Толик не верил, но к суду в материалах дела почему-то действительно никакого ножа не оказалось. В итоге дали на полную катушку – 11 лет.
   Отец на суд не пришел. Мать снова плакала, обещала, что найдет батину «заначку», в которой уже не меньше двадцати тысяч «зеленых», и подмажет «где надо», чтобы дело пересмотрели. Толик поверил, написал апелляцию, но ему отказали. «Не нашла мать заначку», подумал он тогда с каким-то горьким безразличием и доверился судьбе.
   Какое-то время обживался в ИК, потом надеялся, что отец смягчится и распечатает-таки свою кубышку ради единственного сына. Тем более, что мать его походу постоянно пилила по этому поводу. Но в ответ слышала только одно: «сам виноват», да «посидит – умнее станет». А полгода назад и эта надежда рухнула – умер батя.
   Подвело сердце. Оказалось, что все сбережения свои долларовые батя в матрас прятал. Пачку за пачкой, ряд за рядом заполнял матрас американской валютой, выкрученной при обсчёте сельского населения. Матери и невдомек было, где искать надо. Год за годом собирал своё состояние батя, отвечая на все её денежные просьбы отказом.
   А тут под новый год решил видимо пересчитать своё богатство, распорол матрас, а вместо долларов из него бумажная труха посыпалась – крысы все деньги съели. Только последняя пачка и осталась – пять бумажек по сто долларов. Схватился старик за сердце и сполз на пол… Там его мать и нашла – на полу у кровати, рядом с распоротым матрасом и трухой. На пятьсот долларов и похоронила.
   В свете грядущих восьми лет отсидки загрустил Толик. Но потом взял в руки самодельный нож-резак и начал веточки бесхозные по зоне подбирать. Раз его с этим резаком застукали, но как увидели, какую он красоту делает – выбили у начальника ИК разрешение на работы по дереву, местечко в мастерских слесарных выделили и даже инструментом при оказии снабдили.
   С тех пор превратился он из Толика в «Деревянного»; с утра до вечера просиживал в своем кильдимчике, всё что-то стругал, выпиливал, резал и ваял.
   А однажды Бочка ему кусок бревна откуда-то притащил. Из него-то и появилась знаменитая Русалка, полюбившаяся всей зоне как родная. Как подшучивал Марат, «умелые руки из любого бревна горячую бабу сделают».
   Вспомнив эту присказку, Деревянный улыбнулся, скинул грусть, как упавший на голову случайный листок, и пошел искать подходящую плашку, чтобы сделать герб для воспитательного отдела.
   Два поощрения на дороге не валялись.

Красивая жизнь Марата Бочки

   С осени пошел седьмой год как Марат числился кладовщиком при пищеблоке. Там, собственно, к нему и приклеилось прозвище «Бочка», практически вытеснив предыдущее «Цыган». Марат дневал и ночевал в складской каптерке, почти не бывая в своём бараке. За шесть лет соседства с продуктами у него на талии нарос «пояс сытого шахида», как шутил он сам, однако темные круги под жгучими черными глазами выдавали хронический недосып.
   В последнее время Марат всё чаще вспоминал одну известную сказку Гауфа. Стоя у единственного окна продуктового склада, он смотрел на растущую за окном берёзку и думал: «ну что, кудрявая, седьмой год пошел, как я тут «в белках»…
   Параллель с Карликом Носом прослеживалась прямая. Собственно, и закрыли его практически за то же самое. Только в отличие от сказочного мальчика Марат потащил старушкину сумку не к ней домой, а к себе в машину. В сумке тоже была «капуста», но вовсе не с рынка, а из банка, куда старушенция, сгибаясь под тяжестью бабла, несла полученные за московскую квартиру деньги… И за что только Марату заломили такой срок? Никого не убивал, не калечил, не подвергал насилию. Всего-то делов – грабанул пенсионерку, которую всё-равно бы обобрали – если не собственные внуки, так мошенники, торгующие модными БАДами.
   Так размышлял Марат Бочка, а берёзка качала косматыми ветками в такт его мыслям. Странно, но его единственным другом в зоне стало именно это дерево, вольготно раскинувшееся над приземистым зданием столовой, откровенно наплевав на все правила внутреннего распорядка. Глядя на берёзку, он с горькой иронией проводил параллель всё с тем же сказочным персонажем, умудрившимся подружиться с говорящей гусыней. Впрочем, в отличие от гусыни, берёзка дружила с Маратом молча.
   Вот и сегодня он как обычно смотрел в окно, прислушиваясь к раздававшимся с кухни голосам.
   – Ты охренел что ли, столько картошки сыпать в котёл? – кричал кому-то во всё горло старший повар. – На один котёл не больше полмешка! Я тебе вобью науку в голову, дебилоид!
   Послышался звонкий удар, как будто с размаху шлёпнули пятернёй по уху, мужской вопль и нецензурная брань.
   Марат вздохнул и отвернулся от окна. Реальность была не сказочная…
   Столовка была местом, которое никогда не спит. По ночам готовили завтрак, по утрам – обед, днем – ужин. Вечером завозили продукты и выдавали их же на следующий день. В общем, жизнь кипела и бурлила, как суп в варочном котле. Помимо производственных проблем, типичных для любого общепита, на местный «кантин» накладывали жесткий отпечаток почти армейские зоновские распорядки, а также специфика «контингента». Повара регулярно бегали на проверку, частенько забывая вернуться, периодически напивались, а иногда даже устраивали поножовщину прямо на рабочем месте. Зэки воровали посуду, свинячили, хамили стоявшим на раздаче – и даже, случалось, били – и постоянно жаловались во все инстанции на отвратительное питание.
   Но всё это были цветочки по сравнению с тем, что творилось у Марата в душе. Суровый, но с юморком дядька, по любому поводу готовый сыпать шутками-прибаутками, и запросто способный отвесить оплеуху зарвавшемуся «коллеге», внутри всерьёз тосковал. За ежедневной суетой терялось что-то главное; да вроде и грустить было некогда, но когда он оставался один, из души вырывалась такая боль, что хотелось наложить на себя руки. Шесть лет бесконечного кухонного шума, ругани, громыхания тарелок и вытяжки сливались в какой-то бессмысленный гул. Ему казалось, что «в белках» он уже вечность, у которой нет начала и не будет конца.
   Спасала берёзка. Летними ночами он слушал её шорохи и вспоминал детство. Каждое лето он проводил в деревне, в приземистом кирпичном домике у берёзовой рощи. Берёзка за окном вытащила из памяти всё то, что было напрочь забыто: утренние деревенские туманы, парное молоко, походы с бабушкой в рощу за подберезовиками, шелест дождя за окном и стук яблок, падающих прямо на крышу…
   Когда-то суета столичной жизни затмила эти лёгкие воспоминания, закрутила парня, втянула во всеобщую гонку за красивой жизнью и большими деньгами. Устроился барменом в модный клуб, спекулировал алкоголем, разбавлял и продавал «из под прилавка» – крутился в общем. Однако на желаемый уровень жизнь не тянула. Заводил десятками знакомства с «лёгкими» девочками; с пятёркой самых понятливых замутил небольшое «деловое партнёрство». Когда за стойкой оказывался денежный клиент без эскорта, щедро подливал ему в бокал, вызывая одну из «пятёрки» для дальнейшей обработки. Девчонки делились, но и этого не хватало.
   Фортуна усмехнулась, когда Марат познакомился с девушкой из банка. Парень он был красивый, и, что было гораздо хуже, знал об этом и умел пользоваться своей мужской привлекательностью. В совершенстве владел набором обаятельных улыбок, волнующих прикосновений и недорогих эффектных жестов. И когда подвернулась влюбившаяся в него по уши Ленок, он решил, что судьба подарила ему шанс перепрыгнуть сразу через несколько ступенек.
   Как пишут в сентиментальных романах, милая барышня полностью доверилась хулигану и проходимцу. Впрочем, справедливости ради стоит признать, что Марат по своему привязался к девушке, и не исключал Лену из планов дальнейшей жизни. Но пока эти планы медленно зрели в его голове, он сделал из неё наводчицу.
   Первое «дело» сошло ему с рук. Когда девушка сболтнула, что один из клиентов открыл счет для продажи элитной квартиры, Марат выспросил у неё все мельчайшие подробности. Пожилой мужчина, давно живший в другой стране, приехал в Москву, чтобы продать квартиру в одном из самых престижных районов города – на Таганке. Лет десять в ней жили постояльцы, приносившие ему неплохую прибыль, однако ситуация изменилась и он решил продать недвижимость, на свою беду разоткровенничавшись с симпатичной банковской служащей.
   И всё бы ничего, не пожелай он перевести деньги в наличную валюту. В век интернет-технологий и виртуального банкинга это выглядело нонсенсом, однако мужчина был немолод и хотел подержать в руках чемоданчик с баксами. Это странное желание его и подвело.
   Когда покупатели перевели деньги за квартиру, он пришел в банк, чтобы заказать наличные. Такие суммы в кассу привозили только под заказ. Лена, естественно, проболталась Марату, и в этот день он с самого утра сидел в машине напротив банка, высматривая «объект».
   Когда элегантный мужчина с чемоданчиком вышел на улицу и сел в машину, Марат поехал за ним, лихорадочно соображая, как ему лучше поступить, и умоляя воровского бога подкинуть ему удобный случай.
   В тот день удача была на его стороне. У «клиента» кончились сигареты. Отправляться за деньгами в одиночку и с пустой пачкой было непростительным легкомыслием. То ли голова у человека была занята другим, то ли лишила бдительности расслабленная жизнь в Европе – но в районе Рогожской заставы мужчина свернул на тротуар, вышел из машины и побежал к табачному ларьку за сигаретами, не закрыв машины – ведь на минутку же.
   Тех секунд, пока он разговаривал с продавщицей, Марату хватило, чтобы подбежать к его машине, открыть переднюю дверь и вытащить кейс с деньгами с пассажирского сиденья. Когда мужчина повернулся, чтобы взглянуть на машину, Марат уже захлопывал дверь своего неприметного Вольво с заляпанными грязью номерами и выжимал педаль газа, чтобы сдать назад.
   Проезжая мимо только что ограбленной машины Марат бросил секундный взгляд на жертву – седой мужчина с донкихотской бородкой открывал дверь своего «Фольксвагена» с сигаретой во рту. На его лице читалось умиротворение. «Курить вредно, дядя», ехидно подумал Марат, всё ещё не веря своему счастью.
   После этой головокружительной операции они с Ленкой целый год жили как жуиры. Смачное словечко где-то откопала Ленка; Марату оно так понравилось, что он вставлял его в свою речь по любому поводу. Случалось, он сдергивал со спящей Ленки одеяло где-нибудь в отеле на Мальте и вело кричал: «Эй, жуириха, подъем! Пора прожигать жизнь!»
   «И всё-таки у красивой жизни грязная изнанка», – думал Марат, мысленно обращаясь к березке. «Но хоть вспомнить есть что».
   Для Ленки история с ограблением не прошла бесследно. Когда Марат принес домой чемоданчик с деньгами, с ней случилась истерика. «Ты сошел с ума!» – кричала она. «Это же преступление, нас посадят!» Но никто никого не посадил, обошлось. Правда, в банк приходил следователь, но Лена, наученная Маратом, на все вопросы отвечала спокойно и отстраненно. В криминальных сводках мелькнула пара сообщений, но так как грабителей не нашли, история быстро забылась, так и оставшись трагедией одного человека.
   Пару месяцев спустя Ленка уволилась из банка и они с Маратом на полгода укатили в путешествие по Европам и Америкам.
   А через полгода жуирской жизни Марат заскучал. «Ленка, а давай ресторан в Москве откроем?» – предложил он своей «Бонни» в один из вечеров где-то на тропическом побережье. Ленка только вздохнула. Ей хотелось спокойной жизни, семьи, ребёнка. И чтобы всё это с Маратом, но без криминала. «А у нас есть на что?», – поинтересовалась она в ответ. Денежки, в начале казавшиеся неиссякаемыми, почему-то подходили к концу…
   Вернулись в Москву, в привычный ритм. Старый приятель взял Марата в клуб управляющим, и он возобновил дружбу с «пятеркой», из которой в деле фактически осталась лишь «тройка». Лена, с месяц походив по собеседованиям, устроилась в солидный коммерческий банк. Жизнь казалась стабильной, но пресной. Лена работала, радуясь тому, что «всё налаживается», а Марат высматривал новую жертву. Он всерьез подумывал открыть в Москве свой ресторан – а удовольствие это было не из дешёвых.
   Полгода прошли впустую. И вдруг однажды за ужином Лена обмолвилась, что в банк приходила забавная старушка открывать счет. Мол, хочет продать квартиру в центре и переехать к сестре во Владимир – старая стала, тяжело одной. «Такая интересная старушенция, – щебетала Ленка, накрывая на стол – в кружевном воротничке, с брошью. Прическа пышная. На вид – не больше шестидесяти, а по паспорту знаешь сколько?»
   Марат внимательно слушал рассказ подруги, а когда она замолчала, задумчиво спросил: «А когда, ты говоришь, у неё сделка по квартире?»
   Лена взглянула ему в глаза и побледнела: «Марат, даже не думай! Я каждый день благодарю Бога за то, что в прошлый раз обошлось! Давай жить как нормальные люди, без приключений вот этих вот твоих…»
   Она говорила и говорила – и даже плакала, но разве устоять податливой влюбленной девушке перед обволакивающим взглядом чёрных глаз, за которые потом Марата в СИЗО прозвали цыганом?
   Казалось, Марат, продумал всё, но только фарта ему в этот раз не было. Воровской бог, похоже, отвернулся. Не зря бандиты и воры свечки в церкви ставят после удачного дела. Да и на благотворительность обычно не жалеют: украл – поделись с нищим и убогим, иначе фарта не будет. Примета такая. Марат же, выскочка и кустарь в гоп-стопе, примет не знал и весь свой большой куш профукал, прокутил с бабой. Потому и не стало ему везения. Это ему потом знатоки воровской этики растолковали. Да только толку то?..
   В общем, старушенция оказалась с фронтовой закалкой и железной хваткой. Хоть и одна с деньгами в банк шла, да не растерялась – когда Марат попытался выхватить у неё ридикюль, вцепилась в него намертво и кричать начала. В конце концов, он выдернул добычу и побежал туда, где стояла его машина, но какой-то мальчишка, насмотревшийся, видать, сериалов про благородных ментов, бросился ему прямо под ноги и Марат упал. На старухины крики уже бежал патруль из молоденьких пацанов, гоняться с которыми на перегонки у Марата тупо не хватило дыхалки…
   В общем, банально, глупо и пошло закончилась мечта о собственном ресторане.
   Вместо собственного шикарного заведения Марат получил от судьбы грязную столовку в ИК, где месяцами стояли запахи прокисшей капусты и тухлой рыбы. Единственное, за что он был этой судьбе благодарен, так это за то, что Ленке удалось выйти из нехорошей истории без уголовных последствий…
   «Где-то она сейчас?» – думал Марат, глядя на берёзку, тёмным силуэтом нависающую над лагерным общепитом.
   Ленка ездила к нему два года, словно верная жена, прожившая с ним в браке двадцать лет. Свиданки, передачи, посылки, поддержка, общие мечты и планы начать новую жизнь. Когда он осознал, что она нужна ему больше, чем он ей, Ленка вдруг пропала. Через пару месяцев от неё пришло коротенькое письмо, в котором она просила «понять и простить». С той поры Марат затосковал. Да так, что не помогало ничего. Ни круглосуточная работа, ни книги, к которым он в какой-то момент пристрастился, ни общение с «коллегами». Кое-кто из последних советовал «завести заоху для грева», но Марату претила эта мысль, и он оставался один.
   Бочка и сам не заметил как единственным собеседником, с которым он, случалось, откровенничал, стала березка за окном. Стоя ночью у окна, он, бывало, первым начинал разговор.
   – Ну что, лохматая? Не спится, как и мне? Всё листики полощешь – думки думаешь? Не нужны мы с тобой никому…
   Дни шли за днями, ночи за вечерами, за летом осень. Однажды в столовку нагрянула очередная комиссия. Недавно назначенный на большой ФСИНовский пост чиновник ходил по кухне и тыкал во все пальцами-дутиками.
   – Что это у вас тут за грязь? Почему мясо не в холодилнике? Почему повар без колпака? Где противопожарный щит? А это что? А куда отходы сливаете? А кто за склад отвечает? Где храните посуду? А почему крупы не подписаны?
   При каждом движении рта на румяных щеках чиновника пружинили складки. Кое-кто из столовских новичков вздрагивал от визгливых окриков очередной «шишки», но большинство лишь едва заметно морщилось, как от ноющей зубной боли. К проверкам и комиссиям народ тут был привычный и давно уже выработал иммунитет против начальственных истерик.
   Марат наблюдал за дерганой фигурой издали, подойдя, когда подозвали. Чиновник побрызгал слюной, поругался, дал несколько указаний и вышел в сопровождении штабной свиты. «Тебе бы на телеканал „Пятница“, дядя, сделал бы шикарную карьеру», – подумал с иронией Марат.
   …На следующее утро Бочку разбудил звук работающей бензопилы. Потянувшись, он неспешно встал с самодельного лежака, устроенного прямо в складской каптерке, глотнул из кругаля вчерашнего холодного чая и подошел к окну. То, что он увидел, мгновенно согнало с него остатки сна. Несколько человек пилили березку – пила мелькала уже где-то в середине ствола.
   Выскочив на улицу, Марат закричал: – Стойте! Вандалы! Что вы творите?! Кому березка то помешала!?
   Пила замолчала. Мужики молча повернулись к Марату и один из них сказал без всякого выражения: – Вчерашняя комиссия сказала спилить. Вроде как корни фундамент разрушают…
   Подождав несколько секунд, мужики в робах снова взялись за работу.
   Марат стоял в стороне и, закусив губу, наблюдал за тем, как пила деловито снует по белоствольной. Через пару минут раздался треск, и дерево медленно свалилось на землю.
   – Ты где там, Марат? Пора обеденную продуктовку выдавать, – прокричал с крыльца дежурный повар.
   «Ну, вот и всё, кудрявая», – подумал Марат, отворачиваясь. «Теперь у меня совсем никого не осталось».
   «Только ты сам…» прошелестели в ответ поникшие березовые ветки, но Бочка не услышал – он уже отвешивал норму. Конвейер зоновского питания не имел права останавливаться.

Заочница

   …Валентин уже два месяца ходил загадочный. То улыбался без причины, то отвечал невпопад. Соседи по бараку не обращали на это внимание, хотя налицо были все признаки того, что у Валентина наконец-то появилась женщина. Какая-то милая заочница. Подруга по любовной переписке. Свободная женщина из свободного мира.
   Так и было, на самом деле. И Валентину безумно хотелось поделиться своей радостью, но он не решался пока ничего рассказывать – боялся сглазить. Женщина ему попалась крайне приятная – разведенная, добрая, ласковая. Письма писала сплошь любезные и заманчивые. Вот только роман их был в самом начале, и хвалиться пока особо было нечем, да и не зачем.
   Да, собственно, и рассказать про такое можно было разве что Колюхе. Был такой у Валентина приятель в бараке. Не то, чтобы прямо кореш «не-разлей вода», но вроде достойный мужчина – языком не трепал, советы давал дельные, денежку иногда по мелочам одалживал. С ним можно было поделиться любыми, самыми конфиденциальными сведениями, не боясь, что растреплет или посмеётся.
   Вот только в этот раз Валентин делиться своей сердечной тайной не спешил. Дело было в том, что Колюха при всех своих явных достоинствах имел одну малосимпатичную черту – не любил женщин. И не в том смысле не любил, в каком их не любят особи нетрадиционной ориентации – с этим то как раз всё в порядке у него было – а в том смысле не любил, что считал их всех никчёмными склочными созданиями, которые нужны на свете только ради одной цели. То есть для него не существовало таких понятий как «женщина-подруга» или «женщина-друг», саму возможность таких отношений он отрицал напрочь.
   Поэтому-то и не спешил Валентин делиться радостью. Уж очень понравилась ему Елена, хоть и не видел он её ещё пока. По одним только письмам уже готов был влюбиться. Но до конца уверен не был. Мало было у Валентина опыта с женщинами. «Эх, посоветоваться бы хоть чуть-чуть, поговорить бы» – думал он, поглядывая на Колюху, и тут же сам себе отвечал: «нет, не поймёт Колюха, засмеёт. Или хуже того – испортит всё, наговорит гадостей всяких»…
   Вот так и ходил уже третий месяц. Улыбался без причины, отвечал невпопад. А рассказывать ничего не рассказывал. И вот в начале четвёртого месяца Колюха сам завёл разговор на волнующую Валентина тему.
   Дело было вечером. Они пили чай, обменивались байками и обсуждали последние тюремные новости.
   – Ну что, Валь, когда про невесту-то расскажешь? – вдруг ни с того ни с сего спросил Колюха.
   Валентин аж чаем чуть не поперхнулся от неожиданности.
   – Ты с чего это взял вообще?.., – промямлил он, – Какая ещё невеста?…
   – Да ладно, не прикидывайся шлангом. У тебя ж все по лицу видно, слишком ряха мечтательная последнее время стала… рассказывай, не дрейфь, отговаривать не буду, – и Колюха ободряюще подмигнул.
   Валентин не знал, что и думать. Как-то не похоже это было на Колюху.
   – Ну вообще-то да… Переписываюсь тут с одной, – начал он и запнулся
   – Валь, ты не напрягайся. Не хочешь рассказывать – клещами вытягивать не буду. Только у тебя на лице написано, что хочешь поговорить, – Колюха достал сигаретку и прикурил, глядя на Валентина снисходительно, как на малого ребенка.
   – Коль, ты понимаешь, в чем дело, я же серьезно хочу. Чтобы семья была, дети может… Чтобы не просто время скоротать, а по-настоящему чтобы всё…, – Валентин говорил и понимал, что ему не хватает слов, чтобы выразить свои мысли. Но процесс уже пошёл, ему хотелось выговориться. – Я знаю, у тебя бабы доверием не пользуются, но это твое личное дело, я тебя переубеждать не собираюсь. Только мне кажется, что все-таки есть порядочные женщины, с которыми можно построить нормальные отношения и жить душа в душу. Почему нет? Вот объясни мне, неужели лучше одному быть, такой угрюминой никому не нужной? Не понимаю я тебя, честно…
   Валентин и сам не заметил, как разговор перешёл на Колюху. «Ну вот, хотел посоветоваться, а сам к нему в душу лезу», – с досадой подумал он про себя.
   Однако Колюха ни огрызаться, ни увиливать от темы не стал. В этот вечер у него было лирическое настроение, и он видимо решил позволить себе некоторую откровенность. Выдохнув к потолку струйку дыма, он заговорил, чуть понизив голос.
   – Понимаешь, Валь, натерпелся я в свое время от баб. Ведь и любил, и цветами заваливал, и в окна лазил, и ванны шампанским наливал, и безделушки дарил дорогие… И хоть бы одна этого стоила! Ни одна, чтоб я сдох! Все корыстные, жадные, хитрые, холодные внутри…
   – Может ты просто не тех выбирал? – попытался было встрять Валентин, но Колюха его даже не услышал, видимо ему тоже хотелось выговориться в этот вечер.
   – А самая бесчеловечная баба досталась мне в жены… Ты знаешь, Валь, я ведь даже и не заметил, как оказался с кольцом. Окрутила за считанные месяцы. А я тогда такой дурак был, как телок сам в загон пошёл… Уж больно она мягко стелила, понимаешь? «Коленька, Коленька», сюськи-пуськи там всякие… Ну и купился я. Прямо на крыльях домой летал, пылинки сдувал, чуть ли не на посылках у неё был. И не заметил, как уже и квартирка на ней оказалась, и машина новая, и украшения какие-то немыслимые. А я всё как ханурик в старом костюмчике ходил, всего три рубашки в шкафу висели. Эх, Валька, где были мои глаза!
   Колюха кинул потухший бычок в консервную банку, закурил ещё одну сигарету и продолжил.
   – Вот ты думаешь, я всегда был таким обшарпанным зэком? Прямо вот уголовником законченным? Таким ворчливым заскорузлым женоненавистником? Да был и я человеком, Валь, нормальным, причем. Чиновничком даже мелким какое-то время в земельном комитете работал. Причем вкалывал там чуть ли не круглосуточно – то на шубку новую зарабатывал, то на поездку в Сочи ненаглядной жёнушке. А когда меня потихоньку по службе двигать начали, вместе с моими карьерными шагами и запросы у неё начали расти. Я ей – давай, Алёнушка, ребёночка заведем. А она мне – не время, Коленька, надо квартирку сначала побольше нам, а то детишечкам бегать негде. Я ей – давай вместе в отпуск поедем летом, а она мне – ой, у меня аритмия, мне врачи рекомендуют на тёплые моря весной и осенью ездить… Это потом я уже узнал и про то, что она два аборта сделала пока мы вместе жили, и на морях своих не аритимию лечила, а одно место тешила. А тогда наивный был, влюбленный.
   Но только рухнуло всё в одночасье. Стал я по командировкам мотаться, денег не хватало вечно, как в бездонную бочку все куда-то утекали. Ну и прямо как в анекдоте всё получилось, про то, как «уехал муж в командировку»… Только я как раз не уехал. Рейс отменили, а пока сидел и ждал в аэропорту, обстоятельства изменились. Прикинь, Валь, сижу я в зале ожидания и вдруг слышу, как по громкой связи объявляют «Николай Бондарев подойдите к стойке дежурного». Подхожу, а мне там, на стойке этой говорят «звонили из городской администрации, просили разыскать Вас и попросить, чтобы Вы перезвонили руководству». У нас тогда земком к горсовету относился. Перезваниваю, а мне говорят – «Петрович, командировка отменяется, молодец, что не улетел, давай срочно приезжай на работу». Чудаки, как бы я улетел, интересно, с отмененным-то рейсом!..
   Ну вот приехал на работу, совещание у нас там какое-то важное было с областными партийцами по стройке одной. А когда закончилось – сразу домой помчался. Звонить не стал, подумал, вот Алёнушка моя удивится и обрадуется, командировка то ведь на неделю почти планировалась.
   Цветы ей купил, как дурак, а ведь мы к тому времени уже года четыре как вместе прожили. Открыл дверь, вошёл, слышу, в ванне вода льётся, и поёт она вроде как. Ну, думаю, наверное, под душем стоит. Разделся совсем, понимаешь, Валь, всю одежонку свою прямо на пол скинул, взял букет этот дурацкий – как сейчас помню, ромашки это были, крупные такие, целая охапка – и пошел в ванну. Распахиваю дверь, а она там… С мужиком с голым… Прямо под душем спариваются, суки… И я тоже голый, с ромашками этими прямо в дверях стою… Сцена конечно зае… сь получилась, не приведи Господи…
   Колюха закурил третью сигарету подряд и надолго замолчал. Николаю страсть как хотелось узнать, что же было дальше, но он боялся прервать молчание. Уж слишком необычной была эта внезапная откровенность. Не водилась за Колюхой привычка сентиментальничать и выудить из него какую-то личную информацию было просто невозможно.
   Молчание затягивалось, и Валентин не выдержал.
   – А чё дальше то было, Коль?..
   – Дальше, дальше… Думал убью обоих, но сдержался как-то. Только ударил этого разок… Так что упал он. Ногу вроде сломал, не помню уже точно. Собрал вещи, ушёл, подал на развод. Пил какое-то время. С начальником мне повезло, Валь, хороший был человек, царство ему небесное. С понимание отнёсся, поддержал, отпуск дал, в санаторий чуть не насильно отправил, комнату в общаге выбил. В общем, выкарабкался я кое-как, только сердцем огрубел. Она ещё пару раз приходила, назад просилась – даже разговаривать не стал с ней, так опротивела. Все бабы из-за неё, гадюки, опротивели, понимаешь, Валь?
   Ну а потом понеслось. Надо было как-то обживаться заново. Решил на квартиру заработать, стал взятки брать, когда предлагали. А потом не только брать, но и вымогать. На квартирку то сколотил, только влип в пару историй нехороших с земельными афёрами. А в итоге вообще за мокруху сел. Подставил меня один деляга, да так, что со службы враз попёрли… Пошёл разбираться с ним, да не сдержался, дал по морде. А он возьми да упади головой на бетонный выступ… Вот так, считай из-за одной бабы дурной вся жизнь под откос пошла…
   Колюха почесал затылок и взглянул на Валентина:
   – Ну ты чё загрустил то, кореш? Старая это история, лет пятнадцать уже прошло. Быльём всё поросло. Понял я, наконец, что есть и нормальные бабы, Валь, есть они. Не просто сучки, Че-ло-ве-ки… Вот, Андрюха, который со мной на сборке работает, уже три года с одной кружится… И ничё, нормальная баба, душевная, передачки возит, поддерживает его как может. Сына одна воспитывает, мать-старуху на себе тянет, а теперь и Андрюху вот ещё. На двух работах работает, шитьё какое-то домой берет, чтобы лишний раз побаловать его и своих…
   Знаешь, Валь, он мне тут вчера такое рассказал, что у меня как-будто перевернулось что в душе. Или может на место встало? Как будто вывих какой-то вправился. Ходил он на свидание с ней на прошлой неделе. Говорит, как обычно всё, встретились с радостью, обнялись, поцеловались…
   Вкусностей она ему всяких на стол повыставляла, гостинцев разных. Только, говорит, смотрю, она всё руки от меня прячет. И так к ней и сяк – прячет. Ну в итоге, конечно, показала ладони ему. Он как глянул – а они все в мозолях, просто, говорит, в нереальных в каких-то. Стал расспрашивать – она в слёзы. Успокоил, приласкал как мог, выплакалась она и рассказала, что одна знакомая позвала её к каким-то богатеньким «на теплицу» съездить, к весне землю вскопать и клумбы оформить. Денег за два дня работы пообещали – больше, чем она за месяц зарабатывает.
   Конечно, согласилась она. Вот только хоть и так работает с утра до ночи, но всё-таки дама то городская, к физическому труду непривычная. Перчатки взять не догадалась, и уже к концу первого дня все ладони в кровь стёрла лопатой… На второй день еле встала – спина не разгибается, руки болят. Так она зубы стиснула, ладони забинтовала и опять «на теплицу» эту поехала.
   Ты понимаешь, какая баба?! Андрюха как понял, что деликатесы все эти на столе стоящие она кровью своей для него заработала, бухнулся, говорит, ей в ноги и давай целовать их, мол, недостоин я тебя, сижу на шее у тебя, нахлебник, уголовник хренов, себе жизнь загубил и тебе гублю. А она подняла его и говорит «по душе ты мне пришёлся, Андрюша, человека в тебе увидела, теперь уж дальше только вместе нам, без тебя уже никак мне».
   Вот какие бабы есть, Валь, и ведь совсем где-то рядом с нами. Чем-то прогневал я Бога, наверное, что мне только гадюки в юбках встречались бездушные…
   Они ещё помолчали, каждый о своём.
   – А что с женой твоей потом было, Коль? – задумчиво спросил Валентин, ещё под впечатлением от рассказа – и про любовь Колькину растоптанную, и про завидное счастье Андрюхино.
   – С женой-то? Да давно уже не жена она мне. И, наверное, и не была никогда. Слышал, что замуж ещё дважды выходила, последний муж ей вроде как по пьяному делу нос сломал… Нет мне интереса за жизнью её следить, Валя, свою хочется отстроить, наладить хоть как-то… Ведь на свободу через полгода уже… Да и что мы всё обо мне да обо мне, а? Лишнего я тебе тут сболтнул чуток, ты уж не пыли, смотри. Лучше расскажи мне, что за краля у тебя появилась. Да не боись, не буду я палки в колёса вставлять. Если по честному всё, по настоящему, то я только «за»…
   – Хорошая женщина, Коль, душевная такая, – Валентин стряхнул с себя оцепенение, достал из кармана карточку и протянул Кольке, – вот карточку прислала на прошлой неделе. Карточка правда, странная, старая наверное – видишь, тут кто-то сидел с ней рядом, кусок пиджака торчит. Как-будто отрезала кого-то. Но зато она тут молоденькая такая, симпатичная очень. Но не это главное, Коль. Главное, что понимающая! Пишет, «мне важно, чтобы человек ты был непьющий, хозяйственный, чтобы всё в дом приносил, уважал чтобы…» Ты понимаешь, не осуждаю тебя, Валентин, говорит, ошибки со всяким случаются…

   Милая заочница…

   Колюха смотрел на протянутую фотку и не слышал, что говорит ему приятель. С обрезанной фотокарточки на него с нежной и радостной улыбкой смотрела его змеюка-жена, Елена, Алёнушка, тварь бессердечная, сучка развратная… У самого края карточки торчал кусочек его, Колькиного пиджака. На годовщину фотографировались… Давно это было, точно не меньше пятнадцати лет… Кровь ударила Колюхе в голову, стало тяжело дышать. Он потянул ворот рубахи и услышал голос Валентина, который говорил так обстоятельно, как будто не про личное рассказывал, а доклад на собрании читал…
   – …Пишет, что и сама тоже ошибалась, и раскаивалась сильно, и жалела потом, только поздно было. И за последние годы поняла многое, и многое обдумала. Говорит, главное, чтобы человек был с добрым сердцем, а сколько денег у него в кармане – неважно… И вроде искренне всё говорит, понимаешь… Ну как она тебе, Коль?
   Колюха протянул фотокарточку Валентину, поднялся, взял свои сигареты, сунул одну в рот, зажал её зубами и сказал сдавленно, без всякого выражения:
   – Нормальная баба, Валь, ничего так. Ты пиши ей, пиши. Время покажет…

Жена Валета

   Сергей всегда был серьёзным, жёстким и расчетливым. И когда работал заместителем начальника РОВД, и когда руководил бандой профессиональных уголовников, и когда сидел в СИЗО после ареста банды. Предъявленные ему обвинения были доказаны практически по всем эпизодам и дело можно было передавать в суд, однако оно получило настолько широкий общественный резонанс, что следователям не терпелось «блеснуть», увенчав многолетнее разбирательство чистосердечными признаниями главного обвиняемого.
   Главаря банды, бывшего «мента» и несгибаемого «Валета», как его звали в банде. Погоняло прилепилось к нему ещё в школьные годы, когда он на спор доставал из колоды карт, не глядя, то короля, то даму, то валета – причем последний был его любимчиком.
   Чего скрывать, применяли к нему разные методы воздействия – практически все, которые были в арсенале у органов дознания. Но «Валет» так и остался несгибаемым. За полтора года, проведенные в СИЗО, он так и не дал показаний. Ни разу. Такого местные стены ещё не видели.
   Как говориться, поражались все – и сидельцы, и «владельцы». В какой-то момент следовательское терпение иссякло и было решено передавать дело в суд без показаний Антонова – такая была у бывшего мента фамилия. Все члены банды за небольшим исключением были под стражей, все кроме главаря дали показания. Доказательств и улик было собрано достаточно, чтобы впаять Антонову пожизненное – а если бы позволяло законодательство, то и не одно.
   На банде числилось несколько трупов, в том числе крупных предпринимателей и чиновников, с десяток грабежей, разбой, рэкет, несколько налётов, валютные махинации, торговля наркотиками и много ещё чего по мелочёвке.
   «Валет» знал о перспективах и не строил иллюзий. Пройдя в СИЗО через все мыслимые и немыслимые испытания, он остался верен своему главному принципу «вокруг одни враги; мой единственный друг, единственное мерило справедливости и единственный судья – я сам».
   Начался суд. Заседания то переносились, то откладывались. А на те, которые проводились стекалась масса народа, включая немыслимое количество журналистов. Через два месяца судья постановил отправить дело на доследование – налицо было слишком много процессуальных нарушений и не прояснённых до конца эпизодов.
   Ещё один год в СИЗО, ещё один круг испытаний выдержал Валет. Здоровье его пошатнулось, через осунувшееся лицо пролегли продольные складки-морщины и выглядел он теперь гораздо старше своих тридцати семи лет. Пожалуй, единственное, что осталось неизменным, так это его жизненная философия – «вокруг одни враги, мир – враждебная среда, единственная точка опоры – это я».
   И даже самоотверженность и преданность жены Нади, которая все время, которое он провёл в СИЗО, как часики носила передачи, не могла поколебать эту циничную человеконенавистническую философию.
   Мы иногда разговаривали с ним, сдержанно, без панибратства. В одном из разговоров я позволил себе восхититься постоянством его жены, на что Валет только пожал плечами и коротко ответил «это до поры до времени».
   Такой вот он был человек. Трудно сказать, что именно заставило подающего надежды майора променять госслужбу на криминалитет. Скорее всего это была жажда власти, желание подчинить себе этот враждебный мир, оказаться сильнее его…
   Как бы то ни было, Валету не удалось долго пробыть «на гребне волны» – сколоченная им банда куражилась и беспредельствовала чуть больше трёх лет. И уже почти столько же он пробыл в СИЗО.
   Жена у него была хрупкая, невысокая, с серыми доверчивыми глазами. Весь её облик излучал мягкость, податливость, женственность и можно было легко представить, что в объятиях только такой женщины-ребёнка Валет мог хотя бы отчасти расслабиться, чуть ослабить ту невидимую пружину, которая заставляла его идти наперекор обществу, бросая дерзкий вызов своих же бывшим сослуживцам…
   Надя Антонова переносила свалившиеся на неё испытания с умиротворяющей стойкостью. Не жаловалась, не ныла, не пропустила ни одной передачки, ни одного свидания. Это для других её муж был особо опасным преступником, матерым «Валетом», убийцей и бандитом.
   Для неё он всегда был любимым Серёженькой, который когда-то отбил её у хулиганов, прижал к себе и больше никуда не отпустил. У Нади были кое-какие средства на банковском счете, открытом Валетом ещё задолго до провала банды, кроме того, после его ареста она стала немного подрабатывать шитьём на заказ. Средства со счета тратила на нужды мужа, сама жила на то, что зарабатывала.
   За первые полтора года им даже удалось пару раз побыть наедине – Валет как-то договаривался с конвоем о свиданиях в отдельной комнатушке. После первого суда такая возможность больше не представилась, но Надя упорно приходила на короткие свидания «через стекло», пересказывая Валету свои последние новости и заботливо всматриваясь в его с каждым разом меняющееся лицо.
   Дело шло ко второму суду. Накануне очередного свидания у Валета была встреча с адвокатом, на которой тот сказал, что решение суда известно заранее – была, мол, негласная разнарядка из Москвы – «главаря и трёх главных подельников – к пожизненному, остальным – по максимуму».
   «Если настаиваешь, я конечно, буду тебя защищать на суде, – сказал перед уходом адвокат, – но ничего сделать не смогу, извини».
   На следующий день Валет сидел напротив своей Нади и прижимая трубку к уху думал о чём-то своём. Дождавшись окончания очередного Надиного рассказа – о том, как соседка по лестничной площадке в очередной раз выгоняла своего сожителя – Валет посмотрел Наде в глаза и сказал:
   – Надюша, через две недели можно будет свидание взять. Захвати с собой двести баксов и Валюшины таблетки. Пачки 3—4… Мне надо.
   У Нади расширились зрачки. Улыбка, ещё теплившаяся на её лице после забавной соседской истории, застыла как приклеенная, словно мышцы на лице окаменели.
   – Хорошо, – ответила она неестественно спокойным голосом. – Я постараюсь, Серёжа…
   «Валюшиными таблетками» они называли препарат, две-три таблетки которого вызывали состояние наркотического опьянения, четыре-пять погружали в тяжёлый бессознательный сон. От двух пачек можно было запросто уснуть навсегда.
   Эти таблетки Надя регулярно получала для своей больной двоюродной тётки, которая уже много лет жила в интернате для душевнобольных. Тётку звали Валя, рецепты на лекарства выписывал главврач интерната, поскольку таблетки были дорогие и учреждение не имело возможности закупать их самостоятельно.
   Всю дорогу домой у Нади в голове крутилась одна и та же мысль «Всё кончено. Он решил умереть. Решил бросить меня. Сдался! Значит, ему светит пожизненное, надежды нет… Не хочет сидеть всю жизнь. Думает, что ему не для чего больше жить. И не для кого. Что же мне делать? Что делать?!»
   Слёзы сами лились из её глаз, в сердце как будто лопнула какая-то склянка с кислотой и она физически ощущала, как его разъедает горечь.
   Через три недели они снова встретились в СИЗО. Надю провели не в «стекляшку» как обычно, а в маленькую комнату без окон, с одной дверью и с диваном, на котором сидел Валет.
   После первых объятий-поцелуев он спросил её «Всё принесла?» «Да, – ответила Надя и тоже спросила: «Сколько у нас есть времени?» «Думаю, час как минимум есть», – ответил Валет. «Тогда не будем его терять», – прошептала Надя и прижалась к нему всем телом.
   Расставаясь, они прощались навсегда.
   Он – потому что думал, что она принесла ему спасительный яд, который и в этот раз позволит ему всё сделать по-своему, а значит – опять оказаться «на гребне волны».
   Она – потому что знала, что он никогда её не простит. Сочтёт предательством то, что она принесла ему витамины вместо отравы. И её не оправдают ни любовь, ни страстное желание, чтобы ОН ЖИЛ. Чтобы жил, так же, как и крошечное существо, которое начнёт расти в ней после этой их прощальной встречи.

Самвел

   Самвел до сорока лет жил одиночкой. Как говорит он сам, ему «профессия» была и женой, и сестрой, и подружкой. Профессия, конечно, мягко сказано, потому что вор-домушник это, всё-таки, призвание. Воровал, попадался, сидел, но всегда недолго. Ущерб от него был невелик, пострадавшие особо не ерепенились, материальные иски полностью отрабатывал на зоне и выходил по УДО.
   Беду принес сороковник. Решил Самвел отметить «юбилей» с размахом, наплевав на плохие приметы, и полез в дорогой особняк, где предварительно завел «роман» с горничной. Она то и сболтнула, что хозяева на неделю улетают в Испанию, во флигеле только сторож, а сигнализация сломалась.
   В дом Самвел попал играючи, и не торопясь начал собирать в рюкзак хозяйские драгоценности, легко вычисляя тайники. И тут случилось непредвиденное. Вылет задержали на сутки, хозяин с женой и детьми вернулся в дом, застукав Самвела на горячем. Самоуверенный тридцатилетний бизнесмен с ходу полез в драку, крикнув жене и детям, чтобы закрылись в комнате и вызвали милицию и охрану.
   В пылу драки Самвел толкнул мужчину ногой и тот, ударившись головой о стену, сполз на пол и затих. Через несколько дней вор узнал, что стал убийцей…
   Его нашли и посадили надолго.
   И тут с Самвелом что-то произошло. По сути он был спокойным и безобидным мужчиной, мухи не обидел за свою жизнь. Чужая смерть, которой он стал причиной, взорвала ему мозг. Он то бросался в молитвы, то уходил в себя, то пытался резать вены тупыми столовскими вилками. Однажды кто-то из «коллег» сидельцев бросил:
   – Ну, что ты все маешься? Нашел бы себе бабу, зажил бы как человек.
   Самвел видел, как многие сидельцы на женских горбах выезжают. И грев им, и тепло человеческое, и свидания регулярные. Как сыр в масле катаются, паразиты. Ему это всё было параллельно. Темперамент особо ничего не требовал, а жизнь впроголодь казалась естественным наказанием за взятый на душу страшный грех.
   Но против судьбы не попрешь. Приехала как-то на длительное свидание к сыну женщина издалека. А Самвел в этот день на ремонте в гостиничке был, потолки белил.
   И так ему глянулась «тетя Наташа» сердобольная, которая «ребятушкам» всё чаек наливала, что аж сердце защемило. Не сводил с нее глаз, чуть с «козла» строительного не свалился. Вдруг подумалось, что она чем-то на мать его похожа, которую он с пяти лет не видел и, конечно, не помнил совсем…
   Узнал, что еще день она у сынка гостит, и на следующий день рабочее место в гостиничке у другого зэка за пачку сигарет выменял – ему уже не полагалось туда идти.
   Дождался, пока Наташа выйдет на кухню, подошел к ней и сходу брякнул:
   – Наташа, выходи за меня. Мне правда, ещё пять лет сидеть… но я для тебя всё сделаю, буду день и ночь работать, на УДО буду проситься, на воле дворец тебе построю!
   Много чего говорил, сам поражаясь своему языку распустившемуся. А Наташа только оторопело ресницами хлопала. А когда выдохся он, сказала: «дам тебе адрес, напишешь все про себя, а там посмотрим».
   Так вот у Самвела появилась «заочница», чем он никогда раньше не грешил. Писал её три месяца, чуть не каждый день, и однажды она ответила. Написала, что приедет к сыну, но до свидания вызовет Самвела на «час» поговорить через стекло.
   Он чуть не танцевал в тот день. Надел под ватник единственную белую рубашку, брился все утро так тщательно, что несколько раз порезался. Наташа встретила его теплой улыбкой:
   – Я тебе и передачу привезла, Самвел. Разузнала всё про тебя, где родился, как жил. Ни родных у тебя, ни детей. Что с тобой не так?
   Самвел не мог слова вымолвить. Всё смотрел на нее через стекло и дышал в трубку. И опомнился только когда понял, что слезы по лицу текут. Тогда вытер их рукавом робы и сказал:
   – Я тебя всю жизнь ждал, Наташа…
   Свадьбу сыграли на зоне. Никого не удивило, что невеста на 5 лет старше жениха – тут и не такое видели. Мало кому в голову пришло, что это не просто «тюремный роман», соединивший два одиночества, а настоящая любовь.
   Через год «тетя Наташа» родила Самвелу сына, а еще через два он вышел по УДО и выполнил все свои предсвадебные обещания.
   Недавно я был в гостях в их доме-дворце, пил вино, которое они сами делают из собственного винограда и держал на коленях забавного малыша, похожего сразу на обоих.
   За убитого им человека Самвел каждый день молится и просит прощения. И, судя по тому, что я увидел в его гостеприимном доме, мне кажется, что его простили.

Боярыня Морозова

   Буфетчица услышала страшный звук удара и невольно перекрестилась. На столе у окна стояли две недопитые чашки с теплым чаем. Но допивать их уже было некому…
   …Нина относилась к своей работе как к карме. Никто кроме неё не знал об этом, потому что она всегда приходила на работу нарядная, благоухающая дорогими духами и улыбчивая. Всё это было нормально для красивой женщины, которая, к тому же, возглавляла целый отдел. Было только одно «но» – отдел, который возглавляла Нина, находился в исправительной колонии общего режима. В этой же колонии работал и Нинин муж, красавчик и щёголь капитан Морозов, заместитель начальника ИК по тылу.
   Морозов был позёром и выскочкой – все знали, что тёплое место он получил благодаря жене, которая была дочкой генерала. Собственно, и сама она продвигалась по службе не без покровительства отца и его связей. Однако, негатива к ней не было. Человек она была открытый, спокойный и без камня за пазухой. И, хотя за глаза её звали «боярыней Морозовой», гонора или высокомерия за ней не замечалось. Со всеми была ровна, вежлива, учтива.
   Каждый день Нина проходила в контору через двери с решетками и звонками, и каждый вечер через них же и выходила. С неизменной улыбкой она здоровалась с дежурными, с дневальными, со штабными шнырями. Казалось, для неё нет разницы, в шинели перед ней человек, или в робе.
   Что на самом деле происходило у Нины в душе, знала только она сама.
   В ИК она работала пятый год, к работе привыкла, к коллективу притёрлась. Общение с мужем дома в какой-то момент свелось к обсуждению штабных сплетен и новостей и Нине всё больше казалось, что она сожительствует с сослуживцем, а не с любимым мужчиной.
   Пылкие чувства Морозова тоже угасли. Он гордился красавицей-женой, как дорогим трофеем, ценил её дельные советы по работе, но ни страсти, ни любви давно не испытывал.
   И шло у них всё ровно и гладко, пока однажды не случилось ЧП, о котором несколько месяцев потом судачили не только в ИК и областном управлении ФСИН, но и во всём их небольшом городке, на окраине которого раскинулась колония.
   А случилось вот что.
   Утром «боярыня Морозова» зашла к начальнику ИК подписать двухнедельный отпуск. Сказала, мол, семейные обстоятельства, всё очень срочно, работа не пострадает. Тот не стал выспрашивать и бумагу подписал. Примерно через час Нинино синее вольво отъехало со стоянки у административного здания и припарковалось чуть вдали, буквально в двадцати метрах.
   В этот день освобождалось несколько человек – кто по УДО, кто по истечению срока. Счастливчиков обычно выпускали с 10 до 11 утра. Пошло по накатанной и в этот раз.
   Четверо одетых в гражданское мужчин, кто с баулами, кто пустой, один за другим вышли из двери КПП примерно в 11:20. Двоих встречали родственники и друзья, третий задумчиво огляделся по сторонам и бодро пошел в сторону трассы, которая проходила совсем рядом.
   Четвертый, которого вроде бы никто не встречал, уверенным шагом направился прямо к синему вольво, за рулем которого сидела «боярыня». Едва он успел захлопнуть за собой переднюю пассажирскую дверь, как машина сорвалась с места и исчезла за поворотом, обдав пылью одиноко бредущего в том же направлении пешехода.
   Этот странный отъезд не остался незамеченным. За тем, как «очистившие совесть» разлетаются по своим траекториям, из окна кабинета наблюдал зам по воспитательной работе. Отъезд синей машины вызвал у него небывалый прилив энергии.
   Набрав по внутреннему телефону пару цифр, он бодро застрочил в трубку:
   – Здоров, Игорь! Ну ты чего там? Много работы? Совсем в бумагах закопался? От работы кони дохнут…
   Зам заржал в трубку, как только что упомянутый конь. В трубке что-то недовольно пробубнили, у отвечавшего явно не было желания трепаться. Но тут разговор перешел в неожиданную плоскость.
   – А что боярыня то твоя? На работе, говоришь? О как! Сам лично видел? Ну прям удивляюсь я тебе, Игорёк. До чего ж ты невнимательный. Ведь укатила она только что. В сторону города. Еще и не одна, зэка с собой прихватила. Откинулся тут сегодня один, среди прочих…
   На другой стороне раздался прерывистый гудок. Зам понял, что «Игорек» бросил трубку и побежал проверять, на месте ли жена. Хихикнув про себя, зам подумал, что будет презабавно посмотреть на семейную разборку безупречной четы Морозовых, когда женушка вернется в контору. Однако даже этот циничный интриган не представлял правды. Он был уверен, что Нина поехала по личным делам в город и заодно решила подвезти зэка, который был ей знаком. Как и ему и её мужу. Ситуация, скажем так, не типичная для мест не столь отдаленных, но по-человечески понятная.
   Звали его Андрей Горбатко; последний год он работал в конторе учетчиком. И, хотя входил он в контору с другой стороны здания – иначе говоря, с охраняемой территории – всего через несколько дней большинство вольнонаемных перестало воспринимать его как сидельца. Он был хорошим экономистом, грамотным и понимающим, работу свою выполнял безупречно, вольностей в общении не позволял. Идеальный работник, за копейки делающий работу целого отдела. Да ещё и круглосуточно доступный, без выходных и отпусков.
   Горбатко рассчитывал нормы выработки для рабочих в цеху, где делали дверные ручки и карнизы, а также для работников швейного цеха. Он же считал зарплату работающих зк и вел учет товарно-материальных ценностей. Со временем на него скинули много дополнительной мелочевки, что позволило начальству сократить одну единицу в бухгалтерии.
   А ещё у Андрея был свой небольшой кабинет, который закрывался изнутри на шпингалет.
   И был он на одном этаже с отделом Морозовой.
   ***
   Игорь Морозов безуспешно дергал дверь кабинета жены. За дверью стояла звенящая тишина, только слышно было, как сквозняк шелестит парусиновым офисными шторами.
   «Ну, сучка», – думал про себя Морозов. «Зеков ей подвозить приспичило. Вернется, душу вытряхну. Позорит ведь и себя и меня, дура. Еще урод этот видел, теперь по всей зоне разнесет».
   Он зачем-то еще раз дернул дверь кабинета.
   – Игорь, ты чего тут в закрытую дверь ломишься? – раздался за спиной густой бас Дмитрича, начальника ИК. – Забыл, что жена в отпуске?
   – В отпуске? – ошалело переспросил Игорь. Он вдруг почувствовал, как по спине стекает тонкая струйка пота, а к лицу приливает кровь. Происходило что-то из ряда вон.
   – Ну да, утром подписал ей две недели. Сказала по семейным обстоятельствам. А ты не знал, что ли? – начальник с подозрением посмотрел на потного и покрасневшего Игоря.
   – Знал, – пробурчал он. – Иван Дмитрич, можно отъеду на часок, нужно пулей домой сгонять.
   – Что, утюг забыл выключить? – подмигнул ехидно Дмитрич, – Едь, конечно, дело такое. Главное к совещанию в два вернись.
   Игорь кивнул и помчался на выход.
   К совещанию он не вернулся. Ведь дома не было ни жены, ни её украшений и одежды.
   ***
   Отношения с «контингентом» на зоне – одно из сильнейших негласных табу. Андрей Горбатко об этом знал. Знала и Нина Морозова. Однако есть миры, где людские законы и запреты теряют свою силу, становятся ничтожными, как сказал бы какой-нибудь юрист. Андрей, кстати, был юристом по образованию. Экономика была его второй, дополнительной специальностью. Изучил он её вынужденно, когда университетский товарищ пригласил его в замы на только что отстроенный завод газового оборудования. У товарища были хорошие «прихваты» в «Газпроме».
   И уж как радовался Андрей этой новой работе! Так радовался, не подозревая, куда она его в итоге приведет…
   Есть в определенных кругах нехорошая поговорка: «не сиди сам, если есть зам». Когда Андрей понял, что именно это и было причиной его неожиданного назначения на выгодную должность, было уже поздно – он и главбух уже были фигурантами уголовного дела…
   А дальше понеслось по накатанной. Следствие, суд, приговор, ИК. Первый год прошел как в сказке Пушкина о Царе Салтане – «как сон пустой». А вот второй год сделал Андрею царский подарок, о котором он даже не мечтал.
   ***
   Нина с детства мечтала стать художником или фотографом. Ещё в годик она рисовала палочками на песке в песочнице. Дальше – больше. К 17 годам она закончила две школы – общеобразовательную и художественную и даже выбрала в какой институт поступить, но тут в её судьбу вмешался отец. Накануне её школьного выпускного он появился дома с новым генеральским званием. А еще – с известием о длительной служебной командировке в северную столицу. Семье было велено «собирать вещи» и адаптироваться к новой ситуации.
   Нина сначала не почувствовала угрозы. «В Питере полно профильных вузов,» – легкомысленно думала она. Но не тут-то было. Дочь-художница в планы генерала не входила. Сразу по приезду в Петербург, папаша завел её к какому-то армейскому приятелю, который оказался деканом одного из факультетов военной академии связи, и произнёс речь. О том, как прекрасно, что он доверяет свою единственную наследницу в руки надежного старого товарища, о том, что в этих стенах она и её нравственность будут как в сейфе, ну и так далее, и тому подобное.
   Нине казалось, что это какой-то фарс. Ведь еще накануне она отнесла документы в Репинскую академию и на днях должен был состояться первый вступительный экзамен… Однако, споры с отцом были в семье категорическим табу. И через какое-то время Нина стала студенткой Военной Академии. Кроме нее на факультете было всего три девушки и мужского внимания было хоть отбавляй. Но Нину не цепляли грубоватые однокурсники в погонах и все они были для неё лишь приятелями и «своими парнями».
   Удивительно, что пробить брешь в глухой обороне, взятой Ниной, удалось наименее достойному – Игорю Морозову, ловеласу и пустослову. Она, порой, и сама не понимала, что нашла в этом пустом нарциссе с подвешенным языком. Но уж больно долго и тщательно он её «окучивал» и в какой-то момент она неожиданно для себя проснулась с ним в общей постели.
   Игорь учился со второго дня на третий, звезд с неба не хватал, и генеральская дочка виделась ему кратчайшим путём к блестящей карьере. Он вцепился в Нину мёртвой хваткой и не отпускал до тех пор, пока в её паспорте не появилась его фамилия.
   Тут только он немного расслабился и поехал за женой по назначению в небольшой городок, где они рука об руку пошли вверх по карьерной лестнице.
   Всё было расписано на годы вперед. Служебная квартира, звания, должности, планы. Жизнь просматривалась ясно и четко, как нарисованная на холсте известного художника.
   Кстати, с год назад Нина вернулась к своему увлечению и начала рисовать акварели. В кабинете за шкафом у нее стоял мольберт, к которому она время от времени «убегала» от гнетущей действительности…
   В какой момент и что в их семейной жизни пошло не так, Игорь не понимал. Одно ему стало ясно, когда он заехал в их «семейное гнездо» – жена исчезла навсегда, бесповоротно, и ни через какие две недели не вернется.
   ***
   Нина и Адрей совсем немного отъехали от городка в сторону Москвы и остановились на обочине в «кармане» у придорожного кафе. Нина заглушила машину и повернулась к Андрею. По её лицу текли слезы. Он схватил её в охапку и молча обнял.
   Оба помнили день, который перевернул в их жизни абсолютно всё. К тому времени они общались с пару месяцев, но больше вскользь, по работе. Хотя даже на расстоянии той социальной пропасти, которая непреодолимо их разделяла, они испытывали едва уловимую симпатию друг к другу.
   Всё изменилось в один день. Андрей зашел в кабинет к Ирине подписать пару документов. И вдруг застыл у мольберта.
   – Адмиралтейство? – спросил он.
   – Да, – кивнула Ирина.
   – По памяти рисовали или по фото?
   – По памяти, – ответила она. – Мне не надо смотреть фотографии, чтобы вспомнить все детали. Я закрываю глаза и вижу Питер. Невский, Ваську, Исакий, мосты, проспект Обуховской обороны… Как будто вчера там гуляла.
   – Я не знал, что вы из Питера. Я там родился и жил до 17 лет – сразу после школы уехал в Москву учиться. Да так там и осел.
   – Забавно, – Ирина взглянула на Андрея с неподдельным интересом. А я наоборот, в 17 приехала в Питер – и, собственно, тоже за этим. Правда, училась не тому, о чем мечтала.
   Она задумалась, а Андрей всё разглядывал картину, узнавая в ней знакомый облик родного города.
   – А о чем мечтали? – спросил, наконец, он. И вдруг сам же и ответил: – Нет, не говорите, я сам скажу. Мечтали бродить с этюдником по небольшим городкам и рисовать людей, церкви, дома, закаты, озера… Ускользающую красоту.
   Он взглянул на неё и прочёл в её глазах желание слушать ещё и ещё.
   – Когда смешиваешь краски на холсте – или даже на листе бумаги – и из пустоты получается новый живой мир, чувствуешь себя немножко Богом. Потому что создаешь из ничего красоту. Это непередаваемые чувства. И даже если просто рисуешь с натуры, какой-нибудь костёл в центре Европы, который простоял уже тысячу лет, и был сфотографирован миллион раз с тысячи разных ракурсов – всё равно создаешь новое. Потому что картины – это живое и тёплое искусство, которое всегда передаёт настроение художника. Ни одна картина не является механическим отпечатком местности. Это всегда новое произведение, даже если каждый день рисовать одно и тоже…
   – Вы тоже художник? – удивилась Нина.
   – Ну, художник громко сказано. Но я рисую. Правда только карандашом. Краски для меня пока роскошь. И я никогда не рисую по памяти. Мне нравится рисовать то, что я еще ни разу не видел. Я представляю, что однажды выйду и поеду путешествовать по всем тем местам, которые нарисовал исходя из своих представлений. В общем… мои рисунки – это для меня путеводитель по будущему.
   – А покажете? – Нине вдруг стало интересно, что рисует этот скромный интеллигентный мужчина, с которым она до этого разговора и десяти слов не сказала.
   – Хорошо, – он смущенно улыбнулся, и она вдруг увидела, что это совсем молодой парень, лет на пять всего старше, чем она сама.
   С того дня у них появился общий секрет. Они обменивались мнениями, обсуждали картины, давали советы друг другу и иногда даже рисовали вместе. Нина начинала рисунок по памяти, а Андрей добавлял в него какие-то объекты совсем из другой местности. Получались совершенно необыкновенные пейзажи, которые удивляли всех, кто их видел.
   До освобождения Андрея оставалось чуть больше полгода…
   ***
   Когда и в какой момент они стали близки было неясно им самим. Это произошло неожиданно и настолько естественно, что оба восприняли эти новые отношения как подарок судьбы. Их роднило всё, и общий интерес к живописи только укреплял все те ниточки, которые тянулись от одной души к другой. Когда до освобождения Андрея осталось чуть меньше недели, Нина сама предложила ему уехать вместе.
   И не сказать, что выбор для неё был простым, но она вдруг поняла, что быть собой и заниматься любимым делом рядом с родственной душой – это счастье, от которого она уже не в силах отказаться. Предыдущие несколько лет виделась куском беспросветного серого тумана, в который её погрузили помимо её воли и который так долго выдавал себя за «нормальную и успешную жизнь» как у всех.
   И вот они вместе, в одной машине, свободные и вольные как ветер!
   От внезапно нахлынувшей эйфории хотелось смеяться и дурачится.
   – Зайдем в кафе? – спросил Андрей, – перекусим чего-нибудь. Мне зарплату за год выдали, я ж не тратил. Могу угостить тебя шикарным обедом!
   Ирина засмеялась, и они пошли в кафе, держась за руки.
   ***
   Буфетчица, забиравшая пустые тарелки с соседнего стола, невольно залюбовалась этой парочкой. Удивительно красивая девушка и улыбчивый мужчина негромко разговаривали, поглаживая друг другу руки. Перед ними стояли чашки с чаем, который уже, надо сказать, подостыл. Вдруг девушка вскочила на ноги, громко отодвинув стул.
   – Смотри, там Игорь! – сказала она спутнику, указывая в окно. – Боже, я так не хотела этих разборок! Как он нашел нас?
   Буфетчица машинально посмотрела в окно. У кафе припарковался большой серебристый внедорожник, водитель в серой форме вышел из машины и пошёл в сторону кафе.
   – Девушка, – вдруг обратился к буфетчице парень, – можете нас вывести через черный вход? Пожалуйста, выручайте.
   Буфетчица усмехнулась и подумав, что на её глазах разворачивается любовный треугольник, без лишних уговоров сказала: «Идемте». Проводив парочку на улицу через кухню, она вернулась в зал.
   Там уже ждал мужчина в форме. «А ведь красавчик», подумала она и расправила плечи, слегка выпятив грудь. «Хорошо если свободный теперь», – мелькнула игривая мысль.
   – Мадам, – заговорил мужчина слегка вальяжно, – вы не видели, кто вон на той синей машине приехал? Где они?
   С этими словами он указал рукой на окно и вдруг, не дожидаясь ответа, выбежал на улицу.
   Буфетчица прилипла к окну в ожидании любовной разборки. Однако, то, что она увидела, лишило её покоя надолго. И потом ещё несколько месяцев снилось в нехороших ночных кошмарах.
   Парочка добежала до синей машины, села в неё и резко тронулась с места. Мужчина в форме сначала бросился за ними, но потом вернулся за руль, завёл машину и сдал задом, явно пытаясь загородить выезд синему вольво. Однако девушка за рулём оказалась проворней. Она успела проскочить и вывернуть на трассу.
   Буфетчица сжала кулачки – ей почему-то хотелось, чтобы симпатичная парочка оторвалась от преследователя.
   Вольво вылетело на полосу разгона и двинулось по трассе, набирая скорость. Но не успело проехать и пятидесяти метров, как его снес с дороги мчащийся в ту же сторону грузовик.
   Буфетчица в ужасе перекрестилась.
   «Красавчик» медленно вышел из своего внедорожника, не успевшего выехать на трассу, и вдруг, что было сил, ударил кулаком по капоту своей машины, оставив на серебристом металле некрасивую полукруглую вмятину.

Алишер

   – Мама, а ты помнишь, как папа тебе предложение сделал? – задумчиво спросил Алишер.
   – Конечно, сынок.
   Дильбар сидела прямо перед ним, их разделяло толстое стекло и говорить они могли только через аппарат. В трубке потрескивало, он не услышал – увидел, как она вздохнула.
   – Твой отец прислал мне красивый платок… Ещё до того, как к нам пришли его мать и сестры.
   – Мам, а ты можешь купить похожий платок… и привезти мне? – Алишер постарался, чтобы его голос прозвучал как можно равнодушней, но маму было не провести.
   – Сынок?! – ахнула она. – Ты решил жениться? Кто эта девушка? Почему ты молчал? И почему сейчас? Она знает, что ты в тюрьме? Отец в курсе? Она из Ташкента?
   Дильбар сыпала вопросами, но он молчал. Разве мог он сказать матери, что её первенец, «золотой мальчик» Алишер давно уже любит женщину старше себя, которая была замужем и у которой есть семилетний сын?
   …Это случилось пять лет назад. Он узнал, что она привезет на московские соревнования своих подопечных гимнасток, и решился подойти. Сказал, что помнит её ещё девчонкой с тех пор, как они занимались в одном дворце спорта в Ташкенте. Она сделала вид, что не припоминает, но глаза заблестели. Вечером они гуляли по Москве, и он показывал ей Тверскую и Елисеевский, «Пампуш на Твербуле», театр на Таганке, высотку, где жила Зыкина, и рассказывал, рассказывал, рассказывал… Ирина смеялась и её смех звучал для него как перезвон звёзд на небе. Настолько она была желанной и притягательной.
   Вернувшись в Ташкент, три года спустя, он перевёз её с сыном в отдельную квартиру и это стало их тайной на два последующих года – пока суд не разлучил их. На суде Ирина не плакала, только сказала: «Я верю тебе. Я буду ждать». И ждала. За решеткой Алишер понял, что держать такую женщину в любовницах просто нечестно…
   …Мать привезла платок. Дорогой шёлк ручной росписи, лазурь с золотом – всё, как он просил. И с летящей красной вязью. Сочетание этих трех цветов было её любимым, и на удивление шло ей. Стильная, гордая, изящная как статуэтка, Ирина обладала невероятным чувством стиля и собственного достоинства.
   Окрыленный возвращался он в свою камеру, спрятав платок в нагрудный карман фуфайки. И тут его настигла неприятная новость – его переводят в другую часть зоны. Предчувствие резануло по сердцу. В бараках «зоны Б» содержали не только бывших милицейских чинов и партийных сотрудников. Там отбывала мелкая гопота пополам с уголовниками. Кто-то явно решил устроить Алишеру Варфоломеевскую ночь – на зоне все знали, что он сын прокурора.
   Была суббота, начальство отсутствовало. Откуда прилетело распоряжение догадаться было нетрудно. Был у него недоброжелатель в администрации, который, видимо, и придумал злой план. Вот только сделать ничего до понедельника было нельзя…
   Алишер скатал в рулон свою постель, шепнул верному человеку, что у него беда, и пошёл за конвойным…
   «Зона Б» готовилась к переезду. После того, как было принято решение о переводе лагеря в статут «колонии для бывших сотрудников правоохранительных органов», всех уголовников «нон грата» распределили по другим МЛС. До этапа оставались считаные дни. И надо же было такому случиться, что именно в этот смутный момент кто-то решил устроить осужденному сыну прокурора подлянку…
   Чувства Алишера обострились, сердце стучало, как набирающий скорость поезд. Он вошел в барак с уголовниками, не ожидая ничего хорошего.
   Предчувствия не обманули. Блатные, которые резались в карты в теплом углу, глянули на него искоса и продолжили игру. Остальные замерли и затихли. Казалось, остановилось даже движение воздуха. Конвойный указал Алишеру на свободную шконку и вышел.
   – Что-то прокурорским душком вроде запахло? – как бы нехотя сказал один из воров за игральным столом.
   – Показалось, – хмыкнул другой. – Хотя, может и нет. Сейчас проверим. Эй, Валет, ну-ка поздоровайся с человеком.
   Тут же откуда-то из замершей глубины барака вышел тощий высокий зэк, видимо тот, кого вор назвал «Валетом».
   Вразвалочку подойдя к Алишеру, тощий улыбнулся и начал представление.
   – Ну, здравствуйте вам, пришелец. Давайте брататься.
   Он присел, будто в книксене, оттянув в стороны полы зэковской робы и протянул Алишеру худую руку, но тот даже не шелохнулся, только смотрел молча, ожидая развития событий.
   – Ах, не хочешь брататься, вша?! А ну, выворачивай карманы!
   Алишер молчал.
   – Ну, смотри, сам напросился, – Валет сделал резкое движение и не успел Алишер шевельнуться, как тот выдернул у него из-за пазухи шелковый платок.
   – Ох ты, какая красота! Зазнобе небось приготовил? Вещь! Удачно ты к нам зашел, не пустой, – с этими словами Валет попытался надеть платок себе на голову, но Алишер быстрым движением руки выдернул у него платок и сжал его в кулаке.
   Тусклые лампочки под потолком замигали, как от скачка напряжения. Валет и ещё несколько человек готовы были броситься на Алишера, но один из блатных остановил их властным жестом руки.
   – Гордый, да? – сказал он, обращаясь к Алишеру. – Это хорошо. С гордыми у нас разговор короткий. Покайся в преступлениях своего папаши против общества, и мы тебя амнистируем. Прямо тут, среди своих. И полетишь на все четыре стороны, хоть в небо, хоть в ад.
   Алишер понял, что живым ему отсюда не выйти. И это почему-то придало ему смелости.
   – Сын за отца не отвечает. Ко мне лично у тебя какие претензии? – сказал он спокойно, выделив голосом слово «тебя».
   Вокруг происходило какое-то движение. Мужчины в спортивных костюмах окружили его плотным кольцом, невидимый градус напряжения подскочил до красной отметки. Алишер сжал губы и намотал платок на ладонь правой руки. Вокруг него нарастал злой гул, в котором он вроде как расслышал: «подай нож»… Ему показалось, еще несколько секунд, и всё оборвётся. Непоправимо и навсегда.
   И вдруг заговорил третий из сидящих за столом игроков, который до сих пор только молча наблюдал за стихийным судилищем.
   – Обождите, – сказал он медленно и поднялся из-за стола.
   Подойдя к Алишеру, он встал напротив него. Лицо в лицо. Алишер напряг память и вспомнил – это был вор в законе Вачикос, он же – осужденный Петросов, один из местных авторитетов. Ему было около сорока, на лицо приятен, а глаза колючие, злые. Лично они не были знакомы.
   Вачикос несколько секунд смотрел Алишеру прямо в глаза, потом отвернулся к своим:
   – Парень дело говорит. Сын за отца не в ответе. Даже вождь народов это признавал в своё время. Убьем его – не отмоемся. Всем срока накинут. Отпустим с миром – будет наш должник. Глядишь, за кого и похлопочет при случае…
   Вачикос подошёл к ворам и коротко с ними переговорил. Первый, который звал Валета, обратился к Алишеру.
   – Ну что, паря, сегодня твой второй день рождения. Иди на своё место и спи спокойно, твоя жизнь ещё не кончена.
   Не веря происходящему, Алишер отошел к своим нарам и долго еще не мог унять сердцебиение. Через два часа за ним пришел конвой – новость о его внезапном «переводе» дошла до начальника лагеря и тот, переполошившись, срочно послал за ним дежурных.
   Через неделю Алишер увидел Вачикоса в столовой и подошел к нему. Его мучил один вопрос, который не выходил из головы.
   – Вачикос, почему ты отпустил меня? – спросил он напрямую, когда они отошли в сторону.
   Вачикос взглянул ему прямо в глаза, как тогда, когда они стояли лицом к лицу посреди напряженной толпы головорезов.
   – Можешь верить или не верить, дело твоё. У меня нет к тебе личного интереса. Я только знаю, что если спасти невиновного, то половина земных грехов спишется. А у меня их слишком много, и сколько ещё будет – только чёрту известно. К земле стали тянуть. А тут ты… Это древнее знание, которое не многим доступно. Слава Богу, я посвящен.
   – То есть… ты отпустил меня просто так? – Алишер не мог поверить в услышанное.
   – Не просто так. Я увидел, что ты действительно невиновен.
   – И я тебе ничего не должен? – продолжал расспросы Алишер.
   – Мне нет.
   – А кому?
   – Себе.
   – Себе?..
   – Себе должен. Настанет момент, когда ты будешь в большой силе, при власти и деньгах. Вспомни меня тогда. И спаси невиновного. Это и будет твоя плата.
   Через несколько дней Вачикоса вместе с другими отправили по этапу в другой лагерь. Больше они с Алишером не виделись. Алишер вышел из тюрьмы, женился на любимой, переехал в Москву и стал большим человеком. Он делал много бескорыстного для страны, в которой жил – выкупал и возвращал на родину сокровища культуры, помогал творческим и талантливым людям.
   Но однажды… однажды наступил день, когда он понял, что пришло время оплатить свой долг. Это был день, когда в его руках оказалась судьба невиновного.
   Но это уже совсем другая история…

Два письма

   …В один и тот же декабрьский день, где-то накануне Нового года, когда немногие оставшиеся романтики посылают друг другу нарядные красочные открытки с новогодними пожеланиями, к почтовому ящику подошли двое, Он и Она. Каждый из них нёс в руке конверт с письмом.
   Она прежде чем опустить письмо в почтовый ящик ещё раз перечитала адрес на конверте, с лёгким удовлетворением отметив про себя, что все слова и цифры написаны красивым ровным почерком без ошибок и помарок.
   Он на письмо не смотрел, просто торопливо сунул его в узкую щель ящика, поднял воротник и быстро пошёл прочь.
   Её письмо попало на почту только на следующий день, потому что в Борисоглебске выемка корреспонденции производится один раз в день, по утрам.
   Его письмо отправилось в путь уже через пару часов, потому что Питер продвинутый город, и почта там работает оперативно. Всё-таки вторая столица, как никак…
   Письмо первое.
   «Дорогой Вадик,
   извини, что беспокою тебя… Всё-таки 5 лет прошло, много воды утекло, ты уже наверное почти и не помнишь меня – глупую наивную девчонку, которой когда-то писал нежные письма… Интересно, как ты живёшь сейчас? Впрочем, меня это, конечно, не касается, я лишила себя права интересоваться твоей жизнью. Не знаю, простил ты меня или нет, но мне очень хочется, чтобы простил. За этим собственно и пишу тебе…
   Время от времени мне вспоминается эта история и на меня сразу же обрушивается чувство вины. Ведь всё-таки был у нас целый год нежной переписки! Были совместные планы, надежды, мечты! Помню всё: как обещал забрать меня с собой, когда освободишься, как хотел взять под свою защиту, укрыть от неприятностей и жизненных бурь… А я поступила как предательница. Рассказала про нашу историю сестре перед самым твоим освобождением. Она меня высмеяла, сказала, что я просто дура, что связалась с зэком, что наша семья никогда не примет уголовника… Я испугалась, посмотрела на наши отношения её циничными глазами и мне показалось, что она права… Знаешь, я ведь была тогда на вокзале. Видела, как ты ждёшь меня. Ты был такой бледный, с кругами под глазами, плохо одетый. Сейчас то я понимаю, что ты не мог выглядеть по-другому сразу после освобождения… А тогда подумала «вот стоит уголовник, который писал мне нежные письма под чужую диктовку и неизвестно что у него на уме».
   Прости меня за то что так и не нашла в себе мужества, чтобы подойти к тебе и хотя бы поговорить. Я искренне сожалею об этом.
   Так получилось, что совсем недавно я встретила человека, которого полюбила. И по какой-то жестокой иронии судьбы он тоже оказался бывшим зэком, оставившим в тюрьме больше десяти лет своей жизни. Я узнала об этом уже после того, как полюбила его. Он замечательный человек, он предназначен мне Судьбой. Но впустив его в своё сердце я одновременно впустила туда и чувство вины. Вины перед тобой. Я больше не думаю, что все зэки пишут нежные письма женщинам под чужую диктовку. Я не думаю, что все, кто сидит или сидел в тюрьме – это конченые люди. Во всяком случае ты был не такой. И от мысли, что моя трусость и слабость могла уничтожить в тебе остатки простых человеческих чувств, перечеркнуть в тебе веру в настоящие отношения между мужчиной и женщиной, не зависящие от обстоятельств и условностей, мне становится больно и страшно. Страшно от того, что я натворила. По-настоящему. Прости меня, Вадик. Прости, прошу. Я очень хочу, чтобы ты был счастлив. И знаю, что не смогу быть полностью счастливой, если ты не простил меня.
   Алёна»

   Два письма

   Второе письмо было написано отрывистым малоразборчивым почерком.
   «Здравствуй, Алёна,
   Странно, что мне вдруг захотелось написать тебе через несколько лет после нашей истории. Если она была, конечно, «наша история»… Иногда вспоминаю о том как мы писали письма друг другу, как я ждал этих маленьких листочков бумаги, сверху донизу исписанных твоим мелким почерком… Для меня это было как дыхание свободы, как весточка счастья из большого светлого мира. А недавно нашел твою фотографию в бумагах. И вспомнил тот ужасный день на вокзале, когда ты не пришла. Сначала думал ты опаздываешь, потом волновался – не случилось ли чего. А когда понял, что ты не придёшь – как будто провалился в чёрную яму, просто перестал видеть и слышать.
   Я не виню тебя, Алена, нет! На самом деле я пишу тебе, чтобы поблагодарить за то, что ты тогда не пришла.
   Наверное мне надо было пройти через все ступени отчаяния, чтобы заслужить настоящее счастье и оценить его. Долгожданная свобода отправила меня в нокаут практически в первый день. Но если бы не этот удар, я бы вряд ли выстоял и вытерпел всё то, что ждало меня впереди – отсутствие работы, жестокость родных, безденежье, непонимание, одиночество. Да я и не выстоял. Через два месяца после освобождения поехал за город, к морю – хотел вскрыть себе вены и утопиться, дурак. И почти осуществил задуманное. Меня спасла женщина. Студентка-художница, которая писала пейзаж неподалёку. Она перевязала мне изрезанные руки куском своей туники и проговорила со мной несколько часов, не выпуская моей руки ни на минуту. Эта женщина сейчас моя жена. И если бы ты пришла тогда ко мне на встречу, я никогда бы её не встретил, и никогда бы не узнал, на что похоже настоящее счастье.
   Моя история со счастливым концом. Я благодарен за это Богу, Судьбе, и тебе, Алена.
   Желаю тебе большого счастья, пусть Бог хранит тебя!
   Вадим».
   Несколько дней письма путешествовали по российским просторам, тряслись и покачивались, двигаясь навстречу друг другу в ящиках с почтой, в синих грузовиках с логотипом «почта России», в почтовых вагонах.
   В один из дней своего путешествия, практически в канун Новогодней ночи, они встретились – неподалеку от подмосковной станции Ожерелье, где поезда, в которых они ехали, на курьерской скорости промчались друг мимо друга.
   Благополучно миновав Ожерелье два письма начали удаляться друг от друга, и больше уже никогда не встречались.

Тюремный Казанова

   Дело было в исправительной колонии. Сидел там мужчина второй год. По возрасту ближе к 30, по статьям – за поножовщину. А по складу характера – бабник и ловелас – ну, или, как обычно про таких говорят женщины, на которых он внимания не обращает – «кобель».
   Любому мужику в изоляции не сладко, а уж казанове и подавно. Причем, была у него жена законная, на свидания ездила исправно, но видно, не хватало внимания парню. Стал он с помощью телефона мутить с девушками другими. Все ж знают, как это делается – телефон в колонии заполучить дело нехитрое, а дальше дело техники. Завел казанова блокнотик, записал в него всех своих новых кандидатур, и про каждую коротенько – имя, возраст, кем работает, где проживает. И по ходу общения пометочки делал – в какой стадии их «отношения» находятся. Ну, то есть, не запамятовать, чтобы.
   И вот, через некоторое время стали они одна за одной на короткие свидания к нему приезжать. Каждой он наулыбался, каждую обглядел со всех сторон, с каждой побеседовал на интересующие его темы. Двух по итогам «кастинга» из блокнотика вычеркнул и в телефоне в черный список внес. А оставшимся троим (!) у местного умельца к 14 февраля чёточки в подарок заказал. И стал подбивать девчонок на длительные свидания.
   А надо заметить, женатым такое удовольствие недоступно. Все длительные свидания – только с женой. Ну или с папой-мамой и другими кровными родственниками. И что в итоге придумал этот паршивец? Уж как не знаю, но уговорил он своего брата родного поездить на длительные свидания. А девушек в личные дела другие пацаны записали как «невест». Не бесплатно, конечно… Колония была демократичная, невест пускали практически на правах родственников.
   И ведь заработала схема! Сродник заезжает типа «на свиданку» – и девчонку привозит брательнику. А потом два дня с незнакомым мужиком в одной комнатушке мается, пока казанова с девушкой развлекается, да лапшу ей про любовь вешает.
   Брату вся эта вакханалия не по душе была – он ворчал и ругался, а вот сиделец был доволен. Однако на третьем «заезде» всё рухнуло.
   Из города до ИК путь неблизкий – около трех часов. И случилось непредвиденное – понравилась брату третья девушка. Да так, что заискрило у него всё. Стал он её от свидания отговаривать, знаки всякие делать. Та ни в какую – мол, полюбила я вашего брата, он мне такие слова говорил, такими глазами смотрел! Не могу его предать, даже с таким симпатичным парнем как вы.
   Пришлось брату идти на крайнюю меру. Рассказать правду, то есть. Девушка сначала не поверила. А после предъявления неопровержимых улик (фото со свадьбы и звонок жене брата по громкой связи) разрыдалась.
   Несколько часов они проговорили в машине. О жизни, о подлости человеческой, о любви. Неудавшийся «жених» обрывал обоим телефоны, но так и не дозвонился.
   В итоге схема накрылась, а брат «казановы» нашел себе настоящую невесту. И женился на ней по большой-большой любви… Вот только брата родного на свадьбу не позвал.
   Как думаете, почему?

Без права на любовь

   …Суд состоялся только через десять месяцев. Дело было сложное, запутанное, с большим количеством подсудимых, следствие виляло и разматывалось, как укатившийся не пойми куда клубок ниток. Поэтому никто не удивился, когда дело отправили на доследование.
   Подсудимые – а всего их было восемнадцать – потихоньку привыкали к новым условиям жизни, обрастали знаниями о тюремной жизни, адаптировались. За десять месяцев следствия и месяц суда из пятнадцати женатых холостыми стали двенадцать. Трое счастливчиков, которых не бросили жёны, отчаянно цеплялись за любую возможность снизить свою роль в рассматриваемом деле, все остальные практически опустили руки.
   Все, кроме Александра. Александра, Саньки, Сашки, Шурика, Сан Саныча, или просто Алекса – как звала его братва. Его жена продержалась дольше всех – десять месяцев – носила передачи, встречалась с адвокатом, поддерживала мать, писала ободряющие письма.
   Когда же после первого суда стало ясно, что Алексу судя по всему светит пожизненное, прекрасная Елена всплакнула, поистерила неделю-другую, и не сказав последнего «прости», тихонечко подала на развод.
   Если Алекс и переживал, то этого не увидел никто. Железобетонный генератор идей, а по выводам следствия ещё и организатор банды, вёл себя как и раньше: с сонным спокойствием и напускным безразличием. Умеренно сотрудничал со следствием, давал показания, почти не глядя подписывал протоколы допросов. По утрам делал зарядку, днем размышлял о чем-то, по вечерам веселил сокамерников шутками-прибаутками. И так изо дня в день.
   Всё изменилось, когда вместо старого адвоката, нанятого бывшей уже женой, к нему пришла женщина-юрист, назначенная судом. Звали её Татьяна Александровна, и была она невысокая спортивная дама лет 30-ти, с короткой мальчишеской стрижкой и пронзительными синими глазами. Их первая встреча настолько врезалась в память Алексу, что о ней стоит упомянуть отдельно…
   – Давайте знакомиться, – сказала симпатичная адвокатша, и протянула Алексу руку.
   Этот простой жест, естественный для мужчины, почему-то ошеломил Алекса, и он на секунду замешкался, прежде чем подать руку в ответ. Её пожатие было не по-женски сильным и уверенным. Он с внезапным стыдом подумал, что уже два дня не брился.
   – Меня назначили для Вашей защиты, и я собираюсь Вас защищать, – она выделила интонацией последнее слово. – С материалами дела я почти ознакомилась, но у меня остались кое-какие вопросы лично к Вам.
   Сев на стул напротив Алекса, Татьяна Александровна наклонилась над своим необъятным журналом-еженедельником и перешла к делу. На ней был шерстяной брючный костюм серого цвета со строгим пиджаком, но когда она наклонялась, в вырезе розовой блузки, надетой под пиджак, угадывалась уютная ложбинка груди.
   Он смотрел на неё и чувствовал, как в душе разливается спокойствие. Как будто в сердце мерно и умиротворяющее затикали домашние ходики. И это была не просто близость симпатичной женщины, которая как-то раззадоривала и одновременно размягчала после долгих месяцев переживаний и отсутствия женского общества. От неё исходила какая-то неуловимая волна спокойной уверенности и симпатии. «Как будто сердце дома», – подумал Алекс и попытался сосредоточиться на том, что говорила Татьяна.
   Прощаясь, она снова протянула ему ладонь для рукопожатия и спросила не принести ли чего на следующую встречу – сигарет, например, или шоколадку. Он с удивлением подумал, что она первая женщина, которой он пожимает руку, вот так просто, почти по-приятельски, и вдруг ему захотелось удержать эту руку в своей как можно дольше. На какое-то мгновение он даже забыл, где находится…
   С этого дня жизнь Алекса неуловимо изменилась.
   Во-первых, он всегда теперь был гладко выбрит. Во-вторых, круговорот мрачных мыслей в его голове как-то поутих, уступив место робким размышлениям о том, что может у него ещё есть хоть какой-то шанс на нормальное человеческое будущее. Ну и в третьих, симпатичная адвокатша с мужским рукопожатием как-то медленно, но верно заняла в его мыслях центровое место.
   Не сразу, совсем не сразу он понял, в чем дело. А когда понял, испугался. Пожалуй, даже сильнее, чем когда его скрутили в офисе омоновцы и стало ясно, что преступная пирамида накрылась, а вместе с ней и свобода, и наполеоновские планы.
   ОН ВЛЮБИЛСЯ. Эта простая мысль не укладывалась в голове. Ей было там реально тесно. Влюбился! Да, обычное явление, миллионы людей ежедневно влюбляются в этом подлунном мире. Но только не в тюрьме, не на пороге пожизненного заключения и не в адвоката, которого государство, намеревающееся засадить тебя на полную катушку, прислало тебя же и защищать…
   Не смотря на всю шокирующую безнадежность сделанного им открытия, Алекс заметно повеселел. Он всё больше шутил, вслух подбадривал сокамерников шутками-прибаутками, а про себя придумывал разные комплименты для Татьяны, некоторые из которых он даже несмело озвучивал на их встречах, почти ежедневных. Встречи становились всё теплее, а приветственно-прощальные рукопожатия всё дольше. И вот, спустя три месяца после первого знакомства, Алекс – ещё не веря в такую невероятную возможность – вдруг понял, что его чувства взаимны. А произошло это так.
   Стояла глубокая осень. Единственной возможностью подышать воздухом были ежедневые получасовые прогулки по тесному дворику СИЗО. После встречи с Татьяной Алекс стал выходить во дворик ежедневно. На прогулках он отжимался, прыгал, приседал – хотелось вернуть былую физическую форму. И видимо вспотев на одной из таких вылазок, подхватил простуду, да такую, что уже через три дня загремел в тюремный лазарет с воспалением лёгких. Встречи с адвокатом временно приостановились. Когда наконец-то его вернули в обычную камеру, ОНА пришла на следующий же день.
   Этот день и стал началом их любви. Теперь уже взаимной.
   Она была взволнована, а её приветственное рукопожатее показалось ему дольше и сильнее обычного. Прежде чем приступить к работе с делом, она расспросила его о самочувствии, задав целую кучу неотносящихся к делу вопросов. На его робкое «Я думал, Вы придете в санчасть…» она ответила, что несколько раз пыталась придти, но администрация отказывала ей под надуманными предлогами. Тюремный лазарет не то место, куда любят пускать посторонних…
   Слова были обычными, нейтральными, но она смотрела на него с такой нежной радостью, что у него вдруг ёкнуло сердце. «Она тоже любит меня, любит!» – пронеслась в голове неслыханно наглая, обжигающая мысль.
   Через окно-зеркало на них смотрело несколько пар чужих равнодушных глаз. Разговоры не должны были прослушивать, но стопроцентной гарантии не было.
   Был только один способ проверить, не обманулся ли он в своих чувствах.
   – Татьяна Александровна, у Вас есть чистый лист бумаги? Я тут пока болел, составил обращение одно… мне бы записать, пока не забыл…
   Она развернула к нему свой огромный журнал для записей, дала ручку и сказала:
   «Пишите прямо здесь, Саша». И это «Саша», впервые произнесенное ею, ещё раз заставило сердце вздрогнуть.
   Он взял ручку и написал первую строчку
   «Я вдруг проснулся средь тюремного кошмара…»

   Без права на любовь

   Она пришла домой только вечером. Поцеловала мужа дежурным поцелуем, поставила чайник и достала свои бумаги. Рукам не терпелось открыть ежедневник, поскорее прочитать, что же написал ей Саша, который вот уже несколько месяцев занимал её мысли гораздо сильнее, чем может подзащитный занимать мысли своего адвоката.
   Однако она медлила. Заставляла себя терпеть. Вышла на балкон, медленно раскурила сигарету, полюбовалась на вечерний город.
   – Танюша, чайник кипит! – крикнул из комнаты муж.
   – Да, да, иду, – ответила она машинально и вернулась на кухню.
   Насыпала в чашку кофе, залила кипятком, вдохнула горячий аромат.
   И только после этого открыла страницу, исписанную ЕГО подчерком.
   Это было стихотворение.
   Она ещё раз глубоко вздохнула и начала читать.

     Я вдруг проснулся средь тюремного кошмара…

     Луна светила сквозь решётку мне
     Юлой вращались мысли – эту кару
     Бог неспроста послал на долю мне.
     Летал по жизни гоночной машинкой…
     Юдоль земную представлял пушинкой…

     Теперь всё по-другому: дни и ночи
     Едва ползут, засовами скрипя,
     Бредут по кругу, душу мне мороча,
     Я как во сне – не чувствую себя.

     Такое чувство, будто среди ночи
     Алеет моё сердце как костёр
     Наверно, в жизнь оно прорваться хочет,
     Ярлык с меня сорвать позорный: «вор»!…

   «Хорошее стихотворение», – подумала Татьяна. «Но почему он написал его мне? Что он хотел им сказать? Что жалеет о том, что попал в тюрьму? Что раскаивается, страдает? Но ведь это и так понятно… Я что-то пропустила».
   Она перечитала стихотворение ещё раз, потом ещё. И вдруг её пронзило как током! Заглавные буквы, с которых начинались строчки, прочитанные сверху вниз ясно складывались в слова, придавая стихотворению совсем другой смысл. Да, оно было о тоске лишенного свободы человека, о позднем раскаянии и сожалении об упущенном… Но ещё оно было о его чувствах к ней! «Я люблю тебя Таня!» – оглушительно кричали ей заглавные буквы и она теперь видела это совершенно отчётливо.
   Как описать то, что было дальше? Как рассказать о немыслимом сумасшествии двух взрослых людей, вдруг оказавшихся втянутыми в воронку настоящего чувства? Как выразить обычными словами их эмоции, поток которых не могли остановить ни решётки, ни противоречивый статус «защитник-подследственный», ни явная безнадёжность их положения?
   Она видела в нём красивого, дерзкого, умного мужчину – сильного, но запутавшегося и дрогнувшего под прессом навалившихся на него обстоятельств.
   Он видел в ней трогательную тонко чувствующую женщину, одевшуюся в адвокатские доспехи, чтобы спрятать свою слабость и уязвимость под униформой силы и уверенности.
   Она читала в его глазах невероятную нежность, желание обнять её и спрятать от всех, и её сердце застывало в отчаянии, потому что она пыталась найти хоть какую-то лазейку в материалах дела, чтобы смягчить его будущее, и не находила – ему светило пожизненное заключение.
   Он научился разглядывать в умело подкрашенных глазах следы ночных слез и бессонницы, и ещё научился читать по губам те слова, которые она ему беззвучно шептала при встрече «доброе утро, милый», «я скучала по тебе, очень», «саша, сашенька»…
   Отношения осложнялись тем, что они встречались только в адвокатской комнате, которая просматривалась, и, скорее всего, ещё и прослушивалась. Как-то проявлять свои чувства было категорически нельзя. И эти внешне тщательно подавляемые чувства бушевали и сжигали их изнутри, заполняя душу болью и каким-то горьким счастьем.
   Они писали друг другу письма, тихонько шептались, склоняясь над материалами дела, и их лёгкие, практически незаметные для постороннего взгляда прикосновения доводили обоих почти до исступления. Каждый раз она приносила ему какие-то мелкие подарочки, то, что можно было взять с собой не вызывая нареканий: маленькие шоколадки, конфеты, пакетики с чаем, яблоки, сигареты…
   Он писал ей стихи, много стихов, почти к каждой встрече. Страстные, исступленные, горячие, искренние. Никогда раньше не подозревал он, что у него есть поэтический дар…
   Через полтора месяца этих сладостно-мучительных отношений им выпала счастливая карта. Коротенькое свидание без свидетелей. Двадцать две минуты наедине, без подслушивающих и подглядывающих…
   – Меня на завтра следователь вызывает, – сказал Саша ей накануне, – в прокуратуру повезут…
   – Я знаю, я тоже там буду, – ответила Татьяна, – попрошу, чтобы мне дали возможность переговорить с тобой наедине. Там есть специальные комнаты… Без аппаратуры.
   И она посмотрела на него особенным взглядом.
   Он сразу понял, что взгляд особенный, буквально почувствовал всеми клеточками своего тела, которые как будто разорвались на тысячи маленьких невидимых фейерверков после слова «наедине».
   Следователь вызывал для закрытия дела. Следственные мероприятия были закончены, пора было передавать материалы в суд. Ещё один суд, ещё одна нервотрёпка, ещё одно выворачивание наизнанку. И, скорее всего, приговор, на этот раз окончательный. И он уже не увидит Её так близко. Может быть, вообще никогда уже не увидит…
   Но до этого у них будет свидание. НАЕДИНЕ. Боже, как она это сказала! Ни одна кровинка в лице не дрогнула! Какая женщина! И это «наедине» будет завтра!
   Это была его первая и последняя ночь в СИЗО, во время которой он так и не смог уснуть. Даже в самые худшие и отвратительные дни, когда хотелось наложить на себя руки от роковой безысходности и отвращения к этим стенам, сон всегда являлся к нему утешительным спасением и средством забвения, помогавшим на утро взглянуть на ситуацию чуть-чуть по другому… Но в эту ночь, ночь «накануне», он так и не смог заснуть. Лежал с закрытыми глазами и представлял, как пройдет это их первое и, вполне вероятно, единственное «наедине»…

   И вот наступило утро этого особенного дня. С самого начала день пошёл не так.
   Сначала почти на час опоздал конвой. Ещё полчаса было потеряно на оформление передачи подследственных под юрисдикцию прокуратуры. Следующая досадная задержка произошла у здания прокуратуры, где собралось с десяток журналистов, жаждущих поснимать обвиняемых по громкому делу и получить парочку свежих пикантных комментариев. Начальник конвоя минут пятнадцать переговаривался с кем-то по рации, после чего дал водителю команду ехать к другому входу в здание. Всё это время внутри у Алекса клокотал вулкан эмоций, выдаваемых только каплями пота на лбу и едва слышным поскрипыванием зубов.
   …Следователь продержал его почти два часа. За это время были просмотрены документы только по двум эпизодам из шести… Эти два часа показались Алексу вечностью. Было странное ощущение, что время разбухло как напитавшаяся пылью вата и тянется чудовищно, нечеловечески, нереально медленно. В конце концов, следователь сдался и сказал: «На сегодня всё. У Вас ещё будет встреча с Вашим адвокатом. Мы задержались, поэтому более детально вы с ней сможете обсудить материалы следствия в СИЗО». Алексу показалось, что у него с минуты на минуту закипит кровь, настолько невыносимым стало это затянувшееся ожидание.
   Конвойный отвёл его в небольшую пустую комнатку с зарешеченным окном, с одиноким столом посередине и несколькими стульями вокруг. Александр стоял посреди комнаты и ждал, переминаясь с ноги на ногу.
   Ровно через минуту в коридоре послышался приближающийся перестук каблучков. Его сердце мгновенно перестроилось на этот стремительный неровный ритм.
   «Снимите с него наручники», – повелительно сказал такой знакомый, любимый голос. На пороге стояла Татьяна.
   Конвойный снял с Алекса наручники и вышел. Татьяна закрыла дверь на ключ и шагнула к нему навстречу.
   С этой секунды медленное тягучее время вдруг встрепенулось и понеслось как безумное, взрывая мозг, ускоряя сердцебиение до несовместимого с жизнью ритма, ломая стрелки в часах…
   Воспоминания о том, что произошло дальше, отложились у Алекса в памяти хаотично и сумбурно, как обрывки какого-то старого фильма. Вот они целуются как безумные, лихорадочно обнимая друг друга… Вот он гладит её обнаженную грудь, сходя с ума от долгожданного ощущения тёплой упругости у него в ладонях… Вот её руки гладят его тело – сильно, быстро, жадно…
   «Она в любви такая же как в своём рукопожатии» – проносится где-то далеко смутная мысль и всё снова погружается в туман чувственных прикосновений… Вот он жадно целует её, везде, где успевает увидеть полоску загорелой кожи…
   Сколько это продолжалось они не смогли бы сказать. Минуту? Час? День? Вечность? Они не сказали друг другу ни слова, не проронили почти ни звука, любили друг друга молча, не тратя время на ненужные слова, которых уже достаточно было сказано и написано друг другу… Две измученные запретной любовью души встретились и впились друг в друга, танцуя какой-то неподвластный логике танец страсти…
   А между тем в дверь стучали. И уже достаточно долго.
   – Татьяна Александровна, Татьяна Александровна, у вас там всё в порядке? Откройте, уже всех на отправку собрали, больше нет времени…
   Они насилу вернулись в реальность. Cамым трудным было оторваться друг от друга. Но выбора не было. Кое как за несколько секунд приведя в порядок платье, Татьяна повернула ключ в замке, открыла дверь и, отвернувшись от конвойного, сказала в его сторону чужим безжизненным голосом: «Выводите».
   На большее у неё не хватило сил. Она так и стояла спиной к двери, когда он проходил мимо, на мгновение ещё раз погрузившись в дурманящую волну её запаха. Она даже не посмотрела в его сторону. Просто из чувства самосохранения, которое под страхом смерти требовало держать себя в руках.
   Выходя, он бросил взгляд на настенные часы. Они провели вместе 22 минуты. Всего двадцать две! Просто ничто, мгновение, миг…
   И именно этот миг привёл их к катастрофе, разразившейся через два дня. Как знать, не будь этого безумного свидания, этого невероятного по силе взрыва чувственности, возможно, их любовь не привела бы к таким жестоким последствиям…
   Следующая встреча состоялась через два дня, в СИЗО. Она пришла с материалами по двум главным эпизодам, которые составляли основу обвинения. До суда оставался месяц, надо было готовиться, однако обсуждать протоколы не было ни сил, ни желания.
   Они сидели друг напротив друга, склонясь над папкой с документами, и молчали. Он тихонько поглаживал её ладонь, прикрыв её страницей какого-то протокола, она смотрела ему в глаза…
   Несколько вечностей спустя она отняла руку, чтобы уже через секунду вернуть её обратно и вложить в его пальцы записку. «Я написала тебе стихи, впервые в жизни», – сказала она беззвучно, одними губами.
   Он понял и в его сердце запульсировала безграничная нежность, которой не хватало места внутри – она изливалась из глаз, заставляла дрожать руки, растягивала губы в ласкающей мягкой улыбке…
   «Она написала… мне…» – душа ликовала и пела что-то неуловимое, непонятное, невообразимое. Никогда ещё ни одна женщина не писала ему стихи, ни одна из его многочисленных любвей, подружек и жён.
   Когда его уводили из адвокатского кабинета, он был счастлив. По настоящему. Но судьбе было угодно низринуть его в грязную зловонную яму отчаяния именно в эту минуту счастья, именно тогда, когда тюремные стены вокруг него раздвинулись, и его Душа наконец-то осознала невероятную красоту мироздания…
   Милицейская смена, дежурившая в тот день в СИЗО, отличалась особой дотошностью. И надо же было такому случиться, что сержант из этой смены вдруг заметил в руке у Алекса тонко свёрнутую бумажку. А поскольку тот витал в облаках и не был готов к неожиданной агрессии, то даже не успел понять, что произошло. А произошла катастрофа: бумажка оказалась в руках у ловкого сержанта.
   За долю мгновения Алекс осознал возможные последствия и с криком «ах ты, сука!» бросился на парня в форме.
   Его скрутили, не смотря на его бешеное сопротивление, затолкали в карцер и, прежде чем захлопнуть дверь, надавали приличных пинков. Что он чувствовал в тот день, вечер и ночь, нам лучше не знать.
   На следующий день Татьяну вызвал к себе председатель коллегии адвокатов, в которой она работала и начал расспрашивать, как продвигаются дела по выстраиванию линии защиты обвиняемого по громкому делу.
   – Вы же понимаете, Татьяна Александровна, дело получило широкий общественный резонанс, уже под три десятка журналистов получили аккредитацию на освещение судебных заседаний… Из любой ерунды они готовы будут раздуть сенсацию, а уж при малейшей оплошности нас просто размажут. Репутация всей нашей коллегии поставлена на карту этим делом, так сказать…
   Татьяна внимательно смотрела на лысоватого юриста с седыми висками, который мерно ходил по кабинету туда-сюда, и не могла понять, к чему он клонит.
   – У нас всё более-менее нормально, ситуация, конечно, у Александра заведомо проигрышная, но думаю, нам с ним удалось найти несколько новых смягчающих обстоятельств, которые я собираюсь огласить на слушании…
   – Что ж, неплохо, – продолжил председатель. – Смягчающие обстоятельства это очень даже неплохо… Только смотря какие… Как Вы, например, считаете, романтическая любовь за решёткой – это смягчающее обстоятельство? А? Мне кажется на каких-нибудь сентиментальных присяжных подобная история вполне могла бы подействовать…
   – Вы это сейчас о чём? – у Татьяны перехватило дыхание.
   – Ну вот хоть об этом… – председатель театрально откашлялся и произнёс с демонстративными сценическими подвываниями:
   «Я грешная сегодня, я шальная,
   Забывшая про стыд и предрассудки,
   И жаждущая страстно той минутки,
   Когда забудусь, твоё тело обнимая…»
   – Каково, а?! – продолжил он уже своим обычным голосом. – Просто Петрарка и Лаура, только за тюремными решётками.
   У Татьяны кровь отлила от лица. Комната вокруг куда-то поплыла, в горле пересохло, а кто-то нехороший и злой вонзил прямо в сердце раскалённую иглу. Откуда-то из внешнего мира раздавались бессмысленные слова, никак не желающие складываться в осмысленные фразы:
   – Надеюсь, Вы понимаете, Татьяна Александровна, что Ваше поведение недостойно звания юриста… У Вас только один вариант выйти без потерь из этой истории – положить удостоверение адвоката мне на стол, прямо сегодня… Если же у Вас нет такого желания, я завтра же соберу коллегию адвокатов и мы всем коллективом, все вместе обсудим сильные и слабые стороны Вашего литературного таланта… Вы меня должны благодарить, за то, что я не стал раздувать скандал из всей этой дурно пахнущей истории… У начальника СИЗО прямо руки чесались обнародовать Ваше творение…
   Голос говорил что-то ещё, но она уже не слушала. Встала со стула, стараясь двигаться как можно аккуратнее, достала из сумочки адвокатское удостоверение, положила его на краешек стола и медленно вышла из кабинета…
   Дальнейшие события гораздо менее интересны, чем наша история. Татьяна покинула коллегию адвокатов, и знакомые надолго потеряли её из виду. Александр от нового защитника отказался и на суде защищал себя сам – иногда не совсем грамотно, иногда слишком эмоционально. Он получил пожизненный срок.
   Про любовную историю адвоката и подзащитного в СИЗО какое-то время ходили разные слухи и истории, одна невероятнее другой, но через пару месяцев они приелись и подзабылись, вытесненные другими тюремными происшествиями и новостями…
   …Прошло несколько месяцев. Александр привыкал к жизни в зоне, обживался, обустраивался. Однажды он взял в тюремной библиотеке Библию и всё чаще заглядывал в неё, читая небольшими отрывками. Это чтение помогало ему не свихнуться, в какой-то степени примиряло со страшной правдой, с жизнью без будущего. Ему никто не писал, никто не присылал посылки. Родители давно умерли, жена сбежала ещё после первого суда, друзей никогда и не было настоящих… Ждать весточки было неоткуда.
   Но однажды ему принесли письмо.
   В письме лежал сложенный пополам листок в клеточку, как будто вырванный из школьной тетрадки. А на нём мелким бисерным почерком было написано стихотворение.

     …Я грешная сегодня, я шальная,
     Забывшая про стыд и предрассудки,
     И жаждущая страстно той минутки,
     Когда забудусь, твоё тело обнимая
     Не те себя навязывали мне
     Я не хочу их, мне чужих не надо!
     Глаза закрою и тебя представлю рядом…
     Любимый, мне плевать, что ты в тюрьме!
     Не только с телом – я с душой твоей сольюсь!
     От этого совсем срывает крышу…
     Не говори мне «тише» – пусть услышат!
     Как я люблю тебя! Как жарко отдаюсь!
     Решеткам и ментам не запретить
     Тебя хотеть, тебя желать, тебя любить…

   Александр посмотрел на конверт, в котором пришло письмо. Конверт был с обратным адресом.
   Но это уже совсем другая история…

Светка

   Всё началось с яблок.
   Витьке Панарину мать прислала посылку к новому году. Чай, сигареты, домашнее сало, колбаска свиная… Ну, в общем, обычные домашние гостинцы. А среди гостинцев – душистые ароматные яблоки из собственного сада.
   Мясные вкусности, само собой, до нового года не дотянули – не такой был Витька аскет, чтобы ждать новогоднего вечера, когда такие деликатесы под рукой. У него, когда в животе урчит – на другом конце барака слышно. А вот яблоки остались. Их то он и выложил на общий стол, когда мы собрались тесной компашкой на скромную новогоднюю «вечерю».
   Стол получился богатый. Полторашка косорыловки, с десяток вареных яиц, пара картошек, хлеб, майонез, кубик сала, два мандарина для запаха (я раздобыл!), ну и Витькины душистые яблоки. Конферанствовал, как обычно, Пашка. Для праздничного вечера он выбрал свою любимую байку – про то, как его бывшая жена Люська привезла на длительное свидание виагру.
   – В общем, натолкла она этой виагры в порошок и насыпала в спичечный коробок с солью, – смачно рассказывал Пашка. – Я ещё, помню, удивился, зачем ты, говорю, Люсь, соль то притащила. Тут её навалом!
   А она мне так хитро подмигивает и говорит, что соль эта с витаминами и потому особо полезная. Ну и богато так посыпает оливье. Знала, зараза, что оливье для меня король салатов, могу за раз целую кастрюлю слопать. Но в тот раз вышло по-другому, не получилось мне салатика эротического попробовать.
   С Люськой тогда приехал мой брат двоюродный – на пару часов, повидаться. Мы с ним семь лет не виделись. И видать проголодался с дороги – сразу налёг на оливье, только успевал ложку от миски ко рту метать… Я и попробовать не успел, как он уже по дну ложкой шкрябал. Люська рот разинула и от возмущения онемела прямо. А я ж не знал, что салатик то с «сюрпризом»! Думаю, ничего страшного, щас Антоху проводим, да ещё настрогаем.
   Я эту историю слышал уже, наверное, раз пять, если не больше, и потому мысли мои блуждали где-то в заоблачных далях. Хотел бы и я свою жену вспомнить, да только не было у меня жены – была невеста когда-то, да давно сплыла…
   Особо не слушали Пашку и остальные – чистили яйца и мандарины, пилили сало, резали хлеб, подносили к носу самогонку, на запах оценивая её крепость. Хмыкали, конечно, в особо смешных местах, когда Пашка делал паузы для реакции публики, но думали каждый о своём.
   Тут подошёл Витька со своими яблоками и с ходу включился в беседу, подначивая Пашку наводящими вопросами и шуточками. Я взялся разворачивать яблоки, каждое из которых было любовно завёрнуто в газетный клочок.
   Развернул первое, понюхал и одурел от запаха. Яблоко пахло садом, деревней, домом, осенними листьями, холодным дождиком, за которым так уютно наблюдать из натопленной избы… И так мне стало тоскливо от этого запаха, что чуть слеза не навернулась.
   Это было бы совсем некстати, учитывая что Пашка как раз рассказывал о том, как его брат Антоха в полной «боевой готовности» ехал домой со свиданки.
   Мужики сдержанно посмеивались и разливали самогон по стопарям, и чтобы не выдать своё настроение неуместным блеском в глазах, я уткнулся в газету, насквозь пропитавшуюся яблочным запахом.
   Клочок поведал мне немногое – на нем были обрывки каких-то объявлений, судя по всему о знакомствах. «Без м/ж проблем», «стройная блондинка с в/о», «согласен на переезд» – и всякое такое. Одно объявление уместилось полностью.
   Сначала машинально, а потом с растущим любопытством я прочитал: «Девушка с длинной косой ищет порядочного доброго парня. Я знаю, что ты где-то есть – добродушный мечтатель, который, как и я, мечтает о любви на всю жизнь. Родной мой… пожалуйста, отзовись. Светлана».
   Дальше был адрес московского почтамта, до востребования.
   Я усмехнулся про себя – «девушкой с косой» в наших краях величали сугубо летальное явление. Здесь почти каждую неделю кто-то откидывается навсегда – «девушка с косой» помогает покинуть зону, не дожидаясь конца срока. В основном, из-за наркотиков. Но вообще, конечно, всякое бывает…
   Мужики загоготали. Видимо, Пашка перешел к любимой части своей истории – про то как от его брательника встречные дамочки шарахались в ужасе, принимая его за маньяка.
   Я перечитал объявление ещё раз, и сам не знаю почему незаметно сунул клочок газеты в карман штанов.
   …В новогоднюю ночь я долго не мог уснуть, хотя запахи перегара и мирный храп соседей нагоняли привычную дрему. А когда уснул – увидел круглолицую сероглазую девушку с яркой алой лентой, вплетенной в длинную рыжеватую косу.
   ***
   С неделю я крутил мысль в голове, словно карамельку за щекой, и всё-таки решился – написал девушке из объявления письмо. Писал сумбурно всё что на ум шло. И что сидеть мне ещё три года, и что виноват, конечно, в том, что попал сюда, и что много глупостей наделал, но совесть окончательно не потерял. Что кроме матери никого у меня нет и никто мне не пишет, а душа просит тепла и нежности. И что зацепило чем-то меня её объявление и страшно хочется посмотреть на её косу и прогуляться с ней за руку по весенней Москве…
   В общем, не стал заливаться соловьем, как тут многие делают, не мастак я елей по письмам размазывать, а написал всё как есть. Решил – не ответит, значит не судьба, значит не я тот «добродушный мечтатель», не «родной» и не «её».
   Надежда, конечно, согревала душу, и прямо руки жгла, когда я письмо в штаб относил… Ещё подумал, что там наверняка посмеются, прочитав мою наивную писанину, но тут же откинул эту мысль – что мне смех оперов, если я судьбу свою на карту поставил?
   Скоро тридцатник, а горизонт чист – ни семьи, ни подруги; одна мать, поседевшая раньше времени, которой я, паразит, всю жизнь своей глупостью испортил…
   В общем, ушло моё письмо и потянулись длинные дни ожидания, сначала нестерпимого, потом привычного… Мыслей разных за это время перелопатил – больше, чем бусин на чётках во всей нашей зоне.

   «Светка»

   А когда три месяца прошло – перестал ждать, устал. Да и Витька – чьи яблоки были – как-то между делом ляпнул, что мамаша его никакой «прессы» не выписывала сроду, и что он ей старые газеты всегда привозил из города – на растопку печи. А сидит он уже пятый год, Витька-то. Так что, кто знает, сколько лет этому клочку газетному, где я про девушку с косой вычитал… Наверняка уже давно замуж вышла и детишек нарожала.
   В марте как-то вдруг нагрянула весна. Свободный от ожиданий и иллюзий я стоял на перекличке и грелся в первых солнечных лучах. Впереди оставалось 2 года и девять месяцев отсидки. Тридцать три месяца. Тысяча четыре дня. Всего на два дня меньше, чем уже отсидел…
   Ничего, как-нибудь досижу, говорил я себе, теперь ведь срок будет убывать, приближая свободу день ото дня. Ну а женщины… что в них проку? Они мужиков слабее делают, размягчают. Знаю я такие истории, видел, как нормальные пацаны в тряпку последнюю превращаются из-за какой-нибудь симпатичной блондиночки. Мне тут мягкость ни к чему, тут надо всё время на стрёме быть, даже ночью.
   Только вернулись в барак, как меня позвали в контору, за письмом. Думал, от матери, а пришел и обомлел – обратный адрес московский, подчерк летящий, а в графе отправитель – «Филонова Светлана».
   Сердце забилось, душно как-то стало, аж испарина на лбу выступила. Конверт обжигал ладонь. Напрочь забыв о своих мыслях на перекличке, я как мальчишка понёсся в барак – читать, что мне ответила моя мечта, из несбыточной вдруг ставшая реальной.
   Моя мечта, моя девушка с косой, моя Светка…

Тихоня

   Сеня Кацман и Тихон Селёдкин по прозвищу «Тихоня» сидели на деревянных ящиках и балдели. Время близилось к трём часам ночи.
   На импровизированном столе, накрытом клочком старого журнала, лежали куски черного хлеба, порезанная на дольки луковица и вскрытая банка со шпротами. По центру ящика возвышалась пластиковая полторашка с самогоном. Приятели были увлечены разрушением этого живописного натюрморта. Наварив самогонки, которой хватило бы, чтобы споить весь барак, и, удачно распределив её между «кредиторами» и заказчиками, они решили отметить не напрасно прожитый день распитием оставшейся бутыли.
   Времени до утренней проверки было вполне достаточно, чтобы придать процессу потребления подобие изысканного пиршества. Пропустив пару стопок и смачно закусив луковицей, Семён достал из курка покоцанный прямоугольный мобильник.
   – Слышь, Тихоня, у меня мобила радио ловит! Послушаем, чё там в эфире?
   Тихоня оторвал глаза от жирной шпротины и лениво скользнул взглядом по пластиковой безделушке. Кацман не был меломаном, однако в редкие минуты алкогольного опьянение в нём просыпались и начинали вибрировать какие-то музыкальные струнки, заставлявшие напевать под нос еврейские мелодии, а то и изображать огромными шершавыми ручищами игру на невидимой скрипке. Выбор между пением и скрипкой зависел от степени опьянения Кацмана. Сегодня он ещё не вошёл в нужную кондицию и потому лишь вальяжно перебирал кнопочки меню, разыскивая радиоволну.
   На дисплее высветилось «Радио Попса», динамик зашуршал, и приятный тёплый баритон известной поп-звезды запел для Тихони и Кацмана:
   «Метеорами на землю счастье падет в ночи,
   Говоришь ты, а я внемлю, говори же не молчи…»
   – Душевно поёт, – вздохнул Кацман, – вот только где они, метеоры эти? Судя по тому, что мы тут в полном дерьме сидим, они где-то уж очень далеко падают…
   Тихоня заёрзал, посмотрел на Кацмана как-то искоса и сказал:
   – А ведь это я слова-то написал к песне, Сень.
   Кацман поперхнулся куском хлеба, отплевался крошками и сказал все с тем же раздражением в голосе:
   – Ну а кто ж, Тиха, конечно, ты. И про чудное мгновение ты, и гимн российской федерации ты… Все ж знают, какой великий поэт тут в заточении сидит. Невольник чести, едрит его…
   Тихоня поставил чашку, обтёр губы рукавом, пристально глянул на Кацмана и пробурчал:
   – Ну и не верь, Фома неверящий. Мне твои ёрничанья до балды. Просто жалко, что стихи испортили, целый кусок выкинули.
   Отведя взгляд от Кацмана куда-то в сторону, Тихоня вдруг заговорил совсем другим голосом:

     «Я и так тебя не слышал столько лет и столько зим,
     На просторы месяц вышел, красотой неотразим…
     Уворованный сияньем, расплескался по ночи
     Не измерить расстояньем глубину моей любви.
     Так о чем ты загрустила, замолчала, ангел мой?
     Ты в разлуке мне светила, озаряя путь домой…»

   Кацман слушал, разинув рот. Читая стихи, Тихоня преобразился до неузнаваемости. Согнутые плечи распрямились, глаза широко раскрылись и замерцали каким-то нездешним светом, лицо прояснилось и вместо замусоленного плюгавого мужичишки перед Кацманом вдруг появился …поэт. Человек из другого измерения. Горящие синие глаза чужеродно смотрелись на щетинистом лице со впалыми щеками, но оторваться от них было невозможно.
   – Ну ты даёшь, Тихоня… – только и смог выдавить из себя Семён. – Как же это тебя угораздило то, а..?
   Тихоня вздохнул, сгорбился, и потянулся за отставленным было стаканом. Допил, не морщась, остатки самогона и монотонным, почти ничего не выражающим голосом начал рассказ, от которого Кацман слегка офигел.
   ***
   – Где меня только не носило по жизни, – начал Тихоня, – я рано ушёл из дома и почти всю жизнь скитался. Пытался на стройках разных работать, бичевал, к женщинам несколько раз прилеплялся… правда, каждый раз ненадолго. Бабы они ведь как сороки – что блестящее увидят, так сразу в гнездо к себе тащат и всё норовят под грудой хлама домашнего закопать. А мне самому по себе интереснее. Бывало, поживу-поживу с месячишко у какой-нибудь… и чувствую, задыхаюсь уже. Собираюсь – и на все четыре стороны опять
   В общем лет до сорока промыкался, привык к жизни такой. А однажды что-то по дому затосковал. Думаю, как там мать? Жива ли? Ну и решил навестить её. Тут как раз очередная сердобольная душа пристроила дачи сторожить. Ну и я грешным делом машинёнку там одну плохенькую угнал… И прямо на ней домой-то и поехал. Интересно, что бензина хватило как раз в аккурат… Мать как видела меня, за сердце схватилась и в слёзы «Тиша, Тиша, где ж ты пропадал столько лет?» Глянул я на неё, а она уж старушка совсем, аж сердце защемило, ну и решил поживу у неё с недельку.
   Пока гостил, встретил приятеля своего, с которым в школе вместе учились. Он редактором местной многотиражки стал. Ну и подкинул я ему пару стихов своих… Я ж с детства стихи пишу, Сень. Только не для славы и не для книжек. Для меня это как дышать, понимаешь? Сами они из меня выходят, как из тебя углекислый газ выходит, когда ты дышишь…
   – Что это из меня газ выходит? – возмутился Семён, – а из других не выходит что ли?!
   Тихон его как будто и не слышал.
   – Ну вот, – продолжал он, – заскучал я там, у матери, стал собираться. Она мне и говорит «Тиша, сходи купи мне численник, а то ж новый год скоро». Пошёл я, купил ей численник, а когда отдавал, оторвал себе лист один, не глядя. «Дай, говорю, мать, я себе листок на счастье вырву. Пусть будет у меня самый счастливый день в следующем году»…
   И выпало мне 27 февраля, Сень. Заправился я на материны деньги и поехал потихоньку с листком этом в кармане на всё той же угнанной машине в сторону Москвы. В одном месте приспичило выйти мне, у лесочка.
   Только не успел выйти – пацаньё какое-то на мотоциклах налетело, машину отобрали, меня побили сильно. Так сильно, что я только через два дня в больнице очухался. Спасибо добрым людям, которые на обочине подобрали. Очухаться то очухался, да почти не помню ничего. Только имя своё и вспомнил. Но зато стихи так и полились из меня… Почти три месяца пролежал в гипсе, не зная кто я, откуда…
   И вот отпраздновали мы 23 февраля. Врачи мне говорят – будем с тебя гипс снимать, Тиша. Только куда тебя выписывать? Непонятно… Жена, дети, родители – хоть кто-нибудь есть? А я как дурачок сделался, не помню ничего.
   И вдруг 27 февраля – в «тот самый» день – говорят мне, к тебе посетитель, Тиша. Я удивился, волнуюсь, кто бы это, думаю. Заходит женщина. Худенькая, стройная, как будто точёная вся, лицо такое… одухотворенное, глазищи синие чуть ли не в пол-лица. И меня вдруг как молнией шарахнуло: «Вика!»
   – Вика! – кричу, – Викуля! Бросился к ней, на руке гипс, на ноге гипс, сам в пижаме этой казенной… А она стоит, смотри на меня и плачет беззвучно…
   Тихон замолчал. И казалось, что нет его в этом закутке барачном, где-то далеко он…

   Тихоня. Встреча в больнице.

   – Так что за Вика то это была? – Сеня заёрзал от нетерпения. – Ты ж говорил, ни кола, ни двора у тебя…
   Взгляд Тихона потускнел и медленно обрел резкость, он плеснул в стакан самогона, отхлебнул чуток, вытер ладонью рот и продолжил.
   – Любовь моя школьная, Сень. Когда ей было пятнадцать лет, она с родителями в Германию уехала. На ПМЖ. Это была трагедия. Я чуть вены себе не перерезал. Ну и может малость сдвинулся на этой почве. Любил её очень… Потом устаканилось всё конечно… Но только не было мне в жизни покоя, всё искал что-то, всю страну вдоль и поперек исколесил, два срока к тому времени отмотал… И кроме стихов так ничего и не нажил.
   – Так откуда она взялась-то, Вика эта? Ты ж говоришь, она в Германию эмигрировала… Сочиняешь небось, а Тихоня? – Сеня был уверен, что это очередная байка, до которых так охочи зэки с подвешенными языками. Впрочем, Тихоня к таким не относился. Обычно молчаливый, он всегда был погружен в свои мысли, время от времени что-то записывая обглоданной ручкой в толстый потертый блокнот…
   – Тут целая история, Сеня, не иначе как Провидение. Ну, или Судьба. Или счастливое совпадение. Как тебе удобнее, так и считай. Умерла её бабка по отцовской линии, и завещала ей дом, рядом с городком, где мать моя живёт. Она приехала продавать дом… и ей попалась газетка с моими стихами. Говорит, как током её ударило. Пошла к матери, та говорит, был месяц назад, уехал в Москву. Я матери адрес приятеля оставлял, у которого собирался перекантоваться. Вика до приятеля добралась, тот руками развёл «не приезжал, мол, Тиха»… Ну и стала искать меня. Два месяца почти искала. И вот нашла, в больнице, без памяти…
   – Так ты ж её вспомнил!
   – Вспомнил, да. И её, и вообще всё сразу на место в голове встало… И как будто не было этих двадцати пяти лет, Сень… Забрала она меня из больницы, отмыла, отчистила, и засиял я как новенький полтинник. И в первый же вечер стихотворение это написал ей, когда на машине в Москву ехали… Метеорами на землю счастье падает в ночи… Оказалось, что она журналистка, работает в крутейшем немецком журнале… «Бригитта» называется, слышал про такой? Была замужем, развелась, стала Викторией Хеллвиг, на немецком говорит как ты на матерном…
   Шикарная, красивая, успешная… и МОЯ, понимаешь? Я сначала даже не поверил такому счастью. Зачем я тебе, Вик, говорю?… Я же бродяга. Ни дома, ни профессии, одни карманы пустые. А она говорит «Тиша, я тебя всю жизнь вспоминала. Ты мне нужен… Я заберу тебя в Германию…» И за тот месяц, который мы прожили вместе в Москве, сделала и паспорт мне и визу шенгенскую… Это был самый счастливый месяц в моей жизни, Сеня…
   – А песня-то? С песней-то как получилось? – Кацман всё никак не мог поверить в то, что Тихоня и впрямь автор известного на всю страну шлягера.
   – С песней всё просто. Когда мы начали обсуждать жизнь нашу дальнейшую, Вика сказала, что я могу стихами зарабатывать. Так и сказала «на каждый товар есть свой купец, Тиша, главное найти его». Позвонила туда-сюда, редактору какому-то музыкальному, подруге с телевидения, ещё кому-то… Она же в журнале этом немецком светскую хронику вела. Такими знакомствами обросла, Сень, что нам и не снились…
   Ну и в один из вечеров мы уже ужинали вместе с этим, с композитором известным… с Турбиным… Вика показала ему стихи, он заинтересовался, пообещал, что напишет музыку и даже знает кому «хит» продать… И уже перед самым нашим отъездом в Германию позвонил, сказал, чтобы за своей долей гонорара приезжали…
   У Кацмана заблестели глаза. – Сколько же тебе за песню заплатили? – спросил он затаив, дыхание.
   – Я уж и не помню, Сень, – Тихон с головой ушёл в свои воспоминания, – что-то около тысячи долларов. По тому времени хорошие деньги были. А для меня так и вообще немыслимые…
   – Штука баксов! – Кацман аж присвистнул, – иди ты! И что же дальше было? Ты улетел в Германию?..
   Тихон посмотрел на него как на малыша-несмышлёныша и грустно улыбнулся.
   – Когда мы приехали в аэропорт, у меня был целый чемодан вещей. Знаешь, я до этого считал роскошью те времена, когда у меня было две рубашки, а тут целый чемодан… Аэропорт мне понравился – такой красивый, сверкающий. И в то же время пугающий. Как рубеж в другую жизнь. Шереметьево…
   Мы встали в очередь на регистрацию. С нами был ещё немец один, какой-то приятель её давнишний, Ульрих. Так получилось, что летел с нами. И вот стою я в этой очереди, а внутри такое чувство, что ещё немного и я совершу что-то непоправимое. Как будто в пропасть шагну. Смотрю на Вику, она такая счастливая, красивая такая… Сердце сжалось…
   Поцеловал её и говорю «Викуль, отойду на минутку, воды купить, а то в горле пересохло». Она кивает. И тут Ульрих этот, будь неладен, напросился со мной, мол, в туалет надо. Пошли мы, а у меня сердце стучит так, как будто не в груди оно у меня… а как будто я внутри колокола церковного, и он прямо по голове меня бьёт. Проводил немца до туалета, и пока он там был, написал записку Вике. Прямо страницу из паспорта своего заграничного вырвал и написал.
   Отдал Ульриху, говорю «Вике отдай, а я щас подойду». А сам вышел на улицу, и побежал. Бегом побежал оттуда, Сень… Куда глаза глядят… Даже вроде плакал, помню, а может дождь шёл на улице…
   – Так ты так и не улетел что ли? – просил Кацман, не в состоянии осмыслить услышанное и уложить эту невероятную историю в рамки своей простенькой жизненной философии, вмещающейся всего в два слова: «умей устраиваться».
   – Не улетел, Сень… – Тихон, казалось, и сам не мог поверить в то, что эта история и вправду случилась с ним. – Что я мог ей дать? Стать лишней обузой? Да и не для меня такая жизнь, Сеня. Я ж бродяга… Я не умею жить в витрине…
   Кацман разлил остатки самогона по стаканам и пригорюнился. Тихон замолчал и впал в своё обычное состояние отрешенности. И только дешёвые механические часы на его руке тикали как и прежде размеренно и ритмично.
   ***
   …Унылый и густой звук «балды» вспугнул крыс пригревшихся на одеяле. Пустив клубы пара, Кацман с трудом прогнал липкую дрёму и присел. Вставать не хотелось. Отряд, гремя табуретками и башмаками, собирался в столовую.
   – Блин! Козья порода! Иди сюда!
   Услужливый, с блуждающим взглядом шнырь нарисовался, как джин из бутылки.
   – Возьми банку, притащишь птюху и кашу. Скажи Тихоне, чтобы чеплак вскипятил. – Кацман протянул ему лошпарь чая и снова откинулся на остывшую подушку. Очередное утро, не сулящее никаких перемен, началось. «Ну и небылица же мне приснилась», – подумал Кацман, на минутку нырнув обратно в тёплую дрёму, и не открывая глаз, вдруг тихонько напел сам себе: «Метеорами на землю счастье падает в ночи…»

Любаша

   Саша был сиделец со стажем, промыкавшийся по тюрьмам в общей сложности лет пятнадцать. Худой, молчаливый мужчина с колючими глазами и нервными руками ремесленника вечно был занят какой-нибудь мелкой работой. Его было трудно разговорить, да никто и не пытался. В тюрьме каждое лишнее слово слишком дорого стоит.
   Перед тем, как ему попасть в тюрьму в последний раз, случилась с ним удивительная история.
   Отмотав очередной срок от звонка до звонка, Саша вернулся в провинциальный городок, где родился и вырос, и где никто его не ждал, кроме старенькой матери, почти ослепшей от слез, пролитых из-за непутёвого сыночка. А сыночек и правда был непутёвый – любил покуролесить, ни на одной работе долго не задерживался, регулярно закладывал за воротник и воровал. Ну и что самое обидное – все время почти сразу попадался на своих кражах, сроки за которые совсем не стоили получаемого за барахло навара.
   По поводу возвращения накрыли стол. Обмыть окончание отсидки пришли пара родственников, да сестра с подругой. Скорее всего, застолье так и превратилось бы в обычную пьянку, если б не эта подруга – глазастая худенькая девчушка двадцати лет отроду. Звали её Любой, родственников у неё не было, ибо была она детдомовка, и к своим двадцати годам успела уже попробовать тюремной баланды, отсидев полгода за воровство. Резкими угловатыми движениями и короткими взглядами она чем-то напоминала настороженного волчонка, с подозрением посматривающего на окружающий мир.
   Прикладываясь к стакану с портвейном, Люба бросала на Сашу быстрые взгляды. Он тоже посматривал на девушку, и с каждым взглядом она нравилась ему все больше и больше. Внутри ненавязчиво появилось смутное чувство нежности, которое требовало обнять, прижать, спрятать её от всех.
   В этот вечер он был в ударе: шутил, смеялся, то и дело сверкал железной фиксой и подмигивал Любе, которую с первой минуты называл Любашей.
   – Ну что, Любаша, не грусти, смотри веселей! Поживем ещё! – говорил он, подливая ей портвейна.
   – Вот подрастешь ещё, возьму тебя в невесты.
   – Да я уже взрослая, меня и сейчас уже можно брать, – отвечала смущаясь Любаша, вызывая своим ответом взрыв хохота у присутствующих.
   – Ну-ка, ша! – вдруг гаркнул на родичей Саша, – Нечего над моей невестой зубы скалить.
   Окинув нетрезвым взглядом остатки пиршества, Саша остановил глаза на полупустой бутылке от портвейна. Взял ножик, жестяную бутылочную крышку и всего за минуту соорудил из нее симпатичное колечко. Примерив его на Любину руку, подточил острые края, подправил, и надел ей на пальчик.
   – Ну что, Любаша, будешь невестой Саши-умельца?
   Это его в тюрьме умельцем прозвали, за то, что мог из любой пружинки-паутинки соорудить всё, что угодно. – Угу, – Люба уткнулась ему в подмышку, краешком глаза рассматривая колечко на пальце.
   С этого вечера и понеслась душа в рай. Вернее, две души. Трудно сказать, что именно их объединяло: то ли непростое прошлое, то ли туманное будущее, то ли отчаянное желание хоть на кого-то опереться в этой безрадостной жизни.
   Их повсюду видели вместе. Саша-умелец и его верная Любаша вдвоем зависали по притончикам, сидели в местных пивнушках и на квартирах у таких же непутевых друзей-приятелей – в общем везде, где наливали. Вместе жили, вместе пили, вместе воровали.
   Кражи эти не отличались изяществом, ибо Люба с Сашей тянули все, что попадалось под руку, всё, что плохо лежало. Посуду, рабочие инструменты, сумочки, ковры. А в особо удачных случаях – телевизоры, дивидишки, сотовые телефоны. Тащили все, что можно пропить. Продавали за бесценок, и опять у них шла веселая жизнь.
   Пару раз чуть не попались, ещё пару раз еле унесли ноги от застукавших их владельцев вещей. В общем, жили как Бонни и Клайд районного масштаба.
   Веселая была жизнь, да сколь веревочка не вейся… Менты навели на Сашу резкость, когда он умудрился стащить портфель с дорогим ноутом у какого-то командировочного. Его увидели, узнали, почти догнали – и в итоге объявили в розыск.
   Пришлось прятаться. По чужим квартирам и дачам, по сомнительным друзьям, которые не всегда даже вспоминали на утро, что это за парочка спит на кухне или в коридоре. Да, да, именно парочка – Любаша не отставала от своего умельца ни на шаг. То еду ему носила, пока он на дачах отсиживался, то курево добывала, чтобы ему на улицу лишний раз не выходить… И все-время смотрела на него как верная собачонка на любимого хозяина.
   В один из трезвых вечеров, когда Любаше не удалось добыть выпивки, а из еды на столе была только подсохшая булка белого хлеба и чай, раскурив заныканный накануне жирный бычок, Сашу вдруг потянуло на душевный разговор.
   – Любаш, не надоело тебе со мной мыкаться? Пропадешь ведь. Ни кола, ни двора, ни денег, ни будущего. Ты ведь молодая девчонка, устроишься еще, встретишь нормального парня. Все забудешь – ну зачем я тебе, рецидивист махровый?
   Сказал и почувствовал, что сердце как будто льдом обложило: а что если и правда уйдет? Привык он уже к девчонке-то, по самую макушку в любовь эту странную окунулся. Как жить без неё?
   И так тошно ему стало.
   А Любаша его по голове погладила и коротко так ответила, просто:
   – Ты все что у меня есть. Ну, куда я без тебя? Без тебя мне только удавиться останется.
   И таким она это обыденным голосом сказала, как само собой разумеющееся, что не осталось у него никаких сомнений, что девчонка эта с ним до конца, что бы ни случилось.
   Через неделю его задержали. Любаша собрала передачку, и, сдав её в изолятор, пошла к следователю. Вечером того же дня она уже сидела в этом изоляторе. Прямо в кабинете у следователя она написала явку с повинной, признавшись в соучастии во всех эпизодах, вменяемых Саше.
   В общем, в изоляторе они сидели вместе, практически за стеной друг от друга. Всеми правдами и неправдами исхитрялись передавать друг другу записочки, скудные тюремные вкусности, сигареты…
   Настал день суда. Сашу представили как матерого рецидивиста, ему светил особый режим и суровый приговор. Положение Любаши было на порядок лучше, общественный защитник ободрял её, обещая максимально мягкое наказание. Дело было простое, слушание недолгое.
   Перед вынесением приговора Люба попросила последнее слово.
   – Уважаемый суд, у меня только одна просьба, – сказала она тихим прерывающимся голосом, опустив голову и изредка посматривая на Сашу из-под опущенных ресниц.
   – Я прошу, я умоляю вас, только не отказывайте! Пожалуйста, присудите мне столько же, сколько и Саше. Я хочу разделить с ним всё! Мне свобода без него не нужна. Я все равно без него жить не буду. Я выйду и повешусь! И это будет на вашей совести! Я вас очень прошу, очень, очень!
   Она не могла больше говорить и всхлипывая села на скамейку, уткнувшись лицом в дрожащие ладони.
   Судьи, конвоиры, потерпевшие, свидетели и немногие любопытствующие на какой-то миг онемели. Они во все глаза рассматривали худенькую черноволосую девушку, в сущности, ещё совсем девчонку, добровольно привязавшую свою судьбу к судьбе поставившего на себе крест рецидивиста. Да и сам он смотрел на неё так, как будто увидел впервые.
   Самое удивительно в этой истории то, что судья удовлетворил Любашину просьбу.
   Где-то они теперь, Люба и Саша-умелец?

Женихи из зоны

   Когда Толик попал в колонию – у Тамарки прямо гора с плеч свалилась. Теперь-то он не будет пить! Ведь и срок по пьянке получил, и саму жизнь свою чуть не пропил…
   Первое длительное свидание разрешили через четыре месяца. Толик был гладко выбрит, мрачен и трезв. Всего через полчаса Тамарка освоилась в убогой тюремной гостиничке и уже варила что-то вкусное на большой замызганной плите. На вкусный запах то и дело заглядывал какой-то щуплый паренек, по виду совсем пацан.
   – Это кто, Толь? – спросила Тамарка, когда паренек заглянул во второй раз.
   – Шнырь, – коротко и непонятно бросил Толик, с наслаждением покуривая.
   – А что тощий такой? К нему ездит кто-нибудь? – детей Тамара с Толиком не нажили и потому ко всем, кто был младше, слабее или несчастнее, она относилась с материнской заботой.
   – А кто ж его знает? Мне так-то по барабану, – равнодушно ответил Анатолий.
   Когда «шнырь» заглянул на кухню в третий раз, Тамарка не выдержала:
   – Слышь, паренек, у тебя невеста есть?
   – Нету, – насупился «паренек», – была одна, да сплыла, как сюда попал.
   – А как попал то? – не унималась Тамарка.
   Муж зыркнул на нее сердито, но промолчал. Здесь не принято было вот так вот в лоб лезть с подобными расспросами.
   «Шнырь» помялся, но ответил:
   – Долго рассказывать. А если коротко – то машину угнал чужую и разбил.
   – Тю, – Тамарка аж руками всплеснула, – ну, хорошо хоть сам не разбился. Смотри, молоденький какой, ну на кой тебе та машина сдалась? Ездил бы на велике – и на воле гонял бы сейчас, и невеста при тебе была бы.
   Тамарка так заразительно рассмеялась, что шнырь невольно улыбнулся.
   Пока Толик дремал после сытного обеда, Тамара кормила остатками щей «паренька» и о чем-то с ним шушукалась. Выяснила, что зовут его Славкой, что ему 23 года, до срока жил в райцентре и даже успел поработать помощником автоэлектрика в сервисе.
   Все выспросила, а потом огорошила:
   – Есть у меня для тебя невеста подходящая. В нашей столовой работает на раздаче. Деваха симпатичная, худенькая, скромная. Из Казахстана приехала. И нечего кривиться, такой работящей и ласковой тебе все-равно не найти. На стерву 100% нарвешься, да и бросит тебя опять, как проблемы начнутся…
   Через месяц после этой истории к Славке на короткое свидание приехала «симпатичная и скромная» Малика и началась у них самая настоящая любовь, очно-заочная!
   А ещё через пару месяцев Тамарка всю незамужнюю часть своей столовки с осужденными «женихами» перезнакомила.
   Получилось, что слухи об удачном зигзаге Славкиной судьбы расползлись по зоне словно аромат Тамаркиных пирожков по тюремной гостиничке. И стали одинокие зэки гонцов засылать, как только она к Толику на свиданки приезжала. Мол, и мне невесту найди, и меня познакомь. А та и рада – баб незамужних да разведенных в маленьком городке на Волге-матушке пруд пруди, а вот мужики свободные – как и много где на Руси – в дефиците.
   Не подвела Тамарку бабья чуйка – из одиннадцати подобранных ею пар девять переженились или стали жить вместе!
   И вот что интересно. Уж лет десять минуло, а мужики, которых она подружкам своим сосватала, по сю пору живут с женами душа в душу, работают, детей растят – и ни один из них к прошлым темным делишкам не вернулся.
   Вот и не верь после этого в удивительную силу любви.

Фельетон

   Наташа была талантливой журналисткой. И, что было гораздо более важно – всеядной. То есть писала практически на любые темы – о прорвавшейся канализации, об экономическом коллапсе, о театральных гастролях, о домашних животных, погоде, природе, киллерах, ценах на бензин, психологии… В общем обо всем, на что поступал заказ редакции.
   Редакция скучать не давала. Последний заказ Наташу изрядно позабавил. Редакторша решила придать пикантности мартовскому номеру и предложила написать о людях, которые ищут себе пару через газетные службы знакомств. Наташа подошла к заданию творчески и, как обычно, с энтузиазмом. Написала два объявления и тиснула в ближайший номер местной жёлтой газетки.
   В первом объявлении было написано буквально следующее: «Состоятельная пышногрудая вдова ищет послушного мальчика, не лишенного интеллекта и чувства юмора». Второе было на порядок скромнее «Симпатичная жизнерадостная девушка ищет доброго честного парня».
   В обоих объявлениях был указан один и тот же номер почтового ящика, на который буквально через два дня после выхода газеты начали поступать письма. К концу недели был написан блестящий фельетон под названием «От альфонсов до девственников».
   Написано там было буквально следующее.
   «От альфонсов до девственников
   В наше время все ищут друг друга и никак не могут найти. Газеты полны объявлений, написанных одиночками для одиночек. Женщины все как одна ищут непьющего и обеспеченного, а мужчины – стройную без м/ж проблем. Опубликовав в газете два объявления и прочитав пришедшие на них отклики, я смогла чётко распределить аудиторию ищущих на несколько групп. Сначала о тех, кто откликнулся на объявление состоятельной вдовы. Их набралось несколько сотен и всех их можно условно разделить на 4 группы: альфонсы, рабы, девственники и таланты.
   К альфонсам я отнесла мужчин разных возрастов и профессий, «клюнувших» на слово «состоятельная». Таких, увы, было больше всех. Некоторые напрямую заявляли о намерении завладеть состоянием, рукой и сердцем вдовы (именно в таком порядке), другие вкрадчиво прикидывались невинными овечками. Вот несколько цитат из их писем:
   «Если Вы ещё и симпатичная, буду ковриком у Ваших ног. Могу быть личным шофером или телохранителем, маленьким персидским котиком или комнатной болонкой…»
   «Я послушный и трудолюбивый, я Вам понравлюсь. Разница в возрасте меня не пугает, живу в общежитии… Пока…»
   «Готов исполнить все твои капризы, первые два сеанса – бесплатно…»
   «Несвободен, но в некоторые дни могу заниматься чем угодно, в том числе и сексом… Хочу учиться, но не хватает финансов».
   «Я послушный, даже очень – в рамках разумного. Вожу автомобили разных марок и размеров, хорошо танцую и готовлю, люблю убираться…»
   В пухлой стопке писем от «рабов» лежали послания от мужчин, введенных в заблуждение словосочетанием «послушный мальчик» и жаждущих выплеснуть на бедную вдову свои мазохистские фантазии. Вот что они писали:
   «Я Наполеон в любви, хоть и не Делон по красоте. Буду рабом, выполняющим все прихоти моей хозяйки! Хочу, чтобы ты стала утопленницей в моём океане любви…»
   «Вы можете делать со мной что угодно, даже ноги об меня вытирать. Мне это только в радость…»
   «Вы пишете, что хотели бы мальчика, послушного раба. Я готов исполнить любые ваши желания! Люблю и умею практически всё. Живу в другом городе, но ради встречи с вами готов приехать, только прикажите, моя госпожа!»
   «Буду вылизывать каждый кусочек твоего тела, мыть тебя в ванной, целовать ноготки на ногах, исполнять любые твои желания… С тебя ответ 100%, с меня шампанское и конфеты, в материальной поддержке не нуждаюсь…»
   «Девственники» выглядели перспективно. Их прельстило слово «мальчик», и в целом это была очень любопытная группа. Судите сами.
   «Учусь в техникуме, люблю эротику с элементами порнографии. Но только хорошей порнографии. Хочу познакомится для удовлетворения твоих интимных желаний. Женщин у меня ещё не было, но, думаю, ты останешься довольна…»
   «Мне идёт 17-й год, я сам девственник, но имею большое желание лишиться девственности с человеком, который имеет большой опыт. Позвонишь мне? Только у меня нет телефона, он есть у друга Саши из среднего подъезда. Если позвонишь ему и скажешь свой номер телефона, он мне сразу передаст…»
   «Я написал вам потому, что вы ищете мальчика, а я как раз мальчик… но надеюсь, это временно…»
   Самая маленькая горстка писем принадлежала «талантам». Я назвала их так по простой причине: они были немногословны. А краткость, как известно, сестра таланта. Эти письма содержали только номер телефона и имя. Сюда же я отнесла и письмо из зоны, написанное красиво и с чувством, о степени искренности которого можно было только догадываться…
   В сравнении с богатым урожаем писем, собранных «состоятельной вдовой», ответы на объявление «скромной девушки» были немногочисленны. Фактически их было всего пять. Два письма от пенсионеров, одно – от прикованного к креслу инвалида, и ещё два – от «сидельцев», которые, судя по их пылким признаниям, оказались в местах не столь отдаленных либо совершенно случайно, либо «по роковой ошибке».
   Вот такие пироги.
   Так стоит ли искать свою половину с помощью газетных объявлений? Стоит ли доверять судьбу страницам изданий-однодневок? Мой ответ после этой истории – однозначно нет.
   А как поступите Вы – решать только вам».
   Редакторша осталась статьёй довольна, Наталья получила хороший гонорар и даже подарила пару экземпляров статьи со своим автографом одиноким подружкам.
   Из редакции поступил новый заказ – взять интервью у одной местной пловчихи, привёзшей в родной город очередную золотую медаль с каких-то международных соревнований. Наташа договорилась о встрече с пловчихой, и пока оставалось немного свободного времени, решила разобрать рабочий стол.
   В верхнем ящике лежала пухлая пачка мужских писем. Тех самых, которые она так безжалостно цитировала в своей статье. Лениво просматривая конверты она бросала их один за другим в мусорную корзину. Когда в корзину улетело почти две трети писем, она вдруг остановилось.
   У неё в руках был пухлый конвертик – одно из трёх писем «из зоны», о которых она упомянула с циничным сарказмом, впрочем, как ей казалось, стильно и с юмором.
   Письмо было от двадцатипятилетнего парня по имени Станислав, и выбрасывать его не хотелось. Чем-то оно понравилось Наталье, чем-то зацепило. Она открыла конверт и ещё раз перечитала страничку, исписанную мелким старательным подчерком.
   Хорошее это было письмо, доброе, тёплое.
   «…Мне почему-то кажется, что вы никакая не вдова, и совсем не состоятельная – писал Станислав, – просто вы не хотите выглядеть слабой, не хотите, чтобы вас жалели. Вот и прячете своё настоящее лицо за придуманными забавными масками… А на самом деле вам одиноко и не хватает близкого человека, который бы понял вас, принял такой, какая вы есть…»
   Наталья вздохнула и оторвалась от письма. «Так все и есть, прямо в точку, Станислав», подумала она.
   Взгляд выхватил ещё несколько строчек из письма, удивительно понятных и близких её чувствам.
   «Вам кажется, что жизнь бьёт ключом, и вы в центре этого ключа, но однажды наступает момент, когда понимаешь, что ты на самом деле совсем один, и можешь рассчитывать только на себя…»
   «Живёшь сам по себе, один, сам себе и друг и подруга, и запрещаешь думать о том, „как всё могло бы быть, если бы…“ Но в глубине души всё-равно живёт надежда, что где-то есть человек, который для тебя, и для которого ты! Просто вам ещё не пришло время встретиться. Даже самому себе не признаёшься в том, что надежда эта теплится, живёт, ждёт своего часа…»
   «В сердце накопилось столько нежности, тепла, желания любить, что кажется, хватит на несколько человек. Но отдать это всё хочется только одной, той, что поверит, поймет, примет…»
   О себе Станислав писал немного, но искренне.
   «Срок свой заслужил. Может только не такой длинный. Конечно, пока сидел, понял, каких дров напрасно наломал. Но крест на себе не ставлю, наоборот – хочу жить, по-настоящему, полноценно, радостно – и готов к этому. До освобождения осталось девять месяцев, и больше всего хочется, чтобы „на той стороне“ меня ждала… одна единственная, та, которой буду нужен, которой всю свою жизнь к ногам положу…»
   «Как-то высокопарно, – подумала Наталья, оценивая текст взглядом профессионального журналиста – но в целом искренне написано, красиво. Если сам писал, не под копирку, значит, стоящий парень… Эх, даже жалко письмо выбрасывать..,»
   Она покрутилась на стуле, погрызла ручку, не глядя выбросила в корзинку другие оставшиеся письма. Пора было идти на интервью. Письмо Станислава осталось на столе.
   Там оно пролежало ещё целую неделю, ожидая своей участи. В конце концов, Наталья отдала его своей одинокой подруге Наде, с полушутливым пожеланием найти своё счастье.
   …Десять лет спустя блестящий собкор популярного столичного еженедельника Наталья Соболевская приехала в родной город в командировку. Командировка была творческая – одна начинающая поп-группа совершала рекламный гастрольный тур в поддержку нового альбома.
   В группе солировала юная дочь одного нефтяного магната и тур щедро финансировался. Присутствие журналистов и светских хроникёров оплачивалось по отдельному тарифу, и желания отказаться от приглашения не высказал никто, включая Наталью.
   До концерта была масса времени, и пока группа репетировала и привыкала к сцене, Наталья решила пройтись по родному городу, подышать воздухом юности, так сказать. Побродив часок в одиночестве, она позвонила Наде – единственной подруге, которую хотелось увидеть.
   Встретились в небольшой уютной кофейне, чтобы пощебетать и обменяться новостями. Надя, давно разошедшаяся с мужем, уже пару лет была счастливой подругой югославского предпринимателя, жившего на две страны: месяц в Югославии, месяц – в России. Наталья, так и не вышедшая замуж, была полностью поглощена карьерой. Уже четыре года она жила в своей квартире в одном из зелёных районов Москвы, легко заводила любовников и так же легко от них избавлялась. Детей у обеих не было. Разговор причудливо касался то приключений прошедшей юности, то текущих дел, то ближайших планов. Наташа уже посматривала на часы – до концерта оставалось чуть меньше двух часов.
   – Ой, слушай, Натка, – вдруг встрепенулась Надя, – меня ж просили тебе привет передать!
   – Кто же? – удивленно спросила Наташа. Общих знакомых у них с Надей вроде бы не было.
   – Да Станислав…
   – Станислав? Кто это?
   – А помнишь, ты мне письмо отдавала – из зоны. Давно уже, лет десять назад?
   – Неет… – Наталья действительно не могла вспомнить ничего подобного. Письмо из зоны? Да откуда бы оно у неё взялось?..
   – Ты дала мне письмо, мол, на, почитай, парень вроде хороший, может, напишешь. А я тогда уже с Виталькой встречаться начала – ну с мужем бывшим. Но письмо мне понравилось, душевное такое. И я отдала его Валюхе – это соседка моя по подъезду. Девчонка хорошая, весёлая такая, только с мужиками ей как-то всегда не везло. То у неё случайный кавалер все деньги выклянчит, то какой-нибудь болтун поматросит и бросит… Доверчивая она какая-то всегда была. Ну вот, отдала я ей твоё письмо, а она парню этому и ответила. Потом поехала к нему в тюрьму на свидание и такой роман у них начался, прямо как в кино…
   По ходу Надиного рассказа Наталья начала припоминать. Да-да, было что-то такое. Писала она однажды статью о том, как через газеты знакомятся. И было там какое-то письмо, которое её чем-то зацепило…
   Надя продолжала щебетать.
   – …В итоге, когда он вышел, они поженились. И ты представляешь, до сих пор живут душа в душу, прямо не надышатся друг на друга! Такой хозяйственный парень оказался, прямо руки золотые. Устроился в строительную фирму бригадиром, зарабатывает неплохо, в квартире ремонт сам сделал, дачу купили в прошлом году. Домик у них там – как игрушка! А главное – дочка у них в этом году в школу пошла, такая девчонка симпатичная, конопатая такая… Он её прямо на руках носит, так любит…
   Надя всё говорила и говорила, но Наталья уже не слушала.
   Она вспомнила!
   Вспомнила это письмо, вспомнила, как её поразило то, что какой-то незнакомый зэк так чётко выразил то, что было у неё на душе. Строчки из его письма внезапно засверкали перед ней огнём, как будто вынырнув откуда-то из закоулков памяти…
   «Вам кажется, что жизнь бьёт ключом, и вы в эпицентре, но однажды наступает момент, когда понимаешь, что ты на самом деле совсем один, и можешь рассчитывать только на себя…»
   «Живёшь сам по себе, один, сам себе и друг и подруга, и запрещаешь думать о том, „как всё могло бы быть, если бы…“ Но в глубине души всё-равно живёт надежда, что где-то есть человек, который для тебя, и для которого ты! Просто вам ещё не пришло время встретиться. Даже самому себе не признаёшься в том, что надежда эта теплится, живёт, ждёт своего часа…»
   «В сердце накопилось столько нежности, тепла, желания любить, что кажется, хватит на несколько человек. Но отдать это всё хочется только одному, тому, кто поверит, поймет, примет…»
   Господи, как же это было верно! И тогда, и сейчас – десять лет спустя. Особенно сейчас! Острое чувство одиночества и желание любить по-настоящему и чувствовать любовь другого человека вдруг нахлынуло на Наташу с такой силой, что у неё потемнело в глазах.
   У неё был шанс на счастье, шанс на любовь без условий и оговорок, шанс на другую жизнь. Она отдала этот шанс другой. Другой, которая теперь счастлива, в отличие от неё, Наташи…
   – Натка, ну ты чего плачешь? Что случилось то, Натуся… – растерянно повторяла Надя, глядя как по умело накрашенному Наташиному лицу потоком льются беззвучные слёзы, оставляя чёрные полоски туши на щеках.

Судьбы и легенды

Меняла

   Витька был уже вполне преуспевающим уличным менялой, когда ему приспичило стать виртуозом своего дела. Он вдруг понял, что для полноты счастья ему недостаточно хорошего навара, что уважение «коллег по цеху» приелось, а ежедневные дежурства «на точке» превратились в скучную обязаловку. А ведь Витька сам по себе был затейник, парень, как говорится, «с огоньком», со склонностью к выдумкам и внешним эффектам.
   Помимо своей «обменной» коммерции он был занят тем, что учился в институте, на факультете информационных технологий – хотел стать компьютерным гением. Вообще вся эта история произошла в начале девяностых, когда компьютеры и интернет только-только начинали входить в нашу жизнь и привлекали не столько своими прикладными возможностями, сколько потенциалом причастности ко всемогущей виртуальности будущего. Витька не мог не клюнуть на такую приманку, к тому же он всегда любил высоко технологичные гаджеты, и видел свою будущую профессию связанной только с электроникой.
   Ну а в менялы пошёл исключительно ради заработка, ибо потребности у полного энергии симпатичного парня, весьма популярного у прекрасной половины человечества, были явно не студенческие.
   Так вот, оттачивать меняльное мастерство Витька начал с помощью пальцев – решил научиться считать деньги. Причем, в буквальном смысле слова. Не просто перекладывать купюры из руки в руку, не просто слюнявить пальцы и сдвигать бумажки одну за другой в пачке, а считать красиво, виртуозно, завораживающе, а главное быстро и точно.
   Тогда ещё не было счетчиков для банкнот – ну, разве что в каком-нибудь денежном хранилище Центробанка – однако Витька каким-то иррациональным чутьём угадал, что такие машинки рано или поздно понадобятся.
   И скорее рано, чем поздно, потому что денежной наличности у населения становится всё больше и больше, как и людей, которые никогда точно не знают, сколько бабла распихано у них по карманам, портмоне, портфелям, барсеткам, кейсам и бардачкам…
   Как бы то ни было, пока идея создания такой машинки крутилась в Витькиной голове, его руки тоже не теряли времени даром. Он стер до дыр кассету с фильмом, в котором крупные криминальные воротилы пересчитывают груду свеже-украденных денег, но освоил-таки пару эффектных приемчиков.
   Он стал завсегдатаем выступлений Акопяна, он проштудировал самоучитель фокусов, он научился сворачивать японских журавликов из бумажной десятки пальцами одной руки… А главное – он научился пересчитывать пачку из ста купюр за 15 секунд. Это был безусловный рекорд!
   При этом Витька был тщеславен и жаждал восхищения. И не только от барышень. Все его умело развитые таланты и отточенные навыки были неоднократно продемонстрированы знакомым барыгам, крышующим «точку» ментам, однокурсникам в институте, интересующимся девушкам и даже кое-кому из постоянных клиентов.
   Надо отдать ему должное: с деньгами Витька управлялся красиво. Жаль, не было тогда ещё разных шоу типа «Миллион за талант» – у него были все шансы стать победителем и звездой оригинального жанра. Поражало даже не то, как мастерски он тасовал купюры, а то, с какой скоростью он это делал. А главное – он мгновенно пересчитывал любые суммы денег, и всегда точно.
   Однажды Витька даже выиграл ящик пива на спор. Проставляться пришлось одному мажору с факультета механизации, который принёс пачку стольников и секундомер для документальной фиксации результатов спора.
   Витька пересчитал купюры за 7 секунд, безошибочно. После этой истории он стал героем курса, поскольку выигранное на спор пиво, пили все. Щедрая была натура у Витьки, в общем.
   Конечно, всё это были не того уровня слава и признание, о которых мечтал Витька. Хотелось ему как-то «профессионально» блеснуть, настоящие деньги в руках подержать, так сказать. И такой случай представился.
   Однажды к нему «на точке» подошли два серьезных чела, которые с одним видным местным воротилой дела крутили. Шепнули сразу, от кого они. У Витьки аж дыханье перехватило.
   Ну и вот значит говорят они ему: «Дело есть, Витёк, серьезное. Через три дня у нас стрелка одна важная, большие деньги надо будет пересчитать. И причем быстро пересчитать, прямо на месте. „Папе“ про твои таланты доложили, он одобрил. Поедешь с нами – заработаешь за пару часов столько, сколько тут за месяц берёшь…»
   Ну и Витька разумеется согласился.
   А накануне этого самого дня, практически накануне Витькиного звёздного часа, в его группе объявили о проведении коллоквиума по матанализу.
   Профессор с факультета математики вдруг засобирался на какой-то международный симпозиум и перенёс заранее запланированный коллоквиум на неделю раньше – на день, когда Витька собирался реально блеснуть в качестве профессионального счетчика купюр.
   А надо сказать отношения у Витьки с математикой были натянутые. Вернее даже не с самой математикой, а с этим неугомонным и въедливым профессором.
   Так получилось, что на одном из первых семинаров Витька позволил себе одну смелую шуточку, и профессору она не понравилась. Инцидент усугубили Витькины прогулы и он автоматом попал в личный чёрный список профессора, вернее даже возглавил его.

   Меняла

   И вот этот самый профессор не поленился и лично зашел в аудиторию, чтобы объявить о переносе занятия. Сделав внушительное объявление он обвёл взглядом студентов, задержал свой взгляд на Витьке и добавил для всех, а фактически для нашего нерадивого студента:
   – Явка строго обязательна. Поскольку я уезжаю на три недели, у меня не будет возможности уделить вам достаточно внимания перед сессией, поэтому у тех кто придет и будет активно участвовать есть уникальная возможность получить зачет по итогам завтрашнего коллоквиума…
   Сказать что Витька был в смятении, значит не иметь ни малейшего представления о том, какая жаркая полемика шла у него в голове. Само собой, ему ужасно хотелось попасть на завтрашнюю «стрелку» – он уже предвкушал миг своей славы, представляя как ему передают кейс набитый тугими пачками денег и он зарывается в эти пачки своими натренированными пальцами…
   Никогда ещё он не держал в руках целый чемодан денег, и мысль о том, что его мечта уплывает из рук из-за какого-то идиотского коллоквиума выводила его из себя.
   Однако и упустить возможность получить зачет по ненавистному мат. анализу было равносильно самоубийству. Профессор бы этого не простил. А Витька был серьёзно настроен в плане образования, и перспектива завалить сессию по профилирующему предмету ему совсем не улыбалась.
   В нелёгких думках прошёл весь вечер. В итоге Витька набрал номер одного из деляг и проклиная про себя «хренову математику» промямлил в трубку, что никак не сможет завтра составить компанию.
   – Ну и дурила же ты, – ответил деляга равнодушно, – «папа» таких трухлявых не любит… Зря, зря отказываешься, такие бабки на дороге не валяются. Ну ладно, хозяин – барин, возьмём Сёмку-щелкуна с напарником и Гарика Толстого со Слободы. Денег то – несколько мешков будет, Витёк, ты один всё равно бы не справился…
   Витька грыз себе локти и чуть не плакал. Знал он и Сёмку, и напарника его сопливого, и Гарика Толстого. Всё это были менялы – первые двое с рынка, последний – с автовокзала. Обычные пацаны, денег через себя много, конечно, пропустили – а Гарик, так тот даже в банке полгода проработал кассиром. Но до Витьки им всем было далеко.
   И вот они едут на реально крутую встречу, где смогут сладострастно потискать чужое бабло, а он, Витька, вместо того, чтобы понтоваться там с ними, будет париться на семинаре у ехидного профессора. Почему? За что? Что за странная несправедливая накладка?!
   Судьба явно отвернулась от меня, думал Витька. И ему казалось, что всё его нафантазированное будущее финансового гения и олигарха стало угасать и покрываться туманом, превращая его образ в образ «ботаника» -неудачника…
   …Конечно, назавтра он был на коллоквиуме. Злобный, раздраженный, но серьёзный и участвующий. Запретив себе думать об упущенной возможности, он предлагал решения, задавал вопросы, высказывал предположения и всячески участвовал в дискуссиях и обсуждениях.
   Профессор был весьма доволен. И даже соизволил пожать Витьке руку, расписываясь в его зачётке. Витьке же хотелось рвать и метать…
   Вечером этого дня, участвуя в обмывании первого зачета грядущей сессии с приятелями-студентами он даже позволил себе выпить лишнего, из-за чего чуть было не попал в вытрезвитель, добираясь домой на полусогнутых.
   А на следующий день, не успев ещё как следует протрезветь, Витька узнал, что со вчерашней «стрелки», которую он пропустил из-за внепланового коллоквиума, живым не вернулся никто.
   Ни Сёмка-щелкун, ни его напарник, ни Толстый Гарик, ни «папа» с его делягами…
   Их всех положили прямо там, в небольшом загородном ресторане, где они встречались с какими-то заезжими фраерами. Под огонь попали ещё четыре случайных посетителя, две официантки, администратор, швейцар и два охранника ресторана. В живых остались только работники кухни, которые даже не слышали выстрелов…
   Наплевав на ещё ощутимое похмелье и своё атеистическое воспитание Витька вышел из дома и пошёл в церковь, где впервые в жизни помолился, воздав Господу Богу искреннюю благодарность. И ещё он поставил первую в своей жизни свечку.
   За здравие неугомонного, въедливого и ехидного профессора математики.

Ленька «Три копейки»

   Расскажу вам про одного мужика. Вон он на фото: третий слева, в синей майке. Лёнькой звать. А погоняло у него «Лёнька три копейки» – потому что простачок, душа на распашку. За убийство по неосторожности сидел.
   А освободился прямо под новый год, 29-го декабря… Повезло мужику, прямо с нар и под ёлочку. Небось успел даже запотевшей рюмочкой с роднёй стукнуться под бой курантов. У Лёньки, между прочим, и жена есть, и дети взрослые. Только он к ним не собирался, говорил, к брату к старшему поедет, на хутор. К нему, мол, поближе добираться будет. А главное – там банька у него. В баньке-то конечно по кайфу попариться. Да в снежок потом голышом прыгнуть. А про самогонку братову он какие истории рассказывал! Прямо слюнки текли. Счастливчик, одним словом, Лёнька наш.
   И ведь кто скажет, что он на зоне был первый романтик? Это «три копейки» -то! Никто ни в жисть не скажет! С виду мужичонка неказистый, далеко за сорок ему, с залысинами. Глаза у него правда синие, но какие-то выцветшие, как подзатёртые что ли. И по характеру совсем не романтического складу он. Скорее хозяйственный – где чего склеить, починить, приладить – там цены ему нет, всё в лучшем виде делает.
   А вот поди ж ты. Пал жертвой любви несчастной. Ладно уж был бы красавчик златокудрый, а то ведь так, простачок, обычный работяга, каких много. Семья опять же – жена, дети. И вдруг – на тебе, любовь какая-то неземная у него случилась. Такая уж прям неземная, что обожгла и исчезла с глаз долой, как комета небесная. А потом и совсем нелепый случай вышел. Подтаксовывал Ленька в городишке небольшом. И довелось ему эту любовь свою бывшую с поднятой рукой на улице встретить. Стояла на обочине, машину ловила – в соседний город ей приспичило прокатиться. А уж он как увидел её, тут же и остановился как вкопанный. Хотя уже и домой собирался, ночь уже была глубокая. Она его не узнала даже, а у него видно дрогнуло что-то внутри. Да так сильно дрогнуло, что в итоге даже с машиной своей не справился.
   Уж что ей там понадобилось в другом городе глубокой ночью, и почему именно он ей под руку попался – неизвестно. Факты, изложенные в приговоре, таких сведений не предоставляли. Там описывалась только протокольная последовательность событий.
   «Подсудимый Л. будучи в нетрезвом состоянии повёз потерпевшую А. в город М. Потерпевшая села в его машину марки Х. около 1:30 ночи. Договорились о том, что Л. отвезет А. за тысячу рублей. На тридцатом километре Л. не справился с управлением автомобилем и вылетел на встречную полосу, где допустил столкновение с проезжавшей мимо Газелью. В результате столкновения машина Л. несколько раз перевернувшись, была отброшена в кювет.
   Потерпевшая А. умерла час спустя в машине скорой помощи, не приходя в сознание. Подсудимый Л. и водитель Газели получили тяжелые травмы и переломы конечностей, многочисленные ушибы, сотрясения головного мозга. По итогам следственных мероприятий было выяснено, что именно действия Л. повлекли за собой данное столкновение: им были нарушены ПДД в части превышения скоростного режима в условиях ограниченной видимости. Отягчающим обстоятельством является наличие алкоголя в крови подсудимого»…
   За аварию, в которой он чудом выжил, Лёнька получил 5 лет. Из них полтора года от отвалялся в больнице, еще полгода провёл в СИЗО пока шёл суд. В зоне он пробыл ровно три года, от звонка до звонка. И вот дотянул до освобождения.
   Я, как и все, был рад за него, мужик то он в общем-то неплохой. Ясный и понятный, действительно как три копейки. Но и грустно как-то было. Скорешились мы с ним за эти три года.
   И вот настал его «счастливый день».
   В восемь утра проверка у нас, а после проверки уже не свидимся мы – ему на волю, а мне обратно на нары. Часиков в семь утра присели мы, выпили по глотку специально раздобытой под это дело самогонки, помолчали. И вдруг Лёнька, дружок мой простецкий и говорит ни с того ни с сего.
   «А знаешь, я ведь за дело эти пять лет отсидел. Не за несчастный случай».
   Сижу я, глазами хлопаю. «Вот, думаю, самогонка какая крепкая. Прямо первый сорт. С двух глотков Лёньку торкнуло».
   А он смотрит на меня и ни в одном глазу у него. Серьёзно так смотрит.
   «Я, говорит, освобождаюсь сегодня. И так чё-то охота мне душу облегчить – терпения нет. Ты послушай, не говори ничего».
   А я и не говорю, молчу как рыба – странно мне такие речи от простачка Лёньки слышать. А он начал рассказывать.
   «Любил я Оксанку, ох как любил, жену хотел бросить, детей, себя забыл. А она играла со мной. Гордость женскую тешила, власть свою надо мной испытывала. Страшно сказать, что выделывала. А я на всё был готов, лишь бы только быть с ней. Огонь, а не баба, не встречал я больше таких – ни до ни после, как околдовала она меня. Только недолго это длилось всё, полгода может или и того меньше. Бросила она меня, на рыбёшку покрупнее переметнулась. А я прямо заболел, ни есть, ни пить не мог. Жизнь пресная стала без любви этой. Всю душу мне тоска вымотала. Почти год прошел, как во сне. К концу года вроде приходить в себя стал, очухиваться. Про семью вспомнил, про работу. Машину новую купил. И тут вдруг она – «прокатите, говорит, мужчина, до городу Парижу» – и смеётся так, что аж всю душу от её смеха сотрясает.
   Думал, узнает сейчас, а она даже и глазом не повела. Сторговались, села рядышком, ремень так небрежно на колени кинула и в телефончик свой кому-то «тю-тю-тю, сю-сю-сю». Поехали мы, а я-то на коленки её поглядываю, то на губы накрашенные, и прямо дрожь меня бьёт во все тело. Как будто вся жизнь моя в неё переместилась, в Оксанку-то. Чувствую, связь с реальностью теряю, сердце выпрыгивает, на лбу пот холодный… Остановился заправиться. В магазинчике на заправке купил фляжку коньяку и тут же всю её и выпил залпом. Думал дрожь унять, а вышло наоборот совсем.
   Отъехали немного от заправки, смотрю, оторвалась она от своей трубки, помаду достала, зеркальце и губы подводит. Тут у меня совсем крышу сорвало.
   – Неужели не узнала меня, Оксаночка, – говорю.
   Она чуть вздрогнула, посмотрела на меня пристально и говорит:
   – Лёня, ты что ли?
   И так она это сказала, как будто букашку какую-то увидела. Никаких эмоций кроме досады. У меня от этого её холодного тона аж заискрило всё внутри.
   «Ну, всё, думаю, Оксанка, не жить тебе! Не хочешь моей быть – так и ничьей не будешь больше. И мне без тебя не жить!»
   И не успел подумать – как эта Газель навстречу едет. Я под неё руль-то и выкрутил. Доля секунды прошла. Только доля секунды, миг. А как жизнь крутануло, покруче чем руль мой. Вот только думаю – зачем меня оставили на земле тут догнивать? С какой целью? Ведь и я хотел с ней. Вместе хотел, понимаешь?»
   Лёнька накатил ещё, и тут братва позвала нас на построение. Мы отметились и он ушел в сторону КПП, а я обратно в барак. Вряд ли когда теперь увидимся.

Гнида

   Осужденного Фомина в зоне называли «Фома», а за глаза – «писарь».
   У него был невероятно красивый, каллиграфический почерк. Даже на чистом листе бумаги он мог написать ровно, как по строчкам. Его талант был известен всей зоне и поток заказчиков не иссякал, ибо Игорь охотно делился своим писарским дарованием за приемлемую мзду. Его «проблемой» было то, что писарского дохода ему было недостаточно, а больше он ничего не умел.
   Золотой мечтой Фомина было заполучить «мусорскую крышу» и он постоянно искал возможность выслужиться. Понта от этих стремлений не было до тех пор, пока из управления не прислали циркуляр о замене медицинских карточек осужденных.
   Зам по оперативно-режимной части вызвал «писаря» к себе и сказал:
   – Осужденный Фомин, ты прикрепляешься к санчасти на ближайшие два месяца. Писанины там много, так что работать будешь круглосуточно, с перерывами только на еду, сон и туалет. За эти два месяца надо переписать все личные карточки. Официально оформим тебя санитаром. Там же и жить будешь, Наталья Павловна тебе каморку выделит… Не положено, конечно, но в виду особой срочности сделаем тебе исключение. Заодно посмотришь какие там у них расклады внутри, если что заметишь – сообщишь. Всё понятно?
   Так Фомин оказался в санчасти. Главврач встретила его приветливо хоть и настороженно. Персонал санчасти сложился уже давно, а Фомин был чужаком. Он решил «влиться в коллектив» во что бы то ни стало и подумал, что лучшее средство – приударить за врачихой.
   Мужчина он был видный – высокий голубоглазый блондин с пухлыми губами. Ему только-только стукнул тридцатник, и застоявшаяся от вынужденного воздержания кровь ударяла в голову «на раз».
   Врачихе было чуть за сорок. Невысокая полноватая шатенка, не лишенная приятности, вела себя строго и сдержанно, но, когда улыбалась, становилась мягкой и домашней. Она была разведена и одинока, дома никто не ждал кроме кота, и она постоянно пропадала на работе. На зоне её уважали, не смотря на погоны.
   К осужденным Наталья относилась без излишней жёсткости, по-человечески. В свое время ей удалось спасти несколько человек, настояв на их срочной госпитализации. Кроме того она была умная, что для женщины вообще редкость.
   Время от времени у неё были круглосуточные дежурства и тогда она оставалась в санчасти на ночь. В кабинете у Натальи стоял старый помятый диван, начиненный постельными принадлежностями и холодильник, в котором постоянно водились какие-то вкусности. В общем, условия, как говорится были. Дело было за малым – подобрать к женщине ключик.
   Игорь пустил в ход всё своё обаяние: смотрел восхищенным взглядом, говорил полит корректные комплименты, бросался на помощь по первому зову и без зова. В конце концов, Наталья заметила, что осужденный Фомин на неё «запал». Сначала она отмахивалась от этой мысли, потому что отношения такого рода на зоне табу и нонсенс – всё-равно, что работнику зоопарка завести отношения с кем-нибудь из обитателей вольера…
   Но женское сердце податливо как воск, особенно если оно несколько лет не получает любви. Наталья начала потихоньку оттаивать… Подкрашивать глаза перед выходом на работу, надевать нарядные кофточки под форму, использовать дорогие духи…
   …События развивались стремительно. Через пару недель после «вселения» Фомина в санчасть Наталья принимала поздравления с именинами. План в голове «казановы» созрел мгновенно. Через одного из санитаров, свободно передвигавшегося в пределах зоны, был заказан «реквизит» для соблазнения докторши, который был доставлен через пару часов.
   Наработанная клиентура не подвела – ведь если иметь нужные связи, то даже за решеткой можно достать практически всё.
   Ближе к вечеру докторицу вызвали в штаб, а когда она вернулась, на столе её кабинета лежала большая шоколадка и открытка со стихами:

     «Именины у Натальи —
     Мимо я пройду едва ли.
     Если тоже хочешь встречи —
     Пригласи меня на вечер».

   Подписи не было – да она и не требовалась, уж больно красив был почерк. Кабинет главврач не запирала – в санчасти все были свои, а зэков дальше процедурной не пускали. Подобных «сюрпризов» раньше не случалось и желая убедиться в своих догадках, Наталья Павловна пошла в каморку к Фомину.
   – Ну как дела, Игорь? – спросила она встав в дверях.
   Фомин вскочил из-за своей плохенькой конторки, заваленной бумагами и заулыбался:
   – Пишу день и ночь, стараюсь. Слава Богу пока не ослеп, Наталь Пална. Хотя ослепнуть тут есть от чего, – красноречивый взгляд Игоря скользнул куда-то в область врачихиного бюста.
   Наталья Павловна вдруг почувствовала, что краснеет.
   – Ничего, авось это не навсегда. Перепишешь и опять вернёшься обратно в барак на «вольные хлеба», – ответила она.
   – А что если я не хочу обратно? – красавец-писарь смотрел на Наталью с нескрываемым желанием, вызывая у неё ощущение жжения в груди.
   – Тут жизнь не сахар, сам видишь. Вволю не поспишь, работы всегда много. Да и тесно тебе в закутке этом… В бараке-то комфортнее наверняка, – возразила она.
   – Может в бараке и комфортнее… Но там я не смогу Вас видеть… – с вызовом ответил Игорь, чувствуя что ввязался в опасную игру.
   Наталья широко раскрыла глаза не найдясь, что ответить. Не давая ей времени одуматься Фомин продолжил «штурм»:
   – Я слышал у Вас именины сегодня? Может позволите Вас поздравить, когда с сегодняшними карточками закончу?
   Наталья развернулась, чтобы уйти и не веря самой себе коротко бросила:
   – Заходи после девяти, я сегодня в ночь.
   Сердце Фомина стучало так, что казалось на этот стук сейчас сбежится вся зона. Его пьянило предвкушение, похожее на ощущения волка, догоняющего теряющую скорость жертву…
   В тот вечер они стали близки. Наталья умудрилась «накрыть стол», соорудив аппетитное сырно-колбасное ассорти и фруктовую тарелку. К удовольствию Фомина на столе даже материализовался миниатюрный шкалик коньяка, который ближе к полуночи помог плавно перевести вечеринку в честь именин в горизонтальную плоскость…
   Роман развивался стремительно. Привыкшая себя контролировать Наталья Павловна словно школьница влюбилась в голубоглазого зэка. Герой-любовник напротив хладнокровно обдумывал преференции, которые ему может принести тюремный адюльтер.
   Положение его значительно улучшилось, особенно в части питания. Кроме того, потерявшая голову врачиха настояла на закреплении за Фоминым постоянной ставки санитара, чтобы он всегда был «под рукой».
   Их связь длилась около двух месяцев. Наталья Павловна расцвела и помолодела. Как на крыльях она мчалась на работу, каждый раз принося из дома что-нибудь вкусненькое «для Игорёчка». Санчасть уже вовсю перешептывалась, но информация ещё не просочилась за её пределы. И тут Фомину пришла в голову одна, как ему казалось, «остроумная» идея.
   С неделю он уговаривал Наталью пронести в зону несколько телефонов, стращая её тем, что он якобы сильно задолжал кому-то из блатных, и если не вернет долг телефонами то ему будет полный «кирдык». Капитан внутренней службы, доктор и опытный работник ФСИН поначалу ни в какую не соглашалась. Но скрывающаяся за всеми этими титулами женщина дала себя уговорить…
   «Операцию» назначили на субботу, когда должна была дежурить лояльная смена. Главврача никогда не обыскивали и даже не прогоняли через металлоискатель, риск был минимальный.
   Утром в субботу, Наталья как обычно пришла на работу, поздоровалась с девчонками на КПП, расписалась в журнале, подождала, пока ей откроют железную дверь и уже готовилась выдохнуть с облегчением, как вдруг ей навстречу шагнули три опера и попросили пройти в комнату досмотра. От шока и неожиданности у неё подкосились ноги.
   …Когда тётка-досмотрщица начала «снимать» с Натальи телефоны, один из присутствующих при обыске оперов не выдержал:
   – Ну что, Наташка, слил тебя твой писарь-то… Что ж вы бабы такие на передок-то слабые, а?
   Наталья почувствовала как что-то разорвалось глубоко в груди. Во рту мгновенно пересохло, к горлу подкатила тошнота, ноги налились чугуном, а тело стало ватным и непослушным. Стало нечем дышать и привалившись к стене она сползла прямо на пол.
   Через минуту её сердце остановилось и приехавшая через полчаса скорая уже ничем не могла помочь…
   …На следующий день после трагедии на КПП уже вся зона знала, что врачиху «слил» Фома. Фомин, которого теперь все называли не иначе как «гнидой» к этому времени предусмотрительно написал заявление о якобы «грозящей ему опасности» и закрылся в БУРе, где просидел в одиночке следующие полтора года.
   За это время история подзабылась. Выйдя из БУРа, Гнида стал дневальным в штабе и получил статус «неприкосновенного козла», поскольку постоянно отирался среди ментов. Будучи при должности, он считал себя неуязвимым и откровенно пакостил, подставляя тех, кто ему чем-либо не угодил.
   С гордым видом он расхаживал по зоне, будто не замечая, как плюют ему вслед. Так продолжалось около месяца, за время которого по его наводке отшмонали несколько десятков телефонов и прочего необходимого в неволе скарба.
   …А через месяц его нашли висящим на собственном ремне на турнике за одним из бараков, где была оборудована стихийная спортплощадка. Опера провели положенное в таких случаях расследование, но так ничего и не выяснив, написали в заключении «самоубийство».
   Это слово стало последним в медицинской карточке Игоря Фомина. Корявой закорючкой оно прилепилось на исписанной его каллиграфическим почерком странице, словно раздавленный жук на полотне старательного живописца.

Весточка

   Церквушка в зоне появилась год назад и потихоньку обросла «прихожанами». Антошин в их число не входил. И не то чтобы он был совсем неверующий, просто не считал, что ему есть в чем каяться. Даже учитывая, где и за что находится.
   «Ну а что, – говорил он себе, слушая как церковный колокол призывает уголовную паству на службу, – я за свои грехи срок мотаю. Так что уже, считай, наказан…» Так и пропускал мимо ушей ежедневные призывы церковного колокола.
   И вдруг однажды был кем-то замечен в храме, где простоял у иконы Божьей Матери пока свеча в руке не погасла. Бывалые богомольцы отметили его присутствие, но не удивились – на их глазах и не таких отпетых жизнь к покаянию приводила…
   После вечерней службы Антошин вернулся в барак какой-то подавленный и молчаливый, хотя обычно за словом в карман не лез, по шоферской привычке сопровождая любую беседу шутками-прибаутками.
   – Слышь, Кандидыч, – обратился он к соседу по шконке, чья постель была прямо над Антошиным, загораживая его мыслям прямой ход в небеса, – угостил бы сигаретой…
   Кандидыч, который был лет на десять младше Антошина и неизвестно за что получил своё прозвище, удивлённо вскинул глаза – Антошин не курил. Во всяком случае, за годы отсидки с сигаретой замечен не был.
   Жизнь в бараке диктовала свои законы и проявлять открытое любопытство тут было не принято.
   – Ну пойдем покурим, – отозвался Кандидыч, не показывая удивления, и спрыгнул на пол.
   Они вышли на морозный февральский воздух. Кандидыч вытащил из кармана штанов мятую пачку и щелкнул по ней двумя пальцами, мастерски вытолкнув наружу сигарет, ровно наполовину.
   Антошин задумчиво взялся за фильтр, вытащил сигарету, медленно прикурил, затянулся.
   – Лет семь уже не курю, – сказал он и сделал паузу.
   Кандидыч не ответил. Рассудил, что если Антошин вдруг закурил, значит есть из-за чего. Захочет, расскажет без ненужных расспросов. Да и холодновато было рот открывать.
   Антошину, впрочем, холод не мешал.
   – Письмо вчера от сеструхи получил. Про одну общую знакомую мне написала, про Олю… Я даже сначала не понял, что за Оля такая. А когда понял, обалдел, брат.
   Он задумчиво затянулся и так же неспешно выдохнул густую струйку дыма, смешанную с паром. И снова заговорил, не дожидаясь ответа Кандидыча.
   – Я тогда из армии пришел. Ну и загудели мы с пацанами на неделю. В один из дней ко мне зашла одноклассница Танюшка, с младшей сестренкой Олей. С Танькой мы дружили до армии – не то, чтобы встречались, а именно дружили, так, по-соседски, она через два дома от меня жила.
   Оля совсем девчонкой была, когда я в армию уходил, такой смешной глазастой пацанкой… А тут стоит девчушка, губки пухлые как у куклы, глазищи синие, щечки розовые… Хорошенькая, сил нет. Я прямо обалдел!.. Ну давай их конечно за стол усаживать, вина наливать. Танька сразу влилась в праздник, а Оля отказалась – «не пью, говорит, совсем». Тут меня азарт взял – «А если шампанского принесу – выпьешь со мной на брудершафт?» говорю. Она раскраснелась, засмущалась, «не надо шампанского», отвечает. А у самой глазки блестят, вижу, нравлюсь я ей.
   Ну и забурлила молодая кровь. А ведь середина девяностых была, в магазинах голяк, денег тоже не ахти. Но не отступать же перед девушкой?
   Выскочил из-за стола, ребятам говорю: «красавиц никуда не выпускать!», а сам бушлат свой армейский накинул и бегом на улицу. Деньги у соседки занял, соврал что-то, и побежал в магазин. Шампанского нет! Три магазина оббежал – нету нигде этой шипучки, зараза такая…
   С четвертой попытки только повезло – увидел как пожилая продавщица ящик шампанского под прилавок задвигает. «Мать, не откажи солдату», – говорю, «чудом смерти избежал, живой домой вернулся, продай одну бутылку – с невестой встречу отметить!»
   Посмотрела на меня оценивающе, и две бутылки «Советского» дала. Как сейчас помню, «Абрау-Дюрсо», дорогущее по тем временам.
   Вернулся домой, там встретили как героя. А я только на Олю и смотрел. Налил ей бокал, себе, выпили, поцеловал её и не знаю от чего больше запьянел – от шампанского или от её губ… А ведь ей тогда лет шестнадцать было, не больше…
   Антошин посмотрел на гаснущий окурок, отшвырнул его в снег и выжидающе глянул на Кандидыча. Тот отточенным движением выбил из пачки ещё одну сигарету и протянул Антошину.
   Антошин снова прикурил и продолжил, как будто сигарета давала ему сил говорить.
   – Накачал я её тогда шампанским до тошноты. Буквально. Бедную девочку рвало полночи. В итоге, пришлось ей с Танюхой у нас заночевать. Тем более, что отпрашиваться было не у кого. Отца своего они сроду не видели, а мать вышла замуж за какого-то финна и уехала к нему.
   Помню, когда Оля уснула, лежал с ней рядом и смотрел как она спит. Родинку у неё на шее как сейчас помню. На звездочку похожа…
   Утром проводил их с Таней домой. А вечером сам пошел к ним в гости, снова с шампанским, с цветами. Медвежонка купил плюшевого… В общем, задурил девчонке голову… Уже через неделю переспал с ней.
   Антошин так надрывно вздохнул, что Кандидычу стало не по себе.
   – Наверное, я ей тогда казался каким-то сказочным принцем. Взрослый, с шампанским, с подарками. И ей захотелось казаться взрослой. Боялась потерять, отвечала на один мой поцелуй двумя, старалась пить со мной наравне. Сначала шампанское, потом вино. Это я сейчас понимаю что вел себя как великовозрастный урод… Девчонка без матери, сестра – профурсетка… А тут я…
   А через месяц меня товарищ на Север работать позвал, по контракту. Дома с работой не складывалось, а там деньги хорошие обещали.
   Недолго думая собрался и поехал. Оле пообещал, что заберу к себе, как освоюсь. Соврал, конечно. Не специально, так получилось. Закрутила жизнь на северах, затянула. Дальнобойщиком ездил, несколько раз чуть не замёрз в тайге, потом женился скоропостижно – сам не понял, как она меня окрутила… Дети родились один за другим. В общем, домой только через двенадцать лет попал – к отцу на похороны.
   Приехал на неделю, а в день отъезда встретил Олю.
   Антошин закашлялся – то ли из-за табака, от которого отвык, то ли от холода. А может в горле пересохло от долгого рассказа.
   – Пошли на рынок с сестрой, продуктов купить к поминкам. На рынке с сестрой поздоровалась какая-то пьяная деваха – в рваных брюках, с неряшливо накрашенными губами, с синюшными мешками под глазами… Почему-то особенно запомнились грязные обкусанные ногти с облупленным красным лаком… «Кто это?» спрашиваю у сестры. «А ты разве не узнал?» отвечает. «Сестра твоей одноклассницы, Оля» И фамилию знакомую называет.
   У меня аж ноги отнялись. «Как Оля?!» «А вот так, пьянчужка она. Давно уже, как сестра замуж вышла и уехала, так и пьет. Шалман дома вечный, бомжатник. Лечили её пар раз от пьянки, кодировали. а всё без толку. На рынок побираться ходит – торгаши ей подпорченные продукты отдают, а когда повезёт, то и из хороших кое-что перепадает».
   Я сразу всё вспомнил. И Олю. И ту первую бутылку шампанского. И как обещал, что заберу её, когда она в ночь перед расставанием прижималась ко мне горячим нежным телом…
   Как будто взорвалось что-то в голове! Спасать надо человека, думаю! Что-то делать надо! Хотел побежать за ней… Да вспомнил, что дома жена, двое детей. Что билет на самолёт в кармане пиджака лежит. И не побежал, в общем…
   Антошин снова замолчал. Кандидыч молча смотрел в смурное небо, где словно опухоль разрасталась сизая снежная туча.
   – Вернулся на Север, заставил себя забыть про эту встречу. Вкалывал, пил, гулял от жены, когда возможность была. Потом контору расформировали, переехали в Тамбов, к жене на родину. А через пару лет развелись. Дети выросли, разъехались… Стал встречаться с хорошей женщиной. вроде отношения завязались. И тут чёрт дернул пьяным за руль сесть. Авария эта дурацкая, суд… Ну ты сам знаешь. Вроде жизнь не малина, но жить можно. А тут это письмо от сеструхи.
   Я как прочитал, места себе не нахожу, веришь?
   Антошин достал из-за пазухи мятый листок, медленно развернул одеревеневшими от холода пальцами, откашлялся и начал читать.
   «…Думаю ты помнишь Олю, сестру одноклассницы твоей Тани. Так вот, умерла она месяц назад. Поставь свечку за упокой, если будет возможность. Сам знаешь, поддавала она по-хорошему. А ещё наркотики употребляла какое-то время. Потом снова сильно пить стала. Несколько раз её парализовало.
   Последний раз я её видела лет пять назад. Выглядела она, конечно, безобразно, типичный алкоголик, но никогда не унывающий. Таня, сестра её, уже давно уехала заграницу, и контроля над Олей не было совсем. Перед отъездом сестра продала их квартиру в нашем дворе и купила Оле крошечную «однушку». Там она и жила последние лет семь.
   А умерла не от пьянки, от туберкулёза. Раньше два раза в год ложилась в больницу для профилактического лечения, а в последний раз вовремя не легла. У неё уже и сил не было передвигаться, насколько мне известно, она лежала. В общем, с ней даже проститься никто не пришёл. Была я, подруга школьная и Олина троюродная сестра. Она забрала её из морга и повезла хоронить в деревню»…
   Антошин снова закашлялся и долго не мог остановиться.
   Кандидыч отвернулся, молча вышиб из пачки очередную сигарету, закурил и пошел навстречу снежной туче.
   Пройти ему удалось совсем немного, всего несколько шагов. Дальше не позволял забор, за которым спала молчаливая тёмная промка.

Как гадалка нагадала

   Дело было в советские времена. Пошли две подружки к гадалке одной. Женщина обладала не только талантом предсказывать события, но и определенной силой. К ней тайно даже кое кто из партийной верхушки ездил, чтобы «дела шли». Одна девушка, назовем её Света, давно уже сохла по одному парню безответно, вторая – Вика – за компанию пошла, ради любопытства.
   Дождались они своей очереди и вошли обе в комнату, где гадалка принимала. Только глянула она на них, махнула рукой Вике – выйди, мол, по-очереди буду гадать. А Свете сказала: «Вижу, на сердце жар и тоска у тебя. Сильно любишь его?» Девушка аж подпрыгнула – настолько в точку были эти слова. Только и выдохнула: «Люблю!» Гадалка и глазом не моргнула, раскинула карты и смотрит, то на них, то на Свету. «Подружке твоей он по судьбе предназначен. Которая пришла с тобой. Ты для него как вчерашний день – и не видит и не слышит он тебя».
   Девушке кровь в лицо ударила. Неужели подружка её предала? Ведьма поняла её настроение. «Она и сама еще об этом не знает, не наводи напраслину. Просто вижу, что быть им вместе, скоро».
   Затряслись губы у Светы, слезы полились. И сказала она, как будто против своей воли: «А можно ли… можно ли сделать так, чтобы он меня полюбил? Ну… Приворожить что ли?»
   Гадалка помолчала. Закурила сигарету. Не любила она такие дела. Но потом ещё несколько карт из колоды выкинула на стол, посмотрела на них и говорит: «На всё пойдешь ради него? Не пожалеешь? Ну, девка, смотри сама, твоя жизнь… В доме у тебя есть только одна дорогая вещь. Принесешь её завтра – сделаю, что надо. И фотографию дружка захвати».
   Вышла девушка в слезах, на подружку глаз поднять не смогла. Та вошла к гадалке. «Ну, чего спросить хочешь?» – сощурила та глаза. «Да я особо ничего. Интересно, как жизнь сложится. Выйду ли я замуж? Будут ли дети у меня?» – Вика покраснела.
   Гадалка вдруг засмеялась. Потом достала из пачки сигарету и сказала: «Гадать не буду, так скажу. Если доживешь до новогодней ночи – всё у тебя наладится, хоть и не скоро. А теперь уходи». Крайне удивленная Вика вышла из комнаты; подруги уже не было.
   Всё это было странно. Вика шла по улице и прокручивала в голове зловещие слова гадалки. На улице был май, всё цвело и пело, и услышанное казалось глупой шуткой. Она села в автобус, к ней подошел кондуктор. Перерыв все карманы в поисках мелочи, Вика с ужасом поняла, что у неё с собой совсем нет денег. Кондуктор уже начал на повышенных тонах требовать, чтобы её высадили, как вдруг какой-то парень вызвался заплатить за неё.
   Домой они шли вместе, он проводил её до подъезда и ещё с полчаса они болтали обо всём и ни о чём. Вике казалось, что она знает Валеру с детства. Веселый, юморной, уверенный в себе. Он понравился ей сразу, сразив на повал благородством, проявленным в автобусе – хоть и копеечным.
   На следующий день они пошли в кино. В темноте кинозала Валера взял Вику за руку и сердце у неё затикало на повышенных скоростях. Он снова проводил её до дома и пообещал завтра встретить из техникума. Но сколько Вика не крутила головой – его долговязую фигуру в джинсокой курточке она так и не увидела.
   А через месяц Валера женился на Свете. Вику на свадьбу не позвали – после визита к гадалке Света оборвала с ней дружбу. О свадьбе бывшей подруги Вика узнала от соседки, которая показала ей фотографии. Когда-то Вика и Света жили в одном дворе, поэтому общих знакомых было много. Увидев свадебные фото, Вика чуть не закричала. «Он ведь мой! Мой! Как же так? Почему?!»
   А соседка всё рассказывала. Про то, как столы ломились на свадьбе, какие подарки молодым надарили, какая Светка счастливая была, как танцевали молодые… «Только жених больно суровый. За весь вечер так и не улыбнулся ни разу», добавила она как бы между прочим и Вика удивилась. Весельчак Валерка – и ни разу? Да он ли это?
   Впрочем, это было неважно. Всё было неважно. Вика потеряла вкус к жизни. Вечером не помнила, ела или нет. Стала плохо учиться, чуть не вылетела из техникума. На лето поехала со стройотрядом в далекий Бишкек и неожиданно сама для себя вышла замуж за киргиза. Свадьбу сыграли скромную, Вика перевелась в местное училище и домой не вернулась. А в новогоднюю ночь юный муж приревновал её к кому-то из гостей и несколько раз пырнул кухонным ножом… На суде он плакал, просил прощения, но дали ему на всю катушку.
   Вика выжила. На родину она вернулась только в 2010 году, когда в Бишкеке начались волнения. Потихоньку обустроилась в старой родительской квартире, нашла работу. Одна из соседок, зашедшая навестить Вику, рассказала ей о страшной судьбе Светланы.
   «Жили они с мужем как кошка с собакой. Светка ревновала его страшно. А он всё по командировкам мотался, лишь бы от скандалов её подальше. Но не разводился, терпел ради дочки. Деньги все в дом, девочка их как кукла всегда одета была. А как ей исполнилось 3 года, беда случилась, заболела она сильно. Повез Валерка дочку в Москву, там и на работу устроился, чтобы лечение оплачивать. Света к ним несколько раз ездила, потом не выдержала, загуляла.Не каждая с больным ребенком на руказ в Мадонну то превращается… У Светки не вышло. Попивать стала. С мужиками разными на машинах дорогих разъезжать. Приехал как-то Валерка, стыдил её, звал в Москву насовсем. А она возьми да и брякни ему: «я тебя за брошку с бриллиантом купила, ты никто, ты вещь. А ненужные вещи выбрасывают». Каково такое мужику слушать? Плюнул да уехал.
   А Светка через полгода в бандитскую разборку попала с очередным хахалем. Девяностые эти, будь они неладны. В ресторане дело было. Прикрылся бандюган её телом, за её счет и спасся. А Светку с десятью пулями в теле похоронили…»
   Не дыша слушала Вика эту странную историю. «А что же Валера?» встрепенулась она, когда соседка замолчала. «Валерка то? А что он? В Москве так и живет, дочь выросла, институт уже поди закончила».
   Вика вздохнула. Два дня и вся жизнь. Когда тебе сорок, воспоминания юности кажутся нереальными, как будто приснившимися…
   Но сны иногда сбываются, даже самые невероятные. Как-то после работы Вика зашла в магазин за продуктами. Расплачиваясь на кассе она вдруг поняла, что ей не хватает денег. «Давайте отложим вот это и вот это», сказала она кассирше, краснея. «А давайте не будем», – вдруг сказал над ухом чей-то веселый мужской голос. Вика подняла глаза.
   Высокий мужчина с седыми висками смотрел на неё сверху вниз. «Ну, что, Вика, выжу ты так и продолжаешь жить не по средствам» – сказал он ей с улыбкой.
   «Валера?!» – выдохнула она. Он кивнул. «Так не бывает», – сказала она глазами. «Бывает», – моргнул он.
   А вслух сказал: «Как же долго я искал тебя, Вика»…

Берёзка

   Березка росла в небольшой роще между двумя деревнями. Её облюбовали местные молодожёны – каждый раз, когда в одной из деревень гуляли свадьбу, нарядный кортеж с шариками, бантами и куклами после сельсовета обязательно заезжал в рощу, где возле берёзки открывали шампанское, стреляя пробками по скачущим с ветки на ветку белкам.
   После торжественного распития праздничной шипучки под шутки-прибаутки друзей и родственников жених и невеста привязывали цветные ленточки к веткам берёзы, стараясь, чтобы эти яркие клочки были связаны между собой хотя бы одним узлом.
   Берёзка была тонкая, высокая, красивая, белой вертикалью выделявшаяся на фоне серо-зелёной массы осин, тополей и сосен. Кто-то говорил, что её посадил вернувшийся с фронта офицер, в память о погибшей во время войны возлюбленной, но так это или нет, наверняка никто не знал.
   Именно под этой берёзкой Шурка назначал свидания Валюше.
   Когда в небольшой аккуратный домик на окраине соседней деревни въехали Валины родители, Шурик заканчивал восьмой класс. Школа была единственной на ближайшие семь или восемь деревень, но учеников в ней можно было пересчитать по пальцам.
   Поэтому появление новенькой – весёлой смешливой Валентины заметили все, в том числе и Шурка. Она училась на год младше, в одном классе с его братом, и их дружба началась уже на второй день её пребывания в школе.
   Он подошел к ней на перемене и спросил:
   – Тебя Валькой зовут? А я Шурка, Колькин брат. Хочешь вечером на мопеде покататься?
   Симпатичная кареглазая девчонка с тугой косичкой посмотрела на него изучающе и ответила:
   – Ну, если шлем дашь, то хочу…
   До конца учебного года они так сдружились, что в обеих деревнях их прозвали «бандой»: Шурка, Колька и Валентина везде появлялись втроём. Вместе ходили на озеро рыбачить, вместе катались на мопеде Колькиного и Шуркиного отца, вместе ходили воровать горох на колхозное поле, вместе по вечерам распивали чаи дома у Валиных родителей, вместе купались в местной речушке.
   Осенью Шурка уехал в город учиться на тракториста, а Валентина и Коля остались учиться в школе. Без Шурика дружба между ними как-то не клеилась. Он писал Валентине письма, приезжал на выходные, а однажды родители отпустили её с ним в город, где они провели два чудесных дня.
   В первый день они гуляли по чистым красивым, он угощал её мороженым и газировкой. Ночь Валя прокантовалась у троюродной тётки, а утром второго дня они пошли в городской парк, где играл духовой оркестр и продавали петушков на палочке. Ближе к вечеру Шурка проводил Валю на автобус и там, на автобусной станции они впервые поцеловались.
   Когда Шурка вернулся из города с «корочками» всем уже было ясно, что они «тили-тили тесто – жених и невеста». Сначала местная детвора поддразнивала их, потом отстала. Берёзка стала «их местом» – там они назначали друг другу свидания, там сидели в тёплые летние дни на брёвнышке, болтали и грызли семечки, там обнимались и целовались невидимые чужому взгляду, там же спорили и ссорились.
   Ссоры возникали всегда только по одному поводу: Валя хотела уехать в город, чтобы учиться в медучилище. Шурка в принципе против учёбы не возражал, но осенью его должны были забрать в армию и мысль о том, что пока он служит, его невеста будет околачиваться в городе, где на каждом шагу одни соблазны, выводила его из себя.
   Впрочем, ссоры всегда заканчивались одинаково. Валька начинала шутить и подлизываться, затевала шуточную игру в «медсестру и раненого», в итоге он с ней соглашался, и всё заканчивалось поцелуями и нежностями.

   Березка

   Осенью она поступила в училище, а ему пришла повестка из военкомата. Проводы в армию устроили в один из сентябрьских выходных. Валя сидела рядом с Шуркой, и он с непонятной внутренней тревогой отмечал в ней неуловимые перемены: косынка на груди повязана как-то по-новому, ресницы на глазах накрашены, волосы слегка подкручены, на ногтях бледно-алый лак.
   Над столом как мячик от пинг-понга туда-сюда летали шутки-прибаутки, молодежь смеялась и подбадривала Шурика. Валя, необычайно хорошенькая в светлом кримпленовом платье в горошек, обеими руками обнимала его и то и дело прижималась пушистым затылком к его предплечью, а он опрокидывал рюмки с водкой одна за другой, постепенно погружаясь в тяжёлый хмель.
   Гости долго не расходились. И под гармошку танцевали, и импровизированную дискотеку по дворе затевали, и ещё Колька под гитару пел, красиво пел, братишка… Было уже далеко за полночь когда Валя засобиралась домой. Шурка вызвался провожать – а как иначе, жених он или нет, его в армию провожают или соседа? Колька вызвался пойти вместе с ними, но и Шура и Валя в один голос отказались. Хотелось им вдвоем побыть в эту прощальную ночь… Однако младший брат не отставал:
   – Шур, у нас тут городские на базе отдыхают, недалеко, вдруг пристанут, а ты подпил всё-таки… Давай проведу вас с Валей…, – настойчиво упрашивал он.
   – Коля! Ты хоть и брат мне, а по морде дам, если не отстанешь, – огрызнулся Шурка, – а городских я не боюсь, нашел кем пугать. Я с собой ружьё батино возьму, пусть только попробуют сунуться…
   Они шли по осенней роще, держась за руки, и разговаривали в пол-голоса. Вернее говорила только Валя, а Шурка слушал. Девушка рассказывала о том, как обустроилась в городе, о подружках по общежитию, о преподавателях и занятиях в училище, но Шурка почти не слушал, потому что в данный момент его интересовало совсем другое. Не замечая его напряжения, девушка щебетала не переставая.
   У заветной березки сделали остановку. Шурку пошатывало от выпитого, а Вале хотелось перевести дыхание. Воспользовавшись тем, что она наконец-то замолчала, Шурка кашлянул и спросил, наконец, о том, что его мучило последнее время.
   – Валь… А ты меня ждать-то будешь?
   Валя посмотрела на него слегка удивлённо и рассмеялась. От выпитой на проводах наливки она раскраснелась и была как-то особенно хороша.
   – Ой, Шурка, ну что ты как маленький? Будешь ждать – не будешь ждать… Я что, на остановке что ли стою? Не знаю я, там видно будет, чего зря обещания раздавать-то!
   И она снова засмеялась и шаловливо взъерошила его чуб рукой.
   Шурка почувствовал, как у него закипает кровь. Он оттолкнул шаловливую руку, сдёрнул с плеча ружьё и наставил на Валентину:
   – Ах так! Ах ты так!.. Ну-ка становись к берёзе!
   Валя, не переставая смеяться, подошла к берёзе, прислонилась к ней спиной и посмотрела Шурке в глаза. Его лица не было толком видно в темноте и ей показалось, что он улыбается.
   – Шурка, ну хватит дурить, ну что за хулиганство! Не пугай меня, я тебя не боюсь! – и она снова засмеялась, беззаботно и без тени испуга. Ведь это был Шурка, её Шурка, который три года ходил за ней хвостиком, и давно уже был совершенно ручным. Его внезапная ярость смешила и забавляла её.
   – Я тебя последний раз спрашиваю, Валентина, – сказал Шурка, как-то странно растягивая слова, – будешь меня ждать или нет. Отвечай!
   И он взвёл курок.
   – Шур, ну хватит уже пугать меня. Ты такой смешной с этим ружьём – ну прямо подпасок с огурцом – Валя задыхалась от смеха. – Ну, буду я тебя ждать, буду, конечно! …Если никто другой ухаживать не станет! А если кто станет – то это уже как получится, Шур, уж не обессудь… Ты же понимаешь, кто ближе к телу, того и целую смело!
   И Валя снова засмеялась, такой удачной ей показалась её шутка.
   – Ах так! Ах ты …вот так, значит!!!
   Шурку накрыло мутной отвратительно вязкой волной ярости. В одну секунду – даже не успев отдать себе отчёта в своих действиях – он надавил на курок, отправив смертельный залп в сторону березки, прямо туда, где светлым пятном на фоне тёмной рощи выделялось Валино платьице в белый горошек. Последнее, что она увидела, перед тем как умереть, была яркая вспышка выстрела.
   …Я встретил Шурку через сорок лет после этой истории. Он так и остался для всех Шуркой, не обзаведясь ни полным именем, ни отчеством, ни семьёй. За убийство Валентины он получил 12 лет, и с тех пор его жизнь стала чередой преступлений и отсидок. К моменту нашей встречи он превратился в невзрачного потерянного старика с пустым потухшим взглядом.
   И думается мне, что тем далёким сентябрьским вечером его случайный роковой выстрел убил двоих. Смешливую захмелевшую девчонку и его самого – влюблённого парня с живой и трепетной душой.

Лекарь

   Жека готовился откинуться. До долгожданной свободы оставалось две недели. Всего каких-то четырнадцать дней! И в эти последние дни он просто не знал, куда себя деть от нетерпения. Причина была не только в приближении долгожданного мига свободы. И даже не столько в ней. Причина была в Миле, потому что Мила обещала за ним приехать. Так сказать, самолично встретить его прямо у тюремных ворот.
   Ах, Мила!.. Очаровательная, стильная, веселая и совершенно без башенная в любви. Да, да, у них без всяких сомнений была любовь! Все те полтора года, пока он сидел в тюрьме, она писала ему по 2—3 письма в неделю. И посылки посылала. И передачи. И гнёздышко дома обустраивала в ожидании его возвращения.
   И романов ни с кем не крутила, ждала честно. Он это точно знал – был рядом с ней один верный человечек, который вёл «дневник наблюдений» и периодически Жеке обстановку докладывал.
   Вот только на свидания Мила не приезжала. Категорически и в резкой форме отказывалась от всех Жекиных приглашений. «Ни ногой, говорит, в тюрьму. Меня от одного вида тюремных стен выворачивает. Уж лучше полтора года потерпеть в разлуке, зато как потом при встрече оторвёмся!
   Ждут же некоторые парней из армии, и ничего дожидаются. И подольше, бывает, ждать приходится. И вообще, чем дольше терпишь, говорит, тем больше кайфа». Такая вот своеобразная женщина была эта Мила.
   А уж как Жека её любил! Словами не передать. Писал письма, конечно. Во сне видел. Мечтал так, что от фантазий ноги подкашивались. К концу первого полугодия отсидки даже стихи начал писать, чего отродясь не бывало…
   И вот до долгожданной встречи осталось всего 2 недели, каких-то 14 дней. Жека уже вовсю прокручивал в мыслях красивый видеоролик, в котором Мила в нарядном платье бросалась ему навстречу прямо у тюремных ворот и припадала к его губам в жадном поцелуе, как вдруг случилось самое настоящее ЧП.
   Соседу по бараку где-то удалось раздобыть пару бутылок самогонки к своему дню рождения, и он устроил небольшой сабантуйчик «для своих», в число которых входил и Жека. И всё бы ничего, только кое-кто слегка перебрал на «вечеринке» и затеял потасовку, и Жека как-то неожиданно для себя оказался в её эпицентре. Из потасовки все вышли живыми и почти невредимыми – кто с синяками, кто с царапинами, кто с ушибами.
   А вот Жеке по закону подлости крупно не повезло – ему порвали нижнюю губу. В самом прямом, некрасивом, кровавом смысле. И что самое обидное – совершенно незаслуженно. Просто тупо и неудачно попал под горячую руку одному из самых активных дебоширов…
   На утро губа нестерпимо болела, надорванный кусок плоти кровоточил и уродливо полувисел-полулежал на подбородке. Но самым ужасным была охватившая Жеку паника – как он предстанет перед своей Милой таким уродцем?! Какая вообще может быть речь о нежностях с таким квазимодой?!
   Картинка со страстным поцелуем после долгой разлуки мгновенно трансформировались в Жекином воображении в нечто-то невообразимое. Вот нарядная Мила бросается к нему навстречу и …отшатывается в испуге и отвращении, увидев его изуродованный рот. Ужас!
   В таком отчаянном положении Жека оказался впервые. Кое-как смыв засохшую кровь сразу после утренней проверки, он побежал к лагерному фельдшеру. Тот посмотрел на Жеку, повздыхал, поцокал и сказал:
   – Парень, ты знаешь что? Ты себе губу пластырем залепи, авось срастется как-нибудь. А потом выйдешь, тебе какие-нибудь нормальные врачи всё красивенько перешьют… если денег у тебя, конечно, на это хватит. А я тебе ничем не помогу, уж ты не обессудь…
   Жека вернулся в свой барак совершенно убитый. Губа нестерпимо болела, на душе было отвратительно и не было никакого понятия о том, что делать дальше. И тут один симпатизирующий ему парнишка вдруг подал идею.
   – Чё загрустил, Жека? Губа болит? Дак, ты сходил бы к дяде Толе, может он тебе чего наколдует?…
   Жека аж подпрыгнул. Дядя Толя! Как же он не подумал о нём сразу! Может и правда, чем поможет, ведь у него же золотые руки!
   Дядя Толя был местным знахарем-самоучкой, который и вывихи вправлял, и правильный диагноз по глазам определял, и даже камни из почек мог вывести – случалось и такое. На зоне он был давно, сидел за двойное убийство, к медицине никогда никакого отношения не имел.
   Лечить людей начал уже за решёткой. Сам удивлялся своим внезапно проявившимся способностям, даже пытался отмахнуться от них, но народ каким-то чудесным образом в одночасье узнал о его целительстве и потянулся вереницей.
   Дядя Толя напрямую никому в помощи не отказывал, но лечил не всех. Если честно, то Жека даже не был уверен, что дядя Толя с ним вообще разговаривать будет, не то что помогать возьмётся. Но надежда, внезапно шевельнувшаяся в сердце, требовала немедленных действий. И Жека пошел сдаваться на милость сурового тюремного знахаря.
   Дядя Толя внимательно разглядывал Жекину губу, рассеянно слушая его невнятные объяснения и скептически хмурясь. Когда Жека завершил свою отчаянную речь рассказом о скором освобождении и встрече с Милой, дядя Толя стряхнул с себя оцепенение и наконец-то заговорил.
   – Вот что, браток, – сказал он, – Давай дуй в свой барак, узнай, осталась ли у именинника самогонка. И тащи сюда всю, какая есть. Быстро.
   Жеку как ветром сдуло. На его счастье нужной жидкости нашлось аж почти пол-литра. Когда он с тщательно спрятанным в штанине бутыльком вернулся в камору к дяде Толе, тот уже прокаливал иглу на свече. На столике у него мерцала какая-то допотопная склянка с одеколоном, лежали две катушки разных ниток и несколько застиранных клочков марли.
   – Это… это всё для чего? Что делать будем?, – вдруг одеревеневшими от страха губами спросил Жека.
   Дядя Толя бросил на него быстрый внимательный взгляд и ответил спокойно:
   – Что делать-то будем? Ты пить, а я шить. Принёс?
   Жека кивнул.
   – Ну пей, что смотришь на меня как пенёк с глазами?
   Жека достал бутылек и выпил. Всё, что в нём было. Потом уселся на лавку, которая стояла у стены, и стал молча смотреть, как дядя Толя неторопливо готовится к операции. Лекарь смочил все клочья марли одеколоном, одним промочил Жекину губу, от чего тот дёрнулся, потому как влажная марля нестерпимо обожгла губу, вторым куском протер себе руки, а третьим иголку со вдетой в неё поблескивающей ниткой.
   – Ну, держись, браток, будет больно. Терпи. Когда всё закончится – станешь таким красавчиком, что ни в сказке сказать…
   …Операция длилась около часа. Дело продвигалось медленно, потому что разрыв был рваный, и дяде Толе пришлось каждый стежок делать максимально тщательно, каждый раз завязывая нитку на отдельный узелок. К концу этого часа измученный Жека, совершенно очумевший от самогонки и боли, встал наконец со скамьи и пошатываясь пошел к выходу.
   Не менее измученный дядя Толя прижал наодеколоненный кусок марли к Жекиной губе и сказал ему вслед:
   – Ты вот что… Сходи ещё раз в санчасть. Попроси, чтобы пенициллина вкололи… или другого какого антибиотика. Зарастёт твоя губа, зашил я аккуратно, теперь главное – чтобы воспаление не началось, чтоб не загноилось, обязательно зайди в санчасть. Всеми правдами и неправдами выпроси хоть пару уколов…
   *****
   …Прошло несколько месяцев. Дядя Толя сидел в своей каморке, паял. На зоне он был электриком, причем востребованным и уважаемым, у него даже была своя каморка – отдельный закуток со столом и стулом, типа «для дежурств». В этой каморке он и принимал своих «пациентов» в свободное от электрических дел время. И вот сидел он, паял, и размышлял о превратностях судьбы, которая превратила его из главного энергетика крупного предприятия в лагерного электрика.
   Поток его мыслей тек плавно и неспешно, аккуратно обходя острые моменты, вызывающие ненужные эмоции. Но додумать свои мысли дяде Толе так и не удалось – их прервало дребезжание старенького телефонного аппарата на столе, по которому обычно звонило лагерное начальство. Он снял трубку и услышал женский голос:
   – Анатолий Михайлович? («Так спросила, как будто тут ещё кто-то может ответить», – подумал про себя дядя Толя) Зайдите в контору, Вам тут письмо пришло. Заказное.
   И трубку повесили. Он даже ответить не успел. Да и чего отвечать? Спрашивать «от кого»? Приходи и увидишь.
   Внутри зашевелилось что-то похожее на любопытство. Кто бы мог прислать ему письмо? Детей и жены давно нет на свете, писать некому. Собственно, из-за этого он и «сел» так надолго, заживо похоронив себя за тюремными стенами. Прихлопнул в отчаянии двух типов, которых считал виновными в гибели семьи…
   Родители умерли ещё до этих страшных событий. Брат жил за границей и связь с ним не поддерживал. Друзья давно забыли. Был, правда, один, который не забыл, но он писал только дважды в год, на новый год и ко дню рождения. Может, это он что-то прислал? Других вариантов не было.
   В конторе дяде Толе выдали тонкий распечатанный конверт. Обратный адрес был незнакомым – какой-то городок в Тульской области. Он не спеша вернулся к себе и только тогда заглянул внутрь.
   В конверте лежали две цветных фотографии.
   На одной красивый смеющийся блондин держал на руках яркую синеглазую девушку в обтягивающем свадебном платье с глубоким вырезом. Их окружала нарядная толпа, какой-то парнишка на переднем плане открывал шампанское.
   На второй фотографии красивая парочка замерла в поцелуе. Фотограф выбрал очень необычный ракурс, сняв молодожёнов чуть сверху, и слегка затуманив задний фон. На фотографии было ясно видно, что, даже целуясь, они не перестали улыбаться. От фотографии исходило невероятное тепло, неуловимая аура счастья и любви.
   Дядя Толя перевернул фотку и прочел: «Дядя Толя! Спасибо тебе за всё! Ты оказался прав – я стал красавчиком! А главное – мы с Милой теперь вместе. Спасибо, спасибо, спасибо! Приезжай к нам, когда освободишься. Мы тебя ждем. Мила очень хочет с тобой познакомиться! Жека»
   На обороте второй фотографии стояла дата свадьбы и адрес новоиспеченного семейства. Дядя Толя почувствовал, как что-то ёкнуло в сердце и как будто даже защекотало в носу. За пять лет «знахарства» это был первый случай, когда его кто-то поблагодарил.
   Ещё раз посмотрев на фотографию с целующейся парой, дядя Толя вздрогнул: на глянцевую фотку вдруг упала крупная солёная капля.

Дело было в Твери

   В самом центре Твери есть улица Трехсвятская. Когда-то давно, в двух шагах от нее жила девушка, которую я не забуду никогда. Звали её Лиля. У неё были огромные синие глаза и волосы цвета жемчуга. Мы с Игорем так и звали её между собой: «жемчужина».
   Слоняясь вдоль пожилой хрущевки, мы направляли в её окна солнечных зайчиков, иногда устраивая ими битвы, как в «звездных войнах». Лилька выходила к финалу битвы, свежая, улыбчивая, пахнущая чем-то сладким. Втроем мы ходили в кино, покупали мороженое, гуляли по набережной и сидели на окрестных лавочках…
   Игорь был из зажиточной московской семьи. Он учился в юридической академии, всегда был одет с иголочки и в карманах у него шуршали денежки. Я был лимитой, учился в автомобильном, одет был на скорую руку, но денежки шуршали и у меня, поскольку я был нагл, сноровист и изобретателен. И всегда знал, где можно «перехватить копейку».
   Мы были странной троицей. И довольно быстро примелькались в местных закусочных и кинотеатрах. Местные бабушки-билетерши делали ставки, кого же в итоге выберет хорошенькая белокурая Лилька.
   Собственно, мы с Игорем благодаря ей и познакомились.
   Дело было студенческим летом 1991 года. Я со своей группой ехал на практику в Усть-Каменогорск. Лиля была в нашем вагоне проводницей – и, собственно, тоже студенткой. Мы ехали в её вагоне двое суток, и подкатывать к Лиле пытались многие – девочка она была сказочно красивая.
   В итоге, я настырно отшил всех претендентов и выпросил-таки у Лили адресок. Тут-то я и узнал, что белокурая проводница живет в Твери. Радость от обладания заветным адресом немного поблекла, когда девушка, лучезарно улыбнувшись, добавила:
   – Знаешь, я уже дала свой адрес одному парню… Но так ведь даже интересней, правда?
   Не могу сказать, что я был с этим согласен, но вариантов не было.
   С наступлением осени мы с Игорем столкнулись под Лилькиным окнами. Пару раз били друг другу морды, потом все-таки заключили «худой мир» и на пару слонялись под окнами кирпичной двухэтажки.
   Наша история, начавшаяся как милый водевиль, закончилась трагедией.
   Как-то я получил хороший «навар» от продажи вареных джинсов и решил прокутить свои барыши с любимой девушкой – ну и ее вторым ухажером, куда же без него. Договорившись однажды «не ухаживать за Лилькой по одиночке», мы строго следовали своей полудетской клятве. Такой у нас был кодекс чести.
   И вот, залихватски подкатив к Лилькиному дому на такси, мы принялись истово сигналить. Лилька вышла нарядная, в белой блузке и модных тогда «мальвинах», и мы помчались в ресторан. Название кабака за давностью лет стерлось из моей памяти, а вот события того вечера помнятся как будто случились вчера.
   Мы зашли в ресторан, демонстративно показывая, какие мы крутые. Игорь еще днем заказал столик, лично зайдя в кабак и сунув официанту четвертак. Поэтому встретили нас как королей.
   Мы поназаказывали всякой всячины, красуясь перед Лилькой, а когда нам принесли бутылку дорогущего шампанского, я сунул ей небольшой пакетик и сказал: «Иди переодевайся». Лилька посмотрела на меня с недоумением, но женское любопытство победило, и она побежала в «дамскую комнату».
   Пока её не было, в ресторан вошли три парня в спортивных костюмах, с вызывающе толстыми золотыми цепями на шеях. Вальяжной походкой хозяев троица прошла к столику слева от сцены. В это время на сцене как раз настраивались музыканты. Один из них тут же спрыгнул и пожал им руки, чуть склонившись перед тем, у которого вместо спортивных штанов были черные джинсы, как будто признавая его главенство и власть.
   – Не знаешь, что за «спортсмены»? – спросил Игорь.
   – Откуда, – удивился я, – по виду братки какие-то. Может, местные гангстеры?
   Парни сделали заказ стремительно подбежавшему к ним халдею и принялись рассматривать публику. В этот момент из дамской комнаты выпорхнула сверкающая улыбкой Лилька, в ультрамодной джинсовой мини-юбке, которую я привез ей в подарок.
   Распрямив плечи и выставив грудь вперед, она была необыкновенно хороша! Свободная строгая белая блузка и красивые длинные ноги, открытые почти полностью, смотрелись весьма контрастно, соединяя в её образе ангельское начало и почти звериную сексуальность.
   В добавок ко всему Лилька распустила волосы и вместо конского хвоста, с которым мы впервые увидели ее в тот вечер, её хорошенькую головку обрамляли пушистые жемчужные локоны, превратившие её в шикарную русалку, сошедшую с картины Васнецова.
   Мы с Игорем обалдели. Даже привыкнув к Лилькиной красоте, мы всё же были ошарашены её бомбическим превращением. Лилька победно смотрела на нас с другого конца зала, упиваясь произведенным эффектом.
   Когда она наконец двинулась в нашу сторону, её перехватил один из «спортсменов», сидящих у сцены.
   – Эй, блондиночка, не проходи мимо, – хмыкнул он, цепко схватив Лильку за запястье.
   Мы с Игорем переглянулись и не сговариваясь, вскочили. Да так резво, что стулья, на которых мы сидели, отлетели в стороны. За секунду домчавшись до столика «гангстеров», мы грозно встали у Лильки по бокам.
   – Девушка с нами, – сказал я спокойно, но угрожающе.
   Качок отпустил руку, медленно встал из-за стола и выставив челюсть вперед промычал:
   – Чё?! Что это за гномы тут объявились у моей Белоснежки?!
   Он двинулся было ко мне, но парень в черных джинсах остановил его окриком:
   – Сядь!
   Потом посмотрел на нас троих оценивающим взглядом и сказал:
   – Идите ребята, Серый пошутил… Правда, Серый? – обратился он к качку.
   Качок насупился и отвернулся. Инцидент казался исчерпанным, и мы вернулись за свой столик с нашей главной добычей – с красавицей Лилькой.
   Игорь сразу же предложил уйти из этого злачного места и поехать куда-нибудь ещё, но мы почему-то остались. О чем потом не раз жалели… В воздухе искрило. Троица в спортивных костюмах постоянно пялилась в нашу сторону, во все глаза разглядывая Лильку. А примерно через полчаса со стороны их столика раздался звон битого стекла – кто-то из них бросил рюмку в официанта, чтобы тот быстрее подошел за заказом. Надо ли говорить, что тот вечер закончился дракой?
   Впрочем, началось всё достаточно мирно.
   На сцену вышла певичка в блестящем платье и спела пару бодрых танцевальных хитов, под которые подвыпившая публика с удовольствием размялась. Потом гангстер в черных джинсах подошел к певице, что-то шепнул ей на ухо, скинул спортивную куртку и медленно двинулся в нашу сторону.
   Как сейчас помню эту картину. Атлетически сложенный мужчина в черном пружинистой походкой идет по ресторану под плаксивый тягучий проигрыш. Подходит к нашему столику, иронично склоняет голову и говорит:
   – Простите, парни, хочу у вас ненадолго похитить эту очаровательную фею. Вы позволите, миледи? – и не замечая нас он смотрит горящими глазами на Лильку.
   Испытывая непреодолимое желание врезать варягу, мы с Игорем с изумлением видим, как Лилька – наша Лилька! – растягивает губы в улыбке и подает свою нежную ручку этой обезьяне.
   Они удаляются в центр зала и танцуют медляк под щемящий вой подражающей Тане Булановой певицы: «Не плачь, всего одна осталась ночь у нас с тобой…»
   Эта картина будет стоять у меня перед глазами до самой смерти. Изящная белокурая красавица в белой рубашке и коротенькой юбке, едва прикрывающей длинные ноги, и черная мужская фигура, тесно обнявшись качаются в свете туманных огней Тверского кабака…
   Потом, конечно, было всё. Наши упреки, Лилькин смех, ирония неизвестного нам парня в черном, сквозившая в его взглядах и жестах и, наконец, словесная перепалка с его «свитой», закончившаяся дракой на улице, в которой Игорю порезали руку ножом, а мне разбили бутылку о голову. Напоминание об этой бутылке я до сих пор ежедневно вижу в зеркале…
   В тот вечер Лилька уехала со своим новым знакомым и больше в нашей с Игорем жизни не появлялась. Отвалявшись сутки в Тверской больнице скорой помощи мы вернулись в Москву. Игорь дозвонился до неё на третий день. Лилька сказала что-то вроде: «Мальчики, вы такие хорошие, мне было с вами очень весело, но теперь у меня другая жизнь, не звоните мне больше и не приезжайте» и повесила трубку…
   С Игорем я изредка вижусь и сейчас – когда захожу в его пафосный ресторан на Арбате. Мы говорим о жизни, о музыке, о политике, о высокой кухне.
   И никогда – о том, как через год после всей этой истории, в августе 1993-го, Лильку застрелили выстрелом в голову вместе с тем самым «парнем в черном» в его загородном коттедже на окраине Твери.

Питерский гоп-стоп

   «Гоп-стоп, мы подошли из-за угла», – в нашей стране эту песню угадывают с первых нот и академик, и таксист, и воспитательница в детском саду. Да что воспитательницы – у нас даже дети, и те с легкой руки Розенбаума знают, что такое «самый популярный в нашей синагоге отходняк».
   Но мало кто знает, что главная героиня песни, нагло забывшая блатной мир «сука подколодная» на самом деле выжила, а ее «убийцы» получили за покушение на убийство серьезные срока.
   «Вчера на Васильевском острове, по адресу… двое неизвестных нанесли три ножевых ранения 25-летней К. и бросили ее на набережной Невы у дома №… в бессознательном состоянии. Свидетели расправы вызвали скорую, которая доставила пострадавшую в больницу им. Пирогова в тяжелом состоянии. Личности нападавших выясняются…»
   Милицейская сводка за август 1969 года умолчала о том, как в скорой почиканная бандитами девушка бормотала, что ее все равно убьют. «Так решили „на малине“, теперь мне не жить», – хрипела она в бреду. «Я хотела завязать, выйти замуж и уехать, а Сэмэн и Матрос меня порезали, я с ними обоими была… не простили» По этим «погонялам» криминальную парочку потом и вычислили, на долгие годы отправив валить лес.
   История блатной расправы какое-то время бродила по Питеру, обрастая всё новыми пугающими подробностями. А однажды попала в уши к начинающему барду Саше Розенбауму, которому поразила воображение.
   Говорили, что один удар был нанесен ножом в сердце, а два других – в лицо. Мол, бандиты из ревности нарисовали на юном женском лице крест, перечеркнув своей жертве не только жизнь, но и красоту…
   Она выжила. Ещё несколько лет потом ленинградцы с удивлением оглядывались на девушку с двумя огромными шрамами через все лицо. Потом она исчезла.
   Розенбаум, будучи настоящим поэтом и романтиком, решил, что будет пронзительней, если героиню не изуродуют в песне, а сведут с ней последние счеты… Так появился его главный хит «Гоп-стоп».
   Бандиты отсидели своё сполна. С одним из них случилась трагедия на лесоповале. Но это уже совсем другая история…

Ташкентская история

   – Санёк, иди выпей с нами, – позвали мужики Саню к нехитрому столу. Пузырёк самопального самогона, банка с кильками, хлеб и несколько варёных яиц – это было настоящее пиршество. – Мужики, вы ж знаете, я не пью, – отнекался Саня, – а вот сигарку с вами посмолю за компанию, так и быть.
   – Да уж, знахарь, – все привычки ты пагубные изжил, а против табачка слабоват оказался, – начал было подначивать Саню заводила «вечеринки», тощий носатый зэк по прозвищу Лопата. Но Саня не повёлся, а только глубоко затянулся самокруткой, усмехнувшись краешком рта. Вся зона называла его не иначе чем «знахарь», потому что руки у него были просто золотые и с захандрившими человеческими организмами он управлялся не хуже ювелира, налаживающего сбившийся ход сложного часового механизма. Он был костоправ от Бога; кроме того он много лет изучал китайскую медицину и знал такие точки на теле человека, умелое прикосновение к которым могло как обездвижить здорового, так и поднять лежачего.
   Даже менты не брезговали обращаться к тюремному лекарю, то и дело упрашивая помочь с болячками… А вот Саня брезговал. Никогда не брался лечить человека «с гнильцой», подлого, пустого или жестокого, всегда находил уважительную причину для отказа… И хотя таких на зоне было большинство, молва о его способностях каким-то образом просочилась даже за тюремные стены…
   *** Эта молва и притянула к нему событие, которое иначе как удивительным и назвать то нельзя. Только мужики опрокинули по первой, только Саня сделал затяжку, как парнишка с атаса закричал условным криком. Не успели зэки на скорую руку припрятать следы «банкета», как в барак вошёл сам хозяин с операми и конвойными. Было это более чем странно, ибо смена у хозяина давно закончилась и вечер уже клонился к ночи. За долю секунды просканировав лица присутствующих и недовольно поморщив нос от витающего в спёртом воздухе барака сивушного запаха, Хозяин повернулся к Сане и сказал: -Собирайся.
   – Куда? – не сдержав удивления спросил Саня. Но хозяин не был настроен на разговоры. – Там узнаешь. Он подошёл к Лопате, принюхался, и бросил через плечо операм: «отшмонать тут всё». Конвойные окружили Саню и повели его на улицу, следом за хозяином. Уже выходя из барака он услышал хрипловатый фальцет Лопаты, которым тот убеждал оперов в том, что ничего запрещённого в бараке не имеется…
   *** …Удивление и беспокойство Сани росло, потому что его привели в административное здание, обыскали, надели наручники и вывели за территорию лагеря. Происходило что-то невероятное. Его усадили в автомобиль хозяина и повезли куда-то в в сгущавшийся сумрак мартовского вечера. Хозяин, сидевший впереди, не поворачивая головы поймал его ошарашенный взгляд в зеркале и сказал: – О том, что тебя сегодня вывозили из зоны никому ни гугу. Иначе пожалеешь, что у тебя язык есть. Понял? Саня кивнул, догадываясь, что ему лучше молчать и слушать. – Сейчас приедем в гостиницу, осмотришь одного человека. Надо сделать всё, чтобы ему помочь. Поможешь – получишь поощрение. А если нет… Повисшую паузу заполнил гул мотора и хаотичное движение мыслей в Санькиной голове. Кто этот «один человек»? Почему даже сам хозяин нервничает, говоря о нём? Что с ним такое случилось, что из-за него поздно вечером выдернули с зоны безызвестного зэка-врачевателя? Ответов не было, лишь тяжело вздохнул хозяин.
   Конечно, было несколько случаев, когда к Саньке «на прием» приезжали местные «шишки» или их родня. Но об этом всегда было известно заранее, и таинство врачевания обычно происходило в одной из комнат свиданий. Такого, чтобы Саньку повезли к кому-то в город, не случалось ни разу. Через несколько минут машина затормозила у ведомственной гостиницы недалеко от центра города. Саню вывели и придерживая за руки повели внутрь. В глаза ударил яркий свет богатых люстр, голова наполнилась звуками человеческих голосов и еле слышной музыки, доносящейся из ресторана, обонятельные рецепторы зафиксировали несколько вкусных запахов – от аромата дорогого парфюма до запахов еды. Хозяин коротко переговорил с какими-то военными в вестибюле и пошёл по лестнице вверх; конвоиры повели Саню за ним… Остановившись перед дверью шикарного люкса Хозяин коротко постучал, сделал знак конвоирам остаться в коридоре, а Саню кивком головы позвал за собой.
   *** Дверь им открыл крепыш в военной форме, с лампасами на брюках. В большой шикарно обставленной гостиной помимо него было трое мужчин в белых халатах, ещё один военный, заплаканная молодая женщина и какой-то тип, внешность которого не поддавалась описанию. Санька про себя окрестил его «человеком без лица». Именно этот тип и заговорил с вновь прибывшими короткими отрывистыми фразами, обращаясь главным образом к хозяину. – Это и есть ваш знахарь-костоправ? Медицинское образование есть? За что сидит? Давно? От чего лечит? А это достоверные факты?
   Повернувшись к Саньке, человек просверлил его взглядом и сказал: – Руки покажи. Санька взглянул на хозяина, тот разомкнул ему наручники. Как следует рассмотрев Санькины ладони, человек с неуловимой внешностью повел его в отдельную комнату. На постели лежал пожилой мужчина и тяжело дышал, рядом с постелью стояла капельница и сидела девушка в белом халате. – Что с ним? – спросил Санька шёпотом. – На него сегодня утром обрушились мостки с людьми на заводе, – так же шёпотом ответил человек. – Шок, несколько царапин, ушиб рёбер, сломана ключица. Он сделал паузу и продолжил. – Других переломов и явных повреждений нет. Но у него отказали ноги. И врачи не знают в чём причина. Может психосоматическое, а может… В общем, если можешь это исправить, давай вперёд. И без глупостей, если что – пристрелю на месте.
   Человек без лица не шутил. Он достал пистолет и выразительно помахал им перед Санькиными глазами. «Ну и задачка», – подумал Санька и попытался сконцентрироваться на больном. Его лицо, желтевшее в полумраке комнаты, показалось ему смутно знакомым.
   Ощупав суставы ног Санька призадумался. Причина внезапной немощи старика определилась почти сразу, каким-то внутренним чутьём, наработанным за годы «знахарской» практики. «Я могу поставить его на ноги за пару часов», – подумал он, «причина не в суставах и не в позвоночнике».

   Ташкентская история

   Он осмотрел шикарную обстановку, симпатичную сестричку, богато сервированный стол, заставленный бутылками с «Есентуками», коньяком и вкусно пахнущими вазочками и блюдами. Перед глазами возник недавний убогий «банкет» с килькой и варёными яйцами.
   Санька незаметно сглотнул и сказал вслух:
   – К завтрашнему вечеру поставлю его на ноги, гарантирую…
   *** Эту ночь и весь следующий день он провёл как на курорте, вкушая деликатесы. Пациент пришел в себя и с радостью отдался общению с новым человеком, рассказывая ему анекдоты о самом себе, играя с ним в домино и хвастаясь своими охотничьими достижениями. Время от времени Санька делал старику массаж стоп, показывая хорошенькой медсестре, каким точкам следует уделять особое внимание. К обеду пострадавший уже шевелил пальцами ног, медленно сгибал и разгибал колени.
   Саньку продержали в гостинице до конца следующего дня, когда его пациент наконец-то смог подняться. После этого они расстались навсегда. Саньку вернули в зону отсиживать срок, а его пациент улетел в Москву.
   Прощаясь он крепко пожал Саньке руку и сказал: «Спасибо, сынок, золотые руки у тебя!» Он обнял Саньку, растрогавшись подошёл к шифоньеру, отцепил от висящего там парадного пиджака что-то блестящее и сунул Саньке в руку.
   Разжав ладонь, Санька не поверил своим глазам: это была звезда Героя Советского Союза.
   Звезду, конечно, у Саньки, отобрали. Но в оставшиеся до освобождения месяцы он часто вспоминал о полутора сутках, проведенных рядом с человеком, о котором нельзя было рассказывать.
   Да и разве бы кто поверил, что простой зэк Санька, лекарь-самородок из ташкентской тюрьмы поднял на ноги самого Брежнева.

В поезде

   На днях получил известие о судьбе мужчины, которого когда-то знал.
   Звали его Андрей Петрович. Было ему под полтинник, сидел он лет 15, не меньше, за двойное убийство, точные обстоятельства которого мне неизвестны.
   Знаю только, что вроде как оборонялся он, одного мужика на месте положил, а второй в больнице умер. Вот его-то влиятельные родственники и организовали потом обвинение в нападении…
   У Андрея Петровича была жена и двое детишек, мальчик и девочка. Когда его посадили, им лет по 5—6 было. Жена отказалась от него ещё на суде – прямо на весь зал крикнула «ты мне больше не муж, убийца!»
   Странно, конечно. Не хотела быть женой уголовника – развелась бы в тихую, зачем было кричать на публику? Впрочем, речь не об этом. Первые 3—4 года срока Андрей Петрович пытался поддерживать связь с семьёй – писал письма, ждал ответа… Ни на одно не дождался, только через полгода после суда уведомление о разводе получил.
   И вот просидел он уже лет четырнадцать, а то и больше, как вдруг однажды под новый год пришло ему письмо от дочки. С фотографиями внуков – двойняшки у неё родились. И письмо она такое написала, что весь барак плакал. Писала ему «Папа, прости нас, мы думали, ты умер. Мама только недавно призналась, что ты жив и сидишь в тюрьме. Мы узнали адрес и вот пишем тебе, чтобы сообщить, что ты стал дедушкой. Как же мы рады, что ты жив!»
   Ну и так далее и тому подобное. И даже вроде как жена его оттаяла и «простила» за то, что в уголовники попал, повидаться звала.
   В общем, Андрей Петрович разволновался, воспрял духом, стал переписываться с детьми. Они ему даже две или три посылки прислали.
   Где-то в начале следующей осени освободился он по УДО. Всем миром собирали его на волю – кто рубаху приличную дал, кто ботинки. Чтобы человеком выглядел перед детьми. Он забрал с собой только их письма и небольшой узелок с личными вещами. На волю выходил счастливым, многие за него искренне радовались.
   И вот сегодня узнал, чем закончилась эта почти рождественская история.
   До детей Андрей Петрович не доехал. Умер прямо в поезде. От инфаркта.
   Так дети и не увидели своего отца…
   Царство ему небесное, хороший человек был.

Комната свиданий

   Сонечка Лисицына крутила руль и нервно поглядывала по сторонам. Навигатор вёл её в какую-то глушь. Вдоль дороги мелькали серые деревья, однобокие полуразрушенные избушки и высоковольтные столбы.
   «Да уж, занесло меня сегодня», – грустно подумала Сонечка, раскуривая тонкую сигаретку. Навигатор упрямо загонял её в какую-то тьмутаракань. Впрочем, это было не удивительно, ведь Сонечка ехала в «зону». Такое вот сегодня у неё было странное задание.
   Сонечка была жизнерадостной голубоглазой блондиночкой двадцати лет, достаточно смышлёной в пику всем дурацким анекдотам про блондинок. Она работала помощником преуспевающего адвоката, к которому её пристроил папа и заочно училась на юридическом. Адвокат особо работой Сонечку не нагружал, хотя периодически давал разные вычурные задания. Вот, например, в этот раз он отправил её в небольшой городишко за двести километров от Москвы, чтобы забрать какие-то бумаги у одного зэка.
   Сонечка сначала попыталась отнекаться, однако адвокат был непреклонен – мол, надо и срочно, ничего не поделаешь, а послать больше некого.
   Хуже всего было то, что накануне отъезда позвонила какая-то тётка, назвавшаяся сестрой этого «клиента» и попросила захватить с собой передачку. Внутренне коря себя за слабоволие и неумение сказать «нет», девушка согласилась.
   В итоге, с утра заехав к тётке за баулом, и из-за этого не успев выехать из Москвы до возникновения пробок, Сонечка прибыла к месту назначения только к двум часам. «А в тюрьме сейчас макароны», – почему-то вспомнилась ей фраза из «Джентльменов удачи».
   Припарковавшись рядом с чьим-то покоцанным стареньким мерседесом, Сонечка с опаской вышла из машины. Её белые брючки и оранжевый шарфик заметно оживляли окружающую её серую картинку. Прямо перед символической стоянкой она увидела неказистую пристройку, отдаленно смахивающую на здание сельсовета. За пристройкой начинался забор с колючей проволокой, и торчали крыши бараков.
   С трудом вытащив из багажника баул с передачей, Соня поковыляла к пристройке. Навстречу ей шел какой-то невзрачный мужчина в милицейской форме.
   – Извините, – обратилась к нему Сонечка, – а вы не могли бы мне подска…
   – Передачи там!, – невежливо перебил Сонечку мужчина, профессионально обшарив взглядом её нарядную фигурку, и ткнув пальцем в неказистую металлическую дверь.
   – Спасибо… – пробормотала Сонечка вслед удаляющейся спине и потащила баул в указанном направлении.
   За дверью было шумно и многолюдно. Какие-то тётки шуршали пакетами, сурового вида парни распаковывали картонные ящики с печеньем, а в углу на дорожной сумке сидела молоденькая девчушка и высыпала в прозрачный пакетик сигареты из пачек. В общем, все в полутёмной тесной комнатке были заняты делом. Все, кроме Сони.
   Постояв на пороге с полминуты, Сонечка кашлянула и спросила громко:
   – А кто последний передачу сдавать?…
   На секунду шуршание-шебуршание стихло, все бегло взглянули на Соню – впрочем, без особого любопытства – и вернулись к своим занятиям.
   Соня поняла, что надо выбрать для наведения справок кого-то одного. Поставив баул в угол, и присмотревшись к окружающим, она подошла к худенькому пареньку лет двадцати пяти. Паренёк оказался вполне учтивым и объяснил Соне, что сначала надо написать заявление о приеме передачи и о предоставлении краткосрочного свидания, а потом передать его приемщице в окошечко и ждать когда вызовут. Таков порядок и поэтому очереди тут никакой вовсе и нет.
   Образцы заявлений висели на стене. Сонечка начала писать на заранее приготовленных листах бумаги, и вдруг обнаружила, что в заявлении на передачу нужно указывать полный список продуктов.
   Пришлось выпотрошить содержимое баула прямо на пол, слегка отодвинув в сторону одну из чужих коробок с печеньем.
   – Эй, а конфетки то разворачивать надо, – вдруг сказала ей какая-то тётка.
   – И чай надо высыпать в прозрачный пакетик, – заметила другая.
   – Сигареты в пачках не возьмут у тебя, – добавила девчушка, высыпавшая сигареты в пакетик.
   – А колбасу варёную вообще нельзя, – констатировал любезный паренёк.
   И Соня поняла, что похоже влипла с этой дурацкой чужой передачкой.
   …Следующие двадцать минут она разрывала пакетики и коробочки, перекладывала, сортировала, пересыпала … – в общем, шуршала пакетами, как и все остальные. Когда Соню, наконец, вызвали к окошечку, её ждал новый удар. Окошко было зарешёчено и отверстие для передачи было таким маленьким, что половина Сониных кульков туда просто не пролазила.
   Закусив губу и сдвинув мешающийся шарфик в бок, шестеря про себя утреннюю тётку последними словами, Соня начала очередную пере-расфасовку. Из окошечка сурово прикрикнули, чтобы «не чухалась», от чего Сонины движения стали ещё более суетливыми и бестолковыми.
   Наконец это бесконечная тягомотина закончилась и Соню повели на свидание по длинному коридору с ядовитым давящим на глаза освещением.
   Перед каждой дверью тётка в униформе останавливала Соню, нажимала на какую-ту кнопку, после чего несколько секунд противно дребезжал оглушительный звонок и дверь открывалась. У Сони от этих звонков тряслись поджилки. Будучи девушкой впечатлительной и неизбалованной стрессовыми ситуациями, она вдруг представила, что её ведут внутрь навсегда и от этой идиотской фантазии к горлу подкатила тошнота…«Никогда, никогда в жизни больше ни ногой сюда!!!» – пронеслось у неё в голове…
   Наконец двери закончились, и Соня оказалась в небольшой узкой комнате, похожей на прилавок Сберкассы советского образца.
   Её впустили в левое отделение «сберкассы», где уже сидели три женщины и какой-то подросток, и она заняла единственное пустующее место напротив лысого крепыша лет тридцати пяти. Он снял трубку стоящего перед ним телефонного аппарата и жестом предложил ей сделать то же самое.
   – Здравствуйте, это вы – Василий Пилипченко? – сказала Соня и тут же поняла, что ляпнула глупость. Разве могли ей на свидание привести кого-то другого?
   – Так точно, милая барышня, – бодро ответил лысый, – Кого заказывали, того и получайте!
   – Меня зовут Соня, я от Николая Андреевича, – сочла нужным пояснить Соня, – он сказал, что вы должны ему какие-то документы передать…
   – Да, да, всё верно, – ответил Пилипченко, – их сейчас принесут. Поговорите со мной немножко, Соня, расскажите, что там сейчас «в миру» делается, как жизнь свободная протекает, так сказать.
   Соня смутилась. Она не рассчитывала, что придётся развлекать светской беседой какого-то незнакомого зэка. Кроме того, после предшествующей возни с кулёчками и мешочками она была неимоверно раздражена и не представляла о чем можно поговорить.

   «Комната свиданий».

   Пилипченко как будто прочитал её мысли.
   – Соня, вы только не нервничайте, место у нас тут, конечно, не особо приятное, но и не такое уж страшное. Те же люди, что и на воле, только, может, чуть менее везучие, – он усмехнулся. – Расскажите, что сейчас носят, что заказывают в ресторанах, что идет в кинотеатрах, о чем говорят на кухнях… Просто расскажите о каком-нибудь своём обычном дне – мне это безумно интересно. Ну, пожалуйста, я прошу Вас…
   И Соня, вдруг как-то сразу успокоилась и начала рассказывать. Сначала неуверенно и сбивчиво, потом оживленней и подробней. Через десять минут разговора она уже весело смеялась, пересказывая сидящему напротив неё зэку забавную историю, случившуюся два дня назад в их офисе с разносчиком пиццы. Она так увлеклась беседой, что уже не замечала ни конвойных у двери, ни стекла между ними, ни треска в трубке, ни отдалённого дребезжания звонков в коридоре…
   Василий слушал не перебивая.
   Он смотрел на девушку, и она казалась ему глотком свежего воздуха, весточкой с воли, первым нежным подснежником среди подтаявшего грязного снега.
   Разговор вычерчивался неровными штрихами, как график осциллографа. Они то смеялись, то переходили на пониженный доверительный тон, то высказывались на какие-то глобальные темы, то спрашивали друг друга о любимых книгах и фильмах…
   Соня смотрела на Василия со всё возрастающим удивлением – он был начитан, остроумен, делал интересные глубокие замечания «в тему», и даже пару раз восхитил её оригинальной точкой зрения на казалось бы банальные вещи.
   – Вы такой необычный человек, Василий, – говорила Соня, – я даже не ожидала, что с вами будет так интересно разговаривать…
   – А чего ожидала? Увидеть головореза в ватнике, который через слово будет вставлять мат и по «фене ботать»? – отвечал Василий, – Эх, Сонечка, жизнь гораздо многогранней и удивительней, чем мы о ней думаем. Не суди опрометчиво…
   Через час разговора они уже были «на ты», причем переход этот произошёл совершенно естественно и незаметно для обоих.
   Ещё через час они уже перебивали друг друга, смеялись, шутили и говорили о каких-то совершенно немыслимых пустяках и глупостях.
   Когда дежурный объявил, что время свиданий закончилось, и заключенным нужно идти на проверку, Соня с удивлением обнаружила, что проговорила с «каким-то незнакомым зэком» почти три часа.
   – Спасибо, Соня, что поговорила со мной, – сказал он, прощаясь, – документы тебе дежурный на выходе отдаст, их принесли уже. Ты замечательная девушка, спасибо тебе ещё раз, я тебе желаю счастья, искренне. Николай Андреичу пламенный привет! И… знаешь ещё что?… Может быть, приедешь ещё?
   Женщины, подросток, дежурный, другие зэки – все уже были готовы покинуть комнатку свиданий и выжидающе смотрели на Соню: кто раздраженно и нетерпеливо, кто спокойно и равнодушно…
   Соня вспомнила серую безжизненную дорогу, ведущую к тюрьме, своё раздражение из-за несуразно собранной передачи, панический ужас, вызванный тюремным звонком и захлопывающимися за ней решётками и трусливую мысль, начинавшуюся со слова «никогда…»
   И прежде чем положить трубку и в последний раз посмотреть Василию в глаза, сама до конца не понимая происходящего, она ответила ему: «Я приеду, Василий»…

Лихоборы

   Зона стояла в верховье, чуть выше того места, где небольшая речушка неслышно впадала в русло. Ниже по течению жил своей тихой жизнью старинный русский городок, который облюбовали туристические фирмы, специализирующиеся на иностранцах. Дороги в округе были отвратительные и потому зарубежные туристы доставлялись в городок в основном водным транспортом. Каждый раз, когда вертухаи на вышках видели мерцающие на фоне водной глади огоньки, они знали – плывёт очередной теплоход с иностранцами.
   Бывалые сидельцы везде любят травить байки. Местные любили рассказывать не только про лихих воров и обведенных вокруг пальца прокуроров, но и про то, в каком особенном месте стоят здешние зоновские бараки.
   Место было странное, нехорошее. До зоны здесь был ГУЛАГовский лагерь, о чем свидетельствовал небольшой и практически непосещаемый музей неподалёку, хранящий свидетельства тысяч человеческих трагедий. Предшественником лагеря был острог, в котором отбывали каторгу душегубцы. А до острога, говорят, здесь казнили лиходеев – кому головы отрубали, кого четвертовали. А началось всё с одной истории, не вошедшей в учебники истории.
   Дело было лет пятьсот тому назад. Странно, что слух об этом вообще дошел до наших дней; хотя, людская молва способна сохранить в своей памяти многое из того, о чем из конъюнктурных соображений умалчивают летописцы.
   Я услышал эту историю от старого зэка по прозвищу Боцман, который провёл в той зоне свой первый срок. Наши судьбы пересеклись, когда я ещё только знакомился с миром под названием «тюрьма». Ему тогда было далеко за шестьдесят. Впервые его закрыли, когда ему стукнуло двадцать два. Кто-то из тогдашних старожилов рассказал ему предысторию «Лихоборов» – так сидельцы называли местную зону.
   У Боцмана не было передних зубов – выбили однажды в драке где-то на золотодобыче. Во всяком случае, он так говорил. Будто намывал золото на прииске с дружками, и вдруг среди золотого песка кому-то алмаз попался, красивого розового цвета. Тут свора и началась, молотили друг друга, чем ни попадя, а Боцману черенком от лопаты по зубам попали.
   Сам он про это рассказывал так. «Психанул я шибко тогда и вцепился в глотку своему кентурику так, что у него глаза повылазили. Если бы не оторвали – задушил бы насмерть. За ту драку первый раз и подсел. А алмаз липовый оказался – гиацинт это был, копейки стоил. Менты его как вещдок забрали».
   На левом плече у Боцмана была татуировка в виде якоря – за нее он, собственно, и получил своё погоняло. Наколол ещё в армии, когда на флоте служил. Однажды, когда мы с ним дымили на пару, речь зашла за татуировки, и он вдруг расчувствовался.
   – Наколол я себе якорь, чтобы домой вернуться, – говорит, – примета такая у моряков есть. – Мы пошли в долгий рейс, на учения. СССР тогда войска в Прагу ввел, и вся армия была приведена в боевую готовность. У нас прошёл слушок, что может и на море придется военные действия вести. Молодой я был, зелёный совсем, стрёмно мне стало, мало ли что. Свечки ставить некому было, икон Николая Чудотворца на борту не водилось – пришлось вот татуировку сделать. Ну типа оберега. А вышло так, что уж седьмой десяток пошел, а домой всё никак не доберусь. Да и где он теперь, этот дом..?
   Мы неспешно курили за тыльной стороной барака, куда не добирались взгляды вертухаев и вяло переговаривались о том, о сём. Разговор плавно перешёл на зоны и СИЗО. Мне было особо не о чем рассказывать, так как до колонии я был только во Владимирском Централе, да и то недолго. А вот Боцмана жизнь потрепала, пошвыряла по разным тюрьмам, да пересылкам; и по красным и по черным. Но сильней всего в память ему врезалась «Лихоборы». Первая зона – она как первая женщина, и захочешь, не забудешь.
   – Место там такое непростое… – начал свой рассказ Боцман. – Я не особо впечатлительный, но по утрам, когда туман от реки шёл, чудилось, что бараки стоят на берегу молочной реки с кисельными берегами, как в сказке какой. Только сказка эта невесёлая, с чудищами и страшилищами. И туман со сгустками и тенями, как будто в нем бродит кто-то потусторонний. Народ в зоне не из пугливых, сам знаешь, но по вечерам многим не по себе становилось. Как будто в воздухе напряжение какое-то нагнеталось. А ночами тишина мертвая, только плеск воды иногда слышится. И огоньки мерцают.
   – Что за огоньки? – уточнил я, – городские?
   Боцман взглянул на меня как-то странно, хмыкнул чуть слышно и продолжил.
   – Нет, не городские. Скорее речные. «Лихоборы» ж как раз на излучине реки стоят, на повороте. Да ещё и на холме. Сверху многое видно. Говорят, в старину на этом месте стоял терем боярский, больше похожий на крепость. А в тереме обитал один душегубец… С него то и пошла порча на это место.
   Боцман затянулся и выдохнул. Его лицо скрылось в облаке дыма как в том самом сказочном тумане над кисельными берегами, и я понял, что сейчас услышу невероятную историю. Так и вышло.
   – Было это сразу после смерти царя Ивана, который по прозвищу Грозный. При царе в тереме жил один боярин средней руки с семьёй, ничем особо не примечательный. Как сейчас сказали бы, фраер.
   А потом на него кто-то стуканул Ивану – оклеветали по полной программе – и тот, не разбираясь, приказал изничтожить всё семейство. Говорят, пытали страшно – и боярина, и жену, и деток, и челядь. А потом полуживых засмолили в бочки и сбросили в реку – прямо в том месте, где лагерёк теперь… Так что, Пушкин видать не с потолка взял про то, как живых людей в бочках по морю пускали.
   Боцман нахмурился и замолчал, видимо вспоминая детали старинной истории, рассказанной ему много лет назад. Я присвистнул – такого «исторического» поворота от дежурной зэковской байки не ожидал. Смутная догадка о страшном происхождении речных огоньков заставила забыть все печали и невзгоды, включая собственный срок и неприглядную тюремную реальность. Однако, это было только начало странной и мрачной истории, которую минуту погодя продолжил излагать беззубый старик-уголовник.
   – Терем несколько лет стоял пустой под царской печатью. А перед самой смертью царь пожаловал его своему тайному прислужнику, итальянцу по имени Яго. Тот вроде как при царе последние годы отирался, доверие у него имел. И умирая, царь ему наказал сына сберечь, Дмитрия. Ну того самого, которого потом вроде как в Угличе грохнули. Не доверял, видать, всем этим своим Годуновым-Шуйским. И не зря, судя по тому, что в Углич до сих пор иностранцы толпами валят – поглазеть на место, где царскому сынку горло перерезали…
   Яго этот был смекалистый кент, потому то и придумал хитрую маклю. Выписал из Италии живописца и посадил его с царевича портрет писать. А потом взял этот портрет и стал с ним окрестные деревни объезжать, да на пацанов поглядывать. Всех похожих забирал с собой, а иногда и не похожих тоже, просто смазливых.
   И что уж он там в своей крепости с ними делал, никто наверняка не знает, но говорят, регулярно в реке мертвые детские тела находили. Почище Синей Бороды итальяшка развлекался… Местные жители боялись этого Яго больше чем огня, прятали детей, семьями уезжали в Сибирь, в леса северные уходили…
   Страшные дела там творились, короче. Душегубствовал по полной программе Яго, но дело своё знал – двух мальчишек, похожих на царевича как отражение в зеркале, внедрил в окружение пацана и его мамаши – в ожидании подлостей со стороны жаждущих заполучить царское кресло. И ведь в правильном направлении скумекал – случай такой быстро подвернулся. Ты ведь историю изучал в школе, слыхал про то, как мальца прямо во дворе порешили? А после, лет через десяток всякие Лжедмитрии на Русь полезли?
   – Да, что-то такое слышал, только помню смутно, – откликнулся я. Школьные годы оставили в голове туман и обрывочные воспоминания, в которых исторические факты плавали как обломки палубы после кораблекрушения.
   – А слыхал, что ворами в старину самозванцев называли? Так что, у воров самое что ни на есть древнее и благородное происхождение, – Боцман хмыкнул, радуясь остроумному ходу мысли.
   – А вообще, не все самозванцы были ворами; самый первый Лжедмитрий так точно не был. Яго этот не дурак оказался интригу завернуть.
   Донесли ему верные люди, что готовится покушение на мальца. Приехал он в Углич тёмной ночью, заперся с его мамашей в светлице, промыл ей мозги по-хорошему, да и забрал царевича с собой, в свой «терем Дракулы». Засветло выехали в закрытом экипаже, чтоб никто не видел. Вместо царевича подставной остался. И всего через несколько дней зарезали его прямо во дворе. Говорят, страшное дело было. Народ в клочья разорвал виновников.
   Казалось бы, после разборки можно было и царевича предъявить – но нет, Яго был не так прост. Он был дальновидный политик, как выяснилось. Придержал царевича как шулер козырь в рукаве, до поры до времени.
   Парнишка подрос, натаскал его Яго, уму-разуму научил. А когда момент сложился подходящий, он раз! И выставил нужную фигуру на шахматную доску. Шах и мат, так сказать объявил тогдашней верхушке. И мамаша Диму признала. И народ. Но…
   – Что «но»? – уточнил я, лихорадочно пытаясь вспомнить историю Лжедмитрия. В голове была звенящая пустота и смутное ощущение, что всё кончилось плохо.
   – Баба его сгубила, – ответил Боцман весомо, – я всегда говорю, что всё зло от баб. Хоть ты царевич, хоть блатной, хоть легавый, а всё одно – пойдёшь у бабы на поводу, потеряешь всё. В общем, как телёнка парнишку увела за собой хитрая полячка. Перестал он слушать советы Яго, увлёкся, глупости начал делать одну за другой. Ну и в общем, сдала она его. И грохнули его второй раз – уже по-настоящему. Чифирнём?
   Не дожидаясь моего ответа, Боцман кликнул знакомого шныря и послал его за кипятком. Достал кругаль, насыпал в него щедрую горсть чёрного чая и задумался. То ли о судьбе канувшего в Лету Лжедмитрия, то ли о бабах, от которых всё зло.
   – А что же Яго? – поинтересовался я. Таинственная фигура бывшего советника грозного царя во всей этой истории казалась самой интригующей. Я бы не удивился, если бы Боцман вдруг рассмеялся демоническим смехом и сказал бы мне, обнажив окровавленные клыки: «А я и есть Яго». Ничего такого, разумеется, не произошло.
   – Яго? Доподлинно неизвестно, как он закончил свои дни, – ответил Боцман флегматично.
   – Но в народе поговаривают, что под конец жизни случилась с ним страшная болезнь. Такая же, как когда-то с царем Иваном. Кости ноги начали разрастаться – и под конец уже вся нога его была в ужасных наростах, так что он совсем не мог ходить. И такая адская боль его мучила, что он на всё более страшные зверства шёл, лишь бы её заглушить. Детишек живьем ел, ванны из тёплой крови делал… Не хочется даже пересказывать, какие гадости вытворял… Говорят, во время приступов кричал так, что, казалось, сам Сатана воет.
   Боцман вдруг мелко перекрестился. И я за ним – на всякий случай.
   – Ходила легенда, что местные жители его на кол посадили, когда Лжедмитрия не стало. Но сдается мне, что умер он в своей постели, от болезни – как это часто бывает со всякой мразью. И всё что осталось от него – это странное прозвище, которое в последние годы к нему приклеилось…
   – Что за прозвище? – нетерпеливо спросил я, когда понял, что Боцман не намерен продолжать историю.
   Тот взглянул на меня с лёгкой усмешкой, и, подержав паузу ещё несколько секунд, ответил.
   – Ну, как же. Ты его, верняк, знаешь. Да и вообще все знают. Только со временем подзабылось, откуда словечко это пошло, и кому принадлежало. И теперь люди думают, что это просто выдуманная сказочная кликуха. А оно вон что.
   Снова повисла пауза. Шнырь принёс кипятку, Боцман залил заварку и накрыл кругаль газетой. Запахло душистым чаем. Пошуровав в сидорке, Боцман достал мешочек с карамельками и комочками сахара. Я почувствовал, что ёрзаю. Ох уж этот Боцман, заинтриговал и молчит.
   Терпение моё кончилось, и, подавая ему плошку, я повторил свой вопрос.
   – Что за прозвище-то, Боцман? Не томи уже.
   Тот хмыкнул, и, наливая чифир, наконец, ответил:
   – Яго – костяная нога.

Черные купола

   В день открытия построенной на его деньги церкви Илья Степанов приехал в деревню при полном параде. Гладко выбритый, с поблескивающим алмазной крошкой зажимом на галстуке, в темно синем костюме-тройке. Хотя его нынешняя жена и не одобрила выбор одежды – мол, «тройки давно никто не носит», Илье почему-то показалось, что такой прикид делает его в чем-то похожим на собирательный образ русского мецената позапрошлого века. В голове вертелись когда-то вскользь услышанные имена – Савва Морозов, Владимир Третьяков, Савва Мамонтов – и Илье мнилось, что, построив церковь «для народа», он поставил своё имя в одном ряду с этими благородными людьми.
   Впрочем, он знал, что лукавит. Возвести храм его подтолкнуло не благородство. День, когда церковь открыла двери для страждущих, весьма прозаично напомнил ему об этом, испортив настроение напрочь.
   – Ну как настроение, отец Евгений, – бодро начал разговор Илья, протянув руку молодому батюшке, вышедшему из храма ему навстречу. Священника назначила епархия, был он тощ, долговяз и жизнелюбив. Нажил к тридцати пяти годам четверых детей, и был несказанно рад назначению, потому как Степанов не поскупился и построил рядом с церковью два добротных дома – один под церковную «контору», а второй под жильё служителю.
   – Спасибо, всё хорошо. С Божьей помощью, – священник пожал протянутую руку и пригласил Илью в храм. Тот вошел, размашисто перекрестившись на пороге. За ним в церковь ввалилась накачанная свита.
   – Ну как обстановка? Готовы к открытию? – Илья невольно приглушил голос, оказавшись под расписанными библейскими сюжетами сводами. В просторном церковном зале у икон стояла пара человек; опрятная старушка что-то не спеша раскладывала за прилавком. Рассеянный взгляд Степанова наткнулся на продолговатый предмет по правую сторону от алтаря. Вглядевшись внимательней, Илья вздрогнул. У поминального стола стоял обтянутый лиловым сукном гроб.
   Отец Евгений, проследив за его взглядом, прокомментировал: – Вот и первую требу сегодня справим – отпевание после обедни назначено.
   Кто-то из примолкшей свиты громко зашептал за спиной Степанова: «плохая примета, с покойника начинать». Илья поморщился. Не видать ему, походу, благодати и прощения.
   Во время службы, он пытался отогнать грустные мысли, но они, как будто сговорившись, всё лезли и лезли в его наполовину седую голову. Вспоминался покойный Андрей, друг и партнёр, на жене – вернее, вдове которого Илья был теперь женат. В пении певчих ему всё чудился звонкий голос Андрея, подпевающий в унисон молитвам: «грех на тебе, Илья, нет тебе прощения, убийца».
   Степанов медленно крестился, повторяя движения батюшки. Лицо его становилось всё мрачнее, а мысли всё угрюмей. После службы он хотел поставить свечу за упокой загубленной им души единственного верного друга, но близко подходить к стоящему в правом крыле гробу ему не хотелось. Он подошел к опрятной старушке и заказал богатую заупокойную службу.
   – Приезжай на банкет, батюшка, ждем к трём в «Березке» – бросил он, выходя, отцу Евгению.
   Уже на улице посмотрел в сторону поповского дома, отметив про себя, что батюшка ездит на замызганной девятке. «Посмотрю, как служить будет – а то и джип какой подгоню попу, всё дешевле будет, чем асфальт класть», подумал про себя и сел в сверкающий на солнце Ламборджини Урус.
   По здешним дорогам только на джипе и можно было нормально проехать. Хотя, конечно, джипы заезжали сюда не часто. Когда-то они с Андреем мальчишками бегали по развалинам местной церквушки, и копались в утрамбованной сотнями ног земле, пытаясь найти «церковный клад». В двадцатые годы церковь разрушил дед Ильи, с упорством безбожника несколько раз протаранивший её своим трактором. Впрочем, главной причиной был приказ новой власти, и когда, наконец, купол с крестами завалился набок, дед – тогда ещё совсем молодой деревенский мужичок, заглушил трактор и тайком перекрестился, попросив про себя прощения за содеянное.
   Степанов видел какой-то особенный смысл в том, что именно он восстановил разрушенное дедом. Как будто бы дедов грех этим искупил. «За деда рассчитался, а за себя?» – полезли в голову непрошенные мысли. Хотелось верить, что и за себя рассчитался. И конкретно за то, что раньше времени отправил друга «в гости к Богу». Отправил сгоряча, ослепленный жаждой власти и богатства, не желая больше согласовывать с ним все решения и делиться денежными потоками.
   Андрей был сам виноват – в какой-то момент он, бывший всегда моторчиком и хедлайнером бизнеса, вдруг стал тормозить развитие их империи, неподъемной гирей повиснув на ногах Ильи, связывая ему руки, не давая размахнуться и постоянно требуя учитывать его мнение, которое совсем не соответствовало захватническим планам Ильи…
   Степанов вздохнул. За окном петляла проселочная дорога, прихотливо сворачивая между сосен и берёзок то направо, то налево. Когда-то по этой дороге они с Андрюхой гоняли на раздолбанных великах в соседнее село на танцы… Вот ведь было время.
   Илья вздрогнул – впереди по обочине дороги кто-то ехал на велосипеде. Мощный Урус быстро нагнал белобрысого парнишку в клетчатой рубашке, который бодро крутил педали. Степанов с усилием всматривался в коротко стриженый затылок, пытаясь отыскать сходство с мальчишками из своих воспоминаний. Повинуясь внезапному импульсу, он приказал водителю обогнать велосипедиста и остановиться…
   Велосипедисту было лет 12.
   Он выжидающе стоял на обочине и смотрел, как к нему приближается солидный мужчина лет сорока пяти в щёгольском синем костюме и дорогих блестящих ботинках. Даже на расстоянии в мужчине чувствовался лоск и осознание собственной важности, и мальчишка почему-то подумал, что это известный режиссёр, который сейчас предложит ему сняться в кино про шпионов и разведчиков – и обязательно в главной роли. От этой мысли сердце его забилось чаще, и он невольно расправил плечи.
   – Ну, привет, пацан, – мужчина пожал ему руку как равному. – Ты местный?
   – Ага, – кивнул мальчишка.
   – Твой велик?
   – Батин, – парнишка любовно погладил загнутые рукоятки руля. «Спутник», прочитал на рамке Степанов.
   – Так это у тебя Харьковский велик что ли?, – заинтересовался он. – Это же раритет! Он, наверное, старше меня.
   – Не знаю, мы его в прошлом году на крыше сарая нашли. Он был весь ржавый, без колеса заднего. Видите, сзади шланг прикручен вместо шины?
   Мальчишка засмеялся, во рту у него явно не хватало зубов. Степанов засмеялся в ответ. Засмеялся так легко и искренне, как будто скинул вдруг свои годы и позабыл про все тяжелые мысли, терзавшие с утра.
   – А куда зубы подевал? – спросил он, всё ещё смеясь.
   – Да отчим выбил. Я у него зажигалку взял из кармана …хотел пацанам показать. А назад не успел положить. Ну, он и разозлился, вдарил.
   Степанов нахмурился
   – И что, часто он тебя поколачивает? Небось, и мать обижает?
   – Не, он нормальный мужик. Просто пьяный был, не рассчитал.
   Степанов ещё поспрашивал пацана о том, о сём. Он получал искреннее удовольствие от болтовни со словоохотливым мальчишкой. Ему казалось, что он окунулся в своё деревенское детство. Как будто не было этих лет, Москвы, борьбы за выживание, безжалостной гонки за баблом, кропотливого строительства собственной финансовой империи и его предательства, закончившегося заказным убийством лучшего друга и скоропалительной женитьбой на его вдове, после которой медленным ядом стала травить душу совесть…
   Они болтали минут пять. Вышедшие из машины охранники курили уже по третьей сигарете, внимательно наблюдая за хозяином и мальчиком издалека. Вокруг стояла прозрачная тишина ясного летнего дня, слегка разбавленная механическим гулом жужжащего где-то неподалёку трактора.
   С того места, где они стояли, деревенька была видна как на ладони. Красные, белые, коричневые домики казались игрушечными спичечными коробушками. Окинув взглядом село, Илья обомлел – купола на церкви стали чёрные. По телу прошёл холодок, душа замерла.
   – Как тебя зовут? – тихо спросил Степанов пацана.
   – Андрюха, – ответил мальчишка и улыбнулся, снова сверкнув брешью в крупных зубах.
   В эту секунду что-то внезапно изменилось.
   Тишина больше не была прозрачной. Гул вдруг перестал быть отдалённым и ворвался в яркую картину солнечного дня тёмной тенью, накрывшей собой дорогу. Словно в дешевом страшном кино Степанов увидел, как из-за поворота вылетает гигантский трактор с прицепом и несётся прямо на них. Было предельно ясно, что вписаться в поворот он не сможет и через пару секунд раздавит обоих, как скорлупки.
   Не успев подумать ни одной связной мысли Степанов что есть силы толкнул мальчишку в клетчатой рубашке в сторону кювета. И в ту короткую секунду, прежде чем железная махина навсегда заслонила от него Солнце, он вдруг успел понять, что прощен.
   *****
   – Мальчик жив? – прошептал реанимационной медсестре покрытый бинтами мужчина. Услышав в ответ: «Да», глубоко вздохнул. В голове крутились купола: золотые-черные, золотые-черные.
   Из больницы он вышел в другую жизнь. И каждый год, приезжая в село на поминальную родительскую субботу, ещё с дороги дрожащим взглядом всматривался в купола – вроде стали чуть-чуть светлее?

Звезда шансона

   Второй раз Аркадий Чернокамский сел случайно. Даже не то, чтобы несправедливо, а по такой нелепой случайности – а вернее глупости – что поначалу этому никто не поверил. В самом начале, когда история получила огласку, публика сочла её пиар-компанией, и вовсю обсуждала, оправдают ли набирающего обороты певца прямо в зале суда или дадут условный срок. По причине, опять же, ощутимой популярности подсудимого, заседания шли в закрытом режиме, а сам Аркадий только обаятельно улыбался и перед журналистами изображал супермена, отвечая в стиле «Ребята, я всё улажу, я всё решу».
   Судебный процесс привлек к нему внимание широких масс и популярность его росла. Пока шли суды, он даже успел выпустить новую песню «Прокурорская дочь», которая у любителей шансона тут же стала хитом номер один.
   В день, когда должны были огласить приговор, Аркадий пришёл в суд в красивом черном костюме с блестящими отстрочками на лацканах и красным треугольником платка, на сантиметр торчащим из нагрудного кармана. Он выглядел так, как будто после суда собирался выступить в дорогом модном клубе. Возможно так и было – Аркадий был уверен, что дело квалифицируют как хулиганство, присудят штраф или условный срок, и он с друзьями поедет в кабак праздновать очередную победу.
   Однако всё обернулось совсем не так, как он ожидал. Прокурор заявил, что поступок Чернокамского надо квалифицировать по статье «Терроризм» и запросил для него восемь лет в колонии строго режима, поскольку у Чернокамского уже есть судимость, а значит, он рецидивист.
   Судьёй была недовольная своей жизнью старая дева, которой мужская привлекательность молодого шансонье была как кость поперёк горла. Она была уверена, что такой как Аркадий никогда не взглянет в её сторону с интересом. «Посмотрим, как твои поклонницы будут хранить тебе верность, когда я тебя закрою», думала она разглядывая свои коротко остриженные ногти.
   Приговор потряс даже тех, кто считал Чернокамского выскочкой с уголовным прошлым. Семь лет! Его взяли под стражу прямо в зале суда и отправили в СИЗО, откуда он должен был пойти по этапу. Бледность, покрывшая лицо Аркадия, лишь оттенила его фирменную улыбку. Он махнул рукой на камеру, сел в милицейскую машину и исчез из поля зрения публики на несколько лет…
   …Четыре года спустя в день своего тридцатишестилетия он впервые подал документы на условно-досрочное освобождение. Ему отказали. История повторялась трижды, прежде чем Аркадий всё-таки вышел на свободу, отсидев в общей сложности шесть лет.
   В первые четыре года ему не давали заниматься музыкой – администрации нравилось глумиться над музыкантом – ему постоянно закатывали взыскания – то за расстегнутый воротник, то за неположенные зажигалки, то за грубость.
   Почва была только у последнего – Аркадий был задирист и горд и не мог промолчать, когда кто-то из служак говорил ему колкости. А таких было достаточно – многим льстило, что известный музыкант, можно сказать, певец с именем, находился в их власти, бесправный и униженный. Любители топтать чужое достоинство – они ж ведь собираются в зоны как на нерест.
   Несколько раз его били. Почти без следов, но не без последствий. Пару раз сажали в штрафной изолятор, где условия содержания был просто скотские. После второго пребывания в ШИЗО у Аркадия появились приступы сильнейшей головной боли и стало давить сердце. Но Чернокамский был не их тех, кого легко сломать. Пройдя школу первой отсидки, он научился терпеть боль и защищать свою жизнь и честь. Именно первый срок сделал его настоящим мужиком. И именно тогда он начал впервые писать свои песни. Несколько песен ему удалось записать на аудиокассету, которую он на свидании передал жене, а та растиражировала кассету и раздала по друзьям.
   У одного из них Чернокамского услышал один матёрый шансонье и взял пару песен в свой репертуар. А потом взял под своё покровительство и самого Аркадия, который, освободившись, начал выступать у него «на разогреве», а потом и самостоятельно – сначала по кабакам, потом по клубам, а потом и по концертным залам. За три года бесконечных концертов Аркадий накопил денег и бухнул их все на одну раскрученную радиостанцию, чтобы взяли в эфир его главный хит – «У нас всё всерьёз».
   После этой «инвестиции» от него ушла жена. Устала жить надеждами, – сказала она ему на прощанье. И как оказалось, погорячилась. Песня стала хитом – её пели даже дети в песочницах, не говоря уже о взрослых. «А я вернусь, ты только жди, Пусть смоют грусть весной дожди. В дверь постучусь с букетом роз, у нас с тобою всё всерьёз» – звучало чуть ли не из каждого окна.
   Прилипчивый мотив, незамысловатые слова, красивый низкий тембр – и вроде ничего особенного не было в этой песне, но чем-то она цепляла слушателей. Да так, что хотелось слушать и слушать. Аркадия стали приглашать на «большие» тусовки, в сборные концерты и даже на сольники на небольших площадках. Дела его шли в гору, он был на взлёте популярности и тут вдруг и случилась эта нелепая история, из-за которой он снова попал за решетку.
   После расставания с женой Чернокамский не то чтобы загулял, но стал чувствовать себя намного свободней. Девчонки после концертов ждали с цветами, в клубах многие хотели видеть его за своим столиком, и он как мог пытался заштопать сердечную рану, нанесённую женой, которая ждала его весь первый срок, а последнее испытание не прошла. Штопальщицы старались, но ни одна из них не затронула его сердце.
   С момента выхода хита в народ прошло с полгода, когда Аркадий встретил Ирму. Гордая прибалтийская красавица была скупа на эмоции, но необыкновенно хороша собой и Аркадий потерял голову. Благодаря Ирме выстрелил его второй хит – «Белые ручки». Девушка обратила внимание на влюблённого шансонье, но дальше флирта дело не шло. Её аристократическая семья была категорически против общения единственной дочери с бывшим уголовником, будь он хоть трижды звездой шансона.
   И тогда Аркадий решился на дерзкий поступок – похитил девушку. Не буквально, конечно. Заехал за ней в архитектурный институт, где она училась, посадил к себе в машину и на несколько дней увёз в загородный дом к приятелю музыканту. В особняке собралась тёплая компания, в основном из около музыкальной тусовки.
   Ирма была рада сбежать от опеки родителей, и наконец доказала Аркадию, что не такая уж она и недоступная. И всё бы ничего, если бы не одно но. У девушки сел телефон, а позвонить родителям с чужого номера она почему-то не догадалась и те двое суток сходили с ума. А когда она, наконец, появилась дом, отец устроил ей такой скандал, что она собрала было вещи, чтобы ехать к возлюбленному. Только тут родитель одумался и для вида сменил гнев на милость. А сам сказал перед сном жене:
   – Этому мерзавцу Чернокамскому место в тюрьме. Кто там побывал, того уже не исправишь. Вот пусть туда и отправляется… Надо только повод найти.
   И повод нашёлся. Оказалось, что во время загородного отдыха Аркадий, развлекая свою новую даму сердца, угнал на местной станции …паровоз. Ну как угнал? Компания отправилась на пикник к местной реке, где ловилась чудная рыбка, и можно было уютно расположиться не только с удочкой, но и с костром, и с гитарой. Аркадий был в ударе – пел свои старые «лагерные» песни, очаровывая юную Ирму и выжимая из её прекрасных глаз слезу. Недалеко от этого места был железнодорожный мост, по которому пару раз за вечер пронеслись поезда.
   Неизвестно, кому в голову пришла лихая идее «прокатиться на паровозике», но подогретая выпитым вином и коньяком, она нашла живой отклик в душе Аркадия и его спутницы. Аркадий пошел на станцию, а через час вернулся довольный, утверждая, что он «обо всём договорился». Ближе к вечеру компания дружно загрузилась в паровоз, в котором был машинист, накачанный коньяком для «гармонизации» с коллективом, и поехала кататься по мосту и окрестностям. За пару часов накатались вдоволь и вернулись в загородный особняк.
   Всё бы ничего, но кто-то стуканул железнодорожному начальству о раскатывавшем среди ночи паровозе, с которого пьяные голоса распевали «блатные песни». В первый же рабочий день машиниста вызвали «на ковер» и потребовали объяснений. Не моргнув глазом, машинист соврал, что паровоз …угнали. И что он ничего не видел и не слышал.
   Каким уж образом во всей этой истории всплыло имя Чернокамского, так и осталось загадкой. Но узнав об инциденте папаша Ирмы задействовал все свои связи, чтобы парень попал под суд. Оказалось, что угон паровоза подпадает под статью о терроризме – и вот на этом поворотном пункте история из анекдота превратилась в трагифарс, в результате которого Аркадий снова оказался в тюрьме.
   В последние два года отсидки стало полегче. В колонии сменилось начальство – новый «папа» оказался любителем шансона и блатняка, что дало Аркадию возможность пользоваться музыкальным оборудованием местного клуба и записывать новые песни.
   Несколько новых хитов просочились на волю и вызвали новый всплеск интереса к музыканту. В этот раз песни его звучали с оттенком горечи и реально рвали на куски сердца впечатлительных слушательниц. «Где-то там далеко», «Каблучки», «А на воле весна» – песни улетали в эфир, словно почтовые голуби, возвращаясь с новыми поклонницами и предложениями. В один из дней к Аркадию на свидание приехала бывшая жена.
   Он смотрел на неё сквозь стекло и понимал, что роднее человека в его жизни не было и не будет
   – Ну как ты тут, Аркаш? – спросила жена таким голосом, что он сразу всё понял. Защемило сердце.
   – Ждал тебя, – ответил ей в тон.
   – Я вернулась, – ответила она и заплакала.
   С этого дня к нему начало возвращаться везение.
   Приехал на короткое свидание один известный московский продюсер и сделал такое заманчивое предложение, что Аркадий пару раз вогнал себе ногти в ладонь, чтобы убедиться, что это явь. Стали приходить пачками письма от поклонниц – Чернокамский раздавал их интересующимся зэкам и с иронией подумывал, не открыть ли ему местную службу знакомств.
   Старый шансонье, который когда-то помог ему раскрутиться, с разрешения «папы» привёз ему хороший синтезатор и кое-какие звукорежиссерские прибамбасы. Аркадий ушёл с головой в музыку – и это было настоящее счастье. Песни лились из него рекой, одна сильнее другой, и он пропадал в «музыкалке» сутками.
   Приехала на длительное свидание жена – и, как оказалось, удачно. Уже через месяц он узнал, что станет отцом. Эта новость перевернула все его представления о жизни. Он стал мягче, спокойней, уверенней в своём будущем. Он даже перестал огрызаться на грубости задиристых оперов – научился отшучиваться…
   И вот настал день, когда он, наконец, вышел. У ворот колонии его встретил московский продюсер и один из старых друзей. Они обнялись по-братски, сели в гигантскую Тойоту продюсера и поехали в новую счастливую жизнь. Всю дорогу шутили и болтали о том, на какой студии будут записывать новый альбом, продюсер рассказывал про график гастролей и о том, что уже подтверждено участие Чернокамского в «Шансоне года» в Кремле с песней «Каблучки»…
   Домой он приехал поздно вечером, счастливый и отдохнувший – как будто и не было этих шести лет. Дом встретил его запахами домашней кухни, уюта, семьи. Жена с большим выпирающим животом молча приникла к нему и беззвучно заплакала.
   – Ну что ты, Ириш, тебе нельзя плакать, успокойся – Чернокамский почувствовал, как перехватывает дыхание от прикосновения живота, в котором сидит его будущий малыш… – Я же вернулся, теперь всё будет хорошо. Давай выпьем за встречу, нальешь мне бокал вина?
   Жена молча кивнула, принесла с кухни бутылку красного и два пузатых бокала. Аркадию налила полный, себе на донышко. Чокнулись, выпили, он расслабленно развалился на диване, блаженно вытянув ноги.
   – Ириш, ну неси, что ты там наготовила. Такие запахи, что с ума можно сойти, – он улыбнулся ей с теплом и нежностью и глазами сказал: «Люблю тебя, родная».
   Улыбнувшись в ответ Ирина пошла хлопотать на кухню. Когда она вернулась с подносом, заставленным домашними яствами, Аркадий был мёртв.
   Сердце восходящей звезды шансона остановилось навсегда.

Башмачник

   Свидетельство о разводе стало для Артема Сычева, в зоне известного как «Сыч», громом среди ясного неба. Вернее, даже не громом, а ураганом и бурей вместе взятыми. Кажется, совсем недавно молодая жена приезжала на длительное свидание, обнимала, целовала, говорила всякое такое, чего без любви не говорят.
   Или говорят?
   Неужели врала? Артёма разрывали противоречивые чувства. Три месяца назад у него отшмонали телефон и за это время он лишь пару раз звонил своей Оленьке с чужих номеров. И вроде отвечала приветливо, вот только всё время спешила куда-то, некогда разговаривать было. Говорила, ремонт дома затеяла, хлопот много. А он и слушал, лопух доверчивый, простодыра, идиот безмозглый…
   Так корил себя Артем уже который день, не желая примириться с неприятной вестью. Молодая кровь бурлила и кипела, требуя выхода боли, внезапно поселившейся в сердце. Артем стал задираться, отвечать на повышенных тонах и даже как то чуть не подрался с едва знакомым зэком, взявшим в столовке последний кусок хлеба прямо у Сыча перед носом.
   Надо было что-то делать. Душу жгли обида и непонимание. Ведь и сидеть то ему уже меньше года и статья у него не страшная, и собой вроде пригож – вон даже тетки из спецчасти заглядываются. Опять, же на свидание она вот только что приезжала… Не в силах носить в себе горькие думки Артём пошёл к местному сапожнику дяде Вите, который умел утешить и вразумить даже самые отчаянные головы.
   Дядя Витя считался в колонии старожилом – он провел тут уже двенадцать лет. А может и все четырнадцать – толком никто не считал. И хотя и был он простым «мужиком», его уважали даже блатные – за степенность, спокойствие и умиротворяющую жизненную философию. С обувью на зонах всегда беда, а потому работы дяде Вите хватало. То одни, то другие приносили ему негодные ботинки «на запчасти», а бывало, что и добротные куски резины и кожи обламывались по случаю.
   Дяде Вите отвели уголок в одном из цехов промки, за годы отсидки он оброс инструментом, кто-то из работяг сделал ему железную лапку на подставке – и «мастерская» стала полностью укомплектована. Если из его угла доносилось постукивание или свист, все знали – дядя Витя работает.
   У Артема давно был повод заглянуть в мастерскую – левый ботинок почти месяц «просил баланды», смачно поскрипывая надорванным носком при ходьбе. Промаявшись несколько дней после получения «письма счастья» Артем нарисовался в проеме двери дяди Витиного закутка. Одного взгляда на парня было достаточно, чтобы понять, что он страдает. Щетина, впавшие щёки и взгляд как у сердитого волчонка подавали сигналы, что дело труба.
   Взяв израненный ботинок, дядя Витя кивком предложил Артему сесть и сказал спокойно: «ну рассказывай, парень».
   – А что рассказывать? Жить не хочется, дядь Вить. Я – самый несчастный человек на свете, – сказал Артем и так истерично всхлипнул, что на секунду показалось, что он вот-вот расплачется как ребенок. Ему и вправду хотелось расплакаться, но он прикусил губу и сдержался.
   Неспешно изучая края ботиночной трещины, дядя Витя мельком взглянул на Сыча и безошибочно определил: «шерше ля фам, итить их налево». А вслух скалаз:
   – Знаешь, когда меня мусора забрали, моя матушка тоже в сердцах сказала, что самая несчастная на свете. Зашла к соседке поплакаться о беде своей, а та ей мозги то и вправила. Говорит, чего убиваешься – живой ведь, здоровый, в тюрьме накормлен будет, напоен, под присмотром, всегда съездить сможешь. А вон у бабы Тани из второго подъезда сынок в Афгане остался, навсегда. Не приедет, не позвонит. Мало того, что неизвестно ради чего голову свою сложил, так даже могилки нет, над которой поплакать можно…
   И начали они всех соседей перебирать, у кого что.
   У соседки напротив дочка родилась с размягченными тканями черепа из-за Чернобыля, с пластиной в голове живет, каждый год в Москву ездит на плановые операции. И врачи каждый раз удивляются, что она жива ещё.
   На первом этаже живёт состоятельная семейная пара – она завскладом, он начальника возит заводского. Дом полная чаша, а детей нет. Он семью на стороне завел, а от жены не уходит. И сам разрывается, и двух женщин мучает. Ну, разве это жизнь?
   В соседнем доме живёт бухгалтерша Анна Петровна, строгая статная женщина, на работу и с работы на машине возят. Думаешь, счастливая? Куда там. Жила в другом городе с мужем и сыном. В один год сначала муж разбился на машине, потом сына лихач на дороге сбил. Продала квартиру, машину, переехала сюда, потому что там жить не смогла – куда не глянет, всё семью напоминает. На вид ей за шестьдесят, а на самом деле и пятидесяти нет.
   Перебрали почти всех, кого знали – у кого муж алкоголик, у кого сын наркоман, у кого болезнь неизлечимая, у кого близкие поумирали, кто концы с концами еле сводит… Мать потихоньку и успокоилась. Так и мне приговаривала каждый раз, когда приезжала: «уж лучше в тюрьме, чем на кладбище».
   Артем усмехнулся. Уж больно нерадостно присказка звучала. Да и какое ему было дело до старых бед чужих соседей, когда прямо сейчас душу разрывала смертельная тоска.
   Дядя Витя поймал его усмешку, взял рашпиль и стал затирать края разрыва.
   – Да, чужие беды не утешают, согласен. Да и какой прок радоваться чужому горю, когда своё мир застит? Надо его просто пережить. И уж точно не считать себя самым несчастным, потому что всегда найдется тот, кому хуже. Вот, кто на твой взгляд у нас тут живет без бед?
   Артем задумался. «Без бед» в зоне прожить было проблематично.
   – Ну, может, фельдшер из медпункта? Такой тихий всегда, улыбчивый.
   Дядя Витя удивленно поднял брови:
   – Дуркуешь? Или правда не в курсе? У него пять лет назад жена с сыном на море утонули… Он сгоряча повеситься хотел. Потом ничего, отошел. В церковь стал ходить, молиться… Потому и тихий – молится про себя постоянно.
   Артем приуныл. Никто особо «счастливый» в голову не приходил, и он сказал почти наугад: – Может, зам начальника Карев? У него так вроде проблем точно нет. Мужики говорят, живет в особняке, жена – дочь депутата, дети пристроены, в Москву вот-вот заберут в управление.
   – Есть такой слушок. Да, жизнь удалась. Только вот подагра у Карева. Знаешь, что это такое? Боли такие адские бывают – на стенку полезешь…
   – Да откуда ты всё про всех знаешь, дядь Вить? – не сдержался Сыч.
   – Про всех не знаю. А вот про него знаю. Обувь ему поправляю постоянно – щас ведь на заказ ботинки только олигархи себе шьют, дорогое это удовольствие. Сильно ему подагра большие пальцы на ногах изуродовала. А ещё, говорят, болезнь королей….
   Дядя Витя достал откуда-то снизу жестяную коробку с дратвой и начал выбирать нужную катушку.
   «Интересно, за что он сидит», вдруг подумал Артем. Он слышал, что основная статья у дяди Вити сто пятая, но подробностей не знал.
   Как будто прочитав его мысли, сапожник задумчиво сказал:
   – Когда-то людей зашивал, а теперь вот всё больше кожзам…
   – Ты хирургом что ли был, дядь Вить? – удивился Сыч.
   – А то, парень. Хирургом… человеческих душ, – дядя Витя как-то недобро усмехнулся. Артем настроился на продолжение, но его не последовало.
   – Ты иди, погуляй пока, через часок приходи, готов будет твой ботинок.
   Дядя Витя посмотрел Сычу вслед и со странным чувством похожим на зависть, отметил его пружинистую походку, прямую спину, расправленные плечи – всё то, что свойственно молодости, которая так легко принимает за трагедию лёгкие жизненные неприятности.
   Подумаешь, жена ушла. Разве это несчастье? Вот он видел несчастье – нестерпимую боль, адские мучения. Настоящие, а не надуманные страдания. Двадцать семь человек отправил на тот свет – кого-то после долгой и отчаянной мольбы, а кого-то и самовольно, из чистого сострадания.
   Работа в больнице оказалась совсем не таким благородным и красивым делом, как он себе представлял, давая клятву Гиппократа. Людские страдания, равнодушие и коррупция персонала, отсутствие хороших лекарств и эффективных обезболивающих, цинизм чинуш от медицины и напрасные надежды безутешных родственников, на которых строили личный бизнес некоторые его коллеги…
   Он не хотел жить как они.
   Он хотел избавлять людей от мучений. Иногда ему это удавалось на операционном столе. Но бывали случаи, когда медицина была бессильна, и помочь было нечем. То есть абсолютно.
   Человек терпел адские муки, а Господь медлил и не спешил забрать страдальца к себе… Каждый раз Виктор долго думал, прежде чем решиться, взвешивал «за и против», сомневался. Чаще отказывался от своих грешных мыслей. Но каждый раз, когда всё-таки решался, убеждал себя в том, что мученики, отправленные на небеса, говорят ему оттуда «спасибо».
   Следствие доказало только четыре случая, но и этого оказалось достаточно, чтобы сесть надолго.
   «А ведь это я! Я – счастливый человек», – неожиданно подумал про себя дядя Витя, проталкивая крючок сквозь истонченную кожу казенного ботинка.
   Несколько секунд спустя до слонявшегося невдалеке Сыча донеслось легкое посвистывание – башмачник делал свою работу.

Невыдуманные истории

Народный заседатель

   Я был знаком с женщиной, которая была заседателем в семидесятые годы. И очень многим людям срок скостила, хотя большинство из них и не знало об этом.
   Врезался в память один случай. Бригада горожан-строителей была отправлена в «местную командировку», куда-то в район. Им начислили зарплату, за которой с пачкой доверенностей приехал бригадир, молодой парень. И вот он получил на всех зарплату и спрятал все деньги в носок. Ну и пошел на автобусную станцию – обратно в район ехать. Да где-то в неположенном месте дорогу перебежал.
   Его засек во время этого «перехода» какой-то милиционер и начал свистеть в свисток. Но парень вместо того чтобы остановиться, еще быстрее побежал. А милиция как рассуждает? Убегает – значит надо догонять. Ну и побежал за ним, скрутил, вызвал подмогу, доставил в отделение…
   Казалось бы, дело не стоит выеденного яйца. Однако парня довели до суда. Только потому, что на вопрос «почему убегал» он ответил «у меня деньги чужие были с собой, побоялся что в милиции отнимут»…
   Привлекли за клевету на советскую милицию в общем. Обвинитель просил пять лет, судья остановилась на трёх, а женщина эта – которая заседателем была – упросила до двух лет снизить срок. По хорошему вообще отпустить человека надо было, да видно времена такие были – не могли не осудить в такой ситуации.
   Недавно прочитал рассказ, в котором человек, которому снится, что его судит суд присяжных, думает: «вот бы меня в заседатели! уж я бы им задал!»
   И подумалось: а каков процент таких, жаждущих «задать» среди современных заседателей? Понятно, что выбираются они вроде как методом случайной выборки и т. д. и т. п. Однако интересно, как реагирует обычный человек на такую возможность.
   Для простого смертного возможность «вершить правосудие» – это шанс проявить милосердие или возможность отомстить всему миру? Кусочек власти или шанс дать слово своей душе?
   Понятно, что люди все разные, и закономерностей наверное не вывести, и всё же, всё же.
   А женщину ту звали Александра Фёдоровна. Светлая ей память!

Глоток свободы для узника

   «Сквозь железные решётки
   С неба в окна смотрят звёзды…
   Ах! В России даже звёзды
   Смотрят с неба сквозь решётки…»
   М. Горький «Тюрьма»
   Льву Толстому приписывают фразу о том, что каждый настоящий мужчина должен хоть немного посидеть в тюрьме. Что-то похожее утверждал и Махатма Ганди. Мысль спорная; то подтверждаемая, то опровергаемая тысячами судеб разных сидельцев. С одной стороны, фраза Жеглова: «Вор должен сидеть в тюрьме». С другой – стихи Высоцкого: «…Ведь там сплошные лагеря, А в них убийцы, а в них убийцы! Ответит он: – Не верь молве. Их там не больше, чем в Москве» (Мой друг уехал в Магадан). С одной стороны, маньяки, убийцы и бандиты. С другой – известные всем люди, с которыми слово «тюрьма» в наших умах никак не вяжется. Хотя факт такой в их биографии есть. Например, Спартак Мишулин или Георгий Жжёнов.
   Для человека думающего очевидно, что не тюрьма делает человека чудовищем. И что далеко не на всех, кто попал в эти жернова, стоит «автоматом» ставить крест.
   Впрочем, я далёк от того, чтобы философствовать на избитую тему «сумы и тюрьмы». Мне, как человеку пишущему и поющему, гораздо интересней тема тюремного творчества.
   Когда говорят о творчестве в неволе, то первое, что приходит на ум, это предметы, сделанные руками заключённых. Нарды, чётки, шкатулки, картины, ножи, иконы, игральные кости, оригинальные поделки из хлебного мякиша… Это далеко не полный перечень тех диковинок, которыми богаты сегодняшние зоны. В каждой зоне обязательно есть такой умелец, который коротает срок, создавая шедевры, радующие потом солагерников, зоновское начальство и любителей специфики на воле. Резчики, кузнецы, художники – их талант создавать красивые вещи среди однообразия и неприглядности неволи скрашивает не только их будни.
   Талант этих людей лежит на поверхности; плоды их творчества видны каждому и даже самый далёкий от искусства человек способен оценить красоту и изящество созданных ими вещиц.
   Однако, в каждой зоне есть люди, которые имеют не меньше права называться творцами, при том, что их творчество зачастую не видно и неведомо никому, даже тому, кто спит на соседней шконке. Это люди, у которых творческие импульсы занимают не руки, а умы и души. Это поэты и музыканты, люди пишущие, которым есть что сказать, и которые просто не могут не сочинять. Люди, живущие по «формуле Жванецкого»: «писать, как и писать, надо только тогда, когда терпеть уже не можешь».
   Поэт – это судьба
   Говорят, что поэт – это судьба. Жизнь человека, который увлечён поэзией, строится совсем по другим законам, даже если этот человек волею судьбы оказался в тюрьме. Хотя бы по одной простой причине – что бы вокруг не происходило, не писать настоящий поэт не может.
   Среди заключенных поэты попадаются не часто, но они есть. Кто-то пишет свои стихи в тетрадку, не рискуя поделиться ими с окружающими. Кто-то делится с друзьями, или изливает поэзию в письмах «заочницам». Некоторым везёт больше и их сочинения «просачиваются» на страницы газет, журналов, и даже книг. Повезло и тюремному поэту Тимофею К., чьи стихи кто-то из ценителей отправил в газету, а газета напечатала. Вот как пишет об этом обычная женщина из города Углич, которую зацепили строчки, написанные заключенным.
   «Эта история началась в феврале 2010 года. Тогда, в газете „Шанс“, я прочитала замечательные стихи Тимофея К., мне захотелось познакомиться с этим человеком. Наведя справки, узнала, что Тимофей находится в колонии. Я написала ему письмо, и 18 марта (в день его сорокалетия) получила ответ. Оказалось, он и не знал, что его стихи печатают (да еще и нравятся!) … Тимофей очень обрадовался, что ему кто-то пишет. Так завязалась наша переписка, полная душевного тепла и прекрасных стихов Тимофея, которые я стараюсь донести и до других людей. Сравнивая его первые письма, их безнадежность и пессимизм, с сегодняшними, я вижу, как преображает человека участие других людей. В своих первых письмах Тимофей и не мечтал выйти досрочно, как он писал: „некуда и страшно“. А сегодня у него есть мечта!..»
   Эта отзывчивая женщина не просто посылала Тимофею вырезки из газет с его стихами и отзывы на его поэзию разных людей. Она ухитрилась навестить его в колонии и привезла ему диплом победителя конкурса стихов, став для него добрым вестником из свободного мира. Принимая деятельное участие в судьбе заключённого поэта, она хлопотала за его условно-досрочное освобождение, собрав более пятидесяти подписей под своим обращением в УФСИН.
   Сегодня Тимофей К. на свободе и живёт тихой жизнью поэта-отшельника, слагая свои рифмы не под лай собак и крики конвойных, а под уютное тиканье домашних ходиков. Хотя свои лучшие стихи он написал в ИТК:
   Наступила весна… Я её не хочу,
   Потому что неволен!
   Я фортуне сполна по кредитам плачу —
   В ИТКа, под конвоем…
   На «расстрельный» забор примостились грачи,
   Пролетавшие мимо…
   А уснувший «мажор» тихо плакал в ночи
   О далёкой любимой.
   Поднимусь на барак, погляжу за «запрет» —
   Почему я не птица?!
   Но начальник, дурак, «засветил» пистолет
   И велит мне спуститься.
   Даже пёс у ворот заскулил-загрустил,
   От пайка отказался —
   Верно, сучка зовёт… Я б его отпустил…
   Если б там оказался…
   История жизни этого поэта так меня впечатлила, что я написал по её мотивам рассказ «Тихоня». О скромном поэте, который наблюдает за всеми проявлениями жизни из самой её гущи, скитаясь по тюрьмам и чужим углам, и отказываясь от сытого счастья ради творчества.
   Впрочем, это лишь один пример. На самом деле талантливых авторов за решеткой много. Пример тому – конкурс стихов, несколько лет проводимый журналом «Неволя». На конкурс пришло неимоверное количество талантливых стихов. Стихов, проникнутых раскаянием. Пропитанных сердечной болью и трепетом…
   Кстати, стихи на темы свободы и неволи писали лучшие русские поэты всех времён. Вспомните хотя бы Пушкинского «Узника» – «Сижу за решеткой в темнице сырой. Вскормленный в неволе орел молодой…» А Маяковский? «Конечно, ни для кого не ново, что у демократов свобода слова. У нас цензура – разрешат или запретят. Кому такие ужасы не претят?!»
   Поэтов, писавших о свободе, можно перечислять долго, но все они уже давно покинули наш бренный мир, оставив его на растерзание рэперам и попсе… Однако самородков на земле русской ещё много, есть они и на воле, и в местах лишения свободы, где талант обостряется, закаляется и приобретает окончательную огранку. И задача общества – найти эти самородки, дать им шанс проявить себя. Чего стоят все идеи о «социальном лифте», если у талантливых людей в МЛС нет ни малейшей возможности проявить свой талант, показать его людям?
   Слышу, как многие мне ответят, что и простым законопослушным гражданам хочется демонстрировать свой талант. И среди них полно людей, виртуозно владеющих рифмами, ямбами и хореями. И непонятно для чего носиться с осужденными, как с писаной торбой, когда вокруг масса более достойных людей.
   Соглашусь и не соглашусь одновременно. А причины своего внимания к творящим «изгоям», изложу чуть позже.
   Повесил свой сюртук на спинку стула музыкант…
   Музыканты в зоне – отдельная тема. От сумы и от тюрьмы не застрахован никто и потому музыкальной братии за решёткой полно. Из примеров современности можно вспомнить одного известного рэпера который летом 2010 года нежданно-негаданно провел 10 дней в Волгоградском СИЗО за оскорбление сотрудников МВД на концерте. Хотя, по сравнению с теми сроками, которые выпали на долю многих достойных музыкантов, 10 суток это лишь мимолётное приключение.
   Многие известные в мире музыки люди когда-то «мотали срок», например, певец Сергей Захаров, основатель «Лесоповала» Михаил Танич, продюсер Юрий Айзеншпис. Большинство известных музыкантов «с криминальным прошлым» нашли себя в шансоне – Александр Новиков, Анатолий Полотно, Слава Медяник, Иван Кучин, Ефрем Амирамов и другие.
   Большинство из них стали известными либо до, либо после отсидки. Однако в последнее время – видимо в силу развития коммуникационных технологий и их проникновением в МЛС, стали появляться певцы и музыканты, чьё творчество проникает на волю, в то время как сами они находятся за решёткой.
   На стыке современности и времен отсутствия полноценной связи с сидельцами, сверкнула и угасла звезда музыканта и исполнителя Игоря П., более известного как Росписной (благодаря многочисленным татуировкам).
   Тридцать лет жизни из своих сорока шести он провел в тюрьме, регулярно получая новые сроки за хулиганство и пьяные выходки. Вот уж кому творчество скрашивало время, проводимое в зоне! Росписной пел весьма неплохо, а его тюремная лирика находила путь к сердцам самых разных слушателей.
   Судьба дала ему уникальный шанс, который редко выпадает музыкантам даже на свободе. Став лауреатом первого конкурса песни среди осужденных «Калина красная», Игорь заключил контракт с компанией «Союз Продакшн». Его альбом «Срок», записанный в профессиональной студии, сразу разошёлся по любителям шансона. Но видимо удача не в том, чтобы поймать птицу счастья, а в том, чтобы её удержать. Ни слава, ни возможность зарабатывать творчеством не исправили «горбатого». Уже став «звездой» он снова попал в тюрьму, откуда уже не вышел…
   Можно долго рассуждать про нелёгкую «судьбу-злодейку» талантливого музыканта, однако в большинстве случаев свою судьбу мы предопределяем сами, своими характерами, своими поступками, своими мыслями и планами. Не каждый способен круто изменить свою жизнь, даже если выпадает редкая удача. Однако много и тех, кто давно грезит переменами, и даже находясь «на тюрьме» всё свободное время и силы посвящает творчеству.
   За последнее время ценители шансона стали свидетелями нескольких таких явлений. Наиболее заметными из них можно назвать Михаила Б. и Аркадия К., которые начали свою музыкальную карьеру в местах лишения свободы.
   Музыкант Михаил Б. в своё время проехал чуть ли не по всем лагерям Советского Союза, от Вологды до Мурманска и Хабаровска, отдав тюрьмам тридцать лет своей жизни. Записал семь альбомов («Вологодские дворы», «Этапом на Сокол», «Лирика», «Блатная десятка» и др.), которые официально не издавались. Михаила поддерживали друзья с воли, помогали с музыкальными инструментами, поддерживали его творческие порывы, размещали его песни в сети. Более тысячи песен написано Михаилом на темы неволи, зоны, исковерканных судеб заключенных. Больше всего его творчество подпадает под определение «блатной шансон». Интересный тембр голоса, чем-то напоминающий голос Михаила Круга, талант и упорство стали его главным оружием в борьбе с безысходностью тюремной реальности… Увы, недолго ему пришлось порадоваться свободе. Выйдя на свободу смертельно больным, он так и не успел дойти до массового слушателя…
   Аркадий К. тоже запел в тюрьме. На сайте исполнителя написано, что в колонии Аркадий записал более 80 песен и снял 7 клипов. Его музыкальный стиль можно охарактеризовать как лирику, популярную песню, с шансоном большинство песен роднит только тематика текстов. Увы, судьба Аркадия тоже трагична. За два года после освобождения он успел проехать с концертами по всей стране. Свобода дала ему всё то, что в лагере кажется недосягаемым. Семью, концерты, эфиры. Аркадий в бешеном темпе мотался по стране, выступая в самых разных её уголках; пел в ресторанах и клубах, не отказываясь ни от единой возможности выйти на сцену. Спешил жить, спешил петь. Написал много новых песен, в том числе и таких, в которых не вспоминал о тюрьме. Армия его поклонников росла, ему пророчили блестящее будущее. Душа радовалась за то, что талантливому парню удалось вырваться из цепких лап уголовного прошлого и стать для тысяч людей музыкальным кумиром, желанным творческим гостем.
   Он многое успел. Но так и не дожил до сорока. Его скоропостижная смерть поразила поклонников. До сих пор трудно поверить в то, что он ушел так внезапно, на взлёте. Среди моих рассказов есть посвященный ему – «Звезда шансона». Этот рассказ – попытка ответить на вопрос, почему жизнь молодого и полного планов мужчины оборвалась именно тогда, когда перед ним открылись все дороги…
   Конечно, заниматься творчеством в МЛС совсем непросто. Да, есть конкурс песни «Калина красная», который раз в год дарит призрачную надежду творческим людям, лишённым свободы. Однако попасть туда могут единицы, да и то, только из тех, у кого есть доступ к музыкальным инструментам в клубе. Альтернативой клубным балалайкам может стать только свой инструмент, однако собрать свою студию на зоне – это большое дело. «Затянуть» с воли гитару или синтезатор равносильно одному из мифических подвигов Геракла. Разумеется, без поддержки с воли это просто невозможно.
   И здесь мы подходим к одному из ключевых моментов в теме творчества за решёткой. Поддержка, помощь, подвижничество, интерес других людей – вот тот фактор, отсутствие которого способно даже самого творческого человека ввергнуть в пучину отчаяния и собственных грехов. Зато его наличие способно не просто дать дефицитную в МЛС моральную поддержку, но и стать ступенькой к новым творческим и духовным высотам.
   Будет ли культурная оттепель в МЛС?
   В России мало кому удавалось широко поделиться своим творчеством, находясь «за решёткой». Мы ведь не Америка, где, например, Тупак Шакур, будучи заключенным, ещё в середине девяностых смог записать и выпустить в большой мир ставший мега-популярным диск…
   Поэты и шансонье принадлежат к разным творческим субкультурам, однако, дар глаголом «жечь сердца людей» требует выхода и у тех и у других. Как тут не вспомнить Высоцкого, который тоже не избежал «тюремных тем» в творчестве: «Мой путь один, всего один, ребята, мне выбора по счастью не дано…» Истинный поэт или музыкант – это всегда голос времени, в котором он рождён, голос народа, среди которого он живёт. И не важно, живёт он на улице Тверской в Москве или в тюремном бараке в Мордовии. Не потому ли никогда не сидевшие поэты так много пели о гоп-стопах, тюрьме и неволе? Вспомните хотя бы «Гоп-стоп» Александра Розенбаума и «Владимирский централ» Михаила Круга.
   Истинному таланту многое прощается. А талант, вынужденный писать и творить в условиях жёстких ограничений и лишений, часто вызывает сочувствие и сопереживание. Так уж устроена наша «русская душа», что мы готовы понять и поддержать, прежде всего, «униженных и оскорбленных», страдальцев, сидельцев, притесняемых и угнетаемых.
   Однако принципы, на которых построена современная пенитенциарная система, основаны не на настроениях общества, а на официальных правилах и устоявшихся порядках, которые не предусматривают реверансов в сторону талантливых зэков.
   Сегодня много говорят о либерализации уголовно-исполнительного кодекса; министерство юстиции то и дело готовит законопроекты об облегчении условий для некоторых групп арестантов… Но принесут ли все эти поправки реальные перемены в жизнь заключенных? Особенно одаренных и талантливых.
   А ведь сколько их, одарённых и талантливых, но «подпортивших» свою биографию тюрьмой, сегодня известно каждому! Несколько лет отбывал срок Ф.М.Достоевский, вспоминавший об этом в «Записках из мёртвого дома». Приходилось ночевать в тюрьме И.С.Тургеневу. Недолго, но «посидел» и Максим Горький, написавший потом повесть «Тюрьма», в которой были такие строки «Сквозь железные решётки
   С неба в окна смотрят звёзды…
   Ах! В России даже звёзды
   Смотрят с неба сквозь решётки…»
   Даже «наше всё» А.С.Пушкин был в ссылке!
   А писателей И. Бабеля и А. Весёлого так вообще расстреляли… Увы, есть обстоятельства, над которыми даже самые талантливые люди не властны. А вот помочь талантам проявить себя способны очень многие. Начиная от воспитательных отделов ФСИН и заканчивая СМИ. Ведь ни для кого не секрет, что многие газеты, журналы – а то и ТВ-каналы – спекулируют на теме неволи, подпитывая свои рейтинги «жёлтыми» сюжетцами из жизни заключенных. Почему бы вместо скандальных историй, часто высосанных из пальца, не выделить место на страницах изданий или в телеэфире талантливым музыкантам, поэтам и исполнителям, вынужденным творить в тюремных камерах и зоновских бараках?
   Этот глоток свободы был бы на пользу не только самим авторам, но и их товарищам по несчастью, тем, кто, глядя в тюремные окна, видит не звёзды на небе, а лишь решётку и безысходность.
   Р.S.
   История поэта Тимофея Картошкина, с которой я начал этот очерк, показательна тем, что, получив человеческую реакцию на своё творчество, поэт «оттаял», ожил, стал строить планы на будущее, тогда как до этого выходить ему было «некуда и страшно». Одним счастливым человеком стало больше. Ну, или одним «социально адаптированным» бывшим заключенным, если хотите. А потребовалась для этого самая малость: возможность поделиться своим творчеством и получить на него искреннюю человеческую реакцию.
   А теперь о том, почему это так важно для всего общества. Пенитенциарная система, грубо сжимающая рамки дозволенного, как ни крути, травмирует психику заключенного. Понятно, что цель правосудия – наказать за совершенное «нельзя». Без ограничений этой цели не достичь. Однако, одно дело наказать и совсем другое – наказывая покалечить, что как правило и происходит в любом без исключения учреждении ФСИН на территории России. И что самое страшное – покалечить всех без разбора.
   Само по себе это вроде бы и ничего. Речь ведь о какой-то там горстке изгоев. Вот только есть одно «но». Рано или поздно все эти «калеки» возвращаются обратно в общество. Человек-пружина попадает туда, где живут все. Где целуются влюбленные, где гуляют с колясками мамаши, где считают копейки пенсионеры, где миллионы взрослых людей совершают ежедневный хадж на работу, а миллионы детей – в садики, школы, институты…
   Сколько времени «пружина» будет разжиматься? День? Год? Пять? Кто окажется рядом, когда пружина разожмётся? Пенсионерка в магазине? Молодой очкарик в лифте? Девочка с портфелем, идущая навстречу по улице? Подвыпивший сосед? Собственная старушка-мать? Как это будет? Кого зацепит?
   Не проще ли не допускать сжатия этой внутренней пружины? Хотя бы у тех людей, которые сами нашли выход своему внутреннему напряжению. Нашли в творчестве, в стихах, в музыке. Ведь это на самом деле просто – протянуть руку узнику. И тем самым обезвредить тикающую у него внутри мину.

Калина красная

   Конкурс для заключенных «Калина красная» ворвался в медийное пространство в 2002 году. Для многих эта новость стала глотком свежего воздуха, знаком некой «оттепели» для людей, оказавшихся по ту сторону колючей проволоки.
   Этим гуманистическим проектом мы обязаны основателям одной из самых успешных российских музыкальных студий – студии «Союз». В начале двухтысячных кассеты и диски, выпущенные этой студией, раскупались по всей России как горячие пирожки. Слава о «Союзе», конечно же, проникала и в места лишения свободы, откуда на студию шёл нескончаемый поток писем со стихами, песнями, музыкой.
   В этом потоке попадались и талантливые произведения и очень талантливые. Их было настолько много, что руководители студии решили создать отдельный проект для творческих людей, оказавшихся в сложной жизненной ситуации.
   Для многих этот проект стал началом новой жизни.

Фабрика тюремных звезд

   Хотелось бы вспомнить нескольких ярких лауреатов «Калины Красной».
   Героем первого финального концерта «Калины красной», который состоялся в Москве в 2003 году стал Игорь П., который на тот момент отбывал срок в Липецкой области. Говорят, ему прочили блестящую карьеру в мире шансона, однако он так и не смог «завязать» с криминальным образом жизни. В 2004 году студия «Союз» выпустила его полноценный альбом «Срок», который, говорят, очень высоко оценили любители жанровой песни. Однако Игорь так и не стал профессиональным артистом… И, к сожалению, он очень рано умер, всего в 46 лет, через 4 года после победы в конкурсе.
   В этом же финале блеснул и Андрей К. из Владимирской области. У Андрея тоже непростая судьба. Первый срок он получил в 2002 году, а уже в 2003 стал финалистом «Калины красной» и всего через год вышел по УДО. Этот парень имел все шансы стать музыкантом на профессиональной сцене. Говорят, сам Михаил Танич звал его в гитаристы «Лесоповала». Но увы, всего через год после УДО он снова сел – и потом еще несколько раз выходил и возвращался… В «Калине красной» он вновь «блеснул» в 2018, победив в региональном отборе по Владимирской области. Правда, в финал так и не попал. Видимо, не всем талантливым людям судьбой назначено быть артистами.
   В 2004 году очный финал «Калины красной» проходил в Ростове-на-Дону. И безусловной звездой того концерта стала Марина К. из Орловской области. Марину освободили прямо на сцене во время финального концерта.
   Сейчас Марина достаточно известная и самодостаточная творческая единица. Она снимается в альтернативном кино, её песни звучат на радио «Шансон»… При этом живет она достаточно тяжело в бытовом плане. Жизнь её не балует и не лелеет. Мы с ней на связи время от времени, и я не понаслышке знаю о её непростой судьбе. Хочется пожелать, чтобы у неё всё наладилось, потому что она очень талантлива и достойна лучшей жизни и карьеры.
   В 2007 году «Калина красная» приезжала в Уфу. В том концерте участвовал один мой хороший приятель, Павел Ш. из Челябинской области. Мы с ним пересеклись уже много позже на фестивали Круга в Твери. У Павла интересные песни, необычная музыка и вообще явная музыкальная одаренность. Однако, он до сих пор так и не нашел себя – много путешествует, меняет города и страны, ищет новые музыкальные решения. Хочется пожелать Павлу душевного равновесия и гармонии со своим внутренним камертоном – с собственной душой.
   В 2013 году «Калина красная» «гастролировала» в Барнауле. И там тоже было эффектное освобождение прямо на сцене, о котором написали многие СМИ, даже ранее равнодушные к конкурсу среди заключенных. Освободилась участница концерта Ольга К. из Владимирской области. С виду обычная женщина, ничем особо не примечательная. Однако СМИ не зря проявили к ней повышенный интерес. Ольга оказалась весьма известной личностью – много лет она была концертным директором известной певицы, практически легенды советской эстрады. Что и как произошло между ними – доподлинно не известно, да и смысл теперь об этом говорить? Сейчас Ольга вполне успешно работает с одной из певиц шансона, и, надеюсь, покончила с криминальной темой в своей жизни.
   В 2014 «Калина красная» проходила в Вологде. Среди финалистов был нетипичный для заключенных паренек в инвалидном кресле. Это был Максим К., отбывавший на тот момент свой срок в республике Башкортостан. Два предыдущих года он пытался штурмовать «Калину красную», но в финал никак не выходил. А вот в 2014 ему, наконец, повезло. После освобождения в 2016 году Максим стал практически профессионально заниматься музыкальной карьерой и достиг в этом направлении неплохих результатов. Ему не помешала даже инвалидная коляска, к которой он был прикован с 2000 года. А возможно он добился успеха именно благодаря (вопреки) ей? Кто знает…
   За последние 5 лет своей жизни Максим стал весьма популярен у себя на малой родине, да и за его пределами. Выступал на сцене сольно, а иногда в качестве приглашенного гостя у других артистов. У него появились поклонники, свой зритель, его стали приглашать на ТВ…
   И вдруг в октябре 2021 года его поклонников шокировала страшная новость – Максима больше нет. Осложнение от ковида трагически и внезапно оборвало его жизнь и карьеру…
   В этом же, 2014 году, финалистом конкурса стал Михаил К. из Вологодской области. Мы дружили с Михаилом, он был невероятно талантливым музыкантом, но, к сожалению, его уже нет в живых – слишком много проблем со здоровьем вынес он с собой на волю. Не стало его в марте 2016 года, всего через полгода после освобождения…
   В 2017 году «Калина красная» приехала в Волгоград. И там зажгла звезду Станислава П. из Тюменской области. Станислав дважды до этого участвовал в конкурсе, но в финал попал только на третий раз, в 2017г. Этот финалист один из немногих, кому удалось построить успешную музыкальную карьеру на воле. Станислав стал солистом группы Михаила Танича «Лесоповал», и, говорят, весьма органично вписался в экосистему и антураж коллектива. Его приняли многолетние поклонники группы, уж не говорю о поклонницах. Хотя, я слышал, сейчас он пытается выстроить сольную карьеру. Пусть ему повезет!
   Конкурс стал не только «социальным лифтом» для его участников, но и символом свободы.
   Верю, что «Калина красная» продолжит свою работу и протянет руку помощи ещё не одному поющему и пишущему осужденному.

Последние герои радио Шансон

   И Высоцкого, и Круга в своё время упрекали в одном и том же – что, мол, поют о том, чего в своей жизни «не нюхали». А именно – о войне и о тюрьме. Однако, даже критики признавали, что песни эти написаны так, что выворачивают душу. А всё потому, что поэты от Бога – это всегда глас своего времени и народа, и неважно – живут они в Париже, в Твери, в Москве или в тюремном бараке в Мордовии.
   Многие из уважаемых в мире музыки людей прошли через МЛС. Например, ныне покойные Сергей Захаров, Михаил Танич, Юрий Айзеншпис. Из всех выше названых только Танич создал проект, связанный с шансоном. Остальные предпочли другую музыку.
   Ну а среди шансонье хватает бывших сидельцев. Как шутят квн-щики, в шансоне особый шик, когда шансонье выходит одновременно с новым альбомом. Впрочем, многие многоуважаемые мэтры русского жанра уже почти и не помнят некрасивый факт своей биографии – ведь сидели они так давно, по факту – в советской ещё тюрьме.
   Появляются в шансоне и «свежие» выходцы из современных млс. Но у большинства из них слишком трагические судьбы. И даже имея все шансы к успеху они до него попросту не доживают. Хочется рассказать о них поподробнее.
   Игорь П.
   В начале 2000-х сверкнула и угасла звезда автора-исполнителя Игоря П.
   Тридцать лет жизни из сорока шести он провел в тюрьме, регулярно получая новые сроки за хулиганство и пьяные выходки. Вот уж кому творчество скрашивало время, проводимое на зоне! Песни его берут за душу, хотя по жизни он был человек, мягко говоря непутевый. Девять раз женился на заочницах и девять же раз с ними разводился. Последний срок получил за то, что пьяный устроил расправу над очередной тёщей…
   И вот этот весёлый парень стал лауреатом первого конкурса песни среди осужденных «Калина красная». Более того, в него поверила крутая на тот момент (2003) компания «Союз Продакшн» и заключила с ним серьезный контракт. Его первый студийный альбом «Срок» реально «зашел» любителям шансона. Но видимо удача не в том, чтобы поймать птицу счастья, а в том, чтобы её удержать. Ни слава, ни возможность зарабатывать творчеством не исправили «горбатого». Следующие 5 лет он жил прямо по песне Есенина: «…и похабничал я, и скандалил» и умер в 2008 году от цирроза печени. На самом пороге новой жизни, в которой у него, наконец-то, появилась настоящая семья…
   Михаил Б.
   Музыкант Михаил Б. был широкой души человеком. Что не помешало ему, как и предыдущему герою, провести в тюрьмах тридцатку. Свою тюремную эпопею он начал в лагерях Советского Союза, проехав от Вологды до Хабаровска. А закончил в пост-советской зоне в Шексне. Песни свои он и сочинял и записывал прямо в МЛС, но ни один из его семи альбомов («Вологодские дворы», «Этапом на Сокол», «Лирика», «Блатная десятка» и др.), официально так и не был издан.
   Михаил Б. написал больше тысячи песен. Были среди них и душераздирающие исповеди, и блатной шансон, и арестантская лирика и просто красивые душевные песни. Его голос был чем-то схож с голосом Михаила Круга, но манера и подача были индивидуальные, авторские. Талант и упорство были его главным оружием в борьбе с безысходностью тюремной реальности… Увы, выйдя на свободу смертельно больным, он так и не успел дойти до массового слушателя.
   Умер Михаил Б. весной 2016 года, пробыв на воле всего несколько месяцев. С этого же 2016-го года энтузиасты проводят в Вологде ежегодные фестивали шансона, посвященные его памяти.
   Аркадий К.
   Аркадий К., пожалуй, имел больше всех шансов пробиться к большой сцене и стать известным исполнителем. Запел он тоже в тюрьме, и первые его песни были соответствующей тематики. Однако, выйдя на свободу он «сменил пластинку» и сделал акцент на лирику и сплав шансона и попсы. Его музыкальный стиль чем-то близок стилистике групп «Фристайл» и «Нэнси», а у такой музыки, как известно, всегда есть благодатная аудитория. Добавьте к этому привлекательную внешность и приятный тенор – и портрет потенциального любимца публики будет почти завершен. Аркадию повезло с директором – практически сразу после освобождения он попал «под крыло» человека пробивного и сведущего, который повёз его с выступлениями по городам и весям.
   Увы, судьба Аркадия тоже оказалась трагична. Всего два года успел он поездить с концертами. Свобода дала ему всё то, о чем в лагере он только мечтал – поддержку, любовь, поклонение публики, концерты, профессиональные студии. Аркадий в бешеном темпе мотался по стране и пел, пел, пел… Пел в ресторанах и клубах, на частных мероприятиях и творческих междусобойчиках; старался не пропускать ни одной возможности выйти на сцену. Спешил. Жить, петь, творить…
   Написал новых песен, в которых совсем не вспоминал о тюрьме. Армия его поклонников росла, ему пророчили блестящее будущее. Душа радовалась за то, что талантливому парню удалось вырваться из цепких лап уголовного прошлого и стать для тысяч людей музыкальным кумиром, желанным творческим гостем.
   Всё оборвала его скоропостижная смерть. Все, кто знал Аркадия или его песни, просто онемели от шока. Даже и сейчас, несколько лет спустя, это кажется несправедливым – ведь ему не было и сорока. У него было много планов, он был на творческом взлёте… Я посвятил ему один из своих рассказов – «Звезда шансона». Этот рассказ – попытка ответить на вопрос, почему жизнь Аркадия оборвалась именно тогда, когда перед ним открылись почти все двери…
   Максим К.
   В конце 2021 года трагический список артистов-сидельцев, раньше времени отправившихся в мир иной, пополнился ещё одним именем. Звезда этого шансонье зажглась с легкой руки Александра Розенбаума, который заприметил талантливого инвалида-колясочника на финале «Калины Красной» в Питере.
   Розенбаум проникся его судьбой и решил поддержать. Дал свой телефон, подбодрил, сказал, что Максим должен обязательно петь и ни в коем случае не изменять своему предназначению. Даже передавал ему на зону музыкальное оборудование…
   В 2014 году Максим стал финалистом конкурса песни среди осужденных «Калина красная». С того момента его музыкальная карьера начала развиваться неслыханными темпами.
   Сначала Максим стал весьма популярен в своем городе, в Брянске, потом его начали пригашать выступить и в других городах. Все чаще он выступал на сцене сольно, а иногда в качестве приглашенного гостя у других артистов. У него появились поклонники, свой зритель, его стали приглашать на ТВ…
   И вдруг в октябре 2021 года его жизнь внезапно оборвалась. Осложнение после ковида трагически и внезапно оборвало его жизнь и карьеру…
   Незадолго до трагической болезни Максим рассказал в интервью, что написал новую песню «Подари мне свою улыбку» и приступил к съёмкам клипа. В этом же интервью Максим мечтал, «Чтобы мамулька моя была жива-здорова» (его мама тогда только оправилась от онкологии), а также о том, чтобы «собрать Кремлёвский дворец» и стать отцом дочери. Но увы – мечты музыканта оборвала болезнь.
   Вот такие грустные судьбы людей, которые могли бы жить и радовать поклонников своим творчеством. То ли тюрьма, словно опухоль, душит их из прошлого своим тёмным крылом. То ли просто так на роду написано… Как бы ни было, помянем их добрым словом и поставим их песни, когда захочется потосковать под рюмку холодной водки.

Скандальная звезда артиста

   Осенью 2015 года скоропостижно скончался Аркадий К., талантливый музыкант, артист, певец. Эта новость стала шоком для всех, кто его знал – ведь Аркадию не было и сорока и он был на взлёте своей музыкальной карьеры…
   Мы познакомились с ним за четыре года до трагедии, в конце 2011 года, когда Аркадий ещё отбывал срок. Знакомство наше было заочным, сошлись как товарищи по увлечению. Помню, обсуждали возможности по сведению на допотопных пультах, делились «техническими» знаниями о разных марках синтезаторов…
   Потом Аркадий освободился и пропал с моих горизонтов.
   Любимец женщин
   Жизнь щедро наградила его талантом, музыкальным слухом, приятной внешностью. Вокруг Аркадия всегда крутились девушки всех возрастов. Еще при его жизни постоянно шли какие-то выяснения отношений между претендующими на его сердце и внимание. После его смерти эти выяснения интенсифицировались, превратившись в скандалы и распри. В первый год после его скоропостижного ухода много кто объявлял себя его женами и возлюбленными…
   Несколько лет спустя, гул женских споров стал тише, но полностью так и не прекратился. А какое-то время спустя разгорелся новый скандал, связанный с Аркадием. На этот раз не поделили его могилу. Участниками скандала стали некая дама, которую канал «НТВ», выпустивший сюжет о скандале, назвал вдовой шансонье (Аркадий не был официально женат) и его продюсер.
   Предметом скандала стал памятник на могиле Аркадия. «Вдова» заменила на нём фото без согласования с продюсером, последний оскорбился и решил привлечь ее «за вандализм».
   Вот так, вместо того, чтобы чтить память человека, которого уже нет, люди делят его и после смерти.
   Осужденный и талантливый
   Аркадий не раз представал перед судом. Итогами этих «встреч» стали несколько судимостей. Но именно годы заключения дали ему время, необходимое для творчества. В МЛС он записал более 80 песен, снял несколько клипов. Первые из них были сняты на лагерную камеру, ещё на видеокассеты. Аркадий делал музыку на синтезаторе, который был в клубе, там же и записывал своё пение. Пару кассет он отдал друзьям на волю и кто-то из них выложил несколько видео в интернет. Позже Аркадий сам выкладывал в интернет видео с телефона. Песни пошли в народ, один из хитов стал его визитной карточкой.
   К тому времени как Аркадий вышел, его песни уже знали и любили. Музыкальный стиль Аркадия кое-кто называл «лагерной лирикой», но я бы оставил только слово «лирика», потому что пел он не только о тюрьме. Со временем, темы его песен стали гораздо шире – они были о любви, отношениях, чувствах.
   В жизни Аркадия было достаточно испытаний. Годы лагерей, потеря отца и бабушки, которые с 6 лет воспитывали его без матери. Администрация ИК, то давала ему возможность записывать песни в клубе, то закрывала его в шизо, где он находился в адских условиях…
   Возможно, именно там он и подорвал своё здоровье. Внешне подтянутый молодой мужчина вышел на свободу с тикающей миной внутри, которая всё это время вела обратный отсчет. Пока он сидел в штрафном изоляторе, кропотливо собранная им за долгие годы музыкальная аппаратура пропала.
   Только тот, кто занимался музыкой в неволе, может понять каким тяжелым трудом даётся там творчество – без студии, без нормального пульта, без звукорежиссера и музыкантов, на каком-нибудь старом раздолбанном Casio. И потерять даже то немногое, что позволяет записывать звучащую внутри музыку – это удар ниже пояса. Он пережил и это, зная, что на свободе у него будет и аппаратура, и слушатели, и возможности. Так и получилось.
   Два с половиной года свободы
   Свобода дала ему всё то, что в лагере кажется недосягаемым. Концерты, живые выступления, кучу поклонников. Аркадий в бешеном темпе мотался по стране, выступая в самых разных её уголках; пел в ресторанах и клубах, не отказываясь ни от единой возможности выйти на сцену.
   Он действительно спешил жить. Написал много новых песен, в том числе и таких, в которых не было ни слова о тюрьме. Армия его поклонников росла, ему пророчили блестящее будущее. Душа радовалась за то, что талантливому парню удалось вырваться из цепких лап уголовного прошлого и стать для тысяч людей музыкальным кумиром, желанным творческим гостем. Однако, всё оказалось не так красиво, как виделось со стороны.
   Аркадий многое успел за эти два с половиной года, проведенных на свободе – даже выступил в легендарном ресторане «Бутырка», о котором когда-то мечтал. Его звали, его хотели видеть, несколько раз он даже попадал в жюри любительских музыкальных конкурсов. Вокруг него всегда были люди, девушки, друзья, публика… Но почему то в свой последний день – вернее ночь – он оказался в съемной квартире один, только лишь со своим продюсером. Смерть его наступила около 5 утра – многие потом не раз вспомнили его песню «Уйду на рассвете», оказавшуюся трагически пророческой…
   Сначала причиной смерти была названа язва желудка. Через какое-то время – передозировка героином. Еще пару лет в среде поклонников муссировались и другие невероятные слухи.
   Как бы там ни было, Аркадия уже не вернуть…
   Очень жаль, что вокруг его жизни столько спекуляций и скандалов. Последний, связанный с памятником артиста, вообще за гранью. Друзья, давайте оставим его душу в покое; молитва и добрая память сделают гораздо больше, чем пустой хайп.

Отзывы читателей
Отзывы на сборник рассказов «Комната свиданий»:

   «Спасибо за книгу, Михаил. Давно не читал ничего. А тут заинтересовался. Жизненно, жестко. Рассказ про Тихона подкосил. Была у меня история. Хотела женщина меня одна спасти, вытащить из грязи. По душе она мне пришлась. Хотел начать все с чистого листа… А потом прикинул, у нее имя, должность, репутация. Всё испорчу я ей, всю жизнь испорчу. Такого как я не отмоешь. И сбежал… Ушел, не попрощавшись… Год болел потом, всё как выжгло внутри. А теперь думаю подлец я и эгоист. Все сам решил, один. Думал, если мне больно от этого, значит все правильно сделал. Душа страданиями очищается. А теперь понимаю, что повел себя как сволочь. Как она это всё пережила??? Не подумал, не пожалел, не поговорил даже…»
   Илья, таксист

   «Не ожидал, что захватит, а вот захватило. Очень мужская проза, все по-честному, без телячих нежностей. Зачитался, даже пару дней в инет не выходил…»
   Андрей, финансист

   «Книгу Михаила Бурляша «Комната свиданий» я читала в электронном виде. Скажу сразу, что мне, как человеку, приученному к бумажным книгам, электронная литература заходит тяжело. Но эта книга зашла сразу.
   Об авторе. Автора я знаю уже не первый год как человека разносторонне-творческого и генератора идей. Сначала я узнала Михаила как автора-исполнителя в любимом мной жанре, и только потом как писателя, чью крайнюю книгу прочла от корки до корки на одном дыхании.
   О книге. Книга «Комната свиданий» представляет собой сборник тюремных рассказов. Первое, что порадовало – вместо длинного предисловия, которым многие авторы любят грузить читателя «с порога», краткая аннотация, которая как бы ненавязчиво рассказывает, о чём пойдёт речь, и в то же время интригует.
   Тюремные легенды – наиболее понравившаяся мне часть. Здесь в истории из жизни вплетены исторические события. Что из них правда, а что – художественный вымысел, остаётся лишь догадываться. Здесь красной нитью проходит тема кармы и закона бумеранга.
   Очень оригинальным и удачным решением я нашла рассуждения автора и всё то, о чём обычно пишут в предисловии. Подсознательно мы воспринимаем предисловие как некий «разогрев», краткое содержание, нам уже не терпится перейти к самому интересному, и потому внимание к нему поверхностное. А прочитать эту информацию после ознакомления с произведением – это как посмотреть фильм по мотивам книги после её прочтения. Совсем иначе всё укладывается в голове. И моменты, на которые «с чистого листа» можно не обратить внимания, отчётливо врезаются в память.
   О героях. Герои книги – самые разные люди: матёрые зэки, первоходы, их родственники, потерпевшие, сотрудники ФСИН, и даже известные личности. Характеры и личные драмы каждого раскрыты настолько, что о некоторых из них остаётся двоякое впечатление. И поставив себя на их место, я, честно говорю, не знаю, как бы поступила в той или иной ситуации. Потому что одни внутренние установки не позволяют считать их правыми, другие – наоборот.
   О стиле написания. Книга читается легко. Она написана простым, где-то даже провинциальным языком. В маленьких количествах присутствует сдержанный блатной жаргон, что я люблю. Когда читаешь, создаётся впечатление, что сидишь с автором на корточках за углом барака, откуда ведутся многие повествования, гоняешь чифирок, и он рассказывает тебе все эти истории.
   Общие впечатления. Обычно когда читаешь художественную литературу, подсознательно ты рассчитываешь на хэппи-энд – таков закон жанра: добро побеждает, справедливость торжествует, и всё такое. В данном случае в некоторых рассказах «энд» отнюдь не «хэппи», и ни о каком торжестве справедливости речи нет. От них остаётся не очень приятный осадок. Но не знаю уж, насколько преднамеренно, вслед за ними идут истории, в которых есть, над чем улыбнуться или даже посмеяться, и осадок этот перекрывается.
   Есть и такие, после которых остаётся чувство неопределённости и множество вопросов. Читаешь, предвкушаешь интересную развязку, а тут бац – и следующий заголовок. А ты сидишь и думаешь над только что прочитанным: «А дальше-то что было? Интересно же». А что было дальше, хотел бы знать и автор. Но не знает.
   В финале многих рассказов присутствует фраза: «С тех пор мы с ним не виделись». Увы. Такова жизнь.
   Неожиданностью явилось для меня то, что нередко события, описанные в книге, происходят на воле с обычными людьми с чистой биографией, а тюремная тема проходит пунктиром, как второстепенная.
   Я считаю, что книга «Комната свиданий» интересна не только сюжетной линией. В ней очень сильная психологическая составляющая. Если бы я писала диссертацию по психологии, я точно выбрала бы тему о том, как меняется психологический портрет человека в МЛС, и за основу взяла бы эту книгу».
   Таня Вязникова, блогер.

   «Спасибо за эти истории, которые невозможно читать без слез. Да, у каждой медали две стороны. Но мы обычно видим только лицевую сторону. Тоже не всегда приглядную. Но всё-таки невозможно узнать истину, не заглянув на другую сторону. Есть, конечно, и в тюрьме невиновные. Есть и на воле преступники. Хотя я всё-таки надеюсь, что за решеткой их больше.
   И знаете еще что, Михаил, муж стал читать Вашу книгу. Удивительное в этом то, что он лет 10 не читал вообще ничего, кроме смсок».
   Ольга, учитель.

   «Взял книгу в поездку. Она мне скрасила эту неделю. О многом подумал по-другому. Ехал на жесткую разборку, но в итоге решил все мирным путем – думаю, не без влияния этих историй…»
   Евгений, коммерсант.

   «…В нашей компании есть парень, который отсидел 10 лет. Мы не спрашиваем за что, а он не рассказывает. Обычный парень, добрый, щедрый, горой за друзей, детей любит, вся наша малышня на нем виснет. Правда, иногда может странно отреагировать на шутку, вспылить. Однажды разоткровенничался со мной, рассказал, что из-за девушки попал в млс. Любил ее очень, а она изменила. И он на эмоциях «натворил дел». Наверняка не знаю, но думаю, убил соперника…
   В вашей книге есть рассказ «Русалка», он как будто про нашего Сашку. Читала и прямо видела его. Так всё сходится!.. Обидно, что такие вот «куклы бессердечные» ломают жизни нормальным, в общем-то пацанам… Это как на дороге – подрежет какой-нибудь мерзавец и умчится, а кто-то по тормозам и в кювет. Жизнь сломана, а зачинщик вроде и ни при чём»…
   Настя, продавец.

   «С первого слова моим «фаворитом» стал рассказ «Комната свиданий». На мой взгляд, этой истории необходимо продолжение. Интересна общая история девушки Сони и ЗК Василия.
   Также хочу отметить истории, которые реально затронули струны души. «Дело было в Твери», «На лавочке», «Без права на любовь». А вот «Березку» читала буквально со слезами. И, конечно, мне очень понравился очерк про звезду шансона, я как-будто прожила его вместе с героями».
   Вика, стюардесса.

Вместо послесловия

     Я признан виновным, и дело закрыто
     Ушёл под конвоем из зала суда…
     И вы, кто поверил – моя карта бита,
     Что ж – верьте, но только не ждите меня!

     Я буду бороться, я не проиграю!
     Пусть даже один буду в этой борьбе…
     Усталым, избитым войду в двери рая,
     На милость не сдавшись жестокой Судьбе.

     Я чую свободу, осталось немного,
     Мне искорка счастья сияет сквозь мрак…
     За всё, в чем неправ был – я каюсь пред Богом…
     Я признан виновным.
     Но это не так.

     2010

МЛС. Милый, любимый, свободный? Антифэнтези Михаил Бурляш