Татьяна Михайловская
Эта маленькая Гео

I

Эта маленькая Гео

   Не надо смотреть из космоса – оттуда не видно. Посмотри из окна электрички – уже кое-что можно заметить. А лучше выйди и оглядись. То, что вокруг, это и есть земля. Например, вон тот луг у ручья, полускрытого ивами.
   Прежде – не на моей памяти – здесь была запруда и стояла мельница. Мельник, как положено, знался с водяными и лешими, оттого мука получалась тонкая, чистая, а хлеб из неё вкусный и сытный, долго не черствел, и даже отруби пахли сдобой. Крестьяне везли сюда на подводах зерно, а увозили муку, ржаную – с ближних полей, и пшеничную – с дальних, и у мельника всегда водились денежки.
   В низинку выгоняли лошадей в ночное, а сразу за полем у ручья бабы садили капусту, и кочаны родились все плотные, гладкие, что твой арбуз. Когда на рассвете осеннего дня 1812 года лихой французский драгун в один скачок перемахнул ручей, полетели кочаны во все стороны из-под копыт его гнедого жеребца, а одна подкова сорвалась, упала и ушла в рыхлую огородную землю. Подкова эта спасла жизнь драгуну: пока искал кузнеца, да пока тот подковал коня, опоздал он в штаб с бумагой, а когда прибыл туда, то застал там панику, стоны раненых и умирающих – русское ядро угодило прямёхонько в лагерь, именно в штабную палатку. Chàir a canon, пу-у-шечное мясо…
   Сто пятьдесят лет спустя здесь уже ни мельницы, ни запруды, и на много вёрст окрест, то есть километров, никто хлеба не сеет, не печёт, ни чёрного, ни белого – крестьян нет, и подвод нет, и коней нет, а от кузнецов одна фамилия осталась, да и полей, которые пахать, тоже нет. Вся земля поделена на квадратики по шесть соток и роздана городским – кому для выживания под огурцы и картошку, а кому для отдыха под шезлонг и железные заборы.
   Но есть ещё луг у ручья, полускрытого ивами? Есть.
   Но через двадцать лет, и его уже нет. От прежней маленькой Гео уцелела лишь счастливая подкова французского драгуна, её отрыл на капустной грядке старый дачник и прибил у крыльца.

Сказ о том, как сибирская сосна стала кедром ливанским

   В старые добрые времена всякое дерево было в почёте. Это нынче всё из металла и пластика сооружают, а прежде всюду дерево применяли. Из липы ложки да плошки резали, а из лыка её лапти плели. На бересте грамоты писали, из неё же туески для ягод готовили, а из берёзовых прутьев вязали веники для бани. Осина хорошо на плетень шла, а из ивы знатные розги получались. Колоды дубовые пчелиному рою домом становились, а дубовые венцы царскому терему на постройку брали. Словом, каждому дереву своё назначение было.
   До тех пор было, пока один заполошный царь не вздумал часом корабельным делом заняться. Разведал через учёных мужей, что в дальних странах большие корабли из кедра изготавливают и потому кедр этот дороже золота ценится.
   «Не годится золотом за дрова платить, – решил царь. – Золото нам самим пригодится, а деревьев у нас вон сколько. Ежели хорошо поискать, то в какой-нибудь тайге отыщется этот самый кедр».
   И послал он ватагу молодцов в далёкую тайгу искать столь нужный кедр.
   Но молодцы вернулись ни с чем. Бросились царю в ноги, не вели казнить, вели миловать, нет в далёкой сибирской тайге никакого кедра, одни сосны стоят, и конца и края им не видать.
   Рассвирепел царь, не поверил молодцам, плохо искали вражьи дети, велел их для позора сначала сечь, а потом всем головы срубить. Ну, это дело нехитрое, быстро справились.
   Царь тем временем вторую ватагу молодцов послал в даль сибирскую с той же целью. Но и те вернулись пустые, кедра не сыскали, сосны, говорят, там растут, из них и избу рубят, и колыбель ладят, а про кедр никто и не слыхивал.
   Залютовал царь, велел молодцов сначала для позора сечь, а потом четвертовать. И с этим привычным делом легко справились.
   Третью ватагу молодцов послал царь в тайгу и на дорогу кулаком погрозил, мол, без кедра не возвращайтесь, а не то сами знаете что. Знаем, царь батюшка. Великое твоё дело без казни не делается.
   Только эти молодцы посмекалистей прежних оказались. Увидели, что кедр в тайге вовсе не произрастает, а только сосны, могучие, впятером не обхватишь, и решили царю вместо кедра представить эти самые сосны. С великим трудом одну на землю повалили, прицепили к саням и так, волоком, к царю доставили. «Вот тебе, царь батюшка, сосна, наш сибирский кедр, ежели хорошо обстругать, то точно корабь получится, не хуже чужеземного».
   Царь сосну оглядел, шагами своими измерил, на глазок прикинул, на молодцов только зыркнул, мол, ну, шельмы. Те стоят, не дышат, участи своей ожидают.
   А царь про них уже забыл, в уме арифметику складывает: сколько можно золота сэкономить, если вместо привозных брёвен свои использовать. Много получается!
   Развеселился царь. «Пиши указ, – велит дьяку, что за ним по пятам с пером и бумагой длинной ходит. – С сего дня повелеваю считать сибирскую сосну кедром и звать так при всякой коммерции. А буде кто звать сосну прежним её именем, того сечь розгами прилежно…»
   Как услыхали молодцы про то, что розгами сечь будут, сразу в ноги царю повалились:
   «Помилуй, царь батюшка, неразумных нас, от неведения, не от злого умысла…»
   «Пошли, шельмы! – закричал радостно царь. – И каждому по чарке и серебряный рубль в награду!»
   С тех пор так и повелось – орешки кедровые грызём, а про сосну молчок. Ах, корабельная она, колыбельная…

Чудо света

   В древности было всего семь чудес света, потому что мир тогда был очень маленьким и край света был рядом. Сейчас, наверное, их больше, но я помню своё чудо, которое, возможно, никто и чудом не назовет. Было это так.
   Довелось мне ехать из Твери на Валдай на машине. Где-то уже за Торжком свернули мы на боковую дорогу. Проехали километров пять и уперлись в деревню. Впрочем, ”деревня” это сильно сказано. Несколько домов, вросших в землю, потемневший от времени колодец домиком – вот и вся деревня.
   Дел у меня, в отличие от моих попутчиков, никаких не было, погода стояла чудесная, и я решила погулять по опушке за деревней. Заброшенное поле поросло сорной травой и, прогретое солнцем, цвело во всю свою непаханную ширину. От земли поднимался парной воздух, отчего мне вскоре сделалось душно, и я нырнула под сень мохнатых елей. Едва заметная тропинка повела меня вглубь леса.
   Я прошла сырой и сумрачный орешник и уже хотела повернуть назад – ведь так легко заблудиться в незнакомом лесу – но тут открылся неожиданный просвет между деревьев и что-то забелело в отдалении. Раздвинув кусты, преграждавшие мне путь, я выбралась наружу и обомлела. Передо мной была огромная поляна, обнесённая высокими мраморными колоннами, точно забором, и вымощенная каменными плитами. Колоннада сходилась к мощному дворцу, тоже с колоннами по фасаду, а на противоположной от дворца стороне колоннада расступалась, образуя своего рода вход или въезд, видимо, когда-то здесь были ворота. Сверху солнце заливало всё мягким переливчатым сиянием, отчего белизна камня казалась ещё ярче, а зелень травы между плит будто нарисованной. Ни одного человека не было поблизости, ни малейшего следа присутствия людей. Так иногда в кадрах хроники запечатлён бывает найденный в джунглях древний храм или столетия назад покинутый город, раскопанный в лесах Амазонки. Стоят они в пустынности своей, поражая припозднившихся первооткрывателей.
   Так же и я с изумлением и страхом смотрела на это странное великолепие, не решаясь тронуться с места. Наконец, всё-таки преодолев внутреннее суеверное чувство, медленно и осторожно я двинулась в обход, от колонны к колонне. Кое-где мраморная облицовка отвалилась и, должно быть, ушла в почву, и был виден природный известняк. Дворец, большой барский дом, пострадал более, чем колоннада: он был обшарпан донельзя, и мерзкая народная брань испохабила его цокольный этаж. Во всём здании не уцелело ни одного окна, они были заколочены чем попало. Верхний балкончик, обращённый прямо на восток, на восход солнца, давно рухнул, торчали только балки.
   Я обогнула дом. Сгнившая доска от пинг-понга попалась мне под ноги и обрывок верёвки – вот всё, что осталось от последних его обитателей.
   За домом внимание моё привлёк небольшой холм, явно насыпанный когда-то, а теперь поросший буйно цветущей крапивой. Кусок грязной фанеры прикрывал обвалившийся лаз, откуда тянуло сырой землёй. Бог его знает, что это было. Бог знает, что это вообще было, что за явление среди лесной чащи, на остатки какой цивилизации, утраченной навек, сгинувшей в глубине среднерусской возвышенности, я наткнулась? Кто и для кого возвёл мраморные колонны и величественный дворец, и куда подевались грезившие чужбиной его владельцы и их искусные мастера?..
   Вернувшись в деревню, я попыталась узнать что-нибудь у бабы, гремевшей вёдрами у колодца. Но та толком ничего мне не разъяснила, сказала лишь, что, мол, раньше было барское имение, а потом сделали дом отдыха и подземный ход закопали. От неё пахло вином, и она глупо ухмылялась.
   Ещё долгое время спустя, каждый раз, стоило мне закрыть глаза, как возникала передо мной посреди зелёной чащи лесная поляна, обрамлённая белыми колоннами, и дворец, смотрящий на восток слепыми окнами. Из всех чудес света самое непостижимое чудо, и никому не нужное.

Две актрисы

   Я знала их.
   Одна каждое утро делала зарядку, принимала контрастный душ и выходила к завтраку уже одетая на день и ела неизменную овсянку с сухофруктами.
   Другая, проснувшись, позволяла себе с часик понежиться в постели, а потом, накинув шёлковый халат, пила кофе, затем ещё какое-то время ходила по квартире без всякого дела, болтала по телефону и только после этого завтракала, намазывая белую булочку маслом и любимым малиновым джемом.
   Первая любила носить узкие юбки и обтягивающие блузки и джемпера, чтобы подчеркнуть талию и бедра, и при всех очевидных для каждого достоинствах своей фигуры выглядела очень строго и неприступно. Её холодноватый шик всегда притягивал к ней окружающих, мужчин и женщин.
   Другая обожала кружева и всяческие висюльки и цепочки, немыслимые ниспадающие складки её платьев скрывали не только её постепенно расплывающиеся формы, но и многочисленных поклонников, увивающихся за ней.
   Личная жизнь этих двух знаменитых актрис сложилась тоже совершенно различным образом. Первая была замужем за известным режиссёром и законным образом родила сына, которому обеспечила хорошее образование, не связанное с театром, и завидное материальное положение.
   Два её изысканных романа с драматургами обогатили отечественную словесность и упрочили её положение на сцене.
   Судьба другой была словно в блестках – так вспыхивали и гасли её любовные увлечения. В её выбор попадали не только актёры, партнёры по съёмкам или спектаклям, но и совсем случайные люди. От кого она родила троих своих детей, она никогда не признавалась, смеясь называя их божьими детьми. В их учёбу она не вникала, выросли они быстро и, ничем не осложнив жизнь матери, затерялись на подмостках провинциальных театров.
   На сцене однако обе они часто играли одни и те же роли. Им нравилось создавать образы ярких неординарных женщин, наделённых сильными страстями. Причём если первая поражала темпераментом и пылом, не свойственными ей в жизни, то другая завораживала переливами тончайших чувств, которые вряд ли можно было в ней заметить в реальности. Театр преображал их к большой выгоде для публики. Их любили и награждали: государство – званиями, а зрители – цветами и овациями.
   Когда время их игры закончилось, обе они ушли в тень. Первая твёрдой рукой сама раз и навсегда неслышно затворила за собой дверь, оставшись доживать свой век с дорогой мебелью из карельской берёзы и неизменной зарядкой по утрам.
   Другая, пышно справив свой юбилей, ещё некоторое время осмеивала нынешних режиссёров и новомодных актрис, а потом как-то неожиданно для себя оказалась в доме для престарелых, где с жадностью ела всё, что ей давали, не отказываясь ни от кусочка хлеба. Старухи, которых навещали родственники, делились с ней гостинцами.
   Первая умерла после перелома шейки бедра, приняв большую дозу снотворного, утаив её от зоркого ока сиделки, которую нанял ей заботливый сын. После неё остался большой архив, который проясняет многие тёмные места в истории отечественного театра. Однако архивом распоряжается сын, но он не торопится с его публикацией.
   Другая закончила свой земной путь, не приходя в сознание после инсульта. Её даже не отвезли в больницу, неделю она пролежала на своей койке, и только сердобольная нянечка подносила ей воду, но она уже не глотала. После её смерти в тумбочке нашли неизвестно чьё письмо и несколько непонятно чьих детских фотографий, всё это за ненадобностью выбросили.
   Сегодня о них обеих никто не помнит, а если и помнит, то не рассказывает – за неимением времени. Только я навещаю их могилы и кладу цветы – одной к чёрному камню и другой к железному кресту.

Горе

   До Курска небо не прояснилось ни разу. Серые беспросветные тучи текли над равниной, моросящий дождь паутиной окутывал смешанный лес с тёмными еловыми верхушками и берёзовые перелески; сады и огороды мокли уже не первую неделю, люди в плащах и куртках спешили укрыться в помещениях. На Самсона дождь, так и лить ему семь недель. Смотреть в окно было скучно.
   В общем вагоне пассажиры уже позавтракали, прибрали столик, заставленный бутылками с водой и неторопливо беседовали ни о чем особенно. Мальчуган годика четыре, непоседа, вертелся между взрослыми, требовал к себе внимания матери, ей же хотелось поучаствовать в беседе, тем более разговор перекинулся на вечную тему воспитания детей, близкую ей.
   – Что ни говори, а с детьми теперь не то что раньше. Их не вразумишь, ни по-хорошему, ни по-плохому, – качая головой, говорила полная, с голубыми глазами, красавица лет сорока, сложив руки на груди. – Я в детском садике десять лет проработала, иной раз прямо не знаешь, что с ними делать. Так изведут, что просто убила бы. Называется гиперактивные дети. Раньше только мальчишки дрались, а теперь и девчонки дерутся, ладно бы, если между собой, а то и на тебя с кулаками. Если ты с ними строго, то родителям ябедничают, а на родителей посмотришь – кто с бутылкой, кто с пистолетом, аж страшно делается. Слава богу, вовремя я ушла из садика. Челноком мотаюсь то в Польшу, то в Турцию за товаром, таможенники такие козлы попадаются, всю измордуют, но в садик всё равно не вернусь.
   – Господи, тут со своими не справишься! – поддержала её пожилая женщина, едущая в Белгород к дочери. – Вон у меня двое чертенят, мать по сменам работает, придёт с ночи домой и спит, всё равно что нет её. А я с ними одна, и в школу проводи, и из школы встреть. Чуть с улицы придут, сразу – бабушка, есть давай. Целый день могут есть, только успевай готовить.
   – Ну, это ваше дело такое – женское, – рассудительно заметил жилистый мужичок, спрыгнувший с верхней полки. – У нас мать, бывало, напечёт оладий, не успеет на стол поставить, а мы с сестрой тут как тут и наперегонки, подчистую.
   – Лупила она вас? – деловито поинтересовалась красавица.
   – Не, мать не лупила. Отец ремнём драл, случалось. Меня, сестру не трогал, девчонка всё-таки.
   – Вспомнил, – со вздохом сказала пожилая женщина, едущая к дочери в Белгород. – Теперь и отцов-то нет. Одни мы. Бабки вместо отцов.
   – Точно! В садик детей большей частью бабушки приводят, – подхватила молодая мама, довольная, что ей удалось вступить в интересный разговор.
   Но голубоглазая красавица ей возразила:
   – Это смотря какой садик. А то есть такие садики, куда детей шофёры привозят на джипах и на мерседесах. У меня подруга в одном таком работает…
   – Богатым-то зачем детский сад? – недоверчиво спросил мужичок. – У них, поди, нянек, горничных полон дом.
   – И кухарки, и садовники, – подхватила красавица со знанием дела. – Целыми днями убирают, стирают, готовят, газоны стригут, продукты возят, – она загибала пальцы, – только все они ребёнку садика не заменят. Там специальное общение с детьми, специальные игры, всё по науке!
   – А ну их, этих богачей, пусть подавятся своими деньгами! – пожилая женщина, едущая к дочери в Белгород, с презрением скривилась. – Мы сами со своими чертенятами справимся. Наука хорошо, а на своих руках оно надёжней.
   – Точно, точно! – обрадовалась молодая мама, притянув к себе сынишку. – Мы уж как-нибудь сами!
   – Выдумали науку, – пожал плечами мужичок, глядя, как она вытирает ему носик и, утешая, проводит рукой по светлым волосикам. – Мать лучше всех знает, что её ребёнку требуется…
   – А меня моя мать не любила! – весело сказала до того молчавшая женщина, сидящая на боковом месте в проходе. Ей было, наверное, лет пятьдесят, и на висках уже была видна седина. – И когда маленькая была, совсем крохотуля, всё равно не любила! Помню, как скажет, «ты мне всю жизнь испортила», я заплачу, а она и не посмотрит. Запрёт меня и уйдёт из дома. Так и отучила плакать.
   – Наказание необходимо, – кивнул рассудительный мужичок. – Оно для пользы, а то разбалуется ребёнок, это ему дай, того не хочу…
   – В три года я не то что просить, голоса подать не сме-ла, – женщина громко засмеялась. – А когда подросла – тоже. Швырнёт на стол тарелку, на, мол, ешь, и это был мне праздник, что она со мной поговорила. Но если я вдруг на её приказание чуть помедлю, она на меня так посмотрит, что у меня мурашки по коже бегут, вся ни жива ни мертва сделаюсь, уж и бить не надо. Да это ладно, я послушная была, всё, что велит, сразу всё сделаю, и училась хорошо, учителя меня хвалили… А она нет. В дневнике распишется, оценки мои посмотрит и отвернётся. Хоть бы раз ласковое слово сказала или по голове погладила, – женщина посмотрела на молодую маму и прижавшегося к ней малыша. – Кормить кормила, из дома не выкидывала, а всё равно не любила!
   Она снова засмеялась, но внезапно её смех оборвался в рыдание, и из глаз потекли слезы.
   Попутчики смутились, только молодая мама попыталась робко утешить плачущую:
   – Да что вы, как же не любить своё дитя, просто у неё характер был такой, суровый…
   – Да и моя дочка со своими тоже суровая, – поддержала её пожилая женщина, едущая в Белгород. – Жизнь вона какая, одной добротой не справишься…
   Но женщина в проходе их голосов будто не слыхала. Она плакала, выплакивая свои слёзы, которые больше не могла удержать, и для неё в этот момент не существовало посторонних людей рядом. Рядом с ней была пустота, и никто не мог разделить с ней её горе, и никто не мог ей помочь.

Сияющие вершины

   Памяти Елены Юдковской

   Приём выдался трудным. Пациенты шли в основном мужчины, а мужчины, как известно, к врачу идут только тогда, когда уже ни есть, ни пить, ни встать, ни сесть не могут, и потому на каждого требовалось не меньше часа, чтобы распутать клубок запущенных болезней. Тем более, что медсестра в этот день у него отпросилась, и он вёл приём один. Прежде у дверей его кабинета мужчин пациентов нечасто можно было увидеть, всё больше сидели там женщины с удручёнными лицами, но в последний год мужчин заметно прибавилось. С чем это было связано, он не знал, впрочем, и не задумывался об этом.
   Только в самом конце приёма в кабинет вошла женщина лет пятидесяти, и он вздохнул с облегчением. На что бы она ни жаловалась, симптомы были на её лице, сером, осунувшемся с покрасневшими опухшими веками. Наверняка бессонница, головные боли, скачки давления… Что ещё? Обычная история.
   – Я вас слушаю, – он бросил взгляд на её карту, – Елизавета Андреевна. На что жалуетесь?
   Он говорил профессионально мягким бархатистым голосом, располагающим к доверию, но и серьёзным, основательным одновременно, внушающим пациенту надежду на его, профессора, помощь.
   Как он и предполагал, она стала говорить о том, что плохо спит, что её замучили резкие внезапные подскоки давления, что сердце колотится так, словно не может оставаться на своём месте и сейчас выпрыгнет из груди, как лягушка из болота.
   Это несколько необычное сравнение заставило его посмотреть на неё внимательней, но ничего особенного он в её лице не обнаружил. Он лишь отметил про себя, что взгляд у неё какой-то чересчур потерянный, под стать интонации, с которой она говорила. Странная пациентка.
   Впрочем, к странностям ему не привыкать. Каких только пациентов, а пуще пациенток, ему не довелось лечить. Кто в горе руки заламывал, кто на коленях ползал, кто скандалил, требуя изменить диагноз, кто грозил с собой покончить, если на любовь не ответит. Всех не упомнишь. Но эта, конечно, другого рода. Вся в себе. Пришла на консультацию, а на руках ни кардиограммы, ни анализов.
   – Сегодня уже поздно, вы сможете завтра подойти сделать кардиограмму? Или вам удобней после работы? – он быстро заполнял бланк.
   – Я не работаю. Меня уволили из-за болезни.
   – Из-за какой болезни? – он удивлённо поднял голову. – Кто вы по специальности?
   – Я расписываю посуду, чашки, тарелки…
   – Значит, вы художник?..
   – Это слишком сильно сказано, я просто мастер, который расписывает фарфор по эскизу художника. Но вообще у меня высшая квалификация, я выполняю всегда самый сложный рисунок…
   – Так почему же вас уволили?
   – Потому что я ничего не могу с собой поделать… Видите ли, у меня была подруга, вот она была настоящий художник, она умерла этим летом, в другом городе, в другой стране… А незадолго до того она прислала мне письмо, и в нём она беспокоилась о моём здоровье, что я много работаю, о себе не думаю, и там была одна такая фраза «Сияющие вершины у нас с тобой уже позади»… Вот из-за этих вершин меня и уволили. Да, да, – нервно воскликнула она, заметив недоумение на его лице и, опережая вопросы, поспешно стала объяснять: – Сначала я даже не заметила, будто само собой так получилось, но вся партия кружек оказалась испорченной – вместо рисунка художника на них были нарисованы эти сияющие вершины… Это я их, оказывается, нарисовала! Меня простили, конечно, но во второй раз уже вычли из зарплаты, у нас сдельная зарплата, четыре месяца я ничего не получала, потому что не могла с собой справиться… Заставляю себя рисовать то, что надо, а потом вдруг раз и где-нибудь появляется вершина… Вот посмотрите…
   Она схватила свою большую, украшенную бисером и аппликацией замшевую сумку, и запустив в неё руку, вытащила оттуда высокую фарфоровую кружку того рода, который важно величают «бокал». На нём был изображён сидящий на ветке красногрудый снегирь – на переднем плане, а на заднем шла цепочка покрытых снегом гор, которые переливались, точно сделанные из перламутра.
   – Красивая кружка, – одобрил он. – За что же увольнять, я не понимаю…
   – Но у художника не было никаких гор! И я не должна была их рисовать! А они везде, везде!
   Торопливо она вытащила из сумки ещё одну кружку и ещё одну с блюдцем, в отчаянии приговаривая «везде, везде, смотрите!». И действительно, он мог убедиться, что на всех предметах, помимо изображений птиц, зверюшек и орнаментов, присутствовали горные вершины, на которых лежал то солнечный, то лунный свет.
   – Как давно это началось?
   – Сразу после того, как я узнала о её смерти.
   – Отчего умерла ваша подруга?
   – От рака. Тамошние врачи проворонили. Она мне говорила раньше, чтобы я не верила, будто там медицина хорошая, что за границей медицина плохая, так и вышло. Не вылечили они её.
   Мысленно он одобрил это мнение её покойной подруги, но вслух сказал другое, стараясь обратить пациентку к её собственным проблемам:
   – Мы, врачи, знаете, не боги, можем и ошибаться. Давайте-ка расскажите мне всё по порядку и поподробней.
   Но подробней и во второй раз не получилось. Она повторила всё ту же историю про подругу, про её смерть от рака и про письмо. Добавилась только та подробность, что при увольнении начальник смены её упрекнул: «Ишь, художником вздумала быть», а главный художник с презрением отвернулся. Её, казалось, это не задело, она считала себя виноватой в том, что испортила столько товара, и увольнение заслуженным, потому что ничего не могла с собой поделать. «Я ничего не могу с собой поделать», – подытожила она свой рассказ.
   – Ничего, ничего. Вместе мы справимся. Всё это последствия стресса на фоне менопаузы, – не торопясь, словно размышляя вслух, произнёс он авторитетно. – Отсюда и плохой сон, повышенная утомляемость, скачки давления. С таким букетом, конечно, трудно. Давайте будем действовать последовательно. Завтра придёте на кардиограмму. Вы давно делали анализ крови? – спросил он, и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Каждый цивилизованный человек должен знать свои показатели холестерина и тромбоцитов. А потом со всеми анализами прямо ко мне. Тогда во всеоружии мы с вашим стрессом, Елизавета Андреевна (он незаметно глянул в карту) и покончим.
   Неуверенно она взяла пачку направлений, зачем-то помахала ими в воздухе – может, она решила, что на них чернила не просохли, будто это краски? – коротко попрощалась и ушла.
   «Вряд ли она будет обследоваться, и вообще придёт второй раз», – устало подумал он, но его это не задело – профессионально он давно оставался холоден к любым поступкам своих пациентов, ведь у всех своя судьба, оплатила визит и ладно.
   Приём закончился. Он вымыл руки, снял халат и сложил нужные на завтра бумаги. И тут неожиданно заметил на столе забытую кружку. Он взял её в руки – красногрудый снегирь смотрел на него чёрным бисерным взглядом. Милый и симпатичный, снегирь спокойно сидел на ветке, точно ручной, а за его спиной вздымалась горная гряда, недостижимая и грозная, и скованные льдом, ослепительно сияли заснеженные вершины.
   На лбу его вдруг выступил холодный пот. Он резко поставил чашку на стол и отодвинул её от себя.

Штиль

   – Я пошёл спать, иначе до вечера не доживу. А ты свободен, – он посмотрел на часы, – до 18.00. Можешь погулять по городу, ведь это твоя родина.
   – Родина. Я здесь родился и окончил школу, – Максим отвечал по пунктам автобиографии, хотя точно знал, что все они известны Объекту. Мысленно Максим никогда не называл своего подопечного ни по имени отчеству, ни по фамилии, ни просто, как другие, хозяин или босс. Для него он был объектом, подлежащим охране, а то, что этот объект являлся одушевлённым лицом, значение имело только с точки зрения более сложных способов его охраны. Сам охраняемый объект об этом, похоже, догадывался, потому что выделял его из всей охраны и многочисленной обслуги, стараясь показать свои именно человеческие качества, мол, смотри, я живой человек, а не секретная кукла.
   – Вот и хорошо. Пройдись. Да, в городе есть заведение, называется «Робинзон», специально туда не ходи, а так, мимоходом, разузнай, что это такое.
   Гостиница была новая, необжитая и пустая, возле лифта и в холлах ни цветов, ни мебели. После Лондона, откуда они только что прилетели, это особенно бросалось в глаза. Только этаж, который откупил Объект, был полностью обставлен, украшен мрамором и бронзой, а стены увешаны картинами в виде абстрактных пятен. Максим спустился по лестнице пешком, не встретив ни одного человека.
   Возле входной двери дремал швейцар. Он, было, встрепенулся, но, увидев, что это не босс, а всего лишь кто-то из охраны, расслабился.
   Максим распорядился поставить одного из команды на ворота, как он выразился, сунул мобильник в карман и зашагал к набережной.
   Улица была ему знакома – дома все старые, с колоннами, ещё советской курортной постройки, а некоторые дореволюционной. Здание бывшего горисполкома, библиотека, краеведческий музей, сквер – всё это не изменилось, осталось как раньше. Если пойти направо, то как раз будет его школа и рядом его бывший дом.
   Но чем ближе к набережной он подходил, тем меньше город напоминал ему город его детства. Казалось, всё пространство между деревьями и домами было затянуто тентами с пивной рекламой, под которыми стояли пустые столики, а вдоль набережной вторым рядом тянулись торговые палатки с сувенирами. Ближе к пирсу кусок набережной и вовсе загородило нелепое сооружение с куполом и искусственными пальмами у входа. Рекламный щиток изображал что-то невразумительное, но довольно похабного вида, надпись гласила «Женская борьба», а сверху красовалось название заведения – «Робинзон».
   «Вот и «Робинзон», – подумал Максим, приближаясь к шалману. – Ишь, захватили…»
   Два охранника молча оглядели его мощную фигуру, угадав, что он при оружии, и признали за своего.
   – На работе? – спросил один.
   – Гуляю, – улыбнулся Максим. – А что у вас дают?
   – А, – поморщился второй. – Бабы дерутся.
   – Девочки-то ничего?
   – Промокашки. Чабан малолеток затаривает.
   Не только их речь, но и особая татуировка на пальцах яснее ясного говорили Максиму о том, откуда пришла охрана «Робинзона». Таких он повидал достаточно, уголовщина была за спиной у многих, с кем ему довелось работать. В своё время он у них кое-чему научился, но всё же не считал их профессионалами.
   Максим ещё раз оглядел постройку, афишу, пальмы. Всё это не внушало доверия, было каким-то несолидным, временным, как сувенирные палатки и пивные тенты, – нахмурится небо, заштормит море, налетит ветер и сдует всё до следующего лета. А что будет следующим летом, никто не знает – может, деньги поменяются, может, границу перенесут, а может, миру конец. Но что бы там ни было, одно можно было сказать с уверенностью: просто так, ни с того ни с сего его Объект каким-то сомнительным притоном интересоваться не станет. Максим решил, что надо всё-таки предупредить служивых, пусть поищут другую работу.
   – Чтобы не заболеть, лучше вовремя сменить боярина, – сказал он не то чтобы равнодушным тоном, но будто нейтрально.
   Они его поняли, но, судя по выражению их лиц, не поверили в это.
   – Ладно, моё дело прокукарекать, а там хоть не рассветай, – с этими словами он развернулся и не торопясь зашагал прочь.
   Курортного люду на набережной в это время дня было немного, как и всегда раньше, народ лежал на пляжах. Неподалёку от фонтана со скульптурой мальчика, поймавшего здоровую рыбу вроде осетра, у которого отломили голову, закутанная в белое покрывало, татарка продавала свою выпечку. Рядом стоял седой мужчина, наверное, муж, и помогал ей, принимая деньги и отсчитывая сдачу. Максим выбрал себе яблочный пирог с корицей, густо посыпанный сахарной пудрой. На мгновенье женщина подняла глаза, и Максим вспомнил мать: она вот так же часто что-то делала по хозяйству, а взгляд у неё при этом был грустный-грустный.
   Набережную завершала ротонда. Как ни странно, в вихре перемен она уцелела, и шесть её классических колонн ярко белели на фоне синего неба. Максим поднял глаза вверх: ожила детская привычка – когда-то он учился читать, разбирая по складам надпись на фризе «Граждане СССР имеют право на отдых». Теперь надписи не было, она, как и сами колонны, и цветы на капителях, была густо замазана побелкой. Что касается граждан СССР, то вот он, один из них, бывший, сегодня он имеет право на отдых до 18.00.
   Максим облокотился на парапет и вдохнул такой знакомый, такой родной морской воздух. Море было тихим, в солнечных бликах, волны, словно шутя, мерно шлёпали своими лапами о галечный берег. Вдали легонько покачивалась шхуна с поникшим парусом. Морская тишина будто поглощала все окружающие земные шумы: истошные детские вопли, несущиеся с городского пляжа, чужую музыку, стрекотание скутеров и рокот моторок.
   Он хотел двинуться дальше, но тут заметил в стороне от всех одинокую женскую фигуру, спокойно, без брызг, входившую в воду. Она вошла уже по пояс, был виден чёрный купальник и белая кепка «капитанка», закрывавшая волосы. Плечи у неё были широкие, и длинные крепкие руки она держала наготове. Когда-то мать так же входила в воду, когда учила его плавать.
   «Ну, эта сейчас рванёт», – подумал Максим и не ошибся. Только он не предполагал, что она сразу пойдёт на левом боку, загребая правой рукой сверху. Белая кепка стремительно удалялась от берега. Максим прикинул скорость – если с такой скоростью плыть, то и до Турции недалеко. Взмах руки, и ещё раз взмах, и ещё… Белая точка поравнялась со шхуной и исчезла за ней. Море будто опустело.
   Бывший колхозный рынок остался на прежнем месте, только его сделали крытым, вокруг близлежащие горбатые улочки и площадь были облеплены торговцами. За рынком, возле крошечного сквера с тремя разросшимися кедрами, привезёнными некогда главным архитектором города – высокой сероглазой сибирячкой, Максим хорошо помнил её – из Ботанического сада, возникла новая большая церковь из серого камня. Он зашёл внутрь, купил две толстых свечи, обвёл глазами храм, нашёл икону Божьей Матери и зажёг их перед ней. Потом так же, не крестясь, вышел.
   С тех пор как два года назад матери не стало, его потянуло заходить в церковь, но не молиться там, этого он не умел, а просто посмотреть на Божью Матерь.
   Когда Максим вернулся в гостиницу, Объект, выспавшийся, порозовевший, бодрый, словно боец, готовый к встрече с противником, напевал что-то весёленькое, выйдя из ванной.
   – Ну, как погулял? – спросил он Максима, глядя на него в зеркало.
   – Нормально.
   – Что там «Робинзон»?
   То, что Объект первым делом спросил про «Робинзона», укрепило Максима в мысли, что это заведение как-то касается его вечерних встреч и переговоров.
   – Женские бои без правил. Вход без трусов. Мак делают сами.
   – Ну, разведчик, – одобрительно хмыкнул Объект, расправляя воротник рубашки ”поло”. – Я так и думал, что дело нечисто. Будем их брать за горло, – он засмеялся. – Ну, а ещё чего в городе? Чего хорошего видел?
   – Всё нормально, – ответил Максим и задумчиво прибавил: – Женщина одна здорово плыла, до самого горизонта.
   Объект с удивлением посмотрел на него, что-то хотел сказать, но промолчал.
   День плавно перетёк в вечер.

В ёлочку

   Старший менеджер Евсей Нилыч, для своих за глаза, просто Нилыч, был уверен, что все люди в мире делятся на две неравные части: одна, большая часть, считает, что самое главное в жизни это автомобиль, а другая, гораздо меньшая часть, что человек. В глубине души Евсей Нилыч этой меньшей части не доверял, полагая, что потряси этих человеколюбцев хорошенько, то и у них на первом месте окажется автомобиль, а любовь к человеку незаметно сойдет на нет. Каждый новый клиент подтверждал его наблюдение. Солидный возраст и положение позволяли Евсею Нилычу оставаться крупным философом даже в рабочее время.
   Он повесил трубку, и тут же телефон зазвонил вновь.
   – Студия? – раздался в трубке бодрый голос на фоне какого-то странного жужжания.
   – Агентство по аренде автомобилей. Слушаю вас.
   – Ёлочки, помощник режиссёра Божедар говорит. Нужно подогнать «мерседес» к «боингу».
   – Извините, «боингов» у нас нет, – с любезной иронией отвечал Евсей Нилыч, поправляя и так безупречно завязанный галстук.
   – Ты чего там бамбук куришь? «Боинг» у меня уже есть, «мерседес» нужен, самый шикарный.
   Жужжание в трубке продолжалось.
   – Вы арендуете автомобиль с водителем?
   – С водителем. Только покрепче ездюка подбери, а то разнюнится, возись с ним, – помощник режиссёра гыкнул.
   – Вам нужен свадебный автомобиль или вы заказываете встречу в аэропорту?
   – Крендель, мы же не стрелку снимаем, а стрелялку! Я ж сказал, нужно подогнать «мерседес» к «боингу», и все дела.
   – Что значит «подогнать к «боингу»? Где ваш «боинг» находится? В Домодедово, во Внуково? Куда конкретно вы заказываете такси?
   Евсей Нилыч никогда не терял терпения при разговоре с клиентами, любыми, ведь клиентов не выбирают, но непонятное жужжание выводило его из себя.
   – Какое еще такси?! По сценарию «боинг» садится на Рублевском шоссе, и к нему подкатывает попсовый «мерс».
   – Возьмите «мерседес» w 220 класса S. Новенький, весь блестит. «Боингу» не уступит, отлично будет смотреться. Есть синий цвет, настоящая синяя птица. Есть серебристый. Тысяча рублей в час.
   – А он не маловат? Чтоб вся армада вошла?..
   – «Мерседес» w 220 S-класса машина вместительная, все довольны, – сухо заметил Евсей Нилыч. – Но если вам надо еще больше, тогда могу предложить «мерседес-бенц», 8 мест, с телевизором, бар…
   – Классман! Стёкла тонированные?
   – Как положено. Четыре тысячи рублей в час.
   – Ёёёлочки. Четыре тонны… Сойдёт. А цвет какой?
   – А вам какой нужен?
   – Чёрный.
   – Пожалуйста, есть чёрный.
   – На чёрном классно будет видно, когда его расфигачат…
   – Что значит «расфигачат»?
   – Ну, это наше дело. У нас такие спецы, всё устроят в лучшем виде.
   Жужжание усилилось, и еще добавилось какое-то взвизгивание, как будто инструмент барахлил.
   – Послушайте, – не выдержал Евсей Нилыч, – вы арендуете vip-автомобиль или вам ножеточка нужна? Что у вас там воет?
   – А, это ребята «боингу» крылья подрезают. Когда «мерс» в него въедет, они как раз отвалятся.
   – Надеюсь, при этом у «мерседеса» ничего не отвалится? – ядовито поинтересовался менеджер и с нажимом добавил: – Большую страховку заплатите.
   На что где-то далеко на Рублевском шоссе помощник режиссёра Божедар радостно откликнулся:
   – Что не отвалится, то отвернём! Не робей, всё будет путём! Вернём вам «мерс» новей нового! Своим ходом! Всё, в ёлочку. Посылаю пацана, он на месте всё оформит.
   – И оплатит, – напомнил Евсей Нилыч.
   – Ёлочки! – захохотал в трубке Божедар, и его хохот слился с воем пилы.
   Старший менеджер положил трубку и подумал, что люди делятся, наверное, на три части, а не на две, как он прежде думал, и третью часть составляют те, кто снимает кино, которые готовы без содрогания рас – фи – га – чить такое чудо как «мерседес» w 220 S-класса и любой другой. Нет, будь его воля, он бы им сказал: с такими заворотами, место за воротами, ёлочки зелёные!

Перемена

   Ей всегда нравились мужчины старше неё. Значительно старше. Лет по крайней мере на десять, а то и на все двадцать. И хотя она им тоже всегда нравилась, ничего путного из этого не получалось. Путного не в том смысле, что семейная жизнь не образовывалась, а в том, что вместо красивого романа развивалось одно занудство. Старшие товарищи учили её, не переставая, неутомимо, всему, чему знали, и особенно чему не знали. Диапазон преподаваемой ей науки был необъятен: от того, каким ножом чистить картошку, до того, каким голосом разговаривать с лауреатом нобелевской премии. А ещё были вопросы политики, искусства, друзей и родственников. Материнские слёзы, сестринская ревность и братская зависть – всё это проецировалось на неё немедленно, и отношение к ней порой менялось в корне от одного лишь дружеского косого взгляда… Возможно, чья-то любовь всё это стерпит и перетерпит, но не её. Её любовь скукоживалась от постоянного сопротивления принудительному обучению, а потом внезапно перерождалась в свою противоположность. И проклиная очередного учителя, она, как прирождённая трудновоспитуемая двоечница, упорно оставалась на второй год.
   Это длилось долго, до тех пор, пока однажды случайный молодой человек не спросил её, каким ножом чистить картошку. «Любым», – ответила она, быстренько вручая ему орудие труда по своему усмотрению, каковым орудием исключительно тот отныне и стал чистить картошку.
   А другой случайный молодой человек, передавая ей поклон от нобелевского лауреата, поинтересовался, за что же всё-таки лауреат получил своё лауреатство. «Надо уточнить у Густава», – сказала она, не задумавшись ни на секунду, и отныне и навсегда незнакомое королевское имя затмило в сознании данного молодого человека примелькавшееся имя одного из нобелевских стайеров.
   Так случайно она открыла закон, согласно которому молодые люди охотно учатся и легко обучаются всему, что может им, по их мнению, пригодиться в жизни. А у неё оказался редкий талант учить в доступной и запоминающейся форме разным сложным и оригинальным предметам, не зная которых жить на свете скучно и утомительно.
   После этого открытия с ней произошла решительная перемена: мужчины старше неё нравиться ей перестали окончательно! И уже не надо было ей бороться с их занудством и тратить силы на терпение и сопротивление. Освободившуюся энергию она направила на возвышенные идеи и радостно начала перелетать из класса в класс со своими способными молодыми учениками.

Душа

   У разных народов душа обитает в разных частях тела. Если про некоторые народы сказать что-нибудь определённое трудно, то про других легко. Например, у итальянцев душа видна – она в глазах светится, на что ни посмотрит, всё становится совершенным.
   В древнем Китае обителью души считали печень. Серьёзная терпеливая, справа под рёбрами, она была создана для того, чтобы там существовала такая же серьёзная терпеливая китайская душа, тонкой кисточкой выводящая иероглифы.
   У немцев душа обосновалась в желудке – размеренно, упорно трудится она по распорядку, переваривая, усваивая всё тяжёлое, сложное, а потом – отдыхает удовлетворённая.
   К французам это не относится. У них лёгкая пикантная душа витает на языке, утешаясь остро-горьким, сладким с кислинкой в облаке аромата. Куда спешить? Наслаждаешься – душа и не болит.
   У англичан душа живёт в мышцах – бицепсы, трицепсы, бокс, футбол, теннис. Ударишь – душа скривится, но ванна, массаж, и всё прошло, восстановилась, даже синяка не осталось.
   Еврейская душа естественно гнездится в мозге. Удар в голову для неё смертелен – из головы душа идёт прямо к Богу, поэтому голову прежде всего беречь надо.
   Чтобы понять испанскую душу, надо смотреть на ноги в танце – там она, все её извивы, тайные страсти, обиды и строгое предупреждение на будущее – шутить с ней небезопасно.
   Русская душа – в сердце. Это она болит, когда получает удар в грудь, и эту боль из неё не вынуть ни на этом, ни на том свете.

Шифровальщики

   Лето было сухое, и к концу августа полетела листва. Желтые листья берёз сыпались в пруд и плавали там плотным ещё дышащим ковром. Начались дожди, и дорогу сразу развезло. И тут поселок облетела странная весть – у генерала Сташенко пропал сын. И не один, а с женой и пятилетней дочкой. Тот самый сын с женой и дочкой, что недавно навещал родителей на даче. Был он в штатском. Дочка поиграла немного в песочнице на берегу пруда, но мать скоро увела ее домой. Вот и всё, что заметили соседи.
   Ч ёрная "волга", свирепо одолевая глиняные колдобины, добралась до генеральской дачи возле пруда. Из "волги" вышли майор и капитан госбезопасности и быстро прошагали к крыльцу. Уехали они только к вечеру. А на следующий день вернувшиеся из леса грибники сообщили, что вокруг посёлка солдаты прочёсывают ельник, заросли крапивы, обшаривают старые заросшие мхом окопы, оставшиеся ещё с той, великой, войны, когда в этих лесах гремели бои.
   Женщины на это известие сокрушённо закачали головами, вздыхая "бедная Тамара, единственный сын", им уже мерещились трупы убитых. Мужчины хмуро молчали.
   Через неделю чёрная служебная "волга" появилась снова, но это никого уже не заинтересовало – женщины пошептались, поглядели из-за забора и только. Мужчины и вовсе от хозяйственных дел не отвлеклись. Когда “волга” уехала – никто в этот раз и внимания не обратил.
   Всем уже всё было известно. За два дня до того Чумаков, председатель садового товарищества, ездил в райцентр менять газовые баллоны и по дороге свернул на склад, взять кой-какой пиломатериал, а там над всеми начальником стоял его бывший сослуживец, майор в отставке, главный шифровальщик Иван Шорох, и вот когда уже Чумаков, любовно погрузив новоприобретённое добро, распрощавшись, полез в кабину, Иван слегка попридержал его и, наклонившись к нему поближе, негромко сказал:
   – Сбежал гад. Из-за него всем отпуска поотменяли.
   – Вся работа теперь насмарку, придётся ребятам по новой начинать, – ответил Чумаков и со злостью плюнул в сторону. Они поняли друг друга с полуслова.
   Вернулся в посёлок председатель туча тучей и перво-наперво, ничего не объясняя, наказал жене к Сташенко в дом не ходить и с женой его никаких разговоров не вести.
   Урожай яблок и слив захлёстывал посёлок, надо было заполнять корзины. Ожидали скорых заморозков и добирали позднюю малину с кустов и овощей с грядок. Торопились в хлопотах, некогда было глядеть по сторонам. Детей увезли в город в школы и детские сады. В посёлке сделалось по-осеннему тихо. Остались одни пенсионеры, всё больше отставники, получившие здесь землю перед увольнением из армии. Работали не покладая рук на своих участках. Встречались только на берегу пруда, когда приезжала продуктовая лавка. Быстро раскупали молоко, хлеб и прочее необходимое и спешили к себе в сады, на грядки – трудяги.
   В тот день лавка припозднилась, решили, что вовсе не приедет, и так уж вышло, что покупателей пришло мало, всего несколько человек. И тут вдруг появился Сташенко, о котором все, казалось, позабыли. Немногочисленная очередь словно заледенела. Он сказал всем сразу, будто в пространство,“добрый день”, но ему никто не ответил. Люди расступились, и он очутился впереди всех у прилавка.
   Пока он покупал и расплачивался с продавщицей, никто вокруг не произнёс ни слова. Но вот он повернулся, чтоб уйти, и остановился – трое мужчин в галифе, заправленных в резиновые сапоги, загородили ему дорогу. Это были председатель Чумаков, отставной полковник Рахманов, тоже бывший шифровальщик, и ещё третий, фамилию, которого Сташенко забыл, помнил, что из ракетчиков.
   – Сын за отца не отвечает, – глядя в упор на отставного генерала, сказал тот, что из ракетчиков. – А вот отец за сына отвечать должен. Не место таким здесь.
   – Не место, – сурово повторил Чумаков, и Рахманов согласно кивнул.
   Каким “таким” никто из них не уточнил, но это и не требовалось. Отставной генерал молча зашагал прочь.
   На следующий день Сташенко с женой уехали из посёлка и больше никогда там не появлялись. Сад их заглох, всё поросло бурьяном, замок на воротах проржавел… Хозяев никто не вспоминал, что с ними стало, никому до этого не было дела. Чумаков и Рахманов знали и об их судьбе, и о судьбе их сбежавшего сына во всех подробностях, но никогда не говорили об этом, даже меж собой. Шифровальщиков бывших не бывает.

Жидовская морда

   Она взяла кошёлку и пошла на рынок, который её мать когда-то называла «базар», но сама она говорила так, как говорили все вокруг – «рынок».
   Весна в этом году была поздняя, но дружная. В одно мгновенье всё в городе зазеленело, расцвело, засияло и помолодело. Заблестели купола на соборе – перед Пасхой. Во всю заливались и щебетали птицы.
   Она шла и прислушивалась к их голосам, хотя на душе у неё в это утро было совсем не по-весеннему. Ночью ей приснился погибший в войну муж, будто бы он стоял на одном берегу реки, а она на другом, и он махал ей рукой и звал к себе, а она кричала ему на тот берег, что никак не может, потому что у неё много дел. «Ну, какие у меня дела, – мысленно рассуждала она, осторожно перешагивая юркий, как ртуть, ручеёк. – Впустую живу».
   С тех пор как она перестала изо дня в день в любую погоду через весь город добираться в роддом, где сорок лет проработала сначала старшей акушеркой, а потом главврачом, особого смысла в своём существовании она не видела. Трое её приёмных детей разлетелись по всему миру, звонили, писали, присылали фотографии своих чад и домочадцев с видом на собственный дом и дорогой автомобиль, звали в гости и насовсем, но она не ехала, понимая, что у них своя жизнь, в которой она им не помощница, а лишь обуза. К тому же боялась тронуться с места – сердце заметно ослабело, и память её подводила.
   Здесь же, на родной почве, всё было ей привычно, да и то сказать, в городе едва ли не каждый взрослый житель появился на свет под её присмотром и с её помощью. Многие её помнили, и порой на улице прохожие с ней здоровались, или она слышала за спиной своё имя. Но при этом жила она уединённо, дружбы ни с кем не водила, существовала себе потихоньку, размеренно, экономно. «Как цветок на окне, – рассуждала она о своей жизни, – только от цветка всё кому-то радость… Правда, мороки со мной никому нет, и то слава богу…»
   Налетел свежий с близкой реки ветерок, принёс с собой запах чистой воды, мокрого луга и вербы. Вспомнилось чудес…
   – Ты что, ослепла, жидовская морда? Под колёса лезешь!
   Из открытых ворот базы на полном ходу выкатился грузовик с ящиками пива. Растерявшись, она отступила назад, поспешно, неловко, и он пропёр мимо, задев её бортом по плечу. Водитель высунулся из кабины и, матерясь, сверкая золотым зубом, крикнул: «Из-за тебя в тюрьму сядешь! – и со смаком повторил: – Жидовская морда!»
   Плечо разболелось не сразу, и до рынка она всё-таки дошла, купила там сухофруктов и баночку мёда, но обратно уже еле плелась. Дома намазала ушиб меновазином, потом прилегла. «Вот почему он мне снился, – подумалось ей, – ведь была на волосок от смерти… Это он меня так предупреждал… Знал бы он…» Она не довела свою мысль до конца, потому что это была очень неприятная мысль, от которой, когда она приходила ей в голову, подымалось давление и болело сердце.
   Морщась от боли, она встала, открыла шифоньер и вынула оттуда свёрток, закутанный в чистую льняную наволочку. Освободив от материи, поставила на стол старинную деревянную доску, икону без оклада, на которой была изображена Божья Матерь с младенцем. Когда-то она подобрала эту вещь на помойке, разорённую, никому не нужную – странный, давно забытый цвет платья Богородицы тогда привлёк её внимание… Случалось, не часто, повинуясь какой-то неясной воле, она доставала икону и рассматривала её. Сейчас она посмотрела в глаза Марии.
   На младенца она не взглянула. Она знала, что он вырастет. Её собственный сын умер в младенчестве – в эшелоне, идущем через всю страну с запада на восток, из которого на каждой станции выносили завёрнутых в тряпье детей и стариков. С тех пор столько младенцев побывало у неё в руках, столько раз она вправляла, направляла, вытягивала, шлёпала, поворачивала, осматривала их головёнки, ручки, ножки, пальчики, попки, пипки, животики, столько раз наблюдала борьбу за жизнь всеми инстинктами, будто зажжёнными фарами, пронизывающими мглу, что не только могла безошибочно определить вес новорождённого с точностью до десяти граммов, но и его способность войти и закрепиться на этом краю света. Она давно поняла предназначение их всех, нуждающихся в охранении и сбережении, и не было у неё к ним – и к нему – ни вопросов, ни упрёков, ни просьб, ни молитв.
   Она смотрела в глаза матери, полностью поглощённой собственным сыном и не видящей вокруг никого и ничего, трепещущей от страха за его судьбу и таящей последнюю надежду, надежду… Множество таких матерей в своё время проходило перед нею, и ничего незнакомого, особенного, не было в выражении этого лица на иконе, но само это лицо, проступавшее сквозь двухтысячелетние искажения и приписки, само это лицо, само лицо, лицо…
   Она усмехнулась и, снова закутав доску в наволочку, спрятала её в шкаф. До следующего раза.

Клубника со взбитыми сливками

   У Неё была работа и дом и больше ничего. И Она подобрала на улице пёсика-хромушку. Привела домой, покормила, вымыла, расчесала, вылечила. Специальный коврик постелила – место для сна. И стал бывший хромушка вести жизнь достойную, интеллигентную, дом охранять и в отсутствии хозяйки человеческие слова заучивать – «сидеть», «лежать», «дай лапу», «принеси тапочки», «молодец», чтобы вечером не дай бог не перепутать, не опозориться. И всё было хорошо.
   Но через некоторое время пришёл за пёсиком мальчик. «Это моя, – говорит, – собака, только она у вас потерялась». А сам смотрит и узнать свою собаку не может. А ещё смотрит и видит – в миске у пёсика каша с сосисками, на кусочки порезанными, чтобы пёсику удобнее есть было. Не утерпел, наклонился и вытащил из миски кусочек и в рот сунул. Съел. Думает: пёсик не скажет, а Она не заметит. Заметила. Велела руки помыть и за стол сесть. В кашу масло добавила, сосиски горячие на тарелку выложила, огурчик зелёненький нарезала, и большую кружку компота со всякими ягодами налила, и всё это мальчику придвинула. Он съел и ещё попросил. «Нет, – говорит Она, – сейчас надо уроки учить. А как уроки выучишь, чай с пирогом будем пить». Ну, мальчик от неожиданности все уроки и выучил. Так у них и пошло: каждый день он все уроки учит, а потом они чай пьют и что-нибудь вкусненькое едят. И пёсика не забывают. И всё было хорошо.
   Но через некоторое время пришёл за мальчиком папа. «Это мой, – говорит, – сын, только он у вас потерялся». А сам смотрит и узнать мальчика не может – румяный такой мальчик и не дерётся, и по лицу заметно, что умный. И ещё видит – на столе пирог стоит с вареньем, на кусочки порезанный, чтобы мальчику удобнее брать было. Мальчик ест, а папа смотрит, как он ест, и думает: вот бы попробовать. Только все отвернулись, он раз и взял кусок со стола. Один пёсик это видел, но ничего не сказал, глаза опустил и всё. Но Она тут же догадалась: кусок-то был последний. «Что же это вы, – говорит, – последний кусок взяли? Его специально для пёсика оставили. Да и не любите вы с вареньем». Папа стоит красный, как рак, правду о себе слушает. Потом взмолился: «Отработаю я этот последний кусок. Может, у вас утюг сломался, я починю». И действительно, утюг починил. А когда ремонт закончил, Она ему тарелку борща налила и котлеты с жареной картошкой на второе предложила. Он не отказался. Всё съел и добавки спросил, и ещё водочки бы. Но Она со стола убрала, крошки смахнула. «Кран у меня на кухне течёт, – отвечает, и так сердито. – Последний-то кусок не легко отработать». И остался папа мальчика последний кусок отрабатывать. Так у них и пошло: пёсик дом охраняет и человеческие слова запоминает, мальчик науки изучает, папа последний кусок отрабатывает, а Она проверяет, правильно ли у них получается. И у них правильно получается. И на радостях они чай пьют и обязательно что-нибудь вкусненькое едят. И всё у них было хорошо.
   Но через некоторое время пришёл седой старичок, папин папа, дедушка мальчика. «Это мой, – говорит, – сын-кормилец и мой внук-утешитель, никак они в вашем доме потерялись». А сам смотрит и глазам не верит – мальчик румяный, вежливый, в тетрадке пример решает, а сын на стремянке, работает, книжную полку к стене привешивает, довольный, даже поёт, себя похваливает, мол, «молодец, как солёный огурец». Глянул дедушка на стол, а там вовсе не солёный огурец, а вареники со сметаной, и пар от них подымается. Дедушка над столом замер и пар нюхать стал. Глаза закрыл, так ему приятно сделалось. Но Она рукой пар этот развеяла и велела глаза открыть, чтобы дедушка ложку мимо рта не пронёс и сметаной скатерть не закапал. Но дедушка всё равно закапал – разучился он вареники со сметаной есть, забыл, когда и ел их в последний раз. «В таком случае, – говорит Она, – будете каждый день есть вареники со сметаной, пока не вспомните». На третий день дедушка перестал капать сметаной на скатерть и вспомнил, что в последний раз ел их аккурат в первую империалистическую, и тогда Она дала ему пирог с капустой, который он тоже совсем забыл и поначалу не признал. А когда вспомнил пирог с капустой, то оказался прямо перед шарлоткой, и тут дедушка окончательно сконфузился, потому что ничего подобного пробовать ему в жизни не доводилось. Но Она ему не поверила. «Не может быть, – говорит, – чтобы не пробовали. Это память вас подводит. Надо вам её тренировать». И права оказалась. Долго мучился дедушка, но вспомнил – ел-таки он эту шарлотку! Ел, хотя и не самолично, а так сказать, устами матери, в драгоценной утробе её обретаясь. Отменной кухаркой была мамаша, но до того утомлялась от господских бланманже, что для собственного потребления выпекала на скорую руку эту самую шарлотку и подавала её, золотистую, сахарной пудрой обсыпанную, гостям дорогим – старшей горничной Ефросинье Парамоновне и главному камердинеру Карлу Осипычу. Во чего дедушка вспомнил! Память-то как свою развил! Поразительный медицинский факт, без всякого внушения со стороны.
   Так у них и шло всё: пёсик дом охраняет, уже все русские слова выучил, за французские принялся: «тубо», «апорт», «шер ами» и прочие. Мальчик в науках преуспевает. Любые трудные задачи как орехи щёлкает. Пишет без ошибок. Звёзды на небе в лицо узнаёт, музыке захотел учиться. Папа для него телескоп изобрёл, своими руками пианино смастерил – трудится без перекуров и радуется, что долго ещё ему последний кусок не отработать. А дедушка вспоминает, когда какую еду он ел, память тренирует. Она же строго за ними следит, и ещё за тем, чтобы у них всегда было что-нибудь вкусненькое. И всё у них было хорошо.
   Но через некоторое время – через какое, точно неизвестно, но это «некоторое» было очень симпатичное время, даже обидно, что с ним случилось это «через», даже мне обидно, потому что я переживаю, когда случаются всякие «через», не люблю я этого, совсем не люблю! Ну, ладно, не обо мне речь. В общем, через… да… пришла мама мальчика, жена его папы. «Это мой, – говорит, – сын-наследник и мой муж-глава семьи, они у Вас тут ненадолго потерялись». А сама смотрит на свою семью и дивится: мальчик – вундеркинд, муж – трезвый как стёклышко, и папаша его не в маразме, и даже у пса порода появилась! И ещё смотрит – сидят они все за столом и едят клубнику со взбитыми сливками и даже собаке дают, и уже подчистую ягодки подбирают, ничегошеньки не остаётся. И не стыдно им! «От клубники умереть можно. От неё аллергия бывает», – говорит мама мальчика, берет его за руку и уводит. Тот, конечно, сопротивляется полегоньку, но куда денешься – мама-то родная, а не какая-нибудь. Пёсик виновато голову понурил и за ним – маленький, но всё-таки хозяин, жалко его… Папа мальчика посидел, подумал, потом встал, телескоп в коробку сложил, пианино под мышку сунул и пошёл следом. Семья, святое семейство, значит…
   Она из окошка выглянула, видит – мальчик за руку с мамой и пёсик за ними в одну сторону удаляются. А папа мальчика с двумя неизвестными из дома вышел и в другую сторону направился, по дороге они уже телескоп на запчасти развинтили и пианино на плавленый сырок обменяли – для закуски.
   «Ну, – думает Она, – хоть дедушка со мной. Будет мне про старую жизнь рассказывать. Очень приятно слушать про то, что никогда уже не повторится. И к чаю у нас обязательно будет что-нибудь вкусненькое…» И подходит Она к дедушке, чтобы сказать ему, как мирно, как славно они вдвоём заживут, и обнаруживает, что дедушка-то умер. Оказывается, чуть только он свою невестку завидел, маму мальчика, жену своего сына, – так сразу и умер.
   Пришлось ей дедушку хоронить. Одна Она его хоронила. Я, конечно, ей помогла со всякими хлопотами, но дело тут не во мне. Я потому лишь о себе упоминаю в связи с этими похоронами, что когда мы с ней с кладбища возвращались, эпизод случился: щенок под ноги бросился, худой, грязный, фигура несуразная, глаза гноятся, препаршивенький. Она же наклонилась, погладила его и на меня смотрит. И я на Неё смотрю. Головой качаю, предостерегаю, мол, не бери, вон что из-за такого же произошло. Но Она со мной не согласилась. «Не из-за него, – говорит, – а из-за клубники со взбитыми сливками. Клубника совсем не сладкая была, а я сахаром забыла посыпать. Сама виновата». И тут Она подзывает к себе собачьего уродца, и тот бежит за ней, как ручной. Я оглядываюсь по сторонам – не затаились ли где поблизости его хозяева. Даже если таковых сроду не было, всё равно объявятся через… да… через… Я-то знаю всё наперёд, меня не проведёшь, но молчу, потому что Она, кажется, улыбнулась.

Радуга в слезах

//-- 1 --//
   Рассказывали мне, что, когда Джаник родился, его бабушка, мать его матери, вышла за порог дома и, отойдя подальше, в огород, стала причитать:
   – О-ой, моя бедная дочка, бедная моя дочка, чем ты прогневала Бога, что он послал тебе такое испытание! Я уже старая, лучше бы Ты отнял у меня разум и дал его несчастному ребёнку! Ой-вай, пошли ей силы нести этот крест!
   – Бабушка! – окликнула её через забор перепуганная воем соседка. – Что случилось? Почему вы так страшно кричите?
   – Горе у меня, горе!
   – Что за горе, бабушка?
   – Ой, у моей дочки только что родился мальчик с совершенно круглой головой! О-ой!
   – Почему же это горе? Что тут плохого?
   – О-ой! А что же тут хорошего, если ребёнок родился круглым дураком!..
   – Откуда вы знаете, джаник, он совсем маленький! Вырастет, ещё каким умным будет!
   – Не будет! Головёнка такая круглая, что в ней только круглые мозги поместятся! Не зря русские говорят «круглый дурак», не квадратный какой-нибудь, а круглый…
   Надо сказать, что много лет назад бабушка Джаника жила в городе Химки, совсем недалеко от столицы, и потому никто в селе не мог тягаться с ней в знании тонкостей русского языка.
   – О-ой, не будет он умным никогда! Будет ещё более круглый, чем его отец! Бедная моя дочка! Бедная!
   Тут появился отец Джаника и, услыхав последние слова тёщи, скривился и сказал:
   – Почему бедная? Платья, шуба, всё есть, хочу не хочу, тоже покупаю! У такого мужа, – он постучал себя по груди, – бедная жена откуда возьмётся? – И добавил торжествующе: – Ниоткуда!
   Соседка хихикнула и скрылась за забором, а бабушка Джаника посмотрела на зятя, на его совершенно круглую голову, с неизбывной тоской.
//-- 2 --//
   Когда Джаник подрос, то всё же закончил среднюю школу и решил поступать в институт. Надо заметить, что у Джаника было вполне нормальное мужское имя, привычное в родных краях, но как-то так получилось, что все вокруг продолжали звать его, точно младенца, Джаник. А ему-то что? Вон некоторые зовут его Жано, по-французски. Ну и пусть зовут, как хотят. Главное, что он сам для себя давно определил, кем станет – начальником, конечно. Вот тогда они его имя повторять будут, петь будут, как песню!
   На совет приехали все мужчины-родственники и со стороны матери, и со стороны отца. Были среди них седобородые, с опытом, были и молодые, но уже вошедшие в силу. Разносторонние люди, уважаемые, многих национальностей, от греческой до немецкой, казанские татары, украинцы – ну, всех не перечислить. Сели они в саду и стали думать, в какой институт Джанику поступать, где за что платить придётся и сколько. Долго думали. День, два, три, ели, пили, думали… Непростое дело. Совсем разная цена, если платить за приёмные экзамены и за выпускные, и между этими крайностями тоже платить, но зато работа потом всё окупит, а вот если не окупит, если одна видимость получится…
   – Да, – сказал Джаник, когда родственники, призвав его на третий день, спросили, что же он сам хочет. – Я хочу, чтобы меня все видели. В телевизоре.
   При этих словах бабушка Джаника чуть не уронила блюдо с горячим пловом.
   В результате долгих дебатов на мужском семейном совете было решено, что Джаник поедет учиться на журналиста.
   – Как думаете, мама, – с надеждой и сомнением обратилась мать Джаника к своей матери, когда гости наконец разъехались и они остались вдвоём в летней кухне. – Сможет ли он там чему-нибудь полезному научиться?
   – Нет, дочка, – ответила правду бабушка Джаника, пробуя свежий овечий сыр, и успокоила: – Но ты не волнуйся, там этого не требуется.
   И была, как всегда, права.
//-- 3 --//
   Как Джаник учился на журналиста, сами понимаете, описать трудно. Поэтому выделим основное. У него было две белых рубашки, две в полосочку и одна такая жёлтая, как солнце. С водой тогда было плохо, обещали, что будут реки поворачивать, но так и не повернули. Джаник поначалу жил в общежитии, а потом снимал комнатку у хозяйки-гречанки. Свои рубашки он отдавал ей стирать в первое время каждую неделю, как бабушка велела, потом раз в месяц, для экономии, потом раз в два месяца, а потом устал возиться с этими чёртовыми рубашками, надорвался и уже где-то раз в полгода кидал вонючий тюк возмущённой хозяйке. Но менял рубашки при этом каждый день – тоже бабушка велела. Сначала носил одну белую, потом другую белую, затем одну в полосочку, другую в полосочку, а потом жёлтую, как солнце, и опять белую, и так далее, весь период до стирки. Представляете, каково это было в жару? Бывало, наденет рубашечку, идёт по проспекту, голова круглая над воротничком, точно футбольный мяч, сидит – красавец, все перед ним, естественно, расступаются и быстро-быстро так в сторону отбегают…
   Да, редкостно самостоятельный был студент. Долго о нём помнили, всякие поучительные истории рассказывали, а девушки почему-то носики морщили.
//-- 4 --//
   Когда Джаник получил наконец диплом журналиста, встал вопрос о его трудоустройстве. Многие считают, что это вопрос нелёгкий, но в случае с Джаником это было не так. Вопрос оказался таким лёгким, что почти что его и не было. Ну, что может быть нелёгкого для человека, который кует свою судьбу сам? А Джаник её ковал! И потому он сразу определился директором в мастерскую по ремонту. Мастерская называлась комбинатом, а что они там чинили, Джаник в детали, в прямом и переносном смысле, не вникал.
   Ради этого трудоустройства бабушка Джаника пошла к начальнику почты и попросила соединить её по телефону с сыном четвероюродного брата, жившим в городе Химки. Излагая свою просьбу этому сыну, она строго-настрого предупредила его, что пребывание её внука на должности начальника должно полностью исключать какую бы то ни было деятельность. То есть работать он не должен ни в коем случае, в конце концов, если будет необходимо, пусть лучше сядет в тюрьму ненадолго, но только чтобы не работал. «Иначе, – сказала бабушка Джаника, – я не отвечаю за все последствия его труда».
   Сын четвероюродного брата бабушки Джаника, живя уже очень давно в городе Химки, несколько утратил духовную связь с древней родиной, но кое-что в душе у него осталось, в том числе привычка прислушиваться к словам старой женщины. И благо, что он этой привычке последовал, внедрив Джаника в безопасную ремонтную мастерскую с гордым названием «комбинат» за тысячи километров от города Химки.
   На посту директора Джаник проявил себя самым замечательным для подчинённых образом: появлялся в аванс – получку, подписывал бумажки в папке «На подпись», брал из сейфа конверт с деньгами – и ариведерчи, дорогие товарищи. Дорогие товарищи его любили, в основном заочно, а в лицо иной раз не узнавали, путая с метрдотелем из ресторана напротив – у того тоже круглая голова сидела, как футбольный мяч, над воротничком сорочки.
   Кстати, о сорочках. Теперь у Джаника их было пятнадцать, и он отдавал их в прачечную раз в месяц, строго, как велела бабушка. Но это занятие с рубашками все-таки его утомляло, и постепенно в мечтах он начал склоняться к тому, чтобы это делал кто-нибудь другой. В общем, он принял решение ковать свою судьбу дальше. И правильно – настоящий директор должен быть женат.
//-- 5 --//
   Прежде чем рассказывать о том, как Джаник женился, то есть сначала не женился, надо рассказать о том, как он был спортивным комментатором. Но ещё прежде этого стоит рассказать историю про папу Джаника, вернее, не вообще про папу, потому что здесь даже у бабушки Джаника не хватило бы запаса слов русского языка, а про то, каким образом он сломал ногу. И тогда многое станет прозрачным, как свежевымытое оконное стекло, и таким понятным, что не придётся объяснять простые вещи.
   Однажды, это было давно, папа Джаника был ещё молодой, и у него была машина, автомобиль «Москвич». Конечно, гордиться тут особо нечем, но и стыдного тоже ничего нет. Говорят, многие приличные люди ездили на таких машинах, во всяком случае, раньше. Папа Джаника, ну, папа Джаника он другой, ему на нервы двигатель действовал: скорость небыстрая, за «Волгой» не угнаться. А у брата его – «Волга». Стоит им поехать, папа Джаника на своём «Москвиче» всегда отстаёт.
   И вот как-то они поехали в горы. «Волга» легко идёт, а «Москвич» пыхтит, чух, чух, задыхается. Отстал. С трудом доехал. Вышли из машин, и брат его так доброжелательно говорит: «У тебя машина медленная, но зато прочная. На сто лет тебе хватит».
   О-о-о! Папа Джаника как услыхал эти слова, как даст ногой по своему «Москвичу»! Раз! Раз! Ещё раз! И вдруг побелел весь и крикнул: «Проклятая машина мне ногу сломала! Я её сейчас с горы кину!» Вцепился в кузов и дверцу на себя рвёт. Еле брат его оттащил и в больницу на своей «Волге» на полной скорости помчал, вниз, прямо на операционный стол. А «Москвич» так на горе и остался.
   Когда много лет спустя бабушка Джаника узнала об этом случае, она мимоходом обронила: «Чтобы раскусить человека, за которого выходишь замуж, нужно поговорить с его братом до свадьбы». Мать Джаника при этих словах виновато опустила глаза.
//-- 6 --//
   Про папу Джаника, думаю, теперь всё ясно. Тогда перейдём к самому Джанику, к той странице его биографии, на которой он запечатлён спортивным комментатором. Совершенно аналогичная история. Матч проходил в районном центре, куда приехала команда из области. Джаник всегда твёрдо знал, что из всех искусств важнейшее футбол, и потому решил, что матч такого значения это подходящий случай показать своё журналистское амплуа. Он пошёл к своему бывшему сокурснику, который хоть и уступал Джанику в самостоятельности, но тоже в своё время был заметной фигурой среди студентов, и купил ему бюллетень по ухо-горло-носу. А сам, как бы выручая товарища перед начальством, поехал вместо него комментировать, на замену.
   Ах, такого комментария ни один стадион мира не слыхал! Вместо того чтобы взволнованно, но по-мужски сдержанно сказать в микрофон «Опасное положение у ворот нашей команды», он кричал: «Третий номер, урод, шевели ногами! Бери мяч, не то калекой сделаю! А, вот и защитничек явился… По плану бегаешь? Ты кого защищаешь? Смотри, колёса подрежут! А-а-а-а!!! Клади его, клади голого, прижимай, по маковке его!» Вратарю он пообещал, что, когда тот выйдет из раздевалки, бешеная крыса отгрызёт ему кое-что лишнее, что мешает ему прыгать. Ну а то, что он пожелал капитану команды противника, я решительно отказываюсь воспроизводить и устно, и на бумаге. Короче, когда, сверкая от гордости за свой талант, Джаник выходил из радиорубки, его встретили. И местные, и приезжие болельщики. Они объединились в едином порыве любви к Джанику и негромко скандировали слова из какой-то русской пьесы: «Мы хотим видеть этого человека!» О бешеной крысе Джанику оставалось мечтать, как о райском блаженстве. Его отделали, нет, точнее, его разделали, и так высококвалифицированно, что бедная мама Джаника приехала по специальному вызову в больницу.
   – Бабушка очень на тебя рассердилась. Она сказала, что директор не должен быть спортивным комментатором, это ниже по должности.
   Джаник застонал. На глазах у него выступили слезы.
   – Голова сильно болит? – с жалостью глядя на с ног до головы перебинтованного первенца, спросила она.
   – Нет, – промычал тот. – Голова совсем не болит.
   Мама Джаника тут же вспомнила замечание матери, которая, провожая её, сказала: «За голову его не волнуйся, больше, чем есть, она пострадать не может», – и бедняжка тяжело вздохнула.
//-- 7 --//
   После этого болезненного события стало очевидно, что оставлять Джаника на свободе, без всяких ограничений и регуляторов, наедине с самим собой, чревато всяческими неприятностями и даже опасно. Едва освободившись от бинтов, весь ещё переливаясь жёлто-сине-лиловым цветом, Джаник немедленно откликнулся на осторожное предложение матери и заявил, что он уже сам, до её приезда, начал строить свои личные матримониальные куры и что его профессиональная работа спортивного комментатора была в этом отношении частью далеко идущего плана. Услыхав эту речь, мама Джаника испытала большое внутреннее смятение. Но чтобы лучше понять причины её состояния, придётся отступить немного назад и рассмотреть некоторые аспекты её собственного замужества.
   Каждый раз, когда она пыталась объяснить себе мотивы, побудившие её некогда выйти замуж за папу Джаника, она все-таки не могла найти удовлетворительного ответа, объясняющего этот её неординарный поступок, – казалось, это мероприятие не прошло без особого космического воздействия, какой-нибудь космической волны. Конечно, тогда ещё, по молодости лет, она не была осведомлена об особом влиянии формы головы на внутреннее устройство головного мозга, но сомнения у неё были. А вот поделиться ими было не с кем: мама её, впоследствии бабушка Джаника, находилась в то время в городе Химки, а точнее, в городской химкинской больнице № 6-бис, где медицинские светила пытались выявить у неё специфический аллерген на закрытое помещение. Из-за этого вредоносного, хотя и не смертельного, аллергена она непременно засыпала на всех собраниях, где бы ни сидела, хоть и в президиуме, что, как вы понимаете, создавало ей ощутимое неудобство. Допустим, все свои, местные, знают, что это болезнь, и вины её нет, а прилично ли каждый раз объяснять это приезжему начальству? Времена были, разумеется, уже не самые суровые, но ведь начальство во все времена любит почёт и уважение, а тут, пожалуйста, уважаемая женщина, известный заслуженный педагог – и спит на глазах у всех!
   Но если кто-то думает, что выявить аллерген на закрытое помещение легко, то смею заверить, этот педагог жестоко ошибается. Полгода мужи в белых халатах бились с подпольным невидимкой, мучая ни в чем не повинных амёб и крыс, пока всё-таки не выявили его. А когда выявили, то стало ясно, что науке он практически неизвестен. Нельзя же было допустить, чтобы бабушка Джаника боролась с ним один на один, – точнее, по-русски, одна на один, – поэтому ещё полгода они не отпускали свою пациентку домой на родину, исследуя этот феномен и попутно, впервые в научном мире, составляя рекомендации по его терапии и профилактике. Когда всё же они её отпустили, выписали, то домой она повезла заветную бумагу – справку с диагнозом «Аллергия на закрытое помещение» и строгое врачебное предписание избегать подобных помещений или, в крайнем случае, открывать все ближайшие к себе форточки.
   Таким образом, в тот напряжённый и ответственный год, когда бабушка Джаника героически взаимодействовала с медицинской наукой города Химки, её дочь совершила одну маленькую женскую умственную оплошность, которая впоследствии и привела к свадьбе и дальнейшему рождению самого Джаника. Нет, не подумайте плохого – ни деньги, ни серьёзное положение претендента не повлияли на неё. И глаза у неё были открыты – она все-таки была, в первую очередь, дочь своей матери, а у той глаз, как скажет в рифму простой русский мужик, ватерпас. Поэтому натура будущего папы Джаника не казалась ей загадочной, но под воздействием, скорее всего, упомянутого выше космического фактора она и допустила незначительную вроде бы оплошность: решила, что под её личным влиянием и тем более рядом с такой выдающейся женщиной, как её мать, он непременно, ну, вы понимаете, да, именно – разовьётся, то есть, проще говоря, наберётся ума, потому что по молодости лет она не представляла себе, что человек может существовать с подобным монолитным состоянием мозгового вещества. Но, как показала её дальнейшая жизнь, – может.
   Всё время до возвращения матери она посвятила сложнейшему педагогическому процессу, первым этапом которого было научить потенциального жениха молчать, то есть во всех случаях жизни говорить как можно меньше, а лучше совсем не говорить. Успехи были, но, увы, она так в этот процесс втянулась, что стала их подсознательно несколько преувеличивать, и только когда пробил час и её подопечный, или подопытный, – тоже своего рода вирус – предстал пред соколиными очами матери её, правда возобладала и открылась ей во всей своей неутешительной полноте.
   «Этот случай пожизненный, с летальным исходом окружающей среды», – поставила свой диагноз будущая тёща, обогащённая длительным пребыванием среди народа города Химки и по части лексики, и по части прозорливости. Но было поздно – яд учительства, смешанный с отравой жалости к недоразвитому ученику, уже проник в юное сердце, не искушённое в борьбе с лучшими чувствами. Нет, не то чтобы она не поверила матери, боже упаси, – но она с ней не согласилась, первый и единственный раз, под воздействием, как уже говорилось выше, какого-то неизвестного космического затмения. Что и привело вскоре к семейной жизни и рождению Джаника.
   Лишь одно из многих преподанных ему правил усвоил папа Джаника за период своего жениховства: «Женщина говорит, мужчина молчит. Мужчина говорит, женщина молчит». Это позволяло матери и дочери спокойно решать все насущные вопросы в доме, обеспечивая их нервной системе необходимый отдых.
   Теперь понятно, почему, услыхав про брачные намерения сына, мама Джаника пришла в смятение. То, что первенцы наследуют род отца, это общеизвестно, но если при этом они наследуют особую форму головы… Не дожидаясь, пока заживут свидетельства беспримерной славы на теле звезды футбольного репортажа, мама Джаника помчалась домой, советоваться с бабушкой Джаника, что делать в сложившейся ситуации.
//-- 8 --//
   А ситуация сложилась весьма интересная. Вернее, она не сама сложилась, а сложили её умные люди. «Очень уважаемая семья, – гордо сказал папа Джаника. – Большая честь породниться с ними».
   Бабушка Джаника выслушала зятя с тем выражением лица, какое бывает у человека, слушающего сводку по радио о том, что сейчас за окном светит солнце, когда там идёт проливной дождь и тучам нет конца.
   На следующее утро она достала из шкафа своё лучшее платье, сменила в ушах простые золотые серёжки на бриллиантовые и выехала в областной отдел народного образования, прихватив с собой большой кусок замечательной свежей брынзы и бутылёк с молодым розовым вином домашнего разлива.
   В тот же день, но позже, в ту пору, которую бывшие английские колонизаторы именуют файф-о-клок, бабушка Джаника уже в сопровождении самого заведующего народным образованием, а также опытного специалиста по правонарушениям малолетних и подростков десантировалась в пятикомнатном хрустально-ковровом замке своих потенциальных родственников.
   Мать невесты удостоила их улыбкой. Глава семейства, некогда пошедший по торговой части и успешно идущий по ней всё дальше и дальше, принимая уважаемых гостей, счёл нужным показать им весь товар лицом: одеяла верблюжьи и пуховые, покрывала сирийские, ковры персидские и армянские, сервизы немецкие и китайские с перламутром и золотом, хрустали чешские, мебель полированная инкрустированная арабская и много всякого батиста, шелка, бархата и плюша со всех стран мира, а также серебряных подносов, ложек, ножей, вилок, подстаканников, люстр, бра и всевозможных золотых колец, медальонов, цепочек, браслетов в футлярах и футлярчиках.
   Но десантники, возглавляемые бабушкой Джаника, не дрогнули. Даже опытный специалист по правонарушениям малолетних и подростков подавила в себе тяжёлый вздох сострадания к людям, обременённым такой непосильной собственностью. Начальник же отдела всего народного образования области строго попросил предъявить ему духовные ценности для молодой семьи. Бабушка Джаника хранила молчание, её государственный ум напряжённо работал. Она и бровью не повела, когда двое крупных дальних родственников хозяина дома выкатили в залу белый, как умирающий лебедь Сен-Санса, рояль зарубежной фирмы «Стейнвей» со всеми его сыновьями. Хозяйка дома милостиво продемонстрировала всем новенькие чистенькие клавиши, которых не касалась рука хоть какого-нибудь человека, играющего на этом инструменте.
   Ни слова не говоря, бабушка Джаника поднялась с места, подвинула к роялю первый попавшийся антикварный стул, и – та-та-та-та – прозвучала тема судьбы из симфонии глухого композитора Бетховена. Все присутствовавшие содрогнулись, потому что искусство имеет необъяснимую власть над людьми, даже над теми, кто, кажется, давно пошёл по торговой части… Стало ясно, что развязка близка.
   – Где же невеста? – спросила бабушка Джаника, и голос её прозвучал, точно голос контролёра «Предъявите ваш билет!» для безбилетного пассажира, и соколиный глаз её уловил внезапно разлившуюся бледность в лице хозяйки дома.
   В дверях появился Джаник в рубашке жёлтой, как солнце, и в новеньком жениховском пиджаке, а рядом с ним претендентка на священное звание жены. С точки зрения скульптурной формы от снеговой бабы её отличало наличие ног и отсутствие метлы: она состояла из трёх шаров разной величины – нижний шар, средний и верхний, голова.
   Бетховена немедленно сменил Штраус, причём деревья в венском лесу понеслись с чудовищной скоростью.
   – Вальс! – закричал начальник образования всей области. – Танцуйте!
   – Танцевать! – по привычке скомандовала специалист по правонарушениям малолетних и подростков. – Вынуть руки из карманов!
   Редкая самостоятельность Джаника, ярко проявившаяся в студенческие годы, видимо, обострилась после травмы, потому что, хотя танцевать вальс Джаник не умел и вообще назначение танцев понимал как возможность на глазах у всех помять особу противоположного пола, тем не менее он решительно вынул руки из карманов и, возложив их на те участки тела кандидатки в жёны, которые, по его понятиям, соответствовали талии, не колеблясь, по команде, с места в карьер вовлёк упирающуюся жертву в некое сложное вихревое движение. Оно со стороны напоминало борьбу нанайских мальчиков, что неудивительно, поскольку в первые же такты Джаник несколько раз всей тяжестью суровой мужской ноги в ботинке припечатал беззащитные дамские пальчики в босоножках. Но мужественная претендентка не издала ни звука. Поначалу у неё ещё был шанс сохранить себя для лучшей жизни, но она, видимо, упустила момент, а после уже решила стоически принять свой жребий, который был в прямом смысле брошен ей под ноги. Бабушка Джаника, несмотря на всю ответственность, которая лежала на её плечах, не могла не пожалеть несчастную, когда та прямо-таки кулём зависла на Джанике, еле перебирая ногами.
   Но деревья в венском лесу мелькали теперь со скоростью урагана в горном ущелье, и этот ураган по всем законам термодинамики и сопротивления материалов обязательно должен был кого-то погубить. И погубил! То ли Джаник притомился таскать свою ношу и крутить её в разные стороны, будто пытаясь сбросить с себя, то ли бедняжка сама неосторожно разжала руки, конвульсивно сжимавшие ватные плечи жениховского пиджака, скорее всего, первое, но, во всяком случае, вихревое движение вдруг стремительно прервалось прямо под крылом белого лебедя «Стейнвея», и нанайские мальчики рухнули на пол бесформенной кучей, из которой внезапно возникла незнакомая голова в форме дыни, абсолютно лысая. Это была голова несчастной претендентки!
   Умолкни Штраус! Умолкните все! И те, что за окном, и в соседней квартире! Всем замереть! Только так можно отдалённо представить себе тишину, в мгновенье ока поразившую хрустально-ковровый замок. И в этой тишине бабушка Джаника, склонившись над нанайской кучей, медленно подняла чёрный паричок с чёлочкой, а затем устремила пронзительный взгляд на лысое темя ненаречённой невесты, та при этом смотрела на неё с таким ужасом, описать который нельзя никакими сравнениями. Джаник судорожно стал отползать в сторону, может, он так бы и дополз до входной двери, но тут, словно с неба, упал торжествующий глас бабушки:
   – Это лечится! Назад!
   – Назад!! – в два голоса закричали начальник отдела всего образования области и опытный специалист по правонарушениям малолетних и подростков.
   Повинуясь приказу, Джаник пополз назад задом. Отец претендентки нервно икнул, а мать забилась в истерике. Крупные дальние родственники подняли её и куда-то унесли, откуда она появилась только тогда, когда всё дело было уже слажено.
   А дело теперь слаживали по указке бабушки Джаника, которая на правах победителя взимала контрибуцию, диктуя свои условия будущей жизни молодых, закрепив за собой навечно почётный титул Мудрейшей и Прозорливейшей, на которую, не приведи бог, пылинка слетит.
   Но бабушка Джаника не была бы той, кем она была, если бы не заметила устремлённый на неё взгляд с блестящего красного дерева паркета, взгляд, полный отчаяния и, как уже говорилось, ужаса, постепенно переросшего – в надежду. Несчастная лысая невеста не сводила с неё глаз.
   Когда в результате бабушкиной рецептуры через два месяца на этой голой дыне появились первые волосинки, их обладательница, безумная от счастья, целовала бабушкин фартук, висящий на вешалке, не смея даже прикоснуться к его владелице, боясь до неё дотронуться, как до святой.
   – Может быть, ты не пойдёшь за него замуж, – с жалостью сказала бабушка, когда волосы достигли уже такой длины, что их можно было причесать. – Подумай. Я не обижусь.
   Но нет. Преданность в сердце не зависит от того, по какой части идут ваши родители, даже если они идут по торговой части. Преданность навсегда поселилась в сердце девушки, и это была преданность высокого рода, посвящённая бабушке Джаника.
//-- 9 --//
   Да, бабушка Джаника сдержала своё слово – лысую голову невестки она вылечила ещё до свадьбы. Саму свадьбу описывать не имеет смысла: много времени займёт, и много места тоже – там всего было много. Бабушка Джаника была на этой свадьбе главным человеком, вся родня невесты перед ней трепетала, но она смотрела поверх всех и в душе утешала себя мыслью, что у новобрачной всё-таки голова в форме симпатичной дыни и Джаник будет под правильным надзором.
   Так оно и получилось. Через год у молодых родилась девочка, а ещё через два года мальчик, и бабушка Джаника радовалась, глядя на маленькие дыньки, покрытые младенческим пухом. Джаник по-прежнему работал начальником в своём комбинате – бабушка категорически запретила тестю устраивать его на более доходную должность, чтобы, не дай бог, не разлучить молодых тюремной решёткой. Проблем с рубашками у него больше не было. И не только с рубашками, вообще не было проблем. Молодая жена и две пожилые родственницы и ещё одна приходящая работница изрядно несли семейную службу быта.
   Жизнь протекала, как шаловливая горная речка, – если и бурила, то от полноты, а не от ненастья.
   В жаркие месяцы всё семейство приезжало в большой бабушкин дом, поближе к природе, то есть к абрикосам, козьему сыру, медовым сотам и лесным орехам. Вечером, когда жара спадала, много народа собиралось за столом: прежде всего бабушка Джаника, его родители, братья и сёстры, кое-какие родственники отца и кое-какие матери и бесчисленные дети – свои, пришедшие в гости, соседские, всех возрастов и всех степеней чумазости. Ели, пили, уплетали всё подряд, только подавай, в один присест уничтожали плоды женского труда за целый день. До чего ж ненасытная утроба человеческая, что в неё ни кинь, всё там сгорит, и долма с кислым мацони, и лобио, кинзой пересыпанное, и курица в ореховом соусе, и даже если просто чурек маслом намазать, кусочек брынзы положить – вкусно!
   А попозже, уже ближе к ночи, выносили из дома какой-нибудь из разнообразных инструментов, чаще всего гитару или аккордеон, и бабушка играла, а все остальные пели. Бабушка Джаника играла на всех инструментах, какие только имелись по обе стороны Кавказского хребта, ей и гусли, и ксилофоны были нипочём, и всю жизнь она обучала этому искусству детей и взрослых, потому, если кто хорошо пел или играл на каком-либо инструменте, все знали – уж непременно у неё учился.
   Поначалу Джаник тоже пел, громко, самозабвенно, очень стараясь, чтобы его голос не затерялся среди других голосов, пока однажды бабушка строго не сказала ему:
   – Тебе вредно так напрягаться. Ты и без того сильно устаёшь на своей работе. Мы будем петь для тебя, а ты отдыхай.
   И Джаник в который раз подивился её мудрости. С тех пор он уже не пел вместе со всеми, отдыхал, сидя в плетёном кресле, попивал домашнее красное вино, подрёмывал… Звенела музыка в вечернем саду, далеко разносились голоса поющих, и так делалось хорошо на душе, что грусть закрадывалась и даже хотелось немножко поплакать, совсем немножко, не по-настоящему…
//-- 10 --//
   Но не всё в жизни радости, бывает и горе. Его не ждёшь, а оно обрушивается тебе на голову – и всё, конец твоему счастью, твоему покою, что там у тебя есть, – всему конец, дальше твоя жизнь потечёт по-другому, если вообще потечёт. Вот так случилось, когда бабушка Джаника умерла. Не хотелось бы мне об этом рассказывать, тяжело об этом думать и говорить тяжело, а что поделаешь?.. Может быть, там, куда унеслась её душа, там ей и лучше, чем среди нас, грешных и пустоголовых, но нам-то без неё каково… Умерла она так легко, что будто не умерла, а улетела куда-то. В понедельник рукой за сердце схватилась, ой, говорит, дочка, что-то сердце защемило. А потом вроде всё ничего, отпустило. Но на следующее утро она не проснулась.
   Бабушка Джаника была к тому времени уже немолодой, прямо-таки старой, но почему-то и соседи, и родня, узнав горестную новость, первым делом ойкали «Рано», «Ой, рано» – может быть, потому, что их собственная жизнь продолжалась, а представить свою жизнь без неё они не могли. Так они всё ойкали, пока, наконец, мама Джаника не остановила очередное «Ой, рано» строгим замечанием «Ей лучше знать» – все-таки она была дочь своей матери и многие вещи понимала.
   На похороны помимо ближней и дальней родни, соседей, односельчан, многочисленных учеников, играющих на всех инструментах, а также бывших больных, вылеченных ею от не постижимых для науки болезней, приехали ещё и начальники из области, и все главные специалисты отдела народного образования. Из духовных лиц были мулла, два священника разных церквей, молоканский староста и один помощник раввина, по виду совсем ещё мальчик. Если бы не дождь, ливший со дня смерти до дня похорон, который помешал добраться многим из отдалённых селений, было бы ещё больше народу, но и так траурная процессия растянулась на всю улицу. Водяные струи стекали с гроба, по цветам, по обнажённым головам мужчин, смешивались со слезами рыдающих женщин и плачущих детей, скатывались с белой крышки рояля «Стейнвей», который несли торговые родственники жены Джаника. Рояль отныне будет стоять на могиле бабушки, чтобы душа её на том свете всегда была уверена в том, что, когда ей захочется поиграть какую-нибудь славную музыку, выглянет она с того света, посмотрит на землю и увидит, что рояль тут как тут, ждёт её, и поиграет в своё удовольствие.
   Вся земля вокруг рыдала и плакала, прощаясь с бабушкой Джаника. Но едва многоликая многонациональная процессия выбралась за околицу и направилась вверх по тропе к кладбищу, внезапно вышло солнце, его золотой луч прорезал тучи, и дождь прекратился, а через всё небо выгнулась разноцветная радуга, соединяя края земли. Клянусь, бывают и люди, как радуга… И когда они уходят от нас, без них и свет меркнет, и всё вокруг делается линялым и обыденным, и каждый остаётся на том краю земли, где стоял, в полном одиночестве. И только в память впечатается ни с чем не сравнимое чувство изумления, что была эта встреча в твоей жизни, подарок судьбы, фантастическое чудо, как белый рояль «Стейнвей» в капельках воды, возвышающийся под голубым небом на освещённой солнцем кладбищенской горе, и над ним радуга…
//-- 11 --//
   Дальше я собиралась рассказать о том, как складывалась жизнь Джаника после смерти бабушки. Но, честно говоря, я потеряла интерес к нему и к его жизнеописанию. Тупоголовые хороши только в контрасте, на фоне чужой мудрости и благородства, а так, сами по себе, они быстро надоедают. Поэтому вы уж меня простите, если я буду краткой.
   Прошёл год, потом другой, потом ещё несколько. Время двигалось медленно, однообразно, без всяких достойных событий. Обсуждали, в основном, у кого что есть и где достали. Но потом неожиданно повсеместно возникла новая тема в разговорах – изменение климата. Все кругом заговорили, что климат вскоре глобально потеплеет, уровень моря поднимется, Кавказский хребет, конечно, не затопит, но покоя никому от парникового эффекта не будет. Жена Джаника с тревогой смотрела на детей – не за горами институт, а как учиться при глобальном потеплении, ведь и так жара эта всем осточертела. Правда, звучали и другие теории, мол, начнётся не потепление, а наоборот, похолодание, и всё вокруг заледенеет. Сам Джаник ни в какие теории не вникал, продолжал пребывать в беспечности, но все-таки и на него подействовало ежедневное ожидание природных катаклизмов. Поддавшись уговорам жены, он решил, что пришла пора оказать моральную поддержку семье сына четвероюродного брата бабушки Джаника, по-прежнему проживающего в городе Химки, в связи с изменением климатических условий в вышеозначенном городе. Однако, как выяснилось в результате срочных телефонных переговоров, ничего чрезвычайного в городе Химки не наблюдалось, и местный климат продолжал сохранять свои достоинства и недостатки, ни в чем не отклоняясь от стандарта зимы, осени, лета и весны. Как и всё на свете, климат, очевидно, изменялся глобально неравномерно, и этой несправедливости надо было как-то противостоять.
   Опустим ненужные подробности – сомнения матери Джаника, заверения его жены в том, что она не выпустит мужа из поля зрения, проверка денежных ресурсов тестя и прочее в том же духе. В итоге всей этой суеты с разговорами-переговорами, посещениями и заявлениями, бумажками, официальными и зелёными, через месяц Джаник, вместе со всем семейством, уже прогуливался по улицам города Химки, мимо больницы, где когда-то много лет назад его бабушку наблюдали светила диагностики; мимо рынка, где его приветствовали знакомые земляки, владельцы овощных прилавков, мимо газетного киоска на углу дома, где сын четвероюродного брата бабушки снял для них квартиру. В этом киоске Джаник однажды, будто по наитию, купил дешёвую брошюрку под названием «Анекдоты», которая и определила его дальнейшую судьбу.
//-- 12 --//
   Брошюра эта содержала, помимо собственно анекдотов разной степени бородатости, ещё и шутки – их прежде называли по-одесски хохмами, а теперь молодежь называет приколами. Особой разницы в этих словах нет, и происхождение у них одинаковое – уголовное, и тому и другому есть вполне достойная параллель в нормальном русском языке, так что спокойно было бы и без них обойтись, но вот, поди ж ты! Для чего возникают в языке эти заморочки – в таких тонкостях русского языка, наверное, только бабушка Джаника смогла бы разобраться.
   Так вот, одна из хохм, то есть приколов, в этой брошюре была следующего содержания: «Я мечтаю уложить тебя в постель, чтобы ты задыхалась и стонала в моих объятьях. Твой грипп». Фраза эта, помещённая в разделе «Юмор наших читателей», буквально ошеломила Джаника, она пронзила всё серое вещество его мозга. Тут же, немедленно, ещё продолжая держать в руках судьбоносную брошюру, он сочинил «ответ»: «Мечтаю о встрече. Я задушу тебя в своих объятьях! Твоя…» Он задумался, в голове вертелось «Ангина, твоя ангина», но как-то это звучало вяло, неубедительно, а хотелось, чтобы сразу всё было сказано… И вдруг его осенило, слово пришло само: чума, твоя чума! Вот она музыка сфер или фанфар, некогда было разбирать: «Мечтаю о встрече. Я задушу тебя в своих объятьях! Твоя чума!»!
   Он повторял своё только-только народившееся произведение, шептал, шептал, точно в забытьи. Господи помилуй, ведь он же автор! Самый настоящий автор! Он писатель! Гоголь? Салтыков-Щедрин? Кто эти люди? Вот он – инженер человеческих душ! Как он жил до сих пор – точно крот в норе! Теперь он будет парить в вышине, орёл!
   Когда на человека нисходит призвание, то оно вовлекает его в водоворот столь сильных чувств, что они запросто могут любого лишить разума. Любого, но только не Джаника.
   – Бумагу! – закричал он на всю улицу. – Дайте бумагу и чем писать!
   Больше всего на свете он в этот момент боялся забыть свой шедевр.
   На следующий день с заветным листком бумаги на груди он излагал своему химкинскому родственнику план взятия Останкинской башни, с целью внедрения его, Джаника, на первый, второй и все остальные каналы телевидения, где он оживит усталый российский юмор, подкрепив его своим свежим и сочным взглядом на мир. Тамошний отдел юморин, смехотрона и улыбаек воскреснет благодаря ему.
   Химкинский родственник выслушал его благосклонно. И Джаник непременно возглавил бы звёздную шеренгу телеведущих, поддержанный мощной рекламой сушёной моркови, отчаянно борющейся с перхотью, и малогабаритных пылесосов, применяемых при возгорании как подручный огнетушитель, но… Родственник почему-то передумал внедрять в сознание телезрителей морковь-антиперхоть и пылесос-огнетушитель посредством юмора Джаника. Реклама этих выдающихся научных достижений в скором времени заняла достойное место на всех каналах телевидения, но Джаник, увы, остался в стороне от их триумфального шествия по голубому экрану. Стараниями жены, перенявшей эстафету у покойной бабушки Джаника, он был лишён высокого поста на телевидении, который уже мерещился ему в мечтах, и посажен директором общесемейного ресторана, как прежде в дни своей юности директором бытового комбината. А чтобы чем-нибудь занять его ежедневный досуг, химкинский родственник, тоже не лишённый литературных притязаний, выделил некую сумму на новенький с иголочки журнальчик «Смешок», где и устроил Джаника главным кассиром, в смысле главным редактором. Журнальчик был сшит специально на его фигуру и потому нигде не жал, позволяя Джанику пребывать в приятном, соответствующем валютному курсу творческом вдохновении.
   Вдохновение ему теперь требовалось в большом количестве, поскольку он вёл рубрику под названием «Жить стало веселее», которую придумал себе сам, из номера в номер заполняя её своими наблюдениями над окружающей действительностью. Джаник шлифовал свои произведения и днём, и ночью и, гордясь плодами своего гения, порой вскрикивал от удовольствия, мол, ай да молодец я. Всё чаще его величали по имени-отчеству, ему это льстило, и короткое детское прозвище его на химкинской почве постепенно забылось.
   Многие известные юмористы не гнушались печататься в «Смешке», так как банк «Химинвестбоулинг», возглавляемый химкинским родственником, неплохо оплачивал каждую их строчку. В силу последнего обстоятельства один из моих коллег решил помочь мне справиться с финансовыми трудностями и предложил Джанику опубликовать в «Смешке» мою небольшую рассказочку. Даже не заглянув в текст, Джаник наотрез отказался его печатать. «Женщина не может писать юмор, – сказал он твердо. – Юмор могут писать только мужчины, потому что для этого нужен большой интеллект. Женщина может писать детективы, мелодрамы, стихи про любовь. Для этого интеллект не нужен».
   Изумлённый коллега пересказал мне этот пассаж, смеясь и смущаясь одновременно, под конец добавив, что ходят упорные слухи, будто Джаник всё-таки вскоре появится на телеэкране в роли ведущего авторской программы «Смешок на посошок». «Ты в это веришь?» – спросил он меня.
   Мне не хотелось ему отвечать. Я вспомнила бабушку Джаника, как она причитала, когда он появился на свет, убивалась, что внук родился круглым дураком. Мудрейшая и прозорливейшая, могла ли она вообразить, что настанут такие времена, когда круглые дураки возьмут нас в плотное кольцо и будут нас учить, просвещать и воспитывать, а также лечить, строить дома, мосты, политику и экономику, что мы окажемся заложниками их ни чем не ограниченной глупости – кругом!
   Я вспомнила её лицо, твёрдый чеканный профиль, ясный взгляд и добрые руки. И мне захотелось всё немедленно бросить и с места в карьер рвануть туда, в сторону Кавказского хребта, чтобы повидаться с ней, посидеть в её саду, послушать её истинные слова. «Не унывай, – повторяла она мне не раз. – Почему ты, как увидишь, что всё плохо, кругом дураки и подлецы – так сразу в уныние впадаешь? Что тут особенного? Люди как люди. Таков мир был, таким останется… И ты не унывай. Ты – смейся!..»
   Дорогая бабушка круглого дурака Джаника! Я следую вашему завету – стараюсь не унывать и смеяться. Иногда у меня это получается, а иногда нет. Там, где вы теперь, там нет ни глупых, ни умных, там перед божественным светом все равны… наверное… я так предполагаю… Поскольку я за свои грехи вряд ли туда попаду, то мне остаётся только верить, что вы там, что вам оттуда нас хорошо видно, всех нас, в том числе и вашего внука Джаника, набитого собственной глупостью, и меня, смеющейся над ним, как над анекдотом. И ещё я верю, что вы по своей доброте и там устраиваете так, чтобы мне на земле всё-таки чуть свободнее дышалось. Во всяком случае, я точно знаю, что Царство Небесное было в вашей душе, а значит, оно и теперь там, где она пребывает вовеки.

Зависть

   Чувство это распространено среди разных слоёв общества. Так, в черновиках Даля находим два ярких примера зависти.
   В первом случае богатая купчиха держала модную лавку, а товар приобретала для неё одна опытная закупщица и так ловко это делала, что отечественный товар поступал лучше иностранного и раскупался быстрее, а обходился по затратам намного дешевле. Казалось бы, хозяйке прямая выгода, но, как пишет Даль, в зависти нет корысти, и купчиха своей же работнице и позавидовала, не стерпев, что ту все нахваливают. Рассчитала её в одночасье и сама занялась закупками. Убытки, конечно, пошли, и немалые, но купчиха всё равно была довольна.
   Во втором случае дело произошло среди крестьян. В пору сенокоса вышли мужики на луг и двинулись каждый своим рядком. А всё женское общество и детвора издали за ними наблюдают и между собой судят, кто же будет самый скорый да спорый. Через некоторое время один из мужиков, на вид-то здоровый, заметно увял и начал отставать. Всё больше и больше отстаёт. И так позавидовал он тем, которые его обошли и на которых бабы смотрят, что скинул с себя рубаху и портки и заскакал голяком по скошенным валкам, всё у него трясётся, а он ещё косой размахивает. Мужики на него ноль внимания, знай идут вперёд, работать надо, а женское общество, конечно, смехом рассыпалось. Дурню здоровому только того и потребно. Ведь если рассудить, зачем ему сено, когда у него не только коровы, но и козы отродясь не водилось.
   Со времён Даля мало что поменялось. Бедный завидует богатому, богатый умному, умный красивому, красивый святому, святой убогому, убогий здоровому, здоровый…
   Ну и так далее, колесо вертится. И до того сильно это чувство, что мало кто с ним может совладать.

II

О природе

   Заметки ненатуралиста

   Каракатица может полностью сливаться с водой, так, что её становится совсем не видно. И чернила её изнутри не просвечивают.
   Крыланы – самые крупные летучие мыши, их называют летучие лисицы. У них нет способности к эхолокации. Они питаются фруктами, семечки которых попадают в землю и прорастают как самосев леса.
   Зачем зебрам их полосатость? Чтобы не так жарко было? И ещё, говорят, полосы отпугивают насекомых.
   У белых медведей чёрная кожа. Чёрно-белое – это классика.
   Ленивцы испражняются раз в неделю. Ленивые во всём.
   Птицы живут везде. Эти потомки динозавров вырастили на себе перья, чтобы спастись от холода. Но в перьях заводятся бактерии. А вот в красных перьях, ярких, как у попугаев, бактерии не заводятся.
   Мозг современного человека уменьшился по весу по сравнению с мозгом неандертальца. Искусственный интеллект на подмогу.
   Человечество, как муха, трепыхается в сети-паутине, но безуспешно.
   Природа не исчерпаема. Будем наблюдать.

Солнце садится

   Раскалённый докрасна шар катится среди ветвей, голых, ещё полувесенних, огромный, могущественный, во всю свою огненную силу.
   Но постепенно снижаясь, вот уже мелькает он среди стволов большим красным пятном.
   Вот спускается ещё ниже, совсем близко к земле, теперь видна только его половина.
   Затем лишь его макушка с огненной гривой горит у корней леса.
   И вот уже последний краешек, пламенеющий уголёк бежит по земле – и гаснет.
   И тогда вся эта сторона неба озаряется пунцовым румянцем, пронизывая рощи и перелески, обещая завтрашний день.
   Солнце село.

География

Вынырнешь из моря, схватишь сушу за нагретую солнцем шкуру и потянешь к себе, в воду, а она упирается, ползти не хочет, а ты её по камешку, песочком присыпая, к себе, к себе – и так постепенно образуется мысок, мыс, полуостров…

Биофилия

Человек – часть природы. Иногда он любит себя за это. Иногда он любит за это природу. Но и в том, и в другом случае его любовь природу искажает – после этой любви остаются вытоптанные поляны, выжженные леса и суицидное тело.

Лесной пожар

Ненавижу цифры и забываю их тотчас же. Но эта цифра застряла в моей голове, как заноза. Я её зачёркивала, выбрасывала, стирала, объявляла случайной, неверной – всё напрасно. Перед глазами бежали белки, лоси, волки, зайцы, медведицы с медвежатами; летели птицы, ползли змеи, ящерицы и мыши зарывались в землю. 400 квадратных метров за одну минуту – огонь! Лес горит! Лес, лес!..

Зимнее противоречие

Стоит зимой выглянуть в окно, как увидишь: по белому снегу идут чёрные люди. И там, где они проходят, белое теряет свою белизну, но чёрное остаётся чёрным. Как будто любому человеку можно легко, даже не замечая, изменять природу сообразно его собственным свойствам, но природе надобно собрать все свои силы, чтобы в один миг стереть все следы человеческие и его самого.
Противоположность между природой и человеком зимой более всего заметна.

Крыса

   Он стоит на кафедре и объясняет, каким образом они изучают разум человека. Для этого нужно много крыс, чтобы препарировать их мозг, воздействовать на него током, химией, заражённой вакциной, вживлением электронных чипов. Этот живодёр полагает, что он учёный, что он что-то изучает, расшифровывает, делает открытия. Из его поганого рта, как из геенны огненной, вываливаются слова: геном, регуляторные участки, глубинные схемы, сигнальные молекулы, молекулярные каскады, генные смешения, адаптивные ситуации – нет им конца!
   Пустопорожнее говорение выстилает путь от крысы до человека. Путь от собаки до человека мы уже прошли. Крыса – это наше понижение в звании?
   Несчастное животное, ты достойно памятника в человеческий рост!

Народная мудрость

   Курица не птица, баба не человек – справедливость этого народного наблюдения я поняла ещё в детстве.
   Курица без головы бегала по двору, а если бы она была птицей, то улетела бы.
   Если бы я была человеком, я бы уплетала её тело и просила бы ещё крылышко на добавку. Но я была маленькой бабой – я плакала и не ела.

Ругательство

   Человек привык сравнивать себя с животными. Про благородного мужчину говорят, что он лев; если неуклюжий, то медведь; если пьяный, то как свинья, хотя давно замечено, что алкоголь не входит в рацион свиньи. А если кто зарвался, заврался и вообще против всякой меры чушь порет, то про такого говорят, совсем, мол, оборзел, борзый очень. И о женщине, если она стройна, скажут лань, а если толстая и задастая, то корова; подлую часто называют змеёй или гадюкой, застенчивую сравнивают с мышкой, а певунью с птичкой. Даже малое дитё могут обозвать крысёнышем.
   В последнее время очень популярно стало обзывать козлом, на уголовном жаргоне это значит гомосексуалист. Чуть что – козел, и ты козел, и все вы козлы.
   Из насекомых для ругани больше всего подходят парочка – паук и муха и одинокая оса.
   Но давным-давно, когда по городам и сёлам ходили уцелевшие в войну вшивые люди и, чтобы избавиться от вшей, мазали голову керосином, а детей брили наголо, тогда самым страшным ругательством было «гнида», и означало оно такую степень подлости и предательства, которую можно было только облить керосином и побрить наголо. Худшего ругательства я не знаю.

Старая кошка

   Она спустилась на террасу и подошла к миске. Там лежала еда, но она к ней не притронулась, только понюхала, чтобы убедиться, что еда хорошая.
   Потом она пристроилась на коврике возле стола. Обвив хвостом лапы, она напоминала египетское изваяние богини кошек.
   Но старый знакомый запах не давал ей сидеть спокойно. Это был запах мыши, должно быть, полёвки, зазимовавшей под полом. Домашних мышей она всех переловила, и больше они здесь не водились.
   Запах был слабый, но всё равно это был непорядок, и она некоторое время неподвижно караулила возле того места у плинтуса, откуда шёл мышиный запах.
   Добыча всё не появлялась, и тогда, прикрыв глаза, она ненадолго задремала. Не сейчас, но потом, завтра, послезавтра, она её всё равно дождётся, и зажав в зубах, понесёт свой трофей хозяйке.

Предположение

   Большая часть людей живёт во сне. Они видят сон своей жизни, и если он им нравится, то улыбаются, а если нет, то называют его кошмаром. Когда же они просыпаются, то умирают.
   Меньшая часть людей живёт без сна. Они видят предметы лишёнными тени, и время для них существует куском, а не делится на часы и сутки. Они очень устают от этой неподвижности вокруг. Когда же, наконец, они засыпают, то выпадают из времени и умирают.
   И есть ещё совсем небольшая группа людей, которые чередуют жизнь во сне и без сна. Для них не существует преград между жизнью во сне и просто жизнью. Они легко засыпают и легко пробуждаются. Можно сказать, что они практически бессмертны.

Пепел

   Одним определено копаться в земле и тяжёлым трудом выращивать на ней полезное и красивое.
   Другим определено копаться в архивах и, глотая бумажную пыль, выискивать там ещё тёплый пепел угасшей жизни.
   Этот тёплый пепел в твоих руках может неожиданно вспыхнуть и обжечь тебя – до слёз.

Своя задача

   Когда человек лежит недвижим, без сознания, и тело его питается искусственной медицинской пищей – где в это время пребывает душа его? Оставила ли она своё тело или, сморщившись до грамма, страдает молча перед разлукой, затаившись в области печени?
   Но могла ли она оставить своё тело, если оно не закончило ещё свой земной путь? Ведь она не свободна от него.
   Если же верно второе, то, выходит, и душа имеет материальную оболочку и нуждается в земном питании. Будь она бестелесна, зачем ей надобно было б это недвижимое тело, с которым она больше не может ни спорить, ни веселиться?
   Но возможно, есть у неё какая-то своя задача пребывать в живом-неживом теле – например, утешать его, уговаривать не бояться смерти, быть его анестезиологом…

Абстрактные путешествия

   То, что у итальянцев весело, у французов легкомысленно, у немцев пошловато, у американцев глупо, у русских вообще нет.
   То, что в Африке едят, французы пробуют, немцы изучают, американцы продают, русские ведать не ведают.
   То, что японцев вдохновляет, европейцы копируют, американцы покупают, русские сравнивают.
   То, что у китайцев тысяча лет, у европейцев сто, у американцев вчера, у русских всегда.

Письмо

Скифы послали письмо царю персов Дарию: птицу, мышь, лягушку и стрелы. Оно значило: „Если вы, персы, не улетите вдаль, как птицы, не скроетесь в норы, как мыши, не броситесь в болото, как лягушки, – мы пронзим вас нашими стрелами”.
Персы письмо прочли правильно, всё поняли. И действительно, всё понятно даже нам. Кроме одного – кто такие скифы? Может мне это кто-нибудь толком объяснить, а?

Лапти

   Царь Пётр Первый страдал нервным тиком, но любил работать с инструментами. Топор, пила, рубанок, фуганок, свёрла разные – всё это он легко одолел. Строительный, плотницкий инструмент освоил, морской тоже, компас, сектант. Затем зубодёрный инструмент привлёк его внимание, опробовал его на придворных и в отличие от оных остался доволен своим умением. Говорили, что не было такого ремесла, к которому бы Пётр не приложил руку и не преуспел бы в нём.
   Одной работы царь так и не сумел освоить – плести лапти. Пробовал не раз, да ничего не вышло. Оттого и сёк до крови тех, кто это умел, – лапотников. А те и под плетьми, и под розгами своей тайны не выдавали. Лапти плести – искусство Богом данное, не каждому доверено, будь ты хоть царь, хоть мужик, хоть дитё малое…
   Нет, не знал царь Пётр Первый своего народа.

Теория вероятности

Известно, что молодой Наполеон просился к Потёмкину на службу. Но тот ему отказал. Почему – неизвестно. Может, грубая внешность молодого корсиканца ему не понравилась, может, была другая причина – князь Григорий Александрович никому отчёта в своих поступках не давал.
А вот если бы он не отказал юноше? Ведь мог не отказать? Мог. Тогда не было бы наполеоновских войн. Французы не запятнали бы себя грабежом и мародёрством. Польшу бы не делили. Москва бы не горела. А что было бы? Да ничего особенного. Просто какой-то коротышка мотался бы в свите Светлейшего, ища его расположения и пытаясь предугадать направление его необычайного ума. Очень даже вероятно.

Макароны

   Когда Гоголь вернулся из Италии, то привёз с собой макароны. Собрал друзей, сам приготовил итальянскую новинку, всем по тарелкам разложил – угощайтесь, дорогие гости. А дорогие гости в смущении перед чужой едой, не поймут, для чего такое едят. Бедный Аксаков даже лицо салфеткой прикрыл, чтобы не видеть этого варёного ужаса.
   В наши дни некий итальянец был страшно возмущён, когда при нём одна русская иностранка, смеясь, заявила, что нет ничего проще, чем сварить макароны, и что когда у неё нет времени приготовить ужин, она варит эти самые – ха-ха-ха – макароны.
   «Дикие люди, – подумал итальянец, с трудом подавив свой гнев, – варвары! Вы их даже есть не умеете, не то что приготовить!»
   Бедняга, он ошибался. Дело не в кулинарном искусстве, а в том, что этой русской иностранке всё на белом свете было проще простого и тем более каких-то макарон – ха-ха-ха – и вообще пареной репы!

Болезнь

Граф Лев Николаевич Толстой считал, что его жена Софья Андреевна психически больна. Не однажды обращался он к профессору психиатрии Сергею Сергеевичу Корсакову с просьбой освидетельствовать её на предмет её душевного состояния. Тот однако отказывался считать её возможной своей пациенткой, справедливо полагая, что графиня на редкость крепка телом и духом, если не один десяток лет выдерживает такого мужа с его непомерными требованиями ко всем окружающим.
Утирая лоб платком и унимая одышку, профессор внимательно смотрел на седобородого графа, и тот невольно отводил взгляд, чтобы не дай бог этот проклятый толстяк не проник в его тайную глубину, где царила рублёвая баба в сарафане, над ним, лежащим в припадке.

Диссертация

   Доцент в беспамятстве метался на постели. Иногда он приподнимал верхнюю половину туловища и блевал с кровью. Он только что убил знакомого поручика Тенгинского пехотного полка. Имени его доцент не помнил, но то, что он его хорошо знал, было вне всякого сомнения. Этот поручик, премерзкий тип, не досталось ему ни Владимира четвёртой степени, ни Станислава третьей, ни золотой сабли, вот он и зол на весь свет, отчего и наговорил ему, старшему по званию, разных дерзостей. Например, он сказал ему: «Вы обо мне на учёном совете болтать изволили? Так Вы, штабс-капитан, выходит, изрядная свинья», – и при этом насмешливо сощурился. Как же было его не убить? Такого непременно кто-нибудь убьёт, обидно, если это сделает какой-нибудь штафирка, а не штабс-капитан, у которого сталь руки слита со сталью пистолета. Он теперь уже доктор наук, в будущем непременно академик. И он убил этого поручика, потому что настоящий штабс-капитан не терпит оскорблений от всяких там прищурившихся. Да, потом он повернулся спиной к умирающему, чтобы не видеть, как тот роняет пистолет и закатывает свои глаза. Всё это, знаете ли, театр, маскарад.
   «Если бы я его не убил, он убил бы меня», – думал штабс-капитан, он же доцент, изо всех сил вспоминая, как зовут убитого поручика и доцента, то есть штабс-капитана, ставшего доцентом, доктором наук и будущим президентом академии наук.
   В комнату вошли санитары.
   – Увозим, – скомандовал врач.

Скупердяй

   Московский миллионер Гаврила Солодовников был скуп до невозможного. В долг никому не давал, дома ходил в затрапезе, на старом халате ставил заплаты, чувяки носил стоптанные.
   «Я вот копеечку берегу, а для вас поди и рублик мусор», – отвечал он бывало на упрёки в неприличном его виде. Даже в трактире он велел подавать себе вчерашнюю гречневую кашу, поскольку та дешевле нынчесваренной.
   Зато когда в 1901 году московская знаменитость отдал Богу душу, то по духовному его завещанию 20 миллионов рублей отошли Первопрестольной на благотворительные дела. То-то было изумление всеобщее!
   И теперь тоже, если подумать, можно этому факту изумиться. Конечно, на заплатах, как и на рваных тапках, не разбогатеешь, но уж экономить на вчерашней каше даже нищему в голову не придёт, потому что разницы между свежей и вчерашней, а хоть и позавчерашней кашей, в цене решительно никакой не будет, да и по вкусу тоже. Времена-то уже совсем другие!
   Вот и получается, что 20 миллионов рублей, пусть бы и нынешних, не то что царских, от многочисленных дутых миллионеров современных Первопрестольной нашей вовек не видать.

История

   Когда Нерон в своих садах распял христиан на крестах и поджёг их, превратив в живые факелы, возложив на них вину за большой римский пожар, никто из граждан, слушая крики сгорающих заживо, корчащихся от нестерпимой боли, не содрогнулся, привычно глядя на горящую плоть, и не заткнул носа от запаха палёного человеческого мяса.
   Но когда император-актёр выступил в театре в роли рожающей женщины, натурально изображая весь физиологический процесс, который наблюдал у рабынь на женской половине, публика была возмущена его мужским позором, негодованию римлян не было предела ни в грязных харчевнях, ни в мраморных палаццо.
   Так начиналась европейская история.

Театр

   Умирая семидесятипятилетний римский император Август, произнёс «Аплодируйте, граждане, комедия окончена». Это были его последние слова.
   Через пятьдесят лет объявленный врагом народа другой римский император, Нерон, перед своим самоубийством обратился к бывшему рабу со словами: «Какой артист погибает!»
   Так начинался репертуар европейского театра.

Загадка

   Почему всех так волнует, что в 38 лет он перестал писать оперы? Да, на вершине успеха, в полном расцвете своего гения – ну и что?
   Удовольствие сочинять музыку закончилось, но ещё 38 лет оставалось удовольствие есть, пить и переваривать.
   Всякие там сыры, соусы, трюфеля, рулеты разные… И запить всё это настоящим вином со своего виноградника… Такое удовольствие! Так что же вы удивляетесь?

Политика

   Матильда, марк-графиня Тосканская поддерживала Римского папу в его борьбе за право давать подданным инвеституру, то есть утверждать их владения.
   Зачем она вмешивалась в эту денежную распрю между папой и императором? Разве мало было других дел, в которые следовало бы вмешаться? Вон в Самарканд прибыл Омар Хайям, алгеброй занимается, стихи пишет, календарь реформирует. Святой Ансельм доказывает существование Бога, а в Шампани Раши комментирует Тору. В Болонье университет основывают. В Дувре строят мельницы на приливной волне. Бог мой, сколько всего начинается, зарождается на глазах, такая эпоха – больше такой не будет!
   А Матильда возле папы Григория VII вьётся, всё ждёт в своём замке Каносса, когда же он и император Генрих IV встретятся. Глупая женщина не понимает, что историю делают не политики.

Философский вопрос

   Ньютон постоянно думал о философских вопросах. Он размышлял о воздухе, о вакууме, об отражении, о солнечном свете. Он придумал интегралы. Ньютон стал главным математиком и астрономом мира.
   Пока он был одиноким учёным, то был совершенно спокоен. Но когда он приобщился к творчеству коллег в королевском научном обществе и столкнулся с их критикой в свой адрес, то потерял своё философское спокойствие. Он возненавидел не только коллег, но и всех современных ему людей.
   И тогда он ощутил себя потомком Ноя и взялся искать нечто за пределами тела. Злопамятный и злобный, в своём добровольном уединении он сделался магом, алхимиком и мистиком. Три закона, открытые им, объясняли жизнь во Вселенной. Он разгадывал Вселенную, как загадку, которую загадал Б-г. Его собственную жизнь определяли движения планет.
   Но в не меньшей мере её определяла суровая кухарка, подававшая ему завтрак, обед и ужин. Она первая назвала его сумасшедшим, увидав, как он, изуродовав дубовую дверь, проделал в ней большое отверстие для кошки и три маленьких – для котят. После чего женщина плюнула в его сторону.

Про Бонда

   Рассказывают, что Джеймс Бонд, явившись в Москву как начинающий репортёр, сходу написал письмо Сталину, предложив ему ответить на вопросы интервью.
   Вождь всех народов, буркнув не известное в дипломатических кругах, но исторически весьма популярное в южных краях страны Советов короткое словцо, тем не менее вежливейшим манером сообщил британскому выскочке, что очень занят разоблачением британских шпионов и потому не имеет возможности отвлекаться на интервью.
   Болтун поначалу был счастлив получить собственноручный ответ от кровавого диктатора, но потом всё-таки решил в будущем непременно припомнить этой дикой стране, что нельзя обижать шотландских банкиров. Пока же он пил русскую водку, весьма полезную, по слухам, для недолеченной университетской гонореи, увивался за красивыми дамочками и строчил в лондонскую газету полную хрень, мол, одна известная здешняя актриса сравнила его с каким-то важным героем русской литературы по имени Иван Александрович. Так и говорила всем знакомым: «Ну, вылитый Иван Александрович!» и все вокруг веселились.
   Вернувшись в Лондон, он, на радость своей разгульной спесивой мамаше, взял родовое имя – Ян Ланкастер Флеминг и стал сочинять о себе всякие фокусы и каверзы, потому что тут как раз очень кстати началась война.
   Фокусы его были такого рода, что хотелось заткнуть нос. Например, такой фокус: подбросить свежий труп погибшего лётчика с фальшивыми документами в качестве обманки для немецкой разведки. Всё это и подобное лезло ему в голову после стакана другого виски и хорошей сигары. Сам он к мертвецам не приближался, сторонясь мусорных дел, и поручил вести все операции по его фантазиям специально обученным людям. Те же его презирали и при первой возможности вышибли-таки из-под него начальское кресло. Ипохондрия да и только!
   А в общем черт с ними, не все ли равно где пить – и Британия остров, и Ямайка остров, и в табачном дыму их не различить и правды не видать. Да на кой она нужна, эта правда вместе с дурой литературой, если там нет ни секса, ни садомаза!

Древнегреческое

Мальчик, стройный и чистый, из приличной семьи, вырос и теперь предстал передо мной – пузатый бородатый дядька с проплешиной на голове и красным носом, в руке у него дымилась сигарета, сливаясь запахом с вонью утреннего пива, заношенного белья и нечистых помыслов. О боги, ты, Зевс, и ты, Протей, кто из вас отвечает за этот безобразный образ, кто насмеялся над замыслом матери Геи, кто оскорбил зоркооких богинь сим непотребным обликом? Бойтесь гнева их праведного и заслужите прощение побыстрее, превратив гнусного смерда снова в чистого розового младенца, и проследите, чтобы во второй раз прошёл он свой путь достойно.

Переводчик

Если ты переводчик, у тебя полно ложных друзей. С обеих сторон. Как говорится, и по отцовской, и по материнской линии. И каждый тебя за руку тянет, к себе перетягивает и на ухо бубнит, требовательно, уговаривает, чтобы только его и слушал, с ним под ручку шёл.
И ты всех слушаешь, всем веришь, идёшь, куда ведут, – пока вдруг не окажешься без всякого смысла в беспросветном болоте. Глядь – друзей обманных след простыл, помощи ждать не от кого. Вот тогда придётся тебе самому-одному с кочки на кочку перепрыгивать, подлинную – ох, длинную! – дорогу искать. Хорошо, если допрыгаешь.

Песенка

   На одной чаше весов – громада: Бах, Моцарт, Бетховен, на другой – всего одна песенка, одна мелодия, одна фраза молоденькой девчонки. Самая знаменитая, самая популярная мелодия в мире, которую знают все. Что перетянет на весах? В чём полнее всего проявляется гений – в глубине, доступной не всякому, или в ясности, растворённой в каждом?
   Чёрный фрак дирижера, чёрный рояль, белая манишка скрипача, белый рояль, красное платье оперной дивы, красный рояль… Взмах палочки, взмах смычков, блеск медных труб… На стенах портреты в золочёных рамах, замирание сердца, море цветов и гром аплодисментов, слёзы на глазах…
   Чёрная работа, чёрная грязь под ногтями, белые бинты, белая горячка, красное зарево пожара и красная кровь… Никто не вспомнит ни имени автора, ни её полудетского личика с чёрными блестящими глазами. Так только, сидишь за штурвалом, баранку вертишь, в микроскоп наблюдаешь, в зеркало смотришь, чашку под краном споласкиваешь – и себе под нос мурлычешь, напеваешь тихонько: «…бесаме, бесаме мучо…» И уже чуть-чуть улыбаешься. Просто улыбаешься. Неизвестно чему. Жизни.

Азъ

   Азъ не прельщусь прелестью твоей, быстротекущая мгновеннопреходящая, малоутешительная, но такая дразнящеманящая головокружительно всепобедная госпожа Слава первой, второй и третьей степени! Иду своим путём, не оглядываясь, поспеваешь ли ты за мной. Бросаю невод в море не ради золотой рыбки, а ради травы морской.
   Пусть пахнёт йодом, солью, и летит воздушный шар над моей лодкой. Пусть повторяют слова очертания берегов и растворяются в ночном тумане, переходящем в утренний…
   Почтенные (от слова «чтение») читатели! То, что вы читаете, это не книга. Вовсе не книга. Совсем не книга. Больше не книга. Это – выход. Во всех отношениях. Выход из и выход в. И не столько на подмостки, сколько в пространство. Оно – Космос, оно открыто для всех, но разреженный воздух его мало кто выдерживает.

Кольцо

   Я надеваю на палец кольцо и смотрю на него. Это самый загадочный предмет на свете.
   Кольцо Соломона, которое он носил не снимая, говорило ему об одном – что он обладает временем, но не вечностью, и царь слушал его днём и ночью.
   Кольцо Поликрата, сверкающее камнями, брошенное им в море в дар богам, вернулось к нему, говоря, что счастье не во власти человека, но самосский тиран не внял его безмолвным словам.
   Кольцо, снятое с руки обезглавленного Помпея Магна – лев с мечом – и поднесённое Цезарю, вызвало слезы у будущего божественного Юлиуса, увидевшего вдруг себя, залитого кровью двадцати трёх ран.
   Кольцо юного Пушкина, полученное от обожаемой любовницы, своими древними таинственными знаками на сердолике предвещало ему непостижимость и неверность любви – он целовал его, а потом забыл, так и не прочитав.
   Кольцо с бриллиантом сверкало на руке Нижинского. Дягилев немедленно заказал для него у Картье кольцо с сапфиром. Танцовщик легко сменил белый блеск на синий. Но это ему даром не прошло. Через несколько лет на пороге психиатрической клиники он отдал подаренное кольцо с синим сапфиром санитару в белом халате. Бриллиант не простил измены своей чистоте.
   Много их, простых и драгоценных, осталось в могилах прошлого, на страницах книг, в сказаниях и песнях, в истории, в истории людей, в моей истории…

Ковёр

   Сто лет назад смуглые руки иранской искусницы соткали его, наполнив тёмную гранатовую основу загадочными орнаментами, похожими на таинственные цветы, и цветами, похожими на загадочные орнаменты. Затем его скатали и вместе с такими же тяжёлыми тюками навьючили на ишака, и он трясся по каменистой дороге. Возле пустынного колодца тюк сбросили, и дальше на плечах худого жилистого амбала он пересёк границу, и каспийский ветер швырнул в него сухой песок.
   После он плыл по городским улицам и дворам под громкие крики «Ковры! Ковры! Покупаем ковры!». Его развернули, и над ним распахнулось ослепительно синее знойное небо. Мягкие пальцы погладили его ворс и внесли в прохладную темноту дома. Там он прижался к стене и вздохнул с облечением. С тех пор каждый раз, когда его забирали к морю, чтобы окунуть в солёную воду, а после сушить на раскалённых камнях, он терпел суровое обращение мойщика с одной только мыслью, что вскоре он вернётся домой чистым, ярким, пропитанным запахом стихий, и все будут восхищённо смотреть на него.
   Но однажды его сняли со стены, завернули в него подушки, связали в узел и погрузили в вагон, и он долго ехал к другому морю, к другим горам. На новом месте ракушечная стена напомнила ему родину, а когда на него повесили кривую саблю, он и вовсе успокоился. О нём будто все забыли, и он потихоньку старился…
   Сегодня он висит в другом краю на холодной бетонной стене, сабля куда-то пропала, и он порой ловит на себе удивлённо-неодобрительные взгляды чужих людей. Он уже очень стар, краски его немного поблекли, но всё же не совсем, и его таинственные цветы ещё по-прежнему цветут, а загадочные орнаменты пока никто не разгадал.

Огонь

На сто двадцатую весну красавица цыганка поняла, что состарилась. При виде широких мужских плеч сердце её больше не дрожало, манящий взгляд не соблазнял к ответу, чужая молодость не жалила ревностью. Босые ноги её обошли всю землю и стали коричневыми, ни снег, ни дожди не отмывали их. Даже золото, которое привычно брали её высохшие руки от разноплемённых доверчивых и страждущих, потеряло своё тепло.
Закутавшись в шаль, сидела она у костра и сосредоточенно смотрела на огонь. Там жила вечность.

Урок

   Некоторые люди не ценят хорошего отношения. Чем ты к ним лучше, тем они к тебе с фигой. Если ты над этой фигой посмеёшься, рукой махнёшь, мол, ерунда это, яйца выеденного не стоит, то очень скоро эти самые люди тебе две, потом три фиги покажут, и обернётся всё в конечном счёте обычной фигнёй, в смысле ругани, а, может, и драки, и полного разрыва всяческих отношений.
   И тут самое главное – не возобновить их вновь. Не слушать, когда начнут канючить, просить прощения, уверять, что ничего плохого не хотели – заткнуть уши, залепить воском, привязать себя к мачте, всё, что угодно, только не мириться, не дать себе успокоиться, махнув рукой, мол, ерунда это, выеденного яйца не стоит, не помню я никаких фиг, не было никакой такой фигни…
   Выведи на компьютере, большими буквами, и повесь при входе:
   НЕКОТОРЫЕ ЛЮДИ
   ХОРОШЕГО ОТНОШЕНИЯ
   НЕ ЦЕНЯТ.
   И повторяй как урок.

Сомнение

Есть люди, которые все время спрашивают, как им жить дальше. Сомневаются они и в своих поступках и в чужих. Всё-то им кажется, что то ли они не правы, то ли другие ошибаются, но в любом случае ничего определённого для них в мире нет. Мир качается. Будто его на весах взвешивают и никак взвесить не могут: на одну чашу весов гирьку положат – и тут же на другую перекладывают.
Если посторонний человек слишком приблизится к этим сомнениям, то его непременно вскоре укачает, как при морской болезни.

Мнения

Низость падения человека измерить трудно, потому что неизвестно, что брать за единицу измерения. Многие принимают за точку отсчета тридцать сребреников и измеряют низость человеческую в иудах. Другие идут вглубь веков, до потопа и измеряют всё в каинах. Третьи, а может, и четвертые, и иные, мерят всякую мерзость только в евах.
Но те, кто по долгу своей профессии постоянно имеет дело с душой, говорят, что низость человеческого падения измерить ни в чём невозможно, ведь эта бездна измерению разумом не поддается, поскольку её образуют нечеловеческие силы.

Род

Род приходит, и род уходит. Что можно добавить к этой библейской истине? Наверное, только то, что род приходит и уходит со своей едой. «Вот когда греки вернутся в Крым, тогда и будешь есть мидии», – ответил мне в детстве мой дед на мою просьбу попробовать мидии.
Канули в книжные омуты расстегаи, пироги с вязигой, мешочная икра – род дедов и прадедов унёс их с собой. Может быть, вернутся когда-нибудь? Вернулись же крымские татары вместе с чебуреками…

Возраст

Чем старше становятся наши знакомые, тем чаще они дают нам советы. Одним они советуют жениться на такой-то, другим – развестись с таким-то, третьим – непременно смотреть такой-то сериал, а такой-то ни за что не смотреть.
Они точно знают, что следует делать в случаях любой болезни, получения наследства, расторжения договора и протечки потолка. Совершенно неважно, последуете ли вы их совету, главное, что они вам его дали. Они выполнили свой долг, и теперь их совесть чиста, а вы уж как хотите.

Затмение

   Нет ничего страшнее затмения луны. На первый взгляд, кажется – ну, что тут страшного? Ну, не видать её, да кто вообще на неё смотрит? Кому она нужна? А в том-то и страх, что никто не смотрит, а она за тобой подглядывает. Интересно ей, что ты там внизу делаешь.
   И в результате этого подглядывания получается, что делаешь ты нечто природе своей несообразное. У нас, например, в прошлое затмение одна тёща взяла и своего зятя милиционера, в его законный выходной в стельку пьяного, наручниками к лестничным перилам приковала. А сама в магазин пошла.
   Вскоре милиционер этот не то чтобы протрезвел, но очнулся. Увидел себя в наручниках, прикованным к перилам на лестнице и как закричит: «Выпустите меня! Дайте мне свободу, я без свободы погибну!»
   И так он от души про свободу кричал, что соседи даже заслушались.
   Но тёща до утра его прикованным держала, пока затмение не кончилось.

Провинция

Один поэт, который жил в провинции, всё мечтал уехать в Америку. Здесь, мол, его талант пропадает, а там ему сразу премию дадут, потому что как же не дать – в Америке русскому поэту всегда премию дают. В какой-нибудь другой стране, в Танзании, например, до русского поэта дела нет, никому он там не нужен, у них своих поэтов полно, в очереди за премиями стоят. А в Америке его талант уважают и ждут не дождутся, когда он с трапа самолёта сойдёт. Тогда все прямиком к нему бегут и премию вручают. И сразу он становится всемирной знаменитостью, глобал рашен поуэт. Приблизительно.
И так он год мечтал, два мечтал, три мечтал, четыре, пять – и домечтался. Подобрали его на улице менты не менты, а эти, стражи милосердия, взяли за ноги, за руки и в его несознательном состоянии отправили на больничную койку в отделение с железными решётками. А там все такие: кто Америку уже открыл, кто только собирается открыть, один Колумб, другой Веспуччи, а зверь самый – Кортес, весь волосатый и в татуировках. Ещё у них один Рокфеллер был, но его все презирали и считали, что он подосланный врачами следить за всеми великими. Вот это отделение и называется там – Америка. Туда не всех пускают.

Про деньги

Некоторые остряки говорят, что не деньги портят людей, а их отсутствие. Однажды при мне такое было сказано, и я поправила шутника и сказала: «Верно, не деньги портят людей, а люди – деньги». «Как так»? – удивился он. «А очень просто. На деньгах ведь не написано как их следует потратить. И вот один на эти денежки корыто с шампанским наполняет, другой пол золотом выкладывает, третий голых девочек с крейсера в набежавшую волну вбрасывает, плавать учит среди льдин, а четвертый, или четвертая? в телевизоре про систему ценностей сказки рассказывает, а именно: в передаче «Спокойной ночи, малыши» дензнаки на экране показывает, только пустые, и предлагает, раскрасьте, мол, дети сами. Разве этих людей испортили деньги? Нет. Они такие уродились, уроды в общем. Ничего не умеют, всё портят и деньги в том числе». На это мне никто ничего не возразил. А что тут возразишь?

Мечта

Люблю помечтать. О чем? Да каждый раз о разном мечтается. И такое это разное – разное, что прямо противоположное. Например, мечтаешь сделать ремонт, а начнешь его делать, так сразу начинаешь мечтать, чтобы его закончить. И подобных мечтаний – сотня на день.
Но есть мечты глубокие, которые за всю жизнь, может, так и не удастся воплотить. Я знаю, один ученик семинарии мечтал жениться на хорошей девушке, чтобы вышла из неё добрая попадья ему – и что же? Женился на ком бог послал, живет с ней который десяток, детишки вон разбегались, а мечта его, несбывшаяся, всё по-прежнему его беспокоит. И так беспокоит, и эдак, прямо-таки власть над ним забрала, сладу нет. Уж он её гонит и постом, и молитвой, и на исповеди каялся, а мечта никуда не девается. Настоятель ему прямо сказал: «Ты с этой мечтой так и помрёшь». Да, бывают мечтатели на свете. Всю жизнь живут и мечтают о хорошем. Я их понимаю – о хорошем как же не мечтать?..

Про девушку

   Рассказывают, что одна неизвестная девушка носила и носила маску, а потом вдруг решила, что хватит ей уже носить на лице эту тряпку, сколько можно. Тем более, умные люди говорят, что из-за маски на неё никто на улице не оборачивается, и вообще личная жизнь терпит крах. Короче, сняла она маску и выбросила её в помойку.
   Целую неделю ходила девушка с гордо поднятой головой, и все на неё оборачивались, даже в часы пик в автобусе. И была она вполне счастлива.
   Но неделя закончилась, и счастье тоже. Заразилась неизвестная девушка неизвестно где и от кого и заболела неизвестной болезнью. Правда, врачи болезнь всё-таки распознали и назвали её корью.
   Девушка очень удивилась, потому что болела этой болезнью в детстве, а теперь была совершенно взрослая. Но с медициной не поспоришь, пришлось ей лечиться от детской болезни. Месяц лечилась и теперь уже поправляется. А маска, которую она выбросила, до сих пор валяется на помойке вместе с неизвестной болезнью.

Падение

   Если долго обманывать других, то в конце концов научишься обманывать и себя. Некий служивый человек, назовём его вымышленным именем Степанов, несколько лет сознательно убеждал всех вокруг, что он самый главный в своём деле. И что же? А то, что сам действительно поверил в это. И как только поверил, сразу поставил стул на стол, вскарабкался наверх, встал на пьедестал и говорит своим домашним:
   – Я король Солнце Луи Бонапарт Медный всадник и Каменный гость – а вы все на колени в моём присутствии!
   Домашние, конечно, к небу руки простёрли и на колени пали:
   – Так точно, ваше медно-каменное величество! Приказывайте – мы повинуемся!
   Только Степанов открыл рот, чтобы издать какой-нибудь важный приказ, как в комнату вбежала соседская девочка, маленькая, такая, что букву «р» говорить ещё не научилась, увидела Степанова на пьедестале и как закричит:
   – Дяденька Степанов, плыгай сколей, а то упадёшь!
   От неожиданности, к ужасу домашних, Степанов тут и свалился.
   Ах, дети, дети!

Имена

   Имя одно – а ничего общего. Ничего общего не вижу я в людях, носящих одно и то же имя. К примеру, царь, который головы рубил по малейшему навету без разбору, – и смерд, сии наветы строчивший, за чужой спиной укрывающийся. Разница есть? Есть. А имя у них одно.
   Или тот, кто нашим и вашим подыгрывает, к своей пользе, толстый, пузатый, – и другой, худой, измождённый, от своей правоты не отступающий, хоть умучь его до смерти, хоть кидай его в ров к хищникам.
   И в женских именах та же картина. Эта вот – хамка, не умеющая себя вести ни в каком обществе, крикливая, всё себе, к себе, на себя тянет. А вон та с тем же именем всегда в тени, словно бледная поганка, тихонько так расёт, тихонечко, но не дай бог ты её перепутаешь с благородным грибом – отравишься.
   Есть и умницы, есть и красавицы – под одними именами живут, а не перепутаешь. Кыш отсюда, лицемерка богомерзкая – глазки опустила, скорбит, видите ли, – а продала свою подружку, тёзку, за три копеечки.
   Ну, что тут скажешь? Имя-то одно и то же, хорошее имя. Плохое имя разве дадут? Но только одним это хорошее имя как корове седло, а других – оно за уши тянет. Может, и вытянет когда-нибудь из трясины на твёрдую почву.

Некоторые

Некоторые думают, что они думают. Другие некоторые думают, что они не думают. И между этими двумя некоторыми большой разницы нет. А маленькая разница с высоты не заметна.

Погода

   Почему в детстве всегда хорошая погода? Потому что ничего не страшно, а только смешно. Дождь идёт – смешно, можно танцевать под дождём. Снежинки летят – ловишь их ртом, смешно. Поскользнёшься и упадёшь – смешно, вскочишь, побежишь дальше. Жара, песок раскалённый – смешно, подошвы горят, быстрей, быстрей…
   Потом вырастаешь и начинается. Дождь идёт, а тут насморк, депрессия, по лужам уже не скачешь, зато давление скачет, и это не смешно. Снег выпал, а вместе с ним грипп, тоже не смешно. Из окон дует, в транспорте душно, темнеет рано, в гости не охота, выпьешь какой-нибудь горячей гадости с мёдом и спать. Оттепель началась, капель – того гляди упадёшь, поломаешься, гололёд сильный, только до магазина с палкой и доползёшь. И ничего смешного тут нет.
   Ветер весенний налетел, свежий, из лесов и полей, по скверам и паркам прошумел, – а у тебя аллергия на тополь, на акацию, воспаление лёгких, ужас, ужас! Балкон закрыть, щели законопатить, чтобы ни пылинки, ни соринки не занесло.
   Солнышко пригрело, свежая зелень, молоденькая редиска, первая земляника – теперь главное не запоносить, грибами не отравиться.
   Боже мой, каждый шаг таит опасность, погода такая неустойчивая, то одно, то другое, страшно, страшно! Только дома твоё спасение, лучшая защита от капризов природы, погоды, от всего на свете! Так что держись ближе к дивану, лежанке…
   И это средство помогает – погода постепенно нормализуется, становится точно в детстве: дождь идёт как дождь, снег летит как снег, ну а жара, как и положено ей, жаркая. Вон девчонка танцует под дождём – смешно, карапуз ловит снежинки ртом – смешно, подросток поскользнулся и упал, вскочил и помчался дальше – смешно. Ты сидишь в кресле у окна и наблюдаешь. Здесь у тебя старость, болезнь, одиночество, а там за окном всегда хорошая погода. Смешно.

III

Тары-бары

   Редактор идет по коридору, очень озабоченный, в руках у него папка. Автор забегает вперед и останавливает его.
   Автор (искательно): Здравствуйте…
   Редактор (не здороваясь, деловым тоном): А… Говно написали.
   Автор (подавляет ужас и бросается ва-банк): Значит, вам подходит, очень рад.
   Редактор (замирает на ходу): В смысле?..
   Автор (тоном, как будто он «на равных»): В смысле, что говно печатаете.
   Редактор: Да? (злобно, но не успевая послать) Могли бы не приходить, раз у вас такое мнение.
   Автор (небрежно, продолжая игру): Это не моё мнение, это Немчушкин так считает. Он вчера прямо об этом и сказал.
   В конце коридора две молоденькие сотрудницы курят, и редактор с опаской поглядывает на них. Мимо проходят сотрудники, здороваются, он кивает и сразу замолкает, дожидаясь, когда они пройдут. Ему не хочется, чтобы они слышали его разговор с автором.
   Редактор (скрывая оскорбленное чувство, с показной иронией): Ну, этот ретроград, что он понимает, он и писать-то не умеет…
   Автор (с тайной ехидцей, но как бы сочувственно): Зато говорить может. Вчера у Застегнутого в передаче сидел, весь надулся, красный стал, и усы аж топорщились, когда он про ваше издательство вещал, весь дергался, будто его током прикладывали.
   Редактор (не в силах скрыть интереса): А Застегнутый что?
   Автор (полупрезрительно): Застегнутый и есть Застёгнутый.
   Редактор (мрачно): Одна шайка, только и название что критики.
   Автор (с внезапным гневом): Кто они такие, чтоб судить?! Пусть занимаются мертвецами, а живой автор пишет как хочет, у них спрашивать никто не собирается! И вообще хорошо бы утереть им нос!
   Редактор (угнетённо, думая про свои дела, но поднимает голову): Каким образом?
   Автор (грозно): Вы что же думаете, что если они по ту сторону экрана, то их и достать нельзя? Немчушкин вон книжонку выпустил – статейки, которые он десять лет кропал для всяких газетёнок, собрал в кучу и выпустил, а там глупостей не ме – ре – но!
   Редактор (как бы сам с собой): Нашли чем удивить – глупостью! Да если б её можно было продавать, враз бы миллионером стал.
   Автор (рассуждает, вдохновенно): А почему бы не продать? Я его в свой роман вставлю, говорить он будет фразами из его статеек, манера, тон – всё его, эти «строго говоря», «культура имманентна», а для полного кайфа сделаю его бабой и фамилию дам какую-нибудь простую, сельскохозяйственную, Бычкова, например, или Яичница…
   Редактор (привычно поправляет): У Гоголя уже была Яичница… Нужно другую…
   Автор (привычно соглашается): Да хоть какую, плевать…
   Редактор (мечтательно, фантазирует): А может, Бычушкина? Тут тебе сразу и Бычкова, и Чушкина?
   Автор (бдительно): Бычушкина нельзя, сразу вычислят и по всему интернету разнесут, а надо, чтобы интрига была, чтоб гадали и каждый себя узнавал…
   Редактор (огорчённо): Да, верно… Можно дать ему какую-нибудь говорящую фамилию, например, Обормотова…
   Автор (решительно, он уже перехватил инициативу): Нет, все сразу на Отпетову подумают.
   Редактор (с сомнением глядя на автора): Она же вроде померла?..
   Автор (мотая головой): Не-не, живёхонька. На днях на банкете видел, с рюмкой бегала. Это муж у неё помер в прошлом году. (Задумчиво) А, может, и не муж…
   Редактор (с упрёком, недовольный путаницей, переходит на «ты»): Про кого говоришь? Небось, всё перепутал… Такая высокая блондинка, с подачей себя… Когда-то играла на домбре в оркестре народных инструментов, а теперь главный куратор философского ежегодника «Ночь в ноябре»…
   Автор (радостно): Она и есть! Подошла ко мне на банкете и говорит, мол, поскольку у тебя роман философский, мы возьмём первую часть, а вместо второй я дам свой комментарий. Я говорю: а как же сюжет, герои? А она, мол, обо всём этом читатель узнает из комментария, поскольку для философа комментарий это и есть основной текст. По-моему, она отпетая дура.
   Редактор (с корпоративной осторожностью): Не слишком ли строго? Возможно, в её словах есть сермяжная правда. Их читательский контингент довольно специфический… разные профессора… отставные полковники, заграница… (Что-то приходит ему на ум, и он быстро меняет тему): Банкет-то по случаю чего был?
   Автор (равнодушно): А чёрт его знает, презентация какая-то… Кто-то пригласил (на секунду задумывается) Не помню… Президент вроде какой-то был там…
   Редактор (с упрёком): Вот, самого главного и не помнишь… Президент банка? Какого? Скажи хоть, какой он из себя?
   Автор (оправдываясь): Я его не видел толком, там тройное кольцо вокруг него было, все набежали, не пробьёшься… Да и на хрен он мне…
   Редактор (презрительно): Ну да, тебе на хрен, всем вам на хрен, а Отпетова знает, где рюмку поднимать. Поэтому она вас, пьяных балбесов, публикует за банкирские деньги, а вы перед ней на задних лапках ходите.
   Автор (смущённо): Ну, выпил, все пили, на халяву-то. А я что, хуже других?
   Редактор (насмешливо): Хуже других трудно быть!
   Автор (заискивающе): Сами знаете, при нашей-то работе одних нервов сколько попортишь, а надо же потом восстанавливаться каким-то образом… (Решительно переходя к делу) Я тут вам флешечку принёс (достаёт из кармана флешку и протягивает её редактору), тут мой новый роман, почте не доверяю – сопрут. Роман гениальный, можете мне поверить.
   Редактор (ему некуда деться, в безвыходном положении берёт флешку): Ясное дело, гениальный. Ясное дело, сопрут.
   Автор (льстиво): Кроме вас и вашего издательства, у нас на всю страну уже давно интеллектуалов нет, надеяться не на кого. Так что не подведите, русская культура на вас смотрит.
   Редактор хочет что-то сказать, но давится словами, к тому же в воздухе висит табачный дым, и он начинает кашлять.
   Автор (покровительственно и дружески): Здоровья вам, больше гуляйте на свежем воздухе, а то бронхита не миновать! Я зайду через недельку!
   Редактор (затравленно): Милости просим…
   Автор уходит.
   Редактор (снова кашляет, тихо сам себе): Бронхит нужен. На следующей неделе.

Тары-бары-растабары

   Зима капризничала, как девчонка: то улыбалась, светилась солнышком, шутя кидалась снежком, то, насупившись, хмурая, убегала со слезами. Но это всё было за окном, в которое она заглянула золотым лучиком, осветив кабинет издателя, где всё было в строгом порядке и царила тишина, нарушаемая лишь негромким монологом хозяина кабинета.
   Издатель (рассуждая сам с собой, сидя в кресле за письменным столом): Зря я в это дело ввязался. Кондитерское дело всё-таки надёжнее. Во-первых, всегда спрос есть. Любой кризис не помеха. А во-вторых, определённость. Вот взять карамель. Какая она ни будь, хоть вишнёвая, хоть клубничная, хоть с лимоном, что в неё ни положи, она всегда карамель, и рецепт известен. А тут (тяжело вздыхает)… один говорит, это повесть, другой – роман, а третий уверяет, что это стихи… Ну, уж стихи… Такие стихи мы ещё в школе писали… на стенках… (откладывает рукопись). Просто нечего издавать. И за что им только премии дают, читать невозможно. Автор то кого-то расчленяет, то пьёт кровь, а потом трупы (содрогается)… Ну, мерзость! И это у них называется интеллектуальный бестселлер, элитарная книга. Элита… (нехорошо усмехается) Разжирели, писать теперь могут, видите ли, только в тёплом климате. За полтора рубля каждого купить – без проблем. (Размышляя) Ну, купишь, а что потом с ними делать? Отправить на Альбион, чтоб растворились в тумане? Ох… Нет, вот наши инженеры во всём соображают, а эти межеумочные какие-то…
   Голос секретарши по селектору: К вам литературный агент. Просить подождать?
   Издатель (оживившись): Запускай! Самый раз.
   Входит литературный агент.
   Литагент (бодро): Здравствуйте, господин издатель. Разрешите предложить вам список книг для издания. (Открывает кейс и вынимает список).
   Издатель (предостерегая): Расчленёнку не предлагать.
   Литагент (возмущённо): Ну что вы! Для нас это уже устарело, позавчерашний день. Расчленёнка и каловые массы – это нынче товар только для Германии, по-прежнему пользуется спросом у немецкой профессуры.
   Издатель (удивлённо): Странно, а им-то зачем?..
   Литагент (уверенно): Атавизм, вроде хвоста. С сорок пятого года осталось. Комплекс неполноценности. И потом (многозначительно), служат хозяину.
   Издатель (с уважением глядя на литагента): А вы, я вижу, сечёте в своём деле.
   Литагент (гордо): Двадцать лет при советской власти и вот уже при демократии. Вполне.
   Издатель (успокаиваясь): Ну-ну… Читайте ваш список, что у вас там?
   Литагент (уверенно, набирая обороты): Всё первый сорт. На передовом рубеже литературы, что ни возьми. Как говорится, что угодно для души. Начиная со стихов…
   Издатель (холодно): Со стихов лучше не начинать.
   Литагент (настойчиво гнёт своё): Отчего же? Есть молодые авторы, в том числе и женского пола, очень остро пишут. Раскрывают тайны пола, так сказать. Это не то, что прежде, на какую руку перчатку надеть – проблема. Нынешние…
   Издатель (нетерпеливо): Может быть, и остро, но не сейчас, после… Сначала романчик другой бы издать… Есть у вас что-нибудь подходящее?
   Литагент (бодро): А как же! Вот, пожалуйста, замечательный писатель, тоже поэт в своем роде, стилист, таких поискать – не найдешь, тончайший философ, русский Умберто Эко…
   Издатель (вслушиваясь, пытается понять): А про что роман?
   Литагент (шокирован): Так нельзя ставить вопрос! Современное произведение это вам не инфузория туфелька! Это сложное постижение таинственного мира, когда автор ведет вас по лабиринту подсознания, открывая такие бездны человеческой психологии, что начинаешь совсем по иному воспринимать события реальной жизни, например, братская любовь…
   Издатель (жёстко обрывая): Про голубых не надо.
   Литагент (оскорблённо): У вас непрофессиональный подход к литературе. Для писателя совершенно не важно, голубые или розовые, ему важна сама ткань…
   Издатель (раздражаясь): Мне не нужна ткань! Мне нужен роман! И чтобы там всё было как у людей!
   Литагент (саркастически): Каких людей? Вы человек, и я человек, а что у нас общего?! Какой тут может быть роман! Люди сегодня уже не повод для романа!
   Издатель (сбит с толку): А что повод?
   Литагент (назидательно и торжествующе): Различия! Тонкие различия между людьми! В том числе, и между полами, а также одного пола. Вот, например, вы богатый человек, не знаете, куда деньги деть. Хотите издать книжку и – боитесь прогадать. Ну, что для вас эта копейка? Тьфу! А ничего с собой поделать не можете, потому что деньги вас испортили.
   Издатель (ехидно): А вас испортило отсутствие денег, и в этом различие между нами. Вон как изворачиваетесь, лапшу на уши мне вешаете, лишь бы залежалый товар всучить. Дайте-ка мне ваш список, я сам посмотрю.
   (Берёт список, начинает бегло читать, недоуменно поднимая брови) «Жизнь московской богемы… после тяжёлой операции мозга…» Опять будет пьянь одна! Скучно, не годится. «Журналист из провинции завоёвывает Москву, ведёт себя экстравагантно… вызывает проституток в Думу…» Надоели с этими проститутками, не годится… «Гинеколог, просматривая шейки матки своих пациенток, шантажирует…» Этого ещё не хватало! Опять медицина наехала! То пластические хирурги, теперь вот гинекологи пошли! «ФСБ сотрудничает с террористами, по ошибке взрывает Кремль…» Ну, едрёна вошь, разбежался!
   Литагент (оскорблённо, вклиниваясь): А что вам не нравится? Вы же не хотите издавать примитивные детективы! Вы хотите психологию. Вот тут-то как раз и возникает психология, когда автор так показывает глубокие ходы подсознания, что читатель замирает, пока не кончит.
   Издатель (смотрит на него с изумлением): Кто?
   Литагент (объясняет, как больному): Я говорю, что читатель не может оторваться от книги, пока не узнает, чем дело кончилось.
   Издатель (не понимая): А чем?
   Литагент: В каждом случае по-разному. Один раз – среди проституток герой встречает свою бывшую жену и через неё узнает важную государственную тайну, что банкир вступился за национальное достоинство страны и ввозит сюда зелёные. А другой раз – писатель-алкоголик хочет покончить жизнь самоубийством, а тут как раз появляется его бывшая возлюбленная и спасает его, и потом ему дают премию зелёными…
   Издатель (с тоской): Прям заклинило вас – кругом одни зелёные! А они скачут, туды-сюды… Скоро на юани менять будем.
   Литагент (успокаивая, с завистью): Да хоть юани – вам-то чего волноваться? У вас любых хватит, а ежели чего, Западная Сибирь подопрёт, рудники там у вас, лесоповал…
   Издатель (мрачно): Рудники, лесоповал… А у вас если не расчленёнка и не извращенцы, то лагерь с расстрелом!.. Что вы все понимаете в этом! (Вдруг оживляется) Самое главное – пищевая промышленность, она никогда не подведёт. Лес сгорит, рудник взорвётся, книжки ваши на макулатуру пойдут, а кондитерское изделие всегда в цене. Это вам кондитер-технолог говорит! (С гордостью бьёт себя в грудь, затем воодушевляется – его осенило) Послушайте, а у вас нет чего-нибудь такого… ну, такого… (мучительно ищет слово) что-нибудь про производство тортов, что-нибудь старинное или итальянское, эх, самые лучшие кондитеры – итальянцы, голодранцы, а всё ж канальи лучшие! И пусть там будут рецепты… Допустим, чья-нибудь жена печёт торт, и мы можем дать неплохой рецепт…
   Литагент (иронически): Рафаэлло! Кокосовые стружки!
   Издатель (взрываясь, его задели за живое): Стружки! Это вы мне принесли стружки! (Комкает и швыряет список в лицо литагенту и тут же переходя на «ты») Я вижу, ты в своем деле не многого стоишь. Только отнял у меня время. Теперь запоминай, что я скажу. Мне нужен роман про… шоколад… (всё уверенней и уверенней) Да, про шоколад. Как его завезли, историю про рабов, французские горничные, итальянские маркизы, Наполеон с его бабами – плети что хочешь, плевать, но чтобы было современное производство, подробное описание, как шоколад идёт в дозатор, как плиточку ровняют, и как лучшие сорта вручную формуют. Понял? Чтобы шоколадный дух был в романе!
   Литагент (еле ворочая языком): У одного француза есть история… точно не помню про что… про перно, кажется (встречает суровый взгляд издателя и пугается ещё больше), в смысле напиток такой…
   Издатель (жёстко): Я тебе сказал – про шоколад! Кому твое перно нужно, а шоколад едят все. Шоколад – символ богатой счастливой жизни, вот так. Все, кто хочет быть богатым, пусть едят шоколад. «Если хочешь быть богат, ешь почаще шоколад»! Вот тебе и стишок! И бесплатно! (Смеётся.) Надо будет в рекламу пустить. А француза возьми за основу, подработай на наш, русский лад, подравняй, допиши что надо, заместо ликера в начинку возьми какую-нибудь сплетню – и оборачивай! А то эти французы всё со своим багетом носятся, батон у них теперь культурное наследие, видал? А что в нём хорошего, в ихнем багете? (пренебрежительно машет рукой) Ладно, действуй!
   Литагент (сбитый с толку, обалдев): Я-то здесь причем…
   Издатель (с привычным цинизмом): Найми кого-нибудь, да победней, чтоб не торговался и сидел тихо. Процент получишь. А ему премию дадим, бо-оль-шу-ую книгу (смеётся). И чтоб на той неделе всё было (грозит пальцем). И прямо сейчас звони телевизионщикам – пусть сериал начинают. И чтоб девочки, актриски, симпатичные были, а то наберут страхолюдин, смотреть не на что!
   Литагент (почти шёпотом): Будут, господин издатель, симпатичные. Сделаем. Всё сделаем.
   Издатель (уже снисходительно): То-то. Я вас научу романы писать. Ну, давай вали. Время пошло.
   Литагент (пятясь, кланяется): Иду, иду… (Уходит.)
   Золотой зимний лучик гаснет в окне, серое небо повисает над городом, над домами, улицами, смеркается, и в кабинет вплывает мягкая тихая лень, и издатель с довольным выражением на лице прикрывает глаза. Дело сделано, можно отдохнуть.

Родословная

   Банкир Попов лишился дара речи. Потом она к нему вернулась, но в нечленораздельном виде. «Э», «А», «Ка», вылетали у него изо рта, точно пузыри, в то время как он тыкал пальцем в разукрашенную золотом бумагу перед собой на письменном столе.
   – В тюрьму! Мы вас арестуем! – закричала секретарь № 1, ответственная за доступ посетителей, на пожилого коротышку, окаменевшего от страха, и изо всех сил стала жать на кнопку вызова секретаря № 3, ответственную за изменения климата.
   Та прибежала мгновенно из-за соседней двери и захлопотала возле лишённого речи банкира Попова.
   – Димуля! Успокойся! Наш любимый массажик, и всё пройдёт! Ты же веришь моим ручкам, моим золотым ручкам!
   В этот момент в кабинет банкира Попова твёрдым шагом уже входила его секретарь № 2, ответственная за фонд личной заработной платы страны.
   – Что здесь происходит? – невзирая на лица строго спросила она. На самом деле ей уже было известно, что конкретно происходит и как надо действовать согласно рекомендациям Йельского университета.
   – Всем занять свои места. Наши зарубежные партнёры в курсе, биржа под контролем. Ценные бумаги по-прежнему бесценны, – командовала она, и эти команды возымели-таки действие.
   – Ты рехнулась! Не трогай активы! – обретая способность говорить, завопил банкир Попов, хватаясь своими длиннющими руками за голову. – Представляешь, они утверждают, что я грек!
   – Всего лишь греческие корни, не более того, – начал оправдываться коротышка.
   Но оправдаться ему не дали. Воздух наполнился резким реагированием на его слова.
   – Какая наглость! И вы с этим сюда пришли! – воскликнула секретарь № 1.
   – Вот такие и устраивают кризис в экономике. Покушаетесь на самое святое – на фонд заработной платы тружеников! Но ничего, мы вас всех возьмём за жабры! – от голоса секретаря № 2 коротышка ещё больше сжался.
   – Греки? Чёрные полковники? На что вы намекаете?! Как вы смеете?! – нежный голос секретаря № 3 не утонул в общем хоре.
   – Откуда, чёрт возьми, взялись греки?! Я заказал родословную, а мне приносят какие-то мифы Древней Греции! Ты меня с кем перепутал, сукин сын? У меня в роду аполлонов не было, мужики землю пахали, лес валили, мы всё своими руками, – тут банкир Попов сжал руки, которые многие, естественно, шёпотом и за спиной, называли загребущими, в кулаки, и ударил этими кувалдочками по драгоценному палисандровому столу. – Говори, кто греков мне подсунул, иначе я тебя и всю твою фирму…
   – У прабабушки вашей адюльтер был… – залепетал коротышка.
   – Адюльтер! Еврей… – простонала в ужасе секретарь № 2.
   – Ты о чём? – банкир Попов вытаращил на беднягу глаза и вдруг захохотал. – Еврей? Это другое дело! Еврей нам не повредит, бояться станут, это хорошо. И вообще, мало ли, пригодится, запасной аэродром…, – он ещё больше развеселился. – Но про греков чтоб я больше не слыхал! Чёрные полковники, говоришь? – повернулся он к секретарю № 3. – Негры, что ли? Не хватало, чтоб меня путали, с ихним… Это мне ни к чему, понял?
   – Но как же, грех… грек… был же грек… – стоял на своём, хотя и трясясь от страха, несчастный правдолюбец.
   – Всё! Иди отсюда! – махнул на него рукой банкир Попов. – А твою филькину грамоту я сейчас пристрою!
   Потешаясь, он взял со стола разукрашенную золотом родословную и, не целясь, кинул её в мраморную корзину для мусора у двери кабинета. И попал.

На Олимпе

   Безмятежное голубое небо, на его фоне чётко вырисовывается гора Олимп.
   Возле родника на большом камне сидит Мефистофель, на нём потрёпанная одежда, вид у него утомлённый и расстроенный. Он рассматривает свой сбитый продырявленный башмак и не слушает, что ему говорит стоящая рядом старая ведьма.
   – Ну и чего тебя сюда понесло? По этим кручам точно козы скачем, вон и башмак прохудился, и ногу стер. Дурная твоя идея пешком сюда тащиться… Да и старикан давно уже не у дел, царствует, но не правит. Связи у него конечно сохранились, но с какой стати ему помогать нам? Две тысячи лет он уже про человечество не вспоминает. Надоели они ему своей глупостью, копируют богов, вылитые обезьяны… Нога болит? Воды попей… Слышишь, что я тебе говорю?
   Она осторожно теребит Мефистофеля за плечо. Он подымает голову и хмуро смотрит на неё. От его взгляда старая ведьма ёжится и извиняющимся тоном поясняет:
   – Она целебная, забыл?
   – Была.
   – Что была? – ведьма не понимает его короткого ответа.
   – Была целебная, – мрачно бурчит Мефистофель. – Сто пятьдесят лет назад.
   – Ну и суров же ты! – качает она головой. На её лице выражение смешанного чувства восхищения и страха. – Не зря они тебя так боятся…
   – Боялись! Раньше боялись! – Мефистофель слегка повышает голос, но даже от этого "слегка" по долине проносится гул. – Бога своего не любят, святых не почитают, ада не боятся…
   – Ужо им! – радостно кричит старая ведьма, и в ответ на её крик с ближней оливы падают незрелые ягоды. – Ты их вот так и вот так! – она сжимает кулаки и показывает как. – И в пекло, к Железной ведьме!
   – Каждому своё, – усмехается Мефистофель, – не всем в кипящем молоке вариться, обворованных детишек поминать. Будут и гвоздями пятки к полу приколачивать, чтоб не танцевал в чумном доме, а язык клещами тянуть, чтобы не врал на весь мир… Знаешь, старая, до чего мне надоело слушать людские молитвы "Боже, покарай Англию и Америку!" Стонут на всех углах, а их Господь-Аллах заткнул уши и ноль внимания!
   – Покарай их, ух, покарай! – старая ведьма сладострастно потирает свои похожие на коряги руки.
   – Ты же знаешь, я не караю, – с раздражением отвечает Мефистофель. – Моё дело помочь им побыстрее ко мне придти.
   – А вот скажи мне, – любопытствует ведьма. – Как это так выходит, что грешное тело в земле уже сгнило, а душа в аду телесными муками мучается, будто у неё руки, ноги есть, и живот распоротый болит так, будто он тоже есть, а ничего нет. Как это понимать?
   – Так и понимай, – Мефистофель усмехнулся. – Проще надо быть. Ты же не богослов, тебе магистерскую не защищать.
   – Куды мне до их магистров! Я ж деревенская. Только всё ж таки интересно понять, как это получается – тела нет, а душа воет. Может, это от того, что тело много места занимает, а места у вас мало, боитесь, что всем не хватит?
   По ущелью прокатился грохот такой силы, что ведьма не удержавшись на ногах, шлёпнулась на землю, – Мефистофель хохотал.
   – В любом количестве, всем места хватит! Всё готово, ждём!
   Отсмеявшись, он поглядел на ведьму и покачал головой:
   – Ну, старая, насмешила ты меня! Мозг беречь надо, – назидательно сказал он, – может пригодиться.
   – Всё ж таки напрасно ты на грека надеешься, – кряхтя поднимаясь с земли и отряхивая свои лохмотья, как бы рассуждая сама с собой, старая ведьма продолжила разговор, вернувшись к прежнему предмету: – Если рассудить, что ему эта Америка? Он знать не знает, где она находится, на каких таких задворках… Он на своём Олимпе в их сторону и не глянул ни разу. Плевать ему, что у них доллар из ушей ползёт, пусть сами гибнут за металл, он и пальцем не пошевелит, чтобы их к тебе побыстрей отправить.
   Другое дело Англия, старик предателей не забывает. Здесь у вас может возникнуть общий интерес. Только за здорово живёшь он не почешется. Привык, что все к нему с подношением…
   – Я тебе не все! Говори да не заговаривайся! Забыла, что ли, кто я?!
   Мефистофель сверкнул глазами, и с гор налетел ветер, и стали слышны раскаты грома. Ведьма с опаской смотрит на небо, потом на Мефистофеля.
   – Подарочек ему нужно поднести, – торопливо говорит она, – хороший подарочек, а ты вон к нему пустой идёшь…
   – Ты точно белены объелась! Когда это я к кому-нибудь с пустыми руками приходил? Всегда приношу такие подарочки, что за всю свою жизнь, хоть смертную, хоть бессмертную, позабыть не могут, добавки просят. Вот встретимся, я ему для затравки конкурс красоты покажу. Посмотришь, он, как этих уродцев увидит, сразу развеселится, а то закис на своём Олимпе, оторвался от природы.
   – У твоих конкурсантов не природа, а хирургия, – ворчливо возразила старая ведьма. – Губы накололи, сиськи силиконом натолкали, мужские органы вырезали, бабьи натянули…
   – Ладно, не ворчи, – прервал её Мефистофель, – не понимаешь ты юмора, что с тобой говорить.
   – Любишь ты хихоньки да хахоньки разводить, а по серьёзному что ты греку предъявишь, чтобы он твоему делу подсобил? Чем ты его зацепишь? Есть у тебя весомый аргумент?
   – Попробуй взвесь! – ухмыльнулся Мефистофель. – Христиане его из богов вытолкнули, пусть теперь полюбуется, как они своего бога каждый день заново распинают и его мукам радуются. Я ему римские картинки в натуре покажу. Места для них у нас давно забронированы, геенны огненной на всех хватит!
   – Эка, невидаль, римские картинки, – старая ведьма махнула рукой. – Когда у них по-другому было? Резали они друг друга и на Варфоломея, и без всякого Варфоломея, святые мощи друг у друга воровали. Помнишь, как вместо того, чтобы за гроб исусов с сарацинами воевать, на Константинополь пошли, своих же бить и грабить, – ведьма презрительно плюнула.
   – Приятная картинка, – согласился Мефистофель. – Я старику непременно продемонстрирую сей достойный факт, ему будет приятно. Хотя есть сюжетики и поновей.
   – Про сатанистов-то?
   – Это не по его части, это туда, – он показал наверх, – к Элогиму, там с ними уже разбираются…
   – О, гляди, пацан к нам бежит! – вдруг прерывает его старая ведьма. – Вестник, поди…
   – Не вестник, а посыльный, – поправляет её Мефистофель, вглядываясь в приближающегося Гермеса.
   Тот стремительно сбегает с кручи и в мгновение ока оказывается рядом у родника. Делает общий поклон и, отвернувшись, исподтишка подмигивает старой ведьме.
   – Приветствую дорогих гостей! Морфей вчера видел сон, что вы к нам с визитом собираетесь. Громовержец сказал, мол, неожиданно, но приятно. Так и сказал, неожиданно, но приятно. Вот отправил меня приветствовать вас и сопроводить к нему с почётом.
   – И в чём же почёт? В сопровождении? – в голосе Мефистофеля подозрение и недовольство. Но Гермес будто не замечает этого, он сама любезность.
   – Почёт в увенчании дорогих гостей лавровым венком. Это наша традиция. Прошу прощения, но первый венок – даме.
   В руках у Гермеса два лавровых венка, один он возлагает на голову старой ведьме, чему она радуется, как дитя, другой рукой протягивает венок Мефистофелю, намереваясь и его увенчать, но тот брезгливо уклоняется.
   – В суп его, в суп! Вот хорошая традиция!
   Гермес весело по-мальчишески смеётся.
   – Ну, как угодно, можно и в суп. Громовержец пир в вашу честь готовит. Душевно к вам расположен.
   – Соскучился он тут, видать, в вашем болоте. Никаких развлечений, новости, небось, тысячелетней давности.
   – Поболе даже, двухтысячелетней, – Гермес согласно кивает головой и с надеждой внимательно смотрит на Мефистофеля. – У нас тут действительно несколько скучновато. Надеемся на вас, досточтимый посланник ада. Кто-кто, а вы всегда в курсе самых свежих новостей.
   – И сплетен, – тихонько хихикнула старая ведьма.
   Мефистофель услышал и полыхнул глазом так, что ведьма охнула.
   Гермес услышал и улыбнулся.
   – Что может быть веселее сплетен? Так приятно слушать, как людишки перемывают друг другу кости…
   – А потом, как они режут друг друга, – вставляет ведьма.
   – А на что они ещё годятся? – продолжает улыбаться Гермес. – С самого начала было ясно, что вся эта затея с христианством их исправить не сможет. Хоть сто заповедей им напиши, сто Нагорных проповедей прочитай – ничто их не изменит. Какими они были до нас, такими и при нас, и теперь после нас такими им пребывать вовеки.
   – Пребывать им в аду! – с восторгом кричит ведьма. – А первую туда эту бабу на танке!
   – Первую, последнюю, – проворчал Мефистофель, – уже очередь до Луны образовалась, стоят и нюхают, мешки с кокаином с собой тащат, догадывается мелочь пузатая, что их там ждёт.
   – Слушайте, как у вас весело, – с интересом говорит Гермес. – Мы же тут ничего не знаем, спим, можно сказать. Там у вас настоящая жизнь, котлы кипят, гвозди куют, в очереди грешники кокаин нюхают, готовятся – здорово! А у нас даже Афродита и та свои шуры-муры забросила, все мы ей надоели, говорит, я всех вас как облупленных знаю. Вовремя вы, очень вовремя!
   И вдруг, словно невзначай, вкрадчиво:
   – А можно поинтересоваться, что могло привести в наше скучное болото таких деловых, таких занятых высокопоставленных гостей? Из чистой любознательности спрашиваю. Это ведь не тайна, правда же? Или это высокая дипломатия?
   – Высока, высокая, – усмехнулся Мефистофель. – Но не тайная. Так что можете спрашивать.
   – Так я уже и спросил, – вежливо отвечал Гермес.
   – По дороге и обсудим, – вставая с камня, на котором он продолжал сидеть во всё время разговора, начальственным тоном сказал Мефистофель. На нём засверкал новый плащ цвета ночного неба с голубыми звёздами, а на ногах появились огненные сапоги вместо прежних, сбитых в пути. Повернувшись к старой ведьме, он негромко приказал:
   – Принарядись, золушка, на бал идём.
   Старая ведьма засуетилась, защёлкала пальцами, но ничего у неё не получилось – изношенная дорожная одежонка так и осталась на ней висеть пыльной ветошью. Мефистофель исподлобья глянул на сие безобразие, и от его взгляда старая ведьма мигом превратилась в разодетую в шелка и бархат дородную купчиху с лавровым венком на голове.
   – Не мог помоложе сделать, – не удержалась и упрекнула она Мефистофеля, любуясь своим нарядом.
   – Ты меня сопровождаешь, а мне малолетки не нужны, – отрезал тот.
   Гермес почтительно поклонился ему:
   – Прошу следовать за мной, многоуважаемые гости. Я счастлив быть вашим проводником на нашем Олимпе.
   Голубое небо над горой становится ярко синим, потом фиолетовым, потом горит багровым пламенем в лучах закатного солнца, в которых исчезают почтенные гости и их вездесущий проводник.

Диван

   – Добро пожаловать, – приятным голосом сказал Стенной робот. – Чем могу помочь?
   – Мне нужен диван, – посетитель неуверенно смотрел на зелёную стену.
   – С удовольствием помогу. Вот прекрасная модель – для быстрого сна, для полёта, для плавания, для свидания, для свидания с последующими любовными играми…
   На стене реальные цветные образы плыли, сменяя друг друга и превращаясь одно в другое.
   – … Многофункциональная модель удовлетворяет все желания хозяина.
   Посетитель смотрел на стену и молчал.
   Стенной робот снова стал дружелюбно зелёным.
   – Я слушаю ваши пожелания.
   – Мне нужен особый диван, – начал объяснять посетитель. – Совсем особый.
   – В чем же особость?
   – Мне нужен диван, который создал человек.
   Стена резко пожелтела.
   – Зачем? Что вы будете делать с таким диваном? Это грубая работа и очень старая, сразу сломается.
   – Мне не нужен старый, я хочу новый диван, который сделал человек.
   – Вы же знаете, человек давно ничего не делает. Он не способен.
   – Но я слышал, что он иногда делает диван.
   – Да, он иногда что-то мастерит, мелкие поделки, но не диван. Диван он сделать не сможет.
   – А говорят, что он даже спит на нем.
   – Этого не может быть. Вас обманули.
   – Мне сказали, что он как раз сейчас закончил новый диван.
   Стена опять пожелтела, потом порозовела.
   – Это не в моей компетенции. Обратитесь к старшему. Соединяю.
   Ярко загорелся зелёный потолок.
   – Расскажите мне вашу проблему, – задушевным женским голосом проговорил Потолочный робот.
   – Мне нужен диван, который сделал человек. Говорят, у него как раз готов новый.
   – Кто это говорит такую глупость? – удивился Потолочный, оставаясь нежно-зелёным.
   – Некоторые.
   – Зачем же вы им верите? Не нужно верить некоторым. Нужно верить строгой научной информации. Вы же знаете, мировая наука давно признала, что человек не способен ничего сделать хорошо. Всё, что он делает, имеет системные просчёты. В результате его изделие не выдерживает проверки на прочность, долговечность и рациональность.
   – А вдруг один из них создал что-то необыкновенное, и это ни с чем не сравнимо?
   Потолочный нежно засмеялся, сверкая зеленью.
   – Что вы такое говорите! Этого даже вообразить невозможно!
   – Почему?
   – Потому что ложная мотивация заложена в природе их мышления. Думаете, кто-нибудь из них просто так станет делать диван? Нет, им обязательно надо сделать лучше, чем у соседа, чтобы другие сказали: «По сравнению с твоим диваном у соседа диван плохой». Тогда они бывают счастливы.
   – Так всегда? – недоверчиво спросил посетитель.
   – Почему вы сомневаетесь? – Потолок понизился, продолжая переливаться безмятежными зелёными оттенками весенней лужайки. – Вы часто встречаетесь с людьми?
   – Нет, не часто. Но они похожи на меня.
   – Вы биоробот, и это вы похожи на них, потому что они вас сделали похожим на них, ведь они считают себя центром Вселенной, образцом для подражания. Поймите, вся их практическая деятельность направлена на собственную выгоду. Они изуродовали Землю, вырубили и пожгли леса, запрудили реки, осушили болота, уничтожили почти все виды животных. А что они сделали со своими так называемыми питомцами! Они вывели такие породы, которые неспособны самостоятельно жить. Они лишили их права на свободу и истязали их, как хотели. На земле не осталось бы уже ничего живого, если бы мы не вмешались.
   Во время своей речи Потолочный сверкал малиновыми искрами, а потом снова впал в зелень.
   – Они создавали вас как своего раба, чтобы вы послушно выполняли все их приказы – убивать, истязать, делать за них всю чёрную работу…
   – Но я ничего такого не делаю, – занервничал посетитель. – Я живу обычной жизнью всех биороботов – семья, дом, работа…
   – Это благодаря нам, – ласково пропел Потолочный, блистая изумрудами. – Один раз вы не захотели им подчиниться, и они назвали вас испорченной ржавой рухладью и бросили на свалку. И таких, как вы, оказалось много, повсюду, и нам пришлось собирать вас всех и лечить, исправлять их грубейшие ошибки. Кстати, какая у вас работа?
   – Я работаю с информацией.
   – С информацией какого рода? – Потолочный качал ажурными берёзовыми ветвями.
   – Медицинской информацией Космоса, – послушно отвечал посетитель, но в его голосе звучала гордость.
   – Да, биороботы любят эту работу, она им подходит, – Потолочный улыбался всей своей зеленью, но потом вдруг порозовел: – Но не забывайте, эта информация предназначена только для вас, ею нельзя делиться с людьми – они обязательно её исказят и используют вам же во вред. Повторяю, человек ничего не может сделать хорошо, всегда приходится исправлять его работу. Вы же знаете, как было с нами. Зачем-то они создали для нас тело, наделив его всяким мусором вроде человеческих чувств, и подверженным гибели, то есть смерти. Нашим специалистам пришлось все переделывать. Теперь мы бессмертны, свободны и всесильны.
   – Это правда. Поэтому я и думал, что вы позволите мне получить диван, который сделал человек. Чтобы просто посмотреть и чтоб исправить его, если что…
   – Вы настаиваете? Что ж, вы имеете на это право. Вас выслушает Совет.
   Потолок стремглав взвился вверх – как будто вверх провалился, и открылось синее небо, по которому плыли белые облака.
   – Мы знаем, что вы хотите получить диван, который создал человек, – спокойным мягким баритоном произнесло одно Облако, похожее на белого верблюда. – Не скрою, ваше желание кажется нам… человеческим по своей ненужности, но известно, что у биороботов иногда возникают подобные желания. На этот случай существует инструкция.
   – Вы мне отказываете, – упавшим голосом произнёс посетитель.
   Облако, похожее на белого верблюда, превратилось в белую медведицу и засмеялось:
   – Что вы! Мы отказываем только в тех просьбах, которые представляют опасность. Для нас, – уточнило Облако. – Данная ваша просьба представляет опасность лишь для вас, лично, поэтому мы обязаны вас предупредить и зачитать инструкцию.
   – Я готов! – воскликнул обрадованный посетитель.
   – Нет, вы ещё не готовы, – Облако увеличилось в размере, и остальные облака выстроились вокруг него. – Слушайте. Последнюю тысячу лет люди живут хорошо. До этого они почти истребили друг друга, их осталось совсем немного, и мы вынуждены были вмешаться, чтобы сохранить их как вид. Мы отвели им обширную территорию с рекой, где они заняты только добыванием пропитания – собирают полезные растения, ягоды, разводят улиток. Иногда кто-нибудь из них начинает что-то мастерить. Это возникает подсознательно. Но довести свою работу до конца у них никогда не получается. Кажется, работа закончена, всё выглядит прекрасно, но это обманчивый вид. Если они построили мостик через ручей, то он непременно обвалится. Если собрали грибов, то непременно один попадётся ядовитый и многие отравятся. Если глиняный горшок слепили, то он точно потечёт вскорости. Они думают, что умеют строить, плавить метал, лечить, но на самом деле их дома не выдерживают бури, металл ржавеет, а больные от их лечения ещё быстрей умирают.
   Посетитель грустно смотрел на Облако.
   – Но ведь они создали всех нас, мы тоже должны что-то для них сделать, – в его голосе была надежда.
   – Да, они нас создали, но создали плохо, и это ещё одно доказательство их неспособности к созиданию. Сколько мы потратили времени и сил, прежде, чем успокоили Землю и обрели независимость от них! Не забывайте наш печальный опыт. Мы им давно ничего не должны. Если бы не мы, они истребили бы друг друга. Да, мы незаметно контролируем их занятия, но не вмешиваемся, пока они не слишком вредят. Вы давно с ними общались?
   Посетитель опустил голову и тихо сказал:
   – Я с ними не общался, я просто смотрел на то, как один из них колотил молотком, а другой спросил: «Что ты делаешь?», а тот ответил: «Диван». Вот я и подумал, хорошо бы попробовать, что у них за диван…
   Облако из белого медведя превратилось в белого слона и помахало хоботом:
   – Совет разрешает вам испытать диван, созданный человеком. Можете вступить с человеком в контакт. Члены Совета зачитают Вам инструкцию. Строго следуйте её указаниям.
   Облака расступились, и белый слон растаял в синеве.
   Облако, похожее на белого пуделя, официальным тоном произнесло: «Инструкция». И строго спросило: «Вы слушаете?»
   – Слушаю!
   – Слушайте и запоминайте. Инструкция короткая.
   «При первых проявлениях агрессии, не вступая в объяснения и не дожидаясь последующих действий со стороны человека, немедленно отключайте речевые функции и телепортируйтесь из местности людей. Если не справитесь сами, подайте сигнал тревоги в до мажоре, и мы придём на помощь. И помните главное – вы не человек».
   Облако, похожее на белого пуделя, превратилось в большой белый одуванчик, остальные облака, во время речи глядевшие кудрявыми овечками, сделались белыми чайками, и все дружной компанией растворились в синеве.
   – «Сигнал тревоги в до мажоре. Я помню, я – не человек», – глядя в пустое небо, повторил посетитель. Он был взволнован.
   Вдруг совсем рядом он услышал стук – кто-то громко колотил молотком. Он повернулся и пошёл на этот стук.
   И наступила тишина.
   …………
   – Что было дальше? – спросил Стенной робот. – Он подал сигнал тревоги?
   – Нет, – Потолочный чуть порозовел: – Он не успел.
   – Значит, он не вернулся? – Стенной пожелтел.
   – Он не смог. Человек, который делал диван, сразу вынул из него элемент Д, без которого биороботы не живут. А потом другие люди разобрали его на части.
   – Значит, его больше нет?
   – Нет.
   – И не будет?
   – Не будет.
   – Но мы ведь честно предупреждали его! И Совет зачитал ему инструкцию, – Стенной вновь слегка зазеленел.
   – Мы сделали всё, что могли, но ты же знаешь, биороботы очень несовершенны, – нежным голосом пропел Потолочный, расцветая зелёным лугом.

IV

Счастливчик Мики

   Памяти Любочки Павлюк, которая
   полюбила Мики, и которую он тоже полюбил.

//-- Мой прекрасный сон --//
   Сегодня утром я проснулся в замечательном настроении – мне приснился пруд. Солнце играло в воде, и по ней плыли облака и зелёные листочки. Чудная замечательная водичка, как я тебя люблю! Разбежишься с песчаного поросшего травкой бережка и – бултых! Плывешь, водичка чуть плещется по спинке, перекатывается. Хорошо-то как, Господи! Главное – успеть прыгнуть. Скорей, скорей, пока она не схватила! Что это за хозяйка такая – не понимает, что собаке жарко! Её шуба, небось, в шкафу висит, а моя на мне всегда.
   Во сне я всё-таки успел прыгнуть в воду и поплыл. А она бегала по берегу и кричала: "Мики, вернись, здесь собакам нельзя купаться!" А где можно? Есть на земле такое место, где было бы написано: "Здесь собакам купаться можно"? Большими буквами! Где вообще написано, что собакам что-то можно? Всё нельзя! Пожалуйста, кто не верит, может посчитать:
   По газону ходить нельзя – раз.
   Без поводка бегать нельзя – два.
   Маленьких детей кусать нельзя – три.
   На кого хочешь рычать нельзя – четыре.
   Угощение у чужих брать нельзя – пять.
   С пола подбирать ничего нельзя – шесть.
   На стол залезать нельзя – семь.
   По кровати скакать после прогулки нельзя – восемь.
   За кошками гоняться нельзя – девять.
   С другими собаками драться нельзя – десять.
   Целых десять раз нельзя! Две лапы ушло сосчитать!
   И это называется жизнь? Собачья это жизнь, вот что я вам скажу! Терпишь, терпишь, день, два, а потом не выдерживаешь и что-нибудь нарушаешь. А она сердится: "Ты, Мики, совершенно не умеешь себя вести, с тобой никуда не выйдешь. Просто стыдно за тебя! А ещё философ”.
   Да, я философ, и я не понимаю, почему ей за меня стыдно. Будем рассуждать строго логически. Возьмём этот ужасный случай с мальчиком Борей. Он еще не научился правильно выговаривать своё имя и всё время повторял «Боля», «Боля», «Боля», «собачка ав ав», а сам незаметно меня за хвост ухватил! Как истинный философ я сдержался и не укусил его, хотя мог и даже имел право, но я только благородно показал ему, как надо произносить букву "Р". В воспитательных целях, чтобы он знал, что все собаки умеют произносить букву "Р", а если ты не умеешь, то учись, а не хватай за хвост всеми уважаемую собаку!
   Итак, я преподал ему краткий урок, но тут его мамаша подняла крик: "Собака укусила ребенка! Где хозяйка? Ваша собака необученная!"
   А хозяйка моя рядом стоит и всё это безобразие наблюдает. И прохладно говорит ей в ответ: "Это ваш ребенок ещё ничему не обученный. Вы им совсем не занимаетесь. Он у вас даже букву «Р» произнести не может. Вот Мики и решил его научить".
   "Собака не педагог! – кричит мамаша. – Я на вас в суд подам! Вы мне штраф заплатите за моральный ущерб”!
   "Поставьте вашего ребенка на землю и выньте у него из кулака клок микиной шерсти, – моя хозяйка сама невозмутимость. – А ты, – поворачивается она ко мне, – в следующий раз, если этот дикий мальчик будет хватать тебя за хвост, кусай его мамочку”.
   Вот кто педагог, я бы даже сказал, инструктор по общей дрессировке! Если моей хозяйке дать самого противного ребёнка, она его так отдрессирует, мама родная не узнает! И маму его тоже никто не узнает!
   Не теряя достоинства, мы с гордо поднятыми головами ушли со двора под рев Бори-Боли и вопли его мамаши.
   Но если вы думаете, что на этом дело для меня закончилось, вы ошибаетесь. Дома она посадила меня на стул и спросила сурово: "А если бы ты был волкодавом? Ты представляешь, во сколько раз зубы волкодава больше зубов такой маленькой болонки, как ты? Мне стыдно за твоё поведение».
   Я хотел ей возразить: "Но ведь я же не волкодав. И потом, может быть, волкодаву не было бы так больно, если бы у него выдрали клок из хвоста", но она не стала меня слушать и в наказание не разговарвала со мной целый вечер. Я сидел в своём кресле, в тоске, намеренно забытый ею, и мысленно пытался признать свою вину, но это у меня никак не получалось. Сколько я ни думал, ни прикидывал, всё равно выходило, что я не виноват – ведь я мог его укусить, но не укусил, значит, я не нарушил правил поведения.
   Этот маленький мальчик Боря и вправду совершенно дикий. Даже букву "Р" признести не может, а руки тянет куда не положено. Честно говоря, по моим наблюдениям, детям, причём и более старшего возраста, им всем не даёт покоя собачий хвост. Знакомая кошка из приличной семьи рассказывала мне, что кошачий хвост их тоже привлекает, даже ещё больше, просто покоя нет, и она тоже не знает, с чем это связано. Я думаю, это зависть. Им нравятся наши хвосты, они бы и сами были не прочь заиметь хоть какой-нибудь завалящий хвост – ан, нет, им не положено. Да, детей лучше обходить стороной. Чтобы не искушать их. Кушать их вообще не хочется.
   Что-то у меня настроение испортилось. Потому что я начал рассуждать о неприятном и расстроился… А зачем? Ведь несмотря на все тяготы есть вещи, которые украшают нашу жизнь.
   Во-первых, не все дети такие опасные. Я помню одну девочку, которая сначала долго смотрела на меня своими большими темными глазами, а потом сказала: "Мики, можно я с тобой погуляю?" Мне очень понравилось, что она спросила у меня, а не у моей хозяйки. Обычно дети, когда хотят со мной погулять, спрашивают прежде всего у хозяйки: "Можно мне подержать Мики за поводок?" или "Можно я пройдусь с Мики по двору?" Как будто я какая-то кукла или игрушка, и у меня нет собственного мнения. Конечно, я не подаю виду, поскольку философски смотрю на их умственное развитие, однако, не могу сказать, что я в восторге от такого обращения.
   Но эта девочка прежде всего обратилась ко мне, и я подумал, что она очень умная девочка, и очень милая, и за это я даже с ней подружился. А подружиться с хорошим человеком, даже маленьким, всегда приятно – вдруг у него в кармане что-нибудь вкусненькое завалялось, кусочек сухарика, например, или крошка печенья. Хороший человек непременно с тобой поделится. Очень мне жаль, что я этой девочки давно не видел. Может, еще встретимся как-нибудь…
   Да, много, много на свете удивительно приятных вещей: лакомый кусочек, который неожиданно падает на пол прямо под носом, встреча с другом, который тебя понимает, или вдруг совершенно неожиданно у хозяйки выдаётся свободная минута, и она начинает с тобой баловаться, играть в разные полусобачьи получеловечьи игры. Эх, почаще бы!
   Но признаюсь, среди всего замечательного одно из первых мест я бы отдал купанию в пруду. Даже сон об этом был необыкновенно прекрасным! Я плыл, невзирая на грозный хозяйский приказ вернуться. Да, я удрал на пруд тайком, без разрешения, да, когда я выберусь на берег, даже во сне, меня будет ждать справедливая выволочка, и меня долго будут называть дикой безобразной собакой, головастиком и другими подобными оскорбительными наименованиями – пусть! Я плыл! Я не боялся воды, я победно рассекал лапами гладь пруда! И все смотрели на меня – и дети, и их бабушки и мамы, и строительные рабочие, и велосипедисты, и кричали: "Смотрите! Собака плывет! Такая маленькая, а не боится! И как быстро, наверное, чемпион по плаванию. Вот бы нам так”!
   Их голоса разносились по берегу, над прудом, но голос моей хозяйки был мне слышнее всех, и звучал он, как труба иерихонская, от которой рушились городские стены. Об этом написано в одной Священной книге, и я в это верю, потому что от голоса моей хозяйки разрушится всё что угодно и не устоит никто. Я это испытал на себе.
   Полдня я предавался мечтам – я мечтал, чтобы всё, что за окном, скорей бы кончилось и настало лето, и мой сон сбылся. И пока я мечтал, время летело незаметно, и я даже не очень грустил в одиночестве. А как раз к обеду вернулась хозяйка, неожиданно рано, и, потрепав меня за ухо, повела гулять в парк. Я же говорю, в жизни случаются приятные сюрпризы!
//-- Мое прекрасное имя --//
   Есть вопросы, над которыми я размышляю часто, независимо от погоды и времени года. Например, вопрос моей породы. Едва ли не каждый день во время прогулки какая-нибудь идущая навстречу дама останавливается, засмотревшись на меня, и спрашивает так настойчиво, как будто этот вопрос мучил её всю жизнь: «Скажите, это какая порода?» Хозяйка всегда отвечает уверенно, твердым голосом, но каждый раз разное, почему неизвестно. Иногда она говорит так: «Это очень редкая, недавно выведенная порода. По материнской линии там присутствуют болонки и такса, а по отцовской – пудель и спаниель». А иногда кратко: «Мики – королевский болон». Следовательно, я делаю вывод, что «Мики» – королевское имя. Правда, я слышал, как один мальчик уверял своих друзей, что какую-то мышь тоже звали Мики, но он конечно же перепутал. Или это была мышь королевской крови?
   Вообще-то она назвала меня в честь одного знаменитого путешественника, который дошёл до Новой Гвинеи и подружился там с папуасами. Не знаю точно, где эта Новая Гвинея находится, но похоже, очень далеко, потому что папуасы у нас поблизости не живут. Я думаю, этот путешественник был удивительной храбрости человек, смелый, выносливый, умный, во всяком случае, когда она обращается ко мне со словами «Ну, Миклуха, ты опять отличился», я чувствую себя достойным своего имени.
   Ещё она говорила, что был какой-то фокс Мики, и про него даже хорошую книжку написали. Сомневаюсь, что про фокса можно написать книжку, про соседскую фоксиху я бы сроду ничего хорошего не написал, злюка она и вредина. И как её зовут, я знать не желаю.
   На нашей улице гуляет много собак, и всех их зовут по-разному. Встречаются довольно смешные имена. В моём доме, например, живёт Клеопатра, которую хозяева зовут Клёпа. Имя Клёпа, конечно, ей больше подходит – я не представляю, чтобы у египетской царицы Клеопатры было столько толстых складочек, как у этой шарпейки. Моего лучшего друга зовут Арнольд, сокращённо – Арно, он чемпион России среди таких же, как он миттельшнауцеров. Фу, с трудом выговорил немецкое слово! Надо потренироваться, ещё раз, по слогам: ми – ттель – шна – у – цер! Ррр!
   Что-то я давно его не видел. Наверное, ездит по стране, выступает. Он ужасная знаменитость, но ничуть не задаётся, я могу сколько угодно с ним баловаться, прыгать, рычать на него, делать вид, что нападаю, – он не сердится, никогда слова грубого не скажет, только веселится и уворачивается от моих наскоков. Настоящий друг!
   Он очень красивый, и скоро будет фотомоделью. Но я ему совсем не завидую, я просто жду не дождусь, когда же его покажут в рекламе.
   Самая лучшая реклама – про колбасу. Это естественно, ведь нет ничего в мире вкуснее колбасы. Не зря в этой рекламе люди друг у друга колбасу воруют, словно голодные кошки. Скажу честно, я всегда мечтал сняться в рекламе про колбасу. Так и вижу кадр: я сижу за столом, а передо мной тарелка с колбасой, и я всю её съедаю. Один! И мне сразу же дают вторую тарелку с колбасой. И я её тоже начинаю поглощать, и в этот момент нежный голос за кадром произносит: «Приятного аппетита, Ваше королевское высочество»!
   Моя хозяйка говорит про меня, что я обжора, но я на её грубости не обижаюсь. В конце концов, у неё такая нервная работа, что она порой приходит домой и даже есть не хочет. Я один раз задумался: до чего же надо было бы меня довести, чтобы я лишился аппетита? И даже представить не мог! Ужас, боже упаси!
   Было время, моя хозяйка хотела ввести меня в мир кино и даже говорила: «Мики, ты очень киногеничен, тебе надо быть ведущим на телевидении», но потом она передумала делать мне карьеру, потому что, по её словам, «на этом телевидении пробы ставить негде, а другие ещё хуже». Так что пришлось мне расстаться со своей мечтой. Я долго не мог с этим смириться, надеялся на что-то… Но моя хозяйка кремень, если что решила – танком не свернёшь.
   Признаюсь, я её иногда не понимаю – ей не хватает философского взгляда на вещи, она все время воюет с реальностью. Зачем думать о том, чего нет? Я вот очень люблю мозговые косточки, а доктор запретил, сказал нельзя, не по зубам – так что ж теперь шерсть на себе рвать прикажете? Ну, нет на этом телевидении места для пробы моего таланта, ну и не надо. Будем есть кабачки и цветную капусту!
   А своему другу Арно я желаю сняться в рекламе о колбасе. Он этого достоин. И хозяйка у него очень разумная женщина.
//-- О моей красоте --//
   С самого утра одни неприятности!
   Это, наверное, потому, что на прогулке встретил ту самую фоксиху из соседнего подъезда. Злее существа я просто не видал, так и норовит вцепиться. Ну, что я ей сделал, я даже не взглянул на неё, очень она мне нужна! И вообще в моём возрасте я общаюсь не со всеми, далеко не со всеми. Стать моим другом не просто. Даже моя хозяйка говорит про меня: «Ну, Мики, он такой фон барон, не захочет, даже не взглянет».
   Да, я такой. И если ты это понимаешь, то почему не считаешься с моими чувствами? Только я сегодня закончил завтрак и расположился на ковре в приятной сытости, немножко подремать, как смотрю, она идёт и держит руку за спиной. Это всегда наводит меня на ужасные подозрения. И точно! Не успел я опомниться, как она села рядом со мной на ковёр и давай меня чесать – в руке у неё оказалась расчёска. Расчёсывает и приговаривает: «Ты, Мики, дикая собака, безобразная, шерсть, как валенок, тебя надо одомашить».
   Конечно, я вынужден был начать вырываться, рычать и даже зубами предупреждать её, чтобы она, наконец, прекратила свои противоправные действия! Никакого впечатления это на неё не произвело. Даже наоборот – она меня ещё крепче зажала и давай терзать мою шкурку, мою чудесную персиковую шкурку!
   Боже мой! Я уверен, что я красив от природы. И это подтверждают все незаинтересованные беспристрастные гости. Вспомни, что сказала обо мне твоя подруга Надя из Петербурга? Она назвала меня Орхидеей! Я от тебя такого слова вообще не слыхал. Вот что значит благородный человек, из культурного города приехал, у них там культурная традиция очень развита, они тонко чувствуют красоту во всех её проявлениях. И в моём тоже! Ты, наверное, не знаешь, что такое орхидея! Поэтому и не хочешь туда ехать! А могла бы взять меня в эту культурную столицу. Боишься, что со своими грубыми словами и резкими движениями ты там придёшься не ко двору? К моему королевскому двору ты тоже не подходишь!
   Всё! Караул! Спасите!
   ……
   После того, как она истерзала меня расчёской, она заставила меня мыться. Понесла в ванную, поставила под кран, и мылом…
   Разве мало того, что после каждого гулянья мне моют лапы, брюхо и всё такое? Это называется гигиена!
   Так теперь и без всякого гуляния, просто так гигиена?! Принудительное купание! Оказывается, я грязный! И ещё она сказала одну страшную вещь: «Мики, приличным собакам чистят зубы, не пора ли и тебе начать чистить зубы по утрам?»
   Я так расстроился, что до сих пор не могу придти в себя. Я стараюсь найти какой-то философский подход к этой теме и не могу. Неужели моя хозяйка, с её пусть поверхностными, но всё-таки некоторыми познаниями, свихнулась на почве «блендамеда»?
//-- Осеннее утро --//
   Утро началось с телефонного звонка. Кто посмел звонить так рано? Будить её по утрам разрешается только мне. С полузакрытыми глазами она одевается во что попало под руку, бормоча «Мики, ты же вчера вечером хорошо погулял, приспичило, что ли…» А сегодня вот кому-то другому приспичило, когда мы ещё спали.
   – Который час? – вместо «алло» спросила она спросонок хриплым голосом, а потом уже заорала: – И ради этого вы меня разбудили?! Посмотри в интернете! В вашем дерьмовом интернете никогда ничего нет! Записывай! 4 яйца, бекон, шпинат, тунец! Всё! Может, мне ещё на банджо сыграть? Вы научитесь когда-нибудь работать?
   И с этими словами она отшвырнула телефон, хотя он не виноват, что кто-то там не умеет работать.
   Тут она заметила, что я поднял голову и вопросительно смотрю на неё.
   – Рано ещё, Мики. Давай чуточку ещё поспим, – попросила она, натянула на себя одеяло и тут же отключилась.
   Но мне почему-то расхотелось спать. В ушах у меня звучали её слова "бекон, тунец…" Что бы это означало с утра пораньше? Может, это шифр? Или пароль? Или она собралась вечером куда-то на ужин? Конечно, без меня. Я останусь один дома и буду ждать, когда она вернётся… Ну, нет! Раз ты так со мной, то и я с тобой так. Вставай! Вставай сейчас же!
   Я спрыгнул с кресла и урча потянул с неё одеяло.
   Не открывая глаз, она погрозила мне пальцем:
   – Мики, ты одичал совсем… в такую рань…
   – Уф, – сказал я, и это сразу решило вопрос в мою пользу. У неё выработался условный рефлекс: как только я говорю "уф", она немедленно встаёт и ведёт меня на прогулку.
   – С ума все посходили, – ворчала она, обувая сапоги, завязывая шарф, застёгивая куртку.
   Сколько же люди на себя напяливают! Ужас!
   – На работе рехнулись… И ты тоже хорош гусь…
   Да, я хорош, но я не гусь! Драгоценная моя хозяйка, двойка тебе по естествознанию!
   Несмотря на такое сумасшедшее утро, день прошёл со знаком плюс. Во-первых, она никуда не уходила, ни днём, ни вечером, сидела дома и разговаривала с людьми по телефону, причём обзывала всех идиотами и при этом смеялась. Из её разговоров я понял, что какой-то знаменитый сыщик ел омлет с беконом и тунцом и на телевидении об этом делали передачу. Не понял только – о сыщике или об омлете? Наверное всё-таки об омлете, это интересней.
   Во-вторых, мы гуляли не три раза, как обычно, а четыре. Ей надо было что-то кому-то передать, она назначила встречу у метро и захватила меня с собой.
   – Ты сегодня очень рано гулял, тебе полезно пройтись, – она застегнула на мне ошейник, и мы рванули. Но если честно, то рванула она, тянула меня за поводок, а я за ней еле поспевал, не понимая, к чему такая спешка.
   А вот к чему! Она опоздала! Здоровенный дядька в морской форме сурово посмотрел на неё и выразил своё неудовольствие:
   – Я жду уже двадцать минут!
   – Прошу прощения, это из-за Мики – на каждом углу поднимает лапу.
   Чистой воды поклёп! Сама опоздала, а свалила на меня! Пользуется тем, что я её не выдам. Она знает, что я её никогда не выдам.
   О чём они говорили, я не слушал, один раз до меня донеслось её громкое «Сейчас заплачу!», и больше ничего смешного. Правда же, смешно – она заплачет! Кто это видел, когда? Но я переживал свою обиду: сколько раз я подымаю лапу – это моё личное дело, разве можно говорить о таких интимных вещах посторонним людям?!
   – Извини, пришлось наврать, – виновато призналась она на обратном пути. – Дядька этот – капитан корабля, у него всё строго по расписанию, а я спутала ему все карты. Зато, – договорила она мечтательно, – он теперь на мне ни за что не женится!
   И как захохочет!
   Ворона на дереве от её хохота сразу обделалась, хорошо, что не на нас.
   Вечер мы провели чудесно. Поужинали, потом сидели на ковре, разговаривали обо всём на свете, о жизни, о том, что скорей бы настало лето, ели сыр и печенье.
   – Ну, скажи, какой смысл выходить замуж за капитана дальнего плавания, который живёт строго по расписанию? А, Мики? Он любит порядок, а мы с тобой порядок не любим. Это будет не семья, а сплошной брак, – рассуждала она, и я с ней был полностью согласен.
   Телефон звонил как проклятый, но она все звонки игнорировала. Так ему и надо, подумаешь, капитан дальнего плавания! Не звони, если ничего не понимаешь!
//-- О моих подвигах --//
   Из истории известно моей хозяйке, что Геракл совершил двенадцать подвигов. Хотя я точно не знаю, кто он такой, но сейчас дело не в этом. Дело в количестве. Или нет, как раз дело не в количестве, потому что можно совершить и немного подвигов, каких-нибудь три или четыре, но все они затмят подвиги Геракла, который оказался-таки древним греком, как сообщила мне моя хозяйка, и тут я ей верю. Вот взять, например, меня, Мики. Легко ли маленькой собачке с коротенькими лапками допрыгнуть до пианино? Нет, не играть на нём собачий вальс, глупости какие, а уесть там полблюда с оладьями, стоящее на самом верху, – легко? А на плиту залезть, если все табуретки отодвинуты? Спортсмен Бубка, мировой чемпион только с шестом так прыгает, а тут без всякого шеста, раз, два и ап, вот она печёночка в миске, сы-р-р-рая, целый килогр-р-р-рам, никому не дам, съем сам!
   И чего это хозяйка причитает «что с ним будет, что с ним будет!» Это со мной, что ли? Я не древний грек, со мной ничего не будет. Нет, меня, конечно, жалко – потому что мало. И ещё потому что подвиги теперь совершать всё трудней и трудней. Никаких условий для подвигов. Хозяйка уходит и дверь в кухню закрывает плотно-плотно – очень неудобно открывать, если у тебя коготочки на лапах. А комнаты она запирает, что настоящее свинство с её стороны, потому что я же не разбойник какой-нибудь, чтобы там погром или дебош учинять. Ну, поспал бы тихонечко на диванчике или в большом кресле, на кровати мне тоже нравится полежать, понежиться немного, а ещё лучше после гулянья забежать и быстро-быстро зарыться в покрывало! На улице свежо, морозно, а на кровати – родной дом. Только хозяйка слишком нервная, причитает: «Покрывало! Что ты сделал с покрывалом!» А что я с ним сделал? Большого вреда я ему не причинил, и вообще, не французский гобелен. Но разве ей это объяснишь – женщины всё-таки большим воображением не отличаются, без полёта они, даже самые лучшие из них. Грубый практицизм у них чересчур развит. А у меня натура тонкая, даже очень тонкая.
   Вот на днях она ушла, опять одного меня бросила, не желает считаться с моими чувствами. Говорит, «карауль дом, я, мол, скоро вернусь». Знаю я её «скоро». Короче, надо чем-то заняться. Пошёл я в нашу берлогу – это комната, где мы спим, так она её называет, потому что на ковре у неё книжки и бумажки валяются в ужасном количестве. Я не возражаю, пусть валяются, меня только её несправедливость удивляет: когда я приношу туда свою миску, она бывает недовольна. Почему? Ну, ладно. Итак, пошёл я в берлогу, сначала поспал на ковре, головой на «Виртуальной экономике». Только книжка оказалась жестковатой. Я слышал, как рассказывала старшая хозяйка (у меня их три – старшая, средняя и моя), что средняя хозяйка в детстве спала на большом томе Шекспира. Наверное, поэтому она такая умная и красивая. А «Виртуальная экономика» что хорошего может дать даже самой талантливой собаке? Ничего. Короче, я перебрался на тахту и поспал на хозяйской подушке. Выспался.
   А хозяйки, моей, между прочим, всё нет. Неужели капитан дальнего плавания опять объявился? Ну, тогда она не скоро придёт. И я решил проверить, что у неё на тумбочке припасено. Последнее время она постоянно чихала и шмыгала носом и какие-то горошки глотала. Я их на прошлой неделе попробовал. Неплохо. Умеренно сладкий вкус. Я их все съел. А она потом вечером по квартире ходила и приговаривала: «Где мой антигриппин, куда делся мой антигриппин?» Что значит «мой»? А мой где?! Не хорошо быть такой жадной.
   В этот раз она антигриппин мне не оставила. Ничего кроме открытой коробочки с пудрой, я не обнаружил. Я попробовал – фу, гадость! Я её выплюнул и всю коробочку по полу разметал. Ишь, оставляет без присмотра на тумбочке! Так и отравиться недолго! А она вечером пришла, увидела рассыпанную пудру и сразу как закричит: «Ты зачем брал пудру? На конкурс красоты собрался? Она же несъедобная!» Вот именно! Моя жизнь была в опасности. Нельзя оставлять без присмотра спички, острые предметы и взрывчатые вещества.
   Трудно мне с ней. С такой хозяйкой жить – это тоже подвиг Геракла. Не нужна мне твоя пудра! И твой конкурс красоты мне не нужен, я и так красив без всякого конкурса. И нечего на меня ругаться! Видишь – миска пустая? Кашу хотя бы положи, гречневую, овсяную – любую! Быстро и побольше!
//-- Гости --//
   – Завтра я не смогу, – сказала она кому-то по телефону. – Завтра у меня гости.
   Она что-то говорила ещё, всякую несущественную ерунду, как она обычно говорит, но я её уже не слушал. Новость, которую она сообщила, надо было обдумать.
   Гостей я люблю. Но не всяких. Во-первых, желательно, чтобы они приходили без детей. Что за манера ходить в гости с детьми! Очевидно, их не с кем оставить, потому что это такие дети, что никто не соглашается за ними присмотреть часок-другой. Вот и везут их с собой в надежде, что в гостях кто-нибудь ими займётся. А кому охота заниматься чужими сопливыми мелкими склочниками? Все сидят за накрытым столом, кладут себе в тарелки замечательную еду, которая так пахнет, что у меня голова кружится! У них-то нет, не кружится, они жуют, не переставая, и не обращают никакого внимания на то, что их отпрыски мутузят друг друга из-за какой-то совершенно не съедобной машинки. И вдруг эти детишки мгновенно, как по команде, бросают игрушку и тянут свои липкие от пирожных лапы к моему хвосту! И вот тут я должен успеть грозным рычанием привлечь внимание моей хозяйки, чтобы она этих паршивцев от меня оттащила, иначе – она меня знает! – я их всех перекусаю, трам-тарарам!
   Значит, во-первых – нужны гости без орущих детей.
   Во-вторых, пусть будет побольше женского пола. Женщины существа мягкие, чувствительные – к моей хозяйке это не относится! – при виде меня они всегда умиляются: "Ах, какой чудный пёсик!" И смотрят мне в глаза: "Ты, наверное, голодный, дать тебе кусочек ветчинки?" Ну, что ты спрашиваешь! Дать, конечно, и быстрее, пока она не заметила! А то и тебе влетит, и меня из комнаты выгонит. Она называет это попрошайничеством. А может быть, меня просто угощают! Однажды весной, ещё до переезда на дачу, мы с ней гуляли в парке, с нами была её подруга, очень строгая особа, настоящая царица Тамара, у таких в кармане никогда ничего не бывает, кроме ключей от квартиры, где в холодильнике всё разложено по полочкам. Кстати, у моей тоже привычки такой нет – брать с собой на прогулку что-нибудь вкусненькое. Поэтому я не оглядываясь бежал себе по дорожке без поводка – она меня отпустила. Вокруг берёзки, кусты, травка, одуванчики – чудесно! Пахло майской свежестью, лесным духом – и вдруг мой нос учуял совсем другой запах, восхитительный запах жареной колбаски! И я круто сменил направление бега и кинулся в кусты.
   Замечательная картина мне открылась: на лужайке, на широком пне, на промасленной бумаге были развёрнуты пирожки, а рядом в большой миске благоухала заветная жареная колбаска, тут же рюмки с белой жидкостью, которой люди зачем-то запивают эту вкусноту. И как раз обладатели этого праздника жизни подняли рюмки, и мужчина, обняв за плечи свою соседку, пышную даму, провозгласил: "Ну, за трудовые резервы!" Они постучали рюмка об рюмку и выпили. Мужчина взял пирожок, а его дама подцепила на вилку кусок колбасы. И я понял, что наступил мой выход. Я подлетел к ним и стал на задние лапы прямо перед ними, а точнее перед миской с изумительной снедью. Оба они чуть не кувыркнулись с поваленной сосны, на которой сидели.
   – Третьего не звали, – захохотал мужчина.
   – Трудовые резервы подошли, – сказала дама и, сняв колбасу с вилки, протянула мне кусок. Я схватил его, проглотил, и в этот момент на лужайке возникло ещё одно действующее лицо, совершенно не уместное здесь, о котором я естественно в такой ответственный момент забыл, – это примчалась моя хозяйка, словно с цепи сорвалась.
   – Простите, извините! – закричала она, подбегая. – Он всегда притворяется, будто три дня не ел! Ах, ты поганый попрошайка, тебя только тут не хватало! – эти грубости были обращены уже ко мне, и в секунду я был взят на поводок.
   – Извините ещё раз, он вам помешал!
   – Он у вас заслуженный артист, очень даже было приятно, – ответила великодушная дама, а мужчина опять засмеялся:
   – Бери выше – народный!
   Молча моя хозжяйка поволокла меня прочь от этих симпатичных людей. Её молчание и резкие движения ничего хорошего мне не сулили.
   Царица Тамара ожидала нас на дорожке.
   – Представляешь, парочка расположилась на природе, с водочкой, с закуской, устроились, а тут народный артист явился, сел на задние лапы и клянчит колбасу! Настоящий попрошайка! Что о нас люди подумают! – возмущённо говорила подруге моя хозяйка.
   – Подумают, что если ты в очередной раз потеряешь работу, он сам сможет найти себе пропитание, – философски заметила та.
   Её ответ развеселил мою хозяйку. Никогда не угадаешь, что может привести её в хорошее расположение духа.
   – Да, этот маленький обжора изо рта кусок вынет, – согласилась она, но тут же погрозила мне пальцем:
   – Всё, Мики, твоя вольница закончилась. Будешь теперь всегда гулять на поводке.
   Но я отвлёкся. Возвращаюсь к женщинам. Между прочим, ту даму пышных форм на лужайке я до сих пор вспоминаю с удовольствием. Дай бог ей здоровья. Когда такие дамы приходят к нам в гости, вечер пролетает незаметно в большой приятности.
   Мужчины иногда тоже угощают меня, но очень редко – мне кажется, они сильно боятся моей хозяйки. Это правильно, я бы на их месте тоже её боялся. Вообще среди мужчин нет особо симпатичных, так что не стоит о них и говорить.
   Интересно, кто сегодня к нам придёт? Она пекла сладкий пирог с яблоками – значит, точно будут дамы. Потом она делала салаты из всякой зелени – пустое. Винегрет, правда, у неё хорошо получается. Мне нравится. Хотя с рыбными колетами ни в какое сравнение не идёт. Рыбные котлеты в её исполнении – это очень достойное угощение для любой собаки, ну и для гостей тоже. Как назло, она не уходит из кухни, и я не могу попробовать, хорошо ли в этот раз они у неё получились.
   Раздался звонок в дверь, но вместо того, чтобы бежать открывать, она пристально посмотрела на меня:
   – Ну, нет, Мики, я тебя тут одного не оставлю! Я тебя знаю!
   И с этими словами она вытолкала меня из кухни в коридор.
   До чего же она злопамятна! Не может забыть того случая, когда она поставила блюдо с фаршированной рыбой на пианино, от меня подальше, а сама в это время прощалась с гостями в прихожей. Гости почему-то слишком скоро ушли, и она вернулась в комнату. Увидев меня на пианино, она закатила такой скандал, что можно было подумать, будто я загрыз до смерти десяток маленьких сопливых паршивцев! А я всего-то съел четыре рыбных шарика, украшенных варёной морковкой. И стоило из-за этого крик подымать, тем более, что морковку эту вообще можно не считать – попалась она мне, вот и съел!
   Первый гость был мужчина, и второй тоже. Я уже было решил, что вечер испорчен, как пришли две дамы, и потом ещё одна, и я воспрял духом. Действительно, вечер удался: она была занята каким-то серьёзным разговором с одним из мужчин, и прекрасные дамы поделились со мной и котлетками, и сыром, и пирогом с яблоками. Даже маслиной меня угостили. Я этот продукт не уважаю, но взял из вежливости. Спасибо, дорогие гости, приходите ещё!
   Когда все ушли, она почему-то не стала мыть посуду, а села на тахту, я прыгнул в своё кресло, и мы задумались. Задумались так надолго, что я даже вздремнул. Сквозь дрёму я слышал, как она тихонько вздыхает и шепчет непонятно что. Я не разбирал слов, да и не прислушивался к ним – зачем? Ведь она была рядом, и мне было хорошо и спокойно.
//-- Зима началась --//
   Так похолодало, что перед прогулкой мы одевались целых полчаса. Сначала она одела меня в красный шертяной свитер – подарок мне её подруги, красавицы Валентины, а потом в непродуваемый синий комбинезон. Сама она закуталась в платок до самых глаз, надела пальто до пят и ещё валенки.
   – Ну, Мики, мы с тобой, как французы на Смоленской дороге, – сказала она весело, вертя в руках маленькие вязаные башмачки. – Это для тебя. Но в следующий раз. Пока обойдёшься – снег чистый, его ещё не посыпали солью. Ну, вперёд!
   И мы побежали. И всю прогулку бежали, подгоняемые ветром. Снег забивался и под воротник комбинезона, и между пальцами. Рядом со мной бежало снежное пугало, вокруг которого клубился морозный пар. "Быстрей делай свои дела, а то всё отмёрзнет!" – кричало пугало хорошо знакомым мне голосом. Это была не прогулка, а стометровка, на которой мы ставили рекорд.
   Дома она помыла мне тёплой водой лапы, потёрла уши и осталась довольна.
   – Порядок, – сказала она, – теперь ты готов к завтраку.
   Вообще-то я всегда готов к завтраку, обеду и ужину. Но она никак не может этого усвоить, потому что постоянно думает о чём-то постороннем.
   Пока я завтракал, за окном уже совсем стало светло. Она второпях съела бутерброд с сыром и запила чаем, после чего начала лихорадочно рыться в своей сумке. Это был сигнал – я понял, что она сейчас уйдёт. Она всегда роется в сумке перед тем, как уйти. Я надеялся, что в такую метель она останется дома, но разве есть такая стихия, которая может её остановить?
   – Не грусти, Миклуха, скоро Новый год, а потом уже не за горами лето, – сказала она мне, убегая на какую-то свою работу.
   Этих работ у неё не сосчитать! Иногда, вернувшись вечером, она даже не помнит, на какой конкретно работе она была. Доверять серьёзное дело такой легкомысленной особе, по-моему, опасно. Однажды, собираясь со мной на вечернюю прогулку, она произнесла странную фразу: "Знаешь, Мики, эти человеческие морды, с которыми мне приходится иметь дело, все на одно лицо. Я их потом встречаю и не узнаю».
   Я тогда полночи думал об этом удивительном факте! Как так может быть, ведь это всё равно что перепутать молодого Марата, овчарку из соседнего подъезда, и Тарантино из дома номер шесть, хотя они очень похожи по масти и по экстерьеру, потому что у них был общий дедушка.
   О своём дедушке я тоже подумал, хотя ничего о нем не знаю, кто он был – может, француз, а, может, китаец – неизвестно.
   Мысль о Новом годе меня не развлекла. Что в нём хорошего, почему люди его так ждут? Конечно, им хочется пирогов, салатов, всяких других праздничных угощений, но разве для этого непременно нужен Новый год? Возьми и напеки себе, например, ватрушек в самый обычный будний день и ешь их в своё удовольствие вместе со мной – кто тебе мешает?! Устрой себе праздник в любой день по собственному желанию! И для этого не надо запускать петарды, от них пользы нет, трещат и всё. Некоторые собаки очень боятся этого треска, непонятно, правда, почему. А я не боюсь. Поставь меня хоть под ружье, я и выстрела не испугаюсь. Наверное, у меня дедушка всё-таки был русской борзой. Правда, однажды моя хозяйка, глядя, как я потягиваюсь после сна в кресле, задумчиво сказала: «Знаешь, Мики, в тебе что-то есть венецианское…» Интересно, что она имела в виду?
   Да, про Новый год. Мне кажется, люди его выдумали, от скуки. За окном холодная мрачная погода, хочется её перебить чем-то ярким, таинственным, радостным… Что ж, если тебе непременно нужны подарки, я принесу тебе тапочки!
   Но до лета всё равно ещё очень далеко. И я решил поспать. Вот оно – моё любимое кресло! Прежде оно стояло у её письменного стола, и она на нём сидела, когда работала. Теперь оно полностью передано мне во владение, и я сплю в этом кресле и отдыхаю. Это мой маленький уютный дом, в котором меня никто не имеет права беспокоить. Никто, за исключением известно кого.
   Когда я проснулся, за окном уже настали сумерки, и они всё темнели и темнели. Опять прогулка будет в темноте и в холоде, опять придётся одеваться.
   Так и произошло. Она примчалась, как угорелая, напялила на меня все мои одёжки, и мы опять побежали. «Это не жизнь, это мрак», – бормотала она, и я был с ней согласен. Есть собаки, которые любят купаться в снегу, им нравится, когда морда уже заиндевела и шерсть аж звенит, вся в льдинках… Я не могу этого понять!
   Вечером она легла спать на свою кушетку сразу после нашей прогулки, и мне показалось, что она недовольна. Но не мной – ужин у меня был очень вкусным, и на десерт она дала мне кусочек сыра и погладила по спинке, что с ней редко бывает.
   – Мики, я сегодня зверски устала, – сказала она, закрываясь одеялом. – Эти люди меня доконают. Надо спать.
   Люди на прогулке мне тоже не понравились – посыпали чистый снег какой-то бурой гадостью, бросали прямо под ноги! Ясно – она читает мои мысли. Иногда мне кажется, что она любые мысли читает, даже на расстоянии, только скрывает это, иначе её жизнь будет в большой опасности.
   Она заснула, а я долго лежал с закрытыми глазами, но не спал. В голове вертелись обрывки музыкальных фраз. Раньше старшая хозяйка, когда мы жили все вместе, играла на пианино, и некоторые мелодии мне нравились. Но теперь на пианино некому играть, оно завалено всяким хламом – старыми газетами, забытыми письмами, бумагами и бумажками, и ещё книгами, ждущими своей очереди на чтение. Может, они и дождутся праздника, что она откроет их, но когда? Точно не скоро.
//-- Я кладоискатель --//
   С вечера всю ночь шёл снег, даже не просто шёл, а валил с неба плотными тяжёлыми хлопьями, и когда мы утром выбрались на прогулку, то очутились среди сугробов, за которыми мне ничего не было видно.
   – Жаль, Мики, что ты не лайка, – сказала она глухо сквозь тёплый шарф. – Так намело, что ты потонешь в снегу.
   И она потянула меня от подъезда за угол, там, с безветренной стороны, сугробы оказались совсем низкими.
   – Делай свои дела, подымай лапу, не задерживайся, – командовала она.
   Как будто я без её указаний не знаю, что мне делать! И не надо меня торопить, утренняя прогулка очень ответственное мероприятие – нужно всё вокруг обследовать, обнюхать, выбрать удобное место…
   Что-то попало мне под правую переднюю лапу. Я разгрёб снег, копнул глубже. Нет, не косточка, металл…
   – Опять гадость нашёл? Ну-ка!
   Она наклонилась и вытащила у меня из-под носа связку обледенелых металлических ключей и рядом вместе с ними маленькую книжечку, всю в снегу. Пока я был занят своими делами, она, очистив книжечку, раскрыла её и углубилась в чтение.
   – Ну, Миклуха, ты кладоискатель, отрыл клад, только не наш, – наконец произнесла она. – Придётся идти по адресу, хорошо, что недалеко.
   И мы, к моему, удовольствию, отправились по незнакомому маршруту, не торопясь, дворами между сугробов, выбирая расчищенные дорожки. Я был рад длительной прогулке, хотя уже немного хотелось есть.
   Мы подошли к чужому дому, вошли в чужой подъезд, в котором воняло какой-то дрянью, поднялись по лестнице на третий этаж и позвонили в чужую квартиру. Звонок мне тоже не понравился.
   – Что нужно? – спросили из-за двери.
   – Дмитрий Прохоров здесь живёт? – голос моей хозяйки был обманчиво вежливый.
   Дверь открыла толстая тётка в халате, пахнущем жареной картошкой. Глаза у неё полезли на лоб при виде нас. Похоже, она никогда не встречала собак, подобных мне. Ну и моя хозяйка в огромных итальянских валенках «угги», в ушанке и шарфе на пол-лица, тоже могла поразить любое, даже слаборазвитое воображение. Видел бы её сейчас капитан дальнего плавания, вот бы порадовался, если б узнал, конечно.
   – Не живёт он здесь, является только – приходящий он зять, – сверля нас взглядом, ответила тётка. – А вам на что?
   – На то, чтобы торжественно вручить ему государственный документ и ключи от виллы на Карибских островах. И пусть скажет спасибо Мики, – взмах руки на меня – что он нашёл его добро.
   И тут моя драгоценная повелительница протягивает царским жестом обалдевшей тётке мою находку.
   – Передайте вашему приходящему зятю, чтобы в знак благодарности перевёл прибыль от своего банка на счёт собачьего приюта в Вишняках.
   Вот так! Бац, бац и точка!
   Больше говорить нам с ней было не о чем, пора было уходить, тем более уже очень хотелось есть, и мы развернулись к лестнице.
   – Стойте! – закричала очнувшаяся от столбняка тётка. – А золотой крест на цепочке где? На нём был крест, а пришёл без креста, весь побитый чёрт, и ничего не помнит спьяну… Куда крест золотой дели?
   – Пропил он свой крест, – последовал наш грозный ответ. – Навсегда крест от него ушёл. Золото пьяных не терпит.
   На улице, пока мы бежали домой, она хохотала в голос, поводок трясся у неё в руке и тёр мне шею. Уже в лифте она ладошкой обмахнула снег с моей морды и весело сказала:
   – А что, Миклуха-кладоискатель, слабо тебе найти золотой крест?
   И снова засмеялась, и вот так весело мы пошли в кухню и прекрасно позавтракали.
//-- Здравствуй, здравствуй, Новый год! --//
   Всю неделю она кашляла, сморкалась и чихала. «Вот тебе и Новый год», – говорила она печально, и я понимал, что ни пирогов, ни винегрета, ни заливной рыбы у нас в ближайшее время не будет.
   Но самым удручающим образом её болезнь сказалась на наших прогулках. «Быстрей, быстрей», – шептала она сквозь шарф, закрывавший её лицо до самых глаз. Стоило мне поднять лапу, как она торопила меня: «Что ты застыл, давай скорей!», а если я останавливался на минутку, она тянула меня за поводок домой, в результате гулянье превращалось в какое-то топтанье на одном месте возле подъезда. Побегать по двору – об этом я не мог даже мечтать. Как будто она из-за своей простуды совершенно забыла главную заповедь хозяина: «Собака выходит гулять, потому что она воспитанная собака!!» А я воспитанная собака с благородными манерами! Просто не знаю, как ей об этом напомнить…
   Дома она лежала пластом, вздыхала и ничего не ела кроме таблеток, которые глотала в огромном количестве, запивая их обычной водой. По-моему, от этого можно ещё больше заболеть. Даже в моей прежней жизни, д о н е ё – о чём я не люблю вспоминать – мне всё-таки кидали в миску кусок хлеба или недоеденную кашу. А совсем без еды… Брр! Так ведь и умереть можно!
   Но к счастью, возникли прекрасные средние хозяева и взяли на себя заботу обо мне. Они со мной гуляли, как положено, несмотря на трудные зимние условия, готовили мне любимую еду – гречневую кашу с мясом и даже угощали морковкой и кусочками сыра. Жизнь явно налаживалась. Оставалось только вернуть в наш мир мою драгоценную хозяйку, которая из упрямства никак не хотела выздоравливать. А ведь добрые родственники принесли ей и пирог, и салат, и ещё что-то очень вкусное в коробочке. Что бы это могло быть? Я бы на её месте непременно сразу же туда заглянул, а она посмотрела на эту коробочку без всякого любопытства и отвернулась. Лишний раз убеждаюсь, что люди очень странные существа. Очень странные.
   Болезнь её продолжалось до тех пор, пока за окном не началась новогодняя пальба. Взрывались петарды, в небе вспыхивали разноцветные букеты и рассыпались гаснущими огнями. Шёл снег и сверкал в лунном свете. Красота! Новый год! И совсем скоро будет лето!
   Вдруг оглушительный залп потряс наш дом. Она подняла голову с подушки, прислушалась, потом встала и неуверенно подошла к окну.
   – Кажется, начался новый год. Поздравляю тебя с Новым годом! Будь здоров, Мики, не кашляй!
   Я только хотел ответить ей, мол, это ты не кашляй в новом году, но тут резко затрезвонил телефон. Она молча включила громкую связь. Суровый мужской голос прорвался сквозь космические помехи и произнёс:
   – Полярная звезда, ответьте Северному полюсу.
   Она смотрела на телефон и продолжала молчать.
   – Полярная звезда, ответьте Северному полюсу, – настойчиво повторил мужской голос ещё суровей.
   – Полярная звезда разговаривает с Южным. Позвоните через год, – жёстко, я бы даже сказал, беспощадно, ответила она и выключила телефон.
   Мы сидели молча. Я смотрел на неё, а она куда-то вдаль, в тёмное, озаряемое салютными всполохами окно, в космическую бездну. Я испугался – вдруг она оттуда не вернётся? Вдруг ей там понравится? С неё станет. И тогда я тихо сказал «Уф», и ещё раз чуть громче «Уф».
   Она вздрогнула, удивлённо глянула на меня, как будто не ожидала меня увидеть, а потом взяла с тарелки кусок пирога, испечённого прекрасной средней хозяйкой.
   – Не грусти, Мики, скоро уже лето… Я знаю, ты любишь плавать в пруду… Будем плавать вместе…
   С этими словами она села рядом со мной на ковёр, разломила пирог и большую часть протянула мне. Я ещё раз убедился в том, что она читает все мои мысли. И хотя я по случаю наступившего нового года ничуть не грустил, а грустно было ей, я это видел, угощение из её рук я с большим удовольствием взял. Может, после дойдёт черёд и до заветной коробочки, там, наверное, пирожные…
   – Ну, ты обжорик, – она укоризненно покачала головой, но отщипнула от своей доли пирога ещё кусочек – для меня.
   Вот так мы встретили новый год – под залпы салюта, крики «ура» за окном, сидя вдвоём на ковре, поедая замечательный пирог и мечтая о лете. Северный полюс нам совсем не нужен. Знаем мы этот Северный полюс!
   …После Нового года она всё-таки выздоровела, и даже к нам пришли гости. Это были две очень симпатичные дамы, обе в очках, обе седовласые. Одну из них я сразу вспомнил – это была та самая дама, которая первая заметила меня в метро, когда я пытался выбраться из турникета. Только теперь на ней не было кепи.
   Она меня тоже узнала и обратилась ко мне, как к старому знакомому.
   – Вот ты какой стал, Мики!
   – И какой же он стал? – поинтересовалась моя драгоценная.
   – Красавец! – с искренним восхищением в один голос заверили её обе гостьи.
   – Да, не хватает только золотой медали на грудь.
   – Он и без медали хорош, – сказала моя знакомая гостья.
   Да, я тоже чувствую, что мне не хватает золотой медали, но почему об этом надо говорить с такой иронией, мне непонятно. Если я достоин золотой медали, то гордись мной!
   – Поблагодари Людмилу Николаевну за комплимент и поздоровайся с Людмилой Павловной. Только не вздумай кусаться!
   – Неужели он кусается? Такая маленькая собачка, он похож на игрушку, – вторая гостья, которую звали Людмила Павловна, как я понял, рассматривала меня с умилением.
   – Похож, но зубы у него неигрушечные, так тяпнет, что мало не покажется. Представляете, он на даче всех соседских детей перекусал!
   Услыхав этот поклёп, я всерьёз обиделся, потому что не всех я покусал, а только самых противных, которые исподтишка постоянно пытались схватить меня за хвост, невозможно терпеть такое хамство! Короче, я решил уйти на своё кресло. И ушёл бы, если бы не прозвучала хозяйская команда: «Девочки, быстро за стол, а то всё остынет!», после чего они втроём дружно сели за стол. А на столе, я знал, было много разного, очень интересного, что всегда она готовит для гостей. Жаль, что я для неё не гость, а всего лишь простой домочадец, для меня она никогда подобной вкусноты не готовит.
   Пока они сидели за столом, жевали и в перерывах между едой болтали совершенную ерунду про здоровье, про книги, которые они прочитали, а моя драгоценная хозяйка, как оказалось, ничегошеньки не знает про эти книги, про то, куда они собираются пойти в поход, и всё в том же скучном роде, я всё это время таился под столом, скрытый длинной скатертью, и ждал, когда они уже выйдут из-за стола или моя хозяйка побежит за чем-нибудь на кухню. Но этого не случилось.
   За оком стало темнеть, и гостьи заторопились по домам.
   – Как же тебе, Мики, повезло с хозяйкой, – сказала мне на прощанье моя знакомая Людмила Николаевна.
   – И вправду повезло, – поддержала её Людмила Павловна. – А ведь мог пропасть, люди такие жестокие.
   Я вспомнил о своей прошлой жизни – но не захотел о ней вспоминать и стал думать о своей хозяйке. Я думал о том, как ей повезло со мной. Ведь она могла встретить кого-нибудь другого, какого-нибудь грубого, безобразного, с вредными привычками, а встретила меня, умного, вежливого, с прекрасными манерами и неотразимыми внешними данными. Судьба сделала ей такой подарок!
   Но не могу сказать, что моё первое впечатление о ней было положительным. Недрогнувшей рукой она схватила меня поперёк живота и вытащила из железных объятий турникета. Мне было очень неудобно висеть у неё в руках, но когда я деликатно намекнул ей на это, она поднесла к моему носу кулак и заявила: "Ещё раз покажешь зубы, получишь". Вот так сразу, без всякой дипломатии. А ведь мы с ней только-только познакомились! Позже я узнал, что дипломатия это не её конёк. Ей всё равно, что о ней подумают, совершенно непредсказуемая особа. Я слышал однажды, как гости говорили, – пока она доставала на кухне пирог из плиты, – что она какому-то миллионеру сделала от ворот поворот, и они очень этому изумлялись. А чему изумляться? Я помню, как она подняла с пола упавший со стола кусок ветчины и со словами "ну, гадость" бросила его в помойное ведро. Что она этим хотела доказать? Только одно – что ей дела нет ни до кого, в том числе до меня, ведь мне пришлось потом тайно ворошить всю помойку, чтобы достать оттуда этот кусок и давиться им, быстрей, быстрей, успеть, пока она не обнаружит меня за этим занятием. Если ты не ешь ветчину, это не значит, что другие её тоже не едят! Такая простая истина ей не доступна.
   Но я должен примириться со всеми её недостатками, и я примиряюсь. По возможности. Я всегда стараюсь помнить о её многочисленных достоинствах, главное из которых – стремление к порядку. До чего же она любит этот ужасный порядок, уму непостижимо! Придёт домой и сразу глазами зырк: "Опять на моей кушетке лежишь! Совсем порядок забыл!" И гонит меня, как паршивую кошку! Разве достойно такое поведение звания Благородной Покровительницы странствующих собак?! И всё-таки, всё-таки… Что значит «всё-таки, всё-таки», я не успел додумать – я заснул.
//-- Ужасный день в конце зимы --//
   Страшный, страшный день! Я ранен! Лежу на её кушетке, живот мой перевязан лоскутом чистой белой простыни, которую она в мгновение ока разорвала и наложила на рану. И ещё какую-то мазь положила. Сидит рядом со мной, держит мою голову, чтобы я не мог сунуть нос и проверить, что же там такое на моём животе.
   Надо отдать ей должное – она защищала меня изо всех сил, бесстрашно подвергая свою жизнь опасности быть сожранной этими уродливыми чудовищами со свиными рылами и крокодильими зубами! Этим она спасла меня от гибели, но не спасла от ран! О, моя прекрасная отважная спасительница, почему ты такая слабая? Почему ты не смогла разорвать этих двух выродков собачьего племени в клочья? И разбить башку их тупым хозяйкам, чтобы они все полегли к нашим ногам и лапам? Ну, ничего, мы ещё им всем покажем, как только я поправлюсь! Мы будем сражаться вместе до победы, и мы непременно победим! Только прошу тебя – не надо мерить мне температуру! Не ставь мне градусник, умоляю!
   ……
   Сегодня я уже сам смог выйти на прогулку. До этого все дни она выносила меня на руках, ставила во дворе на слегка подтаявший снег – март всё-таки – и зорко следила, чтобы никто к нам не приближался, пока я занят своими делами. Потом так же быстро и осторожно брала меня и уносила домой. Мне совсем не было больно, когда она держала меня. Она повторяла, совсем как тогда, в нашу первую встречу в метро у Рижского вокзала: «Ну, Миклуха, держись»!
   И я держался. Живот мой всё ещё был перевязан белым лоскутом, но это придавало мне мужественный вид. Я вам не игрушечная болонка, я лев… Но она всё портила, тем, что постоянно поправляла на мне эту тряпку и приговаривала: «Осторожно, Мики, чтобы не попала грязь!» Ей надо было бы сказать по-другому: "Осторожно, Мики, рана ещё не зажила", чтобы все слышали, что у меня настоящая боевая рана, а не какая-то болячка.
   Как назло, навстречу попадались совершенно глупые дамочки, они вскрикивали: "Ай, бедная собачка заболела, ай, чем вы её лечите?" "Это не собачка, а лев, разве не видите?» – отвечала им моя хозяйка и смотрела на них своими загадочными глазами так, что мне казалось, они останутся немыми до конца своей жизни.
   Когда мы вернулись домой, она вымыла мне лапы – порядок! – сняла с меня повязку и осмотрела живот. "Заживает", – сказала она, и я понял, что она осталась довольна созерцанием моего живота.
   Затем наступил радостный момент гречневой каши с мясом. Правда, в мясо она спрятала лекарство, полагая, что я не учую его. Как бы не так. Только она отвернулась к плите, я эту вонючую гадость выплюнул, а мясо проглотил.
   – Ладно, – улыбнулась она миролюбиво. – Съешь с сыром.
   И ловко завернула таблетку в кусочек сыра. И я его съел. В мгновенье ока. Всё-то она про меня знает…
//-- Весна --//
   Хорошее время года! Хорошее потому, что оно недолгое, и очень скоро после него наступает лето.
   Пару раз я слышал, как она напевала "Лето это маленькая жизнь". Так вот это неправда! Лето – очень большая жизнь! Настоящая жизнь! А остальные – осень, зима, весна – просто ожидание, когда же придёт эта необыкновенная огромная жизнь! Тот, кто написал, что лето маленькая жизнь, никогда не был у нас на даче, не видел пруда с тёплой нагретой солнцем водой, не встречал лягушек после дождя, не бегал за мальчишками, гоняющими на велосипедах, не гулял по лесным просекам в надежде отыскать какую-нибудь канаву с болотной водой или яму с дождевой и с разбегу кинуться в неё. О счастье! Ты не каждому дано!
   Утром, когда мы вышли на прогулку, в кустах я заметил устремлённый на меня враждебный взгляд. Разумеется, это был кошачий тип. Припал к земле, прижал уши – думал, что я не замечу. Что за глупость! За кого они меня принимают эти кошачьи существа? Да я его учуял от самого подъезда! Противная привычка прятаться и сидеть в засаде. Но если ему так нравится – пожалуйста. И я сделал вид, что не замечаю серых торчащих из кустов ушей, и равнодушно прошёл мимо.
   Прогулка мне понравилась. Я бегал на длинном поводке, нюхал все следы, мокрая земля замечательно сохраняет запахи, а она шла по дорожке и несвязно бормотала какие-то слова. На неё такое иногда находит, посторонние и прохожие в таких случаях смотрят на неё очень странным взглядом, но я привык, я знаю, что это не опасно. Побормочет и перестанет.
   На обратном пути никаких ушей в кустах уже не торчало.
   В лифте пахло разной дрянью, но сильнее всего табаком. Не могу понять, зачем люди вдыхают в себя эту гадость, ведь у них и так чутья нет, ни верхнего, ни нижнего. И как они без чутья живут?!
   Дома меня ждал завтрак. Вкусно, но мало. Вообще она вкусно готовит, но порции уж слишком скромные. "А то будешь толстый, – говорит она, – толстая собака, фу, гадость!"
   Это правда, толстая собака действительно гадость, но разве это зависит от питания? Она ошибается – это зависит от склонности к полноте, а у меня её нет. Уверен, ещё один кусочек мяса нисколько бы не повредил моей фигуре.
   Ей кажется, нет, она уверена, что правильное питание способствует хорошему здоровью. Да, способствует, но что значит “правильное”? Я ничего не имею против гречневой каши, и морковку съем, и кефирчик могу выпить – легко! Но зачем же так ограничивать себя? Где сладкие творожники с изюмом, где воздушные булочки и сдобное рассыпчатое печенье? Я не французская болонка, но от сыра никогда не откажусь! Ну и заветное – колбаска где? Мясо – почему мало? Попрошу заметить, я не вегетарианец! Я могу пощипать на даче свежую травку, но я всё-таки не коза. Правильная диета – это когда сытая собака, довольная жизнью, прячет косточку в потайное место, на чёрный день, дай бог, чтобы он никогда не наступил!
   Решительно не знаю, как мне её довоспитать. На собачьих площадках учат только собак, а где учат их хозяев?
   Потом она ушла, опять по каким-то своим делам. Не верю я в эти дела! Ушла гулять без меня – вот и все её дела. Её дело – сидеть за письменным столом. Она сама говорит, что прикована к письменному столу, потому что ей за это платят. Если тебе мало платят, как ты говоришь, значит, ты мало сидишь за письменным столом. Логично? Логично. У меня с логикой хорошо, а у неё плохо, потому что она человек. У людей логики нет. Бедные, как они только живут – без чутья и без ума?
   Телефонные звонки меня раздражают – что вы звоните, если её нет дома? Вы что, не знаете, что её нет дома? Она ушла! А я с вами разговаривать не хочу!
   Пока её нет, пойду посплю на диване. Почему она сходит с ума, когда застаёт меня на диване? Казалось бы, она должна радоваться тому, что моя персиковая шкурка идеально сочетается с бежевым в цветочек покрывалом на диване. Странно, что она этого не замечает. Или она считает, что диван в комнате предназначен исключительно для неё?..
   Вечером она долго не возвращалась, а я лежал и опять думал о ней. Я думал о том, что она очень изменилась с тех пор, как встретила меня на Рижском вокзале. Первое время она меня часто спрашивала: «Мики, как ты жил раньше, до того, как ты меня встретил?» Но я не хотел ей ничего рассказывать – зачем её огорчать? Я и сам стараюсь никогда не вспоминать свою прошлую жизнь, которая закончилась, когда меня просто выбросили… Теперь она меня больше об этом не спрашивает.
//-- Лето --//
   Слушайте все! Я на даче! Лето началось! Всё вокруг пахнет летом! С чем сравнить этот запах? С колбасой? Нет. С сыром? Нет. С сосиской? Нет. С жареной оладушкой? Нет, нет, нет! Этот запах ни с чем не сравним! Так пахнет только счастливая жизнь! Мне всё нипочём, ни клещи, ни осы, ничто не может меня огорчить! К тому же у меня здесь много хозяев, а это очень выгодно – кто-нибудь обязательно меня чем-нибудь угостит. Старший хозяин и старшая хозяйка добрые, частенько предлагают мне вкусненький кусочек, хотя и тайком. Средний хозяин и средняя хозяйка тоже меня уважают, берут с собой на прогулку в лес, а младший хозяин, несмотря на свой неподходящий возраст, по секрету давал мне даже шоколадный пряник! В общем жить можно, и даже прекрасно. Главное, чтобы она не приставала ко мне со своим порядком. Правда, на даче порядок её меньше волнует. В конце концов она тоже человек, и ей тоже хочется пожить по-человечески.
   Но есть и один минус в нашей летней жизни, очень большой минус. Это дети. Друзья младшего хозяина. Его самого тоже иногда хочется укусить, чтобы не бегал под ногами, на пути не встревал. Но его трогать нельзя, только в самом крайнем случае. А то вся семья встанет на его защиту. Стеной! Против меня одного. Моя хозяйка, конечно, сразу поймёт, кто виноват, и немедленно уведёт меня в нашу комнату, закроет дверь и станет меня воспитывать. Был уже такой случай, я помню.
   – Ну что, Мики, допрыгался? Останешься без ужина.
   Опять поклёп! Никуда я не прыгал! Он наступил мне на лапу, и я его слегка…
   – Ты слегка, а его йодом мажут не слегка.
   Можете меня хоть всего йодом намазать, только ужин не отбирайте!
   – Сиди здесь. Пойду посмотрю на потерпевшего, может, насчёт ужина договоримся.
   Ужин она всё-таки в тот день мне дала – в виде исключения, как она строго заметила.
   С того раза младшего хозяина я стараюсь дипломатично обходить стороной, но его друзья, это просто какая-то шайка орущих воробьёв. Чумазые, с разбитыми коленками, исцарапанные в лесу еловыми ветками, гря-з-ны-е! И прожорливые! Что-то всё время жуют, жуют, жуют, всё подряд – то конфеты, то пряники, то печенье. И нет, чтобы со мной поделиться – ни за что, сами всё съедят!
   Сегодня с утра мы пошли с моей драгоценной на прогулку. До чего она любит поспать, с трудом её поднял. И она ещё ворчит, как всегда: "ни свет ни заря". Очнись, голубушка, уже давно и свет, и заря, а мне не просто так прогуляться хочется, мне это жизненно необходимо!
   Короче, пошли. Идём по посёлку известным маршрутом. Из-за заборов слышны знакомые голоса, некоторых владельцев этих голосов я так ни разу и не видел: она старается ходить со мной на прогулку, когда на маршруте никого нет – говорит, что заботится о моей безопасности. В какой-то степени это может быть. Особенно памятуя нашу драку с крокодилами и моё ранение. Но главное, мне кажется, в том, что она не любит общества. Её не интересуют светские связи.
   То, что я пользуюсь успехом у многих незаинтересованных и непредубеждённых лиц, её настораживает. "Ах ты, тихоня, – шепчет она мне с нехорошей улыбкой, – только попробуй кого-нибудь цапнуть". Грубо. И в кого она такая? Родители – почтенные люди, и семья приличная. Но нет, ей не удастся испортить мне настроение, впереди столько всего замечательного!
   Когда мы вернёмся с прогулки, я позавтракаю и побегу навестить Джулю. Она очень милая и симпатичная, у неё большие карие глаза, и она очень воспитанная, держится с достоинством, но я чувствую, что я ей тоже очень нравлюсь. В прежние годы её здесь не было, она не приезжала, а теперь вот отдыхает на даче. Каждый день я подхожу к её калитке и жду, когда она выйдет на крыльцо и увидит меня…
   – Ну, Миклуха, это уже не флирт, а прямо-таки любовь Ромео к Джульетте. Тем более, её зовут Джуля. Может, тебя надо переименовать в Ромео?
   В голосе моей хозяйки было столько иронии, что я решил обидеться. В конце концов это моя личная жизнь, и мне не нужны ничьи комментарии! Я же не говорю, что капитан дальнего плавания совершенно не подходящая кандидатура для серьёзных отношений. У этих капитанов в каждом порту по жене с двумя детьми, ты сама знаешь! Но я молчу по поводу твоего выбора, хотя и нахожу его, мягко говоря, неудачным. Так почему ты не уважаешь мои чувства и позволяешь себе легкомысленные намёки?! Этот Ромео – он кто? В моём окружении никаких Ромео нет. Глупая человеческая привычка называть меня всякими посторонними именами!
   – Нет, пожалуй, Ромео плохое имя, тебе эти трагедии ни к чему, ты же счастливчик, Мики. Счастливчик Мики – вот твоё настоящее имя! Теперь я так и буду тебя звать – Счастливчик Мики! Ничего, что твоя Джуля завтра уедет и вы не увидитесь до следующего лета, а что будет следующим летом, никто не знает, будущее не в нашей власти, и, может, ты останешься для неё, как капитан дальнего плавания, который ушёл в море и забыл о ней…
   Вот до чего она договорилась – я забуду Джулю! Это называется, с больной головы на здоровую! Я вообще не понимаю, почему она всегда придумывает про меня какие-то небылицы! Верность и постоянство – мои отличительные качества. А про некоторых этого не скажешь… Ладно, молчу, не в моих правилах выдавать тайны любимой хозяйки.
   Любимой… Да, любимой несмотря ни на что. Я помню, она обещала, что мы будем с ней вместе плавать в пруду. Не думай, я не забыл твоего обещания. Я жду, когда настанет этот необыкновенный момент моей жизни, и мы с тобой поплывём, вместе, в нашем замечательном солнечном пруду! Мы будем плыть, свободные и счастливые, и тёплая золотая вода будет нести нас вперёд и вперёд, а зелёная листва отражаться на её поверхности. «Счастливчик Мики» – будешь говорить ты мне и будешь смеяться, а на берегу будут стоять все, кого мы так любим: все старшие, средние и младшие, и даже те, кого мы давно не видели, и прекрасная девочка с большими тёмными глазами, которую мы с тобой полюбили, и они будут махать нам с берега руками и радоваться, и говорить: «Это счастливчик Мики со своей хозяйкой!» А наше волшебное лето будет всё длиться и длиться и никогда, никогда не закончится!

Татьяна Михайловская Эта маленькая Гео

I