-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Кирилл Балашов
|
| ТрансформRACIO
-------
ТрансформRACIO
Кирилл Балашов
Дизайнер обложки Русанова Олеся
© Кирилл Балашов, 2023
© Русанова Олеся, дизайн обложки, 2023
ISBN 978-5-0059-8060-1
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ПРЕДИСЛОВИЕ
Я на войне, с невидимого фронта
Из пустоты стреляю в пустоту
К. Балашов
Предисловие – первая и последняя вещь.
Просодия разворачивается в марше.
Время тревожно. Голос его – зловещ:
встреча ветров и свастик. Дальше —
мор перемирий? С голосом – все ясней:
в зелье осеннем упругие логаэды —
за иктами такты – прут из таких корней,
что неминуемы – как победа.
Труп отопления требует топора.
С юга грачи в клювах приносят мясо.
Пули капели – по капле перо пора
точить и музу поить из вазы.
Осолонил: огранки кристальна соль.
Как подросток сна, вплыл зазеркальным карпом.
Ратник Третьего Рима, у Тибра свою буссоль
наводишь на цель и выдыхаешь: «Залпом!»
Парашютист-пришелец и Илия-пророк,
к битве рапсодов с Танатосом будьте готовы!
Нас по окопам долго копили впрок
суесвистом радужным суесловы.
Неполногласия варево – забирай!
Абажур да будет один на всех
светить отныне! Лишение прав на рай —
жизнь. Лишение прав на грех —
смерть. Хрип и кашель выдадут задарма,
отражения двух столиц, и бухло, и нож.
Расквартирует перья в тылу зима:
в инистом поле по горло в неё войдешь.
Воин еще не наступившего царства,
купина словозвука всюду неопалима!
Поэзия – это то, что случится завтра
с нами: освобождение Иерусалима!
Сергей Калашников
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
RACIO
ШТИЛЬ
Как между двумя небесами
Темнеет корабль в дали.
Со спущенными парусами,
Один без людей, без земли.
И нет ни намёка на ветер,
И некому парус поднять,
Но кажется, словно бессмертен
И силится ветер поймать.
Он помнит шальную команду,
Весёлые крики и гам,
Как воду морскую в баланду,
Шутя, добавлял капитан,
Как била о борт и бурлила
Неистово тёмная зыбь.
Она же его и сгубила.
Ему не хотелось забыть
Те мрачные долгие годы
Тоски и несущий смерть штиль,
Он молча мечтал о свободе,
Но трюмы заполнила гниль.
И тянет все ниже и ниже,
Скорей захлебнуться б волной.
Корабль, что проклят при жизни,
И в смерти, увы, не святой.
Секунды считая часами,
Застыла ленивая зыбь.
Кого ему меж небесами
Найти и дорогу спросить?
«Осыпалось звездами небо…»
Осыпалось звездами небо,
Фонарь над дорогой скрипит.
Укрыта серебряным пледом
Земля успокоилась, спит.
Морозит лицо, выдыхаю
Сквозь пальцы озябшие пар,
На веки роса оседает,
На скулы – невидимый жар.
Никто тишину не тревожит,
Дрожит нерешительный свет.
Здесь я, одинокий прохожий,
Да мой нерешительный след.
Вдруг вскинется и разорвется
Хрустящая ткань тишины,
Как лед по весне встрепенется,
Вдали замелькают огни.
Залают, завоют собаки
Сквозь бабий неистовый плач,
Едва разглядишь в полумраке
Фигур человеческих скач.
И ночь, как зарей, полоснуло,
Как волею высшей руки
Во тьму непроглядно-густую
Вонзаются хищно клыки!
Мне жаль, но я просто прохожий
И скован морозом ночным,
А мысли, как иглы, под кожей:
Там что-то похоже на жизнь!
Там что-то похоже на счастье,
Борьбу не на страх, а на смерть!
Но нет мне в той жизни участья,
И лишь остается смотреть,
Как радость и горе воюют,
Как пламя взрывает зенит!
Там красками люди рисуют,
Там что-нибудь, да победит!
Горит, полыхает, искрится
И кажется мне, что в ладонь
Искра, остывая, садится,
Свой путь продолжая золой…
Но вижу, заря угасает,
И крик затихает, и плач.
И ночь невидимкой латает
Искусный и опытный ткач.
И стало как будто темнее
И даже чуть-чуть холодней,
Но снег заскрипел веселее
Под легкостью длинных ночей.
И снова осыпалось небо,
Фонарь над дорогой скрипит.
Укрыта серебряным пледом
Земля успокоилась, спит.
«В этой комнате так тепло…»
В этой комнате так тепло.
В этой комнате ясен свет.
Отвори поскорей окно
И, на плечи набросив плед,
Отпусти в небо стаю птиц,
И, взлетев, их кленовый клин
Обернётся пером живым,
Словно с дерева мёртвый лист,
Опадая, стремится ввысь.
В этой комнате скроет ночь
Нити нот, обреченных петь,
Сколько ворону ни пророчь,
Столько золоту время тлеть.
И, колосья пригнув к земле,
Выстилают поля снега,
Бирюзой просияв, Луна
Жмётся к окнам твоим тесней,
И снежинки поют во сне.
В этой комнате много снов,
В этой комнате льётся день,
И тягучие вихри слов
Твоим пледом укроет тень,
Обращая их в океан.
Как чиста она и вольна!
Ты коснёшься стекла, а там…
В океане окна волна
И полёт твоего пера.
«В ритме линий и тонов цвета…»
В ритме линий и тонов цвета,
От лучей и простых мелодий
Расцветает девчонка в лето,
Песни в сердце любовь заводит.
Песни льются дорогой млечной
И вплетаются в листья клена,
Но нельзя быть такой беспечной
И нельзя быть такой влюбленной!
Только как же душе не сдаться?
Как любви не поддаться сердцу?
До рассвета с ним целоваться
И ночною прохладой греться!
Возвращаться домой под утро.
Осторожный скрип половицы —
Как отец обругает грубо
И останется сном забыться.
А в груди робко стонет радость,
Приглушенная рвется песня,
Поцелуя печаль и сладость,
Так, что в небе бескрайнем тесно!
Может это ей только снится?
Ветерок заигрался в листьях.
Отпускает птенцов орлица,
И они расправляют крылья.
В ритме линий и тонов цвета,
От лучей и простых мелодий,
Нескончаемо длится лето,
И любовь хороводы водит.
«Невеста сегодня бела…»
Невеста сегодня бела,
Прозрачна и холодна,
Учтива и молчалива,
Фатой не укрыть счастливых
Улыбки ее и взгляда.
Сегодня щедра и рада
Стряхнуть желтизну наряда,
Усталость слезливых дней
И черную сырость полей,
Лесов, опрозрачненных ветром,
И грусть от прощания с летом.
Ловите невесты дары:
Серебряный отблеск луны,
Хрустальных монеток охапки
И пышные белые шапки,
Скрипучий оркестр шагов,
Медлительный ход облаков,
Ковров бесконечных шелка,
Румянец на нежных щеках,
Хрустящие взвизги коньков
И ранний рассвет огоньков.
Лекарство от серой тоски —
Порхающие мотыльки
Из наскоро взрытого вала,
Летящая с горки орава
И выдоха легкость пара,
Разливисто-звонкий смех —
Невеста одарит всех
Душой искрометного детства,
Весенней надежды соседством.
ФЕВРАЛЬ
Пролог
Этого года выдалась ранней весна.
С юга грачи в клювах приносят мясо.
Мерзнет февраль. В льды обратившись, слеза
Кожу сдирает, стекая,
с хребта,
под рясой.
Стынет февраль. До марта доврать и плакать.
Беды под бинт и плыви, бунт святой Софии.
Что там у розы: встреча ветров и свастик,
Пули капели да братский мор перемирий.
Плачет над плачем беспомощный и бесплодный.
Платье на плоть и плюют (голоса из стали!).
Век проморгал от бессонницы по субботам —
В сущности что там?
Бессмертье,
Февраль,
Весна ли?
Буквы летели градом – прощенья просим!
Грады летели буквально – по воскресеньям.
Там патриархи ревут, прижимаясь к мощам,
Здесь же в святая святых автомат спасенья.
Вымер февраль. Выбежал шагом с балкона,
Взмыл и уперся в ласковость фетра асфальта.
Звуком пустым на блюде лежит в короне —
Кто тут в цари иль хотя бы в святые, крайний?
Всходы озимых взошли, разверзлись реки,
Огненно-рыжие листья, цветы с нуаром.
Зыбко и зябко в тепле. Багрели руки,
Отогреваясь от трения кремня с лавром.
Что за пейзаж! Картина – мельдоний библий!
Где вам догнать нас, художники прошлых стадий!
Мы отчеканим медью мильоны свадеб!
После, артисты! Пока лишь подошвы стынут.
Эпилог
Снов отрясая бремя, проснутся дети
Этого года. Выдалась… Холодно… Тает…
Дети, летите! Всюду свободы сети!
Что там по осени, время-товарищ, считают?
«Февраль. В заборе стонет солнце…»
Февраль. В заборе стонет солнце.
Подлунный мир засубфебралил.
Одни расплакались – прорвемся.
Другие – тихо отсмеялись.
В безветрие – ветра снегами,
Средь тишины труды спустили:
Кому – вакцин, кому – сандала,
Мирт медицин и верб псалтыри.
На тарантасе не кранты нам!
Кто сверху-снизу – тем укоры.
Открыли ящик с пандемией —
Оттуда – окоскал Пандоры.
Носков и корма – всем по норме!
Плывет, как скальпель в одеяле,
Не раб – раба обвешать мором
И выдать мораторий яда.
Ему – рекомендаций унций.
Пройдет само: и зол, и кара.
Здесь без портретов разберутся:
Кому, куда и сколько мало.
У пандеморья сказок! Влево
И вправо кот-калмык мурлычет.
На дубе, обожравшись древа,
Русал о пандах песнь курлычет.
Рекомендации блюдили:
По боле воли, мене жалоб.
А лесорубы лес валили.
Да, лесорубов недожали.
И хлеборобов недозлили,
Курильщиков не испугали:
Мы век от века панд валили!
Колдун-котам – дуб и сандали!
Нам не в почет бич архаизмов!
Мы пили кадками растворы.
Эй, вы, сидящие на листьях!
Эх, лукоморье, дуб высокой…
Всугонь слетает лист приказный
(На дубе лист зашит патентом):
«Во-избежание сарказма
Вместо бород брить изоленты!»
Стекло в постель – лет сто из кожи,
Стекло в глаза – салазки в вектор.
А зеркало родило рожу,
Глядишь – не пьяница, но ментор,
Глядишь – танцуют по проспектам
С метлой и мылом за букеты.
Очки развертывают спектр
Из розово-зеленых меток.
Преобразились бурый кремлин,
звезда и двухголовый котик.
Смешались красный, синий, белый,
Смешалось время, люди, кони.
Апрель. Поплакать бы, по-майски,
весенним первым, резвым, шумным.
Чума, отплясывая сальсу,
Губила тело. Разум. Душу?
Пол пса цепного лижет лики
Калик с бумажными клыками.
Сей клык у нас зовется криком
Убитых в теннис на татами.
С победой!
Мы не побе —
дома!
Заквас хлебов
и зрака мелет век.
Белеет парус —
серп и молот,
Ах, пустота
лесов, полей и рек.
«Виделись каждую третью весну во снах…»
Виделись каждую третью весну во снах.
Ссорились в каждом порту, на каждом вокзале.
Видел – ты пламень и платье степи в цветах,
Смотришь меня сквозь прутья осенней вуали.
Голос твой – счастье ручья и забавы птиц,
Лик из рассветов пустынь и рос создали —
Вижу движения рук, причастие спиц,
Смотришь, как у земли ребро забрали.
Нам не на звуки, на голос и ласку зим,
К солнцу, к цветам! Да в небо вонзили скальпель.
Вспомни же, сколько тогда пролилось росы,
Сколько в ответ на гнев наши слезы дали!
Нет, не страдали – тебя положили в прах.
Да, не пришел, и хор – пустота да эхо.
Слышу я каждую третью слезу в словах,
Вижу сквозь сталь и слышу сквозь дребезг смеха…
Кажется, каждую третью весну во снах…
Верится, будем читаться не только в храмах…
Вижу тебя в каждой ноте рисунка трав…
Слышишь, как воинство солнц застывает в мрамор!
«И если кто-то живет или не…»
И если кто-то живет или не
Живет в моей тишине,
То это стены отражение
В залитом туманом окне.
И если кто-то ступил или не
Ступил в глубь тенистых стен,
Столетие ли, мгновение —
Спасибо, спасибо тебе.
«Я вас – из мрамора, а вышло – из железа…»
Я вас – из мрамора, а вышло – из железа.
Виновен – перепутал матерьял.
Я вас стрелял стрелою из обреза,
Как Купидон, но сердце не поймал.
А вы звенели признаком стеклянным
(Откуда стекла! Я не стеклодув!)
Укутывал газетным одеялом,
А вы глазели глазом не моргнув.
Я вас лепил и лепка удавалась,
Галантно Галатеей окрестил,
А что мне, ваша милость, оставалось —
Ваш образ жить и чувствовать спешил.
И были вы задумчивы и строги,
Слетали с тела лишние куски,
И мрамора железные прослойки
Укладывались в ровные бруски.
Какие на ваятеля гоненья!
Чудачества у скульптора просты.
А вы, о, это чудное мгновенье,
Явились, словно гений красоты.
Мой труд хрустел, как иней под ногами,
И статую за статуей творя,
Железо воплощалось близнецами,
На вас похожих, проще говоря.
С них проку – сор для пластика фигуры…
По-гамлетовски – быть или не быть.
К чему (я вас люблю) ваять с натуры?
Мне копии в копилках не копить.
К чему (я вас любил!) нелепость слога…
Да искренно, да нежно… да томим…
И дай вам бог… а впрочем, что до Бога…
Живой,
он с неживым несовместим.
«О, незаконченный мой день…»
О, незаконченный мой день,
Плыви себе неторопливо.
Смотрю, как тенью по стене
Олени скачут по-дельфиньи
Среди бескрайности полей
И чернобелости фонтанов,
Кап-кап из крана все звончей,
И переливчат свист фонарный.
И рук хрустящий перехлёст,
И поцелуев белый холод
Укроет иней лунных слез
В пустынях позабытых лодок.
На кухне режет перегар,
Балконы терпят выдох дымный,
И на газу ворчит отвар,
Как день, кипя неторопливо.
Прост эвридический закон:
Из двух не выбирают злее.
Я в математике силён!
А в элегичности слабее.
И в этих пляшущих стенах
Олени, кажется, безвредны…
А скрепы – скрепка в волосах
И невидимка в стоге сена.
Нечёток мой ночной пейзаж,
Плыву в плывун (вот наслажденье!)
Когда-нибудь взрастет купаж
Моих осенних насаждений.
А утром – в трудовые дни —
Помуравьиним пред снегами,
Срезая взлетные огни
Стрекозам с алыми хвостами.
И в небе опереньем рук
И белым фартуком в тумане
Мелькнёт преодоленных мук
Голубохолстое татами.
Ещё один простой закон:
Лишь утром храбрости в избытке,
И весел юный Фаэтон,
И кони в колеснице прытки.
Лишь полдень теньк – и теней тьмы!
Скреби скребком стены синоним,
А тени – это часть стены,
И в хроносе они синхронны.
Снеси все вертикали стен,
Оставь степи и моря просинь —
Мгновенье тикнет, тут же тень
Какой-нибудь валун отбросит.
Чудит над чашкой дымный спазм —
Бесплоден он, как сад без Евы.
Адам, проспав змеи сарказм
Инициировал замену.
На каждый тик есть свой ответ,
Лишь успевай разговориться,
И в сигарете тот же свет
Сквозь зыбкость дыма прослезится.
На выход просится закон
Всемирной силы и светила:
Чтоб в ствол отправился патрон,
Быть надо выше, чем могила.
Иль просто быть. Гипотез яд
В избытке словаря немого.
Не быть – изредить стройный ряд,
А значит подвести немного.
Мгновенье – выбираю быть,
Ещё мгновенье – весь сомненье.
А кран пора бы починить,
А вместе с краном вдохновенье.
Мой день – в бумажные листы —
Плывет по осени, играя,
То опускаясь с высоты,
То где-то в облаках летая.
И пьют за часом час часы —
За иктом такт стремит укрыться.
И стрелки скоростью осы
Кружатся, а должны светиться.
«Тусклый свет фонарей…»
Тусклый свет фонарей,
табака пьяный дым,
Я под утро туманом ступаю по ним
В голоса утомленных излаченных дней:
В робкий шепот домов,
вздорный смех площадей!
В крики стай неуемных и грохот машин,
Где железная птица, врываясь в окно,
Забирает одних, возвращая другим
Нежелание слиться с собой. Так за что
Под ногами хрипит растоптанный зверь,
Захлебнувшийся кровью и верой в любовь.
Мерный лиственный шаг, мирный отсвет огней…
Дождь его отпоёт, не оставив следов.
«Ушел в остов пустых бумаг…»
Ушел в остов пустых бумаг,
Золой чернея.
В сухой червленый саркофаг,
Останки тлея.
Ушел не в бездну, но ко дну
Стакана, рюмки…
Ушел в толпе по одному,
Страной, имперкой.
Ушел стопами сквозь окно
Под звон стеклянный,
Ушел по камню, как оскол,
Как взвизг вокзальный
В свой расцветающий садизм,
В простор осенний.
В не мой балконный лунатизм,
В петлю спасенья.
Ушел в лучистую весну
И клекот птичий,
В чужой горячий поцелуй
И в твой горчичный.
Ушел. Никто не обратил,
не обратился.
По чьим следам, по чьим садам
вновь возвратился.
Сады… Следы… О мантры птиц,
О, наважденье!
Уход – гранит, о, бездна лиц,
О, воскрешенье!
«Человек уходит…»
Человек уходит,
когда устал
от смены сезонов
или когда пора.
В остатке лишь мраморный пьедестал,
Цифро-история,
код и фото овал.
Человек не увидит лиц и печали слез,
и ему не важен возврат
когда-то пропавших ложек.
В предрассветном тумане
все та же лошадь
жует овёс.
И все так же с вареньем
спешит к медвежонку ёжик.
Человек уходит, когда нет сил
сделать вдох огнивом,
а выдох
словом.
Он уйдет,
проси его, не проси,
он уйдет больным,
он уйдет здоровым.
Слезы с воем оденутся в тишь,
и вскоре
заискрится солнечный
зайчик в ленивой луже.
Дети выйдут
в люди,
но кто-нибудь выйдет
в море —
человеку ни здесь, ни там
проводник не нужен.
Человек уходит,
когда нет снов.
Человек уходит,
когда остыл.
Человек уходит
и от костров,
побросав в огонь
оперенье с крыл.
Человек уходит
одетым
в чужую соль,
Не успев простить и, увы,
не успев проститься.
До свиданья.
Свободно место,
свободна роль.
Оперенье,
истлев,
обернется
из мифа
птицей.
«Росы в тумане тают…»
Росы в тумане тают,
Солнце в рассвете скомкав.
Каплями истекает
Тьмой утомленный космос.
Копья в тела вонзая,
В поле танцуют двое.
Сын об отце не знает,
Сыну резвиться воля.
Он разыгрался саблей,
Воздух иссечен визгом,
По ерихонкам капли,
Из-под кольчуги брызги
Греют гранат изнанки.
Танец отца и сына.
Каждой травинке сладко,
Каждой песчинке сытно.
Ярок отец от танца —
Кречет в полёте светел!
Не остывайте, братцы!
Каждую каплю – в пепел!
Бледный туман – в багрянец!
Сердце отец отринул
И свой последний танец
Он отыграет с сыном.
Полдень, туман изрезав,
Ветер разнёс по долу
Воздуха звездной взвеси
Неутоленный холод.
Дышат устало кони,
Ветром склонился колос.
В поле остыли копья.
В землю вросли по пояс.
Капля за каплей каплет
И, собираясь в струны,
Музыка истекает
Мертвая в мире лунном.
Вот и рубин серебрян,
Скоро проснуться листья.
Льётся источник-время,
Струи живые быстрит.
«Эта картина в глаза и уши…»
Эта картина в глаза и уши,
Маслом лелея огонь иззорья,
Тише! И здесь вымирают души!
Жаждет птенец издышаться моря
Штилем. По высушенную сушу
Каждого ока картечь узора
(Дымом угарным в канве взвеселиться)
Вылить в шрапнель и забить утробу.
Чайкой чаинки поёт орлица
Над истомленным водой орлёнком.
Страшно и тьме, когда солнце злится,
Значит кому-то забавить ребенка,
(С кистью не стоило торопиться)
Значит кому-то плести и плакать,
Верить и песней будить чудовищ
Этих бесценных неслов-сокровищ
Из полусонного светомрака.
Вот и исплакан февраль и будет.
В горсть урожай из грушевой сажи
Мажет художник орла на блюде,
Вырастет птица, спасибо скажет.
В пепел, сады, здесь свои деревья,
Краски цветов отливают в пули,
Стрельбищем сказочным холст истекает —
Значит с садами не обманули.
Ствол вороненый цвет испуская,
Бледный художник в поисках красок,
Кисть холокостится холостая.
Тихих птенцов в железы масок —
(Истина вечная, пусть и простая).
Ходит художник похотью мышьей,
Что ж, всем имеющим – радость рвенья,
Из понедельника в воскресенье
Души и здесь вымирают. Тише!
«Здесь горизонт прячет уставших крылья…»
Здесь горизонт прячет уставших крылья
Птиц перелетных за уходящим солнцем.
Пенье ночное тонет в обьятьях неба,
Время вплетается в нежные девичьи косы.
Шелест листвы на ветру шепчет детские сказки.
В сказках осенних добро не всегда побеждает.
Ты пролетишь сотни верст омывать ему раны,
Капли дождя и росы путь верный укажут.
Там, за рекой его кровь родники осушили,
Там, за грозой его горе грома взрыдали.
Плачь свой по ветру пусти, ветер многое знает,
Ветер бродяга на плечи твой плачь накинет.
Здесь, за стеной камни уныло стонут.
Стены домов дрожжат под твоим дыханьем.
Ты передай его теплое рук касанье
Солнцу, пока его око твой образ помнит.
Здесь холода, снега и дожди терпеливы,
В руки твои тепло его крови ссыпают.
Ты поднеси их к губам – твоя песня живая
Кровь обратит из воды и накормит хлебом.
Сердце его наполнится птичьим пеньем,
И горизонту не скрыть его легкой тени.
Птицы вернутся, полнеба наполнив клином,
Вызвенит шепот в его вдохновенный голос.
Ты улетай, пока свежи его раны.
Ты улетай, пока его сердце бьется.
Ты улетай, пока зеленеют травы.
Ты улетай. Он без тебя спасется.
«Этот герой, увы, утонул в вине…»
Этот герой, увы, утонул в вине,
Крохотным харком из голубиных хоров
Выкрикнул что-то. Мадонну призвав к войне,
Он окопался в грохоте птичьих громов.
Вот вам его портрет – он высок и худ.
Бледен, как после пьянки и белых танцев.
Этот герой стихов – безусловный труп.
Он бы и рад, да нет стороны, чтоб сдаться.
Нет той палитры звуков издать свой карк,
Нет, не извлечь из сердца глухого стука.
Рюмку за рюмкой в глотку вливает прах.
Вскрытие вен давно вызывает скуку.
Радуга пленкой кроет веселье луж,
Рыжим литьем ссыпаются в город листья.
Этот герой – вырожденец январских стуж,
В августе прошлого века, отбросив кисти,
Вышел один, а дороги все нет и нет.
Кормит теперь окурками гул голубиный.
Кремнем герой высекает себе хребет,
Внемлет пустыне. Но Бога в нем нет. И ныне…
«Белый от странника…»
Белый от странника,
Выслуженного рикши.
Нет здесь Я, не выискать с фонарями,
Свечами и тенями переплетенными
Не высечь.
Спрятаны в хрусте керамики,
В литьё метафор и окись звуков
Золото одуванчиков,
Утренних рос дыхание
На белоснежных ромашках,
Поле пшеничное, ветром ласкаемое,
Звонкая Ля
И мяук котят.
«Плывите, книга…»
Плывите, книга,
Стройный карк струны
Из ветхом раззолоченнной избушки.
Как ни меси
извилистость строки,
Из-под стопы выглядывает Пушкин…
Луна в тропинку,
Благодать во тьме
И пропасть звезд в надлунии разверзнута…
Но тень мелькнула – рядом по тропе
Задумчиво вышагивает Лермонтов…
Садов обугленных
Исчерчивает ночь,
Берез монохромизм
вдруг подмигнет несвойски…
Бьют по плечу – «Мы зазвучать не прочь!» —
Есенин, Пастернак и Маяковский.
Плюю в плывун,
а попадаю в знак прибрежных верб.
Рябится гладь, покоян пруд и лунный блик на нем.
Святилище свистя, на берегу
Удилище забрасывает Хлебников.
Мигнуло око
Около тропы.
«Я вас любил» – с ухмылкой идиотской,
Спускаясь с парашютной высоты,
Мне путь перегораживает Бродский.
Удаву в завтрак этот лунный дым,
И не спасет свирепость визга скорой…
Конец тропы, ну что ж, притормозим.
И рядом замедляется Соснора.
«Спать бы мирно…»
Спать бы мирно,
рождать чудовищ
жадных
до крови уснувших
в осени лиственно-цветной.
Я раздарю тысячи слов-сокровищ,
а ты просто будь,
будь той же большой и светлой
Звездой, укрытой покровом неба,
Зарей, выстрелянной солнцем взгляда.
От этого
тысячелетнего листопада
никак не спастись
ни дождём, ни ветром.
Ты разбудись, бодрость январской стужи,
майской грозой растерзанного кислорода…
Вот уже осень новь над снегами кружит,
звезды ослепли от рыжести
(как же банально!)
Восхода.
Это не я, это под кожей дышит,
это в костях скелета звенья играют.
Только шершавость той рубероидной крыши,
но и с неё
Снегами дожди смывает.
Эта неровность – дыхание спящего зверя,
Песня подстреленной в ясной поляне выпи.
Рифмами в море этих чудовищ вылью,
сон этот станет (верю, надеюсь) злее.
Знаю Его. От знанья сознанье стонет.
День поминутно описан в пустой тетради.
В звуках прибоя ля си бемолем встанет,
Станет гадать грядущее на ночь глядя.
Это мой дар – топтать сапогами море,
Крестным знаменьем вываривать соль из словицы.
Здесь намекну на потоп всемора,
И воды, вернувшиеся в границы.
Там повторю про невинность крови
и прах, отрясенный с подков.
Львится любовь в клыках жерновьих
сорок (штампы библейские!) сороков.
Тактом
отрывистым
неровным
шатким
в этом обрывке
сознания
бьется дыхание,
Шаг за шагом.
Попробуешь в ногу?
Так-то!
«Светлый, словно в забытые восемнадцать…»
Светлый, словно в забытые восемнадцать,
В срок Моисеев вышел на лунный посвет.
Мямлит чудак: к чему тебе оставаться —
Мелкой монетой с обрыва… Но что-то кони…
Вихрем помчались, серебряно-белые искры
Цоканьем звонким о вечный гранит высекая!
Кони послушны, кони отчаянно быстры —
Гонят аллюром, не ведая близости края.
Взлаяли псы о вечности и покое,
Вскинули руки рясы – моли прощенье!
Степь утопил океан, взрыли север горы,
В лет, вороные, что вам грехов отмщенье!
Терпки и жарки густые чернила в жилах,
Сгинуло время встречи свинца и сердца!
В этом карьере больше свеченья жизни,
Чем в вековой тиши ожиданья смерти.
«А ночью крики так же голодны…»
А ночью крики так же голодны
И, на столбы фонарные оскалив
Беззубых уст осклабленные рты,
Поют о милосердии на сваях.
Гляди, как не тревожен детский сон,
Его не сокрушат ни гонг вокзальный,
Ни покидающий затвор патрон,
Ни бронзовость молитвы синодальной.
Отвратны вдохновенье немоты
И баба озверелая с весами.
Что тебе надобно, о гений темноты
С залаченными солодом глазами?
В стопах не отражаются следы
Исчисленных седыми волосами.
Вся сила слов в источнике слюны.
Закончатся и эти танцы с псами.
***
Однажды я видел, как солнце восходит с юга.
Как птицы заходят от жажды свинцовой смерти,
Как в вакууме бездны звезды сжирают друг друга,
И кровь между ними золоченной сталью чертит.
Однажды я слышал голос отчетливо, ясно.
Испытывал плач, приглушенный веками. Странно,
Казалось, что это зегзица ночная страстно
Скорбит над птенцом, погибшем в полоне странствий.
И сколько ни кликай, а небо – помост на плахе.
И сколько не выплач, а солнце уйдет на север.
Устав от удушья объятий звериных страхов,
Вселенную в пыль расшивает осенний ветер.
«Ночь великаном лиловым укроет дома…»
Ночь великаном лиловым укроет дома,
Схлынут веселье и звонкие игры двора.
Градом салютов цветных города разискрит,
Шагом шуршащим баюкая детские сны.
В небе сквозь брешь облаков разгорится звезда,
В комнату светом проникнет приветливый взгляд.
Тихо играется в складках гардин ветерок,
Словно по струнам скользит, распеваясь, смычек.
Спрятался в щели под дверью испуганный свет,
Он от меня прибежал передать вам привет.
Сказку расскажет и тихую песню споет,
В страны далекие вас отправляя в полет.
Свет пролетающих фар осветит потолок,
Брызгами струн пробежится трамвайный звонок,
И, разгулявшись по комнате, тени зверей
Легким дыханьем развеют волнение дней.
Нет, не разбудят вас ночи густые шаги,
Легкое прикосновенье лиловой руки,
Взгляд вдохновенный, фигур увлеченных игра —
Я их просил ваши сны охранять до утра.
«– Как живешь ты, мой друг? – Как все…»
– Как живешь ты, мой друг? – Как все.
Закрываю глаза под утро,
Отдыхаю, когда во сне,
А когда от похмелья урну
Обнимаю. – А как семья?
– Что семья. Все здоровы, живы,
Мы вчера покупали сливы,
Захотелось им киселя.
– Чем живешь? – Сочиняю повесть.
– Ты пришли почитать! Веселость
есть в твоем зародыше стиля.
Стих саксонский мне опостылел.
– Соглашусь. Пустота, условность…
– Слышал я, тебя душит совесть?
– Совесть – что! Понятие от-
носительное. – Икаю в трубку,
нарочито салфеткой шурша.
Говорю – Помехи. – Опять лапша! —
Друг смеется, и мне веселье,
Несмотря на тугое похмелье,
Что опять я в обнимку с урной,
И вообще разговор сумбурный.
– Может, встретимся, выпьем кофе?
– А давай, ты в какой эпохе?
– Погоди! – Слышу грохот окон,
Оживленный столичный гомон,
Стук копыт и колес железных.
– Друг, встречаться нам бесполезно,
Слушай! – (пластик легко поддался)
В телефонную трубку ворвался
Шорох шин и звонки трамваев,
Мат пьянчуг и залетных чаек
Плач. – Века нас с тобой разделяют,
хорошо, дозвонился, мог бы
Не застать. Меня ждали в морге,
Не поехал. – А что? – А надо ль?
Не родня мне, не друг успоший.
– Звали как? – Имена все в прошлом.
Человек, может, был хороший,
Только падок на женщин и деньги,
Слышал, пил он, и пил как лошадь,
У жены уворовывал серги
И менял в ломбарде на водку.
– Все же, звали-то как? – Не помню.
То ли Генка, то ли Володька.
Сам-то как? – Ничего, все так же.
Мы вчера хоронили Сашку.
Говорят, сам подлез под пулю,
А легенда темнее ночи,
оскорбили намедни очень,
и, дуэль поутру назначив,
Ускакали куда-то в дачи,
Там же гордость его смирили…
– А по-нашему застрелили.
Как супруга? – Все тот же кашель,
Ни микстуры тебе, ни капель
от проклятья ее. Грехами
духовник ее все изводит,
и в молитвах весь день проводит.
– Да, родился не в той эпохе.
– Времена, что в собаке блохи,
Все не выбрать, одно, не больше.
– Да и наше, скажу, не проще.
Суета, болезни и войны,
Так что можете быть спокойны
В вашем веке, поверь, отрадней.
– Что ж, пора закругляться, рад бы,
Поболтать, да дела. Приветы
От меня всей семье. Приметы
Ты мои не забыл? – Да что ты!
Ты у нас и сегодня в моде,
Хоть считаешься чем-то средним
Между лестницей и передней.
– Ну, пока. – До свиданья. – Вечер.
Дома тишь, как в церковный полдень.
Хорошо как! Дружище вспомнил,
И как день прошел не заметил.
***
Радуга реей. Очный завет.
Каждое утро окно в рассвете.
Легок и весел рассвета свет,
Что прижимает людей к планете.
Стол. Не бессмыслен, но безголов,
Рук нет и ног нет, клетчатой тройкой
Вишу над белой стаей листов,
Словно покойник над свежей койкой.
Хлюпает лист и хлопает глаз,
Новое время в аккорды вены.
В тройке – эмалированный таз.
В койке – штампованные эмблемы.
Хлоп по эмблеме – ожогом штамп.
Жребий клопа – кормом синей птице.
Дичь журавлиная – по местам,
Каждому верному – по синице!
Стая синиц, что пираний гам,
В стае синиц журавлей пожрали.
Мастера место – подложный храм,
Мастер просил и ему соврали.
Мастер не кройки – мастер шитья,
Шьет обескровленной дланью бренность.
Каждый мертвец звончей соловья,
Каждое слово – воронья ересь.
Каждому мертвому пить да есть,
Лютому зверю – воды да сена,
Мышечной массе и крест, и лесть…
Снять бы костюм. Да поддать коленом.
Где вы, песчаные львы пустынь,
Где вы, о птичьи мои печали!
Раз мой костюм не учил латынь,
Так для чего ему таз морали?
Вылить иль выпить? Луны труба,
Лишь проявившись в лазурном небе,
Сразу трубит и зовет туда,
Где отдыхают потомки Феба,
Радугу жадно жует жираф,
Зебра в березовой роще рыщет.
Вечер.
За шарфом окна закат.
Слово
внутри и снаружи.
Дышит.
«Палитра партитуры…»
Палитра партитуры,
ансамбль логоса, хаоса и формации.
Тысяча голосов-апостолов
крылатые черно-белые,
глядят ласково. Поют.
И все – в одном стихе.
Слышите! Шепот,
крик, плач, смех,
гнев тенора,
бешенство баса,
сопрано страданья и страх.
Странно…
Это ли звук музыки,
это ли вязь извилистая
выжженых райских птиц
или пронзительный писк
азбуки Морзе —
ленты, бегущей в ночи?
Точки-тире.
Каждая – бусинка или стеклярус,
золото слова размен – плети,
складывай в ряд
этажи небоскребов,
о-лов-ом плавленым клей
бледную сажу веры верлибров.
То ямб крадется и стремится,
как хорей за амфибрахием
лучистым парусом метнется в океан,
а там…
Тянет и тонет на дно, но…
Над водами вод голос его все тот же,
на волнах играет солнечный луч,
струится, куражится и
гаснет под царственным валом,
а с небоскреба
падает царь, знаменье завидев.
Парус, прости…
«Лис обернулся к Принцу, увидел море…»
Лис обернулся к Принцу, увидел море.
Море сурьмой синело среди пустыни.
Зыбью играя, ветер принес собою
С дальней планеты запах степной полыни.
Лис посмотрел, казалось ему, на солнце,
В небе над морем летели обнявшись двое.
Бросился Лис в песчано-соленую россыпь,
Там его ждали Роза, Змея и Ворон.
«Да, я видел тебя и был снова влюблён…»
Да, я видел тебя и был снова влюблён,
И, в объятья тебя заключая,
Я не знал места встречи, не помнил имен,
И твой образ с туманами таял.
Я тебя поднимал выше снежных вершин,
Выше неба лазурного края,
Два пера робко в нежную кожу вживил,
К самой дальней звезде увлекая.
Они вырастут в два белоснежных крыла,
И парения свет лебединый
Очарует планеты, и смолкнет Земля,
В притяженьи своём обессилев.
Звезды выстелят свет необъятности сна
Новый мир для двоих открывая,
Мы его пролетим, и крыло у крыла
Станут птицами нового рая.
И мгновение здесь разольется на век,
Твои крылья с моими сольются…
И сорвутся два лебедя к сонной Земле
И людьми на рассвете проснутся.
И пусть это мираж, и ты только в пути,
Но придешь без стыда и печали.
Я уверен, что сбудутся все мои сны.
Мне они
никогда
не лгали.
«Крикнуть мгновенье…»
Крикнуть мгновенье,
как Пушкин, воспеть,
но нет.
Вегас все также горит —
он у каждой планеты свой.
Вот он – в олдскульном шкафу
белозубый стоит скелет.
Мой. Рядом еще белозубей. А этот – твой.
Мы обменялись ими.
Они – известно – родня.
В лагере летнем когда-то гостили их
Может быть дочери, может быть сыновья…
Дьявол дери, да это же были мы!
Что там за правило – воду хранить в ручьях —
Мы прожигали, мы пожирали жар
в цепких обьятьях, нейронных лучей-речах
Среди подобий слившихся в танцах пар.
Выйдя на свет, запевали шутовский гимн,
Право учить хомяков, увы, не отнять.
Камень-кремень на башне кому-то светил,
Вот бы этот фонарик домой забрать.
Все что случилось в Вегасе – в Вегас ушло.
Нечего в памяти будней скелет хранить.
Здесь подитожу – а было-то хорошо!
Клею наклейку – можем и повторить!
«Сок человечьего сердца…»
Сок человечьего сердца,
Сочащийся через швы,
Зарей заштопанных наскоро
Ржавой иглой. Вы —
Сока этого производство
Наладили, утренние, в халатах.
Вымолишься Яхве, Аллаху,
Олимпа божковому сонму —
Хватит!
– Не хватит. Не хватит!
Течет, вырождается сором,
Бурей рубиновой ори,
В полночи волчим воем,
И немь облакается новью,
Оком высветленной фонаря.
И снова, латая, заря,
Лапает сердце иглой.
Лает цаплей цепной
Узорчатое стекло
Составившей расписание,
В халате и полотенце:
Время – отдать страданию,
Час – собирать блаженство.
И час до алмаза выжав,
Выстелив млеком стихию звезд,
Время взверится рыжей
Жалящей искрой слез.
И сердце изноет из жалости,
Швы натянув струнами,
И выльет горчичной сладостью
Соки густыми струями.
Часам и блаженство простишь,
И время выгонишь вон,
Только б тугие швы,
Под натиском этих волн
Настежь не разошлись.
И портнихе доверив с дугой шило
На хирургию главной мышцы,
Выпросить шов с небольшой щелью.
Пусть дальше сочится и дышит.
«Я хочу прошептать…»
Я хочу прошептать
тебе
о любви
И не просто так, но
Чтобы сон трепетал.
Чтобы в наше окно
Дождь отчаянно бил,
По стеклу растекался
И в дом проникал.
Я хочу рассказать
тебе
о любви.
И не просто так, но
Чтобы ветер дышал!
Вырывался из плена
Задернутых штор,
Расплываясь туманом,
За горло держал.
Я хочу прокричать
тебе о любви.
Только так, чтобы свет
Не исковывал страх,
И исполненный счастья
Ласкал корабли,
Облаками лакал
Знойный воздух в горах!
И поэтому рвусь
И реву как бунтарь!
Ветровой не судья
И снега не тиски!
Этим ревом звериным
Вскипающий дар
Миллиардами солнц
В небосводе искрит!
Пусть эпохи под натиском
Ливней и гроз
Разгоняют фантомы погасших костров…
Пусть другие подхватят
О верности роз
И о сладости яда
Остренных шипов.
Замолчали, но слышен
Мелодий прилив,
Океанистость слова —
Основа основ.
И беззвучие бездн
Парусами пронзив,
Выдох выльется песней
Во веки веков.
Я хочу прошептать,
Я хочу рассказать,
Я хочу прокричать
И поэтому рвусь,
Ветром парус наполнив
И выплеснув грусть,
Я на шёпот ответный
Зарей отзовусь.
«Кто… Кем дано, пытательное днесь…»
Кто… Кем дано, пытательное днесь…
Вериги тьмы смело, из бездны бросив
В лет суету и чувств нестройных взвесь,
В туман сомнений, молнии вопросов?
Случайность ли? Скучал бесплотный дух,
Летал, изнемогая прикоснуться…
Из одного в забаве сделал двух
И улетел, но обещал вернуться.
И каждый – топ извилистой тропой
В брызг красок, хруст музык и пыль поэзы…
Томится в клюве с печенью иной,
С другого кожа в год три раза слезет.
А в прочем, есть и здесь расчет всему —
Беспамятство – цена билета в веру.
И к морю сладострастия текут
Все ручейки земли и нет им меры.
И эта краткость века истечет —
И в очередь очередного братства…
Когда-нибудь начнут
стремительный отсчет
С рожденья моего года-богатства.
Пока плывем…
***
Луны ночная
ваза пролита.
Мое «пора» —
перо точить о стразы.
Не вижу. Это мора-
торий дна.
А муза? Муза…
Муза пьет из вазы.
По капле звуки.
Каплет мысль, как кровь
(из раны на плече).
Железо-запах-вкус…
А все туда-же.
Пришел с щитом варяг
И скачет на мече,
А мысль не врет
и с каждой каплей гаже.
Ах, вздрогнули
и взморщились,
В глотке,
как в глотке —
Вынюхал, занюхал.
С туманом лунным
на одном витке,
А на другом
упрямо лезут в губы.
Ноктюрн накрылся.
Горе-воин, враг
Пришел сюда
размахивать щипцами.
А ты ему размашисто,
В кулак
(Слегка соприкоснувшись рукавами).
Помилуй, кто там?
Боже или бомж?
Не все ль равно,
Молиться непрестанно
Устал. И под свинцовый дождь
Излился люд брезентовый
С зонтами
На высев доброго.
Десницею махнув
(А шуйцей ухватив за подбородок),
В межу дорожную
Посеяли мохну.
Никто и не разглядывал спросонок.
Не даром что
посмеешь, то пожнешь —
Пожатье рук.
(Смеются метастазы).
Луны выходит
Бледноликий круг.
И лунь разлитье лун
Вычерпывает вазой.
ТИТАНИК
А глыба плыла и пела
за кованных в цепи морем.
Плыла, уложив копыта
под сонную серую морду.
А глыба плыла и пела
с улыбкой в густых гаубищах.
Щурилась (многоглазка!),
Курила дым божедома-угольника,
слившего солнце в горло труб,
а луну распихав по карманам,
как тридцать серебряников.
А глыба плыла и пела.
Бежала!
Ни волны ее не пугали, ни мухи!
Боялась кровосмешения Ра и Ми,
поэтому шла в темноте.
И шел из семи тысяч труб
дым божедома,
а ветер дул в спину —
коптил зрачки – их все закоптило.
И было то – август, двадцать второе,
В обратном порядке апрельского ида,
В тот день, когда зрел злак,
и зрачок пожирал его камни (подачка!).
На глыбе улыбчивы жители.
Моллюски-малышки.
Каждому меньше века.
И боцман, и юнга – перепись сепаратизма —
высокие лбы и глазища
испорченной девы – Марии.
Мария не пела – рожала.
Кто слышал стоны ея – плакал в голос.
Кто видел муки ея – смирялся на месте,
как старый советский географ-и-богослов.
А глыба плыла и пела
Под плач, стоны и хоры.
Но в темноте.
Не видно ни пса, ни мыла,
и только Мария выла —
рождался дитя!
И радость была и мистерия,
плакали скрипки, дельфины
бились о зеркало моря – истерта тропа,
трубы рычали (в них солнце!)
Все чередом своим. И…
Кто глыбе хозяин?
Нет глыбе хозяина!
Кто глыбе слава?
Сама себе слава и рыба!
Дитя убиенных невинно
моллюсков-малышек.
Они пели лихо и каждый
потел в иллюминатор и на
воды. И видел не воду, не небо.
А видел угар угля из семи тысяч труб.
Во имя отца. Отрожалась Мария.
Первым заплакал голкипер —
трижды он плакал, а после и каждый рассвет —
охраняющий войско от града.
За ними рассмеялась Мария,
В горсть собрала всех
моллюсков-малышек.
Но не пели они – без крыл —
мухами расползались.
Они голодали, жужжа,
а черные дыры глазищ
полиглазного чудища (не циклоп же!)
Оскалив стекло, грызли хлеб.
А моллюски-малышки
Бежали с ладоней Марии домой,
на голову глыбы. И там веселились.
Чернили хлеб, впрочем, он оставался бел.
!Они в море пили пером вино!
А тот, кто родился (некто!),
вырос рывком, в мгновенье секунд.
Жалел он малышек-моллюсков,
Поющих о разных звуках.
И шел дождь.
Он плакал над телом Марии,
Горбом повернувшись к глыбе,
И казалась та меньше
писка моллюсков.
А если растянешь веки
в фокус веков,
То за гробом дитя
вращается голубь-яйцо.
И плачь не в помощь.
А некто шел и не видел, и
Вдавливал в волн свинец
отставших тварей, и те
попарно парили и
становились отваром
веры-Марии.
Шел некто, шагом, дышал.
Один шаг – море, два – океан!
В три шага он – землю!
Семь тысяч шагов прошел – два ока!
Семь тысяч вздохов – и не заметил,
задел краем ризы…
Скорлупь раскололась, малышки-
моллюски без скрипа погибли.
А трубы хлебали волны – поили солнце.
Двенадцать раз погибали. Но…
Их некто спасал! Должен он
стать наислабейшим моллюском.
И он был им. Но не спас, а убил.
Скорлупь заливалась водой до воли!
Два шага сделать ему и – спас! Но!
Жаль: делает минимум три.
В единстве своем – ледяная твердыня!
И что ему глыба-скорлупь, скрипы и скрепки!
(А та продержалась три отче, три радуйся и до пророки)
Стучало внутри и снаружи, как азбука морзе.
Дышало вокруг, не внутри.
За здравие и упокой не успели.
Она утонула.
Выходит, самоубийство.
«Еврейский – не райский…»
Еврейский – не райский.
Ах как бы не врать мне!
Ни в орды, ни в армии
Полки – полки
хризантем христианских,
набок поставленных ставленников
буквиц-скелетов без мяса.
– Эй, ряса!
Снимайся с вешала,
пой панихиду по Эльбе!
Звони хрустом коленных суставов и позвонков!
Звонко!
Коней разменяв на вечность ваучера,
Что ж ты молчишь, товарищ маузер?
Раздеться советам по камню!
Камю не оставив ни шанса, ни сроков.
Сталь закалилась в клятве икре и орлу
Над сталью подстилкой.
«Гиперстрокой век просыпается, хор сотворяя цербером многоголосым…»
Гиперстрокой век просыпается, хор сотворяя цербером многоголосым
Я,
На столе
Среди крошек хлебных,
Фантиков смятых
И почек вербных
выстилаю труп.
Гут —
пишет туманный критик,
Первым вступив в двоеборье.
Гением мальчик
(второй)
Выслюнив пальцы,
В сенила лирику окунув,
Бредит о я.
Зря.
Этих открытий
Мильон на квадратный дюйм.
Сколько их в солнце
звенящих струй
Бьется о колокольный суглинок,
Смывая его с человека.
Выну
Солнечный мячик
Из тайника кармана
И подарю ему.
Пусть забавляется зайцем
И скачет за ветром,
Ищет меня.
Это прекрасно, когда
Солнце в окно и око,
Рацио терпит будильник,
чистку зубную и завтрак.
Пора.
Выльет лавиной мильярдноголовый
(Третий, четвёртый – каждый исчислен)
На труд.
Вагоны и ноги, колёса и голова.
У эскалатора свалятся,
Пингвинами раскачаются,
Склонятся жирафами
Оком в ладонь, неба не видя.
Вот бурлаки!
Впрочем, к чему вам
Чёрная бездна иззвезданной пропасти неба?
Вам бирюзы за глаза,
облако выпустишь, лучик прикроешь —
хандра.
Да и то ни к чему вам.
Небо как небо.
Так, твердь,
Не на что опереться.
Самолеты и птицы —
Нет места!
Плавятся в кресле,
Улыбку на рожу светскую натянув,
Смотрят в экран соцсетей,
Твиты пускают,
Посты компостируют,
Попутно звеня предложенья.
Так и неделят пожизненно,
Ищут меня.
И с пятницы до воскресенья
Ищут меня.
Лучше, когда просыпается
Рыжая Ева.
Облокотившись, смотрит в окно
И смеётся слезой.
Тонкая шея,
Алые губы, высокие скулы —
Портрет.
Встанет, вздохнёт
(нежна обнаженка!)
легким движеньем
Тонких запястьев
Окна разденет,
выщурится на восток.
Пьёт сочность фрукта
И ищет меня.
Только клопы и лягушки,
Плоскость воды измеряют,
Считая круги,
Мыши со львами в союзе
По стае и прайдам,
Да птицы крыла
От пещеры до гнёзд
Не ищут меня.
Им не до звёзд.
Что там вначале?
Слово и слово это о Я?
Кто ж обессловил вселенную до меня?
Я рифмовал задолго до родов Солнца,
Задолго до гиперстрофического хлопка!
Вначале было дыхание.
Дыхание вечности —
Это число вам дарю —
Солнце с Луною встретят друг друга
Семьдесят семь по семь единиц и нулей
в бинарной системе.
Так рождена Земля.
Так она и погибнет.
В шесть дней написал поэму —
Все гармонично
Знаки и звуки
Расставлены по местам.
Песня вселенной!
И вот неувязка – петь некому.
Пришлось сочинить человека.
По трафарету.
Побочный эффект Великой поэмы.
Ходит двуногий, двурукий,
бескрылый. Урод.
Извилистый, как змея.
Забывчив, как глина.
Он все равно умрет.
Дал ему три с половиной мильярда шагов,
И половины-то не пройдёт.
Пусть ищет меня.
Нет, не найдёте меня в строке словозвездной, взбудившей век,
И в пустоте микронной
Нет меня.
Нет.
Я распылился в градах карманных,
В голосе рваном странствующего Варравы,
В искренности праведного обмана
И смехе играющей детворы.
Смотри —
Там я.
В недрах сердец,
В трепете бабочки,
В шуршании стрекозы.
Ищи же меня,
Отправляясь в полёт
На три с половиной мильярда
Шагов,
Творенье мое,
О, побочный эффект
Первого выдоха
Этой Великой поэмы.
«Листья октябрь сжевал и сплюнул…»
Листья октябрь сжевал и сплюнул,
Колкая плеть назойливого дождя
Высекла иглами медные руки
Северным ветром свергнутого вождя.
Здесь он стоял ссутулив плечи,
Грома раскатом пел: здесь будет град!
Город рождён. Этот город вечен.
Выдержит город
истление и камнепад.
Выстоит город под сталью каленой,
Цветами ковры грядущему выстелит,
Срытый в песок, укрытый волной соленой,
В полдень салютом празднично выстрелит.
Здесь он стоял ссутулив плечи,
Здесь он стоит
В звоне бронзовых глаз.
Здесь, над снежными валами кречет
Городу гимн клекотал не раз.
Голодом здесь умываясь, дети
Соль выбирали из выветренных глазниц.
Временем выли, рассыпавшись в пепел
Книжных историй, исплесневелых страниц.
Город исстроен, фениксом выжил,
Сирином райские серенады высмеял,
Выпалил лета и солнцем рыжим
Кроны, взлелеяв, в парках высеял.
Здесь будет город! – летели птицы,
Звоном железным тенькали поезда…
А где-то за медью озолоченного возницы
Сияла на шпиле Северная звезда.
«К промерзлой пашне сгибался конь…»
К промерзлой пашне сгибался конь,
И омывала его роса.
Судьба Пегаса, на казнь ладьей
И словом. Вонзала в рассвет звезда
Из холодов, из вакума тьмы,
Из глубины человечьих душ
Свой луч. Никто не дошел. Дары?
Да что там! Никто не донес и луч.
А он, согревая ребристый круп,
Сметав с травинок крупу росы,
Смешал с землей изнуренный труп.
Минули минуты, затем часы.
Шел сын. И всюду чернилась ночь,
Так густо, как не мело века.
А сыну навстречу – внезапно! – дочь.
Обоим казалось, что казнь легка.
Но то ли свет – мимолетный свист,
А может, синь, как гудрон, густа…
И сколько ни пел белошеий прист,
Да только выжила пустота.
И конь стал легче, чем звон секунд,
Снежинкой хрупокй взметнулся в синь,
Травой взроптал шестидневный труд,
Лишь голос раскатисто моросил:
«Спи, легковечная, спи звезда.
Всем детям твоим колыбель мелка.»
Но луч разбивая о ясли сна,
Мела она, как не мела века.
«И каждая секунда дышит смертью…»
И каждая секунда дышит смертью,
И день, и год,
Хребты хлеща безжалостною плетью.
Как дождь идёт
Она, тиха, спокойна, равнодушна,
Ей власть дана
Касанием дыхания послушным
Рабом царя
И воина, и робкого младенца
Прижать к себе,
И самое чувствительное сердце,
И жгучий гнев.
По капле, по секунде, по удару
Идет она
Из каждого колодца или крана,
Двора, окна.
Ее владенья – мир и каждой клети
Кумир она
И над богами огненною плетью
Занесена.
Мгновение, продлись не больше века
Или замри
И расстоянье в миллион парсеков
Определи
Душе последнего излитого в трёх лицах,
И в той дали
Вселенная из слова сотворится,
И снова ты
Пойдёшь своей излюбленной тропою,
Зажжется плеть.
Прожить мгновенье, встретиться с тобою
И умереть.
Но смерть меня
от жизни не избавит.
Ее каприз
Мгновеньями, секундами, веками
Восславит жизнь.
«Звенели каждым прутиком в степи…»
Звенели каждым прутиком в степи
Под дребезжанье пахотных орудий.
Здесь удобряют пепел, и в пыли
Насаждены не боги и не люди.
Не боги и не люди не поют
И равнодушны к птицам и закатам.
Сердцебиеньем насыщают грунт
Не боги и не люди, но солдаты.
Не боги, но солдаты, шагом марш!
И, двигаясь, невзрачные колонны
В веках не остывающий шабаш
Собратьями бескрылыми заполнят.
Бескрылые собратья, на земле
Не всем из серебра вина и хлеба…
Дорога в небо кроется в стволе
И стуке учащенном где-то слева.
Угодья пуль! А поросль была?
И стонет сердце вечного солдата.
Из-за плеча обрывком от крыла
Выглядывает дуло автомата,
А впереди болотистая топь.
Дожди и травы согревают брата.
И в человека обращает дробь,
Врезаясь в сердце бывшего солдата.
И пыль мягка и сладок пепел. Вдох —
Последний ключ живой вернется в землю.
Не царь, не раб, не человек, не бог,
Но вечная земля под вечным небом.
«Сегодня нарушают хронологию…»
Сегодня нарушают хронологию
Надломленного дольками столетия
Источники издушно-хромоногие
Цветущего коричневым полессия.
Они бредут, отрапывая полости
И каждою травинкою отравлены.
Искрят изррядренные ветряные травести,
Строча окрылками о кремлекол окравленный.
Хрустели кукурузе песнь одичную,
О сталь язык кровавили в усердии,
Одежду гарантируя приличную
В излюбленном прокрустовом посмертии.
Летите, мимолёты воскресения!
Миро слюдой точите буквоядственность!
Оспойте глаз основ высолонения
– Да будет! – Равенство, свобода, государственность!
«А мы ни живы, ни мертвы…»
А мы ни живы, ни мертвы.
Мы неполживы.
В садах (узоры, змеи, львы!) сажали ивы.
А птицы пели поролон —
ах, жизнь – субботник!
В глазу – лорнет, в мозгу – патрон.
Босой сапожник.
В саду висело все село —
развеселялось!
Веселье по земле мело —
переселялось.
Закрыто! О, не выходи! За дверью громы!
Мой висельник, навеселе вздохнем у моря.
Лети, мой маленький Пегас,
лети в гестапо.
Тебя, как таракана масс,
раздавит тапок.
В окно не будет моросить,
не будет стужи.
Здесь не свеча, здесь керосин —
метет не хуже.
Стоим – ни живы, ни в седло,
в глазу с шерманом,
у нас есть рай – играй, Садко!
Звени, шарманка!
Там ночь, здесь день, между секунд
не врут ни разу:
«Я подзарядный заратустр – расставить вазы!
Попарно, шагом, на редут – редуктор жизней.
Здесь закаляют сталь, куют ключи отчизны!
Из них прольется молоко – луна в бутыли!
Мольба – любовь, в кроватях – кровь,
а мы – отплыли».
С ветки на ветку, лист-корабль!
Звериный парус!
Я зубочистки нарезал
из генераллов!
И каждую – мое дитя – опеленаю.
Гори, гори, мое життя, мое не знаю.
Мое ничто, мое нигде,
мое не с краю.
Откуда столько магдалин и минестрелей!
Откуда марши зверь-людей? Ах, все в лорнетах!
Плывет в стакане мавзолей, как мавр в лампасах.
А сверху – чуждый элемент —
пэр-то-риканцы,
Они вшивали в гобелен риторик фланцы.
Один из них – в меня вживал —
О, взгляд в живое!
Гусиным жалом грудь пронзал, ища героя.
Он много писем мне читал и много сказок,
Он только точной рифмовал —
солнечнофразно!
Налево шел – рывок труда, направо – левый.
Так и бродил туда-сюда
без прав и гнева.
О, как же той зимой мело!
Морозы злили.
Он вскоре умер. Прах его
омовзолили.
А мы – ни меры, ни верх дна.
Так, гул могильный.
Ах, ничего не говори,
Не говори мне.
«Он умер в среду, под закат…»
Он умер в среду, под закат
И небо в смерти проклиная.
Забытый под огнем солдат,
Без бурь и молний над Синаем.
Без имени и без родства
(Родня живет на жарком юге)
Он всех опередил, отстав,
И, щеки выложив на блюде,
Полслова выжать не сумел
Из уксуса упругой губки,
И выжечь в сердце не посмел
Ребра украденного шутки.
Он умер, столько дней прошло —
Апостолы остыть успели,
И по столам веселье шло,
Вина и радости успенье.
Его простое ремесло
Истоптано и сыплет струпом,
И крыльев легкое перо
Развеяно с кусками трупа.
Достатком слов наполнен труд,
трудиться трупу – стерня жилья.
И он вдыхает по перу,
Крестом выклеивая крылья.
Он вылетит, крыло-к крылу
Перо к перу и, вниз не глядя,
Росу рассыплет поутру
И облаком в полях осядет.
Всех успокоит и простит,
Солдат всегда святой отчасти,
Какой бы формой ни светить
Звезде пленительного счастья.
МАТЕМАТИКА
Сумма зимней вишни и хромой лошади
равна напряжению в электрической розетке.
Сумма нуля и фазы равна воинственности площади
и страде вожделения лета в апреле.
Заснеженный март приносит плоды,
на засеянных плацах: иконы, свечи,
плюш зверей.
Все отзовутся именем Я на каждую искру,
Логос возвысит и самый последний пиит.
Будет – на льва рык, на орла клекот – география!
Оба оседлы, оба сидят на месте.
Оба – кровавую пищу, мы
лапу, но разница есть:
Мы идем.
Бравные, браво! Летят самолеты – салют мертвецу!
Гордому, смелому! Кончилась жизнь, не начавшись.
Кончилась жизнь и зачем бедолагам свеча на экранах?
Орден ему, мертвецу, пусть век не забудут!
Этому скорбь-солдаты жмут руку. Тому
режут марш-гимн и в небо салют-гром.
Но
га
от
пле
ча!
А тихая площадь ночами – озеро – полнится плачем,
и гулом ревет галоп мчащихся лошадей,
но вишня расскажет каждому сердцу любовную притчу,
розетка взискрит наслажденьем зимовья зверей.
А так, тишина близнецов и марины,
мелодий и ритмов бит – биология.
Учение – свет.
А после будет потом… А будет ли после потопа?
А было ли раньше? Все также и с зеркалом пью.
Все так же в цепях паутины стрекозы печальные плачут,
Все тех же в цепях вкушают стрекоз пауки.
И радуга будет заветом века,
Любые заветы века – наукой
В челе человека.
Сюда бы сады, соловьев… Да какие сады с соловьями!
Сюда паруса на тряпье – мыть асфальты садов,
Глушить голоса соловьев картавых ворон орденами,
да денно и нощно тревожить пустоты гробов.
Родная, ты спишь? Ну спи, мы тебя заболтали,
а утром весна. И апрель.
Представляешь, родная, апрель!
Пора. Брезжит утро. И грезь за окном.
День дня – это логика.
Смерть снова споткнулась об обязательность снов.
«Человек уходит…»
Человек уходит,
когда устал
от смены сезонов
или когда пора.
В остатке
лишь мраморный пьедестал,
Цифро-история,
код и фото овал.
Человек не увидит
лиц и печали слез,
и ему не важен возврат
когда-то пропавших ложек.
В предрассветном тумане
все та же лошадь
жует овёс.
И все так же с вареньем
спешит к медвежонку ёжик.
Человек уходит,
когда нет сил
сделать вдох огнивом,
а выдох словом.
Он уйдет,
проси его, не проси,
он уйдет больным,
он уйдет здоровым.
Слезы с воем
оденутся в тишь,
и вскоре
заискрится солнечный
зайчик в ленивой луже.
Дети выйдут
в люди,
но кто-нибудь выйдет
в море —
человеку ни здесь, ни там
проводник не нужен.
Человек уходит,
когда нет снов.
Человек уходит,
когда остыл.
Человек уходит
и от костров,
побросав в огонь
оперенье с крыл.
Человек уходит
одетым
в чужую соль,
Не успев простить и, увы,
не успев проститься.
До свиданья.
Свободно место,
свободна роль.
Оперенье,
истлев,
обернется
из мифа
птицей.
«Не накуриться. Курят иконы дым…»
Не накуриться. Курят иконы дым,
Блекнет сусаль крестов под сурьмою смога.
По горизонту птиц перелетных клин
К дому плывет, разливая по небу волны.
Вот уже слышен малиновый шум, и с крыш
Капли последнего снега асфальт омыли.
Смотрит, застыв, на певчих весны малыш,
Изредка трет глаза от колючей пыли.
Вышел из недр неба искрящий хор,
Зелень вот-вот расплещет цвет изумрудный.
Слепит глаза то ли пыль, то ли ливня звон,
И надышаться весенним приливом трудно.
«Музыка…»
Музыка
Дышит
На кончиках
Пальцев
Только когда
Они
Прикасаются
К струнам ли,
Клавишам,
Долго ли,
Коротко,
Цепким объятием,
Трением, волоком…
Музыка слышит,
Как утренний колокол
Звенья мелодии
Воздухом вытолкал,
То ли расплакался,
Может быть, высмеял
Беженцев рая,
Отставших навеки
Пасмурным вечером…
Ангелом, нечистью
Ляжет на веки. И
Легкою поступью
Где-то украденной
Солнечной девочкой
Встанет у деревца
Зашелестит ветвями и листьями,
Вновь то ли выплачет,
Может и высмеет,
Узников рая. И…
Теплым дождем,
Раззадоренным мальчиком,
Легким шмелём
Прожужжит над полянами,
Ветром поднимет
Росу над посадками,
То ли с горчинкою,
Может и сладкую.
Морем пройдет
И, остыв в океане,
Гомоном стай
Приземлится на площади,
И прогарцуют
Печальные лошади
Клацаньем цокота,
Режущим ржанием.
Полуживая
Эхом и радугой
Встанет, окинет… Откинет пустое —
Звонко, ли, глухо ли… Все, что пристало!
Спрыгнет с вершины
Под рев магистралей
И возвратится к истоку свечения —
К узникам, беженцам,
В муках, сомнениях,
К кончикам пальцев,
К прикосновениям.
К тем,
Кто её
Вызывали
Дыханием.
«Нет, весь я не умру…»
Нет, весь я не умру.
Умру, не весь.
Каленым привкусом во рту
Останусь. Здесь,
В полете трепетных стрекоз,
В огне свечи,
В каштане ласковых волос,
Ручьем в ночи.
Нет, весь я не умру.
Умру не весь.
Мелодий голоса вплету
В паучью сеть.
Морозным утром на окне
Совью узор
И устремлю с луны к земле
Совиный взор.
Нет, весь я не умру.
Умру не весь!
Росой осыплюсь поутру,
Взойду, как лес!
Над тесной кроной из цветов
Споют орлы!
И легкий звон моих шагов
Услышишь ты.
«А звери зверели и пели рык…»
А звери зверели и пели рык,
Учили ученье, а толку – кварк.
Здесь нет площадей, не до рынка рук
И бьется зверье за поход под танк.
За равную боль, за свободный труд,
Картавя, ревел да косил леса.
Леса поднялись за металлом в грудь,
И каждая веточка, что коса,
И каждый листочек – на корм зверью,
И каждая почка – зерно за жизнь.
Не жаль, что нет места зверью в раю,
Его на торговлю неси – барыш!
Что, барышня, башня не Вавилон,
На общие беды длинна коса?
На каждую свору – сухой закон,
На каждый листочек своя слеза.
Есть время – есть песни. Есть лозунг войн.
От века да века шакалий визг.
От века до века звериный вой,
A между веками кочует жизнь.
И не ошибиться, не плавя свай,
Не встать тому, кто лежачей всех.
И жизнь – лишение права на рай.
И смерть – лишение права на грех.
Коньюнкт культур
Август. И новости загнанны,
С благами, стройками смешаны.
Главные новости с главными
Слиты бетонными брешами.
Думали, плыли и сплавились
Сквозь рукава в подмосковие.
Пели, играли и славились,
К травле стучали подковами
Морзе с Эзопом без пафоса
(энтузиасты от общества).
К битве рапсодов с Танатосом.
К битве высоких с Высочеством.
Тенью в папахе на бреющем —
Цапля за злато карманное —
Цап! И упрятало в лежбище
Странника среброглавого.
В крик осаждатели лежбища:
Странники, сиднем сидящие,
ждут медный грош с черным хлебушком,
Дышащие, настоящие!
Дышащие, сребролюбые,
Златом за лацкан оттроганны:
Уx! Не дадим русолобого
На истерзанье поганому!
Долго ли коротко ль… Нечего
Распространяться безумию.
Все бесконечное к вечеру
Съестся голодными курами.
Сиднем сидящие в лежбище,
Лыжью лежажие в карцере.
Сгинула правда в убежище
За развлекательным панцырем.
ДЕНЬ ДЕВЯТЫЙ
Огнь воскресе! Cвятый, святый!
Бегите, люди, прочь – под землю.
Да будет ночью необъятной
Все, что доселе было светом.
Да будет ночь отныне алой,
Да будут звезды лить на землю
Густым и липким покрывалом.
Да будут тверди жалить змеем.
И было слово, стало дело.
Наветы лгали, став заветом.
И до исподнего задело
Советом вычурного света.
Четверка мчала. Твердь молчала.
За делом новым стало слово.
Не ново все, что жизнь алкала,
Не ново, заново не ново.
Огнь воскресе! – трубный голос —
Огнь воскресе! – Тьмы рожденье! —
И струпьями ссыпался колосс,
Мешая запах ржи и тленья.
И ветр, вихри порождая,
Кренил колосья к покрывалу,
А кони рвали, бились, ржали,
Колосья хлебные сжигая.
Да будет тьма. Вернись к началу,
Под теплый свет большого взрыва.
Спит бытие под одеялом,
Пока не чиркнуло огниво.
День первый. Снова было слово,
А после слова дни прекрасны,
Все, до шестого, дни – основы.
Седьмой – Шабат, воскресный – Ясный.
ПРИШЕЛЕЦ
В. Сосноре
Цели шире, пришелец!
Я тебе – неподмога.
Я тебе – недорога.
Я тебе – неумелец.
Цели даль, мне, не целясь,
Не попасть, не увидеть,
Пропасть возненавидеть
Человеком осмелюсь.
Песню спой мне, пришелец!
Прокричи, проскрыпи хоть,
Прошепчи, промычи хоть.
Песен нет, дай пословиц.
Нет пословиц, плавь слово,
Только голосом хрупким,
Воздух вытолкни хрупом,
И плыви в одеяло.
По морям-океянам
Парус скальпелем слепит,
Синь бескрайнюю слепит
По законам Бертрана,
Мчи, наполни дыханьем
Паруса огневые,
Словозвуки сырые
Обессмертят порханьем.
Что ж, пора мне в дорогу —
Цели даль под прицелом.
Не достанусь ворогу,
Не приклеюсь, пришелец.
«Вечерняя Москва. Беглец метро…»
Вечерняя Москва. Беглец метро.
Лениво остановится вагон,
Вспорхнёт с платформы птичее перо,
Заденет люстру – затрепещет звон.
Не вечер и не день, но звучен грохот,
Ленивый зев погасит серебро:
Обрушится хрустально-звучный рокот,
Забьется в полночь птичее перо.
Останемся! Вагоны по крыльцам,
И перья разлетятся в ночь по норам:
Еще неоперившимся птенцам
Здесь заново придется строить город.
«Я сплю без снов и говорю без смысла…»
Я сплю без снов и говорю без смысла,
Пою без слов и в музыке нет нот.
Молчу, когда читают «Ныне присно…»
И страшно отказаться от забот.
Мне весело, хотя вокруг всем грустно,
Не скучно, хотя здесь от скуки мрут.
Я счастлив, когда вдруг взыграют чувства
И больно, если эти чувства врут.
Смотрю, не видя грани горизонта
И слушаю, не слыша сердца стук.
Я на войне, с невидимого фронта
Из пустоты стреляю в пустоту.
«Моя минута тишины…»
Моя минута тишины
Утонет в гуле войн,
Затихнет в шуме маяты,
Сольется с кровью бойнь.
Щелчки моих пустых секунд —
Мой стройный хор сапог,
И кузнецам венцы скуют
Для пары рук и ног.
Молчи, ударом за удар,
За взрывом грянет взрыв.
Летит подстрелянный Икар,
Бессмертен и бескрыл.
Ты гол и светел, значит чист,
Но выдох твой тяжел.
Полет твой и незрим, и быстр,
И дух не поражен.
Молчание под хор ура,
Под ужас алых стен.
Танцуют дети по гробам
В защиту перемен.
Над школьником синела синь,
Теперь же воет высь.
Тяжел свободный вдох рабынь,
Убийства детский визг.
Молчание мое, молчи,
Молю тебя, молчи!
Стекали слезы со свечи
И плавились в печи.
И каждая слеза – Икар,
В крыле его пером
Лети! Я смог! Я сосчитал —
В секунде миллион.
«Мир ближе – руку протяни и…»
Мир ближе – руку протяни и
Витрина лжи да ртуть в стекле правд.
Нам – время карт, в ладонях мир цифр,
Плакат наук и вход-пароль прав.
Плывет луной из песни слов вор.
Из лести кож и зла орды пел
И плыл, внезапно вор упал – мертв.
Вне мер, вне сект и космос – вдох вер.
А космос спал, что звездам твой век —
Подросток сна, ему в седьмой день
Непросто спать, уму в трудах – миг.
Проспорил ум, теперь дела дел.
Ходил вдоль рек, ступал стопой в гладь,
Ловил рыбак и отпускал в жизнь.
Кому цена, кому лоскут в пядь,
В гробу весна, над ним легенд нимб.
Сказали раз – лететь копью в грудь,
Сковали щит, но грудь копья ждет,
Взревев, толпа одела крест в медь,
Презрел его и жертва в дым, в гнет.
Что дым в дали, есть по-страшней гнев:
Вонзай копье – услышишь звон-хор,
Басы вверху споют фальцет вер,
А свет на свет искрит из лжи гром.
И все на всех подразделил трон,
На веслах всплыл и в жерле стал пить.
Он слово в воды, нам кругов горн —
Так в роды племени плывет жизнь.
«Остановись, мгновение, на миг…»
Остановись, мгновение, на миг
И отстранись от белого огня,
Но вот твой шепот перешел на крик,
И гимн взлетел, как знамени змея.
Остановись, мгновение, кто здесь
Зловоние духами насыщал —
Тот не молчал, не верил, не прощал.
Тот в каждый рот распихивал ту взвесь.
Мгновение, нет правды не земле,
Нет правды ниже – там чужие стопы,
А истина ступает по золе,
Гарантами свободы по окопам.
Остановись, мгновение, кричи!
Кричи как никогда, зови на смерть!
Не смердам молчаливым куличи,
Но пасынкам отравленное есть.
Мгновение, замри, как век назад,
Тебе ли в эти тридцать три версты
Кидать по сторонам свои персты
И возвращаться в колокольный ад?
Руби канаты, цепи, вашу твердь!
Мгновение на сморщенных коленях,
В санях, в грязи, по сантовым ступеням —
И смех, и грех. И давит грудь смотреть.
Остановись, мгновение. Пусть Он
Ни разу не поспорит о душе.
Но и Иов тогда был убежден
Любовью, обличенной в неглиже.
Попасть на остров тихих мудрецов,
Где щит не пробивается копьем,
Где по утрам сто тысяч соловьев
Поют молитвы за чужих отцов.
Остановись, мгновение. Он жив!
Метафора – удел другого бога.
А нам удел – печальная дорога,
Огнем от стана душу отженив.
«Чудовищ разума кормить…»
Чудовищ разума кормить
Нет сил и протрезвев согреться.
И ты торопишься простить
В ненасытимой мести сердца.
Все тюрьмы теорем изрыть.
В одной – другой захороненье.
И ты стремишься полюбить
В кровавой сочности явлений.
Да будет абажур светить,
И взрежут строки буквы-плети!
И ты смертельно хочешь жить
В неутолимой жажде смерти.
РУССКИЙ
Старый негр не знает самум, пассат и муссон,
Он не помнит горячую мягкость песчаных дюн.
И в любую погоду в пальто на старый фасон,
В шляпе фетровой под старой аркой поет «Ноктюрн».
Старый негр не любит солнце, ветер и дождь,
Хрип и кашель пугает прохожих, собак и птиц.
Под пальто пятьсот самогона, буханка и нож,
Да печальный ноктюрн отражением двух столиц.
Нет, не снится ему первобытных страстей аллюр,
Упаси его Бог проснуться лощеным франтом!
Он хрипит во все горло жизни своей ноктюрн
И попутно погоду ругает отборным матом.
«Замерло все вокруг, ничего не слышно…»
Замерло все вокруг, ничего не слышно.
Капли тумана бьют по замерзшим листьям.
Солнце, как ни старались, пока не вышло,
Время добавив тонким серебрянным кистям.
Режет туман и глаза забывают радость.
Кутает землю густая морозная влага.
Что до рассвета? Всего полчаса осталось.
Там где нет света, ничто не приносит блага.
Небо как будто светлей и украдкой смотрит
Из-за угла, осторожно, боится словно.
Белый туман, как хозяин, по кругу ходит
Шагом и лед под стопой обращает в волны.
Ночь на исходе, но тишь. Не найдется птицы,
Той, что веселую трель по утрам заводит.
Небу с землею никак невозможно слиться
И на востоке, солнце украдкой всходит.
«В будущем будут будни…»
В будущем будут будни:
С вечера и под утро
Слышится голос трубный —
Медного гида вопль.
Стайками, ручейками
Ткутся в часы минуты,
Звездными светляками
С небного каплет кровь.
В утро, в луженой луже
Солнце проснется трезвым,
Свет его заперт в Лувре,
За платяной броней.
Солнцу без света – скука,
В луже плескаться – тесно:
Солнце встает без бунта
Ало-больной зарей.
В полдень цветные дали
Пестрым дорожным метром.
Стоптанные сандали,
Стелятся пыль и смог.
В рубище тело солнца,
Пахнет смолой и миртом,
Реют цветные кольца
В шаге усталых стоп.
В вечер домой, к обоям,
В мягкий покой пижамы,
Каждый пером-изгоем,
Вырванным из крыла.
В очаровньи ока,
В свете электролампы,
Для продолженья рода
Множатся ноль и два.
Ходики бьют к зарплате,
Тенькают звуки утра —
Мальчик в ружье солдатом,
Девочка – Бога мать.
Снова крылатых в ощип,
Расквартируют перья.
Даждь недостойным, Отче,
В ночь одесную стать.
ПОЭЗИЯ
Я за любые звуков крепленья,
Тембров нотной россыпи зги.
Поэзия – это кроны деревьев,
Корни, вырванные из земли.
Я за любое единство знаков,
С грифельной ссыпанного доски.
Поэзия – это цветение злаков,
Семян в иссохшей почве ростки.
Я за любой генератор веры,
Спирта паров, или крови чернил.
Поэзия – это бледные стены,
Труп отопленья, патронов сплин.
Я за любые музы приметы,
Шлюхи иль ангела во плоти.
Поэзия – зычный выдох поэтов,
Прогорклая слепь и вонь немоты.
Я за любую глубокость амфор
И степень пружинистости софы.
Поэзия – это парад метафор
Хор строк и первая скрипка строфы.
И пусть миллиарды звёзд поблекнут,
И каждой песчинке – огнище мзды.
Поэзия – это смерть человека
И
рождение
новой
звезды
ВОИН У ТИБРА
Ноябрь на исходе
И к Тибру подходил
Усталый воин.
Разбиты его латы,
Меч и копье затуплены, в крови.
Усталый воин плакал.
Он шел к реке, влача
Трофеи и доспехи,
И плачем Энио
Молитвы воссылал.
На серых камнях Тибра
Сидел усталый воин
Царства мира.
Он в чистых синих водах
Пыль, слезы, кровь смывал с меча и лат.
Он плакал и кричал,
Печальной песнею
Эрини восхваляя,
А капли слез и кровь
Осолонили Тибр.
Конец слезам-молитвам. Море слез
Cхоронит штиль под бремя войн.
Ценою в вечность каплю
Расплавит Тибр в водах своих синих.
Усталый воин встанет,
Любуясь блеском лат,
Отточенною сталью,
Из уст остывших вод
Напьется новых сил.
Б. ОКУДЖАВЕ
Над истиной паря,
Гори, огонь, гори.
На смену декабрям
Приходят декабри.
Дороги проложи
До белых городов
Без правды и без лжи,
Без сирот и без вдов.
И кто-то путь пройдет,
И дымом в города
Вошедшим пропоет
Прощение звезда.
А нам в твоем дыму
Во тьму не виден путь,
Свой дым в Его дому
Развеять не забудь.
Неистов и упрям,
Гори, огонь, не тлей.
Ах, сколько к декабрям
Положишь декабрей?
«Я люблю своих старых подруг…»
Я люблю своих старых подруг
И, заслышав шагов тихий шелест,
Я боюсь, мимо дома пройдут,
Если дверь отворить не осмелюсь.
Их встречаю за круглым столом,
У подруг моих разные вкусы,
Песни терпким вином разольем
Из росы и из солнечных бусин.
Веселитесь, подруги мои!
Веселитесь, и я вместе с вами!
Выпьем песен весенние дни,
Пока сонная осень зевает,
Пока лето за челкой густой
Озорные глаза укрывает,
А зима белоснежный покрой
Лишь задумала и вышивает.
Песня стихнет, весна, постарев,
Расцветет монотонной листвою,
Пережив или перетерпев,
Осветится румяной зарею,
Зазвенит рьяным светом бокал,
Его резко весна осушает…
Говорит: «Хорошо, что не ждал,
Вот и лето уже поспевает…»
Лето песню свою разольет,
И бокалы покажутся жарче,
Рассмеется: «Травой порастёт,
Слишком зелено, осенью ярче!»
И взглянув на веселье ее,
Распрямив разноцветные плечи,
Осень в наши бокалы нальет
Песню грусти и радости встречи.
Промолчит, опрокинет бокал,
И прольется осенняя песня,
Занимая чужой пьедестал,
Как законом добытое место.
Засидимся, в короткие дни
И за жизнь, и на жизнь постареем.
Подряхлели подруги мои,
Но листва поутру забелеет
И воспрянет подруга зима,
По бокалам мороз разливая.
Пригубив ее песню едва —
Губы, точно огнем, обжигает!
Хорошо. И проси не проси,
Время каждая верно отводит.
То ли дождь за окном моросит,
То ли это подруги уходят.
Я люблю своих старых подруг,
Как бы мы с вами не величали
Бесконечный таинственный круг,
Я всегда их всех вместе встречаю.
«Тихо…»
Тихо.
Только сочатся капли…
Кап. Кап. Из глаз
Неба.
Солнце со скрипом закрыло лето.
Я слышал это не раз
За шелестом шага.
Бега.
И колокол зверем плачет,
зевая,
И кличет локтем.
Весело растанцевалась
стая
Псов в инистом поле.
В стылой постели зрели
И ночь наполняли храпом
Дыханием рваным медведи.
В колкие кутались лапы
Тощие сосны и ели.
Звенели каждой хвоинкой. Травы,
Желтея, сгибались, млели.
Птицы повисли плодами,
Чивикают, греясь.
Их у корней сторожат
лисы и змеи.
Дождь изрезвился камаринским роем.
Крылья расправил ворон.
Голоден, от того и голос
Холоден, беспокоен.
Тошно и ветру играться в осеннем зелье.
Выросла ночь, сгустилась, пожрала месяц.
Лес засыпает, считая один, два… десять.
День перекрашен и прекращен,
ударен о землю небом.
Время
листва
засыпает
узорным пеплом.