Георгий Герцовский
Мытарь

…И избавь нас от воздушных мытарств.
Из молитвы Николаю Угоднику

   Издательство «Снежный Ком М»
   ИП Штепин Дмитрий Вадимович

   www.skomm.ru
   E-mail: contact@skomm.ru

   © Георгий Герцовский, 2023
   © ИП Штепин Д.В., 2023

Часть первая
Выход найден?

Глава 1

     Кто меня враждебной властью
     Из ничтожества воззвал,
     Душу мне наполнил страстью,
     Ум сомненьем взволновал?..

А. Пушкин. Дар напрасный, дар случайный…

   Красная кладка стен. Кирпичного цвета плитка на полу. Окон нет. Под потолком лампа, рассеивающая резкий, желтый свет. Он блекло отражается от кафеля. Помещение размером с маленький сарай или туалет ― но нет ни лопат, ни горшков. Пусто, чисто. Пронзительно желто от гнусного, раздражающего света. Слышится шум прибоя. Или это кажется?
   Как давно я здесь? Где находится это место? И… Кто я? Я ничего не помню.
   Наверное, это сон. Тела своего не вижу, могу летать, зависать под потолком, но не могу дотронуться до стены. Не могу покинуть этот прибрежный сарай. Такой сон. Но он бесконечен. Мне кажется, что я тут уже очень, очень давно.
   Почему-то мне невероятно одиноко. До отчаяния, до слез. Одиноко и жаль себя. Но пожаловаться некому. Могу только опуститься на пол, плакать без слез и слушать шум прибоя.
   Я опускаюсь и слушаю. Бесконечно долго. Очень хочется прикоснуться к кому-то теплому и родному. Прижаться. Пожаловаться. Но я не могу проснуться, как ни пытаюсь. Стараюсь раскрыть глаза, но не чувствую век. Как-то же я просыпался раньше. Просыпался? Раньше? Когда? Где?
   Кто я?!
   Где я был до этой красной комнаты? Как меня звали? Где я просыпался?
   Да, я просто в кошмарном сне, в котором у меня отобрали память. Надо немедленно проснуться…
   Или все же не сплю?
   Умер? Разве так чувствуют себя после смерти? И если умер, кем был до этого?! И был ли?
   Красные стены, пол, потолок, лампа, свет, шум прибоя за стеной.
   Как давно я здесь? Вечность?
   Стены, пол, потолок, желтый свет, расслаивающий воздух вокруг лампы на еле видные дольки, похожие на апельсиновые. Я могу летать, проходить сквозь лампу, зависать под потолком, но не могу пройти сквозь стены комнаты. Не могу закричать. Не чувствую запахов. Но слышу и вижу.
   Сколько времени я здесь? Сколько времени вижу эти стены, лампу, потолок, этот пронзительный свет?
   Я здесь давно. А где был раньше? Наверное, в забытьи. Дни, месяцы, а может быть, годы я был здесь и будто в полусне. Сейчас проснулся, и мне необходимо вырваться отсюда!
   Красная кладка, шум моря, апельсиновые дольки…
   Нестерпимо, невыносимо больно в груди, то есть там, где она должна быть, если бы у меня было тело.
   Стены, потолок, пол, лампа. Одиночество.
   Всякий раз, когда я вспоминаю, что торчу здесь уже давно, что очень давно пытаюсь вырваться отсюда, мне становится нестерпимо тяжело, даже больно. Кажется, что я задыхаюсь, хотя знаю, что дышать не могу.
   Вот я опускаюсь на пол, смотрю на лампу, стены, потолок, дольки… Я даже не могу нормально думать ― только обрывки мыслей и чувств. Но откуда-то знаю, что когда-то умел и думать, и чувствовать.
   Наверное, я неприкаянный дух. Кажется, так таких называют. Кто называет? Где я это слышал? Наверное, я всегда был таким ― не умел ни спать, ни дышать. Не тот дух, которым становится человек после смерти, а тот, который всегда лишь бестелесный призрак. Кажется, в таких духов верили индейцы и шаманы.
   Индейцы? Кто это? Откуда и почему всплыло это слово? Не знаю. А почему я помню, что такое апельсин и его дольки? Здесь нет никого, кто бы мог рассказать мне все это. Нет никого, кто способен произнести слово. Здесь из звуков только шум прибоя и скрип покачивающейся на креплении лампы. Она скрипит еле слышно: криб… криб…
   Кто я? Как отсюда выбраться? Как проснуться? В конце концов я бы просто исчез, но здесь находиться сил больше нет!
   Стенка, лампа, потолок…
   Так как долго я здесь? И откуда знаю про время?
   «Дольки апельсина», скрип лампы, матовая плитка пола.
   Я не могу так больше! Это должно прекратиться! Хочу перестать задыхаться, мучиться от стыда! Видеть эти проклятые стены и желтую лампу!
   Пол, стены, дольки, прибой…
   В сотый раз пробую пройти сквозь стену… Упираюсь в кладку. Могу рассмотреть ее подробно ― до малейших сколов и трещин. Но пройти сквозь нее не могу. Почему, если тела нет?
   Шум прибоя будто стихает, лампа светит чуть-чуть тусклее, больше ничего не меняется. Я все там же: то плаваю под самым потолком, то опускаюсь на пол, то скольжу вдоль стен. Но вскоре снова и лампа начинает светить ярче, будто даже сильнее, чем раньше, и шум прибоя становится громче.
   «Криб… Криб…»
   Кажется, что кто-то или что-то держит холодной рукой мое сердце и легкие, ― стиснул, и держит. И холод этой руки пронзает меня.
   Лампа под потолком расчерчивает желтые линии. Они ― не в воздухе, они внутри моей пустоты. И это не свет пульсирует, а моя боль. Не прибой шумит, а волны ужаса от одиночества то и дело вздымаются и опадают.
   «Кр…и…п… Кр…и…пп…»
   Вот лампа замирает. Прибой за стеной превращается в легкий шелест волн по песку.
   Я опускаюсь на пол. В который раз пытаюсь себя рассмотреть, но там, где должно быть тело, ― лишь пустота.
   Я мечтаю вернуться туда, откуда возник. В ту пустоту, в которой был до сих пор. Что это было ― сон или смерть, ― не знаю. Как и не знаю того, как вернуться.
   Снова опускаюсь на пол. Долго лежу и смотрю снизу. Глаза не закрыть ― их нет. От сарая не спрятаться. Мне не исчезнуть. Мечтаю, что когда-нибудь снова впаду в спасительное забытье.
   Наверное, я все-таки дух. Просто незримый житель тонкого мира. Но духи считаются выдумками. Кем считаются? Почему? Не помню. И разве я ― выдумка? Нет, я есть: без тела, с обрывками мыслей и памяти, но я существую.
   Мне страшно, а чего я боюсь ― не понимаю. Но ведь страх почему-то сжимает мое сердце и давит на грудь, которых нет!
   Мне больно. Апельсиновые протуберанцы лампы как-то усиливают эту боль. Делают ее пронзительней. Наверное, было бы легче, если б я сидел в темноте. Тогда бы мне не казалось, что я ― на операционном столе, на котором удаляют душу.
   Как же отсюда выбраться? Связно думать не получается ― мои боль и страх преграда, через нее не пробиться мыслям. Они утекают, как песок сквозь пальцы, нигде не задерживаются, не приводят к итогам. Зато чувства почти материальны. Порой мне кажется, что они крепче окружающих кирпичных стен.
   Кто я? Как здесь оказался? Как отсюда выбраться? Как прекратить эту боль внутри? Или выбраться, или исчезнуть, вновь окунуться в то небытие, в котором я был ― как? Повторять эти вопросы ― это все, на что я способен. На что способен мой несвязный рассудок.
   Я летаю по комнате, залитой пронзительным желтым светом. То зависаю под потолком, то барражирую вдоль стен, то опускаюсь на пол, то подлетаю к лампе.
   Сейчас бы выпить! Да накатом! Да сразу сто пятьдесят! Чтобы отлегло, забылось… Чтобы жар алкоголя хотя бы ненадолго растопил холод в груди.
   Выпить? Да, это средство, но откуда я помню это?
   В тысячный раз пытаюсь пройти сквозь стену. И вновь лишь структура кладки, сколы, трещины…
   – А-а-а!
   Шарахаюсь о стену, желая пробить или убиться. Но мне не больно. Просто будто кто-то подушкой стукает по голове. Глухо, пыльно, но никакой боли ― кроме той, что в груди.
   Обессиленный, опускаюсь на пол. Хочется плакать, но нечем. И некому.
   Ложусь на пол так, чтобы не видеть апельсиновых долек желтого света.
   Сколько времени прошло с того дня, как я очнулся? Если мерить время страданием ― вечность.
   Снова начинает раскачиваться лампа: «Криб, краб»… Волны, кажется, вновь поднялись. Но мне не взглянуть на прилив, не вдохнуть морского воздуха. Я ― в пыльном, кирпичном сарае и обречен тут остаться. Один на один со своей болью, вдвоем со своим одиночеством.
   «Криб… Криб…» ― лампа. ― «Ш-ш-ш», ― море за стеной. ― Желтый свет. Потолок. Стены. Пол…
   «Крип… Крип-п…» ― тише. ― Прибоя не слышно. Потолок. Апельсиновые дольки. Стены…
   «Криб… Криб…»

   Я не знаю, сколько еще проходит времени. Я сижу на полу, смотрю то на лампу, то на стены и потолок, страдаю от боли в груди и холода. Плачу без слез. Я бы давно сошел с ума, если бы было с чего сходить. И было ― кому.

   И вдруг. Я вижу. Его.

   Оказывается, у меня могут быть галлюцинации. Мне кажется, что я вижу маленького карапуза в синих штанах с помочами. Его, конечно, нет в моем сарае ― малыш всего лишь мираж, лишь движущаяся картинка. Помню, что такое называется «синематограф». Изображение тусклое, размытое, едва различимое, хотя, в отличие от фильмы в синематографе, ― цветное.
   Я ликую. В череде мучительных суток без смены дня и ночи появляется хоть что-то, на что можно смотреть, кроме лампы и потолка. Я тянусь к ползущему мальчику, прекрасно понимая, что коснуться его не смогу.
   Малый ползет по ковровой дорожке. Рядом книжный шкаф, детская кровать с деревянной решеткой…
   «Люди всегда взаперти», ― почему-то думаю я.
   Отраженные пятна окон ложатся на синюю попу в штанах, на бордовую дорожку… Все очень размыто, и вправду как на затертой кинопленке, но я плаваю среди этих образов и испытываю восторг ― какое счастье видеть что-то, кроме дурацкого сарая!
   Даже о боли забываю.
   Малыш белобрысый, на вид ему меньше года. Он плачет, но не рыдает громко и взахлеб, а только подвсхлипывает. Будто уже устал плакать и теперь сосредоточенно ползет туда, где помогут. Как он выбрался из кровати с решеткой? Где его родители?
   Виденье меркнет. На месте балконной двери ― уже лишь пятно света, пола и шкафа в комнате и вовсе не видно, сам малыш тоже становится все призрачнее, все прозрачнее.
   – Нет! Только не это! Умоляю! Кто-нибудь! Бог, дьявол, кто-нибудь! Спасите! Не дайте уйти этому. Этот мальчик… Я его откуда-то знаю! Ему надо помочь!
   Но видение расплывается. Все отчетливее желтый свет лампы, стены, пол, потолок.
   «Криб, криб»
   – А-а-а! ― кричу, пытаясь зацепиться за исчезающую картинку. В ужасе от мысли, что вот-вот она исчезнет совсем, пытаюсь ворваться в мираж ― нырнуть в него. И у меня кое-что получается! Почти исчезнувшее виденье вдруг становится чуть отчетливее и шире. Пятно балконной двери так и остается пятном, но становится больше и темнее, зато комната и ребенок неожиданно светлеют, словно на негативной фотопластинке. Но ребенка и комнату я будто бы вижу боковым зрением, мой взгляд неотвратимо притягивает черное пятно балкона. Мне становится страшно, я хочу от него отвернуться, но не могу, ― меня словно затягивает.

   Я падаю в воду. Гулкий всплеск эхом отдается под небесами. Но самих небес не видно ― только серая хлябь облаков. Берегов по сторонам не разглядеть, они с трудом угадываются в темноте. Такое чувство, что я в подземной реке внутри огромной пещеры. Сзади меня слышится оглушительный собачий лай. Словно сразу несколько огромных псов надрывают глотки. Этот лай разносится под сводами пещеры, множась многократным эхом.
   Но меня это не пугает. Неужели я вырвался?! Я смог уйти, сбежать из проклятого сарая?! Это невозможно! И как это прекрасно!!
   Та ли эта река, что шумела за стеной сарая? Или там было море? Не знаю. И вообще, почему мне известно, что такое река, море и чем они отличаются? А откуда знаю о звездах и луне? Кто я? Эти вопросы я задаю себе целую вечность и целую вечность не могу найти ответа.
   Кажется, здесь у меня есть тело! Во всяком случае, я вижу свои руки в воде, плечи. Они призрачные, прозрачные, но есть хотя бы такие! Надо бы выбраться и рассмотреть себя.
   Начинаю всматриваться туда, где берег. Сквозь мрак просматриваются контуры черных деревьев, но больше ничего не разглядеть.
   Я плыву к берегу. Но тот почему-то никак не приближается, сколько я ни гребу.
   У меня была цель и мечта ― вырваться из кирпичного сарая. Вырвался. Теперь я свободен, но снова будто бы взаперти.
   Значит, это просто новый сарай. Просто теперь он такой. А тот малыш в видении просто проводник в новый круг ада? Наверное, так.
   Берег не приближается, я вроде бы все еще работаю руками, но почему-то начинаю тонуть. И вот уже смотрю сквозь толщу мутной воды. Мучительно хочу вдохнуть и вдыхаю… воду. Страха нет, только усталость. Может и хорошо, что все наконец-то кончится ― хоть как-то…
   Я иду ко дну и чувствую, как тускнеет сознание.
   И уже когда я почти касаюсь ногами дна, вдруг понимаю, что не хочу сдохнуть! В сарае так в сарае, в бескрайней черной реке ― пусть так!
   Но я хочу быть!
   Как только это подумал, меня снова поднимает на поверхность. Снова серый берег с черными деревьями, до которого невозможно доплыть, снова мутные небеса.
   И снова я не могу найти смыслов. Куда я плыву? Даже если и доплыву куда-то, даже если эти далекие берега через долгое время наконец-то приблизятся, что я буду делать там, куда попаду? Без тела, без памяти о своем прошлом, без знания того, кто я вообще такой?
   И снова начинаю тонуть.
   Но теперь уже не даю сомкнуться воде надо мною. Нет! Я хочу быть!
   – Зачем?
   Мне мерещится голос, раздающийся из-под небесного свода. И я уже не пойму, то ли я спросил себя мысленно, то ли вопрос был задан с высот.
   – Что ― зачем? ― кричу я в темное поднебесье.
   – Зачем ты хочешь быть?
   Нет, все-таки это не кто-то другой со мной говорит, ― это лишь мои мысли, но здесь, под темным сводом неба, они обретают кажущийся звук. Я понимаю это потому, что голос звучит одновременно с моими мыслями и формулирует так же, как я.
   – Я хочу быть, чтобы… чтобы быть! Чтобы со мной хоть что-то происходило! ― выкрикиваю я сам себе.
   – Но разве с тобой происходит хоть что-то хорошее? ― вопрошает голос из пещерного поднебесья или пустот моей головы. ― И разве тебе не было лучше, пока ты был в забытьи? Разве мытарства по заброшенному сараю приносили тебе радость?
   – А что, другого нет ничего? Только заброшенный сарай или небытие? ― спрашиваю я.
   – Нет, отчего же? ― отвечает Голос. ― Многое есть на свете. Но есть ли во всем этом смысл?
   Неужели я все это сам себе говорю?
   – Кто ты? ― выкрикиваю я в пространство.
   Молчание.
   – Мне то и дело кажется, что я говорю сам с собой!
   Молчание.
   Все то время, что мы разговариваем, мне не приходится заботиться о том, чтобы держаться на плаву, ― будто какая-то сила не дает утонуть.
   – Так какой смысл в том, чтобы снова быть? ― спрашивает Голос.
   – Я не знаю, ― отвечаю. После этих слов я вдруг опять начинаю тонуть. ― Но я хочу быть! ― кричу я, выплевывая воду, как кричат «спасите!».
   – Зачем?
   – Хочу… посмотреть мир! ― выпаливаю я первое, что приходит в голову. И снова перестаю тонуть.
   – Мир? ― говорит Голос. ― А какой именно? Миров много… Есть, например, Мир Ненависти. Мир Воздаяния. Мир Страха.
   – А нету ли Мира Любви? ― спрашиваю.
   – Нет. Миры ― места, где существа растут и меняются. Избавляются от глупостей, которые сами себе напридумали. Совершенных миров нет ― они не нужны, а мир, полный любви, и есть совершенный мир.
   – Хорошо! Тогда я хочу посмотреть любые миры!
   – Если я спрошу ― зачем? ― думаю, получу все тот же ответ «не знаю» или «просто хочу». Хорошо, будь по-твоему. Впрочем, иначе и быть не может.
   Несмотря на то, что последняя фраза также рождается в моих мыслях вместе со звуком Голоса, ― ее значения я не понимаю.

Глава 2

   Вдруг вдалеке справа я вижу лодочную станцию или что-то подобное. Она освещена газовыми фонарями, укрепленными на столбах. Я начинаю грести туда и на этот раз быстро доплываю. Выхожу на берег и понимаю, что теперь у меня есть не призрачное, а самое настоящее тело! О, как это здорово! Я снова есть!
   Я мужчина. Одет в мятый серый костюм, который почему-то совсем не мокрый. На ногах ― черные туфли, на голове ― серая шляпа. Но на берегу накрапывает дождик, и вот как раз от него одежда начинает постепенно намокать.
   Как я хотел этого ― снова быть! И быть человеком! Я откуда-то помню это чувство ― быть человеком! Я уже был им, а не всегда торчал в сарае или в черной реке. Надеюсь, этот мир, который передо мной, тот самый, из которого меня когда-то забрали и заперли в сарае.
   Вижу будку на краю станции. Иду к ней. В будке немолодой мужчина. Он спит. В растрепанной бороде застряла стружка моркови. Кепка сдвинута на затылок ― на нее, как на подушку, опирается сторож, откинувшись на спинку старого кресла.
   Давно, очень давно я не видел живых существ. Не видел людей. Если, конечно, не считать галлюцинации с малышом. Я соскучился по лицам. Стою и рассматриваю старика, не решаясь его будить. Потом возвращаюсь к лодкам. Дождик, к счастью, окончился.
   При свете луны и газовых фонарей могу разглядеть, что все лодки однотипны, лишь одна ― белоснежная ― смотрится новее и ярче других. Наклоняюсь к ближайшей и стучу по борту запястьем ― хочу понять, чувствую ли что-нибудь. Чувствую сырость и шероховатость древесины, холода от промокшего рукава. И запах! Я чувствую запах! В нем смешан дух реки, рыбы, мокрых досок, сырости и свежести! Как я, оказывается, соскучился по запахам!
   – Эй, ― кричит проснувшийся сторож, ― ты чего там обстукиваешь? Обстукивает он. Чужое поди, неча стучать.
   – Извините, ― говорю, повернувшись. Сторож уже покинул будку и смотрит, уперев руки в бока. ― Просто хотелось понять, из чего сделана эта лодка.
   – Ха, ― не улыбнувшись произносит смотритель, ― понятно, из чего ― из того же, что и у всех. Дерево просмоленное. У тебя что, из бумаги, что ли? Или, может, из камня?
   – Уважаемый, ― обращаюсь я к сторожу, ― а где у вас тут какая-нибудь гостиница? Мне бы попроще.
   – Попроще всем надо, ― усмехается смотритель. ― Или тебе хотелось бы в гостиницу, как вон та лодка? ― Он указывает на белую. ― Есть такой постоялый двор. Но надеюсь, ты ― не самоубийца. Иллаванта ― закон для всех.
   «Странное место. Видимо, в этом городе нельзя иметь ничего, что лучше, чем у других. Наверное, таких сразу грабят», ― думаю я.
   – Меня устроит любая гостиница, постоялый двор, харчевня, ― говорю и сам удивляюсь тому, что мой лексикон становится все богаче.
   Интересно, а на каком языке мы разговариваем? На каком языке говорил голос в черной реке? Если, конечно, я не разговаривал сам с собой. Помню, что языки бывают разные, но не помню, как называется мой.
   – Войдешь в город, иди прямо, никуда не сворачивай, ― говорит сторож. ― Сначала будет усадьба Шквола. К нему как раз не советую. Шквол из касты симютников.
   – Кто это ― симютники?
   – Ты откуда свалился? ― искренне удивляется сторож. Потом внимательно смотрит на меня, на реку, и добавляет: ― Из Воздамора, что ли, приплыл? И без лодки? ― Он задумывается, не спуская с меня глаз. ― Это геройство.
   – Что такое Воздамор, иллаванта? ― спрашиваю я. Нет смысла пытаться разыгрывать из себя местного.
   – Или просто сумасшедший? ― глядя с опаской, рассуждает сторож вполголоса.
   – Чем там платят? В гостинице?
   – Понятно, чем ― деньгами. ― Судя по взгляду смотрителя, он все более убеждается, что я болен на голову.
   – Где их взять? ― помогаю я ему окончательно утвердиться в этой догадке.
   Сторож пожимает плечами.
   – Я дам тебе денег. Иллаванта, ― вдруг говорит он с состраданием в голосе.
   – Да никакая я не иллаванта! ― начинаю я злиться. ― И не надо мне ваших денег. Скажите, где могу заработать? Может, у вас есть работа какая-нибудь? Лодки покрасить, например?
   – Уходи, пожалуйста. ― Он протягивает мне монету. ― На первое время тебе хватит.
   Я удивленно пожимаю плечами, но монету беру. Благодарю, прощаюсь и по тропинке поднимаюсь к городу.
   За кого он меня принял? За грабителя? Вряд ли. За какого-нибудь чиновника, который пришел с проверкой? А монета ― чтобы откупиться? Не похоже. Зачем же тогда дал мне денег? И что за иллаванта, о которой он все время твердил?
   Грязная улица, камнями вымощены только тротуары. По проезжей части двигаются телеги с лошадьми. Автомобилей ― я помню, что это такие безлошадные кареты ― не видно.
   Дома в основном деревянные, каменных мало. Но усадьба Шквола как раз из камня. Дом симютника ― надеюсь, я когда-нибудь узнаю значение этого слова ― отличается от соседних зданий. Он красного цвета, с ярким, вычурным фасадом, призывной табличкой: «Добро пожаловать в "Рай"». На приусадебном участке ухоженные дорожки, цветы, аккуратно постриженные кусты. Рай не рай, но выглядит пристойно, хотя и несколько вызывающе. Во дворе «Рая» тихо, не видно ни обслуги, ни гостей.
   «Спят, наверное, постояльцы. Или по городу гуляют», ― думаю я.
   Продолжаю подъем по улице, идущей вверх от реки. Вскоре вижу еще один постоялый двор. Дом невзрачный, на участке довольно грязно. Забор, табличка с надписью «Пестрая куропатка», даже лошади, привязанные у ворот амбара, ― и те выглядят третьесортно. Но судя по веселью и шуму, доносящемуся из окон, а также по количеству тех же лошадей и повозок, оставленных во дворе, понимаю, что эта гостиница популярнее, чем «Рай».
   Захожу. Дверь скрипит. Сразу при входе ― небольшая трапезная, столов на шесть. Все они заняты. В помещении дымно, шумно, весело. Пахнет пивом и жареным мясом.
   Ко мне подходит служащий. Его одежда не выглядит свежей, а туфли потерты и не чищены. Он молод, но уже с залысинами, хотя оставшиеся волосы блестят и тщательно причесаны. В памяти всплывают слова «коридорный» и «половой». По-моему, так называются должности подобных трактирных работников.
   – Здравствуйте, ― вежливо полукланяется прилизанный. ― Вы хотите поесть или снять комнату?
   – Здравствуйте. И то, и другое, ― говорю я. ― Надеюсь, этого хватит? ― Протягиваю монету.
   – Более чем, ― спокойно отвечает коридорный. ― К сожалению, в зале, как видите, совсем нету места. Могу предложить вам поесть на кухне или принести еду прямо в номер?
   – В номер, пожалуйста, ― отвечаю я. До этого я долгое время был в одиночестве, а теперь на меня свалилось сразу много новых впечатлений и я снова не прочь остаться один. Есть что обдумать.
   Тут у меня возникает новый вопрос к себе самому ― могу ли я есть? Наверное, да, раз сейчас, например, я чувствую желание опорожнить мочевой пузырь. Значит, мое тело реально и его надо питать и освобождать от лишнего.
   Господин приносит меню, состоящее из двух широких листов, но я его даже не открываю ― вряд ли быстро разберусь в названиях и составе местных блюд.
   – Есть какое-нибудь тушеное мясо с овощами? ― спрашиваю я.
   – Хм, ― коридорный на секунду задумывается. ― Есть рагу из цесарки с кабачками и помидорами.
   – Цесарка? ― пытаюсь я вспомнить. ― Это птица такая?
   – Конечно, ― коридорный смотрит с удивлением.
   – Хорошо, пусть будет рагу. И вина какого-нибудь, ― говорю. Мне хочется понять, способно ли мое новое тело на опьянение.
   – Есть розовое из Воздамора.
   – Отлично.
   Служащий «Пестрой куропатки» удаляется, но ко мне сразу подбегает мальчуган лет десяти. Он одет так же, как коридорный, даже чуть аккуратнее.
   – Принести багаж, лошадь накормить? ― спрашивает мальчишка.
   – Нет у меня, малыш, ни лошади, ни поклажи. Покажи только, где моя комната.
   – Пойдемте.
   Пока идем по коридору, по звукам и обрывкам разговоров из-за закрытых дверей, понимаю, что гостиница плотно заселена. Мой номер оказывается на третьем, мансардном этаже. Комната довольно чистая. Кровать, шкаф, табуретка и рукомойник. Скрипят половицы.
   – Сейчас принесу горячей воды. ― Мальчик подхватывает ведро, стоящее возле рукомойника.
   – Спасибо, ― говорю я. ― Парень, у меня с собой только одна монета. Если будет сдача, обязательно поделюсь.
   – Не надо, ― улыбается мальчик. ― Иллаванта! ― И убегает.
   «Что за иллаванта такая, в самом деле, ― думаю я, устало опускаясь на кровать. ― Божество, что ли, какое? Нет, этот мир ― не мой, не тот, который я знал ранее. Если я не выдумал, что вообще знал какой-то».
   Вскоре возвращается мальчик с кувшином горячей воды и полотенцем на плече. Процесс умывания и вытирания приносит много новых ощущений. Или давно забытых.
   – Уважаемый, ― обращаюсь я к коридорному, когда он приходит с подносом, накрытым большой, металлической крышкой, ― часто у вас так много гостей?
   – Почти всегда, ― грустно опустив голову, произносит тот.
   – Так что же вы… Не расширяетесь? ― Это слово вспоминается не сразу.
   Он поднимает удивленный взгляд.
   – Зачем?
   – Как зачем? Чтобы было еще больше гостей ― денег больше заработаете…
   – Так я и думал, ― отвечает коридорный, ― вы ― из симютников. Не бойтесь, я никому не скажу, ― спешит он меня успокоить. ― Но мы ― нет. Хозяин и так уже чуть не умер от воспаления легких, а у моей дочери ― близорукость. Мы с таким не играем ― наоборот, рады бы избавиться от половины посетителей.
   – Докучают? ― спрашиваю я, все еще пытаясь понять хоть что-нибудь в этом мире.
   – Докучают? ― переспрашивает коридорный.
   – Ну, дебоширят? Посуду бьют, дерутся, не платят?
   – Нет, что вы. Такое редко. Приятного аппетита. Через полчасика пришлю за посудой Грея, хорошо?
   Киваю, благодарю, принимаюсь за еду.
   О какой это праздник ― чувствовать вкус еды! Не знаю, так ли я ее чувствовал прежде, не знаю доподлинно, было ли вообще это «прежде», но есть и чувствовать вкус ― это истинное наслаждение! И легкое опьянение от вина погружает меня в еще большее блаженство. В этом состоянии я опускаю тело на простыни и, уже засыпая, думаю:
   «Вон ведь как интересно у них ― хотели бы меньше посетителей. Хозяин, видать, так устает, что заболел тяжело… Не пойму, правда, при чем тут дочка коридорного и ее близорукость?»

   Просыпаюсь рано. Чувствую себя отдохнувшим. Лежа в постели, подробно рассматриваю свое новое тело. Рука как рука ― мужская, с жилистой кистью и мелкими темными волосками по коже. Даю себе легкую пощечину ― неприятно. Интересно, а если я здесь умру, что со мной станет? Похоронят или мое тело растворится, и я снова окажусь в черной реке?
   Внизу трактира, в полуподвале, располагается мыльня ― так это помещение называет коридорный. Баня, только без парилки. Кадки, мочалки, мыло, служащие приносят горячую воду. Процесс мытья себя целиком не кажется мне непривычным.
   Когда, позавтракав, собираюсь уходить, подаю коридорному свою монету не без опаски, вдруг мало? Но получаю сдачу в виде трех монеток меньшего размера.
   – Прошу прощения, ― говорю. ― Как вы знаете я из этих, симютников… ― Тут коридорный прикладывает палец к губам и начинает озираться, будто боится, что нас услышат. ― В общем, иностранец я, ― заявляю, понятливо кивнув. ― И не очень разбираюсь в местных деньгах. Сколько у меня осталось и сколько потратил?
   – Четвертую часть потратили, ― отвечает коридорный, принимая заговорщический вид. ― Чуть меньше даже. ― Отсыпает мне в руку еще несколько крохотных монеток.
   – Тогда, это ― вам, ― говорю я и возвращаю ему мелочь.
   – Зачем? ― не понимает он.
   – Как зачем? Чаевые. ― Вот ведь какое слово вспоминается.
   – Какие?
   – Не важно. Просто, в виде благодарности.
   – Спасибо, ― пожимает плечами коридорный и уходит. Вид у него вовсе нерадостный.
   Мало дал, наверное.
   Выхожу на улицу. Долго брожу по местным улочкам, ― не на что взглянуть. Все
   какое-то серое, невзрачное, одинаковое. Даже когда здание зеленого, желтого или бежевого цвета, оно все равно кажется серым и невзрачным.
   Мимо бежит девчонка лет восьми. Косички, платьице с передничком, тетрадки под мышкой. Гимназистка, поди, ― решаю я.
   Вдруг из-за угла выкатывается коляска, запряженная двумя лошадьми, и чуть не сбивает малышку. Девчушка резко останавливается, но тетради вылетают из руки и падают в грязь. Девочка наклоняется, собирает их и плачет.
   «Бедная», ― думаю я и спешу на помощь. Помогаю отряхнуть тетради от грязи.
   – Послушай, не расстраивайся. Хочешь, я тебе новые тетради куплю? ― спрашиваю.
   Девочка трясет головой и хлюпает носом.
   – Так мне и надо, ― зло, сквозь слезы говорит она. ― Иллаванта.
   – Что? ― поднимаю я удивленный взгляд.
   – Сегодня я съела два любимых пирожных. Лёбик сказал, что не хочет, не любит сладкого ― кривляка он, всегда врет ― любит, да еще как! Вот я и съела его пирожное прямо у него на глазах, чтоб не хвастался! ― Девочка хлюпает носом.
   – Лёбик, это кто? ― спрашиваю.
   – Брат.
   – Погоди, ― выпрямляюсь я, отдавая последнюю тетрадь. Оттереть ее удалось вполне сносно. ― То есть, ты думаешь, что тетради упали в грязь в наказание за то, что ты поссорилась с братом?
   – Нет, конечно, ― высморкавшись в платок, говорит малышка. ― Я же не из Воздамора. Это мне за второе пирожное.
   – Не понимаю, ― признаюсь я. ― А еще ты сказала: «иллаванта». Что это?
   – Дяденька, вы откуда приехали? А! Понимаю! ― вдруг говорит девочка и чеканит, прижав тетради к груди. ― Иллаванта ― это главный закон Ладнора, который гласит ― за все хорошее всегда надо платить чем-то плохим! И наоборот ― если с вами случилось неприятность, жди, радость уже за углом!
   – А тебя, стало быть, за углом ждала коляска с лошадьми, потому что ты объелась пирожными?
   – Вы очень правы, дяденька! ― почти выкрикивает девчушка. От слез на ее лице не видно и следа. ― Большое вам спасибо за урок!
   – Мне-то за что? ― пожимаю плечами. ― Лошадь благодари.
   Девочка убегает довольная. Как бы опять на радостях не угодила в свою иллаванту.
   Вот, значит, как они решили?! За хорошее надо платить страданием и наоборот?
   Я начинаю вспоминать случаи, когда и кто мне говорил «иллаванта». Сначала на память приходит лодочник. Он упомянул иллаванту, кажется, дважды… Сперва, когда говорил про гостиницу, потом, когда давал мне денег.
   «Надо будет вернуться и расспросить его», ― решаю я.
   Но ведь скучно-то как! Ничего себе нельзя позволить, потому что понимаешь, что за каждую радость непременно надо будет расплачиваться печалью!
   Прохожу мимо гостиницы «Рай». Вспоминаю еще одно незнакомое слово «симютники». Я уже примерно представляю, что увижу внутри, но решаюсь зайти.
   Алые скатерти с бахромой, стулья с позолотой. А посетителей ― минимум. Думаю, то же самое увижу и в жилой части трактира. Заказываю пива, понимая, что и цены будут совсем другими, нежели в «Пестрой куропатке». Так и оказывается.
   «Вот бы найти собеседника, ― думаю, ― чтобы разузнать, чем же таким расплатился владелец «Рая» за всю эту роскошь».
   Мне везет ― разносчица оказывается общительной.
   – Хозяин ― глава местной ячейки симютников, ― рассказывает она. ― Он не считает, что за все надо расплачиваться. И своим примером всю жизнь пытается опровергнуть главное правило иллаванты.
   – И что, получается? ― спрашиваю и отхлебываю из стакана. Пиво прекрасное.
   – Не очень, ― сделав большие глаза и перейдя на шепот, сообщает девушка. ― Год назад жену похоронил, а недавно ногу сломал.
   «Ну да, конечно, ― думаю, ― теперь любое событие можно привязать к этой системе. А если что не сходится, то вопросы не к системе ― исключения подтверждают правила».
   – Он что, очень богат?
   – Да, ― кивает девушка с таким видом, будто ее спросили о чем-то постыдном.
   – Но ведь он эти деньги не только на себя тратит, разве нет? Ведь вся эта красота, ― окидываю взглядом роскошный зал, ― не для него одного. Она ― для людей. Значит, ему за то, что он другим приносит радость, тоже должно быть хорошо, разве нет? Чем не иллаванта?
   – Это не иллаванта, это другое… ― улыбается девушка. Но потом замечает, что из-за стойки на нее уже смотрят недоброжелательно и быстро сворачивает разговор. ― Воздаморцы это называют светом и тенью. Вам принести что-нибудь?
   – Да, ― отвечаю. ― Еще пива. А вы-то сами, ― спешу задать вопрос, ― тоже симютник?
   – Нет, ― улыбается она. И уходя, бросает через плечо: ― Я обычная. Просто работаю здесь.
   «Она кокетничает или мне показалось? ― думаю я. ― А вот интересно, как у них тут с этим вопросом? По логике, ладнорцы должны всячески избегать плотских радостей. Ведь они приносят удовольствие, насколько я помню. А значит, честные служители иллаванты всегда рискуют быть побитыми вскоре после оргазма.
   – Но ведь дети-то есть, ― размышляю я далее. ― Как же родители решают вопрос физической близости, ума не приложу? Может, приносят своей иллаванте жертвоприношения? Например, авансом за будущие плотские радости бьются о стену головой или садятся на раскаленные угли? И если бы это работало, сколько прекрасных объятий я должен бы получить за мое мыканье в сарае! Меня бы сейчас должны не пивом поить, а нектаром божественным. И на руках носить. Причем не по этой серости».
   Выхожу на улицу. Останавливаю коляску, прошу извозчика прокатить по самым красивым местам города. Судя по выражению лица, моя просьба его удивила. То, что открывается моему взору во время прогулки, вполне ожидаемо ― тот же унылый пейзаж однородной невзрачности. Если и попадается что-то красивое или яркое, ― можно не сомневаться, это попытка симютников бросить хоть какой-то вызов общей посредственности.
   Ночую снова в «Пестрой куропатке».
   «Понятно, ― продолжаю я размышлять, ложась в постель, ― если у меня что-то лучше, чем у других ― дом или лодка, ― за это придет расплата. Лишусь чего-то другого. Никто не хочет терять, вот все и стараются не выделяться. Появятся лишние деньги ― отдадут. Рассмешат ― постараются не смеяться. Зачем хохотать, зная, что вскоре будешь рыдать? Ужасная религия. Даже если она целиком придумана, одна вера в нее превращает людей в манекенов».

   Ну вот, я рассуждаю о религиях, о том, что хорошо, что плохо, словно мне есть с чем сравнивать. А вдруг там, в моем родном мире всё еще хуже?
   Но пока я ни на грамм не приблизился к тому, чтобы понять, кто я, откуда явился в тот сарай, как попал в черную реку. Вновь одиночество и холод стискивают сердце. Мне становится очень жалко себя. Будто я ребенок, брошенный в незнакомый мир, без матери, близких, родных… А вокруг все такое странное, страшное и холодное.
   Я сворачиваюсь под одеялом калачиком и, наконец, засыпаю.

   Утром, умывшись и выпив кофе, решительно направляюсь на лодочную станцию. Я хочу уплыть как можно скорее. Я хочу в другой мир, ― мир, в котором нет культа серости. Мир, в котором все натуральнее и роднее.
   А есть ли такое место на свете?
   Сторож тот же. И снова спит.
   – Любезный, ― говорю я, ― помню, что должен тебе денег и признаться, не знаю, когда отдам и отдам ли.
   – Иллаванта, ― пожимает плечами мужчина, ничуть не расстроившись.
   – Как мне доплыть до Воздамора? ― спрашиваю.
   – Зачем тебе туда?
   – Хочу взглянуть.
   – На тот берег тебя никто не повезет, ― сочувственно произносит смотритель. ― Туда нет пути.
   – Странно, ― говорю я. ― А как же розовое вино из Воздамора? Да у вас тут даже дети знакомы с нравами этого мира.
   – Да, да, это так, ― недовольно морщится лодочник. ― Но никто не знает туда пути. Кто и как оттуда доставляет вино и другие товары, не ведаю. Поверь, путник, я сижу в этой будке почти всю жизнь. Ни разу с той стороны не приплыла лодка.
   – То есть мне не попасть на тот берег?
   – Почему? Я этого не сказал. Лодки никогда оттуда не приплывают, а вот странные одиночки, типа тебя, порой появляются. Одни, без плота или лодки ― вплавь.
   – Но я приплыл не оттуда, ― говорю.
   – А я и не сказал, что приплывают только оттуда.
   – Что ж, ― выкрикиваю я, обходя лодки и направляясь к кромке берега, ― попробую вплавь.
   – Слишком далеко, ― кричит в ответ смотритель. ― За кустами ― две старые лодки. Ничьи. Возьми одну, потом брось посреди реки, когда доплывешь до тумана.
   – Спасибо! ― кричу, толкая лодку в воду. ― Пусть иллаванта дает тебе радостей в десять раз больше, чем печалей!
   Он тоже сквозь смех кричит мне что-то ― наверное, ответную шутку, ― но я уже не слышу. Прыгаю в лодку, устанавливаю в уключины старые весла и плыву к середине реки.
   «Но есть в этом мире и хорошее, ― думаю. ― Они не жадные. Накоплением ценностей не прельстить. Зачем покупать дорогую картину, если за радость, которую она тебе принесет, нужно будет сполна заплатить печалью? Но эта их иллаванта делает людей похожими на… ― я вспоминаю слово и сам вид существ, которых откуда-то знаю, ― на муравьев. У них тоже никто не хочет выделяться, все тянут свою лямку и довольны своей незаметностью. А матка их и есть иллаванта, которой они поклоняются».

Глава 3

   Идя из колледжа домой, Лиля думает:
   «Значит, вечером дноклы валят куда-то флексить… Тоже, что ли, припереться?»
   Лиля знает, что там будет Гарик.
   – Что в училище? ― спрашивает мать, садясь за кухонный стол напротив дочери. Та молча жует, смотрит в смартфон.
   – Все норм, ― бросает Лиля.
   – Какие оценки?
   «Оценки, тля! Оценки! Слово-то какое детсадовское!» ― думает Лиля.
   – Ништяк, ― говорит она, продолжая смотреть в смартфон.
   – Доченька, ― говорит мать, ― я давно хотела с тобой поговорить…
   – О чем? ― Лиля наконец-то поднимает взгляд. Только сейчас замечает у матери несколько седых волос. Нина в своем вечном халатике с выцветшими незабудками. Глаза усталые и тоже выцветшие. Про такие лица говорят «осунувшееся».
   «А ведь она почти красивая еще, ― думает Лиля. ― И грудь нормальная, в отличие от моей, и фигура еще ничего. Только глаза прям усталые. И волосы надо покрасить».
   – Тебе уже семнадцать… Ты все время одна. Ни молодого человека у тебя, ни друзей, ― говорит Нина.
   – Полно̀, ― отвечает Лиля, качнув смартфоном ― мол, тут они.
   – Я про живых.
   – Ты прикалываешься? Эти что ― дохлые?
   – Плохо, наверное, одной?
   – Тебе не плохо? ― зыркает Лиля. ― Ты вон всю жизнь одна. Ничего.
   Мать проглатывает обиду, зная, что это правда.
   – Лиля, но тебе только семнадцать.
   – А тебе тридцать семь! ― парирует дочь. ― И чё? Тебе прикид другой да выспаться дать ― лакшери будешь. Но вместо этого торчишь на своей фабрике день и ночь…
   – Правильно, Лиля… ― грустно отвечает мать. ― Потому что нам надо что-нибудь есть, за квартиру платить… Где я денег возьму?
   – Бывший хахаль бабок не шлет?
   Хахалем Лиля упрямо называет родного отца.
   – Почему? ― Мать смотрит прямо, чтобы выглядеть убедительнее. ― Шлет. Иногда. Но ты же знаешь, у него самого сейчас… трудности. И другая семья.
   – Мне насрать на его семью, ― говорит Лиля. ― Должен бабки, пусть шлет, пока мне не исполнилось восемнадцать. ― Лиля встает из-за стола, не доев. Аппетит у нее пропал.
   – Лиля, постой.
   – Ну?
   – А куда Владик запропастился?
   Влад был неудачной Лилиной попыткой влюбиться. Попыткой отвлечься от Гарика, с которым у нее все равно никогда ничего не будет.
   – Сплыл, ― говорит Лиля.
   – Жаль, ― говорит мать.
   – Довен прыщавый.
   – Что?
   – Не важно. Еще что?
   – А Маша почему давно не приходит?
   – Да вон она, в инсте сидит ― мы с ней чатимся прямо щас. Привет передать?
   – Передавай… Скажи, пусть в гости приходит. Я ей всегда рада. Сделаю ее любимые пирожки с капустой.
   – Скажу. Все?
   И Лиля выходит из кухни.
   «Заявиться, что ли, на эту тусу, ― думает Лиля, ― просто так ― чисто зачекиниться. Не, кринж, тупо будет», ― думает Лиля. Телефон вибрирует, информируя о полученном сообщении.
   The_Владыка: Прив! Ну чo рванем завтра на острова?
   Шадоу2002: Не, в жопу. Не хочу.
   The_Владыка: А чё так?
   Шадоу2002: Отвянь. Дуй в свою Бурундуковку без меня.
   The_Владыка: Какая Бурундуковка, лол? Бурмакино. Рядом Барсуки.
   Шадоу2002: Я и говорю Бурундуковка.
   The_Владыка: Может, в кино на «Мстителей»?
   Лиля выключает телефон. Чудовища не терпят суеты. Она берет чистый лист, карандаш и делает наброски нового монстра.
   «Нет. Дома останусь. Рисовать буду», ― думает.
   Но ближе к вечеру Лилия все-таки пишет сообщение подруге.

   Шадоу2002: Прив! Маха, пойдешь в клуб? Там туса какая-то.
   Махаон(а): Не, Лиса, мне в лом седня. Вчера так накушалась, что мне все в ломы. Дома буду лежать.
   Шадоу2002: Жаль. Мне одной как-то стрёмно.
   Махаон(а): А чё, там твой краш будет?
   Лиля отвечает не сразу ― даже с подругой она редко бывает откровенной. Та, впрочем, прекрасно это знает.
   Шадоу2002: Вроде как.
   Махаон(а): Ну не знаю… Во скока?
   Шадоу2002: Давай в семь? Я зайду. Похмелиться принесу, ― улыбается Лиля в трубку. ― Пивасик устроит?
   Махаон(а): Ты чорт, Лисица… Я бы и так пошла, раз просишь. Но пивасик захвати, лана…

   На дискотеке малолюдно. Но Гарик там. В одной с ним компании еще трое парней и четверо девчонок. Две из них Лиле незнакомы, так же, как и один из парней, ― все остальные из Лилиной группы в колледже. Помимо компании Гарика в клубе еще человек пять, не больше.
   Лиля знает это место ― была здесь однажды. Она бы описала его так: «Оно не тусовочное и вообще не для салаг ― народ здесь собирается постарший, кисляк не слушают, рэп тоже, в основном танцуют под западников». Лиле нравится такая музыка, но она не понимает, что здесь делают ее одногруппники.
   Они с Махой садятся поодаль, возле дальнего края барной стойки. Маха, которой уже стукнуло восемнадцать, берет себе алкогольный коктейль, Лиля, как обычно, колу. И как обычно, девчонки быстро распивают колу, потом в освободившийся стакан Маха отливает Лиле половину коктейля. Они потягивают спиртное и наблюдают.
   – Чё ты не подойдешь к нему? ― спрашивает Маха.
   – Ты чё, совсем? ― удивляется Лиля. ― Рофлишь? Хочешь, чтобы меня застебали?
   – Не знаю, я бы пошла… ― пожимает Маха плечами.
   У Лили чуть не срывается с языка обидный комментарий: «ну и распугала бы всех», но она сдерживается. Во-первых, это и в самом деле обидно ― Маха габаритами, да и манерами напоминает Бриенну из сериала про железный трон ― только лохматую. И, конечно, не очень верно лишний раз напоминать ей об этом. Во-вторых, Махина «элегантность» в общении с парнями соответствует ее комплекции. И этой темы лучше тоже не касаться.
   Лиля вообще ни разу не видела Маху с молодым человеком, ни разу подруга не рассказывала ей о своих любовных приключениях. Впрочем, ходили невнятные слухи и будто бы сама Маха об этом обмолвилась как-то, что у нее что-то было или даже есть с ее родным дядей. Но эту тему Лилия никогда не трогает, если подруга захочет ― сама расскажет.
   Лилия понимает, почему они дружат с Махой ― они обе странные, обе слишком отличаются от других. Лиля ― молчалива и замкнута, Маха, наоборот, известна вспыльчивым и бурным характером. Лиля внешне ― серая мышь, Маха ― лосиха. И они вместе не только потому, что противоположности притягиваются, но и потому, что обе они «мимо тренда».
   Но, по мнению Лили, у Махи есть и большие плюсы: она не предаст, не подведет, а будет махаловка ― хоть и с пацанами ― не зассыт. Короче, таких друзей ― поискать. Вот хоть и сегодня ― Маха маялась с похмелья, но все равно составила Лиле компанию.
   – И чё я скажу ему? ― спрашивает Лиля. ― Пацан, давай ходить вместе? Вот стрем будет.
   – Почему? ― искренне удивляется Маха, в глазах которой, наверное, миниатюрная и невзрачная Лиля с блеклыми волосами и такими же глазами ― королева красоты. Возможно, Маха считает ― чем меньше похожа на меня, тем красивее. И по этой шкале Лиля действительно Мисс Вселенная. У Лили веснушки на бледной коже, светлые локоны невнятного оттенка, маленькие глаза, зачем-то подкрашиваемые полоской голубого карандаша. Округлое лицо, невысокий рост, невзрачная фигурка. Тот самый тип девушек, на которых никогда не остановится взгляд. Да они будто и сами не хотят, чтобы он останавливался.
   И эта серая мышь, эта молчаливая и застенчивая девушка полгода назад поняла, что влюбилась. И не в кого-нибудь, а в самого красивого и веселого пацана из их колледжа. И понятно, что безответно.
   Подруги допивают первый коктейль, берут второй. На этот раз без колы ― свободный стакан уже есть. Потом выходят покурить. Маха смолит часто, Лиля ― изредка. Пока девушки идут мимо компании Гарика, их замечают.
   – О! Зацени, Лука, ― восклицает одногруппник Парфеныч, ― кого сюда ветром притащило! Ревягина с какой-то дылдой!
   Лука не реагирует. Он сидит в углу, окутанный клубами вейпа и, судя по его красным глазам и усталому виду, курил он сегодня не только вейп. А может, не только курил.
   Гарик даже не поворачивается в сторону девушек. Он рассказывает компании что-то веселое. Рассказ то и дело прореживается незлобными матюками и перебивается дружным хохотом.
   Подругам пересекает дорогу рыжая стерва по кличке Лошадь, которая возвращается от барной стойки с двумя стаканами в руках. ― В натуре, зашквар! Ты чё здесь делаешь? ― спрашивает она, обращаясь к Лиле.
   Лошадь ― она же Полина Станкевич ― получила свое прозвище за вытянутое лицо. Впрочем, это ее единственный недостаток, если не считать характера. У Лошади красивые глаза, спортивная фигура, яркие, рыжие волосы. Лошадь считается главной зажигалкой группы. Ни одна вечеринка не обходится без Станкевич. Вроде бы у нее есть постоянный парень ― какой-то качок лет на семь старше. Он частенько забирает ее из колледжа на своем желтом «Пежо».
   – Отвянь, ― сипло отвечает Лиля.
   – Чё агришься, твой, что ли, бар? ― громогласно спрашивает Маха.
   Лошадь не отвечает, а удаляется к своему столику и сразу же призывает кого-то «заценить, че здесь эта лузерка делает, да еще с какой-то гыгой имбецильной». Маха делает движение, чтобы пойти и объяснить доходчиво, кто здесь имбецил, но Лиля удерживает ее.
   – Да я бы ее ушатала, ― закуривая, делится прогнозами Маха.
   – Не сомневаюсь, ― отвечает Лиля. ― Только там их целая туса.
   – Ну и чё? ― спрашивает подруга, хотя что имеется в виду под этим вопросом, непонятно ― то, что Махе целая компания не страшна, или то, что остальных не будет волновать, когда Лошади будут чистить морду. А может быть и то, что Маха спокойно относится к собственному избиению толпой.
   – Забей,― говорит Лиля.
   – Чё твой, хоть посмотрел на тебя? ― спрашивает Маха.
   – Нет вроде, ― отвечает Лиля.
   – Я не врубаюсь, че ты тормозишь? Подойди, скажи, чувак, ты сасный ― и за всю фигню.
   – А если он пошлет? Или троллить начнет?
   – Ну, сама смотри. Пошли внутрь, холодно.
   Внутри играет мьюзовский медляк и несколько пар покачивается на танцполе. Проходя мимо, Лиля пытается понять, с кем танцует Гарик, но его высокую партнершу в коротком черном платье и полусапожках «Мартинс» не знает.
   «На фига я пришла? ― думает Лиля. ― Делать мне нечего…»
   Они берут с Махой еще один коктейль, половинят, и Лиля понимает, что захмелела. А это верный признак того, что она еще сильнее замкнется в себе и даже, возможно, расплачется. Надо уходить, пока этого позора не увидели одногруппники.
   Маха отлучается в туалет, Лиля сидит и грустно смотрит перед собой, когда к ней подсаживается Лошадь.
   – Ты че приперлась, Ревягина? ― незло интересуется рыжая одногруппница. ― И где гыга твоя? В обсерватории, что ли?
   – Че надо?
   – Слушай, видишь, здесь конкретная туса, ― на фига ты приперлась? Пойми, Лиля, ты же чамора. Таким тут не место. Хватит того, что в шараге тебя терпеть приходится. Вали отсюда, а?
   Лиля молчит и медленно попивает коктейль. Она не чувствует ни злости, ни страха ― лишь привычное безразличие.
   – Вон, смари, у того мажора в сером прикиде сегодня днюха. Вот мы собрались пофлексить. А тут ты со своей кингконгшей всю малину портишь. Позвать тебя к нам ― западло, а то, что ты тут сидишь и пялишь, ― тоже никому не климатит. Чаль отсюда, пожалуйста, по-фастому.
   Лошадь всегда говорит на сленге. Лиле кажется, что так Лошадь говорит даже тогда, когда отвечает преподу. Наверное, нормальные русские слова она уже перезабыла, а может, и никогда не знала.
   – Хорошо, я уйду, ― спокойно соглашается Лиля. ― Мы и сами хотели валить. Здесь стремно.
   Лошадь хочет что-то возразить, но Лиля ставит стакан и направляется к выходу.
   – И ЛП свою забери! ― только и успевает крикнуть Лошадь.
   Маха выходит из бара и закуривает.
   – Ну, че? Куда щас?
   – Не знаю, ― пожимает плечами Лиля. ― Домой, наверное.
   Дома Лиля рисует чудище, похожее на огромного таракана. Монстр перекусывает пополам рыжегривую лошадь.

Глава 4

   Мой дорогой Арджуна, сын Притхи, созерцай же теперь
   моё великолепие, сотни тысяч разнообразных
   божественных и многоцветных форм.
Бхагавад-гита

   Я вхожу в воду примерно там, где и выходил пару дней назад. Долго плыву. Чувствую, что силы уходят, но сзади по-прежнему горят газовые фонари, а река не похожа на ту, по которой я плыл сюда, ― эта обычная. Вновь начинаю тонуть. Понимаю, что вернуться к берегу не смогу ― сил не хватит.
   – Правда, у тела есть свои плюсы и минусы? ― слышу я знакомый Голос. Точнее, он опять звучит одновременно с моими мыслями.
   – Да, ― отвечаю я, отплевывая воду.
   – Как тебе тот мир, который ты видел? Он похож на твой родной?
   – Нет, ― отвечаю. Я осознаю, что вода снова становится необычной, черной и будто бы не жидкой, а похожей на густой черный дым. А мое тело вновь становится прозрачным и призрачным.
   – Это ― не мой мир, ― говорю я.
   – И ты по-прежнему хочешь искать свой?
   – Или что? Просто исчезнуть? ― спрашиваю я.
   – Нет. Твое индивидуальное сознание сольется со вселенским.
   – Нет, ― трясу головой. ― Не хочу.
   – Но почему? ― удивляется Голос.
   Я задумываюсь ― действительно, почему? Разве быть ― это так уж прекрасно? Вот сейчас, в том мире, в котором оказался, я решал вопрос с безденежьем, думал о том, что съесть, где спать. О том, где и как помыться… И мне еще сильно повезло, все бытовые вопросы, можно сказать, решились сами. Но ведь так не всегда и не у всех. А ради чего все это? Ради какой такой огромной радости? Чтобы есть и чувствовать вкус пищи, чтобы спать и наслаждаться отдыхом? И это ― всё?!
   Вместе с этими мыслями я опять тяжелею и начинаю тонуть.
   – Расслабься… ― баюкает меня Голос.
   – Нет! ― кричу я и барахтаюсь изо всех сил. ― Ты покажешь мне миры! И я найду свой!
   Мне снова становится легче держаться на воде.
   Голос не отвечает, но вдали я вижу белые башни нового мира.

   Когда выхожу на берег, с удивлением обнаруживаю, что тоже одет в белое. В памяти всплывает слово «тога». Ощупываю себя ― тело, судя по всему, той же комплекции, как и до этого, вот только волосы зачесаны назад. Как только ступаю на берег, оказываюсь в сандалиях.
   «Интересно, ― думаю я, ― в прошлый раз какой-то мятый костюм и туфли, сейчас ― другая одежда… Кто меня облачает? Голос? А кто еще? Скорее всего, он и временное тело выдает».
   Как только выхожу в город, сразу понимаю, что одет и причесан по местной моде. Почти все вокруг в таких же одеяниях и сандалиях. У мужчин волос либо вовсе нет, либо они зачесаны назад.
   Прямо вдоль набережной раскинулся рынок или даже целая ярмарка. Народ что-то пробует, покупает, торговцы увлеченно и красноречиво расписывают товар, но большинство горожан просто отдыхает и веселится. Музыканты стучат в какие-то тамтамы и бубны, на площадке, гремя бусами, танцуют женщины. Жонглеры, глотатели огня, артисты с перчаточными куклами на руках ― куда не кинешь взгляд, всюду действо и веселье. Но пьяных не видно.
   Судя по положению солнца ― еще даже не полдень. Что же они празднуют в столь ранний час?
   – Что за праздник? ― спрашиваю я смуглого мальчугана лет двенадцати.
   Мальчик почему-то улыбается, затем совершает полупоклон и лишь потом отвечает:
   – Уважаемый господин, наверное, не уроженец Воздамора?
   – О нет, ― тоже улыбаюсь я, стараясь быть не менее любезным. ― Я здесь впервые.
   – В Воздаморе так всегда, ― отвечает мальчик. ― Мы ничего не празднуем, мы так живем.
   – Разве никто не работает?
   – Почему? ― удивленно спрашивает мальчик, не переставая улыбаться. ― Многие работают. Почти все, кроме детей. Некоторые прямо тут и работают. Другие приходят сюда или в другое подобное место, когда проголодаются, захотят купить что-нибудь или просто повеселиться.
   Паренек относится к категории рассудительных. Откуда-то я помню, что дети ― далеко не всегда такие. Чаще они, особенно в таком возрасте ― шалуны и бестии. А этот мальчик во всем старается походить на взрослого.
   – Хотите, я покажу вам город? ― вдруг спрашивает паренек.
   Я говорю, что это было бы здорово, но у меня нет денег оплатить его труд.
   – Оплатить?! Что вы, не надо оплаты! Я буду рад, если солнце уронит каплю света на моем пути.
   К парнишке подбегает светловолосая крохотуля лет пяти. Два хвоста ее волос похожи на ручьи или фонтаны.
   Где я видел фонтаны?
   О чем они говорят, мне не слышно. Потом паренек что-то вынимает из кармана и протягивает ей. Девочка сразу засовывает это в рот и упархивает.
   – Это моя сестренка. ― Улыбка паренька становится еще шире. ― Я сказал ей, что мне нужно уйти. Так что, если хотите, можем отправляться.
   – А как же девочка? ― спрашиваю я. ― Или родители тоже здесь?
   – Нет, ― крутит головой мальчик. ― Наши па и ма как раз на работе.
   – Другие сестры и братья?
   – Да, есть, ― улыбается пацан. ― Но не здесь.
   – И ты не боишься оставлять такую кроху одну? ― спрашиваю.
   – А что с ней может случиться? ― удивляется паренек, и улыбка ― по-моему впервые с момента встречи ― сползает с его лица.
   – Ну, не знаю… ― теряюсь я. ― Телега может сбить, например. ― Вспоминаю я недавний случай в Ладноре. ― Или старшие дети обидят, конфеты отберут. Мало ли?
   Мальчик смотрит, выпучив глаза.
   – Вы откуда приплыли, дяденька? ― спрашивает он. Улыбка уже возвращается на его лицо, только теперь она выглядит сострадательной.
   – Сейчас ― из Ладнора, ― отвечаю я.
   – А где жили до этого? Извините, конечно, что расспрашиваю, ― спохватывается мальчик.
   – Я бы рад ответить, ― усмехаюсь я. ― Если б знал.
   – Фаю никто не обидит. Все здешние взрослые, и даже дети, которые постарше, будут присматривать за ней лучше меня. Поэтому экипаж ее вряд ли собьет. А дети почти никогда друг друга не обижают. Наоборот, все всем помогают и заботятся.
   – И чужие, и свои?
   – Нет чужих и своих, ― улыбается мальчик. ― Все ― свои. Я ― Алий, ― говорит он и протягивает руку.
   – Казимир, ― отвечаю я, абсолютно не понимая, чье это имя и почему оно всплывает в моей памяти. Наверное, опять что-то из прошлого, которое я не могу вспомнить.

   Мы шагаем по мостовой. Экипажи и телеги встречаются, хотя и не так часто, как в Ладноре. Но я совсем не боюсь быть сбитым, ― все проезжающие мимо нас извозчики всегда слегка придерживают лошадей и, как правило, улыбаются. А пассажиры иногда даже рукой машут, приветствуя. Поэтому я иду, слушаю мальчишку и тоже стараюсь всем улыбаться и махать в ответ, чтобы не показаться нелюбезным. Это несколько утомляет.
   – Скажи, а почему ты так уверен, что никто из детей не обидит Фаю? ― пытаюсь я разобраться в нравах этого мира.
   – Зачем? ― удивляется Алий. ― Ведь они навлекут на свою жизнь серую тень луны.
   – Да, кстати, я уже слышал в Ладноре, что у вас тут всё дело в свете и тени. Что это значит?
   – Неужели есть кто-то, кто не знает об этом? Ой, простите. ― Алий опять спохватывается. ― Я с удовольствием расскажу. Хотите пить?
   Мы как раз проходим мимо открытого кафе. Люди, сидящие вокруг столиков, попивают коктейли из высоких бокалов с зонтиками. Мы садимся за свободный столик, Алий заказывает напитки ― я полагаюсь на его вкус.
   – В общем, есть такой закон, ― начинает мальчик, ― что все, что ты делаешь хорошего, кладет луч солнца на дорогу твоей жизни. Плохое ― тень от луны.
   – Какое мне дело до этих лучей-теней?
   – А такое. Луч солнца принесет в вашу жизнь благо. Это как на весах ― хорошее дело опускает одну из чаш… И пока на другую не ляжет награда за то, что вы сделали, весы не будут… ну, не выровняются.
   – А если я сделаю плохое, то ляжет тень от луны, так? И пока мне не придет наказание, весы опять-таки не будут в равновесии. Так, что ли? ― спрашиваю я.
   – Да вы шутили, наверное, ― смеется мальчик. ― Вы все знаете лучше меня. Да, все именно так.
   Я в задумчивости делаю глоток из бокала. Что-то такое я уже когда-то слышал. Там этот закон назывался иначе, и не было теней, но в остальном… Очень похоже.
   – И ты решил меня проводить потому, что за это поймаешь луч солнца? ― спрашиваю.
   – Его нельзя поймать, ― смеется паренек. ― Солнце само решает, кого одарить.
   – А твою сестренку никто не станет обижать потому, что никто не хочет получить тень луны на своем пути? Хм… Занятно. И поэтому вы стараетесь делать больше хорошего и меньше плохого?
   – Разумеется, ― радостно кивает мальчишка. Он так энергично это делает, что задевает подбородком трубочку, торчащую из стакана, и она вылетает с брызгами. Алий вытирает ладонью мокрый подбородок и смеется. Я тоже улыбаюсь.
   – Мне нравится у вас, ― признаюсь я. ― Но это не мой мир, увы.
   – А какой ― ваш? ― Алий благодарно кивает официанту, который с улыбкой протягивает ему новую трубочку.
   – Вот это-то мне и нужно понять, ― отвечаю я. ― Но это другой разговор. Расскажи лучше, что у вас тут есть интересного? На что стоит взглянуть?
   – На что взглянуть? ― Паренек поднимает глаза, рассматривая картинки, проплывающие в памяти. ― Не знаю. Вам самим лучше выбрать! ― наконец сообщает он. ― Есть прекрасные парки и сады, можно погулять по искусственным джунглям, можно…
   – Искусственные джунгли? Это как? ― заинтересовываюсь я. ― Они вылиты из стекла? Вылеплены из глины?
   – Да нет, ― смеется мальчик, махнув рукой, отчего чуть снова не задевает трубочку. ― Просто все, что там есть ― деревья, животные, ― привезено из разных частей Воздамора. Джунгли не сами возникли, а созданы, понимаете?
   – Понятно, ― киваю я. ― И что же там интересного?
   – Не знаю… ― теряется паренек. ― Многое. Но главное, там очень красиво.
   – А нас не съест там какой-нибудь леопард?
   Леопард ― новое слово, которое я вспоминаю.
   – Не знаю, кто такой леопард, но там безопасно…
   – Неужели? ― удивляюсь я. ― Вы что, умудрились даже хищникам внушить философию про луч солнца и тень луны?
   – Нет, конечно, ― смеется Алий. ― Мы будем идти по канатной дороге, а все звери ― внизу.
   – Хм… любопытно… ― говорю я. ― Но, пожалуй, от посещения джунглей я воздержусь. Мне интересно изучить именно мир людей… ― Я на мгновение задумываюсь и вспоминаю про симютников в Ладноре. ― Скажи, а есть у вас тут какие-нибудь группы людей, несогласных с тем, что за хорошее дело полагается луч, а за плохое ― тень?
   – Есть. ― Алий слегка огорчается. ― Тех, кто не верит в закон светотени, довольно много. Но, по-моему, в них мало интересного. И как раз эти люди довольно опасны… ― нехотя заканчивает Алий.
   – Почему?
   – Среди них много преступников. А дедушка говорил, что те, кто не следует закону светотени, ― сплошные злодеи.
   – Кажется, понимаю… ― говорю я. ― Раз они не верят, что за плохие дела их ждет расплата, то их ничто не удерживает творить беззакония.
   Алий молча кивает, брякая трубочкой в стакане. Он не смотрит в глаза, словно стыдясь за иноверцев. И вдруг поднимает радостный взгляд:
   – Я знаю, где вам будет интересно! Пойдемте в планетарий староверов!
   «Староверы? ― вспоминаю я. ― Кажется, я знаю это слово. Но, по-моему, оно как-то связано с христианством. Планетарий староверов?!»
   – Пойдем, ― соглашаюсь я.
   Алий встает и протягивает руку, будто хочет помочь мне встать.
   – Подожди, а заплатить? ― удивляюсь я.
   – Что?
   – Разве мы не должны оплатить?
   – Не понимаю, ― трясет головой Алий.
   – Разве мы не обязаны дать денег официанту за напитки?
   – Ах, вот вы о чем! Деньги, да, я помню, что это такое ― дедушка рассказывал! Нет, никаких денег в Воздаморе давно уже нет!
   – А зачем же тогда они тут работают? ― киваю я в сторону кафе. ― Неужели только за лучи солнца?
   – О! ― улыбается паренек. ― Это не так мало!
   Я пожимаю плечами, встаю, громко благодарю глядя в сторону входа в кафе, так как официанта сейчас не видно. Посетители смотрят, удивленно улыбаясь. Одна из дам в белой шляпке машет мне рукой, будто принимает благодарность на свой счет.
   Мы шагаем с Алием по мостовой, а я продолжаю расспрос.
   – Так здесь никто ни за что не платит?
   – Дедушка говорил, что какие-то бумажные расписки все-таки существуют. Но это между фабриками, большими магазинами и… ну, в общем, между теми, у кого много разного товара. Они что-то берут по этим бумажкам, что-то отдают ― я точно не знаю.
   «Кажется, это называется, натуральный обмен, ― думаю я. ― Ну, хоть что-то понятное».
   – А все остальные, ― продолжает мой спутник, ― ничего не пишут и не платят. Все любят делиться.
   «Коммунизм!» ― вспоминаю я еще одно слово, слышанное где-то, когда-то.
   Город красивый. Белый цвет и тут преобладает во всем ― в окраске зданий, в одежде горожан, даже цветы на аллеях и в парках, чаще всего, белые.
   «Это они, видимо, так солнечные лучи множат, ― не без иронии думаю я. ― А ночью, поди, при свете спят, чтобы под тень, не ровен час, не угодить».
   Мне нравится этот мир, и немного обидно, что он ― не мой. Может быть, даже завидно, потому и злопыхаю. Откуда мне знать, какой мой родной мир, существует ли он или выдуман? Но сердце ― мое временное сердце, подаренное Голосом, ― говорит, что этот мир ― не тот, что ищу.
   Почти у всех зданий города круглые стены и сферические крыши. Ни квадратных, ни прямоугольных строений почти не встречается. Цвет зданий преимущественно белый, но встречается голубой, сероватый, желтый. В общем, в архитектуре сплошная светлая округлость. И мне это тоже нравится. Много фонтанов, парки, аллеи, улыбчивые люди. Просто сказка, а не мир.
   Из памяти всплывает новое слово ― «утопия».
   Планетарий не сильно отличается от других зданий ― светло-серые кирпичные стены, куполообразная крыша. Разве что он побольше многих других домов.
   Вход открыт. Внутри ― полутьма. Нас любезно приветствует миловидная девушка с вздернутым носиком, хрупкой фигуркой и острыми плечиками. Она одета иначе, чем большинство воздаморцев ― на ней легкое одеяние яркой, акварельной расцветки.
   «Акварельной!»
   – Вы хотите посетить наш планетарий? ― улыбаясь, спрашивает девушка.
   – Да, ― Алий прячет глаза, будто стесняясь симпатичной девчонки. ― Если можно…
   – Конечно, можно! Мы будем очень рады!
   Вслед за девушкой мы входим в большой зал с потолком в виде вогнутой сферы. Все темное «небо» планетария усеяно звездами, многие из которых светящимися линиями соединены в созвездия. Вон ― Водолей, а это созвездие, кажется, называется Стрелец… Планеты Солнечной системы намного крупнее звезд и похожи на разноразмерные люстры.
   Девушка приятным голоском начинает рассказ.
   – Мы с вами сейчас находимся в Воздаморе. Эти крупные шары ― планеты нашей Солнечной системы, те маленькие светящиеся точки ― звезды. Все вы, конечно, слышали об основном законе Воздамора ― делай добро, и наше светило, ― девушка указывает тонкой тростью на большущий светящийся шар справа, ― подарит тебе луч света, то есть благословит тебя, наградит удачей, воздаст добром за добро. Сотвори плохое, греховное, и луна, ― экскурсовод переводит указку на темно-желтый шар, висящий слева, ― уронит на тебя тень, то есть, наоборот, отнимет удачу, хорошее настроение, способность радоваться жизни.
   Планеты начинают медленно вращаться вокруг Солнца.
   – Но староверы считают, ― продолжает девушка, ― что не только два светила способны влиять на жизнь человека ― на нее воздействуют и другие планеты, и звезды, и созвездия. Вот, например, Марс. ― Круговорот планет останавливается, и перед нами зависает шар красного цвета с темными пятнами, обозначающими кратеры. ― Староверы полагают, что если кто-то совершит мужественный поступок, то Марс придаст ему еще больше мужества. Подарит такому человеку красный луч смелости.
   Венера. ― Марс уплывает и перед нами зависает шар цвета морской волны. ― Если кто-то жертвует во имя любви, то Венера одарит того способностью к любви еще большей!
   Далее девушка рассказывает о влиянии луча Меркурия на способность к торговле и умению легко находить общий язык с людьми; луча Плутона, наделяющего талантом предсказателя и склонностью к мрачной замкнутости; луча Юпитера, который жизненно необходим тому, кто командует людьми ― от лейтенанта до короля; и так далее.
   – А как на жизнь человека влияют созвездия? ― интересуюсь я.
   Оказывается, Весы помогает человеку стать более уравновешенным, Стрелец отвечает за стремительность, точность и деловитость, а Рыбы, например, развивают в человеке склонность к творчеству и мистицизму. Девушка собирается рассказать о влиянии остальных созвездий, видимых под куполом планетария, но я останавливаю ее вопросом:
   – То есть, если я в какой-то ситуации взял себя в руки и смог сдержаться, то в следующий раз это будет проще, потому что меня поддержат Весы?
   – Именно так. ― Девушка улыбается с искренней благодарностью во взоре ― то ли потому, что я избавил ее от рассказа обо всех созвездиях, то ли потому, что оказался понятливым. ― Но к этому надо добавить, что если человек проявил выдержку в тот миг, когда Весы находятся в видимой части неба, их луч усиливается многократно.
   – Даже днем? ― спрашивает Алий, который, как я замечаю, слушает приоткрыв рот.
   – Даже днем, ― улыбаясь, отвечает экскурсовод.
   – А как я пойму, проявляя эту… выдержку, что Весы сейчас в небе? ― спрашивает паренек.
   – Никак, если ты не астроном, ― говорит девушка. ― Но если на твой путь ранее уронил луч Юпитер ― который, кроме прочего, дарит удачу ― то тебе повезет и Весы будут в небе.
   – Вот как, ― я задумчиво морщу лоб. ― Непростая системка-то.
   – Как ни странно, все довольно просто, ― возражает девушка. ― Поступай хорошо: смело, взвешенно, с добром и мудростью в сердце, и планеты будут тебе помогать.
   – И все же некоторые, ― обращаюсь я к Алию, ― несмотря на всю эту… круговерть влияний, совершают злодейства?
   Алий пожимает плечами, но отвечает девушка:
   – Они просто не верят во все это.

   После планетария я решаю, что мне пора возвращаться в реку. Почему я не хочу здесь остаться хотя бы на ночь ― сам не знаю. Наверное, скорее хочу найти свой родной мир.
   – А еще могу показать вам нашу многоэтажную башню… Ее этажи крутятся вокруг своей оси, и если встать туда, куда башня отбрасывает тень…
   – То получишь благословение на всю жизнь, ― заканчиваю я мысль Алия. ― Так как это не тень невзгод, а благословенная тень. Так?
   Тот удивленно кивает.
   – Знаешь, ― говорю я, ― не стоит. У вас прекрасный мир, но мне нужно двигаться дальше.
   Алий спокойно кивает. Судя по всему, Весы не раз роняли на него свой звездный свет.
   – Хорошо! Рад был вам помочь! Если прибудете снова, найдите меня, с удовольствием снова стану вашим провожатым!
   – Спасибо тебе преогромное, ― говорю я. ― Сестренке привет, скажи, что ей очень повезло с братом. ― В спину убегающему Алию я успеваю крикнуть:
   – И с миром, в котором она родилась!
   «Да, он прекрасен, ― думаю я. ― Не знаю, насколько много этих неверующих грешников, как много они делают гадостей, но не похоже, чтобы их было много. Но что-то все-таки не так в этом мире… Наверное то, что люди здесь делают добро и улыбаются друг другу не потому, что того требует их натура, а потому, что хотят получить награду и боятся наказания. Представляю, насколько ценнее улыбка или добрый поступок того, кого в этом мире называют неверующим».
   В реку я вхожу еще засветло.

Глава 5

   Снова долго плыву, уже начинаю уставать и тяжело дышать, когда, наконец, мое тело исчезает, день превращается в беззвездную ночь, а синяя река в черную, густую, дымную.
   – Судя по тому, как быстро ты вернулся, этот мир ― тоже не твой? ― спрашивает Голос.
   – Да, ― отвечаю я.
   – Теперь ты готов слиться с Космосом, стать его единой частью?
   – Нет. Я хочу найти свой мир. Тот, из которого пришел.
   – Когда ты пришел из него? ― вопрошает Голос.
   – Не знаю, ― отвечаю я.
   – Вот именно. Ты даже не знаешь, сколько времени провел в этом своем сарае. А что, если за это время твой мир изменился до неузнаваемости? Или вовсе исчез?
   – Может быть, ― говорю я. ― Тогда мне надо убедиться в этом. И еще… я хочу понять, что за ребенка я видел однажды в своем видении.
   Голос молчит.
   – Ты знаешь, кто это? ― выпытываю я.
   – Да.
   – Скажи мне, кто он? Как его найти? Почему он явился мне? Он спас меня! Может быть, он тоже нуждается в помощи!
   Голос не отвечает, такая же тишина царит и в моих мыслях. Я чувствую, что вопросы, которые выкрикиваю, ненужные, ненастоящие, я не должен их задавать, а даже если буду это делать ― ответа не получу. Но я продолжаю:
   – Ты, конечно, знаешь, кто это. Знаешь и то, как выглядит мой настоящий мир. Знаешь, как туда можно попасть! ― кричу я в пространство. Почему-то мне снова становится легче плыть, а спустя мгновение я вижу маленький островок, который возникает всего в нескольких саженях от меня. Я выбираюсь на кусок суши и требовательно смотрю в пещерные небеса, ожидая ответа. И вдруг… мне становится смешно! Я и сам не понимаю, что нахожу смешного: собственные глупые вопросы, свой требовательный взгляд или еще что-то. Я расплываюсь в улыбке, и мне кажется, что и небо ― тяжелое, нависшее надо мной «пещерное» небо ― тоже смеется. Мне даже чудится, что я слышу этот смех.
   Чуть погодя Голос спрашивает:
   – Почему ты решил, что тот, предыдущий мир ― не твой родной?
   – Эта теория светотени… кажется мне какой-то… искусственной, что ли? Как их джунгли. Мне кажется, в моем мире так не было.
   – А как было в твоем?
   – Наша удача или невзгоды мало зависели от наших поступков. В жизни все чередовалось само по себе ― хорошее и плохое.
   – Да? В таком случае, может быть, это ― твой мир?
   Я оглядываюсь по сторонам ― ничего. Наконец вдалеке я с трудом различаю огни.
   Плыть приходится долго. Наконец оказываюсь в небольшом заливе, вода в котором сплошь в цветных пятнах масла и солярки, а у причалов ― несколько рыбацких лодок, баркасов, и пара старых, ободранных яхт.
   «Судя по всему, это ― небольшой городской порт. Вон, даже подъемный кран рядом с причалом», ― отмечаю я.
   На этот раз на мне потрепанная одежда простолюдина ― грязные ботинки, коричневые штаны и серая куртка.
   По лестнице с рифлеными металлическими ступенями поднимаюсь в город, размышляя о новом слове в моем лексиконе ― «простолюдин».
   Впереди ― рельсовая дорога. Справа ― железнодорожная станция. Перешагиваю через рельсы, а прямо передо мной идут трое мужчин. Один из них в шляпе типа «котелок», темном плаще и с сигарой во рту. Двое других одеты примерно так же, как я ― они тащат большой сундук, накрытый тканью. Один из мужчин оступается, отчего сундук накренивается и едва не вырывается из рук носильщиков.
   – Да что ж ты делаешь, олух! ― выкрикивает господин с сигарой. ― Нормально ходить разучился!
   Тот не отвечает, восстанавливает равновесие, и процессия движется дальше.
   – Быстрее давайте! ― подгоняет господин. ― Еще не хватало, чтобы мы на поезд опоздали.
   Я тоже решаю идти на вокзал.
   В левом кармане штанов что-то бренчит. Оказывается, в нем монеты. Кроме того, в заднем правом ― несколько купюр, в правом переднем ― грязный носовой платок. Его я выкидываю. Подхожу к кассе. Перед окошком большая очередь. Люди о чем-то разговаривают, но слов почти не слышно, все заглушают гудки и стук колес поездов.
   Запахи, взгляды, потертая одежда ― все указывает на то, что люди, собравшиеся у кассы, ― простолюдины. Такие же, как и те, что несли сундук, такие же, как и я сейчас, если судить по моей одежде. И мне нравится быть одним из них ― я с кем-то, я не сам по себе!
   Подходит моя очередь. За окошком кассы ― пышноволосая женщина средних лет с очень яркими губами и неаккуратно подкрашенными ресницами.
   – Вам куда? ― спрашивает она.
   – Мне? ― Только тут понимаю, что совершенно не знаю, куда собираюсь ехать. ― На ваше усмотрение, ― говорю я.
   – Что-о? ― На меня таращатся ее голубые глаза под синими пятнами теней. ― Это еще как?
   – Я просто немного заблудился. Это какая станция?
   – Молодой человек, вы что, больны? ― спрашивает дама. ― Это ― Ронто. Может, вам еще сказать, в какой вы стране?
   – Да, пожалуйста.
   Очередь начинает недовольно гудеть, а ближайший господин пытается оттереть меня плечом от окошка. Но я стою твердо.
   – Вы издеваетесь? Думаете, мне заняться нечем? ― сердится дама. ― Взгляните на очередь.
   – Хорошо. ― Волнение толпы и дамы передается и мне. ― Дайте мне билет туда, куда едет большинство.
   – В Хламб, что ли? ― спрашивает кассирша.
   – Да, точно, ― в Хламб, ― отвечаю я.
   – Так бы сразу и сказал, бедолага.
   Расплатившись, забираю билет и вытискиваюсь из толпы. Платформу и путь нахожу не сразу, но все-таки на посадку успеваю.
   Сиденья в вагоне обтянуты протертой коричневой клеенкой, столики, перила и ступеньки ― из дерева, окрашенного в черный цвет. Пассажиры рассаживаются по местам, кто-то утыкается в газету, кто-то смотрит в окно. Только сейчас понимаю, что за все время, пока здесь нахожусь, не видел ни одного улыбающегося лица. Ни в очереди у кассы, ни здесь, в вагоне поезда. Даже рабочие, рассаживаясь, не обменялись ни одной шуткой. Глаза у всех грустные. Впрочем, я стараюсь не задерживать взгляд на лицах, так как быстро встречаю удивленный и ― как правило ― недовольный встречный взгляд.
   Не знаю, как называется язык, на котором я говорю во всех мирах, но текст в газетах ― тоже на том языке.
   Открываю газету под названием «Сводки». Интересного мало: ни скандалов, ни забастовок, ни войн. Не то чтобы я очень хотел почитать о смертях и несчастьях, но это дало бы хоть какое-то представление о месте, в которое я попал. Если же верить газетчикам, в этом мире все тихо и ровно: шахтеры добыли столько-то угля, сталелитейщики отлили столько-то металла. На последней странице ― реклама швейных машинок и какого-то кафе, а также частные объявления. Зато я выясняю, как называется страна, в которой нахожусь, ― Стринор.
   Приносят чай. Пассажиры, постукивая ложечками, меланхолично размешивают сахар в стаканах. Я делаю то же самое, стараясь не выделяться и украдкой продолжая наблюдать.
   Этот мир, как мне кажется, похож на мой родной. Во всяком случае, здесь ничто не кажется непривычным или слишком странным. Даже отсутствие улыбок на лицах вполне объяснимо ― в конце концов чему радоваться?
   Теперь главное, не обознаться ― понять, правда ли это мой дом или мне надо будет снова плыть по черной реке непонятно куда.
   Вторая газета со странным названием «Твоя полоса» оказывается совсем непохожей на предыдущую. Она наполнена только хорошими новостями, шутками и анекдотами.
   «Посетительница парикмахерской на улице Паромщиков нашла свое счастье. Лизия М., выйдя на улицу и глазея по сторонам в ожидании реакции мужчин на ее новую прическу, не заметила воришку, который подобрался сзади и пытался залезть в сумочку Лизии. Но Рон К., проходивший мимо, успел поймать негодяя. Молодые люди сдали карманника полисменам, и это нежданное знакомство Лизии и Рона имело продолжение ― они зашли в кафе выпить по чашечке кофе, а дальше все, как в красивом романе…»
   «Старушка Лона Б., возвращаясь с почты, нашла возле канализационной решетки купюру номиналом в двести талеров. Счастью Лоны не было предела! Тем более что в этот же день она выиграла в почтовую лотерею ― сумму, правда, не столь значительную, но лишь подтверждающую Общий Закон…»
   И все в этом роде: кто-то чудесным образом избавился от многолетней хвори, кто-то внезапно обогатился, кто-то встретил любовь своей жизни… Словно в мире, в котором трудятся газетчики этого издания, нет плохих новостей.
   Смешные истории, прочитанные мной под остывающий чай, поднимают мне настроение, и я ловлю себя на том, что улыбаюсь. Когда поднимаю глаза, натыкаюсь на сердитый взгляд сразу нескольких пассажиров. Может, в поезде нельзя улыбаться?

   По приезде в Хламб иду гулять по городу. И быстро понимаю, что мрачные люди тут везде, а не только на вокзале и в поезде. Видимо, это какой-то мир мрачных людей. Значит, не мой. Я не верю, что тот мир, в котором я жил когда-то, был миром без улыбок. А в Хламбе настоящее царство хмурости, ― невеселые лица людей, пасмурная погода, а здания серые и ободранные.
   Нахожу гостиницу. На первом этаже гостиничного здания ― пивоварня. Большие медные емкости с краниками и соединительными трубками размещаются с внутренней стороны барной стойки. Засаленные деревянные лавки и столы. Располагаюсь за столиком у окна. Народу почти нет, из десятка столов занят только мой и еще один, за углом зала. Там сидит молодая дама в шляпе с вуалью. Я читаю меню. В нем всего три блюда, точнее, одно ― жареная колбаса: телячья, свиная с острым перцем и кровяная. Зато сортов пива в ассортименте аж шесть.
   – Молодой человек, не найдется ли огоньку? ― слышу я. Поднимаю глаза. Дама с вуалью стоит у моего стола и держит в руке длинный мундштук с сигаретой. Ее руки облачены в черные, кружевные перчатки до локтя. Вуаль шляпки такая же кружевная. Задав мне вопрос, девушка приподнимает вуаль. На вид незнакомке лет двадцать пять. Большие, темные глаза подчеркнуты стрелкой. Длинные ресницы, темные волосы, маленькие серебряные сережки. В общем облике девушки какая-то нездоровая истома и бледность, что, как ни странно, делает незнакомку лишь привлекательнее.
   Спичек у меня нет, но я хочу побеседовать с местной жительницей и хоть что-нибудь разузнать.
   – У меня нет, ― говорю я, ― но сейчас что-нибудь придумаю.
   Дама садится за мой столик и упирает подбородок в ладонь с мундштуком.
   Я встаю, чтобы направиться к стойке и попросить спичек, но разносчик уже возле нас. Он выглядит, как подмастерье, ― вероятно, из-за черного фартука, повязанного поверх длинной белой рубахи. Я прошу принести кровяную колбасу, пиво и спички. Чуть ухмыльнувшись, парень достает из кармана коробок и протягивает мне. Но не уходит, пока я не возвращаю.
   – Вы тоже считаете, что все мы должны ходить с хмурыми рожами и запретить себе радоваться жизни? ― спрашивает девушка, выпуская длинную струйку дыма.
   – Почему? ― удивляюсь я.
   – Как почему? Вы же прибыли в Хламб… А, теперь я поняла! ― Дама окидывает меня взглядом и произносит: ― Вы ― коммивояжёр? Наверное, здесь по торговым делам?
   Я пожимаю плечами и виновато улыбаюсь, не возражая ― говорить, кто или что я на самом деле, смысла нет.
   – Как в этой дыре идут дела у коммивояжера? ― Дама вновь выпускает дым. ― Неужели кто-то что-то покупает? Кстати, ― девушка слегка прищуривается, ― всегда хотела знать, а коммивояжерам платят суточные? Или вы ― как и мы, как потопаешь, так полопаешь?
   Я не знаю, кто такие коммивояжеры ― этого слова нет в моей проблесковой памяти, но, очевидно, это какие-то торговцы. А вот значение слова «суточные» я откуда-то знаю.
   – Платят, ― говорю я, вспоминая деньги, которые обнаружил в карманах брюк.
   Девушка снимает перчатку и протягивает руку. ― Пелси.
   – Казимир, ― представляюсь я.
   – Интересное у вас имя, ― говорит Пелси.
   Приносят заказ, и я принимаюсь за еду. Девушка поднимает руку, и через мгновение разносчик ставит перед Пелси бокал белого вина.
   – А почему в Хламбе, по вашим словам, все должны ходить с хмурыми рожами? ― интересуюсь я.
   – Вы это всерьез спрашиваете? ― Девушка округляет глаза. ― Казимир, откуда вы приехали? Или вы вообще не из Стринора?
   – Честно говоря, не из Стринора.
   – Теперь я понимаю, почему у вас такое странное имя. А откуда вы?
   – Хм… ― Я молчу, обозначая, что мне надо прожевать. Хорошего ответа не нахожу. ― Можно, я не буду об этом говорить? Скажем так, это место очень похоже на Стринор, но все-таки, наверное, не он.
   – Наверное?! ― поражается Пелси, и улыбка ― впервые со времени нашего знакомства ― трогает кончики ее губ. ― Да вы интересный человек, Казимир!

   Наш взаимный интерес доходит до кульминации в моем гостиничном номере. Во время сигаретной паузы девушка подтверждает мои предположения ― она местная проститутка. Но гораздо важнее то, что она рассказывает о Хламбе. Оказывается, в этот город печали едут люди, у которых началась черная полоса в жизни. Таких городов в Стриноре несколько. Так повелось, что люди, у которых началась полоса невезения, стараются держаться вместе. Прежде всего потому, что невезучие не любят смотреть на счастливые физиономии везунчиков. Как и наоборот, ведь все черные полосы рано или поздно проходят, поэтому новоявленные счастливчики тоже хотят, чтобы перед их лицами не маячили серые морды неудачников. Поэтому есть обычные города ― в которых живут счастливчики и, так сказать, сомневающиеся ― то есть те, которые надеются, что в их жизни еще не настала черная полоса. А есть вот такие хламбы, как этот.
   – А почему ты не поедешь к везунчикам? ― спрашиваю я.
   – Зачем? ― Обнаженная Пелси красиво курит, полуопершись локтем на подушку. ― Я не настолько роскошная шлюха, чтобы вписаться в этот круг. Там работают помоложе, побогаче, да и покрасивее, чем я. А потом, кто же будет ублажать и спасать от печалей тех, кому не везет? Они гораздо больше нуждаются в ласке, чем счастливчики.
   – Как же счастливчики и неудачники зарабатывают на жизнь, если все время переезжают из города в город?
   – Ты и правда, как с луны свалился. Это же традиция, которой века! И к этому все давно привыкли. Работа есть и в Хламбе и в городах света. Так мы называем те, в которых живут белополосники, ― поясняет Пелси, встретив мой вопросительный взгляд. ― Люди просто сменяются, вот и все. Тот, у кого началась черная полоса, освобождает рабочее место для белополосника и наоборот. Хм… Тебе, наверное, будет интересно узнать, что в городах тьмы производительность намного выше, чем в светлых?
   – Интересно. И почему так?
   – А людям тут больше нечем заняться. Вот и вкалывают до потери пульса, чтобы поднакопить деньжат для будущей белой полосы.
   «Везде свет и тьма, просто в каждом мире их трактуют по-разному», ― думаю я.
   – Но не все переезжают из города в город. Есть те, которые не верят в белые-черные полосы. Их немного, но есть и такие чудаки. Но больше тех, которые упорно не хотят верить, что они уже на темной стороне, ― продолжает Пелси.
   – И наоборот, наверное? ― спрашиваю я.
   – Да, есть и такие, которые не верят, что вошли в полосу удачи. Вот кто ― настоящие неудачники, ― усмехается Пелси и выпускает струю дыма.
   «Она все делает красиво. С таким даром у нее, наверное, всегда белая полоса», ― думаю я.
   – Ладно. ― Пелси тушит сигарету в блюдце. ― Хочешь еще разик или мне одеваться? А то время, как говорится, деньги.
   Я вновь не могу устоять. Потом щедро расплачиваюсь ― денег в кармане штанов, как оказывается, мне отмерили с лихвой.

   Она уходит, и только тут я понимаю, что забыл задать ей еще уйму вопросов. Зачем газета с веселыми историями? Сколько длятся по времени белые и черные полосы, или у всех по-разному? Почему именно в эту теорию так сильно уверовали местные жители? Но вопросы не настолько важны, чтобы оставаться здесь дольше. Совершенно ясно одно ― это не мой родной мир.
   Утром я отправляюсь обратно.

Глава 6

   Но наступили дни перемен…
Г. Горбовский. Розовый слон

   «На фига всё?» ― думает Лиля. Она сидит в ванне и тупо смотрит перед собой. Потом начинает брезгливо рассматривать свое тело.
   «Дура, зачем я педикюр сделала? Теперь вот лак отслоился на большом пальце ― отстой. Лучше бы я вообще не красила ногти».
   Она продолжает себя пристрастно рассматривать.
   «Ноги кривые, что ли? Да нет, в воде такими кажутся. ― Лиля сгибает колено. ― Кожа какая-то белесая. А коленки розовые. Как поросенок, тля. Вот у Колы зачетная кожа ― смуглая, ― вспоминает Лиля одногруппницу. ― Но Кола и сама темненькая».
   Лиля опускает ногу. Придирчиво рассматривает бедра и талию.
   «Отстой», ― решает Лиля.
   Смотрит на грудь. Это ― по мнению Лили ― самое проблемное место. Грудь небольшая и даже упругая, но форма… Лиля знает, что такая форма груди называется «лимон». Она и в самом деле похожа на свисающий плод и, по мнению Лили, пацанам такие не нравятся.
   «Зачем я? ― думает Лиля, закончив осмотр. ― Вот какая от меня польза в этом мире? Ну, будет еще один лузер. Термист, тля. Выбрала же профессию. Буду следить за температурой в плавильных плечах ― зашибись интересно!»
   Лиля кое-как окончила девятый класс и, чтобы поскорее убраться из школы, которую ненавидела, и поскорее начать приносить в дом копейку, пошла учиться в колледж. Профессию Лиля выбирала по простым критериям: «шарага» находится близко, конкурс маленький и ― что стало определяющим ― термисту нужно воображение. А оно как раз имелось. Но вот уже заканчивается второй год обучения, а Лиля так и не выяснила, зачем термисту воображение, когда все, что он должен делать, следить за датчиками и шкалами, да нажимать на кнопки.
   Лиля лежит в ванне, пока вода не остывает, но так и не включает горячую ― лень. Она лежит, вперившись пустым взглядом в скол на плитке белого кафеля.
   «Как же хреново-то, ― думает Лиля. Она все-таки включает горячую воду, и ее струя, отраженная от днища ванны, понемногу согревает тело. ― Почему так мало тепла в жизни? Тонкая струйка, и та ненадолго. А когда-то казалось, что я прям купаюсь в тепле».
   Лиля чувствует, как у нее на глаза наворачиваются слезы, но тут в ванную комнату скребется Паштет ― дымчатый кот Ревягиных. Лиля любит животных, только они и Лилины рисунки умеют отвлекать ее от грустных мыслей.
   Лилия дотягивается до ручки двери, открывает. Кот важно проходит к своему лотку, справляет нужду и с таким же серьезным видом удаляется. Лиле уже лень тянуться, чтобы закрыть за ним. Тут взгляд девушки падает на бритву, лежащую на дальнем бортике ванны. Мама не покупает одноразовые, даже на этом экономит, поэтому они пользуются бритвенным станком, оставшимся еще от отца Лили ― лезвия дешевле.
   Лиля берет станок в руки, раскручивает, достает слегка порыжевшее лезвие. Подносит его к запястью. Касается.
   «Может быть, вот так? И разом все? И отсутствие бабок, и мамины беды, и Гарика, и мои стремные титьки… Все в топку!»
   Эта мысль кажется Лиле заманчивой, и девушка медленно проводит лезвием поперек вен. Несильно, едва царапая, словно примеряясь.
   «Как говорил наш историк Сан Саныч, ― вспоминает Лиля, ― не то римляне, не то египтяне любили себе в ванне резать вены. Говорят, кайфовали от этого. А в последнюю минуту им раб руку перевязывал, чтобы не сдохли все-таки. Неужели прямо такой кайф, интересно?»
   И Лиля надавливает на лезвие чуть сильнее. На коже слева от вены возникает порез и набухает капелька крови.
   Слышен щелчок замка входной двери.
   «Ма пришла. Как всегда не вовремя». ― Лиля вздыхает и опускает порезанную руку в воду, а лезвие кладет на бортик ванны.

   На экране компа, который урчит, как маленький пылесос, висит сообщение.
   «Ты писала нам. Мы можем тебе помочь. Если ты согласна ― поклянись матерью, что никому о нас не расскажешь».
   «Матерью клясться? Хрень какая-то», ― думает Лиля.
   Она открывает свое сообщение, на которое ей пришел этот странный ответ. Вспоминает, о чем разговор. Пару дней назад она серфила по каким-то сайтам, в том числе залезла на ресурс, где подростки делятся проблемами. Лиля поняла, что, когда читает о чужих бедах ― а у некоторых проблемки посерьезнее, чем у нее, ― ей становится легче. И Лиля оставила на портале вот такое послание:
   «А что делать, если жить не хочется? И незачем? На хрена мы вообще рождаемся? Мучиться, что ли? Торчать на уроках и слушать всякую шнягу, а потом вырасти, торчать на работе и шнягу делать? Потом такой же шняге учить своих шняшных деток и, в конце концов, рипнуться? То есть самим превратиться в шнягу, какой мы, по сути, и были с самого начала? Вот щщщастье!
   Если кто-то считает, что я гоню, ― кидайте пруфы. Рада буду ошибиться. Да только не думаю».
   Поскольку такое настроение у Лили почти всегда, то и подобные сообщения она пишет нередко. И в переписке с Махой мелькало подобное, и даже в чатах с Владом. Поэтому особо ответов и не ждала, да и знала их возможное содержание: «ты сама во всем виновата», «надо изменить отношение к жизни», «да и хер на нее, на такую жизу, и на тебя заодно!» или: «точняк, такие же траблы».
   Но этот ответ выглядит серьезнее. Лиля понимает, что взволнованна ― послание с требованием клятвы и нравится, и пугает одновременно.
   Шадоу2002: Ну, допустим, клянусь. Что дальше?
   Рубикон: Ты хочешь разрешить проблемы ― все и разом? Есть только один способ.
   Шадоу2002: Тогда как вы можете помочь? Этот способ я и так знаю.
   Рубикон: Без нас тебе будет сложно сделать нужный шаг.
   Шадоу2002: И как вы поможете? Убьете меня?
   Рубикон: Нет. Делай то, что мы тебе скажем, и тогда все получится. Завтра утром ― без десяти пять ― включи комп и увидишь свое первое задание.
   Шадоу2002: Тля… Я в это время еще сплю. Ну, ладно. И сколько всего будет заданий?
   Рубикон: Нельзя знать. Но не бойся, слишком долго никто тебя мучить не будет, просто сначала надо созреть.
   «Рубикон вышел из чата».

   Без десяти пять утра Лиля подсаживается к компьютеру. Там уже висит сообщение.
   Рубикон: Ты готова выполнить первое задание?
   Шадоу2002: Допустим.
   Рубикон: Говори только «да» или «нет». Никаких «допустим».
   Шадоу2002: Ладно, не агрись. Допустим, да.
   Рубикон: Еще раз.
   Шадоу2002: Да.
   Рубикон: Твое задание будет таким. До завтрашнего онлайна без десяти пять, ты должна сделать лезвием надрез на своей руке.
   Шадоу2002: Без проблем. Недавно уже делала.
   Рубикон: Сделай надрез, но не с той стороны, где вены, а с внешней, поняла?
   Шадоу2002: Поняла.
   Рубикон: Сделаешь?
   Шадоу2002: Попробую.
   Рубикон: Только «да» или «нет».
   Шадоу2002: Да.
   Рубикон: До завтра.
   Шадоу2002: Постой. У меня тоже вопрос.
   Рубикон: Говори.
   Шадоу2002: Могу я хотя бы знать, с кем чатюсь? Как называется ваша контора или что там у вас?
   Рубикон: Лол. Нет никакой конторы. Ты просто играешь. Игра называется «Розовый слон».

   Лиля понимает, что надрез сделать ― не трудно, поэтому оставляет это до вечера. На дворе ранняя весна ― снег только-только начал таять, но уже вовсю горланят какие-то птицы, и от этого на душе Лили и грустно, и весело. Она открывает форточку, и свежий, пахнущий сыростью и мокрой древесной корой воздух, врывается в комнату. Лиля вдыхает полной грудью и почему-то начинает плакать.
   Учебный день проходит как обычно ― будущие термисты что-то пишут в аудитории, потом, надев халаты, мотаются по лабораториям. Гарик плоско шутит, Станкевич все время жалуется на головную боль с похмелья. Лиле же сегодня на удивление спокойно. Она приняла очень важное решение, и появились люди, которые помогут ей не передумать.
   В поисковике на словосочетание «Розовый слон» открываются обрывки каких-то чатов ― но понять, о чем в них идет разговор, сложно, то ли авторов забанили и потому невозможно развернуть переписку, то ли они сами поудаляли свои посты. А еще Лиля находит песенку.
   Где баобабы вышли на склон,
   Жил на поляне розовый слон.
   Может, и был он чуточку сер…
   Обувь носил он сотый размер.
   Умные тигры, глупый шакал,
   Двигались тише, если он спал,
   Был он снаружи чуть мешковат,
   Добрые уши, ласковый взгляд…

   В конце песни такие слова:

   Снова подарит солнце рассвет,
   Выкрасит кожу в розовый цвет.

   «В розовый цвет, тля, ― думает Лиля. ― Вот и я сегодня подкрашу кожу в розовый».
   Вечером Лиля делает надрез на руке. Ей он кажется маленьким, поэтому она ― тем же лезвием от старой бритвы ― делает его более выразительным. При этом Лиля шипит, ругается, но не так громко, чтобы услышала мать.

   Утром Лиля отсылает фотографию царапины Рубикону. Однако сразу после его выхода на связь, фото из чата исчезает, видимо, удаленное.
   Рубикон: Молодец.
   Шадоу2002: (Смайлик с ехидной усмешкой): Я старалась. Что дальше?
   Рубикон: Ты живешь в многоквартирном доме?
   Шадоу2002: Да. Девятиэтажка.
   Рубикон: Прекрасно. Завтра утром, когда только рассветет, а это… ― тут предложение зависает незаконченным, видимо, Рубикон что-то проверяет, ― да, ровно в семь утра, ты должна стоять на крыше своего дома. Как можно ближе к краю крыши. Сделай селфи. Потом пришли мне. Хотя завтра и суббота ― не опаздывай, в восемь даже в выходные на улицах уже полно народу. Нам зеваки не нужны.
   Шадоу2002: Кек! Как я туда попаду-то? Чердак закрыт наверняка.
   Рубикон: Не мои проблемы. Можешь сделать фоту с любого другого дома. Но чтобы не ниже пятиэтажки. Фотка завтра должна быть. Поняла?
   Лиля отвечает не сразу. Девушке очень не нравится, что ей опять приказывают: дома, в колледже, ― начиная с яслей ее всё время что-то заставляют. Но Лиля понимает, что если с ней будут говорить мягче, она сама не послушает.
   Шадоу2002: Да.
   Рубикон: Есть еще вопросы?
   Шадоу2002: Да. Почему ― «Розовый слон»?
   Ответ приходит не сразу. Наконец Лиля читает:
   – Потому что добрый, одинокий и не такой, как все. И потому, что у него наступили серые дни. Он снова хочет вернуться туда, где все розовое. И ты вернешься.
   Лиля опять, почему-то, плачет.

Глава 7

   Возвращаюсь из Хламба в черную реку тем же путем ― сначала поездом до вокзала, а там пешком. Вхожу в воду, плыву. Но прозрачная вода становится мутной, дымной рекой лишь на мгновение ― словно серый туман проносится, сделав воду темнее, а воздух непрогляднее. И опять звучит Голос:
   «Снова не твой? Тогда, может быть, этот?»
   Как только туман исчезает, вода снова становится прозрачно-голубой.
   Впереди виднеется берег и пристань. Спустя несколько минут можно разглядеть, что причаленные там лодки, яхты и катера совсем другого класса и стоимости, чем те, которые видел в других мирах. Прямо передо мной стоит на якоре небольшая, но шикарная белая яхта, а с ее борта свешивается веревочная лесенка. Я уже устал плыть и хватаюсь за нижнюю перекладинку, чтобы перевести дыхание. Надеюсь, что в этом мире за подобные провинности не убивают.
   С борта свешивается какой-то парень.
   – Окунулись? ― радостно спрашивает он. ― Поднимайтесь! Открыть бутылочку шампанского?
   Я даже не удивляюсь. Возможно, конечно, что парень просто обознался, но ― с другой стороны ― если в других мирах у меня появляется одежда и деньги, почему в этом у меня не может быть яхты?
   – Давай! ― кричу я и поднимаюсь на борт.
   – Честно говоря, я заранее открыл, уже выучил, что вы любите промочить горло после окунания, ― все так же радостно сообщает веселый, веснушчатый парень. Бокал шампанского стоит на круглом белом столике, а в руках молодого человека растянуто ждущее меня полотенце.
   – Привет, ― отвечаю я, разглядывая парня. Веснушки, широкая улыбка и задранная на затылок фуражка делают его похожим на французского клоуна. Когда и где я видел клоуна, тем более французского, разумеется, неясно.
   – Как тебя зовут? ― спрашиваю.
   – Так же, как и с утра. ― Парень смотрит с удивлением, не переставая улыбаться. ― Рикки я! Забыли разве?
   – Так это… моя яхта? ― отвечаю я вопросом на вопрос. Уточнить же надо.
   – Вы случайно, когда в воду прыгали или потом, когда на борт взбирались, ни обо что не стукались? Головой, я имею в виду? ― счастливо лыбясь, спрашивает парень. ― Разумеется, ваша! Погодите, я метнусь за аптечкой…
   – Не надо, ― останавливаю я.― Уже все в порядке. Наверное, солнце макушку нагрело, вот и несу чушь, ― говорю я и хочу взять шампанское.
   – Если у вас тепловой удар, то лучше лягте в тень, а алкоголя как раз не надо пить ни в коем случае! Говорю, как работник яхт-клуба, ― все так же широко улыбаясь, сообщает Рикки.
   – Ну а мне поможет, вот увидишь, ― отвечаю я улыбкой на улыбку.
   Выпив шампанское, захожу в свою каюту. Там на плечиках висит одежда ― очевидно, тоже моя. Это странного вида штаны из крепкой синей парусины с каким-то медными нашлепками на карманах, такая же куртка и тонкая, черная майка-безрукавка. На ней красуется надпись большими красными буквами, но язык мне неизвестен. Рядом с вешалкой ― башмаки. Они мягкие и гибкие, словно сделаны из резины, но это не она. Башмаки белого цвета, а вот шнурки, почему-то, красные. Наверное, в магазине кончились белые. Я облачаюсь во все это, и мне очень удобно, но все равно как-то не по себе.
   На столике лежит толстое портмоне. В нем какие-то прямоугольники не то из картона, не то из фанеры с цифрами, много денежных купюр и мои документы. Я с интересом рассматриваю свою физиономию, которая тоже наклеена на кусок очень гладкого картона.
   Когда мы пришвартовываемся, я расплачиваюсь с Рикки, а он напоминает, что, когда я соберусь в следующее плаванье, достаточно кинуть сообщение или позвонить в яхт-клуб.
   «Неужели у них тут даже к пристани протянут телефонный кабель?» ― думаю я.
   Пожимаю руку и, сойдя по трапу, шагаю в город.

   На пристани кипит жизнь: вальяжные господа, миловидные женщины, шумные дети… Кто-то купается, кто-то загорает, кто-то готовится к отплытию. Многие: и мужчины, и женщины, и дети тоже одеты в штаны или шорты из парусины, яркие майки с надписями или аляповатые рубашки. Почти у всех ― мягкие башмаки, подобные моим. И у многих такие же проблемы со шнурками.
   На берегу, помимо прочих строений, располагается несколько кафешек. Я не голоден, но снова хочется пить. Как это славно, ― когда твое тело чего-нибудь хочет и ты можешь это исполнить!
   Обслуживающий персонал пристани одет довольно строго: белые кители, рубашки с накладными моряцкими воротниками, отутюженные брюки, бескозырки, которые особенно мило смотрятся на головах длинноволосых девушек.
   Так же одеты и сотрудники придорожного кафетерия, в который я захожу. Я заказываю стакан лимонада, кофе и мороженое.
   Пока наслаждаюсь их вкусом, думаю о недавнем прошлом.
   Почему же все-таки я оказался в том сарае? За что мне были те мучения, о которых даже вспоминать страшно? Кто был тот младенец, потянувшись к которому я оказался в черной реке? Поняв, что мои размышления ни к чему не приводят, -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

заставляю себя прекратить об этом думать. Даже о том, что мир, в который я попал, совершенно точно не мой. Да, не мой. А есть ли мой? И если есть, ― найду ли его? Не лучше ли остаться там, где будет просто хорошо? Здесь, например.
   Впрочем, Голос говорил, что мой родной мир мог измениться. Вдруг он изменился настолько, что превратился в эту фантастическую страну?
   И кто сказал, что малыш из моего миража ― не в этом мире? Впрочем, я все равно не представляю, как буду его искать.
   Бросается в глаза, что через дорогу от кафетерия ― на другой стороне улицы, толчется с дюжину ребят. По большей части мальчишки и два-три парня постарше. У многих в руках какие-то предметы, а кто-то и вовсе обвешан блестящей бижутерией, как новогодняя елка. Они смотрят в нашу сторону, но другие посетители кафе не обращают на них внимания.
   Я пытаюсь понять, почему они смотрят на нас выжидающе. Вдруг один из парней перебегает дорогу и движется к кафетерию, но его тут же останавливает охранник ― один из двух, стоящих у входа. Паренек начинает что-то объяснять, но тот даже слушать не хочет. До меня долетают обрывки слов пацана:
   – Мне только передать… Там моя тетя…
   Но смотрит он почему-то на меня. Потому, наверное, что я ― единственный из посетителей, кто наблюдает за этой сценой.
   – Дома передашь, дома, ― говорит охранник, и пацан, понурив голову, возвращается на другую сторону улицы.
   Когда допиваю кофе и расплачиваюсь, ко мне обращается второй охранник:
   – Вас проводить до машины?
   «Машины? ― мысленно удивляюсь я. ― Какой еще машины?»
   И только тут замечаю, что внизу, под ступеньками кафетерия выстроились в ряд очень странные средства передвижения. Я когда-то слышал об автомобилях, но был уверен, что они похожи на кареты, просто без лошадей. Эти же вовсе не походили на кареты, скорее, на какие-то… нет, даже не знаю, с чем сравнить их обтекаемые корпуса. Здесь на пристани я видел лодки, похожие на эти авто.
   – Наверное, у меня нет… машины, ― произношу я, наконец.
   Охранники переглядываются и один из них с вежливой улыбкой замечает:
   – В таком случае с удовольствием вызову вам такси. Куда поедете?
   – В гостиницу.
   – В какую именно?
   – Да… в какую-нибудь. На ваш вкус.
   – Вызови трансфер прямо из «Белых львов», ― говорит другой охранник, обращаясь к собрату. ― Вас устроит гостиница «Два белых льва»? Это лучшая в городе.
   – Да, конечно, ― киваю я.
   Парень достает из кармана плоскую черную коробочку, тычет в нее пальцем, а потом и говорит через нее с кем-то ― очевидно, вызывает такси.
   Неужели это телефонный аппарат?! Вот эта маленькая черная плоская коробочка? Я, конечно, и ранее видел телефоны ― во всяком случае, один или два раза. Где и когда ― не знаю, но помню, что аппарат должен быть намного большим и с двумя рожками ― один для говорения, другой для слушанья. И, конечно, необходим провод.
   Вскоре к нам стремительно подъезжает белая машина. Выходит водитель и открывает дверцу со стороны пассажирского сиденья. Но как только я начинаю спускаться к машине, ко мне устремляется толпа подростков, стоявших на той стороне улицы.
   – Дяденька, пожалуйста, купите у меня финики! Прекрасные финики! Самые лучшие… ― кричит один малец.
   – Сувениры! Зуб подводного дракона! Кусочек ткани из платья самой Афродиты! ― вторит ему другой паренек.
   – Билеты нужны? Куда угодно: театр, футбол, премьера фильма… Или на теплоход в кругосветку? ― бормочет мне прямо в ухо парень постарше и одетый строже, чем остальные. ― Специальная скидка ― только для вас.
   Торговцы мне предлагают все, что можно выдумать ― от церковных свечей до проституток. Сам не понимаю, как я, наконец, выбираюсь из этого ада. Впрочем, не без потерь ― пару асбестовых фигурок дельфинов и два билета на какой-то концерт мне все-таки всучивают.
   Чтобы больше разузнать о мире, в который я попал, пытаюсь разговорить водителя авто. Тот очень любезен, но как-то ненатурально, неискренне.
   Вспоминаю Алия и девушку-экскурсовода, и приходит мысль.
   – Уважаемый, а нет ли у вас какого-нибудь знакомого экскурсовода? Я впервые в этом городе и хотелось бы понять, что здесь и как; послушать об истории этих мест.
   – К сожалению, господин, нам, под угрозой увольнения, запрещено предлагать чьи-либо услуги или что-нибудь продавать, ― отвечает водитель. ― Но уверен, на рецепции гостиницы вам обязательно дадут телефон самого лучшего гида, закрепленного за отелем.
   Подъезжаем к гостинице. Я расплачиваюсь, оставив щедрые чаевые. Водитель держит дверцу автомобиля, пока я выхожу.
   Белоснежная гостиница больше похожа на небольшой замок или усадьбу какого-нибудь графа. На постаментах, по бокам от лестницы ― статуи белых львов.
   Девушки, работающие на рецепции, очень любезны. Они сразу же дают мне ключи от номера и карточку с телефоном экскурсовода.
   – Могу позвонить ему из номера? ― спрашиваю я. ― Там есть телефон?
   – Телефон там, конечно, есть, ― с готовностью отвечает девушка со светлыми, волнистыми волосами, ― но он только для внутреннего пользования. Может быть, лучше позвонить с сотового?
   – С чего, простите?
   – С сотового телефона, ― говорит девушка.
   – Но у меня нет телефона. ― Я уже понимаю, что речь идет о такой же коробочке, которая была в руках у охранника.
   Девушки очень удивленно переглядываются. Потом другая, у которой тоже волнистые волосы, но более темного цвета, говорит:
   – В таком случае мы попросим нашего гида связаться с вами прямо отсюда, с рецепции. Вы будете у себя в номере?
   – Да, схожу пообедаю и буду ждать звонка в номере, спасибо.

   ― Куда бы вы хотели отправиться в первую очередь? ― спрашивает экскурсовод лет тридцати. У него тоже волнистые волосы. Начинаю подозревать, что они тут все пользуются бигуди.
   – Могу провести вас по историческому центру города, ― продолжает господин, пожимая мне руку. ― Там много достопримечательностей, несколько музеев… Могу…
   – Знаете, ― говорю я, слегка наклонившись к нему, чтобы моей странной просьбы не слышали девушки на рецепции, ― я просто хочу ознакомиться со здешним… хм… устройством.
   – Устройством чего? ― жизнерадостно реагирует экскурсовод, которого, как я понял, в этом мире принято называть гидом.
   – Всего, ― еще тише отвечаю я. ― Могли бы мы пройтись по городу, заглянуть туда-сюда. Я буду спрашивать, а вы будете рассказывать.
   Парень смотрит в глаза очень внимательно, будто я попросил о чем-то неприличном и он решает, стоит ли на это соглашаться.
   – Видите ли, ― пытаюсь я объясниться, ― я прибыл из очень далекого… из далекой страны. Там все несколько иначе… Например, там у нас нет таких плоских телефонов, как у вас.
   – Нет телефонов? ― Глаза гида округляются так, будто я сказал, что в моем мире все люди без почек и печени. ― Из какой же вы страны?
   – Я… Из Стринора, ― отвечаю.
   – Стринор? Странно, никогда не слышал о таком государстве. Это какая-нибудь маленькая страна в Горлии? Извините, что я вас расспрашиваю, ― спохватывается молодой человек. ― Просто мне, как гиду, очень интересны подобные факты.
   – Да, в Горлии, ― лгу я.
   – Наверное, вам религия запрещает пользоваться электроникой?
   – Именно, религия.
   – Понятно. Конечно, я согласен помочь в том, о чем вы просите, ― говорит гид, ― но поскольку эта работа не стандартная, я возьму полтора своего обычного тарифа. Согласны?
   – Да, конечно, ― говорю я. В номере я посмотрел, сколько у меня купюр, сравнил количество денег с суммами, которые мне пришлось отдать за номер в гостинице, такси и обед в ресторане, и понял, что я чертовски богат.

   Гида зовут Маринг. Он одет примерно так же, как и я, разве что вместо безрукавки на нем яркий, полосатый джемпер. Маринг полноват, что ему даже идет ― его округлое улыбчивое лицо наверняка поднимает клиентам настроение.
   – Главной достопримечательностью Хаппера, конечно, являются наши магазины и торговые центры. Здесь можно купить все или почти все, ― начинает рассказ Маринг.
   – Интересно, ― говорю я, чтобы что-нибудь сказать.
   До ближайшего торгового центра мы доезжаем на автомобиле гида. Центр просто огромен, на каждом шагу различные объявления, рекламирующие продукты, одежду и какие-то странные предметы, назначение которых я не знаю. Но выглядят они пугающе: у некоторых длинные хоботы, у других по большим гладким поверхностям бежит какое-то изображение. Мы заходим в один из магазинов с товарами подобного рода. Я спрашиваю Маринга про огромные стоячие сундуки белого и металлического цвета. Он объясняет, что они созданы для охлаждения продуктов.
   – Все это, ― радостно заявляет Маринг, окидывая рукой расставленные товары, ― можно приобрести, понимаете! Разве это не счастье?
   Я оставляю без внимания это странное замечание, и мы идем по другим магазинам большого торгового здания.
   – Долгое время, ― говорит Маринг, ― человечество жило очень бедно. Не было ни холодильников для хранения еды, ни телевизоров и компьютеров ― для отдыха, развлечения и работы. Не было дешевой ткани, недорогой посуды, такого ассортимента продуктов, который доступен теперь буквально каждому. Подумать только, ― распаляется мой гид, ― что еще каких-то сто лет назад люди выкапывали специальные погреба, чтобы у них не гнила еда. И все равно она сгнивала, если разные там помидоры и свиные ляжки не засолить или не замариновать. Из всех развлечений в те времена было ― раз в месяц сходить на какое-нибудь театральное представление или посетить приезжий цирк. И то это мог себе позволить далеко не каждый! Чем еще занимались люди по вечерам? Играли в шашки, музицировали на пианино, шили, вязали, читали или, если в кармане завалялся лишний медяк, шли в пивную. Разве это жизнь?!
   – А чем же сейчас занимаются люди по вечерам? ― интересуюсь я.
   – Как чем? ― Глаза Маринга готовы выскочить из орбит от удивления. ― Да вы откуда приехали, в самом деле? Слушайте, ― гид резко снижает громкость и теперь смотрит на меня с подозрением, ― а вы, случайно, не сбежали из Немослоба?
   – Нет, ― успокаиваю экскурсовода, ― я ниоткуда не сбежал. Я приплыл сюда на собственной белой яхте.
   Ответ его устраивает. Наверное, до моего следующего глупого вопроса. Маринг продолжает вдохновенно расписывать мир, в котором живет. Я не все понимаю, из сказанного, но, по словам Маринга, выходит, что теперь местным жителям нет необходимости идти в синематограф, кинофильму можно посмотреть прямо из дома. Какие-то иные приборы позволяют жителям Хаппера знакомиться с другими людьми на расстоянии, играть в настольные игры и слушать музыку, опять-таки не выходя из дома. Не нужна библиотека, чтобы прочитать интересующую тебя книгу. И еще много чего.
   – Хорошо, ― соглашаюсь я. Мы заходим в ближайший кафетерий и заказываем кофе. Этот напиток, как я заметил, здесь тоже варят в каких-то автоматах и получается довольно вкусно. Беру себе и выпечку. ― Но ведь те люди, которые покупают все эти удобства, должны находить на это деньги?
   – Разумеется, ― улыбается Маринг, помешивая сахар в чашечке. ― Они тоже должны что-то продавать ― какие-то другие товары или услуги.
   – Прекрасно, ― опять соглашаюсь я. ― Вот вы, например, продаете мне свою услугу по сопровождению, правильно?
   Он кивает.
   – И вы можете позволить себе купить любой предмет, который мы сегодня видели в магазинах? Даже такой большой белый гроб для хранения продуктов?
   – Новый холодильник, конечно, могу, ― отвечает Маринг, делает глоток и задумчиво опускает чашку на блюдце. ― Но для того, чтобы купить некоторые вещи, мне придется работать несколько месяцев. А если мы заговорим о новой машине…
   – Но вы спокойно обходитесь без этих дорогих предметов и новой машины, так? ― перебиваю я.
   – Вовсе нет, ― почему-то обижается Маринг. ― Новая тачка была бы нелишней. И я буду работать, чтобы скорее купить ее. ― Лицо гида принимает мечтательное выражение.
   – Хорошо, развлечения ― понятно, товары ― тоже. А пытаетесь ли вы как-то познать себя, раскрыть тайны Божьего плана?
   – В Хаппере, конечно, существуют и религии, и секты различные, ― морщится Маринг. ― Но я думаю, они тоже просто зарабатывают деньги. Просто кто-то продает холодильники, а кто-то ― спасение души.
   А в тайнах мироустройства копаются ученые. В результате, они совершают очередное открытие, которое позволяет наладить выпуск нового товара. Кто-то открыл микроволны ― в продаже появились СВЧ-печи, кто-то раскопал… как его… ядерный синтез, теперь заводы штампуют ядерные бомбы для государств, которые хотят купить такое оружие.
   – Да что же у вас, в самом деле, есть что-то, кроме товарооборота?
   – Если задуматься, ― серьезно заявляет Маринг, ― все что происходит на свете, так или иначе связано с куплей-продажей. Это доказал еще великий Симс.
   – Перестаньте, ― возражаю я. ― Может быть, я не так много знаю о вашем мире… то есть государстве, но думаю, что невозможно жить только ради нее.
   – Отчего же? Давайте проведем эксперимент? Возьмем любой вид отношений, причем не только человеческих.
   Мне становится интересно.
   – Давайте, ― говорю я. ― И начните, пожалуйста, со вторых.
   – Хорошо. Возьмем отношения между домашним животным и человеком. Собака, кошка, аквариумная рыбка, попугай… ― все они дарят человеку свою любовь, преданность, красоту, а человек их за это кормит. Или другой пример. Корова дает человеку молоко, курица ― яйца, а человек за это предоставляет кров, корм и уход. Во всех этих случаях купи-продай налицо. Или, например, ребенок в утробе матери. Он еще не родился, а уже участвует в торговле.
   – И как же, интересно послушать? ― улыбаюсь я.
   – Очень просто ― мать дает ему свою кровь, свои соки, защиту и прочее…
   – А он ей? Что же он ей дает? Тошноту?
   – Радость материнства, ― торжественно произносит Маринг.
   – Постойте, ― говорю я, понимая, что этот разговор начинает меня раздражать, ― но как можно участвовать в торговле, если один из участников даже не знает об этом? Ни кошка, ни младенец о сделке и понятия не имеют!
   – И тем не менее. ― На губах экскурсовода гуляет победоносная улыбка.
   – А если кошка или собака больны, например? Или инвалиды? Или просто состарились? Они уже неспособны поделиться ни своей красотой, ни обаянием. Они делятся свалявшейся шерстью, болячками, зачастую дурным запахом. Разве не так?
   Откуда я все это помню про домашних животных? Воистину, это путешествие по чужим мирам очень мне помогает ― так я смогу вспомнить свой родной.
   – И даже в этом случае они являются участниками сделки, ― говорит Маринг.
   Наверное, я выгляжу глупо ― потому что, чуть не поперхнувшись от удивления, обливаюсь кофе. Ставлю чашку, беру салфетку, продолжая удивленно смотреть на Маринга.
   – В этом случае они продают вам возможность чувствовать себя милосердным, ― говорит он таким тоном, словно разъясняет ребенку. ― Эти базовые понятия у нас преподают в школах. Странно, что вы этого не знаете… Неужели в школах Стринора этого нет?
   Судя по взгляду гида, он опять подозревает меня в побеге из этой их… Немослобы.
   – А когда этих больных животных вышвыривают на улицу? Случается такое? ― Я злюсь и понимаю почему ― мне нечего противопоставить этой отвратительной теории. Она настолько омерзительна ― оказывается, даже младенец в утробе занимается торговлей ― что меня просто воротит.
   – Значит, цена хозяйской заботы о них стала выше, чем желание чувствовать себя милосердным. Те же, кто продолжает заботиться, имеют другой внутренний ценник. Ничего личного, просто бизнес!
   Я встаю, подзываю официанта, расплачиваюсь. Понимаю, что мне уже все ясно про этот мир и он мне не интересен. Да не то что неинтересен ― я его просто ненавижу! Мой родной мир таким стать не мог, уж это точно.
   Мы выходим на улицу.
   – Ну что, господин Казимир, куда бы вы хотели отправиться теперь? Могу предложить…
   – Никуда, ― говорю я. ― Хотя… Пожалуй, в какой-нибудь сквер. Есть у вас скверы или парки? Или это невыгодно?
   – Почему же? ― удивляется Маринг. ― Конечно, есть. Это очень выгодно. Люди платят налоги в городскую казну, понимая, что власти будут заботиться о них: разбивать парки и скверы, обустраивать пляжи, следить за чистотой воздуха. А если чиновники этого делать не будут, горожане потребуют сместить эту власть и назначат других градоначальников.
   – А что градоначальники? Воруют? ― спрашиваю я, так и не уняв досаду от предыдущего разговора.
   – Ох, ― Маринг сокрушенно качает головой. ― Это ― одно из наших бедствий. Многие, получившие власть, начинают воровать. ― Экскурсовод говорит тише и оглядывается, будто выдает страшную тайну.
   Мы вновь садимся в автомобиль гида и покидаем стоянку у торгового центра.
   – А не кажется ли вам это вполне естественным? То, что власть имущие ― воруют? ― спрашиваю я, предчувствуя сладкую месть.
   – Почему? ― Маринг кидает на меня вопросительный взгляд.
   – Ну, как же? Все укладывается в вашу теорию «купи-продай». Всегда есть две стороны сделки, правильно? Покупатель и продавец…
   – Ну, иногда все намного сложнее, бывают еще посредники… Но, в конечном итоге, да ― главных сторон обычно только две.
   – Как вы сказали: градоначальник и жители города являются участниками сделки. Первый обеспечивает порядок и чистоту, горожане платят за это. Так?
   – Это несколько примитивно… но можно и так сказать. Они, конечно, не ему платят, а в казну…
   – Вот мы и добрались до казны. В вашем мире торгашей, если одна из сторон сделки получит возможность взять за свои услуги больше, чем они стоят, ― разве она откажется?
   Маринг молчит, сосредоточенно глядя на дорогу. Наконец отвечает:
   – Нет.
   – Правильно. По вашему мнению, если бы горожанам предложили все это: скверы, порядок, чистоту, но без уплаты налогов в казну, люди отказались бы от этого?
   Маринг усмехается и отрицательно мотает головой.
   – Но платить приходится, ― за этим наверняка следят особые приставы, так?
   Он кивает.
   – Но если есть хоть малейшая лазейка обмануть и не заплатить налог или заплатить меньше, то каждый этим воспользуется?
   – Почти наверняка, ― отвечает Маринг.
   – Вот и получается, ― с язвительным торжеством заключаю я, ― что та сторона, которая может обмануть другую сторону, с удовольствием это сделает. Горожане не хотят платить налоги, всячески увиливают от них, но хотят чистый воздух и красивые скверы. Градоначальники же не хотят много работать, но хотят больше денег. И каждый, для достижения цели, обманывает как может. Ничего личного, просто бизнес! ― с иронией цитирую я.
   – Я смотрю, вы неплохо разобрались в нашей системе. ― Маринг кидает на меня уважительный взгляд.

   В сквере уютно ― подстриженные газоны и кусты, свежевыкрашенные лавки, по центру ― большой фонтан. Мы садимся на лавочку чуть поодаль, чтобы шум воды не заглушал разговор.
   – Скажите, Маринг, ― говорю я, ― а в чем вы видите счастье?
   – Лично я?
   – Не только вы ― вообще жители Хаппера. Я понимаю, что вы не можете говорить за всех, но наверняка есть какие-то предположения?
   – Мне кажется, все мы хотим одного ― иметь возможность покупать все больше и больше. Я не имею в виду только вещи ― билеты на хорошие представления, турпутевки, прекрасные впечатления. Разве это не счастье? Разве не для этого создан человек?
   – Если бы я знал, для чего он создан, где и главное ― кем. Но мне кажется, что если все-таки он кем-то и создан, то уж точно не для того, чтобы покупать и продавать. Это всего лишь дополнительное свойство.
   Маринг смотрит на фонтан и улыбается. Он не согласен со мной, но спорить не хочет. Для него главное хорошо заработать сегодня, продать свое время и знания наиболее выгодно. А ссора с клиентом может повлиять на эти планы.
   – Это как обмен веществ в организме человека, ― продолжаю я, параллельно удивляясь, какие слова всплывают в -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

памяти. ― Мы потребляем пищу и воду, потом удаляем переработанные из организма. Но думать о том, что мы живем только ради этого, не просто смешно, а даже отвратительно. Не находите?
   – Почему же? ― Маринг продолжает улыбаться. ― В Хаппере есть сообщества, члены которых полагают, что секс и еда ― единственное, что имеет цену и приносит истинное наслаждение. Все остальное, по их мнению, шлак.

   Я провожу в этом мире еще пару дней. Сам не понимаю, зачем. Моя натура отторгает «ценности» Хаппера как какую-то болезнь, но мое временное тело с удовольствием вкушает блага этого мира. Я понимаю, что двуличен, но оправдываю себя тем, что заслужил этот роскошный отдых ― в дорогой гостинице, с прекрасными блюдами, шампанским и красивыми женщинами. В конце концов имею я право на отдых от сараев-мучителей и рек-утопителей? А в том, что надолго здесь не останусь, я даже не сомневаюсь. Чуть отдохну ― и в путь.

   Утром четвертого дня, сразу после завтрака, я прошу девушек, работающих на рецепции, связаться с яхт-клубом и позвать к телефону Рикки. Распоряжаюсь подготовить мою яхту, но предупреждаю, что сегодня в путешествие отправлюсь один.
   – Как угодно! ― соглашается Рикки, а перед моим внутренним взором появляется его улыбчивое, веснушчатое лицо. ― Но… вы справитесь без помощника?
   – Да, ― уверенно отвечаю я, понимая, что самостоятельно управлять яхтой мне понадобится недолго.
   – Понимаю, ― заговорщическим тоном говорит Рикки. ― Представляю, какая она красавица.
   – Цыц, ― смеюсь я в трубку. ― Я не за догадки тебе деньги плачу.

   Увидев меня одного, Рикки, как видно, удивляется, но вопросов не задает. Он укрепляет паруса, выводит яхту в открытую воду и, попрощавшись, прыгает в воду, чтобы плыть к берегу.
   «Ему-то не грозит угодить в черную реку и потерять тело», ― с завистью думаю я.

   Как заправский капитан кручу штурвал, направляя яхту дальше от берега. Проходит не менее часа прежде, чем слышу Голос:
   – Ну что, не созрел еще слиться со Вселенной?
   – Разве можно жизнь променять на ничто? ― спрашиваю я и улыбаюсь встречному ветру.
   – То, что ты называешь жизнью, всего лишь набор примитивных реакций тела на внешние раздражители. Смотри.
   Вдруг небо становится хмурым, сначала в нем возникают оранжевые, а потом и темно-красные всполохи, будто рядом извергается вулкан. Вода в реке закипает, а мне становится нестерпимо жарко.
   – И вот тебе уже не так приятно. А на самом деле, это такая же природа, настолько же естественная, как голубое небо и прохладная вода. Но твоя жизнь уже не так привлекательна, правда? Или вот…
   Небо становится синим, будто бы звонким и стеклянным, а сквозь это синее стекло ослепительно светит маленькое, белое солнце. Светит, но не греет ― река вокруг яхты покрывается льдом, а мачта и паруса индевеют. Я моментально замерзаю настолько, что не могу вдохнуть.
   Через мгновение мы снова катим на яхте по прозрачной воде, мне тепло, комфортно и теплый ветер слизывает со щек остатки стужи.
   – К чему ты это? ― спрашиваю я.
   – К тому, Казимир, что все, что способно меняться,― не вечно. Не постоянно. На это нельзя опереться. Ты мерзнешь, чтобы согреться. Наслаждаешься, чтобы страдать. Любишь, чтобы ненавидеть. И живешь, чтобы умереть. И чтобы перестать бегать по этому кругу, надо слиться с космосом. Вот почему я предлагаю тебе вернуться в забытье.
   – Я же был в нем до того, как оказался в сарае! Разве нет? ― спрашиваю я. ― Но что-то вышвырнуло меня из того состояния!
   – Ты очень удивишься, ― отвечает Голос, ― но ты сам себя вышвырнул.
   Только сейчас я замечаю, что вокруг начинает быстро темнеть, вода становится непрозрачной, дымной, но моя яхта ― словно корабль-призрак, продолжает рассекать воды черной реки.
   – И ты думаешь, что раз я смог выбраться из вечного сна, а потом еще из проклятого сарая, я так быстро сдамся? ― кричу я.
   Мне не отвечают. И снова мне кажется, что все это время я разговаривал сам с собой.

Глава 8

     Кто верит в Магомета, кто ― в Аллаха, кто ― в Иисуса,
     Кто ни во что не верит, даже в черта, назло всем.

В. Высоцкий. Песенка о переселении душ

   Следующий мир, оказавшийся вдоль русла черной реки, кажется мне мрачнее, чем все предыдущие. Вечер. Серый холодный песок пляжа. Фонари вдали и светят едва-едва. Промозгло и пустынно. Я поднимаюсь в город ― людей почти нет.
   В кармане своей матерчатой куртки, которая, конечно же, снова сухая ― нахожу сигареты. Этот я ― курящий? Что ж, тогда закурим. Эту процедуру, как оказывается, я помню хорошо ― даже не забываю размять сигарету. Меня окликает какой-то бездомный, лежащий на лавочке.
   – Уважаемый! Эй, уважаемый! Не найдется ли сигаретки?
   Иду к нему, достаю сигарету, протягиваю и даю прикурить.
   – Спасибо. Что хочешь взамен?
   «Взамен? Да что я могу хотеть от тебя?» ― спрашиваю себя мысленно.
   Господин выглядит типичным бездомным, впрочем, смрада не чувствую, но видно даже в полутьме, что и одежда, и физиономия у него сильно помятые.
   – А почему я должен хотеть что-то взамен? У вас тут тоже царство купи-продай?
   – Не знаю, что за царство купипродая, ― господин садится и с наслаждением затягивается куревом, ― но ты же не хочешь, чтобы тебя съели ангелы? Да это, конечно, шутка ― за одну сигаретку тебе ничего не грозит. Садись. ― Он двигается, освобождая место на лавке. Я сажусь.
   – Знаешь что? ― говорю я. ― Не знаю, что у вас тут за кусачий ангел, надеюсь, что Ангел ― это кличка собаки, которая не выносит табачного дыма. Но я придумал, какую бы мы с тобой могли совершить сделку. Я дам тебе, ― запускаю руку в карман, в котором опять бренчат монеты, ― немного денег и еще несколько сигарет, а ты за это расскажешь немного о вашем мире, хорошо?
   – Ты что, хочешь, чтобы меня съели демоны? ― улыбается мужчина. Как я понимаю, он опять шутит. Я поддерживаю шутливый тон.
   – Почему тебя все время кто-то должен съесть? Ты что, такой вкусный?
   – Сам знаешь, они пожирают души не только вкусных, ― отвечает мой собеседник со вздохом, и на этот раз кажется, что он говорит серьезно.
   – Не знаю, ― пожимаю плечами я.
   – Как не знаешь? Шутишь?
   – Да нет, не шучу, ― говорю я.
   – Да ты откуда свалился-то, убогий? ― Судя по вытаращенным глазам и осипшему от удивления голосу, я действительно смог его удивить. Но то, что этот бездомный нищий называет меня убогим, вызывает у меня не раздражение, а смех.
   – Что ты смеешься? ― звучит следующий сиплый вопрос бездомного.
   – Прости… Почему я убогий-то? Потому что не знаю, что у вас тут водятся плотоядные демоны и ангелы?
   «Плотоядные? Да, ведь и такое слово существует. Чудеса памяти продолжаются».
   И вот что я выясняю. Оказывается, демоны могли бы съесть этого господина за то, что он согрешил ― взял слишком большую оплату за услугу, которая стоит меньше. В этом мире не только не принято, но даже опасно брать лишнюю копейку. Здесь бы не поздоровилось и градоначальникам, и налогоплательщикам Хаппера. Как я понимаю, система, в которую верят местные жители, такова: согрешил ― по твою душу может явиться демон. Сделал доброе дело ― не просто мелочь какую-то, а что-то поистине хорошее и важное ― тебе не избежать встречи с ангелом. И ангел не благословит, не одарит, не приголубит, а точно так же, как демон, утянет твою душу. Кроме того, можно оказаться в утробе ангела или демона даже если ты не делал ничего особенно плохого или хорошего, но количество деяний со знаком «плюс» или «минус» накопилось до определенной меры.
   – Бред какой-то. ― Я закуриваю следующую сигарету прежде всего для того, чтобы спрятать улыбку. ― А ты сам хоть раз видел, чтобы ангелы или демоны пожирали людей?
   – Ты как младенец, парень. Конечно, видел! Сначала человек умирает, а потом по его душу приходят ангелы или демоны. Как ты жил-то до этого, не зная всего?
   – Погоди, погоди, ― тороплюсь я отвести внимание от своей персоны ― очень не хочется снова отвечать на вопрос, откуда я прибыл. Тем более что обманывать у меня получается плохо, это я понял по разговору с Марингом. Я слишком мало знаю об этих мирах, чтобы уяснить себе, какая ложь будет здесь похожа на правду. ― Я еще могу понять, почему демоны забирают души грешников, но если и ангелы высасывают души, то это не совсем по-ангельски вроде бы? ― спрашиваю я, продолжая бороться с наплывами смешливости.
   – Ты откуда явился? ― Бездомный обращается ко мне с серьезностью полисмена.
   – Не важно, ― улыбаюсь я. ― Приплыл.
   – Приплыл. ― Этот ответ почему-то успокаивает собеседника, и он протягивает руку за второй сигаретой. Закуривает, смотрит на берег. ― А лодка где?
   – Дальше поплыла. В ней еще были люди, им не сюда надо, ― вру я со вздохом.
   – Я ― Скентий, ― сообщает мой собеседник. ― Как звать?
   – Казимир.
   – Каждому мальцу известно, Казимир, что ангелы питаются людьми. Как мы, например, едим кроликов или кур, так они насыщают свои ангельские утробы нашими душами. А если совершаешь плохие дела, тогда душу поглотят демоны, потому что она не созрела.
   – То есть демоны съедают незрелые души?
   – Точно так.
   – Да как же она успеет созреть, если ее поглотили? ― удивляюсь я.
   – В утробе демонов душа переживает перерождение и снова появляется в мире, но уже совершеннее.
   – Ох, как все запутанно-то… ― говорю я. ― Давай повторю, правильно ли я понял: демоны пожирают, перерабатывают, вновь изрыгают в мир, чтобы потом эти же души сожрали ангелы. Так? ― Мне уже не хочется смеяться. Мне хочется кричать и трясти головой, чтобы выбросить из нее этот теологический бред.
   «О! Теологический! Теология!» ― успеваю отметить я новое интересное слово, всплывшее из памяти.
   – Да, ― деловито кивает Скентий.
   – А как прожить так, чтобы тебя никто не слопал?
   – Понятно как, ― отвечает тот, ― как все живут. Ну, или почти все. Стараться не выделяться. Не делать чересчур много ни слишком хорошего, ни слишком плохого.
   И тут я вскакиваю и хочу убежать ― прямо на пляж в нескольких шагах от лавки опускается огромная птица. Нет, это не птица, а какой-то крылатый зверь. Я оглядываюсь, ища, где можно спрятаться, и вижу, что Скентий даже не думает суетиться. Он кидает на меня удивленный взгляд, потом спокойно подходит к огромной зверюге, треплет ее по лохматой шее, достает из кармана кусок хлеба и скармливает его животному. Зверь фырчит и ластится к человеку, потом роется носом в песке, словно что-то ищет. Делает несколько шагов и когтистой лапой раскапывает песок. Снова зарывается башкой, что-то извлекает и хрустит пойманным. Потом, издав пронзительный клекот, с шумом взмахивает крыльями и взмывает в ночное небо.
   – Ты что, грифонов не видел? ― спрашивает Скентий, вернувшись к лавке.
   Я мотаю головой, продолжая смотреть в ту сторону, где скрылся крылатый зверь.
   – Что за сказочная страна, из которой ты приплыл? ― удивляется мужчина. ― Обычный грифон, моллюсков ищет, что тебя напугало?
   Я молчу, давая себе успокоиться.
   – А эти чудовища на людей не нападают? Я бы, пожалуй, такого больше боялся, чем голодного ангела, ― говорю наконец.
   – Ты что? ― смеется Скентий. ― Грифоны безобидны. Многие их даже приручают, летают на них куда вздумается. Грифоны людей не трогают ― мышей, кроликов всяких, птицу, рыбу. Моллюсков тех же. Нас они не обижают, ― Скентий расплывается в широкой улыбке, обнажая редкие зубы, ― мы с ними дружим. Да и клювы у них мелковаты.
   – Мне бы выпить, ― вдруг говорю я, отмечая, что мы разговариваем уже довольно долго, часа полтора, не меньше, а вечер все не темнеет, превращаясь в ночь.
   – А деньги есть? ― интересуется Скентий. ― А, ну да, ты же предлагал мне заплатить…
   – Деньги-то есть, но тебе же нельзя пить, наверное? ― иронизирую я. ― Тебя же сразу того… в переработку. Кстати, а как с теми, кто совершает по-настоящему большое преступление? Убийство, например? Их души тоже пожирают демоны для перевоспитания?
   – Ох и из диких мест ты приплыл, ― качает головой Скентий. ― Выпить я могу, это не большой грех. Кроме того, вон я уже сколько времени тебя, убогого, просвещаю. Как раз и уравновешу. Что касается больших грешников… ― Скентий замолкает и медленно озирается, причем смотрит не только по сторонам, но и в небо, ― если злодея ни в какую не хотят забирать демоны, то дела у него совсем плохи. Значит, Всевышний больше не верит в перевоспитание такой души. И раз в год, в черный праздник Капуим, сам Сатана пожирает души всех, кого уже не спасти.
   – Как это выглядит? Как они умирают? ― спрашиваю я.
   – Они… ― Скентий снова оглядывается и продолжает негромко: ― …просто выходят на центральную площадь своего города и все вместе беззвучно гибнут.
   – А если они не захотят выйти?
   – Ну ты даешь. ― Скентий дружески похлопывает меня по плечу. ― Кто ж их спрашивает? Они чуют его волю и идут на зов.
   – Чью волю? ― уточняю я.
   – Его! Его волю! ― почти выкрикивает мой новый знакомец и тут же переходит на шепот. ― Сатаны!
   – И от чего они умирают? ― допытываюсь я.
   – А разве недостаточно для смерти, что они видят лик Сатаны?
   – Ну это же все образы, откуда ты знаешь, что они там видят? Может, их просто травит кто-нибудь? ― говорю я, а сам думаю, что это было бы интересным, хотя и страшным полицейским приемом ― выдумать какой-то Капуим и под эту дудку душить ядами всех неисправимых… Чем тюрьмы-то забивать…
   Ловлю на себе грустный, даже жалеющий взгляд Скентия.
   – Зачем их травить, если Сатана просто берет их души, и они, цепляясь друг за друга, улетают вслед за ним?
   – Красиво придумано… ― киваю я с видом умудренного ценителя чужих фантазий.
   – Да что придумано-то? ― спрашивает Скентий, не спуская с меня внимательного взгляда. ― Это каждый ребенок не раз своими глазами видел! В каждом городе.
   – Что, ― разоблачительно улыбаюсь я, ― прямо сам Сатана приходит и уводит за собой вереницу душ?
   – Ох, не натворить бы мне с тобой бед. ― Скентий пятерней проводит по волосам, борясь с сомнениями. ― Ты меня этими расспросами точно кому-нибудь скормишь, либо демонам, либо ангелам. Давай лучше выпьем уже.
   – Деньги-то есть, ― киваю я в надежде, что монет в кармане окажется достаточно, ― вот только где купить в это время?
   – А какое такое сейчас время?
   – Так темно же вокруг… Вечер, может быть, уже все закрыто?
   – Не знаю, Казимир, что такое вечер и почему тебе темно. Фонари вроде не погасли.
   – А у вас что, не бывает, когда солнце светит и небо светлое?
   – Ха-ха-ха, ― разражается смехом Скентий. ― Ты говоришь о молнии? Ха-ха-ха… Бывает, конечно. Но если мы будем ждать молнии, чтобы купить… ― он аж захлебывается смехом, ― чтобы купить… водки… то я бы выпивал пару раз в год, не чаще.
   «Вот как бывает. Дневного света у них нет… Как тогда растут всякие злаки и прочие плоды? Из чего они водку делают, в конце концов?»
   Спрашиваю об этом бездомного.
   – Понятно где ― в теплицах, ― отвечает Скентий, отсмеявшись. ― Он берет из моей ладони несколько монет и уходит в сторону каких-то трудно различимых с берега зданий.

   Когда возвращается с бутылкой и косичкой сплетенного копченого сыра, ― мы приступаем. Пьем водку прямо из горла.
   – Останься здесь на три месяца, сам все увидишь, ― говорит Скентий. ― И Сатану, и души, и вереницу… Насмотришься и на то, как демоны и ангелы пожирают…
   – Да откуда ты знаешь, что пожирают-то! ― перебиваю я, не выдержав. ― Может, люди просто своей смертью умирают! Или от болезни! А вы потом придумываете, что они либо согрешили, либо чересчур благодетельны!
   – Казимир, ты что, уже надрался? ― сочувственно спрашивает новый знакомец. ― Как откуда я знаю, что пожирают?! Я вижу это своими глазами!
   – Что, прямо вот так подходят и высасывают души? ― Я все еще пытаюсь улыбаться.
   Скентий кивает, глядя на меня с опаской и удивлением одновременно. Будто не он мне, а я ему сейчас небылицы рассказываю.
   – Как можно этого не знать? ― качает головой он. ― Останься на день, не уплывай, сам все увидишь.
   – Как я увижу-то?! ― нахожу я новую зацепку. ― У вас же тут полутьма все время? Что в ней разглядишь! Вот вам и мерещится всякое.
   Скентий вздыхает и качает головой.
   – Души-то светятся… ― говорит он.
   И тут я понимаю, что он не шутит. Не преувеличивает, не приукрашивает. Так и есть, в этом мире некие сущности прилетают и высасывают души из только что умерших людей. А почему нет? Если у них тут грифоны мирно по пляжам бродят? Откуда я знаю, что бывает, а что не бывает на свете? Хотя в этом случае, что бывает или не бывает в полумраке.

   Распивая бутылку водки, мы болтаем еще с полчаса. Когда она заканчивается, мой собеседник тоже исчерпан ― он начинает отвечать бессвязно, жалуется на сонливость и, в конце концов, засыпает. Я же вхожу в реку и долго плыву. Некоторое время слышу сзади плеск волн о песок пляжа, редкие людские голоса, но потом опять оказываюсь в черной реке.

   На этот раз я не слышу Голос, не начинаю тонуть ― но спустя, наверное, четверть часа, небо начинает резко светлеть, а вместе с ним и река. Вдали вижу берег. Даже отсюда мне кажется, что на берегу какая-то суматоха. Долетают обрывки фраз, восклицания… Кажется, люди на берегу то ли дерутся, то ли бастуют. Я понимаю, что не хочу туда плыть, но и выбора нет. А потом, вдруг это, наконец, мой родной мир?
   Стараясь обходить драчунов, под деревом, похожим на магнолию, рядом с ларьком, в котором продают прохладительные напитки, я нахожу лавку. На ней сидит сухопарый дедок с аккуратно расчесанными седыми волосами и белой бородкой клинышком. Дедок держит в руке наполненный картонный стакан, щурится на солнышко и с довольной улыбкой и хитрым прищуром наблюдает за мордующей друг друга толпой. Основные боевые действия разворачиваются возле большого фонтана в центре сквера.
   Я, купив стакан лимонада, присаживаюсь рядом со стариканом, намереваясь исподволь его расспросить. Но тот сам начинает разговор:
   – А вы что же не участвуете? Из воздержавшихся, не иначе? ― и смотрит на меня с хитрецой.
   – Из воздержавшихся от чего? ― интересуюсь я.
   – Это вас надо спросить, ― усмехается дедок, ― от чего вы воздерживаетесь, раз не хотите участвовать в властолюдии.
   Наученный хождением по мирам, я понимаю, что значение непонятного слова лучше не узнавать, тем более что смысл его мне и так кажется ясным.
   – Так я же ведь не обязан, ― уверенно говорю я. На самом деле, нет ни малейшей уверенности в том, что я обязан или не обязан здесь делать.
   Однако старик меня успокаивает.
   – Разумеется, не обязан, ― усмехается он. Во время нашего разговора дед почти на меня не смотрит, да и лимонада не пьет ― стакан без движения зависает в сухой стариковской руке, опертой на колено, а взгляд с доброй хитринкой прикован к драчунам.
   Вдруг к нам подходят парень с девушкой. Оба одеты в темные пальто, у девушки еще и черный берет. Парень выглядит расхристанно ― пальто без пары пуговиц, шарф вот-вот свалится с шеи, под глазом синяк, губа разбита. У девушки тоже небольшая ссадина на щеке.
   – А вы что же сидите? ― спрашивает она меня. ― Не хотите примкнуть к черным беретам?
   – Нет, ― честно признаюсь я. ― А из-за чего драка?
   – Как ― «из-за чего?» Мы выражаем свою свободную волю!
   – Понятно! А можно, моя свободная воля будет выражаться в том, что я буду сидеть на лавочке?
   – Ты из плюгавых, что ли? ― с неприязнью говорит парень и сплевывает.
   – Из плюгавых? ― переспрашиваю я.
   – Ну из «Партии любителей глядеть» ― «Плюг», ― говорит девушка.
   – Да нет, я вообще не из какой-либо партии… ― сознаюсь я.
   Девушка и парень удивленно переглядываются. К ним подбегает третий, рыжеволосый, с покрасневшей правой щекой.
   – Ну вы что? ― возмущается он, обращаясь к приятелям. ― Куда пропали! Наших бьют! Хотите, чтобы курсацы победили?
   «Тоже, видимо, сокращение, ― думаю я. ― А почему бы и не подраться, в конце концов? Должен же я в полной мере вспомнить, что такое ― быть в теле».
   Этот мир кажется мне очень похожим на мой родной. Чем именно ― не пойму. То, что какие-то курсацы дерутся с черными беретами, а состоять в партии «Плюг» считается позорным, что-то очень мне напоминает. Что именно? Вот в чем вопрос.
   Молодые люди разворачиваются, чтобы уйти, когда я, под одобрительный возглас седого соседа по лавке, встаю и ловлю девушку за рукав.
   – Погодите, ― говорю. ― Я могу к вам присоединиться, только при одном условии ― вы сначала расскажете, что происходит и за что вы бьетесь. Если я сочту, что это достойный повод, можете располагать моими кулаками.
   Неведомые силы черной реки тело мне дали крепкое, а то, что я не помню, как драться, ― меня не пугает. Еще с Пелси в Стриноре я понял, что тело знает больше меня.
   Мне нравится девушка в черном берете, и, думаю, именно поэтому я и решаю принять участие в потасовке.
   – Пойдемте, пойдемте, ― кивает незнакомка, обрадовавшись; уже сама перехватывает меня за рукав куртки и влечет за собой. ― Меня зовут Лада.
   – Я ― Казимир.
   Парень машет девушке рукой, скидывает пальто с шарфом, кидает их на ближайшую лавку и вмешивается в драку. Мы с Ладой поднимаемся по старым ступенькам, ведущим ко входу в здание, похожее на дом культуры или старый музей. С площадки у входа, окруженной каменным парапетом, гораздо лучше видно драку у фонтана.
   – Смотрите, ― говорит Лада, продолжая держать рукав моей куртки, что мне нравится. ― Вон те ― справа ― курсацы. Вы, конечно, знаете, что это за мерзавцы.
   – Нет, ― говорю я. ― Представляете, не знаю.
   Она отпускает рукав и смотрит на меня с удивлением.
   – Как не знаете? Это же самый большой партийный блок.
   – Что такое ― партийный блок? ― ищу я ответа в ее больших, синих глазах.
   – Как что? Партийный блок ― это объединение нескольких партий! ― отвечает Лада.
   – Так это что, ― киваю я в сторону мордобоя, ― один партийный блок дерется с другим?
   – Конечно, ― кивает головой Лада, продолжая смотреть удивленно. ― А как же иначе вершить дело властолюдия?
   – А нельзя разве договориться?
   – Да вы что? ― Девушка даже хватается за каменный парапет ― словно от странности моего вопроса у нее вдруг подкашиваются ноги. ― Вы где жили все последние… лет сто? Или двести?
   – Ох ты… ― вырывается у меня. Я судорожно придумываю, что соврать. Наконец, нахожу. ― Я болел! Лежал в больнице долгое время. Был в бессознательном состоянии. Ничего не помню.
   Девушка оглядывает меня с недоверием, ― видимо, я не похож на человека, только что выписавшегося из больницы.
   – Не знаю… ― говорит Лада недовольно, ― но я не думала, что мне придется рассказывать то, что знает каждый ребенок. Я не могу с вами весь день объясняться. ― И снова смотрит на дерущихся ― по ней видно, что она рвется в бой.
   Там, кстати сказать, наблюдается затишье ― люди с разбитыми носами и губами разбредаются по лавкам, только пять или шесть человек продолжают махать кулаками.
   – Так там вроде поутихло все, ― говорю я, а сам украдкой любуюсь девушкой. На ней все черное: берет, пальто, башмаки. Темные шерстяные колготки… Даже волосы почти черные. И при этом ― синие глаза… Кажется, я влюблен.
   – Это ненадолго. Сейчас будет подкрепление и с той, и с другой стороны. Вы как будто только что родились, в самом деле! ― Девушка поворачивается ко мне. ― Ладно, слушайте, только коротко. ― Она прислоняется к парапету и рассказывает:
   – Раньше мы заблуждались, сначала у нас были короли, потом ― одна правящая партия. А потом человечество пришло к выводу, что все должно решаться простым большинством голосов ― любой вопрос. И это ― самое разумное. Ведь и нищий, и богатый, и мудрец, и дурак ― все являются частью общества, а значит, имеют одинаковое право голоса. Это и называется ― властолюдие.
   Говоря это, Лада по-прежнему смотрит на меня с подозрением ― скорее всего, все еще не верит, что я этого не знаю, и думает, что я просто разыгрываю ее.
   – Это понятно, ― говорю я. ― А зачем драки?
   – Когда спорящих примерно одинаковое количество, единственный способ решить вопрос ― победить в бою.
   – Ах вон что! Почему же без пулеметов и гранат?
   – Нельзя. Строго-настрого запрещено одним из законов Борда. Это идет вразрез с основными принципами властолюдия.
   – Отчего же?
   – Да ведь выигрывать должны не те, кто лучше стреляет или у кого больше пуль, а те, кого большинство, или ― при равенстве бойцов ― те, кто больше уверен в своей правоте. Те, на чьей стороне правда, и выигрывают в рукопашном бою.
   – А Борд ― это тот, кто выдумал эти законы?
   Девушка замирает с открытым ртом.
   – Вы знаете, я лучше пойду, ― говорит она.
   – Постойте, не уходите, я не хотел вас обидеть, ― тараторю я, а сам в спешке пытаюсь понять, что я опять не то сказал? Ну, конечно! Борд ― это не изобретатель закона! Это мир их так называется! ― Вы меня неправильно поняли! ― говорю я. ― Я знаю, что ваш… наш мир называется Борд. Вот только не помню, в честь кого его так назвали? Вот и подумал, что в честь того человека, который этот закон изобрел!
   Кажется, у меня краснеют уши… Да-с… Врать надо завязывать.
   – Понятия не имею, ― пожимает плечами Лада, ― в честь кого назван наш мир. Вроде бы в честь какого-то древнего рыцаря. Тогда еще не было ни законов, ни пулеметов.
   – Да, точно, ― улыбаюсь я. ― Извините, глупость спросил. Очень мне тяжело, знаете ли, после болезни…
   – Ясно. ― Девушка прячет глаза. Она не верит ни единому моему слову и, наверное, давно решила, что я сбежал из больницы для душевнобольных.
   – А что, среди драчунов нет мастеров рукопашного боя? ― спрашиваю я, торопясь увести беседу.
   – Им участвовать в процессе властолюдия на стадии боя строго запрещено. Если выясняется, что у кого-то из бойцов есть разряд по любому виду… ― Лада вздыхает, устав объяснять, ― ну этих ваших… драк мужских… то та сторона считается проигравшей. Даже цирковым тяжелоатлетам нельзя участвовать.
   После слов о цирковом тяжелоатлете перед моим внутренним взором всплывает господин в смешных трусах и майке, с большими, округлыми мышцами и залихватски закрученными усами. Когда-то я видел такого.
   У фонтана вновь начинает скапливаться народ. Кто-то подъезжает на авто, кто-то приходит пешком. Неподалеку от сквера останавливается безлошадная конка ― кажется, так называется это транспортное средство. Из конки выбегают сразу человек десять – двенадцать парней и девушек в черных беретах, и драка вспыхивает с новой силой. Лада стоит ко мне спиной ― ее взор и сердце там ― в гуще боя. Глядя в затылок девушке, я понимаю, что мои шансы добиться ее расположения стремятся к нулю, и чтобы остановить их падение, придумываю новую ложь.
   – Лада, поймите правильно, я не сумасшедший. Не сбежал из больницы. Я ― полностью здоровый человек, потерявший память. Думаю, что я потерял ее в боях за правое дело властолюдия! ― Я скромно опускаю взгляд, осознавая, что уши вновь полыхают.
   Лада поворачивается и… проводит ладонью по моей щеке. Я поднимаю взгляд. Девушка слегка улыбается, но это ― хорошая улыбка.
   – Лада, вы мне очень понравились, ― вдруг говорю я.
   – Вы мне тоже… Могли бы понравиться. Если бы доказали свою приверженность делу властолюдия.
   – Как же я могу это доказать, Лада? ― спрашиваю я с замеревшим от радости сердцем. ― Я готов драться!
   – Хорошо, пойдемте, поможем нашим ― там каждый человек, каждый голос на счету. Но если хотите заслужить мое расположение, этого мало. Пойдемте же! ― Она хватает меня за руку ― на этот раз не за рукав, а именно за руку ― и увлекает вниз по ступенькам.
   – Голос? При чем тут голос? ― спрашиваю на бегу.
   – Так принято говорить! ― отвечает она, не оборачиваясь. ― Ведь бой ― это тоже вид голосования!
   С непривычки надолго меня не хватает― особых бойцовых навыков я в себе не обнаруживаю. Пару раз успеваю кого-то стукнуть, пару раз бьют меня, а еще один раз мне влетает от кого-то из черных беретов, ― видимо, товарищ не понял, что я ― свой. Потом мне разбивают нос. Держась за него, я отхожу в сторону и сажусь на лавочку, задрав голову.
   После остановки крови планирую продолжить «голосование», хотя очень не хочется. Но я обещал.
   Да, мне плевать на дело властолюдия, на черные береты, красные кисеты или желтые штиблеты. Мне не плевать на Ладу, которую сейчас ― пока я прохлаждаюсь на лавочке ― могут избивать ее партийные оппоненты.
   Но через мгновение Лада сама подбегает к лавке.
   – Давай, я помогу! ― Она помогает мне вставить в ноздри кусочки ваты и прикладывает к переносице что-то холодное.
   «Благодетельница», ― думаю я, борясь с желанием поцеловать ее в заботливую ладошку.

   К счастью, нос не сломан и заживает быстро. В последующие два дня я ― по просьбе Лады ― занимаюсь вербовкой новых граждан в ряды Черных беретов. Хожу по городским учебным заведениям ― училищам, институтам, поджидаю студентов, рассказываю о нашем партийном блоке.
   Все эти дни пытаюсь понять ― мой это мир или нет? Многое, очень многое кажется родным и знакомым, но что-то, какая-нибудь мелочь, то и дело перечеркивает это ощущение.

   Политическое кредо Черных беретов выражается в девизе:
   «Не бери чужого, не отдавай своего».
   – Властолюдие ― в моем сердце, убеждениях и делах. Но семья и личные вещи ― только мои! ― так мне разъясняет Лада этот лозунг.
   Большинство вербуемых относятся к моим призывам равнодушно, кто-то с гневом отказывается, но находятся и те, кто хочет примкнуть. У меня в сумке через плечо с десяток черных беретов и членские билеты, которые я раздаю новым однопартийцам.
   В училище я становлюсь участником краткого «голосования» ― несколько ярых противников Черных беретов бросаются на меня с кулаками и приходится спасаться бегством.
   Живу я в общем партийном доме. Мне выделяют комнату, но она одновременно является кабинетом партийного секретаря, то есть днем все время занята.
   Очень мне нравятся осветительные приборы Борда. Все они работают от электричества. Подобный светильник есть в каждой комнате. Оказывается, безлошадные конки, которые я постоянно встречаю, тоже двигаются при помощи тока, а не на керосине.

   Я здесь уже три дня, и вот вечером третьего ко мне стучится Лада. Она сегодня в светлых колготках, в юбке и пиджаке синего цвета и с цветастой косынкой на шее, ― можно сказать, нарядилась. Лада улыбается. Ее улыбка особенная ― она едва заметна, лишь слегка трогает кончики губ, но оттого еще более очаровательна. Мы пьем крепкий чай и водку. Из закуски ― бутерброды с колбасой и нарезанный лимон.
   Я наливаю в стаканы по чуть-чуть ― на один глоток. Девушка выпивает смело, чувствуется, что опыт имеет. Я борюсь с желанием положить руку на колено Лады, но решаю, что рано, а потому начинаю «великосветский» разговор.
   – Как обстоят партийные дела?
   – Нормально, ― Лада занюхивает выпитое корочкой черного хлеба, потом кладет ее в рот. ― Боремся. Расскажи лучше, как твои дела на поприще вербовки? За первые два дня ты включил в партию десятерых, а каковы сегодняшние успехи?
   – Двое вступили, еще три девушки сказали, что подумают, ― отвечаю я, наливая по второй. ― Но в конце концов, мне пришлось спасаться бегством.
   – Да? ― Лада смотрит весело. ― Что так? Столкнулся с оппонентами?
   – Именно, ― с улыбкой отвечаю я. ― Ощутил властолюдие на себе.
   – Понятно. ― Лада хитро смотрит на меня и острыми зубками откусывает от корки. Видимо, любит ржаные корки. ― Все равно молодец. Это хорошие результаты. Я уполномочена от партии Черных беретов объявить тебе благодарность. Правда, на грамоту и денежное вознаграждение ты еще не наработал. Но какие твои годы!
   За мои успехи мы выпиваем по второй. И вот сейчас я позволяю себе опустить руку на колено. Лада делает движение, чтобы я скинул руку, но как-то не настойчиво, а потому и рука остается.
   – А вот что расскажи, Лада, ― стараюсь я не дать повиснуть паузе, ― не могу вспомнить, есть на свете другие страны, кроме Борда?
   – Ха-ха-ха! ― Лада так искренне смеется, сотрясаясь телом, что рука все-таки соскальзывает. ― Борд это и есть весь наш мир! А страна наша называется ВРВ ― Великая республика Властолюдия. Эх, и сильно тебя ударили, видать, когда память отшибло! ― Она вновь смотрит хитро.
   – Вон как! ― говорю я, досадуя, что теперь «тропку» к ее коленке придется прокладывать заново. Наливаю по третьей. ― А есть страны, которые не придерживаются идеи властолюдия?
   – Конечно, есть! Даже не все приграничные государства дозрели до идей властолюдия.
   – И вы к этому спокойно относитесь? ― спрашиваю я.
   – Ну вот еще! ― возмущается Лада. Улыбка покидает ее губы. ― Если мы будем смотреть на это спокойно, идеи властолюдия могут и вовсе не прийти в эти страны.
   – Так, может, их жители не хотят ничего подобного?
   – Что значит не хотят? ― Лада ставит стакан и смотрит на меня удивленно. ― Что же они хотят, чтобы ими и дальше тираны правили?
   – А что, все ― тираны? ― сомневаюсь я.
   – Конечно! Людей казнят, свою власть насаждают, тюрьмы, пытки…
   – Погоди, а в нашей стране, как ее… в ВРВ такого не бывает? ― Мне становится искренне интересно, и я на время забываю о манящей коленке. ― У нас не сажают людей в тюрьмы, не казнят, не насаждают, как ты сказала, власть?
   – Как это? Конечно, сажают. И пытают, и расстреливают! Но это же ради идей властолюдия!
   – Ах вон что?! Теперь понятно. ― Я стараюсь скрыть распирающую меня иронию.
   – Но даже если бы эти люди и вправду хотели остаться под властью тирана, от идей нового времени им не спастись, ― задумчиво рассуждает Лада.
   – Почему же? ― спрашиваю я и кладу руку на прохладную кисть девушки, лежащую на столе.
   – ВРВ ― очень большая страна. И народу в ней проживает намного больше, чем во всех приграничных государствах, не принявших властолюдия. Поэтому мы, воплощая волю нашего народа, захватываем другие страны, свергаем тиранов и насаждаем властолюдие.
   Моя рука замирает на пальцах Лады.
   – А если они ― эти государства ― объединятся и народу в них станет больше, чем в вашей, извини, нашей стране ― что тогда?
   – Тогда будет бой! ― Лада смотрит с восторгом.
   – А если их будет больше? Вы согласитесь уступить им? Ведь по законам властолюдия, их будет большинство, значит правда ― за ними.
   – Нет, ― злорадно улыбнувшись, отвечает девушка. ― Не могут противники властолюдия побеждать, основываясь на идеях властолюдия! Право народа на самоопределение имеет только народ, заслуживший это право!
   – Но тем не менее, ― я придвигаюсь ближе и говорю в ушко красавице, отчего трепещут завитки ее черных волос, ― вы считаете себя вправе нападать на те страны, которые не доросли до властолюдия, чтобы их ему научить?
   Лада поворачивается ко мне, отчего ее губы оказываются рядом с моими.
   – Конечно, ― говорит она шепотом.
   – Но почему? ― тоже тихо говорю я.
   – Это же очень просто… ресурсы. Каменный уголь, нефть, из которой делается бензин и керосин, ископаемые руды ― все это должно принадлежать народу.
   – Так оно и принадлежит народу. Их народу.
   – Но должно принадлежать тому народу, который дорос до идей властолюдия. То есть ― нам.
   Я понимаю, что ничего не понимаю. Точнее, понимаю, что лицемерная логика, которая насаждается в газетах и по радио в ВРВ, настолько испортила кровь ее жителей, что донести до них другую точку зрения просто невозможно. Поэтому решаю не спорить и просто целую Ладу.
   В этот вечер она остается со мной, но меня не покидает ощущение, что все случившееся было вознаграждением (на грамоту и премию-то я еще не наработал!) за мое усердие на поприще вербовки.

   В следующем мире, в котором я оказываюсь, огромное количество храмов. В нем все люди верят, что ими движет Бог. И все ― приверженцы единобожия. Как я успеваю понять, даже называют его все одинаково ― просто Бог. Ни разных имен, ни различающихся преданий о том, когда, как и в чьем образе он являлся людям. Различия в другом.
   Одни верующие полагают, что Бог хочет, чтобы люди ходили на работу, растили детей и раз в неделю посещали храм. Другие убеждены, что жить надо в пещере или шалаше, есть и пить как можно меньше, никогда не вступать в интимные отношения, и все время посвятить подвижничеству и проповедям. Таких людей можно опознать по длинному белому одеянию, запущенной бороде, грязным босым ногам и светящемуся взгляду.
   Третья группа ― жрецы и служители храмов. Эти храмы ― неодинаковые: отличаются формой куполов, символикой, формой и цветом зданий. Внутри тоже есть различия ― это я понимаю, заглянув в несколько храмов. В одном люди сидят на лавках, в другом ― на полу, в третьем ― вовсе стоят. В одном все одеты одинаково и бриты наголо, в другом все в халатах и круглых шапочках, в третьем ― в обычной одежде и без особенностей в прическах. Именно во время своих походов по этим храмам я и выуживаю у прихожан кое-какую информацию о мире, в который попал. Конечно, я это делаю до или после месс, служб или медитаций.
   Помимо этого есть в этом мире простые люди и атеисты. Первые редко посещают храмы и уверены в том, что служат Богу уже тем, что просто существуют ― и как бы они ни жили, какие бы огорчения или радости в их жизни не случались ― внутренняя молитва таких людей не прекращается. Эта группа мне кажется наиболее любопытной, но именно потому, что они такие обычные, очень сложно отыскать такого в толпе.
   Те, которых можно назвать атеистами, наоборот, на каждом углу твердят, что Бога нет, что он ― выдумка. Они стоят возле храмов, ходят по улицам и раскидывают разоблачающие листовки… В общем, в этом мире жизни всех, так или иначе, связаны с верой в Бога ― просто кто-то «запро», а кто-то «против».
   Но, как оказывается, существует еще одна категория верующих.
   Вечером я решаю пройтись по городу, чтобы понять, есть ли в этом мире еще хоть что-нибудь интересное, кроме храмов и верующих. Может быть, планетарии, огромные торговые центры, грифоны, наконец? Но не обнаруживаю ничего достойного внимания. В одном из храмов прихожанам раздавали лепешки, в другом мне предложили отломить от каравая хлеба ― поэтому я не чувствую голода, только накопившуюся усталость. Решаю, что проведу ночь в этом мире, а утром, набравшись сил, вновь поплыву по черной реке. Собираюсь переночевать на свободной лавочке ― она стоит в сквере, который раскинулся между пятью храмами. Я бы рад остановиться в гостинице, но на этот раз в карманах денег нет, да и есть ли в этом мире гостиницы ― большой вопрос.
   Я уже задремал, когда меня будит зычный голос:
   – Веруешь ли ты в Бога единого, раб божий?
   Открываю глаза. В шаге от лавки возвышается чудовище. Лишь спустя несколько мгновений я понимаю, что это не чудовище, а человек, но от этого становится еще страшнее. Это здоровенный мужик с окровавленным топором на плече. Мощный торс великана выступает из-под разорванной майки. На теле татуировки, которые сложно разобрать при свете фонаря.
   Я нутром чувствую, какой ответ будет единственно правильным.
   – Верую! ― говорю я напуганно, даже не задумываясь о том, ложь это сейчас или нет.
   – А ходишь ли ты в храм для исповеди и молитв?
   – Да! ― обрадованно говорю я, тем более что как раз это ― чистая правда, в каких только храмах я сегодня не побывал.
   – Напрасно, ― печальная полуулыбка касается уст великана ― если, конечно, мне это не кажется в полутьме. ― Сколько же вас, грешников, по земле ходит! Когда же вы поймете, что молиться надо не в храме, но в духе! И единая верная церковь ― это церковь свидетелей восьмого дня! Э-эх!..
   Это восклицание, вместе с взметнувшимся в воздух и потом летящим к моей шее топором ― последнее, что я слышу и вижу…

Глава 9

   ― Лиля, я же просила вымыть посуду! Неужели так сложно? Ты же сегодня все равно целый день дома. И подмести бы могла, ― кричит с кухни Нина.
   Лиля встает с кровати, на которой читала какой-то бестолковый журнал, и бредет на кухню. Сегодня девушке особенно паршиво ― она даже температуру мерила, но нет ― тридцать шесть и пять.
   «Во. Должно быть тридцать шесть и шесть. На одну десятую хвораю, тля…»
   Утром она сказала маме, чтобы та позвонила в колледж и предупредила, что Лилия Ревягина сегодня не придет. Но сейчас стало еще хуже ― тело ноет, то ли от того как раз, что слишком много спала, то ли от отвратительного настроения. Которое, конечно же, портится еще сильнее от плохого самочувствия ― замкнутый круг.
   Мать, разбирающая на кухне сумки, кажется Лиле чужой и постаревшей. От нее пахнет свежестью весеннего воздуха, и раньше Лиля обожала этот запах, но теперь он ей безразличен. Она помогает разобрать сумки и становится к раковине мыть посуду. Мать разгибается, держась за поясницу.
   «Раньше у нее поясница не болела», ― думает Лиля.
   – Доченька, надо что-то делать, ― говорит мать, садясь на табуретку. ― Я больше так не могу.
   – О чем ты? ― хмуро спрашивает Лиля.
   – Я устала. Денег нет, ты не помогаешь, и я одна не вытяну.
   – Да че ты… Мо́ю же.
   – Да. После того, как тебя пять раз попросишь. А сама что, не видишь, что дома грязно, полы не мыты.
   Голос матери полон боли, Лиля чувствует, что сказанное копилось давно.
   Лиля знает об этой привычке матери время от времени выговариваться, давать выход тому, что тяготит сердце.
   «Только не сегодня, тля, не сегодня, ― думает Лиля. ― И без того хреново, как не бывает, а тут еще это».
   Она не отвечает и, быстро домыв посуду, уходит к себе. От бабушки им осталась полноценная двухкомнатная квартира ― гостиная одновременно является и маминой спальней, а у Лили отдельная комната.
   – Нет, ты не уходи, ― мать идет вслед за дочерью. ― Не уходи от разговора. Думаешь, мне легко? Думаешь, я могу все сама, без твоей помощи?
   – Помогаю же, ― бурчит Лиля.
   «Гребаный недотрах, ― думает она с циничностью злого подростка. ― У нее, тля, личной жизни нет, а мне теперь выслушивать. Но седня для меня это овердофига».
   И Лиля идет в атаку.
   – Я, что ли, виновата, что хахаль твой к другой ушлепал?! Че ты наваливаешь?! На него агрись! Чего от меня-то надо? Посуду твою сраную помыла. Пропылесосить?
   – А ты не кричи на меня! ― кричит мать в ответ. ― Не смей на меня кричать! Сопля еще! Сидишь пока на моей шее, сама не делаешь ни фига, а голос повышаешь!
   – Вот, тля, в чем дело! ― все сильнее заводится Лиля. ― Траблы в том, что я твой хавчик ем?! А где мне денег взять? Шалавой пойти работать? Не хрен рожать меня было, если прокормить не можешь!
   – Ах вон что! ― задыхается от негодования мама, и слезы выступают на глазах. ― Я, значит, виновата, что родила тебя? Ну, ты и дрянь!
   Мать выходит из комнаты и, не оглядываясь, толкает рукой дверь, чтобы та захлопнулась, но дверь громко стукается об косяк и снова ― со скрипом ― отворяется.
   Лиля слышит, как мать рыдает в кухне, но идти туда не хочет. Девушка вдруг понимает, что ей стало немного легче. Нет, на душе по-прежнему так же дерьмово, может быть, даже хуже, но злость выдавила это вяло-мерзкое ощущение недомогания, которое у Лили с утра.
   Она решает, что сейчас отдышится, выпьет растворимого кофе и займется уборкой. В конце концов, мать права ― неправильно сидеть целый день дома и ничего не делать, пока она вкалывает на работе. Тем более что все это в любом случае вскоре кончится.
   «Почему, Господи или кто там наверху, если там есть кто-то… почему все так кринжово?» ― думает Лиля.
   Хлопает входная дверь.
   «К соседке пошлепала, ― думает Лиля. ― Будут с Валей часа три чаи гонять с карамельками и перетирать о том, какие все вокруг отстойные, кроме них. Да и пофиг ― может, угомонится, а то чё-та бомбит у нее прям по-взрослому. Мужика бы ей найти. Не козла, а нормального. Да где ж их взять-то ― не козлов?»
   Лиля вспоминает Гарика, но сейчас он не вызывает у нее ничего, кроме злости, на волне которой Лиля встает и запускает пылесос, забыв выпить кофе. Она так рьяно пылесосит углы комнат, будто не квартиру убирает, а пытается вытянуть накопившуюся грязь из дальних закутков души.

   До полдвенадцатого Лиля не ложится ― сидит в чатах, слушает музыку, рисует. На этот раз на листе бумаги появляется настоящий левиафан. Над морской пучиной вздымается огромная пасть, повернутая к зрителю. Складывается чувство, что от нее не закрыться, не защититься, она неотвратима, как сама смерть. Клыки вонзятся, разорвут плоть, кровь хлынет ― это неизбежно. Лиле настолько нравится получившийся монстр, что она отступает от привычки рисовать только в графике, берет цветные карандаши и придает ужасу яркости.
   Нина возвращается поздно, когда Лиля уже спит.

   Лиля ― по пятничной привычке ― забывает поставить будильник и просыпается в половину восьмого, то есть на полчаса позже, чем должна была.
   «Да идите в жопу. Опоздаю на час. Никто не умрет», ― мысленно шутит Лиля.
   Умывшись, она возвращается в комнату, чтобы одеться, но обнаруживает, что у телефона светится экран ― пришло сообщение.
   «Почему ты еще не прислала селфи?» ― такое сообщение появляется на экране, посланное с незнакомого номера.
   «Ни фига себе! ― удивляется Лиля. ― У них уже и номер мой есть?»
   «Проспала, ― пишет Лиля. ― Сейчас сделаю».
   «Нет, ты опоздала и должна быть наказана. Селфи сделаешь завтра. Выйди в чат».
   «Что, опять пылесосить заставят?» ― снова мысленно шутит Лиля.
   Лиля запускает компьютер и, пока он грузится, с любовью рассматривает своего ночного левиафана. Он и вправду хорош ― хоть на стену вешай.
   Шадоу2002: Что надо? ― пишет она, но, поняв, что звучит неполно и двусмысленно, дописывает, ― сделать?
   Рубикон: Вырежи на руке букву «р». И на первый раз ты прощена.
   Шадоу2002: Почему именно «р»?
   Рубикон: Подумай сама.
   «Розовый слон, что ли? Почему тогда не «РС»? Слоны будут позже?» ― задается вопросом Лиля.
   Она снова ложится в постель и спит до десяти. На этот раз она просыпается в хорошем настроении ― светит солнце, из маминой комнаты доносятся звуки прежде любимой детской передачи. Они вызывают у Лили воспоминания о том, как когда-то по выходным дням она просыпалась и сразу же шлепала по холодному полу к маме под теплое одеяло. А мама уже пекла сырники или оладьи на завтрак, и Лиля была счастлива.
   Куда все это делось? Она идет в гостиную.
   «Набухались вчера с Валюхой», ― думает Лиля, глядя на маму, которая полулежит на диване, водрузив на лоб мокрое полотенце.
   – Болеешь? ― примирительно спрашивает Лиля. ― Доброе утро. Кофе сделать?
   – Нет, доченька, дай воды, пожалуйста. Да Валька самодельный ликер расхваливала, вот мы и напробовались с ней.
   – Сочувствую, ― усмехается Лиля. Наливает в стакан воды, протягивает. ― Я бы тоже че-нить бухнула. Только дома ― пусто.
   – Не надо тебе. Рано еще.
   – Хорош, мам. Сейчас все с тринадцати пьют. Пиво, как минимум. А мне ― семнадцать.
   – Все равно. Я читала, в юности легче всего привыкнуть к алкоголю.
   «Назюзюкалась вчера в дрова, ― думает Лиля с иронией, ― и при этом мозги мне лечит».
   – Похавать есть че-нибудь? ― спрашивает она.
   – Не знаю. Глянь в холодильнике. Хочешь, я сырники сделаю?
   «Сырники, любимая прога по телику… Прямо привет из детства», ― думает Лиля.
   – Не надо, ― говорит она. ― Я сама могу сделать, если хочешь сырников.
   – Нет. Я есть совсем не хочу. Нам с тобой, доченька, надо окна помыть. А то весна уже, а они у нас заляпанные.
   – Хорошо, ― соглашается Лиля, а сама думает:
   «Когда буду окна мыть, надо будет рубашку надеть с длинными рукавами, чтобы ма царапин не разглядела. Интересно, селфи на карнизе не заменит фото с крыши?»

   Ближе к вечеру Лиля выходит в подъезд ― надо же разобраться, в конце концов, как на чердак-то попасть. Ее опасения подтверждаются ― чердак закрыт. На лестничную площадку выходит соседка ― тетка Галина. Она удивленно смотрит на Лилю.
   – Ты чего здесь? ― спрашивает она, запирая дверь. Судя по всему, Галина собралась на вечерние посиделки ― на лавке возле подъезда.
   «Чё-та рано она сегодня на вахту. Времени-то ― четырех нет», ― думает Лиля.
   – Тетя Галя, а не знаете, у кого ключи от чердака? ― спрашивает девушка.
   – Знаю, ― отвечает Галина. ― А зачем тебе? Ухажеров водить?
   – Куда, на чердак, что ли? ― искренне удивляется Лиля, отчего ее голос почему-то съезжает к басам.
   – А зачем тогда? ― допытывается Галина.
   – Да ни за чем! ― злится Лиля. ― Голубя хочу поймать и пожарить!
   – С ума сошла, что ли? ― поражается Галина.
   – Да шучу я. Ладно, забудьте, тетя Галь. Хотела там трусы свои посушить, а то на балконе стремно как-то, видно всем. А батареи холодные ― на них долго не высохнут. ― На ходу сочиняет Лиля, сбегая по ступенькам.
   – Ну ― трусы! Обойдешься! ― смеется Галина, но Лиля ее уже не слышит.
   Чердак без замка Лиля находит только с пятой попытки и не в своем доме, а в пятиэтажке в соседнем дворе. Дом более старый, чем ее, потому, наверное, и порядка в нем меньше. Впрочем, чердачная дверца и тут прикрыта ― большим погнутым гвоздем, но Лиля понимает, что с этим препятствием справится. Это для них с мамой ― привыкших жить без мужских рук в доме ― раз плюнуть.

   Над буквой «р» Лиля ночью корпит довольно долго ― круглую загогулину сделать не получается, и поэтому девушка вырезает верхнюю часть буквы в виде квадрата. Получается даже суровее. Лиля делает фотку и отсылает Рубикону.

   В воскресенье Лиля просыпается вовремя, умывается, одевается, берет телефон и пассатижи и направляется в соседнюю пятиэтажку. Внизу ― металлическая дверь с домофоном. Этого Лиля не учла, а код домофона, конечно, не знает. Хорошо, что там живет знакомый пацан. Звонит.
   – Кто там? ― произносит домофон хриплым и сонным мужским голосом.
   «Отец, наверное», ― думает девушка.
   – Здравствуйте, а Тимофея можно? ― говорит Лиля.
   Вместо того, чтобы позвать Тимоху, отец просто нажимает нужную кнопку и по электронному писку Лиля понимает, что можно входить ― а ей только это и надо.
   Лиля вбегает на последний этаж, взбирается по металлической лесенке и быстро отгибает гвоздь, закрывающий чердак. Правда, при этом у нее из кармана джинсов чуть не выскальзывает телефон. Но Лиля успевает поймать его.
   Загаженное окно с чердака на крышу тоже закрыто и настолько изгваздано паутиной, голубиным пометом и высохшей грязью, что Лиля брезгует с ним возиться, тем более что на противоположной стороне чердака точно такое же окошко, только уже приоткрытое. Под ним сыро и плеснево ― через щель, видимо, затекала дождевая и талая вода, но зато раскрыть окно получается без труда. Слегка бзынкает старое оконное стекло, но, к счастью, не вылетает.
   Лиля выбирается на слегка влажную крышу, которая только-только начинает сохнуть от росы под утренним весенним солнцем.
   Лиля неплохо умеет лазать ― в детстве на бабушкиной даче больше с пацанами дружила с соседских дач, чем с девчонками, и в шалостях не отставала от мальчишек. Как она теперь думает ― зря; Лиля научилась быть «своим парнем», но те, по ее мнению, бегают за всякими чиками, типа Лёли Марьяшкиной, у которых ногти длинные, грудь торчком, глаза большие и рот всегда полуоткрыт, как у имбецила.
   Держась одной рукой за мокрый шифер, Лиля осторожно подползает к ржавому заборчику, отделяющему крышу от карниза. Нащупав ногой место, в которое можно упереться, Лиля выпрямляется и достает из кармана телефон.
   «Улыбнись, сука, пусть все видят, что тебе похер», ― думает Лиля и делает снимок. Садится на мокрый шифер и рассматривает получившееся фото.
   «Класс», ― радуется Лиля. Фотка действительно получилась симпатичная ― улыбающееся лицо девушки с растрепанными от ветра волосами на фоне крыш домов, неба и фрагментов городского пейзажа.
   «Жаль только, не видно, что я на самом краю. Так я могла и с середины крыши снять», ― думает Лиля. ― Было бы кулл, если бы кто-то со стороны меня сфоткал на самом краю крыши… Но я одна. Как всегда, тля».
   И Лиля решает переделать снимок ближе к краю.

Глава 10

   Я вновь в черной реке. Как я здесь оказался, как далеко до берега ― не ведаю. Помню взметнувшийся топор, помню ― да, да, помню ужасную резкую боль ― и все…
   Вокруг меня ни берегов, ни островков, ни каких-либо контуров ― огромная гулкая пещера, как обычно и бывает, когда я в черной реке.
   – Э-эй! ― зачем-то кричу я. Мне кажется, что мне вторит едва различимое эхо. Может быть, и правда ― свод надо мной не небесный?
   – Ну что, еще не устал искать? ― Голос, как обычно, возникает в моей голове вместе с мыслями.
   – Нет, ― отвечаю я вслух и сразу же понимаю, что ответ звучит неуверенно. Так и есть, я сам себе боюсь сознаться, но я уже не уверен, что все еще хочу искать какой-то вымышленный мир, который называю своим.
   Голос не отвечает, но я почему-то знаю, что тот, кому он принадлежит, слышит мои мысли и беззлобно усмехается.
   – Позови меня, когда сдашься, ― говорит Голос.
   Я делаю еще несколько гребков и, наконец, вижу вдали контуры нового мира.

   Он кажется очень обычным, даже чересчур: в прибрежном городе я не вижу ни храмов, ни рекламы, ни больших толп дерущихся или танцующих.
   Зайдя в ближайшую пивную, а потом, расспросив пацанов, резвящихся неподалеку от школы, выясняю, что мир, в который я попал, ― мир без теорий, идей и концепций. Более того, люди здесь вообще не знают о том, что можно строить свою жизнь в угоду какой-либо идее или божеству. И мне это нравится. Попутешествовав по мирам, я начинаю думать, что идеи и концепции ни к чему хорошему не приводят. Человек, одержимый какой-либо идеей, очень скоро превращает ее в абсурд ― будь то властолюдие, стремление к достатку, а иногда даже вера в Бога. Уж лучше не верить в Бога, чем служить ему с кровавым топором в руке.
   Да, мне нравится этот мир ― но он тоже не мой и я вскоре покидаю его.

   Я приплываю в очередной незнакомый мир. Меня встречают наводящие уныние ветхие хибары на берегу. Я едва не запутываюсь в рыболовных сетях, таких же ветхих и старых, как прибрежные лачуги. Вдали справа вижу и рыбака ― он сидит с удочкой, курит и не обращает на меня внимания. Сразу иду к нему.
   – Тебе чего? ― «здоровается» он. ― Курева не дам, свое надо иметь.
   – Мне не надо, ― говорю я. Ощупываю и осматриваю свою новую одежду, которая совсем не новая, а такая же, как лачуги, сеть и одежда рыбака. Денег у себя я не нахожу, так же, как и кошелька или кармана для них. Карман только один ― он большой и спереди брезентовой ветровки. Кроме нее на мне брезентовые штаны и старые сапоги. На голове ― шляпа, похожая на перевернутую миску. Примерно так же одет и рыбак.
   – Помощь нужна? ― говорю я зачем-то.
   Рыбак осматривает меня с недоверием.
   – Свои снасти утопил, что ли?
   – Нет, ― говорю. ― Я тем и промышляю, что другим рыбакам помогаю.
   – Что ж, ― пожимает плечами тот. ― Каждый влачит по-своему.
   Весь день я ему помогаю ― вытаскиваю рыбу из сетей, слежу за удилищами, варю похлебку. Что касается рыбной ловли ― не все у меня получается сразу, но я быстро учусь. Пытаюсь всеми силами не выдать, что я ― новичок в этом деле.
   Во время работы пытаюсь выведать у рыбака, как устроен их мир. Чем живет, что есть интересного, во что люди верят. Но рыбак либо вовсе не отвечает, либо отвечает кратко, что-нибудь типа:
   «Да, как у всех…» или «влачим потихоньку» или «да что интересного? Нет ничего. Вот разве что на прошлой неделе Гульбич судака вытащил почти с меня ростом». Это ― самая длинная фраза из услышанных мной за день. И что интересно, рыбак ни разу меня не спросил, откуда я, почему обо всем этом спрашиваю. Даже именем не поинтересовался. Впрочем, я его тоже.
   Улов нынче неплохой. Когда вечереет, рыбак откидывает несколько рыбин. Это ― примерно четверть сегодняшнего улова.
   – Ты вот что… ― говорю я. ― Забери это. Мне не надо. Лучше подскажи, где бы я мог переночевать.
   Рыбак смотрит на меня с полминуты, потом сваливает мою рыбу к своей, загружает ее в мешок и кивает мне ― бери, мол, и тащи. Научившись за день понимать рыбака с полувзгляда, я взваливаю поклажу на плечи и иду вслед за своим работодателем. Лачуга его оказывается совсем близко.
   На дворе висят старые сети, в лачуге ― все такое же ветхое и бедняцкое. Жена в платке и блеклой одежде, четверо робких детишек: девочка лет восьми, пацан года на три младше и еще два мальчонки ― близнеца. Им года по три.
   Когда вхожу в дом, мне сразу становится понятно, что я здесь лишний ― им тут и самим тесно, а тут еще постоялец заявился. Говорю об этом хозяину, тот отмахивается, бросив:
   – В сарай пойдешь.
   Вскоре к лачуге подъезжает повозка. Мы с рыбаком загружаем в нее почти весь сегодняшний улов. Возница в смешной шапке из бараньей шерсти дает рыбаку несколько монет и, понукая лошадь, отъезжает.
   На ужин ― жареная рыба и чечевица. Дети, особенно близняшки, не спускают с меня любопытных глаз. Я, чтобы разрушить молчание, расспрашиваю хозяйку, пытаясь разузнать побольше о мире, в который попал.
   – Да, что, ― не поднимая глаз отвечает та, ― влачим все, кто как может… Ох… Кому же жизнь в радость-то? Все терпим…
   «Да, парочка что надо, ― думаю я. ― Удивительно позитивная семья».
   После ужина выхожу с хозяином на крыльцо выкурить по самокрутке. Тот докуривает быстро, а я еще остаюсь, глядя, как старшая дочь снимает с веревок во дворе высохшее белье.
   – Как тебя звать? ― спрашиваю.
   – Ланда, ― отвечает та, не повернувшись. ― Дяденька, поможете мне корзину с бельем в дом затащить?
   – Конечно, ― говорю. ― Скажи, Ланда, ― я оглядываюсь, глядя, нет ли кого, кто меня может слышать. Никого нет, ― как ваш мир называется?
   – А вы что же, неместный? ― не удивившись, интересуется девочка.
   – Нет, Ланда, не местный. Издалека я.
   – Тормент.
   – Хм… Какое-то неблагозвучное название, ― еле слышно комментирую я. ― А что у вас есть интересного? На что можно взглянуть? Может, у вас тут ярмарки какие-то есть, артисты с куклами приезжают, либо цирк-шапито?
   – Что за цирк? ― отвечает Ланда вопросом на вопрос.
   – Цирк ― это где клоуны, силачи, акробаты и звери дрессированные…
   – О таком не слышала, ― пожимает плечами девочка, не проявив интереса. ― А артисты с куклами бывают… И ярмарки тоже… Кто как может себе на жизнь зарабатывает. ― Девочка глубоко вздыхает, совсем не по-детски. ― Кто как может, так и влачит.
   «Ну и семейка», ― думаю я, выбрасывая давно потухшую папиросу.

   Ночь провожу на сеновале в сарае ― по соседству с чахлой коровой. Проснувшись утром, выясняю, что хозяин уже ушел на рыбный свой промысел.
   – Если хочешь помочь ему, он там же, где вчера, ― говорит хозяйка, подавая мне стакан молока.
   – Да нет, пожалуй, ― говорю я. ― Спасибо за приют и угощение, но мне надо дальше идти.
   Куда именно я собираюсь идти ― сам не знаю, но здесь мне оставаться совсем не хочется ― уж больно унылое семейство.
   До ближайшего рынка добираюсь часа два с лишним. Дорогу спрашиваю у встречных. Все они ― такие же невеселые и сосредоточенные. И все, включая детей, заняты каким-либо делом. Кто ест, кто работает, но ни одного, кто бы играл или просто валялся, загорая на солнышке.
   Рынок ― не ярмарка, тут люди больше торгуют, чем веселятся, но я все-таки встретил тех, кого искал: жонглера и артиста с ширмой и куклами. Вот, думаю, где я наконец-то увижу счастливые, улыбающиеся лица. У ширмы с куклами много малых детишек, на искусство жонглера собрались поглядеть те, кто постарше. Но и здесь почти никто не улыбается. Смотрят сосредоточенно, кладут в шапку денежку и идут дальше по своим делам.
   «Да что у них тут, еще один Хламб, что ли?» ― задаюсь я вопросом.
   – Тебе что же, ― догоняю я мальца лет десяти, который только что смотрел на искусство жонглера, ― не понравилось представление?
   Мальчик останавливается и поворачивает ко мне чумазое лицо.
   – Вы кто, дяденька?
   – Я работаю вместе с жонглером, ― на ходу сочиняю я.
   – А… ― мальчик пожимает плечами. ― Нет, почему? Понравилось… Только у меня денег нет, потому и не кинул.
   – Да мне не нужны деньги, ― раздражаюсь я. ― Просто хочу понять, почему ты такой грустный? Мы же развеселить вас пытаемся.
   – Почему грустный? ― опять пожимает плечами мальчик. ― Я не грустный. Да и что особо веселиться-то? Каждый тащит свой крест…
   «Опять это! ― мысленно поражаюсь я. ― Что у них тут за бактерия в головах?»
   – Скажи, ― спрашиваю я, ― а у вас тут нет какого-то поселения, города или даже нескольких городов, куда уезжают все счастливые?
   – Какие счастливые? ― Паренек смотрит на меня с интересом.
   – Ну те, у кого началась белая полоса в жизни?
   – Белая полоса? ― переспрашивает он. ― А что это? ― Пацан смотрит на меня с подозрением ― как и многие в других мирах, паренек начинает сомневаться, не поехал ли я кукушкой.
   – Хорошо! ― отметаю я эту версию. ― Есть у вас тут богатые люди? Не прямо здесь, рядом, а вообще в этой стране?
   – Богатые? Есть, наверное, ― пожимает плечами малец. Он хочет уйти, но я держу его за руку повыше локтя. ― Да зачем вам?
   – Они часто улыбаются? Радуются ли жизни?
   Мальчик на мгновение задумывается.
   – Дядя Репай, муж кузины моей мамы ― из графьев, ― наконец говорит пацан. ― Богатый, наверное. У него целый замок есть.
   – Он веселый? Шаловливый? Служанок за попы щипает, напивается до чертиков? Домочадцам его хорошо живется? Бегают ли его дети по замку, роняют стулья, хохочут?
   – Да я там был-то всего неска раз. Но нет, вроде ― в очередной раз мальчишка пожимает плечами. ― Чего им бегать? Да и граф особо не балу́ет. Зачем? Каждый влачит свою жизнь…
   Вечером я покидаю Тормент.

   Новый мир еще издали кажется каким-то абсурдным. Издали мне становится ясно, что он ― и близко не похож на мой. Когда подплываю, не решаюсь выходить на берег ― так поражает меня увиденное. Сажусь у кромки берега и смотрю.
   По небу летают люди ― не стаями, по одному, но у них нет ни крыльев, ни воздушных шаров. Они просто плавают в воздухе, словно силы тяжести для них не существует. С берега виден роскошный город ― о, здесь люди не боятся отличаться друг от друга ― все дома, сады, да и сами люди яркие, разноцветные. Зачастую, и дома, и одежда, и прически, и автомобили имеют причудливую форму и безвкусную расцветку.
   Я вижу, что по тротуару вдоль пляжа идет человек с невероятно развитой мускулатурой. Он высотой в семь аршин, и мышцы у него словно слоновьи головы. Он спокойно проходит по улице, а прохожие не обращают на него внимания.
   Вот толпа голых девиц несет на руках какого-то толстого мужика в кафтане. Он радостно гогочет, а девицы счастливо щебечут. Все девушки ― как на подбор, с красивыми фигурами, упругими грудками и длинными, черными волосами. Красавицы останавливаются и начинают качать мужчину, тот похохатывает, но поставить на землю не просит. Девицы проносят его еще несколько шагов и, наконец, кладут на землю, а потом… Я не всё могу разглядеть, но мне кажется, что все девушки ― а их там, наверное, больше дюжины ― начинают ублажать своего господина, тесня друг друга и восклицая от восторга.
   – Крошки мои, ― слышу я голос мужчины, когда его рот не занят, ― какие же вы у меня хорошие! Какие же вы… ох, ох… замечательные! До чего же мне с вами хорошо!
   Вдруг передо мной появляется человек, почти еще мальчик, в расшитом золотом кафтане и в ярких туфлях с загнутыми носками. Темные волосы, черные глаза… Похож на сказочного принца или волшебника из восточных сказок. Он смотрит на меня как-то величественно и снисходительно.
   – Кто ты? ― вопрошает юнец.
   – Я? Хм… Путник. А ты?
   – Я император всея Вселенной! Самый высший иерарх Фидеса и всех прибрежных государств.
   – Вселенной? Что же, у вас такая маленькая Вселенная? Фидес и еще пара стран? ― улыбаюсь я, предполагая, что юнец либо шутит, либо сбрендил.
   – Остальная, темная часть Вселенной тоже в моей власти, даже если еще не знает о том, ― на полном серьезе отвечает юноша. ― Но Фидес уже присягнул мне на верность, как и ближайшие государства. ― Юнец величественно разводит руками, охватывая жестом свои «владения» и вместе с этим движением начинает медленно подниматься в воздух. Когда же он взлетает достаточно высоко, я вижу, что все люди и прочие существа порой на людей совсем непохожие, замирают и склоняют головы. Все поклоны обращены к хвастливому принцу.
   – Присягни мне на верность, и ты тоже будешь осчастливлен удачей и заботой. ― Он вновь опускается на землю.
   – Погоди, погоди, ― говорю я, начиная понимать, что малец не шутит. ― А как же ты этого добился в столь юном возрасте?
   Паренек внимательно, даже предвзято оглядывает меня, несколько секунд размышляет и произносит:
   – Откуда ты? Разве ты из неверцев? По твоей одежде этого не скажешь.
   Я оглядываю свой зеленый костюм из хлопка, мягкие летние туфли. Как по этой одежде можно понять, из неверцев я или нет?
   – Я приплыл из очень далекой части Вселенной, принадлежащей тебе, о… имярек!
   – Светлейший Халам! ― поправляет меня юноша, не улавливая иронии.
   – Да, светлейший Халам!
   – Хорошо! ― с детским азартом вдруг произносит «светлейший». ― Расскажешь подробнее в моем дворце. Дай руку.
   Я, все так же борясь с сарказмом, протягиваю руку. Халам начинает подниматься в воздух и, видимо, наивно полагает, что сможет поднять и меня. Хотя я вешу, наверное, в полтора раза больше, чем несовершеннолетний властелин.
   Но, к моему удивлению, неведомая сила действительно легко поднимает меня, и мы переносимся во дворец Халама.
   Во дворце все так, как и должно быть, наверное, во дворце: слуги, цветы, десятки блюд… Роскошь, в общем. Мы сидим вдвоем за длинным столом, накрытым золотой скатертью. Вдоль стены стоит с десяток слуг и служанок. Они подливают напитки, накладывают еду в тарелки и убирают грязную посуду с быстротой и легкостью ветра.
   – Значит, ты издалека? А расскажи, откуда именно? ― спрашивает Халам, широко распахнув свои красивые черные очи.
   – Я ― путешественник. Был и в Хаппере, и в Воздаморе, и в Хламбе, и в других мирах… То есть странах, ― исправляюсь я.
   – Странно… ― говорит Халам, ― никогда о них не слышал. Можешь рассказать подробнее? Оплачу хоть золотом, хоть каменьями.
   – Расскажу, но от тебя попрошу подробный рассказ о Фидесе. Другой платы мне не надо.
   Меняются блюда, напитки, мы переходим из столовой в комнату с кальянами, и все это время рассказываем друг другу о мирах. И вот, что я узнаю.
   Фидес ― мир, в котором каждый получает то, во что верит. В нем есть целые кварталы бедняков и нищих, пьяниц и грязнуль. Их называют неверцами. Они не верят, что в этой жизни заслуживают чего-то большего, и так и будет, пока они не изменятся. Во всяком случае, так утверждает Халам. Остальная часть города принадлежит «верцам» ― тем, кто считает, что сам устраивает свою жизнь. Они верят в себя, в то, что их мечты исполнимы, и получают по вере. А мечты бывают разные. Халам поверил в то, что он ― Император всея Вселенной; качок хотел иметь мышцы размером со слоновью голову; а мужик, которого ублажала толпа красавиц, видел исполнение своей мечты именно в этом.
   – А сами девушки ― те, что удовлетворяют его похоть? ― спрашиваю я.
   – А они как раз не верят, что их может ждать что-то лучшее в жизни, ― рассудительно излагает Халам, наслаждаясь мясом куриной ножки.

   Ночь я провожу во дворце, а утром покидаю этот мир. Он чуден, волшебен, прекрасен, но оставаться в нем не хочу. И не только потому, что он не похож на мой родной, но и потому, что я бы попал к неверцам. Я не верю в себя. И чем дольше путешествую, тем меньше во мне этой веры. Уж и не знаю, почему.
   Бросившись в воду, остервенело плыву. Будто я не от Фидеса хочу уплыть, а от себя самого.
   Все миры ― словно пародии на мой настоящий! Да и был ли он ― настоящий? Или это всего лишь фантазия? И вообще, где я сейчас? Что это за проклятая река, что за Голос, почему у меня то появляется тело, то вновь исчезает?
   Я зову Голос, выкрикиваю ему вопросы ― и начинаю это делать еще до того, как река превращается в черную, ― но ответа не получаю. И вот уже река темнеет и становится похожей на густой черный дым, и вот я уже снова с призрачным телом, но даже с ним чувствую себя очень тяжелым. Сердце мое полно тоски, которая сливается с черной рекой, как подобное с подобным. Я опять начинаю тонуть. Но на этот раз не хочу ни барахтаться, ни сопротивляться. Нет во всем этом смысла. Я устал. Я не хочу больше этих глупых миров, этих никчемных образований по берегам моей тоски. Эти миры ― не родные мне. Я не найду там того, что мне нужно…
   Опять вспоминается малыш, чудом вылезший из своей деревянной кроватки. Так я и не смог узнать, в каком он был мире. Но и тот мир ― не мой. Я помню вид с балкона в его комнате. Дома за занавескою были едва различимы, но можно было понять, что они очень высокие ― во множество этажей. Пять, а может быть, десять. И какие-то… Нет, раньше я не видел таких домов. Слишком они скучные, что ли… Как спичечные коробки.
   «Наверное, тот малыш ― житель одного из миров вдоль берега черной реки, ― думаю я. ― Но я так и не доплыл до него. Но уже не хочу и пытаться. Почему я увидел того мальца; почему мне захотелось прийти на помощь; жив ли он или с ним случилось непоправимое, ― этого я уже не узнаю. Не судьба».
   Я погружаюсь в толщу воды. Надеюсь, что не вернусь в тот опостылевший сарай. Надеюсь, что просто исчезну. Туда мне и дорога.

   Когда понимаю, что у меня уже не хватит сил всплыть на поверхность, когда я чувствую приближение полного ничто, прямо передо мной в воду ухается весло. Потом оно удаляется, рождая пузыри и воронки, исчезает и вновь врубается в воду. Но на этот раз не удаляется, а зависает прямо передо мной.
   Зачем я хватаюсь за него своими призрачными руками? Почему не даю себе сгинуть? Ведь я же уже все решил! Но я вцепляюсь в весло мертвой хваткой, и оно вытягивает меня на поверхность. Всплываю возле борта деревянной лодки, похожей на древнюю ладью. В лодке ― бородатый плешивый старик, одетый в драное рубище. Он и держит весло.
   – Ну что, милый? Все мыкаешься? ― спрашивает старикан. Я настолько растерян, что не нахожу ответа. Потрясенно разглядываю сказочную ладью и старца в ней. Он крепкого вида, да и веслом орудует уверенно. Руки сильные, из-под складок рубища виднеется могучая, покрытая седыми завитками грудь. На ней ― цепь с каким-то амулетом. Самое удивительное то, что и сам старик, и его лодка-ладья будто бы излучают золотое сияние. И это сияние почти затмевает другие цвета, придавая и самому старику, и его лодке тускло-золотистый одноцвет.
   Наконец прихожу в себя.
   – О чем ты, старик? ― спрашиваю, все еще держась за весло. Чувствую, что я снова стал легче и на дно меня уже не тянет.
   – Мыкаешься, говорю, а ведь совсем исчезнуть не хочешь, так ведь?
   – Наверное, ― отвечаю я, понимая, что старик этот ― гораздо более необычен, чем все, что я видел в мирах, включая грифона. ― Можно забраться в лодку?
   – Отчего же? Забирайся. Раз ты сам вырвался с того берега, куда я тебя отвез когда-то, значит и здесь свободен. Давай-ка. ― Старик протягивает руку и помогает вскарабкаться. Потом усаживает на лавку напротив себя. Я, как и в мирах вдоль реки, вдруг обретаю вес, так же, как и одежду. На этот раз я в какой-то холщовой хламиде. Помимо золотистого свечения у лодки и старика есть еще одна необычность ― они слишком большие. И лавка в лодке массивная и высотой аршина четыре. Чувствую себя ребенком, которого дед взял прокатиться по речке.
   Старик, не переставая грести, смотрит на меня внимательно, словно пытаясь прочесть мысли. Потом произносит:
   – Поди ищешь путей, как вернуться в настоящий мир?
   – А есть еще настоящий?! ― от волнения я замираю.
   – Конечно, ― отвечает старик, усмехнувшись. ― Как же не быть? Именно оттуда ― с берегов настоящего мира до загробного я и плаваю ― туда-сюда. ― Вожу тех, кто умер, из настоящего мира ― в загробный.
   – А здесь ― загробный? ― спрашиваю я.
   – Здесь-то? ― Старик чуть наклоняется и сплевывает в воду, что вкупе с его сиянием выглядит странно. ― Нет, братец, здесь междумирье. Река течет между миром живых и мертвых. И здесь редко, кто застревает. Все либо там, ― старик кивает головой в ту сторону, откуда мы плывем, ― либо там, ― кивок по направлению движения лодки. Да и вообще непонятно, как ты проскочил незамеченным мимо цербера? Разве что по воздуху перенесся.
   – Так и было, наверное, ― говорю я. ― Мне привиделся маленький мальчик… Очень захотелось ему помочь. Я потянулся душой и… плюхнулся в эту реку.
   – Вот и я сказал ― по воздуху, ― не удивляется старик. ― Из загробного мира в настоящий я никого перевозить не смею. Но инструкций никого не подбирать в реке мне не поступало. Так что можешь спокойно плыть в моей лодке, ― рассуждает старец.
   Мы плывем не спеша, или это только кажется, поскольку движения старика легкие и уверенные, а лодка скользит неслышно.
   – Ты ― Харон? ― вспоминаю я когда-то слышанное имя.
   – И так меня называли, ― кивает старик.
   – А эта река, если я правильно помню, Стикс?
   – Если ты про мифологию греков, то эта река у них называется Ахерон. Стикс вытекает из Ахерона. Удивительно, что ты помнишь о Стиксе и Хароне! Мало, кто на это способен, выбравшись из забытья.
   – Сам удивляюсь. Чем больше я брожу по мирам, тем больше вспоминаю. Но главного вспомнить не могу.
   – Чего же?
   – Свой мир. Не помню, какой он, где он, как выглядит, что я там делал, кого любил. Во всех мирах, которые я прошел, было что-то похожее, но ни один не был тем самым.
   – Ха-ха-ха, ― громогласно смеется старец. ― Конечно, там нет и не может быть твоего. Ведь ты пришел из настоящего мира.
   – Туда ты сейчас и плывешь за новыми душами, правильно? ― Я вновь затаиваю дыхание.
   – Ха-ха… ― продолжая смеяться, одобрительно кивает Харон. ― Верно, туда и плыву.
   – И там ― мой родной мир?
   – Конечно же. Все миры вдоль берега ― отражения настоящего. Они словно шлейф, или ― вон, ― Харон кивком указывает на воду за бортом, ― как волны от моей ладьи. В каждой отражается моя лодка или часть ее, но сама ладья Харона всего лишь одна.
   – А я уже когда-то был внутри твоей лодки? ― спрашиваю я.
   – Ну, разумеется. Все вы там были. Многие снова вернутся в утробу. Снова родятся, снова будут жить, а потом опять сядут в эту лодку и поплывут в загробный мир.
   – А я могу снова родиться там ― в настоящем мире? ― Я впиваюсь в старика взглядом.
   – Ты ― нет.
   – Почему?
   – Ты ― мытарь. Такие, как ты, больше не рождаются. Вы навеки обречены мотаться по отражениям. Или можете впасть в забытье. Рано или поздно так со всеми и случается, когда вам надоедает мыкаться в междумирье.
   – Я уже был в забытье… ― говорю я.
   – И снова вернешься туда, ― замечает Харон. Лодка вплывает под нависающие скалы, и тени от них делают свечение ладьи и ее гребца более блеклым, словно посеребренным.
   – Но почему? ― спрашиваю я.
   – Не могу тебе рассказать. Не имею права.
   – Проклятье. ― Во мне поднимается волна гнева, и злость эта непонятно кому адресована ― уж точно не Харону. ― И я никогда не узнаю, за что наказан?
   – А вот этого уже и я не ведаю, ― улыбается старец в усы. Он налегает на весло, чтобы пройти между двумя близко сошедшимися скалами. ― Я всего лишь таксист, как теперь говорят.
   Немного успокоившись, задаю новый вопрос:
   – Если бы я выбрал один из миров вдоль берега черной реки, я бы там и остался?
   – Да. Так и жил бы там. Вскоре забыл бы и про реку, и про другие миры. Может быть, даже был бы счастлив.
   – Ну, это вряд ли, ― говорю я. ― А в загробный мир только ты возишь?
   – Кто же еще? ― усмехается Харон. ― Больше некому.
   – Почему же я ничего не помню?
   – Ты был не в себе. Многие умершие не в себе. Некоторые так и не приходят в сознание.
   Мы снова выплываем из-под нависших скал на свободную воду, и Харон вновь золотеет.
   – Вон уже и берег виден, ― говорит старик.
   Вглядываюсь, охваченный волнением.
   «Вот сейчас я его увижу! Тот самый, мой родной, настоящий! Сейчас!»
   Но пока ничего не вижу, кроме тумана. Говорю об этом Харону.
   – Сейчас причалим и сможешь разглядеть.
   – А сойти смогу? ― настороженно спрашиваю я, понимая, что даже если он запретит, я все равно туда брошусь. Выскочу из лодки и побегу, чем бы это не грозило.
   – Кто же тебе запретит? ― удивляется Харон. ― Сходи сколько угодно. Летай призраком, если тебе так хочется. Только не безобразничай, а то тебя перепропишут в еще худшие места. Поверь мне, там гораздо хуже, чем там, где ты был раньше.
   – Не могу представить, что может быть еще хуже, ― говорю я, вспоминая свои мучения в сарае.
   Я не знаю, что Харон имел в виду, когда сказал «летай призраком», не знаю, за что можно попасть «в еще худшие места», но сейчас меня переполняет восторг ожидания, можно сказать, счастье.

   Из тумана появляется серый, песчаный берег. Он возникает сразу в нескольких саженях от лодки. Я тщусь разглядеть хоть что-то, кроме серого песка и мерцающих вдали огней жилищ ― пейзаж, который видел многократно.
   Почему-то Харон уже не сияет золотом, ― он сер, как этот берег, как пасмурные небо и хмурые воды реки.
   – Скажи, зачем ты мне подал весло, когда я тонул? ― спрашиваю.
   Старик отвечает не сразу.
   – Редко, кто выныривает из забытья. Еще меньше тех, кто проходит столько миров и нигде не задерживается. Большинство осели в отражениях. Тебя же словно сила какая-то тащит. И… Да, мне просто захотелось взглянуть на тебя! Что, думаю, если я ему и сейчас не дам сгинуть, может, он и вправду найдет то, что ищет?! Интересно стало. ― Харон как-то стеснительно пожимает плечами и смотрит виновато.
   Пытаясь превратить тему в шутку, я говорю:
   – Не бойся, я никому не скажу.
   – Не бойся, ― не весело усмехнувшись, отвечает Харон, ― те, кто должен, давно знают.
   – Ну не уволят же тебя из таксистов? ― интересуюсь я.
   – Меня? ― И тут Харон начинает так смеяться, что мне кажется ― сами небеса сотрясаются от его хохота. Он гомерически хохочет, содрогаясь всем телом, высоко задрав голову и положив одну руку на живот, а второй продолжая держать недвижимое весло. Лодка меж тем накатывает на береговой песок и замирает. ― Из таксистов! Ха-ха-ха… Уволят! Ха-ха-ха.
   Я тоже, конечно, посмеиваюсь, глядя на старца, но не уверен, что мне эта шутка кажется настолько смешной. Но все мое внимание уже там, в моем родном, настоящем мире. И тут я чувствую, что как только ладья причаливает, какая-то сила вытягивает меня из лодки вверх, словно я ― воздушный шар. Я поднимаюсь над бортом лодки и плыву в сторону пасмурных небес.
   Сверху вижу, что Харон кладет весло на лавки и выходит на берег. Старик смотрит на меня и произносит:
   – Повеселил ты меня, мытарь. Не думаю, что мы расстаемся надолго. Лети, пытайся слизнуть крошки со стола, на котором не ты будешь пировать, а когда устанешь, возвращайся в Ахерон. И упокойся.

Часть вторая
Прощание с надеждой

Глава 11

   Лиля поскальзывается. Дыхание перехватывает, она машет руками, кричит… Но все-таки успевает наклониться вперед и упасть на крышу, а не с нее.
   – Вот, тля! ― произносит она шепотом, лежа на животе. ― Чуть не гикнулась…
   Минут пять она так и лежит ― успокаиваясь и унимая дыхание.
   «И вот все? Сейчас могло все и кончиться? Несколько секунд ужаса и ба-а-ах! Резкая боль ― и все?! И не заколебавшей мамани, ни гопников-одногруппников, ни прочего треша под названием жизнь?»
   Но Лиля рада, что не упала. Как-то это было бы слишком сразу. Она хочет оттянуть мгновение окончательной расплаты с этим миром.
   «Селфа получилась зачетная», ― думает Лиля, разглядывая фотку на телефоне.

   Рубикон: Молодец. Хорошее фото. На завтра задание попроще.
   Шадоу2002: Какое?
   Рубикон: Посмотри фильм ужасов перед сном. Только по-настоящему страшный.
   Шадоу2002: Хорошо.
   Рубикон: Потом напишешь, что смотрела и во сколько.
   Шадоу2002: Окейси.

   В этот день Лилю не покидает чувство, которое она испытала на крыше. Этот страх, сбитое дыхание, ужас полета. Ощущение пропасти за спиной, которая могла ― вот-вот ― и поглотить Лилю.
   На этом фоне все неприятности, разговоры, подколки одногруппников, даже равнодушие Гарика кажутся ей незначительными. И как только она понимает, что всё это ― мелочь, по сравнению со смертью, у девушки мелькает желание жить. Но лишь мелькает.
   «Что изменится, тля? ― думает она вечером, отпивая из бутылки пива, которую незаметно пронесла в свою комнату. ― Мать найдет нормального типа́? У нас заведутся бабки? Я перестану быть лузеркой? Гарик позовет в какой-нибудь зачетный клубешник? Не будет этого ничего. Так и просижу на жопе ― пока какой-нибудь другой лузер, типа Влада, не заделает мне чилдрена. И я буду с ним маяться без бабла, торчать на какой-нибудь зашкварной работе. А потом состарюсь и кони двину. Нет, уж лучше сейчас».
   Лиля очень любит вспоминать время, когда ей было лет пять-шесть. Она многое помнит из детства, и ей кажется, что тогда она была счастлива. Отца уже не было с ними, но был дядя Костя. Веселый, сухопарый дядька, который обожал подкидывать Лилю к потолку. И хотя она не мальчишка, которым такое обычно нравится, ей нравилось тоже. От дяди Кости пахло одеколоном, сигаретами и ― чуть-чуть ― мамиными духами. Он был всегда весел, а мелкая щетина на его лице почему-то казалась Лиле темно-синей. Мама просила, чтобы Костя «поставил девочку на пол немедленно», а Лиля визжала от страха и восторга, и была счастлива.
   В детстве она любила подолгу играть с куклами. И любила играть именно одна. Если же к маме приходили подруги с детьми, Лиля, не обращая на них внимания, продолжала спокойно возиться с игрушками. Но если кто-то вторгался в ее пространство, а тем более пытался взять без спроса ее любимую куклу Дашу, Лиля молча щипала или царапала нарушителя, пока не получала свое обратно. Лиле никто не был нужен. Ей было хорошо сидеть в комнате на ковре, кормить из пластиковой тарелочки любимицу Дашу, а лучик солнца, пробиваясь через тюль занавесок, обращал все вокруг в настоящую сказку. И в памяти Лили это и сохранилось как фотография сказки. Но невозможно оживить фотографию. Тем более, фотографию сказки.
   И еще было много подобных «фоток», к которым Лиля все чаще мысленно возвращалась, убегая от опостылевшего настоящего. Объединяло их то, что Лиля на них была счастлива.
   «Почему? ― думает она, глядя в выключенный монитор компьютера. ― Почему мне тогда было так хорошо? Почему я знала, что все правильно? Все так и должно быть. Почему мне ― кроме мамы, дяди Кости и тети Нади ― никто не был нужен? Разве что кукла Даша».
   В яслях, а позже в детском саду Лиля относилась к тем детям, которых называют тихонями. Нет, она не была забитой, запуганной, но и в саду ей было интереснее с игрушками, чем с детьми. Еще Лиля всегда любила рисовать, и если ей надоедали куклы, то она бралась за карандаши и фломастеры. Модного планшета у нее никогда не было, но она и не завидовала его обладателям ― ей не были интересны бегающие человечки или падающие хрусталики, если их нельзя подержать как куклу. Или хотя бы нарисовать самой.
   А дядя Костя и вовсе считал, что все эти компьютеры только глазки детям портят, и подарил Лиле на день рождения велосипед. А спустя год ― большую куклу. Та огромная Фекла, поселившаяся на Лилиной кровати днем и в углу комнаты ночью, была отражением мира, в котором Лиле предстояло очутиться. Так ей сейчас кажется. Мир, как и та Фекла, такой же огромный, неискренне улыбающийся и насквозь чужой. Лиля не любила ту куклу и не помнит, куда она, в конце концов, делась. А дядю Костю любила. И велосипед, который он подарил. Сейчас, по прошествии лет, Лиля понимает, почему эти два подарка так по-разному вошли в ее жизнь. Мужчины ничего не понимают в куклах. Дядя Костя просто выбрал ту, что побольше. А то, что у нее глаза неживые и улыбка злая, ему не показалось важным или он вовсе этого не заметил. А вот в технике мужики разбираются ― дядя Костя потом еще не раз подкачивал колеса велосипеда и что-то в нем подкручивал. Потому и бегал Лилин велик на зависть всем соседским мальчишкам.
   «И в бабах они не понимают ничего, как и в куклах, ― думает Лиля, допивая из бутылки. ― Хватают тех, что блестят поярче».
   Лиле кажется, что сама она ― как ее любимая кукла Даша: такая же невзрачная, в стареньком выцветшем платьице, но внутри нее ― целый мир.

   На следующий день приезжает мамина подруга Надя, которую Лиля обожает с раннего детства. Надя, в отличие от мамы, всегда смеется, шутит, рассказывает анекдоты, обожает сладкое и все время затевает с Лилей какие-то озорства, за которые от мамы им потом влетает. Будучи маленькой, Лиля вообще думала, что у нее две мамы ― одна правильная, другая веселая. Да и виделись они раньше с Надей чуть ли не через день. А теперь она вышла замуж, живет в другом городе, и появляться стала гораздо реже.
   В воспоминаниях Лили Надино лицо несло на себе отблеск того солнечного луча, который пробивался сквозь тюль занавески в детской. Правда, именно эта фотка уже изрядно потускнела в Лилиной памяти.
   Обычно Надя, ляпнув с порога какую-нибудь смешную глупость, вроде: «эй, есть живые в этом склепе?», обнимала Лилю и начинала кружить ее в узком коридоре, рискуя что-нибудь снести. Потом, волоча Лилю на боку, потому что та не хотела разжать объятий, Надя брела на кухню к маме, обменивалась с ней поцелуями и требовала кофе. Тогда Лиля, наконец, ослабляла хватку, вспомнив, что она хотела нового рассказать или показать Наде: историю из книжки, картинку, собственный рисунок, смешной случай… А чаще ― и то, и другое, и третье. Надя закуривала ― только ей мама разрешала курить в квартире ― брала в руки очередной рисунок Лили и с умным видом комментировала. Всегда смешно.
   Вот и сегодня Надя приходит веселая и, расстегивая в коридоре высокие сапоги, громко произносит:
   – Нальете выпить предводительнице уездного дворянства, холопы?
   Эта шутка не очень нравится Лиле, как и новые морщинки, которые девушка замечает в уголках Надиных глаз. Да и вообще, мамина подруга выглядит постаревшей и уставшей. Очень трудно сейчас представить на ее лице солнечный свет из окна в Лилиной детской.
   Лиля с Надей по-взрослому целуются в щеку, и гостья, спросив: «Где мадам этого притона?», идет в гостиную.
   Почему-то с приходом «второй мамы» Лиле не становится лучше, скорее, наоборот. Так бывает, когда у тебя есть в запасе какая-то палочка-выручалочка, какая-то спасительная пилюля, на которую ты очень рассчитывал, а она берет да подводит. Например, тебе очень нужно немного денег, чтобы купить, скажем, поесть; и ты знаешь, что в кармане есть нужная купюра, ты радостно протягиваешь ее продавцу, а она оказывается фальшивой. А другой нет. И теперь уже думаешь не о том, чтобы поесть, а как бы оправдаться за купюру, непонятно как оказавшуюся у тебя.
   Почему-то именно такое ощущение разочарования и возникает у Лили с появлением Нади. И девушка не понимает, не может найти причину этого. Почему?! Почему дорогой и любимый человек вдруг становится если не безразличным, то уж точно не таким нужным, каким казался совсем недавно.
   Мама и Надя закрывают дверь в гостиную и о чем-то разговаривают. Лиля тем временем листает в компе подборку ужастиков ― ей хочется найти что-нибудь не про зомби или вампиров, заполонивших экраны. Она ищет фильм с каким-нибудь чудищем.
   Подруги разговаривают долго, и когда Лиля идет по коридору в туалет, ей кажется, что она слышит мамин плач.
   В этот раз Надя заходит к Лиле в комнату только перед самым уходом. Закрыв дверь, Надя садится на край кровати. Вид у второй мамы сейчас не только постаревший, но и хмурый. Лиля вообще не помнит, чтобы видела Надю такой. Девушка разворачивает к ней свой крутящийся стул.
   – Лиля, что же ты с матерью-то делаешь? ― начинает разговор Надя.
   «Надя будет лечить меня?! Ни фига себе!» ― Лиля не понимает, плакать ей или смеяться. Она сама не хочет себе признаваться, но она все еще верила в то, что вторая мама зайдет в Лилину комнату и уберет все проблемы одним мановением руки. Одной шуткой, улыбкой, глупой историей. Как когда-то в далеком детстве. Но сегодня Надя не оправдывает ни Лилиных ожиданий, ни даже своего имени. Надежда умирает в глазах Лили.
   – И что же я делаю? ― хмуро спрашивает она.
   – Ну как что? Посмотри, до чего ты маму-то довела?
   – До чего я ее довела?
   – До ручки довела… До самой ручки.
   Лиля молчит и ждет.
   – Что ты молчишь? ― спрашивает Надя.
   – Я должна что-то говорить?
   – Лилька, ты же знаешь, как я тебя люблю. Но пожалей же ты мать. Она же одна не справляется. А ты не помогаешь ей…
   – Я помогаю. Все, что она говорит, я делаю.
   – Ну, во-первых, не «она» ― а мама. ― В голосе Нади появляются наставнические интонации, и Лиля вспоминает, что мамина подруга ― педагог в музыкальной школе.
   – А во-вторых… Ты что же, сама не видишь, когда грязно? Когда посуду надо помыть, когда в магазин сходить?
   – Это все? ― Лиля сама удивляется своей нежданной грубости. ― И мо́ю, и хожу, просто не так часто, как ей надо. Она будто помешана на этой гребаной пыли. Будто проблем других нет на свете.
   Надя смотрит удивленно и лишь качает головой.
   – Лиля, Лиля… ― сокрушенно говорит бывшая вторая мама.
   – Ты из-за этого такая мрачная? ― продолжает атаковать Лиля. ― Из-за того, тля, что я посуду не мою? Вы об этом терли три часа? Или еще что-то было?
   – Лилия… ― Тетя Надя, кажется, в шоке от поведения своей любимицы. Да и сама Лиля удивлена, насколько она, оказывается, взведена. Видимо, ей было достаточно легкого упрека, чтобы сбросить маски, из-под которых показался вовсе не обиженный ребенок, которого в ней привыкли видеть, а взбешенная молодая женщина.
   – Да, что ― Лилия?! Бастилия, тля! ― огрызается она.
   – Я понимаю, ты подросток, у тебя тяжелый возраст… ― Надя пытается вернуть разговор в нужное русло.
   – Тяжелый возраст в тринадцать, ― возражает девушка. ― У меня характер тяжелый. И жизнь, ― добавляет она еле слышно.
   – Вот о твоем характере мы тоже говорили. И теперь я понимаю Нину.
   – И в чем же ты ее понимаешь?
   – Она говорила, что вы постоянно ругаетесь. Что у тебя нет друзей. Что парней ты избегаешь… Вообще непонятно, что собираешься делать со своей жизнью.
   «Я избегаю, тля. Не наоборот», ― мысленно комментирует Лиля.
   – И поэтому она рыдала сегодня, да? ― спрашивает девушка.
   – И поэтому тоже. Ты сейчас ― ее основная проблема.
   – А может быть, недотрах ее основная проблема, а не я? ― выпаливает Лиля. ― Был один нормальный мужик после бывшего хахаля, она и того отшила!
   Надя встает с кровати, делает шаг к Лиле и бьет ее по щеке. Лиля не хватается за щеку, не отворачивается, не плачет. Она просто смотрит в глаза Наде ― молча и с ненавистью. Та еще с полминуты стоит напротив девушки, словно собирается что-то сказать или даже снова ударить, но, не выдержав взгляда, выходит. Лиля запирает дверь.
   Как ни странно, после пощечины Лиле становится легче. Будто спадает последняя пелена, умирает напрасная надежда, и теперь сделанный выбор кажется девушке еще более правильным.

   Фильм ей не кажется страшным, как она ни старалась выбрать что-нибудь поужаснее. Но контрольное время Лиля опять просыпает. Оказывается, со всей этой суетой и выяснением отношений Лиля забывает переставить будильник, и он звенит как обычно, в половине восьмого.

   Рубикон: Ты сегодня опять опоздала. Что случилось?
   Шадоу2002: Ничего. Просто проспала.
   Рубикон: Проспала?! Ты в самом деле хочешь сделать то, ради чего искала нас?
   Шадоу2002: Да!
   Рубикон: Что-то не видно. Спать потом будешь ― много и долго. Бесконечно долго.
   Шадоу2002: (Смайлик, обозначающий смех до слез.)
   Рубикон: Сегодня ты должна себя наказать.
   Шадоу2002: Как?
   Рубикон: Вырежи на руке розового слона.
   Шадоу2002. Бред какой-то. Ладно, сделаю.
   Рубикон: Бред или нет ― не тебе решать. Не думай, что мы с тобой в игры играем.
   Шадоу2002: А розовый слон разве не игра?
   Ответа от Рубикона не приходит.

   Вырезать на руке слона у Лили получается не сразу. Ей приходится бороться с собой, чтобы прорезать очередную черточку. Умея рисовать, Лиля решает сделать слона, похожим на настоящего, и у нее это получается, но дорогой ценой. Пока Лиля вырезает, она плачет и злится. Именно злость и помогает.

Глава 12

   Я плыву под облаками и смотрю на Землю. Точнее, на какой-то городок, раскинувшийся в низовье гор. Что это за горы, почему именно к этим местам причалила ладья Харона ― не знаю. Я оглядываюсь, чтобы взглянуть на черную реку и ладью, но передо мной пробегают несомые ветром облака, а когда между ними возникает, наконец, прогалина, не видно ни ладьи, ни реки ― только горы.
   Здесь ― на Земле ― я чувствую себя иначе, чем в мирах-отражениях. Во-первых, у меня нет никакого тела, даже такого призрачного, как было в черной реке. Но есть ощущения, будто оно есть ― точно так же, как было в сарае ― чувствую руки, ноги, и даже биение сердца, но у меня нет ни рук, ни сердца, ни глаз.
   Сначала я парю как осенний лист и у меня никак не получается управлять призрачным телом. Но вскоре осваиваюсь. А самое главное, я, наконец, попал туда, куда так мечтал вернуться! Я вернулся в свой настоящий мир!
   Огни, которые были видны издалека, как оказалось, шли из окон домов ― меж гор раскинулось несколько селений. Впрочем, я уже не уверен, что это именно те огни. Куда же скрылась река с лодкой Харона?
   Но чему я удивляюсь? Река Ахерон, как и Стикс текут в подземном мире, в царствие Аида. Вот почему я и не могу их видеть теперь.
   Куда лететь, чтобы скорее насладиться родным миром?! Родными людьми, знакомыми зданиями, привычной одеждой! Надо скорее найти большой город.
   Я вижу в небе удивительный аппарат ― не сразу, но понимаю, что это аэроплан. Только выглядит он совершенно фантастически. Кажется, подобные летающие машины я видел в небе Хаппера.
   Неужели Харон ошибся и это снова не мой мир?!

   Я быстро набираю высоту и оказываюсь рядом с аэропланом. Да, это действительно фантастический агрегат ― вдоль его корпуса много небольших одинаковых окон. За этими окнами ― люди. Можно разглядеть, что кто-то из них спит, кто-то читает, кто-то смотрит в окно. Я понимаю, что меня увидеть нельзя, поэтому даже не пытаюсь спрятаться ― наоборот, я был бы рад ошибиться в этом. Подлетаю ближе к окну, из которого смотрит девочка лет десяти. Я маячу перед ее взглядом, машу руками, кричу что-то… Впрочем, последнее и вовсе бессмысленно ― шум свистящего ветра и двигателей легко заглушили бы крик десятерых настоящих людей, а не то что одного призрака. Вдруг девочка отворачивается и что-то говорит женщине, сидящей рядом ― наверное, маме. Вновь поворачивается к окну и тычет в него пальцем. Неужели она видит меня?! Нет. По ее взгляду понимаю, что она смотрит мимо ― на красивые красные всполохи перистых облаков.
   И тут я замечаю… Как я мог не видеть их раньше?! В небе помимо меня есть и другие сущности. Впрочем, я понимаю, почему не замечал их ― они такие же, как и я, ветры. Едва различимые, словно живые контуры. Их и разглядеть-то можно только всматриваясь. Понять кто и куда из них движется ― невозможно; некоторые, кажется, просто бесцельно плавают в воздухе.
   Когда я пытаюсь их рассмотреть ― ужасаюсь. Среди этих духов мало тех, что похожи на людей, больше каких-то отвратительных созданий, в чертах которых есть и людское, и звериное, и бесовское, и бог еще ведает, чье. Порой они вступают между собой в какой-то контакт, но чаще просто не замечают друг друга ― совсем как люди.
   Гигантский аэроплан идет на посадку, и я следую за ним. Внизу ― большое поле, аэродром.
   Мне становится страшно. Прямо посреди аэродрома лежит огромное фиолетовое существо ― чем-то похожее на невероятных размеров улитку без раковины и рожек. Зато у него есть гигантская черная пасть, которую существо распахивает прямо навстречу аэроплану. Я с ужасом понимаю, что сейчас в гигантской мерзкой пасти пропадет и сам аэроплан, и множество его пассажиров.
   Я мечусь в панике, то подлетаю к кабине пилота и что-то кричу двум летчикам, то бессильно оглядываюсь вокруг, надеясь найти кого-то, кто поможет предотвратить катастрофу. Когда я понимаю, что бессилен что-либо изменить, вижу, как аэроплан при посадке спокойно проходит сквозь тушу фиолетового слизня и касается колесами аэродрома. Стоит такой грохот, что сначала мне кажется, будто это рык насытившегося чудища, но нет, это завывает мотор и грохочут колеса летающей машины. Оказывается, слизень ― такой же призрак, как и я. Но тут я вижу, что эта тварь все-таки умудрилась кого-то или что-то проглотить… Слизняк пожирает цветные пятна, которые вылетают из аэроплана. Они похожи на те самые огоньки домов, что я видел с берега, только эти ― цветные. Одно из таких пятнышек летит из окошка, за которым та самая девочка с мамой. Пятнышко быстро растворяется в утробе слизняка. Что это за огоньки?
   Я так усердно наблюдаю, что не замечаю, как сам оказываюсь в утробе слизняка. Сначала пугаюсь, но потом вспоминаю, что бесплотен, а значит, и препятствий для меня быть не может. Когда пятнышки света, вырвавшиеся из аэроплана, попадают внутрь чудовища, я понимаю, слышу, чувствую их природу. Каждый огонек ― это какая-то эмоция: страх, радость, ожидание. Те самые эмоции, которые испытывали люди, когда аэроплан шел на посадку. Кто-то, очевидно, боялся посадки ― что меня вовсе не удивляет, будь я живым, я бы, наверное, и вовсе не отважился сесть в эту летающую громадину; кто-то радостно предвкушал встречу с любимыми; кто-то с нетерпением ждал окончания полета, чтобы скорее добраться домой или на работу. Все эти чувства, испытанные людьми, и пожрал огромный слизняк. И он, очевидно, знал о том, что при посадке ему будет чем поживиться, поэтому и ждал на посадочной полосе.
   Но что это? Мое призрачное тело тоже начинает притягивать к внутренним стенкам утробы! Я пытаюсь пройти сквозь них ― но застреваю в каких-то энергетических волокнах, похожих на веревки. Я не могу протиснуться между ними.
   Меня охватывает паника ― бьюсь о неведомую преграду и ругаю себя за беспечность. Пока еще сам я не стал пищей, но вот всполохи моего страха и досады быстро впитываются в стенки утробы.
   Меня спасает то, что чудовище бросается встречать следующий аэроплан, идущий на посадку. Это я вижу через стенки его мутно-прозрачной утробы. Быстро преодолев несколько верст, слизень располагается на новой посадочной полосе, разогнав более мелких астральных хищников. Он в ожидании распахивает пасть, и я пользуюсь этим, чтобы выскочить. Последний подарок чудищу ― огонек моей радости от спасения. Пусть забирает.
   Удалившись от слизня, я могу, наконец, прийти в себя.
   «Это что же, меня сейчас могло просто не стать? ― поражаюсь я. ― Не требуется ни рек, ни сараев ― моя душа могла сейчас просто влиться в более крупную структуру и все? И упокоился бы, как желал мне Харон?»
   Решаю, что впредь буду осторожнее. Лечу осмотреться.
   Вокзал для аэропланов просто огромен, а прекрасных летающих машин с окнами вдоль бортов ― множество. Они отличаются цветом, формой, рисунком на хвостовой части, но все ― прекрасны.
   «Это, конечно, не мой мир, ― думаю я. ― Не тот, который я покинул когда-то. Не было в нем такого. Я помню в моем мире лошадей, повозки, конки. Помню и аэропланы, но они были намного меньше и выглядели совсем иначе».
   И тут у меня появляется догадка. Охваченный ею, мчусь к ближайшему зданию. Я смотрю по сторонам, с дикой скоростью проносясь по коридорам, помещениям, ярусам, этажам. Вокзал для пассажиров действительно огромен. И сколько же здесь удивительного! Не менее, чем в Хаппере и ― да, очень и очень похоже на тот проклятый мир купи-продая.
   Какие-то светящиеся циферблаты, металлические охлаждающие шкафы, выдающие людям лимонады в бутылках и другие, нагревающие, предлагающие горячие напитки в бумажных стаканчиках. Другие какие-то ящики… В одних, стеклянных ― зачем-то свалены плюшевые игрушки, в других, железных, как я понимаю, деньги, которые можно получить, просто вставив маленькую картонку в специальную щель… Ужас, как много незнакомого! Да в Хаппере тоже все это было, но там я не особо всматривался. Ох, как бы мне хотелось, чтобы это сходство с Хаппером было лишь внешним!
   И одежда… У мужчин и женщин безрукавки, свитера и брюки. Редко встречаются женщины с прическами или в платьях. Да, да, большинство сударынь, как это не странно, одето в брюки, словно все только что вернулись с конной прогулки. Но лошадей-то и нет!
   Нет, здесь мне не получить подтверждение или опровержение моей догадки. Мне нужен музей. Но как его найти?
   Люди на вокзале говорят на разных языках, ― нет такого, который понятен всем, как в мирах междумирья. Наверное, потому что у умерших душ нет национальностей. Здесь же все иначе ― ни слов, ни букв, которые мерцают на многих вывесках, я не узнаю.
   «Значит, первая задача ― перенестись туда, где буду понимать язык… Надо было спросить у Харона ― кем я был при жизни ― русским или?.. Да нет никаких «или»! Я помню, что был русским, во всяком случае, говорил на этом языке. Значит, мне надо вернуться в Российскую Империю. Наверняка эти огромные аэропланы летают и туда», ― заключаю я.
   Возможно, я бы мог облететь планету за несколько мгновений и попытаться с небес найти Россию, но не уверен, что у меня получилось бы. Будет проще, если я найду расейский аэроплан и полечу с ним. Как я понимаю, буквами пишут название артели, которой принадлежит летающая машина. Надо найти русскую артель.
   Аэроплан с русскими буквами на борту нахожу быстро, но потом какое-то время жду, пока к нему подъедут длинные безлошадные кареты и он наполнится людьми.
   Аэроплан начинает разбег, и только тут замечаю, что вослед за ним по трассе тоже скользят какие-то сущности. Все они много мельче, чем тот гигантский слизень. Видимо, и эти твари питаются эмоциями ― красное аморфное образование, похожее на кляксу, устремляет длинные щупальца вслед взлетевшему аэроплану и хватает ими всполохи радости и страха, исходящие от пассажиров. Другое существо, похожее на сдувшийся мяч, глотает выхлопные газы взлетающей машины. Помимо них по трассе бегает, скачет и издает различные звуки еще с десяток тварей помельче.
   Я поднимаюсь в воздух и лечу рядом с аэропланом. Есть и плюсы в моем нынешнем состоянии: мне не холодно, не сбивает дыхание сумасшедшим ветром; я не могу упасть и разбиться. Меня не могут зарубить топором. Даже утонуть, наверное, не могу, что мне несколько раз грозило в Ахероне. Я не способен почувствовать физическую боль, но боль душевную ― сколько угодно.
   Я проникаю внутрь аэроплана. Там красиво, чисто, комфортно ― Хаппер, да и только.
   Возле многих пассажиров вижу астральных гостей: одного, двух, а иногда даже трех. Эти существа очень разные. Так, над двумя пассажирами, стариком и ребенком, возвышаются ангелы. Они нависают над своими подопечными, погружая их в столб свечения, настолько явный, что мне кажется, его должны видеть даже живые. Но, чаще всего, возле пассажиров обитают сущности попроще. Есть и ангелы, но без мощного свечения, а словно размытые, вдалеке. Есть среди призраков и люди ― как правило, пожилые, очевидно, ранее умершие родственники. Но у многих пассажиров сущности совсем другого порядка. Это прилепившиеся астральные паразиты ― они разного вида, цвета и, почти всегда, отвратительны.
   Один из пассажиров ― рано поседевший мужчина лет тридцати пяти, судя по всему, очень боится летать. По соседству с ним сидят женщина с грудным ребенком на руках и девочка лет пяти. Очевидно, это жена и дети мужчины. Они ничего не боятся, а вот он, хотя и скрывает это от близких, то и дело выбрасывает в пространство перед собой всполохи ржаво-коричневого и серого цветов.
   Мне становится интересно попробовать ― действительно ли это можно есть? Я вплываю в бурое облако и начинают его пить. Ко мне быстро приходит ощущение сытости, хотя до этого я не чувствовал голода. Мне кажется, что у меня и правда прибавляется сил, но передается и испытанный мужчиной страх. Мне чудится, что я начинаю сбивчиво дышать, нервно сглатывать слюну и настороженно смотрю перед собой, ожидая худшего. И призраки это едят?!
   Я отлетаю от семьи подальше и замечаю молодую пару, над которой зависает общее оранжево-золотистое облако. Пробую его. Эта энергия мне нравится больше, ― я не только насыщаюсь, но и начинаю чувствовать влюбленность и даже влечение. Причем влюбленность я почему-то чувствую к парню, а влечение больше к девушке ― видимо, так и было в оранжевом облаке.
   Вот, значит, как мы питаемся…

   Самолет прилетает не в Российскую Империю, а в какое-то ближневосточное государство, однако тут тоже многие говорят на русском языке.
   Здесь также есть вокзал для пассажиров аэропланов. Посредине него висит большой стенд, на котором я нахожу, когда будет ближайший запланированный рейс в Москву. Что ж, если в столицу ничего не летит, доберусь хотя бы до Москвы. Там тоже музеев не мало.
   В этом аэроплане я не питаюсь эмоциями, а изучаю устройство летающей машины. Залетаю в кабину летчиков, в крохотную кухоньку со множеством ящиков, наблюдаю, как прислуга раздает бутерброды и разливает напитки ― мне все это очень любопытно. Залетаю и в моторный отсек, но в технике я ничего не понимаю и вряд ли понимал ранее.
   Я не дожидаюсь, пока аэроплан приземлится в Москве, а ныряю вниз, как только он начинает снижение.
   Мне кажется, что ранее я уже бывал в Москве. Не помню точно, как она выглядела, но уж точно не так, как сейчас ― множество людей, автомобилей, огромных светящихся вывесок, очень высоких домов. Словно я попал в какой-то фантастический мир… Но, увидев Красную площадь, я прихожу в восторг! Да, я помню ее, и она изменилась очень мало, разве что стала чище и еще прекраснее. Влетаю в Исторический музей, проношусь по отделам нумизматики, оружия, печатных изданий… Там я и нахожу остатки той Москвы и той Российской Империи, которые помню.
   Моя догадка верна ― я вернулся в свой родной мир спустя… наверное, лет сто, если не больше.
   Где я был сто лет? Неужели так долго мыкался по сараю и слушал прибой? Нет… Я был там, куда и вернусь однажды ― в забытьи.
   Но я не хочу в забытье. Уж лучше быть неприкаянным духом.

Глава 13

   Тень, знай свое место.
Е. Щварц. Тень

   Я сижу на берегу реки. Нет, это не Ахерон, но, как мне кажется, рядом с тем местом, где я покинул лодку Харона. Я хочу уйти из этого мира, мне тут нечего делать. Он настолько изменился, что нет почти ничего, что кажется мне родным и близким. Я даже не смог разыскать могилы своих родных… Что мне делать здесь?
   Этот мир слишком суетный и слишком похож на Хаппер. Может быть, даже хорошо, что я не дожил до этих времен. Здесь все… не родное. Мне плохо здесь.
   Что я буду делать дальше, когда вернусь в междумирье? Не знаю. Наверное, застряну в одном из миров и стану одним из многих миллионов духов, мыкающихся по отражениям, думающих, что живут.
   Там у меня хотя бы будет тело, не то что здесь. А сейчас у меня что? Тогда, давно, сто лет назад эзотерики называли такое тело, как мое ― астральным, и учились им управлять. Но вряд ли они обрадовались бы, узнав, что кроме астрального тела у них нет другого ― настоящего.
   Видение плачущего малыша? Наверное, я уже никогда не узнаю, кто это был, и почему именно оно помогло мне выбраться из заточения. Не узнаю. И что ж теперь?

   На берегу сидит девушка и плачет. Это очень красиво смотрится и похоже на картину. Девушка одета в легкое летнее платье. Ее волосы темно-медного цвета распущены, одна нога согнута в колене, другая выпрямлена. Руки упираются в гальку. Девушка смотрит на реку, время от времени поправляя прядь. Чудесный образ. Жаль, я не умею рисовать. И да, я совсем забыл ― как и чем бы я рисовал?
   Из груди девушки выплывают мутно-желтые пятнышки печали. Если я напьюсь этой желтой энергии, то заряжусь от девушки грустью, но мне и своей хватает.
   Я понимаю, что девушка не просто так сидит на берегу ― она хотела бы утопиться. Почему-то я знаю это. Так же как и то, что она этого не сделает. Что-то удерживает ее и мне кажется, что это связано с родственниками. Может быть, с больной матерью или отцом.
   Мне хочется успокоить девушку, но даже этого я не могу сделать. Как? Я подлетаю и пытаюсь коснуться ее плеча, что-то сказать, маячу перед ее взором ― разумеется, все впустую.
   В мирах-отражениях я хотя бы мог воздействовать на других, но не здесь.
   Я отстраняюсь и тоже начинаю задумчиво смотреть вдаль. Нет, по этой реке Харон не приплывет. Как бы снова себя убить, чтобы он смог забрать меня? Но как убить мертвого?
   Я слышу хохот купающихся парней. От меня до них полверсты, но я мгновенно переношусь. Трое спортивных молодых людей кидают друг другу мяч и шутливо переругиваются. Из груди парней вылетают протуберанцы красного и оранжевого цветов. Есть еще и зеленый, но его мало. И тут у меня рождается идея ― я захватываю оранжевые и зеленые всполохи (красные не нужны, откуда-то я знаю, что в них ― спортивный азарт) и мчусь к печальной девушке. Хотя я переношусь мгновенно, часть моего волшебного груза теряется, еще часть ― сливается со мной, но что-то достается и девушке ― я направляю цветные облачка ей прямо в грудь. Вижу, как они растворяются и… да, они действуют! Девушка не сразу, но перестает плакать и кладет руку на солнечное сплетенье, будто сохраняя полученное тепло. Во взгляде ее серых глаз, устремленных вдаль, появляется не радость, но умиротворение.
   Наверное, я тоже начинаю выбрасывать в пространство всполохи радости, но мои едва видны. Во мне нет такой энергии, как в живом человеке.
   Значит, вот как это работает? Значит, забрав чьи-то выброшенные эмоции, можно помочь или навредить ими другому человеку? Или не только человеку?
   Я решаю вернуться в Россию и там продолжить эксперименты ― Харон все равно сюда не прибудет, вход в Ахерон явно не здесь. И эта река не станет внезапно черной ― я в этом уверен.
   Но на этот раз я решаю отправиться не в Москву, а в Петроград, который теперь опять называется Санкт-Петербургом. И он уже не столица империи. Да и империи больше нет. Но Петроград ― мой родной город, и уж если куда-то и возвращаться ― только туда.
   В Первопрестольную -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

переношусь без труда, ведь я там недавно был, а чтобы куда-то попасть, призраку достаточно помнить место. И хотя в Петрограде я тоже помню не мало мест, опасаюсь, что они могли за эти годы измениться до неузнаваемости. Поэтому повторяю найденный способ: аэродром ― самолет ― Санкт-Петербург.
   Да, и тут, по счастью, главное не изменилось: Александрийский столп, Медный всадник, Эрмитаж, набережная… Как и Красная площадь в Москве ― они стали чище, аккуратнее, может быть, музейнее, но очертания их все те же. Такие же, какими я их помню.
   Там, где у меня могло бы быть сердце, защемило, затрепетало… можно сказать, до слез.
   До самого вечера я брожу по набережной и гляжу на Неву.
   Утром следующего дня начинаю запланированный опыт. Сначала надо найти бродячую собаку. Оказывается, теперь это непросто, бездомных псов очень мало.
   В одном из питерских дворов возле обшарпанной лавки я нахожу, наконец, дворняжку. На нее садятся весенние мухи, но старая дворняга, с серой, свалявшейся шерстью, не обращает на них внимания.
   Откуда-то я знаю, что собаке не может быть грустно в человеческом понимании. Нет внутри животных таких контроллеров, которые сообщают им ― сейчас мне грустно, радостно или одиноко. Они просто пребывают в этих состояниях, воспринимая как данность.
   В соседнем дворе нахожу детскую площадку с каруселью, на которой кружатся два мальчишки и девочка. Они еще в куртках и сапогах, а под каруселью ― жидкая грязь, но малышам это не мешает радоваться жизни. Когда один из пацанов плюхается в лужу, его друзья хохочут до слез. Упавший сначала раздосадованно ругается, но потом тоже начинает смеяться и норовит стащить в лужу своего приятеля. Веселящихся детей окружают всполохи оранжевого, зеленого и красного цветов.
   Я хватаю немного оранжевой радости и переношусь к собаке. Собрав энергию в подобие комка, я направляю его в грудь старой собаке. Несколько мгновений ничего не происходит, но потом дворняга поднимает голову и смотрит, как мне кажется, прямо в глаза! И мне чудится благодарность во взгляде! Думаю, мне показалось, собака не видит меня, не может видеть, но значит, как-то иначе чует, я в этом уверен! Потом псина опять роняет голову и глубоко вздыхает, коротко взмахнув хвостом.
   Нет, собака не стала прыгать и облизывать прохожих, но я убежден ― она почувствовала мой подарок.

   Подобных опытов: с радостью, агрессией, печалью и даже с влюбленностью я ставлю еще несколько. Особенно занятно было наблюдать, как старик, сидящий в парке на лавке, благодаря моему подарку стал влюбленно заглядываться на солидную даму, сидевшую напротив и постукивать палочкой об асфальт, словно отбивая ритм какой-то песенки.
   На себе я тоже поочередно испытываю все всполохи, которые мне удается поймать. Для этого я летаю и на кладбище, и в детский парк платных каруселей, и в другие людные места. И я понимаю, что мне нравится чувствовать. Нет, я чувствовал и до этого, и помногу ― стоит хотя бы вспомнить, что я пережил, когда метался под потолком сарая. Но чувства землян по сравнению с моими… даже не знаю, как это сказать… гуще, что ли?.. Многообразнее. Это только кажется, что оранжевые всполохи радости двух детей одинаковы ― нет, они различаются оттенками цвета и настроения. То же самое и с горем, и с любым другим чувством. Много отличий, которые нельзя передать, ― можно лишь испытать. И когда я впитываю чужой выброс эмоций, я словно выпиваю коктейль неизвестного состава. Мои же чувства, по сравнению с переживаниями людей, проще. Может быть потому, что я почти ничего не помню. Что мне переживать, что вспоминать? Миры-отражения? Но нет, дело не только в этом. Физическое тело вырабатывает гораздо больше энергии, чем мое ― призрачное. А значит, и выброс эмоций мощнее и гуще.
   И я постепенно становлюсь зависимым словно кокаиновый наркоман ― мне уже тяжело обходиться без чужих переживаний, и я охочусь за ними. Своих же чувств у меня сейчас мало, и главное из них ― зависть. Зависть к живущим.
   Всегда, буквально всегда и везде, где я охочусь за чужими эмоциями, есть другие призрачные ловцы. Они бывают самых разных форм, цвета, размеров. От некоторых мне приходится сбегать, некоторых, наоборот, отпугиваю я, но есть и такие, от которых я уношусь сломя голову, едва завидев. Я не могу объяснить, какая от них исходит угроза, но испытываю настоящий ужас. Такого ужаса мне никогда не приходилось подбирать у других в виде эмоциональных всплесков. Эти духи, как правило, большого размера и темного цвета. Лишь один из них был светло-серый ― и он был самым страшным.
   Но есть и другое. Это не призрак, не астральное чудище, хотя может принимать облик и того, и другого. Но я знаю, чувствую, что оно ― другой природы. И если я попадусь ему, моя участь будет страшней забытья.
   Оно появляется в виде трещин на стенах, или в виде большой кляксы, или в образе черного водоворота. В его недрах исчезают буквально все астральные сущности, оказавшиеся рядом. Самые незначительные сразу же выбрасываются «водоворотом» назад. Но многие исчезают в его недрах. И я знаю, что если попадусь ей, ― мне не выбраться. Я прозвал его Черной дырой. Здесь на Земле черной дырой называют что-то связанное с космосом, какой-то провал, в котором исчезает все, включая звезды. Мне показалось это название подходящим.
   Черная дыра всасывает не только призраков и всякий астральный сброд, но и энергию живых. Я видел, как мужчина средних лет, из которого дыра высосала силы, схватился за сердце и упал. Наверное, у него случился сердечный приступ. Женщина лет тридцати, из которой дыра вытянула особенно много, потеряв сознание, осела на руки идущих рядом друзей.
   Я испытываю перед Черной дырой невероятный, вселенский ужас. Я не знаю, что меня ждет, если попадусь, и даже думать об этом не хочу.
   Я пытаюсь описать этот ужас и нахожу такой образ. Человек с младенцем на руках идет по узкому, заледеневшему карнизу, нависающему над огромной пропастью. И вот этот человек поскальзывается… Вот такой это страх. А младенец в руках, наверное, моя собственная душа.
   И еще одно наблюдение. Без тела, даже такого, какое было у меня в междумирье, очень сложно думать. Мысли проносятся словно ветры. Очень сложно заставить себя что-то кропотливо изучать или решать какую-то одну задачу. Просто невозможно. Та субстанция, которая у меня вместо обычного мозга ― та астральная его форма ― неспособна работать так же качественно, как настоящий. Я ― лишь тень человека, а потому не способен рождать ни истинных чувств, ни глубоких мыслей ― лишь тени того и другого. И делать ничего не способен. Как? Я могу воровать выбросы чужих эмоций и перекидывать их куда-то, но в физическом мире не могу ничего ― даже пылинку сдуть.

   Я уже несколько дней не питаюсь эмоциями. Я решил поставить эксперимент, как долго выдержу без подпитки. И сегодня понимаю, что мои силы на пределе. Вот так значит ― эмоции, выброшенные людьми, ― наша основная пища. Если я продолжу голодовку, совсем исчезну. Где потом окажусь и окажусь ли где-нибудь вообще ― не знаю и знать не хочу.

   Ближе всего сейчас кладбище. Символично, черт возьми. Но мне не до капризов. Лечу на кладбище за подпиткой ― наверняка там есть посетители.
   Людская печаль коричневого цвета ― с оттенками, разумеется. Самая горькая ― почти черная. Легкая, как у друзей покойного ― светло-коричневого, почти песочного цвета. Еще у тех, кто пришел на похороны много всполохов желтого цвета ― это жалость к себе: «Как же я, несчастный, буду теперь без покойного». Удивительно, но нередко попадаются огоньки оранжевого и других цветов радости. Чему люди радуются на кладбище? Наследству? Утомились ухаживать за больным стариком, и вот пришло освобожденье? Или просто, пока суд да дело, стоят и вспоминают что-то хорошее, чтобы не поддаться общей тоске? Не знаю, да это меня и не касается.
   Я бросаюсь… ― хотя это громко сказано, скорее, подгребаю к одному из таких оранжевых излучателей и начинаю пить спасительную энергию. Однако мне не дают насытиться, ― передо мной, в прямом смысле слова, вырастает из-под земли десяток коричневых призраков. Выглядят они отвратительно, как и должны, наверное, выглядеть кладбищенские призраки. Они надвигаются на меня, глядя мрачно и угрожающе. Я спрашиваю, почему они гонят меня, и в ответ слышу:
   – Пошел вон отсюда, про́клятый!
   – Почему? ― спрашиваю я.
   В ответ духи начинают смеяться ― истошно, противно. И, наконец, один из них, в темном плаще и накинутом капюшоне, отвечает:
   – Ты сам идиот или нас за идиотов держишь? Потому что это наше пастбище, нам здесь чужие не нужны.
   Оттеснив меня, большая часть духов устремляется к опечаленным женщинам и начинает с удовольствием всасывать сочащееся горе.
   – Хорошо, я уйду, ― говорю я. ― Но почему вы назвали меня «проклятым»?
   Если бы они произнесли это слово с ударением на букву «я», можно было принять это за обычную брань, но ударение сделано на «о».
   Поняв, что я отступил, разлетаются и остальные духи, со мной остается только один.
   – Потому что это так, ― говорит призрак. ― Я ― такой же. Теперь здесь. Навсегда.
   – Что значит «такой же»? Что мы сделали? ― спрашиваю я, но дух мне не отвечает ― он исчезает, встречая новую траурную церемонию.
   – Не приведи небо кончить так же, как этот призрак, ― думаю я. ― Хотя… Чем мне лучше сейчас?

   Я не считаю поедание эмоций воровством. Они все равно выброшены. Да, если это общение двух близких людей, их всполохи улавливаются друг другом. Но не всегда это здорово: ведь если двое ругаются, то позже и сами были бы рады, что их залпы злобы исчезли без следа. А вот если они обмениваются любовью или симпатией, тут, конечно, лучше не вмешиваться, и я не вмешиваюсь. Но если дети в парке развлечений выбрасывают свою радость просто вовне, в никуда, почему бы не подобрать немного? И я редко все забираю себе ― рядом всегда есть люди, которым очень не помешает кусочек детского счастья.
   Эта мелочь, эта крохотная помощь другим и придает хоть какой-то смысл моему пребыванию на Земле. Впрочем, есть и еще одно. Я так и не забыл того малыша. Я не знаю, где искать его, но здесь, на Земле я видел панельные дома, подобные тем, которые мелькнули в моем видении за окном балкона. И мне кажется, тот ребенок ― не из отражений, он из этого мира. И как я ни пытался забыть мальчугана, это не получается. Я видел его неспроста и потому забыть не могу.

   Чаще всего призрак находит какое-то место, куда возвращается, словно домой. Кто-то селится в чужих квартирах, кто-то ― в старинных замках, а кто-то обустраивается в лесу, в дупле дерева, например. И я понимаю, почему это правильно. Когда есть жилище, оно пропитывается твоей энергией, создает твою ауру в одном выбранном месте, с учетом, конечно, аур других жильцов. Кому-то соседи не мешают, кто-то выбирает подходящих, а есть и такие духи, которым необходимо одиночество. И вот в таком месте призраки отдыхают и набираются сил. Спать мы не спим, но тоже впадаем в некое сомнамбулическое состояние, и все, что вокруг: звуки, запахи, тела проходят сквозь нас, как вода сквозь решето.
   Я решаю поселиться возле летного поля. Очень уж мне понравились огромные аэропланы ― здесь их принято называть самолетами. В «моей» комнате ― огромное окно, из которого видно аэродром. В ней светло и чисто, так как убирают чуть ли ни каждый день. Эта комната служит для отдыха стюардесс и пилотов. На ее двери так и написано «комната отдыха». В ее центре ― черный стол, по бокам с десяток стульев. На столе ― модель самолета, за окном ― самолеты настоящие.
   Среди пилотов и стюардесс люди встречаются разные, так же, как и сущности, которые «прописались» в их ауре. Один молодой пилот таскает за собой какую-то астральную мерзость, которая не только его энергией питается, но и к другим живым норовит присосаться. Это постоянно жрущее существо похоже на красного черта. На меня, впрочем, оно внимания не обращает, а я почему-то знаю, что бедолага-пилот не виноват, ― эта тварь к нему прилепилась от рождения. Нечто вроде родового проклятия. За спиной другого пилота ― наоборот, мощный и ясно видимый светлый ангел. Жаль, но эти два пилота не из одного экипажа, ― было бы интересно понаблюдать за поведением красного черта, окажись он по соседству с такой светлой мощью.
   Целыми днями, а чаще ночами, я летаю по городу, пытаюсь кому-то подарить чужой радости или самому подкрепиться. Но, увы, гораздо чаще, чем радость, влюбленность, сострадание, я вижу выбросы злобы, зависти, ненависти. Я стараюсь облетать такие места ― не настолько я голоден.
   Вчера трое ублюдков напали в переулке на парня с девушкой. Сняли с него наручные часы, забрали кошелек и начали бить. Потом стали приставать к девушке. Я так хотел помочь несчастным, метался, искал способ, со всего лёта вреза́лся в мерзавцев, ― все без толку. Да и как бы я мог помочь? Я даже камешек поднять не способен! Да, я бросался к прохожим, да, пытался хоть как-то обратить их внимание, но даже если бы они меня и увидели, даже если бы случилась такая невероятность, вряд ли бы они побежали за мной к той злосчастной подворотне.
   И я просто улетел. Я не знаю, как все закончилось. И не хочу знать.
   Я снова примчался к той реке, где видел плачущую девушку и ждал Харона. Я снова звал его, умолял забрать. Харон, конечно, на зов не явился.

   Сегодня я летаю над Волгой. Рыбаки ― даром что уже оттепель ― сидят на льду с маленькими удочками в руках. Сидят как-то кучно, видимо, там косяк рыбный, а может, просто в компании веселее.
   Красота над рекой. Небо сизое, желтые перья облаков, солнце красноватое. Сегодня слегка подморозило, и оттого мне кажется, что все вокруг дышит свежестью, хотя запахов я не чувствую.
   Я специально сюда прилетел. Мне с невероятной силой захотелось видеть простор ― без людей, домов и деревьев. Рыбаки не в счет ― они лишь маленькое пятнышко слева и сзади, которое я быстро миную, устремляясь к горизонту.
   И тут я замечаю, что по льду шагает человек ― темная куртка, голова скрыта под капюшоном. Куда идет этот одиночка? На рыбака совсем не похож и шагает понурившись.
   Я подлетаю и заглядываю в лицо. Да это же мальчик! Ему лет десять-одиннадцать. Вокруг него сплошное серо-коричневое месиво чувств. Но я понимаю ― это не горе. Когда у человека настоящая беда, то пятна энергии очень вязкие, тягучие. Они почти не движутся, медленно меняя форму. А у мальчишки ― хоть и много вокруг темных пятен ― всего лишь обида. Может быть, их несколько, может быть ― сильные, но лишь обиды. Энергия их не вязкая, а значит, и улетучатся быстро. Не знаю, что случилось в жизни мальчишки ― родители развелись, учительница накричала, старшеклассники поколотили, ― а может быть, и все сразу. Вот и бросился мальчишка к реке, спустился и идет подальше от обид и обидчиков. Сейчас он устанет, отдышится и вернется. А я пока рядом побуду.
   Пацан идет, не замечая полыньи впереди. Эй, эй, осторожнее! Но он, конечно, меня не слышит. Зато, наверное, слышит, как под ним трескается лед. Мальчик отпрыгивает от трещины, чем сильнее давит на тонкий покров и… проваливается в воду. Мальчишка в панике, он кричит, бьет руками по льду и воде ― делает все то, чего нельзя. Обо мне что говорить? ― я опять мечусь, кричу, к рыбакам бросаюсь. До них далековато, пацана они ни видеть, ни слышать не могут. Но они… смеются. Шутят. Кто водочку попивает, кто наживку меняет. И нет у меня ни малейшей возможности донести до них, что творится в какой-нибудь тысяче шагов от них.
   А мальчик в намокшей тяжелой одежде идет ко дну. Я и в воде вижу его глаза, я и там пытаюсь кричать, сам не пойму ― что… Распахнутые глаза мальчишки полны ужаса, изо рта пузыри… Он падает, словно камень, барахтается, раскрывает рот в крике… И крик его слышен даже в воде.

   Душа мальчишки выглядит так же напуганно. Ей все еще кажется, что она тонет ― барахтается, размахивает прозрачными ручками… Я ― сам не зная зачем ― лечу за ней. И вдруг мы оказываемся на берегу реки. Она не покрыта льдом, вокруг полумрак и нависающие скалы. И я узнаю это место и реку. Именно здесь я покинул лодку Харона. О, силы небесные, спасибо вам! Вот я и вернусь, наконец-то.
   Мальчишка ― точнее душа его ― стоит на берегу и смотрит испуганно по сторонам. Плачет. Я подхожу к нему, приобнимаю. Он только тогда меня замечает.
   – Где я? ― спрашивает, требовательно глядя в глаза.
   Сейчас он без куртки ― в серых штанах, которые на Земле называют джинсами, темно-синем свитере с вышитым на лицевой стороне ярким, ушастым зверьком. Волосы у мальчишки темные, а глаза огромные. Много сердец он в будущем мог разбить, если бы…
   – Ты умер, парень, ― отвечаю я, гладя его по голове.
   – Я помню, что тонул, ― захлебываясь волнением, рассказывает он, ― и мне было ужасно, ужасно плохо и страшно.
   – Я знаю.
   – Откуда? ― требовательно спрашивает паренек. ― Кто ты?
   – Я был там… ― отвечаю. ― Я ― такой же дух, как и ты. Только умер намного раньше.
   – Так ты думаешь, что я мертв? ― Мальчишка все не может поверить в случившееся.
   – К сожалению, да.
   – Я хочу к маме, ― совершенно по-детски мямлит мальчуган и утыкается мне носом в плечо. Он рыдает.
   – Зачем ты сделал это? ― спрашиваю. ― Зачем пошел один по тонкому льду?
   – Я же не знал, ― сквозь рыдания отвечает мальчик. ― Откуда я мог знать, что он тонкий?! Просто один хотел побыть…
   Я не нахожу, что сказать.
   – Почему ты не спас меня? ― Он поднимает свои огромные, полные слез, глаза.
   – Не знаю… ― теряюсь я. ― Духи не способны… Я ничего не мог поделать.
   – Духи не способны? ― восклицает пацан. ― Я про духов слышал, что они даже шкафы двигать могут! В людей вселяться!
   – Это все сказки, ― грустно улыбаюсь я.
   – Это?.. Сказки?.. ― Мальчишка захлебывается от возмущения. ― Это просто ты ничего не можешь! Ты! А другие могут! И спасли бы меня, не дали утонуть!
   Он резко отходит и садится на гальку. Смотрит на реку и плачет. Слышен плеск весла, и из полумрака выплывает ладья Харона. Когда она причаливает, я сразу же впрыгиваю в нее и обретаю вес ― снова чувствую тяжесть тела, которая была у меня до Земли.
   Мальчишка же, наоборот, продолжает сидеть на гальке. Он уже не плачет, ― вытерев слезы, молча смотрит на старика.
   Харон, не обращая на меня внимания, кладет весло и, прямо из ладьи, протягивает мальчику ладонь.
   – Я должен сесть в эту лодку? ― спрашивает тот.
   – Не должен. Но, наверное, так будет лучше, ― отвечает Харон.
   – А если откажусь?
   – Останешься здесь, ― говорит старик. ― Будешь мыкаться, как он. ― Харон кивает в мою сторону. ― Пока не надоест.
   – А там, куда ты меня повезешь, ― что?
   – Новая жизнь, ― уверенно отвечает старик. ― Не сразу, но, думаю, скоро. Если, конечно, сам захочешь.
   – Новая жизнь? ― Мальчик встает, но смотрит на старика с недоверием. ― А я смогу снова родиться у моей мамы? ― спрашивает шепотом.
   Харон, усмехнувшись, разглаживает усы:
   – Этого я знать не могу, ― отвечает мудрый старик. ― Я всего лишь таксист. Туда-сюда. Но, ― тут он тоже переходит на шепот, ― скажу тебе по секрету, я слышал о таких случаях.
   Паренек делает шаг к Харону, протягивает руку.
   – А этот дух, ― мальчик касается меня взглядом, ― тоже скоро родится?
   – Этот ― нет, ― грустно вздыхает Харон. ― Этот ― про́клятый. Он обречен скитаться между мирами, так и не став человеком. Он всегда будет духом, пока совсем не исчезнет.
   – Не повезло ему. ― Мальчишка, продолжая смотреть на меня, опираясь на руку Харона, забирается в ладью.
   – Это точно, ― мрачно соглашаюсь я.
   – За что тебя так наказали? ― спрашивает паренек, почему-то опасаясь садиться со мною рядом, а выбирая место напротив, прямо возле Харона.
   – Не знаю. Сделал, наверное, что-то ужасное. Вот и попал как кур в ощип.
   – Куда попал?
   Мы отчаливаем от берега, и лодка медленно устремляется к двум скалам, сходящимся над водою.
   «Сцилла и Харибда, ― вспоминается мне. ― Когда ладья пройдет между ними, мы окажемся в другом мире», ― вдруг понимаю я.
   – Когда кто-то попал в безвыходную ситуацию, говорят: «Попал как кур в ощип», ― отвечаю я на вопрос. ― Ты же дергал перья у курицы перед тем, как мамка варила щи?
   – Не-е-ет, ― крутит головой пацан.
   – Ну и забудь, значит.
   До Сциллы с Харибдой остается совсем немного.
   – Скажи, Харон, а что, вправду такое бывает, что дух может двигать предметы ― даже без тела? ― спрашиваю я.
   Про вселение в чужие тела я не спрашиваю. Помнится, этим только бесы да демоны промышляют. А людей, в которых вселилась нечисть, потом называют одержимыми.
   – Могут, конечно, ― отвечает Харон. ― Духи многое могут. Только снова стать человеком могут не все.
   – И я бы смог научиться вот так же воздействовать на предметы или людей? ― спрашиваю.
   – Не знаю. ― Харон улыбается в усы. ― Это тебя надо спросить ― смог бы ты или нет?
   Тени от сходящихся над водою скал уже нависают над ладьей Харона.
   – Я хочу вернуться. ― выпаливаю я, сам себе удивляясь. Я же так хотел уйти, вернуться в междумирье, отбросить глупые попытки жить среди живых, будучи мертвым.
   – Зачем? ― спрашивает Харон.
   – Я передумал возвращаться. Я научусь воздействовать… Буду делать хоть что-то полезное. Не знаю, что! А там, куда мы плывем, ― говорю я, вспомнив свое недавнее прошлое, ― тоска. Тоска и бессмысленность…
   – Я не хочу туда, где тоска. ― Мальчишка, кажется, снова готов заплакать.
   – Это для меня ― тоска. А ты там, скорее всего, недолго задержишься. Харон же сказал, ― успокаиваю я мальчишку.
   – Может, и долго, ― отвечает старик, но его внимание сосредоточено на приближающихся скалах. ― Кто ж его знает? Вдруг пацан и сам захочет задержаться?
   – Для чего? ― спрашивает мальчишка.
   – Например, чтобы обдумать прожитое. Чтобы в следующий раз из-за нескольких обид не убегать ото всех по тонкому льду.

   ― Не захочу, ― бурчит мальчишка и, свесившись с борта, запускает руку в воду. Я, на всякий случай, придерживаю его за ремень штанов, чтобы он снова не свалился в реку. Парень едва достает до поверхности, пальцами разбрызгивая воду.
   – Ну, так и возвращайся тогда, ― говорит мне Харон. ― Пока не поздно. Как на мою ладью вернуться, теперь тоже знаешь. Не будешь отныне сидеть на незнакомом берегу, в ожидании непонятно чего.
   – Как же я вернусь-то? ― удивленно спрашиваю я.
   – А в чем помеха? Дорогу ты знаешь. Плавать тоже умеешь.
   Я за ремень втаскиваю пацана в лодку, приятельски хлопаю его по плечу и спрыгиваю в воду.
   – Эй, ты куда? ― кричит мальчишка вслед. Но я уже вовсю гребу к берегу, ― все-таки отплыть мы успели прилично.
   – Он решил вернуться на Землю. ― Голос Харона под сводом скал звучит гулко и раскатисто.
   – Зачем? ― слышу я мальчика.
   – Мается, ― громко вздыхает Харон. ― Мыкается и мается. Судьба у него такая. ― Он добавляет еще что-то, но я этого уже не слышу ― заглушает плеск воды.

Глава 14

     …Каждый выбирает по себе.
     Щит и латы. Посох и заплаты.
     Меру окончательной расплаты.
     Каждый выбирает по себе.

Ю. Левитанский. Каждый выбирает для себя

   В последующие дни Лиля послушно выполняет все требования куратора «Розового слона». На обеих руках уже столько надрезов и царапин, что Лиля теперь постоянно ходит только в блузках и рубашках с длинными рукавами. Последующие задания она тоже выполняет исправно и больше не опаздывает ― без десяти пять утра каждого дня представляет Рубикону отчет о проделанном. Приближается день, когда Лиля должна будет выписаться ― проще говоря, умереть. Лиля внутренне смирилась. Она не ищет повода отказаться от этой затеи, также как не пытается отвлечься от мрачных мыслей. Лиля готова умереть. Нельзя сказать, что ей не страшно, ― страшно, да еще как! Но Лиля выбрала способ, который должен убить быстро, и это ее несколько успокаивает. В конце концов, чтобы выздороветь, часто тоже приходится пережить боль, а то и операцию. Смерть ― та же операция, а жизнь ― та же болезнь. Так думает Лиля.

   ― Слушай, Лиля, когда ты сдохнешь, а? ― в перерыве между занятиями спрашивает Лошадь, садясь на столешницу Лилиной парты.
   Лиля поднимает глаза, смотрит зло, но не отвечает. Ей хочется сказать «не дождешься», но она понимает, что это ложь.
   – Че приперлась? ― бурчит Лиля.
   – Да не, я просто спросить хотела ― че ты, чамора, все на Гарика пялишься? Думаешь, полюбит он тебя? Поцелует, и ты из лягушки прям царевной станешь?
   – Тебе какое дело? ― цедит Лиля, а у самой сердце начинает ходуном ходить. Ей очень не нравится, что о ее симпатии к Гарику начали догадываться.
   Она оглядывается и видит, что за их разговором наблюдает еще человек пять ― все из компании Гарика. Поглядывают исподволь, стараясь не прыснуть от смеха, и только Макс ― улыбчивый рыжий с вечной порослью на щеках, откровенно развалился на соседней парте и открыто следит за разговором.

   Сам Гарик что-то пишет ― и Лиля видит, как обычно, только его спину. Макс дотягивается и слегка толкает его, мол, глянь, какой потешный базар затевается, но Гарик, судя по всему, прекрасно слышит, что происходит, но, чтобы не выдать себя и не заржать раньше времени, тщательно пялится в тетрадь и водит по листу ручкой. Скорее всего, малюет каракули. Гарик сегодня в черном свитере с белыми полосками возле запястий. Раньше Лиле всегда нравился этот свитер, ей казалось, что его цвет и фасон лучше всего подходят имени Гарик ― оно тоже кажется ей черно-белым и модным. Но сейчас Лиля понимает, что ненавидит этот свитер.
   Лиля окидывает компанию хмурым взглядом, быстро соображает, что стала центральной фигурой заранее спланированного стеба, встает и начинает укладывать учебник и тетради в сумку.
   – Погодь, ты че, куда рванула-то? ― деланно удивляется Лошадь. ― Так и съедешь с базара? Не будешь ни на колено вставать, ни в любви признаваться? Ой, сорян, я забыла, ― Лошадь сокрушенно качает головой, ― это же он должен на колено вставать, все дела. Хм… Че делать-то?
   Лиля уже собрала вещи и хочет уйти, но Лошадь ловит ее за руку. С дурацкой улыбочкой на устах к Лилиному столу подгребают Макс и Сироп ― толстый, гнусный, но богатый. За бабки его и держат в компании, хотя он этого не понимает или не хочет понимать.
   Сироп встает так, что Лиле пришлось бы оттолкнуть его, чтобы пройти, ― а это не так-то просто.
   – Пропусти, ― шипит она.
   – Не, погоди, ― возражает Лошадь. ― Мы тут решили тебе семейное счастье подарить ― сто сорок три [1 - 143 – символизирует «I love you», цифры означают количество букв в каждом из трех слов.], все такое, а ты не впираешься.
   – Кончай, ― бросает Гарик, но по интонации это больше похоже на подбадривание.
   Лошадь пересаживается на стол Гарика, не сводя глаз с Лили.
   – Гарик, скажи, не хочешь ли ты попросить руки и сердца… и че там еще?
   – Желудок, ― лыбится Макс.
   – Ну короче, все это никому не нужное барахло, что называется Лилей. Не хочешь ли, чтоб оно стало твоим?
   – Сука, ― цедит Лиля, с ненавистью глядя на Лошадь. ― Кляча поганая.
   «Клячей» Полину Станкевич впервые назвала Лера Семёркина. Девчонки группы настолько не любят Лошадь, что придумали ей еще более обидное прозвище.
   Лошадь делает вид, что не слышит Лилю.
   – Что, Гарри? Возьмешь это все? Ну хоть не на всю жизнь, может, на недельку, чиста поюзать? Нет?
   Гарик все еще пишет в тетради, но его свитер сотрясается от неслышного хохота.
   – Кончай, говорю, ― давясь смехом, произносит он.
   – Нет? Может, хотя бы на ночь? Мы ей на бошку пакет натянем ― чтобы тебе не так кринжово было. Вот как с титьками быть не знаю…
   Лиля отталкивает Сиропа ― она готова драться всерьез, что называется, не на жизнь, и толстый нехотя уступает дорогу.
   – Видишь, Лиля, не светит тебе… Ты уж извини, сделала, что могла.
   Когда Лиля выходит из кабинета, за ее спиной разражается многоголосый хохот.

   Рубикон: Ты готова?
   Шадоу2002: Да.
   Рубикон: Решила, как это сделаешь?
   Шадоу2002: Да.
   Рубикон: Смотри, отступать нельзя.
   Шадоу2002: А то че? Убьете?
   Ответ Рубикона приходит только через несколько минут.
   Рубикон: Можешь создать проблемы не только себе…
   Лиля коротко матерится и тоже какое-то время не отвечает. Когда получается взять себя в руки, пишет:
   Шадоу2002: Не надо меня запугивать. Я сама решила к вам вступить. Сама хочу выписаться. Не надо мне… ― какое-то время курсор маячит на одной точке, потом вновь приходит в движение, ― допмотиваций.
   Рубикон: Вот и хорошо. Прежде, чем пойдешь выписываться, удали этот чат и сам сайт из памяти браузера. Умеешь?
   Шадоу2002: Да.

   Лиля давно выбрала свою смерть. Девушка решила, что лучше всего броситься под поезд метро. Это нетрудно. Сложность только одна ― попасть головой на рельсы или под тяжелый бампер поезда, чтобы наверняка. Чтобы не тащить потом еще более поганую жизнь, чем теперь ― инвалидом. И станцию Лиля выбрала давно. Там всегда много народу, и ее это не смущает ― наоборот, пусть все видят. Пусть она привлечет внимание человечества хотя бы смертью. Впрочем, на что именно должно обратить внимание человечество, Лиля не задумывается, а если бы задумалась, ответила бы так: на несправедливость.
   В чем именно выражается несправедливость?
   Во всем, ― ответила бы Лиля и, по-своему, была бы права.
   И вот сегодня утром Лиля сидит на нужной станции на лавке и готовится. Лиля садится как можно правее ― ближе к месту, откуда поезд въезжает на перрон. Здесь его скорость еще высока, а значит, смерть упавшей на рельсы будет быстрой. Так думает Лиля.
   Она собрана словно на праздник ― губы подкрашены темной помадой, в ушах ― любимые пусеты, одежда тоже самая любимая. Лиле эта черная, еще школьная юбка нравится тем, что в ней ноги выглядят красивыми и открыты на правильную длину. Помимо юбки на Лиле темные колготки, туфли на тяжелых каблуках и бледно-розовый фланелевый свитшот с надписью «The best is yet to come». Этому свитшоту лет пять или шесть. Когда-то он был алым, но сейчас выцвел и почему-то от этого стал Лиле еще роднее. Но самое главное то, что он очень мягкий, его приятно и носить, и трогать. В рюкзаке Лили ― плюшевый мишка Гришка. Маленький, засаленный, с лапой, которая держится «на соплях», но очень любимый. Почти так же сильно, как кукла Даша. Но кукла, увы, давно сгинула ― Лиля думает, что потеряла ее в детском лагере. А Гришка ― нет, Гришка не потерялся. Он был с Лилей с раннего детства, и она хочет, чтобы остался с ней и в последний час.
   Почему-то все, что Лиля сейчас видит вокруг, кажется ей очень важным, будто «потом» кто-то может ее спросить: кого или что ты видела на станции перед тем, как?.. И будет очень важно правильно ответить. Вот господин в белой джинсовой куртке и старомодной шляпе, которая совсем не вяжется с этой курткой. Вон ― на соседней лавке ― пара каких-то разрисованных фриков. Им лет по четырнадцать, не больше. Вон симпатичная девушка с короткой стрижкой и телефоном в руке. Впрочем, телефоны у многих. Лиля свой не взяла ― специально дома оставила, чтобы никакой дурацкий звонок или смс не отвлекли от намеченного. Чуть поодаль, почти по центру станции, разлегся на лавочке бомж в грязном, черном пальто. Недолго ему лежать, ― до утреннего милицейского обхода.
   Первый поезд Лиля пропускает. Она так и хотела ― прыгать будет под третий. Но несмотря на то, что до него еще много времени, ее живот сжимается, будто прыгать надо уже сейчас. Лиля смотрит на поезд, смотрит, как входят и выходят люди и ей очень хочется, чтобы он никуда не уезжал. Пусть бы в нем что-то сломалось, пусть бы он так и остался стоять на станции, пока что-то там не починят. Но Лиля не хочет признаваться себе в этом желании и гонит эти мысли прочь.
   Со звуком, в котором сливаются пение двуручной пилы и грохот камнепада, поезд улетает в тоннель.
   Лиля глубоко вздыхает. Ей хочется найти кого-то достаточно интересного, чтобы его можно было разглядывать. Хотя бы как те фрики или парень в шляпе и белой куртке. Лиле очень нужно отвлечься. Но вышедшие из поезда люди уже разошлись, а новые пассажиры только начинают сходиться к станции, и среди них ни одного интересного. Зато сама Лиля привлекает внимание трех парней, остановившихся неподалеку. Один из них смотрит на нее и что-то шепчет приятелям, те поворачиваются к ней и, перебросившись неслышными Лиле комментариями, разражаются смехом. Но она понимает, над чем они смеются ― девушка в розовой блузке и с детским рюкзаком за спиной, хмуро оглядывает окружающих. Такой взгляд больше подходит готу, а не девушке в розовом.
   Прибывает второй поезд. Лиля с грустью всматривается в лица выходящих людей. Парень со светлыми волосами, зачесанными назад, что-то роняет на перрон ― похоже, наушники, и быстро их поднимает. Знакомых среди пассажиров нет, и Лиля начинает следить за табло, на котором отсчитывается время между поездами. Сейчас этот поезд скроется в тоннеле и табло обнулится.
   Лиля вдруг понимает, что не хочет умирать. То есть хочет, но не сейчас. Не в эту секунду. Лучше когда-нибудь завтра. Или послезавтра.
   Поезд уносится. Лиля зачем-то встает и смотрит ему вслед. Потом снова садится.
   «А может быть, вообще не умирать? ― думает Лиля. ― Останусь жить ― какая разница? Буду чудовищ рисовать ― я же это люблю».
   И Лиля всерьез обдумывает эту идею ― не умирать. Но потом перед ее мысленным взором всплывают заплаканное лицо матери, побледневшее от гнева ― Нади; черный свитер Гарика, трясущийся от смеха…
   «Ради чего? Зачем? Кому будет лучше, если я не сольюсь?»
   Слышен шум приближающегося третьего поезда. Лиля в последний раз вздыхает, поудобнее перехватывает рюкзачок на правом плече, встает и делает недостающие три шага до края перрона.
   – Прощайте, ― повернув голову выкрикивает она, но из-за грохота поезда ее не слышно.

Глава 15

   Ближе к берегу я вновь становлюсь легким, и вода выталкивает меня. Я взлетаю, но уже умею управлять призрачным телом и снижаюсь, когда становится нужно.
   «Я научусь двигать предметы, научусь воздействовать на людей. Смогу вре́зать шпане, напавшей на прохожего, смогу поймать за рукав тонущего мальчишку! Что-то, но смогу! ― мечтаю я, мчась в Петроград. ― Ведь есть же духи, которые крутят блюдца гадальщиков, стучат дверцами шкафов, сбрасывают посуду со стола! Я об этом слышал когда-то! Я стану одним из них! И даже лучше! Я буду делать хоть что-то, помогать кому-то или мешать! И пусть это и станет моей новой жизнью, раз другой мне не получить!
   Но у кого же разузнать, как простой дух может научиться двигать предметы? Не поискать ли в книгах?
   Читать, будучи духом, ― преинтересное занятие. Вы в любое время суток можете попасть в магазин или библиотеку и быстро «прочесть» книгу, просто нырнув в нее. Вот что значит «полностью погрузиться в книгу». Нет, внутри романа или повести дух не начинает видеть всплывающие образы или слышать голоса персонажей. Я, как и живой человек, вижу символы ― буквы. Но буквы в слова, а слова ― в предложения складываются так быстро, что я, в прямом смысле, лечу по страницам. За одну ночь ― от закрытия до открытия библиотеки ― я могу прочесть три-четыре толстых тома. Или с десяток книг поменьше. И при этом я совсем не устаю. Если не хватает энергии, пролетаю по рядам библиотеки ― где-то обязательно найдется оставленное посетителем зеленое или оранжевое пятнышко, еще не полностью рассосавшееся. А вдоль книжных шкафов этих пятнышек, а иногда и маленьких облаков ― особенно много. Да, «забытая» энергия уже не такая насыщенная, как при ее появлении, но и ею можно подзарядиться, просто вместо одного яркого облачка приходится подобрать несколько.
   Но, увы, после трех ночей, проведенных в библиотеке, после нескольких десятков прочитанных и бегло просмотренных книг, я не обнаруживаю ничего, отвечающего на мой вопрос. Ни в разделе «эзотерика», ни в религии, ни в мистике с фантастикой. Много рассказывается о случаях полтергейста. Есть заклинания, молитвы, ритуалы по сдерживанию буйных духов либо, наоборот, по вызову их; но ничего о том, как призраку самому стать полтергейстом. Ничего.
   «С другой стороны, вряд ли писатели планировали, что их будут читать призраки. Потому и не создавали для нас руководства. Иначе бы на книгах надо было бы ставить возрастное ограничение не «плюс четырнадцать» или «плюс восемнадцать», а «плюс бесконечность»», ― мысленно иронизирую я.

   Я несусь к кладбищу. Там были призраки, заговорившие со мной. Может быть, они помогут?
   Я дожидаюсь похоронной процессии и двигаюсь вместе с ней. Меня обнаруживают очень быстро и так жестко выталкивают за пределы кладбища, что мне кажется, будто я столкнулся с табуном лошадей. Чувствую в свой адрес нешуточную угрозу ― не знаю, на что способны кладбищенские призраки, но и не хочу этого узнавать. Может, они высосут мои силы и даже тот сгусток энергии, который называется душой, растворится в их утробах? Вполне может быть.
   – Эй, да полегче вы! Я не собираюсь никого обворовывать! Я пришел только спросить! ― выкрикиваю я.
   – Здесь все только спросить, ― отвечает дух в плаще. Этого призрака я помню с прошлого раза. Вновь большинство его собратьев улетучивается, а он остается расставить точки над «и».
   – Да я в самом деле ― только узнать хотел! Ты ― единственный дух, с которым мне удалось поговорить за все дни, что я здесь нахожусь. Вот и подумал, что ты наверняка знаешь гораздо больше, чем я.
   – Разумеется, ― ухмыльнувшись, отвечает дух. Из-под капюшона я не вижу глаз призрака, только усмешку. ― Я здесь очень давно. Но зачем бы я стал что-то рассказывать кому-то?
   – Нет вообще ничего, что могло бы тебе понадобиться взамен? ― спрашиваю я.
   – Есть. Но ты мне с этим не поможешь, ― снова усмешка.
   – Что же это?
   – Человеческая жизнь.
   – Ты хочешь убить кого-то?
   – Дурак. Я хочу получить жизнь для себя. Можешь помочь в этом? Нет? Жаль. Все остальное у меня есть.
   – Ты так хочешь снова стать человеком? То и дело терпеть боль, холод или голод, болеть, потеть, стареть?..
   – Да, да, ― сквозь усмешку подхватывает кладбищенский дух, ― вытирать задницу, дрочить, если приспичит, брить морду и чесать яйца ― да, вот это вот все. И скажу тебе больше, салага, это заветная мечта всех заблудших душ! Но, ― усмешка внизу капюшона исчезает, ― тебе еще предстоит испытать эту жажду.
   Я понимаю, что мне больше нечего сказать, и собираюсь испариться, но кладбищенский призрак останавливает меня словами:
   – Ладно, спрашивай. Что ты хочешь знать?
   – Как научиться двигать предметы?.. Как научиться воздействовать на людей или вещи физически?
   – Зачем тебе это?
   – Ну… надо.
   – Ты не сможешь. Нужно быть очень мощным духом.
   – А ты можешь?
   Призрак отвечает не сразу.
   – Могу. Но и мне это нелегко. И первые лет триста ― не мог. А теперь мне это и незачем.
   – А как стать более мощным духом?
   Призрак опять посмеивается, когда отвечает:
   – Каждый дух крепчает по-своему. Кто-то в жизни был сильным человеком, у него и после смерти дух крепок. Кто-то уже здесь стал иным. Я, например. Я из тех, кого люди могут увидеть на кладбище, обделаться, а потом полжизни всем рассказывать обо мне. А тебя пока никто и не разглядит, разве что кошка.
   – Понятно… ― грустно отвечаю я.
   – Есть еще путь бешенства. Когда дух чем-то взбешен до последней степени, он способен раз или два сдвинуть какой-то предмет, толкнуть живого. Но сразу, как ярость уляжется, ― он опять слаб.
   – Ярость? ― переспрашиваю я. ― Это интересно. Спасибо. А в тела живых вселяться можно?
   – Можно… ― отвечает дух, слегка скосив призрачные губы. ― Но тоже непросто. Тебя вытолкнут, как кота из подъезда.
   – Понятно.
   – В общем, дерзай, салага. А я жрать пойду, пока накрыто.

   «Ярость? ― думаю я. ― Я не приходил в ярость даже в сарае, когда сходил с ума от бессилия… Не разъярился, когда тонул мальчик. Наверное, я вообще не способен на такие сильные чувства. Буду ставить опыты со вселением в тела. Это занятие бесов? Ну и к бесам их! Мне терять нечего. Все, что было ценного, я давно потерял».
   От слов ― к делу. Выбрав кандидата, вхожу в его тело. Как ни странно, получается это довольно легко, и я даже умудряюсь продержаться в чужом теле секунды три, пока хозяйский дух не вышвыривает меня прочь. Это повторяется несколько раз с разными людьми. Дух хозяина всегда сильнее меня.
   Чуть проще, наверное, было бы с детьми ― их души еще не окрепли, не освоились. Но возле них очень часто маячат ангелы, бывает, что и по два. Они настолько сильны, что не дают даже приблизиться к ребенку. Бывают у деток и другие хранители, ― но реже. С теми тоже лучше не связываться.
   Проще всего проскользнуть в тело спящего взрослого человека, у которого нет хранителя. Уснувший витает в других мирах, и тело, можно сказать, пусто. Но как только я пытаюсь овладеть им, как куклой в театре марионеток, дух сразу же возвращается и изгоняет меня. Интересные ощущения у меня возникают при попытке овладеть телом пьяницы. Его дух, как правило, сопротивления не оказывает, но и тело при этом меня не слушается. А когда мне все-таки удается сделать несколько осмысленных движений, пробуждается дух и… итог тот же.
   Из этих опытов я выношу важное наблюдение ― у детей без защитников и слабовольных людей дух слабее и мне удается внутри них задержаться чуть дольше.

   Я просыпаюсь в своем «доме» ― комнате отдыха пилотов. Не просыпаюсь, конечно, а перехожу из аморфного ничегонеделанья в состояние призрачной активности. Сегодня хочу продолжить тренировки по вселению.
   Новую трещину в противоположном от меня углу ― между потолком и стеной ― я замечаю сразу же.
   «Ого, ― думаю я, ― неужели и в таком огромном здании могут случаться подобные неприятности? Ведь если рухнет потолок, то, наверное, провалится и сразу несколько верхних этажей? Я хочу предупредить об этом летчиков и стюардесс, когда они придут сюда перед полетом, но, разумеется, не могу придумать, как это сделать. Когда они приходят сюда, обычно они не смотрят по сторонам, выглядят усталыми, немного небрежными, зачастую ― недовольными. Они перешучиваются или отпускают какие-то замечания по поводу зарплаты, погоды или пассажиров. Иногда делятся анекдотами, пьют чай или кофе. И никогда не смотрят по сторонам, даже в огромное окно. Как я им покажу эту трещину? Надеюсь, все-таки сами заметят».
   И тут я вижу, что трещина начинает расти. А внутри меня растет страх. Трещина, похожая на огромного, пятипалого паука, увеличивается, и внутри нее, словно туловище членистоногого, шевелится маленький черный вихрь. Я узнаю этот вихрь.
   Черная дыра.
   Значит, это никакая не трещина. Радует, конечно, что потолок не обвалится, но вот мне надо срочно спасаться!
   И тут я понимаю, что не могу вырваться из комнаты. Что-то мешает мне, будто стекла и стены стали намного прочнее, чем были, и я не могу просочиться сквозь них. Тем временем трещина разрастается настолько, что начинает походить на огромную кляксу с длинными, кривыми подтеками. И эти лапы-подтеки тянутся прямо ко мне.
   Ясно, что именно от Черной дыры исходит сила, не дающая мне бежать.
   Я чувствую панику. Выбросы серой, вязкой энергии моей трусости тонкой струйкой устремляются в черное туловище «паука». Скоро за этой струйкой потянется и само мое существо.
   Надо успокоиться. Тогда, может быть, я смогу что-то придумать, как-то выкарабкаться. Надо постараться вспомнить что-то хорошее. Но, как назло, вспоминается совсем не то, что нужно: тонущий мальчик, распахнувший под водой полные ужаса глаза; хулиганы, напавшие на девушку с парнем, ― этих мерзавцев я запомнил очень хорошо; всплывает в памяти и Харон, ― его смех надо мной, когда я спросил какую-то глупость. Именно последнее воспоминание почему-то помогает мне чуть-чуть успокоиться.
   «Так… Надо собраться с мыслями… ― думаю я. ― Черная дыра здесь не случайно, она словно охотится за мной. Ждать нельзя, будет только хуже…»
   Так и есть, Черная дыра сейчас ― огромная лужа с водоворотом посредине. Она уже занимает треть комнаты.
   «Значит… ― решаю я, ― пан или пропал!»
   Я бросаюсь к стеклу окна и пытаюсь пробиться наружу. Нет, меня держат, тянут назад, внутрь комнаты, в чрево Черной дыры. Но сейчас я хотя бы внутри стекла! Это уже хоть что-то! И внутри него понимаю, что оно не поменяло структуру, не стало крепче, все дело в «поводке», на который меня посадили. И я начинаю изо… всех… сил… на-тя-ги-вать этот поводок… Будто я пытаюсь вылезти из самого себя…
   Я начинаю делать руками плавательные движения, ногами тоже барахтаю изо всех сил. Конечно, ни ногами, и ни руками я ничего делать не могу ― за отсутствием таковых, но кажется мне именно так.
   Черная дыра побеждает. Я чувствую, что уже не могу сопротивляться, и сейчас она меня проглотит. Мальчик! Тот малыш, благодаря которому я выбрался из сарая! Я пытаюсь вызвать его образ, надеясь, что он мне снова поможет, но ― нет. И это не помогает. Меня неумолимо засасывает.
   Я все еще сопротивляюсь, все еще надеюсь вырваться, понимая, впрочем, что мне уже вряд ли это удастся. В комнату входят летчики.
   Я поворачиваюсь к ним в надежде… Люди, конечно, меня не спасут, но вдруг мне как-нибудь помогут их астральные визитеры? Пара невзрачных ангелов, какие-то родственники за слоем тумана… Возле шатенки стюардессы какая-то астральная пакость. Но все эти сущности меркнут ― а пакость и вовсе жмется и старается казаться меньше ― на фоне одного ангела. Его видно отчетливо ― он возвышается за спиной немолодого пилота. Летчику на вид около сорока ― седина в висках, морщинки у наружных углов глаз.
   Я с надеждой смотрю на ангела, но тот не видит меня. Я и ранее отмечал, что взгляд у ангелов какой-то рассеянный, будто их сознание сейчас далеко ― оно внимает голосам и музыке совсем иных сфер.
   Ангел не видит меня, но при этом я чувствую, что хватка Черной дыры ослабла. Я смотрю на нее и мне кажется, ― да нет, не кажется, так и есть ― клякса-трещина-паук становится меньше и все более блеклой. У нее даже недостает сил всосать в себя сущности, появившиеся вместе с пилотами и стюардессами. И я понимаю ― это с ней делает простое присутствие ангела за спиной летчика.
   Пользуясь этим, я снова кидаюсь к окну, изо всех сил натягиваю щупальце, удерживающее меня и… вырываюсь. Я лечу прочь по взлетному полю, успев заметить, почувствовать, понять, что трещина-паук сжимается и будет сжиматься, пока не исчезнет. Если, конечно, летчик останется в комнате еще хотя бы на несколько минут.
   «Спасибо вам», ― думаю я, мчась по летному полю быстрее самих самолетов.

Глава 16

   Я научился хорошо разбираться в видах эмоциональной энергии, выбрасываемой людьми. Научился отличать эти выбросы от астральных сущностей, некоторые из них выглядят очень похоже на комок гнева или облако страха. Я стал искушенным призраком, понял многие законы тонкого мира, в каком-то смысле стал здесь своим. А времени-то с того дня, как я вплавь добрался до берега, прошло всего ничего ― месяца два, может быть, три по человеческим меркам.
   Мир глазами призрака представляется совсем иным. Небо я почти никогда не вижу голубым или синим ― то красным, то черным, но чаще всего ― зеленым. Сейчас, например, оно цвета шартрез. Я не вижу трамваи, здания, людей и деревья ― точнее, их я тоже вижу, но иначе, чем человек. Вот в междумирье, как мне кажется, я видел все так же, как люди, а сейчас ― нет. Дома, здания, деревья, животные, люди видны мне настолько, насколько много в них энергии. Если дом давно не обитаем, я могу его вообще не заметить. Обычные деревья, даже целые леса ― дают ровный, несильный фон. Чаще всего, лес мне видится в голубых тонах. Животные, как правило, тоже не сильно добавляют красок в картину, хотя собаки, пожалуй, ярче кошек, мышей и уж тем более ― насекомых. А вот люди ― тут очень по-разному. Есть такие, как то брошенное здание ― могу пролететь насквозь и не заметить. А есть такие, энергия которых на полквартала распространяется, и возле них мне даже гул слышится, как возле линии электропередач. Это люди, что называется, сильные духом и, как правило, незаурядные личности. Но сама энергия этих людей может быть очень разной. Вот сейчас я вижу господина, возле которого клубы темно-серого дыма. Да и сам он похож на демона, из этих клубов появляющегося. Этот человек ― монстр. Лучше от таких держаться подальше. А вон от той невзрачной девушки по всей улице растекается зеленое свечение. Эта девушка и сама сильна, и любит так сильно, что расплескивает вокруг свое большое озеро любви. Многие алчные сущности хотят прикоснуться к этой зелени, и касаются, но не один из них не приблизится к самой девушке ― два светлых ангела хранят свою подопечную. Вон ― художник с мольбертом. Вокруг него облака прекрасной фиолетовой энергии. Краду чуть-чуть ― для пропитанья.
   Но в первую очередь, я вижу именно энергии ― сплетающиеся, сочащиеся, клубящиеся или просто зависающие. И раньше я не всегда сразу мог понять, что из себя представляет то или иное цветное облако: аура человека, астральная сущность или, например, выброс радости болельщиков с ближайшего футбольного стадиона. Что же касается призраков ― вот где бурная жизнь! Ужасные, смешные, злобные или аморфные существа сливаются в порыве любви или, наоборот, воюют, скандалят, воруют силы друг у друга и у живых. В общем, если бы человек смог увидеть то, что происходит вокруг него, когда ему кажется, что он одинок, ― он бы, наверное, сошел с ума или решил бы, что под воздействием наркотика. То есть можно сказать с уверенностью ― одиночества на Земле не существует. Одиночество было в моем сарае. В реке, пока я не стал слышать Голос. Но не здесь.

   Вырвавшись из лап Черной дыры, я лечу по небу цвета шартрез и думаю, как мне дальше быть. А то, что я хочу быть, ― непреложно. Хочу действовать, жить ― пусть даже в теле призрака. Еще за последние дни я понял, что не хочу вредить, а хочу помогать людям… Почему? Из астрального мира делать гадости гораздо проще, чем хорошее. У кого-то сил «подпить», кому-то настроение испортить, своровав облако радости, предназначенное любимому или ребенку… Да много способов. Этим и занимается большинство призраков. Почему же я решаю пойти по другому пути? Не знаю. Может быть, именно потому, что не хочу ― как все?
   Я лечу вдоль какого-то обычного, четырехэтажного дома в спальном районе. Я вижу дом разноцветным, но преобладает грязно-желтый цвет ― что типично для домов, в которых живут люди приземленные. Рядом со вторым подъездом ошивается группа отвратных сущностей ― огромная зеленая жаба и с ней две-три астральные пакости помельче. Из подъезда выливаются целые потоки бордовой энергии. Они то немного светлеют, то, наоборот, обретают черные вкрапления. Судя по потокам, внутри дома ― очень серьезный конфликт, может быть, драка не на жизнь, а на смерть. Так и есть ― дверь в квартиру первого этажа открыта, оттуда доносится истеричный женский крик и пьяный бас. Я влетаю и сразу понимаю, почему жаба с компанией не заявилась внутрь квартиры ― на пороге висит распятие. Интересно, что как раз у таких людей, которые живут самой что ни на есть приземленной жизнью, думают только о хлебе насущном и выпивке, обязательно есть иконка или целый молельный угол. В ум не возьму ― почему? Словно они нужны не для какой-то небесной поддержки, а как охрана домочадцев от самих себя. Однако на низких астральных сущностей вроде этой огромной жабы распятие действует, как дверной замок. На меня тоже действует, но не так ― я просто становлюсь слабее.
   Я пролетаю на кухню, откуда и хлещут потоки бордовой злобы. Сцена, которую я вижу, страшна ― пьяный отец семейства, в разодранной грязной майке и тренировочных штанах размахивает кухонным ножом, преследуя перепуганную и заплаканную женщину. Та бегает от него вокруг стола, снося табуретки, стараясь, чтобы муж не мог до нее дотянуться. Девчушка лет четырех уже даже не плачет, ― она бегает за мамой, а когда поймает, жмется к ее ноге и в ужасе смотрит на отца. Мать кричит, чтобы дочь ушла в свою комнату, но девочка словно не слышит.
   – Вася! Вася! Прекрати, пожалуйста! ― молит женщина. ― Да что это с тобой?!
   Что стало причиной раздора мне не понять, ― никаких внятных обвинений от пьяного мужика не звучит. Сосредоточенно сопя, он пытается добраться до женщины. Та в последний миг увертывается от ножа, тогда Вася зло матерится и готовится к новой атаке. Бедная девочка не понимает, как она, повисая на ноге, мешает родной мамочке… Когда она не дает маме спастись.
   Зная, что пьяные легче поддаются вмешательству, я решаю влететь в тело мужика, но внутри него такая температура агрессии, что меня вышвыривает сразу же. Его дух в бешенстве, мне никак не пролезть. Что же делать? Я уже опасаюсь не только за женщину ― этот упившийся идиот способен и ребенку навредить. Но как им помочь я не знаю.
   Наконец, из-за дочки, виснущей на женщине, алкаш ловит ее. Та истошно кричит, а малышка, оставив мать, быстро залезает под стол и, не вытирая текущих ручьем слез, хмуро смотрит на происходящее, шепотом повторяя:
   «Мама… Мамочка…»
   «Господи, ― думаю я, ― если бы сейчас можно было вызвать городового, все еще можно было бы остановить!»
   Муж прижимает женщину к стене и, бормоча что-то злобным шепотом, подносит нож к ее горлу. Она уже не может кричать, только сипит, выкатив напуганные глаза.
   Я и сам не понимаю, когда и почему решаю прыгнуть в тело ребенка. Кажется, я делаю это раньше, чем успеваю подумать. Сжатая и объятая ужасом душа девочки не оказывает сопротивления ― малышка и так почти мертва от страха. Я, будучи в теле девочки, вскакиваю, стукаюсь головой о столешницу, но, не обращая внимания на боль, вышмыгиваю из укрытия и хватаю со стола другой кухонный нож ― поменьше.
   Мужчина, что-то шипя и брызгая слюной в лицо онемевшей от страха женщины, заносит нож для удара. Именно в это мгновение я втыкаю свой ему в ногу. Рука малышки слаба, и у меня не получается глубоко воткнуть нож, но он все равно застревает в плоти ноги. Я сразу же вновь бросаюсь под стол. Мужчина с ревом кидается за мной, то есть малышкой, и ловит ее за ногу. Я не кричу и не плачу, хотя если бы сейчас душа девочки заняла свое место ― наверняка стоял бы настоящий напуганный рев. Но я только молча и сосредоточенно борюсь с крепкой мужской рукой девочкиными крохотными силенками.
   Алкаш, хрипя что-то матерщинное, тянет дочку к себе. Я знаю, что сейчас ей просто перережут горло, и уже очень жалею, что вмешался. Я вырываюсь изо всех сил, брыкаюсь свободной ногой, хватаюсь рукой за ножку стола ― но это не сильно помогает.
   И тут я чувствую, что хватка пьяницы ослабевает. А потом он и вовсе отпускает ногу девочки и ― крича особенно громко и особенно грязно ― выпрямляется. В его боку торчит тот самый нож, который я втыкал ему в ногу. Видимо, нож упал на пол, и мать, спасая дочку, сделала то, что должна была.
   Я выглядываю из-за стола и вижу, что мужик, держась рукой за раненый бок, делает два шага в сторону жены, которая даже не пытается убежать. Но пьяница, не дойдя полшага, падает на пол, ударившись головой о столешницу кухонной стенки.
   Спасены. Я выскальзываю из тела девочки и лечу прочь. Я знаю, что Вася сейчас не встанет ― он без сознания. Мама бежит к телефону и, скорее всего, полицмейстеры скоро приедут, и этим все кончится.
   Боже, как же я ослаб… Оказывается, нахождение в чужом теле забирает кучу энергии…
   Из-за отсутствия сил я не вылетаю, а, можно сказать, выплываю из подъезда и вижу, что поток бордовой энергии иссяк, а жаба с компанией провожают меня удивленными взглядами.

   И все же я безумно рад! У меня получилось! Впервые! Я смог помочь, смог спасти девочку и ее мать! Да, я очень рисковал, малышка по моей вине была в шаге от смерти. Но этот риск был оправдан ― если бы отец убил женщину на глазах маленькой дочери, разве не была бы жизнь девочки изуродована? А кроме того, вполне могло так случиться, что алкаш и ее бы прикончил после того, как расправился бы с женой. Но мы помешали этому!
   Отлетев на некоторое расстояние я все-таки решаю вернуться и убедиться, что полицмейстеры ― в этом мире их называют полицейскими ― прибудут раньше, чем придет в себя пьяный подонок. И через несколько минут к подъезду, возле которого уже собралось немало людей, подъезжает и полицейский автомобиль, и карета, точнее машина, скорой помощи. Мать выводят в наручниках, плачущую малышку держит на руках какая-то женщина, а Васю, точнее, его тело, выносят на носилках. Оно накрыто с головой. Умер. Может, и к лучшему. Лишь бы мать смогли оправдать, а то свидетелей-то не было, кроме меня и малышки, а ее никто слушать не станет.

   Я выбираю новое место обитания. Сначала, гонимый своим желанием помогать людям, я поселяюсь возле больницы, прямо по соседству с наркологическим диспансером. Но очень скоро понимаю, что это мне не годится. Духи, призраки, астральные монстры, навещающие больных, которых пользует это заведение, настолько ужасны и непредсказуемы, что поневоле сам начинаешь сходить с ума. Конечно, сходить мне не с чего, но эта круговерть астральных чудищ выхолащивает.
   И главное, я, собственно, не понимаю, как им можно помочь. Никаких особо предосудительных поступков ни они, ни против них не совершают ― все самое гадкое они уже сделали до больницы. А теперь они просто расхлебывают последствия.
   Какое-то время ошиваюсь возле полицейского здания, куда привозят преступников. И там я тоже оказываюсь не нужен. Случается, конечно, что хватают невиновных, но это редко и главное, им я тоже помочь не в силах.
   Где же я могу пригодиться? С такими мыслями я просто скольжу по городу, а иногда и в другие наведываюсь. Европу я тоже посещаю, но там не задерживаюсь ― все-таки незнание иностранной речи очень мешает.
   Я летаю по Санкт-Петербургу, заглядываю в различные заведения, спускаюсь в подземелье ― к поездам, мчащимся по подземным тоннелям. Этот вид транспорта называется метро. Я ищу, кому из живых людей могу оказаться полезным. Мне до сих пор стыдно, что я не смог спасти того мальчугана, упавшего в полынью. И теперь, после сцены с обезумевшим пьяницей, я понимаю, что все-таки могу пригодиться. И это вселяет в меня желание быть! Усиливает его.
   Спустя один или два дня после случая на кухне я ныряю в подземелье одной из станций и, глядя по сторонам, несусь к противоположному выходу. У входа мое внимание привлекает девушка ― почти девочка со смешным рюкзаком, от которой почему-то исходят сильнейшие протуберанцы белесо-серого страха. Так боится ездить в метро? Еще я обращаю внимание на трех веселых парней и пьянчужку, спящего на лавке посреди станции.
   Выход из подземелья преграждает Черная дыра. Она похожа на пробоину, пустившую корявые ветви трещин прямо по воздуху. Заметив дыру, я сначала замираю, а потом плавно сдаю назад, так как уже чувствую ее притяжение.
   «Бежать!» ― думаю я и снова мчусь к тому выходу со станции, которым проник сюда. Я, конечно, могу уходить сквозь стены, но никогда не знаешь, какой они толщины и когда вынырнешь наружу; тем более что и внутри них встречаются ловушки. Однажды, ныряя сквозь гору, я чуть не застрял в каком-то древнем захоронении, откуда меня очень не хотели отпускать голодные духи умерших.
   Пролетая, я вновь бросаю взгляд на девушку, которая так боится ездить в метро. И вижу, что она зачем-то очень близко, даже опасно близко подошла к краю платформы.
   «Она собирается прыгать на рельсы! ― понимаю я. ― Да! Вот почему она рассеивает вокруг себя весь этот белесый ужас!»
   Я застываю, быстро соображаю, как могу помешать ей. В это время черная трещина с дальней стороны станции начинает тянуть ветви ко мне. Она будто охотится на меня ― ветви растут, отбрасывая другие сущности, попадающиеся на пути.
   «Что за дурочка! ― думаю я, глядя то на девчонку, то на ветви дыры, и слушая гул приближающегося поезда. ― Поди какая-нибудь любовь несчастная или еще что! И вот то ли ей подыхать, то ли мне!»
   Идея приходит ко мне, когда я скольжу взглядом по станции, в поисках спасительного решения. Я вновь вижу того пьянчугу. Он ко мне ближе, чем прутья Черной дыры, а значит могу успеть.
   Я устремляюсь к бездомному, ныряю в его тело и пытаюсь встать с лавки. Но как только я делаю движение ногой, просыпается хозяин. Он уже трезв, хоть и с похмелья, и сразу же пытается вытолкать меня взашей. И тут… Я удивляюсь своей стойкости… Я не даю себя вытолкать, а, наоборот, упорно пытаюсь взять управление чужим телом!
   Наверное, со стороны бомж выглядит как все еще сильно пьяный: он то почти бежит, то останавливается и что-то кричит самому себе, потом, качаясь, снова делает несколько шагов, потом убыстряется и даже начинает расталкивать встречных. Я в теле бомжа продираюсь к девушке. Она даже не смотрит в нашу сторону, а я вижу, как поезд вылетает на станцию, и девушка делает шаг…

Глава 17

     Мои слова не особенно вежливы,
     Но и не слишком злы,
     Я констатирую факт:
     Козлы!

Б. Гребенщиков. Козлы

   Тот самый бомж, что минуту назад еще спал на лавке в центре станции, вдруг бросается на Лилю и валит на пол за мгновение до того, как она должна была прыгнуть на рельсы.
   Лиля сначала не понимает, что произошло. Мелькает мысль, что она уже умерла, но быстро осознает, что это не так.
   «Фу, тля… Кринж, дикий кринж! Трахнуть, что ли, решил? ― брезгливо освобождаясь от туловища бомжа, думает Лиля. ― Помойкой тащит… фу… зашквар».
   Выбравшись, она пытается ударить мужчину ногой в пах, но бомж пятится так быстро и с таким напуганным видом, словно сам не понимает, как все получилось. Пинок Лили не получается сильным и приходится ему в коленку, прикрытую фалдой пальто.
   – Ты что, с катух съехал, имбецил? ― выкрикивает Лиля и понимает, что плачет. Она разворачивается и быстро вбегает по ступенькам в город.
   Все это утро, все мысли, страхи, дурацкая попытка самоубийства, этот треклятый бомж ― все выливается из девушки струями слез.
   «Вот так, тля, соберешься сдохнуть, и то не дадут, ― думает девушка, шагая, сама не понимая, куда. ― Какой-нибудь отстойный педофил решит, что ему приспичило с утра пораньше и завалит тебя прямо на станции. Ни жизни нет, ни смерти нормальной, тля».

   Вечером Лиля вынуждена восстановить уничтоженный аккаунт и объясниться.
   Рубикон: Мы знаем, что ты не выписалась. Что случилось?
   Шадоу2002: Да какой-то бомжара бросился на меня и не дал прыгнуть.
   Рубикон: Значит он понял по твоему поведению, что ты хочешь сделать.
   Шадоу2002: С фига ли? Никто не понял, а он, блин, догадливый такой. Наверное, просто помацать хотел, козел.
   Рубикон: Все равно, это не оправдание. Почему позже не повторила попытку?
   Шадоу2002: Настроения не было.
   Рубикон: Это не оправдание. Не шути с нами. Исполни то, ради чего ты вступила в игру, или хуже будет.
   Шадоу2002: Хорош угрожать! Я не собираюсь ничего менять, все сделаю.
   Рубикон: Когда?
   Лиля думает несколько мгновений и почему-то пишет:
   «Через день. Послезавтра».
   Рубикон: Почему не завтра?
   Шадоу2002: Хочу в себя прийти. От всего этого…
   Рубикон: Не откладывай. Выпишись завтра же.
   Лиля не отвечает.
   Рубикон: Почему ты молчишь? Я жду ответа.
   Лиля опять не отвечает.
   Рубикон: Если ты не сделаешь этого завтра ― пожалеешь. Мы знаем, где вы живете с матерью. Вам обеим будет очень плохо, поверь. Даже кота вашего не пощадим.
   «Паштет-то тут при чем? ― думает Лиля. ― Вот козлы, тля».
   Но Рубикону она так и не отвечает, ― выключает компьютер и ложится спать. Впрочем, уснуть тоже не получается ― болит голова. Лиля выпивает таблетку аспирина, какое-то время возится в телефоне, потом, наконец, выключает свет и ― на этот раз ― быстро засыпает.
   Лиле снится вокзал. Она стоит на перроне и смотрит вдаль ― там, вдали, виднеется хвост уходящего поезда, на который она не попала. Во сне ― зима, снег падает большими белыми хлопьями. Лиля знает, что в том поезде, на который она не успела, ее ждало что-то очень плохое. Какая-то беда. И во сне Лиля понимает, что до того, как поезд тронулся без нее, она не знала о том зле, что находится внутри. Потом Лиля представляет, что бы это могло быть. Может быть, обнаглевшая пьяная компания? Нет. В том поезде уехал убийца. Один. Во сне он Лиле представляется в такой же шляпе, какая была у гражданина в белой джинсовой куртке и в таком же грязном, черном пальто, как у бомжа в метро. Но девушка не может увидеть лица убийцы ― конечно, ведь поезд с ним уже ушел, и даже во сне Лиля понимает, что она лишь фантазирует о том, как бы он мог выглядеть.
   И вдруг Лиле становится легко и радостно. Поезд ушел. Убийца уехал. Она свободна.
   Но тут сквозь снежную пургу она видит, что по тем же рельсам, по которым только что ушел один состав, движется другой. Локомотив гудит и светит фарами в снежном полумраке. И Лиля понимает, что ей надо немедленно бежать со станции ― ведь в этом поезде тоже убийца! Может быть, даже более страшный, чем в предыдущем. И тоже охотится именно за ней ― за Лилей.
   Лиля вбегает на станцию, слева ― кассы, справа ― чуть поодаль ― буфет, выход напротив. Лиля бежит к выходу, но слышит, что поезд уже пришел ― проводницы клацают крепежами, открывая доступ к вагонным ступенькам. Лиля открывает тяжелую деревянную дверь со станции, чувствуя, что тот, кого так боится, уже вошел в здание. И может быть, даже смотрит Лиле в спину. Лиля выскальзывает наружу и… просыпается.
   Ночь. Слышно, как в соседней комнате плачет мать. Она рыдает, стараясь заглушить звук подушкой, но получается плохо. Лиля прекрасно знает этот звук.
   – Мам, че ты… ― Лиля стоит в дверях маминой комнаты. ― Что случилось?
   – Ничего, дочка… ― отвечает мать. ― Иди спать.
   Лиля молчит, не уходит. Повзрослев, Лиля перестала реагировать на эти ночные рыдания, самой есть о чем в подушку поплакать. А вот сегодня, почему-то, встала.
   С того дня, как между ними произошла ссора, а потом Надя врезала Лиле пощечину, дочка с матерью почти не общались. Девушка стала чуть внимательнее относиться к домашним делам ― прекрасно понимая, что причина маминых бед совсем не в этом; а мать дулась ― говорила мало, сухо и все время слегка недовольным тоном. Дочь это вполне устраивало ― лишь бы ее саму поменьше трогали. Но сегодня Лиля почему-то встает и идет успокаивать мать.
   – Мам… ― бубнит Лиля. ― Кончай, а? Че ты плачешь?
   – Иди спать, ― повторяет мать со вздохом, но чуть помолчав, продолжает: ― Мне сегодня утром вдруг показалось, что я тебя потеряла. Даже сердце сжалось. Мне представилось, что ты умерла… ― Мама снова начинает плакать, не поворачиваясь к Лиле. ― И я поняла, какой была дурой. Что дергаю тебя, лезу с претензиями. Тебе и самой нелегко.
   – Почему мне нелегко, мама? ― спрашивает Лиля.
   – Не знаю, ― отвечает та. ― Ты всегда была таким человеком… непростым. То, что многим покажется пустяком, тебя сильно ранило. Ты могла потом долго об этом думать… Ты всегда была такой. А я могла тебя потерять. Не знаю, почему мне так показалось сегодня? ― Только сейчас мать поворачивает заплаканное лицо, словно пытаясь прочесть ответ в глазах дочери, которые все равно в темноте не видно ― луч уличного фонаря, проникающий сквозь занавески, слишком слаб.
   Лиля молчит.
   – Прости меня, дочка, ― вдруг говорит мама и поднимает руку, подзывая Лилю.
   Лиля подходит, садится на край кровати, обнимает мать, а потом они еще долго плачут вместе ― по большей части, молча.

   Следующий день не становится днем новой жизни ― нет, все остается по-старому: колледж, одиночество, проклятая невезуха везде и во всем, ― так кажется Лиле. Правда, с матерью помирились. Что касается «выписки» ― тут Лиля пока сама себе не может ответить, то ли она и вправду завтра сделает то, что обещала себе и Рубикону, то ли что-то уже изменилось.
   К счастью, угрозы Рубикона остаются угрозами, и на завтра ни с Лилей, ни с мамой не случается ничего страшного. Видимо, кураторы «Розового слона» все-таки решили дать еще один день.
   На этот раз Лиля надумывает иной способ покончить с собой ― прыгнуть с той самой крыши, с которой не так давно чуть не сорвалась. Вместо того, чтобы идти в колледж, прошмыгнув в подъезд нужного дома вслед за жильцом, девушка поднимается на чердак. Уже там, наверху, даже не вылезая на крышу, Лиля понимает, что и сегодня она не решится. Почему? ― Лиля не понимает. Ей приходит на ум только один ответ ― перегорела. Оказывается, даже в желании убить себя можно перегореть.
   В девушке борются два чувства ― с одной стороны, ей радостно, что она сейчас не умрет. А может быть, вообще не в ближайшее время… Все-таки есть в самоубийстве что-то неправильное и отвратительное, она, разумеется, понимала это и раньше, но сейчас ― особенно остро. С другой, Лиле невероятно гнусно от того, что сейчас сгорает тот единственный и вожделенный мост, по которому она надеялась сбежать от осточертевшей реальности. А значит, Лиле опять придется остаться с ней один на один.
   И все-таки сейчас, именно в эту минуту, Лиле хорошо. Она почти счастлива. Она все равно вылезает на крышу, садится на шифер и смотрит на город, окутанный утренней дымкой. Фырчат машины, куда-то торопятся люди, в небе кружат весенние птицы. Девушке кажется, что больше всех заняты именно птицы, так бурно они вспархивают и перелетают с дерева на дерево, так настойчиво и убедительно вскрикивают. И Лиле от этого становится смешно. Она сидит, обхватив колени, на влажном шифере крыши и бессмысленно улыбается.
   «Уйду нафиг из этой вонючей шараги. Пошли в звезду все эти козлы и лошади», ― думает Лиля. Но пока решает ограничиться тем, что завтра не пойдет на учебу. И послезавтра. А там ― само все как-то наладится. А если не наладится ― к такому Лиля уже привыкла. ― «Работать пойду, ― думает она. ― Няней какой-нибудь или, там, за старушками приглядывать. Изи! Да хоть в «Мак», ― и то лучше, чем торчать в шараге. Ма, конечно, будет шеймить, но пусть радуется, что я не рипнулась. Кстати, как она почувствовала, что я хотела сделать?»

   Вечером Лиля, не заходя на сайт, удаляет его из памяти браузера.
   «Пусть агрятся, ― думает девушка, ― я их все равно дропнула».
   Но куратор «Розового слона» находит иной путь ― утром следующего дня Лиля получает смс с неизвестного номера, на который к тому же нельзя ответить ― пользователь заблокировал эту возможность.
   «Ты опять сделала ошибку. На этот раз ― последнюю. Зайди на сайт».
   У Лили начинает ходуном ходить сердце, но все же, хотя ей очень страшно, она решает не отступать от намеченного и не запускает комп. Она пытается заблокировать номер, с которого пришло сообщение, но получает новое и уже с другого. Скорее всего, смс посылается не по мобильной связи, а через интернет-телефонию и таких номеров просто не существует.
   «Теперь тебе хана, овца. И олдам твоим».
   «Олдам? Неужто и папашу разыщут? Овца ― да, сама знаю», ― с горечью думает Лиля. Выключает телефон и достает из проема между задней панелью письменного стола и стеной ― там у нее место для заначек ― банку пива. В своей комнате Лиля убирает только сама и потому не боится, что тайник будет раскрыт. Девушка сидит за компом, читает чужие посты в соцсетях, что-то из них «лайкает», что-то комментирует ― допивает пиво и ложится спать. Алкоголь помогает уснуть быстро и без сновидений.

   Утром Лиля, как и планировала, не идет на учебу, а маме, которая заходит ее разбудить, говорит, что приболела. Включив телефон, Лиля видит еще три новых сообщения с незнакомых номеров, однако решает удалить их, не открывая.
   «Дома останусь, ― решает Лиля. ― И Паштета не выпущу».
   Кот кастрирован и даже весной предпочитает сидеть дома, а не скакать по крышам. Лиля решает убедиться, что он дома, и находит питомца лежащим на кухонном подоконнике.
   Дополнительно к запертому замку девушка навешивает дверную цепочку.
   «Придет кто-то незнакомый, ― думает она, ― просто ментам ко́льну, тля. И фоту сделаю через глазок. И смски потом ментам солью… Эх, блин, вот я нуб! ― спохватывается Лиля. ― Я же их постирала! ― Она смотрит в телефон и ― к радости ― понимает, что удалила все, кроме двух вчерашних. ― Хватит для пруфов!»

   Чуть позже Лиля понимает, что мама, в отличие от них с Паштетом, вовсе не в безопасности. Как бы они не ругались порой, как бы часто Лиле не казалось, что она просто ненавидит мать, на самом деле ― и девушка это прекрасно понимает ― это не так.
   Лиля хватается за телефон. Нина отвечает не сразу, и Лиля уже успевает напридумывать всякого.
   – Лиля?! Что случилось? ― сразу же пугается мать. Дочка почти никогда не звонит во время смены.
   – Ма, ты во сколько с работы приедешь?
   – Не знаю, в полшестого где-то… А что?
   – Ничё. Хочу тебя встретить.
   – Ты что? Зачем? ― теряется мама. ― Ты же сама сказала, что приболела? Лежи дома. Я потом еще в магазин зайду, куплю что-нибудь к ужину.
   – Вот вместе и сходим, ― твердо говорит Лиля.
   – Но… зачем?
   – Потом все объясню, ― врет Лиля.
   – Ну хорошо… Я как сяду в автобус, сразу тебя наберу.
   – Окейси.
   Лиля знает, что мама идет с работы на остановку вместе с сотрудницами, а значит, до того, как сойдет с автобуса, за нее можно не опасаться.

Глава 18

   Их величество Люцифер ― что означает «светоносный», сегодня решает лично заслушать доклад своего верховного демона-разведчика Хора.
   Они встречаются там, где и прежде, в красном кабинете. На стенах рабочей комнаты «светоносного» Князя Тьмы какие-то засушенные животные, карлики, разрисованные скальпы с длинными волосами. Хор никогда не осмеливался спросить, почему именно это Император решил разместить на стенах, задрапированных бордовой парчой. Хор на демонской службе всего пятьдесят лет, но очень быстро успел освоить адский политес. Хор и так обладает редкой привилегией ― мало с кем из демонов Император встречается лично. Право на такую встречу нужно заработать, накопив нужное количество заслуг. Обычно, по текущим вопросам, демоны обращаются к Безликим. И лишь в редчайших случаях Император решает сам встретиться с демоном, минуя четырех безликих заместителей.
   Кстати, Императором Люцифера стали называть с легкой руки демона Нерона ― именно он придумал это то ли прозвище, то ли титул.
   Исключительные права на аудиенции Хор получил потому, что Император желает лично и как можно раньше получать свежие разведданные с фронтов Света и Тьмы.
   Сегодня Люцифер предстает перед Хором в образе козла. Но не обычного, а похожего на персонажа какой-нибудь басни ― ведь обычного козла не принято одевать в красный генеральский мундир с лампасами, вставлять ему в глаз монокль, а бородку причесывать и укладывать с такой заботою, будто это и в самом деле борода генерала.
   «Бафомет, ― вспоминает Хор, ― крылатый козел. Правда, крыльев у сидящего за столом Императора Хор не видит ― либо уменьшены и спрятаны за тканью мундира, либо вовсе отсутствуют.
   – Рассказывай, ― без приветствия начинает разговор Император.
   Хор подробно отчитывается о том, что творится на вверенной ему территории. В отличие от прочих демонов новой Гоэтии, Хор не имеет «надела», за который отвечает только он. Территорией его ответственности является вся Земля и ближайшие планеты. Сотни тысяч его бесов-шпионов нашептывают, пускают слухи и, конечно, выведывают, расспрашивают, дознаются. От их уродливых ушей ничто ― или почти ничто, если помнить об Иерархах Света, ― неспособно укрыться.
   – Что там с новыми энергиями, которые запустили светлые? Есть уже смерти среди наших подопечных?
   «Подопечными» Император называет тех людей, которые служат делу Тьмы, хотя на Земле они могут работать кем угодно, порой даже священниками.
   – Да, увы. Помимо нескольких смертей из когорты Властителей Мира ― как они себя называют, ― на этих словах Хор позволяет себе полуулыбку, ― начинают умирать люди, которых даже сложно обвинить в связях с нами.
   – Эта энергия сама способна находить цели. Обыватели, равнодушные, обуреваемые ненавистью или завистью ― все они наши дети, в конечном счете. Себялюбцы, нацисты, алчные…
   – Неужели эту энергию невозможно остановить? Создать какой-нибудь заслон?
   – Какой ты сделаешь заслон? ― Усмешка Бафомета похожа на блеянье. ― Это же Его Воля. ― Козел поднимает глаза кверху, обозначая, о Ком говорит.
   – А мы не можем создать подобное? ― Хор сам поражается тому, что осмеливается давать совет Императору. Но тот относится к предложению спокойно.
   – Уже пытались. Не работает. Ангелы выявили и заглушили. Их разведка работает не хуже нашей. ― Бафомет внимательно смотрит на Хора. ― Если не лучше.
   Хор стискивает зубы, боясь возразить. Тем более что и возражать нечего ― Император прав. Да и не нужна светлым разведка ― они просто знают. Что бы демонский штаб не выдумывал, все происки сразу или почти сразу становятся известны ангелам. А вот планы ангелов приходится выведывать слугам Хора ― и, увы, не всегда успешно.
   Император и Хор беседуют еще долго, впрочем, что такое «долго» для тех, в чьем распоряжении вечность? В конце разговора главный разведчик ада решает рассказать о занимательном, с его точки зрения, случае.
   – Ваша Светлость, ― обращается он к Люциферу, ― есть один любопытный дух, который, по моему скромному мнению, вполне мог бы вас заинтересовать.
   – Вот как? ― Козел достает трубку с предлинным чубуком и пускает в воздух клуб ароматного, отдающего вишней, дыма. ― И что же это за дух?
   – Представьте себе, выбрался из забытья, прошел земли междумирья и, вместе с Хароном, вернулся на Землю.
   – Такое случается иногда. ― Бафомет распыхивает трубку до такой степени, что из нее валит дым, как из трубы паровоза.
   – Да, конечно, я бы по такому поводу не посмел… Но он освоил вселение!
   – Хм? Такое тоже бывает. Что же, он делает что-то полезное для нас? Вселяется в людей, заставляя их грешить?
   – Как раз нет, ― слегка напуганно, а от того, стараясь быть убедительнее, говорит Хор. ― Пока он работает против нас. Он спас от смерти женщину и маленькую девочку, а другой девчонке помешал совершить самоубийство.
   – Так на кой черт он мне сдался?
   – Понимаете, Ваша Светлость… Я думал… Если мне будет позволено предположить… Если дух так силен, что за короткий срок не только вырвался оттуда, откуда мало кто выбирается, но еще и овладел подселением в тела… А дух-то про́клятый…
   – Ах, так он проклятый? Что же ты сразу не сказал? То есть в рай ему дорога заказана… ― Бафомет вновь пыхает дымом. ― А как же его не сцапали уловители? Ведь он же все правила нарушил.
   – В том-то и дело, Ваше Сиятельство, совершенно понятно, что еще день-другой, и он будет в клетке. До сих пор ему удавалось от них уворачиваться, но, как известно, чем больше хм… напроказничаешь… тем быстрее тебя сцапают. А там уже, сами знаете…
   – Ты спрашиваешь меня, Хор, знаю ли я, что бывает, когда дух оказывается в уловителе?
   – Нет, я хотел сказать в том смысле… ― растерянно оправдывается демон.
   – Знаю. ― Клуб ароматного дыма вздымается к потолку и начинает принимать формы различных монстров. ― Обычный человек будет ждать там Второго пришествия. С надеждой, разумеется, на отпущение грехов. Проклятый, ― следующий клуб дыма, пущенный Императором, сливается с предыдущим, ― просто исчезнет. Его душа перестанет существовать как монада.
   – Да, да, аннигиляция, полная аннигиляция. Но душа-то мощная… Так вот я и подумал… Демонов новой Гоэтии, по вашим словам, должно быть семьдесят два. А нас пока, как вы знаете, несколько меньше. Вот я и подумал…
   – Ах вон что?! ― Император удивленно смотрит на Хора, на мгновение перестав пыхать трубкой. ― Ты думаешь, что я настолько великодушен, что намерен предложить проклятому, которого ждет полное и мучительное исчезновение, влиться в наши стройные демонские ряды? Отмерить ему огромный надел на Земле, выделить апартаменты, одарить всеми благами бессмертных демонов?
   – Не то чтобы думаю… ― опять оправдывается верховный шпион Преисподней, ― мне лишь пришла такая идея.
   – И она мне нравится! ― Бафомет забрасывает копыта на стол и откидывается на спинку кресла. ― Я всегда считал, что забрать душу ― лучше, чем уничтожить. Когда этого… ― как, ты сказал, его имя?
   – При жизни его звали Казимиром.
   – Вот когда твоего Казимира сцапают, скажи мне ― я дам задание Безликим, чтобы они оценили его потенциал. Но уже сейчас мне кажется, что это ― хорошая кандидатура на одно из трех вакантных мест.
   – Хорошо, ― кивает Хор и едва слышно вздыхает, переводя дух.
   – А ты ― молодец. Хвалю. Иди, работай.
   Оба исчезают.

   Его зовут Хор. Но настоящее его имя ― тайна. Оно есть в новой Гоэтии, которая еще только будет написана. Он способен читать мысли. Он знает все о прошлом, и многое ― о будущем. Демон Соглядатай появляется перед заклинателем в виде двухголового зверя. Одна голова у него, как у шакала. На шее висит ожерелье из засохших человеческих языков, из пасти капает слюна, разъедающая камень. Вторая голова ― псиная. На шее собаки золотая цепь с бриллиантовой биркой, а из пасти капает сироп.

Глава 19

   Теперь я живу в библиотеке. Именно эта обстановка кажется мне подходящей и спокойной. Здесь есть еще несколько духов, но мы почти не пересекаемся, у них своя жизнь после смерти, у меня ― своя.
   Я выбрал себе угол с русской классикой. Особо меня занимает период начала двадцатого века: Бунин, Грин, Булгаков, Андреев. А когда просматриваю труды Пушкина, Лермонтова, Батюшкова, Некрасова ― некоторые произведения мне кажутся удивительно знакомыми, словно я когда-то их читал.
   Когда возвращаюсь из очередного городского облета, я устраиваюсь в своем библиотечном углу и впадаю в то самое временное забытье, которое мне так хочется называть сном. Здесь, среди литераторов прошлого, я почему-то не чувствую себя одиноким и у меня появляется ощущение защищенности, хотя не представляю, чем бы мне могли помочь напечатанные буквы умерших людей, пусть даже очень талантливых. Но я среди этих книг ― будто в кругу семьи.
   Помимо меня в библиотеке живут и столуются еще несколько призраков. Но их немного ― в этом веке люди по библиотекам ходят нечасто, а значит, и эмоциональной энергии здесь скапливается маловато. Почему же эти духи не перебираются в другие места? Наверное, такие же библиофилы, как я.
   Один из них ― мой новый знакомец по имени Аристарх Симонович. Есть домовые, водяные, его же я называю «библиотечным», так как он, на мой взгляд, полностью соответствует этому прозвищу.
   Чаще всего духи в посмертии выглядят так же, как выглядели при жизни, и мой библиотечный сосед, очевидно, был весьма колоритен: взлохмаченное облако волос, бакенбарды и пенсне. Аристарх утверждает, что при жизни был ученым-лингвистом. Но потом с ним случилась одна неприятная история, о которой он не хочет рассказывать. И теперь он застрял в том месте, где больше всего любил бывать и при жизни.

   Выбравшись из тела бомжа, я обессиленный, буквально уползаю по ступенькам от тянущихся лап Черной дыры. Что потом, не помню ― наверное, забытье.
   Прихожу в себя уже ночью, в сквере. Сил по-прежнему нет, но я хотя бы могу идти. Не лететь, не переноситься на сотни километров в мгновение ока, а идти, как обычный человек.
   «Кажется, она и в самом деле собиралась прыгнуть на рельсы перед летящим поездом. Неужели я все-таки спас ее?!» ― вспоминаю я недавнее приключение.
   Я доволен собой, тем, что оказался полезным и за неспасенную жизнь утонувшего мальчика, я уже спас двух, а может быть, даже трех человек! Жену алкаша, их маленькую дочку и вот теперь еще девушку-подростка. Я прямо как какой-нибудь мушкетер или Дон Кихот ― заступник прекрасного пола. Но главное, что они живы. Значит, я все-таки могу быть полезным даже без тела?!
   Я вспоминаю Черную дыру, охотившуюся за мною в метро. Не знаю почему, но эти жуткие астральные образования возникают рядом со мной все чаще и чаще. К счастью, они не добрались до библиотеки, но, думаю, это ненадолго. Я уже понимаю, что появились они не зря, ведь в первое время черные дыры мне попадались редко. И чаще случалось так, что это я случайно оказывался там, где дыра уже лютовала, засасывая существ. Но теперь, начиная с комнаты отдыха аэропорта, сами дыры возникают там, где я, а не наоборот. Думаю, они на меня охотятся. Зачем, почему? Не знаю. Но попадаться им нельзя ни в коем случае. Ни в коем.

   После случая в метро я решаю вернуться к делам. Этого времени мне как раз хватает, чтобы на библиотечном энергопайке восстановить свои силы.
   В первую очередь хочу взглянуть на последствия моих подвигов. Чтобы найти кого бы то ни было, духу достаточно вспомнить лицо. Сначала нахожу маленькую девочку и ее маму. По счастью, их не разлучили и женщина на свободе. Не знаю, может быть, еще будет суд и маму малышки ждет наказание, но об этом я смогу узнать позже. Надеюсь, что российское правосудие сможет разобраться и решит, что мать, которая едва сама не была убита, а потом бросилась защищать свою кроху, не виновна.
   Девушка, которую я спас в метрополитене, по счастью, тоже жива и, видимо, попыток убить себя больше не предпринимала. Но также я вижу, что она снова сильно напугана ― вокруг нее виснут серовато-белые космы страха. У девушки нет в ауре постоянных астральных соседей ― ни ангелов, ни умерших родственников, ни низменных сущностей. Хотя… будто бы какая-то седая женщина виднеется в астральной дали ― скорее всего, умершая бабушка или даже прабабушка, но связь у нее с внучкой очень слабая.
   Впрочем, мелкая астральная шушера, питающаяся страхом, витает поблизости, то и дело подсасываясь, ― но это лишь временные гости. Подобные паразиты могут обосноваться и присосаться надолго, но только если страх или другие несветлые чувства, такие, как ненависть или зависть, человек излучает постоянно. Паразиты будут жить в его ауре, жрать эти выбросы, становясь все сильнее и больше ― точь-в-точь, как нажравшийся крови клещ. Но, насколько могу судить, гости девушки еще не переехали к ней на постоянное место жительства. Хотя, судя по ее настроению, вряд ли это время за горами.
   Девушка мечется по квартире, как тигр по клетке. То берется за свой телефон, то хватается за голову, то садится за прибор, который называется компьютером, и что-то пишет кому-то. Что же случилось? Наверное, те неприятности, из-за которых она и хотела оборвать свою жизнь, по-прежнему не решены? Может быть, я снова смогу помочь?
   Заглянув в ее переписку в компьютере, я узнаю, что девушку зовут Лилия. Прекрасное имя ― и очень ей идет, она и в самом деле похожа на этот цветок, только не распустившийся. Пока Лиля пишет кому-то сообщения в телефоне, а потом листает старые, я узнаю, что ей кто-то угрожает. И не только ей, но и матери. К сожалению, я не могу выяснить, кто ― призрак не способен скользить по электрическим проводам или отслеживать электронные импульсы. Да и вообще, как я заметил, духи обычно стараются избегать близких сношений с электроникой. Она делает нас более вялыми. Хотя есть астральные существа, которые жрут даже электромагнитное излучение.
   Как же мне понять, кто угрожает Лиле? Вдруг она сама виновата? Вдруг она натворила что-то? Скорее всего, так и есть ― потому она и мечется по квартире: ждет и боится расплаты.
   Я заглядываю девушке через плечо, когда она пишет в телефоне некоему Владыке.
   Шадоу2002: Прив, че делаешь?
   The_Владыка: Какие люди! Как жиза?
   Шадоу2002: Норм. Куда пропал?
   The_Владыка: Я? Лол. Я тебе писал стопятьсот раз, ты в отказ. Ну я и отвалил.
   Шадоу2002: Дела были.
   The_Владыка: Да понятна. Чё хотела?
   Шадоу2002: А щас нету дел, сижу, бамбук курю. Зашел бы что ли?
   The_Владыка (После смайлика с подмигивающей рожицей): Соскучилась?
   Шадоу2002: Шатапнись! (Смайлик с улыбающейся физиономией.)
   The_Владыка: Лиль… у меня терь типа герлфренда есть. Сасная. Так что я ― пас.
   Лиля выпаливает вслух:
   – Тьфу, блин…
   Шадоу2002: Ну ништяк, желаю счастья и все такое…
   The_Владыка: Но если ты чисто поболтать…
   Лиля выключает телефон. Я вижу, она очень возбуждена и расстроена. Все время смотрит на часы. Что же с ней происходит?
   Лиля отодвигает письменный стол и, втиснув руку между стеной и столом, вытаскивает жестяную банку. Судя по надписи ― пиво. Лиля делает пару глотков, потом, как мне кажется, ей приходит в голову какая-то идея. Девушка ставит банку на стол, подходит к дверному глазку и долго смотрит в него. Потом прикладывает к двери ухо и тоже стоит так какое-то время. Очевидно, вслушивается.
   Я вылетаю в подъезд ― он пустой, там никто не прячется. Кого же она ждет? Наконец Лиля выходит из квартиры, смотрит вниз на лестничный пролет, потом вверх, потом в узкий проем между этажами. Заметно, что она все делает очень тихо, можно сказать, не дыша. Потом девушка крадучись поднимается на два этажа вверх и нажимает кнопку звонка в квартиру, которая так же, как и Лилина, расположена справа от лифта.
   Я влетаю в новую квартиру и застаю пренеприятную картину: в этом жилище почти нет мебели, кое-где обои отлепились от стены. Окна в комнатах грязные, да и саму квартиру долго не убирали ― повсюду кучки мелкого мусора: конфетные обертки, шприцы, коробки из-под спичек, окурки, куски запятнанной ваты. Призраки в этом месте тоже обитают очень мерзкие. Но сильных нет. Ко мне, когда я хочу осмотреть гостиную, устремляется какая-то сероватая сущность, но я просто отшвыриваю ее. Оказывается, по сравнению с некоторыми духами я так же силен, как кладбищенский призрак по сравнению со мной. В гостиной мебели нет ― прямо на полу, облокотившись о стену, сидят парень с девушкой. Парень спит, уронив темноволосую голову на грудь. А девушка смотрит перед собой, но словно бы внутрь себя. Перед девушкой стоит зажженная спиртовка, лежит использованный шприц. На вид ребятам столько же лет, сколько Лиле, может, чуть больше. Оба в прорванной джинсе. У девушки много татуировок ― даже на ногах, там, где заканчиваются бриджи.
   Я смотрю на этих детей в пустой и гулкой комнате ― и мне становится мучительно жалко их. Серая сущность, которую я недавно оттолкнул, робко тянется ко мне, чтобы сцапать облачко сострадания, исходящее из моей призрачной груди.
   Я уже встречал на Земле наркоманов. Шприцами вводится в кровь какая-то гадость, вот почему они разбросаны по квартире. Лилия пришла в приют наркоманов ― теперь мне ясно.
   «Ну, конечно! ― думаю я. ― Вот почему она хочет себя убить! У нее нет денег на препараты, а ей надо сделать укол. Вот она и металась по квартире. Сейчас, наверное, будет выпрашивать себе порцию этой гадости…»

   Лиля долго звонит в дверь ― парень и девушка никак не реагируют. Но из другой комнаты слышится возня, потом шарканье тапок, и, вылетев в коридор, вижу, что к двери подходит долговязый юноша в тренировочных штанах и драной тельняшке. Парень выглядит физически крепким, жилистым, но и болезненным одновременно. А болезненность эта, судя по точкам на венах, имеет понятную природу.
   – Кто? ― спрашивает парень, не глядя в глазок.
   – Серый, это я, Лиля ― соседка снизу.
   – Лиля? ― удивляется парень и открывает дверь. ― Че хотела, Лилёк?
   «Да понятно, что она хотела. Денег нет, а наркотики требуются…» ― думаю я, сердито глядя на гостью и хозяина.
   – Серый, помощь нужна… ― говорит девушка.
   «Кто бы сомневался!» ― мысленно иронизирую я.
   – Зайдешь? ― спрашивает парень.
   «Куда ж она денется. Сейчас поди еще и отдастся за порошок. Тьфу…» ― возмущаюсь я, но почему-то не улетаю ― хочу до конца досмотреть эту сцену и убедиться, что я сделал ошибку. Лучше уж смерть от поезда, чем медленная гибель от препаратов.
   – Ну, давай… ― Лиля заходит в пустой и обшарпанный коридор. ― Тут вот какое дело… ― Девушка мнется, не зная с чего начать.
   – Да говори, че. ― Парень закрывает дверь, лезет в карман штанов, достает мятую пачку сигарет, предлагает Лиле. Та крутит головой, Серый закуривает.
   – Помощь нужна, ― повторяет Лиля.
   – Хм? ― Парень выпускает клуб дыма, но поняв, что тот тянется прямо к лицу девушки, отгоняет его рукой.
   Возле молодого человека пробавляются несколько астральных тварей. Именно тварей ― другого слова не подобрать. Они почти бесформенны, две ― темного окраса, третья ― красная. Но помимо них есть и ангел. Он виднеется над головой Серого, но просматривается с трудом ― как на очень старой фотографии. Темные не просто витают рядом со своим хозяином, они присосались к его ауре ― очевидно, давно. На меня они внимания не обращают, так же, как и на ангела.
   – Серый, ты мог бы сегодня вместе со мной встретить маму на остановке и проводить нас домой? Я заплачу. Вот. ― Лиля лезет в карман и достает двухсотрублевую банкноту, ― столько хватит?
   Серый, пожав плечами, берет бумажку, кладет в тот же карман, в котором скрылась мятая сигаретная пачка.
   – Да без проблем. Я бы и без бабок помог ― соседке-то.
   – Спасибо.
   Я вижу по глазам девушки, что она хорошо знает Серого, знает, что тот наркоман и, видимо, алкоголик. Она понимает, как ему нужны деньги.
   «Значит, все-таки не за дрянью она пришла, ― удивляюсь я. ― Кто же грозит им с матерью?»
   Еще раз внимательно оглядываю парня и понимаю, что даже несмотря на его неухоженный и болезненный вид, этот молодец способен врезать кому угодно. Судя по тельняшке, парень ― бывший матрос. Выбор Лили понятен. Но почему она не обратилась к полицейским?
   – Что случилось-то? Бабок задолжала? ― спрашивает матрос.
   – Да нет, ― полуулыбается девушка в ответ на такое очевидное предположение. ― Не поэтому.
   – Не врешь?
   – Инфасотка, тру.
   – Что? ― Парень не понимает ответа так же, как я.
   – Правда это, я не вру, ― поправляется Лиля.
   – Тогда почему хотят вас встретить с тетей Ниной?
   – Не могу рассказать. Короче, они успокоятся, только если я подохну. Но ты не бойся, думаю, они скоро отстанут.
   – Криминала нет? Я не хочу на нары, ― улыбается парень.
   – В смысле, думаешь, я натворила что-то? Нет, говорю. Там… ― она машет рукой, ― просто глупость. Увидят тебя с нами и, скорее всего, отстанут навсегда.
   – Впрягаюсь, сам не знаю во что, ― качает головой парень, но заметно, что решение он уже принял.
   – Расскажу. Не сейчас, потом.
   «И я послушаю», ― думаю я.
   – Ну ок, зайди за мной, ― говорит матрос.
   – Хорошо. Только ты это… Будь в норме, ладно? ― Лиля кивает на карман, в котором исчезли деньги.
   – Да ты че, ― скалится Серый. ― Думаешь, сразу за дозой побегу? Пождет до вечера. Нож или там нунчаки брать?
   – Не. Не понадобится, я уверена.
   – Ну, ок. Охотничий возьму. А, блинство! Я же продал его позавчера… ― Серый задумчиво чешет подбородок. ― Ладно, так обойдемся.
   Лилия уходит. Я лечу вместе с ней в квартиру и там жду, когда настанет час «икс».

   Спустя часа полтора Лиля вновь поднимается к соседу-матросу, а я тем временем спускаюсь вниз, осмотреться. Девушка не зря волновалась ― неподалеку от подъезда, сбоку, за деревом, я вижу какого-то парня примерно того же возраста, что и Лиля. Он невысокого роста, сутулый, одет в темную куртку с меховым воротником. Черная лыжная шапочка надвинута почти на самые глаза. Парень то ли играет в своем телефоне, то ли пишет в нем что-то, все время поглядывая на подъезд. Вглядываюсь в изображение на экране телефона ― там и в самом деле какая-то игрушка: бегают и стреляют крохотные человечки. По тому, как парень украдкой выглядывает из-за дерева, понятно, что он кого-то подстерегает, и, скорее всего, именно Лилю.
   Спустя минут пять Лиля и Серый выходят из подъезда. Матрос одет так же, только накинул на плечи старенькую телогрейку.
   Парень, который прячется за деревом, нажимает на кнопку телефона, и на экране отображается фото Лилии. Снимок не очень удачный, но узнать можно. Молодой человек смотрит на фотографию, потом на девушку, которая как раз проходит в нескольких шагах от него. Потом прячет телефон и руки в карманы и провожает парня и девушку взглядом. Вдруг Серый оглядывается, и сутулый прячется за деревом. Еще через минуту он, скрипя подошвами по недотаявшему снегу, уходит в сторону, противоположную от автобусной остановки.
   «Седня не получиця. Она с какимта челом Здаровый кабан», ― пишет парень в телефоне.
   Скоро в том же окошке появляется ответ:
   «Тебя же просили только напугать».
   «Завтра. Седня никак было», ― пишет грамотей.
   Ответа я решаю не ждать, а быстро несусь к остановке, убедиться, что Лилии больше ничего не угрожает. Так и есть, молодые люди спокойно ждут на остановке. Я возвращаюсь к мерзавцу в черной шапочке, чтобы отследить, куда он пойдет.
   Следую за ним. Он, видимо, идет домой ― заходит в высотку, поднимается в лифте, дверь в квартиру открывает своим ключом. Странно, но парень, судя по всему, живет в благополучной семье: мебель выглядит недешево, за стеклом буфета красивая посуда, на полу в гостиной ― красивый ковер. Я наблюдаю за мерзавцем, то и дело возвращаясь к Лиле. Благо перенестись к ней и обратно мне нужно пару мгновений. План девушки удался ― они с Серым встретили маму и сейчас идут в сторону дома. На их пути других «наблюдателей» не прячется. Мать, конечно, удивлена, но на вопрос: «Что случилось, доченька? Зачем ты Сергея с собой привела?», Лиля отвечает так же, как и матросу: «Потом расскажу». Потом еще добавляет: «Да, мам, давай в магазин я завтра с утра схожу».
   «Надо остаться, чтобы послушать, кто же все-таки преследует Лилю и почему», ― решаю я.
   Но, простившись с матросом и войдя к себе домой, Лилия говорит только одно:
   – Я поссорилась с плохими людьми. Они обещали создать нам проблемы. Вот я и волнуюсь.
   Мама Лилии относится к новости стоически ― она не плачет, не кричит, не ругается. Предлагает, правда, обратиться в милицию ― так она, очевидно, называет полицейских ― но Лиля отказывается.
   – Мам, только хуже будет, ― говорит она.
   – Что же тогда делать? ― спрашивает мать.
   – Ничего. Отстанут скоро, ― отвечает Лиля.
   Ей приходят сообщения на телефон, но девушка, увидев, что в графе отправителя высвечивается незнакомый номер (когда знакомый, то телефон показывает не номер, а имя ― это я уже усвоил), даже не открывает их.
   Мама, уже собравшись спать, вдруг что-то вспомнив, берет сумочку, вынимает из кошелька несколько банкнот и идет к дочери.
   Лиля рисует. По-моему, какое-то чудище. Впрочем, довольно обаятельное.
   – На, дочка… ― Мама кладет деньги на стол.
   – Зачем? Не надо, мам, ― неуверенно говорит Лиля.
   – Надо, надо, ― отвечает женщина. ― Сейчас такое время ― за все надо платить.
   «За все надо платить, ― повторяю я мысленно. ― Все-таки Хаппер ― один в один».
   Парень, который следил за Лилей, ложится спать. Наверняка его «работодатели» тоже отсылали ему какие-то сообщения на телефон или в компьютерную почту, но я, увы, этого не застаю. А мне очень надо понять, кто стоит за всем этим. Кому мерзавец писал о том, что «седня не получиця»?

   Ночь провожу в библиотеке. Перечитываю стихи Тютчева, Фета. Это удивительное ощущение! Я не способен ничего чувствовать как человек ― но благодаря написанному слову, чувствую! То есть я ― полуживое нечто, чувствую то же, что и тот, кто писал это; то же, что чувствуют живые люди, читающие эти строки. Разве это не чудо?! Но только написано должно быть талантливо. Вот так, например:
   Есть в осени первоначальной
   Короткая, но дивная пора ―
   Весь день стоит как бы хрустальный,
   И лучезарны вечера…
   Разве это не прекрасно? Я осени не помню, но благодаря этим строкам понимаю, что помню осень! Раннюю, хрустальную, с лучезарными вечерами. И как поэт, спустя столетия, попал мне строками в душу? Магия.

   Утром я возвращаюсь к Лилии. Девушка сидит дома, хотя, как я понимаю, ее сверстники сейчас проводят время на скамьях училищ и институтов. Наверное, она просто боится выходить на улицу.
   Звонит телефон. Я приближаюсь очень близко, почти влетаю в маленький плоский аппарат, чтобы отчетливо слышать разговор.
   – Лиля, у тебя все в порядке? ― тревожно спрашивает Нина.
   – Да, вроде бы, ― отвечает Лиля. ― Пока все кул. У тебя как?
   – У меня… Ничего страшного. Потом расскажу, когда приеду.
   – Что случилось, мам?
   – Да какой-то болван… Когда я уже к фабрике подходила, выскочил из-за дерева и сбил с ног. Я даже не поняла, зачем? Мне и не больно вовсе. Но я думаю, это связано с тем, о чем ты говорила… На сегодня я отпросилась с работы. Приеду, будем вместе думать, что делать. Наверное, все-таки в милицию пойдем. Но сначала ты мне все расскажешь.
   Не дослушав, я переношусь к вчерашнему парню. Он сидит на лавке возле подъезда своего дома и играет в телефон. Я пытаюсь подсторожить момент, когда мерзавец откроет свою переписку ― но так и не дожидаюсь. Зато дожидаюсь другого. К подъезду подъезжает красивая красная машина, и парень садится на сиденье рядом с водителем. За рулем ― молодой человек лет двадцати.
   Он отсчитывает несколько тысячных купюр и передает их Лилиному преследователю.
   – Держи, Карась, ― говорит водитель. ― Так ты говоришь, она здорово обосралась?
   – Да ты че! ― ухмыляется Карась. ― Упала, сумкой машет, орет, ругается.
   – А че ты ей еще с ноги по почкам не врезал?
   – Да там баб вокруг полно было… Тоже на работу шли. Она как заверещит, те ― к ней, вот я и дернул.
   – Понятно.
   Водитель авто, судя по всему, хочет казаться пижоном ― у него большие, наверное, дорогие часы, темные волосы уложены и блестят, на пальце ― золотая печатка. Да и машина выглядит дорого.
   – Может, надо было ей от кого-нибудь привет передать? ― спрашивает Карась.
   – Не надо, ― вальяжно отвечает водитель. ― Они и так все поняли.
   – А если та телка ментам про угрозы расскажет? Не боишься?
   – Не ссы. Хрен они нас найдут. У меня крыша хорошая.
   – Бандосы? ― с уважением интересуется Карась.
   – Круче. Не из рашки, ― отвечает водитель.
   – А… ― кивает Карась, но я вижу, что ему неясно, как какие-то непонятные «неизрашки» могут быть круче бандосов. Мне, кстати, тоже.
   – Понадоблюсь, скажи, ― говорит Карась.
   – Пока заляжем. Пусть в страхе поживут.
   – А потом?
   – Напомним о себе, когда эта овца решит, что мы о ней позабыли. Обещания надо выполнять. Ладно, давай, ― водитель поворачивается к Карасю и хлопает его по плечу, ― на связи.
   Карась выходит из машины, которая тотчас отъезжает. Он с минуту смотрит вслед, потом, оглядевшись, вынимает только что полученные деньги, снова тщательно их пересчитывает и, довольный, кладет обратно в карман.
   Я ― в машине его работодателя. Слежу за ним до самого вечера ― он ездит по каким-то делам, встречается с людьми, звонит кому-то, но темы Лилии больше не касается. Из-за чего же она поссорилась с влиятельными людьми? Может быть, в самом деле подвела их в чем-то важном? Хотя, глядя на Пижона ― так я прозвал водителя красной машины ― и на его окружение, вряд ли девушка была замешана в чем-то хорошем.
   «Наверное, ее хотели использовать в какой-нибудь гадкой затее, и Лиля просто передумала в этом участвовать», ― прихожу к выводу я.

   Вечером Пижон запускает свой складной компьютер. Ведет переписку с кем-то на незнакомом мне языке. Переписка через компьютеры у современных землян называется «чат». И на новые сообщения в этом чате Пижон реагирует особенно быстро. Он сразу же отвлекается от других переписок и отвечает иностранцу на том же, незнакомом мне языке.
   «Значит, ― думаю я, ― этот чат для Пижона особенно важен. Кто знает, может быть там что-нибудь и про Лилию сказано?»
   Как же мне понять, о чем Пижон с иностранцем ведут разговор? Я вспоминаю о Библиотечном.
   Несусь к нему.
   – Аристарх Симонович, есть просьба, ― говорю я.
   Библиотечный призрак листает какие-то фолианты и на мое обращение реагирует лишь вздернутой бровью.
   – Какая? ― интересуется он, не отвлекаясь от чтения.
   На самом деле, в руках он держит не настоящую книгу, а лишь ее призрак, отражение. Он научился создавать их из настоящих книг и потом читает, листая страницы, как обычный человек. Мне эта манера непонятна, ― гораздо удобнее, по-моему, нырнуть в книгу и пронестись по страницам, на лету проглатывая суть.
   – Вы же знаете иностранные языки? ― спрашиваю.
   – Двенадцать языков, можно сказать, в совершенстве, а хинди, санскрит и древне-шумерский на уровне общих знаний, ― все так же не отвлекаясь от текста, отвечает призрак.
   – Пожалуйста, помогите мне! ― умоляю я. ― Мне надо прочесть один текст на незнакомом языке. Точно могу сказать, что это не русский, не малорасейский и не французский.
   – Где ― там?
   – В доме одного моего знакомого. Текст ― на экране компьютера.
   – Милейший, вы же прекрасно знаете, что я безвылазно сижу тут, в библиотечных стенах и очень не люблю общество. А тем более, от всей души презираю все эти современные новомодные… хм… приспособления.
   – Аристарх Симонович, для чего созданы книги? ― спрашиваю я.
   – Ну…
   – Чтобы помогать людям, правильно? Так или иначе ― рассказом о чьей-то жизни или справочной информацией, разве не так?
   – Ну, порой еще для развлечения, ― поднимает брови Библиотечный.
   – Все равно ― это помощь! Помощь в проведении досуга! ― нахожусь я.
   – Ну, допустим. ― Призрак задумчиво съеживает губы, делая их похожими на птичью гузку.
   – А раз вы так любите книги, значит, тоже считаете, что людям надо помогать?
   – Можно и так сказать, ― вздыхает призрак.
   – А сейчас есть возможность помочь не каким-нибудь будущим читателям, а живому человеку! Прямо сейчас.
   – Ладно. ― Аристарх Симонович ставит призрачную книгу на полку, отчего она просто сливается с оригиналом. ― Вы мне потом все подробнее расскажете. А сейчас ― идемте, так уж и быть.

   Спустя полчаса, когда мы возвращаемся в библиотеку, Аристарх Симонович пересказывает мне смысл пижонского чата.
   – В этой переписке, осуществляемой на современном английском языке, большая часть ранее написанного текста уже не отображается на экране, ― начинает Библиотечный свой неспешный рассказ, не обращая внимания на мое нетерпение. ― Но как я понял, иностранный господин просит рассказать молодого человека о его успехах ― выполнил ли он обещанную норму. А также о том, получил ли он деньги.
   – Норму чего? ― спрашиваю.
   – Неизвестно. ― Призрак задумчиво чешет подбородок.
   – И что на это отвечает хозяин компьютера?
   – Говорит, что, к сожалению, из трех запланированных задач… да, наверное, именно так это стоить перевести… в ближайшие дни будут решены только две.
   – А что это за задачи?
   – Молодой человек, не имею понятия! Какие-то задачи, вот и все, что там было написано.
   – Что на это ответил англичанин?
   – Во-первых, он вовсе не обязательно англичанин. Он может быть жителем североамериканских штатов или любого другого англоговорящего государства… Или просто собеседники выбрали тот язык, который понимают оба.
   Я нетерпеливо киваю, соглашаясь со всеми доводами.
   – А во-вторых, ― продолжает Аристарх Симонович, ― иностранец ответил, что это ― непорядок и ситуацию надо исправить, ведь деньги уже перечислены в полном объеме, а тут такой незапланированный срыв… Надо непременно попытаться исправить ситуацию.
   – Что ответил Пижон?
   – Тот, кого вы называете Пижоном, сказал, что все знает, понимает, осознает, постарается вывести нужного человека к выполнению задачи. Вот, собственно, и все. А теперь, уважаемый Казимир, могли бы вы мне разъяснить, что все это значит? Какие такие задачи и почему нас с вами это должно интересовать?
   Я рассказываю призраку все, как на духу: и про то, как не дал девушке под поезд шагнуть и про ее поход к матросу, и про угрозы.
   Аристарх Симонович долго молчит и почесывает подбородок. Наконец, сознавшись, что тоже ничего не понимает, кроме того, что дело это мутное, просит держать в курсе.
   Я обещаю и возвращаюсь к расследованию.

   Лилию я застаю в гостях у Сергея. Они сидят на полу в большой комнате, в том самом месте, где ранее сидела незнакомая мне пара, и курят одну самокрутку на двоих. Наверное, у матроса кончились сигареты.
   – Так ты обещала рассказать, что там за шняга? ― говорит Сергей, передавая Лиле козью ножку.
   – Да там… именно, что шняга… ― Девушка затягивается, задерживает дыхание, струю дыма выпускает вверх. ― Только ты поклянись, Серый, что не расскажешь никому.
   – Да мне че… клянусь, ― пожимает плечами матрос. Сейчас я решаю разглядеть его подробнее и, в первую очередь, рассмотреть татуировки. На плече у него вытатуированы парашют и волк в синем берете. Наверное, все-таки, не моряк, а какой-нибудь летчик. Везет мне на летчиков. А тельняшку, наверное, просто так носит.
   – В общем, убить я себя хотела, Серый. Достала такая жиза. Ни бабок, ни друзей, ничего, короче…
   – Знакомая тема, ― морщится летчик-матрос, принимая назад самокрутку.
   – А тут в сети… какие-то челы… их там целая группа. Короче, типа, помогают это все сделать. Ну, себя убить то есть. ― Лиля смотрит в глаза.
   – Ни хрена себе, ― говорит Сергей, но не заметно, что его это сильно удивляет.
   – Я, короче, сначала подписалась на всю эту ерунду, а потом соскочить хотела.
   – Передумала? ― спрашивает он заинтересованно, прищуриваясь от клуба дыма, повисшего между ними.
   Лиля молча пожимает плечами.
   – И че они? ― уточняет Сергей.
   – А там такая система… ― продолжает девушка, ― просто так не соскочишь. Или, говорят, ты сделаешь то, что должна, или у тебя будут серьезные траблы.
   – Понятно. ― Он вновь протягивает окурок Лиле, но та отрицательно крутит головой. ― К ментам ходила? ― Тут Серый усмехается. ― Сам удивляюсь, что кому-то предлагаю это.
   – Убьют вообще, ― отвечает Лиля.
   – Менты?!
   – Да нет, слоны эти… розовые. В смысле, хазбанды этой конторы.
   Соседи недолго молчат. В комнате закрыты окна, поэтому даже мне трудно разглядеть лица из-за клубов окутавшего их сине-сизого дыма.
   – Да думаю, отстанут они скоро. На хрен я им сплющилась? ― говорит, наконец, Лиля.
   – Наверное, ― соглашается Сергей.
   Они снова молчат с минуту.
   – Ширнуться бы… ― говорит Серый. ― Да нечем. И бабок нет.
   – Ты че-та совсем съехал… ― грустно глядя на парня, говорит девушка.
   – Да, блинство, покатился по наклонной, ― ухмыляется тот. ― Самому паршиво… Пацанов своих позорю. Вчера Курган заходил, ― братан мой, служили вместе, ― отвечает Серый на вопросительный взгляд, ― сказал, работу мне нашел, охранником, что ли… Сдать меня обещал. ― Серый расплывается в улыбке.
   – Куда сдать? ― спрашивает Лиля.
   – Куда, блин… ― Парень сплевывает на пол. ― К нарикам. На лечение. Сказал, что не даст мне подыхать и братву позорить.

   Спустя полчаса Лиля возвращается домой и сразу, едва раздевшись, плюхается в кровать. Теперь я могу подумать спокойно. А то, признаться, я очень боялся, что Лиля все-таки сделает себе какой-нибудь укол или еще что-то в этом духе. Сам не пойму, почему за нее так переживаю.
   Так вот, значит, как… Значит, Лиля хотела себя убить ― тогда, в метро, когда я вмешался, а может быть, и не только тогда… А потом передумала. И какие-то анархисты требуют от нее, чтобы она доделала начатое… А девушка уже не хочет! У нее, может быть, переосмысление произошло. Может быть, она теперь совсем иначе жить станет. А ее зачем-то тянут сюда, к нам…
   Этому надо помешать.

Часть третья
Actum est, ilicet

Глава 20

   Туда! – говорила она себе, глядя в тень вагона, на смешанный с углем песок, которым были засыпаны шпалы, – туда, на самую середину, и я накажу его и избавлюсь от всех и от себя.
Л. Толстой. Анна Каренина

   ― Так что это было? ― спрашивает Нина, вернувшись с работы. ― Я хочу, чтобы ты все рассказала, дочь. Что это за люди, с которыми ты поссорилась, что они хотят от тебя? ― всё-всё.
   – Ты обещаешь, что не пойдешь в полицию?
   – Дочка, как же я не пойду?! А если они…
   – Обещай! Или я ничего не скажу.
   – Хорошо, ― вздыхает мама, ― обещаю.
   – В общем… ― Лиля смотрит в сторону и хмуро произносит: ― …не дала я…
   – Что не дала? Кому?
   – Мать, что ты тупишь? Понятно ― что!
   – И они из-за этого… Зачем ты им так понадобилась? Что, других девок мало?
   – Получше меня, хочешь сказать? ― Лиля смотрит зло.
   – Нет, я не в том смысле…
   – Сдалась, значит.
   – Ну, знаешь что! Тут уж точно в милицию идти надо!
   – Мама, ты обещала, ― предупреждающим тоном произносит Лиля.
   – Да, обещала я, обещала, знаю… Но делать-то что-то надо!
   – Не надо. Отстанут, я же сказала.

   В следующие два дня Лилия тоже не ходит в колледж. Утром она провожает маму до фабрики, а вечером ― встречает на остановке вместе с Сергеем. Тот не подводит ― когда Лиля звонит в его дверь, он пребывает в сносном состоянии, не пьян, не обколот.
   «Хотя бабки он не на благотворительность тратит ― стопро», ― думает девушка.
   На четвертый день у Лили заканчиваются деньги. И взять больше негде. Лиля решает, что раз уже три дня ни ее, ни мать никто не трогал, можно, наконец, расслабиться. Утром следующего дня Лиля решает поехать в колледж.
   Весна входит в права. Снег, наконец, растаял, и солнце поливает нежные почки деревьев утренним серебром. Птички поют, воздух, несмотря на близость шоссе и фырканье автомобилей, пронзительно свеж. Но Лиля всего этого не видит, не чувствует, она думает только о том, как будет оправдываться за пропуски перед учителями, как не реагировать на новые «лошадиные» приколы.
   Но Лошади нет ― приболела, да и вообще учебный день проходит на удивление гладко, Лиле даже кажется, что учителя рады ее возвращению. Когда после колледжа Лиля заходит в подъезд дома, кто-то резко обхватывает ее сзади. Освободиться и даже крикнуть не получается, сгиб чужой руки задрал подбородок и давит на шею ― не вздохнуть. Кроме того, девушка чувствует, что горла касается что-то холодное и острое.
   – Слушай, овца вонючая…― В ухо Лили влетают слова обжигающего, злого шепота. ― Или ты сама себя убьешь, или я и тебя грохну, и мать твою, и кота. Поняла?
   Лиля не пытается сопротивляться. Она сквозь слезы обиды и страха смотрит на подъездную лестницу, мечтая, чтобы сейчас по ней спускался Серега. Будто он не наркоман, прожигающий свою жизнь, а ангел небесный. Но нет, «ангел» не появляется, и Лиля сипло произносит:
   – Да.
   – Смотри, овца, три дня у тебя, максимум. Или я тебе помогу.
   Лилию сильно толкают на ступени, она падает, ударяется коленкой, а в это время сзади громко хлопает подъездная дверь.

   «Денег больше нет. Серега, конечно, хороший парень, но ему бабки нужны… Бесплатно не станет помогать, ― думает Лиля, притащившись домой. Не разуваясь и не раздеваясь, она проходит в свою комнату и садится на кровать. Задирает штанину, дует на разбитую коленку. Потом обхватывает голову руками. ― Что же делать?»
   Ответа нет. Точнее, есть, и он только один.
   «Может, в самом деле, ментам пожаловаться? Да кто там меня слушать станет? Чаты удалила, аккаунт ― тоже. Какие пруфы?» ― думает Лиля. Но тут вспоминает про смски, часть которых так и осталась в телефоне.
   «Ни отправителя, ни обратного номера… Скажут, девушка, вы не волнуйтесь, мы взяли на заметку, чуть что ― звоните… Не выставят же они охрану возле подъезда? А если поймают, и всплывет вся эта шняга с моей выпиской? Еще кринжовее будет. Представляю счастливые рожи дноклов».
   Лилии страшно. Она перебирает вариант за вариантом и все отбрасывает. Думает обратиться к Махе, у той разные есть знакомые. Но те тоже ничего не будут делать даром. И кроме того… Лиля уже нарушила обещание, рассказала обо всем Серому, а теперь еще Маха узнает, ее дружкам тоже соврать, как матери, не получится. И это очень плохо. Во-первых, узнав о том, что Лиля проболталась, кураторы «Розового слона» могут рассердиться еще серьезнее. А во-вторых, о самоубийственных планах Лилии будет знать все больше народу…
   И все-таки Лиля звонит Махе. После двенадцати зуммеров та наконец отвечает.
   – Лиса, привет! Прикинь, мы с Мишуткой на горнолыжку подорвались! Позавчера еще! Решили в Австрии с зимой попрощаться!
   Мишуткой Маха называет своего дядю Мишу.
   «Хорошо живут, тля…» ― думает Лиля.
   – Когда вернешься? ― спрашивает она, пытаясь не выдать разочарование.
   – Через пять дней назад! У-ух!! Ха-ха-ха!..
   Лиля слышит через телефон какие-то посторонние звуки: обрывки музыки, мужской голос, свист лыж по снегу.
   – Ну сейчас я, сейчас, иду! ― незло огрызается Маха, очевидно, в адрес Мишутки. ― Дай договорить!
   – Понятно, ― произносит Лиля. ― Желаю хорошо покататься.
   – Сяб! Прилечу, сразу ко́льну!
   Лиля сбрасывает звонок.
   «Нема вариков. Был бы у меня батька годный, к нему бы пошла, он бы че-нибудь изобрел… А так ― кто за меня заступится? Паштет?» ― думает она с горечью.

   Лиля плохо спит по ночам. И от постоянного недосыпа, плохого настроения и непроходящего чувства страха мысль о том, чтобы все-таки все оборвать, закончить начатое, становится все заманчивее.
   Лилия терпеть не может всякой химии ― даже таблетки во время ангины принимала с боями, поэтому вариант чем-нибудь отравиться был отброшен давно и сразу. Взрезать вены ― этот вариант для Лили более приемлем, но… Она очень не хочет делать маме такой «сюрприз». Придет та с работы, откроет ванную комнату, чтобы руки помыть, а там ― бордовая вода и белая физиономия милой доченьки.
   Можно было, конечно, прикончить себя у кого-нибудь в гостях, но это уж и вовсе подлость по отношению к чужим людям.
   Прыгать с камнем в воду?
   «Зашкварно…» ― думает Лиля, мысленно рассматривая свое синее лицо и распухшее тело. И нет, не хочется задыхаться… Лучше уж сразу, одним ударом. Пистолета нет, да и где достать его, девушка не знает. Может быть, Маха бы помогла с этим, но пять дней слишком много. Остается только прыгать ― либо с крыши, либо под поезд. Но на крышу в этот раз Лиля забираться не хочет ― боится, что опять передумает.

   На третий день от нападения в подъезде Лиля сразу после занятий едет на вокзал, а потом долго идет вдоль путей. День дождливый, тоскливый, противный, ― самый подходящий для задуманного. Лиля идет вдоль путей минут сорок. Ей надо подальше отойти от хозяйственных зданий, блоков, жилых домов. И вот, наконец, рядом и вокруг ― только лес и две железнодорожные колеи.
   Остается дождаться поезда.

   «Какая-то чика из классики, кажется, так же слилась, ― думает Лиля. ― То ли у Пушкина, то ли у Толстого. Анна, кажется. Вот и я, тля, как Анна…»
   Вскоре вдали появляется поезд, и машинист, словно догадываясь о том, что происходит, ― загодя начинает истошно жать на гудок. Девушке кажется, что она даже может разглядеть его возбужденное, испуганное лицо за стеклом кабины локомотива.
   «Давай, давай, тля, ― ворчит девушка. ― Только ходу не сбавляй, чтобы ррраз ― и все за спиной».
   Перед внутренним взором Лилии проносится прожитая жизнь. Стремительно, словно летящий поезд. Вот мама берет маленькую Лилю на руки. Над ней склоняется улыбающееся лицо папы. Он что-то говорит, и они с мамой вместе смеются. Вот Лилина детская… Тот самый лучик солнца. Потом… Разбитая Лилей хрустальная ваза. Слезы. Первый день в школе. Вот Ромка, целующий Лилю в щеку. Они играют в снежки на школьном дворе и Ромка, улучив момент, хочет поцеловать Лилю в губы, но она уворачивается, и когда его губы касаются щеки, Лилина рука в заиндевевшей варежке врезается в Ромкин лоб. А вот небо. Синее-пресинее. Синева настолько густа, что Лиля не может от нее оторваться, так и стоит во дворе бабушкиного дома и смотрит… смотрит… И Лиле кажется, что небо ― живое существо, которое все видит. И оно очень доброе. Больше никогда в жизни Лиля не видела такого доброго неба, как тогда, в одиннадцать лет.

Глава 21

   На днях я был очень раздосадован ― я был рядом с Лилией, когда на девочку напал какой-то подонок. Он приставил ей нож к горлу и угрожал. А я… Я, как обычно, ровным счетом ничего не мог поделать! Я метался по квартирам, желая впрыгнуть в чье-нибудь тело и заставить выйти на лестничную клетку, но безуспешно. И пока я был этим занят, все разрешилось само собой. Но я знаю, что у девочки осталось очень мало времени, либо она разберется с этими негодяями, либо ее убьют.
   Как я могу ей помочь? Я то и дело прошу Аристарха Симоновича переноситься со мной в квартиру Пижона, руководящего этой ужасной игрой «Розовый слон». Библиотечный переводит мне переписку, но там ничего нового и ― теперь уже ― непонятного: некий англоговорящий куратор давит на Пижона, чтобы тот выполнял обещанный план по детским самоубийствам, они обсуждают оплату этой «услуги» и тому подобное. Увы, но вычислить этого господина не могу ни я, ни Аристарх Симонович. Вот если бы они общались по старинке ― голосом по телефону, ― я мог бы «нырнуть» в звук этого голоса и «вынырнуть» прямо во рту говорящего. Но призрак не может пробежать по электронным схемам и очутиться возле клавиатуры отправителя. Думаю, ни один призрак на такое не способен. Была бы хоть нормальная фотография этого иностранца ― это тоже помогло бы найти его. Но господин, видимо, это прекрасно знает, поэтому возле его текстов в чате невнятный рисунок, похожий на какой-то кабалистический символ.
   Итак, достать главного злодея я пока никак не могу. Остается надежда на то, что Пижон рано или поздно лично встретится с работодателем, но я в этом сомневаюсь ― зачем? Зато у меня есть план в отношении самого Пижона. Посмотрим, удастся ли воплотить. Я узнал, кстати, что Пижона зовут Андреем, но мне больше нравится называть его так, как привык.

   Сегодня последний из трех дней, которые Карась отпустил Лилии, поэтому я очень волнуюсь. Если Лиля все-таки решит… Не представляю, как я смогу ей помешать.
   Почему для меня это так важно? Мало ли на свете людей, в том числе, детей и подростков, которые сейчас стоят на краю пропасти? И, может быть, за то время, что я помогаю Лиле, я бы спас уже десятерых таких, как она? Не знаю. Но мне кажется, если Лиля все-таки убьет себя, это будет чудовищной несправедливостью. Ведь она уже не хочет умирать! Она хочет жить! Да, ей тяжело, да, у нее нет друзей, непростые отношения с матерью, не хватает денег… Но это не причины для самоубийства, и девушка сама начала это понимать. А теперь эти подонки… Ради чьего-то иноземного плана и денег мерзавцы готовы заставить девчонку лишить себя жизни! Я должен этому помешать! Этого требует моя душа ― если, конечно, она у призраков есть. Хотя… Наверное, только она и есть.
   Мои опасения оправдываются ― сразу после колледжа Лиля едет на вокзал и, судя по ее бледному лицу, а также по тому, что в рюкзаке опять любимый плюшевый медвежонок, которого она обычно не берет на занятия, дурочка снова собирается творить глупости.
   Как же ей помешать? Девочка, милая, я что-нибудь обязательно придумаю, я помогу тебе! Не знаю, как, но помогу! Ты не станешь еще одним юным человечком, которого я буду провожать к Харону, ― нет, не станешь!
   Пока Лилия шагает вдоль железнодорожных путей, я влетаю в ее тело, но она меня, разумеется, сразу же выпихивает. Мне не взять ее тело под управление ― как бы она ни была измождена последними днями, она все еще не настолько слаба. Может, это и к лучшему ― мало ли мерзости вокруг, которая с радостью бы вселилась в юное тело.

   Я уже слышу несущийся поезд и вижу, как Лиля бросает рюкзак в кусты, вынув из него любимого мишку. Черт возьми, что же делать?!
   Мечусь вокруг в поисках какого-нибудь пьянчуги или даже ребенка ― хоть кого-то, в кого мог бы вселиться и помешать свершиться необратимому!
   Но вокруг ― ни души. Тогда я бросаюсь в лес, надеясь найти какого-нибудь зверя. Хорошо бы встретить медведя! Но и в этом мне не везет. Неподалеку грызет кору заяц. Только какой от него толк? Вряд ли Лиля настолько умилится, увидев его, что передумает бросаться под поезд. Да и не только в этом дело. Я знаю, что когда призрак находится в теле животного, то начинает думать, как оно. Кажется, это даже в какой-то сказке описано, про дворянина, ставшего птицей и забывшего, кем он был. И когда душа человека оказывается в теле зверя, потом она может не выбраться. Все это рассказал Аристарх Симонович, и я дал себе зарок, что не буду даже пытаться. Но ради Лили я бы рискнул, да вот только заяц ей никак не поможет.
   Слышу гудок поезда ― времени остается совсем немного. Я мечусь, тщусь хоть что-нибудь предпринять, но ничего не могу поделать. И снова хочется плакать от бессилья, и снова, разумеется, нечем.
   Поднявшись вверх, вижу неподалеку небольшое поселение ― буквально несколько домов. Наверное, там живут какие-нибудь станционные смотрители, или как их сейчас называют? Возле ближайшего дома вижу сторожевого пса. Это просто дворняга ― рыжая, длинноухая, гладкошерстная, размером с небольшую овчарку. Пес привязан к будке обычной веревкой. Вселяюсь.
   Сложно описать, что происходит со мной и душой пса, когда я пытаюсь взять управление над его телом. Если перевести на человеческий язык, меня словно обнюхивают. Совсем не пытаются вытеснить, и не потому, что не могут, наверное, даже пес способен вытолкать нежеланного гостя ― бесхитростная душа собаки просто не понимает, что должна меня выгонять.
   Я становлюсь псом. Удивленный хозяин собачьего сердца уходит в тень. Мне мерещится, будто бы при этом он немного обижен и слегка поскуливает.
   «Бедный, только бы не убить его, ― думаю. ― Не выгнать из тела насовсем».
   Пытаюсь сорваться с веревки, грызу ее. Помню, что мне надо напугать человека, стоявшего неподалеку. Он не должен быть там! Почему не должен? Зачем надо пугать? Я не знаю.
   Нет времени перегрызть веревку, надо бежать, и я срываю с места будку и тащу за собой… Меня кто-то окликает сзади, наверное, мой главный человек. Тут веревка неожиданно рвется, главный кричит и ругается, но я уже несусь к человеку, которого должен напугать.
   Я прибегаю, сержусь, пугаю. Показываю зубы. Пытаюсь укусить за ногу. Но человек отбивается, а огромная зверюга, которая так громко гудит и от которой мне надо отпугнуть его, уже совсем рядом.

   Хозяин очень сердит. Он даже шлепает меня. Я чувствую себя виноватым. Я не должен был убегать. Зачем я порвал веревку? Мне стыдно.
   Вечером мне бросают кость. Я люблю кости.
   Утром приходит маленький человек. Он другой, чем хозяин. Он ― самка. Я очень люблю его. От него пахнет чем-то, что он очень любит. Я тоже люблю это, но меньше, чем кости. Но я тянусь, принюхиваюсь к лицу маленького человека и когда он наклоняется ко мне, чтобы что-то пролаять, лижу прямо в нос. Человек лает часто и весело. Потом начинает лаять медленно и грустно. Наверное, я чем-то его расстроил. Мне опять становится стыдно.
   – Рони, ну разве так можно?! Папа сказал, что ты вчера сорвался с веревки и зачем-то побежал к железной дороге. Там ты до смерти напугал какую-то девушку. Что она тебе сделала, Рони? Это же совсем на тебя непохоже.
   Я виновато смотрю на маленького человека. Я не понимаю, что он говорит, но надеюсь, что он не будет долго сердиться. Он уже и не сердится. Человек гладит меня по голове, и это очень приятно. Я благодарно лижу его в локоть.
   Когда становится темнее, мне приносят вкусную похлебку. О, как я люблю эту еду! Там и каша, и корки старого хлеба, и куриные потроха!

   ― Милостивый государь! Милостивый государь! Проснитесь же, в конце-то концов!
   Что такое? Хм… Я нюхаю воздух ― никого нет вокруг. Кто мешает мне спать? На всякий случай, начинаю рычать и показываю зубы. Пусть незримый противник видит, что старый Рони еще способен на хорошую драку.
   – Ох, вот оказия с вами, в самом деле! Выбирайтесь же! Слышите? Как вас там? Казимир, кажется? Выбирайтесь же из тела собаки, вы ― не пес!
   Странно. Кажется, я понимаю его лай. Что этому невидимке от меня надо? Выбираться из собаки? Что за глупость? Жаль, я не вижу, кто говорит, а то непременно покусал бы. Я, на всякий случай, снова обнажаю клыки и рычу еще более угрожающе. Поднимаю голову, осматриваюсь. Да нет же никого! Может, до меня доносится звук из той большой черной штуки, что висит у них в комнате на стене? Да нет, ночь вокруг, спят все давно.
   – Так… Не получается, значит. А потому, что головой надо думать! Хоть и призрачной, а головой! Прежде, чем лезть в тело собаки! Вы не слышали разве про самоотождествление? Я же вам и рассказывал, кажется!
   Голос, звучащий в моей голове, меняется, становится сдержаннее. Так на меня лает хозяин, когда я не сразу его слушаюсь. Сдержанно, но сердито.
   – Послушайте, Казимир, девочке, которую вы пытаетесь спасти, грозит серьезная опасность. Я прочел бумажку, которую кто-то сунул в ее рюкзак, пока она ехала в метро. Там фраза, она меня очень озадачила, если не сказать, напугала. Там написано: «Теперь ждите в любой момент». И я думаю, милейший Казимир, очень понятно, чего именно им предлагается ждать. Смерти! И если мы не вмешаемся, то их в самом деле убьют. И девочку, и ее маму, и безвинного кота по кличке Паштет.
   Я все понимаю из мысленного лая… И кажется, даже знаю, о какой девочке он говорит. Разволновавшись, я встаю и сую морду в миску в надежде, что там осталось хоть немного похлебки. Это бы меня успокоило. Но миска пуста и даже вылизана.
   Когда тычу мордой в алюминиевое дно миски, чувствую, что это не я хочу сейчас есть. Кроме того, понимаю, что со мной кто-то мысленно разговаривает ― но не с тем «я», которое мордой в миске, а с тем «я», которое разумеет эти чужие мысли и знает девочку, о которой речь. И еще понимаю, что эти два «я» ― разные существа.
   Это помогает мне осознать, что я нахожусь в чужом теле и мне надо выбраться из него. То, второе существо, которое уже заждалось своей очереди, поняв мои намерения, радуется и даже, как мне кажется, жизнерадостно лижет мою призрачную щеку.
   У меня не сразу получается сделать задуманное. Собачий мозг не помнит техники вхождения и выхода из тела, его помню я ― призрак, но перестать пользоваться собачьим умом и вновь начать пользоваться своим ― трудно, пока он связан с чужим телом. И все-таки мне это удается. Я рывком выбираюсь из тела и сразу падаю навзничь. Чувствую себя очень ослабшим.
   – Ну, вот и славно, ― говорит Аристарх Симонович. ― А то я уж было подумал, что вы там навечно застряли. Да что это вы по земле распластались? Не отдыхать ли собрались? Нам совсем нельзя терять времени, милостивый государь, ведь вашей подопечной грозит опасность!
   – Сил… нет… ― мямлю я, глядя на Рони, который, звякнув миской, удивленно оглядывается по сторонам, а потом, успокоенный и умиротворенный, ложится и ― совсем как уставший человек ― глубоко вздыхает. Я отмечаю, что вместо веревки, которая была подвязана к его ошейнику, ― цепь. И крепится она не к будке, а к железному крюку, вбитому в бетон. Как-то я не заметил всего этого, будучи псом.
   «Прости, дорогой, ― извиняюсь мысленно. ― Я, наверное, подпортил тебе жизнь, но зато мы с тобой спасли другую».
   – А чему же тут удивляться? ― удивленно спрашивает Аристарх. ― Вы же много часов пробыли в теле собаки. Естественно, вы истощены. Нате-ка…
   Библиотечный призрак на мгновение исчезает, а потом возникает вновь ― в призрачных руках переливается облако синеватого цвета. Протягивает мне, я выпиваю.
   – Лучше? ― спрашивает призрак.
   – Немного…
   – Сразу вы и не восстановитесь. Нужно время. Которого, кстати сказать, у нас совсем нет. ― Аристарх запускает призрачную руку в карман призрачной жилетки и достает из него призрачные часы. ― Ого! Скоро полночь! Мне надо немедленно возвращаться в библиотеку!
   И он растворяется.
   Как-то Аристарх Симонович рассказывал мне, что в полночь, а особенно в промежуток между двумя и четырьмя часами ночи, выходят на охоту темные астральные сущности. Якобы сам дьявол благоприятствует их пробуждению и злодеяниям. Поэтому Аристарх Симонович категорически избегает оказываться вне библиотеки в эти неурочные часы. Я же считаю это предрассудками ― может быть, для монахов и ангелов этот «час быка» с двух до четырех ночи и представляет проблемы, но мы-то сами далеко не ангелы ― нам-то чего бояться?
   Я слышу звук приближающегося поезда. Кое-как доковыляв до шпал, успеваю нырнуть в один из последних вагонов. Там я плюхаюсь на свободное сиденье и впяливаюсь взглядом в окно. Необычный, конечно, способ передвижения для призрака, но иначе я бы не добрел.
   На вокзале спускаюсь в метро и, дождавшись поезда, добираюсь до нужной станции, а оттуда всего три остановки до Лилиного двора.
   Автобуса я решаю не ждать, в это время суток ― а пристанционные часы показывают без четверти час ― они ходят редко. Добираюсь до места, перепрыгивая из одной попутной машины в другую.
   Я планирую подняться в Лилину квартиру, убедиться, что у нее и домочадцев все в порядке, и впасть в забытье до утра.
   Но все получается иначе.

Глава 22

     На озарённый потолок
     Ложились тени,
     Скрещенья рук, скрещенья ног,
     Судьбы скрещенья.
     И падали два башмачка
     Со стуком на пол.
     И воск слезами с ночника
     На платье капал.

Б. Пастернак. Зимняя ночь

   Из воспоминаний Лилю выталкивает вылетевший из перелеска пес. Лиля сначала думает, что это волк ― но нет, собака, причем с ошейником, с которого свисает обрывок веревки. Пес буквально набрасывается на Лилю, хочет ее цапнуть, свирепо скалит зубы.
   – Брысь, фу! Нельзя! ― Девушка выкрикивает все подряд. Она быстро выхватывает из кустов свой отброшенный рюкзак и пытается им отгородиться от ― как она думает ― бешеной собаки.
   Но зверя это не останавливает. Пес, уворачиваясь от рюкзака, норовит цапнуть Лилю за коленку, а когда девушка отскакивает, пытается напасть с другой стороны и вцепиться в попу. И все это ― под несмолкающий гудок приближающегося поезда.
   – Да что тебе надо, гад! ― возмущается Лиля, орудуя рюкзаком, словно щитом. ― Отвали, а?
   Лиля понимает, что может упустить драгоценное время ― поезд уже близко, а пес, как назло, наступает со стороны шпал, словно отогнать ее хочет.
   «Словно сговорились все, ― думает Лиля, ища возможности юркнуть к колее. ― То этот дурацкий бомж, теперь псина какая-то бешеная!»
   – Брысь, говорю! ― кричит Лиля и кидает взгляд в сторону поезда. Тот уже совсем близко. И тут Лиля понимает, что пес задними ногами стоит между рельсами и если она не отступит, собьют его.
   – Черт! ― выкрикивает Лиля и отходит назад. Пес бросается за ней, и в это мгновение проносится поезд. Как только это случается, пес быстро убегает, словно его окликнули. Лиля смотрит по сторонам, но не видит ни хозяина собаки, ни самого пса.
   – ВТФ [2 - ВТФ – What the fuck (англ.) – Что за хрень.]!! Да что за дела?! ― Лиля шагает вдоль железной дороги к городу и ругается. ― Почему, как только я соберусь убиться, что-то или кто-то мне непременно помешает, а когда я решаю жить, все меня хотят грохнуть?!

   Лиля идет по шпалам. Доходит до какого-то хозяйственного блока, возле него ― лавка; садится. Только теперь девушка понимает, что очень устала, настолько, что встать и пойти дальше ― выше сил. Между тем распогодилось: ветерок прогнал хмурые тучи, и они вдали жмутся к самому краю неба, а над головой Лили ― пропасть голубизны, озаряемая солнцем. Щурясь от солнышка, Лиля засыпает. Когда просыпается, светило уже склонилось к горизонту. Становится прохладнее, и Лиля понимает, что хочет есть. Она встает и идет на станцию метро.
   Когда возвращается в свой двор, ждет какого-нибудь соседа, чтобы зайти в подъезд вместе с ним. Ведь не станут же эти гады нападать при другом человеке? Сама же пока держится поближе к двум знакомым бабкам, сидящим на лавочке.
   Лиле везет ― вскоре к подъезду подходит рослый и крепкий парень ― сосед с четвертого этажа. Он в спортивном костюме и вообще выглядит, как школьный физрук. Лиля знает его на уровне «здрасьте ― здрасьте». Кажется, его зовут Валентином.
   – Здравствуйте, дядя Валя! ― выпаливает Лиля и проскакивает в подъезд, вслед за соседом.
   – А, привет, ― полуобернувшись, отвечает мужчина. ― Только какой я тебе дядя? Я тебя лет на десять старше, не больше.
   – Ну… все равно. Старше же, ― улыбается Лиля, а сама стреляет глазами в угол, который слева от входной двери, откуда в прошлый раз и вынырнул тот придурок. Но сейчас там пусто.
   Мама, к счастью, уже дома. И, по ее словам, тоже добралась без приключений.
   «Может, отвязались? ― думает Лиля. ― Да нет, эти просто так не отстанут. Я и сама дура ― то буду выписываться, то не буду… Они видят, что я веду себя, как лалка, вот их и бомбит».
   Спать Лиля ложится рано ― слишком устала от треволнений.
   Ей снится пещера с огромными сталактитами. Они нависают прямо над головой девушки, и ей кажется во сне, что они могут рухнуть, пригвоздив ее насмерть.
//-- * * * --//
   В подъезде, в темном углу напротив входа дремлет Карась. В его кармане ― нож. У подопечного Пижона, наверное, никак не получается поймать Лилю одну, и он решил дожидаться здесь. Мне страшно представить, что было бы, если бы я опоздал. Хотя… Чего тут страшного? Все просто ― сбылась бы давняя мечта девушки, ей перерезали бы горло. Как мне все это надоело!
   Но теперь уже нельзя отступать. Лиля хочет жить. А то, что она опять чуть не бросилась под поезд, так это именно из-за этих мерзавцев. Ее вынуждают. Но я помешаю. Если смогу.
   Что же я могу сделать? Замысел мерзавцев ясен и прост ― Карась будет сидеть здесь, в темном углу, дожидаясь, пока Лиля не пойдет в техникум (все время забываю, что теперь это называется колледж). Конечно, может случиться, что вместе с Лилей на выход из подъезда пойдет кто-нибудь еще, тогда придется заняться мамой. С кем-нибудь, да повезет. Видимо, Карасю хорошо заплатили, раз готов всю ночь сторожить жертву.
   Что же делать? Предупредить Лилю и ее мать? Но как?
   Я поднимаюсь к ним в квартиру. Пытаюсь понять, во сколько им надо будет вставать. Почему-то будильник Лилиной мамы вообще не заведен ― его кнопка утоплена. Понять, когда надо будет встать Лилии, я не могу, у нее будильник в телефоне. Почему же мама завтра не идет на работу? Выходной? Подлетаю к календарю, который висит на кухне. Точно, сегодня суббота! А ведь занятия в колледже есть и по субботам, насколько я помню. Значит… Вот в чем расчет Карася! Взрослые будут отсыпаться, а по школам и учебным заведениям разбегутся только дети и подростки. И, конечно, выловить и пырнуть Лилю в субботний день гораздо проще, чем в обычный, рабочий.
   «Что же делать? ― опять спрашиваю я себя. ― Что я вообще могу сделать, тем более, в том обессиленном состоянии, в котором пребываю?»
   Понимаю, что прежде, чем предпринимать хоть что-то, мне просто необходимо отдохнуть. Но и нельзя пропустить тот миг, когда Лиля встанет.
   Ложусь прямо в кровать к Лиле, надеясь, что, когда она проснется, я тоже очнусь.
   Но у меня не получается впасть в призрачное забытье ― я переношусь в какой-то иной мир. Пока оглядываюсь, пытаясь определить, куда попал, чувствую рядом присутствие другой души. Чуть напуганной, усталой, обиженной на весь мир. Я узнаю в ней Лилю и понимаю, что попал в ее сон.
   Лиля входит в пещеру со сталактитами, и я почему-то знаю, что эти огромные свисающие сосульки воплощают все ее страхи. И тут у меня появляется мысль…
   Я принимаю облик человека и стараюсь сделать так, чтобы спящая девушка увидела меня в своем сне. Не сразу, но мне это удается.
//-- * * * --//
   Лиля стоит под сталактитами и, можно сказать, затылком чувствует, что вот-вот один из них сорвется и убьет ее. И ей страшно. Но вдруг в пещеру заходит человек. Он одет очень старомодно ― в шляпе, темном плаще и лакированных туфлях. Его лицо Лиле разглядеть не удается, тень от шляпы закрывает его, но кажется, что у мужчины небольшие усы.
   – Сталактиты не упадут, ― говорит мужчина.
   – Почему? ― спрашивает Лиля.
   – Потому что висели десятилетия, и еще повисят. Но лучше просто уйти отсюда.
   – Куда? ― удивленно спрашивает девушка.
   Мужчина подходит к Лиле и протягивает руку. Девушка осторожно протягивает свою, и незнакомец выводит девушку из пещеры.
   Они идут по белому песку к океану. Он спокоен и величав, серебристые волны нежно лижут берег, все вокруг дышит покоем и морской свежестью.
   – Садись, ― говорит мужчина и сам тоже садится на песок. Лиля подчиняется.
   – Я не знала, что из этой пещеры можно выйти. Кажется, что я в ней давным-давно.
   – Эта пещера ― твой внутренний мир. Полный страха, ожидания и неизвестности, ― говорит незнакомец.
   – Разве я могу просто оставить все это? Разве меня не станут преследовать? ― спрашивает девушка.
   И тут они слышат шум, доносящийся из пещеры, в нем будто бы сливаются грохот камней и стон. Этот звук напоминает Лиле шум уносящегося поезда метро.
   Она вскакивает. Мужчина, продолжая сидеть, лишь оборачивается, больше наблюдая за девушкой, чем за входом в пещеру, из которой появляется огромное чудовище. Оно и ужасно, и забавно одновременно. Или казалось бы забавным, если бы не было таким огромным и злым. Чудище напоминает тех монстров, которых обычно рисует Лиля. Морда пещерного зверюги как у китайского дракона, вытянутая и с маленькими усиками; глаза огромные, словно у анимешной красавицы; две пары мощных лап и длинный, крокодилий хвост. Шкура чудища зеленого цвета.
   – Помогите! ― восклицает Лиля, отступая спиной к океану.
//-- * * * --//
   Когда монстр выбегает из пещеры, я понимаю, что он очень похож на того, которого я видел на листе бумаги в Лилиной комнате. Это очередной ее страх, и, конечно, не чудовищ с зеленой шкурой боится девушка, а тех монстров, что живут в соседних домах или ходят с ней на учебу. Не сталактиты нависают над Лилиной головой, а неразрешенные вопросы. И не темные лабиринты пещеры ждут ее в будущем, а страшная, запутанная, беспросветная жизнь. Во всяком случае, так ее видит Лиля. И так и будет, если она не изменит взгляд.
   Когда девушка начинает пятиться от чудовища к океану, я спрашиваю:
   – Тебе не кажется, что это чудище очень похоже на тех, которые ты рисуешь?
   – Да, ну и что? ― взволнованно отвечает та.
   – А то, что оно существует только в твоем воображении.
   – Нет, оно же может меня убить! ― восклицает Лиля, продолжая пятиться.
   – Может, ― говорю я, ― если твой страх будет настолько велик. Но на самом деле, это чудовище очень маленькое ― оно такого же размера, как то, что на листе бумаги.
   – Откуда ты знаешь?
   Я не говорю девушке, что монстр ― лишь олицетворение ее затруднений. И что проблемы они тоже меньше, чем кажутся Лиле, ― настолько же, насколько нарисованное чудовище меньше того, что выбежало из пещеры. Не сложились отношения с одногруппниками? Да и плевать на них! Поменяй место учебы или просто забудь о них думать, рано или поздно в жизни обязательно появятся люди, которые будут с тобой на одной волне. Парень, который нравится, не отвечает взаимностью? Безответная любовь случается со всеми, сплошь и рядом ― все через это проходят. Это не повод убивать себя ― будет и на твоей улице праздник. Что еще? С матерью поссорилась? Так уже помирилась. Денег нет? Ну так не ной, а устройся работать. В твоем возрасте многие идут бутерброды или курицу в кляре продавать, чем ты хуже? Да и другая работа найдется наверняка. Главное, не ной. Не раздувай из маленьких, потешных монстров огромных чудищ, способных убить.
   Есть только одна реальная проблема, которую Лиле сложно решить самостоятельно. И эта проблема сейчас чутко дремлет в подъезде. Но всё это, конечно, я не говорю Лиле. Она не услышит, а если и услышит, проснувшись, не вспомнит. Вместо этого, я говорю:
   – Знаю. Это чудище из того же мира, что и я. А там я хорошо разбираюсь, кто чего стоит на самом деле.
   – Почему же тогда эти монстры мне кажутся такими опасными?
   – У страха глаза велики.
   Я встаю, подхожу к монстру, который продолжает неистово рычать, и щелкаю его по носу. Тот от удивления перестает рычать и выпучивает огромные глаза. Я ласково похлопываю его по зеленой морде. «Ужасная» зверюга довольно урчит.
//-- * * * --//
   Когда Лиля видит, как незнакомый мужчина щелкает чудище по носу, а потом нежно похлопывает по морде, девушке вдруг становится весело. Ей тоже хочется подойти и потрепать чудо-юдо по физиономии. И Лиля даже делает шаг к монстру, потом другой, третий, но останавливается. Она и с благодарностью смотрит на своего спасителя. Тот поворачивается к ней и улыбается ― чуть застенчиво, чуть лукаво ― хорошо улыбается. Он словно приглашает Лилю коснуться чудовища, мол, давай, не бойся, не укусит. Но Лиля уже потеряла интерес к монстру.
   «Сасный чел, ― думает Лиля. ― Старпер, конечно, и одет как этот… из «В ― значит Вендетта», только маски не хватает. Не надо маски, ― спорит девушка сама с собой, ― у него улыбка зачетная».
   – Я хочу тебе кое-что показать, Лилия, ― говорит незнакомец. ― Скажи, ты читала «Маленького принца»?
   «Книжка, что ли, какая-то?» ― думает Лиля. Она мотает головой.
   – Тогда ты, конечно, не знаешь об истории любви Розы и Принца. Ну да это и не важно. Смотри.
   Он берет Лилю за руку и ведет за собой, в обход пещеры. Там, справа от скалы открывается большое поле лиловых лилий. Мужчина, отпустив руку девушки, жестом охватывает поле. Лиле немного жаль, что он отпустил ее руку.
   – Посмотри, как много цветов, Лилия. И все это ― лилии. Все они очень похожи друг на друга. И каждая хоть чем-то отличается от других. Каждая лилия ― особенная.
   Лиля поднимает глаза, не понимая, что хочет сказать странный парень.
   – Но, согласись, все они вместе ― прекрасны. И каждая в отдельности ― тоже.
   Лиля улыбается и кивает. Она сама удивлена, почему ей не хочется огрызаться, дерзить. Ей просто хочется слушать незнакомца.
   «А он точно незнакомец? ― думает Лиля. ― Кого-то напоминает…»
   – Все они прекрасны, но знаешь, что делает их такими?
   Лиля, не изменяя себе, отвечает молча ― пожатием плеч.
   – Все они любят жизнь, ― говорит парень. ― Жизнь и самих себя. А если любишь себя, то ты начинаешь любить и жизнь, которая дала тебе радость обладать самим собой. Тогда ты легче и проще относишься к другим, потому что все неурядицы и недоброжелатели ― ничто, по сравнению с жизнью. И если ты любишь себя, любишь жизнь, то ты… ― незнакомец вновь охватывает жестом поле цветов, ― расцветаешь! На радость себе и другим! И тогда начинаешь все больше любить других.
   А тех, кого полюбить не можешь, легче прощаешь или просто забываешь.
   Лиля все это время не смотрит на поле и лилии. Она смотрит на незнакомца и очень боится сказать что-нибудь ― чтобы голосом не разрушить творящееся во сне волшебство. Чтобы не выдать свое волнение.
   Лиля молча берет незнакомца за руку, подносит ее к губам и касается ими его пальцев. Зачем Лиля это делает, она и сама не знает. Во сне такое часто случается.
   Мужчина сначала хочет отдернуть руку, но потом замирает, глядя на Лилю с удивлением и теплом. Потом свободной рукой проводит по волосам девушки. Наслаждаясь прикосновением, Лиля слегка задирает подбородок и закрывает глаза. Она успевает понять, что ее позу можно трактовать как приглашение к поцелую ― и она не возражает.
   В этот миг Лиле кажется, что она совершенно точно знает этого мужчину и знает давно, но откуда ― не помнит. Во сне такое часто случается.
//-- * * * --//
   Я договариваю про лилии, и тут девушка берет мою руку, несколько мгновений держит в своих пальцах. Я поворачиваюсь и ловлю взгляд, полный не только признательности… А она касается моих пальцев губами, продолжая неотрывно смотреть в глаза. И я понимаю, что давно влюблен в эту невзрачную девчонку… Только сейчас понимаю. Вся та забота о ней, попытки не дать себя убить, поиск ее врагов переросли для меня в какое-то новое чувство. А может быть, все наоборот? Может быть, все это время я слежу за ней и возвращаюсь к ней именно потому, что она мне небезразлична? Эта девочка такая трогательная в своей ранимости, такая живая и настоящая в своей подростковой колючести, что рядом с ней я тоже становлюсь более живым, более настоящим. Вот и сейчас ― то же самое.
   И как только я понимаю это, меня охватывает желание… Я не знаю, может ли быть у призрака желание близости, не знаю, насколько оно похоже на желание живых, но не хочу об этом думать, а просто целую девушку в подставленные губы.
   Потом начинаю гладить ее по волосам, по спине, ниже талии… Я словно бы не управляю своими руками, все происходит само собой. И девушка готова к моим прикосновениям, они ей приятны.
   Не размыкая поцелуя, Лиля раздевается, я тоже скидываю призрачную одежду, и мы опускаемся на пляжный песок.

   Спустя вечность я выпрыгиваю из Лилиного сна… Я невероятно счастлив сейчас и, вместе с тем, я ― самый несчастный из призраков. Как много отдал я бы (если бы хоть чем-то владел) за то, чтобы прикоснуться к Лиле по-настоящему!
   Вынырнув из сна, я сразу несусь к Карасю ― проверить, на месте ли этот мерзавец. К сожалению, да. Досадно, конечно, что, говоря о цветах и чудищах, я не рассказал Лиле о Карасе, хотя она все равно забыла бы. Как забудет и то, что произошло между нами, а может, уже забыла ― мало ли снится подросткам эротических снов?
   Как же мучительно быть призраком…
   У меня все еще мало сил, и, вернувшись в квартиру, я впадаю в призрачный сон в ванной комнате ― прямо в раковине. Утром Лиля пойдет умываться, и это разбудит меня. У меня будет примерно полчаса на то, чтобы как-то подсечь Карася. Или не пустить Лилю в колледж. Или… еще что-нибудь… Но я все еще верю, что кто-то или что-то спугнет Карася до того, как…

   Утром Лиля встает в хорошем настроении, и я чувствую это сразу, как только она подходит к умывальнику ― меня касаются всполохи теплой, оранжевой энергии.
   «Вот и позавтракал», ― думаю я не без иронии.
   Переношусь к Карасю. Тот уже проснулся и изготовился. Слышу детские голоса в подъезде: мальчишка с девчонкой, взявшись за руки, сбегают по лестнице. Им лет по восемь, за спинами ― школьные рюкзаки, на лицах ― недетская серьезность.
   «Деловые», ― внутренне улыбаюсь я и на всякий случай провожаю их до выхода из подъезда. Карась, к счастью, на них внимания не обращает, а, стоя в темном углу, спокойно ковыряется в телефоне.
   «И какой у меня план?» ― спрашиваю я себя. Собак рядом нет, бомжей, алкоголиков ― тоже. Можно было попытаться вселиться в одного из двух младшеклассников, но, во-первых, с восьмилеткой такой трюк совершить очень трудно. Их души уже хорошо освоились в теле и способны дать серьезный отпор. Кроме того, не хочу рисковать жизнью ребенка, ведь никто не знает, как поведет себя Карась, когда его «случайно» обнаружил бы школьник. А вдруг пырнет?
   Я мечусь по подъезду, зачем-то влетаю в квартиру к Серому, хотя понимаю, что никак не смогу заставить его выйти из дома. Никак не сообщу о том, что «Лилёк» в опасности.
   Гадство!
   Серега лежит на постели лицом в подушку. Спит. Вокруг него ― несколько астральных существ, по большей части, отвратительных. Я с брезгливостью облетаю их и пытаюсь понять, что же привлекло к Серому такое количество мерзости? И почему затуманенный образ ангела стал еще удаленнее? Да Серый же под действием наркотиков! Вон и шприц валяется на полу!
   Я влетаю в тело Сереги. Его душа меня просто не замечает, и я пытаюсь взять тело под управление. Мне никак не препятствуют ― Серега блуждает в грезах и даже если и фиксирует мое присутствие, относится ко мне как к одной из них. Но мне все равно невероятно сложно начать управлять телом матроса-летчика. Дело в том, что дурью отравлена самое его кровь. Под воздействием наркотика и спинной мозг. Пытаться командовать таким телом, все равно, что управлять запряженной повозкой, сидя спиной к лошади и со спутанными руками.
   И все-таки, кое-как, я выпрастываю руку Сереги и пытаюсь опереться на матрац, чтобы оттолкнуться и встать. Рука затекла ― я чувствую, как ее атакуют мурашки. Кое-как приподнимаюсь над кроватью и пытаюсь скинуть ногу на пол. Попытка отдается болью, ― ногу я не спустил, а просто сбросил, ударив Серегин палец. Теперь нужно подтянуть правое колено и использовать как опору для вставания. Времени бы побольше! Как там Лиля? Наверное, уже хлещет на кухне сладкий растворимый кофе ― обычно это весь Лилин завтрак, насколько я знаю. У меня еще минут пятнадцать, не больше.
   Попытки подчинить тело обдолбанного Сергея пожирают оставшиеся силы. И все-таки мне удается согнуть колено, и я, точнее Серега, покачиваясь, встает.
   Перед глазами все плывет. Вокруг скачут, летают, цепляются за ноги мелкие астральные пакостники ― они не только мешают, но и жрут энергию Серегиного тела. Но мне нельзя об этом думать ― мне надо идти. Кое-как, спотыкаясь и ударяясь о стены, добредаю до входной двери. Слева доносится чей-то голос:
   – Серый, ты куда?
   Голос тоже нетрезв.
   – Я… сейчас… ― пересохшим ртом Сереги отвечаю я, поворачиваю ручку двери и выхожу на лестничную клетку.
   Движения тела несколько протрезвляют Серегу. Он, кажется, осознает, что стоит в подъезде. Может быть, даже понимает, что его телом кто-то управляет. Парень пытается взять его под контроль, и я не могу сопротивляться. Серега хватается левой рукой за перила, опускается, садится на ступеньку и глубоко вздыхает. Я ощущаю, как сильно он хочет пить.
   «Потом, дорогой, потом. Сейчас надо человеку помочь. Потом напьешься вдоволь».
   Серега опять окунается в грезы, я возвращаю контроль над телом, встаю и ― не с первой попытки ― нажимаю кнопку вызова лифта. Очень удобная штука ― лифт, не представляю, как я бы спускался с пятого этажа, если бы не он.
   На первом этаже при выходе из кабины, я спотыкаюсь об алюминиевый порожек и падаю. К счастью, успеваю выставить руки и, хотя больно ударяюсь, обходится без травм.
   Понимаю, что Карась давно меня слышит, с той самой минуты, как я вызвал лифт. Подонок наверняка напрягся и задвинулся глубже в тень.
   Из-за падения Серега опять немного протрезвляется, ― но пока еще не окончательно. Все происходящее Серега наблюдает, словно кино, поэтому хоть и пытается взять управление собственным телом ― все еще нерешительно, словно сомневаясь, а нужно ли это. Наверное, думает, что всё это во сне. Подползаю к перилам и, хватаясь за них рукой, встаю на ноги. Потом, стараясь держаться прямо, спускаюсь к выходу из подъезда.
   Карась настороженно выглядывает из-за угла. Я делаю вид, что не замечаю мерзавца. Раз уж я пустился на такое, теперь мне мало спугнуть Карася. Поймать не поймаю, но хотя бы напугаю надолго.
   Дойдя до выхода из подъезда, не берусь за ручку двери, а поворачиваюсь к Карасю. Он сразу же выхватывает нож и выставляет перед собой.
   И вот в это мгновение Серый резко приходит в себя и вышвыривает меня из тела. Наверное, дело в ноже ― у бывшего солдата срабатывает рефлекс.
   Покинув тело, падаю без сил. Потом отползаю в сторонку, прижимаюсь к подвальному оконцу и впадаю в забытье.
//-- * * * --//
   Утром Лиля чувствует себя неожиданно хорошо. И это несмотря на то, что всю ночь ей снились какие-то монстры и сталактиты. И еще кто-то… очень хороший. Кто-то, кто помог ей, сказал во сне что-то важное. Лиле кажется, что она давно знает этого незнакомца. Будто он рядом с ней уже много дней.
   И тут она вспоминает, что у нее во сне что-то было с этим парнем! Да, да, и не просто что-то, а все в полном объеме! И ей было сказочно хорошо!
   «Там поле какое-то было… с лилиями. И мы с ним на этом поле… ― вспоминает Лиля и краснеет. ― Что-то он мне там про красоту втирал. Или на пляже? Тля… С такими снами и краш не нужен».

Глава 23

   Черные дыры ― это то место, где Бог разделен на ноль.
А. Эйнштейн

   Сейчас день. Ни Лилии, ни ее матери дома нет. Вспомнив лицо Лили, переношусь к ней. Мне дается это нелегко ― сил по-прежнему мало, но лететь приходится не далеко: девочка с мамой оказываются в ближайшем гастрономе. Вокруг никаких карасей. Думаю, все-таки матрос смог напугать этих мерзавцев. Значит, могу взять выходной. Вернусь в библиотеку ― все расскажу Аристарху Симоновичу, он ведь просил держать в курсе. Заодно и восстановлюсь дома. Решаю добираться туда обычным транспортом ― на перелеты сил больше нет. Бреду к автобусной остановке. Но прямо возле нее, словно клякса посреди бумажного листа, висит Черная дыра. Она серого цвета, а ее жгуты-разветвления разрастаются прямо на глазах.
   «Опять! ― думаю я. ― И снова, наверное, за мной! Странно, что она не сграбастала меня во время забытья».
   Я разворачиваюсь и иду прочь, стараясь выйти к дороге подальше от Черной дыры и впрыгнуть в какой-нибудь автомобиль. Но проклятая клякса отрывается от остановки и плывет за мной. Я пугаюсь и, естественно, начинаю раскидывать вокруг себя грязные-белые пятна страха, вместе с чем утекают мои крохотные силы. Я бреду вдоль дороги, не способный даже на то, чтобы впрыгнуть в машину, ― они едут слишком быстро для меня. Обычно призраку ничего не стоит влететь в авто, несущееся с любой скоростью. Да что там, в нормальном состоянии я за несколько мгновений перелетал через половину земного шара. Но сейчас я ― только тень себя, можно сказать, призрак призрака.
   Серая клякса плывет за мной. Она двигается небыстро, но неотвратимо. Однажды она все же сцапает меня. Но только не сегодня! Мне необходимо узнать, что стало с Лилей и ее матерью.
   На другой стороне дороги, возле остановки, вижу припаркованный автомобиль. Из выхлопной трубы ― дым, значит, двигатель не заглушен и, наверное, машина вот-вот тронется. Куда бы она не ехала, мне надо в нее попасть! Хотя бы для того только, чтобы оторваться от Черной дыры.
   Я перехожу дорогу ― в этом месте шоссе довольно широкое, на четыре полосы. Серая клякса плывет за мной. Сквозь меня несколько раз проносятся автомобили, но я не могу даже зацепиться за один из них.
   «Неуклюжий призрак, ― думаю я. ― Не знал, что бывают и такие».
   Я добираюсь до автомобиля. Так и есть, передняя дверца со стороны дороги открыта, рядом с ней стоят две женщины и беседуют. Подруги, наверное. Водитель говорит той даме, которая опирается на дверцу авто:
   – Катя, поехали уже ради бога! Здесь нельзя стоять! Потом наговоритесь ― телефон же есть!
   – В общем, как договорились, ― обнимая подругу, говорит Катя, ― послезавтра в четыре! Жду тебя, родная!
   Она, наконец, садится в машину. Я уже дожидаюсь внутри и со страхом наблюдаю за тем, как клякса переплывает шоссе. Машина трогается. Клякса разворачивается в сторону уезжающего авто, и, как мне кажется, несколько ускоряется, но потом все-таки отстает.
   Пронесло.
   Я опять проваливаюсь в забытье. Прихожу в себя в незнакомой части города. Дома, дорога; поодаль ― железнодорожные, рядом ― трамвайные пути. Больше ничего примечательного. Судя по всему, поздняя ночь. Прохожих почти нет, да и призраков мало. Монотонно бликают желтым цветом светофоры, только один, возле пешеходного перехода, упрямо продолжает чередовать два цвета.
   Сил все еще мало, но идти могу. Что же меня так выпотрошило, что я до сих пор не могу восстановиться? Да, конечно же, подселения! И в собаку, и в наркомана Серегу. Больше не буду этого делать. Или буду ― но в крайних случаях.
   «Можно подумать, что до этого были не крайние», ― спорю я сам с собой.
   Бреду вдоль трамвайных путей, ― надеюсь, что в сторону города.
   Вспоминаю про «час быка». Думаю, сейчас именно он ― самое время темных. Вот только тут, на проспекте, им нечего делать ― людей-то нету. Если они где и гадят ― то по квартирам да домам. Успокаивает хотя бы то, что нигде не видно ни клякс, ни дыр, ни паутин. И то хорошо ― проклятая дыра хотя бы сейчас меня в покое оставила.
   Вдруг что-то заставляет меня обернуться. Вижу ночной автобус. Наверное, собирает припозднившихся ― ничего необычного. И все же чем-то он мне не нравится.
   Желтый автобус медленно катится по дороге. Я поднимаюсь на тротуар и вижу, что автобус тоже одним колесом заезжает на пешеходную дорогу. Странно. Я останавливаюсь ― хочу дождаться, когда автобус проедет мимо. Но он тоже сбавляет ход и медленно едет прямо на меня. За рулем машины никого ― ни призрака, ни человека. Автобус катится сам по себе! Я вновь ускоряю шаг, он тоже прибавляет ходу.
   Да что же это такое? Как уйти от него? Переступив через трамвайные пути, перехожу на другую сторону дороги, поднимаюсь на тротуар, но и это все не препятствия для странного автобуса. Пробую собраться с силами и все же взлететь, но не могу. Хуже того, я понимаю, что даже если бы у меня сейчас были силы ― автобус не даст. Ни взлететь, ни пройти сквозь стену.
   Я понимаю, что желтый автобус ― призрак. Хотя я бы ни за что не подумал, до того он натурально выглядит. Только присмотревшись, понимаю, что модель какая-то несовременная, не похожая на те, что сейчас бегают по дорогам Петрограда. Словно он лет тридцать или сорок до сегодняшнего дня стоял в гараже, а сейчас, наконец, выехал.
   Куда я ни бегу, как ни ускоряюсь, автобус спокойно и методично катится за мной, убыстряясь, если надо, или сбавляя ход, когда я утомляюсь бежать. Наконец я сдаюсь. Я встаю и начинаю ждать неизбежного. Мне все равно не уйти от этого монстра. Но когда он оказывается в двух метрах от меня, снова не выдерживаю и пускаюсь бежать.
   Вбегаю во дворы. Долго кружусь по проулкам и узким дворам. Когда кажется, что убежал достаточно далеко, останавливаюсь. Прижимаюсь спиной к стене и с ожиданием, полным ужаса, смотрю по сторонам. Уф… Кажется, пронесло.
   Опускаюсь на корточки ― совсем как уставший и запыхавшийся человек. Пытаюсь собраться с мыслями. Что дальше? Пешком до библиотеки? Знать бы еще, куда идти. Да и на открытые улицы нельзя выходить, вдруг там опять проклятый желтый автобус? Остается только где-нибудь здесь притулиться и попытаться отдохнуть. А с утра опять брошусь к Лиле, может, тогда у меня уже хватит сил просто перенестись к ней. Дай бог, чтобы было к кому переноситься. А Библиотечному еще успею все рассказать. В конце концов он-то в порядке, мог бы и сам наведаться, если уж любопытство одолеет.
   Не хочу надолго оставлять девочку без присмотра. Я не только боюсь за нее. Я скучаю.
   Желтый автобус медленно выезжает из-за поворота. Урчит старый двигатель, пахнет топливным дымом. Салон автобуса темен, но по кабине разливается тусклый свет от приборной доски. Руль слегка качается, словно все-таки управляется чьей-то рукой.
   Я не шевелюсь. Я просто смотрю. Так, наверное, загипнотизированный кролик смотрит в глаза змеи.
   Та самая пропасть, которую я чувствовал раньше, сейчас предо мной. Тот самый ужас, который словами не передать, ― ужас родителя, теряющего дитя, ужас адской пропасти охватывает меня. Как же я раньше не понял ― это не автобус, это не призрак, это ― Черная дыра! В этот раз она приняла такой облик. И в этот раз мне от нее не сбежать.

   Сколько проходит времени ― не знаю. Вокруг меня ― серое ничто. Здесь нет ни стен, ни потолка, ни верха, ни низа, только серая пульсирующая пустота.
   Мне больно. Я не мог себе представить, что призраку может быть так больно… Все те страдания, которые были в сарае, я испытываю сейчас, только намного сильнее.
   Мне отчего-то ужасно стыдно. И этот стыд не проходит, он выворачивает наизнанку. Я мысленно каюсь за все грехи, молю мироздание о пощаде… но мне ни на йоту не становится легче. Стыд пожирает меня изнутри. Стыд за то, что я проклят, за то, что влезал в чужие тела и еще за многое и многое, о чем не могу и вспомнить. И еще мне стыдно за то, что не довел до конца начатое. Грозит ли еще что-нибудь Лиле, ее маме и безвинному Паштету? Отвязались ли от них подонки? Вряд ли. Скорее всего, опять взяли паузу на два-три дня, и снова-здорово. Ведь тут замешаны деньги, какие-нибудь североамериканские доллары или немецкие марки. И думаю, суммы немалые. Может быть, именно сейчас семье Лилии угрожает опасность, а я… Теперь уже точно бессилен что-либо сделать.
   Мое воспаленное воображение рисует ужасные картины: то Лиля бросается под поезд или с крыши, то ее убивают преследователи. И я ничем не могу помочь. Ничем. Даже не могу сопроводить ее душу к Харону.
   Еще я чувствую одиночество. Острое, злое, резкое, как холодная сталь кинжала. Я не знал, что оно может быть настолько сильным. Хотя нет. Знал. В сарае.
   И в довесок к моим мучениям ― чувство, что из меня вытекают силы. Будто что-то выпивает их из меня, и я медленно пустею, как бокал.
   Наверное, я чувствую себя так же, как человек под рухнувшим зданием. Грудь болит от стыда, словно на нее упала каменная плита. Дышать тяжело, крикнуть нельзя, силы утекают, а вокруг ― ни души. Вот и лежишь в одиночестве под смертельным грузом, ждешь, когда силы совсем иссякнут и смерть заберет тебя, наконец.
   Жаль, что я не увижу Лилию, не узнаю, жива ли. Жаль, что я больше не смогу жить даже призрачной жизнью… И все еще жаль, что теперь я уже никогда не узнаю, что за малыш привиделся мне тогда, тысячи лет назад, в сарае на берегу моря…
   Как давно я здесь? Не знаю. Наверное, каждая минута здесь кажется часом, каждый час ― месяцем… Страдания способны растягивать время, превращая мгновение ― в вечность. Это счастье всегда быстротечно.
   Но вот, спустя несколько вечностей моей жизни в сером ничто, я вижу призрака. Он плоский, словно вырезан из бумаги, но в облике человека. От призрака расходятся серые пульсирующие волны, будто круги на воде. Наверное, со стороны я выгляжу так же, как он ― плоским и с протуберанцами вокруг.
   Я всматриваюсь в «бумажного человечка». Тот, кто рисовал его, а потом вырезал из бумаги, имел в виду мужчину старше сорока, с залысинами, вздернутыми бровями и довольно спортивной фигурой.
   – Как сидится? ― спрашивает призрак.
   Я удивлен ― никак не ожидал встретить кого-то здесь, а тем более, поговорить с кем-то.
   – Ты кто? ― спрашиваю я. Мой голос отдается искаженным и сиплым эхом.
   – Понятно кто, ― ухмыляется тот, ― черт, который сейчас будет тебя кипятить в геенне огненной. А ты как думал?
   Я не отвечаю, отворачиваюсь и продолжаю смотреть прямо перед собой.
   – Что, не боишься геенны? ― спрашивает гость.
   – Хуже не будет, ― тихо отвечаю я.
   – Напрасно ты так недооцениваешь наше ведомство. Может быть и хуже. А вырваться хочешь?
   Я вновь поворачиваюсь к нему. Любое движение в сером ничто приносило боль, но сейчас, будто бы, полегчало.
   – Куда? ― спрашиваю.
   – А куда бы ты хотел? ― вопросом на вопрос отвечает призрак.
   Откуда-то знаю, что он не шутит, он может вытащить меня. И вполне может быть ― куда угодно. Хочу ли я вырваться?! Отсюда?! Из этой двухмерной пыточной?
   – И как надолго меня отпустят? ― спрашиваю я.
   – А на как долго тебе хотелось бы?
   – Мне надо навестить одного человека. Ему плохо, и я хочу помочь… Если он все еще жив.
   – Это все? ― интересуется незнакомец.
   – Еще кое-кому надо бы морду набить, ― рассуждаю я сам с собой, ― но это уже не так важно.
   – Это совсем нетрудно устроить. Но это как-то мелко… Я могу вытащить тебя насовсем.
   – И я вновь стану призраком? ― с надеждой спрашиваю я.
   – Зачем же? ― удивляется гость. ― Разве тебе не надоело ― вот так, непонятно в каком обличье, мотаться среди астральных отбросов?
   – Надоело, конечно. Но я не могу вновь родиться человеком.
   – Это ― да, в этом не помогу. Ты ― проклятый, ― говорит незнакомец. ― Для таких, как ты, туда путь закрыт. Исключения, конечно, бывают, но это ― не твой случай.
   – Почему ― не мой? ― спрашиваю.
   – А ты сам разве не понимаешь? Ты уже, даже будучи призраком, столько всего натворил!.. ― Незнакомец разводит бумажными руками и замолкает, будто не находит слов.
   – И что же я натворил?
   – Да это ж и так понятно! ― удивляется гость. Его высокие брови задираются еще выше, отчего он становится похож на удивленного клоуна, вырезанного из газеты с цирковой афишей. ― Разве подселение в тела других людей и ― хуже того ― животных! ― не величайший грех? Или, может, в христианстве или какой-нибудь иной религии подобное приветствуется? Я так думаю ― нет. Я так думаю, что подселение это для демонов.
   – Я тоже так думал, но не был уверен, ― говорю я, пожимая плечами. Наверное, со стороны я тоже сейчас похожу на картонную марионетку, которую дернули за нитки.
   – А совращение малолетней?! Или ты считаешь, что это тоже в порядке вещей ― ворваться в сон к девушке и предаться с ней эротическим забавам?
   Мгновение я молча смотрю на странного гостя, не зная, что сказать. Как он узнал?
   – Но ведь это был только сон, ― неуверенно возражаю я.
   – По мнению многих искушенных мудрецов, даже обычная физическая жизнь ― всего только сон. Ты пошел на поводу у своих низменных позывов и склонил девушку к внебрачным объятьям. Малолетку, заметь.
   – Но она и сама хотела… этого…
   – Значит, кроме того, ты воспользовался детской наивностью. Перечитай «Бесов» Достоевского…
   Я молчу. Мне сказать нечего.
   – Да ты не теряйся, ― вдруг улыбается незнакомец. ― Я и сам такое люблю… Это нас с тобой и роднит. Но уж вряд ли это можно назвать богоугодными деяниями.
   Я молчу.
   – А вмешиваться в жизнь других людей? Думаешь, ты один такой умный? Думаешь, если бы Он… ― незнакомец смотрит вверх, ― захотел, то попустил бы все это?
   – Что именно? Убийства, самоубийства, изнасилования?
   – Да, да, ― гость кивает головой с видом учителя, которому наконец-то дали ответ, натягивающий на «тройку», ― убийства, изнасилования и все остальное. Думаешь, это творится без Его ведома?
   – Почему же тогда? ― спрашиваю я.
   – О нет, нет, ― гость машет картонной ручкой, ― я сейчас не буду вдаваться в теологические дебаты, все это и человеку-то объяснить непросто, а призраку ― тем более. Коротко говоря, подобными бедами люди сами себя наказывают. Бог лишь создал законы. Если человек нарушил закон, например, поехал на красный свет ― он попадет в аварию. Это не божья кара, а простой порядок вещей.
   Точно так же, как ты сам себя наказал, когда оборвал свою жизнь. Это не Бог тебя проклял, а ты сам себя ― раз тебе жизнь не нужна, раз ты ее выкинул в мусор, значит и новую не получишь. Вот и все. А вот для того, чтобы Он, ― снова взгляд наверх, ― вмешался, нужны очень серьезные доводы. Ведь в этом случае Создатель идет против своих же законов.
   – Я так и думал, что когда-то убил себя, ― говорю я.
   – А, так ты еще разве не знаешь? Харон тебе не поведал? Впрочем, вполне может быть ― профессиональная этика. Не имеет права разглашать. Да, дорогой, ты именно потому проклят, что убил себя. Пойдем, я тебе кое-что покажу.
   Мне не приходится даже вставать, ― через мгновение мы оказываемся в подвале.
   Здесь мы не двухмерные, а выглядим, как обычные люди. Я в той же одежде, что был до того, в той же, в какой являлся в Лилин сон.
   Здесь и незнакомец не похож на картонного клоуна, а выглядит вполне солидно. Его лоб плавно переходит в залысины, оттого кажется очень высоким. Господин тщательно выбрит и пахнет хорошим одеколоном.
   «Пахнет?! Я опять чувствую запахи?»
   Стоячий воротник белоснежной рубашки выглядывает из-под джемпера; отутюженные брюки и лакированные туфли явно намного дороже моих. В руке ― трость, которую я у «бумажного» варианта не заметил.
   – Для простоты, зови меня Хор. Я ― демон.
   – Хор ― это вроде многоголосье? ― говорю я. ― А, понимаю. «Имя нам легион» ― поэтому, да?
   – Пусть, ― улыбается новый знакомец. ― Вот тот самый подвал старого дома, в котором ты и повесился в далеком…― Хор на мгновение задумывается, ― тысяча девятьсот восемнадцатом году. Взгляни.
   Отворив тяжелую дверь, мы заходим в небольшое помещение ― грязное и сырое. Под потолком ― заляпанная лампа, которую не зажигали, наверное, целую вечность. Стены с дырами от осыпавшейся штукатурки, даже паутина по углам истончилась и высохла. И здесь я тоже чувствую запах ― пыли, сырости, плесени.
   Под самым потолком ― крохотное окошко. Через его грязное стекло пробиваются звуки улицы.
   – Не узнаешь? ― спрашивает Хор.
   Я в ответ мотаю головой.
   – Удивительно. Постой-ка… ― Демон на мгновение закрывает глаза, словно прислушивается к чему-то. Потом говорит:
   – Ты провел в этом помещении почти сотню лет.
   – Нет, ― улыбаюсь я. ― Не помню, чтобы где-то находился так долго. А этого подвала не помню совсем.
   – Ты знаешь, какой сейчас год?
   – Да, разумеется. Две тысячи девятнадцатый.
   – А убил ты себя в девятьсот восемнадцатом. И все это время, не считая последних месяцев, ты находился именно здесь.
   Моя догадка о том, что я явился из прошлого, подтвердилась.
   – Я помню, что был заперт в каком-то сарае. Он стоял на берегу моря. Да, я провел там много времени… Но не верю, что целых сто лет! ― возражаю я.
   – Потому что большую часть времени ты пробыл в забытье. Твоя душа спала. Что касается сарая… ― Хор протягивает трость и зачем-то начинает срывать ею старую паутину из верхнего угла. ― Этот подвал и был тем сараем. Так тебе его нарисовало твое посмертное воображение.
   Я удивленно смотрю на демона, а тот, опустив трость и стряхнув с нее паутину, продолжает:
   – Это частое явление. Люди даже при жизни не хотят видеть вещи такими, какие они есть. После смерти для этого больше возможностей.
   – А как же шум прибоя? ― не сдаюсь я.
   – Да не было никакого прибоя. Прибой, ха, ишь ты… ― усмехается демон. ― Прислушайся! ― Он поднимает указательный палец, призывая к вниманию, и я слышу урчание двигателей и шорох шин по асфальту. Пробиваясь через стекло, эти звуки походят на шелест волн.
   – А вот здесь, ― продолжает Хор, указывая на дырку в стене, ― когда-то был крюк, на который, в давние времена, подвешивали окорока. И именно на этом крюке ты и повесился.
   – И с тех пор проклят… ― говорю я.
   – Да, ― вздыхает Хор. ― Такова судьба всех самоубийц, за исключением, конечно, тех случаев, когда кто-то жертвует собой ради других ― кто-то бросается на амбразуру, кто-то заражает себя вирусом, чтобы лекарство изобрести… Но это, дружок, ― демон похлопывает меня по плечу и я чувствую это, словно не призрак, а живой человек, ― явно не про тебя.
   – Зачем же я сделал это?
   – Не помнишь? ― Хор смотрит удивленно. ― Что ж… И в этом я помогу ― куплю тебе билет в прошлое.

Глава 24

   Вдруг все меняется вокруг. Сначала преображается подвал ― он становится менее запущенным, появляется тот самый крюк, на котором, по словам Хора, я повесился. Потом мы оказываемся на улице. На мне ― кожаная куртка, в руке ― наган. И тут я понимаю, что это ― не воспоминания, это ― настоящая моя жизнь. Я действительно нахожусь сейчас в этом дне, и помню, что было раньше него, кто я и где. Но совсем не знаю, что будет дальше.
   Вот в том красивом доме напротив жила моя любимая. Ее звали, точнее сейчас зовут Агатой. Агата Белошеева. У нее светлые, вьющиеся волосы, голубой чепец ― почему-то я вспоминаю ее именно в нем; задорный смех и вздернутый носик. Я очень люблю ее… Ей ― двадцать три, мне, кажется, двадцать восемь.
   Ее отец ― дворянин и сначала противился нашему браку. Я же… Сначала поддерживал белых, потом переметнулся к красным. Быстро дослужился до звания помощника командира взвода. Знаю за собой, что я вспыльчив, отчаян, но искренне предан делу революции. Да, да, теперь предан.
   Пользуясь своим небольшим влиянием, я обещал покровительство семье графа Петра Белошеева. Это не пустые слова потому, что мой прямой командир Архип одновременно мой хороший товарищ. Особняк Белошеевых ― в его ведомстве, а значит, я могу быть спокоен, мне обещали, что их не тронут.
   Мы с Агатой должны были обвенчаться сразу, как только все уляжется. Но вот того дня, когда «все уляжется», мы никак не могли дождаться ― пока все становилось только хуже, борьба с контрреволюцией шла полным ходом. Но мы верили, надеялись, что через неделю-другую… Агата настаивала именно на венчании, а уж я постараюсь сделать так, чтобы об этом не узнали собратья-красноармейцы.
   Все это я помню, но вот почему сейчас стою напротив особняка Белошеевых ― нет. Я чем-то очень разгневан. Почему в моей руке наган?
   Я подхожу к парадному. Стучу. Снаружи дом кажется мне пустым. Нет занавесок в окнах, не лают собаки… У Белошеевых было две борзые. Ажурное стекло входной двери треснуто. Стучу снова. Выходит старуха. Это Степанида, я ее помню. Кажется, она у Белошеевых служит горничной. Или нянькой. Степанида в темном балахоне и коричневом платке на голове, который, по-моему, никогда не снимает.
   – Што тебе йишшо, мил человек? ― шамкает Степанида, а взгляд серых глаз цепок и настойчив.
   – Как что? ― говорю я и осекаюсь. Я впервые слышу свой теперешний голос. Он довольно низок и, наверное, даже приятен. ― Как что, Степанида? Где барышня?
   – Какая йишшо барышня, мил человек?
   – Да как ― какая?! Агата, разумеется!
   Я вижу холл за спиной няньки ― там нет ни тумб, ни статуэток, ни зеркал, ― ничего из того, что было раньше.
   – Голубчик, да ты что же, издеваесся над старухой? ― спрашивает Степанида. ― Я же тебе полчаса назад все сказала. Уехали-с барышня. Вместе с папашей и сестрами. Захраницу уехали-с.
   – Когда?
   «Как же так?! Как они могли уехать?! Почему?! Ведь мы же обо всем договорились!» ― думаю я.
   – Да вчерась йишшо, к вечеру, мил человек! Ну дэк ты же у меня все это уже выведывал? Не иначе хворь тебя одолела, голубчик. Вы, ― тут она переходит на шамкающий шепот, ― как бишь… крашноармейцы, ей-богу, все какие-то хворые … И пуще всего ― на голову.
   – Но, но! ― Я угрожающе покачиваю наганом перед ее лицом.
   – А ты мне не грози, голубчик, не грози. Я уже свое пожила, так и бояться мне неча…
   – А я тебе и не угрожаю. Пока. Я лишь хочу знать, почему они вдруг уехали?
   – Да как же ж? ― Степанида от удивления всплескивает руками. ― Да как об этом забыть-то можно, Казимирушка?! Ведь из этого тут… такое было.
   Бабка впервые называет меня по имени.
   – Скажи, что произошло, и я немедленно уйду. Я тебе обещаю, Степанида.
   Но в этот миг в моей памяти уже начинает восстанавливаться картина случившегося. В самом деле, совсем недавно, может быть, полчаса назад Степанида мне все это уже рассказывала! Я смутно начинаю вспоминать тот разговор.
   – Да как ш-што произошло-то?! Непотребства произошли, вот што! Три ваших хвардейца позавчера-сь вломились в парадное, схватили девку и стали охальничать…
   – Кого схватили? ― холодея, спрашиваю я.
   – Дак… Лору же! Старшенькую!
   Я вспоминаю белокурую Лору, самую хрупкую и миниатюрную из трех сестер. И начинаю закипать.
   – Дальше что?
   – Ну вот опять: што дальше! У тебя память, што ли, отшибло?
   – Отшибло, ― играя желваками и стараясь не выматериться, отвечаю я.
   – Начали раздевать ее прямо тут, у входа. Хохотали, демоны! Я выбежала, стала кричать, барина звать!
   – И?
   – Прибежал барин, но они и после того не унялись!
   Степанида начинает плакать без слез, понимаю это по внезапно треснувшему голосу.
   – И что же? ― спрашиваю.
   – Только когда барин стал в комишшариат телефонировать, эти бесы оставили девку в покое. Закинули на плечи швои винтовки и ушли, похохатывая. Демоны, как есть демоны!
   Я молча размышляю, куда броситься вначале ― кого убивать.
   – Вот и усё, ― глубоко вздыхает Степанида. Только сейчас слезы начинают бежать по ее щекам. ― Вот голубчики и оштавили нас. Утром барин побежал справить какие-то доку́менты, ― и в четыре часа пополудни их уж и след простыл. Уехали поездом, не то во Хранцию, не то в Швейцарию каку-то ― не ведаю.
   – Как звали? ― сурово спрашиваю я.
   – Кого, голубчик? Охальников этих? Да как же-с, одного, самого нахлого из них очень даже хорошо помню ― Григорием звали. Они ему все: Гриша да Гриня.
   – Ясно. Выглядел как?
   – Здоровый такой. Повыше тебя будет. Шрам у него, вот тут, возле левой щеки, ― Степанида показывает на себе и тотчас крестит это место. ― Что ж я, дура, на себе-то… Примета ж плохая… Ты иди, голубчик, иди, мне велено вещи дособирать и отправить вшлед за барями…
   – Что Агата, ― спрашиваю я, ― ничего мне не передавала? Ни на словах, ни запиской?
   – Нет, родненький, ничегошеньки. Иди, голубчик, иди…
   Я знаю, почему Агата так поступила. Она сейчас меня ненавидит. Когда я записался в красноармейцы, от меня многие отвернулись. Но не она. И хотя никому в их семье моя новая роль не нравилась, все вели себя как обычно. Во всяком случае, старались… А я… Я обещал ей, что их никто не тронет! Что им ничего не грозит! Что их семейство за моей спиной ― как за каменной стеной! И что же?! Три пьяных ублюдка вваливаются к ним домой и пытаются надругаться над сестрой Агаты! Просто потому, что могут! А я… Я был командирован по ближайшим деревням ― решить вопрос с фуражом. Вернулся только сегодня.
   Я иду, нет, почти бегу в штаб, но перед входом наган все-таки убираю в кобуру. Застаю там Архипа, он держит в руках примятый лист бумаги.
   – Архип! ― кричу я с порога. ― Где эти мерзавцы? Надеюсь, они уже в карцере?
   – О чем ты, Казимир? ― Архип отрывается от бумаг.
   – Да как о чем?! Что стало с теми мерзавцами, которые вломились позавчера в дом Белошеевых? Их же перевешать надо за такое!
   – А, вот ты о чем! У тебя, Казимир, необыкновенное революционное чутье! Как раз сейчас я читаю объяснительную товарища Немченко. ― Архип кивком головы показывает, чтобы я обернулся. Оглядываюсь и только сейчас вижу, что в тени, на одном из стульев, выстроенных в шеренгу вдоль стены, сидит незнакомый боец в шинели и с винтовкой в руке.
   – Да ты садись, Казимир, садись, не пыли, ― негромко, но в приказном тоне говорит Архип.
   – Он? ― спрашиваю я командира, тыча пальцем в Немченко.
   – Да, ― отвечает Архип. ― Сядь, говорю!
   – И что же там в объяснительной? ― требовательно спрашиваю я, наплевав на субординацию.
   – Да тебе-то какое дело? ― возмущается Архип.
   – Мне какое?! ― еще больше возмущаюсь я.
   – Именно! Что ты тут разорался! Или под революционный трибунал захотел?
   Пытаюсь говорить спокойнее.
   – Просто скажи мне, что в этой объяснительной? Как друга прошу.
   – Как другу скажу, ― тоже спокойнее говорит Архип, ― как только ты… сядешь! ― гаркает он последнее слово.
   Я сажусь напротив него.
   – В объяснительной, ― демонстративно спокойно говорит Архип, ― сообщается, что красноармеец Григорий Немченко, а также два его товарища: Ефим Сугубый и Петр Лапин, возвращаясь из общественного заведения, случайно перепутали дверь…
   – Случайно перепутали дверь? ― восклицаю я. ― И ввалились в огороженный забором особняк? ― Я опять вскакиваю. ― А Лору Белошееву они с кем перепутали, с трактирной девкой?
   – Да не… ― слышу я низкий голос из-за спины. ― Это мы просто пошалить хотели… Я уж о том рассказал товарищу комвзвода.
   В голосе мне слышится самодовольство и похотливая веселость.
   – Видишь, хотели пошалить, ― говорит Архип. ― С кем не бывает?
   – Как же они будут наказаны за это, Архип? ― спрашиваю я, свирепея.
   – Да как… ― пожимает плечами тот. ― Все трое получили строгое нарекание.
   – Нарекание? ― срывающимся голосом переспрашиваю я.
   – А что тебе до нашего наказания, дядя? ― слышу я сзади. Больше я себя сдерживать не могу ― быстрым шагом иду к Немченко, тот грузно поднимается мне навстречу. Я замахиваюсь, чтобы ударить, но вместо этого сам получаю удар ― прикладом винтовки в скулу.
   Я падаю, но сознание не теряю. Быстро лезу за наганом. Кажется, Архип что-то кричит, угрожает, но я не слушаю. Выхватив наган, навожу его на здоровяка. Нет, я не хочу нажимать на курок, но Немченко, увидев пистолет, направляет на меня винтовку. Я успеваю выстрелить первым. Немченко грузно падает на колено, потом на пол.
   Архип стреляет в меня, по счастью, мимо ― пуля врезается в стену, раскрошив штукатурку. А может, он и не метил в меня. Но мне не до сантиментов. Я быстро перекатываюсь на живот и стреляю. Попадаю в голову. Архип резко садится на стул, словно готовясь приступить к неотложному делу. Вот только отныне дел у него в этом мире не будет.
   Я вскакиваю. В комнату входит караульный, но не сразу понимает, что происходит, а потрясенно смотрит на мертвого командира. Я отталкиваю постового и выбегаю.
   «Куда? Где скрыться от повсеместного засилья рабоче-крестьянского правосудия? Оголтелого и неумного?»
   Караульный наверняка уже доносит командованию, и меня будут искать днем с огнем. Добегаю до особняка Белошеевых. Снова стучу в дверь, да так, что стекло дребезжит. Постоянно оглядываюсь ― по счастью, преследователей не видно.
   Как только нянька открывает дверь, едва не сбив ее, влетаю в вестибюль.
   – Послушай, Степанида, ― говорю быстрым шепотом, ― если придут сюда искать меня, пусть ищут… Ты им не препятствуй.
   – Да зачем это? Чего это? ― не понимает нянька. ― Зачем ишкать? Кто?
   – Я… ― на секунду замолкаю, подбирая слово. ― В общем, я хорошо проучил тех подонков, которые вломились к вам поздно вечером.
   Няня смотрит на наган, который все еще в моей руке, потом поднимает испуганный взгляд и едва не вскрикивает, но успевает закрыть рот ладонью.
   – Да, да, ― говорю я. ― А теперь я спрячусь в подвале и пережду, пока все не успокоится. Поняла?
   В подвале до сих пор есть немало провизии ― на крюке висит копченый окорок, в банках и крынках ― малосольные огурцы, кислая капуста, соленые грузди, моченые яблоки. В общем, с голоду пропасть не грозит.
   В первый день за мной никто не приходит, а на следующее утро я сам выбираюсь, подзываю Степаниду и говорю:
   – Степа, ― вспоминается, что Белошеевы обращались к ней именно так, ― ты заканчивай со сбором вещей…
   – Да и так уж ничего не ошталось ― самая малость… ― перебивает меня Степанида, складывая плед в большой, набитый доверху, холщовый мешок.
   – Слушай меня, Степа. Они придут. Может быть, скоро. И что ты тогда думаешь делать? Скажешь, что я в подвале?
   – Нет, голубчик, не шкажу, ― мотает головой нянька, ― ничего не шкажу охальникам. И не подумаю!
   – Ну, так они меня все равно найдут, Степа. И тогда уж и тебя не пожалеют. Понимаешь, о чем я?
   Взгляд Степаниды утыкается в мой.
   – Вот-вот, ― говорю я. ― Поэтому беги домой подобру-поздорову, если не хочешь оказаться у красных на допросе. И тогда, если они и найдут меня, ― с тебя спроса нет. Смекаешь?
   Видимо несмотря на то, что Степа уже свое пожила и бояться ей нечего, оказаться на допросе у красных она боится побольше смерти. Нянька кивает, кидает плед поверх других вещей и поспешно уходит из дома. Надеюсь, большую часть вещей она успела отправить еще вчера. Впрочем… Мне теперь все равно.
   Я решаю больше не прятаться в подвале. Наоборот, будучи наверху, раньше увижу, когда за мной явятся. Но живым не дамся. Пусть катятся ко всем чертям со своим революционным правосудием.
   Еще один день проходит спокойно. Комната сестер, а Агата жила вместе со средней ― Ольгой, до сих пор хранит их запах. Я сижу на голом матраце Агатиной кровати, вспоминаю счастливое прошлое ― время, когда мог спокойно заходить в этот дом, когда мечтал о свадьбе, о счастливой жизни с любимой. Сейчас мое прошлое завернуто в красный кумач и схоронено. Как и будущее.
   Я успеваю подумать о многом. И о том, что мне больше никогда не увидеть любимой. Ни-ког-да. Она любила меня, я знаю. Может быть, до сих пор любит. Но теперь еще ненавидит. Чья-то пьяная дурь пустила всё под откос. Какой-то подонок вломился в мою жизнь, как топор в дерево, и всё в ней разворотил, расщепил, разломал…Хотя… Такое сейчас сплошь и рядом. Сама революция точно так же врубилась в Россию, точно так же все разворотила.
   «Хорошо, что я застрелил того подонка, ― думаю я, зло стерев со щеки слезу. ― И Архип поделом получил ― нельзя таких покрывать. Если вы строите новое здание на фундаменте справедливости ― как вы говорите всё время, ― то нельзя класть гнилые кирпичи».
   Еще я думаю, что даже если и пережду здесь несколько дней, меня все равно поймают. Да и убежать не получится ― борьба с контрреволюцией поставлена на твердые рельсы. Живым мне не выбраться. А когда поймают ― для моего расстрела хватило бы и убийства Немченко.
   За мной приходят к вечеру третьего дня.
   – Елгушин! Казимир! А ну выходи! ― слышу я от парадного. Я успеваю услышать их раньше, чем они вваливаются в холл, и быстро сбегаю в свое подземное укрытие.
   Вскоре по ступеням, ведущим в подвал, гремят тяжелые сапоги.
   «Сколько там борцов с контрреволюцией? ― думаю я. ― Человека четыре, кажется, или пять. Надо не забыть оставить и себе одну пулю».
   Я отстреливаюсь, пока есть патроны. Но впопыхах и последнюю пулю отсылаю в шинель красноармейца. Но сдаваться нельзя. Я запираюсь в подвальной комнате, сбрасываю с крюка обкусанный окорок, вытаскиваю свой ремень. Закрепить его нужным образом получается не сразу, но в конце концов удается. Накидываю на шею кожаную петлю и…

Глава 25

   ― Вот так все и было, ― говорит Хор.
   Я не сразу понимаю, где нахожусь, и, таращась на демона, судорожно пытаюсь нащупать ремень на шее. Наконец, прихожу в себя. Мы с Хором сидим в сквере, на кованых белых стульчиках за таким же ажурным столиком. На нем ― две чашечки кофе.
   – Да… Наделал делишек, ― выдыхаю я. ― Есть за что меня проклясть. Я ведь не только себя убил, но и многих других в могилу отправил.
   – В те годы это было обычным делом, ― слегка морщится Хор, словно вспоминая о чем-то, о чем вспоминать не хочет. ― У многих тогда руки были, как выражается одна знакомая демонесса, по колено в крови. Ты убивал не безвинных крестьян, а таких же солдат, у которых тоже на совести множество преступлений. А вот то, что ты извел себя, это и есть грех великий.
   – Почему?
   – Знаешь, какая это редкость ― получить воплощение? Да, Земля не относится к Высшим мирам, но и к низшим тоже. На Земле можно жить счастливо. Можно любить, дружить, заниматься интересным делом. Мириады душ знают это, мечтают родиться, но очень малая часть получает такое право.
   – Понимаю, ― грустно соглашаюсь я, пригубив кофе. Он горяч и вкусен.
   – Еще бы ты это не понимал. Но ты это теперь понимаешь ― когда потерял шанс родиться. Как говорится, крепок задним умом. Жизнь ― великий подарок Бога. А ты выкинул дар на помойку.
   – Но постой, ― возражаю я, ― меня же все равно убили бы! Я бы не вырвался!..
   – Скорее всего, так и было бы, ― кивает Хор. ― Но вовсе не обязательно. В жизни часто бывает так, что тот, кому суждено умереть, остается в живых, а тот, кто думал, что проживет до ста, погибает внезапно и рано. Мы ведь тоже не дремлем. ― Улыбка Хора мне сейчас очень не нравится. ― И те, кто против нас, ― тоже. Значит, неожиданная помощь человеку может прийти как с той, так и с другой стороны.
   – Понятно, ― со вздохом киваю я.
   – Но дело даже не в этом. Если ты был казнен или убит в перестрелке, то попал бы в чистилище, а потом опять мог родиться. Тогда бы ты не выкинул свой подарок, а утратил его. Понимаешь разницу?
   Снова киваю.
   – Вот то-то и оно. А теперь у тебя одна дорога…
   – Полное забытье? ― спрашиваю я.
   – Это не дорога. Это ― конец всех дорог. Я имею в виду другое.
   – Что же?
   Хор молчит, а я смотрю вопросительно.
   – Ты еще так и не понял? ― наконец спрашивает он.
   Я мотаю головой.
   – Тебе выпал счастливый лотерейный билет.
   – О чем ты?
   – Ты можешь стать одним из нас, ― говорит Хор и смотрит с ироничной улыбкой, наблюдая за моей реакцией.
   – Кем ― одним из вас? Чертом?
   – Я же сказал, кто я. ― «Удивленные» брови поднимаются еще выше. ― Я не просто черт, я ― демон. Настоящее мое имя скрыто тайной, но тебе оно и без надобности.
   – И чем же ты занимаешься?
   – Я ― демон-соглядатай. Иначе говоря, я ― главный разведчик Преисподней, ― все с той же ироничной улыбкой отвечает Хор.
   Почему-то меня охватывает волнение.
   – Но кто я ― совсем не важно. Гораздо важнее, кто ты, ― говорит Хор.
   Я не отвечаю, пытаюсь взять себя в руки и перестать дергаться. Почему этот разговор так выводит меня из себя? Наверное, до меня стало доходить, что именно мне предложил демон-соглядатай.
   – Как ты думаешь ― кто ты? ― интересуется Хор.
   – Покойник, ― говорю я.
   – Нет, ты хуже, чем покойник. Душа покойника еще может вернуться. А теперь, когда ты попался уловителю… Так мы именуем то, что ты прозвал Черной дырой, ― отвечает Хор на мой вопросительный взгляд. ― …ты не сможешь остаться даже призраком. Всё. Твоя песенка спета. Ты ― ничто.
   – И зачем ты пришел к ничто? ― спрашиваю я.
   – Как я уже говорил, ты выиграл в демонскую лотерею, шанс выиграть в которую ― семьдесят два ко многим миллиардам.
   – Почему именно семьдесят два?
   – Столько всего в этом мире демонов Преисподней. А душ людских ― в несколько раз больше, чем сейчас живет на Земле.
   – И ты предлагаешь мне стать одним из этих семидесяти двух?
   – Совершенно верно, ― соглашается Хор.
   – Но почему вдруг?
   – Скажем так, мне показалось, у тебя есть некие способности.
   – Какие же?
   – Немногие проклятые так быстро выходят из забытья. Немногие вырываются из междумирья. Ведь ты вполне мог застрять в любом из этих миров вдоль реки Забвения, как и делают остальные заблудшие души. Но ты выбрался. А здесь, будучи призраком, ты овладел вселением.
   – Но я…
   – Совсем не важно, для каких целей ты этому научился. Главное ― это мастерство, которым владеют немногие, кроме демонов. И уж точно ему обучаются не в первые дни жизни на Земле в качестве призрака.
   – И поэтому я…
   – Поэтому ты, по мнению иерархов Преисподней, прирожденный демон. И будешь полезен нашему общему делу, как и мы тебе. ― Хор снова улыбается так, что у меня не возникает сомнений в его демонской сущности. Меня аж дрожь пробирает, хотя нет у него ни клыков, ни красных глаз. ― Все, что тебе будет нужно, ― поменять плюс на минус. Да и то не во всем: ты успел отличиться за оба лагеря, ― слегка хохотнув, отмечает демон.
   – Вселения в животных и людей? ― уточняю я. ― Любовные отношения с душой спящего человека? Что еще?
   – Да, все это ― не из арсенала светлых, это уж точно. Да и само по себе вмешательство, что называется, в промысел Божий. Кому суждено умереть, кому нет, не тебе решать ― нравится тебе это или нет. Да и то, что ты сейчас затеваешь, я насчет мордобитья, отнюдь не светлое деяние.
   – Это точно, ― грустно соглашаюсь я.
   – Ну, так и сделай это недоброе. Я дам тебе такую возможность. А потом уже, с чистой совестью…
   – С чистой? ― уточняю я, опустив глаза, словно нашкодивший школьник.
   – Ты очень скоро поймешь, что чистая совесть, открытое сердце или грязные помыслы ― все это исключительно людские идиомы. Людьми придуманы и для внутрилюдского пользования. В Преисподней они ― пустой звук. Так вот, сотвори свою месть, а потом отправимся к нам, ― будешь знакомиться с новой ролью. ― Ох! ― Словно вспомнив о чем-то, Хор вынимает из жилетки золотые карманные часы с красивым вензелем на крышке. Вензель выложен изумрудами, но что он изображает, я не знаю. ― Я же совсем забыл! У меня же встреча с подчиненными. Надо бежать. Так что ты решил?
   – Что я буду делать у вас? Убивать, совращать, мучить?
   – Фу-фу-фу, ― морщится Хор. ― Ты очень примитивно воспринимаешь нашу работу. Она гораздо интереснее и обладает большим элементом творчества.
   – Убивать тоже можно… изобретательно, ― бубню я, не поднимая взгляда.
   – Не спорю, это тоже придется. Но наша задача не уничтожать людей ― мы должны сделать так, чтобы они сами себя уничтожили, понимаешь? Погрязли в грехах, в экранах своих телефонов и мониторов, в низких помыслах и примитивных целях.
   – А я буду помогать? ― Наконец-то я решаюсь поднять взгляд и посмотреть в глаза. ― То есть буду не беречь людей от смерти, как я хотел, а подталкивать к ней, не охранять, а уничтожать, так?
   – Вот оно людское лицемерие: охранять, беречь! Words, words, words! Ты сейчас рвешься на Землю только для того, чтобы защитить свою девочку-неудачницу?
   – Она жива? ― перебиваю я.
   – По моим сведениям, пока да.
   – А ее преследователи?
   – Больше не побеспокоят. Тут ты на славу поработал, надо признать.
   Я перевожу дыхание, а Хор продолжает:
   – Но остановит ли ее это ― вот вопрос. Так вот, помимо этого, как тебе кажется, доброго дела, ты хочешь кое-кого, кому смерть вовсе не грозит, приблизить к кончине. Разве не так?
   Я снова опускаю взгляд.
   – Кстати, о твоем цветочке. Ты уже столько раз вмешивался в жизнь этой девочки ― причем вмешивался весьма разнообразно, надо отметить, ― что я должен предупредить тебя, больше ты не сможешь к ней даже приблизиться. Разве что после ее смерти, если, конечно… ну, ты понял.
   – Но я… ― пытаюсь возразить, удивленно глядя на демона.
   – Да, да, я все понимаю, слюни-сопли, любовь-морковь, духовное соитие и прочая дребедень. Но ты слышал меня.
   Он вновь вытаскивает часы и щелкает крышечкой.
   – Но почему? ― спрашиваю я.
   – Помнишь, мы с тобой говорили о подарке Бога? ― глядя на часы, отвечает Хор. ― Так вот, твоя малолетняя зазноба усердно хочет выбросить свой бесценный дар на помойку. И мешать ей в этом нельзя. Один из вселенских законов гласит ― свобода воли! Запомни его. Даже демоны не могут заставить кого-то что-нибудь сделать. Спровоцировать, побудить, разжечь желание ― это, пожалуйста, но не заставить. Ведь змей, ― продолжает Хор с фирменной улыбкой, ― не насильно впихнул Еве в рот плод с запретного дерева.
   – Понимаю.
   – Свобода человеческой воли ― священна. Поэтому ты не сможешь приблизиться к своей хризантеме ближе, чем на несколько десятков метров.
   – Лилии… ― поправляю я.
   – Да хоть к гладиолусу, ― улыбается Хор. ― Все, мне действительно пора бежать. Когда закончишь с земными делами, просто произнеси: Actum est ilicet! и тебе откроются врата ада. К твоей вящей радости, ты войдешь в них не как грешник и жертва, а как почетный соратник. ― Хор снова «одаривает» меня улыбкой и растворяется в воздухе.

   Я остаюсь за столиком один. Я полон сил, пожалуй, их даже больше, чем в тот день, когда сошел на землю из лодки Харона.
   Несмотря на запрет, сразу же переношусь к Лиле. И оказываюсь в ее дворе ― метрах в ста от ее дома. Что ж, сяду и буду ждать, рано или поздно хоть что-нибудь да узнаю.
   Но ждать не приходится вовсе ― Лилю я вижу сразу же. Она стоит в проеме распахнутого окна, держится за рамы и смотрит не вниз, а в небо. Даже отсюда видно, что у Лили какая-то странная улыбка и безумный взгляд. Я пытаюсь перенестись к ней и отлетаю от незримой стены как резиновый мячик.
   Я не верю. Неужели все было напрасно?
   – Дура, третий этаж, ― говорю я сам себе, морщась от досады. ― Не убьешься, покалечишься только.
   Хотя я понимаю, что у Лили хватит безумия и вниз головой нырнуть… Я не хочу этого видеть. И хорошо, да ― хорошо, что мне не дали вмешаться! Что мне, до самой ее старости пасти? Хор сказал, что мерзавцы из «Розового слона» от нее отстали. Значит… Значит, все было напрасно.
   И хотя досада, жалость и нежность раздирают сейчас мое призрачное сердце…
   «Нет, моя девочка, ― думаю я, ― как бы я не относился к тебе, это ― твой выбор. Глупый, идиотский, ужасный выбор! Но твой».
   Я переношусь подальше от этого места, от этого двора, от этой части своей жизни после смерти. Как же прав был проклятый демон ― не мне все это решать!
   Я не сижу в уловителе, из меня не утекают силы, а грудь перестала сдавливать «бетонная плита», но мне так мерзко ― не передать.

   Я переношусь в библиотеку. Аристарх Симонович, как обычно, листает какой-то фолиант.
   – Дорогой мой, ― произносит книголюб, едва коснувшись меня взглядом, ― где же вы пропадали? Мне даже не хватало вас. Посмотрите-ка, какую замечательную книгу я разыскал ― «Вопросы Миаинды»! Это уникальный трактат об истории возникновения греко-буддизма, представляете? Того самого, начало которому положили набеги на Индию войск Александра Македонского! Это просто восхитительно! Вот послушайте-ка…
   «Царь молвил:
   – Почтенный Нагасена, есть ли такие, кто после смерти вновь не воплотится?
   – Одни воплотятся, государь, другие не воплотятся, ― молвил тхера.
   – Кто же воплотится, кто не воплотится?
   –У кого есть аффекты, государь, тот воплотится, у кого нет аффектов, тот не воплотится.
   – А ты, почтенный, воплотишься еще?
   – Если буду привязан, государь, то воплощусь, если не буду привязан, не воплощусь.
   – Прекрасно, почтенный Нагасена».
   – Каково, а? ― Восторженный и, одновременно требовательный взгляд Библиотечного, устремленный над очками, требует хоть какой-то реакции.
   – Что же, Аристарх Симонович, у нас с вами, стало быть, нет этих… как его… аффектов, раз мы воплотиться не можем? ― спрашиваю я.
   – Да ну что вы, милостивый государь! Мы с вами совсем с другой стороны этой шкалы. Здесь речь идет о просветленных, о тех, кто уже остановил колесо Сансары.
   Я молчу мгновение, потом говорю тихо:
   – А я хочу быть привязанным. Хочу иметь эти… аффекты.
   Однако Аристарх Симонович не слушает меня ― он вновь погрузился в книгу. Что ж, таких людей, замкнутых в мире своих интересов, всегда было множество, ― просто в мое время люди посвящали все свое время псарням, конюшням, книгам и различным коллекциям, а современное человечество с головой торчит в телефонах, компьютерах и телевизорах, отвлекаясь только для того, чтобы сунуть ее в холодильник.
   – Аристарх Симонович, что такое «Актум эст илицит», ― спрашиваю я.
   – Акция закончена. Это латынь. Коротко говоря: «Кончено!»
   – Спасибо, примерно так я и думал.
   – А что та девочка? ― вдруг вспоминает Библиотечный. ― Та, за которой мы следили. Отвязались от нее те негодяи?
   – Отвязались, ― отвечаю. ― Негодяи отвязались.

   До следующего вечера остаюсь в библиотеке. По большей части пребываю в забытье, но не потому, что нету сил, просто не осталось стремлений. Во всяком случае, благих. Осталось одно, последнее, гнусное дело. Оно станет последним делом мытаря, и первым деянием демона… Противно, но других путей я не вижу. Я не хочу вновь исчезнуть, не для этого я вырывался с того света. Я. Хочу. Жить. Демоном? Значит, буду жить демоном.

   На протяжении нескольких дней я слежу за Пижоном. Я проникаю в его квартиру, читаю переписку, жду удобного случая.
   За все эти дни я ни разу не вижу его с Карасем, зато научился разбираться в переписке Пижона с англоязычным господином. Это оказывается несложным ― темы всегда одни и те же, и мне хватает тех нескольких слов, которые я заучил, чтобы уловить общий смысл. Но я дал себе слово больше ни во что не вмешиваться. Мои действия все равно ни к чему не приводят. Ни к чему хорошему.
   На четвертый день слежки за Пижоном у меня появляется шанс. Отмечая с двумя друзьями какую-то сделку или, что скорее, какую-нибудь грязную махинацию, Пижон крепко набирается. Именно набирается, а не напивается, потому что он употреблял в этот вечер далеко не только спиртное. Наконец, приблизительно в полдвенадцатого ночи они перемещаются в какой-то клуб, расположенный в полуподвале. Между собой это заведение они почему-то называют «кислотным». Насколько я понимаю, клуб принадлежит одному из двух приятелей Пижона. Во всяком случае парень, которого они называют Лейблом, ведет себя в клубе как хозяин. Да и Пижон с Честером ― так зовут третьего ― чувствуют себя в этом заведении как завсегдатаи.
   В клубе дымно, шумно, блики музыки, отвратные сущности ― и я имею в виду не только астральных. Решаю подождать на улице. Наверное, внутри клуба привести приговор в исполнение было бы проще, но уж больно там… кислотно. Невыносимо просто.
   Девочка, в обнимку с которой Пижон в половине второго ночи вываливается из клуба, прямо у входа в заведение начинает блевать. Парень, выругавшись и неприлично обозвав ее, садится за руль желтого автомобиля, припаркованного у заведения. Я не знаю, чья эта машина, кажется, не Пижона, наверное, хозяина клуба.
   Очень надеюсь, что Пижон уедет, не станет дожидаться упившейся приятельницы, но ошибаюсь. Проблевавшись, она, икая, бредет к машине. Вид у девушки жалкий ― по-моему, тапочки выглядят сексуальнее. Пижон зло, но негромко бранится, нетерпеливо постукивая основанием ладони по рулю.
   Я не могу позволить ей сесть в машину. Демон я или не демон, но мне не нужны лишние жертвы.
   Войти в тело перепившей молодухи оказывается проще, чем я ожидал, ― влетаю, как нога в ту же тапочку. Видимо, ее воля сейчас отключена, а может, как и Серега, она воспринимает меня как иллюзию. Мне все равно. Я переставляю ее правую ногу так, чтобы левая за нее зацепилась, и девушка, споткнувшись, падает на тротуар.
   Пижон, увидев это, сначала хочет выйти из авто, потом передумывает, заводит двигатель и, крикнув девушке: «Да иди ты нах!», уезжает.
   Это то, что мне надо. Пижон выезжает на трассу, но сильно не разгоняется, о чем я сожалею. Скорее всего, даже пьяный, он не хочет себе головной боли ни с полицией, ни с англоговорящим работодателем, который вряд ли обрадуется, если его «сотрудник» угодит в ДТП или КПЗ.
   Значит, придется ему помочь. Я дожидаюсь, когда на открытом участке шоссе Пижон все-таки немного разгоняется ― достаточно для исполнения моего замысла. Но влезть в тело Пижона оказывается непосильной задачей. Сначала меня жестко отгоняют астральные твари, живущие в ауре Пижона. В конце концов у меня получается пробиться сквозь них, но как только я оказываюсь внутри тела, из него меня сразу выкидывает хозяин.
   «Все-таки недостаточно пьян, ― мысленно сетую я. ― Я хотел сделать так, чтобы подлец разбился вдребезги, а теперь весь план насмарку. Это значит, новые и новые дети и подростки будут убивать себя с его помощью. Я, наверное, должен этому радоваться, ведь я теперь играю за другую сторону… Но не радуюсь. Я понимаю, что он такой не один ― придут другие и будут делать то же самое, лишь бы им вовремя платили. Может быть, даже я сам им буду в том помогать. Не могу этого представить, но, видимо, так и будет. Но сейчас я хочу, я мечтаю убить эту молодую, наглую тварь. Я хочу, чтобы этот подонок сдох. И я сделал бы для этого всё, даже если бы у меня не было от демонов индульгенции.
   Я не верю, что он станет иным. Я не верю, что он когда-нибудь раскается. Да, я понимаю, что повод дала сама Лиля и такие же глупые подростки, как она. Им трудно, они не сразу могут найти место в жизни. Теплые и родные мамочка и папочка вместе со взрослением детей превращаются в чужих. И этим чужим все время что-то надо от своих чад. А то, что нужно чадам, ― взрослых уже занимает мало. У взрослых своих забот навалом: надоевшая работа, маленькая зарплата, коллега ― идиот; что сегодня купить на ужин? Когда соберусь сделать генеральную уборку? М -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

уж (жена) почему-то стал холоден ко мне, как бы убрать эти чертовы морщины (лысину)? Какие такие подростковые проблемы? Взрослейте, дети! Душевных ран будет только больше! Принимайте мир со всеми его несовершенствами, такой, какой он есть!
   А если не получается? Сдохнуть? Многим только это и остается! И тут появляется Пижон, заботливо протягивающей «руку помощи», посеребренную иностранными каифами.
   Понимаю, что, убив одного Пижона, я не остановлю их всех. Но это моя личная вендетта. Месть за погибшую или изуродовавшую себя Лилию. Убив Пижона, я никак не приближусь к тому господину, который раздает свои задания через интернет ― это я тоже понимаю. Я так и не смог его разыскать ― через чат это невозможно. Кто знает, может быть, когда стану демоном, смогу добраться и до этого гада? Хотя вряд ли ― этот мерзавец в той же команде, за какую буду играть и я. Значит, мне никто не позволит. И все-таки…
   Вдали виден поворот, и Пижон начинает сбавлять скорость. Дальше ― съезд с трассы и сплошные остановки у светофоров. Сейчас или никогда.
   Не знаю, что мне помогает: осознание того, что это ― последний шанс, досада на себя за свои ошибки… Не знаю. Но меня хватает ровно настолько, чтобы заставить Пижона крутануть руль вправо, когда мы проезжаем возле фонарного столба. Я даже не пробую завладеть телом ― влетаю лишь в правую руку.
   «Р-р-р-аз!»
   Машина вылетает за заграждения и с грохотом опрокидывается на крышу, потом снова на колеса и опять на крышу. Авто проскакивает мимо столба, но удар о перегородку и двукратное перевертывание выглядят ужасно ― я все это вижу уже снаружи. Это даже больше, чем я ожидал. Между рулем и водителем надувается огромный шар ― наверное, он призван защитить водителя. И Пижон, к сожалению, жив…
   Я пытаюсь себя убедить, что очень расстроен из-за этого. Что Пижон все-таки сдохнет от полученных травм. Но нет, я рад. Рад, что он жив. Почему?!
   Я дожидаюсь приезда «Скорой» и спасателей. Дверь им приходится отрезать автогеном. Пижона буквально выковыривают из машины и кладут на носилки. Да, здорово ему досталось. Может, и сдохнет.

   Больше меня ничто не держит. Остается только сказать «кончено», и начнется совсем другая жизнь. Вот только жизнь ли это будет? Хотя, можно подумать, что за последние сто лет я хоть минуту жил по-настоящему. Разве что тогда, когда, по воле Хора, бегал от революционного правосудия. Да и тогда это было всего лишь кино из воспоминаний.
   Я почему-то тяну время. Уже два дня прошло с той аварии, а я все не сказал заветных слов. Сегодня отправляюсь в парк. Иду пешком, а не переношусь. Сажусь на лавку, любуюсь расцветшей весной. Вон какой-то птах на дереве заливается. Скачет, насвистывает, высматривает кого-то. Волнуется, наверное. Может, любимая опаздывает на свидание?
   О Лилии я стараюсь не думать. И когда появляется мысль о ней ― гоню прочь.
   Но я не только о ней не хочу думать, ― я не хочу знать, выкарабкается ли Пижон. Не хочу навещать мать маленькой девочки ― мне безразлично, спаслась ли она от тюрьмы. Все это неважно теперь. Что бы я не узнал, вряд ли это меня обрадует, вряд ли сильно огорчит. Все это меркнет по сравнению с тем шагом, который мне предстоит.

Глава 26

   Выходные проходят без приключений, но в магазин за продуктами в субботу Лиля с мамой на всякий случай идут вместе. Вдвоем и тащить легче, и успеешь закричать, если что. Двум-то рот заткнуть не так просто.
   Утром понедельника, когда Лиля чистит зубы и привычно думает о том, как не хочется в колледж, ей приходит в голову интересная мысль. Девушка даже замирает со щеткой во рту.
   «А что, если все же уйти из шараги?»
   То есть она и раньше об этом думала, но как-то не всерьез. Скорее, себя подбадривала: «вот возьму и уйду!». На самом же деле никуда уходить не собиралась.
   Но сейчас, как только Лиля серьезно задумывается об этом, в голове раздаются голоса мамы, Нади, каких-то соседей и учителей. Весь этот гомон можно уложить в одну фразу:
   «Ты что, с ума сошла? Столько времени зря потрачено! Потерпи уж, скоро уже на работу выйдешь, нормальные деньги получать начнешь!»
   «А вот не потерплю!» ― решает Лиля.
   Она ставит щетку в стакан, полоскает рот и умывает лицо. Все это она делает с такой решимостью, будто сразу после умывания ей надо не в колледж идти, а опускаться в Марианскую впадину. Впрочем, для Лили это так и есть.
   – Не потерплю! ― повторяет она вслух. Мама уже на работе, а значит, слышать девушку может только Паштет, которому все это глубоко безразлично. ― Хватит уже терпеть! ― Лиля наполняет водой электрический чайник и включает.
   Потом вдруг бросается в свою комнату и начинает пристрастно рассматривать свои рисунки.
   «Это ― отстой, ― Лиля быстро откладывает в сторону один рисунок. ― Это тоже зашквар… А вот это ничего, кстати. И этот монстрик тоже ниче ― криповый, но няшный».
   Лиля решает, что будет поступать в художественное училище. Нет, не из-за утомивших одногруппников ― хотя из-за них тоже; не из-за невнимания Гарика ― хотя и из-за него тоже… Главное, Лиля понимает, что не хочет работать термистом. Не хочет ходить в рабочем халате, с умным видом измерять температуру приборов и пытаться закадрить коллегу-неженатика.
   Лиле всегда нравилось рисовать. И она хочет заниматься именно этим. Даже если она не сможет стать лучше всех. Даже если ей придется пойти на первый курс и начать все сначала. Даже если она никогда не станет известным художником, даже если всегда будет недоставать денег ― разве все это важно, если нравится само дело? Если хочется рисовать?
   Лиля уже не боится сложностей.
   «Я, тля, чуть не рипнулась, смерти в рыло взглянула несколько раз, и то не обделалась ― чего мне бояться-то? ― думает она. ― А бабок хватать не будет, после учебы подрабатывать буду. Не я первая».

   Лиля звонит Нине на работу, в двух словах рассказывает о своих планах и вешает трубку, не дослушав маминых причитаний.
   Потом идет к столу, чтобы засесть за компьютер и выяснить, где ближайшее художественное училище, каковы условия и так далее. Но при входе в комнату взгляд Лилии упирается в грязное оконное стекло. Она знает, сейчас там, за окном ― голубое небо, но из-за пыльных стекол оно кажется серым.
   «Окна-то я так и не помыла. А ведь обещала», ― думает Лиля.
   Она идет за ведром, набирает воду, берет тряпки и все остальное, что нужно. Когда девушка, встав на подоконник, распахивает окно, то замирает от восторга. Какая же красота вокруг! Как пахнет свежестью, весной! Деревья усыпаны трогательной, молодой листвой. Птицы галдят на разные голоса. Даже люди кажутся какими-то… родными, что ли? Родными, уставшими и беззащитными. Лиля снова поднимает взгляд к небесам и глубоко вздыхает от распирающей ее радости, вызванной пронзительной синевой неба.
   Минут десять Лиля просто стоит и любуется.
   «Как же можно не любить это?» ― удивленно спрашивает себя девушка.
   Еще она думает о том, что как странно хотеть уйти от всего этого? Она уже не верит, что действительно этого хотела. Ей даже не хочется думать о подобных глупостях. Теперь она хочет жить. Во что бы то ни стало. И ей сейчас все равно, что думают о ней остальные. О ней, ее жизни, ее планах, мечтах. Пусть их…
   «Вы все такие умные и взрослые, сами-то вы настолько счастливы, чтобы другим втирать, как надо жить? Разберитесь со своими жизами, а эта ― моя. Я уж сама как-нибудь».
   Лиле немного стыдно от таких мыслей, но, представив, как мама обрадуется, увидев вымытые окна, девушка обмакивает тряпку в ведро и приступает к делу.

   Около четырех часов, когда мама еще не пришла, в дверь звонят. На всякий случай Лиля спрашивает ― «кто там» и слышит в ответ Серегин голос. Она открывает и замирает от удивления ― Серого не узнать. Он прилично одет, причесан и даже побрит. Лицо по-прежнему бледное, под глазами синяки, но от привычного наркомана в трениках отличается разительно.
   – Слушай, подруга, могу я тебе ключи от квартиры оставить? На месяц-другой?
   – Можешь, конечно, а что случилось?
   – Сдаться решил я. Надоела такая жизнь.
   – Сдаться? Куда? ― не понимает Лиля.
   – Понятно ― куда, ― усмехается Серый. ― В наркологию. Надоело братву позорить. Хочу к нормальной жизни вернуться.
   – Понятно… Здо́рово, ― бормочет Лиля, мельком удивившись, что желание Сереги вернуться к жизни совпало с ее. Весна творит чудеса. ― А что ты друзьям ключи не оставил?
   – Ты че? Они там опять ширяться будут.
   – Я не про тех, а про твоих сослуживцев.
   – А те баб начнут водить…
   – Поняла, ― улыбается Лиля. ― Я, стало быть, самый надежный вариант.
   – Ты ― надега, ― говорит Серега и слегка похлопывает Лилю по плечу. Ну, ему кажется, что слегка. ― И, кстати, те черти тебя больше не тронут, не бойся.
   – Какие черти? ― Лиля как-то и думать забыла о своих недоброжелателях. ― А, эти… Надеюсь…
   – Точно тебе говорю. Гляди, ― Серега достает из кармана почти новый, но уже слегка поцарапанный смартфон.
   – Что это? ― спрашивает Лиля, чувствуя, что сердце начинает биться быстрее.
   – Да кента того мобила… Который тебе угрожал и от которого я тебя… ну это… охранял, типа.
   – Как она к тебе попала?
   – Да прикинь, дня три назад, я дома массу топил… Под дозой был, честно скажу. ― Серега виновато опускает глаза, что вовсе не вяжется с его образом. ― И вдруг меня что-то на улицу потащило. Будто сила какая-то, ей-богу!
   – Может, ты просто услышал что-то сквозь сон? Вот и захотел выйти, выяснить, что случилось?
   – Да ты че… ― Серый, желая переубедить, начинает говорить громче, и тут щелкает замок двери напротив. Она слегка приоткрывается, и в проеме появляется нос соседки ― бабы Вали.
   Серега сразу же замолкает и поворачивается в сторону открывшейся двери. Любопытный нос сначала скрывается, но через мгновение, когда баба Валя осознает, что ее застукали (эх, просила же Лешку поменять замок или хотя бы этот смазать!), она произносит скрипучим голосом:
   – Что-то случилось, детки?
   – Нет, баба Валя, ― исполнившись терпения, отвечает Лиля. ― Все хорошо.
   Она чуть сторонится, чтобы Серега шагнул в квартиру. Тот заходит, и когда Лиля закрывает за ним дверь, отгородившись от любопытной соседки, он повторяет, но уже шепотом:
   – Да ты че! Я когда сплю, да еще под дозой, меня хрен разбудишь! Пушкой только.
   – Ясно. А дальше-то что? ― нетерпеливо спрашивает Лиля, поглядывая на смартфон в Серегиной руке.
   – Короче, спускаюсь, а там какой-то кент…
   – Как он выглядел?
   – Вот убей не помню, темно было. ― Серый замолкает на мгновение, пытаясь восстановить в памяти картину… ― Ну, вот, короче… Дальше не помню что. То ли я спросил, что он там делает, то ли этот баран сразу стал у меня перед носом ножом махать.
   – Ого! А ты что?
   – Да понятно, что… ― смущается Серый, ― выбил нож, врезал по щам и мобилу отжал. В наказание. Я сначала забыл про нее. А вчера Куля заходил…
   – Куля?
   – Да товарищ мой… По несчастью. Он и разблокировал мобилу… Я хотел порыться в контактах и владельцу вернуть…
   – Зачем? ― удивляется Лиля. ― Ты же сам сказал ― в наказание.
   – Ну, проспался… Подумал, что лишканул. Да и потом, я же не бесплатно вернул бы…
   – Понятно.
   – А там, короче, в мобиле этой смски прикольные. На, погляди. ― Серый включает смартфон, находит нужное и протягивает Лиле. ― Вот тут всё. Короче, пасли они вас с мамкой. Но замочить не хотели, не ссы. То есть не бойся, ― поправляется Серый. ― Точнее, сначала даже грохнуть хотели, но потом, видать, испугались чего или просто передумали. Вот из этой смски все становится ясно.
   Лиля читает:
   «Карась, пугни ее напоследок и отвянь. Только нормально пугни. Будет знать, сука, с кем можно шутить. Резать не вздумай. Пусть живет, лузерка, пока не сдохнет».
   Сердце Лили готово выпрыгнуть, и ей кажется, что это видно даже со стороны.
   – Вот, ― говорит Серега виноватым тоном, будто это его собственная переписка, ― пугнуть хотели. Но там раньше у них другие планы были ― почитай.
   – Поняла, спасибо. ― И Лиля протягивает смартфон обратно Сереге.
   – Да мне он теперь без надобности, ― говорит тот.
   – Мне тоже. Хочу забыть об этом треше, как о страшном сне.
   – И почитать не хочешь?
   – Не, ― крутит головой Лиля. ― Отдай кому-нибудь или продай, как сам знаешь. А за то, что врезал ему, ― спасибо. И вообще, Серег… Ты… Выздоравливай. ― Искренне говорит Лиля и улыбается.
   – Да куда ж я денусь, ― улыбается парень в ответ, засовывая телефон в карман пиджака. ― После того кента я и решил сдаться. Ну, думаю, если я уже вообще ни хрена не помню, что делаю ― атас, пора к врачевателям. А то в этот раз я нужному челу врезал, а в другой ― кто знает? Могу ведь и убить кого-нибудь запросто.
   – Эт да, ― кивает Лиля.
   Серега выходит в подъезд. Лиля слышит, что в то же мгновение, когда она щелкает замком, захлопывается дверь напротив.

   Девушка с четверть часа сидит на кухне, вспоминая разговор с Серым. Наконец, успокоившись, глубоко вздыхает, допивает свой сладкий растворимый кофе и возвращается к мытью окон. Ей очень важно сегодня домыть их. Лиле кажется, что окна ― глаза ее дома, и они, как глаза человека, смотрят в мир, и взгляд их должен быть чист. А когда взгляд чист и не замутнен, так и мир видится иначе.
//-- * * * --//
   Я прекрасно помню, как вызвать Хора, но тяну время. И все время думаю. Да, призраку думать тяжелее, чем живому человеку, ― мысль скачет, словно ветром сдуваема, но я уже неплохо научился ею управлять. Так же, как и призрачным телом. Лучше всего думается в библиотеке ― там, что называется, намолено. Хотя думать особо не о чем, и так все ясно. Нет выбора. Как бы я ни хотел, чтобы он был, ― его нет.
   Прощаясь с призрачной жизнью, я летаю по городу, стараюсь сделать что-нибудь хорошее. Но нет, я уже не обманываю себя иллюзией, что спасаю кого-то. Люди умирали и будут умирать, кончали с собой и будут это делать, каждый сам хозяин своей жизни. И смерти. Но мои хорошие поступки сейчас ― словно месть Преисподней за то, что я теперь с ними. Может быть, это мелко, но мне так хочется. Пусть считают это демонской прихотью.

   Два дня назад я стал свидетелем, как в чью-то квартиру пытался забраться вор. Это было вечером, возле дома много деревьев, и парня, который взобрался по водосточной трубе и норовил шагнуть на карниз окна на втором этаже, со стороны двора было не видно. Свет в окне не горел, как и в соседних окнах. Парень явно знал, куда лез, чьи это окна и почему хозяев нет дома. Когда он пытался перешагнуть с трубы на карниз, я шуганул стаю птиц с дерева. Залезать внутрь птицы я не стал, а то точно бы там остался. Как-то и без того получилось ― я просто бросился в стаю. И мне удалось шугануть ее так, что она вспорхнула как раз в сторону парня. Тот от неожиданности чуть не сорвался. Удержался, но выругался. Птичий гомон и мат привлекли внимание соседских бабок, и грабителю пришлось прыгать в кусты, а потом бежать со всех ног, одну из которых он, видимо, подвернул, когда прыгал.

   А вчера я добрался до тех гопников, что на прохожих нападали. Нашел-то я их давно, да все не мог придумать, как наказать. Да те и повода не давали. Но, в конце концов, мои иллюзии о том, что гопота встала на праведный путь, были разрушены. Вчера вечером я их застал во дворе, сидящими на спинке лавки. Курили ― теперь, «благодаря» Серегиной нехорошей квартире, я знаю, что это не табак, ― болтали и хохотали гиенами над шутками, понятными только им. Я словно чувствовал, что нынче гопкомпания настроена на «подвиги», и чувства не обманули.
   Ближе к полуночи они окликнули парня, который шел сквозь длинную арку между домами. Именно в этой арке когда-то они напали и на ту давнюю парочку. Этот же прохожий ― нет чтоб бежать ― остановился и стал ждать. Так бывает, когда человек невольно берет на себя роль жертвы и уже не может от нее отказаться. Гопники вразвалочку направились к парню. Место для них просто идеальное ― темно и нет никого. Кроме меня и еще нескольких бессмысленных астральных бродяг.
   Я опять привычно метался, но у меня не получалось ничего придумать, чтобы сорвать нападение. Тогда я стал вселяться. Начал сразу с третьего, малахольного. Подобный трусливый шакал есть почти в любой компании хулиганов. Тот самый, который после драки, выскочит из-за спин и пнет побитого. Но только тогда, когда уверен, что сдачи не получит. Вселиться в него, к моему удивлению, получилось очень легко. И я сразу почувствовал, как он боится. Он боялся всего ― иногда жертв, всегда ― быть пойманным полицией, но еще больше ― своих подельников. И именно потому боялся им отказать.
   А дальше все было просто, ― я выхватил из кармана шакала нож с откидным лезвием, догнал главаря шайки и пырнул того в правый бок. Нож вошел глубоко.
   Потом было шумно и весело. Мне весело. Раненый вожак нещадно избивал своего товарища, а третий гопник ― не задействованный в интермедии, не разобрав в полумраке, что приключилось, не стал отвлекаться от цели. Возможно, и даже скорее всего, избиение шакала не было редкостью, так и отвлекаться не стоило.
   – Че гуляем-то, темно уже… ― сказал гопник и потянул парня за лямку спортивной сумки.
   – Отпусти… ― сказал тот.
   – Не, я так просто… Че ты?
   Я судорожно соображал, как не дать случиться неизбежному, как вдруг гопнику прилетает короткий, но сильный удар в скулу. Я даже не сразу понял, что произошло. Резкий удар, гопник, клацнув челюстью, отлетает от прохожего, красиво приземлившись рядом с сотоварищами. Главарь уже сидел на земле и постанывал, держась рукой за бок; шакал, лежащий рядом, был без сознания. Красивая картина. Получилось лучше, чем я мог ожидать. Вот почему прохожий не спешил убегать ― видимо, был уверен в себе. Наверное, занимается боксом или чем-то подобным.
   Отлетевший вставать не стал ― только держался за скулу и напуганно смотрел на прохожего. Тот, бросив взгляд на груду тел, слегка подкинул на плече спортивную сумку и продолжил путь. Я тоже.

   Это было вчера. А сегодня я вновь летаю по городу… Много гадкого вижу, но вмешиваться не хочу.
   Я переношусь в аэропорт, на летное поле. Я часто бываю здесь ― сижу или летаю и любуюсь самолетами. С них началось мое знакомство с новой Землей. И до сих пор я в восторге от этой удивительной красоты и мощи, способной мчаться по воздуху. Наверное, самолеты для меня ― символ надежды на то, что и я, несмотря на весь груз грехов, смогу однажды подняться в небо… Впрочем, теперь и об этом стоит забыть.
   Вдруг в сотне шагов от меня возникает Черная дыра. Эта похожа на серый водоворот. Уловители ― так называл демон Черные дыры. Но теперь какой бы вид не принимал уловитель: водоворот, клякса, паутина, призрачный автобус ― я узнаю его. Я почувствую его, даже если он будет невидим. После того, как побывал в чреве уловителя, я узнаю его всегда.
   Он тянет меня к себе, и у меня нет ни сил, ни желания сопротивляться. Хотя мог бы ― уловитель еще далеко. А может, и не мог бы. Может, серый водоворот, как автобус, просто помчится за мной. Ведь вокруг никого, кроме мелких астральных сущностей, а значит, как и всегда в последнее время, уловитель явился именно за мной. И вряд ли меня отпустит.
   Рядом с водоворотом вдруг появляется Хор. Вот как? Очевидно, решил не ждать, пока позову. Сегодня главный шпион Преисподней выглядит как конферансье в старинном кабаре ― разве что штаны не в полоску. На Хоре темно-голубая фрачная пара, до блеска начищенные синие туфли, белая рубашка со стоячим, накрахмаленным воротником и пестрая косынка на шее.
   «Да… Со стилистами в аду туго дело, видать. Неужели все в раю? Ой, не думаю», ― отмечаю я с неуместным сарказмом.
   – Дорогой мой, ― улыбаясь, говорит Хор, ― ну совесть же надо иметь! Начальство хочет лично на тебя взглянуть, а ты ждать заставляешь. Хорошо, что бесы успели засечь уловитель, а то пиши пропало.
   – А ты разве не вытащил бы? ― спрашиваю.
   – Мы, конечно, почти всесильны… Но для того, чтобы вмешиваться в работу уловителя душ, нужно отдельное разрешение. Одно мне уже выдавали, а во второй раз, скорее всего, отказали бы. Да я и просить бы не стал. Ведь мне бы задали простой вопрос ― почему ты еще не у нас? И я бы не нашел, что ответить.
   – Понимаю, ― киваю я.
   – Так что во время банкета в честь твоей инициации, не забудь поднять за меня отдельный тост.
   «Вот и все, ― думаю я. ― Теперь уже окончательно актум эст илицит».
   – Ты готов? ― спрашивает Хор.
   – Да, ― говорю я тихо.
   – Тогда, вперед! ― и демон протягивает руку.
   Я не двигаюсь.
   – Ну? ― качнув рукой, произносит Хор.
   – Я… Сейчас… ― говорю я тихо. ― Можно еще минутку?
   Хор достает из голубого жилета свои золотые часы, щелкает крышкой.
   – Хорошо, ― соглашается он. ― Смотри!
   Вдруг на летном поле появляется толпа людей. Их там, наверное, несколько сотен. Есть и женщины, и мужчины, и старики, и дети.
   Я, потрясенный, рассматриваю армию незнакомцев. Отмечаю для себя, что многие, да почти все они, одеты по-старомодному. Те, что совсем далеко от меня, ― в шкурах или с набедренными повязками. Где-то в середине скопления находятся люди, одетые в тоги и хитоны. Ближе ко мне ― воин в шлеме с павлиньими перьями, несколько чумазых детей разных возрастов ― примерно от трех до десяти лет. Некоторые из детей одеты в лохмотья. Вон господин в треуголке, вон ― дама в широком корсетном платье… Прямо передо мной… Да, да, это он, то есть я ― кожаные куртка и фуражка, форменные штаны, сапоги и наган в руке.
   – Кто это? ― спрашиваю я, хотя уже знаю ответ.
   – Это все ты. Все твои жизни на Земле, разве не понял? Просто я решил тебе показать, к чему ты стремишься. Ты все время твердишь, что хочешь родиться, но разве это такое уж счастье? Посмотри, ― Хор идет между рядами и касается плеча девочки лет семи в холщовом рубище. ― Эта крестьянская девочка умерла от чумы. Вот этот господин, ― Хор касается плеча мужчины в треуголке и мундире, ― был застрелен в бою из тяжелого мушкета. Но умер не сразу, а лишь спустя несколько часов, задохнувшись под телами однополчан. Думается, в уловители тебе приходили подобные аллюзии? А сейчас я тебе покажу девушку, ― Хор идет по рядам дальше, вглубь, ― которую сожрали соплеменники. Но не сразу сожрали, конечно, а сначала употребив, так сказать, по назначению…
   – Не надо, ― говорю я, и Хор останавливается. ― Зачем это представление?
   – Да чтобы ты понял, дуралей, что жизнь на Земле, это не только, и не столько благо, сколько мучение. Пытка, страдание, недостигнутые цели, внезапные болезни, разбитые сердца, погибшие дети… Вот, где ад настоящий, ― а не у нас.
   – Я все это знаю… ― бормочу я.
   Хор делает короткий взмах рукой, и толпа исчезает.
   – Поэтому, поверь мне, ты ровным счетом ничего не потерял от того, что не можешь туда вернуться. Я же тебе предлагаю воистину вечную жизнь! Жизнь, полную благ, наслаждений, богатства, интересной работы!
   – Я… не могу… ― вдруг говорю я, опустив голову.
   – Чего не можешь? ― спрашивает Хор голосом воспитателя в детском саду.
   – Я… Не пойду к вам, ― бормочу я, так и не поднимая глаз.
   – Да ну что ты, в самом деле, ― укоризненно покачивая головой, произносит демон. ― Ну как же не пойдешь-то? А куда же ты денешься? Или к нам, или просто исчезнешь. Вон он же, ― кивает Хор в сторону уловителя, ― тебя и высосет. Был Казимир, нет Казимира. Нигде нет, дорогой, ни в сарае, ни в междумирье, вообще нигде ― как и не было!
   – Я… знаю… ― бормочу сипло. Наверное, я и в самом деле похож сейчас на детсадовского хулигана.
   – Но сначала, дуралей, ты претерпишь пытку ― она тебе уже знакома. Мне рассказывали, что когда уловитель поглощает жертву, она испытывает страх, боль, тревогу, муки совести ― все сразу. А еще жертве кажется, да нет, не кажется, так и есть, что силы просто вытекают из нее.
   – Да… ― говорю я и, наконец-то, поднимаю голову, ― я все это помню.
   – И ты готов к этому? ― интересуется Хор.
   – Нет. Никогда больше не хочу испытать это.
   – Ну вот и умничка. ― Воспитатель детсада ответом провинившегося малыша доволен. ― Так идем?
   – Да, ― киваю я и глубоко вздыхаю. ― Идем.
   Снова протянута рука и я делаю к ней шаг.
   – Нет, ― вдруг опять говорю я.
   – Что? ― «Удивленные» брови Хора вздымаются еще выше.
   Оба молчим. Оба ждем ответа. Хор ― от меня, я ― от некого, кто сказал моим голосом «нет». Да что я придумываю, в самом деле? Какого такого «некого»?!
   И вдруг я падаю на колени. Не перед Хором, не перед уловителем… Я падаю ниц перед выбором. Обхватываю руками голову и начинаю стонать.
   – Я не пойду к вам. Пусть исчезну. Но я не хочу помогать мальчику провалиться под лед, ― тараторю я. ― Не хочу подталкивать девочку под поезд! Не хочу помогать пьянице изрубить в крошево свою семью! Не хочу!.. ― кричу я.
   – Да ты и не будешь этого делать, дурашка, ― увещевает демон. ― Вполне может быть, что ты даже поможешь всем им выжить! Все не так примитивно!
   – Помогу выжить? Наверное затем, чтобы малец выкарабкался из-под льдины, пришел домой, а ночью воткнул ножницы в горло отчиму, который его обидел? Научу девочку-самоубийцу помогать другим деткам бросаться под поезда? Это ты имеешь в виду?
   – Неплохо, неплохо, ― одобрительно кивает демон. ― Да, сценарии придумывать будешь ты, и у тебя, как посмотрю, это хорошо получается. Но воплощать их будут бесы ― ты в это время будешь нежиться в ваннах, попивать «Вдову Клико» и гладить бедра красавиц!
   – Я не хочу этого… Людям и так тяжело: они словно глупые дети, все время страдают и ошибаются, ошибаются и страдают! Они мучительно умирают от болезней и войн, жрут друг друга в прямом… ― я перевожу дыхание, ― и переносном смысле! Я хочу, чтобы они стали лучше! Я хочу помогать им. ― Последние слова произношу еле слышно.
   – Вот, ― улыбается Хор. ― Даже сам стыдишься этих слов! Тоже мне ― мать Тереза! Ты уже сотворил столько противного Богу, что даже бесы лопаются от зависти ― а они повидали виды, поверь.
   – Хорошо, ― поправляюсь я. ― Не помогать. Хотя бы не мешать. Вредить не хочу.
   Хор выразительно смотрит на часы.
   – Ох, если бы я мог представить, что потрачу столько времени на одного-единственного бестолкового грешника, ― с досадой говорит демон. ― Это твое последнее слово?
   – Да, ― бормочу я, плача.
   – Больше никто не придет, поверь. Такой шанс не дается дважды. Ты просто распадешься на атомы. Никто и никогда больше не вспомнит о тебе. Даже я.
   – Понимаю, ― всхлипывая, говорю я.
   – Прощай, ― произносит Хор и исчезает.

   Уловитель окутывает меня, словно серая метель.
//-- * * * --//
   Хор не помнит, когда в последний раз был так раздражен и уязвлен. Он не мог представить, что кто-то может отказаться. Это кажется ему невероятным.
   Демон сидит в открытом французском ресторанчике и ждет Люцифера. Тот в последнее время много работает именно во Франции, пожар в Нотр-дам-де-Пари ― одна из последних побед темного воинства. Хор не очень понимает, почему бы им не встретиться в резиденции ― ведь расстояние для демонов ― пустяк, но у Князя Тьмы свои прихоти. В кафе так в кафе. Во Франции так во Франции.
   «Нет, я понимаю ― лучше умереть стоя, чем жить на коленях, ― думает Хор, закуривая сигару и глядя на прохожих. Он в десятый раз прокручивает в голове последний разговор с мытарем и действительно не может понять, как мог тот сделать такой глупый выбор. Наиглупейший. ― Но этому олуху предлагалось жить стоя! А он выбрал сдохнуть на коленях!»

   Люцифер приходит пешком ― не прилетает, не появляется, даже не подъезжает на машине или мотоцикле. Сегодня он в образе высокого брюнета с вьющимися волосами. Две верхние пуговицы светлой рубашки расстегнуты, за отворотом цепочка из белого золота.
   «Красавец, ― Хор прячет улыбку за сигарой. ― Ангел, да и только. Француженки, наверное, дуреют».
   Когда Люцифер подходит к столику Хора, демон поднимается, но руку не протягивает пока Император сам не предлагает рукопожатие.
   – Un café, s'il vous plaît et un gâteau Macarons [3 - Кофе, пожалуйста, и пирожное Макаронэ.(фра).], ― произносит он на хорошем французском и присаживается к столику Хора.
   – Вы хотели меня видеть, Ваша Светлость, ― говорит тот.
   Хор знает, о чем пойдет разговор. Новый демон, вакансию для которого Хор выпрашивал у самого Дьявола, просто отказался присоединиться к слугам Преисподней. Взял и отверг предложение. И Хор понимает, что за такой прокол по голове не погладят. Понижение в должности вряд ли грозит, все-таки к бесам отсылают тех, кто провинится очень серьезно, но допрос с пристрастием и даже выговор Хору, скорее всего, обеспечены. Так он думает.
   – Да, ― Люцифер не дает официантке поставить чашечку с блюдцем на стол ― перехватывает на весу и делает первый, маленький глоток. Слегка прикрывает глаза и откидывается на спинку стула.
   «От всего получает удовольствие», ― не без зависти думает Хор и выпускает вверх клуб сигарного дыма.
   – Хочу взглянуть на твое лицо, когда ты услышишь от меня одну интересную новость.
   – Какую же? ― заинтересованно спрашивает Хор.
   Люцифер, не спуская насмешливого взгляда с демона, делает еще один глоток, ставит чашечку и произносит:
   – Помнишь того парня, которого ты прочил в состав нашей теплой семьи?
   – Мытаря? Казимира? Конечно, помню, еще бы…
   «Я был прав, когда думал, о ком пойдет разговор», ― думает Хор и тушит сигару в пепельнице.
   – Знаешь, где он сейчас? ― Люцифер аккуратно отправляет целиком в рот маленькое пирожное и мгновение, с надутой щекой, выглядит потешно.
   – Думаю, уже нигде, ― пожимает плечами демон.
   – А вот и не угадал. ― Люцифер допивает кофе, и ироничная улыбка вновь касается его губ. ― Он сейчас набирает килограммы и ожидает будущего рождения. И ангелы позаботятся о том, чтобы все прошло хорошо.
   – Ангелы? Рождения? Кем? ― Брови Хора ставят рекорд, покоряя новую высоту.
   – Человеком, ― улыбается Дьявол.
   – Но как это возможно?!
   – Ты думаешь, это мое решение? ― беззвучно похохатывает Люцифер, с удовольствием наблюдая за реакцией Хора. ― Или у тебя есть вопросы к Всевышнему?
   – Но должны же быть какие-то правила… ― Хор растерян до крайности.
   – Для Него, ― Люцифер чуть поднимает глаза, почти так же, как недавно делал Хор в разговоре с Казимиром, ― нет правил. Он их создает, Он и отменяет, когда хочет. Хотя в этом случае закон не нарушен, Мытарь спас чужую жизнь, а в награду получил свою. Карма в действии.
   Хор задумчиво тушит сигару. Дьявол между тем продолжает:
   – Когда мытарь шагнул в уловитель ― сразу же оказался в утробе будущей матери. Я сам об этом узнал, можно сказать, вчера, а прошло уже… Сколько прошло?
   – С месяц примерно, ― отвечает Хор. Он уже взял себя в руки ― многолетний навык.
   – Вот так вот. ― Люцифер подзывает официантку.
   – Повезло убогому.
   – Значит, не такой уж убогий, раз и ты за него просил, и сам Седьмой Престол вырвал из лап уловителя. Теперь и мне жаль, что он не согласился. Незаурядный был бы демон. А ты ― молодец, продолжай поиск таких ребят. Кадры, как говорится, решают все. А за эту работу, несмотря на результат, я хочу тебя отблагодарить. Награду выбери сам.
   Хор склоняет голову, демонстрируя признательность.
   – Пожалуй, Ваша Светлость, я уже сейчас знаю, какую хочу награду.
   – Говори, ― Люцифер произносит это, провожая взглядом симпатичную француженку.
   «Как же он любит жизнь, ― мысленно удивляется Хор. ― Неужели может так сильно любить жизнь тот, кто сеет смерть?»
   – Я хочу в отпуск. На полгода. Или даже на год. Желательно без риска потерять в дальнейшем сферу своего влияния. Конечно, если так будет угодно Вашей Светлости! ― поспешно добавляет демон.
   – Хорошо, ― соглашается Люцифер. ― Пришли завтра ко мне своих заместителей, я их проконсультирую. Твое место ― только твое, не волнуйся. Как уже сказал, я не разбрасываюсь ценными кадрами.
   Все это он говорит, продолжая любоваться красивыми ногами удаляющейся француженки.
//-- * * * --//
   «Как же это тяжело! Но я справлюсь! Я перелезу через это… Вот так…»
   Чуть не упав, я все-таки нащупываю пол ногой. Я долго плакал, даже рыдал, но меня не услышали. Слезы кончились, но теперь я смогу доползти сам.
   «Куда они делись! Где эти двое! Такая мягкая и добрая, которая пахнет чем-то нежным и родным, и тот другой, который пахнет совсем иначе, и этот запах ему очень идет. Я его реже вижу, но как раз сейчас слышу его голос из другой комнаты! А они меня оставили здесь! Одного!»
   Уже встав на ноги, снова шлепаюсь. Ходить, как эти двое, я не умею. А так хочу!
   Мне больно, но уже не плачется. Я просто ползу туда, где слышу голоса этих двух родных взрослых.
   Отяжелел хрустящий пакет, который мне подкладывают в штаны, а потому ползти еще сложнее. Но я продолжаю путь через комнату.

   ― О, господи! ― Та родная и теплая подбегает ко мне и берет на руки. Наконец-то! ― Как же ты выбрался из кроватки, родненький? ― Та, которая пахнет родным (а сейчас еще чем-то, отчего у взрослых появляется румянец), начинает целовать меня.
   «Не, не… ― думаю я, успокаиваясь. ― Не так просто! Где ты была, когда я лез и падал? Почему не слышала, как я плачу? ― Я сердито пыхчу и хлюпаю носом. Но смотрю я туда, где сидит тот, второй. А он уже не сидит. Отложив вилку и дожевывая на ходу, он, широко улыбаясь и влюбленно глядя на меня, торопится к нам.
   «Ма-ма, ― думаю я, осыпаемый поцелуями. ― И па-па… Пока не буду произносить эти названия, хотя уже давно знаю. Представляю, как они оба обрадуются, когда я скажу им это. Но пока не время ― не хочу выглядеть глупо».
   – Сашка, да у него подгузник полный. Дай-ка, я поменяю, ― говорит та, что всегда со мной.
   – Давай ― я, ― говорит тот, по которому чаще скучаю.
   «Что со мной было? ― думаю я, чувствуя, как меня раздевают и вытирают. ― Где я был до этого, до того, как они появились? До того, как возникла эта комната, кровать, другая ― белая комната, в которой было много света и люди в синих колпаках? До всего этого, что было? Ведь я точно где-то и когда-то уже был. Но где и когда ― не помню… Ну и ладно. Главное, сейчас хорошо. Они нашли меня, я приполз, будут знать, как оставлять меня одного. Не люблю быть один».
   «Теперь ты доволен? Нашел свой мир?» ― мне кажется, что чей-то голос сказал это в моей голове. Или это я сам подумал?

Георгий Герцовский Мытарь

Часть первая Выход найден?