Василий Афанасьевич Воронов
Загряжский субъект

Загряжский субъект

Часть первая

   Тля ест траву, ржа ест железо, а лжа – душу.
(Народная присказка).

   Городок Загряжск находится в среднем течении реки Дон, на правом берегу. Основан казаками в середине XVI века, первоначально именовался нецензурно – Разский. Нынешнее название получил в середине XVII века по имени московских бояр Загряжиных. В 1646 году корабли Ивана Загряжина, царского посланника к крымскому хану, обманом захватили казаки, пограбили их, а самого сунули в мешок и кинули в реку. Прознав про учиненный разбой, московский царь Алексей Михайлович послал на Дон войско во главе с воеводой Якимом Загряжиным, братом убитого. Выше городка Разского казаки напали на царское войско. Пограбили и подожгли корабли, а воеводу сунули в мешок и кинули в реку. Добыча казаков была столь велика, что они из уважения к убиенным боярам Загряжиным назвали свой городок Загряжском.
   Сегодня в Загряжске около 20 тысяч жителей. В городе имеется речной порт, хлебный, пивной и рыбный заводы, свечной цех, таможня, парикмахерская, Дворец культуры, исторический музей. 115 питейных заведений, один депутат Государственной думы, а также в обилии произрастают съедобные грибы. Стараниями депутата Государственной думы открыт Загряжский мужской монастырь, в котором спасаются 3 монаха и 12 послушников. Имеются также два православных храма.
   Город дал России известных людей: одного космонавта, двух народных артистов, трех писателей, одного правозащитника, одного полковника Российской армии и 20 казачьих генералов.
   Загряжск известен в России казаками, знаменитыми помидорами, местными кулинарными блюдами и полушубками из кошачьих шкурок.

(Из хроники «Загряжск и загряжцы»).

1

   Славный у нас городок Загряжск! Уютный и тихий. Идешь по улице Почтовой, как по родной хате, щекочут в носу запахи старины и детства, из труб дымок дровяной, ладанный. Столетние дома, как после драки, глядят друг на друга некрашеной шелевкой, обрушенными балясами, трубами набекрень и разорванными узорами наличников. Кирпичные новостройки за высокими заборами никак не вписываются в эту компанию. Каприз и презрение на железных завитушках ворот, палисадники слишком опрятны для местного пейзажа. За такими заборами только молча ходить в галстуке и во фраках. Пить охлажденную пепси. Скучно.
   Нет, по мне лучше по-домашнему, в подшитых валенках или в калошах на босу ногу. Я не хочу сказать, что в Загряжске налицо борьба противоположностей, боже упаси! Она, конечно, есть, как и в других городках, менее знаменитых, чем Загряжск. Но тут она особая, семейная, ее и борьбой-то назвать нельзя. Так, вялотекущая противоположность.
   Сидишь ты, допустим, в беседке и с утра пьешь чай с вареньем. А через забор тебя окликает очень грустная и даже угнетенная Антонина Светличная.
   – Афанасьевич!
   – Что, Антонина?
   – Ты не хочешь, чтобы я сдохла?
   – Не хочу.
   – Тогда дай десятку опохмелиться.
   Даешь не то что без возражения, а даже с готовностью.
   Молодая смазливая Антонина – директор Дворца культуры, талантлива и речиста, интеллигент по всем меркам, даже запои у нее чисто творческие. Замечательная женщина Антонина и нежадная, она украшает Загряжск так же, как и скульптура атамана Платова в городском парке. Много хороших людей живет в городке, и о них мы будем рассказывать постепенно, чтоб никого не обидеть.
   Идешь по Почтовой и прямо дышишь радостью бытия. Ленивые гуси глыбами лежат на обочине. Дворняги виляют хвостами и не кусают. Машины объезжают тебя подальше и, кажется, не коптят небо выхлопными газами, а наоборот, выдыхают кислород. И синички поют, и дятлы стучат.
   И вот очи уже на золотых куполах Вознесенского собора. Купола искрятся, как брызги шампанского, и невыразимо внушают: помни о смерти, человече, и о спасении души своей. Но в Загряжске народ как-то не думает о смерти и мало спасается. А иные и вовсе боятся храма, полагая, что там их уличат в чем-нибудь постыдном и тайном. Но каждый загряжец непременно похвалится, что он участник реставрации собора. Редактор «Загряжских ведомостей» Гаврила Певзнюк писал в своей передовице:
   «Это была эпоха Возрождения для Загряжска. Возили к собору баржами по Дону и машинами лес, щебень, цемент, камень, железо и медь, лаки и краски. Все загряжцы были при деле, каждому нашлась работа по душе. Даже отдельное мелкое воровство не омрачило «Великого дела».
   Интеллигентный Певзнюк имел в виду, что несли старые и малые, тащили днем и ночью, на мотоциклах и велосипедах, в сумках и под полой, и что характерно: на всех хватило, и на собор тоже. С тех пор городок стал краше и наряднее.
   Реставрация – неизбывная ностальгия, золотые дни в пору безденежья и безработицы. Тогда же было совершено немало подвигов, которые стали легендами Загряжска.
   Прямой потомок атамана Платова, Андрей Качура, уменьшительно-ласкательно Дрюня, отлавливал туристов и, разглаживая громадную рыжую бородищу, гипнотизировал приезжих взглядом василиска:
   – Господа туристы! Братья и сестры! Обратите внимание на вот тот, средний, купол Вознесенского собора. При реставрации я лично обшивал его золотом. Высота, подчеркиваю, сорок метров. Я случайно сорвался с лесов и упал на камни головой вниз. По науке от меня, прямого потомка атамана Платова, должна остаться только чашка студня, но по Божьему Промыслу я стою перед вами, даже не хромаю и свободно поворачиваю шею. Господа туристы! Братья и сестры! Помогите укрепиться духом потомку атамана!
   По извилистой бородище Дрюни скатывались крупные слезы. А за углом, где его ждали коллеги-реставраторы, смачно сплевывал, распрямляя грудь:
   – Хорошо подают, дураки! Пойдем перекусим.
   Теперь Дрюня важный человек – начальник местной правительственной дачи «Шалаши» и атаман местных казаков. Зазвал он меня как-то на эту самую дачу выпить рюмку по случаю Яблочного Спаса.
   Замысел архитектора сего пристанища досуга переносил вас из века двадцать первого в восемнадцатый. На въезде у кованых ворот стояли чугунные пушки на лафетах. Сторожевая вышка под камышовым лопасом вознеслась до самых верхушек пирамидальных тополей. Крепостной вал окружал пойменную леваду, выходящую прямо к Дону. На причале качались расписные лодки и прогулочный катер с открытой палубой и каютами.
   Все строения рубленые, низкие, с маленькими оконцами под толстой камышовой кровлей. Длинные столы с дубовыми скамьями под опять же камышовым навесом напоминали казачьи струги. Вдоль дорожек с утоптанной галькой стояли свирепые деревянные усатые дядьки в кафтанах, с саблями и с большими пивными кружками в руках. В центре цветочной клумбы на зеленом газоне живописно торчала скульптурная группа: бородатый атаман бросал за борт девку с толстой косой. Громадный кулак держал несчастную за ногу, как зарезанную курицу. Товарищи атамана, запрокинув головы, смеялись, широко округлив беззубые рты.
   Дрюня провел меня внутрь дачи, в сад.
   Там уже сидела небольшая компания на траве, под яблонями. Закуска падала прямо с веток. Загряжцы пили коньяк под местным названием «В бой идут одни старики». Компания сидела очень живописная. Дрюня, несмотря на жару, был в шароварах с лампасами, в гимнастерке с полковничьими погонами и нечищеных кирзачах. Начальник горздравотдела Сергей Ефремов, прозванный Чехонькой из-за малости и худобы, сидел в позе лотоса и громко икал, чуть ли не падая длинным и острым носом в траву. Молодой человек с атлетической фигурой в одних плавках лежал прямо на муравейнике; насекомые наладили дорожку от его носа через ухо, нимало не беспокоя спящего.
   Неизвестно, как бы продолжалось празднование Яблочного Спаса, но идиллию нарушил помощник мэра Загряжска Гаврила Фомич Курлюк. Он подкатил к «Шалашам» на джипе, сто двадцать кило в живом весе, с маленькими умными глазками, с хозяйской походкой пеликана. Критически оглядел компанию, позвал Дрюню, пошептался с ним и гаркнул весело:
   – Позвали, называется, а есть нечего. Да и выпить – с гулькин нос! Антонина, жарь рыбу! Уважаемый человек пришел (это он про меня) – а окромя яблок…
   Антонина Светличная высунула из кустов лисью мордочку, ехидно ощерилась:
   – У Дрюни ни муки, ни масла – жарь рыбу! На твоем сале, что ли?
   Курлюк колыхнул подбородком к хозяину.
   – Дрюня, слышал – масло! Да лампасы сними, дурак, ты не в церкви.
   Народ зашевелился. Из холодка выползли еще двое, чиновники по особым поручениям, похожие друг на друга, как Бобчинский и Добчинский. Маленькие, звероватые, услужливые.
   Курлюк встал, разминая окорока, от затылка перекатились стриженые складки.
   – Доктор! – зычно призвал он. – Зови спонсоров.
   Чехонька качнулся болванчиком, мгновенно выпрямился на шарнирах и юркнул в домик под камышом. Курлюк ногой подкатил две тополевые плахи.
   – Садись, Афанасьевич! Сейчас спонсоров потрясем, Антонина рыбу поджарит, выпьем и комедию ставить будем. По случаю праздника.
   – Какую комедию?
   – Э-э, увидишь…
   Из домика вслед за Чехонькой вышли Гаврила Певзнюк, редактор «Загряжских ведомостей», бритый наголо, с вислыми запорожскими усами и важный государев человек, начальник таможни Пантелеймон Пантелеймонович Курочка. Оба сонные, угрюмые. Они частенько залегали у Дрюни на два-три дня.
   Курлюк был прирожденным режиссером. Он сурово оглядел чиновников с головы до ног.
   – Почто от народа ховаетесь, яко отшельники? Где отец Амвросий?
   – Почивают, – буркнул Певзнюк, позевывая.
   – Буди, зови!
   Чехонька, согнувшись, опять нырнул в домик.
   Отец Амвросий с постным лицом и девичьими черными глазами вышел в исподнем, почесывая поясницу.
   – Звали, Гаврила Фомич?
   Курлюк ходил взад-вперед, заложив руки за спину, как старшина перед новобранцами.
   – Я позвал вас, господа, потому что жрать нечего. Пантелей! – обратился он к Курочке. – Бери машину – и чтоб через полчаса привез корму. Да как следует, ты знаешь. Отец Амвросий, поди облачись, негоже в подштанниках. А вы, ребята… – Курлюк кивнул услужливым чиновникам, – накрывайте столы, несите посуду. Да умойтесь, причешитесь, нехристи, ради праздника.
   Хорошо было в саду. Солнце плело кружевные тени, в густой листве тенькали мухоловки, жужжали пчелы, большие мохнатые бабочки кружились над мальвами. Розовые груши млели среди глянцевой листвы, краснобокие яблоки гнули ветки к земле. Густой мятный аромат стлался по траве, волнами перекатывался по саду. В холодке под деревьями две овчарки вырыли ямки поглубже и лежали, высунув языки. Круглоголовые щенки кувыркались по их спинам, повизгивая и перебрехиваясь.
   Наши загряжцы, спасались на даче, скрываясь от жен, от начальства и чужого глаза. Курлюк и Дрюня были верховными жрецами. Прислуга приходила только утром. Что тут происходило, она могла судить по количеству выпитого, выкуренного, по разбитой посуде, разорванной одежде, вытоптанным цветочным клумбам.
   А слухов вокруг «Шалашей» плелось немало, особенно о загряжских байстрюках…
   В музыкальную школу ходил мальчик со скрипочкой. Толстячок с красными щеками, круглоголовый, пучеглазый и страшно важный. Уверяли, что это маленький Курлюк. Задавали наводящие вопросы его маме, заведующей Загряжским загсом Натэлле Уткиной, набожной интеллигентной даме.
   – Его папа умер от заворота кишок в Кисловодске, – кротко отвечала Уткина.
   В другом мальчике, шкодливом и вороватом, пугавшем народ петардами, загряжцы узрели поразительное сходство с Дрюней. Но тот напрочь отметал клевету:
   – Они все, как цуцики, похожи…
   О губернаторском байстрюке же говорили вполне определенно. Несколько лет назад местная красавица Люся Карасева работала в «Шалашах». Был какой-то праздник, много гостей, губернатор остался ночевать. Курлюк, желая угодить самому, послал Люсю посветить пьяному барину перед сном. У восемнадцатилетней красавицы родился сынок-олигофрен. В пять лет четыре пуда весу. Веселый и проворный, а главное – понятливый. Пугает старух:
   – Пасть порву-у-у!
   Пальцы рогаткой и рычит. Бегает по улице с ребятами, крепко топая круглыми каслинского литья пятками. Его прозвали Губернатором и подарили майку с эмблемой области. Люсю Карасеву бросил жених. Она ушла от родителей, живет на квартире вдвоем с сыном. Похорошела, стала курить. Покупает модные кофточки, дорогую косметику. Ее часто приглашают «посветить» в «Шалаши». Там весело и культурно, люди нежадные. Сынок Губернатор – любимец публики. Ему дают конфеты, он громко грызет их крепкими зубами, пускает пузыри. Отец часто появляется в телевизоре. Мягкий, улыбчивый, с умно моргающими глазками. Губернатор-сынок, мыча, захлебываясь от смеха, тычет пальцем в экран:
   – Папка… Пасть порву-у-у!
   Кто как, а я не верю этим слухам, загряжцы народ – только дай порвать. Конечно, кто не без слабостей, и в «Шалашах» балуются, но не до такой степени. Хоть режь, а байстрюки – брехня самая настоящая. В карты, например, играют, это точно. Кто сегодня не играет в карты? Под интерес вполне невинный: проигравших били картами по носу. Количество карт для экзекуции соответствовало оставшимся у «дураков». Иногда толщиной до трети колоды. Особой жестокостью отличался Курлюк. Он наклонял голову жертвы так, чтобы нос располагался плашмя. И бил резко, с оттягом. Приседал и хекал, как молотобоец, удар разносился по саду щелканьем кнута.
   После одной такой игры отец Амвросий явился в храм на литургию… с неприлично набрякшим носом. Пошли слухи, что батюшка запил. После этого он действительно запил и отсиживался у Дрюни, пока не сошли опухоль и краснота.
   Однако вернемся в сад. Курочка припер две корзины снеди: колбас, окороков, икры, балыков, салатов, грибов, отварного осетра, коробки коньяка и сухих вин, две упаковки минералки. Антонина нажарила целую гору тарани. Компания за столом преобразилась. Все, за исключением отца Амвросия, сидели в галстуках, выбритые и причесанные. Дрюнина бородища отливала начищенной медью, чуб перекатывался волнами, зеленые кошачьи глаза перебегали по столу. Выпили за Спас, за Загряжск, за Антонину Светличную. Ели и пили много и жадно – народ здоровый, старательный. Дрюня начал рассказывать, как он устанавливал крест на Вознесенском соборе:
   – Альпинисты на растяжках, как червяки, а я без страховки…
   У отца Амвросия задергалось веко, он тут же возразил с юношеским пылом:
   – Врешь, яко пес! Я благословлял на поднятие креста мастеров из Троице-Сергиевой лавры! Устыдись, Дрюня.
   Дрюня нахально посмотрел на друга, ласково потрепал его по щеке.
   – Я, батюшка, без твоего благословления лазил.
   – Врешь, не было тебя на куполе!
   – Свидетели, батюшка, есть. Вот и Певзнюк в своей газете писал. Скажи, Певзнюк!
   Певзнюк, однако, молчал.
   – Врешь, врешь!
   Дрюня не раз доводил батюшку до греха. Тут же начиналась потасовка. Их дружно разнимали, потом пили мировую. Пару дней Дрюня носил царапины на щеке, а отец Амвросий фонарь под глазом. Курлюк встал, возвышаясь над столом, как горный валун. По стриженому затылку струйками стекал пот. Он был торжествен, как на похоронах.
   – Господа! Мы собрались здесь… Гм… Нас пригласили…
   Курлюк потел и волновался, все насторожились.
   – Я прошу, Антонина… подойди ко мне.
   Антонина уплетала семгу и облизывала губы, ямочки на щеках так и подмигивали друг дружке. Челка настырно лезла в глаза, Антонина ловко сдувала волосы в сторону. Пританцовывая, она подошла к Курлюку и хлопнула его ладошкой по животу.
   – Ты что-то задумал, пузанчик!
   Курлюк положил тяжелую длань на ее голову.
   – Дрюня… Андрей Васильевич! Подойди к нам, дорогой!
   Дрюня, предчувствуя недоброе, стал поодаль.
   – Ближе, ближе…
   На кудлатую голову Дрюни также легла рука Курлюка.
   – Друзья мои! – обратился Гаврила к застолью – Вы знаете этих людей, мы их любим… Антонина – жемчужина нашего города. Об Андрее и говорить нечего, он герой реставрации… мы все гордимся. Антонина и Андрей – два сапога пара, они всегда скучают друг без друга.
   Дрюня выпучил глаза и стряхнул руку с головы.
   – Что ты несешь?
   – Молчи! – оскалился Курлюк и снова обратился к публике.
   – Друзья мои! Нашему городу нужен пример, живой подвиг…
   Гаврила чувствовал, что его заносит, нервничал и потел еще сильнее. Он свирепо глянул на Дрюню, потом на Антонину и рассмеялся.
   – Ну, дети мои, вот и отец Амвросий… Мы… вы решили пожениться!
   Курлюк захлопал в ладоши, за столом дружно подхватили, шутка понравилась. Гаврила посадил Дрюню и Антонину во главу стола, налил в бокал вина.
   – За Дрюню и Антонину! За молодых! – радостно завопила компания.
   Антонина подняла юбку, оголив колени, пустилась в пляс:

     Хочу мужа, хочу мужа, хочу мужа я-а-а,
     Принца, герцога, барона или короля-а-а…

   Дружно выпили. Дрюня принципиально вышел из-за стола и сел рядом с отцом Амвросием.
   – Дрюня! – торжественно провозгласил Курлюк. – Согласен ли ты взять в жены Антонину?
   Дрюня волком смотрел на Курлюка.
   – Дюже трезвый я для такого дела.
   – Антонина, согласна ли ты выйти замуж за Андрея?
   Антонина пританцовывала и извивалась, точно ее щекотали.
   – Это надо у Таньки Хромой спросить, он с ней спит. Правда, Дрюня?
   Жених обиделся.
   – А от тебя танцоры из самодеятельности убегают, как зайцы, ты их поголовно насилуешь.
   – Насилую и ем! – подтвердила Антонина. – И тебя изнасилую.
   Наливали и пили уже без тостов. Чехонька мелко поклевывал носом. Певзнюк и Курочка угощали друг друга осетриной. Отец Амвросий терпеливо парился в черной рясе и, живо внимая действу, отхлебывал из бутылки холодную минералку.
   Курлюк стучал вилкой по бутылке, призывая к вниманию, но его никто не слушал. Ситуация вышла из-под контроля.
   – Ну н-народ! – тяжело вздохнул Гаврила и, выхватив из подмышки пистолет, несколько раз пальнул в воздух.
   – Как дети, ей-богу, – по-отечески усовещал он, пряча пушку в кобуру. – Пошутили – и будет. Что мы тут про Таньку Хромую, про актеров изнасилованных…. Ну скажи, Антонина, есть у Дрюни хоть одно положительное качество?
   Антонина часто моргала, не слыша вопроса. Над столом колыхался пахучий дымок от выстрелов.
   – Я говорю, Антонина, есть у Дрюни что-нибудь хорошее?
   – Конечно! Он нетолстый.
   – Так! – подхватил Гаврила. – А ты, Дрюня, что скажешь об Антонине хорошего?
   – Она не хромая! – быстро сообразил Дрюня.
   – А что скажут наши друзья?
   Друзья встали, как по команде.
   Певзнюк:
   – Дрюня и Антонина – настоящие интеллигенты!
   Курочка:
   – Они достойны друг друга.
   Отец Амвросий:
   – Они не причиняют никакого вреда нашему городу.
   Чехонька:
   – Это здоровые молодые люди.
   – Ну вот и хорошо! – Курлюк ладонью сгребал пот с затылка. – А то мэр несколько раз у меня спрашивал: «Как это получается, Гаврила Фомич, ответственные должности у нас занимают неженатые люди?» Теперь, значит, я ему доложу,… Отец Амвросий, благослови молодых.
   Дрюня вскочил сполошно.
   – Нет! Не шути так, Гаврила!
   Курлюк растерянно разводил руками:
   – Дурак ты, Дрюня… Лопух.
   – Имею слово! – неожиданно вскричал Певзнюк, краснея и заикаясь. – Он не интеллигент! Отказаться от Антонины может только не интеллигент!
   – Ну что ж, – продолжал Гаврила с сожалением. – По поручению мэра я должен поставить точку. У тебя еще есть выбор, Дрюня. Жениться на Таньке Хромой или сдать дела.
   Дрюня тупо моргал, терзая бороду, растерянно оглядывался на товарищей. Он не мог понять: всерьез говорит Курлюк или шутит. И мэра приплел.
   – Дай обдумать, Гаврила!
   – Нет!
   Дрюня явно струхнул, в глазах метался испуг.
   – Дайте выпить!
   Курлюк налил бокал коньяку. Дрюня хватил одним духом и робко попросил:
   – Гаврила Фомич, отойдем в сторонку…
   Он что-то горячо зашептал на ухо Курлюку, но тот был неумолим.
   – Нет!
   Дрюня сник, опустил плечи и молча сел на край скамьи. В глазах стояла тоска. Он сидел лохматый и несчастный, жалкий и одинокий. Компания примолкла, подрастерялась. Антонина подошла к Дрюне сзади и обняла его за голову.
   – Что ты, Гаврила, выпендриваешься? – Она почти с ненавистью смотрела на Курлюка. – И вы все, женатые! Завидуете Дрюне? Он кобель, да. Но где вы видели женатого кобеля? Пусть живет как хочет.
   Смущенный Гаврила раскрыл объятия, сгреб жениха и невесту могучими лапами и закружил.
   – Друзья, налейте бокалы! Наш Дрюня выдержал экзамен! Это была шутка, маленькая шутка…
   Все выпили молча, шутку не оценили. Компания скоро разошлась. Комедия, на которую мне намекал Курлюк, не получилась.

   Зинка проснулась рано. Услышала сивушный дух и тяжелый храп из материной спальни. «Вот ведь какая животная, – думала она лениво, – никакой пользы от этого отчима. Мать на работе, а он жрет и пьет в три горла и сроду ему не стыдно. Навязался, проклятый, на материну шею и портит ей, Зинке, каждый божий день. Вот кого убила бы и не ойкнула».
   Вставало солнце, занавеска на окне просвечивала розовым, на улице скулил щенок, кричали петухи. Лень было вставать из-под теплого одеяла. Зинка поворочалась и спрыгнула на холодный пол, поежилась зябко. Печка давно потухла, от окна тянуло сквозняком и сыростью.
   Надо было кормить кур и поросят, растопить печку, наносить воды из колонки, сварить картошку на завтрак. Зинка осторожно заглянула в материну спальню. Отчим лежал поперек кровати в штанах, небритый и лохматый. Все обои пропахли сивухой. И полбутылки самогона под кроватью. Опохмелиться сховал. Сейчас она его опохмелит. Зинка вылила самогон в помойное ведро. Отчим замычал, потянул носом и опять захрапел.
   Зинка нырнула в валенки. Вышла во двор. Морозный воздух щекотал в носу, она чихнула и засмеялась – хорошо как! Пушистый снег округлил все вокруг: крыши, забор, деревья, скамейку, дрова. Щенок Тузик носился по двору, как угорелый. На черной пипке носа и на длинных ушах налипли комки снега. Тузик лаял на Зинку и свирепо хватал ее за полы.
   Девочка быстро управилась по хозяйству и стала лепить снежную бабу. Ловко у нее получалось: ляп! – толстый живот, ляп! – круглый зад, ляп, ляп! – большущие груди. На голову – ведро, в глаза два угля, в нос – она сбегала на кухню – красная репаная морковка. Руки колесом, и метла под мышкой. Вот так бабища! Тузик с опаской прыгал вокруг, норовя зубами ухватить метлу. Зинка раскраснелась, утаптывая площадку, и, раскрыв рот, любовалась своей работой. На носу ее весело цвели конопушки. Ай да Зинка!
   – Зинка!
   На крыльцо выглянул опухший, с дикими глазами отчим.
   – Ты взяла самогон из-под кровати? Убью!
   – Взяла и выпила! Нужен он мне…
   Зинка насупилась, схватила метлу и с ожесточением стала разметать дорожки. Вот он какой, отчим Сергей Малышевский. Пристал к матери год назад, прямо из тюрьмы. Ну, молодой, с усиками, поет и танцует… А сам нахальный, трепло и брехун. И ворует возле себя. Пригрела мать сокровище какое. Зинаиде сплошные притеснения и обиды. В сундучок Зинкин залез, мазурик. У нее хранилось там самое заветное: сережки бабушкины, заколки, бусы, карты игральные, камешки разноцветные, зеркальце в рамочке, фотокарточки одноклассников, открытки красивые – много всего накопила. Хватилась, а карт нету. Кто, кроме отчима, мог взять? Пожаловалась матери, а она, как слепая: «Он хороший, он не способен к воровству». Очень даже способен, раз в тюрьме отбывался. И десять рублей из стола пропали, хотела Зинка карандаши цветные купить. Мать – опять двадцать пять: «Он не мог…» Пушкин, наверное, пришел и взял десятку, ослепла мать совсем. Как теперь жить в своей хате? Никакого угла нету, где спрятаться. Зря вот самогон вылила, пусть бы лакал на здоровье…
   – Зинка!
   Отчим в калошах на босу ногу вышел во двор, руки трясутся, глаза очумелые:
   – Добром прошу, отдай бутылку!
   Зинка настырно молчала, снова взялась за метлу.
   – Отдай, говорю!
   Отчим больно схватил за косу. Зинка поскользнулась, шлепнулась в сугроб и реванула от испуга:
   – Вылила, вылила!
   Отчим стукнул ее по затылку.
   Зинка вскочила и юркнула в калитку.
   – И еще вылью! – кричала она с проулка. Убегала, спотыкаясь.
   Соседка тетя Клава обняла Зинку, гладила по голове толстыми мягкими руками.
   – Жизни дитю нету, анчихристы! Ну, погодите! Я, Зинаида, родная тетка Певзнюка Гаврилы, редактора нашей газеты. Подметаю у него в кабинете и вижу племянника каждый божий день. Вот прямо до него и пойду. Напишу рассказ от своего имени про твоего отчима. Вот тогда у него шкура задымится, и все узнают, какой он храбрый Зинку обижать.
   Зинка, обласканная, кулаком терла глаза, посапывала усиленно.
   Тетя Клава была известна в городке как постоянный автор «Загряжских ведомостей» под именем К. Нагая. Главный редактор любил народные сюжеты с тяжбами, потасовками, разоблачениями. К. Нагая щедро поставляла материал. Все происшествия, слухи и сплетни она ловко облекала в «рассказ». «На днях пришел ко мне старый знакомый и взволнованно поведал историю о том, как поссорились завмаг Н. Нечипуренко с завбазой Л. Кудриной…»
   В редакцию, и непременно к Певзнюку, ломились разъяренные герои публикаций, ругались, грозились судами и расправой. Певзнюк лоснился от стыда и пота, клялся исправить ошибки и наказать повинных.
   Недавно завмаг Н. Нечипуренко, молодой здоровенный хохол с плачущими воловьими глазами, долго держал в своей лапе ладонь Певзнюка и застенчиво, но настойчиво просил:
   – Покажи мэни ту тетку Нагую, чи Обнаженную… Я ей голову отрубаю. Скажить честно, похож я на туберкулезника?
   – Ой! Ну что вы, что вы… – Певзнюк пытался выдернуть руку из клещей Нечипуренко. А тот достал газетку с подчеркнутыми местами.
   – Ось, дывытесь, шо ваша Нагая малюе: «Завбазой Л. Кудрина нецензурными словами прилюдно обзывала ветерана войны, истощенного туберкулезом завмага Н. Нечипуренко…»
   – Як же мэни торговаты з туберкулезом? И який з мэне фронтовик?
   Певзнюк на планерках радостно тер ладони:
   – Нагой – двойной гонорар! Газету читают до дыр, а тираж – наш хлеб.
   Зинка и в школе, и от взрослых слышала о «рассказах» тети Клавы. Она осторожно попросила соседку:
   – Не надо в газету. Я сама…
   Зинаида хлопнула дверью перед обиженной тетей Клавой. А та крикнула вслед:
   – Я вас всех опишу, не отмоетесь!
   Зинка стала думать о своей пропащей жизни. Мысли прыгали, как воробьи по веткам. Что делать, как быть… Да взять и одним прекрасным утром удрать из дома навсегда! Это будет почище «рассказа» тети Клавы. И пусть Зинкина мама гонит самогон и подносит на блюдечке своему ненаглядному. Как передохнут куры и поросенок – вспомнят Зинку.
   Мысли были до того соблазнительны, что Зинка не заметила, как очутилась возле собора. Она тихонько вошла в храм и стала молиться у распятия. Никаких молитвенных слов она не знала, но старательно шевелила губами. «Господи, – шептала она, – помоги прибиться куда-нибудь в хорошее место. В большой город, где все люди незнакомые и добрые. Где тепло и еды много». Она умеет все делать и приносить пользу. Когда увидят начальники, как старается Зинка, дадут ей хорошую работу и какой-нибудь домик, ну хоть кухню маленькую. Деньги она зря не потратит, будет собирать копейка в копейку. А если тратить, то только на книжки и одеться получше. А потом, когда разбогатеет, матери пальто хорошее купит и сапоги. И позовет к себе жить в большой город. А отчима не позовет. Помоги Зинке, Господи, она всегда будет молиться и ставить свечки Тебе…
   Зинке было немножко боязно перед строгими с укором глазами Иисуса Христа. Ей казалось, что он не верит ни одному ее слову. Но ведь она говорила чистую правду…
   Выйдя из церкви, Зинаида уже думала о побеге, как о деле решенном. Теперь нужно как следует подготовиться. Нешуточное это дело – уходить из дома. Во-первых, нужны деньги, и немалые. Рублей сто, а то и двести. А во-вторых – куда бежать? В какой город?
   Зинка решила продать бабушкин сундучок и пошла с ним к Николе-мастеру, художнику. Он жил возле собора в красивой хатке, раскрашенной, как пасхальное яйцо. Чудной этот Никола. Нестарый вроде, а зарос, как отец Амвросий, и борода, как веник, сам маленький, живоглазый, в галстуке и в валенках. Атаманов хорошо рисовал. Пугачева, Разина, Платова. Они даже немножко похожие выходили у него, как родичи. Толстомордые, насупленные, с красными губами, а в кулаках сабли золотые. Атаманы в музее висят, за них туристы деньги платят. Если б Зинка умела так рисовать…
   Никола-мастер повел Зинку в свою хатку, посадил в кресло с завитушками возле печки. Налил большую кружку чая, насыпал целую гору шоколадных конфет.
   – Ешь, Зинаида, сколько влезет, а я твое сокровище посмотрю.
   Никола надел очки, замурлыкал и принялся рассматривать сундучок. Зинка ела конфеты, запивала из кружки, а чудной Никола рассказывал.
   – Так-так… знатная вещица. Это, Зинаида, делали наши мастера, лет сто пятьдесят назад. Казачья походная шкатулка. В ней хранили письма, фотографии, деньги, трубки курительные. Видишь, перегородки, полочки. Пояса, хлястик для замка, петли из чистой меди, с узорами. А внутри бархат был, да истлел весь. И шашель дерево поточил…. Скажи Зинаида, зачем тебе бабушкин сундучок продавать?
   Зинка вздохнула с сожалением.
   – Деньги нужны.
   – И сколько тебе нужно? – хитро улыбался Никола-мастер.
   – На мороженое, конфеты? Вот что, барышня, на тебе пятьдесят рублей, и иди себе с Богом. А сундучок никому не отдавай, он для тебя дороже денег. Попомни мое слово.
   Зинка, конечно, рада: съела штук десять конфет и подарок получила. Если бы еще рублей сто пятьдесят… Она в нерешительности потопталась на площади и побежала в Дом культуры к Антонине Светличной. Антонина повертела сундучок в руках, откинула крышку, понюхала, сморщила нос.
   – Рухлядь, кому он нужен? Рублей двести-триста дадут, не больше.
   Зинка обрадовалась.
   – Ладно.
   – А мать знает?
   – Матери не говори.
   – Так…. Зачем тебе деньги? – строго спросила Антонина, – Сундучок чей? Что ты задумала?
   – Это бабушкин. – Зинаида насупилась и потянула сундучок на себя. – А зачем продаю – не твое дело. Не хочешь, в музее больше дадут.
   – Постой, дурочка! – Антонина схватила Зинку за руку. – Нехорошо бабушкину вещь отдавать в чужие руки, она по наследству передается.
   Антонина дала Зинке двести рублей и оставила сундучок поберечь у себя. Забрать его Зинка может в любое время. А деньги она взяла как бы взаймы, отдаст, когда заработает. Вот какая хорошая Антонина, а мать ее недолюбливает. Зинка знает почему: к Дрюне ревнует. Раньше он жил у них и был вместо отчима. Дрюня не то что Малышевский, конфеты приносил, разговаривал с Зинкой и сроду не кричал на нее. От Дрюни она бы и не подумала сбежать из дому.
   Деньги Зинаида спрятала в ящик стола, завернула в платочек и накрыла книжкой. Всю зиму она готовилась к побегу. Составляла список, много раз перебирала вещи, укладывала в школьную сумку и почти все вычеркивала – не влазит. Взять побольше – какие бега. Да и милиция сцапает.
   В окончательном списке значилось: джинсы, две майки, куртка спортивная, белье, Мишка (плюшевый), Дуся (кукла), карты игральные, блокнот, две ручки, карта Черноморского побережья, ножичек перочинный, фотокарточки, камешки разноцветные, бусы, колечко. Ехать решила Зинка в Краснодар.
   У многих она расспрашивала про разные города. И почти все говорили о Краснодаре: город богатый и люди добрые, и море недалеко. Главное, билет в плацкарте стоит 130 рублей, это ей по карману. За зиму Зинка накопила триста сорок рублей.
   Как ни скрывала Зинаида свои планы, а мать что-то прослышала или догадалась. Спросила вроде бы невзначай:
   – Зина, а что ты от меня глаза прячешь?
   Зинка не растерялась и очень удивленно ответила:
   – Ничего не прячу.
   Мать погрозила пальцем:
   – Знаю, знаю… Из дома сбежать хочешь? Чем я тебе не угодила?
   У матери задрожали губы, она всхлипнула:
   – Что я тебе сделала?
   Зинка надула губы и отмалчивалась.
   – Что ты на нервах играешь?
   – А то!
   – Что?
   И пошло: мать слово, Зинка – два. Ссорились, кричали, топали ногами, пока не появился хмельной Малышевский с солдатским ремнем в руках.
   – Счас обоих выпорю!
   Зинка сбежала к тете Клаве и осталась у нее ночевать.
   А через несколько дней она села в поезд и, дрожа от страха и неизвестности, отправилась искать свое счастье.
   Если Зинка задержалась хотя бы на один день, бог знает, как повернулась ее судьба.
   Антонина решила спрятать Зинкин сундучок в кладовке на верхней полке и нечаянно уронила его. Угол треснул, и из него посыпались монеты. Антонина ахнула и стала рассматривать находку. Сундучок оказался с секретом, с двойным дном, видно, его обладатели в трудную минуту прятали там капитал.
   Антонина сначала пересчитала – сорок монет. Тяжелые, с тусклой краснотой и отчетливым рисунком. Неужели золото? Антонина изучала каждую буковку. На лицевой стороне каждой из сорока монет было изображено: двадцать пять рублей, 1876 года, СПБ. 3 доли чистаго золота, 7 злотников.

   Антонина решила посоветоваться с отцом Амвросием. Она нашла его в храме, рассказала о находке и позвала к себе. Священник долго разглядывал монеты, тер пальцами, нюхал. Объявил торжественно:
   – Это настоящий клад.
   – Сколько будет стоить одна штука? – шепотом спросила Антонина.
   – Не знаю… Много.
   Они обдумывали, как распорядиться находкой, и оба решили, что клад полностью принадлежит Зинаиде. Антонина честно сказала отцу Амвросию, что за себя не ручается, и попросила его спрятать монеты, пока можно будет разумно использовать капитал для Зинаиды.
   А наутро Антонина узнала, что Зинаида сбежала из дома неизвестно куда.

2

   Дрюня был вызван Гаврилой Курлюком на совещание к мэру Ивану Ильичу Жеребцову. «Надо немножко вразумить Ильича, ты теперь у нас свой человек», – по-хозяйски сказал Курлюк.
   Дрюня знал, что не мэр, а Курлюк правит бал в Загряжске вместе с женой мэра Эвелиной Кузьминичной Жеребцовой. Загряжцы тоже знали и люто ненавидели обоих, а мэра жалели как слабого и обманутого человека. Дрюня с недавних пор стал замом мэра по казачеству и, как он сам сказал, «вступил в самое кубло власти». Но он не любил никакой власти и всегда был сам по себе, а тут – мэрия, совещания, Курлюк. И самое невыносимое – каждый день тереть штаны в кабинете. Одно грело душу – служебная машина, несокрушимый немецкий «опель», на котором пьяный Дрюня частенько затесывался в самые бездорожные места.
   Компания во главе с Курлюком явно не подходила Дрюне. Он побаивался людей без удержу. На что Дрюня вольнолюбив, но эти уж совсем вольные.
   «Нет, ребята, – размышлял Дрюня по дороге в мэрию, – кушайте друг дружку сами, воспитывайте Ильича, а я погляжу. Жировали-хапали, а теперь потерять боятся. Дрюне терять нечего, окромя штанов с лампасами. А потом, куда завтра Фортуна вырулит? Курлюк с Эвелиной смажут пятки салом, а Дрюне пинка под зад. Он не дурнее их. Конечно, походить в начальниках греет, но холуем он не будет, это точно. Служи, Дрюня, служи, да оглядывайся!»
   Мэрия кучно расселась в бывшем атаманском дворце. Маленькие комнаты, узкие коридоры. Чугунные лестницы, кованые перила с узорами. Ниши со старинными портретами, высокие окна-витражи, бронзовые люстры-репьи и неуловимый кладбищенский запах тлена. В этом средневековом склепе рябило глаза от дорогих костюмов, пестрых галстуков, стриженых затылков, париков и разноцветья компьютеров.
   Бородатый государственный Дрюня в ремнях и лампасах, как строевой конь, стучал по паркету подкованными кирзачами, важно кивал сослуживцам – вице-мэр как никак. Не замечая ядовитейшего шепота вслед.
   Совещание проходило не в кабинете мэра, а через декоративную стенку, за потаенной дверью, в комнате отдыха. Эвелина Кузьминична блистала фарфоровой белизной шеи и плеч, в выпуклостях ее желтых глаз мерцал нехороший огонек. Курлюк беспечно курил и отхлебывал кофе. Финансовый начальник мэрии Врубель Михаил Исаакович сидел как в президиуме – бритый наголо, скульптурный, отчетливый. Мэр Иван Ильич, круглый, аккуратный, невесомо ходил по комнате, пощелкивал пальцами. Начальник милиции полковник Кукуевский Семен Семенович мучился с похмелья, зевал, тер кулаками глаза и с отвращением хлебал кофе.
   – Певзнюк опять учудил, видели некролог? – Иван Ильич бросил на стол свежий номер «Загряжских ведомостей». – Вместо отца похоронил сына. А сын, как на грех, – директор службы ритуальных услуг, армянин, неуравновешенный и суеверный. Утром позвонил мне и пообещал бесплатно прислать гроб на дом редактору. Я его понимаю…
   – Певзнюку давно надо ноздри почистить, – поддержал шефа Курлюк. – Жалоб много, даже дети пишут.
   Коллеги лениво обменивались новостями, пошучивали, курили, смеялись – прямо друзья закадычные. Жеребцов предложил по рюмке коньяку, но, кроме Кукуевского и Дрюни, никто не захотел. А Кукуевский застенчиво опорожнил еще пару рюмок.
   Иван Ильич сел в кресло и чуть насмешливо обратился к Курлюку:
   – Ну, великий комбинатор, о чем вы хотели посоветоваться со мной?
   Гаврила нагловато улыбнулся:
   – Это ты комбинатор, Иван Ильич. Я пригласил наших друзей, чтобы ты прояснил кое-что…
   – Что именно? Только не темни, я тебя, да и других… – Жеребцов многозначительно огляделся, вздохнул длинно. – Всех знаю хорошо. Не стесняйтесь, ребята.
   Курлюк по-хозяйски откинулся в кресле, весело барабанил пальцами по столу.
   – Спасибо. Ты подписал документ о продаже нашего пивзавода московской компании?
   – Подписал.
   – А почему с нами не посоветовался? – тихо подала голос Эвелина. – Хотя бы со мной?
   Жеребцов отмахнулся, как от мухи.
   – Помолчи, ради бога.
   – Это ты помолчи! – взвизгнула Эвелина. Выпуклые глаза ее затвердели. – Говори, Гаврила, выкладывай ему…
   – Не горячись, – успокаивал ее Курлюк. – Мы нормально, потихоньку… свои люди.
   – Он продался! Хочет кинуть нас! – визжала Эвелина. – Я его знаю!
   «В воздухе пахнет грозой, – подумал Дрюня, поеживаясь. – Неужели драка будет?»
   Но грозой не запахло. Все, за исключением Эвелины, были спокойны. Курлюк плеснул воды в бокал, подал даме.
   – Может, коньяку? – невозмутимо предложил Жеребцов.
   Эвелина выразительно ворохнула желтыми глазами, повернулась декольтированной белизной и стала молча нюхать что-то из сумочки.
   – Ты прекрасно знаешь, Иван Ильич, – продолжал после паузы Курлюк, – что на пивзавод имели виды наши люди.
   – Ваши! – уточнил Жеребцов.
   – Не спорю… Нас беспокоит, что ты с недавних пор стал принимать решения единолично. Сам решаешь, сегодня – пивзавод, завтра – мясокомбинат, порт, рыбзавод, так, что ли? Нет, дорогой, ты обязан считаться с нами. Давай не ссориться, не обострять… Это неприятно всем, ни к чему это…
   – Да, да, Иван Ильич. Неприятно, – живо поддакнули Кукуевский, Врубель и Дрюня. – Очень всем неприятно.
   – Неужели? – удивился Жеребцов. – Не ожидал, ей-богу, я думал – наоборот.
   Иван Ильич выпил рюмку коньяку, застегнул пиджак и несколько театрально вышел на середину комнаты. У него было явно хорошее настроение.
   – Господа, и вы, Гаврила Фомич! Позвольте мэру Загряжска слово молвить.
   – Конечно! Просим! – выщелкнулся Дрюня, полагая, что дело идет к примирению.
   Курлюк помрачнел, глыбой нависая над маленьким столиком. Наступила неловкая тишина.
   Жеребцов пружинисто прошелся взад-вперед, потирая ладони.
   – Представьте, господа, такую деликатнейшую ситуацию, – торжественно начал свою речь Иван Ильич. – На выборах мэра города одного из кандидатов поддержали его друзья-бизнесмены. Вложили, так сказать, свои капиталы. Кандидат стал мэром. Должен он отплатить благодарностью за поддержку? Должен. Друзья-бизнесмены получили высокие посты в мэрии. И друзья друзей получили. И знакомые друзей…
   Слаб оказался мэр на благодарности. Власть, она, знаете, и солнце застит. Хотел свою команду подобрать, а оказался в одиночестве. Команда стала руководить мэром. Ребята молодые, норовистые, аппетиты хорошие. Приватизация шла, сами знаете, как… Тому дай, этому дай. Куму, свату, брату – делили Загряжск, как пирог на именинах. И мэру дали, не ему конкретно, ему не положено, – жене дали. Причем мэр незаконно подписал несколько документов по использованию бюджетных средств для частных лиц. Суммы достаточно крупные.
   – Шестнадцать эпизодов, – сухо и отчетливо перебил его Врубель, показывая красную папочку.
   – Жену втянули в команду, она пошла против мужа, – продолжал Жеребцов. – Мэр надеялся, что аппетиты поубавятся и все образуется. Надо же и в городе что-то делать – кругом нищета, безработица, разруха. Люди ненавидят мэрию, из области проверка за проверкой. Власть мэрии висит на волоске. Вот я и спрашиваю вас, господа: как дальше быть? Загонять мэра в яму еще глубже или дать ему возможность поменять команду и работать самостоятельно? Мне крайне интересно ваше мнение, господа!
   Жеребцов сел на свое место и выпил рюмку коньяка. Тотчас вскочила Эвелина:
   – Что я говорила? Он хочет нас кинуть! Дайте ему новую команду! Гаврила, ты уже мешаешь, и Михаил Исаакович мешает, о себе даже не говорю… С ним надо что-то делать, Гаврила!
   Эвелину понесло, шея покрылась пятнами, желтые выпуклые глаза совсем округлились, от всей ее фигуры, как от высоковольтной линии, исходила опасность. Курлюк крякнул, как селезень, решительно взял Эвелину под локоть и тихо, умоляюще попросил:
   – Выйди, пожалуйста… ну хоть в туалет, у нас будет мужской разговор.
   Трудная задача вышла у Курлюка. Он понял, что перегнул. Жеребцов закусил удила и может наделать глупостей. Это «совещание» – его, Курлюка, ошибка. Воспитывать и шантажировать Жеребцова, как раньше, нельзя. «И этого вахлака в лампасах сдуру позвал». – Он с ненавистью посмотрел на Дрюню. – Надо как-то стушевать ситуацию».
   – Иван Ильич! – взял лирическую ноту Курлюк. – Мы все немножко это… понервничали. Дозволь для разрядки по рюмке?
   – Валяйте, – отстраненно сказал Жеребцов и пододвинул бутылку.
   Дружно выпили по рюмке, потом еще. Тучи разошлись.
   Жеребцов отвел Курлюка в сторону и как о деле решенном сказал тихонько:
   – У нас вакансия директора центрального рынка… Вызови завтра Татьяну Веревкину и подготовь документы.
   – Понял, – кивнул послушно Гаврила.
   «Что он задумал? – мучился он. – Танька Веревкина – это понятно, грех молодости, щекочет все-таки. Но ее же, дуру, через месяц съедят на рынке, там волки. Почему он вспомнил ее? Что у него на уме? А поводок, видно, придется отпустить, иначе оторвет».
   Вошла Эвелина с кроткими и невинными глазами, топнула ножкой:
   – Мальчики, угостите даму шампанским!
   Дрюня как-то одичало, озирался вокруг. «Не поймешь, когда всерьез, а когда – понарошку…» В его дремучей бородатой голове не укладывалась такая перемена погоды.
   «Совещание» закончилось анекдотами и «посошковой». Дрюня с Кукуевским, обнявшись, пели: «Ой, вы, морозы, вы, морозы, крещенские, лютые…»
   Курлюк был мастером своего дела.

3

   Иван Ильич Жеребцов вырос в семье крупного партийного работника. И положение отца, и доступность ко многим благам создавали для мальчика исключительную среду. Маленький Иван был всегда на виду: дома, среди друзей-сверстников, в школе у педагогов, среди подчиненных отца все вольно или невольно учитывали его положение – сынок «самого».
   Внимание, которое ему оказывали, а попросту льстили, малыш принимал как должное. Он постепенно привык к этому и общался только с теми, кто его «любил», других просто не понимал. Эта односторонность сохранялась у Ивана и в зрелом возрасте.
   Тех, кто «не любит» маленького Жеребцова – всегда было намного больше, и с этой стороны часто случались неприятности. Так он попал в одну маленькую переделку.
   Среди уличных забав городские подростки любили стравливать малышей, организовывать что-то вроде петушиных боев. Это называлось драться «на любака». Разномастную компанию четырнадцати-пятнадцатилетних жигунцов всегда сопровождали семи-восьмилетние мальцы. Они состояли при старших как бы на выучке, жадно перенимали жаргон, манеру курить, плеваться, рассказывать анекдоты, презирать маменькиных сынков и отличников. Драки «на любака» были апофеозом доблести и настоящим уличным Колизеем.
   Подростки плотно окружали немного испуганных, настороженных пацанят, в круг вставали два «авторитета» из старших и выбирали бойцов. Противники насупленно и неуверенно топтались друг против друга, воинственно сопя и отчаянно вращая белками глаз. Ребята делали ставки, кто за кого, и начинали подогревать действо. «Авторитеты» по-хозяйски ходили вокруг бойцов и нахваливали:
   – Вовчик – молоток, он бьет левой прямо в глаз!
   – Серый ему сразу юшку пустит.
   – Серый – трус. Вовчик, покажи ему!
   – У Вовчика штаны помокрели. Бей первым, Серый!
   – Не дрефь, Вовчик!
   – Вмажь ему, Серый!
   – Бей!
   – Лупи!
   Бойцы, примериваясь, толкали друг друга руками и плечами, входя в азарт. Потом мелькали кулаки, сыпались удары, мальцы устрашающе вопили, падали, кувыркались в пыли. Бились, пока у Вовчика или Серого не текла юшка из носу. Бойцов немедленно разводили, это закон – до первой крови.
   Конечно же, уличные пацаны невзлюбили причесанного, в новеньких джинсах и кроссовках сынка начальника Ваньку Жеребцова. Однажды они заманили его драться «на любака» и подставили Ване явно не равного по силе и возрасту противника. Тот перестарался, навешал Ивану фонарей, выбил зуб и рассек губу. Ваня позорно под улюлюканье бежал домой и истерично ревел от боли и унижения. Дома он, рыдая и стыдясь, сбивчиво рассказал отцу, как его «ни за что» избивала «эта шпана».
   Выводы были сделаны немедленно. Наутро участковый с нарядом милиции обошли все квартиры, где жили школьники, и собрали всех в детской комнате милиции, человек сорок. Разбирались почти месяц, об этом писала молодежная газета, показали сюжеты по телевидению о жестокости и насилии среди подростков. На двух ребят, «авторитетов», завели уголовные дела, родителей многих оштрафовали, остальных поставили на учет в детской комнате милиции.
   Ваню Жеребцова с тех пор дружно возненавидели как ябеду и папенькиного сынка. Даже девчонки при случае творили ему мелкие пакости, писали ядовитые записки и прозвали его Сычем. Ваня боялся выходить на улицу, а в выходные дни сидел на даче, читая книжки, и сам с собой играл в шахматы.
   – Плюнь на них! – внушал строго отец. – По этим мерзавцам тюрьма плачет, а у тебя есть будущее.
   Но Ваня так не думал. Он одинок, его одолевал страх, по ночам беспричинно накатывали слезы. Особенно больно было, когда над ним пошучивали девчонки, которые нравились. Даже соседка, толстая шепелявая Люська, сюсюкнула:
   – Побьешь Витьку Щербатого (того самого) – пойду с тобой в кино.
   – Да я и не в кино с тобой не пойду! – невесело огрызнулся Ваня.
   Люська надула толстые щеки и презрительно пнула ножкой:
   – Вот Сыч ты и есть, самый настоящий!
   У бедного Вани стоял ком в горле.
   Он полюбил одиночество, много читал, разбирал шахматные задачи и больше общался со взрослыми. Образ жизни семьи отгораживал его от улицы, со сверстниками он чувствовал себя не в своей тарелке. Каждое лето ездил с мамой в Крым или в Гагры, в партийные санатории, где даже пляжи отгорожены решетками. Только для «своих» – буфеты, кино, спортплощадки. А со «своими» ему было неинтересно. Все взрослые делились на компании и компашки, сплетничали, обсуждали, кто кого обошел и почему негодяям всегда везет. Покупали вино и деликатесы на рынке, пьянствовали по ночам, флиртовали. Ваня знал тайны маминых друзей и наблюдал за взрослыми, как юный натуралист. Он был умен и скрытен.
   Однажды, не дождавшись маму на ужин, он вышел в сосновую рощу. Перед сном там всегда гуляли отдыхающие, и мама была где-то тут. Ваня рассеянно ходил по освещенным дорожкам среди пальм и цветов. Тропинки, усыпанные мелкой галькой, расходились по всей роще и уводили в самую глушь к соседнему санаторию, стеклянный расцвеченный корпус которого напоминал океанский лайнер на рейде.
   В самом конце рощи он увидел и узнал маму в розовой шляпке, но вдруг оробел, спрятался в кусты. Рядом с мамой косолапо шел толстый дядя Петя из Москвы. Он крепко обнимал маму за голову и бубнил ей в ухо, мама смеялась. Они сели на скамейку и стали целоваться. Потом дядя Петя начал что-то отнимать у мамы, хватать ее за ноги, за платье, мама хохотала.
   – Не здесь, только не здесь…
   Дядя Петя ласково уговаривал.
   – Здесь, дурочка, прямо здесь…
   Ваня жадно смотрел, дрожа от страха, от ужаса. Он увидел все. Долго, наверное целый час, лежал он в кустах, глотая слезы, царапал ногтями, рвал пальцами колючую траву… Как отвратителен и ненавистен был ее голос, наигранный страх, когда он открыл дверь номера:
   – Я с ума схожу, где ты пропадал, сынок? Что случилось?
   Ваня бросился на свою кровать, визжа злобно, истерично:
   – Я видел, видел, видел!
   Много было потрясений на веку Ивана Ильича – и унижений, и страхов, но они постепенно стерлись, а это осталось. И после смерти матери не простил ей.
   После школы Иван легко поступил на юридический факультет и здесь, в новой студенческой среде, наверное, впервые почувствовал свободу.
   Он ездил на собственных «жигулях», одевался с иголочки, аккуратно душил темные мягкие усики, на шее болталась крупная золотая цепь. В общении был порывист, горяч, весь нараспашку – таким он запомнился в университете на первом курсе.
   Иван замечательно играл на гитаре и недурно пел старинные романсы высоким ломающимся голосом. От Ваниных детских страхов и следа не осталось.
   В первые месяцы студенческой жизни – сплошные знакомства и праздники. Ивана звали на дни рождения, на капустники и просто вечеринки с вином и варениками, с песнями и анекдотами. Зуд в крови, долгие бесцельные блуждания по городу, хмельные разговоры, споры и клятвы, любовь и разочарования.
   Иван был добр и не жаден, занимали у него запросто и кому не лень. Ни одно застолье не обходилось без Ивана, без гитары и романсов. Девчонки просили его смотаться на «толчок» за шмотками, за цветами, за пивом и просто покататься хмельной компанией. Его жигуленок не успевал остывать. Дух захватывало от полноты жизни. По пьянке оказывался в постели с какой-нибудь Люськой или Светкой, даже имени не запоминал. И терялся, когда через пару дней Светка или Люська кокетливо напоминали:
   – Ты, Ванечка, хулиган… Кто у меня позавчера колготки разорвал ажурные? Будь добр, купи точно такие.
   Ваня смущенно чесал затылок и просительно давал четвертак:
   – Ты лучше сама, ладно?
   Барышня тоже смущалась, опуская глазки:
   – Какие у тебя планы на вечер?
   Ваню понесло. Ночевал где попало. Пьянствовал, на лекции ходил редко и уже не старался выглядеть франтом, носил потертые джинсы и такую же рубашку-ковбойку. Губы потрескались, глаза запали, в прищуре появилось что-то циничное, с холодком.
   Княжна Ия Чантурия свалилась, как снег на голову. Ах, эта княжна! Иван влюбился, втюрился с первого взгляда. Пятикурсница Ия Чантурия была известна своей экстравагантностью, причудами необъяснимыми. Высокая, тонко схваченная в талии черным шелком, в черной шляпке с вуалью княжна гордо носила маленькую головку с изящно-презрительным выражением верблюдицы. Длинные гибкие губы выразительно говорили каждому: «Я такая, вся такая, единственная». И смотрела в упор огромными выпуклыми глазами, наивными до глупости. Она могла шокировать преподавателей на экзамене заявлением:
   – Извините, у меня месячные, я не могу отвечать.
   Однажды Ия пришла на лекции в мужском национальном костюме – в черкеске с газырями, в наборном ремешке вокруг осиной талии и кинжалом у пояса. В ответ на удивленные улыбки сокурсниц княжна так сверкнула выпученными глазами, что кто-то ойкнул:
   – Зарежет, ей-богу, зарежет!
   Ия могла беспричинно расхохотаться в тиши аудитории или зарыдать и выскочить вон, хлопнув дверью. Все у нее было беспричинно и непредсказуемо. И экзотично. Подруги спрашивали:
   – Ия, а как ты стала княжной?
   Царственным жестом она вынимала из выреза платья круглый полуистертый медяк с замысловатым вензелем:
   – Это родовой знак XII века мегрельских князей Чантурия.
   Жеребцова же Ия сразила не менее экстравагантно. Он неловко столкнулся с ней в дверях библиотеки и, извинившись, оробел под пристальным взглядом красавицы. Длинные губы изогнулись в улыбке:
   – Юноша, мы, кажется, знакомы? На прошлой сессии я одолжила вам тысячу…
   Иван немного опешил, виновато развел руками:
   – Не помню… Кажется, вы ошиблись…
   Ия ласково погрозила пальцем и по-свойски ладошкой прикрыла ему рот.
   – Ладно, шалун, прощаю, отдашь в следующий раз. Вы с машиной? Отвезите меня домой.
   Иван потерял покой. Каждый день, как милостыню, ждал ее у машины, подвозил домой, получая в награду высокомерный поцелуй в щеку:
   – До завтра, мой Вано…
   Вано пытался обнять, удержать ее руку, поговорить, но слышал твердое:
   – Нэт.
   Его сводила с ума глуповатая улыбка, длинные влажные губы, воркующий с акцентом голос. Он хотел, желал, мучился, но ее маленькая твердая ладошка закрывала рот:
   – Нельзя пока…
   Потом Ия куда-то пропала надолго. Иван узнал от знакомых, что она уехала в Грузию хоронить отца. Иван неприкаянно прожигал время на вечеринках в общежитии, много пил и молчал. Все знали о его безответной любви, в утешение наливали полный стакан:
   – Плюнь, Вань, не унижайся!
   Неприятности начались и дома. Мать знала или догадывалась о его беспутстве, не давала, как прежде, денег, упрекала:
   – Я себе не позволяю столько тратить! Не дай бог, еще отец узнает.
   Иван назанимал уйму денег и боялся намекнуть об этом матери. На сессии он нахватал «хвостов», грозило отчисление. Куда ни кинь – везде клин.
   Сокурсница Ивана, Эвелина Изварина из Загряжска, давно приглядывалась к Жеребцову, она тусовалась в одной с ним компании и, кажется, умнее всех поняла его. Она позвала как-то Ивана за столик в студенческом буфете и спросила прямо:
   – Как дальше жить будешь? Ты без пяти минут на вылет, знаешь?
   Иван безразлично кивнул:
   – Знаю.
   – Припудрила мозги княжна, ты и размяк. Эх ты, казак! Она княжна, как я графиня Загряжская. У нее головка – бо-бо, не понял? Она завтра себе вены вскроет или тебе кишки выпустит. Но сначала подоит такого добренького. Где цепь златая? Преподнес?
   – Не твое дело. Хватит о ней!
   – Нет, Ванечка! Ты в глубокой яме, в «хвостах» и в долгах. И к тому же слюни распустил. Я тебе, Ванечка, помочь хочу, не брыкайся. Сегодня идем сдавать экзамен, и я уже договорилась.
   Эвелина, Ева, замечательно рыжая, породистая девица с желтыми навыкате глазами – не красавица, но миленькая, по определению Ивана, взяла Жеребцова в оборот. Она была хитра, умна, очень практична и каким-то верхним цепким чутьем угадывала выход в пиковых ситуациях. Как быка на веревочке, водила она Ивана по аудиториям, легко и по-свойски договаривалась с преподавателями, ненавязчиво всучивая им сувениры, – и студент воспрянул духом. Сдавал зачеты и экзамены почти на бегу, в пожарном порядке.
   Ева разобралась и с долгами. Она разыскала маму Ивана, мадам Жеребцову, несколько раз встречалась с ней и долго, откровенно рассказывала о жизни ее сынка в студенческом общежитии. Ева обставила все самым благородным образом: Ваня – умный и добрый парень, искренний и открытый. Он совершенно неприспособлен к самостоятельной жизни, ему нужно покровительство, опека, надежный друг. Иван, конечно, наделал много глупостей, но, к счастью, ничего крайнего и дурного. Нужно уладить с долгами, чтобы парень не запутался еще больше, и под присмотром друзей и родителей из Вани выйдет прекрасный семьянин и толковый работник.
   Мадам Жеребцова прониклась к девушке полным доверием, даже всплакнула от благодарности. И, разумеется, просила быть тем самым другом для Вани, а может – дай бог, дай бог! – и больше, чем другом… Ева попросила сохранить в тайне их встречи и разговоры.
   С Иваном Ева разобралась еще проще. Они отметили успешное окончание сессии вдвоем в общежитии. Ева предусмотрительно попросила подруг уступить комнату на ночь. Пили шампанское, тихо болтали, допоздна смотрели телевизор, легли спать.
   Через несколько дней Иван перевез Еву к своим. А потом родители заботливо подарили молодым хорошую квартиру в центре города.
   Иван Жеребцов счастливо и надолго успокоился.

4

   В Краснодаре, прямо на вокзале Зинаида получила щелчок по носу. Лохматый цыганчонок чертиком скакнул от нее в сторону и нахально гыгыкал:
   – Гы-ы… Ось, бачишь, тетка, яка у меня цацка?
   Цыганча повертел куклой перед Зинкиным носом.
   – Гы-ы, дывись, яка гарна!
   Зинка выхватила куклу и треснула цыганчонка по голове.
   – Ах ты, гаденыш! Спер мою Дусю!
   – Ага, – честно признался хлопчик, – а ты очи раззявила. Зачини сумку, бо не дойде Дуся до дому.
   Зинка рассмеялась, до чего потешен цыганча – лупоглазый, нахальный и «балакает».
   – Шустер, мазурик! Ладно, я тебе мороженое куплю.
   Они сели на скамейку, поджидая троллейбус. Цыганчонок расспрашивал, заглядывая Зинке в глаза:
   – Ты з якой станицы?
   – С Загряжской.
   – Брешешь, тетка! Брыньковська есть, Васюринська, Варениковська, Натухаевська, Староминська… а Загряжськой у нас нема.
   – А у нас есть…
   Цыганчонка звали Иванчик, родители его из оседлых цыган, живут неподалеку, на Рашпилевской улице. Иванчик торгует на рынке сигаретами, ворует по мелочам, в школу не ходит. Часто ездит с родичами по большим городам, он и вырос на сумках. Читать не умеет, а считает ловко.
   – Воруешь зачем? – спрашивала Зинаида.
   – Эге, так мы ж цыгане, – простодушно отвечал хлопчик.
   – А гадать умеешь?
   – Не можу. Мамка гадае, та Машка, та Зойка, та Танька, та Любка, та Санька, та бабушка Катерина…
   – Сколько же вас в семье?
   – Чотырнадцать человек. Та ще родичив, мабудь, чотырнадцать пасутся. Мы як у колхози живемо.
   Они сели в троллейбус и доехали до улицы Красной. Потом бродили по Красной, сидели в парке у фонтана, катались на чертовом колесе.
   – А церковь у вас есть?
   Через парк Иванчик повел к церкви. Темно-красная громада собора притаилась в тени акаций и тополей. За чугунной решеткой у паперти празднично толпились горожане. Пронзительно резали сутолоку трамвайные звонки, картаво кричали сверху грачи, ухали горлицы.
   Задрав голову, Зинаида прочитала на чугунной доске: «Свято-Екатерининский кафедральный собор», перекрестилась и вошла в храм. Поставила свечку у иконы Божьей Матери, долго глядела на богатый иконостас, беззвучно шептала молитву о матери, о Загряжске… Перехватило горло от жалости к себе.
   Иванчик с сигаретой ждал в парке.
   – А я, Зинка, батюшков не люблю.
   Иванчику нравились базарчики, толчея в дешевых кафешках. Он нырял среди толпы, как головастик в луже, выныривал уже с бананом или яблоком, угощал Зинаиду:
   – У тебя гроши есть?
   – Разменять надо. – Зинаида показала сторублевку.
   – Не богато. Айда на колхозный рынок, жрать охота и чоловика нашего побачить треба.
   Рынок забит, как макитра с варениками. Гомон, выкрики, смех, пестрота вавилонская. Горы снеди на длинных прилавках, ароматы, вонь, духота. Усатый дедок в кругу подвыпивших наяривает на скрипочке. Дюжие тетки смачно пьют пиво в холодке.
   У Зинаиды рябило в глазах, колотилось сердце, она едва поспевала за Иванчиком. Цыганчонок шнырял между палатками, вагончиками, зыркал по сторонам, здоровался с кем-то на бегу, останавливался с важными дядьками-цыганами, гыгыкал, крутил дули теткам, подмигивал Зинаиде. Он затащил ее в пивную палатку, усадил за столик, юркнул в буфет. Пошептался с пузатым небритым армянином, взял у него пакет, сунул за пазуху и принес две тарелки с шашлыком.
   Зинка сроду не ела такого вкусного мяса. Она подобрала крошки и вылизала тарелку.
   – А сколько это стоит?
   Иванчик закурил и похлопал себя по животу.
   – Двести рублив.
   – Ого! – не поверила Зинка.
   – Та нормально… Хочешь, кажин день шашлык кушать будем?
   – Ты что! У меня и за этот денег нету.
   Иванчик оттопырил губу и важно сплюнул.
   – Эге! Батько знае, як зароблять, вин поможе…
   Хлопчик нравился Зинаиде. Проворный, смекалистый и не зануда, с ним не соскучишься.
   – А кто у тебя батька?
   – Та цыган.
   – Где работает?
   – Та цыган…
   Зинка обиделась.
   – Заладил! Нужен ты мне со своим батькой!
   Иванчик примирительно погладил ее по плечу.
   – Не выделывайся, Зинка, все одно ночевать у нас будемо.
   – С чего ты взял?
   – Так маю… Ты, мабудь, с дома сбигла?
   Зинка отвернулась, у нее дрогнули губы.
   – Сбигла. Заработаю денег и вернусь.
   – Та не переживай. Я тоже бигал. У Сочи був, у Адлери. Все равно милиция сцапае.
   Зинка рассказала Иванчику о Загряжске, о матери, о Малышевском, всплакнула немного, и ей стало легче.
   – А зараз ходим на Рашпилевскую. – Иванчик настойчиво потянул Зинку за рукав.
   На пороге цыганского дома Зинка оробела, крепко впившись в свою беглецкую сумку. Иванчик оставил ее подождать. «Я с батькой побалакаю». Минут через пять дверь открылась.
   За длинным столом, как на собрании, сидело много народу, все дружно ели сосиски с малосольными огурцами, лопотали вразнобой.
   Разом, как сычи, уставились на Зинку очи черные. Маленький толстый батько с пышными усами колобком подкатил к Зинке, забалакал, со свистом прицокивая золотым зубом:
   – Яка гарна дивчиночка! Оце спасибочки, Иванку! А мы рады-радесеньки, гостью гудувать будемо! Сидайте, диты, до нас поблище, кушайте, а писля побалакаем.
   В огромной комнате с яркой хрустальной люстрой не было никакой мебели. Только в одном углу – круглый стол с самоваром, за столом со стаканом чая в подстаканнике сидела старуха-великанша в разноцветном тряпье, в золоте, в бусах и цепях, с толстой суковатой палкой между колен, сигарета в черных губах, и над ней паутинка сизого дыма. Казалось, бабушка сидит в этой позе с древних времен и навсегда вросла в угол с медным самоваром.
   Чудно показалось Зинке в гостях. Вот они какие, цыгане, и не очень страшные. Правда, бабушка… глазищи стоймя, и не моргает. Батька заливает, посмеивается, а сам себе думает. Девчата повытаращились, как на базаре. Ну да Зинке с ними не детей крестить. Переночует, а там видно будет.
   Спали покатом на полу. Зинка положила свою сумку под голову. Прижалась к стенке и крепко уснула. Под утро ей снился Загряжск, зима, кобелек Тузик и тетка Клава. Она грозила Зинке острым пальцем:
   – Я вас всех опишу!
   Зинаиду переодели. Из шустрой Загряжской синички она преобразилась в экзотическую паву. Шелковое малиновое платье с воланами, приталенная зеленая блуза, широкий серебристый пояс, дутые кольца в ушах, взбитые черные волосы с розаном и почти африканская смуглость щек. Жаль, Зинаида не сфотографировалась, вот бы поржали в Загряжске, а Антонина Светличная непременно позвала бы ее в ансамбль.
   Зинаида, конечно, подыгрывала цыганам, и все вроде бы понарошку было, а перед зеркалом крутилась всерьез…
   Иванчик щипал Зинаиду за икры, дергал за платье и, как цуцик, визжал от восторга:
   – Зинка-бандерша! Жинка барона!
   Отец Иванчика, дядька Карпо, обстоятельно расспросил Зинаиду обо всем, что касалось семьи и родичей, чем они занимаются в Загряжске. Какой у них базар и много ли безработных. Не притесняют ли казаки приезжих, цыган, к примеру. И остался доволен тем, как толково и умно отвечала Зинаида. Наконец дядька Карпо подошел к главному, и уже без «балачек».
   – У нас, Хомутовых, по-честному, семья шикарная. Родичей богато, и в городе нас уважают. Хомутовы не воруют. И тебе дадим заработок, и все сделаем как у людей. Дядька Карпо такой: из своего рта вынет и в твой положит, ничего не пожалеет для хорошего человека. Ты уважишь дядьку Карпо, и он тебя в сто раз больше уважит. Рука руку обмывает, и все скажут, Хомутовы о людях думают. К примеру, барон наш Петр Петрович, и очень справедливый человек. Он целует ручку у нашей бабушки Катерины и спрашивает, как поступить в важном деле. Бабушка думает, а он ждет, бывает, по целым дням. Бабушка скажет: «Так, Петро!» И он сделает так, ей-богу! Петр Петрович поднесет ей золотую цепь и еще ручку поцелует. Ты, Зинаида, по-честному, уважь бабушку Катерину, и тогда тебя все уважать будут…
   Добрый дядька Карпо дал Зинаиде работу: продавать на рынке сигареты. И очень конкретные инструкции: с этого дня она племянница дядьки Карпо, круглая сирота, родители погибли в Бендерах. Потому что нехорошие люди, и особенно милиция, любят спрашивать о родителях, справочку о семейном положении для Зинаиды сделают хорошие люди. Где и как продавать сигареты, научит Иванчик, его надо слушать, как самого дядьку Карпо.
   Первый трудовой день цыганка Зина сидела у пивной палатки, где с Иванчиком ели шашлык. В сумочке у нее было два блока сигарет, подешевле и подороже. Торговала оптом и в розницу, разложив несколько пачек на картонной коробке, редкие покупатели клевали, как воробьи, по зернышку. Иванчик то пропадал надолго, то крутился рядом, подбадривая скрюченную над коробкой Зинаиду прибаутками:
   – Вид цей праци болитымо сраци…
   В конце дня у Зинаиды остались нераспроданными три пачки.
   – Та нормально! – Иванчик поощрительно похлопал Зинаиду по спине:
   – Дывись, який у мэне навар.
   Иванчик вытащил из-за пазухи толстенную пачку денег и повертел под носом у Зинаиды:
   – Учись, дитка, у Иванко!
   Зинаида от возмущения раскрыла рот и остановилась.
   – Украл!
   – Та ни, дитка, заробыв по-честному.
   – Брешешь! Чем торгуешь?
   – Та не лякайся. Пидождь трошки, и тоби блысне.
   Зинаида стала продавать по три блока, потом по четыре, а то и по пять. Дядько Карпо похваливал ее и давал за работу по пятьдесят рублей. Холодея от радости, Зинаида прятала деньги в специальный капроновый пояс под платьем. В календарике она отмечала дни и считала заработок.

5

   Илья Григорьевич Жеребцов почти двадцать лет руководил одним из богатейших регионов России, вплоть до августа 1991 года, когда возбужденная разношерстная толпа ворвалась в старинный особняк обкома партии, с криками: «Конец коммунякам!», вышвырнула перепуганных обкомовцев и начала грабить среди бела дня. Тащили все, что попало под руку: телевизоры, цветочные горшки, шелковые шторы, канцелярские сувениры, мелкую скульптуру, пишущие машинки, картины, зеркала, ковровые дорожки. Из кабинета первого секретаря Жеребцова унесли его костюм, рубашки, напольные старинные часы, холодильник, чайный сервиз, сейф с секретными документами, именные подарки. Власть, какая была, затаилась по углам, милиция молча наблюдала за происходящим.
   Жеребцова хватил обширный инфаркт, и он оправился только через полгода. Как после долгого сна, он вяло прислушивался вокруг себя, мало ел и все больше сидел в кресле, изредка включая телевизор, и равнодушно смотрел на мельтешащие новости, возбужденные лица у микрофонов, на новых людей в Кремле, пугающих страну гражданской войной.
   Город кишел очередями и толпами у сберкасс, в магазинах, на рынках и на площадях. Новые деньги, новые цены, новые газеты, новые бойкие люди свивались в живой шевелящийся клубок, который катился по городам и весям, захватывая в себя неутоленные человеческие страсти.
   Вялый и больной Жеребцов с тоской оглядывался на свою жизнь. Вспомнился 1972 год, когда Илья Григорьевич Жеребцов стал первым секретарем обкома. «Дополз-таки, службист», – шептались завистники. Прямой дороги наверх никто еще не протоптал. Немало мозолей в разных местах понатер «службист», продираясь от колхозного парткома до просторных кабинетов на Старой площади. Упрямо лез вверх и лягался отчаянно, когда снизу придерживали за штаны. Обходил и терял друзей, а врагов прибавлялось. Скользкая она, эта стежка наверх. Многое нужно сломать в себе, чтобы стать первым.
   Трудно передать это чувство. У ног молодого руководителя жила и дышала огромная область, слушая, как стучит сердце ее повелителя… Каждый его взгляд, жест ловили в обкомовских кабинетах и райкомовских углах. «Если у Ильи Григорьевича большой палец поджат – не подходи, зол», «Если щурится и почесывает затылок – говори смело». В осанке первого появилась государственная задумчивость. Если наливает воду в стакан, то медленно, со значением. Если протянул руку товарищу – у товарища от пожатия мятный холодок в душе и учащение пульса. Один райкомовский секретарь признавался: «Рядом с Жеребцовым всегда чувствую себя виноватым. Он мне орден вручает, а я виноват. Коньяк в рюмку наливает – я виноват. Я выше его ростом – и переживаю, стыдно как-то. Ей-богу, свихнуться можно».
   Постепенно с годами фигура первого секретаря приросла к области настолько, что пять миллионов населения именовались не иначе как «хозяйство Жеребцова». Все, что ни делалось в области, разносилось изустно и в прессе с неизменной прибавкой: «Жеребцов задумал…», «По инициативе Жеребцова…», «Жеребцов сказал…», «Жеребцов выполнил…», «Жеребцов наградил…»
   Головокружения, впрочем, не было. Илья Григорьевич имел трезвый практический ум, крестьянское чутье на людские слабости и обостренное чувство меры дозволенного. Он мог простить бабника и пьяницу, но никогда вора и мошенника. За «липу» и финансовые махинации у первого было только одно предложение на бюро обкома: «Исключить из партии и снять с работы».
   За двадцать лет почти единоличной власти Жеребцов не много нажил. Хорошая квартира в хорошем доме да сбережений тысчонок двадцать, которые умный Гайдар отнял за одну ночь. Ни дачи, ни машины, ни кубышки с драгоценностями. Он жил по возможностям, которые предоставляла должность, но не стяжал, не присваивал, хотя по мелочам не спрашивал услужливого начфинотдела, за какие шиши тот одевал-обувал шефа по случаю: юбилеи, праздники, зарубежные поездки и на съезды партии. Примерив туфли, костюм или пальто и шапку, первый многозначительно чесал затылок: «Ты там реши…» Бойкий начфинотдела молча и так же многозначительно кивал. Не мог учуять своим крестьянским чутьем, что начфинотдела заказывал у председателя облпотребсоюза не один костюм, а два, и всего по две, а то и по три пары. То-то бы подивился Илья Григорьевич, увидев сынка и брата начфинотдела, одетых-обутых в импорт и норковые шапки, точь-в-точь как первый секретарь обкома. Об оплате заказов для первого председатель облпотребсоюза и не заикался, его сочли бы бунтовщиком.
   У свергнутого, напрочь забытого ближним окружением партийцев Жеребцова открылись глаза. Многие из его вчерашних подчиненных пересели в кресла новой власти, многие же открыли собственные фирмы, банки, учредили совместные предприятия. Как-то незаметно и быстро выросли у них особняки, появилась собственная охрана, джипы и «мерседесы». И внешне изменилась бывшая партноменклатура.
   Стриженые затылки, малиновые пиджаки, европейские башмаки с квадратными носами, золотые цепи. Вокруг новых бойких людей выткалась своя атмосфера, свои понятия и манеры, свой слоган. Простой русский язык отдали «совкам» и «лохам». В люди вышли крутые, навороченные и продвинутые, заявившие властям, что они жить будут не по законам, а по понятиям.
   Много на своем веку поездил Жеребцов по России и по Европе, много видел и знал разных людей: политиков и ученых, правозащитников и диссидентов, министров и колхозников, проходимцев и подвижников. Своим опытом он многое понимал в человеческой натуре, а новых людей в своем отечестве не узнал и не понял. «Откуда они взялись, разгнездились и заслонили всю Россию?» – мучительно разгадывал Жеребцов и не мог разгадать. Он чувствовал себя пассажиром, сошедшим с поезда среди ночи не на своей станции. «Был Жеребцов, да весь вышел, теперь бы умереть прилично», – невесело думал он. Увы, самое горькое поджидало его впереди.
   После выпуска в университете сын Иван с невесткой Эвелиной уехали на ее родину в Загряжск и устроились там, по всем советским меркам, благополучно. Иван – в порту начальником юридического отдела, Эвелина – юристом в Загряжском горисполкоме. Жили как все. На службе перетолковывали каждое выступление генсека, спорили, поругивались. По вечерам отоваривали талоны на сахар, мыло и водку, перепадало кое-что через знакомых в горторге. По выходным с гитарой и шашлыками убивали время где-нибудь в глухой леваде на берегу Дона. Так бы и жили от получки до получки, годами высиживая повышение и прибавку, обрастая ленивым жирком.
   При новой власти Эвелину позвали в комитет по приватизации. Сказочно быстро раскрылись таланты умненькой Эвелины. Она крутилась вокруг влиятельных людей, оказывала им неоценимые услуги в срочном оформлении документов, выведывала секреты администрации и под еще большими секретами передавала своим людям. Квартира Жеребцовых стала местом встреч влиятельных и денежных загряжцев. Тут опять пригодилась гитара Вани Жеребцова, зазвучали городские романсы. Еще больше нравилось гостям уменье Эвелины поставить на стол что Бог послал. Хозяйка на скорую руку извлекала балыки, сырокопчености, икру, дорогие вина и коньяки. Тут же варились раки, доставленные из порта своими умельцами. Весело и хлебосольно было у Жеребцовых! Весело обделывались дела по переделу собственности в Загряжске. То, что не могла беспомощная администрация города, легко решалось на квартире у Жеребцовых, зачастую в обход города – через область и Москву.
   Семья Жеребцовых постепенно обрела влияние и вес в деловом Загряжске, хотя Иван и Эвелина занимали незначительные должности. У Эвелины всегда водились деньги, и она тратила их безоглядно и помногу. Откуда деньги, сколько тратила жена, Иван не спрашивал, он уважал ее тайны и не пытался заглядывать в них, да Эвелина и не позволила бы.
   В октябре 1993 года Иван Жеребцов оказался в Москве. Побродив по просторным кабинетам Министерства речфлота и отметив командировку, он сел в метро и вышел на станции «Киевская» посмотреть на известные события у Белого дома. Иван с любопытством и страхом толкался среди зевак на набережной Москвы-реки, прислушивался к разгоряченным спорам и жадно вглядывался в скопление людей вокруг колонны танков. От Горбатого моста были слышны одиночные выстрелы, крики. Головной танк долго водил хоботом орудия, прицеливаясь в верх белого здания с полотнищем государственного флага России, и, вздрогнув всем корпусом, ахнул прямой наводкой. От белой стены взметнулось густое облако пыли, грохот ударил по головам. Иван в ужасе бежал с набережной, в ушах звенело, сердце колотилось в горле. «Не может быть! Не может быть!» – стучало в висках.
   В гостинице Иван выпил полбутылки водки и тупо смотрел в экран телевизора, где корреспондентка Си-Эн-Эн, заикаясь, комментировала у Горбатого моста: «Боже! Русские стреляют в русских!»
   В Загряжске новости из Москвы восприняли с азартом, и не было такого угла, где не обсуждали: надо ли было Ельцину стрелять по Хасбулатову или не надо. К Ивану обращались, как к живому свидетелю. Иван, тяжело вздыхая, коротко отвечал: «Стало быть, надо». К Ивану приезжали корреспонденты, записывали подробности событий и уже затвердевший вывод: «Надо было». Певзнюк напечатал в «Загряжских ведомостях» пространное интервью, где Иван, как политолог, делал прогнозы на будущее политическое устройство власти в России.
   Влиятельные деловые люди Загряжска, посоветовавшись с Эвелиной, решили двинуть Жеребцова в мэры Загряжска. Конечно, по всем статьям на этот пост подходила бы сама Эвелина, но среди казачества женщина сильно ущемляла бы самолюбие потомков Платова. А имя Жеребцова, сына самого Григорьевича, знали все. Жеребцова-младшего выбрали мэром.
   Неожиданно умерла мать, Иван Ильич перевез отца в Загряжск.
   Старик недолго пожил у сына с невесткой, купил себе квартиру отдельно. И сразу же откровенно высказал сыну свое отношение ко всему:
   – Ты, сынок, попал в поганую компанию. И власть твоя поганая. Разрушаешь то, что я строил. Пляшете на наших костях. Ну, допляшетесь! Плохо ты начал, плохо и кончишь. Отрекись, пока не поздно. Оглянись, раскрой очи, кто вокруг тебя? Воры и разбойники! Ты им нужен, пока гребут за твоей спиной, а потом кинут в яму и притопчут сверху. Я служил Родине! А ты кому служишь? Предателям Отечества! Позоришь отцов и дедов, нет тебе прощения. Моя жизнь кончена, а тебя проклянут, и я прокляну, если не отойдешь от поганой власти.
   Иван деликатно и молча отдалился от отца, Илья же Григорьевич не ступал больше на порог его дома, но бдительно следил за работой мэрии. Старик любил гулять по улицам Загряжска. Заходил в магазины, на рынок, заглядывал в порт, в редакцию «Загряжских ведомостей», во Дворец культуры, в публичную библиотеку, в совет ветеранов, встречал знакомых. За долгие годы работы в области он помнил сотни людей самых разных профессий, и его угадывали все. Старик подолгу разговаривал с людьми, интересовался даже слухами. С опытом государственного человека старый Жеребцов скоро имел о Загряжске вполне профессиональное представление. Видел все прорехи и дыры в системе исполнительной власти. Он стал выступать на общественных мероприятиях, на городских митингах и собраниях. Появлялся на трибуне в праздничном костюме со звездой Героя Социалистического Труда, с полным комплектом чуть ли не всех советских гражданских орденов и медалей. Это впечатляло. А говорить он умел.
   Матерый партийный руководитель, Жеребцов обвинял мэрию Загряжска и своего сына в полном непрофессионализме и обмане горожан. Приводил конкретные примеры незаконной приватизации, коррупции руководства и растрат бюджетных денег.
   Одинокий больной старик обрел смысл своей, как ему казалось, никому уже не нужной жизни. Люди толпами шли к нему, как в учреждение. Добровольные помощники помогали Илье Григорьевичу печатать и рассылать ходатайства, жалобы, протесты, статьи в газеты.
   Жеребцов-отец стал самым популярным человеком в Загряжске. В мэрии с затаенным страхом ждали очередного выступления бунтовщика, молча поглядывая на Жеребцова-сына»: нет ли тут какой провокации. Взбешенный Курлюк орал и топал ногами в кабинете Ивана Ильича:
   – Кто у нас мэр, отец или сын? Уйми этого полоумного! Заставь Кукуевского принять меры! Это же бунт против власти! Уйми, говорю, иначе я… сам заткну пасть этому коммуняке!
   Гражданская активность Ильи Григорьевича оборвалась так же быстро, как и началась. Старик не рассчитал своих слабеющих возможностей. После инфаркта ему наказывали покой физический и душевный, неспешные прогулки на свежем воздухе, витамины. Но до витаминов ли было взбунтовавшемуся старику, когда его родной сын сидел в ненавистной мэрии и угнетал ветеранов крошечными пособиями. За целый день, бывало, вместо витаминов в желудок Жеребцова попадала только холодная сосиска и стакан чаю. А то и вовсе вода из-под крана. У Ильи Григорьевича обвисла кожа на щеках, заострились скулы, в глазах появился сухой нарастающий блеск, истовость, как говорили в старину.
   И выражаться он стал не совсем ясно, а как-то намеками, как предсказатель. Выступал он при первой возможности, где только видел небольшое скопление людей – у магазина или на автобусной остановке.
   – Люди! – дрожащим фальцетом взывал старик. – На Россию идет вредитель, от которого нет спасения. Он проникает в ваши жилища и погреба, опустошает все, что вы накопили, вредитель пожрет сады и плантации, палисадники и огороды. Это не астраханская саранча и не колорадский жук. Имя этому вредителю – бомж.
   Люди замечали странности в речах Ильи Григорьевича, но молчали, опуская глаза.
   На Илью Григорьевича сошло редкое вдохновение. Он был страстен и искренен, как ребенок. Перед мэрией говорил, наверное, больше часа тихим трагическим шепотом. Его призывы кружились над площадью, как опавшие листья.
   – Идите в монастырь! – призывал Илья Григорьевич. – Отдайте все, что у вас есть, в монастырь! Мэрию и власть, все отдайте в монастырь! Спасайтесь!
   У Ильи Григорьевича случился нервный припадок, «скорая» свезла его в больницу. Выписали его уже другим, притихшим и задумчивым. Неделю он не выходил из дома, а однажды ночью проснулся в великом беспокойстве и стал лихорадочно одеваться. Натянул как попало штаны и пиджак, обулся в ботинки на босу ногу, сгреб в наволочку ножи, вилки, пузырьки из-под лекарств, почтовые конверты, снял со стены портрет жены, поцеловал и сунул за пазуху. И все торопливо бормотал: «Домой! Домой!» Почти бегом спустился с лестницы и ушел в ночь.
   Подобрали беглеца на обочине дороги в десяти километрах от Загряжска. Обессиленный, со сбитыми в кровь пятками старик сладко спал на солнышке, положив под голову узелок с пожитками. В тот же день его отправили в областную психушку.

6

   Рынок в Загряжске славен, как и сам Загряжск, а если по справедливости, то, пожалуй, побогаче, побойчее, покуражистей и казачьих гулянок, фольклорных песельников Антонины Светличной, и монастырского благолепия, и самых хитроумных взяточников, а уж по искусности воровства – нет равных рыночным мазурикам. Столько всякого добра продается на рынке, что если бы кто захотел составить опись, то сидеть ему в своей хате с амбарной книгой никак, наверное, не меньше года. Такие редкости на рынке, что хоть самый вредный человек, объезди он пол-России, не найдет нигде того, что есть в Загряжске.
   Где, например, откушаете вы блюдо под названием «Шулюм из молодых граков», как не в трактире «Загряжский гурман», который встречает гостей прямо за каменной аркой у входа в рынок. Молодых грачат для трактира ловит загряжская пацанва на верхушках старых верб прямо в гнездах. Приносят на кухню в сумках и в мешках, по пять рублей за штуку. Дичь небольно приглядиста, если взять пальцами за клюв, то голопузая тушка болтается, как заварной чайник средней величины. Но именно из молодых, майских грачат получается знаменитый шулюм. Хотя говорят, что фирменным блюдом кормят здесь и по осени, и даже зимой.
   За полушубками из шкурок загряжских бродячих котов приезжают на рынок из ближних и дальних мест, из самой Москвы, из Мелитополя и бог знает какого Вилюйска. Один американский негр не устоял перед красотой, когда развернул полушубок за рукава. Натуральные разномастные коты распластались на полах, по спине, на воротнике и пониже талии. Прямо по центру спины с раскинутыми лапами, головой и хвостом был искусно вшит огненно-рыжий красавец по кличке Барс, известный в Загряжске вор и поедатель цыплят, утят и одного павлина со двора отца Амвросия. Негр, не торгуясь, отвалил доллары и тут же под аплодисменты толпы надел обновку, улыбаясь во весь рот. Так и пошел, шевеля полами с котами, в свой туристический автобус.
   На каждый полушубок тратилось не меньше двадцати котов. Нельзя сказать, что загряжцы – поголовно живодеры. Промысел возник из-за чрезвычайной плодовитости кошек, или же, наоборот, от особенностей местных котов. Экологи из мэрии подсчитали, что если в среднем по России на тысячу жителей приходится 213,3 представителя кошачьих, то в Загряжске этот показатель превысил 900, то есть почти каждый загряжец являлся котовладельцем. Но трагизм в том, что котовладельцев по пальцам пересчитать, а так, считай, все коты бесхозны и живут сами по себе, добывая пропитание, как покойный Барс. Это заметно сказалось на состоянии личных подсобных хозяйств загряжцев. Уменьшилось птицепоголовье, а цены на кур, уток и гусей в Загряжске стали намного выше, чем, скажем, в Воронеже, Курске, Элисте и в иных субъектах Федерации. Только из крайней необходимости мэрия разрешила местным предпринимателям отлов бесхозных котов и пошив редких по красоте полушубков. По приблизительным подсчетам, промысел будет процветать еще семь-восемь лет, пока поголовье кошачьих не придет в среднестатистическую норму, а цены на кур, уток и гусей не пойдут на убыль.
   Из множества овощей на рынке вам сразу посоветуют огурцы «загряжский пупырчатый», а также помидоры «краснощекий загряжец» и «монастырский гурьевский» (по имени послушника на монастырской плантации). Что за объедение эти овощи!
   Как только начинается сезон – июль – август – тысячи людей устремляются в Загряжск на автобусах, на машинах, на велосипедах и пешком. Идут и едут, как на минеральные воды, поскольку целительная сила загряжского овоща ценится по всей России. Больные и отдыхающие живут здесь по месяцу и больше, квартируя у гостеприимных загряжцев в коттеджах и хатах, в летних кухнях, флигельках и даже сараях. А иные разбивают палатки на берегу Дона и живут босяками, терпя лишения от комаров и вороватых котов.
   Питаются приезжие исключительно «загряжским пупырчатым», «краснощеким загряжцем» и «монастырским гурьевским». Съедают за день по тридцать – сорок штук каждого сорта. Без хлеба и соли. Правда, в инструкции по пользованию овощами не рекомендуется после завтрака, обеда и ужина отлучаться из дома более чем на пять минут.
   Через месяц оздоровительного овощного пользования больные и отдыхающие теряют в весе и заметно здоровеют. Это сразу видно по походке. Загряжцы ходят с ленцой и вразвалку. Приезжие же рысцой. А если шагом, то с характерным от легкости подскоком. Загряжец делает один шаг, а приезжий с подскоком – два. Возможно, что это побочный результат строгого следования инструкции по пользованию овощами.
   Также местная редька «загряжский собеседник» продается на рынке. Ее покупают впрок, на зиму. «Собеседник» хорошо настраивает кишечный тракт. Нарезавши колечками, редьку прикладывают к синякам и шишкам, и просто нюхают от головной боли и от апатии.
   От овощей и фруктов на прилавках рябит в глазах – горы, разноцветные холмы. Тут и морковь, и дыни, похожие на тыквы, и тыквы, точь-в-точь как дыни. Если выбрать самый большой арбуз – рябой, шишковатый, оплывший от макушки к низу, то подавай тележку, в обнимку не донести, побольше пуда выкохалась ягода.
   Груши бергамот, на ценнике – «дуля загряжская», набрякшие тучной восковой желтизной – надкуси, так и брызнет! – расхватывают кульками и сумками.
   Рубиновой чистоты вишни и черную смородину продают на баночки. Яблоки с зеркальным отливом – пепин, шафран, белый налив – на ведра. От лотков с краснобокими абрикосами пахнет сказками Шахерезады. Винным зноем дышат виноградные кисти, горки малины и земляники.
   Если заглянете в рыбные ряды, то вряд ли можно выйти оттуда до самого конца дня, и тут как-то незаметно худеет кошелек.
   Вот шемая, маленькая жирная серебряная рыбка. Кто ни разу не пробовал ее – жареную, вяленую или сваренную в ухе – так и помрет, сердечный, думая, что лучше карася на свете рыбы нет. А рыбец? Только в Загряжске водятся такие ядреные, круглоспинные, тяжеленькие экземпляры. Чем, например, отличается рыбец от прочих? Тут же за прилавком словоохотливый браконьер с бычьей холкой разъяснит: «Понимаешь, есть просто баба, а есть бабец, есть просто рыба, а есть рыбец».
   Вот на клеенчатых прилавках нарубленные оковалки белужатины, осетрины, севрюжины, около них толкутся с кошельками потолще. Дальше круглые толстогубые чушки-сазаны с чешуей в пятак величиной, серебряного литья цимлянские чебаки, зубастые в светлом опоясывающем окрасе судаки, утконосые серые щуки, иные с колоду размером. На крючьях висят усатые черные, как из преисподней, сомы разной длины. Возле большого железного корыта с кишащими карасями, или, по-местному, душманами, торгуется беднота.
   А как пройдешь мимо зеленых раков, когда они, раскорячившись, так и ползут, просятся прямо в твою корзину!
   Дальше мясной павильон с окороками и колбасами, потом молочный с таким изобилием наквасок, сметаны, масла и сыров, что кажется, загряжцы живут на острове посреди молочной реки с кисельными берегами.
   И это еще не весь рынок. Прямо за кирпичной стеной забора по леваде вдоль Дона тянутся блошиные ряды, и нет им конца. Надобно тебе, скажем, шило – купишь самое лучшее шило. Послала жена за унитазом – принесешь унитаз со всей начинкой. Потребуется рашпиль – найдешь и рашпиль. Ищет казак сапоги с генеральскими голенищами – прямо тут обуют. И сапоги сами понесут казака до дому. Наград на кителе мало – выбирай у шустрого мазурика Георгиевские кресты, ордена Ленина, Красной Звезды и Красного Знамени, медали царские, советские и новейшие российские. Для полной амуниции шепотом предложат шашку, наган с патронами или пару гранат. Худой цыган, обвешанный по самую шею ржавыми цепями, ходит среди толпы зигзагами, сипло кричит: «Цепи! Каленые цепи!»
   И нет краю рынку.
   Новой начальницей этого съестного и хозяйственного царства стала недавно мать Зинаиды, Танька Хромая, а теперь Татьяна Петровна Веревкина.
   Ей за тридцать, и не красавица вроде, а засмеется, закинет голову назад, дрогнут большие круглые груди под ситцем – так и хватит тебя холодком, как на крутой горке. Талия тонкая, коленки круглые, в ямочках, и резва, как коза, не стоит на месте. Прозвище Хромая прилипло к ней понарошку в детстве, подвихнула ногу в силосной яме и недели две прыгала на костылях. «Хромая! Хромая!» – радостно вопили через забор мальчишки, уворачиваясь от летящего дротиком Танькиного костыля.
   В женственной осанке Татьяны, в по-птичьи быстрых глазах, в манерном изломе спины чувствовалась порода. Ну что, казалось бы, в том, как она наливает молоко из горшка в стакан? Ан нет – Татьяна просто рисует в воздухе. Мягко, плавно закругляет и с отлетом ставит горшок на место без стука.
   Можно представить, какой была Татьяна в семнадцать лет. Высокая, тонкая в талии, как кавказский кувшин, босая, она копается возле дома, в огороде. Лицо румяное, толстощекое, в ямочках и свежее, словно налитое августовское яблоко.
   Смеется, и в глазах прыгают золотые точечки. Отставит тяпку, сорвет с грядки горсть клубники и мажет толстые щеки алой мякотью. Если не клубника, то все, что попадается под руку, – смородина, огурец, вишня у нее на щеках. Бабка-соседка идет мимо, остановится, всплеснет руками:
   – Чи ты сдурела, Танька! Людей пугаешь.
   Танька смеется, как ребенок, голос звонкий, воркующий.
   – Что ж добру пропадать, баба Дуня! Это ж витамины, косметика под ногами.
   Днем Танька сидит в магазине-вагончике вместо матери, торгует хлебом, спичками, вермишелью, селедкой, пряниками, водкой и еще бог знает чем. Возле вагончика, как на глухарином току, всегда людно. Дрюня с рыжими усами, в лампасах, с золотыми погонами и портупеей просит бутылку водки, поедает Таньку глазами.
   – Тьфу на тебя, Танька! – говорит он, щелкая пальцами. – Цветешь и пахнешь!
   Сохнут по ней, сватаются. Она смеется, отшучивается:
   – Рано еще. Вон баба Дуня в семьдесят лет только замуж собралась. И я как поумнею, так и найду кого-нибудь завалященького.
   – Выходи за меня, – уговаривает чуть не каждый день двадцатилетний шофер местного коммерсанта. – На «мерседесе» возить буду.
   – Еще чего! – кокетничает Танька. – У меня ноги, слава богу, здоровые.
   Студентка юрфака Эвелина Изварина покровительственно относилась к Татьяне, веселой красавице-простушке. Ева любила, чтобы ее сопровождали, оттеняли шик прически и маникюра, слушали студенческие байки. В глазах Татьяны Эвелина была богачка, красавица, живущая в недосягаемом мире исключительно богатых и ученых студентов. А что у Татьяны? Восемь классов, ларек да пьяные казаки, дома помидорные грядки, полуголодные поросята и больная мать.
   Однажды Ева взяла Татьяну с собой в областной центр. Целый день водила подругу по магазинам, по центральному рынку, помогая выбрать косметику, колготки, туфли на шпильках. Умная Ева умела найти и подешевле, и по моде. А вечером Эвелина пригласила подругу на вечеринку в общежитие.
   В тесную комнату набилось человек двадцать. Сидели на кроватях и на полу, на стопках книжек, на ящиках, двое угнездились на трехлитровых банках, барышням уступили табуретки и стулья. Богатые студенты притащили ливерной колбасы и кильки в томате, вяленой тарани, сала, луку, пирожков, конфет и множество бутылок портвейна. Ели, пили и разговаривали, перебивая друг друга. «Веселые ребята, – отмечала про себя Татьяна. – И негордые».
   Дурачились кто во что горазд. Тонкошеий очкарик с голосом и манерами университетского профессора уморительно принимал экзамен. Толстенький армянин очень похоже изображал Брежнева и Сталина. Пели воровские песни и «Мурку», конечно.
   Иван Жеребцов не сводил глаз с Татьяны и, кажется, только ей одной пел под гитару:

     Ах, эти черные глаза-а-а
     Меня пленили.
     Их позабыть никак нельзя-а-а —
     Они горят передо мной.
     Ах, эти черные глаза-а-а,
     Кто вас полю-ю-юбит,
     Тот потеряет навсегда-а-а
     И счастье, и покой.

   Разгоряченные и хмельные парни и девушки танцевали, прижимаясь друг к другу и целуясь напропалую. И Татьяну целовали в шею, в ухо, в губы. Она хохотала и колотила кулаками нахалов. Потом крутили бутылочку в кругу. Два раза крутил Иван, и оба раза горлышко показывало на Татьяну. Она держала руки по швам, а Иван, обняв ее за щеки ладонями, целовал в губы долго, старательно. Веселились до петухов, а утром на жигуленке Иван увез Татьяну на отцовскую дачу.
   Эвелина встретила Жеребцова осенью в университетском скверике. Она не видела его после летних каникул. Оглядела с ног до головы. Прищурилась хитренько:
   – Похудел… загорел… Ты, наверное, в курсе, что моя землячка из Загряжска беременна?
   – Какая землячка?
   – Не изображай, Ваня. Татьяна Веревкина.
   Иван равнодушно пожал плечами – мало ли кто забеременел. Но Ева погрозила пальцем:
   – Твоя работа, шалун. О девчонке ты подумал?
   Иван вспомнил о Татьяне. Как просто и доверчиво она отдалась ему, по-детски заглядывала в глаза: «Теперь ты бросишь меня, да?» Он целовал дрожащие губы, чувствовал ее страх, беспомощность, горячо дышал в ухо: «Царица, королева, котеночек…» Отвез ее на «жигулях» в Загряжск и клялся, что обязательно приедет, что любит. На перекрестке у монастыря Татьяна обреченно поцеловала Ивана в щеку, не веря ни одному его слову, прыгнула по-козьи и резво помчалась к дому.
   Татьяна родила Зиночку в восемнадцать, сама еще подросток. Худая, голенастая, остроскулая. Как ни допытывалась мать и подружки, Татьяна вызывающе отшучивалась: «Иностранец из Парижа». По ночам она нюхала пушистую детскую головку и молча глотала слезы. Она знала от Эвелины, что Иван – сын большого начальника и девочек у него много. Такие не женятся из-за ребенка. Татьяне Иван нравился, она постоянно думала о нем, выглядывала из-за цветастой занавески на дорогу, всхлипывала. Написала письмо и хотела передать с Эвелиной, но передумала. Представила участливые расспросы, насмешливые улыбки. «Захочет, сам найдет, а нет – плакать не стану», – решила она с тоской.
   Эвелина знала, кто отец ребенка, но терялась от непритворно искреннего возмущения Татьяны: «Говорю, иностранец! В аэропорту познакомились, в гостинице!» Слухи остались слухами, забылся и «иностранец», Зинаида выросла без отца.
   Помыкала Татьяну судьба по всем углам, по закоулкам. Торговала в ларьке, работала с матерью на овощной плантации, на колхозном току, в рабочей столовой. Взяли в большой магазин – проторговалась, год выплачивала недостачу. Выращивала помидоры и огурцы в теплице, а куда свезешь урожай без машины, без мужских рук? Продавала себе в убыток на месте. Специальности никакой, образование – восьмилетка, кто возьмет на хорошую работу?
   С замужеством тоже не клеилось. Года два пожили с Дрюней, промаялись. Он хороший и ласковый, а для семейной жизни никудышный, лодырь и пьяница. Все в лампасах, по чужим хатам, по собраниям да застольям казачество возрождал.
   Малышевский – бабья слабость, из жалости больше приняла его, а толку меньше, чем от Дрюни. Екнуло сердце у Татьяны, когда в Загряжск приехал Иван Жеребцов с Эвелиной. И больно, и обидно, и горько было видеть его, благополучного, с молодой женой, бывшей подругой. Очень уж постарались молодожены не узнать Татьяну с детской коляской на узком тротуаре.
   Через много лет вспомнил Татьяну Жеребцов. Вскоре после назначения ее директором Загряжского городского рынка он позвонил ей: «Мне нужно поговорить с тобой, я заеду». Сам за рулем, Иван Ильич подкатил к конторе рынка и, распахнулв дверцу, пригласил Татьяну: «Садись, покатаемся».
   Джип долго петлял вверх по Дону. Стоял май, тихий и теплый. Остро и пряно пахли тополя, дышали миндалем дички яблонь и груш. Гулко отдавалась по пойме гремучая дробь дятла, резко и отчетливо сверлил тишину соловей, в камышах прыгали караси, серые цапельки чутко сторожили добычу. Редкие баржи трубно кричали издалека. Небо мягко давило нарастающим зноем, долгий день купался в ослепительной синеве.
   Иван Ильич свернул по узкой дороге к реке, на промытый волной песок.
   – Господи, хорошо как! – восхищенно прошептала Татьяна, выходя из машины.
   Она разулась, бросила туфли на лопухи и, взвизгивая, помчалась по кромке воды, сверкая розовыми пятками. От ветра ситцевое платье надувалось пузырем, высоко заголяя сильные смуглые ноги.
   Иван Ильич сел под старой корягой, не спеша закурил и молча смотрел на Татьяну. Она ходила по песку, собирала ракушки и, ловко изогнувшись, далеко бросала их, выбивая чечетку на гладкой воде. Татьяна уходила по песчаной косе за поворот и медленно возвращалась, шлепая босыми ступнями. Иван курил и думал, рисуя домики на песке.
   – Что, Иван Ильич, невесел? Голову повесил? – пропела Татьяна, выжимая мокрый низ платья.
   Он молчал, удивленно глядя на нее снизу вверх. Глядел и молчал. Татьяна, запрокинув голову, смеялась, хлопала в ладоши.
   – Пригласил на свидание, называется, а сам сидит, как суслик!
   – Как суслик, – тупо повторил он, часто моргая.
   Татьяна кружилась на одной ноге и заливалась смехом.
   – Иван Ильич? Ваня… ты что, плачешь?
   Иван Ильич плакал, по-ребячьи размазывая слезы кулаком. Плакал, молча глотая слезы.
   – Что случилось, Ваня?
   Татьяна села рядом и, как маленького, гладила по голове.
   – Подожди, я сейчас.
   Он встал и, смущаясь, пошел к воде. Умылся, вытер платком руки и долго стоял спиной к Татьяне. Курил. Вернулся, грустно улыбаясь:
   – Я плохой актер, Таня. Даже в мэрии не научился притворяться. Я привез тебя, чтобы просить прощения. Смейся, только прости меня. Я бросил тебя и дочку… Зинаида ушла из дома, это и моя вина. Я помогу, сделаю все, найдем ее… У меня есть деньги для Зинаиды, все отдам…
   Что-то стронулось, шевельнулось где-то в самой глубине у Ивана Ильича, на самом донышке. Он говорил, говорил, глаза сухо блестели, веко подергивалось, искренне говорил. Татьяна внимательно смотрела на Ивана Ильича, поджав губы.
   – Прости, Таня, прости подлеца…
   – Нет, Ваня, – спокойно сказала Татьяна, – не могу простить. Ты не поймешь. Не отболело еще. Ты через меня трактором переехал…
   – Я понимаю. – Иван Ильич растерялся, не знал, куда руки деть, рвал пачку, доставая сигарету. – Ты пережила… А я сам себя погубил. Детей Бог не дал. Эвелина изменила… Я любил ее. Нет, я тебя любил!
   – Не смеши, Ваня. – Татьяна грустно покачала головой. – Тебя сейчас пожалеть некому, по головке погладить… Слабый ты. Дочку вспомнил, и на том спасибо. Поможешь найти ее, век благодарна буду. И за рынок спасибо.
   – Таня, прости!
   – Ты об отце подумай! – со злостью сказала Татьяна. – Помрет ведь в психушке.
   – Он меня предал… – лепетал Жеребцов. – И Эвелина с Курлюком… все меня предали.
   – Вези домой! – грубо приказала Татьяна, хлопнув дверцей машины.

7

   Дрюню турнули из мэрии, даже не объяснив толком, в чем он провинился. Курлюк вызвал его к себе и сказал незлобно:
   – Забирай свои манатки и вали отсюда.
   – За что, Гаврила Фомич? – робко спросил Дрюня.
   – Из тебя, наверное, только чучело можно выделать и у атаманского дворца на хороший постамент надеть, туристы будут деньги платить…
   – Не скаль зубы, Гаврила, – обиделся Дрюня. – Ты прямо скажи – за что?
   – Скажу! – рявкнул Гаврила и хватил кулаком по столу (как он кулачище не расшибет? – не раз удивлялся Дрюня). – Рожа твоя народу не нравится и оппозицию возбуждает, понял?
   – Понял! – гордо сказал Дрюня. – А твоя рожа давно кирпича просит. Дождетесь!
   – П-пшел, скотина! – всерьез осерчал Курлюк и выскочил из-за стола.
   Дрюня грохнул дверью и со смертной обидой навсегда покинул «кубло власти».
   Трудно понять хозяина, не заглянув в его обитель. Хатка Дрюни стояла почти на самом конце Почтовой улицы. Старенький кособокий флигелек под ощипанной камышовой крышей. Черешни, яблоня и задичалый вишняк по пояс в бурьяне и амброзии. Одна стена глухого забора сплошь увешана древностями. Скелет казачьего седла со стременами, уздечки, подковы, горшки, ржавые колеса разной величины, пушечные ядра, безмен, гирьки, мятые самовары, артиллерийские гильзы. Музей под открытым небом. У входа, над дверью – иконка и резной кусок иконостаса. Любит хозяин старину. А еще во дворе пирамидка с якорем на диком камне, россыпь гильз и покореженный штурвал от баржи-самоходки. Этот монумент Дрюня соорудил в память погибших моряков на атомоходе «Курск». Сильно переживал он тогда. Соседи подтрунивали насчет памятника, а Дрюня серьезно отвечал: «Это для своей души».
   В хате, как в запасниках музея, залежи всякой всячины: картины, старинное зеркало в завитушках, черный полуистлевший поставец, комод с медными ручками. От пола до потолка стопки книг, журналов, газет. По стенам фотографии загряжцев и самого городка столетней давности. На вешалке казачья амуниция атамана с шашкой и нагайкой. В святом углу темноликие иконы и бронзовая лампадка в паутине.
   Раньше Дрюня много писал в «Загряжские ведомости». Про казачью старину, про историю Загряжска, про знаменитых земляков. Вообще он много размышлял. Замужние бабы тайком ходили к Дрюне исключительно затем, что «с ним интересно поговорить», за что он страдал немилосердно. То окна побьют, то штакет выломают, а кто из мужей поядренее – с колом гонял умного Дрюню по огороду. Но и незамужних он особо не привечал. «Алкашки»! Придет такая во двор вроде воды напиться и живет неделю, а добрый Дрюня бегает за водкой и сигаретами. И выгнать нельзя – она голая и пьяная сутками валяется на кровати, курит. О женитьбе с Дрюней лучше не заговаривать: прикуй его якорной цепью к семейному очагу, он цепь перегрызет и уйдет на волю. Очень своеобразный и вольнолюбивый Дрюня.
   Турнули атамана из мэрии, и никто из казаков не восстал, не возмутился, не заступился. Он один сидел в своей хате и с отвращением пил теплую водку. Отщипывал пальцами колбасу и кормил бродячую дворнягу Тоньку. Подкинет кусочек, Тонька на лету – клац! – и дрожит от голода и страха, в глазах слезы. Собачка забитая, запуганная, на боках ребра проступили, а симпатяга: брудастая, черно-белый окрас, с курчавинкой. Полбатона колбасы скормил, а она глаз не отрывает, каждое шевеление сторожит. Переполнилась печалью душа Дрюни, просила общения, и Тонька понимала его, скулила тихонько, поддакивала.
   – Нету правды в Загряжске, друг Тонька, – размышлял Дрюня, отхлебнув из стакана и поглаживая круглую лохматую голову дворняги. Тонька благодарно уткнула морду в его колени и, посапывая, слушала благодетеля. – Вот, допустим, отец Амвросий учит жить по правде. Не укради, допустим. А кругом воруют. Курлюк помолится в церкви, свечку поставит, в кружку сто рублей положит, а потом идет воровать. Жеребцов стесняется, а все-таки мухлюет. В больнице берут, в милиции и в суде требуют. Бабушка за справкой в администрацию пойдет – и у бабушки хоть пять рублей, а отнимут. Я, допустим, не беру, но водку задарма употребляю. Скажи, Тонька, кто в Загряжске по правде живет? То-то! Ты, допустим, послушала отца Амвросия и живешь по правде. День живешь, два, ну неделю, а как живешь? Ребра наружу, и в глазах тоска. Значит, кур душить будешь, а они не виноваты. Как пригадать, чтоб овцы целы и волки сыты?
   Дрюня стукнул кулаком по столу, опрокинул стакан, Тонька вздрогнула и зевнула. Он налил, выпил почти полный стакан и продолжал, обращаясь к Тоньке:
   – Если б я был мэром, то отделил бы овец от волков железной загородкой. Волки, значит, рыскают с одной стороны, а с другой овечки мирно пасутся. Идет овечка, допустим, за справкой к волку, а тот из-за решетки на лапу просит. Овечка свободно показывает ему дулю.
   Дрюня совсем захмелел, уронил голову на стол. Посапывала и Тонька, свернувшись калачиком. Тоненько скрипели сверчки. Тихая дрема повисла в хате.
   И приснился Дрюне сон.
   Стоит он в папахе, в полковничьих погонах, с орденами, выбритый и умытый посреди Георгиевского зала в Кремле. Золотая роспись на белых стенах горит в косых солнечных лучах, ниспадающих сквозь высокие сводчатые проемы окон. Горит на орденах и медалях Дрюни, на погонах, на… Дрюня глянул на свои сапоги и похолодел от ужаса. Сапоги были в грязи, с засохшими ошметками навоза на голенищах. Топнул ногой – на сияющий мраморный пол посыпались комья чернозема. От волнения разбух язык, задеревенели щеки. Позор казаку, на веки вечные позор! Оглянулся – сзади щупленький Президент стоит, голова набок, хитро улыбается, удивленно разглядывает Дрюню и поглаживает свою желтую пролысину. Посмотрел на сапоги, с укором покачал головой.
   Дрюня хотел рассказать, как трудно он шел по чернозему и суглинку, особенно между Воронежем и Мичуринском. А в рязанской земле кацапы избороздили большаки и проселки глубокими колеями, и он стер в кровь ноги, пока выбрался аж под Ряжском. В Кремле позабыл глянуть на свои ноги, и вот промашка вышла…
   – Ладно, Андрей Васильевич, – вежливо и тихо сказал Президент, – у меня сегодня день рождения, пойдем выпьем и поговорим о делах.
   – Господи! – перекрестился Дрюня. – У меня и подарка нет…
   – Ничего, – подтолкнул его за локоть Президент. – Лучший подарок для меня ты сам, так сказать, Загряжский субъект. Загряжск для меня очень, очень дорог. Знаешь, почему? В Загряжске нет американцев!
   Хозяин повел Дрюню по кремлевским палатам в свой кабинет. В кабинете был еще один кабинет – для отдыха. Тут был накрыт столик для двоих. Боже мой, чего здесь только не было! И селедка, и редиска, и огурцы малосольные, и сало с прорезью, и грибы маринованные, и рыба жареная. Салаты разные. Выпивки тоже было богато. Одной водки бутылки четыре. А иноземных флаконов не счесть. Дрюня, разинув рот, оглядывал кабинет.
   – Сними свои сапоги, Андрей Васильевич, – тихо попросил Президент, – нехорошо в нечищеных, да и пахнут… Я как главнокомандующий дарю тебе свои.
   Президент вынул из шкафа новенькие с зеркальными стоячими голенищами сапоги и поставил перед Дрюней.
   – Переобувайся – и к столу.
   Дрюня не переставал дивиться вежливости и гостеприимству Президента. Свой парень, свой в доску! Если бы его вместо Жеребцова! «А может, предложить ему эту идею? – опалила его мысль, но тут же погасла. – Дубина, он же и так всей Россией…»
   – Выпьем, Андрей Васильевич, – предложил Президент.
   – Да… да! Будь, как говорится!
   И – понеслось! Пили, закусывали, опять пили. И говорили, щелкали, как соловьи.
   – Теперь послушай, Андрей Васильевич, – чуть заикаясь, говорил захмелевший Президент. – Я тебе всю правду в глаза скажу. Ненадежный ты человек. И казак говенный!
   – Подожди! – налился бурячной краской Дрюня и как перед дракой почесал поясницу. – Это мне дюже не нравится.
   – Сиди! – толкнул его ладошкой в грудь Президент. – Это ты Курлюку будешь возражать, а я главнокомандующий…
   Дрюня устыдился и замолчал.
   – Так вот, – продолжал Президент. – Пропили и прос…ли вы Дон, господа казаки. А я на вас крепко надеялся. На Загряжск надеялся, на тебя конкретно. Сколько денег вам отвалили! Безотчетных, подчеркиваю… А что сделано? Срам! Розенбаума в казаки приняли. Ну что ж, любо, как говорится… Земля ваша, казачья – берите, владейте. Нет, в фермеры пошли хохлы и кацапы, а вы гребуете. Лампасы шьете. И погоны цепляете. Сколько у вас генералов?
   Дрюня почесал затылок, пошевелил губами.
   – Много… На Кубани даже маршалы есть.
   – А рядового состава сколько?
   – Рядового состава мало.
   – Вот! – сурово, но вежливо продолжал Президент. – Деньги профукали, от земли отказались. Обещали взять под общественный контроль рынки, заниматься коневодством, рыбоохраной и рыборазведением, восстанавливать храмы Божьи… Где все это, я спрашиваю?
   – Промашка вышла, – виновато опустил голову Дрюня.
   – Кругом промашка! Передрались, переделились. Войско там, войско тут. Кругом одни атаманы, и все просят поддержки Президента. Нет, Дрюня, виноват, Андрей Васильевич, народ вас не поймет. Где депутаты Госдумы от казачества?
   – Выставляли много раз – не пущают. Клевещут на казачество.
   – А может, не клевещут? Правда глаза колет? Не работаете, сидите у жен и стариков на шее, пьянствуете. Кто же вас в Думу пустит! Я, честно говоря, очень надеялся – и надеюсь пока! – на Загряжск, на казачество. Верю, что возрождение России начнется именно с Загряжска как уникального субъекта. Я готовлюсь сейчас – это пока между нами – посетить Загряжск с визитом. Но вы к этому не готовы. Надо основательно поработать, обрести настоящее, подобающее лицо Загряжску и сделать все, чтобы визит имел историческое значение.
   – Да мы… – подобострастно замычал Дрюня, – мы живота… Ей-богу, как один, все как есть ляжем…
   – Ложиться не надо, – насмешливо перебил Президент, – Ты конкретно помоги Татьяне Петровне Веревкиной. Ей сейчас трудно, рынок – сложное хозяйство. Рядом с ней должен быть надежный человек, опора.
   – Татьяне я всегда… как есть, то есть…
   – Это первое. Второе. Прекратите, хотя бы временно, промысел котов и шитье из них полушубков. В Брюсселе «зеленые» уже сделали нам официальный запрос.
   – Как есть прекратим.
   – Значит, договорились. Давай выпьем, и у меня будет к тебе личная просьба.
   Выпили, закусили. Глазки у Президента замаслились. Пролысина посветлела. Заулыбался загадочно-виновато.
   – Я нечужд ничего человеческого, – вкрадчиво заговорил он. – У меня в Загряжске была любовь. Во время студенческой практики месяц там жил. Романтическая любовь. Вздохи и страдания, а потом страсти африканские. Я бы, наверное, там и остался. Представляешь, когда я предложил ей пожениться, она отказала. Почему, спрашиваю? У тебя, говорит, ноги тонкие и ростом мал. Я чуть не упал, ей-богу. Ростом я ниже ее, но при чем тут ноги! Посмотри. – Президент поднял штанину. – Разве тонкие?
   Дрюня нагнулся и посмотрел на белую лодыжку.
   – Совсем не тонкие. А как ее кличут?
   Президент смутился, виновато опустил голову.
   – Знаешь ты ее… Я скажу, но опять же, строго между нами.
   – Могила! – заверил Дрюня.
   – Это Натэлла Уткина…
   – О-о! – радостно взревел Дрюня. – Знаю! Как же я не допер, у нее сынок – весь в тебя!
   – Да ну? – усомнился Президент. – А впрочем, что ж, может… может.
   – Твой, твой! Вылитый.
   – Давай на этом закончим, – осторожно и настойчиво попросил Президент. – Дай слово, что никому ни слова. Я приеду с визитом и, как порядочный человек, встречусь с Натэллой и мальчиком. Дай слово, Дрюня!
   – Могила! – хрипло подтвердил Дрюня.
   Он закашлялся, поднял голову со стола и с удивлением оглядел свою хату.
   «Могилу, могилу еще не копали! – кричала кому-то бабка-соседка на улице. – А батюшка уже отпевать пришел».
   На столе недопитая бутылка. Кислая капуста в тарелке вызвала тошноту. Дрюня наклонился к ведру и прямо через край жадно лакал холодную воду. «Да-а. – думал он. – Выпил с Президентом… Как взаправду взбучку учинил. Танька Хромая, Натэлла… Тьфу, как наяву!»
   Дрюня, морщась, выполз на крыльцо, глянул под ноги и обомлел. На нем были новенькие генеральские сапоги с зеркальными голенищами. Мать честная! Он сроду и не надевал таких. «А где же кирзачи? – Страх ожег его до самой селезенки. – Где мои сапоги?» Дрюня резво вернулся в хату и обыскал каждый угол. Кирзачей не было. «Значит, не сон? Значит, был у Президента? Надо выпить, иначе с нарезки сойду».
   Дрюня выпил полстакана и тупо уставился в окно, прислушиваясь к организму. «Если не сон, то как это могло случиться?» Он напряг все свои мысли, голова каменела и пухла от умственных усилий, во рту пересохло. Выпил еще для ясности и решительно направился в городской загс к Натэлле Уткиной.
   Эта интеллигентная, тихая женщина с утомленным фарфоровым личиком могла бы сделать карьеру в науке. У нее были уникальные математические способности. Она легко занимала первые места в математических олимпиадах, в том числе и международных. Натэлла иногда ставила в неловкое положение учителей своим мышлением. Ей советовали поступать непременно в МГУ, а она пошла в местный университет и получила «тройку» по математике. Своей тихостью и немногословием она погубила все. И замкнулась. Поступила на заочное в пединститут и стала работать статистом в загсе.
   Обожглась девушка и в первой любви. Курсант-выпускник военного училища взял тихую Натэллу натиском и напором на танцплощадке в первый же день. Он сразу же поклялся, что давно и тайно любит и без нее не мыслит жизни. Бойкий курсант предложил пожениться и ехать с ним на край света. Познакомил со своими родителями. Купил обручальные кольца. Натэлла проводила жениха в училище и больше его не видела. Тосковала, ждала, сохла. Родила славного малыша. И закисла в одиночестве.
   К этой несчастной женщине и пришел возбужденный и хмельной Дрюня узнать насчет ее отношений с Президентом. Натэлла долго не понимала вопросов Дрюни и отмахивалась платочком от сивушного духа, заполнившего ее маленький кабинет.
   – Не хочешь – и не надо! – рассердился Дрюня. – Президент собирается к нам с визитом. И он хочет увидеть своего сына. Поняла?
   – Какого сына?
   – Твоего! Вашего общего с ним пацана. Он мне сам об этом сказал!
   Натэлла попятилась в уголок, как от рептилии.
   – Уходите, – простонала она. – Я сейчас закричу, я буду царапать вам лицо…
   – Дура! – Дрюня крепко топнул генеральским сапогом и хлопнул дверью.
   Дома у калитки его терпеливо поджидал завхоз мэрии. На штакетине висели грязные дрюнины сапоги.
   – Здравствуй, Андрей Васильевич, – хмуро поздоровался бывший коллега. – Вот сапоги твои принес…
   – Откуда они у тебя?
   – Шутник, – покачал головой завхоз. – Да шутку в карман не положишь. Деньги давай. – Он кивнул на генеральские сапоги. – Ты вчера у меня прямо на складе переобулся и сказал, что деньги принесешь сегодня. Я человек подотчетный.
   В голове Дрюни сразу прояснилось. Дурень, позарился по пьянке на сапоги за четыре тысячи. Вот тебе и подарок Президента!
   – Нету у меня денег! – со злостью сказал он. – Хочешь, в рассрочку, а нет, сейчас разуюсь.
   – Разувайся!
   Сердитый завхоз унес остатки сна.
   Дрюня еще отхлебнул из бутылки и как никогда больно почувствовал, что его обобрали. По щекам скатывались слезы.
   Вечером у калитки посигналила машина. Сонный Дрюня вышел на крыльцо и увидел Татьяну Веревкину за рулем «Нивы». Она быстро вошла в калитку, в черном костюме, с распущенными завитыми волосами, яркая, накрашенная, нахальная.
   – Что, опять в бутылку полез?
   Дрюня отмахнулся, как от мухи.
   – Уйди, я в ипатии…
   Татьяна решительно уселась рядом, больно подергала Дрюню за шевелюру.
   – Сейчас я тебя выведу из апатии! Завтра чтобы был у меня, как огурчик. Беру тебя на работу. И не Ваньку валять, а дело делать. Мне нужны трое настоящих казаков.
   Дрюня туго соображал, мутно глядя на Татьяну.
   – Меня вчера выгнали из мэрии и из атаманов.
   – Слышала, потому и приехала к тебе. Знаешь, кто хозяин на рынке? Кавказец Миша. Он со своими дружками не дает развороту нашим фермерам и частникам, не пускает на базар. Скупает овощи по дешевке, а торгуют его люди втридорога.
   – А милиция? Кукуевский?
   – Кукуевскому Миша платит. Мне в милиции говорят: «Раз нет правонарушений – значит, и дела нет». А что я могу? Андрей, ты мне нужен, помоги! Найди еще двух ребят, я вас в штат возьму. Попросила своего лодыря, Малышевского, так он в первый же день спер со склада два ящика помидоров. Выгнала его из дома. Навсегда. Мне нужно Зинаиду искать, а я отлучиться не могу. В Краснодар ехать надо. Наши загряжцы вроде видели там Зинаиду, говорят, торгует на рынке сигаретами.
   Дрюня расцвел в улыбке, Татьяну он понимал без слов и по-своему любил ее.
   – А ты знаешь, меня Президент просил помочь тебе. Во сне, понимаешь, сон такой случился…
   – Вот и сон в руку! – засмеялась Татьяна.

Часть вторая

1

   Мэрия Жеребцова приказала долго жить, и никто из загряжцев не помянул ее тихим незлым словом. Жеребцов залег на своей даче и запил, соратники расползлись кто куда. Эвелина металась по городу в поисках Курлюка, а тот как в воду канул.
   На место Жеребцова был спущен сверху некто Кукуй-Прискоков, вместе с мэром прибыла его команда, десятка два кукуевцев, вежливых стриженых ребят в одинаковых галстуках. Они шустро обжили кабинеты в атаманском дворце и быстро подчистили остатки жеребцовской команды. Загряжск замер и оцепенел с ощущением внеплановой хирургической операции.
   Как-то сами собой прекратились отлов котов и пошив полушубков. Сжался и притих рынок, прыгнули цены. Начальник милиции пошел под суд за взятки и рукоприкладство. Точки самопальной водки закрылись и выжидали.
   Редактор Певзнюк тиснул в «Загряжских ведомостях» стихи по случаю:

     Когда на Родине напасти
     И всюду мерзость и обман,
     Загряжск призвал тебя ко власти,
     Кукуй-Прискоков атаман.

     Ты с перначом и булавою,
     С тобою Платов и Степан.
     Веди нас твердою рукою,
     Кукуй-Прискоков атаман!

     Правь мудро, долго, неусыпно.
     Здесь все твое, куда ни глянь.
     И славен будь вовек и присно,
     Кукуй-Прискоков атаман!

   Утром Кукуй-Прискоков двумя пальцами взял «Загряжские ведомости», слегка поиграл челюстями, позвал помощника.
   – Какой Степан? Какой атаман? Покажи мне этого идиота!
   Сияющий Певзнюк явился пред светлые от бешенства очи бывшего боксера. Кукуй мрачно смотрел на потную улыбающуюся по-китайски голову Певзнюка, прошептал с усилием:
   Я тут о бане подумал… Назначаю тебя директором муниципальной бани.
   Певзнюк сгребал пот ладонями, кланялся.
   – Э-э… спасибо. А газета?
   – Газету передашь нынешнему директору бани.
   – Э-э… Он неграмотный.
   – Зато стихов не пишет!
   – Э-э…
   – Я сказал, иди в баню!
   Деревянный хряск кулака по столешнице.
   Певзнюк спиной открыл дверь и, пятясь задом, спустился по лестнице.
   А что же Курлюк? Курлюк всплыл в городке Забалуеве, на своей родине. Вместе с Эвелиной. Отряхнув с себя прах загряжской мэрии, соратники проснулись собственниками городка Забалуева. Владельцами фабрик, заводов, банков, пароходов и знаменитой «Забалуевки». Жизнелюбивый Гаврила все устраивал как бы шутя, между делом, весело и нахально.
   Гаврила широко раскинул паутину, закрепил концы и, как главный паук, уселся посередке. Он стал президентом холдингов и компаний, вожжи были в его руках. Себя он скромно именовал председателем городка Забалуева. Неофициально без его державного согласия не назначался ни один крупный чиновник, не исключая мэра. Последним приобретением Гаврилы стала Эвелина. Со своей женой, приученной к безропотному послушанию, разговор был короткий:
   – Ты, мать, переезжай на новую квартиру… А моей женой пока побудет Эвелина.

2

   Отыскался и Зинкин след.
   Однажды, объезжая забалуевский рынок, Гаврила Курлюк стал очевидцем характерной сценки. У грязной оранжевой палатки назревала потасовка. Двое подростков отнимали у цыганки сверток, который она пыталась спрятать за пазухой. Один из них держал в руке нож.
   – Отдай, или сдадим ментам!
   Цыганка визжала, отчаянно брыкалась и толкалась локтями. Парень приставил нож.
   – Отдай!
   Цыганка ловко поддела его носком между ног. Подросток вскрикнул, согнулся пополам и упал. Второй на секунду отпустил сверток и тут же получил тычок в нос. Цыганка схватила доску от ящика и колотила его по лицу, по рукам, до крови.
   Курлюк вышел из машины и молча наблюдал за дракой. Из-за угла выскочил лохматый цыганчонок и кобчиком напал на обидчиков. Те, вяло огрызаясь и отмахиваясь ножом, дали отступного. Цыганка плакала, размазывая слезы кулаком.
   – Проклятые! И вы со своим батьком проклятые! Дура, связалась с наркотой! Где ты пропал?
   Цыган ласково обнял ее за голову.
   – Не лякайся, Зинка, я туточка близенько. Знаю этих хлопьят. Мы их трошки накажем, ридна мамка не узнае.
   Цыганка шлепнула его ладошкой по лбу. Хватит с меня! Уеду домой!
   Хлопец успокаивал девчонку, обещал все уладить с батькой и виновато собирал в коробку разбросанные пачки сигарет. Курлюк подошел к девушке и спросил неуверенно:
   – Ты не из Загряжска, красавица?
   Девчонка со страхом смотрела на толстяка, она узнала его.
   – Да… – опустив глаза, ответила она.
   – За наркотики я наказываю, – строго сказал Гаврила. – Садись в машину, поедем к хозяину. – Курлюк взял девушку под локоть.
   – Эй! – крикнул цыганчонок. – Стой, Зинка!
   Хлопец в два прыжка оказался перед незнакомцем.
   – Не шуткуй, дядько! Зинка – моя сестра.
   – Хорошо, – вежливо сказал Гаврила, – и ты садись.
   Батько Карпо, увидев важного гостя, вскинул руки и, обхватив голову, запричитал:
   – Господин Курлюк! Господин Гаврила! Шо воны, бисовы диты, наробыли?
   Курлюк длинно поглядел на цыгана, взял его за ухо, вывернул с силой.
   – Я тебе запретил появляться в моем городе. Придется наказать.
   Батько Карпо приседал, пританцовывал вокруг Гаврилы и свирепо зыркал на Иванчика и Зинаиду.
   – Геть! Шоб мои очи не бачили! Господин Курлюк, господин Гаврила! Уважьте цыгана Карпо, милости просимо, покушать-попить…
   – Спасибо, добрый человек, – с излишней любезностью поклонился Курлюк. – Пойдем потолкуем.
   Через некоторое время Курлюк вышел из беседки под руку с Зинаидой, а сияющий, мокрый от пота батько Карпо подпрыгивал перед ними, отчаянно жестикулируя.
   – Ай, какая голова, господин Курлюк! Как гарнесенько все обдумал! Мабудь, блысне нашей Зинаидочке счастье.
   Карпо хлюпнул носом и бережно вытер слезу.
   – Ты ж моя, доню, я ж тебе кохал. Та на счастье выкохал. Сколько ни есть гарных девчат, а ты теперь самая гарная и самая счастливая. Споминай батьку Карпо на добром слове. Мы зараз едем в Краснодар, господин Курлюк, навидывайтесь, будемо радесеньки…
   Из дома выскочил Иванчик и завопил от ярости и страха:
   – Батько! Не отдавай Зинку чужому дядьке!
   Карпо погрозил кулаком и сделал страшные глаза. Хлопчик храбро стал поперек дороги.
   – Ты не батько, ты бандюк! Отдайте Зинку. Я жениться буду, она моя жинка! Моя!
   Иванчик схватил Зинаиду за рукав и, упираясь, тащил к себе. Батько Карпо крепко стукнул Ивана кулаком по затылку, бешено затопал ногами:
   – Геть, дурко! Кнутом запорю!
   Иванчик молотил Курлюка кулаками, пинал ботинками по лодыжкам, выл:
   – Заре-е-жу!!!
   Отец отшвырнул его, как кутенка.
   – На цепь посажу! Геть, бисова дитына! Спасибо, господин Курлюк…
   Машина с Курлюком и Зинаидой скрылась за поворотом.
   Батько Карпо, чернее тучи, прикрыл калитку и плюнул через ворота:
   – Черт! Сатана! Бандюк!
   И воинственно боднул головой.
   Дома Гаврила с отеческой неуклюжестью суетился вокруг Зинаиды. Заказал обед, сам приготовил ванну, достал полотенце, халат, шлепанцы и рассеянно почесывал в затылке – что бы еще? – Налил соку и, удивляя Зинаиду, приволок со двора большой букет роз, сунул в ведро и поставил на столик перед ванной.
   – Вот! – сказал он торжественно. – Чтобы пахло тут… По случаю твоего освобождения.
   Гаврила, к своему удивлению, волновался, ощущал хвастливую радость оттого, что нашел девчонку, помог и еще поможет ей, порадует Татьяну Веревкину. И еще – что-то давнее, почти забытое шевельнулось в его душе… Зинаида удивила его яростной отвагой на рынке. Ее глаза, сверкавшие от страха, мольбы, решимости, и заячий детский крик. И руки, отчаянно колотившие палкой обидчиков. «Ай да Зинка!» – восхищался Гаврила.
   Вспомилось, как в детстве его поймали в чужом саду. Двое великовозрастных придурковатых брата стащили его, шкета, с яблони и повели топить в речку. Не всерьез, понятно, а поокунать, проучить. Схватив за волосья, стали окунать, надолго задерживая под водой. Захлебываясь, с животным страхом маленький Гаврила изловчился, расцарапал в кровь рожи братьев и убежал.
   За обедом Зинаида весело рассказывала о своих приключениях. Она раскраснелась после ванны, большие темные глаза остро, озорно, по-птичьи быстро скользили по собеседнику, говорила умно, с иронией.
   – Привязались ко мне страсть как. Шумливые, страшно безалаберные, а на самом деле добрые. Только обманчивые. Чужих дурят – ладно, все знают, а своих дурят ради интересу. За это хвалят, это у них почитается. Чуть что – ор, крик, и за волосья друг друга! А оглянешься – уже обнимаются, смеются. Чисто дети. Главный у них батька Карпо, он и бригадир, и бухгалтер, с ним спорить никому нельзя. А над ним цыганский барон, Петр Петрович, он как царь, вся власть у него и богатство несметная. А для батьки Карпо бабушка Катерина главнее самого барона, вот так. Она насквозь видит и чужую душу читает, как по книжке. Только глазами покажет, Карпо слету понимает, что нужно. Если недовольна – зажмурится, брови сведет и дышит, как жаба. А у Карпо коленки трусятся. Старших у них, как на Кавказе, почитают. Правда, только умных, а простых, недотепов, хоть сто годов тебе – нет, не уважают, жалеют, как дурачков. Дурачков, правда, у них совсем нету, каждый кумекает, как выпросить, ручку позолотить или сполоху наделать.
   – Это как? – спросил Гаврила, с интересом слушая Зинаиду.
   – Сполоху наделать? Ну, допустим, очередь на базаре или толкотню на остановке на себя привлечь. Заспорят, задерутся две цыганки, волосья друг другу рвут, на помощь кличут, в пыли катаются. Ну и глядят ротозеи на спектакль, давятся в тесноте, зубы скалят. А сзади цыганские ребята карманы у ротозеев чистят. Секунда дело – кончился спектакль, и цыганок нету.
   – А ты… это, можешь по карманам?
   – Могу! – с гордостью ответила Зинаида. – Хочешь, я тебе потанцую?
   – Валяй! – засмеялся Гаврила.
   Зинаида выпрыгнула из-за стола, натянула поверх халата цыганскую юбку, замерла на секунду и, распахнув руки, медленно, покачивая бедрами, стала приближаться к Курлюку. Немигающие глаза остановились, расширились, выгнутая назад шея по-змеиному двигалась между выпуклых ключиц, талия медленно вращалась, плечики тряслись, ладони скользили, рисовали в воздухе.
   Гаврила не отрывал глаз от Зинаиды. А она, все чаще и чаще пристукивая голыми пятками, плыла к нему ближе, ближе. Нырнула за его спину и пошла кружить.
   – Очи черныя-я, очи жгучия-я…
   Юбка веером разлеталась по комнате, пятки отстукивали перепелиную дробь. Курлюк невольно притоптывал и хлопал в ладоши.
   – И – и – их! – тоненько пискнула Зинаида и, выгнув спину, упала на колено. Засмеялась смущенно.
   – Господин Курлюк, позолоти ручку!
   Гаврила с готовностью порылся в карманах, похлопал по нагрудному и опешил, рассмеялся.
   – Ай да цыганка!
   Зинаида повизгивала от удовольствия и, разгоряченная спектаклем, торжественно извлекла из складок юбки бумажник, бросила перед Курлюком.
   – Я все теперь умею, спасибо цыганам, – хвалилась Зинаида. – И нигде не пропаду.
   – Что же ты еще умеешь?
   – Когда захочу – денег всегда заработаю, хоть сто рублей. Знаю, где дешевле купить, а дороже продать. И танцевать могу, и гадать, только с наркотой больше не буду связываться, запросто можно в тюрьму попасть. Цыгане, конечно, всегда своих выручают, откупаются, но я теперь ни за какие деньги этим торговать не буду, и курьером не буду…
   Видя, что Курлюк не все улавливает, пояснила:
   – Ты думаешь, спровадил Карпо, и лавочка закрыта? У тебя под носом сто человек травкой торгуют, и ты сроду их не поймаешь. Батько Карпо сидит в Краснодаре и курьеров рассылает, – везде у него свои точки. Я много поездила по всей России. За это и убить могут. Но я никому не скажу про цыганские дела, даже тебе. И не спрашивай.
   – А сколько тебе платил цыган?
   – Много! – Зинаида замялась, оберегая свою тайну. – Я теперь богатая, мамке подарков накуплю. А батько Карпо нежадный, бывало и по сто рублей за день давал…
   Слушал Курлюк Зинаиду, смотрел на нее и дивился. Подросток, ребенок, а сколько в ней жизненной силы, здравого смысла, практической сметки, хитрости, юмора, веселости. Невольно сравнивал со своей дочерью Ритой, студенткой юрфака. Студентка – это сильно сказано, гулящая без припору девчонка. Пиво и сигареты. Сигареты и шампанское. Тусовки и пикники. Головная боль и таблетки. И очередной друг в доме, по-хозяйски расхаживающий по двору в трусах. Друг приценивающе рассматривает машины в гараже, хлопает по капоту, поддразнивает шофера: «Классный джипяра!» Мельтешит, мозолит глаза, пока разъяренный Гаврила не вышвырнет его вместе с дочкой. Та – к матери, истерика и апатия на неделю-другую. Ноет, жалуется: «Никакого, блин, понятия у папашки. Климакс однозначно. Что я такого делаю? Пиво пьют и курят все нормальные девчонки и пацаны. Я же не колюсь, не раскумариваюсь? Или папа хочет, чтобы я на иглу села?» – Мать точит слезы, успокаивает, по головке гладит. Дочка канючит: «Ма-а-м, я мотоцикл хочу…» – «У тебя машина». – «Надоела, у меня друг – байкер». – «По фамилии, что ли?» – «По мотоциклу, блин!»
   Зинаида заметила перемену в Курлюке и истолковала это по-своему.
   – Задумался, Гаврила Фомич? – спросила она, вставая из-за стола. – Уморила я тебя разговорами.
   – Постой! – спохватился Курлюк. – Ты это… погадай мне.
   Гаврила вытянул перед ней волосатые лапищи. Зинаида решительно отодвинулась.
   – Нет, нельзя.
   – Почему!
   – Из благодарности нельзя гадать.
   – Позолочу ручку…
   – Ты не понял! – засмеялась Зинаида. – Ты мне помог, а из благодарности не гадают. Неверно будет.
   Гаврила настаивал, горячился.
   – Погадай как получится. Благодарить пока не за что, я только собираюсь тебе помочь.
   Не смогла отказать Зинаида. Она тряхнула головой, волосы рассыпались. Сосредоточилась, поджала губы. Похлопала, помассировала ладони Курлюка, приказала:
   – Закрой глаза и расслабься!
   Брови ее вздрагивали, губы беззвучно шевелились, пальцы двигались по ладони Курлюка. Лицо Зинаиды менялось: сомнение, удивление, растерянность чередовались с легкостью утренних облаков. Подолгу сидела молча, обдумывая. А Курлюк задремал, сладко посапывая. К нему сошел сон, короткий и явственный… В саду перед домом собрались его соратники. Иван Жеребцов с Эвелиной, Дрюня, Кукуевский, Певзнюк, финансовый начальник Врубель и какое-то важное лицо, которое распоряжалось. Все были разгорячены, галдели, суетились. Ставили памятник. Лохматый Дрюня с потным Певзнюком старательно укрепляли белый мраморный постамент. Иван с Эвелиной лопатами кидали песок. Важное лицо подсказывало:
   – Не песок, а бетоном надо. Несите бетон!
   – Ничего, и на песке постоит, – ехидно возразила Эвелина. – Это временно.
   Врубель достал из мешка сырую глиняную голову. Ее торжественно водрузили на постамент. Голова Гаврилы Курлюка беззвучно шевелила глиняными губами, пытаясь протестовать…
   – Открой глаза! – Зинаида легонько толкала Гаврилу в плечо. – Проснись!
   Курлюк помотал головой, пощупал уши, плюнул раздраженно:
   – Тьфу, нечистая сила!
   Он рассказал сон Зинаиде и, видя, как она опустила глаза, спросил:
   – Что, нехорошо выходит?
   – Не совсем хорошо.
   – А что нагадала?
   – И тут не совсем хорошо.
   И как ни просил Курлюк растолковать ему поподробнее, Зинаида упрямо отказывалась. Только спросила:
   – А кто эта Эвелина?
   Курлюк откровенно объяснил. Зинаида стала проситься в Загряжск.
   – Это хоть завтра. Я тебе предложение сделать хочу.
   Придавая серьезность моменту, Гаврила стал косолапо ходить по комнате, заложив руки за спину. Видно, мысль пришла к нему неожиданно.
   – Предлагаю поработать у меня.
   Зинаида без интереса пожала плечами.
   – Мама меня ждет.
   – Маму перевезем, и ей дело найдем.
   – Гм… А что за работа?
   – Советником у меня будешь, помощницей. А рынок матери отдам, городской.
   – Шутишь, Гаврила Фомич? Какой из меня советник, я еще школу не закончила.
   – Все устроим. И школу закончишь, и в институт поступишь. Ты мне нужна!
   – И зарплату платить будешь?
   – И зарплату, и дом куплю. И машину с шофером дам. – Гаврила был напорист и убедителен. Зинаида опешила, испугалась.
   – Нет, Гаврила Фомич, так не бывает. У мамы надо спросить.
   – Хорошо, завтра поедем к маме! – сердито отрезал Курлюк.
   Вечером он рассказал Эвелине, как вызволил у цыган дочку Татьяны Веревкиной. И что собирается отвезти ее в Загряжск. Его удивила реакция Эвелины. Она как-то странно улыбнулась, с обидой поджала губы и сказала откровенно:
   – Мне это неприятно. Увози ее поскорее.
   – В чем дело? – удивился Гаврила.
   – А ты не знаешь?! – взвилась Эвелина. – Она дочь Вани Жеребцова! Родня некоторым образом.
   Курлюк только развел руками.

3

   Загряжск полнился новостями.
   Некоторая напряженность и выжидательность при смене власти улеглись, утишились как-то сами собой. Ожил рынок, прибавилось гостей, туристов. Запахло знаменитым шулюмом из молодых грачат. По вечерам из подворотен слышался душераздирающий вопль котов и приглушенно-радостное: «Ага, попался!» Полушубки вновь были востребованы. Открылись точки с самопальной водкой, и загряжцы вздохнули свободнее. Чиновники сначала робко, с оглядкой стали брать, а которые посмелее охотно объясняли просителям, что за такую-то справку или документ в другом месте берут вдвое больше и они, загряжские, работают себе в убыток, считай задаром. Пенсионеры роптали, их вежливо остужали: «Кто за бесплатно – пишитесь в очередь на месяц-два».
   Бывшие стали потихоньку возвращаться. Кукуй-Прискоков позвал Ивана Жеребцова, похлопал его по плечу и сказал дружески:
   – Хватит дурака валять, пора за дело браться.
   И назначил его директором Загряжского порта. Вернулся на свое место финансовый начальник Врубель. Дрюня стал начальником вневедомственной охраны и надел казенную форму. К великой радости Певзнюка, Кукуй-Прискоков признал свою ошибку. Бывший начальник бани недолго редактировал «Загряжские ведомости», взмолился слезно: «Верните в баню!» Рокировка состоялась, счастливый Певзнюк уселся в свое кресло. Постепенно вынырнули все бывшие, и всем нашлись места. Мэрия заняла еще два особняка.
   Пострадала только Антонина Светличная. Ее уволили по п о л и т и ч е с к и м мотивам. А подвели Антонину московские репортеры. Они сняли озорной фильм о Загряжске и показали по телевидению на всю страну. Там были и полушубки из кошачьих шкурок, и шулюм из грачат, и хмельной философствующий Дрюня, и фольклорный ансамбль Антонины Светличной. Все бы ничего, но репортеры подпоили гармониста из ансамбля, вывезли его в леваду и заставили перед камерой спеть частушки. Тот, конечно, постарался для москвичей – с блеском в глазах, с матерком, залихватски. И это бы ничего, но спел и такую:

     Любим девок, водку пьем,
     Ни о чем не думаем!
     Эту власть не признаем
     И с Прискок-Кукуявом…

   Антонину вызвали в мэрию и шепотом объяснили, что частушка п о л и т и ч е с к а я, что мэр взъярился и еще неизвестно, как обернется, а она, как руководитель Дворца культуры, должна написать заявление и скрыться с глаз долой. Антонина плюнула и написала. После этого Кукуй-Прискоков стал героем многих частушек с обидными рифмами.
   Впрочем, мэру было не до частушек. Ему наскучила рутина бумаг, распоряжений, жалоб, комиссий, юбилеев и праздников. Бойцовская натура бывшего боксера рвалась к привычной стезе. Он учредил клуб профессионального бокса, качнул туда большие деньги и готовил, тренировал команду к показательным боям.
   Теперь чиновники докладывали ему в спортзале, у боксерской груши, с опаской поглядывая на шефа. Если доволен – со свистом ухнет по груше, нет – можешь получить в лоб.
   Вроде бы шутя, загряжцы стали поголовно боксировать. В школе и дома, на работе и в парке, у рюмочных и на рынке. Чуть что, слово за слово, сразу стойка. Стихийно вспыхивали нешуточные потасовки с участием милиции и казаков. В травмпунктах появились клиенты с поломанными носами и ребрами, с выбитыми зубами, с синяками и шишками. Прославленный гармонист с шапкой у ног наяривал на рынке новые частушки:

     В гости нас Кукуй позвал,
     Всем подарков надавал.
     Восхитительно?
     Восхитительно!

     У соседа Владислава
     Двух зубов как не бывало.
     Огорчительно?
     Огорчительно!

     А у нашего Петра
     Перебиты два ребра.
     Возмутительно?
     Возмутительно!

4

   Дорога шла по высокому извилистому правобережью Дона. Горбатый джип мягко и бесшумно скользил по узкой свинцовой полосе асфальта. Из-за озимей и далекой сиреневой череды лесополос величаво выкатывался огнисто-прозрачный диск солнца. Легкий туманец слоился, таял, сливаясь с эмалевой текучестью горизонта. Неоглядная степь накатила, надвинулась выцветшими каменистыми буграми и с размаху остановилась перед рекой, опускаясь змеистыми балками и увалами в пойму, в левады, в темень леса.
   Прямо от дороги, с бугров, открывалась слепящая глаза даль с хуторами, станицами, редкими стадами коров, с церквушками и погостами, квадратами полей, паутинками дорог и – терялась, рассасываясь в мареве. Трубный бас теплохода, отражаясь от берегов, упруго разгонялся по водной глади и замирал далеким эхом. Диким хохотом отзывались стаи бакланов. Золотистая россыпь песчаных отмелей искрилась на солнце и стыдливо пряталась в камышовых чащах. Сонно распрямлялся, торжественно вставал над Обдоньем долгий летний день.
   Зинаида потягивалась на сиденье.
   – Страсть как люблю дорогу!
   Курлюк, откинувшись, сидел за баранкой, блаженно мурлыкая и барабаня пальцами по рулю.
   – Век бы так глядела, – продолжала Зинаида восхищенно. – Нигде такого нету. Вон боярышник цветет, как у нас под окном… А на нем на самой макушке кобчик сидит, гнездо сторожит. Попробуй подойди – глаза выклюет! За мной один раз сова гонялась в лесу, я случайно на ее гнездо наткнулась. Камнем упала на спину, когтями вцепилась, насилу мамка отбила. Вон пастушок на лошади коров пасет… А я пешком пасла. До свету вставала и в степи каждый божий день. Чего только не наглядишься. Суслики, ящерицы разные и гадюки попадались. Заяц как вскочит перед самым носом – до смерти напугает. А цветов сколько! Я всегда со степу мамке букет приносила. Мать-и-мачеха, заячий холодок, змеиный лук, кашки, купыри, васильки, бессмертники, калмыцкий кермек, емшан… Вот смотри, по бугорку, с высокими фиолетовыми метелками, как называются?
   Гаврила глуповато улыбался.
   – Кто его знает… Цветы как цветы.
   – Вот и вышел Иван! – выпучив глаза от притворного ужаса, смеялась Зинаида. – Шалфей.
   И опять озадачила Гаврилу:
   – А вот на обочине кусты с маленькими желтыми цветочками?
   – Бурьян… – невпопад отвечал Гаврила.
   – Сам ты бурьян! – заливалась Зинаида. – Буркун, самая медоносная трава.
   Внизу на пойме в тополевой леваде стоял цыганский табор. Дымился костер, стреноженные лошади паслись в густой траве. Крытые кибитки устремили вверх пустые оглобли. На веревках между шатрами сушилось разноцветное белье. Цыганчата с руганью и криками гоняли мяч. Цыганки в длинных платьях заходили в воду, брызгались, визжали. Два цыгана тянули бредень под камыши. Было в этом пейзаже что-то сказочно-древнее, стихийное, как ветер и солнце.
   Зинаида вспомнила Иванчика и длинно вздохнула. Словно угадав ее мысли, Гаврила спросил с ехидцей:
   – Родичи… Не скучаешь?
   Он съехал на обочину, затормозил. Вышел, потягиваясь и разминаясь. Вышла и Зинаида.
   – Скучаю, Гаврила Фомич, – задумчиво ответила она, прикрывая ладонью глаза от солнца. – Ты этого не поймешь…
   От табора кто-то несся на худой лошаденке. Маленький седок пригнулся к гриве и усиленно колотил голыми пятками по бокам лошади. Скрылся в балочке и через минуту вынырнул прямо перед бугром. Лошаденка, жилисто упираясь копытами, медленно карабкалась вверх. На ней цепко сидел, размахивая руками, лохматый цыганчонок.
   – Это к нам. Сейчас просить будет, – сощурился Гаврила.
   Зинаида пристально вглядывалась. – «Иванчик? – обожгла ее догадка. – Нет, а похож…»
   Взмыленная лошаденка остановилась перед ними, цыганчонок спрыгнул, весело стрельнул глазами и разнесчастным голосом зачастил:
   – Дядько… и ты, тетка, мы издалека, дорога дальняя… Казаки жадные, ничего нету. Братья-сетры маленькие, молока совсем нету, есть совсем нету. Мамка больная лежит, отец рыбу ловит. Дайте чего-нибудь…
   Зинаида засмеялась и сказала что-то по-цыгански.
   – Тю! – Цыганчонок испуганно подался к лошади. – Спасиба вам, и вам спасиба! – Он робко поклонился Зинаиде и мигом прыгнул на лошадку.
   – Отцу скажу, всем скажу!
   Гаврила недоуменно смотрел на Зинаиду, на хлопчика.
   – Стой, цыган! – сказал он ласково и достал из кармана сторублевку. – Вот тебе на молоко.
   – Спасиба, спасиба! – отмахиваясь, завопил цыганчонок и, развернув лошаденку, быстро скатился вниз. Из поймы долго слышались его сполошные крики.
   Гаврила обиженно пожал плечами.
   – Что ты ему сказала?
   – Что ты – цыганский барон, – лукаво улыбнулась она.
   А день набирал силу. Солнце поднималось все выше и выше, со степи потянул ветерок, сухой, жаркий, в вышине трепетали, заливались жаворонки. С запада лениво потянулись нежные овалы прозрачных облаков. Над асфальтом воздух плавился, растекался горячим маревом, обволакивая бугры, лесополосы, далекую глухомань поймы. Белозубо сверкали меловые плитняки крутояров, на которых, чудом уцепившись за камни, буйно цвели редкие кусты шиповника. На плитняке неподвижно сидел орлан-белохвост, державно оглядывая пойму желтыми глазами. Ласточки с криком скользили вокруг него, возмущаясь и оберегая крошечные норы от чужака-великана. Караван сухогрузов вывернул из-за поворота, утюжа, вспарывая зеркальную гладь реки. Как метки на огромном циферблате, стояли редкие лодки рыбаков в заводях. А в небе, в самой макушке, оставляя за собой белый хвост, чертил голубизну серебристый самолетик.
   Машина неслась над Доном, над поймой на высоте птичьего полета, дух захватывало от пространства, от звенящего воздуха и солнца. Зинаида завороженно смотрела в открытое окно. Чувство близкой встречи с матерью, с домом, с Загряжском волновало и тревожило. Вспомнилось, как она уходила из дома, как страшно было садиться и ехать в поезде. Она порылась в сумке, достала куклу Дусю и крепко прижала к себе. Как давно это было!
   Гаврила свернул с дороги, спустился вниз по балочке к роднику. Это было известное в округе место. Деревянная часовенка живописно стояла на краю небольшого байрачного леса. Рядом избушка для сиделки-монахини. В часовне стояли большая икона Донской Божьей Матери и подставки для свеч. Несколько человек тихо молились перед иконой. Монахиня с маленьким старушечьим лицом умиленно крестилась и пела. Курлюк и Зинаида купили свечи, постояли, перекрестились и вышли. Каменные ступени опускались в проем. Под сплошным кровом орешника, караича, диких яблонь и груш на дне проема было темно, из каменной стены по желобу ручейком бежала, журчала вода. Люди стояли вокруг с бутылками, ведрами, канистрами. Пили, умывались. Вода почиталась освященной и не портилась со временем. Зинаида напилась из ладошки, наполнила пластмассовую бутылку, протянула Курлюку. Он отхлебнул, крякнул:
   – Сладкая водица!
   У часовни перекусили за столиком, тихо посидели, думая каждый о своем. Глаза Зинаиды влажно блестели.
   – Меня как магнитом тянет в святые места, – мечтательно призналась она. – В монастыре, наверно, хорошо жить…
   Гаврила не разделял ее набожности.
   – Это ты зря, нечего там делать. Монастырь – стариковская богадельня.
   – Там и молодых много.
   У Гаврилы была железная логика.
   – Рожать не хотят.
   – Дурак ты, Гаврила Фомич! – Зинаида сердито стукнула его кулаком по спине.
   – А я что, против? Иди в монастырь.
   – Смотри-ка! – Зинаида кивнула головой. – Гроза будет.
   На западе сплошная синяя стена, от нее отделялись, курчавились и густели желтые облака. Белые солнечные лучи веером пронизывали изнутри синеву, твердо упирались в горизонт. Там бесшумно скользили змейки молний. А над часовней стояло пекло, нестерпимо давило зноем. По-над лесом тянул, усиливался горячий ветер. Вороны купались в нем, стремительно набирая высоту, чертили круги, тревожно кричали.
   Темная стена оторвалась от горизонта и, клубясь, быстро шла навстречу. Туча тяжелым комелем задевала Дон, точно напитывалась из него. Изнутри ее грозно отсвечивала медная подкладка. Низкие опаловые облака закрыли солнце. Упали сумерки. Молния двумя лентами почти достала до асфальта. Треснуло сухо, страшно, долго раскалывалось, катилось по буграм. Ветер рванул по верху леса, полетели ветки, сучья. Трава, свиваясь в смерч, поднялась высоко в небо.
   Гаврила спустился в леваду под деревья.
   – Переждем, – сказал он, подняв стекла.
   – Страсть какая! – перекрестилась Зинаида.
   Небо залохматилось, загустело, потянуло холодом. Заскрипели деревья, верхушки тополей всхлипывали, трепетали, склонялись до хруста. Горохом сыпанул по крыше машины белый дождь, ситцевой пеленой завесив пойму. Истошно мычала, надрывалась брошенная корова. Молнии кроили, рвали небо, гром отвесно падал вниз, гулко давил землю. Дождь лил стеной, гудел, дышал надрывно, тяжело. Машину мелко трясло на рессорах.
   – Боже, я такого сроду не видала! – Зинаида съежилась от страха.
   Курлюк помалкивал, втянув голову в плечи.
   Стихия вошла в раж, скалилась, крушила, вставала на дыбы, рвала и метала. Все живое спряталось, затаилось.
   Неожиданно резко полыхнуло в глаза, окатило слепящим светом. И сразу ухнуло с хряском, разорвалось где-то рядом. Судорожно дернулась земля. Канадский тополь-великан с мраморным треском раскололся пополам, обнажив белое волокнистое тело. Окутался паром, задымился комель. Разряд попал в самую макушку. Ломая сучья и ветки, тяжело рухнул исполинский ствол, едва не дотянув до машины. Гаврила в панике газанул, выруливая на открытое место.
   – Ф-ух! – облегченно выдохнул он, оглядываясь назад.
   Зинаида ни жива ни мертва шептала молитву.
   Скоро гроза пошла на убыль. Дождь перестал, робко выглянуло солнце. Улеглись страхи. Путники тронулись дальше.
   – Тут теперь недалече! – весело объявил Гаврила.
   Над обмытой дождем степью, над асфальтом поднимался молочный пар. По обочинам бурлили мутные потоки. В полнеба встала двойная радуга. Пахло цветущими лугами, влажный солнечный воздух щекотал в носу.
   Зинаида громко чихнула, рассмеялась.
   – Как хорошо!
   Через полчаса показались золотые купола Загряжского собора.

5

   Старый пес долго обнюхивает кость перед тем, как положить ее на зуб, Врубель долго обдумывает, обтанцовывает мысли перед тем, как обратиться к начальнику, тем паче обратиться с советом.
   Врубель бесшумно открыл дверь в кабинет мэра и почтительно склонил голову, обращая на себя внимание. Кукуя удивляла эта административная вышколенность. Он не проходил эту школу, не служил, не выслуживался, не вкушал радости долгожданного повышения, отличия от других. Выпуклыми бесцветными глазами Кукуй глядел на Врубеля, как на божью коровку, присевшую на рукав. Врубель ждал, Кукуй молчал. «А ведь продаст при случае, – мелькнула у него мысль. – Так же почтительно и аккуратно».
   – Что? – грубовато спросил мэр.
   – В Загряжск приехал Гаврила Фомич Курлюк.
   – И что?
   – Информирую вас.
   – Ну, приехал…
   – Большой человек.
   – Жулик большой! – Кукуя раздражала упрямая почтительность чиновника. – Что дальше?
   – Он может быть полезен нам.
   – Чем?
   – Большие деньги, связи, – настойчиво долбил Врубель.
   – Что ты темнишь? Что хочешь конкретно?
   – Надо уделить внимание, принять как следует.
   – Гм… как следует. – Кукуй задумчиво пожевал губами. – Ну, это можно. Кстати, сегодня показательные бои. Ему полезно посмотреть. А насчет ужина распорядись в «Камышах». Нормально?
   – Да.
   – Ну, зови.
   Врубель мялся, не уходил. Кукуй сморщил нос.
   – Что еще?
   – Гаврилу Фомича должны пригласить вы, персонально. Как первое лицо…
   – Тьфу! – Кукуй матом пугнул невозмутимого Врубеля. – Сиди на месте, поедешь со мной.
   Кукуй был уникальным мэром. Наверно, не сыскать такого по всей России. Он ненавидел свою работу, ненавидел свой галстук, двубортный пиджак, огромное мягкое кресло, приемную перед кабинетом с застекленевшей от уважения к шефу секретаршей. Он с отвращением пил кофе и слушал вышколенного юношу-помощника о расписании мероприятий с участием мэра.
   Кукуй, кажется, ненавидел всех и вся вокруг себя! Слезливых пенсионеров, робких учителей, заискивающих руководителей, почтительных прокуроров и милицейских начальников, развязных и угодливых депутатов, интеллигентствующих коммерсантов и подхалимствующих интеллигентов, подобострастных монахов, своих робких замов и всех чиновников мэрии. И чувствовал такую же скрытую ненависть к себе. А за что, если трезво, его любить? Случайный человек, никаких заслуг, никакого опыта, кроме бокса. Дядя, большой человек в Москве, посадил его сюда с наказом посидеть смирно для строчки в биографии, а потом в Москву позовут спортом руководить. Вот и сидит, хотя тошнит и выворачивает. Мэр через не хочу, можно сказать, страдалец.
   А ведь какая это прекрасная должность – мэр! Наверно, собрались самые умные, самые уважаемые из всех людей и решили придумать такую должность для человека, какой сроду не было. Все обдумали, примерили, подогнали и вот – м э р! Хочешь на совещании сигарету выкурить и в зубах поковыряться – кури и ковыряйся. Хочешь прилюдно пугнуть матом человека и плюнуть – пугни и плюнь. Нужен тебе сейчас миллион – возьми миллион. Хочешь с девушкой попить кофе на лоне природы? Бери и пей. Захотел поехать в Чугуев – катись в Чугуев. Боже, какие желания исполняются при этой должности! Бесконечно грустно оттого, что нас с вами никогда не призовут управлять мэрией.
   Один раз Кукуй встретил непонятного для себя человека. Возле пивной он увидел оратора и небольшую толпу. Мордастый оратор телосложением с бычка-трехлетку опохмелился с аппетитом и был в ударе.
   – Вы не казаки, вы кролики и мыши! – зычно бросал он в толпу. – Боитесь жен, соседей и бабок. Пьете на халяву и воруете друг у друга. Казаки… Жеребцова боялись, теперь Кукуя. Кролики! Я свободный человек и никого не боюсь. А вас пороть надо!
   Бычок был сильно бородат и в камуфляже.
   – А что ты можешь? – насмешливо спрашивали из толпы. – Власть отняли, и ты такой же м…к, как и мы. Молчал бы!
   Кукуй остановил машину, подошел к оратору.
   – Ты кто? – ткнул пальцем в камуфляж.
   – Атаман! – гордо ответил оратор.
   – Дрюня наш человек! – весело загыгыкали в толпе.
   – Чей атаман? Какого войска? – цепко спрашивал Кукуй.
   Хмельной Дрюня весело и нахально смотрел на боксера.
   – А Степан Разин чей атаман? – насмешливо спросил Дрюня.
   – Ты знаешь, кто я?
   – Ты – Кукуй! Я тебя не боюсь.
   Вся пивная наслаждалась зрелищем, симпатизируя Дрюне.
   – Умеешь держать удар? – тихо спросил Кукуй.
   – Удержу…
   Мэр, не размахиваясь, тычком в лоб свалил Дрюню на землю. Тот медленно встал с четверенек, помотал лохматой головой, улыбнулся.
   – Уважаю… Ты – боец!
   Дрюня понравился Кукую. Он тоже улыбнулся, протянул руку.
   – Вечером приходи в мой клуб.
   Кукуй увидел в Дрюне подходящего человека из народа для показательных боев. Тому, кто удержится на ринге против профессионала один раунд, назначили солидный денежный приз. Для затравки, для азарта. Дрюню попробовали на ринге. Дремуч, мешковат, но силен, может и устоять. Кукуй был доволен.

   …В доме Татьяны Веревкиной все смешалось. Тут и поплакали, и посмеялись, и попечалились. Татьяна увидела новую, другую Зинаиду. Она вытянулась, глаза из-под челки острые, женские, в осанке, в походке – осознанная красота, медлительность. Только смех остался Зинкин, заливистый до визга, детский. В межбровье, в переносице, когда хмурилась, угадывался Ваня Жеребцов. Когда Татьяна сказала, кто ее отец, Зинаида вздрогнула и насупилась, молча грызла ногти, исподлобья глядя на Жеребцова. Заплакала и убежала в другую комнату. «Не трогай!» – Татьяна строго остановила Жеребцова.
   Курлюк лениво наблюдал за семейством. Ему было скучно, и Жеребцов поманил его пальцем за дверь. Они сели в беседке за деревянным столом. Закурили и долго молчали, пуская дым друг на друга.
   – Спасибо, Гаврила, – задумчиво сказал Жеребцов. – За Зинаиду. И чтоб ты знал, я… люблю Татьяну. Про Эвелину не спрашиваю.
   – А ты спроси. Свои люди, что тут такого… Спасибо я тебе не скажу и оправдываться не буду. С Эвелиной у нас дела, живем вместе. За тебя с Татьяной я рад.
   Показательные бои Кукуй устроил на берегу Дона, на зеленой поляне в леваде. В центре установили ринг, раздевалки, скамейки для персонала и почетных гостей. На ажурной пластмассовой арке крупными валунообразными буквами пламенел девиз «Бокс – это демократия!» Гремела музыка, трещали петарды, испуганно выли собаки.
   Зрителей собралось, наверное, с тысячу. Загряжцы стояли и сидели на лужайке, пили пиво, ели мороженое, обсуждали предстоящее зрелище. Торговые палатки выросли, как грибы. Вся загряжская милиция бдительно следила за порядком. Тут же соорудили огромный экран, на котором показывали ринг. Рядом с Кукуем сидели Гаврила Курлюк с Жеребцовым, за их спинами оживленно кучковалась вся загряжская элита.
   Среди замов мэра в разноцветных футболках каменно стоял суровый Врубель в черном костюме и черных очках. Потный Певзнюк с фотоаппаратом скользил между скамеек, воровато клацая затвором. Известная рассказчица К. Нагая настойчиво дергала за полу какого-то толстяка и грозила ему пальцем. Толстяк показывал ей дулю и жадно отхлебывал из бутылки. Счастливая Зинаида стояла в обнимку с Антониной Светличной. Готовый на заклание Дрюня в папахе и лампасах одиноко парился под солнцем на первой скамейке.
   Умолкла музыка. На ринг пружинисто поднялся бритый наголо атлет с микрофоном. Громоподобно объявил о начале первых в истории Загряжска показательных боев профессионалов бокса. Распорядитель был речист и с кругозором.
   – Этот день войдет в историю. – Распорядитель заметно волновался, и это придавало его словам особую убедительность. – Запомните его и расскажите своим детям. В Загряжске живут здоровые, коренастые люди, и мы возродим на ринге дух Степана Разина и Матвея Платова. Увесистый кулак загряжца покажет свой талант всей России и далеко за ее пределами. Наш мэр может свободно бросить перчатку мэрам Москвы, Санкт-Петербурга, Рязани и Ростова-на-Дону. Любому! И горе тому…
   Левада взорвалась аплодисментами, свистом, криками. Щеки Кукуя налились бурячным соком, он больно ущипнул помощника за ляжку и прошипел:
   – Отними у него микрофон! Объяви сам…
   – И горе тому, – заливался счастливый распорядитель, – кто поднимет его перчатку!
   Помощник выхватил у распорядителя микрофон и коротко объявил:
   – Извините… На ринге – Давлет! – Он сделал широкий жест в правый угол.
   По ступенькам взошел, покачивая бедрами, сутулый молодой человек величиной с медведя.
   – Против Давлета – Хамлет! – Жест в левый угол. – Делайте ставки, господа!
   В один прыжок на ковер выскочил другой медведь, поменьше, но с неподобно длинными руками. Судья свел бойцов посередине, раздался удар гонга.

   Как описать этот бой, схватку атлетов с воловьими шеями и мускулами с березовые полена? Сколько ни ставь восклицательных знаков, все будет мало. И слова не поспеют за оплеухами, стреляющими, как ядра в бетонную стену.
   Вспомнил я майскую степь под Калмыкией. Два косячных табуна мирно паслись в высоких разномастных в цветении травах. Солнце и ветер играли на лоснящихся конских холках. Зычное и долгое, до самых высоких нот, ржанье кобылиц и возбужденный напористый храп жеребцов эхом катились по степи, Жеребята с поднятыми хвостами носились друг за другом, высоко вскидывая за собой комья земли.
   Медленно сближаясь, оба табуна подошли к опасной черте. Косяки, как два враждебных стана, остановились, замерли. С обеих сторон отделились и танцующей иноходью вышли навстречу друг другу вожаки, матерые жеребцы-дончаки. Невесомо, словно по воздуху, выгнув шеи, осторожно подходили самцы. Шумно втягивали воздух алые трепетные ноздри, зеркально отсвечивала на солнце эмаль алмазно-острых зубов. Крупные, как вареные яйца, белки глаз налились кровью. В наэлектризованном воздухе, кажется, проскакивали искры. Не дойдя двух шагов, жеребцы встали свечкой и, издав пронзительный трубный клич, кинулись друг на друга. Острыми копытами били в грудь, в шею, по бокам. Рвали зубами кожу. Окровавленная пена хлопьями падала на землю. Расходились и снова сшибались грудью, бились головами, кусались. Под мокрой гладкой кожей валунами перекатывались тяжелые связки мышц. Оба косяка, вытянув морды, напряженно застыли, нюхая воздух. Схватка продолжалась, наверное, полчаса. Бойцы стали терять силу. Огненные ноздри запаленно хватали воздух, по мышцам мелкой дрожью пробегала судорога. Сшиблись из последних сил и медленно, не разворачиваясь, отступили. Лошади в табунах как ни в чем не бывало стали жевать траву, косяки разошлись.
   Бой Хамлета с Давлетом напомнил мне калмыцкую степь, с той только разницей, что в степи бились на смерть, а тут по правилам. Хотя тузили друг дружку боксеры изрядно. Давлет шел на таран, на сшибку, не отступая, бомбил соперника без устали. Хамлет был гибче, ловчее, все время танцевал, приплясывал, защищался. Изредка, как колуном, прошивал сквозь перчатки Давлета и доставал в лоб, по скуле, в грудь. Давлет рычал, делал страшные глаза, мотал ушибленной головой и упрямо пер напролом. Перчатки со свистом впечатывались в плечи, в грудь, и, кажется, от одного такого удара обычный человек улетел бы с ринга, как кукольный Петрушка. Но тут под стать молоту-перчатке вставала наковальня-грудь.
   Кукуй умастил загряжцам. Левада захлебывалась от восторга. Рев, свист, хлопки. Одни скандировали: «Давлет! Давлет!» Другие надрывались: «Хамлет! Хамлет!» По очкам победил Давлет. Это только подхлестнуло азарт. Ставки теперь делали все поголовно. Еще пять-шесть пар бойцов из кукуевского клуба покрасовались на ринге. И началось самое интересное. Распорядитель на этот раз был краток.
   – Господа! Я приглашаю на ринг всех желающих. Условие одно: кто продержится один раунд против Давлета – получает денежный приз. Смелее, господа!
   Как было договорено заранее, на ринг вышел Дрюня. Ему предложили переодеться в спортивное трико, но он заупрямился и вышел как есть, в полковничьем мундире и в сапогах, только папаху снял. Это вызвало сплошное ликование загряжцев.
   – Дрюня, вперед! – неистово орали они. – Посчитай ему ребра, Дрюня!
   Противники сошлись, если можно так выразиться, потому что полковник после первого тычка Давлета отлетел в угол и повис на канатах. Он медленно распрямился и, раскорячившись, ждал, не зная, что делать. Давлет по-хозяйски ходил по рингу, насмешливо и равнодушно глядя на окаменевшего Дрюню. Мимоходом Давлет сделал резкий выпад, Дрюня также резко отклонился назад, атлет, споткнувшись, пролетел мимо и едва удержался на ногах. В толпе дружно засмеялись, Дрюня снисходительно помахал перчаткой. Давлет прищурился и, приняв стойку, медленно пошел вперед. Дрюня молча ждал, втянув голову в плечи и закрывшись перчатками. Атлет сделал два – три обманных движения и влепил хук справа, Дрюня мотнул головой, покачнулся, но устоял. Он еще ниже нагнулся и воровато зыркал поверх перчаток. Давлет пробивал защиту, давил, мял, но удары как-то вязли, гасли в суконном туловище, Дрюня осмелел и стал, приплясывая, маневрировать. Это удалось, и несколько пушечных ударов Давлета прошли мимо. Дрюня нахально улыбался, подзадоривая противника. Время поджимало, и Давлет пошел на сшибку. Локти его мелькали паровозными маховиками, перчатки молотили, плющили упрямую Дрюнину башку, борода дергалась вверх-вниз. Дрюня стоял, как пьяный. Давлет ловил момент поддеть в челюсть, сбить наверняка. Двинул во весь локоть, туловищем, всем весом утяжеляя удар, Дрюня снизу рванул навстречу, резко привстал, как бы выныривая. Сшиблись туловищами, как два тучных мешка с пшеницей. Давлет упал на колени и скрючился пополам. Дрюня размазывал кровь по бороде. Судья отчаянно схватился за голову: Дрюня свалил атлета запрещенным ударом в пах. Но загряжцам было наплевать на правила. Дрюня стоял над Давлетом с победно поднятыми руками. Толпа подхватила Дрюню на руки и подбрасывала вверх. Он был героем!
   Распорядитель с судьей подбежали к Кукую, возмущаясь и жестикулируя.
   – Приз – Дрюне, он победил! – отмахнулся довольный Кукуй.
   Пример Дрюни подхлестнул азарт, загряжцы стояли в очередь на ринг. Силачи под рев толпы выходили против Хамлета. Длинные волосатые руки атлета за минуту укладывали их на ковер. Кажется, уже седьмого, к огорчению загряжцев, под руки спускали по ступенькам. Левада негодовала, визжала, топала ногами. Больше храбрецов не находилось. Кукуй дал знак заканчивать. Встал, потягиваясь, Курлюк, он загадочно улыбался.
   – Подожди-ка, – попросил он Кукуя. – Молодость хочу вспомнить…
   Гаврила переоделся в раздевалке и вышел в широченных шортах, в майке навыпуск, в квадратных кроссовках – тучен и велик. Ему с трудом натянули перчатки. Он поднял руки, приветствуя земляков.
   – Гаврила! – орала левада. – Гаврила!
   Эхо растекалось по пойме:
   – Горилла! Горилла!
   Перед Курлюком стоял улыбающийся Хамлет с волосатыми руками-оглоблями. Кукуй пытался отговорить Курлюку, даже угрожал:
   – Ты позоришь и себя, и меня!
   Гаврила ласково погладил его перчаткой.
   – У тебя будет возможность оправдаться, после Хамлета приглашаю тебя.
   Вам приходилось когда-нибудь видеть, как пес пытается обидеть ежика? Он рычит, злится, бешено крутится вокруг колючего колобка, наконец хватает, пытается куснуть и с яростным визгом отскакивает. Бессильно лает, трогает лапой, клацает зубами. Большой пес, а глупый. Лисичка бы мягко покатила колобок к речке, столкнула в воду и мигом распорола ежику брюхо когтями.
   Гаврила на ринге превратился в колобка. Большого, дебелого, пружинистого и нахального. Он катался по ковру мягко, податливо, огрызался больно и колюче. Хамлет, как молотобоец, рвался расколоть, расплющить ускользающий колобок. Но зело крепок был Гаврила, катался безнаказанно и дразнил свирепого Хамлета. То рожу скорчит, то задницу выставит, то посвистит, как суслик, заманивая противника. То огрызался агрессивно и зло. Две-три увесистые оплеухи получил Хамлет под смех и крики болельщиков.
   Первый раунд закончился, по просьбе Курлюка начался второй, но ничего не изменилось, Гаврила неуловимо скользил по ковру, Хамлет крушил пустоту. Он подрастерялся, засуетился, и это еще больше усугубляло его беспомощность. Хамлет остановился. Он решил изменить тактику. Молча стоял, нервно улыбаясь, опустив руки. Теперь он будет защищаться, пусть этот колобок накатывает. Гаврила понял. И накатил. Поплясал вокруг Хамлета, дразня, вызывая. И когда тот огрызнулся, подавшись вперед, распрямляя удар, колобок нырнул ему под плечо и двинул всем туловищем навстречу. Будь на месте Хамлета стена – стена бы обрушилась. Хамлет же мячиком отлетел, кувырнулся через голову и пружиной выпрямился на мягких паучьих ногах. Гаврила тяжело, со свистом дышал, он терял силу. Хамлет чувствовал, видел это и медленно наступал, теснил, загонял скользкого колобка в угол, чтобы там наверняка припечатать, поставить победную точку.
   Гаврила мрачнел и продолжал ловчить. Но Хамлет печатал и печатал, все чаще попадая в голову. Под бровью у Гаврилы сочилась кровь, он размазал ее перчаткой, губы нервно кривились. Но в глазах копилось электричество. Хамлет шел напролом, надеясь за минуту кончить бой. Гаврила все чаще падал в объятия противника, и тогда шла тяжелая возня, больше похожая на борьбу. Судья разводил бойцов. И опять объятия, возня. Оба уперто стояли, наклонив головы, раскорячившись, будто заглядывая в колодец. Так они сопели и топтались еще один раунд. Хамлет теперь не шел на сближение, избегал объятий Гаврилы, грубо отталкивая его, а когда тот все-таки повисал на его шее, оглядывался на судью и поднимал руки. Вот тут Гаврила и подстерег противника. Резко выпрямившись, он снизу во всю мочь боднул головой в челюсть Хамлета. Слух резанул хряск костей и глухой шлепок рухнувшего тела. Судья кинулся на Курлюка, жестами показывая запрещенный удар. Из толпы вразнобой кричали:
   – Убил! Убил!
   – Наповал, насмерть!
   Бледный Кукуй вскочил на ринг, пощупал пульс Хамлета, схватил Курлюка за руки, хотел что-то сказать и… отшатнулся. Гаврила смотрел на него в упор мутными, налитыми кровью глазами. Кукуй уехал вслед за «скорой», умчавшей разбитого Хамлета в больницу. Курлюк с Жеребцовым вернулись к Татьяне.
   – За что ты его? – спросил Гаврилу Жеребцов, когда они присели в беседке. – Мог и убить…
   – Мог! – согласился Курлюк и по-ухарски усмехнулся. – Это Кукую урок! Выдумал потеху – загряжцев бить, казаков унижать. Лучше бы, конечно, не Хамлету, а Кукую морду набить. А Дрюня-то молодец!
   Жеребцов удивленно пожал плечами, внутренне соглашаясь с Курлюком.
   У калитки бесшумно появился черный Врубель. Он в упор посмотрел на Тузика, который внимательно и напряженно наблюдал за гостем, готовясь схватить его за штанину. Врубель открыл калитку, смело прошел во двор, Тузик зарычал и попятился назад, поджав хвост. Михаил Исаакович достал конверт и положил перед Курлюком. Гаврила вопросительно посмотрел на Врубеля.
   – Гонорар, – коротко ответил тот.
   – А-а, – отмахнулся Курлюк. – Отдай на лекарства боксеру.
   Врубель почтительно кивнул и стоял выжидательно.
   – Что еще?
   – Я буду полезен вам, Гаврила Фомич.
   Гаврила долго и внимательно посмотрел на Врубеля.
   – Да, ты мне нужен … Поедешь со мной в Забалуев. Собирайся.
   – Я готов.
   Жеребцов молча и недоуменно смотрел на бывших сослуживцев.
   И еще одно событие произошло в этот день. Зинаида показала норов и огорчила родителей. Она отказалась от монет, обнаруженных в бабушкиной шкатулке. Приглашенные на ужин по случаю отец Амвросий и Антонина Светличная уговаривали, умоляли.
   – Тебе учиться, жить начинать. Свой дом или квартиру…
   – Зина, это твои деньги, – мягко округлял Жеребцов.
   – Не дури, Зинка! – приказывала Татьяна.
   Курлюк не вмешивался, он с аппетитом навалился на жареного сазана, запивая красным вином. В переносице у него растекался синяк, глаза припухли, и он больше походил сейчас на толстяка-китайца. Но Гаврила был доволен и благостен, сыто мурлыкал, складывая кости в горку.
   Зинаиде было жалко всех, она виновато улыбалась и упрямо просила:
   – Не нужны мне эти деньги. Я сама заработаю, правда, Гаврила Фомич?
   – Угу, – поддакнул Гаврила и поднял стакан. – За Зинаиду!
   – И нам они не нужны, правда, Иван Ильич? – Татьяна решительно тронула локтем Жеребцова.
   – Угу! – крякнул тот и залпом опрокинул стакан.
   – Вот какие богачи! – хлопала в ладоши захмелевшая Антонина. – Капиталисты!
   Зинаида тоже хлопала и поддразнивала:
   – Богачи! Все богачи!
   Она была счастлива. Но что-то точило ее изнутри. Старенький дом уже не казался ей родным, она чувствовала себя гостьей. Зинаида отчужденно смотрела на своего отца. Гаврила был ближе и понятнее.
   Тот, кто после долгой разлуки возвращался на родину, в дом своего детства, поймет Зинаиду. Все, что она мысленно хранила в себе, было рядом, возьми и потрогай. Маленькое окошко, выходящее в сад, в огромный куст сирени. Подоконник, залитый чернилами, с крупно нацарапанными буквами: «Загрезжск» и «Тузек». Фотографии и открытки в ящике стола, желтая тетрадка с песнями и стихами про любовь. Колечко с камешком, зеркальце. На полке выцветший альбом с актерами, старая книжка «Волшебные сказки». Запыленная иконка Спасителя в углу. Бабушкино зеркало в черной резной рамке с завитушками. Тусклое, с темными пятнами, с перламутровым отливом. Сколько она просидела перед этим зеркалом! Разговаривала с собой, кривлялась, подкрашивала брови, плакала и грозила кому-то кулачком. Мать сидит у окна, пригорюнившись, одиноко, подперев голову большими руками. Морщинки на лбу, горькие складки у края губ, тихие глаза. О ком она думает? Кого ждет? О Зинаиде печалится? Об Иване Ильиче? Или обманывает в мечтах свою куцую бесцветную жизнь?
   Все было близко, рядом, все родное, теплое. Но уже далеко отошла Зинаида, другими глазами смотрела на маленькую хату, на маленькую, вымученно-счастливую мать. Монахи зазвонили к вечерне, и далеким слышался этот звон. Прощай, детство!
   Зинаида все-таки согласилась взять деньги. При условии, что отец Амвросий и Антонина помогут построить приют для сирот.
   – Я торговала наркотиками… Вместе с бездомными, сиротами, которых подбирали цыгане. Это будет мой приют!
   Отец Амвросий благословил богоугодное дело, Курлюк поддержал.
   Татьяна отозвала Гаврилу в сторону, угрожающе прошептала:
   – Если что с Зиной случится…
   Гаврила перекрестился, поднял свою волосатую лапу и показал на мизинце.
   – Видишь? Если кто, хоть на столечко обидит… – Гаврила с силой шлепнул кулаком в ладонь и растер.
   Утром Курлюк с Зинаидой выехали в Забалуев, прихватив с собой тишайшего Врубеля с чемоданчиком.

6

   Трудно сказать о городке Забалуеве в двух словах, трудно описать его и вовсе, кажется, не под силу представить самих забалуевцев, это terra incognita. В Питере, в Москве, в том же Загряжске все описано, живописано и изваяно до последнего камня, до чижика-пыжика, до разнесчастного Акакия Акакиевича, до дебелой Маланьи Карповны. Отечественная культура нарочно умалчивает о Забалуеве и его обитателях. Что знают современники о нобелевском лауреате академике Подмочилове? О его знаменитой селекции балуев? Больше знают о бабнике и пьянице, секунд-майоре Забалуеве, имя которого носит городок.
   Кто знает табачного короля, многоуважаемого Ивана Ивановича Казинаки, сигаретами которого затягивается пол-России? У Ивана Ивановича одиннадцать детей, у него поношенный пиджак, старые туфли и протертый мозолями портфель. Он больше думает о забалуевцах, чем о себе. У Ивана Ивановича есть маленькая обезьянка Ванда, и он очень любит ее. Ванда в красном ошейнике и голубом жилете всегда сидит у него на плече или под мышкой, корчит рожи, плюется на посетителей и гостей, но чаще попадает на пиджак хозяина, отчего его правый борт лоснится и блестит заметно сильнее левого.
   Что мы знаем о Мордовициной Кларисе Павловне, первой красавице Забалуева, с оперным даром? Как ее нагло выперли из Большого театра только за то, что она отказала в домогательстве директору.
   Незаслуженно мало известен рыночный олигарх и меценат Бухтияр Колтун-Заде. Он кормит и поит не только забалуевцев, но и соседние губернии. На его средства издается любимая газета «Колупай», которую редактирует Фомберг Нуда Лукич. Кстати, о Лукиче. Он лыс и мудро щурится, весь в словах, как рыба в чешуе. Московские юмористы ему мальчики по колено, но кто знает в Москве «Колупай» и его редактора?
   Если сказать о Савике Окунутове, что он актер Божьей милостью, – это почти ничего не сказать и, может, не надо бы говорить. Но скажем: он создал образ Сталина во весь рост, так создал, что нет больше такого Сталина на всех подмостках России. И вряд ли скоро будет. Сталин Окунутова не рябой, не сухорукий, не четырехпалый. Он маленький и грустный, непонятый, загнанный в угол революционными обстоятельствами, и последнее слово на смертном одре он сказал: «Бог».
   А как играет Окунутов! Поднимет палец и выразительно смотрит на него. Минуту, две, пять минут, десять. Публика не дышит. «Быть или не быть?!» Это надо видеть. А кто пишет об Окунутове? Только один Лукич в «Колупае».
   Павло Забурунный трижды представлял свой роман «Масло» на Государственную премию, и трижды его обнесли. А кто получил? Назвать стыдно. У Забурунного в столе две неопубликованные рукописи: «Масло с хлебом» и «Совсем без масла», и он потерял уже всякую надежду на публикацию. Бежать на Запад писатель решительно отказывается, он ждет признания соотечественников. Колтун-Заде учредил для Забурунного персональную стипендию, на которую тот кормится и пишет.
   Забалуевцы имеют своего депутата в Государственной думе Стоиванова Модеста Кузьмича, потомственного казака и дворянина. Он носит усы и бакенбарды, дедушкины кресты и шаровары с лампасами. В звании генерал-полковника. И вот что характерно, за восемь лет депутатства Центральное телевидение ухитрилось ни разу не показать забалуевца. Речистые думцы постоянно у микрофонов, а скромный Модест сидит молча, потому что не показывают. Он автор проекта Закона «Об ущемлении прав». Восемь раз депутат вносил его в повестку дня Думы, и восемь раз Дума его отклоняла.
   Неудивительно, что вся интеллигенция и деловые люди Забалуева в оппозиции к нынешней московской власти, к телевидению и радиовещанию. Можно ли смириться, чтобы современная Россия ничего не знала о городке Забалуеве? Конечно, мы попытаемся хотя бы слабыми силами приподнять завесу умолчания и поближе познакомить вас с удивительным городом и его жителями.
   Нравы городка просты и неприхотливы, как у людей, которые крепко уверены в себе и которым некуда торопиться… Город и село здесь в одном лице. Мирно соседствует диковинный коттедж с лужайкой и бассейном с древним, подпоясанным кривыми балясами куренем. Катухами со свиньями во дворе, бычками под навесом, стадами уток и балуев, гулящих по улице как у себя дома. Кто побогаче – подвели газ, все прочие топят печи дровами и углем, а шлаком прямо от калиток засыпают колдобины и лужи. Бродячих собак здесь больше, чем домашних, и они редко кого кусают. Кормятся собаки тут же на улице в мусорных отвалах, которые за зиму поднимаются почти под крыши. Женят, хоронят и дерутся все вместе, по-соседски. Милицию не любят, воровство и хулиганство разрешают сами, и так ловко, что постороннему не понять самого механизма.
   Обидел, скажем, зять тещу. Уличное товарищество отворачивается от зятя, его не зовут на свадьбу, на похороны, не наливают при случае и не дают закурить. Игнорируют до тех пор, пока не поставит штраф у своей калитки. Четверть самогона и жареного балуя. Товарищество выпьет, и зять может дальше обижать тещу, но неотвратимость штрафа останавливает. И так во всем. Штраф – это остро отточенный инструмент, он идет на пользу и обидчику и товариществу. Об этой народной мудрости не раз говорил в Думе Модест Стоиванов. Нет уз святее товарищества!
   Один богатый, молодой и независимый пошел против улицы, против неприхотливых нравов земляков. Он свободно выпускал кавказскую овчарку на улицу и наблюдал, как она охотится на соседских балуев. Соседи возмутились, заволновалась улица. Молодой послал всех и посоветовал строить цивилизованные вольеры. Мало того, он сам повадился охотиться на котов. Сидит на лоджии в кресле-качалке и выцеливает из мелкашки несчастных. Не на полушубки, как в Загряжске, а для потехи. Такого в Забалуеве сроду не видели, и это сильно уязвило простодушных жителей.
   Товарищество посоветовалось, и в милицию поступил анонимный звонок о заложенной бомбе в доме обидчика. Наряд ОМОНа с саперами и собаками немедленно явились по адресу, вытащили хозяев и обыскали весь дом. Бомбу не нашли, но обнаружили автомат, пару гранат и незарегистрированные ружья. И мелкашку, орудие убийства уличных котов. Хозяин до сих пор ходит по судам и филином смотрит на соседей, косо здоровается. Дошло, кажется. Против товарищества, хоть ты молодой и независимый, не попрешь.
   Мэрия мало вмешивается в жизнь забалуевцев, да они и сами давно ничего не ждут от нее. Население как-то само собой живет, копошится, размножается… На зиму в погреба запасается картошка, лук, морковка, капуста, свекла, чеснок. В бочках квасятся огурцы, помидоры, яблоки, грибы, сливы и терен. Много также всякого варенья и компотов. В стеклянные банки запечатывают сало, солонину балуев, уток и гусей. Такого сала, как в Забалуеве, нет даже в Загряжске. При засолке оно приправляется укропом, чесноком, сельдереем и прямо тает во рту. Если позже случится отрыжка, она долго держит букет пряностей. Жители очень любят сало. Знающему человеку легко отличить в толпе забалуевца по неповторимому чесночно-сельдерейному дыханию.
   Водку в Забалуеве совсем не пьют. Ни московскую, ни кавказскую, ни свою, ни «Забалуевку», ни, боже упаси, импортную, которая вовсе никуда не годится. Отрыжка от нее с парфюмерией, утром режет глаза и чешется по всему телу.
   Забалуевцы кушают свой напиток, очень полезный, натуральный. Изготавливают его просто, как отцы и прадеды, через трубочку. Но в совершенстве далеко превзошли предков. Самый простой продукт из сахара и дрожжей делают разве только на продажу. А самые изысканные… нет, нельзя сказать, секрет. Выпейте стопку и не закусывайте, только дышите. Снизу от языка и все небо нежно обволакивает малиной. Выпейте стопку из другой бутылки – натурально обволакивает жерделой. Если попробовать из третьей – слышишь тыкву во рту. Из четвертой – слива-кубышка, настоящая кубышка. Из пятой – нет, всего не перечесть, этот напиток как-то незаметно подкрадывается. Малину любят девчата, жерделу – замужние женщины, тыкву – бабы постарше, а сливу пьют все вместе. Такого фруктового разнообразия домашнего напитка нет, наверное, даже у румын. В гости друг к другу ходят не иначе как с двумя-тремя наименованиями.
   Все забалуевцы, начиная со школьной скамьи, носят усы, причем исключительно черного цвета. Неважно, рыжий ты или седой, лысый или кудрявый, усы обязательно черные. А женщины все блондинки, загляните в самый дальний закоулок – одни блондинки, хотя под мышками можно обнаружить и другие масти. Откуда это пошло, никто не знает. Предполагают, что у секунд-майора Забалуева в 1772 году были черные усы, а девки рожали от него исключительно блондинок. Кто его знает, как можно, чтобы от одного человека пошла такая мода.
   Практически о каждом забалуевце можно писать историю, и не жалко бумаги. Конечно, эти беглые заметки – только слабый намек, заячьи метки на снегу, отрыжка от праздничного обеда. Вся правда под силу только Павлу Забурунному, но, увы, обе его рукописи давно лежат под сукном. Остается только позавидовать потомкам нашим, которые впервые откроют страницы «Хлеб с маслом» и «Совсем без масла». Это не только трагедия талантливого писателя, но общая беда наша. Несть пророка в отечестве!

7

   Кому на Руси хорошо и много ли человеку нужно? Один старичок уверял, что двух аршин за глаза, другой старичок говорил, что ему требуется вся земля и никак не меньше. Бедный человек сидел в норе, кушал сухарики с водой и просиял в святости. Богатый каждый божий день кушает колбасу и пиво, мучается запором и никакой значимости. Сколько мудрецов на земле перемерло в поисках размера потребительской корзины. Где край и что конкретно человеку нужно, чтобы он помирал удовлетворенно и, смежая веки, не слышал укора, что зря коптил небо. Кто-нибудь даст ответ? Никто не дает ответа!
   Маленький Гаврик Курлюк бегал с ребятишками на Дон в сатиновых трусах с репаными пятками, ловил раков и пескарей, воровал груши в колхозном саду и курил охнарики за компанию. Родители-колхозники жили бедно, но Гаврику хватало кружки молока и краюхи хлеба.
   Летом для ребятишек еда под ногами: дикий чеснок, козелики, кашки и купыри, солодка. Удачный налет на колхозную плантацию – и полны пазухи помидоров, огурцов, дынь и арбузов. Под камышами ловили бреденьком плотву и карасей, запекали рыбу в костре и наедались до икоты. А зимой… Курлюк часто вспоминал те далекие забалуевские зимы – с большими слежалыми снегами, трескучими морозами, с густым дымом из труб, скрипом полозьев, с горами зеленого пиленого льда. Лед возили подводами к яме у сепараторного цеха. Ребятишки с красными от мороза щеками со смехом с криками помогали разгружать подводы, укладывать лед в яму и сверху утаптывали солому. Потом бабы из цеха наливали ребятам по кружке сливок и звали приходить завтра.
   Сколько еды на белом свете, сколько напитков, много всего попробовал Гаврила Курлюк, но тех, как в детстве, теплых, с пеной, с масляной текучестью во рту – те сливки Гаврила пил теперь разве только во сне. Улыбался, сладко мычал, чмокал губами и больно толкал жену своими круглыми пятками. Та в ответ обиженно ширяла мужа острым локтем в живот и уходила спать в другую комнату.
   Вот и гадай, что человеку нужно. Сыт Гаврила и богат, и славен, можно сказать, есть у него колбаса и пиво, и спит он с хорошей женой, а все снятся ему теплые сливки, зеленый лед и красные от мороза руки. И отдал бы, ей-богу, отдал за кружку тех сливок много денег, пива, колбасы, а может, и весь пивной завод с подсобными помещениями.
   Удобно жил Гаврила в Забалуеве, и все у него было, а в душе сидел червячок. И червячок этот, маленький, настырный, точил: «Большой ты, умный, и дури много, а дрожжей нема, не выбродишься никак. Дрожжей тебе надо, дрожжей!» Гаврила и без червячка чувствовал, что нет опоры, не за что держаться, случись встряска.
   Зарабатывать деньги было скучно, этим успешно занимались Эвелина с Врубелем. Охота и выпивка вяло щекотали нервы. Женщины… он спал с кем попало, а расчувствовать, расшевелить Гаврилу оказалось не под силу даже Эвелине. Сам себе скучен стал, хотя о себе думал много. На других глядел как натуралист. Оглянется вокруг, поморщится: мелковато, податливо, скучненько. Редкие экземпляры удивляли его.
   Гаврила почитывал, умно почитывал, примеривая на себя. Жизнеописания, мемуары, хроники. Беллетристику не признавал. Гаврила дотошно выискивал всякую бытовую мелочь. Что ел и пил герой и какие болячки имел, как он избавлялся от врагов, чем развлекался и чего боялся. На чем спал и с кем спал, верил ли в Бога и как относился к попам, какие были дети и что с ними сталось, отчего умер и как умирал.
   Много вертелось в голове Гаврилы, и нет никакой возможности угадать, зачем, например, ему понадобилась Зинаида. Почему вызвался против Хамлета в Загряжске. То ли Цезарь, то ли дурь неперебродившая, или червячок изнутри подтолкнул – кто знает и кто себе объяснит, зачем он делает всякие глупости и непотребства.
   Кто нашептал Гавриле построить за городом в глухом углу, в камышах особняк и открыть там клуб для друзей? А кто надоумил исповедовать гостей? Silentium, как говорили древние.
   Эвелине он, как всегда, объяснил без лишних слов:
   – Я теперь буду жить в клубе, а ты занимайся делами. Что нужно – звони.
   Зинаиду поселил также в клубе, обязанности ее были просты, но не совсем понятны: всегда быть рядом с Гаврилой, все видеть, все слышать, обдумывать и говорить свое мнение.

8

   По своему местоположению и архитектуре загородный клуб мог соперничать разве только с охотничьими усадьбами самых уважаемых людей в России. Совершенно дикое болотистое место в непролазной чаще вязов, орешника, ясеней, осин и дубов. Тут водились олени, кабаны, еноты, белки, камышовые коты и множество птиц. Лес выходил прямо на песок, на старое русло Дона, Стародонье. Территорию огородили высоким забором, на въезде поставили будку с прожекторами, железные ворота со шлагбаумом. По пойме, по болоту насыпали узкую дорогу и поставили страшный знак: «Объект под охраной. Стреляют!»
   Забалуевский архитектор Клавдий Курощупов, свежестью и румяностью напоминавший пончика, похудел на десять кило, пока рисовал проект клуба. Но как нарисовал! Сооружение напоминало две ковриги хлеба, поставленные одна на другую. Промежуточный этаж был сплошь из стекла, как стакан между хлебами. Ковриги опоясывала деревянная галерея, по которой можно свободно кататься на велосипеде. Верхний этаж-ковригу покрыли по-старинному, чаканом под корешок. На нижнем этаже располагались технические службы, кухня, большая круглая столовая, бильярдная с буфетом, туалеты. На втором этаже спальни и кабинеты. На третьем апартаменты Гаврилы с зимним садом, библиотекой и спортзалом. На каждом шагу в устрашающих позах стояли чучела медведей, волков, диких котов, хищных птиц и даже сусликов. При входе гостей встречал шедевр таксидермического искусства – балуй с распростертыми крыльями, с длинной в полупоклоне шеей, повязанной красным шелковым платком.
   Архитектор Курощупов превзошел себя. Его хвалили, поздравляли, Курлюк прилюдно обнял Клавдия и подарил чучело суслика. При всей сложности архитектуры сооружение как бы слилось с природой, спряталось от глаз в пойме. Так благородный гриб, вылезший за ночь на свет божий, прячется от охотника. Что-то древнее, языческое напоминали исполинские ковриги, крытые камышом.
   Торжественная минута настала. Гости съезжались на открытие клуба. Без всякого сомнения, это были лучшие, достойнейшие и уважаемые люди. Скромно вылез из машины вице-губернатор Кибрик, горбатый и застенчивый. Он перекрестился, ища глазами купол, но купола не было. Обнялся с Курлюком и, видно, отпустил какую-то шутку, Курлюк громко засмеялся. Подъехал академик Подмочилов, лохматостью напоминавший льва, но изможденный и трясущийся, годы не щадили старика. Деликатный Иван Иванович Казинаки явился в обнимку с Вандой, поздоровался с хозяином за руку. Ванда тут же плюнула на него, тот отвернулся и молча вытерся рукавом. Важно прихрамывая, подошел меценат Бухтияр Колтун-Заде с Нудой Лукичем Фомбергом. Нуда Лукич, красный от натуги, нес большой горшок с кактусом. Вслед за ними, засунув руки в штаны и ни с кем не здороваясь, стал в сторонке рассеянный Павло Забурунный. Савик Окунутов лихо прикатил на мотоцикле и три раза пукнул в клаксон. Несравненную Мордовицину Кларису Павловну привез на своем лимузине думец Модест Стоиванов. Клариса поцеловала Курлюка в губы и вручила ему голландскую розу. Стоиванов крепко потряс руку: «Поздравляю!» В числе последних, как бы запыхавшись, подбежал мэр Забалуева Зайончонок, рыжий вертлявый хлопец лет сорока. Здороваясь с Курлюком, он с опаской втягивал голову в плечи, точно боясь подзатыльника, видимо, Гаврила не раз угощал его таким образом.
   Собралось еще человек пятнадцать не менее известных и уважаемых граждан Забалуева. Курлюк распахнул двери: «Прошу в нашу хату!» Он водил гостей по этажам, показывал все закоулки, отвечал на вопросы. Гости были в восторге.
   Зинаида в шелковом синем пиджаке с голубой косынкой на шее, с длинными черными волосами, схваченными на затылке, всюду следовала за спиной Курлюка и молча разглядывала гостей.
   Народ заполнил большую столовую, расселся по трое-четверо за столиками, разговорился, застучал вилками и ножами, захлопал пробками. Курлюк с бокалом прохаживался посередине зала. Он по-хозяйски огляделся и поднял руку с бокалом.
   – Господа! В этом клубе мы расширим наше общение. Кроме деловых встреч мы будем здесь выпускать пар, взаимно обогащаться и самоусовершенствоваться. Что мы знаем друг о друге, кроме того, что все здесь уважаемые и достойные люди? Ничего не знаем. Мы заведем правило, чтобы каждый из нас рассказывал о себе и о других, исповедовался некоторым образом. Условия, господа… – Курлюк возвысил голос и погрозил пальцем. – Условия обязательные – говорить правду! Сегодня мы попросим многоуважаемого академика Подмочилова. Но сначала выпьем, господа!
   Гости оживились, всем понравилось предложение Курлюка. Выпили за клуб и его хозяина, за взаимное общение, за здоровье академика Подмочилова, за Кларису Павловну, за Ивана Ивановича Казинаки с Вандой, и много еще было хороших тостов. Закусили как следует, стало веселее. Послышались голоса:
   – Давай Подмочилова!
   – Просим академика!
   Курлюк подошел к Подмочилову, что-то пошептал на ухо и объявил:
   – Климент Ефремович расскажет о своей знаменитой селекции и как он стал академиком и лауреатом Нобелевской премии.
   Все дружно зааплодировали. Климент Ефремович отхлебнул из бокала, потер сухонькие ладошки и посветлел лицом. Надо сказать, когда академик выпивал, трясучесть заметно убавлялась и он свободно владел руками. И вот каков был рассказ Подмочилова.
   – Я, товарищи, всегда был любознателен к натуре, эта природная страсть двигала всю мою жизнь к заветной цели. Совсем маленьким мальчиком я прятался в лебеде за гумном и наблюдал, как ведут себя домашние куры и петухи. Потом я прятался в кустах у речки и наблюдал, как ведут себя девки и парни. Уже тогда я сделал вывод: куры и петухи ведут себя так же, как девки и парни, а парни и девки, как куры и петухи. Кто из вас, товарищи, видел, как жеребец покрывает кобылу?
   Подмочилов весело обвел всех глазами и остановился на Кларисе Мордовициной.
   Вот вы точно не видели, по глазам вижу. Так вот, жеребец сначала потанцует возле подруги, лягнет ее шутя по заднице, потом обнимет натурально, пощекочет ноздрями, легонько покусает шею, поцелует, пошепчет в ухо, натурально пошепчет. И только потом подходит сзади. Совсем как человек… Я мог бы многое вам рассказать из интимной жизни крупного рогатого скота, но это, товарищи, отвлекает от главного. Итак, я поступил на курсы техников-осеменаторов, будучи обогащенным ранними наблюдениями за натурой. Это много способствовало успешному обучению и получению похвального диплома. Работал, как вы знаете, в колхозе имени моего тезки Ворошилова. За год я вышел на стопроцентный отел, яловых коров как не бывало. Меня возили на ВДНХ, и Хрущев вручил мне первый орден. Так я познакомился с главой государства. «Что, ни одного нетеля?» – по-отечески спросил Хрущев и обнял меня. «Ни одной яловой, – товарищ Хрущев!» – ответил я и не стал из деликатности объяснять разницу между нетелью и яловостью. А газеты напечатали буква в букву и выставили главу государства невеждой в животноводстве…

   Курлюк вежливо покашлял и перебил:
   – Климент Ефремович, ты поближе к селекции, к балуям.
   – Перехожу, товарищи, к балуям, – охотно продолжал Подмочилов и сделал глоток из фужера. За столиками также выпили и внимали безоговорочно. – Так вот, жил в колхозе имени Климента Ефремовича Ворошилова один единоличник, уцелел от коллективизации. Точнее, не он, а она, старенькая старушка Карповна. Сынок у нее путешественник-натуралист и привез ей откуда-то страуса, натурального африканского страуса. Ну, бабка пустила его в загородку к уткам и не знала, что с ним делать. Хотела колхозу продать, а зачем он колхозу? Урод натурально, люди пугались. Остался страус у бабки, а вскоре утки занеслись, и африканец сел на яйца. Опять же через несколько времени приходит ко мне Карповна с корзинкой и показывает утенка величиной с гуся. Тут и я подивился и взял шефство над страусом. Плотники сделали у меня во дворе вольеру для страуса с выводком. Так я начал опыты…
   – Как же? – удивленно спросил кто-то. – Как же у тебя во дворе? Ведь первый балуй появился на свет у старушки?
   – У старушки! – Академик улыбнулся снисходительно. – Но разве может безграмотная и при том старенькая старушка по-научному описать сложный процесс гибридизации? Может убогая старушка составить научно обоснованный рацион для птенцов? И сам африканец – перенес бы он зимнюю стужу? А я создал все условия.
   – Ближе к делу! – опять перебил чей-то нетерпеливый и хмельной голос. – Как ты в академики попал?
   – Гм… – Климент Ефремович отхлебнул из фужера и укоризненно покачал головой в сторону Савика Окунутова. – Какой нетерпеливый молодой человек! Это актеры становятся знаменитыми за одну ночь, а путь в академики многотрудный и долгий. Я дождался третьего и четвертого выводка для верности. Когда появилось целое стадо взрослых балуев и у меня уже не оставалось сомнений, только тогда я в специальной клетке отправил пару балуев на ВДНХ с научным описанием эксперимента. Вот тут! – у Климента Ефремовича от волнения вернулась трясучка, и он немедленно выпил полный фужер. – Вот тут я попал в самую струю! Газета «Правда» напечатала мой портрет с балуями, все газеты Советского Союза, радио и телевидение назвали меня селекционером-революционером…
   – Как же? – прорезался недовольный голос Савика Окунутова. – Ведь первый балуй появился на свет у старушки?
   – Да… – печально вздохнул Климент Ефремович и отхлебнул из фужера, трясучесть, впрочем, без того прошла. – А старушка померла. Я был на ее могилке. Так вот, зовет меня в Кремль Хрущев. Вручает второй орден и звонит президенту Академии наук Мстиславу Келдышу: «Прими товарища Подмочилова в академики!» Поехал я к Келдышу, он полистал мое научное описание эксперимента и говорит: «Мы не можем баллотировать вас в академики, поскольку вы не член-корреспондент, более того, не доктор, даже не кандидат и вообще без образования». А техник-осеменатор, говорю, не образование? Техников-осеменаторов, говорит, мы не баллотируем. Я к Хрущеву: так и так. Он рассерчал и звонит Келдышу: «Растакую мать! Собирай академиков, сам приеду!» Ну, подъехали мы с Хрущевым, академики в сборе, сидят, как сычи, Келдыш хвостом виляет. Хрущев взошел на трибуну и как треснет кулаком:
   – Пердуны старые! Вы мне сельское хозяйство завалили! Молока в стране нету, масла нету! Кукурузу вам под нос сунул, а вы про меня анекдоты по стране пустили!
   И пошел, и пошел… Два часа парил академиков. А потом и говорит:
   – Принимайте сейчас же Подмочилова, при мне! И не шарами, а открыто, от партии секретов нету!
   – Тут я, товарищи, поясню: в академии голосуют тайно и шарами, белый «за», черный «против». Так вот, меня впервые приняли открытым голосованием, единогласно. Для наглядности еще поясню: зятя Сталина, члена-корреспондента Жданова, вы его хорошо знаете, сорок лет баллотировали в академики, и все время он получал черные шары. До сих пор ходит в членкорах. Это не хухры-мухры, товарищ актер Окунутов, стать академиком.
   – Да что я, против? – обиделся Окунутов. – Я к тому, что про бабушку забыли.
   – Да брось ты! – возмутилась столовая. – Разве стал бы Хрущев баллотировать бабушку в академики?
   – Да к тому же единоличницу! – поддакнул благодарный за поддержку Подмочилов и залпом опрокинул фужер. Речь его стала смелее.
   Так вот, приехал я в Забалуев на ЗИМе, по теперешним меркам, считай, на «мерседесе». Подарок товарища Хрущева. Но самый дорогой для меня подарок товарища Хрущева – Южная селекционная станция животноводства моего имени, которой я руковожу бессменно.
   Гости и Гаврила Курлюк встали и зааплодировали. Подмочилов почтительно склонил мохнатую голову. Всем налили по полной, и дружно выпили за академика. Слегка пошатываясь, выпил и академик. Трясучести вовсе как не бывало. Он вытер лоб платком и продолжал:
   – Выполняя задачу, поставленную товарищем Хрущевым, я тут же заложил новые опыты. Стране нужен был неприхотливый скот, экономный. Чтобы, скажем, летом он кушал подножный корм, а зимой впадал в глубокую спячку. Представляете, какая выгода при нехватке кормов! Я немедленно осеменил медведицу спермой быка. Забеременела медведица, но не разродилась, плод велик. Мы потом его исследовали. Мордочка натурально медвежья, но с копытцами. Попробовал еще раз – опять неудача, плод не выходит. Тогда я осеменил корову спермой медведя. И натурально получилось! Родился малыш с бычачьей мордочкой и медвежьими лапами – быкомедь, натуральный быкомедь! Рос как на дрожжах, ручной совсем, смышленый. Весь круглый, лохматый и с рожками. До года рос и… умер. Провели еще эксперименты, все потомство погибает именно в годовалом возрасте. Мы и сейчас над этим бьемся, подвижки есть, натурально, но боюсь сглазить.
   – Позвольте, – обратил на себя внимание Иван Иванович Казинаки. – А не попробовать ли… – Он выразительно погладил Ванду. – Вот ее… с человеком?
   – О! – Климент Ефремович даже привстал от удовольствия. – Вы задели очень интересный вопрос. В Америке, например, давно разводят тарзанов. Но тут обязательно негры нужны. У нас нет такого материала. Негры, конечно, присутствуют, но они иностранцы, а это проблема. Я провел эксперимент с нашей незамужней бабой-колхозницей. Молодая, кровь с молоком, икры не ущипнешь, ну бедра, грудь… О, натурально породистая баба! Сам бы, как говорится… гм. После неоднократных уговоров я ей ввел-таки сперму орангутанга. И никогда так не волновался, своих детей так не ждал! Тогда, скорее всего, и трясучесть напала, будь она неладна. И чтобы вы, товарищи, думали? Родила! Крепыша, здоровяка! Совсем человека с несколько повышенной волосатостью и некоторой длинноватостью в руках. Малыш рос натурально человеком, и в то же время от отца что-то было. Вовремя пошел, очень хорошо жестикулировал. Проворный, руки сильные, повиснет на груше и висит, пока мать не вспугнет. Хороший малый рос, не хуже любого благородного. И чтобы вы, товарищи, думали? В пять лет натурально стал вылитый председатель колхоза товарищ Мякушкин. Поставь рядом, не отличишь, только один маленький. Я к матери: ты спала, спрашиваю, с председателем? Плюнула на меня и побожилась – нет, но хотел, кобель коротконогий, и не раз. Так и растет маленький Мякушкин, все узнают его. А для меня загадка: откуда тогда у мальчика повышенная волосатость рук? Председатель Мякушкин, напротив, лыс, толст и короткорук. А на повторение опыта баба не дается и грозит подать на алименты, представьте, на меня.
   – Понятное дело! – все заволновались за столиками. – Одно дело – быть сыном Мякушкина или академика, лауреата Нобелевской премии!
   – Кстати, Климент Ефремович, – сказал Гаврила. – А как ты стал лауреатом Нобелевской премии? Но сначала давайте выпьем.
   Все, и Клариса Павловна, выпили по полному фужеру. Певица раскраснелась, топнула ножкой:
   – Я не знала, что живу рядом с таким человеком! Рассказывайте, Климент Ефремович, рассказывайте!
   Подмочилов тоже раскраснелся, глаза разбежались по столикам, он уже не выглядел изможденным, он ожил, воспарил.
   – Я, господа, позвольте так вас назвать, стал лауреатом, можно сказать, волшебным образом, с помощью короля. Балуи пошли по Европе, натурально пошли. В первую очередь продавали, конечно, братским народам – румынам, полякам, эфиопам. Ну а румыны перепродавали в буржуазные державы. Один шведский фермер пристроился подавать сырокопченых балуев к столу шведского короля Густава-Адольфа. У короля недавно умерла жена, он сильно скучал и к еде не притрагивался. Балуев кушала его дочка, принцесса Кристина. За обедом она спросила короля: «Папа, а где водятся эти чудесные птицы?» Густав-Адольф не знал и велел позвать фермера. Фермер сказал: «В России, ваше величество, в городе Забалуеве. А вывел балуев путем скрещивания домашней утки и африканского страуса академик Подмочилов». «Гм», – сказал Густав-Адольф и попробовал крылышко. С этого дня он питался исключительно балуями. Потом Густав-Адольф сказал секретарю Шведской королевской Академии искусств Карлу Ригнару Гирову: «Надо дать премию Нобеля русскому академику Подмочилову». Понятно, королю Академия не могла отказать, не принято. Так я стал лауреатом Нобеля, получил в Стокгольме премию, познакомился с королем и его дочкой, принцессой Кристиной. Только одного меня из всех лауреатов Густав-Адольф позвал к себе на обед. Остальных кормили в гостинице…
   Подмочилов умолк. Все зашумели, вопросов было множество.
   – А как же? – сверлил настойчивый голос. – Как же бабушка?
   Но счастливый академик уснул прямо за столом.

9

   Утром за чаем Гаврила весело потирал ладони и говорил Зинаиде:
   – Каков академик? Сказочно хорош! Изумительный старикашка!
   Зинаида молча отхлебывала из чашки и недоуменно глядела на Курлюка, явно не разделяя его веселости.
   – Нехорошо смеяться над больным стариком.
   – С чего ты взяла, что я смеюсь? – возмутился Гаврила. – Все естественно, непринужденно. Никакого подвоха, человек сам рассказывает. Что тут плохого? Ужин, общение, всем весело…
   Зинаида пожала плечами.
   – Все так, но зачем тебе это нужно?
   – А ты подумай! – злился Курлюк. – Подумай!
   – И Хамлета чуть не убил… Зачем? – Зинаида улыбалась принужденно и часто моргала ресницами. – Чудной ты человек, Гаврила Фомич.
   – Подожди, не то увидишь! – хвастливо заявил Гаврила. – Вот сегодня будет Забурунный. Все запоминай, мне нужно твое мнение.
   – Зачем?
   – Ну… я сверяю.
   – Зачем?
   – Что ты заладила! Поймешь!
   Вечером в клубе были те же гости и Эвелина Жеребцова, приехавшая без ведома Курлюка. Увидев ее за столиком с Иваном Ивановичем Казинаки, Гаврила поморщился и погрозил пальцем. Гости, как обычно, много ели и пили, хвалили Гаврилу, шумно разговаривали и развлекались кто чем. Играли в бильярд, в преферанс и просто в дурака, многие с пивом стояли за игровыми автоматами. Танцевали, курили, обсуждали свои дела. Потом Курлюк пригласил всех к столикам и объявил:
   – Попросим нашего уважаемого писателя Павла Забурунного рассказать о своем творчестве.
   Гости зааплодировали с жаром, Забурунный быстро вышел на середину столовой, и многие не узнали его. Привычный, рассеянный и нелюдимый Павло выскочил петушком, с огнем в глазах, с нервной загадочной улыбкой. И вот каков был его рассказ.
   – Вы, Гаврила Фомич, правды хотите? Вы ее сегодня получите в избытке! Как заказывали. Вам интересно видеть голого человека? Я обнажусь до нитки. Сейчас перед вами другой Забурунный, прежний сгорел дотла, до горстки пепла, пфу! Я сжег себя добровольно, не уронив слезы. Кем я был прежде? Автором романа «Масло», летописцем Забалуева. Революция, гражданская война, массы, поголовный героизм. Все герои-забалуевцы от мала до велика, сотни и сотни индивидуалов, наших с вами дедов и бабок. Я написал вторую часть эпопеи «Хлеб с маслом». Колхозное детство, знаете, сбор колосков, ловля сусликов. Первая любовь. Первый трактор. Парное молоко, кизячный дым… Десять лет я писал заключительную часть «Совсем без масла». Разложение, гниение и зловоние всех слоев населения. Со всеми бытовыми подробностями. Там вся правда нашей подлой действительности. Но от нее отвернулись, как от чумы. Роман запретили. Забурунный стал лишним для страны, для Забалуева.
   – Кто запретил? – вскинулся горячий Савик Окунутов. – Называй конкретно!
   – Извольте. – Забурунный укоризненно показал на Нуду Лукича Фомберга. – Фомберг с «Колупаем»!
   Столики задрожали от общего негодования, все обращались к редактору:
   – Как?
   – Почему?
   Нуда Лукич с достоинством встал и обратился почему-то только к Гавриле Курлюку:
   – Там, Гаврила Фомич, два больших портфеля машинописного текста! Кроме того, он гонорар требует. Брошюрку – пожалуйста, обращайтесь, берем недорого.
   – Вот тут! – Павло возопил юношеским фальцетом. – Вот тут и умер Забурунный! Приказал долго жить, сгорел – пфу, пфу, пфу! Из пепла встал новый Забурунный, берегитесь, господа-забалуевцы! Моя новая книга о вас, персонально о каждом здесь пьющем и жрущем. И о вас тоже! – Павло гневно показал пальцем на Гаврилу Курлюка. – Книга выходит сразу в двух московских издательствах огромным тиражом и называется «На шампуре». Галерея ваших портретов, кушайте, господа!
   За столиками возникла неловкая вопросительная пауза. Савик Окунутов робко прорезал тишину:
   – Интересно, что ты написал, например, об Иване Ивановиче Казинаки?
   – И о его Ванде поддакнул кто-то насмешливо.
   – Извольте! – охотно согласился Забурунный. – Но вперед об Окунутове. У бабушки Окунутова было восемнадцать детей, и она жила со своей мамой, прабабушкой Окунутова. Прабабушка была повитухой и кормила всю многодетную семью Окунутовых. А еще они подрабатывали тем, что пускали квартировать румын-скирдоправов, которые каждый год приезжали скирдовать солому в колхозе имени Ворошилова…
   – Как сейчас помню, – радостно подхватил академик Подмочилов, – одна румынка приносила мне мамалыгу прямо на пункт искусственного осеменения.
   – Бабушка, – спокойно продолжал Забурунный, – то есть дочка прабабушки Савика Окунутова была с придурью и рожала по румыну в год, то есть ровно столько, сколько лет скирдовали солому румыны в колхозе имени Ворошилова. Перестали скирдовать, перестала рожать бабушка.
   – При чем тут бабушка? Что ты врешь! – Савик вскочил и затопал ногами. – Какие румыны?! Я тебе морду набью!
   – Савик! – строго остановил его Гаврила. – Мы договорились слушать друг друга. Все откровенно, как на исповеди. Подойдет твоя очередь, уточнишь про бабушку.
   – Он врет! – горячился красный от возмущения Савик. – Он врет бессовестно!
   – Я писатель! – гордо тряхнул волосьями Забурунный. – И я говорю о своем творчестве, как просили. Так вот, – продолжал он, злобно, но с опаской поглядывая на Савика, – прабабушка Окунутова была повитухой и принимала роды у многих горожан, так как в Забалуеве жил всего один акушер, и тот пьяница. По моим данным, прабабушка Окунутова воспринимала и завязывала пупки Ивану Ивановичу Казинаки, Бухтияру Колтун-Заде, Фомбергу, Кларисе Павловне, вам, Гаврила Фомич, депутату Стоиванову, правнучку Окунутову, всем здесь сидящим, кроме академика Подмочилова. У меня нет данных, кто воспринимал академика…
   – У меня не было восприемника! – громко объявил Подмочилов, оглядывая всех ясными детскими глазами. – Матушка жала на барском поле и прямо выронила меня на солому, натурально по-крестьянски.
   Забурунный, выждав оживленную паузу, продолжал:
   – Мама Савика родилась поскребышем, то есть восемнадцатым ребенком. Вполне здоровой, нормальной девочкой, хотя мама ее, как я уже говорил, была с придурью. Девочка, видимо, пошла в отца, она была широкоскула и с крупными зубками.
   Савик схватил бутылку за горлышко и рванулся к оратору. Фомберг и еще двое повисли у него на руках. Савик брыкался, кусался и кричал:
   – Где ты видел новорожденных с крупными зубками! Сам придурок! Пустите, я все равно ему морду набью.
   Успокоить Савика не было никакой возможности, ему дали водки и увезли домой. Гости немножко разволновались, и Гаврила предложил выпить. Всех почему-то очень затронули бабушка Окунутова и румыны, скирдовавшие солому в колхозе имени Ворошилова.
   – А помните, – сказал кто-то, – Савика в школе дразнили румыном?
   – Факты подлинные, – подтвердил Забурунный. – Зачем нервничать, обижаться? От художника просят правды, и все воротят рыло от правды. Я смирился, такова участь художника. На чем я остановился?
   – Бабушка была с придурью… – подсказала румяная Клариса Павловна.
   – Нет, друзья мои! – решительно возразил Гаврила. – Без Савика нельзя. Давай историю про Ивана Ивановича Казинаки.
   – Нет… – тихо попросил Иван Иванович и нечаянно придавил Ванду под мышкой, отчего та злобно ощерилась и плюнула ему в лицо. – Разве я лучше других? Вот уважаемый Модест Кузьмич… Или мой друг Бухтияр…
   – Иван Иванович! – Клариса Павловна выразительно скрестила руки на декольте. – Мы вас очень любим, не откажите Забурунному.
   – Да я… я не против, пожалуйста. – Иван Иванович вздохнул и рассеянно выпустил Ванду. Обезьянка в два прыжка оказалась перед Клариссой и молча уставилась на нее.
   – Только про бабушку. – Иван Иванович умоляюще посмотрел на Забурунного. – Про бабушку не надо.
   – Как же? – возразил Павло. – Я сверял вашу родословную по церковным записям. Как же без бабушки? Иван Иванович смирился, поймал Ванду и пересел за отдельный столик.
   Забурунный, тряхнув волосьями, начал рассказ:
   – Родословная Ивана Ивановича Казинаки ведет начало от секунд-майора Савелия Забалуева. Достоверно известно, что однорукий и одноногий майор сожительствовал со многими женщинами, и от этого родилось немалое количество детей. Но проследить их дальнейшую судьбу не представляется возможным, так как дети росли у своих матерей и носили другие фамилии. Но известно, однако, что среди крепостных Забалуева была пленная турчанка Зухра, которую он выиграл в карты у одного помещика. Зухра родила от Забалуева пятерых детей, в том числе прапрапрадеда Гульфикара. Дальше в роду Казинаки встречаются фамилии Свистоплясовых, Аксаковых, Девлет-Гиреев, Барковых, Овсовых, Забурунных, Сусловых, Лудищевых, фон-Граббе, Пржевальских, Курлюков, Окунутовых…
   Неожиданно подала голос Эвелина Жеребцова:
   – Значит, бабушка Окунутова и румыны имеют отношение к Гавриле Фомичу? – спросила она и извинилась.
   – Да, имеют, – подтвердил Забурунный. – По материнской линии.
   Гаврила недовольно пошевелился и внимательно посмотрел на Эвелину.
   Павло тряхнул волосьями и продолжал:
   – Иван Иванович рос в семье бедного грека-сапожника. Отец с утра уходил в свою мастерскую и возвращался поздно в стельку пьяным. Мама Ивана Ивановича мыла полы в купеческой лавке также с утра до вечера и возвращалась поздно и вдрызг. Папа с мамой немножко дрались, ругались и мертвецки засыпали. Воспитывала Ваню бабушка Казинаки. Жили бедно, и был у них только один курятник. Три раза в день бабушка вместе с маленьким Ваней ходили в курятник собирать яйца на еду. Посадит бабушка внучка под насест, а сама вынимает яйца из гнезд. И в подол, и – в подол. Однажды набрала полный подол, одно яйцо скатилось и упало Ване на головку, прямо на родничок. А родничок у Вани был открытый, кости еще не сошлись, он прямо дышал под кожей – пух, пух, пух… Яйцо упало в родничок, и кожа сомкнулась. Бабушка в ужасе всплеснула руками и стала креститься, яйца посыпались из подола. Бедный Ваня плакал и держался за голову. Бабушка тоже плакала и гладила Ваню по голове. На темени не было ни царапины, яйцо бесследно булькнуло в родничок. Бабушка ничего не сказала родителям, и мальчик рос как и все другие мальчики, но с яйцом в голове…
   – Позвольте! – Иван Иванович возмущенно швырнул Ванду под ноги. – Зачем же прилюдно придавать слухам такое значение? Да, бабушка мне рассказывала про несчастный случай, но это только догадка, предположение… Яйцо не могло булькнуть в голову, как в кастрюлю.
   Все принялись успокаивать Ивана Ивановича, а Бухтияр подошел и обнял друга.
   – Не бери к сердцу, Ваня, – ласково сказал он. – Мало ли что бабушке показалось. Даже если вправду яйцо… что тут такого? Ты уважаемый человек, бизнесмен, другие и без яйца тебе в подметки не годятся…
   Не говори так, Бухтияр! – Иван Иванович жестикулировал и трясся. – Друг не может так говорить, отойди от меня!
   Иван Иванович оттолкнул Бухтияра, а Ванда плюнула ему в спину. В зале сделалось волнение и перепалка. Забурунный переместился поближе к Курлюку и вопросительно поглядывал на него. Все и Клариса Павловна укоряли писателя:
   – Что вы нам про бабушек рассказываете! Иван Иванович известный бизнесмен, хороший семьянин, уважаемый человек в городе. Вот об этом напишите, расскажите…
   – Не дождетесь! – огрызался Павло. – Я надорвался над положительными образами! Хватит с меня «Масла!» Вы все на «Шампуре», господа! Кушать подано. На днях «Шампур» пойдет по всей России. Я сделаю вас знаменитыми!
   – Ты и меня вставил в книжку? – мрачно спросил Колтун-Заде, выдававший пособие Забурунному.
   – И тебя, – подтвердил Павло. – Все по-честному.
   – Тогда я прекращаю финансирование, – разочарованно вздохнул меценат.
   – Я больше не нуждаюсь в подачках. Издательства достойно оценили мой труд, не то, что Фомберг с «Колупаем»! – гордо ответил Павло.
   – Друзья! – Гаврила примирительно поднял руку. – Наш клуб создан не для того, чтобы ссориться, а для общения и взаимного обогащения… Что нам ссориться из-за бабушек – это история. Все мы вышли немножко от бабушки Окунутова, и Забурунный тоже. Давайте поговорим о любви, давайте попросим Кларису Павловну на следующем собрании рассказать нам о возвышенной, о чистой любви. Как у Татьяны Лариной.
   – Конечно! – Все поддержали Гаврилу. – Хватит про бабушек!
   – Просим Кларису!
   Примирение состоялось, все выпили за любовь, однако Забурунный и Казинаки чокнулись бокалами, не глядя друг на друга.

10

   Клариса Павловна любила эффекты, любила игру и стала готовиться к своей роли. Всю ночь она писала сценарий. Подыскала много историй и рассказов про любовь. Перечитала стихи, вспоминала свою первую любовь. И никак не могла сложить свои мысли в кучу. Волновалась, нервничала, а не вытанцовывалось. Она честно сказала об этом в клубе, когда все сидели за столиками и ждали ее рассказа про любовь.
   – Это бывает, – охотно пояснил Савик Окунутов. – Это от целомудрия. Вспомните, как вы объяснялись, как выговаривали эти самые слова…
   Кларисса благодарно взглянула на Савика и попросила:
   – Савик, милый, расскажи сначала ты. Ты только начни….
   Все поддержали Кларису, и Савик охотно согласился. И вот каков был его рассказ.
   – Мне было шестнадцать лет, и я учился в нашем городском ПТУ. Но какая учеба в шестнадцать лет? У всех на уме только одно. Девчата у нас были хорошие и разные, и все было как везде и как у всех, вы знаете… В новом году появилась библиотекарша Маша, девушка лет восемнадцати, и с такими большими грудями, что всем стало неловко. Но потом, глядя на Машины груди, все улыбались. И на улице улыбались, провожая Машу глазами. На собраниях Машу сажали в президиум и фотографировали. И все, кто рассматривал фотографии, говорили, не замечая других товарищей:
   – О-о-о!
   Старики говорили:
   – О-о-о!
   Молодые говорили:
   – О-о-о!
   Все говорили:
   – О-о-о!
   Люди из других городов спрашивали: «Это у вас живет девушка, у которой большие груди?» Маше объяснялись в любви, делали предложения. Но она грустно отвечала: «Очень жаль, что вам нужны только мои большие груди…»
   Я влюбился в Машу. Когда человек влюблен, надо понимать, он болен. Я заболел так сильно, что меня лечили от белой горячки. Пересохшими губами я шептал только одно слово: Маша. И плакал. И стонал. И метался в забытьи.
   Я шептал «Ма-а-ша…» и видел ее большие белые груди, чувствовал их тяжесть, тепло, запах. Они были очень большие, я мог укрыться в них, как под старой тютиной, и долго сидеть, прислушиваясь к собственному сердцу. Сердце стучало, толкалось: «Бо-о-льшие, мя-я-гкие, сла-а-дкие».
   – О-о-о! – завороженно пронеслось над столиками.
   – Я так страдал по Маше, что однажды приснился удивительный сон: у меня выросли большие женские груди. Стоя перед зеркалом, я с наслаждением ощупывал их и шептал: «О-о-о!» Так больше не могло продолжаться. Я рванулся в библиотеку и сказал: «Маша, я люблю тебя! Мне совсем не нужны твои большие груди, мне нужна ты!» Маша онемела. Маша кинулась, как птица! И, захлебываясь в слезах, тут же отдалась мне.
   Повисла долгая пауза. Кто-то разочарованно выдохнул:
   – Не может быть!
   И все подхватили:
   – Не верим!
   – Что же тут невероятного? – скромно возразил Савик. – Так, например, и у Пушкина: и я другому отдалась…
   – Отдалась, а не женился?
   – А как вы себе представляете мужа, жене которого все говорят – о-о-о?
   Все были недовольны рассказом Савика, все ждали большой любви… Как если бы Курлюк пригласил их на обед и вместо деликатесов угостил их тюрей, и то не досыта.
   – Где же большая любовь? – спрашивали друг у друга Колтун-Заде и Модест Стоиванов. – Совсем немножко про любовь…
   – А белая горячка? – возразил молчавший до сих пор Нуда Лукич. – Разве это любовь?
   – Белая горячка не любовь, – как бы про себя произнес Казинаки.
   И все попросили Кларису Павловну рассказать про любовь, как у Татьяны Лариной. Клариса Павловна выпила от волнения полфужера водки. И решительно призналась:
   – У меня не было совсем никакой любви!
   – Как, совсем? – удивился Савик Окунутов. – С такой харизмой – и никакой?
   – С этой харизмой – и никакой!
   – А в Большом театре, с директором?
   – И с директором.
   – Но ведь он домогался.
   – Домогался.
   – И ничего не было?
   Клариса понемногу завелась, раскраснелась. И вот каков был ее рассказ.
   – Я хочу развеять слухи о моей работе в Большом театре и домогательствах ко мне его директора. Если бы он хотел меня, я отдалась бы ради искусства. Даже просто бы отдалась как баба. Но этот семидесятилетний сморчок с вечно не застегнутой ширинкой уговаривал меня отдаться своему любимцу-балерону, кстати моему партнеру в одном спектакле. А сам старичок, значит, будет стоять со свечкой и наблюдать. Я сказала, что отдамся им по очереди, но без свидетелей. А если втроем, то вот вам! Задрала юбку, спустила трусики и показала, как показывают обидчикам деревенские бабы. Вот такая любовь была у меня в Большом театре. По-настоящему, ей-богу! – Клариса подняла голову и перекрестилась. – Не было любви, и я страдаю.
   – Не может быть! – как-то пылко удивился Савик. – Такая женщина – и без любви? Ну, мужики-то были?
   – Мужики были! – подтвердила Кларисса. – Много мужиков, а любви не было. Да многие тут знают… – Клариса замялась и вскользь посмотрела на Казинаки, Колтун-Заде, Стоиванова, оглянулась на Курлюка. – Вот Савик удивляется: такая женщина! А скажи ему: Савик, она твоя, полюби ее, как Татьяну Ларину! Возьми ее!
   Все оборотились к Окунутову и вопросительно смотрели на него.
   – При чем тут Савик! – разозлился Окунутов и сильно покраснел. – Это же запрещенный прием!
   – Ну вот, один спекся! – засмеялась Клариса. – А ты, Ваня?
   Казинаки поперхнулся и полез за платком.
   – Ты же знаешь, Клариса, как я уважаю тебя…
   – Спасибо. А ты, Модест?
   Модест вздрогнул и схватил бокал.
   – Я предлагаю выпить за женщин! За Кларису Павловну!
   Все засмеялись, но пить не стали.
   – Бухтияр, ты восточный человек, смог бы меня, как Татьяну Ларину?
   Колтун-Заде расцвел в улыбке и широко раскинул руки.
   – Ты знаешь, дорогая, я всегда!
   – А ты, Гаврила?
   Курлюк строго посмотрел на Кларису.
   – Жениться, извини, не могу, наш паровоз ту-ту – ушел.
   Клариса поклонилась в пояс и поблагодарила друзей.
   – Спасибо, что не соврали. Я хочу вам рассказать про чужую любовь… В детстве я знала одну женщину, Глашу, тронутую, как говорили у нас на хуторе. Представьте себе тридцатилетнюю простушку в ситцевом платьишке, не красавицу, но миленькую, не знавшую белого света дальше Забалуева. Обыкновенные часики на ремешке были для нее мечтой, а шоколадка или мороженое праздником. После восьмилетки пошла Глаша на ферму и беспросветно горбила на свинарнике. Получала шестьдесят рублей и ухаживала за больной матерью. Сверстницы ее давно были замужем, с детьми, а молодых девчат она сторонилась, общалась только с бабами на свинарнике. На эту простушку положил глаз завфермой, веселый, хозяйственный мужичок. Подпоил самогоном и соблазнил Глашу прямо в свинарнике, на соломе. Он был первый, и так запал ей в душу, что бедная Глаша тронулась, как говорили бабы. А в чем была странность? Из своих грошей Глаша покупала для возлюбленного сигареты с фильтром и самогон. Как собачонка, ходила за ним, заглядывала в глаза, прятала от баб счастливую улыбку. Возлюбленный выпивал самогон, закусывал салом с луком, шлепал Глашу по заднице: «Молодец! Нравлюсь я тебе?»
   Она шептала только одно слово: «Желанный…» Родила Глаша ребеночка, а желанному теперь носили по очереди самогон ее товарки.
   Мы были почти соседями, саманная хатка Глаши стояла через двор от нашего дома. Я видела Глашу каждый день, она часами сидела на лавочке с ребенком и все глядела на выгон, на ферму. За огородами у самой речки был большой запущенный сад. Однажды весной при ясной луне мы с подругами допоздна засиделись в саду, слушая соловьев. И когда уже собрались уходить, услышали голос. Мы подкрались через кусты и увидели Глашу на берегу речки. Она стояла, запрокинув голову, вытянув руки, и обращалась к кому-то через речку, в сторону далеких городских огней. От ее дрожащего голоса, страстного завывания мороз пробирал по коже.
   – Мать любит свое дитя, и дитя любит свою мать, но они не знают про мою любовь. У тебя есть отец и мать, есть жена и дети, но они не любят тебя так, как я. Умрут отец и мать, а я буду любить тебя, разлюбит жена, а я буду любить тебя. Вырастут дети и уйдут от тебя, а я всегда буду с тобой…
   Глаша молитвенно складывала руки и завывала, как волчица, глядя на луну. Мы лежали в кустах не шевелясь, а она одна среди ночи обращалась к звездам, к Богу.
   – Господи! Спаси и сохрани его от лихих людей. Просветли его душу. Открой глаза ему, Господи, укажи на мою любовь. Дай нам, Господи, соединиться и любить друг друга. Не нужно богатства и золота, дай только рабой служить ему. Откажусь от матери, от дитя, только дай мне его на веки вечные. Будет град, будут молнии, камни будут сыпаться с неба – я укрою тебя на груди, оберегу тебя. Болезнь приключится, я исцелю тебя. Пройдет время, состаришься, и в немощи я буду у твоего изголовья. Испустишь последний вздох, я закрою твои глаза. Омою твое тело и отнесу на кладбище. Я буду ходить на твою могилку и говорить с тобой. Буду с радостью ждать, когда мы встретимся там навечно…
   Клариса сделала паузу, посмотрела на зевающего Савика, как учительница на шалопая, и разочарованно махнула рукой.
   – Нет, вам не интересно… Вам скучно про любовь!
   Савик принял это на свой счет и тут же возразил энергично:
   – Почему же! Нам интересно про Татьяну Ларину, но при чем тут полоумная Глаша?
   Кларисса невесело засмеялась.
   – Дурак ты, Савик! И вы все… Зачем я перед вами раздеваюсь? Стою и вою перед вами, как Глаша? От тоски завыла, от одиночества. Всю жизнь мечтала о любви…
   Клариса села за столик и молча выпила водки. Тут же встал Павло Забурунный. Тряхнув волосьями, он взглянул окрест.
   – Говорю вам: бегите от женщины, когда она воет, аки волчица! Она несет погибель, сеет смерть! Могильный холод и хруст костей несет любовь женщины. И нет спасения от ее любви, она прах и пепел. Берегитесь также мужчину, самца, который завыл от любви. И бегите от обоих, когда они воют вместе. От глубокой древности тянется кровавый след. Антигоны и клеопатры, отеллы и дездемоны, вертеры и татьяны ларины, фаусты и каренины – и несть им числа. Они сами и все вокруг них стреляются, травятся, вешаются, сходят с ума и продают душу дьяволу. Давайте наконец отдохнем от любви! Спрячемся где-нибудь в затишке от позыва Кларисы, от ее губительного дыхания!
   Все вокруг закипело, поднялся гвалт, возмущение.
   – Как же без любви?!
   – Без любви – это скотство, господа!
   – Спаситель наш заповедовал любить друг друга!
   – А сам? Полюбил он Марию Магдалину? Нет, он побил ее каменьями…
   – Дурак, это не он ее бил!
   – Всем хорошим во мне я обязан женщине! – Это был страстный голос Нуды Лукича Фомберга.
   – Женщина – мать, труженица, любовница…
   – Да кто ж против любовницы?
   – А я спрашиваю, можно ли любить без любви?
   – Еще как можно! Папа римский, например, всех любит! И Инесса Арманд учила…
   Все горячо зааплодировали. Страсти улеглись, и вскоре гости стали разъезжаться.

11

   Наутро Гаврила велел Зинаиде позвать Павла Забурунного. Потом они сели пить чай, и Курлюк спросил девушку:
   – А что ты, Зинаида, про любовь думаешь?
   Зинаида лукаво улыбнулась и погрозила пальчиком.
   – Этого я никому не скажу, и тебе тоже. Любовь на люди не выносят. Я, как Глаша, в одиночку выть буду.
   – Похоже… – согласился Курлюк. – А как вечер, понравилось?
   – Нет! – откровенно сказала Зинаида.
   – Гости хвалят.
   Гости поели, попили, погыгыкали – и до свидания. Отчего не похвалить?
   – А я и не хочу большего.
   – Тогда зачем этот театр?
   Гаврила поморщился, ему не нравилась принципиальная Зинаида. Улыбнулся ехидно.
   – А зачем люди в театр ходят?
   Зинаида задумалась.
   – В театре красиво. Там переживаешь, думаешь…
   – Какая красота в выдумке? Говорят по бумажке, все понарошку. А у меня по-честному, хочешь рассказывай, хочешь спорь. Все на глазах, откровенно, человек открывает рот, и никто наперед не знает, что он вякнет.
   – Вот – вякнет! – Зинаида возмущенно стукнула по столу. – Ты унижаешь людей, потешаешься! А если над тобой погыгыкать?
   Гаврила рассмеялся и добродушно махнул рукой.
   – Валяй! Сколько хочешь. Кстати, ты знаешь, зачем я позвал Забурунного? Он, кажется, уже здесь. Посиди с нами.
   Павло явился гоголем, в новом цвета крем с табаком костюме, в красной бабочке, с замшевым кейсом в крестьянской жилистой руке. Взгляд писателя был значителен, колюч, раздражающ. На открытом лбу пугала своей толщиной набрякшая кровью вена, вымытые шампунем волосья водопадом ниспадали на кремовую с табачным подсветом мануфактуру.
   – Ну что, Павло, – шумно приветствовал его Курлюк. – Разбогател на мемуарах?
   – Пасемся помаленьку, – важно ответил Забурунный и громко чихнул в белоснежный платок. – Мне теперь платят, чтобы не писал. Ей-богу! Казинаки, Стоиванов. Боятся попасть на мой «Шампур». Я теперь дорого стою!
   – Вот ты мне дорогой и нужен!
   Курлюк радостно заключил Забурунного в объятия, у Павла что-то мяукнуло в груди. Он лапнул за пазухой, из кармана выпал переломленный надвое мобильник. Павло искоса и злобно-вопросительно смотрел на хулигана, нервно поправляя красную бабочку.
   – Вы хам и бирюк! – дрожащим голосом сказал Забурунный.
   – Не серчай, Павло, это от избытка! – Курлюк примирительно похлопал его по плечу. – Я хочу на шампур и покупаю твое золотое перо. Пиши мемуар о Курлюке!
   Забурунный подозрительно поглядывал на Зинаиду, боясь подвоха.
   – Это моя помощница Зинаида, познакомься.
   Павло жадно лобызнул руку, оттаял.
   – Красавица, э-э, полумесяцем бровь! А перо не продается.
   – Беру в аренду! – Курлюк задумался и насупил брови. – Официальный заказ. Зинаида, пиши договор…
   – Минутку! Я не готов! – Забурунный растерялся и заискивающе поглядывал на Курлюка. – Я вас уважаю и боюсь подпортить, так сказать, харизму… Давайте договор на Казинаки, текст готов. «С яйцом в голове».
   – С яйцом иди к Казинаки! – отмахнулся Гаврила. – Ты слушай меня, далдон! Мне не нужна трудовая биография. Наври, наваляй околесицу, ты можешь. Жми без припору, размажь, навоняй погуще! Бери дубину и бей меня прямо по голове. Мне нужна полная забурунность!
   – Э-э, прошу не обыгрывать.
   – Извини. Ты понял задачу?
   – Нет, – честно признался Павло.
   – Объясню проще, – терпеливо растолковывал Курлюк. – У тебя талант врать без оглядки, и про меня нужно наврать три короба. Чтобы человек прочитал книжку и окочурился от содержания. Потанцуй от бабушки Окунутова…
   – Э-э, кажется, проклюнулось! – расцвел Забурунный и азартно потер ладони. – Прикол! Настоящих буйных мало, вот и нету вожаков! С положительной харизмой, с трудовой биографией кому ты нужен? Ну в собес, в филармонию. А, допустим, в депутаты, в партию? Там, как вы деликатно выразились, только с забурунностью. Забурунных в России любят! Значит, художнику свободный полет?
   – Перо в ж..! – засмеялся Гаврила.
   Павло выторговал хороший гонорар и обязался через месяц представить рукопись. Подписали договор и выпили по такому случаю. Захмелевший и счастливый писатель обнял работодателя. Курлюк проводил Забурунного и вернулся к Зинаиде. Видя в ее глазах недоумение, Гаврила сменил тему.
   – Что слышно из Загряжска? – спросил он и подсел поближе к девушке.
   Зинаида поняла его, спрятала усмешку, задумалась и ответила растерянно:
   – Много всего, даже не знаю, что тебе интересно…
   – Рассказывай!
   Зинаида стала перечислять, загибая пальцы.
   – Ну, мама перешла жить к Жеребцову… Кукуй очень обиделся на тебя за Врубеля и за боксеров… Дрюню он повысил, назначил опять замом по казачеству… Антонина строит детский дом и жалуется, что не справляется. Строители местные, воруют и пьют. А стройфирмы не по карману…
   – Подожди, – перебил Курлюк. – Почему ты мне раньше не сказала?
   – Ты не спрашивал.
   – Ай-яй-яй! – рассерчал Курлюк. – Выпороть тебя мало! Завтра же поезжай в Загряжск, дам тебе бригадира и пару ребят. Родителей проведаешь, стройку посмотришь, мне расскажешь.
   – С радостью! – обрадовалась Зинаида. – Я бы и насовсем уехала, не обижайся, Гаврила Фомич.
   – Успеешь! – Он погрозил пальцем. – Уедешь, а пока… Кстати, как у тебя с учебой?
   – Нормально с учебой… – Зинаида замялась. – Пишу курсовые, долблю английский… компьютер. Скучно, не по мне это. Не выйдет из меня менеджера…
   – Я тебя не неволю! – вспылил Курлюк. – Дурочка! Я тебя носом тыкаю в дело! В дело! Гляди на людей, вникай в деньги, в документы! В выгоду! У Врубеля учись! Ты мне нужна!

12

   Эвелина Жеребцова очень расстроилась в день своего рождения. Ее не поздравил Гаврила Курлюк. Не вспомнили подчиненные, а их с утра до обеда побывало в ее кабинете не меньше, наверное, тридцати человек. Никто не позвонил из Загряжска, хотя кто бы мог звонить оттуда? Родителей нет, а бывшие сослуживцы по мэрии – где они теперь, сослуживцы по мэрии? Муж Ваня Жеребцов? Он теперь чужой муж, Танькин. Эх, Ваня, Ваня… Что ж, сама отдала, да невелика потеря. Но Гаврила, ему-то что замстило? Медведь, вахлак, а отворотил рыло. «Не милости прошу, – горло саднила обида. – Не любви, ее и в помине не было. Нормального, терпимого отношения. Хотя бы за то, что деньги зарабатываю. Запряг лошадку, толстый боров! Ну, погоди!»
   Эвелина накручивала, натягивала нервы, натирала канифолью. Подчиненные – рабы, они безмолвны и бессловесны, да она бы не потерпела униженных подношений, коробочек, корзиночек, льстивых слов, затаенной зависти и неприязни. Она просто запретила секретарше раз и навсегда даже намеком напоминать о ее дне рождения. Но близкие, друзья? Хотя если оглядеться – где у нее теперь друзья, близкие?
   Вспомнилось Эвелине, как студент Ваня Жеребцов в первый раз поздравлял ее с днем рождения в общежитии. Он привез на «жигулях» огромную коробку и целую охапку роз. У Вани смеялись глаза и уши! «А ведь он любил меня, – больно кольнуло ее. – Он был счастлив». Ваня достал из коробки красный китайский халат, шелковый роскошный халат с огромными золотыми павлинами на полах. Пожалуй, и она была счастлива тогда. Наверное, только один Ваня и любил ее по-настоящему. Куда все ушло? Почему хорошее уходит, а мерзостей прибавляется? Что думать о Ване, он и с Танькой, дурачок, будет счастлив. А будет ли счастлива когда-нибудь она, Эвелина?
   Она нажала кнопку и велела секретарю позвать Врубеля.
   Бритая голова финансиста учтиво накренилась с порога.
   – Какой сегодня день, Михаил Исаакович?
   – Двадцать второе июня.
   Врубель бесстрастно ждал указаний, но указаний не было.
   Эвелина молча и, не стесняясь, внимательно рассматривала непроницаемого человека. Она зажала карандаш между пальцами и задумчиво вертела им перед носом.
   – Почему вы всегда в черном?
   – Привычка.
   – А на праздник что вы надеваете, на день рождения, например?
   – У меня не бывает праздников, – тихо ответил Врубель.
   Эвелина смотрела в его глаза, пытаясь заглянуть поглубже. Но лицо Михаила Исааковича было чисто и невозмутимо, как и его бритый череп.
   – Ну это вы зря, у человека должны быть праздники.
   Врубель молча пожал плечами. Эвелина наступала.
   – Чем вы занимаетесь в свободное время?
   – У меня нет свободного времени.
   – Совсем?
   – Совсем.
   – Ну, этого не может быть! – принужденно засмеялась Эвелина. – Чем же вы заняты?
   – Работа, – неохотно ответил финансист. – Я всегда беру работу домой.
   – Так вы быстро состаритесь! – Эвелина даже рассмеялась от удивления. – Лошади, и той нужен отдых. Вы вполне заслуживаете, чтобы поехать куда-нибудь по путевке, взять машину на выходные наконец…
   Врубель поднял веки и с благодарностью глянул прямо в глаза Эвелине. За всю долгую службу ему никто не говорил таких слов. Она смутилась. «Однако я ничего не знаю о нем. А ведь любопытно… Умен, скромен, симпатичен, можно сказать…»
   – Сколько вам Гаврила Фомич платит?
   Врубель назвал сумму. Эвелина удивилась.
   – Девчонку, Зинку, он больше ценит. Это не справедливо. Я вам буду платить отдельно, вы заслуживаете.
   Михаил Исаакович склонил голову и не сдержал благодарную улыбку.
   – И еще. Я запрещаю вам брать работу домой.
   – Не могу, привычка, – тихо возразил Врубель.
   Эвелина задумчиво вертела карандашом и продолжала внимательно разглядывать коллегу.
   – Гм… – вы не такой как все.
   Под ее настойчивым взглядом Врубель позволил себе улыбнуться и сказать больше обыкновенного.
   – Когда я уезжал на учебу в Харьков, а мы жили в пригороде, в местечке, бабушка моя Рахиль Львовна сказала так: «Мойша, ты едешь к чужим людям и должен учиться, как все, только немножко лучше. И работу должен держать, как все, но немножко лучше. Тогда будешь жить». Бабушка благословила меня и вскоре умерла. Я всегда делал, как учила бабушка, очень была разумная женщина. Поэтому я не такой, как все.
   Михаил Исаакович смутился, что сказал лишку, и почтительно умолк. В глазах Эвелины заплясал огонек.
   – У меня день рождения, Михаил Исаакович…
   – Я знаю.
   – Вот как! – удивилась Эвелина. – Почему же не поздравите?
   – Вас еще не поздравил Гаврила Фомич, – бесстрастно возразил Врубель. – Нельзя вперед его…
   – Почему нельзя! – Эвелина в сердцах переломила карандаш. – Кто сказал, что нельзя! Вы смеетесь! Я хочу, чтобы вы сейчас же поздравили меня!
   Эвелина в гневе даже топнула ножкой. Врубель бесшумно исчез за дверью и тут же появился с букетом слегка подвявших тюльпанов. Эвелина надула губы и даже не взяла цветы в руки.
   – Это отдайте секретарше. Я хочу, чтобы вы подарили мне. – Она задумалась на минутку, в желтых выпуклых глазах опять заплясал огонек. – Я хочу, чтобы вы подарили мне… красный шелковый халат с золотыми павлинами!
   Врубель склонил бритую голову и удалился.
   Появился он через два дня с коробкой, перевязанной красной ленточкой, и с белыми голландскими розами. Улыбнулся шире обычного.
   – Поздравляю!
   В коробке был красный шелковый халат с золотыми павлинами на полах. Эвелина развернула его и ахнула.
   – Не может быть!
   Врубель понял это по-своему.
   – В Москву летал, вы поставили трудную задачу…
   – Да я пошутила, дурак! Дурачок! – Эвелина так весело расхохоталась, как не смеялась давным-давно. – Спасибо, голубчик, ты просто сказочник! Приходи ко мне вечером на чай.
   Врубель не без робости явился в назначенное время. Горничная встретила его и провела в столовую. В доме никого не было. На столе стояли закуски, фрукты, водка, шампанское. Эвелина в красном халате с золотыми павлинами быстро вышла из боковой двери. Она смотрела на Врубеля счастливыми глазами, на губах играла смешливая улыбка. Она вплотную подошла к Михаилу Исааковичу, не сводя с него немигающего взгляда, распахнула халат и заговорщицки прошептала:
   – Нравится?
   Маленькие груди и темный мысок под животом слились в глазах Врубеля в сплошное красное пятно. Он зажмурился. Эвелина осторожно взяла в руки гладкую выбритую голову Михаила Исааковича, крепко прижала к мягкой прохладной груди и поцеловала его в твердое темя.
   – Ну вот мы и познакомились поближе… Не побоишься Гаврилы Фомича?
   Врубель дрожал всей кожей.
   – С вами я никого не боюсь.

13

   – Зинка!
   У раскрытой двери кабинета гыгыкал, как когда-то на краснодарском вокзале, высокий, худой, усатый парень.
   – Иванчик!
   Зинаида вскрикнула, выскочила из-за стола, схватила парня за руки.
   – Цыган! Дурко! Мазурик!
   – Зинка! Бандурша!
   Иванчик хлопнул себя по ляжкам и лихо пошел вприсядку по кабинету. Из-за двери на них удивленно смотрели секретарша и ребята-компьютерщики. Заглянул Гаврила Курлюк, ухмыльнулся снисходительно.
   – Через забор перелез твой Будулай. Охранники хотели угостить как следует, да я выручил. Но это первый и последний раз, учти, цыган!
   Зинаида накормила Иванчика в столовой и позвала в свою квартиру, чтобы поговорить без посторонних. Цыган ходил по комнатам и присвистывал от удивления.
   – Шикарная хата! – Он уже не балакал, как раньше, и голос был густой, грубый, совсем как у батьки Карпо. – Это все твое?
   Иванчик оценивающе трогал кожаную мебель, книжные шкафы, компьютер, большой телевизор, столик на колесах, крутящиеся кресла, высокие китайские вазы, цветущие деревья в кадках.
   – О! Тут богато денег закачано!
   Зинаида молча кивала не без хвастливого торжества, она явно поддразнивала Ивана.
   – У вас бы точно не заработала.
   Иван согласно поцокал языком, его большие черные, как сливы, глаза поскучнели.
   – А я, Зинаида, сбежал из дома насовсем.
   – Что случилось?
   – Совсем плохо случилось, под колесо попали Хомутовы.
   Иванчик, как мусульманин, сложил ладони лодочкой, вытянул длинную шею, выразительно подвигал кадыком и прошептал трагически:
   – Совсем под колесо…
   Зинаида долго не могла добиться, что именно произошло, Иванчик только потерянно цокал языком, мотал головой и твердил: «Худо! Все пропало! Совсем карачун!» Он ходил по комнате, обхватив голову руками, и все приговаривал, причитал. Большие глаза наполнились слезами, он страдал и мучился неподдельно. Зинаида ждала, пока парень успокоится. Впрочем, это было недолго. Иванчик так же быстро повеселел, как и опечалился, рассказывал толково и умно, без «жали», посмеиваясь.
   – Батьку, меня, брата и двух племянниц сцапали прямо на базаре. И дом перерыли. Товар, деньги, золото – все сцапали, бандюки…
   – Постой, – перебила Зинаида. – Милиция, что ли?
   – Ага! И все мы, батька, я, брат и две племянницы, сидели в тюрьме два месяца. Потом всех судили и всех увезли долго сидеть в тюрьму, а меня выпустили, несовершеннолетнего.
   – Вот это да! – изумилась Зинаида не без сожаления.
   – Попали Хомутовы под колесо! – весело продолжал Иван. – Гроши, какие были, все отдали в суде, защитникам. Хотели и дом отнять, и все что есть в доме, и машину братову, и самовар бабушки Катерины. Батьке хотели десять лет впаять, а за гроши только три впаяли, оставили дом и все, что в доме, и братову машину, и самовар бабушки Катерины…
   – Жива бабушка? – спросила Зинаида, сдерживая улыбку.
   – Умерла, – вздохнул Иван. – Как описали бандюки самовар, у нее язык отнялся, есть перестала и легла совсем умирать. И остались мы без грошей, а батька приказал мне жениться…
   Зинаида не выдержала и рассмеялась. Иван тоже рассмеялся и продолжал рассказ:
   – Старший брат стал главный в доме и крепко думал, как зарабатывать гроши. Барон записал большой долг на Хомутовых за весь товар, что бандюки сцапали. А новый товар нам не давали, бандюки всех цыган прижали, и все цыгане нас обвиняли. Пошел брат к барону, а барон бил брата палкой по спине и говорил: «Ты – собака, и тебя надо на цепь посадить!» Остались мы совсем без грошей…
   – Подожди, – перебила Зинаида. – Ты говорил, что отец женил тебя?
   – Тю! – Иван отмахнулся от Зинаиды, как от нечистой силы. – Типун тебе, Зинка, на язык! Батька приказал мне жениться на пожилой тетке с тремя детьми из-за грошей. Тетке тридцать лет, и она племянница самого барона. Женюсь – стану родичем барона, и барон спишет долг с Хомутовых. Вот как думал батько Карпо. Я поглядел на тетку с тремя детьми и сбежал из дома. А Хомутовы сидят без грошей…
   – А может, лучше было жениться? – Зинаида вздохнула сочувственно. – И всем Хомутовым было бы хорошо.
   – Не говори так, Зинка! – Иван обиженно сверкнул очами-черносливами. – Ты… ты моя жинка!
   Зинаида рассмеялась было и осеклась, Иван смотрел на нее в упор, зло, требовательно.
   – Понимаю, – вздохнул он разочарованно и медленно обвел глазами квартиру. – К Хомутовым ты не пойдешь… Тогда я у тебя жить буду! Ты вот что… – Он оглянулся и перешел на шепот. – Ты скажи Курлюку, чтобы он меня начальником сделал. На базаре или в магазине… Я честно заработаю много грошей, я умею. Скажи Курлюку, он всем городом владеет.
   Цыган не моргая смотрел на Зинаиду. Она, как маленького, погладила его по голове.
   – К Хомутовым, Ваня, не пойду и наркотиками торговать не буду. Жениться нам рано, тебя, видишь, и в тюрьму не взяли, несовершеннолетнего. А с Курлюком поговорю, только начальников у него и без тебя много, да и не любит он цыган. Ты вот что… Где остановился? Ночуешь где?
   – Хлопец тут один, друг… – Иван обиженно сопел.
   – Ты переночуй, а завтра приходи, я все обдумаю.
   Наутро Иван явился с повинной и говорил, отворачивая глаза.
   – Ты, Зинаида, не бери в голову… И Курлюка просить не надо. Я ж не слепой… Только он обманет тебя. А я никогда не обману.
   – Дурачок! До чего додумался! – Она сердито шлепнула Ивана по лбу. – Слушай, что я тебе скажу. Сегодня же поедешь в Загряжск, я позвонила маме. Будешь жить в нашей хате и строить детский дом. Помощником у моей подруги Антонины, она одна не справляется. Там глаз и руки мужские нужны. Дом мой, на мои деньги строится, для сирот, таких, какие у твоего батька травкой торговали, ты знаешь… Сделаешь доброе дело, доведешь до ума, покажешь себя, тогда… тогда и поговорим.
   Зинаида обняла Ивана и больно ущипнула за спину. Иван хотел что-то сказать, возразить, но Зинаида зажала ему рот.
   – Загряжск или Краснодар!

14

   Прошел год.
   В загородном клубе Курлюка продолжались заседания, по-прежнему гости охотно съезжались поесть, выпить, порассуждать, поспорить. Много говорено было о каждом, бывало и горячились, ссорились, доходило до потасовок, но забалуевцы – народ отходчивый, добродушный; обиды быстро забывались, и все неизменно и по-прежнему уважали друг друга.
   Только хозяин, Гаврила, поскучнел. Он почти не встревал в разговоры и молча в одиночку сидел за своим столиком, рассеянно наблюдая за гостями. Как подметила Зинаида, Гаврила Фомич спрятался в себя и никого близко не подпускал. Он плохо спал и ел мало, почти ни с кем не общался. Несколько раз ездил в Москву с большими деньгами – к кому и зачем, попробуй спроси у Гаврилы. Иногда он и вовсе не выходил из спальни, читал какие-то толстые книжки или дремал, уткнувшись в подушку. Раза два к нему приезжали гости, двое молодых людей в шляпах, с бородками, с одинаковыми кожаными кейсами. Гаврила надолго закрывался с ними в кабинете, и оттуда слышны были только тихие вежливые голоса гостей. За долгие часы уединения в кабинет никто не входил, на телефонные звонки Гаврила не отвечал, даже чаю с бутербродами не спрашивал… Гости уезжали молча, ни на кого не глядя, не сказав даже обычного «до свидания».
   Несколько раз Гаврила приглашал Савика Окунутова и также вел с ним таинственные беседы. Савик выходил из кабинета с загадочной ухмылкой, прищелкивал пальцами и подмигивал Зинаиде: «Гаврила – гений, виртуоз!» И хвастливо похлопывал по оттопыренному бумажнику. Ясно, Гаврила задумал что-то, но Зинаиде словом не обмолвился, и это злило ее. Как ни пыталась она узнать о секретах, Гаврила был непроницаем.
   Однажды Зинаида застала Гаврилу Фомича за странным занятием. Он внимательно наблюдал за передвижением мухи по оконному стеклу. «Жужжит?» – тихо спросил он, оглянувшись на Зинаиду. «Жужжит», – подтвердила она. Гаврила задумчиво заложил руки за спину. «Он жужжит». – Гаврила многозначительно кивнул на дверь. Походил взад-вперед. Взял со стола газету. «А сейчас… – Он медленно занес руку над мухой и остановился. – Пусть пока пожужжит». Гаврила уселся в кресло и глазами указал на раскрытую бандероль.
   – Он жужжит!
   – Кто?
   Гаврила протянул ей листок бумаги, Зинаида стала читать:
   «Гаврила Фомич! Уведомляю вас о расторжении договора и возвращаю аванс. Ты не заслужил моей околесицы и вранья относительно твоей персоны. Поскольку художественное вранье все-таки искусство. Ты заурядный серый персонаж, каковых в Забалуеве великое множество, задаром коптящих небо. Ты везучий остолоп, на которого богатство упало с неба. Есть такие люди, палец о палец не ударившие, чтобы заработать копейку, а деньги просто преследуют их всю жизнь, липнут, как в бане листья от дубового веника. Сколько ни старайся избавиться, прожечь, прокутить – они множатся и растут, как грибы после дождичка. То бабушка богатая помрет, то нечистый под руку сунет – присвой, уворуй; то в лотерею, дурак, выиграет, то просто под ногами клад найдет.
   Иной совестливый человек работает за пятерых, а получает шишки и пинки, бьется, сердечный, экономит на еде, а все ходит в худых штанах, жена плюется, детишки велосипед канючат, а начальство похваливает: молодец, Ванек! Наживет Ванек горб к старости и помрет, болезный, света белого не видевши.
   Ты ленивый сытый боров, бездарно прожигающий богатство. Себе на потеху. Обожрался, жиром заплыл, хочется, чтобы пощекотали, покузюкали. Сказочку захотел! Напиши, Павло, сказочку! Я, дурак, не докумекал сразу. А ты вон куда замахнулся. Говорится же – не тронь г… оно не воняет, а если тронуть да раскатать подальше, вот и пошел Курлюк по белу свету. Ну да я тебя, колобок, окорочу. Как сказал великий босяк и лицемер, такой же хмырь, как и ты: и сказок про вас не расскажут…
   Я потратил год, чтобы заглянуть в твое нутро, покопался в потрохах и составил характеристику. Ты найдешь ее в моей книжке, а также прочитаешь в «Колупае», кои прилагаются. Гм… хочется назвать человека, который очень даже и бескорыстно помог мне составить характеристику, но погожу. Подумай, помучься.
   Ты раздулся до неприличных размеров, а стоило мне ткнуть пальцем – пшик, дырка от бублика, пфу! Осиновый кол тебе от Забурунного, а не сказочку! Тьфу!

П. Забурунный

   P.S. И еще. Вали отсюда, воздух очистится, здоровее дышать будет».

   Павло благородно умолчал об Эвелине Жеребцовой, которая помогла составить «характеристику».
   Курлюк ходил по кабинету, морщился страдальчески, постанывал, подвывал от обиды. Умоляюще смотрел на Зинаиду влажными глазами.
   – Он ко мне в ухо залез и жужжит без передышки. Спать не могу, есть не могу. Зина, найди, позови, приведи его ко мне!
   – Ты сам просил написать, деньги заплатил.
   – Он, как разбойник, из-за угла напал, с ножичком. Он, Зина, крови моей хочет…
   – Бог с ним, Гаврила Фомич! Язык без костей, он про всех брехню сочиняет.
   – Это не брехня! Это хуже брехни, это правда…
   Гаврила споткнулся на слове, злобно глянул на Зинаиду.
   – Найди его!
   Зинаида молча вышла в свой кабинет, посидела, не притрагиваясь к телефону и, поджав губы, вернулась.
   Забурунного нет, и нескоро будет, он в отъезде.
   – Фомберга зови! – Гаврила зло рвал бумаги и топтал ногами.
   Зинаида свела брови, сжала кулачки.
   – Не кричи! Сам зови, разбирайся. И не впутывай меня в свои игрища!
   Она хлопнула дверью и в приемной, в упор глядя на секретаршу, громко сказала:
   – Сам дурак!
   Через час Гаврила позвал Зинаиду и вздохнул как ни в чем не бывало:
   – А все-таки я их прихлопну.
   – Кого?
   – Забурунного и Фомберга с «Колупаем».
   Зинаида, жалеючи, покачала головой.
   – Не нашутковался?
   Курлюк посерьезнел, прищурился.
   – Меня, Зинаида, могут арестовать. Понимаешь?
   – Нет.
   – А могут и не арестовать… Понимаешь?
   – Нет.
   – На всякий случай я должен быть бедным человеком. Всю собственность я передаю тебе, ты хозяйка. А я бедный человек, понимаешь?
   Зинаида впервые в общении с этим человеком почувствовала страх. Гаврила понял ее заминку по-своему.
   – Ты побудешь хозяйкой недолго, может, год. Мне нужно будет отлучиться… А может, и обойдется, это я на всякий случай.
   Зинаида хотела возразить, но Курлюк остановил ее тяжелым взглядом.
   – Рождается великое дело. Скоро об этом узнает вся Россия. Я готовлюсь к великому делу, Зинаида!
   Глаза Курлюка налились кровью, он смотрел на девушку тупо, угрожающе, властно.

14

   Много деловых людей на своем веку повидал Михаил Исаакович, много тонкостей в финансовых перипетиях держал в уме, а дивился, глядя на Звелину Жеребцову, как вела переговоры с партнерами, просителями, посредниками. Иные приезжали с большими запросами, требовали уступок. Эвелина говорила умно, в меру игриво, каждое слово било в цель, каждый аргумент был отточен. В собеседниках она как бы мимоходом замечала достоинства, подслащивала ненавязчиво, и каждый думал, что именно ему она оказывает больше внимания, улыбается откровеннее. И всегда получалось, что Эвелина, не заявлявшая партнерам своих интересов, оказывалась в выигрыше, а партнеры, требовавшие уступок, не замечая, сами делали уступки. Потом, смеясь и разводя руками, делились друг с другом:
   – Ну, баба! Шельма!
   – Мягко стелет.
   – Ухватистая, молодец!
   Сближение с Эвелиной очаровало Врубеля. Иногда он испытывал такой душевный восторг, что перехватывало дыхание. «Великая женщина, – сам себе шептал Михаил Исаакович. – Кто у нас на шее сидит? С виду министр, а потрогаешь – парфюмерия. С Эвелиной Сергеевной, дал бы Бог, можно державой управлять. Царица!»
   Эвелина также оценила Врубеля. Он понял это, когда Жеребцова неожиданно сказала:
   – Миша, пора начинать новую жизнь. Поедешь со мной?
   Он даже не спросил куда, трудно проглотив слюну, склонил голову:
   – Да.
   Эвелина как о деле обдуманном и уже решенном рассказала:
   – Курлюк хочет обмануть, но я опередила. Не знаю, что он задумал, пока не знаю… Гаврила зачастил в Москву, с деньгами, а это плохо. Больше того, он оформил генеральную доверенность на эту девчонку. Я не хотела, привыкла здесь, но он вынудил. Свою долю я уже продала, скоро здесь будут новые совладельцы. Почти все оборотные средства я перечислила в два надежных банка. Нам остается тоько снять наличные и начать новое дело в другом месте. На Украине, например. Там у меня друзья, помогут. Ты готов, Миша?
   Врубель удивленно и широко раскрыл рот. Эвелина приказала:
   – Едем прямо сейчас!:

15

   Строительные работы в детдоме шли к завершению. Стеклили оконные рамы, красили, клеили обои в комнатах. Этим занималась Антонина. Что делать Ивану, она рассудила так:
   – Дом готов, землю дали, а без хозяйства ребятишки будут голодные. Надо пахать, сеять, худобу держать. Трактор нужен, грузовичок. Ты цыган, умеешь разжалобить, иди проси. Ты завхоз!
   Антонина посоветовала, куда и к кому обратиться, и наказала:
   – И понахальнее, иначе наших куркулей не пробьешь.
   Иван пошел к Жеребцову в порт. Он прикинул, что отца Зинаиды легче разжалобить.
   Иван Ильич с любопытством встретил Ивана, спросил, как и что делают на стройке, нужна ли какая помощь. Иван ухватился за хороший вопрос. Говорил громко, жестикулировал и сильно сгущал краски.
   – Очень большая нужна помощь, начальник! Ребята совсем беспризорные, без штанов, и всем стыдно. От государства еды мало, надо запас делать, скотину держать и пшеницу сеять. Иначе ребята на базар убегут воровать и обманывать. Зинаида сказала, чтобы в детдоме все были сытые и в новых штанах. Трактор нужен. – Иван замялся, угадывая реакцию начальника. Ребятишек еще и в помине не было, Иван для пользы дела приврал. Иван Ильич, к его удивлению, легко согласился.
   – Дадим трактор.
   – И грузовичок! – подхватил Иван. – Без машины никуда, надо много возить для хозяйства.
   – Может, и машину дадим.
   Иван повеселел и почти по-свойски продолжал:
   – Кобылу с жеребчиком…
   Жеребцов рассмеялся.
   – Кобылы с жеребчиком, извини, нету. Лошадей в монастыре держат, проси у отца Амвросия.
   К приезду Зинаиды в детдомовском хозяйстве стояли грузовичок, трактор с тележкой и кобыла с жеребчиком. У бывшего колхоза выкупили коровник, птичник, завели коров, кур. Выложили камнем большой погреб. Иван навозил старого железа, проволоки. Уговорил Антонину построить рядом с коровником кузню и мастерскую.
   Цыган любил разговаривать с Антониной и мечтательно делился планами.
   – Тут мы – однозначно разбогатеем. Сделаем такую ферму, что все будем иметь: мясо, масло, сыр, сметану, колбасу, консервы. Что хочешь, хоть петушка на палочке. И для детишек дело будет, и всем будет хорошо…
   Антонина с улыбкой слушала Ивана и поддразнивала.
   – Прыткий ты, Ванек! Подожди, что Зинаида скажет, она хозяйка.
   Иван хвастливо стучал в грудь, возбужденно сверкал белками.
   – И я хозяин! Мы с Зиной осенью жениться будем, все по-честному!
   Антонина сомнительно качала головой.
   – Полюбит она тебя? Вот вопрос.
   – Очень полюбит! Я батька, мать бросил, братов, сестров бросил, как же не полюбит!
   – Это, Ваня, не аргумент.
   Иван задыхался от возмущения:
   – Я! Я… ваш Загряжск запалю!
   Слова застряли, кончились, цыган только жестикулировал воинственно, показывая, как он любит Зинаиду.

   …Осенью с разрешения властей открыли детский дом, по направлению тех же властей Зинаида как директор-попечитель приняла двадцать ребятишек-сирот.
   В ту же осень мы с женой получили приглашение на свадьбу.
   Гости подходили на майдан, к Вознесенскому собору, где отец Амвросий венчал молодых.
   Народу было больше, чем обычно. Объяснялось это любопытством: жених-то цыган, а его многочисленная родня, приехавшая накануне из Краснодара, затеяла на переправе драку и спалила паром. Начальник порта, он же цыганский сват Иван Ильич Жеребцов, уладил дело с милицией и обязался отремонтировать паром.
   Цыгане, человек сорок, обособленно сидели на траве под вязами, курили, громко разговаривали, вспоминали вчерашнюю драку и вполне могли затеять новую. Но батько Карпо грозно смотрел на соплеменников, опираясь на увесистую суковатую палку. Двое братьев Хомутовых и еще четверо цыган носили лиловые кровоподтеки, а батько Карпо глубокую царапину на щеке.
   Тут же кучкой стояла делегация из Забалуева, все знакомые лица: Модест Стоиванов, Бухтияр Колтун-Заде, Иван Иванович Казинаки с Вандой под мышкой, Савик Окунутов, Павло Забурунный, Фомберг Нуда Лукич и Клариса Павловна в роскошном зеленом платье и таким глубоким декольте, какое в Загряжске, наверное, еще не видели. Но загряжцы больше глазели на Ванду, которая скалила зубы и ехидно подмигивала из подмышки Ивана Ивановича.
   На широкой лестнице собора стояли казаки с шашками и выбритый наголо бравый атаман с портупеей, серебряной от медалей и крестов грудью. В яйцеголовом атамане с трудом узнавали Дрюню, он решительно сменил имидж по случаю бракосочетания Зинаиды, Антонина стояла с девчатами из фольклорного ансабля и поддразнивала Дрюню: «Гляньте, девки, что он под бородой прятал, губы козлиные и уши варениками!» Атаман свирепо грозил плеткой: «Выпорю!»
   Среди казаков расхаживала с видеокамерой известная рассказчица К. Нагая. А редактор «Загряжских ведомостей» Певзнюк брал интервью у Ивана Ивановича Казинаки и щелкал фотоаппаратом, пугая Ванду.
   В соборе заканчивали венчание.
   Зинаида в белом венчике, с витой свечой в руках утопала в пышном, как облако, платье. Ее детское личико напоминало краснодарскую беглянку с куклой Дусей в обнимку, с ожиданием чуда в испуганных птичьих глазах. Иван, впервые надевший костюм и рубашку с галстуком, чувствовал себя отчужденно, хмурился, оглядывал собор и побаивался огромных глаз Христа, пристально и строго устремленных сверху, из-под купола.
   Татьяна Веревкина стояла за спиной дочери и тихо плакала, не вытирая слез. Жеребцов обнимал Татьяну за плечи, покашливал, крестился. Мать Ивана Хомутова тупо, каменно смотрела впереди себя, сложив руки на животе. Сейчас она была очень похожа на бабушку Катерину. Батько Карпо не захотел идти в храм, стесняясь вчерашней драки и ссадины на щеке.
   Высокие голоса на хорах звучно и стройно вознесли величальную.
   Растворились двери, молодые вышли к народу. Клинки вспыхнули на солнце, казаки сделали «на караул», ансамбль грянул «Виноград я садила…» На ступеньки, на майдан щедро сыпали пшеницу, серебро, кричали: «Любо!» К. Нагая старательно снимала кино. Казаки палили из ружей. И тут случился казус. Выстрелы испугали Ванду, она вырвалась из подмышки Ивана Ивановича, в два прыжка очутилась на заборе, оглянулась на секунду и скакнула в густые заросли смородины. Из кустов донесся вопль котов, Ванда исчезла.
   Свадьбу гуляли на теплоходе. Гудок долго висел над Загряжском, двухпалубная посудина с музыкой медленно отчалила вверх по Дону. Жеребцов решительно отказался брать на борт многочисленную родню Хомутовых, за исключением родителей и братьев жениха. «Боюсь, и теплоход спалят», – как бы оправдываясь, объяснял Иван Ильич. Батько Карпо согласно кивал головой: «Спалят, сват, и теплоход спалят, бандюки». Цыган был рад, что сын женился на Зинаиде, он по-своему любил невестку. После тюрьмы он сник, постарел, погрузнел, родичи не боялись его, как раньше.
   Теплоход шел близко к берегу мимо пойменного леса, уже тронутого осенью. Багряные кусты скумпии тихо сгорали среди блеклых подсохших вязов, белоствольных тополей, рыжих кленов. Рыбаки на лодках лениво переговаривались между собой. Цапельки стайками собирались на песчаные отмели. Паутина скользила в воздухе, вспыхивая на солнце. Хорошо было на Дону.
   На открытых палубах пили за молодых, говоруны разогрелись, веселье нарастало. Свадьба сближала, и многие, оказавшись рядом за столами, уверяли друг друга, что «очень и очень рады, что вот так, рядом…», хотя доселе едва здоровались на улице. Говорили тосты, и, боже, какие тосты! Таких не слышали, наверное, и на Меланьиной свадьбе.
   Батько Карпо сказал, например, так: «Цыган и казак – два сапога пара, и хай так буде во веки веков!»
   Павло Забурунный горячо говорил о том, что загряжцы ему нравятся больше забалуевцев, и если ему придет в голову жениться, то он, как Иван Хомутов, хотел бы связать себя узами с загряжкой. Всем женщинам, и особенно Антонине Светличной, очень понравился тост Забурунного, она предложила выпить за будущего загряжца.
   Бухтияр Колтун-Заде подошел к молодым с бокалом в руке и, глядя масляными глазками на Зинаиду, сказал так: «Я желаю вам смерти, обоим и сразу, в один день, в один час. Я хочу, чтобы вас похоронили в одном гробу. В одном, значит, гробу из столетнего дуба. А дуб этот я посажу у себя в огороде, когда приеду домой!» Гости подивились мудрости восточного человека и кучерявости слова.
   Иван Иванович Казинаки отказался говорить, сидел, печально уставясь в тарелку, и думал о Ванде.
   Клариса Павловна согласилась спеть вместо тоста. Она вышла между столиками и ослепила всех зеленым платьем и декольте. Покашляла в кулачок, расширила глаза, вытянула шею… и, Господи! Ангел небесный сошел на землю, ангел гладил дущу бархатной кошачьей лапкой:

     Я помню чудное мгновенье,
     Передо мной явилась ты…

   Поющая Клариса была очень выразительна, она вся приподнималась на высоких нотах, как птица, собирающаяся взлететь. Быстрый взгляд из-под длинных ресниц прожигал насквозь, разил наповал…
   Голос звенел серебром и страстью, бил прямо под дых, перехватывая горло. Хороша была Клариса!
   Свадьба изнемогала от аплодисментов. Что делает с человеком песня! Дрюня прислонился к палубной стойке и плакал, не стесняясь слез, и шептал: «… явилась ты». Слезы капали на медали, он не моргая завороженно смотрел на Кларису. Грудь давила спазма. «Передо мной явилась ты…» Дрюня плеснул в бокал водки и решительно подошел к Кларисе. И как подошел. Юнкер на высочайшем смотру! Вышколенный юнкер дворянских кровей. Над голым черепом атамана проступало сияние. Волнуясь, он трудно подбирал слова.
   – Вы спели для меня. Я понял. Эти слова «Передо мной явилась ты» Пушкин написал, но слова мои, вот тут. – Дрюня крепко постучал себя по груди. – Это мое! И ты – это вы, я понял. Я Андрей, атаман, и слово мое крепко. Кроме вас, не могу зрить никого. Жить не хочу без вас!
   Дрюня говорил правду, он был сражен Кларисой, как столбняком, чистые слезы текли по его щекам. Никого в жизни он не называл «вы». Клариса, кажется, поняла его состояние, и когда кто-то хотел подтрунить над плачущим атаманом, она решительно останавливала:
   – Перестаньте!
   И увела его от хмельных гостей.
   В Загряжск теплоход возвращался уже с огнями, на небе шевелились крупные звезды. Гости устали. Было съедено и выпито такое количество закусок и вин, словно гостей кто-то предупредил, что после свадьбы их не будут кормить недели две.

   Ожидались ранние заморозки, мы с женой срезали последние кисти винограда. Заглянула Антонина Светличная. С новой короткой стрижкой, в модной замшевой куртке, на плечах вязаный воланами воротник. Румяная, свежая, неувядающая Антонина.
   – Слыхали новость? Дрюня бросил работу, забил досками окна в хате и укатил, дурак, в Забалуев к этой певичке.
   Мы только развели руками.
   – А Клаву Нагую приняли в кинематографисты. И еще, я, Афанасьевич, пить совсем бросила. Работаю воспитателем в детдоме. На днях, говорят, новых ребятишек привезут…
   Антонина долго пересказывала новости.
   А я подумал, грустно будет без Дрюни в Загряжске.

16

   А Дрюня счастливо сидел на поводке у Кларисы.
   Жили они в маленькой квартирке на втором этаже шестнадцатиквартирного дома. Дрюня служил в охранной фирме, сутки дежурил, двое дома. Клариса ходила в местный театр и время от времени появлялась на сцене.
   Кажется, Господь свел две одинокие души, чтобы они наговорились всласть. Дрюня бубнил, Клариса ворковала. Они могли говорить часами, днями и ночами… Спроси – о чем, оба засмеются: ни о чем!
   Однажды к Кларисе пришли двое молодых людей, похожих, как близнецы. Чистенькие, улыбчивые. В черных шелковых сюртуках под горло, с белыми платками, завязанными под галстук, в черных широкополых шляпах. Они долго сидели на кухне, пили чай, разговаривали. Потом Клариса ушла вместе с ними. И не ночевала дома. Впервые она не сказала мужу правду. В очередное дежурство Дрюни Клариса опять исчезла с молодыми людьми и больше не возвращалась.
   Сказать, что Дрюня сошел с ума – значит, ничего не сказать, молча положить цветок на свежую могилу. Дрюня закоченел, застыл, обвял от внутреннего сгорания. Мысли растаяли, испарились, безумные слова путались, застревали во рту, как недоваренная каша. Соседи вызвали «скорую», и Дрюня попал в реанимацию с инсультом.
   Конечно, Дрюня превозмог удар. Но прости, читатель, грешные думы: лучше бы закопали Дрюню на высоком берегу Дона, оплакали, помянули его в Забалуеве и в Загряжске, отпели вечную память. Лучше умереть, чем узреть то, что узрел Дрюня, выйдя из больницы. Дома, в квартире, жили чужие люди, a Кларису приютил у себя сердобольный Бухтияр Колтун-заде. Бедная тихо сошла с ума. Увидев Дрюню, она заплакала, засмеялась.
   – Дрюня, милый, увези меня в Москву.
   Бухтияр объяснил Дрюне историю с Кларисой.
   – В клубе Курлюка сидит его секта, поганая московская секта. Понимаешь, уважаемый Дрюня, там такая пакость, там нечисто, только зайди – и живой человек мертвым становится. Там собрались самые плохие люди. А Клара ходила туда, точно. Много раз ходила, ночевала. От них квартира ваша пропала, и Клара пропала совсем. Moй сын, психиатр, сказал: пропала совсем. Не ходи туда, Дрюня, мертвым будешь.
   Чтобы сгоряча не нарубить дров, Дрюня остудил себя водкой и обдумал все как следует.
   Говновоз он взял напрокат в хозяйстве Бухтияра. Залил в бочку бензин и подъехал к воротам загородного клуба. Спросил весело охранников:
   – Говно откачивать будем?
   Те переглянулись, показали на открытый люк сливной ямы. Дрюня от ворот резко подвернул к ступенькам и выкинул шланг на открытую веранду. Чиркнул спичкой.
   Творение забалуевского архитектора Клавдия Курощупова, гордость Гаврилы Курлюка, загородный клуб сгорел дотла.
   Дрюне дали условно три года, секту прикрыли. Все тот же Бухтияр отвез неприкаянных супругов в Загряжск, к Зинаиде.

17

   Зинаида с Антониной Светличной пили чай. Дети спали. Ждали машину с мебелью из Забалуева, от Бухтияра.
   Отец Амвросий разулся и в шерстяных носках бесшумно зашел на кухню. Перекрестился на божницу, поздоровался, присел за стол. Руки его заметно дрожали. Зинаида налила чаю.
   – Что случилось, отец Амвросий?
   Гость отхлебнул из чашки, поднял глаза на Зинаиду, виновато посмотрел на Ивана, на Антонину, вздохнул жалобно.
   – Господи, помилуй! Слаб человек перед мирскими соблазнами. Печалуюсь о братьях, упали во грехе, в пьянстве. Владыка знает, гневается, гроза будет.
   – Ну, завел! – Антонина от нетерпения топнула ногой. – Говори проще, запили монахи, что ли?
   – Запили, Антонина, всю ночь пили в трапезной. А сейчас лежат покатом, болеют.
   – Беда большая! – Антонина с ехидцей засмеялась. – Опохмели братию, делов-то!
   – О-хо-хо… – трагически вздохнул пастырь. – Не суди по себе, Антонина. Похмельем душу не поправишь. Да не только в монахах причина. Ваш постоялец, безногий этот, майор Миша монахов спаивает. И матерится непотребно. У него всегда деньги от туристов и водка, и закуска, и сигареты. Смущает он, Зинаида Ивановна, людей наших. Я пришел просить тебя, чтобы как-нибудь окоротить его…
   Засмеялась и Зинаида.
   – Ой ли, батюшка? Навряд ли кто его окоротит. Я ему голову проела: не пей, не матерись, не ори благим матом на улице, живи по-людски. Иначе не пущу в приют. Ну и что? Поклянется, побожится, а чуть за порог – начинаются приключения. Пьет, матерится, монахов дразнит. Его и в милицию забирали, и в психушку, и в другой город увозили. И коляску инвалидную ломали. Через время он, как гвоздь, на паперти у собора. А ночевать – к нам. Не пущу – спит под воротами. Что, батюшка, я могу?
   Зинаида виновато скрестила руки на груди.
   Встрял Иван, до того молчавший.
   – Шо вы, отец Амвросий, за танкиста кажете? Чи вин насильно водку в горло попам закачивал? Де их очи булы? Шо за организация у вас, колы один безногий танкист переважил усих батюшков. Возмить дрючок да опохмелите их, шоб очи повылазыли. А с танкистом я побалакаю.
   – Ага… побалакай, Ваня! – спохватился отец Амвросий и, поблагодарив хозяев, скоренько обулся и скрылся за дверью.
   Зинаида строго посмотрела на Ивана, сморщила, передразнивая, нос.
   – Побалакай, Ваня! Сколько прошу – не балакай, говори по-русски, особенно на людях.
   – Та ладно, – лениво отмахнулся Иван.
   – Видишь, Тоня, – вздохнула Зинаида, – еще не открыли приют, а слава пошла. Весело жить будем, а?
   Антонина на все смотрела трезво:
   – Э-э, Зина! Это тебе не в куклы играть. Наберем полный дом чудиков – повеселимся! Скажи, что хорошего ждать от танкиста, от графа, от землекопа этого, Ефима?
   – Ну, Ефим второй год пруд роет, слова не добьешься. По-моему, он хороший человек.
   – Хороший человек ножичком брата зарезал, слышала?
   Иван не мог равнодушно слушать Антонину. Он нервно покусывал ус и облизывал губы, сдержанно молчал.
   – Вот, – рассуждала Антонина, – пока пруд выкопает, не одному монаху кишки выпустит. А жить у нас будет, и милиция нам вопросы задавать будет. Я бы его на порог не пустила.
   – Как же так, Тоня? – неуверенно возражала Зинаида. – Мы его почти два года знаем. Человек взялся один выкопать пруд для ребятишек, работает по двенадцать часов, ничего не просит, никому слова плохого не сказал, а мы его в приют не пустим?
   – Пруд выкопает – и до свиданья! – решительно заключила Антонина. – Женить его надо. Сколько баб одиноких горбатятся по хозяйству, пособить некому, а этого бугая в приюте держать? Нам хорошие люди нужны, культурные.
   Иван поднял руку.
   – Я хочу, Зина, тетке Тоне сказать. Как можно живому человеку могилу копать? Юхим душу лопатой лечит, грех отмаливает. Тюрьма его простила, а мы отворачиваемся. Юхим очень полезный человек в хозяйстве. Не обижайся, тетка Тоня, ты, наверное, зуб на него имеешь?
   – Нужен он мне, жук навозный!
   Антонина покраснела и отвернулась.
   – Прости господи, пусть живет, раз от него польза есть.
   Иван с Зинаидой переглянулись, сдерживая смех.
   – А Дрюня?
   Антонина поперхнулась, закашлялась.
   – К чему ты его вспомнила?
   Зинаида длинно и тяжело вздохнула.
   – И Дрюня у нас будет жить. С Кларисой. Она умом повредилась. На неделе Бухтияр привезет обоих. Mнe грустно, Антонина…
   У подруги навернулись слезы.
   – Дурак, дурачок… Задрал штаны, поскакал за ненормальной! Пропал казак… Я, Зина, напьюсь сегодня.
   Подруги обнялись и, к удивлению Ивана, заплакали.

18

   Зинаида решила провести собрание первых жильцов приюта. Во-первых, этот праздник должен войти в бывшее общежитие вместе с людьми. Во-вторых, надеялась Зинаида, неприкаянные души с самого начала почувствуют атмосферу, проникнутся: человек человеку друг, товарищ и брат. Иначе зачем вся затея? Ради ночлежки она бы палец о палец не ударила. Зинаида мечтала о духовном общежитии бродяг и заблудших. Наполнить смыслом жизнь униженных и оскорбленных. Она брала высоко и верила почти без сомнения в зыбкую мечту человечества. Такова Зинаида, читатель, и с этим надо считаться.
   Отец Амвросий освятил приют и даже окрестил, провозгласив торжественно:
   – Освящается обитель сия, обитель Зинаиды. Господи, помилуй. Аминь!
   В светлой просторной гостиной за большим овальным столом с самоваром посередине чинно сидели первые жильцы. Дрюня с Кларисой деликатно шептались, оглядывая стены с цветастыми обоями и розовую люстру под потолком. Граф Фуэнца напряженно сутулился, зажав ладони между коленями. Аким Ильич Загряжин, чисто выбритый, подстриженный, задумчиво почесывал подбородок. Бывший танкист, майор Миша, ловко прыгнул из коляски на стул, по-хозяйски завладел самоваром и разливал чай. Землекоп Ефим сидел поодаль ото всех, стесняясь праздной компании. Его шестипудовое тело в свитере крупной вязки напоминало горный валун на мелководье. В глазах стояли отчуждение и терпеливая покорность.
   Из гостей на праздник пришли Жеребцов с Татьяной, отец Амвросий и глава местных депутатов с тыквенно-желтой головой и полезной улыбкой на толстых губах Михаил Вуколович Курдючный. Подъехал из Забалуева и Бухтияр. Скромно поставил на стол шампанское и, шириной с детское одеяло, коробку конфет.
   Зинаида с Антониной расставляли по вазам огромную охапку хризантем, гостиная наполнилась терпким ароматом.
   Иван молча расхаживал по комнате, снисходительно поглядывая на жильцов.
   На правах хозяйки Зинаида обратилась к собранию:
   – У птицы гнездо, у зверя нора, а у вас палаты каменные. С помощью Божьей, а также уважаемого Бухтияра. Дело за малым – жить дружно, любить друг друга. Вы первые, вы законодатели, как сядете, так и поедете. В пример другим, которые придут за вами.
   Выпили шампанского, потом чай с конфетами, расслабились, разговорились.
   – Расскажите о себе, – попросила Зинаида, – чтобы познакомиться поближе, узнать об особенностях жизненного опыта каждого.
   Селекционер Аким Загряжин скупо рассказал о себе. Однако скромность профессора вызвала повышенный интерес и множество вопросов. Первым поднял руку Бухтияр.
   – Скажите, профессор, как вы, имея столь обширные познания и международный опыт, оставили поприще и хотите смирно влачить дни в обители? Не терзают ли вас сомнения, что отечество ждет от вас подвига и жертвы?
   На такой нелицеприятный вопрос профессор отвечал глубокомысленно и тоже нелицеприятно.
   – Уважаемый Бухтияр и все добрые люди! Что делать бедному сыну, если от него отвернулась мать? Которая родила, вскормила грудью, поставила на ноги и оберегала дитя от дурного глаза, от подлого слова. Мать дала ему разум, талант и дело, которое он усовершенствовал и подвигнул столь успешно, что стал лучшим среди равных. Мать своей же рукой и разрушила дело, выставила сына за порог и привела его в эту обитель. Плачу и рыдаю еженощно, но руку матери целую, орошая слезами, и не ропщу. Сомнения терзают меня, уважаемый Бухтияр, и я жажду подвига. Увы, не зовет меня мать, не звонят из академии, нет мне ободряющего слова, нет надежды. Писатель Достоевский сказал: смирись, гордый человек! Что мне осталось?
   И еще спросил Бухтияр.
   – Из вашей биографии, уважаемый профессор, известно, что вы успешно подвизались на служении красоте, в физиологической плоскости. Нельзя ли, скажем, в Загряжске или в Забалуеве наладить хирургические операции с рёберными хрящами и свиным салом?
   Аким строго посмотрел на Бухтияра, твердо сжал губы.
   – Никогда!
   Отец Амвросий укоризненно покачал головой в сторону мецената.
   – Как можно говорить? Как можно?
   Встал Иван Хомутов.
   – У нас свинарник на двадцать хрюшек. Нагородили катухов, слезы одни. Вы, дядько Аким, помогите свиноферму по-людски зробыть, по-хозяйски. Чтоб хрюшки важные были, штук сто.
   Аким Ильич скупо улыбнулся.
   – Это, Иван Карпович, с удовольствием. Для обители, для детского дома я постараюсь.
   Антонина дождалась паузы и, кокетливо расширив глаза, обратилась к Загряжину.
   – Спасибо, профессор, что позаботитесь о хрюшках. Кроме этого, я прошу позаботиться о женщинах Загряжска. У нас в городе есть салон красоты, но услуги там очень скромные. Бородавки, волосы в носу, в ушах, мозоли, перхоть… Примитив. Ваш опыт вживления реберных хрящей и свиного сала мог бы подтянуть салон к европейскому уровню. Если сами отказываетесь оперировать, то откройте мастер-класс, научите. Меня, например, научите.
   Аким Ильич закашлялся и поднял руки.
   – Я, госпожа Светличная, ветеринар, селекционер, но не пластический хирург.
   Антонина хитро погрозила пальцем.
   – Ваш друг, как вы рассказывали, тоже ветеринар. Однако же подучился и оперировал.
   – Потому и в тюрьме. И меня наказали.
   – Устыдись, Антонина! – Отец Амвросий резво встал, перекрестился и постучал палкой об пол. – Устыдись, говорю!
   Батюшку поддержала Татьяна Жеребцова, хорошо знавшая непредсказуемость подруги.
   – Тоня, не приставай к профессору. Прямо сама не своя от свиного сала… И без него хороша.
   – Ты, Таня, с Жеребцовым обабилась совсем, тебе самой надо сала подкачать. Ладно, подчиняюсь общему неудовольствию. А с профессором мы как-нибудь вдвоем договоримся, правда, Аким Ильич?
   Загряжин молча, долго и внимательно смотрел на Антонину.
   Зинаида подлила всем чаю и попросила землекопа Ефима рассказать о себе. Богатырь встал покорно и не знал, куда деть руки.
   – Сиди! – жестом показала Зинаида. – Пей чай и не стесняйся, тут все свои.
   Ефим длинно дышал и медленно подбирал слова.
   – Я брата убил… такая биография. Шесть лет сидел. Теперь пруд копаю. Была семья, жена и две дочки. С убийцем побоялись жить, и я после тюрьмы пришел сюда. Больше никаких грехов нету, не пью, не курю.
   Ефим замолчал, жадно выпил чай, рукавом вытер пот со лба. Повисло молчание. Иван Хомутов покашлял из вежливости, спросил осторожно:
   – За что брата… гм… за что?
   – Он мамку обижал, – спокойно отозвался Ефим. – Брата с завода выгнали, он бросил семью и пришел к мамке жить. Ничего не делал. Водку пил. Деньги у мамки отбирал, всю пенсию. Бил, если прятала. Ну, я и скажи ему: убью! Трезвый брат умнее меня, а пьяный – кочеток, наскакивает, петушится. Случилось так, что пьяный ударил мамку в грудь, а она легочница. Трое суток в больнице кровью исходила, доктора оживили. Брата прихватил дома, когда он с соседом выносил холодильник, они его на мотоцикле хотели свезти. Я отнял холодильник, а брат сзади ударил меня тяпкой по голове. Ну, я ткнул его мордой об мотоцикл, об руль. На этом мотоцикле повезли брата в больницу, мертвого. Из больницы пошел в милицию. На суде сказал, что убивал добровольно, и еще раз убил бы. Прощения не просил и не каялся. Я рассказывал уже отцу Амвросию, исповедовался… В одном с ним не сошлись. Он говорит: кайся и молись. Молиться, говорю, буду, а каяться через силу не буду. Тогда батюшка посоветовал пруд копать. Это по мне, говорю. Стал копать. И правда – облегчает душу.
   Слово взял молчавший до того гость, глава местных депутатов Михаил Вуколович Курдючный. Он бдительно прищурился и обратился к собранию.
   – Господа приходящие! Власти города ценят и поддерживают инициативу Зинаиды Ивановны по устройству дома призрения для недееспособных членов общества. На старости лет немощный, но когда-то полезный гражданин должен иметь уютную крышу и миску супа. Государство по мере своих сил будет присматривать за каждым из вас и поощрять ваши усилия. Таганрогский писатель Чехов очень характерно заметил, что в человеке все должно быть полезно. Если нет пользы – то он бесполезный человек, и в нашем городе ему нет места. На этом собрании я заметил тенденцию к вседозволенности жильцов, и даже безответственности. Конечно, это шутка с самовольным графством, но шутка, согласитесь, с душком. А убийство? Брат убивает брата, и мы уже готовы простить. Безногий гражданин громко матюкается на улицах Загряжска, а ночует в вашем коллективе. Я призываю вас к нравственности, общественной пользе и взаимному контролю.
   – Ты в Кандагаре был? – громко спросил майор Mишa.
   – Никогда!
   – Я так и думал.
   Курдючный еще раз полезно улыбнулся, поклонился и, очень довольный, сел на свое место.
   – Вкратце вы знаете, от чего Клара повредилась в голове. – Так начал Дрюня свой рассказ. – Клара моя жена, и я ее люблю. Она поживет с вами, а я поеду отлавливать людей Курлюка и выдергивать им ноги. Как только поймаю последнего – Клара выздоровеет, и я успокоюсь. Тогда сяду на трактор и буду приносить пользу обители.
   – Но ты осужден условно! – не выдержал человек с полезной улыбкой. – И сядешь не на трактор, а прямо в тюрьму!
   – Извини. – Дрюня поднял указательный палец. – Я бывший десантник, имею навыки отлавливать нужного человека, не поднимая пыли.
   – Безобразие! – Курдючный умоляюще посмотрел на Зинаиду. – Это не обитель, а колония преступников.
   – Нет-нет! – горячо возразила Клариса. – Вы не знаете Дрюню. Он не совершил ни одного плохого поступка!
   – Ни одного? – выдохнул кто-то удивленно.
   – Ни одного! Если он говорит, что будет выдергивать ноги у человека, не верьте. Это он для меня говорит, это рыцарь в нем говорит. Чтобы я скорее выздоровела. На самом деле Дрюня добрый и очень чувствительный. Когда с ним происходит несправедливость – он прячется от людей, пьет водку и плачет.
   – Клара, тебе нельзя много разговаривать! – Дрюня обнял жену, он нервничал. – Ты молчи, не отвечай на глупые вопросы. И вы тоже, не возбуждайте ее голову. При душевном спокойствии Клара нормальная и умная женщина, у нее сердце из чистого золота.
   – Зинаида Ивановна, и вы все! – громко и восторженно сказала Клариса. – Мы собрались, чтобы получше узнать друг друга, познакомиться. Я хочу сказать слово о Дрюне. Вы возразите, что знаете его, как облупленного, он вырос здесь. Скажу: вы не знаете этого удивительного человека.
   За столом оживились и настороженно смотрели на Кларису. Она волновалась, щеки покраснели, в глазах дрожали слезы. Дрюня гладил ее по руке, уговаривал.
   – Не возбуждайся, Клара, припадок будет…
   Собрание поддержало Кларису.
   – Расскажи, рассказывай.
   – Дрюня… – Клариса запнулась на секунду, высоко подняла голову. – Он может самостоятельно построить храм Христа Спасителя!
   Сильная застыла минута. Майор Миша уронил блюдце, оно брызнуло об пол на кусочки, и никто бровью не пошевелил.
   – Самостоятельно не может один человек храм воздвигнуть! – трезво и строго сказал отец Амвросий. – И не было такого на Руси от Рождества Христова.
   – Архитектор, зодчий! – крякнула возмущенная Антонина. – У него всю жизнь калитка на веревочке, а в хате один ржавый гвоздь, на нем весь гардероб, лампасы и папаха.
   – Конечно! – радостно подхватила Клариса и погладила руку мужа. – Я ведь тоже не верила, и никогда бы не поверила. Казак Илья Муромец тридцать три года просидел на печи, пока не нашло озарение. Проснулся и пошел совершать подвиги. Озарение! Дрюня жил в Загряжске тридцать три года, как он выражается, в состоянии ипатии. Жил среди вас, и никто не заглянул ему в душу, не узрил, какие сокровища там зарыты, на что способен этот человек. Приведу маленькую историю, и станет понятнее.
   Однажды ко мне в квартиру пришла старушка, мужа тогда не было. Бабушка принесла мешок деревянного хлама. Чудесная старушка, с юмором. Вывалила на пол деревяшки и сказала:
   – Это кресло – вся моя древняя жизнь. На нем меня мама рожала. A маму бабушка рожала. Проси сколько хочешь. Почините кресло – жизнь мою почините.
   Как же, говорю, бабушка, я могу починить, тебе к мастеру надо.
   К мастеру, говорит, я и пришла, слышала, что муж на загряжской реставрации работал. Почините, ради Христа, иначе жизнь мне укоротите.
   Показала я Дрюне деревяшки, рассказала про бабушку, и сама прошу: попробуй, милый, подумай. Посмотрел Дрюня, подумал и говорит: как же, мол, чинить эти обломки. Тут новая работа нужна, а образца даже в музее нет.
   Пошел муж к бабушке, разговаривал. Она нарисовала кресло очень выразительно. На ножках львиные головы, на подлокотниках орлиные, на спинке павлины хвосты распустили. Резьба, инкрустация, шишечки, завитушки, рисунки выпуклые. Отказался Дрюня, не смогу, говорит, хотя и работал в реставрации. А я чувствовала, что сможет, и шептала ночью в ухо: сможешь, милый, сделаешь, возьмись.
   Взялся. На пилораму ходил, заготовки выкраивал из хорошего дерева: из клена, липы, дуба. На полкомнаты штабель сложил. И все чертил, рисовал, вымерял. Мне так радостно наблюдать было со стороны. А уж когда взялся делать – глаз не отводила. Верила, что Дрюня сделает кресло, как песню споет. Спать ложусь, засыпаю: тук-тук-тук! Просыпаюсь: тук-тук-тук! И так всю зиму и всю весну. А когда собрал, закрепил, морилкой под орех покрыл – пошел вприсядку по комнате: ай-яй-яй-я-я-я-я-а-аа! Я разрыдалась от счастья. Пришла старушка, обомлела, стала на колени, слезы текут. Я, говорит, теперь сто лет жить буду. Вот тогда я подумала, что Дрюня может и храм Христа Спасителя построить. А вы говорите, калитка на веревочке…
   Рассказ Кларисы оставил впечатление, люди говорили шепотом, одна Антонина нервничала и пыталась внести побольше ясности. Она обратилась к Дрюне.
   – Кресло – это одно, а храм – о-го-го! Дрюня, ай ты язык проглотил, жена за тебя разговаривает. Скажи честно людям; можешь церкву построить?
   – Могу… – как-то неуверенно ответил Дрюня, почесывая бороду. – Подучиться малость, бригаду подобрать, И чтобы Клара со мной…
   Все смотрели на Дрюню с явной симпатией и на Кларису тоже. Она чувствовала это и, ободренная, рванулась дальше.
   – Я вам еще скажу: Дрюня поет в опере!
   – Нет! – не своим голосом закричал Дрюня. – Это баловство, от глупости. У меня слуха нет!
   – Не верьте, он стесняется! Мы вместе пели в опере Мусоргского «Борис Годунов». Это моя постановка на сцене народного театра в Забалуеве. Пусть Бухтияр подтвердит.
   Бухтияр встал, поклонился Кларисе и изрек торжественно:
   – Истинная правда! Я слушал арии Самозванца и Марины в исполнении Дрюни и Кларисы.
   Все, даже землекоп Ефим, раскрыли рты.
   – Дрюня, милый, давай споем! – неожиданно предложила Клариса и вышла на середину комнаты. – Иди сюда!
   Дрюня уперся и ожесточенно драл бороду ногтями. Все зааплодировали.
   – Ради праздника!
   – Жарь арию! – восторженно кричал майор Миша.
   Зинаида подошла, обняла старого друга, попросила ласково:
   – Спой, Андрей Васильевич!
   Дрюня поежился, как на морозе, крякнул селезнем и стал рядом с женой.
   – Принесите ему длинный плащ! – приказала Клариса.
   Ничто так не удивляет, как внезапно открывшийся талант близкого вам человека. Вы его знали с младых ногтей, и вдруг… перед вами кудесник.
   Дрюня высоко поднял голову, распрямил плечи, вдохнул глубоко, шумно. Клариса кивнула. И зала вздрогнула от чистого баритона.

     Волшебный, сладкий голос!
     Ты ль наконец? Тебя ли вижу я,
     Одну со мной, под сенью тихой ночи?
     Как медленно катился скучный день!
     Как медленно заря вечерня гасла!
     Как долго ждал во мраке я ночном!

   Клариса, откинув руки, вытянулась в струну, ответила летящим сопрано.

     Часы бегут, и дорого мне время —
     Я здесь тебе назначила свиданье
     Не для того, чтоб слушать нежны речи
     Любовника. Слова не нужны. Верю,
     Что любишь ты; но слушай: я решилась
     С твоей судьбой и бурной и неверной
     Соединить судьбу свою; то вправе
     Я требовать…

     Я требую, чтоб ты души своей
     Мне тайные открыл теперь надежды,
     Намеренья и даже опасенья —
     Чтоб об руку с тобой могла я смело
     Пуститься в жизнь – не с детской слепотой,
     Не как раба желаний легких мужа,
     Наложница безмолвная твоя —
     Но как тебя достойная супруга…

   Занавес, читатель! Нет слов, чтобы нарисовать впечатление. Зала гудела штормовым предупреждением. Дрюня в который раз стал на пьедестал героя, атамана, рыцаря без страха и упрека.

19

   – Я так понимаю, что никто из вас сроду не был в Кандагаре? – произнес майор Миша. – Тогда слушайте.
   В Кандагаре живут пуштуны, таджики и другие нации. Шахи и помещики – в белых дворцах с паркетом, а бедные дехкане в глиняных хатках. Феодалы кушают плов и мясо на блюдах, а дехкане жуют лепешки и пьют воду из арыков. Все ходят молиться в одну мечеть. Потом дехкане работают в поле, а феодалы отдыхают в садах с фонтанами. Все люди смирные и отзывчивые. Так они жили тыщу лет и никого не трогали. СССР решил помочь. И народ поделился на членов партии, душманов, моджахедов и талибов. Дали каждому по автомату, и они стали ловить друг друга. Я тоже три года ловил душманов. И вот сижу перед вами без ног, калека и инвалид.
   Рассказчика дружно и решительно перебили.
   – Про Афганистан и душманов мы знаем! Ты про себя расскажи.
   – Перехожу прямо к биографии, – охотно согласился майор Миша. – Наш танковый батальон из Кабула направили в Кандагар со специальным заданием. Комбат – майор Турсун Ваганов, мой кореш, я – заместитель, капитан. В Кандагаре жил феодал Хамид. Он стал членом партии, собрал крестьян из окрестных кишлаков и стал обучать войско, чтобы сделать карачун моджахедам на юге Афганистана. Хамид вооружил войско ружьями и кинжалами, стащил к дворцу подбитые БТРы, пушки, КамАЗы и просил у шурави дать ему автоматы, гранаты и танки. А также инструкторов и спецов по ремонту техники.
   Хамид встретил нас во дворце за большим столом с разноцветной едой и напитками. В длинной голубой рубахе с вышивкой, в белой чалме, борода стриженая, гнедая. Кругом слуги, в рот заглядывают. После обеда закурили кальяны, и Хамид сказал:
   – Батальон подчиняется мне, члену партии!
   Стали мы, тридцать человек, жить рядом с дворцом, за высокой каменной стеной, в двух флигелях. А за стеной по всему периметру танки, вышки и круглосуточная охрана. Днем чиним технику, учим крестьян стрелять, по вечерам купаемся в бассейне, кушаем рахат-лукум прямо с деревьев и курим кальяны. Пару раз налетали душманы. Постреляют, повизжат – и назад, в горы. Они там в норах живут.
   Так прожили год, может, больше, а потом… влюбился я в дочку Хамида, красавицу Насиму. Вы спросите, как я узнал, что она красавица, когда все девки в хеджабах? Очень просто. Позвал меня Хамид и велел научить стрелять его дочку. В тире Насима сняла хеджаб, я увидел солнце и ослеп. Глаза, брови, губы, белое платье – все светилось. Розовые шаровары светились. Голова моя поехала, поплыла земля. Я выпил кружку воды, Насима улыбнулась, на ладони у нее лежал маленький серебряный пистолет.
   – Я очень хочу метко выстрелить, – по-русски сказала она тоненьким голосом.
   Так я познакомился с Насимой. Научил стрелять. А потом разгорелась взаимная любовь, и мы решили погибнуть вместе. Насима подвела меня к отцу и сказала:
   – Папа, шурави Миша мой жених, разреши нам пожениться. Или мы погибнем вместе.
   Папа сломал кальян о мою голову, дочку запер в подвал. Комбату приказал отправить меня в Кабул. Друг Турсун сильно уважал меня и не мог дать в обиду советского офицера. Мы крепко выпили, я рассказал про любовь и завещал похоронить меня вместе с Насимой, потому что в разлуке мы умрем добровольно. Друг Турсун заплакал и выпил еще стакан водки. Поднял взвод танкистов, пошел во дворец и приволок Хамида к моим ногам. Хамид визжал и кусался. Его войско стояло напротив с ружьями наперевес. Друг Турсун запер Хамида в танке и сыграл боевую тревогу. Батальон стал в боевом порядке и для устрашения бахнул из всех орудий. Дехкане побросали ружья и сбились в кучу. Мы распустили войско по домам, а насчет Хамида позвонили в главный штаб, в Кабул. В тот же день пришла «вертушка» с двумя генералами и кагэбэшниками. Нас с Турсуном арестовали и увезли в Кабул. Трибунал обвинил нас в предательстве афганского народа и видного члена партии товарища Хамида. Сорвали погоны, разжаловали и отправили в Ташкент. Бросили, как собак, на вокзале. Первым делом мы напились и спали возле буфета под лестницей.
   – Позвольте вопрос! – перебил Бухтияр, как и все, внимательно слушавший рассказ танкиста Миши. – Вас разжаловали в звании капитана, а откуда майор? И еще. Вы, как я слышал, потеряли ноги в горах Кандагара, а откуда ноги в Ташкенте?
   – Оч-чень интересно! – поддакнула Антонина. – Врет, как Дрюня, и язык не отсохнет!
   Майор Миша подивился непонятливости вопрошавшего и ехидству Антонины. Облизнул сухие губы, выпил бокал шампанского и погладил себя по голове.
   – Конечно, вы не были в Кандагаре… Буквально перед спецзаданием нас с другом Турсуном представили к очередным званиям. Может быть, даже министр подписал приказ. Турсун – подполковник, я – майор. А трибунал – филькина грамота, мы плюем на трибунал с высокой колокольни. Мы герои Кандагара! Танки грязи не боятся!
   Миша ловко прыгнул в коляску и, сверкая глазами, лихо прокатил вокруг стола, затормозил возле Бухтияра.
   – А ноги, товарищ Бухтияр, я потерял в Кандагаре вместе с моей Насимой. И жизнь там потерял, хотя в Ташкент прилетел живой и с двумя ногами. Мы с Насимой поклялись, что умрем, если нас разлучат. Нас разлучили, Насима, конечно, умерла. Не сомневаюсь, она выстрелила в сердце из серебряного пистолета. И я не должен жить. Рано утром вышел на платформу, крикнул что есть мочи: «Насима!» И бросился под поезд. Чуть-чуть промахнулся. Только ноги срезало до самых колен…
   Выкатил меня Турсун из больницы на коляске, дал по морде и приказал жить. Долго со мной возился. Переезжали из города в город, ночевали на вокзалах, просили подаяние и пропивали. Потом, кажется, в Саратове, Турсун сказал: «Ты мне надоел. Едем в Загряжск, там монастырь, монахом будешь». Так я оказался в Загряжске, а Typcyн уехал на родину.
   Монахи посадили меня с кружкой на паперть, все деньги от добрых людей отдавал в монастырь. Попросил оставлять гонорар на сигареты и водку. Не дали. У тебя, мол, есть кров и пища, молись. Послал братию по матушке и стал жить сам по себе…
   За столом поднялся ропот, первым не выдержал раскрасневшийся от волнения и шампанского Михаил Вуколович Курдючный.
   – Что мы слышим! – Он оглядел всех круглыми возмущенными глазами. – Вместо смирения этот убогий проповедует бунт против общества, против монахов! Если каждый в этой обители будет качать права, то мы против такой обители, учти, Зинаида!
   Майор Миша вскипел сразу, он почувствовал врага.
   – Ты, дядя, с двумя ногами, а без головы. При чем тут Зинаида, если я тебя в упор не вижу. И монахов! И всех графов и профессоров! Если Зинаида хочет собрать в обители убогую Россию, то я в эту компанию не подхожу. Не вписываюсь. И документов у меня нету, потерял в Ташкенте. А может, я наврал вам с три короба…
   – И про Кандагар? – разочарованно спросила Зинаида.
   – И про Кандагар. Впрочем, Насима была… В Кандагар я уеду насовсем. Скоро уеду. А пока погуляю. Прощай, убогая Россия!
   Майор Миша решительно тронул коляску к выходу.

20

   На Покрова был ясный солнечный день.
   В воздухе серебрилась паутина. Навевая грусть, тихо шелестели на деревьях подсохшие листья. В Загряжск съезжались туристы, паломники, детвора. Казаки в крестах и лампасах пили пиво, шумно ходили по улицам, подтягиваясь к собору, где уже началась праздничная служба.
   Праздник играл в жилах майора Миши. Мягко, как на легковушке, подрулил майор к арке собора и громко здоровался со всеми подряд, привлекая к себе внимание. На нем был парадный китель с медалями, из-под пилотки волнился черный с серебром чуб и остро блестели отчаянные глаза. Смугл, крепок, красив был майор Миша на празднике Покрова. В картонную коробочку рядом с коляской люди щедро сыпали мелочь, бросали купюры, иногда крупные. Именно в такие дни бывший танкист сказочно быстро богател. В обед, где-нибудь на пойме под старыми вербами в окружении свиты, майор Миша весело командовал парадом.
   – Сколько у нас штыков? – Танкист строго оглядывал станичников, всегда крутившихся возле него в ожидании выпить и закусить. – Семеро? Так! Десять бутылок водки, два кило колбасы и банку огурчиков, живо!
   В этот день небритые собутыльники сидели на корточках возле штакетника, терпеливо и уважительно глядя на картонную коробку, на празднично веселого майора.
   – В Кандагаре все спокойно, господа! – Бывший танкист приподнимался на культях и кланялся туристам. – Привет из Кандагара!
   Коробка быстро наполнялась, Миша ловко опрокидывал ее в целлофановый пакет и опять завораживал туристов.
   К воротам, к самой арке собора, подъехал черный лимузин. Из него медленно высунулись, стали на землю старческие ноги.
   Иерарх поднял голову к куполам, перекрестился и мелкими шажками засеменил к собору. Лимузин сдал назад, к стоянке, и легко зацепил инвалидную коляску. Майор Миша мячиком вылетел из нее и больно стукнулся затылком об асфальт…
   Кто никогда не был в Кандагаре, вряд ли поймет, на что способен танкист, пусть бывший, даже без ног. Туловище сделало бросок к опрокинутой коляске, и в руках майора сверкнули две бутылки водки. Через секунду они брызнули осколками на лобовом стекле лимузина.
   – Привет из Кандагара!
   Еще две бутылки пробили боковое стекло. Последняя бутылка из боекомплекта майора угодила в спину убегающему шоферу.
   Иерapx, оборотившись на полдороге к собору, растерянно крестился. Толпа туристов завопила, приветствуя действо, многие хлопали в ладоши.
   Патрульно-постовой уазик, стоявший невдалеке, мгновенно подлетел к отстрелявшемуся майору, два сержанта пустили в ход дубинки. Туловище и коляску затолкали на заднее сиденье, машина рванула, взвизгнув колесами.

21

   Наутро на задах огорода, в рыхлой свежей пашне увидела Зинаида майора Мишу. В грязи, перемешанной с кровью, вытянув кулаки вперед, с перекошенным от муки ртом, закоченел майор в последнем броске, последнем крике.
   Всю ночь, двенадцать километров, упрямо ползло туловище к Загряжску, к жилью. До костей стерлась кожа на локтях и коленках, резко выделилась свежая седина на висках. Можно догадаться, какие слова рвались из груда майора, но живые уже их не услышат.
   Зинаида с Антониной обмыли тело, одели в чистое, постояльцы приюта простились с несчастным. Отпели майора в кладбищенской церкви. Упокоился он под старым кленом, рядом с писателем, прибившимся к Загряжску и счастливо прожившим остаток лет в ветхом казачьем курене. Может быть, Миша уже познакомился с соседом и не спеша рассказывает ему забубённую жизнь свою.
   …Загряжский погост. Еще после войны с немцами здесь стояли старинные надгробия. Скорбящие девы и ангелы с трубами из белого и розового мрамора. Надтреснутые урны. Рыцари-усачи с кривыми саблями. Точеные из дикого камня кресты. Чугунные и гранитные плиты с церковнославянской вязью, помеченные XVII – ХVIII веками. Была даже бронзовая конная статуя на могиле лихого атамана.
   В середине прошлого века загряжский горисполком принял решение использовать каменные надгробия для мощения тротуаров и ремонта разбитых уличных дорог, кое-где во дворах еще сохранились могильные плиты, спрятанные набожными загряжцами до лучших времен. Десятка два надгробий передали в музей.
   Разграбленное кладбище запустело, обросло хламом. Время наложило свой отпечаток. Теперь не увидишь каменных плит. Местный комбинат штампует жестяные пирамидки с проволочными оградками. А все больше – самодельные деревянные кресты с табличками. Грустно…
   С годами чувствительнее душа. И нынешняя весна, и смерть майора Миши затронули давно забытое, невозвратное. Я чаще стал бывать на кладбище. Просто так. Молча походить по узким дорожкам. Постоять, запрокинувши голову, повздыхать, потрогать дубок у безымянного изголовья…
   Слышал, как оттаяла и запахла кора на старом тополе, как проснулись первые мухи. Подолгу смотрел на закат, на медленное смещение облачной гряды, схваченной снизу металлически ясным светом. До сердечной боли вслушивался в далекий журавлиный клекот. Среди ночи вставал смотреть на луну, на ее золотую роскошь в тишине полей, в царстве запахов цветущих садов и одинокого исступленного выщелкиванья соловья. И плакал такими обильными легкими слезами, как не плакал давным-давно.
   Вот как устроен человек! Когда молод и здоров, то не чувствуешь естественного желания поднять голову и смотреть на ночное небо, не замечаешь, как проклевываются первые почки. А теперь… Теперь не могу сдержать слез, слушая человечьи крики кукушки в пойменном лесу. Слава богу, что можно поплакать, просветлить душу, встать на рассвете, увидеть восход солнца.
   Недавно в приделе кладбищенской церкви нашли несколько старых могил. По остаткам разбитых надгробий установили имена славных сынов Загряжска. Нашлись потомки, даже в Америке. Собрались в Загряжске, прикинули средства, на которые можно восстановить надгробия. Местный архитектор нарисовал план-макет, оставив место для новых почетных захоронений. К пожертвованиям потомков добавили бюджетные деньги, и немалые, чтобы все кладбище привести в божеский вид. Святое дело благословил загряжский архимандрит.
   О пантеоне напечатали в газетах, потянулись паломники, туристы. Заговорили о престижности и об установлении цены за место на кладбище.
   Большой начальник из области, назовем его Голова, приехал со свитой, походил вокруг церкви, потоптался в приделе, ткнул архимандрита пальцем в живот и показал выразительно:
   – И я хочу тут…
   Шутливое пожелание государственного человека уважили. Архимандрит осенил крестом место:
   – Здесь с Божьей помощью будет склеп.
   В густой бороде священнослужителя, будь Голова поумнее, мог уловить усмешку: дескать, долгонько-то не томи…
   Первым в обновленном приделе похоронили загряжского казака, старожила. Дедушка юнкером присягал государю-императору и сохранил монарший подарок – пасхальное яйцо. Породистого седовласого старика с иконописным ликом рисовали художники, фотографировали. Он был набожен, всю жизнь работал конюхом. Пел в церкви и читал псалтирь у покойников. Пережил старуху, шестерых детей. Когда собрался помирать, сколотил себе гроб, сделал крест из дуба. Прислонил к стенке в сарае, накрыл пологом. Умер дед через шестнадцать лет, в здравом уме и ясной памяти. На кресте собственноручная надпись «Любил жизнь и Господа моего».

   …Стояла ранняя осень. На солнце припекало, а под тяжелыми кронами ясеней тянуло глубокой прохладой. От контраста света и тени рябило в глазах. Золотые блики от куполов веером прожигали тень. Сыро пахло лежалыми листьями.
   Я шел к могиле недавно умершего товарища. Смерти ранней, бессмысленной, алкогольной. У свежего холмика, точно кто подсказал: оглянись. Сколько людей, с которыми ты соприкасался в жизни, лежит здесь. Живых, наверное, уже меньше. С годами сужается круг. И сочувствия, утешения ищешь все больше не у живых – у мертвых. Оттого и тянет, невыразимо влечет на погост. Тихие понимающие улыбки на эмали. Улыбки без плоти. Мощи выше любви. Их обкладывают золотом, выставляют в храмах, ими утешают живых. Мертвые живут с нами.
   В дальнем углу, у кирпичной стены, на скамейке сидела женщина. Что-то знакомое было в опущенных на колени руках, в наклоне головы. Я подошел.
   – Здравствуй, Зинаида!
   Она живо повернулась, мелькнувшее недоумение погасло в больших влажных глазах.
   – Здравствуйте.
   За оградкой две могилы, две фотографии: Иван и Татьяна Жеребцовы. Я снял кепку. Судьба улыбнулась им на склоне лет.
   – Мама умерла неожиданно, во сне. А папа… Он стал отмечать в календаре каждый прожитый день и объявлял нам с радостью, что во сне мама зовет его. С радостью и ушел.
   Постарела Зинаида. Резче обозначились складки вокруг губ. Из-под черной косынки выскользнула седая прядка. Она встала, я молча пошел за ней.
   – Вот жаль моя…
   Зинаида перекрестилась, вздохнула, достала из сумки платочек. Боже, мы стояли у могилы неувядающей Антонины Светличной!
   – Когда? Что случилось?
   Зинаида просто и грустно рассказывала об Антонине, прикрывая платочком рот, как от зубной боли.
   – Она как сестра мне… Она и родители, самые родные. Я ее знала лучше себя. Как мать ребенка. Однажды она сказала: «Зинка, ты старше меня! Капризная, вредная, кипяток. И чистая, искренняя».
   Антонина, по словам Зинаиды, не могла пережить предательства Дрюни. Пережить его вызывающий роман с полоумной певичкой, с Кларисой. Ревность задушила. Казалось бы, кто он – муж? Любовник? Ни то, ни другое, а все же, все же…
   Дрюня, конечно, кобель, но кобель не женится, он везде свой и ничей. Предательство Дрюни ранило Антонину в самое сердце. Его забубённая жизнь была частью ее беспутной жизни, оба нужны были друг другу.
   Как можно, не считаясь с ней, Антониной, оставить Загряжск ради бабы? Пришел бы, дурак, к Антонине – живи сколько хочешь бя прогоняли когда, отказывали? Пропал человек! Кроме Антонины, никто тебя не поймет, не услышит.
   Мало того, что уехал, он вернулся с певичкой в приют Зинаиды, в дом, где жила Антонина! И в упор не видел ее. Нянчился с певичкой, в рот заглядывал. Одно сдержало тогда Антонину – майор Миша. Она покусывала его острым язычком, пошучивала, подсмеивалась. Но первая же защищала от нападок отца Амвросия.
   Смерть бывшего танкиста ударила ее наотмашь, вышибла из колеи. Антонина выла на похоронах и зло грубила всем, кто к ней приближался. Не пощадила и Зинаиду.
   – Твоя богадельня – задрипанный курятник! – кричала она, хмельная, на поминках. – Мокрые курицы и общипанные петухи. Один майор был человеком… Такого орла погубили! Никому нет прощения! Ни мне, ни тебе, Зинка! Закрывай богадельню, это насмешка над человеком. Я ухожу, Зинка! Ухожу, ухожу…
   Прощай, Антонина! Лучшие порывы души ты отдала другим, не оглядываясь. В Загряжске стало холоднее без тебя, мы это чувствуем у твоего казенного холмика.
   И еще к одной могиле подвела меня Зинаида.
   На черном гранитном прямоугольнике, запрокинув голову, белозубо смеялась счастливая женщина. Мордовицына Клариса Павловна. Господи! Несравненная Клариса, божественный голос, последняя любовь нашего загряжского рыцаря. Блиставшая когда-то в Большом театре, упокоилась она на древнем казачьем погосте. Бог поцеловал ее напоследок, одарив любовью удалого атамана Дрюни.
   – Он любил ее без памяти, – вздохнула Зинаида. – Уже больную, безумную, носил на руках, кормил из ложечки. И плакал вместе с ней. Такой любви я не замечала даже у родителей, а уж они любили друг друга…
   С грустными мыслями возвращался я домой. На конечной остановке стояли трое приезжих, видно, паломники. С сумками, рюкзаками. Один из них, в старомодном драповом пальто, в очках с толстыми линзами, деликатно обратился ко мне:
   – Позвольте спросить. Как нам найти матушку Зинаиду?
   И, покашляв в сухой кулачок, уточнил:
   – Приют матушки Зинаиды.
   Я сказал, как пройти, и в свою очередь спросил, откуда они. Странники охотно отвечали. Человек в драповом пальто по фамилии Кронус, инженер-физик из Рязани, еще несколько лет назад работал на оборонном заводе. Попал под сокращение, долго сидел без дела. Родственник взял его в свой магазин стройматериалов. Через полгода у бывшего инженера случилась недостача, приличная сумма. Продал квартиру, семья ушла в коммуналку, хозяин остался на улице. Жил где попало. В брошенных садовых домиках, в подвалах, на вокзале. Кто-то подсказал, что в Загряжске есть приют для бездомных.
   Второй странник, одетый на вырост, с чужого плеча, казался подростком. Маленькое лицо, хитрые глазки, загадочная улыбка. Все зовут его Вальком. Он исколесил всю Россию, пожил в разных монастырях. На вокзале познакомился с Кронусом, пристал к нему.
   Третий спутник – дедушка лет семидесяти, Лазарь Пахомович, высокий, костистый, с большой белой бородой. Набожный, работящий человек. У него в сумке топор и ножовка. У Лазаря Пахомовича смолоду охота к перемене мест. Он везде востребован. С утра до вечера пилит, строгает, стучит молотком. Но долго нигде не задерживается, скучает.
   Все трое поинтересовались, какие порядки в приюте, как кормят, строга ли хозяйка. Я коротко отвечал. А насчет хозяйки…
   – Хозяйка имеет дар видеть человека насквозь. Обмануть ее никак невозможно. Впрочем, убедитесь сами.
   – Э-э! – весело присвистнул Валек. – Видел я таких! Это не по мне, да и не люблю богадельни. Нет, я лучше с местными, с населением. Привет!
   – Мотылек! – улыбнулся дедушка, глядя вслед Вальку. – Легкий человек. Ну, пойдем что ли. – Он слегка подтолкнул задумавшегося Kpoнyca. – Пособим матушке Зинаиде.

Пантеон

1

   На старости лет Дрюня остался бобылем в своей хате. С утра до ночи один как перст, и душа сомлела от мыслей о самозабвенной жизни с Клариссой. Теперь она спокойно лежит на погосте в Загряжске, а Дрюня кукует один на белом свете. С горя он стал рыть могилы людям. Отказывался от водки, принимал только еду. Похудел от тяжелой работы, укрепился в костях. Лицом стал правдивее и чище. Глаза посветлели, как у церковного человека. Однажды, роя яму в церковном приделе, Дрюня наткнулся на чугунную плиту с литыми старинными буквами. Тут же приехали наместник монастыря, директор музея и мэр Кукуй-Прискоков. Плиту поставили возле стенки, обмели веником и прочитали: «Лета 1646, месяца июня преставились рабы Божии, московские бояре братья Иван и Яким Загряжины. От них же пошел городок Загряжск, в память об убиенных».
   – Надо поднять гроб, – сказал директор музея.
   – Не тревожьте прах, – сказал наместник.
   – Не трогать ничего, я позову губернатора, – сказал мэр Кукуй-Прискоков.
   На следующий день приехал губернатор со свитой и, умно моргая глазками, обошел пешком вокруг церкви. Свита, монахи и чиновники отставали на уважительном расстоянии.
   – Вот тут, – сказал губернатор, обводя государственным перстом церковную ограду, – откроем пантеон. Хоронить будем только по заслугам, как этих… Завражиных.
   – Загряжиных…
   – Да, бояр московских. Кстати, в Загряжск на постоянное проживание приехал из Москвы бывший министр Пучеглазов. Его тоже надо иметь в виду. И я хочу тут…
   Плиту положили на место, украсили цветочками.
   Дрюню персонально позвали на совещание в мэрию. По устройству пантеона. Мэр выступил с докладом, от которого пришли в движение жизненные силы Дрюни и всего Загряжска.
   Кукуй, как мы знаем, собирался с помощью кремлевского дяди руководить всем спортом в Москве. Дядя проворовался, и назначение не состоялось. Кукуй застрял в Загряжске и старался выслужиться самостоятельно. В случае с пантеоном он увидел перст Божий. Его речь на совещании напечатали в газетах. Мы приводим ее с некоторыми сокращениями.
   – Я позвал вас, чтобы начать полезную жизнь… Но прежде скажу о знаках свыше. Прошлой ночью мне явился апостол Петр. Не в церковном облачении, как на иконе, а в виде странника, паломника, каких мы видим в монастыре и его окрестностях. В виде бродяги с суковатой палкой. Настоятель монастыря отец Павел подтвердил мне, что это был не сон, а сущее явление апостола Петра. Петр обходит свою паству, как ему завещал Иисус Христос: «паси овец моих». В нашем понятии это инспекция. И предупреждение. Апостол выбрал мэра Загряжска, чтобы предупредить. Оттуда, от мертвых, идет сигнал: «Кайтесь перед смертью, без покаяния нет никакого спаса от ада и мук». Хаврон [1 - Правильно: Харон, по преданию – перевозчик душ через Стикс, реку мертвых.] перевозит через речку грешников и сваливает в чистилище. Там не отмолишься, не спрячешься. А тех, кто покаялся, размещают наверху в белых одеждах. Есть разница? Апостол сказал, что каждый из нас грешен, и у каждого до последнего вздоха сохраняется возможность покаяния. От имени всех загряжцев я поблагодарил святого Петра. Это вкратце о моей встрече с апостолом Петром. А теперь напрямик, по-свойски. Все вы говнюки и говнюками помрете. Но хотя бы перед смертью сходите в церкву, расскажите о своих пакостях. Гребуете церквой – идите ко мне, облегчите душу по-товарищески. Хотя я про вас и так все знаю… тошнит даже. Если бы грехи ваши можно было зарыть в яму и оставить в Загряжске – черт с вами, грешите, пока не треснете! Вы друг дружку знаете, как облупленных, разбирайтесь и дальше.
   Но вы предстанете перед Господом и отвечать будете на Страшном суде, а не в Загряжске. И нам, живым, будут глаза колоть за ваши грехи. Апостол Петр самолично ведет учет, он не зря явился мне и предупредил… Если из десяти покойников девять умерли без покаяния, то как, спрашиваю вас, будем дальше жить? На кладбище мусорная свалка, на могилах кульки, бутылки пластмассовые. В норе, в склепе, говорят, человек живет. Собаки кладбищенские кусаются. А кладбище должно быть привлекательным. Мертвые не могут о себе позаботиться, давайте пойдем им навстречу. Губернатор захотел упокоиться на нашем кладбище. Еще несколько наших именитых земляков просили меня похоронить их в Загряжске. Как они будут лежать посереди мусора и пивных бутылок? Как я буду глядеть в глаза губернатору и апостолу Петру, если он наведается еще раз?
   Почему, спрашиваете, губернатору? Да потому, что он дал нам большие деньги на обустройство пантеона в ограде кладбищенской церкви.
   Мы позовем самых лучших архитекторов, чтобы Загряжский пантеон воссиял не хуже Александро-Невской лавры. Позовем самых лучших мастеров. Закупим самые лучшие материалы… Построим и улучшим общекладбищенские условия. Тут у меня сомнений нет. Где кого закопать, мы определим, хотя и здесь будут вопросы и обиды. Каждому, понятно, захочется в пантеоне. И тут ошибаться никак нельзя.
   Создадим ритуальную комиссию, и она будет авторитетно распределять места. Конечно, есть сомнение, что члены комиссии в первую очередь похоронят в пантеоне самих себя, своих родичей и друзей с любовницами… Таких членов мы будем осаживать. Мало не покажется. Будем поправлять комиссию.
   А загвоздка в том, что грехов прибавляется. Потому что прибавляется соблазнов. Старики вместо того, чтобы показывать пример, стали грешить больше молодых. Как за всеми уследить? Сколько людей идет в церкву каяться добровольно? Даже сказать стыдно. Это касается присутствующих здесь, да и … меня тоже.
   Мы наведем справки, как и по каким меркам хоронят на Новодевичьем кладбище в Москве и в Александро-Невской лавре в Питере. У них большой опыт по выявлению заслуженных людей и их дальнейшего земного местопребывания.
   С сегодняшнего дня я назначаю смотрителем Загряжского кладбища Андрея Васильевича, нашего уважаемого Дрюню. Я знаю, что он безвозмездно роет ямы людям и как бы вошел в курс дела. В его подчинение даем штатную единицу рабочего. Вдвоем они сумеют убрать кульки и бутылки, посыпать песочком дорожки. И следить за правильностью захоронений. Я же, как мэр беру на себя ответственность за сооружение пантеона.
   Речь Кукуя имела неожиданные последствия в жизни Загряжска и наших героев.

2

   Бывший министр Денис Трофимович Пучеглазов, уроженец Загряжска, на старости лет решил вернуться на родину. Построил большой усадебный дом для удобной жизни. Несколько гостевых флигелей. Открытый бассейн, спортзал. Наворотил сараев, гаражей, смотровых башен, собачьих будок. Окружил усадьбу глухим трехметровым забором, за которым круглосуточно дежурят охранники. Живи теперь свободно, вольно живи, министр, копти небо на всю катушку. Заслужил. Воздух родины, он щекочет до слез.
   Май, теплынь. Цветут вишни, алыча, черемуха. Пчелы гудят, синички посвистывают. Министр сидит в кресле-качалке на втором этаже, на просторной веранде. Он в широких джинсовых шортах, в тонкой белой рубашке, лысый и босой. Отхлебывает ледяной лимонный швебс и лениво смотрит на купола Загряжского собора, на паром, который ползет, как майский жук, поперек Дона на другой берег. Министр, выражаясь языком Дрюни, в «ипатии». Дернуло же поселиться в Загряжске! Оставить обжитое Подмосковье и переехать к черту на кулички. На родину потянуло! От родины остались только Дрюня и еще с десяток стариков и старух, одногодков, для которых один интерес от министра – выклянчить что-нибудь, попросить взаймы или опохмелиться. Старый дурак! Сходил пару раз в магазин. И нарвался. В магазине, подошла к нему одноклассница. Пьяненькая, веселая бабка с сигаретой во рту.
   – Не признал, женишок? – Старуха засмеялась, закашлялась. – Дай на бутылку водки, выпью за нас обоих…
   Пучеглазов отвернулся, как бы не узнавая и не слыша пьяную. Но он узнал, он долгие годы помнил белокурую длиннокосую красавицу. Он целовал ее, провожал каждый вечер, он клялся, что любит ее до самой смерти…
   – Гребуешь. – Старуха обиженно покачала головой. – Шишкой большой стал. Дворцы приехал строить… А мы люди простые. И нежадные. Хочешь пивка?
   Люди в магазине смущенно хихикали, шептались и с любопытством глядели на Пучеглазова. Люди есть люди, как не порадоваться министру в интересном положении? Министр же еле доковылял домой, напился корвалола и бедный, несчастный впал в «ипатию». Боже, зачем люди превращаются в стариков и старух! После такой встречи впадешь не только в «ипатию», но завоешь, запьешь от огорчения. Нет, лучше умереть молодым. Любви к родине у Пучеглазова поубавилось.
   Пребывая в «ипатии», министр решил позвать Дрюню, который доводился ему двоюродным братом. От него не могло быть никакой пакости. Во-первых, он не старик, а десятью годами моложе министра. Во-вторых, Пучеглазов был наслышан о героической и праведной жизни своего брата. Дрюня мог быть даже полезен министру в его нынешнем положении. Да и просто неприлично игнорировать близкого родственника.
   Дрюня явился к Пучеглазову в каком-то странном одеянии. В длинной, ниже колен, черной сатиновой блузе, подпоясанной узким ремешком. В хромовых офицерских сапогах. Грива седых волос перехвачена на лбу мягкой веревочкой.
   – Батюшки! – хлопнул в ладоши Пучеглазов. – Граф Толстой пожаловал!
   Братья обнялись, поцеловались.
   – Сколько же лет мы не виделись? – спросил министр. – Лет тридцать?
   – Сорок два.
   – Да… Сразу после школы я уехал в Москву… О тебе много слышал. Что сейчас делаешь?
   – Скорблю о жене моей возлюбленной. Живу на кладбище, людей на тот свет отправляю…
   Брат предложил Дрюне водки, тот отказался, но выпил холодного швебса.
   – Мне нужен твой совет. Скажи откровенно, что обо мне говорят в Загряжске?
   Дрюня смотрел на брата чистыми глазами. Конечно, он будет говорить откровенно, зачем спрашивать.
   – Ты чужой.
   Пучеглазов обиделся, враждебно посмотрел на Дрюню.
   – Я тут родился, и вся родня, как и твоя, на три колена в этой земле…
   – От тебя Москвой пахнет. От тебя слова чужие идут. Не жди от местных никакого сочувствия.
   – Ну спасибо, утешил. В сочувствии не нуждаюсь и милости просить не стану. Я вам, дуракам, хотел помочь, для Загряжска большие средства пожертвовать.
   – Ты, Дениска, и в школе таким был… Зачем хвалиться благотворительностью? Делай молча, не жди благодарности. Бог видит.
   Министр засмеялся, понимающе похлопал брата по коленке.
   – Вон куда хватил! В рясу облачился! Нет, не подумай, я церковь уважаю. Много жертвовал, и нашему монастырю тоже. Я не жду благодарности за это, но зачем дохлую кошку через забор бросать? В доме переполох, без света боятся спать. Эх люди-люди…
   Денис Трофимович еще долго припоминал обиды. Распускают слухи, что он купил правительственную дачу «Шалаши» и устраивает там публичный дом с казино, рестораном и гостиницей. Разрешение получил у самого президента и плевать хотел на местную власть и протесты загряжцев. Опровергать эту чушь бесполезно, слухам здесь верят больше, чем властям. Еще не начавши жить на родине, бывший министр превратился в упыря, который спит и видит, как бы поинтереснее напакостить Загряжску и загряжцам.
   Пучеглазов позвал Дрюню, чтобы тот повлиял на общественное мнение, чтобы люди воспринимали бывшего министра, как обычного пенсионера, рядового горожанина. Дрюня соглашался, поддакивал, но советовал «жить как все». То есть ходить по городу в простых штанах, пить пиво с таранькой вместе с загряжцами, заходить в церковь, общаться с монахами. «Жить как все» – значит, снести трехметровый забор и по утрам разговаривать с соседом через дорогу.
   Денис Трофимович мрачно покачал головой.
   – Э-э нет. Стекла побьют, обворуют… Знаем мы это дело.
   – Тогда иди в монастырь, – сказал Дрюня и строго посмотрел на брата.
   – Спасибо на добром слове, брат. Я как-нибудь без тебя разберусь…
   На веранду быстро вошла молодая женщина.
   – Деня, вызови шофера, я Борис Борисычу обещала быть, а от него в салон заеду…
   Женщина говорила и просительно, и властно, и вместе с тем игриво.
   Денис Трофимович расцвел и не скрывал радости перед братом.
   – Дрюня, познакомься, Софья Ильинична, жена.
   Дрюня поклонился, исподлобья разглядывая красавицу.
   – А это брат мой, Дрюня, Андрей Васильевич…
   Соня в свою очередь с любопытством смотрела на диковинного гостя.
   – Ты не говорил, что у тебя есть брат в Загряжске.
   – Двоюродный брат… Дрюню тут каждая собака знает, он герой и местная достопримечательность.
   Соня еще раз задержала взгляд на Дрюне, улыбнулась мужу.
   – Буду рада познакомиться ближе. Приглашай брата на обед.
   Красавица быстро и грациозно исчезла за шторами. Пучеглазов, пряча глаза, покашлял в кулак.
   – Вот, на старости лет… бес в ребро.
   Дрюня промолчал и, попрощавшись, с облегчением вышел из усадьбы на улицу. Машинально перекрестился:
   – Господи Иисусе… Как в заточении, в склепе.

   Смотрителя кладбища Андрея Васильевича и штатного рабочего Тихона Палыча определили жить в прицерковном флигеле. В старинном кирпичном доме девятнадцатого века. В разные времена по надобности здесь была церковноприходская школа, потом размещался сельсовет, позже медпункт и госпиталь, еще позже киноклуб, спортзал, детский сад. Одно время здесь квартировал вместе с семьей председатель горисполкома. Тот самый, что распорядился сносить старинные мраморные надгробия и мостить ими тротуары на городских улицах.
   Рабочий Тихон Палыч из местных, работал сторожем в городском универмаге. Обладал удивительной способностью носить в себе все городские новости. Кажется, он впитывал информацию ноздрями прямо из воздуха, из эфира.
   – А вы слышали? – спрашивал он первого же встречного по утрам. – То-то и оно! Никто поверить не может…
   А вечером, сидя на скамейке возле дома, говорил соседям многозначительно:
   – Дождик снился, и блохи кусали. К покойнику.
   На следующий день из этого дома выносили покойника. Тихона не раз одергивали:
   – Не каркай!
   Предупреждали. Уговаривали, били втемную. Новости из Тихона нельзя было закрыть, остановить, как нельзя закрыть бьющий из-под земли родник. Он страдал от этого, был гоним на работе, жена отказалась от него. И прозвище впечатали ему загряжцы – Гонимый. Из универмага его поперли за то, что он неправильно предсказал смерть директора. Рано утром трагически пошептал кому-то из продавцов о внезапной кончине начальника. Пока новость разрасталась, как снежный ком, к открытию магазина подкатил на своих «жигулях» живой директор.
   Гонимый прибился к Дрюне и хвалился всем:
   – В Загряжске одно справедливое место – на кладбище.
   Утро отшельников начиналось по ритуалу. Дрюня спрашивал, зевая спросонья:
   – Кого сегодня?
   – Валеру-китайца, – с готовностью отвечал Тихон. – Прорабом на реставрации работал. Бабушка у него – натуральная китаянка, от нее у Валеры глаза косые. Сорок семь лет, женат, трое детей. На «форде» ездил, сбережения имел. Начальник порта у него кумом был. Не болел. Правда, аллергия на что-то была, почесывался. А умер добровольно.
   – Как добровольно? – уточнял Дрюня, недопонимая.
   – Ну, отказался от всего. Отвернулся от жены, от детей, от работы. Полежал молча неделю и впал в летаргический сон.
   – В ипатию, – уточнил Дрюня.
   – Должно быть, так. В итоге – покойник. Вон, яму пришли копать…
   Прежде всего Дрюня с Тихоном ревизовали свой объект, обошли кладбище с подробной описью необходимых работ и нужного количества разных стройматериалов. Только работа по расчистке от дикой поросли деревьев и кустарников, от завалов мусора могла занять не меньше года. Тихон остановился у старинного надгробия в виде мраморной пирамиды с ангелом наверху. На камне была надпись: «Одной звездой на небе стало больше, одной звездой тусклее на земле».
   – Раньше люди чувствительнее были, – философски изрек Тихон.
   А Дрюня подумал, что такая надпись подошла бы к могилке Кларисы.
   – Глянь-ка, Андрей Васильич, нора под памятником. Это не зверь, в нору, должно быть, человек лазит…
   Смотрители обошли оградку вокруг.
   – Под этим памятником должен быть склеп. В склепах в старину господ хоронили. Погляди поближе, какой год на камне.
   Тихон встал на четвереньки, поскреб пальцем по замшелому мрамору.
   – 1731 год. Полковница Меланья. – по складам прочитал Тихон. – Какие люди были. Полковница!
   – Человека из норы выселить! – приказал Дрюня. – Не положено жить в могиле, нельзя беспокоить полковницу.
   Тихон заверил начальника, что уладит это дело.
   В церковном приделе начались работы по строительству пантеона. Подрядилась турецкая компания. Турки в оранжевой униформе первым делом поставили туалеты, душевые кабины. Вымостили дощатые дорожки. Сделали навес со столом и скамейками для перекуров и питья кофе. По периметру поставили жилые благоустроенные вагончики. И только потом стали завозить стройматериалы. Загряжцы сильно дивились.
   – Наши делают все наоборот. Туалет ставят в последнюю очередь…
   Каждый день у придела собиралась толпа загряжцев поглядеть, как работают турецкие подданные. Турки им нравились.
   На стройку часто наведывался Кукуй-Прискоков. Всегда в спешке, бегом. Он немедленно призывал к себе Дрюню, настоятеля церкви отца Амвросия и давал указания:
   – Вы тут не отсиживайтесь! Разъясняйте людям, что кладбище – культурный объект. Не позволяйте пить, курить и материться! Только молитвы и духовные размышления. Привлекайте в церкву на исповедь и причастие, на покаяние.
   Мэр курил, матерился и бегом ехал дальше.

3

   Жена министра Соня за пару лет сделала потрясающий кульбит. Она приехала в Москву из родного молдавского села Кучугуры вместе с бригадой гастарбайтеров, надеясь найти какую-нибудь работу. Работу не нашла, земляки вскладчину наняли ее поварихой.
   Сонечка была спелой вишенкой, радовавшей глаз окружающих. Хлопцы-земляки хихикали и облизывались, женатые украдкой дарили шоколадки и пытались пошептать ей на ушко. Чтобы не случилось баловства, за Сонечкой стал приглядывать старшой Михай, прораб, женатый человек, отец троих детей. Он поселил Сонечку в отдельном вагончике и стал опекать ее, как родной отец. Через месяц он женился на ней, если и не женился, то стал жить в отдельном вагончике, как муж с женой. Наверно, это дело у молдован так же, как и у нас, как у всех. Бог знает как.
   Сонечка стала смелее и даже нахальнее с земляками, кричала и топала ножками. Земляки замечали, как Михай опускал глаза, когда Сонечка что-нибудь требовала от него. Она взрослела прямо на глазах.
   Однажды у вагончиков, где жили строители-молдаване, остановился черный джип. Из джипа вышел маленький рыжий толстячок и, оглядевшись, громко рассмеялся.
   – Ты куда меня привез, идиёт!
   Из кабины вылетел молодой человек и замахал руками:
   – Ошибочка, шеф! Это объект М, а нам нужен объект Д. Там и тут молдаване, черт бы их побрал!
   Толстячок в шелковом костюме тем не менее сделал отмашку помощнику и велел позвать старшего. Вышел Михай, и незнакомый шеф стал говорить с ним. Говорил шеф, Михай только изредка кивал головой и кланялся. Кивал и кланялся… Так они, беседуя, обошли вокруг вагончиков раз-другой, разговор затягивался. Из семейного вагончика вышла Сонечка с минеральной водой на подносе. Она поклонилась незнакомцу и опустила глаза. Шеф выпил водички, покашлял. Выпил еще и еще… Помолчал, почесывая подбородок.
   – Ты вот что. – Он поднял указательный палец. – О нашем разговоре пока никому… И еще вот какое дело. Срочное дело…
   Толстячок крутнулся на каблуках и в упор смотрел на Соню.
   – Я сегодня принимаю наших партнеров, немцев, на природе. У озера поляну накроем. Одолжи барышню помочь, дело магарычевое…
   Он взял Сонечку под локоть и, видя, что Михай онемел от неожиданного оборота, сделал ручкой:
   – Завтра верну барышню.
   Он взял Сонечку под локоть… и она оказалась на Рублевке, в доме веселого толстяка, владельца крупной строительной компании, советника министра Пучеглазова. Советника звали Мишей, он был известен всей Москве как Миша Ейский. Влиятельный деловой человек. Миша не врал молдаванину насчет немцев. Действительно, повез Сонечку на встречу с немцами за город. Как друг. Соню представил коллегам как подругу, помощницу. А наутро дал ей телефон и велел позвонить молдаванину. Соня позвонила и сказала не без кокетства своему сожителю, или мужу:
   – Михась, мне предложили хорошую работу… Да, я остаюсь.
   Что мог сказать бедный молдаванин, он хорошо знал Москву.
   Новый друг стал брать Сонечку не только на вечеринки, но и в офис на деловые встречи. Ездил с ней в гости к друзьям. Познакомил с министром. Миша учил Соню хорошим манерам.
   – Ты, Сонька, умная девочка, слушай, что я говорю. Ты не молдаванка, ты цыганка, дочь цыганского барона. Так мне для имиджа нужно, для бизнеса… А одеваться будешь, как София Ротару. Весь гардероб тебе спецы подберут. И веди себя, как дочь барона, высокомерно. Говори мало.
   Соня понятливая девочка. Какая она молдаванка, она единственная и любимая дочь цыганского барона! Она кажется высокомерной? Да, высокомерие – ее родовая черта. И мама, и бабушка, и прабабушка были красавицы и отличались высокомерием. Держи марку, цыганка Соня! Твое солнце взошло!
   В детстве Соня не играла в куклы. В селе Кучугуры жили очень бедно. В девяностые годы молдаване стали отдельным государством. Колхозы закрыли, крестьяне выживали на огородах и в подсобных хозяйствах. Отец пас общественных коров и пропивал со своим напарником весь заработок. Днем целый день в степи, а ночью пьяный спал на сеновале до утра. Мать, бывшая колхозная доярка, в сорок лет заработала бруцеллез и стала инвалидом. Двое братьев-близнецов учились в начальной школе. Сонька подростком стала кормильцем семьи. В хозяйстве корова, два поросенка, гуси, куры. Встань чуть свет, подои корову, выгони в стадо. Дай корм остальной худобе, приготовь завтрак братьям и матери. Следи, чтобы одежка у них была чистой и выглаженной. И сама соберись в школу… Худая, в глазах недетская застарелая тоска. Шея тоненькая с голубыми жилками и выступающие косточки ключиц. Скоро стало ясно, что с учебой она не справится. Мать, глядя на дочку, громко причитала и грозила кому-то распухшими черными руками:
   – Загубили дивчину! Ох, загубили!
   Классная руководительница зашла поговорить с Сонькой. Учительница была дальней родственницей, знала семью и любила Соньку. Она все понимала, но не знала, как помочь.
   – Соня, – сказала она и заплакала. – Соня, тебе надо бежать отсюда. Иначе пропадешь. Заканчивай восьмой класс и уезжай. В Кишинев или в Москву. А я тут присмотрю…
   Через год Сонька отправилась в Москву с бригадой земляков.

   …Миша Ейский дал Соньке волю. Она ездила на машине по Москве, ела мороженое, покупала братьям джинсы и кроссовки, выбирала французские духи и пила пепси. У нее кружилась голова от бижутерии, купальников, косметики, наборов, приборов, сумочек, кукол Барби, мобильников, сумочек и браслетов… Боже, половина человечества трудится на дамские аксессуары и украшения! Другая половина изобретает мужские аксессуары и украшения. Кажется, уже некому сеять и жать. Разве что молдаване в Кучугурах колупаются на своих огородах. Да на Украине и в Нечерноземье еще водятся хрюшки и есть еще сало с прорезью в русских и украинских селеньях.
   Миша Ейский очень любил сало с прорезью и сам ездил на рынок выбирать деликатес. Он никогда ничего не сеял, не выращивал, но денег у него было столько, что он мог бы купить Кучугуры вместе с молдаванами, курами и хрюшками. Только зачем ему Кучугуры с молдаванами? Он взял Соньку, и ему не жалко для нее никаких денег.
   Не учел Миша, что Сонька понравится и Пучеглазову. А может, и учел. Это случилось не сразу. Пучеглазов не обращал внимания на девушку. Наверное, год прошел, когда вдруг… Кто знает, когда выскакивает это «вдруг». Министр долго гнал эту мысль прочь, но она копошилась, свербела, кузюкала, пока однажды он не проснулся ночью и не прошептал, задыхаясь: «Это конец… я умру, если не…» Год назад у министра умерла жена, он уже свыкся с одиночеством. Отвлекала работа, мельтешенье людское, гостиницы, приемы, наезженная за годы колея большого начальника.
   Однажды Пучеглазов допоздна задержался в доме у Миши. Долго сидели за столом, лениво обсуждали свежие новости, пили кофе. Соня сидела в кресле, по-детски подтянув к подбородку круглые коленки. Впол-уха слушала скучную канцелярию друзей. Когда Пучеглазов засобирался домой, Сонечка вышла и вернулась с парой мужских носков.
   – Вам так нельзя. – Она смущенно наклонилась и мизинцем показала дырку на носке министра. – Наденьте новые.
   Пучеглазов и Миша засмеялись, захихикала и Соня. Все было как-то по родственному, по-простецки. Министр вдруг (вот оно «вдруг»!) покраснел и пробормотал:
   – Э… я… Спасибо, я должник. Дырка, гм… откуда она взялась?
   На следующий день Пучеглазов приехал к Мише мрачный и тихий, они заперлись в кабинете. Соня с ужасом смотрела на запертую дверь. Она чувствовала, она знала, что сейчас решается ее судьба. Она не волновалась, когда за спиной скрылись родные Кучугуры. Не смутилась, когда Миша оставил ее в своем доме. Не вспоминала бригадира Михася. Это казалось ей понарошку, игрой, настоящее было сегодня в кабинете, там заходила гроза, копились громы и молнии. Господи, пронеси! Соня дрожала и шептала молитвы.
   Через час дверь отворилась. Пучеглазов с пунцовыми щеками прятал глаза, вытирал платком лоб. Миша нервно приглаживал расческой рыжую шевелюру и вызывающе ухмылялся.
   – Сонька! – крикнул он весело. – Министр нам честь оказывает! Он просит у меня твоей руки! Он жениться на тебе хочет! И я, как посаженный отец, не против… Как ты на это смотришь, Соня, дочка…
   Сонечка едва стояла, крепко сцепив руки. Она смотрела прямо в глаза Мише, моля о пощаде. О милосердии. Она боялась пафоса и мелодрамы, боялась игривости. Пучеглазов спас ее. Он поднял глаза и спокойно, твердо и по-мужски сказал:
   – Это серьезно, Соня. Я буду тебе хорошим мужем.

4

   После затяжных июньских ливней свалилась жара, перекипало влажное душное пекло. Над садами, над огородами стояло дрожащее марево. Роскошное цветущее разнотравье волнами перекатывалось на пойме. Ветерок разносил по Загряжску запахи донника и медуницы. В пойменном лесу, в непроходимых зарослях терновника неумолчно выщелкивали, неистовствовали соловьи.
   Отец Амвросий с Дрюней ходили в пойму собирать травы для сушки. Душицу, полынок, зверобой, чабрец. Травы смешивали и добавляли в чай. От аромата, от вкуса такой заварки человек становился сентиментальнее и, как свидетельствовал Дрюня, очищался от скверны в душе. «Пользительно для организма», – поддакивал отец Амвросий.
   Собирая травы, друзья предавались разговорам на самые чувствительные и философские темы. Например, о загробной жизни.
   – Есть ли твердые свидетельства, что там я встречу Клариссу… и маму, и отца? – спрашивал батюшку Дрюня.
   Отец Амвросий отвечал скороговоркой, стараясь убедить не столько Дрюню, как самого себя. Ему, видно, часто приходилось отвечать на этот вопрос.
   – Царство Божие внутри нас. Веришь, значит, есть. Не веришь, значит, нет.
   – А ты сам видел там что-нибудь?
   – Я тебе скажу, Дрюня, как другу скажу… Только боюсь одного. Можно ли всуе рассказывать об этом? Личный мой опыт сводится к сновидениям настолько явственным, что, проснувшись, я перебираю в уме каждую характерность. Снится мне школьный товарищ, девушка снится, наша, загряжская… Сестра родная снится. Я знаю, что они покойники, и не удивляюсь, как они появляются среди живых, сегодня живущих. Они разговаривают со мной о том, что деется в Загряжске сейчас, что люди говорят о них, покойниках. Они пьют со мной чай, едят селедку с картошкой. И я ем вместе с ними, хотя одновременно леденею душой от мысли, что ем с покойниками. И признаюсь тебе, что не могу различить, где сон, а где явь… Ночь – великое благо для человека, она же и великая тайна есть.
   – Ну, это бывает. – Дрюня поддакивает понимающе. – Бывает. Я целые сюжеты с покойниками могу рассказывать. И Кукую нашему апостол Петр во сне явился. Отец Павел засвидетельствовал. Кстати, а как мог отец Павел засвидетельствовать? Они что, вдвоем один сон видели?
   – Ну, положим, апостол Петр мог позже проинформировать отца Павла о своей встрече с Кукуем.
   – Во сне?
   – Во сне, наверно…
   – Значит, я могу там встретиться с Кларой?
   – Если ты мысленно хочешь этого, значит, встретишься. Мысль имеет свойство материи.
   Дрюня был удовлетворен ответом и с чувством признательности обнял друга.

5

   Дома Дрюню ждал сюрприз. За столом рядом с Тихоном сидел лохматый мальчик в заношенном спортивном костюме. Мальчуган жадно ел вареную картошку с малосольными огурцами и неохотно отвечал на настойчивые вопросы Тихона.
   – Документ, бумажка у тебя есть? Фамилия-имя-отчество есть?
   Мальчик с полным ртом молча кивал головой и выразительно моргал выпученными глазами.
   В комнату вошел Дрюня, поздоровался и присел к столу.
   – Вот! – радостно возопил Тихон. – Подкидыш, можно сказать. В норе споймал, у полковницы!
   – Подожди, Тихон, – остановил его Дрюня. – Дай хлопцу поесть…
   История Славки Обормота, как его окрестил Тихон, была необычной, даже невероятной. История, им самим рассказанная.
   Славик поел как следует, выпил кружку холодного компота, уселся поудобнее в просторное кресло и начал рассказ.
   – Я родился от незаконного папы. Мама работала артисткой в привокзальном ресторане в городе Воронеже, она пела в ночное время, а я сидел один в общежитии. Папа депутат, его знают не только в Воронеже, но и в Кремле. И ему нельзя светиться как незаконному отцу. Но он обещал помогать и сделать из меня человека. Конечно, мамка немножко врала, чтобы мне легче жилось. Мамины родители, мои дедушка и бабушка, жили в городе Землянске и оттуда писали письма и передавали приветы. Но я их ни разу не видел.
   Мама меня любила, но ей не хватало денег. Я стал подрабатывать на вокзале, но не могу вам сказать про бизнес, я дал честное слово… Потом маму обманули, и она оказалась в Турции, а меня сдали в детдом. Папа приехал и взял меня в Москву. Я жил в большом доме и свободно ходил по улицам, даже в Кремль пускали. В столовой давали все, что захочу: котлеты, пирожные разные, пепси, жвачки любые… Я везде проходил бесплатно. В кино, на аттракционы, в метро – везде. Один раз ездил в метро целый день, и никто слова не сказал. Москва – это тебе не Воронеж! Папа хотел, чтобы я выучился и стал большой шишкой. И жил в Москве, в его квартире. Москва мне очень понравилась…
   – Подожди, Славик, – перебил его Дрюня. – Ты в школе учился? Сколько тебе лет?
   – Не знаю. В школе… В шестом классе учился. Не перебивайте! Потом пришли люди с милиционером и забрали меня в детдом. Конечно, из детдома я убежал. В Воронеже поймали прямо на вокзале – и опять в детдом. Не нравится мне Воронеж! И я рванул из Воронежа подальше, в Загряжск. С паломниками. Человек шесть побирушек ехали в Загряжск, чтобы задарма прокормиться в монастыре. Я пристал к ним, потому что тоже был голодный. Монахи – добрые дядьки, поесть всегда дают и даже одежку кой-какую.
   Если вы меня ментам сдать хотите, то Бог вас накажет. А если к себе возьмете, то, ей-богу, я вам пригожусь, я работать умею. Возьмите, ради Христа!
   В заключение Славик пустил слезу и размазал по щекам грязным кулаком. У смотрителей тоже навернулись слезы. Дрюня сказал растроганно:
   – Дурак ты, Славка! Даже если ты наврал с три короба, мы не можем претензии предъявлять. Наша задача – помогать живому человеку. Вот в той комнате кровать, это будет твой угол. Иди поспи.
   Славик прижился на кладбище, и как привязанный, всюду ходил за Дрюней. Смотритель купил ему новые кроссовки, пару маек и джинсовые шорты. Славик был хорошим порученцем. Сбегать туда-то, принести то-то, передать, попросить, узнать и т. д. Он шустро выполнял поручения своего благодетеля. Но Тихону не подчинялся, делал ему рожи и показывал дули из-за угла. На то были причины. Тихон не жаловал нового жильца и даже ревновал: Дрюня прямо помешался на этом подкидыше, в рот ему заглядывал. А надо бы построже. Малец врет без припору, дует в уши жалостливые истории, а тот, старый дурак, тает от удовольствия и покупает ему чипсы. Надо бы одернуть, за ухо взявши: не ври! Не сочиняй! Не бреши, как Тузик! Нет, разлюли-малина Славику во всем. Тихон не выдержал и сказал однажды с укором:
   – Ты, Славка, маленький хам и узурпатор! Пользуешься добротой нашей… Мне бы из норы прямо в милицию тебя отвести, а не к Андрею Васильевичу. Вот там рассказывай сказки…
   Славка сверкнул белками, насупился, убежал. Тихон потом винился перед мальчиком:
   – Все от правды морду воротят… Ты не обижайся, про милицию я понарошку. И ты хорош… Будешь дули показывать – выпорю!
   А Дрюне говорил, предупреждал по-товарищески:
   – Славке документ нужен. Без этого отнимут пацана, как пить дать отнимут.
   Дрюня отчаянно хлопал себя по коленкам, злился и умолял Тихона:
   – Помоги, Тишка! Ты человек бывалый… Кого просить? Что нужно? Скажи, посоветуй! День и ночь об этом думаю.
   Тихон подумал, помолчал и сказал так важно, вроде он век торговал советами оптом и в розницу:
   – Проси Кукуя, только ему под силу такое дело…
   И Дрюня пошел к мэру. Доложил. На кладбище все спокойно. Не пьют, не курят, не матерятся. Отец Амвросий соборует и отпевает. Соборует и отпевает. Все чин по чину. Мы с Тихоном, штатным рабочим, чистим и вывозим. Чистим и вывозим. Все деется, как указывал в своем докладе на совещании мэр Загряжска. Это понравилось Кукую. Он улыбнулся старому другу и сказал:
   – Теперь говори, зачем пришел.
   Дрюня рассказал жалостливую историю со слов Славки Обормота. Кукуй молча шевелил толстыми пальцами, медленно перекатывал желваки, терпеливо слушал. Дрюня добавил кое-что от себя. Кукуй каменно молчал. Дрюня нервничал, начинал сначала. Кукуй перекатывал желваки, шевелил кувалдоподобной челюстью и молчал.
   – Вот такая загогулина с пацаном.
   Дрюня тяжело вздохнул и умоляюще уставился в кувалдоподобную, устрашающую челюсть бывшего боксера-чемпиона. Кукуй был понятлив.
   – Я тебе предлагаю законный способ, против которого не попрут и родственники, если таковые окажутся. Я слышал, что ты в молодости первый бл…ун в Загряжске был? Ясное дело. В Воронеже в командировке был? Был. В привокзальном ресторане водку кушал? Кушал. С певичкой переспал, старый кобель? Переспал. Укатил восвояси и, как честный человек, не мог знать, что через положенное время в Воронеже появился твой отпрыск. И своего незаконнорожденного нахала, как говорят казаки, ты имеешь теперь полное право усыновить. Усек мотив? Тут я тебе помогу!
   В Загряжской средней школе появился ученик Вячеслав, сын бывшего атамана, смотрителя Загряжского погоста и будущего Пантеона.

6

   В дом смотрителей заглянул церковный служка:
   – Андрей Васильич, вас батюшка кличут.
   Дрюня застал своего друга в глубоком унынии. Отец Амвросий кутался в большой клетчатый плед. В маленьких глазках таилась боль, обида.
   – На дворе теплынь, тенета летят, а тебя лихоманка бьет. Что стряслось, друже?
   Батюшка откинул плед, подставил плечо для поцелуя и горестно сказал:
   – Двадцать лет служу в этой церкви, пора и честь знать. Собирай, отец Амвросий, свою котомку и посох в руки… Старый знакомый в епархии по секрету поведал, что высылают меня в Закордонный скит. Там спасается один послушник, и я к нему в товарищи. Проститься с тобой хочу. Я тебя люблю и дружбу нашу многолетнюю ценю, как драгоценный подарок…
   Дрюня онемел и не мог подыскать подходящих слов.
   – Как проститься? Ты не арестант, не преступник…
   – Арестант, арестант… И преступник. Клятвопреступник.
   – Что ты несешь, батюшка? Кого ты зарезал, из кого душу вытряс?
   – Себя зарезал, Дрюня, собственными руками…
   – Рассказывай!
   Жизненная драма отца Амвросия чувствительна и полна страстями, язык же человеческий скуп и ограничен. Вместе с отцом Амвросием мы постараемся рассказать о крушении молодых надежд и обретении твердости духа простыми житейскими глаголами.
   – Я нарушил обет безбрачия, – торжественно начал рассказ отец Амвросий. – Я давал его высоким иерархам при возведении в сан священника. А сейчас тайно живу с невенчанной женой. В епархии узнали об этом, и сегодня-завтра явится владыка судить меня. Не ропщу и приму смиренно суд его. Но тебе говорю, друг мой, и Господу моему: не раскаиваюсь и не сожалею! Я люблю мою женщину и на костре не откажусь от нее! Да, кощунствую! Тяжек грех. Но не запечатать уста мои! Люблю и не отрекусь!
   Отец Амвросий разволновался и не мог продолжать. Дрюня дал ему воды, уложил на кровать и сел рядом. Батюшка долго лежал с открытыми глазами и задремал.
   Женщину, которая жила в домике отца Амвросия, знали все. Григорий, так звали в миру отца Амвросия, вместе с ней играл в куклы и ходил в детсад, а потом в школу. Они сидели за одной партой, и лучше друзей не было в школе. Девочку звали Люся, и она верховодила в дружбе с Григорием. Он же охотно подчинялся, даже подыгрывал капризам командирши. Всюду они были неразлучны, всегда ходили вместе. В школу, в лес на Троицу, в кино, на Дон купаться и просто от нечего делать болтали через забор.
   Григорий был мал ростом, худ, но, как бы в награду за тщедушное слабое тело, природа подарила ему большие, тихие и выразительные глаза. С длинными, длиннее, чем у Люськи, густыми ресницами. Люська была выше ростом, крепче телом, гибче и проворнее своего друга. Разница, мало заметная в детстве, с годами бросалась в глаза. Люська выглядела старше, взрослее, степеннее.
   Он с ужасом замечал, как она стала смущаться, опускать глаза, сторониться его взгляда. Заметил новую привычку останавливаться посреди их разговора, замолкать и смотреть перед собой невидящими глазами. На шее и на висках, как у взрослой, колечками курчавились волосы, над пухлой капризной губой появился темный пушок. Однажды, играя в мяч, нечаянно, вскользь коснулся ее груди… Упругий дрожащий холмик под тонким сарафаном обжег руку! Боже, как сверкнули ее очи! Нет, это не Люська, не девчонка, это сошедший откуда-то с облака отрок-серафим с жутким, по-взрослому откровенным взглядом.
   Дружба кончилась. Начался самый мучительный для Григория период его жизни. Внешне все продолжалось как прежде. Вместе ходили в школу, по вечерам бродили по Загряжску, разговаривали ни о чем, томились, мечтали. Однажды Люся спросила осторожно:
   – Ты что, в церковь ходишь?
   – Хожу.
   – И в Бога веришь?
   – Верю.
   – Давно?
   – Недавно.
   Люся надула губки, словно упрекая друга в скрытности.
   – А я попов не люблю…
   Григорий с горечью стал замечать, что Люся старалась во всем противоречить ему. Хочу – не хочу, люблю – не люблю, хорошо – плохо, стрижено – брито. Люся стала одеваться, как взрослые девчонки. Короткие юбочки, тугие майки, большие сережки, золотые цепочки. И чрезмерно употребляла косметику, прямо окуналась в нее с головой. Около Люси стали крутиться старшеклассники и вовсе взрослые парни. Григорий не раз слышал очень смелые разговоры с намеками, с матерком. Однажды не вытерпел, встрял… И, конечно, получил. Долго носил кровоподтек под глазом. Не успело зажить – встрял еще, посерьезнее. Он уже открыто шел против взрослых парней на глазах у Люси. Нарывался на крепких ребят. И они на глазах у Люси безжалостно били его по голове. Он смотрел вслед улетающей «Яве» с Люськой на заднем сиденье, с его Люськой, сцепившей замком руки на торсе Ваньки Кучерявого и щекой, влипшей в его кожаную спину.
   – Я и не догадывалась, что ты такой драчун, – удивленно говорила Люся, разглядывая на следующий день синяки на его лице. – Ты, Гриша, поаккуратнее..
   Григорий закрывался на сеновале, плакал и молился. Стискивал зубы.
   – Все равно ты будешь моей…
   После школы Люська вышла замуж за футболиста Ваньку Кучерявого, а Григорий поступил учиться в духовную семинарию и уехал в Сергиев Посад.
   Кто не любил, не испытал сердечных мук и томление влюбленного сердца в юности? Нет, в отрочестве! Еще незрелые, преувеличенно роковые и гибельные для возраста страсти заслоняют весь белый свет, застят солнце, отвергают правильное и разумное. Совсем нешуточное это дело – любовь в отрочестве.
   Слава богу, жизнь и безжалостное время остужают страсти. Сердечные раны исцеляются, и кожа становится толще, и человек мудреет. Когда Григория рукоположили в священники, Люся родила третьего пацана. Он похоронил свои страсти и дал обет безбрачия. Новонареченный батюшка, отец Амвросий, вернулся служить в Загряжск, в открывшемся приходе прикладбищенской Александровской церкви…
   Отец Амвросий крестил третьего малыша Люси, нареченного Григорием. Отец, Ванька Кучерявый, лихо подкатил на «Яве» в самом конце обряда, немножко хмельной, веселый, радостный. Он взял на руки Григория, кто-то несколько раз щелкнул фотоаппаратом. Счастливый отец высоко поднял сына над головой:
   – Этот будет мне смена!
   Вскоре отец Амвросий отпевал лучшего загряжского футболиста, лихого байкера Ваньку Кудрявого. Мотоциклист ночью влетел, впечатался в автоприцеп, брошенный без габаритных огней на обочине пустынной дороги.
   Люся стала ходить в церковь, часто стояла на могиле мужа в темном платье, в черной косынке. В поминальные дни приходила с цветами на службу. Крестилась, шептала молитвы, зажигала свечки у иконы. Потом долго сидела в оградке у могилы.
   Беда не ходит одна. Через год после смерти мужа внезапно умер младшенький, Гриша. Отец Амвросий отпевал младенца. Он не утешал вдову, он даже не подошел к ней. Он молился…

7

   Пучеглазов явился на кладбище неожиданно. Пришел пешком, один. Он медленно, по-стариковски топал по песчаной дорожке, останавливался, читал таблички. Дрюня наблюдал его из окна своей комнаты, но не спешил выйти. Пусть походит, это полезно. Подумает о ближних, о себе, о смерти подумает, на погосте всегда думают о смерти…
   Министр долго ходил между мертвыми. Многих он помнил, многих забыл, и еще больше имен никогда не слышал. Мертвые смотрели с эмалей укором тайны, жутковатой бестелесностью давних улыбок. Он наткнулся на слова, поразившие простой и вечной истиной: «Я дома, а ты еще в гостях». Министр медленно топал в глубь погоста, где еще сохранились старые надгробия. Возле круглой чугунной колонны он остановился и с трудом разобрал ржавые буквы: «Генерал-майор и кавалер многих орденов, герой Измаила Пучеглазов Илларион Захарович. Скончался на тридцать четвертом году…» Рядом: «Пучеглазова Глафира Порфирьевна, лет было восемьдесят шесть». Дальше в один ряд еще несколько Пучеглазовых: кавалеры, коллежские секретари, церковные старосты, мировые судьи, прасолы, купцы третьей гильдии… И их жены, дети. Гнездилище Пучеглазовых.
   Министр никогда не интересовался своей родословной. А тут что-то защекотало внутри, зачесались глаза. Кто в Москве вспомнит, что он министр и кавалер? Никто не вспомнит. А тут родичи, земляки, все свои, хорошая компания. Здесь помирать надо! Пучеглазов с чувством поклонился своим предкам и, довольный, направил стопы к домику смотрителя.
   – Дрюня, брат! – сказал он с порога. – Пучеглазовы – это не хухры-мухры! Пучеглазовы – держава, отечество! Я шел к тебе с грустными мыслями, а сейчас – прочь грустные мысли! Я хочу выпить с тобой, Дрюня, за наших славных предков.
   Дрюня обнял брата.
   – Так! На погосте душа работает. Выпьем, хотя я и не пью.
   Тихон вышел из другой комнаты, поздоровался с министром и полез в холодильник.
   Дрюня позвал Славика и с гордостью сказал Пучеглазову:
   – Это Вячеслав Качура, твой племянник, а мой дорогой сынок.
   Славик внимательно посмотрел на родственника и нырнул в свой угол.
   Выпили по стопке водки, закусили маринованной килькой. Пучеглазов застонал от удовольствия.
   – Божественная рыба!
   Тихон засмеялся.
   – Вы приходите в другой раз, я селедочки донской, рыбчика…
   – Нет, кильки! Умоляю, только кильки!
   Братья сидели долго, порядком захмелели. Пучеглазов расчувствовался и говорил без умолку. Дрюня поддакивал брату, чувствуя, что они стали душевно ближе.
   – Тебе чаще на людях надо быть, – советовал он министру. – Потереться среди земляков.
   – Знаешь, зачем я пришел к тебе? – перебил Пучеглазов. – Ты живешь бедно, в чужой хате, среди мертвецов… Иди ко мне жить, вместе с сыном. В отдельном флигеле, со всеми удобствами. Дарственную напишу.
   – Спасибо, брат, не обижайся. Тут моя жизненная миссия до скончания дней. И жена моя возлюбленная тут лежит. Уклад менять не стану.
   – Дело твое. Но помни о моем предложении, мало ли… А хочешь, машину подарю?
   – Нет! – Дрюня рассмеялся. – В молодости накатался, у меня «опель» был.
   – А что ты хочешь? Я все для тебя выполню! Говори!
   Хмельной министр был в ударе, ему сильно хотелось сделать что-нибудь хорошее для брата. Прямо сейчас, здесь.
   – Компьютер! – Славка стоял на пороге комнаты и восторженно смотрел на отца. – Скажи, пусть компьютер купит!
   Дрюня покашлял извинительно и хотел сказать сыну, что негоже быть попрошайкой. Но министр горячо поддержал Славку:
   – Компьютер!
   Пучеглазов протянул Славке руку и крепко пожал ладонь мальчика.
   – Завтра будет компьютер!
   На следующий день шофер привез коробку и помог Славке установить компьютер на столе.
   – А правда, что твой брат министром был? – спросил Славка отца.
   – Правда.
   – В Кремле?
   – В Кремле.
   Славка вздохнул, повинился:
   – Я тебе соврал, что у меня был отец и что он в Кремле работал…
   – Да ладно… Теперь можешь правду говорить: твой дядя министром был. Только этим не хвалятся.
   – Да что я не знаю! Про отца врал, потому что достали: кто у Славки отец? Папа римский! Сейчас с какой стати мне врать?
   Дрюня сгреб в охапку Славку и закружил по комнате.

8

   Турки закончили работу, убрали вагончики. Как на вышитую скатерть, вышла старинная Александровская церковь! Вся огромная площадка пантеона ювелирно уложена из белоснежного мрамора. По периметру сшили ажурные золоченые решетки. Кинули прозрачный навес. Поставили сплошную стену с нишами из розового мрамора. Для погребальных урн. Вдоль стены резные скамейки из черного мрамора, с краю, из черного же мрамора, небольшая кафедра. В самом начале пантеона в мрамор вставлена найденная Дрюней надгробная плита братьев Ивана и Якима Загряжиных, печальных родоначальников Загряжска. С них начнет прирастать пантеон славными именами.
   Первым в обновленной ограде перезахоронили загряжского казака, стовосьмилетнего деда Пахома.
   За всю долгую прожитую жизнь дедушка был знаменит тем, что, будучи юнкером, отличился на высочайшем смотру. И на всю жизнь сохранил монарший подарок: пасхальное яйцо. Древнего старика пытались расспрашивать студенты, журналисты, краеведы. Любопытствовали, когда дед был моложе. Одаривали конфетами, вином, сигаретами…
   – Каким вам запомнился император Николай Второй?
   – Что вам сказал царь?
   – Кто присутствовал кроме царя?
   Белый, как лунь, маленький худой старичок блаженно щурился, открывал рот и пробовал голыми деснами откусить шоколадный батончик. Охотно отвечал слабым баском:
   – Миколай с супругой под ручку. Генералы в погонах, народу много… А говорили… нет, не помню…
   – А о Распутине слышали? Может, видели Распутина?
   Дед тихонько качал головой, улыбался:
   – Нет, распутства тогда не было…
   Библейского старика рисовали художники, фотографировали. Туристов водили к дому, где жил знаменитый казак Пахом. Во всех краеведческих книжках и буклетах непременно рассказывалось, как на высочайшем смотру отличился юнкер Пахом, земляк из Загряжска, и царь Николай Второй лично вручил ему пасхальное яйцо и поздравил с праздником. По косвенным свидетельствам краеведы выяснили: царь поздравил Пахома именно со светлым Христовым Воскресеньем, то есть с Пасхой. Историки из местного музея навели справки в архивах. И точно: именно на Пасху проходил высочайший смотр юнкерских училищ. А юнкер Пахом еще маленьким мальчиком в Загряжске отличался… и т. д.
   Дед Пахом был набожен, всю жизнь работал конюхом. Пел в церкви и читал псалтирь у покойников. Пережил четырех жен, восьмерых детей. В восемьдесят лет собрался помирать, сколотил себе гроб, вытесал крест из дуба. На кресте вырезал надпись: «Любил царя Миколая и Господа Бога». А взаправду помер только сейчас, на сто девятом году. Гроб с прахом деда Пахома выкопали из могилы и поставили у места нового захоронения в пантеоне на помосте, накрытом государственным флагом.
   Мэр Кукуй поставил задачу перед своими заместителями.
   Первое. Пригласить в Загряжск на открытие пантеона и похороны деда Пахома Президента России.
   Второе. Организовать всенародные похороны деда Пахома (венки, цветы от организаций, учреждений. Выступающие на траурном митинге – 10 чел. по 3 мин. Почетный караул – от Кадетского корпуса. Духовой оркестр. Троекратный залп у могилы и т. д.).
   Третье. Пригласить на похороны Патриарха всея Руси. Губернаторов, митрополитов и архиепископов соседних областей. А также глав районов и городов.
   Четвертое. Широко осветить похороны деда Пахома в средствах массовой информации. Провести смотр Кадетского корпуса. Организовать скачки на приз имени деда Пахома.
   Пятое. Организовать поминки деда Пахома. Для почетных гостей – на правительственной даче «Шалаши». Для остальных – в кафе «Эльдорадо».
   Устраивая похороны в новом пантеоне, Кукуй думал о своей харизме и имидже выдающегося градоначальника России. Вечная память деду Пахому, многая лета мэру Кукую!
   Административное кубло Загряжска вздрогнуло, зашевелилось, понеслось. Курьеры, нарочные, почта, телеграф, интернет. Имя деда Пахома заполнило околоземное пространство. Через сутки подводили предварительные итоги.
   Кукуй сидел в кабинете, слушал по очереди доклады своих заместителей.
   – Президент России не может изменить свой график. Он соболезнует загряжцам по случаю кончины деда Пахома…
   – Кадетский корпус распущен на каникулы. Начальник корпуса находится в командировке…
   – Руководитель духового оркестра скоропостижно умер во время исполнения траурного марша на похоронах собственной жены…
   – В связи с проверкой из Москвы работа войсковой части, где находится церемониальная рота, приостановлена. Давать залп некому…
   – Патриарх всея Руси прислал соболезнования. Он находится с патриаршим визитом в Румынии…
   – Митрополиты и архиепископы сопровождают патриарха всея Руси в его пастырской миссии в Румынии…
   – Губернаторы, главы городов и районов третий день празднуют юбилей Большого человека… Они ждут и вас, еще не поздно…
   – Об освещении траурных мероприятий в СМИ. Освещать будут по факту, то есть по степени общественного интереса…
   – На поминки ожидается половина жителей Загряжска…
   Мэр физически очень крепкий человек. Больше того, ни разу не был в нокауте. Еще больше того: он ни разу в жизни не плакал! Однако, слушая своих заместителей об организации траурной церемонии, мэр Загряжска, чемпион по боксу Кукуй-Прискоков прилюдно, официально заплакал. Навзрыд. Безутешно. Заплакал, как плачут женщины у отверстой могилы. Рыдания буквально сотрясали сильного, мужественного человека. Он не мог говорить, он икал…
   Ясное дело, о траурной церемонии с участием Президента, Патриарха всея Руси и других крупных лиц не могло быть и речи. На кладбище пришли только молодые старики и старухи. Юнкера и сверстники, понятно, не могли прийти. Отец Амвросий, Дрюня, Тихон и Славка бросили в яму по горсти глины и смотрели, как дед Пахом на веки вечные накрывался чугунной плитой.
   – Царство небесное Божьему человеку.
   Рядом с Дрюней стояла Софья Ильинична Пучеглазова. Он вздрогнул от неожиданного мягкого голоса. Соня поздоровалась со всеми и просительно посмотрела в глаза Дрюне:
   – Я давно хотела прийти. Посмотреть пантеон, старое кладбище… Муж рассказывал о могилах родичей. Это потрясающе!
   Дрюня безучастно поддакнул:
   – Приходи…

9

   Митрополит Антоний был дряхл, сонлив и почти недвижим. Он чуял, почти осязал ускользающую нить последних дней. Он давно приготовлялся и кротко ждал своего часа. Для старика радостна и светла была предстоящая встреча с Господом, которому он служил и молился всю жизнь. Долгими ночами он обдумывал свою жизнь, и не много было в этой жизни ненужного, малодушного, суетливого. Конечно, слабости человеческие не миновали и его строгую молитвенную, жертвенную стезю. Исповедуясь, он старался не упустить самой малости отступления от заповедей Христовых и горячо молился, каялся, просил прощения.
   Грехи были в детстве, отрочестве и, конечно, воспринимались тогда преувеличенно роковыми и непоправимыми. Шести лет он пробовал курить, и когда мать с ремнем в руке спрашивала, почему изо рта пахнет табаком – у него не хватило смелости сказать правду. И он врал про какой-то костер. Как врал потом учителям, не выдавая провинившихся товарищей. Были ошибки молодости, совершались проступки в старости, о которых он сожалел и искренне каялся.
   Слаб человек. Только молитва укрепляет дух. Только вера делает человека сильным. Старец Антоний в девяносто лет был крепок духом и силен верой. В Московской патриархии и сам Патриарх почитали митрополита за правдолюбие и человеколюбие.
   Среди неотложных дел владыки была поездка в Загряжск. Наместник монастыря отец Павел и настоятель Александровской церкви отец Амвросий опечалили сердце старого митрополита. Отец Павел написал жалобу на отца Амвросия. И хотя в обиходе епархии жалобы священников были редкостью, поступок отца Павла не осуждали, так как суть жалобы не подвергалась сомнению. Сердце же говорило владыке, что самый способ разрешения спора между священослужителями не может уподобляться тяжбе. Упование на начальника, на суд иерархии подает пастве плохие примеры, и дай волю – в приходах начнется такая канцелярия, что епархия погрязнет в жалобах.
   И еще одно дело надо было разобрать владыке. Давний конфликт между монастырем и историческим музеем. Борьба-тяжба мирян с монахами за недвижимость зашла так далеко, что люди перессорились, озлобились, и вражда только усилилась. И не было уверенности у митрополита в правоте монахов, напротив, их нетерпимость огорчала.
   – Слыхали? Владыка едет! – Гонимый объявлял новость всем встречным, возвращаясь домой с «брехаловки». – Отца Амвросия судить за блуд и разврат в собственной хате.
   Эту новость возбужденный Тихон сообщил Дрюне прямо с порога:
   – Гневен преосвященство, ох гневен! Быть беде.
   Дрюня вскипел мгновенно. Он схватил щуплого Тихона за грудки и поднял в воздух. Голос его срывался на фальцет.
   – Разносчик энцефалитов! Убью! Раздавлю!
   В такую ярость Дрюня впадал только в молодости. Он быстро остыл, поставил испуганного Тихона на ноги и сказал примирительно:
   – Кто отца Амвросия тронет – он мой лютый враг, будь он даже высокий преосвященство!
   У пантеона, у открытых церковных врат, собирались люди, в основном старые женщины, многие с детьми. Старики и молодые женатые мужики кучковались в сторонке, курили. Ждали митрополита, лениво обсуждали историю отца Амвросия. Старики не одобряли поступок священника.
   – Раз зарекся от баб – терпи, не рыпайся! Нельзя служить в церкви и одновременно обманывать. Влип наш Амвросий!
   Но в этой же компании строгих дедов жалели пастыря и собирались просить митрополита о снисхождении.
   – С другой стороны посмотреть – трудно мужику одному. Ложишься спать – один, утром проснешься – опять один, и целый день – один, и ужинаешь опять же в одиночестве. Нельзя устоять на развилке: или Бог, или баба.
   – Батюшка золотой. Он всех больных, многодетных, бедствующих поименно навещает. Кому еду, кому денежек, кому совет – такие попы на дороге не валяются.
   Молодые мужики были полностью на стороне отца Амвросия.
   – Батюшка семью завел, двух детей взял, все путем. А теперь, если раскаяться, надо Люську с детьми обратно вытурить?
   Женщины, которых собралось не меньше сотни, были более решительны. Они по косточкам перебрали ситуацию вокруг клятвопреступления отца Амвросия. Мнение было одно: батюшка покается, а владыка простит его.
   Лимузин подкатил ближе к церкви, к толпе женщин с ребятишками. Двое молодых послушников помогли владыке выйти из машины и под руки подвели под навес пантеона. Старец опустился в деревянное кресло с высокими подлокотниками. Сбоку на столик поставили стакан с водой. Владыка жестом указал отцу Амвросию место возле себя. Дрюня, Тихон и Славка стали за спиной отца Амвросия. К ним из толпы подошла Соня Пучеглазова. Митрополит перекрестил прихожан, покрестился сам и тихо, но отчетливо обратился к людям:
   – Приход ваш известен епархии своим благочестием, усердием в молитвах и почитанием заповедей Христовых. Благодать Божия на храме вашем, на вас, молящихся о спасении. Отец Амвросий служит в этом приходе много лет, и служба его чиста, как чисты помыслы и молитвы. Дела отца Амвросия любезны моему сердцу, и слово его любезно мне правдой и любовью. И я не хочу омрачить свои последние дни на земле осуждением брата. Я благословляю его на венчание с вдовой и дальнейшую благочестивую службу в этом храме. Его грех принимаю на себя и буду просить Господа о прощении. Аминь!
   Владыка обессилел и замолчал. Толпа завопила от восторга и умиления.
   – Алилуйя! Алилуйя! – кричали люди митрополиту и падали на колени.
   – Слава владыке Антонию!
   – Слава! Слава!
   Со дня рукоположения, за всю долгую службу Святой церкви и Спасителю старец Антоний не слышал такого бурного выражения чувств прихожан. И он с благодарностью слышал поддержку своего решения. Но как высокий иерарх понимал, что решение это сомнительно. Нарушение обета безбрачия каралось Церковью строго и неотвратимо. Но кто, кроме Господа мог оспорить или отменить решение уважаемого старца, дни которого были сочтены…
   Дрюня поманил пальцем Гонимого и сказал назидательно прямо в лоб:
   – Слышал, дурак! Вот как можно рассудить о человеке!
   Гонимый поежился, живо согласившись с Дрюней:
   – Кто ж против? Живи теперь, Амвросий, с бабой открыто, на всю катушку! Причитается с Амвросия, а, Дрюня?
   – Причитается!
   В монастыре владыка попил чайку с сухариками и прилег отдохнуть в специальной, только ему отведенной келье. Он подремал не более получаса и вышел на монастырский двор, сплошь покрытый густым ковром подстриженного спорыша. Послушники вынесли кресло и помогли старцу удобнее сесть. Перед ним большим полукругом стояли монахи, прихожане, работники музея и просто желающие посмотреть на митрополита.
   Из толпы выходил человек и, покрестившись, излагал просьбу или свое мнение владыке. Старец слушал и кивал головой. Человек говорил, старец слушал и кивал. Так продолжалось несколько часов, человек тридцать, наверное, удостоились внимания владыки. Говорили мэр Кукуй, наместник монастыря отец Павел, директор музея по фамилии Горобец, жена министра Софья Ильинична Пучеглазова, начальник полиции, начальник горпотребсоюза, директор школы и другие уважаемые граждане Загряжска. Владыка поднял маленькую ладошку, попросил внимания.
   – Пять веков наши предки жили и молились на этой земле, в этих храмах, в этом благословенном уголке нашего отечества. Место намоленное, крепкое и нерушимое. Так было, так будет. Сюда едут паломники со всей Росиии, из стран далеких и близких. Разных наций и верований. И каждому в душе найдется место для радости и умиления. Будь то паломник-христианин, мусульманин, иудей или иной веры человек. Храм Божий и музей открыты для верующих и для любомудров, как они открыты в Сергиевом Посаде, патриаршем гнезде и святом месте для всех православных. Музей и обитель живут по Христовым заповедям, в трудах и молитвах украшают дела Божии. Я опечален, когда человеческая выгода ставится выше заповедей Христовых. И я не судья в мирских спорах и разногласиях. Уповаю на христолюбие наместника монастыря отца Павла и директора музея гражданина Горобца. Уповаю на милость Божию. Аминь!
   Владыка перекрестил всех и больше не проронил ни слова, послушники увели его в покои.
   И отец Павел, и Горобец были недовольны решением владыки, но не подавали виду, а престарелый митрополит видел их почтительные улыбки и не поверил, не удивился текучести человеческой натуры…

10

   В школе Славке задали сочинение на тему: «Кто твои родители?» Обычное дело, каждый год ребятишки пишут о своих предках самыми яркими красками и находят героические качества в самых обычных профессиях. Например, чей-то папа может одним мизинцем повалить слона, а другой папа может съесть, не сходя с места, сто штук мороженого. Одна мама пекла пироги величиной с маленькую тележку, а другая – с тележку большую.
   В классе один Славка не выполнил домашнее задание. Пожилая учительница осторожно спрашивала:
   – В чем дело, Славик? Ты не можешь рассказать о своем отношении к родителям, об их работе?
   – Могу.
   – Почему не написал сочинение?
   – Не хочу.
   Славик опустил голову и отрицательно отвечал на все вопросы учительницы. Учительница внимательно посмотрела на опущенную голову и не стала настаивать на выполнении задания.
   Дома Славка стал как-то болезненно реагировать на замечания отца, беспричинно грубил и молча отсиживался в одиночестве. Однажды Дрюня нашел мальчика в дальнем углу кладбища, в кустах черемухи. Славка плакал и тихонько скулил. Дрюня сел рядом и обнял его голову.
   – Что ты, сынок? Кто обидел?
   Славка оттолкнул отцовские руки и заревел во весь голос:
   – Никто не любит мою маму! Никто ни разу не спросил про маму! И ты не хочешь слышать о моей маме! Она любит меня! Я хочу найти маму!
   Дрюня не на шутку испугался и стал суетиться и уговаривать Славку, как малыша:
   – Найдем мамку, найдем Славкину мамку… Обязательно найдем, как пить дать найдем!
   Этот незначительный эпизод оставил у Дрюни неприятный осадок. Про мать Славик никогда не вспоминал, а отец заботился о нем так, что, кажется, заменял собой не только мать, но и память о ней. Но чем призрачнее становился образ матери, тем пронзительнее отзывалось чувство сиротства и одиночества в людском море. Мать виделась ему бестелесным ангельским существом, которое любит Славку больше всех на свете. От этой любви Славка взлетает под облака, прыгает, как кузнечик, поет, как соловей. Он силен, смекалист, щедр и великодушен! Мама… пока она с ним, Славкой, он непобедим. Он все сможет, переплывет Дон, прыгнет с парашютом, построит дворец, он женится на самой красивой девушке Загряжска. Он найдет маму, она будет рядом, всегда, до самой смерти…
   Славка дерзил, огрызался и хамил в школе и дома. Он никого не хотел видеть, он любил только одного человека во всем мире. Он любил маму. И еще Воронеж. И Землянск, где ни разу не был. И дедушку с бабушкой, которых ни разу не видел. И желание удрать с этого кладбища от слишком заботливого отца, от школы, от всего Загряжска становилось все желаннее и острее. Мама звала его во сне и наяву, днем и ночью…
   – Славка!
   Мальчик вздрогнул и проснулся. Над ним стоял отец, он удивленно и извинительно тряс сына за плечо:
   – Ты что, Славка?
   Мальчик тер глаза кулаками и виновато улыбался.
   – Что такое?
   – Кричал во сне, как резаный. Отца Амвросия грозился убить…
   Мальчик отошел ото сна и насупился.
   – Мамка приснилась. В белом гробу. Амвросий молитвы читал над ней…
   Дрюня понимал, что мальчик взрослеет, растет. Его одолевают новые мысли, новые ощущения. Он задумывается о себе, о своих близких. О девочках думает. О тайном. Ничего не ново под луной, а каждый открывает для себя мир божий по своему и впервые.
   Славка погрузился в компьютер. Он научился формулировать вопросы о самых сложных явлениях жизни. И получал доступные ответы. Однажды задал компьютеру поиск: город Землянск Воронежской области. И целый день читал, открывал для себя пятисотлетнюю историю русского городка, где родилась его мама, где жили его дедушка с бабушкой. Он впитывал малейшие подробности: лес, речка, церковь, фамилии, имена, известные события, люди. Перечень современных учреждений, организаций, адреса, телефоны.
   В великой тайне от всех Славка стал писать письма в Землянск. Он спрашивал о маме и о дедушке с бабушкой. И стал получать короткие наводящие ответы: к сожалению, данными не располагаем, но советуем обратиться по такому-то адресу… И Славка писал, писал. Наконец, получил желанный, драгоценный ответ. Из паспортного стола Землянского райотдела полиции.
   «На ваш запрос сообщаю, что Колупаевы Иван Миронович и Евдокия Семеновна проживают по адресу… По этому же адресу прописана их дочь Колупаева Екатерина Ивановна…»
   Дрюня выходил из церкви после обедни и увидел почтальоншу, которая поджидала хозяина у калитки. Она поздоровалась и протянула конверт.
   – Это вашему сыну.
   Дрюня посмотрел конверт и возразил.
   – Может, по ошибке? Адрес незнакомый.
   – Да я приносила уже штук шесть, точно таких…
   В доме Дрюню охватила тревога, и он колебался, вскрыть конверт или положить на стол Славке? «Вячеславу Андреевичу Качуре». «Землянский райотдел полиции». В конверте запечатана какая-нибудь давняя история, и Славка скрывает ее от меня. Дрюня вскрыл конверт.
   «Дорогой внучек Слава! Получили твое письмо и долго плакали от радости. Теперь, слава богу, все нашлись живые и здоровые. Катю вызволили из Турции добрые люди, она немножко тронулась, а так все хорошо. И ты, самое главное, нашелся. Мать обрадуется, это ей на пользу. Она тебя по ночам зовет, разговаривает. Ты теперь на другой фамилии, но это ничего, спасибо доброму человеку. Все равно ты наш, родной, из Колупаевых. И мы надеемся на твое возвращение. Кланяемся и остаемся: твои мама, бабушка и дедушка».
   Дрюня прочитал письмо без особого волнения. Он знал, рано или поздно такое случится. И тут ничего не поделаешь. Как бы ни прикипел к мальчику Дрюня, а мать роднее… Что ж, он покорится судьбе. Но Славка и его сын, и для него всегда открыто сердце отца… Теперь все решает он, Славка. Дрюня тяжело вздохнул, положил конверт в карман и отправился к своему другу, отцу Амвросию, поделиться новостью.
   Славка не пришел домой ночевать. И на следующий день не пришел… Зашло солнце, пригнали коров с поймы. Зажглись фонари в пантеоне. Бабы в белых платочках шли к вечерней службе. Дрюня с Тихоном сидели на лавочке у калитки.
   – Волчонок, – беззлобно рассуждал Тихон. – Как ни корми, а он к своим убег.
   – Не об этом душа болит. Ни слова не сказал, говнюк! Вот что обидно. Хотя бы два слова черкнул. И без документов…
   – Раз так – скоро объявится, найдут, как миленького.
   – Найдут, – тупо согласился Дрюня.

11

   Соня Пучеглазова зашла в Александровскую церковь, как простая прихожанка. В простеньком платьице в горошек, в туфлях без каблуков. На голове прозрачный шарф с закинутыми на спину концами. В руках букет полевых цветов и легкая сумочка. Она поставила свечки у иконы Божьей Матери и стала слушать заутреннюю службу, которую вел отец Амвросий. Впереди выделялась мощная фигура Дрюни в длинной черной блузе и хромовых офицерских сапогах. Соня невольно улыбнулась, глядя, как Дрюня по-медвежьи греб рукой, осеняя себя крестным знамением.
   Из церкви они вышли вместе.
   – Я пришла посмотреть кладбище, – напомнила Соня.
   – Пошли, – пригласил Дрюня. – Как раз сегодня Родительская суббота.
   Дрюня нравился Соне. От него шли простые слова, уверенные жесты. Голос басист и по-детски выразителен. В глазах наивность и сила, как у дикого жеребца, доверившегося человеку. Такого трудно приручить, погладить…
   Дрюня охотно показывал свое хозяйство и подробно, с щегольством комментировал историю. Как когда-то, будучи работником музея, лет тридцать назад… Недаром он слыл лучшим краеведом Загряжска и знатоком старины.
   – Первые захоронения наших предков были сделаны пятьсот лет назад. Именно жителей нашего городка. Еще раньше тут был коловорот кочевников. Степные нации шли с кибитками, женами и детьми в несметных количествах. Многие миллионы скота и лошадей пожирали растительность до голой земли, и кочевники шли дальше, на Европу. Местные жители убегали на север и прятались в пещерах и в норах под землей. Русская нация тем и спаслась, что кочевники боялись холода, и на север они не сунулись.
   Соня внимательно слушала, стараясь понять геоэтнические откровения кдадбищенского смотрителя.
   – А казаки? – спрашивала она. – Откуда здесь взялись казаки?
   Дрюня охотно развивал свои мысли:
   – Конечно, казаки не с Луны свалились. Есть соображение, что они вышли из степных наций. Часть кочевников не пошла со своими родичами на Европу, а осталась здесь, на этой местности. Полностью осели, прижились, приняли православную веру и утвердили полную свободу и равенство. Самая справедливая и вольная нация из всех наций на земле.
   – А язык? Ведь мы говорим на русском языке?
   – Тут смешение наций! Конечно, кацапов и хохлов больше, а они рядом жили. Произошло смешение. Поэтому кацапы, хохлы и казаки говорят на одном языке и считают себя русскими. Я читал на эту тему научные изыскания ученых людей из нашего университета.
   – Значит, казаки – это русские?
   Дрюня замялся, подыскивая подходящие аргументы. Сомнения одолевали, и он сам не был уверен в своих выводах.
   – Казаки замешаны в нациях так, что чистого казака в природе сегодня не отыщешь. А пятьсот лет назад они водились, и чистокровных казаков хоронили на этом кладбище. Сейчас покажу одну могилу…
   Дрюня провел гостью по узкой тропе между ржавыми оградками к старому вязу. Прямо под толстым стволом столетнего дерева лежал наполовину вросший в землю угловатый валун. Местные называют его диким камнем, по прочности он превосходит гранит, базальт и даже кремний. Острым сколом дикого камня вместо алмаза резали оконное стекло. На камне сохранилась выдолбленная корявая надпись на церковнославянском языке. «Казак Вертий, зять турецкого Султана. Умер 33-х лет от горилки. Год 1480, месяц май, дня 10-го».
   Соня засмеялась и захлопала в ладоши.
   – Какая веселая эпитафия! Прямо вижу этого отчаянного зятя!
   Сведений о нем не осталось никаких, но правда, что он в Стамбуле украл у султана одну из дочерей и привез ее на Дон. Венчался и имел детей.
   – Как интересно!
   – Ничего особенного, – снисходительно пояснял Дрюня. – Это обычное дело у казаков. Вот тут, где сейчас порт, собирались сотни две-три казаков, садились в каюки и на веслах шли вниз по Дону, через Азовское море, пересекали Черное море и прямехонько в пролив Босфор. В проливе Босфор казаки давали трепку турецкому флоту и высаживались в Стамбуле. Брали у турков злато-серебро, парчу, шелк, масла пахучие, вина, закуски. И обязательно турчанок брали. Кто неженатый – женился, кто женатый – продавал дома за большие деньги. Вот тебе и смешение наций! Гришка Мелехов от турчанки пошел, поэт Жуковский от турчанки Сальхи пошел, и у нас многие казаки с турецкой кровью в большие люди вышли…
   Домой, значит, возвращались тем же путем, через Черное море, через Азовское море и вверх по Дону до Загряжска. Имей в виду, против течения гребли! И горилку жрали, наверно, как жеребцы! Само собой, песни орали! Турчанки в обмороке лежали. Где они видели еще таких орлов! Ну, кто такой янычар супротив казака? Непьющий румын какой-нибудь.
   Сейчас, конечно, не те казаки. Поди заставь кого-нибудь из загряжцев сесть на весла и через Черное море – в Босфор! Да он, слабак, до хутора Рогожкина не догребет! Нету таких, как казак Вертий, зять турецкого султана. Нет и, думаю, не будет во веки веков. Может, поэтому я перешел жить на кладбище, что мертвых уважаю больше, чем живых…
   – Однако ты о румынах невысокого мнения, – заметила Соня.
   – Сентиментальная нация. На дудочках играют и мамалыгу кукурузную кушают, а женщины рожают детей прямо на полях и огородах во время уборки урожая.
   – Рожают обычно в любое время года.
   – А румыны рожают именно во время уборки урожая, свойство нации. Зимой, когда делать нечего беременеют, а в уборку рожают. Зимой зачинают, летом рожают. Пойдем дальше, к нашим родичам Пучеглазовым…
   Пока Соня читала надгробия, Дрюня ошметком веника обметал от листьев едва приметный холмик без всяких знаков отличия.
   – Вот тут… Он выразительно показал на холмик. – Цареубивец закопан, секретно, ночью. Студент Артем Пучеглазов. Он с брательником Ленина собирался бомбу кинуть в царя Александра Второго. Жандармы их накрыли, всех. Пятнадцать студентов, вместе с бомбами. Ульянова, значит, командира террористов и еще четверых повесили в Питере, остальных на каторгу в Сибирь. Пучеглазов умер в дороге от побоев. Его привезли тайно в цинковом гробу и ночью похоронили…
   – А вот тут… – Дрюня перешагнул соседнюю оградку. – Тут покоится отец Власий, родитель американского банкира Торфа. Торф этот с немцами еще пацаном утек из Загряжска. А в прошлом году приезжал на родину. Отец Павел водил его по кладбищу. Банкир заказал надгробие из белого мрамора, ограду чугунную. Долларов отвалил монастырю, чтобы Власия поминали и за могилой ухаживали…
   – Подожди, – попросила Соня и достала из сумочки блокнот с ручкой. – А много ли иностранцев приезжают в Загряжск на могилы родственников?
   – Много. Раньше им хода не было, а теперь разрешили. Родственникам памятники дорогие ставят. Монастырю дары богатые дают. И нашей церкви в реставрации помогали. И на пантеон жертвовали.
   – А адреса, имена есть?
   – У отца Амвросия все есть.
   – Давай присядем где-нибудь, – попросила Соня, – что-то голова кружится.
   Дрюня подвел гостью к скамейке со столиком возле одинокой могилы. Соня села за столик, подперев голову руками. На жестяной пирамидке, на эмали был портрет молодого человека с растянутой на все меха гармонью. Он смеялся счастливым смехом, блестя красивыми, литыми зубами. И этот смех, и белые зубы, и гармонь было странно видеть здесь в мертвой тишине погоста.
   – А с этим что случилось?
   – Такие долго не живут…
   – Расскажи! – живо повернулась к нему Соня.
   – Печальная история. Это мой школьный друг Костя Моцарт. Он родился для радости и удовольствий вокруг себя. Родился прямо вместе с гармонью, потому что начал играть еще мальцом в детском садике. Он играл на разных инструментах. На пианине, на гитаре, на басах и флейтах, на всех струнах, какие попадались под руку. В Загряжске его знали все жители. Костя играл на свадьбах и праздниках, на юбилеях, на дискотеке в Доме культуры, на банкетах и просто так на скамейке возле своего дома. Ему давали деньги, конфеты, пепси-колу, пиво и даже водку тайком. Костя все попробовал смальству, подростком. Костю стали возить по городам на концерты, на фольклорные праздники. Он играл в консерватории перед профессорами. Ученые люди сделали такое заключение: мальчик без нот, без специальной грамоты воспроизводит на слух любую музыку. В консерватории ему сыграли на баяне «Танец с саблями», он тут же повторил его на гармошке нота в ноту…
   Из Москвы Костя привез диск с записью его музыкального исполнения русских песен и романсов. Он у меня на полке стоит, можно послушать. По душе гладит музыка. Гармонь кричит человечьим голосом. Бабки еще тогда говорили, что такие люди долго не живут.
   Костя бросил школу и пошел в люди. Два специалиста возили его по разным городам и, как настоящему артисту, организовывали концерты, платили большие деньги. На гонорары сына родители Кости построили хороший дом и купили машину «Волга». Костя стал знаменит, как Надежда Бабкина, и богат, как Иосиф Кобзон. Но как он жил в Москве, с кем он жил и в каких компаниях вращался, никто в Загряжске не знал. Питались исключительно слухами из желтой прессы. Там писали, что он жил гражданским браком с композитором Пахмутовой, но ее законный супруг Добронравов опровергнул эту чепуху. Потом вроде бы сбежал в Америку с фольклорной певицей Кадышевой. Певица Кадышева вернулась в Москву, а Костя остался в Америке. Опять же толком никто ничего не знает. В газетах печатали фотографии. Костя Моцарт с Лучано Паваротти. Костя Моцарт с Адреано Челентано. Костя Моцарт и Элизабет Тейлор. Костя Моцарт и толстая негритянка. Очень высоко взлетел Костя. Полетал по белому свету…
   Приехал в Загряжск совсем другой Костя. Отдали мы его писаным красавцем с золотыми кудрями, а вернули нам облезлого кота в лаковых туфлях с черным редикюлем на запястье. И в черных очках. Вместо кудрей рыжие нечесаные волосья. На шее, на руках цветная татуировка. Сопровождал Костю такой же рыжий хмырь в татуировках. Он же возил его на японской машине «тойота». И не отходил от Кости ни на шаг. Костя Моцарт, как лунатик, ходил по Загряжску и не узнавал земляков. Я поздоровался и хотел обнять, он выставил руки вперед и повернул голову к своему товарищу:
   – Додик, умоляю, дай в рыло этому крестьянину!
   Я увидел смерть в глазах инопланетянина.
   Так и случилось. Он умер ночью в своей хате на руках этого самого Додика. А отец пришел утром просить меня вырыть могилу.
   – Слава богу, умер! – Сказал старик, перекрестился и заплакал.
   – От наркотиков?
   Дрюня вздохнул.
   – Пора обедать.

   После обеда Соня достала блокнот и стала задавать конкретные вопросы. Они сидели за столом в прохладной темной комнате. Соня предупредила, извиняясь:
   – Я буду говорить о деле, ты потом поймешь мой интерес.
   Соню интересовало, сколько людей хоронят ежегодно. Кто копает могилы. Где делают гробы и какого качества гробы. Где покупают венки и цветы. Каким транспортом обслуживают похороны. Где поминают покойников. Есть ли дирекция кладбища, или кто выполняет обязанности дирекции. Кто принимает решение, где копать могилы, и т. д.
   Соня достала из сумочки старую потрепанную книжку о Загряжске.
   – Я вот тут нашла сведения о кладбищенском роднике. Вода из родника имела целительную силу. Сюда приезжало много людей. Известны также случаи исцеления от нервных болезней, от проказы, от ревматизма, ишемии и других…
   – Одно воспоминание осталось, – разочарованно вздохнул Дрюня. – Был родник сто лет назад, попы лечили людей, это точно. Сейчас это место завалено мусором.
   – Можно посмотреть, прямо сейчас?
   – Можно. Пойдем.
   Соня внимательно осмотрела место бывшего родника. Это была основательно заросшая ивняком впадина в самом конце кладбища. Сюда годами сваливали мусор, старые венки, бурьян, ветки. Впадинка заполнялась водой и не высыхала даже летом, превратившись в болотце с лягушками и жуками.
   Соня еще долго расспрашивала смотрителя об устройстве кладбища и заведенных здесь порядках. И все записывала в блокнот. Поблагодарила Дрюню и загадочно заключила:
   – Нас ждет большая интересная работа. Ты мне нужен, я надеюсь на тебя, Андрей Васильевич!

12

   – Вы слыхали? Кукуй тронулся! – торжественно сообщил Тихон Дрюне и отцу Амвросию, возвратившись с «брехаловки». – Разгромил свой кабинет в мэрии, разгромил ресторан на площади, разогнал монахов с подворья, сейчас громит музейные экспозиции…
   Скупая новость быстро обросла подробностями. Кукуй не мог пережить унизительных для него похорон деда Пахома. Он уволил четырех заместителей, и не просто уволил, а двоим выбил зубы, одному сломал ребра, а четвертый с расстройством желудка слег в больницу. Два чиновника из области, прибывшие выяснить обстоятельства неадекватного поведения мэра, еле унесли ноги из Загряжска.
   Кукуй был страшен в гневе. Подобно смерчу, он носился по улицам и переулкам, разбивая витрины, опрокидывая торговые павильоны и киоски. Налитое кровью лицо, вздувшиеся мышцы на циклопических руках вселяли ужас, жители в панике разбегались по дворам и подворотням. Кукуй с легкостью голливудского персонажа гнул и ломал опоры уличного освещения, опрокидывал легковушки и, задрав голову, издавал гориллоподобное устрашающее рычание.
   Взвод омона, вызванный на усмирение взбунтовавшегося мэра, не мог справиться с тяжеловесом. Полицейские применили усыпительные заряды. Богатырь бесчувственно рухнул посреди улицы. Восемь полицейских с трудом засунули тушу мэра в грузовичок и отвезли в психушку. На следующий день он умер, не приходя в сознание. От обширного инфаркта, как сказано в медицинском заключении. От передозировки снотворного, говорили загряжцы.
   Как бы то ни было, Кукуй умер действующим мэром, и мы простимся с ним, соответственно, как с государственным мужем и бывшим чемпионом-тяжеловесом по боксу.
   Прощай, Кукуй! Ты был спортсменом, боксером по призванию, по горячему юношескому желанию, по своему хотению. Ты добился успеха и стал чемпионом. Потом против своего желания ты стал мэром славного Загряжска и очень выразительно выполнял свои обязанности. Ты наделал много глупостей, но делал их бескорыстно. В главном ты был человеколюбив и вызывающе правдив. Ты не любил мэрию и чиновников, но, как и в боксе, уважал достойного противника. В общем, ты был неважным мэром, но не самым худшим из них. А если учесть, что ты не брал взяток – то и вовсе был далеко не самым худшим градоначальником. Загряжцы будут поминать тебя незлым тихим словом.
   Хоронили Кукуя с воинскими почестями. Именная чугунная плита была девятой в открывшемся пантеоне. Рядом с надгробными плитами космонавта, писателя, академика, генерала, председателя колхоза, учительницы, хирурга, художника.
   На другой день после похорон могила градоначальника исчезла. На ее месте зияла свежая яма, точнее, воронка правильной конусообразной формы. Не было никакой стихии, громов и молний, колебаний земной коры, наводнения или испытаний нового оружия. Земля молча разверзлась и поглотила мрамор и чугунную именную плиту свежепохороненного мэра Загряжска, сошедшего с ума Кукуй-Прискокова.
   Люди стояли в очередь, чтобы посмотреть на чрезвычайное явление. Милиция оцепила объект и поддерживала порядок осмотра в пантеоне. Зрелище было угнетающим. Люди в оцепенении молчали, кое-кто всхлипывал.
   Появились первые версии. Кто-то предположил, что исчезновение могилы связано с предупреждением апостола Петра. За грехи и безбожие такая же кара может постигнуть и пантеон, и все кладбище. Больше того – ухнет в тартарары и сам Загряжск со всеми жителями!
   В город приехал ученый человек из университета, профессор. Он должен был установить причину исчезновения места захоронения мэра Загряжска и дать ученые рекомендации руководителям города. У профессора была желтая, как тыква, голова, и череп такой же, как тыква, продолговатый и глянцевый. На черепе удобно сидели толстые очки с толстыми стеклами. Профессор любил пошутить и говорил простонародным языком. К гостю был приставлен человек из администрации.
   – Коллега, – обратился к человеку профессор. – Для начала было бы неплохо перекусить.
   В ресторане профессор съел курицу, выпил бутылку красного вина и выкурил тонкую сигаретку. Человек выпил стакан нарзана.
   – Ну-с, приступим к делу, – сказал сытый профессор и крепко потер ладошки.
   На месте происшествия толпились десятка два жителей с вездесущим Тихоном. Из церкви вышел навстречу ученому человеку отец Амвросий, поздоровался с поклоном. Начался осмотр провала. Профессор обошел яму вокруг, как бы измеряя окружность, захватил в кулачок глины из ямы, понюхал и швырнул обратно. Присвистнул залихватски:
   – Ясно как божий день!
   Видя, как жадно вперились в него десятки глаз, профессор подошел поближе к людям, выразительно поднял палец выше головы, каркнул непонятное слово:
   – Карст!
   Толпа напряженно застыла, недоумевая.
   – Что такое?
   – Карстовый провал!
   Профессор показал пальцем вниз, под ноги.
   – А покойник где?
   – Там!
   – Глубоко?
   – Глубоко!
   – Значит, не достать?
   – Не достать!
   – А в другом месте может быть карст? – уважительно спросил вездесущий Тихон.
   – Может! – трагически заключил профессор. – И другую могилу, и целое кладбище… смотря какой карст. Но вы не бойтесь, это редкое явление природы. В Загряжске наблюдались карстовые провалы в девятнадцатом веке, в восемнадцатом… А первые описанные случаи зафиксированы в пятнадцатом столетии. Размеры небольшие, как эта воронка.
   – Может, это кара Божья Кукую и всем нам? – осторожно спросил кто-то из толпы.
   – Это типичное заблуждение! – сказал профессор, повернувщись к отцу Амвросию. – Вот батюшка подтвердит, что карстовые явления не имеют никакого отношения к вероисповеданию. Это обычное смещение песчаных отложений, и в результате образование пустот. А природа, как известно, не терпит пустот, отсюда провалы грунта на поверхности. Я вам расскажу не совсем типичный, но уморительный случай. В городе Забалуеве два кума поехали на ярмарку продавать виноградное вино. На обычной крестьянской повозке с лошадью. В повозке два бочонка вина, пара окороков, пироги, огурцы, лук, помидоры, одним словом, добрая крестьянская закуска. Конечно, они добре выпили, закусили и ехали в прекрасном настроении. И в дороге, как гром среди ясного неба, случился карст! Лошадь с повозкой и кумовьями, с бочонками вина и с окороками в одну секунду провалились в яму и засыпались землей, как в могиле. Сверху почва выровнялась, и никто не заметил, что тут исчезли живые люди с лошадью и с повозкой. Но случилось очень счастливое смещение песчаных отложений! Под землей образовался устойчивый пузырь, то есть пустота. И крестьяне оказались в воздушной оболочке, где вполне можно было выпить, закусить и какое-то время функционировать. Так просидели они в пузыре ровно трое суток, пока не кончилось вино и закуска. А на четвертые сутки их откопал пьяный экскаваторщик, который перепутал объект и начал рыть яму посереди дороги. Таким образом, кумовья вместе с лошадью и повозкой, но без вина и закуски оказались на свободе… Кстати, а вы случайно не изготавливаете вино в домашних условиях?
   В толпе как-то облегченно улыбнулись, захихикали.
   – Для такого человека отчего же не изготовить, счас угостим. Ты посиди пока возле церкви…
   Только через трое суток вернулся ученый человек из Загряжска.
   А что же с могилой Кукуя? А ничего, пустое место. Засыпали воронку, положили мрамор. И никакого знака отличия. Отец Амвросий объяснял прихожанам как мог:
   – Нельзя на пустое место ставить надгробие.
   – Как же пустое? Ведь хоронили на виду у всех, был гроб с телом…
   – Гроба нет и покойника нет. В церкви поминать будем как без вести пропавшего…
   – Отколол номер Кукуй! Спрятался!

13

   Соня зарегистрировала фирму «Загряжский пантеон» с самыми разными сферами деятельности. От ритуальных услуг до паломничества по святым местам России. Она пришла к Дрюне как руководительница и старалась как можно мягче и осторожнее объяснить положение дел. Понятливый Дрюня оценил ее деликатность и сказал без лишних слов:
   – Теперь на кладбище, значит, за деньги?
   – Платные услуги.
   – Почем теперь покойник будет?
   – Ирония неуместна, Андрей Васильевич. Для простых горожан останется все, как было. А дополнительные услуги – дело добровольное. Например, повапленные гробы из красного дерева и венки из серебра. Позолоченные урны для пантеона. Камерный оркестр при погребении и так далее. С завтрашнего дня начнется строительство ритуального зала, мастерских по изготовлению гробов, венков и памятников. Гаражей для ритуальных авто. Лабораторий для операторов фото– и видеосъемки. Гардеробных для ритуальной команды. Разве не заслужили загряжцы самых высоких стандартов? Скоро убедишься сам, как будут благодарны люди. Кстати, тебя я назначаю директором кладбища…
   Дрюня решительным жестом остановил ее красноречие.
   – Оставь меня в смотрителях.
   Соня запнулась, замялась на секунду, не стала настаивать.
   – Хорошо, у тебя будет другая миссия… Директором будет Тихон Палыч.
   – Вот-вот! Только купи ему костюм и шляпу. И портфель.
   Тихон Гонимый торжественно вступил в должность. Он врезал замок в дверь своей комнаты, привинтил табличку: «Директор» с расписанием приема граждан и поставил у двери два стула для посетителей. Дрюне он сказал вежливо:
   – Ты, Дрюня, теперь у меня в подчинении. Держи себя в рамках.
   Дрюня поманил пальцем, призывая Тихона подойти поближе. Тот приблизился с опаской на несколько шагов.
   – Чем отличается ужака от орла?
   Тихон молчал, боясь подвоха. Покашлял в кулачок.
   – Ты брось свои замашки…
   – Чем отличается ужака от орла?!
   Тихон вжал голову в плечи.
   – То-то, говнюк! Рожденный ползать не может летать!
   И пошел прочь вольной походкой. Тихон робко плюнул ему вслед.
   Возле старого церковного дома, где жили смотрители, развернулась грандиозная стройка. Стены, перегородки, потолки, крыши росли прямо на глазах. Применялись современные технологии и материалы. Соня управляла маленьким пальчиком всеми работами, как опытный дирижер. Она читала чертежи, по ходу дела переделывала план, уточняла, дополняла. Прораб с двадцатилетним стажем, строитель с высшим образованием армянин Карп эмоционально всплескивал руками:
   – Эта маленькая красавица имеет корпоративную голову! Она может руководить городом, я бы поставил ее мэром Загряжска.
   Армянин был недалек от истины. Только Соня обдумывала проект грандиознее поста градоначальника…
   С весны до осени, за три-четыре месяца стройка была завершена. Фирма «Загряжский пантеон» обрела европейский облик, дышала уютом и чистотой.
   Завершилась и расчистка родника. В старых книгах его именовали Егорьевым Ключом, Соня сохранила это имя. На спуске перед впадиной из бревен сделали широкую арку, и по верху, по дуге деревянными буквами выложили: ЕГОРЬЕВ КЛЮЧ. От арки вниз шли каменные ступени. Перед родником был деревянный навес с тесовой крышей и позолоченной главой-луковкой наверху. Под навесом большой круглый стол и сплошные широкие скамьи. Все сооружение имело вид часовенки. Родник был выложен отделочным камнем. Из стены торчала керамическая труба, по которой струей текла в корыто родниковая вода. Дальше она водопадом струилась по валунам в широкую чашу-купальню. Купальню выложили голубой керамической плиткой, здесь могли помещаться одновременно до пяти человек. Температура воды не превышала десяти градусов.
   У купальни поставили кабинки для переодевания.
   Во время работ по расчистке родника нашли небольшое бронзовое распятие и десяток медных монет времен Ивана Грозного. Соня передала находки директору музея.
   Егорьев Ключ возродился через несколько столетий в самом благородном цивилизованном обличье. Отец Амвросий торжественно освятил источник, и он был открыт для широкого доступа.

14

   Соня заглянула к смотрителю в обеденный час и спросила:
   – Андрей Васильевич, можно у тебя кофе выпить?
   Дрюня был рад видеть Соню. Ему нравилась ее простота и самостоятельность. Она всегда знала, что ей нужно, и говорила об этом прямо и без лишних слов. Дрюня давно понял, что не министр, а его жена главная в семье, в доме. Дрюня ценил самостоятельных людей.
   – Бутерброд будешь? С колбасным сыром.
   – Буду.
   Пока Дрюня варил кофе и резал сыр, Соня рассказала о болезни Пучеглазова.
   – С ногами плохо. Пять минут походит с палочкой и садится, устал. Ступни опухать стали. Привезла хорошего врача-терапевта. Он, конечно, насоветовал процедуры, уколы, таблетки. В Москве то же самое рекомендовали. Сосуды кальцием забиты… Я кое-что почитала, хочу попробовать. Нашей водой полечить. Поможешь мне? Он не хочет видеть чужих людей.
   Пучеглазова привезли к роднику, надели на него длинную белую рубаху и завели в купальню. Он окунулся с головой пару раз и заорал:
   – Ххо-ло-дно! Оо-о-е! Хорошо!
   Медсестра долго растирала белую тушу министра сухими полотенцами, потом массировала ступни и лодыжки. Министр оделся и крякнул от удовольствия:
   – Тело горит!
   Процедуры повторялись ежедневно. Через месяц Пучеглазов осторожно сказал Соне:
   – Я сегодня ходил к Дону и до обеда гулял по пойме… Я, кажется, здоров, Соня…
   Соня крепко поцеловала мужа, засмеялась и заплакала.
   – Я знала! Знала! Знала! – Соня громко кричала и хлопала в ладоши. – Это родник! Родник! Родник!

15

   С утра у Егорьева Ключа собирались сотни паломников. Они сидели в тени под вербами, ожидая хозяйку. Многие были из дальних мест и ночевали тут же на траве под деревьями. Дети играли в чехарду, женщины раскладывали на рушниках нехитрую снедь, тихо переговаривались. Хозяйка запаздывала. Дрюня в монашеском одеянии сидел в домике у самого родника возле купальни, слушая точеные пересвисты соловьев и человечьи клики кукушки. На днях отец Амвросий благословил своего друга носить монашеское облаченье и именоваться старцем Андреем, как его давно уже называли паломники. Они же с почтением называли матушкой Софью Ильиничну. Старец и матушка уже прославились исцелением. В купальне на глазах у толпы паломников вылечили мальчика от заикания. Много лет страдавший от судороги местный учитель прямо у родника отбросил костыли и стал делать приседания, как молодой. Но самым впечатляющим было выздоровление молодой женщины с нервным расстройством. Ее накрывала падучая по нескольку раз в день. И вот после двухнедельного купания в ледяной родниковой воде и растирания сухими полотенцами женщина объявила всем, что выходит замуж и до скончания дней своих будет молиться за старца Андрея и матушку Софью. Царица небесная, все во власти твоей! Сколько умников остались в дураках, не вкусив блаженства испытать чудо. А может, им не дано видеть то, что видят страждущие и алкающие благодати. Хвала вам, вкушающие исцеление и утешение в Егорьевом Ключе от старца Андрея и матушки Софьи. Ищите и обрящете!
   Хозяйка появилась, как ясно солнышко, светлая, целомудренная. В белой приталенной кофточке, в белом шелковом платочке, с веткой жасмина в руке. Паломники почтительно встали, кланяясь. Низко поклонилась и матушка Софья.
   – Здравствуйте!
   Она спустилась к купальне, поздоровалась со старцем Андреем и уселась в плетеное кресло. Служки стояли у входа, у открытой железной калитки, пропуская по двое паломников. Две медсестры у купальни принимали пациентов, проделывали водные процедуры, растирали сухими полотенцами, напутствовали советами и обращались к другим страждущим исцеления. Процесс сопровождался жалобами, стонами, мольбами. Участие старца Андрея заключалось в накладывании рук на головы стоящих в купальне и обращением к каждому:
   – Во имя Отца и Сына, окунайся!
   Процедуры длились каждый день с утра до вечера, и паломников прибавлялось. Гостиница была переполнена, люди устраивались на ночлег по соседним дворам, а то и вовсе на траве под деревьями. Хозяйка начала строительство еще одной гостиницы. Прикладбищенский бизнес процветал. Отец Амвросий, благословивший Егорьев Ключ, теперь укоризненно качал головой и говорил своему другу Дрюне:
   – Негоже подогревать людские страсти. Негоже брать деньги за дармовую водицу…
   Дрюня вздыхал, мрачнел и отмалчивался.
   Тихон, директор кладбища, всегда под хмельком, умилялся и хвалился загряжцам:
   – Это не женщина, а совет министров! Софья Ильинична даст фору любому Ротшильду. Молюсь и буду молиться за нее до скончания века.
   В этот день Соня выглядела не совсем обычно. Многозначительная улыбка дрожала на губах, рука беспокойно теребила ветку жасмина. Белая полупрозрачная кофточка с глубоким вырезом на груди выглядела не совсем скромно на этом почти церковном обряде.
   Она недолго побыла у родника, царственно встала с кресла, позвала старца Андрея и повелела:
   – Андрей Васильевич, пожалуйста, зайди ко мне в обеденный перерыв…
   Голос Сони был по-девичьи чист, воркующ. Веточка жасмина медленно щекотала кончик носа. Прямой немигающий взгляд был настолько откровенен, что Дрюня почесал поясницу и отвел глаза.
   Соня ждала в комнате отдыха, вход в которую был прямо из кабинета. В комнате было прохладно и темно, работала охладительная установка. Небольшой столик был накрыт просто и со вкусом. Отварное мясо, овощи, балык из осетрины, черная икра. Коньяк, соки. Огромная ваза с розами. Пока Дрюня осваивался с темнотой и разглядывал закуски, из глубины комнаты вышла Соня в розовом прозрачном халате. Она улыбнулась многозначительно, вскинула голые руки к затылку, пришпиливая длинные волосы. Сквозь прозрачную ткань близко виделись темные подмышки и темный мысок под животом.
   – Дрюня, милый, – сказала она буднично, по-родственному. – У меня сегодня именины. Ты мой родственник и друг, самый близкий в Загряжске. Поздравь меня.
   Дрюня облизнул губы и твердо сказал:
   – Поздравляю!
   – Поцелуй меня.
   Дрюня взял в ладони ее голову и медленно тщательно поцеловал в губы.
   – Иди ко мне.
   Она медленно отступала в темноту, роняя на пол халатик.
   – Иди… Тут хорошо, мягко…
   Дрюня пожевал пересохшие губы и косолапо потянулся к ней.
   Через полчаса они сидели за столом, пили коньяк, ели мясо с кинзой и огурцами. Дрюня наивно спрашивал:
   – Ты зачем… это?
   Соня строго посмотрела ему в глаза.
   – Дурачок ты, Дрюня. Ребенка хочу.
   – А муж? Денис?
   – Он знает.
   – Это… это как-то по-московски…
   – Дрюня, ты же понятливый, Денис не может, что же мне, на дискотеку ходить? Ты из Пучеглазовых, порода хорошая – вот весь мой расчет. Мне наследник нужен, сыночек. Давай выпьем, ты поймешь меня.
   За свою грешную жизнь Дрюня познал немало женщин, и на старости лет они мало чем могли его удивить. Соня его удивила. Он стучал по темени кулаком и восхищенно изрекал:
   – Царица!
   После этого он как-то попытался обнять ее, Соня наотмашь ткнула его локтем и зло отрезала:
   – Слышишь! Никогда больше не прикасайся ко мне!
   Дрюню точно кипятком ошпарили. Он с ожесточением скреб затылок и мотал головой:
   – Царица!
   Она милосердно погладила его по голове, приказала:
   – Тогда служи мне!
   И пропал казак! Никогда уже мы не увидим прежнего Дрюню, вольного и гордого сына Загряжска. Не совершить ему больше рыцарских подвигов и поступков, не пировать с друзьями в «Шалашах», не петь, не плясать на свадьбах и гульбищах. Уготовано тебе, атаман, жалкое прозябание возле бабьей юбки! Не жены, не любовницы, не подруги даже, а так, пришей-пристебай, заезжей цыганки-молдаванки. Будь жива Антонина, получил бы от нее горячую оплеуху, а гордая Кларисса навсегда бы отворотилась от своего рыцаря. А уж Кукуй-Прискоков дал бы тебе в морду такой хук, которого сроду не видели в Загряжске. Впрочем, что же мы заживо хороним человека! Много раз спотыкался, падал Дрюня. Но вставал! Поднимался! И совершал! Удивлял и загряжцев, и Президента даже. Осталась еще вера у земляков, что восстанет Дрюня, просияет его имя на скрижалях Загряжска! Поживем – увидим.
   Видно, суждено Дрюне на своем веку попадать в переплеты…
   В последние годы в Пантеоне стали хоронить все больше чужих людей. Ничем не прославивших Загряжск. Больше того, позорящих славный город. Хоронили за большие деньги с почестями, достойными разве что государственных мужей и просиявших в вере Христовой. Ропот пошел по Загряжску: богатеют на святом деле чиновники из мэрии, Сонька Пучеглазова, отец Амвросий…
   Очередные похороны в пантеоне обернулись всероссийским скандалом. В Загряжск нагрянула бригада бритых яйцеголовых качков на четырех джипах. Они зашли в мэрию, заручились поддержкой и отправились на кладбище. Отыскали директора кладбища Тихона и приказали рыть яму в Пантеоне. Тихон, глядя на ядреных немногословных ребят, струхнул и, заикаясь, стал задавать законные вроде вопросы:
   – А где разрешение? А Софья Ильнична? А отец Амвросий? А кого хороните?
   Старший с тремя складками на затылке с трудом разлепил губы:
   – Старичок, через час выкопаешь яму там, где укажут. Задачу понял?
   – П-понял…
   Некстати появился Дрюня с метлой и совком в руках.
   – В чем нужда?
   Старший даже не повернулся, жестом показал – уйди, исчезни. Один из хлопцев больно ткнул пальцами в грудь:
   – Вали отсюда!
   Дрюня споткнулся, устоял однако, расставил ноги пошире и взял метлу наперевес. Обидчик мгновенно выхватил пистолет и, не целясь, стал палить по ногам. Дрюня упал, корчился и выл от боли. Из лодыжки через штанину хлынула кровь. Из раскрытых церковных дверей полоснул женский крик:
   – Убивают!
   Мгновенно собралась толпа. Быстрыми шагами, почти бегом, спешил отец Амвросий. Он осмотрел рану, крикнул Тихону:
   – Вызывай «скорую»! Несите полотенца из церкви! Накладывайте жгут! И милицию, вызывайте милицию!
   И гневно, задыхаясь, бандитам:
   – Стрелять в человека у храма Божьего? Кто вы такие?
   Старший, не меняя интонации, пояснил священнику:
   – Мы попросили выкопать яму для уважаемого человека. Через час привезут покойника, приедут люди. Нас не услышали. Теперь говорю тебе, старичок: через пятьдесят минут ты выкопаешь яму. Задача понятна?
   Приехала «скорая», приехал начальник милиции с омоном. Оттеснили людей, бандитов увели в офис Софьи Ильиничны. А через несколько минут кладбищенская похоронная бригада стала рыть могилу в пантеоне. Бандиты сидели в холодке, пили холодный сок, наблюдая за работой бригады. Омон стоял в оцеплении и не пускал отца Амвросия в церковь. Он что-то кричал начальнику милиции, махал кулаками, но полковник повернулся к нему тучной спиной и не хотел слышать глупости.
   Через час все прикладбищенское пространство заполнили богатые лимузины. Столько дорогих машин Загряжск видел впервые. И впервые, наверно, видел таких людей. В золоте, в бриллиантах на часах, на телефонах, на браслетах и перстнях, на колье и брошках, на сумочках и на тростях. Кажется, и в карманах у них были бриллианты россыпью. Как семечки, как арахис, как кириешки… Чинно, по сценарию хоронили уважаемого человека. Море речей, море цветов, море вдов, братьев, сестер, дядей, тетей, сотни племянников и племянниц… Все были здесь родичи, семья, династия, подданные. Уже перегрелся интернет от срочных сообщений: в Загряжске хоронят короля, убитого снайпером другого короля в Москве, среди бела дня. Имя короля известно всей стране: дед Басан. Один ядовитый московский политкомментатор предложил народу по случаю кончины деда Басана избирать в России не президента, а смотрящего по России.
   Впрочем, прочь политику! Все горазды в политике! И речисты, и умны, и влиятельны, решительно все нынешние политики – дети самых чиновных людей России. Там нет загряжцев, нет забалуевцев, нет из Нахаловки, Горелова, Неелова, Неурожайки тож. Там питерцы и москвичи. По мне – так век не слушать политики! Заткнуть уши и вовсе жить без политики. Увы, она, как серозный менингит, и нет от нее спасения. Вернемся лучше к любезному нашему сердцу Дрюне.

16

   Атаман сидел с перебинтованной ногой на скамейке у своего дома под столетней липой. Рядом – его верный друг отец Амвросий. Они говорили ни о чем, хотя на душе у обоих было более чем скверно.
   – Скажи, батюшка, откуда тля поганая взялась? Все сады, огороды, каждая былинка в поле – все облеплено тлей. Под липой сидим, и с липы сыпется зеленая мука. Все тело свербит.
   Отец Амвросий задумчиво чертил палочкой по песку.
   – Тля ест траву, ржа ест железо, а лжа душу… И души человеческие ест тля поганая. Откуда она взялась? На днях ко мне фермер приходил, наш, загряжский. Спрашивал совета. Напротив Загряжска хутор Дачный, ты знаешь. И особняк, замок рыцарский прямо на берегу, он как на ладони. И владельца его, наверно, видел. На двух джипах ездит, с охраной. Где он работает, где служит, никто не знает. Вырыл бухту этот рыцарь от Дона к самому крыльцу, там яхты стоят. Купальни с мостками прямо к спальне вывел. Много чего настроил в бухте. Но рыцарь проход и проезд по берегу Дона перекрыл своей бухтой. Скот прогнать нельзя, груз провести соседям нельзя, и пеши пройти по берегу нельзя через рыцарские владения. Сосед-фермер написал письмо губернатору, еще человек пять хуторян подписались. Как же, товарищ губернатор, спрашивали хуторяне, получается? Нас штрафуют за ведро песка с берега: водоохранная зона, закон. А тут бухта и забор поперек Дона. Заступись, губернатор, спаси и сохрани от лихого человека. Не по почте послали письмо, сами поехали в правительство, сдали письмо в канцелярию, получили квиток с печатью. Через неделю-другую заходят во двор к фермеру трое охранников рыцаря, показывают фермерское письмо:
   – Ты писал губернатору?
   – Писал.
   И молча взялись охаживать его резиновыми дубинками. Кровь из ушей шла.
   – Сунешься еще раз с кляузами – дом вместе с семьей спалим!
   И так со всеми подписантами.
   Фермер и говорит мне, как об деле обдуманном:
   – У меня карабин есть, десятизарядный. Ночами во сне вижу, как целюсь в переносицу. Семья, батюшка, семья держит… Посоветуй, что делать?
   Отец Амвросий встал со скамейки и в волнении ходил взад-вперед.
   – Теперь скажи, друже, что я могу ответить, посоветовать фермеру?
   Дрюня решительно рубанул рукой:
   – Я бы с удовольствием застрелил рыцаря!
   – Та-та-та! – передразнил друга отец Амвросий. – Герой какой храбрый! У тебя детей нет! И жены нет! Тебе можно в партизаны идти.
   Дрюня помрачнел и ничего не ответил.
   – Вот так и я, отмолчался. Есть вопросы, на которые нет ответа. Разумного ответа… Мое дело – молитва, и я молюсь за фермера и его товарищей.
   – А как же губернатор? Он не раз бывал в твоей церкви, и ты благославляешь его.
   – Я давно не благословляю губернатора…

17

   – Я, наверно, уже никого благословлять не буду… Грех на мне великий, и не могу я служить Господу с чистым сердцем.
   – Что ты несешь, друг мой сердечный! Какой грех на тебе, душа голубиная?
   – А то, любезный Дрюня, что в пантеоне похоронили недостойного человека. И я в том повинен. Среди прихожан ропот: осквернили пантеон, и нет мне прощения. Поеду к владыке просить отставки.
   Дрюня перекрестился и сказал, потупясь.
   – Значит, и на мне грех, батюшка. Вместе будем его замаливать. Только не горячись, не беги поперед батька. Дай мне подумать…
   На следующий день Дрюня с утра пришел к отцу Амвросию и попросил разрешения поправить водосток в Пантеоне: дождевая вода из трубы как-то неправильно уходила под мраморные плиты…
   Смотритель основательно взялся за ремонт водостока. Возвел леса возле последнего захоронения, снял несколько мраморных плит ближе к церковной стене и стал копать вглубь. Со стороны не было видно, что делается за лесами, разумелось, как обычно, текущий ремонт. Какая, читатель, новостройка обходится у нас без текущего ремонта?
   Дрюня колупал возле стены долго, лениво и, казалось, ремонт водостока затянется до зимних холодов, до морозов. Случилось еще хуже. Дрюня закончил колупать, уложил плиты на место, убрал леса, умылся с яичным мылом, перекрестился на купола и с блаженной улыбкой, с просветленными глазами произнес несколько раз:
   – Прости, Господи, грехи моя грешныя…
   Недели через две, после осенних затяжных дождей в пантеоне случился карст. Могила деда Басана ухнула в тартарары! На ее месте зияла желтизной круглая воронка. Ни гроба, ни надгробия. Господи, помилуй, не дай и не приведи!
   Загряжск гудел. Молва сводилась к тому, что над древним погостом нависло проклятие. Проклятие мертвым во устрашение живых. Напрасно ученые люди и наш знакомый профессор из университета разъясняли загряжцам карстовую природу провала. Ученых людей благодарили, угощали их крепкими напитками, но всё их красноречие называли бабушкиными сказками, а провал в пантеоне карой Божьей.
   И никто из загряжцев не обратил внимания на небольшую заметку в одной из московских газет.
   «Гроб без покойника.
   На днях турецкий пограничный катер выловил в Черном море необычный предмет. Со стороны России ветер пригнал пустой гроб с красной шелковой обивкой. Изделие было из красного дерева, поваплено и украшено драгоценными камнями. Кому принадлежал гроб и где покойник, не установлено. По мнению специалистов, гроб принадлежал богатому и влиятельному человеку. Находка находится в Турции, на морской таможне, и может быть выдана российской стороне на основании подтверждающих документов».
   Заметку эту все же прочитал в Загряжске один человек, это был отец Амвросий. Он встретил Дрюню долгим укоризненным взглядом и молча покачал головой. Дрюня также молча поклонился и, глядя на блестящие носки своих офицерских сапог, пробормотал чуть слышно:
   – Я, батюшка, давно не исповедовался… Завтра натощак под причастие… Исповедоваться хочу.
   – Приходи, – сурово ответил старый друг.

18

   Быстро летит время в Загряжске. Уже два мэра сменились в городе, не оставив заметного следа в памяти жителей. Умер бывший ельцинский министр Денис Трофимович Пучеглазов. Его с почестями похоронили в Пантеоне. А Софью Ильиничну всюду сопровождал теперь маленький Вася Пучеглазов, лобастый розовощекий мальчик с толстой шеей и крепкими кулаками. Все замечали, что мальчик больше походил на двоюродного брата Дениса Трофимовича, чем на самого отца.
   Впрочем, сомнений не было – одна порода, Пучеглазовы. Все рослые, лобастые, с крупными кулаками.
   Дрюня отошел от Сони и наотрез отказался исцелять паломников. Умная Соня с пониманием отнеслась к взбрыкнувшему смотрителю кладбища. Вместо него она поставила сплетника Тихона, и не ошиблась. Тихон с одинаковым интересом и азартом командовал стариками и детьми, имел подход к богатым, цыкал на молодых. На Егорьевом Ключе воцарился почти армейский порядок.
   Паломники ночевали в гостинице, ходили на процедуры, сплетничали и грызлись между собой, старательно пили ключевую воду, называли теперь Тихона отцом и старцем, батюшкой и беспрекословно подчинялись ему. Соня мало вмешивалась в работу своего предприятия. Все делали ее молодые помощники, которых она умело и тщательно подбирала. Отлаженная машина управления работала без сбоев, без проблем, без суеты, принося стабильный доход хозяйке, укрепляя ее авторитет покровительницы сирых и больных, защитницы падших и заблудших. Изредка она устраивала приемы, нравоучила и наставляла.
   Дрюня однажды появился в усадьбе Софьи Ильиничны, приурочив свой визит в день рождения Васи Пучеглазова. Родственник явился с подарком, ведя за собой низкорослую лошадку под седлом, с заплетенной в косички гривой и аккуратно подрезанным хвостом. Дрюня поздоровался с Софьей Ильиничной и передал повод Васе.
   – Это Фрося, Фро. Она смирная и послушная. – сказал Дрюня. – Казаки садились в седло с пяти лет, а ты казак, и тебе уже шесть лет.
   Соня улыбнулась и не стала возражать, а мальчик прыгал от радости. Дрюня показал, как послушна Фрося. Он взял ее под уздцы, похлопал по шее, лошадка опустилась на колени.
   – Садись в седло, – приказал он Васе.
   Мальчик осторожно сел верхом. Фрося встала на ноги, Соня захлопала в ладоши. Вася шагом проехал по усадьбе и признался:
   – Дрюня, ты самый лучший друг!
   Дрюня перехватил быстрый взгляд Сони, в нем были благодарность и смущение.
   Тихо и безмятежно проходили дни и годы, кажется, определилась и затвердела стезя благочестивой и христолюбивой министерской вдовы Сони Пучеглазовой. Но, видно, не совсем остыли мирские страсти, в глубине, на самом донышке тлела, шевелилась взрывоопасная магма. Так безобидный холм, за тысячи лет обросший кустарником и лесом, густо заселенный зверьем и птицей вдруг задрожит среди ночи, треснет на макушке, как спелый арбуз, и изрыгнет из чрева огонь и каменья. В человеке тоже копится до поры до времени гремучая смесь…
   К Соне пришла делегация загряжцев, человек двадцать. Уважаемых людей, законопослушных граждан. Когда все расселись в офисе, хозяйка кивнула: говорите. Встала женщина, сотрудница музея, речистая и принципиальная.
   – Мы не можем ждать милостыни в Загряжске. Ждать, пока из губернии пришлют очередного мэра-придурка вроде Кукуя. Объявлены выборы, и мы должны проголосовать за достойного человека. Вы, Софья Ильинична, собирайтесь и идите на выборы. Вы наш мэр. Загряжцы проголосуют за вас. Не выкобенивайтесь, нам вместе жить.
   Гости пошумели, почаевничали и ушли, а Соня крепко задумалась. Впервые, наверно, после ухода из отчего дома, из родных Кучугур Соня почувствовала твердую почву под ногами. Она была богата, влиятельна. Настал ее час. Взошла ее звезда, она дается немногим и только один раз. Впервые в жизни Соня принимает самостоятельное решение: она согласна, она пойдет на выборы, она станет мэром Загряжска.
   – Дура баба! – Дрюня выругался и сказал прямо в лицо. – Черт тебе нагадал в мэры! В кубло! В грязь! Вовек не отмоешься!
   Все уговоры, все красноречие Дрюни были напрасны. Соня топнула ножкой.
   – Не лезь не в свое дело, это мое решение!
   Машина заработала. Мало сказать, что Соня с головой ушла в выборные хитросплетения и интриги, она купалась в интригах, цвела и пахла на встречах с загряжцами, на дебатах с соперниками. Она переплюнула всех. В последний момент появился, словно черт из табакерки, нивесть откуда взявшийся последний из зарегистрированных кандидатов, приемный сын Дрюни, Славик.
   Славик объявился не тем хитроватым и угодливым хлопчиком, который привязался к Дрюне и был послушен ему. Это был немногословный рослый молодой человек с мягкими темными усиками, с юношеским басом, с неморгающим внимательным и холодным взглядом. За Мстиславом, как стал именоваться Славик, всюду следовала его полоумная мать Екатерина Ивановна и человек шесть молодых людей в камуфляже, в черных беретах, с одинаковыми дипломатами с агитационной литературой и выборными листовками. В первый же день эта небольшая компания заполнила весь Загряжск. Молодые люди выступали на перекрестках и площадях, перед муниципальными учреждениями и магазинами, перед пивными и закусочными, на причалах и пароме, в левадах и на стадионе. На листовках, расклеенных в огромных количествах по всему Загряжску, сообщалось:
   Новую партию России возглавляет самый молодой политик России Мстислав Колупаев. За ним стоят сотни тысяч молодых людей, уверенно вступающих в жизнь, идущие в политику, в государственные структуры.
   Загряжск накануне великих перемен. Молодая команда Колупаева сменит старую беззубую и беспомощную мэрию. Каждому загряжцу – современную квартиру или коттедж, мясо и масло на столе, машину в гараже, счет в банке и путешествия по всему миру. Достойная работа и зарплата обеспечат такие возможности каждому загряжцу. Мстислав Колупаев и его партия гарантируют вам это!
   Молодые люди раздавали загряжцам книгу Мстислава Колупаева «Я и Загряжск».
   Понятное дело, что книга «Я и Загряжск» особенно заинтересовала загряжцев. Практически каждый житель прочитал труд Мстислава Колупаева.
   На заранее объявленную встречу с автором и кандидатом в мэры Мстиславом Колупаевым на городском стадионе пришли все дееспособные жители Загряжска. Воскресный сентябрьский день выдался по-летнему теплым, солнечным и запомнился в благодарной памяти. Продавали пиво, мороженое, жевательные резинки и кириешки. В задних рядах стали скандировать:
   – Ко-лу-па-ев! Ко-лу-па-ев!
   Мстислав сорвал берет, хлопнул его оземь и хрипло пробасил:
   – Слава Загряжску! Слава загряжцам!
   Стадион заревел:
   – Слава! Слава!
   И началась встреча. Конечно, мы приведем только малое количество вопросов и ответов, а эмоции и восторги передать не в наших силах. Тут нужна ода, Державин!
   Глагол времен! Металла звон!
   – Товарищ Колупаев, тебя приютил на кладбище и усыновил Андрей Васильевич, наш уважаемый Дрюня. Почему ты сбежал от него?
   – От добра добра не ищут. Я жил на кладбище в качестве раба. Не получая за непосильные труды ни копейки. А деньги мне были нужны на лечение матери, она стоит рядом со мной. Я просил исцелить маму в Егорьевом Ключе. Но Андрей Васильевич и Софья Ильинична отказали мне, сироте. Поэтому я сбежал от этих алчных и жестоких людей…
   – Софья Ильинична твой конкурент на выборах, как ты оцениваешь ее шансы?
   – У нее нет никаких шансов. Она обманщица, воровка, а Дрюня ее сообщник, холоп. Егорьев Ключ – это мошенничество, обман. Там обирают простых, доверчивых людей, в том числе и загряжцев. Когда я стану мэром, Соня и Дрюня пойдут под суд, и отец Амвросий с ними. Он благословил и поддержал мошенников.
   – Почему ты выбрал Загряжск, а не Воронеж?
   – У меня были мысли баллотироваться в Воронеже, и мои товарищи по партии советовали… Но когда я узнал, что в Загряжске баллотируется Соня Пучеглазова, я не мог этого допустить. Я не могу допустить, чтобы замечательный город Загряжск мошенники превратили в Егорьев Ключ, и на виду всей России охмуряли бы честных людей. Жирели бы и богатели под крышей законодательной и исполнительной властей.
   – Ты вот сказал о гараже и машине, а как это, значит, практически?
   – Очень просто. Моя команда откроет народный банк в Загряжске и дешевую кредитную линию. Дадим тебе работу по специальности и откроем кредит. Машину выберешь сам.
   – Ловко! А не брешешь?
   – Я в Загряжск работать приехал, сбегать не собираюсь.
   Часов шесть парил Колупаев горожан на предвыборной встрече. И уже никто потом не мог убедить их, что Соня Пучеглазова будет лучшим мэром. Новая партия и ее лидер Мстислав Колупаев победили на выборах в Загряжске.
   Дрюня пришел в мэрию на прием одним из первых. Мэр без задержки и запросто принял его.
   – Ты что же это, позоришь меня, Соню, отца Амвросия? – тихо спросил Дрюня дрожащим голосом. – Брешешь, как сивый мерин! Бог накажет, язык отвалится…
   Бедный Дрюня не находил слов, задыхался. Мэр вышел из-за стола, энергично помахал ладошкой, призывая успокоиться.
   – Что вы, Андрей Васильевич! К вам у меня претензий нет и обид тоже. Вы не сделали мне ни одной пакости. Что же касается обидных слов с моей стороны… да, я приврал. Насчет раба и непосильной работы. Это предвыборная риторика. Так все делают. Это же борьба! За мной партия, понимаешь? А добро я помню. Проси, что хочешь! Квартиру, машину… Для тебя все сделаю.
   Дрюня смотрел на маленькую стриженую голову юноши в светлом шелковом костюме, в красном галстуке, в кожаных остроносых штиблетах и не узнавал Славика. Перед ним был вежливый чужой человек, и голос, и слова его были чужие.
   Дрюня растерялся и пробормотал:
   – Извини.
   Новый мэр кивнул понимающе и погрозил длинным пальцем:
   – А вот Соньке не прощу!
   Прошел год.
   Что может сделать мэр за один год? Кроме разве что устройства личных дел и дел своих близких, друзей, людей из своей команды. А для Загряжска, для тети Моти и дяди Феди? Мало чего или совсем ничего. Как и в Урюпинске, как в Горелове, Неелове, как и по всей России тож… А ведь есть благородные порывы. Поставить на ноги заводик, порт, больничку. Тротуары вымостить, детский садик построить, школу отремонтировать… Допустим, вымостит, построит, отремонтирует. Тем и закончится его выборный срок. Кто ему и сотням других мэров спасибо скажет, вспомнит хотя бы через год незлым тихим словом? Кто теперь в Загряжске помянет Жеребцова или Кукуй-Прискокова? Ни одна собака не помянет! А ведь жили. Работали. Руководили. Так и молодому честолюбивому Колупаеву отмерен свой срок и бесславный уход со своей новой партией. Но Славик Колупаев не зря вернулся в Загряжск…
   Мэр приехал на кладбище сам, без шофера и помощников. Он нашел Дрюню в дальнем углу погоста возле свежевырытой могилы. Смотритель обметал веником края могилы и что-то бормотал под нос. По старчески согбенной спине и подсохшему седому затылку Славик остро почувствовал, как сдал Андрей Васильевич, славный загряжский рыцарь и атаман.
   – Кому место готовишь, отец?
   Смотритель бросил веник под скамейку, сел, показывая гостю место возле себя.
   – Учительнице своей, Евдокии Ивановне, царство небесное… Чего тебе надобно?
   – Мне рассказывали, как одно время в Загряжске отлавливали котов из-за переизбытка и бытового вредительства. И шили полушубки из кошачьих шкурок. Помнишь это дело?
   – Как не помнить, сам по дурости участвовал…
   Славик оживился.
   – Вспомни, расскажи, пожалуйста, какие коты обитают в Загряжске? В смысле цвета, роста, веса, бойцовских качеств?
   – Да обыкновенные коты… Рыжие, рябые, серые, черные. Большие и маленькие. Зачем тебе коты?
   Славик замялся, подыскивая слова.
   – Э…Я и сам пока не знаю. Иностранцы интересуются. Нужны десятка три-четыре самых ловких экземпляров. Драчунов, как хорошие боксеры…
   Дрюня, вспомнив что-то, засмеялся.
   – Таких драчунов свет не видывал! Мы с отцом Амвросием сидели у меня в саду, выпивали и беседовали. Из-за спины моего друга вынырнул рыжий кот, схватил со стола кольцо копченой колбасы – и ходу! Отец с палкой за ним. У самого забора кот бросил колбасу и кинулся на священную особу. Порвал рясу, покарябал руку, шею и лицо, подобрал колбасу и скрылся в кустах!
   – Вот-вот! – радостно вскрикнул мэр. – Именно таких разбойников мне нужно, и побольше!
   По Загряжску поползли слухи, что в мэрии готовят какую-то акцию с котами. Отлавливают десятками и свозят на скотный двор за городом. Там их держат в больших вольерах и кормят мясом. Готовят то ли на продажу, то ли на меховую фабрику.
   По приглашению Колупаева в Загряжск приехал на своих «жигулях» профессор Южного университета, член Международной кинологической ассоциации, известный в России селекционер и фелинолог породистых кошек Тимофей Разуваев. Мэр принял его в своем кабинете, и вот какой состоялся разговор между ними.
   – Профессор, сколько обитает в природе известных пород кошек?
   Профессор был в широченной фланелевой клетчатой рубашке навыпуск с застегнутыми рукавами. Пухлые запястья были немилосерно исцарапаны. В царапинах, судя по всему, кошачьих, были также толстая шея, щека и даже затылок. Гость залпом выпил предложенный Колупаевым стакан минералки, облизал губы.
   – Э-э, около двухсот признанных пород кошек.
   – А какие из них бойцовские?
   – Среди породистых агрессивные качества не культивируются.
   – А среди диких?
   – Среди диких сколько угодно. В любой подворотне вы встретите вора и разбойника.
   – А самые сильные? Бойцы?
   – Для каких надобностей?
   – Для драки.
   – Крысоловы, коты с тигровой окраской. Абиссинские древние кошки. Сиамские, конечно. Сибирские. Норвежские лесные. Американские жесткошерстные. Американские бобтейлы. Турецкие ангоры… Много, много замечательных особей. Дерутся немилосердно. Есть много свидетельств, когда коты насмерть задирали собак, крупный рогатый скот, даже медведей…
   – Даже медведей?
   – Даже медведей.
   – А где устраиваются кошачьи бои?
   – Официально нигде.
   – А неофициально?
   – В марте месяце, в каждой подворотне. Видите ли, молодой человек, в цивилизованном мире не принято проводить кошачьи бои. Насколько я знаю, прецедентов в Европе и даже в мире не было. Вы, полагаю, хотите организовать в Загряжске кошачьи бои?
   – Именно так.
   – Тогда это будут первые в мире кошачьи бои.
   – Очень хорошо.
   – Нет, это очень нехорошо, молодой человек. Вы не представляете, с какими проблемами вы столкнетесь.
   – С какими?
   – Будут большие препятствия со стороны международных организаций любителей кошек. Они мастера устраивать скандалы в прессе, на телевидении, в интернете. Вы не боитесь скандалов и разоблачений?
   – Я хочу, я жажду скандалов и разоблачений!
   Профессор выпил еще пару стаканов минералки.
   – Кгм… я, кажется, начинаю понимать. Вы честолюбивый молодой человек, вы хотите подразнить общественное мнение.
   – Именно так! И вы мне поможете, профессор! Небескорыстно, конечно. Мы заключим договор.
   Селекционера поселили в гостинице с видом на Дон. В просторном кондиционированном номере было все для комфортной работы: ноутбук, принтер, домашний кинотеатр. Холодильник, забитый деликатесами и разноцветными флаконами дорогих напитков. Профессор много работал и много отдыхал.
   Через месяц мэр Колупаев принимал проект первых в мире кошачьих боев. Действо было секретное и проходило на загородной животноводческой ферме в одном из пустующих корпусов. Присутствовали ближайшие помощники мэра, Дрюня и профессор Разуваев.
   Посередине корпуса поставили большой вольер, обтянутый сеткой-рабицей. С торцов выступали карманы с задвижками. В карманы перед боем помещали котов. По сигналу задвижки открывались, и бойцы выскакивали на арену.
   Первыми вышли два замечательных экземпляра. Рыжий пятилетний кот Рататуй со шрамами на крупной костистой морде и старый черно-белый Разгуляй с квадратной грудью и толстыми, как у собаки, лапами. Оба были коренными загряжцами, родоначальниками многих семейств. Коты знали друг друга и не раз дрались за кошек до полусмерти.
   Все действо помощники мэра снимали на видеокамеры.
   Коты, как бы не замечая друг друга, медленно сближались, нервно хлопая по бокам хвостами. Рататуй подпрыгнул на месте и прижался брюхом к земле, уши его прилипли к затылку. Разгуляй выгнулся дугой, низко наклонил голову, оскалился, показывая прямые клыки, и взял высокую, как оперный певец, ноту. Рататуй подхватил тенором, дуэт, набирая силу, рванул вверх, в поднебесье. Коты сшиблись, крепко обнимая друг друга, сучили лапами, комками выдирая шерсть, остервенело катались по земле, кусаясь, царапаясь, вопя, захлебываясь…
   Котов разняли, сберегая их силы и форму до главного события. Котовед и профессор сказал:
   – Уважаемый мэр! И Рататуй, и Разгуляй – выдающиеся экземпляры. Если сценическая сторона международного мероприятия приблизится к представленному показательному бою, то, уверяю вас, эффект будет оглушительный. Первые в мире кошачьи бои в Загряжске оправдают самые головокружительные надежды. В добрый час! Моя миссия завершена, меня ждут в университете. И личная просьба: прошу выплатить гонорар, так как в данный момент испытываю… э, материальные затруднения.
   Мэр дал указание своему помощнику, а профессору сказал:
   – Наш уважаемый Андрей Васильевич также консультировал нас, но совершенно бесплатно…
   Дрюня встал и, потупясь, перебил мэра:
   – Только прошу учесть мою заявку… Дозвольте выставить на соревнования своего кота.
   Колупаев улыбнулся скромности смотрителя кладбища.
   – Это пожалуйста, оформите заявку официально. Кстати, призы победителям будут… нет, не могу пока назвать суммы…
   У Дрюни не было никакого кота. А желание поучаствовать в кошачьих боях появилось в процессе отлова загряжских котов и совместной работе с известным котоведом и профессором Разуваевым. Мысль появилась раньше кота…

19

   Мэр Колупаев запустил дезу в интернет. Якобы американская Международная ассоциация любителей кошек TICA официально обратилась к нему с просьбой провести первые в истории кошачьи бои в Загряжске. Выбор объяснили исключительно благоприятной средой обитания кошек и добросердечным отношениям к этим животным местных жителей. По плотности обитания котов и кошек Загряжск входит в первую десятку городов мира. И так далее…
   Опровержение последовало немедленно. В официальном заявлении Ассоциации говорилось:
   «Мы никогда не вступали в сношения с мэрией Загурйяжска в России, тем более с такими отвратительными богомерзкими предложениями, как кошачьи бои. Мы дорожим своей высокой репутацией среди фелинологических организаций во всем мире. И официально заявляем о своей непричастности к попыткам организовать и устроить где бы то ни было кошачьи бои. Устав нашей Ассоциации прямо запрещает что-либо подобное в этом роде».
   И пошло и поехало. Интернет был переполнен и гневными, и одобрительными откликами. Более двухсот международных кошачьих организаций выступили с протестами против кошачьих боев, около двухсот таких же организаций приветствовали проведение первых в мире кошачьих боев. И просили мэра российского города Загурйяжска организовать такое состязание. Посыпались письма, заявки, телеграммы. VIP-персоны обращались в посольства, в консульства, в МИД России. Желающих приехать на кошачьи бои в Загряжск увеличивалось с каждым днем.
   Мэра Колупаева вызвал губернатор.
   – Ты что натворил, сукин сын?! Какие коты?! Какие бои?! С твоим рылом в международные дела! Где ты собираешься принимать Европу? В леваде?
   Много наговорил губернатор. Колупаев спокойно слушал и даже кивал, соглашаясь. Но когда губернатор сказал утомленно:
   – Я, наверно, оторву тебе голову.
   Мэр решительно возразил:
   – Только после мероприятия! Лед тронулся.
   В Загряжск наведался представитель Президента. На двух джипах, с четырьмя охранниками.
   – Ты что натворил, сукин сын?! – закричал представитель прямо с порога. – Какие коты?! Какие бои?! С твоим рылом в международные дела! Где ты собираешься принимать Европу? В леваде? Я, наверно, оторву тебе голову.
   Славик упрямо наклонил голову:
   – Только после мероприятия! Лед тронулся.
   Мстислав Колупаев только на вид был молод и простоват. Нет, недаром он был босяком и беспризорником.
   Слухи дошли до Кремля. Поздно вечером уставший Президент как бы между делом спросил помощника:
   – Слушайте, что происходит в Загряжске?
   Помощник помялся, почесал нос.
   – Молодой амбициозный мэр решил провести первые в мире кошачьи бои. Ну и пошла волна…
   – Загряжск для меня очень дорог… Закон запрещает кошачьи бои?
   – Нет, закон не запрещает кошачьи бои.
   – Так в чем дело? Может, надо помочь мэру?
   – Европейские организации по защите животных возмущаются и грозят международным судом…
   – Можно подумать, они когда-нибудь одобряли наши инициативы. Нужно помочь молодому мэру!
   Губернатор немедленно позвонил Колупаеву.
   – Слушай, Президент на нашей стороне! Он за кошачьи соревнования. Готовь смету, мы подумаем, чем тебе помочь.
   Позвонил и представитель Президента.
   – Не вздумай экономить! Делай по высшему разряду!
   Дело развернулось нешуточное. Только иностранных гостей ожидалось не менее двух тысяч. По ускоренной технологии заложили пять отелей. Десять плавучих гостиниц-теплоходов пришвартовались у причала. От палаток-закусочных рябило в глазах по всей пойме. На стадионе построили трибуны с новыми пластиковыми стульями. Для прессы поставили огромный шатер с космической связью, с интернет-техникой. Для котов устроили специальную гостиницу с вольерами.
   Загряжцы испытывали необыкновенный прилив патриотизма. Возле каждого дома, каждой хаты подмели, присыпали желтым песочком. Ни одного окурка не валялось на дороге. А на стадионе ярко зеленела подстриженная густая трава. Не синтетическая, не крашеная в пожарном порядке трава, а настоящая газонная, стадионная, из раскатанных накануне специальных рулонов.
   Двадцать шесть держав сделали заявки на участие в первых в мире кошачьих боях. И двадцать шесть стран заявили протесты. Буквально накануне Покрова стали съезжаться гости и участники кошачьего форума. Загряжск хорошо подготовился и размещал гостей в гостиницах и на теплоходах. Приезжих соотечественников направляли на частные квартиры. Были и такие экстремалы, которые разбивали палатки и сидели в плавках у костров и мангалов. Пели под гитары и пили пиво прямо из бутылок.
   В леваде раскохалось бабье лето. Золотом горели ясени, липы, ивы и тополя. Серебрились длинные нити паутины. Пронзительно кричали чайки. Загряжцы толпами валили на стадион. Распорядители состязаний делали последние приготовления.
   Посередине стадиона стоял огромный вольер. Арена, понятное дело, была закрытой, чтобы бойцы не дали деру куда попало. При входе на стадион продавали программки и буклеты с персональными данными участников боев. Всего было около ста котов. Кошек не заявляли из-за многочисленных протестов международных организаций любителей кошек. Только коты, осмотренные медиками и кинологами. Чтобы не было самодеятельности и неприятных сюрпризов. И наконец, самое главное. Победитель получал миллион долларов. Не кот, понятно, а хозяин или организация, представляющая кота. Загряжцы поголовно рванулись заявлять своих питомцев, но нарвались на вежливое европейское: «нет». Требовались коты чистых пород. С родословной, с прививками, состоящие на учете в одной из кошачьих организаций. Не знали люди, что в Загряжске задним числом создали и зарегистрировали такую организацию. И там уже выдали документы на сорок котов. Одним из последних поставил на учет своего кота Варфоломея смотритель кладбища Андрей Васильевич.
   И грянул бой!
   По количеству страстей на одно человеко-место кошачьи бои в Загряжске могли сравняться разве что с боями гладиаторов в известном Колизее. Мы не прибегаем к эмоциям, не подогреваем интерес, – только статистика, читатель, только документ!
   За две недели состязаний на стадионе скончались от сердечных приступов:
   3 чел.,
   госпитализированы с нервным расстройством от перевозбуждения:
   12 чел.,
   имели место преждевременные роды:
   2 случая,
   семейные ссоры и конфликты по протоколам полицейского участка:
   64 случая,
   потерпевшие на азартных играх (ставках):
   400 чел.
   Бои проходили по системе отборочных матчей чемпионата мира по футболу. Зрелищность мероприятия, повторимся, была потрясающая. Кровавые победы и поражения, рев стадиона и устрашающие вопли бойцов! Журналисты отметили, что по высоте и чистоте голоса некоторые коты превзошли голоса Пласидо Доминго и Лучано Паваротти!
   Выделились, отличились фавориты: норвежский лесной кот Густав, абиссинец Тутанхамон, сибирский кот Куржавый, персидский Дарий, бенгальский Радж Капур, американский жесткошерстный Билл, ангор турецкий Бузулук и загряжский кот Варфоломей… Тот, кто сделал ставки на этих бойцов, сказочно разбогатели и, напротив, кто сделал ставки на других, – в одночасье, если не разорились, то изрядно поиздержались.
   Кот Варфоломей, как вы, наверно, догадались, принадлежал Дрюне. И это был сюрприз, настоящий кот в мешке. Кота Дрюня долго выслеживал в пойменной чаще, в камышах. И поймал его с помощью капроновой рыбацкой сети. Это был выдающийся экземпляр матерого камышового кота, больше похожего на рысь, чем на своих сородичей.
   В полуфинале Варфоломей одолел норвежца Густава. Одолел с трудом, так как Густав был сильно лохмат, и Варфоломей наглотался шерсти, кашлял и срыгивал ее комками. Густава санитары унесли на носилках, а разгоряченного Варфоломея с трудом поймали сетками и заключили в вольер. Он успел укусить одного санитара за ногу, а второму сильно расцарапал голову. Дрюня усмехался и ладонью прятал нахальную улыбку.
   Выдающиеся коты Рататуй и Разгуляй, на которых большинство загряжцев сделали ставки, не дотянули до четвертьфинала. Их вышибли соответственно сибиряк Куржавый и перс Дарий. А последних, соответственно, вышибли бенгалец Радж Капур и турок Бузулук. Все прогнозы пошли кувырком.
   …В финале Варфоломей дрался с американцем Биллом. Американец был велик и страшен, наверное, около пуда весом и очень высок в ногах. Он употреблял виски и постоянно жевал резинку. Билл проявлял полное презрение к Загряжску и его жителям, а также к своему противнику Варфоломею. До сегодняшнего дня он не имел ни одного поражения на родине в штате Тенесси. Без меры жрал говядину и индеек. Голова американца была круглой и твердой, как кормовая тыква, глаза закисли от алкоголя, он кашлял и пердел, как настоящий ковбой.
   Варфоломей в отличие от американца жил природной жизнью, охотился на перепелок, уток, куропаток, ловил рыбу на перекатах, коротко знал всех камышовых кошек и не щадил соперников. Он был на корпус длиннее своих сородичей, гибче и мускулистее, желтые тигровые глаза мерцали тысячелетней неутоленностью. Варфоломей был умен, хитер и не боялся никого на свете.
   Ставки на Билла и Варфоломея разделились поровну, а Дрюня не мог сдержать ехидной улыбки. Трансляция со стадиона велась по Евроньюс и еще на двадцать восемь стран мира. А двадцать шесть стран клеймили позором организаторов и хозяев кошачьих боев и уже подавали иски в международные суды. Загряжск заполнил интернет и звучал на всех языках мира. Мэр Колупаев за день давал по двадцать интервью. Фото Варфоломея и Билла красовались на обложках популярных журналов и газет. Майки со знаменитыми котами продавались в Европе на каждом перекрестке, а также в Америке, Австралии, в Африке, Индии и Китае. Бренд «Загряжск» гулял по всему миру, как пепси, грипп и жевательные резинки.
   В последний день состязаний на финальный бой, по слухам, должен был прилететь Президент России и главы стран Таможенного союза. Мэр Колупаев как-то загадочно опровергал эти слухи. А редактор «Загряжских ведомостей» Певзнюк радостно потирал руки:
   – Прилетит как миленький! Коты ему до лампочки, у него тут любовница и сынок растет. Он каждый год тайно прилетает.

20

   Ударил колокол, скрипнули задвижки, коты с поднятыми хвостами выскочили на середину вольера. Варфоломей сделал два прыжка, стремительно взмыл ввысь и в пике упал на спину Билла. Он клещом влип, врос в американца и зубами терзал, рвал его жесткошерстный затылок. Билл реванул голосом Поля Робсона, выплюнул жвачку, встал на задние лапы во весь чудовищный рост и грянул оземь, сбрасывая противника. Сцепившись в объятиях, коты перекатывались по стадиону, истошно вопя, полосуя когтями друг друга, кусаясь, кровавя аквамариновую зелень стадионной травы. Американец тяжело дышал, бока раздувались, как кузнечные меха, и дрожали, опадая. Он все чаще принимал стойку боксера и бестолково отмахивался лапами-кулаками. Загряжец молниеносно менял угол атаки и рвал когтями раскабаневшую тушу американца, оставаясь неуязвимым. Он прыгал с места вверх, как взлетают орлы и камнем падал на противника, сшибая его с ног, полосуя клыками кожу и плоть.
   Так продолжалось, наверное, с полчаса. Билл ушел в глухую оборону, вжавшись брюхом в траву, примкнув уши к затылку, его круглая голова выделялась на стадионе, как тыква в огороде. Варфоломей с изяществом гимнаста делал круги, целясь, как снайпер, собирал мускулы в один удар. Прыгнул, взмыл ввысь, упал кометой. Клыки сомкнулись на горле, американец замер от боли и страха. Варфоломей медленно давил, сжимая челюсти…
   Разливали бойцов двое пожарных из брандспойта. Американца унесли санитары на носилках. Варфоломей покусал и исцарапал двух волонтеров-кинологов, вырвался из их рук, в три прыжка перемахнул стадион и рванул к Дону, в камыши.
   Стадион ревел, вопил, топал. Интернет перегрелся и давал сбои. Трибуны скандировали:
   – Ко-лу-па-ев! Ко-лу-па-ев!
   Мэр вышел на середину стадиона и преклонил голову перед лучами славы. Не коты, не Варфоломей, а мэр Загряжска был победителем на этом празднике!
   Перед тем как объявить и вручить награду владельцу Варфоломея, в совещательную комнату ворвалась разъяренная американская делегация. Они требовали немедленно предъявить публике победителя. Так было предписано правилами игры.
   – Вы не можете объявить виртуального победителя! Кот-призрак не может быть легитимным! Вы должны показать процедуру награждения онлайн!
   Мэр Колупаев и все члены жюри согласились с требованиями американской стороны: победитель должен воочию стоять на пьедестале.
   – А как же награда? Миллион? – потерянно спросил Дрюня членов жюри.
   – Только по предъявлению! – был неумолимый вердикт членов жюри.
   Дрюня остался при своих интересах. Поймать Варфоломея на необъятной территории в джунглях камыша и кустарника было дохлым делом. Но члены жюри были тоже люди, и они имели сочувствие к Дрюне как таковому.
   – Наградить владельца сбежавшего кота Варфоломея именными наручными часами.
   Таково было решение членов жюри.
   Загряжск остался без кота-победителя, а Дрюня без миллиона.

21

   Первые в мире кошачьи бои в Загряжске ушли в историю и имели некоторые последствия для наших героев. Популярность мэра Колупаева была столь велика, что было бы грех ею не воспользоваться. Молодая команда выдвинула своего лидера кандидатом на пост губернатора.
   Камышовому коту Варфоломею поставили медный памятник. Прямо напротив медного памятника атаману Платову. Герои строго смотрят друг на друга, как бы примериваясь перед поединком. Так смотрят друг на друга боксеры перед решающей схваткой. Понятное дело, в реальности никто бы не допустил драки кота с атаманом, но в искусстве все возможно, фантазия скульптора воплотилась в замысле. Теперь это самое популярное место в Загряжске. Сюда приходят молодожены и кладут цветы, у памятников назначают свидания. Здесь обсуждают самые свежие новости в городе. Молодые пьют пиво прямо из горлышка, старые пьют водку из пластиковых стаканов, а барышни и бабы – из чего бог послал. У памятников дерутся, мирятся, заключают и обмывают сделки по купле-продаже. Здесь знакомятся, читают стихи, поют песни под гитару и просто так, без музыки. У памятников постоянно работают фотохудожники, они делают не фотоснимки, а художественные портреты, пейзажи и натюрморты самой экзотической окраски. Здесь снимают эпизоды для своих триллеров известные кинематографисты. Здесь запросто гуляют звезды из шоу и кино. Как в Голливуде или на Мосфильме у Шахназарова. После кошачьих боев Загряжск раздулся от важности.
   У памятника коту Варфоломею познакомились Екатерина Ивановна Колупаева и смотритель кладбища Андрей Васильевич. Женщина первая подошла к Дрюне и робко сказала:
   – Я мать Славика Колупаева, а вы его приемный отец. Будем знакомы.
   Дрюня с интересом рассматривал свою родственницу. Она была хорошо одета, миниатюрна и сравнительно молода. Длинные ресницы, робость во взгляде, в опущенных глазах и некоторый признак неадекватности.
   – Вы, наверно, слышали, что я сумасшедшая? Это было в прошлом, после Турции. Сейчас я здорова.
   Дрюня наивно пожал плечами.
   – Слышал. Меня тоже считают ненормальным. Рад знакомству. Славик, наверно, нарисовал мой портрет?
   – Нарисовал. Но оригинал интереснее.
   С первых минут Дрюня почувствовал легкость разговора.
   – Я видела вас на кладбище, у Егорьева Ключа. И в церкви, у отца Амвросия. И слышала о вас много от загряжцев.
   Екатерина Ивановна говорила просто и умно, как со старым знакомым, и Дрюню подкупала ее непосредственность.
   – Не повезло с Варфоломеем, а могли бы стать богатым человеком?
   – Господь отвел от искушения. Зачем мне богатство?
   – Богатство – это независимость.
   – Богатство – это большая зависимость, и наш Славик пошел по этому пути…
   – Кстати, что вы сейчас думаете о Славике?
   Дрюня строго глянул на Катерину Ивановну.
   – Не жду от него ничего хорошего.
   Катерина Ивановна надула губы.
   – Напрасно, он делает добро людям. У него было трудное детство. Почему вы не верите в добро?
   – В добро верю. Зачем он баллотируется в губернаторы?
   – Что же в этом плохого?
   – Молоко на губах не обсохло. Его сто раз съедят, и косточки выплюнут.
   Екатерина Ивановна была огорчена разговором и не скрывала этого. Впрочем, при следующей встрече она не помнила об огорчениях. Она пришла на кладбище, заглянула в церковь, поставила свечку и долго молилась. Потом Дрюня напоил ее чаем. Она раскраснелась и смело распрашивала смотрителя.
   – А правда, что вы были атаманом и встречались с Президентом?
   Дрюня недовольно пожимал плечами и отвечал, как отвечают маленьким:
   – Обо мне больше брехни сочиняют. Если что и было, то… так, по пьянке.
   – Интересно. А жена действительно пела в Большом театре?
   – Жена Кларисса действительно пела в Большом театре.
   Екатерина Ивановна помолчала и вздохнула.
   – Я всю жизнь мечтала петь. У меня хороший голос. Да, я пела… Хотите, сейчас спою, для вас?
   Она встала, наклонила голову, выгнула спину и покашляла в кулачок.

     Белым снегом, белым снегом
     ночь метельная ту стежку замела…

   Дрюня внимательно слушал женщину, с жалостью и участием. «Конечно, она тронутая, – думал он, – как и Кларисса, как и все певицы, наверно. А поет хорошо, замечательно поет, почти как Клара…»

     По которой, по которой я с тобой,
     любимый, рядышком прошла…

   – Ну как? – спросила Екатерина Ивановна с гордостью, глядя на удивленно притихшего смотрителя.
   – Душевно! – восхищенно откликнулся Дрюня. – Пробирает! За что Господь посылает ко мне замечательных женщин, поврежденных на голову, красивых и с талантами? Чем я заслужил такую милость?
   – Что вы! Что вы говорите! – Екатерина Ивановна возразила решительно и энергично. – Вы заслуживаете гораздо большего! Вы настоящий мужчина! Добрый и душевный! Я полюбила вас с первого взгляда! Я буду вам другом и сделаю вас счастливым. Вы много страдали, как и я, и заслужили счастье.
   Катерина Ивановна жила одна в небольшой квартире, которую купил для нее Славик. Она настойчиво предлагала Дрюне переселиться к ней с «ужасного кладбища». Дрюня вежливо, но настойчиво отказывался.
   – Тогда я буду жить у вас. Мы не должны расставаться.
   Она смотрела на Дрюню влажными, тающими от счастья глазами, в них были жертвенность и порыв, мольба и надежда. Дрюня растерялся от женской искренности, вздохнул и перекрестился.
   Катерина Ивановна надышаться не могла на своего возлюбленного, ни на шаг не отходила от него и сопровождала всюду.
   Дрюня стал замечать, что отец Амвросий при встрече отводил глаза в сторону и торопился по своим делам. Софья Ильинична выразилась откровенно:
   – Бес в ребро! Найди здоровую нормальную девку из загряжских, и никто тебя не осудит. А эта сумасшедшая ночью ножиком пырнет.
   Дрюня везде чувствовал молчаливое осуждение и однажды не выдержал и сказал отцу Амвросию со злостью:
   – Я тебя, друг мой любезный, не осуждал в свое время… Я не могу отвернуться от этой женщины, она больная и несчастная.
   – Упаси Господь! – испугался настоятель. – Очень хорошо тебя понимаю. Только… узаконить надо ваш союз.
   – Не твое собачье дело! – огрызнулся Дрюня и обиженно зашагал домой.
   А с матерью объяснялся Славик. Он не церемонился и не стеснялся в выражениях.
   – Зачем ты пристаешь к смотрителю кладбища? Позоришь меня в глазах загряжцев? Ходишь за ним, как собачка. В глаза заглядываешь?
   Екатерина Ивановна плакала, как девочка, размазывала слезы по щекам.
   – Я люблю его…
   – Дура! Он тебя считает дурой!
   – Неправда, он любит меня!
   – Это невыносимо! Это, наконец, невозможно накануне губернаторских выборов! Я вынужден принять меры, мама! Для моей и твоей пользы. Нам нужно пройти курс лечения, я устрою тебя в хорошую больницу. Там есть лекарство от любви.
   Услышав слово «больница», Екатерина Ивановна вскрикнула, забилась в угол, закрыла лицо руками.
   – Нет! – кричала она. – Не хочу в психушку! Я здорова, сынок, не надо меня лечить! Я хочу на кладбище, я хочу умереть на руках возлюбленного… Я не люблю тебя, я боюсь. Позовите Андрея, приведите милого Дрюню!
   С ней случился нервный припадок. Всю ночь она бредила, вскрикивала, звала на помощь. Славик вызвал скорую, врач сделал укол, она уснула. Утром Славик сопровождал ее в больницу, поговорил с главным врачом и уехал, не простившись с матерью.

22

   Больница, в которой проснулась Екатерина Ивановна, была известным психиатрическим заведением в хуторе Мишкине, в пригороде Новочеркасска. Небольшой хуторок растянулся на километры в пойменной чаше Дона, у подножья лысых крутых бугров, бывших в доисторические времена берегами великой реки. За годы и тысячелетия бугры покрылись промоинами-буераками, заросли терновником и лохом и являли живописные пейзажи в низовьях Дона.
   Хутор Мишкин был вотчиной казаков Платовых, один из которых прославился в войне с французами в 1812 году. Матвей Иванович Платов, атаман, удалая голова, победитель и герой.
   В старинной усадьбе Платовых, в белом доме с колоннами, в глубине парка располагался теперь главный корпус психиатрической больницы. По всему периметру усадьба обнесена трехметровым железным забором, у входа и въезда круглосуточный пост охраны, как на военном объекте. Редко, но все же бывали случаи побегов, среди пациентов числились в разные годы чемпионы по прыжкам, по бегу и скалолазанию. В общем, народ, как и везде в городах и весях нашей необъятной родины, всех национальностей и всех профессий. Проходил курс лечения и излечился полностью академик РАН, пациентами числились рабочие и крестьяне, солдаты и матросы, композиторы и госслужащие, полярники и домохозяйки, ветеринары и зоотехники.
   Екатерина Ивановна Колупаева была одним из самых тихих и нетребовательных пациентов. Она глубоко погрузилась в себя и механически выполняла все, что ей говорили окружающие и врачи: встать-сесть, выпить таблетки, идти на обед, на прогулку, лечь под капельницу.
   Екатерина Ивановна находилась, благодаря сыну, в привелигированном положениии. В палате среди вполне нормальных и вежливых людей. Конечно, со своими привычками, как и у здоровых. Например, капитан дальнего плавания, красавец с атлетическим торсом ровно в двенадцать часов становился на кровать, открывал форточку, свистом передавал сигналы точного времени и голосом диктора Балашова сообщал в открытую форточку последние известия. Закрывал форточку, поправлял кровать и уходил восвояси. Никто не удивлялся, все с интересом слушали, что происходит в стране и мире. Информация капитана в точности соответствовала официальным сообщениям.
   Шефство над новенькой взял английский подданный сэр Ролтон, рыжий и густо конопатый джентльмен, курносый, с разными глазами: один серо-зеленый, другой карий. Он с достоинством поклонился:
   – Сэр Ролтон. Не удивляйтесь, я потерял паспорт и забыл английский язык. Меня принимают за сумасшедшего. Но как только я добьюсь встречи с английским послом, все недоразумения рассеются. Свое временное пребывание в этом не чужом для меня доме я скрашиваю чтением исторической литературы и общением с интересными людьми.
   Сэр Ролтон оказался галантным и высококультурным человеком. С манерами джентльмена и аристократа. Это прививается от рождения при соответствующем образе жизни. Сэр Ролтон рассказывал Екатерине Ивановне удивительные истории. На прогулках он уводил новую знакомую в дальний угол парка под старую шелковицу. Они усаживались на скамейку и сэр Ролтон увлеченно нашептывал:
   – Этот дом, любезная Катрин… – он перстом показывал на главный корпус больницы, – принадлежал моему предку, атаману донских казаков графу Платову…
   Екатерина Ивановна слушала англичанина с некоторым испугом и восхищением. Ему это нравилось, и он продолжал рассказ:
   – Впрочем, все по порядку. Граф Платов после кампании 1812 года, после триумфа в Париже и Лондоне… Особенно в Лондоне, где его путь устилали розами и носили на руках. Его приветствовал сэр Вальтер Скотт, а королева Елизавета наградила его рыцарским званием и преподнесла меч с драгоценностями… Впрочем, это отдельная тема. Граф Платов вернулся на Дон, в хутор Мишкин не один, а с моей пра-пра-прабабкой леди Элизабет Ролтон. Она влюбилась в атамана и следовала за ним самозабвенно и неразлучно. Графу было шестьдесят два года, он недавно овдовел, Элизабет исполнилось двадцать пять, и она была девицей.
   На лице Екатерины Ивановны появился интерес и удивление.
   – Они поженились, и вы их сын?
   Сэр Ролтон поморщился и терпеливо объяснял:
   – Они не поженились, к сожалению. Жили гражданским браком до самой смерти атамана в 1818 году. После его похорон Элизабет вернулась в Лондон и там родила моего пра-пра-прадедушку Матвея Ролтона. Внебрачный сын не мог унаследовать фамилию графа Платова. Но в моих жилах течет кровь донского казака Платова. Я написал книгу о своем предке, рукопись храню под матрацом… Книга написана по-английски, но я забыл язык и не могу вспомнить содержание целиком. Это омрачает мое существование. А сделать перевод рукописи и издать на русском языке никак невозможно, нет средств. В обширной исторической литературе об атамане Платове, с которой я ознакомился в больничной библиотеке, нет даже упоминания о Элизабет Ролтон. Это несправедливо, и я хочу восстановить справедливость. Любезная Катрин, вы настоящая казачка и вы мне порекомендуете, к кому из известных людей на Дону можно обратиться за помощью.
   – Да! – горячо отозвалась Екатерина Ивановна. – Я познакомлю вас с известным человеком, атаманом Дрюней! Андреем Васильевичем! Он умница, он замечательный. И он тоже потомок атамана Платова! Он ваш брат, и он непременно поможет вам!
   Сэр Ролтон горячо благодарил свою собеседницу за участие и жаждал скорее познакомиться со своим русским братом.

23

   Знакомство состоялось. Родичи, к обоюдному удовольствию, с одинаковым интересом относились к истории казачества, к судьбам предков, и особенно к семейным подробностям незабвенного графа Матвея Ивановича Платова. Дрюня обещал сэру Ролтону похлопотать насчет перевода его книги на русский язык и об издании ее в редакции «Загряжских ведомостей». Кроме того, он торжественно объявил, что передаст англичанину для его книги бесценный исторический документ. Записки друга и соратника донского атамана, знаменитого поэта-партизана Дениса Давыдова, а именно «Воспоминания о моем посещении графа Платова в его родовом имении Мишкине».
   – Записки Дениса Давыдова хранились в нашей семье, – рассказывал Дрюня сэру Ролтону и Екатерине Ивановне во время свидания в больничном парке. – Рукопись передала мне на хранение моя мать Евдокия Кузьминична, а ей она досталась от ее матери, Марии Сидоровны, а ее матери от ее матери… имен уже не помню. Матвею Ивановичу еще при жизни рукопись собственноручно передал его друг – генерал Денис Васильевич Давыдов. Он не включал ее в свои сочинения и никогда не публиковал. Из-за интимного содержания. Я тоже, как наследник, не давал в печать записки Давыдова и не давал в Загряжский музей. Опять же, чтобы не бросить тень на светлый образ героя-атамана. Тебе же, потомку англичанки Элизабет, отдаю. От своего имени ты можешь обнародовать последнюю любовь атамана, ты незаконный отпрыск его.
   Конечно, Дрюня вначале сомневался в подлинности сэра Ролтона. Трудно было объяснить пребывание в психиатрической больнице в хуторе Мишкине английского аристократа из-за потери паспорта и полного забвения родной речи. Но также трудно объяснить его познания редких подробностей биографии Платова и англичанки Элизабет. Подробностей, которых не знали биографы атамана, его современники, и нынешние историки. А можно ли объяснить появление англичанина в бывшей родовой усадьбе Матвея Ивановича случайностью? Может ли случайный человек плакать и целовать рукопись Дениса Давыдова, где говорится о любви атамана и англичанки? Могла ли быть, наконец, случайной встреча двух потомков в родовом имении Платовых? Нет, размышлял Дрюня, это божий промысел, и это правда. В жилах сэра Ролтона течет кровь атамана Платова, как она течет и у Дрюни. Они потомки, и они братья.
   Чувство родства с сэром Ролтоном не омрачило даже поведение подруги Дрюни, Екатерины Ивановны. Она воспылала любовью к сэру Ролтону, и стеснялась Дрюни. Щеки ее вспыхивали при встрече глазами с недавно обожаемым ею Дрюней. Она робела, как школьница, и пряталась за спину англичанина. Впрочем, стеснение было недолгим. Екатерина Ивановна собралась с духом и решительно заявила:
   – Андрей Васильевич, я хочу объявить вам очень важное решение! Поклянитесь, что не обидетесь и не станете преследовать меня. И еще поклянитесь, что не скажете моей тайны Славику.
   Дрюня с мрачным выражением лица поклялся не преследовать и не выдавать. Екатерина Ивановна с облегчением вздохнула и с радостью сообщила:
   – Мы с сэром Ролтоном любим друг друга и просим вашего благословения.
   Англичанин потупил глаза, уставясь на свои ботинки. Влюбленные взялись за руки и упали перед Дрюней на колени. Что мог возразить на это потомок атамана? Ровным счетом ничего, даже то, что он не священник и не монах, а большой грешник.
   – Благословляю, если вы просите!
   Екатерина Ивановна заплакала и призналась, что любит Дрюню почти так же, как сэра Ролтона. А сэр Ролтон назвал Дрюню великим после атамана Платова казаком и обещал вставить его в свою книжку.
   Дрюня выполнил свое обещание и в очередной свой приезд в хутор Мишкин привез копию рукописи о своем предке атамане Платове. Сцена была долгая, трогательная, со слезами и клятвами. Дрюня испытал грусть в своем сердце и скоро удалился восвояси.

24

   Сэр Ролтон и Катерина погрузились в чтение записок Дениса Давыдова «Мое посещение графа Платова в его родовом имении Мишкине». Присоединимся и мы, читатель, к чтению исторического документа.
   «Визит мой на Дон к графу Платову замышлялся со времени триумфальной поездки его с Государем (имеется в виду Александр I. – Ред.) в Лондон. Я готовил издание моих военных записок и хотел уточнить некоторые подробности участия казаков атамана Платова в кампании 1812 года.
   Моя дружба с графом Матвеем Ивановичем началась еще в бытность мою адъютантом главнокомандующего 2-й Западной армией князя Петра Ивановича Багратиона. Я был молод, честолюбив, любил гусарские пирушки, любил слушать воспоминания ветеранов об Очакове, Суворове, о славных победах русского оружия в Европе.
   После Тильзита батальные действия против турок прекратились, и некоторое время армия отдыхала. Офицеры пили кислое валашское вино, стреляли уток и волочились за местными красавицами. В штаб-квартиру главнокомандующего явился Атаман Области войска Донского генерал Матвей Иванович Платов. Князь Петр Иванович Багратион представил меня, атаман крепко пожал мою руку. Атаман был высок, строен, темноволос. В серо-голубых глазах огонь и отвага. «Орел! – сказал он мне. – Пойдешь служить ко мне?» Впоследствии атаман не раз звал меня начальствовать казачьим авангардом в его войске.
   Мы вместе участвовали в трех кампаниях, коротали время на бивуаках, подолгу вели душевные беседы и сошлись так близко, что нас называли “братушками”. Это неизменное чувство я пронес через всю жизнь и сейчас горячо благодарю Бога, что судьба одарила меня дружбой этого великого человека.
   Впрочем, к делу. Через пять или шесть дней утомительной дороги я оказался близ Черкасска у паромной переправы через Дон. Помолившись на старинный Воскресенский собор, я с грустью бродил по улицам старинного городка. Увы, многих славных казаков-черкасцев, с которыми я воевал с турками на Дунае, с французами при Аустерлице и с Наполеоном в родном отечестве, уже не было в живых. В Черкасске жил сын Матвея Ивановича, полковник Иван Матвеевич Платов, но я не стал разыскивать его, не предупредив о своем визите. Душа моя стремилась к любезному моему сердцу графу Матвею Ивановичу.
   Изрядно поколесив по буграм от Аксая до Новочеркасска, и едва не свалившись вместе с бричкой и лошадьми в овраг на крутом спуске в хутор Мишкин, я предстал перед графом с радостным криком и объятиями. С горечью заметил перемены. Граф располнел, на лице глубокие морщины, на темени желтая проплешина, усы обвисли, как у старого запорожца. Но живость и темперамент по-прежнему горели в его молодых глазах, в жилах играла казацкая сила. За спиной старого атамана стояла огненно-рыжая красавица в длинном голубом платье.
   – Это подруга моя из Лондона, мисс Элизабет Ролтон.
   Я представился и спросил, не скучно ли ей после Лондона в деревенской глуши среди казаков. Платов рассмеялся и сказал, что мисс по-русски не понимает ни бельмеса.
   – Как же ты объясняешься, ведь по-английски и ты ни бельмеса?
   – А-а! – отмахнулся граф. – Тут дело не в физике, а в нравственном ашпекте. Мы довольно понимаем друг друга. Она дворянка, хорошего воспитания. А на лицо – рязанская баба, дебелая и белолицая.
   – Йес! Йес! – Элизабет смеялась и хлопала в ладоши.
   Я спросил графа, как ему удалось закомпаньонить такую красавицу. Он несколько смутился и сказал, что все произошло как-то само собой, без особых усилий с его стороны.
   – Привязалась, как собачонка. – Он отвернулся, чтобы не встретиться глазами с девушкой. – Ну и я, старый пенек, поддался…
   – Йес! Йес!
   Мне показалось, что умная девушка понимает по интонациям, по физиогномии. Она понравилась мне необыкновенной живостью, понятливостью и искренностью. «Ай да граф! Ай да казак!»– думал я с завистью и грустью. Во мне еще кровоточила рана измены моей невесты, полячки Лизы Злотницкой, накануне нашей свадьбы сбежавшей к столичному бонвиану, картежнику и кутиле князю Петру Голицыну.
   Мы прошли через густой роскошный парк по дорожкам из цветного гравия, поднялись на высокую террасу, где нас ждал накрытый белой скатертью богатый обеденный стол. Мы уселись надолго, наслаждаясь разговорами и сладкими воспоминаниями. Боже, сколько волнений, страстей и приключений мы пережили! Мы свидетели и участники роковых и блистательных событий в нашем отечестве. Мы говорили без умолку. Бедная Элизабет, слушавшая нас очень внимательно, в конце концов стала клевать носом, и граф отправил ее с горничной в свою комнату.
   – А не взяться ли тебе за перо? – предложил я Матвею Ивановичу. – Твои воспоминания были бы бесценны для потомства.
   – Нет, любезный Денис, бумагомаранье не по моей части, да и охоты нет. Мне бы с Новочеркасском управиться. Строительство много огорчает меня. Воруют! Движение леса, камня, железа и иного материала большое, денежный капитал велик, отсюда и соблазны. Наказания не помогают, скорее способствуют казнокрадству. Да и то сказать, рубль проходит через тысячи рук… Вспоминаю незабвенного Александра Васильича Суворова. Как-то приволокли к нему несчастного интенданта: большая недостача провианта на складах. Требуют повесить виновного. Суворов давно знал бедного интенданта и не сомневался в его честности. Но словами трудно урезонить возмущение. Тогда генералиссимус приказал выстроить взвод в шеренгу, велел дать фланговому горсть муки и передавать по цепи. До конца шеренги муки не хватило.
   – Вот! – сказал Суворов. – К каждой руке прилипает!
   А у меня рук на строительстве много больше, чем в шеренге, и к каждой руке прилипает. Знаю, в Петербурге недовольны мной. Знаю, что администратор из меня никудышний. Моя стезя на поле брани. В двенадцатом году легче было, ей-богу! Если бы не Лиза, не знаю, что бы я делал. Она свет в окошке и радует меня на старости лет.
   Со стороны конюшни послышалась возня, крики, на террасу поднялся с одышкой красномордый управляющий. Он запросто обратился к графу.
   – Конюхи, ваше сиятельство, сперли в кухне окорок и пьянствовали на пруду. Поймали и привели их на конюшню. Как с ними быть?
   – Выпороть!
   В эту минуту появилась Элизабет. Она внимательно прислушивалась к рапорту управляющего и по голосу Матвея Ивановича поняла, в чем дело.
   – Ноу, ноу!
   Девушка умоляюще сложила руки на груди и смотрела на меня, ища поддержки.
   – Ладно! – сказал граф управляющему. – Отпусти злоумышленников. Пусть благодарят Лизу. Она у нас противница телесных наказаний.
   Я увидел налицо смягчение помещичьих нравов. Доселе, как мне говорили, граф Платов был сторонник розог и плетей для провинившихся. Элизабет любила вся дворня и соседи. Не зная языка, она свободно общалась со всеми. Люди называли ее Миса, то есть мисс, и ей это очень нравилось.
   У графа была превосходная конюшня и отличные лошади донской породы. Каждый день втроем мы выезжали на прогулку верхом вдоль по пойме, по берегу небольшой речки Аксайки. Столетние вербы и вязы, по-местному караичи, редко и живописно красовались широкими кронами среди зеленой муравы. Из-под каменистых бугров сочились, текли ручьями чистые и холодные родники. Мы останавливались и пили ключевую воду прямо из пригоршней. Степные орлы кружили в вышине, а внизу на вербах гнездились колонии грачей. Довольно часто прямо из-под конских копыт выскакивали зайцы, пугая лошадей. Элизабет смеялась, как дитя, а у меня щемило сердце при виде счастливой женщины. Мне хотелось любви…
   Донские пейзажи напомнили мне детство в нашей подмосковной усадьбе в селе Бородино. Там было такое же высокое небо, огромные старые вербы и широкие зеленые луга. На лугах паслись кони, целые табуны, и конское ржанье стояло в ушах. Мир казался огромным и бесконечно счастливым. Вокруг было только солнце и счастье… Все сгорело в Бородинском сражении: и усадьба, и счастье, и мечты.
   Для своих военных записок я давно хотел расспросить графа о его встрече с Наполеоном. Я много слышал об этом от князя Багратиона и от других достоверных свидетелей. Встреча обросла анекдотами. Правду для моих записок мог сказать только сам Платов. Я воспользовался возможностью поговорить напрямую и попросил графа вспомнить о Наполеоне, признавшись, что не могу почитать его за великого человека. Элизабет, присутствовавшая здесь, просила меня переводить ей рассказ Платова.
   Граф рассмеялся и охотно стал рассказывать.
   Я опускаю из рассказа состояние духа нашей армии. В главной квартире плелись интриги, сплетни. Открыто осуждались поведение Государя и его уступки Наполеону. Французы, еще вчера стоявшие на Рейне, сегодня выдвинулись к самой нашей границе, к Неману. Ни у кого не было сомнений, что Тильзитский мир не остановит Наполеона, и вслед за Европой он пойдет на Россию. Высокомерное поведение маршалов возмущало наших офицеров. И Государь Александр, кажется, изменил свое отношение к Тильзитской встрече, не обманывался дружбой французского императора. На обеде Государь равнодушно слушал тонкую лесть Наполеона, союз против англичан умер, оставшись на бумаге.
   Вернемся, впрочем, к рассказу графа.

   – Дело было в июне 1807 года, в Тильзите, где ожидалось подписание мирного договора с Наполеоном. В этот день солдатам выдали водку, офицеры с утра пили шампанское, все были возбуждены и ждали главного действа – явление императора французов. Он должен был заехать за нашим Государем, чтобы вместе быть на обеде, устроенном французами. Свита Наполеона составляла до 300 человек. Адъютанты, придворные чины, офицеры генерального штаба, маршалы. Свиту сопровождал эскорт егерей. Знакомя Наполеона со своими придворными, среди коих были великий князь Константин, Беннингсен, граф Ливен, князь Лобанов-Ростовский, генерал Уваров, министр иностранных дел Будберг, Александр представил меня. Французам было известно о донских казаках и мое имя. Наполеон стал расспрашивать о нравах и обычаях казаков, об оружии, которое мы применяли против французских драгун, обратили в бегство конницу Груши. Я напомнил, что казаков называли степными купидонами, что с древности они превосходно владели стрельбой из лука. Император внимательно слушал мой рассказ и попросил показать оружие в деле. Принесли турецкий лук и колчан со стрелами. Я послал подряд три стрелы в соломенную мишень, и все три попали в цель. Раздались аплодисменты. Император достал из кармана золотую табакерку со своим изображением и подарил мне. Я в ответ подарил ему турецкий лук и колчан со стрелами. Наполеон спросил, желаю ли я служить у него. Я ответил, что я служу своему Государю. Вокруг этого короткого общения с Наполеоном сочинили много сплетен, не верь им. А в залог того, что я сообщил, дарю тебе Наполеонову табакерку. Лестно будет, что ты, как изрядный сочинитель, вставишь ее в свою книжку.
   Я поблагодарил графа и храню табакерку в шкатулке, как память нашей дружбы.
   Однажды граф взял меня с собой в Новочеркасск. Город раскинулся на высоких буграх, он еще был в лесах, мостовые проложили булыжником только по центру и вокруг Вознесенского собора, громада стен которого едва доходила до середины. Тысячи людей копошились вокруг стен и на лесах, тысячи лошадей и повозок тянулись из-под холмов, подвозя камень и лес к возводимым домам и усадьбам. Уже просматривались красивейшие улицы и бульвары, театр и военные казармы, гимназия и Войсковое правление, казначейство, почта, торговая площадь, двухэтажные дома богатых казаков, генералов и старшин. В уменьшенном виде город напоминал Петербург.
   Вокруг атамана тотчас образовалась свита до сотни человек. Граф как-то ухитрялся разговаривать одновременно со всеми. Он отдавал распоряжения то по-военному коротко, то балагурил, употребляя весьма крепкие выражения, то по-отечески увещевал группу толстопузых купцов, то немилосердно орал на чиновников из городской управы. Я совершенно потерялся в этом бестолковом общении и отстал от свиты, осматривая особенности архитектуры.
   На углу одной из улиц, возле открытых дверей трактира просил милостыню безногий инвалид. На груди нищего блестела знакомая медаль участника Бородинской битвы. Я не мог пройти мимо и положил в шапку ветерана рубль. Он с достоинством поклонился и поблагодарил. Я спросил, в каком полку он служил.
   – В отдельной роте Донской артиллерии, ваше благородие, при атамане Платове! – ответствовал казак.
   – Получаешь ли вспомоществование от казны?
   – Никак нет, ваше благородие. Таких обрубков, как я, много в Войске побираются. На всех казны не хватает. Спасибо, добрых людей много, не дают пропасть. На хлеб и водку, слава богу, хватает.
   – Скажи свое имя, я прошение атаману подам.
   – Э-э нет, барин! Были у нас грамотеи, подавали прошения. Только вместо вспомоществования их за шкирку и за город подальше, чтоб глаза начальству не мозолили.
   Вечером я рассказал об этом Платову. Старик вздохнул и сказал сурово:
   – Наши чиновники страшнее французов. И не Государь в том повинен!
   – А кто же?
   – Мы с тобой виноваты, вояки. В мирное время не можем защитить своих инвалидов и раненых. Я не могу в Новочеркасске построить дом инвалидов, простую богадельню. Чиновники из Петербурга следят за каждой копейкой, а сами аферы устраивают, каких свет не видывал. И все шито-крыто, никакой Сенат не дознается. Я, сам знаешь, всю жизнь провел в баталиях и одолевал неприятеля в невозможных условиях. А на административном поприще терплю поражения, как новобранец. Тошно мне, друг любезный, и безногому ветерану я, как и ты, могу подать только милостыню. Мне стыдно, что я граф и генерал. Давай-ка выпьем горилки с перцем, иначе можно вольнодумцем стать.
   На политические темы мы больше не разговаривали, граф дал понять, что политика ему не по нутру. Он больше был погружен в дела многочисленного семейства. Усадьбу свою в хуторе Мишкине отдал в приданное дочери Марфе. Своего дома в Новочеркасске не имел и не хотел улучшать благосостояние в новом городе. Былые связи с Петербургом сошли на нет, новые люди при дворе не интересовали его. А други игрищ и забав молодости ушли в мир иной. Остались Новочеркасск и Лиза. Устройству нового города он отдавал последние силы, несмотря на нелюбовь к административной работе. А уж об Лизе и говорить нечего, он души не чаял в ней.
   Есть женщины, поступки коих объяснить невозможно, их можно только понять сердцем, почувствовать. Элизабет была из этой редкой породы. Невозможно словами объяснить привязанность молодой девушки хорошего воспитания к нашему герою, старику, обремененному многочисленным семейством. Привязанность столь уважительную, что девушка оставила свою семью, оставила отечество безоглядно устремилась за кумиром в неведомую Россию, не зная нравов ее и языка. Поистине, это награда неба нашему герою, коей только может удостоиться смертный человек. За свою жизнь я не видел столь любящей женщины, подобной Элизабет.
   Время в хуторе пролетело быстро, настал день моего отъезда. Мы посидели на дорожку, по обычаю. Элизабет была весела и непосредственна, как дитя, граф пошучивал, но грустью отдавали шутки. Я вдруг почувствовал, что, может, это последняя наша встреча… Коляска тронулась, и скоро хутор скрылся за поворотом».

   P.S. Я не включил эти страницы в мои военные записки. Рукопись же переслал графу Платову по почте и получил от него короткое письмецо. «Любезный Денис Васильич! Сочинение твое об хуторе Мишкине прелесть невозможная. Я совершенно с тобой согласен, на меня сошла милость Божия. За что до скончания дней буду благодарить Господа моего Иисуса Христа и добрейшую подругу мою Лизу».

25

   Дрюня сдержал свое слово, передал переведенную, благодаря его хлопотам, на русский язык рукопись сэра Ролтона в типографию «Загряжских ведомостей». Он поехал в хутор Мишкин, чтобы сообщить об этом сэру Ролтону.
   На проходной охранник сказал ему, что не может вызвать на свидание названных пациентов. Дрюня пояснил, что до сих пор не было никаких препятствий для свиданий.
   – Невозможно! – сказал охранник.
   – Почему?
   – Из-за выбытия пациентов.
   – Не может быть!
   – У нас может! – строго объявил охранник и захлопнул дверь.
   Дрюня пытался через дверь докричаться кому-нибудь, узнать, что произошло с его друзьями. Потом стал стучать в дверь кулаками и ногами. Дверь открылась, выглянул человек в белом халате, выразительно посмотрел на Дрюню и обратился к охраннику:
   – Охрименко, взять его – и ко мне в процедурную!
   Через полгода посредством хлопот и немалых денег Софья Ильинична вызволила Дрюню из лечебницы и привезла в Загряжск нашего героя. Он был равнодушен ко всему и не отвечал на вопросы. Сначала не обеспокоились, человек после больницы: отдохнет, отоспится и все придет в норму. Дрюня отоспался, отдохнул, но по-прежнему смотрел перед собой тупо осовелыми глазами и не реагировал на обращения. Пробовали разговаривать с ним Софья Ильинична, отец Амвросий, мэр Колупаев, но все понапрасну: Дрюня молчал и равнодушно смотрел на собеседников.
   Мстислав Колупаев съездил в хутор Мишкин узнать о судьбе матери. Главный врач объяснил ему, что Екатерина Ивановна Колупаева после курса лечения выписана из больницы в удовлетворительном состоянии. О дальнейшем ее передвижении он не имеет никакой информации.
   Дрюню посадили возле церкви на паперти. Люди бросали мелочь в медную кружку, крестились и сожалели о печальной участи уважаемого и достойного человека. Дрюня застыл, затвердел в своем положении. Он сидел целыми днями у входа в церковь, бессмысленно глядя на прихожан, не реагируя на обращения. Софья Ильинична приставила к нему служку, сторожа складского хозяйства. Сторож водил его на обед и гулял с ним вокруг кладбища. Остальное время Дрюня смирно сидел на паперти.
   Жизнь в Загряжске шла своим чередом. Мэрия отняла у Сони Егорьев Ключ, доступ к источнику открыли для всех круглосуточно, и народ повалил, как в пивную. Гостиницы пустовали, но кладбищенский бизнес процветал. Покойников стало больше, и похороны становились богаче. Прибавилось молодых, стремительно уходящих на иномарках по дорогам и проселкам, где дорожники не успевали делать ямочный ремонт. Впрочем, хватало покойников и на федеральных трассах с европейским комфортом. Чем лучше дорога, тем выше скорость и, значит, больше покойников. О дороги, о изменчивые, как женщины, иномарки! Вы добавили ускорение молодому веку и раздвинули погосты вокруг городов и поселков, а вдоль дорог прибавилось жестяных пирамидок и пластмассовых цветов. Молодой народ уходит без покаяния, а суровый апостол Петр скорбит о скоротечности человеческих желаний и потреб, о нераскаянности грешных душ.
   Жив Дрюня, сидит возле церкви и глядит на свет божий, но какая это жизнь? Не потянется утром с хрустом в костях. Не улыбнется нахально соседке через плетень. Не спляшет на свадьбе у товарища гопака и не выпьет, запрокинувши голову, стакан горилки. Не споет, не расскажет искрометной байки. Не померится силой в кулачном бою. Сидеть ему, болезному, безмолвно до скончания дней, и никто не утешит старого казака, не вдохнет в него искру Божью.
   Славик Колупаев близко к сердцу принял историю выбытия матери из больницы и возвращения из той же больницы несчастного Дрюни. Он не мог поверить, что мать выбыла бесследно, как не мог поверить, что Дрюня беспричинно стал безмолвным истуканом. Местные доктора советовали мэру свозить Дрюню в Москву, к известным светилам психиатрии. И мэр возил Дрюню к светилам. Известные психиатры созывали консилиумы и сделали заключение: больному вводили неизвестный науке депрессант. Применение обычных, даже сильных депрессантов (для буйных) не имеет последствий для здоровья пациентов.
   Дрюню отдали Славику и сказали, что в лечении он не нуждается и не представляет для окружающих никакой опасности. Дрюню вернули на паперть с медной кружкой, где он приносил церкви немалую пользу.
   Славик не стал участвовать в выборах губернатора и всецело отдался загряжским будням. Как-то ему доложили, что на прием просится директор кладбища. Мэр велел позвать просителя. Вошел наш старый знакомый Тихон Павлович. Как служащий, он осторожно сел перед начальником и осторожно произнес:
   – Имею сообщить некоторые наблюдения над батюшкой вашим Андреем Васильичем…
   Мэр кивнул, и директор продолжал:
   – К Дрюне, то есть к батюшке вашему, большой интерес не только загряжцев, но и пришлых туристов. Очень много разговоров.
   – О чем говорят?
   – Сочиняют сплетни о вашей персоне.
   Славик встал и нервно заходил по комнате.
   – Я так и знал! Я предвидел грязь и вовремя отказался от выборов в губернаторы… Но в Загряжске не потерплю! Кто сочиняет сплетни?
   Директор струхнул и, заикаясь, пояснил:
   – Умысла, может, и нет, а так…
   – Говори, говори…
   Тихон Павлович продолжал уже смелее:
   – Говорят, в психушку, мол, отца и мать ни за что. И Софью Ильиничну обидели…
   – Это она тебя ко мне прислала?
   – Тю-тю-тю! – возмутился Тихон Павлович. – Как вам в голову пришло такое?
   – Так ты же первый сплетник в Загряжске! Обо мне и об отце всегда гадости сочинял! Говори короче, не могу тебя зрить!
   – Товарищ Колупаев, не вели казнить, Дрюня на паперти влияет против твоего авторитета.
   – Каким образом?
   – Юродивые всегда раздражают людей против власти, Дрюню нужно убрать с паперти. Это отец Амвросий устроил наперекор вам…
   – Говори яснее! – Мэр не мог уловить скользкую мысль Тихона.
   Тихон же, видя затруднение мэра, осмелел и стал довольно развязно разъяснять, разжевывать смысл.
   – Когда отец сидит с кружкой на паперти, то люди на кого пальцем показывают? На сына! Когда за больным отцом присматривает недоумок, кого люди осуждают? Сына! Люди несут Дрюне, извиняюсь, отцу, пропитание – колбаски там, пивка, печеньице. Кому укор? Сыну. А сын кто? Мэр. Законное возмущение против власти! Вот куда метит отец Амвросий, сажая на паперть известного и уважаемого человека в Загряжске. К тому же, я извиняюсь, отца вашего…
   Славик Колупаев был далеко неглуп, он признал правоту сплетника Тихона и стал думать, как употребить положение Дрюни в свою пользу и как можно приличнее устроить его в глазах общественности. В это самое время мэр инспектировал историко-культурные, краеведческие и туристические учреждения. И размышлял о пользе этих учреждений для юношества, для пробуждения патриотических чувств.
   В краеведческом музее мэр остановился у одного стенда и обратил внимание на ссохшуюся и выцветшую женскую сумочку. «Кисет Меланьи».
   – Какое значение имеет этот предмет в назидание потомству? – спросил мэр директора музея по фамилии Горобец.
   – Совершенно никакого! – бодро ответил директор. – Значение имеет сама Меланья как таковая.
   – Чем она знаменита?
   – Меланья теща знаменитого атамана. Хлебосольная хозяйка. Песельница. Красавица.
   – Ну так сделайте ее героиней Загряжска!
   – Э-э… – сказал директор растерянно.
   – Гм-м! – ответил мэр и молча направился к выходу.
   Посещение музея подвигло мэра Колупаева найти героев в назидание современным потомкам.

26

   В «Загряжских ведомостях» было короткое сообщение, что директор музея по фамилии Горобец освобожден от должности «в связи с утратой доверия» мэра Колупаева. Мэр приказал помощнику:
   – Позови ко мне самого молодого сотрудника музея.
   Маша Васина, недавняя выпускница исторического факультета, нынешняя сотрудница Загряжского музея робко предстала перед мэром, не зная, что от нее хотят.
   – Я назначаю тебя директором музея.
   Маша опустила глаза, не смея взглянуть на большого начальника. А он чеканил, диктовал, как полководец:
   – Загряжск должен чтить своих героев. Я назову вам в назидание потомству имена, которые для музея будут священными. Отныне смыслом вашей работы станет жизнеописание и проповедничество деяний и подвигов знаменитых загряжцев…
   Мэр наговорил столько, сколько бедная Маша не слышала на лекциях в университете. Она была ошеломлена доверием начальника. Список героев, который составила Маша Васина по рекомендации Мстислава Колупаева, был невелик, но весьма выразителен. Первым значился мэр Загряжска Кукуй-Прискоков. Он причислен к героям «за яркие и смелые инициативы в руководстве городом, а также за сооружение пантеона». За ним значился Костя Моцарт, как музыкант с мировой известностью. Далее – казак Гринька Вертий, житель Загряжска, укравший у турецкого султана дочь Зюлейку и женившийся на ней. В музейной программе было записано решение: 1 мая (годовщина смерти Гриньки Вертия) отмечать в Загряжске как День молодой семьи. В герои записали и студента-каторжника Артема Пучеглазова за покушение на государя-императора Александра Третьего. Но каторжник не прижился среди героев, и Маша Васина совершенно справедливо вычеркнула его из истории. Свое место в списке занял дед Пахом, отличившийся примерной, законопослушной жизнью.
   Одним из объектов музейной программы стал Дрюня. Ему была отведена роль новейшего героя современного Загряжска. В короткой исторической характеристике Дрюни значилось: «Популярный тип из народных глубин. Попадает в разные истории, обрастающие юмором, доходящие до трагических поступков. Любит товарищество. Встречался в Кремле с Президентом России. Был женат на психически больной оперной певице из Большого театра, похороненной в Загряжске. В кулачном бою одолел турецкого чемпиона Хамлета и сжег ночной клуб олигарха Курлюка. Дружит с отцом Амвросием и сидит на паперти кладбищенской церкви. Пользуется огромной популярностью. Его приемный сын, мэр Загряжска Мстислав Колупаев, любит своего отца и собирается поставить ему памятник на городской площади».
   Музейную программу стали наполнять содержанием. Издавались жизнеописания, фотоальбомы, каталоги, готовились новые экспозиции и выставки. Художники рисовали сюжеты по заказу. Например, государь-император Николай Второй вручает пасхальное яйцо юнкеру Пахому. Или – Гринька Вертий выкрадывает у турецкого султана его любимую дочь Зюлейку. Или же – Президент России принимает за праздничным столом в Кремле Дрюню. Или тот же Дрюня в кулачном бою побивает турецкого чемпиона Хамлета.
   Экскурсии иностранных туристов по кладбищу и пантеону проводила лично директор музея Маша Васина. Она начинала экскурсию у паперти, где сидел Дрюня. Ее комментарии на английском языке звучали примерно так:
   – Это русский рыцарь Андрей. Он родился и вырос в Загряжске. Здесь он совершал свои подвиги. Он покровитель бедных и страждущих. Он излечивал в Егорьевом Ключе калек и прокаженных. Его любят женщины и дети. Его не кусают собаки. Он знает всех загряжцев, и все загряжцы знают его. Вместе с котом Варфоломеем участвовал в первых в мире кошачьих боях и выиграл миллион долларов. Но по причине находящегося в бегах кота Варфоломея до сих пор не получил денежного приза. Недавно у него отнялась речь, но он слышит нас и все понимает… Идемте дальше, господа.
   Дрюня первый при жизни удостоился памятника. Вылепил загряжского рыцаря известный московский скульптор. Он изобразил героя, широко раскинувшего руки для объятия. Буйный чуб, радостное лицо, готовность обнять всех, весь Загряжск в богатырском порыве. Скульптуру поставили в некотором отдалении от атамана Платова и кота Варфоломея, чтобы соблюсти пропорции и перспективу. И оставить место для других героев.
   Открытие памятника стало большим культурным событием. Мэр Колупаев лично составлял сценарий и список гостей. Мэрия выделила немалые средства для всенародного праздника.
   Маленький Загряжск не мог вместить потоки автомобилей. Полицейские отвели стоянки на въезде в город. Люди с цветами шли пешком по узким улочкам к центру, к памятнику. Здесь уже стояла трибуна с микрофонами. Журналисты с камерами устраивались поближе. Гостей рассаживали под огромным навесом. Загряжск давно не видел столько народу.
   Мэр под аплодисменты дернул веревку, покрывало упало, и бронзовый Дрюня распахнул объятия живому Дрюне, который невозмутимо сидел в коляске и смотрел в небо неморгающими глазами. Грянула медь оркестра, толпа завопила, цветы посыпались к памятнику. Дрюне вложили в руки охапку роз, они немилосердно кололи ладони. Дрюня отпихивал цветы обеими руками и натягивал на голову пиджак. Люди кричали:
   – Дрю-ня! Дрю-ня!
   – Слава герою!
   – Браво!
   Мэр Колупаев предоставил микрофон участникам праздника. Мы приведем здесь в сокращении некоторые выступления.
   Мэр Загряжска Мстислав Колупаев:
   – Открытие памятника герою знаменательно. Это символ демократии и народовластия. Мы чтим нашего земляка за его вклад в развитие духовности и человеколюбия среди наших граждан. Люди стали заметно меньше скандалить, драться, пить крепкие спиртные напитки и выражаться матерными словами. И заметно больше стали пить прохладительные напитки, посещать музей и церковь.
   Директор музея Маша Васина:
   – Товарищи! Сегодняшний праздник выше всех других праздников. Выше Нового года, выше Первого мая, Восьмого марта, первого сентября и Дня танкиста… Это памятник всем нам. Мы будем праздновать его в каждом доме, в каждой семье, на улице и на площади. Ура!
   Директор кладбища Тихон Павлович:
   – За время нашей совместной работы на кладбище Дрюня, извиняюсь, Андрей Васильевич, вырос профессионально и творчески. Он научился провожать покойников так заботливо и по-отечески, что жалобы прекратились, ритуалы стали краше и наряднее. Этот памятник – дань уважения и от покойников.
   Представитель Государственной думы, г. Москва:
   – Кланяюсь кормильцу нашему, так сказать, сеятелю и хранителю. Природа-мать, когда б таких людей ты иногда не посылала миру, заглохла б нива жизни. Вечная память тебе, Иван! Спи спокойно.
   Из толпы засвистели, засмеялись, заулюлюкали.
   – Жив, жив Дрюня!
   Московского гостя стащили с трибуны. Какая-то старушка подошла к памятнику, постучала палкой по бронзовой голове и произнесла слова, которые озвучили на всю страну:
   – Надсмехаетесь над хорошим человеком! Поставили чугунок на площади и цветов навалили. А живой человек на паперти с кружкой сидит. Сынок, председатель Загряжска Колупай, на спине отца в председатели вылез. Глаза бессовестные водкой залил и не видит, что отец на кладбище, как собака, живет. И отец Амвросий хорош! Морду воротит от несправедливости. Стыдно, батюшка, когда над твоим другом надсмехаются! Проклятые! Чтоб у вас очи повылазили! Прости меня, Господи…
   К трибуне рвался старый человек с растрепанной бородкой в цветастом вельветовом пиджаке, с медалькой на лацкане.
   – Прошу! – истошно кричал человек. – Слова прошу! Я поэт Дона тихого, член ревизионной комиссии…
   Мэр поморщился, тихо спросил Машу Васину:
   – Это из ваших?
   – Нет! – испуганно сказала Маша. – Это бродячий самодеятельный поэт Петрищев. Он выступает на всех юбилеях и похоронах. И печатает всякие гадости о Загряжске в своей газетке.
   – Гоните его отсюда! – крикнул в микрофон Колупаев.
   Несмотря на некоторые издержки, праздник удался. До позднего вечера продолжались народные гулянья. Песни доносились из левады, от пристани, с другого берега и, казалось, из самой гущи камышей. Песельники были всюду. А Дрюня тихо посапывал на лежанке в своем кладбищенском домике.

27

   Софья Ильинична пришла к отцу Амвросию со своим горем: заболел сынок Вася. Она рассказала ему все по-порядку.
   – С тех пор как появилась эта лошадь, я потеряла покой. Боялась, что она лягнет копытом. Или укусит, или выкинет из седла. Ведь мальчик с первых дней самостоятельно садился в седло и выезжал на пойму. Я просила людей, чтобы они сопровождали его, Вася смеялся над моими страхами и отказывался от всякой помощи. Он не расставался с Фросей и держался в седле, как заправский казак. Даже излишняя полнота исчезла. Я радовалась, конечно. И боялась как мать. Ведь мальчику всего семь лет, и его сверстники играют в песочнице. Фрося все больше нравилась мне. Такая понятливая, интеллигентная лошадка. Она полюбила Васю и понимала его с полуслова. Она лизала ему руки, целовала в щеку. Всюду следовала за ним. Это была настоящая дружба. Я даже не подозревала, что у животного могут быть такие чувства. И вот Фрося пропала. Она всегда паслась на лужайке за воротами. Фросю искали по всей пойме, за городом, в парке. Спрашивали людей. На Васю было больно смотреть. В первую ночь он не сомкнул глаз, сидел у окна, подперев голову руками.
   Почти ничего не ел. Если и засыпал, то не больше часа-двух. Во сне вскрикивал и звал Фросю. Потом появился жар, он начал бредить. Вызвали доктора, он дал снотворное и велел соблюдать полный покой. Доктора вызывали несколько раз, ничто не помогало. Вася ничего не ест и худеет на глазах. Что делать, батюшка?
   Отец Амвросий пришел к мальчику вместе с Дрюней. Софья Ильинична посадила гостей у кровати и сказала:
   – Вася, к тебе пришли твои друзья. Они найдут Фросю.
   Мальчик твердо повторил:
   – Я знаю, они найдут Фросю.
   – Мы найдем Фросю, – сказал отец Амвросий.
   У Дрюни дрогнули губы.
   Через день пропал Дрюня. Славик Колупаев поднял на ноги милицию. Искали несколько дней, искали везде. Обращались к людям по радио, объявляли в газете. Расклеили листовки с просьбой опознать и найти человека.
   Дрюня явился сам вместе с Фросей. Он нашел лошадь в соседнем районе на ярмарке у цыган. Лошадь рванулась к Дрюне и уткнула голову в грудь. Цыгане не стали даже спорить, только махнули рукой, мол, промашка вышла.
   Вася выздоровел, его дружба с Фросей стала еще крепче. У мальчика вдруг проявилось нешуточное желание. Он однажды объявил матери:
   – Мой папа был министром. А я буду президентом.
   Мальчик заигрался и стал весьма требователен к своим полномочиям. Подбирал людей в свою команду придирчиво и характеризовал без снисхождения. Вася утром подъезжал на Фросе к кладбищенской церкви, здоровался с Дрюней за руку и садился с ним рядом на паперти.
   – Дядя Андрей, когда я стану президентом, то почту за честь назначить тебя советником.
   У Дрюни после возвращения Фроси появилось некоторое оживление мимики. Он внимательно смотрел в глаза собеседнику и понимающе кивал головой. Дрюня обнял мальчика.
   – Я нисколько не сомневаюсь, что ты будешь верен президенту, – с чувством сказал мальчик. – Если бы у меня были помощники, как ты, я бы мог принести пользу России. Ты только не смейся, у меня много проектов, как сделать людей счастливыми. Не веришь?
   Подошел отец Амвросий и молча стал сзади. Вася сказал ему:
   – Вы нисколько не помешаете нам. Я даже буду благодарен вам за внимание. К тому же я верю вам и доверяю. Все, что я скажу, пришло ко мне во сне, и пришло от отца. Он часто снится и рассказывает о проектах государственного устройства. Его никто не слушал и не понимал. Он ушел в отставку и рано умер. Своим друзьям он сказал, что сын продолжит дело. Я действительно готовлюсь к государственному поприщу.
   И Вася в присутствии близких ему людей поделился некоторыми мыслями.
   – Все ошибки правителей России сводились к двум причинам. Хорошее начало и плохой конец. Надежды нового царствования и разочарование уставшей власти. Молодость и старость условны. Мальчик в своих поступках может быть зрелым мужем, а зрелый муж неразумным мальчиком. Если государь живет среди подданных открытой, полноценной жизнью и первенствует благодаря уму и природным талантам – счастливы подданные и государство. Это редкая гармония. У каждого народа есть выдающиеся представители. И благодаря таким правителям человечество сохраняет свое разумное существование. Еще пока сохраняет.
   Так или примерно так говорил юный Вася Пучеглазов, готовясь к государственному поприщу самым серьезным образом.
   Отец Амвросий имел беседу с Софьей Ильиничной о необыкновенном увлечении мальчика. Софья Ильинична не без гордости рассказывала:
   – В этом году Вася пойдет в первый класс, и я не знаю, что он там будет делать. Он свободно читает и пишет с четырехлетнего возраста. У него феноменальная память. Вася самостоятельно изучает древнегреческих и древнеримских авторов, русских историков. Он удивляет моих знакомых из профессорской среды. Иногда мне становится боязно от его навязчивого желания стать президентом. Понимаю, что это игра, фантазия…
   – Это не игра и не фантазия, – перебил ее отец Амвросий. – Это дар Божий. Мальчику нужен руководитель, образованный и деликатный. Он будет учителем и воспитателем. Вы, думаю, сумеете найти такого. Лет за пять-шесть Вася вполне усвоит школьную программу и подготовится в университет. Значит, такова стезя одаренного отрока, такова его планида. Его ждет большое будущее.
   Отец Амвросий перекрестился трижды и торжественно провозгласил:
   – Час добрый! Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, Аминь!
   Над Васей подтрунивали в Загряжске, снисходительно посмеивались. Здоровались шутейно:
   – Привет, всенародный!
   Вася верхом на Фросе проезжал мимо, не моргнув глазом. А на обычные просьбы помочь деньгами отвечал серьезно:
   – Можно.
   Соскакивал с седла и подходил к бездельникам, лениво цедившим пиво на лужайке у шашлычной.
   – Охотно дам вам денег, – говорил Вася, – но вы должны их заработать. Приходите завтра с утра, я дам вам работу.
   – Нашел дураков! – отвечали бездельники. – Ты просто так дай, из благородства.
   – Нет, – твердо отвечал Вася. – Вы придете ко мне завтра, и я дам вам работу.
   Однажды его избили самым немилосердным образом. Взрослые пацаны, старшеклассники, заманили Васю на леваду, окружили и стали скалить зубы.
   – Мы тут президентов ловим. Ты случайно не президент?
   – Почему без охраны?
   – Выпиши нам кредит на мильон!
   Вася улыбался и отвечал с достоинством:
   – Я с удовольствием выслушаю вас, только без глупых шуток.
   Пацаны заулюлюкали, засвистели.
   – Без шуток? Ну, получай!
   Сначала только толкали, потом пошли кулаками. Норовили в лицо, в голову. Разбили губы, нос. Вася вытирал рукавом кровь и говорил обидчикам:
   – Я не боюсь вас. Завтра вам будет стыдно…
   Вася терпел обиды. Терпел соленые шутки взрослых. Даже девчонки старались побольнее «укусить» мальчика. Он успокаивал обидчиков:
   – Вы себя унижаете, это пройдет.
   Софья Ильинична достала как-то из почтового ящика конверт с надписью: «Лично в руки Василию Пучеглазову». Вскрыла конверт и прочитала:
   «Вот решила написать. Мне обидно, что тебя дразнят президентом, а Ленька Косолапый из второго “б” обещал надавать тебе. Не боись, я сама ему надаю. Ты мне нравишься, и я первая признаюсь. Если ты не против, то приходи вечером к памятнику Дрюне. Незнакомка».
   Софья Ильинична улыбнулась: вот и у сына началась личная жизнь. Отдала конверт Васе:
   – Извини, я вскрыла конверт.
   Вася прочитал записку.
   – Ничего, это Настя Конопатая.
   – Незнакомка?
   – Настя, из второго класса.
   – Ты с ней дружишь?
   – Нет еще…
   Скоро каждая собака в Загряжске знала, что Вася Пучеглазов хочет стать президентом. Общественное мнение стало меняться. Родители ставили Васю в пример своим отпрыскам:
   – Не бандитом стать хочет, – президентом! Не курит, не матерится, как некоторые…
   – Дите, а задача, как у взрослого.
   – Все лучше, чем воровать…
   Вася как-то зашел в магазин, поздоровался. Люди повернулись одновременно и дружно ответили:
   – Здравствуйте!
   Где бы ни появлялся мальчик, теперь уже не было глупых шуток, или почти не было. С ним обращались, как с уважаемым человеком. Если мальчик появлялся верхом на Фросе, его фотографировали туристы. Всегда находился знающий человек, который охотно рассказывал.
   – Это местная достопримечательность. Мальчик хочет стать президентом.
   Разговоры, конечно, оставались разговорами, и все рассказы про будущего президента были бы местной достопримечательностью, пока в «Загряжских ведомостях» не появилась заметка «Мальчик помог с пенсией». Случай необычный для наших дней, и мы приводим здесь заметку полностью.
   «При начислении трудового стажа мне не учли военные годы, когда я подростком работала в колхозе. Куда ни обращалась, везде отказывали, нет документа, справки. Много лет я получала маленькую пенсию. Соседка посоветовала обратиться к человеку, у которого рука в Кремле. Я пошла к человеку по фамилии Пучеглазов и пожалилась на маленькую пенсию. Он написал письмо мэру Колупаеву и еще позвонил куда надо. Нашлись свидетели, подтвердили, что я работала в тылу. Добавили стаж, добавили пенсию. Спасибо мальчику Пучеглазову. Говорят, он будет президентом, я высказываюсь за него. Бабушка Нюра, пенсионерка».
   Заметку из «Загряжских ведомостей» перепечатала одна центральная газета. Приезжала телевизионная группа, сняли очень выразительный репортаж. О необыкновенном мальчике узнали в Москве. Васю пригласили на новогоднюю елку в Кремле. Он сфотографировался с президентом и получил от него в подарок телефон с интернетом и личным номером главы государства. При этом глава государства сказал:
   – От президента нынешнего – президенту будущему. Звони мне в любое время.
   Встречу в Кремле широко транслировали по телевидению. Всем запомнился крепкий высоколобый мальчик с крупными кулаками и твердыми недетскими глазами.
   В Загряжске заметили, что мальчик похож на Дрюню больше, чем на отца, покойного министра Дениса Пучеглазова. Пошли разговоры.
   – Они двоюродные братья, неудивительно.
   – Сын обычно бывает похож на отца, а не на его брата.
   – Ты хочешь сказать, что сын Дениса Пучеглазова – не его сын.
   – Я не говорил этого.
   – Ты хочешь сказать, что малец – сынок Дрюни?
   – Я не говорил этого.
   – Ты хочешь сказать, что это сплетни?
   – Брешут люди.
   – Ох, брешут!
   – Мальца на оглядины в Кремль возили?
   – Возили. С президентом под ручку стоял.
   – Ну, значит, правду брешут, новый президент из загряжских будет.
   – Говорят, они тоже похожи.
   – Кто?
   – Наш президент и Васька Пучеглазов.
   – Кгм..
   Впрочем, в Загряжске и не такие брехни распускают. Если все собрать, то не поместятся в «Загряжских ведомостях».

28

   Вася Пучеглазов привязался к Дрюне. Мальчик целые дни проводил на кладбище, вдвоем с Дрюней они ходили по чистым дорожкам между могил, и Дрюня молча слушал рассуждения своего умного племянника.
   – Я нигде не могу прочитать, куда деваются человеческие мысли? – спрашивал мальчик, заглядывая Дрюне в глаза и продолжая рассуждать: – У моего отца, согласись, за целую жизнь накопилось много опыта. И ничего не осталось. Тело истлевает, а мысли? Если они вместе с душой там. – Мальчик хворостиной показал на небо. – То почему не доходят до нас? Сигналы из космоса доходят, а от бессмертной души нет? Почему мысли умирают вместе с человеком?
   Дрюня показал на церковь, изобразил человека в рясе: иди к отцу Амвросию.
   – В силу юных лет ты не можешь постичь сию тайну, – отвечал мальчику батюшка. – Мудрость открывается человеку, когда он приближается к Богу. Смысл самой жизни открывается перед Богом. А мысли человеческие никуда не деваются, они витают вокруг нас, аки ангелы небесные. В книгах, в общении, в науках, в интернете, во сне, в фантазиях, в природе, в тварях бессловесных. Человеку доступны мысли давно умерших людей. Дондеже есмь, покуда жив человек, не одичал, не выродился…
   Мальчику льстило, что священник разговаривает с ним, как с ровней. Его всегда тянуло к взрослым, к старикам. Отец Амвросий был человеком знающим и авторитетным. От него Вася перенял много из житейской философии и законов человеческого общежития. Отец Амвросий понятно и просто толковал Евангелие, жития почитаемых святых. Его слова были чисты и правдивы.
   – Тебя, мой друг, ждут большие испытания. У тебя нет отца, нет руководителя, а в житейском море трудно без навигации. Ты сам будешь принимать решения. Великие разочарования ждут тебя, но и радости земные познаешь полной мерой. Познаешь человека в очаровании, а тако же в подлости и унижении. Велик человек и слаб человек, испытание сие стоит перед каждым. Крепкая опора от рождения дадена человеку – вера в Господа нашего, Спасителя и заступника. В вере будь тверд и радостен. А я помолюсь за тебя.
   После разговора отец Амвросий приглашал мальчика к себе в дом, угощал чаем. Вернее, угощала попадья, матушка Людмила, красивая полная женщина. Вася нравился ей, и она старалась угодить. Подавала варенье из крыжовника и земляники, подкладывала домашнее печенье и пампушки, которых он сроду не пробовал.
   – Ешь, ешь, маленький, умненький… Приходи к нам почаще.
   Матушка Людмила нежно целовала Васю полными теплыми губами в затылок и совала ему в карман кулечек с печеньем. Вася возвращался на паперть к Дрюне и вручал ему кулечек.
   – Это от матушки Людмилы, она тебя любит.
   Между тем тучи сгущались над самим отцом Амвросием. Давняя неприязнь и притеснения отцу Амвросию со стороны настоятеля монастыря отца Павла обрели новые искушения. Умер владыка Антоний, на его место прислали молодого архиепископа. Новый владыка был строг и непререкаем. По старому месту службы он прославился нетерпимостью к житейским слабостям священнослужителей, даже малым нарушениям церковных канонов и внутрииерархической дисциплины.
   Отец Павел написал очередную жалобу в епархию. К старым обвинениям в нарушении обета безбрачия отца Амвросия прибавились новые. Похороны в Загряжском пантеоне человека с криминальной репутацией. Карстовые провалы. Владыка не стал вникать в подробности, принял решение сослать отца Амвросия в дальний скит.
   Директор кладбища Тихон быстрым шагом подошел к Дрюне и возбужденно сообщил:
   – Слыхал? Новый владыка твоего дружка раскулачивать будет!
   Сидевший в полудреме на паперти смотритель схватил своего начальника за шкирку и изо всей силы дал ему пинка.
   – Скоро и твоя власть кончится! – завопил Тихон, почесывая задницу. – Герой загряжский, тьфу!
   Софья Ильинична, наблюдавшая сцену из своего офиса, позвала Тихона.
   – Зачем ты обижаешь несчастного? – спросила она строго.
   – Он сам кого хочешь обидит!
   – Какую новость ты ему сообщил?
   – Новый владыка попа Амвросия из Загряжска выселяет!
   – Не может быть!
   – Может! – дерзко ответил Тихон. – Туда ему и дорога вместе с вашим возлюбленным Дрюней!
   Софья Ильинична онемела от хамства со стороны своего подчиненного и не нашлась что ответить.
   Отец Амвросий собрал своих друзей на последнюю службу. Он читал акафисты с особым вдохновением. Голос звучал торжественно, проникновенно, лицо светилось радостью и умилением. Оно светилось от любви к Господу, к своей церкви. К своим друзьям, к своим прихожанам, к Загряжску, к родному пепелищу…
   Он стоял на клиросе в праздничном облачении, крестился, читал высоким, почти девичьим голосом. Маленький, вдохновенный, непокорный.

   – Верую!
   Верую в единого Бога Отца, который все держит в своей власти, сотворил небо и землю, все видимое и невидимое.
   Верую!
   И в единого Господа Иисуса Христа Сына Божия, рожденного от Отца прежде всякого времени, истинного Бога, света от света, а не сотворенного, Который одного существа с Богом Отцом и через которого все произошло.
   Верую!
   Сошедшего с неба для нас, людей, и для нашего спасения, принявшего тело от Духа Святого и Марии Девы и сделавшегося человеком.
   Верую!
   Распятого за нас при Понтии Пилате и страдавшего и погребенного и воскресшего в третий день, как было предсказано в Писании, и вознесшегося на небо и сидящего по правую руку Отца, и Который опять придет во славе, чтобы судить живых и мертвых, и Его царству не будет конца.
   Верую!
   И в Духа Святого, Господа, дающего жизнь, Который исходит от Отца, которому мы поклоняемся и Которого славим одинаково с Отцом и Сыном, Который говорил через пророков.
   Верую!
   В единую Святую, Соборную и Апостольскую церковь.
   Верую!
   Я верую в одно крещение для очищения от грехов.
   Верую!
   Я ожидаю воскресения мертвых и жизни будущего века.
   Верую!
   Аминь.

   Попадья наотрез отказалась отпустить мужа одного. Сборы были коротки. Взяли из одежды самое необходимое. Сыновья-школьники отдельно собрали свой чемодан. Матушка Людмила упаковала в коробки постельное белье, кое-какой кухонный скарб. Погрузили все в микроавтобус и вышли проститься с людьми. Собралась большая толпа, в ее числе были чиновники мэрии и сам мэр Мстислав Колупаев. Заметно было отсутствие настоятеля монастыря отца Павла, в адрес которого звучали нелестные слова и даже проклятия.
   Отец Амвросий земно поклонился всем и сказал слово.
   – Смиренно и радостно принимаю послушание. Буду служить и молиться Господу моему, где укажут начальствующие иерархи, и где я могу приносить пользу церкви и епархии. Загряжск же, и вы, любезные моему сердцу братья и сестры, пребудете со мной до скончания дней моих. И утреннея молитва моя будет начинаться о здравии вашем и благоденствии. Загряжск дал мне крепость душевную и безценную дружбу замечательных людей. Здесь я познал любовь и счастье земное. Ближе стал к Господу моему, и слова мои стали чище и благодарнее. За все благодарю и умиляюсь. Да будет воля Твоя! Аминь!
   – Аминь! – выдохнула толпа.
   У многих стояли слезы в глазах. Дрюня сутулился и насупленно смотрел в сторону, на левады, на Дон. Софья Ильинична старательно вытирала платочком глаза. Вася крепко держал ее за руку и чесал кулаком нос. Мэр Колупаев, задрав голову, смотрел на колокольню, на стаю ворон. Директор кладбища Тихон стоял в сторонке, упершись лбом в старую акацию. Женщины и мужчины перешептывались. Были слышны отдельные слова, реплики. «Господь не оставит», «Везде люди живут», «Поищи-ка такого батюшку», «Кто теперь людей слушает».
   Семья отца Амвросия сидела уже в автобусе, когда Дрюня сорвался с места и буквально ворвался в салон. Никто не проронил слова. Отец Амвросий понимающе кивнул головой. Автобус тронулся, медленно обогнул пантеон, церковь, посигналил пронзительно и скрылся за оградой.

Эпилог

   Загряжск пребывал в новом качестве жизни. Все старое отступало и уже отступило на задворки. Быстро забылись привычки и обычаи еще вчерашние, еще свежие. Новое стучалось во все окна, звучало на улицах, на площади, в леваде и в супермаркетах.
   Куда подевались вокруг Загряжска общественные стада коров, лошадей, гурты овец, козы, индюки, гуси, утки. Захирел знаменитый рынок, и нет уже сладких лечебных помидоров, янтарных слив, краснобоких яблок, пудовых арбузов и медовых дынь. Не купишь на рынке крупных, как омары, донских раков, не узришь истекающих жиром рыбцов и шемаек, не закажешь в местном кафе божественного шулюма из молодых грачей… Жизнь, куда ты спешишь! Зачем мелькают дни за окном!
   Зачем растут как грибы коттеджи и виллы в пойме Дона? Зачем столько иностранных, да и своих уже, авто в маленьком Загряжске? Гудит небо и пространство от шума, стука и грохота машин и автоматов, шелестит и шевелится исполинский интернет, и нет от него спасения. Господи, дай еще подышать под старой тютиной во дворе. Дай посмотреть и послушать синичку под окном. Помолиться в тиши и уединении.
   Софья Ильинична стала болеть и почти совсем оставила свой бизнес. В офисе на кладбище сидел теперь ее управляющий Тихон. Он разбогател, женился, ездит с шофером на «мерседесе». В Егорьевом Ключе опять лечат калек и душевнобольных. Гостиница забита паломниками. В церкви служит новый батюшка, отец Сергий. Он стар, худ, вежлив, плохо слышит и часто протирает очки платочком.
   В пантеоне теперь хоронят за большие деньги. И перезахоронение богатых иммигрантов, уроженцев Загряжска, стало обычным делом. Среди старых дедовских могил появились бронзовые надгробия и скульптурные памятники, на которые за деньги ходят смотреть туристы. Местным вход бесплатный. Разрешение на похороны дает лично мэр Колупаев, и порядок здесь строже, чем на Новодевичьем кладбище и в Александро-Невской лавре.
   Маша Васина начинает экскурсию у памятника:
   – Это русский рыцарь Дрюня. Он родился и вырос в Загряжске. Здесь он совершал свои подвиги. Он покровитель бедных и страждущих. Популярный тип из народных глубин. Попадает в разные истории, обрастающие юмором, доходящие до трагических поступков. Любит товарищество. Встречался в Кремле с Президентом России. Был женат на психически больной оперной певице из Большого театра, похороненной в Загряжске. В кулачном бою одолел турецкого чемпиона Хамлета и сжег ночной клуб олигарха Курлюка. Дружил с отцом Амвросием и сидел до недавнего времени на паперти кладбищенской церкви. Сбежал вместе с отцом Амвросием в отдаленный монашеский скит, где оба спасаются в трудах и молитвах…
   Туристы спрашивали Машу Васину:
   – Есть ли мобильная или иная связь с рыцарем?
   – У него никогда не было мобильного телефона.
   – Но почтовый-то адрес должен быть?
   – У меня лично нет почтового адреса.
   – Не может известный человек бесследно затеряться на просторах России!
   В толпе обязательно находился человек, который встревал:
   – Очень даже может! Вот расскажу вам случай…
   И разговор переходил на другую тему.
   Мэр Мстислав Колупаев стал очень смелым и открыто показывает свою власть. Муниципальную землю для частного строительства выделяет лично, без его подписи не совершается ни одна сделка купли-продажи. В городе открыто говорят, что мэр берет взятки. Ему прочат скоро или тюрьму, или повышение. Директор кладбища Тихон, как самый информированный человек в Загряжске и сам не пренебрегающий мздой, терялся в догадках:
   – Он берет больше Самого, больше прокурора, больше начальника таможни – и никто из них даже рта не открыл. Значит, у нашего мэра рука там. – Тихон выразительно показывал пальцем вверх. – Там ему готовят теплое местечко. Как пить дать, готовят.
   Вася Пучеглазов делает успехи. Он разработал программу общественного устройства, выиграл президентский грант для одаренных детей и едет учиться в Лондон. Он по-прежнему выезжает на прогулку на своей лошадке, и загряжцы первые здороваются с ним. Без насмешек. Здороваются и туристы, отмечая необычную внешность подростка. Глубокие внимательные глаза, взрослая осанка, большая породистая голова, крупные руки. И вместе с тем что-то от отца, от Дрюни, доверчивое, телячье.
   А что же Дрюня?
   Загряжский герой вместе с семейством своего друга отца Амвросия устроился в монастырском доме старинного казачьего хутора в четырехстах километрах от родного Загряжска. От хутора остались десятка два полуразрушенных домов, и только в двух из них жили-доживали глубокие старики. Вокруг хутора на версты вокруг едва заметно выделялись квадраты остатков фундаментов, густо заросшие сиренью и шиповником. В бывших усадьбах – остатки богатых садов, выродившиеся в дички яблони и груши. Сотни лет здесь кипела жизнь, вольно и богато царствовали казаки на своей земле, и не было на свете лучшей доли, чем родиться казаком. И не было на свете отважнее и вольнее рыцаря, чем донской казак.
   В первые дни Дрюня молча бродил по остаткам старинного хутора, расказаченного, раскулаченного, сожженного и вычеркнутого из всех карт и справочников. Слезы текли из глаз старого казака. Много человеческого горя он повидал на своем веку, много пережил и перестрадал сам. Но это мертвое безмолвие бывшего хутора дышало прямо в лицо, стояло близко.
   Трудовая повинность друзей заключалась в уходе за пасекой и изготовлении кагора для нужд епархии. Главная ягода – вишня. Ее требовалось много, ради нее устроили здесь скит. В каждом дворе был вишневый сад, и от вишен ломались ветки. Каждый год приносил обильные урожаи, «рясные», как говорят хохлы. Из вишни делали настоящий кагор, отец Амвросий был знатоком старинной технологии. И лучшего кагора не было в епархии. Отдельно делали вино из красного винограда, из терна. Этих ягод также было в изобилии в одичавших садах.
   Друзья просыпались с рассветом, умывались и натощак шли пешком в ближнюю станицу за шесть километров. В местной церкви стояли заутреннюю службу и возвращались домой. Весь день они собирали ягоды и в корзинах сносили в большой флигель. Здесь в бочках бродило вино. Здесь его цедили, разливали в другие пропаренные бочки, добавляли сахар, вставляли водяные затворы и оставляли бродить при определенной температуре.
   Попадья с сыновьями Петей и Федей работали наравне с мужчинами. Петюк и Федюк, как их именовали домашние, ходили пешком в станичную школу и наотрез отказались поселиться в интернате. Они смотрели на жизнь по-взрослому, и ходить пешком в школу за шесть километров не считали трудностью или особой заслугой.
   Все вместе прямо за двором собирали травы, грибы. Здесь было много зверобоя, душицы, шалфея, бессмертника. Чуть дальше, в сосновой лесополосе, в изобилии росли маслята. А зайцев, куропаток и фазанов встречалось, наверное, больше, чем маслят. Но в нашем семействе, слава богу, не было охотников.
   В скиту жили без телевизора, без телефона. По вечерам слушали старый, еще советский, транзистор. По радио в первую очередь сообщали только плохие новости, и слушать их у домочадцев не было никакого желания. Хорошими новостями радовала только природа. Петюк и Федюк наловчились ловить карасей в стоячей, заросшей ряской речке Кундрючьей. Каждый день они приносили десятка по два медно-красных почти квадратных полукилограммовых красавцев. Попадья жарила их с луком и сметаной, подавала на стол в огромном подносе вместе с огурцами и помидорами. Сообщала:
   – Сегодня собрала три ведра огурцов и ведро помидоров!

   Раз в месяц приезжал грузовичок из Загряжска. Привозил из монастыря муку, сахар, масло, консервы. Забирал готовое вино, сушеные фрукты, грибы, травы. Шофер рассказывал новости, записывал заказы и увозил приветы загряжцам. Других гостей в скиту не бывало. И без гостей здесь не скучали. Неторопливая жизнь среди первобытной тишины была наградой этим людям. Только с годами человек начинает ценить и замечать малую птаху на ветке, свежесть поздних цветов, жаркую гроздь калины, роящийся белыми султанами песка родник под столетними вербами. И вековую тишину. Люди не только не роптали за отдаление от привычной городской жизни, но благодарили Бога за дарованную милость. Они молились каждое утро и славили Бога за каждый прожитый день.
   В последние дни перед Новым годом в глухой деревеньке на Тамбовщине местные жители обнаружили в чистом поле двух обессилевших людей, мужчину и женщину. Они едва могли говорить от холода и плохо соображали, что с ними происходит. В доме престарелых, куда бедолаг определили с помощью муниципальных властей, странники отогрелись, отоспались, наелись досыта и могли наконец отвечать на вопросы. Мужчина назвал себя английским подданным, сэром Ролтоном. Женщина представилась Катериной Ивановной, возлюбленной сэра Ролтона. Никаких документов у странников не было. Англичанин все несчастья объяснял внезапной утратой родной речи и уверял, что как только встретится с английским послом, все недоразумения рассеются, подобно лондонскому туману. Сэр Ролтон дворянин, живет в графстве Сэндвич, в сотне миль от Лондона, в собственном доме Ролтон-холле. В его усадьбе лужайка для гольфа, большой парк, пруд, редкая коллекция орхидей. Он потомок графа Платова по материнской линии. Пра-прабабка Элизабет Ролтон родила от графа незаконного отпрыска, предка нынешнего сэра Ролтона. Потомок атамана приехал на родину своего знаменитого предка, чтобы закончить книгу о своей пра-прабабушке и ее любви к атаману. В России, на родине Платова, сэр Ролтон нашел русскую девушку Катерину. Он полюбил ее, как Ромео юную Джульетту. Как только он встретится с английским послом и восстановит свое общественное положение, сэр непременно женится на Катерине и увезет ее на свою родину. История влюбленных нашла горячее сочувствие в обществе дома престарелых. Пожилые люди вспоминали свою безвозвратную молодость, со слезами на глазах слушали рассказы сэра Ролтона и горячо одобряли возвышенные намерения английского аристократа.
   – Совет да любовь! – говорили старички, неподдельно радуясь чужому счастью.
   Вздохни с облегчением, читатель! Редко в наше время житейские истории заканчиваются по-человечески.
   Аминь!

Станица Старочеркасская,
Декабрь 2013 г.

Муниципальные люди

Часть первая

1

   Все проходит.
   На последнем собрании колхоза «Гривенный» пьяненький сторож Прошка сказал, показывая пальцем на президиум:
   – И осталась у них одна корова. Председатель Кайло и правленцы гуртом гонялись за ней. Поймали, повалили, зарезали… – Голос Прошки дрогнул, он вытер рукавом глаза, сорвался на фальцет: – Зарезали и съели! И нема колхоза!
   Бывший председатель Кайло маялся в конторе в ожидании новых хозяев. От нечего делать стал стрелять голубей на току и варить в полевом казане шулюм. На варево собиралось бывшее товарищество. В конторе накрывали длинный стол и гуляли до утра. Общая беда сближает людей, всем кажется, что умными словами можно поправить дело или оправдаться друг перед другом. По очереди говорили тосты. И боже, какие речи звучали на застолье товарищества! Любят у нас говорить на торжествах и поминках. Ораторы выступают так забористо и так складно, как никогда не говорят на рабочих собраниях и у себя дома.
   Секрет заключается в горилке, которую изготавливает бывший бухгалтер Уколович. Он настаивает ее на жерделовых косточках, добавляет индийские пряности и корицу. Такой напиток развязывает язык, человек начинает говорить, как по книжке, как он сроду не говорил. Товарищество же на застольях употребляет горилку исключительно от Уколовича. Никто не удивился поэтому, когда обычно молчаливый хуторской голова Валентин Тарасович Брудастый попросил слова, выпил рюмку и радостно объявил:
   – Всем капец!
   Поплевал на ладонь и стал загибать толстые пальцы.
   – Колхозу, понятно, капец! Администрации и голове однозначно капец! Школе тоже капец! И медпункту капец! Останутся 70 муниципальных душ народонаселения хутора Гривенного, основанного, как и Загряжск, четыреста с лишним лет назад. Скоро объявится боярин, новый владелец колхозных и хуторских муниципальных земель.
   – А как же люди?
   – Правильный вопрос. Докладываю по людям. В администрации числятся 70 человек. 40 пенсионеров в периоде дожития. 30 человек живут сами по себе, 15 из них работают в Загряжске. Муниципальным людям разрешено бесплатно пользоваться кладбищем, дорогой на кладбище и дорогой в Загряжск. Все остальные окружающие блага переходят в собственность нового владельца. Функции хуторской администрации передаются в Загряжск. Вместо хутора Гривенного теперь будет улица Заречная. Зачем хутор, администрация и голова, когда мы не можем за бюджет похоронить одинокого старика? Вы помните, как за неимением гроба мы в кульке провожали в последний путь муниципального человека, бывшего тракториста-орденоносца. Давайте, земляки, помянем хутор Гривенный и выпьем за новую жизнь на улице Заречной!
   Разговор становился предметнее и содержательнее. Слова попросил ветеринар Лошак. Он был в синем рабочем халате и в темных очках, которые постоянно носил из-за вызывающе цветущего носа. Очки как бы отвлекали внимание. Нос цвел у ветеринара круглый год. В молодости обработал прыщик каким-то раствором из ветаптеки, и, видно, не совсем удачно. Вместо одного прыща выскочило еще несколько штук. А потом кожа навечно покрылась сплошной малиновой коркой и шелушилась.
   – Я согласен с Брудастым, – важно сказал Лошак. – Медпункт закрыли из экономии. Но люди не остаются без медицины, и вы прекрасно знаете, кто оказывает помощь. Вы все мои клиенты, бросьте в меня камень, если что не так.
   – Так! Так! – неохотно и вразнобой послышались голоса.
   Лошак вежливо покашлял в кулак и продолжал:
   – Я долго не задержу ваше внимание. У нашего головы была шишка на голове, на самой макушке, извиняюсь за совпадение. Валентин Тарасович имеет честь быть лысым, шишка была видна издалека, неприятно. Медицина рекомендовала ему пластическую операцию за большие деньги. Он обратился ко мне, операция была сделана за десять минут. И всего за небольшой магарыч, который мы выпили вместе. Так, Валентин Тарасович?
   – Так, – неохотно подтвердил голова.
   – Еще пример. У товарища Кайло одно время был, я извиняюсь, поросячий аппетит…
   Товарищество засмеялось, председатель бывшего колхоза одернул ветеринара:
   – Не надо про аппетит! Про личности не надо!
   Но Лошак был уже в «теме» и, кроме того, принял рюмки три-четыре уколовки. Реплика только подстегнула рассказчика.
   – Болезнь распространенная, особенно среди женщин. Но диагноз никто поставить не мог. Товарищ Кайло человек небедный, и его доили в Загряжске кому не лень. При поросячьем аппетите он худел на глазах и платил деньги шарлатанам. Появились характерная рассеянная походка, вялость и сыпь по всему телу. А также угрожающая умственной работе задержка мыслительной функции…
   – Хватит! – умолял Кайло. – Налейте ему уколовки побольше!
   Оратору подали граненый стакан, Лошак с жадностью выпил горилки, пожевал крылышко голубя и торопился досказать:
   – Я вовремя обратил внимание на товарища Кайло и пригласил его в ветаптеку. После пятиминутного опроса сомнений не было: аскаридоз! Это распространенное у свиней заболевание, глисты, не к столу будь сказано.
   – Я прошу! Я тебе морду набью!
   Кайло в ярости швырнул рюмку в ветеринара. Но нашлись защитники.
   – Пусть человек скажет, зачем рот затыкать.
   – Дело в том, – продолжал Лошак, торопясь, – что желудочно-кишечные тракты свиньи и человека идентичны. Следовательно, при аскаридозе человеку можно оказывать ветеринарную помощь. Это я говорю моим критикам, умникам, которые гробят людей дорогими лекарствами. А товарищу Кайло грех на меня обижаться, я его вылечил. Нечего рюмками швыряться, я тоже могу стаканом ответить! Налейте, товарищи, я не железный…
   Ветеринар укоризненно выпил полный стакан, вытер платком пылающий нос и рассеянной походкой заковылял на выход.
   Дискуссия набирала силу. Обсудили много разных вопросов. Особенно близко к сердцу приняли нетерпимость жен к товариществу и ночным застольям. Все обращались почему-то к участковому Бузняку, рыжему дядьке с застенчивой улыбкой. Участковый пил уколовку как минеральную воду, ласково поглаживая себя по животу.
   – Ты мне скажи, – пытал участкового бухгалтер Уколович, держа бутылку горилки перед его носом. – Что мне положено за это?
   Участковый взял бутылку из рук Уколовича, сделал глоток и лениво посоветовал:
   – Сиди не рыпайся.
   Бухгалтер был настойчив:
   – Скажи, есть статья или нету статьи?
   Участковый терпеливо разъяснял:
   – Если, к примеру, наливаешь мне бесплатно – нету статьи, за деньги нальешь – найду статью.
   – Все вы тут! – Уколович сделал выразительный жест. – Вторую пятилетку всех пою… Спасиба никто не сказал!
   Бухгалтер сморщился и заплакал, как ребенок.
   К участковому подсел с рюмкой в руке бывший завгар Квач, по прозвищу Миленький. Спиртное на него действовало как психотропное средство, он становился добрым, чувствительным и всех называл миленькими. Завгар попытался обнять участкового за голову, тот отпихнул его от себя, брезгливо отмахиваясь ладонью. Завгар по-собачьи замотал головой, залился смехом.
   – Товарищи, миленькие, он меня вчера на расстрел водил!
   За столом ехидно посоветовали меньше пить, зная особенность завгара частенько ночевать в полицейской кутузке. Квач недоверчиво посмотрел на товарищей, положил руку на плечо полицейскому:
   – Товарищ уполномоченный, миленький, ты стрелял в меня из оружия в песчаном карьере?
   Бузняк погладил себя по животу и незлобно подтвердил:
   – Стрелял. Расскажи, как было дело.
   Квач замялся, боясь подвоха. Участковый подбодрил:
   – В воспитательных целях, людям интересно будет…
   Неожиданно подал трезвый голос Валентин Тарасович Брудастый:
   – Расстрел в мирное время? Это действительно интересно. Говори!
   Завгар выпил рюмку, вежливо подышал в сторону и осторожно произнес:
   – Миленькие, это правда. Только наш уполномоченный не виноват. Идея принадлежит начальнику полиции полковнику Добробабе. Полковника, конечно, тоже винить нельзя. Такая ответственность, такая должность…
   За столом недовольно зашумели.
   – Ты про себя говори!
   Завгар одним глотком хватил еще одну рюмку, осмелел и понес…
   – Я много ездил по России и знаю на личном опыте, как относятся к выпившему человеку в разных городах и селах. Авторитетно докладываю: нигде, ни в одном автономном округе так не бьют выпивших граждан, как бьют дубинками по голове в нашем родном Загряжске! Если ты после работы зашел в пивную и выпил кружку пива, то нет гарантий, что ты благополучно дойдешь до дому. За тобой следят полицейские с того момента, как ты взял в руки кружку пива… Ты культурно выходишь, и за первым углом получаешь дубинкой по темечку. Тебя пхают в уазик, и ты очнешься уже на нарах в кутузке.
   Миленькие! Нигде так не поступают с выпившим человеком! Например, в Вышнем Волочке я выпил пива и не мог сразу попасть в гостиницу, по ошибке пошел в другую сторону и оказался в муниципальном поселении Тупые Ножи. Ночь застала меня на окраине, в труднопроходимых местах. Ранним утром местный полицейский на мотоцикле обнаружил меня и пригласил в коляску. Он не бил меня по голове, как в Загряжске, а повез прямо в пивную. Мы выпили…
   – Что ты про Тупые Ножи паришь! Про расстрел, про полицию говори!
   – Расстрел, миленькие, не объедешь. Полковник Добробаба не фашист. Но что делать полковнику, если кутузка маленькая, а дебоширов с каждым днем все больше. Содют вместе фулиганов и выпивших. Я, как на грех, в этот день оказался в кутузке. На утреннем обходе полковник увидел большую скученность в камере, возмутился и приказал:
   – Всю шайку в воронок!
   В сопровождении автоматчиков полковник вывез нас в песчаный карьер. Построили в шеренгу. Добробаба достал бумагу и громко зачитал:
   – От имени всех законопослушных граждан Загряжска безжалостно приговариваю этих фулиганов, дебоширов и пьяниц к расстрелу! Огонь!
   Автоматчики ударили из всех стволов! Земля летела комьями, пули свистели, люди кричали, дымом заволокло карьер. Я очнулся, полицейские уехали, расстрелянные собирались с разных сторон. Ржали и матюкались, хвалили Добробабу: круто получилось, молодец полковник!
   Товарищество высоко оценило воспитательные меры начальника полиции и участкового Бузняка. Выпили на посошок, порассуждали о том, что в Загряжске и не такое бывает, и ближе к утру разошлись восвояси.

2

   Коренной житель и гражданин хутора Гривенного Семен Семенович Гривенный родился лилипутом.
   Ранним утром он, как обычно, вышел во двор поглядеть на погоду, на облака. На плече у него сидела белая голубка с золотым ободком вокруг глаз и розовым клювиком. Хозяин поднялся по высокой лестнице на смотровую площадку с домиком для голубей. С высоты птичьего полета хорошо был виден хутор, речка Серебрянка в густых камышах и старый дубовый лес за лысыми песчаными буграми.
   Он сел на скамеечку и молча смотрел на розовый диск солнца за грядиной леса. Это была его родина. Здесь прошла жизнь с родителями, с дедушками, бабушками, со всеми родичами и жителями хутора Гривенного на окраине Загряжска. Один за другим ушли все родичи. Недавно умерла жена, и Сеня Гривенный остался бобылем в этом глухом краю. Два пристрастия оставались у него, книги и голуби.
   На другой день после смерти жены на плечо ему села белая голубка с розовым клювиком. По ее воркующему дыханию, по упругим шажкам беспокойных красных лапок хозяин явственно ощутил: это она, это жена явилась к нему в виде голубки. Он кормил ее с ладони. Голубка пила воду из его губ. Если задремывал – она мелко семенила по комнате и без умолку нежно ворковала.
   Одинокому человеку хотелось поделиться тайной. Но кому он мог рассказать? Соседу Антипу, инвалиду фронтовику, глухому после контузии? Соседке-учительнице, содержавшей большое стадо коз и ночами проверявшей тетради, а по утрам, спотыкаясь, бежавшей в школу? Соседу-самогонщику, что приторговывал горилкой и сам кушал ее с аппетитом? А по вечерам наяривал на гармони, распевая матерные частушки?
   Он мог бы, конечно, сходить к старому другу Кузьме Валерьяновичу, самому культурному человеку в хуторе. Кузьма Валерьянович в молодости учился на конферансье и одно время работал в Загряжске артистом. Карьера кончилась почти трагически. Кузьма-студент приторговывал джинсами. Невеста из-за ревности написала донос в партию. Кузьму исключили из комсомола и выгнали из училища. С тех пор уже лет сорок Кузьма Валерьянович живет в хуторе Гривенном. Он, конечно, хороший человек, но Семен не решился и ему рассказать о своей тайне…
   Хозяин открыл окно в домике, тоненько свистнул и хлопнул в ладоши. Голуби один за другим взлетали над голубятней и по спирали вертикально взмывали вверх, в вышину. Снял с плеча голубку, поцеловал, мягко подбросил вверх. Птица растаяла в голубизне.
   Занятие это не просто нравилось маленькому человеку, он совершал каждодневный ритуал, ведомый ему одному.
   Голубиная стая рассыпалась вверху, зависла, и, строго по одному, турманы выходили на вираж. Ныряли вниз, кувыркаясь через голову, через крыло. Скользили по спирали с вытянутыми в полукруг крыльями. Белая стая купалась, чертила в звенящем воздухе фигуры высшего пилотажа. Это было торжество, ликование, голубиная песня. Недоступное никому наслаждение.
   Повелитель закрывал глаза и млел, чувствуя кожей неведомые человеку страсти. В эти минуты маленький Сеня, кажется, сам превращался в турмана, растворившегося в свистящих потоках ветра. Вместе со всеми кувыркался, падал в спираль и снова взмывал к солнцу…
   После торжественного парада он дожидался, пока голуби возвращались в домик. Последней прилетала голубка и привычно усаживалась на плечо. Сеня целовал подружку, спускался с лестницы и в доме за столом кормил красавицу. Она клевала с ладони просяные и подсолнечные зерна, пила воду из его губ проворным клювиком. Он слышал ее порывистое дыхание.

3

   Лет тридцать назад в Загряжск приехал на гастроли известный в Европе театр лилипутов. Маленькие артисты ставили мелодрамы собственного сочинения: «Карлик и великан», «Бедняк и королева», «Маленький Геракл», «Слезы ангела». Чувствительные загряжцы по нескольку раз ходили на каждый спектакль. Носили в гостиницу угощения: яйца, сметану, вяленую рыбу. А один артист, в клетчатых портках и в красной панамке с помпоном попробовал местный напиток из слив. После этого просил тайком приносить ему горилку в бутылке из-под минеральной воды. Отливал в крошечную фляжку и носил за пазухой, отхлебывая по надобности в любом месте, даже во время спектакля.
   Загряжцы уважительно расспрашивали артистов и делали глубокомысленные выводы. «Играют, как взрослые, а живут, как дети». «Обидчивые, боже упаси пошутить».
   Труппа задержалась из-за болезни примадонны Офелии. После простуды у нее случилось осложнение. Бедная девушка худела и слабела на глазах.
   Театр ждали в другом городе, Офелию оставили в хуторе Гривенном на попечении родителей Семена. У двадцатилетнего сына перехватило дыхание от счастья. Он даже не мог мечтать о встрече с такой девушкой. Не представлял увидеть рядом красавицу с фарфоровым личиком и большими голубыми глазами. Ее высокая шея и аккуратная быстрая головка напоминала Сене голубку турмана. А турманов Сеня любил больше всего на свете. Он разводил их с детства, большая стая жила в высокой голубятне, в домике с карнизом и ставеньками, выкрашенными белой, голубой и красной масляными красками.
   Сеня с ложки кормил Офелию, поил отваром целебных трав. В полутемной комнате хорошо пахло полынком, шалфеем, душицей. Пол был усыпан лепестками роз. В раскрытое окно залетали турманы, важно вышагивали вокруг кровати больной и, надувая зобы, ворковали. Целовались, чистили подкрылки друг у друга. Офелия молча смотрела на турманов, на Сеню и тихо улыбалась. Приходила в себя, спрашивала шепотом:
   – Где я? Откуда эти птицы?
   Сеня шепотом отвечал, рассказывал все по порядку. Девушка слушала и засыпала. Проснувшись, просила:
   – Расскажи мне еще о Загряжске…
   Сеня рассказывал о добрых людях, о колонии лилипутов в Загряжске. Читал вслух книжки о монастыре, о казаках.
   Офелия выздоравливала.
   Каждое утро выходила с Сеней во двор. Родители Сени, колхозники, не могли наглядеться на маленькую красавицу. Желали ей крепкого здоровья и счастья в личной жизни.
   Офелия забиралась по лестнице в голубятню, брала в руки пару голубей, подбрасывала их и смеялась от радости.
   Родители, глядя на Офелию и сына, вздыхали:
   – Хорошая пара. Дал бы Бог…
   Сеня не просто полюбил девушку, он был заворожен, зачарован. Не мог надышаться запахом ее волос, наглядеться ангельским личиком. И Офелия, кажется, благодарно клонилась к своему рыцарю.
   Целые дни они проводили вместе. Говорили без умолку. Ходили на пойму, держась за руки. Сидели на берегу Серебрянки. Сеня сплетал венок из лиловых колокольчиков и украшал им голову Офелии.
   – Сеня, а откуда наши братья-лилипуты в Загряжске? Ведь они живут в больших городах, и многие идут в артисты.
   Сеня, как всегда, отвечал умно и обстоятельно.
   – Тут целая история про наших братьев…. Я родился в хуторе Гривенном, мои родители – коренные загряжцы. Был у нас чудак, председатель колхоза Иван Иванович Перепечай. Он очень любил маленьких людей. В студенческие годы учился у профессора-лилипута Богдана Ильича Жемчужникова. Перепечай подружился с профессором, и тот познакомил его со своими братьями из Москвы и других городов. Через много лет, когда студент Перепечай стал председателем колхоза, он пригласил своих знакомых в колхоз. Не просто пригласил, а построил дома поближе к Загряжску, чтобы жить в городских условиях. Человек двадцать, наверное, переехало на новое место жительства. Перепечай дал им работу. Братья-лилипуты плели корзинки, работали на птичнике, разводили цветы, выращивали овощи на плантации. Варили варенье, солили огурцы и капусту. Уголок, где поселилась колония, и сейчас зовут Лилипутовкой, или коммуной Лилипутов. Братья жили очень демократично, и многие ученые люди издалека приезжали поглядеть на их порядки. Замечательный человек был Перепечай! Он гордился коммуной и был отцом и заступником маленьких людей. После Перепечая колония распалась, а колонисты разъехались кто куда…
   Офелия внимательно слушала, ее тронула история переселенцев.
   – А где сейчас этот человек?
   Сеня грустно вздохнул.
   – Случилась трагедия от романтической любви… Такое бывает только с хорошими людьми. Перепечай полюбил девушку-студентку, практикантку. Она ответила взаимностью. Они стали тайно встречаться. Перепечай был женат. Не знаю, как долго им удавалось сохранять тайну. Но разве в маленьком хуторе можно спрятаться от людей? Скоро все знали о любви Перепечая. И начальство, и товарищи по работе осуждали его, а девушку прилюдно оскорбляли. Ему пришлось уйти из колхоза, из семьи. Жена Перепечая приходила скандалить в общежитие. Девушку спрятали. Жена била стекла в доме и грозилась переломать руки и ноги всем студенткам. Скандал вышел на телевидение и в газеты.
   Бедная девушка отравилась таблетками. А Иван Иванович на следующий день после похорон студентки застрелился из охотничьего ружья. Его похоронили рядом с возлюбленной. Там, наверно, они соединились.
   У Офелии по щекам текли слезы, она по-детски терла глаза кулачком. Слегка заикаясь, попросила:
   – Я хочу посмотреть на их могилы.
   Молодые люди сходили в Загряжск, на старое кладбище. Положили цветы на два холмика, долго стояли, держась за руки. Покойники смотрели на них с эмали счастливыми улыбками.
   – Они, наверно, очень любили друг друга, – сказала Офелия.
   – Такую любовь Бог посылает редко, – ответил Сеня.
   – Почему большая любовь кончается трагедией?
   Сеня, видно, давно размышлял над этим. У него был обдуманный ответ:
   – Господь оберегает такую любовь от скверны людской. Он берет к себе чистые сердца…
   Офелия неожиданно сказала:
   – Я завидую им…
   Сеня крепко обнял девушку.
   – Мы будем жить долго!
   Однажды Сеня встретил у калитки двух важных маленьких людей. Незнакомцы с перстнями на пальцах, в кепочках, в темных очках чинно представились: они из театра, коллеги Офелии, приехали по поручению дирекции за девушкой.
   – Кстати, где она и как ее здоровье? – спросил важный гость с тросточкой.
   – Мы уполномочены возместить расходы, – сказал другой гость с кожаным портфельчиком.
   Сеня ни жив ни мертв, повел гостей в свое жилище. Он с ужасом смотрел, как обрадовалась гостям Офелия. Она жадно слушала новости из театра. Угощала гостей чаем и все спрашивала, кто играл ее роли и как играл. В каких городах был театр, и как принимала публика. Не забыли ли ее, примадонну. И какие планы на нынешний сезон.
   Гости отдохнули час-другой в прохладной комнате.
   – Ну, пора ехать, – сказал человек с тросточкой.
   – Собирайся, Офелия, мы вызвали такси, – сказал человек с портфелем, положил на стол конверт. – Это за уход и лечение.
   Девушка улыбнулась и сказала тихо, как о деле решенном:
   – Мы с Семеном любим друг друга.
   Гости молчали. Отошли в сторонку, посоветовались. Человек с тросточкой сказал:
   – Мы не собираемся разлучать вас. Мужу найдется место в театре, мы поедем вместе.
   – Мы остаемся здесь, – сказала Офелия.
   Гости уехали.
   Через год театр опять был в Загряжске. Но Офелия уже жила другой жизнью. Она ходила с Семеном на спектакли. Переживала, волновалась, иногда тайком плакала. Но о возвращении в театр уже не было речи. Офелия была счастлива с Семеном. Счастлива всей жизнью в хуторе. Впервые в жизни видела зиму в первозданном виде. Впервые ходила по сугробам в валенках.
   Семен научил Офелию плести из лозы корзинки. Научилась она очень быстро, а в художестве превзошла учителя. Выплетала круглые, овальные, плоские формы. С одной дугообразной ручкой. С двумя откидными. Оплетала разные стеклянные емкости, вплоть до бутылок.
   Плетеные изделия быстро раскупали загряжцы, туристы, местные фермеры. Офелия охотно, даже с азартом, продавала свой товар, пересчитывала выручку, с гордостью объявляла:
   – Сегодня лучше, чем вчера!
   Люди дивились бойкости, разумности и простоте маленькой хуторянки.
   Офелия любила сидеть в беседке за широким столом и плести лозу тонкими проворными пальцами. Семен выносил ватман и рисовал карандашом девушку с лозой и корзинками.
   Тридцать лет прожила Офелия в хуторе Гривенном. Умерла она тихо, во сне, ни на что не жалуясь, на руках мужа. Семен похоронил ее на старом кладбище в Загряжске. Сам установил кованую оградку с запасом еще на одну могилу. Вкопал небольшой столик и скамейку. Люди видели, как маленький старичок подолгу сидел на скамейке. На плече у него неизменно была белая голубка с розовым клювиком.

4

   Митя и Нюрка родились в один день. В середине мая, в самую кипень цветущих садов старого хутора Гривенного. Родители – соседи через плетень, дружили семьями. Отец Мити плотник Редкозубов Степан, мать Мария, доярка. Отец Нюрки – колхозный бригадир Тримайло Иван Максимович, мать – заведующая детсадом Нина Кузьминична.
   Иван Максимович на своем «москвиче» привез из роддома обоих мам с детками. Через неделю после крещения в хуторской церкви родители пригласили хуторян на обед. Целый день до позднего вечера произносились самые заковыристые тосты за новых граждан хутора Гривенного Анку и Митра. Один тост дошел до потомства. Бухгалтер Кузьма Валерьянович, как бывший артист, сыграл на аккордеоне вальс Мендельсона. Выпил рюмку горилки, выпучил глаза, крикнул отчаянно:
   – За будущих жениха и невесту!
   Анка на руках Нины Кузьминичны засучила ножками, заревела высоким контральто.
   – У-а-а! У-а-а-а!
   Митро заворочался в коляске, подхватил хриплым баском:
   – О-а-а! О-а-а-а!
   Пьяненькая компания загоготала, захлопала в ладоши.
   – Жених и невеста!
   Так и прилипло, так и пошло. В садике, в школе, да и после школы…
   В детстве у Мити не было лучшего друга, чем соседка Анка. Они были неразлучны. Маленький глухой хутор открывал им свои сокровища. Речка, лес, праздники на выгоне. Долгие снежные зимы, лыжи, коньки. Весной поездки на велосипедах в майскую степь за тюльпанами. Какое богатство вокруг! Сколько птиц, зверушек, ящериц, лягушек! Сколько звуков и запахов! Страхи, суеверия. От июньских гроз и молний, от животного ужаса перехватывало дыхание. Все укрупнялось, увеличивалось стократно и переживалось сказочно ярко, свежо. Милое волшебное детство без конца и без края!
   Нюрка в семилетнем возрасте была выше и крупнее сверстников. Круглые смелые глаза, красные щеки с ямочками, крупные породистые руки. Если бы не толстая заплетенная коса, Нюрка мало чем отличалась от хуторских хлопцев. Она играла в одной команде со старшими в футбол, волейбол. Подтягивалась на турнике. Прыгала в речку с кручи вниз головой. Дралась с обидчиками. Была первой, лучшей, она родилась победительницей.
   Митя, напротив, был худ, мал, застенчив. Тихие васильковые глаза смотрели умно и смущенно. Он как бы извинялся за свою слабость и худобу. Но маленький Митя был гибок и проворен, как ящерица. Легко лазил по деревьям и свободно ходил по жердям-перилам подвесного моста через Серебрянку. Читал книжки, любил ботанику и географию, разбирался в травах. Но скрывал свои увлечения.
   Для Анны он был Митюк, Митяй. Он звал ее Нюсей.
   В пятилетнем возрасте Митя спас Нюсю.
   В праздничный день родители сидели на майской мураве возле речки. Загорали, пили вино, отдыхали. Митюк и Нюрка собирали мать-и-мачеху для венков у самой воды. В какой-то момент Нюрка оступилась и молча булькнула в речку. Митюк прыгнул следом. Нюрка крепко ухватилась за голову спасателя, царапая ему лицо, шею. Он, захлебываясь, едва касаясь ногами дна, толкался к берегу. Нюрка сдавила ему шею, малыш глотал воду, захлебывался. Нюрка уже у берега шумно вдохнула воздух, реванула дурным голосом. Отец вынес обоих на берег, помял, потолкал мальчика в грудь, Митюк икнул и заплакал.
   Вечером Нюрка позвала Митю и таинственно потащила в сад. Поставила его спиной к цветущей черешне, приблизила лицо нос к носу, расширила глаза и трагическим шепотом объявила:
   – Я выйду замуж только за тебя. Согласен?
   – Согласен, – прошептал Митюк.
   Сцепив мизинцы, они поклялись хранить тайну.
   В школе Анну и Митю воспринимали как родственников. Они сидели за одной партой. Вместе ходили в кино. Ловили удочками пескарей в Серебрянке. Купались, воровали яблоки в колхозном саду. Играли в волейбол на выгоне. Боролись на траве.
   Однажды Анка увидела у друга синяк под глазом.
   – Кто? – спросила она.
   – Упал. – Митюк опустил глаза.
   На следующий день подружки рассказали Анне, как было дело.
   Старшеклассник Антон попросил у Мити ножичек. Он сказал, пряча его в карман:
   – Считай, что ты мне подарил.
   – Отдай! – Митя схватил обидчика за карман.
   – Держи!
   Антон крепко дал ему в глаз.
   Анна подошла на перемене к Антону и молча, с размаху влепила ему леща. Тот упал, быстро вскочил, сжал кулаки, завопил:
   – Я тебе голову оторву!
   Анна решительно шагнула вперед. Антон отдал ножик, отряхнул штаны, пригрозил:
   – Поговорим в другом месте…
   Вокруг стояла толпа школьников, ребята смеялись и улюлюкали.
   Митя отличался скрытностью. Анка не раз говорила ему:
   – Ты, Митюк, как улитка, от всех прячешься.
   Он обижался.
   – От дураков, может, и прячусь.
   – А от меня?
   – Ты не дура.
   – Почему руки за спиной держишь?
   Митюк краснел, огрызался.
   – Это… не твое дело.
   – Кто тебя поцарапал?
   – Никто… Котенок.
   – Говори!
   – Котенок чужой в сарай залез и цыплят передушил. Я ему хотел веревку на шею… Он поцарапал руки и удрал. Сегодня я поймал его и задушил. Голыми руками.
   – Зачем? – возмутилась Анка. – Живодер!
   Она внимательно и брезгливо смотрела на друга, боролась с новой, еще неясной для нее мыслью.
   – Никогда бы раньше не поверила, что ты способен задушить котенка…
   Зимой за огородами среди бела дня загорелась колхозная скирда соломы. Пока ехала пожарная машина из Загряжска, огонь перекинулся на соседнюю скирду. Солома сгорела дотла. Участковый Бузняк и пожарники улик не нашли, но сделали вывод:
   – Мальчишки.
   Плотник Степан осмотрел пожарище, позвал Митю.
   – Ты поджег? – твердо спросил он.
   У Мити задрожал подбородок.
   – Сто лет она мне снилась, ваша скирда…
   Степан двумя пальцами поднял Мите подбородок.
   – Погляди на меня.
   Мальчик молчал.
   – Ресницы где подпалил?
   Отец снял со стены ремень, крепко взял Митюка за шкирку и стал охаживать вдоль спины. На шум прибежала мать, запричитала.
   – Уйди! – Степан погрозил ремнем. – И тебя выпорю!
   О поджоге никто не узнал. Только догадливая Анка шутя спросила:
   – Случайно, не ты бросил спичку в скирду?
   Погрозила пальцем:
   – Ох и жук ты, Митяй!

5

   Девяностолетняя старуха Матрена Петровна сидела, опираясь на толстую палку, разговаривала со своей внучкой Ниной Кузьминичной, копавшейся в грядках.
   – Я о Нюрке думаю, – медленно, на старинный манер говорила бабка. – Девка оторви да брось, в Иванову родню пошла. Девка ранняя, много хлопот будет.
   Нина Кузьминична распрямилась, почесала поясницу.
   – У меня, бабушка, на всех сил не хватит.
   – Помру скоро. – Матрена Петровна тяжело вздохнула, долго молчала. – Жизнь вспоминается… Ты Иванову бабку, Тримайло Оксану, помнишь?
   – Не помню. Расскажи.
   – Она постарше меня. При царе нашим хутором Гривенным владела. Две тыщи десятин земли, дом с колоннами на бугре, сад, пруд. Настоящая панская усадьба. Первый муж – офицер, при царе служил. Оксана за ним в Питер уехала. Через год или два вернулась. Волю любила, тут она сама себе госпожа. Гостей любила, застолья, песни цыганские. Много бойких людей крутились возле нее. Шампанское, мадера, карты. Цыган в любовниках был.
   Приехал муж в отпуск, а у нее сынок, выблядок. Чумазый, черноглазый, без штанов по двору бегает. Увидел офицера – и в пляс, пятки мелькают. И просит офицера ручку, значит, позолотить… Избил офицер неверную жену до полусмерти, напился и пел по хутору «Очи черные». Плакал, как дитё, и говорил, что теперь ему одна дорога – на войну, погибнуть из-за трагической любови. Он и правда погиб на германской войне.
   Оксане шлея под хвост попала. Большой человек, пан Поляков, убивался за ней. У него два имения в Загряжске и в Таганроге было. Депутатом Государственной Думы состоял. Звал ее замуж. А она с каторжником беглым из большевиков связалась. Он ей про революцию пел, а она, дура, большие деньги ему давала… Были у нее поклонники из Москвы, из Петербурга, наши загряжские. Всех не перечесть! Сколько историй, сколько скандалов было! Вот какая бабка была у твоего Ивана…
   Нина Кузьминична оставила тяпку и села рядом с бабушкой.
   – А что же с Оксаной? – спросила внучка. – Что было дальше?
   – А дальше ничего не было, зарезали ее. Двое или трое молодых людей пьянствовали у нее в доме. Поскандалили, подрались. А утром Оксану с ножиком под сердцем нашли…
   Нина Кузьминична произнесла удивленно:
   – Иван мне никогда не рассказывал об этом.
   Матрена Петровна спохватилась, перешла на шепот:
   – Ивану не говори, что я тебе про его бабушку… Может, напутала что… Я про Нюрку думаю… За девкой глаз да глаз нужен.

6

   – Нюся! – Митюк негромко постучал в окошко спальни.
   Нюрка вышла спросонья, зевая.
   – Хочешь, пойдем к Сене-лилипуту?
   – Зачем?
   – За голубями. Он пару турманов обещал.
   – Правда? Хочу, пойдем.
   Ребята застали Сеню с палочкой возле калитки. Он извинился.
   – Я в лес собрался.
   Ребята стояли в нерешительности.
   – Сеня, возьми нас, – попросила Нюрка.
   – Пойдем! – согласился Сеня. – За компанию. Голуби никуда не улетят.
   До леса было километра три. Полевая тропка вела через пойму, виляла, теряясь среди высокого пырея и овсяницы, выметавших обзерненные метелки. Был канун Троицы, самое буйство летних трав. Глаза рябило от разноцветных зонтиков купырей, кашек, бледных колокольчиков повилики, охристо-яркой сурепки, пирамидально-пышного коровяка. Сеня с головой нырял в зарослях травы и неожиданно выныривал далеко впереди, окликая ребят:
   – Не отставайте!
   Экспедиция спустилась на берег Серебрянки. Нюрка посадила Сеню на закорки, и по наторенному броду по колено в воде ребята перебрели на другой берег. Речка здесь была ледяная от родников, прозрачная вода резво скатывалась мелкими ручейками от обрывистой меловой кручи.
   – Вот тут самая сладкая на свете вода, – сказал Сеня, приглашая ребят ближе к круче. – Серебряная!
   Под меловым обрывом вода недвижно стояла в большой круглой воронке. На чистом песчаном дне роились, взметывая султаны белого песка мощные родники. Сеня присел на корточки, напился из пригоршней, умыл лицо, перекрестился:
   – С самого детства люблю это место.
   Митя и Анна нахлюпались из горстей.
   – Аж зубы ломит!
   – Внутри горы жилы серебряные лежат. Вода пользительная, целебная.
   Сеня нахваливал криницу, как собственный колодец у себя во дворе. Ребята слушали, думая каждый о своем.
   – Значит, и речку назвали…
   – Серебрянкой, от здешних родников. Раньше весь хутор из речки воду брал.
   Ребята поднялись на крутой бугор и присели отдохнуть на больших замшелых валунах. Отсюда был виден весь хутор вдоль Серебрянки, Загряжск с куполами церквей и извилистая полоска асфальта, уходившая далеко за горизонт. По лысому бугру вразброс стояли несколько каменных идолов, напоминающих человеческие фигуры. На них неподвижно сидели степные кобчики. Ветер едва слышно посвистывал, подвывал, вылизывая древний камень. Солнце, облака, молчаливые бугры, каменные идолы с кобчиками на макушках, маленький Сеня – все напоминало волшебные сказки, которые Митюк и Нюрка читали друг другу вслух на летних каникулах.
   – Тут в старину Мамай стоял. – Сеня ковырял палочкой в песке и щурился на солнце. – Он хотел завладеть Загряжском и разрушить все церкви православные. Войска у него было до самого леса, кибитка на кибитке, видимо-невидимо. А загряжцев, казаков, вдесятеро меньше. Не стоять бы славному Загряжску, не стоять православию, не уцелеть зверю лесному от Мамая. Спасла всех молодая девушка из простых людей. Она пришла сюда на бугор, и вся рать расступилась перед ней. У нее была русая коса ниже пояса, ясные глаза и чистый, как у голубки голосок.
   – Царь Мамай! – сказала девушка. – Я согласна стать твоей женой. Только пощади наш город и наших людей.
   Мамай полюбил девушку и ушел отсюда навсегда. Говорили, что он вовсе перестал воевать и жил, как простой пастух в кибитке с русской женой и многочисленными детками в калмыцких степях. Там он умер, калмыки похоронили его и насыпали на могиле курган, Мамаев курган.
   – Мамаев курган в Волгограде, – осторожно возразил Митюк.
   – И в Калмыкии есть Мамаев курган, – сказал Сеня не очень уверенно, – я от бабушки своей слышал…
   Пешеходы добрались до леса и скрылись под кронами молодых дубков. Пахло сыростью, болотом и лягушками. Сеня остановился у огромного, в человеческий рост, живого муравейника. Обошел пирамиду вокруг, трогая палочкой и внимательно приглядываясь к муравьиным дорожкам, к мельтешению рыжих проворных обитателей. В одном месте пирамида осела, край обвалился, обнажив россыпь белых муравьиных яиц. Возле них собралась толпа, муравьи хватали яйца и тащили, перекатывали поклажу вверх, по крутому склону. Срывались, падали вниз, другие по спинам сородичей упрямо двигали, волокли яйца в потайные места, прятали поглубже от стороннего глаза.
   Сеня долго колдовал над муравейником. Шептал, бормотал, сердился. Разглядывал на ладони отдельные особи. Разгребал кучу у основания, выискивал каких-то насекомых, безжалостно давил их подошвами, скрипел зубами. Кажется, он напрочь забыл про своих спутников. Старичок воевал, сражался с многочисленной ратью. Со стороны казалось, что он воюет с муравьями и хочет вовсе разрушить их жилище. Ребята терпеливо наблюдали за таинственным занятием старичка. Наконец тот отбежал в сторону, стряхивая насекомых с рук, шеи, с головы. Устало присел в холодке и обратился к друзьям:
   – Слава богу, общежитие выздоравливает!
   Сеня поведал ребятам удивительную историю. И вот каков был его рассказ.

7

   – Муравейник в точности воспроизводит жизнь человеческого общества. У муравья все свойства человека со всеми достоинствами и пороками. Муравейники погибают так же, как царства и империи. Вы спросите, откуда я почерпнул знания?
   О муравьях мне рассказывал дедушка, лесничий Егор Егорович Гривенный. У него я брал книжки про лесную жизнь и про муравьев. К дедушке приезжали ученые люди и записывали его сведения. Я был рядом с дедушкой, все слышал и запоминал…
   Вы можете смеяться, но мои изыскания о муравьях бесценны для человечества. Потому что они могут предупредить людей от глупости и слепоты. Человек не царь природы, он мал и слаб, как муравей.
   Я пытался поделиться своими познаниями с бухгалтером Кузьмой Валерьяновичем, с соседкой-учительницей, с председателем нашего колхоза. Ездил в Загряжск к ученым людям и к настоятелю, отцу Амвросию. Они отвечали мне примерно одинаково: занимайся, Сеня, своим делом, а о муравьях пусть наука думает. Ладно, пусть наука думает! А если, кроме меня… Если кроме никто не знает и я, допустим, помру?
   Вы юные и любознательные молодые люди, вы оба, Аня и Митя, любезны моему сердцу. И вам я открою тайны муравейника…
   Этот муравейник я пересадил в прошлом году, он молодой. А старый погиб, как древний Парфенон.
   Жизненное устройство муравьев очень простое. На глубине примерно полутора метров под пирамидой сидит во дворце Царица, правительница. Она правит всем поселением, всем народом. Под ее властью тысяч десять подданных. Царица важная, пышная, с большой головой, с большими выпученными глазами, с длинными тараканьими усами. Вокруг адъютанты, прислуга. Они всегда наготове, ждут приказаний и моментально исполняют их. Облизывают Царицу, кормят ее, охраняют сон.
   Правительница откладывает яйца и продолжает род. Она первородная мать гнезда. Ни одна из тысяч муравьих не посмеет отложить свои яйца при жизни Царицы, а она живет до двадцати лет.
   Тысячи фуражиров добывают пищу вокруг муравейника. Они передают собранный нектар по инстанции к дворцу правительницы. Фуражиры разводят тлю, как домашний скот. Пасут ее на зеленых стеблях. Доят, заготавливают молочко впрок. Вы, наверное, видели, как на облепленных тлей ветках и листьях хлопочут муравьи. Тля самое их лакомство.
   Царица окормляет всех муравьев по очереди своими выделениями. В них содержится важная информация о здоровье правительницы и о состоянии гнезда. Все особи информированы о текущих делах и планах. О нарушениях и наказаниях. Порядки здесь очень строги. Например, если фуражир плохо выполняет свои обязанности и не вырабатывает норму, его просто убивают.
   Гнездо работает, как часы. Фуражиры добывают и заготавливают корм, мастера укрепляют ходы и тоннели, выносят мусор. Специальная команда хоронит мертвых. Есть лекари, которые ухаживают за стариками и больными. Все предусмотрено до мелочей. Гнездо живет, как разумное государство. До поры до времени…
   Вместе с муравьями сожительствуют сотни других насекомых. Полезных и паразитов. Но им нет места в семье. Они только рядом и неопасны.
   В результате эволюции появился жучок-варяг. Он втрое меньше муравья и похож на него. Чужак угощает муравьев своими выделениями и входит в доверие. В выделениях жучка содержатся наркотики, и муравьи впадают в зависимость. Они охотно кормят чужаков, переносят их у себя на брюшке в муравейник, в свои жилища.
   Жучки-варяги размножаются точно так же, как муравьи: яйцо – личинка – куколка – взрослое насекомое. Яйца ничем не отличаются от муравьиных. Но уже личинка начинает выделять наркотик. Взрослые варяги живут здесь же, со своим выводком. Бедные муравьи кормят паразитов, не подозревая о смертельной опасности. Они уже больны, они наркоманы. Среди них много уродов, инвалидов. Муравьи преждевременно умирают…. Уже не хватает корма даже для Царицы. Эпидемия наркомании охватывает тысячи особей. И скоро муравейник деградирует, погибает.
   Я давно наблюдаю трагедию. На собственном опыте дошел, догадался… Помочь можно только собственными руками, то есть вручную очищать муравейник от заразы. Конечно, эта работа не под силу слабому человеку, и одному невозможно победить паразитов. Тут лиха беда начало. Важно подтолкнуть, направить муравьишек на борьбу. Они понятливые, сами активно берутся за очищение. Появилась надежда на спасение муравьиных гнезд. В моей практике это уже третий случай, когда на новом месте возрождается гнездо.
   Ученые не знают способов, а я знаю! Скажу без похвальбы: результат уникальный, еще не описанный в науке! И вот что радует. Возрожденный муравейник получает иммунитет против жучков-варягов! Муравьи теперь имеют стойкую прививку против наркотиков. Размножается здоровое, дееспособное гнездо…
   Чем не пример для человека? А вы говорите…
   Но ребята ничего не говорили. Они слушали своего учителя, затаив дыхание. Как никогда не слушали на уроках в школе. И всю дорогу из леса задумчиво помалкивали.
   Семен Семенович был очень доволен экспедицией.

8

   Анка стала отдаляться от Мити. Это стало причиной его долгого мучительного одиночества.
   Он хорошо запомнил, когда это началось. На выгоне во время игры в лапту Митя догнал Анку и обхватил ее сзади. Его руки ощутили дрожащие упругие холмики, он близко увидел не девчоночьи глаза, а жуткий откровенный взгляд, загадочную, стыдливую улыбку. Руки обожгло электрическим током.
   – Дурак! – крикнула девушка чужим голосом.
   Митя осекся, молча отошел в сторону. Позже, когда они остались одни, девушка сказала, как старшая, как учительница:
   – Никогда больше не делай так Дмитрий.
   Его точно палкой ударило это обращение. Перед ним стояла не соседская девочка Нюся, не одноклассница, с которой он сидел за одной партой, не закадычная подруга, от которой не было тайн, а чужая девушка, смутившая его до одеревенения. Он уже не мог, не осмеливался назвать ее Нюськой, Нюсей.
   Анка менялась на глазах, она подкручивала челку, локоны на висках. Подкрашивала губы, выщипывала густые брови. Припудривала прыщики на щеках. Митя впервые увидел на ней золотые сережки с камешками. Он с ужасом понял, ощутил всей кожей, как она вызывающе, нахально повзрослела, стала красавицей. А он безнадежно отстал, задержался в подростках.
   Анну звали на взрослые вечеринки, дни рождения, проводы в армию. Появился молодой человек на «жигулях», она ласково называла его Шуриком.
   – Ничего серьезного! – кокетливо говорила она Мите. – Шурик такой чудак, умора! Если б ты слышал, как он анекдоты рассказывает. Артистов передразнивает…
   Старый друг обиженно уходил и старался избегать новых встреч.
   Каждый вечер парень лихо подкатывал на своем лимузине. Анна на виду у соседей чинно садилась в машину, и счастливая пара мягко катила по хутору, пугая сонных кур.
   Митя злился на Анку, на себя, на всех. Уходил в сад и часами сидел, цепенея от одиночества. Мария, понимая нешуточные страдания сына, осторожно говорила ему:
   – Ты бы съездил к тетке Дусе в Таганрог. Проведай крестную, поезжай прямо завтра, сынок. Она и денег посулила на дорогу. Проветриться надо на людях. Нельзя все время с книжками под грушей лежать…
   – Какое вам дело до меня! – огрызался Митя. – Что вы за мной следите! Не хочу в Таганрог! Отстаньте!
   Мать ласково уговаривала:
   – К отцу на полевой стан сходи, ему сейчас перед уборкой помочь надо. Не обижайся, сынок, о тебе душа болит… А Нюрка не пара… Она скоро замуж выскочит.
   Митя взрывался, топал ногами, заикался:
   – Зз-амолчите! Не сс-плетничайте! Не сс-мейте!
   Мать пугалась такого взрыва, пятилась назад и крестилась перед образами:
   – Отведи, Господи! Спаси и сохрани!
   Митя чувствовал, что погибает безвозвратно. О стал думать о самоубийстве. Однажды, бесцельно бродя по берегу Серебрянки, он увидел на круче в старом саду компанию взрослых хуторян. Парни и девчата сидели на траве, ели черешню и пили вино из стаканов. Анка вместе со всеми сидела рядом с Шуриком со стаканом в руке. Она смеялась, и смех этот ударил Митю прямо под дых. Он закашлялся.
   – Поднесите ему, – сказал кто-то из ребят. – Митро, поздравь Шурика с днем рождения!
   Шурик взял стакан у Анки, налил из бутылки, протянул Мите:
   – Давай, старичок, за нас с Анкой!
   Смотрел в упор весело, нахально. Анка протянула кулечек с черешней. Митя плеснул вино в лицо Шурику. Тот удивился, по-собачьи помотал головой, отряхиваясь, похвалил:
   – Молодец!
   Не размахиваясь, ударил кулаком в переносицу, Митя мячиком откатился в кусты. Шурик, играя мускулами, подбадривал:
   – Вставай! Твоя очередь.
   Митя, не помня себя, кинулся на соперника и, кажется, попал, зацепил по губам. Шурик сплюнул кровь, оттолкнул Анку, пытавшуюся заслонить друга, несколько раз тупо, с костяным стуком ударил Митю по голове. И уже лежачего, изогнувшись, несколько раз поддал ногой. Шурика оттащили, налили стаканы и предложили выпить мировую. Митя, шатаясь, спустился к речке, забрел в воду. Боль приносила облегчение, он улыбался разбитыми губами. Как сладко погибать, как желанно быть отвергнутым! Теперь он один, и он поедет завтра в Таганрог!
   Утром Анка как ни в чем не бывало окликнула его через плетень:
   – Митя, я не знала, что ты такой драчун…
   Митю обожгло злостью. Он любил Анку, а не эту глупую, кокетливую красотку.
   Летом Анка уехала в Воронеж поступать в медицинский институт и не вернулась к родителям. Они не знали, поступила ли она, где и на что живет, почему не подаст весточку. Родители поехали в Загряжск, в милицию. Начальник, одногодок Ивана Максимовича, полковник Добробаба, сказал добродушно, по-свойски:
   – Таких историй у нас полно. Ждите скоро с внуком или с внучкой…
   Как в воду глядел. Пришло письмо из Воронежа.
   «Дорогие мама и папа! У меня все хорошо. У меня есть парень, живем хорошо. Он сейчас в Москве, учится на кинорежиссера. Я в декретном отпуске. Сразу после родов папик заберет нас в Москву. Если можно, пришлите немного денег. Сообщайте все новости из хутора, я очень скучаю. Как поживает Митя? Он, наверно, обиделся на меня? Передавайте ему привет».
   Родители собирали Митю на учебу в духовную семинарию. Степан, глядя на молчаливо-упрямого, окончательно выбравшего свою стезю сына, сказал рассудительно:
   – В душе у тебя раскоряка, сынок. По нашей жизни некуда тебя приткнуть. А в церкви всех принимают. Попы научат…
   Мария плакала, крепко прижимала голову сына к груди.
   – Может, после учебы в хутор вернешься. Батюшки нынче везде в почете.
   Отец молча вытер слезу. Он всегда хотел, чтобы сын выучился на прораба…

9

   У Насти умирала мать. Недолгую свою жизнь мать проработала на скотном дворе телятницей. Простудилась, долго лежала в больнице в Загряжске, а когда выписали, уже не вставала с кровати. От не утихающих ни на минуту болей мать мучила Настю, особенно по ночам. Каждую минуту она звала:
   – Настя, ты где?
   Настина постель была рядом на полу.
   – Я здесь, мама, я всегда здесь.
   – Небось ждешь, когда помру?
   Больная часто просила водки, ей становилось легче от одного глотка. Настя покупала самогон у соседа. Наливала в граненую рюмку, приподнимала голову больной, давала глотнуть. Мать кашляла, била рукой по рюмке, злилась:
   – Гадость! Ты меня отравить хочешь!
   Тут же просила жалобно:
   – Налей еще…
   Водка помогала задремать на час-полтора. За это время Настя успевала сварить курицу, постирать, протереть полы. Она все делала проворно, с улыбкой, как бы извинялась за свою сноровку. Только со школой не получалось, ее оставили в восьмом классе на второй год. В школу она больше не пошла, ее позвали на ферму.
   После смерти матери Настя начала самостоятельную, взрослую жизнь. Бригадир Иван Максимович, на первых порах жалел девочку, не давал бабам помыкать ею. Но Настя не боялась работы и все делала в охотку, с застенчивой улыбкой. Бабы в засаленных фуфайках, в больших резиновых сапогах ерничали:
   – Вот погорбишь годик другой, и улыбка куда денется.
   – Провоняешь навозом, женихи морды воротить будут.
   – Тут один жених, бригадир…
   – Беги, девка, отсюда, пока не поздно.
   Иван Максимович не рассчитывал, что Настя задержится. Все девчата, кто после школы приходили на ферму, скоро разбегались кто куда. В город, на завод, в Загряжск, на стройку, а чаще всего замуж. На ферме работали хуторские бабы, семейные, безмужние, одинокие, которые рано узнали, почем фунт лиха. Среди них были отчаянные, пьющие, крепко угощавшие бригадира матом и матерными частушками. Иван Максимович подыгрывал бабам, частенько выпивал с ними, был своим парнем. Больше того, он заманивал очередную молодку в свою конторку и молодецки задирал ей юбку прямо на топчане. Бабы знали слабость бригадира и не только не осуждали, но всячески поощряли, заигрывали с ним. Знала об этом и жена, Нина Кузьминична. Она давно уже махнула рукой на «рябого черта».
   – Не морда, а кирзовый сапог! Как его бабы подпускают?
   Однажды бригадир застал Настю в слезах. Она сидела одна в углу на соломе. На дворе смеркалось, бабы ушли домой.
   – Ты что? – спросил Иван Максимович.
   Настя подняла голову, всхлипнула и заревела, размазывая слезы кулаками.
   – Колечко мамино… потеряла.
   Иван Максимович улыбнулся ее неподдельному детскому горю. Огляделся по сторонам, снял пиджак. Погладил девочку по голове, ласково заглянул в глаза.
   – Дурочка!
   Неумело толстыми пальцами поправлял на ней волосы, мизинцем убирал соринку на щеке… Крепко обнял, часто задышал в ухо:
   – Мы тебе купим колечко… Сережки золотые купим… Не боись, не шуми, мы потихоньку…

10

   Ирония судьбы! Настя рожала в Загряжском роддоме в одной компании с Ниной Кузьминичной и дояркой Марией. Трое наших героев родились в один майский день.
   Сводный брат Анки, Сергей, с первых дней показывал норов. Громко и жадно сосал грудь, больно кусал Настю, толкался круглыми пятками, орал басом, распевая жизнерадостные рулады. И уже в девять месяцев начал самостоятельно топать по хате маленькими шажками. Сынок вытянул у маленькой Насти все жизненные соки, она похудела, подурнела, осунулась. Только глаза светились вымученным материнским счастьем.
   Никто из хуторян не спрашивал, кто отец малыша, но никто и не сомневался, порода была налицо. Большая голова, крупные ноздри, упрямая переносица, голосистый басок – кажется, все прихватил жадный сынок у жизнелюбивого батьки. Хуторяне всячески ободряли Настю и не осуждали бригадира. Помогали ей продуктами, давали советы, как и чем лучше кормить, охотно нянчили маленького Сергея.
   Иван Максимович, по слухам, приходил к Насте, подержал сына, но не выразил, как говорили, особой радости. Дал Насте денег и пообещал по силе-возможности помогать. С женой Ниной Кузьминичной был скандал, бригадир полгода жил у одинокого товарища на краю хутора. Оба напивались, пели матерные частушки про любовь и проклинали всех баб на свете. Через полгода Нина Кузьминична смягчилась, пустила «рябого кобеля», отдельно постелила чистую постель.
   – Спи дома, старый пенек! Не позорь нас с дочкой. Поглядел бы, как она выросла.
   – А как же, погляжу…
   По интонациям жены он понял, что прощен.
   Кузьма Валерьянович вместе с соседом и другом Семеном Семеновичем Гривенным навестили Настю. Пришли с подарками. Кузьма Валерьянович вручил серебряную ложечку и сказал:
   – Желаю стать большим человеком и начальником. И чтоб, значит, не забыл про нас с Семен Семенычем.
   Сеня достал из кулька икону Николая Угодника, перекрестил ею малыша, напутствовал:
   – Чти мать, толстомордый…
   Малый поморгал глазками, внимательно посмотрел на гостей и басом произнес:
   – М-а-а-м-а!

   По хутору пошли нехорошие слухи, Настя тронулась.
   Соседи слышали, как поздно ночью она выходила на пойму в терновник и громко разговаривала с кем-то через речку. Ее соседка и товарка по ферме тетка Фрося рассказывала, как своими глазами видела:
   – Вот как в кино мертвецы по ночам выходят… В ночной рубашке, по огородам, босая. Месяц только народился. Темно, сыч кричит. Страшно, жуть. А она про любовь, значит… Складно, громко. К Ивану, бригадиру, обращается. Не могу, говорит, забыть нашу любовь. Жду не дождусь, сердце изболелось, душа истомилась. Приди, желанный, приди, коханый. Напою, накормлю, спать на перине уложу. Сама буду расчесывать твои кудри, глядеть в твои глазыньки соколиные…
   Бабы жалели Настю, вздыхали, глубокомысленно заключали:
   – Первый раз, первый мужчина. Обожглась. Тут и взрослая баба закукует. Со временем отойдет…
   Любознательный Кузьма Валерьянович, мучаясь бессонницей, несколько раз выходил ночью в терны. И тоже услышал монолог Насти. Разволновался и на заре явился к Семену Семеновичу. Тот вставал рано, угостил соседа чаем и выслушал его эмоциональный рассказ.
   – Любезный Сеня! Я уже много лет копчу небо на белом свете. На своей шкуре испытал страсти шекспировские и свято храню в сердце первый поцелуй, движения душевные. Этой ночью я услышал монолог влюбленной. И все мои шекспировские страсти оказались бурей в стакане воды! Человечество знает Пенелопу и Дездемону, Клеопатру и царицу Тамару. Но оно не знает тронутую от любви соседку нашу Настю!
   Кузьма Валерьянович пригласил друга этой же ночью в засидки, в терны. Друзья оделись потеплее и залегли в кустах. Стоял май, только начали петь соловьи. Их было множество, они давно облюбовали пойму речки Серебрянки. Птаха величиной с палец выщелкивает, выводит рулады редкой музыкальной чистоты. Высокий тонкий пересвист всю ночь стоит вокруг хутора, заполняя небосвод до горизонта, до самых звезд.
   Друзья завороженно молчали и, кажется, сожалели, что в житейской суете редко слушали соловушку. Человек сладко спит, не замечая, какие богатства и сокровища таит майская ночь, шевелящееся звездами ночное небо.
   – Любимый!
   Голос Насти прозвучал отчетливо и совсем близко. Соседи видели откинутую назад голову и вытянутые к небу руки. Темная фигура напоминала собирающуюся взлететь птицу.
   – Желанный! Люди говорят, что я повредилась от любви. И ты так думаешь, я знаю. Люди глухие, ты слабый и слепой. Никто не поймет и не узнает, какая сила поселилась во мне. Великая сила! Это моя любовь, какую редко дано узнать человеку.
   У тебя есть жена, дети, дом. Но ты мой, ты здесь, ты всегда рядом, на всю жизнь, до смерти. Ничьим ты так не будешь, как моим! И ты никогда не узнаешь об этом. Господь мне дал тебя, и никому на свете не разлучить нас. Нет такой силы, которая была бы крепче моей любви. Мы не можем любить друг друга одинаково, я буду любить одна. Нам хватит одной моей любви на двоих. Ты не поймешь, ты не думай об этом. И люди не поймут, им проще считать меня поврежденной.
   У меня наступило просветление. Я вижу свет божий другими глазами. У меня выросли крылья, я летаю во сне. Я люблю каждую травинку, сыночка нашего люблю, хутор наш, людей, всё-всё на белом свете люблю! Я не знала, не видела, не понимала этого еще вчера. Это ты открыл мне белый свет. Это ты влил мне в душу великую силу. Ты дал мне любовь! Я чувствую ее власть, ее царство. Ложусь спать с твоим именем, просыпаюсь, шепчу и благословляю его.
   Если ты умрешь раньше меня, я каждый день буду ходить на твою могилу, разговаривать с тобой, любить тебя, как живого. Попрошу соседей, как помру, закопать меня рядом. Мне сладко будет умирать с мыслями, что ты ждешь меня там для вечной жизни…
   Друзья вернулись домой, не проронив ни слова. Так бывает, когда нечаянно прикоснешься к чужой тайне, откровенной и грозной, как гром и молния. Соседи чувствовали себя пристыженными и виноватыми перед Настей. Им совестно было глядеть в глаза друг другу.

11

   Кузьма Валерьянович считался в хуторе Гривенном первым женихом. Не потому, что был славен и богат, а по самой банальной причине, он каждый год подбирал по две-три невесты, перебирал. Много лет был постоянным клиентом служб знакомств в Загряжске, Воронеже, в Ельце, Тамбове. В личной картотеке, под рукой у него, находились около сотни кандидаток разных возрастов, с фотокарточками и письмами. Хуторские бабы, особенно одинокие, относились к привередливому жениху весьма критически.
   – Нашими хуторскими гребует, дайте ему королевну английскую. Сморчок с гармонью! Жениться хочет, а в штанах ветер гуляет, тьфу!
   В хуторе был только один человек, которому Кузьма Валерьянович доверял свои тайны, Семен Семенович. Но и тот не одобрял юношеской увлеченности соседа в поисках идеальной женщины. Когда в очередной раз Кузьма знакомил с новой избранницей, Семен Семенович начинал кашлять и, отмахиваясь ладошкой, заявлял, что у него грипп и он не может подвергать друзей риску. А после говорил с упреком:
   – Ты, Кузьма, избавь меня от новых знакомств. Ей-богу, мне совестно глядеть в глаза новым женам. Сколько их было, десять, двенадцать?
   – Четырнадцать, – спокойно уточнял жених. – Я закон не нарушаю.
   – А совесть? – возвышал голос Сеня. – К тебе едут женщины, продавая свое хозяйство, барахло, худобу. Надеются жить с тобой остаток лет. А через месяц ты выпроваживаешь очередную жену на улицу. Это нехорошо, не по-христиански. Это мошенничество, в конце концов.
   – Типичные предрассудки. – Кузьма вяло оправдывался. – Ты рассуждаешь, как наши хуторские бабы. Я ищу, понимаешь? Хочу, чтобы меня любили, понимали, ценили…
   – Поменяй полюса! – Семен Семенович выразительно поднимал перст. – Полюби ты, пусть даже безответно. Принеси себя в жертву! Ты будешь счастливым человеком.
   Переубедить упрямого жениха было не под силу маленькому соседу.
   На днях Кузьма Валерьянович заглянул к другу в особенно приподнятом настроении. В руках у него был распечатанный почтовый конверт.
   – Я, Сеня, как никогда нуждаюсь в твоем совете, – прямо с порога взволнованно объявил сосед. – Кажется, я нашел подходящую женщину…
   Друзья сели в беседке. Кузьма протянул конверт. Семен Семеныч долго смотрел на фотографию молодой женщины. Было что-то смелое, озорное, комсомольское в ее облике. Такие девушки работали на ударных стройках, они стремились в самую гущу, в молодежный коловорот. В общежития, в палатки. На Север, на Камчатку. Лицо девушки напоминало давно ушедшую эпоху.
   – Варвара Менестрель!
   Кузьма Валерьянович произнес имя, как нечто священное, и выразительно закрыл глаза.
   – Ты прочти, прочитай письмо.
   Семен Семеныч пробежал корявые строчки.
   «Дорогой человек! Ты играешь на баяне, и если решишься соединить со мной свою судьбу, я сделаю тебя сказочным Орфеем.
   Я объездила всю Россию и теперь хочу бросить якорь в каком-нибудь глухом уголке. Жить с любимым человеком и писать стихи о любви. Я бедна по жизни, но богата внутри. Я изменю твою жизнь, открою тебе третий глаз. Ты бывший артист, я узнала это из твоего письма. Но бывших не бывает. Ты будешь играть, петь и танцевать одновременно! Я высеку из тебя божественную искру! Мы зажгем твой глухой захолустный уголок России. Как сказал мой друг:

   …у поэта всемирный запой, и мало ему конституций!

   Жди меня, я устрою тебе сказочное существование! Навеки твоя Варвара Менестрель».
   – Ну как? – робко спросил Кузьма, видя, как густо собираются морщинки на маленьком лбу Семена Семеныча.
   – Видишь ли, любезный Кузьма, – отвечал друг в раздумье. – Тут мой совет не нужен. Сигай очертя голову в омут! Или пан или пропал!
   Первый хуторской жених на старости лет сиганул, очертя голову, в омут.
   Варвара Менестрель оказалась далеко немолодой, с детскими конопушками на носу, очень живой, разговорчивой. В плаще и шляпке с розаном. Она мило улыбнулась Кузьме Валерьяновичу, прикрывая ладошкой рот.
   – Извиняюсь, сняла коронку. Надеюсь, у вас есть стоматолог? А ты ничего, старичок-лесовичок… Показывай свои владения…
   Жених подхватил тяжелую сумку. Варвара шепнула ему в ухо:
   – Расплатись за такси. – И первая уверенно пошла в калитку, игриво виляя задницей.
   Мало сказать, что жизнь старого холостяка изменилась. Она стала совсем другой, и сам Кузьма мало чем напоминал прежнего хуторянина. Во дворе постоянно слышались женский смех, радостные восклицания и громкая музыка. У крыльца выросла гора старого тряпья, обуви, подушек, кастрюль, журналов и фотографий в рамках. Конверты с фотокарточками из службы знакомств ветер разносил по хутору, ребятишки выкалывали глаза невестам, топтали их ногами, бросали в лужи.
   С утра до вечера слышались приказания и команды, по-военному четкие и беспрекословные.
   – Кузя! Перетащи нашу кровать в другую комнату, обстановку нужно периодически менять. Однообразие – признак ограниченности.
   – Кузя! Посмотри, в каких ты штанах! Не артист, а шпана хуторская!
   – Кузя! У тебя в доме ни капли спиртного, умереть можно! Сгоняй в магазин сейчас же! И сигарет купи.
   – Кузя! Я не могу без мяса! Ты можешь, а я не могу! Приготовь на ужин шашлык, что ли…
   – Кузя, послушай две нынешние строчки. Не правда ли, гениально?

     Запали меня с четырех сторон,
     Полюби меня, поиграй с огнем…

   Кузьма Валерьянович суетился, мельтешил, торопился в каком-то молчаливом восторге, точно в столбняке. Раньше он бы ни за что не согласился, например, перетащить кровать в другую комнату. Сейчас же не только безропотно перетащил кровать, но выбросил старый коврик, тумбочку с газетами, два венских стула, снял с гвоздя допотопную бронзовую люстру с ангелочками. Темные бархатные шторы довоенных времен Варвара сама сорвала вместе с карнизами и радостно объявила:
   – Как светло! Как просторно!
   Кузьма невесело поддакивал:
   – Посветлело…
   Что шторы! Кузьма Валерьянович покорно сел на табуретку и терпеливо ждал, пока Варвара большими ножницами стригла его жениховскую шевелюру. И не возроптал, когда посмотрелся в зеркало. Короткие волосья неровно торчали по всей голове. Варвара долго поправляла, старалась, но огрехи как нарочно разбегались стежками по вискам, по темени. Мастерица сердилась:
   – У тебя не голова, а тыква кормовая! Вся в шишках! Невозможно сделать нормальную стрижку. Впрочем, тебе не жениться, а для меня и так сойдешь.
   Семен Семенович, увидев молодожена без кепки, испугался:
   – Кузьма-а, ты зачем это… – Он провел ладонью по голове. – Кто тебя так?
   – В парикмахерской, – уныло соврал сосед.
   – Убить мало! Руки оторвать за такую стрижку!
   – Тише… – испуганно прошептал Кузьма и оглянулся.
   – А-аа… – осекся Сеня, мгновенно понявший, кто оболванил друга.
   И пошел к себе, покачивая головой, напевая известную песенку про любовь.
   Сосед перестал ходить к соседу.
   – Кузьма! – окликал через плетень Сеня. – Ты что, обиделся на меня?
   Друг, оглядываясь, осторожно подходил к плетню. Оправдывался.
   – Что шумишь? Некогда мне. Номер в театр готовлю. Сонеты Варвары Менестрель…
   – Кузя, ты где? – окликала Варвара из открытой веранды.
   Тот делал страшное лицо, грозил кому-то кулаком и, не прощаясь, семенил к дому. Семен Семеныч глядел ему вслед, вздыхал огорченно:
   – Теряю старого друга…

12

   Дмитрий Степанович Редкозубов был рукоположен в священники и в числе лучших выпускников семинарии направлен в Истринский район Московской области в небольшой приход. Маленькая старинная церковь стояла прямо в лесу, в окружении могучих сосен и елей. Из близлежащего села к церкви вела только непроезжая лесная дорога и утоптанные глубокие тропинки.
   Настоятель церкви отец Власий родился, вырос и состарился здесь. Его любили прихожане и чтили начальствующие иерархи, как уникальный одушевленный экспонат, как кусок истории. Он был в глубоких летах, худ и слаб и не мог обойтись без помощника. Смерть заблудилась в истринских лесах, задержалась на десяток лет, разыскивая одряхлевшего путника. Нового священника, отца Димитрия, старик встретил радостно, со слезами.
   – Давно чаю, жду тебя, отче…
   Молодого человека поселили в небольшом бревенчатом флигеле прицерковной постройки. В избе была печь с полатями, во дворе под лопасом огромная поленница сосновых дров. Отец Димитрий даже засмеялся, не снится ли ему все это: тишина, лесной бор, изба, грибы под ногами и музыкальная деревянная дробь дятла.
   Отец Власий не вмешивался в распорядок своего помощника. Он приглашал его на вечернее чаепитие и рассказывал о здешних нравах. В воскресенье старик, сидя на скамеечке, внимательно слушал, как его помощник служил литургию и говорил воскресную проповедь. Медленно выговаривая слова, похвалил:
   – Литургия – венец Богослужения, в ней ты златоуст, проповедник учения Господа нашего Иисуса Христа. Читать надо радостно, с восторгом душевным. Ты служил примерно. Умилительно. Что касается проповеди, хочу предостеречь. Не приземляй, не привязывай слово Божье к злобе дня, на потребу. Это смущает слабых, вводит в соблазн. На то есть политики и пропагандисты… Моих дней осталось мало. У тебя впереди их много, и много искушений. С радостью великой неси слово Божье, отныне и присно!
   Отец Димитрий охотно и с большим любопытством ходил по окрестным селам. Вокруг Истры их было множество. Старых бревенчатых домов и домишек почти не осталось. Вдоль лесных речек Маглуша, Нудоль, Песчаная, по берегам небольших озер росли, как грибы, новостройки. Всё больше на европейский манер, усадьбы, особняки, замки. Только редкие церквушки напоминали о старине, о другой жизни.
   Вся округа когда-то принадлежала патриарху Никону. Он заложил знаменитый Ново-Иерусалимский монастырь, чей архитектурный ансамбль сохранился до сего дня и по своему благолепию не уступает лучшим кремлям России.
   Отец Димитрий читал исторические книги о старой Москве, о монастырях, о пустынях и святых местах. О монахах-подвижниках, о каликах и блаженных. О святых источниках и чудесах. О святых людях. Молодая жаждущая душа священника неутолимо впитывала древности и предания, старые нравы и обычаи. Он чувствовал, что без этих знаний не понять православия, не осознать России. Он мечтал об этом на родине, в хуторе Гривенном. Теперь он ощущал в груди спокойную, зрелую силу человека, вполне осознавшего свое призвание.
   Хутор Гривенный, родители, Анка отдалились в сознании Мити, то бишь отца Димитрия, но не утратили остроты и ностальгии. Он часто звонил по телефону и писал матери короткие письма. Всегда спрашивал про Анку. Но не хотел, не мог позвонить ей по телефону. Старая рана кровоточила.
   Неожиданный гость был сюрпризом. Служка предупредил, что отца Димитрия ждет во дворе человек. Батюшку встретил Сергей, сын Насти. Молодой человек был высок, широк в плечах, по-государственному осанист, с характерным прищуром скрытного человека.
   – А-аа! – вскричал он обрадованно. – Отшельник! Здравствуй, земляк! Как тебя теперь величать?
   Отец Димитрий улыбнулся сдержанно:
   – Зови, как прежде. Как ты меня нашел?
   В хуторе они мало общались, разные были компании. Но как хуторяне хорошо знали друг друга.
   – Я тут живу. Слышу, новый батюшка, из Загряжска родом…
   Отец Димитрий пригласил Сергея к себе в избушку, поставил чай. Богатырь едва не уперся головой в потолок, огляделся.
   – Небогато живешь.
   – Тут флора и фауна богаты, – с иронией отвечал священник. – А мне много не надо.
   Говорили о хуторе, о родичах. О совместной поездке на родину.
   – Ты только скажи, – горячо отозвался Сергей. – И – хоть завтра! Давно собираюсь мать проведать. На моем лимузине поедем.
   Димитрий спросил, на каком поприще он трудится. Земляк прищурился, опустил глаза.
   – Поприще… Купи-продай!
   Сергей работал одним из директоров крупной торговой корпорации с представительствами по всей России. Он был богатым человеком и немножко стеснялся этого перед земляком-священником.
   – Анку видел не так давно, – перевел он разговор на близкую им тему. – Опять замуж вышла, родила. Сейчас в Европе живет, кажется в Вене. Муж в какой-то международной миссии работает. Кстати, о тебе все расспрашивала.
   – Если увидишь – кланяйся.
   – И всё?
   – Ещё раз кланяйся.
   Сергей ехидно улыбнулся и понимающе подмигнул.
   – Ты не думаешь вернуться в хутор? – неожиданно спросил он.
   – На всё воля Божья.
   – А я вернусь, может быть. В Москве тесно дышать.

13

   Карьера отца Димитрия оборвалась в самом ее начале, в приходе случилось несчастье.
   Местный житель, каменщик, упал с лесов на реставрации церкви и ушиб голову. Последствием стало психическое расстройство. Он стал скрытен, подозрителен и нелюдим. Редко выходил из дома, Кроме жены, не хотел видеть никого из близких, даже родителей. Жена горячо молилась за исцеление мужа. Она не подозревала, что несчастный супруг стал тайком следить за ней. Пока шла служба, он прятался за оградой церкви. Потом скрытно сопровождал жену домой. Однажды увидел ее выходящей из храма с незнакомым молодым священником. В воспаленном мозгу созрел роковой план.
   Накануне Пасхи во время всенощной ревнивый муж пробрался в тесноте к первым рядам, выхватил из-за пазухи кухонный нож и несколько раз ударил свою жену. Безумный взгляд остановился на отце Димитрии, облаченном в праздничный стихарь, с молитвенником в руках. Убийца кинулся к нему, старец Власий оказался на пути…
   Церковь закрыли.
   Прихожанку и старца Власия отпел в церковной ограде приезжий священник. Следствие шло с перерывами больше года. В митрополии не благословили отца Димитрия на дальнейшую службу. Следователь, который вел и закрыл дело об убийстве, на прощанье невежливо сказал бывшему батюшке:
   – Спрятался за спиной старика!
   Митя запил и затерялся в Истре. Спас его земляк Сергей. Отыскал с помощью полиции на заброшенной даче среди бомжей. Митя оброс, завшивел, смотрел диким взглядом и с трудом узнал земляка.
   В доме Сергея бывший батюшка долго выходил из запоя. Целыми днями он был предоставлен самому себе в просторном особняке. Пил и ел, что хотел и когда хотел, не утруждая прислугу. Валялся на кровати, тупо сидел у телевизора, молча ходил из угла в угол.
   – Нет на мне греха в этом деле! – твердо и трезво сказал он Сергею, подводя итог своей почти месячной реабилитации.
   Сергей оценивающе-иронично посмотрел на земляка:
   – А я и не спрашиваю ни о чем. Главное, ты в форме, пора работать. Ты мне нужен на хуторе Гривенном.
   Митя вовремя подвернулся под руку входившего в силу земляка.
   Сергей Иванович был вхож на самом верху, в числе представителей крупного бизнеса. Его приглашали на деловые встречи в правительство, в различные делегации высокого уровня. Фортуна улыбалась ему. «Везунчик!» – с завистью и уважением говорили о нем съевшие зубы в бизнесе матерые. Иные при больших капиталах, со связями, с недюжинными умами за всю жизнь ни разу не удостоятся протокольного мероприятия.
   Парень из глухого хутора Гривенного стал известной персоной после случайного эпизода в Кремле. Перед Новым годом Президент встречался с представителями отечественного бизнеса. Во время фуршета он обратил внимание на высокого молодого человека и спросил рядом стоящего помощника, кто это. Тот назвал.
   – Поразительное сходство, – усмехнулся Президент. – Добавить усы – и вылитый…
   Помощник знал Сергея и сообщил ему замечание Президента, а от себя добавил:
   – Понимаешь, какая карта тебе выпала? Ты похож на генералиссимуса! Это заметил Президент! Срочно отпускай усы! Теперь это твой брэнд!
   Сергей проснулся с усами генералиссимуса. Теперь уже все заметили его государственную осанку, медленный поворот головы, характерную ухмылку в усах.
   – Боже, как он похож!
   И пошло. Где бы ни был молодой бизнесмен, люди одинаково удивлялись:
   – Как похож!
   Сходство с историческим персонажем со временем стало приносить определенные дивиденды. Простые обыватели и государственные люди старались обменяться с ним незначащими фразами, сфотографироваться, просто постоять рядом. А высокому начальнику, в сопровождении которого был бизнесмен, говорили как о личной заслуге:
   – Где вы его нашли? Вылитый!
   Начальству было приятно, и Сергея охотно брали в самые ответственные поездки. Человек, похожий на генералиссимуса, стал вхож в любой кабинет, легко решал личные и корпоративные проблемы, помогал другим. Усы совершали чудеса.
   Сергей Иванович давно хотел открыть какое-нибудь дело на родине, в хуторе Гривенном. Посоветовался кое с кем. Ему предложили несколько современных проектов. Бизнесмен снабдил особыми полномочиями и отправил на родину бывшего попа Дмитрия Редкозубова, своего специального представителя.

14

   Бригадира хватил удар, потянуло левую сторону тела, отнялась речь. Прямо на ферме, на виду у рабочих. Пока ждали «скорую» из Загряжска, Иван Максимович неподвижно лежал на соломе, тяжело дышал, из открытых глаз скатывались слезы. Бабы плакали и говорили шепотом.
   Из больницы парализованного бригадира выписали через неделю, снабдив рецептами и рекомендациями дальнейшего лечения на дому. Больному советовали, например, делать трехразовый ежедневный массаж и длительный моцион на свежем воздухе. Нина Кузьминична схватилась за голову и заплакала, услышав расценки услуг массажиста.
   – Господи, что мне делать? Сама еле двигаюсь. Как мне его переворачивать, обмывать, переодевать?
   На руках у Нины Кузьминичны был трехлетний внук, сын Анки. Дочь была далеко и сама нуждалась в помощи. Недавно опять вышла замуж и родила девочку…
   Помощь пришла с неожиданной стороны. К Нине Кузьминичне пришла Настя и попросила отдать ей Ивана Максимовича.
   – Я буду ухаживать за ним.
   Настя говорила с простотой и твердостью, как о деле давно обдуманном.
   – Я поставлю его на ноги.
   Нина Кузьминична не ощутила обиды и ревности к сопернице, она как-то по-старушечьи сморщилась, плечи затряслись.
   – Куда тебе, пигалице? Он тяжелый, неподъемный.
   – Знаю. Справлюсь.
   Настя перевезла больного в новый дом, коттедж, построенный сыном Сергеем рядом с турлучной хатенкой матери. Небольшой домик был игрушечно хорош. В просторном дворе под навесом стояла японская малолитражка, подарок сына. Машину Настя освоила довольно легко, сдала экзамены и получила удостоверение. Возила Ивана Максимовича в Загряжск на массаж и водные процедуры в Егорьевом Ключе. Каждый день они вдвоем совершали долгие экскурсии по степным дорогам. По окрестностям хутора Гривенного, вдоль речки Серебрянки, по лысым буграм с каменными идолами, вокруг леса. Настя говорила без умолку.
   – Помнишь? – спрашивала она Ивана Максимовича. – На Троицу весь хутор в лес выходил? Как хорошо было! Песни пели, хороводы водили. Девчата в венках с цветами, ребята в белых рубашках. Дети землянику рвут, визжат, смеются…
   Иван Максимович смотрел в открытое окно, шевелил губами, кивал головой, силился что-то сказать.
   – Да, да-а…
   Слезы катились по щекам.
   Настя гладила его руку, шептала:
   – Мы будем говорить, будем ходить, радоваться. Сыночка нашего ждать из Москвы…
   – Да, да-а…
   Дома Настя пересаживала Ивана Максимовича в коляску, и он сам, с помощью одной здоровой руки, катался по двору и вокруг дома, выезжал поглазеть на улицу. Соседи здоровались, улыбались:
   – Хватит отсиживаться, Максимыч, бригада ждет!
   – Да-а!..
   Бригадир крутил колесо, радостно мотал головой. Слез не было, в глазах светились упрямство, нетерпение, злость.
   Через полгода Настя вывела бригадира под руку во двор, перекрестилась и громко произнесла:
   – Ты вернул его мне, ты любишь меня. Вижу твою силу, твою правду, твой свет. Теперь они во мне.
   Пришла Нина Кузьминична. Муж и жена сдержанно поздоровались, долго сидели молча за широким столом во дворе. Настя наблюдала сцену из дома, отодвинув штору в открытом окне.
   – Выходила тебя девка… Совсем был колода неподъемная. Я бы не осилила. Видно, любит… Что ж, живи, Ваня, это судьба. О Насте плохого слова не скажу. Но чужие вы. Уж тебя-то я знаю, норов от бабки Оксаны. Наплачется девка. Ну, прощай, мне пора.
   Нина Кузьминична, держась обеими руками за стол, медленно поднялась, твердо ступая, дошла до калитки, оглянулась напоследок:
   – Лучше б ты умер, сокол, сразу тогда…
   Бригадир возвратился в свою бригаду.
   Молодые бабы обращались с ним, как и прежде, запросто и по-свойски. В обед ставили на стол бутылку, предлагали «дерябнуть» за здравие.
   – Будь, Максимыч!
   – Не кашляй!
   – Что б как раньше…
   Бригадир улыбался, почесывал затылок, оправдывался:
   – Я теперь, девчата, на сохранении.
   Бабы озоровали, пошучивали. С крепким словцом, с перцем. Жалели, вздыхая:
   – Нам тебя на всех хватало. А вот молодые морды воротят. Зоотехник из Загряжска на третий день сбёг, когда девки его в сенник заманили…
   Бабы постарше одергивали:
   – Будет вам, кобылы бессовестные! У Ивана Максимыча Настя с машиной и сынок богатый в Москве. Ему на ваш самогон плюнуть и растереть! И на вас, матерщинниц!
   Молодые лениво огрызались:
   – Вот вы и заездили сивку, жалостливые да сердобольные!
   Бригадир сидел в углу и безучастно слушал беззлобную перебранку.
   Что-то выпало, сломалось в механизме общения. Сквознячок отчуждения постепенно выветрил из коллектива веселость и грубоватые шутки, праздничные посиделки с водкой и песнями, с бесстыдными любовными историями.
   – Это Настя виновата!
   – Из орла ворону ощипанную сделала!
   Большегрудая белотелая Верка, любимица бригадира, решительно объявила:
   – Кончилась бригада! Я ухожу на стройку в Загряжск.
   Бывшие товарки по ферме отвернулись от Насти, перестали здороваться. Завидовали, осуждали.
   – Разбогатела, из землянки в хоромы переехала!
   – Сынок в Москве деньги лопатой гребет и матери тысячами шлет.
   – Дай бог каждой такого сына.
   – А Максимычу до лампочки теперь все богачества!
   – Ни выпить, ни закусить как следует. Разве ж это жизнь?
   – Я б на его месте каждый день чешское пиво пила. Люблю чешское пиво!
   Недолго поработал бригадир. Уставать стал. Присядет в холодке и заснет, зайдет в сторожку – и на топчан, минуты не пройдет – храпит. Прикажет что-нибудь, и тут же забудет. Председатель Кайло позвал его в контору, в кабинет и сказал:
   – Пора, Иван Максимович, отдохнуть. Ты теперь, как выражаются в нашем правительстве, в периоде дожития. Копти небо на всю катушку!
   В периоде дожития у Ивана Максимовича возникла проблема, куда себя деть. Все крючки, шпингалеты, защелки, зажимы в новеньком доме были на месте, двор под навесом уложен плиткой. Два унитаза на этажах. Везде кресла, стулья, скамейки, диваны. Если, допустим, у тебя зачесались руки и ты взял шуруповерт, то инструмент все равно останется без дела. В доме некуда ввинтить лишний шуруп. Нет дела, нет трещины, дырки нет ни одной в доме! Наслаждайся дожитием, Максимыч!
   Он с раннего утра бесцельно бродил по двору, молча сидел в беседке, листая старые журналы о садоводстве и огородничестве. Начал делать скворечник, но тонкие дощечки трескались от удара молотком, ножовка была тупая, все валилось из рук. Он бросал инструмент где попало, шел пить чай и кому-то грозил, доказывал:
   – Умники! Какие вы все умники!
   Настя старалась не замечать, не встревать. Осторожно просила:
   – Ты бы побрился, Ваня…
   Бригадир смотрел на нее неморгающими глазами, шумно вдыхал воздух, краснел и взрывался. Остервенело топал ногами:
   – Умники! Все учат! Все лезут!
   Настя незаметно исчезала с глаз, растворялась. Однажды Иван Максимович неловко повернулся в туалете, тяжелая керамическая крышка с унитаза соскочила на мраморный пол, с треском раскололась на куски. Настя в ужасе кинулась к туалету:
   – Ваня, что с тобой!?
   Тот тупо смотрел в упор, застегивая штаны.
   – А вот!
   Наотмашь ударил кулаком в лицо, выскочил на улицу и, обиженно размахивая руками, почти галопом рванул в сторону фермы. А вечером, сидя у своего товарища Прошки, уже изрядно хмельной, бригадир спрашивал:
   – Скажи, Прохор, правильно я сделал?
   Маленький худой Прошка икал и говорил с паузами.
   – Мое мнение… баб надо бить. Я давал лупанцев всем, теперь некому, кроме тебя, Максимыч…
   – Давай за баб выпьем!
   – Наливай! Я тебя, наверно, метелить буду…
   На третий день Иван Максимович явился деликатный, разумный, с просветленным лицом.
   – Отсеки мне голову, Настя!
   Стронулись, заскрипели ржавые пружины в застоявшемся механизме, появилась охота жить. Бригадир позвал Настю, взял лопату, поплевал в ладони и молодецки воткнул штык в землю.
   – Вот тут будет голубятня!
   По голосу, по хвастливой интонации, по ухватке Настя узнала прежнего Максимыча. Впервые за много дней засмеялась.
   – С детства люблю голубей!
   Бригадир расчистил место и стал рыть ямы под сваи.

15

   Мы уже говорили, как Кузьма Валерьянович очертя голову сиганул в любовный омут. Пора сказать, что он там делает и почему не хочет вылезать. Сосед Семен Семеныч не один день ломал голову о положении своего друга, ему хотелось поделиться своими мыслями с умным человеком. Случай подвернулся, Настя пришла за голубями на развод. Семен Семенович похвалил за хорошее дело, за новую голубятню, которую на днях закончил бригадир. Поймал пару турманов, сказал назидательно:
   – Голубей развести – дело нехитрое. Но турманы гибнут без человека…
   Настя хотела возразить, но Сеня горячо перебил ее:
   – Привычка, голубка моя драгоценная, привычка, Всем старческие наставления даю, надоедаю. Я с тобой, голубка, хотел о моем друге поговорить, о Кузьме Валерьяновиче.
   Настя любила Сеню, его чистое сердце и возвышенные мысли. Она с грустью заметила, как он постарел, подсох, покрылся густыми морщинами. Только глаза по-детски лучились умом и любопытством. Таких людей мало осталось на белом свете.
   Сеня уселся на стул повыше, Насте предложил скамеечку. Сложил худые ручки на груди и торжественно начал.
   – Кузьму я принимаю близко к сердцу. Он культурный человек, сочиняет музыку. Но в нем есть коррозия, изъян, который портит весь его прекрасный характер. Хотя кто нынче не имеет коррозии и изъяна на жизненном поприще? Нет такого человека и не будет.
   Всю жизнь Кузьма искал подругу жизни, писал письма в отдаленные закоулки отечества. Он усовершенствовался в эпистолярном жанре, и мало кто мог с ним соперничать. В период жизни с незабвенной Офелией я прочитал много любовных писем знаменитых людей и узнал много сердечных тайн. Могу свидетельствовать, что по красоте глаголов, чувствительности выражений любовные письма Кузьмы Валерьяновича не уступают, к примеру, письмам Владимира Ильича Ленина к Инессе Арманд.
   Благодаря своему неотразимому таланту Кузьма перебирал невест, как картошку на овощной базе. Я ему говорил: остановись, Кузьма! Ты обманываешь женщин материально. Они приходят к тебе с подушками, швейными машинками, а ты их выпроваживаешь без подушек и других материальных ценностей. Ты мошенник, а не благородный жених! Но Кузьма, обуянный страстью, не слушал и погрязал в своих исканиях.
   Я устал знакомиться с очередными его невестами и слезно просил друга избавить меня от такой чести. Мне жалко было отвергнутых женщин, которых жених бесчувственно провожал обратно до остановки и сажал в маршрутку.
   Так позорно продолжалось много лет. Жених закостенел в своем упрямстве найти женщину, которая обожала бы его, как понтифика. Я долго думал об этом и спрашиваю: а если навстречу этому человеку мчится женщина, которая также жаждет, чтобы ее обожали?
   Скажи, голубка, возможна ли такая обоюдная несуразность?
   На моих глазах совершилось чудо. К Кузьме приехала женщина по имени Варвара Менестрель.
   Какое таинство совершается между мужчиной и женщиной, после которого мужчина утрачивает эмоции и одушевленность? Вчера был с эмоциями и одушевлен, сегодня он без эмоций и не одушевлен. Состояние человека, не описанное до сих пор в художественной литературе!
   Варвара Менестрель всю жизнь сочиняла стихи и не знала, куда их деть. Теперь она каждое утро кладет перед Кузьмой новый стих и говорит: оформи! Кузьма пишет музыку на аккордеоне, Варвара продает готовую песню в городе. Популярные артисты поют песню по радио и телевидению, Варвара с Кузьмой получают гонорары и прожигают жизнь бессонными ночами.
   – Вот, посмотри!
   Семен Семенович достал из кармана кусок газеты, протянул Насте. Она прочитала и засмеялась:
   – Я слышала по радио эту песню!
   В газете под рубрикой: «Вы просили песню» было опубликовано:

   Слова Варвары Менестрель, музыка Кузьмы Валерьянова:

     Я разная, огнеопасная.
     Сексапильная, гламурная.
     Каждодневная, разнообразная.
     Я доступная, всеобщая.
     Я счастливая, шоколадная.
     Дитя
     Незаконнорожденное.
     Корпоративное, мобильное.
     Ваше сердце выеденное
     Я!

   Семен Семенович хлопает себя по ляжкам и смеется вместе с Настей.
   – Каюсь, голубка! Сижу на голубятне и, как малохольный, пою: я счастливая, шоколадная… В доме у Кузьмы артель, музыкальная артель! Варвара порхает по усадьбе, записывает стихи. Кладет бумажку перед Кузьмой: оформи! Тот с аккордеоном потеет над нотами, оформляет. Артель работает без выходных. Варвара уезжает в город продавать песню, а я через плетень обращаюсь к Кузьме:
   – Пойдем порыбалим! Как раньше, посидим, поговорим…
   Он подходит совсем близко и не узнает, смотрит мимо меня. Отвечает, как неодушевленный человек:
   – Варвара высекла из меня искру.
   Молча разворачивается, уходит в беседку. И пиликает на аккордеоне до глубокой ночи.
   Драгоценная Настя! Я живописал любовную одиссею моего друга для того, чтобы ты помогла мне понять: погиб Кузьма Валерьянович безвозвратно, или есть надежда на выздоровление?
   Настя внимательно и без улыбки слушала Семена Семеныча. И отвечала в тон ему:
   – Весь хутор знает о вашей с Кузьмой Валерьяновичем дружбе. Оба вы уважаемые и достойные люди. Тебе Бог послал Офелию, и ты познал великую любовь. Кузьма Валерьянович жил в гордыне и не знал любви. Он перебирал женщин, как картошку, и не мог остановиться. К этому свелся смысл жизни. Так бы и жил Кузьма Валерьянович до самой смерти, не познавши любви. И ты бы никогда не увидел влюбленного соседа.
   Нет, он не погиб безвозвратно. Он живой и он любит Варвару. Разве можно оплакивать человека, который на старости лет тронулся от любви? Я ведь тоже тронутая, и вы с Кузьмой ходили ночью убедиться в этом. Откуда я знаю? От влюбленного Кузьмы… Здесь мы с ним родня. И мне не жалко его. Пусть гибнет вместе с Варварой Менестрель! Я за любовь!
   Семен Семеныч прикусил язык и не нашелся как возразить Насте.

Часть вторая

1

   Они шли со стороны Загряжска тремя стальными колоннами в густых шлейфах дорожной июльской пыли. Разномастная техника выглядела устрашающе-нелепо на фоне крошечного хутора и горстки маленьких людей на бугру. Фигурки строчили из автоматов, бросали гранаты, поднимались во весь рост и яростно кричали:
   – Ура-а-а!
   Местные мальчишки героически встречали стройбаты нового хозяина хутора Гривенного.
   Колонны самосвалов, экскаваторов, бульдозеров, будок, тележек, автобусов и пр. и пр. сошлись в пойме речки Серебрянки. Здесь по-военному разложили лагерь, огородили высоким забором. На входе поставили сторожевую будку со шлагбаумом. В пойме стало шумно, как в студенческом стройотряде. Хутор замер в ожидании.
   Бывший голова, пенсионер Валентин Тарасович Брудастый, рано утром постучал в крашеные ворота бывшего председателя колхоза, пенсионера Егора Михеевича Кайло. Хозяин спросонья долго открывал калитку. По сосредоточенному лицу и загадочной ухмылке гостя Кайло догадался: голова пришел с новостями.
   Хуторяне удалились в летний флигель, хозяин заварил кофе. Молодые пенсионеры молча выпили по нескольку чашек, поговорили о погоде, о ломоте в суставах, об украинских событиях.
   – Ты сейчас упадешь, Жора! – Брудастый вытер платком вспотевший лоб и сделал испуганные глаза. – Упадешь и не встанешь! У нас в хуторе скоро будет казино и гольф-клуб! Моего кума внук Эдик работает в Москве у одного миллионера, который знает нашего нового хозяина Сергея Ивановича, сына Насти и Ивана Максимовича… Так вот он по секрету…
   Кайло поморщился и даже плюнул себе под ноги.
   – Я в курсе. И про казино, и про клуб. И про Сергея Ивановича.
   – Э-э! Ничего не знаешь! Сергей Иванович прислал управляющего, знаешь кого? Попа-расстригу, нашего хуторского, Митьку Редкозубова. У него все вожжи!
   Кайло икнул от неожиданности.
   – Я не в курсе…
   – Он теперь главный! Я ночь не спал и вот что думаю. Жора, друг сердечный! Бери быка за рога! Кто такой Митька? Сын наших колхозников Редкозубовых, плотника Степана и доярки Марии, твоих бывших подчиненных. Он бегал без штанов, получал подзатыльники и не думал, что станет батюшкой. Попы обычно не меняют профессию. Разве думал он, что зарежет живого человека и его предадут анафеме и отлучат от Церкви, как писателя Толстого? Присниться не могло, что после этого Митька станет управляющим, будет строить гольф-клуб и казино у себя на родине. Опыта никакого, чужие люди будут дурить его на каждом шагу. Зачем же отдавать хорошего человека в чужие руки? Ночью мне приснился сон. Большие грибы, желтые и скользкие. Много грибов, целая поляна. Я рву, рву, а складывать некуда. Тут ты подходишь с плетеной корзиной, дело пошло. Рвем, рвем, а грибы не кончаются… Это к деньгам! К большим деньгам! Завтра же иди к управляющему!
   Кайло вяло отнекивался, ссылаясь на возраст, здоровье, но слова Брудастого льстили и ласкали слух бывшему руководителю. В конце концов он осторожно поддакнул:
   – Молодого нельзя оставлять без присмотру.

2

   Сбылось горячее желание плотника Степана, чтобы его сын выучился на прораба. Дмитрий Степанович Редкозубов стал не прорабом, а сразу начальником большой стройки.
   Степан сам пошел поглядеть на масштаб и размах проекта в пойме на берегу обмелевшей речки Серебрянки. Дмитрий Степанович на минуту вышел из вагончика, окликнул парня в спецовке, приказал:
   – Покажи бате объекты, он плотник, интересуется…
   Парня звали Аркадием, он повел старика на экскурсию и охотно объяснял:
   – Представь, дед, скоро ты будешь жить здесь в разврате и соблазнах. Тут будут сходить с ума, травиться, стреляться, купаться в шампанском и торговать барышнями. Здесь, где твои предки выращивали редьку и горох, мы построим вертеп для похотливых старичков.
   – Каких стариков? – робко спрашивал сбитый с толку плотник Степан.
   – Ты играешь в карты, в рулетку?
   – Ты это… Брось. – Степан обиженно сопел. – Бабе своей про карты расскажешь…
   Аркадий шутливо отмахивался:
   – Дико извиняюсь, это не про тебя, дед. Я говорю про старичков, у которых денег куры не клюют. Вот для них, лысых, облезлых, кривоногих, мы построим здесь, на диком бреге, гольф-клуб, казино, бани, озеро с лебедями, гостиницу, ресторан… Представь, девчата в розовых пеньюарах выполняют танец живота, а старички сидят в ваннах с шампанским и кушают молодильные яблоки.
   – Тьфу! Насмехаешься вроде…
   Аркадий перекрестился.
   – Чистую правду говорю! Так хочет хозяин, твой земляк. А по огородам, прямо перед вашими хатами, пройдет кремлевская стена со Спасской башней. Фрагмент метров пятьсот… Как брэнд. Таков замысел и проект французского архитектора, которому хозяин отвалил гонорар, равный годовому бюджету вашего Загряжска.
   Плотник Степан понимал, что Аркадий веселый парень и любит пошутить, но дело, которое разворачивалось на глазах, было вовсе нешуточное. Разве его сын Митя может ради шутки строить казино в камышах и хлябях первобытного хутора, в котором доживают несколько десятков пенсионеров и чудаков? Непонятная тревога зашевелилась, тронула холодком в груди, Степан сердито высморкался.
   – Тьфу! Я слыхал, что всю пакость только в Сочи разрешают.
   – Верно. Персонально разрешили и в хуторе Гривенном. Вашему хозяину, который похож на генералиссимуса, не отказывают ни в чем.
   На прощание Аркадий неожиданно приобнял старика и доверительно сказал на ухо:
   – Твоему сынку, пока не поздно, нужно драпать отсюда…
   Проект французского архитектора предусматривал насыпной грунт по всему периметру строительной площади. Как защита от весенних паводков и сильных осадков. Плато полагали поднять до двух метров от материнской почвы. Таким образом, законченное сооружение напоминало бы, по образному выражению архитектора, огромный торт «наполеон» посреди цветущей флоры.
   Гольф-клуб с десятком игровых полей занимал половинный сегмент в гигантском виртуальном торте.
   Земляные работы начались в мае. Сотня оранжевых КамАЗов живой извилистой цепью тянулась от карьера через хутор в пойму. День и ночь над хутором висела густая пыль, рев моторов сверлил столетнюю тишину, воздух напитывался гарью солярки и масла.
   В заросшем русле Серебрянки работали роторные экскаваторы. Они выгребали и выбрасывали мощными струями крошево донного грунта, кустарников, деревьев и камыша. По всему берегу протянулся вздыбленный земляной вал, оплывший книзу вязкой гончарной глиной вперемешку с ракушками и песком.
   Бригада каменщиков выкладывала основание Спасской башни в центре хутора, в задах усадьбы Насти и Ивана Максимовича.
   Начальник стройки Дмитрий Степанович жил в бытовом вагончике, наотрез отказавшись от просьбы стариков перейти в родительский дом.
   Варвара Менестрель с Кузьмой Валерьяновичем написали несколько хитов о «цветущем уголке России», в котором скоро в унисон с Москвой зазвучат кремлевские куранты. Варвара добилась аудиенции в бытовом вагончике и вручила Дмитрию Степановичу хиты для передачи в Москву самому Сергею Ивановичу Тримайло.

3

   Утром он нашел ее мертвой. Голубка лежала на траве с затянутыми лиловой пленкой глазами. Он взял ее в руки, сел на порожки и стал сипло напевать забытый мотив, который в молодости пела Офелия:

     Голуби, вы мои милые, улетайте в солнечную высь.
     Голуби, вы сизокрылые, в небо голубое унеслись…

   Сеня закопал голубку во дворе, облегченно и даже весело сказал самому себе:
   – Вот и все. Пора к Офелии.
   Каждый день теперь Сеня находил во дворе мертвых турманов. Каждый день молча рыл ямки и молча хоронил свою стаю.
   Приходил Кузьма Валерьянович. Приходила Настя с Иваном Максимовичем. Сочувствовали, вздыхали. Пытались отвлечь от грустных мыслей. Иван Максимович привел ветеринара Лошака. Тот залез на голубятню, осмотрел несколько особей. Поковырял палочкой помет в домике. Взял перышко, повертел перед носом, подул на него и развел руками.
   – Вертячка! Результат стресса, как и у человека… Все гудит и трясется от этих… – Лошак погрозил кулаком в сторону поймы. – И Кайло, собака, стреляет ваших турманов на шулюм. Он теперь новым хозяевам прислуживает, работает у них. Вместе с Брудастым, два вора, два шакала. Колхоз и хутор пропили, теперь на московские миллионы зарятся!
   Возмущению и протесту Лошака в немалой степени способствовало одно обстоятельство. Недавно он навестил своего бывшего начальника в стройгородке, на его новом рабочем месте. Кайло теперь состоял в замах по хозчасти у самого Дмитрия Степановича Редкозубова! Вагончик зама стоял рядом с вагончиком шефа. Бывший ветеринар робко переступил порог и осмелился попросить для себя должности на стройке. Кайло не мог забыть про публичный диагноз с аскаридозом. У него даже задергалось веко при виде ветеринара. Он затопал ногами, выгнал бывшего коллегу и приказал охране больше не пускать его на территорию. Лошак, конечно, затаил справедливую обиду и не упускал случая прилюдно укусить обидчика.
   Сеня закопал последнего турмана, позвал Кузьму Валерьяновича с Варварой и торжественно попросил выслушать его. Кузьма пытался что-то возразить, но Сеня решительно остановил:
   – Подошел час. Пора к Офелии. Прошу выслушать поэму о турманах.
   Варвара изобразила возмущение.
   – Не шутите так, дорогой Семен Семенович! Мы еще о-го-го!
   У старика покраснели глаза, задрожал подбородок, Варвара прикусила язык.
   – Офелия давно написала возвышенное сочинение о голубях, поэму, и оставила мне как завещание. Теперь я вручаю ее вам.
   Сеня достал из кармана свернутую в трубочку ученическую тетрадь, сел на табуретку, деликатно покашлял в кулачок и отчетливо, с нажимом, стал читать:
//-- Голубиное слово --//
//-- (поэма Офелии) --//
   Они всегда с человеком. Бессловесно живут с нами, чтобы люди не сошли с ума. Как живой пример вечной красоты и разумности жизни.
   Гляди, человече, как любят друг друга голубь и голубка. Как они воркуют, целуются, как счастливы быть вдвоем!
   Как легки и трепетны их крылья, как скользят они в вышине, купаются в воздухе, белой россыпью чертят слепящую эмаль поднебесья.
   Ветер свистит, обтекая тугие поющие перья. Холодом горит грудь, крохотное сердце заходится от восторга. Это голубиная песня, симфония. Она бесконечна, как солнце, прекрасна и свежа, как улыбка дитяти.
   Гляди, человече, как чисты и красивы вольные птицы. Они сидят у тебя на руке, на плече, пьют воду из твоих губ. Говорят, воркуют тебе в ухо о счастье и вечной гармонии. Возьми в руки голубку, послушай, как бьется маленькое сердце. Посмотри, как пуглива, робка и доверчива ее быстрая умная головка.

     У голубя у сизого золотая голова…

   Посмотри, человек, как нежны, заботливы родители. Как они любят своих желторотых и большеротых детей. В родительском гнезде царят ангельская кротость, терпение и жертвенность.
   Птенцы повторяют своих родителей. Они проходят высшую голубиную школу достоинства, любви, постоянства и справедливости. Посмотри на царственную осанку, грациозность быстрой походки, на изящество и блеск оперения.
   Посмотри, человек! Голубиная красота бережет и спасает тебя. Когда утром ты встречаешь солнце с голубкой на плече – мир прекрасен!
   Ты любишь жену, свое дитя, стариков родителей. Любишь речку и луг, солнце и майский гром, цветы и колосья. И Бог тебя видит под солнцем.
   Голуби не оставляют людей в годину смуты. Они вместе с людьми на развалинах и пепелищах. Страдают от голода и холода и умирают от ран, как люди.
   Голубиные стаи собираются ближе к церквам и погостам. Они творят бессловесную молитву о твоем спасении, человек! Голубиное слово звучит в пропахшем пороховой гарью воздухе.
   Они первые несут весть о мире. Их выпускают из рук ангелы в белых одеждах.

     Пусть всегда будет солнце!

   Я счастлива, что живу в этом мире рядом с турманами. Слушаю голубиное слово. Когда-нибудь человек поймет, зачем Господь послал ему голубя.
   Говорю всем: когда трудно и душу одолевают сомнения, когда горло саднит обида и некуда пойти – возьмите в руки голубку, подержите на груди, прислонитесь щекой к ее теплому трепетному тельцу. Замрите и слушайте…
   Иссушенная июльским зноем земля долго ждет влажного дыхания, первых капель. Вот он, желанный миг! Из черной тучи обломилась белая стена ливня. Молнии и гром сотрясают камни и воду, очищают горячий воздух. Остро пахнет морозом и яблоками. Мутные потоки бурунами уходят в растрескавшуюся пашню. Земля пьет, как человек…
   Слышите, голубка на груди очищает вашу душу, как июльский дождь, как гроза. Подержите, погладьте ее по головке и подбросьте с ладоней вверх, в небо. Глядите, любуйтесь полетом. Смело приподнимайтесь на носки, и – раз! Хутор уменьшается под вами, речка выгнулась серебряной подковой. Летят внизу под вами бугры, лес, степные дороги. Ветер свистит в ушах, сердце тает холодком, душа уходит в пятки…
   Попробуйте!
   Хотя бы раз в жизни.
   Люди, я люблю вас!

4

   Семен Семенович Гривенный умер на третий день Пасхи. По народным поверьям, знак особой милости, награда за праведную жизнь. Апостол Петр встретит его с улыбкой, поведет под руку в райские кущи, где обретаются чистые и почти безгрешные души. Офелия в белых одеждах выйдет навстречу, и они соединятся, чтобы жить вечно.
   Господи, помилуй! Отчего люди умирают безобразно, коряво и торопясь? Не каются при последнем издыхании, не просят прощения у ближних за корысти и обиды, за измены и камни за пазухой.
   Смерть кладет страшную печать на лик грешников, лежащих во гробе. И смерть же просветляет лицо человека, исповедовавшегося и принявшего причастие. Апостол Петр раскрывает объятия новопреставленным праведникам и сурово отворачивается от грешников, вечные муки ждут несчастных, и нет им спасения.
   Дай бог всем гражданам хутора Гривенного заслужить царства небесного!

5

   В хутор вернулась Анна.
   По слухам, после разрыва с мужем. Приехала на такси с большим чемоданом и двумя девочками. Третий, старший брат, вместе с бабушкой встречал сестричек и маму. Четырехлетний Вовка сделал взрослое лицо, подбоченился и важно сказал маленьким девочкам:
   – Я знаю, как вас обеих звать! Одну – Танька, другую Вика! А я Вовка, ваш старший сын!
   Нина Кузьминична заплакала, запричитала. Сморщенное лицо и седые виски сильно состарили ее. У Анны сжалось сердце.
   Дом с некрашеными ставнями осел, стены облупились и потрескались, Двор зарос травой, калитка висела на веревочке. Анна почувствовала, что ее ждет в хуторе. В глазах стояли сухие слезы. То были слезы женщины, которую обстоятельства взяли за горло.
   Не торопитесь выразить ей сочувствие и боже упаси проявить жалость. Она не примет помощи. Посмеется над собой и над вами, не пустит близко к себе, не покажет слабости или обиды.
   На все вопросы матери, как дальше жить, Анна спокойно отвечала: «Я сама. Я все решу сама».
   Пришел Иван Максимович. Повздыхал, потоптался от неловкости, предложил немного денег и пособить, если надо…
   – Не надо, папа. Я все решу сама.
   Анна была вежлива, замкнута. Недоступна. Часто сидела одна. «Земляные работы в душе», – определил подобное состояние один московский поэт, близко знавший Анну.
   Молчаливое одиночество Анны затянулось. Нина Кузьминична старалась не стучать, не скрипеть возле комнаты, где почти безвылазно сидела дочь. Дети радовались хуторской воле, им очень нравилась нестрашная старая бабушка, домашние коты и соседские индюки. Девочки подчинялись «старшему сыну». Вовка гордился, что он командир и хозяин.

6

   – Как хорошо!
   С треском раскрылись заклеенные бумажными лентами рамы. Анна в цветастом ситцевом платье выглянула в распахнутое окно и засмеялась громко, заливисто, как в детстве.
   – Доброе утро, мама! Доброе утро, дети!
   Нина Кузьминична во дворе мыла стеклянные банки, дети носили воду в ведерках, брызгались, дразнились. Нина Кузьминична вытерла руки тряпкой, подошла к окну, спросила с опаской:
   – Что стряслось?
   На румяных щеках Анны от смеха прыгали ямочки. Молодая женщина была вызывающе хороша в распахнутом окне с резными наличниками.
   – Жди гостей, мама!
   Нина Кузьминична укоризненно покачала головой, погрозила пальцем и возвратилась к своим банкам. Она хорошо знала дочь. Перемена ее настроения всегда сулила сюрпризы. И первым утренним сюрпризом стал визит Дмитрия Степановича Редкозубова, начальника стройки и друга детства Анки.
   Бывший батюшка осторожно вошел в калитку, нерешительно постоял, оглядывая двор, остерегаясь спрятавшейся собаки.
   – Проходи, Митя! – громко отозвалась Нина Кузьминична, выглядывая из летней кухни. – Сейчас Аню позову.
   Девочки и старший, Вовка, окружили начальника и спрашивали его, как знакомого, по-свойски.
   – Что ты нам принес?
   – Как тебя зовут?
   – Зачем пришел?
   Дмитрий Степанович поискал в карманах, смущенно улыбнулся и развел руками:
   – Я ваш должник. За мной мороженое и каждому по коробке конфет.
   Вовка шагнул вперед и спросил строго, конкретно:
   – Не врешь?
   У Мити заныло под ложечкой: как он похож на Анку!
   Анна вышла во двор босиком, с распущенными по плечам волосами. В коротком ситцевом платьице. В глазах Мити она почти не изменилась. Девочка, подросток.
   – Здравствуй, Митя!
   Митя на мгновенье ощутил чувство большой потери. Только мгновение, и никто больше не увидит его слабости. Теперь он смотрит на Анку, как на мать троих детей, соседку, подругу детства…
   – Здравствуй, Анна. Я по поручению Сергея Ивановича.
   Анна долго изучающе смотрела на друга. Загадочная блуждающая улыбка скользила, терялась в губах. В глазах плясали веселые злые огоньки.
   – Переменился ты…
   Тряхнув волосами, выпрямила спину, холодно официально сказала, не глядя на гостя:
   – Я в курсе дела. Показывай хозяйство!
   Через час она сидела в вагончике начальника стройки, как хозяйка, и не просила, а приказывала компаньону:
   – Твое дело – стройка, мое – управление хозяйством.
   Хозяин Сергей Иванович, зная о затруднительном положении сводной сестры после развода с мужем, предложил ей поработать в хуторе Гривенном в качестве хозяйки его предприятия. Не очень лестно отозвался о нынешнем управляющем Дмитрии Редкозубове:
   – Бывший поп – плохой менеджер. По-моему, он попал в руки местных колхозных мошенников. Воруют без оглядки. Ты не вмешивайся, я сам разберусь.
   Работы на гольф-клубе были в самом разгаре. Уже вырисовывался объект. Десятка полтора округлой формы зеленых холмов с геометрической точностью вписались в каналы, озерца, лужайки, липовые и кленовые аллеи. Заложили березовые и хвойные рощи, стадион для скачек, конюшни, коттеджи для гостей. Гостиница и ресторан должны воплотиться в невиданном доселе проекте из стекла и металла. В виде гигантского гриба-боровика натурального цвета.
   Гольф-клуб рассчитывали построить за пять лет. А бани на озере и казино уже готовились к открытию в ближайшие дни. Анна попала в самые горячие дни. Заканчивали укладку мрамора на набережной вокруг озера Серебряного. В оздоровительный центр с массажными кабинетами завозили мебель. Меблировали также гостевые домики, ротонды и беседки. Анна, пожившая в Европе, удивлялась богатству и комфорту на берегу еще недавно пересыхающей и заросшей камышом и тальником речки Серебрянки, речки ее детства.
   Гостиничный комплекс с казино и рестораном начал потихоньку работать без официального открытия. Хозяин решил не устраивать торжеств до полного завершения проекта. В казино наведывались деловые люди среднего достатка. Как правило, компании молодых людей с девушками из соседних городов Загряжска, Забалуева, Требушкова, Вислоухова. Они мало интересовались рулеткой, но знали толк в выпивке и активном общении. Ночи напролет горланили песни, дрались, не раздеваясь, прыгали в озеро. По утрам мучились похмельем, с отвращением пили шампанское прямо из горла. Девушек тошнило, рвало, они курили пахучие сигареты и бегали окунаться голышом в ледяном озере. Такие компании мало сочетались с игорным бизнесом, и казино могло превратиться в заурядную забегаловку. Анна схватилась за голову, когда узнала, кто работает кассирами, официантами, крупье, администраторами. Там были все бывшие: чиновники, милиционеры, депутаты, журналисты, поэты и даже один академик Петровской академии…

7

   Каждое новое знакомство удивляло Анну. В кабинете экстрасенса ее встретил ласково снисходительной улыбкой ядреный бородач с гнедой косичкой на затылке. Не успела Анна рта раскрыть, как бородач взял быка за рога:
   – Вашу проблему, барышня, решим за два сеанса.
   – Какую проблему? – спросила Анна.
   – Не валяйте дурочку! – грубо оборвал экстрасенс. – К вам охладел любовник. Дело обычное, не гоняйтесь за молодыми и красивыми. На днях была одна из Загряжска. Грудь первый размер, а нога сорок третий. Изо рта грибами пахнет. А любовнику двадцать лет, щеки, как пион. Бедная просит вспомоществования. Не уразумеет, что тут наука бессильна. Даже мой сорокалетний опыт не может вызвать эрекцию опавшего любовника. Я, конечно, попробовал, но не ручаюсь за психику…
   – Извините, но я не ваш клиент.
   – Дурак ты, дядя! – засмеялся сопровождающий Анну охранник. – Она начальница нашего заведения.
   Бородач не смутился, одобрительно кивнул:
   – Полагаю, сработаемся.
   В массажном кабинете Анну встретила хозяйка салона Василиса. Женщина была так велика, что с трудом протискивалась в дверной проем. В кабинете стояло специальное кресло, перекроенное умельцем-сварщиком для негабаритного седалища. Василиса знала себе цену и без лишних слов отрекомендовалась:
   – Специалист по суставам и позвоночнику, опорно-двигательной системе, а также по реабилитации мышечных тканей. Имею сертификат двух международных академий. Также диплом по оздоровлению и восстановлению волос, выправлению плоскостопия и косолапости, удалению родимых пятен и бородавок, а также излечению косноязычия и заикания искусственным испугом…
   Видя, что начальница как-то недоверчиво смотрит на нее, Василиса подошла к массажному столу и шлепнула пятерней по простыне.
   – Вот с этого места поднимались и топали на своих двоих домой полностью обезноженные люди! Вы их найдете в хуторе Гривенном, городах Загряжске, Забалуеве, Урюпинске, Элисте, Нахаловке и других местах.
   Василиса предложила Анне в честь знакомства тут же сделать тонизирующий массаж. Анна поблагодарила.
   – Сработаемся, – твердо сказала вслед ей Василиса.
   Знакомство с коллективом проходило несколько дней. За это время Анна открыла еще несколько народных умельцев. Старший администратор игорного зала Влад Куцый удивил виртуозностью манипуляций игральными картами. Колода рассыпалась в его руках длинной лентой и мгновенно раскладывалась по игрокам. Куцый из другой комнаты безошибочно называл любую карту вынутую вами из колоды. Он нагадал одному клиенту крупный выигрыш в рулетку. тот выиграл миллион.
   Куцый был мал ростом, худ, рыжая челка закрывала один глаз. Зрение и чутье у него были звериные. За пятьдесят шагов он различал запахи ромашки, тысячелистника или шалфея. Ходили слухи, что он мог на расстоянии замедлить ход или вовсе остановить рулетку в нужный момент. Как появился Куцый в хуторе Гривенном, откуда он родом, есть ли родня – никто не знал. Участковый Бузняк уверял, что Куцый известный московский аферист и шулер, от него жди какую-нибудь пакость, после чего бесследно исчезнет.
   Главный сюрприз был впереди. Он ждал Анну в кабинете психолога. Хозяйка кабинета Виолетта Юрьевна, лет шестидесяти, в яркой мануфактуре свободного покроя, с множеством бус, браслетов, перстней была экзотична и экзальтированна. Она по-мужски обняла Анну, обдав ее стойким запахом табака.
   – Золотце мое! – проворковала женщина приятным баском. – Помню тебя вот с таких лет. – Она показала ладошкой ниже колена. – Сопливая девочка стала королевой!
   Анна не могла припомнить эту тетю ни в детстве, ни позднее среди хуторян. Видя некоторое удивление в глазах Анны, Виолетта Юрьевна по-свойски потрепала ее за ухо:
   – Твой папа был моим другом, я работала в мэрии и жила на съемной квартире в Загряжске. Родитель часто бывал у меня вместе тобой, маленькой сопливой девочкой. Я давала тебе шоколадку, а потом вытирала полотенцем всю мордашку. Чудная девочка была…
   Анна хотела что-то возразить, но Виолетта Юрьевна продолжала живописать… Да, читатель, живописать, ибо трудно подобрать определение выразительности ее речи. Дело в том, что каждое свое слово она сопровождала мимикой, и можно было без звука понимать, о чем она говорит. В разговоре участвовали не только губы, но и нос, щеки, брови и даже уши.
   – Я знаю всю вашу подноготную! – продолжала Виолетта Юрьевна, переходя на «вы». – Всю вашу жизнь на хуторе, вашу дружбу с Митей, родство со сводным братом Сергеем Ивановичем, ваши замужества и разочарования. Но! – Виолетта Юрьевна выразительно подняла палец вверх. – С сегодняшнего дня у вас начинается новая жизнь! Совершенно новая. И многие будут завидовать ей. Многие будут кусать локти за то, что в свое время пренебрегли вашей дружбой. О, какие перспективы сулит нам совместная работа! Я счастлива быть вашим другом!
   Анна едва успела поблагодарить за добрые намерения, как экзальтированная женщина перешла на другую тему. Она расширила глаза и заговорила почти шепотом.
   – Хочу заранее предупредить об опасности, которая подстерегает нас обоих. Восемьдесят процентов наших клиентов – люди с расстроенной психикой. Причем, большинство неизлечимые психи, но с большими деньгами. Представь теперь, что эти люди будут играть в рулетку, посещать бордель, ревновать, мстить друг другу… Грядут неслыханные трагедии с убийствами, отравлениями, похищениями, разрушением семей, мошенничеством и воровством. Я предвижу, нет, я вижу это как в увеличительное стекло, в телескоп…
   – Скажите, а сейчас, в ходе строительства, есть ли случаи мошенничества или воровства?
   Виолетта Юрьевна сморщила нос, собираясь чихнуть, задумалась и горячо, громко объявила:
   – Никогда! Ни за что! Дмитрий Степанович Редкозубов? Валентин Тарасович Брудастый? Егор Михеевич Кайло? Это люди без упрека! Скажем, тот же Кайло. Даю деньги, прошу купить мороженое. Он принесет, да еще цветочек подарит. И сдачу, хоть десять копеек, непременно возвратит. С такими людьми, золотце мое, будем спать спокойно.
   Анна не переставала дивиться разнообразию человеческой природы. Она продолжала знакомиться с хозяйством и его специалистами. Главный врач оздоровительного комплекса, бывший колхозный ветеринар Лошак сам пришел на прием в вагончик. Он предстал пред светлые очи начальницы в белом накрахмаленном халате, в галстуке, с запахом дорогого одеколона и такой пышной рыжей шевелюрой, что Анна невольно потрогала свою прическу и наивно спросила:
   – Они у вас свои?
   Лошак поздоровался и с гордостью подтвердил:
   – Свои. Бабушка моя Гортензия Витальевна всю нашу породу волосьями наградила. Они росли у нее прямо от бровей, и волнами шли к затылку и вниз ниже колен. Люди издалека приезжали поглядеть на бабушку. Фотографировались рядом с ней, интересовались, какой она нации. Что характерно, бабушка всегда отвечала по-разному. Я запомнил три варианта:
   – Папаша был из Грузии, а мама – хохлушка.
   – Родитель из румын происходил, а мама – хохлушка.
   – Папа турецкой нации, а мама – хохлушка.
   При этом бабушка смущалась, как девушка, и сильно краснела. Я очень любил свою бабушку. Она мне с детства привила любовь к медицине и здравоохранению…
   – Вы по образованию ветеринарный врач? – спросила Анна.
   – Диплом с отличием плюс курсы повышения квалификации.
   – Но вы работаете с людьми?
   – А-а! – Лошак деланно засмеялся. – Наговорили, значит, доброжелатели… Да, я двадцать лет работал в колхозе ветеринаром. В хуторе не было врача, только малограмотная медсестра. Мне пришлось лечить и скотину, и людей. Работал как практикующий хирург, как терапевт, фрактолог, ухо-горло-нос, гинеколог. Месяц работал главврачом Загряжской горбольницы, пока доброжелатели не написали жалобу в Москву, и мне запретили лечить людей. Я закончил курсы и сейчас состою в академии народной медицины действительным членом. С документами все в порядке, будьте спокойны. Сейчас готовлюсь пересадить желудочно-кишечный тракт молодой свинки нашему шоферу-язвеннику. Кстати, этот орган одинаков у свиньи и человека. На базе оздоровительного центра откроем салон красоты, будем делать различные операции по увеличению груди, уменьшению носа, выправлению ушей и пересадке свиных хрящиков в интимные органы. Уже ведется запись клиентов…
   – Это мы обсудим отдельно. – Анна решительно остановила ветеринара. – У меня от вас голова болит…
   Лошак извинился и перешел на шепот:
   – Я пришел по другому делу. Я разоблачу шайку мошенников, прошу слова и прошу внимания. Шайка открыто ворует у вашего братца Сергея Ивановича миллионы, и ваш батюшка завербован и причастен к краже…
   – Что вы несете?! – Анна возмутилась и хотела выставить главврача из кабинета.
   – Это я несу?! – завопил Лошак. – Это они несут у вас с Митькой из-под носа! И ваш батюшка с ними! Прошу выслушать, пока дело не получило огласку! Доверьтесь честному человеку.
   Лошак отдышался, откашлялся и вот что рассказал удивленной и несколько растерянной начальнице:
   – Трое разбойников, а именно бывший голова Брудастый, бывший председатель Кайло и бывший главный бухгалтер Уколович вошли в доверие к управляющему Дмитрию Степановичу Редкозубову, и он взял их на работу. Мошенники обгляделись и создали контору по типу «Рога и копыта» в известной сатире. Половину денег от стройки идет на эту контору за виртуальные работы. Уколович уже не успевает делать бумаги на огромадные объемы работ. Взял себе в помощники твоего батюшку Ивана Максимовича. Гонят липу теперь вдвоем, а поп не глядя подписывает. Хозяин далеко, он нескоро спохватится. Что делать будем, Анна Ивановна?
   Кровь бросилась Анне в лицо, кровь ее отчаянной прабабушки Оксаны:
   – Вон отсюда!
   Она с силой швырнула в подчиненного мраморный стакан с карандашами. Обхватила голову руками и расплакалась.

   Управляющий Дмитрий Иванович Редкозубов был никаким менеджером. Он плохо знал местные нравы, не верил на слово, не прощал ошибки, подозревал всех и ни с кем не советовался. В одиночку он не мог контролировать большую стройку. Это было на руку его помощникам, новоиспеченным заместителям стройки – Валентину Тарасовичу Брудастому и Егору Михеевичу Кайло. Матерые местные управленцы быстро подмяли неопытного начальника, нахваливая его при этом прилюдно.
   – Дмитрий Иванович голова!
   – Министер!
   Стройка шла полным ходом, к основному подрядчику прибавилась новая фирма, которая сразу взяла на себя половину всех основных работ. По этой половине шло движение документов, отчетность, платежи, заработная плата. Штат новой фирмы состоял из двух человек, директора Егора Михеевича Кайло и бухгалтера Уколовича. Они ювелирно отчитывались перед хозяином за половину финансов стройки. Виртуальная фирма получала огромные деньги, управляющий Редкозубов узнал о подвохе слишком поздно, его подпись уже стояла в расходной ведомости Уколовича. Шеф было возроптал, затопал ногами, разорвал рубаху на груди, но Брудастый спокойно охладил его:
   – Иди с повинной, ты начальник, а мы люди маленькие…
   Бывший батюшка больше не роптал, когда расписывался в ведомости.

8

   Управляющий Дмитрий Степанович Редкозубов сошел с нарезки, как говорили в хуторе. С утра посылал шофера за вином и безвылазно сидел в своем вагончике. Опухший, заросший густой щетиной, глядел на себя в зеркало и по-собачьи мотал головой:
   – Пью один, как скотина…
   К Дмитрию перешла жить Варвара Менестрель. Она ушла от Кузьмы Валерьяновича, сказав на прощание безжалостные слова:
   – Ты создан для одиночества, мне скучно с тобой, гармонист!
   Кузьма Валерьянович по ночам выл на луну, с надрывом играл на аккордеоне и плакал крупными солеными слезами. Он поклялся застрелить Редкозубова из ружья, правда, ружья у него не было, и он не знал, где его взять.
   Варвара свалилась, как видение, как сон. Бывший батюшка тер кулаками глаза, зажмуривался. Видение расплывалось, исчезало и медленно укрупнялось, принимая очертания человека. Перед мутными глазами управляющего сидела на кровати юная Шахерезада в халате с золотыми павлинами, ела мороженое с ликером, курила и с обожанием слушала пьяные речи своего повелителя. Он плел околесицу, от которой у нее кружилась голова.
   – Господи, за что мне, грешному, такая милость?! Ты привел в мой убогий вагончик ту, о которой я даже не мечтал. Не сон ли это? Не сказка ли, не винные ли пары явили ангела? Скажи, царица, кто ты и откуда?
   Царица рассмеялась, и серебряным колокольцем звучал ее голос.
   – Я Варвара Менестрель, пришла одарить тебя любовью… Угости царицу вином.
   Митя целовал ее руки, закатывал глаза, млел от счастья и блеял златокудрым барашком.
   Наутро, кряхтя от головной боли, от тошноты, молча разглядывал спящую рядом с собой женщину, стараясь вспомнить, что было вчера и кто эта рыжая конопатая баба.
   Варвара открыла глаза, сладко потянулась, выскочила из постели, застучала пятками по дощатому полу. Налила полный стакан ледяной минералки.
   – Пей, рыцарь!
   Митя залпом выпил стакан, выпучил глаза от газа и отрыжки, спросил осторожно:
   – Ты не от Кузьмы ли Валерьяновича… э-э, явилась?
   – От него.
   – Зачем?
   Варвара рассмеялась.
   – Дурак ты, дядя… Зачем женщина уходит от одного к другому? Ты мне нравишься… И потом, ты звал меня в гости. Помнишь, возле магазина, шоколадом угощал?
   Митя тер кулаками глаза, кряхтел.
   – Э-э, перед Кузьмой Валерьяновичем стыдно…
   – Мальчик какой застенчивый! А вчера как заливался? Царица! Шахерезада! Мне идти некуда, поживу до весны у тебя. Не прогонишь?
   – Налей мне водки.
   Варвара проворно налила полстакана, нарезала огурец, подала на тарелке. Митя выпил и долго молчал. Ожил прямо на глазах.
   – Не прогоню. Только я сам тут на птичьих правах. Хорошо, если не посадят. Поедешь за мной в Сибирь?
   – Что я там забыла?
   – Ну, как жены за декабристами…
   – Ты воровал, а я в Сибирь?
   – Эх ты, царица! Вали отсюда к своему гармонисту!
   Варвару трудно было вывести из равновесия. Она терпеливо выслушивала хмельного любовника, наливала водки, подавала закуску. Ласково гладила по голове, шептала в ухо ласковые слова, он засыпал, похрапывая.
   Варвара прибралась в вагончике. Вынесла пустые бутылки, консервные банки, груду пластмассы, картона, тряпья. Возле вагончика подмела дорожки, посыпала желтым песком. Приходили Брудастый с Уколовичем, спрашивали негромко:
   – Сам дома?
   Варвара, как хозяйка, отвечала строго и коротко:
   – Лежит с температурой, просил не беспокоить. Что передать?
   – Да нет, ничего…
   – До свиданьица!
   Варвара по-хозяйски хлопала дверью и заговорщицки спрашивала Митю:
   – Правильно я их выпроводила?
   Митя, довольный, кивал:
   – Правильно! Замечательно! Кровопийцы! Живоглоты!
   Варвара стала для Редкозубова единственной, кто понимал, утешал и жалел его.
   Анна пришла к старому другу в неурочный час. Он с помощью Варвары мучительно выходил из запоя, отлеживался молча и не хотел никого зрить. На стройке не появлялся вторую неделю, Варвара устала врать посетителям.
   – Болеет, температура…
   – Ночью бредил, горит весь…
   – Никакой, мокрый от пота…
   Анна появилась у вагончика столь решительно и так ворохнула глазами на Варвару, что та молча попятилась и не успела возразить. Митя отвернулся к стенке, натянул одеяло на голову, протестуя против вторжения.
   – Спрятался, конспиратор! Стыдно на люди показаться! Вставай, разговаривать будем!
   Анна повелительно гремела так, как, наверно, апостол Петр разговаривал с грешниками у ворот чистилища. Дмитрий нехотя надел штаны, натянул рубаху, жестом пригласил к откидному столику, на котором стояла водка и тарелка с квашеной капустой. Варвара было сунулась в дверь, но Анна прожгла ее взглядом, дверь хлопнула, сотрясая вагончик.
   – Сергей Иванович все знает. Лошак ему подробно изложил в своих донесениях. Про подставную фирму Брудастого и Кайло, про миллионы… Эх ты… Беги, Митя! Беги, пока не поздно. Сергей Иванович будет на днях. Я пришла предупредить тебя…
   Митя дерзко и даже нахально смотрел на Анну. Он выпил рюмку, похрустел капустой и тихо сказал:
   – Я ненавижу все человечество. Сергей Иванович ноль, ничтожество. Я никого не боюсь. Я самый свободный человек! Ты раба! Все рабы! Только Иисус и я свободны. Попы и монахи – трижды рабы. И Церковь со святыми рабы!
   Анна перекрестилась.
   – Митя, ты сошел с ума!
   Он ехидно улыбнулся.
   – Сергей Иванович хочет распнуть меня? Распни!
   – Он спас тебя, помог в трудный час…
   – О выгоде думал, раба спасал…
   – Ты болен, Митя.
   – Это ты, вы все больны. Я здоров, свободен, как никогда, понимаешь? Нет, ты не поймешь, ты и раньше не понимала, ты никогда не знала меня!
   – Кто эта рыжая женщина?
   – А-а! – Митюк вызывающе, нахально захихикал. – Эта рыжая вместо тебя, заняла твое место! Ты погребовала, а она благодарно пристала, как собачка. Всех женщин ненавижу, а ее терплю, даже уважаю…
   – Митя, ты нездоров. Это от водки. Я тебе помогу… Тебе надо уйти, уехать отсюда!
   Анна ушла ни с чем. Ни повлиять, ни, тем более, переубедить Митю она не могла. Она лучше других знала ослиное упрямство своего бывшего друга и была в отчаянии. Ей было жалко Митю, она испытывала к нему чувство старого родства, и не могла смириться с его вызывающей беспомощностью, бессилием. Понятно, что Митя ломал комедию, но в этой игре было что-то трагическое. Он не хотел жить, прятался от жизни, от людей, от себя. Ерничал, хамил, через силу глотал водку и забывался в полудреме.
   Анна надеялась на Сергея Ивановича, хотела попросить помощи определить больного в специальную клинику или каким-то образом повлиять на него, как в свое время он повлиял на бывшего батюшку в Истре…
   Сергей Иванович приехал из Москвы на один день. Вместе с помощниками и охраной провел на стройке пару часов. Поговорил с Анной. На несколько минут заехал к родителям. Уехал, не приняв никакого решения. Не захотел даже встретиться с Редкозубовым.
   Позже из Москвы пришли новости. Объект полностью переходил под управление команды французских менеджеров. Они приехали во главе с главным управляющим Кретьеном Лягуром, известным во Франции спецом игрового бизнеса. Он поставил перед Сергеем Ивановичем непременное условие, чтобы игровой бизнес в хуторе Гривенном получил гарантии правительства. Сергей Иванович, пользуясь своими связями, добился решения по образованию Загряжской игорной зоны. Этот документ давал человеку с усами генералиссимуса широкие возможности для строительства нового Монте-Карло. Таким образом, Загряжск опять попал на первые полосы мировой прессы. Сергей Иванович с помощью Кретьена Лягура садился на золотую жилу. Управляющий обещал направить мировые денежные потоки прямехонько в хутор Гривенный.
   О французе стоит сказать подробнее. Он вырос в обеспеченной семье дельца средней руки. Отец владел отелем с казино и рестораном в пригороде Парижа. Кретьен получил кое-какое экономическое образование и со студенческих лет тайком увлекся рулеткой. Этому способствовала домашняя атмосфера. Дома у отца собирались поклонники и знатоки игорного бизнеса и просто игроки. Разговоры были самые откровенные. Семена падали на благодатную почву. Кретьен рано осознал свои способности, он ощущал пробуждение нешуточных страстей. Играл почти каждый день, но не заходил далеко, умел остановиться. Интуицией угадывал опасный рубеж, высоковольтную линию, виртуозно балансировал на грани проигрыша. Играл в третьестепенных казино, набираясь опыта. Игра вытеснила другие страсти. Кретьен был почти равнодушен к девушкам, не пил вина, учился кое-как и старался не думать о своем будущем.
   Отец узнал о тайном увлечении сына. Несколько раз он со стороны наблюдал за игрой Кретьена. Состоялся тяжелый трудный, можно сказать, судьбоносный разговор отца с сыном. Кретьен поклялся на Библии, что отныне никогда до самой смерти не прикоснется к рулетке. Через месяц отец передал семейный бизнес сыну и вскоре умер с чувством исполненного долга.
   Кретьен больше не играл, за десять лет после смерти отца расширил семейный бизнес, удвоил доходность. Стал одним из известных специалистов по казино. Написал несколько специальных статей и рекомендаций по проблемным ситуациям. Они сегодня являются образцовыми на курсах и семинарах по подготовке кадров.
   Француз был высок ростом, худ, всегда ходил с тростью. Был доверчив, добродушен и чрезвычайно любопытен. В Россию Кретьен Лягур приехал сорокалетним метром. Ему нравилась страна, полюбились Загряжск и хутор Гривенный. Они напоминали ему детство, дедушек и бабушек, старую Францию.
   Во время своего короткого визита на родину Сергей Иванович представил Анну новому управляющему на бегу, торопясь. Кретьен позвал ее познакомиться поближе. Он галантно усадил Анну в своем гостиничном кабинете в глубокое кожаное кресло, попросил секретаршу принести кофе, шоколад и коньяк. Судя по всему, шеф собирался поговорить основательно. Для начала он рассказал ей о новых планах по расширению сети игровых залов, строительству новых гостиниц и ресторанов. Спросил, что она думает об этом.
   Анна отвечала не сразу. Задумчиво смотрела на Лягура, на его глянцевые волосы с пробором. Улыбалась загадочно. Спросила, как бы уточняя:
   – Значит, от первоначального проекта отказались? От оздоровительно-культурного комплекса?
   – Это не принято в игровом бизнесе, да и не выгодно.
   Кретьен отвечал, как учитель, вежливо, с нажимом, с уверенностью успешного руководителя.
   – Решение правительства о Загряжской игорной зоне дает нам большие преимущества. Во Франции об этом можно только мечтать. А культурные и оздоровительные учреждения создают много проблем. В нашем деле не нужно смешивать эти услуги.
   – Вы полагаете нешуточный интерес клиентов к нашему заведению. Кто эти люди с большими кошельками? Откуда их ждать?
   Лягур вынул из кармана планшет, быстро пощупал пальцами экран. Начал утвердительно перечислять:
   – Для начала – три-четыре соседних региона, это пятнадцать-двадцать небольших провинциальных городов, как Загряжск. Ведь в Загряжске найдутся несколько богатых людей, склонных к рулетке?
   – Думаю, что найдутся…
   – Интерес пойдет дальше. Москва, Питер, Кавказ. Наверняка будут гости из Грузии, Армении, Азербайджана. Это сотни богатых клиентов. Дальше, мы собираемся устроить презентации в разных странах. Как показывает практика, это дает большой эффект. Стоит только привлечь несколько известных специалистов, как постоянные игроки потянутся и в нашу глухомань. Профессионалы, как правило, кочуют по игорным столицам. Конечно, на первых порах нужны большие расходы. Сергей Иванович готов потратиться. Но это окупится, и очень быстро. Я хочу, мадмуазель Анна, чтобы мы одинаково думали и сидели в одной лодке…
   Анна рассмеялась столь бесхитростной агитации и заговорщицки поддакнула:
   – Непременно в одной лодке, вместе и тонуть будем.
   Француз развеселился и собственноручно налил Анне стопку коньяка:
   – Выпейте за наш успех!
   Анна отодвинула стопку, откровенно улыбнулась.
   – У нас не принято пить в одиночку.
   Лягур смущенно посмотрел на рюмку, потом на Анну, торопливо плеснул в другую рюмку и с отчаянной решимостью выпил не чокаясь. Анна не знала, что француз со студенческих лет не брал в рот вина. А если бы знала, то догадалась бы, что причиной столь решительного поступка была она сама. Нет, он не влюбился с первого взгляда, как влюбляются гимназисты. Произошла катастрофа, уже немолодой холостяк остро почувствовал опасную близость женщины, от которой не жди пощады и спасения…
   Сначала Кретьен старался не подавать виду. Как всякий занятой человек, он не замечал времени. Опаздывал, торопился, откладывал встречи. Раскаивался задним числом, злился, что не успевает. И вдруг время замедлилось, остановилось. Если с утра он не видел Анну, то оставшийся день томился, молча сидел, уставившись в окно, или бесцельно ходил по кабинету, щелкая пальцами. Его неразлучный друг и помощник Александр как-то шутя спросил:
   – Ты потерял покой, друг мой! Это дурной знак. Уж не влюбился ли ты в мадмуазель Анну?
   Лягур взорвался, как граната. Выпученные глаза полыхнули молнией, благородный лик француза обезумел. Бедный Александр громко хлопнул дверью и пулеметом застрочил по лестнице.
   – Дурак! – громоподобно кричал ему вслед Лягур. – Идиот! Ты давно говоришь мне одни гадости! Грязный монмартрский сплетник!
   – Сам дурак!
   Александр громко огрызнулся и раскрыв рот смотрел на открытое окно кабинета своего шефа, крутил пальцем у виска и долго недоуменно пожимал плечами.
   В хуторе трудно сохранить тайну. И хотя друзья ругались исключительно по-французски, смысл и содержание бурного разговора мгновенно растолковали по-русски. Все хуторяне теперь знали, что Анна охмурила богатого француза, начальника стройки, и с живого не слезет, пока не разует-разденет его до нитки. Все хвалили Анну и одобряли ее ум и дальновидность. Приводили в пример незамужним девкам, рассуждая примерно так:
   – Взяли в моду: не могу, говорит, отдаться без любови незнакомому человеку, даже если незнакомый человек принц. А потом нарожает дура с любовью штук пять и кукует, одиночка, на государственное пособие. Что толку, что Митюк смальству в женихах у Анны ходил? В итоге к попам убежал и там батюшку прямо в церкви зарезал. Со стройки этого жениха турнули, он к чужой жене пристал. Вот бы хорош муж был у Анны! Она молодец! Отдалась французскому человеку на стройке и теперь живет в богачестве. А Митюк покатился под откос.
   Нет, Митюк не покатился под откос. Напротив, он протрезвел, проголодался и стал на ноги. Прошло несколько месяцев. С утра Митя выходил из вагончика и целыми часами бесцельно бродил по мраморной набережной речки своего детства, речке Серебрянке. Возвращался в вагончик, варил какие-то супы из пакетов, жадно ел и одетым валялся на кровати, мрачно думал свои бесконечно длинные думы. До утра в вагончике светились окна, Митя что-то писал в толстой амбарной книге.
   Варвара Менестрель, к великой радости Кузьмы Валерьяновича, вернулась к семейному очагу и, кажется, теперь сполна оценила редкие душевные качества хуторского музыканта. Напоследок она сказала Дмитрию Степановичу Редкозубову:
   – Прощай, неудачник! Мне было хорошо с тобой пить божественное вино. Теперь ты трезв и скучен, адью!

9

   Два друга и компаньона, Брудастый и Кайло, скромно, как просители, сидели в кабинете управляющего Кретьена Лягура и осторожно прощупывали почву для сотрудничества. Они ходили вокруг да около, не осмеливаясь приступить к главному. Понятливый француз разрешил их сомнения. Он знал, что они мошенники, но знал также, что хозяин Сергей Иванович закрыл глаза на их прошлые дела, отпустил подельников с миром. С какой стати ему, новому управляющему, бежать впереди паровоза?
   – Не нужно много слов, говорите, чем я могу быть полезен для вас?
   Француз смотрел на двух жуликов весело и дружелюбно. Брудастый улыбнулся одними губами, глаза растаяли.
   – Именно в пользе для всех нас состоит наше с Егором Михеевичем Кайло предложение… Архитектурное произведение, как часть кремлевской стены, близка к завершению, так?
   – Так, – подтвердил Лягур, не догадываясь, куда клонит Брудастый. – Хутор отгорожен от нашего комплекса декоративным монументом в виде точной копии части кремлевской стены со Спасской башней. Очень впечатляющий, очень эмоциональный монумент!
   – Так-так! – обрадованно поддержал Брудастый. – Вы зрите в самый корень! И мы с товарищем Кайло открываем карты…
   – Да-да, мы с Валентином Тарасовичем только перед вами открываем карты, – поддакнул Кайло.
   Брудастый подвинул стул ближе к французу и перешел на шепот:
   – Вы знаете, на кого похож Сергей Иванович?
   – На генералиссимуса, – спокойно и громко сказал Лягур. – Это все знают.
   – Именно! – возопил Брудастый. – На товарища Сталина!
   – А кому поставить памятник у кремлевской стены? – с пафосом спросил товарищ Кайло.
   И сам ответил:
   – Генералиссимусу товарищу Сталину!
   Видя, как поморщился француз, Брудастый ухмыльнулся понимающе и по-отечески разъяснил:
   – Понимаю, конечно, ваше неудовольствие и охотно объясню. Подойдет, допустим, к памятнику один человек и плюнет на диктатора Сталина. Пусть плюнет. Но подойдет другой, с лилиями, и скажет: «Слава Сергею Ивановичу, патриоту и благодетелю!» Один памятник двум героям! Понятна наша с товарищем Кайло мысль?
   – И овцы целы, и волки сыты, – поддакнул товарищ Кайло. – Памятник станет символом нашего культурного городка, он пахнет большими деньгами…
   Француз долго смеялся и вытирался платком.
   – Это очень по-русски!

   Наш старый знакомый ветеринар Лошак всегда держал нос по ветру. Едва он узнал, что Брудастый и Кайло побывали у француза, он не мог ни есть, ни спать. Мошенники опередили его! Наверняка они опять приходили с очередной авантюрой! А уж войти к доверие к новому управляющему они могут лучше любого Остапа Бендера. Скорее всего, уже вошли и опять получили хлебные места на стройке. Он, Лошак, не потерпит этого, он должен быть первым и на виду! Он приготовит для француза такое предложение, от которого невозможно отказаться.
   Ранним утром Лошак надел старые штаны и резиновые сапоги, взял под мышку рыбацкий подсак и широким шагом направил стопы за хутор, в сторону меловой горы, которая сочилась множеством родников.
   Речка Серебрянка в этом месте потеряла свое течение и осталась в отдельных неглубоких ямах, сплошь окруженных высоким камышом. Сверху по темно-коричневой воде распластались широкие листья кувшинок и лилий, между которых грациозно лежали на воде крупные желтые и белые соцветия. Эти болотца со сладкой родниковой водой облюбовали зеленые речные лягушки. Полосатые красавицы с томными выпуклыми глазами целыми колониями нежились на широких листьях кувшинок. Лягушачий хор громко играл неповторимую истерическую какофонию, то резвилась молодежь. Солидные лягвы и лягуры скульптурно бронзовели на солнце, не подавая признаков жизни. Лишь изредка тревожил водную гладь прыжок с берега. Вы видели полет в прыжке? Молодая лягва растягивается, пружинисто отталкивается от земли и летит, сдваивая белые ноги балерины, изящно булькает в воду и стремительно скользит, отталкиваясь длинными женскими лядвиями…
   Лошак продрался сквозь камыш и долго сидел на берегу, слушая и любуясь лягушачьим царством. Охотился он тщательно и ревниво. В воде лягушки казались много крупнее, выразительнее. Подержав добычу в руках, ветеринар вздыхал разочарованно: не то, не то… Ближе к обеду закончил отлов. В ведерке едва помещались два солидных образца, по полкило каждый.
   Дома ветеринар тщательно подготовил и провел редкую операцию. На своем рабочем столе, покрытом белой простыней, ветеринар усыпил лягушку, вставил сзади тонкую пластиковую трубочку, наподобие соломины, и стал, надувая щеки и выпучив глаза, медленно накачивать. Зеленая красавица превратилась в средней величины бройлера. Ветеринар аккуратно заклеил задний проход кусочком кожи. Лягушка проснулась и неподвижно сидела на простыне, смущенно глядя на своего повелителя страдальческими глазами. Лошак поцеловал ее в темечко и хлопнул себя по ляжкам:
   – Бонжур, мадам!
   К управляющему он явился с большой коробкой от торта. Со свежевымытой хорошим шампунем огненно-рыжей шевелюрой, в новых штанах, с красной бабочкой на бритом кадыке. Сразу перешел к делу. Несколько театрально, как фокусник, двумя пальцами открыл коробку, опрокинул ее на полированный стол.
   – Бонжур, мадам!
   Конечно, читатель, была немая сцена! Великанша-красавица лишила француза дара речи. Да, на первом месте были очарование и красота! Мысли о гастрономе пришли потом. Лошак отошел в сторону и дал возможность французу в полной мере насладиться натурой. Лягур позвал помощника Александра, состоялся деловой разговор.
   – Это местная порода? – спросил управляющий.
   – Да, это из нашей речки Серебрянки, – кивнул Лошак.
   – Как много этих особей в водоеме?
   Вереринар отвечал уклончиво и многообещающе:
   – Достаточное количество…
   Французы требовали большей ясности и предметности:
   – Для начала нам нужно до ста килограммов в месяц.
   Лошак разочарованно покачал головой.
   – Нет, господа, одному мне не под силу. Нужен штат, человека три.
   Александр был ласков и убедителен:
   – Мы будем платить поштучно, за каждый экземпляр, хорошие деньги, остальные проблемы ваши.
   Осторожный Лошак почувствовал ловушку, ведь если потребуют каждый экземпляр размером с образец, он прогорит на первой же партии.
   – Нет! – возразил он деликатно. – Будем рассчитываться за общий вес.
   Ветеринар вышел из гостиницы с договором в кармане и коробкой с образцом под мышкой. С чувством внезапно разбогатевшего человека. Фокус удался! За деньги, которые предложили французы, он построит ферму по разведению и поставкам деликатеса круглый год.

   Давно пора, читатель, заглянуть в амбарную книгу, над которой ночи напролет корпел гонимый отовсюду бывший батюшка Димитрий Редкозубов. На первом листе крупно выведено:
//-- ИСПОВЕДЬ БЫВШЕГО ЧЕЛОВЕКА --//
   Красивый каллиграфический почерк, текст почти без помарок, зачеркиваний и исправлений. Видно, автор не заботился о стиле и не задумывался подолгу. Так, на одном дыхании пишутся любовные письма, дневники, живописуются еще не отболевшие страсти и переживания. Так пишут исповеди, чтобы не сойти с ума от внезапных потрясений, так поверяют бумаге горькие мысли неудачники и выбитые из колеи волею судеб слабые люди. Сильные же, напротив, выговорившись, исцеляются, укрепляются духом. Мы знаем много из литературы, когда исповеди становились примером духовной силы, борьбы и сопротивления. Но мы также знаем из литературы и истории об озлобленности, потери веры в себя, богоборчестве и саморазрушении.
   Будь снисходителен, читатель!

10

   «Рукопись эта адресована всем и никому конкретно. Если я околею завтра, то послезавтра ее прочтет тот, кому она первому попадется на глаза. Передаст ли он ее другу или бросит в печку, мне все равно. Не буду же я огорчаться оттуда. Зачем же мне придавать большое значение этим запискам при жизни, если я не ценю собственную жизнь? Тогда зачем бесполезный труд? А зачем человек разгадывает кроссворды? Чтобы убить время, ничего не делать, ни о чем не думать. Вот и я от нечего делать разгадываю кроссворд своей жизни. Убиваю время, чтобы до срока не залезть в петлю или не сигануть под машину.
   В детстве я был чрезвычайно самолюбив и скрытен. Подспудно, интуитивно готовился к великому поприщу. Я был переполнен мечтами самыми экзотическими, невероятными, возвышенными. И благородными, заметьте. Я отвергал каждодневные прозаические вещи. Обычный крестьянский труд вызывал отвращение. Неужели я рожден, чтобы полоть огород, пилить дрова, носить воду, бегать в магазин за хлебом, как это делали сверстники? Нет, я создан, чтобы писать поэмы, песни, музыку. Я должен потрясать сердца, покорять страны, народы своим гением. Я докажу, добьюсь, взойду на Олимп!
   О, сколько дури было в моей голове! Бесполезные мечты просто роились в голове, мешали воспринимать хуторскую жизнь в ее богатом житейском колорите. Как я сейчас понимаю, ничего необычного не было в моих розовых мальчишеских мечтах. Кто из нас не мечтал в детстве? Но у меня это было острее, болезненнее. Добавляло лишку самолюбию, скрытности.
   Самолюбие было двигателем всех моих желаний и поступков. Не находя удовлетворения в убогом хуторском существовании, в примитивности моих сверстников, я стал искать ответы на неразрешимые вопросы в книгах. Лет с десяти-двенадцати погрузился в пучину литературы, в коей, уже бессильный и безвольный, пребываю и сегодня. Видно, эту епитимью нести до самыя до смерти.
   Литература повлияла на мою жизнь, на душу и разум. Горько сожалею, что вовремя не мог, а теперь уже поздно, освободиться от чудовищной зависимости. Впрочем, зачем я ропщу? Отними у меня эту игрушку, и я превращусь просто в «митюка», которому суждено до скончания дней коптить небо в хуторе Гривенном в качестве прораба или еще хуже, сельского учителя. Мой отец, плотник, сильно хотел, чтобы я стал прорабом, а матушка видела во мне хуторского учителя. Правда, потом они порадовались, что я стал священником, но тем сильнее было разочарование, когда попа из меня не получилось и я вернулся в родной хутор с дурной славой. В хуторе уверены, что я укокошил старичка, своего наставника, и за это отлучен от Церкви. Иногда мне кажется, что родители мои верят сплетням и тайно молятся за мою погибшую душу.
   Верую ли я?
   Верую в Учителя нашего, благородного адвоката человечества, страстным словом своим указавшего нам путь к спасению.
   Не верю попам и монахам, лицемерящим перед невежественной паствой, окормляющим пустыми словами доверчивые души. Раболепно окропляющих и освящающих с молитвой «мерседесы», вертепы, сауны и ночные клубы. В католической среде пороков еще больше.
   Но я не сторонник хулителей Церкви. Я знал многих примерных священников, глубоко верующих, совестливых, настоящих праведников. Таким был мой наставник в Истре, отец Власий, погибший от рук сумасшедшего человека. На подвижниках стоит Церковь. Я же человек сомневающийся, не верящий в церковную иерархию, как и во всякую бюрократию. К тому же слабый духом. Я сломленный человек, конченый человек. Мне ли судить о попах и монахах? А вот сужу, червяк, царапаю, мараю бумагу. Зачем? Тьфу! Потому что слаб, потому что сомневаюсь.
   Чем занята моя голова? Что еще может взволновать пустую душу? Думаю об Анне, глубоко она вошла в меня и, как заноза, осталась, кровоточит. Думаю, жизнь пошла бы по другому руслу, сойдись я с нею. Она сильнее меня, крепче чисто житейски. Конечно, я бы подчинялся ей, с радостью бы подчинялся. Она бы выправила мое самолюбие и мою замкнутость. С Анной я бы мог быть и прорабом, и сельским учителем. И пастухом, и поэтом! Увы! Теперь не виню ее в измене. Я слаб. А ее физиология требовала ярко выраженного самца. Она заурядная особь, я никогда не обольщался. Но ее природный жизненный иммунитет, как я теперь понимаю, выше всякого интеллекта. Полезнее книжного комбикорма, который я тогда кушал самозабвенно, готовя себя к великому поприщу.
   Зачем мне Гоголь, если бы Анна была рядом? Зачем разгадывать чужую душу, даже если она душа Гоголя? Почему, дескать, он надорвался над положительными образами и умер точь-в-точь как его отец Василий Афанасьевич? Кто прав в споре о России – Гоголь или Белинский? Да бог с ними! Зачем девушке твои заморочки? Какое дело Анне до меня с Гоголем и Белинским? Какое дело Анне до декабристов, до Чаадаева, которые были мне дороги? Я как-то пытался поделиться с ней мыслью, как нынешние либералы изголялись над теми, чьи имена еще недавно были бесспорны. Зачем, дескать, они разбудили Герцена? И т. д. Дорогие для меня имена были опошлены, оболганы… Анна простодушно спросила:
   – Зачем тебе декабристы? Понюхай, как вишня пахнет…
   Только теперь дошло, как она была права! Я строил замок на песке. Мои многолетние занятия литературой, философией, историей завели в тупик. Я не мог применить свои познания на практике, не мог даже поделиться ими с кем-либо из знакомых. Мои сверстники быстро пристроились к делу, работали шоферами, строителями, агрономами, учителями. Завели семьи, рожали детей, строили дома, ездили на машинах и мотоциклах. Они строили, дерзали, кромсали жизнь по своему плечу, они были хозяевами. Я же отстал, заблудился, остался один. Никому ненужный. Лишний человек. Как на уроках по литературе проходили: лишние люди. Чацкий, Онегин, Печорин, Рудин… Горе от ума, горе уму! Когда я собрался ехать на учебу в семинарию, моя мама, доярка, простая малограмотная женщина, всплакнула:
   – Зачем тебе Москва? Там ученые люди, они все тронутые… А в хуторе дом построим, женишься, выучишься на учителя. Человеком станешь.
   Сегодня нехитрый совет этот вспоминаю с чувством большой потери. Мама была права. И Анна права. «Понюхай, как вишня пахнет». В школе меня хвалили, ставили в пример: мальчик много читает, дружит с книгами. Хороший мальчик. У меня не было друзей, просто собеседников не было. Я не мог, например, поговорить с кем-либо о стихотворении Баратынского «Отец». Или об «Исповеди» Гоголя. Ни в школе, ни дома, ни на улице. Я не мог найти единомышленников и в семинарии. Говорить вслух о Толстом или о Пушкине как об авторитетах было недопустимо. Они считались безбожниками, язычниками.
   Я невольно стал потихоньку отдаляться от Церкви. Приняв сан священника, я убеждал себя, что это нужно, важно, что в этом, может быть, смысл моей жизни. Но внутри не было крепости, силы. Внутри были сомнения, пустота. Я искал в Церкви опору – и не находил ее. И еще больше замыкался в себе. Только в иллюзиях, только в книжном, нематериальном мире я, увы, находил утешение. «Над вымыслом слезами обольюсь». И я обливался слезами «над тучкой жемчужной» и «сном золотым». И совершенно не понимал, не видел, кто сидит на комбайне, кто кладет кирпич и кроит железо, кто возводит церкви и пускает ток. Я многого не замечал в материальной жизни. Отсюда мои несчастья и жизненная неприкаянность. Я слабый человек.
   Не ропщу, не жалуюсь, не ищу сочувствия. Не жалею, не зову, не плачу, как сказал поэт, чьи душевные конвульсии были не чета моим. И кто свою одинокость и неприкаянность ощущал, наверно, стократно острее. Моя невзрачная личность годится разве что для печального примера в назидание другим. Как урок бесполезной жизни. Бесхозного употребления к делу.
   Можно ли как-то поправить положение? Вдохнуть оживление в едва мерцающий сосуд? Вряд ли. Я от природы не имел крепкой воли. А сил душевных растрачено немало. В тридцать лет я ощущаю себя старым человеком. Начать жить по-другому не смогу. Допускаю такую возможность только при одном обстоятельстве. Только любовь может изменить жизнь человека. Только женщина способна выправить неудалую стезю. Но эта мысль уже не щекочет нервы. Та, чей образ волновал и был дорог мне, та уже далеко, уже невозвратно растворилась в житейском мареве… Другая не заменит ее, я однолюб. Да и не хочу я замены. Мне остается только подготовить себя, чтобы умереть прилично.
   Выше я говорил, что не видел смысла в убогом хуторском существовании. Не видел, не замечал простых людей. Не мог, например, оценить, понять замечательного человека, своего земляка – хуторянина Семена Семеновича Гривенного. Понял только после его смерти, что этот маленький человек был из чистого золота. Праведник, живой пример полезной нравственной жизни. Сейчас вот сооружают памятник в хуторе. То ли новому хозяину Сергею Ивановичу Тримайло, то ли Сталину, на которого похож Сергей Иванович. Кстати, я недавно говорил об этом с матерью Сергея Ивановича, Настей. Бедная, она плачет и молится, чтобы Господь вразумил сына отказаться от затеи с монументом. Она собирается ехать в Москву, потому что Брудастый с Кайло рвут подметки, торопят француза с установкой скульптуры. Говорят, уже отлили в бронзе. И ведь поставят! Никому в голову не придет, что если кто достоин такой чести, так это великий хуторянин Семен Семенович Гривенный! Я поделился этой мыслью с Анной, и она обещала подумать.
   Сергею же Ивановичу памятник один – казино! Я, холуй, строил его для хозяина. Я, который готовил себя к великому поприщу. Это ли не насмешка судьбы, это ли не отмщение аз?
   Если мне отпущено какое-то время коптить небо, то я буду делать это в одиночку. Уединюсь где-нибудь у меловой горы, поставлю там вагончик и буду влачить свои дни. Не в скиту, не в веригах, не в молитвенных бдениях, нет, я слабый сломленный человек. Подвиги святых старцев в пустынях не для меня. Хочу только одного – уединения. Не могу никого зрить, разговаривать, сожалеть о чем-нибудь и о ком-нибудь. А родители, спрашиваю себя, неужели душа так затвердела, что ты бесчувствен к близким людям? Душа онемела, и я бесчувствен к близким.
   Тогда зачем ты живешь, зачем застишь солнце и задаром коптишь небо? Нет, я не полезу в петлю, хотя недорого ценю свою бесполезную жизнь. Не жду чуда и не верю в спасение. Цветок отцвел, кинул семя и засыхает, удобряя почву для будущих поколений. Я засыхаю, даже не кинув семя. Становлюсь удобрением, принося таким образом какую-то пользу. Вот и все оправдание червяка, возомнившего было себя властителем дум.
   Много гордыни в человеке, много ее и у меня. Я не сумел оценить подлинную жизнь, прошел мимо ее животворящих родников. Прожил в призрачном мире вымысла и бесполезных мечтаний, не сумел вовремя опуститься на землю. Нормальный здоровый человек тем и отличается от больного, что из самых смелых фантазий он вовремя возвращается на землю в свой привычный, обжитый угол. А я слишком задержался и теперь стою у разбитого корыта. При всем при этом я еще не вполне разуверился, что такие особи не нужны человечеству. «Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой!» Это прямое назначение искусства, Бог даровал его нам, чтобы человечество не сошло с ума. Эта мысль еще примиряет меня с жизнью, и я кропаю свою исповедь с малой надеждой, что она кому-нибудь пригодится…»

11

   Мать Дмитрия, Мария, почти каждый день спрашивала у Анны про сына. Бедная выплакала все глаза, почернела от горя. Каждый вечер она встречала Анну молчаливым, ждущим взглядом. Не только надежда была в нем, но и немой упрек. Мария смотрела на Анну как на несостоявшуюся невестку и, конечно, видела в ней причину всех несчастий своего сына. Но еще она видела в ней друга, спасительницу и наставницу непутевого Мити. Мать цеплялась и за соломинку. Она робко спрашивала:
   – Песельница эта, рыжая, насовсем ушла? Не вернется?
   – Насовсем, тетенька, не вернется.
   – Слава богу! Совсем замордовала Митю. Споила, порчу навела…
   Но Анна не щадила соседку:
   – Митя взрослый мальчик, он сам обидит кого угодно. Вы лучше меня знаете…
   – Знаю.
   Отец Степан несколько раз ходил к вагончику. Стучал в дверь, в окна. Сын не отвечал.
   – Тьфу! – плюнул старик. – Говорил, учись на прораба!
   И заплакал, по-детски сморщив губы и нос.
   Анна пришла к управляющему поговорить насчет Мити. Француз встретил ее подобострастно, млея от удовольствия. Он не играл, не притворялся, на его глянцевых щеках откровенно цвела любовь. Он слушал, глупо улыбался и повторял, кланяясь:
   – Мадам Анна… Да. Я готов. Приказывайте.
   Анна понимала и принимала его обожание, но чуть лукавой насмешливой улыбкой держала дистанцию. Француз изнемогал от этой улыбки, и женщина понимала это. Она понимала, что рядом с ней любящий человек и скоро ей придется ответить ему, подчиниться и начать совсем другую жизнь.
   – Погибает хороший человек…
   Анна не узнавала своего голоса и улыбалась совсем не к месту.
   – Он ничего не просит. Я прошу. Разреши ему жить в вагончике на охраняемой территории, подальше от любопытных. Так у нас в России живут большие грешники. Дмитрий Степанович несчастный человек.

   Настя с Анной поехали в Москву к Сергею Ивановичу, как заговорщики, не сказав никому о цели поездки. Дело предстояло нешуточное: убедить хозяина отказаться от затеи с памятником. По дороге они перебрали все аргументы и не сомневались, что разумный человек Сергей Иванович откажется от памятника самому себе на своей родине.
   Сергей радостно встретил мать и сестру. За обедом, как только узнал о цели их депутации, весело рассмеялся и тут же рассеял сомнения:
   – Да кто вам сказал, что я хочу себе памятник?
   – Управляющий.
   – Гм… Мне он говорил о садово-парковой скульптуре. Ну, я сказал, чтобы сами там придумали что-нибудь. Теперь понимаю, захотели сюрприз преподнести. Ну, что ж, у меня тоже сюрприз. Я давно думал и все сомневался. Теперь принимаю решение, скоро приеду в хутор. Вас же прошу пока помалкивать.
   Настя не выдержала, расплакалась. Обняла сына и, глотая слезы, шептала:
   – Сыночек… Как хорошо… Я, было, плохо о тебе подумала…

   Управляющий Кретьен Лягур готовился к официальному открытию казино и каждый день проводил совещания. Он знал пожелание хозяина провести мероприятие как можно проще, скромнее. Чисто по-человечески он понимал Сергея Ивановича. Зачем ему помпа в хуторе? Но как профессионал знал, что помпа нужна, как реклама. Казино – это не просто бизнес, это игра, непредсказуемый театр с публичной трагикомедией. Театром нужно управлять. И он, Кретьен Лягур, умеет это делать. Открытие казино – важная часть будущего успеха и известности в профессиональном сообществе. И он, как управляющий, подготовит праздник по всем правилам жанра.
   Сценарий праздника лежал на столе управляющего. Он был выверен и точен, как королевский протокол. Помощники Кретьена показали себя первоклассными спецами. Нерешенным оставался один пункт. Как открывать памятник? Совместить с открытием казино или провести как отдельное мероприятие? Кретьен был в раздумье. Он велел позвать Брудастого и Кайло, чтобы посоветоваться с ветеранами.
   Валентин Тарасович и Егор Михеевич с чувством обремененности доверием начальника важно уселись за стол и напряженно глядели на тонкие пальцы управляющего, ловко вертящие остро отточенный карандаш.
   – Я пригласил вас, господа, – начал свою речь француз, постукивая по столу карандашом. – Я пригласил уважаемых хуторян, чтобы посоветоваться, как будем открывать памятник? Отдельной программой или в общем распорядке праздника?
   Француз нарисовал ветеранам впечатляющую картину. Ожидается приезд нескольких тысяч гостей. Официальные делегации из всех соседних городов, а также из Москвы и Петербурга. Общественные организации, студенчество, интеллигенция, представители СМИ, а также иностранные гости. Приглашены двадцать известных в Европе карточных игроков, имена которых пока не разглашались. Они примут участие в первых сеансах на карточных столах. Это гарантирует европейскую известность хутору Гривенному. В итоге праздника – банкет до утра, кордебалет и грандиозная иллюминация.
   – Может быть, памятник откроем на второй день? Чтобы таким образом усилить самостоятельный эффект? – Кретьен сделал выразительную паузу, по-отечески глядя то на Валентина Тарасовича, то на Егора Михеевича. – Мне чрезвычайно важно ваше мнение, господа!
   Ветеранам польстило такое обращение начальника, и они старались придать как можно больше значимости своим словам. Первым начал Валентин Тарасович. С государственным выражением лица, с окаменевшими губами.
   – Я полагаю, господин управляющий, открывать памятник генералиссимусу на второй день праздника никак нельзя. Это неуважение к личности. Не уважать Сталина, – значит не уважать Сергея Ивановича, на которого он похож. Это все равно, я дико извиняюсь, что сначала открыть в Париже какую-нибудь забегаловку, а вторым номером открывать памятник генералу Шарлю де Голлю. Вам, как патриотическому французу, допустить такое было бы чувствительно и обидно. Также обидно будет хуторянам и всем гостям праздника. Народ не поймет!
   У Брудастого даже шея вспотела от красноречия, и он долго вытирался платком.
   – Благодарю, – кивнул француз и вопросительно посмотрел на Егора Михеевича.
   – Что касается до меня, то я так скажу. – Егор Михайлович отвинтил крышку минералки, запрокинул голову, побулькал, подвигал кадыком и аккуратно поставил бутылку на стол. – Любой праздник – это большая пьянка. Тут, я чую, будет агромадный кутеж. С участием иностранных гостей и картежников. Наутро у всех будут болеть головы, у картежников в том числе. С кем вы, господин управляющий, будете открывать памятник вождю? Гостей опохмелять надо, а не памятниками хвалиться. Согласен с моим другом, товарищем Брудастым, народ не поймет! Непременно в первый день надо показать товарища Сталина!
   Француз никак не отозвался на предложения ветеранов, он молча пригласил посмотреть на только что доставленную бронзовую фигуру. Она стояла под замком в складском ангаре. Герой стоял во весь рост то ли в шинели, то ли в демисезонном пальто. Лицо состояло из носа и усов, над остальными частями автор не особенно трудился. Но сходство все-таки угадывалось. Ветераны почтительно обошли фигуру вокруг, потрогали бронзу руками.
   – Похож на товарища Сталина! – уважительно сказал Валентин Тарасович.
   – Очень похожий на Сергея Ивановича, – робко сказал Егор Михеевич.
   – Большие деньги уплачены за обоих, – весело заключил француз.

12

   Приезд Сергея Ивановича Тримайло в хутор Гривенный был больше похож на государственный визит. Олигарха сопровождали министр здравоохранения и министр по чрезвычайным ситуациям с огромной свитой чиновников. Рядом с министрами были губернаторы и мэры соседних регионов. Представители СМИ окружали чиновников плотным кольцом в ожидании сенсации. Но прежде был обед…
   Господи помилуй, что это был за обед! Ради одного-единственного такого обеда и, может быть, только единственный раз в жизни, – только ради этого стоило делать карьеры министрам, губернаторам, мэрам, чиновникам помельче и даже журналистам. Пообедайте – и умрите! Повторить такое невозможно!
   Сто двадцать блюд ждали гостей в огромном ресторанном зале. Выбирали яства каждый по вкусу, кто сколько хотел. Если тебе, например, понравился свиной окорок, то вели подать на тарелке хоть килограммовый оковалок и ешь, сколько влезет. Если положил глаз на сычуг с начинкой, тебе принесут целиком весь сычуг, работай ножом и вилкой, не стесняясь. Проси соусов, подливок, присыпок, каких ты сроду не видывал. Говорят, что утку по-пекински кушают только президенты. Вели подать, и тебе тут же подадут утку по-пекински!
   Если ты магометанин, то тебя кормят по-магометански, если иудей, то до отвала ешь исключительно кошерную пищу. Если ты ни то, ни другое, а, допустим, вегетарианец – кушай травы и ягоды.
   Гости попадаются и привередливые, им трудно угодить. Но гастрономический интеллектуал Кретьен Лягур удовлетворял самые изысканные пристрастия и вкусы. По его совету министру здравоохранения подали вязигу в шампанском, и она впервые в жизни откушала это блюдо. Другая барышня на ее месте издала бы пронзительное «вау!». Но министр на то и министр, чтобы в знак благодарности наградить хозяина, то бишь Сергея Ивановича, царственной улыбкой. Вы не знаете, что такое вязига? Тогда вам и знать не надо, потому что попробовать ее на зуб нам с вами не доведется в этой жизни.
   С другим министром вышел казус. Ему, не спросясь, подали нежнейшие окорочка лягушки. Молочного цвета окорочка, похожие на лядвии балерины. Продукцию поставлял бывший ветеринар Лошак со своей лягушачьей фермы. Министр неожиданно икнул и, прикрыв рот ладошкой, вышел из-за стола. Культурный человек, как сказал классик, никогда не заметит, что ты нечаянно уронил на колени тарелку с горячим борщом. Он никогда не смутится от того, что ты громко высморкался у него под ухом. Культурные гости даже ухом не повели, когда стошнило министра.
   Народ за столами собрался молодой, здоровый, ели и пили с аппетитом и много. В ходу были блюда самые простые. Отварная баранина и отварная же свинина с малосольными грибами. Отварная осетрина с хреном. Окорока, балыки, студень. Много лука, чеснока, перца. Донская селедка с уксусом и сельдереем. Донские же раки, сваренные в сливках. Помидоры. Загряжские краснощекие помидоры по полкило весом. Редиска с кинзой! Кинза с малосольным розовым салом! Царица небесная, сколько еды на белом свете! Много ее разнообразия в Загряжске и в хуторе Гривенном. Но чтобы вот так, в одном месте, сошлись сто двадцать блюд – не было такого даже у папы римского! Все это изобилие было употреблено в дело и, слава богу, все усвоилось, утряслось и, за исключением одного министра, всем пошло на пользу.
   Много речей было сказано на обеде, много тостов говорено. И анекдоты были, и песни, и танцы с плясками. В пляске сошлись на спор два губернатора, один молодой, другой не очень. Плясали друг перед другом лезгинку. И так рвали подметки, так поддавали коленками и вертели запястьями, что, не будь они губернаторами, их бы без конкурса взяли в какую-нибудь филармонию. Плясали долго, напористо. Молодой губернатор, мокрый от пота, скинул пиджак и наотмашь швырнул на пол. Не очень молодой губернатор без устали строчил ногами, вертел шеей и с выдохом выкрикивал: «вах! вах!» Он и победил, переплясал молодого. Победителя наградили аплодисментами, министр здравоохранения лично поднесла ему чарку водки.
   После часового перерыва гостей пригласили к кремлевской стене на открытие памятника. Вокруг уже собрались жители хутора. Монумент был покрыт белой простыней, а небольшое пространство вокруг обтянули пестрой лентой для московской депутации. Брудастый и Кайло настойчиво пытались проникнуть на почетную территорию, но люди Сергея Ивановича бесцеремонно пресекали попытки. Пропустили только управляющего Лягура.
   Сергей Иванович вышел к подножию монумента и медленным жестом поднял руку. Разгоряченные обедом гости разом притихли, словно впервые увидели его сходство с генералиссимусом.
   – Почитаю за честь открыть памятник великому гражданину хутора Гривенного!
   Сергей Иванович дернул за веревку, покрывало съехало наземь и перед притихшей толпой во весь рост появился Семен Семенович Гривенный с голубкой на плече. Бронзовый лилипут простирал руки к солнцу и улыбался счастливой улыбкой. Сходство было так велико, что хуторяне и все присутствующие шумно зааплодировали.
   – Здравствуй, Семен Семенович!
   Кайло чуть не упал, крикнул от страха и неожиданности:
   – Я собственными руками ставил товарища Сталина! Это провокация!
   В толпе засмеялись. Послышались выкрики:
   – Пить меньше надо!
   – Любо Семену Семеновичу!
   – Любо! Любо!
   Не только Кайло был изумлен. Управляющий Кретьен Лягур посчитал себя оскорбленным. Он сам заказывал скульптуру, сам контролировал ее установку на пьедестал и сам закрепил белое покрывало на монументе. Зачем Сергей Иванович совершил подмену втайне от него? Это недоверие. Больше того, это оскорбление!
   Анна загадочно улыбалась, успокаивала француза:
   – Это очень по-русски, дорогой! У нас любят пошутить.
   Сергей Иванович опять поднял руку и сказал по– будничному просто:
   – Сегодня мы отменяем казино. Весь комплекс отдаю министерству здравоохранения и министерству по чрезвычайным ситуациям. Здесь будут лечить пострадавших в авариях и катастрофах. Это сегодня нужнее казино. Думаю, что Семен Семенович Гривенный похвалил бы меня. И моя мама тоже…
   Сергей Иванович поклонился хуторянам и присоединился к депутации. Долгое «Урааа!» прокатилось вдоль кремлевской стены и вспугнуло стаю голубей со шпиля Спасской башни. Несколько белых турманов сели на бронзовые руки Семена Семеновича.
   В хуторе Гривенном начиналась другая жизнь.

Эпилог

   Прошло несколько лет.
   Каждую субботу в библиотеке появлялся немолодой человек с седой бородкой, с редкими седыми волосами до плеч, в круглых очках. С тихой улыбкой, в застегнутой наглухо черной рубашке он напоминал разночинца из тургеневских романов. Удовлетворенно оглядывал зал умными, тихими глазами, становился за кафедру и негромко спрашивал:
   – На чем мы остановились в прошлый раз?
   Из зала охотно подсказывали:
   – На гибели ацтеков и разрушении Теночтитлана.
   Дмитрий Степанович Редкозубов начинал очередную лекцию в библиотеке реабилитационного центра. Слушателями были в основном молодые люди, проходившие лечение после техногенных аварий. Шахтеры, военнослужащие, нефтяники, строители из разных уголков России.
   Дмитрий Степанович второй год читал курс по истории земных цивилизаций. Его лекции имели успех. Люди приезжали из Загряжска, Забалуева, приходили местные, хуторяне. Кузьма Валерьянович с Варварой. Настя с Иваном Максимовичем. Иногда в библиотеку заглядывали Валентин Тарасович Брудастый и Егор Михеевич Кайло. Оба были при деле, при должностях. Руководили уборкой, окультуриванием и озеленением территории центра.
   Свою лекцию Дмитрий Степанович всегда заканчивал объявлением:
   – А сейчас для вас будет петь Варвара Менестрель! Аккомпанирует ей Кузьма Валерьянович!
   Под аплодисменты артисты поднимались на сцену. Варвара пела много и вдохновенно, аккордеон Кузьмы Валерьяновича изнемогал от лирического страдания. Молодые люди слушали, как откровение, полузабытые песни Шульженко, Вертинского, Баяновой, Зыкиной, Руслановой…
   Варваре несли на сцену цветы, роскошные букеты хризантем, ромашек, гвоздик. Варвара плакала, принимая подарки от раненых солдатиков.
   – Боже, мне никогда не дарили столько цветов! Я ваша! Я буду петь для вас всегда!
   Кузьма Валерьянович украдкой смахивал слезы, шептал:
   – Вот народная любовь! Вот признание на старости лет!

   В хутор Гривенный на имя Нины Кузьминичны пришла посылка из Парижа. Поскольку хуторскую почту давно перевели в Загряжск, Нина Кузьминична попросила Настю съездить за посылкой на машине. Она же попросила открыть посылку и прочитать письмо от дочери Анны. Чтение состоялось у Насти, в беседке за широким столом в молчаливом присутствии Ивана Максимовича.
   В посылке была разная парфюмерия, кремы, духи, конфеты, кофе, бутылочка ананасового ликера и фотокарточки с детьми на Елисейских Полях…
   «Дорогие мама и папа! – медленно читала Настя. – Я уже привыкла здесь и говорю по-французски. Детей учу по-русски, но они все-таки больше французы, чем русские. Ничего не поделаешь, им учиться здесь и надо хорошо знать язык.
   Прошло немало времени, и много изменилось в моей жизни. Конечно, я виновата, что не писала вам и не сообщала о новостях. Простите, жизнь набирала такие обороты, что я едва успевала опомниться. Рассказываю все по порядку.
   Как вы знаете, я уехала с Кретьеном в Париж. Его родня приняла меня прохладно, но все же примирилась с выбором Кретьена. С одним условием, чтобы я приняла католичество. Я стала католичкой, мы поженились, и муж усыновил трех моих детей. Я впервые почувствовала себя счастливой. Кретьен любил меня и заботился о моих детях. Жили мы в предместье Парижа, в небольшом особняке с парком, лужайкой и летним бассейном. Я ждала ребенка, когда случилось несчастье. В ресторане, где Кретьен ужинал со своими друзьями, неизвестный террорист взорвал бомбу. Бедный Кретьен был буквально прошит осколками и умер в больнице. Я осталась одна, теперь уже с четырьмя детьми.
   Не знаю, как бы сложилась моя дальнейшая жизнь, если бы не участие друга и помощника Кретьена – господина Александра. Больше года он потратил на то, чтобы я и мои дети стали законными обладателями наследства покойного мужа. Претензий и препятствий со стороны родственников было великое множество. Что могла сделать я без помощи Александра, без средств? Только на юридические услуги была потрачена уйма денег! Александр стал для меня больше, чем друг. Он признался, что полюбил меня еще в России, в нашем хуторе, во время строительства казино…
   Через год мы поженились. Я родила Александру трех девочек, младшенькая уже ходит ножками. Старший, Володя, учится в юридическом колледже. Очень похож на своего отца, моего первого мужа-актера, который безжалостно бросил меня в Воронеже.
   В общем, живу я, как коренная парижанка. Хожу в костел, но молюсь так же, как молилась раньше. Те же молитвы, те же слова. Бываю в парижской опере. Всегда хожу на концерты русских артистов. Во всем чувствую себя очень русской и с волнением посещаю могилы соотечественников на кладбище Пер-Лашез.
   Александр с утра до позднего вечера на работе, я, конечно, скучаю и вспоминаю всех хуторян как самых близких и родных мне людей. Передавайте привет и кланяйтесь Насте и брату Сергею, соседям: тете Марии и дяде Степе. Мите кланяйтесь, он хороший. Женить его надо, и скорее! Только женщина вправит ему мозги! Так и скажите ему от меня.
   Скучаю и люблю вас всех до смерти!»
   – Отрезанный ломоть, – прошептала Нина Кузьминична и заплакала.
   Иван Максимович молча длинно и тяжело вздохнул.
   – Не гневите Бога! Жизнь продолжается, – заключила Настя.

   Ветеринар Лошак побывал в Париже.
   Он был уже не тот Лошак, который лечил людей, как скотину, а скотину, как людей, не видя в том большой разницы. Он владел лягушачьей фермой, то есть имел статус буржуа в хуторском масштабе. Ежемесячно в назначенный день на ферму подъезжал грузовичок, забирал картонные коробки, в которых вместе с водорослями живьем были упакованы питомцы фермы. Товар отправлялся самолетом прямехонько в Париж, в ресторан Александра, унаследовавшего, как мы знаем, все хозяйство покойного Кретьена Лягура. Александр ценил обязательность и аккуратность своего партнера. В отличие от жены Анны, которая не пожелала даже видеть земляка. На недоуменный вопрос Александра ответила резко:
   – Потому что он хам и мошенник!
   Лошак бродил по Парижу несколько дней, жадно вбирал и вдыхал запахи и звуки чужой цивилизации. В хуторе он подробно делился впечатлениями с Брудастым и Кайло. Он угощал своих заклятых друзей горилкой от Уколовича у себя на ферме, на берегу Серебрянки под старыми вербами.
   – Париж – это Европа, все там не по-нашему. Только вышел из гостиницы – плати за каждый шаг. За прогулку по Елисейским Полям – плати, за Эйфелеву башню, поглядеть сверху – плати, за простую воду – плати, присел на скамейку – плати. Нет, не понравился Париж! Эйфелева башня вся из арматуры, точь-в-точь высоковольтная опора, какие за хутором стоят. Из еды одни лягушки. Местные французы на каждом шагу едят одних лягушек.
   – Ты молиться должен на французов! – резонно заметил Брудастый. – За мерзопакостную тварь тебе долларами платят.
   – Вы глубоко ошибаетесь! – горячо возразил Лошак. – Лягушачьи окорочка кушают все культурные люди. Я сам с удовольствием съел в ресторане пару окорочков и не жалею об этом. Больше того, я открою ресторанчик в Загряжске, где все блюда будут состоять исключительно из лягушачьих деликатесов. Тогда посмотрим.
   – Посмотрим!
   Лошак не стал углубляться в подробности своего бизнеса и продолжил рассказ о парижских впечатлениях:
   – Только один раз мне предложили услугу бесплатно, – загадочно и самодовольно произнес Лошак. – Ни за что не догадаетесь!
   – Ну, например, бесплатно пописать в парижском туалете, – неуверенно подсказал Кайло.
   – Эх ты! – насмешливо произнес Лошак. – Мелко плаваешь, землячок! Красавица-француженка предложила отдаться мне бесплатно прямо на Эйфелевой башне!
   – О-о-о! – в один голос воскликнули Брудастый и Кайло. – И как же ты…
   – Оробел, – тихо признался Лошак. – Везде за каждый шаг плати, а тут угощают даром. Нет, не поверил!
   – О-о-о! – воскликнули оба друга. – Дурак ты, дядя!
   – Теперь я и сам так думаю, – с сожалением сказал Лошак. – Мне еще никто из женщин не предлагал отдаться бесплатно. Ни в хуторе, ни в Загряжске, ни в Москве, где я учился на курсах повышения квалификации.
   Прежде чем открыть свой ресторанчик в Загряжске, Лошак дотошно изучал пристрастия и вкусы клиентов в местных ресторациях. В трех-четырех местах он предложил включить в меню лягушачьи окорочка. Каждый день интересовался результатом. Увы, ни в одной ресторации не было ни одного заказа на лягушек. Лошак недоумевал и жаловался знакомому владельцу ресторана в Загряжске:
   – От диетического деликатеса наши едоки морду воротят! А что кушают наши едоки в общепите? Уши свиные! Хвосты поросячьи! Печенку, селезенку, требуху, я извиняюсь! Желудки, кишки. Вымя кушают! Дикая нация! Печенеги! Сарматы!
   Лошак отказался от мечты открыть свой ресторанчик для земляков и продолжал бизнес исключительно для благодарных французских едоков.

   Бронзовую скульптуру генералиссимуса, похожего на олигарха Тримайло, решили установить на меловой горе за речкой Серебрянкой. Среди каменных скифских баб и огромных замшелых валунов. Кто решил и кто устанавливал – неизвестно. Ходили слухи, что затея принадлежит бывшему батюшке Дмитрию Редкозубову, который проявил себя в последнее время настоящим историком и краеведом.
   Если вы хотите взглянуть на редкую достопримечательность хутора Гривенного, то вам нужно заехать на меловую гору по степной дороге со стороны Загряжска. Оставьте машину у подножья горы и поднимайтесь пешком. Тропинка круто берет на бугор, виляя между промоинами, каменными уступами и редкими кустами шиповника. Чем выше, тем сильнее и свежее ветер. Он свистит в кустарниках и сухом бурьяне, шевелит желтый песок на проплешинах бугра, гонит наверх круглые скелеты перекати-поля.
   Вам трудно дышать. Остановитесь на минуту, обглядитесь кругом. С высоты птичьего полета далеко открывается необъятная ширь Придонья. Виляет голубой жилой Дон и теряется где-то за Загряжском. Зеленая пойма вся в клетках садов, виноградников, овощных плантаций. Несмолкаемый гул федеральной автотрассы на Воронеж, на Москву. Щекочет в горле, щиплет глаза. Родина…
   И вот бугор, самое высокое место в округе. Здесь, по преданию, стоял Мамай со своими полчищами. Свидетелями тех времен остались глыбы-валуны и каменные скифские бабы. И высокое донское небо. И упругий свежий ветер, набирающий силу от Турции, от Черного моря, несущий на донские степи теплые благодатные дожди.
   Вы не сразу отличите бронзовую скульптуру от каменных истуканов. От дождей и ветров, от морозов и оттепелей металл на памятнике покрылся серой коркой и по цвету сравнялся с древней каменной скульптурой. Ветер вылизал, сгладил черты лица генералиссимуса. Нос и усы стали плоскими, лицо стало напоминать размытые обличья скифских баб. Бронзовый вождь был вкопан в землю по пояс и по росту не отличался от древних идолов. Природа и ландшафт дополнили работу скульптора. Идол сильнее оригинала!
   Непременно побывайте на меловой горе за речкой Серебрянкой!

Станица Старочеркасская,
Ростовская область

Василий Афанасьевич Воронов Загряжский субъект

Загряжский субъект

Часть первая

1

2

3

4

5

6

7

Часть вторая

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

14

15

16

17

18

19

20

21

Пантеон

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

Эпилог

Муниципальные люди

Часть первая

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

Василий Афанасьевич Воронов
Загряжский субъект