Корабль теней

Алексей Сергеевич Гуранин

Пролог

   – На прошедшем сегодня заседании Центрального комитета КПСС утверждены новые меры по укреплению трудовой дисциплины на производстве. Согласно опубликованным нововведениям, у борьбы с тунеядством и прогулами теперь появится надежная законодательная база. Так, например, за каждый пропущенный без уважительной причины рабочий день у сотрудника будет вычтен день из трудового отпуска, а опоздание на три и более часа – считаться прогулом. Руководители на местах считают, что эти меры будут способствовать росту социалистического…
   – Толя, выключи ты эту балабольню! – раздраженно фыркнул белобрысый матрос, копошащийся около недокрашенного противопожарного щита. Высокий и худой Анатолий, чуть поморщившись, отложил швабру, потянулся к черному, блестящему на солнце «Альпинисту», стоящему на балке у переборки, и крутнул верньер настройки. «Альпинист» взвизгнул, зашипел, затрещал; гулкий, тягучий голос диктора программы новостей сменился музыкой – пела какая-то француженка. Анатолий глянул на белобрысого, тот поднял вверх перемазанную красной краской руку с оттопыренным большим пальцем – отлично!
   На море сегодня было особенно тихо. Грузовое судно ТК-17, старое, послевоенной постройки, поржавевшее и заметно ободранное, побитое временем, двигалось прямым курсом на базу 03—11. Сверху лупило северное солнце, обычно скупое зимой и неожиданно такое щедрое сейчас, во время августовских штилей. Анатолий задрал голову вверх, выставив острый как костяшка кадык: на небе ни облачка. Загремело ведро с грязной водой, и за борт хлынул мутный поток.
   – Кирюх, чего ты там возишься с этой краской? Раз-два мазнул, и дело в шляпе… – Анатолий подошел к белобрысому, все еще ковыряющемуся около противопожарного щита. Багор, ведро-конус и прочие причиндалы были сняты с крючьев и валялись поодаль, чуть перекатываясь туда-сюда в такт движению судна.
   – Ох, и разгильдяй же ты, Толян, – хмыкнул Кирюха, выпрямляя спину и с хрустом потягиваясь. – Ведь чтоб покрасить, того-этого, надо сначала старую краску ободрать. Шпателем или ножиком. А то получится еще хуже, чем было: глянь, тут же все в лохмотьях.
   – Да какой смысл красить эту старую лайбу! Ее давно в утиль надо списать. На металлолом. Одна ржавчина вокруг, даже бабе своей показать стыдно…
   – Старпом сказал, что в конце квартала выделят средства на покраску вкруг. А ржавчина – она на любом судне есть, того-этого, куда же без нее.
   – Знаешь, Кирюх, сколько консервную банку ни крась, она от этого «Москвичом» не станет. Старпом наш еще с прошлого года всех завтраками кормит, а как до дела – «нет снабжения»…
   – Чем трепаться, – перебил Кирилл, – лучше собери-ка вон тот мусор да выкинь.
   Анатолий, недовольно поморщившись, сходил за совком. Сметая в него просыпавшийся песок и мелкие ошметки некогда красной, а теперь уже давно побуревшей краски, он неожиданно застыл на месте, вглядываясь куда-то вдаль, вперед по курсу.
   – Кирюх… Гля-ка, чего это?
   – Ну, что еще? Ты так и будешь тут, того-этого, ворон ловить? – недовольно пробурчал Кирюха, выглядывая из-за переборки в направлении, куда показывала тощая как палка рука напарника. – Е-кэ-лэ-мэ-нэ, что это за…
   Над водой, прямо по курсу ТК-17, лежала шапка какого-то рыхлого белесого то ли дыма, то ли тумана. До его кромки было около трех сотен метров. Туман простирался вширь, насколько хватало глаз, и определить размер этой шапки было сложно. Кирюха закинул кисточку в ведерко с краской, – на выскобленную палубу брызнули алые кровавые капли, – и метнулся в рулевую.
   – Тащ старш… – начал было он, запрыгнув в проем настежь распахнутой двери.
   – Вижу, вижу, Полыхаев, не слепой. – Коренастый, приземистый рулевой недовольно махнул ладонью в сторону двери. На его почти наголо выбритом загривке мелко блестели бисеринки пота – в рулевой рубке было жарко, а насквозь проржавевшие механизмы откидных окон, по-видимому, не работали. – Что это? Дым?
   – Никак нет. Запаха гари не чувствуется, – ответил Кирилл, переводя дыхание. – Скорее всего, это какой-то туман.
   – Туман? – вскинул редковатые брови рулевой. – Откуда взяться туману здесь, над водой, в это время и при такой погоде?
   – А я знаю? – выпалил Кирилл, и тут же исправился: – Данных нет.
   – «Данных нет», – устало передразнил рулевой, вытирая лоб тыльной стороной ладони. – Тоже мне, «Дым над водой» Дип Пурпле. – Он умолк и продолжил, чуть касаясь ходового рычага, вглядываться в грязноватое стекло, пытаясь разобрать, что за диковина встретилась им на пути.
   Кирилл обвел глазами тесную рубку. Масляная краска, которой когда-то давно были покрыты стены, теперь пошла буграми и кое-где отслаивалась, на переборках и в районе заклепок виднелись желтые ржавые потеки, и завершал картину потрепанный деревянный стул с почти отломанной спинкой, держащейся, по-видимому, на единственном болте. За спиной рулевого висели две репродукции – цветной портрет Андропова, вырезанный, по-видимому, из «Огонька», во всю страницу, и какая-то глазастая бабенка с призывно оголенными плечами и спиной. Сочетание этих ужасающе разных по смыслу картинок было настолько неестественным и абсурдным, что поневоле вызывало раздражение. Кирилл попытался отвести глаза в сторону, чтобы не видеть соблазнительные плечи, и наткнулся на сердитый взгляд рулевого:
   – Чего стоишь-то, Полыхаев? Иди работай дальше, нечего тут доступ воздуха перекрывать. Жара-а…
   Кирилл небрежно козырнул и вышел обратно на палубу. Здесь стало заметно свежее, и чем ближе подходил ТК-17 к туманной шапке, тем ощутимее холодало. «Ишь ты, «жара-а», – неприязненно поморщился Кирилл, вспомнив потный загривок рулевого. – «Будет тебе прохлада, хоть залейся».
   Он еще раз внимательно всмотрелся в непроглядную бело-серую дымку, но, не найдя там, по-видимому, ничего примечательного, решил вернуться обратно на бак, к недокрашенному противопожарному щиту. Какая-то странная тревога одолевала матроса, покалывая в затылок. «Хрен знает, что это за облако, или дым, или пар, или черт-те что», – пробормотал он, не решаясь повернуться к туманной шапке спиной и почти пятясь в сторону кормовой палубы.
   Возле ведерка с алой краской, на ящике с песком, широко расставив ноги в коротковатых, не по росту, форменных брюках, сидел долговязый Толик и курил. Увидев Кирилла, он быстрым движением выщелкнул недокуренную сигарету за борт.
   – О, так вот кто тут все задымил! – усмехнулся Кирилл, вновь берясь за кисть; он, похоже, хотел спрятать волнение, но получилось не очень убедительно.
   – Это американцы! – выдал Толик. Для пущего эффекта он звонко хлопнул ладонью по полупустому ящику, на котором сидел.
   – Что ты несешь, того-этого, при чем тут американцы? – поморщился Кирилл, орудуя кистью.
   – Я те точно говорю! – не унимался тот, потрясая поднятым вверх указательным пальцем, как древком флага. – Эта пигалица-то, Саманта Смит, это все из-за нее! Привезла тут… как его… метеорическое оружие, вот и начались у нас туманы и всякие извержения, да метеориты посыпались.
   – «Климатическое», – на автомате поправил Полыхаев.
   – Да хоть истерическое! – хмыкнул Толик. – И «спит» тоже американцы открыли. Я не удивлюсь, если и «спит» этот она к нам сюда завезла!
   – Балда ты, Толик, – вздохнул Кирилл, – СПИД половым путем передается.
   – Чего?
   – Ну, переспать надо… Подружиться, так сказать, организмами. Трали-вали на сеновале… А она ж козявка еще, эта Саманта. Какой тут СПИД. Кстати, – он круто поменял тему, стараясь отвлечь не в меру болтливого товарища от конспирологических теорий, – что за картинка у рулевого за спиной висит?
   – Да этот, новый-то, Андропов…
   – Да не он! Рядом.
   – А, голая девка? Терехова. Актриса. Баская бабенка, ага. Че, понравилась? – Толик плотоядно хохотнул.
   – Да как-то не к месту она там…
   – Кирюха, голая девка – она везде к месту, – авторитетно начал Толик и внезапно осекся.
   – Ты чего?
   – А туман-то, гля.
   Да, он уже окружил ТК-17 со всех сторон – плотный, слоистый, белесовато-розоватый сверху и серый снизу, он словно всосал судно и заполнил собой все углы и закоулки. Корабль вошел в туман, как десертная ложка в плотный кисель; леера, битенги и другие металлические предметы на палубе мгновенно покрылись мелкими каплями росы. Даже звуки, которые еще минуту назад были хорошо слышны, – плеск легких волн, скрип снастей и урчание дизеля, – теперь звучали как-то приглушенно, словно через верблюжье покрывало, какие выдавали морякам Севморфлота в холодное время года.
   – Ладно, черт с ним, с туманом. Тарасенко пойдет по приборам. Надо работать, Толян.
   – Поработаешь тут, – проворчал Толик. Он собрал все ошметки старой краски в ведро и побрел, подволакивая ноги, к борту, чтобы незаметно выбросить их вон. «Альпинист» по-прежнему что-то неразборчиво курлыкал, но французская певица уже давно уступила место какому-то унылому актеру, который, по-видимому, почти засыпая от скуки, начитывал радиоспектакль; голос актера едва прорывался через шипение и треск, – то ли батарейки садились, то ли качество радиосвязи внезапно ухудшилось. Кирилл макнул было кисть в ведерко, чтобы пройтись по щиту на второй заход, как неожиданно послышался топот, и из тумана выскочил Толик. Глаза его были вытаращены, костлявые кулаки сжимались и разжимались, а худая грудь под тельником шумно ходила ходуном.
   – Кирюх… Там, за бортом… Три… Три трупа! – выпалил он.
   – Что ты несешь, какие трупы? – вскинулся Полыхаев.
   – Я те зуб даю! Там, у правого борта… Катер… А на палубе три тела лежат… Мертвые, не шевелятся.
   Кирилл, не ответив, вновь бросил кисть и метнулся к правому борту. Ухватившись запачканными краской ладонями за мокрые от росы леера, он осторожно выглянул наружу, словно опасаясь, что из воды и взаправду выскочат трое мертвецов и набросятся на него.
   – Вон там, ближе к носу, – жарко пропыхтел Толик в ухо. Кирилл присмотрелся. На волнах, почти вплотную к борту, покачивался маленький бело-синий катерок-полуглиссер. Он был весь в пятнах ржавчины, зарос какими-то водорослями, кормовые банки частично разломаны. На палубе катера лицом вверх лежали трое мужчин.
   – Трупы, – гробовым шепотом выпалил Толик.
   – Эй вы, на катере! – выкрикнул Кирилл и замахал рукой. – У вас все в порядке?
   Ему никто не ответил. Тела на палубе так и остались неподвижны.
   – Ну, точно трупы, – уверенно констатировал Толик.
   – Да что ты заладил «трупы, трупы». Гони к старшому, доложи, того-этого. А я попробую их сострунить да пришвартовать как-то.

//-- * * * --//
   – Начбазы на связи. Слушаю! – Худой, словно высушенный степными ветрами человек в аккуратно выглаженном кителе с тремя звездами на погонах ухватил трубку задребезжавшего телефона и прижал ее к уху.
   – Это Тоня. Тут такое дело… Я даже не знаю, как сказать. – Голос связистки звучал растерянно и чуть дрожал.
   – Говори, как есть, Тонечка.
   – Григорий Юрьевич… Они, кажется, нашлись.
   – Нашлись?! – Четко очерченные седоватые брови на лице капитана взметнулись вверх; он сразу понял, о ком речь.
   – Нашлись, – повторила Тоня. – На катере. На том самом. Грузовое судно ТК-17 взяло его на буксир, и идет к нам. Я… Я… – Она осеклась.
   – Живые? – коротко спросил Григорий Юрьевич. Вместо ответа Тоня чуть всхлипнула.
   – Так, Антонина. А ну-ка соберись. Тебе сейчас нельзя волноваться.
   – Но ведь они же нашлись, Григорий Юрьевич! Нашлись! Надо позвонить Сергею Ивановичу и Володиной жене… А что до меня, – зачастила Тоня, – у меня ведь всего лишь третий месяц срока, не беспокойтесь, все норма…
   Начбазы, не дослушав, рявкнул «Я сам!» и хлопнул рукой по рычагу телефона. В наушнике что-то захлебнулось, пискнуло и мерно загудело. Григорий Юрьевич с полминуты постоял, глядя на черную телефонную трубку, подстреленной вороной лежащую на лакированном столе возле небольшой рамки с фотографией улыбающейся женщины с учебником немецкого языка в руках.
   Капитан шумно вздохнул и с силой потер лицо руками. Правая ладонь оказалась увечной, похожей на клешню, с тремя пальцами вместо пяти.
   – Н-да-а… Вот черт… Вот ведь черт! – выпалил он и в сердцах саданул ботинком по тяжелому стальному ящику-сейфу, стоящему подле стола. Солнечный свет заливал полупустой кабинет начальника базы, печатая желтые квадраты на давно не крашеном полу. Григорий Юрьевич вновь потер лицо и, открыв старую потрепанную записную книжку, нашел нужную страницу. Хлопнув по рычагу телефонного аппарата, он накрутил «восьмерку» и, после гудка, – уже давно забытый номер.
   – Добрый день. Столовая? Можно, пожалуйста, Юлию, э-э-э, Федотову. В бухгалтерии работает. Да-да, она самая. По личному. – Он шумно сглотнул, отведя трубку от лица, и принялся ждать. В наушнике слышался какой-то дребезг, по-видимому, шум столовых приборов, но усталому капитану казалось, что это лязг снастей какого-то очень старого корабля.
   – Алло! Юлия Петровна? Это Юркаускас. Как какой?… С базы 03—11. Да-да. – Он чуть помолчал. – Помните, я вам говорил, что они обязательно найдутся? Да… Это было давно. И я тоже потерял надежду, но… Но мне вот буквально только что сообщили. Они нашлись.
   – Живые? – чуть слышно прошептала трубка.
   Григорий Юрьевич закрыл глаза и беззвучно вздохнул.

Глава 1
Мария Селеста

   – Эй, Петрович! Сигаретка есть?
   Шершавый, некогда покрашенный синей масляной краской металл парапета приятно холодил ноющий локоть правой руки мичмана. Когда-то, в годы послевоенной молодости, Иван Петрович на спор нырял с борта сторожевого катера Севморфлота СССР в ледяные воды сурового Белого моря; из всей компании таких же сорванцов-юнг, служивших тогда срочную, только ему одному посчастливилось раскроить локоть и почти все предплечье о торчащий из борта катера какой-то обломок болта или заклепку, и теперь, спустя почти тридцать пять лет, травма давала о себе знать, – впрочем, как и всегда в межсезонье или при перемене погоды. Но сентябрьское небо сегодня было на редкость чистым и пронзительно-голубым, как бывает только ранней осенью, когда большинство лесных пожаров уже отгорели, а местные угольные ТЭЦ еще не пущены.
   Иван Петрович, облокотившись о парапет причала военно-морской базы Севморфлота 03—11, молча глядел в серо-зеленые, сегодня почти малахитовые воды Баренцева моря. Этот неспокойный, мятежный пейзаж уже давно стал для него ежедневной рутиной, и когда пришло время уйти на заслуженную флотскую пенсию, Иван Петрович, крепко подумав, все же отказался, несмотря на бурные возражения жены Натальи – «А на даче-то кто копать будет – Брежнев, что ли?». Здесь, на пирсе технического причала Морских частей погранвойск, мичман чувствовал какую-то щемящую родственность, какую-то общность с бескрайним океаном, как Крис Кельвин с его Солярисом, чувствовал пульс, дыхание воды, ее бессонную, бесконечную, безграничную то ли любовь, то ли умиротворение; это внезапное родство не отпускало его, тянуло сюда каждый день, и Иван Петрович совершенно точно знал – он любит свою работу.
   «Нынче почти штиль», – привычно отметил для себя мичман. Все так же поскрипывал пирс, все так же тихонько шипели гребни мелких волн, разбиваясь о камни, все так же гортанно вскрикивал в настежь открытом окне узла связи динамик рации, и прибывшая в начале лета по распределению из института связистка Тонечка привычно отвечала «Это три-одиннадцать, прием». На горизонте, сегодня поразительно чистом, ясно-синем, как Натальины глаза, серебрилась какая-то легкая пелена – то ли тучки, то ли дым.
   – Петрович! Закемарил, что ли?
   Мичман досадливо поморщился. Витек, грузчик-разнорабочий, слегка раздражал его – то ли своей вечной хитрой ухмылочкой, то ли масляно блестящим левым глазом, который, в отличие от правого, желтоватого и испещренного красными прожилками, никогда не двигался, то ли бледными наколками на беспокойных пальцах левой руки, складывающимися в слово «ВИТЯ».
   – Угомонись, Витек. Чем вымачивать якоря, лучше бы набросы с пирса убрал. Как на прошлой неделе штормило – насыпало водорослей, мусора всякого, уже сколько дней лежит. – Иван Петрович достал из кармана слегка помятую пачку «Памира». Сам он курил в последние годы очень редко: Наталья со свойственным ей усердием принялась за его здоровье, стоило только перешагнуть пятидесятилетний рубеж, и Иван Петрович смирился – ему была приятна такая активная, хоть порой и докучающая забота. Сейчас, почти год спустя после смерти жены, он по-прежнему выкуривал едва ли пару сигарет в день, – то ли из уважения к ее памяти, то ли, стыдно признаться, из опасения, что, встреться они, когда придет время, на том свете, Наталья хорошенько пропесочит его, как нередко бывало за тридцать лет брака.
   – Да почищу я, почищу! Че ты заводишься, мичман? У меня еще в доках работы невпроворот. Как разгрузили «пять-ноль-восемь», так и минуты присесть нет, носишься, как савраска без узды.
   Иван Петрович не ответил, вновь отвернувшись к парапету и примостив больной локоть так, чтобы касаться им холодного металла поручня. Заявления Виктора Малых о трудовых победах можно было смело делить на два, а то и на три. Володя Горбунов как-то заметил, что в один из дальних складов Витек ныряет уж чересчур часто. Беглый осмотр выявил, что горе-работяга организовал там «шхеру», тайный штаб – Володя обнаружил лежанку из списанных морфлотских матрацев, банки из-под консервов и початую бутылку водки. Был большой шум, начбазы в очередной раз грозился уволить Витька по статье, но ограничился выговором, после которого Витек три недели ходил как шелковый – начальник базы Юркаускас, по-армейски жесткий, прошедший почти всю войну от Ворошиловграда до Варшавы, мог пригвоздить человека к стене одним взглядом.
   – А кстати, Петрович. Тоня-то наша, она ж незамужняя? – Витек, смоля сигарету короткими, суетливыми затяжками, тоже пристроился на парапет. Ветер донес запах легкого перегара, и мичман инстинктивно поморщил нос, шевельнув седыми усами.
   – Тебе-то что с того, Витек?
   – Ну, как «что». Я мужчина свободный, – Витек дурашливо приосанился, – Антонина тоже, что ж нам мешает-то?
   – Вроде есть у нее какой-то ухажер, – задумчиво протянул Иван Петрович, пригладив редеющие волосы на висках; на затылке давно уже блестела лысина, но мичман отказывался брить голову наголо «под фантомаса», с пренебрежением отзываясь о современной моде: «Словно какие-то бильярдные шары на плечах».
   – Да ну? Видел его?
   – Ну, видеть не видел… Так, разговорились с ней как-то, да сама и рассказала. Хорошая она девушка, Тоня. Куда тебе, обалдую, до нее. – Мичман слегка улыбнулся, одними лишь глазами: Тоня ему нравилась; в минуты, свободные от работы, они иногда болтали обо всяких мелочах, и Иван Петрович полушутя-полусерьезно называл ее дочкой. Тоня смеялась и картинно отмахивалась: «Иван Петрович, если я ваша дочь, то тогда ваш неуловимый Сережка – мой брат, получается? Не-не-не, не в этой жизни, упаси боже!»
   – Вода, вода, кругом вода-а… Да не, брешет она, – убежденно констатировал Витек. – Что это за хахаль такой, что даже ни разу к подруге на работу не заявился.
   Иван Петрович вновь поморщился.
   – Хорош балагурить, Витек. Докурил – иди дело делай, нечего время тянуть. Тоже мне, герой-любовник.
   Витек, что-то обиженно бурча себе под нос, ушел в сторону доков. Из окошка кабинета узла связи вновь донесся выкрик рации и легкий, ясный, как велосипедный звонок, голос Тонечки: «Это три-одиннадцать, прием».

//-- * * * --//
   – Иван Петрович!
   – Да, Тонечка, бегу!
   Стукнула рама, и в окно кабинета связи выглянула Антонина – худенькая, черноволосая, улыбчивая, с ямочками на щеках и модными нефритовыми клипсами на мочках ушей. Бело-голубое легкое платье в легкомысленную полоску не скрывало округлостей ее фигуры. Тонины темные, слегка раскосые глаза, казалось, ничего не отражали, – ни синевы осеннего неба, ни малахитовой глади волн. В таких глазах и утонуть недолго, порой ловил себя на мысли мичман. Из белого пластикового ящика радиоточки на стене Тониного кабинета слышалась приглушенное пение – «я был словно мальчишка глуп, мне казалось, что схожу с ума-а».
   – Тут Григорий Юрьевич Вас вызывает.
   – Ох ты ж. Хорошо-хорошо, передай, уже бегу.
   Из окна послышалось Тонино «Да, он сейчас подойдет» и стук трубки телефона, положенной на рычаг. Тоня вновь выглянула в окошко. Отошедший было от окна мичман, вдруг что-то вспомнив, обернулся:
   – Кстати, Серега не звонил?
   – Нет, Иван Петрович.
   – Вот ведь обалдуй, – он досадливо сморщился. – Совсем запропал, ни ответа, ни привета. – Сергей, сын Ивана Петровича и Натальи, после смерти матери перестал выходить на связь с отцом; пара звонков из Ленинграда и Куйбышева – и с тех пор уже почти полгода тишины, ни письма, ни телеграммы.
   А репродуктор все выводил: «без тебя, без твоей любви богатства всей земли мне будет ма-ало-о»… «Эх, Наташенька», – тихонько вздохнул мичман, слушая песню, словно вплетавшуюся бронзовой магнитофонной лентой в синеву тихого сентябрьского дня над мелкими барашками волн студеного Баренцева моря.

//-- * * * --//
   – Поступил сигнал о постороннем судне в непосредственной близости от транспортных линий нашей базы.
   Григорий Юрьевич Юркаускас, уперев серые, жилистые руки в большой, по-довоенному массивный письменный стол, внимательно разглядывал пожелтевшую от времени бумажную карту. На ней тонкими карандашными пунктирами когда-то красного, а теперь бледно-кирпичного цвета были нанесены размашистые линии. Форменный китель с двумя звездами на погонах – капитан второго ранга – болтался на высоком, под два метра, худом, каком-то словно высушенном теле Григория Юрьевича как на вешалке. Письменный стол был почти пуст, не считая карты, черного телефона с затертым диском и селектора связи, монотонно помигивающего двумя желтыми лампочками по очереди. Почти пуст был и сам кабинет капитана – кроме огромного стола, пары старых, видавших виды деревянных стульев и окрашенного тусклой серо-синей краской железного ящика-сейфа можно было отметить разве только портрет Ленина на стене да репродукцию Айвазовского напротив окна, – впрочем, такие портреты и репродукции украшали почти все кабинеты здания управления.
   – Что за судно?
   – Нет информации. Вот в этом секторе, – капитан указал пальцем в левый верхний край карты, – борт 12—07 попал в туман.
   – Туман? Сейчас? В сентябре? – Мичман, подняв очки на лоб, внимательно изучал карту.
   – Да, именно сейчас. Я сам удивляюсь. Не должно быть там никакого тумана. Но оснований не доверять полученной информации нет, – сухо отчеканил Григорий Юрьевич. – Двигаясь в условиях недостаточной видимости, борт 12—07 едва не наткнулся на незнакомый корабль.
   – Опознавательные знаки?
   – Надписи на борту есть, но прочитать их не удается. Кормового флага нет. На радиовызовы по гражданским и военным каналам судно не реагирует, молчит.
   – Чертовщина какая-то, Гриша, – хмыкнул Иван Петрович.
   – Есть немного, – выдохнул капитан, проведя ладонью правой руки по жесткой щетине на подбородке. На кисти не хватало двух пальцев, отчего она слегка напоминала скрюченную инопланетную клешню. – Ребята с 12—07 сообщают, что корабль… Как бы это сказать… Странный.
   – Странный?
   – Незнакомый. Мы, говорят, таких не видели. И это не какое-то современное советское или там, к примеру, норвежское судно, а что-то более старое. Ну, конечно, не парусник Петра Первого, но… 12—07 сообщает, что на борту много различных надписей на неизвестном языке. Абракадабра какая-то. Ни на латиницу, ни на русские буквы не похоже. И корабль такой… Ободранный. Потрепанный. Как будто в сотне штормов без ремонта побывал.
   Иван Петрович пригладил волосы на висках. Юркаускас негромко кашлянул и вновь перешел на официальный тон.
   – 12—07 задерживаться не стал, пошел прежним курсом. Твоя задача – взять малый патрульный катер, выдвинуться в сектор Б-114, – капитан вновь направил палец на карту, – и выяснить, что это за «Мария Селеста» такая. Лейтенант Горбунов выведет «Аист». Я уже распорядился, чтобы снабженцы заправили его топливом и наполнили запасные канистры. Бери своего подшефного Малых и приступай. Постарайтесь вернуться до темноты. Экипируйтесь потеплей – мало ли что. Оружие на всякий случай тоже возьмите, две единицы, тебе и Горбунову. И держите связь с базой.
   – Добро.
   Мичман вышел. Юркаускас проводил его настороженным взглядом, устало опустился на шаткий стул, жалобно застонавший под его весом, зажмурил глаза, потер виски. Свалиться с приступом гипертонии не входило в его сегодняшние планы. Он открыл выдвижной ящик стола, достал пузырек темного стекла и вытряхнул из него маленькую белую таблетку.

//-- * * * --//
   – Антонина, что вы делаете сегодня вечером? – дурашливо рисуясь, Витек выписывал кренделя ногами под окном кабинета связиста.
   – А тебе какая разница? – весело прозвенело из окна.
   – Да вот, думаю, не хотится ли пройтиться-с…
   – С тобой, что ли? Держи карман шире!
   – Экая бойкая девка! – одобрительно хмыкнул Витек. – Люблю таких.
   – Люби себе, любилка, да где-нибудь подальше отсюда! – в голосе Тонечки появилось плохо скрываемое раздражение.
   – Че ты ломаешься? Я нормально с тобой говорю. Че, раз комсомолка, то с простым парнем уже ни-ни?
   – Вот именно, комсомолка. И у меня уже есть парень. Тоже, между прочим, комсомолец, чтоб ты знал.
   – Малых! – послышался сердитый окрик. Витек вздрогнул, но тут же расслабился – приближался Иван Петрович, в руках его был коричневый кожаный саквояж с помутневшими от времени латунными застежками – пухлый, изрядно потертый и явно тяжелый. Стекла очков мичмана сердито сверкали. – Витек, ты опять к Тоне подкатываешь? Сколько тебе говорено…
   – Да к ней на кривой козе не подкатишь! – нагловато парировал Витек, делая недвусмысленный жест пальцами.
   – Ну-ка, цыц! – Иван Петрович хлопнул Витька по рукам. Тот как-то сразу сник, сгорбился, даже как будто стал меньше ростом. – Собирай обмундировку, выезжаем, надо до темноты успеть.
   В окне появилась любопытная Тонина макушка.
   – Что сказал Григорий Юрьевич? Отправил искать бригантину?
   – Бригантину? – заинтересовался Витек. Тоня не обратила на него внимания.
   – Да, Тонечка. Ну, то есть, не бригантину, а неопознанное судно.
   – Лучше бы – бригантину! – Тоня, улыбнувшись, мечтательно прикрыла глаза. – Представляете, быстроходный фрегат! С белыми как снег парусами и названием «Мечта».
   – Разберемся, что там за фрегат! – Витек повернулся на каблуках и, чуть сутулясь, направился на склад. Мичман сурово посмотрел ему вслед.
   – Одолел он меня, Иван Петрович, просто сил никаких нет! – Тоня, слегка закатив глаза, жалобно вздохнула. – Проходу не дает, Тоня то, Тоня се, а поехали-ка до Мурманска, а пойдем-ка в кино на «Пиратов ХХ века»… Ну скажите вы ему, а?
   – Да уж говорил. Толку никакого. Не верит он в твоего Васю, дочка, не верит. Придумала себе ухажера, говорит. Может, у тебя хотя б фотокарточка есть?
   – Васина? Эм-м… Н-нет. – Тоня отвела глаза и вновь вздохнула.
   – Так позови его как-нибудь сюда, на базу. Пропуск сорганизуем. Глядишь, поговорит по-мужски с Витьком – тот и угомонится.
   – Да мой Васенька придет – от этого вашего Витька и мокрого места не останется!
   – Тем более зови, – усмехнулся мичман.
   – Не могу, – чуть помолчав, ответила Тоня. – Он в тайге, железную дорогу строит. Добровольцем вызвался, от комсомольской ячейки.
   – Странно это, Тонечка. Уехать от любимой женщины в тайгу и не оставить ей своей фотокарточки.
   Тоня промолчала в ответ. Со стороны склада приближался Витек. Он сменил засаленную парусиновую робу на черные непромокаемые брюки, тельняшку и темную суконную тужурку со множеством карманов, набитых, без сомнения, чем-то нужным. Из под тужурки весело выглядывали яркие оранжевые края спасательного жилета – современного, с баллончиком автоматического надувания. На форменном кожаном поясе висели короткая кирка-молоток и шестивольтовый фонарь «Заря». В руках у Витька было четыре небольших бумажных пакета – суточные сухпайки.
   – Эка ты экипировался. Зачем тебе пайки, Витек? В кругосветку собрался на бригантине? – покачав головой, хмыкнул мичман.
   Из окна кабинета связиста послышалось приглушенное хихиканье.
   – Зачем-зачем. Мало ли, пригодятся. Все по уставу. Сам сказал – «собирай обмундировку». Я все предусмотрел. Я хозяйственный! – чуть повысив голос, почти выкрикнул Витек, чтобы Тоня, спрятавшаяся в кабинете, наверняка услышала. – Ну что, Петрович, двинули? Где Володька запропастился?

Глава 2
Борт к борту

   Двигатель «Аиста» покашливал, подхрипывал, заикался, но все же работал. Приезжие мотористы, командированные весной из Мурманска, проверяли его и так, и эдак, но бело-синий «Аист», словно заранее зная о приезде спецов с Большой земли, будто бы оживал, брал себя в руки и все проверки проходил без замечаний. «Ребята, но ведь дохлый он! Так вот уйдешь километров на пятьдесят и застрянешь, а потом ищи тебя, свищи! Да и дизеля жрет немерено!» – ругался завгар порта Макарычев, по прозвищу «Макар», низенький, круглый и суетливый. Он, активно жестикулируя короткими полными руками, размахивая ими, как ветряная мельница, чуть ли не на коленях умолял мотористов все же перебрать злополучный ЗД-20 «Аиста», но те только отмахивались: не положено, – двигатель работает исправно, а что расход великоват, так топлива в стране хватает.
   – Володя, сбавь малость обороты, а то опять перегреем! – Иван Петрович внимательно прислушивался к нестабильному стенокардическому кряканью дизеля.
   – Хорошо, мичман, будь-сделано! – послышалось из кабины.
   Иван Петрович, докурив, выщелкнул окурок в волны. Сняв с коленей старый саквояж, он поднялся и, широко, по-морфлотски, расставляя ноги, перешел с кормы к открытой задней двери рубки. Внутри, у штурвала, сидел Володя Горбунов – молодой, статный, чуть щеголеватый парень в идеально отутюженных форменных брюках и спасжилете поверх тельняшки. Его слегка длинноватые волосы были привычно взъерошены, лихой вихор на затылке воинственно топорщился кверху. Рядом с Володей, на правом сиденье, сгорбившись, притулился Витек, лицо его было бледным.
   – Малых, ты чего такой смурной?
   – Мутит меня, мичман. Сколько раз уже говорил нашему кап-два, не отправляй меня в море, я уж лучше на берегу поработаю, – отозвался Витек. – Морская болезнь, слыхал?
   Иван Петрович усмехнулся.
   – Какая морская болезнь? Так и скажи, принял лишку вчера, а сегодня страдаешь. Я этот винный дух еще с утра от тебя почуял.
   – Вот вечно ты, Петрович, принижаешь человека. – Витек обиженно отвернулся.
   Володя улыбнулся:
   – Ладно, матрос, не вешай носа. На обиженных воду возят, а на таких, как ты, – целый океан!
   – Какая скорость, Володя? – мичман указал пальцем на приборную доску.
   – Указатели хандрят. Не поймешь. Двенадцать?
   – Думаю, узлов восемь-десять, не больше.
   – Так мы до вечера идти будем. А ведь надо еще успеть вернуться обратно к вечерней смене.
   – До бригантины километров тридцать пять – сорок, судя по карте. – Иван Петрович взял у Витька с колен засаленную карту. Близоруко прищурившись и сдвинув очки в роговой оправе с кончика носа поближе к глазам, он провел пальцем вдоль нарисованной карандашом линии.
   – Почему «бригантины»? – удивился Володя.
   – А, Тонечка так назвала. Хорошо бы, говорит, это оказалась бригантина с названием «Мечта».
   – Тонька баба горячая, – оживившись, отозвался Витек.
   – Что ты имеешь в виду? – с холодком переспросил Володя.
   – Ну как что. Титьки, зад, все при ней. Зажать бы ее в форме одежды номер ноль да в тихом месте…
   – Я т-те зажму! – вскинулся мичман. – Ты ей уже давно проходу не даешь со своими шуточками. Тоже мне, Олег Попов.
   – А че я? Нормально общаемся…
   – Витек, – спокойно сказал Володя. – Если я еще раз услышу от Антонины, что ты к ней подваливаешь, – хоть одно слово, – я тебя к битенгу фалом за яйца привяжу. И оставлю на ночь подумать о своем поведении.
   – Че ты? Че катишь-то на меня? Пошутил же я. – Витек заметно скис и вновь уставился в пол.
   Володя, отвернувшись к стеклу, одной рукой подруливал по ветру. На его скулах играли желваки. Иван Петрович смотрел на него с легкой улыбкой – горячий и вспыльчивый, порой не в меру яростно борящийся за вселенскую справедливость лейтенант Горбунов был из тех, кто, как говорится, располагает к себе. В мореходном училище на него наверняка заглядывались девчонки.
   – Володя, а как Юля-то твоя?
   – Жива-здорова, – чуть помедлив, ответил тот.
   – Свадьбу-то когда играть будете?
   – Да, там такое дело… – Горбунов сделал неопределенное движение бровями. – В общем, до этого еще дожить надо. Ты не волнуйся, Петрович, как только все решим – я тебя первого приглашу пить, да не шило какое-то, а настоящий армянский коньяк.
   – А меня? – отозвался Витек.
   – И тебя. Если будешь себя хорошо вести.
   – Володя, глянь по носу. Что-то странное.
   Впереди, в нескольких километрах от катера, над водой лежала шапка тумана – плотного, белесого, как клейстер, совершенно непроглядного. Как будто кто-то одним махом выпотрошил перьевую подушку прямо на сине-серую гладь моря. Определить, какого размера эта туманная шапка, было довольно сложно, – она постоянно двигалась, меняла форму, словно живая. Как-то неестественно это выглядело, ненормально, – ясный предвечерний небосвод, совершенно без единой тучки, без единого облачка, что большая редкость для Баренца, почти ровная глядь моря вокруг, и посреди всего этого безмятежного пейзажа – огромный туманный купол на волнах.
   – Че это? Дым? – Витек приподнялся с места, всматриваясь в купол.
   – Туман. Дым в такую погоду шел бы кверху, – отозвался Володя. – Зимой над Кольским порой бывает туман, да не просто туман – туманище, врагу не пожелаешь. Плотный, мокрый, до костей пробирает! Видимость – буквально метра три-четыре. Хаживал я…
   – Начнем с того, – перебил мичман, – что при сегодняшних метеоусловиях вообще не должно быть никакого тумана. Во всяком случае, я за свою жизнь такого вообще ни разу не видал.
   Хотя нет, видал, – внутренне поправил себя Иван Петрович. Летом сорок второго он, приписав себе два года, попал на сторожевой корабль СКР-19, бывший «Дежнев». Холодной августовской ночью немецкий крейсер «Адмирал Шеер» в компании нескольких эсминцев и подводных лодок совершил прорыв в районе Диксона. Корабль, на борт которого буквально тремя неделями ранее поднялся юнга Иван Павловец, получил несколько огромных, больше метра, пробоин, вода срывала трюмные перегородки. Младший командный состав поставили к орудию, хотя с борта опасно накренившегося и вздрагивающего, как от боли, СКР-19, вести огонь было непросто. Все ждали отмашки командира Гидулянова. «Шеер», этот гигант, вооруженный по последнему слову военной немецкой мысли, произвел серию залпов по ледоколу «Александр Сибиряков», не оставив тому никаких шансов. «Сибиряков», словно подломившись, клюнул носом и начал погружаться в воду. Вскоре от него осталась только шапка дыма на бурлящих волнах. Раненому юнге некогда было рассматривать гибель «Сибирякова», приспешники «Шеера» вели ожесточенный обстрел «Дежнева», но чудовищный дымный купол, оставшийся от тяжелого советского ледокола, прошитого залпами громадных 280-миллиметровых орудий «Шеера», запомнился Ивану Петровичу на всю жизнь. То был первый его настоящий бой, и юнга с тех пор часто видел его во сне – этих ребят, с которыми он едва-едва только успел сдружиться, эти заплаты на бортах – после боя с «Шеером» СКР-19, получив более пятисот пробоин, каким-то чудом дошел своим ходом до Дудинки, его отремонтировали, и до самого конца войны он нес службу в составе Севморфлота. Иван Петрович еще много лет после войны носил в кармане маленькую желтую фотографию юной кудрявой девушки с адресом на обороте, – фотографию, которую передал ему тяжело раненый пулеметчик Коля Волчек с наказом, если что, сообщить о его гибели. Коля выжил, но встретиться с ним больше не довелось – юнгу Павловца перевели на другое судно, и от тех страшных событий на СКР-19 у него остались лишь тяжелые воспоминания, осколки в правом подреберье и эта желтая, выцветшая фотография. Иван Петрович все хотел узнать, дожил ли Волчек до победы, и уже после войны отправил фотографию и коротенькое письмо по адресу, указанному на обороте, но ответа так и не получил.
   – Три-одиннадцать запрашивает Бекас-два, прием! – звонкий голос Тонечки из рации прервал воспоминания мичмана. Шапка тумана, расстилающаяся над водой перед катером, казалось, вдвое выросла в размере – «Аист» понемногу приближался к ней, натужно кряхтя дышащим на ладан дизелем. Становилось заметно прохладнее – то ли от того, что солнце уверенно двигалось к горизонту, то ли от близости этого туманного облака, то ли от какого-то нехорошего, гнетущего предчувствия. Иван Петрович заметил, что и Володя, и Витек слегка поеживаются, и это успокоило его – волноваться вместе все-таки куда приятнее, чем поодиночке.
   – Бекас-два на связи, прием, – слегка бравурно ответил Горбунов, сняв со стойки микрофон рации. – Что случилось, Тоня?
   – У нас-то все хорошо, Володя, а вот у вас… – в динамике послышался какой-то шум, а затем раздался голос Григория Юрьевича, начальника военно-морской базы:
   – Бекас-два, это Юркаускас. Доложите обстановку. Прием.
   – Та-ак, – протянул Володя. – Приближаемся к сектору Б-114. Впереди, то есть, гм, по носу… Как бы это сказать. Туман. Шапка тумана над водой.
   – Туман? – голос Юркаускаса звучал устало, удивление едва сквозило в его словах. – Не дым?
   – Гарью не пахнет, – рассудительно ответил Горбунов. – Видимость в этой каше неважная. Будем наощупь двигаться, если не рассеется. Странный какой-то туман, – чуть помолчав, добавил он. – Прием.
   – При такой погоде его не должно быть, да, – согласился Юркаускас. – Да и вообще в это время года.
   – Я не об этом. Обычный туман не так выглядит. Просто дымка, как облако, лежащее на земле. А этот – постоянно движется, словно кто-то перемешивает его ложкой, как молоко в стакане с какао. И он не белый, а какой-то сизо-серый. Непонятного цвета. – В голосе Володи читалось легкое недоумение.
   – Бекас-два, задача простая, – чуть помолчав, продолжил Юркаускас. – Обнаружить неопознанное судно, выяснить его название и принадлежность, нанести местоположение на карту. Наладить связь с экипажем по рации, мегафону или с помощью световых сигналов. В случае отсутствия контакта подняться на борт и исследовать судно. Постоянно держать радиосвязь с базой. Оружие при себе, но применять в крайнем случае. Вопросы? Прием.
   – Вопросов нет. Прием, – спокойно ответил Володя; казалось, размеренный тон Юркаускаса и четко отданные им команды вселили в него уверенность.
   – Я пока остаюсь на базе, буду… – связь внезапно стала ухудшаться, и голос Григория Юрьевича с трудом пробивался через помехи и шум. – В любом случае… пшшш… Антонина вызовет… шшшш…
   – Три-одиннадцать, прием, прием! Помехи на основном радиоканале. Перехожу на резервную частоту. – Володя перещелкнул черный клювик верньера рации на одно деление влево. – Три-одиннадцать, прием!
   Но в динамике рации слышались только похрипывания и пощелкивания, голос Юркаускаса пропал. Володя пощелкал переключателем туда-сюда, меняя частоты, но везде был все тот же монотонный шум, треск, словно и не было никакой базы с ее узлом связи, и Тоня не сидела за столом у сине-серой коробки стационарной рации. «Аист» остался в одиночестве – без голоса и без связи с внешним миром.
   В этот момент катер вошел в дымку.

//-- * * * --//
   Мотор приглушенно клокотал. Все звуки, голоса в этом тумане звучали так, словно в уши вложили два куска пропитанной «левомеколем» ваты – так делают при отите. Видимость оказалась не такой уж и плохой – на расстоянии десятка метров еще можно было различить стальную рябь волн. Команда «Аиста» примолкла. Катер малым ходом продвигался в слоистой дымке. Попытки включить носовой фонарь приводили лишь к тому, что серое марево, казалось, сгущалось прямо перед катером. Заметно стемнело и похолодало.
   – Странный туман, – нарушил тишину Витек. Его обычная развязность уступила место осторожности, он стал как будто ниже ростом, сжался и пристально, как затаившийся зверь, всматривался в белесый морок вокруг катера.
   – Да. Необычный, – согласился Иван Петрович, снимая очки и протирая их носовым платком.
   – Снаружи как будто плотная оболочка, а внутри он более разреженный. И постоянно перемешивается, – добавил Володя. – Здесь, в пределах этой туманной шапки, словно бы свой микроклимат, что ли. Эх, взять бы образец для исследования…
   – Давайте уже найдем эту чертову лайбу, сделаем все, что приказано и свалим подальше от этого микроклимата, – в голосе Витька слышалось раздражение.
   – Покойно, Малых, покойно. Не егози. – Мичман открыл свой саквояж и достал оттуда вязаный джемпер. Витек, оглянувшись, удивленно цокнул языком:
   – Ого, Петрович. Да ты запасливый. Может, у тебя там и подушка с одеялом есть?
   – Всякое бывало, – неопределенно ответил мичман, натягивая джемпер поверх тельняшки. – Когда столько лет на флоте, всегда держишь под рукой эн-зе. Мало ли что приключится. – Он осторожно, оберегая ноющий локоть, надел китель поверх джемпера и защелкнул саквояж.
   – Где же эта посудина?! И как мы свяжемся с базой, когда ее найдем? Три зеленых гудка в тумане? А вдруг это шпионы какие? Куда мы с вашими двумя пистолетиками против них?!
   – Остынь, Витек, не наводи панику, – усмехнулся мичман.
   – Да брось, Малых, ну какой шпион может ходить на допотопном ободранном судне? Это скорее корабль-призрак. Слыхал о таком? – Володя обернулся и исподтишка подмигнул Ивану Петровичу.
   – В смысле «призрак»? – напрягся Витек.
   – Ну, знаешь, есть такие суда, которые уже много лет дрейфуют по морям, без команды и без курса. Между прочим, многие их видели. Считается, что такие плавучие гробы полны скелетов или призраков погибших на борту людей.
   – Обзовись! Сам видел, что ль?
   – Видеть не видел, но свидетельств полно. Есть и фотографии, и рассказы очевидцев. Про «Летучий Голландец» слыхал? – Володя явно ерничал, но встревоженный Витек не замечал этого.
   – «Летучий Голландец» – это же байка, да?
   – Может, и байка. Это еще в XVIII веке было. А вот «Оранж Медан» – уже в наше время. Что, тоже не слыхал?
   – Че это?
   – Вот представь. Послевоенное время. В водах недалеко от Малайзии раздается сигнал «SOS». Два сообщения – «Оно придет за мной, остальные уже мертвы» и «Все, я умираю» – по рации. Ну, само собой, окрестные корабли кинулись на пеленг, искали «Оранж» несколько часов, наконец одно судно – кажется, британское, – его обнаружило. Пытались связаться по рации, с помощью световых сигналов, но ответа не было. Бортанулись, высадили на «Оранж» пяток человек, те заходят в рубку и видят – на полу лежит капитан и несколько членов экипажа. Все мертвые. Ну, понятное дело, пошли по кораблю, смотреть, вдруг кто выжил – но нет, всем крантец. Лежат на палубе, словно защищаясь, все перекореженные, заиндевелые уже, а на лицах ужас застыл. И собака стоит, замороженная, в такой позе, словно рычит на кого-то.
   – Володя, хорош байки травить. Видишь, у Витька уже корчи начались, – укоризненно прервал Горбунова мичман.
   – А вдруг это он и есть, этот «Оранж»? – опасливо спросил Витек.
   – Не, это точно не он. Когда британцы исследовали судно, в трюмах что-то рвануло. Столб огня, натурально, дым, щепки… Томми не стали геройствовать и дали стрекача обратно к себе на шип. Потом на «Оранже» бабахнуло еще несколько взрывов, и он пошел ко дну. А британские моряки, которые высаживались на нем, в течение года все сошли с ума.
   – Негоже, Вовка, на борту такие страсти рассказывать, плохая примета, – испуганно сказал Витек. Руки его слегка вздрагивали, порою он прижимал правую ладонь к груди, и Горбунов поймал себя на мысли, что Малых, скорее всего, носит нательный крестик.
   – Володя, Витек прав. Завязывай сочинять. – Иван Петрович укоризненно покачал головой.
   – Да не сочиняю я. Это правда. В литературе описано. – Володя как будто слегка обиделся.
   В этот момент воздух прорезал отдаленный, но громкий скрежет.
   – Снасти скрипят, – определил мичман. – Глядим во все глаза, он где-то рядом.
   – «Оранж»? – переспросил Витек.
   – Сам ты «Оранж»! – огрызнулся Горбунов. – Бригантина Тонькина.
   – Цыц, балабоны! – голос Ивана Петровича был необычайно напряжен и строг. – Отключить говорильню и включить зенки!
   Наступила тишина, сопровождаемая только приглушенным бормотанием дизеля «Аиста», работающего на самых малых оборотах. Катер плавно двигался во влажной, вязкой полутьме, раздвигая носом туман. Видимость существенно снизилась – на расстоянии пяти-семи метров уже невозможно было что-то разглядеть, во все стороны расстилался беспроглядный сизо-серый студень тумана. Мичман и Витек, стоя на корме, вертели головами, пытаясь различить источник скрежета; Володя, сидя в рубке, напряженно вцепился в штурвал и исследовал окрестности по носу катера. Слышалось звяканье цепей, скрип каких-то металлических частей таинственного судна, но дымка надежно скрывала его. Погода тем временем внезапно начала портиться – набежавший холодный ветер рвал хлопья тумана, перемешивал его, покачивая «Аист», экипаж которого зябко ежился, несмотря на плотное обмундирование – опытный Юркаускас не зря потребовал одеться как следует.
   Вдруг катер резко вильнул, Иван Петрович и Витек едва удержались на ногах, в последний момент успев ухватиться за поручни не крыше рубки, из которой послышались крепкие ругательства.
   – Твою мать, чуть было не въехал в него! – Володя, заглушив двигатель, выбрался на кормовую палубу «Аиста».
   Мичман и Витек обернулись к левому борту. Буквально в паре-тройке метров от катера возвышался когда-то давно крашенный белой краской, а сейчас ободранный, в ржавых потеках борт незнакомого корабля. Дымка тумана словно расступилась вокруг таинственного судна, и экипаж «Аиста» смог рассмотреть его.
   Это была совсем не бригантина и отнюдь не военный корабль. Здоровенная гражданская посудина, старая, проржавевшая, метров тридцати пяти – сорока в длину, заметно перекошенная на левый борт, поскрипывая, плавно качалась на волнах. Помятые алюминиевые поручни-леера, опоясывающие палубы, были местами оторваны от креплений и висели плетьми, царапая металл обшивки и касаясь волн. Сиротливо висящие концы заржавленных якорных цепей постукивали о борта. В носовой части судна возвышалась рыже-серая рубка. На ее наружных стенах просматривались нарисованные темные бублики – места для размещения спасательных кругов, и прямоугольник пожарного щита. Стекла окон рубки были целы, хоть и в потеках грязи. Здесь, вблизи судна, было слышно, что оно словно живет своей жизнью – похрустывает, постанывает в такт качке, бормочет о чем-то своем.
   Володя спустился в рубку «Аиста» и включил рацию. Пощелкав переключателями, он несколько раз произнес в микрофон: «Три-одиннадцать, прием! Три-одиннадцать, это Бекас-два. Прием!» и, не получив ответа, вновь вышел на палубу. В руке у него был гудок-ревун.
   – Связи с базой нет, ребята. – Он передал ревун мичману.
   – А с ним? – Иван Петрович тряхнул головой в сторону старого судна.
   – Хм, да я понятия не имею, на какой волне связываться с этой посудиной.
   – Попробуй на гражданских. Вряд ли это военное корыто.
   Володя вновь спустился в рубку и принялся колдовать над рацией. Вокруг «Аиста» и таинственного корабля сгущался мрак.
   – Хреново, что сейчас не июнь, – тихонько сказал Витек. – В такой темноте мы мало что увидим.
   – Ну да, полярный день был бы нам на руку, – согласился мичман, отщелкивая с пояса «Зарю». Он направил фонарик на рубку корабля и просигналил несколько раз: АА, АА, АА.
   – Чего делаешь, Петрович?
   – Условный световой сигнал, вызов незнакомого судна. Международный код.
   – Солидно, – с уважением ответил Витек. – Это как?
   – Да все просто. Морзянка. Только не звуком, а вспышками. Смотри: короткая – длинная, короткая – длинная. Попробуй посигналь своим фонарем. – Витек тоже отщелкнул «Зарю» с пояса, направил на корабль и неумело помигал. Мичман тем временем несколько раз крякнул ревуном те же сигналы – АА, АА, АА.
   Из рубки выбрался Горбунов, вид у него был раздосадованный.
   – Нет связи. По всем частотам пробовал, и гражданским, и военным. И с базой также связи нет. Чертовщина какая-то.
   – Я послал условные световые сигналы – они тоже без ответа, – слегка важничая, ввернул Витек.
   Ему было приятно и лестно, что мичман не отмахнулся от него и доверил ответственное дело – кодовый световой вызов. Старая привычка чуть что ощетиниваться на окружающих выработалась у Витька еще с детдомовского детства и надежно укрыла его коркой недоверия и обособленности, коркой крепкой и непробиваемой, оберегающей, как ему казалось, от всех бед. Но он не мог не признаться себе, что сейчас, в атмосфере какой-то гнетущей неопределенности, будучи отрезанным от берега и связи, ему хотелось быть частью команды, быть своим. Вот опытный Петрович, он все знает, он старый морской волк. Вот крепкий и сильный Володя, он, если что, отобьет, защитит… Витек внутренне ухмыльнулся: тоже мне, Малых-жертва коллективизма. Как в стаде – если овца одинока, волк как пить дать слопает ее, а если овец два десятка, то шансы выжить существенно возрастают.
   – Ну, че дальше-то делать будем?
   – Швартуемся к кораблю – и на борт, – ответил мичман. – Володя, возьми оружие на всякий случай.
   – При себе, – коротко ответил Горбунов, похлопав по кобуре с «АПС-кой», закрепленной справа на поясе. Он вынул из рубки кошку на крепком тросе и, привязав свободный его конец к швартовной утке «Аиста», забросил ее на борт корабля.

   Глава 3
   Новобранец.
   Воздух в банке

   Володя Горбунов закончил Архангельское мореходное училище в 1978-м, два года назад. Как-то так получилось, что его, тогда еще совсем зеленого салагу, заприметил преподаватель навигации Фокин и, как говорится, сосватал своему старому другу и соратнику Юркаускасу. «У парня хваткие мозги, Гриша. Бери его в оборот, не пожалеешь». Фокин выбил деньги из бухгалтерии, чтобы организовать Володе проезд до Видяево, и договорился с местной военчастью о ночлеге.
   После завтрака невыспавшегося Горбунова вызвали в переговорную, которая оказалась большим и почти пустым залом с высокими потолками и настежь раскрытыми, чисто вымытыми окнами, через которые в помещение лился упоенный гомон птиц. Со стены смотрели увеличенные фотокопии портретов Ленина и Брежнева, – один с хитрецой в испещренных морщинками уголках глаз, другой – с приподнятой, словно бы в легком удивлении, пышной левой бровью. За тяжелым дубовым столом, увенчанным хрустальным «комиссарским» графином, стоял, уперев руки в худые бока, долговязый человек при полном параде, с погонами кап-три на плечах. Он протянул Володе через стол ладонь, похожую на клешню – на ней недоставало двух пальцев:
   – Юркаускас. Григорий Юрьевич. Начальник базы Севморфлота 03—11.
   – Горбунов. Владимир. – Володя чуть подумал и добавил. – Семенович. Архангельская мореходка, выпуск 4—0178 в звании лейтенанта. А что за база 03—11? Никогда не слышал.
   Рукопожатие сухой капитанской «клешни» оказалось на удивление крепким. Юркаускас, дежурно улыбнувшись одними губами, указал Володе на деревянный стул.
   – Вот и хорошо, что не слышал. База, конечно, засекречена. В составе – причалы, несколько складов и судоремонтных доков. В основном задачи нашей базы заключаются в принятии и отправке грузов для нужд арктического флота, в том числе опасных и секретных. Я сам отбираю людей, которые будут нести службу на 03—11. За вас, Горбунов, поручился человек, которому я всецело доверяю. – Юркаускас цепко посмотрел на Володю, почти не мигая, словно в его черные как смоль глаза был встроен рентгеновский аппарат.
   – Я отлично учился, и по теоретической части…
   – Это неважно, – перебил Юркаускас. – У вас есть хорошие качества, я это вижу. Вы целеустремленны, настойчивы и принципиальны, у вас острое чувство справедливости. Но есть и плохие, к сожалению. Вы честолюбивы, например. А это – черта, недостойная комсомольца и моряка советского флота. Вы ведь комсомолец, Горбунов?
   – Да, конечно.
   – Я знаю о вашей прошлогодней драке, кстати. Что там произошло?
   – Если вы знаете об этом событии, то мне незачем…
   – Я хотел бы услышать версию, как говорится, от первоисточника, – вновь перебил Григорий Юрьевич.
   – Да что там рассказывать. Перец один, из «семьдесят восьмых», драил постоянно салаг из низов…
   – Отставить жаргон!
   – Ну, один парень, из старших, задирал курсантов-первогодок. То в гальюне, – простите, в туалете головой в унитаз макнет, то учебный якорь полировать зубной щеткой заставит. Короче, издевался, как мог. А он кабан здоровый, рожа шире плеч. Для него плевое дело – перед построением пройтись мимо первачей и тем, кто не понравится, по щам надавать. Смотрел-смотрел я на это дело, не вытерпел и… Ну, навалял ему по первое число. Шума было!.. Замполит меня тогда крепко пропесочил. Отобрал комбилет. Заставил рихтовать плац в течение месяца, и извиниться перед этим бобром, то есть курсантом. И знаете что? Мне целая команда первокурсников помогала драить этот чертов плац. Умник этот от них все же отвалил, перестал уши крутить. Комсомольский билет мне, конечно, вернули.
   – «Конечно»… Силен, силен, ничего не скажешь, – вновь одними губами усмехнулся Юркаускас. – Но впредь советую вам все же решать проблему неуставных отношений дипломатическими методами, а не первобытными.
   – Я вас понял, Григорий Юрьевич.
   – Хорошо, Горбунов. Что касается прочих ваших минусов, то я не могу не отметить, что вы несколько франтоваты. Не отпирайтесь, я все вижу. У вас была короткая и тяжелая ночь, но, тем не менее, вы тщательно выбрились, наутюжили брюки и китель, и от вас явно пахнет «Шипром». Это хорошо и даже необходимо, когда проходят военно-морские парады или партийные смотры, но в условиях тяжелой моряцкой работы от вас будет достаточно простой аккуратности.
   Володя, не удержавшись, смерил Юркаускаса взглядом – на болезненно худом теле капитана форменный китель, рубашка и брюки висели, словно на доске. Григорий Юрьевич заметил этот взгляд, и впервые с начала встречи в его протокольном лице промелькнула человеческая эмоция – в уголках острых черных глаз появились две маленькие морщинки.
   – Кроме того, вы склонны к дерзости, – продолжил он, все еще чуть улыбаясь глазами. – Если вы сейчас не пошлете меня ко всем морским чертям, то, возможно, мы сработаемся. Рискнете?
   – Рискну, – так же улыбнувшись одними глазами, ответил Володя.
   – Отлично! – Григорий Юрьевич выпрямился и хлопнул сжатой клешней о раскрытую левую ладонь. – Фокин рекомендовал вас как человека ответственного, так что вы будете работать непосредственно под моим руководством, в должности младшего помощника начальника базы. Будем, так сказать, совместно воспитывать в вас достойного советского человека. Дама сердца у вас есть? – резко сменил тему он.
   – Никак нет, – чуть смутившись, ответил Володя и поскреб пальцами подбородок.
   – Это хорошо! То есть, хорошо для службы, но, возможно, не так хорошо для вас лично… Гм. Так вот. Если вы согласны, я распоряжусь о выделении вам комнаты в общежитии – прямо здесь, в Видяево. На базу вас будет отвозить специально оборудованный автобус – дороги у нас тут не ахти, ехать около тридцати-сорока минут, в межсезонье и снегопады – дольше. Опоздаете на него – считаю за прогул. Сегодня можете отдыхать, посмотреть поселок, посетить Дом культуры, монумент героям-североморцам. Вечером приходите вот по этому адресу со всеми вещами и документами, – Юркаускас вынул из кармана сложенный вчетверо листок бумаги и перебросил его Володе через стол. – Завтра увидимся, лейтенант Горбунов.

//-- * * * --//
   Погода портилась.
   Влажный ветер, перемешивая слоистый туман, бодрил, пробирая до нитки. Очень скоро одежда почти перестала греть. Началась ощутимая качка; «Аист», болтаясь на волнах, гулко хлопался вывешенными за борт резиновыми баллонами о ржавый бок корабля.
   Володя еще раз дернул конец, привязанный к швартовочному кнехту таинственного судна, и, убедившись, что «Аист» надежно закреплен, сбросил прихваченный с собой штормтрап, свесился с борта и протянул руку сначала Витьку, а затем Ивану Петровичу, помогая подняться на носовую палубу. Витек осторожно озирался и вел себя на удивление тихо. Володя заметил, что он то и дело ныряет левой рукой между пуговицами кителя, прижимая ее к груди. «Ну точно крестик», – подумал он. Несмотря на свою комсомольскую гордость, к церкви у Горбунова было двойственное отношение: с одной стороны, занятия на курсах атеистического мышления при мореходке укрепили в нем уверенность в том, что вера – атрибут, недостойный советского человека, а с другой – любимая и единственная бабушка его, Тамара Никитична, всю свою жизнь прожила в избе с иконой Николая Угодника в красном углу, и, приезжая в гости на лето, молодой Вовка видел, как она молится по вечерам, да и в другое время нет-нет и обернется к лику Николая, дернет правой рукой где-то в районе необъятной груди. Господь уберег деда от смерти, часто говорила Тамара Никитична, намекая на маленькую иконку, которую ее муж и Вовкин дед, артиллерист, носил в нагрудном кармане в серебряном портсигаре. Портсигар этот был необычный: на крышке красовалась вмятина от прилетевшей в грудь деда пули – прилетевшей, но так и не попавшей в сердце. После этого точного попадания портсигар перестал открываться, и дед даже не предпринимал попыток его починить – ему достаточно было знать, что иконка все еще внутри, цела и невредима. После смерти деда портсигар занял место на полке под Николаем в красном углу избы.
   – Эхэй! Есть кто живой? – выкрикнул Иван Петрович в сторону рубки, приставив руки ко рту. В ответ корабль скрипнул снастями, словно бы отвечая мичману, но непонятно, что именно.
   – Надо обойти все палубы и заглянуть в трюм и рубку. – Володя деловито осматривался. Да, похоже, что корабль изрядно потрепало. На жестяном пожарном щите недоставало одного ведра, а лопата для песка была почему-то без ручки. Деревянного ящика для песка тоже не было, и сам песок просто лежал кучей у стены под щитом. Часть песка была размыта по всей палубе, и он звонко хрустел под каблуками.
   Команда, стараясь не разделяться, принялась исследовать корабль. Ветер понемногу крепчал, качка усиливалась. Уже почти совсем стемнело, подступившая мгла казалась непроглядной; закатное солнце, как и молодой месяц, не могли пробить своим слабым светом плотный слой тумана, окружающий судно. Мужчины одновременно включили фонари и начали обшаривать скрипящую посудину желтыми световыми лучами.
   Палубы – что носовая, что кормовая, – оказались совершенно пусты. Ни людей, ни каких-то вещей, ничего. Даже водоросли и прочий морской мусор, который обычно появляется на кораблях, дрейфующих в море, обнаружить не удалось – полы были чисты, словно только что отдраены.
   – Смотрите, ребята. У них тут даже дощатого настила нет, – тихонько сказал Витек, стуча носком ботинка по совершенно голому жестяному покрытию. Из него кое-где торчали металлические заклепки. – Странно. Куда он делся?
   – Может, команда все сожгла? Здесь вообще нет ничего деревянного – ни палубных досок, ни ящика для песка. Шлюпок тоже нет. Даже ручка у лопаты куда-то пропала. А здесь, – мичман указал на торчащие вдоль борта уши поручня, – должна быть лиственничная прожилина, но и ее тоже нет. Что за фантасмагория?..
   – Какое «сожгла»? Двигатель тут не паровой, а дизельный, без топки. – Володя указал рукой на дверь трюма.
   В этот момент в недрах корабля что-то хрустнуло, затем раздался скрип, похожий на протяжный то ли вздох, то ли стон. Мужчины переглянулись.
   – Надо осмотреть трюм и рубку. – Голос Володи звучал преувеличенно бодро.
   – Тебе надо – ты и смотри, – буркнул Витек.
   – Это не мне надо, это приказ командования.
   – Командование наше, небось, уже давно якоря сушит на диване.
   – Отставить базар, – негромко оборвал спорщиков мичман. – Палубы обошли? Обошли. Теперь топаем в трюм. Если кто и есть живой, то только там.
   Из трюма вновь послышался скрип-вздох-стон.
   – Не нравится мне это корыто, ох, как не нравится, – пробурчал Витек. – Кстати, а как оно называется? Мы так и не выяснили. Вон там надпись, – он указал лучом фонаря на стену возле входа в трюм.
   – Что здесь намалевано? – Мичман, близоруко прищуриваясь, всматривался в незнакомые символы.
   – Н-непонятно, – Володя, казалось, впервые был обескуражен. – Какие-то дикие буквы. Не латиница, не кириллица, не греческий.
   – Может, эти… ероглифы? – предположил Витек.
   – Н-непохоже, хотя-а… Да нет. Тарабарщина. – Горбунов ожесточенно поскреб пальцами подбородок.
   Иван Петрович достал из внутреннего кармана огрызок карандаша и маленький блокнот с цветочком на обложке.
   – Надо записать название. Вернемся на базу – отдадим языковедам, они разберутся, что это за и-ро-гливы. – Он принялся чиркать в блокноте, затем отошел к пожарному щиту, чтобы срисовать надписи и с него. – Это не тарабарщина, это явно какой-то язык: буквы складываются в слова. – Закончив, мичман убрал блокнотик обратно во внутренний карман.
   Володя распахнул дверь, ведущую в трюм. Она заскрипела, взвыв как раненый зверь. Витек заметно вздрогнул. Мужчины осторожно вошли внутрь, шаря лучами фонарей.
   В трюме оказалось ощутимо теплее, чем снаружи. В нос ударил сладковатый, спертый запах, словно год назад здесь оставили гнить ящик яблок. Фонари осветили большой холл, совершенно пустой, если не считать пары железных стульев без сидений и спинок, и железного же ящика, стоящего в углу. Ящик был пуст, его настежь распахнутые дверцы, гулко хлопающие в такт качке, казались похожими на чьи-то голодные челюсти. Громко хлопали и двери, ведущие в помещения из холла, обшарпанные таблички на них были сделаны все на том же тарабарском языке. По стенам змеились электропровода – старого образца, витые, судя по всему, когда-то бывшие в тканевой оплетке; многие из них были оборваны и висели плетьми, касаясь пола. На потолке были установлены плафоны освещения, но большинство из них оказались без ламп или с их разбитыми останками.
   Заглянув за одну из незапертых дверей, Володя обнаружил несколько стоящих в ряд железных двухэтажных коек – ржавых, с плетеными панцирными сетками. Ни матрацев, ни подушек с одеялами на них не оказалось. Около каждой койки стоял небольшой железный шкафчик, покрашенный когда-то голубой, а теперь рыжевато-серой краской. Все шкафчики были совершенно пусты и зияли открытыми дверцами. Володя обвел кубрик лучом фонаря и, убедившись, что здесь никого нет, вышел обратно в холл.
   Тем временем Витек, переборов наконец страх, сунулся в другую дверь, с левой стороны от входа в трюм. Там он нашел несколько столов, явно привинченных к полу, пару все тех же стульев без спинок, какие-то огромные тумбы вдоль стены и ряд запертых шкафов. По полу болталась различная утварь – тазы, вилки, половники, какие-то кастрюли. Судя по всему, это был камбуз.
   – Парни, зырьте сюда, – позвал Витек. Иван Петрович и Володя подошли к двери камбуза и осторожно заглянули внутрь.
   – Возможно, в ящиках что-то есть, – сказал мичман и повернул ручку дверцы ближайшего из них. Неожиданно оттуда с грохотом посыпались тяжелые консервные банки.
   – Ого! Жратва! – удивленно хмыкнул Витек. Взяв в руки одну из банок, он сосредоточенно изучал надписи – они были, как оказалось, все на том же непонятном языке. – Давайте откроем, посмотрим, чего там. Вроде бы рыба, судя по этикетке.
   – Е-мое, серый как штаны пожарника… Ну далась тебе эта рыба, Витек, – раздраженно бросил Володя. Но тот не слушал; пошарив лучом фонарика по полу, он без труда нашел большой, тяжелый поварской нож и, примостив банку на железном столе, наугад ткнул куда-то в крышку.
   Раздался громкий свист, банка, подскочив над столом, закружилась в воздухе, визжа как поросенок. Витек, страшно перепугавшись, выронил нож и отпрянул от стола, крепко приложившись затылком о железный ящик. Он рванул пуговицы на кителе; одна из них, отскочив, звонко шлепнулась о пол камбуза; суетливо шаря в разрезе ворота тельняшки, Витек вытащил маленький нательный крестик, и, истерически хватая ртом воздух, принялся целовать его, что-то приговаривая. Иван Петрович и Володя тоже оцепенели, замерев у двери камбуза.
   Через несколько секунд свист прекратился и банка с жестяным звоном упала на стол. Володя осторожно подошел и взял ее.
   – Ребята, да она пустая!
   – Че ты гонишь, Вовка? Я же сам ее в руках держал! – Витек, сунув крестик обратно в горловину тельника, недоверчиво выдернул банку из рук Горбунова. – Мать моя… И правда – пустая. Но как так?
   – Давайте откроем другую, – предложил мичман. Его разбирало любопытство пополам с оторопью.
   – Да ну нахрен! Сами открывайте! – отшатнулся Витек, выбрасывая пустую жестянку через плечо. Она загремела где-то в углу камбуза.
   Володя взял еще одну банку, с нарисованной улыбающейся коровой, и прикинул на вес – вроде полная. Расположив ее на столе, он поднял упавший нож и, прицелившись в край крышки, хлопнул ладонью по торцу ножа.
   Вновь раздался свист; нож, вырвавшись из руки Горбунова, взлетел вверх, оставив на его левой ладони красивый порез, из которого брызнула кровь; на этот раз банка не закружилась в воздухе, а просто стояла на столе, исторгая предсмертный вопль. Нож загремел, упав на пол. Володя, убрав порезанную ладонь, приблизился лицом к банке и понюхал, сморщив нос.
   – Ну, че там? – спросил из угла Витек.
   – Воздух. Просто воздух. Никакого запаха, обычный о-два в смеси с эн-два и чуть-чуть це-о-два.
   Свист прекратился. Володя здоровой правой рукой поднял банку – она вновь оказалась пуста.
   – Чертовщина какая-то. Зачем консервировать воздух? – пожал плечами мичман.
   – Сжатый воздух не удержать в такой тонкой жестяной банке, – ответил Горбунов. – Тут что-то не так, что-то не вяжется.
   – Пойдем-ка отсюда, ребята, да поскорей, – почти взмолился Витек, инстинктивно шаря рукой под кителем. – У меня кошка не кормлена. Кто еще про нее там вспомнит, на базе-то…
   Мужчины вышли обратно в холл. Снаружи задувал крепкий ветер. Корабль, раскачиваясь на волнах, скрипел, трещал, дребезжал, и чем дальше, тем больше эти поскрипывания становились похожи на какие-то то ли стоны, то ли вскрики, то ли всхлипы, словно судно пробовало голос, прежде чем закричать в полную силу. От этих жутковатых звуков даже бывалому мичману было не по себе; казалось, что остатки волос за его ушами встают дыбом.
   – Хорошо, Малых. Давайте обследуем рулевую рубку, и если ничего не обнаружим, отшвартовываем катер и убираемся отсюда к чертям собачьим.
   Троица выбралась обратно на ют. Здесь было гораздо холоднее, чем в трюме, ветер дул не переставая, втирая холодные клочки тумана в одежду. Корабль стонал во весь голос, его заметно болтало по волнам. Поднявшись по шаткой заржавленной лестнице на верхнюю палубу, тоже совершенно пустую, мужчины вышли к рубке.
   Здесь, казалось, была потасовка или какой-то сумасшедший капитан бился в припадке бешенства. Панель приборов была разгромлена, словно по ней колотили абордажным ломом; стальной бублик штурвала, вырванный из рулевой колонки, валялся в углу; рация справа от входной двери оказалась разбита, ее внутренности были выворочены и катались по полу. Пара все тех же железных стульев без спинок, искореженные и словно завязанные узлом, лежали поодаль, ощетинившись, как противотанковые ежи. Несмотря на разгром, стекла рубки оказались целы, а внутри – сухо.
   Витек пощелкал электрическим рубильником на стене.
   – Не работает, – констатировал он. – Энергии нет.
   – Чудак-человек, откуда ж ей взяться, – усмехнулся Володя. – Генераторы же молчат. Возможно, тоже разбиты и раскурочены. Как и двигатель.
   – Так! – голос мичмана заставил всех вздрогнуть. – В общем, ребята, берем ноги в руки и покидаем судно. Команда на нем отсутствует, государственная или национальная принадлежность – не установлена, название этого шайтан-корыта мы записали… Все, делать нам тут больше нечего. А на тему консервных банок – лучше молчать, а то в психи запишут. Добро?
   – Добро! – одновременно ответили Володя и Витек, и в этот момент в недрах корабля что-то особенно громко взвыло; переглянувшись, троица поспешно покинула разгромленную рубку и спустилась на бак, носовую палубу. Они молчали, раздумывая каждый о своем.
   Иван Петрович балансировал на скользком металле, широко расставляя ноги в форменных флотских ботинках. Ему как старшему группы придется писать отчет об этом странном происшествии; солнце давно уже зашло, а значит, до базы придется добираться по приборам, которые заметно врут, благо добрый проверенный магнитный компас в экипировке «Аиста» тоже имеется; он, мичман Павловец, явно будет вынужден ночевать где-то в доках, потому что служебный ЛУАЗ уже ушел с базы в поселок и останется там до утра; назавтра придется согласовывать с Юркаускасом вызов мощного буксира с Североморска, чтобы оттащить это ржавое корыто в третий технический док, и руководить процессом…
   Володя Горбунов, стуча зубами, зябко кутался в отсыревший китель. По возвращению на базу надо позвонить Юле в общежитие, подняв ото сна ворчливую комендантшу Кручину, и как-то объяснить, почему он сегодня не ночует дома. Последние пару недель они виделись друг с другом только перед сном, засыпали под разными одеялами и, безуспешно пытаясь восстановить контакт, оба словно стучались в какую-то невидимую стеклянную стену. В воздухе их маленькой комнаты в общежитии видяевской военчасти висело слово «аборт», словно дамоклов меч. Володя инстинктивно потер порезанную на камбузе руку.
   Смятение царило и в голове у Виктора Малых, шедшего первым. Да, он сумел признаться себе, что струсил, струсил не в первый и не во второй раз, но еще никогда ему не было настолько страшно. Обрывки мыслей цеплялись за какую-то забытую молитву – «еси на небеси, царствие небесное», которую он все никак не мог вспомнить полностью; в ушах стоял свист злополучной консервной жестянки, почему-то переходящий в рев сирены машины скорой помощи. Витек точно знал, что, вернувшись на базу, он сразу метнется к дальнему складу, где припрятан старый матрац и мерзавчик водки, и только это спасет его разум от полного выкипания. Кроме того, вновь вспомнил Витек, необходимо покормить Ксюшку, иначе она будет мяукать не переставая, а начальник охраны Карпенко ее совсем не жалует после того инцидента со скумбрией.
   Вот и трос, которым пришвартован «Аист». Витек выглянул за борт, посветив фонарем; непонимающе вытаращил глаза, проморгался, снова глянул.
   – Ребята, – сказал он оторопело. – А катер-то исчез.

Глава 4
Детдомовец. Лицо

   Отчаянно шпарило южное солнце. Коричневый твидовый пиджак, старый и основательно протертый на локтях, сливался с облупленной кирпичной стеной Курского железнодорожного вокзала. Виктор Малых, молодой девятнадцатилетний парень, совсем недавно постриженный машинкой под ноль, а сейчас чуть-чуть обросший, держал в руках билет до Мурманска с пересадкой через Москву, документ об освобождении из ИК-9 и несколько справок из ЗАГСа и милиции. На лбу парня выступили бисеринки пота. У ног его стоял тощий фанерный чемодан – самый дешевый, с перемотанной изолентой ручкой и изрядно побитыми углами.
   В первой справке значилось, что Валентина Никитична Левенко, уроженка маленького поселка Свобода Курской области, 12 сентября 1946 года родила в Городской клинической больнице №4 ребенка мужского пола, от которого тотчас же отказалась. Вторая справка – о том, что мальчишку-отказника назвали Виктором, приняли в курский дом малютки, а затем перевели в областной интернат для детей-сирот №3. В третьей справке было сказано, что Левенко В. Н. 14 мая 1964 года встала на учет в Мурманском центре занятости населения, и был обозначен адрес ее прописки – улица Шолохова, на юго-восточной окраине.
   Витя ехал на север, в незнакомый город, с тремя рублями в кармане и синюшной вареной курицей, завернутой в бурую бумагу, да парой столовских бутербродов в чемодане.
   Интернатская жизнь не особенно баловала его радостями. Первая сигарета в восемь лет, тайком от воспитателей; сначала старшие ребята брали его с собой стоять на шухере, чтобы педагоги не засекли, и со временем любопытство взяло верх: «Можно попробовать?». Витя не помнил, чем закончился этот эксперимент – сознание голодного пацана отключилось на пятой или шестой затяжке.
   Первая выпивка – годом позже, вдвоем с приятелем, раздобывшим где-то бутылку «Солнцедара» за рубь двадцать пять; парни забрались на покатую, заросшую местами мхом раскаленную шиферную крышу хозблока, где никто не мог их увидеть, и по очереди, из горла, выхлебали «Дар» до дна. Пойло было мерзейшее, но после первых нескольких глотков внутри стало тепло и приятно, голова закружилась; зеленая высокогорлая бутылка быстро опустела. Внезапно Витька начало тошнить, и, пытаясь слезть с высоченной крыши, он рухнул прямо на сосновые чурбаки, сваленные у хозблока, переломав себе ребра, ногу и выбив глаз. Кости срослись, а вот глаз спасти не удалось. Приятель-собутыльник, не скрываясь, завидовал: теперь в армию не заберут.
   Первая женщина досталась ему в тринадцать; она была старше его раза в два, наверное; он даже не запомнил ни ее имени, ни лица. От нее пахло вчерашним перегаром; тогда Витя отдал ей весь свой запас курева и денег, который берег на крайний случай. Пыльная кладовка с двумя выломанными в задней стенке досками продувалась всеми октябрьскими ветрами; едва Витек оторвался от потной задницы своей дамы, та натянула рейтузы и, буркнув «Бывай», вынырнула в вечернюю мглу.
   Первая кража: четверо детдомовцев, сбежав ночью через окно прачечной на первом этаже, добрались до города, выломали старым ломиком, позаимствованным у какого-то местного огородника, хлипкую деревянную дверь швейного цеха и вытащили оттуда две тяжелых машинки-оверлока да несколько рулонов яркой ткани; денег они не нашли, а громоздкий стальной шкаф, где, возможно, что-то и хранилось, открыть не было никакой возможности. Утомившись волочить тяжелые оверлоки, пацаны бросили их в кусты под мостом через Тускарь, а ткань на следующий день загнали старьевщику на колхозном рынке.
   Витьку везло. Все его противоправные выходки – в основном кражи – оказывались удачными, последствий не было; такое ощущение, что милиционерам тихого и сонного Курска была неинтересна личность белобрысого паренька, после интерната поступившего на кирпичный завод укладчиком. Получив зарплату, Витек отправился в пивную праздновать, – все-таки это были его первые честно заработанные деньги, – где за кружкой «Жигулевского» познакомился с пожилым мужчиной в потертой пиджачной паре мышиного цвета, который отрекомендовался Геннадием. После третьей или четвертой кружки Геннадий засобирался домой, Витек же хотел продолжения приятной беседы. Слово за слово – попытки задержать нового знакомца перетекли в драку; Витек как следует пихнул Геннадия в грудь, отчего тот упал навзничь и хрустко ударился лысеющей головой о гранитный пол пивной; шляпа откатилась в угол; откуда-то из-за левого уха поползла тонкая багровая струйка крови. Витек, перепугавшись, рванулся к выходу, где попал в объятия рослого милиционера с лицом французского киногероя. Следующий год Виктор Малых провел в исправительной колонии №9, где навыки, полученные накануне на кирпичном заводе, оказались как нельзя кстати.
   Парень стоял, подпирая кирпичную стену вокзала, и изнывал от июньской жары. Курево кончилось, а разменивать последнюю трешку не хотелось. Он постреливал здоровым глазом по сторонам – вдруг найдется кто-нибудь, у кого можно выцыганить папироску.
   Ожесточился ли Витек за свои неполные двадцать лет, огрубел ли настолько, что кожа его могла сравниться с фанерой, из которой сделан его побитый жизнью чемодан? Да, наверное. И под этой жесткой, тертой всеми невзгодами и вымороженной одиночеством коркой билось сердце маленького испуганного мальчишки, у которого не было детства.

//-- * * * --//
   – В смысле исчез? – Володя, направив луч фонаря прямо в лицо Витьку, быстро приближался, внимательно вглядываясь, словно стараясь понять, шутит тот или нет.
   – Вот… – голос Витька звучал растерянно. – Веревка здесь, лестница здесь, а катера нет…
   – Хорош дурака валять, Малых!
   – Да не шучу я, сам посмотри!
   – Эй, орлы, что за крики? – Иван Петрович, чуть прихрамывая, бежал к борту.
   Три желтых луча вынырнули за стальные перила носовой палубы. «Аист» пропал. Горбунов, зажав фонарик под мышкой, вытянул фал, которым накануне привязывал катер к кораблю. Команда начала обшаривать окрестности за бортом лучами фонарей, но туман, казалось, сгустился еще сильнее, скрывая все на расстоянии нескольких метров. На палубе повисла угрюмая тишина, прерываемая только поскрипываниями и стонами старого корабля.
   – Че делать-то теперь, братцы, а? – тихонько спросил Витек. Голос его дрожал, дрожали и руки – одна с фонариком, вторая где-то между пуговицами тужурки, у груди. – Че делать, а? Че делать, говорю?!
   – А ну не ори! – Володя схватил Витька за грудки и резко тряхнул.
   – Да пошел ты на… – Витек отчаянно отбрыкивался.
   – Ты кого послал, свинья?!
   – Сам свинья, урод, твою мать!
   – А ну-ка, тихо! – голос мичмана заставил обоих вздрогнуть. Фонарик Володи упал и покатился по палубе, гремя. – Что это за истерики на борту? Тоже мне, бокс-полуфинал… Не психовать!
   Парни притихли.
   – Так-с… Во-первых, отставить крики и рукоприкладство. На суше помахаетесь, если так уж приспичило. Во-вторых, фонари надо погасить, будем пользоваться одним на всех – черт знает, сколько времени мы тут сегодня проведем, пока не найдется катер, и искать его вслепую – не лучшая идея. Я думаю, катер отвязался и дрейфует где-то рядом, недалеко от судна. Надо обойти корабль по периметру и все осмотреть.
   – Да не мог он отвязаться, никак! Я его сам лично пришвартовал, двойным австрийским узлом, он не мог сам распуститься, это же не булинь какой-нибудь!
   – А ну не ори, Вовка!
   – Я, между прочим, Петрович, тебе не Вовка, а лейтенант Горбунов! Я выше тебя по званию!
   Мичман резко осекся. Несколько секунд на палубе царило молчание. Наконец Володя, кашлянув, поскреб подбородок пальцами и тихо сказал:
   – Ты прости, Иван Петрович. Я, того… с перепугу. Нервы.
   – Да чего там «прости», – откликнулся тот угрюмо. – Вообще-то, конечно, ты прав. Я всего лишь мичман. Уже не матросня, но еще не офицер даже.
   – Ты тоже прав – надо обойти корабль и поискать «Аиста».
   Витек и Володя погасили фонари и повесили их на пояса. Тьма резко сгустилась над палубой. Промозглый влажный ветер мало-помалу крепчал, пронизывая до костей; в наступившей темноте казалось, что он стал еще холоднее. Троица двинулась вдоль лееров, светя одиноким фонарем за борт и негромко переговариваясь.
   – Петрович, а все-таки как так получилось, что ты… Ну, это… Всего лишь мичман? Тебе ж по стажу как минимум кап-два положен, не? – Витек, внимательно вглядываясь здоровым глазом в туман, шел первым, держась рукой за леер.
   – Да это долгая история, – уклончиво отозвался тот. Малых не ответил, и Иван Петрович продолжил:
   – Я вообще-то до капитан-лейтенанта дослужился. Восемь лет тому назад дали очередное звание. Спустя месяц приехала на базу комиссия, – ревизия, то-се, пятое-десятое… А я тогда заведовал работой второго судоремонтного дока, того, который на отшибе. Накануне туда пригнали подлодку, – не атомную, простую, – что-то у нее с аккумуляторами приключилось. Док осушили, мои ребята взялись за починку. И был там у нас такой… Сеня Прокопенко. Молодой парняга, только технарь закончил. Шебутной, горластый, типа тебя, Витек. И выпить тоже был большой любитель. И вот представь – идет эта комиссия по стапелям, брюхи вперед, я сзади семеню, рассказываю, как что, про ударные темпы ремонта и все такое. А навстречу этот боец-храбрец восьмерки выписывает. Перегару – от киля до клотика. Эти трое как рявкнут: что за пьянство на секретном объекте?! Сеня, дурак, перепугался, да со стапелей и свалился вниз, а там… В общем, когда подняли его, сразу стало понятно – не жилец. Комиссия, конечно, меня на ковер, да по всем инстанциям, да уголовку хотели завести. В общем, пропесочили во все дыры, понизили в звании до матроса простого, да выперли причалы драить и бумаги носить, в моем-то возрасте. Так что путь по этой лесенке я, можно сказать, заново начал.
   – Дела-а, – протянул Витек. – Как же ты за ним не уследил…
   – «Уследил»… Ха. За тобой вот, например, уследишь разве?.. А я так считаю, что не рявкни эти трое на Сеньку – жив был бы парень. Мы потом почти всем личным составом на поминки к нему пришли. А там мама его да сестра малая слезами заливаются. И так мне, братцы, стыдно стало, так горько, словно это я сам, своими руками его, сердешного, уложил…
   – Петрович, ты не на палубу свети, а за борт, – напомнил Володя, кашлянув.
   Троица медленно двигалась вдоль лееров. Катера нигде не было видно. Возможно, он дрейфовал где-то совсем рядом, скрытый туманом, но луч фонарика, уже начинающий слегка бледнеть, – батарейки подсаживались, – не мог пробить толщу слоистого, сизо-кисельного марева. Наконец все вернулись к швартовочному фалу с кошкой, уложенному Володей на верхней палубе.
   – «Аиста» нет, – подытожил Иван Петрович. – Какие планы, лейтенант Горбунов?
   – Да чего теперь делать… Видимо, ждем утра. Авось туман рассеется.
   – «Авось»… Молодчина, командир! Это весь твой план? – Витек истерически расхохотался и принялся расхаживать по палубе. – Молоде-ец! Вот что значит офицер!
   – У тебя есть другие предложения, Малых? – перебил Иван Петрович.
   – Да, мичман, есть! Прыгнуть за борт и плыть в сторону берега!
   – Серьезно?! Тридцать, а то и сорок километров вплавь, да? Тоже мне, Владимир Сальников нашелся!
   – А что делать, Петрович? Сидеть здесь и сдохнуть? Тут даже пожрать нечего!
   – Тебе бы только пожрать! – усмехнулся мичман.
   – Ха, а ты, значит, не жрешь, святым духом питаешься, да? О-оо!
   И тут откуда-то из глубин судна послышался очень похожий на выкрик Витька возглас: «О-оо!», – гулкий, какой-то утробный, словно сам дух корабля решил подать голос. Спорщики резко примолкли.
   – Че это было? – тихонько спросил Витек.
   – Не знаю, – осторожно ответил Володя, и в недрах корабля вновь прозвучало: «О-оо!»
   – Так, ребята. Я схожу внутрь. Посмотрю, может, там все же есть кто живой. Ждите меня тут и будьте начеку – наш катер может прибить волнами обратно к борту. – Володя тряхнул головой, зажег «Зарю» и двинулся к двери в трюм. Витек и мичман переглянулись, но спорить не стали. Иван Петрович погасил свой фонарь, экономя батарейки, и на палубу опустилась тьма – хоть глаз выколи.

//-- * * * --//
   – Э-эй, есть кто?
   – О-оо!
   Шаги тяжелых форменных ботинок Горбунова гулко отдавались в темных железных коридорах трюма. Снаружи в борта приглушенно шлепались волны, корабль постанывал, охал и вздыхал, словно жалуясь на непогоду. Володя медленно обследовал трюм, заглядывая в каждую дверь и время от времени подавая голос: «Эй, кто тут, отзовись!» Иногда, в совершенно неожиданные моменты, из самых разных мест доносилось ответное «О-оо!» – то из кубрика, то из машинного отделения; казалось, что кричащий как будто водит Горбунова за нос, неслышно, точно призрак, перебегая из помещения в помещение и как-то ухитряясь открывать визгливые ржавые двери без единого звука. А может, это был вовсе и не крик, а скрип какой-то снасти или петли, думал Володя, шаря лучом фонаря по переборкам кают и коридоров.
   Внезапно возглас «О-оо!» раздался из запертого соседнего помещения. «Попался!» – подумал Володя и резко распахнув стальную дверь, направил туда бледнеющий луч фонаря. Внутри каморки оказалось так темно, как будто воздух был пропитан этой тьмой и жадно пожирал свет блекнущей «Зари», не оставляя от него ни единого фотона. Брови Володи взлетели вверх, и в этот момент в черном как смоль проеме неожиданно появилось лицо.
   Оно было огромное, втрое больше человеческого, сизо-белесое, какое-то расплывчатое, испещренное, казалось, морщинами, словно было вырезано из бумаги и измято, искаженно-вытянутое, с пустыми черными глазницами и широко, неестественно широко распахнутым наискось ртом. Лицо висело в воздухе, покачиваясь, и, казалось, сверлило Володю немигающим взглядом. Тот словно оцепенел, глядя в бездонные глазницы, не в силах сделать ни одного движения; по загривку скользнула липкая капля холодного пота. Из раззявленного перекошенного рта фантома вырвался резкий как сирена вопль: «О-оо!». Лицо метнулось из темноты прямо на Володю, он перепуганно отшатнулся, замахал руками, выкрикнув «А-аа, твою мать!»; что-то, с силой крутнув, швырнуло его спиной вперед внутрь каморки, дверь хлестко грохнула, захлопнувшись… и тут фонарь погас.

Глава 5
Морячок и медсестра. Надписи на стенах

   – Вот болван! Как он умудрился? Васька, хорош придуриваться! Елки-палки, где Андриянов? Фельдшера позовите кто-нибудь наконец!
   Холодный ветер доносил из чуть приоткрытого иллюминатора возбужденный гомон. Иван Петрович оторвался от письма и прислушался. Похоже, на палубе происходило что-то необычное. Он прижал кончик пера к промокашке, затем закинул его в стакан и, набросив на плечи теплый зимний китель, вышел из каюты.
   В коридоре он столкнулся с дневальным Тараненко – нескладным, худым как щепка парнем с крупными оспинами на лице. Тот небрежно махнул рукой, отдавая честь, и хотел было проскользнуть мимо, но Иван Петрович остановил его.
   – Что там происходит? На юте.
   – Да Юрчук убился, тащ-старшина, – беззаботно ответил Тараненко. – С мачты упал.
   – Ч-что-о?!
   Иван Петрович выскочил на палубу, задохнувшись морозным влажным воздухом, и метнулся к корме. Там, на заиндевелых досках, недавно отбитых от наледи, в странной, нелепой позе лежал Вася Юрчук, юнга, только прошлой осенью поступивший на «Горелов», что стоял сейчас в порту у поселка Ваенга. Вокруг Васи собралась небольшая группа матросов, которые, оживленно жестикулируя, спорили, вероятно, пытаясь решить, что с ним делать. Сам Юрчук не подавал признаков жизни, его острый, неаккуратно выбритый подбородок торчал вверх, в небо, словно прибрежная сопка. Иван Петрович подбежал к матросам, те, примолкнув, нестройно отдали честь.
   – Андриянова позвали?
   – Так точно, тащ-старшина. Тараненко пошел его искать.
   – Черт полосатый, куда ж он смотрел, Васька, головотяп! Что случилось?
   Компания вытолкнула вперед парламентера – темнобрового карела Матти.
   – Васька, ой, то есть юнга Юрчук полез на мачту поправить блок. Там фал закусило, не шел никак, мы дергали-дергали… В общем, он забрался, начал там ковыряться, и вдруг шмякнулся. В лепешку.
   – «В лепешку!» – передразнил Иван Петрович. – Тоже мне, развлечение нашли. – Он, сердито хмурясь, присел у безжизненного тела юнги и аккуратно прижал два пальца к его шее – пульс есть, дыхание, судя по легкому пару у лица, тоже. Жив, значит… По палубе загремели тяжелые шаги, матросы расступились, и корабельный фельдшер Андриянов, – мощный, грузный, гренадерского роста, – опустился на колени у головы Васи, раскрыл чемоданчик и извлек оттуда стетоскоп.
   – Жив он, Сева, жив, – сказал Иван Петрович вполголоса.
   – Да уж сам вижу, – раскатисто отозвался фельдшер. Они с Иваном Петровичем прошли бок о бок всю Великую Отечественную, выпили вместе никак не меньше двух ведер «шила» и, несмотря на различия в званиях, – на тот момент Иван Петрович дослужился до старшины первой статьи, а Всеволод Андриянов – до каплея, капитан-лейтенанта, – общались между собой по-свойски. Когда Андриянова после войны перевели служить на «Горелов», он предложил: «Ванька, а давай со мной? Дался тебе этот недобитый „девятнадцатый“. „Горелов“ – современное судно, мощное, дизельное. Да и довольствие там поинтереснее. Будешь как у Христа за пазухой!» Иван Петрович, недолго думая, махнул рукой: «А давай!»
   Андриянов вынул пробку из склянки с неразборчивой надписью; по палубе потянуло резким, раздражающим запахом. «Нашатырь», – догадался Иван Петрович. Фельдшер плеснул жидкость на обрывок ткани и сунул его под нос Юрчука. Через секунду тот вздрогнул, резко открыл глаза и застонал.
   – Жив, тютя? – Андриянов хитро улыбнулся. Юнга не ответил, только еще раз застонал. – Рассказывай, где болит.
   – Н-нога. Ле-левая. – Юрчук попытался шевельнуться и тут же сморщился, из глаз брызнули слезы.
   – Ну-ка, боец-холодец, не дрыгайся, – строго прогудел Андриянов. Он достал из чемоданчика большие портновские ножницы с круглыми стальными кольцами и разрезал левую штанину от ботинка до бедра – одним ловким, выверенным движением. – Н-нда-а… Дело худо, Вань. Открытый перелом. На берег его надо. К хирургу. Видимо, придется собирать кость по частям, штифты ставить.
   Иван Петрович старался не смотреть на искореженную ногу Юрчука. На удивление, крови почти не было – по-видимому, крупные сосуды оказались не повреждены. Андриянов метнулся в рубку и начал вызывать берег. Через минуту Юрчука переложили на жесткие фанерные носилки, а к стапелям на пирсе подъехал ЗИС-110 с красным крестом на борту.
   В холодной приемной 1469-го госпиталя Северного флота было безлюдно. Стены, отделанные светлой плиткой, отражали каждый звук, отзывавшийся неприятным бункерным эхом, а батареи отопления, вроде бы теплые, почти не согревали помещение. Диковинный цветок с длинным шипастым стволом, стоявший у окна в углу холла, судя по всему, обмерз, и несколько жухлых его листьев безжизненно свесились к полу. Сухая, жилистая то ли санитарка, то ли фельдшерица хлопотала у каталки с охающим Юрчуком, а Николай Петрович, высунув кончик языка, старательно заполнял бумаги.
   Хлопнула дверь приемного покоя, и в холле появилась молодая медсестра в белом халате, худенькая, почти прозрачная. Ее пшеничного цвета волосы были собраны в пучок под докторским колпаком; пронзительно-синие глаза чуть улыбались.
   – Ну что, морячок, готовы документы? – она требовательно протянула руку. Иван Петрович поднял взгляд, рассчитывая ответить что-нибудь эдакое, залихватское, и через пять долгих, очень-очень долгих секунд внезапно осознал: вот он, тот самый случай, о котором пишут в книжках «главный герой потерял дар речи».
   Медсестра рассмеялась, увидев откровенное замешательство Ивана Петровича:
   – Закрой-ка рот, морячок, баклан залетит, язык утащит!
   – У-уже утащил, – промямлил тот.
   – О-о, так ты умеешь говорить! Никогда в жизни не встречала немых матросов. Есть у вас такие?
   – Т-теперь, похоже, да, – нашелся Иван Петрович. Он поправил китель и представился: – Иван Павловец. Старшина первого ранга.
   – Наташа, – чуть кокетничая, ответила сестра.
   – Эгей, голубки, а ну хорош ворковать! – сухая фельдшерица ухватилась за ручки каталки с лежащим на ней Юрчуком и требовательно махнула головой медсестре – помогай, мол. Наташа взялась за каталку и, открыв дверь приемного покоя, исчезла, одарив ошалевшего Ивана Петровича на прощанье лукавым взглядом.
   «Я обязательно женюсь на ней», – промелькнула шальная мысль в его голове – промелькнула, да так и вцепилась, как клещ, в подкорку, не отпуская, аж на восемь долгих месяцев, до самой свадьбы.
   А через год после свадьбы появился Серенька, а еще через два года Наталья, вернувшись с работы, сообщила, что вновь беременна. На этот раз они уже хотели девочку, «для комплекта», как пошутил тогда Андриянов. Но нет, не получилось, – выкидыш, долгое, тяжелое и болезненное восстановление, еще одна попытка – и снова выкидыш. После третьего выкидыша суровая, коренастая акушерка Вилена Борисовна, отведя насупленного Ивана Петровича в сторону и пронзив его, словно копьем, взглядом черных как смоль глаз, прямым текстом спросила: «Вы хотите оставить вашего сына сиротой?» «В смысле?» «В прямом. Я вам точно говорю, гражданин Павловец, еще одного выкидыша ваша жена не вы-дер-жит. У нее и без того сердце слабое, она же ленинградка, блокадница». Иван Петрович ничего не ответил. Акушерка вновь смерила его гневным взглядом и, цокнув языком, удалилась. Через неделю Наталью, похудевшую, осунувшуюся и какую-то словно потерянную, выписали. Иван Петрович не рассказал ей о разговоре с Виленой Борисовной, тему эту они не поднимали, но попыток забеременеть больше не было. Три выкидыша на поздних сроках, трое желанных, но так и не рожденных детей… Если бы тогда, в пятидесятых, была возможность сделать новомодное УЗИ, чтобы узнать пол! Хотя мичман каждый раз втайне был уверен, что появится именно девочка. Но шанса родить долгожданную дочку Павловцам больше не представилось. И только спустя четверть века, незадолго до своей смерти, Наталья, разливая на кухне борщ по тарелкам, вдруг на секунду замерла с половником в руке и внезапно проговорила: «Знаешь, Ваня, а я жалею, что не попробовала родить еще раз. Мне почему-то кажется, что тогда точно бы получилось». А репродуктор на стене пел «Не было печали, просто уходило лето», пел чуть слышно, и спустя пару месяцев ушла и Наталья, тихо и спокойно.

//-- * * * --//
   По лестнице загремели торопливые шаги, трюм озарился прыгающими лучами двух фонарей. Иван Петрович и Витек, насмерть перепуганные, сбежали вниз, выкрикивая «Вовка! Володя!» Горбунова нигде не было видно, на корабле стояла мертвая тишина, прерываемая только шумом волн за бортом и стонами и вздохами самого корабля.
   – Вовка, мать твою, ты где? Хорош шутить, сука! – голос Витька дрожал и срывался. Он судорожно шарил фонарем во мгле трюма, заглядывая во все открытые двери и опасливо обходя запертые. – Господи, господи, господи… Твою мать! Вовка, сволочь! Ох, господи… – Рука его метнулась в щель между второй и третьей пуговицами тужурки.
   Иван Петрович, споро шагая по коридорам, открывал запертые двери, нырял туда лучом фонарика, и, не найдя никого, спешил дальше. Стук его ботинок раздавался все тише и тише, и Витьку начало казаться, что и мичман теперь пропал, а он, Виктор Малых, так и останется лежать здесь один, в холодном железном брюхе проклятого корабля, и никто его не найдет. Он сполз по стене на пол, обхватил голову руками, скрючившись, и в этот момент послышался отдаленный крик: «Здесь он! Малых, дуй сюда!». Витек вскочил на ноги и метнулся на голос мичмана.
   Володя лежал навзничь на полу маленькой каморки – судя по всему, какой-то каюты. Здесь было почти пусто, только стояли у стены железная койка с заржавленной панцирной сеткой и железный же стол, прикрученные к полу. Горбунов, подергивая руками и ногами, что-то неслышно говорил; белые губы его почти не шевелились, и разобрать слова было невозможно. Глаза его были выкачены и бешено вращались в глазницах.
   – Володя. Володя! – Мичман, опустившись на колени, аккуратно похлопал Горбунова по щекам. Витек стоял поодаль и подсвечивал фонариком. – Володя, очнись!
   – Че он говорит, Петрович?
   – Не разберешь. Видимо, бредит. Вовка, ядреный насос! А ну, подъем! – еще несколько хлестких ударов по щекам. – Нда-а, никакого толку. Витек, надо его вынести наверх, на свежий воздух. Там, глядишь, быстрее оклемается.
   Витек подхватил Володю за щиколотки и попытался вытянуть из каюты. Мичман резко осадил: «Куда-а?! Не ногами вперед же!». В этот момент Горбунов задергался, замахал руками и, выкрикнув «А-аа, твою мать!», резко сел на полу. Задыхаясь и бешено крутя головой, он, неразборчиво матерился перекошенным ртом, не обращая внимания на оторопевших коллег.
   – Вовка, ты чего? Вовка, харэ дурить, э! – Витек ухватил Володю за дергающуюся правую руку.
   Мичман присел на корточки, и, заглядывая Горбунову в лицо, размеренно сказал: «Володя. Это я. Иван Петрович. Вспомни. Володя. Володя Горбунов. Я – Иван Петрович Павловец.» Покуда мичман повторял имена, взгляд Володи стал чуть более осмысленным; наконец он замолк. В каюте наступила тишина.
   – Володя, что случилось? – Голос мичмана был тих и звучал успокаивающе.
   – Н-не внаю. – Горбунов почти не разжимал сведенных судорогой губ. – Хто свучиось… Не свучиось. Это самое… А Юя, ты внаешь…
   – Бредит он, – сказал от двери Витек. Фонарь в его руках заметно дрожал.
   – Володя, ты как? Что произошло?
   – А хто… Юя, она из мед-сан-сан-нн-части пришва… – Он поднял глаза на мичмана, попытался сфокусироваться. – Петров-щщ, ты же внаешь Юю…
   – Признал, – выдохнул Витек.
   – Петров-щщ, тут такое дело…
   – Володя, мы в море. Нету тут твоей Юли. Мы на корабле. Он старый и давно заброшен, помнишь? Ты пошел вниз, в трюм, посмотреть, откуда крики. Помнишь? – мичман настойчиво привлекал внимание Горбунова, то и дело поворачивая его заваливающуюся набок голову в свою сторону. – Помнишь, Володя?
   – Ко-кораб?
   – Да-да, корабль, старый. Что тут случилось?
   – Э-эм… Корабль… Лицо.
   – Лицо?!
   – Лицо. Бэ-большое, белое, стра-шэ-шное. Как вэ-выскочит! Из темноты. Н-на м-меня…
   – Точно, бредит, – констатировал Витек из-за плеча мичмана.
   – А Юя… Ю-ля пришла из медсан-ч-части… И говорит, шесть н-недель уже… Шесть недель, Петров-щ! – он шумно, с бульканьем втянул воздух и умолк.
   – Володя, все хорошо. Нет здесь никакого лица. Мы все проверили.
   – Ли-цо… Тут было. – Взгляд Горбунова, казалось, понемногу прояснялся; он все еще сидел на полу каюты, потряхивая головой, словно в конвульсии.
   Мичман, поднявшись на ноги, обвел помещение фонариком:
   – Смотри, Володя, нет тут никакого лица. Вот кровать, вот стол, вот стены… Хм-м, что это такое?
   Стены каюты, посеревшие от времени и облупленные, в заметных потеках ржавчины, были вкривь и вкось исписаны словами и фразами – кое-где очень длинными, явно осмысленными, складывающимися в предложения. Мичман, прищурившись, попытался разобрать нацарапанные то ли гвоздем, то ли каким-то другим твердым предметом буквы, но они ему были незнакомы. Похоже, что надписи сделаны на том же странном языке, что и название корабля, догадался Иван Петрович. Витек, заинтересовавшись, тоже начал изучать каракули.
   – Нихрена не поймешь. Псих какой-то тут был, наверное. Всю каюту искорябал своими кракозябрами. Это сколько же тут надо было прожить, чтоб такого наворотить… – Он перемещался вдоль стен, осматривая надписи. Кроме незнакомых вычурных букв, на стенах больше ничего не было – ни рисунков, ни схем, одни слова и фразы, вкривь и вкось, порой накладываясь друг на друга, перекрещиваясь и снова расходясь в разные стороны.
   Под ногой у Витька что-то звякнуло. Он наклонился и поднял помятую алюминиевую ложку с обточенной в острие ручкой.
   – О, а вот и перо! – угрюмо фыркнул он. – Тоже мне, узник замка Иф. Че, нормального карандаша не было, что ли?
   – Похоже, был, – ответил Иван Петрович, держа в руках два пожелтевших листка, явно вырванных когда-то из небольшого блокнота. – На полу нашел. Видимо, наш псих писал не только на стенах.
   Витек взял листки, присмотрелся.
   – А-а, все та же абракадабра, – разочарованно бросил он, шаря глазами по строчкам.
   Наступила тишина. Но это была вовсе не тишина – корабль отнюдь не собирался молчать, он бормотал, разговаривал. Различные щелчки, скрипы, стоны, вздохи и мычания, казалось, звучали многажды громче, чем ранее, словно призраки из разных углов и закоулков трюма перекрикивались между собой. Чем дальше, чем больше все эти странные звуки становились похожи на какую-то отрывистую, неразборчивую речь. Не человеческую – скорее, так говорили бы здания или вековые деревья, если бы имели такую возможность. Сверху было слышно подвывание усилившегося ветра, который, похоже, перешел в ощутимый шторм, и грохот волн, бьющихся о борта чертовой посудины. Иван Петрович и Витек одновременно присели на ржавую панцирную сетку кровати, жалобно взвывшую под их весом. Усталость уже давала о себе знать.
   Сверху донеслась частая дробь – похоже, к шторму прибавился еще и дождь. Здесь, в стальном чреве судна, через ничем не прикрытые стены, гулкие удары падающих капель звучали словно ансамбль африканских погребальных тамтамов. «Ну и денек, только дождя нам еще не хватало», – раздраженно подумал мичман.
   На полу зашевелился Володя.
   – Хочется пить.
   – Без питьевой воды нам тут крантец, – поддержал Витек. – Надо взять какую-нибудь широкую посудину да выставить на палубу куда повыше, чтоб волнами не залило. Пить дождевую воду все вкуснее, чем прямо из Баренца хлебать.
   – Верно. Я пойду на камбуз, поищу там чего-нибудь подходящее. Вы останьтесь тут. Слушай, Малых, – Мичман наклонился к Витьку, – ты приглядывай за Володей. Он, похоже, еще не оклемался.
   Иван Петрович, тяжело громыхая форменными ботинками и прихрамывая, – как обычно, к непогоде у него разболелись колени, – выбрался из тесной каюты. Качка здорово усилилась, пока они искали Горбунова, отметил мичман. Казалось, само это место, – этот корабль, этот туманный колпак, этот клочок моря, – совершенно не рады пришельцам с Большой земли и всеми силами стараются выпроводить их со своей территории. Наверху, на палубах, грохотал дождь, ветер хлестал незапертыми дверьми, тяжелый корабль дергало, словно муху, утонувшую в стакане с кипятком, где какой-то нерадивый матросик отчаянно размешивает кусок рафинада.
   Добравшись до камбуза, Иван Петрович без труда нашел подходящую посудину – большой алюминиевый таз, помятый и пыльный, с грохотом бултыхавшийся по полу в компании другой жестяной утвари. Мичман вспомнил: точно такой же таз стоял у него под умывальником на старой даче под Сафоново. Странно – корабль, судя по надписям, иностранный, а тазик – такой знакомый, советского образца. Он перевернул таз вверх дном, рассчитывая увидеть выштамповку с ценой – два рубля восемьдесят копеек, – но на исцарапанном донышке красовались все те же иероглифы, что и везде. Подхватив таз под мышку, Иван Петрович двинулся к выходу на палубу.
   По лицу наотмашь хлестнул косой дождь, ветер вырвал из ладони ручку двери трюма, звонко бахнувшей в стену. Очки моментально залило брызгами. Мичман близоруко огляделся – где можно поставить таз, чтобы его не унесло ветром и не смыло за борт волнами, очень близко поднимавшимися к краю. Широко расставляя ноги, он поднялся с кормовой палубы на верхнюю, к рулевой рубке, и, приметив удобное место, в углу, образованном леерами, пристроил туда тазик, весело зазвеневший под ударами дождевых капель. Ежась от холодных струй ветра и воды, Иван Петрович, пригнувшись, добежал обратно до трюма и задраил дверь.
   В зале он обнаружил Витька.
   – Ты чего тут делаешь?
   – Услышал что-то. Думал, что ты зовешь, вышел, а тебя нет.
   – Пойдем обратно в каюту. Там хоть присесть есть на чем, – подытожил мичман, отпихнув носком ботинка железный стул без спинки и сиденья.
   – Слушай, Петрович, а почему здесь все железное? Ни одной деревяшки, ни бумажки. Ну, кроме этих, – Витек показал найденные листки из блокнота, которые все еще держал в руках. – Металл и стекло. Больше ничего.
   – А я знаю? Странный корабль. Может, у них, в этой стране, так принято. Вдруг у них лес в дефиците? Какая-нибудь африканская колония, где из растительности только перекати-поле и кактусы.
   – Шутник, елки-палки… Да не. На палубе заклепки торчат. Значит, доски там все же были. Какой дурак делает палубу стальной? При первой же волне она скользкая станет, как каток.
   И тут со стороны каюты, где Витек оставил Горбунова, послышался резкий, как удар рынды, выкрик «О-оо!», а за ним – насмерть перепуганный вопль Володи. Крики отразились от металлических стен трюма, превратившись в какой-то страшный нестройный хор. Рука Витька резко метнулась к груди, он присел, выдохнув «Господи…» Отшатнулся и Иван Петрович – по коридору промчалась какая-то волна, словно порыв морозного ветра, – ледяной, стягивающий кожу. Или, может, им это показалось? Крики Горбунова резко прервались; наступила тишина, только корабль охал и стонал – почти как живой, да сверху, с палуб, доносились ветер, волны и канонада не на шутку разошедшегося дождя.
   Мичман молча указал фонариком в сторону каюты. Витек помотал головой – нет, не пойду, но, не выдержав строгого взгляда, все же, пригибая голову и как-то сжавшись, словно пружина, повернулся и двинулся за Иваном Петровичем.
   Они осторожно, почти бесшумно прокрались к каюте. Мичман тихонько позвал: «Володя-а!». Ответом ему была все та же тишина. Он заглянул в каюту и обшарил ее лучом бледнеющего фонарика снизу доверху: Горбунов бесследно исчез. Опять.

Глава 6
Побег. Мерцающий свет

   Весна 1975 года в Элисте выдалась на удивление жаркой. Полыхала буйной зеленью майская листва, пыльные проспекты раскалились словно доменные печи, а голуби, обычно стаями кружившие над площадью Ленина, теперь обессиленно прятались под козырьком магазина-«стекляшки», стоявшего поодаль. Еще немного, и начнутся последние экзамены, и вчерашние десятиклассники наконец вступят в долгожданную взрослую жизнь – кто работать, кто учиться дальше.
   Тоня не любила этот город. Да и не за что было его любить, собственно, – он никогда ей не был родным, она приехала сюда вместе с семьей из Ростова, потому что отец, агроном, что называется, с именем, четыре года назад отправился в Элисту заниматься мелиорационными работами в условиях сухого калмыцкого климата. В Ростове остались все школьные друзья, любимый двор по адресу Гоголя, 10, и там же осталось Тонино детское сердце. Поэтому единственной мыслью Антонины Рыжих по окончанию школы было – уметелить отсюда к чертям собачьим, уметелить куда угодно, лишь бы больше не глотать эту горячую степную пыль.
   Отец, конечно, имел свои виды на единственную дочь. Он уже договорился со своим старым коллегой, руководителем элистинского сельхозинститута, что Тоня поступит учиться на агронома, – продолжать, так сказать, семейную традицию. Тоне не то чтобы претила сама идея этой профессии, вовсе нет, – ее пугала лишь перспектива еще на пять долгих лет врасти корнями в эти унылые калмыцкие пески. С друзьями в школе здесь не сложилось, и кто знает, сложится ли в этом чертовом институте. Нет, Тоня совершенно определенно не хотела оставаться здесь ни единого дня сверх необходимого для того, чтобы отстреляться со всеми школьными экзаменами.
   – Папа, я не ботаник! Не агроном! У меня и по биологии всегда было так себе – с троечки на четверочку. Ты думаешь, это из-за моей тупости?! Вовсе нет! Просто мне это не интересно, не близко.
   – А что тебе близко? – Грузный Никита Андреевич, отец Тони, нервно расхаживал из угла в угол, крестя комнату шагами. Хрусталь в серванте слегка позвякивал в такт его поступи. – Ты еще не в том возрасте, чтобы сознательно решать, к чему у тебя есть способности, а к чему нет! Тем более что для поступления к Борисенко тебе и не нужны какие-то особые знания – я обо всем договорюсь, они там сделают из тебя-недоучки достойного профессионала. Фамилию не опозоришь.
   Тоня поджала ноги, угнездившись в углу широкого разлапистого дивана.
   – Ты всегда делаешь так, как нужно тебе. Тебе! Не кому-то другому! Кому взбрело в голову поехать сюда орошать местные земли? Тебе! А у меня другая жизнь! Я уже взрослый человек, папа! У меня свои интересы, увлечения! Тебе плевать на это, да?
   – При чем здесь «плевать – не плевать»? – Никита Андреевич набрал воздуха, чтобы выдать дочери суровую отповедь, но в последний момент промолчал, силясь сдержать накатившее на него раздражение, и попытался сменить тон. – Может, ты подыскала какие-то другие варианты, где продолжать учебу? Ну, расскажи!
   – И расскажу! – Тоня, казалось, горела открытым пламенем, ее уже невозможно было затушить. – Я могу вернуться в Ростов и поступить в медицинский. Даже с четверкой по биологии. Могу поехать в Кишинев в политехнический, или в Волгоград – без разницы! Институтов много! Почему свет клином сошелся на этой сельхоз-фазанке?
   – «Сельхоз-фазанке»… Подбирай слова, все-таки директор этой «фазанки» – мой старый друг.
   – Да хоть родная бабушка! Я не хочу учиться по блату, я хочу учиться по зову сердца.
   – Ох, Тоська… Заведет тебя твое сердце! – начал было Никита Андреевич, но в этот момент резко зазвонил телефон. Отец снял трубку, послушал, пробормотал «хорошо, выезжаю», и, небрежно бросив Тоне «Опять магистраль рванула, передай матери, чтоб вечером не ждала», набросил на плечи пиджак и ушел, раздраженно хлопнув входной дверью.
   Две недели экзаменов, последний звонок, вручение свидетельств… Время пролетело как один быстрый, малопонятный, замудренный и оттого почти бессмысленный кинофильм. Под кроватью Тони спрятался небольшой чемодан из бордовой винилискожи, где среди платьев, белья и прочих вещей хранились ее сбережения – всего чуть больше тридцати рублей, целое состояние для восемнадцатилетней советской девушки. Вскоре двадцать один рубль из этого богатства был обменян на железнодорожный билет – поезд №251 Элиста-пассажирская – Москва, Павелецкий вокзал.
   В обед 16 июня Тоня, оставив на кухонном столе большое, обстоятельное письмо, вышла из квартиры с чемоданом в руках, тщательно заперев за собой дверь. В 13:47 отправление поезда до Москвы. «Жаль, что он не отходит ночью, это было бы гораздо эпичнее – сбежать от родителей под покровом темноты», – мелькнула мысль в ее голове. Продумала ли она свой дерзкий побег? Спустя время Тоня поняла, что подобного рода авантюра вполне могла дорого ей обойтись, но свойственная юности доля бесшабашности словно выключила тумблер с надписью «осторожность» в ее темноволосой голове. Вместо этого там ярко мигала неоновая надпись «СВОБОДА», мигала настырно и безостановочно, как световая реклама из заграничного фильма. Споро добежав до вокзала, Тоня сунула билет под нос хмурому проводнику и, заняв положенное место, отправилась во взрослую жизнь.
   В Волгограде в поезд сел белобрысый молодой парень с тяжелым рюкзаком. В расстегнутом вороте его гимнастерки виднелась полосатая тельняшка. Место парня оказалось на верхней полке, как раз напротив Тониного. Рюкзак полетел в багажное отделение, а парень, усевшись на полке и свесив ноги вниз, с интересом уставился на попутчицу.
   – Александр. Томашевский. Можно просто Шурик, – представился он. Его светлые глаза, казалось, скрупулезно, хирургически изучали Тоню.
   – Антонина Рыжих, – ответила Тоня и вновь уткнулась в книгу.
   – Что читаешь?
   – Григорий Адамов. «Тайна двух океанов». – Тоня не была расположена продолжать разговор, но Шурик не показался ей излишне навязчивым – во всяком случае, на первый взгляд.
   – О-о, я читал ее! – В светлых глазах попутчика мелькнула искорка. – Больше всего мне там симпатичен Марат. Он молод и у него живой, ищущий ум. Ха! У меня есть дядя в Иловле, знаешь, по описанию – ну вылитый этот Лордкипанидзе, Арсен Давидович! Ты до какого места дочитала?
   – Э-эмм… Павлик застрял в водорослях…
   – …Пока гонялся за черепахой? Да-да, здоровская глава! Вообще, конечно, там, в книге, масса фантастики и выдумок, но есть и реально существующие вещи. И с точки зрения моряка описано все довольно логично.
   – А ты моряк? – чуть насмешливо спросила Тоня.
   – Будущий, – невозмутимо ответил Шурик. – Я в ЛВИМУ еду поступать. В Ленинграде.
   – Куда-куда?
   – Ленинградское высшее инженерное морское училище имени Макарова. Слыхала про такое? Кузница кадров всего морфлота!
   – Первый раз слышу, – призналась Тоня.
   – Я с детства мечтаю о море. Ну что у нас в Сталине-то? Только река. А я океаны хочу повидать. Соленый шум прибоя и песни ветра в парусах, понимаешь?
   – Это цитата?
   – Да. Из меня! – засмеялся Шурик. – А ты куда путь держишь, странница?
   – Я… Я пока сама не знаю. В Москву. Тоже буду поступать.
   – Куда поступать?
   – Говорю же – не знаю пока! Приеду, осмотрюсь и… – Тут Тоня впервые осознала зияющий пробел в своем гениальном плане побега – она совершенно не подготовилась к тому, что ждет ее в столице. – Не знаю, в общем, – вновь повторила она. – Найду какой-нибудь институт, где мне будет интересно…
   – А к нам, в «макаровку», не хочешь? – неожиданно спросил Шурик.
   – Что? Да брось, какой из меня моряк. Да и вообще, по-моему, девушек на флот не берут. Если только поварихами, или там медсестрами… Вот чего я точно не хочу, так это щи да каши на камбузе варить.
   – Почему обязательно щи? – поднял светлые брови Шурик. – Вот, например, в радиосвязи на флоте очень много женщин. Представляешь, будешь как радистка Кэт. В «Семнадцати мгновениях», смотрела?
   – Конечно! Я и морзянку учила в школе. – Тоня отстучала «тире, тире-тире-тире, тире-точка, точка-тире-точка-тире».
   – Т-о-н-я… Отлично! Ну все, считай, приемные экзамены у тебя в кармане, как две копейки! – рассмеялся Шурик. Поезд тем временем сбавлял ход, подъезжая к очередной станции.
   – О-о… – Тоня внезапно расстроилась. – А до Ленинграда у меня не хватит денег. Я считала. Там только на поезд как минимум еще одиннадцать рублей нужно, а у меня только восемь семьдесят пять… А ведь еще надо где-то жить, что-то есть…
   – Эх ты, сирота казанская, – Шурик комично почесал нос. – У меня денег тоже впритык, копейка к копейке. Что же делать с тобой, сиротой? М-мм… Та-ак-с, что, мы уже остановились? Сколько времени стоянка? А, да ладно. Жди здесь, я сейчас. За рюкзаком последи! – выкрикнул он, стремглав выбегая за дверь.
   Прошло шесть томительных минут. Электровоз дал два свистка, вагонные сцепки загремели, и состав, вздрогнув, понемногу начал набирать ход. Шурика все не было. «Отстал! Опоздал!» – крутилась испуганная мысль в Тониной голове. Что же делать? Идти искать проводника, чтобы сообщить, что один из пассажиров не успел вернуться в вагон? Или, может, позвонить машинисту? Интересно, есть ли рации на железной дороге? Ведь поезда и диспетчеры вокзалов как-то должны держать связь между собой…
   В этот момент в вагон ввалился растрепанный, мокрый как мышь Шурик. Он едва дышал. В руках его был коричневый бумажный сверток.
   – Фу-у-уф! Еле успел! Выхожу из здания вокзала, смотрю – уезжает мой поезд счастья. Еле-еле догнал, заскочил в последний вагон. Повезло тебе, радистка Кэт! – Он, пыхтя, забрался обратно на свою полку и, доверительно наклонившись к Тоне, продолжил:
   – Так, слушай. В Ленинграде у меня есть тетка Калерия – сестра матери. Она выделит тебе угол на время вступительных экзаменов, поняла? Я обо всем договорился. Пять рублей телеграфом вышлет – как прибудем в Москву, получим. Потом вернешь, с первой стипендии, лады? Ты, главное, экзамены не завали! А то неловко получится.
   – С-спасибо… – Тоня, ошарашенная и удивленная, не знала, что ответить. «Океаны» все еще были у нее в руках, она нервно крутила в пальцах уголок страницы.
   – Спасибо на хлеб не намажешь! – чуть рисуясь, ответил Шурик. – Кстати, о «намажешь». Я тут кое-что прикупил на вокзале, пять копеек штука. С голоду не помрем, радистка Кэт! – Он развернул бумажный сверток, в нем оказались четыре слегка помятых столовских бутерброда с любительской колбасой. – Налетай!
   …Тоня устало положила микрофон на стол. «Аист» по-прежнему молчал. Несколько часов вызова на всех рабочих частотах не дали никаких результатов, она почти охрипла и вымоталась. Уже почти стемнело; в районе, куда отправился катер, собрались тучи и явно штормило. Стакан, полный остывшего чая, одиноко стоял на краю стола. Она оперлась локтями о холодную, шершавую столешницу и закрыла лицо ладонями.
   Резко затрещал телефон. Тоня вздрогнула.
   – Алло!
   – Антонина, это Юркаускас. Новости?
   – Нет…
   – Вот дьявол! – выругался Григорий Юрьевич. – Так. Я вызываю поисковую группу. Завтра с рассветом прибудут, прочешут всю акваторию в том квадрате. Надеюсь, водолазов выписывать не придется… Вы отдыхайте, Антонина. Вы и так уже на служебный автобус опоздали. Ночной сменщик скоро придет.
   Клацнула трубка. Тоня осторожно поднялась из-за стола. Рация осталась включенной на основной частоте; ее динамик изредка похрипывал атмосферными разрядами. В кабинете связи стояла старая, местами продавленная тахта. Тоня добралась до нее, прилегла на левый бок и провалилась в зыбкий, тревожный сон. Пришедший через четверть часа сменщик, добродушный и долговязый Володя Ковтун, снял пальто и аккуратно укрыл спящую девушку, затем прошел за стол к рации и, выключив динамик, надел наушники.
   Эфир молчал.

//-- * * * --//
   – Господи, господи, господи!.. – Витек, неумело крестясь, сполз спиной по стене, скукожился в углу каюты и, вытащив в прорезь между второй и третьей пуговицами тужурки маленький нательный крестик на веревочке, принялся целовать его. – Господи, помоги, помоги… Какого хрена тут происходит, че за чертовщина… Это происки дьявола, господи…
   – Малых! Отставить причитания!
   – Это мне за грехи мои, господи… Володя пропал, а теперь и моя очередь… Нагрешил я в жизни, вот и расплачиваюсь перед смертью…
   – Ты чего это, поганец, помирать тут вздумал? – Мичман резко ухватил Витька за шиворот и дернул вверх. Тот выпрямился, но продолжал, тараща глаза, прижимать крестик к бледным губам, почти неслышно бормоча: «Тушенку со склада украл… часы у начальника… Людку обрюхатил, прости, господи…» Локти и спина его ходили ходуном, его била крупная дрожь. Иван Петрович, левой рукой подняв за подбородок лицо Малых, правой отвесил ему звонкую оплеуху; рука оказалась влажной – в свете фонаря на щеках Витька поблескивали две мокрые дорожки слез.
   – Ну и трус же ты, Малых, – с расстановкой произнес мичман. Витек не ответил, только опустил здоровый глаз к полу. Крестик выскользнул из его руки и спрятался в горловине тужурки. – Никуда он не пропал. Скорее всего, ему чего-то привиделось, он выбежал из каюты. Наружу выйти он не мог – мы бы увидели. Значит, он где-то здесь, внутри. Логично? Логично, спрашиваю?
   – Ло-логично. – Похоже, рассудительность Ивана Петровича слегка успокоила Витька. Он глубоко вздохнул и, сглотнув слюну, исподлобья глянул на мичмана.
   – Надо осмотреть все помещения. Пошли.

//-- * * * --//
   В конце осени 1944-го, когда на Северном флоте уже наступило относительное затишье, в серебрящихся в лунном свете водах Мотовского залива неожиданно всплыла подлодка – большая, изрядно побитая, с отломанными перископами и антеннами и болтающимся на соплях килевым рассекателем. Борт субмарины украшал синий крест на белом фоне. Команда сторожевого корабля, где тогда служил Ваня Павловец, была поднята среди ночи по боевой тревоге. Приблизившись к судну на расстояние артиллерийского залпа, СК-4 попытался связаться с ней на всех частотах, однако ответа не последовало. Было принято решение брать финскую подлодку на абордаж.
   Вооружившись газорезом, матросы вспороли вводной люк. В лицо ударил спертый дух, смесь дизеля и тлена – судя по всему, субмарина давным-давно потерпела аварию и по какой-то причине не смогла подняться на поверхность, экипаж погиб. Непонятно, отчего сейчас она все же всплыла – то ли прохудились балластные системы, то ли море просто отпустило ее. Нацепив маски и взяв фонари, абордажная команда СК-4 спустилась внутрь.
   Отсеки подлодки были совершенно герметичны, тщательно задраены – вода так и не пробралась внутрь. Открывая люки между переборками, матросы прошли центральный пост, каюты комсостава, кубрик… Было насчитано четырнадцать трупов – совсем небольшая команда для такой крупной субмарины. Возможно, где-то еще были и другие тела – часть помещений открыть не удалось, люки были оборудованы электрозапорами, а аккумуляторная батарея лодки давно выдохлась. Проходя по коридорам, кают-компании, спальным отсекам юный Ваня Павловец испытывал чувство какого-то сосущего опустошения – совсем недавно, может, буквально несколько недель назад, а может, полгода, здесь была боевая команда, – они управляли лодкой, ели, пили, смеялись, играли в карты и проводили подводную разведку, – словом, жили и работали. И сейчас, когда все эти люди лежали гниющими мешками по разным углам погибшей субмарины, она словно бы тоже умерла – из нее исчезла та неуловимая, тонкая энергия, которая обычно бывает в жилых домах, например, в отличие от домов расселенных или сгоревших.
   Бродя по закоулкам старого корабля, Иван Петрович поймал себя на мысли, что судно не создает впечатления трупа, как было в случае с финской подводной лодкой. Скорее, оно словно бы вообще никогда не было живым, или, если и было населено, то, похоже, какими-то нечеловеческими существами, потусторонними. Иван Петрович выписывал «Науку и жизнь» еще с начала шестидесятых, когда журнал взял курс на читателей из более широкого круга, чем исключительно академическое сообщество, и в одном из номеров прошлого года прочитал большую, обширную и подробную, хоть и несколько занудную статью о теории множества параллельных измерений. Действительно, подумал теперь мичман, если бы этот корабль был создан кем-то или чем-то, не имеющим отношения к нашему миру, земному, с зелеными континентами и синими морями, то это его, мичмана, совершенно не удивило бы, так чужеродно он чувствовал себя здесь, в железном брюхе этой стонущей на разные голоса, подвывающей и скрипучей посудины.
   – Петрович, нет его нигде, говорю. Мы уже все обошли.
   Мичман оторвался от размышлений и встряхнул головой.
   – Не совсем. Остались еще несколько помещений, куда нет никакого доступа. Двери заперты.
   – Если заперты, – перебил Витек, – то как он туда попадет?
   – Хороший вопрос. – Иван Петрович нервно пригладил волосы на висках. – Но если Володя всерьез перепугался, то мог закрыться в каком-то из них, и… Да нет, вряд ли. Не такой он человек.
   – Тогда куда он подевался? Не мог же он выйти на палубу.
   – Вообще-то мог… Когда мы ушли в носовую часть, Вовка вполне мог выйти из кормовой. Коридор тут делает круг, так что можно пройти насквозь, – рассудительно ответил Витек. Похоже, он более или менее оправился от испуга, и теперь, стоя в свете фонарика, почесывал подбородок, как это обычно делал Володя в моменты задумчивости.
   – Какой дурак полезет на палубу в такую погоду?
   – Да он и есть дурак. Мозги с переляку отшибло. Я сам струхнул до чертиков, чуть не сбрендил, – честно ответил Витек.
   – Пойдем тогда наверх, – предложил мичман. – Мочить загривок под дождем, конечно, еще то удовольствие, но если Володька там, то его надо найти и увести вниз, а то с дурной головы еще в море свалится.
   Они двинулись по коридору в сторону трюмной лестницы, ведущей наверх. Корабль заметно болтало, приходилось широко расставлять ноги, чтобы не упасть. Сверху выстукивал бешеное пиццикато оркестр дождя, завывали трубы ветра и громыхали литавры волн, хлещущих о борт. Внезапно слева от них распахнулась дверь. Мичман сунул руку с фонарем в открывшийся проем и позвал: «Володя, это ты?».
   Открывшееся помещение оказалось камбузом; команда уже побывала здесь, когда обнаружила консервные банки, наполненные воздухом. Иван Петрович еще раз выкрикнул «Володя-а!», но ответа не последовало. Витек, прижав дверь плечом, обвел помещение лучом фонарика – Горбунова здесь не было. Надо было идти дальше, на палубу.
   – А ну-ка, погоди, – неожиданно сказал мичман.
   Он посветил лучом на пол, около большого шкафа с консервами; там что-то серебристо блеснуло. Витек подошел поближе – это оказался Володин фонарик «Заря», большой, хромированный и тяжелый. Стекляшка, защищавшая лампочку, была разбита, но осколков рядом не было. Витек поднял фонарик – как-то неожиданно легко поднял.
   – Петрович, да он пустой. Вовка, похоже, вынул из него батарейки.
   – Зачем?!
   – Да пес его знает, зачем… – Витек открутил от «Зари» донце, перевернул… и оттуда высыпались четыре тридцатикопеечных элемента «373». С легким коробочным стуком они упали на железный пол камбуза. – Не понял. – Витек, нагнувшись, поднял одну из батареек и легко смял ее пальцами, как гильзу папиросы. – Слушай, Петрович, да она пустая! Вообще пустая! Внутри нет ни хрена, одна только оболочка из фольги.
   – В смысле «пустая»? Чего ты городишь? – Мичман раздраженно прошел к ящику, поднял одну из батареек, сжал ее в кулаке. – Черт побери, и правда… – Он недоуменно вертел в пальцах измятую, скомканную батарейку, подняв очки на лоб. – Как он это сделал?
   – Может, это не его фонарь?
   – Да как не его? Это же наша «Заря». Они только у нас на флоте и есть. Экспериментальная модель, шесть вольт.
   – А батарейки-то не наши, Петрович. Смотри. Надписи иностранные.
   – Дьявольщина, точно… Похожи на советские, а буквы – все та же абракадабра…
   – Ладно, хрен с ним, с фонарем. Пойдем наверх. – Витек, осторожно положив пустой фонарик на стол камбуза, вышел вслед за мичманом, притворив дверь. Уже отходя, он услышал тонкий жестяной звон: фонарик свалился со стола на пол – качка была нешуточная.

//-- * * * --//
   Дождь хлестал по лицу наотмашь; на расстоянии пары метров уже ничего не было видно. Фонарики не могли своими бледными лучами пробить сплошную стену воды, едва освещая пространство вокруг себя. Мичман и Витек почти наощупь пробирались вдоль лееров верхней палубы, время от времени выкрикивая «Володя! Вовка!». Грохот дождя и визг ветра, казалось, заглушали почти все звуки, корабль болтало по волнам, как футбольный мяч, и удержаться на ногах было сложно. Иван Петрович снял очки и сунул их в карман: в таких условиях линзы, быстро покрывающиеся водяной крапью, скорее мешали, чем помогали. В углу около рубки он обнаружил свой алюминиевый таз – конечно, перевернутый из-за качки или ветра.
   Несмотря на погоду, здесь, на палубе, Витек чувствовал себя гораздо лучше, чем там, внизу, – то ли потому, что за шумом дождя не были слышны стоны и вздохи старого судна, то ли из-за свежего воздуха, даже очень свежего, холодного и пронизывающего насквозь. Он, ухватившись за релинги верхней палубы, светил бесполезным фонарем в стороны и звал Горбунова, звал громко и надсадно, но ответа не слышал.
   – Может, он свалился с борта и утоп? – крикнул он в ухо мичману.
   – Я те дам «утоп»! Надо искать! – прокричал в ответ Иван Петрович. – Вовка! Горбуно-ов!
   И, словно бы услышав его призыв, откуда-то из-за юта послышалось «О-оо!»
   – Петрович, я что-то слышал! Туда! – Витек указал рукой на корму. Они суетливо сбежали с верхней палубы, оскальзываясь на холодной мокрой стали. Шаря фонарями по сторонам, они громко звали Горбунова по имени, но ответа не было.
   – Показалось, видимо, – разочарованно сказал Витек. В этот момент надрывное «О-оо!» донеслось, похоже, со стороны носовой палубы. – Петрович, туда!
   Мужчины, преодолевая встречный ветер, перебрались на нос корабля. Володи не было и здесь.
   – Что за хрень такая? Вовка, стервец, словно нас за нос водит, – раздраженно рявкнул мичман. Он устал носиться по кораблю, насквозь промок и замерз, ушиб коленку, поскользнувшись на палубе, и почти ничего не видел из-за дождя и близорукости. – Хорош шутить, лейтенант! Где ты есть?
   – О-оо! – чуть слышно откликнулось откуда-то с левого борта.
   – Туда? – полуутвердительно-полувопросительно выкрикнул Витек. В ответ мичман только выматерился вполголоса, но все же двинулся вперед.
   Иван Петрович, оскальзываясь, вышел из-за угла юта и неожиданно наткнулся на темную фигуру человека, безжизненно, словно мокрая тряпка, висящего на леерах левого борта кормы, – он почти вывалился наружу, и мичман едва успел схватить его за скользкую штанину. Подоспевший Витек, матерясь, уцепился за вторую ногу и помог вытащить Володю на палубу. Они вдвоем положили обмякшее и оттого невероятно тяжелое тело коллеги поближе к стене под козырьком юта, где не так сильно хлестал дождь.
   Лицо Горбунова было землисто-бледным и спокойным. Глаза его были закрыты – он словно бы спал. Иван Петрович схватил его за запястье, проверил пульс, – слава богу, есть. Жив, значит, – облегченно подумал мичман. Витек аккуратно похлопал Володю по щекам, но тот никак не отреагировал.
   – Не могу понять, что с ним. То ли обморок, то ли что… – Мичман пожал плечами.
   В этот момент Горбунов вздрогнул, дернулся и завизжал, лицо его исказилось. Он замахал руками, словно отгоняя от себя кого-то, невидяще захлопал глазами. Мичман и Витек ухватили его за локти, стараясь удержать, Володя извивался и крутился, как уж, – было похоже, будто через него пропускают электрический ток.
   – Вовка, это я, Петрович! – крикнул мичман прямо ему в ухо. Тот резко замер, потряс головой и, разглядев плешивую макушку мичмана, выдохнул облегченное ругательство.
   – Как… как я тут оказался? – заплетающимся языком спросил он.
   – Откуда мы знаем?! – едва скрывая раздражение, ворчливо ответил Иван Петрович. – Этот крендель тебя на десять секунд в каюте оставил, глядь – тебя и нету. Как ты оттуда выбрался?
   – Понятия не имею, м-мужики… – Володя, распластавшись на холодном, залитом водой полу, словно бы в обессилении, едва поднял руку. – Я вообще ничего не п-помню. Помню, как услышал крик из трюма, зашел туда, а дальше – как отрезало…
   – Ты говорил, что л… – начал было Витек, но мичман толкнул его локтем в бок, призывая замолчать.
   – Так, ладно, – переводя тему, сказал он. – Хватит штаны мочить, надо укрыться от дождя в трюме. Володька, ты идти-то можешь?
   – Не знаю, – ответил тот и попытался подняться.
   – Витек, подхватывай его слева.
   – Опа. Петрович, смотри. А фонарь-то при нем.
   – Какой фонарь? – Мичман вновь вынул из кармана очки и водрузил их на нос.
   – Ну, который мы на камбузе нашли. Вот он, – Витек указал на пояс Горбунова. – Целехонек. И батарейки на месте, – он коротко щелкнул выключателем, фонарь мигнул желтым глазом.
   – Стоп, тогда чья же «Заря» лежит там, внизу?
   Витек не успел ответить. В этот момент в иллюминаторах трюма, юта и стеклянной рулевой рубке вспыхнул яркий электрический свет.

Глава 7
Страус. Рулевая рубка

   В этом году сентябрь удался на славу – с самого Дня знаний погода радовала ласковым теплом, а вечера, залитые розово-лиловым закатным светом угасающего солнца, были пронзительно-свежи. Рабочий день у Володи Горбунова заканчивался четко в 17:00, и неспешный служебный «луноход» прибывал в Видное как раз к началу заката. Обычно около шести с работы возвращалась и Юля – столовая, где она трудилась счетоводом, закрывалась как раз в это время. Если погода была хорошей, как сегодня, Юля проходила несколько сот метров до автовокзала, где дожидалась Володиной служебки.
   Горбунов спрыгнул с подножки «лунохода» и оглянулся: Юли нигде не было. Поликлиника, – вспомнил он. Юля в последние дни жаловалась на плохое самочувствие – тошноту, боли в животе. Наверное, съела что-то не то, сказал он ей тогда. Но она решила отпроситься на работе после обеда и сходить к врачу – мало ли что. По-видимому, она еще в клинике, или рано освободилась и уже ушла домой, решил Володя и, купив в киоске сегодняшние «Известия», бодрым шагом двинулся к общежитию.
   – Юль, как самочувствие? Что сказал врач? – сказал он, скидывая форменную тужурку и вешая ее на плечики.
   Юля стояла спиной к окну, облокотившись на подоконник. На фоне огненного заката виден был только ее силуэт, выражения лица было не разобрать. Она чуть пошевелилась.
   – Иди сюда, Вовкин, что ты там мнешься. – Володя подошел и, слегка рисуясь, обнял ее. – Вот так-то лучше. В общем, слушай. Терапевт отправил меня к гинекологу.
   – Ну-у, час от часу не легче, – проворчал Горбунов, нахмурив брови. – Не хватало тебе еще по женской части заболеть…
   – Да, в общем-то, речь и не о болезни, – ответила Юля. В ее голосе прозвучала какая-то непривычная нотка.
   – В смысле?
   – Я беременна. Представляешь, Вовкин! У нас будет ребенок!
   Володя замер на секунду, затем медленно выпустил ее из объятий и машинально поскреб свой подбородок.
   – Вот так номер, – наконец протянул он.
   – Ты что, не рад?
   – Эмм, я… Я рад, конечно.
   На лице Юли появилось настороженно-озабоченное выражение.
   – Вовкин, что не так?
   – Да все нормально. Хорошо. Я рад. А сейчас… М-м-м… Сейчас мне надо кое-что почитать, подзубрить.
   – И это все? Слушай, ты как будто злишься. На что?
   – Да ни на что я не злюсь! – сказал Володя, но скрыть раздражение не сумел.
   – Я слепая, по-твоему? Горбунов, ну-ка не отворачивайся, давай разберемся, что случилось, почему ты вдруг помрачнел.
   – Говори, – без эмоций произнес Володя. Ему страшно не нравилось, когда Юля называла его по фамилии – обычно это было выражением нетерпения, досады или злости. Конечно, в их паре порой случались склоки и трения, как бывает между двумя людьми, узнающими друг друга все глубже и глубже. «Это, брат, обычный процесс притирки механизмов», сказал как-то философски Гена Макарычев, завгар порта.
   – Ты не хочешь быть отцом? – продолжала Юля. – Нам ведь давно надо было расписаться. Встречаться полтора года – это очень долго. А сейчас – как раз самое время подать документы.
   – Да подожди ты! – рявкнул Володя. – Мне надо переварить информацию. Я, черт возьми, не ужинал еще, голоден как волк, и тут вдруг – здрасьте-пожалста! – ты вываливаешь на меня такие новости.
   – Чего ты на меня кричишь? – возмутилась Юля. – Я предлагаю тебе спокойно – слышишь, спо-кой-но! – поговорить о нашем будущем, о нашем ребенке… Что тут непонятного?
   – Успеем еще поговорить. Девять месяцев впереди.
   – Примерно семь с половиной, – автоматически поправила Юля. – Срок шесть недель.
   – Шесть недель?! Твою ж мать, а! А где ты раньше была? Че, специально мне не говорила, что у тебя там, эта самая, задержка и все такое? Мол, потянуть подольше – потом он никуда не денется, да?
   – А ну, прекрати! – выкрикнула Юля, по ее щекам покатились слезы. Она отвернулась к окну и закрыла лицо ладонями.
   – Мне надо… Надо прогуляться! Скоро вернусь! – раздраженно рыкнул Горбунов и схватился за дверную ручку. Замок щелкнул, и внезапно за дверью послышались торопливые удаляющиеся шаги. Он быстро повернул ключ на два оборота, выглянул в плохо освещенный коридор, но там никого не оказалось, только у дальнего окна какой-то долговязый парняга курил в форточку. Захлопнув за собой дверь, Володя почти бегом спустился в холл общежития, где сварливая пожилая комендантша, Валентина Михайловна, о чем-то шепотом судачила с подругой-кастеляншей – тощей, сухой теткой с лошадиными зубами. Увидев Горбунова, они прыснули друг от друга, как мячики, и одновременно спрятали глаза.
   Он выскочил на улицу, грязно, долго и с чувством выматерился, пошарил в карманах брюк, – черт возьми, оставил курево в кителе! Володя стрельнул папироску у прохожего, нервно затянулся несколько раз; успокаиваясь, он выдохнул и мешком рухнул на давно не крашенную скамейку у въезда во двор общежития.
   Солнце уже почти село, пыльная улица окрасилась багровым закатным заревом, словно залитая вулканической лавой; в темных углах уже собирался туман. Володя смолил вонючий, слишком крепкий «Беломорканал» и, ковыряя носком форменного ботинка засохшую грязь под лавкой, пытался понять, почему он так вспылил, что вывело его из себя. Конечно, он не был готов к тому, что Юля вот так, с наскоку, объявит его новоиспеченным отцом и начнет настаивать на походе в ЗАГС, но вообще-то это было бы очевидным и естественным развитием их отношений, которые длятся уже больше полутора лет – достаточный срок для того, чтобы понять, хочешь ли ты продолжать их дальше. Да, я хочу их продолжать, – согласился он. Я люблю Юлю. Люблю же? – спросил он себя, и ответил – да, конечно. Уверен? Уверен, – вновь подтвердил он, но, кажется, это прозвучало как-то натянуто.
   Так что же не так? Володя и прежде, когда находилась свободная минутка, задавал себе этот вопрос – задолго до сегодняшнего вечера, когда Юля сообщила о… О переменах в их жизнях, назовем это так. Вот и сейчас она рассердилась, взвилась, и в этот момент Горбунов заметил, что она до жути похожа на Нинель Васильевну, свою мать. Знакомство с родителями Юли состоялось около года назад и, откровенно говоря, прошло ужасно. Если Петр Аркадьевич, отец Юли (и мой будущий тесть, отметил про себя Володя) оказался мужчиной довольно спокойным и молчаливым, то мама-будущая-теща была его полной противоположностью – острая на язык, язвительная и горластая тетка. С первого же момента знакомства она, неприязненно оглядев парадную форму, надетую Володей по случаю такого важного события, поджала губы и процедила что-то вроде «Та-ак, еще один матрос – ухо-горло-нос», демонстративно отвернулась и начала курлыкать над дочерью: «Ой, что ж ты, Юлькин, такая тощая-то стала», – не забывая вставлять подколы в адрес Горбунова – «совсем, наверное, твой морячок тебя не кормит. Оклад-то, видать, копеечный, много ли им, рыбарям, платят». Все четыре дня, проведенные в Петрозаводске, Володя вспоминал как одну отвратительную картину – он сжимает зубы, стараясь не послать Нинель Васильевну куда подальше, а та, словно дразня его, то и дело сыплет подколками и саркастическими замечаниями, причем, никогда не обращаясь к нему, Володе, напрямую, а так, словно между прочим: «Юлькин, пойдем на пару в кино вечером, на „Нежного зверя“? А твой зверь пусть дома посидит, он все равно ни черта в кинематографе не смыслит, только полтинник зря потратим». Юле было и неловко отказывать матери, и стыдно за ее злой язык, но она, бросая испуганно-извиняющиеся взгляды на Горбунова, все же не смела ей прекословить. Когда его терпение наконец лопнуло, он круто отматерил Нинель Васильевну, схватил Юлю за локоть и чуть ли не силой вытащил из дома. Они молча дошли до автобусной остановки, сели на маршрут до вокзала, купили два дорогущих билета на ближайший ночной поезд – и все это без единого слова. Уже в купе, забравшись на верхние полки, они наконец встретились взглядами в полутьме, и Юля сказала, чуть шевеля губами: «Вовкин, мне так… Так стыдно!» – и тут ее прорвало, она плакала, не останавливаясь, почти час подряд.
   Они вернулись в Видное в обед следующего дня, так и не сомкнув глаз в поезде, – раздраженные, усталые, но все же счастливые от того, что им удалось вырваться из этого ада. Вернулись в свою маленькую комнатку в общежитии… Слишком маленькую для троих, отметил про себя Володя, сделав последнюю затяжку «беломориной» и выщелкнув окурок в побитую бетонную урну. Как вообще может жить полноценная семья на одиннадцати квадратных метрах? А еще – с постоянной очередью в душевую и туалет, с дующим в холодные зимние ночи сквозняком из рассохшегося окна… Нет, их комната совсем не готова стать первым домом для ребенка. Еще заболеет, не дай бог…
   Когда Володина младшая сестра, Лида, начала плакать и капризничать, его родители тоже подумали, что она простудилась или съела что-то не то. В свои девять месяцев она еще даже не пыталась вставать и ползать, делала странные движения ручками и ножками, но Горбуновы не забили тревогу, да и баба Гриша, соседка по лестничной площадке, уговаривала их, мол, все нормально, такое бывает. Когда у Лиды внезапно начались судороги, перепуганная мать вызвала скорую. Через неделю отец позвал Володю на кухню и, усадив его на шаткую деревянную табуретку, рассказал, что у Лиды церебральный паралич – тяжелая и неизлечимая болезнь, что никто не знает, откуда и как она появляется, что у прабабушки Прасковьи Ильиничны был родной брат с такой же немочью, умерший на втором году жизни, и что теперь у шестилетнего Володи есть важная задача – помогать матери ухаживать за больной сестрой. Он тогда очень испугался – не только за Лиду, но и за себя, решив, что эта болезнь передается по наследству – ведь кроме Лиды ей болел и неизвестный ему прабабкин брат. А вдруг, встревоженно подумал Горбунов, и Юлиному ребенку достанется это смертельное горбуновское проклятие?
   Два этих слова – «горбуновское проклятие» – сверлили его голову, когда он, мрачный как туча, вернулся в их с Юлей тесную комнатенку. Он не знал, что ему делать дальше, и самый простой способ дальнейшего существования был, как ему виделось, – засунуть голову в песок, словно страус, и ждать, что все сложится как-нибудь само собой. В следующие пару дней он много курил и почти не разговаривал с Юлей, да и она, видя его нежелание общаться, не особенно старалась навязываться.
   В конце концов Володя, казалось, начал оттаивать. Он расправился и больше не ходил, ссутулившись; к нему почти вернулось его привычное, чуть бравурное расположение духа. Но возвращаться домой и лишний раз встречаться с Юлей глазами он все еще не спешил, опасаясь, что она вновь затеет Тот Разговор.
   Поэтому, когда Юркаускас предложил ему отправиться на поиски странного корабля, обнаруженного в акватории базы 03—11, Володя без промедления согласился.
   В тот вечер Юля так и не дождалась его. Служебный ЛуАЗ уехал, а она все стояла около газетного киоска, испуганная и обескураженная. Она вернулась домой, приготовила ужин. Володя так и не пришел. Наступила холодная ночь. Юля забралась на скрипучую кровать, – прямо как была, в одежде, – отвернулась к стенке и мало-помалу забылась. Во сне ей приснилось огромное, расплывчатое, белое лицо с неестественно широко раскрытым ртом и темными провалами глазниц, парящее в темноте прямо перед ее глазами. Она вскрикнула и проснулась. Володи все еще не было. За окном брезжил серый, унылый восход.

//-- * * * --//
   Свет в иллюминаторах, заливаемых потоками косого дождя, становился то ярче, то тусклее, временами помигивал, неуверенно и словно вздрагивая, но не было никаких сомнений – это самый настоящий электрический свет, такой же, как в квартирах, на освещенных фонарями улицах и на десятках тысяч кораблей, которые, гудя дизелями и генераторами, ходили по морям планеты. Но как?! Откуда взяться электроэнергии на старой, давно заброшенной посудине, что мотается по волнам, похоже, не один десяток лет – без команды, топлива и курса?
   По-видимому, этому кораблю лет пятьдесят, а то и больше, – значит, он сошел со стапелей в двадцатые – тридцатые годы. Было бы интересно узнать, конечно, в какой именно стране, – с неудовольствием отметил мичман, вспомнив иероглифы на борту корабля, мало похожие на символы из трех хоть чуть-чуть знакомых ему (в основном по желтым разговорникам военного времени) языков – немецкого, английского и финского. В этих маленьких книжечках, отпечатанных на самой грубой, толстой, небеленой бумаге, после каждой фразы указывалось ее звучание на иностранном языке, записанное русскими буквами – «Мисса суоритэтаан майхинноусу?», – и давался конкретный перевод: «Где производится высадка на берег?». Командование заставляло зубрить непонятные фразы из разговорников и время от времени проверяло знания; почти все эти фразы, выученные тридцать пять – сорок лет назад, конечно, выветрились из памяти Ивана Петровича, но некоторые из них почему-то удержались в голове, несмотря на то, что мичман за всю свою жизнь так ни разу ими и не воспользовался. Было бы здорово иметь такое наглядное языковое пособие и для языка той страны, где была спущена на воду эта посудина, – посудина, которая теперь по какой-то непостижимой причине дрейфует здесь, на юге Баренцева моря, в акватории территориальных вод СССР, да еще и в опасной близости от маршрутных линий судов, приписанных к, на минуточку, засекреченной базе 03—11.
   Была ли в двадцатые годы в той стране всеобщая электрификация, как в молодой Советской России? Возможно, корабль снабдили электроустановкой уже намного позже, – например, когда делали капитальный ремонт судна, что вполне вероятно, учитывая, сколько ему лет. Так или иначе, на этом ржавом довоенном корыте когда-то было электроснабжение, да, и мичман с Володей и Витьком своими собственными глазами видели разбитые лампы, пыльные лианы проводов, оборванных и безжизненно висящих на креплениях, старые бакелитовые розетки под такой же штепсель, что и в Союзе, или очень похожий на него, да выключатели, когда-то явно затертые пальцами до зеркального блеска, а теперь шелушащиеся и еле сидящие на своих местах. И вот сейчас вся эта рванина и битье, весь этот тлен и обрывки проводов каким-то образом соединились в рабочую электросеть, – пусть не очень надежную, судя по неустойчивости света, его мерцанию, – но все же рабочую. И корабль, казавшийся пятью минутами назад совершенно мертвым, словно автомобильная покрышка, дрейфующая в заросшем пруду городского парка, теперь выглядит странно живым.
   Мужчины, спрятавшиеся за углом юта, ослепленно моргая, вглядывались в снопы желтого подрагивающего света, льющиеся из иллюминаторов. На галлюцинацию это не похоже, – чтобы одинаковые видения посещали одновременно разных людей? Массовый гипноз? Но откуда здесь взяться гипнотизеру? Володя Горбунов, по-видимому, немного пришел в себя, и, ухватившись за плечи мичмана и Витька, с трудом поднялся на ноги. Все трое молча переглянулись. Иван Петрович недоуменно пожал плечами. В забрызганных дождем стеклах его очков отражались бледные отсветы – удивленные лица коллег.
   – Может, сходить и посмотреть? – вполголоса спросил Володя. Впрочем, пытаться говорить тихо смысла почти не было – вой ветра и грохот ливня по железному полу палубы могли заглушить даже громкий крик.
   – Ты спятил, Вовка? Может, там того… черти какие-нибудь? Или призраки? – губы Витька заметно тряслись – то ли от пронизывающего до костей холодного ветра, впечатывающего тяжелые дождевые капли в плотную ткань кителя, то ли от страха. Мичман внимательно посмотрел на него – в неровных бликах, отражающихся от мокрой стальной палубы, Витек, вздрагивающий и какой-то сгорбленный, напоминал уличного щенка, брошенного прямо посреди лужи.
   – Надо пойти. Или ты предпочитаешь остаться здесь, под дождем? К тому же у нас есть оружие. – К Горбунову мало-помалу возвращалась его привычная уверенность; даже непокорный его чуб, прибитый ливнем к упрямому, большому, как у теленка, лбу, теперь вновь горделиво топорщился. Володя выглянул из-за угла юта и, убедившись, что по левому борту никого не видать, направился, чуть пригибаясь и широко расставляя ноги, в сторону входа в трюм. Было заметно, что слабость еще не полностью покинула его, и серьезная качка добавляла сложностей; он держался за стенку юта, чтобы не упасть. Иван Петрович и Витек вопросительно посмотрели друг на друга, но все же двинулись за ним.
   Наконец, оскальзываясь и вполголоса матерясь, они добрались до трюмной двери. Она была закрыта, из круглого застекленного иллюминатора в верхней ее части струился желтый вздрагивающий свет. Мичман обвел глазами парней и, вполголоса сказав «Счас!», рывком распахнул дверь.
   Лампы потолочного освещения, целые и невредимые, светились неуверенным янтарным огнем, меняя яркость, помаргивая и на доли секунды ярко вспыхивая. Откуда взялись целые лампы и по какой непостижимой причине они работают? Мичман внимательно прислушался, тщетно надеясь услышать гул ходового генератора или АДГ, питающего электросеть.
   Мужчины осторожно спустились по скрипучей железной лестнице в трюм и, прищурив глаза, начали осматриваться. Здесь было светло и – удивительно! – даже тепло, гораздо теплее, чем парой часов раньше. Из машинного отделения не доносилось ни единого звука. Искореженные обломки стульев, валявшиеся на полу, теперь исчезли, а возле стен были прикручены к перекрытию пять совершенно целых флотских полукресел, с перфорированными металлическими спинками и сиденьями. Электропровода, целые и невредимые, висели на своих местах. Слышались легкие потрескивания разрядов, словно где-то что-то искрило.
   Однако слух улавливал еще какой-то звук, что-то практически неразличимое на фоне грохота непогоды за бортом, но тем не менее заметное. С каждой новой волной, подкидывающей корабль вверх-вниз, этот странный звук или гул становился все слышнее, и через несколько секунд Витек удивленно поднял палец:
   – Слушайте, да это же голоса! Кто-то говорит!
   – Не может быть… Точно. Только не понять, что. Может, на иностранном языке? Какое-нибудь радио… – Володя крутил головой, прислушиваясь.
   – Никогда такого не слышал. Странный язык. Как будто все произносят наоборот…
   Да, похоже, это была людская речь. Вскоре стали слышны отдельные слова и фразы – приглушенные, бубнящие, непонятные, но явно структурированные, – болтовня, команды, смех, даже какие-то ссоры и выкрики. Голоса не были статичными: они как будто перемещались с места на место, и были слышны со всех сторон – как внутри общего зала, так и из коридоров и помещений трюма, из камбуза и кают-компании.
   – Ребята, но ведь тут никого… А-ах! Вот дьявол! – выругался мичман.
   – Петрович, ты чего?
   – Сейчас кто-то прошел прямо мимо меня! Не человек, а голос – голос прошел рядом! Как будто говорящий призрак!
   Витек заметно вздрогнул при слове «призрак».
   – Может, мы их просто почему-то не видим? – Володя выглядел озадаченным. – Вдруг это какая-то секретная военная разработка американцев. Костюмы-невиди… Ох, твою мать! И м-мимо меня п-прошел голос, захохотал мне прямо в ухо!
   Володя, прислушиваясь к источнику голоса, начал, широко расставляя ноги, перемещаться по холлу. Он раскрыл руки, словно пытаясь поймать кого-то в охапку. «Вовка, не надо», – неуверенно пробормотал Витек. Так продолжалось минуты две. Голоса, казалось, не замечали Горбунова, все так же бубня из разных углов зала и перемещаясь туда-сюда.
   – Без толку. Какая-то дьявольщина, – ругнулся Володя. В этот момент, словно подтверждая его слова, помигивающие лампы освещения на полсекунды погасли, а потом очень ярко вспыхнули. Витек чуть слышно охнул.
   – Давайте посмотрим, может, они где-то в каютах или на камбузе, – предложил мичман. Он двинулся в ярко освещенный боковой коридор. Володя и Витек пошли следом; Володя положил пальцы на кобуру, висящую у него на левом боку, около фонарика; пальцы его не знали покоя, то отщелкивая кнопку-застежку кожаного клапана, то придавливая ее обратно.
   Иван Петрович осторожно открыл скрипучую дверь камбуза, – того самого, где пару часов назад Горбунов поранил руку, – и вошел. Здесь тоже слышались голоса – похоже, другие, словно в каждом помещении обитали свои невидимые жители. Так же ярко горели, помигивая, потолочные лампы и электропроводка, когда-то висевшая клочьями, теперь выглядела совершенно исправной. Куда-то делась посуда, валявшаяся совсем недавно на полу, как будто кто-то очень хозяйственный прибрал все раскиданное судовое имущество и аккуратно расставил по шкафам, еще час назад настежь распахнутым, а теперь закрытым на задвижки.
   – Хеллоу! – резко выкрикнул Володя. – А ю хир ми? Энибади! [1 - Эй! Вы слышите меня? Кто-нибудь! (англ.)] Надо попробовать наладить речевой контакт: может быть, если мы их слышим, то и он нас могут?
   – Н-не надо! – истерически прошептал Витек.
   – Терве, пухуттеко суомиа? [2 - Вы говорите по-фински? (фин.)] – Мичман внезапно вспомнил фразу из финско-русского разговорника. Откуда берутся в памяти такие, казалось бы, давно утраченные знания? – Шпрехен зи дойч? [3 - Вы говорите по-немецки? (нем.)]
   – Не, Петрович, никакой реакции. Они нас не слышат. Странно, что мы их – можем.
   – Да ну их, ребята… Давайте пойдем наружу, – умоляюще прошептал Витек.
   – Чудак-человек. Охота тебе штаны мочить… – Володя присел на один из железных столов камбуза. В углу столешницы темнело черное пятнышко – это была капелька Володиной крови, когда он несколькими часами ранее неудачно вскрыл здесь консервную банку. Горбунов, задумавшись, внимательно рассматривал засохшую бурую точку. Голоса в камбузе, казалось, не обратили никакого внимания на пришельцев и по-прежнему еле слышно бубнили.
   – Кровь, – внезапно произнес Володя.
   Витек вновь вздрогнул, чуть присел, покрутил головой и, пробормотав «Я, если что, вернусь», тихонько выскользнул из двери.
   – Вот ведь ссыкло, – без эмоций выдохнул Иван Петрович. Он прижимал мокрый холодный рукав кителя к левому виску – голова заметно побаливала. Обычно так бывало, если он допоздна засиживался у телевизора – незадолго до смерти Натальи руководство медсанчасти выделило ей премию, и, добавив полста рублей из кубышки, они купили огромный цветной «Рубин». Когда Натальи не стало, вечера во внезапно стихшей квартире мичмана наполнились такой тоской, что бормотание и мерцание телеэкрана стали для него спасением – так хоть ненадолго можно было отвлечься от пожирающего душу одиночества.
   – Не ругайся на него, Петрович.
   – Я не ругаюсь. Володь, я ведь за него поручился перед Юрьичем… – Иван Петрович присел на облупленную тумбу подле стола.
   – Перед начбазы? Поручился?
   – Помнишь историю с часами?
   – Не-ет. О чем ты?
   – Как-то Юрьич собрал смену у себя – ты в тот день в увольнении был, в город ездил. База готовилась к приезду большой шишки из командования, – надраили причал, вымели территорию, – ну, все как полагается. А после собрания Юрьич не смог найти свои часы. Командирские наручные часы, – ему их за выслугу лет выдали еще в семьдесят шестом. Он обычно их снимал с руки – ремешок великоват, соскальзывали, – и ставил на стол циферблатом к себе. Вот, комсостав разбежался, а часов-то и нету. А нас тогда человек двадцать пять в кабинете было – не протолкнуться. И Малых каким-то якорем зацепился, тоже пришел, хотя делать ему там было вообще нечего. В общем, пока шель-шевель, капитановы часы – тю-тю. Юрьич вызывает замполита Малофеева и спрашивает – кто из состава мог утянуть мои часы? Тот сразу – Малых, мол, у него биография уже в пятнах, как трусы боцмана. Юрьич меня к себе кличет, говорит, вот, мол, выкормыш твой чего натворил, иди, решай, а то ведь выпру его по статье, да сразу и в милицию сдам – кража, мол. Я бегом к Малых, хватаю его за шкирку: сознавайся, а то хуже будет. Тот визжит: не я это, христом-богом клянусь! Я послушал-послушал да и отправил его к Юрьичу – иди объясняйся сам. Они там чего-то поговорили, а потом Юрьич свои часы под столом нашел. Приходил к Витьку, извинялся, что плохо о нем подумал, напраслину возвел…
   – Ну, ведь все же решилось? – недоуменно протянул Володя.
   – Решилось, – вздохнул мичман. – Но почему-то мне кажется, что Малых сам эти часы под стол забросил, когда понял, что дело жареным пахнет…
   – Может, зря ты так?
   – Может, и зря. Но не понравились мне его глаза, когда он передо мной извивался…
   Вдалеке хлопнула дверь трюма. Через несколько секунд, тяжело дыша и отфыркиваясь, в камбуз ввалился продрогший, мокрый как мышь Витек. Зубы его стучали. Иван Петрович и Володя вопросительно уставились на него.
   – Ребята… Там все це-целое.
   – Где «там»? – Горбунов привстал со стола.
   – В р-рубке. В рулевой. И свет, и р-рация…
   – Что ты несешь, какая рация? Мы же видели своими глазами – там все разломано, словно судовым ломом колотили.
   – Са-сами посмотрите…
   – Да зачем? Ну целое, и что с того? Охота лишний раз плешь мочить… – Володя раздраженно махнул рукой.
   – Погоди, погоди, Володя. – Мичман поднялся с тумбы. – Если Витек прав, и рация каким-то чудом исправна и работает, мы можем попробовать связаться с базой. Частоты помнишь?
   – Как «Отче наш».
   – Пошли.

//-- * * * --//
   Дождь по-прежнему хлестал – со всей силы и наискось, и после более или менее теплого трюма здесь, на палубе, казалось еще холоднее. Старую посудину болтало по волнам, ноги в форменных ботинках скользили по мокрому металлу, словно лыжи по укатанному снегу. Поднявшись по грохочущему трапу на верхнюю палубу, мужчины увидели в мутной дождевой пелене яркие квадраты окон рулевой рубки; действительно, Витек не ошибся, – как минимум электричество там тоже есть. Пригнувшись, они добежали до двери рубки и, распахнув ее, нырнули внутрь, подальше от ветра и кромсающих лицо ледяных струй.
   Здесь оказалось довольно тихо, – только все так же, как и внизу, невнятно бормотали бестелесные голоса на своем тарабарском наречии, – и на удивление сухо – окна рубки, надежные, двойные, были целы. Днем тут был полнейший разгром – оборудование переломано, пульт управления и штурвал раскурочены, и детали вместе с элементами обстановки хаотично валялись на полу. Но сейчас, в свете мерцающего света трех пар желтых электрических ламп в прозрачных потолочных плафонах, можно было увидеть совершенно целую, исправную, помигивающую индикаторными лампочками панель, оббитую полированными алюминиевыми полосами, исписанную надписями под кнопками и регуляторами – все на том же незнакомом языке. Стальной штурвал старого образца, немного похожий на велосипедное колесо, и отполированные множеством прикосновений ходовые рычаги управления на окрашенной серо-синей краской рулевой тумбе были целы и тускло поблескивали металлом. Слева от панели, на приступке у окна, стояли две рации – огромные, ламповые и, судя по всему, тоже вполне исправные – как минимум, корпуса их были целы, без единого повреждения, верньеры, кнопки и переключатели на месте, и микрофоны на гибких витых шнурах, раньше валявшиеся на полу, теперь были аккуратно повешены на опорные рычаги. Надписи на панелях раций были непонятны, но управление казалось очень знакомым, словно где-то на судах, на которых приходилось ходить ранее, когда-то встречались такие же или очень похожие агрегаты.
   Володя, осмотрев одну из раций, принялся щелкать кнопками, пытаясь для начала хотя бы включить ее и разобраться, как же она работает. «Надеюсь, что антенны тоже целы», – вполголоса пробормотал он, нажав какую-то кнопку, и в этот момент шкала рации осветилась. Через несколько секунд лампы аппарата, по-видимому, прогрелись, и из-за окрашенной черной краской решетки, прикрывавшей динамик, послышался шум и треск помех.
   – Черт возьми! – восхищенно выдохнул Володя. – Этот старый патефон работает! Лишь бы передатчик добил до базы… Сегодня ночью на связи дежурит Ковтун, скорее всего.
   Тем временем Витек, без особого результата пощелкав кнопками контрольной панели, снял кожух рулевой тумбы и начал разбираться с хитросплетением проводов в ней.
   – Малых, ты чего там колдуешь? – поинтересовался Володя, не отрываясь от рации.
   – Да вот… Может, удастся движок запустить. Пригоним это корыто к базе.
   – Смело. Смотри, питание мне не выруби, Кулибин.
   – Не вырублю. Я в электрике немного разбираюсь.
   – Автомобили, что ль, угоняли со шпаной? – усмехнулся Горбунов, вращая верньер частоты на рации. Динамик попискивал, но никаких голосов слышно не было.
   – Вовка, цыц! – укоризненно оборвал мичман. Он открыл дверцы железного шкафа в задней части рубки, у входной двери, и теперь с удивлением смотрел внутрь: днем здесь было совершенно пусто, а теперь полки оказались заполненными папками с бумагами, какими-то бланками, в ряд стояли чернильницы-непроливайки, закупоренные стеклянными крышками на стальных зажимах, коробки и ящики с неизвестным пока содержимым, какие-то толстые фолианты в твердой картонной обложке песочного цвета. Иван Петрович взял наугад один из этих фолиантов и разломил посередине – судя по всему, это был судовой журнал. Исписанный чернилами, с кляксами, все на том же незнакомом языке. Мичман полистал страницы и раздраженно фыркнул – тарабарщина…
   Бормотание голосов в рубке, казалось, стало чуть более разборчивым. Или это слух приспособился к относительной тишине после грохота дождя и воя ветра на палубе? Мичман внимательно прислушался. Нет, ничего не понятно, бу-бу-бу да бу-бу-бу…
   – Три-одиннадцать, три-одиннадцать, прием! – резкий выкрик Володи заставил всех вздрогнуть. – Команда Бекаса-два запрашивает помощь! Три-одиннадцать, прием! Это Бекас-два! – Володя легкими касаниями поворачивал верньер на доли градуса, пытаясь нащупать волну. – Дьявол его разберет, где какая тут частота… Придется по всему эфиру шарить, – объяснил он, поймав удивленный взгляд мичмана.
   – Нихрена не получается, мать-е, – недовольно прокряхтел Витек, выбираясь на четвереньках из-под колеса штурвала. – Черт ногу сломит! Где тут контакты запуска, где что… Может, он вообще из машинного отделения запускается, а не здесь. – В его руках были какие-то болтики, обрывки проводов, пара клемм.
   – Вообще, по идее, тут где-то должен быть переключатель. – Иван Петрович, держа в руках судовой журнал, подошел к рулевой тумбе. – Ну-ка, дай поглядеть, как здесь все устроено. – Он передал журнал Витьку и принялся изучать кнопки и рычаги управления.
   Витек забросил болтики и клеммы в карман, взял фолиант и нервно полистал его, покрутил туда-сюда.
   – Что за абракадабра! Тоже мне, ду ю спик инглиш!.. – Он раздраженно сплюнул и, захлопнув журнал, швырнул его прямо в раскрытую пасть железного шкафа. – Какого хрена! Вовка, че там со связью?!
   – Ш-шш! – Горбунов протянул раскрытую ладонь в сторону Витька, призывая его замолчать. – Слышишь? Голоса-то…
   – Опа-на…
   И действительно, голоса, до того чуть бормотавшие на пределе слышимости, стали куда заметнее. Громкость их нарастала с каждой секундой, и вот уже они заполнили рубку, отрывисто выплевывая слова, словно переругиваясь; лампы потолочного освещения, до того изредка помигивающие, начали эпилептически сверкать, будто кто-то затеял баловаться выключателем у стены; громкость голосов поднялась до чудовищного, нестерпимого уровня, они кричали, ревели, громыхали так, что становилось физически больно ушам… и внезапно как по щелчку пальцев все смолкло.
   На секунду стало совершенно тихо, был слышен только приглушенный шум ненастья за стенами и двойными окнами рубки. Бормочущие голоса исчезли. Лампы в плафонах перестали мигать, почти погасли и теперь едва-едва тлели, словно свечки, слабо освещая рубку, погрузившуюся во мрак. Наконец они потухли полностью. Мужчины молча переглянулись между собой – они словно оцепенели, не двигаясь.
   Но темнота, как оказалось, не была кромешной. В тяжелом воздухе мало-помалу материализовалась какая-то едва уловимая фосфоресцирующая дымка, которая с каждой секундой становилась все плотнее и гуще, – казалось, туман, окружающий старый корабль, нашел какую-то щель и теперь вползал в рубку, тихо, как змея, охотящаяся за сурком в его норе. Туман становился все более осязаемым, он дышал в лицо смрадной влагой, собирался слоистыми клубами в темных углах.
   Внезапно оттуда, из углов, выплыли три размытые белесые фигуры – изломанные, искаженные, словно в старом телевизоре с неисправным блоком развертки. Фигуры беззвучно двигались от дальней стены рубки в сторону застывшей троицы. Нет, они не протягивали костлявые пальцы в их сторону, словно пугала-призраки, каких обычно показывают в заграничных фильмах, – они молча, медленно, неотвратимо приближались, одежды их – а были ли это одежды? не понять, – плавно колыхались, словно ночные рубашки или саваны, из рукавов высовывались худые, непропорционально длинные руки, искривленные, словно у рахитиков. Мужчины одновременно поймали себя на мысли, что не могут разобрать лиц пришельцев – какие-то вытянутые, огромные, светлые, опалесцирующие пятна с зияющими темными провалами глазниц.
   Внезапно все три фигуры, как по команде, открыли рты – неестественно широко, до самой груди, – человек так не смог бы. Зазвучали три долгих, болезненных, визгливых крика – сначала негромко, но постепенно набирая силу; вопли призрачных фигур становились все мощнее, все яростнее, они соединились в какой-то ревущий зловещий аккорд, словно старый органист в католическом костеле умер прямо во время исполнения пьесы и бессильно упал на клавиши. Вновь вспыхнули и бешено засверкали лампы освещения. Фигуры метнулись к отшатнувшейся перепуганной троице, столкнулись друг с другом прямо перед их лицами… и взорвались, разлетевшись десятками и сотнями склизких, тяжелых, одуряюще смрадных ошметков, пробарабанивших смертельную дробь по стенам, полу и потолку. Зловещий аккорд голосов смолк, свет резко погас, и сознание троицы одновременно отключилось, оборвавшись, как туго натянутая тетива, – они безжизненно рухнули на железный пол рубки.

Глава 8
Здравствуй, мама. Позорное бегство

   В полутемной холодной прачечной курского дома-интерната №3 было шумно, пахло хлоркой, влагой и грибком. Гудели моторами и чавкали лопастями активаторов восемь больших цилиндрических стиральных машин, где перекручивались трусы, майки и рубашки детдомовцев – завтра четверг, день перемены белого. Несколько ребятишек с охапками мокрой одежды сновали между столами и ящиками. Воспитанник пятой группы Витя Малых, спрятавшись в темноте дышащего зябкой сыростью угла с кривоногой табуреткой и старым довоенным столом, достал из кармана огрызок химического карандаша, послюнявил коряво заточенный грифель и, разложив на столе помятый линованный тетрадный лист, принялся выводить неровные буквы.

   «Здравствуй, мама!
   Я пишу тебе уже третье писмо. На два прошлых писма ты мне так и не ответила. Дошли ли они до тебя? Мне живеться нормально. Только старшие парни иногда меня бют за то что у меня один глаз стекляный. Они отнемают его и пере кидают другдругу а мне при ходиться ловить.
   Кормят нас тут хорошо но мало. На завтрак были макороны и компот, а в обед суп из капусты и запекантка.
   Мама мне без тебя очен плохо. Мне все ребята говорят что тебя нет. Но я знаю что ты на самом деле есть и может быть ищеш меня. Если ты меня не найдеш я вырасту и сам поеду тебя искать. Только на пиши мне где ты живеш.
   Я сегодня работаю в прачечьной. У нас тут четыре челавека и один воспитатель. Мы стираем одежду а потом сушым ее на веревки во дворе. Я много умею. Умею ремонтирывать электро разетки и менять лампочки. Калоть дрова и топить печьку. Еще меня завхоз Степан Прохарович научил чистить керасиновый примус. Он на нем греет чай. Когда ты меня найдеш я буду много работать что бы нам жилось хорошо».

   – Витька, ты що тут заховался, як мышь в норе? – Сзади неслышно подошла Дашка Горелова – веснушчатая, голенастая, очень худая девочка в застиранном серовато-бежевом переднике и голубом платье до колен. Она держала в руках огромные деревянные щипцы на пружине и стиральную доску с металлической гребенкой.
   – Я… Ничего. – Витя смутился и повернулся к ней лицом, закрывая спиной стол с тетрадным листком. На его нижней губе синел след химического карандаша.
   – Ты що-то рисуешь? Покажи! – требовательно заявила Дашка.
   – Не покажу. Чего пристала? – набычился Витек.
   – Ну покажи-и! Обещаю, що не буду смеяться.
   – Ну ага, щас. Вот возьмешь листок и убежишь всем показывать.
   – Не убегу. Дай побачить. Ну Витенька… – Дашка, вытянув тощую шею, попыталась заглянуть через Витькино плечо.
   – Ладно, держи. – Витек, все так же хмуро глядя в пол, протянул ей исписанный листок. «Ну, сейчас начнет читать, обсмеет меня и всем разболтает», – мелькнула испуганная мысль в его белобрысой голове. Загремели щипцы и стиральная доска, брошенные на пол.
   Даша, наклонив голову вправо и слегка прикусив губу, медленно, по слогам, вчитывалась в Витькины каракули. Ее рыжеватые волосы, обстриженные под горшок, открывали высокие скулы, подчеркивающие две ямочки на щеках. Нет, она вовсе не смеялась, – ее лицо было серьезным и сосредоточенным. Витек украдкой поглядывал на нее, боясь проронить хоть слово. Даша была на год старше и заметно выше его самого.
   – Тут треба кое-що поправить. Ты неправильно написал. – Она приблизилась к нему, встала рядом и развернула листок так, чтобы можно было видеть написанное. – Ось тут, – тонкий палец с обкусанным узким ногтем указал на нужную строку, – слитно пишется, а тут, – палец перенесся в другой угол листка, – треба мьякий знак поставить.
   – Спасибо, – чуть слышно прогудел Витек.
   – А адрес ты знаешь?
   – Какой адрес?
   – Ну, мамы своей.
   – Не-а. Степан Прохорович сказал, что знает, куда отправлять. – В голосе Витька промелькнула нотка уважения.
   – Це добре. – Дашка вздохнула и присела на табурет. – А у меня нема мамки, – добавила она, чуть помолчав.
   – У всех они есть. Как же ты тогда на свет появилась?
   – Ну, когда-то вона була, конечно…
   – Умерла?
   – Кажуть, так. У меня е двоюродный брат, вин иноди приезжает, в Новий рик и летом. Вин казав, що мамку бандиты вбили.
   Витек помолчал.
   – Ось мама твоя получит письмо, и що? Ты думаешь, вона приеде и тебе забере?
   – Конечно! – тоном, не терпящим возражений, ответил он.
   – Може… Може, вона и мене тогда зараз того… Возьме? – Даша подняла карие глаза на Витька. Ее передник песочного цвета, застиранный и явно маломерный, уже заметно топорщился на груди. Витек поспешно отвел от него глаза. – Ты напиши ей, добре?
   – Н-не сейчас, – неохотно отозвался он. – Вот получу от нее ответ, и напишу про тебя. А то, гляди-ка, тоже мне радость, – сначала ни одного ребенка, а теперь – опа! – целых два.
   – Ну напиши. Ну… пожалуйста. А я тебе за це поцелую. Правда-правда. – Дашка слегка улыбнулась, и чуть ниже уголков ее губ появились две маленькие ямочки.
   – Потом поцелуешь, – Витек торопливо отстранился, забирая листок.
   Дашка ничего не ответила.
   – Эй, голубки, опять филоним? – За спиной Витька выросла грузная, могучая фигура Октябрины Михайловны, педагога физвоспитания. – Горелова, почему стиральная доска в грязи валяется? Горе луковое! Давайте сюда… – Она с кряхтением наклонилась, поднимая доску и щипцы с пола; Даша спряталась за спину Витька, он чувствовал на левом плече тепло ее руки.
   …Пятью часами позже, вечером, когда постиранное белье, уже развешанное на веревках, подпертых длинными деревянными жердями, вяло трепыхалось на холодном февральском ветру, Витек спорым шагом пробежал через двор в сторону хозблока и, остановившись у тяжелой дубовой двери, негромко постучал. Услышав ворчливое «входите», он открыл дверь. Из-за нее пахнуло теплом и бражкой.
   – Добрый вечер, Степан Прохорович.
   – А-а, это ты. Ну, проходи, малой. – Завхоз приветственно пошевелил седыми, прокуренными усами и махнул волосатой рукой в сторону круглого колченогого стола с приставленными к нему двумя деревянными стульями. – Чего скажешь?
   – Я это… Письмо написал.
   – Опять? Вот неугомонный, Ильф и Петров. Писать бы тебе только…
   – А это… Может, на прошлые письма пришел ответ?
   – Пока нет. Но ничего, дождемся. Я вон с фронта писал, так моей Уляшке письма только через месяц доходили. Я вот, напримерно, ее с Днем рождения поздравляю, а он у нее двадцатого ноября, дак она только под Новый год… Ну да ладно, – Степан Прохорович, пряча глаза, отвернулся к засаленному буфету с примусом, чайником и тремя эмалированными кружками. – Чай будешь? С рафинадом. Вприкуску.
   – А можно сахар взять с собой? Я сейчас не хочу, а потом, наверное, захочу.
   – Бери. На курево, небось, выменять хочешь? – Завхоз из-за плеча лукаво прищурился.
   – Не-е-ет…
   – «Не-е-ет», – передразнил Степан Прохорович. – Бери, голытьба. Бог знает, когда еще сладкого доведется погрызть.
   Витек засунул два куска сахара в карман серой тужурки и взял протянутую завхозом горячую эмалированную кружку с черным сколом на ободке. Рафинад еще пригодится – Дашке будет приятно получить подарок.

   «…У меня здесь почти нет друзей. Есть не сколько пацанов. Мы вместе делаем разные дела, убераем двор или колим дрова. И есть девочка Даша у которой нет мамы. Она гворит ее убили бандиты. Даша добрая хотя иногда вредная. Она мне помогает с учобой и математикой. Когда я выросту я женюсь наней и у нас будет трое детей. Я их ни когда не брошу.
   Очень жду ответа на писмо.
   Твой сын Витя»

   Совсем стемнело. Во дворе приглушенно прозвенела рында – три удара железнодорожным костылем по подвешенному на веревке обрезку старого стального баллона из-под углекислоты – отбой, все по постелям. Степан Прохорович подергал дверь, чтобы убедиться, что она надежно заперта, – старшие воспитанники порой пробирались к нему в каморку и тащили все, до чего могли дотянуться. Он грузно присел за колченогий стол, взял дочитанное письмо, сложил его вчетверо и убрал в зеленую картонную коробку из-под грильяжа. Своих детей у них с Ульяной так и не народилось – после войны жена, надорвавшаяся на гильзопатронном заводе, тяжело болела, и зимней ночью сорок шестого, не по-курски морозной, тихонько ушла. Надо бы запросить у отдела актов гражданского состояния справку о том, как звали ту халду, которая бросила пацаненка в роддоме и сбежала. Только вот кто ему ее выдаст, эту справку, – ему, совершенно постороннему человеку… Завхоз вздохнул, открыл скрипучую створку буфета и вынул бутылку с мутноватой, чуть маслянистой жидкостью, заткнутую деревянным чопиком. Предстояла еще одна бессонная ночь.

//-- * * * --//
   Витек попытался открыть глаза. Ресницы склеились, словно накануне он очень долго спал. Ледяной пол холодил саднящий бок. Голова болела, вернее, ныла, как бывает после скверной самогонки. «Где это я?» – спутанное сознание не сразу вернуло в память события прошедшей ночи. Проклятый корабль… Витек вздрогнул и резко сел на полу.
   Вокруг была кромешная тьма, хоть глаза выколи, – на мгновение ему показалось, что он полностью ослеп. Через несколько секунд глаза уловили какой-то белесоватый отблеск наверху. Заря? Да, он в трюме старой посудины, а через щель неплотно прикрытой двери пробивается первый утренний луч.
   Минуточку, а как он сюда попал? Последнее, что помнил Витек, – визжащий аккорд трех голосов, голосов тех призрачных фигур, которые метнулись прямо на него и его товарищей. Но ведь это было наверху, в рубке. Зрению не за что было зацепиться, поэтому слух его обострился до предела, но было тихо, – ни бормочущих голосов, ни грохота ненастья за бортом, лишь только тихие, шепчущие шлепки волн о металл наружной обшивки судна.
   Слева послышался какой-то звук – то ли всхлип, то ли хлопок. Витек резко обернулся. Дьявол, ни зги не видно.
   – Э-эй… – Голос мичмана был слабым, но словно секира резанул по ушам. – Есть кто?
   – Что за хрень?! Петрович, это ты? Ты там живой?
   – Вроде да. Только все тело ноет… Как в кабацкой драке потрепало. И нихрена не видно.
   – Так фонари-то нам на что? – резкий голос Горбунова вновь заставил всех вздрогнуть. Затем тьму прорезал яркий луч Володиной «Зари». Он обшарил пол и стены помещения – действительно, все трое вновь находились в холле трюма старого корабля. Желтое пятно скользило по оборванным проводам, разбитым плафонам освещения, искореженным обломкам стульев… Ночью электричество работало, стулья были целы, как и лампы в светильниках. Может, это была какая-то галлюцинация?
   – Парни, вы в норме? – Иван Петрович, кряхтя, поднялся на ноги.
   – Да какая это, к черту, норма?! – Витек тоже вскочил и заметался по трюму, словно загнанный хорек. – Надо валить отсюда! Нахрен эту посудину, нахрен этот сраный морфлот!.. Твою ж мать! Еще и катер исчез! – внезапно вспомнил он.
   – Малых! Прекратить истерику!
   – Женой своей покомандуй, мичман! А я домой хочу! На берег! – взвизгнул Витек, но все же чуть умерил пыл.
   – Так что же с нами случилось? Что это были за голоса? И кто были эти трое, в рубке? – Володя скреб пальцами подбородок.
   – Слушай, Вовк… А может, это были мы сами? – Иван Петрович задумчиво уставился на овальное желтое пятно света от Володиного фонаря на облупленной стене напротив.
   – В смысле «мы»? Мы – вот они, целы и невредимы, и мы все втроем там были с этими… призраками.
   – Да нет, я не о том. Они – это как бы мы, но… Не знаю, как сказать. Может, из прошлого? Или из будущего? Или вообще откуда-то… Из зазеркалья.
   – При чем тут зазеркалье?!
   – Ну… Ты слышал что-нибудь о параллельных вселенных? – Мичман внезапно вспомнил ту статью в «Науке и жизни».
   – Что-то такое помню. По телеку. В «Очевидном-невероятном» было, кажется.
   – Ну да, да, да. Может, эти трое – это мы сами из параллельного мира?
   – Да ну-у… Это какие-то бедуины, скорее. Они одеты не как мы и вообще на нас не похожи.
   – Тогда почему их трое, как и нас? Может, мы там, у них, так и одеваемся…
   – Хватит бред молоть, мичман! – вклинился Витек. – Надо валить отсюда! С меня хватит всей этой вашей мистики-ерундистики… Я жрать хочу! Где катер? Хорош сидеть в брюхе этой лайбы, надо что-то делать, что-то решать!
   – Ты прав, Витек, – неожиданно спокойно сказал Иван Петрович. – Пойдем наверх. Рассвело уже.
   Заскрипела дверь трюма, и троица вышла на палубу. Занималась заря, но туман так и не рассеялся, медный солнечный свет пробивался сквозь него, делая похожим на столовский кисель. Ненастье, бушевавшее ночью, стихло, ветер и дождь прекратились, оставив на голой железной палубе лужи воды, какие-то обрывки мусора – то ли водоросли, то ли листья. Тянуло кислым бризом.
   – Вокруг никого. Поднимемся-ка в рубку, – предложил Горбунов. – Надеюсь, что там уже нет этих… Что там тоже никого нет.
   Они выбрались на верхнюю палубу. Прямо посреди нее стоял алюминиевый таз, полный воды. Мичман точно помнил, что вчера ночью, когда они под проливным дождем спешили в рубку, таз был перевернут и валялся у лееров. Иван Петрович на секунду остановился у таза, сунул палец в ледяную воду и попробовал ее на вкус – пресная.
   – Опа-на… – донесся голос Володи от входа в рубку. Мичман поспешил к нему.
   В рубке вновь был разгром. Панель, как и вчера днем, была расколота, рации разбиты, а шкафы, в которых ночью лежали папки, судовые роли и коробки с документами, вновь оказались пусты.
   – Черт возьми, ну не могло же нам все это ночью привидеться! Не могло! Всем троим!
   – Мне Прохоренко рассказывал, – задумчиво протянул мичман. – У них на траулере был случай. Команда внезапно начала сходить с ума, корчи на них напали, миражи всякие мерещиться начали. Причем, совершенно без повода, ни с того, ни с сего. У многих были одинаковые видения. Капитан дал радиограмму – SOS, личный состав поголовно сбрендил, мол, выручайте, и стал на яшку. Их запеленговали, отправили спасгруппу, всех эвакуировали. И галлюцинации у матросов мгновенно исчезли. Ну, команда, ясное дело, говорит, корабль проклят. Пока человек на борту – его черти преследуют. Яшку вытравили, эту лайбу отбуксировали в доки, все проверили – все в норме, все в ажуре, никаких миражей ни у кого из комиссии не появилось. Начали уже думать, что место, где корабль остановился, какое-то проклятое. Навроде бермудского треугольника. Потом начали проверять камбуз, запасы провизии. А они попорчены. Грибок какой-то завелся в крупе, сказали, и вызывал всю это свистопляску – судороги да видения…
   – Может, мы тоже спорыньи наглотались? – хмыкнул Володя. Он отрешенно рассматривал обломки железного стула, подпихивая их носком форменного ботинка.
   – Да ведь мы ничего не ели со вчерашнего обеда, – внезапно вспомнил мичман.
   – Вот с голодухи и видится всякое, – поддакнул Горбунов.
   – Не-е, байки это. С голодухи видений не бывает.
   – Да брось. Проверял, что ли?
   – Всякое бывало, – неопределенно ответил Иван Петрович.
   Первый класс сельской школы в поволжском поселке Михайловка поголовно состоял из худющих, не по детски серьезных ребятишек, с огромными глубоко впавшими глазами, осунувшимися лицами, тоненькими ручками; кое-кто страдал заметным рахитом, пряча в широких, болтающихся форменных серых штанах искривленные ноги. Измученная мама Екатерина Антоновна с утра до ночи работала в поле, потому что за скотиной следить смысла не было, – корова померла еще в прошлом году, а двух коз было решено пустить на убой, пока на их тощих костях оставалось хоть какое-то мясо. Сестра Вани, Людка, последние несколько месяцев щеголявшая огромным выпуклым животом, умерла весной. После похорон Екатерина Антоновна разливала в тарелки пустой суп из молодой крапивы и по привычке положила в две детские тарелки. Она поставила их на стол, затем долго, непонимающе посмотрела на Ваню сухими глазами. Он пододвинул вторую тарелку поближе к ней. Ночью пришел отец, долго шушукался с матерью, о чем-то споря, а наутро Ваня увидел в сенях небольшой матерчатый мешок с ячменной крупой – фунтов на десять. Впервые за долгое время мама сварила кашу – рассыпчатую, вкусную. Через пару дней в дверь семьи Павловцов постучались трое одетых в милицейские шинели товарищей и, прихватив злосчастный мешок, увели не сопротивлявшегося отца куда-то в сторону сельсовета.
   – Катер, катер, Петрович, слышишь? – Володя заметался по верхней палубе, пытаясь определить, откуда доносится кашляющий звук дизеля «Аиста».
   Горбунов и Иван Петрович оглянулись вокруг – Витька не было. «Аист» голосил движком, этот одышливый стрекот нельзя было спутать ни с чем. Мичман и Володя сбежали на носовую палубу, где вчера Горбунов пришвартовал катер. Фал с якорем-кошкой, накануне вечером сложенный на палубе у леера, теперь змеей утекал за борт. Они выглянули за ограждения и увидели «Аист», целый и невредимый, а на нем, около кабины, Витька, который лихорадочно вытягивал фал. Володя попытался перенести ногу через поручень, и в этот момент Витек увидел его, охнул, кинулся в рубку, дернул рычаг, крутнул штурвал, катер взвыл дизелем и, выписав крутой поворот, стремительно унесся прочь от корабля, почти мгновенно растворившись в туманной дымке. Корабль внезапно качнуло, Володя не смог удержать равновесие на зыбких поручнях и, отчаянно матюгнувшись, едва не свалился за борт, в холодные, мертвенно-малахитовые воды Баренца, но мичман крепко ухватил его за подмышки и, кряхтя, вытащил на палубу.
   Кашляющий рев дизеля «Аиста», на полных парах улепетывающего от старого корабля, становился все тише и наконец совсем стих, растаяв в белесом мареве.
   – Вот сука! Вот ведь с-с-сука! – Горбунов визгливо матерился, грозя кулаком в сторону катера. – Тварь такая, Малых, мать твою! – У него перехватило дыхание на вдохе, он выпучил глаза, закашлялся и, чуть отдышавшись, зло гавкнул в сторону мичмана:
   – Поздравляю. Теперь нам некуда деваться.
   – Может, Витек позовет помощь? – неуверенно предположил Иван Петрович.
   – Ха. Как же. – Володя, почти не оборачиваясь, метнул в мичмана тяжелый взгляд. – Он же знает, что если мы вернемся на берег, мы его где угодно отыщем… и котлету из него сделаем. Если бы он хотел нас спасти, то дал бы всем нам сесть на катер. Тоже мне, спаситель, исус-христос… Все крестик свой целовал, сволочь православная…
   – Володя, – Иван Петрович попытался поменять тему разговора, – а ты не заметил на корабле никаких шлюпок, например, лодок?
   – Ничего такого. Да мы бы еще вчера взяли шлюпку, если бы хоть одна тут была. – Он помолчал. – Теперь, отец родной, нам не на кого и не на что рассчитывать. Только на случайность. Поз-драв-ля-ю…
   Володя опустился на палубу, вытянул ноги и лег навзничь и раскинул руки, как распятый. Губы его мелко дрожали.

//-- * * * --//
   Почему Малых решил уплыть на катере в одиночку? Почему он не смог, не захотел взять на борт товарищей по несчастью? Откуда в человеке, в его природе порой вообще берется стремление спасать свою шкуру, не заботясь о судьбе ближнего? Когда ситуация становится критической, разум, рассудительность, вдумчивость, интеллект уступают место инстинктам. Несколько лет назад мичман прочитал в одной научно-популярной статье тезис о трех реакциях на стресс – «бей, беги, замри». Сам он обычно выбирал – несознательно, совершенно спонтанно – первый или второй вариант. Был ли такой выбор наиболее безопасным, разумным, логичным? Возможно, не всегда, но стрессовая ситуация в принципе не дает ни времени, ни возможностей для того, чтобы все взвесить и, как часто выражался Володя, «раскидать по логике». Но одно было очевидно – суть человека, его характера, его личности как раз и проявляется в таких вот спонтанных, инстинктивных действиях.
   У какого-то французского ученого была интересная, хоть и спорная теория. Задача заключалась в следующем – подойти со спины, тихонько, к незнакомому человеку и сделать что-то резкое, неожиданное для него, – например, ткнуть пальцем в плечо или выкрикнуть на ухо. Первая реакция человека и будет характеризовать суть его личности. Эксперимент проводился достаточно широко, но основной список реакций, если их систематизировать, был все тот же – ступор, бегство или агрессия, причем зависимость от культурных условий исследуемого мало влияла на результат. В конечном итоге, решил Иван Петрович, ситуация с таинственным кораблем и стала для каждого из них таким вот своеобразным тычком в плечо. Витек выбрал стратегию «беги», и, как только ему представилась такая возможность, он не задумываясь поспешил ее реализовать.
   – Володя, ты пить хочешь? – мичман осторожно тронул Горбунова за плечо.
   – А сам-то как думаешь? – буркнул тот, не открывая глаз.
   – Знаешь, там, наверху, тазик с дождевой водой. Я попробовал, она вроде пресная, пить можно.
   – Вода, вода, кругом вода-а, – прогудел Володя, поднимаясь с холодной палубы. – Если бы еще и еда была. Вчера ночью в ящиках шкафов в рулевой рубке появились какие-то папки, журналы… Может, и в консервных банках заодно появились консервы? – он уныло хохотнул и, спустив ноги за борт, принялся барабанить пятками по металлу обшивки.
   Иван Петрович ненадолго ушел, но вскоре вернулся с жестяной банкой, полной воды.
   – Нет, Вовка, в банках все тот же воздух. Но я из нее соорудил кружку, можно пить, только аккуратно, чтоб не порезаться. Пей. Вода нормальная.
   Они напились чуть кисловатой, отдающей железом, но все же пресной воды и направились вновь осматривать корабль. Найти бы какой-то сачок, удочку, веревку, наконец, чтобы сделать силок для птиц… Хотя птиц-то тут как раз и нет, за все время ни одной, а ведь они любят садиться на любой мало-мальски подходящий для этого объект на воде.
   Стоял полный, совершенно мертвый штиль, даже волны, казалось, перестали хлопать своими мокрыми ладонями по заржавленным железным бортам старого судна. Разлилась абсолютная тишина, и корабль, обычно поскрипывающий, охающий и вздыхающий, сейчас молчал, словно утомился и теперь сладко спал. Ни бакланов в небе, ни самолетов…
   Мичман молчал, стараясь не будить новые волны раздражительности в Горбунове. Молчал и сам Володя. Взгляд его, казалось, стал тяжелее свинца, на скулах то и дело играли желваки. Страшно хотелось курить. В нагрудном кармане мичмана лежала изрядно помятая и подмокшая пачка «Памира», но спичек с собой не оказалось – они остались на «Аисте», в саквояже. А еще в саквояже есть моток лески, и бутылка «Колокольчика», и бутерброд с сыром. А в кубрике, в ящике, – несколько сухпайков, закинутых туда предусмотрительным Витьком. Мичман вполголоса выругался и нервно сплюнул за борт – Малых сейчас, небось, галеты трескает за милую душу, а они с Володькой тут с голодухи пухнут.
   Володя, не желая общаться с Иваном Петровичем, отправился бесцельно бродить по кораблю. Он спустился в трюм – просто так, чтобы скоротать время, – и обнаружил на камбузе огромный дюралевый дуршлаг-сито. Если подобраться к воде, можно попробовать этим ситом как сачком поймать какую-нибудь морскую живность.
   Он, вполголоса матерясь, словно вымещая накопившуюся злость, отломал от кормовой палубы несколько секций лееров – они едва держались – и выволок их за борт: получилась этакая лестница прямо до самой воды. Кое-как закрепив этот импровизированный штормтрап на краю борта и наказав мичману крепко держать верхний конец, Володя скинул брюки, оставшись в одних сине-белых синтетических плавках, и, зажимая дуршлаг в зубах, спустился в море, оказавшись по пояс в воде.
   Как назло, поблизости от борта не оказалось никаких рыб или других животных, Володя провисел так минут пятнадцать, основательно окоченев, и когда сверху раздался умоляющий голос мичмана – «Вовка, у меня сейчас руки отвалятся!» – решил завершить рыбалку.
   В этот момент откуда-то со стороны носа корабля послышался грохот и скрежет. Судно заметно качнулось, и Иван Петрович едва не выронил «лестницу» с висящим на ней Горбуновым. Володя пулей взлетел на палубу: «Какого хрена происходит?!».
   Они вновь решили обойти судно по периметру, и у левого борта носовой палубы внезапно обнаружили свой патрульный катер, – двигатель его молчал, нос был поврежден ударом о ржавый металл обшивки корабля, а на дощатом полу у кормовой банки, распластавшись навзничь, словно подстреленный, почти в той же позе, что и Володя пару часов назад, лежал Витек.

   Глава 9
   Змеиное гнездо.
   Шесть дней дрейфа

   – Гришка! Гришка, мать твою, пригнись, они нас тут с тобой перебьют как кур!
   Сеня истерически дергал его за штанину, шепотом чертыхаясь. Гриша Юркаускас бесшумно нырнул обратно в кусты шиповника. Голоса гитлеровцев звучали совсем близко, – казалось, протяни руку, и коснешься плеча вон того детины, рослого, с оттопыренными ушами и безжизненной лысиной, блестящей в холодном лунном свете, гортанно каркающего что-то на своем наречии. Надо было уходить – засевшую в дубраве на холме группу немцев, уже неделю обстреливающих единственную дорогу, ведущую в соседнюю деревню Михалево, они с Сеней наконец-то обнаружили, нанесли их местоположение на карту, посчитали примерную численность – всего лишь около сорока человек, – и теперь самое главное – доставить информацию в штаб, собрать бойцов, вернуться сюда и стереть это чертово змеиное гнездо с лица земли.
   От переговаривающейся толпы отделился один боец – приземистый, широколицый. Расстегивая пряжку ремня, он направился в сторону кустарника, где спрятались Сеня и Гриша. Разведчики притихли и почти не дышали. Немец, дойдя до кромки зарослей шиповника, расстегнул штаны, шумно помочился и, удовлетворенно крякнув, развернулся обратно. В этот момент Гришу огрели сзади по затылку чем-то твердым – очевидно, прикладом винтовки, в глазах его засверкали искры, и он упал ничком. Жесткий пинок под ребра перевернул его вверх лицом, перед глазами возникла фигура в темно-зеленой форме и фуражке с блестящим козырьком, наклонилась сверху, и тихий голос ехидно произнес: «Нун, гутн абенд». Затем сверху прилетел еще один удар прикладом, прямо в переносицу, и Гриша отключился.
   …Оплеуха по левой щеке, еще одна – по правой. Гриша попытался разлепить веки, задвигал бровями, замычал. Вокруг послышались голоса: «Ауфгевахт, эр ист ауфгевахт!». Наконец ему удалось открыть глаза, он оглянулся вокруг. Похоже, место, куда он попал, – какой-то деревенский склад или скотный двор. В углу под забором, подле пустой собачьей будки, копошится тощая курица, ободранные кусты жимолости освещаются неверным светом, льющимся из окна приземистой бревенчатой избы. Вокруг какие-то вооруженные люди, явно не сельчане, глядят на него, словно на какую-то отвратительную диковинку. Гриша сидел на земле, прислонившись спиной к чему-то жесткому – очевидно, деревянной колоде или скамье. Он попробовал пошевелить связанными за спиной руками – они совсем затекли. Затылок саднил, переносица тоже, на лбу и висках – запекшаяся корка крови. Сеньки нигде не было видно… В этот момент чья-то жесткая, одетая в перчатку рука ухватила его за подбородок и повернула лицом в сторону табурета, где сидел, уперев руки в колени, высокий и жилистый мужчина с непроницаемым сухим лицом.
   – Твой имья? Звание? – пролаял он.
   Гриша мотнул головой. В этот момент сверху на него обрушился поток холодной воды, загремело жестяное ведро.
   – Твой имья, звание? – повторил жилистый. Гриша вновь мотнул головой. В затылок больно уперся ствол какого-то оружия. Повернуть голову, чтобы рассмотреть своего мучителя, Юркаускас не мог – жесткая рука вновь направила его лицо в сторону мужчины на табурете.
   – Какой твой имья и звание? – вновь нетерпеливо повторил жилистый.
   – Ив… Иван. Лей-те-нант, – выговорил Гриша. Незачем было выдавать этому фрицу настоящих данных.
   – Где есть располошен твой дивисия? – продолжил допрос жилистый. Он нетерпеливо барабанил пальцами по фуражке, которую держал на коленке. В бледном свете зарождающейся зари Гриша разглядел белый, недавно затянувшийся шрам над его правой бровью.
   – Где есть располошен твой дивисия?
   Гриша опять мотнул головой, и в этот момент его неизвестный мучитель громко ухнул сзади, дохнув чесночным духом, на затылок обрушился чудовищной силы удар, в глазах заметался рой белесых искр.
   – Где есть располошен твой дивисия?
   – Не с-скажу. По-подонки, твари…
   Еще один мощный удар, в ушах словно зазвенел колокол.
   – Ферзух ин нихьт цу тетен [4 - Постарайся не прибить его (нем.)], – негромко сказал жилистый чесночному. Затем вновь обратился к Грише. – Ми хотеть информацья. Ми тебья не убить, если ти информацья дать.
   – Идите к черту, – с расстановкой сказал Гриша и закрыл глаза. Жилистый что-то заговорил, быстро и неразборчиво, чесночный, похоже, поддакивал. Лязгнуло оружие, послышался какой-то шум, и в этот момент Гриша почувствовал, что его правая рука свободна. Он задергал плечами, и вдруг рядом грохнулся большой, широкий березовый чурбак. Чесночный ухватил освободившуюся Гришину руку и прижал ее ладонью вниз к шершавой, холодной поверхности чурбака. Звякнула сталь, и в нескольких миллиметрах от пальцев руки в древесину воткнулось лезвие топора.
   – Нун, генуг [5 - Что же, хватит пока (нем.)], – произнес жилистый удовлетворенно. – Ти говори, где есть располошен твой дивисия.
   – Пошел в жопу, фриц, свинья гитлеровская! – отчетливо проговорил Гриша.
   Топор рассек воздух, со странным чвакающим звуком приземлившись на чурбак. В глазах Гриши потемнело, руку обожгло чудовищной болью, он задергался, словно по нему пропустили электрический ток, из глаз брызнули слезы.
   – Зи дихь дас ан, ду вихьзер [6 - Глянь-ка на это, ублюдок (нем.)], – сказал чесночный из-за спины и поднес к Гришиному лицу какой-то предмет. Гриша попытался сфокусироваться на нем, и внезапно понял – это палец, мизинец его правой руки.
   – Твой дивисия! – рявкнул жилистый, теряя терпение.
   – Хер… тебе… в рыло… сука… – пробормотал, сжав зубы, Гриша.
   Снова свист топора, снова чвакающий звук, снова взрыв боли и искры в глазах… Жилистый вскочил на ноги, рявкнул «Шайсе, шмайс ин раус! [7 - Черт возьми, вышвырни его вон (нем.)]» и, повернувшись на каблуках, порывисто ушел в сторону избы. Чесночный безуспешно попытался выдернуть топор из чурбака, матюгнулся, схватил мерзко лязгнувшую винтовку и, ухнув, грохнул прикладом по окровавленному Гришиному затылку. В голове запели сотни маленьких ангелов, мир закружился, распадаясь на мириады атомов, и Юркаускас провалился в темноту – тихую, спокойную, пустую.
   …Где это я? В болоте? Господи, какая вонь! Гриша замычал, пытаясь отогнать руку, которая хлопала его по щекам, приводя в чувство. Наконец он разлепил глаза и увидел женщину лет тридцати-сорока в сером мешковатом платье и застиранном платке, которая, прижимая палец к губам, куда-то потянула его.
   Место, где он очнулся, оказалось выгребной ямой уличного туалета. Сам туалет, похоже, то ли разбомбили, то ли разобрали на дрова, и яма, заполненная зловонной скользкой жижей, словно фурункул зияла на свежевыпавшем белом снегу под покосившимся забором. Гриша был с ног до головы в дерьме и помоях, правая рука пульсировала и, похоже, онемела, голова гудела как пустая железнодорожная цистерна. Женщина тянула его куда-то и все прижимала палец к губам. «Кто ты, куда мы идем?» – попытался спросить Гриша, но голос его не слушался. С трудом поднявшись, он пошел, то и дело припадая на левую ногу, вслед за своей молчаливой попутчицей, пока та не завела его за угол дощатого сарая в углу двора, где была небольшая калитка. Затем она показала руками в сторону чернеющего невдалеке соснового бора – беги туда. «Кто ты?» – еще раз спросил Гриша. Женщина открыла рот и издала каркающий, гортанный звук. «Да она же немая!» – внезапно догадался он. Приложив здоровую руку к перемазанной дерьмом груди, он слегка поклонился своей спасительнице и, пригибаясь, словно драный лис, побежал в сторону бора.
   Всю ночь он брел через чащу, то и дело оступаясь и падая. Где-то позади гремела канонада – похоже, в той стороне, откуда он пришел, разыгрались нешуточные бои. Наконец на рассвете Гриша добрался до тропинки, протоптанной в противопожарной просеке, пошел вдоль нее и увидел впереди зыбкий деревянный мостик над шумным ручьем. Он уже почти перебрался на другую сторону, как вдруг доска под ногой подломилась, он не смог удержать равновесие и упал вниз, прямо на гальку, которой был усыпан берег ручья, упал и вновь провалился в блаженную темноту.
   – …Эй! Эй, боец, ты жив?
   Кто-то вновь хлопает его по щекам. Гриша, собравшись с силами, открыл глаза и увидел темно-зеленую каску, а под ней – круглое сердитое лицо, давно небритое, с заживающими глубокими царапинами от левого виска к носу.
   – Боец! Эй, боец, как тебя зовут? Откуда ты тут взялся?
   – Гри… Григорий Юр-каускас… Старшина… Пятый… Пят… – Сил говорить совсем не было, Гриша вновь закрыл глаза и по его щекам полились горячие слезы.
   – Господи, вот дурак! Как ты тут вообще оказался? Тут же все вокруг заминировано! Ваня, Митька, помогите ему, он совсем закоченел! Ну и воняет от тебя, боец…
   – Братцы… Родненькие… – бормотал Гриша. Ваня и Митька быстро срубили несколько еловых веток, аккуратно уложили его на них, словно на волокуши, и накрыли сверху шинелями.
   – Так, парни, вы двое, тащите его к нам в лагерь, и сразу к Людмиле. Авось выходит этого говнюка. Остальные – за мной. Переезд надо разминировать до темноты.
   …Телефон на столе уже давно нетерпеливо звонил. Юркаускас вздохнул, отнял руки от лица и, поморщившись, словно от зубной боли, взял трубку.
   – Григорий Юрьевич, прибыла бригада поисковиков.
   – Отлично, Антонина. Старшего – ко мне в кабинет.
   – Хорошо. И еще…
   – Что такое?
   – Что говорить родственникам? Вчера звонила какая-то женщина, спрашивала…
   – Правду, Тонечка. Говори правду.

//-- * * * --//
   Володя выбрался за борт, и, повиснув на руках, спрыгнул на палубу катера, отчего тот, встрепенувшись, вновь со скрежетом грохнулся носом об обшивку корабля.
   – Ах ты, урод, сволочь! – он с чувством пихнул Витька под ребра ногой в тяжелом форменном ботинке, но Малых никак не отреагировал.
   – Вовка, остынь! Лучше проверь пульс, – крикнул сверху мичман, свешиваясь за леера. Горбунов присел, кривя лицо, и брезгливо взял Витька за запястье: сердце бьется. Но что-то было не так, что-то неуловимое. Володя присмотрелся к бледному лицу Витька и понял: тот ощутимо зарос, хотя накануне вечером был гладко выбрит – редкость для него, обычно он не церемонился с растительностью на лице, и мог неделями ходить, щеголяя неопрятной щетиной цвета прелой соломы.
   – Чертовщина какая-то, – пробормотал Володя, проведя пальцами по подбородку Витька, словно пытаясь убедиться, что недельная борода и усы ему не чудятся. Как вообще можно отрастить их за какие-то два-три часа?! Малых выглядел плохо: он чудовищно осунулся, под глазами залегли темные круги, он не реагировал на голоса товарищей, словно был в коме. Володя похлопал его по щекам, но тот лежал как труп, и только медленное, едва уловимое движение груди выдавало, что он еще жив.
   – Вовка, хорош стоять как истукан! Давай конец! – голос мичмана сверху вывел Володю из задумчивости. Фал с укрепленной на нем трехзубым якорем-кошкой все еще лежал на палубе «Аиста» подле входа в кабину. Горбунов забросил кошку на борт корабля, где Иван Петрович ловко поймал ее и намотал фал на ближайшую швартовную утку. Выбравшись за борт, он аккуратно спустился на катер.
   – Так-с… Не будем терять время, лейтенант, заводи мотор и пошли прочь от этой чертовой посудины. А я пока разберусь с нашим дезертиром. – Мичман присел на банку подле Витька и достал из-под нее свой старый саквояж – он был открыт и, судя по всему, перерыт сверху донизу.
   Володя нырнул в кабину. Вскоре из машинного отсека послышались натужные почихивания и клокотания, но двигатель никак не хотел стартовать.
   – Топливо, что ли, вышло, Вовка?
   – Похоже на то. Датчик топлива давно барахлит, показывает погоду в Барнауле.
   – Глянь-ка в носовом трюме. Там всегда есть две запасные канистры.
   Володя выбрался из рубки и перебрался на нос «Аиста». Иван Петрович тем временем копался в своем саквояже, раздраженно вздыхая – Витек устроил там несусветный бардак, и это сердило мичмана, всегда стремившегося к порядку. В запасной пачке «Памира» осталось четыре сигаретины, коробка со спичками пуста, бутылка «Колокольчика», которую Иван Петрович купил в Видном еще год или полтора назад, выпита и, похоже, каталась по полу в рубке, позвякивая об обшивку. Бутерброды Витек тоже съел.
   – Вот везение – канистры пусты. – Над крышей рубки появилось раздраженное лицо Володи. – Снабженцы не заполнили, лодыри…
   – Не может этого быть. Мне Юрьич вчера сказал, что все забито под завязку, на всякий случай. Может, Витек их спалил?
   – Ну да, как же. За два-то часа? Маловероятно.
   – Нд-а-а… – Мичман пригладил волосы на висках. – Похоже, так просто мы отсюда не укатим. Это тебе не весельная шлюпка.
   – О да. Всю жизнь мечтал поработать гребцом на галерах, – Володя перебрался с носа обратно на кормовую палубу и опустился на банку, но не рядом с Иваном Петровичем, а поодаль. Они молча посидели пару минут, вглядываясь в молочный туман, по-прежнему окружающий катер и корабль.
   Мичман раскладывал на банке подле себя нехитрый скарб, вынутый из саквояжа – отвертку, штопор-открывашку для бутылок, спутанный моток рыболовной лески, портсигар с крючками и блеснами. Он достал из бокового кармашка потертое кожаное портмоне и, раскрыв его, вынул фотографию молодой светловолосой девушки в медицинском халате и белой шапочке с крестом, – пожелтевшую, истрепанную, с надписью на обороте «Ване на долгую память, 1948».
   Горбунов бездумно перебирал пальцами трос, свешивающийся с борта корабля, крутил его, завязывая узлы и снова их распуская. Наконец он, вздохнув, поднялся, закрепил трос на кормовой рым-утке, затем ловко забросил наверх лестницу-штормтрап.
   – Так. Вовка, надо перекусить, – прервал молчание мичман. – Где-то тут были сухпайки. Вода есть в тазу, наверху, на палубе.
   – Нету пайков, Петрович. Я уже посмотрел. Этот вот, – он махнул головой в сторону спящего Витька, – закинул их в ящик у сиденья, а теперь их там нет. Все сожрал, скотина. За два часа, представляешь?! Загадил обертками весь трюм, как свинья.
   – Да, и у меня в саквояже все подчистую вымел… – Мичман укоризненно посмотрел на лежащего на палубе Витька.
   – Тогда надо наведаться в машинное отделение корабля. Там вполне может оказаться несколько литров дизеля. Кто знает. Все равно других вариантов нет.
   – Даже если это и так, то топливо давно выдохлось.
   Горбунов вынул из кармана ключ зажигания от «Аиста» и с горькой усмешкой посмотрел на него, подавляя желание выбросить в море: теперь это не ключ к спасению их экспедиции, а обычная бесполезная жестянка.
   – Жрать охота невероятно. Полжизни бы отдал за бутерброд с колбасой. Этот урод, – Володя особенно выделил голосом слово «урод», с раскатистой, жесткой «р», – все запасы подчистил. В одну харю, сволота. Кто знает, когда нас хватятся и когда найдут?
   – Я думаю, уже хватились, еще вчера. Юрьич требовал вернуться до темноты. Скорее всего, уже обшаривают акваторию. Скоро найдут. Потерпеть надо, Вовка. Вода у нас есть. Без еды человек может жить неделями, а вот без воды только несколько дней.
   – Этому вот воды не давать, – Горбунов, морщась, пихнул Витька в бедро носком ботинка.
   – Что ж ты такой злой, лейтенант?
   – При чем тут «злой» – «не злой»? – Володя, не поднимая глаз от пола, крепко, до боли, сжал в кулаке ключ зажигания, который до сих пор держал в руках. – Я все могу простить, любую ошибку, ложь, двуличие. Но предательство – это высшая степень подлости. Не человек он после этого, а тварь! Будь моя воля, я б его сейчас просто швырнул в море, и всего делов! Рыбам на корм – хоть какая-то польза. Меньше расход кислорода и воды.
   – Швырнул в море?
   – Именно.
   – Чем бы ты тогда от него отличался, Вовка?
   – Ему достанется за дело. – Голос Горбунова был по-прежнему тих и полон злобы. Он исподлобья бросил взгляд на мичмана, и тот не узнал его – в темно-серых зрачках словно мелькнуло какое-то красное пламя, – впрочем, это мог бы быть просто отблеск света.
   – Ты себя вообще слышишь, лейтенант? Ты ведь прямым текстом предлагаешь лишить жизни человека! Ведь ты же это не всерьез? – Иван Петрович вскочил и принялся нервно расхаживать по палубе «Аиста». – Да, это простое и эффективное решение – убить того, кто сделал тебе подлость. Ты ведь таким образом подстрахуешься от того, чтобы он не сделал этого снова и снова – тебе или кому-то другому, верно же? А то, ты после этого становишься убийцей – ну и что, подумаешь, слово плоть не режет, глаз не колет, так ведь?
   – Я не предлагал убить. Это, гм, фигура слова. Что ты завелся, мичман? Проснется – навалять ему по первое число, да и вся недолга. – Горбунов, раздраженно поморщившись, поерзал на банке. Залихватский вихор на его макушке, обычно гордо, непослушно топорщившийся, теперь заметно поник. Иван Петрович примостился рядом на банке и, опершись локтями о колени, задумчиво глядел куда-то сквозь туман, крутя в пальцах выцветшую фотографию.
   – Насилие, Володя, как универсальный способ решения любых проблем, как говорится, вплетено в человеческую натуру красной нитью. Понимаешь, это же самые-самые примитивные инстинкты. Каменный век, даже раньше; видишь другого самца, пришедшего к твоему дому и интересующегося твоей территорией или самкой – вышел из пещеры, взял булыжник и хрясь его по голове! И все, проблем нет. Не отогнать, не доказать свое превосходство, а убить. Кардинальный метод. И только социальные устои, общечеловеческая мораль, которая говорит о том, что любая жизнь важна, может удержать нас от возвращения в это первобытное состояние. Вовка, мы же не обезьяны, в конце концов! В экстремальной ситуации у человека могут начать всплывать его внутренние животные страхи, инстинкты обостряются, и вот он уже не человек, а зверь. И знаешь, что самое страшное? То, что насилие для в целом неплохих людей, таких, как ты или я, все еще имеет страшную, болезненную притягательность.
   – Да ладно тебе, мичман. Успокойся уже. На нервах я… Ну, некрасиво ляпнул, согласен, – хмуро буркнул Володя. Он сунул ключ в нагрудный карман.
   – Я разговаривал с одним опытным воякой, старлеем, – вполголоса продолжил Иван Петрович, немного помолчав. – Он прошел всю войну, от Петрозаводска до самого Берлина. Он мне рассказывал о своем первом убитом гитлеровце. Тот был даже не немец, а то ли финн, то ли прибалт. Совсем молодой мальчишка, едва усы пробиваются, даже моложе тебя, Вовка. И знаешь, он, этот старлей, признался, что убить первого – труднее всего, но после первого ему стало проще убивать других. Второй уже не так впечатлил, а третий и все последующие – словно кегли сбивать в кегельбане. Человек легко становится палачом, если его вынуждают обстоятельства. И что самое страшное – очень легко к этому приспосабливается и находит себе оправдания, в которые по-настоящему верит. Как верили гитлеровцы в слова своего вождя, шли на убийства ради него, и всерьез считали, что совершают правое дело, очищают землю от скверны. Как ранние христиане шли войной на неверных с мыслью, что каждый, кто не может или не хочет принять их религию, должен умереть, исчезнуть с лица земли. Почему они так делали? Потому что свято верили в то, что исполняют волю божью. Но ведь в любом вероисповедании убийство человека – самый страшный грех! И как же надо было повернуть, извратить мысль, чтобы «не убий» превратить в «убей того, кто не похож на тебя». Да, Малых, конечно, подленький парень, с гнилью, но если его за это скинуть за борт – не знаю, чем бы мы отличались от гитлеровцев, истреблявших евреев только за то, что они, по их мнению, низшая раса, или от крестоносцев, насаждавших свою веру кровью и мечом.
   – Петрович, я… Как бы сказать. Не по себе мне. – Горбунов вновь поднял глаза на мичмана. Теперь, казалось, багровый отблеск в серых зрачках угас… А может, Ивану Петровичу просто показалось?
   – Само собой, Вовк. Нам всем не по себе. Кто может похвастать, что когда-нибудь видел… Видел такое, как прошлой ночью.
   – Да дело даже не в этом. – Он помолчал. – Понимаешь, когда перед нами явились эти три белые хари в рубке, я все вспомнил. Вспомнил, что случилось со мной там, внизу, в трюме. Петрович, я ведь там тоже видел такую же морду, одну, огромную. Она смотрела на меня. Просто висела передо мной в воздухе и смотрела. А я орал. Я перепугался и визжал, как щенок! И когда я заорал, она… Она метнулась прямо в меня и словно прошла сквозь тело. Холодная как смерть, и она… Не злая, нет, скорее, просто безжалостная. И этот вот холод, он никуда не делся, он как будто остался во мне, какие-то его отголоски. Знаешь, как в этой сказке. Кусочек льда в сердце.
   – Снежная королева?
   – Ну да, да. А я ведь не храбрец, мичман. Совсем нет, я… Я страшный трус. Я, конечно, выпендриваюсь, как говорится, держу лицо, но внутри… Знаешь, я как перепуганная собака, на которую замахиваются палкой, – она сжимается, но все же рычит. И боюсь я не только таких вот белых призрачных харь. Я боюсь всего, Петрович! Я лишний раз ночью из дому не выйду. И знаешь, сейчас, когда эта вот заячья часть моей натуры соединилась с холодом, оставшимся от… гм, фантома, прошедшего сквозь мою грудь, она словно что-то нашептывает мне. Я не… я пока и сам не разобрался, что. Но это точно не человеческое.
   Они замолк, и наступила тишина, нарушаемая лишь плеском волн. Старый корабль чуть скрипнул, словно попытался напомнить о себе.
   – Я в детстве, – подал голос Иван Петрович, – случайно обнаружил богомола. Собирал вишню с куста. Вот смотришь на ветку, а там такой листок, зелененький, маленький, и вдруг он начинает шевелиться, раскрывает свои лапы и ползет прямо на тебя. Перепугался я страшно, Вовка, представляешь? Сначала ты думаешь, что это что-то безобидное и обыденное, и вдруг оно превращается в какую-то невероятную хреновину, которая к тому же еще и живая.
   – К чему это ты?
   – За каждым вот таким простым и вроде с виду безопасным предметом, будь то листок, или палка в траве, или тот же корабль, может прятаться что-то совершенно чужое. Чуждое. Листок станет хищным насекомым, палка превратится в гремучую змею, а корабль, который выглядит пустым и покинутым, окажется пристанищем для призраков его погибшего экипажа, или фантомов, или чего-то, может, еще более страшного и непонятного. И от этого никуда не спрятаться, Володь. Нельзя перебить всех змей и богомолов, понимаешь?
   – Но ведь можно не гоняться за пустыми кораблями, чтобы не натыкаться на призраков.
   – И не ходить по траве, чтобы не быть укушенным змеей? И не собирать вишни, чтобы избежать встречи с богомолом?
   – Ну да, верно. Проще тогда ватой обложиться и в стеклянную банку залезть. Но, Петрович, одно дело змеи, они все же создания природы, они естественны для нее. А другое – вот эти духи, или черти, или фантомы, или кто бы там они ни были. Они не отсюда, не из этого мира, им не должно быть места на нашей планете. А нам не место здесь, в их логове.
   Они посидели немного в тишине, глядя на слоистые хлопья тумана, окружающего корабль. Было сложно понять, сколько сейчас времени, – наручные часы мичмана остановились, и даже если их завести снова, то вряд ли они будут показывать что-то имеющее отношение к реальности. Скорее всего, дело шло уже к вечеру – туман из белесо-сизого потихоньку переходил в розоватый, кисельного цвета. Казалось, что за пеленой этой ватной дымки не существовало уже всего остального мира, он исчез, растворившись в беспрестанно перемешивающемся мареве.
   – Ты говоришь, что нас уже ищут, – подал голос Горбунов, тряхнув головой. – Вот я тупица. Рация же под рукой. Надо попробовать связаться с базой. Подать пеленг. – Он отправился в рубку.
   – Аккумуляторы «Аиста» живы?
   – Полностью заряжены, судя по датчику, – донеслось из-за штурвала. Послышался щелчок, рация ожила, зашипела и затрещала.
   – Это Бекас-два, это Бекас-два! Слышит меня кто-нибудь? Прием! Три-одиннадцать, это Бекас-два, прием! База, ответьте! Тоня, Ковтун, Максимович, кто там сегодня на связи?
   В динамике слышались атмосферные разряды, шипение и свисты гетеродина. Володя, перещелкивая черным клювиком верньера рабочие частоты базы, твердил в микрофон «Это Бекас-два, прием», но в ответ не получал ни единого слова – эфир был полностью мертв, будто радиовещания вообще никогда не существовало. Обычно в акватории транспортных линий базы 03—11 все радиочастоты были постоянно заполнены переговаривающимися судами и суденышками, борьба за свободные каналы стояла нешуточная, да и гражданские радиостанции, вещающие с берега, можно было легко поймать – порой среди щебета раций и морзянки прорывалась эстрадная музыка и мудрый, теплый голос диктора Полины Школьниковой рассказывал последние новости. Но сейчас тишина в эфире была такая, словно ночная буря каким-то чудом перебросила корабль с катером чуть ли не в центр Тихого океана, где до ближайшего берега – тысячи километров.
   Володя выключил рацию и вернулся на палубу «Аиста». Несколько минут он молча стоял, вглядываясь в туман, окружающий катер. Затем осторожно опустился на банку около сидящего мичмана.
   – Будем ждать.
   – Будем ждать, – эхом ответил Иван Петрович.

//-- * * * --//
   Витек застонал и зашевелился. С трудом подняв тяжелые веки, он попытался сфокусироваться хоть на чем-нибудь, но зрение не слушалось его. Ухватившись руками за банку, он с оханьем приподнялся, но ноги его неожиданно подкосились, в глазах заискрило, голова закружилась, и он обессиленно опустился обратно на палубу.
   – Ожил, орел? – послышался голос. Перед лицом Витька появилась какая-то расплывчатая тень, он перепуганно отшатнулся. Тень сказала «Ну-ну, не бузи, это я, Петрович». Витек с силой потер руками лицо, проморгался, и тень мало-помалу превратилась в насупленное лицо мичмана.
   – Блудный сын возвратился домой, да, Малых?
   – Че… Че это? Где я вообще?
   – Да все там же. А ты думал, доплывешь до материка, и к какой-нибудь бабе в постель?
   – М-мм… – голова Витька еще ничего не соображала, он потряс вихрами, потер уши, вновь попытался встать, но ноги его по-прежнему не слушались.
   – Ну и что с тобой теперь делать, друг ситный? Вовка предлагал тебя с катера в море сбросить. В наказание. Вот рыбам была бы радость.
   – Ка-каким еще рыбам? – пробормотал Витек. Похоже, сознание понемногу к нему возвращалось. Внезапно он все вспомнил, резко взвизгнул, дернулся и по-крабьи, боком попятился от мичмана в дальний угол кормовой палубы катера, где сжался, словно мокрая собака, ожидающая удара палкой.
   – Перетрухал, сердешный? – в голосе мичмана звучал неприкрытый сарказм. – И поделом тебе, красавцу этакому. Ишь, дамский угодник, гроза морей.
   – Петрович, да что ты с ним цацкаешься? – это уже Володя, откуда-то издалека, должно быть, с носа катера. – Оставь его ко всем чертям, пусть сидит в своем углу, урод патлатый.
   – Цыц, – укоризненно протянул мичман.
   Наступила тишина. Витек понял, что бить его, похоже, никто не собирается, и осторожно спросил:
   – А… Где мы? Что произошло?
   – Мы на катере, на «Аисте». Не помнишь, что ль? Сам сюда приплыл.
   – Не-е…
   – Вот тебе и «не-е». Капитан ты наш отважный. Бросить нас тут решил, на этой проклятой посудине, да? И не вышло. Обидно, правда? – мичман все еще сердился.
   – Я ссыканул, понял? – вздернув голову, выпалил Витек. – Че, елки-моталки, бить будете, да? Ну бейте, давайте.
   – На кой черт тебя бить-то. Руки пачкать только, – брезгливо выплюнул Володя. Он вернулся на кормовую палубу «Аиста» и теперь, сложив руки на груди, неприязненно рассматривал Витька, словно тухлую рыбу или мухомор, размышляя, дать ему пинка или пройти мимо. Наконец он отвернулся.
   – Что случилось, Малых? Почему баки пусты? Где ты был? Зачем сожрал всю провизию?
   Витек затряс головой, замычал, – собраться с мыслями было как никогда трудно. Так погано ему было буквально несколько раз в жизни, во времена самых жесточайших похмелий. Глаза его слезились, во рту пересохло, а в животе словно мыши поселились. Он с силой потер глаза и щеки ладонями, размазав выступившие слезы; опираясь на борт «Аиста», он пересел на банку и ссутулился, опустив локти на колени.
   – Воды бы…
   – А тут кругом вода. Баренц. На мно-огие километры. Хоть залейся, – зло гавкнул Володя, не оборачиваясь.
   Мичман выудил из рубки бутылку из-под «Колокольчика» и с кряхтением полез по штормтрапу на борт корабля. Через пару минут он вернулся – в бутылке весело плескалась вода. Из таза, догадался Горбунов. Витек припал к бутылке пересохшими губами, словно младенец к материнской груди, и буквально в несколько глотков высосал ее до донышка.
   – Рассказывай, – коротко бросил мичман.

//-- * * * --//
   Он гнал со всей мочи, насколько ему позволял захлебывающийся, спотыкающийся дизель «Аиста», гнал прочь от этого проклятого, дьявольского корабля, забыв обо всем и обо всех, готовый сделать что угодно, лишь бы больше не видеть этих призрачных лиц в рубке, не слышать воплей, стонов старого судна и бормотания его невидимого экипажа. Страх словно отбойный молоток колотился в висках, мешая думать и чувствовать. Все равно, что угодно, лишь бы наконец ступить на твердую землю и позабыть обо этой чертовщине…
   Туман по-прежнему не кончался, он обступал со всех сторон. В какой-то момент Витьку показалось даже, что катер ходит кругами. Он решил не трогать штурвал вообще, зафиксировав его ремнем в центральном положении. Управлять «Аистом» он почти не умел, помня только то, что подсмотрел в течение немногочисленных выходов в море с Володей и другими рулевыми. Большинство рычагов и кнопок были ему незнакомы. Впрочем, какая теперь разница, – главное, что «Аист» уверенно набирает ход, уплывая подальше от этой допотопной посудины…
   После того, как первая паника отступила, на Витька накатило какое-то то ли раздражение, то ли огорчение, то ли злоба. Предвкушение скорого возвращения домой, казалось, не приносило радости. Он наконец прислушался к своим мыслям и понял: это стыд, жгучий стыд. Стыд за то, что бросил товарищей на корабле – одних, без шанса на спасение, каким определенно оставался для них «Аист». Это было подло, подумал он не без сожаления. Катер бы не развалился, не утонул и не уплыл, дождись он ребят.
   Что заставило его сломя голову улепетнуть? Паника, страх, отчаяние? Дворовая хулиганская юность научила его одному важному правилу: каждый сам за себя. Когда его били трое крепких ребят с соседнего квартала за то, что он посмел зайти на чужую территорию и завязать беседу с девушкой, разве его дружки заступились? Нет, по неписанным законам улицы они стояли в стороне и не ввязывались – своя черепушка всегда дороже, особенно если в ней нет лишних трещин. Когда в детдом по осени привезли яблоки и Степан Прохорович, выставив огромный душистый ящик, скомандовал «Налетай!», ребята навалились толпой, пытаясь урвать самые лучшие, спелые плоды – для себя, не для другого.
   Стоп, минутку. Вообще-то он, Витек, свое самое лучшее яблоко тогда приберег для Дашки. Правда, так и не успел ей отдать – оно куда-то пропало из шкафчика. Витек подозревал, что яблоко ушло прямым рейсом в желудок кого-то из его соседей по комнате, но как это проверишь?
   Двигатель клокотал и ревел, «Аист» бодро несся по мелким волнам, разрезая носом туман. Витек съежился на сиденье и бездумно вглядывался в слоистую молочную дымку. Было бы хорошо попробовать связаться с берегом, позвать на помощь, сообщив им про странную посудину с призраками на борту, но он не умел пользоваться рацией. Витек с сожалением подумал, что какие-то основные навыки морского дела были бы сейчас кстати, но у него редко когда возникало желание учиться чему-то новому, и казалось проще быть разнорабочим, чем матросом – меньше ответственности, меньше головной боли. Его и в этот-то выход взяли в основном потому, что больше было некого – большинство работников базы уехали домой на четырехчасовом автобусе. Да, подумал он краем сознания, работать на берегу гораздо безопаснее, чем ходить в море. На складе можно оборудовать закуток и… Ах ты, черт возьми! Кошка Ксюшка уже сутки не кормлена, внезапно спохватился он. Наверное, кричит, бедная. Вот доплыву до берега – первым делом на склад, дать животинке какой-нибудь еды. Витек поймал себя на том, что беспокоится о кошке куда больше, чем о Володе и мичмане, оставленных на проклятом корабле.
   Вдруг двигатель катера начал странно почихивать – больше, чем обычно, – внезапно кряхтеть и взревывать, и наконец, через пару минут, совсем замолк. «Аист» остановился и теперь плавно покачивался на волнах посреди тумана. Витек дернул рычаг хода в нейтральное положение. Может, топливо вышло? Или дизель, уже давно дышащий на ладан, окончательно сдох? Витек понятия не имел, как далеко ему удалось отплыть от корабля и сколько еще пути до берега. Без топлива он будет болтаться здесь, посреди моря, до скончания дней. Он решил обшарить катер – возможно, удастся найти горючее.
   Витек заглянул во все отсеки и в носовом трюме обнаружил две тяжеленные алюминиевые канистры-тридцатки с какой-то плещущейся внутри жидкостью. Он откинул защелку у крышки и принюхался – слава богу, это топливо! Поиск заливной горловины отнял немало времени, и наконец дохлый дизель вновь запыхтел, «Аист» рванулся вперед.
   Теперь можно было немного перевести дух. Витек твердо решил, что по возвращению на берег для успокоения совести сделает все возможное, чтобы вытащить ребят с корабля. Он предполагал, что его ждет порицание, увольнение, а может, даже хорошая взбучка – Володя был известен как человек, умеющий решать дела кулаками. Но одно дело разбитое лицо, а другое – жить остаток жизни с мыслью, что где-то посреди моря из-за тебя погибли двое в общем-то вполне хороших людей. Он слегка улыбнулся, вспомнив подслушанный разговор мичмана и Юркаускаса после инцидента с водкой и матрасами: мичман, обычно довольно сурово обходящийся с Витьком, уговаривал начбазы не увольнять бедолагу: «Куда он пойдет? Опять по подвалам ночевать? Знаешь, Гриша, он же неплохой парень, в целом. Да, не особо надежный, да, разгильдяй, да, без царя, но неплохой! Я знаю, что тебе надо как-то отчитаться перед главком, мол, приняты меры. Ну, может, влепишь ему выговор, и всего делов?» Юркаускас недовольно качал головой: «Не знаю, не знаю. Нет от него никакого прока. Убирать территорию, заниматься погрузкой-выгрузкой может и какой-то другой человек. Более надежный». «Григорь-Юрьич, давай под мою ответственность. Возьму его на поруки». «Ох, зря ты взваливаешь на себя эту ношу. Дрянной человек твой Малых, дрянной и гниловатый». «Да кто у нас без греха?» «Ладно, уговорил, мичман. Выговор выпишу, премии лишу, но так и быть, в штате оставлю, пусть работает». Через несколько минут Иван Петрович выловил Витька за складами и сварливо отчитал словно школьника: «Ну, Малых, ну поганец! Так и быть, отбил я тебя у нашего начбазы. Работай дальше. Если что натворишь, любую мелочь, я к тебе первый прибегу и шкуру спущу!». Витек было попытался поблагодарить, но мичман резко оборвал его: «Спасибы не ассигнации, в карман не положишь. Лучше дуй на третий склад, „сто тридцатый“ с сухпайками приехал, надо разгрузить до пяти часов».
   Когда Витек вспомнил про сухпайки, в желудке предательски засосало: в последний раз он ел еще вчера, в обед, а значит, почти сутки во рту не было ни единой крошки. В ящике у штурманского сиденья лежали несколько прихваченных накануне пакетов с провизией. Витек мысленно похвалил себя: молодец, запасливый. Он вспомнил, как хихикала Тоня, накануне, у радиоузла, когда мичман зубоскалил: «Малых, зачем тебе столько сухпайков? Никак в кругосветку собрался?». Эх, был бы Петрович сейчас тут, на катере, я б ему припомнил эти его шуточки, подумал Витек, разгрызая грубую бумажную упаковку с надписью «Эталон №1».
   После плотного обеда очень захотелось покурить. Мичман взял с собой свой любимый саквояж, с которым обычно никогда не расставался – почти наверняка там есть запас сигарет. Саквояж оказался упрятан под банку на корме. Внутри действительно обнаружилась початая пачка «Памира», коробок с уцелевшим десятком спичек и – хвала небесам! – поллитровая бутылка газировки. Питьевой воды на борту катера найти не удалось, и «Колокольчик» оказался как нельзя кстати. Настроение у Витька улучшилось: ему уже почти казалось, что катер вот-вот вынырнет из опостылевшего тумана, и на горизонте появятся контуры базы 03—11, такой близкой и родной, в чем-то ставшей ему вторым домом. И в этот момент дизель вновь заглох. «Аист» плавно остановился посреди туманной дымки, она обхватила его, укутала, спрятала от глаз.
   Теперь ждать помощи неоткуда. Маленький катер найти куда сложнее, чем громадную старинную посудину, координаты которой, в отличие от местоположения «Аиста», на базе известны. Шансов на то, что мичман и Володя будут спасены, теперь куда как больше, чем шансов на спасение его, Витька. Он вновь поймал себя на мысли: если господь бог существует, то подобное наказание за предательство друзей с его точки зрения было бы справедливым. Какая жалость, что на катере нет пары весел! Грести совершенно нечем, да и как щуплый разнорабочий в одиночку сдвинет с места девятиметровый катер, это же не какая-нибудь крохотная плоскодонка, каких в изобилии у рыбаков на побережье.
   Следующие шесть суток «Аист» дрейфовал в море, дни сменялись ночами, туман все никак не рассеивался. Витек почти скурил «Памир», подъел все запасы из сухпайков, оприходовал два бутерброда из мичманового саквояжа. Жестоко хотелось пить, но кроме крохотной бутылки «Колокольчика», на катере больше не нашлось никакого питья. Как назло, консервы и галеты из пайков оказались довольно солеными, что еще сильнее вызывало жажду. Витек попробовал было хлебнуть забортной воды, чудовищно отвратительной на вкус, его несколько раз прополоскало за борт, он упал без чувств и почти ничего не соображал.
   На четвертую ночь пошел мелкий дождь, он слегка освежил Витька. На катере не оказалось никаких емкостей, тазов или канистр, которые можно было поставить на палубе, чтобы собрать драгоценную жидкость, – консервные банки из сухпайков он неосмотрительно выкидывал за борт. Витек, ползая по корме на коленках, просто слизывал дождевые капли с деревянных лавок, с пола. Дождь вскоре прекратился. Витек без сил упал на мокрый, холодный пол кормовой палубы «Аиста» и отключился.
   Еще пару раз он приходил в себя, но мучительная жажда окончательно его добила. Проваливаясь в полусон-полубред, он то ссорился с грозным Юркаускасом, почему-то отрастившим пышные усы, как у детдомовского завхоза Степана Прохоровича, то колотился в ворота материнского дома, откуда визгливый голос выкрикивал проклятья в его адрес на незнакомом, чужом языке, то убегал от милиции, петляя по кривым улочкам старых кварталов Курска, а из окон странно покосившихся старых деревянных домов ему наперерез вылетали вытянутые призрачные фигуры, вылетали и взрывались прямо перед ним, обдавая градом вонючих ошметков.
   Еще через пару дней дрейфа катер принесло обратно к старому кораблю – он так и не отпустил от себя Виктора Малых.

//-- * * * --//
   – Погоди-погоди-погоди, Малых, какие шесть дней? Тебя не было всего часа два-три, не больше. За такое короткое время «Аист» даже не успел бы израсходовать топливо! – Мичман, казалось, был обескуражен.
   – Ну, допустим, в то, что ты за эти два часа мог сожрать четыре сухпайка и бутерброды, я поверить могу, – язвительно ввернул Володя из кабины. Он только что закончил очередной безрезультатный сеанс связи с берегом – эфир по-прежнему молчал, выдавая только шипение и треск.
   – Я тебе клянусь, Петрович! Не меньше шести дней! Ну, чем мне тебя убедить?
   – Дешево стоят твои клятвы, – пробурчал Володя, выходя из рубки. На лице его читалось раздражение. – Хотя, смотри-ка, мичман. Он же зарос, словно неделю не брился. А еще утром вроде голый как коленка был.
   – Да, да! Вот видишь, Петрович, даже Вовка подтверждает!
   – Я тебе, Малых, не Вовка, а лейтенант Горбунов. Тоже мне, корефана нашел. Дезертир сраный.
   – Н-да-а… – Иван Петрович вновь пригладил волосы на висках. – Чудны дела твои, господи. Выглядишь ты хреново, Витек, словно и вправду несколько дней прожил без воды.
   – Да-да, пить охота ужасно. Еще есть?
   – Есть. Я прошлой ночью под дождь тазик выставил. Но я тебе не мальчик на побегушках – воду носить. Сам иди бери. На верхней палубе, у рубки.
   – Не-не-не, я на этот чертов корабль не пойду, ноги моей там не будет!
   – А ты на руках. Брат-акробат, – ввернул ехидно Володя.
   – Вот что, ребята. Хорош цапаться. – Мичман поднялся с банки. – Темнеет. Надо найти на корабле что-то, из чего можно сделать весла. Спустим их на катер, возьмем с собой воду, будем грести по очереди. А еще одну сумасшедшую ночь с призраками на этой лайбе я провести не хочу.
   – Хорошая мысль, мичман, молодец! – холуйски поддакнул Витек. Володя поморщился, но ничего не сказал.
   Троица выбралась на борт корабля. Довольно быстро они нашли на верхней палубе пару удобных алюминиевых поручней, расширяющихся к краю – они были коротковаты, всего метра полтора-два, но их вполне можно было использовать для гребли. Володя, засучив рукава, легко выломал поручни из проржавевших креплений, закинул на плечо и направился к катеру. За ним семенил Витек, держа в руках мятый таз с драгоценной водой. Замыкал процессию мичман – серьезный, сосредоточенный.
   Темнота становилась все гуще – солнце, похоже, почти совсем зашло. Горбунов остановился у лееров носовой части, выглянул за борт, на секунду замер. Загремели «весла» о железо палубы.
   – Твою ж хренову в душу мать! Катер опять исчез.

   Глава 10
   Не бросай огород.
   Когда погас свет

   Иван Петрович нетерпеливо переминался около центрального входа Кольской ЦРБ. Здесь, в Коле, минуты текут неторопливо, особенно сейчас, осенью, в тот ее самый мерзкий период, когда первые снега падают по ночам, но неизменно тают днем. До начала времени посещения пациентов было еще полчаса, он нервно постучался в дверь, и сварливая вахтерша, выглянувшая на шум, сурово отчитала его: «Чего колотишься, морской волк, у меня тут люди отдыхают! Как шестнадцать-ноль-ноль будет – вот тогда и приходи, барабанщик». Наталья лежала в стационаре уже третью неделю, и Иван Петрович, договорившись с Юркаускасом, через день уезжал на обеденной служебке, чтобы попасть в Колу к четырем. Служебка приходила в Видяево в час, дорога до Колы занимала часа полтора, и мичману по приезду приходилось коротать время, созерцая унылую, уже пожухшую из-за ранних заморозков растительность городского парка, читать скучные районные газеты, купленные в облупленном киоске «Союзпечати» подле больницы, или просто шататься вокруг здания ЦРБ, когда-то давно бывшего школой, и его многочисленных пристроек.
   На взлете августа Наталья, копошась в чахлых кустах картошки на даче, внезапно почувствовала себя дурно. Она чуть слышно охнула и опустилась на землю. Мичман, латавший неподалеку старую, покосившуюся изгородь, насторожился, – Наталья в последние пару лет часто страдала сердечными болями, валокордин с валидолом всегда были в запасе на всякий случай, но обычно эти приступы она переносила как-то легко, словно укусы комара, и отшучивалась – «Вот люблю тебя, Ванька, аж сердце из груди выпрыгнуть хочет!». Он, конечно, понимал, что она просто бодрилась, – такой уж характер, закаленный ленинградской блокадой, тяжелыми послевоенными годами. И теперь, когда Наталья не сумела притвориться, что, мол, «подумаешь, пустяк, кольнуло», он понял – дело принимает скверный оборот.
   Жена сидела прямо на грядке, между пучками картофельной ботвы, как-то странно, полубоком облокотившись на перевернутое эмалированное ведро, и порывисто, шумно дышала. Глаза ее были закрыты, жилка на шее часто пульсировала, уголки губ непривычно опустились, – сейчас она уже совсем не была похожа на ту веселую, смешливую Наташку, которую мичман встретил в госпитале Севморфлота – встретил и словно прикипел, прилип, приржавел с первого взгляда пронзительных ее синих глаз.
   – Натка, ты чего? Сердечко, что ль, опять прихватило? На этой неделе третий раз уже. Я еще с прошлого года твержу, сходи к Онуфриенке, она хоть и на пенсии уже, но кардиолог от бога. Благо недалеко бежать – два подъезда.
   Наталья не ответила, только, не открывая глаз, показала рукой на калитку, где на столбике висел ее дорожный кошель. Мичман метнулся к нему, порылся в многочисленных карманах и кармашках, и наконец нашел жестяной цилиндрик валидола.
   Минуты через две Наталья глубоко вздохнула и открыла глаза.
   – Ну все, отлегло. Нечего волноваться было. Ишь, подскочил, как сайгак.
   – В этот раз что-то уж слишком сильно. Я на самом деле перетрухал.
   – Не дрейфь, бравый моряк. Я еще тебя переживу! – Казалось, к жене вернулся ее обычный задорный настрой, но она была по-прежнему бледна, под глазами залегли темные круги.
   – Так. Бросай картоху. Поехали в город. Хватит на сегодня, – твердо сказал мичман и, подхватив примолкшую Наталью под мышки, аккуратно поднял и помог дойти до обшарпанной лавки у забора, под сиренью. Он глянул на часы – до дачного автобуса в город чуть больше часа, и если шагать не спеша, как раз можно успеть спокойно дойти до остановки.
   В оранжевом пригородном ЛИАЗе оказалось жарко и влажно. Два патлатых юнца в панамках с воткнутыми в ткань крючками и блеснами, по-видимому, выезжавшие на речку ловить рыбу, уступили свои места, Наталья мешком упала на дощатое сиденье и поморщившись, приложила руки к груди. «Что, опять плохо, Нат?» – шепнул ей на ухо мичман. В ответ она только кивнула. Иван Петрович поднял кошель, стоявший у него меж колен, и выудил цилиндрик валидола – он оказался пуст. Черт возьми, как же не вовремя! Ему было неловко попрошайничать в автобусе, но стремительно бледнеющая с каждой секундой Наталья прикрыла глаза и часто дышала, словно собака в июльскую жару, он поднялся и обратился к рядом стоящему деду в мятой широкополой шляпе и с рюкзаком за плечами: «Братец, может, есть что от сердца? Супруге плохо». Тот помотал головой и вдруг визгливо, пронзительно крикнул на весь вагон: «Эй, граждане, есть у кого валокордин или еще чего? Тут человек умирает!» «Какое „умирает“, цыц!» – шикнул было Иван Петрович, но по рядам уже передавали заветную таблетку.
   Когда «луноход» подъехал к городу, Наталье лучше не стало. Увидев в окно буро-зеленый «уазик» «Скорой помощи», припаркованный около киоска «Соки-воды», мичман рявкнул в сторону кабины: «Шеф, останови!». – «Не положено!», – донеслось спереди. Иван Петрович, оставив жену на попечение деда в соломенной шляпе, метнулся к кабине: «Шеф, христом-богом прошу, останови, баба моя загибается, сердце прихватило, а там на обочине как раз „скорая“!». «Уехала твоя „скорая“, отец», – хмыкнул в пышные усы водитель, глянув в зеркало заднего вида. «Твою ж мать», – выдохнул мичман, прикрыв глаза ладонью. «Так. Не дрейфь, отец, щас разберемся!» – водитель резко крутнул рулем; автобус взвизгнул покрышками, лихо развернулся через сплошную и, бутылочно звеня движком, начал набирать скорость. «Э-эй, ты куда, парень?» – всполошился Иван Петрович. «Куда-куда… Бабу твою спасать! У меня кум в больнице на Центральной работает, долетим буераками за три минуты!»
   Когда двое дюжих санитаров, прихватив длинные алюминиевые носилки, выкорячивали из автобуса обмякшую Наталью, мичман подошел к водителю и куму, флегматично смолившим «Беломор». «Спасибо, братцы. Не знаю, что бы без вас делал…». «Да брось, отец», – отозвался водитель. – «Все мы люди, все мы человеки. Так вот, глядишь, очухается твоя баба, да помянет нас, грешных, добрым словом, так и хорошо. Ради того и живем». «Да ты прямо философ, Петро!», – иронично хмыкнул кум, выпустив облако табачного дыма. Затем он обратился к мичману: «Слушай, батя, у нас тут коечного фонда нет, в амбулатории-то. Сейчас стабилизируем ее и отправим в «районку», в Колу. Понял? Часы посещения – с шестнадцати до девятнадцати. Понял?». «Понял», – послушно ответил Иван Петрович; белый халат кума вызывал у него уважение, примерно такое же, какое обычно вызывал его собственный морской китель у простых горожан.
   Дверная задвижка загремела, и мичман в компании нескольких человек, тоже ожидающих встречи с родственниками, вошел в приемную. Перебросившись несколькими словами с регистраторшей за заляпанным каплями белой краски стеклом, он расписался в журнале посещений и поднялся на второй этаж, в кардиологию, в четвертую палату. За последние две недели он хорошо изучил расположение помещений «районки», пришлось много побегать с документами – Наталья поступила, что называется, «голышом», при ней не было ни паспорта, ни родственников.
   – Здравствуй, Натка. Как ты?
   – Тебя еще переживу, Вань, – голос ее был хриплым и чуть слышным. – Серенька сегодня звонил, представляешь? Откуда только узнал. Ты разболтал небось? Я же просила ничего не сообщать, у него и так забот полно, незачем ему тревожиться.
   Иван Петрович неопределенно хмыкнул. Сергей мало разговаривал с ним в последние годы, когда Наталья начала хворать сердцем, и важный повод – госпитализация матери – был хорошим предлогом, чтобы постараться наладить хоть какое-то общение. После учебы в Ленинграде сына отправили по распределению в Куйбышев, на металлургический завод, осваивать производство композитных алюминиевых сплавов для летательных аппаратов и оборонной промышленности. С тех пор Сергей ни разу не был дома, ограничиваясь новогодними письмами и редкими телефонными звонками на вахту матери, до последнего работавшей в госпитале Севморфлота.
   Мичман внимательно, долго посмотрел на жену, опутанную проводами датчиков, утыканную трубками от капельниц и дыхательных аппаратов.
   – Знаешь, Нат… Ну ее, эту дачу. Хватит горбатиться. Ты уже и так спину себе сорвала в прошлом году, пока это болото рыхлила. Сейчас вот снова… Свалиться с сердцем под полтинник? Это же никуда не годится. Митрофановым землю передадим, пущай колупаются, они давно на наш участок поглядывают.
   – Ишь чего выдумал – Митрофановым! Да эта Ирка ни разу в жизни лопаты в руках не держала. Она ж спит и видит, как бы в Болгарию снова слетать, в Карловы Вары. Фифа такая. А Валерке вообще не до садоводства, у него на работе постоянно то аврал, то проверка… Нечего-нечего тут! Вот одыбаю, да и дальше буду по хозяйству гоношиться. Ты мне лучше скажи – ты картоху-то выкопал?
   – Частично, – уклончиво ответил мичман. Он с того дня так ни разу и не съездил на участок, и вся картошка, похоже, поперемерзла, – в этом году холодные ночи начались на удивление рано.
   – Ваня, ты не бросай огород! На рынке одно гнилье продают. А у нас – свое, домашнее. Морковь еще надобно собрать, и чем скорее, тем лучше. Зря я, что ли, сажала?
   …На выходе Иван Петрович столкнулся с Клавдией, дежурным врачом кардиологии. С ее отцом, Федей Кравчуком, служившим на базе мастером-мотористом, мичман был дружен очень давно, еще с пятидесятых.
   – Клава, как она вообще? Как прогнозы?
   – Ой, дядь Вань, ну какие могут быть прогнозы после двух инфарктов?
   – Двух?!
   – Судя по снимкам, да. Первый вы могли и не заметить. Вообще, если по уму, надо было сразу бежать в поликлинику, как только боли начались. А вы вот затянули до последнего. Так что мне сказать пока нечего. Будем наблюдать. Но если честно, дядь Вань, – Клавдия наклонилась поближе к мичману, коснувшись его пышной грудью, – если честно, дело плохо. Аритмия прогрессирует, тетя Наташа постоянно на препаратах. Давление прыгает… Мы ее за эти дни уже трижды с того света выдергивали. Я вам ничего не смогу пообещать, я ж не господь бог. Что сумеем – сделаем.
   Иван Петрович понимал, что Клава темнит, стараясь щадить его чувства. Наталья пережила блокаду, потеряв всю свою семью в голодную зиму сорок третьего, и сама едва осталась жива, – сосед по коммуналке, работавший на гильзопатронном заводе, зашел в гости занести соседской пигалице трофейный кубик сахару-рафинаду, и, обнаружив ее, исхудавшую, без чувств на полу холодной, промороженной кухни, забил тревогу. В те годы тринадцатилетняя Наталья весила чуть больше полутора пудов, и врачи были уверены, что она не выживет. Но молодой организм, измученный голодом, холодом и эмоциональными травмами, оказался очень стойким, и через полгода «эта тощая» уже помогала санитаркам в больнице, где и осталась работать.
   Через день Клава позвонила Ивану Петровичу на базу.
   – Дядь Вань. Приезжайте скорее. Тетя Наташа… Мне… Мне очень, очень жаль, дядя Ваня!
   А за окном кабинета связи сыпал мелкий серый снег.

//-- * * * --//
   Мичман даже не удивился, услышав возмущенный вопль Горбунова – у него было предчувствие, непонятно откуда взявшееся, но очень четкое: старый корабль еще преподнесет им сюрприз. Швартовочная утка, куда были привязаны фал и штормтрап, оказалась пуста, словно катера здесь никогда не было. Ладно бы скинуть петлю штормтрапа, это легко, но отвязать фал? Володя закрепил его двойным австрийским узлом, такой узел не каждый матрос сможет распустить, что уж говорить о вероятности, что он распустился самопроизвольно…
   Горбунов, присев на корточки, тщательно изучал голую утку, на ней остались заметные следы от веревок.
   – Знаешь, мичман… Если этот конец развязал призрак, то это явно был призрак моряка. Ха-ха, понимаешь? Призрак моряка! Откуда бы здесь взяться призраку агронома, ха-ха-ха! Или биржевого маклера, ах-ха-ха-а! Ха-ха-ха! – Продолжая неудержимо хохотать, он выпрямился и, запрокинув голову, поднял руки вверх, словно обращаясь к небесам. – Отличная шутка, ах-ха-ха! Что еще ты там придумаешь? Ха-ха-ха-ха-а!
   Витек опустил на палубу таз с водой.
   – Чего это с ним, Петрович?
   – А пес его знает. Истерика, похоже, – вполголоса ответил мичман.
   – Как мог пропасть катер? Нас не было буквально минут двадцать-тридцать.
   – Призрак отвязал, ха-ха-ха! – Щеки Володи покраснели, по ним струились слезы. Он попытался закрыть лицо сгибом локтя, сам словно согнулся в дугу, и плечи его тряслись, как у эпилептика – он беззвучно хохотал.
   Мичман и Витек переглянулись. Темнота уже опустилась на палубу, и рассмотреть что-то было очень непросто. Витек потянулся было к фонарю, но решил поберечь батарейки. Стояла почти полная тишина, лишь волны бормотали свою бесконечною песню и вновь стонало, скрипело, вздыхало старое судно. Володя вроде бы успокоился. Он шумно выдохнул и вытер мокрые от слез ладони о китель на груди.
   – Фуф-ф… Знаете, что я думаю, бойцы. Ведь вчерашняя ситуация повторяется. Ну, кроме дождя, конечно. Сначала пропал катер, потом стемнело, а потом…
   И в этот момент в трюмах вновь вспыхнул неверный, мерцающий электрический свет. В окутавшей корабль темноте он показался особенно ярким.
   – Во, – понизив голос, продолжил Володя. – А знаете, что это значит? Это значит, что в рулевую рубку нам лучше не соваться. Там наверняка снова будут те три хари.
   – Не факт, – вставил Витек.
   – Э-это ты сказал? – переспросил мичман.
   – Ну да, я. А что?
   – Н-ничего. Так, показалось.
   – Что, что тебе показалось, Петрович? – Володя подошел поближе к мичману; в свете ламп, мерцающих в трюме, его лицо казалось очень сильно состарившимся, каким-то сморщенным, между бровями залегли глубокие складки.
   – Да так… Слышите?
   Володя и Витек прислушались: как и в прошлую ночь, корабль наполнился каким-то невнятным бормотанием, разговорами, выкриками, словно невидимые призрачные голоса вновь населили палубы, трюмы и кубрики. Голоса эти были неразборчивы, но в речи явно чувствовалась какая-то структура.
   – У меня такое ощущение, словно я начинаю понимать некоторые слова и фразы, – осторожно сказал Павловец.
   – В призраки хошь заделаться? Но-но, не шути так, Петрович! – Витек встревоженно всматривался в лицо мичмана.
   – Я серьезно. Ведь это полноценный язык, не «бу-бу-бу» какое-то. Если попробовать его понять, то, вероятно, можно разобраться, что тут происходит…
   – Или с катушек съехать, – ввернул Володя.
   – Ну да. Или так, – согласился Иван Петрович. – К черту призрачную трепотню. Но в рубку заглянуть стоит. Проверить, как там все – так же, как вчера, или нет.
   – Не-не-не, и не проси! – Витек замахал руками в знак протеста.
   – Да мы не будем заходить внутрь, только снаружи заглянем, через стекло.
   Они поднялись на верхнюю палубу. Окна рулевой рубки светились ярким электрическим светом. Подойдя к ней, мужчины осторожно заглянули сквозь стекло: аппаратура вновь оказалась цела, в раскрытом шкафу виднелись судовые журналы, а рация, которую накануне ночью включил Володя, чтобы попытаться связаться с базой, была вновь отключена.
   – Все по-прежнему, – резюмировал Витек.
   – У меня мысль. – Володя поднял палец. – Если по ночам здесь появляются судовые журналы, чернильницы и прочее барахло, какое обычно бывает в рулевых рубках, то почему бы на камбузе не появиться какой-нибудь еде? Мы же вчера ночью его не исследовали, не посмотрели в шкафах…
   – В этом есть смысл, Вовка. Давай спустимся в камбуз. Кажется, никаких призрачных харь там до сих пор не было.
   Витек посмотрел на мичмана, словно пытаясь возразить, но промолчал. Троица спустилась с верхней палубы на корму, а затем подошла к двери трюма. Чуть задержавшись у нее, они молча переглянулись, вошли внутрь и спустились по лестнице в чрево корабля.
   Здесь все оказалось примерно так же, как сутки назад, – яркий, хоть и мерцающий электрический свет, заливает холл, разломанные стулья вновь целы и стоят у противоположной стенки, привинченные к полу, а электропроводка, свисавшая днем лохмотьями, опять на своих местах и, судя по всему, вполне исправна.
   – Камбуз там, – указал Витек.
   Они пробрались по боковому коридору к камбузу, открыли тяжелую дверь и вошли внутрь. Здесь все так же ярко горели электрические лампы и было на удивление жарко, словно огромные конфорки, покрытые ржавчиной и пылью, работали на полную мощность, разогревая супы, компоты и прочую судовую пищу. Витек подержал руку над одной из конфорок – нет, холодная.
   При свете было заметно, что на камбузе явно наведен порядок – посуда на местах, шкафы заперты, ножи и прочие столовые приборы разложены по отсекам. Пропали и расковырянные накануне днем консервные банки, из которых был выпущен воздух. Капля Володиной крови, оставшаяся на разделочном столе, также исчезла. Воздух, теплый и даже душный, гудел вездесущим бормотанием голосов, – казалось, не было места на корабле, куда можно от них спрятаться.
   Горбунов подошел к ближайшему шкафу и дернул за ручку дверцы – она не поддавалась.
   – Вот это поворот, – недоуменно проговорил он. – она же была настежь открыта… днем. – Он подергал дверцы других шкафов – все заперто.
   – Зачем запирать шкафы? Только если там что-то есть, – рассудительно сказал Витек, слегка комично задрав указательный палец. Он начал оглядывать столы, тумбы, стены камбуза, пытаясь найти подсказку, и на стенке около холодильного ларя, обнаружил то, что искал, – крючок и висящую на нем связку больших латунных ключей.
   – Вуаля! – Он торжественно позвенел связкой в поднятой руке.
   Нужный ключ нашелся с первой попытки. Дверь железного шкафа со скрипом открылась, но ничего нового там не обнаружилось – все те же ряды консервных банок, наполненных воздухом. Володя достал одну – на ней была нарисована улыбающаяся корова и нанесены надписи на незнакомом языке. Он потряс банку. Послышалось бульканье.
   – Стоп, это что-то новое. Разве воздух может булькать? – удивился Витек.
   – Сжатый воздух – это жидкость, – ввернул Володя.
   – В прошлый раз ничего не булькало, – возразил Витек. – Давай откроем. – Он заглянул в отсек с ложками-вилками и обнаружил открывашку. – Во, другое дело, а то все ножом да ножом. – Взяв у Володи вновь подозрительно булькнувшую банку, он осторожно осмотрел ее, по-видимому, опасаясь повторения вчерашнего фокуса. Собравшись с силами, он, тщательно прицелившись и опасливо отстранившись от банки, всадил лезвие открывашки в жестяную крышку.
   На этот раз никакого свиста воздуха не было. Банка спокойно, даже как-то флегматично стояла на разделочном столе. Витек поддел располовиненную крышку и отогнул ее. Внутри оказалась тушенка – судя по рисунку на банке, из говядины. Вид у нее был не ахти – какая-то бесцветная, не традиционного красно-коричневого цвета, присущего тушеному мясу, а скорее серо-бурая, как мокрый песок. Впрочем, структура – волокна, жилки, жир, – была вполне обычной.
   – Вот это поворот, – вновь проговорил Володя. Он поднес открытую банку к носу и понюхал. – Не, ничем не пахнет. Я бы не рискнул такое есть. Сколько лет она уже тут стоит? Кораблю не меньше полувека, наверное.
   – Ну и не рискуй, а я вот попробую, – Витек выхватил банку из руки Володи и, достав из отсека со столовыми приборами вилку, аккуратно поддел ей кусочек бледного мяса. Высунув язык, он попробовал кусочек на вкус. Затем, зажмурившись, закинул его в рот, медленно пожевал, проглотил. Мичман и Горбунов настороженно наблюдали за его действиями.
   – Ну, как?
   – М-м… Жевать можно. Безвкусная, словно бумагу ешь. Но тухлятины или еще чего-то вроде как нет. – Малых помолчал, словно прислушиваясь к своим ощущениям.
   Тем временем мичман достал другую банку с нижней полки – плоскую, широкую, – и, взяв со стола оставленную Витьком открывашку, вспорол крышку. Внутри банки оказались мелкая рыбешка – такого же серо-песочного цвета и совсем без запаха.
   – Гляньте-ка, шпроты. Или бычки в томате. Так сразу не разберешь.
   – Бляха-муха, да вы издеваетесь! – воскликнул Володя. Взяв из отсека вилку, он поддел одну рыбешку и, зажмурившись, как минутой раньше Витек, закинул ее в рот. Брезгливо пожевав, он так и не решил, выплюнуть ее или проглотить, и сказал с набитым ртом:
   – Вкуса нет никакого… Это ж рыба, она не бывает безвкусной. Ты жив там, дезертир?
   – Вроде все нормально, – чуть помолчав, ответил Витек.
   – Так, – подытожил мичман. – Малых, дуй на палубу, где ты оставил таз с водой. Тащи его сюда. Съедим по банке. Жрать охота нестерпимо. Это ты, подлец, подъел все запасы на катере, а у нас с Вовкой больше суток во рту ни маковой росинки.
   Витек споро простучал ботинками по коридору и буквально через несколько секунд вернулся с тазом.
   – Налетай, – добродушно прогудел мичман. Он успел за время отсутствия Витька вскрыть еще несколько банок – со скумбрией, тушеным мясом, а в одной оказалась вязкая жидкость вроде сгущенки – правда, толку от нее было никакого, потому что ни в ней, ни в какой-то другой банке не было ни грамма вкуса. Впрочем, друзья съели понемногу из каждой банки и присели на ящик, прислушиваясь к внутренним ощущениям. Вроде бы, никакой тошноты, головокружения или иных признаков некачественной пищи не было. Не было и другого – чувства сытости. Словно бы они съели по банке воздуха и запили его водой. Но одуряющее ощущение пустого желудка, похоже, слегка уменьшилось. Так случается, например, когда на голодное брюхо съешь несколько капустных листьев – нутро набито, а сытости как ни бывало, – подумал про себя Витек, неожиданно вспомнив голодное интернатское детство, когда с середины лета он с дружками совершал набеги на соседские сады и грядки.
   – Чего ты сказал? – внезапно спросил Володя.
   – Я? Ничего, – удивленно ответил Витек.
   – А? Чего-чего? – повторил тот. И тут Витьку стало понятно, почему Володя переспрашивает – бубнение голосов в помещении стало заметно громче, они словно переругивались между собой, выкрикивая то ли оскорбления, то ли обвинения на своем незнакомом, глухом языке. Троица переглянулась. Примерно так же начинались странные события, произошедшие с ними сутки назад в рулевой рубке.
   В этот момент свет резко погас – всего на одно мгновение, долю секунды. Когда он включился обратно, намного слабее светясь и часто мерцая, Иван Петрович обнаружил, что Витек и Володя пропали, а он остался на камбузе совершенно один.
   Он даже не успел испугаться, как из коридора, из двери камбуза, на него выдвинулась высокая, долговязая, чудовищно искаженная, полупрозрачная фигура, со странно искривленными конечностями и перекошенным лицом, широко открытым ртом, из которого послышалось нечленораздельное мычание и бормотание. Фигура была одета в какую-то странную бело-бурую одежду – не военную форму, не балахон, и уж тем более не саван, – одежду, которая сидела на ней неудачно, как бывает, когда пытаешься носить штаны и рубашку с плеча человека, который больше тебя в полтора раза. Мичман отшатнулся к стене, но фигура не приближалась – она просто висела в воздухе, и ее голые, вытянутые, длиннопалые ступни были в нескольких сантиметрах от пола, – висела и издавала то ли невнятные слова, то ли вздохи.
   Иван Петрович попытался взять себя в руки.
   – Кт-то ты? Что тебе н-нужно?
   Фигура в ответ тоже попыталась произнести какую-то фразу, но он не понял ее. Прочитать что-то по губам оказалось тоже невозможным – лицо фигуры, как и ее тело, постоянно искажалось, гнулось, мялось, словно мичман смотрел на нее через волнистое стекло.
   – Я не понимаю, – сказал Иван Петрович и развел руками, как бы показывая, что не может понять то, что пытается сказать фигура.
   Фигура тоже плавно раскинула руки в стороны, при этом продолжая нечленораздельно бормотать – достаточно громко, чтобы слышать, но недостаточно, чтобы разобрать слова.
   Мичман решил начать с языка жестов – когда-то давно он подсмотрел в передаче «Клуб кинопутешественников» процесс знакомства с дикими племенами западной Африки. Там репортер показывал на предмет, а чернокожая девушка, замотанная в цветастые тряпки, говорила его название на наречии ее племени. Иван Петрович ткнул себя пальцем в грудь и внятно, членораздельно сказал «Иван! И-ван!»
   Фигура заколебалась, замялась, вновь раскрыла рот и выдала что-то вроде «Э-ваа! Эээ-ваа!» Она двинулась к мичману, вытянув длинный, кривой, суставчатый палец. Иван Петрович испуганно попятился. Фигура метнулась в его сторону и, вновь выкрикнув «Э-ваа!», ткнула его пальцем в грудь – мичман отскочил, словно пораженный молнией, хрустко грохнулся затылком о морозильный ларь и потерял сознание.
   Последнее, за что успел зацепиться его угасающий разум – четкий запах и вкус копченых шпрот, безвкусную банку которых он съел здесь, на камбузе, полчаса тому назад.

Глава 11
Ночной звонок. Порознь

   – Алло… Мам, привет.
   – Юля?! Что так поздно? Времени знаешь сколько? – голос матери, прорывающийся сквозь похрипывания и шум телефонной линии, звучал раздраженно. Юля бросила короткий взгляд через стекло комендантской будки на стену, где висели электронные часы, изумрудно мерцавшие в полутьме вестибюля общежития – было четверть первого. Под часами, на продавленном диване, развалившись, как квашня, полусидела-полулежала пожилая комендантша Валентина Михайловна, на лице ее застыло недовольное выражение пополам с сонливостью. В вестибюле было тихо, гулко и довольно холодно, из неплотно закрывающейся двери тянуло по ногам, и казалось, что вползающий туман, пахнущий то ли морем, то ли болотом, похотливо касается голых лодыжек скользкими неприятными пальцами.
   Володи не было дома уже вторые сутки. Ночные сверхурочные смены у него случались и раньше, если на базе объявляли аврал – прибытие комиссии или нештатная ситуация, вроде той, когда электроустановка, уже давно дышащая на ладан, наконец бабахнула, и старый деревянный ангар, построенный еще до войны, в тридцатых, вспыхнул как спичка; все возможные силы были направлены на борьбу с пожаром, потому что два хилых «ЗИЛа», приехавших из поселка, не справлялись, а помощи из Мурманска по таким дорогам, как в прошлую осень, надо было ждать несколько часов, а то и больше… Да, порой Володя не приходил ночевать домой, но всегда старался позвонить на вахту общежития, предупредить, чтобы Юля не тревожилась. Сейчас, когда вышли уже все сроки, а суровый связист базы 03—11, устав отвечать на вопросы Юли – «Горбунов не появлялся? Где он? Что с ним?», – устроил ей суровую отповедь – «Девушка, у нас режимный объект, информацию мы выдаем только по официальному запросу! Или я, по-вашему, должен бегать по складам-судам и искать вашего Горбунова?» – сейчас Юля находилась в состоянии, близком к панике. Ее тошнило, и это происходило явно не из-за того, о чем ей недавно сообщила ворчливая, но добродушная казашка-гинеколог в поликлинике, – «А что же вы хотели, милочка, у вас же срок почти шесть недель, а вы борщи кушаете!».
   Тогда, несколько дней назад, вечером, после посещения врача, она сидела дома, у тумбочки с тихо шумящим электрочайником, и ей казалось, что уютные желто-зеленые обои в их маленькой комнатушке на втором этаже общежития училища словно стали какими-то заиндевело-серо-белесыми, так холодно и тяжело вдруг оказалось делить одну кровать с человеком, столь явственно дающим понять, что он не рад их еще не рожденному ребенку, не готов к нему. Юля чувствовала, как Володя, сидевший к ней спиной за старым колченогим столом и куривший свой «Север», словно бы отгородился от нее, как пишут в старых романах, невидимой прозрачной стеной – стеной молчания и неприятия. Он отрывисто и односложно отвечал на все ее вопросы и попытки заговорить, и в конце концов уткнулся в скучную книгу с грязно-зеленой обложкой – «Навигация и лоция». Похоже, он даже не читал ее – просто смотрел на страницы и изредка переворачивал их. Юля вновь отошла к тумбочке, где стоял помятый алюминиевый чайник, и попыталась заняться чаем; мысли ее были далеко отсюда, и она плеснула кипяток прямо в сахарницу вместо кружки. Сахарница не выдержала такого издевательства и треснула. «Так и любовь наша, кажется, дала трещину», – отстраненно подумала тогда Юля, собирая тряпкой разлившуюся по тумбочке и полу липкую сладкую жижу. Это был их последний сахар, а аванс Володя получит только 25-го.
   – Юлька, растыка! Ты чего там, заснула, что ли?
   – Ой. Да, мам, прости, я знаю, что поздно…
   – Что случилось, доня?
   Юля попыталась взять себя в руки, чтобы ее голос не дрожал.
   – Мам, тут такое дело. Володя уже вторую ночь не приходит домой (на этих словах Валентина Михайловна, дремлющая на диване, насторожила уши, словно гончая, почувствовавшая лисицу, – как же, новая тема для сплетен про «этого чубатого обормота», как она за глаза называла Горбунова). Он не позвонил мне, ничего не сообщил, и я… – здесь Юля уже не смогла сдерживаться, из глаз ее брызнули слезы, – и я не знаю, мам, я вообще не знаю, что с ним случилось и что теперь делать! – Она закрыла лицо ладонью и беззвучно заплакала, чуть вздрагивая тонкими плечами под старым застиранным халатом; комендантша, делая вид, что спит, осторожно поглядывала на нее из-под тяжелых прикрытых век.
   Нинель Васильевна на том конце провода, казалось, слегка опешила. Она немного помолчала.
   – Это он… Это из-за беременности?
   – Я… Я не знаю, мам. Я н-не думаю…
   – Зато я знаю, – перебила мать. – Скорее всего, так и есть. Не хочет он ни этого ребенка, ни женитьбы, ничего.
   – Что ты такое говоришь?
   – Доня, разуй глаза! Ты что, сама не видишь? Ему ж так удобно – баба под боком, дома чисто, щи-борщи. Зачем ему что-то менять?
   – То, что ты с самого начала была против наших с ним отношений, не дает тебе право так о нем говорить! – вспыхнула Юля; слезы на глазах высохли, отчаяние уступило место раздражению, – она уже пожалела, что позвонила матери, которая открыто не одобряла ее любви к Горбунову.
   – Милая моя, каких отношений? Если бы он был настроен всерьез, то перво-наперво с родителями невесты бы сдружился! А он – фу-ты, ну-ты, важная птица, бескозырка набекрень! Нос задирает… Матрос он и есть матрос – поматросил и бросил. А ты-то теперь что делать должна, аборт, что ли?
   Юля не нашлась, что ответить.
   – Так, – продолжала мать, – богом клянусь, я не хотела думать плохого о твоем Володьке даже после того, что увидела своими глазами. Ну, знаешь, твоя жизнь – это твоя жизнь, я в нее не лезу. Но сейчас… Ты же видишь, что происходит, – смылся твой голубок. Документы-то небось тоже забрал, ага?
   – Нет, все на месте, и паспорт, и партбилет, и военник…
   – Хм-м… Странно. Тогда, доня, спрячь их подальше. Придет – не отдавай. А я пока подумаю, что можно сделать. Тетя Галя, – ну та, которая в собесе работает, – наверное, что-то подскажет, чтоб ты у нас матерью-одиночкой не стала.
   Юля снова промолчала.
   – Срок-то у тебя, напомни, какой?
   – Се… седьмая неделя.
   – Можно, – уверенно заявила мать. – Я до двенадцатой недели аборты делала, и ничего, жива, как видишь, и вас с Семеном воспитала. Только ты не тяни с этим делом. Завтра же бегом в поликлинику.
   – Я не хочу аборт, мам. Я хочу ребенка, и хочу жить с Володей, и хочу, чтобы все было хорошо! – Юля вновь растревожилась, дыхание ее слегка перехватило.
   – «Хочу-хочу»… Головой надо было думать, а не мандой, когда с матросом своим любилась.
   – Мама!
   – Ладно-ладно, прости. Я же тоже переживаю, – Нинель Васильевна, похоже, смутилась. – Если что, так тебе ведь, в общем-то, нечего делать в этом твоем Видном. Бросай свою столовую, приезжай домой. Счетоводы везде нужны, устроим тебя работать в собес к тете Гале. Отец соскучился, доня, он же тогда, летом, тебя, считай, почти и не видел – сразу на вахту уехал. С внуком, без внука ли – мы в любом случае тебе будем рады.
   – Я дождусь Володю, – Юля старалась не выдать дрожь в голосе. – Он вернется, я знаю. Главное, чтобы с ним ничего плохого не случилось.
   Комендантша, поняв, что интересная часть разговора, похоже, закончилась, жестами показала Юле – мол, хватит болтать, закругляйся. Юля быстро попрощалась и положила трубку; разговор с матерью совсем не успокоил ее; наоборот, она почувствовала, что теперь осталась совсем одна – поддержка родителей, которая сейчас ей была так нужна, оказалась какой-то зыбкой и неискренней, – похоже, в основном из-за того визита прошлым летом, когда они с Володей решили наконец съездить в Петрозаводск, чтобы познакомить его с Юлиными родителями. Как-то так сразу получилось, что Нинель Васильевна и Петр Аркадьевич не приняли Горбунова – то ли из-за ревности к дочери, то ли, скорее всего, из-за того, что Володя приехал в парадной морфлотской форме. О причинах такой нелюбви родителей к морской тематике Юля не знала, а отец вряд ли рассказал бы ей о том разбитном матросике, который в свое время успел обрюхатить будущую Юлину мать и смыться, не оставив ни денег, ни адреса; первый аборт дался Нинель Васильевне очень тяжело, так как проводился полуподпольно, где-то в бараке в пригороде, и уже на серьезном сроке. Так или иначе, общение с будущей тещей у Горбунова не задалось, и в ответ на многочисленные подколки с ее стороны он тоже не полез за словом в карман. Вместо запланированных двух недель они пробыли у Юлиных родителей четыре дня и быстро уехали; билеты обратно, купленные заранее, сдать не получилось, и, вернувшись в Видное, Юле и Володе пришлось крепко затянуть пояса – отпускные потрачены, а получка очень не скоро. Выручил Юркаускас, выписавший Горбунову небольшую премию задним числом.
   – Девонька, ты трубку-та, тово, положь на место, что ты ее мнешь, – надтреснутый голос комендантши вывел Юлю из задумчивости.
   – Еще один звонок, пожалуйста, – попросила Юля.
   – Проведи себе отдельный телефон в комнату и там болтай, Федотова, – отрезала комендантша; ей хотелось спать, и, кроме того, всегда было приятно показать свою власть над жильцами. Она требовательно протянула руку, порываясь отнять трубку.
   – Мне. Нужно. Позвонить. – Юля постаралась придать голосу уверенности. – Прямо сейчас. Срочно!
   – Ох, ох, посмотрите-ка на нее. Тоже мне, лейтенантша какая выискалась, – проворчала Валентина Михайловна, но руку убрала. – Ладно, один звонок – и бегом марш в комнату.
   Юля быстро накрутила телефон узла связи базы.
   – Ноль-три-одиннадцать, – заспанный голос дежурного связиста был еле слышен через треск и помехи.
   – Добрый вечер, – Юля постаралась говорить громче, – Владимир Горбунов не появлялся? Где он, что с ним?
   – Никакую информацию выдать не можем, – ответил связист; Юле показалось, что он раздраженно вздохнул.
   – А мне что делать? Я уже вторую ночь сама не своя!
   – Вы ему кто, родственник?
   – Я ему… я ему будущая жена!
   – Вот когда станете настоящей, по всем документам, женой – тогда и звоните. Информацию выдаем только по официальному запросу родственников или органов. Всего хорошего. – В трубке захрустело – по-видимому, дежурный отнял ее от лица и собрался положить на рычаг.
   – Юркаускас! – выкрикнула Юля в микрофон.
   Связист, похоже, услышал фамилию.
   – Что «Юркаускас»?
   – Передайте, пожалуйста, Юркаускасу, что звонила Юлия… Горбунова. И что я очень жду хоть каких-то известий! Пожалуйста!
   – Передам. – В трубке послышались короткие гудки.
   – Ты чего это, Федотова, Володькиной фамилией представляешься? Вы ж не расписаны еще, голубки?
   – А вам откуда ведомо, – огрызнулась Юля. Она чувствовала себя усталой и задерганной, и, кроме того, недавняя Володина склока с комендантшей давала о себе знать – до нее Юля и Валентина Михайловна хотя бы изображали какую-никакую приветливость, нет, скорее, осторожный нейтралитет в отношении друг друга.
   – Работа у меня такая, всё знать. Вы все у меня в журнале в пофамильном списке числитесь, – комендантша похлопала дряблой ладонью по замусоленному толстому фолианту в серой картонной обложке. В этот момент хрипло заверещал телефон. Она, подняв трубку, раздраженно гавкнула «Кто это?», послушала ответ на том конце линии; брови ее поползли вверх. – Это тебя, Федотова.
   – Слушаю! – Юля резко выхватила трубку из рук Валентины Михайловны. Это наверняка Володя!
   – Юлия Петровна, доброй ночи. Юркаускас у аппарата.
   Плечи Юли поникли.
   – Да, слушаю вас, – повторила она севшим голосом.
   – Эгх-м… Я человек прямой и не люблю ходить вокруг да около. Юлия Петровна, к сожалению, экипаж катера «Аист» позавчера не вернулся на базу. В его составе был Владимир Горбунов.
   – Погиб? – почти беззвучно прошептала она.
   – Нет-нет-нет, нет. На самом деле мы… Мы не знаем. Поисковики прочесали всю акваторию в том секторе, куда был направлен катер. Завтра приезжают водолазы, будут исследовать дно. Возможно, конечно, что «Аист» заблудился в тумане и его унесло далеко от предполагаемого места прибытия. Связи по рации нет – вероятно, она неисправна или сели аккумуляторы. Но сказать, что они погибли, я не могу, нет. Пока что – пропали без вести.
   – Пропали без вести… – тихо повторила Юля, словно пробуя эти страшные слова на вкус.
   – Юлия Петровна, я вас очень прошу – эта информация пока только для ваших ушей. Да, «Аист» пропал, но мы его найдем. Обязательно найдем, обещаю! Двое… Трое человек, отправившихся на задание, были моими… Были и остаются важными для меня людьми, и я лично приложу все усилия, чтобы их найти. Найти живыми! – Юркаускас внезапно остановился, словно почувствовал, что через его привычную толстую скорлупу-маску сурового вояки начал просачиваться живой человек, со своими эмоциями и переживаниями, – почувствовал и, похоже, испугался этого. Он остановился и, на секунду переведя дух, продолжил:
   – Мы найдем их. Обо всех изменениях я постараюсь вам сообщать. Я или дежурный связист. Вы можете в любое время звонить сюда. Я распоряжусь, чтобы вам – в качестве исключения – передавали любую информацию, касающуюся лейтен… касающуюся Володи.
   – Спасибо, Григорий Юрьевич.
   – Доброй ночи. – Юля отняла трубку от лица и застыла; по лицу ее полились беззвучные слезы.
   – Давай сюда телефон. – Комендантша выдернула трубку из ее рук. – Да ты не убивайся так, Федотова. Найдется твой лейтенант. Такие, как он, живучие. Уж я-то знаю. Ну, не реви, говорят тебе. Это вредно для ребенка. Иди-ка спать, утро вечера мудренее. Вот увидишь, вернется он – не сегодня, так завтра, – явится, как миленький. Все будет хорошо.
   Юля ошарашенно смотрела на Валентину Михайловну. Этой холодной сентябрьской ночью она ждала слов утешения от кого угодно, только не от сварливой, вечно ворчащей старухи-комендантши.
   – Ты иди в комнату, девонька. Если будут какие новости, али позвонит кто – я сообщу. Тебе сейчас выспаться надо. Иди-иди, кукушка.

//-- * * * --//
   – Э-хэй, братцы, где вы? Э-эй!
   Володя потряс головой – она гудела как пароходный ревун, в ушах стоял противный свист, словно от старого телевизора с неисправным блоком развертки, а спина, покрытая холодным потом, прилипла к тельнику. Колени жестоко саднило – похоже, он, падая, крепко ушиб их. Вокруг не было видно ни зги. Он осторожно пошарил руками вокруг, и, нащупав что-то твердое, попытался подняться. Где-то внизу, под ногами, явственно хлюпало, качка была нешуточная, задувал крепкий ветер и несло запахом морской соли. Володя похлопал себя по поясу – слава богу, «Заря» на месте. Он зажег фонарик, едва прорезавший мрак бледным желтым лучом – батарейки дышали на ладан, – посветил вокруг и с изумлением понял – он на «Аисте».
   – Черт возьми, как я тут оказался? – Володя поймал себя на мысли, что, как часто бывало, в критической ситуации начал вслух рассуждать сам с собой, пытаясь, по-видимому, таким образом собрать в кучу тот разрозненный ворох мыслей, что роился в ноющей голове. – Я же только что был на камбузе, в корабле, так? Так. Тогда где же корабль?
   Перегнувшись за борт, насколько мог, он посветил лучом фонаря вокруг, но пробить стену тумана не удалось. Если бы корабль был сравнительно близко, то, скорее всего, сквозь дымку пробивался бы свет в его рулевой рубке. Как-то так получилось, что электричество на камбузе моргнуло, и он, Володя Горбунов, оказался здесь. Может быть, и остальные тоже здесь, на «Аисте»? Он, превозмогая ноющую боль в голове и ушибленных коленях, осмотрел весь катер, обшарил трюм и кабину, – никого нет, он в полном одиночестве.
   – Так. Только не паниковать, – приказал он себе. – Надо взять ситуацию под контроль.
   В последний раз, когда он был на «Аисте», катер не смог завестись, – по-видимому, топливо закончилось. Скорее всего, он не заведется и сейчас. Володя нырнул в кабину и, вынув из нагрудного кармана ключ, вставил его в замок зажигания. Панель приборов «Аиста» осветилась веселой гирляндой контрольных лампочек. Двигатель почихал, покряхтел, но стартовать упорно не желал. Ну что ж, либо топливо действительно вышло, либо старенький дизель окончательно дал дуба, раздосадованно подумал Володя.
   Он включил рацию и попробовал связаться с базой. Как и в прошлый раз, ответом был лишь хруст атмосферных разрядов, – эфир молчал, словно все радиостанции земли одновременно выключились. Было бы иронично, лейтенант Горбунов, если б, пока мы болтаемся здесь на этой чертовой посудине, во всем мире произошла какая-то глобальная катастрофа, и человечество перестало существовать. Остались в живых лишь мы трое – в плену у призраков заколдованного корабля, – да, может быть, еще Попов с Рюминым, где-то там, в космосе, на советской орбитальной станции «Салют-6».
   Володя вышел из кабины и устало присел на кормовую банку. Под ней что-то то ли звякнуло, то ли хрустнуло. Он пошарил рукой и обнаружил старенький саквояж мичмана. Поставив его на колени, он принялся копаться внутри. Все-таки, как ни крути, обстоятельность Ивана Петровича очень часто бывает полезной – Володя нашел складной швейцарский ножик, плотно завязанный полиэтиленовый пакетик с несколькими кубиками сахара-рафинада, помятую и чуть влажную пачку «Памира» с оставшимися внутри несколькими папиросами, – остальные, по-видимому, скурил Малых во время своего позорного бегства, – пустую коробку спичек и моток лески с парой крючков. Ну, Петрович, ну, скопидом! Странно, что папиросы еще остались, – вряд ли Витек стал бы их растягивать до последнего. Володя еще порылся в саквояже, но запасной коробки спичек так и не нашел. По-видимому, когда все спички закончились, Витек не смог придумать способа прикурить, и часть папирос осталась нетронутой. А курить хочется чрезвычайно! Причем, внезапно отметил про себя Володя, голод донимает не так уж и сильно – вероятно, безвкусные консервы из камбуза проклятого корабля все-таки имеют какую-то питательную ценность. Он вспомнил – Витек взял в дорогу несколько сухпайков, которые слопал, пока дрейфовал на заглохшем катере в тумане. Серая бумага, в которую были завернуты пайки, валялась тут же, в углу кабины.
   Почему никто не догадался поставить в катере простой прикуриватель, какой бывает в «Волгах»? Володя выкрутил одну из контрольных лампочек панели и разбил маленькую стеклянную колбу о стальной поручень. Затем он свел тонкие усики-держатели спирали накаливания вместе и вернул лампу в гнездо. Поворот ключа – и сведенные усики раскалились докрасна, он прижал к ним кончик папиросы и через несколько секунд с наслаждением затянулся.
   Свет фонарика с каждой минутой становился все более блеклым. Володя вспомнил, как в детстве они с пацанами, чтобы продлить время работы батареек, кусали их, обстукивали молотком или мяли пассатижами. Обычно после такой экзекуции батарейки могли протянуть еще минут пятнадцать. Он выключил «Зарю», решив оставить истязание батареек на крайний случай.
   Папироса догорела до бумажной гильзы. Горбунов выбросил ее за борт, и она красным огоньком прочертила дугу в темном мареве тумана. Делать было совершенно нечего, – движок не работает, рация тоже, обломки-весла, которые они с мичманом хотели принести на «Аист», остались на корабле. Володя спустился в трюм, вытащил из вещевого отсека одеяло и, устроившись на лавке-топчане, отдался воле волн.
   Баренц приятно раскачивал катер, легкий ветер шумел за стеклами, высвистывая какой-то незнакомый, неземной мотив. На старом корабле Володю все время не покидало какое-то гнетущее чувство постоянной напряженности, как в карцере, где сами стены, казалось, давят на грудь и темя. Здесь, на катере, пусть и безмолвно болтающемся где-то посреди северного моря, это тяжелое ощущение отпустило, будто с ребер сняли тугой корсет, и появилась наконец возможность глубоко, неторопливо вздохнуть. И если бы не горькое, щемящее одиночество…
   Володя подумал о Юле. Он мысленно поругал себя, что за все это время нечасто о ней вспоминал, – да, вроде бы, у него есть оправдание, – «понимаешь, Юль, тут такое творится», но… Как она там? Он словно бы слышал ее взволнованный голос в телефонной трубке: «Алло, база ноль-три-одиннадцать? Владимир Горбунов… С ним все в порядке? Он не вернулся домой…» Чтобы позвонить на базу, Юле придется пойти к комендантше общежития, вечно ворчащей и раздраженной Валентине Николаевне, с которой у Володи не так давно случилась некрасивая, громкая перепалка – а нечего совать свой любопытный старушечий нос куда не следует. Соседка из комнаты напротив, Натаха, сдала комендантшу – та подслушивала у двери, пока Володя с Юлей спорили из-за… из-за справки от женской консультации. Конечно, наутро все общежитие уже наверняка вовсю обсуждало подробности их личной жизни…
   Тогда, четыре дня назад, это казалось Володе постыдным, ему неприятно было встречать понимающие ухмылочки соседей по этажу; когда он проходил мимо весело болтающих компаний молодых курсантов, все разговоры прекращались, и он загривком чувствовал обжигающие любопытные взгляды, провожавшие его. А теперь, когда его нет уже вторую ночь, Юля, наверное, с ума сходит от беспокойства. Скорее всего, на базе ей ничего не рассказали, – само собой, это нештатная ситуация, люди пропали, и если весть об этом распространится по окрестностям, начнутся слухи и пересуды, – принципиальный Юркаускас такого не допустит. К тому же Юле сейчас вредно волноваться, это может плохо сказаться на нашем будущем ребенке. Интересно, кто у нас родится, мальчик или девочка?
   Володя поймал себя на мысли, что вот так, легко и непринужденно он достал из головы фразу «наш ребенок», достал и совершенно не испугался ее, как было тогда, в общежитие. «Не испугался»… Вот оно что, облегченно осознал он, я всего лишь струхнул! Черт возьми, как же просто! Сдрейфил, труханул, смалодушничал, но вовсе не из-за неожиданной беременности, – в этом как раз ничего страшного нет, это естественное течение жизни, – а из-за будущей ответственности за Юлю и ребенка. Их ребенка. Страх перед ответственностью – это черта инфантильной личности, сказал как-то давно отец, незадолго до своей смерти. И единственный способ бороться с ним – принять эту самую ответственность как данность.
   В конечном итоге, что плохого в ребенке? Юля его уже заранее любит, и он сам, Володя, похоже, тоже, ведь дочка или сын, как бы это банально ни звучало, – часть и его, и ее, и ничего чуждого в этом нет. Володя чуть усмехнулся: он все еще продолжает себя уговаривать, что все будет хорошо, хотя давно уже принял ситуацию, впустил это слово – «родительство» – в свою голову, в свои чувства. Интересно, как будет выглядеть наш бутуз, – подумал он, уже почти засыпая, – было бы хорошо, если похоже на Юльку, она у меня красавица… Он попытался вспомнить лицо Юли, и почему-то не смог – его заслонила вытянутая морда безглазого монстра с проклятого корабля, она безмолвно парила перед ним, словно нарисованная на воздушном шаре, и почему-то едко пахла то ли шпротами, то ли скумбрией в масле. Он пытался отогнать видение прочь, но оно прилипло, как соринка на роговице глаза, и закрывало собой все вокруг…
   Волны качали темный молчащий катер с крепко спящим человеком внутри, и туман укрывал его, словно тяжелым серым одеялом.

//-- * * * --//
   – Да трепотня эта, Вовка, достала уже, аж в ушах шумит… В… Вовка?
   Витек оторопело осекся. Теперь вместо разделочных столов, конфорок и кухонных приборов камбуза его окружали ящики с судовыми журналами, штурвальная тумба, две рации… Черт возьми, да это же рулевая рубка! Как он сюда попал? Буквально секунду назад он переговаривался с Горбуновым, слева стоял мичман, недовольно приглаживающий седые волосы на висках, потом свет внезапно моргнул и… Витек вздрогнул всем телом, инстинктивно присел и вскинул руки к лицу – он вспомнил, что случилось в рубке во время прошлого визита.
   Но вокруг было почти тихо, только чуть слышалось бормотание вездесущих бесплотных голосов, да крепкий ветер за застекленными окнами рубки пел свою бесконечную заунывную песню и перекатывал шумливые волны. Витек огляделся: в рубке никого не было – ни Володи с мичманом, ни – слава богу! – дьявольских призрачных фигур в странных одеяниях.
   – Что за чертовщи… – начал было Витек, и вдруг бормочущие голоса, на долю секунды стихнув, начали отчетливо переругиваться, громко, злобно и словно бы выражая неудовольствие по поводу присутствия постороннего в рубке. Витек перепугался, захлопал глазами, начал крутить головой, но вокруг по-прежнему никого не было. Он словно мышь юркнул в угол, вернее, в маленький, чуть шире полуметра, закуток между шкафом с судовыми журналами и стеной рубки, спрятался там и затих.
   Голоса по-прежнему раздраженно перелаивались на своем незнакомом тарабарском наречии. Кажется, еще чуть-чуть – и я начну их понимать, внезапно подумал Витек и осекся: не хватало еще начать переводить эти крики и ругань, так ведь можно совсем с катушек съехать. В этот момент один из голосов гортанно рявкнул что-то практически около того угла, где спрятался Витек. Тот сжался в своем закутке, прикрыв голову руками. «Господи…» – прошептал он одними губами.
   Невысказанное слово напомнило ему об одной важной детали. Он нырнул рукой между второй и третьей пуговицами форменной тужурки и вынул маленький нательный крестик. Сжав его в руке, Витек попытался вспомнить хоть какую-нибудь молитву, но оказалось, что в голове крутились только те три-четыре слова, которые пролаял гортанный голос у его закутка секундой ранее. Что за наваждение? Кулак с зажатым распятием почему-то сильно морозило изнутри; Витек раскрыл его: на ладони вместо крестика лежала какая-то бесформенная бляха серо-сизого металла.
   Витек отдернул руку и попытался отбросить от себя мерзкую железку, но она была привязана к его шее тонкой серебряной цепочкой, скользнувшей в разрез тужурки, увлекая за собой холодную, скользкую бляху, Витек в панике начал рвать на себе пуговицы, чтобы избавиться от нее, избавиться от того отвратного, пугающего чувства, когда ледяной металл липко, словно щупальце осьминога, касается кожи на груди. Наконец он нашарил негнущимися, непослушными пальцами тонкую нить цепочки, рванул ее и вытащил сизую бляху. «Господи, господи, господи! Что это?!» «Твой бог тебя покинул», – вкрадчиво прошелестел в ответ незнакомый голос в голове; в его тембре, казалось, было больше наждака, чем шелка. Витек отшвырнул от себя цепочку с бляхой и, вновь закрыв голову руками, затих в своем углу, едва дыша.
   Прошло, кажется, несколько томительных минут – или секунд? – он не знал. Голоса в рубке понемногу успокоились и сейчас стихли до обычного неразборчивого бормотания. Внезапно в голову – сначала обрывками, а затем наконец собравшись в стройный ряд – вернулись слова забытой молитвы – «Отче наш, сущий на небесах…». Витек, беззвучно шевеля губами, проговорил то, что вспомнил, два или три раза подряд.
   Похоже, молитва подействовала, подумал он: голоса в рубке с каждым произнесенным словом становились все глуше и неразборчивее, и наконец затихли совсем. «Врешь, падла, не покинул меня мой бог!» – торжествующе ответил Витек вкрадчивому голосу в голове и, убрав руки от лица, поднял взгляд вверх.
   Прямо ему в глаза, в упор, смотрела белая искаженная фигура с перекошенным лицом.
   Глазницы ее были пусты, рот раззявлен, словно в беззвучном крике. Дьявольская вытянутая морда страшной твари висела буквально в нескольких сантиметрах от носа Витька. Он в панике засучил ногами, попытался крикнуть, но голос не слушался; отшатнувшись, он больно приложился затылком о железную стену позади, зажмурил глаза и вновь закрыл лицо руками, словно ребенок, надеющийся, что без его взгляда жуткое видение перестанет существовать в реальности.
   Над ухом резко прозвучал выкрик: «Э-ваа! Э-ээ-ва-а-а!» – громкий, как пароходная сирена. Какая-то сила подняла Витька в воздух – прямо в той позе, в которой он скукожился в углу за шкафом, – и с силой швырнула на приборную доску пульта управления.
   От мощного удара у Витька перехватило дыхание. Он распластался на пульте, лицом вверх, не в силах ни вздохнуть, ни пошевелиться; его словно приковало невидимыми кандалами к холодному полированному металлу приборки, в позе распятого, как маленького штампованного Иисусика на его нательном крестике. Через несколько секунд Витек, собравшись с чувствами, наконец разлепил глаза – перед ними сверкали искры, как после мощной оплеухи.
   Из дальнего угла, где только что прятался Витек, медленно, неестественно медленно поднималась перекошенная фигура. Он хотел было снова зажмуриться, чтобы не видеть этого искаженного лица, этой бесцветно-серой, колышащейся рваной хламиды, заменяющей призраку одежду, этих длиннопалых, суставчатых, бледно-сизых рук, торчащих из рукавов, – хотел зажмуриться, но не смог, и не мигая, вытаращив глаза, следил, как плавно и не торопясь поднимается, раскладываясь, словно столярная линейка, долговязый фантом.
   Через несколько долгих, невыносимо долгих секунд фигура встала в полный рост. Чуть повисев в воздухе, она вдруг стремительно метнулась к приборной доске и распятому на ней Витьку, за доли секунды преодолев пять или шесть метров, разделяющих их. Фигура нависла над неподвижным Витьком, оцепеневшим от страха. Он хотел было крикнуть, но вопль вновь застрял в пересохшем горле.
   Призрак просто висел над ним, паря в воздухе, постоянно меняя форму. Это продолжалось какие-то полминуты. Казалось, он изучает перепуганного Витька, лорнирует, словно перед ним какой-то неведомый экспонат из кунсткамеры, где уродцы в банках и люди перед стеллажами почему-то поменялись местами. Наконец фигура протянула тощий, бугристый как ветка бузины палец в сторону Витька и выкрикнула все то же непонятное слово: «Э-ваа! Э-ээ-ва-а-а!». Палец с силой ткнул Витька в грудь, в глазах хлестнула молния, а в голове – разрыв динамитной шашки; сознание покинуло его, и последняя мысль, последнее чувство, промелькнувшее в гаснущем словно выключенная лампа накаливания рассудке, – запах: пахнет тушеным мясом.

Глава 12
Ни катера, ни корабля

   – Гражданин, здесь проход запрещен. У вас аккредитация или как?
   Полноватый дежурный, недовольно кривя лицо, внимательно посмотрел на пришедшего. Уже давно хотелось покурить и отлить, но покинуть пост хотя бы на минуту дежурный не мог – всю последнюю неделю на базе 03—11 царила неразбериха, постоянно то приезжали, то уезжали спасатели, важные шишки от минобороны, вездесущие журналисты областных и всесоюзных газет… Вот и сейчас, увидев перед вертушкой на проходной молодого парня лет двадцати трех, аккуратно причесанного и выбритого, в сером костюме-двойке под не по-мурмански легким пальто, он решил, что перед ним очередной, как выражался начальник охраны Карпенко, «щелкопер». Парень нервно ухватился за металлический поручень вертушки.
   – Аккредитация? – Он непонимающе поморгал глазами.
   – Ну, бумажка с разрешением на работу. – Дежурный попытался скрыть нарастающее раздражение, но у него не получилось.
   – Гм, н-нет. Я сюда, в общем-то, не работать приехал.
   – Посторонним вход воспрещен. Видели щит на воротах?
   – Видел. У меня здесь служит отец…
   – С отцом, – нетерпеливо перебил дежурный, – после рабочего дня увидитесь. Или вон, – он махнул рукой в сторону стены, – телефон внутренней связи, знаете его номер – звоните.
   – Вы не понимаете…
   – Мне не нужно вникать в ваши проблемы, – вновь перебил дежурный, – моя задача режимный объект охранять и не пускать всяких… Гражданских. – Последнее слово он выплюнул с легким презрением.
   – Мой отец пропал! Соседи уже неделю его дома не видели! – выкрикнул молодой человек. Он наконец отпустил поручень – на темно-серой стали, отполированной тысячами прикосновений человеческих рук, остались влажные следы его ладоней. Парень полез в карман, достал паспорт и, развернув, попытался предъявить дежурному.
   – По паспорту не пропускаем, – отрезал тот.
   – Я Павловец! – возмутился посетитель.
   – Да хоть Арвид Пельше. – Дежурный отмахнулся, давая понять, что разговор окончен. Парень нервно заметался по узкому проходу перед вертушкой. Взгляд его упал на телефонный аппарат, около которого висела замусоленная табличка с номерами – бухгалтерия, приемная, склад №1, №2, доки… Пошарив пальцем по надписям, он остановился на пункте «узел связи», сдернул трубку аппарата и быстро набрал нужный номер.
   – Связь. Слушаю.
   – Э-эм-м… Здравствуйте. Я… – Он слегка смешался, не зная, как правильно объяснить цель визита. – В общем, я… У меня отец пропал. Он работает на базе. Павловец. Иван Петрович.
   На том конце трубки на секунду повисла тишина.
   – Это Сергей? – осторожно спросила Тоня.
   – Да-да-да, это я, я! Он мне что-то передал, какое-то сообщение?
   Тоня, вновь чуть помолчав, вздохнула.
   – Так… Подождите немного. Сейчас все решим.

//-- * * * --//
   Затренькал телефон внутренней связи. Григорий Юрьевич схватил трубку и поднес к заметно заросшей щеке.
   – Юркаускас.
   – Это Тоня. Там, на проходной – Павловец.
   – Мичман?! – Брови начбазы поползли вверх.
   – Нет, его сын, Сергей. Потерял отца, говорит. Требует пропустить.
   – Та-ак… – Юркаускас поскреб шею. – Та-ак… Ну, что делать. Звоните Карпенко, пусть выпишет одноразовый пропуск.
   Он вернул трубку на рычаг, облокотился на стол и с силой потер глаза. Многодневный недосып давал о себе знать, Григорий Юрьевич чувствовал себя неважно. Он уже шестую ночь коротал на жестком диване в своем кабинете. Несколько раз звонила Аля, спрашивала, что случилось, но рассказать ей обо всем он не мог, хоть и доверял безгранично – все же старая, вросшая в кожу вместе со шрамами от былых боевых ранений военная дисциплина оказалась жестче и сильнее его поздней отчаянной любви.
   Группы, которую он послал на поиски странного корабля, дрейфующего в туманном облаке в акватории путей сообщения базы, не было уже неделю. Связь потерялась еще вечером того дня, когда они отплыли, и последнее, что он услышал по рации – «Перехожу на резервную частоту». Ни на одной из четырех доступных частот, включая основную, больше услышать «Аист» не удалось. Юркаускас экстренно перевел все переговоры в длинноволновый край эфира, чтобы не пропустить малейший звук на каналах связи с катером, – все рации были запущены 24 часа в сутки, настроены на прием, но в динамиках по-прежнему оставалась лишь тишина и треск атмосферных разрядов. Связисты сменялись раз в двенадцать часов и дежурили по двое – отчасти из-за необходимости постоянно контролировать эфир, отчасти из-за того, что через пару часов после доклада Юркаускаса командованию о происшествии на базу зачастили представители различных ведомств, важные шишки, а за ними даже пронырливые журналисты, которым «где-то кое-кто что-то сказал».
   Григорий Юрьевич вновь потер глаза, с усилием поднялся и, накинув шинель, – на улице заметно похолодало за последние дни, – вышел из кабинета. Надо было перехватить молодого Павловца и постараться объяснить ему ситуацию. Он почти закрыл дверь, когда телефон вновь тренькнул – это вновь оказалась Тоня, сообщившая, что на погрузочной площадке у пристани стоит черная «Волга» – белые госномера с буквами МОС – а рядом трое серьезных мужчин военной выправки, в серых пальто с каракулевыми воротниками. Юркаускас чуть слышно выругался и попросил Тоню послать кого-нибудь встретить Сергея Павловца на проходной, а сам отправился на площадку.

//-- * * * --//
   – Товарищ Юркаускас! Если в ближайшие трое суток ваших бойцов не найдут, то мы вынуждены будем засекретить ситуацию, и тогда сюда нагрянет правительственная комиссия и комитетчики. Будет введено временное управление, а вас могут сместить с должности. Кто-то проговорился, что команда катера могла сбежать за границу или сдаться в плен судну, замеченному у вас в акватории. Оно, похоже, иностранное, – по свидетельствам штурмана борта 12—07, надписи на обнаруженном корабле были на незнакомом языке. Вы понимаете, чем это пахнет?
   – Я все понимаю, Геннадий Андреевич. Но я ручаюсь – мои парни не дезертиры и не предатели. У них явно что-то случилось. Связь неожиданно прервалась, я перешел на запасную частоту и…
   – Мы слышали этот рассказ, – перебил вице-адмирал, чуть махнув рукой, но не меняя выражения лица. – Никто не подвергает сомнению ваши показания, но также никто не может гарантировать полноту ваших знаний о своих подчиненных. Вот, например, вы знаете, что один из этих, гм, дезертиров (Григорий Юрьевич чуть скривился, но вовремя совладал с лицом), Виктор Малых, имеет в прошлом судимость? Между прочим, тяжкие телесные, это вам не простое хулиганство, не мелочь какая-то. А второй должен уже давно быть на пенсии, но почему-то каждый день приходит на работу. Вдруг он что-то замышляет? И эта темная история с механиком, упавшим со сходен, – ваш, товарищ Юркаускас, предшественник за это с Павловца погоны сорвал. А Владимир Горбунов? Из училища прислали характеристику, где числится, что он склонен решать конфликты кулаками. Эти моменты как-то не вяжутся с вашими уверениями в надежности команды.
   – И все же я настаиваю, что…
   – Да знаю, знаю, – Геннадий Андреевич устало вздохнул и, вынув платок, вытер пот с полного подбородка и висков. – «Мои ребята – самые верные сыны отчизны», как-то так? – он переглянулся с двумя мужчинами, приехавшими с ним на базу. – Опрос личного состава…
   Тренькнул телефон. Григорий Юрьевич схватил трубку.
   – Юркаускас!
   – Это Тоня. Звонит Юлия Федотова.
   – К-кто? – не сразу понял он, но Тоня уже переключила канал.
   – Алло! Алло! – Голос Юли в наушнике прерывался, она, похоже, не владела собой. – Как там? Как… Есть новости? Их нашли? Нашли?
   – Успокойтесь, Юлия Петровна, не паникуйте. Мы делаем все возможное.
   – Но вы до сих пор их не нашли! Или нашли, и что-то скрываете? Они мертвы, да? Не врите мне!
   – А ну-ка, отставить! – рявкнул Юркаускас в трубку. Затем, чуть помолчал, чтобы успокоиться. – Мы их ищем. И до последнего верим, что они живы. Я вам не вру и ничего не утаиваю.
   – Нет, я вам не верю! – В голосе Юли послышались нотки истерики. – Не верю, не верю!
   – Я занят! Будут новости – сообщу! – Григорий Юрьевич в сердцах хлопнул трубкой о рычаг. Вице-адмирал внимательно смотрел на него, как рассматривают диковинный, но неприятный взгляду экспонат в музее – вроде доисторического скорпиона.
   – Разглашаете? – спокойно, с какой-то легкой полуусмешкой спросил он.
   – Никак нет. Как вы могли слышать, ничего конкретного я не сказал. Общие слова.
   – Кто это звонил?
   – Жена Горбунова.
   – Он не женат, – подал голос один из сопровождающих вице-адмирала мужчин и, приподняв очки, бросил осуждающий взгляд на Юркаускаса.
   – Будущая жена, – поправился Григорий Юрьевич. – Они планировали расписаться на днях. Она беременна…
   – Это неважно, – перебил Геннадий Андреевич, вновь вяло поведя рукой. – Вам следует поменьше распространяться о ситуации. Я повторюсь – если через три дня ваших моряков не найдут, вся информация о происшествии будет засекречена. Засекречена задним числом, товарищ Юркаускас! И то, что вы уже успели сказать, – вы и ваши подчиненные, – будет считаться разглашением.
   Начбазы посмотрел на вице-адмирала и, чуть помолчав, вздохнул.
   – Воля ваша.
   – Григорий Юрьевич, – тон Геннадия Андреевича внезапно поменялся на отечески-елейный. – Я вам вот что скажу… Ну-ка, оставьте нас, – он махнул двум своим сопровождающим, и те молча вышли из переговорной, затворив за собой дверь. – Так вот. Бросьте вы это свое… заступничество. Перепишите рапорт – мол, двое матросов и один член обслуживающего персонала в нарушение правил употребляли спиртное на территории базы; будучи в состоянии алкогольного опьянения, вывели катер и уехали кататься, не справились с управлением и получили повреждение плавсредства, вследствие чего оно затонуло и увлекло в образовавшуюся воронку экипаж. Прошу, мол, признать произошедшее несчастным случаем, дежурного Москалюка подвергнуть взысканию за допущение распития спиртных напитков личным составом на секретном объекте в рабочее время и понизить в звании до… ну, скажем, старшины второй статьи. Зачем вам вся эта суета с поиском и разбором, зачем вам трибунал? Ну, мол, провели недельные поиски, следов не обнаружено, прошу признать погибшими вследствие преступной халатности – не взяли с собой спасжилеты. Перепишите. И будет меньше головной боли и вам, и вашим подчиненным, да и мне самому.
   Юркаускас помолчал.
   – Я так не могу. Это неправильно, несправедливо. Если есть шанс найти ребят – надо искать. И я уж точно не хочу их ни в чем обвинять, тем более так несправедливо и огульно. Я сам отправил их на поиски корабля, мне и нести за них ответственность.
   Геннадий Андреевич порывисто вскочил. В сочетании с его грузной комплекцией это выглядело чуть комично.
   – Ваша принципиальность, товарищ Юркаускас, всем нам обойдется! – и, не закончив фразы, вышел из переговорной, нервно хлопнув дверью. Григорий Юрьевич посмотрел ему вслед долгим задумчивым взглядом. «Напились и угнали катер»… Тоже мне, фантазер. Он вновь потер глаза. В висках ныло.
   Задребезжал телефон.
   – Юркаускас!
   – Это Тоня. Водолазы из центра прибыли. Привезли глубоководное снаряжение. Ждут на пирсе.
   – Хорошо, иду.

//-- * * * --//
   На пирсе царило непривычное оживление. Комиссия, несмотря на разногласия с Юркаускасом в оценке ситуации, все же выписала два дополнительных поисковых судна, которые уже в который раз прочесывали акваторию в районе предполагаемого местонахождения «Аиста» и неопознанного корабля. Туман давно рассеялся, но ни старинной посудины, ни катера найти так и не удалось. Команда водолазов, прибывшая на третий день, опустилась настолько глубоко, насколько смогла – безрезультатно. Григорий Юрьевич под свою ответственность выписал из Мурманска глубоководников с батискафом, и теперь они, отправившись в сектор Б-114, утюжили дно в поисках затонувшего «Аиста» и его экипажа. Связь с батискафом поддерживалась – водолазы докладывали, что среди старых обломков военного и довоенного периода ничего необычного, похожего на современный «Аист», не нашли.
   Юркаускас, чуть подволакивая ноги, отошел к окну кабинета связи и постучал в стекло. Выглянула Тоня. На ее плечах лежал большой теплый платок – она укрывалась им, когда ночевала на базе.
   – Тоня, как там сын Павловца? Его встретили?
   – Встретили. Шумит. Настаивает, что должен находиться на базе, пока не найдут Ивана Петровича. Рвется в море.
   – Давайте выпишем ему недельный пропуск. Пусть дежурит. Да и лишние руки не помешают.
   – Хорошо, конечно. Я сообщу Карпенко. – Она чуть помолчала, не решаясь продолжить. – Знаете, Григорий Юрьевич…
   – Да?
   – Они с отцом в последнее время не очень ладили.
   – Кто с кем? – не понял Юркаускас. Усталость буквально влила его с ног. Он оперся спиной о стену у окна кабинета связи и прикрыл глаза.
   – Ну, Сергей с Иваном Петровичем. Мичман жаловался, что сын не хочет с ним общаться после смерти матери.
   – Но он же приехал сюда…
   – То-то и оно. Говорит, почувствовал что-то неладное, как наваждение… Начал звонить отцу домой, а тот не отвечал. Ну, Сергей взял в институте неотгулянный отпуск и рванул сюда. Из Куйбышева. Он там работает. – Тоня говорила с Юркаускасом, словно с ребенком.
   – А где он будет жить?
   – Ключи от родительского дома, говорит, у него есть. Запасные.
   – Хорошо.
   – Вот знаете, Григорий Юрьевич… Я сначала думала, что Сергей его не любит. У него ведь уже своя семья – там, в Куйбышеве, – молодая жена на последнем месяце беременности, вот-вот родит. И он, представляете, бросает все, приезжает сюда, на север, за две тысячи километров…
   – Две шестьсот, – чуть слышно поправил Юркаускас.
   – …чтобы выяснить, что случилось и увидеться с отцом. Он мне рассказывал, как Иван Петрович его в детстве в сад водил. Как учил пилить, строгать. И знаете, все это с такой любовью, с такой нежностью! Улыбался, когда вспоминал. Неправ был мичман! Вот найдется – так ему и скажу.
   – Найдется… Тоня, будь добра, соедини меня с Юлией… эммм… Федотовой.
   – Сейчас, постараюсь.
   Григорий Юрьевич потер виски. Головная боль усиливалась, а бутылочка с таблетками уже давно опустела. В окно вновь выглянула Тоня и протянула телефонную трубку.
   – Юлия Петровна? Это Юркаускас. Как вы?
   – Нормально, – холодно ответила Юля, помолчав. В трубке был слышен отдаленный звон тарелок и вилок – единственный телефон в столовой, где работала Федотова, находился на стене напротив помывочной.
   – Я прошу прощения за мою недавнюю грубость. Я не хотел вас расстраивать. У нас тут совершенно сумасшедший аврал. Все ищут пропавших ребят. И они обязательно найдутся. Я вам обещаю.
   – Вы обещаете уже неделю, – без эмоций произнесла Юля.
   – Я знаю. И поиск не прерывается ни на минуту. Я делаю все, что могу. Они найдутся.

Глава 13
Сестра. Дезертир пропал

   Каникулы! Наверное, это слово – одно из самых счастливых для каждого школьника почти в любом краю Земли и уж точно – на просторах Союза. Вовка вскочил с постели и, как был, в длинноватой белой майке и синих динамовских трусах, метнулся на балкон. Несмотря на раннее, очень раннее утро, солнце уже шпарило что есть силы, слепило глаза. Вовка проморгался и высунулся за железобетонные перила. Там, внизу, во дворе, уже собиралась шпана: на сегодняшний день была запланирована серьезная футбольная баталия, и пропустить ее – огромный позор: как минимум до конца этого лета будешь ходить в сикушниках и аутсайдерах.
   Кроме того, по слухам, Машка Попкова опять приехала на лето к своей бабушке, а значит, он, Вовка Горбунов, вновь должен быть безукоризнен.
   Машку он заприметил в прошлом году. Невысокая, курносая, спокойная девочка тогда чем-то покорила его десятилетнее сердце – не то чтобы любовь до гроба, но уж точно – уважение. Уважение и охрана. Так уж повелось, что местные пацаны показывали свое внимание к представительницам прекрасного пола совсем уж неандертальским образом – то за косичку дернут, то одежду порвут или кузнечика в волосы подкинут. Вовка смотрел на такие проявления симпатии свысока – не ему, рыцарю без страха и упрека, так унижаться, это удел троглодитов. Поэтому с первого появления маленькой девочки в их дворе он взялся ее опекать. А сегодня, во время эпохального футбольного матча, она наверняка, как и всегда, будет наблюдать за игрой со своего не такого уж и высокого третьего этажа, в компании довольно добродушной, хоть и наигранно суровой бабушки, и кто знает, может, опять вынесет один из тех вкусных пирогов, чей запах так соблазнительно щекочет ноздри всех соседей по нескольку раз на неделе.
   Вовка с хрустом потянулся и от души, с мявом, зевнул. День начинается отлично, подумал он, возвращаясь обратно в квартиру. С тех пор, как Горбуновы переехали сюда из своего старого деревянного барака, а было это почти три года назад, Вовка успел завоевать авторитет у местной шпаны и сколотить собственную банду. Нет, разбоем они не занимались, если не считать набегов на палисадники со вкусными ранетками. Наоборот – договорившись с комсомольской ячейкой родной 23-й школы, Вовка и его друзья заделались тимуровцами – помогали ветеранам по хозяйству, посещали подшефный детский сад, где разбили небольшую клумбу с ирисами и настурциями, а когда позволяло время, занимались математикой и чтением с ребятишками многодетной и довольно разбитной тетки Любы из соседнего двора.
   Родители, похоже, уже умотали на работу. Вовка вышел в большой зал, где, уткнувшись в раскраску, сидела его младшая сестра Лида. Она отставила костыли в сторону и, забравшись на диван, свернулась там в странной, но, по-видимому, удобной ей позе.
   – Привет, Лидок! Давно проснулась?
   – Недавно, – ответила сестра, отрываясь от раскраски.
   – Тебе, наверное, неудобно так рисовать. Давай толстую книжку принесу. Подложишь ее – дело лучше пойдет.
   – Давай, – согласилась Лида, подняв огромные глаза на брата.
   Вовка пулей метнулся в детскую и притащил «Атлас динозавров Юрского периода» – огромный, тяжелый фолиант, который в прошлом году ему вручили за победу на школьной олимпиаде по биологии. Пристроив «Атлас» на странно скрюченных коленках сестры, он похлопал ее по спине: рисуй, мол, а сам взялся натягивать шорты и футболку.
   – Волька, а у меня для тебя подарочек есть, – сказала вдруг Лида, плохо выговаривая «р», отчего у нее получилось «подавачек».
   – Ну давай, гони свой подарочек, – согласился Володя, борясь с непослушной гэдээровской футболкой с отчаянно узким горлом.
   Послышались какие-то звуки, скрипы. Наконец футболка была побеждена, и он уставился на сестру.
   На ее ладони лежало маленькое проволочное колечко.
   – Это тебе, – смущаясь, сказала Лида. Она улыбалась, на ее щеках проступили ямочки.
   – Эй, ты что, взяла цветную проволоку, которую я отложил для велосипеда? – удивился Вовка. Почти все пацаны во дворе обматывали спицы колес своих великов такой проволокой, вырезанной из обнаруженного на соседней стройке телефонного кабеля и ставшей большой ценностью в глазах шпаны.
   – Ну, я взяла совсем немножко, – ответила Лида.
   Колечко оказалось довольно красивым. Судя по всему, сестра воспользовалась одной из вязальных схем, что во множестве публиковались в «Мурзилке» или «Колобке». Володя попытался натянуть колечко на указательный, затем на средний палец, но оно оказалось совсем маленьким.
   – Ну вот, – расстроилась Лида, – не впору. Надо было побольше сделать.
   – Ничего страшного, Лидок. Ну-как, попробую надеть на мизинец. Оп-ля! Смотри, как влитое! Ни у кого кольца на мизинце нет, а у меня вот будет. – Колечко заметно сдавливало фалангу и мешалось на пальце, но Вовка не хотел расстраивать больную сестру.
   – Вы сегодня в фубол играть будете? – осведомилась Лида, снова возвращаясь к раскраске.
   – Футбол, – поправил Вовка, – да, в полдень. Выходи на балкон. Посмотришь игру.
   – Наверное, – неопределенно ответила сестра. Вовка натянул сандалии, накинул на шею веревочку с ключом от дверного замка и выскочил из квартиры.
   …Схватка оказалась жесточайшей. Команды бились не на жизнь, а на смерть, и судья матча, Серенька Босых, обливаясь потом, без устали носился за мячом, глотая пыль. Время от времени Вовка, откинув с лица мокрые патлы, поглядывал на свою пятиэтажку: на третьем этаже вот-вот должна была появиться темноволосая макушка Машки Попковой, а двумя этажами выше, на пятом, радостно зеленела Лидина летняя панамка. Рядом с ней торчали две черно-желтые ручки костылей – с ними сестра почти никогда не расставалась, потому что из-за болезни не могла ходить самостоятельно, – ноги ее, скрюченные с самого рождения, так и не распрямились. Мама говорила, что эта страшная хворь, которая прячется под сокращением «Д.Ц.П.», неизлечима, и Лида вынуждена будет всю жизнь ходить с костылями или того хуже – на инвалидной коляске. Вовка не считал, что коляска хуже: ему казалось, что передвигаться на собственном транспортном средстве – это очень зыко, но однажды, высказав эту без сомнения гениальную мысль вслух, он наткнулся на осуждающее молчание и строгие взгляды родителей, и с тех пор держал при себе, не отказавшись, однако, от нее.
   Лида с интересом следила за матчем. Накануне Вовка, как мог, объяснил ей правила игры. Время от времени сестра приветственно махала ему рукой, и он, найдя секунду-другую, маячил ей в ответ.
   Мимо просвистел мяч, а за ним со всех ног промчался Колька Нос, выкрикнув на бегу «Горбун, что зеваешь?! Веди давай!» Вовка подхватился, и, выбив у Носа мяч, погнал к воротам противника, где, расшеперившись насколько мог, стоял толстый, но проворный Боб – Боря Векштейн. Мимо такого бутуза мяч не пролетит, с беспокойством подумал Вовка, огибая стоящего как каланча полузащитника соперников, которого даже не помнил, как зовут, – верзилу с соседнего двора. Нос прикрывал Вовку с тыла. Обманный пас налево, Боб повелся и метнулся к левой стойке ворот, а Вовка, лихо крутнув мяч, точным ударом отправил его в правый угол.
   Вовкина команда взревела: «Ура-а! Го-ол!». Серенька свистнул в два пальца, призывая остановить игру, метнулся к горке, где на фанерном боку было накарябано «Викинги – Скальды 0:0», и, достав из кармана розовый девчачий мелок, споро переправил второй «ноль» на «единицу». Вовка, воспользовавшись случаем, бросил взгляд на балкон третьего этажа – Машки все еще не было. Поднял глаза выше и обнаружил, что зеленая панамка тоже куда-то пропала. «На кухню небось ушла», – решил он и вдруг заметил, что Лидины костыли все еще стоят на балконе. Странно, ведь она и шагу никуда не ступит без костылей, с тревогой подумал он.
   Мимо пробегал Серенька, прячущий мелок в нагрудный карман. Вовка ухватил его за рукав:
   – Серый, объяви перерыв пять минут. Мне надо проверить сестру.
   – Пять минут, не больше, одна нога здесь, другая там! – пропыхтел тот.
   Вовка, едва удерживая дыхание, метнулся домой. В несколько секунд преодолев девять лестничных пролетов, он ворвался в квартиру. Лиды нигде не было. Вовка кинулся на балкон.
   Лида лежала на бетонном полу, прикрытом несколькими серыми картонками, и странно извивалась, глаза ее закатились, а тело дергалось, словно через него пропускали электроток. «Вот ведь засада, опять приступ!» – перепугался Вовка, пытаясь открыть балконную дверь, но та не поддавалась, – корчащаяся на полу Лида столкнула один из костылей и он упал так неудачно, что стал враспор между дверью и наружной перегородкой балкона. Вовка в панике заметался по комнате: что же делать? Ему не пришло в голову открыть окно. Крикнув в стекло «Лидок, я сейчас!», он рванул к соседу, пожилому, одинокому дяде Коле, бывшему учителю алгебры, который жил в квартире справа, и его балкон граничил с горбуновским.
   Вовка забарабанил что есть силы в соседскую дверь. Дядя Коля, заспанный, в длинных семейниках, из которых торчали бледные худые ноги, не успел даже слова сказать.
   – Дя Коля, надо на балкон! У Лидки приступ!
   И, оттолкнув оторопевшего соседа, Вовка кинулся в квартиру. В один прыжок переметнувшись с дяди Колиного балкона на свой, он отпихнул несчастный костыль, блокировавший выход, подхватил все еще дергавшуюся Лиду и перенес ее в зал, на диван. У сестры изо рта шла странная серая пена, глаза ее была закачены и белки болезненно синели меж полуприкрытых век, на темени кровавилась рана.
   Тем временем дядя Коля уже вызвонил «ноль-три», а теперь набирал телефон Вовкиных родителей. Наказав Володе придерживать голову сестры, он пошлепал вниз встречать «скорую помощь».
   Вечером в доме Горбуновых собрались все родственники, даже те, кого Вовка никогда в жизни не видел. «Скорая» повезла Лиду в городскую детскую клиническую больницу, но спасти не успела – Лида умерла прямо в машине.
   Последующие несколько дней Вовка едва помнил. Все было словно в тумане. За все его почти двенадцать прожитых лет он ни разу не встречался со смертью так близко, и он не хотел, не мог, не позволял себе поверить, что Лиды больше нет, – казалось, она вот-вот выйдет из детской в зал, развернет «Винни Пуха» или очередную раскраску и, странно скрючив тощие ноги, примется орудовать карандашами, прикусив кончик языка. Вот ее два костыля, вот музыкальная шкатулка на батарейках, играющая мелодию из мультика про мышонка – «Какой чудесный день, какой чудесный пень», вот любимая фаянсовая тарелка со львенком и черепахой… А самой Лиды нет.
   Началась осень. Машка Попкова уехала в свои Апатиты, а Вовка вновь с головой погрузился в учебу. Начальная школа, где все уроки, кроме физры и пения, вел один и тот же педагог, закончилась, и потянулись сложные будни пятиклассника – надо было мотаться из кабинета в кабинет, не забывая ни чернильницы, ни тетрадей, ни имен учителей, которых внезапно оказалось почти столько же, сколько предметов. По вечерам Вовка приходил измученный и почти сразу падал спать.
   Как-то ненастной октябрьской ночью он внезапно проснулся и даже нисколько не удивился, увидев в плетеном кресле около своей кровати Лиду, сидящую в привычной ей позе – скрючившись, поджав под себя ноги. Казалось, так было всегда – вот сестра, вот он, Вовка, и они ведут разговоры обо всем, как обычно, – о Лидиных маленьких заботах и о его заботах посерьезнее.
   – Знаешь, Лидок. А ведь ты не досмотрела тот матч.
   – Прости, Волька. Вы победили?
   – Нет, мы проиграли. Я ушел с поля, и парни бились без меня. Нос, то есть Колька Носов из соседнего подъезда, хотел меня опозорить – дезертир, говорит, смылся в самый ответственный момент.
   – А кто такой дезертир? – спросила Лида. У нее по-прежнему не получалось выговаривать «р».
   – Дезертир? Ну, это такой человек, который… М-м-м… Который всегда сбегает. – Вовка сам не знал значения этого слова, но терять высокий статус умного старшего брата перед Лидой не хотелось.
   – А мое колечко ты не потерял?
   – Не потерял. Оно в кармане. Я его снял, чтобы не выронить во время матча, – ответил Вовка. – Лидок, ты теперь всегда будешь по ночам ко мне приходить?
   – Если ты захочешь, – просто ответила Лида и чуть улыбнулась; на ее щеках вновь показались такие знакомые ямочки.
   За дверью, затаив дыхание, стояли полуголые родители Вовки. Они услышали разговор, вернее, монолог из детской, и теперь вопросительно глядели друг на друга. Что происходит? Сын разговаривает с мертвой сестрой? Отец чуть приоткрыл дверь, стараясь не скрипеть петлями. Вовка сидел на краю кровати и беседовал с пустым плетеным креслом.
   – Вы знаете, Семен Лаврентьевич, Надежда Федоровна, такие случаи отнюдь не редкость, – Роза Львовна, школьный психолог, отложила серую картонную папку и, ободряюще улыбаясь, развела пухлые руки в стороны, как бы показывая, что ситуация как на ладони. – Дети по-разному прорабатывают травматичный опыт и нередко заводят себе воображаемых друзей именно после какой-то серьезной психической встряски, какой может стать смерть близкого человека – родственника или друга.
   – Но ведь этот воображаемый друг – его сестра, – возразила мама Вовки. – Реальный человек, который умер, и со стороны это выглядит так, словно он разговаривает с призраком.
   – А он говорит с ней об ее смерти? Уточняет какие-либо детали? Или, может быть, наоборот, общается с ней так, словно бы она никогда не умирала, а до сих пор жива и здорова?
   – Второй вариант, – одновременно ответили родители. Роза Львовна вновь улыбнулась ярко накрашенными полными губами:
   – Ну вот, видите? Он отгородился от этой травмы, от потери сестры, и таким образом его разум борется с потрясением, полученным когда-то.
   – А это пройдет? Это не опасно? – с надеждой уточнила мать.
   – Чаще всего нет, не опасно. И в конце концов у всех проходит, рано или поздно. Заработает в полную силу пубертат, и вашему Володе будет не до сестры, его начнут увлекать другие девочки. Живые, – Роза Львовна чуть хихикнула и сложила пухлые руки на обширной груди. – Потерпите год, может, два-три.
   Родители вышли из кабинета психолога. Рядом, на лавке, понуро сидел Вовка. На его коленях лежала разломленная посередине «История» за пятый класс.
   – О чем вы говорили? – спросил он, подняв глаза.
   – Да так, обо всем, – уклончиво ответил отец. Они не рассказали Вовке, что знают о его ночных разговорах с воображаемой сестрой, и он был уверен, что эта тайна так и останется его личной тайной. Но дверь в кабинет психолога была тонкой, и почти весь разговор Вовка, конечно же, слышал.
   Вечером во дворе он столкнулся с дядей Колей. В руках пожилого соседа была бледно-зеленая плетеная авоська, в которой весело звенели две бутылки кефира и проглядывали полоски на румяной спине нарезного батона. Первые снежинки падали на плечи темно-синего дяди-Колиного драпового пальто и тотчас таяли, серебрясь каплями в оранжевом свете ртутного фонаря, освещающего площадку у подъезда.
   – Дядя Коля, а можно вам вопрос задать? – неожиданно для самого себя выпалил Вовка.
   – Отчего же не задать, ежели вопрос хороший? – удивился тот. – Давай, спрашивай. – И присел на лавку около пожухлой клумбы.
   – Что такое воображаемый друг?
   – М-м… Это интересная штука. Понимаешь, иногда нам очень не хватает человека, который бы нас безоговорочно понимал и принимал такими, какие мы есть на самом деле. Ведь большинство людей хотят видеть в нас тех, кто был бы им приятен или удобен, или даже выгоден. И если у человека нет такого безусловного, бескорыстного друга, он вполне может его себе выдумать.
   – Но ведь выдуманный друг – это просто фантазия? – удивился Вовка.
   – И да, и нет. Знаешь, многие писатели верят, что, когда ты долго и тщательно продумываешь образ, скажем, главного героя или какого-то другого персонажа, в конце концов этот герой начинает жить своей собственной жизнью. То есть, это, конечно же, происходит у тебя в голове, но там живет еще одно сознание – сознание того, кого ты сам себе создал. Этот самосозданный герой зачастую и становится таким вот выдуманным другом.
   – А если выдуманный друг на самом деле настоящий? Только… Как бы это сказать… Ну, он умер, но для тебя он все еще жив. – Вовка заметно смутился.
   Дядя Коля задумался. Он, конечно, прекрасно понял, кого имел в виду соседский сын, и сейчас старался подобрать правильные слова.
   – Та-ак, – протянул он через несколько долгих и томительных секунд. – Ты должен знать, Вовка: те, кто ушли от нас, на самом деле нас не покидают. Они остаются жить с нами – здесь и здесь, – он поднес правую руку сначала к голове, а потом к сердцу. – И мы, если захотим, всегда сможем поделиться с ними своими радостями и горестями, и будем услышаны и поняты. Понимаешь, о чем я говорю? – Володя кивнул. – Те, кого мы любили при жизни, будут любимы нами и после смерти, и по-прежнему будут в ответ дарить свою любовь.
   – А если, – чуть слышно прошептал Вовка, – А если и на нас самих частично лежит вина за их смерть?
   – О-о-о… – Дядя Коля вновь крепко задумался. Он предполагал, что Вовка в какой-то момент начнет винить себя в смерти сестры, но сама мысль о том, что это может стать для него идеей фикс, казалась до одури пугающей. Мало ли куда способно завести нереализованное, непроработанное чувство вины у подростка, с его гиперэмоциональностью и восприимчивостью. Дядя Коля набрал побольше воздуха в грудь и не торопясь, тщательно взвешивая слова, сказал:
   – Знаешь, Володька… Я дошел почти до самого Берлина, хоть и был всего лишь полковым поваром. Но и мне довелось пострелять. Я не знаю, попал ли я в кого-то, убил ли кого-то, и сколько их, таких убитых, было. Но понял одно. И ты это тоже должен понять и раз навсегда запомнить. Да, те, кого мы любим, продолжают дарить нам любовь даже после своей смерти. А те, кого мы убили, становятся голосом нашей совести.

//-- * * * --//
   Володя внезапно проснулся от сильного толчка и свалился с жесткого топчана, больно ударившись затылком о какую-то твердую штуковину на полу. Несколько секунд он не мог понять, где находится. Точно – это «Аист», патрульный катер базы 03—11. Володя попытался вспомнить события прошлой ночи. За последние пару суток он спал в общей сложности часов шесть-семь, и голова соображала с трудом. Проморгавшись, он огляделся. В трюме было совершенно темно и к тому же холодно, как в погребе. Снаружи чуть брезжил рассвет – свинцовые слоистые пряди тумана слегка подсвечивались медью. Володя зябко поежился, и, поплотнее закутавшись в тощее одеяло, выбрался из трюма.
   Едва выйдя, он увидел перед собой высокий облупленный борт проклятого судна. Краска, которой была окрашена старинная посудина, когда-то, похоже, кипенно-белая, а сейчас желтовато-серая из-за многолетнего морского вояжа и ржавчины, усыпала чешуйками доски пола палубы катера. Похоже, «Аист» до утра дрейфовал по волнам, а на восходе его прибило обратно к кораблю. Возможно, так происходило каждую ночь, подумал Володя, но как же тогда объяснить развязанный двойной австрийский узел?
   Швартовочный фал и лестница-штормтрап нашлись здесь же, на палубе. Горбунов удивился: странно, что прошлой ночью я их не увидел, – возможно, просто недоглядел. Ожидая, пока станет немного посветлее, он раскурил с помощью разбитой лампочки еще одну отсыревшую папиросу из саквояжа мичмана, мысленно поблагодарив его за запасливость, не торопясь высмолил ее, и, размяв затекшие после сна на неудобном жестком топчане ноги и руки, забросил на борт корабля сначала фал, а затем веревочную лестницу.
   – Кто там? – послышался хриплый голос сверху. Володя вздрогнул всем телом.
   – Это я, Горбунов, – наконец ответил он.
   – Володька?! Жив? Да растудыт-твою-налево! Я уж думал, ты сгинул! – Сверху, с борта свесилась голова мичмана; его седые виски были взлохмачены, очки съехали на нос, а на лице была заметна щетина, в первых рассветных лучах казавшаяся серебристой. – Елки-моталки, я весь корабль оббежал, звал вас с Витькой. Думал, так и помру тут в одиночестве… – Голос Ивана Петровича неожиданно осекся.
   Володя взобрался на борт судна.
   – Погоди, погоди, Петрович, – сказал он, проверяя фал на прочность, прежде чем привязать его к швартовочному битенгу на палубе. – Витька пропал? Ты его не нашел?
   – Как в воду канул.
   – Типун тебе на язык!
   – Да я фигурально, Вовка. Ну где его тут искать?
   Володя тщательно закрепил фал на битенге, хотя понимал, что смысла в этом, скорее всего, нет: если проклятый корабль не захочет терпеть рядом с собой «Аиста», он отвяжет его, будь он пришвартован даже двадцатью тросами.
   – Ладно. Давай поищем вместе. Ты хоть спал, Петрович?
   – Немного.
   – Куда тебя выбросило? Ну, после того, как моргнул свет на камбузе.
   – В смысле «выбросило»? Никуда. Я остался там же. – Мичман решил не рассказывать про изломанную призрачную фигуру, ткнувшую его пальцем в грудь, отчасти опасаясь реакции Володи, пережившего там, в трюме корабля, похожую ситуацию, а отчасти – чтобы самому лишний раз не вспоминать.
   Он пришел в сознание буквально часом ранее и обнаружил себя лежащим ничком на разделочном столе в темном камбузе. Фонарь, висящий на поясе, оказывается, все это время был включен, и потому окончательно разрядился. Шаря руками в темноте, Иван Петрович напоролся на поварской нож и сильно порезал руку; на секунду у него даже возникло ощущение, что корабль словно желает, чтобы каждый из них троих оставил здесь несколько капель крови, – что-то вроде жертвоприношения. Мичман замотал порез на запястье платком, который он всегда носил во внутреннем кармане кителя, и, неловко свалившись со стола, отправился искать друзей, натыкаясь в темноте на тумбы и переборки.
   На его призывы никто не отвечал. Кромешная темнота душила корабль в тяжелых объятиях, и он скрипел, стонал, будто жаловался. К счастью, вместе с электричеством исчезли и бормочущие потусторонние голоса, наполнявшие трюм и палубы, и теперь корабль был просто кораблем – старой ржавой посудиной, которая все никак не может найти покоя где-нибудь на дне, между обломками древних скандинавских драккаров и железными остовами эсминцев времен Отечественной войны. И здесь, в утробе этого стонущего судна, он, мичман Павловец, был совершенно один.
   Однажды он прочел в каком-то романе фразу «Одиночество – привилегия сильных», – прочел и не заметил ее, но сейчас она вдруг вновь всплыла в голове – со всеми подробностями, вплоть до ощущения фактуры переплета старой книги и запаха пожелтевших страниц. Теперь ему хотелось переиначить это высказывание: «Одиночество – тюрьма слабых». Причем слабым человек может быть не всегда, а эпизодически, находясь в заложниках ситуации или обстоятельств, и стоит только дать слабину, как чувство покинутости и ненужности, что всегда околачивается где-то рядом, особенно когда тебе больше пятидесяти, подходит ближе, берет тебя за плечи липкими лапками и начинает нашептывать на ухо: «Вот ты и один. Теперь один, совершенно один, понимаешь? Сможешь с этим жить? Кто о тебе вспомнит? Может, лучше уж быть в компании бесплотных бормочущих голосов, чем совсем одному, а, мичман?»
   Чтобы избавиться от этого вязкого, как смола, ощущения, Иван Петрович крикнул: «Володя-а! Вите-о-ок!» и выскочил из трюма на скользкую, влажную палубу. Обойдя все закоулки и даже опасливо заглянув в темную рулевую рубку, он убедился – никого. На его призывы никто не ответил, и только скрипы переборок корабля прорезали тишину. «Самое время впасть в отчаяние», – с легким сарказмом пробормотал мичман себе под нос.
   Утомившись кричать, сорвав голос, он присел на палубу подле кормовых надстроек и, съеживишись от холода, начал ждать рассвета, который, казалось, не наступит никогда. Качка, хорошо заметная прошлым вечером, теперь почти утихла, с моря тянуло сыростью и запахом водорослей, вызывающим головокружение и тошноту. За много лет службы во флоте Иван Петрович привык к постоянной болтанке, и морская болезнь, так мучившая его в первые месяцы на «Дежневе», уменьшилась до ощущения легкого комка где-то в районе кадыка – незаметного и почти не доставлявшего хлопот. После смерти Натальи комок начал разрастаться, появились странные недомогания и головокружения, и пожилой участковый терапевт, критически похмыкав и пошарив стетоскопом по бледной мичмановой груди, отправил его к эндокринологу, которая внезапно оказалась миниатюрной, совсем молодой женщиной с задорными рыжеватыми вихрами. Она споро пробежала глазами бланк с неразборчивыми записями, прикрепленный к медкарте, – это был свежий анализ крови, – и тут же, практически с наскока, спросила: «Водку пьете?» «Не откажусь», – пошутил Иван Петрович. «А надо бы!» – строго ответила врачиха. – «У вас тут полный разброд. Но самое главное – сахар.» «Что сахар?» – не понял мичман. «Сахара в крови у вас мало, говорю. Следить надо. Почувствуете недомогание – съешьте полкубика рафинаду. Но лучше – на обследование, диспансеризацию, пока не поздно».
   Иван Петрович так и не лег в клинику, предпочитая справляться с недомоганием с помощью предложенного врачихой способа. Он старался носить с собой запас рафинада, и в его старом саквояже всегда было припрятано несколько кубиков. Но сейчас саквояж был на катере, а катер болтался где-то в море. Мичман сидел, сжавшись в комок, борясь с холодом и дурнотой, и вдруг почувствовал удар по корпусу корабля. Раздался отдаленный треск, но в тумане было сложно определить, откуда он шел. «Не хватало еще получить пробоину и затонуть тут вместе с этой чертовой лайбой», – недовольно подумал мичман и пошел вдоль борта, пытаясь обнаружить источник шума.
   Чуть начало светать, и туман слегка подкрасился темно-оранжевым. Нос Ивана Петровича уловил какой-то очень знакомый запах. Что-то было домашнее в этом неуловимом аромате, что-то родное. Он выглянул за борт и увидел красную точку, прочертившую дугу от борта корабля, – это был окурок, выброшенный Володей.
   – А я каким-то чудом оказался на катере. Представляешь? Причем катер-то – он ведь не у борта корабля был, а болтался где-то посреди тумана. Я звал-звал – никого. – Володя закончил возиться с фалом и битенгом и, выпрямившись, потянулся, хрустнув суставами пальцев. Уже заметно посветлело, туман из темно-медного окрасился в ярко-оранжевый цвет.
   – Вовка, а «Заря» у тебя работает?
   – Заря? А, фонарь! Да, вроде живой еще.
   – Надо спуститься в трюм. Может, Малых где-то там? Мало ли, без сознания или… или еще что. – Мичман решил не уточнять, что именно он имел в виду, но Горбунов, кажется, понял его; они переглянулись.
   – А потом, как найдем Витьку, берем эти железяки, которые вчера выломали, и гребем отсюда ко всем чертям!
   – Добро, Вовка.
   Щелкнул тумблер, и на стене трюма появилось желтое световое пятно. Мичман и Горбунов обшарили все помещения – и камбуз, и каюту со странными надписями на стенах, где позавчера они с Витьком нашли совершенно невменяемого Володю (Иван Петрович предусмотрительно вызвался обследовать ее сам), посетили машинное отделение, такелажный и балластный склады, – в общем, обыскали корабль сверху донизу. Сомнений не осталось – Малых бесследно исчез.
   – Беспокоят меня эти запертые двери, Володь.
   – Да что они? Двери как двери. Думаешь, Витек за какой-то из них? Спрятался?
   – Не знаю, не знаю. Но посуди сам – совершенно пустой корабль, все нараспашку, и только две двери закрыты на замок. Зачем их запирать? Я уже по-всякому пытался их открыть – и приналечь пробовал, и пинком… Бесполезно. – Мичман утер ладонью лицо, он чувствовал себя неважно, и лоб покрылся испариной.
   – Будет время – проверим и эти помещения. Сейчас совсем не до того.
   – Да времени у нас, похоже, навалом, – проворчал Иван Петрович.
   – Черт его дери, уголовника! Куда он испарился? – в сердцах фыркнул Володя. Его фонарик почти сел. Они поднялись на палубу.
   – Вот ты говоришь, тебя выкинуло в катер…
   – Да, а катер – куда-то в океан, хрен знает куда. Не думаешь ли ты…
   – Возможно. Но за бортом его искать нет никакого смысла.
   – А спасжилет?
   – Да я не потому. Скорее всего, так же, как катер прибило волнами к кораблю, Витька могло отнести в любом направлении.
   – А может, он сам удрапал, а, Петрович? Ну, перетрухал или с катушек слетел, да прыгнул за борт.
   – Володька, харэ ерничать!
   – Да я серьезно, – ответил тот, чуть понизив голос. – Ну, отчаяние, оно, знаешь, такое… Выпрыгнул за борт в сумасшедшей попытке добраться вплавь до… Да куда угодно, лишь бы подальше от этого чертова корабля! Ей-богу, я бы, может, тоже так сделал. Даже учитывая, что мы километрах в сорока от базы, если нас не снесло.
   – Скорее всего действительно снесло. Нордкапское течение… Малых наверняка добрался бы на катере до базы, будь она так близко.
   – Да он в навигации не сечет. Может, поплыл в обратном направлении. Только все топливо спалил, сволота.
   – Цыц, говорю, Вовка! Хорош уже! Весь изматюкался, как сапожник. И откуда в тебе столько ненависти?
   – Ты сам посуди, мичман, будь топливо – я бы по компасу легко нашел направление и за час добрался до базы. А теперь придется железяками грести…
   – Нет тут никаких железяк.
   Они подошли к месту вчерашней швартовки «Аиста». На краю борта осталась светлая блестящая полоса, протертая концом, которым был привязан катер. Импровизированных весел, выломанных Володей из лееров на носу, рядом не оказалось.
   – Черт, может, их смыло волной за борт?
   – Вряд ли. Смотри, вон таз с дождевой водой, он полный. Его бы тоже смыло.
   Они напились кисловатой, но в целом довольно пригодной для питья воды.
   – Сейчас бы пожрать, – крякнул Горбунов. – Вот, ей-богу, слона бы съел. Мы же ночью вроде как перекусили консервами на камбузе, а пустота в брюхе такая, словно к утру они оттуда испарились.
   – Как воздух из банок, – протянул задумчиво мичман.
   – Верхом или низом? – неожиданно спросил Володя.
   – Что?
   – Консервы, говорю, которые внутри нас превратились в воздух, верхом или низом вышли? А? Ах-ха-ха-ха!
   Мичман недоуменно посмотрел на хохочущего Горбунова. Тот поймал его ошалевший взгляд и начал заливаться еще пуще. Иван Петрович хотел было ругнуться, но не удержался – тоже фыркнул в ответ. Они смеялись минут пять, до головокружения, до колик в животе, – смеялись так, словно эта дурацкая и в общем-то почти не остроумная шутка, из тех, что обычно сочиняют третьеклашки, – лучшее из того, что они слышали за всю свою жизнь. Между приступами хохота Володя выдавливал из себя фразы вроде «А низом-то оно еще и с душком! Даром что у самих консервов запаха никакого нет, ах-ха-ха!» Наконец, полностью обессиленные, они рухнули на палубу.
   – Знаешь, Петрович… Я в книжке… Про Незнайку… Прочитал фразу «Пять минут смеха заменяют стакан сметаны», – пытаясь отдышаться, пропыхтел Горбунов.
   – Да ну?
   – Баранки гну… Врет книжка. Ни хрена они… Не заменяют. – Он с трудом поднялся и подал руку мичману.
   После этого внезапного приступа истерики им было неловко смотреть друг другу в глаза. Они молча дошли до верхней палубы. Леера, из которых Володя вчера выдрал алюминиевые прожилины, были вновь целы, словно никто их не ломал. Хмыкнув «Странно», он опять оторвал несколько креплений-заклепок и выломал пару «весел».
   – Поплыли, Петрович.
   – Давай в последний раз осмотрим корабль, поищем Малых. Солнце совсем поднялось. Авось, чего и увидим.
   Они бегло, но безрезультатно обшарили трюмы и палубы. Затем сбросили на катер свои импровизированные весла. Володя перелил воду из таза в предусмотрительно захваченный на камбузе помятый жестяной чайник.
   Остановившись у лееров, они в последний раз оглянулись вокруг.
   – Что ж. Витька нет. – Мичман вздохнул.
   – Сгинул. – Горбунов хотел было что-то добавить, но промолчал.
   – Мы сделали все, что могли, Володя. Пора домой.
   Они спустились на палубу «Аиста», и, поудобнее устроившись на лавках, оттолкнулись от борта и начали грести.
   Вскоре очертания проклятого корабля скрылись в тумане.

//-- * * * --//
   – Сил нет, Вовка. Давай передохнем малость. Мутит меня, голова кругом.
   – Что случилось? – спросил Горбунов, откладывая весло.
   – Врачи сказали, так бывает, когда сахар падает.
   – Я у тебя в саквояже видел рафинад.
   Иван Петрович тоже отложил весло и, пошарив под лавкой, вытащил свой старый саквояж. Рассасывая сладкий шершавый кубик, он взялся копаться в кожаном чреве сумки и неожиданно ойкнул, а затем вынул оттуда спутанный моток лески с несколькими крючками и блеснами.
   – Укололся о блесенку, – пояснил он удивленному Володе. – Говорила мне Наталья, мол, блажь это все, рыбалка твоя. Ан нет, погляди ж ты, пригодилось.
   Он распутал несколько метров лески с привязанной на конце маленькой стальной блесной и, прицепив надутый полиэтиленовый пакет из-под рафинада вместо поплавка, закинул свою самодельную удочку за борт.
   – Не трать время, Петрович. Вряд ли тут что-то ловится, – проворчал Володя, раскуривая влажную папиросину. Пока мичман возился с леской, он включил электропитание «Аиста» и попытался связаться с берегом. Сигнала не было, динамик рации лишь шипел и потрескивал, словно старая грампластинка, доигравшая до конца.
   – Попытка не пытка. Все равно руки уже не слушаются, а так хоть какой-то толк будет. Чего бесцельно штаны просиживать. Ого! Хоп!
   Мичман проворно вскочил на ноги, дернул за леску, и на палубу шмякнулась какая-то плоская рыбина, похожая на камбалу.
   – Ну ты даешь! – восхитился Горбунов. – Только как ее есть? У нас тут ни костер не развести, ни газ… И соли нет.
   – Будем как японцы. Есть сырой и пресной, – ответил Иван Петрович, проворно орудуя складным финским ножом. Он располовинил рыбину, почистил ее как смог и протянул половину Володе. – Держи. Шибко языком ее не рассусоливай, а то обратно пойдет. Поморы так едят, только замораживают заранее.
   – Черт, ну и гадость… Как будто чайный гриб жуешь, – поморщился Горбунов. – Жаль, Витьки нет. Он тоже голоден, небось. Кто его знает, где он сейчас и жив ли…
   – Так ты вроде сам хотел его утопить намедни. Чего растревожился? – ехидно хмыкнул мичман. Он уже доел свою половину рыбины и теперь прислушивался к ощущениям: живот не хотел принимать непривычную сырую пищу, особенно после такой длительной голодовки.
   – Да вот, так бывает, знаешь. Ляпнешь что-то, не подумав, а потом волосы на голове рвешь, – помолчав, ответил Володя. Он, казалось, задумался.
   – А ты уверен, что именно ляпнул?
   – Честно говоря, не уверен. Тогда я действительно был готов его придушить на месте.
   – На тебя не похоже, Вовк.
   – Да нет, почему же, – вздохнул Горбунов. – Такое иногда бывает. Это как будто… Как будто какой-то контакт в голове замыкает. Потом приходишь в себя – а пара человек уже на полу валяются, зубы с асфальта собирают. Переклинивает, понимаешь? И вроде бы думаешь, что сам решил бить, а через несколько секунд глядь – да это и не я вовсе, ведь я бы так ни в жизнь не поступил. Мама сказала, что такие вспышки ярости начались у меня после смерти отца… А я уж и не помню себя другим. Мне кажется, я всегда динамитом был. – Он неожиданно поперхнулся. – Черт, рыба наружу просится.
   – Запей, – мичман протянул ему чайник с дождевой водой.
   – Ага, спасибо… Вот ты спрашиваешь, – продолжил Горбунов, словно отвечая на незаданный вопрос, – стыдно ли мне, что я так психанул-то? Сейчас – да. А вчера, когда он причалил к кораблю на нашем «Аисте», мне хотелось дух из него вышибить, и тогда казалось, что я прав, что это будет справедливо. Почему так, Петрович? Почему нами часто руководят какие-то спонтанные реакции, и мы не способны принимать правильные решения, когда эмоции берут верх? Я же не псих, нет?
   – Наверное, нет. Я не знаю. Ты в тот момент какой-то сам не свой был. Как будто другой человек в твоей шкуре… Я даже испугался чутка.
   – Я словно услышал тихий голос внутри себя: «Давай, отомсти ему. Он лишил вас шанса на спасение. Его искупление в том, чтобы погибнуть первым». И почти не мог ему сопротивляться, Петрович! Представляешь? Словно кто-то, – обладатель этого тихого голоса, – вложил в мою голову эти мысли. Он как будто заранее все продумал – учел, что я вспыльчивый парень, и меня надо всего лишь чуть-чуть подтолкнуть.
   – Но ведь ты не сделал ничего. Только ругался. Вспомни.
   – Но я хотел!
   – Знаешь, Володя, любая свобода – это в первую очередь свобода действий. Мысли ведь не загонишь в клетку. И если инстинкты, или эмоции, или что бы то ни было нашептывают тебе, советуя сделать что-то недостойное, а ты находишь силы им сопротивляться, то твой внутренний бой уже выигран. Бой разума, интеллекта со всем остальным, низменным и темным, что есть в душе, – любой душе, не только у тебя, но и у меня, и у Витька, и даже у Тонечки. Легко сопротивляться внешнему злу, но куда сложнее – злу внутреннему, и те, кто с ним может совладать, вдесятеро сильнее.
   Они помолчали. Кажется, съеденная рыба, хоть и просилась поначалу обратно, все же придала им немного сил. Корабль уже давно скрылся из виду, спрятался в густом слоистом тумане, словно нерадивый художник, что рисовал эту унылую и безрадостную картину, взял в руки белила и просто закрасил неудачный фрагмент.
   – Скоро, наверное, темнеть будет, – наконец произнес Володя и по привычке посмотрел на наручные часы.
   – Да тут не поймешь, – начал было мичман, и вдруг Горбунов взвизгнул, словно ошпаренный, замахал руками, задергался и чуть было не свалился за борт.
   – Что, что случилось, Вовка?!
   – Ах, твою мать! Чертовщина какая-то!
   – Да что с тобой?
   – Фуф… Представляешь, глянул на часы, и показалось, что надписи и цифры на них – на том же тарабарском языке, как на корабле… И шевелятся… Вот тут должна быть надпись «Чайка», а под ней…
   – Да ну? Покажи!
   – Говорю тебе – показалось. Сейчас все нормально. Черт, привидится же такое… Только вот часы, похоже, сбились. Хотя я их заводил. Показывают пол-второго дня, а дело уже к закату идет. Странно.
   – Нам бы, Володь, постараться выбраться из тумана до захода солнца, – перевел тему мичман. – Бери весло, давай грести.
   Володя заглянул в рубку, уточняя направление, – там на приборной доске стоял магнитный компас. На какую-то долю секунды ему показалось, что и на табло компаса вместо привычных букв «Ю», «З», «С», «В» мелькнули какие-то странные каракули. Он встряхнул головой, и наваждение пропало.
   Выйдя из рубки, он молча указал мичману направление и, сев с правого борта, ухватился за алюминиевую прожилину, выломанную из лееров корабля. Подпихнув ее под клюв швартовочной утки, он начал молча грести, стараясь выправить положение «Аиста» относительно показаний компаса. Легко сказать, – вокруг был сплошной туман, и невозможно было найти какой-то ориентир, чтобы держать курс относительно него. Володя решил, что будет изредка наведываться в рубку и уточнять направление движения.
   Минут тридцать они молча гребли – мичман с левого борта, а Горбунов с правого. Туману, казалось, нет конца и края, он проплывал мимо бортов, разрезаемый носом катера, и смыкался за кормой. Говорить не хотелось, – то ли оттого, что каждый был занят своими мыслями, то ли сама обстановка, одинокая, напряженная и отчаянная, не способствовала беседе.
   Грести в тумане, сам не зная куда, пытаясь вручную табанить тяжелый катер, – удовольствие так себе, думал мичман. Странно, что именно Вовке начали видеться всякие страсти – иероглифы на часах, например, да и призрачную харю в каюте он увидел самым первым из них. Как будто корабль, – живой он там, мертвый или призрачный, – выбрал себе первую жертву и понемногу, легкими касаниями, начал ее подпихивать, подталкивать в сторону обрыва, за которым – безумие. Как, впрочем, было безумием и все то, что они увидели на борту старого судна. Как было безумием состояние Володи, лихорадочный блеск его глаз тогда, сутки назад, – «Швырнуть его в море – и всего делов». Словно его на минуту подменили, словно в шкуре лейтенанта был кто-то другой. Но где-то, казалось, мичман уже видел этот странный блеск. И он вспомнил, где, – Пашка Ющенко, пулеметчик, откомандированный на корабль после войны, рассказывал, как резал фрицев из «Дегтярева»: «Так тебе, сука, так тебе! Сдохни, п-падла! Магазин сменил – еще сорок семь пуль в запасе. П-получи, тварь!» Он скрипел зубами, играл желваками на скулах, и в его вытаращенных глазах с желтоватыми прожилистыми белками горело такое же тусклое, безумное пламя.
   – Помнишь, Петрович, ты спросил, когда у нас свадьба?
   – А? Что?
   – По дороге сюда. Ты сказал, мол, когда свадьбу с Юлей сыграете? Я ответил, что ты первым обо всем узнаешь.
   – Ну да, да, было такое.
   – Она беременна.
   – Ого! Поздравляю, Володь.
   – Да не с чем особенно. Я не ожидал этого. Перепугался. Мы страшно разругались и почти не общались друг с другом после ссоры. Я и в этот-то рейд вызвался, знаешь, только чтоб поменьше дома болтаться, слушать ее вздохи и попытки заговорить.
   – И что теперь будешь делать? Когда вернемся.
   – Я не знаю, Петрович. Понимаешь, я не вижу себя ни мужем, ни отцом. Да и захочет ли она теперь со мной… Я ведь пропал на несколько дней, а она там, наверное, с ума сходит. И последнее, что я ей сказал перед этим, было отнюдь не «я люблю тебя». Я ее просто облаял. Даже сам не знаю, почему. Не могу понять.
   – Н-да-а…
   – Вот тебе и «н-да-а». Разрушил все, что строил столько времени.
   – Да, Володь, так бывает. Но ведь можно найти силы, и выстроить все заново. Пока есть еще шанс. Каждое слово, сказанное между двумя – это кирпич. Еще один кирпич в доме, который называется любовь. Вот и строй этот дом заново.
   – Но ведь есть и плохие слова, которые рушат любовь.
   – Конечно, есть. Это плохие кирпичи, кривые и ломаные. Но сам посуди – какой дурак будет строить дом из ломаных кирпичей?
   – Тоже верно. Да только любовь любовью, а брак и родительство – это в первую очередь ответственность. А я, как мне кажется, не готов к ней.
   – Не для всех людей семья – хорошо спланированное мероприятие, Вовка. Кто-то воспринимает ее скорее как неожиданный дар. Надо его просто принять и научиться жить с ним. Я вот, когда встретил Наташу, с первой минуты понял, что хочу провести с ней всю свою жизнь до самого конца и родить кучу детей. Как минимум двоих – пацана и девку.
   – Про Серегу я знаю. А с девочкой что? Не получилось?
   – Не получилось, – вздохнул мичман. – Мы много пытались. Серега родился крепким, здоровым. Казалось, что может пойти не так? И через пару лет мы решили попробовать еще раз. Но увы, не случилось. Три выкидыша. Представляешь? Причем все на довольно поздних сроках. Все девчонки, как я и хотел… После третьей неудачи Натка… мы больше не пытались рожать. Тут уже врачи запретили. Они после Лиды ее едва выходили.
   – Лиды?!
   – Да. Мы с Наткой всех наших трех девок еще до рождения нарекли. Но не примитивное «Вера, Надежда, Любовь». Первую решили назвать Еленой – это имя моей матери. Вторую – Ольга. Это приемная мать Натальи. А третью – Лидия.
   – А Лидия – это в честь кого?
   – Ой, Вовка, да ты смеяться будешь. Лидия Русланова – помнишь такую? «Ва-лен-ки, да ва-а-ленки-и»… Сильно я ее любил в юности. По радио слушали. Она баба боевая была – ездила вдоль самой линии фронта да концерты бойцам давала. На горизонте пальба, мины рвутся, а она поет, представляешь, и солдаты ее слушают, затаив дыхание. – Иван Петрович чуть помолчал. – А ты, Володь, придумай имя дитенку. Вот увидишь, так проще будет. Выбрал имя – и он уже не чужой, а твой собственный.
   – Я не знаю, – ответил Горбунов, вздохнув. – Я еще не думал.
   – Будет девка – Натальей назови. А что, хорошее имя, красивое. А?
   – Ладно-ладно, мичман, – чуть улыбнулся Володя. – Красивое так красивое.
   – На востоке, например, принято, что сыну имя дает мать, а дочери – отец.
   – Да какой я, к черту, отец. Я даже не знаю, каково это – быть отцом, не знаю, как себя вести и что делать.
   – У тебя у самого разве не было отца?
   – Да почему же. Оба есть, и мама, и батя.
   – Считается, что навыки внутрисемейного общения, взаимодействия как раз передаются от старшего поколения. Если родители живут в мире да согласии – и у детей будет все хорошо.
   – Если не вмешается какой-то внешний фактор.
   – Война? – уточнил мичман, хотя заранее знал ответ.
   – Война.
   – Она всех ломает. Даже самых сильных. Так поглядишь, с виду вроде человек как человек, радуется жизни, шутит, а внутри месиво. В душе или в голове. И вскрывается оно далеко не сразу.
   – У матери был старший брат, дядька мой, получается, – чуть помолчав, сказал Володя. – Помер он рано, я тогда еще совсем карапузом был, лет четырех-пяти, сейчас уж его почти и не помню. Мамка говорила, он как с фронта вернулся, сам не свой ходил. Видения были. Чуть выпьет – и в каждом встречном видит лицо того фрица, в которого стрелял. Ну и как-то раз влез в драку по пьяной лавочке… Врачи сказали, осколок в груди сместился и повредил артерию. Внутреннее кровотечение. Как помирал, все голосил «Хенде хох, хенде хох»… Наваждение какое-то. Жену не узнавал, дочку тоже. Только на фрица своего невидимого кричал, как сумасшедший.
   – Многие с той войны вернулись с душевными травмами, – проговорил мичман, вспомнив Пашку Ющенко.
   – Раньше, в старину, любого шизофреника называли одержимым. Бесы, мол, вселились, демоны. А сейчас, наверное, наоборот, – одержимого будут считать обычным психом.
   Окончательно стемнело. Володя еще несколько раз уходил в рубку, справлялся с компасом. Они гребли как могли, но туман все не кончался; им казалось, что он уже заполнил весь океан. «Аист» медленно и почти беззвучно двигался в темноте, рассекая носом ватные облака над водой.
   Вдруг в нескольких метрах от борта катера, совсем рядом, вспыхнул мерцающий электрический свет.
   Корабль.
   Проклятый корабль.
   Он не отпустил их.

Глава 14
Бездомный. Борис Коваль

   Декабрь 67-го в Мурманске выдался на редкость холодным. В первой декаде город накрыло снегопадом, да таким, что вконец измученные дворники чертыхались, по несколько раз на дню ломая и ремонтируя свои лопаты. Через пару суток, когда все это снежное богатство мало-помалу утрамбовалось, неожиданно навалился мороз. Двери парадных заледенели и покрылись длинными махрами белесого инея, остриженными космами падавшего на пол и капустно хрустевшего под сапогами. Старожилы достали далеко запрятанные валенки. Залив укутался плотным облаком тумана от парящей воды, а одноэтажные деревянные пригороды затянулись печным дымом. Солнце, казалось, совершенно передумало появляться на небе и даже не пыталось показать из-за укрытых тяжелыми белыми шапками сопок хоть один лучик. Сейчас, в разгар полярной ночи, ртутные уличные лампы работали почти круглосуточно, и от этого казалось, что насквозь промороженный, засыпанный серым снегом город словно сделан из мятой оберточной бумаги, вроде той, в которую продавщица гастронома заворачивает ломоть любительской колбасы. Автобусы, охваченные клубами пара, ходили плохо – часть двигателей не смогла завестись в такую погоду, заледенелые подъезды и подвалы опустели – зверье начало искать места потеплее, а шпана, обычно кучковавшаяся где-то на площадках между первым и вторым этажами хрущевок, разбрелась по квартирам. Где-то в Нагорновском рванула теплотрасса, и почти весь пригород вымерз; коммунальные службы в авральном режиме пытались восстановить теплоснабжение, а чертыхающиеся жители, кутаясь в одеяла, жгли киловатты и пробки, наматывая на керамические трубы никелевую проволоку из разобранных электроконфорок.
   – Чего расселся? – прикрикнула полная, приземистая дворничиха на молодого парня, притулившегося на лавке подле детской площадки. – Дуй домой, а то закоченеешь как цуцик.
   Витек вздрогнул. С видавшей виды солдатской ушанки на рыбьем меху посыпались искры инея. Ничего не ответив, он суетливо вскочил с лавки и, скрючившись как горбун, почти спрятавшись в большую, не по росту, стеганую телогрейку со множеством заплат, посеменил в сторону автобусной остановки. На ногах Витька были странного вида ботинки, один из которых определенно уже просил каши, и динамовское тренировочное трико, вытянутое на коленках.
   Если сейчас выйти в центр – меня почти наверняка загребут мусора, нервно подумал Малых, стряхивая мелкие ледышки с редкой щетины под носом. Может быть, удастся переночевать в обезьяннике. А может, уехать домой, в Курск? Ах ты, черт, паспорт-то…
   В прошлые выходные бабка, у которой он жил, снимая угол в обмен на помощь по дому, выставила Витька за порог – к ней приехали родственники. Он по-быстрому собрал нехитрые пожитки в свой старый фанерный чемоданишко и не оглядываясь вышел за ворота покосившегося бабкиного дома в белесую снежную заметь мурманской полярной ночи. Вышел и остановился: идти ему было некуда. В кармане завалялся мятый рубль, и Витек, недолго думая, решил сначала зайти в пивную, а дальше – как повезет.
   В скудно освещенном зале тесной, пропахшей кислым бражным духом пивной было довольно людно – работники соседнего комбината коротали вечер за пенным, обсуждая трудовые заботы и грядущую радиотрансляцию с хоккейного матча. За крайним столиком, в углу, сидели трое серолицых, коротко стриженых мужичков в сизых электромонтерских робах, один из них приветственно махнул рукой вошедшему Витьку. Тот подсел к компании.
   …Он очнулся в холодном, пахнущем плесенью и фекалиями подвале пятиэтажки, голый до трусов. Чемодана с пожитками при нем не было. Пропал его заветный рубль и все документы, вплоть до просроченной справки об освобождении, которую Витек все еще таскал с собой. Клацая зубами, он покрутил головой, пытаясь хоть что-то увидеть в тяжелой, влажной темноте подвала. Пошарив по стенам едва гнущимися пальцами, он нашел выключатель; под низким потолком вспыхнула скупая лампочка.
   Пол подвала был усеян обрывками каких-то газет, в углу валялся старый солдатский матрас, из которого клоками лезла вата. На матрасе Витек нашел изодранную серую телогрейку – по-видимому, тот, кто здесь ночевал, использовал ее в качестве одеяла. Свернувшись в клубок, Витек укутался в сырую телогрейку и попытался хоть немного согреться. Надо было дождаться хозяев подвала и выяснить у них, куда подевалась одежда, чемодан и все пожитки; впрочем, Витек сомневался, что ему удастся «догнать барахло».
   Часы шли, а в подвале так никто и не появился. Витек несколько раз выглядывал за скрипучую железную дверь, из которой нещадно дуло, и рассматривал незнакомый двор и кирпичную загородку с двумя помятыми мусорными баками. Наконец, поняв, что искать его никто не собирается, он покрепче запахнулся в свою телогрейку и, как был, босиком, выскочил во двор. Надо было что-то делать.
   Покопавшись в мусорных баках, он обнаружил заплесневелую корку хлеба и сунул ее в карман. В тряпочном узле, закапанном помоями, оказались чьи-то старые пожитки – майка-«алкоголичка», тренировочные штаны, пара осенних ботинок; Витек втиснулся в них, перевязал телогрейку, как мог, найденной тут же веревкой и присел на лавку подле занесенной снегом клумбы, чтобы сгрызть найденную корку.
   Понемногу город начал просыпаться. Витек, изгнанный с насиженного места дворником, поковылял к Кольскому шоссе. Мимо проносились редкие грузовики, окутанные клубами то ли дыма, то ли пара. Скорчившись у телеграфного столба на обочине, он провожал глазами каждую новую машину и чувствовал, что понемногу теряет сознание от холода и усталости.
   Неподалеку остановился щекастый бортовой «ЗИЛ», освещая обочину желтым светом фар. Водитель, молодой вихрастый парень, выскочил из кабины и укрылся за ближайшим сугробом – по-видимому, решил отлить. Витек, пригнувшись как шпион, почти на четвереньках подскочил к заднему колесу и неслышно, мышью юркнул в кузов.
   Внутри оказались тюки с парусиной. Запрятавшись между ними, он услышал, как гулко хлопнула дверь кабины, затем «сто тридцатый» судорожно дернулся, хрустнул и начал набирать ход; засвистел ветер. Витек, уютно устроившись среди мягких тюков, наконец согрелся и задремал.
   – …Эй, парень, ты откуда тут взялся, на режимном объекте?!
   Кто-то хлопал его по щекам; сверху лился яркий электрический свет. Витек непонимающе вытаращил глаза: перед ним стоял молодой коренастый мужчина в рабочей спецовке; тюки с парусиной были наполовину выгружены – по-видимому, грузчик только что обнаружил спрятавшегося безбилетника и здорово удивился. Витек покрутил головой: «зилок» стоял в большом железном ангаре, вокруг кипела работа, гулкое эхо разносилось по помещению, отражаясь от стен; с потолка свешивались жестяные конусы-отражатели с мощными лампами.
   – Что там у тебя, Давыдов? – послышался надтреснутый голос.
   – Да вот, тащ старшина, сам не понимаю. Безбилетника в кузове обнаружил. Как он сюда попал? Эй, додя, как тебя зовут-то?
   Витек покрутил головой, но отвечать не стал – он еще не вполне понимал, что происходит.
   – Шпион, что ли? – деловито осведомился надтреснутый голос. Грузовик качнулся и в кузов легко запрыгнул еще один человек – широкомордый, усатый, в аккуратной морской форме, с тремя полосками на погонах. Он внимательно присмотрелся к Витьку. – Не, жидковат ты для шпиона. Как зовут то тебя?
   Витек снова промолчал.
   – Н-да-а, – протянул старшина, поправив усы. – Ладно, Давыдов, бери его за хобот и тащи к Юркаускасу, пусть он разбирается.
   …После насквозь промороженного ангара в кабинете Григория Юрьевича оказалось одуряюще жарко, Витек пригрелся и совсем раскис, время от времени швыркая носом. Начальник базы листал какую-то книгу-справочник, то и дело сверяясь с развернутой на столе картой, и изредка поглядывал на черный телефон, стоящий в стороне. На Витька он не смотрел, – во всяком случае, так тому казалось со стороны, но на самом деле раз от разу бросал короткие, оценивающие взгляды на молодого парня в странной одежде.
   Затрещал телефон. Юркаускас недовольно поморщился, заложил справочник пальцем и взял трубку. Недолго послушав, он наконец внимательно посмотрел на Витька – тот, почувствовав взгляд, нервно заерзал. «Судимости? А-а-а, так-так… Не состоит? Хм. Хорошо, Геннадий Исаевич, принял». Положив трубку, начбазы глубоко вздохнул.
   – Так… Малых Виктор Иванович, значит. Отправим мы вас, Виктор Иванович, с охраной обратно в Мурманск (произнося название города, Юркаускас сделал ударение на «а»). Пусть местное УВД вами занимается. Но, боюсь, ничего хорошего они вам там не накопают. Проникновение на территорию режимного объекта на закрытой территории, подконтрольной минобороны, – это вам не сайку в булочной стащить.
   Послышался аккуратный стук, и в дверь заглянул дежурный – молодой парень с рябым, покрытым оспинами лицом.
   – Григорь-Юрич, тут к вам Павловец.
   – Зови.
   Дверь широко распахнулась, и в проеме появился Иван Петрович. На его лбу серебрились капельки пота, темные волосы прилипли к черепу, пышные усы задорно топорщились.
   – В доках все хорошо, Гриша, консервацию «восьмого» завершили раньше срока. Все задачи выполнены. Могу отпустить ребят с четырехчасовой служебкой?
   – Отлично! – Юркаускас потер руки. – Вот что значит мотивация. Но четырехчасовой сегодня вовремя не ждите – застряла в перемете. Я отправил вездеход на помощь. Так что придется подождать.
   – Да, погодка нынче разгулялась, – хмыкнул Иван Петрович, пригладив ладонью виски. – А это что за фрукт? – кивнул он на Витька, осторожно разглядывающего гостя.
   – Давыдов привез в кузове. Говорит, забрался, чтобы согреться. Вот, думаю, комиссию надо собирать – пусть решают судьбу этого диверсанта.
   – Я не диверсант! – неожиданно подал голос Малых. – Ну, залез я в эти тюки, так что ж, расстрелять меня, что ли?
   Иван Петрович и Юркаускас переглянулись, в глазах последнего на какую-то долю секунды проскочила искорка.
   – Откуда ж я знал, – продолжал Витек, распаляясь, – что это военный драндулет? У него на борту не написано!
   – Госномера черного цвета, – перебил Григорий Юрьевич. Витек не обратил на него внимания.
   – Так если я проник куда, то и судите меня по гражданским законам, а не по вашим флотским. Не диверсант я и не изменник родине! Меня самого, если хотите знать, ограбили – сняли все шмотки и документы тю-тю… – И он обиженно укутался в свою драную телогрейку.
   – Экий живчик, – усмехнулся Иван Петрович. – Не похож он на диверсанта. Обычный разгильдяй, каких полно. Отдай его сейчас под суд – навешают всякого, лишь бы перед командованием отчитаться – вот, мол, поймали опасного преступника, то-се. Ты сообщал в центр, Гриша?
   – Еще нет. Пока только позвонил знакомому из линейного отдела, неофициально.
   – Слушай, не ломай пацаненку жизнь. – Иван Петрович понизил голос. – Отправь его в город да и всего делов. С кем не бывает. Не преступник он – просто дурака свалял.
   Витек внимательно переводил взгляд с лица Юркаускаса на Павловца и обратно. Григорий Юрьевич, по-видимому, колебался, – с одной стороны, служебный долг обязывал его отдать пришельца в руки правоохранительных органов, с другой – ему было в чем-то жаль этого перепуганного парня, который по невероятному стечению обстоятельств забрался именно в давыдовский «ЗИЛок», приписанный к автопарку режимного военного объекта, а не в какой-то другой грузовик.
   – Я не уверен, – протянул начбазы, – что от этого… Гм-м…
   – Так, Гриша, давай, может, определим его на работу?
   – Да кому он тут сдался? – поморщился Юркаускас.
   – Абрамов ушел по статье. Территория у транспортников не убранная стоит уже который день. Снега намело… Макарычев отправлял своих ребят, но у них и так работы хватает, в такую-то погоду – только и успевают, вон, автобусы из сугробов тягать, – Иван Петрович тряхнул головой, как бы показывая в сторону дороги до Видного, где застрял служебный «луноход».
   – Нет и нет, Ваня, – строго ответил Юркаускас. – И закончим на этом. Хватит с него того, что я сквозь пальцы посмотрю на сам факт его появления тут, на закрытой территории. Бери его в охапку и гони к Макарычеву, договаривайся. Пусть незаметно его вывезут в город. – Он говорил скупо, отрывисто, и не глядел на присмиревшего Витька, словно его здесь и не было.
   – Где живешь-то, парень? – Иван Петрович обернулся к Малых.
   – Где-где… В Караганде, – буркнул тот. – Теперь нигде не живу, получается. Снимал у бабки угол, да выгнала.
   – Ваня, мне работать надо. Лясы поточить можете и в другом месте, – Юркаускас вновь сел за стол и требовательно побарабанил пальцами по картонной обложке синего справочника. Иван Петрович коротко кивнул Витьку: «Пошли», – и, чуть улыбнувшись одними глазами строгому начбазы, вышел из кабинета.
   Григорий Юрьевич, оставшись один, несколько секунд сидел неподвижно. Затем хмыкнул: тоже мне, старлей Павловец, защитник сирых и убогих. Но он не мог не признать – что-то было в этом замызганном, одетым в рванину парне, – не то чтобы что-то очевидно хорошее, но глубоко запрятанное внутри, как семечко в яблоке, и Юркаускас чувствовал: Иван Петрович, доверяя своей интуиции, тоже увидел эту едва тлеющую искорку.
   Павловец, негласно получив от начбазы некоторую свободу действий, решил по-своему. Сначала он загнал Витька в душевую при доках, снабдив его куском земляничного мыла, а затем, по-свойски переговорив с дежурным по складу, откопал в дальнем ангаре пару комплектов списанной, но все еще крепкой рабочей формы, подходящей по размеру. Критически оглядев свежевымытого, благоухающего мылом «диверсанта» поверх очков, он почесал макушку:
   – Н-да, великовата кольчужка… Доходяга ты совсем, Виктор Малых. Что, мать в детстве каши не давала?
   Витек промолчал, только опустил глаза и едва слышно сглотнул, но Иван Петрович все равно заметил.
   – О, парень, да ты голоден! Эх, черт, столовка, наверное, уже закрыта… Ладно-те, пойдем-ка в пищеблок, может, еще кого-то застанем. Потом – отдыхать. Выспишься в актовом зале на диване. А завтра я разберусь, что с тобой делать.
   …Какими-то правдами и неправдами Юркаускаса все же удалось уломать. Иван Петрович, взявший на поруки молодого Малых, через знакомых договорился о помощи в восстановлении документов парня. Чтобы работать на базе, необходимо было получить флотское звание, и Витек совершенно неожиданно для себя самого стал матросом. Море он не любил и не понимал тяги некоторых людей к водной стихии, но, измучившись за два года скитаний по Мурманску и окрестностям, просто, как говорят на флоте, дрейфовал по течению, принимая все то, что подбрасывала ему судьба в лице старшего лейтенанта Павловца. Теперь Витек занимался уборкой территории транспортного цеха и складов, и эта новая жизнь понемногу начинала ему даже нравиться.
   Обустроив небольшой закуток в дальнем углу второго складского ангара, Витек предпочитал ночевать там, перебираясь в выделенную комнатушку в общежитии только зимой, когда становилось совсем уж холодно. Хотя надо сказать, настоящий мороз здесь, на побережье, был редкостью, – море греет, как говорил Петрович. В Видяево Витек выезжал не часто, и почти всегда тайком провозил на базу бутылку-другую водки. Пить он старался незаметно, чтобы не огорчать Ивана Петровича, к которому, несмотря на его ворчливый характер, не только привязался, но и побаивался. Впрочем, пить было особенно и некогда – работы хватало, – а расходов оказалось совсем немного, и Витьку даже удалось кое-что скопить, откладывая почти половину из тех семидесяти трех рублей в месяц, которые он получал в бухгалтерии.
   Конечно, не обходилось и без эксцессов, как серьезных, так и забавных.
   Однажды на базу забралась кошка – обычная трехцветная мурка, сбежавшая, похоже, откуда-то из соседней деревни. Накануне к супруге начальника охраны Карпенко приехали родственники с Черного моря и подарили вязанку восхитительно пахнущей копченой скумбрии. Карпенко привез пару голов на работу с целью устроить пир во время обеденного перерыва. Судя по всему, одуряющий рыбный запах привлек голодную кошку, околачивающуюся поблизости, она забралась в каптерку охраны и, недолго думая, в один присест умяла драгоценную рыбу, а затем, довольная, устроилась отдыхать прямо здесь, на тумбочке начальника охраны.
   Возмущенный рев Карпенко был слышен, наверное, даже в Видяево. На ругань и вопли сбежались люди, в том числе и Витек, в этот момент таскавший песок в ящик противопожарного уголка.
   – Эта хвостатая скотина! Эта паскуда! Два хвоста у меня съела! – надрывался Карпенко.
   – Откуда у тебя хвост, Семеныч? – усмехались моряки. – Если только рога!
   – Я т-те дам «рога»! – взвился начохр. – Два хвоста! Дорогущей, прекрасной скумбрии! Да я ее прямо сейчас, здесь же, на рее вздерну! – И Карпенко, трагически закатив глаза, наставил указующий перст на кошку, вжавшуюся в угол подле тумбочки.
   – Тоже мне, пират: «На рее вздерну»! Кого ты собираешься вздернуть, скумбрию, что ли? – ухохатывались мужики.
   Витек, раздвинув гогочущую толпу, выбрался вперед. Неожиданно кошка вскочила со своего места и бочком-бочком стала пробираться к выходу. Добравшись до ног удивленного Витька, она спряталась за висящими гармошкой штанинами великоватых форменных брюк и осторожно выглянула, готовая в любой момент нырнуть обратно.
   – Твоя, что ли, кошка? – Указующий перст Карпенки переметнулся на Малых. Тот пожал плечами:
   – Похоже, что теперь да. Моя.
   – А скумбрию-то, скумбрию кто мне возместит?
   Витек поглядел на испуганную кошку. Она по-прежнему пряталась за штанинами и, по-видимому, была готова принять любое наказание.
   – Не бузи, Семеныч. Я возмещу.
   Витек подхватил маленькую кошку на руки и вышел из каптерки. Вслед ему донесся гогот – очевидцы обсуждали чудесное спасение животного и потешались над Карпенко, вновь и вновь рассказывающим историю задержания преступницы, с каждым разом обрастающую все более неожиданными подробностями.
   Кошка на руках у Малых, похоже, наконец успокоилась, расслабилась и уютно свернулась в клубок, уложив хвост на лапы. Витек шел в сторону второго склада, где у него был оборудован ночлег, и потихоньку ворковал с новой питомицей:
   – Ну что, подруга-ворюга… Назову тебя, скажем, Ксюшкой. А что, звучит! Кошка-Ксюшка, кошка-Ксюшка. Чтоб не как у всех – всякие Машки да Мурки. Как папку-то твоего звали, а? Небось из простых. Барсик какой-нибудь али Васька. Ксения свет Васильна… Будешь у меня жить. Намедни зав пищеблоком жалился – мышь одолела, припасы портит. Вот и поможем старику, изловим вредителей, правда же, Ксюшка? – Кошка подняла изумрудные глаза на своего спасителя и медленно моргнула. – Оформим тебя в штат базы, оклад одна рыбка в день, аванс двадцать пятого числа! – Он хохотнул. – А что, прямо сейчас к Юркаускасу и пойдем!
   Кошка поселилась на складах. Очень скоро грузчики и водители привыкли к новому Витькиному питомцу. Ксюшка независимо расхаживала по территории, сторонясь людей, и подходила только к Витьку или кому-то из немногочисленных женщин, работавших на базе. Завидев Карпенко, она демонстративно, подняв хвост, удалялась, а при виде заведующего пищеблоком Ионеску, наоборот, спешила навстречу: у старика почти всегда находилось лакомство. Ионеску был благодарен кошке – над его продуктовым хозяйством висела угроза ревизии, и Ксюшка, словно чувствуя какую-то ответственность, дежурила около пищеблока, время от времени выкладывая на крыльце черного хода пойманных грызунов. Порча припасов постепенно прекратилась, и завпищеблоком выделил Витьку и его питомице благодарность в виде восхитительно запеченной свиной рульки.
   Витек вряд ли отдавал себе отчет, почему он так привязался к кошке. Наверное, потому, что подаренная любому человеку природой потребность любить кого-то, заложенная и в нем самом, была не реализована, и возможность как-то реализовать ее – пусть даже в отношении обычной кошки – давала Витьку чувство собственной нужности. Или потому, что кошка создавала у него ощущение дома. Який вже дом, часто говорила Дашка Горелова, без живности. И теперь, когда в тесном закутке в конце второго ангара, где Витек соорудил себе лежбище, маленькая кошка делила с ним старый матрац, этот холодный угол действительно казался ему уютным и обжитым.
   Впрочем, Витек понимал, что для полноценности дому не хватает хозяйки. Во время одного из редких выездов в Видное он, пополняя запасы водки для себя и снеди для кошки, познакомился с разбитной рыжей бабенкой, увлеченно разглядывающей витрину вино-водочного отдела. Бабенка отрекомендовалась Натахой, и Витек, недолго думая, позвал ее в гости. Оформив двухчасовой пропуск у охраны (начохр подозрительно рассматривал незнакомку, показавшуюся ему чуть пьяненькой), Малых затащил ее в свой закуток. Возмущенная кошка была выдворена с матраца и отправилась жаловаться Ионеску, а Витек с Натахой, распив принесенную водку, завалились спать прямо там, в ангаре.
   Скандал вышел нешуточный. Парочку обнаружили рабочие, разгружавшие сухпайки, и сообщили руководству. Натаху увезли в город, а Витька долго распекал сначала Павловец, потом Юркаускас. Грузчики не нашли водочных бутылок и решили, что Витек приехал на базу уже пьяным. Его лишили премии, Григорий Юрьевич долго ругался, грозясь уволить недотепу-разнорабочего, но Иван Петрович уговорил его не принимать радикальных мер, а потом долго-долго с укоризной смотрел в глаза пристыженному Малых, смотрел и ничего не говорил.
   Никто не знал, что рыжая Натаха после того случая еще несколько раз появлялась в доках. Витек обнаружил промоину под забором, огораживающим базу, замаскировал ее, как мог, ветками и мусором, и вечерами, пока никто не видит, принимал разбитную гостью, обычно являвшуюся с приятной ношей – бутылкой-другой горячительного.
   Наконец, спустя несколько встреч, подруга объявила, что у нее началась задержка менструаций. Витек, сообразив, что это значит, страшно перепугался. Он доложил Юркаускасу о найденной промоине, и ее оперативно зарыли. Натаха пару раз пыталась пробиться через проходную, но Витек не отвечал на вызовы, скрываясь на складах. Наконец она перестала появляться. Он не знал, родила она или сделала аборт, и, по совести сказать, ему было все равно, – такой неожиданный поворот событий показал ему, как он был далек от того, чтобы нести ответственность за свои действия. И этот поступок, эта подлость – уже не какое-то мелкое воровство вроде нескольких банок тушенки, уведенных у Ионеску, или наручных часов начбазы, неожиданно пропавших во время совещания а потом так же неожиданно обнаруженных, когда поднялся шум, – поступок этот оказался одним из тех, за которые во время мрачных раздумий Витька порой терзала совесть, и свет становился не мил, и водка не лезла в горло.

//-- * * * --//
   – Давай, Петрович, поднажми, гребем от него подальше!
   – Володь, ты до сих пор ничего не понял?
   – Что я должен был понять?!
   Горбунов в сердцах швырнул железяку – импровизированное весло на палубу, плюнул за борт и круто выматерился. В зыбком свете, струящемся с борта корабля, нависающего над маленьким, словно съежившимся «Аистом», казалось, что Володины глаза словно бы спрятались глубже в глазницы, и лицо со вздувшимися венами на висках напоминало белый череп. Мичман внутренне вздрогнул – он будто на мгновение увидел не напарника, а одно из призрачных существ, населяющих старое судно.
   – Это все корабль, Вовка. Корабль. Он с нами играет. И, наверное, никогда не откажется от этого удовольствия. Не выбросит свою новую игрушку. Живое развлечение – вот кто мы для него.
   Горбунов открыл было рот, чтобы возразить, но замер на секунду, словно ему в голову пришла какая-то неожиданная мысль. Наконец он глубоко вздохнул и присел обратно на банку.
   – Значит, мы отсюда никуда не сможем…
   – Видимо, так.
   Они помолчали.
   Погода тем временем, похоже, вновь начала портиться. Легкий ветер, приятно овевавший катер днем, сейчас заметно усилился, кромсая туман на части, «Аист» подпрыгивал на волнах, то и дело хлопаясь отбойником о борт старого судна. От этих ударов в чреве корабля, казалось, что-то гулко звенело.
   – Эй, вы!
   Иван Петрович и Володя одновременно вздрогнули.
   – Вы че, уроды, хотели меня здесь б-бросить одного? Я вас весь день тут ищу, зову-зову…
   – Малых?!
   Сверху, с борта, на них смотрело перепуганное, мертвенно-белое лицо Витька.
   – Господи, Вовка, брось ему шторм-трап, живо!
   – Мать вашу… С-сволочи… Я тут чуть д-дуба не дал, – чуть слышно приговаривал Витек, спускаясь на катер. Он едва попадал ботинками по перекладинам веревочной лестницы. Спрыгнув на палубу «Аиста», он мешком рухнул на банку и скрючился, клацая зубами, его била крупная дрожь.
   Горбунов метнулся в каюту и притащил оттуда одеяло. Выудив у мичмана из нагрудного кармана измятую пачку «Памира» и спички, он прикурил горбатую папиросину и протянул ее Витьку, который тут же начал высасывать ее жадными короткими затяжками. Вспыхивающий огонек освещал его бледное лицо с выпученными глазами, обрамленными светлыми пушистыми, как у коровы, ресницами.
   – Малых… Малы-ых! – Мичман аккуратно потряс Витька за плечо.
   – Отвали…
   – Никто тебя не бросал, – вмешался Володя. – Мы искали тебя на корабле. Несколько частов. Все сверху донизу обшарили! Тебя нигде нет! Мы по три раза каждый закоулок обошли…
   – Че ты городишь… Я с-сам вас искал. С рассвета и дотемна… З-за борт кричал… Катера нету. Весла эти ваши драные пропали. Д-думаю, все, кинули меня тут одного и усвистали…
   – Ну не могли же мы одновременно искать друг друга на одном корабле. Что-то не сходится, – Володя поскреб подбородок.
   – Ничего не знаю и з-знать не хочу. Идите ко всем чертям… – Витек отвернулся и упрямо уставился за борт.
   – Ну что, узнал теперь, каково нам было, когда ты угнал катер и свалил?! – неожиданно выпалил мичман. Малых удивленно посмотрел на него. – О, погляди-ка, задело. Знаешь, мил друг, не тебе нас упрекать в дезертирстве.
   – Петрович…
   – Чего «Петрович»? – огрызнулся мичман. – Ладно, теперь, когда ты снова слушаешь, слушай внимательно. Никто тебя не бросал. И не планировал бросить. Мы искали тебя. Но не нашли.
   – Похоже, проклятый корабль играет с нами в какие-то свои странные игры, – вставил Горбунов.
   – Вот-вот. Помнишь, Витек, как мы искали Вовку в первый день?
   – Ну-у.
   – Вот тебе и «ну-у»… Мы же с тобой все углы обшарили, только что в цилиндры дизеля не заглянули. А нашли где? В каюте, в которую до этого несколько раз совались.
   – И я даже не помню, как там оказался, – снова вставил Володя.
   – Это все какая-то чехарда, но нам надо быть готовыми к тому, что корабль в любой момент может нас раскидать по разным углам, а может и еще куда подальше. Володьку, вон, вообще на катер отфутболил, а сам катер куда-то посреди моря зашвырнул. Видит бог, я понятия не имею, как это происходит и почему, но оно есть! И надо это учитывать. Ты слышишь меня, Малых?
   – Слышу, – послушно ответил тот. Дрожь, то и дело сотрясавшая его ссутуленное тело, понемногу начала отступать.
   – С этого момента всегда стараемся держаться вместе…
   – Знаешь, Петрович, – перебил Горбунов, – вчера на камбузе мы тоже были все вместе, и что? Ты там и остался без сознания, меня выкинуло на катер… А тебя, Витек, куда?
   – В рулевую рубку… А там эта морда.
   – Какая морда? Ах, морда, – вспомнил Володя. – Надолго тебя вырубило?
   – До рассвета. Я… я очухался, ни хрена не соображаю.
   – Да, я знаю, как это бывает. Словно из жизни вырвали клещами несколько часов.
   – Вот-вот… А потом я выполз на палубу. Тут… холодно, голова маленько прочистилась. Поперся искать вас. Орал-орал… Выхожу на нос, а там эти железяки, которые мы намедни выломали, чтобы ими грести. Их нету, они пропали. И катера нигде не видать – я весь борт обошел вкруговую. Все звал вас, звал… Ну, думаю, крантец. Кинули меня братцы. Да и поделом мне – я сам виноват. Если б не улепетнул тогда с катером, кто знает, как бы оно все повернулось…
   – Ладно, хватит себя виноватить. Сейчас не до этого. Как там, наверху-то? – перевел тему Горбунов.
   – Да как… Как всегда – свет, никого нет и голоса эти дурацкие. Я уже начинаю к ним привыкать. Они бубнят себе, а я по каютам мотаюсь, зову вас… Они, похоже, меня слышат.
   – Слышат?
   – Ну, я что-то говорю – они сразу притихают. На какое-то время. Будто прислушиваются.
   – Я думаю, что они, эти голоса, не на корабле, а у нас в голове, – сказал Володя, раскуривая вторую папиросину, для себя. – Я заметил, что эха нет.
   – Эха? – Витек захлопал глазами.
   – Когда эти хари в рубке начали орать…
   – Парни, – перебил мичман. – Гляньте-ка.
   – Что такое?
   Иван Петрович указал куда-то на борт.
   – Ни черта не вижу, – скривился Володя и отщелкнул «Зарю» с пояса. Посветив в направлении пальца мичмана, он увидел надпись на ржавом боку корабля – облупившуюся, намалеванную когда-то красной, а теперь ставшей бурою краской. – Ну и что? Мы ее видели еще тогда, в первый день.
   – Это название корабля.
   – Подумать только, а мы-то решили, что это обложка журнала «Веселые картинки», – съехидничал Горбунов.
   – Да нет же. Смотрите, тут два слова.
   – Ну да, я и говорю – «Веселые картинки». Как раз…
   – Хватит ерничать, Вовка! Эти два слова – звание и фамилия. Как у нас на флоте – «Маршал Жуков», «Адмирал Нахимов», понимаете?
   – Только вряд ли эта посудина военная, – заметил Витек. – Скорее всего, имя и фамилия. «Петр Телегин». Я на таком в детстве катался, когда нашу интернатскую группу на залив возили.
   – Верно, – кивнул Володя. – Правда, эти внезапные знания нам никак не помогут – домой не вернут, обедом не накормят…
   – Кстати, жрать охота неимоверно, – поддакнул Витек.
   – Мы днем выловили какую-то рыбеху, – вспомнил Горбунов. – И слопали. Сырой.
   – Фу-у, – скривился Малых.
   – Ничего не «фу». Лучше уж так, чем на голодуху…
   – На камбузе есть консервы. Сейчас, ночью, они должны быть нормальные, – встрял Иван Петрович. – Можно перекусить…
   – Не-не-не, я туда не пойду, – поморщился Витек.
   Горбунов и мичман переглянулись.
   – Мы сходим, принесем. А ты сторожи катер.
   – Я не хочу опять оставаться один! – взвизгнул Малых.
   – Опять-двадцать-пять, – раздраженно буркнул Володя. – Я погляжу за Аистом. Топайте вместе. Только вы там не того… Не долго!

//-- * * * --//
   – Ах ты ж, твою мать! – ругнулся Малых. Палуба оказалась скользкой – ночной туман, стелющийся по воде, заползал на нее и оставлял то ли изморось, то ли росу. Снопы яркого помигивающего света, льющиеся из иллюминаторов, рисовали на мокром металле блестящие, вытянутые желтые фигуры – прямоугольные и овальные. Иван Петрович, глядя на Витька, старательно обходящего эти светлые пятна, поймал себя на мысли, что тот похож на маленького ребенка, старающегося ступать по брусчатке, минуя треснувшие плиты, – Сережка рассказывал, что среди мальчишек ходила примета: мол, от этого то ли писька не вырастет, то ли сам ростом не выйдешь. Мичман чуть улыбнулся: какой только чуши не выдумают дети! Наблюдая за Малых, он почувствовал неожиданный укол какой-то необъяснимой сосущей тоски: ему на миг явственно показалось, что Сергей зовет отца откуда-то с берега, – приезжай скорее, мол, батя, что-то ты нынче подзадержался в рейсе.
   Витек добрался до входа в трюм первым. Обернувшись, он махнул рукой мичману и что-то вполголоса сказал, но Иван Петрович не услышал его слов – в ушах вновь стояло бормотание невидимых голосов, населяющих старое судно. Нет, это определенно какой-то язык, он осмысленный, в нем есть эмоции, выражение и даже какая-то красота, – подумал он. Не похоже на распевный финский, и совсем-совсем не по-немецки…
   Мичман привык считать, что немцы говорят отрывисто, крикливо и гортанно, как обычно показывают в фильмах о войне. Ему не довелось встречаться с живыми фрицами тогда, в сороковых, – «морское военное дело, Вань, предполагает дистанционный бой, а не рукопашную», как шутил когда-то судовой фельдшер Андриянов, умалчивая, впрочем, об абордаже. Тем сильнее было удивление Ивана Петровича, когда летом 1977-го, на выставке ВДНХ в Москве, он услышал неподалеку знакомые слова – «руссиш, зер гут». Он оглянулся вокруг – компания аккуратно одетых мужчин что-то горячо обсуждала у стенда «Таджикская ССР – хлопок для всей страны».
   Мичман подошел поближе, делегация заметила его: «Зинд зи унзер юберзетцер? [8 - Вы наш переводчик? (нем.)]» Он смутился, не зная, что ответить – немецкого языка он не понимал. «Эн уммяря [9 - Я не понимаю (фин.)]», – пробормотал он по фински первое, что пришло в голову. Немцы заулыбались, начали что-то толковать на своем диалекте. Звучал «дойч» вовсе не так, как он себе представлял – мягкая, журчащая, курлычащая речь, как перекатывающиеся в потоке горного ручья маленькие камушки.
   Голоса, бормочущие о чем-то своем на корабле, говорили, словно не разжимая губ, но, переходя на крики, становились трубными, какими-то гавкающе-квакающими, как велосипедный гудок с грушей. Как-то давно Сережка принес домой катушечный магнитофон с бобиной «В. Высоцкий», и по незнанию вставил пленку не той стороной – запись начала воспроизводиться в обратном направлении, икая, охая и спотыкаясь, и сейчас, казалось, корабельные призраки разговаривают примерно так же.
   – Петрович, черт тя дери, ты что, оглох? – Малых нервно топтался у двери трюма.
   – Прости, Витек. Задумался. Я все слушаю эту бормотуху… Кажется, еще чуть-чуть – и начну переводить. Ну посуди сам…
   – Погоди-погоди-погоди! Ты завязывай уже с этими своими «еще чуть-чуть». А не то станешь частью корабля…
   – Ерунда, глупости.
   – Вовсе нет! Ты уже вон, надписи читаешь на борту.
   – Да брось ты эти истерики! – рассердился мичман. Витек, похоже, обиделся и притих.
   Они молча дошли до камбуза, набрали разных консервов и, прихватив открывашку, вернулись к «Аисту». Володя выбрал самую, по его мнению, аппетитную банку с изображением улыбчивого бычка и ткнул ее острием открывашки. Раздался звонкий свист.
   – Опять воздух… – Голос Витька звучал разочарованно. – Но я же проверял эти банки там, на камбузе. Внутри что-то булькало…
   – У меня мысль, – перебил Володя. – Дуйте обратно на камбуз и откройте какую-то из этих банок.
   – И что? – не понял мичман. Он чувствовал себя неважно, – волнами накатывала тошнота.
   – Проверьте. Я думаю, что понял, в чем тут закавыка.
   Витек нехотя собрал оставшиеся консервы и поднялся наверх, за ним, кряхтя, вскарабкался мичман. Добравшись до по-прежнему ярко освещенного камбуза, они вывалили банки на разделочный стол и вскрыли первую попавшуюся. Внутри оказались шпроты – маленькие, маслянистые, пузатые, но не золотисто-черные, какие обычно бывают в плоских прибалтийских жестянках, а серые, темно-пепельного цвета и почти без запаха. Впрочем, так же выглядело содержимое вскрытых банок тогда, сутки назад, но сейчас мичману показалось, что он улавливает носом слабый запах копченой рыбы, – или это был самообман, порожденный урчащим желудком?
   – Кажется, я понимаю, что имел в виду Вовка. Консервы остаются консервами только здесь, на корабле. – Витек попробовал на вкус одну из рыбок. – Есть можно, хоть и преснятина.
   – Да, – подтвердил Иван Петрович. – Когда мы днем отплыли от корабля, то почувствовали, будто все то, что мы съели, куда-то улетучилось из животов.
   – А еще, смотри, Петрович: я вчера брал банки вот отсюда и отсюда, – Малых ткнул пальцем в угол ящика, – а сейчас они снова здесь, на месте. Похоже, что содержимое шкафов каждую ночь обновляется. Но кем?
   – Это как в настольной игре. Когда на корабле зажигается свет, раунд начинается заново. С первой клетки. А на первой клетке нашей игры ящики с едой всегда полны…
   – Живем! – иронически хмыкнул Витек, дожевывая рыбу. – Надо еще Вовку накормить. Но как?
   Основательно подкрепившись, они вновь вернулись к «Аисту».
   – Вас за смертью только посылать, – пробурчал Горбунов, помогая охающему мичману спуститься на палубу; тот мешком рухнул на скамью. – Ты чего, Петрович?
   – Что-то хреново мне, Володь. Сахар, что ли, упал. Где там мой саквояж?
   – Ты был прав, Вовка, – сказал Малых. – На борту воздух превращается в еду. Или наоборот, еда за бортом превращается в воздух… В общем, неважно. Иди перекуси.
   – По одному на корабль не ходить! – невнятно проклокотал мичман. Он сунул в рот кусок рафинада и теперь рассасывал его, тяжело дыша; под глазами залегли темные круги.
   – Я пойду с ним, – пообещал Витек; он заметно оживился после трапезы. Как мало нужно человеку для бодрости духа, мельком подумал Иван Петрович, наблюдая, как Малых и Горбунов поднимаются наверх, на борт старого судна. Впрочем, возможно, Витька просто намеревался слопать еще что-нибудь.
   Мичман прикрыл глаза. Его сильно мутило, голова кружилась и болела. Дурнота навалилась совершенно неожиданно. Он осторожно сполз на дощатую палубу и борясь с тошнотой, лег навзничь, подставив лицо крепкому холодному ветру. Странное ощущение, словно у тебя из тела вынимают душу, – подумал он, прежде чем упасть в небытие.

//-- * * * --//
   – Та-ак… Это уже не смешно! Вот черт! Черт, черт, черт!!
   – Че такое?
   – Че, че… Хер через плечо! Катера опять нет! Бляха, фонарь заело, не отстегивается…
   Витек и Володя стояли, почти касаясь друг друга, у битенга, к которому еще буквально десять минут назад был пришвартован «Аист». Катера не было. Горбунов едва успел быстренько перекусить на камбузе безвкусными консервами, но сейчас – то ли от отчаяния, то ли от чувства обреченности, что все повторяется вновь, – съеденная серая скумбрия со вкусом картона начала проситься наружу. Он попытался подавить тошноту, высунувшись по пояс за борт и глубоко дыша.
   – Да бог с ним, с катером, Вовка! Петрович-то наш где? Кто знает, куда его могло забросить! Елки, блин, палки… Еще и занемог, – сахар, говорит, скачет. Мало ли что…
   Володя обернулся и внимательно посмотрел на напарника. Витек всегда казался ему человеком эгоистичным, хватким как удав и скользким, как угорь, – это ощущение еще более укрепилось после его недавней попытки угнать катер. Сейчас, когда в дрожащем голосе Малых послышалась неприкрытая тревога за судьбу мичмана, Володя внезапно подумал, как же, оказывается, мало он знает о том, кто стоит справа от него, сгорбившись, словно ожидая оплеухи, и вполголоса матерясь. Не найдя слов, чтобы ответить, Горбунов вновь отвернулся и уставился невидящими глазами в туман.
   – Слушай, а если он просто уплыл на катере, оставив нас тут одних?
   – Во, теперь узнаю старого доброго Витька! – Володя хмыкнул: к Малых вновь вернулось его обычное видение мира – мира, который так и норовит оттяпать у него последний палец. – Да брось ты. Как он сам, в одиночку, уплывет? Ластами, что ли, грести будет?
   – А пес знает…
   – Уж поверь, – чуть раздражаясь, оборвал Горбунов, – после твоей безобразной выходки никому из нас и в голову такое прийти не могло. Впрочем, как и до нее. Черт возьми, Малых, ну почему ты всегда видишь в людях только плохое и ждешь от них какого-то дерьма?!
   Витек ничего не ответил и даже не взглянул на напарника. Он сел на краю палубы, свесил ноги за борт, и, вцепившись в прожилину леера, тупо уставился в туман.
   По голому железу загремели первые тяжелые капли дождя – сначала редко, словно невидимый барабанщик пробовал свои новые палочки, затем более уверенно – он вошел во вкус и теперь выколачивал какой-то сложный пассаж, которого не найти ни в одном музыкальном учебнике. На сгорбленной спине Витька, чуть освещенной желтым помигивающим светом из иллюминаторов, появились первые темные пятнышки.
   Володя подошел к нему сзади и чуть тронул за плечо:
   – Пойдем, паря, внутрь. Промокнешь весь. Только разболеться сейчас и не хватало.
   Витек тряхнул плечом и вновь ничего не ответил, лишь только обернулся. Лицо его оставалось непроницаемым, но веко правого, здорового глаза чуть дергалось. Наконец он все же поднялся и отправился вслед за Горбуновым.
   В трюме было светло и грохот дождевых капель по обшивке и палубам заглушался вездесущим бормотанием бесплотных голосов. Сегодня они звучали заметно громче и разборчивее обычного: казалось, еще чуть-чуть, и можно понять отдельные слова. Володя ступил было на первую ступеньку трюмной лестницы, но Витек внезапно остановил его, удержав за локоть.
   – Погоди-ка. Что-то не так. – Голос его звучал встревоженно.
   – То есть? – Горбунов подслеповато щурился и хлопал глазами.
   – Видишь? Не могу понять, что это. Словно какие-то си… силуэты.
   Витек умолк, захлебнувшись последним словом. Володя крепко зажмурил глаза, затем открыл: Малых оказался прав, по холлу перемещались, бродя туда-сюда, какие-то едва-едва видимые взору фигуры, как будто сотканные из легкого, почти неуловимого дыма. Силуэты были похожи на человеческие, но точно определить оказалось сложно – Володя их едва видел. Они не слонялись толпой, как на первомайской демонстрации, просто то и дело проходили мимо, похоже, занятые какими-то своими делами. Порой в холле не было вообще никого, а порой появлялась бубнящая компания сразу из нескольких туманных фигур, что-то бурно обсуждающих между собой.
   – Странно… Что за чертовщина. К голосам еще не успели привыкнуть, теперь вот это. Или они всегда тут были? – сказал Горбунов чуть слышно, нашаривая ногой следующую ступеньку.
   – Вовка, может, вернемся обратно на палубу? – испуганно зашептал Витек ему в ухо.
   – Да ты сдурел, там дождь как из ведра.
   – Что же делать?
   – М-м-м… Черт, вот не было заботы, так подай… Давай потихоньку пройдем и спрячемся где-нибудь в уголке. Смотри, эти фигуры, они же не проходят сквозь стены, как призраки, а пользуются дверными проемами. Да и на нас с тобой они не обращают, похоже, никакого внимания. Скорее всего, если затихариться где-то, где обычно никто не ходит, они на нас не наткнутся.
   И Горбунов осторожно двинулся вперед. Сзади семенил Витек, шепотом приговаривая: «Плохая идея, это плохая идея…» Они прошли уже через весь холл, в дальнем углу которого стояли два привинченных к полу металлических стула с полированными спинками. Малых помнил эти стулья, вернее, то, что от них осталось, – в первый вечер после прибытия команды на проклятый корабль железные остовы этих стульев, перекореженные и заржавленные, валялись в углу, ощетинившись, как противотанковые ежи; сейчас же они оба спокойно, как-то даже вызывающе стояли чуть поодаль от стены, оставляя за собой примерно метр свободного пространства, где, по-видимому, и решил спрятаться Володя, уверенно двигавшийся в их направлении. Он дошел до противоположного угла, лавируя между слоняющимися по холлу силуэтами, хотя это оказалось непросто – их было едва видно.
   – Вовка, тут какая-то толчея… Смотри, вот там, – Витек протянул руку, показывая на небольшой закуток между шкафом и стеной, – вроде бы, вообще никто не хо… Черт! Твою мать!!
   – Что такое? – всполошился Горбунов, резко обернувшись и вытаращив глаза.
   – А-а-а… А-а-а-а… – Витек, казалось, пытался заорать что есть мочи, но сил хватало только на сдавленное, едва слышное скуление. Он тряс правой кистью, будто ошпарил ее кипятком. – А-а-эта тварь… Этот призрак, или силуэт, или кто он там… Он прошел сквозь меня, сквозь мою руку!
   – Это как? – непонимающе захлопал глазами Горбунов.
   – А я знаю?! Просто прошел и все, словно и нет тут меня… Холодный! Словно я голую руку в сугроб сунул. – Малых баюкал мелко дрожавшую кисть, голос его так же мелко дрожал. – На хрена мы сюда поперлись…
   – Витька, давай вон туда, в угол. – Володя пропустил напарника вперед и оставив железный стул перед собой, словно отгородившись им от остального пространства холла. Вряд ли эта ненадежная баррикада стала бы сколь-нибудь серьезным препятствием для бестелесных фигур, расхаживающих по коридорам и помещениям старого корабля, но лучше уж так. Два тяжелых стула, привинченных к полу, казались каким-то рубежом, отделяющим мир двух живых людей, спрятавшихся в чреве проклятого судна, от мира призраков, населяющих все его уголки.
   Володя и Витек облокотились спинами о холодный металл переборки и одновременно выдохнули. Сердце Витька понемногу успокаивало свой бег, ошпаренная холодом кисть мало-помалу восстанавливала чувствительность, по ней начали бегать мурашки. Он попробовал сжать пальцы, но мышцы не очень слушались, словно кисть была не его, а чья-то другая. Так бывает, когда спишь в неудобной позе и всем телом наваливаешься на локоть, колено или предплечье, а стоит проснуться или повернуться, обнаруживаешь, что рука или нога как будто чужие, случайно оказавшиеся пришитыми к туловищу. Витек спрятал холодную кисть в разрез тужурки. Он попытался машинально нащупать там нательный крестик и вспомнил – его нет, он отшвырнул его от себя вчера там, наверху, в рулевой рубке, обнаружив, что маленькое распятие превратилось в какую-то бесформенную железную бляху, холодную и скользкую. Теперь, осознавая, что последняя защита, на которую он внутренне надеялся, оставила его, Витек почувствовал какое-то оцепенение, граничащее с безразличием: осталось рассчитывать только на себя.
   Володя тем временем крутил головой, присматриваясь к то и дело проходящим мимо фигурам. Похоже, призрачные обитатели корабля не обращали никакого внимания на двух живых, случайно затесавшихся в их компанию. Спустя несколько минут он легонько ткнул Витька в бок:
   – Судя по всему, они нас не видят. И, надеюсь, не слышат.
   – Похоже на то, – согласился Малых. – Было бы погано, если бы они пялились на нас, как надзиратели.
   – Скорее, они сами тут как заключенные.
   – Да я уж лучше на зоне буду чалиться, чем здесь, – фыркнул Витек. – Там хотя бы спокойно.
   – А ты сидел? – полюбопытствовал Володя как бы между прочим. Он уже давно хотел задать этот вопрос, и даже как-то однажды спросил, но Витек тогда не расслышал, а мичман сердито дернул Горбунова за рукав: молчи, мол. Тюрьма казалась Горбунову каким-то совершенно чуждым миром, знакомым ему только по скупым рассказам некоторых знакомых да книжкам с фильмами. Сейчас же разговор на любую тему мог бы отвлечь Витька, да и самого Володю тоже, от переживаний и страха по поводу таинственных, пугающих обитателей этого скрипучего старого корабля, вздыхающего, стонущего и охающего.
   – Довелось, – коротко ответил Малых.
   Володя промолчал в ответ, и Витек продолжил:
   – Глупо получилось… Была обычная драка в пивной, и я уронил одного дядю. А тот хлоп – и юшка из черепушки. Ну, мне срок и впаяли за будь здоров. Год на нарах чалился…
   Горбунов сморщился, ему был неприятен тюремный жаргон. Когда маленькому Володе было лет десять-одиннадцать, в старом, провалившемся почти по окна в землю доме через забор от Горбуновых жил сосед, дядя Саша Корячкин, который, будучи трезвым, казался нормальным мужиком, хоть и совершенно безруким, – ни дров порубить, ни забор поправить. Жена его, тетка Акулина, неопрятная и некрасивая баба, обычно покрикивала на него, а двое детей, близнецы Димка и Ванька, старше Володи на два года, чаще всего вообще не замечали отца. Но стоило тому выпить хотя бы стопку, недотепа-сосед преображался. Он матерился как сапожник, крыл всех отборными проклятиями, смешанными с самой черной воровской феней, смертным боем колотил жену и шпынял детей, да и жителям окрестных дворов порой доставалось.
   Володя дружил с братьями Корячкиными много лет.
   В один прекрасный день Димка с Ванькой притащили домой щенка чепрачного окраса – вислоухого беспородного бутуза, найденного ими где-то в катакомбах, – так местная ребятня называла заброшенный недострой на задворках поселка. Семья Корячкиных приняла щенка. Даже сам дядя Саша, выходя порой на двор, то и дело подходил к калитке, у которой был привязан Цезарь, и трепал его за уши, отчего щен восторженно падал на бок и начинал размахивать задней лапой.
   Через пару недель на асфальтобетонном заводе, где работал сосед, выдали зарплату, которую дядя Саша не преминул отметить порядочной дозой горячительного. Вернувшись домой, он внезапно обнаружил Цезаря, радостно кинувшегося ему навстречу. Похоже, появление щенка взбесило дядю Сашу, он отшатнулся, выхватил из колоды у поленницы тупой старый топор и одним махом отсек бедному щенку хвост. Раздался громкий визг, полный боли и отчаяния. Дядя Саша буркнул: «То-то же», зашвырнул топор на поленницу и ушел в дом, даже не глянув на истекающего кровью Цезаря.
   Три дня заплаканные близнецы пытались лечить несчастного щенка, мучившегося в страшных судорогах, – похоже, у него был поврежден спинной мозг или пошло заражение крови. Наконец с соседнего поселка пришел колхозный ветеринар. Он осмотрел Цезаря, покачал головой – «Не жилец он, ребята, все очень худо», – достал из чемоданчика шприц, маленькую ампулу и сделал щенку укол. Через пару-тройку минут Цезарь закрыл слезящиеся глаза, дернулся в последний раз и тихо умер.
   Спустя несколько дней дядя Саша наконец перестал пить и, осознав, что натворил, попытался выпросить прощения у сыновей. Но Димка с ненавистью плюнул ему под ноги, а Ванька сказал лишь одно слово: «Убийца».
   После этого случая близнецы ни разу не поздоровались с отцом, ни разу ему не улыбнулись, он словно перестал существовать для них. Пить дядя Саша не прекратил. По-прежнему, напиваясь, он буянил, колотил жену и шугал детей, матерясь, брызгая слюной и изъясняясь исключительно на тюремном жаргоне. Откуда он взялся у недотепы-соседа, никто не знал: братья Корячкины клялись, что их батя никогда не сидел в тюрьме.
   В год, когда Володя поступил в мореходку, братья вернулись из армии – повзрослевшие, посерьезневшие, и с непривычной строгостью во взгляде. В этот день дядя Саша, похоже, не знавший об их дембеле, пил по-черному и поставил тетке Акулине огромный багровый синяк на пол-лица, который она, встречая сыновей, напрасно пыталась прикрыть платком. В сердцах близнецов вскипела злоба; они вытащили заблеванного, извивающегося и матерящегося отца на двор и жестоко, до полусмерти избили его – молча, ногами, вкладывая всю ненависть в каждый хрусткий удар.
   Что было дальше, Володя не знал, – на следующий день он уехал в Архангельск. Выжил ли дядя Саша? Осудили ли близнецов за избиение отца? В той ситуации Горбунов был всецело на стороне братьев Корячкиных, которым отец, эта мерзкая пьянь, отравил детство. И каждый раз, слыша тюремную феню – «шконка, параша, фраер», он вспоминал взбешенного дядю Сашу и несчастного окровавленного Цезаря, с визгом корчащегося в судорогах.
   – М-мерзость, – пробормотал Володя.
   – А?
   – Мерзость, говорю, этот твой воровской жаргон. Противно слушать. Ты же не на зоне сейчас. На черта тебе тут такой лексикон, а, Малых?
   Володя предполагал, что Витек скорее всего огрызнется в ответ, но тот неожиданно осекся и удивленно глянул на него.
   – Не знаю, – сказал он, помолчав. – Я как-то привык. У нас и в интернате почти все пацаны по фене ботали… То есть, разговаривали так. Не все слова можно на русский язык перевести.
   – Ерунда, – убежденно ответил Горбунов. – Если есть вещь, явление или термин, значит, в языке найдется для него определение. «Привык». Бросай ее, эту поганую привычку, Витька, не нужна она тебе в нормальном обществе.
   – Не нужна, – эхом повторил Малых.
   – Вся эта твоя феня, жаргон, это же… Это грязь. – Володя вспомнил дядю Сашу и добавил: – А за грязной речью, брат, могут последовать и грязные дела. Понимаешь?
   – Понимаю, – неожиданно согласился Витек. – Я почему так говорить-то привык – потому что вокруг все говорили. С самого детства. В интернате, на зоне, да и потом… Там надо быть своим среди своих! А чужаков они не жаловали…
   – Сейчас ты не на зоне и не в интернате! Это нормальная жизнь, сечешь? Нор-маль-на-я!
   – Ты комсомолец? – внезапно спросил Малых.
   – Само собой.
   – А я вот нет.
   – Но ты же человек, Витька. Не тварь какая-то подзаборная, не обезьяна-чи-чи-чи, а человек. У тебя есть и чувство достоинства, и совесть. Есть же?
   – Есть.
   – Так вот и соответствуй. Большое начинается с малого. Сначала ты отдернешь руку, намереваясь отломать ветку вдоль дороги, а через год ответишь твердое «нет», если кто-то, скажем, предложит тебе пойти на кражу. Или разбой. Или предательство.
   – Предательство… – Витек медленно повторил это слово, будто пробуя его на вкус. – Слушай, я давно хотел сказать. Ты это… Ты прости, что я так с катером. Что угнал его и хотел свалить. Я словно сам не свой был. Перепугался, как суч… как последний трус. Я все думаю, думаю… Подло получилось, подло и некрасиво. У меня душа не на месте, понимаешь? Я словно последнее самоуважение потерял…
   – Да чего там. – Володя, казалось, смутился.
   – Нет, ты скажи, мол, «прощаю». Скажи!
   – Ладно, ладно, ишь, раздухарился. Прощаю я тебя, прощаю. Я ведь тоже думал… Если бы мы отправились тогда втроем и так же шесть дней болтались по морю в тумане, то кто знает, как оно вышло б. Еды на троих точно бы не хватило, перегрызлись бы, как собаки.
   – Ну-у, это могло бы случиться, а могло и нет. Кто может предсказать…
   – История не знает сослагательного наклонения. Иосиф Сталин.
   – Че это ты?
   – Книжки почитываю. Тебе бы тоже следовало, и вообще… – Володя осекся: Витек неожиданно поднес палец к губам. – Что такое?
   – Ш-ш-ш!
   Горбунов оглянулся вокруг: тени, то и дело проплывавшие мимо, казалось, стали гораздо заметнее. Похоже, они чувствовали присутствие живых людей в углу: обращали на них внимание, задерживались около стульев, словно прислушиваясь к разговору. Парни примолкли, обменялись взглядами и замерли у стены, стараясь стать незаметными.
   Внезапно одна из теней остановилась прямо перед ними. От нее веяло холодом – или им это просто казалось? Володя смотрел прямо на нее, вернее, сквозь нее, как сквозь какой-то стеклянный сосуд, наполненный легким полупрозрачным дымом, и понимал, что призрак так же смотрит на него самого, изучает, словно какую-то диковину. Горбунов попытался вжаться поглубже в стену и задел ладонью фонарик, тот внезапно отщелкнулся с заклинившего крепления и с громким звоном хрястнулся о пол; осколки стекла брызнули в разные стороны. Володя машинально дернулся за фонарем, выкрикнув «Ч-черт!», и тут темная фигура метнулась в его сторону.
   Она вошла в него, словно космонавт в скафандр. Горбунов дернулся, отскочил от стены, как мячик, и упал на пол, споткнувшись о прикрученные к полу железные стулья и едва не переломав ноги. Глаза его были выпучены, рот широко раскрыт в беззвучном крике. Витек, перепуганно отшатнувшийся в угол, обомлел: побелевшее, сведенное судорогой лицо Володи поразительно напоминало вытянутую харю чудовища, встреченного Малых в рулевой рубке прошлой ночью.
   Горбунов корчился на полу, словно кто-то невидимый мял его, ломал, как сухую ветку, он бился и извивался, не издавая ни единого звука, руки и ноги его неестественно выворачивались, суставы жутко хрустели во внезапно наступившей тишине. Витек хотел было закричать, но вопль застрял в горле, дыхание перехватило, похолодевшие руки и ноги отказались слушаться, и он, остолбенев, мог лишь смотреть на мучения своего напарника.
   И вдруг, как по щелчку пальцев, Володя замер. Глаза его закатились, белки влажно поблескивали в мерцающем свете ламп.
   Прошло несколько секунд, показавшихся вечностью. Внезапно Горбунов вздрогнул, дернулся и медленно-медленно, спиной к Витьку, начал подниматься на ноги, как будто кто-то тащил его за шиворот подобно марионетке на ниточках. Встав во весь рост, он резко развернулся лицом к Малых. Тот отшатнулся, больно хрястнувшись затылком о стену. Володя вперил в напарника побелевшие глаза, бескровные синие губы его дрогнули и он с трудом, спотыкаясь, через силу произнес:
   – Й-я в-виж-жу т-тебя…
   Витьку на мгновение показалось, что речь Горбунова звучала как-то странно, словно в обратную сторону, но сомнений не оставалось – он сказал именно эти слова. Затем в горле Володи что-то клокотнуло, он вздрогнул всем телом, будто невидимый кукловод тряхнул вагой. Он с усилием поднял руку, наставил палец на побледневшего Витька и, отрывисто выплевывая слова, хрипло прокаркал: «Борис… Коваль… Борис. Коваль. Борис! Коваль!! БОРИС!! КОВАЛЬ!!!» Голос его перешел в нестерпимый визг, отразившийся от железных стен трюма, визг, режущий уши и острым жалом проникающий в самое нутро. Глаза Володи провернулись в глазницах, мелькнули черные, расширенные до предела зрачки, он глубоко, со всхлипом вдохнул, как утопающий, на мгновение вырвавшийся из цепких лап пучины на поверхность. Лицо его скорчилось, исказилось, по телу прошла то ли дрожь, то ли судорога, – так бывает, когда ухватишься пальцами за оголенный провод. Володя выкрикнул еще только одно слово – «Прости-и!» и, отшатнувшись, неожиданно хлестнул Витька обоими кулаками прямо в средину груди. Тело Витька пронзила молния, он крутнулся вокруг своей оси и без чувств рухнул на холодный железный пол трюма.

Глава 15
Отец. Два листка

   Иван Петрович втайне считал себя неважнецким отцом. Пока Наталья возилась с Сережкой, год от года расшивая ему одежду, из которой он стремительно вырастал, латая носки и замазывая зеленкой многочисленные ссадины, мичман нечасто общался с сыном, порой ухитряясь только перекинуться с ним парой-тройкой слов по вечерам да изредка гуляя в городском саду в выходные. Поэтому сегодня, когда Сергей приехал из Ленинграда и привез столичных гостинцев, Иван Петрович выбил у начальника базы два отгула без содержания, рассчитывая провести эти дни с семьей, – наверное, для того, чтобы как-то скомпенсировать те потерянные годы, когда он легко мог перепутать, в каком классе учится сын или как зовут его лучшего друга.
   Мичман лелеял надежду, что после школы Сережка пойдет по его стопам, занявшись морским делом. Раз или два он приводил сына на работу, в доки, показывая устройство судов и катая вместе с контролерами на катере. Сережка внимательно слушал, но особого интереса не выказывал, а по окончанию школы внезапно подал документы в Ленинградский металлургический техникум.
   Иван Петрович и Наталья были в шоке – Наталья, скорее всего, беспокоилась из-за того, что сын уедет жить в другой город, пусть и родной для нее, но кто знает, как у него там все сложится, а мичман, вероятно, просто потому, что почувствовал болезненный укол профессиональной ревности. Да, конечно, династия моряков – это звучит гордо, и Петр Никифорович Павловец, дед Сережки и отец Ивана Петровича, тоже был связан с морем, хоть и трудился всего лишь на рыболовном траулере, вылавливая треску и пикшу для нужд пищепрома страны. Тем обиднее было осознавать, что сын не смог увлечься этой семейной традицией. Впрочем, какой-то особенной физподготовкой Сережка не отличался, в последние годы проявляя свои таланты в основном в области физики и химии.
   Наталья чувствовала себя нехорошо. С прошлой осени сердце все сильнее давало о себе знать, и иногда она просто лежала на старом румынском диване, не находя в себе сил подняться, и только скорый приход мужа заставлял ее взять себя в руки и начать готовить ужин. Мичману она ничего не говорила; он, замечая ее странную бледность и круги под глазами, конечно же, спрашивал, в чем дело, но она, следуя своей давней послевоенной привычке не жаловаться, только отшучивалась. Впрочем, во время коротких междугородних звонков с Ленинградом она время от времени давала слабину и рассказывала сыну о своем самочувствии, рассчитывая, наверное, что он будет почаще приезжать или хотя бы звонить и писать – традиционная женская манипуляция, присущая почти любой матери, которой с таким трудом достался единственный ребенок.
   Когда Сережка позвонил из Пулково и сказал, что вылетает, Иван Петрович, наказав недомогающей Наталье оставаться дома, отдыхать и не суетиться, выудил со дна коробки из-под кубинских сигар две зеленые «трешки», откопал в карманах кителя горсть мелочи и двинулся на перекладных в Мурмаши, рассчитывая перехватить сына прямо с самолета.
   Трясясь в битком набитом междугороднем «пазике» по укатанной гравийке, он задумался о том, что, несмотря на 18 лет, проведенные вместе с Сережкой, он, по большому счету, никогда не был с ним особенно близок. Даже порой подшучивал, называя его маменькиным сынком – не со зла, конечно, но кто знает, насколько сильно могут травмировать подростка вскользь брошенные слова. И поймал себя на неожиданной и оттого отрезвляющей и неприятной мысли: все девяносто километров от Мурмашей до Видяево (с пересадкой в Мурманске) им совершенно не о чем будет говорить друг с другом.
   – Ванька? Павловец? Ты, че ль? – громкий и чуть нетрезвый возглас, раздавшийся из-за плеча, заставил мичмана оторваться от тяжелых размышлений. На сиденье сзади, заметно разя потом и табаком, обнаружился старый знакомый Ивана Петровича Иннокентий, добродушный слесарь-балагур с ЖЭКа, частенько коротавший вечера в скверике неподалеку от дома, где жили Павловцы.
   – Здрав буде, Кеша, – отозвался мичман, протягивая ладонь назад.
   – Да ты погоди, братка, что ж ты так не по-людски-то? – Иннокентий потрепал за плечо соседку Ивана Петровича, темноволосую женщину со строгим недовольным лицом. – Гражданка! Гражданочка! Тут я, это самое, товарища встретил. Давайте поменяемся местами. Хоть будет с кем поговорить, путь-то неблизкий. Ну давай, милая, чего менжуешься-то?
   Женщина, не меняя раздраженного выражения лица, поднялась с места, и Иннокентий тут же юркнул к Петровичу.
   – А я-то гляжу, ты или не ты. Совсем облысел, мичман, уж и не признать, а ведь, помню, еще пяток лет назад такая шевелюра была!
   Иван Петрович недовольно поморщился – он не любил подколок по поводу своей плешивости.
   – Да ладно, чего ты куксишься, я ж не со зла, – продолжил Иннокентий, активно жестикулируя. – Сто лет тебя не видел, братка! Куда путь-то держишь?
   – Да туда же, куда и ты. В Мурманск, – неопределенно ответил Иван Петрович. Ему не особенно хотелось поддерживать разговор с явно нетрезвым слесарем, но совсем отмолчаться было бы невежливо.
   – Чего там, в Мурманске, дают? Никак польты чехословацкие? – хохотнул Иннокентий. – Я вот к мамке еду. Проведать старушку надо, а то как она там одна-то? С тех пор, как батя помер, она ж ить так и живет в четырех стенах, только на рынок выходит да почту проверить. А одному человеку быть ну никак нельзя, – закончил он, назидательно подняв корявый, в шрамах и царапинах, указательный палец. – Верно я говорю, Ванька?
   Петрович молча кивнул.
   – Ты-то сам как? Как Натаха твоя, как Сережка?
   – Да как… Нормально, – не сразу ответил мичман. – Наталья все еще в районке работает. Сережка уехал учиться в Ленинград, по металлургии.
   – Да ты что! Это сколько ж ему сейчас, сорванцу, лет-то? – удивился Кеша.
   – Ну, сколько-сколько. Двадцать первый пошел.
   – Мать моя женщина! Вот годы-то летят! – вновь удивился слесарь. – А ить я ж помню его ну вот такусеньким! – И он показал сложенной лодочкой ладонью где-то в районе пояса. – Все бегал по дворам да по заборам, да голубей гонял.
   – Ну да, – вяло согласился мичман. – Годы летят, дети взрослеют, да и мы не молодеем.
   – То-то и оно! – Иннокентий вновь поднял палец кверху. – А годы летять, наши годы как пти-и-ицы летя-а-ать…
   Иван Петрович не ответил и уставился в окно. Мимо проносились каменистые холмы, кое-где увенчанные корявыми, низкорослыми деревцами – почти кустами, «пазик» гремел всеми своими потрохами, выкидывая из-под колес тучи пыли, оседающей позади, и мичману показалось, что именно здесь, где-то посреди кольских просторов, суровой и скупой природы, карликовых березок и мха, строчка из старой песни внезапно прозвучала как никогда к месту.
   – То-то и оно, – продолжал Иннокентий, успокаиваясь, как раскрученный, но уже теряющий свою силу жестяной волчок. – То-то и оно… Вот, Ванька, вырастут дети, разбегутся… А ты с ними и не пожил совсем. Чужие люди. – И умолк, задумчиво глядя в запыленное окно через мичманово плечо.
   «Чужие люди»… Иван Петрович даже слегка рассердился – Кеша, сам того не зная, задел его за живое. В постоянных авральных ремонтах, недельных выходах в рейсы, да и просто морской бытовухе он, мичман Павловец, как-то пропустил мимо себя почти все первые восемнадцать лет своего сына. Много ли наберется вместе пережитого? Много ли того, о чем повзрослевший сын и постаревший отец могут беседовать на кухне по вечерам, вспоминая прошлое?
   На одиннадцатилетие Иван Петрович подарил сыну новенький, пахнущий свежей краской, полированной сталью и солидолом велосипед «Орленок». Вся ребятня с соседних домов сбежалась посмотреть на щедрый подарок. Сережка, горделиво ведя велик от служебного «козлика» к подъезду, был звездой двора. Но кататься он не умел.
   Придя домой, он спросил отца: «Слушай, а как мне научиться держать равновесие? Все наши пацаны уже с пяти лет умеют ездить, а я…» Петрович почесал макушку и ответил: «Так, давай завтра вечером, да попозже, сходим на пустырь. Там никого нет и место довольно ровное. Позанимаемся. Я тебе покажу, как тормозить, как рулить. Лады?». «Лады!» – обрадовался Сережка и убежал во двор.
   Но назавтра случилось ЧП – «Горностай-013», отклонившись от курса, напоролся на какой-то подводный объект, произошла разгерметизация борта, льяльные воды вперемешку с забортной морской водой хлынули в трюм, затопив моторный отсек. Спасбуксир оттянул «тринадцатого» в док, где экстренная команда взялась за ремонт. Мичман позвонил домой и сообщил, что остается на дежурстве в ночь.
   Сережка долго смотрел на «Орленка», а когда крыш домов коснулись первые сумерки, вывел его на улицу и побрел на пустырь один.
   Около девяти часов Наталья хватилась сына. Выскочив во двор, она начала расспрашивать ребятишек, куда ушел Павловец-младший. Наконец, уже почти в полной темноте она добралась до пустыря, который находился на отшибе поселка. От голой плеши, усыпанной мелкими камушками и плитками песчаника, вниз, в овраг, уходил крутой склон. На дне этого оврага она и обнаружила сына – с окровавленной головой и коленками, без сознания. Рядом валялся измятый «Орленок». Наталья подхватила безжизненное тело сына и на горбу поволокла его к дому.
   Сережку откачали. Сотрясение, полученное при падении, обошлось недешево – парня время от времени мучали головные боли, пришлось выпрашивать освобождение от физкультуры. Впоследствии мичман с женой возвращались на место происшествия в поисках искалеченного велосипеда, но его и след простыл – по-видимому, «Орленок» стал добычей деревенской шпаны.
   Конечно, Иван Петрович понимал, что никакой его вины в произошедшем нет – он не мог предвидеть аврал на участке, как и не мог помешать сыну пойти на пустырь одному в тот злополучный вечер. Но червяк сомнения по имени «ачтоесли» все грыз и грыз подсознание мичмана, и сейчас, спустя десять с гаком лет, вновь проснулся, голодный и злой.
   Добравшись до Мурманска, Иван Петрович прохладно простился с Иннокентием и пересел в новенький красно-белый «Икарус», идущий до аэропорта. Похоже, появиться в Мурмашах до прилета Серегиной «ТУ-шки» он не успевал, и надеялся, что сын хотя бы сообразит не уезжать самостоятельно, увидев, что его никто не встречает.
   Пулей выскочив из душного «Икаруса», мичман тотчас увидел Сережку. Высокий, статный молодой парень в светлых брюках, чуть расклешенных внизу, по современной моде, и клетчатой черно-белой рубашке с воротничком-апаш, под которым виднелся цветастый газовый платок, повязанный на шею, стоял около запыленного киоска «Союзпечать», курил болгарскую «Родопи» и носком темного ботинка ковырял потрескавшийся асфальт. «Стиляга», – без раздражения подумал Иван Петрович. Ухватив сына за руку и отняв у него тяжелый чемодан, мичман выкрикнул: «Ноги в руки и бегом в автобус, пока не ушел!»
   Сергей чуть скривился – привычка отца командовать к месту и не к месту порядком раздражала его, и, отвыкнув от властности старика за время проживания в городе на Неве, он вдруг понял, что в глазах Ивана Петровича все еще остался одиннадцатилетним пацаном – с разбитыми до крови коленями, с выбритой ссадиной на затылке, заштопанной редким хирургическим швом.
   – Ну, Серенька, рассказывай, как там твой Ленинград поживает, – Наталья налила полную тарелку супа и поставила перед сыном на стол, на цветастую клеенку, купленную только вчера.
   – Ну, что Ленинград. Перед экзаменами приезжала комиссия из минпрома, рассказывала о перспективах трудовых профессий в современных условиях. Меня рекомендовали в Куйбышев, на металлургический завод. У них узкая специализация – по авиационному металлу. Буду алюминием заниматься – глядишь, самолеты наши еще крепче станут. Сам Мочалов, говорят, присматривается к специалистам из нашего вуза. – Сын рассказывал, тщательно подбирая слова, будто опасаясь, что старики не поймут его профессиональную терминологию.
   – Значит, Куйбышев, – вздохнула мать.
   – Это если повезет. Если отучусь на отлично.
   – Куйбышев неплохой город, – начала было Наталья и тут же осеклась; лицо ее болезненно сморщилась, а правая рука инстинктивно метнулась к груди.
   – Мам, ты чего? – встревожился Сережка. – Опять сердце?
   – Все нормально, – отмахнулась Наталья. – Иногда бывает. Сейчас приду. – И она осторожно, чуть касаясь стены ладонью, вышла из кухни в зал – за таблетками, догадался мичман.
   – Пап, – позвал сын. – Надо поговорить. Серьезно.
   – Говори.
   – Да не здесь, – скривился Сережка, словно от зубной боли. – Мама услышит. А ей тревожиться лишний раз не стоит. Пойдем-ка прогуляемся за сигаретами. Я твой «Памир» на дух не переношу.
   Они вышли из дому, в прозрачные видяевские сумерки.
   – Пап, слушай. Давно у матери эта канитель с сердцем?
   – Давно? Н-не знаю, наверное, год-полтора.
   – Не знаешь?
   – Ну, я ж над ней с хронографом не стою, – огрызнулся мичман.
   – А надо бы! – выпалил Сережка. Иван Петрович удивленно оглянулся на него:
   – Ты чего это?
   – Это ты «чего»! Круглые сутки болтаешься там, в своих доках! Мама мне рассказывала – ты решил отказаться от пенсии и продолжать работать. Море его, видите ли, зовет… Я все понимаю, пап, но работа это одно, а больная жена – это совсем другое. А если с ней что-то случится, пока тебя не будет? Ты об этом подумал?
   – Ну, она же тоже работает, – возразил мичман, – причем в медсанчасти. Случись что – от них толку будет куда больше, чем от меня.
   – Работает… На полставки, три дежурства в неделю! А в остальное время дома сидит, тоскует да таблетки горстями ест. А ты все с лодками своими там возишься. Черт возьми, что тебе мешает взять да и согласиться на эту самую пенсию? Цветы на подоконнике выращивать и друг за другом смотреть. Все на дачу больше времени останется. – Вспыливший было Сережка понемногу остывал.
   – Не позволит она за собой смотреть, – начал было мичман, но сын перебил его:
   – Тебе бы только отговорки лепить, пап! Ладно, ты у нас двужильный, всю войну на Северном флоте провел. У вас тут было сравнительно спокойно! А она блокаду пережила! Обстрелы! И уж кому-кому, как не ей знать, сколько здоровья она там оставила, в Ленинграде! Пап, я был там, был у того дома, где она жила во время войны, и знаешь, что? Его больше нет! Стерли с лица земли! Сейчас на этом месте построили совершенно новое здание, высокое. Но вот здоровье мамы никто заново не выстроит, и тебе следовало бы об этом помнить и беречь то, что осталось!
   – Чего ты на меня взвился? – Иван Петрович попытался вновь использовать командный тон, но получилось не очень убедительно – такого Сережку он никогда не знал, и даже не догадывался, что у тихого сына может оказаться столь жесткая и принципиальная позиция.
   – А как с тобой прикажешь разговаривать? «Да, сэр, есть, сэр»? Или, может, «так точно, тащ мичман»? – огрызнулся Сергей. – Короче. Давай договоримся. Ты отказываешься от продолжения службы, уходишь на заслуженную пенсию и следишь за матерью. Лады?
   – А то что? – прищурился мичман.
   – А то то! А то она помрет, не дай боже, и тогда я с тебя спрошу.
   – Будет он с меня спрашивать! – возмутился Иван Петрович. – Сам с усам, только оперился, и выкатывает мне кузовок с хотелками…
   – Я взрослый человек, пап, хватит во мне видеть пацана-недомерку! У меня есть свое мнение и голос! – выкрикнул Сергей. Редкие прохожие обернулись, удивленно разглядывая отца и сына.
   – Ну да, – наконец негромко ответил мичман. – Голос у тебя есть.
   Сергей не ответил, насупленно разглядывая пучок травы, проросший через трещину в бетоне тротуара.
   – Пойдем домой, – наконец сказал Иван Петрович. – Мать волнуется, наверное.
   Жесткий разговор с сыном выбил мичмана из колеи. Судя по всему, Наталья старалась держать Сергея в курсе всех событий, происходящих дома, и что самое неприятное – не сочла нужным уведомить об этом мужа. И сейчас Иван Петрович чувствовал себя третьим лишним в их маленькой, внезапно треснувшей по швам семьи. Он дал сыну обещание присматривать за женой.
   Но не сдержал его.
   На похоронах Сергей не смотрел в сторону отца, а после поминок, перебросившись коротким «пока», взял свои вещи и ушел из дому, не оборачиваясь на выкрики мичмана «Серега, стой! Ты куда? Стой, говорю!».
   …Павловец-младший взял со стола красивую рамку с фотографией матери, вынул из кармана платок и аккуратно протер стекло. В родительском доме царило запустение. Одинокий цветок на подоконнике, последний из армии выпестованных Натальей гераней и фиалок, пожух и усыпал пол вокруг окна багровыми лепестками.
   Предчувствие его не подвело. Дело оказалось плохо. Ивана Петровича и его команду искали уже больше недели.
   Сергей присел на скрипучий кухонный табурет, положил локти на стол и устало закрыл ладонями лицо.

//-- * * * --//
   Витек вздрогнул всем телом, дернулся и с трудом разлепил веки. Он увидел над собой ряд светящихся кругов, бледно-серых и расплывчатых. Перед глазами плавали цветные пятна, голова гудела, будто от тяжелого одуряющего похмелья или мощной оплеухи.
   Витек почти беззвучно замычал и попытался подняться с холодного скользкого пола. Тело не слушалось, все мышцы ломило. «Как будто меня пропустили через мясорубку», – невольно подумал он. Мало-помалу серые круги над головой приняли очертания корабельных иллюминаторов.
   Он с трудом сел, борясь с дурнотой, покрутил головой, осматриваясь, и рядом с собой – только руку протянуть – увидел Володю Горбунова, лежащего ничком в странной, переломанной позе на железном полу. Лица лейтенанта не было видно, одежда его была расстегнута, словно он рвал ее на себе в припадке безумства, левый ботинок куда-то делся. Пропал и фонарь «Заря», внезапно отстегнувшийся ночью от его пояса.
   Фонарь… Внезапно Витек все вспомнил – он на борту проклятого корабля, сейчас, скорее всего, утро, а прошлой ночью… Не в силах подняться на ноги, он на четвереньках метнулся в темный угол за раскрытым железным шкафом. Спрятавшись в тени тяжелой дверцы, он, перебарывая страх, выглянул, – Володя лежал неподвижно и, кажется, даже не дышал.
   Страшно ломило грудь. Витек вспомнил: Горбунов со всей дури хлестнул его кулаками чуть повыше солнечного сплетения. Вот почему так тяжело дышать – каждый вздох, каждое движение дается с болью. В едва освещенном бледным восходом холле трюма было холодно и влажно, и Витек поймал себя на неожиданно забавной и оттого дикой мысли, что примерно так же, наверное, приходится овощам в нижнем отделе холодильника.
   В этот момент послышался протяжный стон. Володя встряхнулся и, хрустя затекшими суставами, перевернулся на спину. Витек мгновенно спрятался обратно за дверцу шкафа.
   – М-м-м… Эй… Есть кто… – Хриплый голос Горбунова был едва слышен. – Парни… Петрович!
   Похоже, что он в порядке, решил Витек и выглянул из-за шкафа.
   – Вовка? Ты как?
   – Как простыня…
   – Че-го?
   – Как простыня, – повторил Володя, с трудом поднимаясь на ноги. – Знаешь, такая, на прищепке. – Сначала меня протерли в тазу на стиральной доске, потом прополоскали в центрифуге, отжали через валики и повесили сушиться на веревку…
   – Чего ты несешь?
   – Пытаюсь шутить, елки-палки. Ты чего там запрятался?
   – Ты ничего не помнишь? Прошлой ночью.
   – Н-не уверен. Фонарь уронил, а потом… Не, ни черта не помню.
   – Ты мне, похоже, ребро сломал, – с обидой в голосе пробормотал Витек, выползая из-за дверцы шкафа. Володя помог ему встать. – Только бы руки распускать, конь педальный…
   – Серьезно? Я?! Да я не… Стоп, а где мичман?
   – Мы его вчера потеряли. Вместе с катером. Видимо, у тебя после этого призрака вообще память отшибло.
   – Какого, к черту, призрака?
   Пока они, охая и кряхтя, искали в темноте второй Володин ботинок, а потом выбирались из холодного трюма наверх, Витек в двух словах рассказал Горбунову о ночном происшествии. На голой железной палубе серебрилась легкая изморозь – ночная температура, похоже, опустилась до нуля, подошвы скользили по некрашеной жести, как по льду.
   – О, смотри, Вовка. Таз с водой. Опять полный… Что за чертовщина. Эй, а вот и веревка наша…
   – На флоте веревка называется фал или конец, – машинально поправил Горбунов.
   – Там, где есть фал, может оказаться и «Аист».
   – И Петрович…
   Витек оказался прав: маленький катер вновь был рядом. Володя с кряхтением сполз с борта корабля на палубу «Аиста», заглянул в тесный трюм – внутри на жесткой лавке спал мичман, укрывшись тощим синтетическим одеялом. Он шумно, с присвистом, дышал.
   – Здесь, слава богу!
   Петрович зашевелился.
   – Это ты, Вовк?
   – Команда «Аиста» в полном сборе, тащ Петренец, – чуть рисуясь, ответил из-за плеча Горбунова Витек. Володя слегка улыбнулся – Малых редко проявлял симпатию к мичману, но было заметно, что он рад тому, что Иван Петрович нашелся живым и здоровым. Но здоровым ли?
   – Ты как, Петрович?
   – Хреново, братцы. Вчера так муторно было, живот крутило и давление, похоже, зашкалило. Я даже сблеванул за борт, прости господи… Маленько очухался, а корабля и нет. Я один посреди тумана. Я кричал, кричал…
   – Да, я знаю. У меня прошлой ночь было примерно так же. Вообще непонятно, как эта чертова старая посудина ухитряется исчезать. За мгновение.
   – Или катер. – Иван Петрович поднял палец. – Так и непонятно, кто именно пропадает по ночам – то ли корабль, то ли «Аист».
   – Какая разница? – поморщился Витек.
   – Большая. Если пропадает катер, то никакой возможности вернуться на нем домой нет. А если корабль…
   – Это верно только тогда, – перебил Володя, – когда точно известно, что корабль здесь, а не где-то еще.
   – Я ни хрена не понял, народ! – Витек с силой потер виски. – О чем вы? Корабль, катер, чертовщина какая-то…
   – Давайте рассудим, – Володя прошел в трюм катера и сел на лавку напротив мичмана. Витек устроился рядом. – Время от времени катер и корабль становятся… Как бы это правильно сказать? В общем, оказываются раздельно друг от друга. Так? Так. – Он достал сверху сложенную карту и развернул ее на столике между лавками. – Если принять во внимание всю эту мистическую чехарду, которая тут происходит и в которую нам поневоле приходится верить, – даже мне, на что уж я далек от всякой магии, ведьм, призраков и прочего волшебства, – то можно предположить, что катер и корабль оказываются либо в разных местах, либо… М-м-м… В разных измерениях?
   – Или в разном времени, – уточнил мичман, вспомнив про шестидневный вояж Витька, пролетевший для них с Горбуновым в течение нескольких часов.
   – Или так, – согласился Володя. – В случае со вменяемым отрезком времени или расстояния шанс вернуться домой на катере остается – берег почти наверняка как был, так и остался к югу от нашего местонахождения, поэтому если править в одном направлении, мы рано или поздно прибудем куда надо.
   – А вдруг катер в такие моменты оказывается где-то далеко? В Индийском океане, например? – Витек ткнул пальцем в карту, попав в береговую линию Финляндии.
   – Вряд ли, – вставил мичман. – Там гораздо теплее сейчас, и, скорее всего, нет никакого тумана. По всем ощущениям, катер вчера оказался где-то не сильно далеко от места, где мы нашли корабль.
   – Это если смотреть на ситуацию в пределах нашего измерения…
   – Че за измерение? – перебил Малых.
   – Как бы тебе объяснить, Витька… Вот представь, что одновременно с нашей Землей где-то в космосе, очень-очень далеко, есть другая такая же Земля. Или несколько, – две, пять, тысяча. И между ними, этими Землями, есть какая-то незримая связь, какие-то каналы, по которым можно, – в теории, конечно, – очень быстро, мгновенно перемещаться, так, как если бы эти планеты были практически в одном месте с нашей. Как войти в другую комнату в доме, где все комнаты одинаковы. Понимаешь?
   – Ну допустим, – Витек наморщил лоб.
   – Так вот. Эти другие Земли похожи на нашу планету, но чем-то все же отличаются от нее. Например, если я вот здесь подброшу монетку, и у меня она упадет орлом вверх, то на другой Земле выпадет решка. Или здесь есть наш «Аист», а там его вообще нет – допустим, его отправили работать на Черноморском флоте, а не Североморском.
   – Ну?
   – И вот смотри. Если есть какая-то сила, способная перемещать объекты и людей между вот этими немного отличающимися Землями – это называется «параллельные измерения» или «параллельные вселенные» – то она может перемещать корабль или катер туда-сюда. И получается, мы на катере можем находиться где-то там же, где и у нас, в нашем измерении, но при этом находясь в другом, параллельном.
   – Стоп, стоп. Ты же говоришь «Земля». При чем тут вселенные?
   – Ну да, другая, почти такая же Земля. А около нее – другая, почти такая же Луна, почти такие же звезды, и так далее. Понимаешь?
   – Это сколько же места надо…
   – Так в том-то и дело, что это может быть одно и то же место.
   – Хм. Погоди. Хм-м… Это же как на радио: у тебя в одном и том же приемнике может приниматься несколько разных волн, но при этом радиоприемник-то один!
   – И можно переключаться между этими вселенными, как между радиостанциями! Верно, Витька! Молодчина, отличный пример, мозги работают что надо!
   – Да лан, че ты, – Витек заметно смутился: его редко хвалили за сообразительность.
   – Так вот, – продолжил Володя. – Прежде чем свалить отсюда, скажем, на катере, надо определить, где мы…
   – …И когда! – вставил мичман.
   – И когда, но это, скорее всего, мы никак не выясним. С другой стороны, какая разница, когда? Мы вернемся на берег в среду или в воскресенье, или вообще в двадцать первом веке, – это неважно. Главное, что вернемся. Фактор времени можно пока исключить.
   – Хорошо, Володь. А как ты предлагаешь определить, где мы?
   – Тут сложнее. Смотрите, парни: мы прибыли сюда на катере, и здесь уже был этот корабль, так? Значит, можно считать, что он в нашем измерении. Если рядом с кораблем нет катера – очевидно, либо катер, либо корабль выбросило в другое измерение, логично? То есть, когда катер рядом – можно драпать.
   – Нет, Вовка, – хмуро перебил Витек.
   – То есть?
   – А то и есть. С чего ты решил, что корабль и катер перемещаются между этими твоими измерениями по отдельности? Может, они прыгают одновременно, парой? И вот прям сейчас мы находимся в своем, а потом – хлоп! – и в параллельном, и ничего не заметили: вот он корабль, вот он катер.
   – Ого. Черт, ты прав.
   – И вот драпанем мы от корабля на этой параллельной Земле, прибудем на берег, глядь, а там другие Малых, Павловец и Горбунов живут себе преспокойно, поживают, и нет у них никаких проблем.
   – Все лучше на берегу, а там разберемся…
   – …А то и берега никакого нет. Океан один. В этой вселенной Земля – не земля вовсе, а вода.
   Повисла тягучая тишина. Море бормотало за бортами «Аиста», скрытое слоистым белесым туманом, крепко поддувал холодный осенний ветер, и, казалось, вместе с ним куда-то вдаль улетала надежда, вспыхнувшая было в душе маленькой теплой искоркой. Солнце, скрытое за туманной дымкой, похоже, уже поднялось над горизонтом, и видимость должна была хоть немного улучшиться, но подлый туман боролся с ярким светом, сгущался и лип к бортам. Катер сильно болтало на волнах, словно море хотело вытряхнуть из маленькой посудины трех скитальцев между мирами и измерениями.
   – Тогда куда плыть? И когда? – подал голос Володя. Он растерянно смотрел перед собой и крутил в пальцах верхнюю пуговицу кителя, держащуюся на последней нитке.
   Иван Петрович хотел было ответить, но вдруг нырнул головой за борт и закашлялся. Витек кинулся к нему.
   – Эй, мичман, что с тобой?
   – М-м-м… Мутит меня… Худо мне, парни. Вот дьявол, чуть очки в море не утопил… Укачало, что ли. Сколько лет уж в море – давно такого не было.
   – Это с голодухи, – уверенно констатировал Витек.
   – Ничего, переживем, – Мичман вытер лицо ладонью. – Тут и блевать-то нечем, прости господи. Жрать охота неимоверно. Эта ночная еда словно вновь куда-то испарилась, один воздух в брюхе. – Володя и Витек переглянулись: они чувствовали то же самое. – Я так думаю, братцы: если неясно, когда и куда драпать, то можно драпать в любой момент. Хорошо хоть компас работает.
   – Вот только весла опять пропали, – заметил Витек, оглянувшись по сторонам.
   – Нда-а… Сейчас поднимемся на борт, выломаем новые – и ходу. – Володя ухватился за шторм-трап.
   – Кстати, насчет борта, – вспомнил мичман, поднимаясь вслед за Горбуновым, легко вспорхнувшим на палубу старого судна. – Я тут, пока вас ждал, все рассматривал эти кракозябры, иероглифы, – он указал на надпись на ближайшей переборке, – и кажется, понял, что могу прочитать название корабля. «Борис Коваль».
   – Борис Коваль?! – Витек, выбравшийся наверх последним, вздрогнул и чуть было не упал обратно за борт, побледнел, краска схлынула у него с лица, словно ее стерли ластиком – жестко, одним движением.
   – Тебе знакомо это название? – удивился Иван Петрович.
   – Не-е… Ему вот – знакомо, – хмуро ответил Витек, указывая на Володю. Тот вскинул брови:
   – Я? А при чем тут я?
   – Ты же вчера орал «Борис Коваль, Борис Коваль», а потом как шваркнешь меня в грудь своими кулачищами! До сих пор ребра болят.
   – Я-а?! Да я в жизни не слышал ни этого имени, ни тем более названия корабля… – Володя распалился, но его никто не слушал: Витек и Иван Петрович внимательно смотрели на облупленную, залитую потеками ржавчины стену юта подле противопожарного щитка. Там красовалась когда-то алая, а теперь грязно-бурая надпись. Горбунов, умолкнув, тоже глянул на нее. Она по-прежнему была написана этими вычурными, незнакомыми буквами, но теперь Володя, как и его друзья, тоже мог прочесть это имя – «Борис Коваль».
   Повисла потрясенная тишина.
   – Значит… Значит, это русский корабль. И русские слова! Но написанные каким-то странным шифром, – негромко сказал Витек. Он сунул руку в карман и извлек два листка – это были страницы из блокнота, найденные в каюте с исписанными стенами и заточенной алюминиевой ложкой.

Глава 16
Призрак морга. Таинственный шифр

   – Завтра встретимся? Вечером, в шесть. Хорошо? – Василий не отрываясь смотрел на Тоню, перебирая ее пальцы, словно четки. Его глаза, добродушные, как у теленка, были обрамлены светлыми пушистыми ресницами, такими густыми, что Тоне иногда казалось, будто там пристало птичье перышко.
   – Завтра я не могу, – ответила она, смущаясь. – У меня дела.
   – Важные? – Василий чуть улыбнулся. – Я могу помочь. Хочешь?
   – Нет-нет-нет, не надо, – торопливо пробормотала Тоня. – Я разберусь. Давай… Давай послезавтра. С утра. Пораньше, перед занятиями, хорошо?
   – У-у, это слишком долго, – Василий заметно расстроился. – Может, у тебя найдется хотя бы минутка? Я завтра почти не занят и могу приехать куда угодно. Ну, Тосик!..
   – Давай я тебе позвоню, если что, – пообещала Тоня и, помахав на прощанье рукой, побежала к подъезду, шлепая старенькими демисезонными сапожками по подмерзшим лужам, заполненным грязной кашей из талого сизого снега.
   Она уже давно не жила у добродушной тетки Калерии. Шурка Томашевский, почти силком притащивший Тоню в инженерно-морское училище имени Макарова, не прошел отбор по здоровью – сказалась застарелая травма позвоночника, которую он рассчитывал скрыть на медкомиссии, но опытная врачиха-хирург быстро раскусила махинацию и отправила Шурку обратно в Волгоград. Тоня осталась совсем одна – в Ленинграде она никого не знала, город казался ей величественно чужим, особенно после тихой Элисты или родного уютного Ростова, и первое время она просто бродила по скверам и паркам, не зная, чем себя занять.
   Вступительные экзамены пролетели быстро и как-то сумбурно. Тоню легко зачислили в «макаровку», на радиотехнику, и потянулись непростые учебные будни. Мало-помалу она освоилась в разношерстном студенческом коллективе, появились друзья и подруги. Съехав от Шуркиной тетки, Тоня на пару с подругой Надей сняла комнату у Василисы Никифоровны, горластой сварливой бабы, вдовствующей торговки с мясного рынка. Самой торговки дома почти не было, она уезжала с первыми петухами и возвращалась домой поздно вечером, гремела посудой до полуночи и почти не замечала двух тихих квартиранток, не забывая, однако, раз в месяц требовать квартплату – двадцать рублей.
   Дом торговки оказался не простым. Прямо под окнами находилось трамвайное кольцо, оживавшее около полшестого утра. «Зато будильник не нужен», – смеялась Надя. Вечерами подруги разбредались по своим делам – Надя укатывала в центр заниматься в любительском театре, а Тоня, поначалу коротавшая время в библиотеке, нашла себе подработку.
   Родители Тонины, Никита Андреевич и Валентина Тихоновна, конечно, были в шоке от бегства дочери. После успешной сдачи экзаменов Тоня позвонила домой и – вот невезуха! – попала как раз на отца. Выслушав непутевую дочь, он долго молчал, сопел, и, наконец сказав только «Живи как знаешь», повесил трубку. Рассчитывать на помощь со стороны семьи, по-видимому, было бессмысленно, и Тоня решила справляться сама – студенческая стипендия оказалась скромной, и ее решительно ни на что не хватало.
   Однажды Надя принесла домой газету, откуда, хохоча, вычитывала забавные объявления: «Требуется пуходер» (как выяснилось, оператор станка для набивки подушек), «Оператор шишколущильного агрегата», «Уборщица в морг». Надя, поужинав, убежала гулять, а Тоня, усевшись около телефона, раскрыла газету и принялась звонить по указанным номерам.
   Через два дня она, вооружившись шваброй и гремучим жестяным ведром, уже драила холодные, выкрашенные унылой масляной краской полы коридоров морга при патанатомбюро Областной больницы у Финского вокзала. Работа, конечно, оказалась совсем не престижная, тяжелая и однообразная, но, во-первых, морг находился недалеко от дома, а во-вторых, двадцать восемь рублей получки и пятнадцать аванса оказались неплохим денежным подспорьем для студентки-первокурсницы. Надя, узнав новость, долго смеялась, называя Тоню «санитаром потустороннего мира» и «призраком морга», но все же клятвенно пообещала держать рот на замке и никому не рассказывать.
   Сложнее всего было справляться с вездесущим гнилостным духом, въедавшимся в волосы и одежду, вызывающим одуряющую тошноту, – неизбавимую и тяжелую, после которой даже ужинать не хотелось. Благо, торговка, хозяйка Тониной квартиры, днем дома почти не появлялась, и Тоня раз в пару суток устраивала генеральную стирку. С первой же зарплаты она купила флакон каких-то пошлых, плотно пахнущих духов – то ли румынских, то ли чехословацких, – и понемногу их использовала, чтобы никто из окружающих не догадался о том, чем она занимается после учебы по вечерам, день через день.
   Не знал об этом и Василий, студент строительного института, игравший с Надей в любительской театральной труппе. Как-то Тоня заглянула на репетицию. Ребята разбирали «рок-оперу». В скудно освещенном, но просторном помещении бывшей ленинской комнаты при доме культуры расположился инструментальный ансамбль, изображавший что-то очень шумное, а Надя и ее друзья, глядя в тетрадные листки, исписанные мелким почерком, пытались петь. По-видимому, получалось плохо, и худой косматый парень, руководивший всем этим действом, то и дело останавливал музыку и, прыгая как кузнечик между певцами и музыкантами, кричал: «Это вам не хор имени Пятницкого, это рок! Здесь не нужно выводить рулады, здесь нужен напор, энергия, страсть! Ох, в могилу меня сведете, певуны! Перерыв десять минут и продолжим».
   Надя познакомила Тоню с одним из музыкантов группы, невысоким блондинистым парнем, представившимся Василием. Он оказался коренным ленинградцем, увлекался современной музыкой, умел играть на бас-гитаре и запоем глотал фантастику – Брэдбери, Стругацких, Азимова. На первом свидании он, стесняясь, вручил Тоне «Конец вечности» в яркой суперобложке. Тоня читала этот роман и раньше, но расстраивать Василия ей не хотелось, и она с благодарностью приняла подарок. В конце вечера Василий попросил на секундочку вернуть ему книгу, раскрыл ее на последнем форзаце и, вооружившись «вечной» шариковой ручкой, что-то быстро там нацарапал. Дома Тоня заглянула в книгу: «Твоя бригантина только разворачивает паруса. Плыви, Амфитрита, наперекор всем штормам!» – гласило послание, написанное размашистым Васиным почерком.
   Пролетела осень, зимние экзамены, холодный ленинградский февраль с промозглыми туманами и ветрами. Наступил март – слякотный, пасмурный и суетливый. Тоня, укутавшись в старенькое драповое пальтецо и собрав волосы под плотную косынку, выскользнула из подъезда и споро побежала в сторону трамвайной остановки. Работы в морге стало больше – уличная грязь легко расползалась по коридорам, и уборка стала необходима ежедневно. Тоня не успела даже перекусить и теперь, раздраженная и голодная, торопливо месила сапогами мутный, чавкающий под ногами снежный кисель, то и дело оскальзываясь.
   – Надин, а куда потерялась Тоня? Который день уже не могу ее поймать – то нет дома, то спит… – Василий поймал Надю за рукав после репетиции театральной труппы и требовательно заглянул ей в лицо.
   – А, да она на работе, в морге, – беспечно отмахнулась та и тут же осеклась: вот засада, проболталась. Надо было, наверное, как-то отшутиться, но ничего более или менее удобоваримого в голову не приходило; Надя остановилась на полуслове и испуганно глядела на вытянувшееся лицо Василия.
   – В смысле «в морге»? – наконец с расстановкой произнес он.
   – Я… Да я… Я пошутила, – пролепетала Надя, освобождая рукав.
   – А я-то думал, откуда этот неуловимый запах, – вполголоса пробормотал Василий, ковыряя пальцем родинку на подбородке. – А оно вон как… Н-да-а…
   – Да я… Да она ничего такого… – Надя пыталась как-то оправдать подругу, но все нужные слова будто вылетели из головы.
   – И давно она там работает? – строго спросил Василий, вновь ловя за рукав собравшуюся было улизнуть Надю.
   – Несколько… Да не знаю я, ничего не знаю!
   – Какой именно морг?
   – Отвали, Васька, мне надо идти!
   – Какой морг?! – выкрикнул Василий. Артисты труппы удивленно повернули головы.
   – Ш-ш-ш, чего ты орешь?! – Надя втянула голову в плечи. – Не знаю я, какой. На Финке где-то. Пусти меня, кому говорят!
   Василий наконец освободил Надин рукав и теперь задумчиво стоял, подпирая спиной давно не крашеную стену с призраком когда-то висевшего на ней ленинского знамени. Судя по всему, Тоня нарочно скрыла от него место своей вечерней подработки – стыдилась. Еще и подругу науськала помалкивать. Н-да, ситуация… Он резко оттолкнулся от стены и, подхватив на плечо самодельный дерматиновый чехол с гитарой, быстрым шагом вышел вон, хлопнув дверью.
   Трамвай, и так едва ползший, остановился окончательно: на повороте у Кондратьевского проспекта случилась какая-то авария. Тоня нервничала: если она опоздает, дежурный выкатит ей выговор, а значит – минус пять целковых от аванса, и так совсем небольшого. Выскочив из застрявшего вагона, она на секунду остановилась, осмотрелась вокруг, пробормотала «Негн, хойр, хурвн [10 - Раз, два, три (калмыцк.)]» и стремглав метнулась через дорогу. Оказавшись на тротуаре она, не сбавляя темпа, побежала дальше: до шести часов оставались буквально считанные минуты, и дежурный санитар Кирилюк, пожилой, похабный и очень вредный, скорее всего, уже занес карандаш, чтобы отметить опоздание в журнале напротив Тониной фамилии.
   На третьем перекрестке силы покинули Тоню. Она облокотилась о кирпичную стену какого-то госучреждения, стараясь унять сердцебиение. Опоздала. Теперь главврач устроит ей выговор, может быть, даже с разбором на ячейке, а это провал, ведь все однокурсники узнают о месте Тониной работы. А еще она совершенно точно лишится премии, которую планировала потратить на ремонт сапогов, – отвалились набойки. Тоня перевела дыхание, встряхнула руками и, собравшись с силами, двинулась в сторону Финского вокзала, понемногу набирая темп.
   У кружавчатой кованой ограды, окружающей здание больницы и примыкающего к ней морга, Тоня глянула на наручные часы: пять минут седьмого. Она усмехнулась: теперь и спешить незачем, опоздание все равно уже засчитано, Кирилюк потирает потные ладони, а завтра на стол главного ляжет докладная записка.
   Тоня сбавила темп и не торопясь направилась к дверям морга. Она уже приготовилась вдохнуть его тяжелый дух и ощутить ставшую уже привычной первую волну тошноты, переворачивающей содержимое желудка. Около входа слонялся какой-то человек в белом медицинском халате. Наверное, санитар, подумала Тоня. Она подошла поближе и вдруг поняла: это был Василий.
   Как, как, как он узнал?! Что он тут делает? Паника охватила ее. Тоня заметалась по бетонированной дорожке, не зная, куда спрятаться. Василий подхватил жестяное ведро и швабру, стоящие неподалеку, и направился к ней, онемевшей от удивления.
   – Привет, Тосик! А я вот тут помочь тебе приехал. У дежурного отметился, сказал, что направлен от комячейки тебе в усиление. Я уже тамбур вымыл, сейчас за холл возьмусь. Эх ты, призрак морга… Ты хоть перекусить-то успела? У меня чай в термосе и бутерброды, будешь?
   И, не ожидая ответа, он подошел поближе и крепко прижал к себе обмякшую Тоню. От Василия пахло карболкой и тем самым трупным духом, тяжелым и смрадным, но – удивительное дело! – теперь Тоня не чувствовала никакой тошноты от этого запаха. Возможно, потому, что он смешивался с запахом самого Василия – таким теплым и уютным.
   Швабра с грохотом упала на бетон.
   – …Да. В четверг? Да, да, да! Я тебя очень, очень жду! Целую крепко… – Тоня положила трубку коммутатора и несколько секунд сидела, глядя на нее немигающими темными глазами, в уголках которых предательски поблескивали слезинки. В кабинете радиосвязи было тепло, но она сильно мерзла, даже не снимая пальто и платка.
   Рация молчала. Уже много дней. Нет, в эфире, конечно, звучали разные голоса – связисты судов отправляли сообщения на базу и переговаривались между собой. Но тех самых голосов, которых Тоня так ждала, все не было.
   «Не верит он в твоего Васю, дочка», сказал ей Иван Петрович пару недель назад, пытаясь объяснить навязчивые приставания Малых. «Мой Васенька от вашего Витька мокрого места не оставит», ответила тогда она мичману. Василий вернулся в Ленинград накануне. Первым делом он дозвонился до Тони, пообещав, выспавшись, ближайшим самолетом лететь в Мурмаши. «Мокрое место»… Было бы от кого оставлять. Сейчас, когда поисковая бригада, отчитавшись о безрезультатности своей работы, уехала, Тоня чувствовала какую-то внутреннюю опустошенность. Пропал старый, добрый, хоть и ворчливый Иван Петрович, пропал красавчик Володя… На базе, конечно, было полно и других людей, хороших и не очень, но сейчас ей как никогда не хватало и мичмана, и Горбунова, и даже – странно представить! – Витька. Ведь несмотря на все его недостатки, всю его прилипчивость, сальность и скабрезность, когда Тоне порою хотелось взять с пожарного щита тяжелый багор или лопату и вмазать Малых прямо промеж глаз, она не желала ему смерти, особенно такой страшной – потеряться посреди Баренца и утонуть или погибнуть от голода и жажды.
   А теперь Василий, успешно отработавший сезон на постройке железнодорожной ветки где-то на севере Сибири, возвращается домой… Тоня поймала себя на мысли, что, кажется, не может представить, как он теперь выглядит, – наверное, исхудал, оброс рыжеватой бородой и отпустил волосы. Главное, чтобы глаза его, такие карие и глубокие, такие преданные, как у служебной овчарки, оставались все теми же. Она все-таки нашла его потерянную фотокарточку – в нагрудном кармане сине-белого жакета, в котором летом ходила на работу. Нашла и долго всматривалась в черно-белый прямоугольник с ажурно остриженными краями, пытаясь, наверное, запомнить изображение во всех мельчайших подробностях на случай, если Васенька, то есть, его карточка, вновь куда-то потеряется. Лицо Василия вдруг задрожало и стало расплываться, блекнуть; из глаз Тони брызнули неожиданные слезы.
   Она устало откинулась на стуле. Волосы Тонины, длинные и тяжелые, хлынули на спину из-под небрежно повязанного платка черным шелковым водопадом.
   А на улице, за окном, бушевало осеннее ненастье.

//-- * * * --//
   – Ладно, хрен с ним, с названием, Петрович. – Горбунов нетерпеливо тряхнул головой. – Ну «Коваль» и «Коваль». Нам это никак не поможет отсюда свалить. Давайте добудем весла и… Малых, что это у тебя?
   – Это страницы из блокнота, Вовка, – ответил за Витька мичман. – Мы нашли их внизу, в каюте, где ты… Гм, где обнаружили тебя в первый день, когда ты пропал.
   – Да? Ну и… И что теперь? – пыл Горбунова резко утих: он вспомнил, о какой каюте идет речь, и вздрогнул, попытавшись, впрочем, выдать это движение за попытку поправить китель.
   – Теперь мы сможем их прочитать. Наверное. – Иван Петрович взял пожелтевшие листки из рук Витька и крутил их в руках, рассматривая.
   – Да зачем, зачем нам их читать, Петрович?! Брось ты этот хлам, бери весла и деру, деру отсюда, да поскорее, пока не завечерело! А то катер опять пропадет!
   – Погоди, Вовка, – поморщился мичман. Он опустил очки на самый краешек носа и всматривался в каракули, нацарапанные на листках, исписанных крупным неровным почерком, таким крупным, что на каждую маленькую станицу приходилось буквально по одной короткой фразе. Всего фраз было три. Сложно было сказать, чем именно были сделаны записи – похоже, карандашом или чем-то еще. Они почти стерлись, и пузатые, кривоногие буквы было трудно разобрать.
   – Так, смотри, Петрович, – Витек выдернул из пальцев мичмана листки. – Похоже, вот эта запись была первой, а на обороте – следующая. На втором листке с оборота вообще ничего нет – значит, тут третья. Начни с первой. – Он перевернул листок нужной стороной и передал обратно мичману.
   – Ты прав. Та-ак… Если вот эта буква – «Б», а вот та – «К», то в первом слове они обе есть. Глянь, и «О» тоже. «КО»… Вообще слово похоже на «Коваль», но откуда тут «Б»? Ко… Корабль! Это слово «корабль»!
   – Надо же. Было бы странно, если бы тут было слово «парикмахерская», – саркастично фыркнул Володя. Он нетерпеливо топтался около лееров, ожидая, когда друзья закончат заниматься ерундой и наконец отправятся вместе с ним на поиски весел; одному идти ему не хотелось, – призрак каюты, где были найдены страницы блокнота, все еще сидел где-то в самом уголке сознания и словно грозил оттуда белым суставчатым пальцем. Хм, а были ли у той хари пальцы? Или руки? Черт, может быть, пока эти двое будут заниматься расшифровкой каракулей, все же пойти и добыть эти злосчастные весла? Проклятый корабль… Горбунов то и дело нервно поглядывал за борт – убедиться, что катер на месте.
   – Второе слово непонятно. Первую букву я не знаю, дальше «…РОКЛ…», и еще две буквы в конце. «Корабль»…
   – «Проклят», – неожиданно сказал Володя. Он снова вздрогнул; идея идти за веслами одному окончательно потеряла привлекательность.
   – Точно. «Корабль проклят». Похоже на то. – Мичман помахал листком в воздухе.
   – А дальше? – Горбунов подошел поближе.
   – Тут вообще ни одна буква из трех не известна. Следующее слово – похоже на первое, тоже две незнакомые буквы. «Вы»? «Ты»? А вот тут, смотри, Витек, целых три «С». «С-АС-ИСЬ». «Спастись»?
   – Тогда, наверное, первое слово «КАК», – вставил Володя.
   – Нет, это не «К», она выглядит по-другому. «Спастись»…
   – «Не спастись», Петрович. Это, скорее всего, «не».
   – Мне не нравится такая формулировка, Малых, – пробурчал Володя.
   – А слово из трех букв тогда – «мне», – не обращая внимания на него, продолжил Витек. – «Корабль проклят. Мне не спастись». Это первая запись.
   – Нда-а… Не воодушевляет, – хмыкнул мичман. – Так, теперь у нас есть новые буквы – Я, П, Т, Н, М и Е. Уже что-то. Пол-алфавита на руках. – Он перевернул листок. – Вторая фраза… «ПО… КА». «Пока». Дальше «ОН». «Пока он». «С». Ага, «с». «ТОБО…» – это, наверное, «тобой»; вот и «и краткая» известна. «Пока он с тобой, ТЕ-БЕ НЕ». А тут новая буква. «…ЙТИ». «Уйти». «Пока он с тобой, тебе не уйти».
   – «Пока он с тобой, тебе не уйти», – повторил Володя. – Что бы это значило? Бессмыслица какая-то. Кто он – корабль? Как он может быть со мной, когда я ухожу? В карман, что ли, я его суну?
   – Давайте разберем третью запись. Возможно, она чем-то прояснит ситуацию. Тем более, что у нас в арсенале две новые буквы – «У» и «Й».
   – Отличный набор, – нервно хохотнул Горбунов. – А буквы «хэ» у нас в арсенале нет? Хочу написать на борту этой чертовой посудины матерное слово.
   – Остынь, вандал, – чуть улыбнулся мичман. Он покрутил в руках третий листок. – Гляньте, а тут фраза гораздо длиннее. Та-ак… «ТЕ-ПЕ-РЬ Я ПО-НИ-МА…» Ого! «Теперь я понимаю его». А это вот новая буква: «…АСТЬ».
   – Масть? Пасть?
   – Нет, эти буквы я знаю. Скорее всего, «часть». «Часть его». «Теперь я часть его». Белиберда какая-то. А дальше – «Я ТЕ-НЬ ЕГО». «Я часть его. Я тень его». Мистика какая-то.
   – Теней тут хоть отбавляй, – вполголоса произнес Витек, вспомнив события прошлой ночи. Он украдкой оглянулся вокруг, но на палубе не было никого, кроме их троих и вездесущего тумана, прячущегося во всех углах, откуда его не мог достать холодный ветер.
   – А это слово, – продолжил Иван Петрович, – «прощайте». Нда-с… и подпись в уголке. Совсем мелкая, не разглядеть.
   – Ну-ка, дай, я посмотрю, – Витек взял листок.
   – Вот потеха, близорукий и одноглазый письмо читают! – фыркнул Володя. Он нервно озирался по сторонам: содержимое записей тревожило его, сосало изнутри, как солитер. Хреновая шутка, выругался он про себя, хреновая и неуместная. Ну не свинья ли ты, лейтенант Горбунов. Но напарники, увлеченные расшифровкой каракулей, похоже, не заметили его злобной остроты.
   – Это, скорее всего, «Григорий». Первая и четвертая буквы одинаковые, а остальные мы знаем. Григорий! Наш, русский! А это фамилия. Черт, тут совсем буквы стерлись. «…ЕНКО». «Енко»? Саенко? Яценко? Иваненко?
   – Терещенко, Витек. Гриша Терещенко. Наш парень. Старлей, – упавшим голосом проговорил мичман.
   – Ты его знал?!
   – Это в шестьдесят первом было. Весной, аккурат после Гагарина, незадолго до майских. Тогдашний начбазы Воловик отправил Гришаню выставить бакены на мели в западной части восьмого сектора. Накануне сильно штормило, и буря унесла часть буйков с якорями. Я хотел было с ним пойти, да он, балбес, встал в позу: сам справлюсь. Ушел с утра в море, на новехонькой «370-ке», ее только прислали. И пропал. Там делов-то было буквально на пару часов. К вечеру его хватились, снарядили поиск, обшарили всю акваторию. Двое суток утюжили Баренц и вдоль, и поперек. Не нашли… А буйки он все-таки поставил. В конце недели, перед выходными, патрульный катер обнаружил «370-ку». Пустую. Руководство решило, что Гришка потонул, но я-то его знаю, – не мог он потонуть, никак не мог, он же опытный моряк! И не пил ни капли – организм не принимал. Только гонору было много, почти как у тебя, Вовка, – любил без повода тельник на груди рвать. А так – нормальный был парняга.
   – Значит, – медленно, словно размышляя вслух, протянул Горбунов, – он тогда попал на этот корабль. Значит, он тут тоже сколько-то времени прожил… И в конце концов стал, как он пишет, частью корабля? Как это, интересно? В кнехт, что ли, трансформировался, или шлюп-балку?
   – Но в тот день никакого корабля в восьмом секторе не было, – развел руками мичман, но внезапно осекся и задумался. – Оп-па. А вот туман – был. Был, братцы, туман тогда на море! Мы еще решили, что Гришка в нем заблудился.
   – Значит, корабль и туман время от времени появляются у нас в акватории, что ли? – поднял брови Володя. – Появляются, а потом исчезают. Но как так можно?
   – Ну так они же между… Между замерениями перемещаются, – вспомнил Витек.
   – Или во времени туда-сюда, – добавил Иван Петрович.
   – Тогда, – поднял палец Володя, – если подловить момент, когда он появится в нашем времени или в нашем измерении, мы можем вырваться домой. Вопрос только, как подловить этот самый момент… И от чего зависит его появление. Непонятно. Ребус…
   – Меня больше другой ребус зацепил, – сказал Витек. – Фраза эта – «пока он с тобой, тебе не уйти» – никак не дает покоя. Что это значит? Ведь мы же… Я же уплывал отсюда на катере, а не на корабле. И все равно вернулся.
   – А может, если какая-то часть корабля при нас, это тоже считается?
   – Хм-м.. А ведь это мысль, Володька! – воскликнул мичман. – Смотри, ведь мы же сделали весла из железяк с лееров – разве это не часть корабля? И таз для воды тоже с камбуза взяли. Может, потому это проклятое корыто нас и не отпустило?
   – Но я-то ничего с собой не возил, – возразил Витек. – Правда-правда.
   – «Правда-правда», – передразнил Володя. – Ну-ка, выверни карманы, клептоман. Ведь ты с первого дня тут гулял с этими вот самыми листками из блокнота! Может, еще что прихватил на память?
   Витек пристыженно умолк и принялся шарить в карманах брюк и тужурки. На голое железо палубы посыпались какие-то монеты, конфетные фантики, пара блестящих гвоздей, огрызок карандаша.
   – Вот оно, – упавшим голосом сообщил он. На его ладони лежали несколько болтиков и клемм, пара обрывков проводов, – детали, выдернутые из чрева рулевой колонки в рубке управления. Витек, морща лоб, пронес их на вытянутой руке, словно брезгуя приближать к лицу, вдоль борта и зашвырнул в распахнутую дверь трюма.
   – Давайте проверим, – сказал Иван Петрович, – все наши карманы, чтобы ненароком не прихватить ничего корабельного. Похоже, весла придется искать на катере. Из чего вот только их сделать…
   – В карманах пусто, – отчитался Володя. – Только вот как насчет местной еды? Она считается?
   – Вряд ли, – покачал головой Витек. – Она словно испарилась из брюха.
   – А питье? Из таза. Оно-то никуда не испарилось.
   – Тоже вряд ли. Дождь – это всего лишь дождь. Он не часть корабля.
   – Что теперь?
   Парни одновременно, как по команде, посмотрели на мичмана. Тот на секунду прикрыл глаза, борясь с дурнотой, не отпускавшей его уже вторые сутки, и глубоко вздохнул.
   – Тогда, – подытожил он, – давайте напьемся как следует перед отправлением, и – на «Аист». Весла можно сделать из досок на палубе. Раскурочим кормовую банку.
   Иван Петрович в последний раз посмотрел на два листка, которые все еще держал в руках, аккуратно положил их на голую палубу и, чуть слышно пробормотав «Прощай, Гришаня», отправился вслед за парнями к битенгу, где был пришвартован катер. Уж теперь-то, казалось, ничто не помешает отправиться в море, подальше от проклятого корабля, – куда угодно, лишь бы подальше. Мичман поймал себя на мысли, что по-настоящему ненавидит это судно, словно живое существо, а не груду ржавого железа, – ненавидит глубоко внутри, всеми фибрами души, из-за того, что эта поганая скрипучая посудина загубила Гришку Терещенко, славного и веселого парня, который в свободное от работы время любил достать с антресолей тальяночку-трехрядку и, присоединившись к какой-нибудь выпивающей компании, развлекать их песнями – знакомыми и не очень (Иван Петрович тайно подозревал, что Гриша сам сочиняет эти приторные романсы). Гришина жена, с которой пару раз пересекался мичман после пропажи Терещенко, горевала, как выяснилось, не так уж долго и чуть меньше через год вовсю щеголяла новыми чехословацкими сапожками, прогуливаясь под ручку с усатым милиционером – по слухам, участковым откуда-то из Апатитов. Мир забыл о Григории Терещенко, и сам он, Иван Петрович Павловец, тоже позабыл о своем давнем товарище по службе, но сам Гриша до последнего мига жизни помнил о том, что помимо его самого на этом свете существуют и другие люди, и, возможно, кто-то из них, так же как он, может внезапно попасть на этот чертов корабль, попасть в ловушку времени и пространства. И Гриша, хватаясь за остатки ускользающего разума, постарался передать все то, что он понял, умирая в холодной каюте в утробе этого старого судна, передать с помощью надписей на стенах и записок, нацарапанных на вырванных из блокнота страницах. Гриша не переставал думать о других людях даже тогда, когда все они позабыли о нем.
   Сколько времени здесь провел старлей Терещенко? Может, недели или месяцы? Питаясь безвкусными консервами, регулярно появляющимися на камбузе по ночам, слушая невнятную болтовню местных духов, или призраков, или черт знает кого, он мало-помалу привыкал к этой странной жизни, привыкал к абсурдности всего происходящего, и тем более – к абсурдности его самого, живого, попавшего в этот мир мертвых. Может быть, Гриша не погиб, а, попав вместе с кораблем и туманом в какое-то другое, никому не ведомое измерение, время или место, сумел выбраться и отплыть. Может, к кораблю причалила спасательная команда и забрала Терещенко, почти выжившего из ума, на берег, и теперь он, как Иван, не помнящий родства, сидит на стуле в какой-нибудь заштатной психиатрической лечебнице, часами глядя в раскрытое окно, за которым дни сменяют ночи, и не понимает, где он и что с ним происходит, потому что отучился различать действительность и бред, так по-кафкиански смешавшиеся друг с другом на борту этой проклятой старой посудины. Посудины, которую мичман ненавидел и с которой сейчас готов был попрощаться навсегда.
   У битенга стоял поникший Витек. Он держал в руках конец швартовочного фала и рассеянно его разглядывал, словно пытался что-то понять, царапал ногтями подбородок, заросший неопрятной рыжевато-соломенной щетиной. Поодаль на леера облокотился Володя, на лице его было написано отчаяние пополам с усталостью. Мичман заметил, что Горбунов сильно похудел, сгорбился и осунулся, обмундирование висело на нем мешком, как на вешалке, глаза запали, – сейчас мало что выдавало в нем того бравого лейтенанта, каким его привыкли видеть.
   – Катера нет, Петрович, – сказал Витек. – Корабль не хочет нас отпускать. Он все понял.

   Глава 17
   Почтальон.
   Прыжок за борт

   – Гриша! Вот уж не думал, что ты таки появишься! Рад, рад. Располагайся. Кофейку? – Николай Николаевич с проворностью, неожиданной для его грузной комплекции, подбежал к вошедшему Юркаускасу и, энергично тряся его руку, почти силком потащил к тяжелому дубовому столу, похоже, еще довоенного производства, около которого стояли два удобных стула. Кабинет начальника базы, залитый солнцем, оказался весьма спартанским – кроме стола и стульев, Григорий Юрьевич отметил лишь небольшую тумбу в углу и железный несгораемый шкаф, занимавший почти всю противоположную стену.
   Накануне, передавая инкассаторам тощий мешок с наличными деньгами, заработанными почтовым отделением за неделю, Юркаускас остановился взглядом на смутно знакомом лице. Мать честная, да это же Воловик, из флотских! Григорий Юрьевич не встречался с ним чуть ли не с сорок четвертого, и поразился, насколько сильно располнел старый знакомый за прошедшие почти двадцать лет. Пережив яростное рукопожатие и получив бумажку с номером телефона, Юркаускас вернулся обратно на склад почтового отделения, где работал уже около полугода, с момента приезда в Мурманск. Он не планировал заявляться к Воловику в гости, да и отношения поддерживать настроен не был, но звонок вежливости совершить все же следовало.
   Старый знакомец оказался начальником морской военной базы и попросил, нет, даже потребовал от Юркаускаса явиться к нему в удобное время – «просто поговорить». «Поговорить со мной?» – слегка усмехнулся Григорий Юрьевич. – «Знаешь, Коля, я не особо…» «Да брось скромничать, Гриша!» – перебил Воловик. – «Пообещай, что приедешь, и никаких мне тут „подумаю“ или „может быть“! В пятницу после трех, добро?». «Добро», – скрыв вздох, ответил Юркаускас, коря самого себя за неожиданный порыв: тоже мне, «звонок вежливости»… Отличный план на вечер пятницы, ничего не скажешь, – теперь вот тащиться два часа куда-то на север вместо того, чтобы спокойно почитать книжку и помочь маме приготовить курицу, которую она давно хотела затушить по семейному рецепту.
   – Ты в Мурманск на пэ-эм-же или временно? – спросил Воловик, доставая из огромного несгораемого ящика маленькую хрустальную сахарницу.
   – Пока не знаю, Коль, – чуть помолчав, ответил Юркаускас. – У меня же здесь мать, а у нее нелады со здоровьем. Присматривать надо – возраст, понимаешь.
   – Понимаю. Мои-то старики померли уже. Никого война не пощадила – ни бойцов, ни тыловых. А как тебя занесло на почту?
   – Да как… – Григорий Юрьевич неопределенно махнул рукой. – Я ведь уже десять лет как по гражданке. Выбрал, так сказать, мирную специализацию. – Он скупо улыбнулся.
   – Военное дело, Гриша, – Николай Николаевич поднял пухлый палец, – и есть самая мирная специализация. Чем лучше подготовлены войска, тем ниже шанс конфликта.
   Юркаускас неопределенно промычал. В сентябре пятьдесят пятого он неожиданно для всех положил командованию на стол заявление об увольнении в запас. Сослуживцы недоумевали: как же так, человек прошел всю войну, получил офицерское звание, отлично показал себя в послевоенное время, и тут вдруг – нате. Конечно, если не считать этой странной ситуации с его женой… Так или иначе, Григорий Юрьевич вернулся из военной части в пустую саратовскую квартиру, бросил коробку с личными вещами в угол и много лет даже не открывал ее.
   В квартире, еще хранящей дух женского присутствия, – кружевные занавески, аккуратная посуда и постельное белье, – было холодно и одиноко, но Юркаускас за полтора года, прошедшие после смерти жены, привык к этому одиночеству. Он устроился работать на склад промтоварного магазина, где проводил почти все время, возвращаясь домой только поспать и побриться.
   Григорий Юрьевич регулярно, не реже двух раз в месяц, посещал городской телеграф, заказывал междугородний звонок до Мурманска и терпеливо ждал своей очереди. Связь была паршивая, и усталый голос матери был едва слышен через шум и треск. Евдокия Михайловна звала сына к себе. «Гришенька, чего тебе терять? Здесь хозяйство, огородец… Я вот весной цыплят купила, семь штук, скоро яички пойдут. Ты приезжай, а? Хоть на недельку, коли отпуск будет».
   Несколько раз Юркаускас ездил к матери в Мурманск. В старом доме, хранящем все его воспоминания детства, он как будто бы молодел, морщины разглаживались, а старые раны переставали ныть. Оживала и мать, частенько приводившая подружек в гости, – формально просто попить чаю и поболтать о погоде, а на деле – похвастать сыном.
   – Ты пей кофий. Бразильский. Друг привез из столицы, – Николай Николаевич пододвинул красивую чашку с темным, восхитительно пахнущим напитком, поближе к гостю. – Так, мать болеет, говоришь? Может, выхлопотать для нее поездку в санаторий, а? От министерства обороны.
   – Дак, Коль, я ж уже много лет не…
   – Ну, а я-то да! Да и тебе, Гриша, уже давно инвалида войны надо получать. Посуди сам – боевые ранения, так? Клешня твоя. До Берлина дошел, так?
   – До Варшавы, – поправил Юркаускас. – Но это было позже. Уже с «клешней».
   – Неважно, позже-раньше! – Воловик замахал полными руками. – В общем, можно решить. Подлечим твою матушку, почтальон. Ты сюда с женой приехал, полагаю?
   – Я не женат, – суховато ответил Григорий Юрьевич.
   – Разведен?
   – Вдов.
   Юркаускас не любил поднимать эту тему. Со своей женой Верой он познакомился в Сталинграде в сорок шестом. Восстановление разрушенных нацистами городов шло полным ходом, и худенькая девушка с большими темными глазами, задумчиво глядевшая на развалины своего бывшего дома, откуда ее эвакуировали в самом начале войны, понравилась офицеру.
   Брак их нельзя было назвать безоблачным. Детей Юркаускасы так и не нажили – врачи говорили о несовместимости по резус-фактору. Вера часто критиковала Григория Юрьевича за его нелюдимость и скрытность. Он и сам понимал, что отстраняется от нее, и это не идет на пользу их маленькой семье, но мало что мог с собой поделать. Знакомый психолог, с которым Юркаускас как-то разговорился, назвал это «пэтээсэр» – странное слово, будто из финского языка, – и объяснил, что подобные изменения психики часто возникают у тех, кто прошел войну. «Так я что, по твоему, шизик?» «Не обязательно. Боевые психотравмы есть у всех, Гриша. Каждый помнит лицо первого фашиста, которого он застрелил в ближнем бою, понимаешь? Для кого-то оно стирается со временем, а кто-то, наоборот, начинает видеть его по ночам все чаще». «Но у меня нет никаких таких видений, Степаныч». «Не обязательно видения, сны или что-то такое. Это могут быть постепенные изменения в характере. Молодой балагур с годами становится куркулем, молчуном. Или, к примеру, вполне нормальный с виду человек, скажем, выпьет водочки – и его словно подменили». «Я не пью». «Дело не в этом, Гриша. Ты закрылся. Я тебя все-таки уже почти десять лет знаю. Когда в последний раз ты держал в руках гармонь?». «Н-не помню», – поморщился Юркаускас. – «Много лет прошло. Не хочется». «Вот именно. Не хочется. Ты поменялся. И ты можешь устроить внутри себя свою собственную войну, стремясь победить Юркаускаса-нынешнего, перекорежить его в попытках сделать Юркаускасом-прежним, а можешь принять себя в том виде, как ты есть, и жить дальше. Человек – существо адаптирующееся. Ты поговори с супругой. Она поймет».
   Григорий Юрьевич много раз заставлял себя пойти на разговор с Верой, но каждый раз, видя ее перед собой, уставшую и задерганную, он немел, слова будто застревали у него в горле. Спустя много лет он жалел, что так и не смог раскрыться перед женой, рассказать, кем на самом деле является Юркаускас-нынешний.
   Работа Вере досталась нервная, в отделе бухучета машиностроительного завода. Порой жена возвращалась домой очень поздно и, так и не перебросившись с Григорием Юрьевичем ни единым словом, ложилась спать, но не в спальне, а на диване в зале. Поздним зимним вечером пятьдесят второго она, по-видимому, споткнулась, поднимаясь по скудно освещенной лестнице на четвертый этаж, где была расположена их саратовская квартира, и упала через перила вниз, на бетонные ступени пролета. Загремели бутылки с кефиром, разлетающиеся вдребезги. Услышав шум, Юркаускас выскочил на площадку в чем был – в форменных офицерских подштанниках и майке-«алкоголичке». Он вызвал скорую, но Веру было уже не спасти…
   Кто-то из соседей пустил слушок: нелюдимый служака, похоже, сам кокнул свою жену. Поползли сплетни, и Григорий Юрьевич заметил, как поменялось к нему отношение жильцов дома. Конечно, в таких условиях «принять себя в том виде, как ты есть», предложенное Степанычем, было мало осуществимо, – Юркаускас временами даже сам начинал верить, что это именно он столкнул супругу с лестницы – не сам, конечно, не своими руками, а скорее своим отношением. Если бы его поддержка была более осязаемой, Вера, падая, могла бы ухватиться за нее, фигурально выражаясь. Переживая внутри себя все то, что он не смог и не успел высказать жене, Григорий Юрьевич окончательно замкнулся. Порой за день он не говорил ни единого слова, не считая сухих указаний по службе.
   – Вдов… Я не знал, Гриша, прости. – Николай Николаевич чуть смутился.
   – Ничего страшного. Так о чем ты хотел поговорить? – Юркаускас, похоже, поторопился перевести тему, и Воловик глянул на него с удивлением.
   – Да так, печки-лавочки. Ты, я погляжу, молчун стал.
   – Есть немного.
   – Эх ты, бука. – Начбазы улыбнулся – совсем чуть-чуть, одними уголками губ. – Ладно, почтальон, не буду ходить вокруг да около. Слушай. Мне нужен зам и помощник. Объект у нас, как ты видишь, режимный, секретный, и абы кто тут не подходит.
   – А что с прежним замом? – осторожно спросил Юркаускас.
   – Под трибуналом, – коротко ответил Воловик. – Это долгая и мерзкая история. Но вкратце – язык распускал где надо и где не надо. За ним еще многое предстоит разгребать.
   – Дела-а, – протянул Григорий Юрьевич.
   – То-то и оно. Сейчас мне как никогда нужен надежный человек, Гриша, а ведь я тебя давно знаю. Бросай свою почту. Переводись ко мне. Не обидим.
   – Погоди-погоди. У меня ведь сейчас гражданская работа, да и род войск совсем не тот…
   – Пустое, пустое, Гриша, это же все формальности. – Николай Николаевич вновь замахал полными руками и, выскочив из-за стола, принялся суетливо мерять кабинет шагами. – Все решается, были бы связи. Думаешь, я юнгой тебя сделаю, что ли? Ха! Восстановим твое звание. Ты из сухопутки кем ушел? Майором? Ну вот и будешь у нас тут кап-лей или кап-три, посмотрим по ситуации. Да и с довольствием не обижу – сам понимаешь, режимный объект, первая степень, северные надбавки, все такое.
   – Мне надо подумать, Коля. – Юркаускас выглядел немного ошарашенным.
   – Думай быстрее, почтальон, – Воловик облокотился пятернями о стол. – А я покамест разузнаю, есть ли квота на санатории для матерей морских офицеров. Намек понял?
   …Загремел телефон, – как всегда, внезапно, – вырвав Юркаускаса из задумчивости. Он взял трубку.
   – Слушаю.
   – Здравствуй, Гришенька.
   – Аля! Привет, моя хорошая. – Суровая складка между седоватых бровей Григория Юрьевича разгладилась, взгляд потеплел. – Как день прошел?
   – Вот только с пятым «бэ» отстрелялась. Еще педсовет – и домой побегу. Во сколько тебя ждать? Я ведь уже полмесяца тебя только спящим вижу, и то, если повезет. – В голосе Алевтины послышалась легкая обида.
   – Прости, прости. Я тут очень… – Юркаускас осекся. Точно так же он говорил и Вере – «я занят, много дел, это секретно». Не повторяй прежних ошибок, Гриша. Не строй кирпичную стену. Он глубоко вздохнул.
   – Что случилось? – Аля, похоже, забеспокоилась.
   – Я приеду пораньше, на четырехчасовом, обещаю. Приеду и все-все тебе расскажу. Соскучился страшно.
   – Я тоже, Гришенька, – прошелестело в наушнике.
   – До вечера.
   Григорий Юрьевич положил трубку на место и взял в руки рамку с фотографией, стоящую подле аппарата. На снимке – улыбающаяся женщина в светлом платье с круглыми рукавами-фонариками, держащая в руках учебник немецкого языка. «Соскучился страшно»… Юркаускас улыбнулся фотографии и поставил ее обратно на стол.
   Пора отпустить ситуацию, сказал он себе. Ребята пропали, и, похоже, безвозвратно. Необходимо пережить это и двигаться дальше. Иначе в погоне за теми, кто ушел, можно оставить далеко за спиной тех, кто рядом.
   Григорий Юрьевич поднялся из-за стола и вышел из кабинета, заперев дверь. До четырехчасовой служебки оставалось всего минут десять-пятнадцать, и надо было успеть собраться.

//-- * * * --//
   – Нда-а… И что теперь делать?
   – А что тут поделаешь, Петрович? – развел руками Володя. – По-видимому, только ждать, когда корабль снова появится там, где остался «Аист». Мы, похоже, вновь прыгнули куда-то то ли в измерении, то ли во времени… И как только это получается, так… Незаметно. Бесшовно.
   – Мы так до ночи будем ждать, – проворчал Витек. – Если катер исчезает, то обычно это надолго…
   – Да как ты не понимаешь, – перебил Володя, – это не катер исчезает, а мы, мы с кораблем перепрыгиваем из того измерения или времени, где есть катер, туда, где его нет. Если «Аист» здесь, значит, и время, и измерение – наше. Он ведь не является частью корабля и не находится на его борту.
   – А туман?
   – А туман, скорее всего, есть и там, и тут… Не знаю. Пока это загадка. Петрович, ты чего?
   Мичман без сил опустился на палубу. Его мутило, в животе словно поселился цыганский табор, а в голове стоял грохот, как от судового дизеля. Он потер ладонями уши и щеки, пытаясь прийти в себя.
   – Сахар, что ли, опять скачет, – невнятно произнес он.
   – Черт, а рафинад вместе с саквояжем остался на «Аисте»… – Витек подобрался поближе к мичману и присел рядом. – Ты не раскисай, Петрович. Отдохни пока. Хочешь, я воды принесу?
   – М-м-м, – помотал головой тот.
   Володя тоже подошел. Подхватив Ивана Петровича под мышки, они с Витьком довели его – почти дотащили – до ближайшей стены палубных надстроек. Аккуратно усадив мичмана так, чтобы тот мог опираться спиной о переборку, они пристроились рядом. Здесь, под защитой это облупленной стены и небольшого навеса, холодный ветер, рвавший серый туман на лоскуты и пронизывающий все тело, не так сильно чувствовался.
   – Так вот, – чуть погодя вполголоса продолжил Горбунов, – если катера рядом нет, значит, мы точно не дома. Значит, надо дождаться, когда он вновь появится, – вернее, мы появимся рядом с ним, – и плыть на нем, гребя, как получится.
   – «Аист» здоровенный, – возразил Витек, – это тебе не какая-то рыбацкая плоскодонка. «Грести»… Ты представляешь, сколько сил нужно, чтобы сдвинуть этакую дуру с места?
   – Ну не вплавь же добираться, Витька! До пирса не менее десяти километров. А может, нас еще и отнесло куда-то, кто знает. Да и брассом без компаса плыть – так себе идея. Не по солнцу же ориентироваться, в тумане его не видно… Вообще, почему я всерьез воспринимаю эту чушь? – наконец рассердился он.
   Витек ничего не ответил. Он поджал ноги, обхватил их руками и оперся о колени подбородком, глядя в туманную даль, перемешиваемую, словно огромной ложкой, порывистым холодным ветром.
   Володя так рвется домой, думал он, почему? Потому, что его ждет Юля. Потому, что его вообще есть кому ждать, – у него большая семья, родители, которые наверняка уже беспокоятся, куда он запропал, друзья и приятели, бывшие однокурсники с мореходки. Ему есть что терять, и есть к кому возвращаться. Наверное, это особое чувство, когда ты надолго и далеко уезжаешь, но знаешь, что тебя кто-то ждет обратно.
   Мурманск, куда приехал Витек больше десяти лет назад, ничем не держал его, здесь не было ничего и никого, ради чего стоило бы тут оставаться и дальше. В Курске остались приятели по интернату, бывшие коллеги с кирпичного завода, только вот никто из этой веселой братии, скорее всего, не заметил отъезда Витька… Осталась Дашка, которая устроилась работать в столовку при железнодорожном вокзале, и даже ответила на Витькино письмо, которое он написал ей через полгода после отбытия в Мурманск, – ответила коротко, буквально несколькими строками, нацарапанными на яркой открытке с изображением Курского драмтеатра, но Витек зазубрил эти строки почти наизусть: «Витенька! Я рада, что ты жив и здоров. Желаю тебе счастья на новом месте и пусть у тебя все получится. Если не получится – приезжай. Буду ждать. Целую, Даша». И вот это ее «буду ждать», написанное вроде бы вскользь, вот это ее ласковое «Витенька», – пожалуй, единственное, что тогда удержало его от того, чтобы свалиться в пучину самого дна мурманских окраин, пьянства и мелкого криминала.
   После этого Витек отправил Дашке еще два письма, но ответов так и не получил. Может быть, она поменяла адрес, утешал он себя, или почта работает нестабильно. Может, все же так и не простила его, а открытка – простая формальность. А может, она вышла замуж и теперь счастливо живет, воспитывая двух детей, – Витек был уверен, когда Дашка станет матерью, у нее почти наверняка будут именно двое, пацан и девка. Так или иначе, на его письма ответы так и не пришли, и последняя ниточка, связывавшая его с Курском, оборвалась.
   Завести новых друзей в Мурманске Витьку так и не удалось. Судьба забросила его на самый север области, где он начал работать на морбазе. И ожидалось, наверное, что эта база и все, кто там трудился, должны были бы стать для него новой семьей, и если не друзьями, то хотя бы приятелями, но нет, не сложилось. Отчасти, думал Витек, он сам во всем оказался виноват – часто худшие стороны его натуры брали верх, а моряки, люди суровые, принципиальные и честные, быстро составили о нем свое мнение, которое, увы, оказалось отнюдь не положительным. Пожалуй, только мичман как-то сумел разглядеть во взъерошенном мужичке без детства что-то хорошее, – хорошее, но глубоко и надежно спрятанное внутри. И если бы и стоило ради кого-то возвращаться туда, на берег, то только ради него. Не ради рыжей Натахи, которая после подпольного аборта и знать о Витьке не желала, и уж точно не ради ее нового ухаря, однажды по пьяной лавочке хорошенько разукрасившего Витьку лицо – «получи, гадина, за мою маруху». Да, похоже, решил про себя Малых, на берегу его теперь никто не ждет.
   – Никто не ждет, – проговорил он вслух, шумно вздохнув.
   – Что-что? – отозвался Володя. Он отпустил вялую ладонь мичмана – по-видимому, проверял пульс. Иван Петрович глубоко дышал, закрыв глаза, лицо его было бледным и каким-то бескровным.
   – На берегу, говорю, меня никто не ждет. Так что мне туда и торопиться-то незачем.
   – Совсем никто? А друзья, приятели?
   – Нет никого. Вообще.
   Горбунов внимательно посмотрел на напарника. На лице Витька он увидел какое-то новое выражение, до сих пор не замечаемое – незнакомую, темную печаль и какое-то животное, нутряное отчаяние пополам с обреченностью. Нет, это не из-за того, что происходит здесь и сейчас, догадался он, – это, похоже, из-за того, что произошло – или чего не произошло – там, на материке. Володя поймал себя на мысли, что, пересекаясь с Витьком по работе вот уже два года, можно сказать, трудясь плечом к плечу, он практически ничего не знал о нем, кроме того, что видел сам, или скупых рассказов сослуживцев – в основном обо всяческих Витькиных проступках.
   – Слушай. Думаю, ты сгущаешь краски. Всегда есть окружение, какая-то компания, знакомства… Человек не может, не должен быть одиночкой!
   – Не должен-то он не должен, – отозвался Витек, пряча глаза, – но иногда на поверку оказывается, что вокруг совершенно никого. Не с кем дружить, некого любить. Ты знаешь, Вовка, как трудно завести новых друзей после тридцати?
   – А сколько тебе лет?
   – Тридцать три.
   – Возраст Христа.
   – Скоро будет тридцать четыре. Если ничего не путаю, послезавтра. Или было уже… Принимать ли в счет те шесть дней, что я болтался на «Аисте» посреди тумана? Возраст Христа, говоришь… Неплохо звучит.
   – Ну да, – протянул Володя, – если не считать, что он в этом возрасте умер.
   – Тьфу ты, Вовка, не пугай меня так.
   – Прости. Вообще, многие говорят, что в этот период жизни у человека начинается переоценка его целей, приоритетов и ценностей.
   – Было бы что переоценивать… Мне кажется, что у меня ни при-о-ритетов нет, ни целей. Живи себе, небо копти.
   – А кем ты мечтал стать в детстве? Космонавтом?
   – «Космонавтом», – усмехнулся Витек. – Где космос, а где я… Тогда про космонавтов еще и не думали. Я же сразу после войны родился.
   – Ну а все-таки? Или это слишком личное?
   – Да нет, почему же. В детстве я мечтал стать членом большой и дружной семьи. Батя, мамка, братьев и сестер целый полк, понимаешь? У нас в детдоме, наверное, все мечтали о семье. Даже самые отъявленные негодяи. Вот тебе и «человек не должен быть одиночкой». Каждый из нас внутренне одинок, Вовка, даже в компании близких друзей.
   – А любовь? Ты был влюблен?
   – Ну ты и вопросики задаешь, прямо прокурор какой-то, – привычно ощетинился Витек. Чуть помолчав, он все же продолжил:
   – Нравилась мне девчонка одна, из наших, детдомовских. Дашка Горелова. Сейчас она, наверное, уже и не Горелова. Думал, поженимся с ней, как вырастем. Детей заведем. Хозяйство.
   – А почему не поженились? Не вышло?
   – Не вышло… Я сам дурак, вот и не поженились. Натворил дел…
   – Это ты про драку в пивной? Ну, ты рассказывал.
   – Не-е, – поморщился Витек. – Это уже много позже нее было. Я тогда вышел из тюрьмы, дай, думаю, найду Дашку. Поговорю. Мы же с ней общались после детдома, виделись время от времени, я все думал, вот на ноги встану, да и предложу ей – выходи, мол, за меня. А тут эта драка – и все псу под хвост… Короче, освободился я, давай искать, куда Дашка делась. Она мне на зону письмецо прислала, адрес оставила, я туда сунулся, на адрес, – а там ее уже и нету. Побегать пришлось, Вовка, но я ее нашел. Чин-чинарем, взял винца хорошего в магазине, конфет коробку. Пришел в гости, стучусь, а мне открывает какой-то хмырь. Ну, я соврал, мол, дверью ошибся, пардон. Мужика завела, представляешь? Опоздал.
   – Да-а, дела, – протянул Володя.
   – Да это еще не вся история, – подхватил Витек; теперь, когда его было кому слушать, ему хотелось рассказать все как есть, без утайки, раскрыться нараспашку, чтобы избавиться, наверное, от того тяжелого груза, который он таскал, как кирпич на шее, все эти годы. – Короче, засел я по соседству, ночь прождал, замерз как цуцик… Бутылку вина эту высосал в одного. Утром тот хмырь ушел, по-видимому, на работу, ну, я тотчас к двери, тук-стук. Открывает Дашка.
   – Поговорили?
   – Поговорили… Я ей – мол, жить без тебя не могу, выходи за меня. Она отвечает – извини, я уже с Сережей, или Валерой, или как там его звали. И тут на меня будто что-то нашло. Говорю, ты все равно будешь моей. Взял ее, завалил на диван, юбку задрал… А она сжалась вся, как будто ее бьют. Ну, я ее и отымел прямо там, на диване. Отпустил, закурил у окна, а она сидит, плачет. Я че-то посмотрел вокруг – а там уже и бритва мужская под зеркалом стоит в стакашке, и кирзачи у двери, и пинжак на вешалке. Короче, обжился этот хмырь, давно они уже с Дашкой вместе. Ну, я ничего не сказал, оставил у нее на столе эти свои конфеты в коробке и ушел. И с тех пор ее и не видел.
   Витек умолк. Похоже, он начал уже жалеть, что рассказал Володе эту историю и приготовился к суровой отповеди пополам с нравоучениями, как всегда бывало, например, в интернате, когда маленького Витю застукивали с поличным за каким-нибудь правонарушением. Но Горбунов молчал, и молчание это убивало сильнее, чем сотни обличительных слов.
   – Подлец я, Вовк? – наконец осторожно спросил Витек.
   – Подлец, – легко согласился Володя, и тон его вовсе не был обвиняющим, а скорее даже – внезапно! – сочувствующим. – В любви, Витька, так не признаются. Это же, черт возьми, форменное изнасилование получается.
   – Да, знаю… – Малых вздохнул. – Я потом с пацанами общался, нашими, интернатскими, так они говорят, мол, история с Дашкой была нехорошая, по малолетке еще. Кто-то из мужского корпуса ночью пробрался к девчонкам. А она в туалет решила сходить, ну, он зажал ей рот в коридоре и… А ей тогда всего лет одиннадцать или двенадцать было! – Голос Витька внезапно дрогнул. – Я-то думал, что я ее тарабаню, там, на диване, потому что люблю, а она вроде как должна это понять… А она на самом деле будто снова в том интернатском коридоре оказалась в тот момент, представляешь?! И я для нее стал в один ряд с тем подонком! Все угробил, твою мать, угробил своими собственными руками… – Он осекся и примолк.
   – Ты потом поговорил с ней? Объяснился?
   – Я не осмелился. Не сумел. Совестно было, ты себе не представляешь, как. Я даже письмо с извинениями написать не мог – а вдруг тот хмырь прочтет? А потом я с Курска уехал сюда, в Мурманск. Написал ей – мол, теперь живу на северах, то-се, прости, что все так получилось. Длинное письмо вышло. Все рассказал, как есть. А она в ответ открытку отправила. – И Витек процитировал короткий текст Дашкиного послания.
   – Знаешь, брат, – задумчиво проговорил Володя, – а ведь она тебя, похоже, поняла и простила.
   – Да, наверное… Только вот я сам себя не простил и не прощу никогда.
   – Ты ей ответил?
   – Я написал еще несколько писем, но больше ничего от нее так и не получил. Может, переехала. А может, хмырь тот письма выкинул. Или запретил отвечать. Всякое бывает.
   – Всякое бывает, – эхом ответил Володя.
   – Ну так вот, сам посуди, Вовка. Зачем мне возвращаться на берег? Кому я там нужен?
   – Я не знаю, Витек. Но понимаешь, если и есть надежда на то, что все образуется, то только там. Не здесь. И если ты сейчас сдашься, то никогда не сможешь ничего исправить.
   В этот момент Иван Петрович слабо застонал и пошевелился.
   – Мичман, ты как? – кинулся к нему Витек, чуть не сбив Володю.
   – Жить буду, орлы, – чуть улыбнулся тот. – Что-то я совсем расклеился. Закемарил, что ли?
   – Да, похоже на то. Часа полтора проспал – и то дело. Видишь, уже темнеет.
   – Катера нет?
   – Катера нет.

//-- * * * --//
   Солнце, похоже, окончательно село. Холодный злой ветер, задувавший весь день, теперь заметно усилился. По голой палубе забарабанили редкие тяжелые капли – начинался дождь. Троица все еще пряталась под навесом у стены носовых надстроек, когда в трюме вновь вспыхнул неверный, мерцающий электрический свет. К стонам и скрипам старого корабля прибавилось монотонное бубнение призрачных голосов, что-то говорящих на своем наречии. Казалось, если прислушаться, то можно даже разобрать, о чем они беседуют.
   Внезапно дождь хлынул стеной – одномоментно, словно кто-то наверху резким движением открыл кран с холодной водой. Друзья попытались вжаться поглубже под навес, но шквалистый ветер швырял воду пригоршнями прямо в лицо, за шиворот, и спрятаться от непогоды, казалось, не было никакой возможности.
   – Черт, ка… какая холодина! – стуча зубами, выматерился Володя. – Парни, давайте спустимся в трюм, там хотя бы сухо.
   – Нет! – взвизгнул Витек. – Лучше здесь под дождем, чем там, с этими тенями. Забыл, что случилось?
   Володя вздрогнул всем телом, вспомнив, как обжигающе холодный фантом пролетел прямо сквозь его грудь. Ему казалось, что осколок того холода так и остался внутри, где-то под ребрами, словно глоток жидкого гелия, и сейчас, как будто в предвкушении новой встречи со своим прежним хозяином, шевельнулся и затрепетал.
   – Ты прав, Витька, – ответил Горбунов. – Петрович, ты как?
   – Живой, – коротко ответил мичман. Он выпрямился и прижался спиной к переборке. Его тело била крупная дрожь, он обхватил себя руками, стараясь сохранить последние крупицы тепла внутри, под кителем и спасжилетом. Корабль болтало на волнах, как щепку, и было слышно, как там, внутри, в рубке, что-то, громыхая, перекатывается по полу.
   Вдруг закрытая дверь трюма с визгом отворилась. Три пары глаз уставились на желтый квадрат, ярко выделяющийся в пелене дождя. Из трюма начали выходить тени. Они были уже не эфемерные, струи воды обтекали их, как стеклянных, и было заметно, что все они разные – кто-то выше ростом, кто-то ниже и коренастее. В мерцающих лучах света, льющихся из иллюминаторов, окон рубки и открытой двери трюма, два десятка полупрозрачных фантомов медленно шагали к тому месту, где спрятались трое моряков.
   Фантомы кричали что-то невнятное, их голоса было сложно разобрать из-за воя ветра и грохота дождя, но они приближались – медленно и неумолимо, шаг за шагом, и с каждым мгновением, казалось, слова их становились все четче, все яснее.
   – Не прислушивайтесь, парни! – рявкнул мичман, стараясь перекричать шторм.
   – Что? – не понял Витек.
   – Не слушайте их! Помните, Гриша Терещенко писал: если начнете понимать, что они говорят, станете такими же как они! Станете частью корабля! Не слушайте!
   – Петрович, они приближаются! – крикнул Володя.
   Троица выскочила из-под навеса и метнулась к носовым леерам, подальше от ненавистных фантомов. Дождь в ту же секунду обдал друзей с ног до головы ледяными колючими струями, волосы их прилипли к черепам, а одежда – к телу. Казалось, острые, жгуче холодные дождевые лезвия срезают кожу, слой за слоем, обнажая нервы.
   Долговязые тени было замешкались, но через мгновение выстроились в шеренгу и вновь двинулись в сторону троицы. Шаг за шагом они приближались, крича; их очертания становились все четче, и теперь можно было рассмотреть омываемые дождем неестественно вывернутые, словно переломанные, руки с длинными суставчатыми пальцами, вытянутые головы и торчащие колени. На палубе под каждой тенью оставались следы – тоже длинные и узкие, через секунду их заливало водой. Наверное, не будь дождя, фантомы остались бы невидимы, – дождь словно рисовал их, как на картине Мунка, рисовал серебром брызг на желтом фоне неверного электрического света. Витек, Володя и мичман прижались спинами к шатким леерам носовой палубы; сзади гремел и бушевал разъяренный седой Баренц, хлеща волнами по заржавленному корпусу старого корабля.
   С каждым новым шагом каркающие голоса теней становились все разборчивее. Вскоре стало уже невозможно спрятаться от них; они кричали: «Вы не уйдете», «Часть корабля», «Не спастись». Да, это был не русский язык, а все то же их тарабарское наречие, но герои почти явственно понимали каждое слово и, казалось, еще чуть-чуть – и будут готовы ответить на этом же самом языке, незнакомом, но почему-то понятном, словно кто-то вливал это понимание в мозг, как вливают, по миллиграмму, физраствор в вену через капельницу. В голову оцепеневшего Ивана Петровича пришла неожиданная шальная мысль: если выпустить разговорник для этого странного языка, вроде тех, что выпускали в Отечественную для допроса шпионов… Еще два шага, еще десяток слов, – и уже можно будет стать частью этого странного общества, общества теней, живущих на старом ржавом корабле, который никак не хочет отпускать трех живяков, по странному стечению обстоятельств попавших сюда.
   – Парни, прыгаем за борт! – внезапно рявкнул мичман.
   – Что-о? Ты с ума сошел, Петрович! – это, кажется, был Витек.
   – Прыгаем! Иначе мы никогда отсюда не выберемся!
   – Что ты несешь?!
   – Гриша Терещенко! – надсаживался мичман, стараясь перекричать шквалистый ветер. – Помните? Часть корабля! Надо бежать! Прыгайте, черт бы вас побрал!
   Тени были уже совсем близко, буквально в трех-четырех шагах. Мичман одним движением нырнул между леерами и, оттолкнувшись, бросился за борт, в холодные бурные волны. Витек и Володя переглянулись и через секунду отправились за ним. Спасжилеты троицы, зашипев, автоматически надулись сжатым воздухом.
   Тени добрели до лееров, свесились сверху, тянули к морякам, барахтавшимся в волнах, свои длинные руки, кричали, но теперь их вопли снова стали невнятным набором звуков: живые перестали понимать язык мертвых.

Глава 18
Я твой сын. Вереница

   Мурманск встретил Витька мягким теплом, таким неожиданно приятным после палящего курского зноя. Три с половиной дня пути, тягучие и унылые, с пересадкой в столице, наконец прошли, и Витек неторопливо шагал по улице, уставленной тут и там небольшими одноэтажными домами.
   Здешнее солнце в это время года совсем не пряталось за горизонт, и Витек, выйдя из вагона на станции Мурманск-Пассажирский около двух часов ночи, был немало удивлен – светло почти как днем. Фанерный чемодан его заметно полегчал – продукты были подъедены вчистую, а припрятанная трешка потрачена во время долгой четырехчасовой пересадки в Москве. Пройдя с перрона в полупустой зал ожидания, Витек притулился на неудобной деревянной лавке и неожиданно крепко заснул, вздрагивая от периодических воплей стального ведра репродуктора над головой – «На первый путь прибыл почтово-багажный поезд 23/19», «Скорый поезд номер 15/16, Мурманск-Москва, отправляется с третьего пути через пять минут. Просьба занять места в вагонах». Проснувшись почти в полдень, он наскоро умылся в пахнущем мочой и карболкой привокзальном туалете, поскреб щеки и подбородок изрядно затупившимся «Спутником» и, сверившись с расписанием автобусов, висящим возле остановки, нервно закурил, ожидая нужный маршрут.
   Волноваться, конечно, было от чего. Всего одна поездка и медная монета в пять копеек отделяли Витька от встречи с матерью – человеком, которого он никогда в жизни не видел, но без которого, казалось, сама эта жизнь была бессмысленной. Витек не раз и не два прокручивал в голове возможный сценарий развития событий. Почему-то ему казалось, что дом матери будет самым красивым на улице, в палисаднике – непременно сирень, а у ворот, на скамейке – полосатая серая кошка. Мать хлопочет по хозяйству или занимается огородом, Витек осторожно открывает калитку, заходит во двор, и кудлатая собака, остервенело размахивая хвостом, устремляется ему навстречу с заливистым лаем. «Трезор, кто там?». Мать оборачивается, видит сына, несколько секунд молчит, ее глаза наполняются слезами и наконец она тихо произносит: «Наконец-то…».
   Улица Шолохова оказалась обычной пригородной улочкой, никогда не знавшей асфальта, уставленной одноэтажными деревянными домиками – кое-где уже покосившимися, кое-где – совсем свежими. Несмотря на то, что этот район считался частью города, здесь было почти как в деревне – несколько коровьих лепешек на дороге, пара тощих рыжих кур копошатся в траве, ребятишки брызгаются водой у ближайшей водокачки, почти такой же, как в Курске – чугунной, выкрашенной тускло-синей краской, с длинной стальной трубой-рычагом и сизым кривым носом, из которого весело бьет хрустальная струя. Витек, задержавшись у телеграфного столба, долго наблюдал за ребячьими баталиями и где-то внутри себя понимал, что, случись все как-нибудь по-другому, его детство могло пройти примерно так же: он бы веселился с приятелями, гонял по улице обруч или играл в чижа до самого позднего вечера, пока не услышит материнский зов – «Витя, домой!», а дома – щи на курином бульоне и ароматная булка с сахарной посыпкой – только из печки.
   Чуть дальше по улице вихрастый парень, немного моложе самого Витька, пытался завести мотоцикл. Он с остервенением топтал рычаг запуска, на веснушчатом лице его выступили бисеринки пота, но «Ковровец», выкрашенный свежей зеленой краской, только натужно кашлял и никак не хотел заводиться. Витек подошел поближе.
   – Не стартует? – деловито осведомился он.
   Вихрастый поднял на него светлые глаза.
   – Не стартует, – вздохнул он.
   – Топливный крантик открыл?
   – Само собой.
   – Дай-ка… – Витек вынул из кармана мятый носовой платок, расправил его и, открутив черную крышку бензобака, положил поверх горловины. – Короче, смотри, паря: я дуну, ты стартуй.
   Вихрастый недоверчиво поглядел на Витька, но ничего не сказал. Он поставил ногу на рычаг запуска и одними глазами маякнул: давай. Витек прижал губы через платок к горловине и с силой выдохнул, создав давление в баке; вихрастый бахнул по педали, «Ковровец» вдруг взревел и, основательно прокашлявшись, наконец ровно затарахтел.
   Парень с уважением посмотрел на Витька:
   – Зыко!
   – Че? – не понял Малых.
   – Ну, зыко, здорово, в смысле. Спасибо.
   Витек отправился дальше. До материнского дома осталось совсем немного. Мимо пронеслась стайка девушек в одинаковых плиссированных юбках и блузах с рукавами-кочанами. «Похоже, какая-то самодеятельная танцевальная труппа», – догадался Витек. Девушки о чем-то весело щебетали, а одна из них, пышногрудая, с буйной копной волос, очевидно, всю ночь промаявшаяся «на бигудях», заливисто хохотала. Витек слушал ее смех, раздававшийся все дальше и дальше, и вдруг вспомнил Дашку Горелову.
   Дашка никогда не смеялась. То ли сиротская жизнь приучила ее к молчаливости, то ли такой характер достался ей от родителей, но самым заметным проявлением радости у Дашки была лишь застенчивая легкая улыбка, открывающая две небольших ямочки чуть ниже уголков губ.
   На интернатском смотре талантов Витьку выпало читать Твардовского. Он не любил поэзию, поэтому, уныло листая тощую потрепанную книжку в кожаном переплете, долго выбирал. Наконец он нашел одно стихотворение, почему-то показавшееся ему близким. Октябрина Михайловна, ведущая смотра, объявила его фамилию и Витек, обливаясь холодным потом, вышел на импровизированную сцену, наскоро собранную завхозом Степаном Прохоровичем из сосновых чурбаков, досок и горбыля.

     – Мы с тобой играли вместе,
     Пыль топтали у завалин,
     И тебя моей невестой
     Все, бывало, называли.

   Витек читал, торопясь, без выражения, и все высматривал в зале знакомое лицо. Наконец он нашел Дашку: она сидела на скамейке почти у самой стены напротив, сложив ладони поверх серого застиранного передника, и внимательно смотрела на сцену. Поймав взгляд Витька, она ободряюще улыбнулась; чуть ниже уголков губ появились две ямочки. Витек неожиданно остановился и, набрав побольше воздуха, продолжил читать дальше, но уже не впопыхах, абы как, а с выражением, вкладывая все чувства. Голос его окреп.

     – И, твои лаская руки,
     Вижу я со стороны
     Столько нежности подруги,
     Столько гордости жены.

   Тогда Витьку казалось, что стихотворение Твардовского – про несправедливость мира, про то, как любимая девушка достается другому парню. И, декламируя, Витек словно бы обращался к Дашке: не дай мне пережить такое же. Закончив, он выдохнул, вытер со лба предательски выступивший пот и, провожаемый нестройными аплодисментами, ушел со сцены, не желая, а точнее, боясь показаться Дашке на глаза, – ему было стыдно за свой неожиданный порыв, и он был благодарен ей за то, что при следующей их встрече она ни словом не обмолвилась о его выступлении.
   Дом матери оказался довольно потрепанной хибарой, почти наполовину вросшей в землю. Когда-то он был выкрашен зеленой краской, но сейчас она облупилась и выцвела. Подслеповатое окошко, выходящее на улицу, выглядело как подбитый глаз с фингалом – одна воротина ставень висела на единственной петле, второй вовсе не было. «Надо будет поправить», – мимоходом отметил Витек. Покосившиеся ворота едва держались на подгнивших столбах. Тот ли это дом? Витек достал из кармана пиджака помятую справку и сверился с адресом: нет, все правильно. Собравшись с духом, он нырнул рукой за пазуху, нащупал там небольшой нательный крестик и, крепко сжав его на секунду, постучал в давно не мытое, захватанное пальцами стекло форточки.
   Внутри дома обнаружилось какое-то движение, занавеска шевельнулась. Послышались грузные шаги. Витек обернулся к воротам. Калитка с визгом распахнулась, и из нее вышла женщина.
   На вид ей было, наверное, лет сорок – сорок пять, но ранняя седина во всклокоченных, давно не мытых волосах и мятое, небрежное платье под сальным залапанным передником сильно старили ее. Под глазами женщины были заметные мешки, лицо казалось каким-то одутловатым. Из-под насупленных редковатых бровей глядели светлые глаза – такие же, как у Витька.
   – Че надо? – неприветливо осведомилась она, уперев руки в бока. Голос ее оказался хриплым и совсем не женским. Вместе со словами до Витька донеслось отчетливое похмельное амбре пополам с запахом давно не чищеных зубов.
   Он чуть растерялся.
   – Э-эм-м… Левенко? Валентина Николаевна?
   – Ну?
   – Я… Это самое…
   – Слушай, голубь сизокрылый, если ты от Натальи, то так и передай: денег нет. Отдам, как смогу. Магазин у нее не обеднеет. Чего тебе еще?
   – Да нет, – пробормотал Витек, окончательно растеряв остатки уверенности. – Я, того… Из Курска. Из детдома.
   Взгляд Валентины Николаевны, тяжелый, суровый и неприветливый, ничего не выражал.
   – Я… Я сын твой, Виктор! – наконец выпалил Витек и тут же осекся, опустив глаза.
   Повисло неловкое молчание. Витек глядел себе под ноги, на пыльные носки старых ботинок, не по размеру больших, а мать изучала сына, оценивающе осматривая его, словно замороженную курицу в магазине.
   – Сын, говоришь? – наконец выдала она.
   Витек молча кивнул.
   Мать шумно сглотнула слюну.
   – Деньги-то у тебя есть, сын? – внезапно спросила она.
   Витек, по-прежнему ничего не говоря и не поднимая взгляда, помотал головой.
   – Нету? Ну так иди отсюда. Давай-давай, вали. Тоже мне, явился… Сын, бляха-муха, должен быть опорой и подмогой для матери. Бывай.
   Калитка вновь завизжала и хлопнула. Витек остался стоять у ворот. На глаза его наворачивались предательские слезы.

//-- * * * --//
   Такое ощущение, что непогода, разразившаяся к полуночи, только и ждала, чтобы троица, промокшая до нитки, промерзшая и падающая с ног от усталости, все же прыгнула с борта проклятого судна прямо в студеные морские воды. Баренц понемногу утихал, словно осознавая, что уже выполнил свою миссию – любым способом прогнать живяков с «Бориса Коваля». Ветер заметно ослаб и уже не вздымал высоких пенистых гребней на волнах, а хлещущий с темного неба ливень, что разрезал туман, словно тонкими стальными нитями, на зыбкие слои, в конце концов мало-помалу превратился в обычный осенний дождь, каких много выпадает здесь в эту пору. Мерцающие отсветы с корабля вырисовывали на фоне хмурой черной шапки то ли тумана, то ли облаков над головой черные острые грани бортов старинного судна, но теперь на них не толпились призрачные фигуры, обтекаемые дождевым потоком, – похоже, поняв, что добыча ускользнула, они вернулись обратно в трюм судна.
   После той дикой штормовой круговерти, что трепала наших героев на борту «Коваля», соленые воды Баренца казались как будто даже теплыми. В это время года средняя температура воды в районе полуострова Рыбачий – около 10—12 градусов выше нуля, – вспомнил Володя. Он потерял ботинок, который едва зашнуровал накануне утром, – похоже, в попытках отплыть подальше от борта корабля Горбунов зацепился ногой за что-то, жалкий бантик шнурка развязался и ботинок ушел на дно. Да, это вам не двойной голландский узел… Интересно, бывает ли призракам мокро? Похоже, тем, что кричали на нас наверху, действительно оказалось неуютно стоять под проливным дождем и шкальным ветром, и они ушли. Володя усмехнулся: промокшие призраки – как иронично.
   Рядом в волнах барахтался Витек. Он, похоже, наглотался воды и теперь, отплевываясь и неуклюже размахивая руками, пытался удержаться на поверхности. Глаза его были выпучены, светло-русые волосы висели мокрыми патлами, облепляя небритое лицо, и казались угольно-черными, из перекошенного рта доносились неразборчивые ругательства.
   – Витька! Успокойся! – выкрикнул Володя, подплыв поближе. – Не махай руками! У тебя же спасжилет!
   – Че? – взвизгнул тот, на секунду остановившись.
   – Не сучи грабками, говорю. Побереги силы. – Володя подобрался вплотную к Малых и ухватил его за шиворот. – Не потонешь, не боись. Жилет надулся? Патрон сработал?
   – Ка… Какой патрон?
   – У тебя на спасжилете в районе пояса встроен пневмопатрон, – терпеливо объяснял Володя, почти прижавшись к уху Витька. – Когда ты попадаешь в воду, датчик срабатывает, патрон активируется и заполняет воздухом герметичные полости жилета. – Он говорил спокойно и размеренно, пытаясь унять панику товарища. Тот утих и приоткрыл рот, слушая. – Жилет, говорю, надулся? Чувствуешь давление? Значит, все в порядке. Он тебя удержит на плаву, не утонешь.
   – На… Надулся, – ответил Витек. Похоже, он немного успокоился. – Х-холодно… У меня все ноги окоченели. Стоп, а где Петрович?
   – Не знаю. Не видел.
   – Потонул?! – испуганно выдохнул Малых, дернувшись всем телом и вскинув брови.
   – Тьфу, елки-палки, типун тебе на язык! – Володя раздраженно тряхнул головой. – Петрови-ич! Мич-ма-ан! Эге-ей! Витька, не плавай тут как говно в проруби, ищи его!
   Витек покрутил головой, осматриваясь, но вокруг была почти полная темнота, седой туман окружал их со всех сторон, и казалось, что в этой сумрачной мути совершенно невозможно было отыскать их старшего товарища. «Только бы не утоп», – крутилась лихорадочная мысль в голове Витька, – «пусть себе сколько угодно брюзжит и ругается, только бы не утоп». Он на секунду чуть улыбнулся в темноте, самыми уголками рта: эгей, Малых, да ты, похоже, привязался к старому мичману! И тут же себе ответил: да, это так.
   Плавать Витек не умел, поэтому просто озирался, пытаясь высмотреть здоровым глазом хоть что-то во мраке. Где-то неподалеку, сквозь шум поредевшего дождя и высвисты понемногу стихающего ветра, слышались крики Горбунова: «Петро-ови-ич! Ми-ичма-ан!» Витек испугался: так и Володя может уплыть неведомо куда, и где его искать, ночью, в кромешной мгле? Но тут Горбунов радостно воскликнул: «Вот он, Витька! Гони сюда!», и Малых, неловко загребая ладонями с растопыренными пальцами, направился на голос лейтенанта.
   – Здесь он, живой! – на лице Володи читалось облегчение. – Я проверил, пульс есть. Но похоже, наш старик в отключке. Не знаю, как быть…
   Витек подплыл поближе. Голова Ивана Петровича склонилась набок, глаза были закрыты – по виду, он просто спал. Володя придерживал его за шиворот, за петлю на загривке спасательного жилета.
   – Чтоб не перевернулся, – объяснил он. – Если нырнет лицом в волны, то нахватается воды.
   Витек аккуратно похлопал мичмана по щекам:
   – Петрович! Эй, Петрович, подъем! Проснись, а то замерзнешь…
   – Я пробовал. Никакого толку. Надо ждать, пока сам очухается. У нас ни нашатыря, ни водки, ничего.
   – А если не очухается? – осторожно спросил Витек.
   – Очухается. Сто процентов, – уверенно ответил Горбунов. – Они знаешь какие крепкие.
   – Кто «они»?
   – Ну, те, кто прошел войну. Двужильные. Я все думал, почему поколение наших отцов и матерей, да и дедов-бабок тоже, такое крепкое? Почему они могут впахивать как кони, на износ, и при этом почти не болеть?
   – И почему?
   – Потому что все, кто был слаб здоровьем и духом, не смогли пережить войну. Это, брат, закалка. Не дай бог никому такую программу закаливания, конечно, но факт есть факт – те, кто прошел фронт, тыл или блокаду, – настоящие супер-люди, как у Азимова, читал?
   – Не, не читал. Я вообще мало что читаю. Некогда.
   Они помолчали. Внезапно Витек вплеснул руками, подняв кучу соленых брызг, и захохотал. Он смеялся в полный голос, запрокинув голову, словно выпил кружку-другую пенного где-то на берегу, в пивной, и только что услышал отличный свежий анекдот от одного из собутыльников. Володя ошалело смотрел на него:
   – Витька, ты чего? Очумел?
   – Ха-ха! Да ты представь ситуацию, Вовка! Мы трое, – он повел рукой вокруг, – болтаемся ночью, под дождем и ветром, где-то посреди Северного моря, без катера, без жрачки, промокшие как черти, ха-ха-ха! И при этом, знаешь ли, ведем такую – как это? – светскую беседу! Месье, не обратили ли вы внимание, какие нынче погоды в Париже дивные стоят? Ах-ха-ха! Читали ли вы Казимова, сэр? Ах, как нет? Обязательно прочтите, великолепный слог и пища для ума и сердца! Ах-ха-ха!
   – Не хохочи так, Малых, камбала в рот залетит, – прохрипел чей-то голос. Витек резко обернулся.
   – Мичман?! Оклемался? Проснулся?
   – С вами поспишь, горлопанами, – ответил Петрович. Он глубоко и хрипло, с присвистом, дышал, и лицо его, чуть освещенное отблесками света сверху, с бортов «Бориса Коваля», было похоже на голый череп – так сильно запали его глаза и ввалились щеки, а щетка седых усов выглядела словно ощеренные зубы.
   – Ты как, отец? Чувствуешь себя нормально?
   – Некогда хандрить. Море же. Отдых! Когда еще так вот вырвешься? – Мичман каркающе откашлялся.
   – Море – это да… Стоп, о чем то ты? Какой отдых? – Витек непонимающе посмотрел на Володю; тот пожал плечами.
   – Натка, а где девчонки-то наши? – вдруг отчетливо произнес Петрович.
   – Натка?! Ты о чем вообще? – Горбунов вздернул брови. Но мичман, похоже не слышал его.
   – Ах, моя хорошая! Пришла к папке. Лидонька, хочешь, я тебе медузу поймаю? Тут их много, – голос Петровича вдруг стал тихим, ласковым. – Ты далеко не забредай, а то медуза ухватит тебя за ногу, вавку сделает.
   Парни вновь переглянулись. Похоже, старший товарищ то ли сошел с ума, то ли бредил. Малых покрутил мокрым пальцем у виска, Володя развел руками: ничего не понимаю.
   – Лидонька, а где же Оля с Леной? – курлыкал Петрович, водя руками над волнами, словно гладил по голове невидимого ребенка. – Ушли к шезлонгам, говоришь? Почему это они тебя не хотят брать в компанию? – Он помолчал, прислушиваясь к воображаемому собеседнику. – А ты не ябедничай. У всех должны быть свои секреты.
   – Нда-а, – вполголоса протянул Горбунов, подобравшись поближе к Витьку. – Совсем плох наш мичман. Бредит.
   – Че за Лидонька? Дочка его, что ли?
   – Нерожденная, – коротко ответил Володя. – И Ольга с Еленой – тоже. Три выкидыша.
   – Это что получается… Он с мертвецами разговаривает?! – задохнулся Витек.
   – Вроде того. Наталья, жена его, тоже умерла. Год тому назад.
   – Господи, – на вдохе пробормотал Витек. – Слушай, мы с мичманом столько раз болтали – на большую книжку наберется – а он ни разу мне не рассказывал про дочерей.
   – Мне тоже… До позавчерашнего вечера.
   – А знаешь, Натка, – говорил тем временем Петрович, улыбаясь в темноту, – мы ведь с тобой так в Болгарию и не съездили, а ведь все собирались. Ялта Ялтой, а то все ж какая-никакая, а заграница. Хоть посмотреть, как они там живут, а? Айда на следующий год? Возьмем отпуска вместе, детей и слетаем. Ты летала на самолете, Натка? Вот и я ни разу. Все морем да морем, или вот как сейчас, на поезде. А знаешь, ведь, наверное, это так красиво, – посмотреть на нашу страну с высоты птичьего полета…
   – Петрович, – осторожно позвал Витек. – Ты это… Завязывай.
   – Ш-ш-ш, Витька! – Володя дернул его за рукав. – Не мешай ему. Видишь, он… Он счастлив. Пусть лучше так, чем мучиться тут, замерзая в холодной воде.
   Витек умолк. Погода тем временем мало-помалу успокоилась: ветер почти стих и едва-едва шевелил поверхность черной как смоль воды, дождь тоже перестал лить и теперь лишь время от времени шлепал по плечам и мокрым макушкам моряков редкими тяжелыми каплями. Витек сучил в воде закоченевшими ногами, – так, казалось, им становилось чуть теплее. Грудь, спину и бока морозило не так сильно – сказывалась воздушная прослойка спасжилета, плотно обхватывающая туловище и плечи.
   «Черт, сигареты в нагрудном кармане у мичмана промокли», – некстати подумал Малых, прислушиваясь к редкому бормотанию Петровича неподалеку. Тот все курлыкал с дочерями – то журил старших за то, что не хотят играть с Лидой, то читал стишки про осьминогов: «Долго сонный осьминог ничего понять не мог: желтый сын сидит в графине, по буфету скачет синий», то обсуждал с Натальей планы на осень: «А как картоху соберем, я свезу инструменты в город. Макарычев давеча хвастал, что собрал точильный станок – из движка со сломанной стиральной машинки, – так вот пущай и продемонстрирует свое мастерство».
   Витек всегда считал, что для него, одинокого волка, семья это что-то совсем уж чуждое. Вернее, ему хотелось показывать себя именно таким – не знающим привязанностей свободным человеком, но глубоко внутри он понимал, что это ложь, прикрытие, лейкопластырь поверх огромной прорехи в душе. Не так давно, во время одного из редких разговоров по душам с мичманом, он внезапно признался и ему, и самому себе: на самом деле эта мнимая свобода – всего лишь панцирь, которым он, Витек, прикрыл свою обнаженную, лишенную кожи детскую рану, свое огромное и ничем не излечимое горе оттого, что ему самому семья не досталась. Когда-то давно, еще в интернате, забираясь с Дашкой Гореловой в маленький чулан под лестницей хозкорпуса, где старшаки обычно курили самосадные папиросы, он рассказывал ей о том, как хотел бы иметь хоть какую-то, самую никудышную семью, – пусть даже папка пьет и колотит всех домашних по пьяни, а мамка круглыми сутками пропадает на работе, пусть даже никаких братьев и сестер, но только чтобы она, эта семья, все же была. Дашка вторила: да, а ще, якщо можно, курочек да кочета, щоб по утрам булы песни, а вечерами – душистая горячая яичница. Но у Дашки надежды было мало – ее мать, по словам знающих людей, когда-то давно убили бандиты. Маленькая Дашка и ее старший брат остались круглыми сиротами, – отец, едва вернувшись с войны одноруким инвалидом с тяжелой контузией, по-быстрому обрюхатил мать и помер, захлебнувшись рвотой во время попойки, – работы в промышленном поселке под Львовом ему не досталось, и он глушил тоску водкой. Витек тогда точно знал, что его собственная мать еще жива, – завхоз Степан Прохорович где-то навел справки, и дело оставалось за малым – найти ее.
   Володя дрейфовал поодаль. Ему не особенно хотелось прислушиваться к бормотанию мичмана: казалось, что бред, овладевший Петровичем, может перекинуться и на него. Раздражение, охватившее Горбунова в первые минуты мичманова помешательства – «нет чтоб включиться в обсуждение и начать совместно решать наши проблемы!» – вскоре сменилось на сочувствие: Павловец, несмотря на довольно общительный, хоть и порой излишне ворчливый характер, все же на поверку оказался очень одиноким человеком, он ощущал себя брошенным, – то ли из-за сына, который в последний год окончательно перестал поддерживать с ним контакт, то ли из-за того, что его семейным планам – «всегда хотел дочерей, или хотя бы одну» – не суждено было сбыться, то ли из-за ранней и оттого неожиданной смерти жены Натальи, которую он, несмотря на постоянное ворчание, – «совсем запилила, жизни не дает, так хоть тут, на пирсе, в тишине малость посижу», – все же нежно любил.
   Володя на секунду позавидовал Петровичу: вот бы нам так с Юлей… Мысль эта аккуратно вползла к нему в голову, как ящерка под камень, нагретый за день скупым северным солнцем, вползла и ухватилась там за подкорку цепкими лапками. Юля. Как она там? Может, она с ума сходит от беспокойства? А может, наоборот, послушала свою языкастую матушку и решила, что все моряки и вправду сволочи, и теперь… Володя тряхнул мокрой головой, отгоняя неприятные размышления: Нинель Васильевна открыто ненавидела Горбунова только лишь за то, что он служил в морфлоте, и никакие увещевания Юли на нее не действовали.
   – Вовка-а, – тихонько прогудел Витек. Он подплыл поближе и показал пальцем вверх. Горбунов поднял глаза: борт корабля погрузился в темноту, свет в трюме и рубках погас. – Корабль заснул.
   – Что? А, корабль… – Голова плохо соображала, то ли от холода, то ли от одуряющей усталости. – Да-да, заснул…
   – Вовка, – снова позвал Малых. – Надо вернуться обратно на корабль. Теперь, когда призраки исчезли, надо согреться и обсохнуть.
   – Согреешься там, как же, – пробурчал Горбунов.
   – Надо вернуться, – настойчиво повторил Витек, словно разговаривая с ребенком. – А то эта лайба вновь прыгнет куда-нибудь в другое время или замерение, и амба. Мы окончательно потеряемся.
   – Ты прав, – не сразу ответил Володя. Туман в голове все никак не хотел рассеиваться, как и туман вокруг, уже чуть подернувшийся розовым: похоже, всходило солнце. – Но как мы туда поднимемся?
   – Надо придумать, как. Смотри, мичман совсем плох. Он ведь тут вконец закоченеет и дуба даст…
   – Так, ты табань его поближе сюда и последи за ним, а я обойду эту посудину по периметру и посмотрю, как можно забраться наверх, – решил Володя, и, размяв одеревеневшие от холода руки, короткими бросками поплыл вдоль «Коваля».
   Витек оттащил мичмана к ржавому борту. Петрович все еще нянчился с невидимыми дочерьми и женой, и совсем не узнавал Витька, неразборчиво бормоча: «Молодой человек, плавайте где-нибудь в другом месте, не мешайте нам с семьей отдыхать!». «Ребята, я вам покажу заброшенный пиратский корабль, хотите?» – схитрил Малых. Похоже, «семья» мичмана согласилась, и теперь Петрович и Витек почти прижимались боками к холодному, какому-то маслянистому, заросшему мелкими ракушками и слизью носу «Бориса Коваля».
   – Эй, цуцики! – послышался сверху хриплый голос, и через секунду на макушку Витька упал мокрый тяжелый фал.
   – Вовка, мичман не сможет сам подняться…
   – Обвязывай его концом и лезь сюда.
   Витек продернул фал под мышками слабо сопротивляющегося Ивана Петровича, а затем, оскальзываясь и матерясь, забрался наверх. Вдвоем с Володей они вытащили обмякшего и, кажется, вновь отключившегося мичмана на нос корабля.
   Наверху, на мокрой стальной палубе, стояли лужи, было влажно и тихо, только чуть постанывал корпус старого судна да волны слегка шелестели внизу. Но куда как более радовало другое – пугающие бестелесные фигуры вновь исчезли и больше не наполняли своим невнятным бормотанием трюмы и кубрики. Впрочем, почему же невнятным, – вдруг одернул себя Витек, – всего несколько часов назад мы их уже почти что понимали, потому и решились спрыгнуть с борта этой чертовой посудины. Но сейчас корабль молчал. «Как убитый», – невольно подумал Малых.
   Пристроив мичмана в закутке под навесом носовых надстроек – там же, где их накануне застал шторм с ливнем, – парни обессиленно опустились рядом, присев на корточки и обхватив руками колени, чтобы согреться.
   – Хорошо… Что ветра нет, – пробормотал Володя. Его колотила крупная дрожь.
   – Да. А то бы напрочь окостенели, – слабо кивнув, поддержал Витек. – Как ты, Петрович?
   – Спит он, – ответил за мичмана Горбунов. – Отключился. Пусть отдохнет. И ты поспи немного, Витька.

//-- * * * --//
   Володя резко вздрогнул и проснулся: ему показалось, что кто-то больно пихнул его в бок.
   Он покрутил головой, осматривая влажную палубу – никого. Вокруг было светло, как в раю, – белый клубящийся туман, похожий на облако, перекатывался через нос корабля к корме, вдоль корпуса, и оттого казалось, что «Борис Коваль» не дрейфует на мелкой волне, а идет полным ходом, разрезая килем облачный океан. «Прямо сказка какая-то… Красиво», – невольно подумалось Володе.
   Стояла почти полная тишина, – ни ветра, ни шума волн, и старый корпус судна будто устал стонать и сейчас крепко спал. Воздух, по-видимому, уже немного прогрелся, одежда на Горбунове почти просохла, и теперь его морозило не так сильно. Он попытался подняться, – колени предательски хрустнули, суставы пронзила острая боль. Голова варила плохо, будто туман, обволакивающий судно со всех сторон, проник и в нее, мутил мысли и мешал сосредоточиться. Володя с силой потер ладонями лоб и щеки, пытаясь привести себя в чувство; перед глазами побежали мелкие блестящие мушки, и он, резко потеряв равновесие, ухватился за стену, возле которой стоял.
   Рядом с ней, скорчившись, лежали Петрович и Витек. Володя наклонился к товарищам – вроде живы, дышат. Он решил не будить их, дать немного поспать, а сам, чуть размяв затекшие конечности, направился вдоль борта.
   Сначала он не понимал, куда и зачем идет. Правый ботинок чавкал, полный морской воды, и этот противный, резкий звук казался пронзительно громким на фоне почти полной тишины, окутывающей корабль. Точно, вспомнил Володя, левый башмак утонул в море во время их вынужденного ночного купания. Если бы рядом с кораблем тогда оказался катер, можно было бы спрятаться там…
   Катер. Вот зачем он шел вдоль борта – проверить, не появился ли рядом с кораблем их «Аист».
   Горбунов неожиданно ухватил за хвост странную мысль: он воспринимает неожиданные исчезновения и появления катера как нечто само собой разумеющееся, словно так было всегда. Удивительно, как быстро мозг приспосабливается к новым условиям, которые еще недавно выглядели для него какой-то несусветной дичью. Володя уже почти привык и к внезапным скачкам корабля то ли во времени, то ли в пространстве, то ли в измерениях, привык к бурчанию бестелесных голосов и стонам по ночам, почти начал привыкать к еле заметным теням, издающим их, но корабль каждую ночь подкидывал ему что-то новое, к чему привыкнуть не было никакой возможности, и эта неопределенность, неуверенность в том, является ли вообще все происходящее реальностью, или, может, это плод воспаленного воображения, пугала его, заставляя сомневаться в своей вменяемости.
   Проходя мимо входа в трюм, он совершенно спонтанно постарался обойти его широким полукругом, словно опасаясь, что изнутри кто-то выскочит. Рядом со входом на стене торчали несколько стальных крюков, а сверху красовалась надпись, и Володя вскользь прочитал ее – «Пожарный щит». Прочитал и, внезапно осознав, что произошло, застыл как вкопанный, беззвучно ахнув: господи, он понимает! Понимает эти странные закорючки-буквы и может их читать! «Понимает»… Что-то знакомое. Мозг услужливо подкинул фразу, нацарапанную Григорием Терещенко на листках блокнота: «Теперь я понимаю его. Я часть его». Володя потряс головой, словно пытаясь вытряхнуть из нее обуревавшие его тяжелые, пугающие мысли.
   Он оглянулся вокруг в поисках других надписей. «Не курить». «Запасный выход». Не надо было заниматься расшифровкой этих чертовых записок. Это был еще один шаг к тому, чтобы стать частью этого корабля, стать одним из его призраков, как тот самый Григорий Терещенко, бывший сослуживец Ивана Петровича. В голове мелькнула мысль: было бы неплохо почитать судовые журналы, чтобы выяснить, что же все-таки случилось с этим странным кораблем, надо дождаться ночи, когда они должны появиться в железных ящиках в рулевой рубке, и… Володя оборвал себя: нет, нельзя. Не надо читать, не надо вникать, не надо делать никаких новых шагов к тому, чтобы стать очередной бестелесной тенью-фантомом на судне. Надо валить. Любыми способами. Вот только где катер…
   – Вовка…
   – А?! – Горбунов испуганно вздрогнул, услышав тихий хриплый голос откуда-то снизу, и отшатнулся к леерам.
   – Это я, я, Витек…
   Володя опустил глаза и увидел Малых, стоящего на четвереньках. «Похоже, я обошел судно вкруговую, а катера так и не нашел», – понял он.
   – Что с тобой?
   – Подняться не могу, Вовк… Ноги не слушаются. То ли отсидел, то ли сил совсем нет…
   – Спокойно, спокойно. Не суетись. Бежать все равно некуда. «Аиста» нигде нет. Сядь, не трать силы.
   Витек, неуклюже кувыркнувшись, привалился спиной к стене и вытянул ноги в чуть длинноватых форменных брюках. Володя мешком рухнул рядом, силы покинули его, в ушах стоял звон, а в голове словно плескался кисель вместо мозгов.
   – Вовка, я… Я ни хрена не понимаю, пожаловался Витек. – Башка не варит.
   – У меня… У меня тоже. Ты, это… Поспал хоть немного?
   – Мозги скрипят… Как с похмелья, – не слушая, продолжал Витек. – Сейчас бы пивка холодного…
   – Где Петрович?
   – А? Да тут он, рядом. Спит… Не видишь, что ли?
   – Ни хрена не вижу… Какая-то муть перед глазами.
   Они немного помолчали, глубоко дыша. Наверное, я заболел, – подумал Витек, – в горле першит и в легких что-то похрипывает… Нет, это, похоже, мичман. Он обернулся к -Петровичу, – тот все еще спал, лицо его было бескровно и выглядело каким-то трагически-умиротворенным, как у покойника; под глубоко запавшими глазами налились сизые мешки. Свои очки мичман потерял еще ночью, барахтаясь в волнах Баренцева моря, и теперь его лицо, не скрытое за толстыми стеклами и оправой, казалось каким-то беззащитным. Старый моряк сипло дышал, в его груди что-то клокотало, как в кастрюле с супом.
   – Витька… – Володя, не поворачивая головы, толкнул товарища локтем в бок.
   – А?
   – Глянь… Что это?
   Витек поднял глаза с бледного лица мичмана и посмотрел за борт. Похоже, туман заметно поредел, рассеялся, отступив от корабля, словно выпустив его из своих ватных объятий. И там, за бортом, буквально в нескольких десятках метров от «Бориса Коваля», чуть покачиваясь на волнах, медленно двигался другой корабль.
   Нет, это был не современный советский лайнер и не зарубежный круизный пароход, – это была старая, побитая жизнью высокая каравелла, с тремя черными мачтами, уходящими куда-то далеко в небеса, перекрещенными сетью рангоутов с остатками парусов, когда-то, наверное, гордо реявших на ветру, а сейчас висящих печальными обрывками. Деревянные борта ее были изломаны сотнями бурь, и в пузатом корпусе красовались несколько пробоин, но упрямое судно, словно отживший свое, но по-прежнему гордый кавалерийский жеребец, выгнувший шею перед последним прыжком, гордо дефилировало мимо «Коваля», независимо и неторопливо.
   «Каравелла»… Кажется, Тоня, радистка, мечтала увидеть каравеллу, или это была бригантина? Древний корабль тем временем почти скрылся из виду, спрятавшись в густом тумане, и прежде чем Володя успел задать себе вопрос, что же это было за представление, со стороны кормы появилось следующее судно.
   На это раз это был пароход. Старая, закопченная лайба с двумя торчащими почти вертикально кверху черными трубами и огромным гребным колесом у правого борта. Похоже, на таком вот рыдване когда-то плавал Том Сойер, – подумал Володя, провожая глазами дряхлого трудягу, который, так же как и его предшественница-каравелла, неспешно продефилировал мимо «Бориса Коваля» и скрылся в туманной дымке.
   И тут – началось. Мимо старого корабля, ставшего для троих моряков то ли домом, то ли тюрьмой, начали проплывать суда – порой по нескольку штук одновременно, всех эпох, конструкций и поколений, медленно и неторопливо, словно само время плавно несло их на своих ладонях вдоль бортов. Это были и прогулочные яхты, когда-то нарядные, а теперь проржавевшие насквозь, и изъеденные корабельными червями древние галеры, в трюмах которых уже не осталось ни товаров, ни моряцкого скарба, и приземистые широкобедрые баржи, и бодрые военные клиперы, какие-то шхуны, паромы и баркасы… Володя не знал ни названий причудливых судов, ни их истории, – он завороженно смотрел, не в силах оторвать взгляда, как совсем рядом проплывали целые эпохи мореплавательного дела – когда-то шедевры кораблестроения, а теперь – жалкие, гнилые и ржавые остатки былых побед и свершений.
   – Твою мать… – Справа раздался чуть слышный шепот: это Витек, открыв рот, следил за торжественным морским парадов судов-мертвецов. В ушах у Володи внезапно зашумело, шум этот, начавшись как тихое шипение, комариный писк, в конце концов стал нестерпимым грохотом; Горбунов, закатив глаза, завалился на бок, и сознание покинуло его. Рядом бессильно упал и Витек.
   А корабли все плыли и плыли вдоль бортов проклятого старого судна, и не было им ни конца, ни края.

Глава 19
Роддом. Эй, вы, на катере!

   – Что там, Никифоровна? – молодая санитарка, отставив тонко звякнувшую чашку, подняла глаза на пожилую акушерку, заглянувшую в дверь подсобки при родильном отделении.
   – Надюха, хватит чаи распивать. Еще одну девку привезли, рожает, уже почти полное раскрытие. – Голос пожилой был нарочито строгим, но в ее глазах пряталась легкая улыбка.
   – Я готова. – Надюха вскочила из-за стола, выхватила из кюветы, наполненной дезраствором, пару латексных перчаток и споро натянула их на узкие ладони с аккуратно обрезанными накрашенными ногтями.
   В соседнем помещении, большом, разгороженном ширмами с полотняными шторами, было шумно. Щебетала радиоточка на стене, пара лаборантов жарко переговаривались между собой, гремя какими-то инструментами, из-за ширм доносились вздохи, ругань и стоны. На высокой скрипучей кушетке, застеленной серым от частых стирок покрывалом поверх оранжевой клеенки, лежала молодая девушка, невысокая, с усталым лицом, с темными кругами вокруг глаз.
   – Ну что ж, милая, давай. – Александра Никифоровна ободряюще похлопала роженицу по руке. – Раньше начнешь – лучше выспишься. Тужься, да не сразу со всей силы, а спервоначалу понемногу. Тебе и так уж совсем чуток осталось.
   …Через полтора часа все закончилось. Надюха протянула новоявленной маме маленький комочек, попискивающий и трепыхающий крохотными ручками-ножками. Та взяла его на руки, нежно и аккуратно, словно китайскую вазу, и осторожно прижала к груди.
   – Ну, как решила дочку назвать, молодуха? – поинтересовалась Александра Никифоровна. Она отошла к раковине и теперь, открыв вентиль, мыла натруженные, узловатые ладони.
   – Марина, – негромко ответила девушка.
   – А отчество?
   Молодая мать помолчала, едва слышно вздохнула и наконец ответила:
   – Владимировна.

//-- * * * --//
   Дашка, покачивая бедрами, обошла кухонный стол и, уперев руки в бока, встала прямо перед Витьком, скукожившимся на шаткой неудобной табуретке. Он не смел поднять голову, чтобы посмотреть ей в лицо, и мог видеть только маленький голубой бантик-завязку, который собирал легкую ткань Дашкиного лазурного платья в гармошку под грудью. Ниже бантика отчетливо вырисовывался круглый арбузный живот, Витек почти касался его подбородком.
   – Ты знаешь, чей это ребенок? – прозвенело сверху.
   – Я… Я не знаю, – чуть слышно ответил Витек.
   – Ты знаешь, чей это ребенок? – повторила Дашка, более жестко и настойчиво.
   – Я не знаю!
   – Ты! Знаешь! Чей! Это! Ребенок?! – Колокольчик в голосе Дашки превратился в огромную стальную рельсу, вроде той, что висела у здания столовой курского дома-интерната №3; каждое слово, выплюнутое в вихрастую макушку Витька, гремело во всю мочь, словно по этой рельсе колотили фомкой.
   – Я не знаю, не знаю, не знаю! – завизжал он, пытаясь накрыть голову руками, но они внезапно отказались слушаться.
   Прошли несколько бесконечных секунд. Эхо стального звона Дашкиного голоса утихло, затаившись в самых темных уголках маленькой тесной кухни. Витек все еще сидел, скорчившись, на табуретке, глаза его были зажмурены, но он чувствовал, что Дашка по-прежнему стоит перед ним – чувствовал не тепло, как обычно бывает, когда чье-то тело так близко, что можно слышать сердцебиение, а мертвенный холод, исходивший от нее, холод и почему-то запах морской воды, словно перед ним была не Дашка, а огромная льдина, кусок айсберга. Он поднял голову, открыл глаза и увидел лицо – но не Дашкино. Это была монструозная, вытянутая белесая морда, с широко раззявленным ртом и пустыми глазницами; она колыхалась в воздухе прямо перед ним, искажаясь и кривясь. Витек попытался крикнуть, но вопль застрял у него в горле. Он отшатнулся, крепко шваркнувшись о стену за спиной, морда метнулась к нему, он в панике замахал едва слушающимися руками и тут же получил мощную затрещину; Витек кубарем скатился с табуретки и… проснулся.
   Вокруг было белым-бело. Сначала ему даже показалось, что выпал снег, но нет, это молочный туман обнял проклятое судно со всех сторон, будто проглотил и теперь лениво переваривал, наслаждаясь трапезой. Витек попытался проморгаться; в ушах еще звенело от Дашкиной оплеухи, мышцы окоченевшего тела почти не слушались. Он покрутил головой – рядом, руку протяни, неподвижно лежал мичман, а чуть поодаль и Володя.
   Сил почти не оставалось. Страшно сосало под ложечкой, голова гудела как доменная печь. Витек с силой потер лицо ладонями, чтобы прийти в себя.
   Старинных кораблей и каравелл за бортом, похоже, уже не было. Да и были ли они на самом деле тогда, несколько часов назад, или же ему это все привиделось? Может, это «Борис Коваль» напустил на него свой очередной морок? Собрав силы, Витек наконец поднялся на ноги; затекшие суставы едва шевелились, и, казалось, скрипели, как несмазанные петли. «Застудился во время купания», – нервно ухмыльнувшись, подумал он и, прихрамывая, направился к борту корабля – вдруг Тонина бригантина все еще где-то там?
   Ухватившись за леера ограждения, он высунулся за борт и внезапно увидел бело-синюю корму «Аиста», пришвартованного у носа «Коваля». Катер здесь. Надо валить. Витек, резко развернувшись и едва не рухнув на скользкую палубу, метнулся обратно к переборке, у которой оставил спящих друзей.
   – Вовка! Вовка!
   – А? Шта?! – Горбунов резко встрепенулся и захлопал глазами, не понимая, что происходит.
   – Вовка, это я, Витек! Катер здесь! Быстро ноги в руки и валим с корабля! – Малых тарахтел прямо в ухо Володе, горячим шепотом, словно боялся, что «Борис Коваль» услышит об их тайном плане.
   – Ка-катер? А? А-а-а… – Горбунов вновь закрыл глаза. Он так и не поменял позу, оставшись лежать на холодной жести палубы, скрюченный и какой-то словно уменьшившийся в размерах.
   – Да не тяни ты резину! Вставай! – нервно рявкнул Витек, но Володя не пошевелился.
   – Оставь меня… Сил нет, – пробормотал он. – Не мешай, уходи…
   – Я те дам «уходи»! Черт тебя дери, лейтенант ты или тряпка? Тоже мне, храбрый краснофлотец! Подъем! – Витек подхватил Горбунова под мышки и, с трудом приподняв, усадил спиной к стене. Тот вновь открыл глаза. Постепенно взгляд его стал более или менее осмысленным.
   – Витька… Что там, катер, говоришь?
   – У носа. Пока еще у носа.
   – М-м-м… Надо будить Петровича.
   Малых опустился на колени перед мичманом. Тот лежал, запрокинув голову, и на секунду Витьку показалось, что старый моряк умер, но нет, – на шее билась беспокойная жилка, а редкие ресницы чуть вздрагивали.
   – Петрович, – тихонько позвал Витек, тормоша мичмана за плечо, – Петрович, подъем. Надо уходить.
   – М-м-м, – промычал тот в ответ, не открывая глаз. – Наташа… Еще полчасика…
   – Я не Наташа, Петрович. Я Витек. Мы на корабле. Нам надо домой…
   – Бери дочерей… Сережка… Мама занята… – мичман бормотал еле слышно; сквозь пергаментные веки было видно, что зрачки его бегают туда-сюда.
   – Похоже, он все еще в бреду, – вполголоса сказал Володя, подойдя сзади и положив ладонь на плечо Витька. – Надо его перетащить в катер.
   Подхватив обмякшего и оттого очень тяжелого Ивана Петровича под мышки, они отволокли его к носовому битенгу, где был пришвартован катер, и с максимальной осторожностью, насколько позволяли ноющие, обессилевшие мышцы, спустили его на корму «Аиста». Володя вытащил из недр трюма тощее синтетическое одеяло, расстелил его на палубе и аккуратно переложил мичмана на мягкое. Оставлять Петровича в трюме катера он не решился, рассудив, что лучше приглядывать за стариком. Впрочем, там, внутри, было ничуть не теплее, чем снаружи.
   Витек тем временем выломал пару фанерных реек из кормовой банки. Эти узкие, гибкие доски-вагонки мало походили на весла, но лучше грести так, чем совсем никак. Горбунов отвязал катер, аккуратно смотал фал и унес его в рулевую рубку – без единого слова. Из рубки он вышел с большим стационарным компасом в руках. Так же молча он взял у Витька одну из реек, оттолкнулся ногой от ржавого бока старого корабля и, устроившись на правом борту катера, положив перед собой компас, начал грести. Витек перебрался на левый борт.
   Мало-помалу «Аист» начал продвигаться на юг, разрезая носом слоистый белесо-серый туман, который, казалось, все сильнее сгущался впереди, словно сопротивляясь, не давая катеру идти дальше. Володя чуть усмехнулся, вспомнив, как однажды, давным-давно, в детстве, они с отцом, матерью и маленькой сестрой Лидой поехали в Ленинград. Он слабо помнил эту поездку, она осталась в голове лишь немногочисленными яркими картинками, одна из которых – огромный моток сахарной ваты на палочке, купленный отцом где-то на набережной то ли Фонтанки, то ли Невы, у смуглого армянина со странными, бегающими туда-сюда маслянистыми глазками. Маленький Володя до того ни разу не видел сахарной ваты, и ему казалось, что это – кусочек облака, который продавец каким-то чудом ухитрился отрезать и спустить на землю. После того случая он еще долгое время был уверен, что облака – сладкие.
   А потом Лида умерла. Володя какое-то время носил проволочное кольцо, подаренное ей, на пальце, затем закинул его в карман матросской курточки, и наконец потерял, очевидно, выронив во время очередной «войнушки» с пацанами. Не то чтобы он дорожил этим колечком, нет, но, обнаружив пропажу, расплакался и, несмотря на сгущающиеся вечерние сумерки, отправился искать его. Конечно, это было бесполезно, – все равно что искать иголку в стоге сена.
   Внезапно Володя вспомнил и о другом кольце. Год тому назад он, возвращаясь с базы домой, совершенно неожиданно пошел от служебки до общежития другим путем, более длинным, и по дороге заглянул в универмаг Потребсоюза – сизо-серое здание, которое, по идее, должно было служить украшением городской площади, но фактически оставалось скучной бетонно-стеклянной коробкой, выполненной в популярном в шестидесятых индустриальном стиле. Бродя между малолюдными отделами галантереи и парфюмерии, он наткнулся на витрину с бижутерией и, повинуясь какому-то внезапному порыву, купил маленькое серебряное колечко с тремя продолговатыми бирюзинками, в красной коробочке с надписью «КЮЗ» – Костромской ювелирный завод. Стоя у залапанных стеклянных дверей универмага, он решил, что наберется смелости и предложит Юле выйти за него замуж… Сразу же после поездки к ее родителям.
   Кольцо с тремя бирюзинками так и осталось лежать на дне походного чемодана, замотанное в серый шерстяной носок. Поездка к родителям совершенно не задалась, и Володина решимость куда-то испарилась – теперь он не был уверен, что хочет жениться на Юле. Да, она почти наверняка бы согласилась, в этом не было никаких сомнений, вот только… Сейчас, спустя время, он понимал, что это «вот только» мало зависело от внешних факторов, оставаясь лишь болезненной занозой в его собственной голове, занозой, с которой он легко мог расправиться, не дожидаясь нагноения, но этот нарыв все зрел и зрел, и мог прорваться в любой момент, что, собственно, и произошло совсем недавно, когда Юля объявила, что беременна. Вот тут-то и вынуть бы на свет божий маленькое трехглазое колечко и наконец сказать нужные слова, давно придуманные, записанные на листок и вызубренные, но опять это чертово «вот только»…
   Володя встряхнул головой и, прищурившись, глянул на компас. Вроде бы курс верный. У левого борта, тяжело дыша, пыхтел Витек. Володя смотрел на его сгорбленную спину и неожиданно вспомнил еще кое-что. Витек как-то упомянул, что мать бросила его во младенчестве, а отца он так никогда и не узнал. Интересно, почему так получилось? Не вышло ли, что непутевый батя, получив весть о беременности, просто растворился в тумане, а Витькина мать решила, что в этой ситуации она, что называется, не потянет родительство, и отказалась от сына? И если на ее месте была бы Юля, то смогла бы она поступить так же?
   Нет, нет, вряд ли. Как ни крути, здоровая модель семьи – она и идет из здоровой семьи, как писал какой-то старый советский журнал – то ли «Работница», то ли «Огонек». И человеку, не имеющего ее, эту модель, перед глазами, очень сложно бывает поддерживать полноценные семейные взаимоотношения – у него просто нет жизненного примера, как это делается. Взять хотя бы Витька. Ему уже много лет – сколько, тридцать три, кажется? И он до сих пор… Володя чуть улыбнулся уголками глаз. Витек накануне рассказал ему о своих чувствах к девушке из интерната, – Даше, кажется. Это было неожиданно – словно бурая корка с изображением этакого разбитного дядьки, циничного и жуликоватого, вдруг лопнула, и маленькая беззащитная душа, душа человека, на всю жизнь оставшегося недожившим свое детство ребенком, испуганно выглянула из трещины в этой корке, как мидия из расколотой раковины. Ишь ты, наш алкаш-разгильдяй способен на любовь… Володя мысленно одернул себя – не стоит так уничижительно думать о человеке, – и тут же удивился: неделей раньше он бы и не подумал укорить себя в подобном направлении мыслей относительно Витька.
   Наверное, у каждого есть своя корка, под которой прячется «он-настоящий». И у него самого, у Володи, – тоже есть. Снаружи он выглядит как ершистый, драчливый, знающий себе цену красавчик, морячок, на которого заглядываются девочки, этакий донжуан мурманского разлива, а внутри… А какой он внутри? Трусливый маленький щенок, не способный найти в себе силы позвать любимую женщину замуж. Не просто любимую, а еще и будущую мать его ребенка. Володя досадливо поджал губы: картина, которую представлял собой «он-настоящий», выглядела, честно говоря, не очень.
   Скорее всего, и у Юлиной мамы, Нинель Васильевны, была своя невидимая корка. И ей было проще скалить зубы на Володю, унижать его, вместо того, чтобы разобраться для самой себя в том, что же стало этому причиной. Возможно, даже Петр Аркадьевич, ее муж, не знал об ее внутренней травме, считая ее всего лишь чертой характера. А сам Володя, не задумываясь, просто облаял Юлиных стариков и, конечно, это совсем не поспособствовало налаживанию дружеских отношений. Почти наверняка Нинель и Петр нормальные люди, – со своими пунктиками и заскоками, но нормальные, – а вот он сам, Володя, похоже, повел себя как хлыщ, с порога начав огрызаться на шпильки со стороны будущей тещи. Тяжелее всего было видеть Юлины глаза по возвращению из Петрозаводска – судя по всему, она втайне много плакала, сокрушаясь по поводу того, что любимые ею люди не смогли сдружиться.
   Мало-помалу Володины мысли вновь перетекли туда, в Видное, где в углу маленькой тесной комнатушки общежития, в темноте, на скрипучей кровати, свернувшись в клубок, лежала Юля, не раздеваясь, прямо в уличном серо-синем жакете, который она носила на работу в это время года, и узкой юбке-колокольчике. Он представлял себе, как, добравшись до берега, поймает попутку, заполночь доберется до дома, тихонько войдет, стараясь не разбудить Юлю, откроет походный чемодан, – ох, какая досада, что у него такие визгливые петли! – достанет оттуда теплый серый носок с завернутыми в нем коробочкой с колечком и шпаргалкой с текстом, и, дождавшись утра, когда любимая проснется, скажет все те слова, что давно приготовил, – теперь ему казалось, что это сделать очень просто.
   Только вот слова те, когда-то спрятанные поглубже, в самый темный уголок подсознания, почему-то никак не хотели возвращаться обратно в голову. Володя пытался вспомнить содержимое шпаргалки… и не смог. Скорее всего, это из-за усталости, голода и недосыпа, вяло подумал он, автоматически работая руками, которые уже мало что чувствовали; рукава его кителя промокли от соленых брызг, и в голове клубился какой-то туман, вроде того, что окружал «Аиста» со всех сторон, клубился и заползал в самые отдаленные уголки сознания, путая мысли.
   Мичман внезапно замычал и пошевелился. Володя вздрогнул, обернулся и встретился глазами с Витьком. Тот, на секунду прекратив грести, молча, одним вопросительным взглядом указал на лежащего на палубе Ивана Петровича. Володя помотал головой – не надо тревожить старика. Витек кивнул в ответ и вновь взялся за свое импровизированное весло.
   Спускались сумерки. Туман, понемногу приобретая какой-то багровый оттенок, все не рассеивался; Витек подозревал, что проклятый корабль по-прежнему играет с ними, как кошка с катушкой, чуть отпуская, но тут же вновь захватывая цепкими когтями, и уже представлял себе, как в темноте, которая уже вот-вот наступит, совсем рядом вспыхнут мерцающие электрическим огнем иллюминаторы «Бориса Коваля». Сейчас, в промозглом влажном холоде осеннего Баренца, тепло трюма старого судна казалось Витьку почти желанным, словно дающим какое-то забытое ощущение дома. Впрочем, почему забытое? – поправил он себя. Если быть совсем уж честным, своего дома у него, по сути, никогда не было. Сначала был интернат. «Курский дом-интернат №3», гласила вывеска на воротах; вот как раз слово «дом» здесь лишнее, часто думал Витек; интернат был скорее детской тюрьмой, где надзиратели, притворяясь добрыми воспитателями, словно высасывали у полуголодных детей все их мечты и желания, заменяя их протокольными необходимостями и задачами. Потом был съемный угол у одной вредной тетки, затем тюрьма… По приезду в Мурманск Витек надеялся остаться у матери, но, получив от ворот поворот, до утра слонялся по неприветливым пустынным улицам северного города, не находя себе приюта. Опять какие-то съемные углы, притоны, а порой приходилось спать и в придорожных кустах. Если бы не Петрович… Витек скосил глаза на мичмана: тот спал, хрипло и прерывисто дыша.
   В общем-то, Мурманск не край земли, и ничего не мешало Витьку поехать в… да куда угодно! – в поисках лучшей доли. В какие-то моменты ему казалось, что, переселись он в город, где его еще не знают, у него получилось бы начать новую жизнь. Но что-то держало его здесь, на севере страны, и он точно знал, что именно: крохотная искра надежды, что непутевая мать все же одумается и примет блудного сына. Он был бы рад любому уголку в ее жизни – даже ночевать в сарае подле ворот. Хотя, конечно, если посмотреть трезво, то вихрастый взрослый мужик, приехавший черте откуда и с порога заявивший «привет, я твой сын», для нее оказался в сущности никем. Витек порывисто вздохнул и, смутившись, сделал вид, что прокашливается.
   А в Курске сейчас тепло. Там в самом разгаре золотая осень, и шафраны апельсиново полыхают на клумбах пыльной городской площади, и девушки еще не прячут загорелые коленки в теплые рейтузы, как здесь, на севере. Где-то там, в городском парке, гуляет Дашка, с коляской, а может, уже за ручку с дитем или двумя, мальчиком и девочкой, – мальчик в матроске, а девочка – в гороховом платье с кружевным воротником. Они едят десятикопеечный пломбир «Север» и фотографируются около потрепанного, но все еще вызывающего уважительную оторопь чучела медведя или льва, которое обычно выставлял в парке пожилой дядька из фотоателье «Восход». Дети улыбаются на камеру, а Дашка счастлива. Витек поймал себя на мысли, что в этих его воображаемых картинках совершенно нет места Дашкиному мужу, которого он как-то мельком видел. Впрочем, кто сказал, что она вышла за этого хлыща замуж? Витек так и не узнал, как жила Дашка после того, как… После Того Случая.
   «Если не получится – приезжай. Буду ждать». Буду ждать. Представляешь, Малых, она тебя будет ждать. Ха-ха. Ты посмотри на себя, герой морфлота. Ждать она тебя будет, как же! Сколько лет назад ты получил эту открытку? А? То-то и оно. Ей уже тридцать пять, она замужем, наверняка замужем, народила кучу детей и думать забыла о каком-то там проходимце, с которым коротала детство в курском доме-интернате. И встреча с ним будет для нее лишь напоминанием о самых тяжелых годах ее жизни, которые она наверняка хотела бы выбросить из памяти. Ехидный голос шептал Витьку на ухо: забудь, парень, не будет тебе счастья с ней, она давно счастлива и без тебя. Витек потряс головой, пытаясь отогнать наваждение.
   Да, она наверняка счастлива. А если и нет, то кто я такой, Виктор Малых, чтобы, вот так вот внезапно явившись, ломать ей судьбу? Завалиться с цветами и конфетами: «Дашка, жить без тебя не могу». А кто сказал, что я обязательно должен быть с ней? Да, я люблю ее, – по крайней мере люблю ту, которую знал в юности, – и буду счастлив, если она счастлива. Мне совершенно необязательно для этого быть ее мужем, или любовником, или кем угодно. Достаточно уверенности, что у нее все хорошо.
   Витек на секунду перестал грести: подумать только, как же это, оказывается, просто! Вот о чем то старое стихотворение Твардовского! Оно вовсе не про разлуку, а про способность отпустить. Любить девушку, женщину не за что-то и не для чего-то, а просто потому, что она есть на свете, и желать ей счастья без обладания ею. Но если вдруг, по какой-то невероятной случайности, Дашка все еще (или уже) не замужем, то… Он чуть улыбнулся: Малых, ты эгоист. Немного, ответил он сам себе.
   А вдруг Дашка забеременела после… После Того Случая. Вдруг родила? Вдруг живет там, в Курске, с дочерью (Витек почему-то был уверен, что это именно дочка), уже школьницей, водит ее в школу номер восемь, и все у них хорошо, и глаза у дочери мамины, ярко-карие, а волосы непослушные, светлые, как у самого Витька… Странно и забавно, подумал он, ведь в этом мы с моей мамкой похожи – она никогда не видела своего ребенка, а я – своего. А ребенок не видел отца – настоящего, я имею в виду. Если бы была возможность еще раз встретиться с матерью, узнать у нее, кто был его отцом. Найти его. Конечно, шансов на это мало, может, он уже и помер давно. Но лучше такие родители, чем зияющая пустота от того, что их нет и не было.
   Мичман вновь всхрипнул, и Витек с Володей как по команде прекратили грести. Они вновь молча встретились глазами. Витек махнул головой: надо проверить. Володя отложил доску и с трудом поднялся на ноги; затрещали затекшие колени. Он доковылял до Петровича.
   Глаза мичмана были полузакрыты. Он лежал на боку и что-то едва слышно бормотал. Володя наклонился к нему поближе.
   – Наташа… Ты не уходи, Наташа. Я совсем зачах. Сколько времени прошло… Как же я тут без тебя, Наташа…
   – Бредит, – коротко сказал Володя, глянув на Витька. Тот пожал плечами: дело плохо.
   – Петрович, – Горбунов слегка потряс мичмана за плечо. – Петрович, очнись.
   Мичман открыл глаза и что-то промычал.
   – Я не понимаю. – Володя наклонился почти к самому лицу старого моряка, едва не коснувшись ухом седой щетины на его виске.
   – Где Наташа, Вовка? – прошептал Иван Петрович почти беззвучно.
   – Ее здесь нет. Тут только я и Витек. Мы на катере. Ты помнишь, мичман? Старый корабль…
   – «Борис Коваль», – прохрипел тот.
   – Да-да! Мы пытаемся уплыть. На катере. Витька гребет что есть сил, и я тоже.
   – Картошка, Вовка…
   – Картошка?!
   – Картошка… Я не собрал картошку. На даче… Наташа просила не забывать про дачу. А я все тянул, тянул до последнего… Померзла, наверное…
   – Ты не волнуйся, Петрович. Как вернемся на берег, мы с Витькой поможем собрать твою картошку. Правда же, Малых?
   – М-м, – утвердительно промычал тот, не переставая орудовать веслом.
   – Витька… Ты того… С одной стороны-то не греби… Лодку по кругу будешь крутить… – голос мичмана был едва слышен. – Отдохни малость.
   Витек положил доску на палубу и попытался было встать, но бессильно рухнул на коленки. На карачках он подобрался к товарищам.
   – Петрович, ты как?
   – Здрав буде, Малых…
   – Признал, признал! – обрадовался тот. – Ты того… Держись тут, а мы тебе и картошку выкопаем, и огород весь вспашем, да что угодно. Ты только не… – У Витька на секунду перехватило дыхание.
   – Не помру, не трухай… Серега бы приехал… Помог с огородом. Толку от вас, моряков. Только волны пахать умеете.
   Володя и Витек вновь переглянулись. Горбунов хмыкнул, чуть улыбнувшись:
   – Похоже, ожил. В своем репертуаре.
   – Не дождетесь, – пробурчал Петрович. Он перевернулся на спину и попытался подняться с палубы, но силы оставили его и он вновь распластался на тощем одеяле.
   – Ты не суетись, мичман. Лежи спокойно.
   – А грести кто будет? – прошептал тот.
   – Пошли, – коротко бросил Витек Володе и, потрепав Петровича по плечу, вновь вернулся на место и ухватился за доску.
   Уже совсем стемнело. Туман превратился в темно-серое, почти черное марево, плотное и непроглядное. Как далеко «Аист» успел отплыть от старого корабля, они не знали. Володя изредка поглядывал на чуть фосфоресцирующий в темноте циферблат компаса, лежащего по соседству с ним на скамье и корректировал направление, стараясь держаться юга. К счастью, погода, несмотря на промозглый холод, была спокойной – ни ветра, ни осадков, и единственное, что пугало вконец обессилевших гребцов – что в любой момент где-то рядом в тумане могут вспыхнуть желтым светом иллюминаторы «Бориса Коваля», а это значит, что все их старания были напрасными. Но тягучие минуты сменяли одна другую, а темнота была все такой же непроницаемой.
   Володя едва шевелил затекшими руками, норовящими то и дело выронить весло-доску. Он уже не понимал, сколько времени он сидит здесь, на правой кормовой банке «Аиста», и что делает. Время от времени он впадал в какое-то забытье, и тут же внутренне подталкивал себя: подъем! Надо работать.
   – Вовка, – послышался хриплый голос с левого борта.
   – А? – Горбунов вздрогнул: он уже позабыл, что не один.
   – Я… Я больше не могу. Надо… Надо отдохнуть.
   – Ты того… Ты отдохни, Витька. Я тоже… Немножко. А потом еще поработаем.
   Две доски брякнулись о палубу катера, и воцарилась полная тишина. «Аист» плавно качался на мелких волнах, а на его холодной дощатой корме лежали навзничь три человека.

   * * *

   Витек резко вздрогнул и открыл глаза. «Я уже в раю?» – подумал он. Вокруг было белым-бело, как на облаке. По-видимому, он высказал свою мысль вслух, потому что откуда-то рядом послышался шорох и дребезжащий, почти не узнаваемый голос Володи едва слышно, но с привычной чуть издевательской горбуновской интонацией ответил:
   – Кто же тебя, чертяку, в рай-то пустит?
   – Елки-палки, Вовка! Я заснул… Ты тоже?
   – Нет, я не спал… Все смотрел. Вдруг… – он не продолжил, что именно, но Витек понял его.
   – Но корабля нет?
   – Корабля нет.
   – Петрович?
   – Спит… Я его не тревожил.
   Они немного помолчали.
   – Вовк, надо грести дальше.
   – Сил нет, Витька… Я не могу встать. Я пробовал.
   – Надо, понимаешь? Надо! Иначе не уйдем. Ну, давай же!..
   Витек помог Горбунову подняться. В молочно-белом тумане лицо Володи выглядело как посмертный гипсовый слепок – серое, с большими тяжелыми мешками под глазами. Похоже, он действительно бодрствовал всю ночь и теперь едва соображал, где он и что происходит.
   – Вовка, бери весло. Надо грести. – Витек похлопал товарища по щекам, пытаясь привести его в чувство.
   – Ох, искры перед глазами… Воды бы…
   – Нету воды, дорогой. Нету. Не взяли. Вдруг она тоже часть корабля? Вот доберемся до берега – и отъедимся, и напьемся, и отоспимся вволю. Ты только греби, Вовка. Да за компасом смотри, а то я не разбираюсь.
   Горбунов с силой потер глаза ладонями и потряс головой. Взгляд его приобрел чуть более осмысленное выражение.
   – Слушай, Витька. На случай, если… Если я выйду из строя…
   – Ты это прекращай!
   – Слушай! – перебил Горбунов, придвигая компас. – Вот эта стрелка, – он показал трясущимся пальцем, – должна указывать сюда. Нам надо на юг, понял? Когда эта стрелка показывает сюда, мы идем верным курсом. Понял?
   – Понял.
   – Пошли. – И Володя поднял с палубы мокрую доску.

//-- * * * --//
   – Как ты думаешь, Витька, сколько времени?
   – Я не знаю… День.
   – Ясное дело, что не ночь.
   – Зачем тебе?
   – А черт его… Просто…
   – Сколько суток назад мы отправились с базы на корабль, Вовк?
   – Эм-м-м… Так, первая ночь, хм, потом вторая… Я не помню. Все в голове перемешалось. Неделю, наверное, не меньше…
   – Рекорд, – неожиданно резюмировал Витек.
   – В смысле? – Володя на секунду прекратил грести и потряс вихрами, пытаясь разогнать туман – не тот, который все еще окружал катер, а тот, что клубился в голове.
   – В прямом. Я как-то четыре дня ни черта не ел. Серьезно. Ни дома, ни денег, ни жратвы. Ночевал сначала в каком-то подъезде, потом менты в каталажку забрали, но наутро выпустили… Потом в парке под кустом. Жрать хотелось неимоверно. Думал уже собаку поймать или белку… – Витек едва шевелил губами, отчего его речь звучала невнятно, как у пьяного.
   Он примолк и чуть слышно вздохнул. Вокруг было тихо, только едва плескались волны, спокойно лизавшие бело-синий борт «Аиста», хлюпали о воду доски в руках гребцов и тонко, по-комариному звенело в ушах от усталости.
   – Это как так тебя угораздило, Витька? – наконец спросил Володя. Голос его был хриплым и почти беззвучным.
   – А? Да как… Приехал я, понимаешь, к вам сюда, в Мурманск. Ни дома, ни стола. На четвертый день в парке поставили бочку с квасом. Я подошел попросить попить, а продавщица как цыкнет на меня – вали отседова, Радж Капур, а то в обезьянник сдам. Ну, я и сидел неподалеку на лавке, до самого вечера. А потом, понимаешь, бочку увезли, а я давай в грязи шариться – ну, там, где она стояла. Нашел несколько медяков. Сайку купить… А хлебный, как назло, в восемь закрывается…
   Он вновь замолчал, продолжая на автомате грести, – впрочем, на греблю это уже было мало похоже, скорее, Володя и Витек едва гладили спокойные волны, практически дрейфуя.
   – Вовка… Я тебя все хотел спросить. Ты женат?
   – Помнишь, о чем мы говорили в катере, когда двигались к кораблю?
   – Н-не очень…
   – Мичман меня тогда спросил – а когда, мол, свадьба-то у тебя?
   – А-а-а…
   – Рубль на-а-а, – чуть слышно передразнил Володя. – Я ответил: как соберусь, ты первым об этом узнаешь. А ты тогда спросил…
   – Я вспомнил, да.
   – Витька… Ты это… Когда доберешься до берега, найди мою Юлю.
   – Чего?
   – Найди, говорю. Скажи ей, что кольцо… Кольцо в чемодане. В коричневом чемодане, на дне, под шмотками, завернуто в шерстяной носок…
   – Какой носок, Вовка, чего ты несешь?
   – Шерстяной, – Горбунов постарался ответить невозмутимо, но вышло довольно-таки неудачно, голос его, хриплый и почти беззвучный, дрогнул; он клокотнул горлом и шумно хватанул воздух ртом, словно астматик.
   – Вовка-Вовка-Вовка, не-не-не, – забормотал Витек, – ты это прекращай… Сам все ей и отдашь, Вовка…
   – Не отдам, брат, – прошептал тот, выпуская весло; оно выскользнуло из одеревеневших ладоней, звонко шлепнулось о гладь волн и, слегка стукнувшись о борт катера, неспешно поплыло прочь. Володя опустил руки и медленно сполз с банки на холодную, мокрую от росы и тумана палубу.
   – Э-эй, Вовка, ты чего?!
   – Я… Я не доплыву… Не доплыву. Передай… – Горбунов бессильно распластался на крашеных досках рядом с неподвижно лежащим старым мичманом, глаза его закрылись, но губы все еще шевелились, пытаясь что-то сказать. Наконец он глубоко вздохнул и затих.
   – Твою мать… Твою мать… – Витек перепуганно смотрел на товарищей, не подающих признаков жизни, губы его затряслись, глаза наполнились предательской соленой влагой. – Мичман… Вовка… Мичман…
   Прошло несколько минут – или секунд? – он не знал точно. Витек внезапно вздрогнул и оглянулся вокруг – «Аист», покачиваясь на вялых волнах, все еще был окружен вязким белесым туманом. На секунду Витьку даже показалось, что дымка как будто бы стала чуточку жиже, прозрачнее. Он опустил глаза вниз, на лежащих на палубе друзей, и внезапно наткнулся взглядом на блестящий, сверкающий мелкими каплями влаги на округлых латунных боках компас. Стрелка его, черная и заостренная, показывала гораздо правее того места, которое недавно отметил на циферблате Горбунов.
   – Надо… Надо выправить курс, – прошептал Витек. Он вытащил свое импровизированное весло на палубу, оперся им, как костылем, о струганые доски и с трудом поднялся, сделал шаг к правому борту и мешком рухнул на банку, где еще совсем недавно сидел Володя.
   – Надо выправить курс, – повторял Витек снова и снова, с невесть откуда взявшейся силой всаживая весло в упругие волны, как нож в масло. Баренц ритмично чавкал. – Надо! Выправить! Курс! Не возьмешь, падла! Не возьмешь! Сука! Ты! Такая!
   Он яростно греб, выравнивая положение непослушной стрелки, а когда она отклонилась в обратную сторону, таким же манером, с помощью весла-доски, перебрался обратно на левый борт и продолжил шинковать волны, приговаривая: «Не возьмешь, с-сука! У меня на берегу кошка! Ксюшка! Некормленая! Чтобы я оставил ее без присмотра, а? Ах ты хренов Баренц, хренов „Борис Коваль“, хренов Мурманск, хренов Северный, мать его, Ледовитый океан!».
   В объятиях слоистого, бледно-розового тумана, чуть поворачиваясь влево-вправо, едва пробирался, практически дрейфуя, маленький бело-синий катер с распростертыми на его палубе двумя безжизненными телами. И один живой человек – тоже очень маленький – метался от борта к борту, загребая зелено-серую воду доской, выломанной из лавки. Метался и матерился, – как ему казалось, во все горло, а на самом деле чуть слышно, почти про себя. Туман, холодный и безучастный, обхватывал их со всех сторон, и не было ему, казалось, ни конца, ни края.
   Витек вновь выбросил весло на палубу, попытался переметнуться к другому борту, но руки вдруг почему-то отказались его слушаться; доска-весло дробно загрохотала, свалившись куда-то под левую банку, а Витек, оскользнувшись на мокром полу, рухнул между распластанными телами его товарищей, садко треснувшись затылком обо что-то твердое. Силы покинули его и он, прекратив попытки подняться, остался лежать вверх лицом, глядя почти невидящими глазами в белесое небо, укрытое окаянным туманом.
   Он пошарил левой рукой подле себя и нащупал запястье мичмана. Похоже, пульс есть, – жилка на сгибе кисти чуть вздрагивала, медленно и едва заметно. Слава богу, кажется, жив. А Вовка?! Витек попытался поднять правую руку, но она почти не слушалась; елозя ей по мокрой палубе, он внезапно наткнулся на горбуновскую ладонь, она показалась ему смертельно холодной. Он сжал ее своей, и Володя ответил на рукопожатие, чуть шевельнув пальцами.

//-- * * * --//
   Что это? Какой-то шум? Тишину, окружавшую неподвижный катер, дрейфующий на мелких волнах сонного Баренцева моря, прорезал какой-то скрип, дребезг, стук. Витек разлепил глаза, похлопал ресницами. Слева что-то виднелось. Он набрал побольше воздуха и чуть повернул голову налево.
   Совсем рядом с «Аистом», буквально в пяти-семи метрах, окруженный туманом, высился борт корабля – когда-то, похоже, белый, а теперь желтовато-серый, облупленный, в потеках ржавчины.
   Витек обреченно выдохнул и закрыл глаза.
   Корабль.
   Проклятый корабль.
   «Борис», мать его, «Коваль»…
   Уйти не удалось. Это конец.
   – Эй, вы, на катере! У вас все в порядке? – донеслось сверху.

Эпилог

   Пронзительный солнечный свет заливал больничную палату, – чистую, со свежеокрашенными стенами цвета стебля сельдерея. Три койки с хромированными стальными спинками стояли в ряд подле раскрытых окон, из которых доносился чуть слышный уличный шум и гомон – где-то вдали, похоже, затевалась детская баталия, и звонкие выкрики шпаны, отражаясь от начисто вымытых оконных стекол, хрустальными колокольчиками наполняли воздух. Ветер весело играл с полупрозрачными занавесками, бросающими кружевные тени на коричневую плитку пола. На стене возле белой закрытой двери висела светло-синяя коробка репродуктора, откуда курлыкала едва слышная песня, – передавали концерт, и напряженный, как туго натянутая бельевая веревка, вибрирующая на ветру, голос Валерия Леонтьева, казалось, смешивался, вплетался в детские крики за окном, странно дополняя их и как бы ведя за собой, как запевала хор.
   Дверь палаты неслышно отворилась, и вошли двое человек – один высокий и молодой, в свежевыстиранной белой хламиде и такой же белоснежной накрахмаленной шапочке, не скрывающей чуть длинноватых русых волос, а второй – невысокий, пожилой, в брючном костюме под небрежно наброшенным старым халатом, с блестящей плешью в окружении редких седых волос на голове. Глаза пожилого украшали морщинки – следы многочисленных улыбок, но лицо его было строгим.
   Вошедшие остановились возле ближайшей койки, на которой лежал старый изможденный мужчина – невысокий, с сизыми мешками под глазами, щеткой седых усов и таких же седых волос на висках. Молодой санитар поправил прозрачную стеклянную бутылку, установленную на стальной высокой треноге; от бутылки змеилась тонкая трубка, уходящая к дряблой кисти пациента, лежащей поверх одеяла. Пожилой доктор обхватил кисть двумя пальцами и поднял глаза к потолку, высчитывая пульс. В этот момент лежащий на койке открыл глаза – светлые, почти прозрачные, с красными прожилками в углах.
   – Иван Петрович. Иван Петрович, вы меня слышите? Вы понимаете, что я говорю? – доктор наклонился к мичману, пытаясь уловить в его лице хоть что-то, но тот лишь вновь закрыл глаза.
   – По-прежнему, – коротко бросил доктор молодому санитару; тот, вынув из-под мышки планшет с зажатыми в нем сероватыми бланками, выудил из нагрудного кармана авторучку и записал: «23.08.1983. Павловец И. П. – без изменений».
   Медики переместились к соседней койке, где лежал мужчина с довольно молодым, но изборожденным неожиданно глубокими морщинами лицом, обрамленным светлыми вихрами, которые то тут, то там серебрились тонкими нитями ранней седины. Он не спал, хлопая ресницами, ладони его ритмично сжимались и разжимались, а по-деревенски пухлые, но почти бескровные губы шевелились, пытаясь что-то сказать.
   – Виктор… Эм-м-м, как его отчество, Семенов? – Молодой санитар подсказал: «Иванович». – Виктор Иванович, как вы себя чувствуете? Вы слышите меня?
   Доктор наклонился к беспокойным губам Витька и прислушался. «Не понимаю, не понимаю, все слова наоборот», твердил тот почти без звука, как испорченная пластинка. На лице пациента отобразился страх и он словно бы вжался в подушку, подальше от нависшего над ним пожилого медика.
   – Кормили? – осведомился доктор.
   – Да. Утром. Бульон выпил, курицу не съел, – отозвался санитар.
   – И то хорошо.
   – А третий все еще не пришел в сознание. Кома, – негромко проговорил Семенов, махнув головой в сторону последней койки. Доктор коротко кивнул и молча указал пальцем на планшет; Семенов вновь выхватил ручку и сделал пару записей.
   В коридоре зацокали быстрые шаги. Медики обернулись к двери: в проеме стояла невысокая худая девушка с усталыми глазами, спрятанными под полупрозрачными стеклами солнцезащитных очков. Она держала за руку ребенка – девочку лет двух-трех, в красно-белом гороховом платьице и жестких чехословацких сандаликах на босу ногу.
   Пожилой доктор приветственно кивнул вошедшим. Женщина молча прошла к третьей койке и присела на широконогий деревянный табурет, выкрашенный коричневой, под цвет пола, краской. Девочка стала рядом и уставилась большими ярко-карими глазами на болезненно худого вихрастого парня, медленно и глубоко дышащего, словно спящего. Лицо его было безмятежно, как у ребенка, но на висках, неаккуратно подстриженных автоматической машинкой, пробивались, как и у Малых, струны седины. Рядом с койкой стоял диковинный агрегат – огромный, с холодильник размером, увенчанный небольшим экранчиком с изумрудно светящейся маленькой точкой, рисующей зигзаги на сером фоне, и серебристой надписью «Cephamed Hungary». Откуда-то сзади, словно лианы, выползали тонкие провода, забираясь под синтетическое одеяло, которым был укрыт парень. Агрегат гудел, чуть попискивал и пощелкивал, мигал красными и желтыми лампочками, поддерживая жизнь в исхудавшем теле.
   – Володя… Володя, это я. – Юля сняла солнцезащитные очки и наклонилась к спокойному лицу Горбунова. Губы ее чуть дрожали, а на безымянном пальце блестело маленькое серебряное колечко с тремя бирюзинками.
   Маленькая девочка в красно-белом платьице по-прежнему молча смотрела на отца.

Корабль теней Алексей Сергеевич Гуранин

Пролог

Глава 1 Мария Селеста

Глава 2 Борт к борту

Глава 3 Новобранец. Воздух в банке

Глава 4 Детдомовец. Лицо

Глава 5 Морячок и медсестра. Надписи на стенах

Глава 6 Побег. Мерцающий свет

Глава 7 Страус. Рулевая рубка

Глава 8 Здравствуй, мама. Позорное бегство

Глава 9 Змеиное гнездо. Шесть дней дрейфа

Глава 10 Не бросай огород. Когда погас свет

Глава 11 Ночной звонок. Порознь

Глава 12 Ни катера, ни корабля

Глава 13 Сестра. Дезертир пропал

Глава 14 Бездомный. Борис Коваль

Глава 15 Отец. Два листка

Глава 16 Призрак морга. Таинственный шифр

Глава 17 Почтальон. Прыжок за борт

Глава 18 Я твой сын. Вереница

Глава 19 Роддом. Эй, вы, на катере!