-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Аркадий Кальманович Эйзлер
|
| В водовороте лет. Поэмы
-------
Аркадий Эйзлер
В водовороте лет. Поэмы
© Эйзлер А.К., 2023
© ООО «Издательство Родина», 2023
В авторской редакции
Художник Е.В. Максименкова
//-- * * * --//
Стояла осень у дверей
Стояла осень у дверей
И падала листва,
И дождь хлестал о мой балкон
не час, да и не два.
Спать не хотелось, сон не шёл,
хоть тьма была вокруг.
И я схватился за перо,
но испугался вдруг.
Я не писал уж так давно
и многое забыл,
А что запомнил, для себя
на память отложил.
И то, что в памяти лежит,
что просится в строку,
Не так легко найти, отдать —
не знаю, ли смогу.
Усталый взгляд скользнул к стене,
к листкам календаря.
Уж сколько времени прошло —
и может быть не зря.
Перо забыв, прошёл к окну
случайно, просто так,
Я произвольно повернул
транзистора рычаг.
И десять лет – то не в зачёт,
забытые слова,
Динамик голос подаёт, стоп:
«Говорит Москва…»
И в горле ком, дыханья нет,
стук сердца, как набат,
И время повернуло вспять
на десять лет назад.
Знакомый голос рассказал
годам наперекор,
Что виноградники дают
целительный кагор,
Коровы строятся в ряды
на племенной парад,
На Спасской башне бьют часы
который год подряд.
И цифры в голове стучат,
и слов водоворот:
В передовицах из газет —
убой свиных пород,
Стремится диктор досказать
отрывки из статьи,
Как космонавт сказал жене
последнее «прости».
Рекорд по вырубке угля —
рубеж успешно взят,
Растут удои молока
и выводки цыплят.
Я слышу, сколько кирпичей
отправлено в село,
Мы выше и сильнее всех
любым врагам назло.
Меридианы голос рвал
и параллели сёк,
Витиеватых слов каскад
я всё ж понять не смог.
Наивность с возрастом прошла,
трезвее стал расчёт,
Но жизнь для каждого из нас
вела особый счёт.
И счёт был этот на года, на сроки,
на зачёт,
И получали мы сполна —
кто муки, кто почёт.
Одни на должности свои
смотрели свысока,
Другим же караульный пост
проламывал бока.
Одни колоннами лились
на праздничный парад,
Людской поток других колонн
спешил в сибирский ад.
Один инструкции давал,
как танцевать «Жизель»,
Другой был выслан из страны
за тридевять земель.
Один имел права на ложь,
что правдой называл,
Другой другую правду знал
и из-за лжи страдал.
Итак, две правды – две судьбы.
Какую выбирать?
Но голос диктора вещал,
Что то – не мне решать.
А лесорубы валят лес
в тайге неездовой,
Освоен метод на полях
квадратно-гнездовой…
Но десять лет тому назад
решенье принял я,
И вместе с правдой и судьбой
я поменял края.
И уж не десять лет прошло,
а полных двадцать два,
И осень вновь стоит в дверях,
и падает листва.
И новый голос в тишине
даёт в эфир заряд:
Страна в агонии лежит
который год подряд.
И те, кто гнал нас из страны
и закрывал нам рот,
Кто нас учил, как нужно жить
на много лет вперёд,
Призвав всех к классовой борьбе,
не отступать назад,
Лежать на нужной стороне
разбитых баррикад,
Разграбив, растащив, урвав
российское добро,
Они открыли нам своё
матёрое нутро.
Отбросив сказку-коммунизм,
трезвон благих идей,
Они иллюзию надежд
отняли у людей.
В азарте страсти игроки,
узрев последний шанс,
Они с проворством шулеров
разложат свой пасьянс.
Запрятав козырную масть
под стол и для родни,
Они рассчитывать могли
на солнечные дни.
И ваучер, в руке зажав,
и кепку отложив,
К народу Ленин зашагал,
по-прежнему плешив.
История пошла назад,
на старые круги,
Теперь уж каждый понимал,
и даже старики,
Что снова поделили всё
одни между собой,
Других осталось лишь поднять —
на новый смертный бой.
Теперь никто уж не поёт,
что «всё вокруг моё»,
В слезах осталось поминать
ушедшее житьё.
А голос диктора ко мне
уж проникал едва…
Стояла осень у дверей,
и падала листва.
1998 г.
Сельские трагедии
По материалам местных и центральных газет.
«После всяких «неприятий» мир бесповоротно принят во всей совокупности красот и безобразий»
С. Городецкий
Глава 1
Небо прощалось с присутствием дня.
Всадник, покинув лихого коня,
На перепутье у дальних дорог
Вечером поздним в засаде залёг.
Ночь так тревожно стучится в окно,
По телевизору гонят кино,
Каша в подушках и борщ на плите,
Кто-то скрывается там в темноте.
С речки прорвался на миг холодок,
Пуля бандитская вскрыла висок.
Всадник в пыли там остался лежать,
Помощь ему не пришлось вызывать.
Утром, едва лишь забрезжил рассвет,
Гроб принимает дощатый паркет,
В нём лейтенантик, причёсан и чист,
Отвоевался кавалерист.
У изголовья – вся в чёрном жена.
Спрятать страданье не в силах она.
Слёзы застыли в округлых глазах,
То ли от муки, а может, в грехах.
Как алкоголики, выпив духи,
С храпом, в надрыве поют петухи.
И «а’капелла» старухи ведут —
Повод хороший и стопку нальют.
Поп бородою залёг меж грудей
У многолетней супруги своей.
Слухи о смерти пришли к попадье,
Челюсти поп перепутал в беде.
В рясе, с кадилом, спросонья мыча,
Принял с устатку стакан первача.
Пряча у гроба невинность в штаны,
Поп вспоминал аномальность жены.
В доме молитвы, стенанья и плач,
Ходит по кругу проклятый первач.
Мыслей остатки тлеют в мозгах,
Мало кто твёрдо стоит на ногах.
Местный затейник взглянул на часы,
И над толпой пронеслось: «Выноси!»
Гроб с перекосом на плечи упал,
Ловко покойника кто-то поймал.
Гроб продвигался на вынос вперёд,
Шумно молился пришедший народ.
Вот позади и родимый порог,
И впереди не осталось дорог.
Все проскакали, промчались, прошли,
Многие в этой степи полегли.
Ну, а живые в последний поход
Мёртвых выносят ногами вперёд.
Больше не будут по полю скакать
И в рукопашной бандитов встречать.
В мире покой. Нет часов и минут.
Вечность душе предлагает приют.
Глава 2
А вслед за гробом, как на редут,
Однополчане с трубою идут.
Тащится знамя, как алая кровь,
Криком кричит молодая свекровь.
Грига трубач верхней нотой достал,
Кто-то от страха в могилу упал.
Скинулись «хересом» и огурцом,
Чтобы бедняга не двинул умом.
Пахнет сиренью, махоркой, вином,
Потом крестьянским и конским «добром»…
Но горный ветер приносит озон,
Нейтрализуя издержки времён.
Рядом с могилой холм свежей земли,
Грустных берёз молодые стволы
Ветви взметнули, как руки, прося:
«В землю не надо. Взлети в небеса».
Но решено всё в таинственной мгле:
Дублеру Христа не бывать на земле.
А потому знак традиций таков —
Спрятать покойника в толщу веков.
В речи прощальной отметил комбат
Невосполнимую горечь утрат
(В светлое завтра шагает страна) —
И в заключенье вручил ордена.
Гроб забивали уже веселей,
Не попадая по шляпкам гвоздей.
Каждый за ручку вдову подержал,
Землю в могилу три раза бросал.
И на поминках, почтенье храня,
К концу собрались уходящего дня.
Быстро до мерзости вновь набрались,
И позабыли, зачем собрались.
Глава 3
Из незапамятных дальних времён
Знает история много имён:
От страстного Демона и Сатаны
До злого Мефисто из Гёте-страны.
И для забавы, для пробы страстей,
В муки повергнувши судьбы людей,
Жизни сценарий писать без пера —
Они режиссёры и мастера.
Жизнь иногда возражала судьбе,
Как в этой старой крестьянской избе.
В разгаре поминки, водка рекой —
Будни картины на выставке злой.
Сцены мелькают, как пьянства фурор.
Здесь ещё медлит фантаст – режиссёр.
Вдова ещё в чёрном, очень строга,
Держит зубами кусок сапога.
О сапоге и не вспомнит комбат.
Мысли шальные сквозь череп летят.
Сразу желаний почувствовав зов,
Гнётся под ним молодая свекровь.
Старый трубач, захмелевший меж блюд,
С туфлей вдовы исполняет этюд.
Руки мужские лежат до утра
В брюках затейника выше бедра.
Боговы слуги не вечно живут,
Мира привычки с достоинством чтут,
И, выполняя семейный обет,
Поп с попадьёю грешат по чём свет.
А во дворе у заборов и стен
Бьются участники массовых сцен:
Пряжки взлетают солдатских ремней
Над головами крестьянских парней.
И в драматизмом наполненный зал
Зритель случайный цветов не бросал,
Быстро усвоив порядок игры —
Буйство страстей отдалённой дыры.
И это, конечно, не пьяный кураж —
Рука режиссёра, дерзкий мираж.
Актёры в экстазе вдруг падают в транс,
Словно спешат отработать аванс.
Он уже в зале – злой гений, бастард,
Играет страстями, как в биллиард,
Вгоняя их в лузы, словно шары,
Хитро своей добиваясь игры.
Вдруг прозвучало: «На сцену его!» —
И режиссёра ведут самого.
Он, жмурясь от взглядов, кланяясь в тьму,
Будку суфлёра увидел в дыму.
В будке под сценой, словно в гробу,
Лицо человека с повязкой на лбу.
Глаза в лихорадке, словно больны,
Скулы худые и щёки бледны.
Он хочет всё время что-то сказать,
Но губы дрожат – трудно что разобрать.
То, может быть, слов неудачный подбор?
И на лице удивлённый укор.
Этот укор, как поленья костра,
Тепло сохраняя всю ночь до утра,
Внутри обгорев, словно пепла обвал,
Усталым огнём режиссёра обдал.
Глава 4
А за околицей и за мостом
На кладбище старом, как бы тайком,
Берёзы склонились тихой листвой,
Покой охраняя могилы сырой.
Там, в одиночестве тёмном, как ночь,
Земные заботы отброшены прочь.
Желанья угасли, время стоит,
Память упрямо о прошлом молчит.
Минуты застыли, встали часы.
Груз поколений не давит весы.
Здесь бесконечность не знает начал.
В бездну с концами летит интеграл.
Исчезли законы, клетки границ,
Приклад карабина, скрип половиц,
Шелест травы, дальний крик журавлей,
Лики страданий чужих матерей.
Небо связало себя с пустотой
Только крестами работы простой.
В этих крестах меж фамилий и дат
Средь прочих покоится лейтенант.
Он в той холодной, сырой пустоте,
Будто привыкнуть не смог к темноте.
И, вдруг почувствовав страшное зло,
Тело с душой распроститься смогло.
Глава 5
И полетела душа на простор,
Взмыла над кладбищем, за косогор,
И увидала внизу с высоты:
Словно парадом проходят кресты,
Держат равненье и интервал.
Вместо знамён – эпитафий вокзал,
Кажется, кто-то сквозь топот сапог
Вместо приказа твердит некролог.
Хаты родимой деревни видны.
Что там за гвалт, что за звуки слышны?
Чтоб любопытство своё утолить,
Стала душа над гуляньем парить.
Рано для танцев, и клуб взаперти.
Белой не видно невесты фаты.
Ну, а гармонь, что лабает фокстрот?
Да и труба за желудок берёт.
«Что там случилось? – гадала душа. —
Труппа артистов случайно зашла?» —
И, сманеврировав в летней жаре,
Вмиг оказалась в суфлёрской дыре.
Случай досадную шутку сыграл —
Дух лейтенанта в суфлёры загнал,
А режиссёр, он назначен судьбой,
В громе оваций стоял пред толпой.
Он зала не видел, лишь в темноте
Кровь лейтенанта на белом бинте
С ясностью грезилась в бликах лучей,
Баха играет ансамбль скрипачей.
Грации скрипок на тонких плечах
Тихо дрожат, словно тени в свечах,
И, испуская мелодии звук,
В сердцах оставляют страданья разлук.
В этих страданьях и скорбь, и печаль
Юности, быстро умчавшейся вдаль,
Грёз не пришедших, неведомых чувств…
Дружбы предательство, подлость кощунств.
Баха сменяет француз Берлиоз.
В скорбной мелодии – колкий мороз.
Сердцем владеет холодная жуть.
Можно ль вторично навечно уснуть?
Мысли последней отчаянный всплеск
Дух лейтенанта счёл за гротеск.
Но режиссёра задуманный план
Жизнь превращала в жестокий роман.
В этом романе страниц не найти,
Жизнь и судьба здесь скрестили пути,
И без единой чернильной строки
Всё режиссёром кромсалось в куски.
Но этот взгляд лейтенантовых глаз
Скорбью своей режиссёра потряс.
Вот почему стали скрипки звучать —
Чтоб, как в Освенциме, легче страдать.
Пьянство, разврат, безрассудство и вой —
Сцены проходят одна за другой.
Здесь не до скрипок, страданий, мольбы.
Мир обнажён для жестокой борьбы.
Зверских инстинктов кровавый оскал
В блуде дремучем любовь попирал.
Без сожалений, без боли, без слёз,
Жизнь прожигалась, как брёвна в мороз.
Всем наплевать в этой жизни на всё.
Только б оглоблю не взяло босьё,
Только б не вздумал кто-то опять
Своё и чужое в кучу мешать!
Под вечер дерутся, пьют натощак,
Знамя продал комсомольский вожак.
В Ленинской комнате, в красном углу
Девочки мальчикам ставят иглу.
Всё помешалось в разгуле страстей —
Жизнь бестолковая с прахом идей.
Знак режиссёра – судьбы фатализм,
Дух лейтенанта – наивный марксизм.
Вновь захотелось от жизни сбежать,
На кладбище старом звёзды считать,
В саван укрыться, крестом заслонясь,
И на прошедшее больше не злясь.
В гробе не тесно – покой и приют,
Тапочки белые ноги не жмут,
И на коленях не надо стоять,
Богу и Марксу молитвы читать.
Но эгоизма навязчивый червь
К сердцу бросался, как волны на верфь:
Слишком недолго на свете он жил,
Мало дружил он и мало любил.
Губы и руки его никогда
Верной жены не коснутся, найдя
Тепло и желанье отдаться в ответ,
С единственной просьбой – выключить свет.
Детей незачатых сокрыты глаза,
Мир не тревожит ребячья слеза.
Жизнь растащили по кирпичам:
«Всё надоело! В могилу, к чертям!»
«Спектакль окончен!» – вскричала душа,
С будкой суфлёрской простилась, спеша
К себе на кладбище, на холмик с крестом —
Под небом безоблачным вырытый дом.
И без оркестра, венков и речей
В царство проникнув беззвёздных ночей,
Душа лейтенанта вздохнула с трудом
И снова забылась неведомым сном.
Эпилог
Время прошло той далёкой поры.
В воздухе душном снуют комары.
Скошена травка, прополот сорняк.
На кладбище сельском лежит молодняк.
Они все погибли от пуль и ножей,
Лопат, коромысел и конских вожжей,
От буйства, от водки и страстной любви,
Дешёвой махорки и дерзкой братвы.
А в отделении, в вечной тоске,
На мраморном камне – шрам на виске
Отчётливо виден на фото цветном:
Взгляд с укоризной и вечным огнём.
Во взгляде читает судьба-режиссёр
Жене и свекрови извечный позор.
По пьянке комбат захлебнулся в бадье.
Попу анафема … и попадье.
1998 г.
От грохота трамваев…
От грохота трамваев
и завыванья шин,
Домов многоэтажных
и выхлопов машин
Я убежал из города
за горы и леса
На озеро прозрачное,
где тонут небеса.
Овал огромный озера
мне виден из окна,
К подножью гор заснеженных
ласкается волна.
Она в порыве страстном
на берег набежит
И, ошалев от счастья,
быстрей назад спешит.
Песчаный берег в золоте,
зелёный лес вдали,
А если выйти на балкон,
то виден край земли,
Где белый парус облаков
уходит в небеса,
Отрогов горного хребта
сияет полоса.
Крутая лестница ведёт
с балкона в тихий сад,
И погружаешься в цветов
волшебный аромат.
И пенье птиц, и шелест трав —
какой же рай вокруг!
Мне здесь хотелось быть с тобой,
мой старый добрый друг.
На одиночество роптать
и не ценить покой,
Друзей далёких вспоминать
и пить за упокой.
Больное сердце рвать в куски,
крутить судьбу назад,
И кадры жизни тасовать,
минуя боль утрат.
По-новому войти в судьбу,
заполнить жизни зал
И прокрутить своё кино,
никто чтоб не мешал.
Сперва попробовать с судьбой
поговорить на «ты»,
И режиссуру отобрать,
пообещав цветы.
Актёров выбрать, текст раздать,
расставить реквизит,
Затем с оркестром пробежать
весь жизненный транзит.
Потом воспоминаний шквал
кромсается в куски.
Сам Станиславский проклял всё б
до гробовой доски.
Мелькнёт в сознаньи эпизод —
заведомая ложь,
Сигнал команду подаёт,
и всё решает нож.
Бескровный нож кроит сюжет
и сцены бытия,
И ты становишься себе
защитник и судья.
Пророков нет, герой, как Бог,
и абсолютно прав,
Событий чёток пересчёт,
как воинский устав.
Никто не омрачит судьбу,
толпой не наорёт,
Никто с цингой на Колыму
этапом не идёт.
Никто с трибуны не клеймит
запуганных людей,
Забыты муки и позор
враждующих идей.
Кругом гармония добра
и разума прилив,
Года печали, время слёз
упрятаны в архив.
Такой всемирный оптимизм,
такая бодрость чувств,
И постепенно сознаёшь,
что то – шедевр искусств.
Рукою твёрдой, не спеша,
подпишешь гонорар.
Тушите свет! Идёт кино!
Здесь тянут на «Оска́р».
И снова лестницей крутой
выходишь на балкон,
Экраном света и теней
беспечно увлечён.
Всё так же плещется волна
о берег золотой,
И белый парус облаков
блуждает за скалой.
Калейдоскоп реальных лиц,
событий и времён
На пленку ляжет без купюр
и праздничных знамён.
Мне слышен звон колоколов
и шум волны в окно,
Спешите видеть, господа,
здесь крутит жизнь кино.
1999 г.
Ещё в постели и, зевая…
Ещё в постели и, зевая,
таранишь силой всплески чувств.
Их амплитуду поднимая,
взлететь экстазом в мир искусств
так хочется! Но ночи страсти
не выпускают из-под власти,
с тревожными смешавшись дня
вестями вечера дурного,
очередного выходного,
слетев листком календаря.
Остатки сна зарыв в подушку,
ладонь воды холодной в рот
плеснув, и рифмы в раскладушку
укладываешь. Мысль бредёт,
как будто в лес тропою дальней,
в тень, к ручейку, где попрохладней,
где вечный ключ – Ессентуки,
как строфы, воду наверх гонит,
конечно, наклониться стоит,
прислушаться – звучат стихи.
Теперь не надо отвлекаться,
чтоб время зря нам не терять,
и по-анкетному ужаться,
чтобы все строчки срифмовать
и всё, что в голову приходит:
вот по карнизу Карлсон бродит,
вот баба, правда, не Яга,
с ногой, не костяной, под мышкой,
вот Петя или Пётр с книжкой
про волка. О́бразов – стога!
В один из них проник Евгений,
В другой – Татьяна, как вдова.
На фоне всей колхозной лени
Она – источник мастерства.
С Онегиным домами дружит,
о старом Гремине не тужит,
скучает, правда, по Трике…
Намедни он прислал ей розы.
Где их сумел достать в морозы?
Наверно, в старом сундуке.
Пиши, перо благоговейно!
Чернилам сохнуть не давай!
И капли доброго портвейна
с водой из крана не мешай.
Застряв на слоге на ударном,
себе ты кажешься бездарным,
да и другим. С каких-то пор,
среди стогов по полю шляясь,
за строфы нудных рифм цепляясь,
ни с кем уже не ищешь ссор.
И в дообеденной дремоте
зачем фундаменты шатать?
Уж лучше при дурной погоде
Игрою в рифмы развлекать
себя с женой у самовара.
И Куйбышев – опять Самара.
И Чичиков в мечтах о том —
заевши рябчик ананасом,
с Маниловым напившись квасом, —
как выгодней продать «Газпром».
Сирени веточка в бутылке,
в ней капли утренней росы.
Скатился вовремя Грушницкий
с площадки. Прострелить трусы
ему успел ещё Печорин
и, как известно, был доволен,
уехав в Ближние Челны.
Он в губернаторы подался,
с Дубровским на дуэли дрался
за честь своей второй жены.
И в эту утреннюю пору
сюжетов острых, лиц и драм
перед глазами, словно в гору,
стучит телега по камням
колёсами воспоминаний,
легенд, злых домыслов, гаданий,
забытых былей, небылиц,
инфантерийных генералов —
из книжных памятных завалов
и мемуаров светских львиц.
С опухшей головой в постели,
как хочется опять уснуть,
послав всё к чёрту – на неделю
опять блаженно утонуть
в удобных, мягких волнах лени.
И быть способным на колени
упасть, прощения молить
у снов, у судеб и у Бога,
и сорок капель на дорогу
валериановки налить.
Март 1999 г., Вена
Круговорот
«В Московском планетарии проводятся лекции на тему: «Было ли начало и будет ли конец света». Лекции сопровождаются демонстрацией звёздного неба и красочными диапозитивами».
(Из рекламы по московскому радио 70-летней давности.)
Метелями и вьюгами ещё земля полна,
Но людям, да и вербам, мерещится весна.
Земля ещё охвачена морозом по утрам,
Набухли почки у берёз, и в парках птичий гам.
Еще сокрыта подо льдом от солнца гладь реки.
Поэт сражается с пером за первых две строки.
Смятенье чувств – зима кругом и лето на бегу.
И сколько слов, и сколько грёз растаяло в снегу!
За окнами упала ртуть, приличия храня,
И минус небольшой стоит до середины дня.
Потом – прыжок температур, ртуть скачет вверх слегка,
Но это вряд ли удивит какого простака.
Жизнь крутит так всё много раз в водовороте лет.
И нет нужды нам собирать заметки из газет
И заносить к себе в альбом средь прочих небылиц
Законы, даты, имена и цифры из таблиц.
Но, между прочим, был один упрямец и мудрец.
В событиях он различал начало и конец.
В тетради старой размещал всё, как в календаре.
То был не Пимен, не монах, что жил в монастыре.
Гимназий он не посещал, а также школ земских,
И семинарий не кончал духовных и других,
В Казанский университет экстерном не сдавал,
И только жизни трудный путь тетради поверял.
Но годы шли, мудрец старел, и всё тетрадь росла,
И неожиданно в одном упрямцу помогла.
И как бы ни вращался мир и что бы не творил,
Мудрец наш истину одну в тетради находил.
Была та истина проста и вовсе не нова,
Но открывала дверь порой к загадкам бытия,
Природой так заведено, а кто не знает – плут,
Что сон всегда спешит сменить тяжёлый долгий труд.
Стремится организм живой и даже не живой
С активной жизни перейти на сладостный покой.
И этот сладостный покой – не пенсия за стаж,
А просто накопленье сил в очередной вираж.
Вираж боёв, вираж любви, вираж весны и грёз,
Чтобы творить, гореть, любить, исплакаться до слёз
И обессиленным упасть без слов и без мольбы,
И снова силы собирать для будущей борьбы.
И этот бесконечный цикл – мир ужасов и бед,
Неповторимый счастья миг одержанных побед —
Исправно старец заносить спешил к себе в тетрадь,
Чтоб время года, день и ночь в деяньях различать.
Он фазы эти различал не только у людей,
Аналоги он находил у блох и у червей.
Законы сна он познавал и увяданья сил,
И в обступившей суете примеры находил.
Медведь в берлоге спит зимой, беспомощен и хил.
Деревья сбросили листву и с нею хлорофилл.
Пшеница в стадии лежит неведомо какой,
Её Лысенко называл молочно-восковой.
Наш старец не был в стороне от мировых наук,
Их изучение ему не доставляло мук.
Он был не пушкинский герой, скользивший темам в такт,
Любой издатель был готов с ним подписать контракт.
Аналитический простор, свободной мысли всплеск,
Тетради чистые листы, огня в камине треск
Располагали размотать таинства жизни нить,
Труды чужие обобщать, критиковать, хвалить.
В работах Дарвина старик ценил исканий смысл,
Но эволюций отвергал сомнительную мысль.
Морга́н открыл ему закон о ветвях хромосом —
Мутационную кадриль, наследственный синдром.
Великий Фрейд – души стратег, интерпретатор снов, —
Был старца друг, встречался с ним у венских берегов.
В психоанализа объект он старца превращал.
На знаменитую софу его он помещал.
Но как-то раз, присев за стол и книгу полистав,
Свой взор наш старец устремил на воинский устав.
Всё четко: марши и привал, потом опять бросок,
Солдат усвоил каждый пункт, конечно, назубок.
Устав имеется для всех: для роты и полка,
И движет массами людей железная рука.
В природе тоже свой устав и логика ума,
И это старец наблюдал, глотая книг тома.
Но кто создал устав для нас – людей, а не солдат?
Как мог он всё предугадать, насмешливый педант?
Периодичность ночи с днём, вращение Земли,
Позиции других планет в огромный план легли.
Всё было точно учтено до малых доль секунд,
Распоряженья не сошли с машинки «Ундервуд».
Часов космический отсчёт не вёлся по «Bréguet».
Галактик дальних глубину вещал не интернет.
До старца много лет назад на каверзный вопрос
Дотошный Кант нам отвечал, во всё совавший нос:
Мол, априори, может быть, и чувствам вопреки,
Вся энтропия – просто нуль, замкнуто всё в круги.
Движенья нет и нет тепла – суровая печаль.
Повсюду холод, ночь и мгла – неведомая даль.
И гробовая тишина, туманов косяки,
И невозможность потереть в раздумии виски.
И здесь философ допускал, себя вгоняя в раж,
Что дух, туманное «ничто», им взят на абордаж.
Ни тишине он был не рад, ни холоду, ни тьме,
Как будто миллиарды лет на нарах спал в тюрьме.
«Es hat geknallt!» [1 - Es hat geknallt! (нем.) – Раздался хлопок!], – вскричал вдруг Кант, уже едва дыша.
Он словно очевидец был рожденья вещества.
Рождался мир, рождался звук, рождался мыслей счёт,
И Кант пытался доказать тепла круговорот.
Материя пришла в испуг в минуту торжества,
И как-то растерялась вдруг, а где-то сжалась вся.
«Процесс пошёл!» – кричал наш Кант, как через двести лет
Другой мечтатель крикнет вдруг, не заглянув в конспект.
Возникли пыль, песок, земля, хребты огромных гор.
Вода в озёрах и морях заполнила простор.
Верхушки пальм взметнулись ввысь, глотая кислород.
Адам и Ева собрались людской умножить род.
И всё, что создавалось вдруг неведомой рукой,
Всё подчинялось, как в строю, команде уставной.
Отсчёт космическим часам – завёлся механизм,
И время повело свой бег на новый катаклизм.
И снова «кналь», и снова дух, туман и абордаж,
И снова к чёрту всё летит в очередной вираж.
Вот всё, что старец почерпнул из кантовских идей,
О чём он много размышлял один в тиши ночей.
Но двести лет прошло с тех пор, как жил великий Кант.
За это время мир познал ядро и дерзкий квант,
Орбиты электронных бурь, метеоритов дождь,
Галактик новых череду и «чёрных дырок» мощь.
Эйнштейн Ньютона освежил на современный лад,
Галактик множество вложив в отчёт координат.
И если скорость велика, близка уж к световой,
Движенье поменяет путь первоначальный свой.
И звёздный луч, спешащий к нам сквозь миллиарды лет,
На самом деле – лишь звезды уже сгоревшей след.
Из неэвклидовых пространств несёт он холод свой —
Тот дуализм нам описал француз Луи де Бройль.
И резюмировал старик, нахохлившись, как дрозд,
Что, если к нам спешат лучи от отгоревших звёзд,
Мы и в галактиках найдём периодичность фаз —
Погаснуть может только то, что загорелось раз.
И в трауре сгоревших звёзд и плачущих навзрыд
Системы Солнечной закон был Кеплером открыт.
Великий немец описал движение планет,
И Солнце принял как звезду за миллиарды лет.
Орбиты ближних из планет, конечно, и Земли
По строгим эллипсным кривым, минуя Солнце, шли.
И фокус каждой из орбит и в разных плоскостях
В центр Солнца должен угодить, истерзанный в страстях.
Вкруг Солнца мчится хоровод, планет весёлый рой,
Их траектории орбит предсказаны судьбой.
А Кеплер только утвердил на кончике пера
Математический макет бесхозного добра.
Но можно хаос дальних звёзд, галактик и планет
Представить тысячами солнц средь миллиардов лет.
Такой единый макромир сейчас понятен всем —
В нём можно точно указать любую из систем.
Так думал мудрый наш старик, очки надев на нос.
Конечно, так же думать мог любой молокосос.
Но старец снова начинал писать в свою тетрадь,
А тем, кто б вздумал заглянуть, мог бы и в морду дать.
Ещё не время посвящать всех в таинства страниц.
И мимо пробегает взгляд газет передовиц.
По воле случая спешит наш мир из цикла в цикл.
Все словно жребием своим предугадал Перикл.
О, если б жребия познать все тайны божества!
Посметь у Бога отобрать искусство мастерства,
Без мук творить, без слёз страдать, без боли умирать,
И в монотонности пустой вердикты ожидать!
Старик ссутулился совсем и видит лишь едва,
И окончательно седой уж стала голова,
Но всё к тетради норовит уже который год,
Чтоб в строчную канву вписать идей круговорот.
Но чем встревожен старец вдруг, чем озабочен он?
Который день не пьет вина и забывает сон.
Быть может, спала наконец, завеса с мудрых глаз,
Открыт случайности закон и вероятность фаз?
Он знал о циклах жизни звёзд, галактик и планет,
Сгоревших в пламени огня и испускавших свет.
И этот свет мы видим все в безоблачных ночах,
К нему мы устремляем взор, моляся при свечах…
По звёздам водим корабли, орбит сверяем путь,
В них вехи всех календарей и гороскопов суть.
Но старец чувствовал уже зловещий рок. Он знал
И в звёздном свете находил трагический финал.
Из термоядерных пучин холодный и пустой,
Волны лишь свойства сохранив, о чём писал де Бройль,
Приходит к нам тот свет в ночи, препятствия порвав,
Потоком квантовых лучей свой путь к нам отыскав.
И наблюдатель на земле, отнюдь не хиромант,
На небе видит море звёзд, но, жаль, не видит квант.
Он и прозрачен, и незрим, как импульс непустой,
Волною движется он к нам с какой-то частотой.
Но звёздных волн небесный дождь – не ливень и не гром,
И это даже не капель в апреле за окном.
И лишь приборов стрелки вдруг отклонятся слегка,
Холодный трепет уловив лучей издалека.
Лучом прижавшись, как щекой, к отводам термопар,
Мы получаем частоту и амплитуду в дар.
И хаос этих величин с наскока не понять.
Движенье Броуна его лишь может описать.
И в этом хаосе лучей старик себе не мил.
На нервной почве вдруг его радикулит схватил.
Беспомощный, ни сесть, ни встать, лежавший, как доска,
Себя он в чувство приводил посредством утюга.
Кругом толпа учеников, кадило на ветру,
И молвил старец, положив свою тетрадь к ребру:
«Законы жребия познать, друзья, я не сумел,
Не в математике, в другом лежит сейчас предел.
Многообразие свобод, явлений и причин
Моделью может описать теперь любой кретин.
Но если брошенная кость падёт вдруг на ребро,
Когда посыпать стол песком достаточно хитро,
Тогда совсем другой расклад, совсем другой отсчёт,
И мир других координат в движение придёт.
Другие правила игры, совсем другой устав.
Что, если кванты дальних звёзд ускорятся стремглав?
Объединятся вдруг в поток с единой частотой?
И амплитуда возрастёт до силы неземной,
Перед которой просто звук – деление ядра?» —
Старик устало замолчал, напившись из ведра.
Набравшись сил, он продолжал, со лба стирая пот:
«Да, аномальность бытия к коллизиям ведёт.
Направленная сила волн безумия полна,
Как будто в руки всё возьмёт заезжий сатана.
Все будут в глубине земли спасения искать,
Кто побогаче, вмиг начнёт уже сейчас копать.
Цивилизация свернёт в пещерный вариант,
Чтоб в новом вираже найти стабильности гарант.
Но это только первый шок, потом придёт другой,
Когда цикличность на Земле своею частотой
По воле жребия опять – на убыль и на рост —
Вдруг совпадёт по частоте с потоками от звёзд.
В своей тетради я собрал за много долгих лет
Периодичности закон – на всём остался след.
Следы я эти находил в распадах дальних звёзд,
Ну, и, конечно, на Земле – и летом, и в мороз».
Старик опять хлебнул воды, свой освежая рот,
Тетрадь внимательно листал, слов подбирая ход.
Затем задумчиво взглянул на преданных друзей
И как-то тихо вдруг сказал: «Не лягу в мавзолей».
И с беспокойством, все ль поймут, по сторонам зарясь,
Рубашки ворот расстегнул и, к теме возвратясь,
Он продолжал уже с трудом нелёгкий монолог,
И Менделеев в том ему несказанно помог:
«Немногим более ста лет прошло, как в первый раз
Периодичность главных свойств как функция от масс
Была открыта для всего, чем мир наш так богат.
И элементы всех веществ вдруг выстроились в ряд.
И место каждого в ряду определилось тем,
Какой заряд несёт ядро у атомарных схем.
Всем положительный заряд ядра известен нам.
О том заботится протон, он в плюс заряжен сам».
Впервые старика рассказ мне вздумалось прервать.
Читателя я не хочу чрезмерно утомлять
Строеньем атома. И есть такое предложенье:
Те двадцать нижних строк читать для сновиденья.
«В ядре торчит ещё нейрон – без знака, без примет, —
И оба вместе создают безнравственный дуэт.
Но, чтоб приличие блюсти хотя б со стороны,
За внешний электронный слой запрятаны они.
И эти электроны все, то знает стар и млад,
Несут, вращаясь вкруг ядра, минусовой заряд.
А в целом атом обречён нейтральным быть не зря,
Пока заряд у всех орбит такой же, как ядра.
Но, если внешняя среда к активности придёт,
И электронных связей цепь решительно порвёт,
То ненасыщенный тогда валентный электрон
Стабильным снова должен стать, как то твердит закон.
Тогда весь атом, полный сил, узрев свой редкий шанс,
С чужих владений электрон включает в свой баланс.
И этот новый элемент, и новый материал
Силён стабильностью, хотя молекулярно мал.
А юркий, лёгкий электрон, скользя между орбит,
Вращается вокруг себя, и этим знаменит.
Способность эту назовёт учёный словом «спин»,
И это важный феномен для будущих доктрин».
Старик устало помолчал и, отхлебнув шалфей,
В тетради выписки листал отобранных статей:
«Всё нестабильно, всё дрожит, колеблется, летит,
И электрон с одной дуги в другой вираж спешит,
Но и при этом кванты шлёт с известной частотой,
Их амплитуды рассчитать поможет нам де Бройль.
Всё это, право, не ново – старо, как первый снег, —
Он каждый год приходит к нам, чтоб обратиться в бег.
Но неожиданность вся в том – проблемы новизна, —
Что если циклы на Земле (и то не ерунда)
Вдруг с частотою совпадут с потоками от звёзд,
Что будет с нами? Жребий злой куда нас занесёт?
Конечно, трудно рассчитать, куда, зачем и как…
Но, предположим, на ребро Перикла пал пятак.
Тогда всеобщий резонанс всю Землю сотрясёт
И, словно ядерный фугас, всё изнутри взорвёт.
Всё в миг исчезнет. Канта «кналь» закончит жизни бег.
Земли не станет. Вместе с ней погибнет Человек
И всё живое с неживым исчезнет, как роса,
Поутру поле посетив всего на полчаса.
Но в пересчёте не на век, на миллиарды лет,
Всё это – мелкий эпизод в истории планет.
И, во внимание приняв трагический масштаб,
Который год не спит уже весь генеральский штаб.
И если раньше рыли все туннели вглубь земли
И под Москвою город «U» в бетоне возвели,
То по концепции моей, копай иль не копай,
Вмиг с Рощей Марьиной взлетит старинный Разгуляй.
Вагоны превратятся в пыль на станциях метро,
И сами станции тогда хоть собирай в ведро.
Огня не будет: кислород исчезнет – как и всё.
Как будто крематорий сжёг богатых и босьё.
Но пепла серой пелены не видно в высоте:
И пыль, и пепел, и вода распались в пустоте.
Здесь высоты и низа нет, пути вперёд-назад,
И уничтожен всякий смысл систем координат.
Кругом ни звука, ни души, лишь только темнота.
И скулы сводит от тоски ночная зевота.
И лень, апатия и сон, как будто пива хмель,
И не приснится никому весенняя капель.
Ни дуновенья ветерка, ни елей голубых,
Сапог надраенных слюной, брусчатых мостовых;
Стены кремлёвской тоже нет; всего, что там, за ней.
Зарплат как не было, так нет. И даже трудодней.
И где-то там печали след известия о нас
Прочтёт какой-нибудь инсект [2 - Инсект – насекомое, букашка, козявка.], не отрывая глаз.
И скажет, философски прав: «Погибли, не вернуть».
И, нервно воротник подняв, пойдёт к себе кирнуть.
Пытаясь ужас подавить, несчастный лилипут
Нальёт себе зелья в стакан или другой сосуд.
Перед глазами вдруг круги и циклы побегут —
Цивилизация жива, раз где-то что-то пьют!»
Старик приблизился к концу, впадая в сильный транс,
И невозможно различить, где правда, а где фарс,
Где злость упрёков и обид, риторики вода.
Мне полюбился мой герой, а дальше – ерунда.
«Теперь я кончил. Ваш черёд», – старик едва дышал;
Важнейший для себя вопрос, казалось, он решал.
И только вымолвить успел, всё становясь слабей:
«Меня с тетрадью в печке сжечь. Не надо в мавзолей».
1966–1999 г., Москва-Вена
Записки переселенца
Дела обычно, как всегда,
Нежданно позовут в дорогу,
И набежавшую тревогу
Заменит вскоре суета.
Вокруг пузатых чемоданов,
Набитых визами карманов,
Друзьям подарки и коньяк,
В Баку летишь не просто так.
От дома с милою женой,
Всегда приятным венским кофе,
И магазинов, типа «Hofer» [3 - “Hofer“ – торговая сеть продуктовых магазинов.],
Спешишь в такси, уже больной.
Заслышав шум моторов старых,
Ты на сиденье, как на нарах,
Билеты хочется отдать,
В пижаму влезть и задремать.
Так неожиданно и Вас,
Мой любознательный читатель
И медицины почитатель,
Болезнь сразит буквально в час.
Диагноз ставит врач случайный,
Симптоматически-отчаянный,
Как говорят, перенапряг
Опасен очень натощак.
Наш жизненный потенциал
Предела быстро достигает,
Здоровье вдруг ослабевает,
И ты уже в горячку впал.
И наш герой в стаккато сборов,
В калейдоскопе светофоров
С температурой, сам не свой,
Моляся, просится домой.
Но нет пути назад. Такси
К стоянке плавно подъезжает,
И чемоданы выгружая,
Водитель шевелит усы,
В бумажник деньги опуская,
Полета доброго желая,
Спешит к жене, чтобы застать
Другого, впущенным в кровать.
Судьба таксистов такова,
Как и других профессий, впрочем,
Служить клиентам днем и ночью,
Всегда в пути и ешь едва.
Жизнь организм в износ бросает,
Постель ничто не обещает,
Весь тонус жизненный иссяк,
Как говорят: перенапряг.
Водитель наш к жене спешит,
Очаг семейный защищая,
В рево́львер пулю загоняя,
От жажды мести весь дрожит.
Дуэлей нет сейчас в помине,
Хранятся шпаги лишь в витрине
Музеев, пистолетный ствол
Не целится в чужой камзол.
Так почему же так в руках
Таксист сжимал сталь пистолета
И вспоминал, как прошлым летом
По целям в тире бил на взмах?
То было как-то в Prater-парке,
Приняв с приятелем по чарке,
В мишень он тирщика поймал
И лечь на землю приказал.
Перешагнув через него,
Собрав призы в суму пустую,
Из кассы выручку тугую
Переложил к себе легко.
Толпе приветливо кивая,
Листок бумаги заполняя,
«Возьми, – он тирщику сказал, —
Я здесь расписку написал».
И снова, как тогда, металл
В руках дрожавших пистолета,
Внушал уверенность. Ответа
Хотел, и в мушке цель держал.
Страдая и ее желая,
Чужую власть не признавая
Над ней, никак понять не мог
Несовместимости порог.
Вот дверь, но ключ в дыру замка
При спешке вдруг не попадает.
Кто там во тьме жену лобзает
С бесцеремонностью смычка?
По струнам скрипки безнаказно,
Которая на все согласна,
Скользящего ввысь к небесам,
Шофер об этом знает сам.
Квартира в мрак погружена,
Не слышно шума городского,
Камин загашен, теней много,
В окно уже глядит луна.
Казалось, жизнь остановилась,
Жена на шум не появилась,
Лишь непокорная свеча
Играла пламенем, свеча.
Свеча горела на столе,
В углу стоял клавир убогий.
Сиял звезды огонь далекий
Там за окном в кромешной мгле.
Комод, затиснутый в простенок,
Со множеством различных клеток,
Где говорящий попугай
Твердил одно лишь слово «Дай!».
Цветастый плед укрыл диван,
Разбросанные между делом
Затерты жизнью, словно мелом,
Белье и ноты, прочий хлам.
Они сейчас нужны нам, людям,
Мы их, конечно, не забудем,
Как не забудем мавзолей
И слово русское «налей».
Притерт к стене, стоит буфет
С рядами слоников на полках,
Вблизи лукаво бродит кошка,
Косясь на брошенный омлет.
Не спотыкаясь, в самом деле,
Подобно утренней капели,
Скрипит паркет в весь нотный ряд.
Он был, наверно, глуховат.
Но в этой форме бытия
Картина в золоченой раме,
Внезапно возникая в хламе,
Предстала, словно не своя.
С картины женщина нагая
В известной позе, забывая
Про грех, и в натуральный рост
Звала к себе взойти на холст.
Жена лежала на ковре,
От страсти бурной отдыхая,
И безмятежность удалая
В глазах светилась. На бедре
Ему уже давно знакомом
И до бесстыдства обнаженном,
Чужие руки ищут блуд,
Таксист нажал на спуск чуть-чуть.
Тревожный выстрел прозвучал,
Дождаться он не смог ответа
И ствол горячий пистолета
На цель он снова поднимал.
Но перед выстрелом вторичным
Жена со взглядом безразличным,
Когда предстала перед ним,
Он понял вдруг, что не любим.
О, этот безразличный взгляд!
Еще вчера совсем родного
В нем было столько неземного,
А вот сейчас один лишь яд.
И не минутное влеченье,
А безграничное презренье
Весь ее облик выражал,
Когда он вновь на спуск нажал.
Он крови видеть не желал,
Безумством ярость погашая,
В машину дверцу открывая,
Педали газ рывком нажал.
И вновь в пути теперь гонимый,
И всеми больше нелюбимый,
Как часто тривиальный акт,
По сути, криминальный факт.
Факт для дешевеньких газет
И ненасытных хроникеров,
Текст забывающих актеров,
Старух, мечтающих в балет.
Уводит от бытья в сторонку,
Слегка щекочет селезенку —
Сюжет с таксистом очень мил,
Но нас порядком утомил.
Оставьте на местах платки,
Не вытирайте слезы, дамы,
То лишь зигзаги мелодрамы,
Не рвите сердце на куски.
Таксиста ждут, конечно, нары,
Баланд тюремных кулинары.
Наденем беспристрастья грим,
Расстанемся на этом с ним.
Читатель, не забудь рассказ
О гневном выстреле таксиста,
Который, высадив туриста,
Жены прервал с другим экстаз.
Прости мне, дорогой читатель,
Его не вырезал издатель,
Я прикипел к нему душой,
Турист стал главный мой герой.
Вернёмся в мир теперь другой:
Сквозь мрамор аэровокзала
Несется, как песчинка вала,
Турист, захваченный толпой.
Он увлечен азартом спешки,
Свободой опьянен, без слежки,
По пиджаку струится пот,
И в горле полоса икот.
Вот здесь контроль: билет достать,
Рука в карман залезть стремится,
Обложка паспорта ложится
В ладонь, чтоб личность указать.
Туда мы бросим взгляд дотошный,
Герой наш очень осторожный:
Лука Степанов выезжал,
О чем покорно извещал.
Прощенья низменно прошу,
Но это просто совпаденье,
Сплошное недоразуменье,
О чем к Вам с правдой поспешу.
Лука среди своих, как Лазарь,
Знаком с Мудищевым [4 - Лука Мудищев – герой эротической тематики в литературе русского самиздата.], не «хазер» [5 - На воровском жаргоне «свинья».],
Он также гири поднимал,
Чем женщин быстро возбуждал.
По технологии другой
Мог чистить пушки пред атакой,
Не только лишь одной отвагой —
Он был у женщин на отбой.
Лука в любви не мог лукавить,
Одну, другую позабавить
В теченье нескольких минут
Он почитал за божий труд.
То было в ранние года,
Родителей он помнил смутно;
Еврейка мать, отец попутно
Мутант хохлушки и жида,
Носил фамилию Степанов
В честь украинских атаманов,
Про басни Михалкова знал
И дядю Степу уважал.
По бабке и отца кровей
Он даже к туркам относился,
А если дальше – след стремился
Через Полтаву на Бродвей.
Евреи с неграми на сцене
Блистали здесь, а в нашей Вене
Сам Белафонте [6 - Гарри Белафонте – американский темнокожий певец.], с ним весь клан
Был не допущен в ресторан.
Когда читаешь для друзей,
И с воздухом слова глотаешь,
И со смущеньем ожидаешь
Вердикта на экстракт идей,
От старых сводов классицизма
И звуков светлого лиризма
Восторга жаждешь, но нахал —
Твой vis-a-vis – уж задремал.
Вернемся мысленно назад:
Когда Лука в Москве родился,
Отец с рождением смирился,
Хотя был вовсе не богат.
С сюжета часто отвлекаясь,
И с эпизодами встречаясь,
Я их вовлечь в канву хочу,
И хронологией грешу.
Еще войною не смердит,
Ильич давно закован в мрамор,
И страшным миром злых метафор
Джигит Сосо [7 - Партийная кличка И. В. Сталина.] друзей клеймит.
Эйнштейн вертелся с электроном,
К гуманистическим канонам
Взывал Барбюс, и мир внимал,
«Бостон» и «чарльстон» танцевал.
Зима стояла, легкий снег
В греховном падал хороводе
На плечи. При такой погоде
Кололи лед, ругали всех.
От лошадей дыханья дымка
Марьино-Рощинского рынка
Была видна издалека —
Редут последний кулака.
Отец с Лукою на руках
Счастливый вышел из роддома,
Мать рядом шла, и всем знакома
Зима, как будто на холстах.
В Останкино пруды в пороше,
Дворы и переулки тоже,
Под снегом весь Сущевский вал,
Кряхтит Савеловский вокзал.
Кинотеатр здесь был «Салют»,
Где песни Зыкиной звучали
И фильмы счастье обещали,
Спешил сюда заезжий люд.
За правой стороной вокзала
Земля ничейная лежала,
Но только с виду. Зоркий глаз
Здесь трупы находил не раз.
Монет фальшивых полигон,
В подвалах скрытые притоны,
Где мзда с моралью рвет законы,
Вадима [8 - Герой одноименного романа М. Лермонтова.] Лермонтов в салон
Вводил. Подполья катакомбы
И даже что-то для А-бомбы
В той Роще старой создавали
И Марьиной к тому же звали.
По стороне совсем другой
Отображеньем Риги старой —
Вокзал с названьем и базаром
Столицы Балтики чужой,
Уж в коммунизм войти успевший,
И как-то сразу порусевший,
Гнал поезда с перронов вдаль,
Вселяя в проводы печаль.
Лука по детству шел, как все:
Чапаев в бурке, Чкалов в шлеме,
И простокваша в гастрономе,
И Карандаш [9 - Клоун Карандаш – М. Н. Румянцев, советский Чаплин.] с ослом в овсе,
Мелькает Чаплин на экране,
И ноги задраны в «канкане»,
К путчистам падает Мадрид,
Мичурин вывел свой гибрид.
Игрушек пестрый хоровод:
Мир пароходов деревянных,
Солдатиков всех оловянных,
И даже легкий самолет.
То мир чудес и сновидений,
Фантазий, волшебства и теней,
Сказаний, сказок и баллад,
Здесь нет ночных лишь серенад.
Они поздней придут ко сну,
Со сказкой про царя Султана,
Знакомый голос Левитана
Еще не объявил войну.
И Шостакович на чистую
Еще не написал «седьмую»,
Луке, тем временем, уж пять,
Но можно ль все предугадать?
Как часто дней водоворот
Мгновеньем вечность омрачает
И отпечаток оставляет
На жизни той, что вслед идет.
Так магмы огненные реки
Помпею погребли навеки:
Мгновенье и Везувий стал
Людских страданий идеал.
И в сорок первом: злобный вой
Бомб, самолетов и сирены,
Вагоны раненных, гангрены,
И немцев селят на постой.
Спешат через границы танки,
Затем пехота, наизнанку
Выкручивают дух и душу,
Бомбят почти до Волги сушу.
Горели хаты и земля,
С трудом входила в грунт лопата,
Могилу брат копал для брата,
Ну и конечно, для себя.
О Бабьем Яре [10 - Место одного из крупнейших массовых расстрелов евреев на оккупированной Германией территории.] мир не ведал,
Но Гиммлер [11 - Глава СС и шеф германской полиции, один из ближайших соратников Гитлера.] с Власовым [12 - Русский генерал, в годы войны возглавивший оппозицию Сталину.] обедал
Уже в Берлине при свечах,
И толковали о делах.
Войны машина напряглась,
Разверзлась вдруг по горизонту,
Перехватила вмиг аорту,
И кровь невинных полилась.
Нам не понять теперь всего —
Кто первый начал, и того,
Что же мешало защититься,
Хотя все принялись молиться.
И в синагогах, и в церквях,
В мечетях тесных и костелах,
И в городах, и в дальних селах,
И без свечей, и при свечах
Анафеме был предан Сталин,
Семинарист и христианин,
И Гитлер, хоть и не викар [13 - Викар был легендарным норвежским королем.],
Друг шейхов, старый вегетар.
Мир дрогнул, получив как грех,
Страданья, муки и печали,
Солдатов сапоги топтали,
Законы, чувства, детский смех.
И ошалевшие от горя,
Без сна топили крематорий
Скелеты с ликом дьяволят,
Не понимая, что творят.
Москва раскрыла над собой
Зонт из тугих аэростатов,
А питерских аристократов
Траншеи рыть тащил конвой.
Горели в Ленинграде склады [14 - Бадаевские склады первыми пострадали во время начала блокады немцами советского Ленинграда.],
А Жданов ел икру с услады,
Покинул Сталин Кремль седой —
Все ж было страшно за стеной.
За Волгу мчались поезда,
В телятниках – старухи, дети,
Что может быть еще на свете
Пути страшнее в никуда?
Бескрайнее народов бегство,
В бомбежках брошенное детство,
Кусок истории живой,
Забальзамирован сырой.
История получит шприц
И оживет под свежей кровью,
Былое помешает с новью,
Падут значения границ.
Через пески бегут евреи,
И крестоносцы рубят шеи,
Орда татарская, фашизм,
От крови красный коммунизм.
Перед народом Макашов [15 - Генерал-полковник и политик, ставший «иконой» для представителей национал-патриотического движения России.] —
Бард без гитары, но в погонах,
В трусишках Ленин на озерах,
Карась на леске – Ильичёв,
Вождя он слушает, глотая
Крючок до тошноты, смекая,
Как надо захватить вокзал,
Мосты, почтамт и арсенал.
Потом в котел он попадет
И сварен будет без укропа,
«Ах, Наденька, какая жопа
Весь мир, налей еще, пройдет».
Поддав, Ильич, картавя властно
Всю ночь шалаш искал напрасно,
Штаны и кепку, Надькин рот:
«Ну что же Гришка [16 - Г. Е. Зиновьев – соратник Ленина в первые годы советской власти.] не идет?».
Как много крови, сколько бед!
И словно в зеркалах печали,
Как бы мы долго не страдали,
Фантазия несет ответ.
И хоть история живая,
Повествованью не мешая,
Дает нам право рассуждать —
Мы не должны ей изменять.
А коли так – в Москву назад.
Лука по-прежнему в столице
И хлебной карточке, как птице,
Упавшей с неба, очень рад.
Как с иждивенцем дело проще —
К эвакуации всеобщей
Лука пакует чемодан
Пока еще не в Магадан.
Без маскировки, прямо днем,
Составы подавались к полю
И дети, наревевшись вволю,
Безумно шарились кругом.
Толпа гудела тяжким стоном,
К обедне колокольным звоном
Церквушка сельская звала,
За упокой свечу зажгла.
Теряли матери детей,
Старухи забывались в поле,
А немцы, настрелявшись вволю,
Скрывались в облаках скорей.
Сирены вой тревог воздушных,
Звон рельса станций очень нужных
На сердце ужас наводил,
Лишал бежать в вагоны сил.
В вагонах жены без мужей,
И дети без отцов и дедов,
Разлуки, горя не изведав,
Еще в следах счастливых дней,
И как бы в почте не спешили,
Но женщины не получили
Еще известия о том,
Что многих не дождется дом.
На щеках слезы, боль в глазах,
Печалью скованные лица,
Им суждено ли воротиться
Иль всех их ожидает прах?
Ну а пока летят в вагоны
Мешки, баулы и картоны,
Гора узлов, зонтов, кастрюль
И дамских сумок-ридикюль.
Москва бежала за Урал
По рельсам на Восток далекий,
Лука, еще не одинокий,
На чемоданах восседал.
С ним мать, годов не полных тридцать,
И младший брат, все время писать
Просивший, заставляя мать
Отца рубашки в тряпки рвать.
В вагоне гам и суета,
Мочою пахнет и парашей,
Поносом детским, скисшей кашей,
Состав идет в Алма-Ата.
Через Рязань, Моршанск, Актюбинск,
Минуя Бугульму, Урюпинск,
Каскад историй озорных
Напомнит вскоре нам о них.
За Оренбургом Кзыл-Орда,
И степь, в пустыню переходит,
От саксаула тень исходит
Лишь там, где может быть вода.
За кипятком на остановках,
На босу ногу и в поддевках,
Кто с чайником, а кто с бадьей
Бегут все, словно на разбой.
Обезуме́вши от жары
И с пересохшими губами
Неимоверными глотками,
В порыве обжигали рты.
Они же с радостью безумной
Вершили бартер остроумный
И модных патефонов рай
Менялся на казахский чай.
И через множество ночей
В проникшем до костей ознобе,
И жарких дней в вагонном гробе,
Навалом, как с судьбой своей,
Лука в конце пути большого
В Алма-Ате совсем другого,
Иного мира, мук и дел
В эвакуации осел.
Алма-Ата – конец Земли,
Почти у самого Китая,
И горы, в небо поднимая
Свои вершины, не вдали,
А словно рядом вырастали,
Как смесь времен, снегов и стали,
Как будто вахту здесь несли,
И жизнь тем беженцев спасли.
Арыков шепот по ночам,
Спят листья тополей. С высока —
Свет звезд. У древнего Востока
Красавиц взгляд такой очей.
И полумесяц как-то странно
Глядит с небес, как знак Корана,
Как часть луны, укрытый мглой.
Прохлада. Отступает зной.
Не слышно грохотов войны,
Разносчиков кумыса крики
Будили город, как владыки,
В мгновенье прогоняя сны.
И только в строчках телеграфных
Исход жестокий битв ужасных
Сердца рвал матерей и жен
Известиями с похорон.
Цветут сады, вдали война,
И виноградною лозою,
Как будто девичей косою
Беседка в тени сплетена,
В ней чайник на столе вздыхая,
И ароматы испуская
Заваркой беженцев морил,
Покой внушая в меру сил.
А город тяжело дышал,
Вдруг замерев в раскатах грома,
И ливень силы незнакомой
Страданья многих охлаждал.
Вмиг разбросав по небу тучи,
Являлось солнце с горной кручи,
И город снова оживал
И про печали забывал.
И узких улиц лабиринт
Толпою пестрой заполнялся,
И гулом звонким оживлялся,
Каким Восток лишь знаменит:
Картавят жалобно верблюды,
Вой ишаков и звон посуды,
И крики, сходные с трубой
Торговцев чая с бастурмой.
Халатов пестрые цвета,
И тюбетеек в бисер чаши,
Плывут в блаженные миражи
От завершенного поста
В предчувствии густого плова.
И не подыщешь в рифму слова,
Чтоб передать издалека
Весь вкус и сочность шашлыка.
Над чайханой стоит дымок,
В пиалах плоских чай зеленый,
Неторопливо, словно волны,
Джамбулов [17 - Джамбул – казахский акын.] местный говор тек.
Под паранджою свет закатов
Всех азиатских Мамлакатов [18 - Мамлакат Нахангова – пионерка, награжденная Сталиным орденом Ленина.]
Упрятан в шелк, в парчу, в атлас,
Чтоб грех не выдал юных глаз.
Базаров шумных суета,
Дынь и арбузов пирамиды,
«Апорта» хруст. Какие виды
На пик Хан-Тенгри! Красота!
И уличную пыль сметая,
Дрожал, всего не понимая,
Мир лакированных галош
С носами, острыми, как нож.
Но сердце стонет по Москве —
Здесь все не так, здесь все иначе,
У каждого свои задачи:
Назад вернуться, по листве
Пройтись, по доскам старым дома,
Где все до мелочи знакомо,
Где утварь старая, как век
Еще вздохнет: «Ты человек».
Прошли три года, три зимы,
Народ стоял, страна стояла,
Толь на коленях, толь лежала,
Дойдя до нищенской сумы,
Безногих странников вагонных
В пожарах лиц опламененных,
Слепых, безруких – жертв сражений
И криминальных преступлений.
Порой сбываются мечты
И после многих дней скитаний
С неповторимостью страданий
Перрон московский топчешь ты.
Конспиративными путями,
С подделанными паспортами
Мимо облав, постов, конвоев
Идешь к укромному постою.
Разбита жизнь, но страха нет,
Лишь прошлое в слезах размыто.
В «квартире» помнится корыто
Висело, заслоняя свет.
Солидно сняв проход и угол,
Шестнадцать метров не для кукол,
А для таких, как мы с тобой.
Ах, как же хочется домой…
Московских улиц прежний гул
Еще не возвратился в город.
И «карточки» гасили голод,
Ленд-лиз [19 - Ленд-лиз – от английских слов: «lend» – давать взаймы и «lease» – сдавать в аренду. Система передачи продовольственной и военной помощи США Советскому Союзу в период Второй мировой войны.] тушенку в помощь дул.
Не уставая, словно ветер,
Машины марки «Студебеккер»
По льду летели сквозь блокаду,
Везя продукты Ленинграду.
Смесь гнева с болью, как беда,
Пришла на русские просторы
И сотрясались в плаче горы,
И над могилою звезда
Склонялась бывшего героя,
Не суждено ему из боя
Вернуться к матери домой,
С тех пор глаза блестят слезой.
Победа в каждый дом пришла,
О ней мы много дней мечтали,
Глаза ночами не смыкали,
Страна своих сынов ждала.
Вернулись: груди все в наградах,
В них путь побед от Сталинграда
Сквозь всю Европу до Берлина,
Покрытый кровью и бензином.
Сирот не слышен горький плач,
Калек страна убрала с улиц,
Сгноили в тюрьмах бывших умниц,
Так подытожил сам палач.
Он был по-прежнему любимым,
В сраженьях слыл непобедимым,
Страну кормил, любил детей.
Кавказец мудрый, чародей.
Знаток фольклора и былин,
В карман не лез за метким словом,
Светился юмором здоровым,
Ну прямо Салтыков-Щедрин.
Разруха, голод и калеки,
Но полные библиотеки
Твердили: «Мир пришел в наш дом».
Но Сталин думал о другом.
И, несмотря на нищету,
Вторую мыслил он попытку —
В Европу прорубив калитку,
Остаться в ней, презрев черту
Раздела мира на две части
С советским танковым участьем,
Создав единую Европу
Капитализм засунув в жопу.
Почти идея удалась,
Подмяв под брюхо пол-Европы,
К Бискаю и Ламаншу топать,
У европейцев не спросясь,
Не вышло, и народы мира
Не захотели вдруг кумира,
В глазах чьих лишь одна борьба,
Иметь на шее у себя.
А на Руси великой мор,
Дороги в грязи утопают,
Прилавки по муке скучают,
Евреи ждут свой приговор,
Врачи свое уж получили,
ЦК родное залечили,
Подняли руку на вождя.
Мир ждал кровавого дождя.
Но не случилось! Сталин слег
И вскоре умер в одночасье,
В штаны наделав от несчастья,
Что в туалет дойти не смог.
…Лука взрослеет, годы мчатся,
Со школой надо расставаться,
Но с поведением грешит
И в хулиганы норовит.
Ватага школьная друзей
Со временем надоедает,
И даже скуку вызывает
Однообразье долгих дней.
Так и сейчас в эпоху страха,
Прикрывшись именем Аллаха,
Превозмогая боль разлуки,
Отвыкли жать друг другу руки.
Но все проходит – аттестат
В портфеле место занимает,
Лука с ним в институт шагает,
Экзамены сдает и взят.
Пять лет проходят чередою,
Сменяется весна зимою,
Девичий смех, кисель и пиво,
Студент умеет жить красиво.
Приходит первая любовь
И с нею странные желанья,
И страсти новой утиханья
Не разгоняют в венах кровь,
Как позже, требуя возмездья
И доводя до исступленья
Взбешенный мозг – следы разрыва,
Придет потребность перерыва.
Настанет пауза в словах
И во взаимных обвиненьях,
Рейсшина просится в движенье,
Чтоб сдать чертеж не впопыхах,
А с чувством, с толком, с расстановкой,
Но все равно ты будешь колких
Насмешек жертвой и вина,
Но в этом не твоя вина.
Виною был портвейна вкус,
И звон граненого стакана
Звучал не в баре ресторана,
Как будто каждый был француз,
А просто настигает повод,
Собравший трешку, винный омут
Захватывает, как злодей,
И жизнь бежала веселей.
Горчица в глотке, хлеб и соль —
Мы были словно на диете
И веселились будто дети,
С восторгом вовлекаясь в роль.
По ватману скользит рейсшина,
Диплом пугает словно мина,
Паёк солдатский, целина —
За глубиной не видно дна.
Но жизнь мельчает как-то вдруг
И ты на дне глубокой ямы,
И главными здесь зав. и замы.
Диплом не разрывает круг
Порочности и злости сытой,
И совесть кажется убитой —
Она молчит под гнетом планов
Всех достижений и обманов.
Один призыв сменить другой
Спешит в решении задачи
И, в ожидании удачи,
Очередной ждешь выходной.
И он приходит. Здесь уж водка!
Затиснуты в стенах хрущевки,
Ее мы глушим год за годом
Вдвоем с зашедшим почтальоном.
Придет соседка-проводник
С огурчиками малосола,
И мир весь кажется зеленым,
И рвется сердце на пикник:
В леса дремучие Анголы —
Туземцы здесь от страсти голы,
И ждут прихода Ильича,
Но своего, не москвича.
Или на Кубу кровь промыть
У стойки старым крепким ромом
В дыму сигарном без парткома
О жизни мысли распустить.
Хвалить Фиделя и Гевару,
Мечтать озеленить Сахару
И реки, повернувши вспять,
На мирный атом уповать.
Мечты в реальность не ведут,
И серость будничной картины
Сны дополняют без причины
И в негу таинства влекут.
Лука женился и крестился.
Нет, отродясь он не молился
Ни в синагогах, ни в церквях,
Ни без свечей, ни при свечах.
От счастья пьян, как от вина,
В семьи заботы погружаясь,
Карьерным ростом увлекаясь,
Он ждал рожденья сорванца.
Тот миг настал, и в руки мужа,
В комок свернувшись неуклюже,
Младенец лег, как будто в рай,
Жена вскричала: «Принимай!»
И сын был принят в дом. Уют
Ему судьбою был навязан,
Он был любим и тесно связан
С народом, уважавшим труд.
Лука достаток в дом таская,
На трех работах пропадая,
Всегда в долгах, всегда в нужде,
В заботах, движущих к беде,
Хронически не досыпал.
Инфляция сжигала деньги
И даже для туземцев серьги
На них никто не продавал.
Чтоб к руководству быть поближе,
Сгибаясь с каждым разом ниже,
Чтоб сервелат в семью тащить,
Пришлось и в партию вступить.
Смеялся впрок родной завод:
Жидом, мол, был, жидом остался,
И чтоб никто не сомневался,
Притянут был законов свод.
Слова умершего генсека
Звучали завещаньем веку —
Мол, с нами, но не наш – чужой.
В ООН качали головой.
Но там лишь взгляд издалека,
Игра в подобье демократий
И в поисках других понятий
Мир слышит стуки башмака [20 - Выступление Н. С. Хрущева в ООН сопровождалось ударами его башмака о трибуну.]
О край трибуны деревянной.
Казался всем он дико странным
И делегаты оробели,
Словно от выстрела шрапнели.
Но время движется стремглав,
Слова из лозунгов забыты,
В прихожей старое корыто
Толь для белья, толь для забав
Висит как будто символ века,
И предписание из ЖЭКа
Твердит, что каждый должен в срок
Квартирный заплатить оброк.
Приходит съезд иль юбилей
И пафос данных обещаний
Смердит с трибуны партсобраний
Толь, как наркотик, толь шалфей.
Стране родной по фене было,
Что с нею партия творила
И в Прагу танки понеслись
И до Кабула дорвались.
Хрущев поруган и свержен.
Два килограмма в одни руки —
В очередях всю ночь старухи
Стояли, отгоняя сон.
На смену дети торопились,
Им кисели ночами снились,
И номер на руке, впав в раж,
Писал чернильный карандаш.
Летела жизнь – локомотив,
Сбивая стрелки семафоров.
Услышав реплики суфлеров,
Единодушный партактив
Клеймил позором Пастернака
Без вопросительного знака:
За что, и как, зачем, куда?
Рабочий класс кричал: «Туда!»
Пусть убирается к друзьям,
В мир капитала и позора,
И, дожидаясь приговора,
Скитаться будет по углам.
В тоске с сумой бродить по рынкам,
Набрав гроши на четвертинку,
Протянет под забором ночь,
Чтобы к утру убраться прочь.
Неймется КГБ никак,
Младая поросль подрастает,
Законы Маркса низвергает
И Самиздат цветет, как мак,
Как розы, как тюльпан в букете,
Его читают деды, дети.
За Бродским гонится тюрьма
И славный город Бугульма.
Не будем больше вспоминать
Свободу, равенство и братство.
Лука, познав страны коварство,
Решился из нее бежать.
Он поспешил в ОВИР, как в ЗАГС.
Нет, он не ссорился с женою —
Он разводился со страною.
Все это было не показ,
Не кадры фильмов MGM
Про жизнь Муму или Жухрая,
Судьбы удары ожидая,
Они не кончат жизнь в тюрьме.
Не фильм с сюжетом тети Сары,
Уехавшей из Сыктывкара,
С собакой Милкой и с семьёй —
В Биробиджан – край неземной.
Евреи бросились туда
По зову партии любимой,
В тайгу, людьми непроходимой,
Искать подобие труда.
Пускай помрут иль выживают,
И нищету не забывают,
Прикрывшись бременем времен,
Законов кочевых племен.
Наш календарь худеть устал,
Евреи вновь в пути-дороге,
Не открепившись в синагоге,
Лука на Запад побежал.
Но на пути ОВИРа сети,
Ты в них за прошлое в ответе,
Тебя запутать в них, при том,
Поможет ушлый управдом.
Сосед, лифтер иль истопник [21 - Истопник – рабочий, занимающийся обслуживанием котельных.],
Малотиражная газета,
Спускной бачок из туалета
Ведут твой послужной дневник.
В нем поминутно с чувством, с толком
Расписаны командировки,
Постель чужая, отчий дом,
Не позабыто ни о чем.
Имея справки и печать,
И вызов тетушки Горфинкель,
Его сработал некто Финкель,
Лука пришёл потолковать
В ОВИР. Тот день казался серым.
Кивнувши милиционеру,
Хотел он мимо прошагать,
Мелькнула мысль – как величать:
Товарищ или господин?
Лука не находил ответа,
Но кобура от пистолета
Дала понять – не дворянин
Стоит на страже у порога.
Грусть подступала понемногу,
Он понял вдруг, что стал чужим
И всей страною нелюбим.
Разверзлась пропасть между ним
И домом, где он рос мальчишкой,
И где впервые сел за книжки,
Где мать с отцом похоронил.
Но в зал войдя, спустя минуту,
Он знал – ему припишут смуту,
Но аргументы принужденья
Не смогут изменить решенья.
Он так мечтал спокойно жить,
Забыв идеологий бойню.
В ученья, съеденные молью,
Так не хотелось мысль топить.
Открыть ларёк свой на Бродвее
И торговать галантереей,
Он в Запад верил и мечтал,
Свою судьбу он выбирал.
И выбрал! В зале шум и гам:
Здесь обсуждаются отказы
И сочиняются наказы
В ЦК, в ООН иль Папе в храм,
Летят петиции и просьбы
С надеждой жалкой: «Удалось бы!
Разжалобить иль дать понять:
Ох, как всем хочется бежать!»
Но всё случилось, как во сне,
Лука услышал своё имя
И проскочив через полымя
Вопросов, побывав в огне
Допросов, справок и страданий,
Необоснованных терзаний —
Преграды превратились в дым.
Страна всё ж сжалилась над ним.
На утро почту разобрав
И визу лицезрев глазами,
Свершилось то, чего ночами
Он ждал, терпенье потеряв.
Лука пакует чемоданы,
Потокам слёз открыты краны,
И расставаний долгих стон
В день превращался похорон.
Но всё проходит. Самолёт
Вдруг оторвался от бетона
И представители закона
Луке позволили проход
Через досмотры и пикеты.
Искали золото, монеты
Чеканки царской. Не нашли
И к самолёту провели.
Аэрофлот взмыл в небеса,
Лука с семьёю в фюзеляже
И с багажом убогим даже —
До Вены ровно два часа.
В иллюминатор светит солнце,
У туалета два японца
Ведут душевный разговор,
Стремясь перекричать мотор.
Под пухом белых облаков
Страна родная проплывает.
Её никак не занимает
Движенье стройное полков
Евреев. С гор спешат грузины,
Узбеки, даже осетины —
Колонны в марше, Вена ждёт,
Брамсплатц [22 - Брамсплатц – местонахождение благотворительных иммиграционных организаций в Вене.] ликует и поёт.
Сохнут, Хиас, Толстовский фонд [23 - Сохнут, Хиас, Толстовский фонд – международные иммиграционные организации.] —
Здесь всех приветливо встречают,
По странам вмиг распределяют,
Но все хотят под венский зонт:
Кафе на улицах, харчевни,
В луга упрятаны деревни.
На полках – «Милки» и в полях [24 - Милка – название шоколада с изображением пасущейся коровы.],
Алкоголизм здесь терпит крах.
Здесь пиво хлещет через край,
Его по кружкам разливают
И вместо пены добавляют
Ещё глоток – ну просто рай.
Забыты квас и газировка,
Стакан граненый, поллитровка
Не давят на межножья суть,
Лишь «Колы» хочется хлебнуть.
Она шипит и бьёт в виски,
Усталость мигом прогоняя.
Её ещё не пьют в Китае,
Но в СССР большевики
Её к селёдке подавали
И Запад резко бичевали,
Надолго сев на царский трон —
Воры плюют так на закон.
Не все едины под луной,
Кипит страстями вся Мальцгассе [25 - Мальцгассе – улица в Вене, на которой проживали лица, желающие вернуться в СССР.],
Бегут назад людские массы,
Им не по нраву местный строй.
Не все хотят работать честно,
Им это слово неизвестно,
И разница меж «дать» и «взять»
Сводилось к «взять», чтоб не отдать.
Язык чужой, чужой и нрав,
Здесь цены с качеством – примеры,
Купцами стали инженеры,
Лука не ищет здесь забав.
Любой работе рад до счастья,
Остались в стороне ненастья…
Прошло совсем немного лет,
К Луке стучатся в кабинет.
Табличка на дверях висит
И секретарша чай с лимоном
С лицом, совсем не утомлённым,
Гостям пришедшим дать спешит.
Лука за дверью восседает
И в трубку реплики бросает,
Меняя русский мармелад
На свой австрийский шоколад.
Его австрийцем можно звать,
Нейтральным? Нет, но между прочим,
Сын подрастает, мама хочет
Его в Америку послать.
Пусть учится, ведь в знанье сила —
Нас всех так партия учила,
Но чтоб не ковырял в носу,
Лука с женой пустил слезу.
Достичь признанья и успех
Герою нашему порукой
Была не в сон ведущий скука,
Не лень – познанья тяжкий грех,
А страсть суметь, как можно больше,
И потому он бартер с Польшей
Весьма успешно применял,
И CIF и FOB [26 - CIF и FOB – рыночные термины оплаты транспортировки грузов.] благословлял.
Растут доход и оборот,
Лука, познав власть инвестиций,
Без нарушения традиций
От накоплений перейдёт
К распределенью капитала
По отраслям, каких немало,
Дающих прибыльный процент
На множество спокойных лет.
Открыты все дороги в мир,
Он в щупальцах капитализма,
Где деньги словно аневризма
Кровавя, вызывают пир.
Но все параграфы законов,
Колокола тревожных звонов
Для всех едины навсегда
И для работников труда,
Банкиров и учителей,
Парламентариев и прачек —
А как же может быть иначе,
Коль все родились на земле?!
Но вот газета донесла
От Тэтчер важное известие
О Горбачёве и без лести,
Что можно с ним вести дела.
Россия бредит «перестройкой»,
Капитализм походкой робкой
Спешит, чтоб миру показать,
Что хочет жить, не выживать.
Был Белый дом повержен в прах,
Стучали касками шахтеры,
Им помогали паникеры,
В толпу бросая жуткий страх.
Вгрызались в мостовую танки
И люди бойкие с охранки
Повелевали здесь и там
С усердьем, равным всем вождям.
Заводы проданы за грош,
Земля и недра под структуры,
Пришедшей к власти, процедурой —
Без прокурора не поймешь.
Кругом коррупция и взятки,
Все жили в денежном припадке,
Все вдруг привыкли жить взаймы
И потерялось слово «мы».
Аферы, взломы, пирамиды
Перед оплёванной Фемидой,
Народ ревел сквозь страх и вопли,
Пора добраться до оглобли.
А наш герой – душой купец
Уже в Москве вершит делами,
Точнее скажем, между нами,
Он не желал стране конец.
В России ждали перемены,
Не государственной измены.
Хотели знать, как дальше жить,
Какую родину любить?
Луки был признан опыт дней,
Прошедшей жизни на чужбине,
Он их провел не в карантине,
А в окружении идей,
Прогресса, новых технологий.
И их с запасом аналогий
Внедряет, чтобы показать,
Как надо бизнес развивать.
Бегут на Запад поезда,
Груженные металлом, нефтью.
Навстречу тянутся, заметьте,
Продукты мирного труда,
Готовые помочь народу,
Вкусить пришедшую свободу.
Сам Байбаков [27 - Н. К. Байбаков – последний председатель Госплана СССР.], я не шучу,
Луку похлопал по плечу.
Для сделки подобрав продукт,
Права партнеров уважая,
Все соглашения соблюдая,
Ему успех пришел за труд.
Он не сходил с газетных рубрик
И со столицами республик
Он заключал договора,
Озлобив мир врагов не зря.
Итак, благословим Луку
И медленно пойдем к финалу,
И вспомним трепетно начало,
Где наш герой, весь начеку,
Таможенный контроль проходит,
А тело все озноб изводит,
Причина не ясна – микроб?
Пора укладываться в гроб?
Но наш герой в Баку стремится,
С друзьями надо поделиться.
А чем? – Ответить не берусь.
Быть может позже разберусь.
Насиловать не будем лиру,
Она найдет себе кумира,
Кумира в мыслях и делах.
Нам не поможет в том Аллах.
Он к нам придет издалека
С игрою мускул из спортзала,
Он не сойдет со пьедестала,
За ним пустыня и тайга,
Снега и дикий бурелом.
В борьбе он вышел – победитель.
И устремляясь в вытрезвитель,
Толпе он прокричит: «Нальем!»
2014–2022 гг.
Из цикла «Переписка с друзьями»
«Когда-то, пару лет назад, тебе я написал…»
Когда-то, пару лет назад, тебе я написал
Письмо, но как-то впопыхах его не отослал,
Да и конец мне не дался, не виден был конец.
Не приходило мне на ум лукавое: «п…ц».
Но вот теперь оно пришло и мудрое «прости»
Меня вдруг за душу берет и хочет увести
Во времена минувших лет, но мучает азарт,
Позволь мне дописать письмо, сменив размер и такт.
…Ты знаешь, друг, давно, что есть в Европе Вена.
Нет, Вена – не Париж, и не течет здесь Сена,
Здесь кровь лилась по узким мостовым,
Сгоревших синагог струился едкий дым.
Здесь Моцарт отправлял на пенсию Сальери,
И тот бежал до Линца иль до Твери,
Подбросив в суп злосчастный порошок:
Он смерти не хотел, он ставил на горшок.
Он гения мечтал желудочным экстазом
Отвлечь от музыки позывами и газом,
Разрушить перистальтику кишок,
Но план не удался. Потряс планету шок.
Так и тебя, мой друг и почитатель,
И пестрых сарафанов обожатель,
Соблазн объял средь запятых и клякс,
Но дело сделано, и ты поплелся в ЗАГС.
Крути кино назад и угодишь в Перово.
Изба, чердак, матрац, и для тебя не ново
Над юностью глумиться, хмуря бровь,
Ты похоть усмири, пусть в жилах стынет кровь.
Морали нет, мораль сейчас в загоне,
Нет, Боже упаси, ты спал не с тетей Соней,
И тетя Соня не спала с тобой —
Ее в те годы мучил геморрой.
Какой устав, какой моральный кодекс?
Женитьба – это не гонконгский «Rolex» —
Надевши на руку, его не сбросишь прочь
И будешь, как с женой, носиться день и ночь.
Пока не лопнет мерзкая пружинка,
Блондинка или жгучая грузинка
Глазами поведет, и унесешься вдаль,
Забудешь сон и дом, в него войдет печаль.
Жена начнет полнеть, варить не то, что надо,
В постели будешь находить огрызки шоколада,
Супруга станет не мила и в меру некрасива,
И в завершение – пакет презервативов
Во время детских именин из пиджака на стол
Упал. Презренный всеми, ты вдруг спать под мост пошел.
Друзья покинули тебя, в груди возникла боль,
Задумал погубить тебя проклятый алкоголь.
Но это в прошлом. А сейчас ты мил, ухожен, бодр,
И вновь влечет тебя к себе упругость женских бедр,
Забыты свалок мерзкий смрад и туалетов вонь,
Клопов не гонишь по ночам, в углу лежит гармонь.
Собака лает на жену, та штопает носки,
Давно не смотрят на нее чужие мужики,
Все устаканилось: грустишь и попиваешь чай,
И вместо сахара медок глотаешь невзначай.
Но, несмотря на всю любовь и к пчелам, и к медку,
Утек Лужков от них тайком, то ль в Лондон, то ль в тайгу.
А ты спокойствие познал и весь твой долгий род,
Ты никуда не убежал, не бросил свой народ.
А как иначе, разве ты не пил, не ел, не срал
И за второй пакет рагу друзей не продавал?
Все это было не во сне и не в больном бреду,
Ты перестройку не проспал под яблоней в саду.
Хитрее был твой круг друзей, ты упустил свое,
Но ты не проклял этот мир, он твой, а ты – его.
Ты не грустишь, смирился ты, и старость, словно тень,
Плетется за тобой с утра, и мучает мигрень.
Случай в Карловых Варах
Вы были когда-нибудь в Карловых Варах?
Стекло из Богемии, словно на нарах,
В витринах уложено в тихом молчанье,
Мечтой привлекая прохожих вниманье.
А цены манят нас своею доступностью.
Не стоит совсем заниматься преступностью.
Владея сим хрупким и сказочным миром,
Вчера был паханом, сегодня – эмиром.
Волшебный вертеп раскрывает объятья,
Желая продать нам немножечко счастья
Игрою теней тонконогих бокалов
И блеском почти что старинных опалов.
И тут, как бывает, нигде не «засвеченный»,
Маршрутом туристским едва ли отмеченной
Улочкой темной, лишенной витрин,
На свет появился лихой господин.
Собой невелик, но в огромных ботинках,
Он руки с опаской держал на ширинке,
Словно шпион, озираясь в пути,
Явочный адрес пытаясь найти.
Вечерней звезды не желая дождаться,
У входов домов стали вдруг зажигаться
Вестники блуда – огни фонарей,
Что отличают людей от зверей.
Прибыв на леченье на родину Швейка,
Жене заказал он простую индейку.
А сам, предвкушая еду пожирней,
Направил стопы к тупику фонарей.
Средств не жалея на случай пожарный,
Деньги скопил он в артели кустарной.
Сбросив усталость, вальяжен и мил
Легким движением дверь отворил.
«Хэллоу» он бросил на ломаном идиш.
«Я к вам. Иностранец. Ты разве не видишь?»
От счастья слезы глазёнки затмили.
В ботинках до боли червонцы давили.
Он так обратился к сидящей у бара
Кобыле иссохшей по имени Лара.
(Что было написано, глаз не жалея,
На мятой картонке, привязанной к шее.
Там же цена в неизвестной валюте,
Тарифы на тело и всякие мути,
Да номер «четыре». Клиент смекнул сразу,
Что брать он не станет такую заразу).
И с хитростью старого иезуита
Напомнил Ларисе о цели визита:
«Есть ли возможности мне показать
Работницу бара под номером «пять»?
Кляча кивнула в ответ понимающе.
Через минуту к нему вызывающе
Вышла, дрожа подбородком, овца —
Парик в завитушках скрывал пол-лица.
Бывший кустарь не дешевой был марки,
Чтоб враз залететь на таком зоопарке.
Виду не подав, с милейшей улыбкой
Осведомляется: «Будет ли скидка?»
Возможность отхода уже не стояла:
Дверь заслонили два дюжих амбала;
Ручищи – чугунные мощные гири…
И он согласился на номер «четыре».
А, впрочем, и кляча – изящнее трости…
И кости дают ощущение злости.
Об этом бедняге поведать успели
На областной сексуальной неделе.
Ускоренный опыт баталий в постели
Он приобрел в шалаше Церетели,
Который навечно залит в монолит
И, как мавзолей Заратустры, стоит.
Пред взором прошли Подмосковья места:
Здесь Ельцин когда-то скатился с моста
И, пробираясь вдоль берега бродом,
Бежал от семьи, как Толстой от Синода.
Дом спрятан в деревьях, весь в белый кирпич,
От Крупской в нем прятался первый Ильич.
Ильич номер два здесь в период застоя
С усердьем лечил рецидив геморроя.
Во время войны и чеченских терактов
На уровне межгосударственных пактов,
Достойный венец чтоб придать заведенью,
Решили построить к зиме отопленье.
А голь из села пусть сосет леденец:
Ножные машинки для стрижки овец
Одновременно поставив всех видов,
Создать для приличия дом инвалидов!
Но дело дошло до большого скандала:
Здесь ног инвалидных всегда не хватало.
И если бы даже уйти в партизаны,
Не сыщешь в лесах ни овец, ни баранов.
Тогда же идею в глобальном масштабе
Подсунули старому Римскому Папе,
Который решил в свете мыслей чужих
За счет Ватикана открыть дом слепых.
Но только Крутой написал увертюру,
А Басков разучивать стал партитуру,
За верхнее «до» отсудив гонорар,
Директор устроил вселенский кошмар.
Он мягкое кресло с камином покинул,
Поскольку братков по религии «кинул».
И, не взирая на папский учет,
Деньга уплыла на неведомый счет.
Легко всем понять, что в такой неудаче
Директор наш был там единственный зрячий.
Слепых он по миру с сумою пустил,
А заведенье в бордель превратил.
Теперь, я надеюсь, поймет и читатель:
Пред нами не только предприниматель,
Но и знаток человеческих душ,
Космополит, обожающий душ.
Лишенья народа его не касались,
А цифры доходов всегда поднимались.
При дефиците сухой колбасы
Менял он кальсоны на «памперсы».
«Мочить» не пришлось мне чужих биографий,
Я смог избежать мишуры эпитафий.
Так пусть в Подмосковье кипят самовары,
Вернемся с героем в Карловы Вары.
По холлу прошел он уверенным шагом,
Вспомнив, что в прошлом работал завмагом,
А в перестройку, в эпоху картелей,
Стал президентом Союза Борделей.
На стойку у бара легли документы:
Три карточки, метрики и алименты
Первой, второй и последней жены,
Награды Второй мировой войны,
Кресты и медали погибших кадетов
Из краеведческих раритетов,
Справка за подписью «Лично, Сталин.
Сего предъявитель политкаторжанин».
Нетрудно понять состоянье кобылы —
Обилье бумаг ее сильно смутило:
«Он вежлив, подтянут и знает, что хочет,
Он как иностранец – по делу хлопочет».
Вмиг оценив всю серьезность момента,
Ни лести почувствовав, ни комплимента,
Кляча пыталась с наскока понять
Ранг делегата и как принимать.
Может, придется для пущей отваги
Поднять над борделем нейтральные флаги,
Раввина призвать для торжественной речи,
Не допустив сексуальных увечий…
У входа, как водится – тумбы с цветами.
Верх одержать в поединке с клопами,
Враз дезинфекцией спрыснуть сортиры,
Раздать под расписку всем сувениры.
Взвесив свои пропускные возможности,
Мисс оценила грядущие сложности.
Парой-другою бесплатных коктейлей
Кадры привлечь из соседних борделей!
А в заключение местный зоолог
Выступит с речью как врач-гинеколог,
Выдаст участницам справки с печатью
О прохождении курса зачатья.
Кобыла мечтала, от счастья стонала
И всеми местами до боли дрожала.
От радости близкой любовных томлений
Она, ослабев, вдруг просела в коленях.
«Какой темперамент!» Герой стал метаться,
Срывая одежду, спешил отдаваться
Влечениям чувств и, впадая в экстаз,
Он обувь с рублями решил дать в аванс.
Успех предвкушая таинственной связи,
Он протянул их, все в уличной грязи,
Потертые временем, в облаке пыли,
Кляче, уже пребывающей в мыле.
Но, видно, мечтам суждено не сбываться.
Девица вдохнула – и стала качаться,
Губы украсились хлопьями пены…
Кровью клиента наполнились вены!
Ботинки, стоящие скромно на стойке,
Холл смрадом заполнили резким и стойким.
Выдержать смесь той мочи и заразы
Никак невозможно без противогаза.
Известно не всем, что уже с колыбели
У нашего бабника ноги потели.
Он часто, страдая мочи недержаньем,
В обувку сливал пузыря содержанье.
Все это ударило в ноздри кобылы,
По-русски которая вдруг завопила:
«Примите ботинки! Вы спятили, что ли?
Здесь вам не салон удаленья мозолей!
Ступайте домой и попарьте там ноги!
Здесь вам не Россия, мы платим налоги!
А вашу одежду кладите на стойку,
Ее мы удержим как неустойку!»
В трусах увлажненных, с босыми ногами
Трусил к санаторию он тупиками,
Прохожих случайных во тьме сторонясь,
Жену вспоминая и вслух матерясь.
Он плелся по лестнице, как ненормальный.
Больные, упившись водой минеральной,
Давно улеглись на щадящий покой.
Не спится лишь тем, у кого геморрой.
Луна засветилась давненько в окошке,
Когда наш герой объявился с лукошком,
Ввалившись в палату. Взмолилась жена:
«Ты голый и босый! Чья в этом вина?»
«Мой ангел, я был за грибами, ты знаешь,
Когда увлечешься, с себя все снимаешь.
Ну, а потом все так трудно найти…
Подвинься, я лягу. Как поздно! Прости…»
1998 г.
«Ну что ж, спасибо за стихи…»
Ну что ж, спасибо за стихи,
За монолог, как панегирик,
Душой, признаться, я сатирик,
Привык подглядывать грехи
Чужих людей, как дурь привычек,
Но, к сожаленью, без кавычек
Осознаю, что я – старик.
Украдкой в жизнь мою проник
Мой летописец, Пимен нудный,
Ишак иль шах ты безверблюдный,
Я отпою тебя в тот миг,
Коль доживу до юбилея,
На сухарях одних говея,
И пива требуя глоток.
Со мною ищешь диалог,
Бесчестный труженик постели,
Ты в ней находишь еле-еле
Кустарность рифм, убогий слог,
Мир образов, давно погасших,
Тебя, конечно, возбуждавших,
Но к счастью, может, не меня.
Пустив по миру семена,
Используй их по назначенью,
Не вызывая раздраженья
Семьи. Пусть дочка и жена
Хоть часть твою закриогенят,
И если в бартер не обменят
На, скажем, лучший экземпляр,
Останешься на век фигляр,
И сердца страстное влеченье
Преобразуется в движенье
Поршня. Какой счастливый дар!
Ах, если б возраста печали
Твоим костям не пожелали
Уйти от старых муз и тел.
На нарах спать ты не хотел
Остатки жизни скоротечной,
Напившись гадости аптечной,
Ты, наконец, осоловел.
Орлом не став, писклявил гнусно,
Да божий дар прошел искусно
Мимо тебя и не задел.
Помилуй Бог, как ты корпел,
Листы переводя бумаги,
Поддался лучше бы в завмаги,
После чего бы точно сел.
К баланде требовал б привару,
Крал мыло и мешал базару,
Сбивая цены, как всегда.
Какая это ерунда!
Тошнит от пылкого сарказма.
Как тянет жизни протоплазма
Нас всех к себе на склоне дня.
Зайди в сортир в эпоху гена,
Достань себя из криогена,
Наука получает шанс —
Под микроскопом друга ш…ц.
Открыта новая структура,
Ведет дела прокуратура,
За мыло, пену и привар.
Кипит пузатый самовар,
Уют еврея так мне дорог,
И давит бабушка на творог
В углу, на стуле – звездный дар,
Для нас эти мгновенья святы
И памятью под стражу взяты.
Однако все. Рассвет в окне,
Бессонной ночи след на мне
Оставили бесстыдства строки,
Бывает так, когда с дороги
Сойдешь внезапно и вдвойне
Душевный трепет ощущаешь
И воздух легкими глотаешь,
На взмыленном летишь коне.
Жюль Верн, мой друг, вернись ко мне,
Открой фантастики законы,
Завмага моего на зоне
Мы посетим в пристойном сне.
Черты оседлости забыты,
Перовских улиц лабиринты
Растаяли, уходят в быль,
И перестроечная пыль
Легла в асфальт проспектов новых.
Пастух не выведет коровы
Ни по нужде, ни просто так.
Да и найдется ли чудак
На перекрестке у забора,
Где глаз зеленый светофора
Давно погас, оставить старый
Автомобиль. Одни кошмары
Вас ожидают в пять минут.
Машину мигом разберут,
А вы, вкусив удар по харе,
Уляжетесь на тротуаре.
Все это было так давно!
Забыт тот туалет дощатый
С очком под лестницей горбатой —
Воняло на весь дом говном.
Собака под столом лежала,
Гостей презрительно лизала
В места, сокрытые для всех.
Злодей в предчувствии погрома
Бежал из собственного дома,
Соседям выставив на смех
Свой блудный зуд, как жертву страсти,
За то с повинной сдался власти,
В твои-то годы, сам суди!
В окне барака свет звезды,
В углу, склонившись на колени,
Ты прятал дьявольский свой гений
Под мраком вечной темноты.
Храпят на башнях часовые,
В ночи блестят штыки стальные,
И волкодав скулит на век,
Идешь ты в первый свой побег.
Ну а на сем прервуся я,
А допишу, если успею,
К действительному юбилею.
К нему придет твоя семья
Поздравить, пожелать здоровья,
Застонет юная Прасковья
Твоя, а может, не твоя,
Готов просить прощенья я.
Да, кстати, не забудь про мыло,
А в остальном все очень мило.
1998 г.