Андрей Белый
Московский чудак

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Подготовляя первую часть первого тома моего романа «Москва», я должен сказать несколько пояснительных слов. Лишь во втором томе вступает тема современности. «Москва» – наполовину роман исторический. Он живописует нравы прошлой Москвы; в лице профессора Коробкина, ученого мировой значимости, я рисую беспомощность науки в буржуазном строе. В лице Мандро изживает себя тема «Железной пяты» (поработителей человечества); первый том моего романа рисует схватку свободной по существу науки с капиталистическим строем; вместе с тем рисуется разложение дореволюционного быта. В этом смысле первая и вторая часть романа («Московский чудак» и «Москва под ударом») суть сатиры-шаржи; и этим объясняется многое в структуре и стиле их.
Москва. 1925 год.

ПОСВЯЩАЮ ПАМЯТИ АРХАНГЕЛЬСКОГО КРЕСТЬЯНИНА МИХАИЛА ЛОМОНОСОВА

Открылась бездна – звезд полна.
М. Ломоносов

Глава первая. ДЕНЬ ПРОФЕССОРА

1

   Да-с, да-с, да-с!
   Заводилися в августе мухи кусаки; брюшко их – короче; разъехались крылышки: перелетают беззвучно; и – хитрые: нет, не садятся на кожу, а… сядет, бывало, кусака такая на платье, переползая с него очень медленно: ай!
   Да, Иван Иванович Коробкин вел войны с подобными мухами; все воевали они с его носом: как ляжет в постель, с головой закрываясь от мух одеялом (по черному полю кирпичные яблоки), выставив кончик тяпляпого носа да клок бороды, а уж муха такая сидит перед носом на белой подушке; и на Ивана Ивановича смотрит; Иван же Иваныч – на муху; перехитрит – кто кого?
   В это утро, прошедшее в окна желтейшими пылями, Иван Иваныч, открывший глаза на диване (он спал на диване), заметил кусаку; нарочно подвыставил нос из простынь: на кусаку; кусака смотрела на нос; порх – уселась; ладонью подцапал ее, да и выскочил он из постели, склоняя к зажатой руке быстро дышащий нос; защемив муху пальцами левой ладони, дрожащими пальцами правой стал рвать мухе жало; и оторвал даже голову; ползала безголовая муха; Иван же Иваныч стоял желтоногим козлом в одной нижней сорочке, согнувшись над нею.
   Облекшися в серый халат с желтостертыми, выцветшими отворотами, перевязавши кистями брюшко, он зашлепал к окну в своих шарканцах, настежь его распахнул и отдался спокойнейшему созерцанию Табачихинского переулка, в котором он жил уже двадцать пять лет.
   Зазаборный домик, старикашка, желтел на припеке в сплошных мухачах, испражняясь дымком из трубы под пылищи, спеваясь своим петухом с призаборной гармошкой (был с поскрипом он); проживатель его означал своей карточкою на двери, что он – Грибиков; здесь, со стеною, скрипел лет уже тридцать, расплющиваясь на ней, точно липовый листик меж папкой гербариев; стал он растительным, вялым склеротиком: желтая кожа, да кости, да около века подпек бородавки изюменной, – все, что осталося от проживателя в воспоминаньи Иван Иваныча; да – вот ещё: проживатель играл с бородавкою скрюченным пальцем; и в этом одном выражался особенно он; каждым утром тащился с ведром испромозглости к яме, в подтяжках, в кофейного цвета исплатанных старых штанах и в расшлепанных туфлях; подсчитывал он и подштопывал днями под чижиком – в малом окошечке; под вечер сиживал на призаборной скамеечке; там подтабачивал прописи общеизвестных известий, и фукал на руки, скоряченные ревматизмом; в окне утихал вместе с ламповым он колпаком – к десяти, чтоб опять проветряться с ведром испромозглости, – у выгребной сорной ямы.
   Так мыслью о Грибикове знаменитый профессор всегда начинал свой трудами наполненный день, чтобы больше не вспомнить до следующего подоконного созерцания.
   Вспомнилось!
   Сон, – весьма странный, сегодняшний: выставил он из окна свою голову, – в точно таком же халате, играя набрюшною кистью, оглядывая Табачихинский свой переулок; все – так: только комната не относилася к пункту, определимому пересечением параллели с меридианом; она составляла лишь яблоко глаза, в котором профессор Коробкин, выглядывающий через форточку, определялся зрачком Табачихинского переулка, мощенного, нет, не булыжником, – данным математических вычислений – за вычетом желтого домика, чорт дери, с этим самым окном, что напротив: окно – отворилось; и Грибиков, точно стенная кукушка, проснулся, фукая на переулок; от «фука» – булыжники, домики и тротуары как пырснут, распавшись на атомы пыли, секущие эти пространства; Иван же Иваныч, сам пыль, привскочил, оказавшись опять у себя на диване пред мухою – в пункте, откуда он был громко свергнут.
   Припомнивши сон, он прислушался к очень зловещему зуду (мухач тут стоял) и принялся вымухивать комнату; вспомнил еще, как средь ночи его разбудили, подав телеграмму, в которой его поздравляли с избранием в члены – ведь вот-с – Академии – корреспондентом; профессор Коробкин причавкал губами, хватаясь за желтые кисти халата: ему, члену Лондонской Академии, члену «пшеспольному» Чешской (это значит «пшеспольный», он ясно не знал; ну, почетный там, – словом: действительный), вовсе не следовало бы принимать то избрание; выбрали ж просто действительным членом Никиту Васильевича Задопятова; у Задопятова же сочинения – чорт дери, – лишь курцгалопы словесные; доктор Оксфордского университета, «пшеспольный» там член, мавзолей своей собственной жизни, – нет нет: он ответит отказом.
   Науку он свою рассматривал, как майорат; и ему не перечили: и про него говорили, что он – максимальный термометр науки.
   В своем темно-сером халате зашлепал к настенному зеркалу: в зеркале ж встретил табачного цвета раскосые глазки; скулело оттуда лицо; распепёшились щеки, тяпляпился нос; а макушечный клок ахинеи волос стоял дыбом; и был он – коричневый очень; подставил свой профиль, огладивши бороду; да, загрустил бы уже сединой его профиль, и – нет; он разгуливал очень коричневый. Здесь между нами заметим: он – красился.
   Быстрым расскоком прошелся он и вымолачивал пальцами походя дробь.
   Кабинетик был маленький и двухоконный: на темно-зеленых обоях себя повторяла все та же фигурочка желтого, с черным подкрасом, себя догоняющего человечка; два шкапа коричневых, туго набитые желтыми и чернокоженькими переплетами толстых томов, и дубовые, желтые полки – пылели; а желто-коричневый, крытый клеенкою черною стол, позаваленный кипами книг и бумаг, перечерченный весь интегралами, был для удобства поставлен к окну; чернолапое кресло – топырилось; точно такие ж два кресла: одно – у окна, над которым, пыля, трепыхалася старая каряя штора; другое стояло под столбиком, где бюстик Лейбница [1 - Лейбниц Готфрид Вильгельм (1646 – 1716) – немецкий ученый, великий математик, философ-идеалист.] явно доказывал: мир – наилучший; на спинках рукой столяра были вырезаны головки осклабленных фавнов [2 - Фавн – в древнеримской мифологии – бог полей, гор и лесов, покровитель стад.], держащих зубами аканфы; на столике же тяжелели: серебряное пресс-папье да витой зеленевший подсвечник из бронзы; пол, крытый мастикою, прятался черным ковром, над которым все ерзали моли.
   Вниманье Ивана Иваныча тут обратили какие-то смутные смехи за дверью, ведущей в оклеенный рябеньким крапом кривой коридорчик; он, шлепая туфлями, крался прислушаться: фыки и брыки: и – да-с: голос горничной:
   – Ну вас…
   – Какая вы, право же! Дарьюшка вырвалась.
   – Тоже мозгляк, – а – за пазуху, барыне я вот пожалуюсь.
   – Мед!…
   – Ну же вы!
   Этот голос – скажите пожалуйста – Митенькин! Быстро профессор в сердцах распахнул кабинетную дверь, чтобы вмешаться в постыдное дело; но не было фыков и брыков; профессор моргался:
   – Ах, чорт дери-: да-с… Взрослый мальчик уже… Ай-ай-ай, надо будет сказать, надо меры принять, чтобы… так сказать… Надо бы…
   Тут он задумался, вспомнив, как кровь в нем кипела, когда он был юным, когда напряженье рассудочной жизни его подвергалось атакам бессмысленной и глупотелой истомы; тогда со стыдом убеждался и он, что с большим интересом выглядывает из-за функций Лагранжа [3 - Лагранж Жозеф Луи (1736 – 1813) – выдающийся французский математик и механик, член Парижской Академии наук.] на голую ногу; упрятывал глазки за функции он со стыдом; голоногая Фекла, прислуга, жила с богатырского вида мужчиной, устраивавшим кулачевки; Иван же Иваныч отстаивал женский вопрос; ни о чем таком думать не смел; и страдал глупотелием в годы магистерской жизни своей – до явления Василисы Сергеевны, поборницы всяких прогрессов; тогда был назначен на кафедру он математики.
   Дверь – отворилася; в комнату, цапая по полу лапами, громко влетел мокроносый ушан, – Томка – пойнтер, коричневый, с желтою грудью и с шишкою на твердом затылке:
   – Скажите пожалуйста!…
   Том опустил мокрый нос и, из черной губы протянув на ковер свои слюни, ушами, покрыл этот нос, заморщинил шерстистую кожу щеки, показал белый клык, трехволосою дернулся бровью; престрашная морда! Пес силился явно смеяться.
   – Пошел, Том!… Где хлыст?
   И при слове «где хлыст» Том вскочил: очень горько скосив окровавленный взгляд, поджав хвост, пробирался вдоль желто-зеленой стены; за ним шествовал по коридорчику очень раскосый, расплёкий профессор, цитируя собственного изобретенья стишок:

     Грезит грызней и погоней
     Том, – благороден и прост,
     В воздухе, желтом от вони,
     Нос подоткнувши под хвост.

   Здесь, в начале трагедии, должен дать ряд сообщений об очень известном профессоре.
   Как говорится, «аб ово».
   Иван Никанорыч Коробкин, вполне добросовестный доктор военный, при императоре Николае за что-то был сослан на дикий Кавказ; там родил себе сына – в фортеции [4 - Фортеция – военное укрепление, часть крепости или самостоятельный опорный пункт.], где защищали страну от чеченцев; младенческое впечатленье Ивана – рев пушки, визг женщин: лезгины напали; невнятица перепугала; испуг воплотился: всей жизнью.
   Семейство врача состояло из чад: Никанора, Пафнутия, Льва, Александра, Ивана, Силантия, Ады, Варвары, Натальи и Марьи. Когда мальчугану, Ивану, исполнился первый десяток, родитель, его привязавши к седлу, отослал обучаться; Иван переехал Кавказский хребет; на почтовых катился в Москву к надзирателю первой московской гимназии; в первом же классе стал первым; и этим гордился; его аттестаты успехов являли собой удручающий ряд превосходных отметок; за это смотритель, которого дети стяжали лишь двойки, безжалостно дирывал мальчика; эта невнятица длилась до пятого класса, когда получил он с Кавказа письмо, извещающее, что Иван Никанорович помер; теперь предлагали ему самому зарабатывать средства на жизнь; с того времени Ваня Коробкин отправился к повару, сдавшему угол ему в своей кухне (за драной, сквозной занавесочкой); бегая по урокам, готовил к экзаменам он одноклассников, сверстников; эти последние – били его; словом, длилась невнятица. Складывалась беспросветная жизнь; и понятно, что Ваня пришел к убеждению – невнятица жизни его побеждаема ясностью лишь доказуемых тезисов. Так вот наука российская обогатилась ученым.

2

   Дома, домы, домики, просто домчёнки и даже домченочки: пятиэтажный, отстроенный только что, кремовый, весь в раз-гирляндных лепных; деревянненький, синенький; далее: каменный, серо-зеленый, который статуился аляповато фронтоном; карниз – приколонился, а полинялая крыша грозила провалом; все окна ослепли от ставней; дом прятался в кленах, его обступивших и шамкавших; свесилось там красно-лапое дерево над чугуном загородки.
   Тянулся шершавый забор, полусломанный; в слом же глядели трухлявые и излыселые земли; зудел свои песни зловещий мухач; и рос дудочник; пусто плешивилась пустошь; туда привозили кирпич (видно, стройку затеяли); снова щепастый заборик, с домишкой; хозяин заохрил его: желтышел на пропёке; в воротах – пространство воняющего двора с желклой травкой; дом белый, с замаранным входом, с подушками в окнах.
   Там около свалки двушерстая психа, подфиливши хвост, улезала в репье – с желтой костью; и пес позавидовал издали ей – мухин сын; с того лысого места, откуда алма-зился битыш бутылок, подвязанной пяткой хромала тяжелая бабища потроховину закидывать: бочка-дегтярка, подмокнувши, темный подсмолок, воняющий дегтем, пустила; несло: сухим сеном, навозом и терпкостью.
   Брошенный в лоб Табачихинскии переулок таков, гражданин! Таким был и остался; нет, желтенький дом – разобрали на топку.
   Напротив – кирпично-коричневый каменный дом, номер шесть, с трехоконной надстройкой, с протертыми окнами; фриз изукрасился лепкою из гирлянд четырех модильонов; а фриз поднимался пятью капителями гермочек, между которыми окна занавесочками из канауса [5 - Канаус – плотная шелковая ткань, тафта.] синего скрыли стыдливо какую-то жизнь; переблёклые зелени сада – за домом, подъездная дверь (на дощечке: профессор Коробкин).
   Она – отворилася: и переулком зашаркал согнувшийся юноша, в куртке чернявой, в таких же штанах; неприятно растительность щеки шершавила; и лоб, зараставший, придал выраженью лица что-то глупое; чуть выглядывали под безбровым надлобьем глаза; все лицо – нездоровое, серое, с прожелтью, в красных прыщах; он под мышкою правой руки нес какие-то томики; в левой держал парусиновый картузик.
   Какая-то дамочка, юбку подняв и показывая чулочки, в разглазенькой кофточке, с зонтиком, застрекозила своей красноперою шляпой с вуалькою.
   Забеленьбенькала там колокольня: стоял катафалк; хоронили кого-то.
   Москва!
   Разбросалась высокими, малыми, средними, золотоглавыми иль бесколонными витоглавыми церковками очень равных эпох; под пылищи небесные встали – зеленые, красные, плоские, низкие или высокие крыши оштукатуренных, или глазурью одетых, иль просто одетых в лохмотья опавшей известки домин, домов, домиков, севших в деревья, иль слитых, – колончатых иль бесколонных, балконных, с аканфами, с кариатидами, грузно поддерживающими карнизы, балконы, – фронтонные треугольники домов, домин, домиков, складывающих – Люлюхинский и Табачихинский с первым, вторым, третьим, пятым, четвертым, шестым и седьмым Гнило-зубовыми переулками.
   Улица складывалась столкновеньем домов, флигелей, мезонинов, заборов – кирпичных, коричневых, темно-песочных, зеленых, кисельных, оливковых, белых, фисташковых, кремовых; вывесок пестроперая лента сверкала там – кренделем; там – золотым сапогом; раскатайною растараторой пролеток, телег, фур, бамбанящих бочек, скрежещущих ящеров – номер четвертый и номер семнадцатый полнилась улица.
   Здесь человечник мельтешил, чихал, голосил, верещал, фыркал, шаркал, слагаясь из робких фигурок, вьюркивающих из ворот, из подъездов пропсяченной, непроветренной жизни: ботинками, туфлями, серо-зелеными пятками иль каблучками; покрытые трепаными картузами, платками, фуражками, шляпами – с рынка, на рынок трусили; тяжелым износом несли свою жизнь; кто – мешком на плече, кто – кулечком рогожевым, кто – ридикюльчиком, кто – просто фунтиком; пыль зафетюнила в сизые, в красные, в очень большие носищи и в рты всякой формы, иванящие отсебятину и пускающие пустобаи в небесную всячину; в псине и в перхоти, в злом раскуряе гнилых Табаков, в оплеваньи, в мозгляйстве словесном – пошли в одиночку: шли – по двое, по трое; слева направо и справа налево – вразброску, в откидку, враскачку, вподкачку.
   Да, тысячи тут волосатых, клокастых, очкастых, мордастых, брюхастых, кудрявых, корявых пространство осиливали ногами; иль – ехали.

3

   Среди прочих тащился на Ваньке брюнет, поражающий баками, сочным дородством и круглостью позы: английская серая шляпа с заломленными полями весьма оттеняла с иголочки сшитый костюм, темно-синий, пикейный жилет и цепочку: казалось, что выскочил он из экспресса, примчавшего прямо из Ниццы, на Ваньку; он ехал со злобой в прищуренном взоре, сморщинивши лоб и сжимая тяжелую трость; а другая рука, без перчатки, лежала на черном портфелике, отягощавшем колено; увидевши юношу, вскинул он брови, показывая оскалы зубов, набалдашником трости ударил в извозчика:
   – Стой.
   И, как тигр, неожиданно легким прыжком соскочил, бросив юноше руки, портфелик и палку:
   – А, Митенька!
   – Здравствуйте!
   – Что там за здравствуйте, – вас-то и надо.
   Сняв шляпу, он стал отирать свой пылающий лоб, поражая двумя серебристыми прядями, резавшими его черные волосы.
   – Вас-то и надо мне, сударь мой Митенька, – выставил свой подбородок.
   – Лизаша-то празднует день свой рождения завтра; вас вспомнила: «Митя б Коробкин… пришел»… Ну, так – милости просим.
   Но Митя Коробкин, Иван Иваныча сын, густо вспыхнул; стоял мокролобый; лицо же напомнило сжатый кулак с носом, кукишем, высунутым между пальцами.
   – Я, Эдуард Эдуардович, я… – и замялся.
   – В чем дело?
   – Да мама…
   – Что мама?
   – Истории… не выпускают из дому…
   – Помилуйте, – брови подбросил и позою, несколько деланной, выразил: – Ну, и так далее…
   – Сиднем сидеть? Э, да что вы! Да как вас!… А Митя краснел.
   – Впрочем, – тут Эдуард Эдуардович заерзал плечом, и лицо его стало кислятиной, – пользуясь случаем, я передал: вот и все…
   Неприятнейше свистнул, садясь в пролетку; и крикнул:
   – Пошел!
   И смешочек извозчичьей подколесины бросился в грохоты злой мостовой.
   Эдуард Эдуардович Мандро, очень крупный делец, проживал на Петровке в высоком, новейше отстроенном кремовом доме с зеркальным подъездом, лицованным плиточками лазурной глазури; сплетались овальные линии лилий под мощным фронтоном вокруг головы андрогина [6 - Гермафродит, двуполый.]; дом метился мягкостью теплого коврика, лестницею, перепаренною отопленьем, бесшумно летающим лифтом, швейцаром и медными досками желтодубовых дверей, из которых развертывались перспективы зеркал и паркетов; новей и огромнее прочих сияла доска с «фон-Мандро»; дочь Мандро, Лизавета, Лизаша, с утонченным юмором, с вольностью, все щебетала средь пуфов, зеркал и паркетов в коричневом платьице (форма арсеньевских гимназисток), кокетничала с воспитанниками гимназии Веденяпина, где познакомился Митя с Лизашею на вечеринке; товарищи Мити влюбились в Лизашу всем классом
   Митюша был глуп, некрасив; он ходил замазулею; чем мог он нравиться? А – угодил, был отмечен; его приглашали к Мандро; Эдуард Эдуардыч его – обласкал; гимназист стал торчать среди сверстниц Лизаши, посиживать молча с Лизашей в лазоревом сумраке, а Эдуард Эдуардович им покровительствовал; что ж такого? Ведь в доме Мандро все бывали, как дома; не с улицы же – из почтенных семейств появлялись, и – да: Эдуард Эдуардович очень любил, чтобы в доме его было тонно и чинно: лакей, принимавший гостей, носил галстух, был в белых перчатках, а руководящая чаем почтенная дама была фешенебельна; вин не давали: так что ж? И притом – в наше время; Лизаша бывала: в театрах, в концертах, в «Кружке» и в «Свободной эстетике»; сам Эдуард Эдуардыч случайно являлся на этих журфиксах (он вечно куда-то спешил), застревал на полчасика, великолепно осклабливаясь, беря под руку ту иль другого, показывал, что он им равный: «Мои молодые друзья!» И потом исчезал, не желая стеснять.
   Удивляло Митюшу одно: Эдуард Эдуардович все принимался расспрашивать о предстоящих работах Иван Иваныча, сильно, внушавших ему интерес; но с отцом – не знакомился; вежливость, что ли, ему диктовала расспросы? Порою Митюше казалось: внимание к нему в фон-мандровской квартире питается лишь информациями об Иване Иваныче.
   – Вы передайте мое уважение батюшке вашему: чту его имя и труд.
   Митя раз убедился: заслуги отца даже просто Мандро волновали: недавно с Лизашей сидели они тэт-а-тэт – в уголочке, в лазоревом сумраке, чем-то своим занималися; а в кабинете Мандро поднялись голоса; там сидел, видимо, немец, наверно – агент очень крупного треста; куски разговора меж ним и Мандро долетели до Мити:
   – Вас заген зи… я… Колоссаль, гениаль… Херр профессор Коробкин… мит зайнер энтдекунг… Вир верден… Дас ист, я, айн тат… Им цукунфтиген криг, внесен зи… [7 - Что вы говорите, да… Колоссально, гениально… Господин профессор Коробкин… С его открытием… Мы будем… Это дело, да… В будущей войне, знаете ли вы…]
   Митя был удивлен, что Мандро говорит об Иване Иваныче так с незнакомым, заезжим в Москву, иностранцем; запомнил: когда Эдуард Эдуардович вышел в гостиную с рыжим, потеющим немцем, имеющим бородавку у носа, – то распространился удушливый запах сигары; Мандро наклонился к немцу, шепнул, – толкнув локтем – на Митю:
   – Дас ист, я, – зайн зон… [8 - Да, это его сын.]
   Очевидно: приезжему был он показан как сын знаменитости; сам Эдуард Эдуардович был вдалеке от науки; он плавал в своих спекуляциях, часто рискованных. То пронеслося в сознании Мити – теперь; захотелось к Мандро; для Лизаши душился с недавнего времени одеколоном цветочным он; одеколон этот вышел; и, стало быть, – думал он, – если бы книжки спустить, рупь с полтиной – составится.

4

   Мимо же шли: мальчуган проюркнул из кривой подворотни; попёр черномордик; проерзала кофточка; пер желто-рожий детина, показывая шелудивый желвак; проскромнели две женщины; скрылись в подъезде; и желтая там борода повалила; отмахивали – одиночки: шли – по двое, по трое; кучей, вразноску, вразмашку, враскачку – с подскоком, семейственно; шли там караковые иль – подвласые, сивые, пегие, бурочалые люди.
   От улицы криво сигал Припепёшин кривуль, разбросавши домочки, – с горба упасть к площади: в дёры базара; туда и сигал человечник от улицы, – чтобы с гроба покатиться к базару: на угол; с порога клопеющей брильни там волосочек напомаженный грязной гребенкой работал над дамским шиньоном; и там заведенилися полотеры; оттуда – орали:

     Канашке Лизе
     От Мюр-Мерилиза
     Из ленточного отделения –
     Мое распочтение!

   Вместе с сигающим людом сигал в переулок и Митя Коробкин; свой лоб отирал под горбом; покатился на угол пылеющей площади, где протянулся прочахший бульварец, где слева встречало роенье людское.
   На площади рты драло скопище басок, кафтанов, рубах, пиджаков и опорок у пахнущих дегтем телег, у палаток, палаточек с красным, лимонным, оранжево-синим и черным суконным, батистовым, ситцевым, полосатым плетеным товаром всех форм, манер, способов, воображений, наваленным то на прилавки, то просто на доски, лотки, вблизи глиняных, зелено-серых горшков, деловито расставленных, – в пыли; Коробкин протискивался через толоко тел; принесли боровятину; и предлагалося:
   – Я русачиной торгую…
   Горланило:
   – Стой-ка ты…
   – Руки разгребисты…
   – Не темесись…
   – А не хочешь ли, барышня, тельного мыльца?…
   – Нет…
   – Дай-ка додаток сперва…
   – Так и дам…
   – Потовая копейка моя…
   Букинист, расставляющий ряд пыльных книжек, учебников, географических атласов, русских историй Сергея Михайловича Соловьева, потрепанных и перевязанных стопок бумажного месива; Митя с оглядкою ему протянул оба томика: желтый с коричневым.
   – Что-с?… Сочинение Герберта Спенсера? [9 - Спенсер Герберт (1820 – 1903) – английский философ и социолог один из основателей позитивизма.] Основание биологии? Том второй, – почесался за ухом тяжелый старик-букинист, бросив взгляд на заглавие, точно в нем видя врага; и – закекал:
   – Пустяк-с…
   – Совсем новая книжка…
   – Разрознена…
   – Вы посмотрите, – какой переплет!
   – Да что толку…
   Старик, отшвырнув желтый том, нацепивши очки и морщуху какую-то сделав себе из лица, стал разглядывать томик коричневый:
   – Гм… Розенберг… Гм… История физики… Старо издание… Что же вы просите?
   – Сколько дадите вы?
   – Не подходящая, – «Спенсер» откинулся, – а за историю физики… гм-гм… полтинник.
   Ломились локтями, кулачили и отпускали мужлачества: баба слюну распустила под красным товаром; а там колыхался картузик степенный – походка с притопочкой: видно, отлично мещанствовал он:
   – Вот сукно драдедамовое [10 - особый сорт тонкого сукна, буквально: дамское сукно.].
   Остановился, в бумажку тютюн [11 - Тютюн (укр.)– табак] закатал да слизнул:
   – А почем?
   – Продаю без запроса.
   – Оставь, кавалер, тарары.
   И – пошел.

//-- *** --//

   Проходил обыватель в табачно-кофейного цвета штанах, в пиджачишке, с засохлым лицом, на котором прошлась желтоеда какая-то, без бороды и усов, – совершенный скопец, в картузишке и с фунтиком клюквы; шел с выдергом ног; и подпек бородавки изюмился под носом; Митеньку он заприметил; прошлось на лице выраженье, – какое-то, так себе тихо прислушивался он к расторгую, толкаемый в спину, скрутил папироску.
   Лицо раскрысятилось подсмехом:
   – Митрию, прости господи, Ваннычу, – наше вам-с! Митенька – перепугался: он стал краснорожим, как пойманный ворик; потом побледнел, выдавался прыщиком:
   – Грибиков!
   Грибиков же, выпуская дымочек, ему это с прохиком:
   – Все насчет книжечек – что?
   И сказал это «что», будто знал он: «откуда», «зачем»?
   – Да… Я – вот… – И тут Митины пальцы пошли дергунцами: куснул заусенец: – Пришел я сюда… продавать…
   – Не для выпивки-с?
   Думалось:
   – Все-то допытывается!
   И отрезал:
   – Да нет!
   И спустил за шесть гривен два томика; Грибиков же приставал:
   – Переплетики-то вот такие – у батюшки вашего.
   Видя, что Митя багрел, пальцем пробовал он бородавку, потом посмотрел на свой палец, как будто бы что-то увидел на пальце:
   – Хорошие книжечки-с… Палец обнюхал он.
   – У одного переплетчика переплетаем мы: я и отец.
   – Он надысь привозил вот такие же-с, я разумею не книжки, а – да-с – переплеты; сидел под окошечком и – заприметил… Как адрес-то – а – переплетчика адрес?
   – На Малой Лубянке.
   – В Леонтьевском – лучше заметить…
   Вот чорт!
   – Да, погода хорошая, – Грибиков в руку подфукнул…
   Но Митя сопел и молчал.
   – День Семенов прошел и день Луков прошел, а погода хорошая; вам – в Табачихинский?
   – Да.
   – Пойдем вместе. Прошла пухоперая барыня:
   – Что за материя?
   И из-за лент подвысовывалась голова продавца.
   – Будет тваст.
   – Не слыхала такой.
   – Очень модный товар.
   – Сколько просишь?
   – Друганцать.
   – Да што ты! Пошла и – ей вслед:
   – Дармогляды!
   Текли и текли: и разглазый мужик, мохноногий, с подсученною штаниной и с ящиком; и размаслюня в рубахе, и поп, и проседый мужчина.
   – А вот – Мячик Яковлевич: продаю. Мячик Яковлевич!
   И безбрадый толстяк в сюртучишке, с сигарой во рту и с арбузом под мышкою, остановился:
   – Почем?
   Через спины их пропирали веселые молодайки в ковровых платках и в рубашках трехцветных: по синему – желтое с алым; толкалися здесь маклаки с магазейными крысами: «Магарычишко-то дай», и мартышничали лихо ерзающие сквозь толпу голодранцы; песочные кучи вразброску пошли под топочущим месивом ног; вертоветр поднимал вертопрахи.
   Над этою местностью, коли смотреть издалека, – не воздухи, а желтычищи.

5

   По коридору бежала грудастая Дарья в переднике (бористые рукава) с самоваром, задев своей юбкой (по желтому цвету – лиловый подцвет) пестроперые, рябенькие обои; ногой распахнула столовую дверь и услышала:
   – Вот, а пропо – скажу я: он позирует – да – апофегмами… А Задопятов…
   – Опять Задопятов, – ответил ей голос.
   – Да, да, – Задопятов: опять, повторю – «Задопятов»; хотя бы в десятый раз, – он же…
   Тут Дарья поставила самовар на ореховый стол.
   На узорочной скатерти были расставлены и подносы, и чашечки с росписью глазок.
   Пар гарный смесился с лавандовым запахом (попросту – с уксусным), распространяемым Василисой Сергеевной; вполне выяснялась она на серебряно-серых обойных лилеях своим пеньюаром, под горло заколотым ясной оранжевой брошкою; били часы под сквозным полушарием на алебастровом столбике; а канарейка, метаяся в клеточке, над листолапою пальмою трелила.
   Ясно блестела печная глазурь.
   Василиса Сергевна сказала с сухой мелодрамой в глазах:
   – Задопятов ответил ко дню юбилея.
   И стала читать, повернувшись к балконной двери, где квадратец заросшего садика веял деревьями:

     Читатель, ты мне говоришь,
     Что, честные чувства лелея,
     С заздравною чашей стоишь
     Ты в день моего юбилея.
     Испей же, читатель, – испей
     Из этой страдальческой чаши:
     Свидетельствуй, шествуй и сей
     На ниве словесности нашей.

   Читала она с придыханием и с мелодрамой, – сухая, изблеклая, точно питалась акридами; нервно дрожала губа (губы были брусничного цвета); и родинка волосом темным вилась над губой; при словах «шествуй, сей» она даже лорнетом взмахнула в пространство деревьев.
   И веяли бледно гардины от бледных багетов; в окне закачалася ветвь с трепыхавшимся, черно-лиловым листом:
   – Да какие же это стихи: рифмы – бедные; у Добролюбова списано.
   Голос приблизился.
   – Что? А – идея? Гражданская, да, не… какая-нибудь там… с расхлябанным метром… как давече.
   – Это был стих адонический: чередованье хореев и дактилей…
   Вместо хореев и дактилей – ветер влетел вместе с Томочкой, песиком; и уж за ним ветерочком влетела Надюша в своей полосательной кофточке, в серокисельной юбчонке, расплесканной в ветре, в ажурных чулочках.
   – Да ты не влетай, прости господи, лессе-алейным аллюром… Притом, скажу я, – не кричу так: мои акустические способности не…
   Василиса Сергевна сердито взялась рукой за чайник, поблескивая браслеткою из блюдъэмайль и потряхивая высокой прическою с получерепаховым гребнем.
   – Маман, говорите по-русски; а то простыни превращаются в анвелопы у вас.
   Надя села, мотнув кудерьками, подвесками: и заскучнела глазами в картину; картина открыла – картину природы: поток, лес, какие-то краснозубые горы.
   От стен, точно негры, блестящие лаком, несли караул черноногие стулья; массивный буфет рассмеялся ореховой, резаной рожей.
   Казалось, что мелодрама в глазах Василисы Сергевны – не кончится; годы пройдут, а в словах и в глазах Василисы Сергевны останется то же: в глазах – мелодрама; в словах – власть идей.
   – Да, амортификацию переживает природа, – и тотчас же оборвала себя вскриком: – Пошел! Ты пришел наблошить мне под юбками, Том.
   И профессорша нервно оправила кружево серо-сиреневой юбки своей.
   Василиса Сергевна перечисляла события жизни (к последним словам – нотабена: «профессорский» быт Василисой Сергевною ставился в центре бытов и вкусов Москвы): Доротея Ермиловна, мужа, геолога, нудит на место директора; все – из-за лишней тысчонки; а у самих – два имения; Вера же Львовна исследует свойства фибром с ординатором гинекологической клиники. Двутетюк с селезенкой гнилою, с одной оторвавшейся почкой, в которого клизмою влили четыре ведра (а то – не было действия), все собирается выкрасть у археолога Пустопопова Степаниду Матвевну, которая – нет, вы представьте – на это идет. Двутетюк так богат, с библиотекой, стоящей тысячи; если пискляк этот выкрадет, то, ведь – умрет: Степанида Матвевна – старуха не дура: вернется она к своему археологу; что ни скажите, – а носит Радынский бандаж; словом – рой бесконечный: гирлянда смелькавшихся образов в лик убеждения, на котором женится пойманный убеждением магистрант, чтобы, ставши профессором, изо дня в день волочить эфемерности, ставшие тяжкомясою дамою:
   – Да, – а пропо: ужас что! Ты ведь знаешь, Надин, что Елена Петровна сбежала к Лидонову, аденологу.

6

   – Мы, – загремело из двери, – прямые углы: пара смежных равна двум прямым.
   И профессор Коробкин, свисая макушечной прядью волос, уже топал по желтым паркетам в своей разлетайке; пустился доказывать:
   – Да-с – угловатости в браке от неумения, чорт подери, обрести дополнение свое до прямого угла! – И с ушедшею в ворот большой головой (наезжал этот ворот на голову: шеи же не было) быстро дотачивал мнение:
   – Вы мне найдите лишь косинус; вам – станет ясно; отсутствует – да-с – рациональная ясность во взгляде на брак, – подбоченился словом и в слово уставился.
   – Да, да: рациональная ясность, дружочек, – усилие тысячелетий, предполагающее в человеческом мозге особое развитие клеточек.
   Вспомнилось: лет тридцать пять был еще без усов, бороды, но – в очках, в сюртуке и в жилете, застегнутом туго, под тощей микиткою; жил словотрясом котангенсов; праздно боролся с клопами и спорить ходил с гнилозубым доцентом – в квартиру доцента; в окошко несло из помойки; они, протухая, себя проветряли основами геометрии; образовались воззрения: иррациональная мутность помойки и запахи тухлых яиц от противного ясно доказывали рациональность абстрактного космоса, с высшим усилием выволакиваемого из отхожего места к критериям жизни Лагранжа и Лейбница.
   И меж помойкой и ними выковывалось мирозренье профессора.
   Думал об этом, под мышкой щемя спинку стула; рукой перочинный свой ножик ловил; трах: тот ножик упал; затрещало сиденье, и дернулась скатерть; профессор своей головой провалился под стол и тянулся с кряхтеньем за ножиком: поднял, подбросил, вздохнул:
   – Не легко же далась рациональная ясность мне. Снял он очки, подышал на очковые стекла, зевнул безочковым, усталым лицом:
   – Да-с, да-с, да-с!
   – Вы в абстрактах всегда, – равнодушно сказала ему Василиса Сергевна, перевлекаясь вниманием к Томочке, песику, и затыкая свой носик платочком:
   – Пошел, гадкий пес: фу-фу-фу, какой запах!
   И песик вскочил из-под Надиных юбок; испуганно бросивши взгляд на профессоршу, стал пробираться вдоль стен; и профессор пытался утешить печального песика:
   – Томочка, – это не ты, брат, а – Наденька.
   Тут позвонили. И Петр Леонидович Кувердяев с немым мадригалом предстал пред семейством, во всем темно-синем: рукой маргаритовый галстух поправил; в глазах веселели его афоризмы, когда бросил взгляд он на Надю, косившуюся на клохтавшего и желтолапого петуха, появившегося из сада – за хлебными крошками; тут Василиса Сергевна сказала, рукой указавши на Наденьку:
   – Вы поглядите, пожалуйста, – мэ кэль блафард! Отчего? От поэзии… Я прихожу этой ночью к ней: и – застаю за отрывком: читает; взяла – посмотрела: отрывок, построенный на апострофах.
   И Петр Леонидович стал говорить с придыханием: будто арпеджио [12 - Арпеджио – музыкальные аккорды, в которых звуки извлекаются в быстрой последовательности один за другим.] брал:
   – Вы, Надежда Ивановна, может быть, занимаетесь авторством?
   Надя была настоящий кукленок: казалась она акварелькою:
   – Нет.
   – Отчего?
   Но молчала, бросая под туфельки крошки клевавшему их петуху, и колечко играло сквозь зелень лиловою искрою с пальца.
   За ней Кувердяев – ухаживал: ей он недавно поднес акростих [13 - стихотворение, в котором начальные буквы строк составляют какое-нибудь слово.], выражающий аллитерацию [14 - Аллитерация – поэтический прием, состоящий в повторении одинаковых согласных.] мысли; отсюда вставали последствия: аллитерация, право, могла углубиться, иль проще сказать: Кувердяев мог стать женихом.
   Кувердяев забросил свою диссертацию о гипогеновых ископаемых; и вытанцовывал должность инспектора; у попечителя округа был он своим; попечитель устроил в лицее; давал он уроки словесности в частной гимназии Фишер; воспитанницы влюблялись в него, когда он фантазировал им за диктантами, все выговаривая дифирамбы природе вздыхающим голосом, бросив в пространство невидящий, меломанический взор; но попробуй кто сделать ошибку, – пищал, ставил двойку, грозился оставить на час.
   Это Наденька знала; когда обдавал ее грацией, точно стараясь, обнявши за стан, повертеться пристойною полькою с нею, она вспоминала, как зло он пищал на воспитанниц; с неудовольствием, даже со страхом она отмечала его появления – по воскресеньям, к обеду; входил он франчёным кокетом, обдавши духами изнеженно; и предавался словесности с ней, иль рассказывал ей: Бенвенуто Челлини, мозачисты и медальеры – да, да! Василиса Сергевна – пленялась:
   – Каков привередник: совсем – капризуля.
   И веяло – атмосферою барышень.

7

   – Что же, пойдемте в гостиную мы…
   И прошли.
   Бронзировка, хрусталики люстры; лиловоатласные кресла с зеленой надбивкой, диван, – чуть поблескивали флецованным глянцем; трюмо надзеркальной резьбой, виноградинами, выдавалося из сумрака; а от обой, прихотливых, лиловолистистых, подкрашенных прокриком темно-малиновых ягод, смеющихся в листья, рассказывали акватинтовые [15 - Акватинта – способ гравировки с оттенком, близким к работе кистью, тушью.] гравюры про бурное заседание Конвента [16 - Конвент – высший законодательный орган Франции в период буржуазной революции конца XVIII в.], паденье Бастилии [17 - Бастилия – крепость и государственная тюрьма Парижа; была разрушена 14 июля 1789 г. в результате народного восстания, положившего начало французской буржуазной революции.] и про Сен-Жюста [18 - Сен-Жюст Луи Антуан (1767-1794) -выдающийся деятель французской буржуазной революции.], глядящего сантиментально на голубя; сели за столиком; и – перелистывали альбомы.
   Перелетая с предмета к предмету, отщелкивал Кувердяев словечками, как кастаньетами; Надя казалася лилиевидной; профессор – раскис, выставляя коричневый клок бороды; он посапывал носом.
   – Да, кстати, Василий Гаврилыч назначен на…
   – ?…
   – …пост министерский – да, да!
   Благолепов, Василий Гаврилыч, недавно еще только ректор, теперь – попечитель, был вытащен в люди Иваном Иванычем: да, вот, – чахоточный юноша, лет восемнадцать назад опекался – вот здесь, в этом кресле; ведь вот – кура-лёса! Он, старый учитель, сидит в этом кресле, забытый чинушами; а ученик его…
   На Кувердяева полз раскоряченный нос; и – очки на носу; потащили все это два пальца, подпертые к стеклам:
   – Вы, батюшка, знаете ли, развивайте, – ну, там, – лакейщину: что Благолепов? Он есть – дело ясное – тютька-с!
   Ладонью в колено зашлепал, кидаясь словами:
   – Так может и всякий; вы тоже, скажу – лет через десять сумеете – да-с – попечителем сделаться.
   Кресло скрипело, поехала мягкая скатерть со столика:
   – Вы распеваете вот кантилены [19 - Кантилена-старинная лирико-эпическая французская народная песня.] – я вам говорю; предо мною-то, батюшка, шла вереница таких заправил-с: Благолеповы – все-с, – прокричал не лицом, а багровою пучностью он, – я протаскивал их – дело ясное: скольких подсаживал, батюшка, – не говорите – усваивали со мною они покровительственную, какую-то, чорт подери… – не нашел слова он, передергивая пятью пальцами, сжатыми в крепкий кулак вместе с ехавшей скатертью.
   – Выйдет такая скотина в… в…, – слов искал он, – в фигуру, казалось бы: тут водворить в министерстве порядок и… и… дело ясное! Нет, – говорю: продолжают невнятицу. А результаты? Гиль, бестолочь и авантюра, – я вам говорю, – обливался он потом, мотаяся трепаной прядью.
   – Писал в свое время я им докладные записки: Делянову, Лянову, Анову, – чорт подери – и другим распарш… членам Ученого Комитета; писал и Георгиевскому: обещал; ну, – и что же? Записки пылятся под сукнами: да-с!
   Он вскочил, собираясь пустить толстый нос в Кувердяева, бросил очковые стекла на лоб; краснолобый ходил:
   – Был момент – говорю: наша жизнь оформулировалась; и с утопиями – мы покончили там – с революцией и с катастрофами… Крепла Россия… И можно было бы, я вам говорю, – помаленьку, – разбросить сеть школ и добиться всеобщего – да-с – обучения. Приняли же во внимание мою докладную записку об учреждении университета в Саратове, – он поглядел, но ему не внимали: – сидели чинуши и немцы-с. И этот великий князишка, – был с немцами-с; я говорю – незадача!… Царя миротворца-то [20 - Царь-миротворец – Александр III, русский император 1881 – 1894 гг. Сторонник сближения с Францией, один из создателей русско-французского союза.] – нет, говоря рационально; на троне сидит – просто тютька-с – я вам говорю… Посадили они генерал-губернатором – чорт подери – педераста (еще хорошо, что взорвали [21 - Возможно, речь идет об убийстве генерал-губернатора Москвы великого князя Сергея Александровича 4 февраля 1905 г. в Московском Кремле.]). Что делали все Благолеповы? Да перетаскивали педерастов; ведь вот: Лангового-то – помните?… Тоже вертелся!
   И сел, задыхаясь, в разлапое кресло; и темные тени составили круг, опустились, развертывая свиток прошлого.

8

   С детства мещанилась жизнь; ухватила за ухо рукой надзирателя; бросила к повару, за занавеску, и выступила клопиными пятнами, фукая луковым паром у плиты.
   Без родных, без друзей!
   Задопятов, соклассник, захаживал; после раздулся уже и седовласую личность, строчащую все предисловия к Ибсену (Ибсен – норвежский рыкающий лев, окруженный прекрасною гривой седин), – Задопятов, теперь превратившийся в светоча русской общественной мысли и исправивший два юбилея, известный брошюрой «Апостол любви и гуманности», читанной им в Петербурге, в Москве, в Нижнем Новгороде, в Казани, в Самаре, в Саратове, в Екатеринодаре, печатающий – правда, редко – стишки:

     Я, мучимый скорбью, встаю
     Из пены заздравных бокалов
     И в сердце твое отдаю
     Скрижали моих идеалов
     Пред пошлым гражданским врагом
     Пусть тверже природного кварца
     Пребудут в сознаньи твоем

   Заветы прискорбного старца. Он – знамя теперь и глава «задопятовской» школы; и критик, укрывшийся под псевдонимами «Сеятель», «Буревестник», писал, что: «Никита Васильевич – лев, окруженный прекрасною гривою седин», перефразируя стиль и язык «задопятовской» мысли; и – кстати заметить: о сотоварище, друге всей жизни, профессор Коробкин однажды совсем неуместно сказал, что он – «старый индюк и болтун».
   С Задопятовым он под линючею занавеской боролся с невнятицею; Задопятов заметил: «История просвещения распалась на эры: от Гераклита невнятного до Аристотеля ясного – первый этап; с Аристотеля – к Конту [22 - Конт Огюст (1798-1854) -французский буржуазный философ и социолог, основатель так называемого позитивизма.] и Смайльсу – второй; Смайльс – преддверье третьего».
   И с «Бережливостью» Смайльса уселся Коробкин; и – ясность сияла ему; он устраивал мыльни клопам, прусакам, фукам луковым, повару, переграняя все – в правила, в принципы, в формулы; так он и выскочил в более сносную жизнь: кандидатской работою «О моногенности интегралов», экзаменом магистерским, осмысленной заграничного жизнью (в Оксфорде, в Сорбонне), беседами с молодым математиком Пуанкарэ [23 - Пуанкаре Анри (1854-1912) – французский математик, физик, философ.], показавшим впервые ночные бульвары Парижа («Аллон, Коропкин, лэ булевар сон си гэ» [24 - Пошли, Коробкин, на бульвар. Там весело. (фр.).]), диссертацией: «Об инварьянтах» и докторской диссертацией: «Разложение рядов по их общему виду»; гремевшей в Париже и Лондоне книгою «О независимых переменах» пришел к профессуре; тогда лишь позволил себе взять билет на «Конька-Горбунка»; очень скудные средства не позволяли развлечься; и все уходило на томики или на выписку математических «цейт-шрифтов» и «контрандю»…
   Таковы достижения многих усилий, теперь попиравших невнятицу: повара, комнатку на Малой Бронной (с пейзажем помойки), и вот – занавесочка лопнула; томики книг разбежались по табачихинскому флигелечку, где двадцать пять лет он воссел, вылобанивая сочиненье – себя обессмертить: да, – так «рациональная ясность» держала победу; невнятица – выглядела из окошечка желтого дома напротив.
   Боялся невнятиц: едва заподозрив в невнятице что бы то ни было, быстро бросался – рвать жало: декапитировать, мять, зарывать и вымащивать крепким булыжником; под полом пленная все же сидела она, – чорт дери: перекатывала какие-то шарики; он все боялся, что – вот: приоткроются двери, и фукнет кухарка отчетливым луковым паром; по рябеньким серым обоям прусак поползет.
   Насекомых боялся.
   Скрижаль мирозренья его разрешалась в двух пунктах; пункт первый: вселенная катится к ясности, к мере, к числу; пункт второй: математики (Пуанкарэ, Исси-Нисси, Пшоррдоннер, Швебш, Клейн, Миттаг-Лефлер и Карл Вейер-штрассе) – уже докатились; таким же путем вслед за ними докатится масса вселенной, вопросам всеобщего обучения он отдавался и верил: вопрос социальный – лишь в этих вопросах.
   Он членам Ученого Комитета об этом писал. Но проекты пылели в архивах, а он углублялся в свои перспективы, к которым карабкался с помощью лесенки Иакова, – до треугольника с вписанным оком, где он интегрировал мир, соглашаяся с Лейбницем: мир – наилучший.
   Поэтому он ненавидел и привкусы слов: революция; он полагал, что толчок есть невнятица.
   В мыслях он занял незанятый трон Саваофа – как раз в центре «Ока»: зрачком!
   При царе-миротворце он правил вселенною; при Николае – толчки сотрясали уж плиты паркетиков этого вот флигелька; и профессор взывал к рациональным критериям; он потрясал карандашиком: «Ясности, ясности!» Требовал все пересмотра учебного плана Толстого. Но члены Ученого Комитета – молчали. Сперва был готов уничтожить «япошек» и он; за Цусимою – понял: народ, где идеи прогресса ввелись рационально, имел, чорт дери, свое право нас бить; революция 1905 года – расшибла: он с этой поры все молчал; и когда раздавалось ретроградное слово «кадеты» [25 - Кадеты – конституционно-демократическая партия – к.-д., главная партия либерально-монархической буржуазии в России. Оформилась в октябре 1905 г.], – в моргающих глазках под стеклами виделось бегство зрачков, перепуганно вдруг закатавшихся в замкнутом круге.
   Так он отступил в интегралы – не видеть невнятицы, уж угощавшей толчками под локоть; в… – да, да: Василиса Сергевна вдруг объявила себя пессимисткою, следуя тем Задопятову; Митенька – чорт подери – лапил Дарьюшку; действия и распоряженья правительства, – ужас его охватил при попытке осмыслить все это.
   Решил не спускаться по лесенке Иакова вниз, а пробыть в центре ока, воссев в свое кресло, ограненное двумя катетами (эволюционизм, оптимизм), соединенными гипотенузою (ясность) – в прямоугольник, подобно ковчегу, несущемуся над потопом; единственно, что осталось ему – это и изредка в фортку пускать голубей, уносящих масличные веточки в виде брошюрок; последняя называлась: «Об общем делителе».
   Вот он – очнулся.
   Но где Кувердяев? Разгуливал с Наденькой в садике, видно; профессор остался один: и тяжелым износом стояла перед ним жизнь людская: невнятица!
   Запах тяжелый распространился в квартирочке; слышались крики: «фу-фу». И разгневанно там Василиса Сергевна в платье мышевьем (переоделась к обеду) отыскивала источник заразы; ругалась над Томкой; профессор вскочил и стремительным мячиком выкатился, услышав, что источник заразы – отыскан, что Томочка, песик, принес со двора провонялую тряпку и ел в уголочке ее; отнимали вонючую тряпку; а пес накрывал своей лапой ее, поворачиваясь, привздергивая слюнявую щеку:
   «Рр-гам-гам!» Их оглядывал всех окровавленным глазом; довольный профессор поставил два пальца свои под очки и мешал отнимать эту гадкую тряпочку.
   – Вот ведь, – невкусная тряпка; и как это Томочка может отведывать гадости?
   А Василиса Сергевна, брезгливо поднявши край платья мышевьего, требовала:
   – Отдай, гадкий пес!
   Пес – отдал; и улегся, свернувшись калачиком, нос свой под хвостик запрятал и горько скулил.
   Но тогда перед ним появился профессор Коробкин с огромною костью в руке (вероятно, он бегал за ней). Дирижируя костью над гамкнувшим Томкой, прочел свой экспромт (отличался экспромтами):

     Истины двоякой –
     Корень есть во всем:
     Этот – стал собакой,
     Тот живет котом.

     Всякая собака –
     Лает на луну;
     Знаки Зодиака
     Строят нам судьбу.

     Верная собака,
     В зубы на-ка, Том,
     Эту кость… Однако, –
     Не дерись с котом!

//-- *** --//

   Так он начал воскресный денек; так и мы познакомились этим деньком с заслуженным профессором, доктором Оксфордского университета.
   Звонили.
   Собаку убрали: мог быть попечитель, Василий Гаврилович; Дарьюшка дверь отворила; и – Киерко.
   – Здравствуйте, Киерко.
   – Рад-с – очень, очень-с, – потер руки профессор; и подлинно: видно, что – рад; посетитель, щемя левый глаз, моргал правым, как будто плескал не ресницами, а очень быстрыми крыльями рябеньких бабочек; все же сквозь них поколол, как иголочкой, серым зрачочком, и им перекинулся от Василисы Сергевны к профессору; и от профессора – вновь к Василисе Сергевне.
   То был человек коренастый и лысенький, среднего роста и с русой бородочкой: правильный нос, рот – кривил; был он в рябенькой паре; он в руку профессора шлепнул рукой с таким видом, как будто бывал ежедневно; как будто он свой человек; и как будто – ровнялся.
   – Где вы пропадали? Провел в кабинетик.
   А Киерко руки свои заложил за жилет – у подмышек; и, поколотив указательным пальцем и средним по пестрым подтяжкам, видневшимся в прорезь:
   – Ну-с – ну-те: как вы?
   Дернул лысиной вкривь: и, вперяясь зрачком в край стола, поймал шум голосов:
   – Это – кто ж?
   – Кувердяев.
   – Бобер, – не простой, а серебряный – локти расставил, побив ими в воздухе, – как же здоровьице – ну-те – Надежды Ивановны? – быстрый зрачок перекинулся с края стола на профессора; и от профессора – к краю стола: пируэтиком эдаким ловко подстреливал Киерко то, что желали бы скрыть от него.
   Подцепил он профессора: тот – как забегает; Киерко же:
   – Ну я ж бобруянин, провинциал, стало быть; вот и бряцаю – ну-те: бездомок!
   Прошелся вкривую; стоял, заложив свои пальцы за вырез жилета, привздернув плечо, оттопырив края пиджака и разглядывая прусачишку.
   – Скажу я, что все поколение – да бобылье же! Профессор смотрел на него, подперевши очки, – с удовольствием, даже со смаком, как будто превкусное блюдо ему предстояло отведать.
   – Да, да, – бобылье, – плеснул веком; зрачком же провел треугольник: прусак – глаз профессора – желтый паркетик – прусак.
   Подбоченился правой рукой; указательным пальцем левой он сделал стремительный выпад в профессора, точно исполнил рапирный прием, именуемый «прима», и будто воскликнул весьма укоризненно, бесповоротно: «J'accuse!»
   – Вы – бобыль, как и я; богатецкий обед и там всякое – ну-те: да это же – видимость: мы земляки, по беде.
   И прусак – глаз профессора – желтый паркетик – прусак:
   – Как хомут, повисаем без дела… А впрочем, – вкрепил он, – хомут довисит: до запряжки.
   И сделалось: тихо, уютно, смешливо; но – жутко чуть-чуть: занимательно очень. Увидевши Томочку, носом открывшего дверь, поприсел: щелкнул пальцами:
   – А, собачёвина, «Canis domesticus», – здравствуй; пословица есть, – обернулся он с корточек, – «любишь меня, полюби и собаку мою: собачёвина, лапу!»
   Схватив Томку за ухо, ухо на нос натянул – на солёный, на мокрый, на песий:
   – Породистый пойнтер; а шишка-то, шишка-то: мой собратан, – улыбнулся он вкривь на профессора, очень довольного ярким вниманием к псу, – «я – животное тоже, но я – совершенствуюсь; ты пока – нет».
   И «поймал»: выражение сходства профессора с псом – в очертании носа и челюсти.
   Киерко хвастал вниманьем к безделицам: мелочи он наблюдал; и потом соблюдал воедино; и так соблюденное людям бросал прямо в лоб; выходило же и интересно, и ярко; а память его походила на куль скопидома: оттуда все сыпались разные черточки, полуштришки, мелочишки: сказали б, что – отбросы; но, – из них Киерко строил свои непреложные выводы: даже казался порой воплощенным прогнозом, железной уликой; до срока – он медлил: натягивал завесь ленцы, с прибауточками да покряхтываньем; и ходил – с перевальцем.
   Он делал, казалось, десятую долю возможного: вяло пописывал в «Шахматном Обозреньи» под разными подписями: «Цер», «Пук» и «Киерко»; звали же все его: Киерко, так он просил:
   – Называйте же – ну-те – меня просто «Киерко»; по-настоящему длинно; и чорт его знает: «Цецерко-Пукиерко».
   Делал десятую долю, а все прочие десять десятых пролеживал, как говорил, на диванчике – в доме напротив, стоящем средь пустоши очень большого двора: в трехэтажном, известкою белою крытым; там первый этаж занимали одни бедняки, а второй был почище. Здесь Киерко жил; и отсюда захаживал в шахматы биться он двадцать пять лет (холостым еще помнил профессора).
   – Умная шельма Цецерко-Пукиерко: жалко – лентяй.
   Иногда начинало казаться: за эту десятую часть ему жизнью отмеренных данных хваталися люди, – считая присутствие Киерко просто опорой себе, когда – все исчезало другое. Профессор заметил: когда он испытывал прихоть себя окружить атмосферою Киерко, – Киерко тут и звонился, являясь с лукавым уютом, как будто с минуты последнего их разговора лишь минуло двадцать минут.
   Никому не мешал; он казался простым соблюдателем всяких традиций квартиры: с профессором игрывал в шахматы; с Надей разыгрывались дуэты (тащил он с собой тогда виолончель); с Василисой Сергевною спорил, доказывая, что и «Русская Мысль» [26 - «Русская мысль» – научный, литературный и политический журнал либерального направления, издавался в Москве с 1880 по 1918 г., редактор Гольцев В. А.] никуда не годится, и «Вестник Европы» [27 - «Вестник Европы» – русский буржуазно-либеральный журнал, издавался с 1865 по 1918 г.]; с кухаркою даже солил огурцы; пыхал трубочкой, дергался правым плечом и носком, заложив за жилетиком палец – у самой подмышки; и здесь выколачивал пальцами дроби: смешливо и «киерко».
   Вдруг – исчезал; не показывал носу; то снова частил: и профессорше даже казался проведчиком:
   – Этот Цецерко, – скажу «а пропе», – он не пишет ли в «Искре»?
   – Ах, Вассочка, что ты, – хихикал профессор. Однажды спросил:
   – Расскажите мне, Киерко, что вы там, собственно…
   Киерко, в губы втянувши отверстие трубочки – («пох» – вылетали клубочки), ответил ведь – чорт его драл – на вопрос затаенный:
   – Собрания, совокупленья людские, – пох-пох, – запрещаются нашим законом…
   Щемил левый глаз; и уткнулся бородкой и трубочкой под потолочек:
   – У вас паутиночки: вам бы почистить тут надо. И свел всю беседу – к чему? К паутинке!
   Сегодня профессор был Киерке рад; еще утром подумалось:
   – Вот бы пришел к нам Пукиерко; мы поиграли бы в шахматы.
   Он и пришел.
   Сели: доску поставили, – передвигали фигурами:
   – Ну-те-ка… Ферзь-то… А нового что?… Благосветлова – а!
   – Беру пешку.
   – Движения ждете воды? – И зрачок, как сверчок, заскакал по предметикам; Киерко им овладел:
   – А что, если, – профессор продвинул фи гуру, – да нет: будет все, как и было.
   – Он – ну-те – им нужен, – скривил ход коня, – сволокли рухлядь в кучу; и «сволочь» такую хранят: дескать – быт и традиция… Это ж попахивает миазмами: нет, я, вы знаете, я санитар, я… – «вы – ферзью?»
   – Вы, Киерко, есть социалист.
   – Как хотите; а вы «консерватор»? Нет, знаете – кто? – повертел он носком, вынул трубочку, ею стучал, чиркнул, фыркнул, вкурился: – «пох-пох» и – клубочки выстреливали.
   – Дело ясное – ферзью.
   – Вы есть анархист: разрушитель: перекувыркиваете математикой головы… Ну-те: да вас бы они уничтожили; вы и прикинулись, будто как все; совершенно естественно: там патриотика, всякое прочее; были ж «япошки»? Да что, – консерватором сделались: это, позвольте заметить, – как кукиш показанный: надо же жить математику – нуте… – вкурился и лихо откинулся, вздернувшись трубочкой, пальцы свои заложил за подтяжки, носок пустил «вертом»:
   – Съем – ферзь.
   – Чорт дери.
   – Либералы – матерые – ну-с – консерваторы; знаете ли, что на свете навыворот – все: волки выглядят овцами, овцы – волками, – «пох-пох» – вылетали клубочки.
   Привздернул плечо, и – вкривую прошелся, щемя левый глаз.
   – Ну-те – мне содробите две дроби, которых: числители,
   скажем, – «два», «три».
   – Я найду наименьшее кратное! – вскрикнул профессор.
   – А далее?
   – Далее, я числителя каждой умножу на кратное.
   – Ну-те: и мы так, – согнувшись дугой, стрельнул пальцем в профессора.
   – Да, – наименьшее кратное – есть уравнение экономического отношения; а умножение – росты богатств: ну-те – прежде чем множить богатства – равнение по наименьшему кратному: наш фронт единый.
   Профессор, не слушая, над опустевшей доскою шатался ладонью.
   – А, чорт подери – попал в «пат»: и не шах, и не мат.
   Атмосфера уюта – висела: и стало – немного смешно, чуть-чуть жутко.
   И киерко.

10

   Митя и Грибиков выбрались из горлодеров базара – к Арбату, проталкиваясь в человечнике; пересорились пространства, просвеченные немигающим очерком медного диска.
   И вот – неизбежный Арбат.
   Еле Грибиков справился с чохом, уставился в Митю:
   – А много ли книжиц у вас?
   Не лицо, а кулак (походило лицо на кулак – с носом, с кукишем) выставил Митя:
   – А вам что? Казался надутым:
   – Я думаю, коли вы так раздаете изданья наук, с позволения вашего, даром…
   – Продашь.
   – Стало, – батюшка – вас не снабжает деньжатами? – злобно мещанствовал Грибиков: – Денежки нынче и крысе нужны, – он прибавил.
   – Не очень, – как видите…
   – Что?
   – Не снабжает…
   «Какой приставала, – подумалось Мите, – отделаться бы»…
   – Был бы, я полагаю, оравистый, многосемейный ваш дом: а то сам, да мамаша, да вы, да Надежда Ивановна, стало быть, он проживает сам-четверт, а деньги жалеет.
   И Грибиков едко мотал головой.
   – Ну, прощайте, – отвязывался Митюша. Едва отвязался.
   А Грибиков тут же обратно свернул; и потек горлодерами, соображая его занимающее обстоятельство (брал не умом, а усидкою он, подмечая и зная про всех), правил шагу в распылищи, к тому букинисту:
   – Вы мне покажите, отец, сочинителя Спенсера том – (тот самый, который барчонок оставил: – даю две полтины.
   – Рупь с четвертью.
   Поговорили они, сторговались, почесывались:
   – Стало, носит?
   – Таскается: сорок уж книжек спустил, я так думаю, что – уворовывает.
   – Родителевы! Он, родитель, богато живет, – енерал; и давно подмечаю, – со связками малый из дому шатается по воскресеньям; смотреть даже стыдно.
   – А все они так: грамотеют, а после – грабошат; отец, ведь, грабошит: я знаю их.
   Грибиков с томиком Спенсера свертывал с улицы; бесчеловечные переулки открылись; они человечили к вечеру; днем – пустовали.
   Вот дом угловой; дом большой; торопился чернявенький, маленький здесь в распенсне; глаза – вострые, шляпа – с полями; и Грибиков знал его: барин, с Никольского; ходят «они» к господину Иванову; барин Рачинский взовет с папироской: «Исайя, ликуй»; и пойдут они – взапуски; и господин сочинитель Иванов туманов подпустит: дымят до зари; ничего – безобидные люди. Все Грибиков знает: дома и квартиры – по Табачихинскому и по семи Гнилозубовым; этот вот дом: почему он пустует? Китайский князь, двадцать пять лет подавившийся костью, является здесь по ночам: подавиться; он давится каждою ночью; нет мочи от этих давлений. Княгиня живет за границей, с княжною, которая выйти все замуж не может; она поступила давно на военную службу; такая есть армия; и называется – армиею спасения жуликов.

11

   Грибиков по двору шел мимо лысин с бутылочным битышем, к белому дому; и стал, разговаривая со старушкой в кретонах; старушка показывала на бледнявую барыню:
   – То «дядя Коля», и ce – «дядя Коля»; все «дядя» да «дядя». Коль дядя, так «дядей» и будь, а то «Колей» его называет она: сама слышала.
   – Да, Николай он Ильич, из Калошина…
   – С нею мемекает песенки.
   Барыня – та, о которой шла речь, вся закуталася тарлатановою кисеею; летами страдала сенной лихорадкой, а осенями простудою; против – над домиком – вздулся белеющий облачный клок; и замраморели пятнами тени; и пели:

     Прости, небесное созданье,
     Что я нарушил твой покой.

   На приступках мужчина сидел – пустобай, заворотничок, красновеснушчатый и красноглазый; зевай-раззевайский пускал он на драный сапог; ему Грибиков дельно заметил:
   – Сапог-то пошел в разноску!
   Попробовал пальцем подпёк, и на палец уставился, точно увидел он что-то.
   – Опять синяки расставляешь себе на лицо? И понюхал свой палец.
   Мужчина чесался; открыл кривой рот и обдал перегаром и паром:
   – Бутылочку мы раскутырили. Жизнь – размозгляило что-то.
   Подрыльником ткнулась в колено свинья.
   – Эх, Романыч, возгривел, – крысятился прохиком Грибиков, – ты на лицо посмотри: баклажан.
   – Ничего, это «пиво»!
   Они отворили раздранную дверь, из которой полезло мочало; попали в кухню, где баба лицом источала своим прованское масло из пара и где таракашки быстрели, усатясь над краном; тут салился противень. Дом людовал, тараканил, дымил и скрипел; стекла мыли; и пол был заволглый, прикрытый дорожкою коврика с пятнами всяких присох.
   Уже скрипнул визжавый замок; охватило придухою: комнатка – с паревом, с заварызганною постелью, накрытою одеялом лоскутным, с протертым комодиком, с дагерротипами, с молью; мужчина уселся на свой жестяной сундучок и ударился в горе; а Грибиков, палец понюхав, вошел в разговор, вероятно когда-то начавшийся и неоконченный.
   – Думай, Романыч, чего тебе так-то. Романыч сучил желтомохую руку.
   – Я здесь и помру: собираться мне некуда.
   – Давеча ты согласился же: александрейку-то взял!
   – Взял и пропил: и нет тебе – «фук»; и – возьму; и опять же – пропью.
   – Так ты думаешь – барин Мандро тебе…
   – Что ж? и подарит, коль есть у него эта треба в клоповнике в этом.
   – Тебе-то клоповник – зачем он? Тебе вот клоповник, другому кому – Палестины, – и Грибиков не посмотрел, а глазами огадил, – зачем тебе комната: ты проживешь годов пять да помрешь: на полатях.
   – А может, еще и женюсь…
   – Тебе сотенку барин Мандро предложил за вмещение этого самого своего человека; то дело тяпляпое: а воспротивишься ты фон-Мандро? Да ведь он, фон-Мандро, – и скоряченный Грибиков шипнул под ухо: – подумай, чем пахнет, уж он-то сумеет сгноить; по участкам протащит, отправит тебя с волчьим пачпортом.
   Дикий Романыч тут – в рявк:
   – Кулаком я сумею расщетить его; знаем мы – фон-Мандро, фон-Мандро. Я и сам фон-Мандро; ну, чего в самом деле пристали: я давеча этого самого – видел; тащился сюда он; весь пакостный, карла, с протухшею мордой, без носа… Чего меня гоните, – тут он упал головою на стол и, закрывши лицо кулаками, стал всхлипывать.
   – Александрейки-то брал, – трясся в бешенстве Грибиков, так зашипев, как кусочек коровьего масла, который уронят на сковороду; чад желтый над словом пошел: – Он тебя, брат, заставит лизать сковородки, барахтаться в масле кипучем; он, брат, не как прочие: он…
   Спохватившись, прибавил претоненьким, даже пресладеньким голосом, чтобы услышали стены:
   – Ну, что же, что носа нет, он человек, брат, больной – что ж такого! Что барин Мандро его ищет призреть, так за это пошли ему бог.
   Вдруг стена, очевидно, имевшая ухо, взревела по-бабьи:
   – Романыч, уж ты закрепись: он сгноит тебя вовсе; за комнату – плочено; кто же погонит? Скажу я вам, Сила Мосеич, и очинно даже нейдет в ваши годы таким страхованьем себя унижать: захмелевшего человека гноить.
   Так сказавши, стена замолчала: верней, – за стеной замолчали, и Грибиков фукнул:
   – А чтоб тебе, стерва!
   И вышел, – сидеть на скамье, подтабачивать воздухи, все ожидая, что воздухи вот просветятся, и мутное небо под небом рассеется, чтобы стать ясным, что лопнувший диск в колпаке небосвода, кричащий жарой, станет дутым, хладнеющим, розовым солнцем, неукоснительно улетающим в пошелестение клёнов напротив.
   Подхватят тогда краснокудрый дымок из трубы раздувай ветров, и воззрится из вечера стеклами тот красноокий домишечка, чтобы потом под измятой периною тьмы: почивали все пестрости, днем бросающие красноречие пятен, а ночью притихшие; ноченька там за окошками: повеселите я, как лютиками, – желтоглазыми огонечками: ситцевой и черно-желтою кофтой старухи, томительно вяжущей спицами серый чулок из судеб человеческих; в эти часы за воротами свяжется смехотворная скрипитчатая, сиволапые краснобаи; и кончится все – размордаями и подвываньями бабьими; и у кого-то из носу пойдет краснокап; и на крик поглядит из-за форточки там перепуганный кто-нибудь.
   Грибиков будет беззвучно из ночи смотреть, ожидая каких-то негласных свиданий, быть может – старуху, которая кувердилась чепцом из линялых кретончиков в черненькой кофте своей желтоглазой, которая к вечеру, подраспухая, становится очень огромной старухою, вяжущей тысяченитийный и роковой свой чулок. Та старуха – Москва.

12

   – А пропо – скажу я: Лиховещанские, Кудаковы – при их состоянии – ставят на стол всего вазочку с яблоками да подсохшие бутербродики с сыром, а, как его, Тюк…
   – Двутетюк, а не тюк…
   – Двутетюк…
   – И не стыдно тебе, – повернулся профессор, – дружок, заниматься такими, – ну, право же, – там пустяковинами.
   Василиса Сергевна перетянулася злобами:
   – Жизнь такова: это вы улетаете все в эмпиреи свои, не принявши в расчет – скажу я, – что у Наденьки нет выездного парадного платья.
   – Мой друг, – и профессор подкинул свой ножик, – то – мелочи; ты посмотри-ка – вот алгебра, приподымается буквой над цифрой, – наставился носом на муху; тогда Василиса Сергевна заметила:
   – Мы-то – не цифры: у Задопятова сказано… И зачитала она:

     Тебе внятно поведают взоры,
     Ты его не исчислишь числом, –
     Тот порыв благородный, который
     Разгорается в сердце моем…

   – Задопятову я вышиваю накнижник.
   – Опять Задопятов!
   – Ну, что ж, – вышивай: хоть… набрюшник! Стоногие топы пошли коридором, наткнулись на Митю:
   – Ну, кто – дело ясное – спрашивал?
   – Спрашивали… по русскому языку…
   – Ну и, собственно говоря, что же ты?
   Митя знал, что с «четверками» сына не мог бы никак помириться отец, что на «тройки» кричал бы, от «двойки» бы слег; Митя – вспыхивал, супился, грыз заусенцы.
   – Я… пять… получил…
   – Ясное дело: что ж ты одежду разъерзал! Мазуля! И в серые сумерки, где выступали коричнево-желтые
   переплеты коричнево-серого шкапа, профессор прошел псовой мордою; там со стола пепелилось растлением множество всяких бумаг, бумажонок, бумажек, бумажечек – черченых и перечерченных; щупал мозольный желвак (средний палец на правой руке) и бумажки надсверливал глазками (перечеркнуть перечерки последнего вычисления в перепере… и так далее); суетуном потопатывал он.
   И копался, трясясь жиловатой рукой над полкой, отыскивая ему нужное издание Бэна; стоял – второй том; первый том – чорт дери – провалился сквозь – чорт дери – землю. С недавнего времени взял на учет один факт: исчезала за книгою книга; математические сочинения оставались нетронутыми; все же прочие трогала чья-то рука.
   Тут, надтуживая себе жилами лоб и испариной орошая надлобные космы, затрескал он дверцами книжного шкапа, бросался на книги, расшлепывая их все кое-как друг на друге и кое-как вновь их бросая на полки: да, да – Бэн пропал; и – некстати весьма; меж страницами он хоронил вычисленья, весьма-весьма нужные (письменный стол был набит):
   – В корне взять, – чорт!
   И гиппопотамом потыкался, охая, – от полки к полке; от кресельных ручек – к столу; там очки закопал в вычислениях; и – слава богу – вздохнул, отыскавши очки… – у себя на носу.
   А в окошке – стояла брусничного цвета заря; но брусничного цвета заря – предвещала дожди.
   Он устраивал смотр интегралам.
   В их ворохе вызрело математическое открытие, допускающее применение к сфере механики; даже – как знать: применение это когда-нибудь перевернет всю науку, меняя предел скоростей – до… до… скорости – чорт подери – светового луча.
   Уж рука в фиолетовых жилках тряслась карандашиком: он забодался над столиком – в желтом упорстве; локтями бросался на стол, подкарабкиваясь ногами на кресло, вараксая быстреньким почерком – скобочки, модули, прочие знаки, сопровождаемые «пси», «кси» и «фи».
   Автор толстеньких книг и брошюрок, которые были доступны десятку ученых, разложенных между Берлином, Парижем, Нью-Йорком, Стокгольмом, Буайнос-Айросом и Лондоном, соединенному с помощью математических «кон-тра нд ю», разделенному же – океанами, вкусами, бытами, языками и верами; каждая начиналась словом «Положим, что»; далее – следовала трехстраничная формула – до членораздельного «и положим, что»; формула (три страницы) – до слов «при условии, что», и формула (три страницы), оборванная лапидарнейшим «и тогда»; вызывающим ряды новых модулей, дифференциалов и интегралов, увенчанных никому не понятным красноречивым: «Получим»; и – все заключалось подписью: И. И. Коробкин; коли ту брошюру словами прочесть, выключая словесно невыразимые формулы, то остались слова бы: «Положим… Положим… Тогда… Мы получим», и – вещее молчание формул, готовое бацнуть осколками пароходных и паровозных котлов, опустить в океаны эскадры и взвить в воздух двигатели, от вида которых, конечно же, падут замертво начальники генеральных штабов всех стран.
   Все четыре последних брошюры имели такое значение; их поприпрятал профессор; последняя, вышедшая в печати, едва намекала на будущее, понятное только десятку ученых; брошюры Ивана Иваныча переводились на Западе; даже на Дальнем Востоке; сложилася школа его; Исси-Нисси, профессор из Нагасаки, уже собирался в Москву, для того, чтобы в личной беседе с Иваном Иванычем от человечества выразить, там – и так далее, далее… Он разогнулся, надчесывал поясницу («скажите пожалуйста – Том-блоховод тут на кресле сидел»); и обдумывал формулы; закопошился в навале томов и в набросе бумаг, и разбрязгивал ализариновые чернильные кляксы: набатили формулы; «Эн минус единица, деленная на два… Скобки… В квадрате… Плюс… Эн минус два, деленное на два, – в квадрате… Плюс… И так далее… Плюс, минус… Корень квадратный…» – мокал он перо.
   Стал морщаном от хохота, схватываясь руками за толстую ногу, положенную на колено с таким торжествующим видом, как будто осилил он двести препятствий; горбом вылезали сорочки; и щелкал крахмалами, вдавливая подбородок в крахмалы; щипнув двумя пальцами клок бороды; но сунул он в нос.
   Из угла опускалася ежевечерняя тень; уж за окнами месяц вставал, и лилоты разреживались изъяснениями зелено-бутыльного сумрака; ставились тенями грани; меж домиками обозначился – пафос дистанции.
   Медленно он разогнулся и у себя за спиною схватился рукою за руку: от этого действия выдавился живот; голова ушла в шею; казалася вшлёпнутой в спину.
   – Пришел бы Цецерко-Пукиерко: вот поиграли бы в шахматы.

//-- *** --//

   Вечером, – шариком в клеточке хохлится канареечка; полнятся густо безлюдием комнаты; а из угла поднимаются лиловокрылые тени; темнотный угодник в углу, из-за жести, вещает провалом грозящего пальца.
   И липнет к окошку: Москва.

13

   Со свечкою сочерна шел он.
   И желклые светочи свечки вошли косяками и, круг откружив, разлеглись перерезанно; там, из-под пальмы виднеяся, Наденька ясно разрезалась лунною лентой:
   – Дружок, к тебе можно?
   И малые, карие глазки потыкались: в Наденьку, в набронзировку, в салфеточку кресельную, – антимакассар.
   – Что вы, папочка, – личиком глянула Наденька, точно серебряной песенкой.
   – Так, на минуточку… – он вопрошал приподнятием стекол очковых.
   Явление это всегда начиналося с «не помешаю», «минуточку», «так себе»; знала – не «так себе», а – нутряная потребность: зашел посидеть и бессвязною фразою кинуть.
   Умеркло откряхтывал в кресле, разглядывая деревянную виноградину – вырезьбу, крытую лаком; катал карандашик: и им почесался за ухом; когда сквозь леса интегралов вставал табачихинский дом, номер шесть, то он – шел себе: к Наденьке.
   – Папочка, знаете сами же вы: никогда не мешаете… Он шлепал ладонью в колено: и, как карандашик, очинивал мысль.
   – Ну? Что скажете?
   – Да ничего-с.
   Она знала, что очень «чего-с»: и – ждала. Оконкретилось в нем, наконец:
   – Кувердяев…
   – Ну, так я и знала! Она улыбнулась.
   – Что скажешь, дочурка, о нем?
   Заходил дубостопом (ведь вот грубоногий): он был для нее главным образом, – «папочкой».
   – Ну, я скажу: Кувердяев – фальшивый и злой.
   Он прошел, не сгибая колена, к стене, где обои лило-волистистые, с прокриком темно-малиновых ягод над ним рассмеялися: прокриком темно-малиновых ягод; рассеянно ягоду он обводил карандашиком.
   – Разве не видите сами? Дубасил словами по ягоде.
   – Да, как же можно… Ведь – деятель он, так сказать… Все же, чем-то довольный, – ладони потер:
   – В корне взять…
   По-простецки пошел, повисая плечом, – сложить плечи в диван и оттуда нехитро поглядывать: широконосым очканчиком.
   – Э, да вы, папочка, – вот какой: хитренький, – заворкотала, как горлинка, Надя.
   – Ах, что ты!
   – Вы сами же рады тому, что я так отзываюсь о нем.
   И она распустила перед зеркалом густоросль мягких, каштановых прядей.
   – Зачем представляетесь!
   Ясно прошлась в его душу глазами:
   – Довольны?
   Улыбкой, выдавшей хитрость, расплылся и он.
   – В корне взять…
   И молчал, и таскал из коробочки спички: слагать – в параллели, в углы и в квадраты; подыскивал слов: не сыскались; безгранилась мысль – потекла в подсознание.
   Прыснуло дождичком; дождичек быстро откапелькал.
   Встал и побацал шагами:
   – Да, да, знаешь ли…
   И удивлялся – в окошко: блуждание с лампой из окон соседнего домика взвеивало чертогоны теней на заборике.
   – Знаешь ли ты, – непонятно… Куда все идет? Там лиловая липла – в окошке.
   – Утрачена ясность. Побацал: сел снова.
   Представился Митя, двоящий глазами, такой замазуля, в разъёрзанной курточке, руки – висляи, весь в перьях: там он улыбался мозлявым лицом, когда Дарьюшка мыла полы, высоко засучив свою юбку: стоял и пыхтел, краснорожий такой; тоже – утренний шопот: «Пожалуюсь барыне».
   – Дарьюшка, знаешь ли, – как-то… Пятки получает…
   – Какие пятки?
   – Я о Митеньке.
   Пальцами забарабанил он: тра-тата, тра-тата, тарара-тата.
   – Да-с, – тарара-тата.
   Слышались в садике жуликоватые шопоточки осин.
   – Молодой человек, – в корне взять, – и понятно…
   А все-таки, все-таки…
   Но про свое наблюдение с Дарьюшкой, – нет: он – ни слова; ведь Наденька – да-с, чего доброго, – барышня… Так, покидавшись бессвязными фразами с ней (Кувердяев, невнятица, Митенька), взял со стола он нагарную свечку:
   – Ну, спи, спи, дочурочка.
   Чмокнулся.
   Со света снова в глазастые черни ушел он в тяжелые гущи вопросов, им поднятых.
   Надя сидела под пальмами; тихо глядела на бисерный вечер, где месяц, сквозной халцедон, вспрыснув первую четверть, твердился прозрачно из мутно-сиреневой тверди.
   А время, испуганный заяц, – бежало в передней.

//-- *** --//

   Стремительно: холодом все облизнулось под утро: град – щелкнул, ущелкнул; дожди заводнили, валили листвячину; шла облачина по небу; наплакались лужи; земля-перепоица чмокала прелыми гнилями.
   Скупо мизикало утро.
   Иван же Иваныч, облекшися в серый халат с желтоватыми и перетертыми отворотами, перевязавши кистями брюшко, отправлялся к окошку дивиться наплеванным лужам.
   Вся даль изошла синеедами; красные трубы уже карандашили дымом; и… и…
   – Что такое?
   Домок, желтышевший на той стороне, распахнулся окошком, в которое обыкновенно выглядывал Грибиков; там, приседая под чижиком, высунул голову черноголовый мужчина, руками расправивший две бакенбарды: въедался глазами в коробкинскии дом; и потом всунул голову, стукнувшись ею о клетку; окно запахнулось: как есть – ничего.
   Тут пошел – листочек, сукодрал, древоломные скрипы.
   Уже начинался холодный обвой городов.

14

   Распахнулась подъездная дверь: из нее плевком выкинулся – плечекосенький и черношляпый профессор, рукой чернолапой сжимая распущенный зонтик, другою – сжимая коричневокожий портфель; и коричневой бородою пустился в припрыжку:
   – Экий паршивый ветришко!
   Спина пролопатилась; рубленый нос меж очками тяпляпом сидел, мостовая круглячилась крепким булыжником; и разгрохатывался смешок подколесины: то сизоносый извозчик заважживал лошадь; его понукала какая-то там синеперая дама в лиловом манто с ридикюльчиком, с малым пакетиком, связанным лентою; в даме узнал Василису Сергевну:
   – Она Задопятову, верно, отвозит накнижник.
   Уже копошился сплошной человечник; то был угол улицы; тут поднялась таратора пролеток; лихач пролетел; провезли генерала; в окне выставлялися вазы, хрусталь.
   Он пустился бежать – за трамваем; он втиснулся в толоко тел, относясь к Моховой, где он выскочил; перебежавши пролетку – на двор – вперегонку с веселою кучей студентов:
   – Профессор Коробкин!
   – Где?
   – Вот!
   Запыхавшись, вбежал в просерелый подъезд, провожаемый к вешалке старым швейцаром.
   – У вас, как всегда-с: переполнено!
   Тут же увидел: течет Задопятов, стесняемый кучей студентиков, по коридору.
   – А пусть хоть набрюшник, – припомнилось где-то.
   Белеющая кудрея волос задопятовских, выспренним веером пав на сутулые плечи, на ворот, мягчайшей волною омыла завялую щеку, исчерченную морщиной, мясную навислину, нос, протекая в расчесанное серебро бороды, над которой топорщился ус грязноватой прожелчиной; веялся локон, скрывая морщавенький лобик.
   И око – какое – выкатывалось водянисто и выпукло из-за опухшей глазницы, влажняся слезою, а длинный сюртук, едва стянутый в месте, где прядает мягкий живот, где вытягивается монументальное нечто, на что, сказать в корне, садятся (оттуда платок вывисал), – надувался сюртук.
   Задопятов усядется – выше он всех: великан; встанет – средний росточек: коротконожка какая-то…
   Старец торжественно тек, переступая шажочками и охолаживая студента, прилипшего к боку, прищуренным оком, будящим напоминание:
   – У нас нет конституции.
   Сухо протягивал пухлые пальцы кому-то, поджавши губу, – с таким видом, как будто высказывал:
   – Право, не знаю: сумею ли я, не запятнанный подлостью, вам подать руку.
   Стоящим левее кадетов растягивал губу с неискреннею, кисло-сладкой привязнью; увидев кадета же, делался вдруг милованом почтенным, – очаровательным кудреяном, пушаном, выкатывая огромное око и помавая опухшими пальцами:
   – Знаю вас, батюшка…
   – У Долгорукова – с Милюковым – при Петрункевичах…
   Там он стоял, сжатый тесным кольцом; ему подали том «Задопятова», чтоб надписал; отстегнувши пенсне, насадил его боком на нос и – чертил изреченье (о сеянии, о всем честном), собравши свой лобик вершковый в мясистые складочки.
   Был генерал-фельдцейхмейстер критической артиллерии и гелиометр «погод», постоянно испорченный; он арестовывал мнения в толстых журналах; сажал молодые карьеры в кутузки; теперь – они вырвались, чтоб выкорчевывать этот трухлявый и что-то лепечущий дуб; он еще коренился, но очень зловеще поскрипывал в натиске целой критической линии, смеющей думать, что он есть простая гармоника; гармонизировал мнения, устанавливая социальные такты, гарцуя парадом словес. Тут Ивану Иванычу вспомнился злостный стишок:

     Дамы, свет, аплодисменты,
     Кафедра, стакан с водой:
     Всюду давятся студенты…
     Кто-то стал под бородой.

     И уж лоб вершковый спрятав,
     Справив пятый юбилей, –
     Выступает Задопятов,
     Знаменитый водолей.

     Четверть века, щуря веко
     В лес седин, напялив фрак, –
     Унижает человека
     Фраком стянутый дурак.

     И надуто, и беспроко,
     Точно мыльный пузырек, –
     Глупо выпуклое око
     Покатилось в потолок.

     Кончил, – обмороки, крики:
     «В наш продажный, подлый век, –
     Задопятов, – вы великий,
     Духом крепкий человек».

     Кто-то выговорил рядом:
     «Это – правда, тут есть толк:
     Дело в том, что крепок задом
     Задопятов», – и умолк.

   С Задопятовым Иван Иваныч столкнулся у самой профессорской.
   – Здравствуйте, – и Задопятов придав гармонический вид себе, отбородатил приветственно:
   – Геморроиды замучили.
   В подпотолочные выси подъятое око Ивану Иванычу просто казалося свернутой килькой, положенной на яичный белок.
   – А вы слышали?
   – Что-с?
   – Благолепова-то – назначают.
   – И что же-с?…
   – Посмотрим, что выйдет из этого, – око, являющее украшенье Москвы (как царь-пушка, царь-колокол), село в прищуры ресниц; он стоял – вислотелый, с невкусной щекою: геморроиды замучили!
   Иван Иваныч подумал:
   «Дурак».
   И, сконфузившись мысли такой, он подшаркнул:
   – А вы бы, Никита Васильевич, как-нибудь: к нам бы…
   Никите Васильевичу, в свою очередь, думалось:
   – Да у него – э-э-э – размягчение мозга.
   И мысль та смягчила:
   – Может быть, я – как-нибудь…
   И – разошлись.
   Задопятова перехватили студенты; и он гарцевал головой, на которой опухшие пальцы, зажавши пенсне, рисовали весьма увлекательную параболу в воздухе: и на параболе этой пытался он взвить Ганимеда-студента, как вещий Зевесов орел.
   А профессорская дымилась: зеленолобый ученый пытался Ивана Иваныча все защемить в уголочке; кончался уже перерыв: слононогие и змеевласы старцы поплыли и аудитории. Спрятав тетрадку с конспектом, профессор Коробкин влетел из профессорской в серые коридоры; какой-то студентик, почтитель, присигивал перебивною походочкой сбоку, толкаемый лохмачами в расстегнутых серых тужурках; совсем пахорукий нечеса прихрамывал сзади.
   Большая математическая аудитория ожидала его.

15

   Вот она!
   Стулья, крытые кучами тел, серо-белых тужурок, рубах; тут обсиживали подоконники; кафедру; густо стояли у стен и в проходе; вот маленький стол на качающемся деревянном помосте, усиженном кучами; вот и доска; вот и мела кусочек; и – мокрая тряпка.
   Профессор совсем косолапо затискался через тела; сотни глаз его ели; под взглядами он приосанился, помолодел, зарумянился; нос поднялся, и привздернулись плечи, когда, подпирая рукою очки, поворачивал голову, приготовляясь к словам.
   Переплеск побежал.
   Опершися руками на столик, спиною лопатясь на доску, свисая махрами, с улыбкой побегал, блеснув плутоватыми глазками; и – пред собою их ткнул.
   – : Господа, – начал он, припадая к столу, – я покорнейше должен просить не высказывать мне одобрения или, – повел удивленно глазами он, – неодобрения… Я перед вами профессор, а не… не… взять в корне… артист; здесь – не сцена, а, так сказать, – кафедра; здесь не театр – храм науки, где я, в корне взять, перед вами явлюсь, естественным – да-с – конденсатором математической мысли.
   И ждал, осыпаемый новыми плесками; но перестал реагировать; ждал.
   – Гм… Научно-математический метод объемлет, – развел свои руки, – объемлет все области жизни; и даже, – тут он подсигнул, – этот метод, взять в корне, является мерою наших обычных воззрений, – он молнил очковым стеклом.
   – Господа, ведь научное мировоззрение, – бросил очки на лоб, – опирается, да-с, говоря рационально, на данные, – сделал он паузу…
   – Биологических, психофизических знаний, которые нашим анализом сводятся к биохимическим, к физико-химическим принципам.
   – Факт восприятия, – пальцы зажал он в кулак, – разложим, – растопырил он пальцы, – на физико-химические комплексы, которые все разложимы на чисто физические отношения.
   – К физике, – бросил направо он, – к химии, – бросил налево он, – сводятся в общем процессы.
   – Гм, – в химии всякий процесс, – он приподнял надбровные дуги, – воспринятый в качественном отношении, есть материальный процесс; – рявкнул, – химия; – рявкнул, еще убедительнее, – была, – сделал видом открытие, – до сих пор, в корне взять… гм… гм… наукой о качествах. С важным открытием, ясно поставленным правой рукой на ладонь, он пошел на студентов.
   – А физика, – он угрожал, – есть наука, в которой количества.
   И убеждал их летающим пальцем.
   – Поэтому вот, господа, – призывал он глазами к вниманью, – имеем к физической химии мы отношения, да-с, весовые, – и тоненьким голосом бисерил: – то есть такие, которые, – кха; – он закашлялся, – и тем не менее, и однако ж… – он сбился.
   Немного попутавшись, вышел: прямою дорогой пошел в математику.
   И победителем бацал по доскам помоста, пропятив живот.
   Помахал с получасик введением к курсу, потом, схватив мел, перешел прямо к делу: к доске; голова тут расшлепнулась в спину, а ворот вскочил над затылком; поэтому, ставши спиною к студентам, показывал ворот, – не голову, – с очень короткой рукою, закинутой за спину и косолапо качаемой вправо и влево (помощь себе), очень быстро вычерчивая формулы.
   – Модуль, взять в корне, – число: то, которое, – он повернул свою голову, – множится логарифмами одного, гм, начала для получения логарифмов другого начала.
   Забегал мелком по доске.
   Заслуженный профессор на лекциях становился, ну, право, какой-то зернильнею; стаи студентиков, точно воробушки, с перечириком веселым клевали за формулкой формулку, за интегральчиком интегральчик.
   Обсыпанный мелом, сходил уже с кафедры в стае студентов, в которую тыкался он полнощеким лицом; и бежал с этой стаей к профессорской.
   – Вы, – дело ясное: вы прочитайте-ка, знаете ли, у Коши.
   – Да на это указано Софусом Ли, Математиком шведским.
   – Стипендиат?…
   – Что же тут я могу; обратитеся к секретарю факультета.
   У самой профессорской остановили его: представитель какой-то коммерческой фирмы, весьма образованный немец, явился с труднейшим вопросом механики.
   – Ну, как фи думайт, профессор?
   – Да вы-с – не ко мне: вы подите-ка, да-с, к Николаю Егоровичу, говоря рационально, – к Жуковскому… Он ведь – механик, не я – в корне взять.
   Но одно поразило: открытие в области приложения математики к данным механики, сделанное Иваном Иванычем, прямо имело касанье к предложенному иностранцем вопросу: профессор уткнулся в бобок бородавки весьма интересного немца и обонял запах крепкой сигары; профессор заметил, что он, вероятно, к вопросу вернется и выскажется подробней по этому поводу в «Математическом Вестнике» – в мартовской книжке (не ранее); немец почтительно в книжечку это записывал.
   – Знаете, книжечки желтые – «Математический Вестник»… Да, да: редактирую – я…
   И рассеянно тыкал в него карандашиком, зарисовавшим какие-то формулки на темно-рыжем пальто иностранца.

//-- *** --//

   И вот – Моховая; извозчики, спины, трамвай за трамваем.
   Профессор остановился: из черных полей своей шляпы уставился он подозрительно, недружелюбно и тупо в какую-то новую мысль; но в сознанье взвивался вихрь формул: набатили формулы и открывали возможности их записать; вот и черный квадрат обозначился, загораживая перед носом тянувшийся, многоколонный манеж.
   Обозначился около тротуара, себя предлагая весьма соблазнительно:
   – Вот бы подвычислить!
   И соблазненный профессор, ощупав в кармане мелок, чуть не сбивши прохожего, чуть не наткнувшись на тумбу, – стремительно соскочил с тротуара: стоял под квадратом; рукою с мелком он выписывал ленточку формулок: преинтересная штука!
   Она – разрешилася.
   Поинтереснее знаменитой «ферматы» (такая есть формула: он еще как-то о ней написал).
   – Так-с, так-с, так-с; тут подставить; тут – вынести. И получился, – да, в корне взять, – перекувырк, изумительный, просто: открытие просто. Еще бы тут скобочку: только одну.
   Но квадрат с недописанной скобочкой – чорт дери – тронулся: лихо профессор Коробкин за ним подсигнул, попадая калошею в лужу, чтоб выкруглить скобочку: черный квадрат – ай, ай, ай – побежал; начертания формул с открытием – улепетывали в невнятицу: вся рациональная ясность очерченной плоскости вырвалась так-таки из-под носа, подставивши новое измеренье, пространство, роившееся очертаниями, не имеющими отношенья к «фермате» и к перекувырку; перекувырк был другой: состоянья сознания, начинающего догадываться, что квадрат был квадратом кареты.
   Карета поехала.
   Это открытие поразило не менее только что бывшего и улетевшего вместе со стенкою кареты: не свинство ли? Думаешь, – ты на незыблемом острове средь неизвестных тебе океанов: кувырк! Кит под воду уходит, а ты забарахтался – чорт подери – в океане индейском (твой остров был рыбой); так статика всякая – чорт подери – переходит в динамику, иль в развиваемое ускорение тел: уско-ряяся, падает тело.
   Профессор с рукой, зажимающей мел, поднимая тот мел, развивал ускорение вдоль Моховой, потеряв свою шляпу, развеявши черные крылья пальто; но квадрат, став квадратиком, силился там развивать ускорение; и улепетывали в невнятицу – оба: квадрат и профессор внутри полой сферы вселенной – быстрее, быстрее, быстрее! Но вдвинулась вдруг лошадиная морда громаднейшим ускореньем оглобли: бабахнула!
   Тело, опоры лишенное, – падает: пал и профессор – на камни со струечкой крови, залившей лицо.
   А вокруг уж сгурьбились: тащили куда-то.

Глава вторая. «ДОМ МАНДРО»

1

   И вот заводнили дожди.
   И спесивистый высвист деревьев не слышался: лист пообвеялся; черные россыпи тлелости – тлели мокрелями; и коротели деньки, протлевая в сплошную чернь темней; истер стал ледничать; засеверил подморозками; мокрые дни закрепились уже в холодель; дождичек обернулся в снежиночки.
   И говорили друг другу:
   – Смотрите-ка!
   – Снег.
   – И ведь – нет: дождичек!
   Так октябрь пробежал в ноябри, чтобы туман – ледяной, мокроватый, ноябрьский – стоял по утрам; и простуда повесилась: мор горловой.

//-- *** --//

   Эдуард Эдуардович стал замечать: между всеми предметами в комнатах происходили какие-то – да-с – охладенья; натянутости отношений сказались во всем; воду пробуешь – нет: холожавая; ручку от двери, и та: вызывает озноб.
   Он заканчивал свой туалет – перед зеркалом в ясной, блистающей спальне.
   Представьте же: он, фон-Мандро, Эдуард Эдуардович, главный директор компании «Дома Мандро», светский лев, принимал в своей спальне – кого же?
   Да карлика!
   Просто совсем отвратительный карлик: по росту – ребенок двенадцати лет; а по виду – протухший старик (хотя было ему, вероятней всего, лет за тридцать); но видно, что – пакостник; эдакой гнуси не сыщешь; пожалуй – в фантазии. Но она видится лишь на полотнах угрюмого Брегеля.
   Карлик был с вялым морщавым лицом, точно жеваный, желтый лимон, – без усов, с грязноватеньким, слабеньким пухом, со съеденной верхней губою, без носа, с заклеечкой коленкоровой, черной, на месте дыры носовой; острием треугольничка резала четко межглазье она; вовсе не было глаз: вместо них – желто-алое, гнойное вовсе безвекое глазье, которым с циничной улыбкою карлик подмигивал.
   Он вызывающе локти поставил на ручках разлапого кресла, в которое еле вскарабкался; и развалился, закинувши ногу на ногу; а пальцами маленьких ручек – пощелкивал; уши, большие, росли – как-то врозь; был острижен он бобриком; галстух, истертый и рваный, кроваво кричал; и кровавой казалась на кубовом фоне широкого кресла домашняя куртка, кирпичного цвета, вся в пятнах; нет – тьфу: точно там раздавили клопа.
   Он вонял своим видом.
   Мандро поднял бровь, уронивши на карлика взгляд, преисполненной явной гадливости; чистил свои розовые ногти; и – бросил:
   – Я вам говорю же…
   Но карлик твердил, показавши на место, где не было носа.
   – Нос.
   – Что?
   – А за нос?
   Перекладывал ноги и пальцем отщелкивал:
   – Я повторяю: заплочено будет.
   – Ну да – за услуги; а – нос? И прибавил он жалобно:
   – Носа-то – нет: не вернешь. Фон-Мандро даже весь передернулся.
   – Вздор!
   И отбросивши щеточку кости слоновой – взглянул гробовыми глазами в упор:
   – Пятьдесят тысяч рубликов: сто тысяч марок!
   – Немного.
   – По чеку – в Берлине получите: ну-те – идет?
   Увидавши, что карлик намерен упорствовать, – бросил с искусственным смехом:
   – Ведь дело не трудное… Только до лета. А там – за границу.
   – Другому-то больше заплатите…
   – Десять же лет обеспеченной жизни; лечение, стол – на мой счет; и…
   Но карлик показывал зубы: показывал зубы – всегда (ведь губы-то и не было):
   – Вы не забудьте, что если поднимется шум…
   Всем зажимом бровей показавши, что это – последнее слово, Мандро оборвал его.
   – Ну, я согласен.
   С кряхтеньем стащился на пол; подошел, переваливаясь на кривых своих ножках, вплотную к Мандро: головой под микитки; поднял желто-алое глазье в густняк бакенбарды.
   – По-прежнему, мальчики?
   Но фон-Мандро не ответил ему.
   Потянулся рукой за граненым флаконом, в котором плескались лиловые жидкости для умащения бак.
   Умастив, он в гостиную с карликом вышел, – в тужурке из мягкого плюша бобрового цвета и в плюшевых туфлях бобрового цвета, прислушиваясь к звукам гамм, долетавших из зала. Лизаша играла.
   С угрюмою скукой бросил он взгляд на предметы гостиной: они расставлялись так, что округлые линии их отстояли весьма друг от друга, показывая расстояние и умаляя фигуры – в фигурочки: вот, пересекши гостиную, стал у окна он; при помощи малого зеркальца трудолюбиво выщипывал вьющуюся сединочку.
   Кресла, кругля золоченые львиные лапочки, так грациозно внимали кокетливым полуоборотом – друг другу, передавая друг другу фисташковым и мелкокрапчатым (крап – серо-розовый), гладким атласом сидений тоску, что на них не сидят; фон-Мандро опустился на кресло, склоняяся к спинке, узорившейся позолотою скрещенных крылышек, от которых гирляндочка золотая стекала на ручки.
   Меж этим дуэтиком кресел золотенький столик фестонами ставил расписанный, плоский, щербленый овал – для альбомов, подносика, пепельницы халцедонной с прожилками, малой фарфорки: на фоне экрана зеленого – с золотокрылою, золотоклювою птицею.
   Сверху из лепленой потолочной гирлянды, сбежавшейся кругом, спускался зеленый китайский фонарь.
   – Уходите-ка…
   – Да, – я иду, я иду.
   – И прошу: не являйтесь; все то, что вам может понадобиться, мне будет вполне своевременно передано.
   Очень странно: Мандро проводил неприличного гостя не залом, – столового и боковым коридором в переднюю, – как-то смущенно, едва ли не крадучись; он – озирался; и сам запер дверь; он стыдился прислуги: что скажут? Мандро, фон-Мандро, глава «Дома Мандро», и – такой посетитель.
   Вернулся в гостиную он.
   Равнодушно прислушиваясь к перебегам Лизашиных гамм, Эдуард Эдуардович им подпевал бархатеющим баритоном: как будто запел фисгармониум; но из-за звука глядел гробовыми глазами бобрового цвета; и взгляд этот деланным был; он измеривал глуби зеркал, пропадая туда и рассудком своим высекая из памяти: мраморы статуй.
   Мандро был артист спекуляции.
   Казалось порою, что он, как орел, на кругах, мог включить в свою сферу большой горизонт предприятий, обнявший Европу и даже Америку; мог бы сравняться с Рокфеллером и среди русских дельцов заслужил бы почетное место; какая-то дума, отвлекши, его низводила к простым аферистам: вращался в темнейших кружках заграничных агентов.
   В обстании быта ходил, как в халате: с ленивым зевком. Вот фасонная выкройка баки, где каждый волосик гофрирован был, поднялся над креслами и отразился в зеркале; в зеркало он посмотрел и защурил курсивом ресницы, оправив заколотый галстучек, он создавал меблировку для всех своих жестов: откинется – фоны зеленых обой его вырежут четко, поднимется – и тонконосый, изысканный профиль его отразится в трюмо; подопрет свою голову кистью – под локоть подставятся плоскости малого шкафика, только и ждущие этого
   Меблировал свои жесты.
   Включал свое имя в компании он, о которых ходила молва, что компании эти лишь вывески Нет, – для чего были нужны такие дела фон-Мандро, когда силою воли, культурою мог бы добиться успехов, не портя своей репутации?
   Он ее портил.
   При мысли такой грива иссиня-черных волос с двумя вычерченными серебристыми прядями, точно с рогами, лежащими справа и слева искусным прочесом над лбом, соболиные бакенбарды с атласно-вбеленным пятном подбородка (приятною ямочкой) – дрогнули; съехались брови – углами не вниз, а наверх, содвигаясь над носом в мимическом жесте, напоминающем руки, соединенные ладонями вверх, между ними слились три морщины, трезубцем, подъятым и режущим лоб; здесь немое страдание выступило.
   Точно пением «Miserere» [28 - «Miserere» – религиозный служебный мотив католической церкви.] звучал этот лоб
   Говорили: его спекуляции – странная очень на бирже игра, за которую он получал от кого-то проценты, – вели к понижению русских бумаг на венской, на лондонской биржах; был случай, когда, как нарочно, едва не привел он к полнейшему краху одну из тех фирм, где он сам был директором
   Слухи!
   В других же делах вызывал восхищение смелостью методов, странными рисками
   – Жаль!
   – Эдуард Эдуардович мог бы стать гордостью: мог бы стать русской промышленной силою…
   – Но он – не наш, – говорили о нем, отходя от него Он не гнался.
   Он был тот же сдержанный, ласковый, мило рассеянный, всем улыбавшийся блеснями белых зубов; но и всем угрожавший ожогом зеркального взгляда: манеры Мандро обличали приемы искусства, которым, казалось, владел и совершенстве; взглянув на него, все хотелось сказать:
   – Станиславщина.
   Происхождение рода Мандро было темно; одни говорили, что он – датчанин, кто-то долго доказывал – вздор: Эдуард Эдуардович – приемыш усыновленный; отец же его был типичнейший грек, одессит, – Малакаки; а сам фон-Мандро утверждал, что он – русский, что прадед его проживал в Эдинбурге, был связан с шотландским масонством, достиг высшей степени, умер – в почете; при этом показывал старый финифтевый перстень; божился, что перстень – масонский.
   Фестонный камин в завитках рококо открывал свою черную пасть, заслоненную, точно намордником, тонкой ажурной решеткой; на нем же часы из фарфора не тикали; около их был положен рукою Мандро небольшой флажолет [29 - Духовой деревянный музыкальный инструмент, род упрощенной флейты.].

2

   Звуки гамм прервались: раздалися шаги проходивших по залу, томительно сопровождаясь пришлепкою, точно пощечиной, – звонкого эхо; и дверь отворилась: степенный лакей, став на пороге дверей, огласил:
   – Соломон Самуилович…
   И Эдуард Эдуардович бросил:
   – Просите.
   Он владил массивную запонку в белый манжет.
   Из открывшейся двери он видел: с угла, где стоял перламутром белевший рояль, поднялась с табуретика небольшого росточку Лизаша, в коричневом платьице, перевязанном фартучком; очень блажными глазами, стрелявшими сверком, вонзилась в отца; и старалась его улелеять глазами; бежал быстрый шаг, утомительно сопровождаясь пришлепкою, точно пощечиной, звонкого эхо.
   Лизаша Мандро, сделав книксен, стояла растерянно: ротик открылся.
   И мимо нее Соломон Самуилович шел по холодному залу.
   Здесь вместо обой – облицовка стены бледно-палевым камнем, разблещенным в отблески; и между камнем жерельчатый и завитой барельеф из стены выступавших колонных надставок; – гирлянда увенчанных старцев; они опускали себе на затылки подъятыми дланями дуги витые витых архитравов [30 - Архитрав (архит.) – брус, нижняя часть опоры.].
   Согнулися старцы, разлив рококо завитков; те двенадцать изогнутых, влепленных станов, шесть – справа,шесть – влево подняли двенадцать голов; и вперялися дырами странно прищурых зрачков в посетителей.
   Окна – с зеркальными стеклами: крылись подборами палевых штор с паутиною кружев, опущенных до полу.
   И опускалась огромная, нервная люстра, дрожа хрусталем, как крылом коромысла, из странных, лепных потолочных фестонов, где шесть надувающих щеки амуров составили круг.
   Соломон Самуилович, быстро заметив все это, прошел, очутился в гостиной; и снова заметил скос глаз, улетевших сейчас же в холодное зеркало, каждую волосиночку фабреной бакенбарды, орлиный, стервятничий нос.
   Фон-Мандро с сильным выдергом вниз стиснул руку его
   – Соломон Самуилович.
   А сочно-алые губы казались, что смазаны чем-то.
   – Ну, как с гипотекой?
   Пошли они сыпаться фразой. Мандро, из губы своей сделав вороночку, с мягко округлым движеньем руки свои пальцы (большой с указательным) соединил на губах с таким видом, как будто снимал он какую-то пленочку с губ.
   – Ну, скажите…
   Отставивши руку, он палец о палец размазывал будто (лишь в этом одном выражении он отступал от эстетики); странно: глаза умыкали морщиною бровной, в то время как клейкие красные губы приятно разъялися, и разговор перешел на парижские впечатления:
   – Знаете что, – завертел Соломон Самуилович пальцем, – ведь с акциями на сибирское масло… пора бы…
   – А что?
   – Да барометр упал: к урагану.
   – Не думаю…
   – Знаю наверное.
   И Соломон Самуилович быстро пустился доказывать мысль, что война – неизбежна.
   – В Берлине имел разговор…
   – С Ратенау?
   – Ну да. И потом я показывал кое-кому из ученых механиков тот документик: ну, знаете.
   Клавиатура зубов фон-Мандро проиграла:
   – А, – да?
   И он вкорчил свой дьявольски тонкий смешок:
   – На одних правах с Круппом.
   И жест пригласительный вычертил длинной рукою (он был долгорукий).

3

   Лизаша уселась опять за рояль, белый и звонкий; бежали по клавишам пальчики, – переговаривать с сердцем, заспорило, сердце забилось:
   – Нет, нет!
   Круглолицая, с узеньким носиком, с малым открытым роточком, с грудашкою, встала, пошла – узкотазая, бледная; и – небольшого росточка; неясное впечатление от Лизаши: невинность; глаза – полуцветки: они – изумруды, они – агаты; посмотришь в глаза, они – сверком исходят.
   Меж тем говорила ужасные вещи; и – делала тоже ужасные вещи.
   Она говорила подругам и Мите-
   – Я люблю уродцев. Еще говорила:
   – Уродец мой, – я вас люблю.
   И при этом глядела невинными глазками.
   – Я не одна: нас ведь – много. Лизаша жевала очищенный мел.
   И ночами сидела в постели, калачиком ножки, и – думала:
   – Как хорошо, хорошо, хорошо!
   Поднималась в двенадцать; в гимназию – носу не вы сунешь; стала она домоседкой, хотя вечерами бывала в концертах, в театрах, живела средь пуфов, кокетничала с гимназистиками, отороченными голубым бледным кантом (гимнасия Креймана) Все говорили про то, как какая-то тут атмосфера была, что Лизаша была с атмосферою; странная барышня!
   Днями сидела и слушала время: за годом ударит по темени молотом год; это – время, кузнец, заклепает тогда Руками раздвинула кружево шторы и пальчиком пробовала леденелости; холодно там, неуютно: булыжники лобиками выкругляются четче – с пролеткою тартаракают; скроются: саночки будут под ними полозьями шаркать; уж день, одуванчик, который пушится из ночи, обдулся и сморщился: мерзленьким шариком шарик подкидывать будут и – нет.
   А что – «нет»?
   Нет, нет, нет: и – в гостиную.
   Здесь расстоянились трио, дуэты, квартеты искусно составленных и переставленных кресел, с диванами или без них, вокруг столиков (или – без них) преизысканно строивших строй из бесстроицы мебелей, не заполняющей холод пространств сине-серого плюша – ковра, от которого всюду (меж кресел, диванов, экранов, зеркал) подымалися: этажерочки, столбики, горки фарфоров, раскрашенных тонкою росписью серо-сиреневых, лилово-розовых колеров, позы фигурочек.
   Кошка курнявкала ей.
   И Лизаша прошлася в гостиную, чуть не спугнувши мадам Вулеву, экономку, желавшую матерью стать для Лизаши (ведь мать умерла, и Лизаша ее еле помнила); если хотите, мадам Вулеву заменяла ей мать; но Лизаша ее не любила; мадам Вулеву – огорчалась и – плакала.
   Годы носила два цвета: фисташковый, серый; ходила с подпухшей щекою (последствия флюса), – в сплошных хлопотах, в суматохах, в трагедиях: с кошкою, с горничной; птичьим носочком совалась во все обстоятельства жизни Лизаши Мандро, Мердицевича; очень дружила с мадам Эвихкайтен; и всем прославляла Штюрцваге какого-то (где-то однажды с ним встретилась); явно на всех натыкалась, от всех получая щелчки; говорила по-русски прекрасно: была она русская: муж, Вулеву, ее бросил.
   – Лизок, наконец, догадалась, откуда все это.
   – Ну?
   – Я думаю, Федька поймал под Москвой, затащил и нечаянно выпустил.
   «Все это» – что ж? Пустячок.
   Дня четыре назад, разбирая квартиру, мадам Вулеву в гардеробной, за шкафом, нашла небольшую летучую мышку; верней – разложившийся трупик; порола горячку: и – крик поднимала о том, как случился подобный «пассаж» и откуда могла появиться летучая мышка.
   – Давно замечала, давно замечала: попахивает?
   – Да и я…
   – И – попахивало!… Ну так вот: это – Федька.
   Лизаша в диванную.
   В серой и блещущей тканями комнате – только диваны да столик; диваны уложены были подушками, очень цветисто увешаны хамелеонными и парчовыми павлиньими тканями; а с потолка опускалась лампада с сияющим камнем; на столике – халколиванные ящики и безделушки (ониксы); из клетки выкрикивал все попугайчик:
   – Безбожники.
   Странно: Лизаша была богомольна. За завесью слышались голоса, и Лизаша просунула носик меж складок завесы.
   – Да, да, фабрикант, – расклокочил на пальцах свою бакенбарду Мандро.
   – А с фактурою – как? – завертел Соломон Самуилович пальцами.
   – Книгу?
   – Поднимут, – вертел Соломон Самуилович пальцем.
   Забилась – в углу: меж подушками блещущего диванчика; укопала в подушках себя: здесь лежала ее ярко-красная тальмочка – с мехом, порою часами сидела на мыслях своих она здесь, распустив на диване опрятную юбочку ножки калачиком сделав под нею: тишала с блажными глазами, с почти что открывшимся ротиком, пальцами перебирая передничек черный, другой своей ручкой, точеною, белою, матовой, с прожелтью, точно из кости слоновой– и вечно холодной, как лед, зажимала она папироску (девчонкой была, а – курила).
   И – ежилась.
   Точно она вобрала столько холода в тело свое, что, в теплице оттаивая, излучало годами лишь холод ее миниатюрное тельце; сидела укутою, в бархатной тальмочке, с соболем, перебирая ониксовые финтифлюшки; глазами, – большими, далекими, – нет, не мигала; с открывшимся ротиком; точно тонула в глазах, – своих собственных: омут в глазах открывался, в котором тонула, еще не родившись. Русалочка!
   Эти русальные игры с собой и с другими ее довели до врача: доктор Дасс, даровитейший невропатолог, к ней ездил и всем говорил:
   – Не дивитесь – расстройство чувствительных нервов у барышни: псевдогаллюцинации – да-с!
   На него покосилась русалочным взглядом.
   На все отзывалась она как-то издали; и проходила по жизни – как издали; точно она проходила на очень далеком лугу, собирая лазурные цветики, перед собою в Москву, протянув свои тени; из этих теней лишь одна называлась Лизашей Мандро.
   – Я пойду покормить свои тени собой, – говорила не раз она Мите Коробкину.
   Странная девушка!

//-- *** --//

   Странными были ее отношения с отцом.
   Все сказали бы: бешеное поклоненье; звала его «богушкой»; и – добивалась взаимности: он же ее называл тоже странно: сестрицей Аленушкой; был с ней порой исключительно нежен, – совсем неожиданно нежен; казался хорошим и ласковым другом; порой даже спрашивал, как поступать ему в том иль в другом; и – выслушивал критику:
   Вы – необузданны.
   Вы обусловлены вашей коммерцией.
   – Вы обезумели, – только и слышалось.
   Вдруг, – без всякого повода, – делался он ее лютым мучителем; и по неделям совсем не глядел на нее, покрывая ее, точно льдом; и Лизаша бродила в паническом страхе, стараясь ему попадаться – нарочно; глядела умильно; а он становился – жесточе, капризнее: брови съезжались – углами не вниз, а наверх, содвигаясь над носом в мимическом жесте, напоминающем руки, соединенные ладонями вверх; точно пением «Miserere» звучал этот лоб.
   Точно чем-то содеянным мучился; но и в мучении этом изыскивал он наслажденье: себе и Лизаше; Лизаше – особенно.
   Так жизнь Лизаши текла между драмой и взлетом; уж третий день длилась драма.
   ____________________
   В окне – открывалась Петровка.
   Везде заморозились лужицы; впрок! Смотришь – градусник ниже нуля; смотришь – трубы подкудрены дымом (наверное, гарями пахнет); и тащатся синие, сине-белые шкуры (не тучи) по небу; под ними – отмерзлая мостовая отбрасывает полуметаллический блеск; вот из серого, черно-серого сумрака скоро уже оборвутся охлопочки белые; и образуются всюду снегурочки в мерзлых канавках, на кустиках, около тумбочек; серые мерзлости улицы станут в снегурочках.
   Да, в эти дни роковые земля – в полуобмороке: связывается морозами; полуубитое сердце прощается с чем-то родным.

4

   Соломон Самуилович Кавалевер.
   Он был узколобый, с седою бородочкой; лысый; горбина огромного носа всегда заключала, вертел барышами, как пальцами, он и высказывал лишь доскональные мнения; он-то и был настоящим созвездием, перед которым поставили декоративную ширму: «Мандро».
   Кабинет раздавался обоями гладкого, синего, темно-синего, очень гнетущего тона, глубокого, – с прочернью; фон – углублялся: казалось, стены-то и нет; – кресла, очень огромные, прочные, выбитые сафьяном карминного листа, горели из ночи.
   И также горел очень ярко сафьянный диван.
   Пол, обитый все той же материей синего, темно-синего, очень гнетущего тона – глубокого, с прочернью, даже внушал впечатленье, что кресла естественно взвешены в ночи; перед диваном распластывался зубы скалящий белый мед, ведь с золотистою желчью оглаженной морды; казался он зверем, распластанным в хмурь.
   Кавалевер все это рассматривал; после рассматривать стал на столе филигранные канделябры; но тут появился Мандро, перетянутый черным, приятнейшим смокингом; смокинг его моложавил; он был в черных брюках, подтянутых кверху, со штрипкою, в черных, как зеркало ясных, ботинках и в темно-лиловых носках; появился из спальни – с бумажкою.
   Белая клавиатура зубов проиграла:
   – А вы посмотрите: факсимиле копии той, над которой в Берлине теперь математики трудятся.
   И протянул он бумажку, измятую, всю испещренную бисером формулок: тут Кавалевер увидел, что каждый волосик густеющий шевелюры Мандро был гофрирован тонко; бумажку сложил пред собою на столик, схватившись рукою за руку; и пальцами правой руки завертел вокруг левой:
   – Так вот, лоскуток этот…
   – Да…
   И бобрового цвета глаза заиграли ожогами, очень холодными.
   – Как к вам попал документ?
   Эдуард Эдуардович сдвинул морщину: потом распустил белый лоб (как шаром покати); как бы умер на миг выраженьем лица; и – продолжил, приятно воскреснув улыбкой:
   – А я собираю старинные книги… И вот, совершенно случайно, в одном из мной купленных томиков с меткой «Коробкин» (я томик купил за старинные очень «ех libris») нашел я бумажку; историю документа вы знаете…
   И Эдуард Эдуардович с видом довольным расслаивал пальцами бакенбарду.
   – Обычная – ну – тут трагедия… Дети, отцы…
   – Стало быть, это сын отдается, – горбиною умозаключил Кавалевер.
   – Не стоит рассказывать: сын появился у нас.
   – Ну, – вы знаете: если старик между книжек своей библиотеки прячет такие вещицы, а сын…
   Но, увидевши жест фон-Мандро, он поправился:
   – Если тома исчезают, то могут еще документы такие пропасть. Ну, вы знаете: могут пропасть.
   – Нет, за всякою книгою, вынесенной из дома, следят.
   Очень мягким округлым движеньем руки свои пальцы (большой с указательным) соединил на губах с таким видом, как будто снимал он какую-то пленочку с губ.
   И, отставивши руку, он палец о палец размазывал будто.
   – Предвидено.
   Тут же себя оборвал:
   – Ну, – пора-пора: час, Соломон Самуилович. Вам?
   – На Варварку.
   – А мне – на Кузнецкий.
   Схватив и затиснув портфель, сделал жест пригласительный длинной рукою (он был долгорукий); массивный финифтевый перстень рубином стрельнул.
   И пронес, седорогий и статный, сквозь завесь портьеры свои бакенбарды за гнутой спиной Кавалевера, чуть не споткнувшегося о… Лизашу, которая отлетела к дивану; увидев отца, она стала живулькою розовой; ротик казался плутишкой; на личике вспыхнуло легонькое прозарение, точно сияние севера, вставшее мороком:
   – Что ты тут делаешь?
   Нежилась взором на нем: все лицо озвездилось, а он – не ответил: она подурнела; застегнутый позою всей, выражая зеркальность, прошел с Кавалевером; шаг по паркету, как зеркалу, все отражавшему, сопровождался пришлепкою, точно пощечиной, звонкого эхо.
   Года увенчали седыми рогами.
   ____________________
   Подъездная дверь распахнулась; он вышел, одетый в меха голубого песца; седогривая лошадь фарфоровой масти копытами цокала; там, на углу, уже вспыхнуло яркое и белолапое пламя; он видел – на улице серость синей; в сине-сером проходе – блестящая, парная цепь янтарей-фонарей: в людогоны теней.
   Уже росчерни дыма клубинились в ярко-багровой раскроине вечера; тщетно, – растмились: растлились – в ничто, в одно, в черное.
   Кучер, расставивши руки, разрезал поток – людяной, вороной – рысаком, промелькнувши подушкою розовой; фон-Мандро пролетел на Кузнецкий, в сплошной самосвет, запахнувшись мехами песца голубого.

5

   Читатель нас спросит: а что же профессор Коробкин, которого бросили мы, когда он, окровавленный, пал посреди
   Моховой.
   Он – очнулся.
   В университете была ему быстро оказана первая помощь; увы! – обнаружился слом (выше локтя) руки и ушиб головы, за который весьма опасалися; с перебинтованными головою и левой рукой доставлен он был в свой коричневый домик: с почтительным педелем.
   Очень бодрился дорогою:
   – Так-с!
   – В корне взять!
   – Ничего-с!
   А слезая с извозчика, выбревнил шуточку. Дома все ахнули: Наденька – плакала; и – обнаружилось: не «ничего-с», а «чего-с»; боль в руке – обострилась; сверлило в виске; в ушах ухало; жалобно, тихо постанывал, все-то хватаясь за руку; хирург, доктор Капский, залил ее гипсом; велел уложить и пузырь гуттаперчевый ставить на голову (с льдом); опустилися карие шторы; явилась сиделка из клиники; очень досадно: врачи запретили работать, читать, даже умствовать.
   Целых четырнадцать дней он лежал.
   И газеты трубили об этом; и «Русские Ведомости» возмущались порядками; сыпались письма, приветы, сочувствия – профессоров, учреждений, кружков; Задопятов прислал телеграмму:
   «Нет, тьма не объяла!»
   От группы студенческой текст стихотворный пришел; но он – вот:

     Пал вчера, оглоблей сбитый,
     Проходивший Моховой,
     Математик знаменитый –
     Посреди мостовой
     С переломанной рукой.

     Вырывается невольно
     Из студенческих грудей:
     «Протестуем! Недовольны!
     Бьют известнейших людей!…»
     Выздоравливай скорей.

   Наконец, он поднялся: пузырь гуттаперчевый сняли: исчезла сиделка; с неделю еще замыкался – в задушлине: в желтом своем кабинете; здесь спал; и – досуг коротал; и – обедал; тогда обнаружилось – делать-то нечего: трудно читать; и нельзя вычислять: жилобой поднимался в виске; голова становилася чаном бродильным.
   Отсиживал ногу.
   Мотал головою в компрессе: салфетку ему подвязали под бороду, перевязав на затылке ушастыми кончиками; пустобродом слонялся в ветшаном халате, с прижатой, подвязанной, вздернутой снизу наверх бородою, – с рукой, перевязанной: белой култышкой, висящей на вязи; казалось, что был он безруким: свободной рукою ерошил все голову, дергая длинные уши салфетки; и жвакал губами; поглядывал носом двудырчатым; пальцы, дергунчики, выбарабанивали дурандинники: и – пересиживал ногу (мурашки бежали).
   Казался же зайцем.
   Ночами не спал, а сидел, наблюдая, как день сменит ночь; а спиральное время его уводило из тьмы; сквозь гардины являлись светины; бывало: гардина из черной прометится карей; и книжные полки прометятся карими: в сине-сереющем; крап на обоях, себя догоняющий человечек, прометится: все человечки прометятся.
   Вскакивал.
   Старым таким двоерогом, в ветшаном халате, высовывался бочковато и грохотко он, – со зрачками вразбродь и с одною рукою взразбежку (другая повисла на белой салфеточке кутышем белым); измеривал он коридорик, гостиную, там занимаяся счетом бесчисленных ягод, пятнивших обои; и жвакал губами над ягодами; и вылинялыми гла-зами томился; потом возвращался к себе, чтоб вковеркать крахмалы и вкомкать белье в свой комодик; иль вклинивать и томик от Ланга свою разрезалку:
   «Ффр-ффр»… – перелистывал он; ногтем делал отчертки.
   Клопишку поймал; очень много гонялся за молями; раз он заметил, что волос отрос, так что ярко-коричневый цвет от щеки отделился: каемкою белой; одною рукою подкрасил он волосы; и – неудачно.
   Разгуливал с крашеной рожей, – какой-то собачьей.

6

   За время болезни профессор, по правде сказать, надоел: Василисе Сергевне, Дарьюшке, даже себе самому: он ко всем приставал, всюду дрягал свободной рукою; то слышалось здесь задвигание и выдвигание ящиков, то раздавалось – оттуда: понятно, зачем он копался в столе у себя; не понятно, зачем он таскался в буфет и звонился посудою там, любопытно разглядывал все, что ни видел в квартире, все трогал, ощупывал, точно мальчишка.
   – Вы шли бы к себе, – замечала ему Василиса Сергевна.
   Кривилась губами: как будто она надышалася уксуснокислого солью. А он, зверевато нацелясь очками, стоял и бранился: и шел в кабинетик: замкнуться в задушлине. Все стало ясно: спокойствие жизни семейной держалось уходом его от семьи, чтеньем лекций и всяческим там заседаньем; он дома, ведь, собственно, вовсе не жил; когда жил, то скорее сидел в вычисленьях; опять-таки: вовсе отсутствовал; но вычислять было трудно теперь – с размозженным виском: оказалось, что он есть помеха жене и прислуге, что вовсе не дома он в собственном доме: – Ведь вот: чорт дери!
   Василиса Сергевна вполне поняла, что профессор отсутствием только присутствует в доме; присутствием он вызывал раздражение; и на лице ее кисло теперь разыгралася драма; утрами и днями она журавлихой слонялась в своем абрикосовом платье, которое висло; и плюшевой, палевой тальмою куталась. Платья на ней превращались в вислятину.
   Груди ее были – тряпочки; ножки ее были – палочки; только животик казался бы дутым арбузиком, если б не узкий корсет; надоела журба ему; и надоела под пудрою старуховатость лица; на Ивана Иваныча зеленоватою скукою веяла; в крепкий лавандовый запах не верил; он знал, что от нежно-брусничного рта пахнет дурно; жевала лепешечки.
   Слышалось дни-деньски:
   – Ниже нуля стоит градусник… Антимолин я купила…
   – Прекрасно, – едва отзывался профессор.
   – Скажу а пропо: одолела меня гипохондрия: и – Задопятова: все оттого, что у нас – автократия, и оттого, что из кухни несет щаным духом…
   Профессор вырявкивал:
   – Не разводи, – знаешь ли! Надя плаксила:
   – Не говори, – знаешь ли!

//-- *** --//

   Митя так же таскался к Мандро: Василиса Сергевна ему выговаривала:
   – Уж не думаешь ли лизоблюдничать там?
   Улыбался: и все-таки – шел; раз профессор со скуки ему предложил уравнение: Митенька нес чепуху
   – Ты, брат, двоечник.
   Митенька чмокал губами, стыдился, но шел: к фон-Мандро.

//-- *** --//

   Только с Наденькой было легко; но ее, как и не было – курсы. А вечером часто ходила в театр: но когда появлялась она, голосенком везде подымала звоночки: веснела глазами; вертеницы строила; и перепелочкой бегала – в рябенькой кофте с узориком травчатым (птичка чирикала) вечером, кутаясь в мех перегрейки, бежала наверх, чтобы в синенькой триповой [31 - Трип – шерстяная ворсистая ткань, шерстяной бархат.] комнатке что-то читать: до трех ночи.
   Однажды с собою она принесла синеглазый цветочек: Ивану Иванычу; он добрышом посмотрел:
   – Ах, девчурка!
   Он был цветолюбец: и – нос тыкал в цветики.

//-- *** --//

   Шлепнулся в кресло над крытым столом Василиса Сергевна затеяла:
   – Шубнику беличью Надину шубку – скажу я – продать: купить мех настоящий: теперь говорят, что и соболь не дорог.
   Пропели часы под стеклянным сквозным полушарием на алебастровом столике.
   – Шуба соболья кусается – в корне взять: полугодичное жалованье.
   Отодвинул тарелку.
   – Не вкусен суп с клецками, – бросил салфетку он.
   Встал и пошел, сотрясая буфет, чтоб замкнуться в задушлине: фыркаться в пыльниках.
   Там, за окошком, валили снега.

7

   И захаживал Киерко: синий курильник устраивать.
   Он потопатывал в валенках, в старом своем полушубочке; в клобуковатой, барашковой шапке, кричал еще издали:
   – Ну? Как живется? Как можется?
   Дергал плечом, вертоглазил, наткнувшись на свару, профессору вклепывал, ловко руками хватаясь под груди:
   – Э, полно, – да бросьте: какой вы журжа! Вынимал чубучок свой черешневый:
   – Лишь толокно вы бобовое – ну-те – разводите: я ж говорю!
   Глазик скашивал в дым, а другой – закрывал; и зеленой бородкою дергал: показывал лысинку.
   Раз он наткнулся: профессор стоял перед дверью: профессорша в старом своем абрикосовом платье с горжеткою белой стояла – за дверью (лишь виделся – стек блеклых щек).
   – Погодите, – вскипался профессор руками враспашку.
   Профессорша вякала:
   – Не бородою ведется хозяйство.
   – Не косами.
   Но, выгибая губу, на него завоняла разомкнутым ртом:
   – Головастик!
   – Касатка! Вмешался тут Киерко:
   – Бросьте!
   Профессор в ветшаном халате таким двоерогом тащился к себе; со зрачками вразбрось, со словами вразбродь и с рукою вразбежку; наткнулся на Митеньку:
   – Ты чего кляпсишься?
   Киерко, выйдя в столовую, сел и курил свою трубочку.
   – Ну-те – житейщина, нетина, быт.
   Не ответила: плакала.
   – Он аттестует себя… таким образом.
   Киерко бросил доскоком зрачочек, додергал носок, докурил, вынул трубочку, ей постучал о край столика: быстро пошел: и наткнулся на Митеньку.
   – Парень же ты, жеребчище.
   Прибавил:
   – Досамкался, брат, до делов: брылотряс брылотрясом.
   И вдруг оборвал:
   – Брекунцы-то оставь, – не поверю ни слову, и так на дворе там у нас разговоры о книгах пошли.
   В кабинете профессор беспроко нагрудил предметы: устраивал грохи – на полке, под полками.
   Киерко долго смотрел на него.
   – Хоть бы пыль постирали: желтым-желто в комнате; шкапчика три прикупили бы, да запирали бы книги – на ключ: это ж – ну-те – опрятней; и все же – сохранней.
   Профессор тащился рукой за платком. В то же мгновенье сомненье его посетило: он – вычихнул:
   – У петуха – чорт дери – сколько ног? – он уставился в Киерко.
   – Три – говорят!
   – Нет, позвольте-с, – профессор обиделся даже, – я знаю, что – две.
   Почему же он спрашивал?
   Вдруг он поморщился.
   – Руку жует что-то мне.
   И потрогал свободной рукой висящий свой кутыш.
   Когда ушел Киерко, стал он копаться в своих вычислениях, выщипнул две-три бумажки из кипы, на ключ запер дверь, сел на корточки, угол ковра отогнул, вынул малый паркетик (тот самый, который, он знал, – вынимается): и под паркетик запрятал бумажки: на этих бумажках крючки начертили суть жизни его; почему же не свез в стальной ящик он сути открытия? Не догадался, – не знал, может быть, что такая есть комната в банке, где ящик стальной покупали.
   Он многого вовсе не знал: угол повара с ним путешествовал всюду.

//-- *** --//

   В те дни пережил настоящее горе.
   С раздувшимся брюхом, с отшибленной лапой Томочку-песика раз принесли: раздавила пролетка; сложили, смочили свинцовой примочкою, перевязали огромными тряпками: он, перевязанный, молча дрожал, закосясь окровавленным взглядом: профессор весь вечер над ним просидел на карачках:
   – Что, брат, – тебе трудно?
   А ночью бродил по ковру: утром пес приказал долго жить: очень плакала Наденька. Спорили:
   – Надо к помойке нести!
   – Что вы, что вы, – взварился профессор: взъерошился весь, – вырыть яму в саду!
   Было сделано: Томку несли зарывать, а профессор Коробкин, оставшийся в доме, им рявкал в окошко:
   – «Не бил барабан перед смутным полком, когда мы… – споткнулся он: – пса хоронили»…
   И вечером всем он доказывал:
   – Индусы, в корне взять, верят, что души животных опять воплощаются: в нас; да-с – по их представлениям, пес, говоря рационально, опять воплотится.
   – Э, э, – брехунцы, – посипел своей трубочкой Киерко
   Наденька верила:
   – Может быть, песик вернется к нам: мальчиком. Да, костогрыз приказал долго жить.

8

   Вот и стала Москва-река.
   Салом омутилась, полуспособная течь, пропустила ледишко: и – стала всей массой своей: ледостаем блистающим.
   Зимами весело! Крыты окошки домов Табачихинского переулка сплошной леденицею: массою валит охлопковый снег: обрастают прохожие им; лют-морозец обтрескивает все заборики, все подворотенки, крыши, подкидывая вертоснежину, щупая девушек, больно ущемливая большой палец ноги; и – дымочком подкудрены трубы; обкладывается снежайшими и морховатыми шапками синий щепастый заборик; сгребается с крыш; снег отхлопывает от угольного пятиэтажного дома на весь Табачихинский переулок: под хлопищем – сходбище желтых и рыжих тулупов.
   – Стужайло пришел: холодай холодаевич. Виснут ветвями деревья вкруг серо-зеленого дома: затылки статуек фронтона в снегурках; подъездную ручку попробуешь – липнет от холоду; там же, где тянется сниженный набок, поломанный старый забор, в слом забора глядят не трухлявые земли, как летом, нет, нет: урожаи снегов обострились загривиной белою: а из ворот, где домок прожелтился, стекает сплошной ледоскат, обливающий улицу скользью, едва пропорошенной сверху.
   Там бегал дворняк: волкопес; и мешал двум поденным (их наняли снеги разбрасывать, скалывать лед).
   – Пошла, гавка!
   Один из поденных, – Романыч, веснушчатый, красно-волосый мужик, с непромытым лицом (на морщиночках – чернядь), – здесь жил на дворе: в трехэтажном облупленном доме; лопатою снег разгребал; а другой, в куртке кожаной и с чекмарями, такой челюстистый, – рабочий заводский, с квадратным лицом и с напористым лбом, с твердым взглядом, – долбежил по льду малым ломиком: Клоповиченко.
   К ним Киерко вышел в тулупчике (жил в трехэтажном облупленном доме); хлобучил шапчонку, бил валенком
   – Есть здесь лопата? А ну-те-ка, – с вами я. Киерко цапко лопатой подкидывал снеги: кидала кидалой.
   Рвануло отчаянным ветром: сугробы пустились враскрут; густо, грубо сквозь вой под трубой кто-то охал, стихая сквозь белую вею подкинутых вихрями визгов; и струи кипучие там над волной снеговою взвевались; и – веяли, и – выкидывалися: из взвинченных визгов.
   Так сиверко.
   Клоповиченко рассказывал Киерко под обзеркаленным жолобом, ломик отбросивши:
   – Где им понять! Щегольки… А туда ж, – социальные взгляды подай; мы – тяжелки: нам дай социальные взгляды, – не им; мы в сермяжных кафтанах, в огрехах, плетемся на явку, они появляются в полуботинках: да что – пустопопову бороду брей!
   – Ну-те! Ну-те-ка!
   Киерко, бросив лопату, присел на приступке: черешневый свой чубучок пососать.
   – Чередишь, чередишь на заводе: подкарауливаешь несознательных; видишь, – мозгами пошел копошиться, бедняга: черезлезаешь через мелкокрестьянские трусости – в классовую, брат, сознательность: тут-то ему – пустопопову бороду брей – в зубы Каутского книжицу; знаете что – я который годок на сознательном, да, положении. И – заподозрен… Опять-таки, – взять хоть работу: чермнешь от жару у печи доменной…
   – У вас там чадненько.
   – Чадим, – отозвался Романыч.
   Но дворник ему кинул громко:
   – Цапцюк, – разворачивай снег!
   И взялись за лопаты: а весело!
   Цветоубийственные морозы настали; бежали в мехах переулком (меха косолапили) – мимо ворот – шапки, шапочки, просто шапчурки: и клюквили, и лиловели носами; чуть-чуть пробиралися в ясной, сплошной снеговине; вот здесь – тротуар замело (лишь осталася тропочка); там – отмело: протемнелая гладкость: на ней мальчуган меховой хрипло шаркнул коньком по ледовне, в размерзлости варежки бросив: и клюковкой пыхи пускал, пока клюковка новее не стала белянкою: уши-то, уши-то!
   Уши – мороженки!
   А недалеко от них стоял Грибиков, весь сивочалый такой, зацепляясь рукой за кутафью [32 - Кутафья – неуклюже одетая женщина.] старуху; о службе церковной он с ней разговаривал:
   – Да уж, пожди: как цветную триодь запоют! И прислушивались к разговору.
   – Да кто ж он, родимые? Грибиков скупо цедил:
   – Да цифирник, числец: цифири размножает.
   – Так сын, говоришь, у него – телелюшит.
   Прислушался Киерко хмуро: Романыч на Грибикова плевался:
   – Курченкин он сын.
   – Пустопопову бороду…
   Клоповиченко схватился за ломик: а Грибиков старой кутафье твердил о чаях:
   – Чаи, матушка, – всякие: черные, красные, сортом повыше, те – желтые.
   Клоповиченко им бросил:
   – Какой разахастый чаевич!
   – А все же не вор, – так и вышипнул Грибиков, – те же, которые воры, учнут, тех и бить, – неизвестно что высказал он: говорить не умел; не умел даже связывать; только – разглядывать.
   Дворник прикрикнул:
   – Ну, ты, – человечищем будешь в сажень, а все – эханьки.
   Клоповиченко схватился за лом:
   – Промордованный час, промордованный день, промордованный быт наш рабочий; да что – пустопопову бороду брей!
   Стальным ветром рвануло: леденица злая визжала; сугробы пустились враскрут; от загривины белой сугроба взвилась порошица.
   Прошел мимо Грибиков: рыжий Романыч отплюнулся:
   – Тьфу ты, – чемырза ты, кольчатая, разбезногая ты животина, которая пресмыкается, – вошь тебя ешь; старый глист!
   Быстро Грибиков скрылся: и охал чердашник:
   – Как выйдет, – обнюхает все: черепиночку каждую он подбирает…
   Прошел под воротами кто-то в медвежьей шубеночке: в снег провалиться рыжеющим ботиком; баба, цветуха малиновая, проходила; прошамкали саночки: цибики в розвальнях еле тащились – в угольную лавочку: и – морозяною гарью пахнуло; снега – не снега: морозарни!
   Хрусти сколько хочешь!

9

   Профессор и Киерко сели за шахматы.
   – Ну-те-ка?
   – Черными? Тут позвонили.
   Явилася Дарьюшка, фыркая в руку:
   – Пожалуйте, барин, – там видеть вас хочет: по делу, знать, – Грибиков…
   Киерко даже лицом побелел:
   – Вот те на!
   За профессором вышел и он в коридорчик: профессор сопел: на коричневом коврике, около двери, увидел он Грибикова, зажимавшего желтенький томик и томик коричневый: видывал лет уже двадцать в окно его; только теперь его видел – вплотную.
   Одет был в старьишко; вблизи удивил старобабьим лицом; вид имел он старьевщика; был куролапый какой-то, с черватым лицом, в очень ветхих, исплатанных штаниках; глазки табачного цвета, бог весть почему – стервенели: носочек – черственек: роташка – полоска (съел губы): грудашка – черствинка: ну, словом: весь – черствель: осмотр всего этого явно доказывал: все – оказалось на месте: а то все казалось – какой-то изъян существует: не то съеден нос (но – вот он), не то – ухо (но – было!) иль – горло там медное (нет – настоящее!).
   Видно, в изгрызинах был он: да, – в старости души изгрызаны (но не у всех).
   Он готовился что-то сказать престепенно: да вдруг – поперхнулся, закекал, затрясся костлявым составом; и – точно напильником тоненьким выпилил с еле заметным, но злым клокотаньем:
   – Ну, вот.
   – Вы, взять в корне – гм-гм: чем могу услужить? – удивлялся профессор. И вот вислоухо просунулся Митя большой головой в переднюю – из коридора: был бледен; прыщи – кровянели; а челюсть – дрожала:
   – Сейчас вот, – обславит; сейчас – досрамит.
   Все ж последнюю дерзость хотел показать: прямо броситься в омут; и лгать: до потери сознанья; бравандил глазами.
   Просунулся стек блеклых щек: Василиса Сергевна стояла: и – слушала. Киерко же треугольничек глазками вычертил: Грибиков, Митя, профессор.
   Профессор стоял в тусклой желтени крашеной рожей, собачьей какой-то: и жутил всем видом; увидевши книжки у Грибикова, он воскликнул:
   – Мои – в корне взять, – из моей библиотеки… Как к вам попали?
   – Изволите видеть, – затем и пришел-с, что имел рассуждение… У букиниста, изволите видеть, их выкупил.
   Тут Василиса Сергевна завякала издали:
   – Мэ же ву ди, ке ла фам де шамбр [33 - Я же вам сказал, что это горничная (фр.).], Дарьюшка!…
   – Да не мешайте, – профессор бежал на нее, потрясая коричневым томиком (желтый он выронил).
   Грибиков тоже бежал за профессором – зорким зрачишком; а Киерко с выблеском глаз подбежал, ударяя рукой по Грибикову; он другою рукою повернул очень грубо его; и – толк: к двери:
   – А ну-те, оставьте-ка… Да, да, да: предоставьте-ка. Это я все объясню… А я ж знаю… Валите!
   А в ухо вшепнул:
   – Да помалкивайте, дружище, – о том, что вы знаете Грибиковский зрачишко лупился на Киерко.
   Сам он усилился высказать что-то; и вдруг, – как закекает старым, застуженным кашлем, схватяся рукой за грудашку; она сотрясалась, пока он выпихивался; и рукой гребанул; вдруг пошел – прямо к двери (ну, – ноги: совсем дерганоги).
   Захлопнулась дверь.
   Он тащился через улицу: с видом степенным и скопческим, думая:
   – Что же случилось?
   Совсем не умел, видно, связывать фактов: умел лишь глядеть.
   Не дойдя до окошечек желтого домика, стал под воротами: но не прошел под воротами; по бородавке побил; под нес палец к глазам; посмотрел на него: и понюхал его; после этого он повернулся, решившись на что-то; и недоуменно глядел на профессорский дом.

//-- *** --//

   Между тем: в коридоре меж Киерко и Василисой Сергевной происходили отчаянные препирательства; Киерке силилася Василиса Сергевна что-то свое передать:
   – Это Дарьюшка книги таскает… Не знаете… Антецеденты бывали: таскала же сахар!
   А Киерко неубедительно очень доказывал:
   – Дарьюшка тут ни при чем…
   И признаться, совсем не сумел он оформить свой домысел, был же ведь умник.
   – Не знаете, ну-те же: форточник ловко работает – что? А я ж знаю, что – форточник: форточник, – он!… – за подтяжку схватился рукой.
   – А пропо: почему не унес он других вещей, – ценных?
   – А может быть, – ну-те, – спугнули его; он же сцапнул два томика, да – был таков! – зачастил по подтяжкам он пальцами.
   «Форточник» – Митя – стоял и сопел, умоляюще глядя на Киерко, бросившего на него укоризненный взор. Он покрылся испариной: ужас Что вынес. Профессор ходил пустобродом от Киерко к Мите, от Мити до Киерко; видно, он чем-то томился; пожухнул глазами, пожухнул всей крашеной рожею – да горьковатое что-то осело в глазах.
   Василисе Сергевне бросил он: – Дарьюшка тут ни при чем!
   И, прислушиваясь к рассуждению Киерко, бегал глазами – двояшил глазами, он знал, – не два томика: томиков сорок пропало: не мог с ними форточник в форточку выскочить.
   – Осенью, – знаете, – Митя осмелился, – видел под форточкой…
   Тут у профессора глазки сверкнули – ерзунчики: злые. Нацелясь на сына, он брызнул слюною:
   – Не кляпси: молчать!
   И, подставивши спину, пошел в кабинетик: надолго угаснуть.
   Опять позвонили.
   История!
   Старуховато просунулся – Грибиков: вот ведь прилипа!
   – А ну-те?
   Наткнувшись на Киерко, он растерялся: хотелось, как видно, ему, чтоб не Киерко дверь отворил; постоял, поглядел, помолчал: и – сказал неуверенно:
   – Кошку впустите: курнявкает кошка у вас под крыльцом!…
   Ничего не прибавил: ушел.
   Отворили дверь настежь; и – не было кошки: струя морозяная дула – отравленным бронхитом: – Дверь затворите: квартира – ледовня!

//-- *** --//

   Профессор прошел в кабинет.
   Проветшал: горьколобый, прогорбленный, вшлепнулся в желтое кресло – под Лейбницем, нам доказавшим, что все хорошо обстоит; оба томика шваркнулись: прямо под Лейбница; дернулись, точно у зайца, огромные длинные уши над клочнем макушечным; тупо уставился в свой виторогий подсвечник, сверкая очками, скорбя под очками-глазами, как будто отмахиваясь от чего-то тяжелого; многие тысячи шли перед ним человечков, себя догоняя.
   Согнулся из кресла в столбе желтой мглы (чрез которую пырскали моли), играя протертою желтою кистью под рваною шторой, – с подвязанной, вздернутой снизу наверх бородою; с рукой перевязанной: белой култышкой, висящей на вязи; он вылинялыми глазами томился, вперяясь в осклабленных фавнов.
   Пространство – разбито!
   С жалеющей тихой улыбкою Киерко в двери вошел:
   – Как живется?
   – Так: руку жует что-то мне!
   И, потрогав висящий свой кутыш, прошел в уголочек, под столбиком стал, на котором напыщенный Лейбниц своим париком доказал, что наш мир наилучший.
   – Э, полноте, – стерпится. Оба молчали: до сумерок.

//-- *** --//

   С этого времени с Митей профессор совсем перестал говорить.
   Уже после, когда выходил он из дома, – на ключ запирал кабинетик: а ключ брал с собою; ночами он слышал, как Томочка, цапа, устраивал все цап-царапы в передней: и грыз свою кость; выходил в коридорчик со свечкою.
   Томочки – не было!
   Тут заюжанило; все – разжиднело, стекло; сняли шубы: пролетки загрохали; вновь – подморозило; вечером же серо-розовый и кулакастый булыжник – поглядывал в окна и твердо, и сиверко.

10

   На кулакастый булыжник засеял снежишко. И вьюга пустилась вприсядку по улицам. И раздались неосыпные свисты; рои снеговые неслись; и ноябрь, прогоняющий быстро пролетки, чтоб вывезти саночки, сеял обвейными хлопьями; хлопья крепчали, сливались; посыпался белый потоп.
   С переулочков, с улиц – по улицам и переулочкам – брели: мимо контуров зданий, церквей, поворотов, забориков – по двое, по трое; шли – в одиночку; от ног вырывалися тени: бледнели и ширились, ввысь убегая, ломаясь на стенах: гигантами; разгромыхались пролетки; визжали трамваи; круги от фонарного света заширились зелено; вдруг открывалася звездочка, чтоб, разорвавшись, стать солнцем, проухнуть из света тяжелым и черным авто; снова сжаться – до точки. Слететь в темноту.
   Уже издали двигались, перегоняя друг друга, – с Петровки, с Мясницкой, с Арбата, с Пречистенки, Сретенки, – к месту, где все разливалось огнями, где мгла лиловатая – таяла в свет, где отчетливая таратора пролеток взрезалась бензинными урчами. Ясный Кузнецкий!
   Стекалась волна котелков, шляпок, шапок, мехов, манто, кофточек: прямо к углу, где блестело «Аванцо»; роились, толкались и медленно останавливались, ухватившись за шляпы; и глядели на стрелку часов, поджимая портфели, отпихиваясь, перепихиваясь и давая друг другу дорогу; тот выскочит бледным пятном лицевым; эта вынырнет взором; карминные губы прояснятся, вспыхнет серьга; в котелочках восточные люди тут ночью и днем переталкиваются, все высматривая беспроко: того-то и что-то; тут кучи раздавленных тел прилипают к витринам: сграбленье людей; от двенадцати дня до шести!
   Здесь квадратные, черные автомобили, зажатые током пролеток, стеснивши разлив, разрываются громко бензинными фырчами; не продвигаясь, стоят, разверзая огромные очи на белую палочку городового, давая дорогу – все очи же: кокоткам, купцам, спекулянтам, гулякам, порядочным дамам, актрисам, студентам. Не улица – ясный алмазник! А угол – букет из цветов.
   Здесь просинилось – ртутными светами; там – взрозовело, подпыхнуло – ярче, все жарче; фонарные светы отсюда казались зелеными, тусклыми; окна вторых этажей, – посмотрите: тусклятина, желтый утух. Выше, выше, откуда слетал среброперый снежок, в темнокровную хмурь уходя, ослабели карнизов едва постижимые вычертни.
   Ниже, – под кремово-желтым бордюром из морд виторогих овнов – свет; за окнами – май: из фиалок, лазоревых цветиков, листьев и роз; это – Ницца; сюда забегают все франтики – быстро продернуть петлицу: гвоздикой, ромашкою; выбежать, перебежать мостовую, ныряя меж кубами черных карет, раскатаев, ландо – к перекрестку.
   А рядом – витрина, где тонкая ткань: паутина из кружев.
   Прошли две с картонками; лизанорозовый там лицеистик протиснулся (видно, страдал он зазнобом): такой тонконогий! Какая-то там поглядела; потом – повернулась; уж кто-то – стоял: пошли вместе; сквозь завеси кружев прояснилось личико, все из кольдкрема; два глаза, совсем неземных, поднялись на гусара, едва волочащего саблю, – в рейтузах: небесного цвета; известная дамочка: Зобикова миллионерша – в ротонде; коль скинет, – останется в кружеве: с вырезом; а от нее на аршин – запах тонкий; гусар же…
   И облачко вьюги на них набежало: и – пырснуло все порошицей.
   Рванул холодильник, чтоб все ожелезить; бамбанили крышами; заермолаила вьюга в трубе; забросало в ресницы визжащими стаями мошек; за окнами – все самоцветно: свет ртутный, свет синий, свет белый!
   Свет розовый!
   Там из ничто ослепительно вспыхнула точка; другая и третья; лилося дорожкой, слагаяся в буквы: «Коньяк» – ярко-красный; и «Шустовы» – белое; порх: снова тьма, и – опять: без конца, без начала!
   Реклама играла.
   Там пять этажей бледно-розовых приторно, тошно слепились орнаментом, точно сладчайшими кремами торта; а верх убегал в темноту ниспадающей ночи лиловой (нет, – черно-лиловой); внизу – просияло; за этим окном – блеск граненых флаконов; за тем – углублялись пространства: гардины, драпри, брокатели; оливковый штоф, парчовые полоски обой, этажерки, статуйки и мебели разных набивок, – как будто таимые комнаты космоса бросились в улицу: с ясным приказчиком в четком пролизе пробора, который, пурпурясь устами, чуть-чуть протянувшись, с волнистой бородкой стоял неподвижно перед дамочкой, вытянув ей брокатели; их щупала дама, склонясь завитою головкой, сквозною вуалью: блондиночка!
   Автомобили неслись.
   И казались чудовищными головами рычащих и светом оскаленных мопсов: летели оттуда, где розблески светов, где издали взвизгивали трамваи, поплескивая то лазоревым, то фиолетовым.
   Белый Кузнецкий!

11

   И нет!
   Эдуард Эдуардович в ней разыгрался источником всех совершенств; и, конечно, Лизаша бродила душою по мигам но переполненной жизни; следила за мигами жизни отца, строя в мигах тропу для себя; но тропа – обрывалась.: стояла над бездной. Вперялася в бездну.
   Пусть был коммерсантом; ей грезился Сольнес, строитель прекраснейшей жизни (Лизаша в те дни увлекалася Ибсеном); может быть, виделся Боркман [34 - Сольнес, Боркман – герои драмы Г. Ибсена «Строитель Сольнес».]; а может быть, даже…; но тут – разверзалась невнятица; делалось ясно, что что-то – не так: не по Ибсену. Даже – не Боркман!
   Как сыщица, в мыслях гонялась за жестами жизни его; и потом утопала в русалочьем мире, бродя по мандровской квартире с зеленым, бессонным лицом, в перекуре сжигаемых папиросок.
   Она разучила все жесты отца: этот жест относился – к этому; тот же – к тому; знала – приход Кавалевера значил: дела с заграничными фирмами; а телефонный звонок Мердицевича – дело с Сибирью; поездки к мадам Эвихкайтен всегда означали: мадам Миндалянская там; к Миндалянской она ревновала.
   Но все было ясно: зачем, почему, кто, куда.
   И совсем не казалось ей внятным, зачем, например, появлялся противный смеющийся карлик – без носа, с про-тухшим лицом; и зачем появлялся с неделю назад неприятный скопец, по фамилии Грибиков.
   – Богушка, кто это?
   – Вы любопытны, сестрица.
   И более он ничего не прибавил. А эта бумажка?
   Лизаша стояла одна в кабинете отца и синила своей папироскою комнату, пальцем разглаживая бумажку, которую подобрала на ковре, в кабинете; бумажка была очень старая, желтая; почерк чужой, мелкий, бисерный, вычертил здесь, знаки «эф» и какие-то иксики; перечеркнул их; перепере…; словом, – понять невозможно; но – знала, что то математика; нет, – для чего математика? Знала она – для чего Кавалевер; и знала она – для чего Мердицевич и даже мадам Миндалянская: ясно, понятно! А тут понимание ее натыкалось на камень подводный; «тропа» обрывалась; и – бездна глядела.
   Не знала – какая.
   И также не знала она, почему ее «богушка» раз обозвал «Лизаветою Эдуардовною», не «сестрицей Аленушкой»; вспомнив, обиделась: и – засверкала глазами (как радий, тот сверк разъедает не душу, а самый телесный состав).
   Бумажонку в холодненьких пальчиках стиснула; и, папироску просунувши в ротик, – дымком затянулась.
   За окнами ветер насвистывал: в окна – несло.
   Тут искательный ласковый голос мадам Вулеву очень громко раздался из зала:
   – Лизаша, – ay?
   И, отбросивши руку от ротика вверх, вознесла огонек папиросочки:
   – А?
   – Что вы делаете? – раздалось из зала. Скосила глаза на портьеру, подумав:
   – А ей что за дело?
   – Там Митя Коробкин пришел.
   – А? Сейчас!
   И бумажку засунула в черный кармашек передника, перебежала диванную, зелень гостиной; и в палевом зале увидела Митю.
   Он был в веденяпинской форме, – верней, что без формы: в простой, черной куртке и в черных штанах (выпускных), выдаваясь на ясных паркетиках рыжим, нечистые пятном голенища: смотрел на Лизашу и мялся – с мокреющим лбом, расколупанном: в прыщиках.
   – Я не мешаю, Лизаша?
   Он ей улыбался мясистой десною; и – выставил челюсть.
   – Да нет, не мешаете.
   – Может быть, – все-таки?
   – Ах, да уж верьте: не стойте такой растеряхой.
   Лизаша пустила кудрявый дымок, облетающий в духе:
   – Здесь неуютно: идемте в диванную. Ротик, плутишка, задергался смехом.
   Беседы с Лизашей его волновали глубоко: Лизаша была непрочитанной фабулой.
   Уже Лизаша синила диванную дымом своей папироски, укапывая миньятюрное тельце в мягчайших подушечках, и (дернувши умницы бровки, ждала, что ей скажут; он си лился высказать то, что не выскажешь; вот: положили за клепку на рот.
   Что-то чмокало, щелкало: что-то привсхлипнуло: точно наполнили рот его слюни.
   – Хотели вы высказать: все; так вы сами сказали; не раз уже слышала я обещания эти; вы кормите ими давно.
   – Не умею рассказывать, – знаете.
   – А вы попробуйте.
   – Нет, я боюсь, что придется выдумать за неимением слова; вы знаете: вертится на языке; и выходит не то; очень много приходится лгать – оттого, что я слов не имею прав дивых.
   Просунулась очень припухшей щекою мадам Вулеву
   – Экскюзе: я не знала. Вы здесь – не одна?…
   И Лизаша поморщилась: гневно сверкнула глазенками.
   – Вы же, мадам Вулеву, сами знали, что – Митя…
   – Чай будете пить?
   – Нет, не буду: вы, может? – она повернулась к Мите.
   – Спасибо, не буду.
   – Не надо, мадав Вулеву.
   – Экскюзе, – за портьерой сказала мадам Вулеву очень гладеньким голосом и – удалялась бряцаньем ключей по гостиной; ключи замолкали; Лизаша, чего-то пождавши, легко соскочила с дивана: головку просунула; перебегала глазами по креслам гостиной.
   Все пусто.
   – Когда она крадется – так не услышишь ключей, а уходит – нарочно ключами звенит, чтобы там, отзвонивши, подкрасться: подслушивать…
   – Что вы хотели сказать?
   Но на Митины губы уже наложили заклепку.

12

   – Гей, гей!
   Толстозадый, надувшийся кучер, мелькнувши подушечки розовой, резал поток людяной белогривым, фарфоровым рысаком, приподняв и расставивши руки; пред желтым бордюром из морд виторогих овнов очень ловким движеньем вожжей осадил рысака.
   Эдуард Эдуардович, кутаясь в мех голубого песца, соскочил и исчез в освещенном подъезде, у бронзовой, монументальной дощечки: «Контора Мандро и Ко».
   Быстро осилил он двадцать четыре ступени; и, дверь приоткрыв, очутился в сияющем помещеньи банкирской конторы; он видел, как гнулися в свете зелененьких лампочек бледные, бритые, лысые люди за столиками, отделенными желтым дубовым прилавком от общего помещенья, подписывали бумаги; и – их протыкали; под кассою с надписью «Чеки» стояла пристойная публика.
   Быстро пронес бакенбарды в роскошный, пустой кабинет, открывающий вид на Кузнецкий.

//-- *** --//

   Прочесанный не пожилой господин, нагибаяся низко к Мандро, развернул свою папку бумаг; их рассматривал быстрым движеньем руки, нацепивши пенсне.
   – Что? Есть еще что-нибудь?
   – Да, – по личному делу.
   – Просите.
   Раскрылися двери; и Грибиков появился, прожелклый и хилый, осунувшись носом и правым плечом.
   Он почтительно встал у дверей, его глазики жмурились в свете; ему Эдуард Эдуардович сделал рукой пригласительный жест, показавши на кресло.
   – Садитесь.
   И Грибиков к креслу прошел дерганогом; топтался у кресла и сразу не сел, а свалился в сиденье: как будто подрезали жилки ему.
   – Ну, что скажете?
   Грибиков тронул свою бородавку скоряченным пальцем: на палец смотрел.
   – Я позволю заметить, что есть затрудненьице-с, – палец понюхал он, – так что согласия нет никакого.
   – А больше нет комнат?
   Зрачишко полез на Мандро.
   – Да, живут у нас густо.
   Зрачишко влупился под веко.
   Мандро с недовольством прошелся к окошку: вертел форсированною бакенбардою; руку засунул в карман перетянутых брюк; лбом прижался к окну, посвистал, отдаваясь блестящему заоконному зрелищу: метаморфозам из светов.
   Там шел кривоногий самец; и за ним – вуалеточка черная, с мушками, с высверком глаз из-за мушек; и ветер рванул ее шелком.
   Мандро – повернулся.
   Он видел, что Грибиков, в той же все позе, сидит, оскопивши лицо в равнодушие: жмуриком.
   – Чорт с ним: не надо.
   Прожескнул глазами и вновь отвернулся; в окошке же – барышня в кофточке меха куницы.
   Тут Грибиков глазиком тыкался в спину.
   – Вот… ежели… я., это – дело другое. Мандро повернулся:
   – Что?
   – Ежели… Так уж и быть.
   – Говорите раздельнее.
   – Ежели б он переехал ко мне, – говорю: человечек-то ваш.
   – Это – можно?
   – Я думаю – можно: он, ваш человечек, – без носа, больной, и притом говорит – иностранец – не нашинский; ну, одному-то – куды ему; все же – уход; и такое все: правда, живу я в квартире о двух комнатушках; для вас же – извольте: пускай переедет… Что ж, бог с ним: в цене мы сойдемся.
   И глазик свой спрятал.

13

   У Митеньки мысль не влезала в слова; а душевные выражения – в органы тела; когда говорил он печальные вещи, казался Лизаше некстати смеющимся; глупым таким фалалеем, с руками – висляями; очень лицо искажала гримаса, которую медики называют – ведь вот выражение – «Гиппократовой маской».
   Лизаша досадовала:
   – Полчаса мы сидим, а – ни с места.
   – Не выскажешь – знаете.
   – Все же, – попробуйте.
   – Ну, я попробую; только, Лизаша, – уж вы не пеняйте.
   Во рту что-то – щелкало, чмокало, чавкало; и – под ступало под горло: хотелося плакать.
   – Вы знаете: дома – семейная обстановка такая, что лучше бежать; отец – добрый, вы знаете; только людей он не видит: живет в математике; думает он, что за сорок годов все осталось по-прежнему; с ним говорить невозможно; ты хочешь ему это, знаете, высказать, что у тебя на душе, он – не слушает; просто какой-то – вы знаете – он форма лист
   – Ну, а мама?
   – А мама – все книжки читает; историю Соловьева прочтет; и – с начала; ей – дела нет; мама – чужая.
   Лизаша сидела пред ним узкоплечей укутою в красненькой, бархатной тальме, обделанной соболем; и рассыпала из вазочки горсточку матовых камушков: малых ониксов.
   – Для них вы чужой?
   – Совершенно чужой; говорить разучился: все дома молчу; знаю, если скажу им, что думаю, то – все равно не поверят: приходится, знаете, лгать.
   – Бедный, – так-то: обманщиком ходите.
   Нервно подбросила в воздух с ладони одну финтифлюшечку; и под распущенной юбочкой ножки сложила калачиком.
   – Так и приходится.
   Митя дерябил диван заусенцами пальцев:
   – Отец-то – вы знаете: толком не спросит меня; запугал: проверяет меня, – проверяет, – как что: «Тебя спрашивали?» Или – «Что получил?»… Человеческого не услышишь словечка, – вы знаете.
   – Вы же?
   И сыпала в ткани ониксы.
   – А говорю – получаю пятки… Я…
   – Вы, стало быть, врете и тут, – перебила Лизаша, подбросив одну финтифлюшку.
   – А как же: попробуй сказать ему правду, – поднимутся крики; и, знаете, – бог знает что.
   – Не завидую вам.
   – А то как же? Товарищи, знаете, образованием там занимаются; этот прочел себе Бокля, а тот – Чернышевского… Мне заикнуться нельзя, чтобы книжки иметь: все сиди да долби; а чтоб книжку полезную, нужную…
   – Бедный мой!
   Кончик коленки просунулся из-под коротенькой юбочки.
   – Нет никаких развлечений: в театры не ходят у нас; ну, я все-таки, знаете, много читаю: хожу на Сенную, в читальню Островского – знаете. Не посещаю гимназии: после приходится лгать, что в гимназии был.
   Митя пристальным глазом вперился в коленку: она – беспокоила.
   – Что же, Митюшенька, – вы без вины виноватый. Оправила юбочку.
   – Ибсена драму прочел, – ту, которую вы говорили.
   – «Строителя Сольнеса»?
   – Да.
   – Ах, вы, милый уродчик, – звучал ее гусельчатый голосочек, – запущенный; у, посмотрите: вся карточка – в перьях.
   Лизаша нагнулась: он – слышал дыхание.
   – Дайте-ка, – я вас оправлю: вот – так.
   И – откинулась; и, поднося папироску к губам, затянулась, закрыв с наслаждением глазки.
   – Я верно поэтому вас приютила; такой вы бездомный.
   Сидела с открывшимся ротиком:
   – Вы и приходите – точно собачка: привыкли.
   Откинула прядку волос; и – добавила:
   – Нет, у русалки моей вы бываете, – не у меня.
   Прикоснулася ручка (была холодна, как ледок).
   – Мы с русалкой моей говорили про вас.
   Померцала глазами – на Митю.
   Казалось, что там соблеснулися звезды – в Плеяды; Плеяды – вы помните? Летом поднимутся в небе; и поздно: пора уже спать.
   Поднялась атмосфера мандровской квартиры; ведь вот – говорили же.
   – Дом с атмосферой.
   В гостиной опять зазвонили ключами; ключи приближались: звонили у самой портьеры: казалось, – просунется очень подпухшей щекою мадам Булеву; но ключи удалялись; ключи удалились.
   – Несносно.
   Лизаша голову просунула в складки:
   – Ушла.
   Атмосфера потухла: ничто не сияло.
   И слушали молча, как там ветерок разбежался по крыше: Лизаша тонула в глазах, – своих собственных; в пепельницу пепелушка упала: глазок прояснел.
   – Ну, и – дальше? Зачмокало.
   – Переэкзаменовка, опять-таки, – в августе этом была: ну, – я скрыл.
   – Ай-ай-ай!
   – Вы, Лизаша, простите, что – так говорю; мне, вы знаете, хочется высказать вам, наконец, – искал слов, – то и се, а с отцом говорить: сами видите; мать же – бог с нею… Надежда, сестра, – и зафыркал: – Надежда…
   Потупился: странно, что Надю, сестру, он считал недалекою; дурковато стоял перед ней; такой дурноглазый; и – силился высказать; нет: рот дрожал, губы шлепали: чмокало, чавкало.
   Тщетно!

14

   Карета подъехала.
   С козел мехастый лакей соскочил, поправляй одною рукою цилиндрик: другой – открыл дверцу.
   И тотчас слетела почти к нему в руки, развивши по ветру манто, завитая блондинка (сквозная вуалечка), губки – роскошество; грудь – совершенство; рукой придержав в ветер рвущуюся, легкосвистную юбку, прохожим она показала чулочки фейльморт, бледно-розовый край нижней юбки, вспененный каскадами кружев.
   И скрылась в подъезде под желтым бордюром баранов у бронзовой, монументальной доски, где яснело
   «Контора Мандро».
   ____________________
   Доложили:
   – Мадам Миндалянская: просит принять.
   Эдуард Эдуардович стал выпроваживать; Грибиков же, зажавши картузик, пошел дерганогом, столкнувшись у двери – с мадам Миндалянской.
   Вошла.
   Самокрылою прядью с нее отвевалось манто; складки шелка дробились о тело; огромная шляпа подносом свевала огромные перья; прическа – куртиночка, вся – толстотушка; наполнилась комната опопонаксами
   – Эва Ивановна: вы?
   Профиль – просто божественность, грудь – совершенство.

   В проходах пассажа, – под тою же вывеской «Сидорова Сосипатра» блистала толпа: золотыми зубами, пенсне и моноклями.
   Кто-то уставился в окна, съедая глазами лиловое счастье муслинов, сюра, вееров; здесь же рядом – сияющий выливень камушков: ясный рубин, желтоливный берилл, альмантин [35 - Альмантин-драгоценный камень.] цвета рома и сеть изумрудиков; словом – рулада разграненных блесков; и липла толпа, наблюдая, как красенью вспыхнет, как выблеснет зеленью: вздрогнет и – дышит.
   Прелестно!
   Брюнеточка, прелесть какая, косится на блески; а черный цилиндр, увенчавшись моноклем и усом, в кофейного
   цвета мехах нараспашку, – косится на блеск ее глазок; из двери – прошли: горбоносый двубакий, в пенсне и в кашне с перевязанным, малым футляром (своей балерине); и – дама седая, сухая, пикантная: шляпочка – током; и – лаковый сак.
   Литераторы, графы, купцы, спекулянты, безбрадые, бра-дые, усые, сивые, сизые, дамы в ротондах и в кофточках – справа налево и слева направо.
   Шли – по двое, по трое: громко плескались подолами, переливались серьгами, хватались за шляпы, вращали тростями, сжимали портфели, сжимали пакетики, перебирали перчатками – сумочки, хвостики меха, боа [36 - Боа – огромная змея тропической Африки; женский шарф из меха или перьев.]; расступались, давая дорогу друг другу; роились у входа; и шли – на Варварку, к Столешникову, к Спиридоновке, к Малой Никитской.
   И за ними за всеми – кареты, пролетки, ландо.
   Дама, спрятав в огромную муфту лицо, пробежала из светом разъятого места – к квадратному головаку авто, приподняв свою юбку, плеснувшую шелком «дессу», а за ней пробежал господин, прижимаясь перчаткою к уху; шофер, обвисающий шкурой, вертел колесо; головак, завонявши бензином, вскричал.
   Толстозадый, надувшийся кучер, мелькнувши подушкою розовой, резал поток вороной белогривым своим рысаком, пролетая туда, где кончался Кузнецкий и где забледнели ослабшие светочи: в зеленоватое потуханье.

15

   – Вы, Митенька, лжете сознательно; я вот – не лгу: да и лгать-то – кому? Перед «богушкой» лгать?
   Привскочила: мерцала глазами.
   – Перед «богушкой» лгать не могу!
   И на легких подушечках тепленьким тельцем ее рисовался отчетливый контур.
   – И все-таки все во мне лжется.
   Плеяды подымутся в небе: пора уже спать; и от звезд отрываешься, чтобы тонуть в утомительных снах; как теперь отходила в свой собственный сон, нерассказанный, мутный, тяжелый:
   – Все лжется во мне – оттого, что русалочку я утопила: оттуда – сюда.
   И с глазами, вполне удивленными (просто девчурочка!), всунула в рот папироску:
   – Вы этого не поймете, мой миленький!
   Вытянув шею, стрельнула дымочком. И вновь повторила:
   – Оттуда – сюда.
   Бросив ручку от ротика вверх, стала быстро вертеть папироской, любуясь спиралькой огня:
   – Ах, почем знаю я, – проиграла она изузором отчетливым широкобрового лобика.
   И поднесла папироску; закрыв с наслаждением глазки, пустила кудрявый дымочек.
   – Не понял: что значит оттуда? Дымок, облетающий, – стлался волокнами:
   – Тело на мне как-то лжется, – и нервными дергами губок и плечика сопровождала словечки свои.
   Еще долго Лизаша сплетала бросочки коротких словечек своих; и казалось, что тонкое кружево всюду повисло невидно. Казалась ткачихой; сложивши калачиком ножки, опять невзначай показала коленку; опять протянула два пальчика: в пепельницу.
   Пепелушка слетела.
   – Да, бросимте, что говорить: с дурачишкой; не скажешь ведь – нет?
   Ощутил на руке ноготочек ее:
   – Оцарапаю вас.
   И – придвинулся; но отодвинулась; и – заиграла русальной косою.
   – Сидите спокойно, вот так.
   Вдруг повила головкою:
   – Время, сплошной людоед, – поедом ест людей: неуютно!
   – Откуда про это вы?
   Глянула заревом глаз:
   – Это мне рассказала русалочка.
   Митя увидел: упала измятая очень бумажка на пол (из кармана Лизаши); смотрел машинально; знакомые знаки увидел: знакомого почерка: вот – интегральчик; вот – модуль… Откуда!
   И он потянулся рукой за бумажкой.
   – Вы что?
   – Да бумажка.
   Увидела, выхватила:
   – Мне отдайте: мое.
   – Погодите: тут почерк отца.
   Перехватывал; но – оцарапала.
   – Ай!
   – Вы не суйтесь.
   – Нет, как появилась бумажка? Лизаша слукавила:
   – Сами оставили вы – в прошлый раз: из кармана упала… Ах, увалень!
   Странно – опять ведь невнятица: как оказалась бумажка у «богушки»? Быстро инстинкт подсказал, что ей надо солгать; будто Митя оставил: дивилась. Зачем это делала? Вот и она солгала – неожиданно: не для себя, а для… Разве для «богушки» ей надо лгать? Разве «богушка» лжет? и – стояла над бездной.
   Вперялася в бездну.
   Тогда за портьерой раздался отчетливый громкий расчмок.
   Митя понял, что кто-то там есть; посмотрел на Лизашу, которая, встав, померцала на Митю: сквозь Митю; тогда обернулся и вздрогнул, увидевши станистый контур Мандро: будто с сумраком вкрался своим протонченным лицом, – протонченным до ужаса.
   Быстро вошел, седорогий, бровастый и станистый, чуть поводя богатырским плечом, оттянувши перчатку, губу закусивши, имея от этого солоноватое выражение, которое он постарался степлить.
   Бросил взгляд на Лизашу, на Митю: сказал долгозубою челюстью:
   – Здравствуйте.
   Мите казалось, что брови нарочно он углил: открыл электричество: ясно сияющий камень лампады, спустившейся сверху, поблескивал.
   – Вы в темноте – с Лизаветою Эдуардовной; кажется, – вы предаетесь мечтаньям? – запел фисгармониум.
   Но из-за звука глядел гробовыми глазами, умеющими умертвить разговор.
   – Я русалочкой вашею, нет, – недоволен, сестрица Аленушка, – быстро рукою чеснул бакенбарду; насвистывал что-то.
   И – сел.
   И сиденье это мучительно виделось им обсиденьем каким-то: здесь кто-то кого-то обсиживал: Митя ль Лизашу? Лизаша ли Митю? А может быть, сам фон-Мандро их обоих; припомнились толки, что будто бы он позволяет себе слишком много с одной гимназисточкой: и – называли подругу Лизаши.
   Еще говорили, что был он когда-то причастен к содомским грехам.

16

   – Кушать подано!
   Тут фон-Мандро приподнялся, несладко взглянул.
   – Кушать, кушать идемте.
   И фиксатуарные бакенбарды прошлись между ними
   почти что сквозь них.
   Проходили в столовую, где прожелтели дубовые стены; с накладкой фасета: везде – желобки, поперечно-продольные; великолепный буфет; стол, покрытый снеговою скатертью, ясно блистал хрусталем и стеклом; у прибора, у каждого – по три фужера: зеленый, златистый и розовый; ваза; и в ней – краснобокие фрукты; и – вина; и – сбоку на маленьком столике яснился: облесками холодильник серебряный.
   – Суп с фрикадельками, – смачно сказал фон-Мандрр
   Он засунул салфетку за ворот: умял; и взглянул на Лизашу – с заботливой и с неожиданной лаской:
   – Не хочется кушать?
   – Ах, нет.
   – Вы б, Аленушка, хлоралгидрату приняли.
   Лакею дал знак: и лакей, обернувши салфеткой бутылку, ее опустил: в холодильник.
   – Да, да, молодой человек: фрикаделька… Что я говорю… познается по вкусу, – и пальцами снял он помаду губную, – а святость – по искусу
   Пальцы помазались.
   И завлажнил он глазами – такой долгозубый, такой долгорукий, к Лизаше приблизился клейкой губой. Перекинулся станом к мадам Вулеву:
   – Как с летучей мышкой, мадам Вулеву?
   – Наконец, догадалася я, Эдуард Эдуардович, – сунулась быстро она, – это Федька кухаркин поймал под Москвою: и – выпустил: в комнаты… Я же давно замечала: попахивает!
   – Попахивает?
   И с особенным пошибом молодо голову встряхивал он, заправляя салфетку.
   – Что же вы, молодой человек, – не хотите тетерьки; вкусите ее… Мы вкушали от всяких плодов, когда были мы молоды.
   И обернулся к тетерьке.
   Лизаша ударила кончиком белой салфетки его.
   – Вот же вам!
   Он – подставился.
   С явным вкушал наслажденьем тетерьку: тянулся к серебряному холодильнику он: за бутылкой вина; и Митюше фужер наливал – до краев: золотистой струею.
   Тянулся с фужером: обдал согревательным взглядом: но взгляд – ледянил; и вставало, что этот – возьмет: соком выжмет:
   – Так чокнемся!
   Он развивал откровенность.
   Так было не раз уже: будто меж ними условлено что-то: а если и нет, то – условится; это – зависит от Мити; Лизаша – ручательство; впрочем, – условий не надо: понятно и так.
   Они чмокнулись.
   В жестах отметилось все же – насилие: стиск, слом и сдвиг.
   В то же время кровавые губы улыбочкою выражали Лизаше покорность: казалось, – глазами они говорили друг другу:
   – Теперь – драма кончена.
   – Что это?
   – Как, – мне еще?
   – Ну же, – чокнемся!
   – Я, Эдуард Эдуардович, – я: голова моя слабая!
   – Не опьянеете!
   Видел, пьянея, – в движеньях Лизаши – какое-то: что-то; во всей атмосфере стояло – какое-то: что-то… душерастлительное и преступное.
   Дом с атмосферой!
   Лизаша сидела с невинным лицом:
   – Митя, – вы что-то выпили много: не пейте!
   – Оставь, – снисходительным жестом руки останавливал Эдуард Эдуардович.
   Митя бессмыслил всем видом своим
   – Так ваш батюшка – что?
   – Говорите: бумаги свои держит дома?
   – Так письменный стол, говорите?
   – Что?
   – Все вычисляет?
   – Когда его можно застать?
   – Поправляется?
   – Эдакий случай несчастный!
   Хладел изощренной рукою (с поджогом рубина), которою он протянулся за грушей.
   «Лизаша, Лизаша», – кипело в сознании Мити. И видел: мадам Вулеву и Лизаша – исчезли.
   – Лизаша!
   Мандро развивал откровенность – так было не раз уже: будто меж ними условлено что-то: а если и нет, то – условится; это – зависит от Мити; Лизаша – ручательство; впрочем – условий не надо. Понятно и так.

17

   Голова закружилась: и чувствовал – вкрап в подсознанье. Вина? Или – взгляда Мандро? Он – не помнил: в ушах громко ухало; помнил – одно, что условий не надо: понятно и так; очутился в гостиной; наверно, в сознании был перерыв, от которого он вдруг очнулся: пред зеркалом.
   Кто это?
   Красный, клокастый, с руками висляями, – кто-то качнулся у кресел, кругливших свои золоченые львиные лапочки; Митя склонился на кресло: пылало лицо; и в мозгах копошилось какое-то все толокно, из которого прорастало желанье: Лизашу увидеть, сказать про свое окаянство; за этим пришел.
   Точно сон, появилась Лизаша.
   Она, как водою, его заливала глазами: стояла в коричневом платьице, с черным передником – на изумрудном экране, разрезывая златокрылую птицу.
   – Вы, Митенька, пьяны.
   – Нет, знаете, – дело не в этом, а в том, что мне очень, – вы знаете.
   Тут он качнулся, схватившись за кресло.
   – Ну да: говорили вы это уже.
   – Нет, Лизаша, – послушайте; я – ничего не сказал: я пришел говорить; и вы знаете сами, что я ничего не сказал.
   – Что такое?
   – Подделал, Лизаша!
   Она посмотрела вполне изумленно:
   – Подделали! Вы? Что такое подделали?
   Руку взяла и погладила:
   – Подпись отца я подделал…
   – Да нет!
   И Лизаша погладила щеку, рукою холодной, как лед, поднимая в пространство какие-то неморожденные взоры:
   – Несчастненький.
   Он за нее ухватился: она – отстранялась.
   – Нет, – тише… Вы, бог знает… Пьяны…
   Лицом подурнела: и – дернулась, видя, что Митя идет на нее: отступала к портьере.
   – Нельзя!…
   Он схватился рукою: рвалась; не пускал.
   – Ах, жалкий вы жалкехонек, Митенька.
   И унырнула за складки портьеры, оставивши ручку свою в его цепких ладонях; он к ручке припал головой, покрывая ее поцелуями; ручка рвалась – за портьеру:
   – Пустите же, – раздавался обиженный голосок, как звоночек, за складкой портьеры.
   И тут же на голос пошел быстрый шаг.
   Ручка выдернулася.
   Между складок портьеры наткнулся на… крепкий кулак, его больно отбросивший; тут, растопыривши пальцы, скользнул: и – откинулся: складки портьеры разрезались; ясно блеснули – манжетка, рубин и линейка: линейка рас-свистнула воздух, врезаяся гранью в два пальца.
   И пальцы – куснуло расшлепнутым звуком: они – окровавились.
   Точно раздельные злые хлопочки, отчетливо так раздалось за портьерой:
   – Ха-ха!
   Перекошенною гримасой оттуда просунулася седорогая голова и две иссиня-черные бакенбарды.
   Тут Митенька бросился в бегство: за звуком шагов раздавалась пришлепка.
   С разбегу наткнулся на лысого господинчика он.

   Господин Безицов разлетелся к порогу гостиной.
   Там встретил его фон-Мандро, оборудовав рот белой блеснью зубов и втыкаясь глазами бобрового цвета; сжал руку, затянутый позою, найденной в зеркале.

   Ацетиленовый свет, ртутно-синий; и там розовенье: реклама играла: фонарные светы казались зелеными: окна вторых этажей утухали; а выше, в багровую тьму уходя, ослабели карнизов едва постижимые линии; шлепало снегом холодным в ресницы: бессмыслилось, рожилось, перебегало дорогу, отбитые пальцы горели; душа изошла красноедами; щеки пылали; и ухали пульсы.
   Бежал, заметаемый снегом, сметаемый вихрем: все пырскало – крыши, заборы, углы: порошицей, блистающей ясенью крылья снегов зализали круги фонарей; и все – взревывало; пробегали, шли – по двое, по трое: шли – в одиночку; шли слева и справа – туда, где разъяла себя расслепительность; шли перекутанные мехами мужчины; шла барышня в беличьей кофточке; дама, поднявшая юбку, с «дессу» бледно-кремовым, – выбежала из блеска; за нею с серебряным кантом военный, в шинели ив – розово-рдяных рейтузах.
   Там шуба из куньего, пышного и черно-белого меха садилась в авто – точно в злого, рычащего мопса, метнувшего носом прожектор, в котором на миг зароилась веселость окаченных светом, оскаленных лиц, – с золотыми зубами.
   Бежал мужичок.
   – Эка студь!
   И морозец гулял по носам лилодером.

//-- *** --//

   Лизаша была у себя: ей представился Митя; его стало жалко: того, что случилось в гостиной, она не видела: видела мадам Булеву.
   От мадам Булеву же ничто не могло укрываться.

19

   Форсисто стоял Битербарм; ферлакурничал [37 - от ферлакур – ухажер, донжуан.] перед мадам Эвихкайтен: форсисто вилял и локтями, и задом:
   – «Энтведер» – не «одер»!
   Мадам Эвихкайтен плескалася платьем в тени тонконогой козеточки, приподымавшей зеленое ложе, как юбочку нежная барышня; в книксене:
   – Великолепно: «энтведер» не «одер»!
   Энтведер, затянутый в новенький, сине-зеленый мундир (с белым кантом), – вмешался:
   – На этот раз вы, Битербарм, оплошали: ведь предки мои проживали на Одере.
   Вот так судьба!
   Битербарм – поле прыщиков; зубы и десны; и – что еще? Род же занятия – спорт: но не теннис, – футбол: про себя говорил он: «Я – истый гипполог».
   – Послушайте, – вдруг обратился он к Зайну, – скандал с Кувердяевым? Правда, что в классе ему закатили пощечину?
   Зайн, тонконогий воспитанник частной гимназии Креймана, очень витлявенький щеголь, с перетонченным лицом, отозвался:
   – Ну да, – что-то вышло!
   – Как что? – удивился Энтведер. – Вполне оплеуха.
   – В чем дело?
   – История грязная!
   Зайн отошел; уже с Вассочкой Пузиковой разводил фигли-мигли; ведь все говорили, что он – содержанец.
   А бог его ведает!
   – Что, мадемуазель Бобинетт?
   Почему-то здесь, в доме Мандро, называли все Вассочку – так. Приходили все новые гости.
   Лизаша в атласно-сиреневом платье, отделанном кружевом, с грудкой открытою, вся голорукая, дергала голеньким плечиком; мило шутила с гостями: ее развлекал разговором Аркадий Иванович Грай-Переперзенко, сын коммерсанта, художник, писавший этюд «Золотистую осень разлук», член кружка «Дмагага» (почему «Дмагага»?); член кружка «Берендеев», искусный весьма исполнитель романса Вертинского, друг Балтрушайтиса, «Сандро» (опять-таки «Сандро» при чем?); он себя называл Боттичелли Иванычем: ну – и его называли они Боттичелли Иванычем; был он пробритый, дородный: в очках; носил длинные волосы; шелковый шарфик, повязанный пышно, носил.
   Окружили мадам Эвихкайтен; над ними из выщербленной потолочной гирлянды, сбежавшейся кругом, спускался зеленый китайский фонарик; мадам Эвихкайтен, склоняясь на козеточку, скромно оправила пену из кружева; всхлипывал веер мадам Эвихкайтен; и к ней Безицов ревновал.
   Эдуард Эдуардович, очень стараясь гостей улюбезить, брал под руку то Безицова, то Мердицевича, – вел в уголочек, к накрытому столику с ясным ликером, сластями, вареньями; и пригласительным жестом руки им указывал:
   – Это и есть «достархан», угощенье персидское.
   Глупо шутил Мердицевич:
   – Меня называет жена тараканом; и я называю себя тараканом; и – все это знают, и – так и называют.
   Он был жуковатым мужчиной: был крупный делец: про него говорили:
   – Фигляр форсированный!
   Тут же, оставив его, Эдуард Эдуардович быстро прошелся в гостиную, где расстоянились трио, дуэты, квартеты людей среди трио, дуэтов, квартетов, искусно составленных и переставленных кресел, и бросил свой блещущий, свой фосфорический, детоубийственный взгляд через голову Зайа: от этого взгляда Лизашино сердце забилось.
   Лизаша, смеясь неестественно, странно мерцала глазами, вдруг стала живулькою: дернувши узкими и оголенными плечиками, подбежала она к Битербарму: ему принялась объяснять она:
   – Ах, эти звуки ведь вам, как гиппологу, трудно постигнуть…
   Лизаша махалась развернутым веером. Фиксатуарные бакенбарды прошлись между ними, – почти что сквозь них; улыбнулись Лизаше ласкательным взглядом:
   – Вам весело?
   Вздрогнула, будто хотела сказать:
   – Я боюсь вас.
   Ответило личико – заревом глаз.
   На мгновенье глаза их слились: отвернулась Лизаша: стояла с открывшимся ротиком (омут открылся, в котором тонула она). Эдуард Эдуардович, в зале увидев мадам Миндалянскую, быстро пошел ней навстречу; тут плечи Лизаши задергались; быстро бледнела она: Боттичелли Иваныч с тревогою к ней обратился:
   – Вам дурно?
   – Нет. Впрочем, – нет воздуха.
   – Вы побледнели: дрожите.
   Лизаша смеялась: все громче, все громче смеялась; все громче, пока из растерянных глазок не брызнули слезки: она – убежала.
   Мадам Миндалянская в белом, сияющем платье неслась по паркетам и пенилась кружевом; профиль – божественность! Там Мердицевич, обмазанный салом, – рассказывал сало; перед кем-то форсисто вилял и локтями, и задом своим Битербарм.
   И сплетали в гирлянды свои известковые руки двенадцать прищуренных старцев: над ними.

//-- *** --//

   Одна, сев на корточки и сотрясаясь голеньким плечиком – там, в уголочке, Лизаша смеялась и плакала, не понимая, что с нею.

19

   Под зеркалом стал Эдуард Эдуардович в ценном халате из шкур леопардов, в червленой мурмолке (по алому полю струя золотая), – с гаванской сигарой в руке.
   Он другою рукою мастичил свою бакенбарду.
   Сигару оставил: лениво поднял обе руки, отчего распахнулся халат: очертание тела вполне обозначилось в зеркале; он без одежд показался таким черно-белым; свои рукава засучил; на руках – мох: чернешенек; был он покрыт волосами: чернистее прочих мужчин: про него говорила, бывало, жена:
   – Посмотришь на вас так, как вас вижу я… Волосаты же вы, как животное.
   Слухи ходили: жену он бивал.
   Вот рукою с сигарою сделал движение, чтобы очертание тела из зеркала лучше разглядывать: и многостворчатый шкафчик под руку подставился; он создавал меблировку для всех своих жестов: откинется, – в фонах лиловых обой (была спальня – лиловой) отчетливей вспыхнет халат – леопардовой шкурою.
   Меблировал свои жесты.
   Себе самому улыбнулся и пленочку снял двумя пальцами с клейкой губы.
   И склонился в постель.
   Но не спал; и не час, и не два он вертелся: возился в постели; откинувши стеганое одеяло (лилового цвета), он сел на постели, разглядывал белые и черномохие ноги свои, освещенные светом седой живортутной луны; свои туфли нащупал; облекся в халат леопардовый; вышел в пустой коридор, – в живортутные лунные светы.

//-- *** --//

   В упругой и мягкой постели сидела Лизаша; в колени склонила головку с распущенной черной косою; ей стих затвердился: все тот же: твердилось и ночью, и днем:

     Вокруг высокого чела,
     Как тучи, локоны чернеют.

   Порой раздавалися шорохи (мыши ль, скребунчики, кошка ли?): было ей жутко – чуть-чуть: по ночам не могла она спать: засыпала под утро: с собой брала кошку, сибирскую, пышную: кошка курнявкала ей; иногда же курнявкало, так себе, в воздухе; множество раз, поднимаясь с постели, босыми ножонками перебегала по коврику, к двери она, чтобы выпустить кошечку.
   Кошечки – не было.
   Раз показалось, что кто-то закрякал у двери; открыв ее, высунулась за порог да как вскрикнет: стоял перед дверью, представьте же, – «богушка», тяжко дыша и себе самому улыбаяся в темень тяжелой улыбкою.
   Растерялась, – да так, что осталась стоять перед ним в рубашонке, с открывшимся ртом: растерялся и он; и досадливо бросил, на двери соседние озираяся (там обитала мадам Вулеву):
   – Да потише же!
   Двери в соседнюю комнату, где обитала мадам Вулеву, – отворились; просунулася со свечкой в руке голова в папильотках, с подпудренным белым лицом, точно клоунским.
   – Кто это, – взвизгнула громко мадам Вулеву, – не узнала я: вы?
   – Мне не спится, вот я и брожу…
   – Не одета я, – вскрикнула громко мадам Вулеву.
   Дверь в соседнюю комнату быстро закрылась: и тут лишь Лизаша заметила, что не одета: под взором отца, пронизавшим насквозь: и – захлопнулась: и из-за двери сказала:
   – Вы, богушка, право, какой-то такой: черногор-черноватик! Меня напугали.
   Об этом и думала: тут – постучали:
   – Кто?
   Дверь отворилась: стояла фигура в седом, живортутном луче: электричество вспыхнуло: «богушка» в ценном халате из шкур леопардов, с распахнутой грудью в червленой мурмолке вошел неуверенно:
   – Можно?
   Присел у постели, немного взволнованный, одновременно и хмурый, и робкий, стараяся позой владеть: сохранить интервал меж собой и Лизашею; видимо, к ней он пришел: объясниться; быть может, пришел успокоить ее и себя; или, может быть, – мучить: ее и себя; даже вовсе не знал, для чего он явился; дрожали чуть-чуть его губы; на грудку свою подтянув одеяло, сидела Лизаша; она удивлялась; головку сложила в колени: и мягкие волосы ей осыпали дрожавшее плечико; робко ждала, что ей скажут; и голую ручку тянула: схватить папироску – со столика; вдруг показалось ей – страшно, что – так он молчит; потянулась к нему папиросочкой:
   – Дайте-ка мне – прикурить. Протянул ей сигару:
   – Курни.
   И пахнуло угаром из глаз; но глаза он взнуздал:
   – Я пришел объясниться: сказать.
   И, подумав, прибавил:
   – Дочурка моя, у нас этой неделей не ладилось что-то с тобой.
   Поднесла папироску: закрыв с наслаждением глазки, пустила кудрявый дымочек.
   – Быть может, с тобой неласков я был: но сознание наше – сложнейшая лаборатория; всякое в нем копошилось.
   И в ней копошилось: слова копошились:

     Вокруг высокого чела,
     Как тучи, локоны чернеют.

   Ему протянула ручонки: их взял, облизнулся; и стал – вы представьте – ладонку ее о ладонку похлопывать:
   – Ладушки, ладушки! Где были? У бабушки. Что ели? Кашку. Что пили? Бражку.
   Но что-то фальшивое было в игре сорокапятилетнего мужа, к игре не способного, с взрослою дочерью; он это понял, откинулся, бросил ладони; сморщинились брови углами не вниз, а наверх, содвигаясь над носом в мимическом жесте, напоминающем руки, соединенные ладонями вверх; между ними слились три морщины, как некий трезубец, подъятый и режущий лоб.
   Точно пением «Miserere» звучал этот лоб. Ей подумалось: «Странно: зачем объясняться теперь, поздней ночью, когда можно было бы завтра?» И стало неловко: чуть скрипнула дверь – от мадам Вулеву: и сказала она с передергом:
   – Меня лихорадит.
   Увидев, что он захмурел, улыбнулася, и с материнскою нежностью лоб его тихо погладила ласковой ручкою.
   – Лобушка мой!
   – Ах, сестрица Аленушка.
   – Можно, – поймала глазами глаза его, ставшие черными яшмами, – можно сестрице Аленушке?…
   – Что? – испугался он.
   – Вас… назвать… братцем?
   – Иванушкой?
   – Да!
   Неожиданно сжав на груди волосатой головку, спалил ее лобик дыханием, как кислотой купоросной.
   – Нет, лучше не надо.
   Отбросился: алый, как лал, – удалился.
   Представьте же: желчь у него разлилась в эту ночь; утром встал – черно-желтый: с лимонно-зеленым лицом.

20

   Продувал ветерец.
   Отовсюду к Пречистенке двигались мальчики, – к желтому дому о трех этажах; надоконные морды его украшали; над ними – балкон; отступя от него у стены, между окон круглели колонны: под строгим фронтоном: железная черная вывеска золотом букв прояснялась: «Гимназия Льва Веденяпина». Полный швейцар, при часах, в черном, с медными пуговицами топтался у двери: в передней.
   Сюда приходили.
   И здесь раздевались, отсюда уже поднимаясь по каменной лестнице, скрытой зеленой дорожкой ковра, – к балюстраде, где десять блистающих, белых колонн изукрасили лепкой себя над квадратом перил, открывавшим провал: вниз, в переднюю: вкруг балюстрады – тишело; хрустальною ручкою дверь открывала квартиру директора; сам Веденяпин за этой белою дверью таился; отсюда – выскакивал он; и сюда – пролетал; здесь устраивал головоломы.
   – Э… э… а… а… о…
   То – визжало; то – плакало; то – заливалось: слоновьими ревами.
   Дверь же вторая, перед лестницею, уводила в двухсветный колончатый зал с тяжелеющим образом (посередине, под резаным, темным киотом мигала лампадка малиновым светом отсюда): ступенился ряд гимназических лестниц; и – бары стояли; «вава-вавава» – ватаганили мальчики, отроки, юноши в черненьких курточках, с черными поясами и в черненьких панталонах навыпуск; слонялись и шаркали взад и вперед: в одиночку иль парами, тройками, даже четверками, переплетаясь руками; стоял топотень: громко двестиголовое горло вавакало; – «ва», наливаяся силой, став «в в ооо», заострялось порою до «ввууу».
   – У-у-у…
   Седо-бурый старик надзиратель с морщинистой шеей, бродивший среди гаков и шерков, пускал:
   – Тсс… Смотри у меня!
   Заводился ехиднейший тип: подвывателя; он вызывал неприятный феномен: всеобщего взвоя.
   Средь гокавших, праздно басящих, бродящих, толпящихся тыкался Митя Коробкин, волнуясь и дергая свой перевязанный палец: явился в гимназию он: отстрадать; ожидала расплата за то, что подделывал подпись; расплата – ужасная; жизнь от сегодня сломается: надвое; он – гимназист: до сегодня; и завтра он – кто?
   Двороброд.
   Его сердце кидалось строптивством и страхом; за что он страдал? Лишь за то, что терпение лопнуло, что перестал выносить приставанья товарищей он:
   – Эй, Коробкин, Коробкин! Скажи-ка, Коробкин! – Толстого читал?
   – Не читал.
   – Просто чорт знает что, а еще – сын профессора. Вот отчего он подделывал подпись!
   Раз кто-то сказал:
   – Этот, знаете ли, прогрессирует: параличом рассуждающих центров.
   Читать: что прикажете?
   Дома – нет книг по словесности: по философии, по математике – сколько угодно… Толстого нет, Пушкина: ну-ка, – попробуй-ка…
   – Литературное чтение, Митенька, знаешь ли, – да-с: в корне взять, – от наук отвлекает: еще начитаешься…
   Знал, что предложена будет «История физики» или «История» там… индуктивных наук.
   – Вот Уэвеля томик прочти: преполезно!
   – Да мне бы Толстого.
   – Толстой, знаешь ли, говоря рационально, – болтун… Так сбежал на Сенную: в читальню Островского; вовсе
   забросил уроки; носил сочиненные им же записочки для объяснения исчезновений из классов: подделывал подпись отца; эта ложь длилась год; раза два надзиратель весьма подозрительно подпись ощупал глазами: раз пристально он посмотрел, покачал головой: но – смолчал, недоверчиво сунул записку в карман; Митя вспыхнул; с неделю назад подозвал надзиратель Коробкина: мрачно заметил:
   – А вы бы уж лучше признались во всем: про записочки,
   Митя божился: и – нет: не поверил.
   – Пойду, покажу-ка: как выскажется Лев наш Петрович.
   А Митя исчез – с перепугу: в гимназии не был неделю; он знал – буря ждет; будет изгнан с позором: да, да, – Лев Петрович внушал ему ужас: сутулый, высокий, худой, с серой, жесткой зачесанной гривой, с подстриженною бородою, в очках золотых, в синей куртке кургузой, директор казался Атиллой; под серой щетиной колечком слагал свои губы, способные вдруг до ушей разорваться слоновьими ревами, черный язык показать; быстро дергались уши; бывало, он несся по залу, желтея янтарным своим мундштуком, развевая за спину дымочки: пред ним расступались и кланялись: щеки худые всосались под скулами; очень красивый и правильно загнутый нос подпирал два очка, над которыми прыгали глазки в щетинища бровные; и костенел препокатый и в гриву влетающий лоб; очень длинные руки (длиннее, чем следует) явно являли вид помеси: льва, лошадиного (или ослиного) остова с… малым тушканчиком.
   Все-то казалося, что Веденяпин прыжком через головы впрыгнет из двери в наполненный зал («цап-царап» – кто-то пойман, как мышка: отсиживать будет за шалость свою лишний час); Веденяпин умел замирать и казаться недвижимым трупом; но труп закипал ураганом движений и языком, являющим гамму от рева до… детского плача; да: вихри и бури! Потом – мертвый штиль; средних ветров не знал:, и лицо было странною помесью: явной мартышки, осла и… Зевеса (бог-зверь).
   Внушал ужас.
   Внушал поклонение.
   В частной гимназии был установлен единственный культ: Веденяпина; перед уроком его в младших классах крестили свои животы.

21

   Еще с вечера Митя томился; с испуганно бьющимся сердцем расхаживал; был Лев Петрович у них с десяти; вдруг не будет: проспит?
   Пролетел Веденяпин.
   И Митя, столетие себе губы, стоял под учительской: кланялся; но на поклон Веденяпин ему не ответил.
   Дверь хлопнула.
   Знает!
   Вся кровь застуднела.
   Швейцар в длиннополом и черном мундире с блестящими пуговицами, пробежавши по залу, трезвонил: «Дилинь!» И все классы в ответ улыбнулись открытою дверью: ряд классов сквозных: и зашаркали, многоголово горланили, щелкали партами.

//-- *** --//

   Митя глядел пред собою и – видел: ряд классов сквозных: дальше – зал; за ним – двери в учительскую: отворилися.
   Учителя пошли классами.
   Батюшка в темо-коричневой рясе тихонечко плыл и помахивал балльником (книжкой зеленой, куда заносились отметки); громадный, хромающий Пышкин, мотаясь клоками седой бороды и власами, высказывал твердо свое убеждение толстою пяткой – прийти в восьмой класс; показался худой латинист.
   Веденяпин, весь скованный, стянутый, – мертвою позою несся на классы.
   Нет, Митя не слышал урока; он думал про то, что над ним разразилось; он думал о случае с книгами.
   Вот тоже – книги!
   Четырнадцать дней, как отец перестал разговаривать: не догадался ли? Как же иначе?
   Расходы же были: купи того, этого: новый учебник, блокнот, карандашик; товарищи (все поголовно!) имели карманные деньги; он – нет; не умел приставать и выпрашивать.
   – Дай мне полтинник.
   – Дай рублик.
   Ворчание слышать ему надоело.
   – Опять? Сколько ж новых учебников?
   – Что? Источил карандашик?
   Он стал к букинисту потаскивать книги и их продавать; а на деньги себе покупал он учебники, карандаши и блокноты: вот разве – страстишечка к одеколону цветочному в нем развивалась: он прыскался им, когда шел к фон-Мандро.
   Фон-Мандро!
   Митя вспомнил вчерашнее: сердце опять закидалось. Ужасно, томительно! Этот удар по руке угнетал; угнетала угрюмость отца; и страшила: нависшая казнь Веденяпина.
   Ужас!
   А Пышкин тащился к доске: куском мела отбацать; боялися; три гимназиста под партой строчили урок; губошлеп Подлецов, по прозванию «хариус» (харя такая), своим исковырянным носом уныривал прямо под парту.
   Состраивал рожу? и – видели: рот – полон завтраком.

//-- *** --//

   Кончилось: хлынули.
   Здесь, у мальчишек, седой старичок математик заканчивал:
   – Если делимое, – он приподнялся на цыпочки и посмотрел сверху вниз, – множим на пять; делителя ж, – он приседал и поблескивал, – множим на пять…
   А тыкался в грудь мальчугану:
   – После… то что будет с частным?
   – Оно – не изменится.
   – Если же, – он зачесал подбородок, – делимое мы умножаем на десять… – бежал в угол: сплюнуть.
   И, сплюнув, обратно бежал.
   – …А делителя…
   Митя прошел в пятый класс.
   Веденяпин заканчивал здесь свой урок: он казался красавцем, обросшим щетиной.
   Не то – павианом.
   Но выскочил он и тушканчиком несся: в учительскую, чтобы оттуда янтарный мундштук, крепко втиснутый в рот, показать.
   Опозорит и выгонит.
   Все уж прошли в переполненный зал: перемена!

//-- *** --//

   Звонок: распахнулися классы: и торопью бросились, тычась тормашками; вся многоножка отшаркала громко в открытые классы; распалась – на классы; а в классах распалась – на членики; каждый уселся за парту – выкрикивать что-нибудь.
   Преподаватели в классы текли.
   Разуверенно шел изможденный француз – на кошачий концерт в первом классе; пошел латинист.
   Веденяпин понесся на класс властной мордой, метя перепуги, как прах, пред собою; о, ужас! Он – ближе и ближе…
   Руками дрожащими все животы окрестилися; Митенька выхапнул книгу, одернулся, вспыхнул:
   – Что будет, то будет!
   И…
   Двадцать пять пар перепуганных глаз пожирали глазами скуластый и гривистый очерк лица, двумя темными ямами щек прилетевший и бросивший выблеск стеклянных, очковых кругов.
   Сел на ногу: расширились ноздри; втянулися губы; и – рот стал безгубым: полоска какая-то!
   Воздухом ухнул.
   – А ну-те-ка!
   В Митю вперился.
   Сейчас, вот сейчас: начинается!…
   И показалось, что будет огромный прыжок – через столик и парту – из кресла; так хищник прыжком упадает на спину барана: барана задрать.

22

   Но не прыгнул: сидел вопросительным знаком.
   – А – ну-с? Пролетел шепоток…
   – Подлецов!
   И, вцепившись в подкинутую коленку руками, прижался к коленке щетиною щек:
   – Что?
   – Не слышу?
   Съел рот и сидел с засопевшей ноздрею: – Довольно-с! – влепилась огромная двойка. На парту слетел Подлецов. Митя думал.
   – А я-то? А – как? Почему обо мне ни единого слова?… Он – вовсе не знает еще: он, конечно, – не знает: а то бы…
   Но – екнуло: Знает.
   – Скажите-ка, Бэр!
   Припадая к столу, Веденяпин схватил «Хрестоматию Льва Веденяпин а» и карандашным огрызком страницы разлистывал, делаясь то вопросительным, то восклицательным знаком.
   И двадцать четыре руки закрестили свои животы; двадцать пятый живот, не окрещенный, жалко качался: исчезнуть под партою: меткая двойка сразила.
   – Коробкин!
   Вскочил.
   – А скажите-ка!
   Под подбородком минуты четыре подпрыгивал очень зловеще кадык: Веденяпин молчал; и потом, как лучи, проиграли морщинки на всосанных, мертвых щеках:
   – Хорошо!
   Совершилось: руки возложение в бальник – прекрасного бала:
   – Не знает еще!
   Веденяпин же бросил ласкательный взгляд на объемистый том «Хрестоматии Льва Веденяпина»; и – на него облизнулся.
   – Теперь – почитаем.
   Вскочил, головою задергал; рукою с раскрытою книгой подбрасывал он.
   Чем он брал?
   Неизвестно. Но – знали, что каждого он проницает; казался ж рассеянным; в несправедливостях даже оказывал высшую он справедливость; и двойки, влепляемые карандашным огрызком, и крики, – сносили: все, все искупала пятерка, которую так он поставить умел, что ее получивший, краснея, как рак, задыхался от счастья.
   А страх искупался пирами: введений в поэзию.

//-- *** --//

   Вдруг Веденяпин схватился за голову:
   – Вот ведь… Коробкин, я книгу свою позабыл: часть четвертую хрестоматии…
   Рылся рукою в кармане.
   – Вот – ключик: сходите ко мне – в кабинет: отворите мой письменный стол; в среднем ящике – справа: лежит
   хрестоматия.
   Митя – за классами: перебежал балюстраду; и – белую дверь отворил: в кабинет Веденяпина; стол, полки, бюсты, ключом завозился; а ключ – не входил: он – и эдак, и так: не входил.
   Что тут делать?
   Стоял, не решаясь вернуться.
   Вдруг – сап за спиною. И – сердце упало: стоял Веденяпин за ним: и помалкивал; под бородою запрыгал кадык.
   Все он знает.
   Молчание. После молчания – голос:
   – А ну-ка, Коробкин!
   На Митины плечи упала рука:
   – Что теперь полагаете вы о поступке своем?
   – Вы обдумали?
   Так, как с разбегу бросаются в пропасть, так бросился Митя рассказывать; все, даже то, что Лизаше не мог рассказать, – рассказал: из отчаянья слово явилось.
   В ответ раздавалось:
   – Э… э… а… а… о… о…
   Сидел Веденяпин; и – слушал; и – пыхи ноздрями пускал; вырвал волос серебряный; к глазу поднес; сняв очки, стал рассматривать волос.
   Понюхал – и бросил:
   – А случай – меж нами… э… э… а… останется.
   Стал говорить он о правде: да, правила мудрости высеклись в страхах; испуг – сотрясал: разрывалась душа: и прощепами свет вырывался; и так поступал Веденяпин. Сочувственной думой своей припадал к груди каждого, всех проницая и зная насквозь: он ночами бессонными сопережил горе Мити еще до рожденья сознания в Мите; давно караулил его, чтобы напасть и встрясти: разбудить; так Зевсов орел нападает: схватить Ганимеда! Напал: с ним схватился; и правило правды разбил, как яйцо, он – с размаху, рисуя своим карандашным огрызком из воздуха: вензель добра.
   И глаза вылуплялись у Мити, казалось: он шел за зарею по полю пустому; и чувствовал ясно лучей легкоперстных касанье: звучали ему бессловесные песни: и голос – исконно знакомый.
   А классам объявлено было: урок – отменяется.

23

   Солнце садилось!
   Закат, как индийский топаз и как желтый пылающий яхонт, разъялся, когда Митя вышел с любовью – с томительной – к правде возжженной; он понял, что дней омертвенье горит: обцветились дома: на раскроину вечера фабрика бросила росчерни; глазом, свечевнею, точно выглядывал кто-то из низкого, золотохохлого, лиловобокого облака.
   Шел волдырявый мужчина; сказали б – мозгляк, синеносый пропойца: с пухлым лицом черномохим; взглянул под картузик, – и ахнул: глаза-то, глаза-то! Как ясные яхонты, вспыхнули! Взять да обнять.
   Подзаборник у тумб подузоривал словом; сказали бы все: «Никудышник». Теперь же – увидел: мальчишка ласкался к нему: и попискивал: «Тятенька».
   «Тятенька» – милый! А кто там расшлепнулся в кресле своем – плечекосый, расплекий, с протертою кистью халата: томился в столбе желтой пыли, под рваною шторой, – с подвязанной снизу наверх бородою, с салфеточным ухом на вязи.
   – Так: руку жует что-то мне. Кто сказал, – еще только что:
   – С ним говорить невозможно: какой-то такой.
   Прибежать бы домой, да и – в ноги: валяться, смеяться и плакать.
   И та синеперая дама – в ротонде: и та – синемилая; все – растерялись; и мясами, точно наростами, – все обросли: свои лица раздули, как морды.
   Представил себя перед зеркалом: в зеркале – морда, тупая, прыщавая, потная, – брылами чмокала: злое, тяпляпое тело на всех, как тяпляпое дело: сорвать! Отлетит желто-кудрым дымочком проносное горе – ничто – в синемилые дали, где небо, как вата, разнимется – в небе, когда светло-рукий гигант разбросает под небо настои свои, чтоб ярчели ночным многозвездием.
   Митя не помнил, как он очутился у сквера: пылал, голова точно печь, растопилась глазами-огнями: и понял: не может он прямо вернуться домой, потому что ведь – некуда: дома-то не было; и не вернуться он шел, а впервые найти себе дом; где – не знал, да и есть ли еще этот дом.
   Может быть, этот дом – его сердце?
   Впервые оно обливалося жалостью к жизни: к себе самому: к самому ли? Его-то и не было: «сам» – зарождался: в словах Веденяпина; «сам», может быть, – Веденяпин; а может, – еще кто-нибудь; может, – этот старик: почему он за ним побежал? «Сам» – не Митя, а все, что ни есть, что – жалеет, что жалость приемлет к себе: человечество.
   Так говорил Веденяпин!
   Вернуться: бежать к Веденяпину: поцеловать изможденную руку – совсем не за то, что простил, а за то, что косое, тяпляпое дело сорвал, как доску гробовую; теперь уже ясно, что Митенька с Митеньки сорван: и то, что открылось под ним, было теплым и легким биеньем: от сердца под горло: как будто оттуда ручонку свою протянул взворкотавший ребеночек: тот, кто родился.
   Его волновало не то, что прощен: волновало, что кто-то в прощенном – рожден.
   Полумесяц серебряный значился – из перламутра: чуть видимых тучек, еще догоравших, еще обещавших, – «все», «все».
   Только – что?
   – Митя, что с вами? Плачете! Щеки в слезах! Я за вами бежала Пречистенкой: я – окликала…
   – Лизаша!
   – Сегодня мне все рассказали: какой, Митя, ужас! Но Митя не помнил.
   – О чем вы?
   – О том, о вчерашнем: простите вы «богушку»; сам он не свой: убивается; он – не такой; это я объясню: приходите… Да, нет; не придете, – сама приду к вам… Как узнала я, – бросилась ждать под подъездом гимназии вас; как увидела, право, не знаю, что сделалось; не подошла: и – за вами бежала.

//-- *** --//

   С Лизашей простился: Лизаша не трогала.
   Солнце зарылось под землю. За солнцем по темному небу проносятся крылья невидимых птичек: то – звезды: звезда – яркопламенный день; многозвездие неба есть знак многодневности солнц восходивших и солнц не взошедших; пусть в пеструю улицу ночь навалит чернышищи; пусть держат к предметам чернейшие речи: то – úзжитни.
   Солнце – взойдет!

//-- *** --//

   Перед ним прислонялся к решеточке сквера согбенный прохожий, закутанный в лезлую, очень клокастую, серого цвета шинель, разбросавшую крылья по ветру; склонялся картузиком в выцветший мех; суковатою палкою щупал дорогу; и Митя взглянул под картузик; прохожий косился двумя пролинялыми бельмами: дряхлый и бритенький, он отвернулся: и лик, точно выцветший мех, уронил себе: в выцветший мех.
   Он – слепой.
   – Вы позволите?… Я бы… вас мог… проводить.
   Но старик, отборматываясь, уронил неживые слова и брезгливо и зло – в лезлый мех, побежав с тротуара: он – видел.
   Тут Митенька понял – что встретил себя самого: того самого, кто еще шел гробовою своею дорогой:
   О, если б прозрел, если б!…
   Небо, как вата, разъялось на небе.

Глава третья. БЕСТОЛОЧЬ

1

   Дверь, обитая карей клеенкой; дубовые полки и – желтая волосяная настилка; отсюда рябил коридорик, такой пестроперый: по серому полю кружочки в белесых и в карих глазках; в коридорике – двери: налево, направо и – наискось; чуялось, что раздадутся звоночки, что Марфушка впустит события времени: двери – откроются:
   – Вы не снимайте цепочки дверной: вы спросите-ка, – кто там.

//-- *** --//

   – Профессор Коробкин?
   – Так точно.
   Дверь наискось скрипнула: издали дама защурилась вялым лицом, подобрав свое желто-зеленое платье: шпинатного цвета; цепочка часов, шателенка, свисала у пояса:
   – Кто там?
   – Да барин стоит карамазый: Ивана Иваныча спрашивают.
   Дама спряталась.
   – Как о вас?
   – Вы доложите – Мандро: фон-Мандро, Эдуард Эдуардович.
   Карточку подал.
   И Митенька выставил нос из-за двери направо, тараща в испуге глаза; Эдуард Эдуардович нежно осклабился, будто линейкой не цапал его: голова провалилась за дверь; из нее пропорхнула худая и бледная девушка в синей кофточке (с прониткой), в юбчонке кисельного цвета, прищурясь – на мех голубого песца, бакенбарду, на шапку соболью: и слепо, и мило.
   Мандро поклонился и – думал:
   – Ну вот, – все семейство!
   Но барышня скрылась, таким раздуванчиком юбки развеяв; в пролете дверей щебетнула по-птичьему.
   Кто-то, невидимый, тут бударахнулся в левую дверь, но, должно быть, за гвоздь зацепившись, рванулся: из двери метнулся височный вихор, промахав в суетах, и – вновь скрылся; сказали со взлаем:
   – Сейчас!
   И взъерошка какая-то, пыжась из двери, себя от гвоздя отцепить, растаращею стала, взмигнув на Мандро; врастопырку поставила руки и ноги: пошла.
   Но случился в передней вторичный спотык о настилку.
   Тогда Эдуард Эдуардович понял: великий профессор стоит перед ним.
   Что за вид?
   Он, как видно, не стригся, давно отрастая клоками; тяжелая морда; меж щечных бугров, как на корточках, – нос: диковырком! Казалось, что вычихнет; глазки, засевшие в щелках, готовились выстрелить. Но их очки защищали; свирепо и зверски карели моржовьи усы, борода; и, невидные, шлепали губы; круглеющий лбина, как камень, способный' и стену пробить, – в дыбах косм, и свирепо, и зверски коричневых, да, – голова для гиганта; росток – очень мал: шеи – нет; перебито плечо; подскочило другое под ухо; весь корпус – пропыженный; коротки руки; одна – за спиною; другая – в сплошном вертунце – передрагивает дергунцами, пускающими карандашик вподброску; отчетливый пузик на брошенных вправо и влево ногах; желто-карий пиджак; желто-карий жилетец; крахмал – отложной.
   Черный галстучек – бантиком.
   Да – коротыш, с головой, кверху задранной!
   Думалось: – Вот так картинища!
   Но Эдуард Эдуардович, позой заверчивость выразив, склабил:
   – Позвольте представиться.
   – Что?
   Коротыш повернул к нему ухо; и, руку приставивши к уху, разинулся ухом:
   – Не слышу.
   Но, видно, звонков не любил: позвонят – уши выставит: слушает; этим Мандро не смутился нисколько.
   – Я, будучи близко знаком с вашим сыном… И будучи…
   – Нет, вы позвольте: а с кем же имею честь я?
   Коротыш подбежал с подкарабкой; его промашной пиджачок, отлетая, сидел как-то косо; он руку свою протянул; и руке проиграла слепительность: номенклатура зубов (или лучше заметить: вставных челюстей).
   – Эдуард Эдуардыч Мандро.
   Эдуард Эдуардович, кстати, – отметил, что кончики пальцев пропачканы краской коричневой; видно, известный профессор недавно окрасился.
   – Милости просим.
   Подбросивши в воздух очинённый свой карандашик, поймал карандашик; косой, раскачною походкой пошел, топоташа, почти не сгибая колен – в кабинетик.
   Пол, крытый мастикой, – в сплошном, черно-сером ковре, над которым заерзали моли; стол, полный сваляшиной и разваляшиной томиков; штора – в пылях: пауки, пыль и чих; чернолапое кресло – не прямо: в подкос; и другое, такое ж, бросаясь вперед, загромождало проход (видно, здесь претыкались).
   Сплошной ерундак!
   В нападавших коричневых сумерках чуть намечались коричнево-желтые томы коричнево-серого шкафа; на кожаном черном диване скомчилось кой-как одеяльце (по черному полю – кирпичные яблоки). Думалось:
   «Эдакого обвернуть вокруг пальца – что стоит!» Мандро улыбнулся: вошел в кабинет молодецкою поступью он, расправляя свои молодецкие плечи: таким приворожником!
   – Да, – ваш сынок…
   Но при слове «сынок» знаменитый профессор скосился; и вдруг загорюнился крашеной рожей.
   – Сынок ваш бывает у нас, – у Лизаши: дочурки.
   Профессор ему показал на порожнее кресло; уселся с развалкою сам; осмотрелся: сваляшина и разваляшина многих томов вперемежку с бумагою; жуликоватая мышка скреблася.
   – Я думаю, Митенька вам, в корне взять, – надоел… Вы чего ж не садитесь: садитесь же, батюшка!
   Тут Эдуард Эдуардович к краюшку кресла присел, уронив свою руку на стол, крытый черной клеенкой.
   – Помилуйте, – отвеселился глазами он, – сын такой милый мальчик!
   О, – он приворожником выглядел!
   Но у профессора вкось разлетелись глаза; и разлет этих глаз выражал – опасенье:
   – Мой сын, – в корне взять: дело ясное…
   – Что вы!
   – Он… он… он…
   – Помилуйте!
   – Нет, дело ясное: сын…
   И лупнул кулаком по столу:
   – Помножайте его, – он подбрызнул слюной, – хоть какими угодно нолями, – останется ноликом.
   Рявкнул со взмахом.
   Мандро закурил и, висок преклонивши к согнутому пальцу, сидел в беззаботной, в завалистой позе; прогреб бакенбарду; разгиб белой кисти руки выявлял очевидно желанье: завлечь и разжечь.
   – Наши дети знакомы давно: и поэтому счел я за честь нанести вам визит.
   – Очень рад-с…
   – …и свидетельствовать уваженье, которое вы возбуждаете всюду…
   Мандро припалил бакенбарду; пригаром паленым припахивать стал он (невкусно припахивать)
   – Хоть коммерсант я, – но верьте мне; знаю и я, что профессор Коробкин…
   – Оставьте!
   – …профессор Коробкин… – Да нет же-с!
   – …профессор Коробкин есть гордость науки!
   Профессор поставил свой нос пред собою и фыркнул, – пронюхал Мандро; виноват: бакенбарду Мандро.
   – И при том деле есть: впрочем, так, – пустячок. Но профессор на все тартарыкнул рукою.
   – Вы, кажется, – слухами полнится свет – очень трудитесь?
   – Да-с: помаленьку.
   – Весьма плодотворно?…
   Профессор схватился за свалень бумаги.
   – Открытие сделали?
   – Что-с?
   И рукой – за платком; его выхватил и, развернувши под носом на мягких ладонях, – глаза скосил в нос.
   – То открытие, слышал я, – тут фон-Мандро прикурсивил ресницы, – значительно, очень-с; и, как говорят, оно в технике произведет пертурбацию; в жизни…
   Профессор громчайше счихнул, все вниманье свое устремив на платок, загулявший по громкому носу.
   – …в путях сообщенья… Платок закомчился и спрятался.
   – Я невзначай разговоры имел с представителем крупной промышленной фирмы, который взволнован: весьма!
   Но профессор награнивал пальцами дробь.
   – Не имея возможности встретиться с вами, он мне поручил предложенье – сказать между нами – вам сделать…
   Профессор молчал.
   – И сказать между нами…
   Мандро тут замялся сперва и потом сразу выюркнул оком:
   – Они бы купили охотно… Откинувшись, вымедлил:
   – …очень…
   Профессор достал карандашик: чинил карандашик; сломал карандашик.
   – Эх, чорт дери! Трах-тара-рах!
   – Это вас бы устроило – смею я думать… – вновь выюркнул глазом Мандро и густейшее облачко дыма пустил, – извините меня, что я прямо так: сколько вы взяли б?
   Очковые стекла взлетели на лоб; раздраженный профессор скосился и выдвинул ящик; он туго набит был: бумаг сбережень! Сваляшил рукою бумажки; достал из-под них три тетрадочки: тыкался носом в листки.
   И с промашкой сказал:
   – Что вы, батюшка, что вы?… Вот тут, – он рукой лупнул по тетрадочкам, – формулки кое-какие… И – только…
   Он, явно лукавя, глазком набуравливал ящик: совсем не тетрадки.
   Мандро привострился на ящик:
   – Так: здесь!
   И – разведывая оком.
   Собрав свои брови, приблизил к профессору их, чтобы прижать его взглядом:
   – Они предлагают вам очень почтенную сумму. Профессор, добряш, стал свирепым: глядел с задерихой;
   – Они предлагают вам…
   – Что?
   – Триста тысяч.
   Профессор замолнил очком: стал совсем неприятный звездач он.
   – Четыреста.
   – ?!?
   И поглядел окровавленным взглядом, как Томочка-песик, покойник, – когда отбирали, бывало, у песика вонь; пес – рычит, угрожает оскаленной мордой, возясь над подушкой; но вонь – отдает; и покорно вздыхает; профессор же:
   – Нет-с…
   Не отдает: он – припрячет!
   – Четыреста сорок.
   Уж серо-сиренево-желтым настоем засохлых цветов встали мутные мраки.
   – Пятьсот.
   Но из глаз растаращенных ужас валил.
   – Дело ясное, батюшка… Нет у меня никакого открытия.
   – Как?
   – Если б было, то я-с, сударь, – да-с – ре продал бы его…
   – Почему же, профессор?
   Мандро огорченно чеснул бакенбардой,
   – Да так!
   – Не согласны?
   – И – все тут!!!
   Взъерошился.
   – Надоедать вам не стану, – прозубил Мандро. И в поспешном, и в нервном таком от стола отваленье сказалась досада…
   – Быть может… Внушительно так поглядел:
   – …вы – надумаете?
   И на фоне исчерченных, темно-зеленых обой он сидел с отверделым лицом – кривогубый и кислый.
   Ивану Иванычу тут показалось, что ясность прогоркла туманом сплошным, что былая отчетливость виделась – желклой и горклой; его представленья о быте и жизни слагалися – скажем мы здесь от себя – из каких-то претусклых, весьма неприятно окрашенных контуров, точно с грязцой – желто-серых, оранжевых, тусклого сурика; все покрывали какие-то иссиня-сизые, исчерна-синие кляксы; теперь – разрывались они: и сквозила повсюду бездонная, сине-чернильная тьма.
   И твердилось:
   «Мандро!»
   Сам Мандро с черно-синей своей бакенбардой сидел завлекающим и роковым перед ним; от него исходил аромат очень тонких духов: будто даже несло миндалем горьковатым; поднялся прощаться.
   И снова рассклабился:
   – Милости просим ко мне… Величайшею честью я счел бы.
   Лишея глазами, он в дверь проморочил своей бакенбардой; уж карюю перегарь дня доедала не каряя ночь; и профессор просел в нее; все огорченья припомнились: Наденька, Митя!

2

   По правде сказать, был профессор вполне подготовлен к тому, что источник пропажи томов – его сын; и как только поправился он, так, таясь от семьи, понаведался к Грибикову, его ждавшему: долго справлялся о томиках, – желтом и темно-коричневом.
   Грибиков долго, со смаком рассказывал, как стелелюшивал Митенька книги: весь август, сентябрь и октябрь; он степенно поднялся с сиденья; смеялся двузубьем, свое ротовое отверстье раздвинув; глаза ж – стервенели: гиеньи.
   Профессор как будто горчицы лизнул; но он твердо понес огорчение это; пошел к Веденяпину: потолковать: таки так-с: сын – дурак! Веденяпин же выставил, вот ведь подите, вопрос материальный:
   – Карманные деньги у вашего сына имелись?
   – Да нет!
   – А просил он у вас?
   – Ничего не просил.
   – Как вы, батюшка мой, довели до греха его? Дифференцировали, а о сыне забыли, что взрослый; ему без карманных расходов нельзя-с: молодой человек…
   В самом деле, что взрослый; и – девушек лапил; а все ж:
   – Стелелюшил.
   Два дня – приборматывал; ноги и руки пускал врастопырку; на третий же к сыну прошелся; над ним постоял:
   – Ты зачем, брат, себя обсорил?
   Трепанувши додер на халате, вздохнул и обратно пошел – в кабинет: там шкафы – перевернуты, кресла – содвинуты, наискось стол:
   Полотеры!
   Промаривал Митеньку только для вида, себе положивши: простить, – дело ясное!
   Шло промолчание.
   – И нате же!
   Митенька лез на него; стал довязчивым; шумным: устал криводушничать он: проморенье ему надоело; к семейству прибрел, чтоб впервые схватиться за общее дело семейное; но оказалось: семьи-то и не было; тут отложилось решенье:
   – Еще – подожду: не готовы принять они правды… И как-то особенно взорил: правдивил глазами; но слов
   не сыскалося; доклину не было; мать – затворялась; отец стал отвертчивым, точно хотел он отвадить его от себя: прекословил:
   – Ведь эдакий привра! Промаривал Митю.
   Заметили: прежде дурачливый, Митя стал умничать: лез и оспаривал: даже учил:
   – Вот: промозгленок, а – учит? – подлаивал старый профессор; а все ж с изумленьем отметил: – А кое-что, вот ведь, – прочел; ну он там – безалаберит: все-таки, в корне взять!…
   Митенька стал зубы чистить; а прежде ходил затрепанцем: обдергивал куртку; поправился как-то лицом; прыщ сходил; и щека не багрела сколупышем; взор в нем сыскался.
   Понял – Веденяпин.

//-- *** --//

   Надюша – не то вот.
   В синявой кофтенке, в такой заваленной юбчонке мяукала промельком, – чаще с прониткой: под пальмой; кенара любила; и – вяла: кихикила все; не давалось дыханье; ей камень на грудь навалил; ночами потела; бывало – такая с кваском; а теперь – поглядите: кривулькою крючится на канапе.
   Капризулит.
   – Какая ты стала раскрика, Надюша!
   – Кричится мне, папочка! Сердцем кричала о том, чего нет.
   Кувердяев – подлец; Митя – ворик; а мамочка, – нет уж: помалкивать!
   Раз закурила табак: кружит голову он; поперхнулась: прокашляла до крови и, чтоб «они» не узнали про кровь, убежала в пестрявую комнатку – кашлять: жила там, – в надстройке; та комната, – кто в ней бывал? Кресло – камка: раскрутчивый шелк; под ногами – узорик квадратцами: коврик; прильнула она к канапейной подушке лицом, уходила в свою безызживную мысль: Кувердяев, который там мальчиков любит, – что ей? А страдала, что он оказался таким: все – такие в «таковской» Москве, уносимой потоком в безвестную бездну. Москва.
   Там стояли тюками дома; в каждом сколькие жизни себя запечатали на смерть; Москва – склад тюков, свалень грузов; и кто их протащит?
   Да время!
   И время, верблюд многогорбый, – влачило. Но он – изнемог и упал на передние ноги: тюки эти рушить; за домом обрушится дом; и Москва станет стаей развалин: когда?
   Поскорей!
   Извлекались не стоны – сквозные арфичные звуки; они разрывались разрывчатым кашлем, ее выбивавшим из жизни, окрапленной сверху лавандовым запахом; промозглой капустой воняла «таковская» жизнь; и в ней кашляло время.
   Смотрите-ка – кровь на платке!

//-- *** --//

   Василисе Сергевне приснилось: сказали:
   – Спасайтесь!
   – А что?
   – В переулок пришла ядовитая женщина!
   И, ужасаясь, сгурбились в столовой: под рыжею тучей, припав головою к окошку, стояла огромная женщина в синих очках, расширялся ими до ужаса – в стекла: они – – в коридорик, защелкнувши двери, но – зная, что рядом уже, озаренная белой луной, за стеною стоит, отравляя их сернокислотным дыханием.
   С болью тупой проснулась она; за промочкой волос (ее волосы лезли) под бледно с лимонного цвета разводами белых обой из светлявого кресла задумалася; под сквозным, кружевным туалетом среди несессеров вздыхала; о чем этот сон? Ощущала себя неприятно: как будто ждала, что наступит пора, когда в ясной налаженной жизни откроется: едкое что-то.
   И вяла щекой, заваляшкой, все утро; и всем говорила потом:
   – Я веду мемуары свои.
   Огорченной овцою ходила по комнатам в дезабилье; докисала у окон: висели грустины над ней, как гардины.

//-- *** --//

   Мандро произвел разворох, потому что его появление встретил профессор, как в глаз; и казалось: Мандро уж он видел – когда-то и где-то.
   Он выдвинул ящик: сваляшил рукой сбереженье бумажек; рассыпал на столике шахматы; ставил на доску их.
   – Перепукиерко, чорт подери! Расцецерко хотя бы пришел!
   У себя самого сфукнул пешку.
   Вдруг встал: да, – такая завара пошла обстоятельств, что – нет: не раскусишь; сплошной ерундак. Кавардачила жизнь: не нашли, чорт дери, квадратуры, а тут, чорт дери, кубатура; и щеки надулися, полные формулой; бросился он в промаранье бумажек: бросились в корзинку расчёртки кудрявого почерка; явно: болезнь принесла ему отдых; вся мысль – обновилась; хотел сформулировать принцип не дынных движений: и выявил въявь – мнимый мир.
   Встал, – и пер в прямолобом упорстве, шепча вычисленья: от двери до шкафа, от шкафа до двери, замахиваясь на крутых поворотах, как будто себе подтетёху давал.
   – Дело ясное, что – открытие: перевернет всю науку.
   – Оно – применимо к путям сообщенья…
   – К военному делу…
   – Морскому!
   – И, стало быть, мы, – брат, Ван-Ваныч…
   От шкафа до полки вертелся кубариком. Вдруг – осенило.
   – Еще вот – пронюхают.
   Встали тут исчерна-синие волосы; чуялось – водопроводные трубы открылись: Мандро.
   – Чорт дери!
   Он отнесся искосым пригорбышем к двери; дверь запер на ключ; тяжко охая, сел на карачки, и, угол ковра отогнувши, он вынул паркетик из пола; под ним оказалися листики – все в вычисленьях.
   – Здесь, – цело!
   Глаза закосились на дверь; и разлет этих глаз выражал опасенье: с приходом Мандро в его дом ворвалось что-то новое; да, – и Мандро занимал; захотелось проверить на чем-то себя: поглядеть на Мандро.
   – Да, вот – надо бы сделать визит, – дело ясное; этого требует вежливость; ну и там – Митенька-с; коли знакомятся дети, родители – ну там – наносят визиты.
   Уж каряя перегарь дня просто сфукнулась: в ночь черноротую.

3

   В злой, снеговой завертяй, поднимающий жути и муть, – с пересвистами, с завизгом, – выступили: угол дома, литая решетка (железные пики сцепились железною лапкою); и – дерева, раскаракульки; снежная гривина, воздух чеснув, отмельтешила; каменный, серо-ореховый дом, отступя от решетки – сложился себя повторявшим квадратом и крупные пуприны взнес: межоконных полос; точно шмякнули сбитыми сливками; наерундили гирлянд известковых изле-плин и вылеплин: груш, виноградин.
   Ореховый торт, а не дом!
   Точно в торте, сидел Задопятов.
   За стеклами окон второго этажика морщились сборочки крапчатых штор с очконосою дамой под ними, едва выяснившейся пролизнями седо-серых волос, отдающих и в зелень и в желчь; поднимались два синих очка из-за стекол, – огромных до ужаса; и – все рассеялось: серо-ореховый дом, точно рушась темневшими окнами в мути и amp; жути, свой угол показывал из пересвистов и завизгов; скверик – исчез; подворотни – развылись; заборы ломились.
   И дуем неслись раздымочки из труб.
   И хотелось ждать, пока снова не станет все ясно, пока не прочертится серо-ореховый дом из деревьев провалами окон, пока из окна не проглянут два синих очка.

//-- *** --//

   Анна Павловна там Задопятова, круглоголовая, тучная дама являлась в окошках с огромною лейкой в руке; поливала болезненный крокус; была далека от словесности; женщина – строгая, твердая, честная; предпочитала И. И. и П. И. Петрункевичей прочим кадетам; ее называли железной пятой; про нее отозвался когда-то усерднейший чтитель Никиты Васильича, – Ольдов, покойник:

     Что за дичь! Бегут под женский бич
     Даже львы, а не одни овны…
     И Никита наш Васильевич
     Под пятой у Анны Павловны!
     Будь ты бритт, москвич иль костромич, –
     Знай, ты должен с кряхтом крест нести,
     Коль года судьбой сплетенный бич
     Взвит над задом знаменитости!

   Все выделялась лицом, прокрасневшим мозольчатой кожей, в обветрине, взростком губы, и вторым подбородком, окрапленным волосом; на голове волосы – гладкий свалень из зелени с желчью, прижатый к затылку нашлепкой: оттуда валились железные шпильки – на пол, на ковры; поражало блистание синих, суровых очков вместо глаз; ее платье из серенькой, реденькой рябенькой ткани, с косою прониткой, душило весьма выпиравшие формы; носила она башмаки без шнуровки, вздевая их на ногу с кряхтом (два пальца в ушко).
   И пристукивала каблуком по паркету, хромая немного (была – кривоножка), рукой опираясь на твердую трость с наконечником из гуттаперчи; держала запас «пипифакса», который она покупала у Кёлера, твердо следя, чтоб везде было чисто; где нужно, повесила надпись: «Прошу содержать в чистоте», и струею горячего пара из клопоморителя дезинфицировала переплеты двуспальной постели, хотя клопов не было; раз в две недели бывала в собрании «Общества распространенья технических знаний меж женщин».
   И часто бывала на «Курсах для кройки».
   Годами страдала она кровотечей из носу; страдала одышкою, вспыхивая в это время до корня волос и кровяность показывая подбородка второго, слегка опушенного реденьким крапом волос; в представленьи Никиты Васильевича Задопятова образ почтенной матроны связался в последние дни с королевой из драмочки «Смерть Тентажиля», – не ясно: открыла убежище: «Ясли младенца» она.
   Королева ж из драмочки «Смерть Тентажиля» – таскала младенцев.
   В последнее время суровее стала она: кровотеча замучила; и без того молчаливая, – стала еще молчаливей, а строгость в глазенках, смотревших на мужа, – утроилась, учетверилась; таилось жестокое что-то, как месть; без того ее губы кривились оттенком сарказма, когда с ней делился Никита Васильевич воспоминаньями, мыслями вслух об эссе, замышляемом им.
   Разговоры с женою привык называть он заметками:
   – Это заметки мои на полях, так сказать, – говорил он, бывало, за завтраком, кокая яйца и их выливая в стакан.
   А теперь обрывала она разговоры его, будто что-то тая; и поля неразрезанной книги глупейше пустели: Никита Васильевич робко косился; вполне упирался в квадратное это молчанье, ворча про себя:
   – Запертой комод с ценностями. Ключ – закинут.
   Молчала зловеще и едко сверлила глазами.
   Давно подбиралась она к его ящику с письмами; тщательно заперт был он много лет; удивлялась, что – заперт; все прочее – было открыто ей; знала, где что; приводила в порядок бумаги его; в этом ящике вот – замечанья, наброски при чтенье Мюссе [38 - Мюссе Альфред де (1810-1857)-знаменитый французский писатель, поэт, драматург.], афоризмы о Чосере [39 - Чосер Джефри (1340-1400) -английский поэт.]; в том же – конспект курса лекций и папка с приветствиями разным деятелям, сочиненными им; между прочим, приветствие Франсу [40 - Франс Анатоль (1844-1924) -французский писатель.], Уэльсу [41 - Уэллс Герберт Джордж (1866-1946) – английский писатель, общественный деятель.]и Полю Буайе [42 - Поль Буайе – профессор русской словесности в Париже.], проживавшему в бытность в Москве в этих комнатах; литература предмета; один только ящик был заперт.
   Ни разу его не оставил открытым.
   И крепли сомненья в ней, боли; годами они притаились под стеклами синих очков; но – крепились; теперь они встали: пророслою злобой.

4

   Никита Васильевич сидел, перекутав колени вигоневым пледом: строчил свой «эссе», подложив под себя неуклюжую ногу, мотаясь пенснейною лентою и веей волос; надувался, чтоб выпустить воздух над строчками фразы; ее перечел, зачеркнул; и, откинув вигоневый плед, он по вздошью похлопал себя, попривстал, – потоптался ногами по коврику; засеменил каракатицей в угол, к плевальнице: сплюнуть.
   И – сплюнул.
   Во всей обстановке, его окружающей, нюхалось затхлое что-то.
   Здесь ветрили форточки; синий скрипел вентилятор, и денно, и нощно; но выветрить припаха все не могли; и дохлятиной сладкой воняло чуть-чуть, – не то трупом, не то мятным пряником.
   Грустно оглядывал – то же; все то же!
   Большой кабинетище с окнами в крапчатых шторках, со стенами в крапчатых, чуть желтоватых обоях; повсюду – крап черный; и – черные кресла; на них – полосатого канифаса чехлы, – желто-красные, мятые, с чуть темноватыми пятнами, – след от голов, прижимавшихся к спиночкам (головы мылись не часто в профессорском круге); шкафы, счетом пять, с завитыми, резными колонками красного дерева распространяли отчетливо запахи старой рояли.
   И – бюсты: Мольера, Грановского [43 - Грановский Тимофей Николаевич (1813-1855)-русский ученый и общественный деятель, профессор всеобщей истории в Московском университете.], Ибсена.
   Что еще?
   Крокус болезненный, не поливаемый Анною Павловной нынче; сидела в шезлонге у окна; здесь, отсюда она изучала годами в окне изузорины фриза: дантиклы столбов розоватого дома напротив.
   Никита Васильевич уселся писать, провисая пенснейною лентою и выводя расцарапочки, напоминающие паучиные лапки; себя, откровенно сказать, преужасно он чувствовал в мыслях: не дома; устроился, как в меблированных комнатах, в них; в той – сегодня; в той – завтра; он сам сознавал как-то глухо (почти в подсознаньи): тома его – просто гостиница; ряд коридоров с дверями, ведущими в комнаты; эта – Кареева [44 - Кареев Николай Иванович (1850-1931) – русский буржуазный историк и публицист.]; эта – Грановского; Джаншиев, Гольцев [45 - Гольцев Виктор Александрович (1850-1906) -русский журналист, публицист, критик, редактор журнала «Русская мысль».], Якушкин [46 - Якушкин Иван Дмитриевич (1793-1857) -декабрист, видный член Северного общества, материалист и атеист.], Мачтет [47 - Мачтет Григорий Александрович 1852-1901) – русский писатель.], Алексей Веселовский [48 - Веселовский Алексей Николаевич (1843-1918) – русский историк литературы.] имели еще свои комнаты; он же имел – только собственный сор; поживет и уйдет, насорив.
   Тут он встал.
   И, разгуливая бурмотуном разволосым, себе самому дирижировал ручкой пера: над листом расцарапок; был в бархатной, черной, просторной толстовке, весьма оттенявшей седины его.
   – Так поднимем же, – он бормотал сам с собой, – фу-фуфу… свои головы…
   – Выше…
   – И с поднятым гордо челом…
   – Фу, фуфу…
   – Понесем нашу скорбь.
   Сочинял он фразистости.
   – Что вы бормочете там? – из шезлонга вопросила его Анна Павловна.
   Нехотя так отозвался:
   . – Пишу… сочиняю…
   . – И – ну? – усмехнулась она.
   Положила на стол пред собою два синих суровых очка; и глазенки, ученые, строгие, пристальным проискром выбежали из-за нервных приморгов.
   – Пишу, – расправлял он клокастый мотальник («мотальником» старым она называла седины его), – что в пространствах российских охватывает беспредельность и веет надеждой на лучшее будущее; так подымем же – я говорю – свои головы выше, – прочел он последнюю фразу, – и с гордым челом понесем…
   Тут брошюрное мнение он положил пред собой.
   – Это ж мненье не ваше…
   – Как так?
   – Да Брандес [49 - Брандес Эдвард Карл (1847 -1931) -датский драматург] его высказал.
   Рот разорвавши, ударилась в пáзевни.
   Он ухватился за выжелчень уса, весьма недовольный ее замечаньем; смолчал; но во рту ощутилась безвкусица: задребеденилось как-то; он сам понимал: ничего, ничего не создал, четверть века хвалясь, что схватил он быка за рога, что медведя поймал:
   – Дай его!
   – Не идет.
   – Сам иди!
   – Не пускает.
   Никиту Васильевича Джаншиев, Гольцев, Кареев, Якушкин поймали, пока он кричал из журналов, что справился с ними; поверили; даже писали об этом; писали о нем в иностранных журналах: Леже [50 - Леже – профессор русской словесности в Париже.], де-Вогюэ [51 - Вогюэ Мелькиор де (1848-1910) – французский писатель и критик, автор работ о русской литературе.] и Буайе; но он мыслил двенадцатиперстной кишкой, а не мозгом; продукт межвременья – цедил свои мысли часами – по каплям: мензурку.
   И их разводил просто бочками фраз.
   Он уткнулся в статью и казался себе самому страстотерпцем; пыхтел; вот, украдкой взглянув на часы, он решил, что – пора; неожиданно засеменил каракатицей, чтобы покинуть пропахлую комнату.
   – Что вы? Куда вы?
   И – капнула шпилькою.
   – На заседание.
   Едко скривилась:
   – Оно не сегодня, а в пятницу.
   Тут лишь заметивши, что позабыл он футляр от пенсне, он вернулся к столу, чтоб увидеть, как всем подбородком, вдавившимся в шею, ему показала второй подбородок; ведь – ужас: глядели очки – не глаза; два громадных, почти черно-синих очка стекленело без всякого выраженья.
   Что было под ними?
   – Не это, а то заседанье.
   Она усмехнулась: обидно, жестоко и мстительно:
   – Знаю, какие у вас заседанья… Быть может, с Агашею вы заседаете там…
   Не оспаривал этот смешочек, но око – загасло; и, сжав кулаковину, снова разжал: поклокочить повисшее грустно кудло (с него перхоти сыпались); и провопив двумя оками, каратышом потащился вторично к плевальнице: сплюнуть.
   И – сплюнул.
   – Какая Агаша! Агаша – служила; и все тут.
   – Служила еще неизвестно чем.
   – Сами ж держали ее… И притом это было лет десять назад.
   Он боялся ее лютой ревности; пал в свое кресло: и пал в закатай кудрявые фраз; тут возъятием глаз над мешками, подобными мощным отаям свечным, он откинулся, великолепно ладони воздев над собой, в этой позе напомнивши Лира, которого он очертил лет уж тридцать назад в обозренье журнала: «Артист».
   И покинул пропахлую комнату.

//-- *** --//

   Вскрыла: подобранным ключиком: ай! И – припадок удушья; едва с собой справилась.
   Первая мысль: ей, как Норе, уехать из дома; вторая: как Элле Рентгейм [52 - Нора, Элла Рентгейм – героини драм Г. Ибсена.], здесь остаться, чтоб мстить. Элле, или?…
   Запуталась в Ибсене.
   В ящике были: во-первых, одиннадцать стихотворений Никиты Васильевича, адресованных некой «Сильфочке»; был и двенадцатый. «Сильфочке» же посвященный игривый стишок (не стала читать); прочитала четыре строки; вот они:

     Захотелось мне немножко
     Черной самородинки:
     И целую я у крошки –
     Усик черной родинки

   Во-вторых: извлекла она ряд продушенных записочек, в мило-наивных лазурных и в темно-лиловых конвертах: признанья в любви, обещанья свидания, воспоминанья о ласках; и тоже стишочки.

     Как семенем, сея
     Надеждой драгою, –
     Ты шествуешь, вея
     Седою брадою.
     Я сердцем откроюсь
     Любовному зною;
     В седины зароюсь
     Твои: головою.

   За подписью «Сильфа».
   Событие это стряслось, как удар.

5

   Вот он вышел в переднюю с гладко расчесанной белой кудреей волос, в сюртуке; свою ногу протягивал в каменный ботик.
   Прислуга стояла с распахнутой шубой.
   Из двери просунулась в спину ему голова Анны Павловны блеклой сваляшиной желто-зеленых волос, распылавшись щеками, ушами: она – почернела (взлив крови к виску); громко капнула на пол железною шпилькою; друг перед другом стояли с таким напряженьем, как будто они ожидали, кто первый повалится вниз головою в открытую падину.
   Выбежал.
   Ропотень креп; кто-то крышу ломал; и – бамбанила: вывни ветров! Улыбнулося небо к закату: прозором лазоревым; туча разинулась солнышком; день стоял сиянским денечком: на миг; искроигрием ледени бросились в нос все предметы.
   Оглядывал вяло площадку: он жил на Площадке (в Москве есть Площадки: Собачья Площадка, Телячья Площадка).
   Вот – скверик: за сквериком – домик, сиреневый, бело-колонный (ампир); крыша – легким овалом, скорей – полукуполом; наискось – серый, просерый забор; строя угол, оливковый семиэтажный домина пространство обламывал кубами выступов в пять этажей, угрожающих пасть на затылок прохожего; дом вырывался в соседний проулок, давимый ватагой таких же кофейных, песочных и серых домов с шестигранниками полубашен и с кубами выступов; издали, в нише, воздвигнутый рыцарь копья лезвеем в пламень каменный змея разил над карнизами восьмиэтажного куба.
   Громады – не зданья.
   В одном только месте зияла пробоина – кучечка слепленных домиков: ветхий совсем пересерый, гнилой, между каменным синим и каменным же клоповатого цвета; все трое – о двух этажах; к ним прижался четвертый, разрозовый; и – в полтора этажа; вы представьте; над ними он высился; эту пробоину между семью и пятью этажами пора бы на слом; да владельцы ломили за место огромную сумму, чтоб портить проулок.
   Нелепости!
   Из пересерой гнилятины веснами окна бросали мелодии Регера, Брамса и Брукнера, а из домины соседней, обложенной плитами, великолепным подъездом, отделанным в строгом и северном стиле, с почтенным швейцаром и с лифтом – старательных хор выводил «Свете тихий» Бортнянского; происходили здесь спевки любительских хоров, воскресными днями дающих концерты в коричневой церкви Кузьмы-на-Копытцах.
   Распутин, проездом бывая в Москве, посещал этот дом; Манасевич-Мануйлов вальсировал раз; и, почтив посещеньем, просфорочку скушал здесь Саблер.
   Стояли тюками дома; в них себя запечатали сколькие – на смерть; Москва – склад тюков: свалень грузов.
   – Извозчик,– Петровский бульвар!
   Отворилась в ореховом домике дверь: Анна Павловна вышла в своем ватерпруфе из черного плиса, без меха, в пушащейся шапке, повязанной черным платком шерстяным; опиралась рукою на трость; ей, взмахнув, подзывала угольные сани; в них села, показывая на сутулую спину катившегося впереди Задопятова:
   – Ну-те, за барином этим, извозчик!
   Арбат: многоногая здесь человечина вшаркалась; над многоверхой Москвой неслись тучи; Никита Васильевич думал; уже – Рождество на носу; остается закончить семестрик.
   Арбатская площадь!
   Народу наперло; и все – в одно место; сроился; городовой посредине утряхивал пьяного парня в пролетку и – тер ему уши; закрывшись плащом, нахлобучил огромную шляпу и рот разрывал, указуя на площадь,– испанец: с плаката «Кино»; под ним дама влачилась мехами; и шла человечина – путчики, свертчики – в яснь, в светосверки снежиночек; щурили взоры; сверкательно скалились вывески: «Кёлер» и «Бланк».
   Город – с искрой.
   Никитский бульвар.
   Задопятов – москвич,– знал дома; вот он,– памятный, бывший Талызина дом; после – бывший графини Толстой; наконец – Шереметева; Гоголь в нем мучился: литературные воспоминания встали перед взором.
   Припомнился тост, знаменитый, им сказанный; тост, облетевший Москву и вошедший в том первый его сочинений; Тургенев пожал ему руку за тост; фыркнул Фет; в «Гражданине» [53 - «Гражданин» – русский политический и литературный журнал-газета монархического направления, издавался в Петербурге в 1872-1914 гг. Издатель – князь В. П. Мещерский.] пустил фельетон князь Мещерский; Катков [54 - Катков Михаил Никифорович (1818 – 1887) – русский журналист, публицист, редактор газеты «Московские новости»] – промолчал; а старик Григорович [55 - Григорович Дмитрий Васильевич (1822 – 1900) -русский писатель.] с Украины приветствовал; Кекарева, Василиса Сергевна, еще гимназисточка, тост переписанный перечитавши,– влюбилась; открылась – вся будущность: двери редакций, домов; понедельники – Усовых, вторники – Иванюковых с «максимковалевскими» спичами, среды – Олсуфьевых (с Львом Николаевичем), Писемского – четверги, Веселовского – пятницы (с Янжулом [56 - Янжул Иван Иванович (1846 – 1914) -русский критик, публицист, постоянный сотрудник журнала «Вестник Европы».], Носом [57 - Нос В. С. – редактор-издатель дешевых народных изданий «Балда», «Топор» (1907).], Шенроком [58 - Шенрок Владимир Иванович (1853 – 1910) -русский критик, публицист.], Якушкиным [59 - Якушкин Павел Иванович (1822 – 1872) -русский писатель, фольклорист, этнограф.] и с Николай Ильичом Стороженко [60 - Стороженко Николай Ильич (1836 – 1906) -русский критик, публицист.]), воскресник живой – Николай Ильича, на котором Иванов с Иваном Андреевичем Линниченко теряли от спору свои голоса, обсуждая дела «Комитета», садившего Чехова в лужу.
   Да – время!
   Он сам в этом времени, лев молодой, обрамленный курчавою гривой волос, еще черных, развеивал лозунги – фигою в нос – Стороженке; и фигою в нос – Веселовскому; много прошло перед ним здесь мальчат: Гершензоны, Шулятиковы, Столбиченки и Фричи толпой здесь внимали, смутясь, его «песне святой»; здесь считался «златыми устами» он,– фондом идей: и монетою звонкой идейных обменов.
   Теперь называли его (ну, хотя б лигатурой [61 - Лигатура– 1) примесь меди и олова к золоту и серебру для придания им большей твердости; 2) повязка, которой перевязывают кровеносные сосуды при операции.]!): бумажкой… которая… служит… – молчание!
   Либерализм лимонадный, прогоркнувши, чистит желудок не хуже касторки; и вот – он прогорк лет шестнадцать назад; и либретто из мыслей Никиты Васильевича уже пелось Столыпиным [62 - Столыпин Петр Аркадьевич (1862 – 1911) – министр внутренних дел, председатель совета министров России в 1906-1911 гг.] года четыре назад, как теперь распевалось оно Протопоповым [63 - Протопопов Михаил Алексеевич (1848 – 1915) – русский критик, общественный деятель, активный сотрудник «Русской мысли».]: вместе с последним оно должно было собой увенчать петроградские крыши, строча пулеметами, чтобы, проклявши Россию, окончиться стрекотом фраз: из Парижа и Праги; так кариатидою стал он – ливрейным лакеем правительства в позе протеста – с подъезда Кадетского корпуса.
   Вот он, старик, проезжая по старым местам, направляется к старому месту – раз в месяц (с пяти, с четырех – до семи, до восьми); уже двадцать пять лет (проститутка прошла; и за нею – бобровый поклонник); да, да, – что прикажете!
   Это – идейная близость.
   Уж высился многоугольными башнями замковый дом от начала Тверского бульвара: Михаил Васильич Сабашников [64 - Сабашников Михаил Васильевич (1871 -1943) – крупный московский издатель.] в прошлом году наотрез отказался принять его книгу (печатает молокососов каких-то); Никита Васильевич ехал с поджатой губою под башнями: здесь помещалось издательство.
   Дом тот сгорел.
   Задопятов смотрел сквозь бульвар, над которым в немом межесвете мельчили охлопочки серые; мальчик кидался там снежными ляпками; ветер поднялся; и шла – рвака листьев; едва прояснились дома Поляковых и дом Голохвасто-ва; Герцен в нем жил; вероятно, гулял на бульваре; гулял – Чаадаев, наверное; может быть, – с Пушкиным; в пушкиноведеньи был Задопятов нетверд: он оставил открытым вопрос, бросив взгляды на дом, где когда-то квартиру держит бонапартовский маршал, – за домом, известным и вам, полицмейстерским, выстроенным Кологриво-вым после пожара московского бывший Курчагина дом: здесь когда-то тянулись владенья – дома и сады – Солового.
   Сгорели!
   Страстной монастырь!
   Приближаяся к месту свидания, так сказать, – он запыхтел; несмотря на преклонные годы, он чувствовал так же себя: четверть века испытывал то же волнение – именно с этого места; прилив беспокойства давал себя знать – совершенно естественный, если принять во внимание: его ожидавшая дама – сердечная, честная личность; и – прочее, прочее…
   Гм!…
   Неприличная сцена – налево; и – нос завернул он направо; и здесь – неприличие: «улица», – то есть все то, что стоит «улица». Где ж «отличное»?
   Там, где нас нет!
   А из саночек, быстро летевших за ним, будто падало в спину ему чье-то толстое тело; а город, лиловый, черно-вый, стал смяткою: черней и светов.

6

   Хозяйка сдаваемой комнаты ухо свое приложила к две-рям и – услышала: – Да…
   – У Кареева сказано ведь – уф-уф-уф, – и диван затрещал, – что идеи прогресса сияют звездой путеводной, как я выражаюсь, векам и народам…
   – Вы это же выразили в «Идеалах гуманности», – вяло сказал женский голос.
   – Но я утверждаю…
   – Скажу а про по, – перебил женский голос, – когда Милюков [65 - Милюков Павел Николаевич (1859 – 1943) -историк, глава буржуазной партии кадетов.] вам писал из Болгарии…
   – То я ответил, как Павел Владимирович, указав на заметку Чупрова [66 - Чупров Александр Иванович (1842 – 1908) – русский буржуазный экономист, статистик и публицист.]…
   – Которую Гольцев завез…
   – К Стороженкам…
   – И я говорю то же самое, – что; когда вам написал Мил юков…
   Тут закракал корсет.
   Тут хозяйка сдаваемой комнаты глаз приложила к прощелку замочному и – увидела: ай-ай-ай-ай!
   Ай!
   Дама лет сорока пяти, или пятидесяти, с заплеснелым лицом, но с подкрасом губы свою грудь заголила, сидела с невкусицей этой перед зеркалом; вовсе без платья, в корсетике с серо-голубенькою оторочкой, в юбчонке короткой и шелковой, цвета «фейль-морт»; платье цвета тайфуна с волной было сброшено на канапе серо-красное, с прожелтью; на канапе же Никита Васильевич – только представьте!
   Никита Васильевич сел, раскорячившись, – без сюртука, верхних брюк, без ботинок; и стаскивал с кряхтом кальсонину белую с очень невкусного цвета ноги перед дамой, деляся с ней фразой, написанной только что дома:
   – Приходится – уф – chère amie, претерпеть все тяготы обставшей нас прозы…
   Стащил – и стал перед ней: голоногий.
   Почтенная дама, сконфузившись, пересекала рыжеющий коврик, спеша за постельную ширмочку, – в юбочке, из-под которой торчали две палочки (ножки без ляжек) в сквозных темно-синих чулках; из-за ширмочки встал драматический голос ее, перебивши некстати весьма излиянья прискорбного старца:
   – Здесь запах…
   – Какой?
   – Не скажу, чтобы благоуханный.
   Пошлепав губами, отрезал: броском:
   – Пахнет штями.
   – Весьма…
   И действительно: промозглой капустой несло. Шлепал пятками к ширмочке; вздохи теперь раздавались оттуда и – брыки:
   – Миляшенька…
   – Сильфочка…
   – Ах, да ах, – нет…
   Наступило молчание: скрипнула громко пружина.

//-- *** --//

   В проходе двора на бульвар прижималась к воротам дородная дама в пушащейся шапке, подвязанной черным платком, опираясь рукою о трость; и глядели на лепень сне-жиночек два черно-синих очка безо всякого смысла.
   Что было под ними?

//-- *** --//

   Никита Васильевич был рыцарь чести; и тайны своей он не выдал: молчал четверть века; и мы соблюдем ее: имя и отчество дамы – секрет; а тем паче фамилия; словом – прекрасная, честная, светлая личность!
   Она появилась опять, расправляя морщулю лица:
   – Скажу я, – надоело мне…
   Вышел, пропузясь, почтеннейший старчище:
   – В автократическом – уф – государстве жить трудно…
   – Да – нет: я о муже…
   – Среда вас заела…
   – Отсутствие ярких, общественных импульсов… И приласкалась, схватясь за мизинец:
   – Уедемте…
   И – помочилась: глазами.
   Он – руку отдернул с испугом, подумав, что палец ему лобызнет: помычал, побурчал животом; и покрыл этот урч завиваемой фразой:
   – Увы, – как сказал я сегодня, – поднимем же головы выше и с гордо воздетым челом понесем…
   Перебила:
   – Подайте бандо.
   – Понесем, говорю…
   – Пудры…
   – Скорбь…
   Перебила:
   – Бежимте!…
   Но – вылупил око:
   – Жена – не башмак ведь: наденешь – не скинешь… Вскочил.
   И кальсоны свои натянуть торопился, как будто его не видала она без кальсон; с кряхтом ногу просунул в сюртучную брюку; она ж, достав зеркальце из полосатого сака, припудрилась; слышалось снова:
   – Кареев!…
   – Чупров!…
   – Милюков…
   Гарцевали парадом своих убеждений; вставали свалянные годы, – почти что годов размазня; размазней его мысли питалась она, лишь читая труды Задопятова; третий, второй и четвертый.
   Том первый пропал.
   – Ну – пора…
   – Вы куда же?
   – На вечер «Свободной Эстетики».

//-- *** --//

   Толстая дама взлив крови к виску ощутила, когда со двора, чуть ее не задев, Задопятов прошел; и за ним сорокапятилетняя дама.
   Ах, вот она, – «Сильфочка»!
   Юбка отцвечивала желто-рыжим тайфуном с волной; под густою вуалью, усеянной смурыми мушками, виделись все же: черничного цвета глаза и подкрашенный ротик брусничного цвета; ей в спину – ведь ужас – глядели: очки, – не глаза.
   Два громадных, почти черно-синих очка стеклянело без всякого там выражения.

7

   Вечер «Свободной Эстетики»! Кто-то заметил:
   – Пришел Задопятов.
   – Где, где?
   Задопятов, исполненный взорами, так белоглаво рыхлея и морща свой лобик, прекнижисто выглядел: видность показывая еле заметным взмаханьем пенсне; на усах оставалася взмока от сырости; перетянувшись и выдавившись толстением зада, тащился, ведомый Рачинским, к огромному креслу почетному, чтоб протянуть свою руку Гедвиге Сергевне Зеланкиной, корреспондентке «Журналь Паризьен».
   – Укушу вас за локоть, – призвизгнула громко девица-кривляка поэту-кривляке, прибавив, что ищет она великана, которого нет, но который блуждает меж облак в «Симфонии» Белого.
   И Задопятов подумал:
   – Куда я попал?
   Но заметивши, что Доброносов, казанский профессор словесности, – здесь, успокоился быстро.
   Никита Васильевич очень готовился сделать в «Эстетике» некий докладик о драмочке «Смерть Тента-жиля» (ведь вот на какие теперь переходил темы); должен с «Эстетикой», что ни поделайте, был он поддерживать связь: не то «Русская Мысль» станет явно теснить его, – «Русская Мысль», где царил он при Гольцеве.
   Ах, – этот Брюсов, и, ах, – этот Струве [67 - Струве Петр Бернгардович (1870 – 1944) – русский буржуазный экономист, публицист и философ, представитель так называемого «легального марксизма».]!
   Взнесенье пенсне на обиженный нос показало, что силится он отбарахтаться мыслью от этих назойливых ассоциаций о Брюсове; Брюсова крепко продергивал он в «Русской Мысли»; но Брюсов теперь редактировал «Русскую Мысль».
   И подумалось:
   «Надо бы – да: постараться бы, – как-нибудь… Надо бы с Брюсовым…»
   Щурил рассеянно глаз свой на даму: прическа с прони-зами бусинок, пепелоцветные волосы, родинка, очи с расщу-рами; платье – гри-перль; возраст – тоже: г р и-перль; говорила она, – ей не нравится все то, что есть; и ей нравится то, чего нет; да и то – не совсем; говорила она кавалерику; и – прерассеянно тыкался он моргощурым, дерглявым лицом, собирая на лбу драматический морщень и вновь распуская: он ерзал и задом и мыслями: ни одного прямолетного слова! Слова износились на нем; предлагал многогранники мысли своей; перегранивал гранник в без-гранники; не удивлялась; своим переборчивым взглядом смотрела она беззадорно и кисло на юношу с высмехом (этот пришел позлоумить), бойчившего взглядом.
   Поляк русопятствовал там с полякующим русским; и кто-то прошел с каменистым и твердым лицом; стал с улыбкою в каменной позе, оправивши дымчато-голубованные волосы с просизью.
   – Это – Июличев!
   Брюсов!
   Ему Задопятов присахарил взглядом (но взгляд вышел с прокислом) и протянул толстопалую руку; в душе же гнездился еще подсознательный страх, что его могут выгнать отсюда за некий давнишний «эссе» под заглавьем: «Убогий ломака».
   Но Брюсов спросил о трудах.
   – Я пишу популярную книгу.
   И око – какое – блеснуло.
   И, важно пропятясь подвздошьем и задом, прошелся с великим поэтом пред всеми купчихами; кисти же рук, грациозно приподнятых четким расставом локтей, расщемили пенсне и взнесли на отвислину носа.
   – Вы, что же, директорствуете? – пыталось сострить волоокое око его, сделав быстрый прищур безреснитчатым веком.
   – Я – нет, – Брюсов мило скосился, – в «Кружке» я скорее заведую кухней.
   В ответ Задопятов лишь выбрюшил урч.
   Тут вторично Рачинский с подскоком, с подсосом, под-фыркнул дымком папиросины в нос, Задопятова стал проводить на почетное место; навстречу уже поднимались: писатель, давно не читаемый, Фантыш-Заленский, и автор романа «Растерзанный фурией» Петр Алексеич Во-данов.
   – Позвольте представить, – сказала какая-то дама, – вот это – поэт Балк…
   – Мозгопятов, – запнулась она, указуя лорнетиком на Задопятова.
   Понял: она – не читала его; и – надулся; и – бросило в пот; тяжко крякая, сел он; и око – какое – блеснуло.
   Волчок из людей расступился; и вот из него Трояновский таким гогель-могелем выскочил прытко: открыть заседание; купчихи, развеяв парчовые трены, прошли в первый ряд; и поэтик загибистым станом поднялся: пропеть свои строчки; слепить свои жесты; движением нервным и женственным быстро поправил изысканно взвислый махор; и прочем – с покусительством; тотчас же критик Сафтеев, вполне завиральный, вполне либеральный, мужчина с крепчайшей заваркою слов и причмоком в губах говорил, модулируя мысли (мужчина полончивый): вымозаичивал реплику.
   Слово – словесная взмутка!
   Сидел Задопятов, надменно зажав свои губы, такой кривопузой, такой кривозадой развалиной, чувствуя сверб в геморроидном месте; он мучился, ерзая.
   Вдруг он – поднялся, чтоб выразить что-то: стояло само прорицалище истин, зажавши курсивом ресницы:
   – Позвольте мне, – вымедлил, – милостивые – гм-гм -. государыни и…
   – …государи, – пустил он фонтанисто, – высказать в сем уважаемом месте – гм-гм… свою мысль…
   И споткнулся, вперившися в даму: не слушает!
   – …мысль…
   Кто-то встал и пошел прочь, оправивши волосы…
   – …высказанную в собраньи моих сочинений; а именно: И – ай – девица-кривляка поэта-кривляку схватила зубами – за локоть!…
   – …а именно…
   Тут Задопятов взбурчал животом; покрывая бурчание вновь завиваемой фразой, отметил, что «именно».
   – …именно: произведенья изящной словесности складываются под явным влияньем идеи прогресса, которая…
   Тут оснастил свое слово метафорой:
   – …светит звездой путеводной векам и народам.
   И – далее, далее; долго слюнявил; и кончил словами:
   – Позвольте ж замкнуть в поэтическом образе мысль мою.
   Лопнувши оком, прочел он:

     Приветствует пресса
     Могучим «ура» –
     Идеи прогресса
     Идеи добра!

   Дослепил!
   И, себя оборвавши, оглядывал молча собрание, алча похвал; и – закид головы выражал самолюбие: все его бросили; только доцент Роденталов почтительно жал ему руку, пока композитор Июличев что-то играл; встал; подавши два пальца, пошел из «Эстетики», где не почтили прискорбного старца, с таким озабоченным видом, как будто под лобиком производил перманентное книготиснение (попросту там дребеденилось что-то).
   Так он, – отставной генерал, отставной либерал, – все таскался в идейные пастбища.
   Как он до этой жизни дошел!
   Перерыв: и – волчок из людей завертелся.
   Какая-то вот сверкунцовка сплошная; показывая волосы розоватые – в прожелтень, глядя серьгой искрогранной, прошла с кавалером в визитке грибискр, просветленным, надменным лицом; и крупой бриллиантовой пырснула, всем состояньем играя из облачка брюссельских кружев; колец переискры плеснулись и в зелень, и в желчь с явным отсверком – в красень, в пурпурово-розовость, зажидневающую розоватой лиловостью с синеньким просверком; ей кавалер мадригалил; она – не ответила; но поглядели в глаза ему выблески крупной серьги.
   И, играя локтями, – прошел балансером за нею: приятный, опрятный, приветливый, вежливый: Онченко-Дронченко, центрифугист.
   И за ними прошел бальзамический запах.

8

   Когда меж Никитой Васильевичем и супругою, Анною Павловною, бывали разгласья, Никита Васильевич кушал один, в кабинете, похакивая в кулачок над пуком расцарапочек; даже за пищей потел он трудом многотомным своим; вообще – неудобства; любил, например, род варенья без косточек, – смокву; и – не было смоквы; и чай подавала прислуга, Таташа, холодным, а хлеб – прочерствелым.
   Недавно еще он откушал ягнечью котлетку один; а «она» – затворилась: с чего? Вообще как-то стала коситься очком; и хотелось бы высказать.
   – Глаз у вас лих!
   А ведь глаза-то не было вовсе: косились очки: и – страдал от очков, потому что невидимый глаз его мучил; вставали подстрочные смыслы: без всякого смысла; потом – объяснялось: она – затворялась; своей тишиной изводила, за дверью присев; а в сознанье стояла – сплошным несмолкаемым гамом.
   Невнятица!
   Так вот сидел он в своем кабинете недавно еще, вспоминая с тоской, как ему она бросила:
   – Были – модисточки!
   – Жили с Агашею!…
   Вот и сегодня, когда собирался он ехать, в переднюю высунулась, и он понял: «Агаша» бродила по всем направленьям в извилинах этого мозга.
   Боялся ее лютой ревности он.
   И не раз, перестроивши лицеочертанье свое в относительно сносное, с помощью зеркала, к ней коридором со свечкой ходил: и у двери, ее вопрошая, пытался с ней смолвиться; но отвечала она только всхрапами (ноздри со всхрапами); после того за стеной становилось – и тише, и лише.
   Со свечкой обратно бежал.
   Да, себя, – откровенно сказать, – преужасно он чувствовал: этот провал с выступленьем в «Свободной Эстетике» был лишь удар, довершающий, бьющий его по карману; его самолюбие было уж бито не раз; тут же било, что «Русская Мысль», то есть десять печатных листов, – уплывала.
   Две тысячи!

//-- *** --//

   Уж не мало.
   Он – качался в сон носом – с извозчика; время – жерёлок из черных шарищ, друг от друга отставленных белыми днями, шарами; они – уменьшалися; в шарике белом слагалась Телячья Площадка, – уж многое множество раз; он сидел в центре шарика – многое множество раз; и потом шарик лопался – многое множество раз.
   В черном шаре – как есть ничего: день за днем – уменьшался; день – тмился; день – тень. Тереньтенькала вывеска с ветром. Подбросило.
   День ото дня – увеличивалось море ночи; раскачивалась неизвестными мраками старая шлюпка, в которой он плыл (и которую он называл своим «Арго») за солнцем; а солнце, «Руно Золотое», закатывалось неизвестными мраками, чтоб, раскачав его, выбросить. Снова подбросился. – Тише, извозчик! Очнулся.
   Фонарь, – и стена белобокого дома, разрезанная черной шляпой и черной раскосминой, наискось; кто-то, огромный и темный, бросался под небо с земли. Кто? С чего?
   Понял: сам бросил тень, – от себя, от себя самого улетал по стене белобокого дома; скосяся, расширясь, серея; опять пророждал под ногами себя самого, теневого, – кидаться под небо космою клокастою.
   Многое множество раз: отставной либерал, тщетно силится броситься в двери редакций, где юность царит, но сплошное ничто, это черное, Брюсов, бросает обратно; и – да: многозубое время – изгрызло: всю душу; и – грызло лицо; многозубое время грызет даже камни.
   Дом – каменный ком – проступил угрожающим, серо-ореховым боком с Телячьей Площадки: и дверью, как трещиной, скалился:
   – Стой!
   Он старался, как видно, минуя подъезда, лизнувши по боку ореховому черным контуром, вспрыгнуть на крышу, чтоб там, тарарахнув пятой теневой по железному желобу (над головой Анны Павловны), – фукнуть в ничто; дом, сугливши, углом срезал голову тени; огромное что-то тишайше на боке ореховом в землю обрушилось.
   Съел его дом черноротый – подъездом: а, может быть, съел – Анной Павловной?

9

   – Барыня – что?
   – Затворилась…
   Снял шубу; пошел коридором – к себе в кабинет; и бросал двуразличные взгляды: одним глазом – в стены; другим – себе под ноги: в пол; впереди – серо-синие стены, из мглы протупевшие зло; коридор был коленчатый, с переворотом, где на часах, наготове расхлопнуться – дверь; и хотя Анна Павловна, собственно говоря, начиналась за дверью, – казалось, что чем-то впечаталась в дверь; была дверью, следившей за ходом людей в коридоре, – за дверью, в переднюю; и – за его кабинетною дверью; а эта последняя передавала не этой, а той, за которой засела «она», – все, что делать изволил Никита Васильевич – даже когда запирался; противная дверь; и за нею – такая весьма неприятная женщина: с явным уменьем сочиться в замочную щель.
   Ядовитая женщина!
   Но, проходя мимо двери, как мимо звериного логова, медоточиво состроил одними губами улыбку в то время, как глаз испугался; и так с междометьем, совсем не с лицом, он на цыпочках крался к себе коридором коленчатым, взявшись за ручку дверную (не «эту», а ту, кабинетную); в спину зияла дыра коридора, как яма.
   И – дверь с напечатанным ликом глядела: внимательно.
   Если б не это, зажались бы пальцы в кулак; все же дрогнули, чтобы… зажаться; как будто бы знали, как будто бы знал он и сам, что его ожидает в годах лишь утонченность пытки: и пилы, и сверла; что будет вот так он, кряхтя, пробираться; и – знать: в глубине коридора присела толстуха, чтоб гнаться -
   – в двенадцать часов по ночам -
   – коридорами лет!

//-- *** --//

   Он вошел в кабинетище.
   Выдохнул воздух, покрылся морщиною, свечку зажег: и просунулся: слышал: «она» проходила.
   «Она» проходила со свечкой в руке из весьма неотложного места; за ней семенил с мелизной во всех жестиках: маленький, быстренький, дрябленький.
   – Аннушка!
   – Аннушка!
   – Аннушка!
   Сторожевая же дверь, с напечатанным ликом, у самого носа с размаху – «б а б а ц» ему в лоб; «щелк», – и звуком ключа по подвздошью как дернет!
   – Да, значит, сериозно: с чего бы?
   Рот стал восклицательный знак; око – знак вопросительный; жест – двоеточие; пламя свечи – запятая; и все же у двери он медлил; стучался под дверью; и – перевернулся: обратно пошел; и пришел, и зарылся руками в свои мелкоструйные кудри; работа не шла; соструивши от носа пенснейную ленту, нагнулся, дымя сединами, прожелчиной уса к «векам и к народам» (он это прочел у себя самого); стало как-то прохладно и пагубно. Будто в квартире открылся падеж.
   Он вперился все в те же дантиклы столбов за окном; их фонарь освещал; уходили их контуры в тлительной сини: смешались со тьмою.
   – Да, это моральный давеж на меня… Над маракушками завозился; и руки с подпухом больных склеротических жил заходили на кресельных ручках, когда его взгляд пал на ящик, всегда запертой; он не слышал, как кто-то пошел, припадая на ногу, пустым коридором, – стучал каблуком и стучал наконечником трости; вниманье связалося ящиком, чуть недодвинутым: стало быть, – отперт?
   И лику не стало:
   – Так вот оно что? Каблуки и трость – щелкали.
   Выдвинул ящик, а ящик был пуст: письма «Сильфочки» – вынуты!
   Толстая лапа просунулась из-за плеча: над плечом:
   – Хо!
   – Хо!
   – Ищете?
   – Хо!
   За окошками слышался ход рысака: дальне-звонкое цоканье.
   Он же не смел повернуться: захакала б! Хокала басом, трясясь животом и грудями; глядела – очками; и – капнула шпилькой.
   – Читала я, как меледите вы с «нею»!
   Косма ее желто-седая упала, виясь, ей на плечи.
   – Я… я…
   Зализала свой взросток губы:
   – Я читала, как ваши мизинчики лижут, как лезлой головкою роются в старом мотальнике…
   – Друг мой!
   Но желто-седая, вторая, змея – развилась:
   – Вам еще сладостей, старый лизало!
   И ливнями оборвалася на груди, тугие шары.
   – Да, – слизнул мою жизнь… Да, – на что она?…
   Вы вот – «выжми лимон да брось вон»? Для того вы женились? Теперь вот вонючую вы лобызаете вашу лимонницу… – краем распахнутой кофты рванулася – медикаментом пропахла она… Рот полощет «Одолями»… Рот пахнет рыбой.
   Он стал оправляться:
   – Мой друг, что бы ни было, – и потянулся рукою.
   – Оставьте меня: не лисите.
   – Но давность! – пытался он выдержать шквал.
   – Я, медичка бывалая, – знаю «ее» подоплеку: гнилая.
   С небесною кротостью эпос разыгрывал:
   – Я повторяю, что давность…
   – Хо!
   – Давность – не малый свидетель, мой вспыльчивый друг: как-никак – тридцать лет нашей жизни.
   Блеснул он ей оком – каким!
   – Давность!… Двадцать пять лет изменяете!
   «Что за докапа»… – подумал он и ухватился за нос; и – пропучился оком: себе в межколенье.
   – А! А!… Для чего же вы женились?… Для прозы, – что музу себе завели?… Хо! Мегера она, ваша муза!… Смотрите-ка, – нет, до чего вы дошли?… Нахватались с ней звезд Станислава и Анны: служака, двадцатник!
   Под градом, хлеставшим в него, поворачивался то на правую сторону он, то – на левую: с видом беспомощным.
   – Я же…
   – Молчать!…
   – Я…
   – Будируете – хо-хо – под своей золотою обшивкой мундира, с протестом в груди, прикрываемым анненской лентой!
   Действительно, он на торжественном акте читал «О сонетах Шекспира» – в мундире, при шпаге; и – в ленте.
   – Вы весь избренчались… На лире играете?… Просто гвоздем по жестяночке… Набородатил идеечек, насеребрил седины, фраз начавкал, себе юбилеев насахарил, – хо! Уважаемый деятель: видом лилея… Душа-то Гамзея!… А что Петрункевичи – что говорят? Говорят, что вы – старый капустный кочан, весь проросший листом, а не мыслью: обстричь – кочерыжка; и та – с червоточинкой… Мелодикон!… Просто – дудка.
   Стерпеть, – нет-с: позвольте-с!
   Поднялся с достоинством, ставши в мелодраматической позе, но – мелкокалиберно вышло: и он поскользнулся о синие стекла очков и расшлепался оками под ноги; сплюнула, туфлей размазавши:
   – Ждите: повесят медаль вам на шею: да только не лавры, а розги на ней будут выбиты.
   Смирно смигнул и себе на плечо посмотрел, будто сам убедиться хотел он, какой такой «Фока»; и тут, невнарок, – у себя на плече рассмотрел женский волос, не желто-зеленый, а – черный; поспешно смахнул себе под ноги: прядочку этих волос он держал под ключом, если только «она» не стащила: тащила бы все, – лишь в покое оставила б! Но не оставит в покое: промстится в годах; отольется не пулей, а дулей свинцовой; невольничий быт ожидает его; будет отдан он в рабство.
   Представьте же: съерзнул он с кресла – коленом в ковер, головой ей в колени: облапить ей ноги и «старым мотальником» пол шаркать над толстой ногою; она замахнулась тяжелой ладошищей, грудь распахнув; и два шара тугих болтыхнулися:
   – Соли на хвост вам насыпать, синица несчастная! Так и присел, уронивши в ладони свой нос, и старался выдавить всхлипы, – несчастный, невзглядный, накрытый с поличным старик!

//-- *** --//

   В кабинетище долго еще замирал он под креслом; в окно же глядели дантиклы [68 - Дантиклы – зубцы в украшении главы столпа.] столбов розоватого дома напротив: дом каменный ком; дом за домом – ком комом; фасад за фасадом – ад адом; а двери, – как трещины: выйдут из трешин уроды. Как страшно! Так старым составом -
   – раздавом -
   – свисает фасад за фасадом,
   над пламенным Тартаром!

//-- *** --//

   Встал он и…
   Понял, что – скрылась за дверь, что оттуда раскинула сети, что в центре их жирною паучихой засела (едят пау-чихи своих пауков); задрожал; и – забегал: весь маленький, дряхленький; что, – если выскочит да как нагайкой захлещется?
   – Взять – да прихлопнуть ее молотком!
   Испугавшися мысли такой, второй раз побежал к ней под двери: повалится вниз головою в глубокую падину.
   Двери – молчали.
   Да, – невповороть повернулась к нему королевой из драмочки «Смерть Тентажиля»; затащит в свои невы-дирные чащи: душить.
   Она – толстая!

//-- *** --//

   В злой, снеговой завертяй, поднимающий жути и муть, с пересвистами, с завизгом – выступили: угол дома, литая решетка, железные пики, подъезд, дерева раскаракульки; снежная гривина, воздух чеснув, отнеслась, – и ореховый дом в этом месте сложился: себя повторявшим квадратом; и – выступили очертанья: плоды известковых гирлянд; и за стеклами окон мельтешила свечка, чтоб вышвырнуть тень (бородой и космой), оторвать от за стеклами там столбеневшего тела, которое око пропучило в ночь; и – увидело: выстрелило черным конусом тени окно; черный конус, – безруко, безвласо, безглаво взлетая в космических мраках своим основаньем, взорвался в космический мрак, оторвавшись от точки вершины своей: от пяты Задопятова.
   Эта пята оставалась без тени: поэтому свечка потухла; за окнами в месте взорвавшейся тени мельтешила снежина.
   И из нее было видно, как таяли в белые мути: подъезд, дерева, крыша, трубы; ореховый дом, точно рушась про-тмевшими окнами в жуть, – чуть показывал угол стены еле видною линией, став серо-белым, став белым, – пропав; измельтешилось все это.

10

   Формулку вычертит и, повернувшись к студентикам, – пих в нее пальцем!
   Еще относительно быстро поправился; все же, – спешил он прогульное время нагнать; и ноябрь, и декабрь он начитывал: к серед озимку шло время.
   Бил формулою:
   – Многогранник есть шар, – чертит шар, – у которого срезана выпуклость пересечений, различно составленных, – пересеченье срезает и чистит дрожащие пальцы, сбеленные мелом, о широкобортный сюртук, напоровшись на угол доски.
   Догонял сам себя: в позапрошлом и прошлом году он успел начитать; только в этом году… Оборвал его Пров Николаевич Небо – растрепа, тюфяк:
   – Как с млипазовским делом?
   – Взять в корень…
   – Запрос?
   – Отклонить.
   Было людно в профессорской:
   – Но Задопятов…
   – А вы Задопятова мне предоставьте…
   – По-моему, – Пров Николаевич Небо ударился в пазевни, – этот Млипазов – не прав, да и Перемещерченко…
   – Как это можете, батюшка, вы, – привскочил он, – халатно так… – врозбеж прошелся, взмахнувши рукой.
   Точно муху из воздуха сцапал:
   – Мальчишке приспичило нами вертеть: не в Млипазове суть – в Благолепове-с!
   Маху дал Пров Николаевич!
   Пров Николаевич Небо – профессор, хирург: умел взрезывать; быстро вбегал в операторскую, с упоеньем хватался за нож и в толпе ассистентов раскрамсывая тело, ругаясь от нервности; произведя операцию, он – засыпал; и на все безразлично сопел.
   Впрочем, – был почитатель армянской поэзии, что объяснялось женою: армянкою; дело не в нем, а в Иване Иваныче.
   Факт – удивительный: консервативный профессор, послав три записки министру-«мальчишке» о том, как поднять просвещенье (записки министр не прочел), – перешел в оппозицию, в корне решив, что министр Благолепов (его ученик) – только прихвостень; дело Млипазова – плевое: этот плюгавый и плоскоголовый профессор с плешищею и с девятью бородавками, миру известный своими работами об анилиновых красках, повел недостойный подкоп под профессора Перемещерченко, специалиста по изонитрилам, пропахшего рыбой поэтому (изонитрилы – воняют); профессору Перемещерченко из Петербурга прислали запрос; но – Коробкин скомандовал: этот запрос – отклонить; Задопятов, весьма осторожный в университетской политике, с очень недавнего времени, т. е. с избрания в Академию, принял запрос во внимание; и – голоса разделилися.
   Бой предстоял:
   – Вы, пожалуйста, там не сплохуйте уж, Осип Петрович, – отнесся профессор к Савкову.
   Савков, прикладной математик, с гнедой бородулиной, освинцовелый такой, возбуждал опасенье; не то крутолобый профессор Коковский, изящнейший, бледный, как смерть, с лжепророческим взором, и произносящий весьма мелодическим голосом «ха» вместо «га», – корневед, переводчик трагедий античных и лозунг студентов в борьбе их за право; но в целом, – кампанию против претензий млипа-зовских подняли физики и математики под верховодством Ивана Иваныча; зациркулировал пошлый стишочек. Вот он:

     Математиков немая
     Стая шествует на бой,
     Интегралы поднимая,
     Точно копья, пред собой:

     «Ну-ка мы, – квадратным корнем,
     Извлеченным звонче рифм, –
     Ну-ка, громче – ну-ка, дернем, –
     Влепим в морду логарифм!»

     Сам профессор, И. Коробкин,
     Разжигая бранный дух,
     Не дробясь, присел за скобки
     Между двух «корней из двух».

     «Сем-ка – в корне взять – умножу.
     Протерев холуйский лак,
     В благолеповскую рожу
     Благо влепленный кулак!»

   Знаменитый профессор уткнулся в свою записную книжонку усвоить план дня: под графою «Декабрь, год (такой-то, число)» – пунктик первый: зачет; и – приписано бисерным почерком: «Если возможно – поймать их с поличным»; зачет обходили, его близорукостью пользуяся; выбирали студентов, умеющих дифференцировать; эти последние – чорт подери – выходили сдавать за себя и за мало успешных; профессор хотел изловить их с поличным: припас он и мел; мел – марал.
   Второй пункт: «Анна Павловна»; бисерным почерком: «Письма вернуть».
   С раздраженьем лупнул кулаком. Встал и – врозбеж прошелся; профессор Драпапов, с кривящейся шеей старик, весь запластанный в кресло, – весь вздрогнул: ах, чорт подери, – Анна Павловна, – чорт подери, – разразилась письмом: в нем она с откровенным упрямством и злобою нарисовала всю черность измены его Василисочки: был и приложен пакет доказательств: и адрес (Петровский бульвар, дом двенадцать, квартира одиннадцать, вход со двора), и – все письма к Никите Васильевичу (ряд лазурных и томно-лиловых конвертов, пропитанных запахом «Кер де Жанет»); профессор же вспыхнул совсем неожиданной яростью на – чорт дери – «разбабца» (Анну Павловну просто «бабцом» называл: «Здоровенный бабец у Никиты Васильевича», – все он фыркал, бывало); во-первых: на этот счет – нет; волновался – открытием, делом Млипазова, математическим бернским конгрессом, зачетом, поступками Митеньки, даже Мандро, даже тем, что в шкафу завелись таракашки, – не этим; при мысли об этом припомнилось: дезабилье Василисочки: две желто-серых отвислин вместо грудей (и сидела с невкусицей этой у зеркала); и во-вторых: Василисе Сергевне свободу он дал; в-третьих (главное): знал он про «это»: знал лет уж пятнадцать, с той самой поры, как письмо анонимное раз известило его о Петровском бульваре и о Никите Васильевиче. Дело ясное! Он-то при чем?
   Так в поступке «бабца» усмотрел безответственное обращение с чужим документом: и – только:
   – Бабец!
   И, лупнув кулаком по столу, из профессорской вылетел он, к удивленью Драпапова, сюкавшего Твердохлебову («Емкость осадочных почв в струе жидкости»):
   – Классики, батюшка, любят весьма каламбурить на скользкие темы о поле; романтики же каламбурят, – я вам говорю, – о расстройстве желудка.
   – Да, – что вы?
   – Да, – да же!
   Профессор Драпапов умел говорить по-арабски, корейски, персидски; писал по-таджикски стихи. И был жужель вдали голосов.

11

   Он уселся за столик; и стал вызывать – приподнятием стекол очковых над всеми носами: Яницинский, Яненц, Янцев, Янцевич; Янцевич – являлся: писать вычисленья на листиках, сложенных в стопочку; и – объяснялся. Иван же Иваныч, скосясь на него, надбуравливал формулки глазом, болтался ногами под креслом и шлепал себя по колену рукой:
   – И – ведь, нет же!
   – Какая же?
   – Вы не умеете, сударь мой, интерполировать.
   – Нет-с! Студент путался.
   – Интерполировать, – шлепал себя по колену рукой и долбился словами и носом, – что значит?
   И – сам же подсказывал:
   – Значит – включать промежуточный член в ряд других, уже данных, известных: ну – вот-с…
   Вызывал приподнятием стекол очковых:
   – Японский!
   Глаза под очками – слепые-слепые: встав, пер с прямолобым упорством к доске; и чертил вычисленье, шепча вычисленье; Японского, лоб опустив, точно бык, опускал; глазки очень внимательно, точно на муху, смотрели на серый рукав, – не на густоросль иксиков:
   – Да-с, интеграл… – пальцем ткнул в интеграл.
   – Есть конечная… – пыжился юноша.
   – И измеримая…
   – Величина.
   – В отношеньи – к чему? – вопрошал.
   И громчайше себе отвечал:
   – К бесконечной ее малой части…
   И вдруг он мотнул темнорогою прядью, схватившись рукой за рукав:
   – Вы – попалися, Яриков!
   – Как?
   – Да вы меченый! Яриков дернулся:
   – Не понимаю!
   – Вы меченный мелом!
   И, встав из-за столика, бросил всем:
   – Яриков – меченный мелом!
   Допытывал:
   – Вы не Яриков вовсе: нет, – кто вы?
   – Фризакис!
   – Я метил вас, – он указал на малюсенький беленький крестик на локте, – вот – крестик, доказывающий, что вы мне отвечали уже: я пометил вас крестиком.
   Мелом украдкой всех чиркал, пока отвечали ему; а когда вызывал, то справлялся сперва с рукавами, надсверливал глазом: их: нет ли тут крестика?
   Вот и поймал (был хитрее).
   В сем памятном случае он проявил наблюдательность:
   – Меченый, меченый – вы уж ступайте, Фризакис!

//-- *** --//

   – Да, да: подойдет он, а я его – мелом, – рассказывал после в профессорской.
   Очень довольный ловитвою, выставил всем им зачет; и пошел в заседанье совета: сидели уже за зеленым столом: социолог Крылесов, Драпапов, Савков, Задопятов, Коковский и Пров Николаевич Небо; и ректор Безнет, белоглазый с обритым надгубьем и с войлоком белым, растущим из шеи, открыл заседание, зашепелявив и перебирая бумаги.
   – Никита Васильевич, – после уже заседанья Коробкин коснулся руки Задопятова; и, отведя его в сторону, официально, но бодро совсем, даже весело как-то, отрезал с подчерком – пожалуйте, вот-с!
   В руку сунул пакетец.
   – Что это? – взглянул на него Задопятов: казался худей, зеленей, а мешки под глазами – белей:
   – Не по адресу послано: мне; тут надписано – вам-с… И, отрезав, справлялся с книжонкой:
   – Пункт третий: визит к фон-Мандро.
   Да уж поздно; а – жаль, потому что Мандро занимал; захотелось на чем-то проверить себя: поглядеть на Мандро; и потом – в корне взять: коль знакомятся дети, – родители – ну там – наносят визиты.
   Уж карюю перегарь дня доедала некаряя ночь, когда он на извозчике трясся к себе, в Табачихинский; оттепель снег распустила: гнилая зима! Обнаружились камни в туманный и моросный день.
   Что прикажете делать: не город – разлужа – Москва!

12

   За обедом рассказывал, как он студента словил: подвязавшись салфеткой, похрустывал смачно коричневой корочкой уточки он:
   – Бесподобная утка: съедобная.
   Тон Василиса Сергевна давала:
   – Вы что насвинячили, – и указала на крошки, – вам надо б клеенку стелить.
   Глаза поднял: и – съежился.
   – Пахнет от вас сургучами и жженой бумагою: одеколоном попрыскались бы.
   – Дело ясное: я – не вонючий мужчина; зачем мне душиться! – вскричал, и морщинки раздвоем разрезали лоб.
   Надоели ему эти приворчи.
   Трах, – бутеженило стуло: не видел, что надо, схвативши тарелку, бежать в кабинетик; и вместо того ей перечил; Надюша глядела такой сердоболенкой; очень тревожила: подпростудилась; и – кашляла: не одевалась, страдала задохой; профессор вздохнул, посмотрев на нее, точно Томочка-песик, покойник.
   И видом бессмыслил; осмысленны были очки, а все прочее – нет: с неосмысленным видом сидело и кушало; после – бродило по комнатам; дух отлетел – вычислять; наблюдений вьюки ожидали его: принялся за развьюк наблюдений; открытие, скрытое им, рисовалось огромным и несшим взворот мировой; уже смятый вихор отвисел над разножкой колючего циркуля; круг – начертился; мурашником стала его голова.
   Вдруг встал; и – попер в прямолобом упорстве, шепча себе под нос, – от шкафа до двери, от двери до шкафу:
   – Пронюхали!
   И на крутом повороте рукою взмахнул, будто дал под-тетеху себе, потому что в сознанье влепились пощечиной звонкою – баки Мандро.
   Стало – жутко, как будто бы водопроводные краны открылись.

//-- *** --//

   Казалось, что тихо, а – либо: чем тише, тем лише; далил от себя эти мысли; боялся застенного уха, придверного глаза; и даже, признаться сказать, заоконной фигуры, которой не видел еще, но которая – будет, наверное будет: теперь!
   Раз стоял он спиною к окну; показалось – квадрат белой двери, мигнув, перерезала тень от фигуры, стоявшей в окне; повернулся он слишком стремительно – кровь прилила, зарябило: в окне – никого; между тем: тень на белен, квадрате дверном означала, что кто-то в окошко глядел; не могла без носителя тень появиться; не мог допустить что уж тени восстали на тех, кто отбрасывал, что обладатели тени – бестенны, что – брань между ними, что – Тартар открылся и что человек – в Тартар рушится: вместе: с… Москвой.
   Суть не в этом: а в том, что она – в том, – что однажды просунулся носом в окно, в ту минуту, как сунулся носом в окно кто-то – с улицы: черненьким был он; не то человечец псеносый, не то – пес с лицом человеческим: стукнулись бы друг о друга: стекло разделяло; «псеносец» пошел наутек от окна, оказавшись вполне карапузиком; он – улепетывал.
   Впрочем, – кто знает?
   Рассеянность – чорт! Странно то, что – запомнилось: странно и то, что – навязчиво после, уже в голове, обросло этой чушью, турусами многоколесными: в мыслях поехали всякие там на телегах – на шинах, автобусах, автомобилях – Андроны, Евлампии, Яковы (или – как их?), те, которые едут с Андроном, когда выезжает Андрон на телеге своей: в голове утомленной! Как будто нарочно кто в уши вздул чуши.
   Твердилось:
   – Открытие, сударь мой, перехватить бы не прочь «они»!
   – Ясное дело!
   – У «них» небось губы не дуры.
   – Появится, чорт побери, ко мне эдакий, – ну там – Мордан, да…
   – Они…
   Кто «они»? Неужели – Андроны, Мандроны, Мандры, Мандрагоры, Морданы? Ведь чушь, в корне взять: с извлеченьем корней он не справился; чушистей прочего то, что с усилием им извлекаемый корень – Мандро. Ну, при чем же Мандро? Что приехал пронюхать – одно; что какой-то мальчишка, псеглавец, сидел за окошком – другое: сидел ли еще? Третье…
   Раз – показалось: когда он с салфеткой в руке из столовой взошел в кабинетик, он видел, что Дарьюшка вздумала пыль обтирать в таком месте, где пыль не стиралась; ковер отогнула; сидела на корточках – перед тем самым квадратцем паркетика, под… под… которым… – тсс-тсс! Увидев, что профессор вошел, – ну паркет протирать; он спровадил ее, двери запер; и – справился, что под квадратом?
   Все – цело: листочки лежали… в порядке!
   Их вынул, проверил, засунул и перезасунул, пере-пере… спрятал – вполне; но – спокоен он не был; и дверь кабинетика неукоснительно он продолжал запирать; точно трехгодовалый младенец! Стащил бы листки эти к Наденьке; с нею решили б: свезти в Государственный Банк: в стальной ящик, а то начинало мерещиться: вещи стояли и зыбились: стол не стоял, а – качался.
   Качалось – все: уж устои московские стали нестоями – не достояли, явив недостойности.
   Вихорьки в комнатах уж завивалися, свивались в сплетень, весьма угрожавший стать вихрем: пока он таился, прижатый к кормившей его своей грудью Москве; вот уж, можно сказать, не змееныша вскармливала на груди своей: вихрь – мировой! Он сплетался из маленьких вихорьков: вихорек каждый в квартирочке каждой, сперва под пыльцею тишел; уже после заползал ужом, поднимая все эти невнятицы, взвеивая бумажонки, бросая людей в легкий чох; но, сплетаясь, сплетаясь, сплетаясь, – взвиваясь, взвиваясь – ломал потолок, срывал крышу: в один же октябрьский денечек… – об этом мы после.
   Профессор все то объяснял утомлением: переработался: так заработался, что потерял даже сон; все какие-то шли кривуши, кривоплясы; сна – не было; он и во сне вычислял, но совсем по-иному; верней, что – иное; иное счислялося; дифференцировал речь, отвлекаясь от смысла, – на звуки; и вновь интегрировал; происходило же это не в лбу, а скорее – в затылке, в спине; и однажды, проснувшись средь ночи, застал он себя самого над итогом такой интеграции; что ж сынтегрировал он, что всю ночь бормотал, тщетно силясь…
   Какую же он ерундашину там «наандронил»:
   – Пепешки и пшишки – в затылочной шишке!
   – Ах, надо бы, надо бы – да-с: в корне взять – отдохнуть!
   Так сплетенница всех наблюдений – псеглавец, Мандро, тень – «пепешки и пшишки» – в затылочной шишке: скопление крови; само звукословье «пепешки» и «пшишки» с «шш», «шш» – шум в ушах:
   – Эти «пшишки» – застой крови в мозге. Так он порешил; порешив, успокоился все же.

//-- *** --//

   В одну из ночей он, бессонец, со свечкой в руке толстопятой босою ногою пришлепывал по паркетикам, точно Тощ пес, забродил по квартире; и тут натолкнулся он – на основание тех же суждений (верней, вопреки всем суждениям) – на… Василису Сергевну; она – разбледнуха такая: в короткой рубашке козой тонконогой со свечкой, как он, шла навстречу:
   – Что, Вассочка – Василисенок мой, – бродишь?
   Двояшил глазами.
   – А вы?
   – И глаза!
   – Да не спится.
   Мелькали подстрочные смыслы меж ними. Он думал:
   – Да, Вассочка, вот – затишела, – додер на халате трепал, – не играет, сказать рационально, глазами; не движет руками: моргает в таком положении, как и в другом… Дело ясное: Вассочка, Василисенок…
   И в свой кабинетик вернулся:
   – Взять в корне…
   Устроил пихели бумажек: в набитые ящики.
   Видел во сне: людоеды откушали где-то сухими ушами.

//-- *** --//

   Взять в корне, – она, рациональная ясность, разъелась; из-под Аристотеля Ясного встал Гераклит Претемнейший: да, да, – очень дебристый мир!
   Говоря откровенно, – профессор Коробкин жил в двух измереньях доселе – не в трех: и не «Я» его, жившее в «эн» измереньях, а Томочка-песик, в нем живший; но Томочка-песик – покойник: он – рухнул; и в яме лежит: «Я» ж кометою ринулось в темя из «эн» измерений, им кокнуть, как кокал Никита Васильевич яйца – за завтраком; так вот из «эн» теневых измерений и двух подстановочных (как на подносике, – расположились на плоскости мы) начинало вывариваться из большой знаменитости и из добрейшего пса – человек.
   Раздорожьем все стало!

//-- *** --//

   Гнилая зима!
   Но гнилая зима – просияла: теплейшим денечком; декабрь стал – апрелем; а он – собачевину вспомнил: уселся грустить, подбородок рукой подпираючи; в карем своем пиджачке, в желто-сером жилетике, под желто-карею шторой сидел, перерезанный желтым столбом копошившихся в солнце пылиночек:
   – Томочка – умер!
   А солнце слезилось сияющим и крупно капельным дождиком; солнечный дождь – это праведник умер!
   Но желтой жестокостью вечер означился; в зелено-серые сумерки сели предметы; их ночь черноротая – съела.

13

   Над мутной Москвой неслись тучи.
   Капель подсосулила улицу; все подсосала: пошли пережуй снегов в слюногонные лужи; уже обнаружились камни; уже начиналась разгранка камней о колеса; шныряли раздранцы, разбабы, подтрепы меж серых, зеленых и розовых домиков, перекоряченных, лупленых, каменных и деревянненьких, странно рябых.
   Глазопялы – за всем, отовсюду следили; из окон, дверей, подворотен.
   Заборик синявый, заборик лиловый, заборик замоклый: меж ними, раздрязнувши, лед ноздреватил; домик от домика защищался забориком; прояснь над ними: прозорное место с фабричной трубой, выпускающей сизый дымок; пятибокая башня торчала: синяво; там издали высился многооконный завод: тряпковарня.
   Завод подфабричивал дымом.
   Какой-то сопливец тащился к кувалде в закрапленном ситце, с подолом подхлюпанным:
   – Бабушка, правда ли, что в Табачихинском карла живет?
   Кувердилась старуха:
   – А ну!
   Со двора, где бабьево тряпье ворошил ветерок на размоклых веревках, – ответили:
   – Как же, – хандрит: ерундит.
   – Щелк – орехами щелкал какой-то с угла – безалтынный голыш: бескафтанник…
   – Безносый, безбабый…
   – Пархуч и пропойца он!
   Кто-то бессмысленно молотом камень кувалдил: разлогий, кривой переулок размой тротуара показывал.
   Сивобородый, одетый в самару торговец, заметил:
   – Хвастель развели.
   Тут мужик подошел: свой вихор скребенил:
   – Я видел карличишку.
   – Ну?
   – Как?
   – Скажу: сдохлик! Загиркали.
   Пепиков как-то разгулисто свистнул:
   – Эх ты, – раздудыньги развел: подновинский ты шут! Перепротову просунулись пальцы:
   – Мое вам: ну что? Как ползается?
   И – кучка росла; подходили: Муяшев, Сиказин, Упакин, Ельчи, Духовентов, «ура, дед Мордан» (так кого-то прозвали); в проулках соседних – безлюдие, тишь; а войдешь сюда – кажется: разбарабошилась улица: в крик, в раздергай; и карком кружились вороны над единоглавою церковкой с кубовым куполом; серое облако заулыбалося краешком цвета герани; и тучи сордели на рядни заката.
   Тут вышел Порфирий Петрович Парфеткин из первого номера, – да как подъедет (весьма любопытный мужчина):
   – Вы мне объясните вот что, люди добрые: Грибиков таки пустил – говорю – карличишку?
   – Не внюхаешь – не распознаешь. Обиделся Новодережкин:
   – Весьма вам обязан: не нюхаю и не курю. Наступило молчание:
   – Грибиков этот сидит на своем достоянье.
   – Сам – кость (в костоварку), а все ему мало…
   – Так, так, – оживился Порфирий Петрович Парфеткин (весьма любопытный мужчина), – стал быть – алчность? Стал быть, полагаю, – мздолюбец?
   – Трясыней сидит на своих сундуках.
   – А за карлика кто ему платит?
   – Мандро.
   – А какая охота Мандре пархуча содержать?
   – Как какая: съешь кукиш! И – кукиш под нос:
   – Хорошо еще, – есть подо что!
   И – пошло, и – пошло: говорили с подшептами; тут же зевака такой суеглазый стоял; дроботала пролетка подгрохотом, – лбастым булыжником; крупной крупою засеяло в воздухе; скоро пошел снежный лепень; в разбег лошадей, в разнопляс пешеходов развеилась кучечка.
   В черно-лиловые воздухи всяк побежал по нуждишкам.

14

   И скоро уже, точно жужелицы, зажужукали, забаламутили в домиках; и заплеталась безглавая сплетня:
   – Живет карличишка безносый: хандрит, ерундит.
   В тот же вечер Порфирий Петрович Парфеткин пришел Хелефонову: так, мол, и так; Телефонов чикчиры носил – Телефонов, из номера двадцать восьмого, которого дочка гордилась: фамилия их-де старинная, стародворянская: при Алексее Михайловиче Телефоновы были подьячими.
   Он и заметил:
   – Его бы держать на видках, – перешелкнувши палец о палец.
   Парфеткин, – так даже в подпрыг!
   – А, а, а? Телефонов:
   – Ведь вот как оно!
   – Невдомек!
   – Вы смекните!
   – А?
   – Что?
   – Да – вот то! Стало ясно:
   – Xe-xе… Чует мушка, где струп!
   И – завторили: это вторье разнесли по домам.
   Донесли до самой до Китайской княжны.
   И здесь, – кстати заметить, – что дом заколоченный лет уже двадцать, в котором Юдиф Николаич Китайский, лет двадцать назад подавившийся костью, являлся ночами давиться, – тот самый, который от этих давлений пустел (обитала старуха с княжной Анастасьей Юдифовной в Сен – Тру – де – л'Эгле), в нем ставни отснялись: сама Анастасья Юдифовна из Сен – Тру – де – л'Эгля вернулась; давно бы пора: заждались; а как вышла на улицу, – ахнули: боже, угодников всех выноси, – в мужской шляпе, в штанах; в руке – палка с балдашкою; голос – как в бочке; и – пух над губою; и всем объявила, что, дескать, она не она, а – «он», что Анастасьей Юдифовной звали напрасно; что тут – как сказать? Игра в прятки природы; и стоит хирургам-де что-то над ней совершить – обернется она: Анастасьем Юдифовичем.
   Вероятно, покойник весьма испугался явлением этим, – исчез: перестал появляться; зато появились – негодники.
   Странно; княжна на вопрос «чем изволите, ваше сиятельство, вы заниматься» – ответила:
   – Армией…
   – Как-с?
   – Просто так.
   Пошли справки: потом разъяснилося просто, что армия эта совсем создана не для гибели, а для спасенья различных негодников (пьяниц и жуликов), что генерал ей командует «Ботc» или «кот-с» (кто их знает): какой-то чудной генерал, безобидный во всех отношеньях; в полиции долго косились; потом кое-как обошлось: раздавала листовки; негодников в дом свой тащила: угодников – вынесли. Ей-то со всем уважением и донесли:
   – Карличишка живет в Телепухинском доме: пархуч, сквернословец, безноска.
   Княжна навострилась; себе записала там что-то; и скоро заметили: шел карличишка; за ним, растаращив глазищи, – княжна; в подворотне настигла:
   – Пойдемте со мной.
   Карличишка, превратно поняв, – от нее: наутек! Все же к себе, говорят, затащила, листовкой карманы набила; петь заставляла:

     К тебе, мой спаситель,
     Взываю, – внемли, –
     Я – пакостный житель
     Земли!

   Так они меж собой распевают; у них, говорили, такое есть средство от носа; помажут – и вырастет.
   Пуще гуторили сплетницы: хлопоты с карликом; выйдет на улицу – смотрят, галдят да плюются:

     На улице нашей
     Живет карлик Яша.
     Гулял с одною
     Китайской княжною.
     Ей под нос не курит
     Да с нею амурит.

   Он – вшами покрылся: и – запил.

15

   Ведь вот!
   Для чего это Грибиков всем разгласил на дворе.
   – Да – живет у меня карличишка…
   – Ах, что ты?
   – Безносый.
   – !?!
   – Хандрит: ерундит.
   Сам не знал, для чего, как не знал, для чего это он двадцать лет заседает в окне: примечать, что и как, и смекать, что к чему, коли связывать он не умеет: домеков и смеков.
   С досугу?
   Ему уж лет двадцать как нечего делать: подштопывать или ведро выносить, да процент проживать надоело; притом: любопытно весьма – насчет жизни других; тут зачешутся мысли: политика всякая; что, мол, там Митрий Иваныч, – не книги ли тибрит? Варвара Платоновна, – уж не живет ли с Бобковым? И то – «дядя К о л я» и се – «дядя Коля».
   Какой он ей дядя!
   – А что, коли я им вот эдак и так, – гнида ешь их! Просунется в жизнь из окошка: в чужую (своей-то ведь
   нет); а пожить – занимательно; только – неясно и боязно как-то.
   Интриги водил: скуки ради:
   – А сём-ка я, а сём-ка я… – прямо к профессору: так, мол, и так… Ваш-то Митрий Иваныч подколоколил книжонки-с!
   Не вышло: взашиворот вывели.
   – Тоже: с каких таких видов себе карличишку на шею взвалил? Тьфу: совался к Мандро; сам едва понимал, для чего: этот самый Анкашин, Иван, – тот, который трубу починял (перепортились трубы мандровской квартиры), ему передал: так, мол, – барин Мандро, богатейший, желает призреть человечка; и – комнату ищет. Что? Как? Кто такое Мандро? Как живут? Сколько средств? Где контора? Все – вынюхал, высмотрел: и – досмотрелся себе до хлопот: теперь карлик на шее сидит.
   Обсыпается вшами.
   Про Грибикова Телефонов заметил раз как-то:
   – Есть гадины; эти – вредят; он – воняет: и – только… Какая же гадина он?
   Телефонов при этом забыл: есть на свете такие вонючки, при виде которых бегут леопарды; вонючка – невинная, непроизвольная гадина; Грибиков – тоже.

//-- *** --//

   Таким мертвецом безвременствовал Грибиков; и – пересиживал ногу; курил, точно взапуски; передымела вся комната; передымело в душе; в голове росла дичь; на столе перед ним – вы представьте – двуглазкой лежали очки (жестяная оправа); он руку засунул за спину; дербил поясницу своим откоряченным пальцем (не комната – просто блошница какая-то); встал и, походкой валяся набок, потащился безбокою клячею, пастень бросая; и глаз зацепился за полудырявую скатерть.
   Убогая комната!
   Мозгнуло – все; и – зажелкло; поблескивал очень огромных арзмеров сундук (добрину укрывал): белой жести; да фольговый Тихон Задонский отблещивал венчиком; щуркался все тараканами угол стены; переклейные стены коптели, отвесивши задрань; и, точно гардины, висели везде паутины; копченый растреск потолка угрожал старопрежним упадом; замшелое место стеснилось в углу.
   И – паук там сидел, очень жирный.
   В углу – этажерочка, с вязью салфеточки: дагерротипы желтели из рам, и коралл-мадрепор, весь в ноздринах, был двадцать лет сломан; вытарчивали пережелклые «Нивы» девяностых годов со стихами Куперник, Коринфского, с вечно залистанной повестью, вечно единственною, Ахшарумова и Желиховской – пожелклая «Нива» и стоптанный рыжий башмак: под постелью с полупуховою периной.
   Провисли излезлые шторочки мутной китайки, покрытые мушьим пятном; искрошилася связка из листьев табачных: папуха; курился, как видно, табак «сам-кроше»; а искосины пола закрылись холстиной обшарканной.
   Здесь, в комнате, десятилетия делалось страшное дело Москвы: не профессорской, интеллигентской, дворянской, купеческой иль пролетарской, а той, что, таясь от артерии уличной, вдруг разрасталась гигантски, сверни только с улицы: в сеть переулков, в скрещенье коленчатых их изворотов, в которых тонуло все то, что являлось; из гущи России, из гордых столиц европейских; все здесь – искажалось, смещалося, перекорячивалось, столбенея в глухом центровом тупике.
   Вот «Москва» переулков! Она же – Москва; точно есть паучиная; в центре паук повисающий,– Грибиков: жалким кащеем бессмертным; кругом – жужель мух из паучника; та паутина сплетений тишайшими сплетнями переплетала сеть нервов, и жутями, мглой, мараморохом в центре сознанья являла одни лишь «пепешки» и «пшишки», которые очень наивно профессор себе объяснял утомленьем и шумом в ушах; ему стоило б выставить нос из-за форточки, чтобы понять, что сложенье домиков Табачихинского переулка – сплошная «пепешка и пшишка», которая, нет, не в затылочной шишке, а – всюду.
   Москва переулков, подобных описанному, в то недавнее время была воплощенной «пепешкою», опухолью, проплетенной сплошной переулочной сетью.
   В затылочной шишке – затылочной шишкой – посиживал Грибиков: шишка Москвы!

//-- *** --//

   Отворил он притворочку: выдымить.
   Бледно-синявое облако никло к закату; тянуло морозен отаи подмерзли; покрылися снегом; сосули не капали; кто-то у желтого домика остановился, увидевши: под голубым колпаком дозиратель сидит, как всегда,– желто-карим карюзликом.
   Вот и завьюжило: пырснуло с завизгом.

16

   Слухи о карлике и Николай Николаевич Киерко выслушал; жил в белом каменном доме, которого первый этаж та-раканил и гамил сплошной беднотой и который соседничал с желтым, торчавшим – оконцами, Грибиковым и городьбою забора: в проулочек; соединял же дома – общий двор, не мощеный, с пророиной.
   Кирейко вышел на двор и посипывал трубочкой в злой, мокросизый туманец в мерлушьем тулупчике, молью потраченном, в клобуковатой шапчонке,– лизой, узкоглазый и узкобородый: да, подтепель; дни разливони, пошли; он пристал к тарарыкавшей кучке, поднявшей галдан; тут стояли средь прочих: Анкашин, Иван Псевдоподиев, семинарист переулочный (руки – виляй, к девицам – подлипа); и Клоповиченко, сторонник стремглавых решений (на трубопрокатном заводе работал и там, видно, куртку задряпал), стоял в своей куртке проплатанной (вся в переёрзах), горбастый и крепкий; Романычу что-то рукою махал.
   Было видно, что ловко сбивает он бабки:
   – Тетерья башка, ну чего ты стоял за свой угол, когда тебя гнали: содрал бы за угол с Мандры; теперь Грибиков карлу себе отхватил.
   – И за карлу проценты стрижет, – довахлял кто-то.
   Киерко, слушая, сел на бревно: подходили к нему на дворе, точно он держал двор; говорили ему с подмиганцами:
   – Что ж, Николай Николаевич, – будем давить блоху миром?
   И Киерко похнул дымком:
   – Далека еще песня!
   Двудымок пустил из ноздрей.
   Говорили Романычу: Грибиков, чорт его драл, набил нос табачищем и твердо копейку берет; ссудит с ноготь, процентом возьмет с раскулак.
   – Обдерет.
   – Ссужал летом, а осенью, брат, – гнал взашей из угла, – ужасался Романыч.
   Сочувствовали:
   – Драть-то не с чего…
   – Эх!
   – И за правду плати, за неправду плати. Жалоб капал.
   – А ну-те – пох, пох: да они ж – богатьё!
   И глаза Николай Николаича нарисовали двухвьюнную линию.
   – Пох! – Николай Николаич посипывал трубочкой, – пох, погоди: доживешь.
   И напрасно профессор Коробкин рассказывал всем, что «Цецерко-Пукиерко» жизнь просыпал на диване; он – бегал; какие-то были дела; он частенько захаживал, – нет, вы представьте к кому – к Эвихкайтен; Эмилий Леонтьевич Милейко, поляк, пе-пе-ес, там бывал; и бывал меньшевик Клевезаль; еще чаще он бегал в Ростовский шестой, на Плющиху, где жил большевик Переулкин, где те же решались вопросы с товарищами Канизаровым, Жиковой, Грокиной о пониманьи прибавочной ценности и о Бернштейне [69 - Бернштейн Эдуард (1850 – 1932) – один из вождей немецкой реформистской социал-демократии.].
   Еще: Николай Николаевич Киерко был двороброд; и пока представлялось, что – дрыхнет, он вертко являлся везде: на заводах, в рабочих кружках, в типографиях тайных, просовывал нос к комитетчикам, к земцам, к статистикам; Киерко можно бы было открыть в буржуазном салоне, приметить в «Свободной Эстетике», где еще? Он появлялся, подшучивал; и – исчезал; и о нем говорили так мало; он «киеркой» был (с малой буквы); в «Эстетике» даже не знали, что вхож он в профессорский дом; а в профессорском доме не знали, насколько оброс он рабочими: «Киерко», «Цер», «Пук», «Цецерко-Пукиерко», – кем же он был? Циркулировал слух, что – охранник, что – максималист; ни тому, ни другому – не верили. Надо принять во внимание; он – кочевал по мозгам; и заклепывал в головы, где только мог, социальный вопрос; в «переулкинской» комнате сыпал словами «Рикардо» [70 - Рикардо Давид (1772-1823) – английский ученый-экономист, в трудах которого нашла завершение классическая буржуазная политическая экономия в Англии.], «Бернштейн», «Ортодокс», «Искра», «Ленин» и «Маркс»; на дворах – прибаутками; да, – веретенил словечками вертко; от слов оставались какие-то все уколупины; можно сказать, – ломал мыслями кости он; ставил остов воззрений для всех дворобродов. – Квасильня сериозная! Так говорили они.

//-- *** --//

   – Нагорстаем мы жизнь, – пустопопову бороду брей, – веселился глазенками Клоповиченко.
   В Романыче болью проснулось тупой забиенное место в душе; и ногою он пса отопнул от канавины: пес меделянский откуда-то бегал сюда.
   – Где уж.
   – Ну-те же вы – все с нюгандами, – выпохнул Киерко.
   И – задождило пустым пустоплюем в лицо.
   – Это разве же жизнь, – за свободу стоял Псевдоподиев, – аполитичность одна: правовая свобода нужна, брат Романыч.
   А Клоповиченко ему:
   – Так-растак!
   – Так-растак!!
   – Так-растак!!!
   На него:
   – Я уж знаю: тебе революцию – с барином? Сунет под нос тебе редьку.
   Смеялись:
   – Подохнешь от эдакой ты переживаки невкусной.
   – Ужо вот покажет тебе Милюков: воля – ваша; а наше, брат, – поле.
   – Уж ты извиранья оставь, – размахались жилявые руки, – с алтын обещает тебе Милюков; сам себе на рубли наступает.
   А Киерко, высипнув сизый дымочек, – молчал:
   – Он – грабазда!
   – Чего вы, товарищ, вражбите, – боярился позой своей Псевдоподиев, – с миром?
   – Растак! Пустопопову бороду брей!! Вот тебе елесят, а ты – веришь, распопа: а все оттого, что – распойный народ, – дояснил он.
   И Киерко выкатил серый зрачок: дюже весело стало; доскоком пустил свой носок; глаз скосил на дымление трубки; другой глаз закрыл; и посиживал: единоглазиком.
   – Галиматейное – что-то такое…
   Романыча ж дружески – в хвост и в загривок, и давом и пихом: тот, этот:
   – Скажи себе: «Надо бы нам единачиться».
   – Где у тебя коллектив?
   – Дармоглядом живешь!
   – Слепендряй!
   – Это ж разве за жизнь: это ж стойло кобылье!
   – Сплотись!
   – А то эдакий с пузом придет, – ракоед, жора, ёма; а ты – пустопопову бороду брей – костогрызом уляжешься, кожа да кости, – усердствовал Клоповиченко.
   – Сдерет с тебя кожу бессмертный Кащей: подожди!
   – Кожу, – слово ввернул тут кожевенный мастер из малосознательных, – мочат в квасу, а потом зарывают в навоз, чтоб сопрела; потом – сыромятят.
   – А ты слыхал звон, да – кто он? – оборвали его. Слесарь слово ввернул:
   – Гвоздь не входит, его – подотри ты напилком: так он и взойдет; так и жизнь трудовая; ее подотри, – заскрипит…
   – Постепеновец!
   – Он – меньшевик. Клеветаль этот, враль этот, ходит к нему…
   – Заскрипишь, как раздавят.
   – Взбунтуйся: в борьбе обретешь себе право; ступай единачиться с классом рабочим.
   И Клоповиченко свою укулачивал руку:
   – Сади буржуазию в ухо и в ус: и враскрох, и враздрай!
   – Нет, нельзя: не велят, – сомневался Романыч и голову отволосил пятернею, – что палец под палец, что палец на палец.
   Отплюнулся.
   – Льзя ли, нельзя ли, – пришли да и взяли, – профукнул всем Киерко (он на дворе говорил поговорками).
   Так резюмировал дюже и весело он разговор; трубку вынул; докур опрокинул; и вертко в проулок пошел; вслед ему:
   – Энтот, – да: оборотчивый!
   Тут мещанин в заворотье стоял; и жестоко глазами его проводил:
   – Ужо будет тяпня!…
   – За резак, поди, схватятся, – голос ответил. И сумерки сдвинулись.

17

   Жалко мокрели дома: и, оплаканный, встал тротуар из-под снега; и Киерко думал:
   – Да, да!
   – Передышанный воздух, негодный.
   – Москва – под ударом: она – распадается. Забочнем дома суглил он на площадь: в людскую давильню, – и в перы, и в пихи.
   Лавчонки: пропучились злачности; промозглой капустой, пассолами, репой несло; снова забочень дома суглил в пе-пекресток; и он – вместе с забочнем дома; и, двигатель улицы, двигался в улице; закосогорилось; на косолете – домишка; наткнулся на парня, который там пер, раздавая павочки, бросая плевочки – под четверогорбок (направо, под горбку налево: гора Воронухина с горбками Мухиной, с новой церквой распрекрасных фасонов и с банями, старыми очень, «таковским и», прямо при Мухином горбке); там, далее – мост; самоновейший ампир, где на серых столбах так отчетливо темный металл исщербился рельефами шлемов, мечей и щитов.
   Николай Николаич смотрел с Воронухиной горки туда, где пространились далековатые домики, сжатые в двоенки, в троенки, пером заборов с надскоком над ними вторых этажей и с протыками труб из-за виснущих сизей фабричного дыма – за Брянским вокзалом; двухскатная крыша; под домом – к стене – его церковка; жалась и – дальняя лента лесов воробьевских над всем, с подприжавшеися береговою Потылихой.
   Киерко все это взором окинул.
   На все это двинулся полчищем мыслей своих головных, чтоб от каждой задвигались полчища кулаковатых мужчин.
   Пох-пох, – прыснули светом двудувные ноздри авто: – пах бензина, подпах керосина.
   Парком подвоняв, устрельнул.
   В недрах нового дома с огромными окнами – в небо, взлетев над землею под небо, жила Эвихкайтен.
   И Киерко шел к ней.

//-- *** --//

   Мадам Эвихкайтен – зефирная барыня: деликатес, де-митон, с интересами к демономании и – парадоксы судьбы – к социальным вопросам: давала свое помещенье для двух разнородных кружков; в одном – действовал Пхач, демонист, розенкрейцер, католик, масон, что хотите (на всякие тайные вкусы!); и доха, и жрец, и священник по Мель-хиседекову чину, и дам посвятитель, сажающий при посвященьи их в ванну; и – прочее; в этот кружок приходили Тер-Беков и Вошенко, очень почтенный работник на ниве различных кружков, занимающийся лет пятнадцать историей тайных учений и подготовляющий труд свой почтенный «Каталог каталогов».
   Этот кружок собирался по вторникам.
   По четвергам собирался кружок социальный; его собирал Клевезаль; в него хаживал Киерко, не соглашаться, а – слушать.
   Мадам Эвихкайтен же, барыня деликатес, опустивши лазури очей, очень тихо вела себя в том и в другом; и ходила в компрессиках: барыня с тиками, барыня с дергами!
   У Эвихкайтен застал Вулеву, экономку Мандро.
   Вулеву говорила мадам Эвихкайтен:
   – Представьте, мадам, – же-ву-ди-ке [71 - же-ву-ди-ке я (фр.) – я вам говорю, что…] – мое положение, как воспитательницы…
   – Ах, ужасно!
   – Лизаша…
   – Ужасно…
   – Мадам, – же-ву-ди-ке, – что девочка – нервная и извращенная…
   – Не говорите…
   – А он, – же-ву-ди-ке – с ней…
   – Эротоман!
   – Шу-шу-шу…
   – Негодяй…
   – Шу-шу-шу…
   – Просто чудище!!
   И Эвихкайтен бледнела.
   А Киерко понял, что речь – о Мандро: серо-рябенький, – молча внимал.
   Очень часто здесь речь заходила при нем о Мандро; и всегда глаз скосивши на проверт носка, – улыбался вкривую: молчал, только раз прорвалось у него:
   – Все Мандро да Мандро – ну-те: чушь он. Я знаю его хорошо; мы ж в Полесье встречались; вчера он – Мандро, а сегодня – хер Дорман; мосье Дроман – завтра; как Пхач ваш… Мандрашка он, – ну-те… В него ж одевается всяк: маскарадная – ну-те – тряпчонка; грошевое – нуте – инкогнито.
   На приставанья сказать, что он знает, – смолчал; дергал плечиком; лишь уходя, четко выпохнул трубочкой.
   – Жалко Мандрашку, как что, – его: хлоп! А паук, в нем сидевший, – сбежал… Пауки пауков пожирают «мандрашками» разными; ну-те – заманка для мух; паутиночка он… Пауки ж наплели за последние годы мандрашины всякой и сами запутались в ней; вы же, – в корень глядите: падеж будет, ну-те… Падеж – мировой!
   И – ушел.
   Эвихкайтен же – с тиками, с дергами – эти слова доложила Пхачу; Пхач с большим удовольствием мхакал и пхакал:
   – Да, да – понимаю: вопрос объясняется своеобразием расположения токов астральных, не чистых, – и стал намекать Эвихкайтен, что надо бы сесть ей с ним в ванну: очиститься.
   И Эвихкайтен ответила, что – «поняла»; ее мнения были тонки лишь в присутствии гостя; поступки с домашними – срам; все казалось зефиром – вдали; вблизи – бабища, прячущая под корсетом живот не зефирный; являлася в гости она с таким видом, как будто она – из Парижа; жила ж, как, наверно, уже не живут в Усть-Сысольске: невкусно!
   А все говорила о вкусах.
   Зачем посещал ее Киерко? Кто его знает.

//-- *** --//

   Ответит гранитным молчаньем: ночь.

18

   И не шел снежный лепень; отаи – подмерзли; сосули не таяли; великомученица Катерина прошла снеговой заволокой; за нею, кряхтя, прониколил мороз; он – повел к Рождеству, вспыхнул елками, треснул Крещеньем, раскутался инеем весь беспощадный январь, вьюгой таял; и умер почти солнепечным февральским денечком.
   Но их водоводие, Март Февралевич, не капелькал по календарному способу, и Табачихинский переулок крепчал крупным настом; морозец, оживши, носы ущипнул; и носы стали ярко-брусничного цвета; согнулся под снегом забо-рик; стоял мещанин в заворотье; морошничал нищий; увы: длинноносая праздность таит любопытство; и Грибиков выглядел крысьим лицом из окна на проход многолицых людей.
   И – показывал крюкиш: не палец:
   – А вот, энта самая, – в шапочке в котиковой…
   – С горностайной опушкою…
   – Серебрецо подает: при деньгах.
   С горностаевой муфточкой, к носику крепко прижатой, стояла Лизаша: прошли уже месяцы, – Митенька нос не казал и вестей не давал; посылала записочки; не отвечал на записочки; думала взять промореньем: молчала два месяца и – побежала, не зная с чего, в Табачихинский: встретить.
   Ждала тут не день и не два.
   Были странны ее отношения к Мите.
   Сказала б – «оттуда»; «оттуда» – ее состоянья сознанья, граничащие с каталепсией; молча сидела ночами; и – видела образы, ясно слагавшие в жизни вторую какую-то жизнь, из которой тянулась к Митюше, сквозь все искаженья русальных гримас; что же делать: «оттуда» жила.
   «Здесь» влачилась русалкой больною.
   Немела порой; и – разыгрывалось, что идет коридором, во тьме; все скорее, скорее, скорее – спешила: летела; и чувствовала – коридор расширяется в ней, оказавшись распахнутым телом, вернее, распахом сплошным ощущений телесных, как бы отстающих от мысли, как стены ее замыкающих комнат; и переживала мандровской квартирою тело.
   Отсюда на мыслях – бежала, бежала, бежала, бежала.
   И – знала: сидит; все ж – бежала: в прозариванье, из которого били лучи; точно солнце всходило; спешила к восходу: понять, допонять; будто «Я» разрывалося, став сквозняками мандровской квартиры; «оттуда» блистало ей солнце, составленное из субстанции сплавленных «Я», обретающих бсмыслы в «Мы», составляющих солнечный шар.
   Этот солнечный шар называла она своей родиной. Да, вот!
   – Лизаша, – вы здесь? – выходила из двери мадам Вулеву.
   И огромная сфера сжималась до точки:
   – Ну, ну – полно томничать. И – снова пряталась.
   Снова Лизаша – бежала, бежала, бежала, бежала; за нею ж – бежала, бежала, бежала, бежала: мадам Вулеву. Так сознанием вывернуться из мандровской квартиры умела, которая – только аквариум с рыбками или с русалками вроде Лизаши: «Лизаши» – нет вовсе; но стоило сделать движение – сфера сжималась до точки: до нового выпрыга; твердо стояли предметы; предметились люди и жизни: был складень тюков, свалень грузов.
   Очнулась от мысли, а Мити все не было: твердо стояли дома; в каждом, – сколькие люди себя запечатали насмерть; Москва – склад тюков, свалень грузов; и – кто их протащит? Да время. Не вытащит ли оно всех их – в «туда»; и не бегает ли она в мыслях в далекое время, когда разорвется и «м», чтобы сплачиваться в «Мы»?
   Вот об этом и силилась Мите она рассказать, укопав миньятюрное тельце в мягчайших подушечках, вздернувши умницы бровки; ждала, что он скажет; ведь он только слушал ее без протеста; и силился высказать то, что не выскажешь:
   – Нет, не умею.
   – Попробуйте, Митенька, сделать, как я: посидимте, закроем глаза; и – «туда».
   И – сидели: ковер кайруанский сплетал изузоры свои; попугайчик метался:
   – Безбожники! И появлялась мадам Вулеву:
   – Экскюзэ: я не знала; вы здесь – не одна… И Лизаша сверкала от гнева глазенками.
   Люди делилися ею; одни не бывали «там», как Вулеву; а другие, как Митя, бывали: во сне; сон тот силилась выявить Мите, его сделать опытами молчаливых каких-то радений (игра в посиделки), а Митя, своим подсознаньем тянувшийся к ней; преломленный «русалкой больною», в ней жившей, тогда становился уродцем: не мог ухватиться за то, чему не было форм; думал – хочет схватиться за ножку.
   Лизаша же – щелк его:
   – Митька, отстаньте!
   И после – трепля по головке:
   – Уродец!
   Да, странно сложились ее отношения к Мите.
   В Ликуй-Табачихе бил колокол – густо, с завоями; туча разинулась красным ядром; искроигрием ледени бросилась улица; и позабыв, что дала уже, нищему – в руку монеткой она:
   – Да воздаст тебе сторицей бог! Тут и Митю увидела.
   Он крепышем, в карачае, в тулупчике черной овчины, надвинув на лоб малахай, разушастую шапку, спешил к себе:
   – Митенька!
   – Здравствуйте.
   И показалось, что встреча ему неприятна. Она объяснила по-своему это и стала просить к ним вернуться:
   – «Вы „богушку“ вовсе не знаете, Митенька: вспыльчивый он… Ну, ему показалось тогда, что вы… вы… – покраснела, – меня обижаете… Я уж ему объяснила все это.
   Но Митя – заумничал: нет, нет, нет, нет!
   – Понимаете сами… Бить…
   – Митенька…
   – Чорт, – я не кто-нибудь!… Я и отцу, – он схвастнул, – не позволю… Я… мы веденяпинцы…
   Крепко обиделся.
   И – обнаружилось, что он имеет какое-то что-то: «свое»; о Мандро ему некогда думать; теперь он уж – -сам; Веденяпина слушает он…
   Перебила Лизаша его; стала спрашивать:
   – Ну, а как с «этим»?
   – О чем вы?
   Она разумела – подлог.
   Митя ей – с напускным равнодушием:
   – Вздор: пустяки. И опять принялся:
   – Веденяпинцы… Нас Веденяпин… У нас Веденяпин…
   Обсамкался видно: такой – самохвал, самоус, с «фу ты», с «ну ты», еще удивило, что Митя попутно ей бросил: с нарочным небреженьем:
   – Отец-то ваш: был у нас.
   Будто хотел показать ей: у нас такой дом, что не «эдакие» еще будут в нем.
   – Был?
   – У отца.
   И опять за свое:
   – Веденяпинцы мы… Веденяпин у нас…
   В разговоре он взлизывал воздух.
   Опять непонятности: был у Коробкиных? Как непонятно, и то, что вчера «он» кричал в телефонную трубку: «Короб-кин, Коробкин, Коробкин, Коробкин!» Да, мысли у «богушки» точно в коробке, – в коробкинском доме: что это?
   Она посмотрела на Митю: он стал крепышом; он очистился даже лицом: прыщ сходил; да и взор в нем сыскался; – спешил:
   – Вы побудьте со мною немного, Митюша.
   – Нет, нет: мне – пора… Я ведь лынды оставил.
   И вдруг с неожиданным пылом, которого не было в нем, он пальнул:
   – Я хочу отличиться каким-нибудь доблестным подвигом.
   Юрк – под воротами!…

//-- *** --//

   Грустно стояла Лизаша: и – думала: Мити лишилась она; все ж, – они понимали друг друга: а вот с Переперзенко не представлялось возможности ей говорить: утверждал:
   – Вы больны…
   Ведь Лизаша жевала очищенный мел.
   Только водопроводчик (полопались трубы в квартире) – сказал:
   – Сицилисточка, милая барышня, вы.
   И ей сунул брошюрку, в которой прочла она: жизнь ее
   «здесь» – буржуазная; в «там» – жизнь грядущего строя; то – «царство свободы»; Лизашин прыжок из «отсюда в туда» был рассказан: прыжок – революция; странно: революционеркой себя ощутила в тот миг, как сейчас вот, когда показалось, что время, верблюд, став конем, будет рушить домовые комья: Москва – будет стаей развалин; когда это будет, когда?
   Поскорей бы!
   Перекривился в сознаньи ее социальный вопрос; все ж – он жил: очень остро; взволновывали отношенья с людьми; и особенно – с «богушкой», с ним говорила лишь раз о своем царстве в «т а м», куда время – бежало, куда убегала она, выбегая из времени; богушка – морщился; и в результате пришел доктор Дасс:
   – Вы страдаете, барышня, – нервным расстройством.
   Лизаша боялася улицы; ей – представлялось: она – из стекла; вот – прохожий толкнет; и она – разобьется. Склонение дня исцветилось сиянством: отрадным, цветным сверкунцом веселилася улица; у приворотни стояла какая-то сбродня; понюхавши воздух, заметил какой-то:
   – А завтреча – подтепель.
   – Вы завсигда это: сбреху.
   – А энти вон воздухи…
   – То – быть кровям!
   Уж сверкухой прошелся по окнам закат; и окарил все лица; уже многоперое облако вспыхнуло там многорозовым отблеском; город стал с искрой: лиловый; потом стал – черновый.
   И Грибиков вышел: и – гадил глазами.

//-- *** --//

   Лизаша с недавнего времени «богушку» мыслью своей за собой тащила «туда»; упирался; и делался образ его в ней какой-то – не тот: дикозверский, осклабленный, странно пленительный; демоном в мире ее он внимал ее «песне»; и пелося ей все:

     Я тот, которому внимаешь
     Ты в полуночной тишине.

   Так усилия мысли ее перешли в экзальтацию: солнечным шаром рвалось ее сердце; с тех пор началось – это все.

19

   Эдуард Эдуардович раз ей сказал:
   – Ты, русалочка, хочешь, – китайской тафтой обобье твою комнату?
   Липкой губою полез на нее.
   Но себя оборвал, отошел, потому что мадам Вулеву томашилась по комнатам только для виду; ее толчеи начинались всегда где-то рядом, когда Эдуард Эдуардович жутил с Лизашей один на один; меж гостиной и залом стремительно перевернулся; засклабился ртом; и прогиб бакенбарды, обтянутый торс, перегиб белой кисти руки, – все являло желание: поинтересничать.
   Так постояли они друг пред другом, не зная, что делать друг с другом.
   Казалось бы, – поцеловаться; Лизаше – похлопать в ладоши:
   – Как папочка любит меня!
   Но при мысли о том, что она поцелует отца, она вспыхнула густо; и тут же из двери просунулась флюсной щекою мадам Вулеву:
   – Помешала я?
   – Нет.
   Поглядела и скрылась.
   А он улыбнулся и быстро прошел сквозь проход; и проход выявлял, со столбиков статуи горестных жен устремляли глазные пустоты года пред собою, – не слыша, не видя, не зная, не глядя.
   Лизаша прошла в длинный зал и открыла рояль, изукрашенный, белый и звонкий; бежали под пальцами клавиши – переговаривать с сердцем; заспорило с ней ее сердце: откуда-то издали, вторя стремительным бегам Лизашиных гамм, поднимался порой бархатеющий голос: как будто там пел фисгармониум; то – подпевал перебегам Лизашиных гамм Эдуард Эдуардович, сидя в фисташковом кресле и руки свои распластавши на львиных золотеньких лапочках кресельных ручек: в тужурке бобрового цвета и в туфлях бобрового цвета.
   Под ним с потолочной гирлянды, сбежавшейся кругом, спускался зеленый китайский фонарь.
   Почему-то она снова вспомнила, как там линейка рас-свистнула воздух и свистом упала – на Митины пальцы; зачем это сделал он? Митю искала вернуть.
   Все о Мите болела душою: и солнечным шаром рвалось ее сердце.
   Штиблеты защелкали.
   Викторчик, перебегая по залу таким щеголечком с портфелем из кожи змеиной, Лизаше отчетливо бросил, Лизашу минуя глазами:
   – Бехштеин – превосходный: тон полный, густой!
   Усмехнулся в передней себе самому.
   Оборвавши игру, подняла свою глазки туда, где двенадцать излепленных старцев, разлив рококо бороды, поднимали двенадцать голов пред собою в пространство; тогда оборвался и голос, откуда-то ей подпевавший: Мандро, Эдуард Эдуардович, – шел в белый зал; и сказал, наклоняясь:
   – Сыграй мне Шопена.
   И пальцы (большой с указательным) соединил на губах:
   – Ты мне, Ляля, сыграешь? Помазались пальцы.
   Глаза разрастались на ней.
   Все в ней вспыхнуло.
   Тут появилась мадам Вулеву из дверей с неприятной ужимочкой, с эквилибристикой мимо Лизаши летающих глазок, всегда выражающих то же (я вам – не мешаю?); и видом две точки поставила; будто хотела сказать:
   – Мэзами, обратите вниманье свое!
   Эдуард Эдуардович очень любезно осклабился, будто просил ее взором:
   – Простите!
   Мадам Вулеву отвечала без слов очень сдержанно, с подчерком, что она, право, не знает, о чем это он вопрошает и в чем извиненья приносит; и сухо строчила словами.
   Он – бурно любезен с ней был; он недавно еще подарил ей топазовый перстень.
   Лизаша же съежилась, встала, пошла, – узкотазая, с малым открытым роточком. Лизаша дивилася:
   Что ж это, что ж?
   И казалось бы, – ясен ответ: просто ласка отцовская; все-таки странная; взор его в ней прорастал чем-то жутко-преступным.
   Но – чем?
   Будто взор свой взлил в душу; и взлив этот жизнь возмутил; с той поры началось это; будто ее облекали в чужое и ей неприсущее платье; ходила как в платье, в себе: в «мадемуазель фон-Мандро», у которой означились вдруг крупнодырые ноздри.
   Весь день пробродила Лизаша походкой своей лунатической; и разжемалась; с киськой играла: курнявка раздряпала носик; а глаз разгоранье стояло; меж всеми предмет тами комнат твердела кремнистая ночь: и – замучили: неголюбивые помыслы:
   – Полно вам томничать, – ей мимоходом сказала мадам Вулеву.
   И послышался в ночь отщелк ручки дверной: Эдуард Эдуардович шел – коридором, столовой, гостиной, кружа по квартире, подняв свою руку с украшенным шандалом путь освещая себе; открывалась за комнатой комната выблеском золота рам (не квартира – картинница); дамаскировка тончайшая стали, фарфоры и набронзировка настенников, – свивы змеи, разевающей пасть, – выступали в круг света.
   Круг – двигался.
   В центре его проходил не Мандро: на стене отражалися не бакенбарды, а – дьявольщина.

20

   Фон-Мандро обнаруживал очень кипучую деятельность. Посещая заседания акционерной компании, здесь председательствовал: Соломон Самуилович Кавалевер, просматривал счетные книги; а Панский, Жан Панский, которого в Стрельне прозвали Шампанским, Шантанским, а в прочих местах Шантажанским, подписывал чеки на крупные суммы; присутствовали: Преполадзе, Иван, грек Пустаки; Кадмиций Евгеньевич Капитулевич, француз Дюпердри, англичанин Дегурри (с таким медноцветным лицом), чех Пукэшкэ; все люди с практическим нюхом. И слышалось:
   – В штабе…
   – Известно, что…
   – Главное Интендантство спешит.
   – Установлена с Константинополем связь.
   Секретарствовал Викторчик, – так: «пустячок», как о нем отозвался, играя морщиной надбровья, Мандро.
   «Пустячок» прилетал впопыхах с очень туго набитым портфелем: шушукаться; сортировали бумаги покипно; номерационную книгу рассматривали; после Викторчик вез вороха документов, скрепленных печатью «Компании», на Якиманку, к Картойфелю, родом из Риги, имеющему отношение вовсе не к фирме «Мандро», а к – представьте же – к фон-Торфендорфу, которому он, поднося вороха документов, коверкая русский язык, говорил с непонятным смешком:
   – От Мандор: Ко Мандор.
   «Ко» – «Компания»: странно, – зачем переделал Мандро он в «Мандора» какого-то; для каламбурика? Ведь называли же члены «Компании» – Капитулевич, Пукэшкэ, Пустаки – Мандро: «Ко-Мандором».
   – Вы – наш Командор, – извивается Викторчик, шаркает и выбегает с портфелем, бывало.
   Да, Викторчик!
   Перебитной человечек, с миганцем, весь ползкий, тончливый, еще молодой, а уж гологоловый; моклявое что-то нем было; но взгляд – с покусительством; в доме лакеи любили его; не любил лишь Василий Дергушин, лакей молодой, человек положительный, очень хорошего тона; гостей обнося редерером однажды, услышал кусок разговора: с захлебами Викторчик тихо шептал Безицову, скосив на Лизашу глаза:
   – Экстатичка, чуть-чуть идиотка: как раз ему пара.
   – Она ж еще девочка… Он же ведь…
   – Эротоман! Ну и много ж вы смыслите? И – гигигигиги!
   – Эротоманы – несчастные люди, – вздохнул Безицов. И – стакан свой подставил.
   Василий Дергушин, налив редереру обоим, пошел с редерером к Луи Дюпердри, к Мердицевичу, к Поку, гостей обойдя, – к Вулеву:
   – Так и так-с!
   Вулеву же, – Лизаше прислала портниха в тот день ее первое, длинное платье, – Лизаше сказала:
   – Мон дье! Я же вам говорила: узехонько… Ах, дье де дье!
   И пошла к Эвихкайтен, которая тщетно Лизашиной матери место занять собиралась; мадам Эвихкайтен бывать перестала; о ней говорили:
   – Мадам Эвихкайтен – мадам с язычищем!
   В коммерческом круге с тех пор домножались какие-то темные слухи.
   Лизаша, Лизаша!

//-- *** --//

   В последние дни, возвращаясь домой, Эдуард Эдуардович был озабочен; и все ж, несмотря на рои неприятностей, он молодился своим перетянутым торсом, представ пред Лизашею; ей улыбался, на ней разрастаясь глазами, пытался нежничать с ней – на отцовских правах:
   – Подойди ко мне, Ляля моя…
   И как будто нарочно, когда подходила Лизаша к нему, опускал он глаза в бакенбарды, скромнея лицом; но в глазах сверкачевки стояли у ней; и мадам Вулеву говорила;
   – Вам нужно бы сверстниц; мы – что: старики… Мне пара вам, – нет…
   Эдуард Эдуардович, тупясь, молчал; был отменно безен с мадам Вулеву: подарил ей подвесочки.
   Раз услыхала Лизаша конец разговора между Преполадзе и Викторчиком; выходило, что есть с Кавалевером: ссора; ну что ж? Промелькнули словечки:
   – По собранным сведениям: в шляпе…
   – Старик вычисляет и ночи, и дни…
   – Он – кончает работу…
   – Теперь – заработаем…
   – Сын…
   Стало ясно, что «сын» это – Митенька, что «вычисляет старик» – отношенье имеет к бумажке, которую подобрала в кабинете, которая выпала после пред Митенькой в тот многопамятный день; ту бумажку она продолжала таить у себя из каприза, хотя она знала, что «богушка» тотчас бумажки хватился; и рылся в портфелях.
   И – спрашивал:
   – Вы не видали бумажки, Дергушин?
   – Какой, я осмелюсь спросить?
   – Да – такой, – показал он «какой», – мелкий почерк; на ней – вычисления: буковки.
   – Нет-с…
   – Не видала, Лизаша?
   Смолчала: бумажка осталась (каприз!).
   Ей казалось неясным: при чем тут профессор Коробкин? Зачем имена Кавалевера, Викторчика, Торфендорфа, Коробкина, перекрещались; Коробкин, Коробкин, Коробкин!
   Коробкин!
   Не нравился Викторчик; а Торфендорфа боялась: с Берлином и с Мюнхеном сносится; о Лерхенфельде каком-то, с которым дружит, – говорит; тут вскрывалась невнятность; стояла над ней безответно; и – знала: ответит гранитным молчанием: ночь!

21

   Как прекрасен был выезд Мандро, облеченного в мех голубого песца или в черный, в соболий (такая же шапка), влекомого розовым мерином или караковым; в масленых яблоках: несся сквозь дымку метелей, сквозь подтепель марта.
   А вслед – раздавалось:
   – Мандро!
   – Какой выезд!
   – Какие меха!
   – Какой конь!
   Помножались какие-то темные слухи.
   росли неприятности: и, задержавшись в конторе, когда разъезжались Иван Преполадзе, Пустаки, Дегурри, Кадмидий Евгеньевич Капитулевич, француз Дюпердри, – Кавалевером пикировались:
   – Таки Торфендорфу открытие это обязаны сдать.
   – Чем обязан?…
   – Как чем?
   – Мой почин: если бы я не открыл…
   – И не вы…
   – Все равно, – если б я не напал на открытие…
   – Сами же вы обещали…
   – Но я исполняю ведь, кажется, что обещал: человек мой сидит же…
   – Баклушничает…
   Замолкал, прикусивши губу.
   Открывалось, что сила компании есть Торфендорф, – не Жан Панский, Шантанский; и – явствовало: Кавалевер – не звездочка в громком созвездьи: созвездие, перед которым поставили декоративный экран с нарисованными бакенбардами, с огромной рекламой: «Мандро». Нелады с Кавалевером – разогорчали; ведь ставился даже вопрос в очень вежливой форме: в витрине «Компании» не заменить ли модель восковую – моделью; а именно фиксатуарные баки не снять ли, чтоб выставить вместе с помадой губной завитую бородку Луи Дюпердри.
   Торфендорфу понравится эта французская вывеска. После таких разговоров Мандро затворялся; нахмуривал срослые брови меж синими стенами очень гнетущего тона – в своем кабинете; пав в кресло, – в огромное, прочное, выбитое ярко-красным сафьяном, – чесал бакенбарду, немой, кровогубый и злой: от досады, от сдержанной ярости.
   Вставши из красного кресла, хватал телефонную трубку: и позой заверчивость выразив, трубке показывал зубы:
   – Алло!
   – Сорок пять, двадцать восемь…
   – Курт Вальтерович?
   – Попросите, пожалуйста, фон-Торфендорфа.
   – Курт Вальтерович, – зубил он, – все – прекрасно…
   Но в ухо царапались злые расхрипы далекого медного горла.
   – Да…
   – Даа…
   – Ну, конечно.
   – Наладим…
   – Да, да…
   – Будет сделано…
   Бросивши трубку, сосал он губу озабоченно; и пососавши, – за трубку хватался, вторично:
   – Пожалуйста, барышня: пять, восемнадцать… Спасибо…
   – Алло!…
   – Это – Викторчик?
   – Слушайте, Викторчик: я говорил с Торфендорфом…
   – Ну?
   – Я – успокаивал…
   – Вcе же, поймите – нельзя так, нельзя: нет, нет, нет… – на столе он в кулак зажимал шерстяную струистую ткань. – Вы спешите: давите… Вы – жмите…
   – Не хочет? – над носом сбежался трезубец морщин.
   – Заболел? Пьет?
   – Что ж Грибиков, старая крыса?
   – Претензия?… Чорт…
   Рука с трубкой рвалась:
   – Хорошо же…
   И трубку бросал.
   И, возлегши локтями на кресло, висок прилагал он к согнутому пальцу; насупясь, помалкивал, взористый и густобровый, бросаясь от дел, волновавших его, к иным мыслям, – каким-то своим; и отваливался отверделым лицом; поворачивал ухо, прислушивался; и со странными скосами глаз поднимался, на цыпочках шел к коридорной двери, чтобы высунуться на отчетливое потопатывание удалявшихся маленьких ножек.
   Она проходила походкой своей лунатической.
   Он же – вперялся, на ней разрастаясь глазами; и вновь возвращался, вздыхая, к столу; и бросался в сафьянное кресло; задумчиво в воздухе взвесивши руку, другою финифтевый перстень на пальце вертел: и соленый, и злой, – точно сам себе ставил вопрос:
   – Что же далее?
   Пальцы дрожавшей руки отвечали прерывистой дробью…
   – Ну да… Тратата! Остается одно, остается одно… 184
   Но взволнованный этим, ему самому еще страшным решеньем, он, топая, вскакивал: и – перетрепетом звякали искрени люстры.

22

   С докладом шел строгий лакей в кабинет фон-Мандро.
   – Кто?
   – Какой-то…
   Какой-то просунулся в двери взъерошкой, в широковоротном своем сюртуке долгополом, с широко расставленным носом: прекрасные комнаты; кресла и лоск; тут заметил – стоит плоскогрудая девочка и, распустивши юбчонки, такою плутовочкой кажет ему свои мелкие зубы и – делает
   книксены.
   Носом ей сделал кувырк он:
   _ Мое вам почтенье-с!
   Ногою о ногу тарахнул; с промашкой сказал:
   – Как вас звать, говоря рационально?
   – Лизашею.
   Набок склонила головку.
   – Лизашею?
   – Да.
   И – «пьниссимэ» [72 - Пьяниссимо (муз.) – очень тихий звук.] глазки.
   – А смею спросить, – почему не Сосашею?
   – Что? Передернуло.
   – Вы, полагаю я, лижете что-нибудь?
   Вспыхнула:
   – Я ничего не лижу.
   И проснулось дичливое что-то в глазах.
   – Вот и кошечка лижет, – там, сливки… А Томочка – песик такой жил у нас – тот лизал у себя, в корне взять, под хвостом.
   – Фи!
   Как будто – клопа раздавили под носом:
   – Вот глупости!
   Но – баламутили с ним, балагурили с ним ее глазки.
   – Вы сколько же лет, как…
   – Шестнадцать…
   – Нет, – я говорю: сколько лет, в корне взять, вы в «лизашах»?
   – Вздор! Глазками смерила.
   – Прежде вы были «сосашей», – свирепо отрявкал с подшарком, – мамашу сосали!
   Юбчонкой вильнула презрительно: ну, и пускают же дрянь!
   Тут и «богушка», – подобострастный, пленительный, – выскочил с видом таким нарочито простецким; ру. кою за руку схватившись, к груди прижимал две руки, свою голову набок склонив:
   – Как я счастлив, профессор! Профессор?
   Лизаша стояла с открывшимся ротиком:
   – Вот он какой?
   А «такой» повторил, пальцем тыкнув в Лизашу, а носом – в Мандро:
   – Говорю вашей дочери, – нос свой на палец наставил и пальцу кивнул, – что – сосашей была; а потом уже кашку лизала.
   И с грохотом маршировал вкруг Мандро: руки – за спину; нос – на Мандро; а Мандро из почтенья, сиреневый, сентиментальный – глядел по-совиному (томно и вишнево) – в светло-коричневой кафеолейной визитке и в вычищенных крембрюлейных штанах; галстук бледно-небесного цвета счернял ему волосы.
   Точно окончил он курс костюмерии. Он показал на гостиную: – Милости просим!
   И стан изогнул, точно кончил танцклассы. Прикосый профессор прошел перед ним пахорукой походкой: на две головы ниже ростом; но черепом – черепа в два; головою зашлепнулся в кресло, рукою схватившись за пепельницу черной яшмы (лидейского камня); Лизаша за ними прошла и уселася на канапе, укопавшись подушками, ножки свои под себя подкарачивши; пересыпала рукою горсть матовых камушков; и – наблюдала.
   Профессор подбрасывал пепельницу, выжимая какую-то странную дичь из себя и смеясь: он вменял себе в долг каламбурить во время визитов; у «богушки» в хохоте дергались уши, а пальцы хватались за губы: всем прочим владел, а с ушами не справился:
   – Ну, и какой же вы милый, – помазались пальцы, – шутник.
   Жест невкусный!
   Лизаша глядела вполне удивленными глазками, всунула в рот папиросочку, соображала: «старик вычисляет», «кончает работу», «теперь заработаем», вытянув шею, стрельнула дымочком; и слушала, что говорит «вычислявший» пузанчик:
   – Не любо – не слушай, а врать – не мешай… Есть такая пословица, в корне взять: да-с!
   Поднесла папироску к губам; закрыв глазки, пустила кудрявый дымочек и, бросивши ручки от ротика вверх, быстро стала вертеть папироской своей.
   Фон-Мандро закурил, отвалясь, положа ногу на ногу, локоть руки уронивши на столик, а локоть другой уронивши на львиную лапочку кресельной ручки; сигарой чертил полуэллипсис в воздухе: дым от сигары, взвиваясь синявою лентой, петлился узорами, перерезая экран, на котором пласталася черная, золотокрылая птица.
   Лизаша дивилася, выпучив глазки: бумажку, которую «богушка»… крик в телефонную трубку: Коробкин, Коробкин, Коробкин, Коробкин!
   – Так вот он, профессор Коробкин, какой?
   Митя вспомнился:
   – И не такие бывают у нас.
   «Не такие» же – «богушка»: «богушка» виделся ею строителем Сольнесом; так почему ж он – «Коробкин, Коробкин»; ведь с теми ж правами могли бы твердить: фон-Мандро, фон-Мандро, фон-Мандро; но… но… но: домножались какие-то темные слухи; быть может… и – тут разверзалась невнятница; видела – бездну.
   Сидела – над бездной.
   А «богушка», точно разыгрывая фарс в постановке К. С. Станиславского: «Скромный делец и великий ученый» (был в сущности фарс – интермедией к драме: «Удав перед птичкою»).
   Костюмировщик!
   Профессор, рукою кругля золоченые лапочки кресельных ручек, затылком прижался к сквозной позолоте раскрещенных кресельных крыл:
   – Дело ясное, что устаешь от занятий, а хочется очень смеяться: смех – да-с – дело доброе; я вот в театр не хожу; ну и вот: сочиняю стишки – так, на разные случаи жизни; так, – вроде прутковских.
   И вдруг оживился:
   – Вот Аннушка, Анна Ивановна – ясное дело – прислугой служила у нас: из купчих разорившихся…
   Очень забавно рукой подмахнул он; Лизаша, лисенком таясь и немного дичась, от души подхихикнула.
   – Аннушка… Ну, так я ей… Он со взлаем прочел:

     И у меня была когда-то ванна, –
     Сказала наша горничная Анна, –
     Но, отдаваясь року злому,
     Я ванну отдала городовому!.

   Зачем он рассказывал это, придя к фон-Мандро в первый раз?
   – Очень, знаете, скучно без смеха: комиссии, лекции – гм – заседанья: совета, правленья; и – да-с!
   Эдуард Эдуардович только что вновь собрался закурить, но, услышав о тяжких трудах, из почтения вынул сигару из губ, не поджегши, хотя уже спичкой он чиркнул; когда ж разговор перешел на житейские темы, – в рот сунул сигару: и чиркнул, смеясь и трясясь животом; и Лизаше вдруг стало понятно, зачем порет дичь знаменитый профессор, а «богушка» пляшет пред ним простеца. Они оба следят друг за другом.
   Действительно: старый профессор, бросая гротеск за гротеском, все будто Мандро надбуравливал глазками:
   – Где-то его я уж видел: не то фармазон, а не то миро, дер, – чорт дери: да-с – есть сметка и нюх.
   Все как будто хотел навести фон-Мандро на предмет для него интересный; Мандро же, почуявши что-то, – наддал простеца; дескать: это – напрасно; я – так себе: просто; стараясь избегнуть стаккато [73 - Стокато (муз.) – быстрый, отрывистый звук.], он бархатным басом легато [74 - Легато (муз.) – плавный, затяжной звук.] наигрывал, заговоривши об экспорте масла сибирского в Англию:
   – Мы бы… «Вагон-ледник» сделают быстро… Железнодорожные сети, пути сообщенья…
   Взглянул гробовыми глазами, вторыми, – сквозь первые, глупо совиные; и, поперхнувшись дымком, клокотал горловым, изнурительным кашлем:
   – Кха-кхо!
   Отразилось в лице что-то горклое; и показалось, что в дряхлости он превратился в гориллу.
   Профессор подумал:
   «Да, да-с: человек с изворотливой совестью он».
   И – испытывал страх; между нами сказать, – наводил уже справки о нем: вспоминалися толки о том, что Мандро позволяет себе слишком много с одной гимназисточкой, даже – причастен к содомовским грехам; разогнать подозренья – итоги бессонных ночей и, быть может, кошмаров – пришел он.
   Они укрепились, когда за спиной у Мандро, из открытых дверей, сквозь диванную он заприметил кусок кабинета, – глубокого, синего, очень гнетущего тона, какой он уж видел; но – где? В подсознаньи, где желклые, желтые краски обыденной жизни съедалися пламенем?
   И – пламенело пустое, кричавшее, красное кресло оттуда.

//-- *** --//

   Уж подали чай и ликер на золотенький столик с фестонами; чашечку тихо поставил лакей перед ним (на фарфо-оовой чашечке – розаны бледно-брусничного цвета); Мандро предлагал «пралинэ» [75 - Пралине – вид кондитерского изделия.]:
   – Благодарствуйте!
   – Нет? я – возьму: я – такой сластоежка!
   Боднулся отчетливо вычерченными серебристыми прядями, точно рогами; профессор, при этом движеньи, которое вспомнил, схватяся за львиные лапочки кресла, почти привскочил, чтоб бежать: будто тут перед ним не Мандро, а горилла сидела.
   Все – вспомнилось!
   – Что с вами?
   – Так-с – ничего-с!

//-- *** --//

   Вот что – вспомнилось: утро – холодное, первое после жаров (это было полгода назад); в желтом доме, напротив, в окне, вместо Грибикова, – черно-синие баки торчали такие вот точно!!
   – Я думал, что вы…
   – Мне – пора-с!
   Тут профессор, вскочив с быстротой подозрительной, шаркнул, ткнув пальцы: Мандро тоже встал, изгибаясь затянутой позою, найденной в зеркале: и с перекошенной злою гримасой склонил седорогую голову, сжав крепко пальцы и склабясь над ними: как будто кусал эти пальцы; профессор же коротышем: не в ту дверь!
   – Не сюда: вот – сюда!
   Эдуард Эдуардович жест пригласительный вычертил длинной рукою (он был долгорукий); массивный, финифтевый перстень рубином стрельнул.
   И втроем – побежали: втроем очутились – в передней, в коврах, заглушавших пришлепочки эхо к раздельным хлопочкам шагов; уж профессор просунулся в шубу; неясно он видел (очки запотели): лежит размехастая круглая шапка его.
   Цап ее на себя!
   В тот же миг оцарапало голову что-то: из схваченной шапки над ярким махром головы опустились четыре ноги и пушистый развеялся хвост: этой шапкой взмахнувши, – ей в землю!
   Пред нею раскланялся он:
   – Извините-с – пожалуйста-с! Шапка же стала…
   – Ах, чорт дери: Васенька! Стала котом!
   Изогнув свою спину дугой, она бросилась в глубь корц. дора: кота вместо шапки надел!
   Подбегающий с шапкой лакей, фон-Мандро и Лизаша стоявшие с ртами раскрытыми, чтобы не лопнуть от хохота остолбенели, когда, не смеясь, как-то криво им всем подмигнувши, почти со слезами в глазах, громко вскрикнул-
   – Забавная-с штука-с: да, – да-с!
   И, схвативши коричневокожий портфель, побежал катышем прямо в дверь.

23

   Плевком, стертым прохожими, пал из подъезда и быстро пустился бежать, волоча свою шубу в прохожих; да – под-тепель; да, косохлесты дождя: полуталый ледок, слюноте-ки – какая-то каша, какая-то няша; размокропогодилось и распространилось лужами, заволдырились пузырики; да, – пережуй снегов.
   Дроботала пролетка.
   – Tapвpoe… pфe-pфe… старарое-старое… Тар-тар-тар! Тартары!

//-- *** --//

   – Как-с?
   – Что-с?
   Да, да – в подсознаньи стояло: еще накануне тот сон, будто Грибиков фукнул из форточки – пырснули прахом года многолобых усилий; и вот через день – в этой форточке встал: фон-Мандро…
   И сейчас же ответил себе он, что – дичь: поглядел чер-нобакий какой-нибудь; ведь не один фон-Мандро носил баки; окошко захлопнулось; был – листочес, сукодрал, древо-ломные скрипы.
   Тогда начинался холодный обвой городов…

//-- *** --//

   Вот и площадь: лавчонки, кирпичный чай в плитках; и – вывеска: «Белоцерковски й-Г усятинский – Овощи».
   Моську едва не зашиб; тут какая-то дама обиделась:
   – Экий нахал: куда прете?
   Хотя и надел он кота, над собой подшутивши, – какие там шутки; и шел с разгромленьем во взгляде, с разгрязом в сознанье средь течи людской, многорылой, ошибшись од-в переулком и думая, что – Табачихинский (шел Гнилозубовым); дом шоколадный, лицованный плитами, с глянем с подъездом из тесаных серых камней и с абаками желтых колонн; да, и – дворик квадратный; квадратные теНы; квадратные пространства сознанья; как их осознать? Ведь сознание – круг; квадратура – поверхность фигуры, в квадрат обращенной; задача, увы! – не решенная; да-с; осознать обстоянье – решить не решенное; и – в квадратурах запутался; не осознал обстоянья:
   – Кого вам?
   И дворник с метлой – перед ним; не на тот двор попал, хотя то же проделал он: по переулочку счетом пятьсот сорок девять шагов; лишь одно – в переулок не тот он свернул; тут – чужое; у тумб разыгрались мальчишки; потаск между ними веселый пошел; ворошился людьми переулок; дождило пустым пустоплюем кропившего жолоба; клок из тумана висел в нависающем исчерна-сизом и исчерна-синем прихмурьи, откуда рвануло струей ледяною.
   В чем дело?
   Мандро!

//-- *** --//

   Если б мог осознать впечатленье от звука «Мандро», то увидел бы: в «ман» было – синее: в «др» – было черное, будто хотевшее вспомнить когда-то увиденный сон; «ман» – манило; а «др» – ? Наносило удар.

//-- *** --//

   – Да, удар – над Москвой!
   Что такое сказал он, совсем неожиданно; и – осмотрелся: проперли составы фасадов: уроды природы; дом – каменный ком; дом за домом – ком комом; фасад за фасадом – ад адом; а двери, – как трещины.
   Страшно!
   Свисает фасад за фасадом под бременем времени: время, удав, – душит; бремя – обрушится: рушатся старым составом и он, и Москва, провисая над Тартаром.
   – Poe-рой… Роется… Старое-старое… тартарараровое…
   Тарта-мантор… мандор… Командор… – грохотала пролетка.
   А все выходило:
   – Мандро!

//-- *** --//

   Вдруг припомнился случай, с ним бывший, когда он звонился, забыв, что звонится к себе; и на голос прислуги, кто там, отозвался вопросом, к себе самому обращенным.
   – А что, барин дома?
   Услышав, что «барина» нет, он куда-то пошел: очевидно, домой; и тогда только понял, что был уже он у себя и что нечего было ему вопрошать «барин – дом а», когда этот «барин», – он сам (между нами, – какой же – он «барин»; смотрите, пожалуйста, – «барин»: ха-ха! Так какое-то, старое: роется в шубе под собственной дверью)
   – Рой-pфe-po-po – дроботала пролетка. Звонился.
   Играло вверху морозяной гирляндой созвездий; посмотришь – покажется: звездочка катится светленьким следц. ком; падает над головою; так небо овчинкой падет; так падет под ударом.
   – Др-дро!
   Черноротый подъезд съел его.
   – Вы бы, Дарьюшка, – знаете ли – не снимали б цепочки, а то, говоря рационально, – там всякие, воры ща. таются…
   – Слушаюсь!
   – С фомками…
   – Да-с.
   . – Без цепочки пропустите, «он» – дело ясное – цап-царап: по голове.
   И – пошел в кабинет.
   Нашел шлёпы: стал шлёпой; и вздевочным взором глядел в потолок; не обрушится ль; все – под ударом!

//-- *** --//

   Да, да!
   Переставить тома, переспрятать бумажки, следы замести; он над сваленем книг призадумался горько. Как муха в сетях паука, зажундел сам с собою, устроил пихели бумажек в набитые ящики; снова их вывалил, затрескотал дверцей шкафа.
   Кой-как распихал по томам.
   Быстроногое время совалось во все, точно Томочка-песик; теперь собиралось просунуться резким звоночком во входную дверь.
   Что-то – будет!… Наверное – что-то огромное, – вот-вот-вот-вот: подошло!

//-- *** --//

   Он надел на себя не кота, а – терновый венец.

ПРИМЕЧАНИЯ

«Московский чудак» – роман, первая часть романа «Москва» Печатается по изд.: Белый А. Московский чудак. М.: Круг, 1926. Изданию романа предпослано предисловие автора, представленное в начале книги.

Андрей Белый Московский чудак