Сюсаку Эндо
Самурай

Shusaku Endo
The Samurai (Samurai)

Перевод с японского Сергея Логачева

Глава 1

   Падал снег.
   К вечеру, когда потемнело небо, проливавшее хилый свет на каменистые берега речушки, вдруг наступила тишина. Редкие снежные хлопья кружились в воздухе.
   Самурай и его слуги заготавливали хворост. Снег запорошил их простую одежду, падал на лицо и руки и сразу таял, как бы напоминая о бренности бытия. Люди молча стучали топорами, а снег, не обращая на них внимания, начал затягивать в свою круговерть окрестности. Сумерки, смешиваясь со снегом, захватывали новое пространство; все, что еще оставалось в границах видимости, затянула серая пелена.
   Наконец Самурай и его люди закончили работу и взвалили на плечи вязанки хвороста. Приближалась зима – надо запасаться дровами. Вытянувшись в цепочку, как муравьи, люди возвращались в долину берегом речушки. Снег падал им на лица.
   В глубине долины, в окружении холмов, поросших увядшей растительностью, стояли три деревни. Все жилые постройки в них были поставлены так, чтобы холмы оставались за спиной, а фасады смотрели на поля. Благодаря такому расположению можно прямо из дома издали увидеть незнакомца, появись он в долине. Стоящие в ряд, будто придавленные к земле хижины с крытыми соломой крышами. В каждой под потолком устроен сплетенный из бамбука навес, где сушатся хворост и трава. В хижинах темно и воняет, как в хлеву.
   Самураю было известно все, что делается в трех деревнях. Когда умер его отец, князь пожаловал семье эти деревни и земли как наследство. Теперь Самурай, как старший сын, должен по первому приказу собирать своих крестьян на работы, а в случае войны без промедления привести отряд в распоряжение своего военного начальника господина Исиды.
   Жилище Самурая выглядело получше хижин, где жили его крестьяне, хотя являло собой всего лишь несколько крытых соломой строений. От крестьянского подворья оно отличалось наличием нескольких амбаров и большой конюшни. Все это хозяйство окружал земляной вал. Правда, в сражении такой вал вряд ли бы помог. На возвышающейся над долиной с севера горе сохранились остатки крепости, принадлежавшей прежнему хозяину здешних мест, который был разбит войском князя. Теперь, когда военная смута в Японии закончилась и князь стал самым могущественным даймё [1 - Крупнейшие военные феодалы средневековой Японии, элита самурайского сословия. В начале ХVII века в стране насчитывалось около двухсот даймё. – Здесь и далее прим. перев.] в Митиноку [2 - Историко-географическое понятие, буквально означающее «внутренние территории». В Средние века район Митиноку включал в себя несколько провинций, территориально совпадающих с современными префектурами Фукусима, Миядзаки, Иватэ и Аомори на северо-востоке острова Хонсю.], род Самурая в таких сооружениях не нуждался. Несмотря на разницу в положении, Самурай работал в поле наравне со слугами, выжигал с ними в горах уголь. А его жена вместе с другими женщинами ухаживала за коровами и лошадьми. Три деревни обязаны платить князю подать: шестьдесят пять канов [3 - 1 кан = 3,75 кг.] – шестьдесят с заливных полей и пять с суходольных.
   Временами налетал ветер, поднималась вьюга. За Самураем и его людьми по дороге тянулась длинная цепочка следов. Никто не трепал языком, шли в безмолвии, как послушные быки. Подойдя к деревянному мостику, нареченному местными жителями Мостом двух криптомерий, Самурай увидел застывшего как изваяние Ёдзо. Как у всех остальных, волосы Ёдзо припорошил снег.
   – Ваш дядя изволили прибыть.
   Самурай кивнул, снял с плеч вязанку и положил к ногам Ёдзо. Самурай походил на живших в этом краю крестьян: те же глубоко посаженные глаза, скуластое лицо, и пахло от него тем же – землей. Так же немногословен и скуп на эмоции. Визиты престарелого дяди вызывали у него тяжелое чувство. После смерти отца к Самураю по праву старшего сына перешел контроль над главной ветвью рода Хасэкура, однако по всем делам он все еще советовался с дядей, который вместе с отцом Самурая участвовал в нескольких походах в составе княжеского войска. В детской памяти Самурая осталась картина: дядя с красным от выпитого сакэ лицом, греясь у очага, устроенного в полу, говорил ему:
   – Року, погляди-ка! – И показывал темный шрам на бедре.
   Это был след от пулевой раны, которую дядя получил в сражении с войском клана Асина при Суриагэхаре. Он очень ею гордился. Но в последние четыре-пять лет дядя заметно сдал и всякий раз, появляясь в доме Самурая, начинал за чашечкой саке жаловаться на жизнь. И излив душу, уходил, волоча покалеченную правую ногу.
   Оставив слуг, Самурай стал подниматься по тропинке к дому. В просторном сером небе плавали снежинки; дом, амбар и другие постройки вырастали перед ним, своими темными очертаниями напоминая крепость. Из конюшни пахнуло соломой вперемешку с навозом, лошади, услышав шаги хозяина, били копытами. У входа в дом Самурай тщательно отряхнул прилипший к одежде снег. Войдя, он увидел у очага дядю. Тот грел руки у огня, вытянув больную ногу. Рядом в почтительной позе застыл старший сын Самурая, которому скоро должно было исполниться двенадцать.
   – А‑а, это ты, Року? – Дядя зашелся в кашле – видно, вдохнул дым из очага.
   При виде отца Кандзабуро понял, что спасен, и, поклонившись, убежал на кухню. Дым из очага спиралью поднимался к закопченному потолку по свисавшему сверху длинному шесту с крюком, за который, когда возникала потребность в горячей воде, цепляли чайник. На этом самом месте при отце и теперь при его старшем сыне решались самые разные вопросы, улаживались распри и споры между жителями близлежащих деревень.
   – Я был в Нунодзаве, видел господина Исиду. – Дядя снова закашлялся. – По поводу земель в Курокаве… Господин Исида сказал, что от замка ответа еще нет.
   Не говоря ни слова, Самурай ломал сложенные возле очага сухие ветки. Их треск помогал ему сносить нытье дяди. Самурай молчал не потому, что ничего не чувствовал и ни о чем не думал. Просто этот пропахший землей человек не привык выставлять напоказ свои эмоции и терпеть не мог действовать против чьей-то воли. Но еще больше его удручали разговоры о прошлом, которое все никак не давало дяде покоя.
   Одиннадцать лет назад князь построил новый замок с посадом и занялся распределением владений среди своих вассалов. Семье Самурая вместо земель в Курокаве, где она жила несколько поколений, выделили эту долину с тремя деревнями. Переселение на эти земли, куда более скудные, чем те, которыми семья владела прежде, укладывалось в план князя по развитию неосвоенных территорий, но у отца Самурая было свое объяснение причин, почему пришлось перебираться на новое место. После того как светлейший кампаку Хидэёси [4 - Тоётоми Хидэёси (1537–1598) – военный и политический деятель. Покончив с феодальными междоусобицами, сыграл большую роль в объединении Японии в централизованное государство. В 1585 г. принял звание регента (кампаку), в дальнейшем стал главой императорского правительства. Его правление ознаменовалось запретом христианства в Японии.] подчинил себе князя, недовольные этим кланы, прежде всего Касаи и Одзаки, подняли мятеж, к которому присоединились несколько дальних родственников семьи Самурая. Мятежников разбили, отец дал им убежище и позволил скрыться, а князь это запомнил и, наверное, поэтому вместо Курокавы задвинул семью на неудобья. Так считал отец Самурая.
   Ветки трещали в очаге, как будто жалуясь на несправедливую судьбу. Прямо как отец и дядя. Дверь кухни отодвинулась в сторону, и жена Самурая, Рику, поставила перед мужем и дядей саке и суп мисо [5 - Мисо – суп японской кухни, основой которого является паста мисо, густая масса из перебродивших соевых бобов, служащая приправой.] в посуде из высушенных листьев магнолии. По виду дяди и мужа, продолжавшего молча ломать ветки, она поняла, что и сегодня разговор идет все на ту же тему.
   – Эй, Рику! – Дядя повернулся к ней. – Придется и дальше жить в этой замшелости.
   Замшелость… Местное словцо, которым называли дикие, неосвоенные земли. Каменистая речушка, скудные поля, с которых снимали немного риса, а так только гречиху, просо и редьку. Кроме того, зима в долину приходила раньше, чем в те места, где семья Самурая обитала прежде, и была намного холоднее. Все вокруг – холмы, лес – укутывало белоснежное покрывало; укрывшись в своих темных жилищах, обитатели долины долгими ночами прислушивались, как ветер скребет по крышам, и ждали наступления весны.
   – Эх! Будь сейчас война, мы бы показали, на что способны, и за заслуги бы нам воздалось, – растирая худые колени, проворчал дядя.
   Но времена, когда князь ходил в военные походы, давно прошли. Хотя с западными провинциями было еще не все ясно, восток уже подчинился власти Токугавы [6 - Речь идет о Токугаве Иэясу (1543–1616), политике и военачальнике, в 1603 г. основавшем сёгунат Токугава – систему военного правления, существовавшую в Японии более двух с половиной веков вплоть до 1868 г. Сёгун Токугава Иэясу и его наследники завершили объединение страны, окончательно покончив с феодальной раздробленностью.], и теперь даже Его Светлости, первому даймё в Митиноку, не было дано права самовольно распоряжаться находившимся под его началом войском.
   Теперь Самурай ломал ветки вместе с женой. Под треск веток они терпеливо слушали дядю, пытавшегося с помощью саке и разглагольствований о своих подвигах скрыть собственную неприкаянность и недовольство жизнью. Они слышали его хвастливые рассказы и нытье много раз и стали воспринимать эту заплесневелую жвачку как нечто, без чего старики не могут обходиться.
   Уже среди ночи Самурай послал двух слуг проводить дядю. В раздвинутую дверь были видны разрывы в облаках, подсвеченных таинственным лунным светом. Снег прекратился. Собака лаяла, пока фигура дяди не скрылась из виду.
   В долине больше войны боялись голода. Еще были живы старики, хорошо помнившие, сколько бед принесли холода и непогода, случившиеся в этих местах много лет назад.
   Зима в том году выдалась на удивление мягкая и больше походила на весну: горы на северо-западе постоянно затягивала туманная дымка, за которой их было едва видно. Но в сезон дождей, начавшийся в конце весны, с неба лило не переставая, и даже с наступлением лета утром и вечером было так холодно, что не разденешься. На полях ничего не росло, многие посевы погибли.
   Есть стало нечего. Приходилось питаться корешками лиан, которые обитатели долины выкапывали в горах, рисовыми отрубями, соломой и бобами, заготовленными на корм скоту. Когда и это кончилось, стали забивать лошадей – что может быть дороже для крестьянина? – и собак; ели кору и траву, чтобы заглушить голод. А когда все съели подчистую, крестьяне побросали хозяйство и разбрелись из деревень кто куда в надежде отыскать хоть что-то съестное. В пути люди падали от голода, родня и близкие ничем не могли им помочь и оставляли умирать. Трупы пожирали бродячие собаки, клевали вороны.
   С тех пор как семья Самурая поселилась в этих местах, такой страшный голод не повторялся, но отец все равно приказал крестьянам собирать в мешки каштаны, желуди, осыпавшееся просо и закладывать на хранение на устроенные под крышей настилы. И теперь, видя в каждом хозяйстве мешки с припасами, Самурай вспоминал не нудного дядю, а тихого, немногословного отца, оказавшегося сообразительнее брата.
   Но даже отец не мог скрыть грусть, вспоминая о плодородных землях, доставшихся семье от предков:
   – В Курокаве и в голодные годы можно было жить.
   Там, на равнине, можно было снять много зерна, было бы желание приложить руки. А на здешних тощих почвах вырастали только гречиха, просо да редька, но и их на каждый день не хватало, потому что со скудного урожая надо было еще заплатить подать князю. В доме Самурая случались дни, когда в вареный рис или просо приходилось добавлять ботву редьки. А крестьяне ели даже дикий лук.
   Однако, несмотря на сетования отца и дяди, неприязненных чувств к этой скудной земле у Самурая не было. Здесь его территория, он получил ее от отца как старший сын и вместе со своими крестьянами, такими же широкоскулыми, с глубоко посаженными глазами, молча трудился, как вол, с раннего утра до самой ночи. И у него с ними не было ни ссор, ни споров. Они возделывали худородные поля и исправно платили подати, даже если для этого приходилось недоедать. Разговаривая с крестьянами, Самурай забывал о том, что его с ними разделяло, и ощущал соединявшие их тесные узы. Единственным своим достоинством он считал умение терпеть. Впрочем, крестьяне были еще безропотнее и терпеливее.
   Иногда Самурай, взяв с собой старшего сына Кан-дзабуро, взбирался на низкую гору, возвышавшуюся к северу от их усадьбы. Там сохранились поросшие бурьяном развалины крепости, выстроенной самураем, который прежде владел этими землями. Во рву, скрытом в зарослях кустарника, среди засыпанных опавшей листвой остатков земляных укреплений можно было отыскать обгоревшие зернышки риса, разбитую чашку. С открытой всем ветрам вершины они смотрели на долину, на деревни. Унылая, печальная земля. Крестьянские хижины будто старались к ней прижаться.
   – Это… это моя земля, – шептал про себя Самурай. Если больше не случится война, он проживет здесь всю жизнь, как отец. А когда умрет, земля перейдет по наследству к старшему сыну, и тот, наверное, проживет свою жизнь так же. И они никогда не покинут эту землю.
   Еще Самурай вместе с Ёдзо ходил ловить рыбу в озерце у подножия той же горы. Заросший густым тростником водоем облюбовала стая коричневых уток, которые садились на болото поздней осенью. К уткам присоединялись три или четыре длинношеие белоснежные птицы – лебеди, прилетавшие из-за моря, из далеких краев, где царят холода. Когда наступала весна, перелетные птицы, хлопая большими крыльями, взмывали в небо над долиной и улетали. И каждый раз провожавшему взглядом птиц Самураю вдруг приходила в голову мысль, что им знакомы страны, в которых ему никогда не суждено побывать. Но он им не завидовал.
   Господин Исида вызвал к себе Самурая. Ему надлежало прибыть в Нунодзаву для разговора.
   Когда-то семьи господина Исиды и нынешнего князя враждовали между собой, но нынешний глава рода Исида стал одним из наиболее приближенных к Его Светлости сановников.
   Взяв с собой Ёдзо, Самурай рано утром покинул долину и ближе к полудню уже был в Нунодзаве. Шел холодный дождь. По воде, заполнявшей ров вокруг резиденции господина Исиды, которая была еще обнесена стеной из камня, расходились и исчезали бесчисленные круги от падавших с неба ледяных струй. Едва Самурай успел перевести дух в комнате для посетителей, как вошел господин Исида. Приземистый и кругленький, в парадной накидке-хаори и с улыбкой на лице, он справился у Самурая, сидевшего в почтительной позе, опершись ладонями о покрытый черным лаком деревянный пол, о здоровье дяди.
   – Вчера он опять сетовал здесь на жизнь, – живо улыбнулся господин Исида.
   Самурай смущенно поклонился. Всякий раз, когда отец и дядя обращались с прошением вернуть им земли в Курокаве, господин Исида передавал их петиции в замок князя. А недавно Самурай услышал от господина Исиды, что петиции от просителей поступают в замок валом и лежат без движения в Высшем совете. Князь обычно оставляет их без ответа, за исключением каких-то особых случаев.
   – Он старый человек. Понимаю его настроение, но… – Улыбка вдруг пропала с лица господина Исиды. – Войны кончились. Найфу [7 - Один из титулов Токугавы Иэясу, который он носил, передав своему сыну Хидэтадэ титул сёгуна.] сейчас сосредоточен на Осаке [8 - Осака была последней цитаделью оппозиции сёгунату Токугава, которую возглавлял клан Тоётоми. В 1615 г. войска Токугавы Иэясу взяли штурмом Осакский замок, глава клана Тоётоми покончил с собой. Так было устранено последнее препятствие на пути объединения Японии под властью Токугавы.], и Его Светлость следует этой линии.
   Голос господина Исиды стал громче. «Неужели, – подумал Самурай, – он призвал меня, только чтобы высказать это? Хотел сказать, что от этих петиций никакого толка?»
   Грусть сжала грудь Самурая – его точно холодной водой окатили. Сам он уже успел привязаться к долине, но разве можно вот так сразу выбросить из памяти землю, политую по€том предков, где живет их память? Теперь, когда господин Исида ясно сказал, что от нее надо отказаться, у Самурая перед глазами встало полное грусти лицо покойного отца. И раздосадованного дяди – тоже.
   – Трудно это, конечно, но надо как-то ему объяснить. Времена-то меняются. Никак не может уразуметь старик.
   Господин Исида с сожалением посмотрел на опустившего голову Самурая и продолжил:
   – Пойми, Высший совет не только вашей семье отказывает. Многие мэсидаси [9 - Мелкопоместные самураи. В случае войны они были обязаны явиться к своему военачальнику.] просят вернуть старые земли, и у старейшин Высшего совета это вызывает головную боль. Но стоит уступить одному, потом другому, как разрушится весь установленный порядок.
   Самурай сидел, склонив голову и положив руки на колени, и слушал речь господина Исиды.
   – Но сегодня я позвал тебя по другому делу. – Господин Исида неожиданно сменил тему – ему явно не хотелось продолжать разговор о землях в Курокаве. – Я жду указаний в самое ближайшее время. Возможно, они будут касаться тебя. Так что будь готов.
   Самурай недоумевал: почему возник этот разговор и к чему такая спешка? Немного погодя он поклонился в знак прощания и стал пятиться к двери, но господин Исида остановил его: «Погоди!» – и стал рассказывать, как кипит жизнь в Эдо [10 - Старое название Токио. В течение всего периода правления сёгунов Токугава (1603–1868) Эдо играл роль политико-административного центра Японии, хотя формальной столицей оставался Киото (Хэйан), где располагалась резиденция японских императоров.]. В прошлом году все даймё получили приказ принять участие в строительстве и обустройстве замка сёгуна в Эдо. Князь тоже взял на себя часть работ, и теперь высшие сановники – господин Исида, господин Ватари и господин Сираиси – постоянно ездят в Эдо, сменяя друг друга.
   – В Эдо прямо идет охота на христиан. Я сколько раз видел, как их там возят по городу перед казнью.
   Самураю было известно, что найфу, отец нынешнего сёгуна, своим указом запретил распространение христианского учения во всех владениях, находящихся под властью бакуфу [11 - Первоначально полевая ставка сёгуна, затем, с переходом сёгуна в качество военного правителя страны, стала выполнять функции правительства.]. Преследуемые за веру бегут в западные и северо-восточные районы, где пока нет такого запрета. Самураю не раз приходилось слышать, что христиане работают на золотых приисках во владениях князя.
   Осужденных, которых видел господин Исида, везли по улицам к месту казни на ломовых лошадях, украшенных флажками из полосок резаной бумаги. Приговоренные к смерти люди спокойно переговаривались с глазевшими на них зеваками – казалось, они не испытывали страха перед смертью.
   – Там были и южные варвары [12 - Так в средневековой Японии называли первых европейцев – в основном португальцев и испанцев, которые в середине XVI в. добрались до Японского архипелага.] – падре. Ты видел когда-нибудь христиан или падре?
   – Ни разу.
   Самурай слушал рассказ господина Исиды о христианах безучастно. Они, да и само христианство, его не интересовали. Все это не имело никакого отношения к заснеженной долине, где он жил. Ее обитатели жили и умирали, так ни разу не увидев бежавших из Эдо обращенных в Христову веру.
   – Дождь на улице. Как ты обратно-то?
   Господин Исида был по-отечески добр и заботлив. Выйдя из дома, Самурай облачился в раскисшую под дождем соломенную накидку. Ёдзо покорно дожидался его, как собака хозяина. Слуга был на три года старше Самурая, он с рождения рос в хозяйском доме, выполнял всю домашнюю работу. Оседлав лошадь, Самурай представил себе ночную долину, куда он возвращался. Снег, выпавший несколько дней назад, покрылся ледяной коркой и всплывает во мраке белесым покрывалом; дома крестьян тихие, словно вымершие. И только жена и другие домочадцы не спят и поджидают его у очага. Услышав его шаги, залают собаки, в пахнущей прелой соломой конюшне проснутся лошади и начнут переступать ногами.
   В тюрьме, где сидел Проповедник, стоял тошнотворный запах гнилой соломы. Смешиваясь с запахом человеческих тел и мочи обращенных, сидевших здесь до него, временами он становился невыносимым. Со вчерашнего дня Проповедник высчитывал, сколько у него шансов избежать казни и выбраться из этого узилища. Он раздумывал об этом совершенно спокойно, как купец, наблюдавший за тем, какая из наполненных золотым песком чаш весов перевесит. Спастись можно только при одном условии: если он будет полезен правителям этой страны. До того как оказаться в тюрьме, он несколько раз был переводчиком, когда приезжали посольства из Манилы. Никто из остававшихся в Эдо проповедников не знал японский язык так, как он. Если алчные японцы хотят и дальше торговать с Манилой и Новой Испанией [13 - Испанская колония в Северной Америке, существовавшая в 1535–1821 гг. В ее состав входили территории современной Мексики, юго-западных штатов США и ряда стран Карибского бассейна.], расположенной по ту сторону Великого океана, не стоит пренебрегать им – ведь он может выступать посредником на переговорах. «Вседержитель, я готов принять смерть, если на то будет воля Твоя! – Проповедник горделиво, как сокол, вскинул голову. – Но Ты один знаешь, что я необходим Японской церкви!»
   Да! Он нужен Господу, так же как и властителям этой страны. Проповедник торжествующе улыбнулся. Он был уверен в своих силах. Как глава общины ордена францисканцев в Эдо, Проповедник полагал, что провал миссионерской деятельности в Японии связан с просчетами иезуитов, противопоставляющих себя его ордену. Иезуитские священники привыкли лезть в политику во всяких мелочах, но по-настоящему в политике они не разбирались. За шесть десятков лет трудов на ниве обращения людей к Христу иезуиты прибрали к рукам административную и судебную власть в Нагасаки, что встревожило правителей Японии, посеяло семена сомнений и подозрений.
   – Будь я епископом, не вел бы себя так глупо. Окажись я на его месте…
   От этой потаенной мысли Проповедник покраснел, словно девушка. Он заметил, что душа его еще не избавилась от мирских амбиций и тщеславных помыслов. Они по-прежнему живы – просто изменили форму. И конечно же, в его желании сделаться епископом, которому Святой престол доверил бы всю миссионерскую деятельность в Японии, была немалая доля личного честолюбия.
   Отец Проповедника был влиятельным человеком – членом Городского совета Севильи, один из предков – генерал-губернатором Панамы. Значился в их роде и Великий инквизитор. Дед участвовал в завоевании Вест-Индии. Прибыв в Японию, миссионер, в жилах которого текла кровь поднаторевших в политике предков, обнаружил, что способностями и талантом отличается от обычных священников. И еще он понял, что даже на службе у найфу и сёгуна у него хватит изворотливости и убедительности, чтобы завоевать расположение лукавых и коварных вождей, не пресмыкаясь перед ними.
   К сожалению, интриги иезуитов пока не позволили Проповеднику в полной мере проявить таланты, доставшиеся от предков. Зная, что иезуиты не в состоянии манипулировать Хидэёси и найфу, что они не способны наладить отношения с высшим буддийским духовенством, обосновавшимся в замке Эдо, и вызывают враждебность и подозрения у верховной знати, он никак не мог побороть желание дорасти до епископа, хотя и стыдился своих честолюбивых мыслей.
   «В этой стране миссионерское служение – сражение. И если сражением командует бездарный вождь, солдаты напрасно проливают свою кровь. Именно поэтому я должен здесь выжить», – думал Проповедник. Пока он скрывался, пятерых обращенных уже схватили, и ему не хотелось, чтобы его постигла та же участь.
   «Если я не нужен Тебе, о Вседержитель, – шептал он, растирая затекшие ноги, – дай мне знать когда хочешь. Я же совсем не цепляюсь за жизнь – Тебе это лучше всех известно».
   У ног промелькнуло что-то темное и мягкое. Крыса! Она устроила нору в его камере. Ночью, сквозь сон, он слышал, как она тихо скреблась в углу – прогрызала дыру. Всякий раз, пробуждаясь от этого звука, Проповедник начинал тихо молиться о пятерых обращенных, которых наверняка уже казнили. Молитвой он пытался успокоить свою совесть – ведь ему пришлось бросить этих людей на произвол судьбы.
   Издали послышались шаги, Проповедник торопливо подобрал вытянутые ноги, сел прямо. Не хотелось, чтобы стражник, приносящий еду, видел его потерявшим присутствие духа. Он не мог позволить, чтобы и в темнице японцы смотрели на него свысока.
   Шаги приближались. Надо встретить стражника с улыбкой, подумал Проповедник и при звуке поворачивавшегося в замке ключа заставил себя улыбнуться. Он всегда думал, что даже смерть должно принимать с улыбкой.
   Дверь со скрипом отворилась, по сырому земляному полу, как расплавленное олово, разлился свет. Моргая, Проповедник повернулся к двери и увидел не стражника, а двух чиновников, одетых в черное.
   – Выходи! – степенно приказал один из чиновников, и радость, ассоциирующаяся со словом «свобода», наполнила Проповедника.
   – Куда мы идем? – стараясь сохранить улыбку, спросил он спокойно, хотя ноги слушались плохо. Надутые чиновники не удостоили его ответом и зашагали, покачивая плечами. Их особая, демонстративно напыщенная походка, свойственная этой категории японцев, казалась уверовавшему в свое освобождение Проповеднику подобием нелепой детской забавы.
   – Смотри!
   Чиновник неожиданно остановился и, обернувшись на Проповедника, повел подбородком в сторону устроенного в коридоре оконца, выходившего во внутренний двор. Во дворе, откуда уже начало уходить солнце, были расстелены соломенные циновки и стояла кадка с водой, а рядом – два складных стула.
   – Уяснил, для чего это?
   Другой чиновник с идиотским смешком провел ребром ладони по шее:
   – Вот для чего.
   Проповедник застыл на месте, а чиновник с удовольствием усмехнулся:
   – Ага! Задрожал, южный варвар!
   Сцепив руки, Проповедник старался не выпустить наружу охватившие его унижение и злость. В последние два дня мелкие японские служки не раз пытались его припугнуть, и сейчас Проповедник, обладавший обостренным чувством собственного достоинства, не мог себе позволить хотя бы на миг дать понять этим чиновникам, что он их боится. Но дрожь в коленях не унималась у него всю дорогу, пока его вели в здание, стоявшее напротив тюрьмы.
   Наступил вечер, в здании уже было пусто. Чиновники завели Проповедника в полутемную комнату и велели сесть прямо на холодный пол, а сами исчезли. Проповедник, словно ребенок, стянувший со стола что-то вкусное, с жадностью вкушал радость от осознания того, что он свободен.
   «Ну вот. Все идет, как я и полагал».
   Унижение, пережитое только что, исчезло, и вместо него вернулась обычная уверенность в себе – его предположения сбываются.
   «Я знаю, о чем думают японцы. Я будто трогаю рукой их мысли», – прошептал Проповедник.
   Он понимал, что японцы сохранят жизнь любому, кто может быть им полезен. И не важно, нравится им человек или они его ненавидят. Он знает языки, и его знания все еще необходимы правителям этой страны, ослепленным жаждой наживы, которую приносит им торговля. Именно по этой причине найфу и сёгун, ненавидя христиан, разрешали жить в этом городе проповедникам. Найфу нужен еще один – не уступающий Нагасаки – порт для торговли с дальними странами. Особенно ему хотелось наладить торговлю с лежащей за морями Новой Испанией, и он уже отправил не одно послание испанскому генерал-губернатору Манилы. Проповедника часто вызывали в замок Эдо для перевода этих посланий на испанский, а полученных ответов – на японский.
   Однако найфу он видел всего один раз, когда сопровождал прибывших из Манилы послов в замок. В слабо освещенном зале для аудиенций в бархатном кресле в церемонной позе восседал старик. Не говоря ни слова, он бесстрастно слушал беседу его вельмож с послами и с тем же безучастием взирал на привезенные ему богатые дары. Бесстрастное лицо и глаза этого человека надолго остались в памяти Проповедника – они вселяли чувство, похожее на трепет. Этот старик и был найфу, и Проповедник подумал тогда: «Именно такое лицо и должно быть у политика».
   Проповедник сидел, опустив голову. Из коридора донесся звук шагов, зашуршали одежды.
   – Господин Веласко!
   Подняв взгляд, Проповедник увидел сидящего на почетном месте во главе стола знакомого ему торгового советника Сёдзабуро Гото; чиновники, которые привели Проповедника в эту комнату, стояли поодаль. На лице Гото было характерное для японцев значительное выражение. Внимательно посмотрев на Проповедника, он проговорил со вздохом:
   – Вы свободны. Чиновники допустили ошибку в вашем деле.
   – Понимаю.
   Проповедник торжествовал. Он смотрел на чиновников, от которых претерпел унижение, с удовлетворением. С таким выражением лица исповедуют верующих.
   – Однако, господин Веласко, – шурша одеянием, Гото поднялся и скорчил такую мину, будто его сейчас стошнит, – как христианскому священнику, вам запрещается жить в Эдо. И если бы не заступничество некоего лица, даже представить не могу, что бы с вами было.
   Торговый советник дал понять, что им известно о тайных сношениях Проповедника с обращенными. С этого года на всей территории, находившейся под непосредственным управлением найфу, было строжайше запрещено возводить храмы и служить мессы, хотя на владения других даймё этот запрет не распространялся. И Проповедник жил в этом большом городе не как священник, а как переводчик.
   Гото удалился, пара чиновников, не скрывая своего недовольства, указали Проповеднику на выход, но не тот, через который покинул комнату советник. К тому времени за окном уже стемнело. Проповедника посадили в паланкин, и он вернулся к себе в Асакусу. Рядом с его жилищем росла рощица, темневшая на фоне ночного неба. Неподалеку был поселок, где жили прокаженные, и еще пару лет назад здесь стояла маленькая больница, устроенная орденом францисканцев, к которому принадлежал Проповедник. Однако больницу сломали, осталась только крохотная лачуга, где ему разрешили поселиться вместе с юным падре по имени Диего и одним корейцем.
   Неожиданное возвращение Проповедника удивило деливших с ним кров. Сидя рядом с Диего и корейцем, он жадно поглощал рис с вяленой рыбой. Из рощи доносились птичьи голоса.
   – Никого другого японцы не освободили бы так быстро, – пробормотал Диего, прислуживавший Проповеднику за столом. Тот лишь улыбнулся в ответ, хотя душа его пела от удовольствия и гордости.
   – Это не японцы меня освободили. – Он поучал Диего с выражением, в котором смирение смешивалось с надменностью. – Господу что-то потребно от меня. Он дал мне свободу, чтобы я исполнил Его волю.
   «О Вседержитель! – молился про себя Проповедник, не отрываясь от еды. – Ты ничего не вершишь напрасно. Поэтому Ты оставил меня жить». Он не замечал, что в словах его молитвы сквозила гордыня, не подобающая священнику.
   Три дня спустя Проповедник взял с собой корейца и отправился в резиденцию торгового советника – надо было отблагодарить его за освобождение. Японские вельможи любили виноградное вино, поэтому он не забыл захватить несколько бутылок из запасов, которые хранились для совершения причастия.
   Советник принимал посетителя, но Проповедника сразу проводили к хозяину, не заставляя ждать в другой комнате. Увидев его, советник еле заметно кивнул и продолжил беседу – стало ясно, что он хотел, чтобы Проповедник слышал, о чем идет речь.
   В разговоре мелькали географические названия – Цукиноура, Сиогама. Советник и его пожилой приземистый собеседник не спеша рассуждали о том, что Цукиноура станет портом, который превзойдет Нагасаки.
   Безучастно поглядывая в сад, куда выходила комната, Проповедник внимательно прислушивался к их словам. Знания, приобретенные за три года, что он служил переводчиком, позволяли ему, пусть в общих чертах, улавливать смысл разговора.
   Последние годы найфу был одержим идеей построить на востоке Японии порт, не уступающий Нагасаки. Этот город расположен слишком далеко от восточных районов страны, находившихся под властью найфу, и если бы могущественные даймё Кюсю подняли мятеж, им не составило бы большого труда захватить его. Кроме того, в числе даймё Кюсю были князья Симадзу и Като, которые симпатизировали не подчинявшемуся найфу осакскому клану Тоётоми. Так обстояли дела во внутриполитическом плане. Но был еще аспект внешнеполитический: найфу не устраивало, что корабли из Манилы и Макао заходят только в Нагасаки. Он хотел торговать с Новой Испанией напрямую, без посредничества Манилы, и поэтому искал в восточной части, где властвовал, место для порта, через который можно вести торговые операции с Новой Испанией. В Канто [14 - Название региона и крупнейшей в Японии равнины в восточной части о. Хонсю. В наше время наиболее высокоразвитая и урбанизированная часть страны.] был порт Урага, однако корабли, пытавшиеся в него войти, часто разбивались о скалы. Это происходило из-за быстрого течения, как полагали японцы. Поэтому найфу приказал одному влиятельному даймё северо-востока, где Куросио [15 - Теплое течение у тихоокеанского побережья Японии.] ближе всего подходит к берегам Японии, подыскать подходящее место. Видимо, Цукиноура и Сиогама претендовали на эту роль.
   «Но почему советник хочет, чтобы я слышал их разговор?»
   Проповедник краем глаза поглядывал на японцев. Словно заметив это, Гото повернулся к нему.
   – Господин Исида, вы, наверное, знаете господина Веласко. Он переводчик, и ему разрешено жить в Эдо… – представил он Проповедника приземистому собеседнику.
   Тот улыбнулся и едва наклонил голову.
   – Вам доводилось бывать на северо-востоке?
   Проповедник, не снимая ладоней с колен, покачал головой. За долгие годы он усвоил правила японского этикета для таких случаев.
   – В отличие от Эдо в провинции господина Исиды христианам не чинят козней. – В голосе советника звучала насмешка. – Там господин Веласко сможет ходить с высоко поднятой головой.
   Разумеется, Проповеднику это было известно. Найфу поставил под запрет христианство на непосредственно подчинявшихся ему территориях, но из опасений, что обращенные в новую веру самураи могут взбунтоваться, не принуждал других даймё следовать его примеру и сквозь пальцы смотрел на то, что изгнанные из Эдо обращенные спасались от преследований на западе страны и в северо-восточных районах.
   – Господин Веласко! Вы слышали что-нибудь о Сиогаме и Цукиноуре? – Советник неожиданно вернул беседу в прежнее русло. – Там есть очень удобные бухты.
   – Вы хотите устроить там порты вроде Ураги?
   – Да, мы думаем об этом. Возможно, там будут строиться большие корабли, как у южных варваров.
   У Проповедника перехватило дух. Насколько ему было известно, до сих пор в этой стране были лишь скопированные с сиамских и китайских парусников суденышки, имевшие разрешение сёгуна на торговлю. Строить же большие галеоны, способные пересекать океан, не было места, да и умения тоже. Даже если предположить, что такие суда построить можно, где взять людей, способных ими управлять?
   – Кто будет строить эти суда? Японцы?
   – Может быть. Сиогама и Цукиноура – морские бухты, туда легко доставлять превосходный лес.
   «С чего это советник раскрывает мне такие секреты? – гадал Проповедник. Он искал ответ на этот вопрос, быстро переводя взгляд с одного собеседника на другого. – Раз так, то, скорее всего, они попытаются использовать команду того корабля».
   В прошлом году ему пришлось переводить в замке Эдо испанского посланника, прибывшего из Манилы. Корабль посланника буря выбросила на берег в Кисю [16 - Феодальное княжество, находившееся на острове Хонсю на территории современных префектур Вакаяма и Миэ.], починке он не подлежал, поэтому его так и оставили в порту Урага. Посланник вместе с командой до сих пор терпеливо дожидался в Эдо прихода судна, которое бы забрало их. Видимо, японцы с помощью испанских моряков хотят построить свой корабль, такой же как их галеон.
   – Решение уже принято?
   – Нет, нет. Есть только идея.
   После этих слов советник перевел взгляд на сад. Проповеднику был известен этот психологической прием – ему давали сигнал: пора уходить. Коротко поблагодарив за то, что его выпустили на свободу, он удалился.
   Прощаясь в приемной со слугами советника, с поклонами провожавшими его, Проповедник думал: «Неужели японцы действительно собираются сами пересечь Великий океан и добраться до Новой Испании?
   Этот народ – как муравьи. Они способны на все».
   Проповеднику почему-то представилась картина: на пути муравьев возникает лужа, и тогда часть из них, жертвуя собой, превращается в мост, по которому остальные перебираются на другую сторону. Японцы – это полчище наделенных разумом черных муравьев!
   Найфу уже несколько лет активно добивался разрешения открыть прямую торговлю с Новой Испанией, однако генерал-губернатор Манилы под разными предлогами отклонял его запросы. Испанцы хотели иметь монополию на торговлю на тихоокеанских просторах.
   «Но если японцы собираются использовать интернированную команду испанского галеона для постройки своего корабля, – рассуждал Проповедник, – я буду совершенно незаменим на переговорах как переводчик». Он начал понимать, почему четыре дня назад Гото выпустил его из застенка. Советник намекнул тогда, что за Проповедника кто-то замолвил словечко. Не исключено, что это был влиятельный вельможа, предложивший этот план. Может быть, тот же Исида. Господь может использовать кого пожелает, а вот японцы используют только тех, кто им безусловно нужен. Именно потому, что Проповедник может пригодиться для осуществления их замыслов, они его сначала припугнули, а затем вроде как выручили из беды. Это один из излюбленных приемов японцев.
   Проповедник не стал ничего рассказывать о состоявшемся разговоре ни Диего, ни корейцу. Он весьма невысоко оценивал своего младшего товарища с постоянно красными, как у кролика, глазами, такого же священника, как и он, прибывшего в Японию вместе с ним из Манилы от ордена францисканцев. Еще во время учебы в семинарии Проповедник не мог побороть высокомерия, с которым он относился к простодушным, мало на что способным товарищам. Он понимал, что это дурная черта характера, но ничего не мог с собой сделать.
   – Пришло письмо из Осаки.
   Диего извлек из кармана поношенной монашеской рясы вместе с четками распечатанное письмо и поднял на Проповедника глаза, словно опухшие от слез.
   – Иезуиты снова строят козни против нас.
   Проповедник развернул письмо и поднес к свече, пламя которой трепетало, как мотылек. На бумаге желтели пятна от дождя, чернила расплылись. Письмо было написано недели три назад отцом Муньосом, в подчинении которого находился Проповедник. Он сообщал из Осаки, что там постепенно нарастает враждебность к найфу и вассалы даймё, потерпевших поражение в битве при Сэкигахаре [17 - Состоялась 21 октября 1600 г. на равнине Сэкигахара в центральной части о. Хонсю (нынешняя префектура Гифу) и завершилась победой так называемой восточной коалиции, возглавляемой будущим сёгуном Токугавой Иэясу. Сражение при Сэкигахаре стало последним крупным вооруженным столкновением феодальных кланов и поворотным пунктом в истории Японии, после которого в стране полным ходом пошло построение централизованного государства.], один за другим переходят на службу к правителю Осаки.
   После такого вступления отец Муньос сообщал, что глава общины иезуитов в Кинки [18 - Второй после Канто по численности населения и уровню экономического развития регион Японии, ныне называемый Кансай. Здесь находится, в частности, город Осака, который в эпоху, когда происходит действие романа, был центром оппозиции сёгунам Токугава.] направил в Рим письмо с критикой того, как францисканцы проповедуют Христову веру.
   «Братья нашего ордена заметили, что, несмотря на запрет проповедования в Эдо, францисканцы продолжают общение с обращенными японцами, что вызывает у найфу и сёгуна ненужное раздражение и влечет за собой преследования властей даже в тех местах, где признается свобода вероисповедания».
   Сдерживая поднимающееся возмущение, Проповедник перебросил письмо Диего:
   – Они слишком много на себя берут!
   Когда Проповедник волновался, его шея и щеки покрывались красными пятнами. Иезуиты постоянно плели интриги против его ордена, тайком писали в Рим доносы. Их толкала на это зависть. С тех пор как шестьдесят три года назад Франциск Ксавье [19 - Франциск Ксаверий (Ксавье) (1506–1552) – католический святой и миссионер; один из основателей Общества Иисуса (ордена иезуитов). Глава первой миссионерской миссии в Японии, куда он прибыл в 1549 г.], основатель Общества Иисуса, ступил на землю Японии, распространением Христовой веры в этой стране занимались исключительно иезуиты. Однако около десяти лет назад папа Климент VIII буллой Onerosa Pastoralis разрешил проповедовать в Японии и другим орденам. Это разозлило иезуитов – они стали злословить и клеветать на конкурентов.
   – Иезуиты забывают, что в бедах, обрушившихся на Христову церковь в Японии, виноваты они сами. Пусть подумают, кто навлек на всех нас гнев покойного тайко [20 - Один из титулов Тоётоми Хидэёси.].
   Диего робко поднял на Проповедника красные глаза. Глядя на него, Проповедник подумал, что советоваться с этим никчемным парнем – пустое дело. Он уже три года в Японии, но за это время так и не научился толком говорить по-японски; единственное, на что он годился, – тупо, как баран, изо дня в день выполнять указания старших.
   Несколько десятилетий иезуиты владели землями в Нагасаки как своей колонией, направляя полученные доходы на миссионерские дела. Они получили право собирать налоги, вершить суд. Лишь военной власти у них не было. Как известно, когда тайко, покорив Кюсю, узнал об этом, он пришел в ярость, расценив действия иезуитов как вторжение в его страну под предлогом проповедничества, и издал указ о запрете христианства. С этого начались черные дни для христианства в Японии, но сейчас иезуитам было удобно не вспоминать об этом.
   – Однако, – сказал Диего в замешательстве, – что мне написать в Осаку?
   – Напиши, что иезуиты… могут больше обо мне не беспокоиться, – пожав плечами, бросил Проповедник. – Я уезжаю из Эдо на северо-восток.
   – На северо-восток?
   Ничего не отвечая оторопевшему собрату, Проповедник вышел из комнаты. Войдя в кладовую, громко именуемую молельней, он задул свечу, которую держал в руке, и опустился на колени на жесткий дощатый пол. Еще со времени учебы в семинарии Проповедник принимал эту покаянную позу всякий раз, когда хотел сдержать гнев уязвленного самолюбия. Ноздри щекотал запах чадящих свечей, в темноте шуршали тараканы.
   «Кто бы ни ругал меня, ни возводил напраслину, Тебе известно, на что я способен, – шептал он, подперев лоб ладонями. – Ты нуждаешься во мне и поэтому открыл для меня двери темницы. Ты устоял перед клеветой и наветами саддукеев и фарисеев. Я тоже как-нибудь перенесу козни иезуитов».
   Тараканы нахально ползали по выпачканным грязью босым ногам Проповедника. Было слышно, как в рощице еще щебечут птицы, как кореец запирает дверь лачуги.
   «Японцы построят галеон».
   Перед глазами Проповедника вновь возникла туча черных муравьев, в поисках добычи форсирующая водную преграду. Во имя выгоды, которую может им принести торговля с Новой Испанией, японцы в конце концов переберутся через Тихий океан, как муравьи через лужу. И нужно использовать их алчность во имя распространения Христовой веры, думал он.
   «Они получат прибыль, а мы – паству».
   Иезуитам не под силу успешно осуществить эту сделку. Доминиканцы и августинцы тоже не способны на такое. Ничего не смогут сделать и такие ни на что не годные монахи, как Диего. Проповедник был уверен, что только он может выполнить эту задачу. Нужно лишь, чтобы японцы относились к нему без предубеждения. И ни в коем случае нельзя повторять ошибки, допущенные иезуитами.
   «Будь ты епископом…» – нашептывало ему честолюбие, которого Проповедник всегда стыдился. «Если бы меня назначили епископом и дали возможность повести дело по своему усмотрению, я бы исправил ошибки, которые творят иезуиты вот уже несколько десятилетий». Ему было стыдно за такие мысли, но он ничего не мог с собой поделать.
//-- * * * --//
   В ясные дни на побуревших от сухой листвы склонах гор в долине поднимались дымки – крестьяне выжигали уголь. Приближалась долгая зима, поэтому работали с утра до ночи. Когда со скудных полей убрали рис и просо, женщины и дети принялись обмолачивать и веять урожай. Зерно шло на уплату податей, а не на собственное пропитание. Прямо на полях сушилось сено, скошенное в перерывах между уборкой. Оно шло на подстилку в конюшне. В голодные годы в долине ели солому – рубили и толкли в каменной ступе.
   Самурай, в короткой рабочей куртке с широкими рукавами, как у крестьян, обходил долину. Разговаривал с людьми, работал с ними наравне, складывая дрова вокруг усадьбы. Такие поленницы-изгороди называли здесь «кидзима».
   Бывало всякое – и хорошее, и плохое. Осенью в деревне умерли два старика. Семьи были бедные, и стариков похоронили прямо на поле у подножия горы, положив на могилы камни. В землю воткнули старые серпы, которыми умершие пользовались при жизни, рядом с камнями оставили треснутые чашки – такой обычай был в долине. Самурай не раз видел, как дети ставили в них цветы, но такие похороны устраивали только в сытые годы. Он слышал от отца, что, когда случались неурожаи, старики просто исчезали, и никто не интересовался, куда они подевались. Осенью в долине устраивали праздник Дайсико [21 - Проводится в некоторых районах Японии в последнюю декаду ноября в честь великих буддистских учителей – дайси.] – варили в котлах пресные клецки с колосками мисканта. К усадьбе Самурая один за другим шли крестьяне и, низко кланяясь, приветствовали его. Их угощали клецками, и они расходились по домам.
   В один погожий день пришел приказ господина Исиды прислать ему из долины двух человек. Получив его, Самурай взял с собой Ёдзо и отправился в деревню дядюшки.
   – Слыхал, слыхал. – На лице дяди сияла улыбка. – Ходят разговоры, что в горах Огацу валят криптомерии на постройку военного корабля. Пришло время дать бой Осаке.
   – Военного корабля?
   – Именно.
   Самурай еще не рассказывал дяде о разговоре с господином Исидой. Было тяжело выслушивать бесконечные, словно зимняя ночь, дядины причитания. Но если настали мирные времена, для чего Его Светлости строить военный корабль? Самурай недоумевал. Наверное, у Высшего совета есть какой-то секретный план, о котором такие люди, как он, не подозревают.
   – Вот что я тебе скажу, Року! Тебе надо отправляться в Огацу и разведать, что там затевается.
   Голос дяди звенел, будто решающее сражение уже началось. Самураю совсем не хотелось ехать в Огацу – чтобы добраться туда, надо потратить полтора дня, но он всегда слушался отца и дядю и на этот раз тоже молча кивнул в знак согласия. Может, и правда, если он все увидит своими глазами, ему удастся убедить старика, что мир вокруг изменился, хотя тот и не хотел этого признавать.
   Выбрав в деревне двух парней для господина Исиды, Самурай на следующий день снова сидел в седле. Огацу была одной из бухт, изрезавших побережье Рикудзэн [22 - Одна из провинций в феодальной Японии, располагавшаяся на территории современных префектур Мияги и Иватэ.], словно зубья пилы. Покинув долину рано утром, они добрались до моря, когда уже стемнело; из затянутого тучами неба валил снег, залепляя лицо. Остановились на ночлег в убогой рыбацкой деревушке Мидзухама. Море шумело не утихая всю ночь, и сопровождавшие Самурая парни то и дело бросали на него растерянные взгляды. Рыбаки рассказали, что в горах близ Огацу уже собрали людей на работы и валят лес.
   На следующее утро они покинули Мидзухаму. Небо прояснилось, но задувал сильный ветер, холодное море бушевало, обрушивая на берег кипящие белой пеной волны. Парни, ежась от холода, покорно следовали за лошадью, на которой сидел Самурай, пока открытое море не заслонил поднимавшийся из воды остров, и маленькая процессия увидела перед собой тихую бухту. На горе уже стояли лачуги для рабочих, где-то вдалеке визжали пилы. Остров и окружающие горы не давали здесь разгуляться ветру; на воде уже покачивалось много связанных из срубленных деревьев плотов.
   Самурай заглянул в контору, там записали имена парней, которых он привел, и в этот момент вбежал запыхавшийся слуга и сообщил, что с минуты на минуту здесь будет высший советник господин Сираиси. В конторе тут же поднялся переполох, чиновники высыпали на берег, чтобы устроить торжественную встречу.
   Самурай вышел вместе со всеми. После короткого ожидания показалась кавалькада всадников, с полтора десятка. Они приближались медленно. Среди них, к удивлению Самурая, были и южные варвары – человек пять. Таких необычных людей он видел в первый раз в жизни. Он не мог оторвать от них глаз, даже забыл поклониться.
   На южных варварах была дорожная одежда, такая же, как на Самурае. Видимо, им выдали ее специально для этого путешествия. Красные лица, не иначе как от вина, каштановые бороды и усы. Они с удивлением посматривали на гору, откуда доносились звуки пил и топоров. Один из варваров знал японский и переговаривался с попутчиками.
   Когда процессия проезжала мимо шеренги чиновников, кто-то из всадников произнес имя отца Самурая:
   – Не сын ли ты Городзаэмона?
   Это был господин Сираиси. Самурай смущенно склонил голову и услышал:
   – Я много слышал о тебе от господина Исиды. А с твоим отцом нам нелегко пришлось в битвах при Корияме [23 - Битва при Корияме (1540) – решающая битва в противостоянии двух кланов, Амако и Мотонару. Амако Харухиса упорно распространял власть клана Амако и к 1538 г. продвинулся на западе до провинции Харима. В 1540 г. он вторгся в земли Мори (в провинцию Аки) и вынудил Мори Мотонари укрыться за стенами замка Корияма. Харухиса был полон решимости раз и навсегда покончить со своим давним врагом. Он сжег призамковый город Ёсида, но не смог ни выбить, ни выманить Мотонари из замка. Со своей стороны, Мотонари устраивал периодические ночные рейды, успешно нападая на обозы, которые Харухиса посылал для снабжения осаждающей замок армии. Помощь защитникам замка пришла в виде Суэ Харукаты, посланного Оути на подмогу Мори. Совместным ударом Харукату и Мотонари заставили Харухиса отступить.] и Куботе.
   Самурай в почтительной позе слушал господина Сираиси. Половина чиновников присоединилась к процессии, скрывшейся в тени горы, оставшиеся бросали завистливые взгляды на Самурая, удостоившегося отдельного слова господина Сираиси, который принадлежал к княжескому дому.
   Собираясь в обратную дорогу, Самурай радовался похвале господина Сираиси, хотя она и не касалась его лично. Побывав в Огацу, он выяснил, что в бухте собираются строить не военный корабль, а судно, на котором должны вернуться в свою страну южные варвары, потерпевшие в прошлом году крушение у берегов Кисю. Варвары, которых он видел, были из команды того самого разбившегося судна, и новый корабль будет строиться по их указаниям – так, как строят в их стране.
   По пути домой Самурай снова переночевал в Мидзухаме и на следующий день вернулся в долину. Дядя, с нетерпением ожидавший возвращения племянника, слушал рассказ о поездке, и выражение разочарования не сходило с его исхудалого лица. Однако слова господина Сираиси, видимо, вновь вселили в него надежду. Недаром он заставил племянника несколько раз пересказать этот эпизод.
   Так кончилась осень, пришла зима. Долину занесло снегом, по ночам мело без передышки. Рассевшись вокруг очага, люди целыми днями плели веревки для крепления груза к вьючному седлу, для подпруг, поводьев и прочего снаряжения. Жена Самурая, Рику, бывало, устраивалась у очага и начинала рассказывать сказки младшему сыну Гонсиро. В такие часы Самурай сидел рядом, ломал сушняк и молча слушал. Это были все те же истории об оборотнях, о лисе-обманщице, которые в детстве он слышал от покойных бабушки и матери. Ничего в этом краю не менялось.
   Наступил первый день нового года, когда в долине подносили в дар богам моти [24 - Лепешки, приготовляемые из истолченного клейкого риса определенного сорта. Особой популярностью это блюдо пользуется в канун Нового года, когда по старинному обычаю моти раздают родственникам и соседям.] и готовили пирожки, начиненные сладкой пастой из красной фасоли, которые в обычные дни жители долины себе не позволяли. На Новый год снега не было, но к вечеру по обыкновению – так случалось каждый год – с пронзительным воем задул ветер.
   В тускло освещенном зале на почетных местах восседали высшие сановники князя. Своей торжественной отстраненностью японцы напоминали Проповеднику буддийские статуи, которые он видел в храмах Киото, однако, прожив в этой стране много лет, он понимал, что бесстрастное выражение на лицах этих людей вовсе не означает, что они ничего не замышляют. За ним могут скрываться самые хитроумные замыслы.
   Рядом на складном стуле (на это было получено особое разрешение) сидел испанец – главный строитель, которого привезли из Эдо. В отличие от Проповедника он еще не научился сидеть по-японски. В некотором отдалении от испанцев, недвижимый, как скала, сидел писец из замка – руки на коленях, взгляд устремлен в пространство перед собой.
   После долгого обмена приветствиями, которые переводил Проповедник, перешли к главной теме.
   – Длина судна будет составлять восемнадцать кэнов, ширина – пять с половиной, высота – четырнадцать кэнов, один сяку и пять сунов [25 - 1 кэн – 1,81 м, 1 сяку – 30,3 см и 1 сун – 3,03 см.].
   Сановников в первую очередь интересовало, как будет выглядеть галеон.
   – У него будет три мачты: две главные по пятнадцать хиро [26 - 1 хиро, как и 1 кэн, равен 1,81 м.] и одна поменьше – тринадцать хиро. Корпус судна покроют лаком.
   Переводя объяснения главного строителя, Проповедник гадал, для чего японцы собираются использовать это судно. Сановники пожелали узнать, чем японские торговые суда отличаются от галеона. У галеона соотношение длины к ширине равно 3,3 к 1, что позволяло увеличить скорость хода под парусами. Для повышения маневренности в зависимости от направления ветра наряду с прямыми парусами используются треугольные. Проповедник переводил ответы главного строителя, а сановники, особенно сидевший посредине господин Сираиси, все спрашивали и спрашивали. Было видно, что их одолевает любопытство. Но когда объяснения закончились, их лица вновь превратились в бесстрастные маски, вызывая ассоциацию с затянутым ряской бездонным болотом.
   Князь уже собрал в своих владениях двести плотников и сто пятьдесят кузнецов и отправил их в Огацу на постройку большого корабля, но чтобы дело пошло быстрее, требовалось примерно еще столько же. Подсобных рабочих тоже не хватает, жаловался главный строитель.
   – Осенью часто штормит; надо учитывать, что плавание до Новой Испании займет два месяца, поэтому желательно назначить отплытие на начало лета.
   Княжеские сановники были не способны постичь, сколь необъятен Тихий океан. Долгое время море представлялось японцам чем-то вроде большого рва с водой, защищающего их от вторжения варваров. Они не представляли, где находится Новая Испания. Но теперь они начали понимать, что далеко за морем есть большие богатые земли и живут разные народы.
   – Все будет доложено Его Светлости. Людей дадут – можете не беспокоиться, – заверил главного строителя господин Сираиси, благосклонно выслушав его просьбу.
   Остальные сановники хранили молчание. Главный строитель принялся горячо благодарить за доброжелательное отношение.
   – Не стоит благодарности. Я уже говорил, что у нас тоже есть желание построить большой корабль, – засмеялся господин Сираиси.
   Интерес японцев объяснялся просто: они хотели получить от вице-короля Новой Испании обещание, что испанские суда впредь будут направляться во владения князя, рассчитывавшего с согласия найфу построить на своих землях торговый порт, который не уступал бы порту Нагасаки на острове Кюсю. У японцев было одно-единственное условие: возвращавшиеся моряки должны передать вице-королю Новой Испании это пожелание князя.
   Главный строитель обещал, что они с удовольствием окажут такую услугу. Еще он льстиво добавил, что Новая Испания будет в восторге от японских товаров, особенно меди и серебра, а также золотого песка, который моют во владениях князя, и что японским кораблям с таким грузом обеспечен самый радушный прием. Задача состоит в том, чтобы построить удобный порт, где могли бы бросать якоря галеоны. К счастью, замеры, произведенные испанцами за последнюю неделю в бухтах Кэсэннума, Сиогама и Цукиноура, показали, что они вполне годятся для этого. Слушая главного строителя, господин Сираиси и другие сановники удовлетворенно кивали. Потом речь зашла о климате и населении Новой Испании.
   В этот день опять шел снег. Темы для обсуждения были исчерпаны, прощаясь, главный строитель поднялся со стула и низко поклонился на японский манер; молодой слуга, ожидавший в коридоре, раздвинул фусума [27 - Раздвижные двери в японском жилище, представляющие собой деревянную раму, обклеенную с двух сторон бумагой.].
   – Господин Веласко, задержитесь немного, – проговорил один из сановников.
   Когда сопровождаемый слугой главный строитель вышел из зала, господин Сираиси поблагодарил Проповедника за перевод и с великодушной улыбкой сказал:
   – Благодарю, вы хорошо потрудились. Как вы думаете, он правду здесь говорил?
   Видя, что Проповедник не знает, что ответить, господин Сираиси быстро согнал с лица улыбку и спросил:
   – Он сказал, что Новая Испания тоже хочет принимать японские суда. Это так?
   – А вы как считаете, господин Сираиси? – ответил вопросом на вопрос Проповедник, стараясь разгадать подлинные намерения собеседника.
   – Мы в это не верим.
   – Почему же?
   Проповедник посмотрел на сановников с сомнением. Он хорошо знал японцев: когда они торгуются и ловчат, по их лицу невозможно ничего понять.
   – Ну это же естественно. Ваша страна, господин Веласко, получает огромные прибыли, потому что располагает судами, способными пересекать безбрежные моря, и владеет искусством судовождения. Вряд ли она захочет так просто поделиться своими прибылями с другой страной и вряд ли обрадуется, если по морям станут ходить японские суда.
   Сановники видели главного строителя насквозь и тем не менее слушали его льстивые речи, все как один делая вид, что его ответы их устраивают. Так японцы обращаются с чужаками.
   – Раз вы все знаете, мне больше нечего сказать, – натянуто улыбнулся Проповедник. – Но тогда зачем строить большой корабль?
   – Господин Веласко! Мы на самом деле хотим завязать торговлю с Новой Испанией. Все корабли с Лусона, из Макао и стран южных варваров заходят в Нагасаки, а не посещают Эдо, где находится резиденция найфу, не говоря уже о Рикудзэн [28 - Рикудзэн – современная префектура Мияги (в регионе Тохоку на острове Хонсю).]. Рикудзэн – земли Его Светлости, здесь есть хорошие порты, но, несмотря на это, корабли из Новой Испании могут следовать в Японию только через Лусон. А уж от Лусона, следуя морским течениям, все оказываются на Кюсю.
   – Вы совершенно правы.
   – И что же нам делать? – Как бы в поисках выхода из затруднительного положения господин Сираиси постукивал пальцами правой руки по левой кисти. – Падре, нет ли у вас соображений на счет того, как можно наладить торговлю между Рикудзэн и Новой Испанией?
   Услышав непривычное для японца слово «падре», Проповедник невольно отвел глаза. Ему не хотелось, чтобы собеседник видел его волнение. В Эдо его еще ни разу не называли «падре». Ему разрешили жить в этом городе только как переводчику, а не как духовному лицу. И вот сейчас господин Сираиси совершенно сознательно употребил это слово. На улице шел снег, было тихо.
   Сановники пристально смотрели на Проповедника, не говоря ни слова. Под их буравящими взглядами, причинявшими почти физическую боль, он проговорил:
   – У меня нет никаких идей. Я… и в Эдо, и здесь… всего лишь переводчик.
   – Насчет Эдо – не знаю. Но здесь, господин Веласко, вы не только переводчик, но еще и падре, – негромко произнес господин Сираиси. – Во владениях Его Светлости запрет на христианство не действует.
   Он был прав. Многие христиане, изгнанные из Эдо и других территорий, непосредственно подчинявшихся бакуфу, в поисках пропитания и места для молитвы бежали на северо-восток и в Эдзо [29 - Историческое название земель, расположенных в северной части Японского архипелага.]. Большинство из них работало на золотых приисках на землях, принадлежавших князю. Священнослужителям там не надо было скрываться, как в Эдо. А их пастве не было нужды таиться и лгать.
   – Господин Веласко, вам не хотелось бы призвать сюда больше падре из Новой Испании?
   Голос господина Сираиси звучал ласково и искушающе. Чтобы не поддаться этим интонациям, Проповедник так сильно сжал руки, что вспотели ладони. Ему, человеку гордому по натуре, было очень неприятно, что японец так подшучивает над ним.
   – Вы смеетесь? Я вам не верю.
   – Хм… Почему же?
   – Когда-нибудь по приказу найфу Христова вера будет запрещена и во владениях Его Светлости.
   Сердитый тон Проповедника развеселил господина Сираиси и других сановников.
   – Не стоит беспокоиться. Именно во владениях Его Светлости найфу разрешил христианство на долгие времена. Мы вам излагаем точку зрения найфу и Его Светлости.
   – То есть во владениях Его Светлости не будут запрещать Христову веру и падре будет открыт сюда доступ? А взамен Новая Испания должна согласиться торговать?
   Все больше раздражаясь, Проповедник выпрямился. Раздражение вызывали не японцы, а его собственная неосмотрительность. Он досадовал на себя за то, что поддался на ловкие словесные приемы господина Сираиси.
   – Новая Испания не пойдет на торговлю с нами?
   – Не знаю, – покачал головой Проповедник. Ему хотелось увидеть в глазах японских сановников тревогу, хоть на мгновение вызвать у них замешательство. – Я думаю, ничего не получится.
   Наблюдая за сановниками, походившими на статуи Будды, выстроившиеся в сумраке храмового святилища, он с удовольствием внимал учащенному биению их сердец.
   – Стараниями иезуитов рассказы о казнях христиан в Эдо через Лусон и Макао уже достигли Новой Испании. И хотя вы и говорите, что в этих землях Христову веру запрещать не собираются, там так просто этому не поверят.
   Проповедник не забыл бросить камень в огород иезуитов. Ему удалось нащупать слабое место у японцев, и они замолчали. Раньше их молчание было уловкой, но теперь за ним крылась растерянность от пропущенного удара.
   – И еще одно… – Проповедник как бы давал сопернику надежду, что он сможет оправиться от удара. – Чтобы метрополия, то есть Испания, признала подобное соглашение, нужно пошевелить испанского короля. А это может сделать… только Его Святейшество Папа…
   Лицо господина Сираиси вдруг застыло. Сановники, родившиеся и воспитывавшиеся в северо-восточных провинциях Японии, были страшно далеки от разговоров на такие темы. Эти люди, не знакомые с христианским миром, почти ничего не знали ни о Папе Римском, ни о его абсолютном авторитете. Им надо было объяснить, что отношения между Папой и европейскими монархами напоминают и даже превосходят по своему уровню отношения между сидевшим в Киото Сыном Неба, японским императором, и даймё.
   – Папу мы почитаем гораздо выше, чем даже… Сына Солнца.
   Господин Сираиси слушал объяснения миссионера, прикрыв глаза, барабанил пальцами и молчал. Снег падал и падал, воцарившаяся в зале тишина все больше густела, а сановники, покашливая, ждали, каким будет решение господина Сираиси.
   Проповедник почти осязал охватившее японцев замешательство. Эти люди, пытавшиеся только что обвести его вокруг пальца, сейчас пребывали в полной растерянности. Пользуясь моментом, он решил достать свою козырную карту.
   – Наш орден… – многозначительно начал он, – пользуется особым доверием нынешнего Папы.
   – И что из этого следует?
   – Из этого следует вот что: через наш орден можно передать Папе послание от Его Светлости. В нем должно быть сказано, что только во владениях Его Светлости доброжелательно относятся к христианам, здесь будут рады новым падре, согласны, чтобы строилось много церквей…
   Проповедник хотел еще добавить: «…и попросите, чтобы меня назначили епископом», но вовремя прикусил язык.
   На мгновение он устыдился своих честолюбивых замыслов, но тут же сказал себе: «Я стремлюсь к этому положению не из тщеславных побуждений. Оно нужно мне, чтобы построить последнюю прочную линию обороны для защиты христианства, которое в этой стране хотят запретить. Только я в состоянии бороться с этими коварными еретиками-японцами».

Глава 2

   Двадцатый день третьей луны.
   Погода отвратительная. Дождь. Проверка оружия. Засыпали порох в ивовые корзины.
   Двадцать первый день третьей луны.
   Дождь ослабел. В замке заложили три постройки.
   Двадцать второй день третьей луны.
   Погода отвратительная. Прибыли господин Сираиси, господин Фудзита и господин Харада Саманосукэ. Обсуждали отправку корабля в страну южных варваров.
   Двадцать третий день третьей луны.
   Господин Сираиси и господин Фудзита встречались в парадном зале с южным варваром Веласко. Он высокий, краснолицый, длинноносый; лет сорока. Все время вытирал рот белой тряпкой.
   Двадцать пятый день третьей луны.
   Погода хорошая. Утром – баня. Потом – совет. Участвовали господин Сираиси и господин Исида.
   Двадцать шестой день третьей луны.
   Господин Исида отбыл.
   (Из журнала посещений замка.)
   Пришло неожиданное известие: господин Исида, которого вызывали в замок на совет, на обратном пути сделает остановку на отдых в долине. Как только об этом стало известно, крестьяне все как один принялись за работу: посыпа€ли наледи песком, заваливали землей грязь и топкие места на дороге, энергично расчищали снег на подъезде к усадьбе. Жена Самурая, Рику, командовала женщинами – вместе они перевернули вверх дном весь дом, вычищая одну комнату за другой.
   На следующий день, к счастью, небо прояснилось, и Самурай вместе с дядей направился встречать господина Исиду и его свиту. С тех пор как не стало отца и Самурай стал хозяином долины, господин Исида еще ни разу не наведывался в его владения. Поэтому, узнав о визите сановника, он разволновался: не произошло ли чего, и только дядя никак не мог забыть слов, которыми удостоил в Огацу племянника господин Сираиси, и пребывал в оживлении, полный надежд, что его просьбы вернуть их роду прежние земли были услышаны. Самурая это удручало.
   Господин Исида, которого они встречали у спуска в долину, был в хорошем расположении духа. Поздоровавшись с дядей и Самураем, он проследовал за ними в усадьбу, где вместо приготовленной ему комнаты направился к очагу.
   – Огонек – лучше любого угощения, – присаживаясь, пошутил господин Исида, желая, видимо, разрядить сковывавшее встречавших его людей напряжение. С удовольствием отведав залитого кипятком вареного риса, который поднесла ему Рику, он принялся расспрашивать о том, как идут дела в долине, а потом, прихлебывая горячий рисовый отвар, неожиданно объявил:
   – Я к вам сегодня с хорошим подарком. – Но увидев заблестевшие при этих словах дядины глаза, предупредил: – Нет, я не о войне известие привез. Не нужно о ней думать. Лучше выбросить из головы мечтания, что война позволит вам вернуть земли в Курокаве.
   Но есть другой способ послужить Его Светлости. Появилась замечательная возможность отличиться – больше, чем на войне. – Господин Исида пристально посмотрел на Самурая. – Ты, наверное, знаешь, что в бухте Огацу строится большой корабль. На нем в далекую страну под названием Новая Испания отправятся южные варвары, которых буря выбросила на берег в Кисю. Вчера в замке господин Сираиси неожиданно назвал твое имя: тебе приказано отправиться в эту самую Новую Испанию в качестве одного из посланников Его Светлости.
   Самурай растерянно смотрел на сановника – никак не мог понять, о каком приказе говорит господин Исида. Похоже, его одним махом втянули в дело, о котором он понятия не имел. У него перехватило дыхание, он не мог вымолвить ни слова. У дяди мелко дрожали колени. Его дрожь передалась и Самураю.
   – Ну как? В Новую Испанию поедешь.
   «Новая Испания. НО-ВА-Я ИС-ПА-НИ-Я», – повторял про себя Самурай название, которого до этого дня ни разу не слышал. Словно кто-то толстой кистью написал эти два слова в его голове.
   – Я слышал, недавно, когда ты ездил в Огацу, с тобой разговаривал господин Сираиси. Он и на заседании Высшего совета говорил, что ты дела не испортишь. Так что если ты со своей миссией справишься, вполне возможно, после твоего возвращения он подумает о передаче тебе земель в Курокаве.
   Дядю била дрожь: было видно, как у него ходят ходуном колени. Самурай сидел, упершись руками в колени и склонив голову. Наконец дрожь в дядиных коленях прекратилась.
   – Это может показаться сном, – улыбнулся господин Исида, но улыбка тут же слетела с его лица. – Но это не сон, – многозначительно заключил он.
   Голос господина Исиды, его слова о большом корабле и Новой Испании доносились до Самурая будто из какого-то далекого мира. В памяти осталось только, что вместе с тремя с лишним десятками южных варваров на большом корабле поплывут четыре японских посланника со слугами, десять-пятнадцать матросов‑японцев и больше ста купцов. Корабль будет крупнее самых больших джонок, способных перевозить тысячу коку [30 - Традиционная японская мера объема, примерно равная 180,4 л. Вес одного коку риса составляет около 150 кг.] риса; плавание до Новой Испании займет два месяца. Вместе со всеми поплывет и падре – южный варвар, который будет переводчиком. По прибытии в Новую Испанию он будет оказывать японским посланникам необходимую поддержку. Новая Испания – это владение Испании; князь, получив разрешение найфу, замыслил наладить торговлю с этой страной и устроить в Сиогаме и Кэнсэннуме порты, которые не уступали бы Сакаи и Нагасаки.
   Самурай не знал, много ли его престарелый дядя понял из того, что сказал господин Исида. Он сам был как во сне от услышанного. Жил в этой маленькой тесной долине, собирался здесь умереть и подумать не мог, что поплывет на большом корабле в страну южных варваров. Все это никак не вязалось с реальностью.
   Наконец господин Исида поднялся – надо было ехать. Слуги торопливо привели коней, Самурай с дядей проводили важного гостя до прохода, ведущего в долину. Растерянные, по дороге они почти не сказали ни слова. Когда всадники скрылись из виду, они, опять молча, вернулись в усадьбу. Побледневшая Рику, слышавшая весь разговор из кухни, куда-то пропала. Казалось, господин Исида все еще сидит у очага. Дядя, устроившись рядом с тем местом, которое занимал важный гость, долго молчал и наконец издал то ли тяжелый вздох, то ли стон.
   – Что все это значит? Ничего не понимаю… – тоскливо пробормотал он.
   Самурай тоже ничего не понимал. В замке среди слуг и вассалов хватало людей, кого можно было бы послать с важной миссией в далекую страну. Члены клана верховного правителя, знатные вельможи, оруженосцы, самураи… Род Самурая относился к числу мелкопоместных вассалов, и он не переставал ломать себе голову над тем, почему его, человека такого низкого ранга, выбрали для такого важного дела, включив в состав миссии.
   «Неужели господин Сираиси распорядился?»
   Если это так, значит, господин Сираиси помнит, как сражался его отец в битвах при Корияме и Куботе. Перед глазами Самурая вновь возник образ отца.
   Изменившаяся в лице Рику выглянула из кухни и, присев боком у очага, посмотрела на дядю и Самурая.
   – Року едет… в далекую страну южных варваров, – сказал дядя, обращаясь скорее к самому себе, чем к жене племянника. – Это честь, очень большая честь. – И, пытаясь заглушить тревогу, пробормотал: – Если он сослужит хорошую службу, может, нам земли в Курокаве отдадут обратно… Господин Исида так сказал.
   Рику вскочила и скрылась на кухне. Самурай видел, что она еле-еле сдерживает слезы.
   Когда Самурай открыл глаза, было еще темно. Гонсиро и Рику тихо посапывали во сне. Сон, который только что видел Самурай, еще стоял перед глазами. Зимний день. Он охотится на зайцев. По заснеженной долине в стылом воздухе волнами прокатывается эхо от выстрелов Ёдзо. В голубом небе парят птицы. Их крылья белеют в небесной синеве. Каждую зиму Самурай видит над своей землей этих белоснежных птиц, но не знает, из какой страны они сюда прилетают. Известно лишь одно – это гости из далеких краев, дальних стран. Может, из Новой Испании, куда ему предстоит отправиться.
   Почему все-таки выбрали именно его? Этот вопрос вертелся у него в голове, как пена в волнах прибоя. Его род относился к мэдаси – мелкопоместным самураям и, хотя служил еще отцу князя, особыми заслугами отмечен не был. Поэтому совершенно непонятно, по какой причине выбор пал на главу такого незнатного рода. Дядя простак – он говорит, что это распоряжение господина Сираиси, но ведь господин Исида должен хорошо знать, годится ли Самурай, не обладающий ни талантами, ни красноречием, для такого важного поручения.
   «Я добрый сын и племянник. Это моя хорошая черта, причем единственная, – размышлял Самурай. – А единственный талант – способность терпеть любые невзгоды, как это делают мои крестьяне. Я привык так считать. Наверное, эту способность и оценил господин Исида».
   Ребенок заворочался во сне. До чего ему не хотелось оставлять семью и дом! Эта долина для него – что домик для улитки. И теперь его насильно отрывают от этого домика. Может случиться… может случиться, что он погибнет в дороге и никогда не вернется в долину. Он испугался – вдруг ему больше не суждено увидеть детей и жену.
   По утрам в тихой глади бухты отражались горы. На воде колыхались плоты. На берегу громоздились спиленные бревна. Слышалось лошадиное ржание. Дзельквы пилили в окружавших бухту горах Кэндзё, криптомерии свозили по воде с полуострова Одзика. Дзельквы предназначались для киля строящегося корабля, кипарисы, которые доставляли из Эсаси и Кэсэннумы, годились на мачты.
   Стук молотков, звон пил, доносившиеся со всех сторон, не стихали ни на минуту; мимо Проповедника со скрипом проехали несколько запряженных волами повозок, нагруженных бочками с лаком для покрытия корпуса корабля.
   Плотники, словно муравьи, облепившие корабельный каркас, напоминавший скелет чудовища, работали не покладая рук.
   Проповедник долго переводил бесконечные препирательства между испанской командой и матросами-японцами. Испанцы смотрели на японцев как на дикарей и с ходу отвергали все их предложения. Японцы настаивали, что для спуска корабля на воду нужен наклонный скат, по которому, используя людскую силу, можно будет столкнуть его в море. Хотя миссионер знал японский язык очень хорошо, многие специальные слова, которыми обменивались спорящие, были ему незнакомы.
   В конце концов стороны все-таки пришли к согласию, и выжатый как лимон Проповедник вышел из хибарки, где собрались спорщики. До полудня оставалось совсем немного, люди могли погреться на солнце и чуть передохнуть, но Проповедник не мог воспользоваться этим кратким отдыхом – ему надо было обойти всю верфь.
   На постройке корабля трудилось больше десятка христиан, их поставили на подсобные работы. Во время дневного перерыва Проповедник служил для них мессы, причащал, выслушивал исповеди. Все обращенные были жителями Эдо, где христианство оказалось под запретом. Как только там начались гонения на верующих, они, оставив близких, бежали на северо-восток, где работали на золотых приисках. А проведав, что в Огацу прибыл Проповедник, они, как муравьи, издали чующие запах съестного, стали стекаться туда.
   Погода была ясная, но дул холодный ветер. В Эдо, наверное, уже распустились почки на иве, а здесь в горах еще лежал снег, лес на склонах стоял безжизненный. Весна еще не пришла.
   Остановившись возле одного из обращенных, Проповедник терпеливо ждал, пока тот закончит работу. Наконец одетый в обсыпанное опилками тряпье рабочий подошел к нему, голову он обмотал тряпкой, чтобы пот не заливал лицо.
   – Падре! – обратился он к Проповеднику.
   «Да, я здесь не только переводчик, работающий на японцев, а еще и пастырь этих обездоленных людей», – думал Проповедник.
   – Падре, разрешите мне исповедоваться.
   Они укрылись от ветра за грудой бревен и досок. Мужчина встал на колени, а Проповедник прочитал на латыни исповедальную молитву и, прикрыв глаза, внимал словам, доходившим до него вместе с неприятным запахом изо рта:
   – Когда язычники насмехаются над верой Христовой, я молчу, позволяю им издеваться над Иисусом и христианством. Потому что не хочу, чтобы мои товарищи-язычники от меня отвернулись.
   – Откуда ты пришел сюда, сын мой?
   – Из Эдо, – робко отозвался исповедуемый. – В Эдо нашу веру уже запретили.
   Проповедник стал объяснять, что каждый христианин должен служить доказательством существования Всевышнего. Мужчина, слушая его, с грустью смотрел на море.
   – Не беспокойся, – пытался утешить его Проповедник, касаясь усыпанных опилками лохмотьев. – Скоро придет день, когда никто не будет смеяться над твоей верой.
   Отпустив грехи, Проповедник вышел из тени, отбрасываемой грудой бревен. Мужчина поблагодарил его и неуверенно побрел восвояси. Проповедник знал, что он снова впадет в тот же грех. На христиан, которым пришлось искать спасения в этих краях, такие же рабочие, как они сами, смотрели холодно. В этой стране давно миновали времена, когда даже самураи и купцы наперегонки спешили принять крещение. И виноваты во всем иезуиты! Если бы они, утратив всякую сдержанность, не настроили своим неповиновением против себя правителей Японии, то наверняка золотое время продолжалось бы до сих пор…
   «Будь я епископом…»
   Устроившись на камне, с которого было видно всю бухту, Проповедник снова предался мечтаниям.
   «Я бы не ссорился с японскими властями, как иезуиты. Если бы был епископом, то сделал бы так, чтобы они получали выгоду от отношений с нами и радовались, а мы взамен имели бы свободу проповедовать нашу веру. В Японии это не так просто, как в Гоа или Маниле. Здесь без хитрости и маневров делать нечего. Если уловки помогут внушить несчастным, кто принял веру Христову, самоуважение, я пущу их в ход». Проповедник с гордостью вспомнил своего дядю и других родственников – дипломатов и кардиналов. Ему ни разу не было стыдно за то, что в его жилах течет кровь таких людей.
   «У этих коварных японцев…»
   Чтобы вести проповедь в Японии, надо быть хитрее. Над бухтой, забитой плотами и бревнами, с пронзительными криками носились птицы, то взмывая ввысь, то чуть не касаясь воды. В воображении Проповедника рисовался его образ – в лиловой епископской митре и такой же сутане. Он пытался убедить себя, что его мечтами движет не мирское честолюбие, а лежащий на нем долг – нести в Японии Слово Божие. «Услышь меня, Господи! – молился Проповедник, подставляя лицо соленому ветру и закрывая глаза. – Если бы я мог послужить Тебе…»
   Хижина, которую чиновники выделили Проповеднику в Огацу, стояла у самой бухты, довольно далеко от лачуг плотников и подсобных рабочих. Она ничем не отличалась от других построек в округе – была так же на скорую руку сложена из бревен. Не жилище, а тесная сараюшка – одна комната служила Проповеднику и спальней, и молельней. Со времени учебы в семинарии у него выработалась привычка связывать себе руки перед сном. Он делал это, чтобы не дать волю необузданным желаниям, бурлившим в его пышущем здоровьем теле. Искушение, от которого он должен был отказаться на всю жизнь, уже не мучило его так жестоко, как в молодые годы, однако Проповедник не отказался от этой привычки до сих пор – в одиночестве окончив вечернюю молитву, перед тем как вытянуться на полу, он стягивал руки веревкой. Так поступают с жеребцом, который может взбрыкнуть неизвестно когда.
   В ту ночь море бушевало сильнее, чем обычно. Проповедник слушал его рокот, возвращаясь в полной темноте вдоль берега в свое обиталище с письмом из Эдо от отца Диего, которое ему вручили в конторе. Постучав кремнем, он высек огонь и зажег свечу. Колеблющееся пламя, породив тонкую ниточку черного дыма, отбрасывало на бревенчатую стену его внушительных размеров тень. В тусклом свете свечи Проповедник распечатал письмо, и перед его глазами встала плаксивая физиономия молодого никчемного собрата.
   «Прошел уже месяц, как вы покинули Эдо. Хуже здесь не стало, но и лучше тоже». Почерк у Диего был никуда не годный, как у ребенка, – каракулями, выдававшими его простодушие, он заполнил целый лист.
   «Проповеди по-прежнему запрещены, и нас здесь молча терпят только потому, что городские власти знают, что за прокаженными, кроме нас, ухаживать некому. Но рано или поздно нас тоже отсюда выгонят, и придется бежать на северо-восток вслед за вами.
   К сожалению, должен сообщить крайне неприятное известие. Иезуиты из Нагасаки снова отправили в Манилу и Макао письма, где вас ругают. По их словам, вы очень хорошо знаете о том, какие гонения испытывают христиане в Японии и, несмотря на это, стремитесь добиться от Папы содействия в налаживании торговли между Японией и Новой Испанией. Они утверждают, что эти ваши действия – чрезвычайно опасная авантюра и если так пойдет, из Манилы и Макао будут присылать все новых молодых братьев, ничего не знающих о Японии, что вызовет гнев найфу и сёгуна. Иезуиты уже отправили в Макао просьбу наказать вас. Пожалуйста, учтите это и будьте осторожны…»
   Пламя свечи затрепетало, искажая черты Проповедника, делая лицо некрасивым. Он научился справляться с искушением плотского греха, но побороть свой вспыльчивый нрав был не в силах. Болезненное самолюбие – их фамильная черта – порой причиняло ему страдания. Лицо Проповедника, выглядевшего гораздо моложе своих сорока двух лет, побагровело от негодования.
   «Найфу и сёгун не подпускают к себе иезуитов, заручиться расположением японских правителей у ордена не получается, вот они мне и завидуют. Не хотят уступать нам право проповедовать здесь Слово Божие».
   Веруя в того же Бога, служа той же Церкви, иезуиты бессовестно завидуют, льют потоки клеветы и грязи всего лишь потому, что они принадлежат к другому ордену. Этого Проповедник не мог им простить. Они вели себя недостойно мужчин, боясь вступать с францисканцами в открытый бой и используя в качестве тайного оружия ложь и интриги, как евнухи при дворе китайских императоров.
   Рокот прибоя становился все громче. Море словно раздувало гнев в груди Проповедника. Он поднес свечу к письму Диего. Пламя лизнуло исписанную нетвердой рукой бумагу, она побурела и вспыхнула со звуком, напоминающим трепетание крыльев мотылька. То, что разгневало Проповедника, исчезло без следа, но сердце его не успокоилось. Сложив руки, он опустился на колени и стал молиться.
   «О Вседержитель! – зашептал Проповедник. – Ты знаешь, кто может послужить Тебе в этой стране – они или я. Обрати меня в камень во имя несчастных обращенных японцев. Как Ты назвал камнем одного из учеников своих» [31 - «И Я говорю тебе: ты – Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее» (Мф. 16:18). Иисус назвал «камнем» одного из своих ближайших учеников – Петра (Петр – по-гречески «камень»), которого до этого звали Симоном.]. Проповедник не заметил, что у него получилась не молитва, а поношение тех, кто ранил его самолюбие.
   – Падре! – позвал голос из темноты.
   Проповедник открыл глаза – в дверном проеме рисовался силуэт человека. Знакомые лохмотья… Это же тот самый работяга, которому он отпускал днем грехи за грудой бревен. Гость так же печально смотрел на Проповедника.
   – Заходи, сын мой.
   Проповедник поднялся, стряхивая с колен пепел от сгоревшего письма. Глядя на унылое лицо человека, он вспомнил Диего с опухшими, словно от слез, глазами. Не переступая порога, бедняга стал нудно умолять, чтобы Проповедник взял его в плавание, раз японцам будет позволено сесть на большой корабль. Он и его товарищи готовы на любую работу. Их изгнали из Эдо, и они пришли сюда, но и здесь все их сторонятся только потому, что они христиане; и работы почти нет.
   – Мы все об этом мечтаем.
   Проповедник покачал головой:
   – Вы не должны уезжать. Если вы оставите эту страну, на кого смогут опереться священники, которые приедут сюда? Кто возьмет на себя заботу о них?
   – Падре смогут приехать еще очень не скоро…
   – Нет, скоро. Вот увидишь, во владениях Его Светлости появится много священников из Новой Испании. Вы пока ничего не знаете об этом, но Его Светлость дал обещание и обязательно его исполнит.
   «Пройдет какое-то время, и я вернусь сюда во имя этого человека, во имя самого себя. И со мной приедет много наших братьев, – шептал про себя Проповедник. – И тогда меня назначат епископом, поставят над всеми, кто будет здесь нести Слово Божие».
   Поглаживая рукой дверной косяк, человек слушал Проповедника с еще более безотрадным выражением на лице, чем прежде. Свеча почти догорела, пламя вдруг взметнулось и осветило спину уходившего.
   – Возвращайся с Богом. Расскажи всем, что я тебе сказал. Скоро ваши страдания кончатся. Обещаю.
   Плечи и спина человека, как и днем, были усыпаны опилками. Когда его фигура растаяла во мраке, Проповедник ободрился и затянул покрепче веревку на запястьях, чтобы не дать рукам волю, если Сатана попробует раздуть в нем огонь любострастия…
   Крестьяне, собравшиеся в передней комнате с утоптанным земляным полом, терпеливо ждали появления Самурая. Представители расположенных в долине трех деревень сидели на корточках, то и дело покашливая и шмыгая носами.
   Наконец из глубины дома вышли дядя и Самурай, которых сопровождал Ёдзо. Кашель и шмыганье тут же прекратились.
   Свободно усевшись возле очага, Самурай внимательно оглядел крестьян. Он видел перед собой людей с такими же, как у него, глубоко посаженными глазами, скуластых, пахнущих землей. На их лицах оставили отпечаток невзгоды, которые они терпели долгие годы, – снежные вьюги, голод, непосильный труд. Лица людей, привыкших к терпению и покорности. Из этих крестьян надо было выбрать слуг – им предстояло отправиться с ним за море, в Новую Испанию, которая не могла им даже присниться. Из замка поступило распоряжение, чтобы каждый член посольства собирал с собой не больше четырех человек.
   – Мы хотим сообщить вам хорошее известие, – опередив Самурая, самодовольно повел речь дядя. – Все, наверное, уже слышали о большом корабле в Огацу. Этот корабль по приказу Его Светлости отправится в далекую страну южных варваров. – Он перевел торжествующий взгляд на племянника. – На нем поплывет Рокуэмон. Как посол Его Светлости.
   Однако крестьяне продолжали тупо глядеть на дядю и племянника, не выказывая ни радости, ни вообще каких-нибудь чувств. Они напоминали старых собак, без всякого интереса наблюдающих за тем, что делают люди.
   – С Рокуэмоном… – Дядя повел подбородком в сторону Ёдзо, которому, в отличие от крестьян, позволили сидеть не в передней, а в углу главной комнаты, где был очаг. – С Ёдзо мы уже говорили. Кроме него, поедут еще трое, по одному от каждой деревни.
   Лица сидевших на корточках крестьян застыли, как бы окоченели. Такое бывало и раньше. Каждый год, когда приходил приказ выделить людей на работы, крестьяне собирались здесь и так же замирали на мгновение, перед тем как Самурай объявлял имена тех, на кого пал выбор.
   – Плавание будет долгое, поэтому тем, у кого жены и дети, придется лихо. Подумайте и об этом тоже и решайте сами.
   Самурай, сидевший рядом с дядей, подумал, сколько тягот и невзгод выпадет на долю этой тройки. Они, как и он сам, приросли к долине всем естеством, как улитка к своему домику. Однако им придется смириться с чужой волей и выстоять так же, как они переносят снежную бурю, пряча лицо от порывов ветра.
   Тесно сбившись в кучу, как куропатки в клетке, крестьяне тихо совещались. Приглушенный разговор продолжался очень долго, все это время Самурай с дядей бесстрастно наблюдали за ними, не говоря ни слова. Наконец от трех деревень были выбраны три парня, бессемейные и бездетные, – Сэйхати, Итисукэ и Дайсукэ. Дядя одобрительно кивнул:
   – Мы будем заботиться об их родне, пока Рокуэмон не вернется.
   Остальные крестьяне вздохнули с облегчением – сия чаша их миновала. Снова кашляя и шмыгая носами, они поклонились и вышли, надолго оставив после себя запахи земли и пота, въевшиеся в их одежду.
   – Ничего, ничего. – Дядя с нарочитой бойкостью ткнул Самурая в плечо. – Конечно, с таким приговором к людям выходить – приятного мало. Но это как на войне. Здесь на кону земли в Курокаве – вернут или не вернут… Рику тоже не позавидуешь – в дорогу тебя надо собирать, вещи укладывать. Когда Его Светлость собирает в замке посланников?
   – Через десять дней. Будет давать указания.
   – Слушай, Року… – мягко проговорил дядя. – Береги себя в дороге.
   Самурай опустил голову. Ему было горько. Дядя думает только об одном – о потерянных землях предков. Сейчас для него весь смысл жизни – вернуть их. Однако Самурай, как и крестьяне, которые только что были здесь, не думали перебираться на новое место. Они хотели жить в этой долине и умереть здесь.
   – Пойду посмотрю лошадей.
   Сделав Ёдзо знак глазами, Самурай спустился на земляной пол и вышел из дома. Почуяв приближение хозяина, лошади в конюшне забили копытами и заржали. Вдыхая запах прелой соломы, Самурай оперся о поставец и повернулся к слуге.
   – Достается тебе, – мягко промолвил он. – Значит, едешь со мной?
   Вертя в пальцах соломинку, Ёдзо кивнул. Он был старше Самурая на три года, в волосах уже пробивалась седина. Глядя на него, Самурай вдруг вспомнил, как Ёдзо учил его ездить верхом, ставить силки на зайцев. Он научил его обращаться с ружьем, держаться на воде. От Ёдзо, широкоскулого, с глубоко посаженными глазами парня, пахло землей, как и от других крестьян; он многое открыл Самураю, с детских лет они вместе косили траву, запасали дрова и валежник на зиму.
   – До сих пор не пойму: почему меня выбрали посланником? – прошептал Самурай, поглаживая морду тянувшейся к нему лошади. Он обращал этот вопрос не столько к Ёдзо, сколько к самому себе. – Что нам предстоит пережить в путешествии? Куда мы едем? Что это за страна? Поэтому… мне будет спокойней, если ты поедешь со мной.
   Ему стало стыдно собственного безволия, и он рассмеялся. Ёдзо отвел глаза, не желая обнаруживать свои чувства, и стал молча сгребать в угол конюшни грязную солому и настилать новую. Видимо, за работой он надеялся отвлечься от беспокойства и тревоги, одолевавших его перед путешествием.
   Десять дней спустя Самурай и Ёдзо отправились верхом в княжеский замок. Там господин Сираиси должен был лично передать инструкции членам собирающегося в путь посольства. Дорога от долины до замка занимала полтора дня и пролегала по таким же бедным деревушкам, миновав которые всадники очутились на простиравшейся во все стороны равнине. Здесь уже чувствовалась весна: вовсю пригревало солнце, в рощах кое-где мелькали белые цветы магнолии, на еще не вспаханных полях играли дети – плели венки и гирлянды из цветков лотоса. Глядя на эти картины, Самурай впервые сердцем понял, что уезжает в неведомую далекую страну.
   Княжеский замок возвышался впереди, напоминая своей высокой, темной, резко очерченной громадой военный корабль. У подножия холма, на котором стоял замок, раскинулся окутанный легкой весенней дымкой торговый посад. Подъехав к посадским воротам, Самурай и его спутник увидели рынок, где торговцы, выложив прямо на землю свои товары, начиная с кастрюль, котлов и масла с солью, бумажными тканями и всякой утварью, громкими криками зазывали прохожих. Это столпотворение изумило Самурая и Ёдзо, привыкших к спокойной жизни в долине. Переправившись через реку, над которой кружили белые цапли, они по крутой дороге поднялись к массивным железным воротам, охраняемым воинами, вооруженными пиками. Здесь им пришлось спешиться.
   Ранг мэдаси не давал Самураю права войти в цитадель замка – для этого требовалось специальное разрешение. Стражники указали на пристройку, во внутреннем дворе которой он увидел трех остальных членов посольства, прибывших в замок раньше его. Там на складных стульях сидели Тюсаку Мацуки, Тародзаэмон Танака и Кюсукэ Ниси, такие же мэдаси, как Самурай. Они познакомились. С лиц всех четверых не сходили напряжение и тревога.
   Во дворе стояли в ряд еще шесть стульев. Вскоре послышались шаги и показались служители, которые вели трех южных варваров в странных одеяниях. У всех были длинные, похожие на вороньи клювы носы. Чужестранцы уселись напротив посланников. Еще через некоторое время появился господин Сираиси в сопровождении двух сановников. Они тоже сели.
   Перед тем как занять свое место, господин Сираиси бросил быстрый взгляд на почтительно склонившегося перед ним Самурая и удовлетворенно кивнул. Затем торжественно представил южных варваров. Это были старшие офицеры испанского корабля, два года назад выброшенного на берег в Кисю. Одного из варваров, сидевшего с краю, Самурай вспомнил: переводчик из свиты господина Сираиси, говоривший с японцами в Огацу в тот день, когда там побывал Самурай.
   – Смотрите не посрамите честь и престиж Его Светлости. Не опозорьте нас в Новой Испании – возьмите с собой пики, свои знамена [32 - Одним из атрибутов парадного и боевого костюма самурая являются сасимоно – личные знамена, обычно крепившиеся на древке за спиной и служившие в бою опознавательными знаками, по которым в разгар сражения можно было отличить своего от чужого.], все вплоть до одежды для слуг. По прибытии в чужую страну, – господин Сираиси перевел взгляд на переводчика, – вы должны следовать указаниям господина Веласко.
   Южный варвар, названный Веласко, с едва заметной самоуверенной улыбкой оглядел Самурая и его товарищей. Его улыбка как бы говорила: без него эти японцы в Новой Испании ничего не добьются.
   Членам посольства приказали собраться вместе со слугами в Цукиноуре за два дня до отправления, назначенного на пятый день пятой луны. Корабль приведут в бухту, откуда должно начаться плавание.
   После того как все распоряжения были отданы, в отдельной комнате подали сакэ. Когда посланники уже покидали дворик, господин Сираиси окликнул Самурая и сделал ему знак остаться.
   – Рокуэмон! Впереди большие испытания, но я прошу тебя исполнить свой долг. Это была наша с господином Исидой идея – послать тебя. Помни и о землях в Курокаве. Если ты успешно справишься со своей миссией, может быть, Высший совет примет новое решение. Но пока не говори об этом дяде.
   Самурай почтительно внимал словам господина Сираиси и хотел низко поклониться в знак благодарности, опершись ладонями о землю. Он был очень тронут его вниманием и добротой.
   Но господин Сираиси вдруг сообщил ему нечто такое, что показалось Самураю совсем уж странным:
   – В стране южных варваров люди живут не так, как в Японии. Чтобы исполнить свою миссию, не надо строго следовать нашим обычаям. Если то, что у нас принято считать белым, у южных варваров считается черным, принимай это за черное. Если в душе ты с чем-то не согласен, делай вид, что им удалось тебя убедить. В этом твоя задача.
   В тот день, выйдя из замка, Самурай повел Ёдзо посмотреть ситамати [33 - Ситамати (досл. «нижний город») – часть средневекового японского города, традиционно формировавшегося вокруг замка феодала. В ситамати, подальше от замковых стен, проживали в основном простые горожане, торговцы и ремесленники.]. Ближе к замку располагались усадьбы высших сановников и других состоятельных людей, торговцы были сосредоточены на улицах О‑мати, Минами-мати, Сакана-мати и Ара-мати. Здесь было много буддийских храмов. Каждый раз, увидев новый храм, Ёдзо, уважительно сложив ладони перед грудью, начинал кланяться. Самурай хорошо понимал, какие чувства испытывает здесь его слуга.
   Самурай купил детям игрушечных лошадок, жене – гребень. Покупая этот подарок, он живо представил лицо Рику и почему-то покраснел.
   С каждым днем на душе у Самурая становилось все тяжелее – будто камень на сердце. Мысли о неизбежном долгом плавании, о неведомой стране южных варваров терзали его. Ему, как и всем обитателям здешних мест, жизнь вдали от долины казалась невыносимой. Когда становилось совсем невмоготу от всего этого, Самурай вспоминал слова господина Сираиси, и тоска медленно отступала.
   Весна все увереннее заявляла о себе. Из земли торчали острые, как пики, побеги хвоща, кое-где поднимались кустики подбела. Все в этой долине, к которой он прирос с детства, будет вспоминаться на корабле с грустью и нежностью, думал Самурай. Он не скоро снова увидит этот пейзаж.
   Вечерами, когда Самурай, сидя у очага, смотрел на жену и детей, его одолевали те же мысли. Посадив на колени Гонсиро, своего младшего, он говорил:
   – Отец уезжает далеко-далеко. – Малыш, конечно, ничего не понимал. – Очень далеко, но он вернется и привезет Кандзабуро и Гонсиро подарки.
   Потом он рассказывал Гонсиро сказку, которую когда-то слышал от матери.
   – Давным-давно, – покачивая сына на коленях, Самурай будто самому себе пересказывал мамину сказку, – две жабы, одна – из нашей деревни, другая – из деревни, что вон на той горе, решили отправиться погулять и забрались на самую макушку холма. А там… – Гонсиро уже начинал засыпать, но Самурай продолжал: – Давным-давно одна лягушка решила отправиться в Камигата [34 - Одно из названий района в центральной части острова Хонсю, на котором расположены Киото и Осака.]. Устроилась она за спиной торговца лошадьми…
   В просторном помещении, имевшем название «Соколиный зал», было темно и холодно. Единственным, что привлекало здесь внимание, была четырехстворчатая фусума с изображением зорких соколов. Проповеднику и прежде случалось бывать в таких же мрачных и стылых залах в замке Эдо и усадьбах влиятельных вельмож, и ему всегда казалось, что в царящем там полумраке клубятся вынашиваемые японцами коварные замыслы.
   – Добродетельному Великому Понтифику, Его Святейшеству Папе Павлу V. – Старший писец канцелярии бакуфу, человек в летах, зачитывал послание князя. В отличие от высших сановников, рассевшихся, как в прошлый раз, по обе стороны от господина Сираиси, он был обрит и облачен в черное, как у бонзы, одеяние.
   – Брат Веласко прибыл в нашу страну от ордена Святого Франциска, чтобы нести учение Христа. Посетив наши владения, он посвятил нас в таинства Христовой веры, и мы, впервые познав суть этого учения, преисполнились решимости твердо следовать ему.
   Писец, временами запинаясь, продолжал читать подготовленное им послание:
   – А посему, питая любовь и уважение к братьям из ордена Святого Франциска, мы имеем желание строить церкви и прилагать наши силы во имя торжества добра и человеколюбия. Мы с радостью исполним в нашей стране все, что Ваше Святейшество посчитает необходимым для распространения Христовой веры. Мы будем рады предоставить средства и земли для строительства церквей. Ваше Святейшество может не беспокоиться об этом.
   Слушая хриплый голос писца, Проповедник посматривал на господина Сираиси и сановников, но понять, о чем они думают, по их торжественным лицам было нельзя.
   – Новая Испания лежит далеко от нашей страны, но, несмотря на это, мы, преисполненные желания установить с ней отношения, обращаемся к Вашему Святейшеству с просьбой употребить Вашу власть и влияние, чтобы помочь нам исполнить нашу волю.
   Писец медленно положил свиток на колени и поднял голову, как обвиняемый в ожидании приговора. Господин Сираиси, поднеся руку ко рту, несколько раз кашлянул.
   – Господин Веласко, есть ли у вас возражения?
   – Все хорошо. Хотел бы только сказать о двух вещах. Первое – когда обращаются с приветствием к Папе, принято добавлять такие слова: «Смиренно припадая к стопам Вашего Святейшества, просим Вашей милости».
   – Мы должны написать, что Его Светлость целует ноги Папе?
   – Так принято. – Проповедник говорил решительно и сурово. Сановники возмущенно вздернули головы, но господин Сираиси лишь криво усмехнулся.
   – И по поводу направления падре в ваши владения. – Воспользовавшись минутной слабостью господина Сираиси, Проповедник продолжал наседать на него. – Здесь нужно указать, что это касается исключительно священников из ордена Святого Франциска. Иначе наш орден не сможет передать Папе ваше послание.
   Проповеднику хотелось сказать, что иезуитов надо выставить из Японии и передать распространение Христовой веры в этой стране в полное распоряжение францисканцев, но излишняя откровенность могла повредить делу.
   – Это очень важно.
   – Хорошо, мы это добавим, – кивнул господин Сираиси. Для него, как и для остальных японцев, различия между иезуитами и францисканцами не имели никакого смысла – христианами были и те и другие.
   – А наше послание точно дойдет до Папы? – чуть ли не заискивающе поинтересовался господин Сираиси. Он понимал, что без Проповедника его сановники не смогли бы ничего сделать, чтобы добиться цели. Когда корабль достигнет берегов Новой Испании, члены посольства, не знающие ни языка, ни местных обычаев, окажутся совершенно беспомощными. Только этот Проповедник может им помочь.
   – Дойдет. В случае необходимости я лично отправлюсь в Рим и вручу послание Папе.
   – Вы поедите туда один?
   – Возьму с собой одного из ваших посланников.
   – Из Новой Испании?
   – Да, так будет спокойнее для вас.
   Проповедник давно решил для себя: чем отправлять это послание Папе через орден францисканцев, правильнее будет поехать вместе с японцами в Рим. Сейчас, высказав свою тайную мысль, он еще больше укрепился в своем намерении. Точно! Возьмет с собой японца – и в Рим. Римляне будут глазеть на чужеземное чудо, а ватиканское духовенство воочию убедится, чего он добился в Японии. Ради того, чтобы стать епископом…
   – Понятно. – Господин Сираиси снова кашлянул в кулак. Казалось, он что-то обдумывал. – В таком случае вам следует взять с собой Рокуэмона Хасэкуру.
   – Господина Хасэкуру?
   Проповеднику вспомнилось лицо одного из посланников, с которым он повстречался во внутреннем дворе замка. По-крестьянски скуластое, с глубоко посаженными глазами, лицо человека, способного принять и вынести любые испытания. Он почему-то решил, что это и есть Рокуэмон Хасэкура.
   Словно желая польстить Проповеднику, господин Сираиси принялся расхваливать выдающиеся качества большого корабля, постройка которого близилась к концу, и заявил со смехом, что отправился бы на нем посмотреть Новую Испанию, будь он моложе.
   Разговор окончился. Натянуто улыбаясь, сановники провожали взглядом выходившего из зала Проповедника, которого в коридоре поджидал слуга. Когда их шаги стихли, господин Сираиси с насмешкой взглянул на писца:
   – Ну и воняет от этого южного варвара! Сколько он уже живет в Японии?
   – Десять лет, – почтительно отвечал писец.
   – Десять лет. И он собирается обвести нас вокруг пальца?
   Не говоря больше ни слова, господин Сираиси поглаживал левую ладонь.
   Приближался день отплытия. Вот уже несколько дней в долине царила суета, как бывало прежде, когда отец и дядя собирались на войну. Самурай был старшим сыном, главой рода, поэтому попрощаться с ним шли чередой даже родственники, жившие в дальних деревнях. Один за другим в усадьбу заглядывали и крестьяне: не надо ли помочь? У входа в дом на земляном полу были сложены тюки и другая поклажа.
   В день отъезда с раннего утра во дворе усадьбы стоял несмолкаемый шум. Навьючивали приведенных из конюшни лошадей, конюшню и ворота, как на Новый год, украсили ветками сосны, в комнатах разложили сушеные каштаны [35 - Согласно суевериям японцев, каштаны приносят удачу и успех в делах.]. Когда сборы были закончены, Самурай сел у очага, сделал из чаши, которую ему поднесла жена, три глотка священного саке, настоянного на листьях мисканта, и передал чашу дяде. От дяди она перешла к Рику, от нее – к старшему сыну Кандзабуро, после чего дядя разбил чашу о земляной пол. Так было заведено в доме Самурая в день выступления в поход.
   Во дворе ржали лошади. Самурай поклонился дяде, долго смотрел на Рику. Не сводя с нее глаз, погладил по голове детей. Ёдзо уже собрался и стоял во дворе, держа в руке пику. Сэйхати, Итисукэ и Дайсукэ – трое парней, выбранных деревенскими стариками, – стояли у своих навьюченных лошадей. На дороге, ведущей от ворот усадьбы, собрались крестьяне, чтобы проводить уезжающих земляков.
   Вскочив в седло, Самурай еще раз поклонился дяде. Жена стояла позади, по ее лицу было видно, что она еле сдерживается. Самурай с улыбкой кивнул Гонсиро, который сидел на руках у служанки, и стоявшему рядом с ними Кандзабуро. В голове у него вдруг мелькнула мысль: какими я увижу своих мальчишек, когда вернусь в долину?
   – Береги себя! – громко крикнул дядя. Самурай натянул поводья.
   Погода стояла ясная. В долину уже пришла весна. В рощах распустились белые цветы, в полях заливались жаворонки. Сидя в седле, Самурай смотрел на окружавшие его живописные картины и старался запомнить их получше, потому что знал, что снова увидит их не скоро.
   Они ехали той же дорогой, по которой Самурай уже добирался раз в Огацу. Весть о скором отплытии большого корабля распространилась по владениям князя, поэтому на всем пути следования люди выходили навстречу всадникам, чтобы их приветствовать. Кто-то предлагал выпить горячей воды, кто-то благодарил Самурая и его спутников за то, что они берут на себя такой тяжкий труд.
   Первый раз Самурай ехал по этой дороге еще зимой, а сейчас повсюду цвели цветы, в полях крестьяне погоняли медлительных быков. На следующий день вдалеке показалось море, по поверхности которого разбегались блики весеннего солнца; по небу проплывали мягкие, как вата, облака.
   Наконец на горизонте показался корабль.
   – О‑о‑о! – вырвалось из груди путников, и они застыли на песчаном берегу как вкопанные.
   Темный силуэт корабля напоминал огромную крепость. Серые паруса на высоченных мачтах надуты ветром. Бушприт, похожий на острое копье, был устремлен в голубизну неба, волны взбивали пену вокруг корпуса.
   Путники в молчании воззрились на корабль. Он выглядел мощнее и внушительнее любого из военных кораблей княжеской флотилии, которые они видели до сих пор. Послезавтра они ступят на его борт, и от этой громадины будет зависеть судьба всех, кто выйдет на нем в открытое море. Сейчас Самурай ощутил это с особой остротой. Он нутром почувствовал, как отрывается от тихой жизни в долине, и ощутил подъем и возбуждение, как будто впереди его в самом деле ожидала битва.
   «Ничего себе! Это ж надо такую махину построить!»
   Самурай, имевший невысокий ранг мэдаси, всего несколько раз – и то издали – видел князя, обитавшего в цитадели замка. Где-то в вышине, куда не дотянуться. Но когда он лицезрел огромный корабль, в тот же самый момент перед мысленным взором Самурая возникли написанные черной тушью слова: «На службе Его Светлости». Корабль олицетворял для него могущество владыки. Привыкший к беспрекословному подчинению главе клана, Самурай был переполнен радости оттого, что может отдать все свои силы служению князю.
   В бухте Цукиноуры собралось множество людей, как прежде в Огацу. На окруженном с трех сторон горами крохотном клочке береговой полосы, больше напоминавшей дно лощины, грузчики волокли к баркасам предназначенную для погрузки на корабль кладь; несколько чиновников отдавали распоряжения, помогая себе тростями. Когда Самурай с попутчиками пробрались через толпу, чиновники встретили их приветственными поклонами и поздравили с прибытием.
   К храму, в котором выделили место ночевки для Самурая, была приставлена стража. От нее он узнал, что остальные члены посольства – Тюсаку Мацуки, Тародзаэмон Танака и Кюсукэ Ниси – тоже прибыли, а испанскую команду поселили в другом храме, в соседней деревне. Из помещения, где разместились посланники, открывался вид на бухту, но корабля видно не было – мешала гора. По наполненной шумом и людскими голосами бухте сновали тяжело груженные баркасы, державшие курс на мыс, за которым скрывался корабль.
   – Сколько же груза! – заметил Кюсукэ Ниси, самый молодой из членов посольства. – Я слышал, корабль возьмет больше сотни купцов, рудокопов и ремесленников.
   Самурай и Тародзаэмон Танака растерянно внимали восторгам Кюсукэ Ниси по поводу грандиозного предприятия Его Светлости. Тюсаку Мацуки стоял в стороне и, скрестив руки на груди, смотрел на бухту. Ниси вдохновенно рассказывал, что купцов берут в плавание, чтобы они могли продать за морем свои товары и заключить сделки на будущее; рудокопы, кузнецы, литейщики едут поучиться у южных варваров горному делу и технике литья. Самурай, конечно, знал, что во владениях князя есть золотые прииски, добывают разные руды, но впервые слышал о том, что все эти люди поплывут вместе с ними. Ночью, лежа в постели, он убеждал себя, что все это никак не связано с его миссией: доставить послание князя генерал-губернатору Новой Испании. Шум волн и громкий стук сердца долго не давали ему заснуть.
   Утром в день отплытия свежий морской ветер громко хлопал натянутым на берегу полотнищем, украшенным княжескими гербами. Перед посадкой в баркас члены посольства почтительно попрощались с господином Сираиси и двумя сановниками, прибывшими вместе с ним из Сиогамы на военном корабле. Господин Сираиси напутствовал добрым словом каждого. Последним к нему подошел Самурай со своими слугами. Все склонили головы перед вельможей.
   – Рокуэмон, – громко произнес господин Сираиси, подымаясь со скамьи и держа обеими руками обтянутую золотой парчой шкатулку. – Это послание Его Светлости. – Он вручил шкатулку Самураю, и тот с трепетом ее принял.
   Баркас с посланниками медленно удалялся от берега, направляясь в открытое море вдоль высившейся в бухте скалы. Самурай со шкатулкой в руках и четверо его попутчиков будто онемели, не в состоянии вымолвить и слова, они смотрели на выстроившихся по обе стороны белого полотнища чиновников и стражу. Будет ли их встречать в этой бухте столько же людей, когда они через несколько лет живыми вернутся на родину?
   Баркас вышел из бухты, и тут перед их глазами снова возник громадный корабль, который они впервые увидели позавчера. Его нельзя было сравнить ни с одним из японских судов, которые довелось видеть Самураю до сих пор. Носовая часть вздымалась подобно крепостной стене, бушприт, как копье, врезался в голубое небо, огромные паруса были аккуратно свернуты и закреплены многочисленными фалами на реях главной мачты. Испанская команда и японские матросы уже были на борту, они выстроились на палубе и наблюдали за приближающимся баркасом.
   Посланники один за другим поднялись на борт корабля по раскачивающейся веревочной лестнице. У корабля было три палубы, по верхней, как муравьи, сновали японские матросы. На второй палубе был люк, который вел в трюм. Все разошлись по выделенным им каютам. Членам посольства предоставили небольшую каюту на носу. В ней пахло свежим лаком. Слугам пришлось занять места в большой каюте, предназначенной для купцов. Это было заставленное ящиками и другим грузом помещение с проложенными по потолку балками.
   Войдя в каюту, посланники какое-то время молчали, прислушиваясь к шуму на палубе. Это поднимались на борт купцы, ночевавшие в Одзике. Из оконца в каюте бухты не было видно, только крохотные островки – Тасиро и Адзи.
   – Интересно, сановники уже уехали? – прижимаясь лицом к оконцу, спросил Ниси и, не получив ответа, стал подниматься на палубу. Остальные поспешили за ним. Все на корабле было для них в новинку, поэтому они старались держаться вместе.
   Смешавшись со столпившимися на палубе купцами, Самурай встал рядом с Сэйхати, Итисукэ и Дайсукэ и стал смотреть на горы Одзика, с которыми их ждало скорое расставание. Горы стояли в ярко-зеленом майском наряде. Неизвестно, когда он снова увидит родную землю. Перед глазами вдруг возникли холмы и деревни его долины, его дом, конюшня, лицо Рику, и он с болью подумал: что сейчас делают дети? С верхней палубы донеслись громкие голоса – испанские моряки затянули какую-то странную песню. Японские матросы вскарабкались на главную мачту и по команде испанцев стали распускать паруса, напоминающие огромные флаги. Скрипели фалы, чернохвостые чайки кричали, как мартовские коты. Медленно, незаметно для всех, корабль разворачивался, ложась на курс. Под шум плещущихся о борт волн Самурай подумал: «Мы плывем навстречу судьбе».

Глава 3

   Мы вышли в море пятого мая из Цукиноуры, небольшого порта на полуострове Одзика. Галеон, который японцы называют «Муцу-мару», а испанская команда – «Сан-Хуан Баптиста», покачиваясь на холодных волнах Océano Pacífico [36 - Тихий океан (исп.).], держит курс на северо-восток. Наполненные ветром паруса словно натянутые луки. В то утро, когда мы покидали Японию, я стоял на палубе и не отрываясь долго смотрел на землю, где прожил десять лет.
   Десять лет… Горько признать, но наша вера еще не пустила глубокие корни в Японии. Насколько я понимаю, японцы наделены умом и любознательностью не меньше, чем любой из европейских народов, но как только речь заходит о нашем Боге, они тут же зажмуриваются и затыкают уши. Бывают минуты, когда эта страна кажется мне сплошным «островом невезения».
   Но я не падаю духом – семена Божьего учения в Японии посеяны. Дело, думаю, в том, что их выращивали без должного усердия. Иезуиты, которые много лет одни пользовались правом нести в эту страну веру Христову, не задумывались над тем, на какой почве они строят проповедь, не думали, как удобрить эту почву. Я извлек для себя много уроков из их ошибок и могу сказать, что познал японцев. Если бы меня назначили епископом, я бы избежал повторения неудач иезуитов.
   Японские острова скрылись из вида три дня назад. То есть земли не видно уже давно, но, к моему удивлению, нас преследуют чайки. Откуда они берутся? То почти касаются гребня волны, то усаживаются на мачты. Мы направляемся к сороковой широте, но, похоже, пока еще не так далеко удалились от острова Эдзо [37 - Так до 1868 г. назывался второй по величине остров Японского архипелага – Хоккайдо.]. Ветер благоприятный, попутное течение тоже помогает.
   Когда вышли в открытое море, поднялось волнение. Хотя оно не идет ни в какое сравнение с бурями и качкой, испытывавшими в Индийском океане корабль, на котором тринадцать лет назад я плыл на Восток. Тем не менее японцы, все до единого, сидят в каютах – мучаются от морской болезни. Даже на еду смотреть не могут. Их острова окружены водой со всех сторон, для них она крепость, линия обороны. Они – люди суши, им знакомы только прибрежные воды.
   Морская болезнь не пощадила и посланников. Похоже, двое – Рокуэмон Хасэкура и Тародзаэмон Танака – вообще в море в первый раз. Когда я заглянул к ним в каюту, они с большим трудом сумели выдавить из себя жалкие улыбки.
   Эти посланники среди княжеских вассалов считаются caballero среднего ранга. Каждый из них владеет небольшими земельными угодьями в горной местности. Для своего посольства князь предпочел высшим сановникам именно этих незнатных самураев. Возможно, такой выбор объясняется привычкой местной знати относиться к послам свысока, не видеть в них значимых персон. Мне это выгодно. Не надо обращаться к ним за указаниями, можно действовать по своему разумению. Валиньяно [38 - Алессандро Валиньяно (1539–1606) – итальянский иезуитский миссионер, генеральный настоятель ордена иезуитов в Японии.], прежний глава миссии иезуитов в Японии, однажды выдал за отпрысков аристократов каких-то полунищих мальчишек и отправил этих посланцев Японии в Рим. Там никто не заподозрил обмана. Потом люди осуждали его за это, но я склонен скорее отдать должное его находчивости.
   Надо записать имена посланников, скоро они не смогут шага без меня ступить. Кюсукэ Ниси, Тародзаэмон Танака, Тюсаку Мацуки, Рокуэмон Хасэкура.
   Кроме Кюсукэ Ниси, больше никто из этой четверки не делает попыток сблизиться со мной. Наверное, из-за свойственной японцам настороженности по отношению к чужеземцам и застенчивости. Только Ниси, самый молодой из них, по-детски любопытен, восторгается первым в жизни плаванием, расспрашивает меня, как устроен корабль, как действует компас, и говорит, что хочет выучить испанский язык. Самый старший, по имени Тародзаэмон Танака, смотрит на легкомысленного спутника с неодобрением. Этот приземистый, плотный человек, похоже, твердо решил для себя: в любой ситуации надо сохранять спокойствие и рассудительность и не терять свое достоинство перед испанцами.
   Тюсаку Мацуки худощав, с темными тенями на лице. Я говорил с ним всего несколько раз, но этого хватило, чтобы понять, что из всех четверых у него самая светлая голова. Иногда он поднимается на палубу и стоит там, погруженный в свои мысли. В отличие от своих товарищей он, по-моему, не считает за честь то, что его назначили посланником. Рокуэмон Хасэкура больше похож на крестьянина, чем на самурая. Хороший парень, но самый невзрачный среди них. Я еще не решил, надо ли ехать в Рим, но никак не возьму в голову, почему именно его господин Сираиси порекомендовал мне взять в попутчики, если мы все-таки туда соберемся. У Хасэкуры и наружность так себе, да и умом он уступает Мацуки.
   По соседству с помещением посланников есть большая каюта, где разместились японские купцы. Удивительно алчный народ – в голове только сделки и барыши. Не успели сесть на корабль, как тут же набросились на меня с расспросами, какие товары могут иметь спрос в Новой Испании. Когда я упомянул шелк, створчатые ширмы, военные доспехи, японские мечи, они довольно переглянулись и стали допытываться, можно ли купить там шелк-сырец, бархат, слоновую кость дешевле, чем в Китае.
   – Видите ли, – ответил я с насмешкой, – в Новой Испании доверяют только христианам. Считается, что в торговых делах можно верить лишь истинно верующим.
   Ответом мне стало изображение улыбки на лицах. Японцы часто так делают, когда что-то приводит их в замешательство.
   Сегодня день такой же однообразный, как вчера. То же море, те же облака на горизонте, тот же скрип снастей. Плавание «Сан-Хуана Баптисты» проходит благополучно. Всякий раз во время утренней мессы я думаю: безмятежное путешествие чудесным образом даровано нам потому, что Вседержитель решил помочь моим планам осуществиться. Воля Господня неисповедима, но мне кажется, что Господу, как и мне, угодно, чтобы Япония, где так трудно проповедовать веру Христову, стала страной Его учения.
   Однако капитан Монтаньо и его помощник Контрерас относятся к моим планам не очень доброжелательно. Открыто они об этом не говорят, но ясно, что мои намерения даже вызывают у них отторжение. Причина тоже понятна: за время пребывания в Японии (их задержали здесь после кораблекрушения) у них не сложилось положительного впечатления об этой стране и ее народе. Они избегают японцев, и посланников в том числе, – контакты только по необходимости, общения своей команды с японскими матросами тоже не одобряют. Я дважды предлагал капитану пригласить посланников к обеду, но он отказался наотрез.
   – Знаете, с каким трудом я терпел высокомерие и невыдержанность японцев, пока мы торчали у них под надзором? – сказал мне капитан два дня назад, когда мы сидели за обеденным столом. – Я в жизни не встречал народа более неискреннего. Ведь скрытность, нежелание открыть душу для других людей считается у них добродетелью.
   – Но взгляните на их политическое устройство. Никогда не скажешь, что эта страна языческая, невежественная, – возразил я.
   – Этим-то она и опасна, – заявил помощник капитана. – Когда-нибудь она попытается завладеть всем Великим океаном. Если мы хотим обратить Японию в христианство, проще покорить ее не словами, а оружием.
   – Оружием? – невольно вскрикнул я. – Вы недооцениваете эту страну. Это не Новая Испания и не Филиппины. Японцы привыкли воевать и сильны в сражениях. Вам известно, что иезуиты потерпели неудачу, потому что думали как вы?
   Капитан и помощник побледнели, но я решил не обращать на это внимания и начал перечислять ошибки, совершенные иезуитами. Например, отец Коэльо и отец Фроиш собирались превратить Японию в испанскую колонию и на этом строили свои проповеди, что, конечно, вызвало гнев японских правителей. Я не могу сдерживаться, как только речь заходит об иезуитах.
   – Поэтому для распространения в Японии Слова Божьего есть только один способ, – заключил я в сильном волнении. – Обвести японцев вокруг пальца. Испания должна поделиться с ними прибылью от торговли в Великом океане, а взамен получить широкие особые права на распространение Христовой веры. Ради барыша японцы пойдут на любые жертвы. Если бы я был епископом…
   Капитан и помощник переглянулись и умолкли. Это было не молчание в знак согласия. Наверное, подумали: «Хорош священник! Настоящий интриган!» Перед мирянами таких вещей лучше не говорить, я просто не сдержался.
   – Для вас, падре, проповедование веры, похоже, дороже интересов Испании, – с ехидцей заметил капитан и снова замолчал.
   Было видно, что и он, и помощник восприняли мои слова насчет епископа как низменное стремление к преуспеванию.
   «Один лишь Вседержитель способен проникнуть в сокровенные людские желания и может выносить суждения о них. И только Он знает, что не из пустого личного тщеславия я произнес эти слова. Я выбрал эту страну, чтобы обрести здесь вечный покой. Может быть, я нужен, чтобы были слышны голоса тех, кто славит Тебя в этой стране».
   Произошел интересный случай. Как-то я прогуливался по палубе и, исполняя долг пастыря, читал вслух часослов. Ко мне незаметно подошел один из японских купцов. Услышав, как я шепчу молитву, он посмотрел на меня словно на диковину:
   – Господин переводчик, чем вы занимаетесь?
   Глупо, конечно, – признаю, но я подумал, что его заинтересовала молитва. Но это оказалось не так. Угоднически улыбаясь, купец вдруг понизил голос и начал уговаривать меня устроить так, чтобы в Новой Испании он получил преимущественное право заключать сделки. Я слушал его отвернувшись, как отворачиваются от гнилого дыхания, а он все улыбался и нашептывал:
   – Я вас отблагодарю. Очень хорошо отблагодарю. Я заработаю, и вы заработаете.
   На моем лице было откровенно написано осуждение. Я поспешил от него отделаться, сказав, что я не только переводчик, но и падре, отказавшийся от мирской суеты.
   Я боюсь, что два месяца, которые будет длиться наше плавание, пройдут для меня в безделье, то есть я не буду востребован как священник. Каждый день я служу в кают-компании мессу для испанских моряков, но ни один японец ни разу не заглянул туда. Такое впечатление, что счастье для них заключается исключительно в извлечении мирской выгоды. Иногда я думаю, что японцы с готовностью принимают такую религию, которая приносит мирскую выгоду – богатство, военную победу, избавление от болезни, но совершенно безразличны к сверхъестественному и вечному. Но даже если это на самом деле так, я буду нерадивый священник, если за время плавания не сумею передать учение Господне никому из сотни с лишним японцев, плывущих на этом корабле.
   Морская болезнь не жалела людей. Кюсукэ Ниси и Тэсаку Мацуки переносили ее легче, а Тародзаэмон Танака и Самурай, как только корабль вышел из Цукиноуры, на несколько дней залегли пластом. Лежали и только слушали издаваемые такелажем тоскливые звуки. Они не представляли, где находится корабль, да и интереса к этому у них не было никакого. Качка не прекращалась, надоедливо нудный скрип фалов не смолкал ни на минуту, лишь время от времени его заглушал звон судового колокола. Лежа с закрытыми глазами, они чувствовали, как некая могучая сила медленно возносит их вверх и так же медленно опускает. Измученный подкатывавшей тошнотой, обессиленный, Самурай то погружался в дремоту, то сквозь туман в голове начинал вспоминать жену, детей, сидящего у очага дядю.
   Приносить посланникам еду было обязанностью слуг. Ёдзо, бледный и осунувшийся от не пощадившей и его морской болезни, пошатываясь, входил в каюту с подносом в руках. Самураю не хотелось даже смотреть на пищу, что бы ему ни приносили, однако он заставлял себя есть – ведь для выполнения возложенной на него важной миссии нужны силы.
   – Ничего, – сочувственно утешал Самурая и Танаку Веласко, заглядывая в каюту посланников. Когда он подошел ближе, японцы почувствовали запах немытого тела, из-за морской болезни он стал еще сильнее. – К качке привыкают. Дней через пять большие волны и даже шторм будут вам нипочем.
   Самураю в это верилось с трудом. Он завидовал молодому Ниси, который спокойно разгуливал по кораблю, с любопытством все рассматривал и выспрашивал у Веласко значение незнакомых, чужих слов.
   Прошло три дня, потом четыре, и, как ни странно, Самураю, как и говорил Веласко, стало легче. А на пятый день, утром, он впервые вышел из пропахшей лаком и рыбьим жиром каюты и стал подниматься наверх. На палубе никого не было; резкий порыв ветра ударил Самураю в лицо. У него захватило дух, и глазам открылся окружавший его со всех сторон простор, по которому катились пенящиеся водяные валы.
   Самурай видел безбрежное море в первый раз. Не было ни земли, ни даже крохотного островка. Волны сталкивались, смешивались, издавали боевые кличи, как сошедшиеся в битве воинства. Бушприт пронзал пепельно-серое небо, поднимая тучи водяной пыли, корабль, казалось, проваливался в пропасть и тут же снова взлетал на волну.
   У Самурая закружилась голова. От ветра, хлещущего в лицо, перехватило дыхание. Море простиралось повсюду, куда доставал взгляд: и на востоке, где в безумной пляске бились волны, и на западе, где сшибались друг с другом водяные валы, и на юге, и на севере. Самурай впервые в жизни убедился воочию, как огромно море. Перед его необъятным простором долина, где он жил, представлялась крохотным маковым зернышком. Самурай издал возглас восхищения.
   Послышались шаги. На палубу вышел Тюсаку Мацуки. Худой и угрюмый, он тоже долго не сводил глаз с этого величественного зрелища.
   – Как же огромен мир. – Ветер разорвал фразу Самурая, как листок бумаги, и унес обрывки в морскую даль. – Даже не верится, что море простирается до самой Новой Испании.
   Стоявший к нему спиной Мацуки не пошевельнулся – видимо, не слышал. Он еще долго не отрываясь смотрел на море, наконец обернулся. Тень от мачты падала ему на лицо.
   – Нам плыть по этому морю два месяца, – сказал он. Его слова тоже унес ветер.
   – Что вы сказали? – переспросил Самурай.
   – Я хотел спросить, что вы думаете о нашем поручении.
   – О поручении? Думаю, мы должны быть благодарны, что нам поручили такое дело.
   – Я о другом. – Мацуки сердито покачал головой. – Почему, по-вашему, нам, самураям невысокого ранга, доверили эту важную миссию? Как только корабль покинул Японию, я только об этом и думаю.
   Самурай молчал. Этот вопрос с самого отплытия мучил и его. Почему посланниками выбрали их? Странно, что во главе посольства не поставили никого из высших сановников.
   – Господин Мацуки…
   – Мы просто пешки в игре, – словно в насмешку над самим собой проговорил Мацуки. – Пешки Высшего совета.
   – Пешки?
   – Понятно, что такую высокую миссию следовало возложить на крупного вельможу, а вместо него назначают нас, мэсидаси. Почему? А потому, что никому до нас нет дела – потонем мы в море или заболеем в этой неведомой стране южных варваров. Ни Его Светлости, ни Высшему совету, никому от этого беспокойства не будет.
   Увидев, что Самурай изменился в лице, Мацуки, словно радуясь этому, продолжил:
   – Нас только называют посланниками, но ведь мы не знаем языка, мы всего лишь гонцы, которые с помощью этого Веласко должны передать послание Его Светлости кому надо. Лишь бы началась торговля с Новой Испанией и корабли южных варваров стали заходить в Сиогаму и Кэсэннуму, а что с нами будет – хоть мы сгнием там за морем, в чужих землях, – Его Светлости и сановникам не важно.
   Ветер сорвал с гребня волны брызги и бросил их на палубу, окатив им ноги. Снасти гудели и скрипели над головой.
   – Господин Сираиси… ничего такого не говорил, – то ли простонал, то ли пробормотал Самурай. Его раздражало собственное косноязычие, не позволявшее ему возразить Мацуки. Если они на самом деле пешки, зачем господину Сираиси и господину Исиде было говорить, чтобы он берег себя на чужбине, обещать, что, когда он вернется, они подумают, как передать ему обратно земли в Курокаве?
   – Господин Сираиси ведь ничего определенного не сказал, – усмехнулся Мацуки. – «Они подумают…» Когда двенадцать лет назад Его Светлость взялся распределять земли, у многих самураев их наследственные наделы отобрали, а вместо них Высший совет выделял бесплодные пустоши. И сколько они потом ни обращались с просьбами вернуть им старые владения, положительного ответа так и не дождались. Люди остались обиженными. И я, и вы, и Танака, и Ниси – мы все в одинаковом положении. Из таких недовольных выбрали нас четверых и отправили в тяжелое плавание. Если мы погибнем – наши земли отберут. Не справимся с делом – накажут. В назидание остальным недовольным мэсидаси. В любом случае Высший совет ничего не потеряет.
   – Трудно в это поверить.
   – Ваше дело. А вы знаете, что до самого отплытия корабля в Высшем совете были противоречия по поводу этого путешествия? Было две точки зрения. – Произнеся эту загадочную фразу, Мацуки ступил на трап. – Ладно, хватит об этом. В конце концов, это всего лишь мои предположения.
   Мацуки спустился вниз, а Самурай остался на палубе один на один с бушующим морем.
   «Наша миссия все равно что война. Мэсидаси ведут в бой своих воинов, на них сыплются стрелы и ядра. А высшие сановники в это время находятся в тыловом лагере и оттуда управляют всем войском. Их не назначили послами по той же самой причине, по которой они не выходят на поле боя. Вот в чем дело».
   Рассуждая про себя, Самурай пытался развеять уныние, вызванное словами Мацуки, но они глубоко засели у него в голове.
   Внизу почти не слышно оглушительного воя ветра, бешеного грохота огромных волн. Возвращаться в свою каюту не хотелось. Там нестерпимо воняло лаком, которым были покрыты балки, связывающие корпус корабля. Самурай заглянул в отведенную купцам большую каюту. В ней выделили уголок его слугам – Ёдзо, Сэйхати, Итисукэ и Дайсукэ.
   В каюте стоял запах циновок, которыми были укрыты товары, смешанный с запахом потных тел. Купцов было человек сто с лишним – кто без дела валялся на полу, кто играл в кости, присоединившись к кружку себе подобных. Возле тюков с грузом по-прежнему мучились от качки Ёдзо и его товарищи. Увидев стоящего у них в головах господина, они попытались встать.
   – Не надо, лежите, – пожалел принявших почтительную позу слуг Самурай. – Морская болезнь – ужасная штука. Мы выросли в долине, и нам в море вдвойне тяжело. Когда вернемся домой, никому не расскажем, как мы тут валялись в качку.
   На лицах Ёдзо и его товарищей впервые появились улыбки. Только на этих четверых можно рассчитывать в этом долгом и тяжелом путешествии, думал Самурай, глядя на их изможденные лица. Если он вернется на родину, его может ждать какое-то вознаграждение. А этих людей – ничего, кроме тяжкого, безрадостного труда.
   – В долине сейчас, наверное, дождь.
   В это время года там действительно лило без перерыва. Крестьяне, раздетые донага и перепачканные в грязи, работали под дождем. Даже такая унылая картина казалась на борту корабля Самураю и его слугам милой сердцу…
   – Сомос хапонесес, – обратился на незнакомом языке к Тародзаэмону Танаке и Самураю, которые делали записи в своих путевых дневниках, появившийся на пороге каюты Ниси. – По-испански это – «Мы японцы».
   Самурай с сомнением посмотрел на него.
   – Почему бы вам не сходить? Господин Веласко, переводчик, учит купцов языку южных варваров.
   – Ниси, если посланники смешаются в кучу с торговцами, испанцы рано или поздно начнут нас презирать, – с горьким упреком откликнулся Танака.
   Получив выговор, Ниси покраснел.
   – Но если мы приедем и не будем понимать ни слова?
   – У нас же есть переводчик, пе-ре-вод-чик…
   Слушая, как Танака отчитывает Ниси, Самурай в глубине души завидовал этому юнцу, который быстро сходился с людьми и осваивался в любой обстановке. Самурай вырос в своей долине и, так же как Танака, относился к незнакомым людям с недоверием. А этот парень целыми днями лазит по всему кораблю, дотошно пытается разобраться, как он устроен, какое имеет оснащение. Записывает услышанные от испанских моряков слова; это он рассказал товарищам, что командир корабля по-испански «капитан», палуба – «кубьерта», парус – «вела».
   – Но даже господин Мацуки, – возразил покрасневший Ниси, – учится вместе с торговцами…
   Танака скроил недовольную мину. Он был старшим в четверке и очень боялся, как бы авторитет посланников не пострадал. На корабле было много такого, с чем раньше ему не приходилось сталкиваться, но он старался не показывать удивления перед южными варварами.
   – И он тоже? – удивленно спросил Самурай у Ниси.
   – Да.
   О чем думал этот хмурый бледный человек? Когда они стояли на палубе, он, повернувшись спиной к Самураю, пробормотал, что посланники – пешки в руках князя и Высшего совета. И сказал, что Высший совет отправил в тяжелое плавание мэдаси, чтобы погасить их недовольство распределением земель. Самурай не передал его слова ни Танакэ, ни Ниси. Почему-то не решился.
   Самурай резко поднялся, словно хотел стряхнуть с себя слова Мацуки. В чреве корабля был длинный коридор, по одну сторону которого располагался грузовой трюм, по другую – каюты, доверху забитые товаром, большая каюта купцов, кладовые, где хранились продукты, и камбуз, которым пользовались японцы. От тюков с товаром пахло пылью и циновками, из камбуза в коридор проникал аромат готовившегося мисо.
   – Господин Хасэкура! – Самурая догнал Ниси, сияющий белозубой мальчишеской улыбкой. – Не хотите поучить испанские слова?
   Самурай важно кивнул.
   Они заглянули в большую каюту и увидели сидевших в четыре ряда перед грудой товаров купцов с кисточками и бумагой в руках. Они старательно записывали испанские слова, которые им диктовал переводчик.
   – «Сколько стоит?» – по-испански «Куанто куэста».
   Веласко медленно повторил эту фразу трижды: «Куанто куэста, куанто куэста, куанто куэста». Купцы с самым серьезным видом водили кисточками по бумаге. Слуги посланников с улыбкой наблюдали эту странную картину.
   – Еще раз: «Куанто куэста», – негромко проговорил вставший рядом с Самураем Ниси. Здесь начинался мир совсем не такой, как в долине. Среди черных голов купцов, склонившихся над новой грамотой, Самурай увидел худую шею Мацуки, сидевшего со скрещенными на груди руками.
   Покончив с простыми бытовыми приветствиями, Веласко сказал:
   – Но даже если вы выучите слова, торговать в Новой Испании вы все равно не сможете. – Он отер тряпкой рот и продолжил: – Как я уже говорил, в нашей стране у вас ничего не получится, если вы не познаете Христову веру. Оглянитесь вокруг. Даже на этом корабле испанские моряки отдают команды нараспев, словно поют гимны. Вы обратили внимание, какие голоса звучат каждое утро на палубе? Они подают сигналы, воспевая Господа.
   Веласко говорил правду. Когда корабль выходил в море, южные варвары, обращаясь друг к другу, распевали какие-то странные слова. Обмен такими сигналами можно было слышать на палубе каждый день.
   – Я не говорю, что вы все должны принять учение Христа. Но у меня есть книга, рассказывающая о жизни Иисуса.
   Среди купцов, как рябь по воде, пробежал шепот, но тут же утих. Увидев Самурая и Ниси, Мацуки выбрался из своего ряда и подошел к ним.
   – Гляньте, как навострили уши купцы. Во имя прибыли они готовы даже обратиться в христианство. А Веласко, зная их жадность, решил заняться проповедью. Великий хитрец этот переводчик.
   Передернув правым плечом от возмущения, Мацуки направился в каюту. Простосердечный и бесхитростный Самурай поймал себя на мысли, что ему неприятно видеть худую спину своего спутника. Мацуки недоброжелательно смотрел на все и на всех. Неприятный человек, подумал Самурай.
//-- * * * --//
   Уже полмесяца продолжается наше плавание на корабле «Сан-Хуан Баптиста». Мы идем по Великому океану, забираясь все больше на восток. За все время не показалось ни единого островка. К счастью, мы не попали ни в штиль, ни в сильный шторм. Понятно, что эти северные широты – не экватор, штиль тут явление редкое, но штормит часто. Капитан Монтаньо говорит, что такое благополучное плавание – вещь крайне редкая. Помню, с какой чуть ли не ненавистью команда корабля, на котором я плыл в Японию, относилась к тем, кто свистел по время штиля. Моряки – народ суеверный, они считают, что свист усугубляет страдания, которые приносит людям штиль на море. Утро на «Сан-Хуане Баптисте», по обыкновению, начинается с уборки палубы. Всю черную работу – мыть палубы, целыми днями проверять, как натянуты фалы, сбивать ржавчину с якорных цепей, поправлять такелаж – выполняют японские матросы. Марсовые, рулевые, вахтенные, передающие команде приказы капитана и его помощника, люди на капитанском мостике – все испанцы.
   Изо дня в день, даже по нескольку раз на день – утром, днем и вечером, – море меняет цвет. Еле заметное изменение формы облаков, сияние солнечных лучей, перепады атмосферного давления окрашивают море в такие глубокие, насыщенные тона – то наполняющие сердце радостью, то нагоняющие печаль, что даже художник прищелкнул бы языком. Одного взгляда на эту картину мне достаточно, чтобы преисполниться желанием восславить мудрость Создателя, сотворившего это море. И, может быть, не только мне.
   Плавание продолжается, птицы уже отстали от нашего корабля; вместо них взгляд радуют скользящие над волнами серебристые летающие рыбы.
   На сегодняшнюю утреннюю мессу, к моему удивлению, явились несколько японских купцов. Пришли посмотреть. Когда дошло до причащения, держа в руке потир и вкладывая в рот коленопреклоненных испанских моряков кусочки освященного хлеба, я заметил кучку японцев, которые с душевным трепетом и в то же время с удивлением наблюдали за происходящим. Зачем они пришли? Развеяться от скуки, царящей на корабле, где каждый день одно и то же? Или же их сердца тронули отрывки из Священного Писания, которые шесть дней назад я начал им переводить после занятий испанским? А может, они всерьез приняли мои слова, что в Новой Испании торговец не вызывает доверия, если он не христианин?
   Так или иначе, меня этот результат обрадовал. Отслужив мессу и убрав в шкаф ризу и потир, я поспешил к японцам, все еще слонявшимся в коридоре.
   – Ну как? Вы хотели бы знать, какой глубокий смысл заключается в мессе?
   Среди них оказался тот самый купец с желтыми зубами, который несколько дней назад, встретив меня на палубе, умолял выхлопотать для него привилегию торговать в Новой Испании. Он ответил с легкой улыбкой:
   – Господин переводчик, мы готовы принять все что угодно, лишь бы это пошло нам на пользу. Не вижу ничего дурного, если в этом плавании мы что-нибудь узнаем о христианском учении.
   Я невольно улыбнулся, услышав такой прямой ответ. Ответ в японском стиле, но уж чересчур откровенный. Еще больше заискивая передо мной, купцы просили, чтобы я и дальше рассказывал о жизни Христа.
   Не будет ничего плохого, если они узнают о христианстве. Мне думается, ответ желтозубого очень хорошо продемонстрировал отношение японцев к религии. За годы, прожитые в Японии, я наглядно убедился, что в религии японцы ищут исключительно мирские блага. Можно даже сказать, что вера служит им для получения этих самых мирских благ. Чтобы избежать болезней и стихийных бедствий, они поклоняются синтоистским и буддийским богам. Феодалы, мечтая о военных победах, обещают пожертвования синтоистским святилищам и буддийским храмам. Буддийские монахи, зная об этом, заставляют свою паству поклоняться статуе демона Якуси Нёрай [39 - Одна из самых значительных и почитаемых фигур буддийского пантеона, Будда медицины или исцеления. Согласно верованиям некоторых школ буддизма, если с верой прикоснуться к изображению Якуси Нёрай, можно исцелиться от любой болезни.], якобы исцеляющего людей лучше всякого лекарства; никого японцы не почитают так, как его. Они просят не только защиты от болезней и стихийных бедствий. Существует множество еретических учений, обещающих преумножение богатства и сохранение имущества, и недостатка в последователях у них нет.
   Японцы ждут от религии только земных благ. Наблюдая за ними, я пришел к мысли, что в этой стране никогда не появится настоящая, подобная христианству, религия, смысл которой в вечной жизни и спасении души. Между их верованиями и тем, что мы, христиане, называем верой, лежит глубокая пропасть. Но клин клином вышибают – придется воспользоваться этим методом. Раз японцы ждут от религии житейских выгод, важно разобраться, как привести их мирские желания в согласие со Словом Божиим. У иезуитов какое-то время это получалось. Продемонстрировав феодалам ружья, то есть иное, чем у японцев, новое оружие, и разные диковины, привезенные из южных морей, взамен они получили разрешение благовествовать о Христе. Но потом наделали много такого, что вызвало у японцев возмущение. Стали разрушать боготворимые японцами синтоистские и буддийские храмы, пользуясь слабостью воюющих между собой феодалов, создавали маленькие колонии-поселения, чтобы обеспечить себе особые права.
   Перед отплытием из Японии я написал несколько писем. Своему дяде дону Диего Кабальеро Молине, отцу дону Диего де Кабрере и настоятелю монастыря Святого Франциска в Севилье. Сообщил, что на пути из Новой Испании, возможно, заеду с японцами в Севилью. Я просил их, если это случится, устроить самое великолепное и яркое представление, какое только можно, чтобы показать испанцам, что слава и величие Господа достигли маленькой страны на Востоке. Японцы для жителей Севильи – зрелище столь диковинное, что даже сравнить не с чем, и, конечно, можно предположить, что посмотреть на них соберется немало народу, но надо, чтобы эффект от этого был максимальный. Это послужит славе Господа нашего и распространению Его учения в Японии, писал я. Чтобы письма дошли быстрее, я собирался отправить их из Акапулько специальным конным экипажем до Веракруса, а оттуда срочной почтой – в Севилью.
   Вчера, когда мы закончили учить нужные фразы и слова, я снова стал рассказывать собравшимся в большой каюте японцам о жизни Иисуса.
   – Вера твоя спасла тебя! – Я вдохновенно рисовал картины исцеления Господом страждущих в Галилее: как хромые пошли, слепые прозрели, телеса прокаженных очистились. Я смотрел на лица японцев и видел – они потрясены. Я знал, что от религии они всегда ждут и исцеления от болезней, и специально выбрал из Писания рассказ о чудесах.
   – Однако сила Господня исцеляет не только тела, но и души.
   Этими словами я закончил сегодняшнюю беседу. Кажется, она прошла удачно. Но, честно говоря, все еще впереди. Предстоит пройти долгий путь. Почему? По своему многолетнему опыту я знаю, что японцев можно привлечь рассказами о чудесах или их собственных прегрешениях, но как только заводишь речь о воскрешении, составляющем суть христианства, или о любви, требующей от человека полного самопожертвования, на их лицах тут же возникает недоуменное непонимание.
   Во время ужина капитан Монтаньо сообщил, что давление падает и с юга нас медленно, но верно догоняет шторм, которого все так боялись. Я и сам заметил, что уже после полудня волны стали намного выше; море, которое вчера было красивого темно-синего цвета, постепенно налилось холодным свинцом; сталкивающиеся водяные валы оскаливались белыми клыками и, вздымая тучи брызг на носу, перекатывались на палубу. Чтобы вывести корабль из штормовой полосы, заявил капитан, круто берем право руля.
   К полуночи шторм почти настиг нас. Поначалу качка была не такой уж сильной; я сидел в каюте, которую мы делили с помощником капитана Контрерасом, и писал дневник. Контрерас со всей испанской командой и японскими матросами поднялись на палубу и, привязавшись, ждали штормовой атаки. Корабль раскачивало все сильнее. Свеча с громким стуком свалилась со стола, из шкафа посыпались книги. В тревоге я выскочил из каюты и устремился на палубу, но едва поставил ногу на ступеньку трапа, как корабль, получив страшный удар, резко накренился. Я свалился с трапа. Это была первая огромная волна, обрушившаяся на нас.
   Поток воды хлынул на меня по трапу. Я попытался подняться, но вода сбила меня с ног. Лишившись четок, которые были у меня за поясом, я пополз по залитому полу, добрался до стены и кое-как сумел принять вертикальное положение. Боковая качка была ужасная. Вода, похоже, добралась до большой каюты, из которой неслись громкие крики; толкая друг друга, оттуда выскочило человек десять. «Не выходите на палубу!» – кричал я в темноте. Окажись они там, огромные волны, перекатывавшие через борт, тут же смыли бы их за борт – ведь они не привязались спасательными тросами.
   На мой голос из каюты с мечом в руках выбежал Тародзаэмон Танака. Я крикнул, чтобы он загнал купцов обратно в помещение. Танака обнажил меч и стал орать на купцов, валом валивших к трапу. Они остановились и попятились назад.
   К бортовой качке добавилась килевая, я старался изо всех сил удержаться у стены. С палубы, точно залп орудий, раздавался грохот обрушивающихся на нее волн; внутри корабля с шумом перекатывались вещи, без остановки вопили люди. Я захотел вернуться в каюту, но не смог сделать и шага. Тогда я встал на четвереньки, как собака, и доковылял по залитому водой коридору до своей каюты. С трудом открыл дверь, и мне под ноги покатились вывалившиеся из шкафов вещи. Я лег и схватился за прибитую к стене скобу, чтобы удержаться. Когда корабль заваливался набок, вещи, которые еще оставались в шкафах, скользили то влево, то вправо. Так продолжалось до утра. К рассвету на корабле наконец все стихло, качка на какое-то время немного улеглась.
   Когда в окно заглянули первые лучи солнца, моему взгляду предстали разбросанные по полу книги и плетенные из лозы лари, в которых мы хранили вещи. К счастью, наша каюта располагается ниже той, где жили японцы, поэтому ее, слава Богу, не затопило. Больше всего пострадали купцы: у тех, кто устроился рядом с товарами, постели промокли насквозь – хоть выбрасывай. Вода проникла и в помещения, где хранится провиант.
   Я захватил кое-что из своей одежды, подстилку и протянул человеку, который в растерянности стоял возле большой каюты. Это был не купец, а один из слуг, сопровождавших посланников. У него, как и у Рокуэмона Хасэкуры, было грубое крестьянское лицо, и от него так же пахло землей.
   – Возьми, – сказал я, но по его лицу было видно, что он не верит моим словам. – Вернешь, когда твои вещи высохнут.
   Я спросил, как его зовут. «Ёдзо», – смущенно ответил он. Видимо, слуга Хасэкуры.
   После полудня в каюту на минуту заглянул Контрерас, занятый ликвидацией последствий обрушившегося на нас ночью шторма. Он сообщил, что сломана бизань-мачта, в море смыло двух японских матросов, их судьба неизвестна. Выходить на палубу нам, конечно, запрещено.
   Волнение все еще сильное, однако к вечеру, скорее всего, нам удастся покинуть штормовую зону. Сидеть внутри больше не было сил – страшно воняло гнилью и рвотой, которую качка вызывала у японцев. Контрерас разрешил мне подняться по трапу к люку, выходившему на палубу. Волны бушевали, вздымая тучи брызг, море по-прежнему казалось черным. На палубе матросы-японцы работали как одержимые – распутывали снасти, чинили сломанную мачту.
   За ужином я наконец получил возможность спокойно поговорить с Монтаньо и Контрерасом. Они почти сутки не смыкали глаз – под глазами синяки, лица осунулись от усталости. Как они сказали, спасти смытых за борт японцев не было никакой возможности. Печальная судьба! Но мы все во власти Божьей.
   Я прогуливался по вернувшей себе устойчивость палубе и читал молитвенник, когда передо мной возник тот самый японец, которому четыре дня назад после шторма я одолжил одежду. Появившись, он тут же исчез и снова вышел на палубу уже вместе со своим хозяином Хасэкурой. Тот с поклоном поблагодарил меня за проявленное к слуге сочувствие и протянул листы японской бумаги и кисти. К сожалению, сказал он, на корабле я не могу выразить свою признательность более достойным образом. Глядя на этого пахнущего землей самурая, который рассыпается в благодарностях, хотя видно, что слова ему даются с трудом, я ему искренне сочувствовал: приказ князя, плавание куда-то за тридевять земель… Ёдзо, его слуга, стоял чуть поодаль и, не поднимая глаз, смотрел в пол. Господин и слуга своим видом напомнили мне о крестьянах из испанской глубинки, и я невольно улыбнулся.
   Вскоре после их ухода на палубе появился Тюсаку Мацуки и вперил взгляд в море. Изучение морских просторов вошло у него в привычку. Обычно при встрече он ограничивался поклоном и не делал попыток заговорить, но сегодня, меряя шагами палубу и творя молитвы, я поймал на себе его взгляд, в котором в ярких лучах солнца уловил неприкрытую ненависть и враждебность.
   – Мое сердце не успокоится, пока посланники не доберутся в добром здравии до Новой Испании, – сказал я.
   Поскольку Мацуки молчал, как камень, я снова углубился в молитвенник.
   – Господин Веласко! – выговорил он наконец таким тоном, будто собрался меня в чем-то упрекнуть. – Хочу задать вам вопрос. Вы в самом деле только переводчик на этом корабле? Или у вас есть другие цели?
   – Разумеется, я здесь, чтобы служить вам переводчиком. – Мне показался странным этот вопрос. – А почему вы спрашиваете?
   – Разве в задачи переводчика входит рассказывать плывущим на корабле купцам христианские сказки?
   – Я делаю это для их же пользы. В Новой Испании даже чужеземцев, если они христиане, принимают как братьев, а с теми, кто отрицает Христа, торговли не получится.
   – И вас не смущает, что японские купцы готовы обратиться в вашу веру только ради торговли? – спросил Мацуки с вызовом.
   – Не смущает, – покачал я головой. – На гору ведет не одна тропинка. Есть дороги с востока и запада, севера и юга. По какой ни пойдешь – все ведут к вершине. То же самое можно сказать о дорогах к Господу.
   – Вы ловкий человек, господин Веласко. Обращаете этих людей в христианство, пользуясь их алчностью. Вы и в Высшем совете применили ту же тактику? Заключили сделку: помогаете наладить торговлю с Новой Испанией, а в обмен получаете разрешение обращать людей в свою веру?
   Я посмотрел ему в глаза. Они не имели ничего общего с взглядом Ниси, полным детского любопытства, жесткой непреклонностью Танаки или кротким смирением Хасэкуры. Я понял, что этот японский посланник далеко не глуп.
   – Предположим, так оно и есть, господин Мацуки, – спокойно отвечал я. – Что вы будете делать в таком случае? Откажетесь от своей миссии?
   – Конечно, не откажусь. Я хочу сказать, что купцы, плывущие вместе с нами ради барышей в Новой Испании, готовы стать кем угодно, хоть христианами, но как только они поймут, что барышей не будет, они тут же отступятся от новой веры. То же с Высшим советом: он позволит вам проповедовать, но только до тех пор, пока будет идти торговля с Новой Испанией. Стоит ей прекратиться, стоит кораблям южных варваров начать обходить стороной порты во владениях Его Светлости, как христианство тут же окажется под запретом. Вы понимаете, господин Веласко?
   – Прекрасно понимаю. Тогда мне остается лишь сделать все возможное, чтобы купцы были при барыше, чтобы торговля шла своим ходом. Тогда проблем не будет? – Я попробовал обратить в шутку наш разговор. – Но даже если торговые связи с Новой Испанией прервутся, однажды посеянные семена не погибнут. Нам, людям, не дано предугадать Божий промысел.
   – Господин Веласко! – Мацуки сменил тон – строгий допрос закончился, теперь его голос звучал серьезно. – Не понимаю. Я считаю вас человеком ловким и изобретательным, какого на мякине не проведешь. И вот такой человек пересекает моря и океаны, приплывает в Японию, заставляя себя страдать якобы во имя Бога. Вы действительно верите, что Бог существует? Если так, то почему?
   – Логикой, разумом объяснить существование Господа невозможно. Он проявляет свое присутствие в бытии каждого человека. В жизни любого из нас можно найти доказательства существования Всевышнего. Если в ваших глазах я выгляжу ловкачом, возможно, Господь доказывает свое существование даже в том, как живет этот ловкач.
   Я сам немного удивился этой вырвавшейся у меня тираде. Словно какая-то неведомая сила двигала мной, когда я доказывал существование Господа через жизнь отдельного человека.
   – Вот как? – На лицо Мацуки вернулось насмешливое выражение. – Даже Бог не сможет доказать свое существование жизнью японских купцов.
   – Почему же?
   – Потому что им все равно – есть Бог, нет Бога… И не только им. Так думает большинство японцев.
   – А вы-то сами, господин Мацуки? – наседал я на него. – Неужели вас устраивает такая бесцветная жизнь? Я приехал в вашу страну, преисполненный мысли, что жизнь – это страсть. Это как отношения мужчины и женщины. Как женщина ждет от мужчины бурных чувств, так и Господь ожидает любви от нас. Человек не может прожить две жизни. Жить без пламени, жить безо льда, просто влачить существование… Разве этого вы желаете, господин Мацуки?
   Мой резкий голос и пронизывающий взгляд впервые заставили Мацуки дрогнуть и отступить. Некоторое время он молчал, как бы стыдясь своего замешательства.
   – Тут уж ничего не поделаешь. Разве не так? Я же вырос в Японии… А в Японии не любят, когда бурно проявляют чувства. Таких людей, как вы, господин Веласко, мне трудно понять.
   На лице Мацуки мелькнула тень раздражения. Похоже, он забыл, что я переводчик, и злился не на человека, упорно возражавшего ему, а на самого себя. Несмотря на антипатию, наверное, что-то во мне его привлекало.
   После обеда, когда на корабле стояла тишина, мы увидели проплывающее мимо стадо китов. Все японцы – посланники, слуги, купцы – спали в каютах. Ленивую тишину нарушали лишь размеренный скрип снастей и удары судового колокола, отбивающего склянки.
   – Вижу китов! – закричал марсовый. Услышавшие его крик разбудили спящих. Все высыпали на палубу.
   Несколько китов, то погружаясь в темные волны, то показываясь на поверхности, прямым курсом направлялись еще дальше в открытое море. На мгновение они исчезали из вида, проваливаясь между волнами, но тут же показывались снова, выбрасывая высоко над собой фонтаны воды. Их черные спины блестели, будто смазанные маслом. Стоило одному киту скрыться в волнах, как сразу рядом в туче брызг появлялась спина другого. Животные резвились, не обращая внимания ни на корабль, ни на наблюдающих за ними людей. Каждое появление кита на поверхности испанцы и японцы встречали одинаково – восхищенными возгласами.
   – Вот чудеса-то! – радостно рассмеялся Ниси, стоявший рядом с Самураем.
   Самурай, замерев, не сводил глаз с китов, пока они не скрылись за горизонтом. Сквозь разрывы в тучах, как стрелы, били солнечные лучи, окрашивавшие серебром море там, где исчезли киты. Самурай и вообразить не мог, что на свете так много неведомого. Не знал он и того, как необъятен мир. Он жил в маленькой долине, вырос там, там было его пристанище. Мир для него ограничивался княжескими владениями. Но теперь что-то стронулось в его душе, и от этого становилось как-то тревожно, даже страшновато. Он вступал в новый неведомый мир. И его тревога была вызвана тем, что постоянство, на которое до сих пор опиралась его душа, дало трещину и стало рассыпаться, как песочный домик.
   Когда стадо китов пропало из вида, японцы, толпившиеся на палубе, потянулись обратно в большую каюту. Послышались удары колокола. Сиеста окончилась, и теперь до самого вечера всех ожидало вялое ничегонеделание.
   – Заглянем в большую каюту? – предложил Самураю Ниси, спускаясь по лестнице. – Может, вам тоже стоит поучить испанские слова?
   В большой каюте гудели голоса. Появился Веласко со своей всегдашней улыбкой. Это была улыбка уверенного в себе взрослого, наблюдающего за несмышлеными детьми. Он как бы давал понять, что японцы во время путешествия ничего не смогут без него сделать.
   – Más barato por favor [40 - А дешевле не уступите? (исп.)], – произнес Веласко, опиравшийся рукой на тюк. Купцы, вооружившись кистями, послушно записывали за ним. – No quiero comprarlo [41 - Я не буду это покупать (исп.).].
   Это необычное занятие, на котором ученики старались изо всех сил, продолжалось примерно час. Потом Веласко, как обычно, начал очередной рассказ из жизни Христа.
   – Жила одна женщина. У нее была болезнь крови, от которой она страдала много лет. Она продала свое имение, все истратила на врачей, но нисколько не поправилась. В это время Иисус переплыл озеро на лодке, и собралось около него много народа. Услышав об Иисусе, она протиснулась к нему поближе и робко прикоснулась к его одежде. Ибо думала: «Если я только дотронусь до Его одежды, то выздоровею». Иисус обратился к ней и сказал: «Дочь моя! Вера твоя спасла тебя, иди с миром и будь здорова». И она стала здорова.
   Самурай рассеянно слушал Веласко. Христианское учение всегда было для него чем-то бесконечно далеким, и только что услышанный рассказ казался ему чужим, не имеющим к нему никакого отношения.
   От несчастной женщины, о которой рассказывал Веласко, Самурай перенесся мыслями к женщинам из долины. К убогим деревушкам, где живет много еще более жалких и несчастных людей, чем та больная женщина. Отец часто рассказывал, как в голодные годы бросали у дороги старух и молодых женщин, обрекая на смерть.
   Купцы сидели не улыбаясь и смиренно взирали на Веласко, но Самурай знал, что они не воспринимают его слова всерьез. Как говорил Тюсаку Мацуки, купцы думали, что если они будут знать что-то из христианских сказок, это может пригодиться им в торговле с Новой Испанией.
   Веласко закрыл Библию и с привычной улыбкой обвел взглядом купцов, чтобы удостовериться, какое впечатление произвел на них его рассказ. Среди смиренных лиц выделялось лицо одного человека, смотревшего недружелюбно. Это был тот самый Ёдзо, слуга Самурая.
   Когда Веласко вышел, купцы убрали кисти в коробочки и, зевая, стали колотить себя кулаками по затекшим плечам. Серьезное выражение с лиц как ветром сдуло, народ расслабился, как бывает, когда выполнен долг. Возле тюков с товаром, где только что стоял Веласко, затеяли игру в кости.
   – Я хочу за время путешествия хорошенько выучить испанский, – поделился с Самураем своей новой мечтой Ниси, когда они плечом к плечу выходили из большой каюты. – Когда в порты, которые находятся во владениях Его Светлости, станут заходить корабли южных варваров, замку и высшим сановникам потребуется переводчик. Тут я и пригожусь.
   Самурай уже по привычке почувствовал к этому парню зависть и легкую ревность. Но он был много старше Ниси, и ему уже было поздно учить чужую речь. Да и голова у него для этого не приспособлена.
//-- * * * --//
   За завтраком, который принесли слуги, Тародзаэмон Танака снова напал на Кюсукэ Ниси. Когда тот начал радостно рассказывать, как помощник капитана учил его пользоваться компасом, а Веласко переводил, Танака стал его упрекать:
   – Все-таки надо быть серьезнее. Хоть немного. Наша репутация как посланников в глазах южных варваров может пострадать от такого легкомыслия.
   Ниси от удивления на несколько секунд потерял дар речи. Потом спросил:
   – Почему? Ведь даже у южных варваров можно многому научиться. До них мы пользовались луками и стрелами, а они дали нам ружья и порох. Что плохого, если мы, посланники, узнаем, что есть хорошего у них в стране, и научимся у них полезным вещам?
   – Я не говорю, что это плохо. – Танака не скрывал своего недовольства тем, что его молодой спутник вдруг стал ему возражать. – Я говорю, что ты ведешь себя легкомысленно, расхаживая по кораблю и заглядываясь с разинутым ртом на разные штучки южных варваров.
   – Конечно, новому всегда удивляешься. Если бы мы привезли в наше княжество какие-нибудь корабельные приспособления, думаю, они бы нам пригодились.
   – Это уж нашим правителям решать, брать новое или нет. Об этом будет думать Высший совет. С каких это пор зеленые юнцы, как ты, стали лезть с советами к правителям? Ты еще молодой, потому и считаешь, что все новое – хорошее.
   Глядя на суровый профиль Танаки, Самурай вспомнил дядю, сидящего у очага. Дорожить больше всего своим достоинством, считать самым страшным унижением, когда кто-то относится к тебе свысока, никогда не изменять древним обычаям, пренебрежительно относиться к новым веяниям – это было типично для самураев княжества. Эти свойства были в полной мере присущи и дяде Самурая, и Танаке. Да и Самурай тоже так думал. И все-таки иногда собственная деревенская натура, въевшийся в него запах земли становились ему противны, и он начинал завидовать Ниси, сующему во все свой нос.
   – Ниси! – обратился к юноше сидевший напротив Самурая Мацуки, закончив завтрак и закрывая крышкой коробку, в которой приносили еду. – Тебе случалось бывать в каютах, где живут южные варвары?
   – Да.
   – Что думаешь о том, как они пахнут?
   – Как пахнут?
   – Ужасно воняют. С самого начала, как сели на корабль. К примеру, заходит в каюту Веласко – и прямо хоть нос затыкай. Южные варвары все такие.
   После их разговора на палубе Самурая стал раздражать поучающий тон Мацуки. Самурай не питал никакого интереса ни к Христу, ни к христианским проповедникам, но он испытал стыд, когда увидел, как Веласко поделился с Ёдзо жалкой одежонкой и постелью. Для Самурая Ёдзо был низшим по чину, слугой, а вот Веласко общался с ним как с равным.
   – Ни к чему во всем видеть только плохое, – вмешался в разговор Самурай. – Мне он тоже не нравится, но…
   – От Веласко пахнет одержимостью южных варваров, – гнул свою линию Мацуки. – Только человек с таким запахом способен отправиться за тридевять земель в Японию. И Веласко не один такой. Из-за этой своей одержимости южные варвары построили большие корабли и доплыли на них до разных стран. А Ниси их одержимости не замечает и тупо, как обезьяна, повторяет, что они делают. И не забывайте, что их одержимость для нас – яд.
   – Но господин Веласко, – в растерянности забормотал Ниси, – кажется спокойным, мирным человеком…
   – Он старается выглядеть спокойным, чтобы скрыть свою одержимость. Я даже думаю, что его вера во Христа – это тоже попытка обуздать страсти. Когда я вижу, как он целый день бродит один по солнцепеку, мне становится страшно.
   Мацуки заметил, что говорит очень громко, и горько улыбнулся:
   – Веласко поехал с нами переводчиком не для того, чтобы служить Высшему совету. Он сел на корабль, чтобы потешить свою охваченную страстью душу.
   – И что же у него в голове? – спросил Танака.
   – Еще не знаю. В любом случае важно, чтобы он не втянул нас в свои планы.
   – Если он помешает нашей миссии, – Танака покосился на свой меч, – я его зарублю, хоть он и переводчик.
   – Ну и глупо! – рассмеялся Мацуки. – Зарубить, конечно, можно, только что мы будем делать в Новой Испании без языка?
   Несколько дней назад корабль вошел в полосу тумана. Корабли, плывущие в северных широтах Великого океана, всегда попадают в это густое марево.
   Просторы, по которым катились огромные водяные валы, скрылись в пепельно-серой пелене. Стоя на палубе, разглядеть, что делается впереди, было невозможно – перед глазами словно опустился невесомый занавес. Матросы передвигались по палубе как призраки. Каждые две минуты звучал колокол, в который ударял впередсмотрящий. На корабле воцарилась тишина, в помещениях – и в большой каюте, и в каюте посланников – из-за спускавшегося по трапу тумана отсырело все – и постель, и одежда, и даже бумага, на которой японцы день за днем записывали, как проходит плавание.
   Вот уже несколько дней на корабле сокращена норма выдачи питьевой воды. Вместо двух ковшей посланникам стали выдавать один на целый день. К счастью, пока больше не было ни шторма, ни штиля, и корабль, рассекая туман, двигался все дальше на восток.
   Произошло событие, прервавшее монотонное течение времени. Испанский матрос украл из каюты капитана Монтаньо часы и несколько золотых монет. Капитан в сопровождении Веласко явился в каюту посланников и с побагровевшим от гнева лицом объявил, что вор должен понести наказание.
   По словам Монтаньо, существуют строгие правила, как наказывать провинившихся на корабле, и выполнение этих правил – долг капитана. Например, если вахтенный заснул, ему связывают руки и обливают водой. Не излечится человек от дурной привычки – в следующий раз его секут. Такой обычай существует на флоте с давних пор. Виновного подвергают наказанию на глазах у всех, кто находится на борту. Поэтому наверх приглашаются все, в том числе и японцы, сказал Монтаньо.
   Экзекуция проходила на окутанной туманом палубе. Там собрались японские матросы и купцы; испанская команда выстроилась поодаль и смотрела на то, как приволокли их товарища и связали ему руки фалом. В рот провинившемуся воткнули кляп, чтобы от боли не откусил себя язык, поставили на колени и оголили спину. Туман то истончался под порывами ветра, то снова густел. Рядом с капитаном неподвижно, как черная статуя, стоял Веласко и не отрываясь наблюдал за происходящим.
   Из тумана доносились удары линька и стоны. Удар следовал за ударом, и, когда наконец ветер развеял мглистую пелену, люди увидели наказанного вора, валявшегося на палубе, словно куча тряпья. Пока все глазели, к нему подбежал Веласко и, обняв, утер кровь рукавом. Поддерживая, помог спуститься вниз.
   Самурай почувствовал неописуемое отвращение. Но не экзекуция, которой он стал свидетелем, явилась тому причиной. Перед его глазами все еще была застывшая фигура Веласко, который во время порки стоял на палубе, невозмутимо вглядываясь сквозь туман туда, откуда доносились удары. Мацуки оказался прав: было что-то неприятное в лице этого южного варвара, когда все кончилось и он, отерев кровь теряющему сознание человеку, повел его в кубрик. Самурай не мог поверить, что этот Веласко и тот, который поделился своей одеждой с Ёдзо, – один и тот же человек.
   Миновало пять, потом шесть дней, а туман все не рассеивался. Паруса и палуба так пропитались сыростью, что от них несло тухлятиной. Каждые две минуты из молока тумана выплывали удары корабельного колокола. Время от времени выглядывал солнечный диск, напоминавший матовый круглый поднос, и тут же снова прятался в клубившейся густой мути. При каждом появлении солнца испанцы сразу хватались за секстант, пытаясь определить местонахождение корабля.
   Уже неделю корабль не мог выбраться из полосы тумана; между тем волны, накатывавшие с северо-востока, становились все выше. Качка усиливалась. Было ясно – снова приближается шторм. Команда – и испанцы, и японцы – металась по палубе, ставя на носу и корме дополнительные паруса.
   Давление падало. Туман испарился, и со всех четырех сторон корабль обступили черные громады волн. Паруса гудели на ветру, дождь косо хлестал работавших не покладая рук матросов. Наученные пережитым штормом, японские купцы и посланники извлекли из шкафов дорожные лари и пристроили их на тюках и ящиках с товаром. Туда же, чтобы не намокли, сложили и крепко привязали постель и одежду. Так они готовились к шторму.
   Волны, поднимая тучи брызг, начали перекатываться через палубу. Они с ожесточением обрушивались на корабль, заставляя его крениться; шпангоуты трещали. Посланники на всякий случай натянули между столбами канат. Самурай привязал к спине шкатулку с посланием князя, закрепил на поясе меч. Масляные светильники потушили – не дай Бог пожар, – и хотя до вечера было еще далеко, в каюте воцарился полумрак.
   Бортовая качка делалась все сильнее. Казалось, груз в трюме пришел в движение. В большую каюту, похоже, проникла вода – купцы с криками отступали под ее натиском. Слышались негромкие голоса – вцепившись в веревки, перетягивавшие тюки и ящики, люди возносили молитвы морскому дракону. Как только корабль накренялся, Самурай и его товарищи хватались за канат, чтобы удержаться на ногах. Тьма в каюте сгущалась. Доносившиеся из большой каюты мольбы стихли, но вдруг раздались отчаянные вопли – то ли вой, то ли рев. Волна разбила иллюминатор в трюме, и вода хлынула внутрь, сбив с ног двух человек, стоявших у иллюминатора, и швырнув их на ящики с грузом. Они отчаянно пытались ухватиться за ящики, но в этот миг корабль снова накренился, и вода устремилась в коридор. Люди сталкивались друг с другом, ударялись о тюки и ящики, их валило с ног. В дальнем конце коридора раздался страшный грохот.
   Команд капитана и его помощника никто не слышал. Огромная, как гора, волна обрушилась на корабль.
   Мощный поток захватил все, что было на палубе; наталкиваясь на мачты, он образовывал водовороты, бешено бурлил на трапе, устремляясь в чрево корабля. Сбитый с ног матрос ухватился за леер, с трудом поднялся на ноги, как тут же его настиг следующий вал, накрыв с головой.
   И в каюте посланников, и в большой каюте вода доходила уже до колен; люди падали, ползли, снова поднимались, кричали. Тяжелые тюки и ящики ходили ходуном, словно в них вселился злой дух. Забыв о строжайшем запрете капитана, некоторые устремились было на палубу, надеясь найти спасение там, но у самого трапа были отброшены назад мощным водопадом.
   Спустя четыре часа корабль наконец вырвался из штормового плена. Море еще бушевало, но волны уже не перекатывались через палубу. Она была завалена обрывками снастей, частями безжалостно изломанной мачты. Несколько матросов смыло за борт, из трюма доносились стоны. В большой каюте, пока оттуда не откачают воду, делать было нечего, поэтому обессилевшие, вымокшие, как мыши, купцы провели ночь вповалку на нижней палубе – в отсеке, где хранились вещи испанской команды, в камбузе, в коридоре. Ни у кого не было даже сил помочь пострадавшим от шторма товарищам; одни, словно мертвые, сидели, привалившись к стене, другие вытянулись ничком на полу, и лишь один-единственный человек ходил меж измученными людьми, оказывал помощь раненым. Это был Веласко.
   Наконец наступило утро. Буря улеглась, и горизонт чудесным образом преобразился из розового в золотистый. Золотой рассвет все разрастался, посветлело и море. Было тихо, только волны мерно ударяли в борт. В лучах утреннего солнца «Сан-Хуан Баптиста» с порванным в клочья парусом дрейфовал в покрытом зыбью море, как корабль-призрак – на нем словно не было ни одной живой души, молчал и судовой колокол. Измотанные до предела испанские и японские матросы, устроившись где придется, спали мертвым сном.
   Ближе к полудню Самурай, собрав последние силы, выбрался из промокшей каюты, чтобы поискать Ёдзо и других своих людей. Каюта посланников располагалась дальше от трапа и выше уровня, где проходил коридор, поэтому попавшая туда вода быстро схлынула и не причинила большого ущерба. И слава Богу, послание князя нисколько не пострадало. Пройдя по коридору, где воды еще было по щиколотку, и спустившись вниз, он наткнулся на купцов. Они лежали так плотно, что некуда было ногу поставить. У тех, кто увидел Самурая, не хватило сил сесть и поздороваться с ним. Некоторые даже не проснулись, другие, чуть приоткрыв глаза, непонимающе уставились в одну точку.
   Грузовой отсек тоже был забит людьми. Среди них Самурай обнаружил Ёдзо и его товарищей, распростертых на полу. Переступая через головы и тела, он окликнул их; Ёдзо, Итисукэ и Дайсукэ с трудом поднялись, и лишь Сэйхати не пошевелился. Ночью он сильно ударился грудью о ящик и, потеряв сознание, свалился в мутный поток. Хорошо, товарищи успели его вытащить.
   – Господин Веласко оказал ему помощь. – Ёдзо потупился, боясь, что его слова могут не понравиться хозяину. – Он пробыл с Сэйхати до самого утра.
   Самурай помнил, как после первого шторма Веласко поделился одеждой с Ёдзо. Тот, видимо, всей душой ощущал любовь, которой одарил его, человека низкого ранга, этот незнакомый ему до сих пор южный варвар. Самураю опять стало стыдно. Ведь забота, которую проявил Веласко к его слугам, – это его, их хозяина, дело.
   Рядом с Ёдзо лежал какой-то предмет. Ёдзо объяснил, что это четки, Веласко оставил их здесь минувшей ночью.
   – Господин Веласко, – проговорил Ёдзо робко, будто его уличили в чем-то дурном, – молился с этими четками за Сэйхати и других.
   – Я вот что скажу, – произнес Самурай чуть громче. – Я очень благодарен господину Веласко, но вам не следует слушать его христианские проповеди.
   Ёдзо и его товарищи молчали, поэтому Самурай, понизив голос, чтобы его не услышали лежавшие рядом купцы, продолжил:
   – Купцы выслушивают его рассказы о Христе, рассчитывая, что это поможет их торговле в Новой Испании. Они должны знать христианское учение, чтобы вести свои дела. Но вы же не купцы. Вы служите дому Хасэкуры, и учение Христа вам ни к чему.
   Высказавшись, он вдруг вспомнил слова Тюсаку Мацуки. Тот говорил, что Веласко страдает пугающей одержимостью. Что он только хочет казаться кротким, чтобы ее скрыть. Что не следует втягиваться в его дела. Самурай не до конца понимал смысл того, о чем толковал Мацуки, но боялся, как бы его слуги не попали под влияние Веласко.
   – Позаботьтесь о Сэйхати как следует. Обо мне можете не беспокоиться.
   Самурай сказал Сэйхати несколько слов, пытаясь подбодрить, но у того не было сил ответить. Перешагивая через людей, Самурай вышел в коридор и поднялся на залитую солнцем палубу.
   Море уже успокоилось. На палубе лежали черные тени от мачт. Легкий ветерок дул в лицо, приятно ласкал расслабленное тело. Японские матросы, наконец пришедшие в себя, под надзором испанцев чинили снасти, меняли порванные штормом паруса. Волны играли ослепительным блеском, время от времени между ними сверкали летающие рыбы. Самурай присел в тени мачты и только сейчас заметил, что держит в руке четки. На четках, сделанных из плодовых косточек, висело распятие, на котором была вырезана фигура худого обнаженного человека. Глядя на этого человека, бессильно раскинувшего руки и склонившего голову на грудь, Самурай недоумевал: почему Веласко и вообще все южные варвары называют его «господином». В представлении Самурая, «господином» мог называться только князь, однако Его Светлость не был таким жалким и бессильным. Христианство воспринималось Самураем как странное иноверие. Странное уже хотя бы потому, что требовало поклонения такому худому, жалкому человеку.
   Самураю приснился стыдный сон. Они лежали с женой в обнимку в сырой темной комнате своего дома в долине, стараясь не шуметь, чтобы не проснулись дети. «Мне надо ехать, – говорил Самурай. Высший совет назначил отплытие на следующий день, все посланники уже были на месте, и только он один еще оставался дома, думал он, не в силах оторваться от обнаженного тела жены. – Давно пора ехать», – повторял он снова и снова. Но Рику прижималась к нему потным лицом и шептала, задыхаясь: «Что толку ехать? Земли в Курокаве все равно не вернут». – «А дядя уже знает?» – взволнованно спросил Самурай, оторвавшись от жены. Увидев, что Рику кивнула, он вскочил в смятении. И сразу проснулся.
   Самурай будто выпачкался в грязи. Из угла каюты, все еще сырой после шторма, доносился переливчатый храп. Храпел Танака. «Что это мне приснилось?» – тяжело вздохнул Самурай. Он понимал, что его сон навеян словами Мацуки, засевшими у него в голове. О разговоре с Мацуки не знали ни заходившийся сейчас храпом Танака, ни Ниси. Расскажи он им – получилось бы, будто он так или иначе молча соглашается с тем, что говорил Мацуки. «Господин Сираиси и господин Исида никогда бы не сделали такого», – поправляя грязную набедренную повязку, сказал себе Самурай.
   Он снова закрыл глаза, но сон не шел. Как наяву, перед ним возникли лица играющих во дворе детей, профиль Рику, развешивающей выстиранное белье. Самурай видел свой дом, комнату за комнатой. Чтобы заснуть, рисовал в голове один за другим пейзажи долины. Горы и поля, покрытые еще не стаявшим снегом…
   Второй шторм серьезно потрепал корабль. «Сан-Хуан Баптиста» лишился паруса и одной шлюпки, набрал много воды, по всей палубе были разбросаны обрывки снастей. Я разбил лоб, но не очень сильно. Испанская команда и японские матросы целый день не покладая рук откачивают воду. Однако наши беды не идут ни в какое сравнение с тем, что претерпел девяносто три года назад капитан Фернан Магеллан и его корабли в том же Великом океане, где плывем сейчас мы. У Магеллана и его товарищей кончилась провизия, вода протухла; я слышал, что они ели даже корабельных крыс и древесные опилки. У нас, к счастью, еще есть бочки с водой и в съестных припасах недостатка тоже пока нет. Правда, минувшей ночью в шторм мы потеряли несколько японских матросов, в большой каюте слышались стоны раненых и больных. Я до самого утра оказывал им помощь – не как переводчик, а как священник.
   Больше всех досталось пожилому купцу Яхэю и Сэйхати, слуге Хасэкуры. Их придавило ящиками, и оба были в тяжелом состоянии – Яхэй харкает кровью, у Сэйхати наверняка сломаны ребра. Я напоил обоих вином, сделал им компрессы; они очень ослабели, даже говорить не в состоянии. Боюсь, они не дотянут до Новой Испании.
   Мы покинули Японию всего месяц назад, а у меня такое чувство, что наше плавание продолжается уже несколько месяцев. Жизнь на корабле мало чем отличается от той, что я испытал тринадцать лет назад во время путешествия на Восток, а беспокойство, наверное, не отпускает меня потому, что мне не терпится как можно скорее воплотить свой план.
   Вечером, после богослужения на палубе, я вновь задавал себе вопросы: почему мне хочется вернуться в Японию? Почему я так привязался к этой стране? С ними я будто обращался к бездонной непостижимой душе другого человека. Вовсе не потому, что японцы религиознее других народов Востока и более восприимчивы к истине. Напротив, в мире, наверное, не найдется другого народа, столь же сообразительного и любознательного и столь же решительно отвергающего все, что не может пригодиться в этом бренном мире. Какое-то время они могут делать вид, что внимательно прислушиваются к учению Господа, однако ведут себя так исключительно из расчета – думают, что это им поможет в военных делах и приумножении богатства. Как часто меня охватывало отчаяние в этой стране! Стремление японцев к мирским благам чрезмерно, а вот о вечном они не думают совсем. Но это лишь подогревает мое желание донести учение Господа до Японии и японцев. Видимо, мне предначертано вернуться в Японию, чтобы одно за другим преодолевать препятствия, мешающие приручить этих диких, неподатливых зверей. Во мне течет кровь деда, участвовавшего в покорении Вест-Индии и снискавшего благосклонность короля Карла V. Я унаследовал и кровь Васко Бальбоа, моего двоюродного деда по матери, ставшего губернатором Панамы. Предки – гордость нашей семьи – покоряли новые земли с помощью кораблей и оружия, а я тоже хочу покорить Японию, но только Словом Божиим. Во мне течет их кровь, кровь моих дедов, и да поможет мне Вседержитель отдать ее на благо Японии…
   Ярко светит луна. Ночное море переливается в лунном свете. В десять часов тушат все фонари, кроме самых необходимых; под луной на палубе четко видна каждая деталь оснастки.
   «О Вседержитель! Сделай меня пастырем, необходимым для этой страны. Ты отдал свою кровь во благо людей, прими же и мою во благо Японии».
   Ночью двум раненым стало еще хуже. Из большой каюты все еще вычерпывали воду. Половину уже удалось осушить и привести в порядок, поэтому японцы, которые все это время жили в коридоре на средней палубе, смогли частично вернуться на свои места, но этих двоих переносить нельзя.
   После полудня умер купец Яхэй. Следом испустил дух Сэйхати, слуга Рокуэмона Хасэкуры. Перед смертью японцы окружили раненых и до последней минуты читали сутры и рассказывали, что ждет их в «гокураку» – по-нашему, в раю. Такой у них обычай. Провожавшие Сэйхати в последний путь товарищи горестно склонили головы, а их хозяин Хасэкура со слезами на глазах накрыл покойного погребальным покрывалом и читал сутры. Этот человек, самый невзрачный среди посланников, похоже, весьма добр к своим слугам.
   Капитан приказал предать тела умерших морю. Перед этим, как и во время экзекуции, все японцы собрались на палубе, выстроились там и испанские моряки. Послеполуденное море было тихо, даже сонно. Обычно в таких случаях капитан или судовой священник читает молитву, но японцы на борту корабля не были христианами, поэтому Монтаньо и я перепоручили им церемонию прощания.
   Один из купцов, видимо сведущий в буддизме, читал сутру, звучавшую для меня как заклинание, остальные вторили ему. Затем покойников сбросили через борт в воду. Волны поглотили их, море хранило безразличное молчание, будто ничего не произошло. Люди разошлись, лишь Хасэкура и его слуги еще долго стояли у борта. Наконец и они спустились вниз, остался один Ёдзо. Я тоже стоял на палубе, с любопытством наблюдая за японцами. Ёдзо подошел ко мне.
   – Вы помолитесь за Сэйхати? – нерешительно спросил он тихим голосом. – Очень прошу.
   Слова Ёдзо меня удивили. Чтобы выведать его истинные намерения, я ответил:
   – Христианская молитва помогает христианам, она может вызвать у вас раздражение.
   Ёдзо печально посмотрел на меня. Догадавшись, что он не в состоянии выразить словами то, что хочет сказать, я стал читать молитву на латыни. Он сложил ладони, как при молитве, и устремил взгляд в море, губы его шевелились.
   Requiescant in pace [42 - Да почиют в мире (лат.).].
   Море, принявшее умерших, было спокойным как ни в чем не бывало, летающие рыбы носились между волнами. Монотонно поскрипывал такелаж, далеко на горизонте простирались облака, обведенные золотой каймой.
   – Я… – прошептал Ёдзо, – я хотел бы послушать ваши истории о христианстве.
   Я с удивлением взглянул на него.
   Сегодня наш корабль наконец преодолел половину пути.

Глава 4

   Избитый штормами корабль потерял ход и напоминал дрейфующую баржу. Японцы были измотаны. Запасы пресной воды подходили к концу, из-за нехватки овощей началась цинга.
   Как-то после двух месяцев плавания откуда-то прилетели две птицы, вроде бекасов, и уселись на мачту. Испанские и японские моряки радостно закричали. Появление птиц говорило о близости земли. Клювы у птиц были желтые, крылья – коричневые с белым; сорвавшись с мачты, они скользнули над бортом и скрылись из вида.
   Вечером с левого борта показались горы. Мыс Мендосино. Бухты в этих местах не было, поэтому корабль бросил якорь в открытом море. Спустили шлюпку, в которую сели пять испанских и пять японских матросов. Им предстояло пополнить запасы пресной воды и провизии. Остальным японцам капитан Монтаньо высаживаться на берег запретил – все-таки это было опасно.
   На следующий день корабль отправился дальше на юг. Подкрепившись свежей водой и овощами, путешественники ожили и после долгого перерыва снова получили возможность наслаждаться путешествием по спокойному морю. Утром на десятый день после того, как корабль покинул мыс Мендосино, они увидели вдали берег, поросший лесом. Это была земля Новой Испании, которую японцы видели в первый раз в жизни. Собравшись на палубе, они радостно кричали, кто-то даже плакал. Хотя они покинули Японию всего два с половиной месяца назад, их переполняло ощущение, будто путешествие длится уже очень долго. Они похлопывали друг друга по плечу, радуясь, что им все-таки удалось пережить это плавание.
   На следующий день корабль подошел к берегу. Стояла страшная жара. Ослепительное солнце заливало своими лучами длинную белоснежную полосу пляжа, поднимавшиеся за берегом холмы поросли невиданными деревьями, высаженными ровными рядами. Испанские моряки объяснили, что это оливы, их плоды съедобны и идут на приготовление масла. Обожженные солнцем, обнаженные до пояса местные жители – мужчины и женщины – с громкими криками выбегали из оливковой рощи.
   Густо покрытый лесом остров издали казался маленьким. Когда подошли ближе, стало видно, как волны разбиваются о скалы. Над кораблем кружили морские птицы. «Сан-Хуан Баптиста» медленно огибал остров, пока не показался мыс, сплошь заросший оливковыми деревьями.
   – Акапулько! – раздался с марса ликующий возглас.
   Взобравшийся на мачту испанский матрос показывал на открывшуюся взгляду небольшую бухту. В тот же миг толпившиеся на палубе испанцы и японцы радостно закричали. Испуганные птицы взмыли в небо. Посланники, выстроившись в ряд, разглядывали бухту и выдававшиеся в море справа и слева мысы. Впервые в жизни они видели чужестранный порт, чужую землю, на которую им предстояло ступить. Лица Тародзаэмона Танаки и Самурая были серьезны и напряженны, у Кюсукэ Ниси блестели глаза, Тюсаку Мацуки стоял с раздраженным видом, скрестив руки на груди.
   В бухте стояла тишина. Штиль – ничто не беспокоило водную гладь. По размерам бухта была просторнее Цукиноуры, откуда начиналось плавание, но кораблей в ней почему-то не было. За бухтой простиралось песчаное побережье, в глубине стояло одно-единственное строение белого цвета. Его окружала стена с бойницами; вокруг ни души. Бросили якорь.
   Испанцы опустились на колени. Веласко поднялся на верхнюю палубу и, повернувшись лицом к команде корабля, осенил моряков крестным знамением. Кое-кто из японских купцов сложил ладони в подражание ему.
   – Осанна! Благословен Грядущий во имя Господне!
   С голосом Веласко мешались резкие птичьи крики. Легкий бриз ласкал лица. После молитвы капитан, его помощник и Веласко спустились в шлюпку и направились за разрешением высадиться на берег.
   Те, кто остался на борту, дожидаясь их возвращения, разглядывали расстилающийся перед ними гнетуще жаркий пейзаж. Солнце нещадно поджаривало бухту и побережье. Ничем не нарушаемая тишина очень беспокоила японцев. Им почему-то казалось, что они здесь нежеланные гости.
   Капитана и его спутников все не было. Еще два испанца сели в другую шлюпку и поплыли узнать, в чем дело. Палящие лучи солнца заливали палубу, японцы, не в силах больше терпеть жару, спустились вниз. Часа через три пришло известие, что сойти на берег разрешено только испанской команде корабля. Комендант форта Акапулько не имел полномочий разрешить высадку людям с неожиданно появившегося японского судна и отправил гонца в Мехико к вице-королю Новой Испании.
   Раздался недовольный ропот. За время путешествия и посланники, и купцы незаметно для себя поверили, что в этой стране все готово к их приему, их встретят с распростертыми объятиями и дальше все пойдет гладко. Они не могли понять, почему испанцы могут сойти на берег и только японцы должны остаться на корабле.
   Вечером, когда раскаленное солнце катилось к горизонту, по палубе гулял легкий ветерок и стайки мелких птиц носились вокруг, вернулась капитанская шлюпка. Посланники от имени всех японцев на борту потребовали от Веласко объяснений.
   – Вам нечего беспокоиться. – На лице Веласко появилась его обычная улыбка. «Вам нечего беспокоиться» – священник часто повторял эту фразу. – Завтра вы все сможете сойти на берег.
   – Его Светлость построил для вас, испанцев, этот огромный корабль и отправил его сюда, – не отступал Тародзэмон Танака. – Неуважение к нам означает пренебрежительное отношение к Его Светлости и Высшему совету.
   – Однако Его Светлость и Высший совет, – Веласко продолжал улыбаться, – распорядились, чтобы по прибытии в Новую Испанию вы следовали моим указаниям.
   На следующий день первыми сошли на берег испанские моряки. И только после полудня комендант форта отправил на лодках местных индейцев, чтобы они доставили с корабля японцев и их груз. На песке выстроились солдаты с ружьями в руках, они с опаской разглядывали высаживавшихся из лодок чужеземцев в странных одеяниях.
   Четверо посланников в сопровождении капитана, его помощника и Веласко торжественно зашагали к форту, который окружали поросшие оливковыми деревьями холмы. Стены форта были оштукатурены, он был защищен стеной, в которой были устроены стрельницы. В стенных нишах стояли горшки самой разной формы, в них огнем пылали ярко-красные цветы.
   Миновав ворота, охраняемые солдатами, процессия оказалась во внутреннем дворе. С четырех сторон его окружали строения, к каждому было приставлено по паре караульных. Посланники молча шли по выложенной каменными плитами дорожке, до них доносился аромат цветов, жужжание пчел. По сравнению с замком князя форт казался убогим, это был даже не форт, а довольно примитивное укрепление.
   Хозяин здешних мест, уже довольно пожилой человек, встречал посланников возле комендантского барака. Он обратился к ним с длинной приветственной речью, из которой они не поняли ни слова. Пока Веласко переводил, комендант бесцеремонно разглядывал четверых японцев. В переводе Веласко приветствие представляло собой набор цветистых фраз и благодарностей, но по растерянному взгляду коменданта Самурай понял, что радости от появления непрошеных гостей он не испытывает.
   За приветствиями последовало приглашение на обед. В гостиной вошедших в сопровождении капитана Монтаньо и Веласко японцев ожидала жена коменданта и несколько офицеров, которые принялись рассматривать их, как диковинных зверей, и тайком переглядываться. Тародзаэмон Танака, боясь опозориться перед чужаками, сердито поводил плечами, Кюсукэ Ниси уронил на пол нож и вилку, которыми пользовался в первый раз в жизни. За столом комендант и его жена через переводчика вежливо расспрашивали гостей о далекой стране Японии, но скоро перешли на свои дела, и японцы, не понимавшие по-испански, оказались предоставлены сами себе.
   Посланники вернулись на корабль без сил. Купцам пришлось отправиться вслед за ними и ночевать в большой каюте, потому что в Акапулько не было постоялого двора или монастыря для отдыха. По самолюбию посланников был нанесен удар, и они не скрывали раздражения. Вечернее солнце било в иллюминаторы, в каюте было душно. Не успев войти, Танака принялся бранить Ниси за легкомыслие, повторял, что южные варвары обошлись с ними невежливо и во всем виноват Веласко.
   – Сомневаюсь, что Веласко точно передал им намерения Высшего совета и настроение Его Светлости.
   – Что толку ругать Веласко? – проговорил Мацуки с таким видом, будто все было ему давно известно. – Я с самого начала знал.
   – Что?
   – Какие у него намерения. Сами подумайте. Какая ему выгода, если все будет идти гладко? Тогда он просто переводчик. Всего-навсего. А вот когда дела плохи, положение тяжелое – Веласко сразу всем нужен. Если нам удастся выполнить свою задачу и успехом мы будем обязаны Веласко, Высший совет не сможет отказать его притязаниям. Он интриган высшей марки.
   Танаку прорвало, потому что он не мог справиться с одолевавшим его неясным беспокойством. Такую же тревогу испытывал и Самурай. Он понял, что у здешнего коменданта нет полномочий, чтобы принять княжеское послание и дать разрешение на торговлю японским купцам, и по атмосфере, которую он прочувствовал за полдня, проведенных на берегу, смог предположить, что в Новой Испании отнюдь не рады прибытию японцев из-за океана. При таких обстоятельствах, даже если они отправятся к вице-королю в Мехико, их там ждет точно такой же прием, как здесь. Вполне возможно, что послание князя вообще будет отвергнуто и купцам придется, погрузив обратно на корабль свои товары, возвращаться домой ни с чем. При таком раскладе посланники потеряют лицо, и о мечтах, что им возвратят их старые владения, можно будет забыть. А может случиться и как предрекает Мацуки: из-за этого возьмут и строго накажут всех мэдаси.
   Прошел день. До наступления полудня Веласко, капитан, его помощник и японские посланники сели на лошадей, приготовленных по приказу коменданта, и покинули Акапулько. За ними пешим ходом последовали слуги с пиками, а также купцы и груженные товаром повозки. Необычная процессия двинулась вперед под звуки холостых выстрелов провожавших ее солдат местного гарнизона.
   Пейзажи впервые увиденной японцами Новой Испании поражали ослепительной яркостью, жарой и белизной. Далеко впереди тянулась гранитная гряда, будто посыпанная солью. Перед путешественниками простиралась необъятная дикая пустыня, поросшая гигантскими кактусами. По дороге встречались жалкие хижины, обмазанные глиной, с крышами из листьев и веток. Это были жилища индейцев. Полуголый мальчишка, завидев процессию, торопливо спрятался в хижине. Японцы с изумлением смотрели на зверей с длинной черной шерстью, которых он пас. Таких животных, как, впрочем, и кактусы, они никогда прежде не видели.
   Гранитные горы все не кончались. Солнце палило нещадно. Покачиваясь на лошади, Самурай вспоминал свою долину. Тоже скудная земля, но здешняя скудость совсем иная. В долине – зелень, поля, маленькая речушка. А здесь – воды нет, из земли торчат утыканные иголками шишковатые растения. Послышался голос ехавшего рядом Ниси:
   – Первый раз такое вижу.
   Самурай кивнул. Он переплыл бескрайний океан. Теперь его путь лежал через чужую, непривычную пустыню. Все как во сне. Неужели он в самом деле оказался в стране, о которой не знали ни отец, ни дядя, ни жена? «А может, мне это снится?» – подумал он.
   На десятый день пути, около полудня, показалась деревня. На горном склоне, словно зернышки риса, белели оштукатуренные домики; посередине возвышался церковный шпиль.
   – Вот эта деревня, – ткнул пальцем сидевший на лошади Веласко, – мила Господу.
   Он рассказал, что деревня появилась здесь недавно. Ее построили для коренных жителей, индейцев, которым священники-испанцы проповедуют учение Христа. Индейцы здесь всем владеют сообща, землей в том числе. Такие деревни в Новой Испании называются редукциями [43 - Резервации для колонизации коренного населения Нового Света (по-испански – reducciones de indios). Впервые были созданы иезуитами на территории современного Парагвая в начале XVII в.], и теперь их строят в разных местах.
   – Старосту деревни выбирают сами жители; их не принуждают к труду и военной службе. Время от времени в деревню наведываются падре, но не только чтобы нести Слово Божие. Еще они обучают индейцев разным вещам: ходить за скотом, пользоваться ткацким станком, учат испанскому языку.
   Веласко посмотрел на японцев, пытаясь понять, как они реагируют на его рассказ. Кроме всего прочего, он хотел показать им в Новой Испании эти деревни. Веласко думал когда-нибудь организовать подобное поселение и в Японии, чтобы люди жили по законам Божиим – в честной бедности и труде, без трудовой и воинской повинности. Однако купцы, измотанные продолжавшимся с самого утра пешим переходом, смотрели на приближающиеся белые домишки без всякого интереса и любопытства. Достигнув деревни, путники увидели ее жителей. Люди с волосами, заплетенными в длинные, до плеч, косы, испуганно толпились на краю вымощенной камнем дороги и смотрели на непрошеных гостей. Заливались лаем собаки, овцы с громким блеянием разбегались в разные стороны. Японцы еще не успели напиться из колодца на площади и отереть пот, как Веласко подвел к ним поздороваться какого-то старика.
   – Это староста деревни.
   Веласко подтолкнул старого индейца поближе к японцам. Он выделялся среди односельчан зеленой соломенной шляпой с широкими полями. Староста застыл на месте, как напуганный мальчишка.
   Веласко подступил к нему с вопросами, будто взялся спрашивать у ребенка урок из катехизиса:
   – В твоей деревне все христиане?
   – Sí, padre.
   – Вы рады, что отказались от неправильной веры предков и теперь верите в учение настоящего Господа?
   – Sí, padre.
   Веласко продолжил допрос, попутно переводя японцам вопросы и ответы:
   – Чему вы научились у падре, которые к вам приезжают?
   – Sí, padre. Читать, писать. Говорить испанские слова. – Опустив глаза, староста бубнил под нос выученные наизусть слова. – Потом… сеять, поля обрабатывать, дубить кожу.
   – Вы рады этому?
   – Sí, padre.
   Где-то прокукарекал петух, голые ребятишки, сгрудившиеся в дальнем углу площади, с опаской наблюдали открывавшуюся им картину, напоминающую сцену суда.
   – Мы… – Веласко повернулся к японцам, и на них пахнуло резким кисло-сладким духом его подмышек. Священник таких пустяков не замечал. – Мы устроили в Новой Испании много угодных Господу деревень. Все индейцы, принявшие христианство, счастливы.
   Он положил старику руку на плечо, как бы демонстрируя братскую любовь и сострадание, которое они питали друг к другу.
   – В первый раз, наверное, видишь японцев?
   – No, padre.
   Японцы зашумели. Без перевода было понятно, что значит «No, padre». Они не могли поверить, что кто-то из соотечественников посетил эту далекую страну, опередив их. Все – и кто еще вытирал пот, и кто пил воду – стали прислушиваться к разговору Веласко со стариком, все больше походившим на спор.
   – Для него что китайцы, что японцы – без разницы. Может, это был китаец, – пожал плечами Веласко. – Хотя он говорит, что два года назад в их деревню приезжал испанский падре и с ним монах-японец. И этот японец вроде бы научил их выращивать рис…
   – А спросите, как его звали? – предложил кто-то. – По имени можно определить, японец он или китаец.
   Староста качал головой, как ребенок, которого отругали старшие. Сколько его ни спрашивали, так ничего и не добились. Старик даже не помнил, из какого ордена был этот монах и откуда он прибыл – из Мехико или какого-то другого места.
   Надо было ехать дальше, пока не стемнело. Староста угостил японцев тортильей – так здесь назывались лепешки из кукурузной муки, похожие по форме на сэмбэй [44 - Традиционные сухие японские печенья из рисового теста самых разных форм, размеров и вкуса.], с начинкой из напоминающего тофу [45 - Соевый «творог», богатый белком пищевой продукт, получаемый из соевого молока.] сыра. Японцы с трудом проглотили угощение, издававшее непривычный запах.
   Снова вытянувшись в цепочку, путешественники спустились с горы. Потянулся все тот же монотонный пейзаж. Из высохшей под палящим солнцем земли, как заброшенные надгробия, торчали агавы и кактусы. Вдали неясно вырисовывались лысые горы. Потные лица путешественников притягивали зудящую мошкару.
   – Неужели и вправду сюда занесло какого-то японца? – отгоняя рукой насекомых, обратился к Тародзаэмону Танаке и Самураю Кюсукэ Ниси.
   – Хотел бы я его увидеть, – проговорил Самурай, обводя взглядом обширное плоскогорье. – Но мы в горы приехали не развлекаться. У нас есть цель, нельзя от нее отклоняться.
   Часа через два они увидели столб черного дыма, вертикально поднимавшегося над ближайшей лысой горой. Капитан и Веласко жестом остановили путников и какое-то время смотрели на дым. Вдруг такой же дым появился в другом месте. Издали можно было различить крохотную фигурку обнаженного по пояс индейца с убранными в хвост волосами, который, точно верткий зверек, перепрыгивал со скалы на скалу.
   Караван медленно двинулся дальше. Когда он обогнул лысую гору, взгляду открылись с десяток хибарок без крыш, с закопченными от пожара стенами, слепленными из глины. Здесь же торчали черные, опаленные огнем голые деревья. И ни души вокруг.
   – Я думал заехать в городок Таско, – сообщил японцам Веласко, глядя на заброшенные развалины. – Хотя, пожалуй, лучше остановиться на ночлег в ближайшей редукции. – Он изобразил на лице свою обычную уверенную улыбку. От него опять пахнуло немытым телом. – А те дымы, наверное, сигнальные костры индейцев, которые еще не привыкли к испанцам, не прониклись к ним расположением. Надеюсь, через семь дней мы будем в Мехико.
//-- * * * --//
   Переночевали в деревне в Игуала. Так пришлось, потому что по дороге мы видели в горах сигнальные дымы индейцев. Это племя дикарей, которое ненавидит испанцев и не ведает Господа. Решив не испытывать судьбу, мы не стали заезжать в Таско и спустя неделю добрались до Мехико.
   Увидев с холма омытый только что прошедшим дождем город, японцы замолчали. Даже дотошные купцы и те притихли. После холодного приема в Акапулько японцы приуныли, и я чувствовал, как среди них растет беспокойство. Тем не менее посланники построили свою свиту в шеренгу, раздав людям пики и знамена.
   Мы прошли через городские ворота и оказались на освеженной дождем площади, где раскинулся рынок – толпился народ, пришедший за покупками. При виде необычного зрелища – японцев здесь прежде не видели – люди позабыли о торговле и, побросав свои товары, устремились за нашей процессией.
   Нас встретили братья нашего ордена и проводили в монастырь Святого Франциска. Подъем в гору к монастырю из пышущей жаром низины вымотал японцев. Они едва волочили ноги и жаловались, что им трудно дышать: воздух в Мехико разреженный, кислорода не хватает, у некоторых кружилась голова. После ужина (похоже, испанская еда японцам не подходит – они избегают мяса, потому что есть его запрещает буддизм, ограничиваясь рыбой и овощами) все поспешили разойтись по спальным комнатам. Отдохнуть отправились и посланники, сидевшие за столом с серыми от усталости лицами. Они почтительно поклонились настоятелю Гуадалкасару и братьям и ушли к себе.
   Как только они ушли, настоятель многозначительно посмотрел на меня.
   – Нам надо поговорить, – сказал он.
   В келье, все убранство которой составляли подставка под молитвенник, соломенный тюфяк и распятие на стене, на лице настоятеля впервые появилась растерянность, скрываемая до сих пор.
   – Мы сделали для вас все, что в наших силах. Но вице-король Акунья до сих пор не дал согласия принять японских посланников.
   Получив мое письмо, которое я попросил отправить коменданта Акапулько, настоятель пробовал убедить членов Аудиенсии [46 - Орган государственного управления в вице-королевстве Новая Испания. В соответствии с системой управления, внедренной на территориях в Америке в 30‑е гг. XVI в., президентом Аудиенсии стал вице-король, взявший на себя функцию исполнительной власти. На Аудиенсию была возложена законодательная и судебная власть.] и других влиятельных людей в Мехико сделать так, чтобы японским посланникам был оказан подобающий прием.
   Но вице-король до сих пор не решил, давать им официальную аудиенцию или нет.
   – Дело в том… – настоятель глубоко вздохнул, – что есть люди, которые против вашего плана.
   – Мне это известно.
   Кто эти люди – я знал без него. Местная знать и крупные торговцы, которые ведут дела с испанскими купцами из Манилы. Они боятся, что их прибыли перестанут расти, если Япония начнет торговать с Новой Испанией не через Манилу, а напрямую. А за всем этим – и настоятелю это должно быть известно – стоят иезуиты, которых не радует проникновение в Японию нашего ордена.
   – Они говорят, что поданная вами петиция… полна лжи.
   – В чем же моя ложь?
   – Вы написали, что японский король готов широко открыть двери для проповедников. Однако, по донесениям из Манилы, японцы вовсе не рады христианству, следовательно, вы исказили факты…
   – Власть в этой стране неустойчива, кто бы спорил, – неожиданно громко для самого себя начал я. – Идет междоусобная борьба, семейство правителя, предпринявшего военный поход в Корею, лишилось власти, сейчас силу набирает новый сёгун. Без его поддержки мы не смогли бы совершить такое путешествие и добраться до Мехико.
   – Ну, если речь о Японии… – сочувственно улыбнулся настоятель, – вы знаете ее лучше, чем мы. Если вы так говорите, мы вам верим.
   Настоятель, добрая душа, лишь высказал опасение, что я могу превратиться в объект насмешек, никто не станет воспринимать меня всерьез. Этот робкий, неуверенный в себе человек напомнил мне оставшегося в Японии отца Диего с вечно красными, будто заплаканными глазами. Живет ли он еще в Эдо?
   Выйдя из кельи настоятеля, я вернулся в предоставленную мне комнату, зажег свечу и связал себе руки, чтобы не дать искушению плоти взять верх. Я предполагал, что противники будут плести интриги. И не надеялся, что с самого начала все пойдет гладко. Иезуиты не лгали: в Японии в самом деле шли гонения на христиан, найфу и сёгун были вовсе не рады проповедникам. Но это не значит, что следует отступить и отдать эту страну во власть дьявола и язычества. Проповедничество – та же дипломатия. Оно схоже с завоеванием чужих земель. Как и в дипломатии, в миссионерской деятельности приходится обращаться к хитростям и уловкам, иногда прибегать к угрозам, иногда идти на уступки – если такие действия ведут к распространению Слова Божия, я их не осуждаю, они не вызывают у меня презрения и отвращения. Во имя веры иногда на что-то приходится закрывать глаза. Завоеватель Новой Испании Кортес, высадившись здесь в 1519 году, с горсткой солдат пленил и уничтожил множество индейцев. Никому не придет в голову утверждать, что с точки зрения Слова Божьего он действовал правильно. Но нельзя забывать и о том, что благодаря этим жертвам большое количество индейцев имеют сейчас возможность прикоснуться к учению Господа нашего. Это спасло их от варварских обычаев и помогло встать на праведный путь. Никому не дано с легкостью решать, что лучше: оставить индейцев с их дьявольскими нравами или преподавать им веру Христову, закрывая глаза на некоторое зло.
   Если вице-король сомневается в содержании моей петиции и будет и дальше колебаться, давать ли аудиенцию японским посланникам, я буду вынужден прибегнуть к хитрости, чтобы успокоить его. Я приготовил на корабле козырную карту.
   Я пустил в ход такую тактику. Три дня подряд вместе с посланниками я наносил визиты людям, пользующимся в Мехико влиянием. Чем-то мы были похожи на нищих, выпрашивающих милостыню. Раздобревший на деликатесах архиепископ поначалу встретил нас радушно. Он с любопытством разглядывал четверых посланников, сидевших перед ним молча, с типичным для японцев суровым выражением на лицах. Время от времени архиепископ поглаживал полной рукой грудь – у него было плохо с сердцем – и задавал о Японии формальные вопросы. Было ясно, что эта восточная страна нисколько его не интересует. Вместо японцев, не знавших испанского, мне, прямо как их представителю, приходилось убеждать архиепископа, насколько выгодна для Новой Испании торговля с этой страной. Например, корабельные снасти, порох, гвозди, железо, медь, каждый год отправляемые из Севильи в Акапулько, можно гораздо дешевле получить в Японии, а японцы полны желания покупать шелк-сырец, бархат, шерсть, которые в Новой Испании стоят недорого. Я говорил, что необходимое Новой Испании олово в большом количестве добывается в Японии – в Нагасаки, Хирадо и Сацуме, подчеркивал, что Испания много потеряет, если не наладит торговые отношения с Японией и всю торговлю с этой страной приберут к рукам Голландия и Англия.
   – Однако в Японии, – улыбка исчезла с лица архиепископа, который снова потер рукой грудь, – семнадцать лет назад начались гонения на христиан. Я слышал, они продолжаются до сих пор. Сможем ли мы направлять туда испанских проповедников?
   Я знал, что известие о казни в Нагасаки в 1596 году двадцати шести мучеников веры дошло и до Новой Испании.
   – Сейчас стало лучше, – вступился я за японцев. – Новые правители Японии поняли, что разделять торговлю и проповедничество – ошибка, и отдали распоряжения князю, направившему сюда посланников, разрешить христианство в его владениях. Пока только там, но если в его княжестве торговля будет процветать, другие даймё последуют этому примеру и откроют двери для проповедников. Вот вам факт: японские купцы, совершившие со мной это плавание, охотно внимают Слову Божию.
   Затаив дыхание, я ждал, что скажет архиепископ.
   – Они что, хотят принять крещение?
   Архиепископ встал со стула – похоже, предъявленный мной козырь все-таки вызвал у него интерес.
   – Я верю, что примут.
   – Где? Когда?
   – Здесь, в Мехико. И очень скоро.
   Посланники, не понимая нашего разговора, стояли все с теми же непроницаемыми лицами. Хорошо, что они не знают испанского, подумал я.
   – Благословите их, прошу вас.
   Подняв полную руку, архиепископ благословил японцев, они, ничего не поняв, приняли благословение. Я надеялся, что этот перекормленный служитель Господа уже на следующий день поведает сильным мира сего о крещении японцев. Тогда начнутся разговоры, что наверняка смягчит плохое отношение к Японии. Вот такой у меня был тайный расчет.
   Вернувшись в монастырь после визита к архиепископу, я собрал купцов.
   – Ваши товары, доставленные в Акапулько, скоро прибудут в Мехико.
   Они обрадовались, но я тут же откровенно предупредил, что продать их будет непросто. Объяснил, что сюда дошли слухи о гонениях на христиан в Японии и власти Мехико к японцам расположения не питают. Они расстроились, и я ушел.
   Купцы тут же собрали совет. Я уже догадывался, о чем они совещаются. Обратив к Господу свою молитву, я ждал ответа. Спустя короткое время купец с желтыми зубами – тот самый, кто во время плавания выпрашивал у меня особые льготы в торговле с Новой Испанией, – и несколько его товарищей робко постучались в мою комнату.
   – Падре, – желтозубый заискивающе улыбнулся, – падре, у нас все желают обратиться в христианскую веру.
   – Зачем? – спросил я холодно.
   – Потому что мы прониклись благодатью учения Христа.
   Запинаясь, купец пустился в нудные объяснения по поводу того, какие чувства их обуревают. Все произошло, как я и предполагал. Понимаю, что многие добропорядочные христиане осудят мою хитрость. Однако, чтобы превратить Японию в Божию страну, обычные методы не подходят. Пусть эти купцы примут крещение ради барышей, ради своих торговых афер – Всевышний все равно их не оставит, потому что они крещены. Он никогда не отвернется от тех, кто хотя бы единожды назвал Его имя. Я хочу в это верить.
   Мои предположения, а точнее расчеты, оправдались: новость, что японцы собрались креститься, через архиепископа дошла до важных персон, ее из уст в уста передавали монахи. В результате о ней узнал весь Мехико. Каждый встреченный мной в эти дни интересовался, правда ли это. Теперь, как паук, поджидающий жертву, которая должна угодить в сплетенную им сеть, я жду, когда людская молва дойдет до вице-короля. И жители Мехико, сгорающие от любопытства и преисполненные удовлетворения, станут свидетелями торжественного обряда крещения японцев. И вот тогда… люди будут вынуждены признать, что человек, добившийся такого успеха, то есть я, достоин того, чтобы стать епископом Японии.
   «О Вседержитель! Разве дела мои не чисты? Ведь я прибегаю ко лжи и разным уловкам лишь во имя того дня, когда в этой стране зазвучат славящие тебя гимны и распустятся цветы веры. Но почва Японии так тверда и бесплодна, что приходится изворачиваться для того, чтобы на ней взошли Твои семена. Кто-то должен запачкать руки. Поскольку никто другой этого делать не хочет, я не побоюсь вываляться в грязи ради Тебя». Но почему я так привязался к этой стране, к ее людям? Есть же на свете страны, где намного легче нести людям Слово Божие. Может, я прирос к Японии потому, что во мне течет кровь предков, полных честолюбивых замыслов и стремлений покорять далекие острова и материки? «Япония! Чем ты тверже и неуступчивее, тем крепче мой боевой дух. Я сросся с тобой до такой степени, что для меня нет на свете других стран, кроме тебя».
   «Ищите царства Божия и правды Его». В воскресенье, в День святого Михаила, в церкви при монастыре Святого Франциска в Мехико настоятель Гуадалкасар крестил тридцать восемь японцев. В десять часов утра громко зазвонили колокола, этот звон плыл в безоблачном голубом небе Мехико, собирая толпы людей, пожелавших посмотреть на торжественную церемонию. Японцы выстроились в два ряда, у всех в руках были свечи. Настоятель задавал каждому один и тот же вопрос:
   – Веруешь ли ты в Господа нашего, в Его церковь и жизнь вечную?
   – Верую, – был ответ.
   Набившиеся в церковь люди услышали эти слова – одни упали на колени, другие залились слезами, но все они благодарили Всевышнего за любовь, которую он пролил на чужестранцев, и славили его. В эту минуту снова раздался колокольный звон. Я прислуживал настоятелю при совершении обряда и, как и все, испытал потрясение, которое невозможно выразить словами. Пусть тридцать восемь японских купцов крестились ради выгоды, ради своей торговли, все равно таинство Крещения всколыхнет их души, в этом нет никакого сомнения. Японцы один за другим преклоняли колени перед настоятелем, который кропил их святой водой, и возвращались на место с просветленными лицами. Я горячо молился за них.
   Настоятель Гуадалкасар подготовил проповедь специально для новообращенных. «Под защитой испанцев многие индейцы в Новой Испании отказались от своих диких обычаев и языческих верований и идут сейчас по пути, начертанному Господом. Вот и эти тридцать восемь японцев тоже отвергли язычество, и мы встречаем их на пути праведном. Вместе со всеми собравшимися в этой церкви я буду молиться, чтобы Япония как можно скорее стала страной, над которой распростерты длани Господни». Настоятель перекрестился, шум в церкви утих, все встали на колени и склонили головы.
   Стоя в алтаре, я посматривал на посланников. Им отвели места в третьем ряду. Ниси наблюдал за церемонией с любопытством и интересом, Танака и Хасэкура, сложив руки на груди, следили за каждым моим движением. И только место Мацуки пустовало, наглядно демонстрируя, что он отвергает эту затею с крещением.
   После церемонии я обратился к Танаке и Хасэкуре, указав на купцов, окруженных толпой и утопающих в цветах:
   – Вы думаете, ваши купцы опозорились, поступили недостойно? Но посмотрите – жители Мехико принимают их как друзей. Теперь торговля у них пойдет как надо.
   Посланники молчали.
   – Но это еще не все. Я подозреваю, что нынешняя церемония, кроме всего прочего, может поспособствовать тому, что вице-король примет решение разрешить торговлю с Японией…
   Ирония, прозвучавшая в моих словах, заставила Танаку отвести глаза, а Хасэкуру повергла в замешательство.
   Крещение японцев привело архиепископа в доброе расположение духа, и благодаря его содействию решение о встрече вице-короля с посланниками было принято раньше, чем я думал. Услышав эту новость, посланники очень обрадовались, даже Мацуки впервые изобразил на лице некое подобие улыбки.
   В понедельник, на который была назначена встреча, посланники уселись в экипаж, присланный вице-королем, их сопровождали слуги с пиками и знаменами. Я следовал на том же экипаже, проделавшем путь от монастыря до резиденции вице-короля. Молва о состоявшемся несколько дней назад крещении распространилась по городу, и по пути в резиденцию жители махали нам руками, кричали «ура». Несмотря на громкие приветственные возгласы, свойственное японцам бесстрастное выражение не сходило с лиц посланников. Видимо, они никак не могли справиться с волнением.
   Когда экипаж въехал в ворота резиденции, находящейся в самом центре Мехико, и, миновав строй замерших навытяжку гвардейцев, остановился у парадного подъезда, напряжение возросло еще больше, а у самого младшего – Ниси, как я заметил, мелко задрожали колени. В зале для аудиенций, увешанном поблескивающими вороненой сталью доспехами, секирами и пиками, нас ожидали вице-король – высокий, аристократического вида испанец – и два его секретаря. На худощавом лице вице-короля выделялись усы и эспаньолка. Он недоуменно пожал плечами, когда посланники, не заметив его протянутую руку, лишь поклонились на японский манер.
   Обмен приветствиями – сдержанными по японской традиции со стороны посланников и по-испански напыщенными от вице-короля – показался мне комичным. Хотя эти два народа по своему характеру совершенно не похожи друг на друга, им в равной мере свойственны уважительное отношение к формальностям и тяга к претенциозности. Вице-король любезно поблагодарил короля Японии за то, что он проявил заботу об испанских моряках, потерпевших кораблекрушение, и отправил их домой, поздравил посланников с благополучным прибытием в Новую Испанию, пожелал Японии и Новой Испании процветания. Он говорил долго, и, когда закончил, от имени посланников, с благоговейной почтительностью держа над головой княжеское послание, вперед выступил Хасэкура. Оба сохраняли серьезность и невозмутимость, не замечая комичности происходящего.
   – Мы постараемся, чтобы японские послы имели возможность как следует отдохнуть в Мехико, – говорил мне вице-король, но ответа на самый главный вопрос все не было. Время шло, на лицах посланников появилось замешательство. В конце концов сообразительный Мацуки, не вытерпев, заявил, что они хотели бы услышать ответ на послание князя.
   – Я не уполномочен отвечать на это послание, – проговорил вице-король растерянно. – Но могу твердо обещать, что передам ваши пожелания в Мадрид.
   Посланники удивленно посмотрели на меня. На их лицах читалась тревога, как у детей, просящих помощи у взрослого.
   – Я думаю, японцы хотят знать, когда придет ответ из Мадрида, – спросил я от имени посланников.
   – Если принять во внимание проблемы, связанные с этим делом, и время, которое понадобится на их обсуждение, я полагаю, уйдет полгода, – пожал плечами вице-король. – Вам, святой отец, должно быть известно, что торговля Новой Испании с Востоком неразрывно связана с распространением Слова Божьего, поэтому надо учитывать и мнение Его Святейшества Папы.
   Конечно, я прекрасно знал об этом. И еще о том, что вице-король Новой Испании не имеет полномочий давать разрешение на торговлю с Японией. Именно поэтому я и прибыл с японскими посланниками в Новую Испанию. Однако сделал вид, что обескуражен ответом вице-короля, и передал его слова японцам. Я специально хотел привести их в смятение, поставить в тупик и вынудить действовать согласно моему замыслу. Для достижения этой цели пришлось покривить душой:
   – Вице-король говорит, что ответ из Испании придет через год.
   – Через год?! Целый год ждать?!
   Похоже, у посланников ушла почва из-под ног. Не обращая на это внимания, я обратился к вице-королю, выражая полную растерянность всем своим видом:
   – Полгода – это слишком долго. Они говорят, что в таком случае сами отправятся в Испанию и передадут испанскому королю пожелание короля Японии…
   – Препятствий для этого, в общем-то, нет…
   Почувствовав, что вице-король очень хотел бы убрать этих надоедливых японцев с глаз долой куда-нибудь подальше от Мехико, я подлил масла в огонь:
   – А можно рассчитывать на вашу поддержку? Чтобы они могли поехать в Испанию?
   – Если послы желают ехать, я не собираюсь им препятствовать. Но передайте им, что путь из Мехико на восток очень опасен.
   – Чем же?
   – Вы разве не знаете? Недалеко от Веракруса индейцы подняли мятеж. А охрану им дать я не могу. Здесь людей не хватает.
   Я слышал об этом впервые. Для путешествия из Новой Испании через Атлантику в Испанию прежде всего нужно добраться до порта Веракрус. И тут выяснилось, что в окрестностях Веракруса какие-то индейцы жгли деревни, разрушали имения землевладельцев и даже убивали священников!
   – Мы не можем сидеть здесь целый год, – решил надавить на меня ничего не понимавший Танака. – У нас есть приказ Высшего совета вернуться к зиме.
   – Я так и скажу вице-королю.
   Разумеется, я не стал переводить слова Танаки и стал быстро соображать, как поступить. Цель этого путешествия состояла в том, чтобы обеспечить нашему ордену, а не иезуитам, единоличное право проповедовать в Японии, а для себя добиться епископской митры. Ради этого я должен был ехать в Испанию, какие бы опасности ни поджидали в пути. Ведь рукоположить меня в епископы может лишь кардинал Испании.
   – Японцы понимают грозящую опасность, но все равно хотят ехать в Веракрус. Говорят, что всю ответственность берут на себя, – снова солгал я, теперь уже вице-королю. – Хотелось бы обратить ваше внимание вот на что. В Мехико есть противники торговли между Новой Испанией и Японией, но говорить, что она не имеет смысла, совершенно неправильно. Достаточно сказать, что Англия и Голландия, наши враги, упорно добиваются заключения торговых соглашений с японцами.
   Я принялся горячо убеждать вице-короля теми же аргументами, которые до этого приводил архиепископу. Английские и голландские протестанты положили глаз на Японию. Причина – в этой стране добывается много олова и серебра, которые можно получить по очень низкой цене. Однако японский король хочет торговать с Новой Испанией. У него к этому больше интереса, чем к торговле с испанской колонией в Маниле. В торговлю Японии с Манилой все время суют нос иезуиты, и если впредь посредником будет выступать наш орден, это принесет больше выгоды.
   – И еще. Я буду очень признателен, если вы поскорее сообщите в Испанию, что именно братство нашего ордена крестило здесь японцев.
   В глазах вице-короля, остававшихся холодными все время нашего разговора, впервые мелькнула искорка.
   – От моего доклада вам вреда не будет. – Он легонько похлопал меня по плечу. – Мне кажется, падре, вы ошиблись с выбором стези. Вам надо быть не проповедником, а дипломатом.
   Посланники покидали резиденцию вице-короля в мрачном настроении. Я им сочувствовал, хотя сам благодарил Бога, потому что состоявшаяся беседа меня полностью удовлетворила. Грустно, конечно, но японцы надеялись, что Новая Испания встретит их с распростертыми объятиями и послание князя будет воспринято доброжелательно и с пониманием.
   Близился полдень. На обратном пути прохожие на улицах Мехико опять провожали наш экипаж восторженными возгласами.
   – Другого выхода нет, – заявил я удрученным японцам. – Мне надо ехать в Испанию и вернуться оттуда с хорошими вестями.
   Они молчали. И не потому, что были сердиты, – просто не знали, что делать дальше. Пусть медленно, шаг за шагом, но события развивались именно так, как я задумал…
   Посланники вернулись в монастырь мрачные и расстроенные. Когда они выходили из экипажа, от приветствовавшей их толпы отделился один индеец и с силой потянул Самурая за рукав. Его длинные, почти до пояса, волосы были сплетены в косы, глаза странно блестели. Он стал что-то быстро нашептывать остановившемуся в недоумении Самураю. В шуме толпы разобрать его слова было трудно, и индеец повторил:
   – Я… японец.
   Самурай онемел от удивления. В деревне, в которой они остановились на ночлег по пути из Акапулько в Мехико, говорили, что где-то в округе живет японец, но Самурай и представить не мог, что встретится с ним так скоро и в столь неожиданном месте. Незнакомец крепко вцепился в рукав Самурая и застыл на месте, жадно вдыхая запах его одежды, словно хотел вобрать в себя запах всей Японии. Из груди его вырвался звук, похожий на стон, и слезы, стоявшие в глазах, потекли по щекам.
   – Я живу в деревне Текали, – снова быстро заговорил он. – Только, пожалуйста, не говорите обо мне падре. Раньше я был монахом и отрекся от христианства.
   Заметив приближавшегося к ним Веласко, он торопливо бросил:
   – Деревня Текали, недалеко от Пуэблы. Деревня Текали. – И смешался с толпой.
   Растерявшийся поначалу Самурай пришел в себя и стал искать глазами неожиданно объявившегося соотечественника, пока не увидел в скоплении людей его мокрое от слез лицо. Он смотрел на Самурая и улыбался.
   Когда посланники вернулись к себе, Самурай рассказал о необычной встрече. Глаза Кюсукэ Ниси покраснели.
   – Едем в Текали! Он может нам пригодиться как переводчик.
   – Думаешь, мы сможем поехать тайком от Веласко? – усмехнулся, по своему обыкновению, Тародзаэмон Танака. – Мы без него шагу шагнуть не способны. Все идет так, как задумал этот тип.
   – Потому-то нам и нужен собственный переводчик.
   – Он нам не пригодится, – покачал головой Тюсаку Мацуки. – Ведь он же сам сказал, что отказался от христианства и падре не должны знать о нем.
   Как обычно, когда начинались споры, Самурай тихо сидел в углу, предпочитая не встревать в разговор. Он не умел красиво выражать свои мысли и, кроме того, был робким по натуре, как все жители долины. Они жили с убеждением: будешь спорить или таить недобрые чувства против соседа – хуже себе сделаешь. Сначала разберись в себе, хорошенько все обдумай – потом рот открывай. Таков характер у живших в долине крестьян, и Самурай в этом ничем от них не отличался.
   – Получается, нам остается сидеть сложа руки и плясать под дудку господина Веласко?
   Вопрос Ниси остался без ответа – Танака и Мацуки молчали. Никто не мог решить, что делать.
   – То есть мы будем сидеть в Мехико? – не унимался Ниси. Он как бы поддразнивал Танаку в отместку за постоянные попреки и выговоры.
   – Господин Веласко сказал, что поедет в Испанию один.
   – Одному ехать ему совсем не хочется, – покачал головой Мацуки. – В глубине души он надеется, что мы поедем вместе с ним.
   Посланники отнеслись к словам Мацуки со всей серьезностью. Самурая всегда раздражали его насмешки и манера считать собеседника за дурачка, однако нельзя было не признать, что соображает он здорово.
   – Откуда вы знаете? – спросил Танака.
   – Попробуем поставить себя на место Веласко. Это же замечательный план: привезти в Испанию японских посланников, торжественно въехать с ними в столицу, показав всем – и церковному начальству, и собратьям – свои заслуги. Вспомните, как его раздувало от гордости здесь, в Мехико, когда крестили купцов, и сразу станет ясно, что у него в голове. Испания – родина Веласко, он там родился. Он прославится, если покажет в столице королю, сановникам и своим прелатам послов из Японии. Вот какова его цель.
   – Значит, нам лучше не поддаваться на уговоры Веласко и не ехать в Испанию? – Ниси вопросительно посмотрел на остальных.
   – Однако, – проговорил обычно в таких случаях молчаливый Самурай, будто обращаясь к самому себе, – поездка в Испанию может помочь установить отношения между Высшим советом и Новой Испанией, и тогда…
   Танака, сидевший скрестив руки, кивнул:
   – Хасэкура правильно говорит. Что бы ни замышлял Веласко, для нас главное – выполнить нашу миссию.
   – Тут еще надо подумать. – На лице Мацуки появилась слабая улыбка. – У нас есть приказ Высшего совета: как можно скорее выполнить задачу и вернуться домой. А если мы поедем в Испанию, когда же мы в Японию вернемся?
   – Конечно, придется задержаться… например, на два года, главное – исполнить, что нам поручено.
   – Может, вы, господин Танака, и христианство в Испании примете, раз это, как говорит Веласко, на пользу делу? – саркастически поинтересовался Мацуки, знавший презрительное отношение Танаки к христианству.
   – А что в этом такого? – вмешался в разговор Ниси. – Купцы ведь приняли крещение, чтобы лучше торговля шла. Если это послужит успеху нашей миссии…
   – Не говори глупостей. – Тон Мацуки удивил всех. Насмешливую улыбку точно сдуло с его лица. – Ниси! Принимать христианство нельзя. И никакие уловки не могут служить оправданием.
   – Почему?
   – Ты ничего не понимаешь. – Мацуки с жалостью посмотрел на него. – Ты не знаешь, что в Высшем совете идет борьба. И вряд ли задумывался, почему для этого путешествия выбрали нас.
   – Я этого не знаю. А вам что-нибудь известно об этом?
   Ниси и Танака вопросительно смотрели на Мацуки в ожидании ответа.
   – Все наше плавание я только об этом и думал. И кое о чем догадался.
   – О чем же?
   – Прежде всего, это сделали, чтобы закрыть вопрос с просьбами мэсидаси вернуть им прежние владения. Нескольких человек из этой категории отправили в это трудное путешествие. Если по пути мы пойдем на съедение рыбам – тем лучше. А если все-таки выживем, но с возложенной на нас труднейшей задачей не справимся – нас обвинят в неверности и нерадивости и накажут. Это послужит уроком и предупреждением другим мэсидаси. Вот что задумал Высший совет.
   – Глупости! – опершись о колени, Танака встал с кровати. – Господин Сираиси четко сказал, что они подумают, как вернуть нам наши старые земли, если мы справимся с порученной миссией. Разве не так?
   – Господин Сираиси? – На лице Мацуки снова появилась насмешливая улыбка. – Но Высший совет состоит не из одного господина Сираиси. Там есть сановники, не одобряющие действий господина Сираиси и его единомышленников. Например, господин Аюгаи. В отличие от господина Сираиси он терпеть не может Веласко и христиан. И он с самого начала выступал против отправки Веласко с нами переводчиком. По мнению господина Аюгаи, распространение христианства во владениях Его Светлости в будущем может стать источником серьезного беспокойства.
   – Тогда почему найфу и сёгун разрешили нашу экспедицию?
   – Господин Аюгаи считает, что это ловушка, устроенная Его Светлости кланом сёгуна. Сделано это для того, чтобы рано или поздно устранить Его Светлость, который обладает значительной силой и влиянием, не уступая в этом другим крупнейшим кланам. Именно поэтому Аюгаи и его сторонники и возражали против выдвижения Веласко. Но в итоге верх взяла группа господина Сираиси, и после долгих споров решили не посылать в Новую Испанию высших сановников. Вместо них выбрали мэсидаси, нас с вами.
   Мацуки говорил с такой уверенностью, точно сам был свидетелем дебатов в Высшем совете. Ни Самурай, ни лишившийся дара речи Танака, ни молодой Ниси не могли ничего возразить на его логические построения. Все трое были потрясены, у каждого в горле как будто что-то застряло. Это что-то кололо и свербело, и они никак не могли с ним справиться.
   – Это же все ваши догадки, разве нет? – не утерпел Танака.
   – Ну да, конечно.
   – Этого не может быть.
   – Верить или не верить – ваше дело, – вдруг посуровел Мацуки. – Но я должен сказать господину Хасэкуре и Ниси: остерегайтесь Веласко. Он одержимый тип! Стоит поддаться на его уловки – даже если вам покажется, что это пойдет на пользу нашей миссии, – когда мы вернемся домой, нам конец. Предположим, что к нашему возвращению господин Сираиси утратит влияние в Высшем совете и его место займет господин Аюгаи со своими сторонниками. Тогда отношение к нам станет совсем другим. Мы должны приспособиться к переменам, которые могут произойти во владениях Его Светлости.
   У Самурая разболелась голова. Мацуки и Танака продолжали свой спор. Самураю же хотелось побыть одному. Он незаметно вышел из комнаты и, миновав в полной тишине коридор – сиеста в монастыре еще не окончилась, – оказался во внутреннем дворе. Прямо за прудом возвышался крест с распятой на нем фигурой. Человек на кресте был страшно худ, голова склонена набок. Тихо журчала вода в фонтане, переливаясь через край чаши. Вокруг стоявшей здесь же статуи пламенели яркие цветы, которых Самурай никогда не видел в Японии.
   Он вырос и жил в долине – крохотном клочке земли, в единственном знакомом ему мире, – и понятия не имел о государственном управлении и политических маневрах, обо всем, о чем говорил Мацуки. Ему и в голову не могло прийти, что в Высшем совете идет неведомая ему запутанная тайная борьба. Он отправился в это путешествие, горячо откликнувшись на распоряжение господина Сираиси. Однако, если верить Мацуки, выходило, что на мэсидаси возложили миссию посольства, во‑первых, чтобы положить конец недовольству распределением земель мелкопоместного самурайства и, во‑вторых, из-за борьбы между кланами двух высших сановников – Сираиси и Аюгаи.
   Самурай потер веки, растерянно глядя на горевшие ярким огнем цветы, росшие во дворе, и слушая, как еле слышно играет вода в фонтане. «Наверное, придется из Новой Испании… отправиться в далекую страну Испанию, – прошептал он, и перед глазами всплыло лицо жены. – Мне ничего не остается, кроме как верить слову господина Сираиси».
   Но этим дело не ограничилось. В глубине души Самураю хотелось дать отпор ловкачу Мацуки, что-нибудь противопоставить его гаданиям о планах Высшего совета.
   Послышались шаги. За спиной Самурая стоял Ниси. Он вздохнул.
   – Устал я что-то.
   – Ох уж мне этот Мацуки! – кивнул Самурай. – Все у него плохо. Терпеть это не могу.
   – Господин Мацуки говорит, что одному из нас вместе с купцами надо вернуться на родину и доложить обо всем Высшему совету, а остальные пусть сидят в Мехико. Мы ведь уже выполнили свою миссию – передали послание Его Светлости правителям Новой Испании. Оставшиеся здесь должны ждать известий от Веласко, который поедет в Испанию.
   – Ничего мы не выполнили. Господин Сираиси сказал, что надо довести дело до конца. Я помню его слова. Я с Мацуки не согласен.
   – Значит, вы собираетесь в Испанию? Я тоже хочу. Выполним нашу миссию! Кроме того, как же хочется увидеть чужие страны, незнакомые города… Я мечтаю узнать, как велик наш мир!
   Океан с катящимися друг за другом водяными валами. Великий океан, где не видно ни клочка земли, куда ни кинь взгляд, вставал перед глазами Самурая. Молодой Ниси мечтал увидеть огромный мир. Но у Самурая перспектива погрузиться в это необъятное пространство вызывала лишь глухую тоску. Он устал. Так захотелось вернуться домой, в долину, что защемило в груди. Самурай с завистью посмотрел на Ниси.
   Во дворе появился Танака. Видно, гнев его еще не остыл – он пнул ногой камешек, тот улетел в пруд.
   – Ну что за человек! – в сердцах вырвалось у него. Хотя, судя по всему, он так и не решил для себя, что делать дальше. Устало опустившись на скамейку, Танака сказал: – Послушай, Хасэкура! Что бы там Мацуки ни говорил, на что еще мы можем рассчитывать, кроме выполнения нашего долга? Что там в Высшем совете варится – понятия не имею… Но я хочу вернуть старые земли, для этого я сюда и поехал. Другого выбора не было.
   Танака со страдальческим видом опустил голову. Голос его дрожал, он едва не плакал.
   Вечером Самурай заглянул в помещение к слугам. Хотя помещением это назвать было трудно – Ёдзо и его товарищам вместе с купцами положили соломенные тюфяки прямо в коридоре, там они и спали. Увидев Самурая, слуги вскочили, он поманил их рукой и отвел в конец коридора. Слуги заметили, что хозяин мрачен, и покорно, как собаки, ждали, что он скажет.
   – Мы должны продолжать путешествие. – Самурай моргнул. – Надо снова пересечь море, плыть в другую далекую страну.
   Он заметил, что Итисукэ и Дайсукэ задрожали всем телом.
   – Господин Мацуки с купцами останутся здесь и в конце года на большом корабле поплывут в Цукиноуру, – Самурай на одном дыхании выложил слугам самое неприятное. – А мы с другими посланниками… отправляемся в Испанию.
   Ёдзо лишь посмотрел на хозяина и ничего не сказал. Самурай был уверен: независимо от того, как поступят Итисукэ и Дайсукэ, Ёдзо его не оставит. Знал, что Ёдзо, как и он сам, никогда не бросит вызов судьбе.

Глава 5

   Я сделал все, что должен был сделать. Мехико я покидал без сожаления. И настоятель монастыря, принадлежащего нашему ордену, и участливый архиепископ написали в Мадрид о моих заслугах в распространении веры Христовой и о крещении целой группы японских купцов, внявших моим наставлениям, а вице-король Акунья направил донесение королевским советникам, в котором писал, что имеет смысл наладить торговлю с Японией, чтобы сдержать продвижение протестантских государств. Для борьбы с интригами иезуитов эти два письма были ценнее любых рекомендаций. Можно сказать, что в Мехико мне сопутствовал успех.
   Приближался день отъезда, погода стояла замечательная. Я отслужил мессу в монастыре, причастил новообращенных купцов. Конечно, они приняли христианство ради выгоды. Пусть так, но они все равно теперь связаны с Господом. А тот, кто вверил себя Богу, никогда не сможет оставить Его. После крещения японские купцы продали свои товары местным торговцам и закупили большую партию шерсти и сукна. Через четыре месяца они погрузят товар на корабль и, вернувшись в Японию, продадут с большой выгодой.
   – Падре, когда мы вернемся в свой город, обязательно построим церковь, где вы будете служить, – благодарили меня сияющие от радости купцы.
   Вот это разговор! Между прочим, тот самый желтозубый как-то поймал меня за руку, отвел в сторону и стал нашептывать: если я помогу ему прибрать к рукам всю торговлю шерстью с Новой Испанией, он будет отдавать нашему ордену десять процентов прибыли. Что ж, в расчетах я не ошибся. Мне стало радостно от мысли, что место, где живут эти купцы, превратится в христианский город, еще более цветущий, чем Нагасаки.
   Впрочем, не все шло гладко. Как я и ожидал, посланники заявили, что последуют за мной в Испанию. Однако один из них – Тюсаку Мацуки – решил остаться в Мехико и позже вернуться в Японию вместе с купцами. Я подозревал, что он наговаривает на меня своим друзьям, но то, что он решится расстаться с ними и бросить на полпути порученное дело… Вот это в самом деле было удивительно. В Высшем совете его за такое не похвалят, он это знает и тем не менее спешит вернуться на родину – не иначе, у него есть для этого какие-то причины. Мне даже кажется, что его отправили не как посланника, а чтобы он следил за мной и доносил Высшему совету. Такие коварные приемы очень даже в японском духе.
   С другой стороны, отсутствие Мацуки может сослужить мне добрую службу. Честный и прямой Рокуэмон Хасэкура, Тародзаэмон Танака, важный как петух, но не такой острый и проницательный, как Мацуки, молодой Кюсукэ Ниси… Этих людей будет нетрудно подчинить моей воле в предстоящем путешествии. Именно поэтому всякий раз, когда Танака начинает возмущаться поведением Мацуки, я стараюсь его успокоить.
   Но беспокоит меня не это, а восстание ацтеков, охватившее как раз те места, по которым проходит дорога в Веракрус. Вице-король говорит, что охраной нас обеспечить не сможет.
   Восстание началось по вине тупых испанских плантаторов. Уже давно переселившиеся в Новую Испанию землевладельцы получили от короля разрешение наравне с испанской знатью владеть пахотными землями и пастбищами. Воспользовавшись этой привилегией, они обрекли индейцев‑арендаторов на голод и вымирание, отбирали у пеонов даже те крошечные участки земли, которые они имели. Наш орден с самого начала выступал против этого произвола, из-за которого индейцы и взбунтовались. А ведь раньше ацтеки были мирным племенем, единственным оружием у них были камни, а теперь у них даже ружья появились.
   На любой покоренной территории всегда находятся глупцы вроде этих плантаторов. У них не хватило ума на то, чтобы дать индейцам определенный стимул к работе и получить от этого выгоду для себя. Не будет большим преувеличением сказать, что эта ситуация весьма напоминает провал миссионерской работы в Японии. Распространившееся там навязывание своей воли и пренебрежение интересами и чувствами людей здесь, в Новой Испании, приобрело другую форму и привело к вражде между плантаторами и индейцами.
   К несчастью, наш путь должен пройти по местам, охваченным бунтом. Но посланникам я ничего не говорю и монахов попросил тоже помалкивать. Ведь если японцы пойдут на попятный, что я буду делать со всеми своими планами?
   Последние дни я открываю Послания к коринфянам и размышляю об опасностях, которые подстерегали святого Павла, когда он странствовал со своими проповедями. «Много раз был в путешествиях, в опасностях на реках, в опасностях от разбойников, в опасностях от единоплеменников, в опасностях от язычников, в опасностях в пустыне, в опасностях на море…» [47 - 2-е. Кор. 11:26.] – писал святой. Он прошел через все это, неся язычникам Слово Божие. Меня, как и святого Павла, не остановят ни бдение, ни голод, ни жажда, ни стужа. Потому что у меня есть Япония. Эти крошечные острова, напоминающие своими очертаниями единорога, ниспосланы мне Вседержителем для покорения. Они – поле битвы, на котором я должен вести сражение. С прибытием в Новую Испанию это чувство крепнет во мне все сильнее с каждой молитвой.
   За два дня до нашего отъезда радушный настоятель монастыря пригласил японцев на прощальный ужин. Он напомнил мне пир в Кане Галилейской – купцы пили вино, распевали песни. Для нашего уха японские мелодии звучат монотонно и невыразительно и, по словам сидевших за столом монахов, похожи на индейские. Слегка захмелев, японцы впервые разоткровенничались – жаловались на Мехико: трудно дышать на высоте, – посмеивались над местной едой, которая, по их словам, пахнет не так, как надо, ругали оливковое масло, которое кажется им горьким. Танака выпил больше других японцев, но вел себя в рамках. К восторгу монастырской братии, посланники строго соблюдали за столом японский этикет.
   Ужин закончился. Я вышел из трапезной и, сложив руки, вместе с монахами направился в часовню на вечернюю молитву. Тут меня остановил Мацуки. Мы стали прощаться, каждый, не показывая вида, хотел узнать, что в мыслях у другого.
   – Падре, – сказал он мягко, – мы, наверное, больше не встретимся.
   – Почему же? Вот сделаем наше дело – и вернемся. И я тоже.
   – Не надо вам больше в Японию.
   – Почему? – Я решительно тряхнул головой.
   – Падре! – Смотревший в пол Мацуки вдруг поднял голову. В его голосе слышалась чуть ли не мольба. – Падре! Зачем вы хотите посеять смуту в нашем княжестве?
   – Какую смуту? О чем вы?
   – Мы… Нет, не только в нас дело. Япония жила спокойно, но явились такие, как вы, чтобы все разрушить.
   – Мы не собираемся ничего разрушать. Мы пришли разделить с вами высшее счастье.
   – Высшее счастье? – Мацуки скривился, в его гримасе как бы смешались смех и слезы. – Японии не переварить ваше счастье. Для некоторых слишком сильное лекарство может оказаться ядом. Для Японии высшее счастье, о котором вы толкуете, – ядовитое зелье. Оказавшись в Новой Испании, я понял это. Новая Испания тоже жила бы спокойно, не явись сюда испанские корабли. Ваше высшее счастье нарушило покой в этой стране.
   – В этой стране… – Я понял, что хотел сказать Мацуки. – Я не отрицаю: было пролито много крови. Но мы искупили свою вину. Индейцы многому у нас научились… И что самое главное – они познали путь, ведущий к высшему счастью.
   – Вы из Японии хотите сделать такую же Новую Испанию?
   – Я? Нет, я не настолько глуп. Я хочу одного – чтобы Япония получила пользу и чтобы нам дали разрешение проповедовать у вас учение Христа.
   – Япония будет с радостью перенимать у стран, посылающих к нам падре, превосходные знания, навыки и умение. Но все остальное нам не нужно.
   – Что вам даст простое копирование нашего умения? Какой толк от одних только знаний? Ведь их создали души людские, искавшие у Вседержителя высшей благодати.
   – Эта ваша высшая благодать, – продолжал гнуть свое Мацуки, – несет нам беспокойство. Она в тягость нашим маленьким островам.
   Ни он, ни я не собирались уступать. В конце концов Мацуки умолк, взглянул на меня с ненавистью, повернулся и ушел. Я понял, что он прав: больше мы с ним не встретимся.
   В день отъезда погода стояла ясная. Собравшиеся у монастырских ворот купцы попрощались с покидавшими Мехико земляками, пожелали им доброго пути. Трое посланников передали купцам, которые должны были вернуться на родину раньше, письма и подарки родным. Самурай тоже написал ночью письма дяде и старшему сыну.
   «В нескольких словах хочу сообщить, что у меня все нормально, более-менее. Ёдзо, Итисукэ и Дайсукэ тоже в порядке, здоровы. К несчастью, во время плавания умер Сэйхати. Слушайся мать, уважай ее. Много чего накопилось сказать, но надо торопиться, поэтому написал только самое главное».
   Самурай злился, что не может выразить и сотой доли переполнявших его чувств. Он представил страдальческое лицо жены, которая наверняка будет много раз перечитывать это письмо, адресованное Кандзабуро.
   Посланники и Веласко сели на коней, слуги держали на поводу тяжело навьюченных ослов. Настоятель и монахи, смешавшись с толпой купцов, махали отъезжающим руками. В тот момент, когда Самурай под лучами слепящего солнца вдевал ноги в стремена, к нему вдруг подбежал Тюсаку Мацуки.
   – Послушай. – Мацуки потянул за штаны Самурая, который от неожиданности не знал, что сказать. – Береги себя, не забывай, что ты должен себя беречь. В Высшем совете никто за такую мелочь, как мы, заступаться не будет. Как только нас назначили посланниками, мы оказались в водовороте политики. А в таком водовороте, кроме как на себя, рассчитывать не на кого.
   Самурая прямо-таки воротило от лукавой тирады Мацуки. Он хотел было громко крикнуть: «Я верю Высшему совету!», но сдержался.
   Уже верхом, Самурай поклонился махавшим на прощание руками монахам и купцам. В толпе провожающих, скрестив руки на груди, стоял Мацуки. От зависти у Самурая сжалось сердце: те, кто остается, скоро вернутся в Японию! Но он привык покоряться судьбе – так было в долине, где он все воспринимал как должное, так будет и здесь. Ёдзо, Итисукэ и Дайсукэ, не говоря ни слова, последовали за хозяином, ведя за собой ослов.
   Как и по дороге из Акапулько в Мехико, перед путниками простиралась все та же пустыня, поросшая агавами и кактусами. По мере того как они спускались на равнину с высокогорного плато, на котором стоял Мехико, становилось все жарче. Работавшие в полях индейцы бросали дела, дети, пасшие овец и коз, останавливались и долго смотрели вслед необычной процессии.
   В небе, не голубом, а прозрачно-слюдяном от палящего солнца, парила одинокая птица. Кондор! Японцы видели его впервые. Пустыню сменили засеянные худосочным маисом поля и оливковые рощи, потом опять потянулась пустыня с торчавшими там и тут кактусами. Вдоль полей стояли немногочисленные индейские лачуги, крытые листьями и ветками. На крышах восседали кондоры.
   Проехали несколько заброшенных, превратившихся в руины селений, от которых остались только каменные ограды на склонах холмов, усыпанных глыбами гранита. Сохранились и безлюдные, мощенные камнем площади. Проезжая мимо развалин, путники слышали, как на площадях со свистом и воем гуляет обычный для этих мест сухой ветер. Слушая эти звуки, Самурай вдруг вспомнил крик Мацуки, прозвучавший как призыв: «В водовороте политики, кроме как на себя, рассчитывать не на кого».
   – От чего вымерли деревни? От голода? – спросил Тародзаэмон Танака.
   – Вовсе не от голода, – отвечал Веласко едва ли не с гордостью. – Наш предок Кортес с горсткой солдат отобрал у местных индейцев все земли.
   «Зачем ломать голову: что будет да как будет? – думал Самурай, покачиваясь в седле. – Такому простаку, как я, надо думать только о том, как решить поставленную задачу. Будь жив отец, он непременно бы так сказал».
   Впереди показалась река. Река, в которой не было ни капли воды. За ней – голая, усыпанная гранитными глыбами гора. Когда путники поднялись на нее, на горизонте их взгляду открылась еще одна вершина – огромная, величественная, накрытая снежной шапкой. Своими размерами она намного превышала любую известную посланникам гору во владениях князя. Молодой Кюсукэ Ниси издал возглас восхищения и спросил:
   – Эта гора выше Фудзи?
   Веласко обернулся и изобразил сочувственную улыбку:
   – Да, конечно. Она называется Попокатепетль [48 - Попокатепетль – действующий вулкан в Мексике. Высота над уровнем моря – 5426 м; Фудзияма – действующий стратовулкан на японском о. Хонсю в 90 километрах к юго-западу от Токио. Высота вулкана – 3776 м.].
   – Как же велик мир! – повторил Ниси сказанные раньше слова, не в силах сдержать переполнявшие его чувства.
   Пока процессия, словно семья муравьев, спускалась с холмов, огромная гора все время возвышалась впереди. Но сколько они ни шли, ближе она не становилась. Из поднебесья гора в безмолвии взирала на мир людей. Глядя на эту высоченную громадину, Самурай думал, как мелки на фоне необъятного мира все рассуждения и догадки Мацуки. Сам Самурай уже ступил в этот неведомый Мацуки мир – он идет туда, и будь что будет.
   На пятые сутки, под вечер, просолившиеся от пота, обессилевшие путники добрались до небольшого городка. Окружавшую его крепостную стену было видно издалека. Подойдя ближе, люди почувствовали, как свежеет воздух, смешиваются запахи деревьев, благоухание цветов, ароматы жизни. После долгого перехода по безлюдной пустыне, под палящим солнцем, посланники полной грудью жадно вдыхали этот воздух. Они словно припали к животворному источнику – пили, пили и никак не могли напиться.
   – Это Пуэбла.
   Солдаты, охранявшие городские ворота, при виде японцев куда-то скрылись. Веласко поднял руку, останавливая процессию, и спешился, чтобы показать стражникам грамоту вице-короля. Он не заметил, как посланники переглянулись. Пуэбла. Они уже слышали это название. Точно! От того самого японца, который походил на индейца. «Деревня Текали, недалеко от Пуэблы. Деревня Текали». Он торопливо повторил эти названия несколько раз.
   Получив наконец разрешение, путники прошли через ворота в город, который, как и Мехико, начинался с рынка. На земле неподвижно, точно каменные изваяния, поджав под себя ноги, сидели индейцы с заплетенными в длинные косы волосами – мужчины и женщины. Они продавали овощи, фрукты, керамические горшки и блюда, длинные серапе [49 - Мужская плащ-накидка у индейцев Латинской Америки.], широкополые сомбреро. Между разложенными на земле товарами бродили козы, звеня колокольчиками. Завидев японцев, индейцы не особо удивились – видно, приняли их за представителей какого-то горного племени. У Самурая вдруг защемило в груди от тоски по родным местам. «Что там сейчас мои делают?» – подумал он. А может, эта тоска оттого, что после долгого перехода через безлюдную пустыню они наконец добрались до человеческого жилья?
   Веласко проводил японцев в местный монастырь Святого Франциска. Посланники, познавшие здешние обычаи и привычки за время, которое провели в Мехико, пожимали руки вышедшим их встречать монахам, улыбались и кивали, хотя и не понимали ни слова. Им отвели просторную комнату, окна в ней были распахнуты, наполняя помещение ароматами цветов.
   – Что будем делать? – тихо спросил Самурая Кюсукэ Ниси, отряхивая насквозь пропылившиеся штаны. – Навестим того японца?
   – Хорошо бы… Но мы должны помнить о нашей миссии. – Самурай тоже понизил голос, чтобы не услышал Танака. – Я думаю, он уже знает, что мы прибыли в Пуэблу. Мне кажется, мы его еще увидим.
   Наступила ночь. Поужинав, японцы легли спать, и сразу, как в Мехико, зазвонили колокола. Они звучали в большом кафедральном соборе, возведенном тридцать лет назад на городской площади, и под этот перезвон японцы, уставшие от долгого путешествия по пустыне, заснули как убитые. Через какое-то время в коридоре послышались шаги – Веласко со свечой в руке заглянул в комнату посланников. Убедившись, что они спят, он тихо удалился.
   Во сне Самурай опять видел долину. Низкое свинцовое небо, в котором плясали снежинки, нависало над озерком. Завернутые в соломенные плащи, которые в долине называли кэра, в низких, из той же соломы сапогах, Самурай и Ёдзо стояли, затаив дыхание, у края воды, кое-где схваченной припудренным инеем ледком. Сквозь высохшие листья тростника, бросавшие тень на черную воду, они наблюдали за собравшейся на болоте стайкой чирков. Ёдзо тронул Самурая за плечо и указал на лебедя, окунувшего голову в воду возле росшего на самом краю озерка дерева. Крестьяне называли этих птиц, прилетавших в долину, «белыми птицами». Самурай кивнул. Рядом Ёдзо громко дул на тлеющие угли, раздувая огонь в костре. «Из какой страны прилетела сюда эта птица?» – рассеянно гадал Самурай. Каждый год с наступлением холодов стая этих птиц, кружа в зимнем небе, обязательно появлялась в долине. Они прилетали из далеких неведомых стран, из-за моря.
   По знаку Ёдзо Самурай быстро заткнул пальцами уши. Грянул выстрел. Десятки чирков взмыли в небо. Белая птица взметнулась, но тут же снова с шумом опустилась на воду и поплыла, хлопая крыльями. По воде побежала рябь, звук ружейного выстрела кругами расплывался в холодном небе. Хорошо, что промахнулся, подумал Самурай. В ушах еще звенело эхо от выстрела, в носу долго чувствовался запах пороха…
   Предположение Самурая подтвердилось. На следующий день вечером посланники в сопровождении слуг отправились посмотреть на раскинувшийся неподалеку от монастыря рынок и увидели там того самого японца, наблюдавшего за ними.
   Некоторые из торговавших на рынке индейцев, подражая испанцам, носили сомбреро и кожаные сандалии, но большинство были голые до пояса, с длинными волосами, лежавшими на плечах. Японцы как зачарованные смотрели на разложенные на земле товары, их очаровал и гортанный говор индейцев, складывавших вещи и собиравшихся по домам. Дайсукэ в шутку напялил на голову сомбреро, чем насмешил всех. Самурай вдруг заметил в стороне, у огромного, покрытого пылью платана, того японца, с завистью наблюдавшего за ними.
   – О‑о! – Самурай быстро подошел к нему. – Вы все-таки пришли? А почему сразу не к нам?
   – Я не могу там появляться. Вот жду вас здесь с полудня.
   Танака и Ниси подошли к Самураю и бывшему монаху.
   – Текали далеко отсюда?
   – Там, на окраине, у болота.
   Как и в прошлый раз, он провел рукой по одежде Самурая и Ниси и прикрыл глаза, будто вспомнил что-то.
   В церкви ударили в колокола. Сзывали на молитву «Angelus» [50 - Католическая молитва, названная по ее начальным словам – «Angelus Domini» («Ангел Господень»). Читается три раза в день – утром, в полдень и вечером – и зачастую сопровождается колокольным звоном.], но для японцев это еще был и сигнал к ужину. Веласко сказал, чтобы они возвращались, как только ударит колокол.
   – Надо идти, – распорядился Танака. – Опоздаем – скажут, что не уважаем их порядок.
   – Как там, в Японии? Расскажите, пожалуйста. Когда вы уезжаете?
   – Завтра вроде, после обеда.
   – Текали совсем близко. На рассвете здесь, на площади, будет ждать индеец. Он проводит вас ко мне.
   – Ничего не выйдет, – отрезал Танака, покачав головой. – Мы приехали в эту страну по важному делу. И если здесь что-то случится, это помешает нашей миссии.
   Бывший монах грустно кивнул. Он остался стоять у платана, провожая глазами шагавших к монастырю японцев.
   Самурай проснулся от холода. Светила луна. Кюсукэ Ниси сидел на тюфяке и тихо, стараясь никого не разбудить, обувался. Увидев, что Самурай смотрит на него, он смущенно улыбнулся. По этой улыбке Самурай догадался, куда он собирается.
   – Не беспокойтесь. Я к утру вернусь.
   – Ты же по-ихнему не говоришь. – Самурай покосился на Тародзаэмона Танаку. Тот крепко спал. – Что будешь делать?
   – Он же сказал, что пришлет провожатого.
   Самурай представил себе отставного монаха, который гладил их одежду и спрашивал: «Как там, в Японии? Расскажите, пожалуйста». При этом он прекрасно понимал и Танаку, постоянно твердившего об исключительной важности порученной им миссии.
   – Можно я пойду? – Ниси тихонько поднялся с тюфяка.
   Самурай завидовал здоровой любознательности и молодому бесстрашию спутника. Этих качеств недоставало и Танаке, думавшему лишь о том, как бы что-то не повредило их миссии и ему самому.
   – Значит, решил идти?
   – Да, решил.
   – Тогда подожди. – Самурай приподнялся и внимательно посмотрел на храпевшего Танаку. Ему вдруг очень захотелось поступить наперекор тому, что сидело внутри у них с Танакой.
   – Пошли! – Он встал.
   Самурай бесшумно оделся, и они на цыпочках вышли из комнаты. Свечи у них не было, но луна, смотревшая через окна в коридоре, помогла им добраться до двери во двор. Монастырь спал, залитый голубоватым лунным светом двор был наполнен благоуханием южных цветов.
   Они покинули монастырь незамеченными; улицы города, казалось, спали мертвым сном. У дерева, к которому были привязаны ослы, вповалку, словно сваленная в кучу груда тряпья, лежали несколько индейцев. Один из них открыл глаза и что-то произнес на непонятном японцам языке.
   – Текали… – Ниси протянул ему подарок – коробочку для лекарств – и повторил еще: – Текали, Текали.
   Индеец принял коробочку, зачем-то понюхал.
   – Vamos [51 - Поехали (исп.).], – сказал он, отвязывая трех ослов. Они проехали по спящей Пуэбле и оказались за черневшей в темноте городской стеной.
   Когда маленький отряд переправился через пересохшую речку, ночная тьма стала рассеиваться, на горизонте возникла розовая полоса. Постепенно она становилась все шире, и вот они уже у болота. Вода в нем сделалась кроваво‑красной, из зарослей тростника, хлопая крыльями, вылетали птицы. Вдалеке маячила горная цепь, залитая золотыми лучами солнца.
   – Para aqui [52 - Здесь (исп.).]. – Индеец остановил ослов, от которых поднимался пар. – Текали.
   Рассветное солнце осветило с десяток лачуг, крытых тростником. В дверях одной из хижин, черпая воду из бадьи, мылась женщина с длинными, заплетенными в косы волосами.
   – Хапонесес! – громко крикнул Ниси. Женщина обернулась. – Хапонесес. – Она смотрела на них бесстрастно, как существо из глубокой древности, и молчала. Наконец яркие лучи солнца, предвещая дневную жару, пролились на разбитые за лачугами поля, засаженные чахлым сахарным тростником и маисом. На улицу выходили голые по пояс индейцы, один из них окликнул японцев. Это и был бывший монах.
   – Спасибо, что пришли! Спасибо, что пришли!
   Он подбежал к японцам и заговорил, брызгая слюной, и никак не мог остановиться, как человек, которому много лет не давали возможности высказаться.
   Он рассказал, что родился в Ёкосэуре, в провинции Хидзэн [53 - Историческая провинция в Японии. Располагалась на северо-западе острова Кюсю. Сейчас эта территория входит в префектуры Сага и Нагасаки.]. Когда он был ребенком, случилась война, его родителей убили. Мальчика взял к себе католический священник, проповедовавший в этих землях, сделал своим слугой. Вместе они обошли весь остров Кюсю. А когда пошли гонения на христиан и проповедники решили уйти в подполье, священник с помощью товарища посадил мальчика на корабль и отправил в Манилу учиться в семинарии. Юноша постригся в монахи и с этого самого времени начал наполняться отвращением к клирикам. Знакомый матрос предложил ему сесть на корабль, отплывающий в Новую Испанию, и он последовал его совету. Новая Испания казалась тогда чуть ли не землей обетованной. После долгого и тяжелого путешествия он оказался в Мехико, некоторое время прислуживал в монастыре, но и там не ужился со святыми отцами и разочаровался во всем. Дело кончилось тем, что сбежал к индейцам и теперь живет вместе с ними в этой деревне.
   Все это японец выпалил на одном дыхании.
   – И вы никогда не вернетесь домой, в Японию? – спросил Самурай.
   Бывший монах горько усмехнулся:
   – У меня там не осталось родных. Даже если вернусь – кому я нужен? Да еще христианин…
   – Но вы же вроде отказались от христианства.
   – Нет, нет! Я и сейчас христианин. Только…
   Он умолк. Глаза монаха говорили, что его все равно никому не понять, сколько бы он ни объяснял.
   – Только… я не верю в христианство, о котором говорят падре.
   – Почему?
   – До того как в Новую Испанию пришли падре, в этой стране творились страшные вещи. Южные варвары отбирали у индейцев земли, сгоняли с родных мест, зверски убивали, а тех, кто остался в живых, продавали в рабство. Куда ни глянь – селения, которые индейцы были вынуждены бросить. Сейчас в них никто не живет, остались только стены и каменные ограды.
   Самурай и Ниси вспомнили развалины, попадавшиеся им на пути через пустыню из Акапулько в Мехико и из Мехико в Пуэблу. На площадях брошенных селений, занесенных песком и заросших сорной травой, не было никаких признаков жизни. Лишь жалобно завывал ветер.
   – Ничего не поделаешь – война, – пробормотал Самурай. – В любой побежденной стране можно видеть то же самое.
   – Я говорю не о войне, – поморщился несостоявшийся монах. – Просто падре явились в эту страну с опозданием и забыли о страданиях индейцев… Хотя нет, не забыли. Они делают вид, что ничего не знают. И с невинным видом поучают о милости Божией, о Божией любви. Вот что мне противно. В этой стране из уст падре всегда льются только красивые слова. Они не желают руки в грязи пачкать.
   – Вы из-за этого отказались от христианства?
   – Нет, нет. – Он оглянулся. У лачуги за его спиной стояли несколько индейцев, не спускавших с них глаз. – Мне все равно, чем занимаются падре. Это их дело. Я верю в своего Иисуса. Этот Иисус не обитает в церквях, похожих на роскошные дворцы, он живет среди этих бедных индейцев. Мне так кажется.
   Бывший монах выложил все, что долгие годы копилось у него в душе. Самурай смотрел на него как на некий объект, находящийся от него на большом удалении. С того времени, как они покинули Цукиноуру, он только и слышал, что о христианстве. В Новой Испании, куда бы они ни пошли, везде, во всех церквях, они видели стоящих на коленях мужчин и женщин и изображения обнаженного, некрасивого и изнуренного человека, освещенные пламенем свечей. Бескрайний мир, с которым Самурай соприкоснулся впервые в жизни, был, казалось, сосредоточен на том, верят этому жалкому человеку люди или нет. Но Самурай, выросший в крохотной долине, не питал к нему никакого интереса, ему не было дела до того, кого именовали Иисусом. Эта религия – обычай чужих стран. Она ему чужда и останется таковой до самой смерти.
   Закончив рассказ, соотечественник коснулся одежды Ниси и, поглаживая ее, воскликнул:
   – А‑а! Японией пахнет!
   – Может, вам все-таки вернуться? – Самураю стало жаль этого человека, глядя на которого уже трудно было понять, японец он или индеец. – Купцы, которые приплыли вместе с нами, в конце года отправятся домой. Не хотите с ними?
   – Я слишком стар, чтобы ехать. – Бывший монах опустил глаза. – Я… остаюсь с индейцами – куда они, туда и я. Им нужен такой человек – чтобы было кому утереть пот больному, подержать за руку умирающего. Мы с индейцами – люди, лишенные родины.
   – Выходит, мы больше не встретимся?
   – Индейцы не будут все время жить на этом месте. Земля истощится – переберутся куда-нибудь. Все в руках Господних – может, когда и увидимся.
   Он поинтересовался у Самурая и Ниси, куда они направляются.
   – В Веракрус, – простодушно сообщил ни о чем не подозревающий Ниси. Это был пункт их назначения на восточном побережье. – А там, как я слышал, опять сядем на корабль.
   – Веракрус? – испуганно переспросил японец. – Но это же очень опасно.
   – Опасно?..
   – Там ацтеки взбунтовались – жгут испанские поселения. Разве вы не знаете?
   – Это что – мятеж?
   – Такие притеснения и мучения… даже мирным индейцам это выдержать не под силу.
   Посланники впервые слышали об этом. Веласко ничего им не рассказывал. Взглянув на пораженного Ниси, Самурай сжал его потную руку. После того как их группа покинула Мехико, Веласко, сидя на лошади, вещал с привычной самоуверенностью, с его губ не сходила снисходительная улыбка.
   – Как же так?
   – Об этом всем известно. У ацтеков есть даже ружья и порох. Подумайте как следует, стоит ли вам ехать в Веракрус.
   – Мы должны ехать. – И словно подбадривая себя, Самурай решительно повторил: – Должны ехать.
   Как ни странно, у него даже мысли не было вернуться в Мехико. Все колебания, возникавшие не раз из-за того, что говорил Тюсаку Мацуки, исчезли, и он твердо решил продолжать путь.
   – Ты как? – обратился он к Ниси. – Поедешь обратно?
   – Если вы едете, я с вами.
   Бывший монах проводил их до края поля. Пыльные листья маиса вяло колыхались на ветру, задувавшем с болота. На самом краю поля, как дух-хранитель деревни, стояло деревянное распятие. Исхудавший человек на кресте с плоским носом и темными покорными глазами походил на индейца, проданного испанцами в рабство. У ног статуи виднелись потеки воска от сгоревших свечей, вызывающие ассоциацию со слезами.
   – По вечерам индейцы приходят сюда помолиться. И мужчины, и женщины рассказывают Иисусу о своих печалях, взывают к нему.
   Он сунул руку за пазуху заношенной рубахи, вынул четки из плодовых косточек и истрепанные по краям, исписанные листки.
   – Мне нечего подарить вам. Возьмите хоть это. Я написал о жизни Спасителя.
   Отказаться было невозможно. На краю болота у зарослей тростника терпеливо ждал индеец, державший в поводу ослов. Ослиные глаза почему-то напоминали выражение глаз бывшего монаха. Он что-то сказал провожатому приказным тоном.
   Посланники вернулись в Пуэблу, когда солнце уже светило вовсю. Стоявшие на дороге индейцы, заметив японцев, наблюдали, как они слезают с ослов. Стараясь оставаться незамеченными, Самурай и Ниси вошли в монастырский двор и заглянули в свою комнату. Танака с мрачным видом протирал ножны своего меча.
   – Были в Текали? Я же говорил, чтобы не ходили.
   Его осуждающий взгляд относился не только к Ниси, но и к Самураю. Ниси передал ему рассказ о взбунтовавшихся индейцах и добавил:
   – Неужели господин Веласко подумал, что мы испугаемся?
   – Он решил, что мы струсим, как какие-нибудь индейцы? – возмутился Танака. – Вот сейчас пойду и спрошу у него. – Вложив меч в ножны, он поднялся.
   – Не надо, – покачал головой Самурай. – Господин Веласко еще тот краснобай. Оправдается как-нибудь. Но что бы он ни сказал, мы все равно должны ехать.
   Самурая вновь посетило чувство, что это путешествие предначертано ему самой судьбой. Пока он сидел в своей долине и ничего, кроме нее, не знал, ни о какой другой жизни и мысли не было, но теперь он заметил, что в нем произошли перемены. Полоска земли, к которой он прирос, дядя с его вечными причитаниями у очага, указания Высшего совета… Впервые после отъезда из Мехико у него возникло желание противостоять судьбе, данной ему как нечто незыблемое.
   Люди продвигались вперед медленно, как муравьи, тащившие добычу. Точнее сказать – не продвигались, а медленно ползли по однообразному бескрайнему плато. Веласко и трое посланников ехали верхом, а внутри этого треугольника шли несколько ослов, на каждом было навьючено по несколько тюков. За ними пешком, не говоря ни слова, плелись слуги. На севере простиралась горная гряда, в небе в воздушных потоках кружили кондоры.
   И Веласко, и японцы знали, что до тех мест, где бунтовали индейцы, еще далеко. Холмы со множеством огромных известково‑белых каменных глыб на склонах, растрескавшаяся от жаркого солнца земля, русло пересохшей реки, заваленное стволами деревьев, похожими на выбеленные кости. Наконец этот выжженный пейзаж кончился, впереди расстилались пропылившиеся поля маиса. Как все это было непохоже на теплые пастельные краски пейзажей Японии! Самурай представил свою долину: залитые прохладной водой рисовые поля, вращающиеся колеса водяных мельниц… Его попутчики, да и слуги тоже наверное, вспоминали родные места, хотя ни словом, ни жестом не показывали этого. От жары и усталости у всех пропала охота разговаривать. Люди замкнулись в себе.
   На пятый день пути, ближе к вечеру, когда путники перевалили через невысокий каменистый холм, перед ними открылась удивительная картина: сосновый бор – сосны они видели в этой стране впервые, – в окружении которого стояли глинобитные индейские хижины, и простиравшиеся рядом хорошо обработанные поля. Иголки у местных сосен были не как у японских – мягкие, но все равно сосна есть сосна.
   Издав возглас восхищения, японцы устремились к бору, они отламывали ветки, жадно вдыхали их запах. Наслаждались прикосновением к шершавым стволам сосен, обхватив их потными руками. Сосны пахли Японией. Этот запах невозможно забыть.
   – А дома сейчас мусиокури [54 - «Проводы насекомых» – древний сельскохозяйственный обряд, обычно проводящийся в Японии в конце лета – начале осени и посвященный защите урожая от вредных насекомых.], верно? – крикнул Итисукэ, обращаясь к Дайсукэ.
   Услышав эти слова, Самурай прищурился, будто всматриваясь в даль. На родине мусиокури отмечали, чтобы отвести от долины мор и всякую пагубу. Глубокой ночью мужчины с горящими факелами, по обычаю, обходили деревни из конца в конец с запада на восток.
   – Как хочется домой, – шепнул Дайсукэ на ухо Итисукэ. – Уж скорее бы.
   Услышав шепот, Ёдзо прикрикнул на них:
   – Болваны!
   Самурай, подойдя к ним, покачал головой:
   – Конечно, домой хочется. Понимаю. Но когда мы вернемся? Что за страна эта Испания, куда мы едем? Я и сам не знаю. Надеюсь, наши труды не пропадут даром.
   Глаза Самурая запали, он говорил, а его люди застыли, как каменные статуи, и, опустив головы, кивали. Из глаз Ёдзо вдруг потекли слезы, он отвернулся, чтобы никто не увидел.
   На седьмой день они подошли к небольшому городку – во всяком случае, этот населенный пункт можно было так назвать. Кордова. Только что прошел короткий ливень, в тени домов, где жили испанцы, и белых оград от дуновений прохладного ветерка колыхались алые, как огонь, цветы, в небе неспешно плыли золотистые, цвета пшеничной соломы, облака. На крики детей у городских ворот собрались жители Кордовы.
   На небольшой площади маленький отряд встретили алькальд и местные гранды, уже знавшие о его прибытии. Алькальд, один из местных землевладельцев, обменявшись рукопожатием с Веласко, перевел взгляд на насквозь пропыленных японцев. Он рассматривал их как овец, которых привел на продажу индеец. Совладав со своим любопытством, алькальд приветствовал гостей, сопровождая свою речь характерной для испанцев бурной жестикуляцией.
   – Падре, – обратился алькальд к Веласко, по-прежнему не сводя глаз с японцев, – не объясните ли вы нам, зачем пожаловали сюда эти люди с Востока?..
   – Надеюсь, вы получили послание из Мехико от вице-короля? – задетый за живое Веласко ответил вопросом на вопрос. – Это японская дипломатическая миссия, и, естественно, этим людям должен быть оказан прием как дипломатическим представителям.
   Однако для дипломатической миссии японцы выглядели слишком жалкими. За время долгого пути их одежда и обувь покрылись толстым слоем пыли. Они хранили суровое молчание, не имея желания демонстрировать любезность и обходительность.
   – Мы хотели бы пригласить их на ужин, – произнес наконец алькальд, тихо посовещавшись со своей свитой. Ни один из этих людей не знал, где находится Япония и что представляет собой эта страна.
   И Самурай, и другие посланники предпочли бы не есть, а поскорее лечь спать. Только Ниси нормально принимал местную еду. У Самурая и Танаки то, что ели испанцы, не вызывало аппетита. Но Веласко решил это в расчет не принимать:
   – Я думаю, послы с удовольствием присоединятся к вам за ужином.
   Слуг отвели на ночлег в здание городского собрания, а трое посланников и Веласко направились в дом алькальда. Смертельно уставшие, не понимающие ни слова из того, что говорят, они были вынуждены выслушивать бесконечные приветственные речи, пока не принесли еду.
   – Японцы не едят мяса.
   При этих словах Веласко алькальд и остальные испанцы снова оценивающе взглянули на Самурая и его спутников. Обычно так смотрят на скотину, прикидывая, какова ее цена.
   После ужина алькальд приказал слуге принести из кабинета глобус. Ему хотелось узнать у Веласко, где находится страна, называемая Японией. На глобусе, напоминавшем страусиное яйцо, в самом приближенном виде были изображены Индия и Китай. Что касается Японии, то она представляла собой полуостров в виде крохотной капли, прилепившийся к восточной окраине Китая.
   – Это неправильно, – возмущенно пожал плечами Веласко, не в силах сносить невежество своих соотечественников и неточность глобуса. В пренебрежительном отношении к Японии он усмотрел насмешку над делом, которому посвятил свою жизнь. – Это не Япония.
   – А насколько она велика, падре?
   – Небольшая страна на островах. Пожалуй, не больше пятой части Новой Испании.
   – Выходит, она в пятьдесят раз меньше всех владений нашей Испании? – засмеялся один из испанцев. – Почему тогда губернатор Филиппин просто не захватит эту страну на островах? Тогда падре было бы легче там проповедовать. И мы могли бы устроить там новые плантации.
   – Япония – маленькая, но в войне она не уступит никакой другой стране. Японцев не подчинишь, как здешних индейцев.
   Посланники в беседе не участвовали, потому что не понимали ни слова. Борясь с зевотой, они рассматривали глобус. Один из испанцев, все еще с сомнением слушавший рассказ Веласко о Японии, стал показывать японцам Испанию и ее многочисленные колонии:
   – Эспанья, си, Эспанья, – повторял он, будто учил детей. Указав в заключение на не отделенную от Китая капельку, тихо сказал: – А это Япония.
   – Вы ничего не понимаете, – пронзил испанца взглядом Веласко. – У кого будет возможность заходить в японские порты – тот будет господствовать в Великом океане. Вот почему протестанты из Англии и Голландии изо всех сил стараются завязать с Японией дружественные отношения. Испания должна их опередить. Поэтому вице-король Акунья и попросил Его Величество короля Испании дать аудиенцию японским посланникам.
   В гостиной на несколько секунд воцарилась тишина. Веласко, конечно, солгал насчет просьбы об аудиенции у короля, но его слова возымели действие. Для землевладельцев Новой Испании слово «король» имело большое значение.
   Победно глядя на вымотанных японцев, Веласко заговорил мягко, делая акцент на каждом слове:
   – Эти глупцы были поражены, услышав, что вас примет король Испании…
   – Король?.. А кто такой король? – поинтересовался Танака.
   – Король все равно что император. В Японии, например, королем является найфу.
   – И мы встретимся с этим королем?
   – А почему бы и нет? – На лице Веласко появилась его обычная уверенная улыбка. – Вы ведь посланники Японии.
   Измотанные долгим путешествием, японцы были потрясены. Шутка сказать – простые мэсидаси, не имеющие права на аудиенцию даже с князем, встретятся с самим королем Испании!
   – Правда?
   – Прошу положиться на меня.
   В какой-то момент Веласко и сам поверил, что это вовсе не ложь, а чистая правда. Нет! Это в самом деле не ложь. Это цель, которой он обязан достичь.
   – Послы устали и признательны вам за прием, – прохладно поблагодарил он алькальда.
   Тот остановил священника и с тревогой спросил:
   – Падре! Вы собираетесь завтра продолжить свой путь?
   – Да, мы намерены ехать дальше.
   – Вы знаете, что дорога на Веракрус опасна?
   – Индейцы враждебно настроены к испанским землевладельцам, то есть к вам. – Веласко иронически посмотрел на собеседника. – Вряд ли они питают ненависть к посланцам островной страны, которая для вас так далека и мала.
   Добравшись до городского собрания, где их устроили на ночлег, посланники, несмотря на усталость, долго не могли справиться с возбуждением. Еще бы – их примет король! Веласко со своей неизменной самоуверенной улыбкой объявил о том, чего они и представить не могли.
   Задули свечи, и в этот момент в темноте раздался взволнованный голос Ниси:
   – Если нам удастся встретиться с королем… можно будет считать, что мы со своей миссией справились.
   – Если с самим королем, то конечно, – ответил Самурай, заворочавшись в постели. – Но… правду ли говорит Веласко?
   – Я согласен с Хасэкурой, – послышался голос Танаки, расположившегося у распахнутого окна.
   Наступила тишина, все трое лежали с открытыми глазами, погруженные в свои мысли. С одной стороны, они сомневались в правдивости Веласко, а с другой – представляли, как их будет принимать король. Только вообразите: мелкие деревенские самураи сумели пересечь океан и получить аудиенцию у короля могущественной державы! Немыслимое достижение! Все равно как если бы в Эдо их принял найфу или сёгун. Волны радости поднимались в груди и переливались через край. Радость была так велика, что развеяла сомнения и недоверие по отношению к Веласко. Но в конце концов накопившаяся за день усталость взяла свое, и они заснули мертвым сном.
   Радость придала посланникам легкости, когда на следующее безоблачное утро в окружении ослов и слуг они покидали Кордову. Охватившая их эйфория на время выветрила из голов опасности, которые представляли взбунтовавшиеся индейцы. Один лишь Веласко время от времени привставал в седле и рассматривал в подзорную трубу белые, точно обсыпанные мукой, холмы, над которыми плыли обрамленные золотом кучевые облака.
   Они выехали на густо усыпанную гравием равнину. По земле не спеша скользили тени от проплывавших над маленьким отрядом облаков. Стоявшие торчком кактусы, как сердитые старики, сурово надзирали за путниками; вокруг мокрых от пота лиц с жужжанием вились жучки-листоеды.
   Глядя на слепящую линию горизонта, до которой простиралась неохватная равнина, Самурай думал об открывающемся за ней море. О лежащей за этим морем стране, называемой Испанией. О морях и странах, которых никогда в жизни не видел. О своей судьбе, которая складывается так, что он и представить не мог. И Самурай, беспрекословно принимавший раньше установившийся в его долине порядок вещей, был склонен покориться новой судьбе.
   Время от времени путникам попадались брошенные индейцами капища. Как объяснил Веласко, индейцы, жившие в этих местах, многие века, как и японцы, поклонялись солнцу. Основания капищ были выложены из красноватых вулканических глыб, на обломках валявшихся вокруг каменных колонн были вырезаны причудливые линии, меж которыми сновали сверкавшие на солнце ящерицы.
   После полудня отряд устроился на отдых у одной такой руины. Люди устало пили воду из бамбуковых фляжек и рассеянно осматривали окрестности, отгоняя надоедливых насекомых, норовивших усесться на лицо.
   Перед ними простиралась волнистая равнина, по-прежнему испещренная тенями плывших по небу облаков. До вечера надо было пересечь ее и найти ночлег у какого-нибудь плантатора. У самого края равнины не спеша поднималось ввысь песочное облако, которое издали можно было принять за смерч. Через некоторое время усталые глаза путников различили, что это не песок, а желтый дым.
   – Вроде кто-то сигнал подает…
   Тародзаэмон Танака вскочил с каменной колонны, на которой сидел, и приставил ладонь ко лбу, прикрывая глаза от солнечных лучей.
   – Не похоже, – покачал головой Ниси. Японцы помнили сигнальные огни, которые зажигали индейцы на лысой горе недалеко от Игуалы. Однако этот столб дыма был слишком густой, да и ответных дымов видно не было.
   – Что-то горит! – Веласко, отъехав в сторону, приставил подзорную трубу к глазу. Посланники внимательно следили за ним, ожидая, что он скажет. – Скорее всего, лес выжигают. В этой стране, – Веласко с напускным спокойствием опустил подзорную трубу, – часто выжигают лес, чтобы освободить землю под посевы.
   – Господин Веласко! – сердито оборвал его Танака. – Не надо от нас ничего скрывать. Мы все знаем.
   Веласко покраснел от неожиданности и, запинаясь, начал оправдываться:
   – Господин Танака! Я это скрывал из добрых побуждений.
   – Хватит! – Танака недовольно покачал головой. – Вы слишком заботитесь о нас. От этого одни проблемы. Мы не женщины и не дети. Ведь это настоящий крестьянский бунт, так? Что вы видели?
   – Горит чья-то гасиенда.
   Другой дороги на Веракрус, кроме той, что по прямой пересекала выжженную солнцем равнину, не было. Огибать горную цепь значило потерять слишком много времени. Веласко настаивал, что надо переночевать под открытым небом, а завтра на рассвете отправиться дальше, но Танака категорически тряхнул головой:
   – Индейцам не за что ненавидеть японцев. Их восстание не имеет к нам никакого отношения.
   – Нельзя подвергать себя ненужному риску. Ведь возложенная на вас миссия – это самое главное, не так ли?
   – В военных делах мы понимаем больше вашего, господин Веласко. Советую вам теперь положиться на нас, – торжествующе улыбнулся Танака. – Хасэкура и Ниси! У вас нет возражений, надеюсь?
   Самураю стало не по себе от ребяческой бравады Танаки. Сейчас бы сюда Тюсаку Мацуки, подумал он.
   – Возражений нет, но я не думаю, что нам стоит вступать в стычки, – возразил Самурай. – В словах господина Веласко тоже есть резон. Наша миссия – главное.
   В тюках, навьюченных на ослов, было двадцать ружей – все их оружие. Их достали, японцы взяли в кольцо Веласко и ослов, троих слуг послали разведать обстановку. Распоряжался Танака.
   Дым вдали окрашивал небо в яично-желтый цвет. Отряд подошел ближе – и в дымной пелене стали различимы оранжевые языки пламени, дрожавшие, как крылышки мотыльков. Временами раздавался негромкий треск, словно лопались стручки фасоли.
   – Стреляют?
   Подняв руку, Танака остановил путников и какое-то время прислушивался. Потом значительно, как настоящий командир, кивнул.
   – Не волнуйтесь, это не ружейная стрельба. Такой треск бывает на пожаре, – объяснил он. Танака, в отличие от Самурая и Ниси, в молодые годы участвовал в военных походах князя.
   Подъехав ближе, путники увидели вытоптанные поля маиса, банановую рощу с наполовину сгоревшими, крытыми соломой хижинами.
   Над банановой плантацией, словно туман, стелился дым. Пахло гарью. Вряд ли за этой завесой скрывались индейцы, но Танака все же спешился, взял у слуги ружье и, расправив грудь, с отважным видом шагнул вперед. Из клубов дыма сначала послышался кашель, а потом голос:
   – Ничего особенного. Это всего лишь амбар.
   Огромный амбар полыхал. Внутри уже все выгорело, и теперь по почерневшим столбам и потолочным балкам, точно маленькие человечки, плясали огненные языки. Треск рушащихся балок добавлял безысходности открывшейся перед путниками картине.
   Танака, как опытный воин, внимательно исследовал землю вокруг и нашел много следов.
   – Здесь проходили индейцы, – сообщил он Самураю и Ниси и, держа лошадь под уздцы, повернулся к растерянно озиравшемуся по сторонам Веласко. – Что с вами? Страшновато, господин Веласко? – спросил с насмешкой.
   Веласко лишь улыбнулся вымученной улыбкой. Это было первое проявление слабости, которое за все время позволил себе проповедник.
   – Ну, двинулись дальше. А то скоро темнеть начнет, – распорядился Танака, давая понять, что теперь приказы отдает он, а не Веласко.
   Японцы зашагали вперед через рощу, в которой, уже казалось, сгущались сумерки. За спиной с треском рушился догоравший амбар. Шли осторожно, прислушиваясь к каждому звуку. Меж белесых стволов банановых деревьев проглядывало знойное небо и выгнутые, словно кошачьи спины, холмы, поросшие оливковыми деревьями. Когда они вышли из банановой рощи, в лицо ударил солнечный свет. Под одной из олив примостилась кучка одетых в тряпье людей – длинноволосая женщина и трое детей. При виде японцев они вскочили, собираясь убежать.
   Веласко громко окрикнул их:
   – Падре! Я падре! Не убегайте!
   Женщина и дети обернулись, в их глазах был страх, как у затравленных зверей.
   – Не понимаете по-испански?
   Женщина выкрикнула что-то резким, похожим на птичий крик голосом, но Веласко ничего не понял.
   – Тихо! – Танака прервал Веласко и навострил слух. Ему послышался какой-то звук, на который никто больше не обратил внимания. Замерев в раскаленном мареве, путники не шевелясь, в молчании смотрели туда, где возвышались холмы.
   Зашуршала трава под чьими-то ногами, и из зарослей кустарника с опаской высунулась темноволосая голова. На задубевшем под солнцем лице сочилась кровь. Из кустарника показалось несколько вооруженных испанцев. При виде японцев они изумленно уставились на них и тут заметили Веласко.
   – Я священник! – Веласко поднял руку и мимо оливковых деревьев зашагал к испанцам. Обменявшись несколькими фразами с этими людьми, на щеках которых, как цветочные лепестки, алели пятна крови, он обернулся к японцам:
   – Все в порядке. Это владелец гасиенды и его слуги. Вышли нас встретить.
   Веласко стал выяснять у помещика обстановку:
   – Неужели ацтеки уже сюда добрались?
   – Нет, падре. – Владелец гасиенды покачал головой. – Это уже местные индейцы. Услышали про бунт и тоже стали буянить. То тут, то там. Вот, амбар спалили, поджигают посевы. А сейчас прячутся где-то в округе.
   – Нам нужно добраться до Веракруса…
   – Мы вас проводим. Ваши японцы с оружием обращаться умеют?
   – Думаю, стреляют даже лучше, чем вы. Народ, привычный к войнам.
   Испанцы с сомнением посмотрели на японцев, но ничего не сказали. Сидевшая под оливковым деревом индианка подняла голову и, обняв обеими руками детей, снова что-то проговорила резким птичьим голосом. Владелец гасиенды принялся ее бранить.
   – Что она говорит?
   – Ее брат… Мы его застрелили, и он умирает. – Мужчина пожал плечами. – Вот такие это люди. Без царя в голове. Она просит, если вы падре, причастить его и помолиться за упокой души. – Он сплюнул и растер запекшуюся кровь на щеке, красовавшуюся, словно знак отличия. – Бунтуют, а как только припечет – сразу бегут к нам и начинают клянчить. Одно слово – индейцы. Они всегда так. Да отвяжись ты!
   – Где умирающий?
   – Это не шутки. Они вас схватят и будут требовать выкуп или просто убьют. Индейцы часто используют этот приемчик. Усыпляют бдительность, подсылая женщин и детей. Заманят куда-нибудь и неожиданно нападают.
   – Я священник, – тихо ответил Веласко. – Если вы христианин, должны знать: у священника есть долг, который он обязан выполнять. Даже если дело касается индейца…
   – Все равно не надо с ними миндальничать. Падре! Индейцам нельзя доверять.
   – Я священник. – Лицо и шея Веласко вдруг пошли красными пятнами. Это всегда с ним случалось, когда он пытался сдержать гнев и бурные эмоции.
   – Остановитесь, падре!
   Как бы стряхивая с себя эти слова, Веласко стал взбираться на холм. Индианка, оставив детей, босая, устремилась за ним, словно зверь за добычей. Не понимая, что происходит, посланники двинулись следом.
   – Ждите меня! – крикнул им Веласко, пройдя уже полпути до вершины холма. – Сейчас я не переводчик. Я иду исполнить свой долг священника.
   Индианка и Веласко углубились в банановую рощу. В ней стоял полумрак, пахло прелыми листьями, где-то кричала птица. Ее крик напомнил Веласко отвратительный клекот стервятников, пожирающих падаль. Индианка ловко пробиралась сквозь заросли, время от времени оглядываясь на отстающего миссионера. Как ни странно, он не испытывал ни страха, ни тревоги. Вскоре они наткнулись на полуголого индейца с тусклыми глазами и широким приплюснутым носом, стоявшего в тени разросшегося бананового дерева. Индианка что-то сказала ему, и только после этого Веласко смог двинуться дальше и миновать рощу.
   В ложбине на голой земле лежал на спине такой же полуголый молодой индеец. Он громко и тяжело дышал. Рядом с потерянным видом замерла молодая женщина. Судя по тому, что на раненом, кроме штанов, ничего не было, он был обычным батраком, работавшим на плантации. Индеец получил пулю в шею, кровь на ране запеклась, смешавшись с грязью.
   – Ты понимаешь по-испански? – спросил Веласко. Но парень только хрипло дышал открытым ртом, не в состоянии сфокусировать взгляд, его открытые глаза застилала пелена, зрачки сузились. Смерть, как сгущающаяся тьма, уже окружила молодого индейца со всех сторон.
   – Habeas requiem aeternam [55 - Да обретешь вечный покой (лат.).], – прошептал Веласко, держа испачканную грязью и кровью руку индейца в своей. В эту минуту он уже не был снедаемым честолюбием проповедником, одержимым желанием распространить по всей Японии веру в Христа. Перед умирающим сидел обыкновенный священник. Точно такого можно встретить в какой-нибудь крошечной деревушке у постели больной старухи, которой он отдает последний долг. – Requiescant in pace [56 - Покойся с миром (лат.).].
   Веласко провел ладонью по застывшим, широко раскрытым глазам покойного, словно затворяя врата окончившейся жизни. Глядя на распростертого на земле беднягу, он вспомнил лицо человека, которому отпускал грехи за штабелями бревен в Огацу. Того самого оборванного японца-христианина, обсыпанного опилками…
   Ветер гулял по Веракрусу, швыряя, как мячики, клубки жухлой травы в стены оштукатуренных домов, гоняя их по улицам и окрашивая штормящее море в грязно-серый цвет.
   В Веракрус пришел сезон ветров. Обессилевшие от его порывов японцы, еле переставляя ноги, вступили в город. У городских ворот, точно так же, как в Мехико и Пуэбле, их дожидались два монаха в нахлобученных капюшонах. Они стояли, сложив руки на груди, неподвижные, словно каменные изваяния. Один из посланников сломал ногу и едва держался в седле, в повозке, которую тянул осел, лежал слуга. В пути на отряд напали индейцы.
   Из окон отведенного им в монастыре помещения был виден бушующий, оскалившийся белыми клыками пены океан. Другой, не такой, по какому они плыли два с лишним месяца, но столь же необъятный. На его другом берегу – это уже знал Самурай – находится континент, называемый Европой, а там разные страны – Испания, Португалия, Англия, Голландия…
   Самурай смотрел на бурное море и думал. Какими же крошечными кажутся владения Его Светлости, где он прожил свои годы, в сравнении с этим миром! А уж частица этих владений – его долина и земли в Курокаве – вообще песчинки. Однако его семья шла на бой ради этих песчинок, сражалась за них и дожила до сегодняшнего дня.
   В день отплытия из Цукиноуры под скрип снастей и громкие птичьи крики Самурай предчувствовал, что ему уготована новая судьба. И в море, и в Новой Испании его ждали незаметные глазом метаморфозы. Какие? Словами это не выразить, но одно было ясно: он стал другим, не похожим на того Самурая, который жил в долине. С чувством, близким к страху, он думал о том, куда приведет его судьба и как в конечном итоге она его изменит.
   Всю ночь окна монастыря дребезжали от ветра. А после полуночи непогода разбушевалась еще сильнее – пошел дождь.
//-- * * * --//
   Мы добрались до Веракруса, когда там уже начался сезон ветров. Сейчас живем в монастыре Святого Франциска.
   Я не могу не думать, что Господь своей милостью защитил наш отряд от нападения ацтеков, которого все так боялись, во имя моего служения, которому я стараюсь отдавать в Японии все силы. Поэтому Вседержитель и подарил мне невероятную возможность избежать опасности.
   В день, когда мы покинули Кордову, в окрестностях одной гасиенды я причащал перед смертью крестьянина-индейца, который участвовал в бунте, поднятом ацтеками. Молился о нем на смертном одре. Этот юноша, в которого испанские плантаторы всадили пулю, умер у меня на руках, лежа на сырой земле в банановой роще. Пусть Господь подарит ему жизнь вечную. Я всего лишь исполнил свой долг священника.
   Два индейца из тех, что наблюдали за этой сценой, в знак признательности проводили нас почти до самого Веракруса. Благодаря помощи таких сильных союзников мы, собственно, и остались в живых после нападения ацтеков.
   До Веракруса оставался день пути. Мы старались обходить стороной гасиенды и плантации, на которые нападали индейцы.
   Солнце, как обычно, палило нещадно, люди и животные были измучены до предела. Растянувшись цепочкой, мы прокладывали путь между скал, покрытых пятнами соли. На солнцепеке кружилась голова, и иногда мы принимали неожиданно возникавшую в дрожавшем от жары воздухе семейку кактусов за людей.
   Устроили привал. Я лениво следил за парившим над скалами кондором. В долине стояла такая мертвая тишина, что было не по себе.
   Вдруг сбоку со скалы в нашу сторону полетело что-то черное. Я подумал сначала, что это птица. Но я ошибся. На вершине скалы показались ацтеки – человек десять, длинноволосые, в руках они держали что-то вроде рыболовных сетей. Они заметили нас еще издали и, устроив засаду, осыпали нас камнями, вылетавшими из этих самих сетей.
   Мне доводилось слышать, что индейцы умеют метать камни с помощью сетей. Когда наши предки покоряли Новую Испанию, индейцы сопротивлялись, используя точно такое же оружие. Я изо всех сил пытался удержать вставшую на дыбы лошадь, а японцы, подчиняясь резким командам Танаки, попрятались за кактусами.
   Один из них, слуга Танаки, не успел спрятаться и рухнул на землю. Танака из-за кактуса бросился к нему на помощь. Глядя против солнца, я заметил, как высоченный ацтек целится в них, раскручивая пращу. Я разглядел его приплюснутый нос, белые зубы и спускавшиеся по плечам длинные косы. Он запустил в японцев огромный, величиной с голову, белый камень.
   Оба наших провожатых выскочили вслед за Танакой. Следующий камень упал рядом с ними. Они стали что-то громко кричать ацтекам, стоявшим на скале. Вероятно, объясняли, что в нашем отряде не испанцы, а японцы. А потом, как по волшебству, индейцы со скалы исчезли, словно испарились.
   Все было как во сне. В долину снова вернулись тишина и покой, по-прежнему беспощадно жарило раскаленное добела солнце. Мы все выскочили из-за кактусов и окружили раненого слугу. У Танаки была сломана правая нога, а у слуги колено напоминало разломанный гранат, из раны струилась кровь, окрашивая ногу в ярко-красный цвет. Похоже, камень раздробил ему сустав. Он попробовал подняться, но не смог, пришлось уложить его в повозку, он громко стонал и просил прощения у хозяина:
   – Простите… Возьмите меня с собой, хоть на веревке за шею тяните, только не бросайте. Иначе как я вернусь домой?
   Танака, сам с трудом превозмогая боль, успокаивал его, повторяя:
   – Не бросим, не бросим.
   Отношения японского самурая со слугами очень напоминают отношения между патрициями и рабами в Древнем Риме, но у самурая со слугой существует особая связь, выходящая за рамки личного интереса, и почти семейная привязанность. В Японии я часто думал, что должен служить Вседержителю, как японский слуга служит своему господину.
   Если подумать, во время нападения ацтеков мы отделались только незначительными потерями благодаря крестьянам-индейцам. И, конечно же, на то была воля Господня. Мы вошли в Веракрус в ужасном виде, зато пришел конец моим волнениям.
   Веракрус – портовый город, в это время года насквозь продуваемый ветрами. Через два дня после нашего приезда мы с Хасэкурой и Ниси под порывами ветра направились к коменданту крепости Сан-Хуан-де-Улуа, расположенной за городскими пределами. Мы хотели просить, чтобы нас взяли на один из кораблей испанского флота, которые время от времени бросали здесь якорь для подготовки к плаванию через океан, и чтобы к нам прислали хорошего военного врача для лечения Танаки и его слуги. Я знал, что с первой просьбой вопросов не будет, потому что у меня было письменное предписание вице-короля из Мехико.
   В порту от мощных порывов ветра перехватывало дыхание, море помутнело так, будто в него вылилась грязь, за волноломом укрылись, будто испугавшись непогоды, три корабля. Крепость, напоминавшая форт в Акапулько, была окружена стеной из серого камня; пухлый лысеющий комендант встретил нас радушно. Вице-король уже сообщил ему о нашем прибытии, поэтому он лишь едва взглянул на предписание и спрятал его в ящик стола.
   – Кстати, падре! Пришло письмо от вашего дяди… – сообщил комендант и, как бы в ответ на доставленное нами распоряжение, извлек из того же ящика письмо. – Да, я знаком с вашим дядей.
   Мог ли я надеяться, что мой дорогой дядюшка дон Диего Кабальеро Молина так быстро ответит на письмо, которое я отправил ему сразу по прибытии в Акапулько?! Я бережно положил в карман письмо, обернутое в вощеную бумагу.
   Комендант, как ребенок, обрадовался подарку посланников – японскому мечу – и разрешил нам сесть на корабль «Санта Вероника», который был готов отправиться в путь, как только стихнет ветер. И еще извинился перед Хасэкурой и Ниси за пережитое несчастье.
   Только вечером, вернувшись в монастырь, я наконец распечатал дядино послание. Дядя писал, что получил мое письмо в Севилье и что вся семья сделает все возможное, чтобы помочь племяннику исполнить его желания.
   «Но ты, – писал дальше дядя, – должен быть готов к тому, что тебе придется столкнуться с большими препятствиями. Это следует из петиции служащих в Японии иезуитов королю, которую нам удалось раздобыть. Направляю тебе ее копию вместе с письмом, чтобы ты мог убедиться, сколь серьезны клевета и обвинения, которые они выдвигают против тебя.
   К нам в руки попала и другая информация: похоже, иезуиты намереваются после вашего прибытия в Мадрид созвать Совет епископов, чтобы показать, что цели японской миссии провалились. Возможно, на Совете тебе придется дискутировать со знаменитым отцом Валенте, прожившим в Японии тридцать лет. Конечно, тебе не нужно объяснять, что отец Валенте – близкий друг и сподвижник отца Валиньяно, бывшего главного настоятеля иезуитов в Японии; еще он обладает глубоким знанием истории, снискал уважение сановников и аристократов. Ты должен тщательно подготовиться, чтобы вести дискуссию с таким человеком».
   Ветер не стих и к вечеру, продолжая неистово стучать в окно моей комнаты. Я стоял и, прижавшись лбом к стеклу, смотрел на площадь перед монастырем. Ни одной живой души. Лишь кое-где виднелись кучи согнанных ветром сухих листьев. В петиции иезуитов, присланной дядей, говорилось:
   «Мы уже имели честь докладывать Вашему Величеству о поездке в Новую Испанию японской миссии. Да будет нам позволено изложить выводы, к которым мы пришли. Считаем, что следует с большой осмотрительностью относиться к желанию японцев установить двустороннюю торговлю. Принадлежащий к ордену Святого Франциска отец Веласко, который, по-видимому, сопровождает миссию, по донесениям находящихся в Японии отцов Общества Иисуса, представляется человеком неблагоразумным и неосмотрительным, действующим импульсивно без необходимости. Император Японии продолжает гонения на христиан, и орден Иисуса считает, что возможность свободно проповедовать в Стране восходящего солнца учение Христа, на чем настаивает отец Веласко, крайне мала. К написанному выше мы должны присовокупить, что японцы используют свободу проповеди как приманку, а их истинные намерения сводятся лишь к получению выгоды от торговли. Более того, отец Веласко без всяких консультаций с находящимися в Японии проповедниками единолично уговорил одного из японских князей построить корабль и отправить вышеупомянутую миссию, чтобы просить прислать к ним новых монахов‑миссионеров. Если миссия этого добьется, дело неизбежно закончится плачевно: на остающихся в Японии немногочисленных миссионеров и верующих обрушатся беды. Все планы этого человека приукрашивают действительность, насквозь фальшивы, и мы просим Ваше Величество отнестись к ним с величайшей осторожностью».
   Ветер, задувавший через щели в оконном переплете, погасил огарок свечи.
   Зажигать его снова не хотелось, я долго сидел в темноте, подпирая голову руками, и продолжал думать об отце Валенте, с которым предстояло вступить в спор. Это имя знал каждый бывавший в Японии проповедник. Автор «Истории евангелизации Японии», обошел с проповедями Слова Божия весь Кюсю и Камигату, ему отдавали уважение Хидэёси и его вассалы, а также Юкинага Кониси и Укон Такаяма [57 - Юкинага Кониси (1558?–1600), Укон Такаяма (1552–1615) – влиятельные даймё острова Кюсю, принявшие христианство. После издания указов об изгнании христианских миссионеров и запрета христианства в Японии Такаяма был сослан в Манилу, где и умер, а Кониси присоединился к противникам клана Токугава в сражении при Сэкигахаре и был казнен победителями.]. Но если бы только это… Отец Валенте – не обычный священник, я был наслышан, что он настоящий мастер полемики, обладает острым умом и владеет самыми искусными приемами ведения спора. Дядя прав: я должен как следует подготовиться к предстоящему поединку. Как воин, всегда готовый к нападению врага, откуда и в какой форме оно бы ни последовало, я должен найти контраргументы против его подвохов и вопросов. В окружавшей темноте я уронил голову на стол и заснул…

Глава 6

   Наш корабль поднимается по Гвадалквивиру, направляясь к Кория-дель-Рио.
   Плавание по Атлантическому океану заняло много времени, потому что «Санта Вероника» попала в шторм, сильно пострадала и на полгода застряла в Гаване для ремонта. Там, как это ни прискорбно, умер слуга Тародзаэтона Танаки. Тот, которому раздробили колено. После похорон Танака так пал духом, что на него жалко было смотреть. Он будто потерял брата: я часто видел, как этот надменный гордец, потемнев лицом, неотрывно смотрит на Карибское море. Пережив еще два шторма, которые нагнали на нас сезонные ветры, через десять месяцев после отплытия из Веракруса мы наконец достигли берегов моей родной Испании и бросили якорь в порту Санлукар-де-Баррамеда.
   Все время плавания у меня не выходило из головы предупреждение моего дяди. Перед глазами все время стоял отец Валенте, с которым придется вести диспут перед собранием епископов.
   Воображение рисовало мне аскета – человека высокого роста, худого, с впалыми щеками. Острый, словно отточенный меч, ум отражается в сиянии его глаз. Я представлял, как тихо, вкрадчиво он пробивает слабые места в моей аргументации и одну за другой выставляет эти разверстые раны на всеобщее обозрение. Стоит на минуту расслабиться – и он тут же обрушится на меня, запутает в своих словах, расставит ловушки и станет дожидаться, чтобы поймать меня на противоречиях в моих собственных доводах.
   Я гадал, какими вопросами он будет меня атаковать. Наверняка спросит, с какими полномочиями отправлена японская миссия. Раскроет противоречие в действиях найфу: он преследует христиан и в то же время отправляет послов за границу. Раскритикует за то, что я скрываю отчаянное положение с распространением веры в Японии, и не только скрываю, но рисую радужные перспективы.
   Перебирая в уме все мыслимые вопросы, которые он может мне задать, я, как семинарист перед экзаменом, пробовал на них отвечать. Придумывал ответы, и вдруг странное чувство, соединившее в себе гнев и печаль, охватило меня. Почему эти люди, которые, как и я, служат Всевышнему, стараются сломить мое стремление превратить Японию в храм Господень? Зачем они препятствуют мне?
   Тут я подумал о святом Павле, который вступил в Иерусалиме в спор с апостолами, порицавшими его за то, что он благовествовал о Христе язычникам. Даже Павлу чинили препятствия единоверцы, злословили у него за спиной, поносили. Христиане, устроившие свою цитадель в Иерусалиме, распускали слухи, что Павел никакой не апостол, поливали его грязью за то, что он нес Слово Божие, преодолевая границы и различия между народами. Иезуиты ведут себя так же: для них я никчемный священник, не имеющий никакой ценности для распространения в Японии учения Христа.
   Если поднявшееся во мне возмущение еще можно было стерпеть, то невыразимая печаль буквально заполняла грудь. Веря в единого Господа, вместе поклоняясь Иисусу и стремясь привести Японию к Богу, мы враждуем, соперничаем друг с другом. До каких пор мы будем так неприглядны и корыстны? Вместо того чтобы в общинах служителей Господа становиться чище, мы подчас выглядим непривлекательнее любого мирянина. Я почувствовал, что еще очень далек от покорности и терпения, от безграничной доброты, которыми наделены святые праведники.
   Прошлой ночью ливень барабанил по палубе корабля, поднимавшегося вверх по реке. Я проснулся от шума дождя. К моему позору, ночью со мной случился мерзкий грех… Оно получилось само собой… Вот зачем я крепко связываю себе руки – чтобы не согрешить. Так приходится бороться с одолевающим меня по ночам плотским вожделением, хотя оно уже не так сильно, как в молодые годы. Упав на колени, я начал молиться. Жалкая плоть! В мою молитву вдруг вторглось страшное отчаяние – я словно увидел в зеркале свое отвратительное отражение и ощутил, сколько яда скопилось в моем сердце. Искушение плоти, злость на иезуитов, доходящая до самонадеянности, убежденность в том, что Япония может принять учение Христа, жажда победы – все это смешалось в моей душе, и на мгновение я даже подумал, что Господь не хочет прислушаться к моим молитвам и чаяниям. Возникла мысль, что Вседержитель указал на меня перстом, будто желая сказать, что за моими молитвами и стремлениями скрывается самое отвратительное тщеславие.
   «Нет, это неправда! – отчаянно воспротивился я. – Я безгранично люблю Японию и японцев. И потому от всего сердца хочу вырвать из состояния безучастного оцепенения. Я, пастырь, не пожалею самой жизни ради этого. Все, что я делаю, я делаю во имя Твое».
   На столе лежало маленькое распятие – Спаситель, раскинув руки, печально смотрел на меня и так же печально внимал моим возражениям.
   «Как мне быть, Господи? Неужели Ты хочешь, чтобы я отказался от Японии? Неужели я должен оставить наделенных талантом и силой японцев в состоянии тупой апатии? Считается, что этот народ строго и последовательно оберегает особое свойство своей души – быть, как сказано в Библии, не холодной, не горячей. А я хочу… зажечь жар в этих людях, побудить их прийти к Тебе».
   Есть лишь один способ противостоять отцу Валенте – крестить японских посланников в Мадриде. Как были крещены в Мехико японские купцы. Тогда епископы убедятся, что я говорю правду. Так было в Мехико, когда вице-король после блестящей церемонии крещения согласился с моими мыслями…
   Поднявшись вверх по течению Гвадалквивира, японские посланники наконец ступили на землю Европейского континента. Они оказались в испанской Севилье, о существовании которой полтора года назад даже не слышали.
   Стояла ранняя осень. По залитой ласковым солнцем равнине были кучками рассыпаны белые домики, среди которых виднелись шпили церквей, устремленные в небо, на котором не было ни единого облачка. По реке сновали суденышки, на берегу, в лучах солнца, пышным цветом пламенели цветы. Весь город был напоен ароматом, в домах на белых подоконниках красовались цветочные горшки, за резными воротами виднелись мощенные плитками дворики, где стояли статуи и вазы с цветами. Стены домов были расписаны тонким ультрамариновым орнаментом, во внутренних помещениях висел насыщенный, ни на что не похожий запах.
   Это был первый испанский город, который увидели японцы. Он потряс трех самураев своими размерами – за всю жизнь, кроме города вокруг замка Его Светлости, они ничего не видели и даже в Киото или Эдо ни разу не бывали. Веласко рассказал им, что в давние времена Севилья принадлежала маврам, пока ее не отвоевали испанцы-христиане. Посланники не знали, где находится страна мавров и какие следы остались от них в этом городе. Затаив дыхание, они смотрели на Алькасар и другие роскошные дворцы и теряли дар речи, подавленные грандиозностью городского собора.
   В отличие от Мехико в Севилье каждый день был расписан по часам. При содействии семьи Веласко, для которой город был родным, посланников в карете возили к алькальду, они побывали у членов городского собрания, их приглашали местная знать и высшее духовенство. Японцы терпели изо всех сил, оказавшись в водовороте непонятных слов и давясь непривычной едой.
   – Это Европа!
   Как-то после полудня, когда они с колокольни огромного собора осматривали Севилью, Веласко, указывая на один за другим торчащие шпили, объяснял:
   – Вон церковь Сан-Стефано, а там собор Сан-Педро. – И вдруг иронически заявил: – Вот она, Испания, о которой в Японии все говорят. – И громко рассмеялся. – Это путешествие показало вам, как велик мир. И можно смело сказать, что самая богатая страна в этом огромном мире – это Испания… Теперь вы здесь. Вы в стране южных варваров.
   Тародзаэмон Танака стоял, сложив руки на груди, и, чтобы не выдать своего потрясения, смотрел в пол. А Кюсукэ Ниси, достав кисть и тушь, старательно записывал со слов Веласко названия дворцов и церквей.
   – Но в Испании есть другой город, гораздо больше Севильи. Это столица – Мадрид. Там вы встретитесь с королем Испании.
   Веласко понимал, какая робость охватывает Танаку и Самурая. Для них, людей незнатных, хотя и именуемых посланниками, встреча с королем могущественного государства – событие совершенно исключительное.
   – А вы знаете, что есть человек, перед которым почтительно преклоняет колени даже король?
   Посланники ничего не ответили.
   – Это король христиан, именуемый Его Святейшеством Папой. Если взять Японию, найфу можно считать королем, а императора, пожалуй, можно назвать Папой. Разве что настоящий Папа обладает несравнимо большей властью, чем японский император. Но даже Папа… не более чем слуга. – Веласко с улыбкой посмотрел на посланников. – Я думаю, без слов понятно, о ком идет речь. В Новой Испании Его образ можно видеть повсюду. Да и не только в Новой Испании. И не только в самой Испании. По всей Европе, во всех странах, ему поклоняются, простираются перед ним, возносят ему молитвы.
   В воскресенье Веласко повел посланников в Севильский собор, имея в виду конкретную цель. В тот день епископ Лерма служил мессу специально для прибывших из Японии послов. С утра к собору по мощеной мостовой одна за другой, скрипя колесами, подкатывали кареты и прочие экипажи. Разодетая знать и купцы толпились вокруг выточенных из камня колонн, множество свечей в подсвечниках освещало золоченый алтарь, в каменных стенах эхом звучал орган. С украшенного причудливой резьбой амвона епископ Лерма благословил собравшихся и обратился к ним с такими словами:
   – Сегодня к мессе вместе с уроженцем Севильи отцом Веласко пожаловали посланники восточной страны Японии, преодолевшие на пути к нам бурные океанские воды. Вознесем же молитву за них и весь японский народ. Наши предки уже построили в языческих землях много церквей, и страны, расположенные на этих землях, теперь под защитой Господней. Помолимся же, чтобы однажды пришел день, когда страна, откуда прибыли к нам послы, тоже восславит Господа.
   Все, кто собрался в тот день в соборе, опустились на колени, и хор запел:
   Sanctus, sanctus, sanctus Dominus Deus Sabaoth, Pleni sunt coeli et terra gloria tua [58 - Свят, свят, свят Господь Саваоф, Полны небо и земля славы Твоей (лат.).].
   Веласко закрыл лицо и дал волю охватившим его чувствам.
   «О Япония, Япония! – взывал он в самой глубине сердца. – Услышь мой голос. О Япония, Япония! Сколько бы ты ни пренебрегала Господом, сколько бы ни губила наших братьев‑проповедников, сколько бы ни проливала крови уверившихся, однажды ты все-таки последуешь за Всевышним».
   Веласко преклонил голову и взмолился:
   «Господи! Во имя всего этого… дай мне силы победить! Дай силы одолеть отца Валенте!»
   Служба завершилась, возбужденная толпа окружила японцев и подобно мощному потоку вынесла их из собора. Испанцы хлопали растерявшихся посланников по плечам, стремились пожать им руки и не расходились до тех пор, пока епископ Лерма не повел Веласко и посланников в крипту.
   – Итак, сын мой. – Епископ Лерма озабоченно взглянул на Веласко, когда они спустились в сырой полутемный зал и приветственные крики стихли. – Церемонии окончены. Надо вернуться к действительности. Это воодушевление не должно тебя обманывать. Обстоятельства складываются неблагоприятно. Специально чтобы послушать тебя, в Мадриде собираются на совет епископы, но не жди от этого собрания ничего хорошего для твоих планов.
   – Я это знаю, – кивнул Веласко, покосившись на японцев. – Но, Ваше Преосвященство! Вы же сами сказали сегодня, что служите мессу во имя этих посланников и японского народа. И вместе со всеми пожелали, чтобы однажды наступил день, когда Япония тоже станет страной, где восславляют Господа.
   – Вот именно, я сказал «однажды». Но это не значит «сегодня». Мы же знаем, как в Японии ненавидят тех, кто несет в народ Слово Божие, как уже двадцать лет преследуют уверовавших в Христа. Япония далеко, но эти новости и сюда доходят.
   – Обстановка меняется. – Веласко заговорил быстро, повторяя то, что говорил архиепископу в Мехико. – Иначе бы Япония не отправила в Испанию посольство.
   – Сын мой! Иезуиты доносят, что обстановка, наоборот, становится все хуже. И что эти послы – всего лишь рыцари на службе у одного из японских князей, а не официальные представители короля Японии… Мы не хотим, чтобы в Японии пролилось еще больше крови наших пастырей.
   – Нести веру – все равно что вести битву. Я верю в это. Я проповедник, вступивший в сражение с Японией. Проповедник – это солдат, который не боится умереть за Господа. Святой Павел не побоялся пролить кровь во имя язычников. Нести веру – это не то, что говорить о любви к Господу, уютно устроившись в монастыре или греясь на солнышке.
   – Ты прав. – Епископ заметил сарказм, с которым Веласко произнес эти слова. – Я согласен, что распространение веры сродни участию в битве. Но все солдаты подчиняются своим начальникам. Это касается и тебя.
   – Бывает, полководец находится далеко от места сражения и не знает обстановки на поле боя.
   – Ты… – Епископ пристально посмотрел на Веласко. – Сын мой… у тебя чересчур страстная натура. Одержимость может повредить твоей душе. Ты должен себя сдерживать.
   Веласко покраснел, но промолчал. Епископ был прав – за его долгую жизнь в монашестве старшие чины многократно предупреждали его об излишней горячности.
   «Ну а если бы во мне не было этой одержимости? – думал Веласко. – Я бы никогда не оказался в удивительной стране Востока. Да, Япония! Я должен быть одержимым, чтобы сражаться с тобой».
   – Мы направляемся в Мадрид. Я хочу напрямую обратиться с просьбой к архиепископу…
   – С какой?
   – Чтобы король удостоил японских посланников аудиенции…
   Епископ Лерма, с сожалением посмотрев на Веласко, протянул ему руку для поцелуя.
   – Буду рад, если архиепископ откликнется на твою просьбу. – И повторил, поняв, что Веласко его не переубедить: – У тебя слишком страстная натура. Одержимость может повредить твоей душе.
   Толпа рассеялась, епископ Лерма удалился в свои покои, японцы в карете вернулись в монастырь. Веласко, оставшийся в соборе один, упал на колени перед алтарем. В огромном соборе было тихо и царил полумрак – лишь слабые лучи света проникали сквозь цветные витражи в четырехугольных окнах, на алтаре горели свечи, а рядом благословенный Христос, воздев руку, взирал на Веласко. Таким Он был, когда сказал своим ученикам: «Идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари».
   «Господи! – взмолился Веласко, сложив руки и глядя Христу в глаза. – Ты повелел нести благую весть во все уголки мира. Я посвятил этому свою жизнь, отправился в Японию. Неужели Ты вознамерился отстранить свои длани от этой страны?
   Ответь мне, Господи! Японию хотят лишить возможности услышать глас Твой. Церковь, которую Ты создал, отворачивается от Японии. Архиепископы, епископы, кардиналы боятся этой страны, им претит мысль, что там прольется новая кровь проповедующих Слово Твое, и уверовавших в Тебя в этой стране хотят бросить на произвол судьбы. Ответь же мне, Господи! Должен ли я тоже подчиниться приказу церкви?
   Господи, прикажи мне бороться. Я одинок. Прикажи бороться с теми, кто препятствует и завидует мне. Я не могу оставить Японию. Эта маленькая страна на Востоке – моя единственная цель, я должен подчинить ее, неся Твою благую весть».
   Пот стекал со лба, уже заливал глаза, но Веласко не отрываясь все всматривался в лик Христа. Множество японских лиц проплывало перед его мысленным взором. Они насмехались над ним. Эти лица очень напоминали лица буддийских статуй, которые ему как-то довелось увидеть в Киото в полутемном святилище храма. Они будто нашептывали ему:
   «Япония не желает видеть у себя падре. Япония не хочет строить у себя церкви. Япония может прожить и без Иисуса. Япония…»
   – Иди! – услышал Веласко чей-то голос. – Я посылаю вас как овец среди волков: будьте мудры, как змеи, и просты, как голуби… И будете ненавидимы всеми за имя Мое; претерпевший же до конца спасется. Будьте мудры, как змеи [59 - Мф. 10:16 и 22.].
   Так сказал Иисус своим ученикам, посылая их в дома Израилевы. «Будьте мудры, как змеи». Веласко, закрыв лицо ладонями, долго оставался неподвижен. Казалось, в этих словах содержится его будущее и все, что он должен теперь делать. «Меня будут ненавидеть люди. Иезуиты. Севильские епископы. Но я поеду в Мадрид и на Совете епископов буду биться с иезуитами. Чтобы победить в этой схватке, я должен быть мудрым, как змея. Мое оружие – слово и японцы, которых я привез сюда. Епископы должны поверить, что мои слова – это слова японцев, мои желания – желания японцев. А для этого…»
   Вернувшись в монастырь, Веласко заглянул к японцам. Посланники вместе со слугами стояли на залитом солнцем балконе и наблюдали за потоком людей и экипажей, огибавшим Хиральду [60 - Хиральда – достопримечательность и символ Севильи, 98‑метровая четырехугольная башня, поднимающаяся над Севильским кафедральным собором. Со смотровой площадки башни открывается великолепный вид на город.] – предмет гордости севильцев.
   На Гвадалквивире было тесно от кораблей, барок и лодок, слышались громкие голоса купцов, продававших доставленные по реке товары.
   Увидев Веласко, слуги поклонились и тут же вышли. Веласко присоединился к посланникам и, указывая на суда, сновавшие вверх и вниз по реке под лучами ласкового осеннего солнца, рассказывал, как они отправляются отсюда в разные страны.
   – Через два дня мы отбываем в Мадрид, столицу Испании. Чтобы встретиться с королем.
   – Встретиться с королем… Значит, встреча все-таки состоится?
   Голос Тародзаэмона Танаки дрожал от возбуждения. Посланники ни разу не встречались даже со своим князем, поэтому радости от того, что их удостоят такой исключительной чести, не было предела. Она разливалась в их душах, как река, вышедшая из берегов.
   – Должен сказать честно… возникли непредвиденные осложнения. – После секундного колебания он продолжил: – В Мадриде есть люди, испытывающие к нам не самые добрые чувства.
   Посланники переглянулись, ожидая объяснений. Пока Веласко говорил, Танака смотрел в пространство, сердито вперив взгляд в одну точку, а Самурай по привычке только моргал, не говоря ни слова. По их грубым крестьянским лицам невозможно было понять, о чем они думают. Лишь молодой Кюсукэ Ниси, в волнении скрестив руки, сжимал и разжимал кулаки. Японцы, похоже, как-то сумели разобраться в том, как складывается ситуация в церкви, о которой им рассказывал Веласко, и в истории борьбы двух орденов за право распространять веру в Японии.
   – Поэтому мне придется выступить на диспуте. На нем будет присутствовать высшее духовенство, которое будет решать, прав я или те, кто возводит на меня наветы.
   Веласко смолк и потом пробормотал еле слышно:
   – Я… должен победить.
   Посланники не шелохнулись.
   – Мои недруги говорят, что христианство запрещено по всей Японии, распускают слухи, что послание Его Светлости, в котором он приглашает падре, – тоже уловка. Чтобы рассеять эти сомнения… Вот если бы хоть один из вас принял крещение…
   На бесстрастных до сих пор лицах Танаки и Самурая вдруг нарисовался почти детский испуг. Будто стараясь его развеять, Веласко все наседал на японцев:
   – Если это произойдет, мадридское духовенство поверит мне. И убедится, что обещание Его Светлости не преследовать христиан и доброжелательно относиться к падре – не пустые слова. Пока же испанская церковь принимает на веру утверждения, будто в Японии убивают христиан и подвергают мучениям священников.
   Веласко поймал на себе недобрый взгляд Самурая. Он впервые видел негодование на лице этого смирного, покладистого парня.
   – Падре! – Голос Самурая дрожал. – Почему вы не сказали этого нам в Новой Испании? Ведь вы и там уже обо всем знали.
   – Сказать по правде, я не представлял, что клевета примет такой размах. Пока мы были в Новой Испании, иезуиты слали из Японии послание за посланием, пытаясь помешать нашей поездке.
   – Я… – ответил, как простонал, Самурай, – я креститься не буду.
   – Почему же?
   – Христианство мне не нравится.
   – Не познав учение Христа, мы не можем говорить, любим мы его или нет.
   – Я не собираюсь в него верить, даже если познаю.
   – Не познав, невозможно уверовать.
   Лицо и шея Веласко все больше наливались кровью. Это был верный признак того, что эмоции берут верх. В эту минуту из интригана, вынашивающего собственные планы, он превратился в проповедника, старающегося вдохнуть в непосвященных свою веру.
   – В Мехико японские купцы приняли крещение из корысти, а не от чистого сердца. Но я с этим согласился. Почему? Потому что единожды назвавший имя Божие со временем станет рабом Божиим.
   Веласко услышал голос, шептавший ему:
   «Ты собрался крестить не уверовавших в Господа ради своей выгоды? Это ли не поругание веры, это ли не святотатство? Не слишком ли ты самонадеян, приводя к Кресту неверующих и тем самым возлагая на Всевышнего все их грехи?»
   Веласко пытался отмахнуться от этого голоса и отгородился от него словами Иисуса. Когда Иоанн рассердился, увидев, как неверующие исцеляют больных именем Иисуса, Иисус сказал ему: «Кто не против вас, тот за вас» [61 - Марк. 9:40.].
   Самурай упорно хранил молчание. Он не отличался силой духа, но в такие минуты становился упрямым. Таков был характер у крестьян, живших в долине. Танака по-прежнему смотрел в одну точку, а Ниси, что тоже было в его характере, перед тем как что-то решить, с тревогой ждал, что ответят старшие товарищи. Наконец Самурай дал свой ответ. Он был решителен и неколебим, словно валун, который не сдвинешь с места:
   – Нет, это невозможно. Я не могу принять вашу веру.
   После того как Веласко ушел, посланники сели на стулья и какое-то время сидели не шевелясь. Через открытое окно вливался шум толпы, гудевшей у ворот Триана. С приходом полудня Севилья ненадолго утихла. Люди разошлись по домам, наступила сиеста.
   – Господин Сираиси, – начал Ниси, вопросительно глядя на сидевших с поникшим видом Танаку и Самурая, – говорил, чтобы во время этого путешествия мы во всем следовали указаниям господина Веласко.
   – Однако, – вздохнул Самурай, – сколько раз он обманывал нас, с тех пор как мы покинули Японию? Мацуки правильно говорил. Сначала Веласко говорил, что наша миссия будет выполнена, как только мы доберемся до Новой Испании, а когда мы туда прибыли, заявил, что определенного ответа не будет, если не поедем в Испанию. А теперь еще выясняется, что дела идут не так гладко, как он думал, и чтобы исправить дело, надо обращаться в христианство. Я больше не верю в его искренность. Ты не согласен, Ниси?
   Самурай впервые откровенно высказал, что у него на душе. Он был человек немногословный, именно поэтому каждое сказанное им слово имело вес. Танака и Ниси долго молчали.
   – Но если мы не будем полагаться на господина Веласко, мы вообще ничего не сможем сделать.
   – На это он и рассчитывает. Единственное его желание – это сделать из нас христиан, пусть и не по доброй воле.
   – Но мы можем обратиться христианство только для вида, во имя исполнения поставленной перед нами задачи. В этом нет ничего страшного.
   – Видишь ли… – Самурай поднял голову, из груди его вырвался вздох. – Роду Хасэкура при разделе земель достались скудные земли, они дают мало риса и зерна. Но в эту долину, лежащую в горах, перенесен прах моих предков, прах моего отца. Я не могу один из всей семьи принять религию южных варваров, о которых предки и отец ничего не знали.
   Самурай моргнул. Он с особой остротой ощутил, что в его жилах течет кровь многих поколений рода Хасэкура, их жизнь, их привычки глубоко проросли в его душе. И он не мог вдруг взять и отказаться от всего этого, все изменить.
   – Кроме того… – продолжал Самурай, – помните, что говорил в Мехико Мацуки? Веласко буквально одержим своей идеей. И мы не должны, потакая его одержимости, принимать христианство. Помнишь, Ниси?
   – Помню.
   Самурай не забыл слова, которые, глядя ему в глаза, произнес Мацуки, отделившись от купцов, которые провожали посланников, когда их маленький отряд покидал монастырь, отправляясь к восточному побережью Новой Испании.
   – Я помню, но… – Ниси опасливо перевел взгляд с Танаки на Самурая. Боялся, что его будут бранить? – Высший совет, похоже, считает, что будущее Японии не в войнах, а в торговле с южными варварами и Индией. И еще в Совете понимают, что торговать с Индией и подавно со странами южных варваров невозможно, если христианство будет в загоне. Пока в Совете так думают, нас поймут, если мы примем крещение во имя успеха нашей миссии.
   – То есть ты собрался креститься? – спросил Танака.
   – Не знаю. Надо будет все обдумать по дороге в Мадрид. Но, так или иначе, за время нашего путешествия я узнал, как велик мир. Понял, что страны южных варваров, как мы их называем, превосходят Японию богатством и величием. Я решил учить их язык. Думаю, нам не надо отворачиваться от христианского учения, в которое верят в разных уголках этого необъятного мира.
   Самурай в очередной раз позавидовал пышущей силой и энергией молодости Ниси. В отличие от него самого и Танаки этот парень без всякого внутреннего сопротивления впитывал в себя все увиденное в чужих странах. И хотя Самурай решил довериться уготованной ему новой судьбе, узы, связывавшие его с долиной, родным домом, семьей, мешали отдаться ей полностью. Так улитке бывает тяжело расстаться со своим домиком-раковиной.
   – А вы что думаете? – словно утопающий, хватающийся за соломинку, Самурай обратился к Танаке. Тот сидел скрестив руки, у него была привычка принимать эту позу, когда предстояло решать что-то серьезное. Глядя на его толстые руки и мощные плечи, Самурай чувствовал, что в Танаке течет такая же кровь, как в нем самом, – кровь незнатного мелкопоместного самурая. Кровь, которая упорно призывает защищать земли и обычаи, сохранявшиеся предшественниками на протяжении многих лет.
   – Я тоже не люблю христиан. – Танака тихо вздохнул. – Я присоединился к этой миссии не потому, что так распорядился Высший совет. Я сделал это, чтобы получить назад наши старые земли в Нихоммацу. Исключительно ради этого я отправился в это несчастное плавание, ради этого терплю чужую жару, ем гадость, которой нас здесь кормят…
   Все это мог сказать о себе и Самурай. Ведь если господин Сираиси и господин Исида говорили правду, может статься, когда их тяжелое путешествие наконец завершится, семья Хасэкуры в качестве награды за труды получит обратно земли в Курокаве.
   – Если мы ничего не получим, – пробормотал Танака, в его голосе дрожали слезы, – это будет такой позор для меня… И перед предками, и перед семьей… Я не люблю христиан. Но если ради наших старых владений мне прикажут есть землю, буду есть.
   – Но это же пойдет на пользу нашего дела, – прервал его Ниси.
   – Мацуки говорил, чтобы мы не принимали христианства, – категорически мотнул головой Самурай. – Мацуки мне совсем не симпатичен, но все равно… я креститься не буду…
   Бесконечное путешествие продолжалось – их путь лежал в Мадрид. Теперь японцы на лошадях и следовавшие за ними повозки с багажом ехали не по выжженной солнцем пустыне, как в Новой Испании, а по плодородной андалусской равнине, прорезанной красно-коричневыми холмами и оливковыми рощами.
   Холмы и рощи тянулись, сменяя друг друга, как набегающие волны. Листья олив на фоне красных холмов на ветру сверкали серебром, словно отточенные лезвия. С приближением вечера почва быстро остывала.
   Здесь тоже, как и в Новой Испании, время от времени встречались белые деревеньки, напоминающие издали груды рассыпанной соли. Некоторые из них словно приклеились к крутым скалистым склонам. То тут, то там на вершинах холмов грозно высились старые крепости.
   Когда оливковые рощи и красно-бурые земли кончились, до самого горизонта дугой потянулись засеянные хлебными злаками поля. Далеко на горизонте можно было разглядеть маленькую иглу. Подъехав поближе, путники увидели, что это церковный шпиль. Он вонзался острием в голубое небо, растворялся в небесном просторе.
   – Это Европа! – Веласко придержал коня, с гордостью обводя рукой открывающийся пейзаж. – В земле лежат ее труды. И символ этих трудов, этот шпиль, устремляется в небо в поисках Господа.
   После отъезда из Севильи он больше не требовал от посланников поддержки. И никак, даже косвенно, не настаивал на крещении. Тем не менее, пока они добирались до Мадрида, с его лица не сходила уверенная улыбка, как будто все уже было решено. А посланники, словно настоящие дипломаты, не заводили разговор на эту тему, видимо считая ее опасной.
   Когда воды реки Тахо побурели, вобрав в себя частицы почвы с полей, отряд въехал в старую столицу Испании Толедо. Здесь тоже высился шпиль городского собора, возведенного на холме; путники увидели его еще издалека. Огромное солнце, завершавшее дневной путь по золотистому небу, клонилось к закату, и крест на соборе ослепительно засверкал. Обливавшиеся по€том японцы, привычно ловя на себе любопытные взгляды, в молчании стали пешком подниматься к собору по крутой, вымощенной камнем улице.
   – Japoneses! – выкрикнул какой-то человек из толпы, сгрудившейся по одну сторону улицы. – Me han encontrado con Japoneses antes [62 - Японцы! Я уже раньше встречался с японцами (исп.).].
   Это был добродушный с виду человек средних лет с корявыми зубами. Услышав его возглас, удивленный Веласко остановил коня и, не слезая с седла, заговорил с мужчиной. Выслушав его, он обратился к посланникам:
   – Он говорит, что мальчиком видел здесь несколько молодых японцев.
   – Японцев?..
   – По его словам, лет тридцать назад в Испанию приезжала миссия вроде вас. Христиане с Кюсю, совсем дети, лет четырнадцати-пятнадцати. Вы что-нибудь знаете об этом?
   И Танака, и Самурай, и Ниси ничего об этом не слышали. Они считали, что первыми из японцев оказались в этой стране южных варваров. Однако этот человек утверждал, что те самые японцы, из них четыре юнца, в сопровождении какого-то миссионера еще три десятка лет назад побывали в Мадриде, заезжали в Толедо и даже удостоились аудиенции у Его Святейшества Папы.
   Веласко продолжал расспрашивать испанца. Тот гордо улыбался, видимо довольный тем, что окружающие с интересом прислушиваются к их разговору.
   – Эти юноши побывали у старого часовщика Ториано и остались очень довольны. Он говорит, что как раз в это время был учеником у этого старика.
   Испанец улыбался, демонстрируя желтые зубы, тыкал пальцем в нос и кивал. Еще посланники узнали, что один из юношей тяжело заболел здесь лихорадкой, но благодаря хорошему уходу и молитвам выздоровел и вместе с товарищами отправился в Мадрид. Уехали они на четырех повозках.
   Японцы с любопытством разглядывали улицу с каменной мостовой и стоявшие вокруг дома, залитые скатывавшимся к западу солнцем. И удивлялись, что задолго до их появления здесь по этой круто идущей вверх улице уже проходили их соотечественники и видели те же самые дома, окрашенные закатным солнцем в розовый цвет.
   – Дети. Четырнадцать-пятнадцать лет…
   И Танака, прошептавший эти слова, и его товарищи, вспоминая свое долгое, тяжелое путешествие, не могли поверить, что дети тоже преодолели этот маршрут.
   – И они благополучно вернулись в Японию? – задал вопрос Ниси.
   – Да, вернулись, – утвердительно тряхнул головой Веласко. – И вы тоже в один прекрасный день в добром здравии вернетесь на родину.
   После этих слов японцы надолго замолчали. Суждено ли им когда-нибудь вернуться домой? Этот вопрос задавали себе все. Наконец на их лицах стали появляться вымученные, почти сквозь слезы, улыбки.
   Мадрид встретил их дождем. Потоки воды заливали площадь Кастилии, бесшумно стекали по улице Алькала. На фоне затянутого туманной дымкой неба, словно мираж, плыл дворец Эскориал. Повозки ехали по каменной мостовой, разбрызгивая грязь и воду.
   В монастыре Святого Франциска, где их устроили на ночлег, японцы проспали беспробудным сном целый день. Физическая усталость и нервное напряжение, накопившиеся за время, как они прибыли в Испанию, дали о себе знать, когда они достигли конечной цели путешествия – Мадрида. Монахи, похоже, догадывались об этом и старались не беспокоить гостей – обходили стороной покои, где те отдыхали, и даже не звонили в колокол, который отбивал время.
   Самураю приснился тот день, когда он отправился в путешествие. Лошади ржали, деревенские старики выстроились у ворот его дома, Ёдзо держал копье своего господина, Сэйхати, Итисукэ и Дайсукэ вели под уздцы трех навьюченных лошадей. Сев в седло, Самурай поклонился дяде. Позади него изо всех сил сдерживала слезы жена Рику. Самурай улыбнулся сыновьям – Кандзабуро и Гонсиро, младшего держала на руках служанка. У ворот его почему-то ждал господин Исида. Он был верхом. Самурай удивился: неужели он специально приехал в долину, чтобы проводить его?
   – Послушай меня, – с улыбкой кивнул ему господин Исида. – Мы даем тебе еще одну возможность выполнить свою миссию. И тогда с землями в Курокаве все будет в порядке.
   У Самурая перехватило дыхание: неужто ему придется повторить это кошмарное путешествие?! Видно – судьба, придется подчиниться. Он уже давно привык к терпению и покорности. В этом Самурай ничем не отличался от крестьян из своей долины.
   Проснувшись, Самурай не сразу сообразил, что находится не в Японии, а в чужой варварской стране, в монастыре. Чужой город, чужой дом… Дождь стучит в окно. Кругом тихо. На Самурая напала такая тоска, что на глаза навернулись слезы.
   Стараясь не разбудить Ниси, он оделся и выскользнул в коридор. Заглянув в комнату слуг, он увидел, что Ёдзо с задумчивым видом сидит на краю настила, служившего кроватью. Рядом безмятежно спали Итисукэ и Дайсукэ.
   – Что, не спится? – негромко спросил Самурай. – Я видел во сне долину.
   – У нас сейчас уже начали дрова заготавливать.
   – Да, наверное.
   С начала их странствий прошло уже почти полтора года. Самурай вспомнил, как два года назад примерно в эту пору рубил вместе с крестьянами лес на дрова. В застывшем в безмолвии лесу, сбросившем с себя листву, звонко стучали топоры. Кандзабуро вместе с младшим братом тут же собирали грибы.
   – Нужно потерпеть еще немножко, – пробормотал Самурай, глядя в запотевшее под дождем окно. – Мы исполним в этом городе то, что нам поручено… и сразу домой.
   Ёдзо, сидевший упершись руками в колени, кивнул.
   – Да, но если только все пойдет как надо… Господин Веласко говорит, что для этого мы должны обратиться в христианство…
   Ёдзо удивленно поднял глаза на хозяина.
   – Ты как? Что думаешь?
   – С тех пор как умер Сэйхати… – начал Ёдзо и тут же умолк. – В общем, как прикажете, господин, так я и сделаю.
   – Что я прикажу? – грустно усмехнулся Самурай. – В семье Хасэкура никогда ничего подобного не было. Дядя бы такое никогда не разрешил.
   Самурай подумал о своем сне. Он видел свою долину, в которой лепились крестьянские хижины, будто вдавленные в землю. Усадьба Самурая в самой середине как бы объединяла всех, кто там жил. И жили все одним миром. Все семьи имели одинаковые наделы, одинаково сеяли, одинаково отмечали праздники. Когда кто-то умирал, хоронили вместе. Самураю вспомнился гимн, славящий Будду Амида [63 - Будда Амида – одна из наиболее широко известных и почитаемых фигур в буддизме разных школ. В Японии почитается с VII в.], который частенько распевал дядя, сидя у очага и поглаживая раненую ногу.
   Миновало десять вечностей, С тех пор как Будда Амида достиг нирваны. И ореол вокруг его высшего тела Озаряет самые мрачные уголки мира.
   Закончив песнопения, дядя с умиротворенным лицом несколько раз повторял: «Слава Будде Амида». Самураю показалось, что он слышит дядин голос. Да, в долине все связано воедино. Сам Самурай не пел эти гимны, но отказаться от того, что почитали и во что верили отец и дядя, был не в состоянии. Это значило бы предать родство, предать долину.
   Я сел в крытую повозку и отправился к своему двоюродному брату дону Луису. Его отец, дон Диего Кабальеро Молина, живший вместе с ним, прежде был алькальдом Севильи и, несмотря на преклонный возраст, все еще имел большое влияние в Церкви и при дворе. А сам дон Луис был председателем инквизиционного трибунала.
   В доме брата, видимо, уже знали о моем приезде, поэтому, как только я подкатил к дому, по лестнице мне навстречу кинулась целая толпа – мужчины, женщины, дети. Ребятишки повисли на шее, женщины буквально задушили в объятиях, мужчины пожали руку, стараясь сохранять достоинство. Взяв в кольцо родственника, вернувшегося из неведомой восточной страны, они засыпали меня вопросами о том, что мне довелось пережить. Сначала в гостиной, потом в столовой родня слушала мои байки с таким же интересом, как рассказы о наших предках-завоевателях, подчинивших целые материки и неведомые острова.
   После ужина и разговоров о том о сем в гостиной дядя Молина подал мне знак глазами и увел меня и Луиса в свой кабинет. Остальные родственники, видимо предупрежденные заранее, тепло попрощались со мной.
   Мы долго обсуждали, как мне следует поступить дальше. Дядя, худой, высокий, рассказал, расхаживая по кабинету, что мои перспективы на Совете епископов выглядят не очень радужно. Луис стоял навытяжку, как часовой, и внимательно слушал.
   – Ты говоришь, что распространение веры – это битва, но в любой битве может возникнуть ситуация, когда необходимо отступить. Сейчас наши епископы как раз хотят отступать из Японии. Если Совет решит не в твою пользу, единственное, что сможет сделать для тебя наша семья… отправить тебя настоятелем монастыря, но не в Японию, а в Манилу.
   Дядя сказал, что сделает все возможное, чтобы добиться для меня места настоятеля во францисканском монастыре в Маниле.
   – Такая возможность есть, – продолжал он. – Думаю, ни кардиналы, ни епископы не будут возражать.
   Перестав мерить кабинет шагами, дядя сел в кресло и, сцепив руки, вопросительно взглянул на меня.
   – Я не совсем вас понимаю…
   – Никто не хочет, чтобы ты подвергал себя опасности, даже во имя Всевышнего. В Маниле, встав во главе монастырской братии, ты сможешь гораздо лучше проявить свои способности.
   Закрыв глаза, я представил нищую лачугу, которую делил с Диего в Эдо. В лазарете, где мы лечили прокаженных, было всего три комнатушки, которые кишели тараканами и крысами. Тут же за дверью была сточная канава. В манильском монастыре вместо тараканов и крыс во дворе на деревьях поют птицы, не придется есть вонючую рыбу и прогорклый рис.
   – Я проповедник, – тихо проговорил я со слабой улыбкой. – Наверное, мне суждено было родиться проповедником. Мне предначертано не молиться в безопасности в великолепных соборах, а нести слово Господне в землях, где его попирают.
   Дядя пожал плечами и вздохнул. Точно так же, как севильский епископ, когда услышал мой ответ.
   – Ты и в детстве был такой. Еще маленьким мальчиком мечтал о дальних плаваниях, хотел стать новым Колумбом…
   – Если бы покойная матушка не определила меня в школу при монастыре, я бы точно стал военным или моряком, – рассмеялся я.
   – Матушка определила тебя туда, чтобы хоть как-то обуздать твою горячность…
   – Во мне же течет кровь наших предков‑завоевателей…
   Ни дядя, ни двоюродный брат никогда не видели Японию, ничего о ней не знали, поэтому им трудно было понять мои мысли и намерения. В глазах брата, который все время нашей беседы так и простоял, как часовой на посту, я заметил тревогу. Он, конечно, боялся, что, втянувшись в мои дела, и он, и вся семья превратятся в объект насмешек для мадридской знати и церковников.
   – Я хотел бы встретиться с архиепископом. Только бы король согласился дать аудиенцию японским посланникам…
   – Я уже разговаривал с секретарем епископа, – озабоченно покачал головой дядя. – Он сказал, что все будет зависеть от решения Совета епископов. Архиепископ не может взять и организовать такую аудиенцию вопреки мнению епископов. Здесь обсуждается не заурядный вопрос торговли… Дело касается распространения нашей веры на Востоке. Но будем делать все возможное.
   Из слов дяди я понял, что архиепископ тоже хочет избежать связанных со мной проблем. Я пожал руки дяде и брату, они проводили меня до повозки.
   Шел холодный дождь. Я возвращался в монастырь по мощеной дороге. Город был тих и темен, лишь образы Пречистой Девы на перекрестках и в нишах домов подсвечивали масляные лампы. Убаюканный цокотом копыт, я закрыл глаза и снова попытался представить отца Валенте, с которым никогда не встречался. Что противопоставит отец Валенте моим аргументам? Как будет наступать? Из какого-то окна послышался громкий женский смех.
   Отворив двери дормитория, я зажег стоявший в прихожей подсвечник и по длинной галерее направился в свою комнату. У самой двери маячили фигуры японцев.
   – Кто здесь?
   Свеча осветила лица и кимоно посланников. Я заметил, что на моей одежде поблескивают капли дождя.
   – Вы еще не легли?
   – Господин Веласко! – обратился ко мне Хасэкура. В его голосе я почувствовал напряжение. – Когда состоится аудиенция у короля?
   – Почему вы меня об этом спрашиваете? Я делаю для этого все возможное. Может быть, через месяц…
   Держа подсвечник в руке, я объяснил им, что Совет епископов состоится в середине января. На нем я дам бой иезуитам. Слуги уже спали, в здании было холодно. Посланники слушали меня с напряженным вниманием. Я рассказал им, сколь велико в этой стране влияние духовенства на дипломатию двора.
   – Значит, если в этих дебатах вам будет сопутствовать успех…
   – Надеюсь на это. От их результата будет зависеть, примет ли вас король.
   – У вас большие шансы на победу?
   – Не знаю, – улыбнулся я. – Но мне известно, что самураи вступают в бой, даже если шансов на победу совсем мало. Я сделан из того же теста.
   – Господин Веласко! – Ниси выступил вперед. – Если это поможет делу… я лично готов принять христианство.
   На освещенном свечой лице Танаки я не увидел обычной уверенности.
   – Господа, – обратился я к Танаке и Хасэкуре, – а вы так же думаете?
   Оба молчали. Но я уже не чувствовал в них той непреклонности, как во время разговора на эту тему в Севилье.
   Дождь лил и в день открытия Совета епископов. С крыши здания инквизиционного трибунала стекали потоки воды, во внутреннем дворе стояли черные лужи. Во двор, разбрызгивая грязь и воду, одна за другой въезжали кареты. Стражники открывали дверцы, и епископы в колыхавшихся при движении сутанах и красных шапочках, пригнувшись под зонтами, которые держали над ними служки, скрывались в здании.
   Двое одетых в черное прислужников встречали входивших епископов и провожали их на места. Веласко сел напротив них, тут же сидел и отец Валенте.
   «Это и есть отец Валенте?»
   Веласко с легким недоумением смотрел на маленького старичка, устроившегося в кресле на некотором отдалении, с руками, спокойно лежащими на коленях. Неужели этот человечек с усталым лицом, в грубой монашеской рясе, сидевший, прикрыв глаза, и есть отец Валенте?
   Получив в Веракрусе дядино письмо, Веласко все время пытался представить себе своего будущего противника. В его воображении отец Валенте представал человеком с умным лицом, на котором играет ироническая улыбка. Этот образ не имел ничего общего с сидевшим рядом измученным, побитым жизнью стариком с опущенными плечами и сложенными на коленях руками. Внешность оппонента не успокоила Веласко, скорее его самолюбие было уязвлено. «Как можно было столько переживать из-за такого старика?» – недоумевал он.
   Видимо почувствовав на себе сверлящий взгляд Веласко, отец Валенте открыл глаза и посмотрел на него. Потом сочувственно улыбнулся и чуть наклонил голову в знак приветствия.
   Зазвонил колокольчик. Это был сигнал к началу. Епископы, напоминавшие Веласко стаю грифов, рассаживались напротив него и отца Валенте, глухо покашливали и, склонившись друг к другу, тихо переговаривались о чем-то.
   Председательствующий поднялся и стал зачитывать бумагу, которую держал в руке. Он объявил, что Совет епископов Мадрида предлагает обсудить разногласия, возникшие между орденом иезуитов и орденом францисканцев, по поводу методов распространения Христовой веры в Японии и принять решение по полномочиям прибывших в Мадрид японских послов.
   Пока негромкий голос председательствующего звучал в притихшем зале, остальные епископы сидели не шевелясь и остекленевшими глазами рассматривали Веласко и отца Валенте.
   – Суть вопроса сводится к следующему, – закончив чтение, констатировал председательствующий. – Пятнадцать лет назад Папа Клемент VIII издал буллу «Onerosa Pastoralis», в которой право проповедовать в Японии, предоставлявшееся прежде только Обществу Иисуса, распространялось и на другие ордена. Сразу после этого орден Святого Франциска отправил в Японию одиннадцать миссионеров, среди них – присутствующего здесь отца Веласко. Он говорит, что с 1549 года, когда в Японию прибыл Франциск Ксавье, неудачи в распространении веры в этой стране вызваны ошибками иезуитов, и горит желанием исправить положение. С другой стороны, Общество Иисуса настаивает, что причина трудностей – в неожиданной смене правителей в Японии, что дело не в ошибочности методов, а совсем в другом. Хотелось бы, чтобы каждая сторона изложила свое видение ситуации более подробно.
   Сидевшие в ряд епископы тихо посовещались и согласились с предложением председательствующего. Пока они перешептывались, Веласко смотрел на них с присущей ему уверенностью, в то время как отец Валенте, представлявший Общество Иисуса, продолжал сидеть неподвижно, сложив руки на коленях.
   Назвали имя Веласко, он поднялся со своего места. На лице его играла улыбка. Веласко почтительно поблагодарил за честь иметь возможность высказать свои мысли насчет миссионерской деятельности в Японии и рассказать о своем опыте.
   – На протяжении полувека благодаря стараниям братьев из Общества Иисуса проповедь учения Христа в Японии шла успешно. Мы с глубоким уважением относимся к их усилиям и самоотверженным действиям.
   Веласко доставляло удовольствие восхвалять тех, кто возводил на него наветы. Он хорошо понимал, что это придаст объективности его дальнейшим словам. Веласко перечислял заслуги иезуитов, не скупясь на похвалы. А когда в глазах епископов засветилось любопытство, проговорил, делая упор на слове: «Однако!»
   – Однако Общество Иисуса, само того не ведая, совершило ошибку. Братья-иезуиты не могли представить, что эта ошибка приведет наших миссионеров в Японии к краху.
   Веласко повернулся к отцу Валенте. Тот по-прежнему сидел без движения, устало прикрыв глаза, и было непонятно, слышал он то, что сказал Веласко, или нет.
   – Они считали, что Япония ничем не отличается от других стран. В этом ошибка. А Япония не такая, как те страны и земли, которые завоевывали наши предки. Она защищена Великим океаном. Эта страна не знает веры Христовой, но там царят удивительный порядок и мощь, сильная армия. Есть народы нерадивые, вялые, японцы – не такие. Они умны и хитры, у них высокоразвито чувство собственного достоинства; личное оскорбление или оскорбление их страны побуждает их объединяться, как пчелы в общий рой, и наносить ответный удар. В таких странах, как Япония, нужно действовать по-особому. Японцев нельзя оскорблять, нельзя вызывать у них гнев и раздражение. Однако Общество Иисуса именно так себя и вело.
   Веласко умолк. Затем, убедившись, что на лицах епископов, еще недавно смотревших на него мертвыми глазами, появились проблески интереса, опустив голову, спросил:
   – Позволите привести подробности?
   – Для этого мы здесь и собрались, – кивнул один из епископов.
   – Например, Общество Иисуса без всякой необходимости завладело участком земли в порту Нагасаки. Конечно, земля приносила им доход, деньги шли на нужды проповедников, однако у язычников‑японцев это вызывало тревогу и подозрения. Японцы не потерпят, чтобы хоть какая-то частица их тесных островов превратилась в иностранную колонию. Несмотря на это, некоторые братья из Общества Иисуса, проявляя излишнее рвение в распространении веры, принялись жечь буддийские статуи, которым поклоняются многие японцы. В Новой Испании они предавали огню алтари индейцев, и это не помешало продвижению учения Христа. Это правда. Но действуя таким же образом в Японии, мы лишь вызываем ненужное возмущение в сердцах тех, кто однажды мог бы прийти к Господу. Узнав об этом, верховный правитель, которого в Японии называют «тайко», начал гонения на христиан, хотя раньше относился к ним великодушно. Преследование наших братьев – результат ошибок, о которых я говорил. И Обществу Иисуса не избежать ответственности за них. Однако иезуиты закрывают глаза на факты и шлют в Рим и сюда, в Мадрид, доклады: мол, мы делаем все, что в наших силах, но проповедовать Слово Божие стало очень трудно.
   Выложив все это на одном дыхании, Веласко снова почтительно склонил голову и умолк. Он сделал паузу намеренно – чтобы вызвать любопытство собравшихся.
   – Однако! – продолжал Веласко, сделав ударение на этом слове. – Однако… надежды для нас в Японии еще остаются. В настоящее время ситуация там складывается неблагоприятная – это верно, но дело можно поправить. Таково мое мнение. И это вовсе не пустые мечты, оторванные от реальности, как говорят иезуиты. Если бы это было так, я бы не приехал сюда вместе с японскими послами, которые привезли послание своего правителя.
   В этот момент отец Валенте поднял голову, которая все время, пока говорил Веласко, покоилась у него на груди. Веласко увидел на его лице горькую усмешку. Это была сочувственная усмешка взрослого, наблюдающего за неуклюжими трюками клоуна. Сдерживая нарастающее возмущение, Веласко продолжил:
   – Послы, нет, правильнее сказать – японский народ хочет получать выгоду от торговли с Новой Испанией. Япония – маленькая и бедная страна. Поэтому ради прибыли японцы способны на все. В этом их сила, но в то же время и слабость. Церковь ничего не потеряет, если обеспечит им какую-то выгоду. Зато в обмен она получит свободу распространения веры на новых территориях. Если мы не будем их унижать и провоцировать протест своими действиями, если удовлетворим их жажду наживы, а они признают за нами право проповеди, гонения на христиан непременно прекратятся.
   Шум дождя за окнами не утихал. Епископы в молчании внимали тому, что предлагал Веласко.
   – Японцы готовы на все ради выгоды, – повторил он. – Может быть, они даже отдадут нам свои души.
//-- * * * --//
   Дождь лил не переставая. Самурай сел на топчан и растерянно обвел взглядом комнату, такую же, как в других монастырях, где им довелось останавливаться с тех пор, как они достигли Новой Испании. Топчан, грубо сколоченный стол, на нем украшенный виньетками керамический кувшин и таз для умывания. На голой стене распятие – худой, изможденный человек, руки прибиты к кресту, голова бессильно упала на грудь.
   Самурая который уже раз охватило сомнение: «За что они так почитают его?»
   Он вспомнил, что видел однажды преступника, очень похожего на человека на кресте. Тот сидел на расседланной лошади, его раскинутые в стороны руки были привязаны к шесту. Преступник выглядел таким же убогим и грязным. У него тоже торчали ребра, живот прилип к позвоночнику, как после долгого недоедания, на теле одна набедренная повязка. Он держался на лошади, обхватив ее бока тонкими, как проволока, ногами. Чем больше Самурай смотрел на образ на стене, тем больше он напоминал ему того преступника.
   «Что бы подумали у нас в долине, если бы я стал поклоняться такому?..»
   От этой мысли Самураю сделалось невыносимо стыдно. Он не был таким глубоко верующим буддистом, как дядя, но в буддийском храме его голова невольно склонялась перед великолепными статуями, а у синтоистского святилища, где струился хрустально-чистый ручей, он испытывал непроизвольное желание молитвенно хлопнуть в ладоши. Но в этом распятом существе, бессильном и жалком, он не чувствовал ничего божественного и величественного.
   «А те купцы…»
   Оставшиеся в Новой Испании японские купцы наверняка думали так же. И тем не менее ради успешной торговли становились на колени и даже приняли крещение от южных варваров. Самурай помнил, как, глядя на них, испытывал смешанные чувства – презрение и зависть одновременно. Он презирал их за то, что ради барышей они спокойно продали душу, а завидовал их дерзости – во имя своей цели они не останавливались ни перед чем. А теперь еще Кюсукэ Ниси стал говорить, что во имя выполнения их миссии он готов креститься. Пусть не от чистого сердца, а для проформы. Самурай тоже понимал, что ради Его Светлости, ради выполнения порученного ему задания он обязан пойти на любой обман. Понимал, но сделать этот шаг был не в состоянии.
   «Я не могу…»
   Принять христианство – значит предать долину. Долина – это мир не только тех, кто там живет. За всем, что там происходит, незаметно наблюдают их предки и родственники. Пока продолжается род Хасэкура, покойный отец Самурая, его дед будут оставаться частью долины. Они никогда бы не позволили Самураю принять христианство.
   Отец Валенте медленно поднялся из кресла. Тоже поклонился епископам, переплел пальцы и сложил руки перед грудью. Потом заговорил хрипловатым голосом:
   – Прожив три десятка лет в Японии, я собственными глазами видел ошибки, которые совершало Общество Иисуса и о которых упоминал отец Веласко. И не собираюсь отрицать им сказанное. В самом деле, наш орден проявлял чрезмерное усердие. Иногда это приводило к крайностям. Однако преследование наших братьев в Японии вызвано не только этими перегибами. В словах отца Веласко содержатся хитроумные преувеличения. А что касается его надежд на будущее, то он выдает желаемое за действительное.
   Веласко сжал в кулаки лежавшие на коленях руки и через силу улыбнулся. В присутствии епископов надо было демонстрировать полное самообладание.
   – Должен сказать, что послы, прибывшие с отцом Веласко, не являются представителями короля Японии, которого там именуют сёгуном, их господин – всего лишь один из князей, имеющий владения на востоке страны. Но даже если их отправили с разрешения японского короля, это посольство, по-моему, нельзя считать официальным и обладающим всеми полномочиями.
   Отец Валенте прикрыл рот ладонью и слабо кашлянул. В отличие от Веласко он говорил негромко и не делал пауз, чтобы привлечь внимание епископов. Напротив, его голос звучал монотонно, невыразительно. Но он с самого начала нащупал уязвимое место своего оппонента.
   – Отец Веласко только что рассказывал, какой серьезный народ японцы. Говорил, что с ними не следует обращаться как с народами других восточных стран, потому что они умные, хитрые, своего не упустят. Мы считаем так же. И именно поэтому мы хотим, чтобы ваши преосвященства приняли во внимание следующее: японские послы не представляют официальную миссию, и сколь соблазнительны бы ни были обещания разрешить нам проповедовать в Японии, возможно содержащиеся в послании, которое они привезли, японцы всегда могут сказать: «Обещания вам давал один вельможа. Сам король ничего не обещал. Официальных послов мы не посылали. А посланники, которые были у вас, – частные лица».
   Отец Валенте сделал паузу и снова тихо откашлялся.
   – Мой многолетний опыт подсказывает, что мы имеем дело с очередной хитростью, на которые японцы большие мастера. Они постоянно придумывают разные уловки, чтобы увильнуть, вывернуться из сложного положения. Это для них типично. Например, начинается война. Кто победит, неизвестно. В такой ситуации знатные японские семьи часто определяли родных братьев в разные враждующие лагеря. Какая бы сторона ни победила, семья могла оправдаться перед победителем, сказав, что примкнувший к вражескому стану брат сделал это по собственной инициативе, а семья тут ни при чем. Отправка этих людей в Новую Испанию – такой же хитрый трюк. Японцы вовсе не хотят, чтобы миссионеры свободно проповедовали у них, и обещание предоставить эту свободу – всего лишь приманка. Истинные же их цели совсем другие.
   – Чего же они хотят? – поинтересовался один из епископов, сидевший подперев рукой подбородок. Он напоминал Веласко черного грифа. – К чему стремятся японцы, кроме налаживания торговли с Новой Испанией?
   – Они хотят выведать у нас, где проходят пути через Великий океан, и перенять секреты мореплавания. Думаю, за время плавания они смогли многое узнать.
   По залу прошел шумок. Когда волнение улеглось, взгляды епископов с отца Валенте переместились на Веласко, сидевшего, вскинув голову, с застывшим лицом. Он поднял руку, прося слова. Один из епископов кивнул. Веласко, весь красный, заговорил дрожащим голосом:
   – Ваши преосвященства! Мне бы хотелось, чтобы вы знали: в сегодняшней Японии ни один князь, ни один вельможа не смог бы отпустить задержанных испанцев без согласия императора. Мы приплыли в Новую Испанию вместе с испанской командой, которой до этого не разрешали покидать пределы Японии. Это доказывает, что посольство было отправлено с разрешения императора. Еще десять лет назад он направил такое же послание на Филиппины, что тоже свидетельствует о его желании установить торговлю с Новой Испанией. И еще: всем известно, что тридцать лет назад Общество Иисуса, к которому принадлежит отец Валенте, привезло к нам в Испанию и в Рим «официальную миссию». В ней были четверо бродяжек-малолеток, которых братья-иезуиты выдавали за детей знатных даймё.
   Веласко сел, и со своего скрипящего кресла медленно поднялся отец Валенте. Снова сложил руки перед грудью и откашлялся.
   – Действительно… японский император хотел установить торговые отношения с Новой Испанией. Но уже тогда, согласно плану, был готов разрешить торговлю, но не допускать проповедников. Много христиан было сожжено в столице, миссионеров изгнали отовсюду. Совершенно ясно, что князь, господин приехавших сюда послов, будет обязан следовать этим же курсом. Поэтому даже если князь обещает проповедникам защиту и свободу проповеди, это не значит, что эти обещания исходят от короля Японии.
   – Вы… – перебил его, не вставая с кресла, Веласко, – вернее, ваш орден смирился с тем, что гонения на наших братьев якобы остановить невозможно. Однако я… считаю, что вызванное вами отвращение японцев к христианству можно потушить.
   Веласко повысил голос, забыв, что епископы смотрят на него. На лице отца Валенте, заметившего, как налилось краской лицо оппонента, вновь появилась сочувственная усмешка.
   – Можно потушить? Не думаю, что это так просто.
   – Почему?
   – Потому что, по моему убеждению, японцы – я понял это за долгие годы жизни в Японии – самые невосприимчивые к нашей вере люди в этом мире. – Горькая насмешливая улыбка исчезла с его лица, теперь во взгляде отца Валенте, обращенном на Веласко, была печаль. – Японцы по сути лишены способности воспринимать абсолютное – то, что выходит за рамки человеческой сущности или природы, то, что мы называем сверхъестественным. Я четко это понял после тридцати лет проповеднического служения. Объяснить им бренность нашего мира легко. Потому что они с самого начала именно так его и воспринимают. Но пугает то, что японцы обладают еще и способностью получать удовольствие от того, что наш мир скоротечен. Эта способность сидит в них так глубоко, что они наслаждаются этим чувством и сложили множество стихов под его влиянием. И они не делают никаких попыток вырваться за пределы такого существования. У них нет желания стремиться к абсолюту. Им отвратительна сама идея проводить четкую границу между человеком и Богом. Если существует некое высшее существо, стоящее над человеком, считают они, человек когда-нибудь может стать им. Например, их Будда – это сущность, в которую может трансформироваться человек, когда отбросит заблуждения и иллюзии. Даже природа, которая для нас полностью отделена от человека, для японцев – некая окружающая человека сущность. Нам… нам не удалось исправить их восприятие мира.
   Епископы встретили эти неожиданные слова тяжелым молчанием. Ни один проповедник, посетивший дальние страны, не делился с ними такими полными безнадежности признаниями, как отец Валенте.
   – Их восприимчивость ограничена природой и никогда не выходит за эти пределы. В этих рамках их чувствование отличается поразительной тонкостью и деликатностью, но иного, превосходящего измерения они постичь не в состоянии. Вот почему японцы не могут постичь нашего Господа, который пребывает в иной, отличной от человеческой, ипостаси.
   – В таком случае… – покачал головой один епископ, которого слова отца Валенте, похоже, не убедили, – во что же веруют японские христиане, число которых одно время достигало четырехсот тысяч?
   – Не знаю, – опустив голову, тихо ответил отец Валенте и печально прикрыл глаза. – Когда их император запретил христианство, половина верующих рассеялась, как туман.
   – Рассеялась?
   – Да. Даже те японцы, кого мы считали добрыми христианами, с началом гонений стали отрекаться от веры, и примеров тому множество. Стоит отречься князю – как следом от церкви бежала его семья, вассалы. Отрекается староста деревни – за ним сразу почти все жители. И что удивительно, все при этом делали вид, что ничего не случилось.
   – И никаких угрызений совести, что отказались от Бога?
   – Раньше, когда я смотрел на карту, – пробормотал отец Валенте, не открывая глаз, – Япония напоминала мне своими очертаниями ящерицу. Со временем я понял, что это касается не только страны, но и сущности народа. Мы как дети радовались, что оторвали ящерице хвост. А ящерица живет и без хвоста, и хвост в конце концов взял и вырос снова. Наш орден проповедовал японцам шестьдесят лет, но они нисколько не изменились. Вернулись к своим корням.
   – Вернулись к корням?.. Что вы имеете в виду, отец Валенте?
   – Японец категорически не воспринимает себя как индивида. Европейские миссионеры этого не знали. Возьмем какого-нибудь японца. Мы пытаемся обратить его в нашу веру. Но в Японии не существует человека как такового. За спиной у японца вся его деревня. Его семья. Мало того, за ним стоят его покойные родители, предки. Эта деревня, эта семья, эти родители и предки связаны с ним так крепко, будто они живые существа. Он представляет с ними как бы единое целое, некую совокупность, несущую в себе все – деревню, семью, родителей, предков. Вернуться к корням – значит вернуться в тот мир, с которым нерасторжимо связан.
   – Мы вас не совсем понимаем, отец Валенте.
   – Тогда позвольте один пример. Когда Франциск Ксавье, который первым начал проповедовать в Японии, приступил к своей деятельности в южных районах, именно то, что я сказал, было самым серьезным препятствием, с которым он столкнулся. Японцы говорили ему: «Учение Христа, конечно, прекрасно. Но отправиться в рай, где нет наших предков, – предательство по отношению к ним. Мы прочно связаны с умершими родителями и предками». Это не формальное почитание предков, это непоколебимая вера. Нам не хватило шестидесяти лет, чтобы справиться с ней.
   – Ваши преосвященства! – воскликнул Веласко, прерывая отца Валенте. – То, что вы сейчас слышали, – очень большое преувеличение. В Японии тоже есть мученики, отдавшие жизни во славу Господню. Как можно утверждать, что японцы не уверовали во Вседержителя? Наше служение в Японии вовсе не безнадежно.
   И Веласко в доказательство своих слов выложил свой главный козырь:
   – В этом можно убедиться хотя бы на том факте, что тридцать восемь японских купцов, которых я привез в Новую Испанию, крестились в Мехико в церкви Святого Франциска. И уже здесь один из трех послов, терпеливо ожидающих вашего справедливого решения, обещал мне принять крещение в Мадриде.
   Под шум дождя Самурай лежал на топчане, подложив руки под голову, и смотрел на висевшую на стене фигуру обнаженного человека. Больше в комнате никого не было.
   Дверь распахнулась, и на пороге появился Тародзаэмон Танака. На его одежде, как росинки, поблескивали капли дождя.
   – Устали, наверное? А Ниси тоже пришел?
   Самурай поднялся и сел на топчане, скрестив ноги. Они с Танакой принадлежали к одному сословию, но Самурай немного робел перед старшим товарищем.
   – Он еще гуляет по городу, под дождем. А я не выдержал, что на меня все глазеют, и вернулся, – с раздражением сказал Танака, снимая с пояса меч и вытирая тряпочкой мокрые ножны.
   В Новой Испании японцы тоже привлекали взгляды многих людей, но здесь, в Испании, зеваки досаждали еще больше. За ними ходили толпы, прохожие с любопытством трогали их одежду и мечи, что-то говорили. Дети клянчили деньги. Взрослые, отталкивая друг друга, бросались поднимать бумажные носовые платки, которыми японцы вытирали носы. Поначалу японцы смеялись над этим, но постепенно бесцеремонные взгляды стали их раздражать.
   – Интересно, диспут у Веласко уже закончился? – пробормотал себе под нос Танака, вытирая промокшие сапоги. Такие же сапоги из кожи купили себе в Севилье Самурай, Ниси и их слуги.
   – Вряд ли.
   – Что-то мне неспокойно.
   Самурай кивнул. Танака тоже устроился на топчане, скрестив ноги.
   – Хасэкура! Что будем делать, если Веласко проиграет?.. Утремся и с позором вернемся в Японию?
   Самурай моргнул и ничего не ответил. Он не знал, что сказать. Веласко говорил, что от результатов диспута будет зависеть все – и аудиенция у короля, и вручение послания князя. После того как утром Веласко уехал на диспут в карете, трое посланников не находили себе места от волнения. Самурай мог понять, почему Ниси бродит под дождем.
   – И что? Мы должны с этим смириться? – Танака не сводил глаз с Самурая. Глаза его сверкали. – Я не могу. Как я родне в глаза посмотрю? Это же срам какой! Они так долго надеялись, что нам вернут старые земли!
   Самурай испытывал те же чувства. Он смотрел, как по стеклу стекают струйки дождя.
   – Знаешь что, Хасэкура? – будто что-то вспомнив, тихо объявил Танака. – Я тоже думаю покреститься, как Ниси. Мне противно это христианство. Но в нынешнем положении… другого выбора нет. Вот что я думаю. На войне, бывает, приходится складывать руки и склонять голову перед врагом, чтобы обмануть его. Но души это не касается. Этой ночью я себя убедил.
   – Тюсаку Мацуки…
   – Стоит ли сейчас верить тому, что говорил Мацуки? По его словам, Высший совет послал нас в эту даль, чтобы не возвращать мелким самураям их наследственные владения. Я так не думаю. Во время нашего путешествия меня поддерживало обещание господина Сираиси. Мне кажется, за Мацуки стоят противники господина Сираиси… Как думаешь, Хасэкура?
   – Креститься… даже если это уловка… у меня все равно такое чувство, будто я предаю наш род, моих предков…
   – У меня тоже. Я не хочу отрекаться от того, во что верили предки. Из сердца эту веру не вырву. Но если нам не удастся вернуть земли, полученные от предков, это будет еще бо€льшим непочтением к ним.
   Сердце Самурая готово было разорваться. Шум непогоды за окном напомнил ему сезон дождей в долине. День проходит за днем, а дождь все льет не переставая, на улицу не выйдешь, дом наполнен разными запахами, в очаге дымят сухие ветки, дети кашляют. Земля раскисла от влаги…
   – Подумай, Хасэкура.
   Самурай смотрел на человека, висевшего на стене. На корабле, на котором они пересекли необъятный океан, купцы каждый день слушали рассказы Веласко о нем. Веласко говорил, что Он умер, приняв на себя грехи человечества. Потерпевший поражение в битве князь по собственной воле для спасения своих вассалов кончает с собой, объяснял с улыбкой Веласко. Так и Он – умер ради того, чтобы просить у Бога прощения для людей, которые пошли против Него. Значит ли это, что Он вместе с людьми восстал против Бога? Нет, не значит. Он не совершил никакого греха. Он никогда не восставал против Бога. Он просто умер за всех людей.
   Купцы согласно кивали, хотя и не верили в эти нелепые фантастические истории. Человек, о котором рассказывал Веласко, интересовал их не больше, чем камень на обочине дороги. Камень можно использовать вместо молотка, а потом выбросить, когда он уже не нужен. Если поклонение этому человеку пойдет на пользу торговле с южными варварами, купцы будут делать вид, что боготворят его, а потом отбросят в сторону.
   «Тогда… – заморгал Самурай, – какая разница между мной и этими торговцами?»
   Некрасивый, изможденный, неприглядный, лишенный достоинства человек, от которого можно отказаться, когда в нем пропадет нужда, рожденный в неведомых землях и умерший в далеком прошлом… «Этот человек не имеет ко мне никакого отношения», – думал Самурай.
   – Я не отрицаю, что крещение имело место.
   Отец Валенте со вздохом поднялся с кресла. Он тяжело дышал, плечи дрожали. Создавалось впечатление, что спор с Веласко причиняет ему физическую боль.
   – Но я не знаю, насколько искренни были японцы, когда просили совершить над ними обряд крещения.
   – Что вы имеете в виду? – задал ему вопрос тот же епископ.
   – Я уже говорил. Когда в Японии начались гонения, половина верующих рассеялась, как туман. А если преследования ужесточатся, то и другая половина отринет учение Христа и будет делать вид, что ничего не произошло. Вместо того чтобы даровать крещение, лучше подумать, как защитить веру. Чем множить временно обращенных, когда на веру идут такие гонения…
   – Ваши преосвященства! – не дав договорить, перебил его Веласко. – Во имя чести тридцати восьми японцев и посланника, с радостью ожидающего обращения в веру Христову, я должен возразить на оскорбительные слова отца Валенте. Весьма прискорбно слышать такое от священнослужителя. Он оскорбляет большое количество верующих в Японии, которых он же сам и крестил.
   – Я их не оскорбляю. Я только говорю правду…
   – Даже если ваши слова правда, – воскликнул Веласко, – вы, похоже, забыли, что таинство крещения – это Божья милость, превосходящая человеческие стремления. Даже если при крещении у людей были нечистые помыслы, с этого дня Господь все равно не отвратит от них своего взора. Даже если Господь понадобился этим людям из корысти, Он никогда не оставит их. И… – Веласко сделал паузу. – И сейчас мне вспомнились слова из Священного Писания, которыми наш Господь увещевал Иоанна. Когда Иоанн порицал человека, который исцелял больных именем Божиим, Господь сказал: «Кто не против вас, тот за вас».
   И тут вдруг у Веласко остро закололо в груди, всего на миг. Казалось, его пронзили острым клинком. Он знал, что японские купцы не верили его проповедям, что они использовали свое крещение, чтобы нажиться на торговле. Все было ему известно, и все же он закрывал на это глаза.
   – Совет епископов собрался не для того, чтобы выслушивать богословские споры о крещении, – заявил сидевший с краю епископ, поднимая руку. – Мы должны решить, являются прибывшие к нам послы официальными представителями Японии или личными посланниками какого-то японского князя. Но прежде следует выяснить, на что мы можем рассчитывать: будут гонения на христиан в Японии кратковременными или они будут продолжаться долго?
   – Я не смотрю на преследования японских братьев по вере с точки зрения продолжительности, не гадаю: долго – не долго, – возразил Веласко, обращаясь к епископу. – В городе Эдо, где находится большой замок нынешнего правителя Японии, и в провинциях, находящихся под его непосредственной властью, гонения на христиан действительно имели место. Общество Иисуса полагает, что это будет продолжаться вечно, но мы придерживаемся другого мнения. Японский владыка действительно не приемлет христианство, но в то же время он не настолько глуп, чтобы пренебрегать выгодой, которую принесут торговые отношения с Манилой и Макао. И если Новая Испания предоставит ему больше преимуществ и торговля принесет больше прибыли, чем с Манилой и Макао, он может умерить свою жестокость. Мы считаем, что таковы его истинные намерения. Я говорил об этом уже много раз. То есть, предоставив определенные выгоды японскому правителю, мы получим свободу распространения веры, пусть и с некоторыми ограничениями. Вот такое мое мнение. Не надо думать о том, сколько будут длиться притеснения – долго или не очень. Мы в состоянии положить им конец.
   Епископ кивнул Веласко и обратился к отцу Валенте, который сидел сложив руки и смотрел в пол:
   – Хотелось бы послушать, что думает по этому поводу отец Валенте.
   – Гонения будут продолжаться, – откашляв мокроту, безжизненным голосом заговорил отец Валенте. – Запрет на христианство, касающийся сейчас только части страны, распространится на всю Японию. Если бы это происходило пятнадцать лет назад, еще можно было бы на что-то надеяться, потому что тогда у правителя Японии, о котором говорит отец Веласко, был сильный противник – Тоётоми. Но род Тоётоми постепенно слабел, терял влияние. Сейчас он фактически заперт в городе Осака, и в скором времени с ним, видимо, будет покончено. В Японии не осталось ни одного князя, способного противостоять нынешнему правителю, который, вне сомнения, хочет получать выгоду от торговли, но начинает склоняться к мнению, что лучше сблизиться с протестантскими странами. Ведь протестанты обещают ему, что сосредоточатся исключительно на торговле, что проповеди не их дело.
   – И из этого следует, что мы должны уступить Японию протестантам? – воскликнул Веласко. – Этот вопрос связан с дальнейшим проникновением Испании на Восток. Он может повлиять на этот процесс…
   Диспут затягивался, на улице уже смеркалось. Епископы были утомлены, они с трудом сдерживали зевоту, поводили затекшими плечами. Веласко тоже совсем обессилел. Закрыв глаза, он прошептал последние слова, которые произнес Христос перед тем, как испустить дух:
   Отче! В руки Твои предаю дух Мой [64 - Лк. 23:46.].
   Спускаясь по лестнице, на которой, как во всех старых монастырях, пахло плесенью, Самурай услышал хриплый голос:
   О бог полей! Мы тебя так ждали! Садись-ка с нами и спасибо за труды.
   Самурай хорошо знал эту песню. При посадке риса во владениях князя ее напевали женщины, втыкая в землю зеленые ростки. Он остановился на площадке, прислушиваясь к голосу, неумело выводившему мелодию. Стоявший прислонясь к серой стене человек поспешно оборвал песню, поклонился и исчез за дверью. Это был слуга Кюсукэ Ниси.
   Из глубины коридора послышался другой, сердитый голос. Ёдзо распекал Итисукэ и Дайсукэ:
   – Мы все хотим поскорее вернуться домой! Вы же знаете: господин старается выполнить поручение как можно скорее… И нечего воду мутить!
   Послышался звон оплеухи и слезливое хлюпанье носом вперемешку с оправданиями.
   Стоя в темноте, Самурай слушал, как бранятся слуги. Ёдзо, наверное, услышал, как Итисукэ и Дайсукэ жаловались друг другу на свою долю, говорили, что хотят домой. Самурай до боли в груди понимал всех – Итисукэ и Дайсукэ, только и мечтавших о том, как бы поскорее очутиться дома, Ёдзо, который должен был отчитать их.
   «Ради чего это упрямство? – казалось, нашептывал Самураю в самое ухо чей-то голос. – Из-за твоей блажи эти люди вернутся в долину неизвестно когда. Ну почему тебе не принять крещение, хотя бы для вида, ради своей миссии, ради этих людей?»
   – Нечего воду мутить!
   Снова оплеуха. Будто кому-то досталось мокрой тряпкой.
   «Хватит, хватит! Я устал! – прошептал про себя Самурай. – Уж кто здесь воду мутит – так это я, а не Итисукэ с Дайсукэ».
   – Ёдзо! – тихо позвал он.
   Три серые фигуры повернулись в его сторону и смущенно поклонились.
   – Не надо их ругать. Итисукэ и Дайсукэ тоскуют по родным местам. Это естественно. Со мной то же самое. В последнее время только долина и снится… Знаешь, Ёдзо… мы с господином Танакой и Ниси решили креститься.
   При этих словах три темные тени дрогнули.
   – Мы решились на это, чтобы выполнить нашу миссию в этой стране… А вам это поможет вернуться домой. Дело того стоит.
   Ёдзо несколько секунд сочувственно смотрел на хозяина и наконец еле слышно сказал:
   – Я тоже буду креститься…
   Пока епископы, собравшись в отдельной комнате, совещались о том, какое решение вынести, Веласко сидел в маленькой приемной в жестком деревянном кресле и тихо бормотал про себя:
   – Отче! В руки Твои предаю дух Мой. Отче! В руки Твои предаю дух Мой. Не отринь от себя Японию, Господи! Не забудь о ней, Господи, когда несешь крест Свой! Да свершится воля Твоя!
   «Япония… Хитрая страна. Все так, как сказал отец Валенте. Страна, у которой нет ни малейшего желания приобщиться к вечному, к тому, что выходит за пределы человеческой природы. Все правильно. В этой стране никто не прислушивается к твоим словам. Верно. Япония делает вид, что слушает, согласно кивает, но в глубине души думает о своем. Верно. Ящерица, у которой на месте оторванного хвоста вырастает новый. Временами эти вытянувшиеся, как ящерица, острова вызывали у меня ненависть, но сильнее ненависти был боевой дух, желание покорить такую страну. Да уж, голыми руками Японию не возьмешь. Именно поэтому мне так хочется сразиться с ней».
   Дверь в приемную со скрипом отворилась. На пороге возник вымокший под дождем двоюродный брат, дон Луис. В руке он держал широкополую шляпу. Вертя ее в руках, он с сочувствием смотрел на старшего брата.
   – Епископы только что разъехались.
   – Как ты думаешь, остается еще надежда на победу? – устало вздохнул Веласко, отнимая руки от лица.
   – Не знаю. Епископ Серон и его сторонники настроены резко против, но Его Преосвященство Сальватьерра говорит, что японские послы, даже если они и не являются официальными представителями Японии, должны быть приняты здесь с подобающими почестями.
   – Значит, он может просить об аудиенции у Его Величества?
   Луис пожал плечами, давая понять, что у него нет ответа на этот вопрос:
   – Во всяком случае, чтобы ты победил, должно что-то произойти. Нечто такое, что тронуло бы сердца епископов.
   – Если японцы примут крещение, это тронет их сердца?
   – Не знаю. Нужно делать все необходимое. Мы постараемся тебе помочь.

Глава 7

   В первом ряду лицом к алтарю сидели Тародзаэмон Танака, Самурай и Ниси, за ними – их слуги, которые принимали крещение вместе с хозяевами. По обе стороны алтаря расположились дядя и двоюродные братья Веласко, которые должны были стать крестными отцами, рядом выстроились монахи в коричневых перепоясанных рясах. На крещении разрешили присутствовать обычным прихожанам, поэтому скамьи были заполнены до самого выхода, но большинство собравшихся в церкви были родственники Веласко и приглашенные ими гости.
   Танака сидел с закрытыми глазами. Ниси не сводил глаз с огоньков множества свечей, трепетавших на алтаре, словно крылышки мотыльков. Со второго ряда, где сидели Ёдзо и его товарищи, время от времени доносилось шмыганье носом и покашливание. Интересно, думал Самурай, какие чувства они сейчас испытывают?
   Самураю казалось, что он видит сон. В долине зима. Он рубит деревья вместе с крестьянами, снег залепляет лицо. Он сидит у очага рядом с дядей, слушает его нытье и кивает. Казалось, это было давным-давно. Тогда ему бы и в голову не пришло, что он приедет в далекую чужую страну и будет креститься в этой христианской церкви, окруженный южными варварами. Как бы изумились дядя и жена Рику при виде этой картины, думал он, но даже не мог вспомнить их лица.
   Появился молодой служка в алом одеянии, поверх которого была надета белая накидка, со свечой в руке. Затем епископ церкви Святого Франциска вместе с Веласко и другим священником встали на колени перед алтарем. По знаку крестных отцов японцы, как их учили, тоже преклонили колени на старом выщербленном мраморном полу.
   Молитва на непонятной латыни никак не кончалась. Самурай смотрел прямо на большое распятие, висевшее на стене за алтарем, на пригвожденного к кресту истощенного человека.
   «Я… не хочу тебе поклоняться, – как бы извиняясь, бормотал Самурай. – За что тебя почитают южные варвары – не понимаю. Ты умер, взяв на себя людские грехи, но я не думаю, что наша жизнь стала от этого легче. Я знаю, что в нашей долине крестьяне жили и живут убого. Ты умер, но ничего не изменилось».
   Самурай вспоминал зиму в долине, когда ветер насквозь продувает покосившиеся хижины, больше похожие на хлев. Вспоминал рассказы крестьян, которые в голодные годы, подъев все припасы, бросали свои деревни в поисках пропитания. Веласко говорил, что этот жалкий человечек спасет страждущих, но Самурай не понимал, что значит «спасет».
   В последние дни Веласко с утра до вечера готовил Самурая и его спутников к обряду крещения. Рассказывал им об учении Христа, о жизни этой изнуренной, чахлой личности. Все его истории казались японцам чем-то очень далеким и невероятным. Внимая ему, они с трудом подавляли зевоту, кое-кто задремывал, опустив голову на грудь. Невнимательные слушатели вызывали у Веласко гнев, но он пытался сдерживаться, с трудом изображая на лице улыбку.
   Жизнь Иисуса, как ее описывал Веласко, казалась Самураю странной. Мать, не знавшая мужчины, родила Иисуса в хлеву, а потом как-то стала женой плотника. С самого рождения Иисусу было предначертано стать царем, который спасет людей и землю; вняв гласу небес, он бросил родные места и, наставляемый проповедником по имени Иоанн, сделался подвижником. Через некоторое время вернулся на родину, обзавелся многочисленными учениками и последователями, демонстрировал народу всякие чудеса, учил, как надо жить. Из-за своей большой популярности Иисус навлек на себя ненависть синедриона и первосвященников, претерпел многие испытания и лишения и был безвинно приговорен к смерти. Он воспринял этот приговор как путь, предначертанный небом, и безропотно принял казнь. А через три дня воскрес из мертвых и вознесся на небо.
   Самурай никак не мог уяснить, как такой человек, как Веласко, может верить этой невероятной истории. И не только Веласко – все южные варвары воспринимали ее как имевшую место в действительности. Это было выше разумения Самурая. Странно, что в Японии тоже находятся люди, готовые следовать этому никчемному учению.
   – Вам прекрасно известно, как трудно устоять перед греховным искушением. Вопрос в том, способен ли человек сам спастись от греха или же его спасает тот, кого именуют Иисусом. Ненавидевшие Иисуса иерусалимские первосвященники, переоценивая себя, утверждали, что спастись можно собственными силами. Однако христиане считают, что достичь подлинного рая можно только с помощью Иисуса. Потому что Иисус принял страшные муки за наши тяжкие грехи, которые Он взял на себя.
   Рассеянно слушая, что говорит Веласко, Самурай украдкой поглядывал на Танаку, сидевшего с закрытыми глазами, и Ниси. «Все это во имя нашей миссии», – прозвучал в ушах Самурая голос Танаки. Умерев – воскреснуть. Как можно поверить в такое?
   – Вы страшитесь смерти. Сокрушаетесь о бренности мира, в котором живете. Японские монахи говорят о круговороте человеческого существования после смерти, о вечной череде перерождений. Но христианство учит, что мы, подобно Иисусу, можем возродиться в раю. Конечно, только благодаря Его заступничеству. Спокойно и уверенно Иисус дарует нам силы подняться над пучиной греха, дает надежду преодолеть смерть. Вот почему мы называем Его Царем Небесным, который направляет всех нас.
   Веласко вдруг понизил голос и продолжил, пытаясь достучаться до сердца японцев:
   – Чего вы хотите: жить в этом мире по закону переселения душ или жить с надеждой на воскресение в раю, наполненном счастьем и радостью? Верите ли вы, что путь к спасению лежит через познание добродетели, как говорят японские монахи, или, осознав предел ваших сил, отдадите себя на милость Иисуса? Поразмыслите как следует над тем, где лежит путь мудрых, а где путь глупцов, и ответ станет вам ясен.
   Откуда Веласко знает, что эту загадочную, удивительную силу дало Иисусу небо? По его словам, Иисус был наделен ею еще до рождения, и этот завет был Словом Божиим.
   «Ради нашей миссии, – убеждал себя Самурай. – Все во имя нашей миссии».
   Трое крестных отцов встали со своих мест, отделившись от людей, сидевших по обе стороны от алтаря, и жестами пригласили Танаку, Самурая и Ниси подойти к алтарю. Веласко с чашей в руках и другой священник с серебряным кувшином с двух сторон подошли к епископу.
   Губы дородного розовощекого епископа зашевелились, он что-то спрашивал у Танаки, Самурая и Ниси на непонятной им латыни. Веласко быстро перевел вопрос на японский и прошептал, чтобы они ответили: «Верую».
   – Веруешь ли ты в Господа нашего Иисуса Христа? – спросил епископ.
   – Верую.
   – Веруешь ли ты в Воскресение Господа нашего Иисуса Христа и жизнь вечную?
   – Верую.
   Погоняемые Веласко Танака, Самурай и Ниси, как глупые попугаи, раз за разом повторяли: «Верую». В груди Самурая поднималось раскаяние. Он утешал себя, что все это он делает не от чистого сердца, а только ради выполнения порученного дела, и все равно грустное, смешанное с горечью чувство не оставляло его. Ему казалось, что сейчас, в эту самую минуту, он совершает предательство перед отцом, дядей, Рику… Похожее, близкое к отвращению чувство испытывает женщина в объятиях мужчины, которого она не любит и которому не верит.
   Все трое склонили головы, и епископ, приняв у священника серебряный кувшин, побрызгал каждому на лоб святой водой. Стекая по лицу, вода попала Самураю в глаза и нос и закапала в чашу, которую держал Веласко. Это и было крещение. Для Самурая и его товарищей – всего лишь формальность, для Церкви – неколебимое священное таинство.
   Jesus Meus, amor meus, Cordis aestum imprime, Urat ignis urat amor [65 - Иисус, Господь, любовь моя, Умерь сердца жар, Да вспыхнет огонь, да вспыхнет любовь (лат.).].
   В эту минуту под сводами церкви – от входа к алтарю – тихо прошелестела волна голосов, сливавшихся в общую молитву. Прихожане славили Господа, перед величием которого склонились японские послы. Епископ вручил Танаке, Самураю и Ниси зажженные свечи – язычки пламени затрепетали – и отправил на свои места, куда новообращенных, обступив их с двух сторон, проводили крестные отцы, выбранные из родственников Веласко. Сделав несколько шагов, Самурай заметил, что стоявший рядом Веласко со своей обычной улыбкой смотрит на молящихся прихожан и японцев.
   «Это только для вида, – с горечью продолжал убеждать себя Самурай, сложив руки. – Я говорил «верую», но сердце мое молчало. В конце концов я забуду этот день. Забуду обо всем…»
   Вслед за хозяевами слуги тоже склонили головы над крестильной чашей.
   Когда прихожане вставали, вместе с ними вставали и посланники, все опускались на колени – и посланники тоже. Обряд крещения закончился, и началась месса – епископ простер руки над алтарем и, прочитав отрывок из Евангелия, склонился над хлебом и чашей. Это было таинство превращения хлеба в Тело Господне, а вина – в Кровь Господню, но троим японцам, не понимавшим сути и содержания происходящего, манипуляции епископа казались странными и непостижимыми.
   Веласко, преклонивший колени рядом с ними, тихо пояснил:
   – Этот хлеб – Тело Господне. Повторяйте за мной и примите с почтением хлеб и чашу, которые поднесет вам епископ.
   В церкви воцарилась глубокая тишина. Читая молитву, епископ взял обеими руками маленькие тонкие белые хлебцы. Стоявшие на коленях монахи и прихожане низко склонили головы. Самурай и его товарищи, так и не уловившие смысла происходящего, все же сообразили, что для них наступает торжественный момент.
   «Только для вида, – повторял про себя Самурай вместо того, чтобы молиться. – Я не собираюсь боготворить этого жалкого человечка».
   Зазвонил колокол. В полной тишине епископ отложил хлебцы, взял в руки чашу из чистого золота и поднял ее над головой. В этот миг вино превратилось в Кровь Господню.
   «Только для вида, – еще раз повторил Самурай, склоняя голову вместе со всеми. – Ни во что я не верю».
   Самурай удивлялся, почему все-таки его так влечет прибитый к кресту изможденный мученик. Если он действительно крестился для вида, зачем он все время оправдывается перед собой, раз за разом повторяя одни и те же слова? Не надо поддаваться эмоциям, горьким как желчь. Почему он должен мучиться угрызениями совести, думать, что предал отца, дядю, Рику?
   Самурай моргнул и покачал головой, покосившись на Веласко и крестных отцов – не заметили ли они? Он пытался выбросить свои сомнения из головы, убеждая себя снова и снова: все забудется, не следует принимать это близко к сердцу.
   Долгий обряд крещения закончился. Епископ, Веласко и его дядя, ставший крестным отцом, подхватили посланников под руки и долго не отпускали, чтобы все прихожане могли насладиться этой сценой. Когда японцы направились к выходу, под ноги им полетели букеты цветов. Веласко переводил сыпавшиеся на новообращенных со всех сторон поздравления.
   – Да пребудет ваша земля Японская вотчиной Божией!
   После обряда крещения погода расстроилась – камни улиц Мадрида снова были мокры от моросящего каждый день дождя. Посланники в сопровождении Веласко объезжали в карете влиятельных горожан и аристократов. Веласко не уставал повторять, как важно заручиться их поддержкой.
   Для выросшего в долине Самурая кланяться перед этими людьми, произносить длинные благодарственные речи было настоящим испытанием, хотя он прекрасно знал, что все это делается ради успеха их миссии. Его особенно угнетало, когда их приглашали на обед или ужин. Приходилось все время быть в напряжении, чтобы не потерять достоинство в потоке непонятных слов.
   Хуже неловкости, испытываемой японцами во время этих визитов вежливости, и натянутости, присутствовавшей за столом, были невежественные вопросы о Японии, которые задавали местные гранды и церковники. Посланники почувствовали себя униженными, поняв, что хозяева ставят японцев на одну доску с индейцами Новой Испании.
   – Мы очень рады японским гостям, которые уверовали в нашего Господа, отказавшись от идолопоклонства, называемого буддизмом, и языческих богов.
   В этих словах, произносившихся церковниками снисходительным тоном, Самурай чувствовал высокомерие богача, подающего милостыню нищему. Ему было неприятно пренебрежение, с каким говорили о Будде, в которого верили его отец, дядя, Рику…
   «Я не христианин! – говорил себе Самурай. – И поклоняться Христу, которого обожествляют все эти люди, не собираюсь».
   Тем не менее, публично приняв крещение, японцы были вынуждены каждое утро ходить к мессе в монастыре, где они жили. Еще до рассвета в холодном утреннем воздухе раздавались удары колокола, и они со свечами в руках вместе с монахами направлялись длинной галереей в часовню. Над алтарем, освещенным лишь пламенем свечей, раскинул руки все тот же измученный, надломленный человек. Священник вел службу на латыни, говорил негромко, в заключение мессы возносил над головой хлеб и потир. Всякий раз в этот момент Самурай думал о своей родине, вспоминал, как посещал фамильное кладбище на одном из окружавших долину холмов, чтобы поклониться отцу, родным. «Это не я. Я совсем другое чувствую», – говорил он себе.
   Как-то после мессы Самурай тихо спросил у Кюсукэ Ниси:
   – Послушай, вот нам пришлось креститься. Как тебе? Ничего не гложет?
   Ниси беззаботно рассмеялся:
   – Священник служит, все поют, орган играет – все так удивительно. Я как пьяный становлюсь от этих песнопений, от органа… Нет, Запад без христианства не поймешь.
   – Тогда выходит… – Самурай вновь позавидовал молодости и пытливости Ниси, который, в отличие от него самого, был далек от метаний и переживаний. – Значит, ты уже стал поклоняться Ему?
   – Поклоняться я не собираюсь. Но… в мессе я ничего плохого не вижу. Это совсем не то, что у нас в буддийских и синтоистских храмах.
   Веласко торжествовал. Епископы встретили крещение японцев благожелательно, все громче раздавались голоса, что японское посольство следует признать официальным. В результате, сообщил Веласко посланникам, скоро, видимо, им сообщат о дате, когда состоится аудиенция у короля. Послание Его Светлости, которое они привезли, будет принято, а содержащиеся в нем пожелания должным образом рассмотрены.
   Если все так и будет, посланники очень скоро смогут вернуться на родину. При мысли об этом сердце Самурая переполняло ликование, сродни тому, какое испытывали крестьяне в долине, когда начинал таять снег, предвещая приход долгожданной весны после казавшейся бесконечной зимы.
   – Вам воздается за то, что вы приняли крещение, – говорил Веласко со своей обычной улыбкой. – Вседержитель обязательно вознаграждает тех, кто вошел в ворота Его Церкви.
   Узнав, что прибывшие с другого конца света японцы приняли крещение, мадридское духовенство сразу отказалось от своих косных предубеждений. Каждый день мы наносим визиты к церковным иерархам, принимаем их благословение. Наше дело принимает благоприятный оборот.
   Решение Совета епископов объявят через несколько дней, и, как полагают дядя и брат, большинство епископов склоняются к мнению, что надо признать японцев официальными послами, обращаться с ними подобающе и просить для них аудиенцию у короля. Интересно, почему молчат отец Валенте и стоявшие за его спиной иезуиты? Можно ли расценивать их тревожное молчание как признание собственного поражения? Пока не знаю.
   – Они проиграли. И я тоже тебе проиграл. Снимаю шляпу. – Дядя был в прекрасном расположении духа. – Чем больше на пути препятствий, тем отчаяннее мы сражаемся. Это в крови у нашей семьи. Но у тебя такой крови особенно много. Я иногда думаю, тебе надо было стать политиком.
   Он обнял меня за плечи, я тоже дал волю чувствам.
   – Может, я как Иаков – тот ученик Господа, которого прозвали Сыном грома? Тот самый Иаков, истовость которого сам Господь не мог сдерживать…
   Сегодня, переговорив с двоюродным братом о том, что решит Совет епископов, я оставил повозку у его дома и пошел в монастырь пешком. На подходе к монастырю, поднимаясь по крутой, мощенной камнем улочке, мокрой от недавно прошедшего дождя, я смотрел на плывущие по небу, напитанные влагой облака. На обочине сидели на бочках возницы – несколько человек – и о чем-то разговаривали. Кроме них, вокруг не было ни души, и я, чтобы возблагодарить Господа, по привычке перебирал в кармане четки.
   Вот тогда это и случилось. Мне показалось, что я слышу чей-то смех. Смеялась женщина, прямо-таки взахлеб. Я обернулся – возниц уже видно не было, на улице никого.
   На миг меня охватило чувство опустошенности, казалось, все, что я делал, чего добился, обрушилось как снежная лавина. У меня будто открылись глаза: все труды мои напрасны, дерзания бесплодны, все, во что я верил, направлено на удовлетворение личных стремлений. Снова послышался смех. Еще более резкий и громкий, он эхом звенел в моих ушах.
   Я застыл на месте. Перевел взгляд на небо, по которому плыли серые облака. В них, как мне показалось, я уловил то, чего не видел никогда. Свое падение.
   И я подумал: неужели Господь лишил меня Своей любви, неужели Он отвернулся от меня? «Не вводи нас в искушение, – молил я. – Ни сейчас, ни на смертном одре…»
   О бог полей! Мы тебя так ждали! Садись-ка с нами и спасибо за труды. Мы будем петь быстрей, Чтоб ты пришел скорей.
   Танака, Самурай и Ниси, устроившись в креслах, слушали, как поет один из слуг. Со дня отъезда из Японии их лица еще никогда так не сияли радостью. До сих пор на них можно было видеть лишь усталость и разочарование. «Скоро ваша миссия успешно завершится, и можно будет думать о возвращении на родину», – уверял их Веласко, садясь в карету, которая должна была отвезти его в Суд священной инквизиции.
   – Сейчас в наших местах праздник изгнания бед и злых духов, – улыбнулся вечно хмурый Танака, обращаясь к Ниси. – Еще он называется «Дни туши». Мы поджидаем на улице земляков, у которых ожидается несчастливый год – якудоси [66 - Согласно традиционному японскому суеверию (ныне почти изжитому) – кризисные годы человеческой жизни, в которые человек с большой долей вероятности столкнется с бедой или болезнью.], и раскрашиваем их лица тушью. И грозящие им несчастья отступают.
   – В нашей деревне тоже есть похожий обычай, – кивнул Ниси. – Парни жгут соломенные веревки, пепел вмешивают в снег, ходят по домам и всем, кто ни встретится, мажут лица этой гадостью. Девушки – те, которые не замужем, – стараются не попасться им в руки. Но под конец все равно все собираются вместе, кричат: «Цветы распустились! Год будет урожайный!» – и начинается пир на весь мир.
   – На следующий год мы вернемся в Японию как раз в это время. Ведь так? – наклонив голову, высчитывал Танака, загибая пальцы. – Как раз на праздник изгнания злых духов. Конечно, если все пойдет гладко, как говорит Веласко.
   – Все будет хорошо, я уверен. – Ниси повернулся к Самураю. – И вот сейчас, когда уже, наверное, скоро домой, мне, как ни странно, жалко уезжать из этой страны. По правде сказать, я бы еще здесь пожил, выучил язык, повидал бы всякого, поучился, а уж потом можно и домой.
   – Завидую тебе, ты молодой, – рассмеялся Самурай. – А вот мы с господином Танакой только и мечтаем, как бы поскорее очутиться в родных местах, отведать риса, мисо. Мне это уже во сне снится.
   В зале Суда священной инквизиции Веласко, как и в прошлый раз, сел рядом с отцом Валенте. Напротив в том же строго установленном порядке восседали епископы в черных ризах. Зазвонил колокольчик, объявляя заседание открытым.
   Сидевший в центре епископ поднялся и, держа в руке лист бумаги цвета слоновой кости, зачитал решение Совета епископов.
   «Обсудив сообщения, с которыми выступили отец Лопе де Валенте, инспектор Общества Иисуса в Азии, и отец Фраис Луис Веласко, представляющий орден Святого Франциска, тридцатого января сего года в соответствии с полномочиями Совета епископов мы приняли следующее решение, которое сообщаем заинтересованным сторонам и лицам, а также Совещанию по вопросам религии Его королевского Величества. Совет епископов рекомендует принять предложение отца Фраиса Луиса Веласко, признать японское посольство официальным, оказать послам прием, соответствующий их положению, выделить средства на их содержание и обеспечить благополучное возвращение на родину. Совет епископов также просит Его королевское Величество дать аудиенцию японским послам и с подобающим вниманием рассмотреть послание, которое будет вручено ими».
   Епископ читал по бумаге, запинаясь и заикаясь. Отец Валенте, как и в прошлый раз, сидел, опустив голову и время от времени покашливая. Он слушал епископа с отсутствующим видом, будто речь шла о чем-то, не имеющем к нему никакого отношения. Веласко хотелось обернуться, посмотреть туда, где на местах для публики сидели его дядя, брат и другие родственники.
   «Благодарю тебя, Господи! – Он сжал лежавшие на коленях ладони. – Благословенны дела Твои. Все-таки я оказался нужен Тебе».
   Тем не менее, как ни странно, Веласко не испытывал бурного восторга. Радость разливалась в душе постепенно, не спеша, как накатывают на берег слабые волны. Ему даже казалось, что оглашенное Советом епископов решение было принято давным-давно и он предвидел, что оно будет именно таким.
   – Перед тем как это решение будет утверждено, хотелось бы выслушать, какие возражения имеются у отца Веласко и отца Валенте.
   Епископ посмотрел на них и свернул бумагу. Его речь представляла собой дань традиции, обычную формальность. В Суде священной инквизиции после того, как вердикт принят и оглашен, обычно никто с возражениями не выступал. Веласко покачал головой. А отец Валенте…
   Отец Валенте медленно встал с кресла. Епископы с подозрением смотрели, как он вынимает из-под поношенной рясы сложенный лист бумаги. Приложив руку ко рту и сухо кашлянув, отец Валенте проговорил с тоской в голосе:
   – Прежде чем с покорностью принять вердикт Совета епископов, я просил бы вас зачитать срочное послание отца де Виверо, брата нашего ордена, которое он прислал в Мадрид из Макао неделю назад.
   Занимавший центральное кресло епископ принял листок и, развернув его на столе, стал читать про себя. Отец Валенте опустился на свое место и, закрыв глаза, снова склонил голову.
   Епископ передал письмо своему соседу. Подождал, когда он его прочтет. Они тихо посовещались.
   – Прошу вашего согласия огласить это письмо. – Председательствующий обвел взглядом присутствующих. – Я думаю, это имеет смысл.
   Он снова встал и с запинками и заиканием стал медленно читать:
   – «В ситуации с Японией произошли перемены. Во‑первых, наши враги – англичане клевещут королю Японии на нашу страну. Вняв их клеветническим наветам, он готовится к разрыву торговых отношений с Лусоном и Макао. Одновременно он объявил об установлении торговли с Англией и разрешил англичанам основать торговые фактории на юго-западе, на острове Хирадо. Во‑вторых, правитель Тохоку, сравнительно благосклонно относившийся к распространению нашей веры в своих владениях, – тот самый влиятельный князь, который по своей инициативе отправил торговое посольство в Новую Испанию, – начал преследования христиан. До нас дошли сообщения, что уже несколько человек приняли мученическую смерть. Говорят, князь пошел на эти меры, чтобы пресечь распространяющиеся слухи, будто он собирается заключить союз с Испанией и выступить против японского императора».
   Веласко услышал смех. Тот самый захлебывающийся женский смех, который вдруг донесся до него несколько дней назад, когда он шел по мокрой после дождя крутой улочке мимо сидевших на бочках и болтавших о чем-то возниц. Смех, пронзивший небо, по которому плыли серые облака. Этот смех стоял сейчас в ушах Веласко.
   О бог полей! Мы тебя так ждали! Садись-ка с нами и спасибо за труды. Мы будем петь быстрей, Чтоб ты пришел скорей.
   Смех, которым слуги сопровождали свою песню, вдруг оборвался.
   В дверях появился Веласко. Он стоял на пороге жалкий, вымокший до нитки. Взгляды японцев устремились на него.
   – Господин Веласко! – радостно вскочил со стула Ниси. – Мы ждем хороших новостей.
   Веласко, по обыкновению, улыбался. Но на сей раз улыбка получилась хилая и потерянная.
   – Господа посланники, – проговорил он лишенным силы голосом, – возникло… обстоятельство, о котором я должен вам рассказать.
   Самурай пристально посмотрел на Веласко. Чтобы прогнать охватившее его дурное предчувствие, он обернулся к слугам, сидевшим на полу в почтительной позе. Что-то пошло не так, все это чувствовали и потому обратили взгляды на Веласко.
   – Что произошло, господин Веласко? – дрожащим голосом спросил Самурай. Жестом остановив дернувшегося было Ниси, он последовал за Веласко. Поднялся и Танака. Втроем они молча прошли в комнату Веласко по галерее, слабо освещенной послеполуденным зимним солнцем. Дверь за ними плотно затворилась, казалось, она больше никогда не откроется. Из помещения для слуг уже не доносилось ни смеха, ни песен.
   В тот вечер в монастыре рано погасили свечи, корпус, где квартировали японцы, был погружен во тьму, там царила мертвая тишина. В одиннадцать часов ночной сторож, облаченный в просторную накидку, с жестяным фонарем в руке и подвешенной к поясу огромной связкой ключей, как обычно, тяжело прошаркал деревянными башмаками по холодным каменным плитам мостовой. Дойдя до угла квартала, он, будто что-то вспомнив, прокричал, обращаясь к спящим домам:
   – Han dado las once y sereno [67 - Пробило одиннадцать. Все спокойно (исп.).].

Глава 8

   Колеблющееся пламя свечи на столе отбрасывало тени на изможденное лицо Веласко. От его обычной самоуверенности не осталось и следа, на смену ей пришла растерянность потерпевшего поражение человека.
   – Наши надежды… – еле слышно прошептал Веласко, – рассыпались в прах.
   Безжизненные взгляды посланников были направлены на трепещущий огонек, готовый вот-вот потухнуть. Язычок пламени бился отчаянно, как мотылек, теряющий последние силы.
   – Нам остается только возвращаться в Японию.
   В ушах Самурая тихо звучала песня в честь бога урожая, которую только что пели слуги. Они распевали, опьяненные радостью, – скоро домой! Скоро они опять увидят родную долину. Но вот все резко изменилось. Христианство в Японии под запретом. Таким образом, японские власти отказались от торговли с Новой Испанией. Порученная им миссия, их путешествие – все оказалось бесполезным, лишилось смысла.
   Долгие месяцы путешествия. Бескрайний, огромный океан. Выжженные равнины Новой Испании. Белый диск солнца. Голая пустыня, в которой растут только агавы и кактусы. Продуваемые насквозь ветрами деревни. Эти картины одна за другой всплывали перед глазами Самурая, тускнели и исчезали. «Ради чего? Ради чего? Ради чего?» – повторяясь раз за разом, эти слова звучали в его ушах, как барабанная дробь.
   Кюсукэ Ниси захлюпал носом. Юношу переполняли горечь и досада, плечи его дрожали.
   – Неужели наши надежды рухнули? – растерянно спросил Тародзаэмон Танака.
   Веласко не ответил. Он все еще пытался справиться со своим отчаянием.
   – То, что написано в том письме, правда?
   – Думаю, правда. Ни один падре не решится послать ложное донесение.
   – Может, он что-нибудь неправильно понял?
   – Я тоже об этом подумал. Но Мадрид далеко от Японии. Здесь истину установить невозможно. Возможно, в Рим, к Его Святейшеству Папе, поступили другие сведения…
   – Я готов ехать хоть в этот Рим, хоть на край света, – выпалил Танака.
   Веласко отнял руки от лица.
   – Вы согласны поехать в Рим?..
   – Не знаю, что собираются делать Хасэкура и Ниси. Но я… я… не могу вернуться в Японию с пустыми руками. Если бы я просто хотел вернуться, мог бы вместе с Мацуки сесть на корабль в Новой Испании. – Голос Танаки был похож на стон. – А я поехал в Испанию, вытерпел еще одно плавание и думал только о нашей миссии. Нет, с пустыми руками я домой не поеду! Готов отправиться куда угодно, хоть на край света.
   Самурай был потрясен. Он знал, как сильно Танака хочет получить назад старые владения своего рода, знал, что тот взял на себя эту миссию, чтобы оправдать надежды родных. Но только сейчас Самурай понял, насколько всепоглощающим, каким страстным было это желание и мечта всей семьи Танаки. По его словам, он поедет хоть на край света. А вдруг – как бы далеко они ни ездили, где бы ни побывали – их мечты не сбудутся? Что тогда? Неожиданно в душе Самурая, словно огромная птица, пронесшаяся над долиной, мелькнуло недоброе предчувствие. Если все пойдет не так, у Танаки останется лишь одна возможность заслужить прощение родни. Иного выхода его прямая натура не примет. Покончив с собой, он принесет извинения за то, что у него не хватило сил выполнить возложенную на него задачу. Он вспорет себе живот. Глядя на Танаку, повернутого к нему в профиль, Самурай пытался отогнать от себя мрачные предчувствия.
   – А что вы будете делать, господин Хасэкура?
   – Если господин Танака поедет, я тоже поеду, – ответил Самурай.
   Веласко слабо улыбнулся, впервые за последние часы.
   – У меня сейчас странное ощущение. До и во время путешествия мне казалось, что мы с вами идем разными дорогами. Между нами нет ничего общего, честно говоря, я так думал. Но этой ночью я впервые почувствовал, что мы почему-то связаны одной веревкой. И теперь и вас, и меня будут поливать одни и те же дожди, продувать одни и те же ветра, мы будем шагать плечом к плечу общей дорогой. Вот так.
   Пламя свечи дрожало, бухнул колокол, извещая, что день закончился. Самурай, закрыв глаза, думал, как он скажет ни о чем не подозревающим слугам, что придется продолжить странствия. Ёдзо еще ничего, а вот двое остальных помрачнеют и опустят головы. Сердце разрывается смотреть на них. Долина, которую все они вспоминали с такой нежностью, запах родных очагов, лица жен и детей – все это будто уносило морским отливом все дальше и дальше.
   «Завтра все равно придется все им рассказать. А сейчас лягу спать и постараюсь обо всем забыть. Устал».
   В ту ночь Самураю снова приснилась долина. Он видел пару тех самых белых птиц, паривших в зимнем, затянутом облаками небе. Плавая в воздушных потоках, они легко сделали круг и стали медленно опускаться на болото. Ёдзо проворно вскинул ружье. Самурай не успел его остановить. Грянул оглушительный выстрел, разнося эхо по голому лесу, птицы вдруг закувыркались в воздухе и, описывая спираль, камнем рухнули в болото. Самурай смотрел на Ёдзо сквозь едкий пороховой дым и чувствовал, как в душе потихоньку поднимается возмущение. Хотел сказать слуге, что тот напрасно загубил птиц, но промолчал. Зачем он стрелял? Ведь эти птицы должны были вернуться на далекую родину. Как и они сами…
   Мы с японцами похожи на кочевников, скитающихся по миру в поисках земли, где они могли бы найти успокоение. И на путников, пытающихся отыскать в кромешной тьме дождливой ночи огонек человеческого жилья. «Сын Человеческий не имеет где приклонить голову». С тех пор как мы покинули Мадрид, я каждую ночь вспоминаю эти слова Вседержителя.
   После решения Совета епископов все разом переменилось – люди стали относиться к нам с прохладцей. Нас уже никто не приглашал, никто не наносил нам визитов. Даже настоятель монастыря, где мы жили, отправил епископу письмо, в котором говорилось, что дальнейшее пребывание японцев в монастыре будет нарушать уклад монашеской жизни.
   Лишь дядя и его семья еще проявляли о нас заботу. И еще, как ни странно, нашу сторону принял один вельможа, князь, ранее относившийся к нам равнодушно. Его возмутило, что христиане-испанцы оказались настолько безразличны к японцам, принявшим ту же самую веру. Он обратился к человеку, пользовавшемуся в Риме большим влиянием, – кардиналу Боргезе – с просьбой оказать нам содействие. Дяде ничего не оставалось, как подыскать для нас фелюгу, которая должна была доставить нас из Барселоны в Италию. Еще он выдал нам две тысячи дукатов на дорожные расходы, поставив, правда, при этом одно условие: если Ватикан не удовлетворит просьбы японцев, я брошу это дело и стану вести тихую жизнь в каком-нибудь монастыре в Новой Испании или на Филиппинах.
   Оставив зимний Мадрид, мы миновали пустынное плато Гвадалахара и через Сарагосу и Серверу направились в Барселону.
   Дул пронизывающий ветер, было холодно. При виде того, как безропотно японцы сносят тяготы путешествия, моя грудь разрывалась от боли, смешанной с невыразимым раскаянием и чувством вины перед ними. Их бесстрастные, ничего не выражавшие лица лишь усиливали мою тоску. Дошло до того, что я стал ощущать себя лжепророком израильским, обрекшим свой народ на бессмысленные скитания. У меня не было уверенности, что, когда мы приедем в Рим, нас примут в Ватикане и пойдут навстречу нашим просьбам. Мы шли вперед, уповая лишь на чудо.
   Мы были опустошены, сломлены и походили на кочевников, день за днем бредущих по пустыне в поисках неведомого животворного источника, манящего к себе, словно мираж. Японцы понимали, что князь и Высший совет, которым они верили, предали их, и тяжело переживали, хотя, конечно, никогда не признаются в своих чувствах. Я страдал вместе с ними – меня мучило, что Господь оставил меня и развеял в прах мои мечты. Мне показалось, между нами – преданными и покинутыми – в конечном итоге возникло дружеское чувство, когда люди утешают друг друга, залечивают друг другу раны. Я чувствовал духовную связь с этими японцами, которую не описать словами. Между мной и посланниками возникло что-то вроде искренней солидарности, которой раньше не было. До этого я пускался на хитрости, стремился манипулировать ими в своих потайных целях, пользовался их слабостями – будь то незнание языка или невозможность разобраться с тем, куда мы направляемся. Они тоже иногда пытались меня обхитрить, думая, как бы получше им справиться со своей миссией. Теперь, похоже, существовавшая между нами отчужденность исчезла.
   И все же неужели Господь в самом деле покинул меня? Глядя на простиравшееся над нами серое небо, я думал об одиночестве, которое испытывал Иисус, покинутый Богом Отцом. Нет, жизнь Иисуса – вовсе не легкая прогулка в ореоле славы и восхвалений. Как изгой, Он обошел Трансиорданию, пришел в пределы Тирские и Сидонские, преследуемый людским неверием и презрительными насмешками. «И сегодня, и завтра, и в последующий день, – горько шептал тогда Господь, – я должен продолжать свой путь» [68 - Лк. 13:33.]. Прежде эти печальные слова не производили на меня глубокого впечатления, но теперь, направляясь с японцами в Барселону, я думал о страдании, написанном на лице Христа.
   «И сегодня, и завтра, и в последующий день я должен продолжать свой путь». Но как японцы выдерживают обрушившееся на нас отчаяние? Их мимолетная радость разлетелась вдребезги, они вновь вынуждены отправиться в долгий путь, в еще одну неведомую страну. Неудивительно, что японцы разочаровались во мне, они обижены, может быть, даже ненавидят меня. Но они ни единым словом не выражают своих чувств. Улыбки исчезли с их лиц, они почти не разговаривают друг с другом – лишь изредка перебрасываются парой слов. Как часто я укорял себя, глядя, как они следуют за мной в полном молчании! В таком настроении мы погрузились в порту Барселоны на маленькое утлое суденышко. Море встретило нас ледяным дождем.
   На второй день плавания шторм заставил нас укрыться во французском порту Сен-Тропе. Жители этого городка, пораженные необычным видом японцев, которых они видели впервые, устроили нам теплую встречу. Приютил нас у себя в шато благородный дворянин. И наш хозяин, и его супруга, и горожане были настроены доброжелательно и, не в силах скрыть своего любопытства, целый день следили за каждым шагом японцев. Они трогали одежду посланников, рассматривали мечи, находя в них сходство с турецкими ятаганами. Кюсукэ Ниси, чтобы позабавить публику, положил на клинок своего меча лист плотной бумаги и легким движением перерезал его пополам, заслужив возгласы восхищения. Дождавшись, когда кончится шторм, мы покинули Сен-Тропе, но тех двух дней, которые мы там провели, оказалось достаточно, чтобы на мрачных лицах японцев снова замелькали слабые, как зимнее солнце, улыбки.
   Однако когда Сен-Тропе скрылся из виду и нашему взору вновь открылся простор Средиземного моря, сидевшие на корточках на палубе японцы опять помрачнели. Особенно Хасэкура, устроившийся поодаль от остальных и смотревший на море; глядя на него, я понял, что в нашем путешествии он уже почти не надеется на успех. Я видел на его лице выражение, свойственное японцам, когда они смирились с судьбой и приняли ее как неизбежность.
   – Никто не знает, что принесет завтрашний день, – сказал я. – Кто скажет, что в Риме, когда мы туда доберемся, все не изменится к лучшему? Ведь бывает, идет дождь и вдруг проглядывает солнце. Я никогда не теряю надежды. До самой последней минуты. Мы не способны проникнуть в промысел Божий.
   Я перевел взгляд на горизонт. Этими словами я пытался подбодрить не Хасэкуру, а свою исстрадавшуюся душу. Сказать по правде, постигать соизволение Господне мне стало не под силу. Я больше не понимал, хочет Вседержитель, чтобы я сеял семена Его учения в Японии, или Он не нуждается в этом. Моя последняя опора – это знание, что человеку не дано постигнуть Господню волю. То, что нам кажется крахом, на самом деле по соизволению Божиему может оказаться важным семенем для будущих всходов или краеугольным камнем будущего успеха. Я говорил себе эти слова в ежевечерней молитве. Но их было недостаточно, чтобы успокоить и наполнить надеждой мое сердце.
   «Боже! – взывал я из глубины души. – Направь меня! Неужели Ты пожелал, чтобы я отказался от Японии? Или Ты глаголешь мне, чтобы я не терял надежды до конца? Я хочу знать!»
   Ответом мне было молчание. В непроницаемой тьме Всевышний молчал. Лишь временами я слышал тот самый смех. Насмешливый смех женщины.
   Бог – центр миропорядка. Вершина всей истории. За хитросплетениями человеческой истории Бог по своему разумению творит собственную историю. Я знаю это прекрасно. Однако в Его истории не находится места ни деяниям моим, ни планам, ни мечтам. Не находится места Японии. Неужели Он отверг меня, неужели я только мешаю Ему?
   Но ведь даже Иисус в своей жизни испытывал отчаяние, которое я сейчас переживаю. На кресте Он возопил: «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты меня оставил?» [69 - Мф. 27:46.] Тогда Он не сумел понять волю Вседержителя, прямо как я сейчас. И все же, перед тем как испустить дух, превозмог отчаяние. «Отче! В руки Твои предаю дух Мой», – обратил Он к Всевышнему слова веры, словно дитя. Я знаю это. И хотел бы стать таким, как Он.
   – Господин Веласко! – В мои мысли неожиданно вмешался Хасэкура. Голос его прерывался, как у грешника, открывающего на исповеди священнику мрачные тайны души. – Я давно собирался вас спросить… Если в Риме наши надежды не оправдаются, вы останетесь в Испании?
   – Я… я вернусь в Японию вместе с вами. Для меня нет другой страны, кроме Японии. Я считаю Японию своей страной, она для меня больше моя, чем страна, где я родился и вырос. – На слове «моя» я сделал акцент. – Я буду с вами до конца.
   – Господин Веласко! Вы, наверное, не обратили внимания на мои слова. Если все наши надежды в Риме рухнут, – Хасэкура решил выложить то, что накопилось у него на душе, – господин Танака… сделает себе харакири. – Чтобы больше не говорить на эту тему, Хасэкура перевел взгляд на серое море и замолчал.
   – Он же христианин, – ответил я с дрожью в голосе. – А Господь запрещает людям лишать себя жизни, которую Он им даровал.
   – Мы же крестились не от чистого сердца. Против воли, чтобы исполнить свой долг, ради Его Светлости.
   Хасэкура был холоден, как никогда прежде. Я даже подумал, что он хочет отомстить мне.
   – Зачем ему делать харакири? Это же совершенно бессмысленно.
   – Господин Танака потеряет лицо, если не сделает этого. Как он покажется на глаза родным и близким?
   – О какой потере лица можно говорить? Я прекрасно знаю, какие трудности вам пришлось преодолеть во имя выполнения возложенной на вас миссии. Я могу подтвердить это господину Сираиси и Высшему совету как свидетель вашего путешествия.
   – Господин Веласко! – вздохнул Хасэкура. – Вы просто не знаете японцев.
   Хасэкура ушел, а я остался на палубе, настроение у меня было темнее тучи. На краю палубы Танака разговаривал о чем-то со своими слугами. Ничто в его облике не намекало на то, о чем поведал мне Хасэкура.
   На второй день после отплытия из Сен-Тропе, после обеда, вдали показалась Генуя. Залитый солнцем белый город раскинулся на фоне гор, окрашенных в рыжевато-коричневый цвет. В самом центре высилась башня старого замка из серого камня. Указывая на город, я рассказывал посланникам и их слугам, как родившийся здесь Христофор Колумб бороздил моря в поисках земель, богатых золотом, и что на самом деле Эльдорадо, которое он искал, – это Япония.
   Генуя. Портовый город. Яркие лучи послеполуденного солнца падали так, что освещали только часть городских кварталов. Опершись о планшир, я, как Колумб, думал об Эльдорадо. Для Колумба это была таинственная земля на Востоке, земля, полная сокровищ, которую он должен покорить, для меня же – расположенная на островах страна, где я должен взращивать слово Божие. Колумб так и не сумел найти свое Эльдорадо, меня же мое Эльдорадо отвергло.
   «О Япония! Твое высокомерие не знает границ. Ты можешь только отнимать и ничего не даруешь».
   Пять дней мы плыли на юг вдоль побережья Италии, пока не подошли к Чивитавеккье, морскому порту недалеко от Рима. Мы встали там на якорь вечером. Моросил дождь. На затянутом туманом и блестящем от дождя причале маячили тени – нас терпеливо дожидались несколько человек с фонарями в руках и четыре повозки. Их прислал кардинал Боргезе. По их вежливому, но холодному, безразличному отношению я понял степень их замешательства. Нас поместили в принадлежавший кардиналу замок Санта-Севера, но там с нами обращались совсем не как с посланниками иностранного государства.
   Было ясно, какого рода письма и указания относительно нас поступили из Мадрида. Ночами я почти не спал, обдумывал ситуацию, в которой мы оказались.
   «Японские послы очень почтительные и мягкие люди. Они невысоки ростом, с загорелыми лицами. У Танаки, Хасэкуры и Ниси маленькие приплюснутые носы, волосы собраны в пучок и перевязаны белыми лентами. Они говорили, что это знак отличия японского рыцаря. Выходя из замка, они облачались в японское платье бордового цвета, а обычно носили монашеские сутаны с маленькими стоячими воротничками и испанские шляпы. На поясе у каждого два меча – длинный и покороче, чуть изогнутые и острые как бритва. Ели они, ловко орудуя двумя тонкими палочками; им очень нравился суп из капусты с луком».
   (Из дневника вдовы Дженоа Косто.)
   На нас здесь смотрят с тем же недоверием, что в Мадриде. Те же вопросы раз за разом, те же ответы. Последние дни здесь, в Чивитавеккье, мне учинили допрос отец Коссудакудо, секретарь кардинала Боргезе, и монсеньор дон Пабло Алла Леоне. С самого начала наши мнения разошлись по целому ряду вопросов. Они утверждали, что распространение веры в Японии сейчас обречено на неудачу, поэтому посылка туда проповедников невозможна, а я, по обыкновению, настаивал, что надежда еще остается и, чтобы она претворилась в жизнь, надо предоставить японцам торговые преференции и показать, что у нас нет агрессивных намерений. В ответ мне заявили, что Ватикан традиционно не вмешивается во внутренние дела государств и что даже Его Святейшество Папа не имеет права отклонить решение испанского короля. Я возразил, что речь идет о распространении веры и что Его Святейшество, конечно, не может обречь на вечную изоляцию японских христиан, лишившихся пастыря в лице епископа и Церкви.
   Не знавшие языка посланники, конечно, не принимали участия в наших диспутах, им оставалось лишь выслушивать в нетопленом замке Санта-Севера мои отчеты о том, как идут дела. Самые оптимистические слова и предположения были бессильны развеять тучи на мрачных лицах Танаки и Хасэкуры. И это понятно. Сколько раз их постигало разочарование! Ниси слег – у него случился жар. Даже этот полный молодой энергии, любознательный по сравнению с другими японцами юноша не смог побороть душевную и телесную усталость. Я тоже измотан до крайней степени. И когда я смотрел на уснувшего Ниси, во сне казавшегося еще моложе, мне уже было все равно, что будет дальше.
   Решения кардинала Боргезе нужно было ждать дня два-три. На пятый день нашего пребывания в Чивитавеккье меня пригласили к кардиналу на его виллу в Палидоро. Сама мысль, что я предстану перед знаменитым кардиналом, самым умным и одаренным человеком в Ватикане, да еще и племянником Папы Павла V, приводила меня в трепет, и в то же время у меня появилась надежда, пусть очень слабая: вдруг этот человек поймет, как горячо я люблю Японию, как важно проповедовать в этой стране Христову веру.
   Кардинал в мантии и красной шапочке ждал меня в кресле в своем кабинете, обращенном окнами на ухоженный сад и пруд, в котором плавали лебеди и утки. Я намеренно явился в вылинявшей за долгое путешествие монашеской сутане. Чего было мне стыдиться? Подобно тому как выпачканная грязью солдатская униформа говорит, что воин побывал в кровопролитном сражении, моя простая потрепанная сутана, думал я, показывала, с какими тягостями и лишениями – неведомыми высшему духовенству в Риме – сталкиваются те, кто приносит в Японию Слово Божие. Поэтому, опустившись перед кардиналом на колени и почтительно приложившись к перстню на его руке, я непокорно поднял голову.
   – Встань, сын мой.
   Кардинал Боргезе сделал вид, что не заметил вызова в моем взгляде. Он внимательно следил за мной, пока я вставал с колен, и заговорил тихо и спокойно, будто обращаясь к самому себе:
   – Ватикан всегда стремится к справедливости, к принятию беспристрастных и объективных решений. Нам известно, сколь тяжелое сражение за распространение веры Христовой в Японии вел ты и твой орден; в любом случае мы не принимаем за чистую монету клевету и наговоры в твой адрес.
   Кардинальская мантия заколыхалась, и мне на плечо в знак доверия легла большая теплая рука. Боргезе долго смотрел на меня, как бы ожидая, какую реакцию в моем сердце вызовет этот жест.
   – Ты не представляешь, как в Ватикане молились за то, чтобы ваши усилия в Японии принесли плоды. Больше всего мы молились о том, чтобы Свет Господень воссиял над Японской землей. – Кардинал остановился и внимательно посмотрел на меня глазами цвета спелого винограда. – Но сейчас я хочу сказать тебе: будь терпелив. Призываю тебя к терпению.
   В какой-то миг я готов был поддаться его речам. В этих глазах-виноградинах, в этом голосе чувствовались доброта и любовь отца к сыну – похоже, кардинал прекрасно знал, какое впечатление на собеседников производит его игра. Однако я сразу догадался, что кардинал Боргезе не столько священнослужитель, сколько лукавый политик.
   – Я хочу, чтобы ты понял, – убеждал меня кардинал, не снимая руки с моего плеча, – Ватикан не может больше поддерживать отправку миссионеров в страну, где христиан подвергают преследованиям. Ведь полководец не станет посылать на поле брани солдат, зная, что их ждет неминуемое поражение, бессмысленная смерть…
   – Нет! – Мне удалось справиться с душевным смятением. – Ваше Высокопреосвященство, Япония не то поле боя, где шансов на победу нет. И если вера Христова до сих пор распространялась в Японии не так, как нам бы хотелось, то виной тому примитивная тактика иезуитов.
   Послышался едва слышный смешок. На лице кардинала появилась горькая улыбка. Так улыбается старый учитель, глядя на несдержанного юнца.
   – Ваше Высокопреосвященство! Проповедники – не солдаты. Смерть солдата иногда может быть бессмысленной, но когда, страдая за веру, погибает проповедник, его смерть сеет незримые людьми семена. Семена во славу Господа…
   – Ты прав. Во времена гонений на христиан в Риме апостол Петр, первый Папа, приняв мученическую кончину, тоже посеял в сердцах людей невидимые семена.
   – Господь тоже не устрашился смерти на Голгофе.
   – Ты прав. – Кардинал несколько раз повторил эту фразу. И вдруг улыбка исчезла с его лица, оно посуровело. – Но… Иисус и Его апостолы жили в другое время. Сын мой! Мы управляем большой Организацией и ответственны перед христианскими странами и народами. Как у Организации, у нас есть своя политика, и именно за счет этого мы и существуем, хотя эта политика и может казаться вам трусливой и позорной. Поддерживается порядок, и наши братья в христианских странах имеют возможность хранить свою веру.
   – Но ведь и в Японии есть наши братья, пусть их немного. Ради того чтобы в условиях гонений не угас огонек веры, некоторые из них бросают свои дома, бросают имущество, скрываются в рудниках, в горах.
   Мне вспомнилось лицо того похожего на нищего человека на строительстве в Огацу, робко попросившего его исповедовать. Жив он сейчас или умер? Не знаю. Но я обязан сказать кардиналу все, в том числе и ради этого человека.
   – У этих людей больше нет Церкви. Нет проповедников, которые бы воодушевляли их, вселяли силу, показывали пример. Если Ватикан – любящая и щедрая мать, оберегающая верующих, разве у них нет права на то, чтобы она заключила их в свои ласковые объятия? Не напоминают ли они того отбившегося от стада агнца, о котором сказано в Священном Писании?
   – Если из-за поисков отбившегося агнца подвергается опасности все стадо… – печально проговорил кардинал, – пастух вынужден покинуть агнца. Чтобы сохранить нашу Организацию, другого выхода нет.
   – Это напоминает мне слова, сказанные первосвященником Каиафой, когда убивали Господа нашего Иисуса. «Лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб» [70 - Иоан. 11:50.]. Вот что тогда сказал Каиафа.
   Да, первосвященник Каиафа всегда ценил порядок и спокойствие. Ради сохранения порядка и спокойствия он принес в жертву Господа нашего Иисуса.
   Услышав такие слова, кардинал отвернулся. Он восседал в своем кресле в красной шапочке и просторной мантии и молчал. Я чувствовал, что мои резкие слова вызвали гнев у этого влиятельнейшего в Ватикане человека. Но отступать я не собирался. Мир слишком сосредоточился на порядке и спокойствии.
   – Ты прав. – Когда кардинал повернулся ко мне, на его лице уже был не гнев, а неописуемая смесь усталости и печали. – Сын мой! Я не хотел бы соглашаться со словами первосвященника Каиафы. Но в то время у Иисуса не было Организации, а у Каиафы была. Те, кто, как Каиафа, руководит Организацией, всегда скажут: ради защиты большинства приходится жертвовать одиночкой. И мы, веруя в Господа, с момента создания Организации – братств и орденов – стали действовать как первосвященник Каиафа. Даже святой Петр, чтобы сохранить свою общину, был вынужден отказаться от своего товарища Стефана, которого до смерти забили камнями.
   Я слушал не шелохнувшись. Мне в голову не могло прийти, что я услышу такое из уст самого кардинала. Грустно потупившись, он сказал тихо:
   – Я всегда… мучился этим.
   – В этом и заключается смысл существования Организации?
   – Да.
   – Ватикан всегда так поступает?
   – Даже я этого не знаю. Но пока ответственность лежит на мне, у меня не остается иного выбора, как принять позицию Каиафы в отношении последователей Христа в Японии. Я не хочу, чтобы ты подумал, будто мое сердце не гложет печаль и раскаяние. Но кто-то должен взять на себя эту муку.
   Кардинал поднял голову. Его лицо, совсем недавно дышавшее самоуверенностью, жалко скривилось. Я еще сомневался в искренности кардинала и не знал, что сказать. Мне в голову не приходило, что кардинал – влиятельнейшая фигура – может говорить о своих страданиях с такой прямотой и открытостью.
   – Конечно, я знаю, что все это противоречит учению Господа о любви к ближнему. Возможно, другие кардиналы будут порицать меня за такую… политику. Но я своего мнения не изменю.
   – Но почему?! Почему вы так держитесь за то, что противоречит учению Господа о любви? – Я так разволновался, что почти забыл, что разговариваю с кардиналом. – Тогда за что же Господь наш Иисус принял смерть на кресте? Вы, Ваше Высокопреосвященство, только что сказали, что Он умер в интересах Организации. Однако до сегодняшнего дня я верил, что Ватикан и государство – разные организации. Я всегда считал, что Ватикан – Организация любви, переступившая пределы государств и рас.
   Кардинал Боргезе смотрел на меня в замешательстве, а я совсем потерял голову. Он погладил висевший на груди крест как бы в сомнении, стоит ли ему еще что-то сказать, и все-таки решил продолжить разговор:
   – Сын мой! Ты считаешь, что все мучительные вопросы реального мира можно разрешить с помощью одной только любви?
   – Но Иисус ведь и есть любовь.
   – Во имя любви Он и принял смерть в мире политики. Как ни печально, наша Организация не может оставить мир политики. Ватикан не должен прибегать к средствам, способным ослабить католические страны.
   – Какое отношение это имеет к проповедованию Христовой веры в Японии?
   – Взгляды английских и голландских протестантов тоже устремлены на Японию. Именно поэтому нельзя допустить, чтобы в Японии из-за вопросов веры усиливалась неприязнь к католическим странам – Испании и Португалии. Я считаю, что Испании и Португалии выгоднее не раздражать правителей Японии и выждать некоторое время. Ватикан живет не в изоляции. Его долг как Организации состоит в том, чтобы противодействовать протестантским странам и поддерживать католические государства.
   Сама любовь во имя любви приняла смерть в мире политики. Кардинал произнес эти слова, будто выплюнул горькую отраву. Я не сводил глаз с красной шапочки и просторной мантии – символов его высокого положения.
   – Сын мой, я хочу, чтобы ты понял.
   Это была кульминация нашего долгого путешествия.
   – Я… всегда… буду молиться за тебя и Японию.
   Низко поклонившись, я вышел из комнаты. Не вставая с кресла, кардинал долго смотрел в окно. О чем он думал в эти минуты, я не знаю.
//-- * * * --//
   Разношерстная, кое-как одетая компания японцев покинула замок Санта-Севера, стены которого потемнели от птичьего помета, дождей и ветров. Окружив – будто взяв под защиту – только-только оправившегося от болезни Кюсукэ Ниси, они медленно спустились на равнину. Самурай, возглавлявший процессию вместе с Танакой и Веласко, то и дело оглядывался: все ли в порядке у молодого товарища – и терпеливо дожидался отстающих. Во время путешествия по Новой Испании японцы даже под лучами палящего солнца шли вперед полные сил и надежд, но теперь, когда все надежды рухнули, они едва волочили ноги. Никто из них даже не помышлял о том, что в городе под названием Рим произойдет поворот к лучшему. Куда бы они ни направились – в Рим или в какую-то иную землю, их передвижения уже не имеют никакого смысла. Они прекрасно понимали это. Однако это бесцельное путешествие должно быть доведено до конца. Без этого у них не будет оснований для возвращения на родину. Путешествие, которое долгое время вело их от иллюзии к иллюзии, приближалось к концу.
   Уже наступила весна. Обрамлявшие поля миндальные деревья сплошь покрывали нежно-розовые цветки, мотыживший землю крестьянин удивленно смотрел на необычную подозрительную процессию. Японцев, в длинных, как у арабов, одеждах, перехваченных широкими поясами, с волосами, стянутыми на затылке, он, видимо, принял за выходцев из жарких стран. Крестьянин бросил свою мотыгу и бегом припустил к своему дому.
   Ни белоснежная пена цветущих яблонь, ни пение птиц не трогали сердце Самурая. Сейчас его не порадовала бы весна даже дома, в долине. Отпустив поводья, он доверился своей лошади, следовавшей за Веласко. Сколько раз этот человек предавал их? Вселял надежду и рассыпал ее в прах. Внушал новую иллюзию, и путешествие продолжалось. Однако в измученной душе Самурая уже не было ненависти к этому проповеднику. Ему даже казалось, что Веласко такой же несчастный человек, как он сам.
   Всякий раз, когда они проезжали деревню, их испуганно провожали глазами стоявшие на обочине дороги жители; иногда кто-то весело окликал японцев, но они бесстрастно ехали дальше, будто не замечая ничего вокруг и напоминая следовавшую за гробом похоронную процессию.
   Вечером прошел весенний дождь, и когда он прекратился, путники уже были на вершине холма Торревеккья. Вечный город был затянут легкой дымкой, внизу сонно извивался Тибр, вдалеке в окружении рощ, покрытых нежной светло-зеленой листвой, виднелся холм Пинций. Беспорядочно, налезая друг на друга, теснились дома с коричневыми крышами, небо пронзали шпили многочисленных соборов и церквей.
   Остановив на холме лошадь, Веласко, как по обязанности, стал давать объяснения: вон там Колизей, там Форум, однако японцы в этот раз даже не кивали ему в ответ.
   – А там Ватикан, резиденция Папы.
   Меж коричневых крыш возвышался белый купол, по кругу площади, как муравьи, сновали люди. Японцы угрюмо молчали с таким видом, будто не спали всю ночь.
   Наконец кавалькада въехала в Рим. Всадники ехали по мощенным камнем улицам, мокрым после дождя, за ними бежали дети. К ним присоединились и любопытные взрослые. По длинной каменной лестнице японцы поднялись на Капитолийский холм и скрылись в монастыре Арачели. Двери за ними закрылись. По толпе прокатился слух, что приехали послы из Венгрии, и люди разошлись.
   Всю Страстную неделю Рим поливали весенние дожди. Город ждал праздника Пасхи. В церквях в знак скорби по умершему Иисусу алтари были задрапированы лиловой материей, алтарные свечи потушены, служили молебны о воскресении Иисуса. Свечи, множество свечей, сияли лишь у образов Девы Марии, по вечерам перед ними в большом количестве собирались мужчины и женщины, чтобы помолиться об искуплении грехов. Но никто из молельщиков не мог сказать, что видел выходящих из монастыря Арачели японцев.
   В пасхальное утро, еще в предрассветных сумерках, на площади Святого Петра в Ватикане стали собираться группы людей, выстраиваться рядами. Это были паломники, пришедшие издалека, и монахи. Они стояли перед собором, терпеливо ожидая чего-то. Тихо молились, окутанные молочно-белым туманом, превозмогая утренний холод. К тому времени, когда туман рассеялся, почти вся площадь была заполнена людьми, на ступеньках каменной лестницы выстроились в ряд молодые гвардейцы в серебряных шлемах и красных мундирах с пиками наперевес.
   В восемь часов раздался удар колокола. По этому сигналу зазвонили колокола во всех церквях Рима. Начался праздник Пасхи. У площади Святого Петра скопились роскошные кареты римской знати, приглашенной к торжественной мессе. Вельможи и аристократы прокладывали себе дорогу сквозь толпы народа и исчезали за вратами базилики.
   Незадолго до девяти часов врата базилики распахнулись, собравшиеся у лестницы монахи и паломники, отталкивая друг друга, рванулись вперед. Им тоже будет позволено получить благословение Его Святейшества Папы. Гвардейцы с пиками в руках сдерживали толпу, выстраивали людей в очереди. Те, кто остался снаружи, должны были опуститься на колени прямо на камни, которыми вымощена площадь.
   В огромной базилике, своды которой опирались на мраморные колонны, яблоку негде упасть. Кардиналы в своих расшитых золотом митрах расположились в креслах по обе стороны главного алтаря, в молчании ожидая появления Папы. Золотой алтарь, до последнего дня задрапированный лиловой тканью, теперь украшало множество серебряных подсвечников. Кардинал Боргезе, занимавший почетное место среди высшего духовенства, холодно смотрел на коленопреклоненную толпу, застывшую в абсолютном молчании. У входа в базилику началось движение. Распахнулись главные врата, в которых должен был появиться Папа. Зазвучал орган, и хор Ватикана запел «Vidi aquam» [71 - Видел я воду (лат.) – начальные слова песнопения, которое по традиции звучит в католических церквях во время Пасхального окропления.].
   «Pontifice nostro, Pontifice nostro!» [72 - Понтифик наш, понтифик наш! (лат.)] – донеслось сначала из дальнего конца базилики. Эти слова тут же подхватили все, кто собрался в базилике, они выплеснулись в толпу на площади и слились в один могучий голос: «Pontifice nostro, Pontifice nostro!»
   В этот момент появился Папа Павел V. Несколько священнослужителей внесли на руках трон, на котором восседал он, подобно фигуре, распростертой над бушпритом рассекающего волны корабля. Папа, облаченный в белоснежные одежды и высокую тиару, устало поднял руку. Благословляя собравшиеся по обе стороны процессии ликующие толпы, Папа медленно продвигался к базилике Святого Петра.
   «Oremus pro Pontifice nostro!» [73 - Помолимся за нашего понтифика! (лат.)] – грянула в унисон группа монахов в одном из уголков людского моря. Глядя на их простые рясы, облепленные грязью, можно было понять, что они прибыли на празднование Пасхи издалека.
   «Dominus conserveto eum!» [74 - Господь да сохранит его! (лат.)]
   Папа удовлетворенно обернулся в сторону монахов и осенил их крестным знамением. Увидев это, толпа заволновалась, пришла в движение. Жаждущие благословения стали напирать на стоящих впереди, пытаясь хоть на шаг приблизиться к Папе. Однако его трон плыл к базилике над головами людей, словно корабль по морю, как бы стряхивая с себя наседавших богомольцев. Он медленно поднялся по ступеням лестницы, и гвардейцы в серебряных шлемах и красных мундирах встали за ним стеной, осаживая рвущихся к Папе паломников. И главные врата базилики Святого Петра поглотили трон.
   В тот же миг под сводами собора грянули голоса дожидавшихся этого момента хористов. Мощные, густые басы, катившиеся словно лавина, эхом отражались от уходящего ввысь купола и стен базилики:
   Alleluia, Alleluia! Confitemini Domino [75 - Аллилуйя, аллилуйя! Исповедуйтесь Господу (лат.).].
   Когда трон проплывал по проходу, по обе стороны которого преклонили колени вельможи и аристократы, священнослужители и паломники, они, чтобы узреть руку, простертую из белоснежных одежд и посылающую благословление пастве, поднимали головы и тут же дружно опускали в поклоне. Картина напоминала колышущиеся колосья на пшеничном поле. Двенадцать кардиналов, символизирующих учеников Христа, стоя в первом ряду, встречали приближающийся папский трон; пламя свечей в десятках серебряных подсвечников на алтаре колебалось, все ждали начала праздничной мессы, которую должен был служить Павел V.
   Вдруг в толпе с левой стороны от прохода несколько человек вскочили с места и бросились к трону. Один из них прокричал какие-то слова на языке, который собравшиеся в соборе Святого Петра никогда не слышали.
   Папа поднес к щеке правую руку, собравшись было тихо перекрестить выстроившуюся перед ним троицу, однако его остановило напряжение, которое он прочитал в их глазах. Папа заметил, что лица у них смуглые, как у арабов, носы приплюснутые, а волосы собраны сзади в тугой пучок.
   Они с Востока, понял Папа. Но из какой страны? Длинные, до пят, одежды, на ногах белые короткие чулки и странной формы сандалии. Папа догадался, что один из них хочет попросить его о чем-то, но не мог понять, о чем именно.
   – Мы японцы! – кричал потерявший голову Танака. – Мы переплыли океан! Мы послы! Мы приехали из Японии!
   Трое монахов попробовали оттащить этих странных людей от трона, но те упирались изо всех сил, и сдвинуть их с места не было никакой возможности.
   – Пожалуйста! – Трое японцев лишились дара речи. Выдавив из себя это слово, они смотрели на Павла V, не в состоянии больше сдерживать переполнявшие их чувства. Слова «подать петицию» застряли в горле, и произнести их они были не в состоянии. Слезы брызнули из глаз Танаки, Самурая и Ниси, покатились по загорелым щекам.
   – Пожалуйста!
   Увидев, что трое азиатов благоговейно склонили головы перед Папой, монахи, державшие их сзади за плечи, ослабили руки. Они убедились, что это не безумцы и у них нет враждебных намерений.
   Папа вопрошающе посмотрел на людей, стоявших на коленях за спиной у азиатов, ища у них помощи. Он чувствовал, что чужеземцы о чем-то умоляют его, и хотел услышать, в чем их просьба.
   Взгляд Папы упал на стоявшего в толпе Веласко, но тот не сдвинулся с места. И не произнес ни слова. Среди множества людей, заполнивших собор, японский язык знал только он. Только он понимал, до чего пытаются докричаться японцы. Однако словно какая-то невидимая сила не давала ему пошевелиться. Веласко не отрываясь смотрел на дородного, сохранявшего невозмутимость на своем троне Папу. На старика в белой мантии, на его поднятую руку, унизанную драгоценными перстнями. Внутренний голос тихо нашептывал Веласко: «Никому из вас не понять горя, которое переживают эти японцы. И моего горя тоже, горя человека, сражавшегося с Японией». Его рот запечатало чувство, очень похожее на месть.
   Поняв, что никто не объяснит ему, чего добиваются эти люди, Папа смотрел на них с сожалением. Ради этих людей, пришедших в Рим с Востока, он не мог пренебречь пасхальной литургией, которую ждали христиане всего мира. Нельзя ради одного агнца оставлять целое стадо. Тихим голосом он приказал носильщикам двигаться дальше.
   – Пожалуйста! – последний раз взмолились вдогонку Папе Танака, Самурай и Ниси.
   Однако этот возглас не смог остановить процессию. На лице Папы вновь появилась приветливая улыбка, он осенял крестным знамением знать и духовенство по обе стороны прохода. Молящиеся поднимали головы и тут же их опускали. У алтаря глубоким поклоном Папу приветствовал кардинал Боргезе…
   Веласко ожидал кардинала Боргезе в тесном и темном покое в соборе Святого Петра. Он не просил об этой встрече, инициативу проявил кардинал.
   В комнате, как и во всех остальных помещениях в этом здании, было тихо, холодно и одиноко. Пол был вымощен мраморными плитами, на потолке фреска, изображающая распростершего огромные крылья архангела Михаила с копьем в руке. Фреске, однако, не хватало выразительности Микеланджело, к тому же она изрядно потрескалась.
   Веласко гадал, зачем он мог понадобиться кардиналу. По Риму уже ходили разговоры о непочтительном поведении японских посланников по отношению к Папе, и было ясно, что Веласко, как духовное лицо, должен ответить за то, что не образумил своих подопечных.
   «Но как их было тогда остановить?..»
   Веласко лучше всех знал, какие страдания пришлось пережить японцам, и, конечно, не мог помешать им выскочить из толпы и заткнуть рот. Ему самому хотелось вместе с ними воззвать к Папе. Хотелось высказать все свои горькие мысли. Никаких оправданий у него не было, но сколько бы ни осуждал его кардинал Боргезе, в душе он не чувствовал за собой никакой вины.
   Веласко услышал звук шагов. В сопровождении молодого и, судя по виду, добросовестного и исполнительного секретаря в комнату в той же красной шапочке и просторной мантии вошел кардинал. На лице его лежала усталость, он сразу сел в приготовленное для него кресло.
   – Я понимаю, почему вы приказали мне явиться к вам сегодня, – извиняющимся тоном проговорил Веласко, склонившись к большой полной руке, которую протянул ему кардинал. – Японцы совершили ошибку, и это моя вина. Но зная о страданиях, выпавших на их долю, я…
   – Я призвал тебя не для того, чтобы укорять, – прервал его кардинал. – Его Святейшество Папа, узнав от меня все обстоятельства, выразил им глубокое сочувствие.
   Веласко склонил голову и ничего не сказал. Ему не нужны были сострадание и жалость. И посланники, и он сам прибыли из Японии, с другого конца света, преодолели бурный океан и пересекли сушу вовсе не ради того, чтобы их жалели и им сочувствовали.
   – Я позвал тебя, – кардинал с грустью посмотрел на Веласко, – вот зачем. Если у тебя еще остается хотя бы малейшая надежда, я хочу, чтобы ты ее оставил.
   – Я уже бросил все надежды… понял еще раньше из ваших слов. – Веласко услышал в своем голосе нежелание повиноваться.
   – Нет, ты еще не сдался, – помрачнев, проворчал кардинал. – Это потому, что ты ничего не знаешь.
   При этих словах секретарь кардинала вытащил из папки лист бумаги.
   – Это письмо губернатора Филиппин, доставлено в Ватикан два дня назад. Вот, прочти.
   Веласко взял побуревший на солнце листок и заглянул в него – буквы будто заплясали у него перед глазами. Пока он читал, кардинал сидел молча, потирая ладони.
   – Тебе надо бросить это дело. В письме говорится, что король Японии решительно настроен к тому, чтобы изгнать из страны всех проповедников и монахов. Теперь любым миссионерам запрещено ступать на Японскую землю. И ты, и японские послы… вы должны смириться.
   Письмо – официальный документ – было датировано ноябрем 1614 года. «Губернатор Хуан де Сильва» – буквы подписи в конце письма напоминали маленьких пляшущих человечков. Веласко был на удивление спокоен. Закрыв глаза, он представил картину: Совет епископов в Мадриде принимает решение по их делу. Похожий на грифа епископ зачитывал Веласко письмо из Макао.
   – Ватикан не может больше рисковать. Ватикан не может рекомендовать Испании и Португалии вести торговлю с Японией, где полностью поставлено под запрет христианство и преследуются верующие. В этих условиях послание, которое доставили японские послы, не имеет никакого смысла. Пойми это!
   «Господи! Да свершится воля Твоя. – Веласко с трудом вспоминал слова молитвы. – Если такова Твоя воля, я подчиняюсь. Мои замыслы не стали частью истории, написанной Тобой. Сейчас я это четко понял».
   И он услышал смех. Захлебывающийся женский смех доносился издалека, из далекого далека.
   – Тогда они умрут. – Эти слова бессильно слетели с губ Веласко, подобно тому, как лекарство вытекает изо рта измученного недугом больного. – Когда они услышат эту новость, – сказал он смотревшему на него с сомнением кардиналу, – у них не останется другого выхода.
   – Но почему? – В голосе кардинала слышалось не столько удивление, сколько раздражение и возмущение. – Почему они должны это делать?
   – Они самураи. А японских самураев учат: если самурай потерял лицо, он должен умереть.
   – Они исполнили свой долг. Кроме того, разве они не христиане? Христианам же запрещено самоубийство!
   Веласко испытывал к ничего не понимающему кардиналу чувство, граничащее с ненавистью. Это чувство так переполняло его, что он попробовал напугать собеседника:
   – В конечном счете получается, что Ватикан их убивает. Вынуждает их совершить самый тяжкий для христианина грех – покончить с жизнью.
   – И ты не сможешь их остановить?
   – Я… теперь уже не знаю, – покачал головой Веласко. – Только если Ватикан… поможет хотя бы сохранить им честь.
   – Чего же ты просишь?
   – Аудиенции у Папы. Чтобы он принял их как японских послов…
   – Если даже Его Святейшество примет японцев, их пожелания не будут удовлетворены. Это невозможно. Наша политика уже определена.
   – Я не говорю о выполнении их пожеланий. Просто… очень жалко этих людей. Я прошу об аудиенции во имя их достоинства, во имя их чести… – На выгоревшую монашескую рясу Веласко капали слезы. – Только об этом… прошу.
   Настал день аудиенции японских посланников у Папы. После утренней мессы и завтрака в монастыре, где их поселили, они с помощью слуг впервые облачились в парадные одежды, специально привезенные из Японии для торжественных случаев.
   Карета, присланная кардиналом, уже ждала их у ворот монастыря. Аудиенция была неофициальной, поэтому эскорта им не полагалось, и все же украшенную золотом черную лакированную карету сопровождали трое форейторов. Сев в карету вместе с Танакой, Ниси и Веласко, Самурай увидел в окно среди провожавших их монахов и слуг Ёдзо. Тот смотрел на него, сложив руки, будто молился одновременно всем богам.
   Ёдзо как бы ободрял Самурая, призывая его не терять надежды до конца. Он словно говорил: «Что бы ни случилось, я всегда буду следовать за вами». Но у Самурая не было и не могло быть никаких надежд – ведь аудиенция, на которую они собирались, была чистой формальностью. Лишь церемонией, подводящей черту под их долгими странствиями.
   Однако у Самурая от этого жеста Ёдзо сердце сжалось так, что он едва сдерживал слезы. Сейчас, когда он в отчаянии, брошен и обманут всеми, доверять можно лишь одному слуге, преданному ему с детских лет. Он заморгал и кивнул Ёдзо.
   Карета тронулась. Послышался громкий цокот копыт, отбивавших по мощеной мостовой размеренную дробь. Танака, Самурай и Ниси просто сидели и молчали. Два месяца назад встреча с королем, аудиенция у Папы казались им небывалой честью, о которой можно только мечтать. Тогда для незнатных самураев, которых их собственный князь даже не удостоил приемом, это было бы исключительным, не поддающимся пониманию событием.
   Но сейчас они не испытывали никакой радости, не чувствовали даже легкого волнения. Посланники знали, что аудиенция дана им благодаря сочувствию кардинала, откликнувшегося на просьбу Веласко. Они понимали, что эта милость была дарована им, чтобы они смирились со своей участью. На этом их долгое путешествие закончится. И теперь им остается такой же долгий обратный путь, пустой и безрадостный.
   По обе стороны дороги, по которой ехала карета, тянулись ряды широко раскинувших кроны сосен. Цокот копыт становился все громче. Впереди, на фоне затянутого облаками неба рисовался купол собора Святого Петра. С улицы Паллеоне карета свернула на улицу Борго и въехала на площадь перед Ватиканом.
   – Когда появится Его Святейшество Папа, – в очередной раз повторял Веласко, – надо будет три раза преклонить до пола правое колено и припасть к его стопам.
   Въехавшую в металлические ворота в правом крыле базилики карету приветствовали гвардейцы в красном с копьями наперевес. Карета остановилась, человек в серебристом парике, длинных белых чулках и с бесстрастным выражением на лице распахнул двери и холодным взором окинул Веласко и посланников в необычной парадной одежде.
   Поднявшись по каменной лестнице, они оказались в коридоре со сверкающим мраморным полом. По одну сторону выстроились в ряд потемневшие от времени бронзовые статуи.
   В конце коридора их ожидали два священника. Не говоря ни слова, они провели гостей в приемный покой. Его стены были расписаны фресками, на полу, застланном толстым ковром, стояли роскошные кресла с золочеными подлокотниками.
   Четверо приглашенных ждали, когда зазвенит колокольчик. Им объяснили, что по этому сигналу они должны войти в зал приемов.
   – Я войду первым, – на всякий случай повторил Веласко. – Господин Танака, господин Хасэкура, господин Ниси! Вы следуете за мной, друг за другом.
   Время, казалось, тянулось бесконечно. Танака и Самурай сидели в креслах, закрыв глаза, Ниси без конца поправлял высокую черную шапку, которую положено надевать в торжественных случаях. Наконец где-то в отдалении прозвенел колокольчик, и двери отворились.
   – Успокойся, Ниси! Соберись, – тихо проговорил Танака. В его голосе было сочувствие, обычно не свойственное этому человеку.
   По обе стороны зала кардинальских собраний выстроилось высшее духовенство. Предводительствуемые Веласко, трое японцев прошли сквозь строй красных мантий и шапочек, ловя на себе взгляды присутствующих. В конце зала, в кресле с высокой спинкой, восседал Папа, единственный, на ком был белый пилеолус [76 - Традиционный головной убор клира Римско-католической церкви. Его цвет определяется рангом владельца. Пилеолус Папы Римского белого цвета, кардинала – красный или алый, епископов – фиолетовый, священники и дьяконы носят пилеолус черного цвета.].
   Невысокий полноватый человек смотрел на них ласково и дружелюбно. В нем совсем не было величественности короля королей. Казалось, Папа вот-вот поднимется с кресла и сам подойдет к гостям.
   Веласко остановился, встал на правое колено. Его примеру последовали трое японцев, однако Ниси пошатнулся, и Самурай поспешил поддержать его. Стоявший возле Папы кардинал Боргезе склонился к нему и что-то сказал.
   – Читайте! Зачитайте послание Его Светлости, – поторопил Веласко застывшего в полной растерянности Танаку. Тот вытащил свиток с посланием и развернул его.
   – С нижайшим поклоном обращаемся мы к великому Владыке всего мира Его Святейшеству Папе Римскому Павлу V. – Голос Танаки прерывался, Самурай видел, как дрожат его руки. – Веласко, брат ордена Святого Франциска, прибыл в нашу страну, чтобы проповедовать христианство. Посетив наши владения, он посвятил нас в таинства христианского учения. В результате нам впервые открылись суть и смысл его, и мы решили твердо следовать ему… Однако в последнее время произошли серьезные события. Они создали для нас препятствия… и мы… пока не в состоянии выполнить нашу волю.
   Танака снова запнулся. При каждой его заминке грудь Самурая наполняла невыразимая пустота. Ведь все эти церковные сановники, присутствующие на аудиенции, не в состоянии понять ни слова из того, что зачитывал японский посланник. Понимали только Самурай с Ниси да Веласко.
   – Питая уважение и любовь к братьям Вашей Церкви, мы будем возводить храмы и отдавать все силы во имя добродетели. Если есть что-то такое, что Ваше Святейшество считает необходимым для распространения Святой веры, мы с радостью обеспечим это в нашей стране. Мы готовы предоставить средства и земли для строительства храмов. Вашему Святейшеству нет нужды беспокоиться об этом.
   «Хватит!» Самурай едва удержался, чтобы не закричать: «Хватит!» Он хотел, чтобы несчастный Танака прекратил этот глупый фарс. Какой смысл читать это сидящему молча человеку в белой шапочке?! Папа и стоявший рядом с ним кардинал Боргезе терпеливо наблюдали за этим дурацким спектаклем.
   – Новая Испания находится очень далеко от нашей страны, и тем не менее мы испытываем горячее желание установить с ней отношения и весьма надеемся, что авторитет и влияние Вашего Святейшества помогут осуществиться нашей воле. Мы уверены, что при поддержке Вашего Святейшества наши желания будут исполнены.
   Заикаясь и запинаясь, Танака закончил чтение. От напряжения на лбу у него выступили некрасивые бусины пота. Дождавшись, когда Танака передал послание, Веласко выступил вперед, готовый перевести слова японского посланника.
   Неожиданно Папа поднялся с места. Это не было предусмотрено запланированной процедурой, поэтому по залу прокатился легкий шум, и все церковные иерархи разом повернулись к папскому креслу.
   – Я… – тихо проговорил Павел V, наклонившись к Танаке, Самураю и Ниси. В голосе его звучала грусть. – Обещаю в течение пяти дней на каждой мессе возносить молитвы за Японию и всех вас. Я верю, что Господь не оставит Японию.
   Папа сошел с возвышения, на котором стояло его кресло, и еще раз внимательно посмотрел на посланников. Потом поднял руку, благословляя всех присутствующих, и в сопровождении Боргезе и еще трех кардиналов скрылся в соседнем покое.
   Под взглядами остававшихся в зале иерархов посланники и Веласко удалились в приемный покой. Тяжелые двери со стуком затворились за ними, они обессиленно рухнули в кресла. Каждый был погружен в свои мысли. В помещении воцарилось полное молчание. Веласко положил руки на колени и опустил голову.

Глава 9

   Я совсем забросил свой дневник. Слишком тяжело было писать о том, как обратились в прах наши надежды, как мы покидали Европу, скрывавшуюся за пеленой дождя в морской дали.
   На причале в Чивитавеккье нас провожал всего один человек – священник, служивший секретарем у кардинала Боргезе. Чтобы выразить свое расположение к японцам, кардинал передал через него трем посланникам свидетельства о том, что они являются гражданами Рима. Для посланников, у которых не было шансов посетить эту страну второй раз, эти свидетельства были не имеющими никакой ценности клочками бумаги. Мы вручили Папе не имеющее смысла послание, а кардинал в ответ одарил нас ничего не значащими бумажками.
   В довершение с нами весьма холодно обошлись испанские власти, постаравшиеся поскорее выдворить нас из страны. Нам даже не разрешили заехать в Мадрид, приказав направляться прямо в Севилью. Там нас тоже никто не встречал, кроме моей семьи. Японцы, лишившиеся всех привилегий, превратились в жалких бродяг. В кошельках у нас было пусто, поэтому мой орден и семья выделили нам на обратный путь в Японию 3300 дукатов, поставив при этом условие: я должен буду отправиться в монастырь в Новую Испанию или Манилу. Короче, я потерпел поражение на всех фронтах.
   Теперь я уже не знаю, чего хотел Вседержитель. Долгое время я был убежден, что Он желает, чтобы я нес в Японию Его благовестие, что жизнь мне дарована именно для этого. Эта убежденность позволяла мне сносить любые страдания. Но теперь я не только утратил эту веру, но страшно сказать: иногда мне даже кажется, что Всевышний сыграл со мной шутку. Я всегда считал, что история человека переплетается с историей, написанной Господом. Однако Его история существовала отдельно от моих дум и стремлений.
   Переход от Чивитавеккьи до Севильи занял месяц. Плавание через Атлантический океан продолжалось три месяца, дважды дорогу нам преграждал шторм. Все плавание, каждый его день, я провел в угнетенном состоянии духа, чувствовал себя униженным и опозоренным. Японцы же только первое время не сводили с моря пустых, ничего не выражавших взглядов, но скоро, в отличие от меня, примирились с несчастной судьбой; временами, когда они все вместе собирались на палубе, я даже слышал их смех. Наверное, эйфория от того, что их долгое тяжкое путешествие подходит к концу и скоро они снова смогут ступить на родную землю, подогревала эти редкие проявления беззаботности и веселья.
   Кюсукэ Ниси, как и во время плавания по Великому океану, часто подходит к членам команды нашего корабля и на ломаном испанском, помогая себе жестами, задает им разные вопросы. Тяга этого юноши к просвещению и технике огромна, он аккуратно записывает то, что объясняют ему моряки.
   Тародзаэмон Танака уже не бранит Ниси. Его обычная суровость куда-то делась, и иногда он даже хлопает в такт песням, которые затягивают на палубе слуги. Глядя на него в такие минуты, трудно представить, что он способен на поступок, которого так боится Рокуэмон Хасэкура. Мне кажется, мысль, что он сделал все, что обязан был сделать, вселила покой в сердце этого человека.
   Однако большинство японцев не посещает мессы, которые я каждый день служу на корабле. Конечно, мне известно, что они приняли крещение не по велению сердца, а ради своей миссии, и все же, когда я произношу молитву в корабельной столовой, служащей нам во время мессы церковью, и вижу перед собой лишь одного японца, я испытываю непередаваемое унижение.
   «Это все… из-за Тебя. Если бы Ты не закончил наше дело таким результатом, корабль, на котором мы возвращаемся, был бы полон радости. Здесь звучали бы голоса японцев, распевающих гимны во славу Твою. Но Ты этого не пожелал. Ты предпочел оставить Японию».
   Мои мессы посещает только один японец. Старается делать это тайком. Чтобы товарищи не заметили, он обычно появляется посреди службы и, получив святое причастие, тотчас же исчезает. Его жалкая фигура напоминает мне того похожего на нищего христианина, которого я повстречал за штабелем бревен в Огацу.
   Этот японец – не посланник. Ни Танака, ни Хасэкура, ни Ниси с того дня, когда состоялась аудиенция у Папы, ни разу не пришли к мессе. В лицо я не слышал от них ни слова осуждения, но они не ходили на мессу и этим давали понять, как ко мне относятся. Этот человек – Ёдзо, слуга Хасэкуры. Его глаза всегда по-собачьи испуганные, грустные. Но раз поклявшись своему господину в верности, он никогда его не бросит. Я вспомнил, что в течение всего долгого путешествия он всегда был рядом с Хасэкурой. Быть может, точно так же он не оставит и Господа…
   Снова долго не брал в руки перо. Пережив два шторма при переходе через Атлантику, мы наконец ступили на землю в Веракрусе. Когда мы покидали этот город, здесь со свистом задували муссоны; сейчас на улицах попадаются лишь редкие прохожие, в городе пусто – как в наших отчаявшихся сердцах.
   Ничего не изменилось. Мы остановились в том же монастыре возле маленькой площади, где по-прежнему каждые два часа звонит колокол. У коменданта крепости Сан-Хуан-де-Улуа, к которому мы направились сообщить о прибытии, на лбу, как в первый раз, алел след от фуражки, на стене его канцелярии теперь красуется подаренный японцами меч.
   Комендант пригласил нас на ужин. Позвали и офицеров с женами, они тепло приветствовали нас. Японцы тоже чувствовали себя свободнее, чем в прошлый раз, пили вино, ели безвкусную еду. Затянувшийся банкет, сопровождавшийся глупыми вопросами и пустыми разговорами, наконец закончился, и Танака от имени посланников церемонно поблагодарил за прием. Он откровенно сказал, что, хотя выполнить поставленную задачу им не удалось, они ни о чем не жалеют, потому что смогли повидать многие страны и разные земли.
   По дороге в монастырь карета выехала на площадь, там, в таверне, звучала музыка – трое музыкантов в белой одежде и сомбреро наигрывали какую-то мелодию. У нас дома похоже поют, прошептал, словно про себя, Танака.
   Было уже темно, посланники разошлись по своим кельям. Я зажег свечу и, сев за стол, написал два письма. Одно – в Севилью, дяде, второе – настоятелю монастыря в Мехико, в котором просил подыскать нам корабль, отправляющийся на Филиппины, чтобы японцы могли вернуться на родину, и сообщал, что поплыву в Манилу вместе с ними и, подчиняясь указаниям иерархов, проведу остаток жизни в местном монастыре.
   Покончив с письмами, я ощутил необыкновенную легкость в душе. Весь мой пыл, составлявший для меня смысл жизни, выгорел без остатка, и душа моя нашла покой, какого я не мог обрести с тех пор, как мы покинули Рим. Отложив перо и глядя на колеблющееся пламя свечи, я думал, что моей многолетней привязанности к Японии тоже пришел конец.
   В первый раз я услышал о стране, называемой Японией, в 1595 году в монастыре Сан-Диего, в Севилье. Меня тогда уговаривали отправиться проповедником в Новую Испанию, но эта идея почему-то с самого начала мне не очень нравилась. Наверное, причиной тому характер, который унаследовал от нашей семьи. Я чувствовал, что мне по характеру не подходит проповедовать среди смирных, спокойных индейцев в Новой Испании, которую к тому времени уже покорили.
   Горячее желание оказаться в стране, где верующих угнетают и преследуют, быть воином Господа и сражаться за души людские всегда пылало в глубине моего сердца. Настоятель постоянно упрекал меня за то, что мой характер направляет меня против добродетелей покорности и смирения.
   Через два года, в 1597 году, Япония обрела для меня больше смысла. Годом раньше от Общества Иисуса поступило донесение, что тайко, верховный правитель этой страны, стал преследовать христиан. Двадцать шесть человек – проповедников и обращенных японцев – были отправлены в Нагасаки и сожжены на кострах. Это событие вызвало много разговоров даже в Севилье, и вот тогда-то я и подумал, что Япония именно та страна, где меня похоронят. В моих ушах звучал голос Вседержителя, приказывающего своим ученикам: «Идите и благовествуйте».
   В 1600 году Папа Климент VIII издал буллу «Onerosa pastoralis». Для меня это стало демонстрацией безграничной милости Господней. Булла разрешала проповедовать Слово Божие в Японии всем орденам. Прежде этим правом пользовались только иезуиты. Вскоре после этого наш орден на Филиппинах призвал братьев в Испании, желающих нести веру Христову в Японию, и начал подготовку к обучению их японскому языку.
   Однако наша семья не разделяла моего желания отправиться в Японию. Особенно женская ее половина: мать и тетка настаивали, чтобы я выбрал монастырь в безопасном месте, в Новой Испании, и даже предприняли кое-какие действия в надежде заставить меня отказаться от своих намерений.
   В том же году я присоединился к собранной Хуаном де Сан-Франциско группе проповедников, которая отправлялась на Филиппины, и 12 июня сел на отплывающий из Севильи парусник. То плавание было куда тяжелее нынешнего путешествия с японцами. Бури, нехватка пресной воды и провианта, болезни… Пережив все это, я высадился в Маниле полубольной. Но тяготы этого плавания нельзя даже сравнить со страданиями, которые Господь претерпел на кресте.
   Манила – первый увиденный мной восточный город – оказалась грязной, грубой и крикливой. В раскаленном от жары городе, как в плавильной печи, толкались, кричали, суетились испанцы, негры, местные жители – филиппинцы и китайцы. Братья нашего ордена уже совсем было отчаялись обратить в истинную веру китайцев, во множестве населявших этот город. Но когда мы туда прибыли, принявшие крещение китайцы получили освобождение от налогов, и количество обращенных резко возросло, хотя справедливости ради надо сказать, что крестились они вовсе не по велению сердца. Приняв крещение, они не следовали христианским обычаям и по-прежнему предавались странным зловещим суевериям и ритуалам, распространенным среди этого народа.
   Китайцев я увидел в Маниле впервые, тогда их насчитывалось в городе тысяч двадцать. Японцев было в десять раз меньше, они по большей части занимались торговлей. Из них примерно двести человек приняли христианство.
   Я учился японскому языку у этих людей, от них я узнал, что за народ японцы. И увидел, что по сравнению с другими народами они гораздо сообразительнее, их отличает жажда знаний и любознательность. Они обладают таким чувством собственного достоинства и хорошими манерами, что даже испанцам до них далеко. Уму непостижимо, как такие люди смогли прожить столько лет, не ведая Господня благоволения!
   Два с половиной года, пока я жил в Маниле, образ Японии, куда я надеялся когда-нибудь попасть, формировался в моей душе, как облачко на небе в летний день. Уподобляясь Колумбу, пересекшему необъятный океан в поисках Эльдорадо, в мечтах я представлял такой страной Японию. Она стала для меня островом, который надо завоевать во имя Господа, полем битвы. К тому времени прежний правитель Японии умер, реальная власть перешла к сёгуну из рода Токугава, но этот правитель тоже взялся преследовать христиан. До нас дошли сведения, что всех миссионеров‑иезуитов сослали на Кюсю и их проповедничество находится на последнем издыхании. Однако всякий раз, когда подобные слухи достигали Манилы, я не только не унывал, а, напротив, преисполнялся боевым духом.
   В июне 1603 года мой час пробил. Губернатор Филиппин решил направить посольство к японскому королю в ответ на его послание, предлагающее дружбу, и меня включили в состав посольства, но не в качестве проповедника, а как переводчика. Влекомое течением, наше судно продвигалось на север, и через месяц я наконец увидел на горизонте вожделенную Японию. Над водой кружили птицы. Множество рыбацких суденышек вели лов, раскачиваясь на волнах, переливавшихся в лучах летнего солнца. Через некоторое время вдали нарисовались очертания острова, над которым возвышались округлые пологие холмы. Это была Япония. Совсем не такая, как должна выглядеть страна, где угнетают и преследуют людей.
   Но стоило нашему кораблю войти в бухту, как его тотчас взяли в кольцо несколько яликов. На борт поднялся надутый офицер, которого сопровождали вооруженные ружьями подчиненные. Нас, как преступников, свезли на сушу, и после долгого ожидания на раскаленном от солнца берегу нас наконец признали за посланников губернатора Филиппин. Мы высадились в заливе Адзиро, недалеко от Эдо, где находится резиденция короля.
   Я смотрю на колеблющееся пламя свечи, и у меня перед глазами встают прекрасные горы и море, какими я их увидел впервые с корабля, приближающегося к японским берегам. В солнечных лучах Япония представлялась мне островом мира и спокойствия. Я подумал, что эта земля достойна благословения Господня: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю» [77 - Мф. 5:5.].
   Однако в реальности Япония оказалась не такой уж кроткой. Я вспоминаю старика, сидящего в бархатном кресле во внутренних покоях замка в Эдо, куда нас привезли. Устройством улиц Эдо не уступает любому городу на Западе. Владения даймё и самураев огорожены длинными черными стенами, черные рвы в несколько рядов опоясывают величественный замок, с угрозой смотрящий на нас. Покои замка, куда нас привели, в отличие от роскошного королевского дворца в Мадриде, представляли собой запутанный лабиринт мрачных, отливавших черным глянцем галерей и коридоров со множеством раздвижных перегородок, украшенных поблекшим, будто закопченным золотом. Миновав несколько галерей, напомнивших мне ходы в муравейнике, мы наконец увидели невысокого, лет шестидесяти старика, восседавшего в кресле с бархатной обивкой. К нему явился самый могущественный японский князь, который, как раб, распростерся ниц перед стариком и скоро удалился, кланяясь так низко, будто хотел поцеловать землю. Старик пристально рассматривал нас и за все время аудиенции едва проронил несколько слов. Все вопросы задавал секретарь, стоявший шагах в пятидесяти от правителя. Из его слов мы уяснили, что король хочет торговать не только с Филиппинами, но и с Новой Испанией и просит прислать в Японию испанских мастеров рудного дела. Посланники обещали сообщить об этом в Маниле.
   Посольство отбыло домой, а я, посоветовавшись с братьями нашего ордена, живущими в Японии, остался в Эдо. В качестве предлога я назвал желание завершить дела, не законченные посольством, а дальше служить переводчиком, когда в Японию будут проезжать иностранные послы. Японцы знали, что я христианский священник, поэтому секретарь верховного правителя строго напомнил мне, что в 1602 году японский король направил послание в Манилу. В нем было сказано, что иностранцам разрешается находиться в Японии, однако запрещается проповедовать здесь свою веру.
   Конечно, это меня не остановило. Я не собирался подчиняться этому приказу. Под предлогом создания в Асакусе скромного лазарета для всеми брошенных прокаженных я вместе с двумя своими товарищами начал ухаживать за больными и потихоньку проповедовать Слово Божие. Ушедшие в подполье христиане-японцы стали приходить ко мне. С этого все и началось. Но действовать тайно, под запретом… Для моих идеалов этого было недостаточно. В глубине души я все время думал о старике, который сидел во внутренних покоях замка в бархатном кресле и жаждал завязать торговлю с Новой Испанией.
   Моя борьба с этим стариком кончилась. Япония – смысл всей моей жизни – далеко, теперь мне ее не достать. Я потерпел поражение и плыву в Манилу, чтобы поселиться в монастыре за белыми стенами, с ухоженными цветочными клумбами во внутреннем дворике. Изо дня в день буду давать монахам безобидные наставления, проверять бухгалтерию, писать донесения. Кроткий, добрый настоятель, благословляющий матерей и гладящий по головкам их детишек. Такова Божья воля по отношению к моей судьбе.
   Я опустился на колени, стянул запястья веревкой и стал молиться: «Да свершится воля Твоя…» Шепча эти слова, я почувствовал, как вспотели кое-как связанные ладони. Я изо всех сил старался сдержать охватившее меня сильное волнение.
   В этот миг я заметил, что в дверях кто-то стоит.
   – Что случилось, господин Хасэкура?
   – Господин Танака… – замерев на месте, тихо ответил Хасэкура, – наложил на себя руки.
   Хасэкура проговорил это совершенно буднично, словно объявляя, что пора трогаться в путь. «Господин Танака… наложил на себя руки». Не вставая с колен, я не отрываясь смотрел на горящую свечу в руках Хасэкуры. Пламя дрожало, будто его сводила судорога. «Да свершится воля Твоя». Но сегодня эта воля холоднее льда.
   Не говоря ни слова, Хасэкура повел меня в келью Танаки. На стене темной галереи двигались две тени. Мы оба молчали. Лишь в одной келье в глубине коридора горел огонь, у двери стояли Ниси и несколько слуг. Мы вошли. На залитой кровью подстилке, застилавшей тюфяк, откинув голову набок, лежал уснувший вечным сном Танака, возле подушки аккуратно сложены короткий меч, которым он вспорол себе живот, и ножны. У подсвечника с горящими свечами в церемонной позе сидели двое слуг Танаки. Они неотрывно смотрели на мертвого хозяина, словно ожидая его приказа.
   Увидев меня, слуги тихонько подвинулись, давая мне место. Я не заметил на их лицах смятения, казалось, они давно были готовы к самоубийству хозяина. Складывалось впечатление, что выполняется некий заранее предопределенный ритуал. Кроме нашего этажа, в монастыре было тихо, похоже, все спали и никто не подозревал, что произошло.
   На мертвом лице Танаки лежала печать умиротворенности. Выражение высокомерия и неприветливости, которое часто можно было прочитать на нем во время путешествия, исчезло без следа. Оно стало спокойным, смерть как бы разом освободила Танаку от всех мучительных тягот наших странствий. Я даже был готов думать, что своим успокоением он больше обязан смерти, чем Господу.
   Один из слуг хотел было поставить у изголовья покойного маленькую фигурку Будды, но я, вспомнив, что Танака принял крещение, а я все-таки какой-никакой священник, остановил его:
   – Будду не нужно. Господин Танака был нашим братом во Христе.
   Слуга с обидой посмотрел на меня, но Будду убрал и положил себе на колени.
   Habeas requiem aeternam [78 - Да обретешь вечный покой (лат.).].
   Когда-то в низинке на банановой плантации недалеко от Веракруса я читал ту же молитву, держа за руку раненого индейца. Но в отличие от того парня Танака умер, совершив страшный грех, – наложил на себя руки. Церковь категорически это запрещает и не разрешает отпевать самоубийц. Но в этот момент меня это не волновало. Я знал, какие страдания выпали на долю Танаки во время наших мытарств. Знал и о том, с какими мыслями скитались по свету Танака, Хасэкура и Ниси. Знал, почему Танаке пришлось вспороть себе живот. Как я не мог тогда бросить умиравшего индейского юношу, так и теперь не смог оставить один на один со смертью Танаку.
   Requiescant in pace [79 - Да почиют в мире (лат.).].
   Я закрыл широко распахнутые глаза Танаки. Последние врата в его жизни затворились. Слуги и Хасэкура с Ниси не мешали мне молиться, они скучились в углу кельи, стояли не двигаясь.
   Немного погодя слуги состригли у хозяина прядь волос и ногти и спрятали в мешочек, висевший у одного из них на шее. Потом выбросили окровавленную подстилку и покрыли тело куском чистого шелка. Хасэкура, проследив за этой процедурой, обратился ко мне:
   – Утром надо будет извиниться перед падре и монахами. Помогите мне.
   По буддийскому обычаю, японцы до рассвета сидели возле покойного. Я провел ночь вместе с ними у тела, покрытого белой тканью.
   Наступил бледный рассвет. Со специального разрешения настоятеля монастыря мы похоронили Танаку рядом с индейским кладбищем, которое расположено между городом и портом Сан-Хуан-де-Улуа. От монастыря на похороны не пришел ни один священник, ни один монах. Не пожелали хоронить человека, совершившего такой тяжкий грех, как самоубийство. Я соорудил крест из двух сухих веток и воткнул его в могильный холмик. Лес окрасился лучами утреннего солнца, рядом со свежей могилой появились совершенно голые индейские ребятишки – они сосали пальцы и с недоумением наблюдали за нами. Ниси здесь же устроился на корточках, Хасэкура стоял с закрытыми глазами, выпрямившись во весь рост.
   Через некоторое время верхом приехали комендант крепости Сан-Хуан-де-Улуа со своим заместителем.
   – Индейцы такие же. – Спешившись, комендант вытер пот со лба. – Чем менее развит народ, тем сильнее у него тяга к самоубийству.
   – Японцы позору предпочитают смерть. Это у них считается добродетелью, – отозвался я, с осуждением взглянув на коменданта. – Японский посланник решил, что, поскольку свою миссию он не выполнил, ему остается только умереть.
   – Я… не очень понимаю… – удивленно пожал плечами комендант. – Но из ваших слов, падре, выходит, что вы признаете самоубийство, которое Церковь осуждает.
   В его взгляде я прочитал замешательство и настороженность, которые комендант безуспешно пытался скрыть. Возможно, он получил из Испании письма, в которых его предупреждали, что я честолюбец, восставший против Церкви.
   Воистину, в душе моей царят смятение и отчаяние – я перестаю понимать, в чем состоит воля Вседержителя. При этом меня одолевает непередаваемый страх, что моя вера может пошатнуться.
   Я отправился в это путешествие со страстным желанием – превратить Японию в страну, которую направляет Господь. Но не таились ли за этим удобное самооправдание и жажда покорять, подчинять себе? Не вынашивал ли я в глубине души честолюбивого умысла стать когда-нибудь в Японии епископом и манипулировать японской Церковью вот этими самыми руками? Неужели Господь прочитал это в моей душе и покарал меня?
   – Церковь действительно считает самоубийство тяжким грехом, – прошептал я, глядя в землю. – Но мне не хочется думать, что Господь оставит японца, наложившего на себя руки… Не хочется.
   Комендант не разобрал моего хриплого шепота. Пусть Танака совершил тяжкий грех, но виноват в этом я. Его привели к гибели мои амбициозные замыслы. Если наказывать Танаку, то нужно наказывать и меня.
   «Господи, не оставляй его душу! Или накажи меня за его грех!»
   «Огонь пришел Я низвести на землю и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!
   Крещением должен Я креститься, и как Я томлюсь, пока сие свершится».
   «Сын человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих» [80 - Лк. 12:49–50, Мк. 10:45.].
   Когда Господь произносил эти слова, Он уже был готов умереть. В нашем мире на тебя может свалиться такое бремя, какое можно вынести лишь ценой жизни.
   Из Веракруса наш путь лежал в Кордову. Горный хребет затянули грозовые тучи, которые время от времени рассекали молнии. Пустыня поросла агавами и кактусами, торчавшими из почвы, как замысловатые буквы неизвестного алфавита. Храня молчание, мы с японцами продвигались вперед по этой пустыне, и я думал о Господе, который следовал в Иерусалим по такой же пустыне, решившись на смерть. Тогда, предчувствуя свою гибель, Он сказал: «Крещением должен Я креститься, и как Я томлюсь, пока сие свершится». В нашем мире на тебя может свалиться такое бремя, какое можно вынести лишь ценой жизни. Этому научило меня самоубийство Тародзаэмона Танаки. Однако между смертью Танаки и смертью Господа есть четкая разница. Японец покончил с собой в искупление того, что не сумел выполнить возложенную на него как на посланника миссию. А Христос принял смерть «для искупления многих».
   Сверкнула молния, и вслед за ней вдали пророкотал гром. Молния пронзила и мое сердце. Есть много людей, которым я должен послужить. Священник живет на земле, чтобы служить людям, а не самому себе. Я вспомнил того человека, одетого в лохмотья, с плечами, обсыпанными опилками, которого встретил на берегу в Огацу. Этот человек робко попросил его исповедовать. Я должен служить ему, служить таким же, как он, японцам. «Сын человеческий пришел, чтобы послужить, – еле волоча ноги, говорил я себе, – и отдать душу Свою для искупления многих» [81 - Мф. 20:28.].
   Господь не совершает деяний, не имеющих смысла. Конечно, смерть Танаки тоже не была бессмысленной, хотя бы потому, что объяснила мне это.
   – Что же с нами дальше будет? – прошептал Ниси. Он сидел на кровати в комнате в городском собрании Кордовы и глядел в окно. Эта была та же самая комната, в которой японцев поселили в тот день после дождя, когда они остановились в Кордове по пути в Европу, но тогда еще был жив Тародзаэмон Танака. В комнате ничего не изменилось, на стене в слабом свете свечи все так же отражался исхудавший человек с пригвожденными к кресту руками.
   – Ты сказал «дальше»? – устало спросил Самурай. Он чувствовал, что обессилел не только телом, но до самой глубины души. Думать, что будет дальше, было невыносимо тоскливо и тягостно.
   – Я имею в виду, когда мы вернемся в Японию.
   – Понятия не имею. Но я уверен, что Его Светлость и члены Высшего совета поймут, сколько трудностей и лишений нам пришлось пережить.
   – Хоть мы и возвращаемся ни с чем?
   Самурай вспомнил, каким молодым и полным энергии Ниси был еще совсем недавно. Глаза на его сверкавшем белозубой улыбкой смуглом лице блестели от любопытства, временами даже вызывая у Самурая зависть. Теперь этот блеск исчез, пропало оживление, лицо посерело, как у больного.
   – Я хотел бы остаться в Испании, научился бы всему, – слабым голосом проговорил Ниси, поворачиваясь к подсвечнику. – Еще я думал: как же огромен мир. Но я даже помыслить не мог, что придется вот так возвращаться.
   Его слова неожиданно воскресили в памяти Самурая, как они покидали Цукиноуру. Скрипел такелаж, волны бились о борт, птицы с громкими криками носились за кормой. Корабль взял курс в открытое море, и Самурай подумал: «Все! Судьба моя меняется». Тогда он и понятия не имел о том, как необъятен мир. Но после того как Самурай увидел этот огромный мир, в душе осталась лишь усталость. Усталость, разъедавшая душу до самого дна.
   – Господин Танака, верно, тоже испугался, что будет дальше, как вы думаете?
   – Чего же он испугался?
   – Может, что Его Светлость и члены Высшего совета от нас отвернутся?
   По всегдашней привычке Самурай заморгал. Ему было больно и страшно думать о смерти Танаки. Приняв смерть, Танака сохранил честь в глазах своей семьи. Представив осунувшееся, с запавшими щеками лицо дяди, который, сидя у очага, ждет его домой, Самурай тоже захотел умереть. Он завидовал Танаке, который смог покончить с собой. Но ему нельзя умирать. Он обязан рассказать Высшему совету все, что произошло за время их путешествия. Ради Ниси, ради слуг, перенесших такие лишения. Ведь кто-то должен рассказать об этом. «Если так, пусть это буду я», – думал Самурай.
   – Они не должны отвернуться от нас, – непривычным для себя твердым голосом заявил Самурай. – Бывает, человек отдает все силы, но не достигает поставленной цели. Мы должны высказать это Высшему совету.
   Самурай убеждал себя, что так должно быть, хотя в глубине души сам не верил в то, что говорит. Он боялся углубляться в эти мысли. Какой смысл гадать, что будет дальше? Будь что будет. Было горько, но он смирился с этим.
   В распахнутое окно вливалась ночная прохлада. Поднимавшийся от земли запах напоминал долину. Даже если земли в Курокаве им не вернут, у Самурая остается долина, и этого ему достаточно. В отличие от отца и дяди, он душой и телом был привязан к ней, а не к Курокаве.
   – А может Высший совет обвинить нас, что мы не привезли ответа от испанского короля? – продолжал допытываться Ниси.
   – Хватит, пожалуй. Чего зря голову ломать? Все равно мы ничего сделать не можем.
   Самурай поднялся, чтобы прекратить разговор. Ниси ему надоел, захотелось выйти во двор подышать ночным воздухом, напоенным запахом земли.
   Во дворе было прохладно, от дневной жары не осталось и следа. Несколько человек сидели на корточках и о чем-то разговаривали. Это были Ёдзо и двое слуг. Ёдзо за что-то сердито отчитывал их.
   – Не спите?
   Слуги смущенно поднялись и с опаской посмотрели на хозяина: не слышал ли он их разговор?
   – Здесь ночью пахнет как у нас в долине, верно? – Самурай улыбнулся, чтобы успокоить слуг. – Земля, деревья… в долине такие же запахи. Теперь уже скоро… дома надышимся.
   Усталость и раздражение заразили не только Ниси, но и слуг – недаром у них вышла перебранка. Раз так, убеждал себя Самурай, хотя бы я должен оставаться сильным.
   На следующее утро они покинули Кордову. Снова перед путниками жаркая пустыня. Когда она кончилась, потянулись оливковые рощи, лачуги индейцев, гасиенды с крышами в испанском стиле. Тот же пейзаж, только теперь это была дорога обратно, и в глазах японцев, привыкших к странствиям, не мелькал даже слабый огонек любопытства. Конечно, они понимали, что каждый шаг приближает их к Японии, но почему-то это не вызывало у них волнения и радости.
   Самурай заметил, что на лице Веласко, покачивавшегося в седле рядом с ним, нет привычной улыбки. Честно говоря, ему никогда не нравилось, как улыбается, демонстрируя самоуверенность, этот южный варвар. Улыбка появлялась всегда, когда он хотел заставить японцев поступить согласно своей воле. Всякий раз, видя эту улыбку, за которой скрывался какой-то замысел, Самурай сомневался в искренности Веласко и оказывался прав – из-за нее они несколько раз попадали впросак. Но после отъезда из Рима высокомерная улыбка исчезла, и ее место на лице проповедника заняло выражение отрешенности измученного человека.
   «Ну что теперь поделаешь…» – хотел было сказать Веласко Самурай, сидя в седле, но тут же осекся. Южный варвар, доставивший им столько тревог, вызывавший злость и даже ненависть, не сводил хмурого взгляда с затянутой тучами горной цепи, маячившей вдали. Самураю стало жаль его. Он понимал, что этот человек уже не сможет вернуться в Японию. Он не сумел выполнить обещания, в котором поклялся японским вельможам.
   Городка Пуэбла, окруженного серой крепостной стеной, они достигли на закате десятого дня путешествия. Как и в прошлый раз, у стены шла торговля – индейцы с волосами, заплетенными в косы, разложили на земле глиняную посуду, ткани, фрукты и сидели молча, как каменные изваяния, обхватив руками колени.
   – Господин Хасэкура, а вы помните того японца?
   – Бывшего монаха?
   До того как Ниси задал этот вопрос, Самурай сам вспомнил о соотечественнике, с которым они встретились в Мехико. Том самом бывшем монахе, живущем с индианкой в крытой тростником лачужке возле болота Текали, вода в котором в лучах утреннего солнца становилась алой, как кровь. Человеке, который сказал, что им вряд ли доведется встретиться вновь. Интересно, где он сейчас?
   – Я хотел бы еще разок съездить туда, на это болото, – шепнул Ниси Самураю, чтобы Веласко не услышал.
   – Бесполезно, наверное. Он ведь говорил, что индейцы не пашут дважды одно и то же поле.
   – Даже если я его не найду – не беда.
   – Зачем тогда туда ехать?
   – Этот человек… – Ниси печально улыбнулся. – Теперь я понимаю, почему он отказался возвращаться в Японию.
   – Ты тоже хочешь остаться?
   – Тому, кто видел огромный мир, в Японии будет трудно дышать. Стоит подумать о тех, кто родился в семьях мелкопоместных самураев или солдатских землях, и у меня сердце сжимается – им придется всю жизнь просидеть на одном месте. А я… меня тоже дома ждут.
   Нет, нельзя поддаваться своим прихотям и желаниям. Их ждут дома. Самурай разделял мысли Ниси. В долине остались дядя, семья, крестьяне, для которых он глава рода, опора в жизни. Конечно, он вернется в долину. И будет жить как раньше. Больше ему уже не придется уезжать, отправляться в бескрайний мир. Все, что с ним произошло, – сон. Так и надо думать: сон, который скоро растает без следа.
   На следующее утро, еще затемно, как в прошлый раз, Самурай и Ниси, так и не спавшие всю ночь, выехали из монастыря. Дорогу они знали. Дневная жара еще не потревожила спящий в прохладе городок, где стояла тишина, как в пустыне. Когда, проехав по улицам, они углубились в лес, на небе появились розовые полосы. Надоедливо гомонили птицы. Подняв тучу брызг, лошади переправились через прозрачный горный поток. Лучи утреннего солнца, как острые стрелы, пронизывали густую листву деревьев. На болоте Текали было тихо, как всегда, слышался лишь легкий шелест тростника. Спешившись, Ниси приложил руку ко рту и позвал бывшего монаха. На голос из своих лачуг высунулись два или три голых по пояс индейца, их волосы были заплетены в косы. Они вспомнили Самурая и Ниси и заулыбались, морща приплюснутые носы.
   Шатаясь и опираясь на плечо располневшей, напоминавшей свиной окорок, жены, появился отставной монах. Он был болен и щурился от утреннего солнца. Заметив наконец Самурая и Ниси, вскрикнул от радости:
   – О‑о… вы снова здесь?! – и протянул к ним руки, будто снова встретился с близкими родственниками, с которыми его надолго разлучила жизнь. – Вот уж не думал опять вас увидеть… – Он вдруг умолк и прижал руку к груди, мучительно хватая ртом воздух. – Ничего, сейчас пройдет. Сейчас.
   Однако прошло изрядно времени, пока ему полегчало. Солнце уже поднялось высоко и лениво обливало болото своими лучами, стало жарко как днем. Индейцы, не приближаясь, с удивлением рассматривали трех японцев, но потом, видно, им это надоело, и они исчезли.
   – Мы возвращаемся в Японию. Как только найдется корабль, отплывающий на Лусон. Если вы хотите что-нибудь послать своим знакомым…
   – Нет, ничего не надо, – грустно улыбнулся бывший монах. – Если кто-то узнает, что вы водили компанию с монахом-христианином, вам может не поздоровиться.
   – Мы тоже… – Самурай в замешательстве опустил голову, – были вынуждены стать христианами. Не по велению сердца, конечно, но все же…
   – Вы и сейчас не прониклись верой?
   – Нет. Мы пошли на это во имя миссии, которую нам поручили. Но вы… неужели вы верите в того, кого именуют Иисусом?
   – Верю. Я уже говорил вам об этом. Но я верю не в того Иисуса, о котором толкуют Церковь и падре. Я не могу быть заодно с падре, которые, прикрываясь именем Господа, сжигали индейские алтари, изгоняли индейцев из их деревень, утверждая, что так они распространяют Слово Божие.
   – Но как можно поклоняться этому убогому? Как можно обожествлять такого невзрачного заморыша? В толк не возьму…
   Самурай впервые всерьез поставил этот вопрос. Ответа на него ждал и Ниси, который сидел на корточках и смотрел на бывшего монаха. Со стороны болота доносились гортанные голоса индианок, стиравших белье.
   – Меня тоже когда-то мучили такие же сомнения, – кивнул бывший монах. – Но теперь я верю в Него, потому что Он – из всех, кто жил на этом свете, – прожил самую несчастную жизнь. Потому что Он был некрасивый и хилый. Знал все, что можно знать, о печалях и скорбях этого мира. И не мог закрывать глаза на горе и страдание людское. Потому-то Он и стал таким – изможденным и невзрачным. А если бы Он жил в величии и могуществе, недоступном для простых смертных, у меня не было бы к Нему тех чувств, какие я сейчас питаю.
   Самурай не понимал собеседника.
   – Он сам прожил несчастную жизнь, потому и понимает душу несчастных людей. Смерть Его была жалкой, потому Ему и ведомы муки тех, кто умирает жалкой смертью. Он не был сильным, не был красивым.
   – Но взгляните на церкви. Посмотрите, каков Рим, – возразил Ниси. – Церкви, что мы видели, все до одной похожи на золотые дворцы, а папский чертог разукрашен так, что в Мехико и представить не могут.
   – Думаете, такова была Его воля? – сердито покачал головой бывший монах. – Думаете, Он живет в этих разукрашенных церквах? Да нет же! Он живет… не в этих хоромах. Он обитает в бедных лачугах индейцев. Вот что я думаю.
   – Почему?
   – Потому что так Он прожил свою жизнь… – голосом, полным глубокой убежденности, проговорил бывший монах и, опустив глаза, повторил, будто для самого себя: – Так Он прожил свою жизнь. Ни разу не посетил дома гордецов и пресыщенных. Водился только с сирыми и убогими, жалкими и несчастными. Но сейчас епископы и священники в этой стране полны самодовольства, прямо-таки раздуваются от гордости. Они больше не нужны Ему.
   Тут бывший монах вдруг схватился рукой за грудь. Начался новый приступ. Пока он не прошел, Самурай и Ниси молча смотрели на него.
   – Индейцы остались здесь, на болоте, ради меня, из-за моего состояния. Если бы не они, – он смущенно улыбнулся, – я был бы уже далеко от Текали. Иногда я вижу среди этих индейцев Иисуса.
   По темному отекшему лицу этого человека было видно, что дни его сочтены. Скорее всего, он умрет на этом душном болоте. И его похоронят на краю маисового поля.
   – Нет, я не могу думать об этом человеке как вы, – извиняющимся тоном прошептал Самурай.
   – Это неважно. Даже если вы не отдадите Ему своего сердца, Он всегда будет думать о вас.
   – Я проживу и без него.
   – Вы в этом уверены?
   Бывший монах с сочувствием смотрел на Самурая, разрывая на кусочки оказавшийся у него в руках лист от початка кукурузы. Солнце припекало все сильнее, на болоте в камышах с пылом начали свой оглушительный концерт насекомые.
   – Если человек может жить сам по себе, почему тогда во всех уголках мира звучат вздохи и стоны? Вы побывали во многих странах. Пересекли океаны, проехали весь мир. И повсюду должны были собственными глазами видеть, как люди, стеная и плача, молят о чем-то.
   Он был прав. Во всех краях, деревнях, жилищах, которые посетил Самурай, он видел образ этого изможденного, жалкого человека с раскинутыми руками и свесившейся на грудь головой.
   – Плачущий ищет того, кто будет плакать вместе с ним. Стенающий ищет того, кто прислушается к его стенаниям. Как бы ни менялся мир, плачущие и стенающие всегда будут взывать к Нему. Ради этого Он и существует.
   – Я не понимаю.
   – Когда-нибудь поймете. Когда-нибудь вы это поймете.
   Самурай и Ниси взяли лошадей под уздцы и попрощались с больным земляком, зная, что больше они его не увидят.
   – Может, вы хотите передать что-то на словах своим близким на родине?
   – Нет. Я наконец постиг Его образ, сообразный моей душе.
   Водная гладь болота сверкала в лучах солнца. Лошади не спеша плелись по берегу. Самурай и Ниси оглянулись и увидели сбившихся в кучу индейцев, которые все еще смотрели им вслед. Среди них, не шевелясь и опираясь на плечо женщины, стоял одетый в лохмотья японец.
   3 ноября. Чалко. По уже знакомой пустыне двинулись в Мехико.
   4 ноября. Остановились переночевать на окраине Мехико. Отправили посыльного за разрешением войти в город.
   С того места, где мы остановились, видны улицы с высящимися шпилями церквей, белые городские стены. В лазурное небо врезались шпили собора Святого Франциска, где приняли крещение японцы, и монастыря, в котором мы жили.
   Пришло распоряжение вице-короля: не заезжая в Мехико, прямиком следовать в порт Акапулько. В Мехико якобы ничего не подготовлено для приема японцев, но всем понятно, что это всего лишь предлог, чтобы избежать встречи с ними. Наверняка это сделано по указке из Мадрида. Правда, настоятель францисканского монастыря пожалел нас и прислал вина и еды. Двое монахов, которые привезли нам все это на ослах, передали мне письмо настоятеля. В нем положение в Японии описывалось гораздо подробнее, чем мне сообщили в Риме. Это была копия донесения, поступившего из францисканского монастыря в Маниле.
   Я узнал, что преследования христиан начались по всей стране на следующий год после того, как мы покинули Японию, – в феврале. Как раз когда мы ждали отплытия из Гаваны. Именно в это время старик в бархатном кресле неожиданно приказал изгнать из Японии не только проповедников, но и всех сколько-нибудь значительных японцев, обратившихся в христианство, и запретил исповедовать его во всех районах страны.
   Мы с посланниками ничего об этом не знали. И в полном неведении настойчиво стремились достичь Испании, имея перед собой единственную цель. Но оказалось, что это все мираж.
   Как только был издан эдикт верховного правителя, проповедников, как скот, стали сгонять со всей Японии в Нагасаки. Наверное, среди них оказался и отец Диего, дожидавшийся моего возвращения в нашей хижине в Эдо. Я вспомнил своего товарища – доброго парня с вечно красными, будто заплаканными, глазами, представил, как, дрожа от страха и не в силах защитить себя, он покидает Эдо.
   Проповедников и японских монахов собрали в Фукуде, надалеко от Нагасаки, и почти восемь месяцев держали в крытых соломой лачугах, мало отличающихся от хлева. В Нагасаки вспыхнули небывалые беспорядки: люди разделились на два лагеря – отрекшихся от веры и тех, кто продолжал втайне исповедовать ее. Братья нашего ордена вместе с доминиканцами и августинцами устроили двухдневный молебен, а в Пасхальное воскресенье прошли по городу с криками: «Мы мученики веры!»
   Дождливым днем 7 ноября, говорилось дальше в донесении, восемьдесят восемь человек – проповедников и японских монахов – посадили в пять джонок и отправили из Японии в Макао. На следующий день, 8 ноября, еще тридцать священников, монахов и простых верующих на утлом суденышке отплыли в Манилу. Всех их выслали из Японии навечно; среди других на судне были Укон Такаяма и Хуан Найто, влиятельные в прошлом даймё, принявшие христианство.
   Читая донесение, я представлял старика в бархатном кресле. Этот приземистый, напоминавший китайца властитель в конечном счете переиграл христиан на поле политики, подобно тому, как Нерон одолел апостолов. Он празднует политическую победу, но христиане одержат верх в битве за души человеческие. Этот старик, наверное, еще не знает, что, несмотря на жестокие гонения, сорок два проповедника нашли в этой островной стране тайное убежище у своей паствы. Ушедшие в подполье проповедники признали свое поражение в мире политики и реальности, но они преисполнены решимости отдать свою кровь за страну, вытянувшуюся в океане наподобие ящерицы.
   Все получается как тогда, когда принял свои муки Господь. В мире политики, где правил первосвященник Каиафа, над Господом издевались, Его предали и распяли на холме Голгофском. Однако, потерпев поражение, Он одержал победу в том мире, где идет сражение за души людей. Да, мое путешествие в мире политики тоже закончилось поражением. Однако эта похожая на ящерицу страна одолела меня только на этом фронте.
   О Господи! Укажи мне наконец, что Ты ожидаешь от меня.
   О Господи! И я свершу волю Твою.
   О Господи! Если семена, что дают сейчас ростки в моей душе, – Твоя воля, укажи мне, что это так.
   Акапулько. В тусклом свете в бухте стоит на якоре галеон, на котором мы отправимся в Манилу. Выдающиеся в море мысы охватывают бухту с двух сторон, они поросли оливковыми деревьями, как и разбросанные тут и там островки. Жара здесь сильнее, чем в расположенном на высокогорье Мехико.
   Японцев поселили в форте, в солдатской казарме. Они там спят целыми днями как убитые. Просто спят, даже на улицу не выходят, как будто долгие лишения высосали из них последние силы. Вокруг казармы тишина, только иногда ее нарушают доносящиеся из бухты резкие птичьи крики.
   Отплытие ожидается через месяц. Наш путь вновь лежит через Великий океан, нам предстоит борьба с волнами, бурями и штормами, и с Божьей помощью в начале весны мы прибудем в Манилу. Я останусь в этом городе, а японцы подыщут корабль, на котором вернутся на родину. А я, расставшись с ними, во исполнение наказа дяди и отцов нашего ордена буду жить в белокаменном монастыре с хорошо ухоженными цветочными клумбами.
   Или…
   О Господи! Укажи мне наконец, что Ты ожидаешь от меня.
   О Господи! И я свершу волю Твою.
   О Господи! Если семена, что дают сейчас ростки в моей душе, – Твоя воля…

Глава 10

   На рассвете кто-то потряс его за плечо. Перед глазами, еще плохо видевшими после сна, нарисовалось лицо Ёдзо, его сперва размытые черты постепенно обрели четкость. Слуга улыбался, как заботливая мать, склонившаяся над ребенком, и хозяин сразу понял, что он хочет ему сказать.
   – О‑о!
   Самурай вскочил, как подброшенный пружиной, и стал расталкивать спавшего рядом Кюсукэ Ниси.
   – Рикудзэн!.. – В это единственное слово он вложил все свои чувства.
   Японцы опрометью выскочили на палубу. Море было залито солнцем, окрашивавшим в оранжевый цвет водную гладь. Вблизи виднелся знакомый остров. За ним в розовой дымке высились горы Кинка, поросшие знакомыми деревьями. На знакомой песчаной косе были разбросаны вытащенные из воды лодки.
   Не проронив ни слова, они долго разглядывали остров, берег, лодки.
   Радость почему-то не загоралась. Никто даже слезы не проронил. Все так долго ждали этой минуты, а теперь смотрели на эту картину, словно еще не проснулись. А сколько раз за время путешествия они видели ее во сне!
   Матрос-китаец, указывая на остров, что-то кричал с мачты. Быть может, хотел сообщить, что они прибыли в пункт назначения. Или возвещал, что перед ними Цукиноура.
   Все будто лишились дара речи и стояли не шевелясь, не в состоянии справиться с нахлынувшими мыслями и чувствами, и рассеянно провожали глазами тихо проплывающий мимо родной пейзаж. Единственный звук вокруг издавали волны, с глухим стуком бившиеся в корпус корабля. Они сверкали на солнце, как осколки стекла, и исчезали за бортом. Птицы, точно сорвавшиеся с веток листья, кружили над водой, почти касаясь гребней волн.
   В эту минуту в памяти Самурая из множества наслаивающихся друг на друга воспоминаний о путешествии возникло одно – день отплытия. Тогда точно так же скрипел такелаж, ударяли в борт волны и птицы проносились над самой палубой и взмывали вверх, а он не сводил глаз с моря, смотрел, как вздымаются волны с гребнями, похожими на слоновые бивни, и думал, что вручает себя неведомой судьбе.
   Неведомая судьба… Теперь с этим покончено. Он вернулся. Почему же тогда вместо радости в его душе лишь опустошенность и усталость? Он повидал так много всего, что теперь ему кажется, будто он не видел ничего. Испытал так много, что кажется, ничего не испытал.
   – Чиновники! – послышался чей-то крик. На противоположном конце бухты показалось небольшое судно, на котором развевался флаг c фамильным княжеским гербом. Под флагом стоял малорослый чиновник, не сводивший глаз с корабля, на котором прибыли японцы. За судном следовали два весельных ялика. Приставив ладонь ко лбу, чиновник обвел внимательным взглядом смотревших на него с палубы японцев, одного за другим. После короткого обмена репликами он уяснил ситуацию: кто прибыл и откуда.
   Самурай и его попутчики пересели в ялики, их глазам постепенно открывалась бухта Цукиноура. По обе стороны бухты тянулись покосившиеся, крытые соломой постройки. На заднем плане виднелись небольшие красные ворота синтоистского храма, над которыми развевался окрашенный киноварью длинный узкий вымпел. По дороге бегали дети. Конечно, это Япония, однозначно японские виды и сценки.
   «Дома!..»
   Только теперь Самурай впервые ощутил непередаваемую радость. Он взглянул на Ниси, перевел взгляд на Ёдзо, Итисукэ и Дайсукэ.
   – Наш берег… японский! – У Ниси перехватило горло. Когда они ступили на песок, по которому были разбросаны выброшенные морем водоросли, подкатила легкая прозрачная волна, намочив ноги путников. Они долго стояли, закрыв глаза и наслаждаясь ласковым прикосновением воды. Показавшиеся из караульни чиновники подозрительно смотрели на них. Один из них крикнул: «Эй!» – и вдруг бросился к прибывшим, загребая ногами песок.
   – Вы вернулись? – Чиновник схватил Самурая и Ниси за руки, долго не отпускал. – Неужели вы вернулись?
   Местные власти не знали, что они возвращаются. Письмо, которое Самурай и Ниси отправили через Макао с Лусона, где пришлось прожить больше года – не было попутного судна, – до Японии, похоже, не дошло. И теперь японские чиновники, пораженные их неожиданным приездом, не знали, что делать.
   В бухте стояла тишина. А как оживленно было здесь в день отплытия! Самурая, Ниси и их слуг встречали лишь чиновники, дети, издали наблюдавшие за происходящим, да шум волн, монотонно накатывавших на берег. Самурай глядел на море, где в тот день покачивался на волнах огромный, как крепость, корабль, на который им предстояло подняться. А сейчас перед ним лишь расстилалась мирно поблескивавшая на солнце морская гладь. У берега стояло множество баркасов и яликов, перевозивших грузы, по песку с озабоченным видом сновали грузчики. Теперь ничего этого не было.
   В сопровождении чиновников путешественники направились в храм, где провели ночь перед отплытием. Там с тех пор ничего не изменилось. Настоятель провел гостей в знакомую им комнату. Увидев порыжевшие на солнце татами, Самурай вдруг вспомнил Тародзаэмона Танаку. Они все тогда спали на этих циновках – Танака, Мацуки, Самурай, Ниси… А сейчас Танаки и Мацуки нет. Танака лежит в убогой могиле, которую ему вырыли в Веракрусе, в лесу. В Японию вернулись его волосы и ногти.
   В комнате, куда их определили, все время толпился народ – чиновники то заходили, то выходили. Отдыхать было невозможно. Из Цукиноуры уже отправили верхом гонца известить Высший совет о возвращении посольства. Самурай и Ниси были готовы отправиться в замок хоть завтра, как только поступит распоряжение Высшего совета.
   Все, что окружало их в монастыре, было им дорого и связано с воспоминаниями. И запахи японского жилья, и привычная утварь, и еда за низенькими столиками. Все было свое, родное, о чем они так долго мечтали. А кто-то из слуг, которых поселили в отдельной комнате, даже плакал, поглаживая руками деревянные столбы, поддерживавшие постройку.
   Настоятель и чиновники с недоверием на лице слушали рассказ Ниси о странах, где живут южные варвары. Им было трудно понять, что на свете бывают каменные дома в четыре-пять этажей, соборы, устремленные в небо. Бесполезно объяснять, что представляет собой пустыня в Новой Испании, где, сколько ни иди, встретишь только агавы и кактусы.
   – Мир… – Ниси улыбнулся, смирившись с тем, что ему все равно не поверят, – он куда больше, чем можно представить здесь, в Японии.
   После того как Ниси закончил свой рассказ, пришла очередь настоятеля и чиновников. Они поведали, что происходило в княжестве после отъезда посольства. После отъезда посланников из Рима в Японии произошла большая битва. Верховный правитель, только формально отошедший от дел, разгромил род Тоётоми. К счастью, Его Светлость ограничился тем, что послал солдат на подкрепление в столицу Киото и не примкнул к осакскому лагерю [82 - Речь идет о решающем военном противостоянии феодальных родов Токугава и Тоётоми в 1614–1615 гг. под стенами осакского замка, завершившемся победой Токугавы и физическим истреблением наиболее видных представителей соперничавшего клана.]. Высший сановник господин Исикава погиб. Примерно в то же время вернулись на родину – с Лусона в Нагасаки – купцы и матросы, которые ушли в плавание вместе с Самураем и его товарищами. Свой корабль они оставили на Лусоне и добрались до японских берегов на другом корабле, тоже принадлежавшем южным варварам.
   – И господин Мацуки с ними?
   Чиновник кивнул. По его словам, Мацуки после возвращения назначили в сыскное отделение при Высшем совете. Завидная карьера для самурая его звания.
   Самурай открыл было рот, чтобы спросить, как теперь обстоят дела с христианством и сохранили ли свое влияние в Высшем совете господин Сираиси и другие вельможи, отправившие посольство в Новую Испанию, однако эти вопросы почему-то застряли в горле, и ни Самурай, ни Ниси так и не вымолвили об этом ни слова. Сработало мрачное предчувствие: лучше не поднимать эту тему. Настоятель и чиновники тоже не сказали об этом ни слова.
   Настала ночь. Самурай лежал рядом с Ниси, но никак не мог уснуть – не давало волнение. Ночную тишину нарушал только плеск волн вдалеке. Это была их первая ночь на родине после четырехлетнего отсутствия. Перед глазами Самурая со всей четкостью встала долина, где он будет через пять-шесть дней. Изрезанное морщинами лицо дяди, который наверняка пустит слезу, лицо Рику, которая не отрываясь будет молча смотреть на него, лица детишек – они сразу бросятся к нему. Он вспомнил короткое письмецо, которое написал им: «Пишу вам в спешке. Мы прибыли в Цукиноуру. Все в добром здравии. Закончу работу и сразу домой. Надо бы побольше написать, но…»
   Ниси заворочался в постели – ему тоже не спалось. Самурай кашлянул, и Ниси прошептал:
   – Я все поверить не могу, что мы дома.
   – Я тоже, – отозвался Самурай. Это был то ли вздох, то ли вдох.
   На следующий день после полудня прискакал нарочный. Он привез распоряжения от Высшего совета.
   Сидя в почтительной позе, Самурай и Ниси выслушали касающиеся их указания. Чиновник сообщил, что им предписано дожидаться в Цукиноуре представителя Высшего совета, встреча и переписка с семьями до его прибытия запрещается.
   – Чье это распоряжение? – спросил Самурай, побледнев.
   – Господина Кагэясу Цумуры.
   Господин Цумура был высшим сановником, равно как господин Сираиси, господин Аюгаи и господин Ватари. Если приказ исходил от господина Цумуры, Самураю и Ниси не оставалось ничего другого, как подчиниться.
   – Не стоит беспокоиться, – чиновник поспешил утешить посланников. – Купцы и матросы, когда вернулись, прошли такую же процедуру проверки.
   Понять это было невозможно. Всем известно, что они отправились в дальние страны в качестве княжеских посланников. Естественно, этот факт был известен и высшим сановникам. Разве можно к ним относиться как к купцам или матросам?
   Больше того, за один день отношение к ним резко изменилось – теперь в их комнату никто из чиновников не заходил. По их поведению можно было понять, что они получили приказ меньше общаться с новоприбывшими.
   – Нас тут как под арестом держат.
   Ниси сердито глянул с открытой галереи на улицу. Он чувствовал, что чиновники стали относиться к ним настороженно.
   Сидя в комнате, залитой лучами клонившегося к западу солнца, Самурай наконец сообразил, почему с ними так обращаются. Они не выполнили задачу, возложенную на посольство. Но если бы им дали возможность объяснить, что этого просто нельзя было сделать, может, они убедили бы Высший совет…
   Утром на третий день заточения в храме в их комнату быстро вошел чиновник, не показывавшийся все это время.
   – Сегодня прибывает господин Цумура, – объявил он.
   После обеда Самурай, Ниси и их слуги выстроились перед храмом в ожидании господина Цумуры и его свиты. Наконец с дороги, поднимающейся от берега к храму, донесся людской топот и цокот копыт и показались соломенные шляпы господина Цумуры и слуг. Их было человек пять-шесть. Вельможа безмолвно проследовал мимо склонившихся в поклоне Самурая и Ниси и скрылся в храме.
   Господин Цумура заставил себя ждать довольно долго. Видимо, подробно расспрашивал местных чиновников о приезжих – сколько их, как зовут и прочее. Наконец появившийся на пороге чиновник вызвал Самурая и Ниси на допрос.
   Войдя в комнату, где восседал господин Цумура, они встретили его пристальный взгляд. Сановник, закаленный во многих сражениях, глядел остро и решительно. Рядом устроились три человека из его свиты, среди них Самурай увидел тощую фигуру Тюсаку Мацуки, с которым они расстались в Мехико. Поймав на себе взгяд Самурая, в котором читалось удивление, смешанное с радостью, Мацуки почему-то отвернулся и уставился на галерею.
   – Вам выпало долгое и трудное путешествие. И, конечно же, вы хотите как можно скорее вернуться в родные места. – Господин Цумура начал с того, что воздал должное трудам Самурая и Ниси. – Однако с прошлого года княжество обязано тщательно проверять всех, кто возвращается в Японию из чужих стран. Это моя обязанность – вы должны понять.
   После этого господин Цумура приступил к допросу. Прежде всего его интересовало, почему судно, на котором прибыли посланники, миновало Нагасаки и Сакаи и прибыло прямо в Цукиноуру. Самурай сообщил в ответ, что их судно, разгрузившись на китайском острове Формоза, дальше взяло курс на север, направляясь в Новую Испанию.
   А не было ли на этом судне проповедников и монахов, не собирались ли они тайно высадиться в Японии, выспрашивал господин Цумура.
   – Нет.
   По выражению лица и голосу сановника Самурай ясно понял, какие суровые меры против христиан были приняты в княжестве во время их долгого отсутствия. Он начал сомневаться, нужно ли им с Ниси признаваться, что они приняли крещение в Новой Испании.
   – А что с Веласко?
   – Мы расстались с ним в Маниле.
   – Что он собирался там делать? – наседал господин Цумура. – Не говорил, что опять хочет в Японию?
   Самурай категорически покачал головой. Разумеется, он прекрасно помнил, о чем откровенничал с ним Веласко в Мехико и Маниле, но говорить сейчас об этом было нельзя.
   – Княжество больше не нуждается в услугах Веласко. В Эдо принято решение запретить христианство по всей Японии, вплоть до самого дальнего уголка. Его Светлость тоже запретил появляться в своих владениям тем, кто проповедует и распространяет это учение. Это касается и Веласко.
   Пот выступил на лбу у Самурая. Он почувствовал, как у сидевшего рядом в почтительной позе Ниси дрожат колени, как сведенные судорогой.
   – Из ваших слуг кто-нибудь принял христианство?
   – Нет! – чуть не вскрикнул Самурай.
   – Уверены?
   Опустив голову, Самурай молчал.
   – Хорошо. – Цумура впервые за время допроса улыбнулся. – Говорят, отправившиеся вместе с вами купцы крестились где-то на чужбине, но сделали это, чтобы получить выгоду в торговле. Они прибегли к такой уловке, и мы ограничились тем, что потребовали от них письменного отречения и простили их. Но вы самураи. Вот из-за чего я беспокоюсь.
   Хотя Мацуки, сидевший рядом с господином Цумурой, по-прежнему прятал глаза, Самурай ощутил на себе его взгляд. Казалось, он прожигает его насквозь. Самурай с горечью вспомнил слова, которые говорил ему этот человек при расставании в Мехико.
   – Вы должны понимать: взгляды Его Светлости и позиция Высшего совета изменились. Княжеству больше не нужны здесь корабли южных варваров, выгод от них нам тоже не надо. У нас нет больше желания торговать с Новой Испанией.
   – Значит… – произнес Самурай сдавленным голосом, – обстоятельства, по которым нас поставили на службу…
   – Времена меняются. Ваше долгое путешествие к южным варварам, наверное, было тяжелым. Однако Новая Испания не нужна сейчас Высшему совету. И большие корабли, на которых можно плавать через моря, тоже не требуются.
   – Значит… наша миссия…
   – Нет больше никакой миссии.
   Самурай едва сдерживал дрожь в коленях и пытался не дать вырваться наружу воплю гнева и возмущения. Старался взять себя в руки, чтобы не выдать охватившие его досаду и печаль. Господин Цумура с полным безразличием говорил о том, что их путешествие было совершенно бессмысленным и не принесло никакой пользы. Тогда зачем они пересекали бескрайнюю пустыню Новой Испании, проехали всю Испанию, добрались до самого Рима? Самурай вспомнил горестные похороны Тародзаэмона Танаки в лесу под Веракрусом. Смерть Танаки… Ради чего он умер?
   – Я… – Самурай не отрывал взгляда от пола. – И я, и Кюсукэ Ниси… мы не могли себе такого представить.
   – Вы не могли этого знать. Высший совет не имел возможности сообщить вам.
   Если бы в комнате не было никого, Самурай бы громко рассмеялся – оказывается, все, что они совершили, не имеет никакого смысла. Ниси, который, как и Самурай, сидел, уставившись в пол и положив сжатые в кулаки руки на колени, вдруг налился мертвенной бледностью и воскликнул:
   – Какими же глупцами мы были!
   – В этом вряд ли есть ваша вина, – сочувственно проговорил господин Цумура. – Запрет христианства все изменил.
   – А я принял христианство!
   Возглас Ниси заставил господина Цумуру резко вскинуть голову. В комнате, словно наполнившейся разреженным воздухом, повисла тишина. Мацуки, все время прятавший глаза, впервые перевел взгляд на посланников.
   – Это правда? – наконец проговорил господин Цумура тихим голосом. – Тогда…
   – Мы сделали это не всерьез, – признался Самурай, решительно удерживая Ниси, который хотел выкрикнуть что-то еще. – Мы полагали, что это поможет выполнению нашей миссии.
   – Ты тоже крестился, Хасэкура?
   – Да. Но так же, как купцы, – только для виду.
   Не говоря ни слова, господин Цумура буравил глазами Самурая и Ниси. В конце концов он сделал знак рукой, и один из людей его свиты быстро выскользнул из комнаты. Господин Цумура поднялся, остальные последовали его примеру. Сухо зашуршала одежда. Мацуки шел последним. Остановившись в дверях, он бросил быстрый взгляд на Самурая и покинул комнату.
   Самурай и Ниси остались одни. Какое-то время они сидели в прежних почтительных позах, уперев руки в колени. В комнате было тихо, со стороны веранды на дощатый пол падали лучи солнца.
   – Я… – Глаза Ниси налились слезами. – Я сказал то, чего не следовало говорить.
   – Брось! Все равно это стало бы известно Высшему совету, рано или поздно.
   «Я понимаю, почему ты во весь голос крикнул, что перешел в христианство», – хотел было сказать Самурай, но передумал. Он и сам хотел выплеснуть непередаваемую досаду и горечь на господина Цумуру, на стоящий за ним Высший совет, на стоящие за Высшим советом могущественные силы.
   – Что же теперь с нами будет?
   – Не знаю. Решать господину Цумуре.
   – Это… – улыбнулся сквозь слезы Ниси, – и есть наша награда?
   «Нет, это наша судьба», – послышался Самураю чей-то едва различимый голос внутри него. Все было предопределено, еще когда они отплывали из Цукиноуры. Самураю даже казалось, что он давным-давно знал, как все получится.
   Оставив Ёдзо и других слуг в Цукиноуре, Самурай и Ниси последовали за господином Цумурой и его свитой, чтобы доложить Высшему совету о том, как проходило их путешествие, и дать клятву об отречении от христианства в инспекции по вероисповеданию [83 - В целях подавления христианства, которое рассматривалось правящим в Японии классом как угроза существующим религиозно-идеологическим устоям, была создана система религиозных инспекций («сюмон аратамэяку»), охватывавшая территорию всей страны. Эта система просуществовала до начала 70‑х гг. XIX в.]. Все это делалось по приказу господина Цумуры.
   За время их отсутствия княжеский замок значительно разросся. Возле крепостного рва соорудили новую угловую башню из белого камня, вход в замок перегораживали массивные ворота, доставленные с Кюсю, из замка Нагоя. За воротами на пути вставали несколько рядов укреплений: каменные изгороди изогнутой, как клинок меча, формы и зловещие стены с бойницами. Самурая и Ниси провели в какое-то помещение.
   Комната с деревянным полом блестела черным лаком. День был в полном разгаре, но здесь царили полумрак и тишина. Единственным предметом интерьера служила почти вертикальная лестница в дальнем углу.
   – Эта темнота… – прошептал Ниси, – я больше ее не выношу.
   – В каком смысле?
   – В Новой Испании и в Испании здания светлые, в них много солнца. Совсем не то, что этот замок. И мужчины, и женщины улыбаются, когда разговаривают. А здесь ничего нельзя – ни говорить, ни улыбаться. Мы даже не знаем, где находится Его Светлость. – Ниси глубоко вздохнул. – И пока мы живы, нам никуда не деться от этого мрака. Каждый живет в этом мраке, как на роду написано: высший сановник – как высший сановник, генерал – как генерал, сеньор – как сеньор, а мэсидаси вроде меня так всю жизнь и проживет как мэсидаси.
   – Может, мы увидели такое… чего не следовало?
   Да, что такое Япония? Стена, с крохотными, как бойницы, оконцами, через которые можно лишь следить за приближающимися путниками; разглядеть из такого окошка огромный мир невозможно. Самураю хотелось повидать господина Сираиси. Господин Сираиси или господин Исида вряд ли стали бы так сурово буравить его глазами, как господин Цумура. Они бы поняли, почему посланникам не удалось выполнить миссию, нашли бы теплые слова благодарности.
   Послышались шаги, но это были не господин Сираиси или господин Исида, а господин Оцука из инспекции по вероисповеданию и с ним еще один чиновник. Оцука, пожилой и исхудалый, как дядя Самурая, снова стал допытываться, почему Самурай и Ниси приняли христианство.
   – Потому что без этого ни в Новой Испании, ни в Испании мы не могли бы рассчитывать на успех нашей миссии, – начал втолковывать ему Самурай. И закончил рассказом о Веласко и смерти Танаки. – Все это было сделано ради выполнения возложенной на нас задачи, – объяснял он. – Крестились мы только для виду. И наши слуги тоже.
   – Значит, вы совсем не верите в их бога?
   – Мы с самого начала в него не верили.
   – Надо указать на это в вашем отречении. Пишите. – Господин Оцука с сочувствием посмотрел на Самурая и Ниси и повторил: – Пишите.
   Чиновник поставил перед ними маленькие столики, на каждом лежали бумага и кисть.
   Водя кистью, Самурай думал об измученном, жалком человеке с раскинутыми в стороны руками. Человеке, на которого он был вынужден смотреть день и ночь в городах, куда они приезжали, в монастырях, где останавливались. Конечно, он никогда не верил в него. Не испытывал желания поклоняться ему. И вот теперь из-за него столько неприятностей. Он старается изменить его, Самурая, судьбу.
   После того как они написали отречение, Самурая и Ниси повели в другое здание, где располагался Высший совет. Никого из сановников там не оказалось, и вместо них рассказ о путешествии с деловым видом выслушали трое чиновников. Просто выслушали, не выразив ни сочувствия, ни благодарности за труды. Видимо, Высший совет распорядился так обращаться с ними.
   – Господин Сираиси и господин Исида ничего нам не передавали? – не выдержал Самурай.
   Один из чиновников холодно ответил, что ничего об этом не знает и что во встрече с такими людьми необходимости нет, и добавил:
   – На какое-то время вам запрещено общение друг с другом. Это приказ Высшего совета.
   – Почему ему нельзя общаться со мной? – Ниси сжал кулаки.
   – Всем, кто принял христианство, категорически запрещено вступать в какие-либо сношения друг с другом. Таково решение Его Светлости, – заявил чиновник, и по его лицу скользнула улыбка. Он сказал, что, переночевав, они могут отправляться по домам.
   Из того, как с ними разговаривали и обращались, следовало, что их возвращение причинило беспокойство многим людям в замке, поэтому все старались это дело замолчать. Было совершенно ясно, что высшие сановники избегают встречи с ними. Самурая и Ниси никто даже не проводил до ворот замка. Они покидали его с чувством, будто их вышвырнули на улицу. Посыпанную гравием дорожку освещало солнце, пробивавшееся сквозь листву росших по обеим сторонам деревьев; бойницы холодно смотрели им вслед. Где в замке покои Его Светлости? Возможно, он даже не знает об их возвращении.
   Шагая в безмолвии по безлюдной дороге, ведущей от главных ворот замка, Самурай вдруг тихо, неожиданно для себя, произнес:
   – Курокава, наша земля…
   Он вспомнил, что говорил господин Исида: вот справитесь с делом – посмотрим, как вернуть ваши земли в Курокаве. И господин Сираиси, и господин Исида наверняка знают об их возвращении. Почему же они отказались встречаться с ними?
   Вернувшись на постоялый двор, стоявший возле заполненного черной водой рва, которым был обнесен замок, Самурай и Ниси не стали дальше обсуждать, что с ними произошло, – разговаривать не было сил. Они ничего не понимали. На следующий день им предстояло ехать обратно в Цукиноуру, а оттуда вместе со слугами возвращаться по домам.
   – Мы расстаемся на какое-то время. – Самурай часто заморгал глазами. – Но раз это приказ Его Светлости – приходится подчиниться. Когда-нибудь они все поймут.
   – У меня это просто в голове не укладывается. Как Высший совет мог так с нами обойтись?!
   Молодой Ниси впустую сотрясал воздух ворчанием и жалобами до позднего вечера.
   Настала ночь. После ужина Ниси так и остался сидеть на полу, сгорбившись и обняв колени. Самурай устроился рядом и при свете свечи делал записи в дневнике путешествия. За каждым иероглифом стояло множество мыслей и воспоминаний, в памяти всплывали разные картины, цвета, запахи. Каждый знак на бумаге, каждая строчка заключали глубокие переживания и горести, точно выразить и описать которые было Самураю не под силу. Пламя свечи колебалось и сухо потрескивало.
   Кто-то показался на пороге. Тень человека, напоминающая своим силуэтом птицу, нарисовалась на стене в мокрых разводах от протекавшей под дождем крыши. Это был Тюсаку Мацуки.
   – Вот, пришел попрощаться.
   Мацуки прислонился к стене и стоял, отведя глаза в сторону, как во время допроса у господина Цумуры. Он избегал встречаться взглядом с бывшими попутчиками – может быть, оттого, что не разделил их судьбу, или же просто был не в силах смотреть на них сейчас.
   Самурай и Ниси молчали, и Мацуки, словно оправдываясь, проговорил:
   – Надо забыть о путешествии, делать вид, что его вовсе не было.
   – Не могу! – Ниси бросил на него возмущенный взгляд. – Вы ведь теперь при Высшем совете, в сыскном отделении служите? Сделали карьеру. А мы вот не сумели так ловко устроиться.
   – Ниси! Ну что ты как дитя малое? Сколько раз я тебе повторял на корабле! Что мнения членов Высшего совета о нашей экспедиции разделились, что господин Сираиси и господин Аюгаи смотрят на это дело по-разному. А ты и слушать не хотел.
   – А что с господином Сираиси? – спросил Самурай, чтобы успокоить спорщиков. – Он еще во главе Высшего совета?
   – Он больше не входит в Совет. Всеми делами княжества сейчас заправляют господин Аюгаи и его сторонники.
   – Наверно, поэтому с нами и обошлись таким образом? Мы не услышали от Высшего совета ни слова сочувствия. – Ниси скривился, он и не думал отступать.
   Мацуки холодно посмотрел на юношу, давая понять, что не принимает его всерьез:
   – В этом и заключается государственная мудрость.
   – А что это такое – государственная мудрость?
   – Новый Высший совет должен отвергнуть все, что замышлял господин Сираиси и его соратники. Стереть без остатка все его начинания. И, как это ни печально, осудить и отторгнуть людей, являющихся символом этих начинаний, даже если они ничего толком о них не знали. В этом и состоит государственная мудрость.
   – Я… самый обыкновенный мэсидаси, в таких делах не разбираюсь. Мне приказали – я поехал посланником… – Ниси опустил голову, плечи его задрожали.
   Мацуки отвернулся, чтобы не видеть этого.
   – Слушай, Ниси! Ты до сих пор думаешь, что был посланником? Неужели не понял, что наше посольство было всего лишь ширмой? – прошептал он, как бы даже стараясь утешить юношу.
   – Как – ширмой?! – непроизвольно вырвалось у потрясенного Самурая.
   Мацуки сделал шаг назад.
   – Ни в Эдо, ни в нашем княжестве не ставили тогда задачу наладить торговлю с Новой Испанией. Я это понял, когда вернулся…
   – Что вы такое говорите?
   – Послушайте меня. Ни у кого и в мыслях не было открывать двери в Японию монахам-христианам. В Эдо использовали княжество, чтобы разведать секреты строительства больших кораблей и навигации. Узнать, где пролегают морские пути. Вот почему с купцами отправили много матросов. А купцы и мы вместе с ними служили ширмой, чтобы у южных варваров не возникло подозрений. Вот почему посланниками назначили не людей высокого звания, а мелких самураев. Если бы мы сгинули где-нибудь в пути, никому до этого дела не было.
   – И это вы называете государственной мудростью?! – Взбешенный Ниси со всей силы ударил кулаками по коленям. – Ничего себе система!
   – Это система государственного управления. Сейчас я это понял. То, что четыре года назад считалось хорошим, теперь приходится осуждать как плохое, если оно не приносит пользы. Так управляют государством. На каком-то этапе план господина Сираиси обеспечить благоденствие нашему княжеству был правильным. Но сейчас, когда верховная власть не одобряет процветания и возвышения отдельных княжеств, замысел господина Сираиси оказался вредным. Господина Сираиси изгнали из Высшего совета, обкорнали его владения. Все так и должно быть. Это и есть государственная политика.
   Самурай сжал руки в кулаки, как Ниси, и не отрываясь смотрел на пламя свечи. Стиснул руки так сильно, что ногти впились в ладони. Только так он сумел подавить горечь и унижение, которые испытывал. Вспомнились полные сочувствия слова господина Исиды. Его добрая улыбка.
   – Но ведь даже самый последний самурай все равно человек! – прервав молчание, как раненый зверь, простонал Самурай. – Мы люди, несмотря на низкое звание!
   – Государственная политика – жестокая вещь. Это как война. Как воевать, если генералы будут думать о бедах каждого воина?
   – Его Светлость… тоже так считает?
   Высший совет, сановники… пусть. Но Самурай не хотел думать, что и Его Светлость разделяет эти мысли. Самураю случалось видеть князя только издали. Таким мелким людям, как он, до него не дотянуться. Но за Его Светлость беззаветно сражалась семья Хасэкуры, отец, дядя. Некоторые отдали за него свои жизни. И Его Светлость вовсе на так бессилен, как тот исхудавший, жалкий человек с раскинутыми руками. Его Светлости должно быть известно все.
   – Его Светлость? – сочувственно пробормотал Мацуки. – Но ведь он и есть та самая государственная мудрость.
   Под небом, в котором тучи не оставили ни единого просвета, деревья вздрагивали, стряхивая с себя дождевые капли. Крестьянин в соломенной накидке рубил в лесу ветки.
   Самурай, сидя у очага, ломал собранный хворост. Дядя, устроившись рядом, не отрывал глаз от огня. Сухие ветки с треском ломались в руках и летели в огонь. В очаге плясали язычки пламени.
   «Надо забыть о путешествии, делать вид, что его вовсе не было».
   Самурай хорошо запомнил эти слова, сказанные участливым Тюсаку Мацуки. Забыть, считать, что ничего не было. Действительно, ничто другое не способно вернуть покой его истерзанной душе. Какой смысл дальше мучить себя мыслью, что они не были пользующимися почетом и уважением послами, что их лишь использовали как живца, чтобы ввести в заблуждение южных варваров? Теперь Самураю стало окончательно ясно, что имел в виду Мацуки, говоря о раздорах в Высшем совете между господином Сираиси и другими сановниками. Господин Сираиси лишился своего влияния. И это все называется государственной политикой. Изменить что-либо не в силах обыкновенного самурая.
   Самурай понимал это, и ему было больно смотреть на хмурое лицо дяди, связывавшего все свои надежды с племянником, с тем, что ему удастся отличиться во время путешествия. А Рику лишь грустно улыбнулась. Не спрашивала, что было в замке, что их ждет в будущем. Вела себя так, словно ничего не произошло. Он видел, как добра к нему жена, и от этого временами на душе становилось еще тяжелее.
   – Господин Исида… – не вытерпел как-то вечером дядя, сидя рядом с Самураем, который все так же ломал ветки для очага. – Ничего от него не слышно?
   – В Нунодзаве тоже жатва сейчас. Он занят. Освободится – думаю, вызовет меня.
   После возвращения Самурая даже господин Исида, его сеньор, не прислал ему ни распоряжения, ни весточки. Создавалось впечатление, будто он сторонится семьи Хасэкуры. Самурай отправил к нему Ёдзо передать привет и просьбу о встрече, но господин Исида ограничился обещанием принять его, когда будет возможность. Не хотелось верить, что теперь, когда все от него отвернулись, и этот человек избегает его.
   «Мир огромен. Но я больше не верю людям», – сказал Самураю Кюсукэ Ниси, когда они расставались в Цукиноуре после возвращения из замка. Юноша изо всех сил вцепился в поводья своего коня, пытаясь таким образом побороть переполнявшую его горечь. В ушах Самурая до сих пор звучал его звеневший от гнева голос. Действительно, их двоих, ничего не знающих, ни о чем не догадывающихся, отправили скитаться по бескрайнему миру. Сидевший в Эдо правитель использовал князя, князь использовал Веласко, Веласко пытался обманывать княжеских вельмож и чиновников, иезуиты продолжали отвратительную схватку с францисканцами, а Самурай и Ниси, втянутые в атмосферу плутовства и обмана, продолжали свои скитания.
   – А вдруг господин Исида… – едва слышно прошептал дядя, – тоже отвернулся от нашей семьи?
   Голос дяди ослаб – прежде он не говорил так тихо. Теперь он все время сидел перед очагом и не отрываясь смотрел на языки пламени, трепетавшие бессильно, как крылышки мотыльков поздней осенью. Дядя весь как-то ссохся. Самурай, сам не веря в то, что говорит, всячески пытался утешить старика. Рику, опустив глаза, слушала их разговоры. Иногда она вставала и выходила из комнаты, жалея мужа, которому приходилось лгать дяде. А Самурай был вынужден лгать дальше, чтобы еще хоть на день продлить угасавшую жизнь старика, у которого оставалось единственное, превратившееся в навязчивую идею желание – вернуться в Курокаву, на землю своих предков, вернуться и умереть там.
   Когда Самураю становилось совсем невмоготу сидеть вдвоем с дядей, он отправлялся на работы вместе с крестьянами и с утра до вечера просто трудился, ни о чем не думая. Сбежать от одолевавших его мыслей удавалось, лишь когда он взваливал на плечи вязанку дров, которые складывали вокруг усадьбы штабелями наподобие ограды, и, надрывая спину, волок ее по горной тропе до хижины углежогов. За ним, тоже нагруженный дровами, молча тащился Ёдзо в коротких и узких рабочих штанах. После возвращения Самурай ни разу не поинтересовался, какие мысли у него в голове. Но когда как-то раз они сели под ласковыми золотистыми лучами солнца передохнуть в поросшей травой низинке, усыпанной горными каштанами, взгляда на уставившегося в одну точку Ёдзо оказалось достаточно, чтобы понять, что творится в душе слуги.
   «Ёдзо и его товарищам приходится еще хуже, чем мне», – подумал Самурай, срывая росший в низинке гриб. Самураю нечем было отблагодарить Ёдзо, Итисукэ и Дайсукэ за тяготы, выпавшие на их долю во время странствий. Потому что Высший совет не выделил семье Хасэкура никакого вознаграждения. Возможно, Ёдзо и его товарищи завидовали Сэйхати. Умерев, он обрел свободу, а они, как и Самурай, обречены влачить жизнь, уготованную им судьбой.
   На исходе осени наконец прибыл посыльный от господина Исиды, который хотел поговорить с Самураем о разном и предписывал ему явиться, не привлекая к себе лишнего внимания.
   Взяв с собой Ёдзо, Самурай отправился в Нунодзаву. Вода во рву, окружавшем дом господина Исиды, была мутной, в ней колыхались гниющие листья лотоса и водоросли. Эти бурые разлагающиеся останки некогда свежих растений как бы символизировали чувство безысходности, охватившее хозяина после утраты влияния в Высшем совете.
   – А, приехал! – Покашливая, господин Исида пристально посмотрел на упавшего перед ним ниц Самурая. Тот поднял голову и увидел, как сильно постарел и осунулся его господин – этот не так давно крепкий и здоровый человек теперь напоминал ему дядю. – Н‑да, – утомленно протянул господин Исида после недолгого молчания. – Н‑да, обидно тебе, наверное?
   Самурай изо всех сил пытался обуздать рвущиеся наружу эмоции. После возвращения на родину это были первые добрые, сочувственные слова в его адрес. Ему хотелось зарыдать во весь голос. Обидно… Сдержав слезы, он, опершись руками о колени, низко опустил голову.
   – Но… тут уж ничего не поделаешь. Пока тебя не было, ситуация в княжестве изменилась – прежние решения пришлось пересмотреть, и Его Светлость был вынужден отказаться от всех своих замыслов. И тебе тоже… надо забыть о землях в Курокаве.
   Самурай был готов к тому, что услышал, и все равно после приговора господина Исиды перед глазами тут же встало лицо дяди с беззубым ртом.
   – И не вздумай протестовать. Ни в коем случае. Объясни все как следует дяде. Надо спасибо сказать, что твоя семья еще так отделалась. И как это тебя угораздило креститься?
   – Это же ради дела…
   Самурай смотрел на господина Исиду, полным слез взглядом убеждая его, что никогда не верил и не верит в христианского бога и принял его лишь во имя возложенной на их посольство миссии.
   – Но имей в виду, что семьи Сэммацу и Кавамура лишились своих земель за то, что приняли христианство.
   – Семьи господина Сэммацу и господина Кавамуры?!
   Самурай слышал об этом впервые. Эти две семьи были значительно родовитее Хасэкуры. Особенно велики были заслуги господина Магобэя Кавамуры, ведавшего в княжестве ирригационными работами и лесопосадками. В награду ему пожаловали земли в Сарусаве, Хаямате и Окаги, приносившие дополнительный доход свыше трех тысяч коку [84 - Традиционная японская мера объема (1 коку приблизительно равен 180 л или 150 кг). Исторически коку определялся как среднее количество риса, которое взрослый человек потребляет за год. Количество коку риса служило также основной мерой богатства и денежным эквивалентом в средневековой Японии. Общий годовой сбор риса по всей стране в XVII в. составлял 28 млн коку, из которых 8 млн принадлежали сёгуну, а остальное распределялось между феодалами, самые крупные из которых имели доход более 1 млн коку.]. Самурай и подумать не мог, что у такой семьи могли что-то отобрать из-за того, что она перешла в христианство.
   – Имей это в виду, – предостерег Самурая господин Исида. – Теперь ты должен жить тихо.
   – Тихо?
   – Именно. Чтобы не привлекать к себе внимания. Чтобы никому и в голову не могло прийти, что ты христианин. Я уже не могу за тебя заступаться. В прежние времена род Исида верно служил нашим князьям в сражениях, но вот времена изменились, и нас отбросили в сторону за ненадобностью, как горстку мелких камешков. Я не обижаюсь, не жалуюсь. Ты же знаешь, как Его Светлость сведущ в государственных делах. – Господин Исида засмеялся булькающим смехом, он будто насмехался над самим собой. – С тобой произошло то же самое. Несколько лет назад тебя, несмотря на невысокий ранг, назначили посланником и отправили к южным варварам, а теперь ты вынужден жить так, чтобы не привлекать к себе внимания. Вот что лежит между людьми – холод, безразличие, жестокость. Подумай!.. Я позвал тебя сегодня, чтобы сказать это.
   Самурай, опустив голову, слушал глухой голос своего господина. Казалось, он обращался не к Самураю, а к самому себе, стараясь унять свою тоску и возмущение.
   Вечером Самурай уехал из Нунодзавы. В ушах еще звучал скрипучий голос господина Исиды. Ёдзо покорно брел за сидевшим на лошади хозяином. Сиди в своей долине тихо и не высовывайся – вот какая жизнь ждала впереди Самурая.
   Вернувшись ночью домой, он сказал ничего не подозревавшему дяде, что разговор в Нунодзаве шел о странах южных варваров, где побывал Самурай. Хотя на самом деле господин Исида не задал ни одного вопроса об этих странах и вообще о путешествии. И не только господин Исида – в княжестве все разом потеряли интерес к далеким землям.
   – Значит, о Курокаве он ничего не сказал… – Дядя прикрыл глаза – уже смирился, что родовые земли вернуть не удастся? – Но должна же тебе быть какая-то награда. И об этом даже не обмолвился?
   – Сейчас ничего нельзя сделать. Сказал, что надо ждать подходящий момент.
   Самурай не мог оборвать тонкую ниточку, еще связывавшую дядю с жизнью. Он вынужден был говорить так, чтобы у того оставалась хотя бы крупица надежды. Лгать было горько, но Самурай продолжал монотонно отчитываться перед дядей о визите к господину Исиде. Умение не выдавать своих чувств очень ему пригодилось.
   Когда дома все уснули, Самурай открыл перед очагом шкатулку для бумаг, которую брал с собой в путешествие. Шкатулку, которую много раз заливала морская вода и опаляло жаркое солнце Новой Испании. По совету господина Исиды он должен был предать огню все, что содержало хотя бы малейший намек на связь с христианами. В шкатулке лежали листочки, на которых падре и монахи из монастырей, где довелось останавливаться посланникам, записывали для памяти свои имена и молитвы о благополучном путешествии, а также маленькие картинки с религиозными сюжетами, которыми они закладывали молитвенники. Он не выбросил эти бесполезные мелочи лишь потому, что думал, возвратившись на родину, позабавить ими женщин и детей.
   Самурай порвал листки и картинки и бросил в золу. Высший совет может увидеть крамолу и в таких пустяках, и тогда они могут стать уликой. Листки завернулись по краям, побурели, вспыхнуло крохотное пламя – и все исчезло.
   Ночи в долине были глухими. Тому, кто не знает этих ночей, не понять, что такое настоящая тьма, безмолвие тьмы. Тишина – это не отсутствие звуков. Тишина – это шорох опадающей листвы в леске, что начинается сразу за домом, неожиданный резкий крик птицы, тень на стене от фигуры сидящего у огня человека.
   «Мир огромен. Но я больше не верю людям», – повторял про себя Самурай слова Кюсукэ Ниси, глядя на золу. «Теперь ты должен жить тихо, чтобы не привлекать к себе внимания», – вспомнил он и слова господина Исиды. Самурай представил их обоих, тоже, как и он, молча сидящих в эту ночь с опущенной головой.
   Со дна шкатулки Самурай извлек несколько пожелтевших от времени листков. Их передал ему тот японец, с которым они расстались у болота Текали в Новой Испании. Этот человек с индейской прической, наверное, уже оставил Текали и перекочевал с индейцами в какое-то другое место. А может, умер у этого изнемогающего от зноя болота. Мир необъятен, но по всему этому миру, как и здесь, в долине, люди страдают под тяжестью своих горестей и печалей.
   «Он всегда рядом с нами.
   Он внемлет нашим горестным стенаниям.
   Он проливает слезы вместе с нами.
   Он говорит нам:
   «Блаженны плачущие, ибо на небесах они утешатся».
   «Он» – это тот самый человек, тощий как щепка, с прибитыми гвоздями к кресту руками и поникшей головой. Закрыв глаза, Самурай вновь представлял себе его, каждый вечер смотревшего в Новой Испании и Испании со стен комнат и келий, в которых он жил. Сейчас Самурай почему-то не испытывал к нему такого презрения и отчуждения, как прежде. Ему даже казалось, что этот несчастный человек чем-то похож на него, с отрешенным видом сидящего возле очага.
   «В бренном мире Он много странствовал, но никогда не посещал гордых и могущественных. Он входил только в хижины бедных и страждущих и беседовал только с ними. По ночам, когда смерть приходила к страждущим, Он сидел рядом, держа их за руку до самого рассвета, проливая над ними слезы вместе с теми, кто оставался жить… И говорил, что пришел в этот мир, чтобы послужить людям…
   И вот была женщина, многие годы торговала она своим телом и тем жила. И она услышала, что Он пришел по морю, и побежала туда, где был Он, и пошла рядом с Ним, не говоря ни слова, только плача. И слезы ее мочили ступни Его. И сказал Он: «Хватит лить слезы, Отец Небесный знает твои горести и печали. Не страшись ничего».
   Точно безумная, где-то закричала птица. Раз, второй. Самурай сломал сухую ветку и бросил в очаг, крошечные язычки пламени лениво колыхнулись и стали пожирать высохшие листья.
   Самурай представил, как человек с заплетенными в косы волосами в своей лачуге в Текали исписывает страницу за страницей. Ночь на болоте, наверное, такая же непроглядно темная, как здесь, в долине. Самураю казалось, что он начал, пока смутно, понимать, зачем тому японцу понадобилось писать эти слова. Ему был нужен «Он», принадлежащий ему одному. Не тот Христос, о котором проповедуют в церквях Новой Испании богатые падре, а такой «Он», который был бы рядом с покинутыми всеми – с ним, с индейцами… «Он всегда рядом с нами. Он внемлет нашим горестным стенаниям. Он проливает слезы вместе с нами…» Перед глазами Самурая встало лицо человека, оставившего на бумаге эти корявые иероглифы.
   Приближалась первая зима после возвращения Самурая домой. Из леска, в котором стоял его дом, каждый день ветер разносил по округе сухие листья, кружившиеся в воздухе, как снежинки, и однажды Самурай заметил, что в лесу остались только голые посеребренные ветви, будто сплетенные в причудливую сеть.
   Как в прежние годы, он с Ёдзо и другими слугами брал в руки пилу и топор и отправлялся в горы. Поваленные деревья либо кололи на дрова, которые складывали вокруг дома, сооружая что-то вроде оборонительного вала, либо из них выжигали уголь – в долине это было традиционное занятие. В такой же, как у крестьян, рабочей одежде – коротком кимоно-хангири и простых штанах – он целыми днями обрубал топориком засохшие ветки, распиливал стволы. Физический труд позволял уходить от мыслей. Взвалив на плечи гору хвороста, Самурай вместе с остальными возвращался домой и в такт шагам бормотал про себя слова господина Исиды: «Тихо, не привлекая к себе внимания, тихо, не привлекая к себе внимания».
   Временами Самурай будто вспоминал что-то и посматривал на работавшего рядом молчаливого Ёдзо. Как и все крестьяне, жившие в долине, тот никогда не выдавал своих чувств и, даже встречаясь взглядом с хозяином, просто смотрел на него без всякого выражения. Но Самурай знал: где-то в самой в глубине глаз слуги таится то же смирение с судьбой, которое теперь жило в нем самом.
   После возвращения Самурай не рассказывал своему верному оруженосцу о том, какой прием он встретил на родине, не делился c ним своей горькой обидой. А Ёдзо ни о чем не спрашивал. Тем не менее Самурай чувствовал, что слуга лучше всех, даже лучше, чем Рику, понимал его печаль и тоску. И его хотя бы немного утешало, что Ёдзо, деливший с ним тяготы долгих странствий, был рядом.
   К тому времени в долине уже убрали просо и редьку, и в голых полях стояли стожки соломы, использовавшейся на подстилку скоту. Издали своей формой они напоминали куколок, которых жители долины мастерили из ткани или бумаги и развешивали по округе, чтобы призвать хорошую погоду. Развезут крестьяне стожки по дворам – и до Нового года никаких больших дел, кроме выжигания угля, уже не будет.
   В день, который в долине называли «конец осени», когда последние работы были закончены, Самурай увидел в небе белых птиц.
   Стоявший рядом Гонсиро воскликнул:
   – Белые лебеди!
   – Верно, – кивнул Самурай. Во время странствий он не раз видел во сне этих больших птиц.
   На следующий день, взяв с собой Ёдзо, Самурай поднялся по тропинке к озерку у подножия холма, на котором когда-то стояла маленькая крепость, возведенная давно прежним хозяином этих мест. Теперь холм густо порос кустарником. Когда они подошли к озерку, с воды снялись четыре или пять утят.
   Все было так, как Самурай видел во сне. На поверхности озерка, освещенного неярким солнцем, в большом количестве плавали утята – они, посвистывая, касались друг друга клювами и тут же расходились в стороны, вытягивались в цепочку и плыли к берегу. На некотором отдалении скучились кряквы с окрашенными в темную зелень шейками. В отличие от утят взрослые утки поднимались в воздух не стайками, а поодиночке.
   Сторонясь этой мелочи, в глубине озерка, ближе к противоположному берегу, неторопливо плавали лебеди. То одна, то другая птица, покачав длинной шеей, опускала голову и выхватывала из воды рыбку, сверкающую серебром в желтом клюве. Когда лебедям надоедало плавать, они выбирались на берег и, широко раскинув крылья, чистили перья.
   Самурай не знал, откуда прилетают сюда эти птицы и почему они выбрали для зимовки это крохотное озерцо; наверняка не всем бывает суждено добраться до облюбованного места – путь долог, кто-то выбивается из сил и умирает от голода.
   – Эти птицы… – моргнув, прошептал Самурай, – они тоже пересекли необъятный океан и видели много стран.
   Ёдзо сидел, обхватив руками колени, и неотрывно смотрел на воду.
   – Правда, пожалуй… путь был долгим.
   На этом разговор прервался. Самурай подумал, что ему больше ничего не надо говорить слуге. Не только странствия причинили им горечь и боль. Самурай хотел сказать, что все его собственное прошлое, равно как и прошлое Ёдзо, представляет собой череду схожих бед и горестей.
   Поднялся ветер, по залитой солнцем поверхности озерца побежала рябь, утки и лебеди сменили курс и тихо поплыли в сторону от берега.
   Ёдзо сидел, наклонив голову и крепко зажмурившись. Было ясно: человек борется с обуревающими его эмоциями. В профиль верный слуга даже напомнил Самураю того человека, который, как Ёдзо, опустил голову на грудь, выражая готовность вытерпеть все, что ему уготовано. «Он всегда рядом с нами. Он внемлет нашим горестным стенаниям…» Ёдзо никогда не бросал своего хозяина – ни прежде, ни теперь. Следовал за Самураем как тень. И никогда не мешался со своими словами в страдания, которые переживал хозяин.
   – Я считал, что принял крещение только для виду. Мое отношение к этому и сейчас не изменилось. Но узнав кое-что о государственных делах, я начал думать о том человеке. Мне даже кажется, что я понял, почему в странах, где мы побывали, в каждом доме можно увидеть его изображение. Где-то в глубине души каждого человека кроется желание, чтобы всегда кто-то был рядом – кто не предаст, не бросит – пусть даже больной, шелудивый пес. Тот человек для людей – вроде такого несчастного пса. – Как бы обращаясь к самому себе, Самурай повторил: – Да, тот человек – вроде пса, который всегда с тобой. Вот о чем писал живший на болоте в Текали японец. В земной жизни тот человек говорил своим ученикам: «Я пришел в этот мир, чтобы послужить людям…»
   Ёдзо наконец поднял голову и перевел взгляд на озерко, обдумывая слова хозяина.
   – Ты веришь в Христа? – тихо спросил Самурай.
   – Да, – отвечал Ёдзо.
   – Никому не говори.
   Ёдзо кивнул.
   Самурай засмеялся, нарочито весело, чтобы сменить тему разговора:
   – Придет весна, и перелетные птицы покинут наши края. А мы так и останемся в нашей долине до конца дней. Долина – наш дом.
   Они прошли многие страны. Пересекали великие океаны. Но в итоге точкой возврата стала вот эта земля, где скудны почвы, бедны деревни. Самурай осознавал это все сильнее и явственнее. Так и должно быть, думал он. Бескрайний мир, множество стран, великие океаны. Но люди везде одинаковые. Всюду раздоры, манипуляции, интриги. И в замке Его Светлости, и в церковном мире, где живет Веласко и ему подобные, – везде одно и то же. Самурай не просто видел много чужих земель, стран и городов, он познал, что над человеком неизбежно властвует карма. А над кармой воспаряет образ изможденного, некрасивого человека с приколоченными к кресту руками и ногами и свесившейся на грудь головой. «Мы плачем в долине скорбей и взываем к Тебе» – такими словами заканчивались записки монаха из Текали. Чем же тогда отличается эта жалкая долина от бескрайнего мира? «Долина и есть мир, есть мы» – вот что хотел сказать Самурай Ёдзо, но не нашел нужных слов.
   «Япония! На тебя обрушилась волна гонений, и в тебе нет ничего, кроме враждебности к Господу. Почему же тогда я так привязан к тебе? Почему я хочу к тебе вернуться?»
   12 июня я сел в китайскую джонку и покинул Лусон, где прожил год. Сосланные в Манилу японские христиане, несколько человек, тайком собрали для меня деньги. На них я смог купить изъеденную термитами джонку и нанять матросов.
   Мне неведомо, что Господь наш Иисус подумает о моем безрассудстве. Я не могу даже предположить, какова Его воля: чтобы я оставался настоятелем монастыря в Маниле до конца дней своих или снова отправился в Японию продолжать сражение? Но я убежден, что рано или поздно Он даст мне ясный ответ. И пусть тогда свершится воля Его.
   Я написал, что мой поступок безрассуден. Я возвращаюсь в Японию, где христиан притесняют и преследуют. В глазах других людей это действительно глупая затея. Даже изгнанные в Манилу японцы, услышав о моем плане, качали головами и говорили, что это безумие. Кому нужна такая глупость? Ведь не успею я высадиться на берег, как меня схватят.
   Но если все это пустое сумасбродство, разве не таким же безрассудным был Господь наш Иисус, вступая в Иерусалим? Ведь Он знал, что будет обречен на смерть по приказу первосвященников – Каиафы и его компании, и все равно покинул пустыню Иудейскую и вместе с учениками направил стопы Свои в Иерусалим. Потому что Господь знал: кровь, которую Ему суждено пролить, послужит людям. «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» [85 - Ин. 15:13.].
   Сейчас я размышляю над этими словами. Друзья, за которых я должен положить свою душу, – не монахи, тихо творящие молитву в монастыре в Маниле, а японские братья, вроде того человека в обсыпанных опилками лохмотьях, который просил меня в Огацу отпустить ему грехи. «Не беспокойся. Скоро придет день, когда никто не будет смеяться над твоей верой», – поучал я его тогда. Где он сейчас? Ведь я обманул его. День, когда человек мог бы с гордостью сказать о себе: «Я христианин», не настал. Но я не забыл этого человека. Из-за него я не смог остаться в Маниле, спокойно служа мессы в своем монастыре и обращаясь к прихожанам с велеречивыми проповедями.
   Наше плавание проходит благополучно. Я каждый день молюсь о Японии. Молюсь о посланниках-японцах, с которыми расстался на Лусоне. Молюсь о том человеке в лохмотьях. Я посвятил этой неплодородной земле полжизни. Я пытался посадить на ее бедной почве лозу Божию, но она не прижилась. И все равно – это моя земля. Земля, которую я должен покорить во имя Господа. Именно потому сердце мое прикипело к Японии, что бесплодна земля ее.
   На востоке показалась цепочка скалистых островов. Ударяясь о скалы, волны разлетаются брызгами, рассыпающимися в водяную пыль. Я здесь уже проплывал когда-то. Это южная оконечность Формозы. Скоро мы минуем острова Рюкю, пройдем гиблое место – архипелаг Ситито – и приблизимся к южному побережью провинции Сацума.
   Плавание продолжается спокойно. Уже несколько дней я думаю о последнем плавании святого Павла, описанном в «Деяниях святых апостолов». Павел предвидел ожидавшие его в Риме муки, но, даже зная о неминуемой гибели, все-таки отправился в страну, где правил деспот Нерон. В «Деяниях» об этом ясно не сказано, однако, читая между строк, можно понять, что Павел заранее знал о будущих страданиях и мученической смерти.
   С молодых лет меня почему-то влечет к себе именно Павел, больше двенадцати апостолов [86 - Святой Павел, один из самых почитаемых апостолов христианства, не входил в состав двенадцати апостолов, выбранных Иисусом Христом во время земной жизни.] и даже Петра, которого возлюбил Господь. Потому что этот святой обладал страстным характером, жаждой покорять, пылким сердцем, и в этом я похожу на него. У него даже были такие же недостатки. Из-за своей пылкости он нанес обиду многим людям, в том числе Петру. Во имя веры, не колеблясь, даже пошел на конфликт с двенадцатью апостолами. Когда я оглядываюсь на его жизнь, мне кажется, я замечаю в нем сильные стороны и слабости, присущие мне. В глубине души Павел не мог принять чрезмерную осмотрительность и нерешительность апостолов. Точно так же и я не могу простить иезуитам недопустимое малодушие в том, что касается проповеди Слова Божия в Японии. Последователи двенадцати апостолов старались оклеветать, опорочить Павла, то же приходится претерпевать и мне от иезуитов. В конечном счете именно неустанные труды Павла, его стремление обратить в Христову веру язычников позволили ученикам Христа распространить могущество Церкви за пределы Иудеи. Вот и со мной, как бы иезуиты ни пытались притеснять меня, кто сможет сказать, что я не принес никакой пользы распространению учения Господа в Японии?
   Сегодня, стоя на продуваемой всеми ветрами палубе, я раз за разом повторял наставления Павла из последней главы «Деяний апостолов», особенно приведенные им прекрасные слова из «Книги пророка Исайи»:
   Пойди к народу сему и скажи: Слухом услышите, и не уразумеете, И очами смотреть будете, и не увидите. Ибо огрубело сердце людей сих, И ушами с трудом слышат, И очи свои сомкнули, да не узрят очами, И не услышат ушами, И не уразумеют сердцем, И не обратятся, чтобы Я исцелил их [87 - Деян. 28:26–27.].
   Позавчера нас настиг шторм. Волны пенились, скаля белые клыки, ветер громко скрипел снастями, небо сплошной пеленой затянули свинцовые тучи. Китайцы засуетились – они боялись, что шторм обрушится на нас в полную силу у островов Ситито. Я стал готовиться к худшему – связал в узелок все самое необходимое: молитвенник, свои записи, хлеб и вино для мессы, надеясь сохранить хотя бы это.
   После полудня море разбушевалось еще сильнее, китайцы решили укрыться у Кутиносимы, одного из островов архипелага Ситито, и направили джонку в сторону берега. Часа в три на нас обрушился ливень и шквалистый ветер. С мачты сорвало парус, джонка то высоко взлетала на волнах, то стремительно летела в глубокую пропасть между валами. Все, кто был на борту, под накатывавшими на палубу волнами обвязались веревками, чтобы не смыло в море.
   Четыре часа шторм бросал джонку как щепку, а потом ушел в сторону Японии. Руль сломался; нас, бессильных что-либо сделать, носило во мраке по морю до самого рассвета. Когда наступило утро, совершенно не похожее на предыдущее, вдали, в переливающемся под утренним солнцем море, мы увидели Кутиносиму. Вскоре нам на помощь подплыли на лодках японские рыбаки.
   Меня поместили в рыбацкую хижину. Рыбаки накормили меня, дали одежду – подумали, что я купец и направляюсь в Боноцу.
   После бури небо ярко-голубое, как выстиранное. Остров представляет собой потухший вулкан, прямо передо мной высится огромная гора с тремя вершинами. На узкой береговой полосе, сложенной из вулканического пепла, стоит порядка тридцати рыбачьих хижин, их обитатели составляют все население острова. И никаких чиновников. По рассказам островитян, чиновники наведываются сюда раз в год из Сацумы, но тут же отправляются с проверкой на Рюкю.
   Ничего не ведающие островитяне предложили отвезти нас в Боноцу, как только мы придем в себя после шторма, но китайцы заявили, что смогут починить руль на джонке и сами продолжат путь.
   «Я вернулся. На четвертый день после того, как мы покинули Кутиносиму, я снова вижу перед собой землю. Японию, которую должен покорить во имя Господа».
   Вскоре на востоке показалась конусообразная гора. Она напомнила мне Фудзи, только была гораздо ниже. Не знаю, как она называется. Море сверкало под жарким солнцем, песчаный берег был ослепительно-бел и безлюден. За береговой полосой начинались густые, как джунгли, заросли кустарника.
   Наша джонка направлялась вдоль берега на запад, спустя некоторое время в тени утеса показались с десяток неказистых хижин японских рыбаков. На берегу сушились три лодки. Слева я увидел дорожку, выложенную из черного вулканического камня, и лодочный причал. И ни одной живой души. Такое впечатление, что здесь разразилась эпидемия и люди в страхе разбежались.
   Китайцы советовали мне высадиться на этом месте, но я колебался. Мне почему-то не понравилась тишина, окутавшая деревушку. Казалось, в тенях, которые отбрасывали на песок рыбачьи хижины, кто-то прячется и исподтишка наблюдает за каждым моим шагом. Уж не донес ли этот кто-то незаметно властям о моем прибытии? В таких делах коварства и изворотливости японцам не занимать.
   Прошло порядком времени. В жаре и тишине, которые обступили нас со всех сторон, все словно оцепенело. В конце концов я все-таки решил сойти на берег и сказал об этом китайцам. Джонка медленно двинулась к причалу, я стоял на носу с узелком в руке (тем самым, с которым я не расставался во время шторма), и тут из-за восточного мыса неожиданно вынырнул баркас. На нем развевался флаг с гербами здешнего даймё, на борту я увидел двух чиновников, не сводивших глаз с джонки.
   Стало ясно, что они уже знали о нас. Я поспешил выбросить в море узелок с молитвенником, вином и хлебом для причастия, чтобы не выдать себя. Решил назваться купцом, направляющимся в Боноцу, и сказать, что наша джонка повреждена и нас отнесло сюда течением.
   «Баркас приближается. Совсем скоро решится моя судьба, определенная Господом. На все Его воля. Воспойте Господу, все небо, вся земля; пойте Господу, благословляйте имя Его, возносите хвалы Ему…»
   Теперь, когда мне известно, что хочет от меня Господь, я предаю себя в руки Его. Это ни в коем случае не проявление малодушия, а лишь неколебимая вера, которую явил нам Иисус на кресте.
   Меня схватили. Чиновники из Боноцу оказались не настолько глупы, чтобы поддаться на мой обман. Сделав вид, будто поверили, что я купец, они посадили меня в тюрьму, пока ведется дознание. Я очутился в остроге, где уже сидели несколько христиан, и чиновники тайком подслушивали наши разговоры. Оказавшийся среди заключенных больной старик попросил меня соборовать его. Так все и открылось.
   Из тюрьмы в Боноцу меня перевезли в Кагосиму и там допрашивали до самой зимы, а на Новый год отправили морем в Нагасаки. Сейчас меня держат в местечке Омура, недалеко от Нагасаки. Отсюда открывается вид на безмятежный морской простор.
   Вместе со мной сидят отец Васкес из ордена доминиканцев и монах-японец Луис Сасада. Острог, шестнадцать пальма [88 - От лат. palmus (ладонь). Мера длины, имевшая в разных странах неодинаковое значение. Здесь, скорее всего, идет речь об испанской пальма, равной приблизительно 21 см.] в ширину и двадцать четыре в длину, сложен из бревен, между ними едва получится просунуть два пальца. В углу этой клетки – дверь, через которую входят и выходят стражники. Она, разумеется, запирается на замок.
   Когда меня водили на допрос, я увидел, что острог окружен двумя рядами остроконечных кольев, а между ними насажены колючие кусты терновника, чтобы никто не мог проникнуть снаружи. За оградой – крытая соломой лачуга стражников, домик их начальника и кухня.
   Кухня кухней, а у нас каждый день одно и то же – рис с плошкой овощей, свежая или маринованная редька да иногда соленые иваси. Стричься и бриться не разрешают, и мы стали похожи на отшельников. Стирать не дают, поэтому мы заросли грязью, но хуже всего – по нужде не выпускают. Из-за этого стоит страшная вонь – дышать невозможно. Свечей с наступлением темноты тоже не дают.
   От отца Васкеса и брата Сасады я узнал, что после того, как меня схватили, преследования проповедников стали еще жестче. Неподалеку от того места, где было убежище отца Васкеса, прятались еще десять проповедников. Следуя приказу иерархов, эта горстка продолжала свои труды, как и до эдикта о запрете христианства. Большая часть из них скрывалась в пещерах, а если случалось остаться на ночь у кого-нибудь в доме, они прятались в тайниках, которые устраивали между двойными стенами.
   – Мне тоже доводилось ночевать в таких закутках, – рассказывал отец Васкес. – Спишь весь день, ночью уходишь и идешь в другой дом – у нас было правило: не оставаться на ночь в одном месте больше одного раза. Придя в дом, куда меня позвали, я первым делом исповедовал больных, потом наставлял и отпускал грехи тайком собравшейся пастве. Это продолжалось до того часа, когда в деревне запирались все двери.
   Он был предельно осторожен, но власти Нагасаки тоже не сидели сложа руки. Подобно тому, как первосвященник Каиафа вознаградил Иуду за предательство Господа, в Японии награждали тех, кто выдавал ушедших в подполье священников и монахов, а людей, предоставлявших убежище или оказывавших им помощь, подвергали казни. Разоблаченных христиан подвергали чудовищным пыткам, чтобы не только заставить их отречься от веры, но и принудить выдать скрывающихся проповедников.
   – Ужасно то, – продолжал отец Васкес, – что мы больше не можем верить даже ученикам своим, нашей пастве. Мы не знаем, когда люди, которым, как мы думали, можно верить, отрекутся от нас. По этой причине я не раскрывал своего местонахождения даже тем, кого мы считаем братьями. Я знаю священников, которых схватили на следующий день после того, как они доверили кому-то свою тайну. Это сущий ад – жить день за днем, никому не веря.
   Я спросил, жив ли мой товарищ отец Диего. Я не забывал этого добродетельного человека – хотя он мало на что был способен – с вечно красными, будто заплаканными, глазами.
   – Отец Диего заболел и умер, – сказал Луис Сасада. – Это случилось, когда нас свезли в Фукуду, недалеко от Нагасаки, чтобы выслать из страны. Могилы у него нет. Труп его сожгли и бросили в море. Японские чиновники стараются, чтобы здесь от христиан не осталось ничего, даже праха.
   – Нас тоже, наверное, скоро сожгут и пепел развеют в море.
   Я готов покорно принять судьбу, уготованную мне Господом, подобно плоду, вбирающему в себя лучи ласкового осеннего солнца. Я больше не воспринимаю ожидающую меня смерть как поражение. Я боролся с Японией, и я проиграл… В памяти снова встал образ пухлого старика в бархатном кресле. Быть может, он думает, что одолел нас. Но ему никогда не понять, что, хотя Иисус и потерпел поражение в мире политики, к которому принадлежал первосвященник Каиафа, и принял смерть на кресте, Его смерть перевернула все. Видимо, он считает, что решит все проблемы, если уничтожит меня, обратит в прах и выбросит в море. Но это будет лишь началом. Подобно тому, как смерть на кресте Господа нашего Иисуса привела все в движение, явилась началом всех начал. И я стану одним из камней, которыми будет замощена трясина, называемая Японией. На мой камень когда-нибудь встанет другой проповедник и сам послужит следующим камнем на этом пути.
   В темноте я молился за Хасэкуру и Ниси, с которыми расстался на Лусоне, за покойного Танаку. Где сейчас Хасэкура и Ниси, что с ними? Я не знаю. Не ведаю и о том, сохранили ли они в своих сердцах хотя бы частичку веры в Христа. С каждым днем во мне растет идущее из самой глубины души желание просить прощения за свои грехи перед ними во время наших странствий – хотя я и совершал их с добрыми намерениями и убежденностью. Я на самом деле запугивал и уговаривал их, что-то обещал, манипулировал ими. Наверное, и креститься убедил, чтобы воспользоваться этим в своих целях. Но в конечном итоге они связали себя с Господом. Соединились с Богом. Одно это – великое утешение для меня сейчас. Вместе с глубочайшим раскаянием за содеянное меня охватывает радость за то, что так получилось. Потому что Вседержитель никогда не оставит тех, кто однажды прикоснулся к Нему.
   «Господи! Не оставь Хасэкуру, Ниси и Танаку. Лучше забери мою жизнь в наказание за то, что я использовал этих людей, во имя их подлинного спасения. И если позволишь, дай им понять, что мои помыслы были направлены на то, чтобы принести свет их стране, Японии».
   Отец Васкес заболел. Он уже давно жаловался на недомогание, списывая его на стоящую в остроге вонь и скудную пищу, а три дня назад у него началась рвота, и он больше не вставал. Мы попросили лекарство, но стражник принес лишь глиняный горшок с отваром каких-то кореньев, а врача позвать отказался. Делать нечего, пришлось нам с Луисом Сасадой прикладывать ко лбу отца Васкеса смоченное в грязной воде полотенце, чтобы его не так мучил жар.
   Если они будут тянуть с нашей казнью, рано или поздно мы тоже сляжем. Я готов принять выбор судьбы, и все равно временами страх смерти пронзает сердце, как острым клинком. В отчаянии напоминаю себе, что и Господь проводил часы в ожидании близящейся смерти, преодолевая страх перед ней. Сейчас я думаю о том, что тогда творилось в душе Иисуса. Не перестаю размышлять: когда предчувствие смерти посетило Иисуса и как он жил с этим?
   Господь предрек перед Cвоими учениками Cвою смерть:
   «Крещением должен Я креститься; и как Я томлюсь, пока сие совершится» [89 - Лук. 12:50.].
   «Как Я томлюсь, пока сие совершится». Эти слова говорят нам, что Господь испытывал те же чувства, что и мы сейчас. И это служит мне утешением.
   Однако, пройдя через смерть, Господь создал в этом мире новый порядок. Вечный порядок, стоящий за порядком мирским. Я тоже последую примеру Господа и, отдав жизнь за Японию, пролив за нее свою кровь, стану частью этого порядка.
   «Огонь пришел Я низвести на землю» [90 - Лук. 12:49.].
   Это тоже слова Господа нашего.
   «Япония! Я тоже пришел к тебе низвести огонь. Пришел в Японию, которая до сих пор пеклась лишь о благах мирских и блаженстве мирском. Ни одна страна на свете не показывает такого безучастия и хладнодушия ко всему, что лежит вне ее пределов. Ты всегда направляешь свое лукавство и разум только на мирские блага. Ты проворна, словно ящерица, преследующая свою добычу».
   «Япония! Я пришел низвести на тебя огонь. Сейчас тебе не понять, почему я, бросив все, сел в лодку и приплыл к тебе. Сейчас ты думаешь, что я, проиграв все, что можно, вновь явился к тебе, только чтобы умереть, но тебе не понять, почему я это сделал. Тебе не понять, почему Господь наш Иисус, чтобы низвести огонь на землю, явился в Иерусалим, где Его поджидали враги, и принял смерть на Голгофе».
   Но Вседержитель никогда не оставит тех, кто хоть однажды прикоснулся к нему. «Господи! Не отворачивайся от Японии. Лучше забери мою жизнь в наказание за то, что я использовал эту страну, во имя ее подлинного спасения».
   Страх смерти… Днем, ухаживая за отцом Васкесом, я думаю, что согласен принять любую судьбу, однако, когда наступает ночь и сидишь в полной темноте – стражники не дают нам свечи, – в миазмах экскрементов, слушая стоны отца Васкеса, сказать по правде, страх смерти пронзает грудь, впивается в нее когтями. Я весь в поту. Капли пота – как капли крови. И из души вырывается стон: «Отче! Если Ты пожелаешь, отстрани от меня эту чашу смерти».
   Страх смерти… Посреди ночи умер отец Васкес. Жалкая смерть, совершенно неподобающая для такого человека – замечательного проповедника-доминиканца, приехавшего в Японию, чтобы нести Слово Божие. Мы с Луисом Сасадой проснулись от почти звериного воя и стонов. Это были последние звуки, с которыми отец Васкес оставил мир живых для вечной жизни. Я ощупью закрыл ему глаза (хорошо, что я их не видел, у меня было чувство, что они широко открыты и полны горечи) и прочитал молитву. Ту самую, которой провожал юношу-индейца и Танаку…
   На рассвете стражники завернули тело в циновку и унесли. Из-под циновки торчали перепачканные грязью, тонкие как спицы руки и ноги отца Васкеса. Когда я наблюдал вместе с Луисом Сасадой, как выносят то, что совсем недавно было живым человеком, меня вдруг посетило божественное откровение. Открылись глаза на реальность. Земная жизнь, сколько бы мы ее ни приукрашивали, сколько бы ни обманывали себя, жалка и несчастна, как покрытое коростой тело отца Васкеса. Даже Господу не удалось избегнуть этой ничтожной, убогой реальности. Он принял смерть, покрытый потом и грязью. И смерть Его пролила свет на земную реальность.
   Когда я возвращаюсь мыслями назад, мне даже кажется, что все постигшие меня неудачи были ниспосланы Господом, чтобы я мог взглянуть в лицо этой реальности. Похоже, мое тщеславие, моя гордыня, мое высокомерие, жажда подчинять себе других существовали для того, чтобы в один миг разбить вдребезги все, что я идеализировал, показать мне реальный образ земной жизни. Чтобы моя смерть однажды озарила Японию, подобно тому, как смерть Господа нашего озарила весь мир…
   Отца Васкеса сожгут, тело его обратится в прах, который вышвырнут в море. Такая участь постигла в Японии многих проповедников.
   Сегодня нас снова допрашивали. Хотя это трудно назвать допросом. Местный чиновник из инспекции по вероисповеданию просто-напросто официально предложил нам отступиться от веры. Хотя сам он был уверен, что отступаться мы не собираемся; мы на это лишь покачали головой. Но сегодня чиновник этим не ограничился и стал расспрашивать меня о Хасэкуре и Ниси: по своей ли воле они приняли в Европе крещение?
   Думая, как бы не навредить моим бывшим спутникам, я ответил:
   – Они крестились во имя миссии, которая была на них возложена.
   – Значит, их нельзя назвать христианами? – Чиновник пристально посмотрел на меня.
   Я молчал. В человеке, принявшем крещение, при каких бы обстоятельствах это ни произошло, живет сила свершившегося таинства, превосходящая его собственную волю. Покосившись на меня, чиновник записал что-то на листе бумаги.
   – Н‑да… тебе не кажется, что это глупо? – Собравшийся было уходить чиновник перевел на меня сочувственный взгляд. – Сидел бы спокойно на Лусоне – сколько полезного мог бы сделать для своего христианства, для людей… Получается, ты явился в Японию только для того, чтобы тебя схватили и казнили. Какой в этом смысл? Безумие чистой воды!
   – Нет, не безумие, – ответил я с улыбкой. – Просто у меня такая натура и ее не исправишь. Это что-то вроде кармы, о которой говорят буддийские монахи. Да, такая уж у меня карма. Вот как я это вижу. Но теперь я верю, что Господь использовал мою карму во благо Японии.
   – Во благо Японии? – недоумевал чиновник. – Это каким же образом?
   – Вопрос заключает в себе ответ, – проговорил я с нажимом, стараясь, чтобы мои слова звучали убедительно не только для него, но и для меня тоже. – Вы назвали мои действия бессмысленной глупостью. Что ж, я вас прекрасно понимаю. Но почему я преднамеренно пошел на такой глупый поступок? Зачем, зная обо всем, совершил то, что кажется безумием, – приплыл в Японию, сознавая, что умру здесь? Подумайте как-нибудь об этом. Если я умру и оставлю вас и Японию размышлять над этим вопросом, одного этого уже будет достаточно, чтобы сказать, что моя жизнь в этом мире имела смысл.
   – Не понимаю.
   – Я жил… Так или иначе, жил. И я ни о чем не жалею.
   Чиновник вышел, не сказав ни слова. Возвращаясь в острог, я попросил стражника разрешить мне взглянуть на море. Он не стал возражать. Стоя у частокола, я не отрываясь смотрел на холодное зимнее море.
   Оно переливалось под лучами послеполуденного солнца. По заливу разбросаны несколько круглых островков. Ни корабля, ни лодки, тишина вокруг. Здесь могила отца Васкеса, многих других проповедников. Скоро это место станет и моей могилой…
   В долине был обычай: когда выпадал первый снег, готовили пресные клецки, втыкали в каждую по три стебелька мисканта и совершали подношение Будде. Потом освященные клецки варили и ели всей семьей. Считалось, кто первым вытащит клецку – тому улыбнется счастье. Рику тоже приказала служанкам подвесить над очагом большой котел. Гонсиро выудил клецку раньше всех, и в доме Самурая зазвучал смех, которого здесь уже давно не слышали.
   Однако на следующий день от господина Исиды прибыл посыльный. Он сообщил, что Самураю приказано никуда не отлучаться из дома в ожидании распоряжений Высшего совета. Приказы из замка в свой адрес мэсидаси никогда не получали напрямую, только через своих патронов.
   Дядя, который с поздней осени уже не вставал с постели, опять взялся за свое и все повторял: может, нам что-нибудь скажут про земли в Курокаве? Или вдруг Его Светлость все-таки решил наградить Самурая за тяготы, которые он претерпел во время странствий? Дядя ломал голову в догадках и носился с навязчивой идеей послать слугу, чтобы все разузнать. Но Самурай уже не надеялся на хорошие вести.
   Через несколько дней приехали два чиновника. Войдя в чисто убранный дом, они скрылись в отдельной комнате, чтобы сменить дорожную одежду. Самурай с помощью Рику облачился в парадное кимоно, украшенное фамильными гербами, и уселся в торжественной позе в углу гостиной в ожидании гостей.
   Чиновники устроились на почетном месте. Один из них объявил тихо: «Распоряжение Высшего совета» и стал зачитывать решение:
   – «Ввиду того что Рокуэмон Хасэкура, находясь в землях южных варваров, в нарушение установлений обратился в христианскую веру, он заслужил суровое наказание. Особым распоряжением Высшего совета ему предписывается не покидать своего дома».
   Самурай выслушал эти слова, опершись ладонями в пол и склонив до земли голову. Ему казалось, что перед ним разверзается пустота. Он был так измучен, что не испытывал ни досады, ни сожаления. И лишь по привычке моргал своими глубоко посаженными глазами, выслушивая разъяснения чиновника. Благодаря милосердию господина Аюгаи и господина Цумуры ограничение свободы сводится к тому, что Самураю запрещается покидать долину. И еще, добавил чиновник, раз в год он будет обязан давать Высшему совету клятву, что отрекся от христианства.
   – Я вам сочувствую.
   Выполнив свою миссию, чиновники считали своим долгом сказать что-то в утешение. Один из них, садясь на лошадь, шепнул Самураю:
   – Только между нами: Тюсаку Мацуки просил кое-что вам передать. Высший совет получил известие из Эдо – в Сацуме схвачен Веласко. Если бы не это, распоряжение относительно вас не было бы столь суровым.
   – Господин Веласко? – Самурай только заморгал глазами.
   – Его вроде бы отправили в Нагасаки, в инспекцию по вероисповеданию, и он с другими падре сидит в тюрьме в Омуре. Я слышал, он еще не отрекся.
   Чиновники уехали, а Самурай, не снимая кимоно с фамильными гербами, остался сидеть в гостиной, где уже начала сгущаться темнота. В неотапливаемой комнате стало холодно.
   Чиновник говорил, что Веласко не хочет отрекаться. Понятно, думал Самурай, этот южный варвар – высокомерный гордец – ни за что не откажется от своей веры. Никакие муки, никакие пытки не заставят его предать самого себя.
   «Ого! Он вернулся…»
   Самурай знал, что это произойдет. Знал с того самого момента, как они расстались с Веласко на Лусоне. Одержимая, пылкая натура южного варвара не терпела тихой, спокойной жизни. Много раз за время их путешествия его одержимость и горячность ранили Самурая, Танаку и Ниси. Все годы странствий Самурай воспринимал Веласко как чужеземца, совсем не похожего на японцев, и долго не мог преодолеть эту внутреннюю пропасть.
   Самурай почувствовал какое-то движение. Повернув голову, он увидел сидящую в коридоре Рику. Даже в темноте было видно, что ее плечи трясутся, она изо всех сил сдерживала переполнявшие ее чувства.
   – Не беспокойся, – ласково сказал он жене. – Спасибо и на том, что наш род не уничтожили да Ёдзо с товарищами наказывать не стали.
   После этого дня Самурай, дождавшись, когда все уснут, часто садился к очагу и смотрел, как огонь перебегает с одной ветки на другую. Что сейчас делает Ниси? Наверное, получил такое же распоряжение. Но как с ним связаться? Он закрыл глаза, представляя, как с Ниси и другими попутчиками пересекает верхом Новую Испанию. Картины вставали перед его мысленным взором одна за другой. Раскаленный диск солнца, пустыня с агавами и кактусами, стада коз, поля, на которых работали индейцы с заплетенными в косы волосами. Неужели он в самом деле видел все это? Может, ему приснилось? И он до сих пор видит этот сон? И на стенах монастырских келий, где он жил, всегда присутствовал жалкий худой человек, раскинувший по сторонам руки и опустивший голову на грудь.
   «Я, – думал Самурай, ломая сухие ветки, – пересек два бескрайних океана, даже добрался до Испании, чтобы встретиться с королем. Но короля так и не увидел, вместо него мне без конца выставляли этого человека».
   В странах южных варваров его величали Господом, Царем Небесным, но за время путешествия Самурай так и не смог понять почему. Он понял лишь одно – судьба свела его не с настоящим царем, а с человеком, очень похожим на бродяг, которые иногда забредают в долину в надежде на милостыню…
   Наложенное на Самурая наказание не помешало семье отпраздновать Новый год. В долине в каждом доме складывали в корзинку рисовые колобки, втыкали в них палочки для еды и ставили корзинку перед домашним алтарем. А в доме Самурая из поколения в поколение передавался обычай подносить богам еще и рисовые лепешки и класть у входа вязанку дров с вставленными в нее ветками молодой сосны.
   Обычно в эти дни в доме Самурая собирались все родственники по боковым линиям, чтобы принести ему новогодние поздравления как главе рода Хасэкура, но на сей раз обстоятельства помешали. Из-за болезни не было даже дяди, который приезжал всегда. Кандзабуро, совсем недавно прошедший обряд гэмпуку [91 - Восходящий в Японии к началу VIII в. традиционный ритуал, знаменующий вступление в совершеннолетие, после которого мальчику разрешалось носить меч и брать на себя обязанности взрослого. Возраст участников этого обряда колебался в зависимости от периода истории и ряда других факторов, однако, как правило, составлял 12 лет.], поздравил отца как взрослый, чем очень его порадовал.
   Так или иначе, Новый год есть Новый год. С покрытой снегом крыши свисали сосульки, весело звенела капель, от конюшни доносился звонкий голосок Гонсиро, скачущего на деревянной лошадке.
   Время от времени по долине эхом прокатывались ружейные выстрелы. Охота на перелетных птиц была разрешена в княжестве только на Новый год, поэтому Кандзабуро, взяв с собой несколько крестьян, отправился на озеро. Выстрелы еще долго гремели над долиной.
   Крестьяне принесли подстреленных уток. Среди добычи, которую они сложили у входа, оказался и белый лебедь.
   – Я же говорил, чтобы не стреляли лебедей! – обрушился Самурай на Кандзабуро. Он вспомнил, как во время путешествия в одном из снов он сливался воедино с лебедями.
   Лебедь уже окоченел и начал пахнуть. Самурай поднял его, и на землю, словно снежинки, выпало несколько перьев. На длинной шее запеклась багровая кровь и грязь. Голова птицы, которую держал на руках Самурай, бессильно свесилась вниз, как у того человека. Ее глаза затянула серая пленка. Самурай почему-то снова подумал о своей несчастной судьбе.
   Дядя умер в конце января. Самурай примчался к нему домой и увидел: тело дяди усохло, стало маленьким, как у ребенка, щеки ввалились. Но лицо его было спокойно. Самураю показалось, что даже дядина привязанность к землям в Курокаве растворилась без следа.
   Похоронная процессия, в середине которой несли гроб с умершим, двигалась к подножию горы по дороге, проложенной по полям, покрытым еще не стаявшим снегом. Дядю положили на кладбище, где покоился отец Самурая, засыпав могилу черной землей, смешанной со слякотным снегом. Самурай отправил посыльного к патрону, господину Исиде, с сообщением о смерти дяди.
   По ночам ветер с завыванием носился над покрывшейся ледяной коркой заснеженной долиной. День проходил за днем, и тут вдруг явился посыльный от господина Исиды. Видимо желая продемонстрировать почтительное отношение к Высшему совету, патрон рода Хасэкура ни словом не выразил своего сочувствия по поводу кончины дяди Самурая. Рику предположила, что неожиданный сигнал от господина Исиды может означать, что с мужа снимают домашний арест. У Самурая тоже мелькнула надежда – господин Исида приказывал явиться в Нунодзаву в сопровождении слуги, несмотря на то что решением Высшего совета Самураю было запрещено покидать долину.
   Снова взяв с собой Ёдзо, Самурай отправился в Нунодзаву. Было холодно, и хотя временами хилые солнечные лучи пробивались со свинцового снежного неба, ветер приносил из леса снежную крупу и бросал ее в лицо. Направляя лошадь вдоль реки, затянутой толстым ледяным панцирем, Самурай думал о том, сколько раз он уже проделывал этот путь. Когда по требованию начальства сопровождал своих крестьян на принудительные работы, когда подавал прошения о возврате земель в Курокаве, когда после полученного отказа с тяжелым сердцем возвращался домой. Дорога разных воспоминаний. И всегда они шли по ней вместе с Ёдзо.
   Сидевший на лошади Самурай периодически оглядывался на молча следовавшего за ним Ёдзо. На нем была скроенная из шерстяного одеяла накидка, такие накидки в их местности называли какумаки. Он не отставал от хозяина ни на шаг, как и во время их долгих странствий на чужбине.
   – Не замерз? – сочувственно поинтересовался Самурай у слуги.
   В Нунодзаве дул сильный ветер, но небо очистилось. Под его безоблачным куполом вдали тянулась цепочка белых горных вершин, поля, насколько хватало глаз, были покрыты застывшим снежным одеялом. Здесь, в отличие от долины, обрабатываемых земель было много, и воды для орошения хватало.
   Ров вокруг дома господина Исиды замерз. По краям крытой соломой крыши свисали сосульки, напоминавшие белые клыки. Оставив Ёдзо во дворе, Самурай долго ждал в приемном помещении с деревянным полом.
   – Року? – услышал он хриплый голос господина Исиды, усаживавшегося на почетное место. – Прими мои соболезнования. Как только будет возможность, обязательно побываю на могиле твоего дяди. Но ты должен быть доволен хотя бы тем, что род Хасэкура не прервался.
   «Что я такого сделал?» – чуть не вырвалось у Самурая, но он вовремя сдержался. Смысла нет задавать такой вопрос.
   – Ты ни в чем не виноват. Просто тебе не повезло. Наше княжество… – Господин Исида запнулся. – Если бы они поступили с тобой как-то по-другому… они не смогли бы оправдаться перед Эдо. – Господин Исида шмыгнул носом.
   – Оправдаться? – Самурай в замешательстве поднял голову и укоризненно посмотрел на патрона. – Что значит – оправдаться?
   – Оправдаться перед Эдо. Сейчас Эдо старается воспользоваться любым предлогом, чтобы одно за другим сокрушить крупные княжества. Его Светлость обвиняют в том, что он долгое время укрывал у себя христиан, бежавших из Канто, и, поддавшись уговорам Веласко, в своем послании в Новую Испанию обещал теплый прием христианским священнослужителям. Княжество должно дать убедительные объяснения всему этому.
   Самурай, стоявший на коленях, склонив голову в низком поклоне и уперев руки в холодный пол, не вымолвил ни слова. Большая слеза выкатилась из его глаз и упала на пол.
   – Тебе не повезло – ты оказался втянут в высокую политику. А политика – вещь изменчивая. – Господин Исида вздохнул и снова шмыгнул носом. – Это печально. Я старый человек и лучше, чем кто-либо, понимаю, как это прискорбно для тебя.
   Подняв голову, Самурай пристально посмотрел в глаза господина Исиды. Он почувствовал фальшь в его мягких словах, ласковом лице. Ложь была и в выражении лица старика, в его гнусавом голосе, в показных вздохах. Этот человек не понимал, какую обиду и горечь испытывает Самурай. Лишь делал вид, что понимает.
   – Но послушай меня, Року! Род Хасэкура не прервется. Точно. Высший совет и господин Аюгаи дали свое согласие на это. – Голос господина Исиды зазвучал твердо, как прежде. – Я… сделаю все, что смогу, для Кандзабуро…
   Самурай был в недоумении: почему вдруг старик заговорил об этом?
   – Не надо роптать.
   – Я… в общем-то, и не ропщу.
   – Поступило новое распоряжение.
   Господин Исида разом выдохнул эти слова, будто освобождаясь от непосильной тяжести, поднялся, пошатываясь, и вышел. Тут же послышались шаги, и появился чиновник, уже приезжавший в долину от Высшего совета.
   «Распоряжение Высшего совета».
   Распростершись ниц, Самурай, как и в прошлый раз, слушал раздававшийся над его головой голос чиновника.
   «Поскольку Рокуэмон Хасэкура обратился в иноверие, ему надлежит предстать перед Высшим советом для нового дознания…»
   Самурай понял, что в коридоре за раздвижной перегородкой затаив дыхание ждут несколько человек. Они были готовы схватить его, если он, догадавшись об истинном смысле распоряжения, потеряет голову и попробует оказать сопротивление.
   Закончив читать письмо жене и Кандзабуро, Самурай отрезал у себя прядь волос и вложил в конверт. Потом обратился к ожидавшему тут же управляющему господина Исиды:
   – Позови, пожалуйста, моего слугу Ёдзо.
   Когда управляющий вышел, Самурай уперся ладонями в колени и закрыл глаза. Чиновник Высшего совета и господин Исида наверняка находились где-то в дальних комнатах, но никого не было слышно.
   Время от времени раздавался шорох – по соломенной крыше под собственной тяжестью сползал и падал на землю снег. Этот глухой звук замирал, и тишина становилась еще более непроницаемой.
   «Тебе не повезло – ты оказался втянут в высокую политику. А политика – вещь изменчивая. – В ушах Самурая все еще четко звучал голос господина Исиды. – Это печально. Я старый человек и лучше, чем кто-либо, понимаю, как это прискорбно для тебя».
   Зачитав распоряжение до конца, чиновник, как и в прошлый раз, добавил от себя:
   – Я делаю свое дело, но мне тяжело и горько.
   Самурай сидел неподвижно. В доме было необычно тихо. Душа Самурая иссякла, из нее ушла энергия, способная вызывать эмоции. Новое дознание… Новое дознание – это всего лишь предлог. Он уже давно все объяснил господину Цумуре и господину Оцуке. «Если бы они поступили с тобой как-то по-другому… они бы не смогли оправдаться перед Эдо», – звучали в ушах Самурая слова господина Исиды. Все было решено с самого начала, его направляют по заранее проложенной колее. И теперь он летит в темную пустоту.
   Новый снежный пласт со скрипом сполз с крыши. Этот звук напомнил Самураю скрежет корабельного такелажа. Его судьба определилась еще тогда, когда под ветром стонали снасти, над кораблем с резкими криками кружили белокрылые чайки, волны били в борт и корабль ложился на курс в открытое море. Долгое путешествие влекло его в пункт назначения.
   Все это время Ёдзо просидел во дворе прямо на снегу, склонив голову в почтительном поклоне. Он наверняка уже все знал от управляющего господина Исиды. Самурай, моргая, смотрел на своего верного слугу.
   – За все твои труды… – проговорил он, и у него перехватило горло.
   Ёдзо не разобрал, что хотел сказать хозяин: то ли он доволен его трудами, то ли нет. Не поднимая головы, он уловил движение – хозяин вместе с управляющим собирался уходить.
   Самурай увидел, что на улице идет снег. Танцующие в небе снежные хлопья напомнили ему лебедей из его долины. Белых птиц, которые прилетают из дальних стран и снова туда возвращаются. Птиц, повидавших многие страны, множество городов. Они – это он. Человек, отправляющийся сейчас в другую, еще не знакомую страну…
   – Теперь… сопровождать вас будет Он, – послышался вдруг за спиной натянутый как тетива голос Ёдзо. – Теперь… Он позаботится о вас.
   Самурай остановился, обернулся к нему, решительно кивнул. И отправился по холодному, поблескивающему черным лаком коридору в последний маршрут своего путешествия.
   День казни был назначен. Накануне Веласко и Луису Сасаде разрешили под надзором стражника помыться и надеть чистую одежду. Как сказал стражник, «по особой милости» со стороны властей. Узники исхудали так, что ребра торчали. В вечер перед казнью, тоже в порядке особой милости, кроме обычной миски овощей, им выдали по одной протухшей рыбке. Это была их последняя трапеза. Как объяснил стражник, есть правило – утром перед казнью приговоренным еды не давать, потому что у некоторых от страха начинается рвота.
   – Может, есть какие-нибудь просьбы? – поинтересовался стражник.
   И Веласко, и Луис Сасада попросили чистой бумаги. Написать прощальные письма. В сочившемся сквозь решетку тусклом свете уходящего дня Веласко писал на Лусон братьям из своего монастыря:
   «С каждым уходящим мгновением я чувствую приближение своего последнего часа. Благодарение Всевышнему, ниспосылающему дождь своей любви на эту бесплодную скалистую землю – Японию. Надеюсь, вы простите мне мои прегрешения. В жизни я совершил множество ошибок. Как человек, не добившийся особых успехов, стремится решить все проблемы одним усилием, так и я ожидаю теперь мученической смерти за веру. Пусть свершится воля Божия на непроторенной земле Японии, как она свершается на небесах. Простите меня за то, что я как священник не сумел выполнить до конца дело, вверенное мне Господом. Забудьте об обидах, которые я много раз причинял вам своим тщеславием и высокомерием. Да покажет себя каждый усердным трудником на нивах Господних, и да окрепнут наши узы во славу Владыки Небесного».
   Веласко писал и всем сердцем корил себя за то, что долгие годы своим честолюбием и гордыней ранил многих людей, и думал, что в искупление нанесенных им обид должен встретить ожидавшие его муки.
   Пока Веласко заканчивал письмо и передавал его стражнику, темницу заполнили обычные тьма и холод. Завтра в это время их здесь уже не будет, острог освободится, но темнота так же будет приходить сюда. При этой мысли Веласко ощутил даже что-то похожее на оскорбление.
   Веласко и Луис Сасада молились, когда послышались быстрые шаги и зарешеченная дверь отворилась. В зыбком пламени свечи возникла плоская рыбья физиономия стражника.
   – Заходи!
   Подчиняясь приказу, огромная тень, согнувшись, неловко протиснулась в камеру. Повернувшись к узникам, вошедший прошептал:
   – Pax Domini [92 - Мир Господу (лат.).].
   Из-за темноты лицо и фигуру нового узника было не разглядеть, но пахло от него так же скверно, как от Веласко и Луиса Сасады.
   – Вы падре?
   Хриплым голосом он назвал свое имя:
   – Отец Карвальо из Общества Иисуса. Я сидел в тюрьме Судзуды. Завтра меня должны казнить вместе с вами.
   Он рассказал, что скрывался в окрестностях Нагасаки, но был схвачен в конце прошлого года. Его держали в Судзуде, что между Омурой и Нагасаки, а на казнь привезли сюда.
   Веласко улыбался в темноте. Это была не его обычная снисходительная улыбка, с которой он часто смотрел на людей. Его заставило непроизвольно улыбнуться сделанное им неожиданное открытие: он не почувствовал ни малейшего возмущения или гнева, узнав, что отец Карвальо – иезуит, член ордена, который не гнушался клеветой и ложными обвинениями, чтобы поймать его в ловушку и сорвать его планы во время путешествия. Теперь иезуит сидел с ним в остроге, однако Веласко испытывал вовсе не ненависть, а что-то вроде ностальгии. Видимо, осознание того, что завтра они вместе примут смерть, смыло все без остатка. Гнев и ненависть не заслуживали душевных сил и меркли перед чудовищностью ожидавшей христиан смерти.
   – Я… священник Веласко.
   Отец Карвальо ничего не сказал. По его молчанию можно было понять, что имя и прошлое Веласко ему известны.
   – Не волнуйтесь, – мягко проговорил Веласко. – У меня против вас уже нет никаких мыслей. Завтра мы вместе окажемся в другом царстве.
   Веласко попросил отца Карвальо исповедовать его. Опустился на колени рядом с иезуитом, от которого исходил запах давно не мытого тела. Он знал, что Луису Сасаде будет слышно каждое слово, но это его уже не волновало.
   – Своим высокомерием и тщеславием я вводил в заблуждение и ранил многих людей. Именем Господа я хотел удовлетворить свою гордыню.
   Я смешал волю Господню со своей волей.
   Были времена, когда я ненавидел Господа. Потому что Его воля не совпадала с моими намерениями и желаниями.
   Я даже отрицал Господа. Потому что Господь игнорировал мою волю.
   Я не замечал своего тщеславия и жажды покорять. И тешил себя тем, что все это во имя Господа.
   Пахнув несвежим дыханием, отец Карвальо хриплым голосом нараспев произнес наставления и перекрестил Веласко:
   – Ступай с миром.
   Услышав эти слова, Веласко вспомнил человека, который исповедовался у него в Огацу. Где он сейчас, что с ним стало? Он солгал ему тогда и уходит из мира с этой ложью. Он должен умереть, в том числе в наказание за свою ложь. Исповедь кончилась, но сердце Веласко не обрело покоя.
   Посреди ночи Луис Сасада вдруг разрыдался. С ним это было не впервые – страх смерти овладевал им. Веласко, как уже делал раньше, взял его худую руку и обратился с истовой молитвой к Господу, прося все страдания Луиса Сасады возложить на него. Отец Карвальо тоже встал на колени рядом с дрожащим рыдающим юношей и стал молиться. По камере постепенно разливался свет. Занималось утро казни.
   Утро.
   Небо было ясное, дул сильный ветер. Узников вывели из камеры, во дворе острога уже были построены солдаты, вооруженные пиками и ружьями, на ветру развевались гербовые знамена князя Омуры. Перед знаменами на складных стульях устроились несколько членов княжеской фамилии, среди них был и чиновник, который допрашивал Веласко.
   Поднявшись со стула, чиновник зачитал имена трех приговоренных и, склонившись к одному из сидевших – приземистому плотному человеку в летах, видимо старшему по чину, – что-то прошептал ему. После этого начальник развернул бумагу и стал зачитывать приговор.
   Ветер пронизывал до костей. Море вдали вскипало белой пеной, при виде которой по коже пробегал озноб. Приговор оглашен, стражники взяли осужденных в кольцо, связали им руки. Каждому набросили веревку на шею, но туго затягивать не стали.
   Процессия двинулась по дороге, идущей через мандариновую рощу. Чиновники – на лошадях, осужденные, стражники и солдаты – пешком. Крестьянки бросали работу и с удивлением смотрели на них.
   – Crucifuxus etiam pro nobis… – затянул вдруг отец Карвальо, когда люди нетвердо ступали под уклон. – Crucem passus… [93 - «Распятого за нас… страдавшего на кресте» (лат.) – слова из песнопения католической мессы.]
   Ни чиновники, ни стражники не стали его прерывать.
   Миновав мандариновую рощу, они вступили в Омуру. По обеим сторонам улицы, вдоль которой тянулись крытые соломой дома, стояли мужчины с корзинами на плечах, женщины прижимали к себе детей и безучастно смотрели на проходившую мимо процессию. Веласко старался поддерживать Луиса Сасаду, который время от времени спотыкался и валился на него.
   – Теперь уже скоро… Скоро все кончится… Господь ждет нас.
   Ряды зевак растянулись вдоль всей улицы.
   – Господи! Прости их! – Этими словами отец Карвальо закончил песнопение. – Ибо не ведают, что творят.
   Они покинули городок, ветер задул еще сильнее. Море в заливе бурлило. Ни одна лодка не отваживалась отойти от берега. Хилые сосны, которые посадили, чтобы хоть как-то защититься от ветра, раскачивались под порывами.
   Впереди показался бамбуковый тын, вокруг которого тоже выстроились солдаты с ружьями. Это место называлось Хокомбара, в княжестве Омура здесь совершались казни.
   Теперь они шли по песчаному берегу, усеянному ракушками и гниющими водорослями. Веласко смотрел на море. Ветер хлестал в лицо. Вдалеке в заливе маячили окрашенные в светло-лиловые тона пологие вершины острова Харио, волны, закручиваясь в водовороты, застилали скалы водяной пылью, словно туманом. Зато над открытым морем, раскидывая лучи во все стороны, ярко сияло солнце. Это была последняя картина Японии, представшая перед Веласко и его товарищами.
   Устроенные в тыне ворота отворились. Процессия остановилась. Морской ветер добела высушил лица приговоренных к смерти, даже губы обескровил. Посреди огороженного бамбуковыми кольями пространства, словно палачи-великаны, стояли врытые в землю три столба, под каждым были сложена дрова и солома.
   Стражники поправили веревки на руках у осужденных, после чего к ним подошел чиновник.
   – Я еще раз предлагаю вам отречься. Это ваш последний шанс.
   Оба проповедника твердо покачали головой. После нескольких секунд молчания Луис Сасада последовал их примеру.
   Кивнув, чиновник сделал несколько шагов, но, будто вспомнив что-то, снова подошел к Веласко и, пристально посмотрев на него, сказал:
   – Могу сообщить по секрету: Хасэкура и Ниси, с которыми вы ездили к южным варварам, подвергнуты казни как христиане.
   На свинцовых губах Веласко впервые появилась улыбка.
   – О‑о! – вырвалось у него. – Теперь и я могу последовать за ними! – воскликнул он, оборачиваясь к отцу Карвальо.
   Нараспев читая хором «Отче наш», Веласко, Карвальо и Луис Сасада шли друг за другом к столбам, которые будто наблюдали за ними в ожидании. Стражники поставили приговоренных к столбам и крепко привязали. Ветер завывал все сильнее.
   – Да возродитесь в раю! – вскричали стражники и отбежали в разные стороны. Чиновники, укрываясь от ветра, стояли у частокола и наблюдали за казнью.
   Солдат по очереди поднес зажженный факел к сложенным у столбов дровам и соломе. Раздуваемое ветром, забушевало пламя, к небу поднялись столбы дыма. Из-за дымовой завесы доносились громкие голоса:
   Libera me, Domine, De morte aeterna [94 - Избавь меня, Господи, от вечной смерти (лат.).].
   Пламя взметнулось еще выше, сначала умолк Луис Сасада, за ним – отец Карвальо, остались лишь шум ветра и треск горевших дров. В завершение всего из покрывала белого дыма, окутавшего столб, к которому был привязан Веласко, вырвался крик:
   – Я… жил!..
   Чиновники и стражники долго стояли в отдалении, ежась от холода, пока пламя не утихло. Даже когда огонь погас, столбы, лишившиеся привязанных к ним жертв и изогнувшиеся, как луки, продолжали тлеть. Стражники собрали кости и пепел, ссыпали в мешок из рогожи и, набросав в него камней, бросили в море.
   Накатившая на берег пенистая волна ударила в мешок, накрыла его и откатилась назад. Это повторялось раз за разом. А зимнее солнце как ни в чем не бывало заливало своими лучами длинную береговую полосу и расстилавшееся за ней море, по которому со свистом гулял ветер. За бамбуковым тыном уже не было ни чиновников, ни стражников.

Сюсаку Эндо Самурай