-------
| bookZ.ru collection
|-------
|  Михаил Вирозуб
|
|  Наблюдения за жизнью: Стихи. Переводы
 -------

   Михаил Рафаилович Вирозуб
   Наблюдения за жизнью


   СТИХИ


   РЕКВИЕМ ПО ОДНОЙ СЕМЬЕ


   ДОМ


     Я узнал эту зиму, как в детстве: январь,
     Стылый дом, где соседка варила обед,
     А девчонка на кухне читала букварь.
     Да, я был здесь – тому уже тысяча лет.
     Мне бы мимо пройти, чтоб опять – ни следа,
     Мимо кухонь, где мыши да стулья одни,
     Подтекает из ржавого крана вода,
     И от века живут неприметные дни.
     Я родных соберу, и рассядемся мы
     Вкруг стола и закусок, уставленных в ряд.
     На стекле – тень от храма святого Кузьмы —
     Он стоял здесь под окнами, так говорят.
     Отсвет газа ложится на крашеный пол.
     Скоро чайник вскипит, я стаканы возьму.
     Как мы быстро расстались! Как быстро ушёл
     Дом, который не нужен теперь никому.
     Видно, нищие мы и уже не снести
     В этих стенах последнее злое вдовство,
     И, расползшийся дом зажимая в горсти,
     Запылённого рая вдохну торжество.
     Где ты, брат мой, гостиничный червь? Закури
     Свой дерьмовый табак и на стуле согнись,
     Душу выверни – что зацепилось внутри?
     Кашляй, кашляй, за горло рукою схватись.


     Я узнал этот город: вот в кухне окно,
     И роскошен январь, и по-прежнему бел.
     Проходите, я стулья расставил давно.
     Проходите – и чайник как будто вскипел.



   «Было так: деда не стало…»


     Было так: деда не стало.
     Дальняя родня
     перестала съезжаться
     и спать у нас на полу.


     А в доме напротив – новые занавески;
     в доме напротив – прежняя суета.


     Вскоре иссякли письма
     из Мариуполя и Кургана.
     Потом умер брат матери.
     Некому стало звонить
     Матери по вечерам.


     А в доме напротив – новые занавески;
     в доме напротив – прежняя суета.


     Она осталась с отцом
     один на один.
     На много лет.
     Потом не стало отца.
     Он растерял всех родных —
     так бывает со стариками, —
     и что его больше нет,
     заметили только двое:
     мать и я.


     А в доме напротив – новые занавески;
     в доме напротив – прежняя суета.


     Она прожила ещё год.
     Я привозил продукты,
     заводил стенные часы —
     дед купил их к свадьбе
     сто лет назад, —
     садился поговорить.
     Когда мать умерла,
     я реже стал бывать
     в той нашей квартире.
     Она пуста. Я приезжаю
     полить цветы,
     завести часы.


     А в доме напротив…
     в доме напротив…



   ФОТО

   Фотография Я. Соболя.
   Увеличение портретов.
   Негативы хранятся.


     В Гомеле, в Одессе, может статься,
     В праздники, которых больше нет,
     Прадед мой с прабабкой шёл сниматься
     На фотографический портрет.


     Чёрного сукна надел он брюки,
     А она – муаровый платок,
     И фотограф Соболь вскинул руки
     И большое кресло приволок.


     Усадил, поставил и поправил,
     И пластину вдвинул в аппарат —
     В этом деле много всяких правил,
     Соболь всё учёл и свет прибавил —
     И в альбоме карточки лежат.


     На меня похожи эти лица,
     Только кто чей брат и дядя чей?
     Видно, время – это вереница
     Незнакомых мельников, врачей.


     Я смотрю и жду: на чашку чаю
     Бородатый прадед зазовёт,
     Спросит, как я Тору изучаю,
     Хорошо ли сапоги тачаю,
     Сахар в чай кладу я или мёд.


     Мы ведь просто маленькое племя,
     Есть меж нами сходство и родство;
     На коленях я качаю время,
     Юное, трёхлетнее всего.


     И фотограф Соболь умилится:
     – Как назвали, – спросит, – пацана?
     Жаль, что время сохраняет лица,
     Но не сберегает имена.



   СЕМЕЙНЫЕ ХРОНИКИ


     Иного предназначенья
     И слов не надо иных:
     Лишь вспомнить без исключенья
     Всех умерших и живых.


     Вписать имена и даты,
     Как шла по пятам беда,
     Как прадед ушёл в солдаты,
     А дед ушёл навсегда.


     Каждую мелочь вспомнить:
     Плач бабок, смех мелюзги,
     Любовь, и от лампы копоть,
     И даже свои шаги.


     Но только никто не скажет,
     Где путь, где конец пути,
     И я родился и умер,
     И вынес, что смог снести.



   «А стоит вернуться?..»


     А стоит вернуться?
     В свой воробьиный двор
     (однажды зимой я протаял дырку в окне:
     посреди двора протоптали тропинку —
     как птичьи следы),
     в тот злополучный день,
     когда я матерился и шваркнул дверью,
     когда побоялся за угол завернуть.
     Но ты умный, всё понимаешь:
     что значит «в реку дважды войти»
     и тому подобное.
     А всего-то надо —
     дойти до конца двора!
     Там ждут не райские кущи,
     а вроде другая жизнь.
     Или будет прежняя, только хуже,
     когда ты убедишься,
     что за углом ничего нет.



   ВЕСНА


     История – это неделя, а год велик;
     скоро получка, значит, придётся туго
     всего три дня. Жена попросила лука
     купить. Мужчина свершает свой круг земной.


     Бедность – это когда твой ребёнок сыт,
     а сам ты голоден. Много недель уже
     мяса не ел. Кому о такой нужде
     расскажешь? Разве что Богу: услышь меня!


     …Женщина медленно с сумкой идёт домой.
     Кому признаться, что денег нет на трамвай?
     Снег сошёл, но ещё не видна трава…
     Вниз по бульвару – к площади – через мост…


     Зябко. С матерью снова скандал. Приду —
     надо готовить ужин. На кухне мать
     жарит что-то отцу… Придумать бы, чем кормить
     мужа! Как хорошо, что уже весна!


     …Если взглянуть на город, увидишь: март,
     комната, толстый ребёнок почти уснул;
     женщина к мужу идёт, тот присел на стул,
     слушает, не остановится ли трамвай.



   «Молодыми родителей…»

   Sie Uebten sich beide, doch keener
   Wollt'es dem andern gestehn.
 Heine


     Молодыми родителей
     я помню мало,
     потому что в детстве и юности
     не вглядывался в лица,
     стараясь запомнить черты,
     а потом видел родителей
     только старыми.


     Когда я был маленьким,
     родители часто ругались,
     вернее, кричал отец,
     хлопал дверью,
     мать плакала в своей комнате.
     Хотя нет! Тогда ругались редко,
     чаще – когда состарились.


     В детстве хочешь не замечать родительских ссор,
     а повзрослев, я подумал:
     может, это было из-за денег?
     Мама годами ходила в одной блузке,
     а отец-книжник
     зарабатывать не умел.


     Но он рассказывал, что четыре года
     ухаживал за красивой мамой,
     водил в театры на галёрку
     и в кино на последний ряд.
     А уезжая, писал письма
     два раза в день.
     Она отвечала чуть реже.


     Чемоданчик с письмами лежит на антресолях.
     Однажды отец попросил:
     – Выкинь его!
     Не хочу, чтобы кто-то читал и смеялся.
     Ему было неловко.
     За непосредственность, смешные прозвища —
     не знаю за что.
     И тогда я понял:
     они любили друг друга.



   «Был разговор с отцом…»


     Был разговор с отцом.
     Он говорил, что много прочёл за жизнь:
     о Пушкине, декабристах,
     о древней истории, старой России
     и ещё много-много романов.
     Конечно, о лагерях и сталинских временах,
     вволю самиздатских статей,
     которые прятал в узле на шкафу,
     а теперь ему всё это неинтересно.


     Я приходил к нему, горячился,
     хотел рассказать о новых книгах,
     о политике, об открытых архивах,
     мемуарах, опять о Пушкине
     и декабристах, а он повторял,
     что ему это неинтересно.


     Я спросил наконец:
     – Что же тогда, па?
     А он всего-то сказал: потерпи, поймёшь!
     Я думал, что он уходил от ответа,
     а он просто уходил.



   «Я почему-то забываю даты смерти…»


     Я почему-то забываю даты смерти,
     а лучше помню дни рожденья.
     Наверно, оттого, что умиранье
     растягивается на недели, даже годы.
     Вот так роман, казалось, длинный-длинный,
     дочитан до конца почти – и видишь
     решительное слово «эпилог».
     Тогда ты понимаешь, что читать
     осталось только несколько страниц,
     и медлишь сам, растягивая чтенье,
     и точки ждёшь последней.
     Так и смерть…



   БАЛЛАДА О ПОСЛЕДНИХ


     Я – последний, носящий фамилию эту
     в незнатном моём роду.
     Что ж, походили по белу свету,
     а я последним иду.
     Чуть вырастали – ив путь-дорогу,
     женились в семнадцать лет,
     и, не плошая, молились Богу
     о подмётках своих штиблет.
     Мельники, шапочники, солдаты —
     всяких хватало вех!
     Отец на фото расставил даты —
     последний, кто помнил всех,
     теснившихся в крохотном промежутке
     в затылок, почти впритык.
     Отец смеялся еврейской шутке,
     последний, кто знал язык.
     Врачи, сапожники, инженеры —
     искры пламени, тень в окне…
     Быть последним из нашей семейной веры
     досталось мне.
     И, как Адам, названия давший
     миру из уст своих,
     скажу: вот люди с фамилией нашей,
     я перечислю их.


     А после того, как я назову
     те библейские имена,
     последнюю я сочиню главу
     про новые времена,
     когда забросят эту тетрадь,
     ничьим станет дед-солдат,
     и станет некому разбирать
     закорючки чернильных дат.



   «Телефонная книжка…»


     Телефонная книжка.
     Мамин почерк.
     Я помню эти фамилии!
     Лет тридцать назад
     они были известны,
     но из рассказов о них
     не вспоминается ничего.


     Я наткнулся на память об этих людях
     и скользнул глазами по выцветшим именам.
     Да Бог с ними!
     Они нужны мне только потому,
     что это была мамина жизнь,
     а я пытаюсь вспомнить её голос.



   «Не выдумать слова…»


     Не выдумать слова,
     а выдохнуть слова,
     чтобы они могли согреть,
     как пар, который греет руки
     в морозный день.


     В детстве я не знал о том,
     что мы жили трудно.
     К зиме мы покупали много яблок —
     антоновку, – места не хватало,
     мы закладывали их в окно.
     Я ждал:
     когда будут испечены последние
     и станет пусто между рамами —
     там и весна!


     Тот вкус печёных яблок
     с вареньем или мёдом
     я слизываю с губ, когда сижу
     в нетопленном гостиничном сарае,
     а пар изо рта
     висит в воздухе
     и никуда не уходит.



   «Когда мы уходим из дому…»


     Когда мы уходим из дому,
     даже если дом наш счастливый,
     мы не думаем, что берём билет в один конец.
     Воспоминания молодым не нужны.
     Потом мы живём, остаёмся одни,
     и начинается последняя из наших жизней.


     Я вышел из дому тысячу лет назад.
     Мама испекла пирог на дорогу,
     накрыла на стол в последний раз,
     а я был уже не с ними,
     стал одеваться, спеша.
     – Тебе не холодно?
     Я, кажется, отмахнулся.
     Не помню, обнял ли я их тогда.
     Мама сказала напутственные слова —
     наивные, – которым научил дед.
     Отец сунул немного денег.
     Они вышли на порог
     проводить меня,
     а я оглянулся только теперь.




   ПОСЛЕ РЕКВИЕМА. НАЧИНАЯ С ДЕТСТВА


   «Песню про космические карты…»


     Песню про космические карты
     крутили по радио каждый день.
     Я орал её во всё горло,
     потому что мне было пять лет
     и мы жили на даче.
     В воздухе кувыркалась птица:
     она радовалось, я тоже.
     На опушке леса сидела мама,
     улыбалась, рвала травинки.
     Отец, наверно, был в городе,
     его я не помню, хотя
     вчера мы построили с ним шалаш.


     Однажды я заигрался,
     исчезнув на целый день,
     а когда вечером прибежал,
     мама сидела в саду у стола,
     тысячу раз выведя на листе бумаги:
     – Что делать? Где искать?
     Мне было семь.


     Я гонял на велосипеде —
     отец купил у соседа б/у-шный,
     тонул в речке,
     влюбился в большую девочку
     лет десяти…


     Потом я был на той даче.
     Говорили люди:
     – Не возвращайся! – А я поехал.
     Там нет никого.


     Разве я сомневался:
     съездить – не съездить?
     Ведь, если не возвращаться
     туда, где было плохо,
     если не возвращаться
     туда, где было счастье,
     то как забыть горе?
     как забыть счастье?



   «Я ненавидел тётку…»


     Я ненавидел тётку.
     Отец говорил, что она гнала нас из дому,
     когда мать болела, а я только родился.
     В комнате, разгороженной занавеской,
     нас жило шестеро, две семьи.
     Квартирный вопрос!
     Мать потом мучилась,
     так и не помирившись с сестрой,
     а я прожил полжизни, думая:
     – Нельзя простить!


     Нельзя простить,
     когда голодному сыну
     достаётся большая котлета,
     а голодному племяннику – маленькая.
     Но была ведь война —
     кто измеряет котлеты,
     кроме обезумевшей матери!


     Не получилось простить,
     когда русская баба крикнула мужу
     «жидовская морда».
     Они прожили вместе долго,
     родили двоих детей.
     Она умоляла до смерти —
     не умолила.


     Наверно, все они были
     хорошие люди.
     Просто кто-то не вынес
     невыносимости жизни.


     Неужели и это было
     ради нас?



   МОНОЛОГ ОТЦА О СЧАСТЬЕ

   Отцу
   (1932, Киев – 2007, Москва)


     Было много радостей в жизни!
     Поехать к деду в деревню,
     поцеловаться с соседкой,
     поступить в институт.
     Полюбить на всю жизнь, закрутиться
     в пелёнках, добыче денег
     и воспитании сына.
     Сидеть спокойно на службе
     вдалеке от начальства.


     Много радостей в жизни!
     Сын вырос, с ним можно поспорить,
     не надо считать копейки,
     можно книжку читать весь вечер,
     ведь есть всё, что надо для жизни!


     Счастье, что сын приезжает,
     с женою прожили жизнь.
     Хорошо, что сегодня
     сам добрался до кухни.
     …А жизнь оказалась долгой,
     неожиданно долгой!
     Всё могло ведь закончиться
     в Киеве, в девять лет.



   КВАРТИРА


     Отец с родителями жил в бараке.
     Мама со всеми родными – в коммуналке
     на четырнадцать семей.
     Знающим – всё понятно,
     не знающим – не объяснишь.


     Когда они поженились,
     жить им было негде.
     Они разъехались из загса на трамваях
     каждый в свою нору
     на целых полгода.
     Потом им отгородили угол,
     кто-то подарил кровать —
     жизнь налаживалась,
     коммунальная жизнь
     с алкоголиками-соседями.
     Знающим – всё понятно,
     не знающим – не объяснишь.


     Своя квартира была мечтой:
     заработки – грошовые,
     дать взятку или унизиться
     не всякий-то и умеет.
     Двадцать лет они ждали квартиру
     и дождались.


     Двухкомнатная,
     на промышленной окраине —
     час на автобусе от метро.
     Две комнаты на троих.
     Третьим жильцом был я.
     Знающим – всё понятно,
     не знающим – не объяснишь.


     Это было счастье, а я
     вскоре уехал оттуда.
     Теперь у каждого
     была своя комната,
     и отец навечно
     ушёл в свои книги,
     а мама – в болезни.


     Они прожили там
     ещё четверть века,
     несколько последних лет
     даже не выходя.
     Всё реже звонил телефон,
     всё чаще приходили врачи.
     А дальше…
     Не знающим – не объяснишь.


     Им жилось неплохо
     в своей квартире,
     разве что сильно дымил
     соседний завод
     и людей вокруг совсем не было.
     Как они ждали меня
     и телефонных звонков!
     Знающим – всё понятно,
     не знающим – не объяснишь.



   «Мои родные поездили по свету…»


     Мои родные поездили по свету.
     Отца мальчиком в войну
     увезли из Киева в Куйбышев,
     потом в Ульяновск,
     потом – в городок Сланцы
     и, наконец, в Москву.
     Пару лет он работал в Рязани,
     вспоминая всю жизнь
     Солотчу и Мещерскую сторону.


     Мать в Москве родилась.
     Эвакуация швырнула её в Уфу,
     после войны она лечилась в Крыму,
     однажды, уже работая,
     пробыла три дня в Ленинграде.
     Такой они повидали мир.


     А ещё отец собирал книги:
     «Мой Париж» Эренбурга и «Париж» Моруа,
     «Образы Италии»,
     «Музеи Праги», «Музеи Лондона»,
     «Путешествие в Европу и Левант» —
     несколько полок.


     Потом открылись границы,
     появилось немного денег,
     но они никуда не съездили,
     выдумывая причины.
     Потому что уже повидали мир,
     где был Париж
     и высокое небо над всей Италией.
     Мог я предложить им что-то лучшее?
     Они много поездили по свету.



   «Будущее всегда убегает!..»


     Будущее всегда убегает!
     В детстве его не бывает,
     в юности – это надежда,
     в зрелости – не до него.
     А в старости так бывает:
     что о нём вспоминают,
     бывает, даже мечтают,
     чтоб оно, наконец, наступило
     и за ним уже не было
     Будущего.




   НАБЛЮДЕНИЯ ЗА ЖИЗНЬЮ


   ЛОЖЬ


     – Съедим по мороженому? Только маме не говори!
     – Сбежим с уроков, пойдём в кино?
     – Посидим в кафе? Никто не узнает!
     – Толик, у тебя хата свободна?
     – Наташка заболела, я у неё заночую?
     – Я посплю? Очень болит голова!
     – Прости, старик, самому бы кто одолжил!
     – Мама, ты поправишься! Прими лекарство.
     – Теперь ты можешь сказать мне правду?
     – Зачем?



   СПАСИБО


     Прадед воевал и стал инвалидом.
     Деда посадили всего на год —
     Он вышел с проломленным черепом.
     Отец родился в самый голодный год,
     Но выжил.


     И я говорю «спасибо» моей стране,
     Что душа моя была ей без надобности,
     А когда понадобилась моя жизнь,
     Она не взяла её.



   «…они шумят, я спрячусь, сдвину створки…»


     …они шумят, я спрячусь, сдвину створки —
     будь прокляты они! Им не разбить
     мой кокон, мою раковину! Я
     успел уже по полкам разложить
     мои сюжеты, ритмы. Как скупец,
     зачахну над сокровищами. Пусть!
     Меня им не надуть! И я накроюсь
     стихами, как историей болезни.



   «Господи…»


     Господи,
     наверно, когда ты смотришь на меня,
     тебе становится тошно.
     Неужели ты наблюдаешь,
     Даже когда я с женщиной?
     Разве это не вуайеризм?
     Ты подумал, каково нам,


     особенно женщине?
     Она же стесняется!
     Не стыдливцы ли придумали,
     что Тебя нет?



   «Юные сраму не имут…»


     Юные сраму не имут,
     старые сраму не имут;
     юные – эгоисты,
     старые – эгоисты;
     у юных девичья память,
     у старых память отшибло;
     юным всё понятно,
     беду разводят руками,
     старым всё известно —
     можно и побрюзжать.


     А мы детей воспитываем,
     ухаживаем за стариками,
     твердя: мы такими не были,
     не дай Бог такими быть!


     Ведь юные сраму не имут,
     и старые сраму не имут!



   МАРГАРИТА ВИКТОРОВНА


     Старушку звали Маргарита Викторовна —
     была она женой царского генерала,
     расстрелянного, конечно.
     Жила в коммуналке,
     в комнате с попугаем,
     давала уроки французского
     и учила хорошим манерам.
     Меня привели к ней лет в восемь,
     но взгляд её просто по мне скользнул,
     а вскоре она умерла.
     Последний её ученик —
     сын маминой сослуживицы —
     был студентом, но институт бросил,
     играл на гитаре в ресторане
     и сильно пил.
     Французский он знал хорошо.




   О СЛОВАХ


   «Нельзя о многом писать – пишу…»


     Нельзя о многом писать – пишу.
     Нельзя о многом думать – думаю.
     Не надо многого говорить – болтаю!


     Но оказалось, выговорил
     То, что кто-то сказать постеснялся,
     Подумал о том, что недодумал другой,
     И написал за того,
     Кому не дал Бог языка.


     А потом понял,
     Что сам чего-то боюсь сказать,
     И недочувствовал,
     И украл все слова.



   «Можно переназвать весь мир…»


     Можно переназвать весь мир.
     И в нём не будет, если захочешь,
     Многих несимпатичных вещей.


     Потому что для них
     Я просто не придумаю слов.


     Можно умерших воскресить,
     Если в новоназванном мире
     Не придумывать слова смерть.


     И вообще решать самому,
     Что будет на свете, чего не будет,
     Просто переставляя слова.



   СТАРИК


     Я последнего не сказал,
     а как хочется досказать
     всего одно слово,
     самое важное,
     без которого
     жизнь кажется прожитой зря!
     И он умирает,
     сказав даже слишком много
     или соврав.



   «Сочинитель распластал чужую судьбу…»


     Сочинитель распластал чужую судьбу,
     сдобрил её подсмотренными чувствами,
     приправил выдуманными образами,
     на гарнир положил горку слов.
     Ему кажется, что он повар,
     а он – то ли фокусник,
     то ли обманщик…



   «Почти все слова – лишние…»


     Почти все слова – лишние.
     Суть – лаконична.
     Вот чувства:
     любит – не любит;
     вот человек:
     порядочен – не порядочен.
     Но всегда, почти всегда
     есть какие-то оговорки,
     и от этого постепенно
     рушится мир.




   ВОСПИТАНИЕ ЧУВСТВ


   1. «Дача стоит заколоченная…»


     Дача стоит заколоченная —
     А было ли детство?
     Друг уехал, а я остался —
     Была ли дружба?
     Фото девушки не найду —
     Был ли обман?
     Позвоню, наговорим глупостей —
     Была ли любовь?
     Оглянусь, никого не увижу —
     Была ли жизнь?



   2. «Сначала тебя забудет тело…»


     Сначала тебя забудет тело,
     и при воспоминании о тебе
     перестанет перехватывать дыхание.
     Потом руки забудут твою кожу,
     во мне стихнет твой голос,
     не вспомнится цвет глаз, запах волос.
     Я перестану ревновать,
     видеть тебя на автобусных остановках,
     вертеть в руках телефон.
     Я забуду твой номер.
     Буду без дрожи листать альбом,
     где пара твоих фотографий.
     Твоё имя станет одним из имён.
     Несколько кадров будут мелькать в памяти,
     путаясь с кадрами французского фильма.
     Потом пройдёт много лет.
     Увидев на улице женщину,
     похожую на тебя,
     несколько минут
     я буду судорожно вспоминать,
     где её видел.
     Я знаю, так будет.
     А пока спи, любимая.



   3. «Девушка привычно сказала…»


     Девушка привычно сказала:
     ты меня выдумал!
     Я понял: она не любит меня.


     Я думал: чем это плохо,
     выдумывать девушек?
     Часто ненастоящее – это наши друзья и враги,
     работа, страх, даже горе —
     почему бы не выдумать чувства?


     Девушка сказала: ты ошибся!
     Я понял: просто она не любит меня.


     И я разлюбил.
     Через много лет
     она пишет мне письма.
     Я отвечаю:
     ты выдумала меня!
     Ты ошиблась!
     У нас такая зима за окном!
     Понимая,
     что это пустые слова.



   4. «Давай пойдём на каток…»


     Давай пойдём на каток,
     сходим в кино,
     научимся танцевать сальсу?


     Давай выучим испанский,
     поедем в Перу —
     там хорошо, на краю земли!


     Давай я поглажу тебе рубашки,
     приготовлю обед?
     А потом ты никуда не пойдёшь,
     и мы закроемся в доме на месяц?
     У нас никогда не было месяца.
     Так, пара часов:
     помечтать,
     разбежаться.



   5. «Я приезжала на поезде…»


     Я приезжала на поезде,
     ты всматривался в окна вагонов —
     Не помнишь?


     А подгорелые котлеты в кафе на пляже?
     И своё дырявое пальто?
     И запах мандаринов в тот день?
     Не помнишь?


     А как я болела,
     и ты пытался сделать пюре?
     А наш фильм?
     А песенку Масиаса?


     Не помню. Ничего не было.
     Наверно, кончилась память.
     Меня нет.



   6. «Так бывает: мы не нужны друг другу…»


     Так бывает: мы не нужны друг другу.
     Наверно, я вышел совсем из других слов.
     Переводчика у нас нет.
     Я говорю:


     Нельзя почувствовать то, что не чувствовал.
     Нельзя увидеть то, что не видел.
     Нельзя найти то, что не имел!


     Для кого-то есть мои слова.
     Для кого-то есть моё молчанье.



   7. «– Научишь меня, как написать сценарий?..»


     – Научишь меня, как написать сценарий?
     – Я не умею, он получается сам собой.
     – …у меня всего несколько персонажей!..
     – Их будет много, я обещаю.
     – …понимаю только, чем всё закончится!
     – Правильно понимаешь.
     – …но – середина! Проблема в ней:
     надежды, чувства, деньги, семья…
     – Персонажи сами во всём разберутся.
     К счастью, ты не оригинален.
     – Но как уложить всё в один сценарий?
     – Придётся.
     – А вдруг мне захочется что-то добавить?
     – Это лишнее, даже если самое важное.
     Видишь, как просто писать сценарий!
     – Кажется, я мог ничего и не спрашивать?
     – А я и не отвечал.




   СТИХИ О НЕЛЮБВИ


   1. «Когда тяжело…»


     Когда тяжело —
     Отчаянней любят.
     Когда тяжело —
     Нет никого вокруг.
     Когда тяжело —
     Подмывает всё выложить
     Первому, кто выслушает тебя
     Хотя бы от скуки.


     Пройдут незаметно
     Годы и годы.
     И, Бог даст, вспомнишь,
     Что было в жизни чуть-чуть любви.
     А больше, оказалось,
     И не положено.



   2. «– Куда ты идёшь?..»


     – Куда ты идёшь?
     – От тебя, от тебя.


     – Ты, значит, уходишь?
     – Не знаю, не знаю.


     – Нам плохо с тобой?
     – Хорошо, хорошо.


     – Как же мы жили?
     – Как все, как все.


     – А было ли счастье?
     – Пришло, ушло.


     – А где теперь счастье?
     – С другой, с другим.


     – Что же сейчас?
     – Слова, слова.


     – А ты вернёшься?
     – Конечно, конечно.



   3. «У них были дети, друзья…»


     У них были дети, друзья,
     Общая крыша над головой.
     Они пили на кухне
     Свой ежедневный кофе
     (о, этот нескончаемый кофе!),
     Нечасто ходили в кино,
     Ездили за покупками,
     Могли и поговорить.
     Их души совсем срослись
     За годы большой нелюбви.




   СВЯЗЬ ВРЕМЁН


   «Нам говорят: должна быть связь времён…»


     Нам говорят: должна быть связь времён.
     Так правильно.
     Однако, мы бываем связаны
     разве что с близкими:
     дети с родителями,
     жёны с мужьями.
     А внуки к дедам приходят редко.
     О стариках и речь,
     ведь им нужнее эти связи,
     а молодые знают:
     все старики немного не в себе.


     Но старость остро чувствует,
     что никто никого не заменит,
     даже новая собака старую —
     что уж о людях!..
     А когда рука
     вместо мира вокруг
     утыкается в пустоту,


     старик заткнёт прореху, чем придётся, —
     скорей всего, включённым телевизором.
     И станет ждать:
     внук завтра позвонит —
     вот связь времён!
     …А тот не позвонит —
     не захочет.



   «Мы по-детски обижали родителей…»


     Мы по-детски обижали родителей,
     потом, повзрослевших,
     обижали нас.
     Это тоже круговорот,
     своеобразная связь времён!
     Но речь не о прошлом —
     о настоящем.
     Счастлив ли тот,
     кто сносит обиды,
     помня,
     как обижал сам, понимая,
     что непоправимо всё?
     Нет, счастлив кто-то другой.



   «Есть люди…»


     Есть люди,
     которые рядом всю жизнь,
     но их вроде не замечаешь,
     например, почтальонов.


     Однажды почти неожиданно
     я встретил женщину,
     ранним утром раскладывавшую почту.
     – Хороший был человек ваш отец, —
     сказала она, —
     жаль несчастливый и рано умер.


     Вот так, встречая почтальоншу —
     месяц за месяцем, год за годом, —
     он бросал пару фраз о своём житье.
     Потом вместе с ним ушёл его мир,
     о котором никто не хотел догадаться.


     И мы говорим себе,
     что почтальонша – она человек чужой,
     но думаем, мучаемся:
     почему же несчастлив?
     Неужели несчастлив?…



   «Я доехал, сделал, выслушал терпеливо…»


     Я доехал, сделал, выслушал терпеливо,
     бесясь, что опять себя поломал,
     завидуя тем,
     кто не сделал, не поехал, не выслушал.


     А если забыть про долг —
     это бессовестность или бунт?
     А если пытаться жизнь изменить —
     это сила или обман?
     А если смиряться много лет —
     это мужество или слабость?
     …или всё-таки жизнь
     цыганка нам нагадала:
     одним – одну,
     другим – другую.
     А выбор —
     просто надежда.




   СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ


   АВТОБУС


     Всё как будто осталось: и город, и пруд.
     Воровством твой, наверное, дом сохранён.
     В этом сладостном мире нас будто бы ждут —
     Прежних нас из отчаянно юных времён.
     Мы сквозь стены пройдём, сквозь рояль и сундук:
     Дрогнут шторы, и скрипнет натёртый паркет…
     Кто здесь? Лает собака. От лампочки круг.
     И откроются окна – раз в тысячу лет.
     Всё как будто осталось: остылый испуг,
     В зеркалах отражённые морды собак.
     Мы вернулись, но кто мы? Оскален сундук,
     Из-под плинтуса я извлекаю пятак.
     Снова двери и двери, ступеньки, порог.
     Мы в прихожей опять надеваем пальто.
     Почему нам никто стать знакомым не смог?
     Почему столько лет нам не нужен никто?


     Нас дождётся автобус. Мы сядем. А он
     По дорогам раскисшим пойдёт колесить.
     Остановки. Дома. Опустелый салон.
     Мы останемся здесь, нам нельзя выходить.


     Мы в углу притаимся, ведь брошенный мир
     Огоньками в автобусных стёклах живёт —
     Эта долгая повесть убитых квартир,
     Эту повесть не смыть нам, как пролитый йод.


     Да, я знаю – нас скоро назад повернут.
     Все пути замыкаются, в общем, в кольцо.
     Остановка. Как скоро тот город и пруд!
     Обернись – дай твоё мне запомнить лицо!



   ПОДКОВА


     Детский запах ячменного кофе
     Из кухни – в окно.
     Счастье – в найденной гнутой подкове,
     Несчастий – полно.


     Разбираться? Беда позабыта
     К обеду, давно.
     Взрослый привкус заботы, обиды,
     А счастье – в кино!


     Дуралей! Там любовь не чужая,
     А вроде своя —
     Просто я от неё уезжаю
     В другие края.


     Украдёшь на минуту удачу,
     Чтоб дальше не знать,
     Что с ней делать: уехать на дачу?
     Соседу продать?


     Не понять, нужно ль больше покоя,
     Вкуснее борща,
     Друг за друга цепляясь, подкову
     На счастье ища.



   «Мир велик: мы разбежимся навек…»


     Мир велик: мы разбежимся навек,
     Ведь билет куда как просто купить!
     Где-то там, где дома нет, есть ночлег,
     А из дома всё равно уходить.


     Потому что, знаешь, бабы кругом.
     Потому что вот оно естество!
     А захочешь объясниться потом —
     Говоришь – да рядом нет никого.


     И вернёшься ты туда, где бывал,
     Где ты счастлив был с женой – не женой,
     И подумаешь: вот дал Бог, вот взял,
     А у счастья не берут выходной.



   «Все уехали в дальние страны…»


     Все уехали в дальние страны,
     Все бесценные наши друзья.
     Нам оставили книги, диваны
     (и хотели забрать, да нельзя).


     А потом нам друзья не писали
     Из своей заграничной земли,
     А потом мы уехали сами
     (или думали, да не смогли?)


     И не поняли: всё растворится
     На просторах далёкой страны:
     Вечер, бабка, вязальные спицы —
     Не нужны, да и мы не нужны.



   МЫШЬ


     Стало пусто: крошек нет и колбасы.
     В этом доме остановлены часы.
     Кто-то умер много-много дней назад,
     И часы не бьют, не дышат, не грозят.


     Было время: лишь погасят в кухне свет —
     Из помойного ведра – колбасный дух;
     Прибегает пировать ко мне сосед,
     И от счастья перехватывает дух!


     …Мы уедем. Все уехали вчера.
     На дорогу посидим и подымим.
     Ходит мышь вокруг помойного ведра.
     Много ль счастья достаётся малым сим?



   «Есть неразрывный круг…»


     Есть неразрывный круг,
     даже круговорот:
     путь до калитки, луг —
     и опять до ворот.


     Летний дачный маршрут:
     поезд вперёд-назад,
     неподалёку пруд,
     всюду хозяйкин зад.


     Я ускоряю шаг:
     мостик, рябь на воде…
     В этом краю, дурак,
     ты не живёшь нигде.



   КУХНЯ

   Тане и Баграту


     Что живопись! Несколько точек
     И вовремя вбрызнутый цвет.
     Художник хохочет, хлопочет
     И детям готовит обед.


     Добавит в кастрюлю горошек,
     Решительно бросит морковь,
     Нахальным штрихом огорошит
     Дегустирующих знатоков.


     А дети сцепились друг с другом,
     В тарелках пошлёпав едва,
     И пойдёт у художника кругом
     Лысеющая голова.


     …а если продолжить линию?
     …а если чуть-чуть штриховки?
     Талант – ведь это кастрюля,
     Кипящая без остановки!



   НА ТЕМУ Т. ХАРДИ


     Я тебя провожу: суета, болтовня.
     Где билеты? Присядем устало.
     А потом ты пойдёшь от меня, от меня
     Вдоль состава.


     Ты поправишь причёску, помашешь легко,
     Будет солнце садиться.
     Я пойму: ты уже далеко-далеко,
     Говоришь с проводницей.


     Друг-приятель, похлопав меня по плечу,
     Скажет так, закурив сигарету:
     – Ведь вернётся! – А я постою, промолчу —
     что ответишь на это?


     Ты вернёшься всего через несколько дней
     В том же платье в горошек.
     Но другим будет солнце, и тени – длинней,
     Ветер волосы так не взъерошит.



   «Я помою посуду и выбью ковёр…»


     Я помою посуду и выбью ковёр,
     Вытру пыль и бульон заварю,
     Из окна погляжу на истоптанный двор
     И еду приготовлю зверью.


     Я бумаги свои на столе разберу:
     Что там было в минувшем году?
     И пойму, как люблю тебя, в крик заору.
     И уйду.



   НА ТЕМУ XXXIII СОНЕТА Э.С.-В.МИЛЛЕЙ


     Когда б вернуться милостию Бога
     На берег моря – домик на песке
     Я выстроил бы. Надо так немного:
     Чтоб водоросли в спутанном клубке


     Не добрались до моего порога,
     Понять, что никогда твоей руке
     В моей не быть. От трезвого итога
     Зажить счастливей в этом уголке.


     В глазах любовь, слова на языке
     Живут и умирают каждый миг.
     Когда ты оказалась вдалеке,
     Я эту переменчивость постиг.
     Противятся лишь скалы ходу дней
     Да небеса над юностью моей.



   УЛИТКА


     Кошкой ночной подкрадётся, подступит неловкость:
     Ты не ошиблась, гостей мы сегодня не ждали.
     Гулкая осень. Стучит пароходика лопасть.
     Издали слышится шлёпанье детских сандалий.


     Если бы нам доставало немного пощады —
     Пусть это только подобие силы и власти, —
     Мы бы узнали улитке доступное счастье
     В травах, оврагах, изгибах огромного сада.


     Утром садовник старательно вымел дорожки.
     День получился сегодня такой бестолковый!
     В дальнем углу притаились дворовые кошки;
     И не понять, чем платить нам за встречу, за слово.


     Надо решать, здесь совсем ни к чему оставаться.
     Странно меняются наши счастливые лица.
     Кто догадается? Можно не думать, не злиться.
     Ночью все твари земные покрашены ваксой.


     Что потеряли мы? Что так уходим несмело?
     Каждая буква теперь ожидает расплаты.
     Вот и калитка. Сегодня мы были богаты,
     Просто улитка весь сад проползти не успела.



   «Нет, не жестокость, а просто такой разговор…»


     Нет, не жестокость, а просто такой разговор.
     Кто приходил? Этот голос, движение век…
     Дымное лето ушло в пустоту, в коридор;
     День слишком длинен, и, кажется, короток век.


     День слишком длинен. Отчаянно хочется есть.
     Можно пройтись, ведь столовая тут за углом…
     Нет, не жестокость, а просто случайная весть
     В дом приходила и в доме осталась моём.


     Завтра всё будет иным, а пока по утрам
     Грузный будильник звонит и стрекочет сверчком.
     Кто приходил? Это ветер шумит по дворам,
     В каждую дверь незаметно проникнув бочком.



   «Как холодно и скучно во дворе…»


     Как холодно и скучно во дворе:
     Спилили тополь и забор сломали.
     А девочка пожаловалась маме,
     Что дерево спалили на костре.
     И некуда податься в октябре.


     Теперь видней помойка стала, вон:
     Бутылки, банки, мельница ручная.
     Активный отрок пнул её, скучая.
     А подберёт, закинет на балкон,
     И может, не прервётся связь времён?


     По сути, с миром связывают нас
     Простые мысли и простые чувства:
     Ругайся, плачь, люби, а станет пусто —
     Уйди, забрав с собой на этот раз
     Из всех вещей хотя бы медный таз, —


     Зачем-то дед всю жизнь его возил.
     Отцы и деды много вспоминают,
     Но дети никогда не понимают:
     Ведь спрашивал, да так и не спросил,
     А жизнь построить не хватило сил.



   «Нас истово учили арифметике…»


     Нас истово учили арифметике,
     Мы мучили прилежно два числа
     И, споря над ответом, вдруг заметили,
     Что жизнь прошла.


     А если бы нас мама не заставила,
     И мы ушли в кино,
     Узнали бы, что есть другие правила,
     Но это поздно, это всё равно.



   «Ни за что я больше не заплачу…»


     Ни за что я больше не заплачу
     И побью Володьку всё равно!
     Жаль, что завтра уезжать на дачу,
     А сегодня я иду в кино.


     Всхлипывал, размазывая слёзы,
     Может, я, а может, кто ещё.
     Кто это застыл в неловкой позе? —
     Но не заглянуть через плечо.


     Да, я помню, но уже не верю,
     Что иду я с мамой по грибы,
     Палец прищемляю больно дверью
     И зубрю, как шли на смерть рабы;


     Как тогда в кино кричал и дрался
     И, усталый, плюхнулся в кровать.
     …Если ты на свете потерялся,
     Никому тебя не отыскать.



   «День прошёл. Под вечер стало душно…»


     День прошёл. Под вечер стало душно —
     Летняя погода нелегка.
     Спит ребёнок, книга под подушкой,
     Свесилась рука.


     Если завтра жизнь наступит злая —
     Жизненные промыслы темны, —
     Можно спать, курить на кухне, зная —
     В этом нет божественной вины.


     Можно лишь попробовать ответить,
     Догадаться, вычитать, понять…
     Всё на свете знают только дети,
     Стоит им родителей позвать.


     На ответы книги скуповаты:
     Ты прочтёшь их, так и не узнав,
     Так ли уж монархи виноваты,
     И всегда ли Монте-Кристо прав.


     Пересвисты пилы, перестук молотков,
     Плеск реки и собачья возня.
     Так ли, вправду, живут, то ли мир бестолков,
     То ли дела им нет до меня?



   «Пересвисты пилы, перестук молотков…»


     Кто-то псину ведёт, кто-то брёвна везёт.
     Что за смутное время, смотри!
     У дверей во всё горло мальчишка ревёт,
     А отец ему: «Сопли утри».


     Это время достойно смотреть со стены,
     Чтобы я рассказал через год:
     – Узнаёшь – прадед Борух, пришедший с войны,
     мне пять лет, это старый наш кот.


     – Я – брюзга, я – старик. – Сам себе говорю. —
     Сколько дел, сколько лет, сколько лиц…
     И висит календарь, и бедней к ноябрю
     Крики птиц.



   САМАРКАНД


     В Самарканде меня обокрали. Мне
     Стало вдруг плевать на все медресе.
     И, оставив последний руль в чайхане,
     Поплёлся к учителю я Мусе.


     – Демулло, – сказал я ему. – Ответь,
     Что есть Коран и что есть закон?
     Где Небесный Свод и Земная Твердь?
     – Тебя обокрали. – Ответил он.


     – Демулло, – спросил я его. – Скажи,
     Жизнь – порожденье каких начал?
     Почему ни истины нет, ни лжи?
     – Ты хочешь плова. – Он отвечал.


     Был Муса спокоен и терпелив
     В плену у собственной малышни.
     Я подумал, чаю себе налив:
     – Своеобразно проходят дни!


     Я среди узбеков совсем один.
     Мне сегодня просто не повезло.
     И кричит над ухом мне муэдзин,
     Мол, чего тебя сюда занесло?


     Да и вправду… Видели чудака?
     Говорит: «сочинителя крест тяжёл»
     И «наблюдать за жизнью издалека
     Несподручно, тем более за чужой».


     А семейство уже доедает плов
     И кричит, что мало на шестерых.
     Наблюдай, писатель – обед неплох,
     Философствуй, сказочник, до поры!


     Снова чай готов. Все бегут толпой.
     Протянул пиалу мне демулло.
     …Боже, кем останусь я пред Тобой? —
     Мухой, мир увидевшей сквозь стекло?



   «В географии есть мой закон…»


     В географии есть мой закон: я случайно открыл,
     что все страны у южного моря похожи на Крым.


     Потому-то, куда б ни метался, как юный дурак,
     вспоминаю дорогу из Нового Света в Судак.


     Я оставил влюблённости там, на пути в Новый Свет,
     где растёт можжевельник, а тени практически нет.


     И вьетнамки мои понесли к палестинам иным
     эту жёлтую пыль и шашлычный отеческий дым.


     А со мною остался закон, безупречен и строг:
     всё похоже на Крым. Убежать никуда я не смог.



   ВОРОБЕЙ


     Человек с работы приходил,
     книги расставлял на стеллаже,
     но однажды жить не стало сил,
     и… тринадцать лет прошло уже.


     День ведь не потянешь за рукав,
     не ухватишь ночь за воротник —
     вот и воробей, скакать устав,
     к ветке, обессиленный, приник.


     У него, конечно, есть жена
     и детей прожорливая рать,
     а сегодня не добыл пшена —
     только воробью не привыкать.


     Всё равно тянуть остатки жил
     скакать прыг-скок за калачом,
     если же чего-то не сложил,
     алгебра, пожалуй, ни при чём.


     Там ведь не до следствий и причин:
     Сумки вволочём на свой этаж —
     в мире переменных величин
     постоянен разве что стеллаж.



   РОЖДЕСТВО


     Человек привыкает к вечерней газете, и с ней
     Он способен узнать настоящее счастье. Вот он,
     Бормоча, что костюм ему стал отчего-то тесней,
     Раздевается, в кухню идёт, вынимает батон.
     …Растолстел, стал совсем нелюдимым. Давно ли? – Давно.
     Размышляя о жизни, он чувствует – надо бы стать
     Снисходительней что ли… Посмотрим, какое кино
     Обещает «Вечёрка»? Но он не пойдёт никуда,
     Вот послушать бы музыку: Шуман, Рахманинов, Лист…
     Слишком многого надо не видеть: жена заперлась,
     Дочь приводит любовника; губы жены запеклись —
     Заболела? Да нет, не должна бы. Семейная власть —
     В том, что знаешь, как весело было в такие же дни,
     Только где-то на даче, не здесь. И о многом теперь
     Можно вспомнить: покупка дивана, измена жены;
     Да и был он решительней, даже умнее тогда.
     …Как-то стало газетное слово превыше всего:
     Убирается хлеб, а потом выплавляется сталь;
     Вот собака уселась напротив; пришло Рождество;
     С точки зренья собаки хозяин сегодня устал.
     Видно, что-то случилось: почуять, залаять бы! Вдруг
     Нужно именно это? Собака умна. А пока
     Человек привыкает к приёмам друзей, их супруг;
     Дети ходят вокруг разукрашенной ёлки, поют.
     Вспоминается детство, но так, мимолётно. О нём
     Говорить уже не с кем. А перед глазами встаёт
     Взгляд отцовский, беспомощность, ход неудачный конём
     Или бегство семьи… Что тут помнить? Какой это год?
     Он способен признаться, что жизнь не сложилась – когда
     Выбрал что-то не то? Диалектика! В жизни есть две
     Равноправные части: в одной – вся её суета,
     А в другой – то, что выбрать не выбрал, прожить не сумел.



   ПУТЬ


     Предательство – это в прошлом. Сегодня всё
     Иначе, поскольку – в прошлом. Два старика
     Доказывают друг другу свою инвалидность
     И тычут инвалидную книжку соседу в нос.


     Народ веселится, глядя, как эти двое
     Ругаются и переполняются злобой,
     Кричат: «Враг народа! Недобиток!» И «Тыловая сволочь!»,
     Но замолкают, едва увидев автобус
     (а дело происходит на остановке).


     Сегодня жизнь изменилась, не та, что в прошлом.
     Предательство – это прочно забытое, впрочем,
     Во всём не грех разобраться и объясниться:
     Сейчас, например, предательски болит поясница,
     А вот душа, граждане, совсем не болит.
     Кто пострадал? История, которую творил я своей рукой?
     Та девушка, с которой однажды смотрел балет?
     Что ж, не люби меня! Хочешь – матерно обругай!
     Предательство – это так, в философском смысле:
     Не пренебречь, но на совесть принять – никак.


     …Пенсионер вползает в автобус, садится,
     с отчаяньем ищет свой проездной талон:
     и в этом кармане нет, и в том, и в нагрудном…



   ФУТБОЛ


     …всё пережить и почувствовать: этот октябрь
     будет всегда одинаков. Сначала придёт
     лысый сосед Рабинович и скажет: «Хотя б
     ночью не хлопали дверью!» Открою я рот,
     чтобы ответить, а он… Следом (да, хороша!)
     входит соседка за трёшкой (не выгнать); внизу
     парень колотит мячом по стене гаража.
     Скоро зарядят дожди. Я на службу несу
     два бутерброда. Я понял: порядок вещей
     (двух бутербродов, нервозного стука дверей)
     не изменить. А иначе соседом взашей
     вытолкан будешь, окажешься тут во дворе
     тем пацаном, избивающим мяч. А в другой
     комнате – ты, полысевший, ругаешься вслух
     на предержащую власть (но негромко), покой
     твой не хранящую ночью, на сферу услуг.
     И появляются люди: как всем надоел
     этот футбол! Надо выйти и что-то решить!
     Мальчик уходит (нет хуже октябрьских недель!),
     мяч прижимает и думает: всё пережить…



   «СВЕТИТ МЕСЯЦ»


     Старуха соседка спивается. Передо мной
     Проходят её последние годы: сначала
     Я видел, как пьяным приходит, вползает домой
     Добрейшей души муж её дядя Саша.
     Военных сто грамм, а дальше закон простой —
     Он умер (я был мал, чтоб это заметить),
     И в церкви поставила свечку «за упокой»
     Жена его, правоверная коммунистка.


     А рядом другая старуха встречает гостей:
     Свою подругу она позвала на чай.
     – Да вы не стесняйтесь, входите, у нас без затей!
     За стенкой двигают стулья, садятся за стол.
     Я слышу, что дочка уехала в город Норильск,
     Но, может, вернётся, а с зятем уж как-нибудь
     Старуха поладит, он доктор, не то юрист.
     – Берите себе, Марь-Иванна, печенье и кекс!
     Я всё причитаю, вы ешьте, соседка! – А та
     Варенье кладёт, отдувается и говорит:
     – Признайся, Даниловна, мы для тебя – вшивота!
     – Да что вы, побойтесь! Вы мне дороже всего…


     Я всё-таки мал. Мне исполнилось восемь лет.
     Чего мне бояться бабки-алкоголички,
     Когда она в кухне воет один куплет
     Из долгой песни и учит меня на гитаре!
     Ведь я не знаю про горе и бабий страх,
     Жалею соседку Даниловну и не люблю
     Её гостей, отдувающихся старух,
     И очень хочу на гитаре сыграть «Светит месяц».



   «Вот опять коньяк в стакане, в горле ком…»

   Вере Брофман


     Вот опять коньяк в стакане, в горле ком:
     умер-шмумер, сбёг от бабы – всё резон.
     Я открыл филологический закон:
     всё когда-нибудь становится стихом.


     Это значит – в жизни есть одни слова
     (субъективный до костей идеализм),
     а от всяческих капризов естества
     назначает всем психолог пару клизм.


     Это значит – в жизни много болтовни
     (с коньяком оно приятнее, чем без),
     потому что за окном полно фигни
     Да и некому сказать «мне скучно, бес!»


     Потому что бес – не бес, ответят: «Ишь!
     Очень разным всё становится стихом!
     Ничего-то ты не знаешь ни о ком,
     да и правду о себе не утаишь».



   «Мы разложим язык…»


     Мы разложим язык
     на фрагменты, мельчайшие знаки,
     сложим, взвесим, возьмём интегралы,
     возьмём микроскоп;
     даже запах вдохнём
     и учуем не хуже собаки,
     кто здесь друг, а кто враг,
     и куда нас уводит раскоп.


     Неужели конечное множество
     всё-таки счётно?
     Богу– Богово,
     мы копошимся
     и тонем в значках.
     Как мечтается выстроить их
     и повзводно, поротно
     приказать повернуться кругом
     на своих каблучках.


     Но дробится,
     дробится,
     дробится
     единое слово,
     и значенье уходит упрямо
     из текста в затекст.


     Ты ведь тоже значок,
     порождение текста слепого,
     и божественный Пирс [1 - Пирс – лингвист.]
     без сомнения выдавит «Next!»



   «От сознанья, что ли, дилетантского…»


     От сознанья, что ли, дилетантского —
     Только расхрабрюсь и нагрублю:
     Я люблю поэта Левитанского,
     А поэта Рильке не люблю.


     Мир – не приложенье к Часослову,
     Часослов – не ключ для всех дверей.
     Мне интеллигентскую основу
     Лучше объяснит один еврей.


     Скажет он: «Мы все молились истово.
     Веры много, с жизнью всё никак.
     А гулять и чижиком насвистывать
     Не научит мрачный австрияк!»


     Самому-то разве не наскучит:
     Всюду Бог и всё предрешено.
     Не внимать, а видеть кто научит?
     Как там у другого про кино?


     Наша жизнь почти что на ладони,
     Но один любил и воевал,
     А другой смотрел в глаза иконе
     И земных путей не узнавал.


     Эх, надеть штаны велосипедные,
     С горки разогнать велосипед,
     Позабыть соображенья вредные,
     Накатавшись, съесть большой обед,


     Не ходить путями богомольными,
     Сны свои рассказывать врачу,
     Сделать рассуждения крамольными,
     А в саду элегий – не хочу!


     Можно заказать вина испанского,
     Высморкать старательно соплю…
     Я люблю поэта Левитанского,
     А поэта Рильке не люблю!



   НАИВНАЯ БАЛЛАДА


     Всё просто: море за окном
     и пароход с трубой.
     На берегу стоит наш дом —
     в нём не зажить с тобой.


     Построить дом я не мечтал,
     а ты жила с другим.
     Был мир вокруг не так уж мал,
     чтоб встретиться двоим.


     Сложилась жизнь не так, а сяк,
     прошла почти что врозь,
     вся как-то наперекосяк,
     всё как-то не жилось.


     Теперь на этом берегу,
     где дом стоит, как храм,
     я, что осталось, сберегу,
     а что осталось нам?


     А ничего: ведь жизнь прошла,
     как ни крути, с другим,
     и обступают нас дела,
     всё неотложные дела,
     не нужные двоим.



   «Ну вот, купил ты колбасы…»


     Ну вот, купил ты колбасы
     Себе на ужин
     И понял вдруг, что никому
     Уже не нужен.


     А не купил бы ничего? —
     Большое дело!
     Ведь не заметил,
     Как полжизни пролетело!


     Была любовь, или была
     Одна забота?
     Ужели память ворошить
     Пришла охота?


     А та девчонка родила
     И растолстела.
     Любил её да разлюбил —
     Большое дело!


     Но ты всё врёшь, безбожно врёшь
     Душе колбасной.
     Ты не бессмысленный чурбан,
     Не всякий-разный!


     Ты даже слышишь, как жужжит
     Пчела над лугом,
     Всё видишь, слышишь, но вокруг
     Глядишь с испугом.


     А вдруг всё как-нибудь
     Нежданно обернётся,
     И эта женщина возьмёт
     Да и вернётся?



   «Человек уехал за три моря…»


     Человек уехал за три моря:
     Чемодан собрал и улетел.
     Может, в жизни было много горя,
     Может, просто отдохнуть хотел?
     Он нашёл под солнцем чужестранным
     Тёплую прекрасную страну,
     Новый мир не показался странным —
     О таком мечтали в старину.


     Но вернулся человек обратно
     В край родной, в знакомый неуют —
     В жарких странах жить для нас накладно,
     Да и визу чаще не дают!



   «Я хочу однажды поселиться…»


     Я хочу однажды поселиться
     В городе, где каждый мне знаком,
     Где бы смог напиться и влюбиться
     (чтоб последствий не было потом);


     Там хочу стихи печатать, драмы,
     Мемуары (если сочиню),
     Чтобы оборачивались дамы
     И несли восторженно фигню.


     Чтобы – море, чтобы так, без дела
     Приезжали разные друзья,
     Чтобы нам молчать не надоело,
     Чтобы мат я ставил без ферзя.


     Чтобы там, на улице соседней
     Жили дорогие старики,
     Чтоб десятка не была последней
     И хватало пива да трески.


     Чтобы мир стал женщиной моею,
     Парой книг, дорогой до холма.
     Неужели я ещё успею?
     Или только выдумать сумею
     Это море, улицы, дома?





   В МИРЕ ЖИВОТНЫХ (неучебное пособие для детей и родителей)


   МУРАВЬЕД

   Памяти старого питерского муравьеда


     В нашем городе однажды
     (помню, кончился обед)
     поселился толстый, важный
     и шерстистый муравьед.


     Плоской лапой помахал он,
     почесал когтями грудь:
     мол, не стой, не будь нахалом,
     предложи чего-нибудь!


     Погулял животный в сквере,
     изучил входную дверь, пробурчав:
     «Закройте двери,
     замерзает южный зверь!»


     Тридцать лет суёт повсюду
     муравьед лохматый нос:
     он советует верблюду
     не плевать в ангорских коз


     и по-южному, по-свойски,
     ходит жаловаться гну,
     что ведро отдал бы свёклы
     за термитину одну.


     А пока из щей да каши
     состоит его обед.
     И зачем в пределах наших
     поселился муравьед?



   ТУКАН


     Там, в краю галапагоса
     Птица водится тукан.
     Состоит она из носа
     И похожа на банан.


     Ничего она не ищет,
     Не летит она на юг,
     Лишь хватает жадно пищу,
     Оседлав огромный сук.


     А когда покажут зиму
     Все на острове часы,
     В гнёзда – тёплые корзины —
     Забираются носы.


     Вот уснут в такой квартире,
     Дверь задвинув на засов,
     А весною станет в мире
     Больше всяческих носов.



   СТРАШНАЯ АФРИКА


     Кто скачет, кто мчится
     Под хладною мглой?
     Слоны вереницей,
     Гиены толпой.


     Издрогнув от страха,
     Прожавшись к ветвям,
     Несчастная птаха
     Сидит тут и там.


     О, что тебя ждёт,
     Бесконечная ночь!
     Как хищник сжуёт
     Чью-то нежную дочь?


     Безжалостен хищник,
     Но жертва хитра,
     Спасается пища
     В ветвях до утра.


     Вот так до рассвета
     Сочится слюна,
     И Африкой эта
     Зовётся страна!



   ПОПУГАЙ


     Посиди со мной, зверюга,
     Тёмно-синяя пичуга
     По прозванью попугай.
     Так на свете одиноко,
     И судьбина к нам жестока,
     Хоть бери и улетай!


     Не заводится авто,
     Дочка требует пальто,
     А ещё ворчит жена,
     А ещё болит спина…


     У тебя, пичуга, тоже
     Жизнь не ладится, похоже,
     Ведь, поди, создай уют,
     Если пальцы все суют!


     Что ж, поплачемся пойдём
     Мы на жёрдочке вдвоём!



   БОРОДАВОЧНИК (первая смертельная охота)


     Случилось, три охотника
     Проспорили семь дней,
     Кто самый вкусный водится
     Из множества зверей.


     Залезли даже в справочник,
     И вот ответ готов:
     Вкусней всех бородавочник
     В краю свирепых львов.


     И львы его, прекрасного,
     Всей стаей берегут,
     И по семейным праздникам
     К обеду подают!


     Вздохнули три охотника:
     – Вот скверное житьё!
     Купили три охотника
     Огромное ружьё


     И в Африку приехали,
     И встали над рекой,
     А мимо звери редкие
     Идут на водопой;


     Слетелась туча бабочек,
     Сбежалось сто гиен,
     Но хитрый бородавочник
     Не хочет сдаться в плен!


     Стоят три ночи, бедные,
     Ни живы, ни мертвы —
     А может быть, последнего
     Давно доели львы?


     Друзья остались в Африке
     И рыщут по лесам,
     Но вкусный бородавочник
     Людям не по зубам!



   РЫБА-ХЕК


     По теченью разных рек
     Проплывает рыба-хек.
     Эта рыба на земле
     Существует лишь в филе.


     По волнам она плывёт
     Без костей и без забот.
     Враг один у рыбы-хек
     По прозванью Человек.


     Где в воде найти места
     Скрыться рыбе без хвоста?
     Но никто не защитит
     Этот безголовый вид!



   СПИНОГРЫЗ ОБЫКНОВЕННЫЙ


     Он хитрее рыжих лис,
     Злее он бразильских ос,
     Наш обычный спиногрыз,
     Наш домашний кровосос.


     Этот зверь горазд поспать,
     Ест не всякую еду,
     Научился он включать
     Телевизор на беду.


     Он упрямей горных коз
     И шустрее серых крыс,
     Наш домашний кровосос,
     Наш обычный спиногрыз.


     Не поймать его за хвост,
     Пальцем тронуть не моги,
     У него огромный рост
      И большой размер ноги.


     И его не изведут
     Педагоги и врачи —
     Он живёт и там и тут,
     Будто стая саранчи.


     Он болтлив, как попугай,
     Ядовитый, как гюрза,
     Так что уши затыкай,
     Закрывай на всё глаза.


     А когда ты станешь лыс
     И беспомощен в борьбе,
     Станет взрослым спиногрыз
     И других родит тебе!



   ВТОРАЯ СМЕРТЕЛЬНАЯ ОХОТА (насекомая)


     Охотники в один из дней
     Спор завели приятный,
     Кто самый хищный из зверей,
     Кто самый травоядный.
     – Нет травоядней саранчи, —
     Один сказал. – Вчера
     Сожрали эти палачи
     Два новеньких,


     Зелёненьких
     Эмалированных ведра!
     Потом к забору перешли
     Салатового цвета.
     (Как будто в нашенской глуши
     Вкуснее нет предмета!)
     Тогда решил я дать отпор:
     С ружьём многозарядным
     Я смело выскочил во двор
     Сразиться с травоядным!
     Стрелял я час, стрелял я два
     По туче насекомой,
     А дым рассеялся едва,
     Увидел двор знакомый:
     Была на том дворе трава,
     Лежали на траве дрова…
     Я спас одну травинку
     И прекрасного
     Берёзового
     Полена половинку!


     Второй сказал: «Есть хищный зверь,
     И он зовётся клоп.
     Он ломится в любую дверь,
     Свирепый, как циклоп.
     Его добыча – это мы,
     В пижамах и трусах.
     Мильёны их! Их тьмы и тьмы
     В квартирах и лесах.
     Коварен враг и никогда
     Не отступает он.
     Я шёл упорно по следам,
     Гоня желанный сон.
     – Что было дальше? – прошептал,
     Дрожа, охотник третий.
     – Я их нашёл, я жизнь спасал!
     Не надо плакать, дети!


     Но, утомившись от бесед,
     Воспоминаний от,
     Друзья сказали всем:
     «Привет! До следующих охот!»



   ПЛАНКТОН


     Есть в нашем океане
     Бесхитростный планктон:
     Живёт в любой лохани
     Их целый батальон.


     Такой народ смиренный,
     Невидимый и днём,
     Любой рачок презренный
     Себя находит в нём.


     Их кашалот съедает
     Мильон в один присест,
     А вид лишь процветает
     И никого не ест!


     Нисколько не обидно
     Погибнуть, не пожив,
     Но вклад в цветенье вида
     Оценит коллектив.


     …Рачок исчез навеки
     Без всяких пузырьков —
     Учитесь, человеки,
     У маленьких зверьков!



   РАССУЖДЕНИЯ НЕКОГДА ДИКОЙ СОБАКИ КВУДЕЛЬ (по Г.К. Честертону)


     Когда Господь сознание
     Закладывал в умы,
     То людям в наказание
     За давний грех познания
     Не дал Он обоняния,
     Каким владеем мы.


     А как без обоняния
     Поймёт наш господин,
     Кто родом из Британии,
     Албании, Испании,
     Кто из Магометанин,
     А кто – христианин!


     Без нас ужасно маются
     Все эти господа:
     Частенько ошибаются,
     Когда понять пытаются,
     Как ночью различаются
     Чай, кофе и вода.


     Скажу без самомнения,
     Известно только нам,
     Чем пахнут опасения,
     Деревья и растения
     И даже воскресения
     Зимою по утрам.


     А людям в назидание
     Мы служим до конца
     Собачьему призванию
     Во славу обоняния,
     Во славу обоняния
     И Господа-творца!



   ИЗ И. БЕЛЛОКА


     Белый мишка без стыда
     Голым бродит в холода.
     И мне так может повезти,
     Если шерстью обрасти!



   НЕ ИЗ И. БЕЛЛОКА


     По тропинкам между льдин
     Голым бегает пингвин.
     Я не стану возражать,
     Чтобы следом не бежать!



   ДИКОБРАЗ


     В Риге есть зоопарк —
     Поезжай, будет случай.
     Там живёт дикобраз
     Небывало колючий.


     Он прекрасен собой,
     И остры его иглы.
     Уважают его
     Уссурийские тигры.


     А когда после боя
     Его мучают раны,
     Любит он отдохнуть,
     Поедая бананы.


     Провожая друзей,
     Он протянет им лапу;
     Обожает родителей,
     Маму и папу.


     Он воспитан весьма,
     Образованный в меру,
     Раз в неделю трусит он
     В театр на премьеру.


     В театральном буфете
     Вы услышать могли бы,
     Как, беря бутерброд,
     Говорит он «Спасибо!»


     Поспешите: в лесу
     Или дальнем болоте
     Пропадёт дикобраз
     На последней охоте!


     Поспешите, оставьте
     Ненужные фразы:
     Мало мест на Земле,
     Где живут дикобразы!



   ПИНГВИН (третья смертельная охота)


     Пока охотники три дня
     Лежали на боку,
     Болтали жёны у огня
     За чашкой кофейку:
     Что муж не любит выносить
     Помойное ведро,
     Что к шляпке модно прикрепить
     Роскошное перо.
     Другая говорит: «Из Азии
     Дошли к нам моды непривычные,
     В гостиной в преособой вазе я
     Держала б перья экзотичные!»
     А третья говорит: «Но как
     Нам перья раздобыть?
     Мужей придётся взять в кулак
     И срочно разбудить!
     Мне бородатый аксакал
     Из солнечных долин
     О райской птице рассказал
     По имени пингвин».
     – Да-да, я слышала об этом!
     Есть хвост красивый у пингвина,
     Его он расправляет летом,
     И это дивная картина!


     О, птица редкостно красива
     И водится лишь в Амазонии.
     Там в водах тёплого залива
     Едят пингвины инфузории».
     Тут жёны, растолкав мужей,
     Им прошептали томно,
     Какой охотничий трофей
     Необходим для дома.
     И три охотника, кляня
     Прескверное житьё,
     Покорно чистили три дня
     Огромное ружьё.
     С тех пор их жёны кофе пьют
     Довольно терпеливо,
     А мужики пингвинов ждут
     На берегу залива.



   ПОСЛЕДНЯЯ СМЕРТЕЛЬНАЯ ОХОТА


     Однажды охотники наши втроём
     Пропали в далёком краю.
     Решили они: вот пойдём и найдём
     Длиннющую в мире змею.


     И взяли большую линейку,
     Чтоб точно измерить злодейку.


     В далёком краю – ни еды, ни питья,
     И солнце, естественно, жжёт.
     А где-то на пальме большая змея
     Бесстрашных охотников ждёт
     И явно сдаваться не хочет,
     И зубы коварные точит.


     Идут храбрецы уже восемь часов,
     Но нету змеюки нигде.
     Поникли концы богатырских усов,
     Решимости нет в бороде,
     Съедаются быстро припасы,
     А как без припасов в пампасы?


     Тогда призадумались тяжко друзья,
     И думали ночь напролёт:
     Вот так побредёшь, а большая змея
     В соседнем болоте живёт!
     Ведь это у нас, не в Бразилии
     Есть лучшие в мире рептилии!


     А в дальнем краю пребольшая змея
     Охотников честно ждала,
     Но – тихо: не слышно ни треска ружья,
     Ни бодрого плеска весла.
     (Как много свободного времени
     у дщерей змеиного племени!)


     От сельвы, от пальм, амазонистых вод,
     От жарких густых испарений
     Пустилась змея в океанский поход,
     На хвост свой ища приключений.
     Питаясь одной лишь морковью,
     Ползла она по Подмосковью.


     И тут увидала под сенью дерев
     Друзей неразлучных троих,
     И лишь облизнулась, охотников съев
     Со всей амуницией их.
     Какая, однако, гадюка,
     Огромная эта змеюка!



   КРАСНАЯ ИКРА (колыбельная)


     Баю-баю, поздний час,
     Спать давно пора.
     Проплывает мимо нас
     Красная икра.


     Папа пашет день-деньской,
     Дел невпроворот.
     Пусть тебе приснится твой
     Вкусный бутерброд.


     Папа – мастер на все ру…
     Он с утра за дрель,
     Чтоб метала нам икру
     Всякая форель.


     Это лучший витамин,
     Чтоб ты сильным рос,
     Не отрава, не стрихнин
     И не купорос!


     Чтоб ты рядом стал с отцом,
     Матери плечом,
     Здоровенным молодцом,
     Рожа кирпичом.


     Чтобы красной той икры
     В рот бы взять не мог…
     Мне б дожить до той поры!
     Лучше спи, сынок.



   ЧЁРНАЯ ИКРА (вторая колыбельная)


     Баю-баю, поздний час,
     Спать опять пора.
     Проплывает мимо нас
     Чёрная икра.


     Если очень повезёт,
     Из норвежских шхер
     Это чудо принесёт
     Дядя-браконьер.


     Сквозь кордоны он пролез,
     Через горы шёл,
     Тащит нам деликатес,
     Трудится как вол.


     Каждый чёрный пузырёк
     Стоит миллион.
     Это, детка, не творог,
     Не пустой бульон!


     Не капустный это лист,
     Не суп из топора,
     Знает лишь специалист,
     Где живёт икра.


     Спи, малыш! Пришла она
     Из небесных сфер!
     С ней идёт-бредёт без сна
     Дядя-браконьер.


     И я верю, он дойдёт
     Сквозь пургу и зной,
     Если всё не отберёт
     Пограничник злой!



   ОХОТА НА КОЛБАСУ (пятая смертельная)


     Это было однажды в далёком лесу.
     Шли охотники дикой тропою
     И увидели вдруг впереди колбасу —
     Направлялась она к водопою.


     – Отчего нам мерещатся бредни одни? —
     Из охотников выкрикнул кто-то.
     – Тише! – шикнул другой. – Ты её не спугни!
     Это лучшая в мире охота!


     Ведь охотник любой был бы счастлив и рад
     Поохотиться здесь вместе с нами:
     Погонять по лесам молодой сервелат,
     Заарканить большую салями!


     Нам троим повезло, не зевайте теперь —
     Под кустом очень хитрая особь!
     Там редчайший, мне кажется, докторский зверь,
     Но поймать его знаю я способ.


     Мы возьмём бутерброды, разложим костёр
     И усядемся вкруг костровища.
     Этот вид колбасы беспредельно хитёр,
     Но отлично годится он в пищу!


     А потом мы горчицы побольше возьмём
     И намажем приманкой все миски,
     Затаимся за кустиком дружно втроём,
     Отгоняя шальные сосиски.


     Это самый-рассамый охотницкий час!
     Всё зверьё, пробудившись от спячки,
     На приманку идёт: стаи тучных колбас,
     И сардельки, и даже шпикачки.


     Тут друзья закричали: блистательный план!
     Но, горчицу уже доставая,
     Обнаружили вдруг очень подлый капкан —
     Колбаса в нём томилась живая.


     Говорит колбаса: каждый день норовят
     Нас зарезать, сварить на природе!
     Перевёлся в лесах молодой сервелат,
     Только сказки остались в народе.


     Пожалейте меня! Отпустите меня!
     Я ведь тоже скучаю по маме!
     Может, именно с этого самого дня
     Установится мир между нами!


     И сказали все трое: капканы долой!
     Выходи и гуляй по отчизне!
     И открыли консерв с кабачковой икрой.
     Это было при социализме.




   ПЕРЕВОДЫ


   С английского и шотландского


   АЛЛАН РЭМСИ (1686–1758)


   ПОСЛЕДНИЙ СОВЕТ СЧАСТЛИВИЦЫ СПЕНС


     Лежала при смерти старуха,
     Вздыхала, материлась глухо,
     Но начала вдруг потаскуха
     Такую речь
     (Да так, что лучше б оба уха
     Нам поберечь):


     – Не плачьте, девки, Христа ради,
     На вас не буду я в накладе,
     Налейте-ка, сестрицы-бляди,
     Себе винца,
     Махните за меня, не глядя,
     Всё до конца.


     Приходит старость к нам покорным,
     Но вы о дне заботьтесь чёрном,
     Копите грош трудом упорным,
     Юны пока,
     И гузном не висят позорным Окорока.


     Придурка пьяного найдите
     И перед ним хвостом вертите,
     – Всё в первый раз! – ему твердите —
     Вот лучший клей. Вообще всегда вином поите
     Их, кобелей.


     Заснёт: кошель в лихом набеге
     Обчисть на память о ночлеге,
     А ежли ось к твоей телеге
     Наладит он —
     Ни-ни! Ведь ты не хочешь, Мэгги,
     Схватить сифон?


     Работай-ка над этим малым:
     Смотри в любом кармашке малом —
     Деньжат у мужиков навалом,
     Лишь потряси.
     Толстенным зарастают салом
     Здесь караси!


     А коль шотландский сын греховный
     Вам не оплатит пыл любовный,
     Ступайте в храм за платой кровной,
     На поиск прав.
     Скупцу пусть казначей церковный
     Назначит штраф.


     Лишь с англичан не требуй платы:
     Когда напьются супостаты,
     Дай просто так им, и солдаты
     Авось уйдут,
     Не то по всем местам ребяты
     Наподдадут.


     Законы наши лишь корявы:
     Мы правы или мы не правы,
     Не забывайте бич кровавый,
     Тот страшный дом,
     Где исправляет наши нравы
     Рука с кнутом.


     Вот, Бесси, сядешь в том подвале,
     Терпи, там слёз попроливали!
     За удовольствием печали
     Толпой идут.
     Мы все другой судьбы едва ли
     Дождёмся тут!


     Жизнь не спешит нам на уступки:
     Где нос? Где щёчки, зубки, губки?
     Чтоб не жалеть, что так вы хрупки,
     Без слов, гуртом
     Ступайте-ка, мои голубки,
     В публичный дом.


     А там с богатым будь любезней,
     Хотя козла он пооблезлей,
     И, коли нет дурных болезней,
     Пойдут дела!
     Я с тем ложилась, с кем полезней,
     Не зря жила.


     Придут жеребчики: мгновенно
     Совета спросят откровенно.
     Я им: вон девка здоровенна,
     Вся ничего,
     Робка лишь, надо постепенно
     Её того.


     Чего я только не видала,
     И сколько мужиков кидала,
     Когда уже сочилось сало
     С их ражих морд.
     И совести им недостало,
     И жизнь – не торт!
     Сейчас клиент – не кто придётся:
     На шлюх дают они с охотцей.
     Пусть их носам легко живётся
     И без лекарств,
     А лекарь пусть не доберётся
     До божьих царств.


     Кляну я лживые науки,
     Тех, кто пожрал, и ноги в руки,
     Пусть эта шваль узнает муки,
     Свой трипперок,
     От шанкра пусть сигают суки
     Под потолок!


     Теперь вас, девки, умоляю:
     Налейте кружку мне до краю,
     Ведь я в порядке оставляю
     Свои дела,
     Счастливой, девки, помираю!
     И померла.




   ДЖОН КЛИВЛЕНД (1613–1658)


   МАРК АНТОНИЙ


     В час, когда звери в лесах присмирели,
     Мне прошептала Венера украдкой:
     – В поле ступай: соловьиные трели
     Дивно сплетаются с розою сладкой…
     Встречу как манну я
     Деву желанную,
     Сердцу приманную, Мой идеал.
     О ночи столь страстной
     С царицей прекрасной
     Даже Антоний только мечтал!


     Губ теплоту я вкусил без остатка,
     Радуясь щёчек вишнёвому чуду.
     Дух заскучавший взметнулся так сладко!
     (Вот где излишеств пугаться я буду.)
     Неоробелыми
     Взглядами смелыми
     Будто бы стрелами Бил наповал!
     О ночи столь страстной
     С царицей прекрасной
     Даже Антоний только мечтал!


     Где отыскать мне такое зерцало,
     Кудри янтарные чтоб отразило?
     Как меня жарко она оплетала,
     Что и Юпитеру завидно было!
     Очи – Вселенная:
     Чувство нетленное,
     Общее, пленное
     В них обретал.
     О ночи столь страстной
     С царицей прекрасной
     Даже Антоний только мечтал!


     Стала понятна грамматика взгляда,
     Пульса биенье – физический опыт;
     Что в поцелуях почувствовать надо
     Всё поверяющей алгебры шёпот:
     В той арифметике,
     Вздохов поэтике,
     Линий эстетике —
     Книга начал.
     О ночи столь страстной
     С царицей прекрасной
     Даже Антоний только мечтал!




   ГЕНРИ ВОЭН (1622–1695)


   СТВОЛ


     Ты вволю жил, скрипел, упавший ствол.
     За много вёсен птицам, насекомым —
     Всем мёртвым ныне – ты шумел и цвёл,
     И следом сам ушёл путём знакомым.


     Пусть народится свежая листва
     На новых ветках, прошлого не зная.
     А ты постиг законы естества:
     Там – небеса, там – наша жизнь земная.


     Ты – за чертой: обрублен, хладен, пуст;
     От чувств, мечтаний равно ты свободен.
     Что зеленеть, цвести как юный куст!
     Ведь ты – старик и больше жить не годен.


     Но, видно, вы с ветрами на земле
     Не до конца решили тяжбу вашу:
     Ты мёртв, но мачтой встал на корабле,
     Своих штормов ещё не выпив чашу.


     И ты стоишь теперь, неколебим.
     Ты слышишь бурь жестоких голоса.
     Но ты живёшь не мёртвым днём своим,
     А жизнью тех, поднявших паруса!



   ВОЗВРАЩЕНИЕ


     Я счастье знал среди часов и дней
     Младенческих, и жил в душе моей
     Единый мир: небесный и земной.
     И в этот мир вернусь я как домой
     К своей любви: лишь руку протяни —
     Была она так близко в эти дни,
     Взгляни: вот облако, а вот родник —
     Со всех сторон сиял мне Божий Лик.
     Я наблюдал. Я кожей ощутил
     Тень Вечности и свет иных светил,
     И детскою неопытной душой
     Пытался мир вобрать, такой большой.
     Потом я научился лгать себе
     И совесть приспосабливать к судьбе,
     И помыслом грешить, и злой язык
     Не мог унять. Я в этом жить привык.
     Но через грязь и сор, и пыль земли
     Сквозь плоть мою как будто проросли
     Побеги тех благословенных дней,
     Когда я мир вбирал душой моей.
     О, как мне возвратиться! Всё вернуть,
     Ногой нащупать снова прежний путь,
     С которого сошёл. Дороги той
     Душе моей, покоем налитой,
     Уже не превозмочь: душа пьяна,
     Петляет, спотыкается она.
     Не суждено ей, видно, никогда
     Небесные увидеть города.
     Но как на путеводную звезду
     Назад к себе упрямо побреду.
     И я вернусь, смогу домой дойти
     С последним шагом моего пути.



   НОЧЬ


     Сквозь тьму и пелену
     То суеты, то истины расхожей
     Иную правду видел он одну —
     Свет Божий:
     Пришёл в ночи к Спасителю один
     Меж фарисеев некто Никодим.


     Благословен!
     Но к свету приникают люди всюду,
     Как мотыльки: они попали в плен,
     Не веря чуду.
     Лишь одному Ты дал, воскреснув, сил,
     Когда он в полночь Солнце вопросил!


     Откуда ты, Господь?
     Что за земля тебя в себе носила?
     Дух прорастила, изваяла плоть
     Какая сила?
     И в том ростке, пробившемся едва,
     Вся уместилась сущность Божества.


     Ни в капище златом,
     Ни в камне, изукрашенном резьбою —
     В них Бога нет, но лишь в цветке простом,
     Что пред тобою.
     И лес глядел на Бога, удивлён.
     Израиль спал. Его был крепок сон.


     О, ночь! Вся суета
     Бессмысленна: тихи дневные битвы;
     Покой в душе и время для Христа
     И для молитвы;
     Стреножены заботы и дела,
     И в горних высях бьют колокола.
     Безмолвен Божий Дух.


     Он чист, ночные слёзы принимая.
     К нему спешит – лишь позовёт пастух —
     Душа немая.
     Шаг времени доносится во мгле,
     И Дух находит близких на земле.


     Когда б мой грешный день
     Мог успокоиться в надежде трудной,
     Что снизойдёт вдруг ангельская сень,
     И голос трубный
     Услышу, Небеса просил бы об одном —
     Навеки позабыть о странствии земном.


     Но ангелы – в ночи,
     А здесь перемешало всё Светило.
     Что остаётся? Примирись, молчи,
     Хоть жизнь постыла.
     Обманчив свет, мир не яснее днём,
     И в темноте верней пути найдём.


     А люди так просты
     И Божий свет не видят настоящий.
     В нём, говорят, так много темноты
     Слепящей.
     О, ночь! Мне б только Господа найти
     И в нём частицей малой прорасти…



   МИР


     Я в Вечность заглянул вчера: чудесным
     Она сияла светом неизвестным,
     Казалась мне Кольцом Небесным.
     Там сферы горние увидел я в движенье,
     Поход времён, минут круженье
     И Тени Вечности – укрыли мир они,
     И хоровод увидел я в тени:
     Валялись банты, лютня, песенки, перчатки,
     Убогие порывы в беспорядке —
     Сокровища любовника, все эти
     Невидимые сети;
     И горечи влюблённого ума,
     И жалоб изощрённых кутерьма.
     Рыдал безумец, проливая слёзы
     На розы и на грёзы.


     Угрюмый Царь в заботах, зле, обмане
     Шёл и не шёл в печальном караване,
     плутая как в тумане.
     И над душой согбенною нависли
     Затменьем мысли.
     Царь был один. Свидетелей орущих легионы
     Не исторгали вслед проклятия и стоны.
     А в мрачной бездне Зверь таился, рыл ходы,
     Скрывая нечестивые следы.
     Он жертву поджидал, чтоб рвать клыками плоть,
     И видел лишь Господь,
     Как церкви, алтари низверглись в Зверя пасть
     И как людская гнусь алкала эту власть;
     Как пала кровь дождём и по ногам стекала,
     А Тварь её лакала!


     На кучах истлевающего злата
     Сидел скупец. Он выл. Пришла расплата
     За страх, когда в любом он видел супостата.
     Так жизнь и просидел, боясь своих же рук,
     Обняв сундук.
     Да мало ли безумцев ты найдёшь,
     Считающих богатством жалкий грош!
     Эпикуреец – тот хоть честен перед всеми,
     Обожествляя чувственное бремя,
     А большинство грешат, не зная меры,
     Без особливой веры.
     Но в мире есть ещё и рабская порода,
     И своего хозяина-урода
     Красавцем называть готовы – прикажи!
     А Истина – у ног победной Лжи.


     Нашлись ещё молельщики, кто пел
     И плакал, видя в том единственный удел,
     Но мало кто пути узрел,
     Принявши тьму за свет иных начал.
     – Глупцы! – я им кричал.
     – Ужели оттого забились вы в берлоги,
     Что Бог страшит и неясны дороги
     Из мёртвой темноты туда, где чудо дня
     И отблески небесного огня,
     Где можно ярче Солнца воссиять
     И рядом с ним стоять?
     Так вразумлял безумцев я сурово,
     Когда с Небес слетело Слово:
     – Лишь к избранной Душе из прочих душ своих
     С Кольцом грядёт Жених.



   О ЧЕЛОВЕКЕ


     Когда закон вещей желал постичь я,
     Их неизменность встала предо мной:
     Как часовая стрелка, стая птичья
     Нам отмеряет путь земной;
     Цветы родятся вновь, не потеряв
     Ни в чём обличья;
     Шмели спешат домой с вечерних трав.


     Хотел бы я, чтоб неизменность эту
     Вещей вокруг Бог подарил и нам,
     Как птицам, разлетевшимся по свету,
     Упавшим где-то семенам;
     Проходит жизнь цветка и праздных птиц
     В стремленье к свету;
     И Царь перед природой клонит ниц.


     А человек… Куда он и откуда
     Идёт всю жизнь? И до последних дней
     Ненадобней скудельного сосуда,
     Своих не находя корней;
     Приют он ищет в уголках земли
     Как будто чуда,
     Но путь всегда теряется вдали.


     Чужие двери видит в каждом доме
     Скиталец вечный. Камню под окном
     Нашёл Строитель место в окоёме,
     А человечек челноком
     Туда-сюда елозит. Кто ему
     Даст отдых, кроме
     Первопричиной бывшего всему?…



   «Морозным днём…»


     Морозным днём я вышел за порог;
     Поля белели.
     Подумалось: тому лишь три недели
     Здесь жил цветок – И нет его.
     Пришёл природе срок
     Перемениться —
     И вот зимы граница.


     Так ждёшь, когда нейдёт с визитом друг,
     Но в мире этом
     Мы не одни: в полях растений летом
     Полно вокруг!
     Цветку увядшему я посвящу досуг —
     Сыщу собрата,
     Коль стужа виновата.


     Вот место, где он рос. Я в наст вонзил
     Свою лопату;
     Не веря в неизбежную утрату,
     Я снег носил,
     Освобождая дёрн. И, полным сил,
     В уединенье
     Нашёл в земле растенье.


     И кое-что мне удалось понять
     На мёрзлом поле:
     Когда мы боль сносить не в силах боле,
     А время вспять
     Не повернуть, взгляни: цветок опять,
     Забыв о снеге,
     Пустил свои побеги.


     Но, ямку забросав (пусть поживёт
     Росток!), печально
     Подумал я: «Как жизнь хрупка, случайна,
     И не прервёт
     Никто одной лишь мёртвой жизни ход,
     Неторопливой,
     И, кажется, счастливой.


     Умеем мы высокий смысл извлечь
     Из ямы жалкой:
     Любой болван собьёт цветочек палкой,
     А наша речь
     Готова воспарить, в слова облечь
     Весь мир без меры,
     Но слову мало веры —


     Лишь Твоему, Господь! Светлеет мгла
     С Твоим явленьем,
     Ты имя дал и тело всем растеньям;
     Твои дела
     Кругом я вижу, будто пролегла
     Тропа повсюду,
     Как след зверью и люду.


     Я вижу долгий путь в моей судьбе,
     Но страх отброшу
     И прошлое, как тягостную ношу,
     Сниму. К Тебе —
     Творцу всего – я припаду в мольбе
     О бесконечной
     Обители предвечной,
     Где тяготы уйдут и не найти
     Земной печали;
     Где б истинные радости венчали
     Мои пути;
     Где боли нет, и жизни подвести
     Смогу итог,
     Воскреснув, словно полевой цветок.




   АБРАХАМ КАУЛИ (1618–1667)


   ИЗ АНАКРЕОНТА


   1. Питие


     Вот пересохшая земля:
     Холмы, долины и поля.
     Все ждут, когда их смочит влага,
     От нив до кочки и оврага.
     Казалось, должен Океан
     Своей водою быть бы пьян,
     Ан нет: вобрал в один присест
     Сто тысяч рек из разных мест.
     А Солнце? Пьёт, представьте, тоже
     И Океан сосёт, ничтоже
     Сумняшеся. Потом до дна
     Светило высосет Луна.
     Все выпивают там и тут,
     Хвалу Создателю поют,
     Поскольку эти возлиянья
     Лишь укрепляют мирозданье.
     Налью себе без лишних слов —
     Я соответствовать готов.
     Перед природою я чист!
     Что скажешь, трезвый моралист?



   2. Эпикурейское


     Я лежу под сенью мирта,
     В голове – безумства флирта.
     Ароматы роз вдыхаю,
     Безмятежно отдыхаю.
     Надо выпить мне вина,
     Чтоб покой вкусить сполна.
     Есть одно лишь в жизни дело —
     Утомлять любовью тело.
     Воспринять приятно мне
     Мысли, мудрые вполне,
     Благородных чувств огонь;
     И здоровым быть, как конь.
     Но судьба неумолима,
     Жизнь телегой катит мимо,
     Пролетает… Дайте, боги,
     Поровнее нам дороги!
     Много в мире всяких правил,
     И обычай нас заставил
     Приносить из роз венки
     На могилы – чудаки!
     Вот он я при свете дня —
     Увенчайте же меня!
     Все мы ляжем по могилам,
     А в земле с неменьшим пылом
     Буду стоиком унылым!



   3. Ласточка


     Что ж так рано, глупая пичуга,
     Над окном кричишь, как от испуга?
     Бессердечно, птица, в ранний час
     Прерывать мой сладостный экстаз!
     Вряд ли мир покажется прелестней,
     Если я с твоей воздвигнусь песней.
     Разве птичий грай со всех сторон
     Заменяет нам блаженный сон?
     Я не сплю, а люди всё твердят:
     К нам с весною ласточки летят!




   ЖЕЛАНИЕ


     Мне стало совершенно ясно —
     Мы никогда не заживём согласно
     С огромным муравейником людским.
     Я надышался смрадом городским,
     Хоть много тех, кто шум окрест
     Из удовольствий выбрал прочих —
     Мне жалко их, до мук охочих,
     Но это добровольный крест.


     Всё ж перед тем, как жизни нить
     Прервётся, я б хотел купить
     В селе домишко, сад разбить при нём,
     Чтоб старый друг, заехав как-то днём,
     Остался погостить, и книги
     Лежали б умные повсюду;
     И о любви там не забуду —
     Не надевать же мне вериги!


     Вот очистительная влага
     Ручья в тенистой глубине оврага;
     Я счастье обрету, услышав голоса
     Природы. О, поля! Леса!
     Вот удовольствия, которым несть числа!
     Сокровища, укрытые до срока
     В листве или болотах, где осока
     Свои богатства припасла.


     Здесь бормотанье ветерка
     Остудит честолюбие слегка;
     Кричи, что ищешь славы и успеха —
     Тебе ответит Эхо.
     Уверен я, сюда на полчаса
     Передохнуть заглядывали боги,
     И мы пойдем поразминаем ноги,
     Ведь это путь на небеса!


     Когда же в дом войдёт Она:
     Мир от рассвета до темна
     Заполнен будет Ею, и отныне
     Не станет одиночества в пустыне!
     Боюсь я лишь, сей сладостный мотив
     Услышат все, и все решатся
     Сюда приехать и остаться,
     С собою город прихватив!




   ГЕНРИ ФИЛДИНГ (1707–1754)


   МЫ ЕДЕМ НА ОХОТУ


     Когда румяная заря
     На небе занялась,
     Задули в горны егеря,
     И свора залилась.
     Мы едем на охоту!


     А жёны с криком «Дорогой!»
     Обняли муженьков:
     – Там дождь и град, и снег, и зной!
     А муж и был таков —
     Он едет на охоту!


     Он всю неделю так страдал,
     Был добрым три часа,
     Но в доме всё равно скандал,
     А в зарослях – лиса.
     Скорее на охоту!


     Конь одного в кусты занёс,
     Другой вспахал холмы,
     Но мы добыли хвост и нос
     Увёртливой кумы.
     Мы едем на охоту!


     А вот и добрый аппетит
     Сзывает по домам.
     У всех победный бравый вид,
     Ведь ужин ждёт нас там,
     И выпить нам охота!




   УИЛЬЯМ МОРРИС (1834–1896)


   ПРОГУЛКА КОРОЛЯ


     Случилось ехать королю
     Верхом над тихою рекой.
     «Приятно здесь. Такой покой», —
     Подумал он. А чуть вдали
     Стояла мельница. Легли
     На крышу старых яблонь ветки,
     Квохтали жирные наседки,
     Пугаясь мельничных колёс,
     И ветер королю донёс,
     Как воробьев кричала стая,
     Туда-сюда перелетая;
     В стогах уже стояло сено,
     Крутились жернова, а стены
     Вибрировали от работы.
     Король подумал: «Жарко что-то.
     А здесь у мельницы, пожалуй,
     Я пообедал бы». Усталый,
     Он спешился и стремянного
     Отправил к мельнику, и снова
     Смотрел на тяжкие плоды,
     Благословенные труды.
     И, по мосту пройдя, готовый
     Возрадоваться, в сад фруктовый
     Вошёл король и пил, и ел,
     Свободный от забот и дел.
     А мельник всё, чем был богат,
     Чем одарили лес и сад,
     И поле, и река, и дол
     Сейчас же выставил на стол:
     Поставил творогу, налив
     В кувшинчик мёду, жёлтых слив
     Нарвал, кусавших груши ос
     Прогнав, он груши преподнёс.
     Так ел король, и свита ела.
     Над ними яблоня шумела.




   ТОМАС ХАРДИ (1840–1928)


   НОЯБРЬСКАЯ НОЧЬ


     Надвигаются холода.
     Рамы старые дребезжат.
     Ночью ветер пришёл сюда,
     В полусне забрёл наугад.


     Плачет дерево за окном
     По листве, отлетевшей прочь.
     Листья в мой залетают дом,
     На кровати шуршат всю ночь.


     Вот коснулся руки листок —
     Или ты прикоснулась к ней?
     Словно не был я одинок
     И ты ждёшь меня у дверей.




   ГЕНРИ ОСТИН ДОБСОН (1840–1921)


   ВЕЕРУ МАРКИЗЫ ПОМПАДУР


     Буйный любовный парад
     Выписан Шарлем Ван-Ло:
     Там – пышно розы горят,
     Здесь – голубое легло.
     Выше – поймать тяжело —
     Глаз незаметный прищур;
     И шелестит как крыло
     Веер мадам Помпадур.


     Бабочек пёстрый наряд —
     Как их сюда занесло?
     Встали придворные в ряд,
     Все разодеты зело.
     А в Тюильри, в Фонтенбло —
     Стайки хорошеньких дур, —
     Скажет, кому повезло,
     Веер мадам Помпадур.


     Был проницательным взгляд,
     Хмурилось думой чело:
     Этим – добавим наград,
     Этим – менять ремесло.
     Было величье, ушло;
     Перестановки фигур…
     Знал, где добро, а где зло
     Веер мадам Помпадур.


     Посылка
     Время интриги смело —
     Что нам до тех креатур?
     И угодил под стекло
     Веер мадам Помпадур.





   С немецкого


   КРИСТИАН МОРГЕНШТЕРН (1871–1914)


   ДВА ОСЛА


     Пришёл Осёл, как туча мрачный,
     к своей супруге верной жвачной,
     сказав: «Такие мы тупицы,
     что хоть сейчас иди топиться!»
     Но прикусил язык свой длинный,
     И процветает род ослиный.



   ГЕРР ЩУК


     Щук добрым стал христианином
     Со всей роднёй и щучьим сыном.
     И как Антоний Падуанский
     Он дал обет вегетарьянский.


     И вправду, съеденная кость
     Не укрепляет нравственность!
     В пруду Щук обустроил склад,
     Жаль, тухнуть стало всё подряд.


     Едва попав в среду вонючую,
     Травились родственники кучею,
     Но, заклиная рыбью плоть,
     Антоний рёк: «Спаси, Господь!»



   БИМ, БОМ, БУМ


     Вечерний звон летит в ночи,
     Спешит вечерний звон.
     Под ним долины и ручьи,
     Католик добрый он.


     Да вот, хреновые дела,
     Судьба жестока с ним,
     Поскольку от него ушла
     Возлюбленная БИМ.


     Взывает он: «Приди! Твой БОМ
     Скорбеет о тебе!
     Вернись, о козочка, в свой дом,
     Внемли моей мольбе!»


     Сбежала БИМ (что говорить!)
     И БУМу отдалась.
     Тому придётся замолить
     Случившуюся связь.


     Летит всё дальше бедный БОМ,
     Минуя города,
     Но всё напрасно: дело в том,
     Что надо не туда!



   ЗАБОР


     В стране родной благословенной
     Стоял забор обыкновенный.


     Но, полон творческих идей,
     К нему пришёл один злодей.


     Из промежутков ограждения
     Построил он сооружение.


     Со всех сторон и с разных точек
     Был омерзительный видочек!


     Хоть экономное правительство
     Весьма одобрило строительство,


     Но от греха инициатор
     Сбежал куда-то в Занзибатор.



   КУБИК


     «Как жизнь безвидна и невзрачна! —
     сказал Игральный Кубик мрачно. —


     Взор в поднебесье обращая,
     Хочу я свет увидеть звёзд,
     Но вечно часть моя шестая
     Упёрта в грязь или компост!»


     Земля на это не смолчала,
     Сказав: «Осёл, тебе всё мало!
     Засрал меня твой род ослиный —
     Вовек не видеть ваших рож! —
     Я стану чистой и невинной,
     Когда ты жопу уберёшь!»


     Подумал Кубик: «…вашу мать!
     Высоких чувств им не понять!»



   ЭКСПЕРИМЕНТ


     Задумал я эксперимент
     И, свято веря в чудо,
     Нарисовал в один момент
     Иголку и верблюда.


     Свежепреставленный богач
     Стоял невдалеке.
     На небо он понёсся вскачь
     С валютой в кулаке.


     Но Пётр стоял, как гренадер,
     Закрыв желанный вход,
     Уча: «Скорее дромадер
     Через ушко пройдёт!»


     Я – верю! Я – христианин!
     И, сахар взяв на полке,
     Я осторожно поманил
     Копытное к иголке.


     Зверь сиганул через ушко,
     Чирикнув как пичуга!
     «Что, брат, – сказал я. – нелегко?»
     Богач ответил: «Туго!»



   ПРОФЕССОР ШТАЙН


     Профессор Штайн сегодня отдыхает,
     А в доме щиплют кур, шипит утюг.
     Вдруг в двери стук: служанка выбегает
     И видит – конь, ну попросту битюг.


     «Пардон, мамзель, – он ржёт. – целую руки.
     С заказом я пришёл от столяра.
     Я рамы вам привёз, четыре штуки,
     Хозяин сам не смог зайти вчера».


     Из дома закричали: «Что случилось?»
     Кухарка прибежала, а за ней
     Сама хозяйка в шлёпанцах спустилась,
     Позицию занявши у дверей.


     Без воплей за мамашей встали дети,
     И мопс хозяйкин, спрятавшись на треть;
     И наконец, забыв о кабинете,
     Профессор сам выходит посмотреть.


     «Увы, куда мне с лошадиным рылом! —
     Бормочет конь. – Ну что же, поделом!»
     И медленно съезжает по перилам,
     И исчезает грустно за углом.


     В молчании застыли домочадцы:
     Все смотрят на профессора и ждут.
     Он морщит лоб, он хмыкает раз двадцать
     И говорит: «Задумаешься тут!»





   С венгерского


   БАЛИНТ БАЛАШШИ (1554–1594)


   № 4. НА ИМЯ БАЛИНТА БАЛАШШИ, В КОЕМ УМОЛЯЕТ ОН О ПРОЩЕНИИ ГРЕХОВ ЕГО И ВОЗНОСИТ БЛАГОДАРНОСТЬ, ЧТО, ОБРАТИВШИСЬ К БОГУ, СТАЛ ОН БОГУ ЛЮБЕЗЕН И ТЕМ ОБРЁЛ ОСВОБОЖДЕНИЕ ОТ ВЕЧНОГО НАКАЗАНИЯ [2 - Акростих по началам строф.]


     Боже, я Тебя прогневил опять.
     На себе несу грешника печать,
     Но готов принять
     Бич суровый твой – Божью благодать.


     Аще Ты, Господь, руку занесёшь
     Наказать меня за грехи да ложь,
     Умоляю, всё ж
     Правый гнев смири, милость приумножь!


     Летопись грехов я узрел свою;
     Искушал мя бес, и теперь стою
     Бездны на краю,
     И погибель я полной чашей пью.


     Истинно: в грехе был и я зачат.
     Хоть развеял Ты чадный скверны смрад,
     Во греховный ад
     Вверг себя я вновь, гибельней стократ.


     Несть числа грехам, ужас мой велик,
     С робостью я в Твой всматриваюсь лик,
     В сердце страх проник,
     Милосердья жду, жалкий ученик.


     Так мы и живём: грех на всех лежит,
     И седмижды в день праведник грешит.
     Душу защитит
     Лишь Твой Святый Дух, словно Святый щит.


     Боже, Ты бы мог взгляд свой отвести,
     Глядя на мои грешные пути.
     Пощади, прости!
     Гоже ль доброту падшим не нести?


     Авва, милосерд Ты к своим рабам.
     Протяни сейчас и к моим губам
     Нить спасенья! Нам
     Сил прибави, чтоб верным течь словам.


     Лишь к Тебе душа вся обращена,
     Милостью твоей выжила она
     И теперь без сна
     Восхвалять Тебя, грешная, должна.


     Адова пред мной встала западня,
     Но явил ты мне свет иного дня.
     Я живу, храня
     Благодарность: Ты не отверг меня!


     Шала своего не избавлюсь коль
     Или скажешь Ты, что я грешен столь —
     Скорбная юдоль
     Ждёт меня. Но Ты лишь одно дозволь:


     Шаг за шагом чтоб подходить к Тебе,
     О греховной вдруг позабыть гоньбе,
     Об иной судьбе
     Думать: о благой ангельской трубе.


     Ибо кто сии вирши сочинил,
     Сам себя узнал, не жалел чернил
     И себя казнил,
     Господу отдав весь остаток сил!

 //-- * * * --// 

   ПЕРЕВОДЫ ЧАСТИЧНО ОПУБЛИКОВАНЫ:
   Семь веков английской поэзии. – М.: Водолей Publishers, 2007.
   Век перевода. – М.: Водолей Publishers, 2006.
   Балинт Балашши. Стихотворения. – М.: Наука, ЛП, 2006.