Генри Райдер Хаггард
Жемчужина Востока

Глава I
В тюрьмах Цезарей

   Два часа ночи, но в Цезарее, на Сирийском побережье, многие еще не спят. Ирод-Агриппа, милостями Рима ставший царем всей Палестины, достигший апогея своей власти, давал великолепный праздник в честь императора Клавдия. На его призыв поспешили все важные и влиятельные лица страны, город наводнили десятки тысяч людей. Весь город переполнен прибывшими со всех концов Палестины. Берег моря пестреет палатками и шалашами, в которых ютятся те, кому не нашлось места ни в гостиницах, ни в заезжих дворах, ни в частных домах обывателей. Весь город кипит как муравейник, и, хотя в данный момент шум, говор, крики и звуки музыки замерли над городом, толпы пирующих гостей, еще увенчанных розами, теперь уже помятыми и поблекшими, возвращаясь к себе на ночлег, проходят по улицам с громкими песнями и смехом, а те, которые еще достаточно трезвы, обсуждают подробности игры в цирке, на которых они только что присутствовали.
   Заключенные в мрачных, каменных тюрьмах, которые возвышаются на холме, разделенные на несколько отдельных крытых дворов, обнесенных общей высокой стеной и глубоким рвом, могли слышать, как работали внизу, у подножия холма, в амфитеатре, чернорабочие, готовя цирк и арену к завтрашнему зрелищу. Эти звуки интересовали несчастных: ведь назавтра они сделаются действующими лицами на этой арене.
   На переднем дворе тюрьмы толпились около сотни так называемых преступников или злодеев, по преимуществу евреев, обвиненных в каких-нибудь политических проступках. Они должны будут завтра сразиться в цирке с дикими арабами, детьми пустыни. Их будет вдвое больше, они будут вооружены громадными копьями и мечами: арабы захвачены во время их пограничных набегов. Двадцать минут безоружные, но одетые в тяжелые панцири и снабженные большими щитами евреи должны бороться против вооруженных арабов, после чего тем из них, кто останется жив и не струсит малодушно в бою, равно арабам и евреям, обещана свобода. Действительно, милостивым декретом царя Агриппы, человека, не любящего бесполезного кровопролития, вопреки обычаям того времени, даже раненым даровали жизнь, если находились люди, желающие ухаживать за ними.
   В другом большом дворе, в громадном пустом зале, содержались другие заключенные, не более 50 человек. В глубоких нишах и гротах этого обширного зала они имели возможность уединяться. Здесь находились восемь-десять хилых стариков, женщины и дети разного возраста. Остальным мужчинам, сильным и молодым, отводилась роль гладиаторов, как было сказано выше. Все они, за немногими исключениями, принадлежали к новой секте христиан, последователей некоего Иисуса, который, по слухам, лет 15 тому назад был распят как человек беспокойный, возмущавший народ и восставший против властей по приказанию римского правителя Иудеи Понтия Пилата. Впоследствии и сам прокуратор впал в немилость и был сослан в Галлию, где и покончил жизнь самоубийством. Этот Пилат не пользовался большой популярностью среди иудеев, так как он завладел сокровищами Храма Иерусалимского и употребил их на сооружение акведуков, что вызвало сильное возмущение в народе. Во время бунта многие были убиты. Но теперь о нем почти совершенно забыли. Зато память о распятом им демагоге Иисусе жила повсюду; многие почитали его за Бога, проповедуя от его имени какое-то новое учение, совершенно противное всем законам и обычаям страны и крайне ненавистное всем существующим сектам иудеев.
   Фарисеи и саддукеи, зилоты, левиты и священники – все единогласно восставали против этого учения, увещевая Агриппу истребить «этих вероотступников, проповедующих народу, что обещанный иудеям Мессия, Небесный Царь, который должен ниспровергнуть владычество Рима и сделать Иерусалим столицею мира, уже приходил в образе простого плотника-проповедника, но его не признали, и он погиб, как преступник».
   Агриппа же, подобно всем высокообразованным римлянам того времени, с которыми он постоянно поддерживал самые тесные отношения и среди которых постоянно вращался, не исповедовал никакой религии. В Иерусалиме, угождая народу, он украшал храм и приносил жертвы Иегове, а в Берите украшал храм и делал жертвоприношения Юпитеру. С каждым человеком он был тем, кем ему было приятно, наедине же с самим собой превращался в ленивого и сладострастного сына своего века. О христианах он никогда много не думал и нисколько не интересовался ими, но влиятельные и приближенные к нему евреи прожужжали ему уши, и хотя среди этих христиан не было ни одного сколько-нибудь важного, уважаемого и знатного лица, а все какие-то незначительные, жалкие людишки, которых можно было безнаказанно преследовать, он решил в угоду иудеям преследовать их, но делал это без всякой злобы, без всякого желания. Одного из этих христиан, Иоанна, ученика Распятого, приказал схватить и распять в Иерусалиме. Другого, Петра, великого проповедника, горячего и убежденного, он бросил в тюрьму, а многих из их последователей убивал и держал в тюрьмах для цирковых игр. Женщин, молодых и красивых, он продавал в рабство, пожилых же матрон и старух кидал диким зверям.
   Такая участь ожидала на следующий день находившихся в большом, мрачном зале тюрьмы, как было объявлено в программе увеселений. Завтра после битвы гладиаторов и других цирковых игр 60 престарелых, хилых и ни к чему не пригодных христиан и малых ребят, которых никто не пожелал купить, выгонят на арену амфитеатра и выпустят на них тридцать голодных львов и других диких зверей, уже заранее разъяренных запахом крови. Но и тут Агриппа не преминул показать свою мягкосердечность. Он приказал всех, кого львы и другие дикие звери откажутся растерзать и порвать, одеть, снабдить небольшой суммой денег и выпустить на свободу.
   Таковы были времена: подобные зрелища, как кормление диких животных женщинами, старцами и детьми, являлись излюбленным развлечением общества. Большие суммы денег ставились в заклад относительно того, сколько из несчастных останется в живых или сколько будет растерзано зверями. При этом почти всегда пускался в ход подкуп: некоторые ставили на то, что уцелеют лишь очень немногие, и подкупали солдат и сторожей для того, чтобы последние опрыскивали волосы и платье несчастных жертв валериановым отваром или настойкой: запах валерианы возбуждает якобы аппетит этих громадных кошек. Другие, ставящие на сравнительно большое число, путем более крупных подкупов заставляли тех же солдат и тюремщиков проделывать над несчастными жертвами другого рода манипуляции, будто бы возбуждавшие отвращение у львов. Личность осужденного, конечно же, не играла в глазах этих азартных игроков никакой роли.
   В тени одного из сводов второго двора, близ железной решетки ворот, у которых мирным шагом расхаживали часовые с длинными копьями в руках, сидели две женщины. Совсем молодая, несомненно еврейка, прекрасная, но исхудалая и измученная, явно знатного происхождения, была Рахиль, вдова Демаса, богатого греко-сирианина, единственная дочь известного всей стране родовитого еврея Бенони, богатейшего торговца в Тире. Другая женщина в молодости была похищена еврейскими торговцами и продана в рабство. Это была чистейшей крови арабка с Ливийских берегов, без малейшей примеси негритянской крови, о чем свидетельствовал и ее стройный, гибкий и сильный стан, и медно-желтый цвет ее кожи, и густые, длинные, прямые, черные как смоль волосы, и гордый и непокорный взгляд огневых глаз. Все ее лицо даже здесь, в тюрьме, дышало гордостью и неустрашимостью; что-то дикое и свирепое угадывалось в ее лице, но когда взгляд ее останавливался на молодой женщине, лежащей подле нее, чувство невыразимой нежности и тревоги отражалось в ее чертах. Женщину звали Нехушта (по-еврейски «медь»). Это имя дал ей Бенони много лет тому назад, когда он купил ее на базарной площади Тира. На родине же она носила имя Ноу. Покойная госпожа ее, супруга Бенони, и дочь его, прекрасная Рахиль, всегда называли ее так. Сидя на земле, Рахиль мерно раскачивалась из стороны в сторону; закрыв лицо руками, она молилась, Нехушта же, сидя подле нее на корточках, неподвижно смотрела куда-то в пространство.
   Ночь спустилась тихая, лунная.
   – Это наша последняя ночь на земле, Ноу! – проговорила Рахиль, отняв руки от лица и взглянув на звездное небо. – Странно как-то подумать, что мы никогда больше не увидим ни этого ясного месяца, ни этих мерцающих звезд!
   – Как знать, госпожа, – отозвалась Ноу, – но я, во всяком случае, не намерена умереть завтра и не дам умереть тебе. Я не страшусь львов, детей моей родной пустыни, они мне братья, и их рев убаюкивал меня, когда я была ребенком. Мой отец, вождь нашего племени, назывался повелителем львов, так как умел укрощать их, и я дитятей кормила их из рук. Они же ходили за нами, как псы!
   – Но ведь те львы давно погибли, а другие не знают тебя!
   – Все равно они почуют родную кровь, узнают дочь повелителя львов! Говорю тебе, госпожа, они могут растерзать всех, но нас с тобой не тронут!
   – Нет, Ноу, я не могу этому верить! Завтра мы умрем ужасной смертью, чтобы Агриппа мог почтить своего господина – цезаря!
   – Госпожа, если ты не веришь, что звери пощадят нас, то лучше умереть сейчас, по своей доброй воле, чем быть растерзанными ими для увеселения подлой толпы. Смотри, у меня в волосах спрятан смертельный яд, он действует и быстро, и безболезненно! Выпьем его, и все будет кончено!
   – Нет, Ноу, я не могу наложить на себя руки, да если бы и могла, то не вправе распорядиться жизнью моего еще не родившегося ребенка!
   – Умрешь ты, госпожа, – умрет и он. Не все ли равно, когда – сегодня или завтра?
   – Да, но кто может предвидеть, что случится завтра? Быть может, Агриппа умрет, а мы с тобой спасемся, и мой ребенок будет жить: все в воле Божьей, пусть же Бог и решит его участь!
   – Ради тебя я стала христианкой и верю, как могу, в то, чему нас научили. Но в моих жилах течет буйная кровь; я горда, сильна и хочу всегда повелевать судьбой, а не покоряться ей. Пока я жива, когти льва не коснутся твоего нежного тела, я скорее заколю тебя своим ножом, а если у меня отнимут нож, расшибу твою голову о столб на арене на глазах у всех!
   – Не принимай греха на свою душу, Ноу! – сказала кротко ее госпожа.
   – Что мне эта душа? Моя душа – это ты, свет очей моих, ты, которую я качала в колыбели, которой я своими руками готовила брачное ложе. Своими руками я хочу дать тебе легкую, быструю смерть, чтобы спасти от худшей смерти, а затем скажу себе, что честно исполнила свой долг, и умру подле твоего бездыханного трупа, до конца верная тебе и клятве, данной твоей покойной матери. А тогда пусть Бог или сам сатана делают с моей душой что им угодно, мне все равно!
   – Ты не должна так говорить, Ноу! – кротко заметила Рахиль. – Я бы охотно умерла, чтобы скорей соединиться с моим возлюбленным супругом, если бы мое дитя получило жизнь хоть на час. Тогда я знала бы, что мы все четверо пребывали бы вместе в царстве Божьем; я говорю «четверо», так как ты, Ноу, мне дорога наравне с моим мужем и ребенком…
   – Не может этого быть, и не хочу я этого! – пылко воскликнула Нехушта. – Я невольница, пес, лежащий под столом у ног своих господ… О, если бы я могла спасти тебе жизнь! С какою радостью показала бы я им, как презирает их муки и как умеет умереть дочь пустыни, дочь своего отца! – Глаза арабки загорелись гневным огнем; она заскрежетала зубами в бессильной злобе, но вдруг в порыве страстной нежности к своей госпоже она стала покрывать лицо, руки и плечи молодой женщины горячими, порывистыми поцелуями, а затем разразилась тихими, душу потрясающими рыданиями.
   – Слышишь, Ноу, – сказала Рахиль, ласково проведя рукой по ее волосам, – как ревут львы в своих логовищах, в пещере под этим залом?
   Нехушта подняла голову, прислушалась, и лицо ее просветлело от глубокой сердечной радости. Эти потрясающие своды зала могучие звуки львиного рыка воскрешали в ее душе картины далекой родины, будили дорогие воспоминания, говорили ей о свободе и беспредельной пустыне.
   – Их девять, – сказала Нехушта уверенно, – и все бородатые, царственные львы, старые самцы, могучие и величественные. Слушая их, я молодею; я чую запах родной пустыни и вижу порог отцовского шатра… Ребенком я охотилась на них, теперь они отплатят мне тем же: настал их час!
   – Воздуха! Мне душно! Душно! – вдруг крикнула молодая женщина и без чувств упала на землю подле своей служанки. Та подняла ее, как малого ребенка, на руки и с своей драгоценной ношей направилась к фонтану, плескавшемуся посредине двора. Его холодная струя вскоре оживила Рахиль. Некогда эта мрачная тюрьма была дворцом, и это место у фонтана было красиво и удобно: в его прохладе стояли каменные скамьи, и на одной из них расположилась теперь Рахиль. Нехушта села на землю у ее ног. Вдруг чугунная решетка калитки, проделанной в воротах тюремного двора, раскрылась – несколько мужчин, женщин и детей вошли во внутренний двор, понукаемые свирепыми сторожами.
   Позади всех, опираясь на костыль, с трудом плелась седая сгорбленная старуха в темной одежде.
   – Спешите попасть на завтрак львам, друзья христиане! – издевался очередной тюремщик, пропуская в калитку вновь прибывших. – Спешите вкусить вашу последнюю вечерю согласно установленному вами обычаю! Там вы найдете вина и хлеба вдоволь. Наедайтесь перед тем, как сами будете съедены без остатка!
   – Не кощунствуй, – обратилась к нему старушка, – я, Анна, которой Бог дал дар прорицания, говорю тебе, вероотступнику: ты сам был последователь Христа, уже вкусил свою последнюю трапезу здесь, на земле, и вскоре предстанешь пред судом Божьим!
   Вне себя от бешенства, тюремщик выхватил из-за пояса нож и хотел ударить им старую Анну, но одумался и, сердито хлопнув калиткой, вышел. Он знал, что Анна обладала даром пророчества, и слова ее звучали у него в ушах смертным приговором. Старуха же поплелась дальше вслед за своими спутниками.
   – Мир тебе! – приветствовала Рахиль, подымаясь и приветствуя Анну, когда та проходила мимо фонтана. Нехушта последовала ее примеру.
   – Именем Христа мир вам! – ответила старая женщина.
   – Матерь Анна, ты не узнаешь меня? Я – Рахиль, дочь Бенони!
   – Рахиль?! Как же ты, дочь моя, попала сюда?
   – Тем путем, каким идут все последователи Христа! Но ты утомлена, присядь!
   – Спасибо! – Анна медленно, с помощью Ноу опустилась на каменные ступеньки фонтана.
   – Дай мне напиться, дочь моя, путь наш был долог, и меня томит жажда!
   Рахиль зачерпнула воды горстями своих тонких, красивых рук и напоила из них Анну.
   – Хвала Богу за эту живительную влагу и хвала Богу за то, что я вижу дочь Бенони прозревшей и уверовавшей во Христа! Мне говорили, что ты стала женой купца Демаса!..
   – Да, была женой, стала вдовой: они убили его шесть месяцев тому назад в амфитеатре в Берите! – И молодая женщина залилась горькими слезами.
   – Не плачь, дочь моя, скоро ты свидишься с ним! Смерть не должна страшить тебя!
   – Смерти я не боюсь, мать Анна, но ты сама видишь, что я готовлюсь стать матерью, и в нем, моем ребенке, все мое горе: я плачу о том, что ему не суждено увидеть света Божьего. Родился бы он, я знала бы, что все вместе мы встретимся в славе и блаженстве вечном. Но теперь этому не бывать!
   Анна взглянула на нее глубоким, проницательным взглядом:
   – Разве и ты, дочь моя, обладаешь даром прорицания, что с такой уверенностью говоришь: «Этого не будет!»? Будущее в руках Господа! Господа! И царь Агриппа, и твой отец, и римляне, и жестокие еврейские начальники, и мы, обреченные стать пищей хищным зверям, – все в руках Божьих, и что Им назначено, то и будет! Прославим же и возблагодарим Господа!
   – Дух бодр, но плоть немощна! – скорбно заметила Рахиль. – Но слышите, наши братья и сестры зовут нас к Трапезе любви и принятию Святого причастия! Пойдемте! – И она направилась под тень мрачных сводов зала.
   Нехушта задержалась, чтобы помочь Анне подняться на ноги. Наклонившись к самому уху пророчицы, она прошептала:
   – Мать, тебе дал Бог дар пророчества, скажи же мне, ее ребенок родится в мир?
   Анна возвела глаза к небу и тихо, вдумчиво произнесла:
   – Младенец родится и проживет многие годы. В этот день никто из нас не умрет от кровожадных хищных львов, но все-таки твоя госпожа вскоре соединится со своим супругом. Вот почему я и не высказала ей того, что у меня на душе!
   – Тогда лучше всего умереть и мне. Я умру и там буду служить своей госпоже! – решила Нехушта.
   – Нет, Нехушта, – возразила Анна строго и наставительно, – ты останешься охранять ребенка, ты воспитаешь его вместо матери и впоследствии перед своей госпожой отчитаешься.

Глава II
Глас Божий

   Высока была цивилизация Рима. Его законы, его гений не умерли и сейчас; его военное искусство и государственная система и теперь еще вызывают удивление; его великолепные, грандиозные здания, развалины которых уцелели местами, – образцы строительного искусства. А между тем этот самый Рим не знал ни жалости, ни сострадания. Среди великолепных величественных его развалин мы не находим ни одного госпиталя или богадельни, приюта для престарелых или сирот. Эти человеческие чувства были совершенно незнакомы гражданам Рима, находившим удовольствие, забаву и наслаждение в муках и страданиях себе подобных людей.
   Царь Агриппа по мыслям и понятиям, по вкусам и привычкам – истинный римлянин. Рим был его идеалом, а идеалы Рима – его идеалами!
   Стояло жаркое время года. По распоряжению Агриппы игры в цирке должны были начинаться рано и заканчивались за час до полудня. Уже с полуночи толпы народа устремились в амфитеатр занимать места. Несмотря на то что последний вмещал свыше 20 000 человек, оказались занятыми все уже за час до рассвета. Только места, предназначенные для Агриппы и его приближенных, его почетных гостей, оставались пока еще пустыми.
   Под темными сводами большого зала тюрьмы вокруг длинного, ничем не покрытого стола собрались осужденные христиане. Старые и малые сидели на скамьях, остальные толпились вокруг. На главном месте стоял почтенный старец – христианский епископ, долгое время щадимый преследователями из уважения к его преклонным летам и высокой нравственности. Но теперь, видно, и его час пробил.
   Хлеб и вино, смешанное с водою, были освящены, и все вкусили от них. Затем епископ всех благословил и растроганным голосом провозгласил: «Радуйтесь, братья и сестры мои во Христе! Сегодня день великой для всех вас радости; мы вкусили истинную Трапезу любви и, подобно Господу нашему, можем сказать теперь: «Мы будем пить от плода сего виноградного новое вино в царстве Царя нашего Небесного!» Все мы сбросим с себя тяготы жизни земной, все тревоги, волнения и страдания и вступим в вечное блаженство! Возблагодарим, прославим Бога и возрадуемся великою радостью! Пусть когти и пасти львов не страшат вас, и расставание с жизнью не смущает покоя души; другие возьмут из рук ваших светоч спасения и понесут его вместо вас. И разольется свет учения Христа на весь мир. Возрадуемся же и возвеселимся в этот день!»
   И все воскликнули: «Радуемся!», даже дети. Затем все в молитве и славили, и благодарили Бога, а в заключение епископ благословил их во имя Святой Троицы. Едва приговоренные окончили свое богослужение, как железная решетка ворот распахнулась, и главный тюремный страж со своими помощниками приказали им идти в амфитеатр. У ворот тюремные стражи передали осужденных солдатам, под конвоем которых те двинулись попарно с епископом во главе по узкой, темной улице между двумя высокими каменными стенами к боковому входу на арену цирка. Проходя узкую калитку, христиане по знаку епископа запели хвалебный псалом. С пением вошли они на арену за особую загородку в противоположном царскому балкону конце амфитеатра и заняли места на особой низкой эстраде.
   До восхода солнца оставалось еще около часа. Луна уже зашла, и весь амфитеатр погрузился во мрак. Лишь там и сям горели факелы. Два больших бронзовых светильника освещали по бокам пышный трон Агриппы, еще пустой. Этот мрак подавлял присутствующих: никто не кричал, не смели даже громко говорить. Вместо обычных в таких случаях криков «Песье мясо!» и насмешливого требования чудес при входе христиан собрание безмолвно следило за ними глазами. И только шепотом зрители передавали друг другу: «Смотрите, это христиане!», «Осужденные христиане!»
   Разместившись на своих местах, христиане снова запели свой тихий гимн, и собравшийся народ, точно заколдованный, слушал их со вниманием, почти с благоговением. Когда осужденные допели свою хвалебную песнь и последний звук их голосов замер в густом полумраке амфитеатра, старец-епископ, движимый вдохновением свыше, встал и обратился к собравшемуся народу. Как ни странно, вся многочисленная толпа слушала его, ни один голос не поднялся, чтобы прервать или осыпать насмешками и издевательствами, как это обыкновенно бывало в подобных случаях.
   Быть может, его слушали только потому, что время томительного ожидания казалось не таким долгим, а удручающий мрак не так тяготил присутствующих: вниманием их овладел невидимый оратор, голос которого звучал ласково и призывно.
   – Замолчишь ли ты, старик? – вдруг крикнул тот вероотступник, которому пророчица Анна предсказала близкую смерть. – Не смей проповедовать свою проклятую веру!
   – Оставь его, пусть говорит, – послышались голоса из толпы. – Мы хотим слышать его повесть! Говорят тебе, оставь его, не мешай ему!
   И старик продолжал свою простую, но трогательную речь с увлекательным красноречием и удивительной силой убеждения. Он говорил почти час, и никто не решился прервать его.
   – Эти люди лучше нас. Почему они должны умереть? – послышался вдруг из дальних рядов чей-то голос.
   – Друзья, – ответил проповедник, – мы должны умереть, такова воля царя Агриппы. Но вы не сожалейте о нас: это день нашего радостного возрождения для новой, вечной жизни. Сожалейте лучше о нем, так как с него взыщется за кровь нашу и всю кровь, пролитую им во дни его царствования. Смерть, которая теперь так близка к нам, быть может, еще ближе к некоторым из вас! Меч Господен ежечасно может сделать этот трон пустым. Глас Господен может призвать царя к ответу! Какой же ответ даст он Всевышнему судье? Оглянитесь кругом. Уже те беды, о которых Распятый вами предупреждал, висят над головами вашими; близко то время, когда из собравшихся здесь ни одного не останется в живых. Покайтесь же, пока еще есть время! Говорю вам, последний суд ваш близок! И теперь, хотя вы не можете этого видеть, Ангел Господен летает над вами и вписывает ваши имена в книгу живота или смерти. Пока есть время, я буду молиться, братья, за вас и за царя вашего! Мир вам, братья мои и сестры мои, мир вам!
   Так старец говорил, и впечатление от его слов так неотразимо было, так сильно, что тысячи голов поднялись вверх, чтобы увидеть того Ангела, о котором он говорил. И вдруг сотни воскликнули, сотни рук указали на небо, бледным шатром нависшее у них над головами:
   – Смотрите! Смотрите! Вот он, его Ангел!
   Действительно, что-то белое бесшумно парило в небе, то появлялось, то скрывалось, затем как будто спустилось над троном Агриппы и исчезло.
   – Безумные! Да это просто птица! – крикнул кто-то.
   – Да будет угодно богам, чтобы то был не филин! – отозвались голоса.
   Все знали историю Агриппы и филина. Ему предсказали, будто дух в образе этой птицы вновь явится ему в его последний час, как и в час его торжества.
   Но вот со стороны дворца Агриппы послышались звуки трубы, и глашатай с высоты большой восточной башни сообщил, что солнце поднимается из-за гор, и царь Агриппа со своим двором и гостями сейчас прибудет в амфитеатр. Наэлектризованная толпа, привыкшая трепетать при имени Агриппы, замерла в радостном ожидании, мгновенно забыв проповедь епископа и предсказанные им бедствия.
   И вот тяжелые бронзовые ворота триумфальной арки широко распахнулись, и под громкие, торжественные звуки труб Агриппа в роскошном царском одеянии, окруженный своими легионерами, вошел в амфитеатр. По правую его руку шел Вибий Марс, римский проконсул Сирии, а по левую – Антиох, царь Коммагены, за ним следовали другие цари и принцы, влиятельнейшие люди его страны и других стран.
   Агриппа сел на свой золотой трон под громкие приветственные крики толпы. Гости разместились вокруг него. Снова пропели трубы. Это был знак, чтобы гладиаторы и эквиты, т. е. те, которые будут сражаться верхом на конях, выстроились и прошли церемониальным маршем мимо царской ложи и перед смертью приветствовали своего повелителя. Осужденных христиан тоже вывели в podium, приказали им построиться по двое в ряд позади пеших борцов, выждать очередь и пройти вслед за ними, чтобы приветствовать царя согласно обычаю словами: «Хвала тебе, царь, идущие на смерть приветствуют тебя!» Но царь ответствовал на это безучастной улыбкой. Толпа же выражала криками свое одобрение. Наконец пошли христиане – эта жалкая вереница хилых старцев, испуганных детей, цепляющихся за платья матерей, бледных растрепанных женщин в жалких рубищах. Та самая толпа, что в полумраке амфитеатра безмолвно внимала им, теперь ободренная бледным светом родившегося дня, звуками трубы и присутствием могущественного Агриппы, стала осыпать их насмешками и издевательствами. Вот христиане поравнялись с царским троном, и толпа закричала: «Приветствуйте Агриппу!» Епископ возвел руки к небу и взглянул на царя, остальные молчали.
   – Царь, мы, идя на смерть, прощаем тебя! Да простит тебя Бог, как мы тебя прощаем! – послышался его тихий голос.
   Еще минуту назад толпа смеялась и хохотала, но тут все вдруг смолкло, и Агриппа нетерпеливым жестом велел им проходить дальше. Только Анна, очень старая и слабая, не могла успевать за остальными. Поравнявшись с царским балконом, она и совсем остановилась. Хотя стражи кричали ей: «Проходи, старуха! Ну, живее!», она стояла неподвижно, опершись на свою длинную палку и упорно смотря в лицо Агриппы. Почувствовав на себе ее взгляд, он обратил свой взор в ее сторону, и глаза их встретились. При этом все заметили, что Ирод побледнел. Анна с усилием выпрямилась и, стараясь удержаться на дрожащих ногах, подняла костыль и указала им на золотой карниз балдахина над головою Агриппы. Все присутствующие обратили туда свои взоры, но никто не мог ничего разглядеть, так как карниз еще оставался в тени. Но, казалось, Агриппа увидел там что-то, ибо, поднявшись, чтобы объявить игры открытыми, он вдруг тяжело опустился на свое место и погрузился в глубокое раздумье, которого никто не смел нарушить. Анна же, опираясь на свой костыль, медленно поплелась вслед за остальными, которых теперь вновь водворили на прежние места, откуда они должны были наблюдать смерть своих родных, христианских борцов-гладиаторов.
   Наконец с явным усилием Агриппа поднялся на ноги, и в этот момент первые лучи восходящего солнца упали прямо на него. Это был высокий, благородного вида мужчина, величественный и прекрасно сложенный, в красивой, богатой одежде. Многотысячной толпе, обратившей на него взоры, он казался лучезарно прекрасным в своем серебряном венке и серебряном панцире, в белой тоге с серебром, весь залитый солнцем.
   – Именем великого цезаря и во славу цезаря объявляю игры открытыми! – произнес он звучно и громко.
   И, точно под влиянием какого-то неудержимого импульса, вся многотысячная толпа закричала, пьянея от звуков собственных голосов: «То голос бога! Голос божественного Агриппы!»
   Царь не возражал; он упивался этим поклонением. Он стоял в лучах солнца, гордый, счастливый, самодовольный. Милостивым жестом он простер руки вперед, как бы благословляя эту боготворившую его толпу. Быть может, в эти минуты в памяти его воскресло воспоминание о том, как он, жалкий, бездомный, изгнанный отцом, вдруг вознесся до такой высоты, и в душе его на мгновение мелькнула безумная мысль, что он в самом деле бог.
   Вдруг Ангел Господен сразил его в его гордыне: невыносимая боль сжала, точно тисками, его сердце, и Ирод вдруг понял, что он простой смертный человек и что смерть стоит за его спиной.
   – Увы, народ мой! Я не бог, а простой человек, общечеловеческая участь уготована и мне! – воскликнул он. И в этот самый момент большая белая сова, появившись над его головой, улетела через открытое пространство над ареной амфитеатра.
   – Видите! Видите! – продолжал он. – Тот добрый гений, что приносил мне счастье, покинул меня! Я умираю! Народ мой, видишь, я умираю!.. – И, опрокинувшись на свой золотой трон, этот человек, еще за минуту принимавший как должное божеские почести, теперь корчился в муках агонии и плакал, как женщина, как дитя. Да, Ирод плакал!
   Слуги и приближенные подбежали к нему и подняли его на руки.
   – Унесите меня отсюда! – простонал он.
   И глашатай громким голосом прокричал:
   – Царя постиг жестокий недуг, игры закрыты! Народ, расходись по домам!
   Сначала все замерли на своих местах, пораженные страхом, не находя слов для выражения своих чувств, но вдруг по рядам зрителей пробежал шепот, точно шелест листьев перед сильной бурей. Он крепчал, нарастал, и вот сотни голосов огласили воздух:
   – Христиане! Христиане! Это они напророчили смерть царю, накликали на нас беду! Они – колдуны и злодеи! Убейте их! Пусть они умрут все! Смерть, смерть христианам!
   Словно волны морские, хлынула многотысячная толпа на арену, к осужденным христианам. Но стены арены были высоки, а все входы и выходы закрыты. Толпа волновалась и бушевала, но дорваться до христиан не могла. Люди напирали друг на друга, лезли на стены, срывались, падали; другие наступали на них, давили, топтали, падали, а их давили другие.
   – Пришел наш смертный час! – воскликнул кто-то из назореев.
   – Нет, все мы еще живы! – отозвалась Нехушта. – Все за мной, я знаю выход! – Схватив Рахиль поперек туловища, она потащила ее к маленькой дверке, которая оказалась незапертой и охранялась только одним тюремным сторожем, тем самым вероотступником, который накануне издевался над христианами.
   – Назад! – крикнул он грозно и занес копье над Нехуштой, но та проворно пригнулась, и копье скользнуло высоко над ее спиной, она же пырнула его своим ножом. Страж повалился на землю с громким криком, но христиане уже хлынули в узкий проход и затоптали его ногами в безумном страхе. Далее за проходом был вомиториум (вход в римские амфитеатры); оттуда христиане вырвались уже беспрепятственно на улицу и смешались с многотысячной толпой, бежавшей из амфитеатра. Некоторые упали и были затоптаны, других же уносил людской поток. Таким образом Нехушта и Рахиль очутились на широкой террасе, обращенной к морю.
   – Ну, куда же теперь? – простонала Рахиль.
   – Иди за мной, не останавливайся, спеши! – молила Нехушта.
   – Что же станется с остальными? – тихо вымолвила молодая женщина, оглядываясь назад на рассвирепевшую толпу, избивающую попадавшихся им в руки христиан.
   – Храни их Бог! Мы не можем их спасти!
   – Оставь меня, Ноу, беги, спасайся!.. Я выбилась из сил… Больше не могу! – И в изнеможении Рахиль упала на колени.
   – Но я сильна! – прошептала Нехушта и, подхватив лишившуюся чувств Рахиль на руки, кинулась вперед, крича громко и повелительно:
   – Дорогу! Дорогу моей госпоже, благородной римлянке, ей дурно! – И толпа расступалась, давая ей дорогу.

Глава III
Уговор

   Благополучно пробежав всю выходящую на море террасу, Нехушта со своей ношей очутилась в узкой боковой улице, пролегающей вдоль старой городской стены, местами разрушенной и обвалившейся. Здесь она на минуту приостановилась, чтобы перевести дух и обдумать, что делать и куда бежать. Пронести на руках госпожу свою через весь город до ближайшей окраины, даже если бы у нее на то хватило силы, она не решилась бы: обе они около двух месяцев содержались в местной тюрьме, а это означало, что жители Цезареи знали их в лицо. Городское население, когда не предвиделось лучших развлечений, посещало тюрьмы и забавы ради издевалось над заключенными, рассматривая их сквозь решетку тюремных ворот. Бывало и так, что горожане свободно расхаживали между ними с разрешения тюремных стражей, за небольшое денежное вознаграждение. Таким образом, рослая темнокожая Нехушта и ее госпожа не могли остаться незамеченными теперь, когда толпа искала христиан по всему городу. Ни близких, ни друзей они здесь не имели, так как незадолго перед тем всех христиан изгнали из города. Женщинам оставалось только укрыться где-нибудь в надежном месте хоть на некоторое время. И Нехушта окинула взглядом окружающую ее местность: в нескольких шагах она заметила в стене старинного вида ворота; под этими воротами часто укрывались и ночевали бездомные бродяги, днем же там обыкновенно было пусто. К ним и направилась Нехушта, надеясь хоть ненадолго спрятаться в полумраке их широких сводов.
   На ее счастье, здесь никого не оказалось, но тлеющие угли почти потухшего костра и разбитая амфора с остатками воды свидетельствовали о том, что здесь еще недавно были люди. К ночи они, конечно, снова вернутся сюда! – размышляла верная служанка, опустив на землю свою бесчувственную госпожу. Вдруг ее наблюдательный глаз заметил узкую каменную лестницу в стене, ведущую наверх. Ни минуты не задумываясь, взбежала она по ней и очутилась перед тяжелой, окованной железом дубовой дверью. Постояв секунду в нерешительности, арабка уже хотела вернуться назад, но вдруг глаза ее сверкнули, она с диким отчаянием со всей силы толкнула дверь, которая распахнулась. За дверью оказалась просторная комната, заваленная мешками зерна. Ее освещали круглые бойницы, проделанные в толще стены и служившие некогда для военных целей. С быстротой птицы сбежала арабка вниз и, подхватив на руки Рахиль, внесла ее в помещение.
   Здесь она бережно опустила свою ношу на сложенные у стены овечьи бурдюки, затем, спохватившись, еще раз сбежала вниз и прихватила разбитую амфору, еще до половины наполненную свежей чистой водой. Молодая женщина вскоре пришла в чувство. Она принялась было расспрашивать свою верную слугу, как они очутились здесь, но чуткий слух арабки уловил какие-то звуки внизу, под сводом ворот. Тщательно заперев дверь, она приложила ухо к замочной скважине и прислушалась. Там внизу стояли трое солдат. Несомненно, они искали их.
   – Ведь старик утверждает, что видел, как ливийка со своей госпожой свернула в эту улицу! Другой темнокожей не было между христианами. Она же, кажется, и пырнула ножом Руфа! – сказал один голос.
   – Э, кто их разберет! Во всяком случае, здесь ни души! Чего нам еще тут толкаться? – пробурчал другой.
   – Эй, ребята, да тут лестница! Не мешало бы посмотреть…
   – Полно, это зерновой амбар Амрама-финикиянина, а он не таковский человек, чтобы оставлять ключ в дверях! Впрочем, если охота, так посмотри!
   И Нехушта услышала тяжелые шаги, приближающиеся к двери. Солдат подошел и попробовал толкнуть дверь.
   – Заперта крепко! – крикнул он вниз и стал спускаться. – А надо бы взять у Амрама ключ да посмотреть на всякий случай!
   – Ну так беги за ключом, если тебе охота! Финикиянин живет на том конце города, кроме того, его сегодня и с собаками не сыскать…
   – Хвала Богу, они ушли! – произнесла, облегченно вздохнув, Нехушта, отходя от двери.
   – Но они, возможно, опять вернутся! – промолвила Рахиль.
   – Не думаю, а вот хозяин этого помещения, вероятно, наведается: теперь на его товар большой спрос.
   Не успела она договорить, как ключ заскрипел в замке, и прежде чем Нехушта успела отскочить, дверь отворилась, Амрам вошел и тщательно запер за собой дверь.
   Обе женщины замерли на месте, не выдав ни единым звуком своего присутствия.
   Амрам – средних лет финикиянин с худощавым лицом и пронзительным взглядом, в скромной одежде темного цвета, но из дорогой ткани. Видимо, он не носил оружия. Это был известный всему городу, уважаемый и богатый человек, успешно ведущий торговлю, как большинство финикиян того времени. Зернохранилище, куда он теперь пришел, было лишь одним из незначительных складов его громадных зерновых запасов.
   Заперев дверь на ключ, Амрам подошел к столу, где хранились его таблицы и записи отпусков и приемов зерна, и вдруг очутился лицом к лицу с Нехуштой, которая тотчас же проскользнула к двери и выдернула ключ из замка.
   – Во имя Молоха, скажи, кто ты? – спросил купец, невольно отступив на шаг, и при этом заметил полулежащую у стены на куче порожних бурдюков Рахиль. – А ты? – добавил он. – Духи? Привидения? Или воры? Госпожи, ищущие пристанища и приюта в этом запруженном людьми городе, или, быть может, те две христианки, которых повсюду ищут солдаты?!
   – Мы те самые христианки, – сказала Рахиль, – мы бежали из амфитеатра и укрылись здесь, где нас чуть было не нашли легионеры!
   – Вот что выходит, когда человек не запирает своих дверей! – произнес Амрам. – Но это произошло не по моей вине, а по вине одного из моих подчиненных, с которым я серьезно поговорю по этому поводу, и поговорю сейчас же! – И он направился к двери.
   – Ты не уйдешь отсюда! – решительным тоном произнесла Нехушта, заступая ему дорогу и выставляя нож.
   Купец испуганно попятился.
   – Чего ты требуешь от меня?
   – Чтобы ты дал нам возможность покинуть Цезарею с полной для нас безопасностью, в противном же случае мы здесь умрем все трое вместе. Прежде чем кто-либо попробует лишить жизни мою госпожу или меня, этот нож пронзит его сердце! Некогда твой брат продал меня, княжескую дочь, в рабство, и я буду рада случаю отомстить. Понимаешь?
   – Понимаю. Только напрасно ты так гневаешься! Лучше поговорим, как деловые люди: вы хотите покинуть Цезарею, а я хочу, чтобы вы оставили мое зернохранилище. Так дай же мне выйти отсюда и устроить все согласно нашему обоюдному желанию!
   – Ты выйдешь отсюда не иначе как в сопровождении нас обоих, – сказала Нехушта, – но советую тебе не терять попусту слов! Госпожа моя – единственная дочь Бенони, богатейшего купца в Тире. Ты, наверное, слышал о нем. Ручаюсь тебе, что он щедро вознаградит того, кто спасет его дочь!
   – Я не вполне в том уверен: Бенони полон предрассудков, притом еврей, не терпящий христиан! Это я знаю!
   – Пусть так, но ты купец и знаешь, что даже сомнительный барыш лучше… чем нож в горло!
   – Не спорю! Но никаких барышей мне с этого дела не надо. Таким товаром, – он указал на нее и на Рахиль, – я не торгую. Поверь мне, женщина, я всей душой готов помочь вам: я не питаю к христианам ненависти: те, с кем мне случалось иметь дело, были люди хорошие, честные!
   – Однако не трать лишних слов, – сурово проговорила арабка. – Время дорого!
   – Что же мне делать? Разве вот что! Сегодня под вечер одно из моих судов отправляется в Тир. Буду рад предложить вам отплыть на нем. Согласны?
   – Конечно, но при условии, что ты будешь сопровождать нас!
   – Я не имел намерения отплыть с этим судном в Тир!
   – Но ты можешь изменить свое намерение, – сказала Нехушта, – чтобы спасти двух ни в чем неповинных женщин, дав им возможность бежать из этого проклятого города. Скажи, согласен ты это сделать? Если да, то пусть так, если же нет – я вонжу тебе этот нож в горло и зарою тебя в твоем же зерне!
   – Согласен! Когда стемнеет, я отведу вас на мое судно, которое отправляется два часа спустя после захода солнца с вечерним ветром; я буду сопровождать вас и в Тире сдам госпожу твою на руки ее отцу. Но здесь жарко и душно, на крыше же лучше. Она окружена высоким парапетом, из-за которого не видно тех, кто сидит или стоит на ней, и там никого нет. Пойдем!
   – Пойдем, если хочешь, только ты иди вперед. Но если только вздумаешь крикнуть, то знай: нож у меня всегда наготове!
   – О, в этом я нисколько не сомневаюсь! К тому же, раз я дал слово, то выполняю! Будь что будет, но я останусь верен своему слову!
   Наверху и в самом деле было приятно. Особенно под небольшим навесом, некогда защищавшим часовых от зноя или непогоды.
   Здесь было так хорошо, дышалось так свободно, что Рахиль, измученная и изнуренная всеми событиями этого дня, вскоре заснула под навесом. Нехушта же ни за что не соглашалась отдохнуть. Она опустила глаза на город, лежащий у ног, словно пестрый движущийся ковер. Тысячи людей с женами и детьми сидели на площадях и улицах прямо на земле, посыпая себе головы придорожной пылью, в один голос посылая к небу усердную мольбу, доходившую даже до слуха Нехушты и Амрама. Казалось, волны рокочут во время прибоя.
   – Они молятся, чтобы царь остался жив! – сказал Амрам.
   – А я хочу, чтобы он умер! – воскликнула ливийка.
   Финикиянин же только пожал плечами: ему было все равно, лишь бы дела торговли не пострадали.
   Вдруг толпа разразилась громким жалобным воем.
   – Ирод умер или кончается! – сказал финикиянин. – Так как сын его еще младенец, то вместо него поставят над нами правителем какого-нибудь римского прокуратора с бездонными карманами. Ваш старик епископ был прав: всем нам грозят беды и несчастья!
   – А что сталось с ним и с остальными? – спросила Нехушта.
   – Одних затоптала толпа, других евреи побили камнями, а некоторые, без сомнения, успели спастись и, подобно вам, скрываются теперь где-нибудь!
   Нехушта внимательно посмотрела на свою госпожу, которая спала крепким сном, опустив голову на тонкие бледные руки.
   – Мир безжалостен и жесток к христианам! – проговорила она.
   – Друг, он жесток ко всем, – отозвался Амрам, – если бы я рассказал тебе свою повесть, то даже ты согласилась бы со мной! – И он тяжело вздохнул. – Вы, христиане, имеете хоть то утешение, что для вас смерть – это только переход из мрака жизни к светлому бытию, и я готов верить, что вы правы… Госпожа твоя кажется мне изнуренной и слабой. Больна она?
   – Она всегда была слаба здоровьем, а тяжкое горе и страдания сделали свое дело; мужа ее они убили полгода тому назад в Берите, а теперь ей пришло время разрешиться младенцем!
   – Я слышал, что кровь ее мужа легла на старого Бенони: он предал его. Кто может быть так жесток, как еврей? Даже мы, финикияне, о которых говорят так много дурного, не способны на это. У меня тоже была дочь… но зачем вспоминать! – прервал он себя… – Видишь ли, я рискую многим, но все, что будет в моих силах, сделаю для твоей госпожи и для тебя, друг! Не сомневайся во мне, я не выдам, не обману. Мое судно малое, беспалубное, а большая галера уходит сегодня ночью отсюда в Александрию и зайдет в Тир и Ионну; на этой галере я устрою вам проезд, выдав твою госпожу за мою родственницу, а тебя за ее служанку. Мой вам совет: отправляйтесь прямо в Египет, где много христиан и есть христианские общины, которые примут вас на время под свою защиту. Оттуда твоя госпожа может написать своему отцу, и если он пожелает принять ее в свой дом, то она вернется к нему. В любом случае в Александрии она будет в безопасности, там евреев не любят, и власть Ирода не распространяется!
   – Совет твой мне кажется хорошим! – сказала Нехушта. – Только бы моя госпожа согласилась!
   – Она должна согласиться: у нее нет выбора. Ну а теперь отпусти меня. До наступления ночи я вернусь за вами с запасом пищи и одежды и провожу вас на галеру. Да не сомневайся же, друг, неужели ты не можешь поверить мне?
   – Нет, я верю, должна верить, но ты пойми, в каком мы положении и как невероятно найти истинного друга в человеке, которому я еще так недавно угрожала ножом!
   – Забудем это. Дальнейшее покажет, можно ли мне верить. Спустись со мной вниз и запри дверь. Я вернусь и стану на открытом месте. Я приду с рабом и сделаю вид, будто у меня развязался мешок, а я стараюсь его завязать. Тогда ты сойди вниз и отопри!
   После ухода Амрама Нехушта села подле своей госпожи. С тревогой ожидала она возвращения финикиянина. «Если Амрам выдаст, – думала она, – при мне остался мой нож, и прежде, чем нас успеют схватить, я заколю свою госпожу и себя». Пока же ей оставалось только молиться, и она молилась страстно и бурно, молилась не за себя, а за свою госпожу и ее ребенка, который, по словам пророчицы Анны, должен был родиться и жить. Но при мысли, что ее госпожа должна умереть, Нехушта, закрыв лицо руками, горько заплакала.

Глава IV
Рождение Мириам

   Медленно тянулось время. Но никто до вечера не пришел. Часа в три после полудня Рахиль проснулась: ее мучил голод, но не нашлось другой пищи, кроме зерна. Нехушта рассказала своей госпоже о том, как она доверилась Амраму.
   За час до заката Нехушта, не спускавшая глаз с открытого пространства перед воротами стены, увидела двух людей. Это был Амрам и, очевидно, его раб с узлами на голове. Когда они подошли к воротам, узел у них развязался, и Аврам стал возиться около него, затягивая бечевку. Нехушта поспешила спуститься вниз и отомкнула дверь.
   – Где же твой раб? – спросила она, впуская Аврама и принимая из его рук тяжелый узел.
   – Он сторожит внизу, ты его не бойся: он человек верный. Но вы обе, должно быть, голодны. Я принес вам поесть и вина. Здесь и одежды для обеих; закусив, вы можете и переодеться. А вот, кроме всего остального, и это! – И он подал Нехуште кошелек, полный золота. – Это для вас всего необходимее! – сказал он. – Ты не благодари меня, я дал тебе слово спасти вас, сделать для вас все, что могу, и сделаю. Когда-нибудь, может быть, для вас настанут лучшие дни, вы возвратите мне все это. А я могу ждать. Проезд на галере я устроил, только смотрите, никто не должен заметить, что вы христиане: моряки думают, что христиане навлекают несчастье на суда. Теперь помоги мне снести вино и пищу наверх; госпожа твоя, верно, нуждается в подкреплении сил!
   Минуту спустя они были уже на крыше.
   – Мы хорошо сделали, госпожа, что доверились этому человеку! Смотри, он вернулся и принес все, в чем мы нуждались! – показала арабка.
   – Да снизойдет на него благословение Всевышнего за то, что он делает для нас, беззащитных! – отвечала Рахиль, бросив полный благодарности взгляд на финикиянина.
   – Пей и кушай, – сказал Амрам, – тебе нужны силы! – и он подвинул вино, мясо и другие вкусные блюда, принесенные им.
   После госпожи поела и Нехушта. Затем обе они возблагодарили Бога и выразили свою признательность этому доброму человеку, который так заботился о них. После этого обе женщины пошли вниз и переоделись: одна – в богатые одежды знатной финикийской госпожи, а другая – в белое одеяние с пестрыми каймами, какие носили приближенные рабыни.
   День начинал угасать, но они выждали, пока совершенно стемнело, и тогда только вышли на улицу, где их ожидал хорошо вооруженный раб. В сопровождении его женщины и Амрам направились к набережной по самым безлюдным улицам, поскольку в городе было неспокойно. Народу стало известно, что болезнь Агриппы смертельна, и солдаты восстали против властей, вели себя с наглым своеволием, врывались в дома, брали что хотели, убивали тех, кто противился им.
   У набережной наших беглянок ожидала лодка с двумя гребцами-финикиянами. Женщины, Амрам и его раб добрались до стоящей невдалеке галеры, готовящейся к отплытию. Амрам представил капитану Рахиль в качестве своей близкой родственницы, гостившей у него и теперь возвращающейся в Александрию, а Нехушту назвал ее рабыней. Затем, проводив их в приготовленную каюту, добрый купец простился с ними, пожелав им счастливого пути.
   Четверть часа спустя галера снялась с якоря и, подгоняемая ветром, вышла в море. Но ветер вскоре вдруг стих, и судно могло идти только на веслах. Свинцовое небо низко нависло над морем, предвещая сильную бурю. Капитан хотел было бросить якорь, но в этом месте оказалось слишком глубоко, якорь не встретил дна. За час же до рассвета вдруг поднялся страшный северный ветер, и вскоре разыгралась настоящая буря. Когда рассвело, Нехушта увидела вдали белые стены Тира, но капитан сказал ей, что зайти туда нет возможности, он пойдет прямо в Александрию.
   Около полудня буря перешла в ураган. У судна сперва сломало мачту, а затем оторвало руль, и его понесло с невероятной силой на прибрежные рифы, где, пенясь, с ревом разбивались громадные волны.
   – Это все из-за этих проклятых христианок! – кричали моряки. – Клянусь Вакхом, я видел эту желтолицую женщину в амфитеатре.
   Заслышав такие речи, Нехушта поспешила вниз, в каюту к своей госпоже, жестоко страдающей от качки. Наверху же царила настоящая паника: не только экипаж судна, но даже невольники-гребцы кинулись к запасам спирта и старались хмелем отогнать ужас близкой смерти. Раза два эти возбужденные вином люди пытались ворваться в каюту, угрожая кинуть в море христианок, виновниц их гибели. Но Нехушта, стоя в угрожающей позе у самой двери, грозила убить первого, кто сунется в каюту. Так прошла ночь, а когда рассвело, серая полоса берега вырисовалась в полумиле от судна. С быстротой молнии неслось оно на прибрежные скалы. Близость смерти протрезвила людей: они бросились спускать шлюпки и готовить плоты из досок палубы. Видя, что все готовятся покинуть судно, Нехушта стала просить, чтобы спасли и их, но ее грубо оттолкнули, пригрозив смертью. Вдруг громадный вал подхватил галеру и бросил ее на скалы. Со страшным треском она врезалась носом между двумя рифами и засела на большой, плоской скалистой мели.
   Плот и шлюпка удалялись от судна, и Нехушта в отчаянии смотрела им вслед. Вдруг страшный нечеловеческий крик прорезал рев бури и шум волн: плот и шлюпка, брошенные на скалы, разбились в щепки. Несколько несчастных беспомощно барахтались в волнах, но за несколько минут все стихло, шлюпки и плота будто и не было. Тогда Нехушта поблагодарила Бога, сохранившего им жизнь, вернулась в каюту, чтобы рассказать госпоже своей о случившемся.
   – Да простит им Господь прегрешения их! – сказала Рахиль. – Что же касается нас, то не все ли равно, утонуть там, на плоту, или здесь, на галере?!
   – Мы не утонем, госпожа, в этом я уверена! – возразила Нехушта.
   – Откуда эта уверенность? Видишь, как море бушует! – заметила Рахиль.
   В этот момент новый вал с бешеной силой подхватил галеру, приподнял ее с мели, перенес через гряду рифов, о которые разбились плот и шлюпка, выбросив на мягкую песчаную отмель берега. Судно замерло, глубоко врезавшись в мокрый песок за несколько десятков сажен от берега. Будто закончив свое дело, ветер стих, море на закате улеглось, как это часто бывает на Сирийском прибрежье. Рахиль и Нехушта, будь у них силы, могли бы беспрепятственно достигнуть берега, но об этом нечего было и думать: настало время появления на свет ребенка. Рахиль родила дочь.
   – Дай мне поглядеть на ребенка! – попросила молодая мать. Нехушта зажгла в каюте светильник и показала хорошенького младенца, но очень маленького, беленького, с большими синими глазами и темными вьющимися волосиками.
   Долго и любовно смотрела на своего ребенка молодая мать, затем сказала: «Принеси воды: пока еще есть время, надо окрестить малютку!»
   И во имя Святой Троицы, освятив сперва воду, умирающая окунула дрожащую руку в эту воду и трижды осенила крестным знамением дитя, дав ему имя Мириам.
   – Ну вот, – сказала Рахиль, – проживет она час или целую жизнь – все равно. Она крещена мною и будет христианкой. Тебе, Ноу, я поручаю ее как приемной матери. Заботься о ней и воспитай в духе христианства. Скажи ей также, что покойный отец ее завещал, чтобы она не смела избрать себе в мужья человека, который не исповедует Христа Распятого! Такова и моя воля!
   – О, зачем ты говоришь такие слова, госпожа?
   – Я умираю, Ноу, я это чувствую, и теперь, когда мой ребенок родился, с радостью иду к тому, который ждет меня там, в новой загробной жизни, и к Господу нашему… Дай мне того вина, оно восстановит мои силы; мне надо сказать тебе еще многое, а я чувствую, что слабею!
   Рахиль выпила несколько глотков вина и затем продолжала:
   – Как только меня не станет, возьми ребенка и иди в ближайшее селение: пусть малютка немного подрастет и окрепнет. Деньги у тебя есть, тебе их хватит надолго. Когда дитя наберется сил, отправься с ним не в Тир, где мой отец станет воспитывать мою дочь в строгом иудействе, а в селение ессеев на берегу Мертвого моря, где живет брат моей покойной матери Итиэль. Расскажи ему все без утайки. Хотя он не христианин, но человек добросердечный, он искренне сочувствует христианам; ты знаешь, как жестоко упрекал он отца за его поступок по отношению к нам. Дядя пытался сделать все возможное, чтобы спасти нас. Ему ты скажи, что я, умирая, просила его именем его покойной сестры, которую он так нежно любил, принять мою дочь и быть ей вместо отца, а тебе – другом. Если он примет вас обеих под свою защиту, мир и счастье снизойдут на него и на весь дом его!
   Последние слова Рахиль произнесла с трудом, силы ее иссякали. Она стала молиться, едва шевеля губами, и вскоре уснула. Проснувшись на заре, она знаками попросила принести ей младенца и, возложив руки на его головку, благословила его, затем Нехушту и снова забылась, но на этот раз – сном вечности.
   С громким криком отчаяния кинулась Нехушта на труп своей госпожи и страстно целовала ее мертвые руки, клянясь, что будет служить ее ребенку, как служила ей. Тут она вспомнила, что ребенок еще не кормлен и скоро почувствует голод. Надо было спешить на берег. Но дорогую покойницу Нехушта не хотела оставить на добычу акулам и решила устроить ей царские похороны по обычаю своей страны. А какой костер мог быть грандиознее и величественнее этой большой галеры?
   С этой мыслью она вынесла тело покойной госпожи на палубу и, разостлав дорогой ковер, посадила ее, прислонив к обломку мачты. Затем вошла в каюту капитана, захватила из шкатулки на столе золото и другие драгоценности. Найдя в углу амфору гарного масла, Нехушта разбила ее, разлила масло и подожгла его. Забежав в каюту, схватила ребенка, укутала его в теплые одеяла и поднялась на палубу. Опустилась на мгновение подле своей мертвой госпожи и, страстно целуя ее, простилась с ней. Пламя начинало уже охватывать судно, когда Нехушта осторожно спустилась по веревочной лестнице, оставленной за бортом спасавшимися моряками, и по пояс в воде бодро пошла к берегу, унося на себе все золото и драгоценности, какие только были на судне. Выйдя на берег, арабка взошла на высокий песчаный холм и с вершины его оглянулась назад на зажженный ею костер. Яркое пламя его рвалось высоко к небесам: горело масло в трюме.
   – Прощай! Прощай! – воскликнула Нехушта, посылая последний привет своей любимой госпоже, быстро спустилась с холма, спеша добраться до ближайшего селения.

Глава V
Водворение Мириам

   Спустившись с холма, Нехушта очутилась среди возделанных полей ячменя и плодовых садов, огороженных низкими каменными стенами. Там и сям виднелись дома; но большинство – разрушенные пожаром, а поля и сады смяты и стоптаны, точно здесь только что прошел неприятель.
   Тем не менее Нехушта смело шла по главной улице селения, пока не увидела смотревшую на нее из-за стены одного из садов молодую женщину. На ее вопрос, что здесь случилось, женщина с плачем рассказала, что в их селение нагрянули римляне и все сожгли и разорили. Стариков и старух убили, здоровых же и молодых, кого только могли изловить, увели в рабство. И все это за то, что старшина их селения поспорил с римским сборщиком податей. Он отказался уплатить слугам великого цезаря вторичный, незаконный налог.
   – Неужели, – спросила Нехушта, – я не найду здесь ни одной женщины, которая могла бы выкормить мне этого ребенка? Я готова щедро заплатить за это!
   – Но скажи мне, откуда ты? Откуда у тебя этот младенец? – осведомилась женщина.
   Нехушта рассказала женщине ровно столько, сколько той положено знать, и женщина предложила кормить девочку, так как римляне убили ее дитя, она же и муж ее успели скрыться в подвале. Дом их тоже случайно уцелел, и муж теперь ушел на поле собрать то, что там осталось. Нехушта поблагодарила Бога, что он послал ей женщину, согласившуюся выкормить ребенка.
   Муж кормилицы Мириам оказался славным трудолюбивым виноградарем, добрым хозяином и надежным заступником и защитником для Нехушты и маленькой Мириам. В доме этих добрых людей, которым Нехушта каждый месяц давала по золотому, они пробыли целых шесть месяцев; девочка окрепла, поздоровела. Теперь она могла без всякой опасности вынести самое дальнее путешествие. Памятуя завещание покойной госпожи, верная Нехушта обещала дать этим добрым людям денег (они мечтали купить двух волов и работника). Если же они согласятся проводить ее с ребенком в окрестности Иерихона, то получат еще три золотых, вьючного осла и мула, которых она поручила им приобрести для путешествия. Добрые люди согласились не только проводить их до окрестностей Иерихона, но и пробыть там около трех месяцев, пока ребенка можно будет отнять от груди.
   Галера, на которой Мириам увидала свет, потерпела крушение всего в пяти лигах от Иоппы (нынешней Яффы) и в двух днях пути от Иерусалима. А из Иерусалима дойти до берегов Мертвого моря недолго.
   Путешествие Нехушты с маленькой Мириам и двумя спутниками оказалось благополучным и беспрепятственным: их скромный вид не привлекал внимания ни разбойников, которыми кишели все большие дороги, ни римских воинов, разосланных начальством для поимки этих разбойников и нередко бравшихся за их ремесло.
   На шестой день пути наши путешественники спустились в долину Иордана, а в два часа пополудни седьмых суток подошли к селению ессеев. Оставив своих вьючных животных и мужа кормилицы за околицей селения, Нехушта с малюткой, которая уже размахивала ручонками, смеялась и лепетала, в сопровождении кормилицы смело вошли в селение. Ей показалось, что в нем живут одни мужчины: ни одна женщина не попалась им навстречу.
   У престарелого мужчины, одетого в чистые белые одежды, Нехушта спросила, где можно найти брата Итиэля. Почтенный старец, отворачивая от нее лицо, точно лик женщины казался ему опасным, весьма вежливо отвечал, что брат Итиэль работает в поле и не возвратится раньше, как только к ужину. Но если у нее спешное дело, она может дойти до зеленых ив, растущих на берегу Иордана, и оттуда непременно увидит Итиэля, который пашет на соседнем поле парой белых волов.
   Обе женщины направились к реке. Действительно, вскоре увидали они вдали на пашне двух белых волов и шедшего за сохой немолодого пахаря. Нехушта приказала кормилице остаться в некотором отдалении, а сама с младенцем на руках подошла к Итиэлю.
   – Скажи мне, прошу тебя, – обратилась она к нему, – вижу я Итиэля, священника высшего сана ессеев, брата покойной госпожи моей Мириам, жены еврея Бенони, богатейшего купца в городе Тире?
   – Меня зовут Итиэль, и жена Бенони, пребывающая ныне в стране вечного блаженства за гранью океана, была моей сестрой!
   – Хорошо, так ты, верно, знаешь, что у госпожи моей Мириам была дочь Рахиль? Она умерла в родах, а вот младенец, – и Нехушта показала ему спящую малютку. Итиэль долго вглядывался в маленькое личико, а затем, видимо, растроганный, с нежностью поцеловал ребенка, улыбнувшегося ему во сне.
   Ессеи хотя и мало видят детей, но питают к ним сильную любовь.
   – Расскажи мне, добрая женщина, всю эту печальную повесть! – попросил Итиэль, и Нехушта рассказала ему все, передав дословно предсмертные слова своей молодой госпожи.
   Выслушав ее, Итиэль отошел немного в сторону и поскорбел об усопшей. Затем сотворил молитву: ессеи не предпринимают ничего, даже самого пустячного дела, не помолившись предварительно Богу о помощи и вразумлении. Только после того вернулся он к Нехуште со словами:
   – Добрая и верная женщина, в тебе, думаю, нет ни коварства, ни женского тщеславия, как у остальных сестер твоих. Ты загнала меня в щель. Не знаю, как мне теперь быть и что делать. Законы моего братства воспрещают нам иметь какое-либо дело с женщинами, будь они стары или молоды. Суди сама, как могу я принять тебя и девочку в мой дом?
   – Законы твоей общины мне неизвестны, – несколько резко и гневно возразила Нехушта, – но общечеловеческие законы мне ясны, как и некоторые законы Божьи. Ведь я, как моя госпожа и ее ребенок, тоже христианка. Эти законы говорят, что прогнать сироту родственной тебе крови, которого горькая судьба привела к твоему порогу, – жестокий и дурной поступок, за который тебе придется когда-нибудь дать ответ тому, кто выше всех законов земных!
   – Я не стану спорить, особенно с женщиной, – продолжал Итиэль, которому, видимо, было не по себе. – То, что я только что сказал тебе, – правда. Но правда и то, что наши законы предписывают нам самое широкое гостеприимство и строжайше воспрещают отказывать в помощи обездоленным и беспомощным!
   – А тем более этому ребенку, в жилах которого течет родная вам кровь. Если вы оттолкнете его, он попадет в руки деда и будет воспитан среди евреев и зилотов, будет приносить в жертву живые существа и совершать помазания маслом и кровью жертвенных животных!
   – О, одна мысль об этом приводит меня в ужас! – сказал Итиэль. – Пусть уж лучше она будет христианкой!
   Это он сказал потому, что ессеи считают употребление масла нечистым и всего более питают отвращение к приношению в жертву животных и птиц. Они не признавали Христа и не хотели слышать ни о каком новом учении, тем не менее исполняли многое из того, что завещал своим ученикам Христос.
   – Но решить этот вопрос один я не могу, – продолжал Итиэль, – я должен представить его на обсуждение собрания ста кураторов. Как они решат, так и будет, а пока совет решит, на что потребуется не менее трех дней, я имею право предложить тебе с ребенком и людям, которые пришли с тобой, кров и пищу в нашем странноприимном доме! К счастью, этот дом стоит как раз на том конце селения, где живут наши братья низших степеней. У них допускается брак, так что там вы найдете нескольких женщин, которые не могут показываться среди нас в другой части селения!
   – Прекрасно, – сказала Нехушта, – только я назвала бы именно этих братьями высших степеней, так как они исполняют завет Божий – плодиться и множиться!
   – Об этом я не стану спорить, нет, нет… Во всяком случае, это прелестный ребенок. Вот он открыл глазки, точно васильки! – И старик снова склонился над малюткой и поцеловал ее, затем тотчас же добавил со вздохом: – Грешник я, грешник! Я осквернил себя и должен теперь очиститься и покаяться!
   – Это почему? – спросила Нехушта.
   – Потому что я нечаянно коснулся твоей одежды и дал волю земному чувству, поцеловав ребенка дважды. Согласно нашему правилу я осквернился!
   – Осквернился! – воскликнула негодующим тоном Нехушта. – Ах ты, старый сумасброд! Нет, ты осквернил этого чистого младенца своими мозолистыми руками и щетинистой бородой! Лучше бы ваши священные правила учили вас любить детей и уважать честных женщин, являющихся их матерями, без которых не было бы на свете и вас, ессеев!
   – Я не смею спорить с тобой, не смею спорить! – нервно отозвался Итиэль, нисколько не возмущаясь резкостью Нехушты. – Все это должны решить кураторы, а пока пойдем, я погоню своих волов, хотя еще не время выпрягать их из ярма, а ты и спутница твоя идите немного позади меня. Впрочем, нет, не позади, а впереди меня, чтобы я мог видеть, что вы не уронили ребенка. Право, личико его так прекрасно, что мне жаль расстаться с ним, прости мне, Господи, это прегрешение… это дитя напоминает мне покойную сестру, когда она была еще ребенком… да, да… прости, Господи, мои прегрешения!
   – Уронить ребенка! – воскликнула было Нехушта, возмущенная словами этой жертвы глупых правил, как она мысленно называла его, но, угадав своим женским чутьем, что этот человек успел уже полюбить ребенка, смягчилась и полушутя заметила:
   – Смотри, сам не напугай малютку своими огромными волами; вам, мужчинам, так презирающим женщин, еще многому следовало бы поучиться у нас!
   Затем, подозвав кормилицу, она молча пошла впереди Итиэля, ведущего волов. Так они дошли до большого прекрасного дома на самом краю селения. Это был странноприимный дом ессеев, где они оказывали своим гостям самый радушный прием, окружая их всеми возможными удобствами и предоставляя им все лучшее. Дом этот оказался незанятым. Позвав жену одного из низшей степени братьев ессеев, Итиэль, закрыв лицо руками, чтобы не видеть лица женщины, поручил ей позаботиться о Нехуште, младенце и их спутниках и удалился доложить обо всем кураторам.
   – Что, они все такие полоумные? – презрительно спросила Нехушта у женщины.
   – Да, сестра, – ответила та, – все они таковы, даже мужа своего я вижу редко, и он постоянно твердит мне о том, что женщины полны всяких пороков, что они – искушение для человека праведного, ловушка для праведников и многое другое.
   В этом странноприимном доме Нехушта с девочкой и кормилица с мужем прожили несколько дней.
   И вот собрался совет кураторов, и Нехушта должна была явиться на собрание вместе с ребенком. Собрание это состояло из ста почтенных, убеленных сединами старцев в белых одеждах. Они разместились на длинных скамьях. В противоположном конце зала было приготовлено особое место для арабки. По-видимому, Итиэль заранее изложил им все обстоятельства дела, так как кураторы сразу же приступили к расспросам, на которые Нехушта отвечала вполне ясно и точно. Выслушав ее, кураторы стали совещаться между собою. Большинство выразило согласие принять и воспитать ребенка, но нашлись и такие, которые возражали, мол, и малютка, и ее приемная мать женского пола, им здесь не место. Кроме того, если оставить ребенка, то все они полюбят его и привяжутся к нему, а ведь они должны любить только одного Бога!
   На это другие возражали, что они должны любить и всех обездоленных, и все человечество. Затем Нехуште предложили удалиться, чтобы собрать голоса за и против. Выходя из зала, Нехушта высоко подняла улыбающуюся девочку, чтобы все могли видеть ее прелестное личико, и умоляла все собрание не отвергать просьбы умирающей женщины о попечении над ее дочерью. Единственному родственнику мать поручала свое дитя на смертном одре. Неужели же откажет бедной сиротке в крове, наставлении и мудром руководстве ее дядя Итиэль и вся святая община ессеев?
   В смежной комнате довольно долго ожидала она решения собрания. Когда ее вновь позвали в зал совета, она увидела сияющее радостью лицо Итиэля и поняла, что решение кураторов благоприятное. Действительно, председатель собрания объявил ей, что большинством голосов решено принять малютку Мириам на попечение общины до достижения ею восемнадцатилетнего возраста. В восемнадцать лет ей придется покинуть это селение. Пока же она здесь, никто не попытается отвратить ее от веры ее родителей, ей и ее приемной матери будет предоставлен дом и все самое лучшее для их удобства и благосостояния. Дважды в неделю к ним будут являться выборные от кураторов, чтобы убедиться, что ребенок здоров и ни в чем не нуждается. Когда же девочка подрастет и ей потребуется обучение, она будет допущена на их собрания. Обучать ее будут мудрейшие и ученейшие из братьев. Так получит девочка нужные познания в полезных науках.
   – Чтобы все знали, что мы взяли этого ребенка на наше попечение, – сказал председатель, – мы все в полном составе проводим вас до предназначенного вам дома, и брат Итиэль, ближайший родственник малышки, понесет ее на руках. Ты же, женщина, пойдешь рядом с ним и будешь давать ему необходимые указания, как обращаться с ребенком!
   Образовалось целое торжественное шествие. Во главе его выступил председатель совета кураторов и священник, брат Итиэль – в центре с ребенком, далее – длинная вереница кураторов и простые братья ессеи позади. Шествие это проследовало через все селение и остановилось на дальней окраине села у одного из лучших домов. В нем предстояло жить малютке Мириам и ее верной Нехуште.
   Дитя, которое впоследствии стали называть царицей ессеев, заняло прочное место не только в домике, но и в сердцах всех этих добрых людей.

Глава VI
Халев

   Вряд ли другой ребенок мог похвастать более своеобразным воспитанием и более счастливым детством, чем Мириам. Правда, у нее не было матери, но это с избытком заменялось любовью и заботами, которыми ее окружала Нехушта и несколько сот отцов, из которых каждый любил ее, как родное дитя. Отцами она не смела их называть, но зато всех звала дядями, добавляя имена тех, кого знала.
   Однако почтенные братья нередко завидовали и ревновали друг друга к ребенку: все они наперебой старались завоевать ее расположение, делая нередко тайные подарки девочке, прельщая ее лакомствами и игрушками. Комитет, обязанностью которого были еженедельные посещения домика Мириам, состоявший из выборных членов кураторов, в том числе и Итиэля, был вскоре расформирован, и депутация составлялась из очередных братьев, так что каждый имел возможность посещать девочку.
   Когда ей исполнилось семь лет, а к этому времени она успела стать чуть ли не божеством для каждого из братьев ессеев, девочка захворала лихорадкой, весьма распространенной в окрестностях Иерихона и Мертвого моря. Хотя среди братьев было несколько весьма искусных и опытных врачей, лихорадка не оставляла больную. День и ночь не отходили лекари от ее кровати. Вся же остальная братия так горевала, что все селение наполнилось воплями и стонами и возносило молитвы Господу об исцелении девочки. Три дня все они непрестанно молились, и многие из них за это время не дотрагивались до пищи. Никогда еще ни один монарх на свете не был окружен во время болезни такой любовью и тревогой своих подданных, и никогда еще его выздоровление не вызывало такой единодушной радости и искренней благодарности Богу, как выздоровление маленькой Мириам.
   И не удивительно: она стала единственной радостью их бесцветной, однообразной жизни, единственным молодым, веселым существом, щебетавшим, как птичка, среди угрюмых и молчаливых братьев, вся жизнь которых была полным отречением от всех радостей земных.
   Когда девочка подросла, стали думать об ее обучении. Совет ессеев после долгих обсуждений решил возложить эту обязанность на трех ученейших мужей из своей среды.
   Один из них – египтянин, воспитанный в коллегии жрецов в Фивах. От него Мириам узнала многое о древней цивилизации Египта и даже многие тайны религии и объяснения этих тайн, известные только одним жрецам. Второй был Ософил, грек, живший долгие годы в Риме и изучивший язык, нравы и литературу римлян, как свои. Третий, посвятивший всю свою жизнь изучению животных, птиц, насекомых и всей природы, а также и движения небесных светил, преподавал очень старательно все эти премудрости своей возлюбленной ученице, стараясь ей все объяснить на живых и наглядных примерах.
   Когда Мириам стала постарше, ей дали четвертого учителя – художника. Он научил девушку искусству лепки из глины и ваяния из мрамора и камня, а также открыл секреты пигментов, т. е. красок. Этот в высшей степени талантливый человек был, кроме того, искусным музыкантом и охотно учил девочку музыке и пению в ее свободные от других занятий часы. Как видим, Мириам получила такое образование, о каком девушки и женщины ее времени не имели даже представления, и ознакомилась с такими науками, о которых те даже не слыхали. Познания в вопросах веры она получала от Нехушты, а также от захожих христиан, которые приходили и сюда проповедовать учение Христа; особенно внимательно слушала Мириам одного старика, который слышал сам это учение из уст самого Иисуса и видел Его Распятым. Но главным наставником девочки была сама природа, которую она понимала и любила.
   Таким образом, знания и искусства рано пустили корни в прелестной головке Мириам; светлый, ясный разум, поэтическая душа девочки отразились в ее синих глазах. Кроме того, Мириам была и внешне привлекательна. Сложения скорее миниатюрного и несколько хрупкого, личико имела скорее бледное, но темные густые кудри ниспадали по плечам, а большие темно-синие глаза светились ласковым, живым огнем. Ручки и ножки ее были маленькие, тоненькие и женственно прекрасные, а движения грациозны, гибки и живы. Нежная душа ее наполнялась любовью ко всему живущему, сама она росла всеми любимая. Даже птицы и животные, которых она кормила, видели в ней друга; цветы как-то особенно преуспевали от ее ухода и, казалось, улыбались ей.
   Но Нехушта не одобряла столь усидчивые и регулярные занятия девочки. Долго она молчала, наконец высказалась на одном из собраний, как всегда, несколько резко и с упреком:
   – Что, вы хотите сделать из этой девочки прежде времени старуху? На что ей все эти познания? В эти годы другие девочки еще беззаботны, как мотыльки, и думают только об играх и забавах, свойственных их возрасту; она же не знает других товарищей, кроме седобородых старцев, которые пичкают ее юную головку своей древней премудростью! В такие-то годы ей уже чужды молодые радости жизни! Ребенку нужны товарищи-одногодки, а она растет, точно одинокий цветок, среди угрюмых темных скал, не видя ни солнца, ни зеленого луга!
   Обсудили этот вопрос и решили позаботиться о том, чтобы дать девочке в товарищи кого-нибудь из сверстников. Но, увы! Девочек не оказалось в целом селении ни одной, а из принимаемых и призреваемых общиной мальчиков, из которых ессеи готовили будущих последователей своего учения, всего только один оказался того же возраста, что и Мириам. Несмотря на то что среди ессеев не существовало никаких кастовых предрассудков, вопрос происхождения не имел для них никакого значения, им казалось, что для Мириам, которая со временем должна была покинуть их тихое убежище и вступить в жизнь, общение с детьми низшего происхождения нежелательно. Этот единственный мальчик, ровесник Мириам, круглый сирота, призреваемый ессеями, был сын очень родовитого и богатого еврея по имени Гиллиэль. Мальчик родился в тот год, когда умер царь Агриппа, Кусний Фаб (Cuspius Fabus) стал правителем Иудеи. Отец его, несмотря на то, что нередко становился на сторону Римской партии, был убит римлянами или погиб среди 20 тысяч затоптанных насмерть и смятых лошадьми в день праздника Пасхи в Иерусалиме, когда прокуратор Куман приказал своим солдатам атаковать народ.
   Зилот Тирсон, считавший Гиллиэля предателем, сумел присвоить себе все его имущество. Халев, матери которого тогда уже не было в живых, остался бездомным сиротою. Его привезла одна добрая женщина в окрестности Иерихона и передала на попечение ессеям.
   Халев – красивый, черноволосый мальчик с темными, пытливыми глазами, умный и отважный, но горячий и мстительный. Если он чего-нибудь хотел, то всегда старался добиться во что бы то ни стало; как в любви, так и в ненависти своей он был тверд и непоколебим. Одним из ненавистных ему существ была Нехушта. Эта женщина со свойственной ей проницательностью сразу разгадала характер мальчика и открыто заявила, что он может стать во главе любого дела, если только не изменит ему. Когда Бог смешивал его кровь, считала Нехушта, он взял по капле из всего лучшего, чтобы сам цезарь мог найти в нем себе соперника. Но Бог забыл примешать в нее соль честности, а долил чашу вином страстей и злобы.
   Мириам, желая поддразнить своего нового товарища по играм, передала ему мнение Нехушты. Он не пришел в бешенство, как она ожидала, а только сощурил глаза, как он это иногда делал, и стал мрачен, будто туча над горой Нево.
   – Скажи, госпожа Мириам, той старой темнокожей женщине, что я стану во главе не одного дела, но намерен быть первым везде, и что бы там Бог ни забыл примешать к моей крови, хорошую долю памятливости он примешать не забыл!
   Нехушта, услыхав это возражение, рассмеялась и сказала, что все это, очень может быть, и правда, но только не мешало бы ему знать истину: кто разом взбирается на несколько лестниц, обыкновенно падает на землю, и если голова распростилась со своими плечами, то наилучшая память теряет свое значение!
   Халев нравился Мириам, но она никогда не научилась любить его так, как любила своих старых дядей – ессеев или Нехушту, которая для нее была всех дороже в жизни. Мальчик же по отношению к Мириам никогда не проявлял своего гнева, наоборот, всегда старался не только угодить и услужить ей во всем, но даже предугадать ее желания и порадовать ее, чем только можно. Он положительно обожал ее. В характере его было много лжи и фальши, но чувство его к ней было искренне и непритворно. Сначала он любил ее, как ребенок любит ребенка, а затем – как юноша любит девушку, Мириам же никогда не любила его, и в этом заключалось все несчастье: любила бы она его, вся жизнь обоих сложилась бы иначе!
   Что особенно странно, так это то, что Халев, кроме Мириам, не любил решительно никого, разве только самого себя. Какими-то судьбами мальчик узнал свою печальную повесть и возненавидел римлян, завладевших его родиной и попирающих ее ногами. Но еще сильнее он возненавидел евреев, лишивших его всего состояния и земель, принадлежавших ему по праву после смерти отца. А как он относился к ессеям, которым был всем обязан? Как только он достиг того возраста, когда мальчик может судить о подобного рода вещах, стал относиться к ним презрительно, прозвав их общиной прачек и судомоек за их частые омовения и особенно усердное соблюдение чистоты. Он высказал Мириам как-то свое мнение, что люди, живущие в мире, должны принимать жизнь такой, как она есть, а не мечтать беспрерывно о какой-то иной, к которой они еще не принадлежат, и не нарушать общих законов существующей жизни.
   Слушая его и видя, что он не сочувствует учению ессеев, Мириам подумала было обратить его в христианство, но безуспешно, ведь по крови он был еврей из евреев и не мог понять и преклониться перед Богом, который позволил распять себя! Его Мессия, за которым он пошел бы охотно, должен быть великим завоевателем, победителем всех врагов Иудеи, сильным и могучим царем, который низвергнет ненавистное иго римлян!
   Летели годы. В Иудее вспыхивали восстания, в Иерусалиме случались избиения. Ложные пророки смущали легковерных людей, которые тысячами шли за ними, но римские легионы быстро рассеивали в прах эти толпы. В Риме воцарялись и низвергались цезари. Великий Иерусалимский храм наконец достроили, и он красовался в полном своем великолепии. Много знаменательных происшествий случилось в то время, только в селении ессеев на берегу Мертвого моря жизнь незаметно текла своим чередом, и никаких особенно выдающихся событий в ней не происходило, разве только умирал какой-нибудь престарелый брат или нового испытуемого принимали в число братии.
   День за днем эти добрые, кроткие и скромные люди вставали до зари и возносили свои молитвы солнцу, а затем шли каждый на свою работу: возделывали поля, сеяли хлеб и благодарили, если он хорошо уродился; но и за плохой урожай все равно благодарили и по-прежнему совершали свои омовения и творили молитвы, скорбя о злобе мирской и об испорченности людей.
   А время шло себе, Мириам уже исполнилось семнадцать лет, когда первая капля предстоящих бед упала на мирную общину ессеев.
   Время от времени первосвященник иерусалимский, ненавидевший ессеев как еретиков, присылал требование на установленную подать для жертвоприношений в храме. От уплаты этой подати ессеи упорно отказывались, так как всякого рода жертвоприношения были ненавистны им. Сборщики податей всякий раз возвращались ни с чем. Но когда первосвященнический престол занял Анан, он послал к ессеям вооруженных людей, чтобы силой взять с них десятинный сбор на храм. Когда же ессеи отказались уплатить эту подать, пришедшие открыли житницы, амбары и погреба общины и своевольно взяли, сколько хотели, а что не могли увезти с собой, рассыпали, растоптали и уничтожили.
   Случилось так, что во время погрома Мириам и неразлучная с ней Нехушта находились в Иерихоне, куда они иногда отправлялись с посильной лептой для бедных. Возвращаясь, они шли руслом пересохшей реки, где было много камней и кустов терновника. Здесь их встретил Халев, ставший теперь довольно красивым, сильным и энергичным юношей. В руках он держал лук, а за спиной у него висел колчан с шестью стрелами.
   – Госпожа Мириам, – сказал он, приветствуя женщин, – не идите домой большой дорогой, можете повстречаться с теми разбойниками и грабителями, которых прислал сюда первосвященник, чтобы ограбить житницы ессеев. Они могут обидеть или оскорбить тебя, так как все они пьяны. Видишь, один из них ударил меня!
   И он показал ей большую ссадину на своем плече.
   – Что же нам делать? Идти назад в Иерихон?
   – Нет, они и туда придут и, вероятно, нагонят нас еще в пути! Идите вот этим руслом, а затем пешеходной тропой – к околице селения. Так вы не встретите их.
   – Это правда, – сказала Нехушта, – пойдем, госпожа!
   – А ты куда, Халев? – спросила Мириам, удивленная тем, что он не идет за ними.
   – Я? Я притаюсь здесь, между скалами, пока эти люди не пройдут. Мне нужна гиена, нападавшая на овцу; я уже выследил ее, и мне, возможно, удастся поймать ее. Потому-то я и захватил свой лук и стрелы!
   – Пойдем! – нетерпеливо вымолвила Нехушта. – Этот парень сумеет сам за себя постоять!
   – Смотри, Халев, будь осторожен! – еще раз остерегла его Мириам, догоняя Нехушту. – Странно, – добавила она как бы про себя, – что Халев выбрал именно сегодняшний день для охоты!
   – Если не ошибаюсь, он задумал охотиться за гиеной в человеческом образе! – проговорила Нехушта. – Ты слышала, госпожа, что один из этих людей ударил его? Мне думается, что он хочет отмыть свой ушиб в крови этого человека!
   – Ах, нет, Ноу! – воскликнула девушка. – Ведь это было бы местью, а месть – дурное дело!
   Нехушта только пожала плечами. «Увидим!» – прошептала она. И действительно, они увидели. Взойдя на вершину холма, через который шла тропа к селению, они невольно обернулись: там, в нескольких сотнях саженей от них, по дороге двигался небольшой отряд людей с вьючными мулами. Эта кучка людей только что спустилась в овраг пересохшего русла реки, как вдруг раздался какой-то крик и шум, произошел переполох, люди бросились в разные стороны, как бы разыскивая кого-то. В то же время четверо подняли на руки одного, похоже, раненого или убитого.
   – Как видно, Халев пристрелил свою гиену! – многозначительно заметила Нехушта. – Но я ничего не видела, и ты, госпожа, если благоразумна, тоже ничего никому не скажешь! Ты знаешь, я не люблю Халева, но зачем накликать беду на твоего товарища детства!
   Мириам только утвердительно кивнула головой в знак ответа.
   Вечером того же дня Нехушта и Мириам, стоя на пороге своего дома, увидели при свете полного месяца Халева, который шел к ним по главной улице селения.
   Нехушта так хитро повела разговор, что юноша должен был сознаться, что он действительно смыл удар обидчика кровью.
   В разговор их вмешалась девушка. Халев вызывающим тоном повторил свой рассказ, но, быстро переменив тему, стал клясться Мириам в своей любви. Тщетно Мириам останавливала его, он ничего не слушал и ушел, повторяя: «Я люблю тебя, Мириам, так, как никто никогда не будет любить».

Глава VII
Марк

   В эту ночь в селении ессеев было неспокойно. Кураторов, пребывающих в посте и молитве, потревожил вернувшийся с полпути начальник над слугами первосвященника, еврей, который участвовал в разорении и ограблении жилищ и погребов селения. Человек этот предъявил обвинение в том, что одного из его людей кто-то из ессеев убил по дороге в Иерихон. Но виновника не нашли. Ему возразили, что временами здесь пошаливают разбойники. Из ессеев же никто никогда не решится обагрить свои руки кровью. Тщательно исследовав стрелу, которою убили несчастного, пришли к безоговорочному выводу, что она, несомненно, римского изготовления.
   Возмущенные явной клеветой и выведенные из терпения кураторы попросили еврея удалиться и рассказать эту басню своему господину, первосвященнику Анану, такому же вору, как он сам, или еще худшему вору и разбойнику – римскому прокуратору Альбину. Тот, конечно, не преминул сделать это, ессеям было приказано прислать в Иерусалим уполномоченных на суд Альбина. Уполномоченными избрали Итиэля и еще двух старших братьев. Они отправились в Иерусалим. Там их продержали целых три месяца, под разными предлогами оттягивая суд, хотя намекнули, что обвинение можно снять, но для этого нужно дать прокуратору взятку. Ессеи отказались. Альбин подождал немного, но, видя, что с уполномоченных нечего взять, приказал убираться из Иерусалима и пообещал, что пришлет к ним офицера, который расследует это дело на месте.
   Прошло еще два месяца. Наконец этот офицер прибыл, а с ним двадцать солдат. В одно хорошее зимнее утро Мириам с Нехуштой вышли погулять по дороге, ведущей в Иерихон, как вдруг увидели небольшой отряд вооруженных людей. Поняв, что это римляне, они хотели свернуть и притаиться в кустах, но один из них, по-видимому начальник, пришпорил коня и преградил им дорогу. Волей-неволей пришлось остановиться.
   Всадник попросил показать ему дорогу и, отдав своему отряду приказания, пошел рядом с Мириам, расспрашивая ее об ессеях, их жизни и пр.
   Это был молодой человек, не более двадцати трех или двадцати четырех лет. Роста выше среднего, стройный, но крепко и красиво сложенный, живой и энергичный в жестах и движениях. Его густые темно-каштановые волосы, коротко остриженные, вились крутыми кольцами. Кожа, тонкая и нежная, покрыта золотистым загаром, а большие серые глаза, расставленные широко, смотрели смело, открыто из-под резких, энергичных черных бровей, придававших его лицу выражение твердости и решимости.
   Красиво очерченный, несколько большой рот обнажал в улыбке двойной ряд ровных белых зубов. Слегка выдвинутый вперед, чисто выбритый подбородок дополнял его лицо. Он производил впечатление смелого воина, человека, привыкшего повелевать, но при этом великодушного и добросердечного.
   С первого же взгляда он понравился Мириам, и даже больше, чем кто-либо из молодых людей, которых она видела до сих пор, да и несравненно больше Халева, товарища ее детства.
   Покончив с распоряжениями, римлянин отрекомендовался девушке:
   – Я – Марк, сын Эмилия. Имя моего отца известно Риму. И мое станет со временем известно. Пока же я ничем не могу похвалиться перед тобой, разве только дядюшке моему Каю вздумается умереть и оставить мне свои громадные богатства, выжатые из испанцев. Пока же я – простой центурион (сотник), и мой начальник – достопочтенный и высокочтимый прокуратор Иудеи, благородный Альбин! – добавил Марк с оттенком сарказма. – Меня послали расследовать дело по обвинению ваших уважаемых ессеев в убийстве или в соучастии в убийстве одного недостойного еврея, в числе других посланного сюда грабить житницы этой общины! Теперь хотелось бы услышать что-нибудь и о тебе, прекрасная госпожа!
   Мириам с минуту молчала в нерешимости. Стоит ли ей так откровенничать с незнакомым человеком? Нехушта же, которой казалось, что молодой римлянин – человек влиятельный и сильный здесь, в Иудее, и заслуживает полного доверия, отвечала за свою молодую госпожу:
   – Девушка эта, господин, – моя госпожа, единственное дитя высокорожденного грека-сирийца Демаса и благородной супруги его Рахили, дочери богатейшего купца в Тире. Отец госпожи моей умер в амфитеатре Берита (Beritus), а мать умерла родами!
   – В амфитеатре? – воскликнул молодой римлянин. – Разве он был злодей или преступник?
   – Нет, господин, – вмешалась Мириам, – он был христианин!
   – Христианин! – повторил Марк. – О христианах говорят много дурного, но я знаю о них только то, что они мечтатели. Однако ты сказала мне, госпожа, что принадлежала к общине ессеев?
   – Я – христианка, как мои отец и мать, но нашла приют у ессеев. Они не пытались отвратить меня от той веры, в которую я была крещена!
   – Опасно быть христианкой! – заметил ее собеседник.
   – Пусть так! Меня ничто не пугает! – ответила Мириам. – Я готова на все!
   – Господин, – вмешалась Нехушта, – быть может, госпожа моя и я сказали больше, чем следует. Но мы доверяем тебе и, хотя ты водишь дружбу с Бенони, все же надеемся, что ты сохранишь в тайне все, что слышал, и не откроешь ему убежище его внучки!
   – Вы не напрасно оказали мне доверие! Но обидно, что все его богатства, которые по праву принадлежат его внучке, пропадут даром!
   – Высокое положение и богатство еще не все, господин. Свобода личности и свобода веры больше значат, а моя госпожа ни в чем не нуждается. Теперь я сказала тебе все, господин! – докончила Нехушта.
   – Не совсем. Ты не сказала мне имени твоей госпожи! – возразил молодой римлянин.
   – Ее зовут Мириам!
   – Мириам, – повторил он, – красивое и милое имя. А вот уж видно и селение! Это оно и есть?
   – Да, господин, это селение ессеев, – подтвердила Мириам, – зал совета – в этом большом здании, а это странноприимный дом…
   – А этот домик, что стоит так особняком от других? – спросил Марк.
   – Господин, наш домик; в нем живем мы с Нехуштой!
   – Я угадал! Этот прекрасный садик может принадлежать только женщинам!
   Разговаривая, они подходили к селению. Марк шел подле девушки, ведя лошадь в поводу и удивляясь, что эта полуеврейка так свободно отвечает на все его вопросы не хуже египтянки, римлянки или гречанки.
   Вдруг из кустов справа выступил на дорогу Халев и остановился как раз перед ними.
   – А, друг Халев, – приветствовала его Мириам, – вот это римский сотник Марк, он прибыл сюда посетить кураторов! Проведи его и воинов в зал совета да предупреди дядю моего Итиэля и других о его прибытии. Нам же с Нехуштой пора домой!
   – Римляне всегда прокладывали себе дорогу сами, им не нужно, чтобы еврей указывал им путь! – мрачно проговорил Халев и снова скрылся в кустах по другую сторону дороги.
   – Друг твой, госпожа, неприветлив, – заметил Марк, провожая его глазами, – недобрый у него вид. Если кто-либо из есеев мог совершить тот поступок, то только он!
   – Этот мальчик никогда еще не убил даже хищной птицы! – сказала Нехушта.
   – Халев не любит чужих людей! – заметила, как бы оправдывая его, Мириам.
   – Я это понял и признаюсь, что также не люблю этого Халева!
   – Пойдем, Нехушта, – сказала Мириам, – своей дорогой, а тебе, господин, с твоими людьми надо идти вон туда! Прощай!
   – Прощай, госпожа, спасибо тебе, что указала мне путь! – отвечал Марк, продолжая свой путь.
   Домик Мириам и ее пестуньи Нехушты стоял на краю селения подле странноприимного дома на земле его, но, конечно, отделенный от него широкой канавой и довольно высокой живою изгородью из гранатовых кустов, обвешанных в это время года золотисто-красными плодами. Гуляя с Нехуштой вечером в своем садике, Мириам услыхала знакомый голос дяди своего Итиэля, окликнувший ее из-за изгороди.
   – Что тебе угодно, дядя? – спросила Мириам.
   – Я хотел только предупредить тебя, дитя мое, что благородный Марк, римский центурион, поселится в странноприимном доме на все время, пока будет нашим гостем! А потому не пугайся, увидев или услышав в этом саду или дворе воинов. Я буду жить здесь все это время, чтобы заботиться о нашем госте, который, как мне кажется, для римлянина весьма вежливый и приятный человек!
   – Я ничуть не боюсь его, дядя, – сказала девушка, – мы с Нехуштой уже успели познакомиться с этим римским центурионом сегодня утром! – И она, слегка краснея, рассказала о своей встрече с Марком на иерихонской дороге.
   – Ну, спокойной ночи, дитя мое, – проговорил старик, – завтра мы с тобой увидимся, а теперь пора на покой!
   Мириам послушно вернулась в свою горницу и легла спать. Во сне все время видела она молодого римского сотника.
   Встав поутру, Мириам принялась за свое любимое занятие – лепку из глины. Это давалось ей легко, она от природы имела дарование. Работы ее вызывали всеобщее удивление путешественников, заглядывавших в селение ессеев, и всегда раскупались. Вырученные деньги шли на поддержку бедных. Мастерскою служил небольшой тростниковый навес в саду у стены, где Мириам ежедневно проводила по нескольку часов и куда заходил ее старый учитель, теперь уже весьма преклонных лет. Под его руководством Мириам создала несколько художественных вещей из мрамора. Она теперь ваяла бюст дяди своего Итиэля в натуральную величину из обломка старой мраморной колонны, привезенной из развалин одного дворца близ Иерихона. Нехушта прислуживала ей. Вдруг чья-то тень заставила ее поднять глаза: она увидела дядюшку Итиэля и с ним молодого римлянина.
   – Не смущайся, дочь моя, – начал старик, – я привел сюда нашего гостя, чтобы показать ему твою работу!
   – Ах, дядя, взгляни на меня! Разве я могу показаться кому-нибудь в таком виде? – воскликнула Мириам, показывая мокрые руки и испачканное глиной платье.
   – Смотрю и ничего решительно не вижу! – сказал старик. – Разве что-нибудь не ладно?
   – Я тоже смотрю и восхищаюсь! – вступил в разговор Марк. – Хорошо, если бы мы чаще заставали женщин за таким прекрасным занятием.
   – Ты смеешься, господин, – возразила Мириам, – возможно ли восхищаться незаконченной работой новичка в искусстве? Ты ведь видел лучшие произведения великих греческих мастеров, о которых я только слыхала!
   – Клянусь троном цезаря, госпожа, – воскликнул он горячо. – Я не художник, но самый выдающийся художник нашего времени Главк не создал бы подобного бюста!
   – О, конечно! – улыбаясь, сказала Мириам. – Главк помешался бы, увидев его!
   – Да, от зависти! А что ты делаешь с этими произведениями искусства? – И он указал рукой на целый ряд работ, расставленных на полке под навесом.
   – Я продаю их желающим, вернее, дяди мои продают их, а вырученные деньги идут на бедных!
   – Не будет ли нескромно с моей стороны спросить, за какую цену вы их продаете?
   – Иногда путешественники дают мне по серебряному сиклю, а за группу верблюдов с арабом-проводником я получила целых три сикля!
   – Один сикль! Три сикля! О, я куплю их все! Нет, это просто грабеж! Ну а этот бюст, что он стоит?
   – Это не для продажи, – сказала Мириам, – это мой скромный дар дяде, вернее, дядям, которые хотят поставить этот бюст в зале совета!
   Вдруг счастливая мысль озарила Марка.
   – Я пробуду здесь несколько недель, – сказал он, – не согласишься ли ты, госпожа, выполнить мой бюст такой же величины, и сколько это будет стоить?
   – О, много, очень много! – отвечала девушка. – Мрамор здесь дорогой, да и резцы изнашиваются… Это будет стоить… 50 сиклей… Да, 50 сиклей! – повторила она неуверенно.
   – Я небогатый человек, – воскликнул Марк, – но охотно дам двести сиклей!
   – Двести! – пробормотала Мириам. – Нет, это безумие! Я не могу, не смею взять такую сумму… Ты, господин, вправе будешь сказать, что попал к разбойникам, которые ограбили тебя… Нет, если мои дяди разрешат мне принять этот заказ и у меня хватит времени, я постараюсь сделать все, что могу, за 50 сиклей, но только я должна предупредить тебя, господин, что тебе придется просидеть немало часов, чтобы получилось хоть слабое сходство.
   – Пусть так! Как только я снова попаду в какую-нибудь цивилизованную страну, я доставлю тебе столько заказов, что твои нищие превратятся в состоятельных людей. А пока я к твоим услугам! Начинай, госпожа, сейчас же, если тебе угодно!
   – Я не имею разрешения, а без этого не смею приступить к такой работе!
   – Совет кураторов должен решить, может ли она исполнить твое желание, – вмешался Итиэль. – Но я не вижу ничего предосудительного в том, чтобы моя племянница начала лепить из глины твой бюст. Если совет не даст согласия, его можно уничтожить!
   – Благодарю тебя, почтенный Итиэль, за твое разрешение. Где прикажешь мне сесть, госпожа? Ты увидишь, я буду для тебя самой послушной моделью.
   – Сиди здесь, господин, и смотри вот сюда, в мою сторону, если тебе благоугодно. Ну, вот так!
   И сеанс начался.

Глава VIII
Марк и Халев

   На другой день Итиэль, как и обещал, предложил совету решить, может ли Мириам принять заказ римского центуриона. Ессеи, по обыкновению, долго совещались, как всегда, когда дело касалось их возлюбленной питомицы, но разрешение приступить к работе дали с условием, что на сеансах будут присутствовать трое старейших братьев ессеев, в их числе престарелый учитель Мириам.
   Таким образом, Марк, явившись в назначенный час в мастерскую, застал там трех седобородых старцев в белых одеждах, а позади их – темную фигуру Нехушты, приветливо улыбающуюся. При появлении Марка старцы поднялись и поклонились ему. И он отвечал низким, почтительным поклоном, затем приветствовал Мириам.
   – Скажи мне, госпожа, эти почтенные отцы ожидают своей очереди стать моделями или же это критики? – спросил римлянин.
   – Это критики, господин! – коротко ответила девушка, снимая мокрый холст с глыбы сырой глины и принимаясь за работу.
   Так как старички сидели рядом в глубоких креслах, стоящих вдоль задней стены в глубине мастерской и вставать со своих мест считали неудобным, то следить за ходом работы просто не могли. А между тем из-за привычки всех ессеев вставать до зари старичков, сидящих в этот жаркий полдень в тени навеса, невольно клонило ко сну. Вскоре все трое заснули крепким, блаженным сном.
   – Посмотрите на них, – заметил Марк, – прекраснейший сюжет для художника!
   Мириам сочувственно кивнула головой, взяла три куска глины и проворно слепила портреты трех спящих старцев и, когда те проснулись, показала им. Добродушные старички от души рассмеялись.
   Каждый день сеансы повторялись, и славные старички-кураторы каждый день засыпали, так что молодые люди оставались, в сущности, наедине. Ничто не мешало их взаимному обмену мыслями и чувствами. Марк рассказывал молодой художнице о войнах, в которых принимал участие, о странах, которые он имел случай посетить; девушка же передавала ему различные подробности из своей жизни среди ессеев. Однажды разговор их коснулся религий. Марк имел возможность ознакомиться с различными верованиями как западных, так и восточных народов. Все они, видимо, не удовлетворяли его, не внушали большого уважения. Тогда Мириам решилась изложить ему, как умела, главные основы новой религии – христианства, о котором в то время непосвященные имели лишь смутное представление.
   – Все, что ты говоришь, госпожа, кажется мне прекрасным! – отвечал Марк. – Но объясни же мне, как примирить это учение с требованиями жизни? Эта твоя христианская вера чиста и высока. Но почему-то все народы в одинаковой мере ненавидят и презирают христиан, да и какой смысл верить в этого Распятого, который обещал всем верящим в него воскресить их в последний день? В чем же отрада религии?
   – Это ты поймешь, господин, когда все остальное изменит тебе!
   – Да, ты права, госпожа. Религия тех, кому все остальное в жизни изменило, – религия несчастных, обездоленных. Но теперь поговорим о чем-нибудь более веселом. Вопросы о вечности мне представляются туманными: кроме вечной красоты искусства, я не знаю пока ничего вечного!
   В этот момент престарелый учитель Мириам пробудился и протер глаза.
   – Подойди сюда, великий учитель мой, – воскликнула Мириам, – помоги твоей неопытной ученице справиться с этим капризным изгибом линии губ!
   – Дочь моя Мириам, когда-то я был искусным в этом деле, – отвечал старец. – Но теперь я простой каменщик, а ты – гениальный архитектор. У меня было дарование, у тебя – божественный талант! Не мне помогать тебе!
   Тем не менее старик подошел и восхищенно залюбовался работой девушки.
   – Да, – добавил он, – тут вот, как сама ты говоришь, что-то не совсем верно… Но попробуй сделать вот так… Нет, нет, я не возьму резца из твоих рук, сделай сама!.. Видишь, теперь прекрасно!.. О дитя! Не мне тебя учить!..
   – Не говорил ли я, что ты гениальна в своем искусстве, госпожа?! – воскликнул Марк.
   – Ты, господин, говоришь много, и я боюсь, что многие твои слова не согласны с твоими мыслями. Но теперь, прошу тебя, не говори вовсе: я хочу изучить твои губы!
   И работа продолжалась некоторое время в полном безмолвии.
   Иногда во время сеанса Мириам принималась петь вполголоса, а когда заметила, что голос ее приятен молодому римлянину и убаюкивает старичков, стала петь часто. Кроме того, она рассказывала сказки и легенды иорданских рыбаков, и Марк слушал ее с видимым удовольствием. Иногда ее сменяла старая Нехушта, и тогда молодые люди жадно внимали ее полудиким сказаниям о далекой и знойной Ливии, о кровавых потехах пустыни и чудесах белой и черной магии.
   Так проходили эти часы работы, дни следовали за днями счастливой чредой.
   Но для Халева это были бурные дни жгучей ревности, зависти и ненависти. Он готов был в любой момент вонзить нож в сердце блестящего молодого римлянина. И Мириам поняла, что горе тому, кто полюбится ей. Теперь она боялась его, опасалась за Марка, хотя, в сущности, молодой римлянин был для нее ничем в то время, но она знала, что Халев думал иначе. В последнее время она редко видела его, он же находил возможность узнавать до мельчайших подробностей все, что делала Мириам или молодой центурион. Марк не раз говорил ей, что, куда бы он ни пошел, где бы ни был, везде встречает этого красивого странного юношу, которого она называет «друг Халев».
   Однажды во время сеанса, когда гипсовый слепок был уже готов, а Мириам работала над мрамором, Марк сказал ей:
   – Хочу сообщить тебе новость, госпожа. Теперь я знаю, кто убил того плута еврея. Это твой друг Халев. Есть свидетельские показания!
   Мириам невольно вздрогнула так, что резец выпал у нее из рук.
   – Тише! – попросила она, оглядываясь на спящих кураторов. В этот момент один из них начал просыпаться. – Ведь они еще не знают об этом? – шепотом спросила она, наклонившись к Марку.
   Он отрицательно покачал головой и казался изумленным.
   – Я должна поговорить с тобой об этом деле, только не здесь и не теперь! – тем же торопливым шепотом сказала она в то время, как Нехушта, как нельзя более кстати, уронила какой-то сосуд с металлическими инструментами.
   Шум этот разбудил и двух остальных кураторов, но Мириам успела шепнуть:
   – B моем саду, час после заката, калитка будет не заперта!
   – Хорошо! – ответил Марк. – Но, боги, что это за шум? Друг Нехушта, ты потревожила своей неосторожностью сон наших уважаемых кураторов, хотя, впрочем, сегодня сеанс, кажется, закончен? – добавил он, обращаясь к Мириам.
   – Да, я не задерживаю тебя теперь! – ответила она. Солнце уже зашло, мягкий лунный свет залил всю окрестность. Олеандры, лилии и нежный цвет апельсиновых деревьев наполнили воздух нежным благоуханием. Кругом все стихло, только где-то лаяла собака, а вдали завывал одинокий голодный шакал.
   Марк явился минут за десять до назначенного времени и, найдя калитку незапертой, вошел в сад. Вдоль высокой каменной ограды рос длинный ряд деревьев, отбрасывающий густую тень. Середина же сада, сравнительно открытая, сияла под луной. Крадучись, точно кошка за намеченной добычей, пробрался в сад и Халев за спиною Марка и, скрываясь в тени деревьев, притаился у стены.
   Марк ожидал назначенного свидания, даже не подозревая, что ему может грозить опасность. Вон там, впереди, мелькнуло белое платье, и молодой римлянин сделал несколько поспешных шагов навстречу молодой девушке и ее неизменной спутнице Нехуште. Теперь они оказались достаточно далеко от Халева. Он ясно различал их фигуры и движения, но тихого их разговора не мог расслышать.
   – Господин, – начала Мириам, устремив на римлянина свой ласковый, спокойный взгляд, напоминающий спокойную синеву небес, – прости, что я потревожила тебя в такой необычный час!
   – Полно, госпожа Мириам, я всегда рад тебе служить! – отвечал сотник. – Да не называй меня господином, а зови Марком, это будет мне много приятнее!
   – Дело в том, что эта история с Халевом…
   – Пусть бы все духи ада побрали этого Халева, что, как я полагаю, вскоре и должно случиться!
   – Вот этого-то именно и не должно случиться! – сказала Мириам. – Мы сошлись здесь для того, чтобы поговорить о Халеве! Скажи мне, господин Марк, что ты узнал о нем?
   Марк рассказал, что нашлись свидетели из окрестных жителей, которые видели сам факт убийства, и заявил, что его долг – арестовать Халева.
   Мириам же просила пощадить его. Но римлянин ревниво заметил, что он видит, как Халев любит Мириам, и спросил, не отвечает ли она взаимностью. Мириам пылко запротестовала против такого предположения, и обрадованный сотник уступил ее мольбам.
   Как ни прислушивался Халев, но он не расслышал ни слова. До него доносился только смутный шепот двух голосов. Но зато ни один жест, ни одно движение обоих не укрылось от его ревнивого взгляда. Нет сомнения, он присутствовал при страстном свидании влюбленных. Ему казалось, что сердце разорвется в груди его от ревнивой злобы; он готов был сейчас же на месте убить его. Но чувство благоразумия и самосохранения все же взяло верх: он хотел убить, но не быть убитым! Если он убьет римлянина, Нехушта, эта старая кошка, подкупленная римским золотом, вонзит ему свой неизменный нож в спину! Тогда Мириам достанется кому-нибудь другому, а он не получит никакого удовлетворения. Так рассуждал Халев, не спуская глаз с освещенной луной площадки сада.
   Вот они расстались, и Мириам, не оглядываясь, исчезла в дверях дома. Марк, точно в полусне, прошел мимо еврея так близко, что чуть не коснулся его. Только Нехушта оставалась неподвижно на том месте, где стояла, в глубоком раздумье. Халев, крадучись, последовал за Марком, скрываясь в тени деревьев. В десяти шагах от калитки сада была в стене другая калитка, ведущая в сад странноприимного дома. Когда сотник обернулся, чтобы запереть за собой калитку, перед ним, точно из-под земли, выросла человеческая фигура.
   – Кто ты? – спросил римлянин, отступив на шаг, чтобы лучше разглядеть незнакомца.
   Халев между тем переступил через порог калитки и запер ее за собой на засов.
   – Я – Халев, сын Гиллиэля, и хочу говорить с тобой!
   – Какое у тебя дело ко мне, Халев, сын Гиллиэля? – спросил Марк.
   – Дело жизни и смерти, Марк, сын Эмилия!! Мы оба любим одну девушку. Я видел все! Двоим она принадлежать не может, а я рассчитываю, что со временем она должна стать моей, если только мой глаз и рука не изменят мне. Из этого, полагаю, ясно, что один из нас должен умереть сегодня!
   Тщетно Марк увещевал его, пылкий еврей оставался непоколебим в своем намерении. Тогда сотник принял вызов. Драться решили на коротких мечах.
   С минуту соперники стояли друг против друга. Римлянин гордо и смело ждал нападения, зорко следя за малейшим движением своего противника; еврей же присел, как тигр, готовящийся к нападению, выжидая удобного момента. И вот с тихим, коротким криком Халев кинулся на Марка. Дикой яростью сверкали его глаза. Марк проворно отскочил в сторону в тот миг, когда удар должен был поразить его, и меч Халева запутался в складках его плаща. Марк, поймав его, возвратил удар, но, опасаясь нанести юноше серьезную смертельную рану, направил удар на руку и отсек один палец, поранив остальные; Халев выронил оружие. Тогда Марк, наступив ногой на меч противника, обернулся к нему:
   – Юноша, ты сам того хотел! Это тебе урок, и ты до самой смерти не забудешь его. Ну а теперь иди!
   Халев заскрежетал зубами.
   – Мы дрались насмерть. Слышишь, насмерть!.. Ты победил, убей же меня! – и окровавленной рукой он распахнул на груди одежду, чтобы противник легче мог пронзить его мечом.
   – Оставь подобные шутки лицедеям! – сказал Марк. – Иди, но помни: если ты осмелишься когда-нибудь на какой-либо предательский поступок по отношению ко мне или к любимой тобой девушке, то я убью тебя, как воробья!
   Издав нечто похожее на стон или проклятье, Халев скрылся во мраке, а Марк, пожав плечами, уже готовился войти в дом, как вдруг чья-то тень упала на дорогу. Он обернулся и увидел подле себя Нехушту.
   – Ах, друг Нехушта, каким путем ты очутилась здесь?
   – Вот этим! – ответила та, указывая на живую изгородь, отделявшую их сад от сада странноприимного дома. – Оттуда я все и видела, и слышала!
   – Если так, то, надеюсь, ты похвалишь меня и за ловкость в бою, и за добродушный нрав?
   – В бою ты ловок, это правда, хотя нечем похваляться, имея такого безумного противника. Ну а что касается твоего добродушия, господин, то скажу тебе, что оно достойно глупца!
   – Так вот какова награда за добродетель! – воскликнул Марк. – Скажи, пожалуйста, почему ты так говоришь?
   – А потому, господин, что этот Халев станет опаснейшим в Иудее человеком, особенно для госпожи моей Мириам и для тебя самого. Тебе следовало убить его теперь, тем более был случай. Теперь же придет его очередь!
   – Ты, может быть, и права, добрая Нехушта, но я все это время вращался между христианами и, вероятно, несколько заразился их взглядами. Это, кажется, славный меч, возьми его, друг Нехушта и храни у себя. Спокойной ночи!

Глава IX
Праведный суд Флора

   На следующий день, на перекличке юных воспитанников ессеев, Халев не отозвался. Ни на второй, ни на третий день его нигде не могли разыскать. Лишь много времени спустя на имя кураторов было получено короткое послание от Халева, в котором он говорил, что, сознавая полное отсутствие призвания стать со временем последователем учения ессеев, он покинул их приют и нашел убежище у друзей покойного отца своего, но где именно, об этом не упоминал. Принимая во внимание разнесшийся в окрестностях слух о том, что убийцей еврея был именно Халев, почтенные старцы ессеи нашли в этом достаточное объяснение бегства юноши, и так как он вообще не подавал блестящих надежд, то о нем не особенно жалели.
   Прошла неделя со дня исчезновения Халева. Мириам почти не видела Марка, так как надобности в дальнейших сеансах не было – она могла лепить с глиняной модели. Теперь уже и мрамор был готов, даже отполирован. Однажды поутру, Мириам уже заканчивала работу, чья-то тень заслонила полосу солнечного света, врывавшуюся в ее мастерскую. Она подняла глаза и, к немалому удивлению своему, увидела перед собой Марка в полном боевом одеянии, в кольчуге, панцире и дорожном плаще.
   Мириам была одна в мастерской, так как Нехушта вышла распорядиться по хозяйству. Увидав Марка, девушка слегка покраснела и выронила из рук тряпку, которою она полировала мрамор.
   – Прости меня, госпожа Мириам, – начал римлянин, – что я осмелился нарушить так неожиданно твое уединение, но время не терпит!
   – Ты покидаешь нас, господин? – прошептала она.
   – Да, в три часа после полудня я должен ехать отсюда. Дело мое здесь окончено, мой отчет относительно ессеев, которых я считаю совершенно безобидными и вполне заслуживающими уважения людьми, готов, и меня спешно вызывают в Иерусалим – гонец прибыл сюда час тому назад!
   – В три часа после полудня! – повторила девушка. – Что ж, работа моя окончена, и, если ты, господин, считаешь ее годной, возьми ее!
   – Конечно, я возьму ее с собой, а относительно цены мы сговоримся с уважаемыми старцами!
   – Да, да, – продолжала Мириам, утвердительно кивнув головкой, – но если ты позволишь, я сама упакую мрамор, чтобы он не пострадал в дороге. Кроме того, разреши мне оставить у себя модель, которая по праву должна принадлежать тебе, но я не совсем довольна и хотела бы сделать другую!
   – Мне кажется, что мрамор безупречен, но модель я все же оставлю, госпожа. Скажу больше – я очень рад, что ты оставляешь ее у себя! Ты не спрашиваешь, госпожа, почему меня вдруг так спешно вызывают в Иерусалим, или ты не желаешь знать?
   – Если тебе угодно – скажи, я буду рада!
   – Помнится, я упоминал, госпожа Мириам, о дяде моем Кае, проконсуле римского императора в богатейшей провинции нашей – Испании, где он нажил большое состояние. Так вот, старик занемог, и болезнь его смертельна; быть может, он уже умер, хотя врачи уверяли, что он протянет еще с полгода или даже больше. В болезни своей он вдруг вспомнил обо мне и пожелал меня увидеть, хотя в течение многих лет совершенно не помнил о моем существовании. Мало того, в письме своем он выражает намерение сделать меня своим наследником, а пока доставил мне весьма крупную сумму на путевые издержки, прося спешить к нему как только возможно. Одновременно с его письмом пришло прокуратору Альбину приказание цезаря Нерона немедленно отпустить меня к дяде, снабдив всем необходимым. Вот почему я должен ехать немедленно, госпожа Мириам!
   – Да, конечно, – сказала молодая девушка, – через два часа этот мраморный бюст будет окончен и упакован! – И она протянула ему руку на прощание.
   Марк взял ее руку и удержал в своих.
   – Мне тяжело с тобой прощаться таким образом!
   – Мне кажется, что иного прощания не может быть!
   – Проститься можно так и эдак, но всякое прощание с тобой мне тяжело, больно и ненавистно!
   – Стоит ли тебе, господин, терять время на такие слова?! Мы встретились на час и расстанемся навек. К чему пустые слова?
   – Я не хочу этой вечной разлуки с тобой, госпожа! – воскликнул Марк. – Вот почему я и сказал тебе это!
   – Пусти, господин, мою руку, мне надо еще кончать эту работу!
   – Тебе надо кончать, мне надо начинать! – сказал Марк каким-то загадочным, взволнованным тоном. – Мириам, я тебя люблю!
   – Я не должна выслушивать от тебя, Марк, такие слова! – смущенно сказала девушка.
   – Почему же? До сих пор они считались позволительными между мужчиной и женщиной, если намерения обоих честны. В моих устах они, конечно, значат, что я предлагаю тебе быть моей женой, если только и ты любишь меня!
   – Не в этом дело: ты едва ли серьезно относишься к тому, что сейчас сказал!
   – Клянусь своей честью, Мириам, это мое самое искреннее желание! – воскликнул молодой воин.
   – В таком случае, Марк, тебе придется теперь же отказаться от него, – проговорила она печально, тогда как глаза ее ласково и любовно глядели на него. – Между нами – целая пропасть!
   – И зовут эту пропасть Халев? – с горечью подхватил Марк.
   – Нет, у нее другое название, и ты сам хорошо это знаешь. Ты – римлянин и поклоняешься богам Рима, а я – христианка и верую в Бога и во Христа Распятого. Вот что разлучает нас навек!
   – Почему же? Разве мы не видим, что христиане вступают в брак с нехристианами; часто муж-христианин или же жена-христианка обращают супруга своего или супругу в свою веру. Ведь это дело убеждения, дело времени…
   – Да, но я, если бы даже того хотела, не могла бы стать женой человека иной веры, чем моя!
   – Почему? – спросил Марк.
   Мириам рассказала ему о завете ее покойных родителей.
   – Как бы я ни любила человека, я должна помнить этот завет!
   Марк пытался доказать необязательность родительского наказа для нее. Но девушка была непоколебима. Тогда сотник выразил предположение, что, быть может, и он станет в ряды последователей Христа, но просил дать ему время подумать, пока же обещал писать ей из Рима. Лицо девушки озарилось лучезарной улыбкой…
   Долго еще говорили молодые люди. Но пришло время прощаться.
   – Прощай, Марк, – проговорила девушка, – и пусть любовь Всевышнего сопутствует тебе!
   – А твоя любовь, Мириам? – спросил он.
   – Моя любовь всегда с тобой, Марк! – просто ответила Мириам.
   – О, я недаром жил! – воскликнул римлянин. – Знай, что я страстно люблю тебя, но еще более уважаю! – И, опустившись перед ней на колено, он поцеловал ее руку, кайму ее платья, а затем быстро вскочил на ноги, повернулся и вышел.
   Стемнело. Мириам с крыши своего дома смотрела, как Марк во главе отряда тихим шагом выехал из селения ессеев. На вершине холма, с которого открывался вид на все селение, он приостановил коня и, пропустив мимо себя солдат, повернулся лицом к селению и долго смотрел в ту сторону, где стоял домик Мириам. Серебристый свет луны ярко играл на его боевых доспехах так, что сам он казался светлой точкой в окружающем мраке ночного пейзажа. Мириам не могла оторвать очей от этой светлой точки, сердце ее слышало его немой привет и слало ему такой же привет, такое же нежное слово любви.
   Но вот он быстро повернул коня и исчез во мраке ночи. Все мужество бедной девушки разом оставило ее: припав головою к перилам, Мириам залилась слезами.
   – Не плачь, дитя, не горюй! Тот, кто исчез теперь во мраке ночи, вернется к тебе в сиянии дня! Верь мне! – произнес за ее плечом ласковый голос Нехушты.
   – Увы, дорогая Ноу, что из того, что он и вернется? Ведь я же связана этим зароком. Нарушить его я не могу, чтобы не навлечь на себя проклятие и неба, и людей!
   – Я знаю только то, дитя мое, что и в этой стене, как и во всякой другой, есть калитка; не тревожься тем, что лежит в руках Божиьх, и верь, что он вернется. Ты можешь гордиться любовью этого римлянина: он честен, верен и сердцем чист, несмотря на то что вырос и воспитан в развратном Риме. Подумай об этом и будь благодарна Богу, так как многие женщины прожили свою жизнь, не встретив и не испытав любви, не изведав этой земной радости!
   – Ты права, дорогая Ноу, – сказала девушка, – слова твои придали мне силы!
   – Ну а теперь, когда ты несколько успокоилась, – продолжала Нехушта, – я сообщу тебе об одном важном деле. Ессеи, принимая нас в свою общину, поставили строжайшее условие, что ты останешься у них только до 18 лет. Но этот срок минул уже почти год тому назад, и, хотя ты ничего об этом не знала, вопрос основательно обсуждался на совете.
   – И мы должны будем покинуть этот дом, Ноу?! – воскликнула девушка, для которой это затерявшееся в пустыне селение было целым миром, а эти добродушные старцы – единственными друзьями. – Куда же мы с тобой пойдем, Ноу? Ведь у нас нет ни дома, ни друзей, ни денег!
   – Не знаю, дитя. Но, без сомнения, и в этой стене мы должны найти калитку. У христианки много братьев, и для нее всегда найдется приют. Кроме того, с твоим искусством ты всегда сумеешь заработать себе в Иерусалиме или любом большом городе на пропитание. Да и я сберегла на черный день немало денег: почти все золото, данное Амрамом, цело, да и те деньги и драгоценности, которые капитан погибшей галеры оставил в своей каюте, тоже я сохранила. Да и ессеи не допустят, чтоб ты терпела нужду. Итак, дитя, не мучай себя заботой: ты без того утомлена сегодня, тебе нужно отдыхать. Ложись-ка спать, уже поздно!

   С тяжким сердцем покидал Халев тихую деревеньку ессеев за час до рассвета после поединка с Марком. Дойдя до вершины холма, он обернулся назад и долго-долго смотрел на домик Мириам. В любви и в бою он был несчастлив; побежденный, униженный тем, что надменный римлянин подарил ему жизнь, чуя душой, что счастливый соперник овладел сердцем Мириам, Халев страдал невыносимо. Но страдание рождало в нем злобу, а эта злоба – силу.
   Мало-помалу тени ночи бледнели; восток начал алеть, и дневное светило торжественно взошло на горизонте, озарив все своим золотым светом.
   – О! – воскликнул Халев. – Я еще восторжествую над всеми, как это солнце восторжествовало над сумраком и мглой! Теперь я рад, что этот римлянин пощадил мою жизнь: настанет день, когда я отниму у него жизнь и Мириам! – И юноша, забыв про боль израненной руки, полный злобного торжества и зародившейся в нем надежды, чуть не бегом спустился с холма в долину и, бодро шагая, направился к Иерусалиму.
   В пути он много думал и вступал в длинные беседы со всеми встречными, стараясь разузнать от них положение дел в Иерусалиме. Прибыв же, он разыскал дом бывшей своей покровительницы. Ее уже не было в живых, но сын ее принял его, обласкал и снабдил хорошим платьем и небольшой суммой денег, чтобы он мог подыскать себе какое-нибудь занятие. Однако, вместо того чтобы позаботиться об этом, Халев, как только зажила его рана, стал ходить ежедневно ко дворцу Гессия Флора – римского прокуратора, ища случая поговорить с ним.
   Он ожидал его напрасно по четыре, по пять часов, пока не прогоняла его дворцовая стража. Но это не смущало Халева, и однажды Флор, заметивший его уже раньше, приказал своим приближенным спросить, чего он так терпеливо ожидает. Офицер возвратился с ответом, что этот еврей явился с просьбой к благородному Флору.
   – Так пусть он выскажет ее! – разрешил управитель. – Я на то и сижу здесь, чтобы чинить суд и расправу по милости и именем цезаря!
   Халев предстал перед Флором – одним из худших людей и худших правителей, каких когда-либо имела Иудея.
   – Чего ты хочешь от меня, еврей? – спросил прокуратор Халева.
   – Того, что, наверное, получу от тебя, благороднейший Флор: справедливости! Ничего, кроме справедливости!
   – Что ж, это можно получить за известную цену! – с усмешкой сказал правитель.
   – О цене не стоит толковать: я согласен заплатить!
   – Если так, то изложи свое дело!
   И Халев рассказал, как отец его был убит случайно во время бунта, как некоторые евреи-зилоты захватили все его наследство, поделив между собой на том основании, что его отец был сторонником римлян. Он, Халев, единственный сын и наследник всех земель и капиталов, остался нищим и воспитан из милости добрыми людьми, тогда как эти евреи или их наследники владеют всем его состоянием.
   Маленькие бегающие глазки Флора заискрились от корыстолюбивой радости.
   – Называй имена твоих обидчиков! – приказал он.
   Но Халев был не так прост: он предварительно настоял на формальном договоре относительно того, что достанется ему, законному наследнику, и что он должен уступить правителю. После долгих препирательств решили, что все земли и дворец в Тире с прилегающими к нему складами и магазинами, а также половина доходов за истекшее время будут переданы ему, Халеву; все же недвижимое имущество его отца, находящееся в Иерусалиме, и другая половина доходов приходились на долю правителя, или, как выражался Флор, на долю цезаря. В этом, как и во всем, Халев оказался предусмотрительным. «Дома, – думал он, – могут сгореть, их можно разрушить во время какого-нибудь бунта. Поместье же и земля всегда будут иметь свою цену». Условие было оформлено и подписано. Тогда только он назвал имена своих обидчиков и представил свои доказательства.
   Спустя неделю все названные им лица были уже заключены в тюрьму, а все имущество их отобрано. Потому ли, что Флор радовался такой непредвиденной наживе, или же потому, что угадал в Халеве человека многообещающего в будущем и могущего со временем быть ему полезным, только на этот раз, вопреки своему обыкновению, римский прокуратор выполнил в точности свой договор.
   Вот как случилось, что спустя несколько месяцев после своего бегства из селения ессеев бездомный и униженный сирота Халев стал богатым и влиятельным человеком. Солнце счастья взошло теперь для него.

Глава X
Бенони

   Истекло некоторое время, Халев, который теперь был уже не бездомным сиротой, а состоятельным молодым человеком, владельцем богатых поместий и земель, выезжал из Дамасских ворот Иерусалима на дорогом коне, в богатой одежде и в сопровождении нескольких слуг.
   Выехав за город и поднявшись на холмистую возвышенность, по которой лежал его путь, он оглянулся на Иерусалим и подумал: «Придет время, когда я там буду властвовать и повелевать, когда римляне будут изгнаны из Иерусалима!»
   Этому честолюбивому юноше уже недостаточно показалось богатства и положения, которое он получил: ему хотелось большего. Он направился в Тир, чтобы вступить во владение теми домами с прилегающими к нему землями, которые некогда принадлежали его отцу. У него была и иная цель этого путешествия: в Тире жил старый еврей Бенони, дед Мириам, о котором он слышал от нее самой, еще когда они оба были детьми. Этого-то Бенони Халеву и хотелось повидать.
   Дворец Бенони стоял в части города, расположенной на острове, где жило большинство знатных сирийцев. Это был один из богатейших и великолепных домов Тира: из чистого мрамора, убранный великолепно, изысканно. Драгоценная мебель, дорогие ковры, редкая утварь и художественные произведения лучших мастеров делали дом похожим на музей.
   На длинной каменной веранде-портике возлежал в послеобеденное время на своем роскошном ложе красивый старик. Он отдыхал после трудов, прислушиваясь к легкому рокоту Средиземного моря. Темные, полные жизни глаза старика, его орлиный нос, длинные серебристые волосы и борода делали его просто красавцем, несмотря на преклонный возраст. Поверх роскошного платья (была зима, и даже в Тире довольно холодная) он набросил дорогой меховой плащ.
   Покончив со счетами и приняв товар с только что прибывшего из Египта торгового судна, старик Бенони надеялся соснуть на своей мраморной террасе, выходившей на море. Но сон его был тревожен; скоро он вскочил на ноги и, схватившись за голову, воскликнул:
   – О, Рахиль, дитя мое! Почему ты преследуешь меня днем и ночью? Почему образ твой не покидает меня даже во сне, стоит передо мной и укоряет меня… Пощади, Рахиль!.. Впрочем, это не ты, это мой грех преследует меня! Это совесть не дает мне покоя! – Присев на край ложа, старик закрыл лицо руками и, раскачиваясь из стороны в сторону, громко застонал.
   Вдруг он снова вскочил и принялся ходить большими шагами взад и вперед по портику.
   – Нет! То был не грех, – бормотал он, – а только справедливость! Я принес ее в жертву Иегове, как некогда отец наш Авраам готов был принести в жертву Исаака. Но я чувствую, что проклятье этого Лжепророка тяготеет надо мной, и все по вине Демаса, этого ублюдка, который вкрался в мой дом, в душу моей голубки, а я позволил ей взять его себе в мужья. Разве я виноват, что меч, который должен был пасть только на его голову, сразил их обоих?! – И измученный старик в изнеможении упал на шелковые подушки своего ложа.
   В этот момент появился араб-привратник в богатой одежде, вооруженный громадным мечом. Убедившись, что господин его не спит, он поклонился низко, почтительно не говоря ни слова.
   – Что такое? – коротко спросил Бенони.
   – Господин, там внизу ожидает молодой господин по имени Халев, сын Гиллиэля, и желает говорить с тобой!
   – Халев, которому римский правитель… (при этом старик плюнул на пол) возвратил его собственность. Да, я слышал уже о нем. Проводи его сюда!
   Араб снова отвесил низкий поклон и удалился, а спустя минуту ввел благородного вида юношу в богатой одежде. Бенони приветствовал его поклоном и просил садиться. Халев, в свою очередь, отдал ему низкий поклон, коснувшись рукою лба по восточному обычаю. При этом хозяин заметил, что у гостя на руке недостает пальца.
   – Я готов служить тебе, господин! – произнес старик со сдержанной вежливостью.
   – Я – твой раб, господин, и готов повиноваться тебе! – ответил Халев. – Мне говорили, что ты знавал моего отца, и я при первом же случае явился к тебе засвидетельствовать свое почтение. Отец мой был Гиллиэль, погибший много лет тому назад в Иерусалиме, о чем ты, вероятно, слышал!
   – Да, – сказал Бенони, – я знал Гиллиэля. Это был умный человек, но попавшийся в ловушку, и я по тебе вижу, что ты его сын!
   – Я рад тому, что ты говоришь, господин! – отозвался Халев, хотя по тону хозяина понял, что между ним и его покойным отцом не было большой дружбы. Тем не менее он продолжал: – Имущество мое, как ты, господин, тоже, верно, знаешь, было отнято у меня, но теперь отчасти возвращено мне!
   – Гессием Флором, римским прокуратором, не так ли? Который по этому случаю заключил многих, совершенно ни в чем не повинных евреев в тюрьму?
   – Неужели?! Именно относительно этого Флора я и пришел спросить твоего мудрого совета, господин. Он отобрал у меня добрую половину моей собственности. Неужели нет такого закона, который бы принудил его возвратить мне все, что мне принадлежит по праву? Не можешь ли ты, господин, такой сильный и влиятельный среди нашего народа, помочь мне в этом?
   – Нет, – сказал Бенони, – ты должен почитать себя счастливым, что Флор оставил себе половину твоего достояния. Права имеют только римские граждане, а евреи имеют только то, что сумеют добыть сами. Относительно же меня ты тоже ошибаешься: я не силен и не влиятелен; я просто старый, скромный купец, не имеющий никакого авторитета!
   – Как видно, теперь настали тяжелые времена для нас, евреев! – заметил Халев, помолчав. – Что же делать, попробую довольствоваться тем, что имею, и постараюсь простить моим врагам!
   – Попробуй быть довольным, но постарайся уничтожить своих врагов! – поправил его Бенони. – Ты был голоден и наг, а теперь богат, за это ты должен благодарить Бога!
   Наступило молчание. Его нарушил купец.
   – Что же, ты намерен, господин, поселиться здесь в доме Хезрона, т. е. в твоем собственном?
   – На время, может быть, пока не подыщу подходящего нанимателя; я не привык к городам, так как вырос в пустыне среди ессеев близ Иерихона, хотя сам не ессей; их учение ненавистно мне!
   – Почему же? Они неплохие люди. Ты, может быть, знал среди них брата моей покойной жены Итиэля? Добродушнейший старец!
   – Да, конечно, я хорошо знаю его, а также его внучатую племянницу госпожу Мириам!
   Бенони чуть не подскочил при последних словах своего собеседника.
   – Прости меня, но я не понимаю, откуда у него племянница? Мне известно, что у него другой родни, кроме покойной жены моей, не было!
   – Этого я не знаю, – небрежно отозвался Халев, – знаю, что лет девятнадцать или двадцать тому назад ливийская рабыня по имени Нехушта принесла в селение ессеев грудного младенца и после рассказывала, что мать девочки после крушения на пути в Александрию родила ее на разбитом судне и умерла. Перед смертью повелела отнести ребенка к старику Итиэлю, чтобы тот вырастил и воспитал его!
   – Так, значит, эта госпожа Мириам – последовательница учения ессеев? – спросил Бенони.
   – Нет, она христианка, ее окрестила покойная мать, которая сама была христианкой!
   Старик не выдержал, поднялся со своего ложа и принялся ходить взад и вперед по портику.
   – Ну а какова эта госпожа Мириам? – продолжал он расспрашивать.
   – О, она прекраснее всех девушек Иудеи, хотя несколько миниатюрна и худощава. Кроме того, она мила, кротка, приветлива и образованна, как ни одна женщина!
   – Весьма восторженные похвалы! – заметил старик.
   – Возможно, я несколько пристрастен к ней, но мы росли вместе, и я надеюсь, что когда-нибудь она станет моей женой!
   – Ты разве обручен с нею, господин? – осведомился Бенони.
   – Нет, мы еще не обручены, – заметил Халев несколько смущенно, – не смею злоупотреблять твоей любезностью и отнимать у тебя драгоценное время, господин, рассказами о своих сердечных делах! Прошу тебя ко мне завтра на ужин. Почти своим посещением слугу твоего, он будет тебе за это весьма признателен!
   – Я буду у тебя на ужине, господин, – проговорил Бенони, – так как хотел бы знать, что теперь делается в Иерусалиме. Оттуда ты только что прибыл, если не ошибаюсь. А ты, как вижу, из тех людей, которые умеют держать глаза и уши всегда широко раскрытыми!
   – Я стараюсь и видеть, и слышать! – скромно ответил Халев. – Но еще так неопытен и несведущ, что сильно нуждаюсь в мудром руководителе, каким можешь быть ты, господин, только пожелай. А пока прощай, господин, жду тебя завтра!
   Бенони проводил глазами своего посетителя и принялся ходить взад-вперед, размышляя: «Не доверяю я этому Халеву, но он теперь богат. Юноша способный. Быть может, будет полезен нашему делу… Но кто же эта госпожа Мириам?.. Неужели дочь Рахили?! Вполне возможно… Она не велела везти ребенка ко мне. Хотела, чтобы дочь ее была воспитана в ее проклятой вере!.. Хороша, образованна… но христианка! Как видно, проклятие родителей падает на головы детей!..»
   – Ну что тебе еще? Разве ты не видишь, что я хочу быть один?! – грозно прикрикнул старик на вновь появившегося араба-привратника.
   – Прости меня, господин, но римский воин Марк желает говорить с тобой. Он нынче перед ночью готовится отплыть в Рим!
   – Ну, ну, впусти его… – проворчал Бенони. – Может, он явился уплатить мне свой долг!
   Под портиком послышались звучные, мерные, уверенные шаги, и молодой римский центурион подошел к Бенони.
   – Привет тебе, Бенони! – произнес он со своей обычной приятной улыбкой. – Как видишь, вопреки твоим опасениям я еще жив, и твои деньги не пропали!
   – Очень рад это слышать!
   – Но я явился к тебе с просьбой о новом займе!
   Бенони отрицательно покачал головой.
   – На этот раз я могу тебе представить, друг Бенони, самые лучшие гарантии! – Марк вручил старому еврею послание своего дяди Кая и рескрипт цезаря Нерона.
   – Что же, рад за тебя, благородный Марк, и верю, что тебя ожидает самая блестящая будущность! Но все ж Италия далеко отсюда, и все твои надежды – плохая порука мне за целость моих денег!
   – Неужели ты думаешь, старик, что я тебя обману?
   – Нет, господин, но всякие случайности возможны!
   – Ну в таком случае покончим с этим делом! У меня есть к тебе более важное дело, чем эти презренные деньги!
   – Что же это такое? – осведомился Бенони.
   – А вот что. Я был командирован на следствие к ессеям на берег Иордана, там близко познакомился с этими людьми и, можно сказать, даже подружился с одним из них. Славные люди, которые какими-то путями читают будущее. Они предсказывают, что в Иерусалиме будут великие волнения, смуты, голод, чума и мор по всей вашей стране!
   – О, это старая история! – произнес Бенони. – Это пророчество проклятых назореев!
   – Не зови их проклятыми, друг Бенони, – заметил Марк, – тебе менее, чем кому-либо, пристало так называть христиан. Возможно, что принесенные мной вести неверны. Но то же говорят и пророчества ессеев, да и я, наблюдая близко знамения времени, готов верить, что и те, и другие не ошибаются. Итак, тот старец с которым я подружился, говорил мне, что в Иудее будет великое восстание против римского владычества и что большинство евреев, которые примут участие в этом восстании, погибнут, в том числе и ты, друг Бенони. Ты выручал меня и делил со мной свой хлеб-соль. Поэтому я хотя и природный римлянин, заехал сюда в Тир предупредить тебя, чтобы ты держался в стороне от всех этих восстаний и возмущений!
   Старик молча слушал своего гостя. Когда тот кончил, отвечал спокойно и наставительно:
   – Все, что ты говоришь, возможно, и правда, но если мое имя написано на скрижалях смерти, то мне не избежать разящего меча Господня. К тому же я стар, и, право, лучше умереть, сражаясь с врагами дорогого отечества, чем хилым старцем на постели. С этим, вероятно, согласишься и ты! Но вот что странно, – прибавил Бенони, немного помолчав, – ты говорил сейчас о пророчествах ессеев, а перед тобой у меня был гость, который вырос среди ессеев, хотя сам не ессей. Он говорил мне, что в их селении живет красавица-девушка, которую зовут царицей ессеев. Правда это?
   – Да, правда, я сам видел ее. На мой взгляд, она прекраснее и образованнее всех женщин, каких я когда-либо знал. Кроме того, она скульптор, которого можно сравнить только с величайшими мастерами нашего времени! Если ты пожелаешь посетить со мной корабль, я открою ящик и покажу тебе ее работу – большой мраморный бюст, который она сделала с меня. Но прежде скажи мне, заметил ты отсутствие пальца на правой руке твоего посетителя?
   – Да, заметил!
   – Его зовут Халев! Я сам отсек ему этот палец. В честном бою, конечно. Это молодой негодяй, готовый на убийство и на всякое зло, но ловкий и способный. Я раскаиваюсь, что пощадил тогда его жизнь!
   – Да, – сказал Бенони, – как видно, я еще не утратил способности различать людей. Именно такое впечатление произвел и на меня этот юноша. Но что тебе известно о девушке, которою этот самый Халев сумел заинтересовать меня?
   – Мне о ней многое известно, так как я в некотором роде помолвлен с ней!
   – Как? Неужели и ты? То же самое говорил мне Халев!
   – Он лжет! – воскликнул Марк, вскочив со своего ложа. – Она отвергла его, это мне сказала Нехушта. Кроме того, у меня есть и другие доказательства!
   – То есть она дала тебе свое согласие быть твоей женой, благородный Марк?
   – Нет, друг Бенони, не совсем так, – грустно возразил молодой центурион, – но я знаю, что она любит меня, и если бы я был христианин, то стала бы вскоре моей женой!
   – Вот как! Но Халев как будто сомневался в любви ее к тебе, господин!
   – Он лжет! – воскликнул с негодованием римлянин. – Да, и я говорю тебе, друг Бенони, остерегайся его, не доверяй ему.
   – Мне-то чего же его остерегаться? – спросил старик.
   – Я говорю это потому, что госпожа Мириам, которую я люблю и которая любит меня, – твоя родная внучка, Бенони, и наследница всего твоего состояния. Я говорю тебе это, так как все равно Халев скажет тебе, если не сказал раньше меня!
   Старик закрыл лицо руками. Когда он через мгновение отнял руки, лицо его было взволновано, хотя говорил он совершенно спокойно.
   – Я так и думал, а теперь уверен! Но, благородный Марк, а если эта девушка – моя кровь, то мое состояние – моя собственность и принадлежит мне по праву!
   – Без сомнения! И делай ты с ним, что тебе угодно, оставляй его кому вздумаешь! Мне же нужна только сама Мириам, даже в одной рубашке, денег мне совсем не нужно!
   – Ну а Халев, полагаю, надеется получить и ее, и мои деньги. Он человек предусмотрительный. И почему бы мне не отдать ему и то, и другое? Он – еврей хорошего и знатного происхождения и, мне кажется, пойдет далеко!
   – А я римлянин более знатного рода, чем он, и пойду еще дальше, чем он!
   – Да, ты – римлянин, а я дед этой девушки! И я – еврей, который не любит римлян!
   – Но Мириам не еврейка и не римлянка, а христианка, воспитанная не вами, а ессеями! И она любит меня, хотя и не соглашается быть моей женой лишь потому, что я не христианин!
   Бенони пожал плечами.
   – Да, все это такая сложная задача, над которой мне надо будет хорошенько подумать, а затем уже решать!
   – Не тебе, Бенони, это решать и не Халеву, а только ей самой! – воскликнул Марк, и глаза его сверкнули угрозой. – Понимаешь?
   – Ты как будто угрожаешь мне!
   – Да, и в известном случае сумею свои угрозы осуществить! Мириам достигла теперь своего совершеннолетия и должна покинуть селение ессеев. Вероятно, ты пожелаешь взять ее к себе, на что, конечно, имеешь право. Но как ты, друг, будешь обращаться с нею! Если она по своей доброй воле станет женой Халева, пусть будет ему женой. Но если ты принудишь ее к этому или позволишь ему принудить ее, то клянусь твоим богом, моими богами и ее Богом, я вернусь и так отомщу и ему, и тебе, Бенони, и всему твоему роду, что об этом будут помнить сыны, внуки и правнуки ваши. Веришь ты мне?
   Бенони смотрел на молодого римлянина, стоящего перед ним во всей красе своей силы и молодости, открытого и честного, с глазами, искрящимися благородным гневом, и невольно отступил на шаг, но не от страха, а от удивления: он никогда не думал, что этот пустой, как ему казалось, и легкомысленный римлянин способен на такую твердость намерений, такую нравственную мощь. Он понял, что это – истинный сын того грозного народа, который покорил половину мира.
   – Вижу, ты веришь теперь своим словам. Но останешься ли тверд в своих намерениях в Риме, где немало женщин, столь же прекрасных и образованных, как эта воспитанница ессеев? Вот в чем дело!
   – Это дело касается только меня!
   – Совершенно верно. А что ты можешь еще прибавить к тем требованиям, которые возложил на смиренного слугу твоего и заимодавца, купца Бенони?
   – Во-первых, когда я уйду отсюда, ты уже не будешь моим заимодавцем, а я твоим должником: я привез с собой достаточно денег, чтобы уплатить тебе всю сумму с надлежащими процентами. А речь о новом займе я повел только для того, чтобы перейти к разговору о Мириам. Во-вторых, Мириам – христианка, я сам не христианин, но требую, чтобы ты не притеснял ее веры, не насиловал ее убеждений. Мне известно, что отца ее и мать ты предал на страшную и позорную смерть в амфитеатре, и потому говорю тебе: посмей только поднять против нее палец, ты сам будешь растерзан львами в римском амфитеатре. В этом я тебе ручаюсь. Хотя меня не будет здесь, но я все буду знать: у меня тут остаются друзья и соглядатаи. Кроме того, я сам вернусь вскоре. И в-третьих, я спрашиваю тебя, Бенони, согласен ли ты дать мне торжественную клятву именем того бога, которому ты служишь и которому поклоняешься, что ты исполнишь мои требования?
   – Нет, римлянин, не согласен! – воскликнул Бенони, вскочив на ноги с лицом, пылающим гневом. – Кто ты такой, что смеешь диктовать мне в моем собственном доме предписания, как мне действовать и поступать с моей собственной внучкой? Уплати мне что следует и не затемняй собой более света, льющегося в мою дверь!
   – А-а-а… – проговорил Марк, – как видно, тебе время пуститься в путь, Бенони; люди, посещавшие чужие страны, всегда становятся более терпимыми к другим и более свободомыслящими! Вот прочти эту бумагу! – И он выложил на стол перед стариком какой-то документ.
   Бенони взял пергамент и прочел:
   «Марку, сыну Эмилия, привет! Сим повелеваем тебе, если ты найдешь нужным, схватить еврея, купца Бенони, пребывающего в Тире, и препроводить его в качестве пленника в Рим для суда перед Римским трибуналом в обвинениях его как участника и тайного заговорщика, мечтающего свергнуть владычество всемогущего римского кесаря в подвластной им провинции Иудейской».
   Бенони так и обмер со страха, но в следующее мгновение схватил со стола бумагу и разорвал ее в клочки.
   – Ну, римлянин, где теперь твое полномочие? – воскликнул он.
   – В кармане! – спокойно ответил Марк. – Это была только копия. Не зови своих слуг, не трудись. Видишь этот серебряный свисток? Стоит мне поднести его к губам, как те пятьдесят воинов, что стоят у ворот твоего дома, ворвутся сюда!
   – Не делай этого, я готов дать клятву, которой ты от меня требуешь, хотя, право, она бесполезна. Зачем мне принуждать внучку к замужеству или причинять ей какое-либо зло из-за ее веры и убеждений?
   – Зачем? Затем, что ты еврей-фанатик и ненавидишь меня, как и всех римлян! Поэтому, говорю тебе, клянись!
   Старик поднял руку и произнес требуемую клятву.
   – Этого недостаточно, – сказал Марк, – напиши мне все собственной рукой и подпишись полным именем.
   Не говоря ни слова, Бенони выполнил требование.
   – А теперь, Бенони, выслушай меня. Мне предлагают, как ты убедился, отвезти тебя в Рим и поставить перед судом. Но я могу сказать, что не нашел достаточных причин. Но помни, что эта бумага у меня в руках и что она во всякое время не теряет своей силы! Помни, что за тобой неотступно следят. Если ты не хочешь, чтобы пророчество ессеев сбылось, откажись от участия в заговорах и возмущениях. Это мой тебе добрый совет. Теперь прикажи позвать сюда моего слугу, который ждет в сенях с мешком золота, возьми все, что я должен тебе, и прощай! Где и когда мы с тобой снова встретимся, этого я не знаю, но будь уверен, мы еще встретимся с тобой!
   Марк встал и тем же твердым, уверенным шагом вышел из дома Бенони. Старый еврей посмотрел ему вслед, и в глазах его сверкнуло что-то недоброе.
   – Теперь твой час, но придет и мой, и тогда мы посмотрим, благородный Марк! Клятву же свою я должен исполнить, да и зачем мне причинять зло этой бедной девушке? Зачем отдавать ее в жены Халеву, который даже хуже, чем ты, римлянин? Ты, по крайней мере, смел и отважен, честен и не лжив. Но мне не терпится видеть эту девушку, и я немедленно отправлюсь в Иерихон! – Так решил старик и, призвав слугу, приказал позвать казначея центуриона Марка.

Глава XI
Ессеи лишаются своей царицы

   Весь совет ессеев собрался, чтобы обсудить уход их воспитанницы Мириам из их селения. После долгих прений и высказываний решили призвать ее в зал совета и услышать от нее самой, чего бы, собственно, она хотела.
   Мириам явилась в сопровождении Нехушты, и все эти седые, белобородые старцы встали и приветствовали ее низким поклоном, после чего председатель совета взял ее за руку и проводил к почетному месту, приготовленному для нее. Только после того, как она его заняла, сели и все остальные.
   Председатель обратился к ней с краткой, глубоко прочувствованной речью, в которой высказал всю горечь, какую они испытывают при мысли о неизбежной разлуке с ней. Он также сказал, что о материальных средствах ей заботиться нечего, так как они определили на ее содержание из своих скромных доходов сумму, которая обеспечит ей безбедное существование.
   Мириам, в свою очередь, выразила всем присутствующим свою глубокую благодарность за все, что они делали для нее с самого раннего ее детства и по сей час, и выразила желание поселиться в одном из приморских городов, где найдутся добрые люди, известные кому-нибудь из ессеев, или родственные им семейства. В Иерусалиме она жить не может, там слишком часты возмущения, смуты и беспорядки, грозившие бедой всем, даже самым скромным обитателям города.
   Некоторые из братьев тотчас же предложили снестись письменно со своими родственниками и друзьями. Эти предложения обсуждались всем советом.
   Вдруг кто-то постучал в дверь зала собрания. Это был послушник, который получил разрешение войти и объявил, что прибыл с большим караваном богатый еврей Бенони, купец из Тира. Он желает говорить с кураторами относительно внучки своей Мириам, которая, как ему известно, находится на их попечении.
   Совет решил пригласить Бенони в зал совета. Спустя несколько минут старый еврей в богатой шелковой одежде, расшитой серебром и золотом, в драгоценных мехах, вошел и поклонился председателю собрания. Тот ответил ему тем же и ждал, пока гость их заговорит.
   – Государи мои, – нарушил Бенони молчание, – я явился сюда потребовать девушку, которую имею основание считать своей внучкой и о существовании которой только недавно случайно узнал от посторонних людей, но о которой вы, кажется, заботились с самых ранних лет. Здесь ли еще эта девушка?
   – Госпожа Мириам сидит среди нас, как вы сами видите! – ответил председатель совета. – Она действительно ваша внучка, и все мы знали об этом с тех пор, как она здесь!
   – Почему же мне не было известно об этом до сих пор? – осведомился Бенони.
   – Потому, что мы не считали возможным выдать ребенка, порученного нашим попечениям ее умершей матерью, человеку, предавшему ее отца и мать, свое собственное дитя, на смерть и муки! – И при этом почтенный старец негодующе посмотрел на надменного, богатого еврея.
   Так же отнеслось к прибывшему и все собрание, так что смущенный Бенони невольно опустил голову под этим немым укором, чувствуя себя осужденным. Но вскоре к нему вернулось его обычное самообладание, и, гордо выпрямившись, он сказал:
   – Я здесь не для того, чтобы объяснять свои поступки, а для того, чтобы потребовать от вас мою внучку, которая теперь, как вижу, уже вполне взрослая. Естественным опекуном ее являюсь я!
   – Это так. Но прежде чем принимать решения, мы, которые все эти годы ее охраняли, требуем от тебя некоторых гарантий и обеспечений!
   – Каких гарантий? Каких обеспечений?
   – Во-первых, на ее имя должна быть положена известная сумма, обеспечивающая ей безбедное существование в случае твоей смерти; во-вторых, чтобы ей была предоставлена полная свобода веры и выбора супруга, если она пожелает выйти замуж!
   – А что, если я отвергну эти условия?
   – Тогда ты видишь внучку твою, госпожу Мириам, в первый и последний раз в жизни! – твердо и смело ответил председатель совета ессеев. – Мы люди смирные, знай, купец. Госпожа Мириам не может более оставаться среди нас, но, где бы она ни была, до последней минуты ее жизни мы о ней не прекратим заботиться, и наша власть будет всегда охранять ее. Какое бы зло ни приключилось с ней, мы тотчас же узнаем и тотчас же отомстим за нее! Ты свободен принять или отвергнуть наши требования, но, отвергнув, ты потеряешь ее навсегда, и никто и ничто на свете не поможет тебе разыскать ее. Мы сказали!
   – Мы сказали! – подтвердили хором в один голос все сто старцев и смолкли.
   – Ты слышал их слова, господин, – сказала Нехушта среди воцарившегося молчания, – и я, зная этих людей, говорю тебе, что они сдержат их!
   – Пусть внучка моя скажет, прилично ли мне предъявлять такие обидные условия!
   – Высокочтимый господин, – сказала девушка, – я не могу восстать против того, что делается для моего блага! Состояния или денег я не ищу, но и рабой стать не хочу. Страшусь участи, постигшей моих родителей. Кроме того, этих людей я с детства люблю и уважаю, а они любят меня, как родное дитя. Их слова – мои слова. Их решение – мое решение.
   – Гордый ум! – пробормотал старик и с минуту молчал, поглаживая свою седую бороду.
   – Дай нам ответ, господин, близко закат. Мы должны решить этот вопрос прежде, чем настанет час молитвы! – предупредил председатель собрания. – Не понимаю, что смущает тебя в наших условиях? Ведь мы не требуем от тебя ничего иного, кроме того, в чем ты уже дал клятву и расписку римскому центуриону, благородному Марку, копию с которых мы получили от него!
   Мириам удивленно перевела глаза с деда своего на честное собрание белобородых старцев и на их председателя, старейшего из кураторов.
   Бенони побледнел от злобы и разразился желчным смехом:
   – Да-а… теперь я понял…
   – Что руки у ессеев достаточно длинны, раз они могут достать отсюда до Рима? – продолжил председатель.
   – Берегитесь, чтобы римские мечи не оказались еще длиннее ваших рук и не достали из Рима ваших голов! – заметил Бенони. – А теперь выслушайте мой ответ. Я готов был бы вернуться домой, предоставив вам делать с вашей воспитанницей все, что вам вздумается, но она – единственное существо, в котором течет моя кровь; другой родни у меня нет. А я уж стар и потому соглашаюсь на все ваши требования и беру ее с собой в Тир с надеждой, что она когда-нибудь сумеет полюбить меня!
   – Хорошо, – сказал председатель собрания, – завтра бумаги все будут готовы, ты подпишешь их, а пока будь нашим гостем!
   На следующий день вечером все бумаги были оформлены, все условия подписаны. Старый Бенони не только назначил Мириам определенную сумму на случай его смерти, но еще ассигновал ей ежегодный доход, еще при жизни своей обеспечив таким образом ей полную материальную независимость.
   Спустя три дня Мириам простилась со своими добрыми покровителями, которые в полном составе проводили ее за селение. В минуту расставания девушка не выдержала и залилась горючими слезами.
   – Не плачь, дорогое дитя, – проговорил Итиэль, – мы расстаемся здесь с тобой, но духовно все неразлучны будем и в этой жизни, и за пределами ее!
   – Не бойся, Итиэль! – сказал Бенони. – Мои гарантии надежны: за ними будет стоять любовь деда к внучке!
   – Если так, – воскликнула Мириам, – то и внучка не останется у тебя в долгу, высокочтимый господин! – И они стали прощаться с ессеями.
   Прощание оказалось самое трогательное. Когда караван Бенони тронулся дальше по дороге к Иерихону, ессеи печально возвратились в свое селение. Но Итиэль утверждал, что они не только в будущей, а еще и в этой жизни свидятся с Мириам.
   Путешествуя не спеша, Бенони, его внучка, Нехушта и весь караван под вечер второго дня пути разбили свои палатки вблизи Дамасских ворот Иерусалима вне новой городской стены, воздвигнутой Агриппой. Бенони опасался, что караван его разграбят римские солдаты, если он войдет в город.
   Пока рабы готовили ужин, Нехушта взяла Мириам за руку и, встав спиной ко второй стене, указала ей на скалистую гору, довольно крутую, но не особенно высокую, заметив:
   – Там, на этой горе, был распят Господь!
   Услыхав эти слова, девушка благоговейно опустилась на колени и склонилась в тихой молитве. Вдруг за ее спиной раздался голос ее деда, приказавший ей подняться с колен.
   – Дитя, – заметил он, – Нехушта сказала правду. Этот ложный Мессия умер там на кресте смертью злодея между злодеями. Хотя я обещал, что не буду препятствовать тебе следовать учению и обрядам твоей веры, но все же прошу тебя не молись так, на глазах у всех, этому твоему Богу, ведь посторонние люди не так терпеливы, они могут предать тебя на страшную смерть и муки!
   Мириам кивнула головкой и вместе со стариком вернулась в палатку, где их ожидал ужин.
   Через четыре дня наши путешественники благополучно прибыли в Тир, этот богатый, цветущий и великолепный город. Мириам увидела то море, на котором она родилась. Его волны представлялись ей похожими на воды Мертвого моря, на берегах которого прошло все ее детство и ранняя молодость. При виде же искрящихся и пенящихся волн Средиземного моря сердце ее дрогнуло от восторга, и с этого момента она полюбила его всей душой.
   Еще из Иерусалима Бенони отправил гонцов в Тир – предупредить своих слуг и правителя, что он прибудет с почетною гостьей. Поэтому к приезду Мириам весь дом принял праздничный вид, а стол был приготовлен, как для брачного пира.
   Этот роскошный дворец, служивший в течение многих веков жилищем для царей и принцев, своим изысканным и богатым убранством восхитил девушку. Старый Бенони внимательно следил за ней, шагая рядом.
   – Довольна ли ты, дочь моя, своим новым жилищем? – спросил он.
   – Ах, дедушка, это просто великолепие! – ответила Мириам. – Мне никогда даже не снился такой дворец, такая сказочная роскошь и богатство. Но смогу ли я заниматься моим искусством в одном из этих больших залов?
   – Отныне, Мириам, ты – хозяйка в этом доме, а со временем станешь его владелицей. Верь, дитя мое, не было надобности стольким посторонним придумывать разные гарантии. Я сам обеспечил бы тебя! Все, что у меня есть, – твое! Но я был бы счастлив, если бы ты и мне уделила хоть малую долю твоей любви, мне, бездетному и одинокому!
   – Я готова… но…
   – Не говори! – прервал ее старик. – Не говори, я знаю, что ты хочешь сказать. Я горько каюсь в том, что для меня твоя вера ничто, и твой Бог – посрамление, но я понял теперь, что посылать за это на смерть и муку – жестоко и несправедливо. Мало того, я прибегну даже к одному из учений Распятого. Он, кажется, учит прощать обиды?
   – Да, так нас учит Христос, и потому христиане любят все человечество!
   – Так внеси же это учение в стены этого дома и люби меня, нанесшего тебе обиду через родителей твоих, обиду, в которой я теперь горько каюсь!
   Вместо всякого ответа Мириам впервые обвила шею старика деда своими руками и поцеловала его.
   С этого времени старый Бенони все больше и больше привязывался к своей внучке, ревнуя ее ко всем и каждому, особенно же к Нехуште, которую девушка любила, как мать.

Глава XII
Ожерелье, кольцо и письмо

   Мириам жилось хорошо и спокойно в Тире, в доме деда, который не отказывал ей ни в чем, не препятствовал даже ее общению с другими христианами, жившими в Тире, вместе с которыми она совершала молитвы и присутствовала на беседах. Впрочем, в то время христиане подвергались сравнительно меньшей опасности, чем евреи, ненавидимые сирийцами и греками за их богатства и жившие под непрестанной угрозой убийства и ограбления. Среди великих волнений и смут того времени скромные, разноплеменные и сравнительно малочисленные христиане оставались в тени.
   Жизнь Мириам проходила однообразно и даже скучно. Она редко показывалась на улице. Несмотря на усердные занятия своим излюбленным искусством, у нее оставалось много времени для дум и воспоминаний, и среди этих дорогих воспоминаний наряду с добрыми старцами-ессеями ярко выступала в каком-то лучезарном блеске фигура молодого римского воина Марка.
   О, как страстно ждала она вести о нем!
   Скучая и тоскуя взаперти, в роскошном дворце Бенони, стремясь рассеять грустные мысли, Мириам выпросила у деда разрешение посетить принадлежащие ему в северной части города великолепные сады. В сопровождении Нехушты и многочисленных слуг отправилась туда.
   Обойдя богатые владения Бенони, девушка присела отдохнуть на обломке мраморной колонны, оставшейся от древнего храма, некогда стоявшего на этом месте. Вдруг позади них послышались чьи-то торопливые шаги, и Мириам увидела перед собой римского воина в полном походном снаряжении, в сопровождении одного из слуг Бенони.
   – Госпожа, – произнес римлянин, склоняясь перед нею, – меня зовут Галл. Я к тебе с поручением! – с этими словами он достал из-под дорожного плаща сверток, перевязанный шелковой нитью и с большою печатью, и другой небольшой сверток, которые и вручил Мириам.
   – Кто прислал мне это и откуда? – спросила та.
   – Я привез то и другое из Рима, а посылает это тебе благородный Марк, прозванный теперь Фортунатом (Счастливым)!
   – Ах, – воскликнула Мириам, – скажи мне, господин, здоров ли он и хорошо ли ему живется?
   – Я оставил его в добром здравии, госпожа, но божественный Нерон возлюбил его так сильно, что не может жить без него. А любимцы кесаря часто бывают недолговечны. Впрочем, ты не печалься! Мне думается, что пока благородному Марку не грозит никакая опасность. Ну, поручение я исполнил, госпожа, и должен спешить, ты же все узнаешь из послания! – И Галл откланялся и так же спешно удалился, как пришел.
   – Перережь скорей эту нитку, Ноу! – воскликнула Мириам, протягивая свиток Нехуште. – Скорее, дорогая, у меня не хватает терпения!
   Нехушта, улыбаясь, поспешила исполнить приказание своей молодой госпожи, и та, развернув свиток, принялась читать.
   Марк писал, что благополучно прибыл в Рим и застал своего дядюшку Кая на смертном одре, готового уже, в отсутствие племянника, завещать все свои богатства императору Нерону. «Тем не менее, – писал Марк, – я пришелся дядюшке так по вкусу, что он сделал меня своим наследником, и спустя месяц после его смерти я стал одним из богатейших людей в Риме. Конечно, Нерон не знал о намерении Кая, не то я лишился бы не только своего наследия, но и своей головы под каким-нибудь пустым предлогом. Я намеревался вернуться в Иудею немедленно, но случилось нечто, чего я никак не мог предвидеть».
   Оказалось, что, вступив во владение домом Кая, Марк поставил в нем на самом видном месте, в вестибюле, свой бюст работы Мириам и пригласил своего друга Главка и некоторых других знаменитых скульпторов Рима полюбоваться им. Художники пришли в неописуемый восторг от ее произведения и не только в этот день, но и в последующий не говорили ни о чем другом, как только об этом бюсте.
   Слух о произведении дошел до самого Нерона, и однажды, не предупредив о своем посещении, император явился в дом Марка; долго стоял он, безмолвно любуясь мраморным бюстом, затем воскликнул:
   – Какая страна имела несказанное счастье породить гения, создавшего это творение?
   Узнав, что то была Иудея, император поклялся, что сделает художника правителем Иудеи. Когда ему сообщили, что это женщина, он сказал, что все равно он заставит всю Иудею и весь Рим поклоняться ей и прикажет разыскать ее и привезти в Рим.
   От этих слов Марк так и обмер и поспешил уверить императора, что гениальной художницы уже нет в живых. Тогда император разразился слезами, но все не уходил. Один из его приближенных шепнул Марку, чтобы он поднес мраморный бюст императору. Марк отказался. Приближенный дружески предупредил его, что все равно он лишится своего сокровища и всего богатства, а быть может, даже и головы. Марк вынужден был преподнести бюст Нерону, который сперва заключил в свои объятия мрамор, затем молодого римлянина и приказал тотчас же отнести бюст в свой дворец.
   Через два дня Марк получил императорский декрет, гласивший, что несравненное произведение искусства, вывезенное им из Иудеи, поставлено в таком-то храме для поклонения этому гениальному произведению и духу той, которая создала его. Кроме того, по воле императора Марк назначался хранителем своего собственного изображения, и ему вменялось в обязанность дважды в неделю неотлучно проводить день в этом храме подле своего бюста, чтобы поклоняющиеся дивному мрамору могли видеть и модель. Такова воля кесаря всесильного, правящего Римом.
   Далее Марк писал, что он в милости у Нерона. Благодаря этому ему удается оказывать значительные услуги христианам и даже спасать многих от смерти. Мало того, однажды Нерон лично явился в храм, где стояло изображение Марка, и высказал мысль принести в жертву духу умершей художницы нескольких христиан, которых он хотел обречь на самую мучительную и ужасную смерть. Но когда Марк сказал ему, что это едва ли обрадовало бы художницу, которая при жизни сама была христианкой, то Нерон воскликнул: «Боги! Какое преступление я готов был совершить!» – и тотчас же отменил свой приговор, на некоторое время совершенно оставив христиан в покое…
   «Дорогая, возлюбленная Мириам, я страшно несчастлив, что не могу теперь же вернуться в Иудею, так как Нерон ни за что не выпустит меня живым из Рима. Но я денно и нощно думаю о тебе и мучаюсь мыслью, что другие, в том числе и Халев, видят твое дорогое лицо, упиваются твоим голосом. Скажу тебе еще, что я разыскал здесь, в Риме, ваших лучших проповедников, беседовал с ними и приобрел за большие деньги их рукописи, в которых изложено все ваше учение и все догматы вашей веры. Книги эти я намерен изучить основательно, но пока откладываю это, опасаясь, что уверую и стану христианином, а затем, подобно многим десяткам римских христиан, буду обращен в факел, чтобы освещать в ночное время сады Нерона».
   Марк сообщал, что посылает ей вещи, имеющие свою историю, которую он поведает ей при встрече. Кольцо, на котором вырезаны их профили, и ожерелье жемчужное он просит ее носить, не снимая, а ее статуэтку работы Главка, подаренную ему, хранить. Юноша просил написать ему хоть несколько слов, не забывать его. Он же постоянно думает о ней.
   Дочитав это послание, Мириам поцеловала его и спрятала у себя на груди, а Нехушта между тем открыла слоновой кости шкатулочку, из которой молодая девушка достала кольцо с дивной красоты изумрудом и жемчужное ожерелье.
   – Посмотри же, Ноу! Посмотри! – воскликнула Мириам в порыве радости.
   – Да, есть на что полюбоваться! Этот жемчуг – целое состояние! Счастливое дитя, снискавшее любовь такого человека!
   – Несчастная, – возразила Мириам, – которая никогда не будет женой этого человека! – И при этом глаза ее наполнились слезами.
   – Не горюй раньше времени и не говори того, чего ты знать не можешь, – сказала Нехушта, надевая ей на шею ожерелье. – Ну давай сюда твой палец. Тот, на котором носят обручальное кольцо! Вот видишь, как оно пришлось, словно по мерке!
   – Нехушта, я не должна этого делать! – прошептала Мириам, но кольца с пальца не сняла.
   – Пойдем домой, дитя, сегодня, ты знаешь, у господина будут гости на ужине!
   – Гости? Какие гости?
   – Все заговорщики! Как бы и нам всем не пришлось пожинать горьких плодов. Слыхала ты, что Халев возвратился?
   – Нет!
   – Вчера он прибыл в Тир и сегодня будет в числе гостей Бенони. Он бился там, в пустыне, и, говорят, участвовал во взятии крепости Масада, весь римский гарнизон которой они перебили!
   – Так он восстал против римлян?
   – Да, он надеется стать правителем Иудеи!
   – Я его боюсь, Ноу! – сказала Мириам.
   Когда Мириам вошла в большой зал, где был приготовлен ужин для гостей, в своем великолепном наряде греческого покроя, богато изукрашенном золотым шитьем, с золотым поясом, унизанным камнями, с золотыми обручами в волосах, все эти мрачные, суровые евреи с полными решимости лицами встали и один за другим кланялись ей как госпоже и хозяйке этого дома. Она отвечала низким поклоном на поклон каждого и, вглядываясь в их лица, с невольной тревогой искала среди них Халева, но его не было. Вдруг завеса залы отдернулась, и он вошел.
   О, как он изменился за эти два года! Теперь это был великолепный, блестящий юноша, гордый и самоуверенный. Присутствующие почтительно кланялись ему, как человеку, добившемуся высокого и завидного положения и могущему добиться со временем еще большего. Даже сам Бенони сделал несколько шагов ему навстречу, чтобы приветствовать его. На все эти поклоны и приветствия Халев отвечал небрежно, даже несколько надменно, как вдруг глаза его упали на Мириам, стоявшую несколько в тени. Ни на кого не обращая внимания, он двинулся прямо к ней и занял место подле нее, хотя оно, собственно, предназначалось старейшему из гостей. Заметив замешательство этого почтенного гостя, Бенони поспешил посадить лишившегося своего места подле себя.
   – Вот как мы встретились вновь, Мириам! – начал Халев несколько растроганным голосом, и жестокие, надменные черты его осветились мгновенно, смягчились. – Рада ты меня видеть?
   – Конечно, Халев! Кто не рад встрече с товарищем детства и детских игр! – сказала Мириам. – Откуда ты теперь?
   – С войны, – ответил он, – мы бросили вызов Риму, и Рим принял этот вызов!
   Она вопросительно взглянула на него.
   – А хорошо ли вы сделали?
   – Это трудно сказать, – отозвался Халев. – Что касается меня, то я долго колебался, но твой дед убедил меня, и теперь я волей-неволей должен идти навстречу своей судьбе!
   В этот момент вошел гонец. Все встали, взволнованные, на всех лицах отразился тревожный вопрос.
   – Какие вести? – спросил кто-то.
   – Сестий Галл, римлянин, отброшен от стен Иерусалима, и отряд его уничтожен в перевале Бет-Хорана!
   – Хвала Богу! – воскликнули все присутствующие в один голос.
   – Хвала Богу! – повторил за ними Халев. – Проклятые римляне пали!
   Мириам же не сказала ничего.
   – Что же ты ничего не говоришь? Что у тебя на уме?
   – Думается мне, что они восстанут с большей силой, чем прежде! – сказала она. – И тогда…
   В этот момент Бенони сделал знак, и она, поднявшись со своего места, вышла из зала. Она прошла под портик и, сев у мраморной балюстрады террасы, выходящей на море, стала прислушиваться к рокоту волн, разбивающихся внизу о мраморные стены дворца. В голове ее роились самые разнообразные мысли.
   Недавно еще и она, и Марк, и Халев были скромными, маленькими людьми без средств, а теперь все трое поднялись высоко, все достигли богатства и высокого положения. Но надолго ли? – думалось молодой девушке. Судьбы человеческие капризны, как волны моря: шумят, бурлят, с минуту искрятся на солнце, и солнце улыбается им, но вот они со стоном разбиваются о стену – и наступает ночь и забвение…
   Мечты девушки нарушил Халев, незаметно подошедший к ней. Раскрыв пред ней свои честолюбивые планы (он мечтал ни больше ни меньше как о царском троне в Иудее), юноша снова спросил Мириам, согласна ли она быть его женой, но получил отказ. Узнав, что Мириам любит Марка, он заскрежетал зубами и поклялся убить соперника.
   – Это не поможет тебе! – кротко сказала Мириам. – Почему нам с тобой нельзя быть друзьями, Халев, как в прежние дни?
   – Потому что я хочу большего, чем дружба, и рано или поздно, так или иначе, но, клянусь, добьюсь своего!
   – Друг Халев, – вдруг раздался позади него голос Бенони, – мы ожидаем тебя. А ты, Мириам, что делаешь здесь? Иди, дочь моя, в свою комнату, речь идет о делах, в которых женщины не должны принимать участия!
   – Тем не менее нам придется нести свою долю тяжести! – прошептала она и, поклонившись, удалилась.

Глава XIII
Горе тебе, Иерусалим!

   Прошло еще два года, два кровопролитных и ужасных года для Иудеи, и особенно для Иерусалима, где различные секты уничтожали друг друга. В Галилее, невзирая на все усилия еврейского вождя Иосифа, под начальством которого сражался Халев, Веспасиан и его генералы брали штурмом город за городом, истребляя население тысячами и десятками тысяч. В прибрежных городах и во многих других торговых центрах сирийцы и евреи не ладили, беспощадно уничтожая друг друга. Евреи осаждали Гадару и Голонитис, Себасту и Аскалон, Анфедон и Газу, с мечом и огнем истребляя сирийцев, а там настала и их очередь; сирийцы и греки восстали на них и также не знали пощады.
   В Тире еще не было кровопролития, но город ждал этого со дня на день. Ессеи, изгнанные из своего селения у берегов Мертвого моря, искали убежища в Иерусалиме; они посылали к Мириам посла за послом, увещевая ее бежать, если возможно, куда-нибудь за море, предсказывая в Тире убийства и пожары, а Иерусалим, как они полагали, обречен на гибель. Христиане же уговаривали ее бежать вместе с ними в Пеллу, куда стекались они не только из Иерусалима, но и Тира и со всей Иудеи. Но Мириам и тем, и другим говорила, что останется с дедом, так как он всегда был добр к ней, и она поклялась, пока он жив, не оставлять его.
   Послы ессеев возвратились тогда обратно, а христиане, помолившись вместе с ней о ее спасении, покинули Тир.
   Простившись с теми и другими, Мириам пошла к деду, которого застала взволнованно расхаживающим по своей комнате. Увидев ее, он поднял голову и спросил:
   – Что с тобой, дочь моя? Отчего ты так печальна? Верно, твои друзья предупредили, что нам грозят новые невзгоды?
   – Да, господин, – проговорила Мириам и передала ему все, что ей было известно.
   Старик выслушал ее и сказал:
   – Я не верю всем этим предсказаниям христианских книг! Напротив, многие знамения указывают, что время явления Мессии близко, того настоящего Мессии, который сразит врагов страны и воссядет в Иерусалиме, сделав его великим и могучим, стерев врагов его с лица земли. Но если ты боишься, что бедствия обрушатся на Иерусалим и на избранный народ Божий, то беги с друзьями, а меня оставь одного встречать бурю!
   – Я верю в предсказания христиан и их священных книг и думаю, что гибель Иерусалима и всего народа нашего близка, но я ничего не боюсь! Я знаю, что и волос с головы нашей не упадет без воли Отца и что из нас, христиан, никто не погибнет в эти дни! Но за тебя я боюсь и пойду за тобой, куда бы ты ни пошел. Я останусь с тобой.
   – Я не оставлю свой дом и свое богатство даже ради того, чтобы спасти свою жизнь! Не могу покинуть свой народ в момент его священной войны за независимость и свободу дорогой родины. Но ты беги, дитя! Я не хочу, чтобы ты упрекнула меня, что я довел тебя до погибели!
   Но Мириам была непоколебима.
   Так они и остались в Тире. А спустя неделю гроза действительно разразилась. Последние дни евреям небезопасно стало показываться на улицах города; тех, которые, крадучись, выходили из своего дома, избивала разъяренная толпа, подстрекаемая римскими эмиссарами. Бенони употребил это время для того, чтобы подготовить запасы продуктов и снарядов и привести свой дворец, бывший некогда грозною крепостью, в готовность к серьезной обороне.
   Одновременно с этим он послал известить Халева, который командовал еврейскими военными силами в Яффе, о грозящей жителям Тира опасности. До ста наиболее знатных и богатых семейств евреев перебрались в дом Бенони, не имея более надежного убежища.
   Однажды ночью страшный шум и вопли разбудили Мириам. Она вскочила с кровати. Нехушта была уже подле нее.
   – Что случилось, Ноу? – спросила девушка.
   – Эти псы сирийцы напали на евреев и громят их жилища! Видишь, половина города объята пожаром! Люди бегут из огня, но их беспощадно добивают тут же, возле их домов. Пойдем на крышу! Оттуда все видно.
   Накинув плащи, обе женщины побежали наверх по мраморной лестнице. Опершись на перила, Мириам взглянула вниз и тотчас отшатнулась, закрыв лицо руками.
   – О, Христос! Сжалься над нами! Пощади свой народ!
   – А они, эти евреи, разве пощадили его, неповинного?! – воскликнула Нехушта. – Теперь настал час возмездия… Не так ли избивали евреи греков и сирийцев во многих городах? Но если хочешь, госпожа, будем молиться за них, за этих евреев, особенно за их детей, которые теперь гибнут за грехи отцов!
   До полудня все бедное и беззащитное еврейское население города было перебито. Десяток чудом уцелевших несчастных бродили, как бесприютные псы, по окраинам города, прячась ото всех и пугаясь собственной тени. Толпе эти недобитые уже были не нужны, и она с бешенством атаковала укрепленный дворец Бенони, в котором заперлось большинство богатых евреев со своими женами и детьми.
   В первый день все усилия атакующих оказались безуспешными: ни поджечь, ни разгромить эту мраморную крепость им не удалось. Три последовательные атаки на главные ворота дома Бенони были отбиты, а в течение ночи осаждающие не произвели ни одного нападения, хотя защитники дворца все время держались наготове. Когда рассвело, им стало ясно, почему в течение целой ночи враги их не тревожили: как раз против ворот появилась громадная стенобойная машина, а со стороны моря подошла и встала против дворца большая галера. Ее матросы должны были осыпать осажденных градом стрел и камней с катапульт.
   И вот началась борьба: страшная, кровавая борьба не на жизнь, а на смерть. Защитники дворца с крыши осыпали стрелами людей у стенобойной машины и перебили их множество прежде, чем те успели придвинуть машину, чтобы стрелы не достигали их. Нападавшие наконец высадили ворота дворца, но были перебиты помощниками Бенони, ждавшими этого момента. Прежде чем новая гурьба подоспела на смену перебитым, евреи кинулись за ров и на глазах у атакующих уничтожили за собой деревянный подъемный мост, отрезав путь неприятелю. Стенобойная машина, которую не было возможности перетащить через ров, стояла бесполезной, а евреи за второй стеной дворца могли считать себя в сравнительной безопасности. Но тут с галеры, стоящей на якоре в нескольких сотнях шагов, стали засыпать дворец камнями и стрелами.
   Так продолжалось до полудня. Евреи заботились лишь о том, чтобы враги не перешли ров, убивая каждого, кто отваживался на этот шаг. Бенони, однако же, отлично сознавал, что в ночь неприятель перекинет мост через ров, и тогда им трудно будет продержаться еще хотя бы сутки. Созвали на совет всех присутствующих и решили: в последнюю минуту убить друг друга, жен и детей, но не сдаваться живыми в руки врага. Узнав о таком решении, женщины и дети подняли страшный вой. Нехушта схватила Мириам за руку и шепнула:
   – Пойдем, госпожа, на верхнюю крышу! Туда ни стрелы, ни камни не попадают. В случае необходимости мы можем сброситься оттуда, чтобы не быть зарезанными, как бараны!
   Они пошли и молились там, как вдруг Нехушта вскочила на ноги, воскликнув:
   – Смотри, дитя! Видишь эту галеру, что идет сюда на всех веслах и на всех парусах! Это наше спасение! Это еврейское судно, я знаю, на ней не римский орел, а финикийский флаг. Смотри, видишь, – эта сирийская галера подняла якорь и готовится к бою… видишь?
   Действительно, сирийская галера повернулась и двинулась навстречу еврейской, но течение подхватило ее и повернуло так, что она пришлась бортом к неприятельскому судну, которое со всего размаха врезалось носом в самую середину сирийской галеры и таранило ее с такою силой, что та тут же перевернулась килем кверху. Крики торжества и отчаяния огласили воздух; море зарябило черными точками: то были головы утопающих, ищущих спасения. Мириам закрыла лицо руками, чтобы не видеть всех этих ужасов.
   – Смотри! – продолжала Нехушта. – Еврейская галера бросила якорь и спускает лодки: они хотят спасти нас! Бежим скорее вниз к решетке, выходящей на море!
   На лестнице они столкнулись со стариком Бенони, он тоже бежал вниз. Маленькая каменная пристань за решеткой была уже переполнена искавшими спасения. Две большие лодки с галеры уже подходили к пристани, когда Мириам в сопровождении Нехушты и дяди подбежала сюда. На носу первой лодки стоял благородный молодой воин и звучным голосом крикнул:
   – Бенони, госпожа Мириам и Нехушта, если вы еще живы, выйдите вперед!
   – Это Халев! Халев, который явился спасти нас! – воскликнула Мириам.
   – Идите смело в воду! Ближе мы не можем подойти! – крикнул он снова.
   Они послушно пошли к лодке; десятки других кинулись за ними. Всех, кого только можно было, принимали на лодки, пока те переполнились и едва могли держаться на воде. Затем лодки обещали сейчас же вернуться за оставшимися. Высадив на галеру первых, они действительно доставили новых пассажиров на галеру, опять вернулись ко дворцу, и опять мужчины, женщины и дети устремились к лодкам. Они были так переполнены, что вполне могли утонуть. В этот момент над портиком показался конец лестницы, и сирийцы потоком хлынули во дворец. Матери с грудными младенцами на руках, старики, мужчины и женщины брели за лодками, плача и моля о помощи. Многие плыли за лодками, пока не выбивались из сил и не тонули.
   – О, спасите, спасите их! – молила Мириам, кидаясь лицом вниз на палубу, чтобы не видеть этих душу надрывающих сцен.
   – О, мой дом, мой дом! – стонал старый Бенони. – Имущество мое разграблено! Богатство в руках этих псов… Братья мои убиты, слуги тоже…
   – Разве христиане не предупреждали тебя, что все это будет? Но ты не верил! – напомнила Нехушта. – Увидишь, господин, все сбудется, все до последнего!
   В этот момент к ним подошел Халев, гордый, самоуверенный и довольный своим подвигом.
   – Встань и взгляни на своего спасителя! – воскликнул старик, взяв Мириам за плечо и заставляя ее подняться на ноги.
   – Благодарю тебя, Халев, за то, что ты сделал! – произнесла Мириам.
   – Я достаточно счастлив тем, что мне удалось в счастливый для меня день потопить эту большую сирийскую галеру и спасти любимую девушку!
   – Что клятвы и обещания! – воскликнул в порыве благодарности Бенони, обнимая своего спасителя. – Та жизнь, которую ты спас, принадлежит тебе по праву. Если будет это в моей власти, ты, Халев, получишь ее и все, что еще уцелело от ее наследства!
   – Время ли теперь говорить о таких вещах! – воскликнула негодующим голосом девушка. – Смотрите, наших слуг и друзей гонят в море и топят, а кто не идет, тех убивают! – И она горько расплакалась.
   – Не плачь, Мириам, мы сделали все, что могли! – проговорил Халев. – Я не могу еще раз выслать лодки; матросы не послушают меня: это судно не мое. Нехушта, уведи свою госпожу в приготовленную для нее каюту. Зачем ей смотреть на все это? Но что ты теперь думаешь делать, Бенони? – обратился он к старику.
   – Я хочу обратиться к двоюродному брату моему, Матфею, иерусалимскому первосвященнику. Он обещал мне приют и поддержку, если это возможно в такие трудные времена!
   – Нет, лучше нам искать спасения в Александрии! – сказала Нехушта.
   – Где также убивают евреев сотнями и тысячами так, что улицы этого города утопают в крови! – возразил Халев с насмешкой. – К тому же я не могу отвезти вас в Египет, так как должен отвести это судно его владельцу в Иопп, а оттуда я должен отправиться в Иерусалим, куда меня вызывают!
   – Я пойду только в Иерусалим и никуда больше, – заявил Бенони, – Мириам же свободна отправиться, куда ей угодно!
   Судно полнилось стонами и воплями спасенных, потерявших в этот день дома, богатство, близких, родных и дорогих друзей, убитых или утонувших на их глазах. Всю ночь никто не знал покоя.
   На рассвете галера бросила якорь, и Мириам в сопровождении Нехушты вышла из своей каюты на палубу.
   – Видишь эту длинную гряду рифов, госпожа? Там, на этих самых скалах, разбилось наше судно, там и ты увидела свет Божий! Там я похоронила и ее, твою мать, незабвенную госпожу мою!
   – Как странно, Ноу, что мне суждено вернуться к этому месту! Кажется, Халев зовет нас?
   – Да, мы поплывем на берег на лодках. Здесь мелко, и судно не может подойти ближе! – проговорил тот, подходя к ним.
   Все собрались на берегу. Халев передал галеру еврею, который пойдет с нею наперерез римским судам с грузом хлеба, а сам тоже сошел на берег. Все беглецы из Тира, около шестидесяти человек, направились к Иерусалиму.
   По дороге путникам попалась бедная деревушка, та самая, где некогда Нехушта поселилась с маленькой Мириам и где жила ее кормилица. Здесь они решили запастись пищей. Пока Халев и другие хлопотали, к Нехуште подошла старуха и, положив ей руку на плечо, долго и внимательно глядела в ее лицо, затем спросила:
   – Скажи мне, добрая женщина, та красавица, что сидит там, не то ли самое дитя, которое я выкормила своей грудью?
   Нехушта признала бывшую кормилицу и ответила утвердительно. Старая женщина обвила шею девушки руками и, поцеловав, сказала, что умрет спокойно, повидав ее. Ничего больше у нее в жизни не остается, так как муж ее умер, а она стара и одинока. Она благословила девушку, подарила ей мула и дала с собой всяких припасов. Они расстались, чтобы уже больше не встретиться.
   Путешествие продолжалось благополучно. Благодаря конвою Халева из двадцати воинов они не боялись нападения разбойников, грабивших по большим дорогам. Хотя пронесся слух, что Тит со своим войском прибыл из Египта и подступил к Цезарее, наши путешественники не видели еще ни одного римского отряда. Они страдали только от холода, особенно во вторую ночь пути, когда расположились на ночлег на высотах, возвышающихся над Иерусалимом. Холод был так жесток, что никто не ложился, согреваясь движением.
   В эту ночь многие видели в небе над Иерусалимом и над Сионом видения, предвещавшие гибель Иерусалима: комету в виде огненного меча и облако, похожее на сражающихся воинов.
   А рассвет наступил такой ясный, такой спокойный. Священный город казался мирно спящим, хотя он давно уже стал местом убийств и страшной братоубийственной войны. Спустившись в долину Иерусалима, наши путешественники заметили, что вся окрестность опустошена и разорена. Подойдя к Иоппским воротам, они нашли их запертыми. Дикого вида солдаты со свирепыми лицами окликнули пришельцев.
   – Кто вы такие и чего вам тут надо?
   Халев назвал свой чин и положение, но это, видимо, не удовлетворило суровых стражей. Тогда Бенони выступил вперед, назвал себя и сказал, что все они беглецы из Тира после страшного избиения евреев.
   – Беглецы! Стало быть, изменники и заслуживают смерти. Всего лучше прикончить их! – решили солдаты.
   Халев воспылал гневом и спросил, по какому праву они преграждают путь ему, человеку, оказавшему столь крупные услуги своему отечеству.
   – По праву сильного! – отвечали ему. – Кто впустил Симона, имеет дело с Симоном, а вы, быть может, сторонники Иоанна или Элеазара…
   – Неужели, – воскликнул Бенони, – мы дожили до того, что евреи убивают евреев в стенах Иерусалима, в то время как римские гиены и шакалы рыскают вокруг стен его?! Слушайте, люди, мы не сторонники ни того, ни другого, ни третьего и требуем только, чтобы нас провели к первосвященнику Матфею, который звал нас сюда, в Иерусалим!
   – Первосвященник Матфей, – сказал начальник стражи, – это дело другое, он впустил нас в город, где мы нашли чем поживиться; в благодарность за это и мы впустим его друзей. Ну так и быть, проходите все! – И он раскрыл ворота.
   Они вошли в город. По узким пустынным улицам подошли к площади храма Иерусалимского. В самое рабочее, деловое время дня город казался вымершим. Там и сям лежали на мостовой убитые в какой-нибудь ночной схватке. Из-за закрытых ставен смотрели боязливо сотни глаз, но ни одно окно не отворялось, и никто не показался на улице, чтобы приветствовать прибывших и спросить их, откуда они. Гробовое молчание, тишина могилы… Вдруг издалека донесся одинокий жалобный голос, выкрикивающий какие-то слова. Все ближе и ближе эти вопли. Повернув в одну узкую, темную улицу, беглецы увидели высокого, худого человека, обнаженного до пояса, с какою-то тряпкой на бедрах. Все тело его сохранило следы жестоких побоев. Шрамы и рубцы еще не зажили. Длинная седая борода и волосы развевались по ветру. Воздевая руки к небу, он восклицал:
   – Слышу голос с востока! Слышу голос с запада!.. Слышу голос со всех четырех ветров! Горе, горе Иерусалиму! Горе, горе храму Иерусалимскому! Горе женихам и невестам!.. Горе всему народу!.. Горе тебе, Иерусалим, горе!
   Продолжая вопить, он поравнялся с беглецами. Прошел между ними, словно не замечая. Бенони окликнул его в гневном ужасе:
   – Что это значит? Что ты каркаешь, старый коршун?
   – Человек же, не обратив на него внимания и вперив свои бледные, почти бесцветные глаза в небо, продолжал:
   – Горе, горе, тебе, Иерусалим! Горе и вам, пришедшим в Иерусалим! Горе! Горе!.. – И прошел дальше.
   – Да, – подтвердила Нехушта, – град этот обречен на погибель и все жители его!
   Все, объятые ужасом, в смущении молчали, только Халев старался казаться спокойным.
   – Не бойся, Мириам, – произнес он, – я знаю этого человека: он безумный!
   – Как узнать, где кончается разум и начинается безумие?! – прошептала Нехушта.
   Беглецы продолжали свой путь к воротам храма.

Глава XIV
Опять среди Ессеев

   Ворота, через которые Бенони и его спутники должны были войти в храм, чтобы отыскать жилище первосвященника, находились в южной части Царской Ограды. К ней они могли подойти долиной Тиронеон. Когда они уже приблизились к воротам, они вдруг распахнулись, из них выплеснулась, словно поток, толпа вооруженных людей. Бешено потрясая оружием и оглашая воздух неистовыми криками, устремилась она на беззащитных. Те кинулись в разные стороны, словно овцы перед стаей волков, стараясь укрыться в развалинах обгорелых и разрушенных домов.
   – Это люди Иоанна нападают на нас! – раздался чей-то голос, и прежде чем вооруженная толпа успела добежать до развалин, из них выскочили десятки и сотни других вооруженных людей – завязалась схватка.
   Мириам видела только, как Халев уложил на месте одного из воинов Иоанна, но на него тотчас же набросилось несколько воинов Симона. Видимо, все жаждали крови, даже не разбирая, кого и за что они убивали. Девушка видела также, как эти обезумевшие люди схватили ее деда. Старик Бенони вскочил на ноги и снова упал. Больше ей ничего не удалось увидеть, так как Нехушта потащила ее за собой, не давая ей оглядываться, все дальше и дальше, пока Мириам окончательно не выбилась из сил. Шум и крики битвы замерли в отдалении.
   – Бежим! Бежим! – понукала Нехушта.
   – Ноу, не могу… Я поранила ноги, видишь кровь?
   Нехушта оглянулась: здесь, в новом городе Везеоа, недалеко от старых Дамасских ворот, позади них, возвышалась башня Антония. Среди мусорных куч, между камней и комков глины росли тощие колосья. Нигде никакого жилья; в расщелинах стены рос бурьян. В одну из таких расщелин стены Нехушта дотащила свою госпожу, и бедняжка в изнеможении упала на землю. Прежде чем ливийка успела перевязать вспухшую ногу ее, вероятно, зашибленную камнем, пущенным из пращи, девушка уже крепко спала.
   Нехушта села подле нее. Надо подумать, что делать дальше, как и где укрыть свою госпожу от опасности.
   Ничего не успела она придумать. Под теплыми солнечными лучами задремала. Ей приснилось, что из-за ближайшей кучи камней на нее глядит чье-то знакомое седобородое лицо. Нехушта открыла глаза, осмотрелась кругом – ни души. Она снова задремала, и снова ей пригрезилось то же лицо, а подле него еще чье-то. Вдруг она узнала в одном из них брата Итиэля.
   – Брат Итиэль! – воскликнула она радостным шепотом. – Что ты прячешься от меня?
   – Друг Нехушта, неужели это ты? А это госпожа Мириам, дорогое дитя наше? Что, она крепко спит?
   – Как убитая! – отвечала Нехушта.
   – Хвала Творцу, что мы нашли вас! Брат, – обратился Итиэль к своему товарищу, – доползи-ка до стены да посмотри, видно нас оттуда, сверху?
   Брат возвратился с ответом, что на стенах никого нет. Их оттуда увидеть нельзя. Тогда ессеи подняли почти бесчувственную девушку на руки и понесли к одной из щелей в стене, совершенно заросшей чахлыми кустами и бурьяном. Тут они осторожно опустили ее на землю и с большими усилиями сдвинули с места громадный камень, закрывавший небольшое отверстие в стене, похожее на нору шакала. В эту-то черную дыру спустился ногами вперед сперва один из ессеев и втащил за собой Мириам, за нею последовала Нехушта, наконец второй ессей.
   Один из братьев высек огонь кремнем из огнива и зажег маленький факел, с которым пошел вперед, освещая путь, по разным подземным ходам и залам, некогда служившим водохранилищами. От сырого воздуха подземелья девушка очнулась.
   – Где я? Неужели я умерла? – произнесла она, открыв глаза.
   – Нет, нет, ты сейчас все узнаешь, госпожа! – успокоила ее Нехушта.
   – Я вижу лицо дядюшки Итиэля! – воскликнула Мириам. – Это дух его пришел ко мне?!
   – Не дух, а сам я, дитя мое! Иди за мной, я проведу тебя к остальным братьям, и ты опять будешь среди нас в полной безопасности от злых людей!
   – Что это за место? – спросила девушка.
   – Это та самая шахта, вернее каменоломня, из которой царь Соломон добывал камень для постройки Иерусалимского храма. Здесь же этот камень и обтесывали: вот почему при сооружении храма не слышно было ни стука молота, ни звука топора или пилы!
   Тем временем Итиэль и его спутники подошли к потайной двери, казавшейся на первый взгляд глухой стеной. Итиэль нажал на известное место, и громадная плита отошла в сторону, освободив вход в большой зал. Здесь горел яркий костер из каменного угля, у которого один из братьев что-то стряпал; вокруг сидели примерно пятьдесят старцев в белых одеждах ессеев.
   – Братья, – проговорил Итиэль, – я привел вам ту, о которой все мы грустили, – наше возлюбленное дитя, госпожу Мириам!
   – Неужели?! Неужели это она?! – воскликнули разом десятки голосов, и обрадованные ессеи принялись приветствовать свою названую царицу, несли ей пищу, воду и вино для подкрепления сил. Она кушала, они же рассказывали ей, что произошло с ними в ее отсутствие.
   Более года тому назад римляне, подступая к Иерихону, разорили их селение, некоторых увели в плен, большинство же успело бежать в Иерусалим. Но и тут многие из них погибли от рук сторонников различных партий и разбойников, которых развелось много в осажденном городе. Видя, что всем им грозит неизбежная гибель, мирные ессеи решили укрыться в этом подземелье, о существовании которого знал один из братьев. Мало-помалу они стали сносить сюда продукты, запасать топливо и одежду и все необходимое, разную домашнюю утварь и даже кое-что из мебели. И вот они окончательно перебрались сюда и теперь только изредка, поодиночке или по двое, выходили наверх узнать, что происходит в Иерусалиме и в Иудее, а вместе с тем запастись еще чем-нибудь.
   Кроме того выхода, которым привели они сюда Мириам и Нехушту, у ессеев был другой выход, который Итиэль обещал впоследствии показать им.
   Когда Мириам покушала и отдохнула, а ушибленную ногу ее обмыли и перевязали, ессеи повели ее показывать свои подземные владения. По бокам располагались отдельные маленькие сводчатые кельи, совершенно без света, как, впрочем, и общий зал; воздух здесь был чист. Одну из таких келий отвели двум женщинам, предоставив им все возможные в этой обстановке удобства. Некоторые из этих келий служили кладовыми и складами, а одна, довольно большая и очень глубокая, наполнялась постоянно свежей вкусной водой. Очевидно, на дне этой пещеры бил родник. Эта природная цистерна, служившая водоемом в течение многих веков, имела выход на поверхность. Вдоль стены ее вела крутая каменная лестница, сильно сбитая, но еще вполне надежная.
   – Куда ведет эта лестница? – спросила Мириам.
   – Наверх, в разрушенную башню! – ответил Итиэль и пообещал свести ее туда.
   Мириам вернулась в свою комнатку и, поужинав, заснула крепким сном. На другой день она сказала ессеям, что ее крайне тревожит участь ее деда. Если он жив, то, верно, мучается неизвестностью относительно ее. Поэтому девушка попросила как-нибудь известить его о том, что она в безопасности.
   После долгих обсуждений решили, что брат Итиэль в сопровождении другого брата сделает вылазку и постарается доставить Бенони записку от Мириам. Однако ессеи просили девушку не указывать места своего пребывания, а только успокоить старика, что ей не грозит никакая опасность и что она скрывается у надежных людей.
   На следующий день Итиэль и его спутник возвратились невредимые, но с известием об ужаснейших убийствах на улицах города и даже в самой ограде храма Иерусалимского, где обезумевшие партии беспощадно истребляли друг друга.
   – Жив мой дед? – спросила девушка.
   – Да, успокойся! Бенони благополучно добрался до дома первосвященника Матфея, и Халев тоже. Теперь они укрываются в храме! Все это я узнал от одного из слуг первосвященника, который за червонец поклялся, что вручит немедленно твою записку Бенони. Однако он подозрительно взглянул на меня, и вторично я не решусь исполнить такое поручение. Но, кроме этих известий, я имею еще и другие! – продолжал Итиэль. – Тит из Цезареи с громадным войском приближается к Иерусалиму, и, как я слышал из достоверных источников, среди его военачальников есть воин, который, кажется, предпочтет взять тебя, чем святой город!
   – Кто? – прошептала девушка. И вся кровь разом прилила к ее лицу.
   – Благородный римлянин Марк, которого ты некогда знавала на берегах Иордана!
   Теперь Мириам до того побледнела, что казалась белее своего белого платья.
   – Марк, – прошептала она, оправившись немного, – он клялся, что возвратится сюда, но это мало поможет ему! – И она удалилась к себе.
   С того времени, как Мириам получила от Марка письмо, кольцо и ожерелье, она ничего не знала и не слыхала о нем, хотя с тех пор прошло уже два года. Дважды за это время она писала ему, отправляла письма с надежными, как ей казалось, послами, но не знала, дошло ли хоть одно из них. Иногда ей казалось даже, что его нет уже в живых. И вдруг он здесь. Да, но увидит ли она его? Кто может знать, что будет?
   И девушка опустилась на колени и молилась долго и горячо, чтобы Господь даровал ей счастье хоть раз еще увидеть его и поговорить с ним. Эта надежда поддерживала ее все эти страшные, долгие месяцы испытаний.
   Прошло более недели с тех пор, как она узнала о приближении армии Тита.
   Нога ее давно зажила, но Мириам, словно цветок, вяла без воздуха и солнца.
   – Надо, чтобы она хоть немного подышала свежим воздухом и посмотрела на голубое небо! – говорила Нехушта ессеям. – Иначе она заболеет!
   Тогда брат Итиэль взялся проводить Нехушту в ту старую заброшенную башню, куда вела лестница из цистерны. Башня эта, некогда считавшаяся частью дворца, теперь уже давно не использовалась, и даже ход в нее был заложен кирпичами, чтобы воры и бродяги не могли по ночам укрываться в ней. Для военных целей она также была непригодна, так как стояла особняком, а не на городской стене.
   Потайной же ход из цистерны был давно забыт, и никто не подозревал о его существовании, а целый ряд секретных дверей, трапов и таинственных затворов теперь был известен только ессеям.
   Башня эта имела около ста футов высоты: диаметр ее был около сорока футов. Крыша давно обрушилась, но каменная лестница и такие же четыре внутренние галереи с бойницами были еще в полной исправности.
   На следующее утро еще солнце не взошло, как Мириам проснулась и стала проситься у Нехушты, чтобы та проводила ее в башню.
   – Потерпи немного, госпожа, – сказала Нехушта, – дай ессеям окончить свою утреннюю молитву: мы потревожим их теперь!
   И Мириам покорно стала ждать, пока не пришел Итиэль и сам не провел их на башню.
   Девушка чуть не вскрикнула от восторга, когда после столь долгого времени увидела над головой лазоревое небо. Когда же они поднялись на верхнюю галерею, находившуюся на расстоянии более восьми футов от вершины башни, открывшаяся панорама восхитила девушку. Блестели на солнце великолепные мраморные дворцы храма Иерусалимского с его грандиозными ходами и воротами; здесь, несмотря на ежедневные кровопролитные схватки, все еще курился в кадильницах фимиам и приносились жертвы. За храмом раскинулся Верхний и Нижний город с тысячами зданий. К востоку лежала долина Иерусалима, а за нею возвышалась Масличная гора, зеленеющая своими роскошными маслинами, которые вскоре должны были пасть под топорами римлян. К северу лежал новый город Везеоа, опоясанный третьей стеной, за которой раскинулась скалистая местность. Неподалеку, несколько влево, возвышалась грандиозная Антониева башня, в которой теперь засел со своими приверженцами Иоанн Гишала и зилоты. На запад, позади громадной площади города, вздымались к небу башни Гинника, Фасаила и Мириамны, за которыми стоял великолепный дворец Ирода. А дальше шел целый ряд стен, крепостных зданий, укреплений, площадей, домов и дворцов – целое море крыш с островами садов.
   Мириам, Нехушта и Итиэль стояли и смотрели на всю эту пеструю великолепную панораму, как вдруг вдали, на северо-востоке, показалось серое облако пыли.
   – Римляне! – воскликнула Нехушта, указывая на это облако, и у всех невольно дрогнуло сердце.
   Очевидно, не одна она заметила их, так как на всех стенах, башнях и крышах города мгновенно засуетились люди, подобно муравьям в потревоженном муравейнике.
   Вдруг тот же жалобный и вместе с тем грозный голос раздался среди всеобщей тишины на опустевших улицах города.
   – Горе, горе тебе, Иерусалим! Горе граду сему, горе храму сему! Горе всем!
   Теперь на каменистой почве пыль рассеялась, и можно было различить отдельные отряды громадной армии истребителей.
   Впереди всех двигался многотысячный отряд сирийских союзников, за ним – целая туча стрелков и разведчиков, далее шли саперы и квартирьеры, вьючные животные, военные повозки и фуры с многочисленной прислугой. За этим обозом следовал сам Тит со своею блестящею свитой, телохранителями, оруженосцами, копейщиками и всадниками. Еще дальше тяжело и медленно двигались громадные, страшного вида стенобойные машины, баллисты, бесчисленные катапульты, за ними трибуны и начальники когорт со своей гвардией, предшествуемые знаменами и римскими орлами, окруженные хорами трубачей, которые время от времени оглашали воздух громкими звуками. А там, дальше, бесконечной лентой двигалась в строгом порядке армия Тита, разделенная на легионы, с конными отрядами воинов и своими квартирьерами. В хвосте ее тянулся нескончаемый обоз с амуницией, провиантом. На холме Саула римляне принялись разбивать лагерь, а спустя час отряд всадников в 500 или 600 человек выехал из лагеря и двинулся по большой дороге, ведущей прямо к стенам Иерусалима.
   – Это сам Тит, – сказал Итиэль. – Видите, перед ним императорский штандарт!
   Мириам впивалась глазами в блестящую свиту Тита, стараясь угадать, который из этих блестящих всадников Марк.
   Но вот всадники поравнялись с Башней женщин. Городские ворота вдруг распахнулись: тысячи еврейских воинов и вооруженных евреев устремились на римлян, вытянувшихся длинной линией. Евреи прорвали ее и отрезали конец от остальной цепи. Многие были убиты. Мириам видела, как раненые падали со своих коней, как императорский штандарт упал, затем тотчас же взвился в воздух, поднялось облако пыли и все скрыло от ее глаз; ей казалось, что все римляне уничтожены. Но нет, вот они один за другим выезжают вперед, направляясь обратно к холму Саула. Правда, теперь их стало как будто меньше, но они все-таки успели пробиться сквозь тысячную толпу нападающих. Возвращался ли теперь в лагерь тот, за кого трепетало ее сердце? С тяжелым сердцем покинули они башню и спустились в свое темное подземелье.

Глава XV
Что произошло в башне

   Прошло еще четыре месяца – время страшных бедствий, беспримерных ужасов для жителей Иерусалима, вернее, остатков еврейского народа, искавших убежища за его стенами. Оставив свою исконную вражду, сделав все, что в человеческих возможностях, еврейские партии общими силами ополчились на врага, но, увы, слишком поздно. Десятки и сотни тысяч римлян погибли в этой борьбе, евреи захватывали и уничтожали их стенобойные машины и катапульты, взрывали гигантские деревянные башни, сооруженные Титом, или сжигали их. Но, несмотря на это, Тит овладел третьей стеной и новым городом Везеоа, затем и второй стеной, разрушил ее, отправил к евреям историка Иосифа Флавия, чтобы убедить их сдаться. Но возмущенные собратья-евреи чуть не побили ренегата Иосифа камнями, и война продолжалась.
   Убедившись, что приступом взять Иерусалим невозможно, Тит решил принудить его сдаться голодом. Он окружил еще не взятую им первую городскую стену другой стеной, за которой и засел, выжидая, когда его союзник голод сделает свое дело. Вначале Иерусалим держался: съестных припасов пока хватало, город мог бы выдержать продолжительную осаду, но вскоре обезумевшие от отчаяния члены различных партий принялись уничтожать друг друга, отбивать и предавать огню запасы своих противников, громить их склады, так что припасы, которых могло бы хватить на многие месяцы, быстро таяли в этих безумных оргиях взаимной ненависти, и горожане сотнями, тысячами умирали от голода.
   Трудно описать, до каких диких ужасов, невероятных зверств доводил людей этот страшный враг. История не помнит злодеяний, страшнее тех, которые придумывали изнуренные голодом евреи тем, кого они подозревали в утайке запасов пищи, прибереженных для себя и своей семьи. Страшное пророчество сбывалось: матери поедали своих собственных детей, дети вырывали последний кусок хлеба изо рта умирающих от голода родителей, и никто не знал ни жалости, ни сострадания; люди превратились в диких зверей, нет, они стали хуже их.
   Весь город, казалось, обезумел. Тысячи людей гибли ежедневно, тысячи других бежали каждую ночь к римлянам, которые ловили этих несчастных и распинали на крестах перед городской стеной. Не хватало уже леса на кресты, не хватало места этим крестам.
   Все это видела Мириам со своей старой башни; видела улицы Иерусалима, усеянные мертвыми так, что местами не оставалось прохода; видела, как одни выгоняли других с их семьями и детьми из домов, подвергали ужаснейшим пыткам и затем тут же убивали за то, что те якобы не хотели указать, где у них спрятаны припасы. По всей долине Кедрона и нижним склонам Масличной горы высились кресты, на которых корчились в предсмертных муках плененные евреи. Девушка ежедневно наблюдала кровавые битвы и стычки. У нее не стало более сил выносить все эти зрелища, и она часами лежала на галерее башни, закрыв лицо руками, чтобы не видеть, и затыкала уши, чтобы не слышать, что делалось кругом.
   Ессеи имели еще большие запасы пищи и всего необходимого. Никто до сего времени не тревожил их, не подозревая о существовании их подземелья. Время от времени тот или другой из братьев выползал на поверхность и прокрадывался в город. Некоторые не вернулись, другие же, воротившись, рассказывали обо всем, что узнавали.
   Так они, в том числе и Мириам, узнали, что первосвященник Матфей и его сыновья убиты якобы за сношения с римлянами. Многих заподозренных в измене предали смерти, среди них и шестнадцать членов Синедриона, что Халев стоит во главе сильной партии и всюду впереди. Говорили, что он поклялся убить римского префекта всадников Марка и что они уже однажды встречались на поле битвы.
   Между тем настал август, и ко всем остальным бедствиям злополучного города прибавилась еще страшная зараза, распространяемая разлагающимися на улицах города трупами, которые валялись повсюду сотнями и тысячами и которых никто не успевал и не хотел хоронить. Теперь уже Тит установил свои военные машины у самых стен храма Иерусалимского и с каждым днем хотя и медленно, но упорно прокладывал себе путь во внешние дворы храма.
   Однажды ночью, еще за час до рассвета, Мириам пробудилась и попросила Нехушту проводить ее наверх в старую башню, так как она задыхалась в этом подземелье.
   Они поднялись, как обычно, на верхнюю галерею башни и, сев на верхней ступени против одной из бойниц, долго молча смотрели на огни в римском лагере, раскинутом на громадном пространстве вокруг стен города и даже среди развалин домов, под самою башней: эта часть города была уже во власти римлян. Но вот первый луч солнца, словно огненная стрела, прорезав туман, упал с вершины Масличной горы через долину Иосафата прямо на золоченые кровли храма и его мраморные дворы. Тотчас, словно по условному сигналу, северные ворота храма широко распахнулись, и из них хлынул поток истощенных, свирепого вида воинов. С дикими криками устремились они вперед. Римские пикеты старались остановить их, но, малочисленные, были смяты. Евреи оцепили одну из деревянных башен Тита, и его стрелки встретили неприятеля градом стрел. Завязалась жаркая битва, но не прошло и десяти минут, как башню охватил огонь. При свете зарева Мириам видела, как римские солдаты, находившиеся в башне, бросались вниз, чтобы спастись от огня. С ликующими криками евреи ворвались сквозь брешь во второй стене и рассыпались на открытом пространстве среди развалин уничтоженной Титом части города прямо у подножия старой башни, где стояли Мириам и Нехушта.
   Уцелевшие римляне бросились к своему главному лагерю, а евреи преследовали их, но их встретил сильный отпор, и отброшенные обратно ко второй стене попытались укрыться от римлян. Во главе последних был блистательно ведший атаку начальник конного отряда Марк. Мириам тотчас же узнала его. Сердце ее забилось.
   – Смотри, Ноу, смотри. Это он! – воскликнула молодая девушка.
   – Да, госпожа, это он! Но пойдем вниз: не те, так другие с минуты на минуту захватят эту башню. Видишь, бой кипит кругом. Нас найдут!
   – Нет, нет, Ноу! Ты права, но я не уйду отсюда. Я хочу видеть все до конца!
   Нехушта не стала возражать. «Все равно, – думала она, – Богу все равно, где оберегать нас: здесь, на башне, или там, в подземелье!»
   Римляне вновь построились в ряды и под предводительством того же префекта Марка двинулись из своих ретраншементов на неприятеля, получившего новое подкрепление из храма. В числе последних был Халев. Вот какой-то еврей накинулся на Марка и убил под ним лошадь. Но молодой префект проворно высвободил ноги из стремян и продолжал драться пеший. Этого только и ждал Халев. Точно дикий зверь, накинулся он на Марка сзади и ударил его плашмя мечом по спине. Такого оскорбления не мог снести ни один римлянин. Марк обернулся лицом к врагу. В это время, пользуясь небольшим перерывом в сражении, кто-то из еврейских начальников приказал своим людям проломать заложенный кирпичами ход в башню, на которой находились женщины, и евреи принялись за дело.
   – Видишь, госпожа! – сказала Нехушта.
   – Ах, Ноу, ты была права: я вовлекла тебя в беду. Что же нам теперь делать?
   – Сидеть смирно здесь, пока не придут и не возьмут нас, а там попробуем объясниться с ними, как сумеем!
   Но евреи опасались внезапного нападения на них римлян в момент, когда они начнут взбираться по незнакомой им, возможно, обрушившейся лестнице. Поэтому, разломав вход, они только втащили в него и укрыли внизу своих раненых.
   Марк же с мечом в руке устремился на Халева, но тот успел вовремя отскочить в сторону и нанести Марку такой страшный удар по голове, что череп, наверное, раскололся бы, не будь на нем крепкого шлема. И все же молодой префект получил глубокую рану, от которой пошатнулся и упал, широко раскинув руки и выронив меч. В этот момент Халев подскочил, чтобы прикончить его, но Марк вдруг очнулся и безоружный набросился на врага, стараясь схватить его голыми руками за горло. Халев успел нанести ему еще один удар по плечу, но Марк, казалось, даже не почувствовал его. Спустя минуту меч Халева лежал на земле, а противники катались по земле в смертельной схватке. Тогда из рядов римских воинов раздался крик: «Спасем его!», на который евреи отвечали: «Хватай его!» И те, и другие волной хлынули на место кровавого боя. Те и другие дрались с остервенением. Где люди стояли, там и падали мертвыми; никто не хотел отступать. Римляне, хотя и малочисленнее своих врагов, предпочитали умереть, чем оставить в руках неприятеля своего раненого любимого вождя. Евреи же слишком хорошо понимали цену такого приза, как римский префект, любимец Тита, чтобы упустить его. Новые отряды евреев спешили на подмогу своим собратьям. Ряды римлян, не получая подкрепления, заметно таяли, тем не менее упорно сражались грудь в грудь, щит в щит.
   Вдруг с воинственным криком новый отряд евреев, человек сто, выбежал на поле сражения прямо во фланг римлянам. Командовавший ими офицер вовремя заметил опасность и решил, что лучше пусть префект умрет, чем весь легион, посрамив оружие цезаря. И он скомандовал отступление. Чинно, словно на параде, римская дружина отступила к своим укреплениям, унося с собою своих раненых и не нарушая порядка, несмотря на беспрерывный град копий и стрел.
   Евреи отступили к стене старой базарной площади и принялись укреплять ее. Солнце уже клонилось к закату, день медленно угасал. Раненые римляне, оставшиеся на поле сражения, видя, что их товарищи отступили, кидались на свои мечи и копья и умирали, чтобы не попасть живыми в руки врага. Ведь все равно, подвергнув жестоким пыткам, евреи подвесят их на кресте. Кроме того, Тит издал указ, что солдат, попавший живым в руки неприятеля, будет всенародно предан посрамлению, лишен звания солдата и навсегда вычеркнут из списков легиона, а вернувшись к своим, будет предан смерти или обречен на пожизненное изгнание.
   Марк охотно последовал бы примеру своих товарищей. Но – увы! – у него не было на то ни силы, ни оружия. Его вытащили из кучи раненых и убитых в глубоком обмороке от потери крови и истощения сил. В первую минуту его приняли за убитого, но оказавшийся тут еврейский врач заявил, что Марк жив, отлежится и придет в себя. Совсем нелишним сочли евреи иметь пленного префекта. Они втащили его в старую башню и приставили к нему стражу.
   Мириам с замиранием сердца следила за всем, что происходило на поле сражения и у подножия башни. Ей казалось, что она умрет от нестерпимой душевной муки и тревоги за своего возлюбленного.
   – Успокойся, госпожа, благородный Марк жив! – убеждала ее Нехушта. – Иначе они оставили бы его на поле сражения среди убитых. Вероятно, решили держать его в плену, иначе бы Халеву дали возможность пронзить его мечом.
   – О, тогда его повесят на кресте, как других римлян! – воскликнула Мириам.
   – Вполне возможно, – ответила Нехушта, – если он не найдет способа покончить с собой или не будет спасен кем-нибудь!
   – Спасен! Они не станут спасать его, Ноу! – Бедная девушка упала на колени и рыдала в порыве отчаяния. – Христос! Христос, научи меня, как спасти его! Если чья-то жизнь нужна, то возьми лучше мою.
   – Полно, госпожа, – утешала ее Нехушта, – мы можем сделать что-нибудь! Смотри, они положили его в нескольких шагах от нашей подъемной каменной двери у лестницы; стража стоит снаружи; в башне же нет никого. Я видела, как евреи перенесли оттуда своих раненых, оставив там разве только мертвых. Если благородный Марк пришел в сознание и может хоть как-нибудь держаться на ногах, мы стащим его вниз и захлопнем за собою каменную дверь!
   – Но евреи могут увидеть нас и обнаружить убежище ессеев! Их всех замучают за то, что они утаили пищевые запасы!
   – Полно! Когда мы закроем дверь, никто не найдет дороги в подземелье: ты же знаешь, что сверху дверь отпереть нельзя. Кроме того, ессеи все предвидели и приняли на всякий случай все меры предосторожности, за них ты не бойся!
   Тогда Мириам обвила шею старухи руками и, страстно целуя ее, вся в слезах молила:
   – О, Ноу! Попробуем спасти его! А если не удастся, то уж лучше умрем вместе с ним!
   – Так пойдем скорее, пока светло, в темноте здесь, на этой лестнице, шею сломишь. Иди за мной!
   И они осторожно стали спускаться вниз по старой каменной лестнице. Мимо них шныряли потревоженные совы и летучие мыши. Вот и та площадка, с которой отворяется дверь внутрь нижнего помещения башни. Слабый отблеск вечерних сумерек проникал в башню сквозь брешь, пробитую евреями, и этот луч падал как раз на панцирь Марка, лежащего так близко от Нехушты, что она могла коснуться его рукою. Она опустилась на колени и склонилась над ним. Внимательно прислушалась.
   – Живой! – сообщила она, обернувшись к Мириам. – Он дышит, мне показалось даже, что пошевелил рукой. Я могу испугать его, если заговорю с ним! Твой же голос он, вероятно, узнает!
   Девушка осторожно заняла место Нехушты и, склонясь к самому лицу Марка, прошептала чуть слышно, нежным голосом:
   – Проснись, Марк, и слушай меня, но не шевелись: нас могут услышать! Я – Мириам, которую ты знавал на берегах Иордана!
   Ей показалось, что раненый, услышав ее имя, вздрогнул. «Мириам, – прошептали его губы, – сладкая греза… дивный сон…»
   – Я не сон и не греза. Мы с Нехуштой попытаемся спасти тебя! Ты ранен и в плену. Ты в состоянии подняться на ноги? Тогда мы проведем тебя в такое место, где нет никакой опасности!
   – О, сладкий сон! – прошептал Марк.
   – Марк, это не сон, это действительность! – настойчиво твердила девушка. – Чувствуешь мой поцелуй? – И она, наклонившись, прижала свои губы к его губам. – Дай руку, ощупай ожерелье на моей груди, твое кольцо на моей руке. Веришь теперь, что это не сон?
   – Да, возлюбленная, да, скажи, что должен я делать?
   – Постарайся подняться и встать на ноги, если можешь! Нехушта, ты сильнее меня, поддержи его, пока я отворю дверь! Живо! Я слышу, стража подходит сюда и сейчас заглянет в брешь!
   Нехушта опустилась на колени подле раненого и, пропустив руки под его спину, сказала:
   – Ну, готово! Возьми ключ!
   Мириам взяла ключ, повернула его. Дверь была так тяжела, что ей пришлось собрать все свои силы, чтобы удержать ее.
   – Ну! – сказала она. – Живо! Я слышу, стража входит сюда!
   Поддерживаемый Нехуштой, Марк сделал три шага, но на самом пороге силы оставили его. Он ведь был ранен не только в голову, но и в колено. «Не могу!» – простонал он и упал, увлекая за собой ливийку. Его стальной нагрудник зазвенел на каменном пороге. Часовой снаружи услыхал этот звук и позвал товарища, чтобы тот дал ему светильник. Нехушта мигом вскочила на ноги и, схватив Марка за правую руку, потащила его в отверстие, между тем как Мириам, подпирая спиной каменную плиту, служившую дверью, проталкивала его ноги.
   Светильник замигал совсем близко. Нехушта изо всей силы тащила тяжелое, беспомощное тело римлянина. Если свет упадет на его латы, все погибло. А тут вдруг страж-еврей со светильником в руке торопливо вошел, но споткнулся о лежащее на дороге мертвое тело и упал на одно колено. В этот миг Мириам, напрягши все силы, широко распахнула каменную дверь и прежде, чем еврей успел подняться, ударила ключом по светильнику. Он разбился и погас. Она бросилась к двери, зная, что каменная дверь должна уже сама собой захлопнуться, но – увы! – две железные руки обхватили ее поперек туловища, и тщетно она билась и наносила удары тяжелым железным ключом своему пленителю. С глухим звуком тяжелая каменная плита захлопнулась, и теперь ей уже не было спасения. Она сразу поняла это и, чтобы ключ не использовали враги, зашвырнула его в самый дальний угол башни, где, как она знала, навалены целые груды мусора и птичьего помета.
   Звук захлопнувшейся двери наполнил сердце ее радостью: Марк спасен, дверь не могла захлопнуться, пока он лежал поперек порога; знала также, что страж, держащий ее, ничего не видал и не мог рассказать. Отпереть же теперь дверь без ключа невозможно ни с той, ни с другой стороны.
   Несколько человек с фонарями вбежали в башню во главе с Халевом.
   – Что тут такое? – крикнул он.
   – Не знаю. Я вбежал на шум и схватил какого-то здоровенного парня, с которым порядком-таки повозился и сейчас не пускаю, несмотря на то что он не переставал все время наносить мне удары своим мечом!
   Подошли с фонарями и увидели красавицу-девушку с распущенными волосами, стройную и хрупкую, словно ребенок. Все расхохотались над мнимым геройским подвигом бдительного стража.
   – Э, да это девушка! Неужели ты каждый раз зовешь на помощь, когда попадаешься в лапки девушки? – хохотали одни.
   – А римлянин? Где римлянин? – крикнул кто-то грозно, и все бросились искать его в темной башне, заваленной бревнами, кирпичом и мусором. Но римлянина не нашли, и целый град ужаснейших проклятий посыпался из уст евреев, только Халев стоял неподвижно, вперив глаза в девушку.
   – Мириам! – прошептал он.
   – Да, Халев, это я! – спокойно ответила она. – Странная встреча, не правда ли? Зачем вы вломились в мое убежище?
   – Женщина! – воскликнул он вне себя от бешенства. – Где ты спрятала римлянина Марка? Говори сейчас!
   – Марка? – изумилась она. – А разве он здесь? Я этого не знала… я видела, как какой-то человек выбежал отсюда, может, то был он? Тогда спеши, возможно, догонишь!
   – Ни один человек не выходил отсюда! – заявил часовой. – Берите эту женщину, она спрятала его где-нибудь в потайном месте!
   Ее схватили, связали, и все, точно безумные, с фонарями бросились обыскивать все углы и все щели башни.
   – Здесь лестница! – крикнул кто-то. – Смотрите, товарищи, верно, он ушел туда!
   Они поднялись на самый верх башни, но и там никого не нашли. Вдруг раздались звуки трубы: у входной двери показался еврей, начальник отряда.
   – Бегите скорее в храм, – крикнул он, – сам Тит идет на нас во главе двух легионов, чтобы отомстить за своего префекта!.. Бегите и тащите пленника за собой, слышите?
   – Он исчез! – мрачно сообщил Халев, и взгляд его, полный непримиримой ненависти и вражды, упал на Мириам. – А на его месте мы нашли вот эту девушку, внучку Бенони, которая некогда была возлюбленной этого римлянина Марка!
   – Слышишь, женщина, говори сейчас же, куда ты дела этого римлянина, или ты умрешь здесь на месте!
   – Я ничего не сделала! Я видела, как отсюда вышел человек и прошел мимо часового, а больше я ничего не знаю!
   – Она лжет! Заколите эту изменницу!
   Занесенный над ее головой меч не успел коснуться ее: Халев сказал несколько слов начальнику, и тот изменил свое приказание.
   – Нет, лучше отведите ее в храм: пусть дед учинит ей допрос в присутствии всего Синедриона. Но живо, живо, не то мы все очутимся в руках римлян!
   Мириам схватили и утащили из старой башни. Час спустя римляне разрушили ее, как и все соседние строения.

Глава XVI
Синедрион

   Еврейские воины грубо тащили за собой Мириам по узким темным улицам с обгорелыми и разгромленными домами между десятками трупов. Они спешили, так как римляне, оттесненные из этой части города, теперь вновь заняли ее, предавая огню и мечу все на своем пути и стараясь отрезать евреям путь к храму, где те еще держались.
   Северный и восточный внешние дворы храма были уже во власти римлян, поэтому, чтобы проникнуть в ограду храма, приходилось делать большой обход. В одном месте отряду, уводившему Мириам, пришлось притаиться и выжидать, пока мимо них пройдет многочисленный отряд римлян; им приходилось ждать у каждых ворот, которые лишь после долгих переговоров и вопросов отпирались для них. Только под утро Мириам очутилась во внутренней ограде храма. По приказанию начальника отряда ее втолкнули в тесную, темную и сырую келью и заперли за ней дверь.
   Несмотря на страшную усталость, она не могла уснуть: события этого ужасного дня преследовали ее, как кошмар, среди которого, подобно светлому лучу солнца, согревали ее слова Марка: «Мириам, возлюбленная моя. Это сладкий сон, это чудная греза!..» Значит, он не забыл ее, любит, несмотря на то что в Риме сотни прекраснейших женщин стремились назвать его своим супругом. О, она верила в его любовь и была счастлива ею! Счастлива тем, что Бог помог ей спасти его жизнь. Правда, он был ранен, но ессеи – такие искусные врачи – вылечат его! И, опустившись на колени, Мириам стала горячо молиться. Вдруг ее слуха коснулся странный звук, точно слабый вздох, исходивший из дальнего угла ее кельи. Вглядевшись пристальнее, девушка различила в полумраке смутные очертания человеческой фигуры с длинной седой бородой. Что-то знакомое показалось ей в этой фигуре, и она приблизилась к ней. То, казалось, был не человек, а только скелет, обтянутый кожей. На лице этого живого мертвеца горели одни глаза. Девушка узнала его: это был Ософил, председатель совета ессеев; десять дней тому назад он, несмотря на увещевания братьев, вышел из своего убежища и не возвратился более. Его ходили искать, но нигде не нашли; думали, кто-то убил его из людей Симона. И вдруг Мириам находит его здесь. Оказывается, его захватили в плен евреи.
   – Есть у тебя какая-нибудь пища, дитя? – простонал старик, узнав девушку.
   – Да, господин, вот кусок сушеного мяса и ячменный хлеб. Поешь!
   – Нет, нет, дочь моя! Зачем продлевать мои муки? Я хочу умереть, но ты сбереги, спрячь это для себя, чтобы у тебя не отняли. Вот тут, в этом кувшине, есть вода; они давали ее мне, заставляя пить, чтобы продлить мои мучения. Пей, сколько можешь, завтра они не дадут тебе воды!
   Старик совершенно ослабел, а Мириам, глядя на него, горько плакала.
   – Не плачь, дитя, обо мне, я скоро успокоюсь! Лучше скажи, за что заперли тебя здесь?
   Девушка вкратце рассказала обо всем.
   – Ты отважная женщина, и твой римлянин многим тебе обязан! Я умираю, но в этот последний час призываю благословение Бога на тебя и на него ради тебя, дитя!
   И Ософил закрыл глаза, он уже больше не мог или не хотел говорить.
   Через некоторое время дверной засов заскрипел – в келью вошли два тощих, злобного вида еврея. Один из них грубо толкнул старика.
   – Проснись! Видишь, мясо? – И он ткнул ему кусок мяса под нос. – Что, вкусно? Так вот скажи, где хранятся твои припасы, и ты получишь весь этот кусок!
   Ессей только отрицательно покачал головой.
   – Я не стану есть и ничего вам не скажу! Я умру, и все вы умрете, а Бог воздаст каждому по делам его.
   Тогда евреи принялись поносить и проклинать несчастного мученика, не обращая внимания на прижавшуюся в углу Мириам. Как только они ушли, она тихонько приблизилась к старику. Взглянув ему в лицо, поняла, что он умер. Тихая улыбка скользнула по лицу девушки: она была рада за старика, что мучения его кончились.
   Но вот дверь снова отворилась: теперь пришли за ней.
   Идя на допрос через внутренний двор храма, она видела повсюду на мраморных плитах трупы, а за стеною слышался шум битвы и могучие удары стенобойных машин.
   Ее ввели в громадный зал с белыми мраморными колоннами, где бесцельно бродило много голодных, истощенных до крайности людей, среди них – женщины и дети с глубоко запавшими глазами. Некоторые безмолвно сидели на полу. В конце зала под богатым балдахином сидело двенадцать-четырнадцать почтенных старцев в резных креслах. Эти старцы в дорогих, великолепных одеждах походили на вешалки, так они были худы. То были члены Еврейского Синедриона.
   Мириам вошла в зал, когда один из членов Синедриона произносил приговор какому-то несчастному, измученному человеку. Девушка узнала судью: это был ее дед Бенони, вернее, тень прежнего Бенони. Некогда высокий, прямой старик с гордой, уверенной осанкой превратился в дряхлого, согбенного старца. Из-под тонких бесцветных губ выглядывали желтые, точно удлинившиеся зубы; длинная серебристая борода вылезла клочьями, руки дрожали, лысая голова тряслась. Глаза злобно смотрели, словно у голодного волка.
   – Обвиняемый, что ты скажешь в свое оправдание? – спросил он глухим, дребезжащим голосом.
   – То, что я действительно утаил небольшой запас пищи, приобретенный мною за остатки моего состояния! Твои гиены схватили мою жену, мучили и истязали ее, пока она не указала им, где спрятаны мои запасы, которыми я надеялся спасти ее и детей. Эти люди накинулись на пищу и уничтожили почти все у меня на глазах. Жена моя умерла от нанесенных ей ран, а дети – от голода, кроме младшей – шестилетней малютки, которую я кормил последними крохами. Когда и она стала умирать, я упросил римлянина, отдав ему все камни и жемчуг, чтобы он отвез ее в свой лагерь и кормил ее. За это я обещал ему указать слабое место в стене храма. Он накормил ребенка при мне и дал ей хороший запас с собой, обещая держать ее у себя, кормить каждый день, – и я указал ему место, где легко проникнуть в ограду храма. Но, как тебе известно, меня поймали, стены укрепили так, что моя измена никому не причинила зла. Однако я готов еще двадцать раз повторить ее, только бы спасти жизнь моему ребенку! Вы убили мою жену и других моих детей, убейте и меня! На что мне жизнь?!
   – Презренный, что значит жизнь твоей жены и детей в сравнении с неприкосновенностью этого святилища, которое мы отстаиваем от врагов Иеговы? Уведите его, и пусть его казнят на стене на глазах римлян, его друзей!
   Несчастного увели, а чей-то голос приказал: «Введите следующего изменника!» Подвели Мириам. Бенони взглянул на нее:
   – Мириам! – простонал он, поднявшись со своего кресла, но тотчас же упал обратно. – Тут какое-то недоразумение… Эта девушка не может быть виновна… отпустите ее!..
   – Сперва выслушай обвинение против нее! – потребовал угрюмо и подозрительно один из судей, а другой прибавил:
   – Не эта ли самая девушка жила в доме твоем, рабби Бенони? Говорят, она христианка!
   – Скажи нам, женщина, ты принадлежишь к секте назареев?
   – Да, господин, я христианка! – спокойно ответила Мириам.
   – Мы собрались здесь не для того, чтобы разбирать вопросы веры. Теперь не время заниматься этим! – вмешался Бенони.
   – Пусть так, – произнес один из судей, – оставим вопросы веры. Кто обвиняет эту женщину и в чем?
   Тогда вышел вперед человек, за спиной которого, как заметила Мириам, стоял Халев, расстроенный и взволнованный, а за ним – тот еврей, который сторожил Марка.
   – Я обвиняю ее в том, что она помогла бежать римскому префекту Марку, захваченному в плен Халевом. Мы положили его в старой башне, чтобы он пришел в себя от ран.
   – Римский префект Марк! – проговорил один из членов Синедриона. – Ближайший друг Тита! Один он стоит сотни других римлян! Скажи нам, женщина, помогла ты ему бежать? Впрочем, ты, конечно, не скажешь! Обвинитель, изложи свои основания и доказательства!
   Тот передал уже известное читателю.
   За ним был допрошен страж, наконец Халев.
   – Я ничего не знаю, кроме того, что ранил и взял в плен римлянина, которого на моих глазах снесли бесчувственного в старую башню. Когда же я вернулся после новой атаки, римлянин исчез, а эта госпожа находилась в башне и утверждала, что он ушел. Вместе я их не видел! – дал краткий отчет Халев.
   – Это ложь! – грубо крикнул один из судей. – Ты говорил, что префект был ее возлюбленным!
   – Я сказал это потому, что много лет тому назад, на берегу Иордана, она изваяла его бюст из камня. Она скульптор!
   – Разве это доказывает, что она была его возлюбленной? – спросил Бенони.
   Халев молчал, но один из членов Синедриона, Симеон, друг Симона, сына Гиора Зилота, сидевший подле него, крикнул:
   – Перестаньте препираться! Эта дочь сатаны прекрасна, по-видимому, Халев не прочь взять ее за себя. Но какое нам дело до всего этого? Важно, что он старается утаить истину!
   – Никаких улик против нее нет! Отпустите эту женщину! – воскликнул Бенони.
   – Что удивительного в том, что таково решение ее родного деда? – с едким сарказмом заметил Симеон. – Тяжелые настали времена: недаром рука Господня тяготеет над нами, если рабби укрывают христиан и потворствуют им, а воины лжесвидетельствуют только потому, что виновная прекрасна! Я утверждаю, что она заслуживает смерти, так как укрыла римлянина, иначе зачем ей гасить светильник?!
   – Может, для того чтобы самой укрыться от стражей! – предположил кто-то. – Только как очутилась она в этой башне?
   – Я жила в ней! – ответила девушка.
   – Одна, без воды и пищи, словно сова или летучая мышь! Ведь до вчерашнего дня башня была заложена кирпичами! Значит, ей известен какой-нибудь потайной ход, которым она и спровадила римлянина, сама же не успела уйти за ним! Вот и все! По-моему, она достойна смерти!
   Тогда старый Бенони встал и разодрал на себе одежды.
   – Не достаточно ли крови льется здесь каждый день, чтобы жаждать еще и крови невинных?! Мы давали клятву чинить суд справедливый. Где же тут доказательства или улики? Многие годы она не видала этого римлянина. Именем Всевышнего протестую против этого приговора!
   – Весьма естественно, что ты протестуешь: ведь она тебе родня! – заметил кто-то. Начались спор и пререкательства. Вдруг Симеон поднял голову и приказал обыскать ее.
   Двое архиерейских слуг принялись обыскивать девушку, разорвав платье на груди.
   – Вот жемчуг! – воскликнул один. – Взять его?
   – Безумец, что мы, воры, что ли? Куда нам эти безделушки?! – одернул его сердито Симеон.
   – А вот и еще нечто! – сказал другой слуга, вынув письмо Марка, которое девушка постоянно носила у себя на груди.
   – Только не троньте это, не троньте, отдайте это! – взмолилась Мириам.
   – Подай сюда! – велел Симеон, протянув тощую, костлявую руку, и, развязав шелковую нитку, прочел первые строки этого письма: «Госпоже Мириам от Марка-римлянина через посредство благородного Галла». Ну что ты скажешь на это, рабби Бенони? Тут целый свиток, но читать все у нас нет времени, а вот конец: «Прощай, твой неизменно верный друг и возлюбленный Марк». Пусть читает остальное тот, кому есть охота; что же касается меня, то я удовлетворен: эта женщина – изменница, и я за предание ее смерти!
   – Это письмо писано мне из Рима два года тому назад! – ответила было Мириам, но никто не слыхал ее слов: все говорили разом.
   – Я требую, чтобы это письмо было прочтено от начала до конца! – заявил Бенони.
   – У нас нет времени заниматься такими пустяками! – ответил Симеон. – Еще другие обвиняемые ждут очереди, а римляне разбивают наши ворота. Нам некогда тратить драгоценные минуты на эту христианку, шпионку римлян. Увести ее!
   – Увести ее! – подтвердил и Симон Зилот; остальные утвердительно закивали головами.
   Долго спорили и обсуждали, какой смертью девушка должна умереть. Бенони тщетно просил и убеждал, проклинал и заклинал; вынесли следующий приговор: как всех предателей и изменников, девушку нужно отвести к верхним воротам храма, называемым Вратами Никанора, которые отделяют Двор Израиля от Двора женщин, и приковать цепями к центральному столбу над воротами, где ее будут видеть и римляне, и весь народ израильский. Там и умрет она голодной смертью или как Бог ей судил. Таким образом, – заявил Симон Зилот, – мы не обагрим руки свои кровью женщины. Кроме того, ввиду особого снисхождения к просьбам брата нашего, рабби Бенони, мы решили отсрочить исполнение приговора до заката солнца, чтобы изменница подумала. Возможно, она откроет нам убежище римлянина Марка. Мы возвратим ей за это свободу и помилуем ее! А сейчас отведите ее обратно в тюрьму! – приказал он.
   Стражи схватили Мириам и повели сквозь толпу. Голодные злые люди останавливались, чтобы плюнуть в нее или послать ей проклятие, а то и камень. И вот она снова в той же келье.
   Мириам села на пол и съела спрятанный ею кусок сушеного мяса и ячменного хлеба. Измученная до изнеможения, заснула она крепким сном. Спустя четыре или пять часов ее разбудил какой-то посторонний звук: она открыла глаза и увидела перед собой старого Бенони.
   – О, дитя мое! Я пришел проститься с тобой и попросить у тебя прощения! Душа моя надрывается!
   – Прощения? У меня? Да в чем же, дедушка? С их точки зрения, приговор справедлив. Да и в самом деле, господин, я надеюсь, что спасла жизнь Марка, за что и должна заплатить своей жизнью!
   – Но как ты могла это сделать?
   – Об этом не спрашивай меня, господин!
   – Скажи мне и спаси свою жизнь! Они вряд ли смогут вторично захватить его, ведь старая башня в руках римлян!
   – Да, но евреи вновь могут овладеть ею. Кроме того, я подвергну опасности и жизни дорогих и добрых друзей! Нет, я не могу!
   – В таком случае ты должна будешь умереть позорной смертью. Я бессилен спасти тебя. Не будь ты моей внучкой, они распяли бы тебя на кресте на той же стене так, как распинают римляне наших братьев!
   – Если на то воля Божья, я умру. Что значит одна моя жизнь там, где ежедневно гибнут тысячи?! Не будем больше говорить об этом!
   – О чем же говорить, Мириам? – простонал старик. – Кругом горе, горе и горе… Ты была права, когда убеждала меня бежать. А ваш Мессия, которого я отвергал и теперь отвергаю, да, он обладал даром прорицания: Иерусалим погиб, и наш храм тоже погибнет; римляне уже овладели внешними дворами, а в верхнем городе жители поедают друг друга, но все равно мрут. Хоронить мертвецов некому; все мы должны погибнуть или от голода, или от меча. Народ иудейский попран и поруган, храм Иерусалимский будет разорен, в нем не останется камня на камне! Да, все это будет!
   – Но вы можете сдаться! Тит пощадил бы вас!
   – Нет, дитя, лучше всем погибнуть! Сдаться, чтобы нас потянули на поругание перед Римом, как жалких рабов, за колесницей победителя! Нет, мы будем просить пощады у Иеговы, а не у Тита! Ах, зачем я не послушал тогда тебя! Теперь ты была бы в Египте или Пелле, а я погубил тебя, кровь от моей крови и плоть от моей плоти, я своими руками приготовил тебе этот приговор! – И несчастный старик ломал руки и стонал от нестерпимой душевной муки.
   – Полно, дедушка, – успокаивала его Мириам, – умоляю тебя, не упрекай себя ни в чем! Для меня смерть не страшна. Да, может быть, я и не умру!
   Старик вдруг поднял голову и посмотрел на нее вопросительно:
   – Разве у тебя есть какая-нибудь надежда уйти отсюда? Бежать? – спросил он. – Халев…
   – Нет, не Халев, хотя я ему благодарна, что он там, на суде, пытался оправдать меня, но я предпочла бы умереть, чем бежать с ним!
   – В таком случае… почему же ты думаешь?..
   – Я не думаю, господин, а только надеюсь на Бога и верю, что он может спасти меня. Одна из наших женщин, которую почитают за святую, предсказала, что я проживу целую жизнь.
   В этот миг раздался звук, подобный громовому раскату, и они почувствовали, что земля содрогнулась.
   – Рабби Бенони, – крикнул снаружи чей-то голос, – стена упала! Не мешкай, рабби Бенони, ради всего святого, спеши!..
   – Увы, дитя мое, я должен идти! Какой-то новый ужас и несчастье обрушились на нас. Прощай, возлюбленная дочь моя, прощай и прости меня за все зло, которое я навлек на тебя, видит Бог, против своей воли!
   И, обняв и поцеловав ее, старик вышел, оставив ее в слезах.

Глава XVII
Врата Никанора

   День клонился к вечеру; близилось время заката. Вдруг железные двери тюрьмы Мириам загремели, и в ее полутемную келью вошел Халев в помятых в бою, иссеченных во многих местах латах, а в руке его сверкал обнаженный меч.
   – Ты пришел привести в исполнение приговор Синедриона? – спросила девушка.
   Он молча опустил голову.
   – Не мешкай, друг Халев! Когда мы с тобой были детьми, ты нередко опутывал мои руки цветами; теперь же свяжи их веревками, как тебе повелевает твой долг!
   – Ты жестока, Мириам. Я пытался выгородить тебя на суде, а там, в старой башне, у меня вырвались против воли слова горькой обиды, но чувство любви и ревности довели меня до безумия! – И Халев стал убеждать девушку бежать с ним к римлянам, говоря, что он из любви к ней готов даже изменить родине.
   Но девушка отказалась; тогда он пообещал окреститься, но девушка была непоколебима.
   С тоской вышел от нее Халев. Вслед вошли четверо воинов и повели Мириам к воротам Никанора между Двором женщин и Двором Израиля, над которыми возвышалось квадратное строение высотой около пятидесяти футов. Здесь служители хранили свои священные трубы и другие музыкальные инструменты. На плоской кровле этого строения возвышались три мраморных столба, украшенные золочеными капителями и шпилями.
   У ворот осужденную ожидал один из членов Синедриона, тот самый Симеон, который приказал обыскать Мириам и отказался прочесть все письмо Марка.
   – Не призналась эта женщина, где скрывается римлянин? – спросил он.
   – Нет! – отвечал Халев. – Она говорит, что ничего об этом не знает!
   – Так ведите ее наверх!
   По узкой каменной лестнице Мириам провели на кровлю здания. К среднему из трех столбов была прикована тяжелая железная цепь футов десять длиной. По приказанию Симеона Мириам связали руки за спиной, а на грудь повесили табличку: «Мириам, назареянка и изменница, приговорена умереть здесь, как ей Бог судил, перед лицом друзей ее, римлян». Далее следовали подписи нескольких членов Синедриона, в том числе и деда ее Бенони. Его принудили к этому, чтобы восторжествовало чувство патриотизма над чувством кровного родства. Ее приковали к цепи. Но прежде чем покинуть эту кровлю, Симеон обратился к осужденной:
   – Стой здесь, проклятая и презренная изменница, пока кости твои не распадутся в прах! Стой под грозой и бурей, под палящими лучами знойного солнца, стой, проклятая, при свете дневном и во мраке ночи, на поругание и осмеяние римлян и евреев. Дочь сатаны, возвратись к сатане, и пусть тот Сын плотника спасет тебя, если сможет!
   – Пощади, не оскорбляй этой девушки, рабби! Или ты не знаешь, что проклятия – стрелы, которые обрушиваются на голову того, кто их мечет? – вступился Халев.
   – Будь моя воля, первая стрела предназначалась бы тебе, дерзкий, осмелившийся учить старших! Но знай, что мне известно больше, чем ты полагаешь! Быть может, и ты, как она, хочешь вступить в дружбу с римлянами? Что же, скатертью дорога!..
   Халев только взглянул печальным прощальным взглядом на осужденную и тихо произнес: «Прощай! Ты сама этого хотела!»
   И Мириам осталась одна в красных лучах огненного заката, прикованная к столбу, словно дикий зверь, с позорной надписью на груди и связанными за спиной руками. С минуту она стояла неподвижно, затем подошла к краю стены и заглянула вниз, во Двор Израиля, где собралось много иудейских начальников, старейшин и зилотов, чтобы посмотреть на осужденную. Как только они увидели ее, целый град камней и обломков мрамора с ругательствами и проклятиями полетели в нее. Она поспешила отойти к противоположному краю стены, выходившему на Двор женщин. Этот двор был теперь военным лагерем, внешний Двор язычников уже заняли римляне, и их стенобойные машины почти беспрерывно громили стены Двора женщин.
   Настала ночь, но не принесла обычной тишины и покоя. Римляне вновь пытались взять стены приступом, так как их тараны и стенобойные машины оказывались бессильными. Но евреи были все время на страже: они сбрасывали приставные лестницы римлян, как только неустрашимые легионеры взбирались на стены. Двум знаменосцам удалось-таки взобраться, и римляне громкими криками приветствовали их. Но смельчаков тотчас же окружили и убили, а знамена их с насмешкой сбросили со стен и разодрали в клочья.
   Пришлось легионерам разводить костры под воротами, сделанными из драгоценного кипариса и окованными листами из серебра. Тит хотел сохранить храм и его дворы, но, видя, что ничто другое не поможет, решился прибегнуть к воздействию пламени. И вот уже плавятся серебряные листы на воротах, дерево пылает ярко. Когда огонь сделал свое дело, римляне бросились тушить там, где им нужен был проход, и через эту брешь, словно река, прорвавшая плотину, мгновенно заполонили Двор женщин. Сам Тит въехал в него во главе своих войск и большого отряда всадников. Евреи бежали, ища спасения на уступах Врат Никанора, на стене и на кровле строения, где была прикована Мириам. Но на нее теперь никто не обращал внимания: над каждым висела смерть.
   Римляне же внизу заметили ее, и какой-то воин пустил стрелу, просвистевшую над самой головой девушки. Этот поступок не укрылся от зорких глаз Тита. Он тут же приказал привести виновного и, очевидно, выразил ему свой гнев. Никто более не решался причинить ей вред. Но зато августовское солнце теперь палило ее беспощадными лучами, несчастной негде было укрыться от них. Она не имела даже капли воды, чтобы утолить мучительную жажду. Безропотно терпела она эту пытку, ожидая вечера с его прохладой.
   В этот день римляне не производили новых атак, а евреи не делали вылазок. Во Дворе женщин установили только несколько стенобойных машин и баллист, которыми метали громадные каменья во Двор Израиля по ту сторону стены.
   Многие из этих камней с глухим стуком падали на мраморные плиты двора, раздробляя плиту и вздымая облака пыли, другие попадали в густую толпу евреев и ранили или убивали разом десятки людей. Тогда поднимались вопли и стоны и снова смолкали.
   Среди притихшей, пораженной смертельным страхом и ужасом толпы бродил тот же безумный Иисус, сын Анны, который встретил Мириам при въезде в Иерусалим, и, как тогда, этот грозный пророк взывал все тем же потрясающим голосом:
   – Горе, горе тебе, Иерусалим! Горе граду сему и храму сему! Горе народу сему! – и вдруг, смолкнув на мгновение, воскликнул как-то особенно громко: «Горе мне!» – и не успел еще звук его голоса замереть в воздухе, как громадный камень, пролетевший из Двора женщин, упал на него и отскочил, продолжая дело уничтожения и разрушения, но пророк, предсказавший в последний момент своей жизни свою собственную участь, остался нем и неподвижен.
   Весь день жилые помещения, примыкающие к стене, горели, поджигаемые римлянами. Чад и смрад стояли в воздухе. Наконец последние лучи заката догорели над вершиной Масличной горы, и белые палатки римлян и бесчисленные кресты с корчившимися на них в предсмертных муках страдальцами, кресты, которыми были утыканы и склоны, и подножие горы, и вся долина Иосафата, насколько только хватал глаз, – все это окуталось легкой дымкой расстилавшегося тумана. Настал благословенный, вожделенный час ночи; обильная роса своей живительной влагой обдала измученную зноем девушку, изнеможенную, и утолила ее палящую жажду. Да, теперь, когда эта обильная роса осела на мраморный столб, к которому была прикована Мириам, она могла слизывать ее и прохлаждать свой прилипший к гортани язык. Освеженная, обновленная этой ночной росой, Мириам заснула.

Глава XVIII
Последний бой Израиля

   Начало светать, но в этот день люди напрасно ждали появления дневного светила. Густой соленый туман наполнил воздух. Мириам благословляла этот туман, зная, что ей не пережить второго дня под палящими лучами солнца. Она уже сильно ослабела, так как не видела никакой пищи уже вторые сутки и не утоляла жажды ничем, кроме росы, но, пока туман скрывал солнце, она чувствовала, что жизнь еще не покидает ее.
   Под прикрытием того же тумана Халев ухитрился подойти к Вратам Никанора, и, хотя взойти на стену не было возможности, так как ворота охранялись и были заперты тяжелыми болтами, все же он нашел способ, привязав к стреле холщовый мешок с кожаной флягой, наполненной водой, и коркой черствого хлеба, забросить все это на крышу здания так ловко, что стрела с мешком упала к самым ногам Мириам. Девушка зубами развязала шнурки мешка и с жадностью принялась грызть черствый хлеб. Но воспользоваться живительным напитком, заключавшимся во фляге, она не могла, так как руки ее были связаны за спиной. Мучимая целыми тучами насекомых, мошек и мух, несчастная девушка не имела даже возможности защитить себя от них. Вдруг она заметила несколько железных кольев, вбитых в мраморный столб, к которому она была прикована. Один из них, очень острый, оказался вбитым не до конца, и Мириам пришла мысль, что об него можно перетереть веревку, связывающую ее руки.
   Встав спиной к столбу, Мириам принялась за работу, но она чрезвычайно утомляла ее, тем более что силы ее были уже на исходе, а затекшие руки страшно болели, и от прикосновения к железу кожа на них лопалась, причиняя новые мучения. Девушка плакала от боли, но все-таки продолжала тереть веревку. Настала ночь, а работе ее все еще не было конца. А силы ее убывали.
   Под прикрытием тумана римляне приблизились к воротам, движимые чувством любопытства, окликнули ее, стали расспрашивать, за какое преступление она тут привязана. Она ответила им по-латыни: ее осудили за то, что она спасла одного римлянина. Но тут целый град стрел и копий принудил их отступить от ворот. Однако ей показалось, что один из них подбежал к своему начальнику и доложил ему о чем-то, а тот отдал какое-то приказание.
   Между тем евреи готовились к бою. Не менее четырех тысяч столпилось во Дворе Израиля. Вдруг ворота распахнулись, зазвучали трубы. Словно поток, прорвавший плотину, устремились евреи во Двор женщин, смяв часовых, форпосты и сторожевую цепь римлян. Но легионеры были уже наготове и, сомкнув стальные ряды своих щитов в сплошную стену, отразили евреев, как непоколебимая скала отражает стремительный поток. Однако евреи не хотели отступать и бились отчаянно до тех пор, пока сам Тит не двинулся на них со своим отрядом всадников и не погнал, как стадо овец, из Двора женщин. Всех раненых римляне тут же прикончили, но во Двор Израиля не пытались ворваться.
   Только некоторые военачальники подъехали к самым воротам и крикнули, что Тит пощадит их храм и дарует им жизнь, если они сдадутся. На это им отвечали насмешками, издевательствами и оскорблениями. Титу очень хотелось спасти храм, и, невзирая на сопротивление осажденных, он приказал послать несколько тысяч римлян тушить ограды и жилые строения храма. Между тем защитники последнего больше уже не нападали и на новые вылазки не отваживались, а искали укрытия от стрел и камней, которые метали во двор катапульты и баллисты римлян. Некоторые евреи лежали в унылом безмолвии под прикрытием стен, другие громко стонали, ударяя себя в грудь и раздирая на себе одежды; женщины же и дети выли от голода и ужаса и нестерпимых мучений, проклиная свою судьбу и посыпая головы пеплом или землею.
   Мириам видела все это, и душа ее содрогалась от ужаса. Она знала, что Халев жив: она видела, как после безумной атаки вернулся он во Двор Израиля весь в пыли и в крови. Много долгих месяцев прошло, прежде чем она снова увидела его.
   Так угас и этот последний день длительной осады. Под вечер туман рассеялся, и последние яркие лучи солнца заискрились на золоченой кровле, шпилях великолепного храма Иерусалимского. Никогда, казалось, не был он так величествен и великолепен, как в этот последний вечер, окруженный почерневшими развалинами разрушенного города. Все стихло, даже стоны и вопли голодных евреев. В римском лагере тоже царило спокойствие. Солдаты варили ужин. Даже грязные стенобойные машины и баллисты прекратили свою истребительную работу. Но стаи орлов стали слетаться со всех сторон, садясь на стены храма, и вспоминались Мириам слова: «Где будет труп, туда соберутся и орлы». Страх охватил ее измученную душу, томительно захотелось вырваться на свободу и бежать отсюда, бежать куда глаза глядят. Снова принялась она за свою мучительную работу, силясь перетереть веревку, опутывающую ее руки, и вдруг почувствовала, что они свободны. Чувство невыразимой радости охватило все ее существо, хотя затекшие мышцы причиняли ей страшную боль, а когда она попробовала поднять руки, то чуть не лишилась чувств. С неимоверным усилием она все-таки подняла их, и кровь стала постепенно приливать к окоченевшим, посиневшим пальцам. Тогда она протянула обе руки к фляге и, развязав зубами тряпку, удерживавшую пробку, с жадностью припала пересохшими губами к живительной влаге. Дитя пустыни, она знала, что пить вволю, когда человек истомился жаждой, это смертельно опасно, и потому медленными, маленькими глоточками отпила половину фляжки воды, смешанной с вином.
   Однако девушка была еще настолько слаба и изнурена, что даже эта смесь ее опьянила: у нее зашумело в голове, она не удержалась на ногах и потеряла сознание.
   Очнувшись, она почувствовала себя несколько бодрее. Правда, голова была тяжела, но она вполне могла рассуждать и соображать. Теперь девушкой овладело непреодолимое желание освободиться от цепи, и она стала прилагать все свои усилия, но цепь была крепка, и вскоре она убедилась, что об этом и думать нечего. Обессиленная, обескураженная, она упала на колени и, закрыв лицо руками, заплакала, как ребенок.
   Вдруг глухой шум и легкое сотрясение принудили ее встать и взглянуть вниз. Евреи столпились у ворот, которые теперь тихо распахнулись, и среди ночной тишины, словно стая черных воронов, устремились во Двор женщин на последнюю отчаянную схватку. Они хотели перебить тех солдат, которые по приказу Тита все еще силились потушить пожар, и врасплох обрушиться на спящий лагерь. Но это не удалось им: из-за ограды, воздвигнутой Титом перед своим лагерем, хлынули тысячи римлян, разя и уничтожая все на своем пути. Вдруг паника охватила несчастных сынов Израиля; с воплем отчаяния они бросились врассыпную, закрывая лица руками, затыкая уши, чтобы не видеть и не слышать, словно не римляне, а какие-то всесильные духи-истребители преследовали их.
   На этот раз легионеры уже не только погнали их во Двор Израиля, но и сами хлынули туда за ними, некоторые даже опередили бежавших. Мигом ворота заняли римские караулы, новые легионы все прибывали и прибывали; вскоре римляне заполнили весь двор, проникнув даже в самое святилище и убивая беспощадно всех на своем пути. Теперь уже никто не останавливал их: битвы не было. Даже храбрейшие из еврейских воинов сознавали, что час их настал, Иегова отрекся от своего избранного народа. Они бросали оружие и бежали невесть куда.
   Некоторые искали спасения в самом храме, но римляне последовали за ними и туда с факелами в руках. Мириам, обезумев от ужаса, смотрела вниз. Вдруг в одном из северных окон храма взвился яркий огненный язык; минута – и вся стена вспыхнула ярким пламенем. Все ярче и ярче разгоралось оно, глаза не могли более выносить этого огненного моря, а тем временем римляне сплошным потоком хлынули во Двор Израиля через Врата Никанора. Вдруг раздался крик: «Дорогу! Дорогу!» Мириам увидела человека в белой одежде с обнаженной головой и без оружия, но на великолепном коне. Знаменосцы несли впереди него штандарт римских орлов. То был Тит. Въехав во двор, крикнул центурионам, чтобы они скомандовали отбой легионерам – пусть вернутся назад, довольно тушить пожар. Но кто остановит обезумевших от жажды крови и грабежей солдат? Никакая сила в мире не могла теперь образумить их, даже приказ начальника.
   Пламя охватило храм еще во многих местах. Тит со своей свитой вошел в него через Золотые ворота, взломанные и распахнутые, чтобы в первый и последний раз взглянуть на жилище Иеговы, Бога евреев. Из придела в придел шествовал Тит до самой святая святых, куда и вошел, приказав вынести оттуда золотые светильники и жертвенные сосуды, а также золотой стол.
   И этот великолепный храм Иерусалимский, простоявший 1130 лет на священной вершине горы Мориа, сам стал величайшею жертвой всесожжения, какая когда-либо приносилась на этой горе. В жертвах не было недостатка: в своем безумном исступлении римляне убивали без жалости беззащитных людей, томящихся во Дворе Израиля. Трупами, точно ковром, был покрыт весь двор: в эту ночь умерло более десяти тысяч воинов, женщин, детей и священнослужителей, кругом все утопало в крови. Многие римляне с награбленными сокровищами падали, задыхаясь от недостатка воздуха.
   Громадными снопами, на сотни футов вздымалось необъятное пламя пожара: воздух накалился, как в плавильной печи. Страшные стоны убиваемых, ликующие крики победителей и громкие крики тех евреев, которые наблюдали все это с кровель домов Верхнего города, слились в один протяжный, жалобный вопль. Несколько тысяч евреев успели, однако, перебежать через мост в Верхний город. Уничтожив за собой этот мост, они наблюдали оттуда за тем, что происходило по ту сторону долины, оглашая воздух непрерывным жалобным воплем. Мириам, видевшая это уничтожение и разрушение, не могла выдерживать далее всех ужасов и, свернувшись за мраморным столбом, задыхаясь от жары и смрада, стала молить Бога о смерти. Вдруг она вспомнила, что в ее фляге еще есть немного воды с вином. Она жадно припала губами к горлышку фляги и, выпив все до последней капли, снова легла у подножия своего столба и лишилась сознания.
   Она пришла в себя, когда было уже светло. Из груды развалин храма Иродова, великолепнейшего здания в мире, вздымался в небо густой столб дыма и пламени, а через Двор Израиля римляне прокладывали себе дорогу через трупы или же расчищали путь, бросая трупы в огонь.
   На жертвеннике теперь развевался римский штандарт, и легионеры приносили ему жертвы. Но вот к ним подъехал статный воин в сопровождении блестящей свиты, и они приветствовали его громкими криками: «Тит – император!» Именно здесь, на месте его торжества, победоносные легионы провозгласили своего полководца цезарем.
   Однако борьба, как оказалось, не окончилась. На горящих стенах ограды собрались уцелевшие, самые отчаянные защитники храма Иерусалимского. Ограды рушились – они отступали к Вратам Никанора, которые еще оставались целыми. Римляне уже пресытились кровью и не стали их тут же убивать, но предложили им сдаться, но те не соглашались. Мириам, к несказанному своему ужасу, узнала среди них своего деда Бенони.
   Римляне недолго уговаривали их, а стали по ним стрелять и перебили всех одного за другим, кроме старого Бенони – в него не попала ни одна стрела.
   – Не стрелять! – приказал чей-то властный голос. – Принесите скорее лестницу! Это мужественный и отважный старик, к тому же один из членов Синедриона. Возьмите его живым!
   Лестницу приставили, и по ней взобрались на стену римляне. Бенони отступил к самому краю обрушившейся стены, охваченный пламенем, но вдруг обернулся лицом к римлянам и в этот момент увидел Мириам. Мириам тоже смотрела на него, но она до того обессилела, что не могла сделать ни малейшего движения, не могла произнести ни одного звука, чтобы утешить несчастного старика.
   – Сдайся! – кричали между тем римляне, боясь приближаться к горящим развалинам. – Сдайся, безумец; Тит дарует тебе жизнь!
   – Для того чтобы влачить меня за своей колесницей победителя по улицам Рима? – гневно воскликнул старый еврей. – Нет, я не сдамся, а умру, моля Бога, чтобы Он с лихвой воздал Риму за Иерусалим и его детей! – и, подняв с земли валявшееся копье, он метнул его в группу римлян с такой ловкостью и силой, что копье, пробив насквозь щит одного из воинов, пронзило насквозь и руку.
   – Если бы это оружие пронзило так же твое сердце и сердца всех римлян! – воскликнул Бенони и, бросив последний прощальный взгляд на то, что было недавно храмом, бросился в пылающие развалины. Так погиб гордый и смелый Бенони, не изменив себе даже в час смерти.
   Видя это, Мириам снова лишилась чувств, а когда очнулась, то вдруг увидела, как дверь, ведшая на кровлю из потайной комнаты квадратного здания над Вратами Никанора, распахнулась и из нее выбежал с обнаженной головой, в разорванной одежде, весь в крови и копоти человек с безумно блуждающими, как у затравленного зверя, глазами. Мириам узнала Симеона, осудившего ее на ужасную смерть.
   Следом за ним, ловя его за полы одежды, выбежали римляне, среди них и один офицер, лицо которого показалось Мириам знакомым.
   – Держите его! – крикнул он. – Надо же нам показать римскому народу живого еврея!
   Стараясь вырваться из рук врагов, Симеон поскользнулся и растянулся во всю длину.
   Теперь только римский офицер заметил Мириам, лежащую у подножия столба.
   – Ах, я ведь совсем забыл про девушку, которую нам приказано спасти! Уж не умерла ли она, бедняжка? Клянусь Бахусом, я видел где-то ее лицо. Ах да, припомнил! – И он, наклонясь над нею, прочел табличку на ее груди.
   – Смотри, господин, какое на ней ожерелье, жемчуг ценный. Прикажешь снять его? – осведомился один легионер.
   – Снимите с нее цепь, а не ожерелье! – приказал начальник, затем, склонившись к девушке, спросил: – Можешь ли ты идти, госпожа?
   Мириам отрицательно покачала головой.
   – Тогда мне придется нести тебя! – Он бережно, словно ребенка, поднял ее на руки и стал спускаться со своей ношей вниз, во двор. Солдаты вели за ним Симеона.
   Во Дворе Израиля, где еще уцелела часть жилого помещения, в кресле, перед одним из сводчатых входов, окруженный своими военачальниками и префектами, сидел человек, рассматривавший священные сосуды и всякую драгоценную утварь. Это был Тит. Подняв глаза, он увидел Галла с его ношей и спросил:
   – Что ты несешь, центурион?
   – Ту девушку, цезарь, которую приковали к столбу на воротах!
   – Жива она еще?
   – Нет, цезарь! Зной и жажда сделали свое дело!
   – В чем заключалась ее вина? – спросил Тит.
   – Тут все написано, цезарь!
   – Хм… Назареянка… мерзкая секта, даже хуже самих евреев, как утверждал покойный Нерон. Но кто осудил ее?
   И тут Мириам подняла руку и указала на Симеона.
   – Говори мне всю правду, – приказал Тит, – ведь я все равно ее узнаю!
   – Ее осудил Синедрион, – сказал Симеон, – куда входил и ее дядя Бенони. Вот тут его подпись!
   – За какое преступление? – спросил Тит.
   – Она помогла бежать одному римскому пленнику, пусть душа ее вечно горит в геене огненной за это!
   – Судя по твоей одежде, ты тоже был членом Синедриона! – заметил Тит. – Твое имя?
   – Меня зовут Симеон. Это имя ты, верно, слышал уже не раз!
   – Ах да, вот оно здесь, на этом приговоре, стоит первым! Ты приговорил эту девушку к страшной смерти за то, что она спасла жизнь одному римскому воину! Так испей же сам эту чашу! Отведите его на башню над воротами и прикуйте к тому столбу, к которому приковали девушку. Храм твой погиб, святилища твоего не стало, ты, как верный его служитель, должен желать себе смерти!
   – Да, в этом ты прав, римлянин, – проговорил Симеон, – хотя я предпочел бы более легкую кончину!
   Его увели, и цезарь Тит занялся Мириам.
   – Отпустить ее на свободу нельзя: это все равно что предать ее смерти. Кроме того, она изменница и, вероятно, заслужила свою казнь. Но она прекрасна и украсит мой триумф, если богам он будет угоден, а пока… Кто возьмет ее на свое попечение? Но помните: никто не смеет причинить ей вреда: девушка эта – моя собственность!
   – Будь покоен, цезарь, я буду обращаться с нею, как с дочерью! – пообещал ее освободитель. – Отдай ее на мое попечение!
   – Хорошо, – согласился Тит, – теперь унесите ее отсюда: нам надо заняться еще другими, более важными делами, а в Риме, если будем живы, ты дашь мне отчет об этой девушке!

Глава XIX
Жемчужина

   Прошло еще немало времени. Битвы и сражения все продолжались, так как евреи еще держались в Верхнем городе. Во время одной из таких схваток Галл, римлянин, начальник отряда, взявший на свое попечение Мириам, был тяжело ранен в ногу. Этому человеку Тит вполне доверял, поэтому приказал отплыть в Рим с другими больными и ранеными и доставить в столицу империи большую часть захваченных в храме Иерусалимском сокровищ. Галл должен был сесть на судно, предоставленное в его распоряжение в Тире.
   Мириам все это время находилась в его лагере на Масличной горе. Он отвел ей особую палатку, и старухе, прислуживавшей раньше ему самому, поручено было ухаживать за девушкой и беречь ее как зеницу ока.
   Долго, очень долго находилась девушка между жизнью и смертью, но мало-помалу благодаря хорошему питанию и тщательному уходу силы к ней вернулись. Физическое здоровье восстановилось, но душевное потрясение не прошло бесследно: у бедной девушки, казалось, навсегда помутился рассудок. Много недель она не переставала бредить, а речь ее оставалась бессвязной и неразумной.
   Всякому другому на месте Галла надоело бы возиться с бедной помешанной. Много таких безумных девушек и женщин бродило теперь по стране, предоставленных собственной судьбе, подобно голодным собакам, выискивающим пропитание или погибающим с голоду.
   Галл же, как и обещал Титу, относился к молодой пленнице с нежностью, любовью и заботливостью родного отца. Каждую свободную от своих служебных обязанностей минуту он проводил с ней, а после того как был ранен, проводил с ней целые дни. В конце концов бедняжка так полюбила его, что стала называть его дядей и просиживала иногда часами подле него, обвив его шею руками и забавляя его своей несвязной речью. Кроме того, она привыкла узнавать солдат его легиона, которые все полюбили бедняжку за ее милый кроткий нрав и постоянную приветливую улыбку. Они приносили ей кто плоды, кто цветы, чтобы порадовать ее, и оберегали ее, как ребенка.
   Когда Галл получил повеление Тита отправляться в Тир, он забрал с собой не только вверенные ему сокровища иерусалимские, но и свою молодую пленницу вместе с рабыней-служанкой и тронулся в путь. Чтобы не утомить в пути Мириам, он окружил ее всевозможными удобствами и заботами. На восьмые сутки они прибыли в Тир.
   Случилось так, что судно, на котором Галлу следовало отплыть из Иудеи, не было готово к отплытию. Поэтому разбили лагерь на окраине Старого Тира (Paleotyrus), в саду, принадлежавшем некогда старому Бенони. Странная случайность!
   Палатку Мириам и ее старой рабыни поставили на берегу моря, подле шатра ее покровителя. Эту ночь Мириам спала хорошо. Пробудившись на рассвете, она послушала рокот волн и вышла в сад. Весь лагерь еще спал: и море, и все кругом было спокойно. Вот, прорвав дымку тумана, дневное светило всплыло над горизонтом, залив своим светом сверкающую синеву моря и темную линию его берегов. И вдруг в мозгу бедной больной просветлело; разум возвратился к ней. Она признала сад и гордые линии древнего Тира, раскинувшегося на острове. Вон та пальма, под которой она с Нехуштой любила отдыхать; вон скала, близ которой растут лилии. Здесь она получила послание от Марка… Инстинктивно она поднесла руку к ожерелью. Да, ожерелье и теперь у нее на шее, а на нем она нащупала свой перстень, который старая рабыня нашла в ее волосах и для сохранности надела на ожерелье. Мириам сняла его оттуда и надела на палец. Затем подошла к той скале и, сев на большой камень, принялась припоминать, что с нею произошло. Но ее воспоминания потонули в каком-то кровавом хаосе, в котором она совершенно не могла разобраться.
   Встав поутру, Галл, как всегда, прошел к палатке Мириам, чтобы осведомиться, как она спала, и узнал от ее прислужницы, что она уже вышла. Осмотревшись кругом, он увидел ее у скалы и, опираясь на костыль, так как рана еще не зажила, а нога не действовала, побрел к ней.
   – С добрым утром, дочь моя, – сказал он, – как изволила почивать?
   – Благодарю тебя, господин, я сегодня хорошо спала! Но скажи мне, этот город – не Тир ли? А этот сад – не деда моего Бенони, где я бродила давно-давно? Но с тех пор случилось так много разных ужасных событий… которых я теперь не могу припомнить… Да, не могу! – она приложила руки ко лбу и тихо застонала.
   – И не надо припоминать их! – весело посоветовал Галл. – В жизни много такого, что лучше забыть совсем… Да, это Тир, а это сад Бенони! Вчера, когда мы прибыли сюда, ты не узнала этих мест: было уже темно!
   Говоря это, он следил за нею, не веря своим глазам, не веря себе, что к ней вернулся рассудок. Мириам же не спускала глаз с его лица, точно стараясь уловить в них нечто знакомое ей, и вдруг воскликнула:
   – Да, я теперь вспомнила! Ты – римлянин Галл, тот военачальник римский, который привез мне письмо… – И она стала искать его у себя на груди. – Оно пропало! Куда оно могло деваться?.. Дайте мне вспомнить…
   – Нет, нет, не надо вспоминать! – поспешил прервать ее мысли Галл. – Да, я действительно тот самый человек, который несколько лет тому назад привез тебе письмо от моего друга Марка, прозванного Фортунатом, а также эти безделушки, что у тебя на шее и на пальце. Но теперь тебе пора покушать, а мне надо перевязать рану. А там мы с тобой побеседуем!
   Но в это утро Галл не показывался, чтобы Мириам не переутомилась, напрягая свои мысли. Не видя его, она до самого обеда побродила в саду, любуясь синим простором моря и прислушиваясь к его однообразному шуму.
   Мало-помалу в ее мозгу воскресли воспоминания того ужасного прошлого, которое, казалось, совершенно изгладилось из ее памяти. Но тут старая служанка позвала ее обедать. На пути к палатке-столовой она увидела несколько десятков римских солдат. Ей показалось, что они преграждают ей дорогу. Мириам испугалась и готова была бежать от них, но старуха-рабыня успокоила ее:
   – Не бойся их, они ничего тебе не сделают! Они любят свою Жемчужину и собрались, чтобы приветствовать тебя. Они радуются!
   – Жемчужину? Что это значит?
   – Так они тебя называют из-за твоего жемчужного ожерелья!
   Действительно, эти грубые, суровые легионеры наперебой приветствовали ее, хлопали в ладоши, выражая свою радость, а один из них даже поднес ей букет полевых цветов. В это время года стоило немало труда собрать их. Услыхав из своего шатра радостные крики легионеров, Галл вышел и приказал выдать солдатам бочонок доброго ливанского вина, чтобы они распили его за здоровье их общей любимицы.
   Затем Галл повел ее в палатку, где был накрыт обед. За обедом Мириам рассказала Галлу свою историю и спросила, что ожидает ее в Риме.
   – До возвращения Тита ты останешься у меня, – ответил тот, – а затем должна будешь идти за его триумфальной колесницей. А там, если он не изменит своего решения, а Тит гордится тем, что никогда не отменял ни одного своего декрета или решения, как бы поспешно оно ни было принято, тебя продадут с публичного торга на Форуме!
   – Продадут в рабство, как скотину на базаре! С публичного торга! О, Галл, какая печальная позорная участь!
   – Не будем думать об этом, дитя мое. Лучше надеяться, что в этом, как и во всем остальном, судьба будет милостива к тебе!
   – Как бы мне хотелось, чтобы Марк узнал о том, что меня ожидает в Риме!
   – Но как он может узнать, даже если он еще жив? Завтра, прежде чем наступит ночь, судно наше уходит в море. Чем же я могу помочь?
   – Пошли гонца к Марку с посылкой и вестью от меня!
   – Гонца? Но кто же сумеет отыскать его? Кто сумеет открыть убежище ессеев, о котором ты говорила мне?
   – У меня есть друзья в этом городе. Если бы я могла свидеться с ними, то нашла бы подходящего человека, который сумел бы исполнить мое поручение. Если бы я могла повидать кого-нибудь из христиан и евреев, то уверена, что они сделали бы для меня то, о чем я их попрошу! – сказала Мириам.
   Галл призадумался и затем решил поручить старой невольнице отыскать в городе кого-нибудь из христиан или евреев, пообещав ей в награду свободу.
   Старуха, ловкая и хитрая, пустилась бродить по городу и перед закатом возвратилась. Христиан никого в городе не осталось, но ей после долгих поисков удалось встретить одного молодого ессея, который пообещал прийти в римский лагерь, когда совсем стемнеет.
   Действительно, спустя часа два после заката ессей явился. Старая рабыня провела его в шатер Мириам.
   Это был брат Самуил. Когда ессеи вынуждены были бежать из своего селения, он отсутствовал. Он был в Тире рядом с умирающей матерью. До него дошли слухи об ужасах в Иерусалиме, кроме того, он не знал, где укрылись братья. Да и мать не отпускала его. Так он уцелел. Теперь же, схоронив мать, решил разыскать свое братство, если кто-нибудь еще жив.
   Убедившись в том, что брат Самуил действительно ессей, Мириам рассказала ему все, что ей было известно о тайном убежище ессеев, и вручила кольцо, присланное ей некогда Марком. Брат Самуил должен передать это кольцо римлянину, пленнику ессеев, если он жив, а также сообщить ему об участи, ожидающей ее в Риме. Если же пленника по имени Марк уже нет среди ессеев, то отдать кольцо и все рассказать старой ливийке Нехуште. Если и ее он не найдет, то дяде ее Итиэлю или же председателю совета братства ессеев.
   Чтобы брат Самуил не забыл ничего, Мириам изложила все это в письме, которое и вручила ему, подписав: «Мириам из дома Бенони». Кому оно писано, она умолчала из боязни, чтобы оно не навлекло беды на тех, кому адресовано, если вдруг попадет в чужие руки.
   И вот все готово. Галл осведомился, сколько брату ессею нужно денег на путевые издержки и сколько он желает получить за свои труды. Никакого вознаграждения брат Самуил не пожелал, заявив, что это противно правилам его братства, предписывающим оказать безвозмездно всякую услугу каждому, кто в ней нуждается.
   Мириам никогда более не видела этого ессея, но, как оказалось, он добросовестно выполнил возложенное на него поручение, чем оказал ей неоценимую услугу. После его ухода Галл по просьбе Мириам также написал письмо одному своему товарищу по службе, вложив и письмо к Марку с просьбой доставить ему это письмо, если только Марк жив и вернется в армию.
   – Ну, дочь моя, мы сделали все, что от нас зависело! Остальное надо предоставить судьбе.
   В тот же вечер они сели на большую римскую галеру. На тридцатые сутки они пришли в Региум, откуда по суше двинулись к Риму.

Глава XX
О Марке и Халеве

   Когда Нехушта, напрягая все силы, старалась втащить бесчувственного Марка в тайный ход старой башни, она не увидела, как Мириам отскочила от камня, чтобы выбить светильник из рук стража. Услыхав глухой звук захлопнувшейся двери, она со вздохом облегчения воскликнула:
   – Ну как раз вовремя! Кажется, никто нас не видел!
   Но ответа не последовало. С отчаянием Нехушта завопила:
   – Госпожа! Где ты, отзовись, Христа ради! Где ты, госпожа?!
   Но опять безмолвие, опять ни звука.
   – Что случилось? – спросил пришедший в себя Марк. – Где я, Мириам?
   – Случилось то, что Мириам в руках евреев, проклятый римлянин!.. Чтобы спасти тебя, она пожертвовала собой!.. Они разопнут ее за то, что она помогла бежать тебе, римлянин!.. Дверь захлопнулась, и теперь мы ничего сделать не сможем! – хриплым от бешенства и отчаяния голосом восклицала верная служанка.
   – О, не говори так! Отопри эту дверь! Я еще жив, смогу отстоять ее… – Но, вспомнив, что у него нет меча, добавил: – Или хоть умереть вместе с ней!
   – Отпереть дверь? Ключ у нее! Я ничего не могу сделать!
   – Так я помогу тебе выломать ее!
   – Выломать эту дверь?.. Каменную плиту в три фута толщиною… Ха-ха-ха!
   Но, говоря это, несчастная женщина, как безумная, старалась запустить в узкую скважину свои тонкие пальцы; те хрустнули, Марк в бессильном отчаянии старался сдвинуть плечом тяжелую глыбу, но вскоре осознал свою беспомощность.
   – Погибла! Из-за меня, о боги!.. Из-за меня! – И он принялся рыдать и дико хохотать в бреду, пока не лишился сознания.
   – Убить бы его! – мелькнуло в озлобленном сердце Нехушты. – Проклятый римлянин, из-за него… Нет, нет, она его любила, лучше покончить с собой; без нее на что мне жизнь? Пусть это грех, но мне все равно!
   И измученная, разбитая опустилась Нехушта на каменную ступень лестницы, бессмысленно уставившись глазами в одну точку. Вдруг впереди замигал огонек. То был брат Итиэль. Нехушта встала и посмотрела ему в лицо.
   – Ну, хвала Богу! – произнес старик. – Вы здесь, а я уже третий раз прихожу искать вас сюда; мы беспокоимся, почему Мириам не идет!
   – И она никогда больше не придет! – с рыданием воскликнула несчастная женщина. – Взамен себя она оставила нам этого проклятого римлянина, римского префекта Марка!
   – Что? Что ты говоришь? Где Мириам?
   – В руках евреев! – ответила она и рассказала ему все, что случилось.
   – Помочь ей, увы, мы не можем. Пусть Бог поможет ей!.. – простонал Итиэль.
   – А что мы сделаем с этим человеком?
   – Постараемся сделать для него все, что в наших силах: ведь она, пожертвовавшая собой ради него, рассчитывала, что мы поможем ему. Кроме того, много лет назад он был нашим гостем и другом!
   Итиэль ушел и призвал более сильных и молодых братьев, которые отнесли Марка в пещерку, служившую помещением Мириам, где бедный больной пролежал не одну неделю в безумном бреду, не подавая даже надежды на выздоровление.
   Только необычайное искусство братьев-врачей и неусыпный уход Нехушты спасли ему жизнь.
   Между тем ессеям удалось узнать, что и Иерусалим, и гора Сион пали, что Мириам была осуждена Синедрионом и прикована к позорному столбу на Вратах Никанора. Но что с ней сталось дальше, они не знали. К этому времени их запасы истощились. Стража римлян теперь была не столь бдительна, как раньше, а евреи, которые были не в плену или тюрьме, прятались, как совы, боясь показаться на свет Божий, и не представляли опасности. И ессеи решили покинуть свое подземное убежище и попытаться вернуться к берегам Иордана.
   Однажды ночью вереница бледных людей, за которыми несли ряд носилок с больными, осторожно вышла из подземелья и направилась по дороге к Иерихону. Вся эта местность, всегда довольно пустынная, теперь окончательно вымерла, так что им пришлось, да и то с трудом, добывать для пропитания коренья и доедать последние крохи своих запасов.
   Ни при выходе из подземелья, ни в дороге никто их не встретил и не остановил.
   Прибыв в Иерихон, ессеи увидели, что город превратился в груду развалин. Не останавливаясь, они направились к своему бывшему селению. Почти все дома и сады были сожжены и разрушены, но несколько пещер в песчаном холме, сзади селения, служивших им в качестве житницы и складов, остались нетронутыми; к великой их радости, даже запасы, хранившиеся там, уцелели.
   Здесь они временно и поселились. Вновь начали возделывать свои поля, виноградники и отстраивать дома. Но теперь их было почти наполовину меньше прежнего, и работа шла медленно.
   Пленника своего, Марка, они принесли с собой и положили в одной из пещер. На голове рана его зажила, но повреждение колена было так серьезно, что он не мог ходить без костыля, да и вообще был слаб и беспомощен, как ребенок. Кроме того, душевное состояние его казалось безнадежным. Он часами просиживал неподвижно в бывшем садике Мириам, не спуская глаз с навеса, где была ее мастерская; он почти ни с кем не говорил, никогда не улыбался и, видимо, неутешно горевал о любимой девушке.
   Слухи доходили, что Тит, окончательно разорив и разрушив Иерусалим, двинулся со своими войсками в Цезарею, где зимовал. Он устраивал великолепные зрелища в амфитеатре и почти ежедневно обрекал на смерть на арене десятки и сотни своих еврейских пленников. Но Марк не имел возможности да и не хотел дать знать о себе Титу отчасти из опасения навлечь беду на своих благодетелей ессеев, а отчасти и потому еще, что для римлянина плен считался позором.
   Между тем ессей брат Самуил оставил Тир с намерением исполнить поручение Мириам и прибыл в Иерусалим. Он застал в нем только горы трупов и развалины, над которыми кружили стаи хищных птиц. Верный своему обещанию, он приложил все усилия, чтобы отыскать убежище ессеев, но это ему не удавалось. Те приметы, о которых ему говорила Мириам, исчезли без следа. Повсюду только масса камней и обломков, шакалы успели наделать множество нор. В конце концов он был схвачен римским патрулем, которому он показался подозрительным. Его подвергли допросу, после чего включили в число невольников, разбирающих остатки стен иерусалимских, так как Тит решил сровнять их с землей. Здесь брат Самуил проработал более четырех месяцев, получая только хлеб да бесчисленные побои и брань. Среди его товарищей, работающих под кнутом победителей, был один ессей, который сообщил, что их единоверцы вернулись на берег Иордана. Самуилу удалось бежать из-под надзора римлян, и он направился прямо в бывшее селение ессеев близ Иерихона. Прибыв благополучно к своим, он начал выполнять поручение Мириам.
   Убедившись в том, что Самуил говорит правду, ессеи отвели его в бывший садик Мириам, где Марк проводил целые дни в обществе старой Нехушты. Она, не отходившая от Марка ни на шаг, первая заметила приближающегося Самуила.
   – Кого ты ищешь? – спросила она.
   – Благородного Марка, римского префекта, к которому имею поручение от Мириам, внучки старого Бенони! – ответил Самуил.
   Услышав слова его, и Марк, и Нехушта вскочили на ноги.
   – Ты имеешь доказательство? – воскликнул Марк, весь бледный, едва держась на ногах.
   – Вот оно! – протянул Самуил кольцо и передал все, что ему было поручено, добавив, что у него было собственноручное письмо Мириам к Марку, но римские солдаты отняли его.
   – А давно ты видел ее? – спросила Нехушта.
   – Около пяти месяцев тому назад! – сказал Самуил.
   – Около пяти месяцев! А Тит покинул Иудею? – тревожно осведомился Марк.
   – Да, я слышал, что он отплыл из Александрии в Рим!
   – Женщина, нам нельзя терять ни минуты! – воскликнул Марк. – Тит на пути в Рим!
   – Да! – отозвалась Нехушта. – Нам остается только поблагодарить человека, который принес эту весть. Жаль, мы не в силах вознаградить его за эту услугу. Будем надеяться, что Бог вознаградит его за нас!
   – Да, пусть боги вознаградят тебя, добрый человек, а мы благодарим тебя от всей души! – сказал Марк и, опережая Самуила, направился с Нехуштой сообщить радостную весть умирающему Итиэлю.
   Выслушав их, старец поблагодарил Бога за его беспредельное милосердие и в ответ на высказанные Марком опасения сказал:
   – Бог, спасший ее на Вратах Никанора, спасет и от позора на Форуме! Но что же ты, собственно, предлагаешь, благородный Марк?
   – Я прошу братьев ессеев не ради себя, а ради нее даровать мне свободу и отпустить немедленно в Рим, чтобы я мог спасти ее от продажи на торжище или хоть купить ее, если только не опоздаю!
   – Купить ее себе в невольницы?
   – Нет, чтобы даровать ей свободу.
   – Мы сейчас созовем совет и обсудим твою просьбу! – ответил старик.
   Совет ессеев решил даровать Марку свободу и даже снабдить его необходимыми на время путешествия деньгами, поручив передать Мириам, если он увидит ее, их благословение.
   Марк и Нехушта сердечно простились со всей общиной ессеев, а со стариком Итиэлем еще отдельно.
   – Я умираю, друзья мои. Прежде чем вы прибудете в Рим, меня не станет! – проговорил Итиэль. – Передайте Мириам, возлюбленной племяннице моей, что дух мой всегда невидимо будет охранять ее в ожидании радостного свидания с ней в другом, лучшем мире!
   Простившись с ним, Марк и Нехушта в ту же ночь на лошадях отправились в Яффу, где застали, к счастью, судно, готовившееся к отплытию в Александрию. В этом портовом городе стояло немало всяких судов, и на одном из них Марк и Нехушта отплыли в Региум в тот же день, когда прибыли в Александрию.
   А что же Халев? В страшную ночь пожара храма Иерусалимского он вместе с Симоном Зилотом и несколькими сотнями других евреев скрылся в Верхнем городе. Разрушив за собой мост, еще долго держались здесь остатки еврейского народа. Халев, несмотря на поспешное бегство, несколько раз пытался вернуться назад к Вратам Никанора, рискуя своею жизнью, чтобы спасти, если еще не поздно, любимую девушку. Но римляне уже хозяйничали там. Халев решил, что Мириам погибла. Горькое отчаяние овладело его душой: он потерял ту, которая была ему всего дороже. Он непрестанно искал себе смерти. Но смерть бежала от него. Вокруг умирали сотни и тысячи, а он хотел и не мог умереть. И вдруг он получил весть о той, которую он так оплакивал. Одному еврею, долго скрывавшемуся в развалинах стен храма, удалось бежать в Верхний город. От него Халев узнал, что женщину, прикованную к столбу на Вратах Никанора, принесли Титу, который отдал ее на попечение одному из своих военачальников.
   Халев решил отступиться от дела евреев и бежать из Верхнего города. Но это оказалось не так-то легко. Халев был слишком выдающимся борцом, чтобы его исчезновение осталось незамеченным. Однако он все-таки бежал и, переодевшись в платье одного убитого крестьянина, ночью добрался до места, где когда-то зарыл деньги. Теперь они ему пригодились. Он встретил поселянина, продающего в лагере римлян зелень и овощи по разрешению победителей, и купил у него и разрешение, и овощи. Под личиной торговца обходил он один за другим лагеря различных легионов, стараясь узнать, в каком из них находится еврейская пленница.
   Однажды Халев разговаривал с римским воином и узнал от него, что молодая пленница живет в лагере на Масличной горе и опекает ее Галл. Девушку прозвали Жемчужиной, ею интересуется сам Тит. Жемчужиной девушку называют за ее красоту и драгоценное жемчужное ожерелье, которое она носит. Халев узнал, что несколько дней тому назад Галл со своей пленницей и значительной частью сокровищ, собранных в храме Иерусалимском, покинул лагерь и отправился в Тир, откуда отплывает по распоряжению Тита в Рим.
   – Ты также желаешь отправиться туда продавать свой лук и капусту? – насмешливо добавил римлянин, уловив волнение, с каким торговец выслушал весть об отъезде пленницы в Рим.
   – Да, пожалуй! Когда вы, римляне, уйдете отсюда, то нам, огородникам, здесь плохое житье: здесь после вас, кроме сов и летучих мышей, не останется ни одного живого существа, а летучие мыши и совы – плохие потребители овощей!
   – Ты прав! – согласился римлянин. – Цезарь, словно метлой, выметает все начисто! – И он с самодовольным видом указал на развалины храма Иерусалимского. – Так сколько же тебе следует за эту корзину овощей?
   – Ничего мне не надо, возьми их так! – сказал Халев и быстро скрылся в роще олив.
   Долго смотрел ему вослед римлянин, размышляя о том, что побудило еврея отдать даром целую корзину овощей, да еще римлянину. И он решил, что, вероятно, этот торговец овощами – возлюбленный или жених Жемчужины.
   Между тем Халев, не теряя ни минуты, за огромные деньги купил коня и во весь опор помчался по холмам и долинам в Тир, надеясь застать там Мириам и успеть повидать ее.
   Но увы! На закате въезжая в Тир, он увидел красивую римскую галеру с белоснежными парусами, которая плавно выходила из гавани в открытое море.
   Горько стало на душе у Халева при мысли, что он прибыл сюда слишком поздно. Но не такой он был человек, чтобы пасть духом и признать себя побежденным. Как человек предусмотрительный и рассудительный, он еще в начале войны позаботился о своем недвижимом имуществе и обратил в деньги и драгоценные камни, которые зарыл в потайном месте в Тире. Впоследствии он еще несколько раз добавлял к этим скрытым сокровищам новые, добытые в войне. Кроме того, он получил весьма крупный выкуп за богатого римского всадника, захваченного им в плен.
   Теперь все свои сокровища Халев тщательно упаковал в тюки из персидских ковров и превратился в богатого египетского купца Деметрия, который покупал много всякого товара и с первым отправляющимся из Тира судном уплыл в Александрию. Здесь он накупил еще товара для римского рынка и нагрузил им галеру, стоящую в гавани близ Фароса. Галера отправлялась в Сиракузы, а оттуда – в Региум.
   Судно вышло в море, держа путь на Крит, но в пути разыгралась сильная буря, и их прибило к Кипру. Несмотря на все уговоры купца Деметрия, капитан галеры и весь его экипаж наотрез отказались продолжать путь до наступления весны. Перезимовав на Кипре и должным образом отпраздновав здесь весенний праздник Венеры, галера наконец вышла в море. Сначала она зашла в Родос и на Крит, а оттуда в Ситеры и Сиракузы в Сицилии. Наконец гавань Региума. Здесь, перегрузив свой товар на судно, Деметрий отправился в порт Centum Cellae, а оттуда сухим путем – в Рим.
   Трудное и долгое путешествие вынужден был совершить Халев от Иерусалима до Рима в надежде узнать здесь что-нибудь о Мириам и, возможно, вырвать ее из рук римлян.

Глава XXI
Цезари и Домициан

   Прибыв в окрестности Рима, Галл остановился, чтобы Мириам не шла днем по его улицам, возбуждая любопытство толпы. Он послал гонца к своей супруге Юлии, хотя и не знал, жива ли она, так как Галл семь лет не видел ее и не имел известий о ней, находясь все время в армии. Еще не стемнело, как гонец вернулся вместе с Юлией, женщиной средних лет, седой, но все еще красивой и величественной.
   Мириам растрогала сердечная встреча супругов, так долго не видевших друг друга, причем девушку поразило одно обстоятельство: Галл, воздевая руки к небу, благодарил римских богов за счастливую встречу, Юлия же воскликнула:
   – И я благодарю Бога! – и коснулась пальцами груди и плеч.
   Затем взгляд ее упал на девушку, стоявшую несколько поодаль, и подозрение шевельнулось в ее груди.
   – Какими судьбами очутилась эта красивая девушка на твоем попечении, супруг?
   – По приказу цезаря Тита. Я обязан доставить ее тотчас по его возвращении в Рим. Она была осуждена на смерть за измену своему народу и за то, что она – назареянка!
   Теперь Юлия вторично взглянула на девушку, спросив:
   – Ты действительно этой веры, дочь моя? – И как бы случайно сложила руки крестообразно на груди.
   – Да, мать! – ответила девушка, повторяя ее жест.
   – Хорошо, супруг мой! – обратилась тогда Юлия к мужу. – Не наше дело, в чем она виновата, но она теперь на твоем попечении, и потому я рада принять ее! – Юлия подошла к Мириам, которая стояла с поникшей головой, и, запечатлев поцелуй на ее лбу, сказала:
   – Приветствую тебя, дочь моя, столь прекрасная на вид и столь несчастная, – и чуть слышно добавила: – Во имя Того, которого ты знаешь!
   Мириам поняла, что попала в руки христианки, как она сама, и возблагодарила Бога за то, что христианство всех народов и всех сословий держалось одной единодушной семьей, пока цезари властвовали в Риме.
   Стемнело, и они вошли в Рим через Аппиевы ворота. Здесь Галл приставил к женщинам надлежащий эскорт, сам же со своими солдатами отправился сдавать привезенные им драгоценности в государственную сокровищницу, а затем отвести солдат в предназначенные для них казармы. Тем временем Юлия и Мириам пришли к небольшому чистенькому домику в узкой улице над Тибром близ Porta Flaminia, и здесь Юлия отпустила солдат, поручившись за пленницу.
   Те удалились. Заперев за собой двери, Юлия ввела девушку через маленький внутренний двор в скромно обставленную, но опрятную горницу, освещенную висячими бронзовыми светильниками.
   – Это мой собственный домик, доставшийся мне после отца. Здесь я жила все годы отсутствия супруга! Это небогатое жилище, но здесь ты найдешь мир, спокойствие и безопасность, а быть может, и утешение, дитя мое! – ласково сказала Юлия. – Я тоже христианка, хотя супруг еще ничего не знает об этом. Итак, приветствую тебя во имя Христа, Господа нашего.
   Обе женщины опустились на колени и еще раз возблагодарили Бога: одна за то, что увидела своего мужа живым и здоровым, а другая – что нашла друзей и покровителей в далеком и чужом ей Риме. После этого Юлия провела девушку в приготовленную для нее небольшую, чисто выбеленную комнатку с белым мраморным полом и белоснежным ложем.
   – Здесь когда-то спала другая девушка, – подавила вздох Юлия, – живи и будь счастлива, дочь моя!
   – Эту девушку звали Флавия? Это было единственное дитя? Не так ли? – спросила Мириам.
   – Откуда ты это знаешь? Неужели Галл говорил тебе о ней? Он не любил вспоминать об этом!
   – Да, он говорил мне. Он всегда был так добр ко мне, да благословит его Господь за все, что он делал для меня! – добавила Мириам.
   – И да благословит Господь всех нас – живых и умерших! – добавила Юлия и, поцеловав Мириам родственным поцелуем, удалилась.
   На другой день поутру, выйдя из своей комнаты, Мириам застала старого Галла в панцире и полном вооружении.
   – Что это значит, Галл, здесь, в мирном Риме? – спросила девушка.
   Тот отвечал ей, что получил приказ немедленно явиться к цезарю Веспасиану с отчетом о ходе дел в Иудее и о привезенных сокровищах.
   Спустя три часа Галл возвратился и застал обеих женщин в тревожном ожидании, так как от воли цезаря зависела дальнейшая участь Мириам: он мог потребовать ее к себе немедленно и лишить ее искренних друзей. Но, к счастью, все обошлось. Муж Юлии рассказал, что цезарь Веспасиан отстранил его от военной службы, так как врачи признали, что он навсегда останется хромым. Сверх обычной награды за услуги цезарь назначил ему пожизненно половинное содержание. Старый же Галл был опечален тем, что больше не бывать ему в бою.
   – Полно тебе, Галл, – успокаивала мужа Юлия, – тридцать лет ты воевал и проливал кровь. Теперь пора тебе и отдохнуть. Я в твое отсутствие успела собрать немного денег, на наш с тобой век хватит, и благодаря милости цезаря мы проживем безбедно. Но что, скажи, решил Веспасиан относительно этой девушки?
   – Домициан, сын цезаря, очень любопытен. Он стал убеждать своего родителя, что следует приказать привести ее во дворец сейчас же, и цезарь чуть было не согласился, но вовремя одумался. А я доложил ему, что девушка была очень больна и сейчас еще нуждается в уходе и что жена моя будет ходить за ней до возвращения цезаря Тита, который считал эту девушку своей военной добычей. Домициан снова хотел что-то возразить, но цезарь остановил его:
   – Эта еврейская девушка – не твоя невольница, Домициан, и не моя. Она пленница твоего брата Тита; пусть же она остается пока у этого доблестного воина, которому Тит поручил ее!
   Он махнул рукой в знак того, что этот вопрос решен, и перешел к другому.
   – Итак, Мириам, до возвращения Тита ты останешься у нас! – сказала Юлия.
   – Да, до возвращения Тита. А затем? – спросила Мириам.
   – А там боги одни знают, что будет! – досадливо отозвался Галл. – Но до того времени ты, Мириам, должна дать мне слово, что не попытаешься бежать из моего дома, тогда ты можешь считать себя здесь свободной. Помни, я отвечаю за тебя своей головой!
   – Будь спокоен, Галл! Куда мне бежать?! Да я умру скорее, чем навлеку на тебя хотя бы самую малую беду!
   Так прожила Мириам в доме Галла и Юлии целых шесть месяцев, и если бы не мысль об ожидающей ее участи, то она могла бы считать себя счастливой рядом с этими добрыми людьми, любящими ее, как родное дитя.
   Иногда Юлия брала ее с собой побродить по улицам Рима. Затерявшись в толпе, Мириам изучала римлян. Вот богатые патриции в колесницах, на конях или в носилках и паланкинах, на плечах рабов, жирные, откормленные, наглые и самодовольные; вот суровые, с жестким выражением лица и гордой осанкой государственные люди, сановники и судьи; закаленные в боях, грубые жестокие воины; разнузданные юноши в ярких, крикливых одеждах, надушенные франты с наглым взглядом и пренебрежительной улыбкой. С душевным трепетом бедная девушка представляла день, когда она станет невольницей одного из этих людей.
   Однажды, переходя площадь, Юлия и Мириам вынуждены были остановиться, чтобы дать дорогу целой веренице пышно и пестро одетых рабов с длинными тростями в руках: они расчищали кому-то дорогу. За слугами шли ликторы со своими связками, за ними следовала великолепная колесница, запряженная белыми конями. Ими правил красивый кудрявый возница небольшого роста. На самой же колеснице не сидел, а стоял, чтобы толпа лучше видела его, высокий молодой человек с румяным лицом в царском одеянии. Взор он потупил как будто от стыдливости, но наблюдательный человек легко мог заметить, что он все время пытливо разглядывал толпу своими бледно-голубыми, точно выцветшими глазами из-под опущенных век, лишенных ресниц. На секунду взгляд этих тусклых глаз остановился на Мириам, и она угадала, что вызвала какую-то грубую шутку этого краснощекого юноши, даже его возница не мог удержаться от смеха, и Мириам почувствовала, что ненавидит этого человека всей душой.
   – Кто этот румяный молодой человек? – спросила она у Юлии.
   – Кто же, как не Домициан, сын одного цезаря и брат другого, ненавидящий одинаково обоих?! Это дурной человек, которого никто не любит, но которого все боятся!
   Шло время. Галл постоянно справлялся у всех вновь прибывших из Иудеи о Марке, но никто не видел, даже не слышал ничего, так что Мириам решила, что его, вероятно, нет уже в живых.
   Однако в горькой судьбе своей бедная девушка находила утешение в молитве. В царствование Веспасиана христиан не преследовали. Мириам и Юлия часто посещали катакомбы на Аппиевой дороге и там получали благословение священнослужителя. Хотя в это время святые апостолы Петр и Павел уже приняли мученическую смерть, но оставили после себя много учителей и наставников, и христианская община в Риме увеличивалась с каждым днем. Известие о том, что его жена христианка, поразило Галла. Но ему изложили истины христианского учения, он слушал их внимательно и даже сочувственно, а потом решил, что Юлия в таком возрасте сама может решать, что для нее лучше.
   Наконец прибыл в Рим Тит. Сенат встретил его за городом и с соблюдением издревле установленных обычаев сообщил ему о своем решении. Еще ранее вынесли решение о триумфе, который разделит с ним цезарь Веспасиан, его отец, некогда отличившийся своими подвигами в Египте, так что этот триумф, как говорили, должен быть величайшим торжеством, какое когда-либо видел Рим.
   Вернувшийся Тит поселился в своем дворце и недели три прожил честным человеком, так как сильно нуждался в отдыхе. Но однажды утром Галла потребовали во дворец. Вернувшись оттуда, он довольно потирал руки, улыбался и старался казаться очень веселым.
   – Что такое, супруг мой? – спросила Юлия, знавшая, что это – дурной признак.
   – Ничего, ничего, милая… Только наша Жемчужина должна со мной сегодня явиться во дворец к цезарям Веспасиану и Титу, которые желают ее видеть, чтобы решить, какое место она будет занимать в шествии триумфа. Если ее найдут достаточно красивой, то она пойдет в самом начале процессии перед колесницею Тита. Что же ты не радуешься, жена? А какой дивный наряд для нее готовят. Все будут заглядываться на нее: на груди у нее должно быть изображение Врат Никанора, вышитое искусными мастерами.
   Мириам разразилась слезами.
   – Полно, девушка, к чему тут слезы? – строго остановил ее Галл. – Чего тебе бояться? Это не более как продолжительная прогулка под крики восторженной толпы. Затем последует то, что судил тебе твой Бог! Ну, пора собираться на смотр к цезарям: нас там ждут!
   После обеда Мириам в закрытых носилках отнесли во дворец. Ее сопровождали Юлия и Галл. Но ее носилки намного опередили носилки супругов, и рабы тотчас же поспешили высадить и провести девушку в большой приемный зал, наполненный воинами и патрициями, ожидавшими аудиенции.
   – Смотрите, это – Жемчужина Востока! – сказал кто-то, и все, столпившись вокруг, стали рассматривать ее со всех сторон, громко критикуя ее рост, лицо, фигуру, споря о ней.
   – Люций говорит, что она совершенство!
   – Да, конечно, вы посмотрите только, какое у нее тело – твердое и упругое! Видите, мой палец не оставил даже следа!
   – Но зато мой кулак оставляет след! – послышался в этот момент гневный бас, и Галл врезал между глаз ценителю женской красоты с такой силой, что тот покатился на пол; кровь ручьем хлынула из носа.
   Большинство присутствующих разразились смехом, а Галл, взяв Мириам за руку, пошел вперед, говоря:
   – Дорогу, друзья, дорогу! Я должен поручиться перед цезарем, что ни один мужчина не коснулся ее даже пальцем. Дорогу, друзья, дорогу, а если этот франт, что валяется на полу, желает посчитаться со мной, то он знает, где найти Галла. Мой меч наложит ему метку лучше, чем кулак!
   Толпа с шутками и извинениями, видимо, одобряя поведение Галла, расступилась, давая дорогу. Пройдя ряд красивых залов и вестибюлей, они остановились у большой арки, задернутой драгоценной завесой, у которой стояло два офицера. Одному из них Галл сказал что-то, и тот, войдя в арку, вскоре вернулся, пригласив их следовать за ним. Они очутились в большом круглом зале, высоком, светлом и прохладном, куда свет падал сверху.
   В зале находились три человека: Веспасиан, которого нетрудно было узнать по крупному, спокойному лицу и по волосам с сильной проседью, Тит, сын его, Любимец Человечества, деятельный, энергичный, выглядевший аскетом, но с приятным выражением темных серых глаз и саркастической усмешкой в углах губ. Третий, Домициан, наружность которого уже описана, ростом значительно выше отца и брата, он был одет роскошнее их и смотрел надменно и самодовольно. Перед цезарями стоял церемониймейстер, предлагая на их усмотрение проекты шествия триумфа и отмечая на табличках их желания в изменении плана.
   Здесь присутствовали также хранитель сокровищницы, несколько военачальников и наиболее приближенные друзья Тита.
   Веспасиан поднял голову и взглянул на вошедших.
   – Привет тебе, достойный Галл! – промолвил он ласковым, дружеским тоном человека, проведшего большую половину жизни в военном лагере. – И жене твоей Юлии тоже привет! Так вот она, эта Жемчужина, о которой так много говорят! Я, конечно, не ценитель и не знаток женской красоты, а все же должен сознаться, что эта еврейская девушка заслуживает свое прозвище. Узнаешь ты ее, Тит?
   – Нет, отец! Когда я видел ее в последний раз, она была тоща, бледна, измучена до неузнаваемости, но теперь я согласен с тобой, что она заслуживает наилучшего места в шествии, а затем, вероятно, пойдет за весьма высокую цену, ведь и ее жемчужное ожерелье пойдет с ней в придачу, а также и стоимость ее весьма значительного имущества в Тире и иных местах, которые она ввиду особой нашей милости унаследует после деда, старого Бенони, одного из членов Синедриона, погибшего добровольно в пламени храма Иерусалимского!
   – Как же может невольница унаследовать имущество, сын мой? – спросил Веспасиан.
   – Не знаю! – ответил Тит, улыбаясь. – Быть может, Домициан сумеет объяснить тебе это, ведь он, говорят, изучал законы. Но я так решил и так приказал!
   – Невольница, – вмешался Домициан, – не имеет никаких прав и не может владеть никаким имуществом, но цезарь Востока, конечно, может объявить, что известные земли и имущества перейдут с невольницей к тому, кто предложит за нее наивысшую сумму на торгах. Так, вероятно, и решил сделать, если я не ошибаюсь, цезарь Тит, мой брат?
   – Да, именно! – подтвердил Тит спокойным тоном, хотя краска бросилась ему в лицо. – А разве не достаточно моей воли?
   – Покоритель и завоеватель Востока, разрушитель твердыни Сиона, истребитель бесчисленных племен фанатиков, заблуждающихся фанатиков, в чем может быть недостаточно твоей воли? – возразил Домициан. – Но прошу милости, цезарь! Ты велик, так будь же и великодушен! – И насмешливым жестом он опустился на одно колено перед Титом.
   – Какой же милости желаешь ты, брат, от меня, ты, знающий, что все мое будет принадлежать тебе?
   – Ты уже даровал ее мне твоими драгоценными словами, Тит! Из всего, что ты имеешь, желаю только Жемчужину Востока, которая околдовала меня своей красотой. Я хочу только ее, а не ее имущество в Тире или где бы то ни было! Ты можешь все оставить себе, если хочешь!
   Веспасиан поднял глаза, но, прежде чем успел вымолвить слово, Тит ответил брату сам:
   – Я сказал тебе, Домициан, что все мое будет принадлежать тебе. Эта же девушка не моя, а потому слова мои к ней не относятся. Я издал указ, что сумма, вырученная от продажи пленниц, будет разделена поровну между ранеными солдатами и бедняками Рима; значит, она принадлежит им, а не мне!
   – О, добрейший Тит! Неудивительно, что легионы боготворят тебя! Ведь ты не можешь ради родного брата обделить их одной невольницей из тысяч! – насмешливо воскликнул Домициан.
   – Ты желаешь иметь эту девушку… Кто же мешает тебе купить ее на торгу?! Это мое последнее слово!
   Но тут Домициан пришел в бешенство. Его напускное почтение к брату мгновенно исчезло. Он выпрямился во весь рост и повел кругом своими злыми выцветшими глазами.
   – Взываю к тебе, цезарь великий! Разве имеет право так поступать этот убийца и истребитель благородного и мужественного племени! Это Тит сейчас говорил, что все его будет моим! А я прошу лишь одну его пленницу, и он отказывает мне! Прикажи ему, прошу тебя, сдержать свое слово!
   Присутствующие взглянули на Веспасиана. Дело принимало серьезный оборот: тайная вражда завистливого Домициана к брату давно была известна всем, но до этого времени он старался скрывать ее, теперь же по пустячному случаю она выплыла наружу на глазах у всех.
   Лицо Тита приняло жестокое и суровое выражение, подобно статуе оскорбленного Иова.
   – Прикажи, отец, прошу тебя, – сказал он медленно и твердо, – чтобы брат мой не смел более говорить мне того, что для меня оскорбительно! Прикажи ему не обсуждать мою волю и мои распоряжения, как в малом, так и в большом. Пока он не цезарь, не подобает ему судить дела цезаря. Когда к тебе взывают, как к цезарю, отец, суди, как цезарь, и не только в этом пустячном деле, но и во всем, так как между мной и братом лежит многое, что следовало бы выяснить!
   Веспасиан бросил вокруг беспокойный взгляд, как бы ища выхода, но не нашел его, хотя и осознал, что под этой ссорой кроется нечто глубокое и серьезное.
   – Сыновья мои, вас только двое, и оба вместе или один за другим должны вы наследовать царства полувселенной. Плохо, если между вами разлад: на этой враждебности судьба может построить гибель вашу, вашего царства и подвластных вам народов. Помиритесь, прошу вас! Ведь обоим всего довольно, всего хватит с избытком; что же касается возникшего вопроса, то такой мой суд: как и вся военная добыча иудейского народа, эта девушка – законная и неотъемлемая собственность Тита. Тит, который гордится тем, что никогда не отменял и не изменял ни одного своего плана, решил, что она будет продана, а вырученные от продажи деньги пойдут его раненым солдатам и бедным. Следовательно, она действительно не принадлежит ему. Он не может распорядиться ею даже в угоду брату. Я согласен с Титом: хочешь иметь – купи ее на торгу!
   – Да я и куплю ее! Но клянусь, рано или поздно Тит заплатит за нее такой ценой, которая покажется ему слишком дорогой! – И, повернувшись, Домициан вышел из зала в сопровождении своего секретаря и приближенных офицеров.
   – Что он хочет этим сказать? – осведомился Веспасиан, тревожно глядя вослед сыну.
   – Время и судьба покажут миру, что он хотел этим сказать, – ответил Тит. – Что же касается тебя, Жемчужина Востока, то ты столь прекрасна, что займешь одно из лучших мест в триумфе. А дальше желаю ради тебя же самой, чтобы нашелся в Риме такой человек, который на торгу перехватил бы тебя у Домициана! – Тит сделал знак рукою, что аудиенция окончена. Галл с пленницей удалились.

Глава XXII
Триумф

   Прошла еще неделя – наступил канун триумфа. После полудня пришли две швеи и принесли Мириам наряд, который она должна надеть завтра. Наряд из дорогого белого шелка, вышитый серебром и жемчугом, с изображением Врат Никанора на груди был поистине великолепный, но так сильно обнажал плечи и грудь, что Мириам считала позорным для себя надеть его.
   – Ничего, ничего! – успокаивала ее Юлия. – Это для того, чтобы толпа могла видеть твое жемчужное ожерелье, от которого ты получила свое прозвание.
   Так успокаивала девушку добрая женщина, но в душе она проклинала эту развратную толпу, которая могла наслаждаться позором беззащитной бедняжки.
   Галл получил предписания, куда и к какому времени доставить вверенную ему девушку и кому ее передать. Принесший предписание вручил Галлу еще сверток, в котором оказался драгоценный золотой пояс с аметистовой застежкой. На поясе была надпись: «Дар Домициана той, которая завтра будет его собственностью!»
   Мириам отшвырнула от себя этот драгоценный пояс, как будто он ужалил ее.
   – Я не надену его! – воскликнула она. – Сегодня я еще принадлежу себе!
   Вечером, когда стемнело, Мириам посетил епископ Кирилл, глава христианской церкви в Риме, бывший некогда другом и учеником апостола Петра.
   Галл сторожил, чтобы никто не вошел невзначай и не потревожил их, пока Кирилл утешал и ободрял бедную девушку. Он благословил, напутствовал ее и простился с нею.
   – Я должен теперь покинуть тебя, дочь моя, но на моем месте незримо будет тот, кто не покинет тебя до конца и спасет, как уже не раз спасал тебя. Веришь ли этому?
   – Верю, отец! – убежденно и искренне ответила Мириам. Действительно, в те времена еще были люди, знавшие и видевшие самого Иисуса Христа, слова его еще были живы в их памяти и звучали над миром. Глубокая убежденная вера его последователей была достаточно сильна, благодаря чему они временами ощущали его присутствие рядом.
   В эту ночь во многих катакомбах Рима горячо молились за Мириам. Девушка, успокоенная и утешенная, спала крепким сном. На рассвете Юлия разбудила ее, нарядила в великолепные одежды и со слезами простилась с ней.
   – Дитя мое, ты мне стала дорога, как родная дочь. Увижу ли тебя когда-нибудь?!
   – Быть может, даже очень скоро. Но если нет, то призываю благословение Бога на тебя и на Галла, которые полюбили и берегли меня, как родную!
   – И которые надеются и впредь оберегать тебя, дорогая! Клянусь римскими орлами, Домициану стоит остерегаться того, что он задумал сделать. Кинжал мщения может пронзать и сердца цезарей!
   – Но пусть это будет не твой кинжал, Галл, – возразила ласково Мириам, – надеюсь, что тебе не придется мстить!
   В этот момент во двор внесли носилки, в которых поместилась Мириам с Галлом, чтобы отправиться к месту сборища. Солнце еще не взошло, но толпа стояла до того плотно, что солдаты с трудом прокладывали себе и носилкам дорогу. Путь они проделали продолжительный, но вот носилки остановились у ворот большого здания, и Мириам пригласили выйти. Здесь ожидало несколько должностных лиц, которые выдали Галлу расписку, словно приняли от него ценную вещь. Получив эту расписку за должной подписью, Галл ушел, не простившись с ней и не взглянув на нее.
   – Ну, пойдем, что ли, поворачивайся! – приказал один из служителей.
   – Эй, ты, осторожнее с этим сокровищем! Это Жемчужина! Знаешь, та пленница, из-за которой поссорились цезари с Домицианом. О ней весь Рим говорит. Помни, что теперь многие наши патрицианки и принцессы стоят меньше, чем она сейчас! – заявил кто-то служителю.
   Тогда раб с низким, почтительным поклоном попросил Мириам последовать за ним в приготовленное для нее помещение. Она послушно прошла через толпу пленных в небольшую комнату, где ее оставили одну. До нее доносились звуки голосов, прерываемые временами заглушенными рыданиями, вздохами и жалобными воплями. Но вот дверь отворилась, слуга внес кувшин молока и хлеб, Мириам обрадовалась, так как чувствовала, что силы ее нуждаются в поддержке. Но едва только она принялась за еду, как явился раб в ливрее императорского двора и поставил перед нею серебряный поднос. На нем стояли серебряные сосуды с самыми изысканными блюдами и напитками.
   – Жемчужина Востока, – сказал он, – господин мой Домициан посылает тебе привет и вот этот дар; все эти ценные сосуды и блюда из чистого серебра твои; их сохранят для тебя. А сегодня вечером ты будешь ужинать из золотых тарелок!
   Мириам ничего не ответила, но едва раб вышел, как она ногой опрокинула все серебряные сосуды и продолжала есть хлеб и пить молоко из глиняного кувшина. Вскоре явился офицер и вывел ее на большую квадратную площадь. Солнце уже взошло, и она увидела перед собой великолепное, грандиозное здание, а перед ним весь римский сенат в богатых тогах и лавровых венках на головах и множество вооруженных всадников в блестящих доспехах. Перед зданием между длинными величественными колоннами сидели знатные дамы, а впереди стояли два кресла из слоновой кости, никем еще не занятые. По правую и левую сторону кресел, насколько хватал глаз, тянулись бесконечные ряды войск. И вот из-за колоннады в богатых шелковых одеждах и с лавровыми венками на головах появились цезари Веспасиан и Тит в сопровождении Домициана и свиты. Солдаты приветствовали их громкими криками, которые слились в общий рев, подобный рокоту моря, и долгим раскатом звучали в воздухе, пока Веспасиан не подал рукой знак смолкнуть.
   Цезари заняли свои места и, накрыв головы плащами, казалось, произносили тихую молитву среди всеобщей тишины. Затем Веспасиан выступил вперед и обратился с речью к солдатам, благодарил их за мужество и воинские подвиги, обещал награды. Речь его воины снова приветствовали громкими криками, после чего легион за легионом прошли мимо императоров туда, где для них был приготовлен богатый пир.
   Затем цезари и свита удалились, а церемониймейстеры принялись выстраивать процессию. Ни начала, ни конца этой процессии Мириам не могла видеть. Она заметила только, что впереди нее вели не менее двух тысяч пленных евреев, связанных по восемь в ряд; за ними шла она одна, а за нею – также один, но в сопровождении двух стражей, знаменитый еврейский военачальник Симон, сын Геора, в белой одежде и пурпурном плаще, с золоченой цепью на шее, но с кандалами на руках. Это был тот свирепый воин, которого евреи пустили в Иерусалим, чтобы одолеть Зилота Иоанна Гишала. Мириам не видела его с того самого дня, когда этот Симон вместе с другими членами Синедриона осудил ее на страшную смерть. И вот теперь судьба снова столкнула их, он сразу узнал ее.
   Вскоре торжественная процессия двинулась по Триумфальному пути.
   За пленными евреями, за Мириам – Жемчужиной Востока, как ее называли в Риме, и Симоном несли на подставках и столах золотую утварь и сосуды Иерусалимского храма, золотые семисвечники, светильники, а также священную книгу еврейского закона. Далее возвышались над головами идущих богини победы из слоновой кости и золота. Когда это шествие подошло к Триумфальным воротам, в него вступили цезари, каждый в сопровождении своих ликторов, fasces (связки прутьев) которых были увиты лаврами.
   Впереди ехал цезарь Веспасиан на великолепной золотой колеснице, запряженной четверкой белоснежных коней, которых вели под уздцы воины-ливийцы; за спиною цезаря стоял чернокожий раб в темной одежде, чтобы отвращать дурной глаз и влияние завистливых божеств.
   Этот раб держал над головою императора венок из золотых лавровых листьев и время от времени наклонялся к его уху, шепча знаменитые слова: Respice post te, hominem memento te (Оглянись назад на меня и вспомни, что ты смертен).
   За Веспасианом, цезарем-отцом, следовал Тит, цезарь-сын, на блестящей колеснице с изображением Иерусалимского храма, охваченного пламенем.
   Подобно отцу, он был одет в расшитую золотом тогу (верхняя одежда) и тунику, окаймленную серебряными листьями. В правой руке он держал лавровую ветвь, в левой – скипетр. За его спиной также стоял раб, держал над ним лавровый венок и нашептывал ему те же слова.
   За колесницей Тита, вернее, почти рядом с ней, ехал верхом на великолепном коне в богатейшем наряде Домициан, за ним – трибуны и всадники, а дальше – легионеры числом около пяти тысяч с копьями, увитыми лаврами.
   Медленно подвигаясь вперед, процессия приближалась к храму Юпитера Капитолийского. Десятки тысяч людей толпились на пути шествия; из окон выглядывали зрители, крыши домов были усеяны ими; громадные трибуны, наскоро воздвигнутые из досок, были сплошь заполнены людьми. Куда ни падал взор, всюду волновалось беспредельное море голов так, что в глазах рябило. Это море, издали спокойное, едва приближалась процессия, начинало волноваться, и шум волн постепенно переходил в настоящую бурю и потрясал воздух, подобно раскатам грома.
   Время от времени шествие останавливалось: то кто-нибудь из пленных падал от изнеможения, то участники чувствовали потребность подкрепить свои силы несколькими глотками вина. Тогда крики толпы смолкали, и зрители начинали обмениваться критическими замечаниями, едкими шутками и насмешками в адрес того, что попадало им на глаза. Мириам невольно уловила замечания относительно нее. Почти все эти люди знали ее под именем Жемчужина Востока и без церемоний указывали на ее жемчужное ожерелье; многие знали ее печальную историю, они всматривались в изображение Врат Никанора на ее груди. Большинство же цинично обсуждали ее красоту, передавая из уст в уста слух о Домициане и о его ссоре с цезарями, а также о его намерении купить ее на публичном торгу.
   Вблизи бань Агриппы, на улице Дворцов, шествие остановилось. Тут внимание Мириам привлек величественного вида дворец с закрытыми ставнями, пустым крыльцом, не разукрашенным и не разубранным, как все остальные здания на пути шествия.
   – Чей это дворец? – спросил кто-то из толпы.
   – Он одного богатого патриция, павшего в Иудее, теперь запертого, так как пока еще неизвестно, кто будет его наследником!
   Глухой стон и громкий веселый смех отвлекли внимание Мириам от этого разговора; оглянувшись, она увидела, что Симон, еврейский начальник, измученный до изнеможения, лишился чувств и упал лицом на землю. Его стражи, забавлявшиеся все время тем, что стегали его плетьми для увеселения толпы, теперь делали то же самое, чтобы привести его в чувство. Мириам с болезненно сжавшимся сердцем отвернулась от этого возмутительного зрелища и увидела перед собой высокого человека в богатой одежде восточного купца, стоящего спиной к ней и спрашивающего у одного из маршалов триумфа: «Правда, что эта девушка, Жемчужина, как ее называют, будет продаваться сегодня на публичном торгу на Форуме?» Получив утвердительный ответ, незнакомец скрылся в толпе.
   Теперь Мириам впервые почувствовала, что мужество покидает ее, и при мысли о той судьбе, какая ожидала ее сегодня вечером, у нее явилось желание упасть на землю и не подниматься до тех пор, пока плети погонщиков не добьют ее на месте. Но тут, словно луч света во мраке, сладкое чувство надежды зародилось в ее груди; она стала искать среди окружающих ее лиц то, которое могло внушить ей эту бодрость. Но не в толпе ей следовало искать этот источник внезапной светлой надежды. Взгляд ее случайно вновь остановился на том мраморном дворце по левую ее руку, и ей показалось, что одно из окон этого дворца, раньше закрытое ставнем, теперь открыто, но задернуто внутри тяжелой голубой завесой. Вдруг тонкие темные пальцы показались в складках этой завесы, и сердце Мириам почему-то дрогнуло. Теперь она не спускала глаз с этого окна. Завеса медленно раздвинулась, и в окне появилось лицо темнокожей старой женщины с седыми волосами, красивое и благородное, но скорбное. Мириам чуть не лишилась сознания: то было дорогое лицо Нехушты, которую она считала умершей.
   Мириам не верила своим глазам; ей казалось, что это видение, игра ее расстроенного воображения. Но нет! Вот Нехушта осенила ее крестом и, приложив палец к губам в знак молчания и осторожности, скрылась за голубой завесой. У Мириам уже подкашивались ноги, и она чувствовала, что сейчас упадет, что не в силах сделать ни шагу. А между тем маршалы принуждали идти вперед. В этот момент какая-то старая женщина из толпы поднесла чашу с вином к ее губам, грубо промолвив:
   – Выпей, красавица! От этого твои бледные щеки похорошеют, и знатным людям веселее будет смотреть на тебя!
   Готовая оттолкнуть чашу, Мириам взглянула на говорившую и узнала в ней христианку, часто молившуюся с ней в катакомбах; надежда вновь проснулась в душе, она послушно сделала несколько глотков, с благодарностью взглянула на старуху и продолжала идти вперед.
   За час до заката шествие, миновав бесконечное множество улиц и садов, украшенных колоннами и статуями, стало подниматься на крутой холм, где возвышался великолепный храм Юпитера Капитолийского. Здесь стражи схватили Симона и за золоченую цепь поволокли куда-то из рядов процессии.
   – Куда и зачем уводят они тебя? – спросила Мириам.
   – На смерть! – мрачно ответил он. – Я так желаю ее!
   Цезари сошли со своих колесниц и встали на вершине лестницы у алтаря. На остальных ступенях позади них становились по порядку другие участники триумфа. Потом долго-долго ждали чего-то, но Мириам не знала, чего именно. Вдруг возле Форума показались люди, бегущие по дороге. Один, бежавший впереди всех, нес какой-то предмет, завернутый в скатерть.
   Остановившись перед цезарями, он сбросил эту скатерть и поднял вверх так, чтобы мог видеть весь народ, отрубленную седую голову Симона, сына Геора.
   Этим убийством мужественного полководца завершался триумф римлян; при виде этого кровавого доказательства трубы загудели, знамена затрепетали высоко в воздухе, а толпа издала громкий крик торжества, опьянения своей славой, своей жестокой местью!
   Затем перед алтарем всесильного божества цезари принесли жертвы благодарности за дарованную им и их оружию победу.
   Так окончился триумф Веспасиана и Тита, а вместе с ним и печальная повесть борьбы народа еврейского против железного клюва и когтей грозного римского орла.

Глава XXIII
Невольничий рынок

   На рассвете дня триумфа, когда паланкин с Мириам и Галлом проносили мимо храма Изиды, в город въезжали на измученных конях двое всадников. Вернее, всадник и всадница под густым покрывалом.
   – Судьба благоприятствует нам, Нехушта! – произнес мужчина взволнованным голосом. – Мы, по крайней мере, не опоздали ко дню триумфа! Видишь, вон войска собираются у садов Октавиана!
   – Да, да, господин, не опоздали, но скажи, куда мы теперь направимся и что станем делать? Быть может, ты явишься к Титу?
   – Нет, женщина! Я не знаю, какой прием ожидает меня, пленника евреев!
   – Но ведь ты был пленен в бессознательном состоянии, благородный Марк, ты не виноват в этом!
   – Конечно, но закон гласит, что ни один римлянин не должен попадаться врагу, попав же в плен в бессознательном состоянии, должен заколоть себя, придя в сознание. Так должен был сделать и я. Я и сделал бы, увидя себя в руках евреев. Но ты знаешь, что все сложилось иначе. Если бы не Мириам, я, не задумываясь, наложил бы на себя руки. Теперь же постараемся добраться до моего дома около бань Агриппы. Триумфальное шествие должно пройти перед окнами этого дома, и если Мириам будет в числе пленниц, то мы увидим ее. Если же ее не будет… Значит, она умерла или ее цезарь отдал в дар кому-нибудь из своих друзей!
   Здесь толпа была уже так велика, что они с трудом прокладывали себе путь, пока Марк не остановился перед мрачного вида мраморным зданием на Агрипповой дороге (via Agrippa).
   Дом этот будто вымер. Посмотрев на запертые наглухо окна и двери, Марк подъехал к боковой калиточке и постучал в нее. Долго никто не отзывался. Наконец сквозь узкую щель раздался дребезжащий старческий голос.
   – Уходите! Здесь никто не живет. Это дом Марка, павшего в иудейской войне. Кто ты, пришедший сюда тревожить меня?
   – Отвори, Стефан! – повелительно произнес Марк. – Что ты за слуга, если не узнаешь голоса своего господина?
   Маленький сморщенный старикашка в коричневой одежде писца выглянул в щель и, всплеснув руками, в радостном удивлении воскликнул:
   – Клянусь копьем Марса, это сам благородный Марк! Добро пожаловать, господин мой, добро пожаловать!
   Нехушта ввела коней во двор, вернулась к калитке и заперла ее на все засовы.
   – Почему ты думал, Стефан, что я убит?
   – Потому, господин, что о тебе не было вестей, а так как я знал, что ты никогда не опозоришь ни чести своего славного имени, ни римских орлов, которым служишь, подумал, что ты с честью пал в бою!
   – Слышишь, женщина, что говорит мой слуга и вольноотпущенный? – обратился Марк к Нехуште. – Тем не менее, Стефан, то, что и ты, и я считали невозможным, случилось: я был захвачен в плен, хотя не по своей вине!
   – О, утаи это, господин, от всех, утаи! Ведь двое таких несчастных осуждены идти нынче в шествии триумфа со связанными за спиной руками и позорной доской на груди с надписью: «Я – римлянин, который предпочел позор смерти!» И тебе, господин, грозит та же участь!
   – Молчи, старик! – воскликнул Марк, весь бледный. – Молчи и прикажи рабам приготовить нам ванну и обед: мы нуждаемся и в омовении, и в питании!
   – Рабов здесь нет; я отослал их на работы в поля, а лишних продал. Здесь остались только я да одна старая невольница, которая все приготовит тебе!
   – А деньги есть у нас?
   – О, денег у нас много, я даже не знаю, куда их девать!
   – Они могут мне понадобиться сегодня! – предупредил Марк.
   Старик поклонился и вышел распорядиться.
   Время было около полудня. Марк, выкупавшийся, натертый благовонными маслами, одетый во все новое, стоял теперь в одной из великолепных залов своего дома и смотрел сквозь просвет в ставне на торжественное шествие триумфа.
   К нему подошла Нехушта в чистых белых одеждах, омывшаяся и посвежевшая после продолжительного пути.
   – Узнала ты что-нибудь о ней, Нехушта? – спросил Марк.
   – Кое-что, господин! Она должна следовать перед колесницей триумфатора. После триумфа ее продадут на торгу в Форуме. Из-за нее, говорят, произошла страшная ссора между цезарями и Домицианом, который хотел получить ее себе в дар!
   – Ссора из-за нее? Боги, вы восстали против меня, если дали мне в соперники Домициана! – воскликнул Марк.
   – Почему, господин? Твои деньги не хуже его денег!
   – Да, и я отдам за нее все до последней полушки, но это не спасет меня от ненависти и мести Домициана!
   – К чему тревожиться раньше срока?! В свое время успеешь нагореваться! – сказала Нехушта.
   А мимо них тянулось бесконечной вереницей торжественное шествие, колесницы с изображением сцен взятия Иерусалима, фигуры богини победы, драгоценные вавилонские гобелены, золотая утварь Иерусалимского храма, модели судов, взятых у неприятеля, толпы пленных и те двое несчастных римских воинов, плененных евреями, о которых говорил Стефан. Один из них – грубый, суровый воин с громадной черной бородой – смотрел зверем и со злобным равнодушием принимал издевательства толпы; другого же, голубоглазого, с тонкими, благородными чертами лица, видимо, доводило это до безумия. Он дико озирался блуждающими глазами, как бы ища сочувствия. Лицо его выражало невыносимую муку. Вдруг какая-то женщина из толпы, подняв черепок, швырнула его и попала им в щеку несчастного со словами: «Трус! Собака, а еще римлянин!» Этого позора он уже не мог вынести; его голубые глаза остановились, он обернулся и громко крикнул в ответ:
   – Я не трус! Я своей рукой убил десятерых врагов, и пятеро из них – в бою один на один! Я не трус, на меня напали пятнадцать человек, когда я был ранен, и одолели. Когда я очутился в тюрьме безоружный, я хотел удавиться, но подумал о жене и детях и остался жить. А теперь я умру, и пусть кровь моя падет на ваши головы!
   И прежде чем кто-либо успел его предупредить, он кинулся под колеса громадной колесницы, запряженной восемью белыми быками, и был раздавлен.
   – О-о-о! – застонал Марк и закрыл лицо руками, а Нехушта, воздевая руки, молилась за душу несчастного и за эту дикую бесчеловечную толпу, которая теперь восхищалась подвигом несчастного, признав наконец доблестным римлянином.
   Процессию остановили, пока убирали тело и приводили все в надлежащий порядок. Против дома Марка за толпою пленных одна, сама по себе, шла девушка с дорогим жемчужным ожерельем на шее, в роскошном наряде, шитом золотом и серебром, с низко опущенной головой, вся залитая яркими лучами солнца.
   – Смотрите! Смотрите! – кричала толпа. – Это – Жемчужина Востока!
   – Смотри, господин! – воскликнула Нехушта, схватив Марка за плечо. – Это она!
   Марк задрожал при виде той, которую он любил больше жизни.
   – Как она утомлена и измучена! Душа ее исстрадалась, а я должен стоять здесь и смотреть на нее, не смея помочь ей ничем, не смея показаться! – стонал он.
   Нехушта оттолкнула его и, встав на его место, осторожно раздвинула ставень и голубые шелковые шторы и на одно мгновение выставила свое лицо, так что ее можно было видеть с улицы.
   – Она видела меня и узнала! – проговорила Нехушта, задергивая шторы и закрывая ставень. – Теперь она знает, что здесь в Риме не одна, здесь ее друзья!
   – Я хочу, чтобы она видела и меня! – сказал Марк.
   – Поздно! Видишь, шествие уже тронулось! Да она и не в силах была бы скрыть своего волнения при виде тебя!
   Марк занял теперь свое прежнее место у просвета ставня и не спускал глаз с Мириам, пока та не скрылась из виду.
   Солнце быстро клонилось к закату, окрашивая багровыми пятнами мраморные храмы и колонны Форума. Здесь теперь было довольно безлюдно, так как многотысячная толпа, насладившаяся великолепным зрелищем триумфа, теперь разошлась по домам восстанавливать силы; только подле публичного рынка невольниц толпились несколько десятков покупателей и праздных зевак, привлеченных сюда любопытством. Позади мраморной площадки, места торга, огороженного канатом, ютилось низенькое строение, где помещались предназначенные для продажи невольницы в ожидании покупателей. Некоторые счастливцы, пользуясь милостями сторожей, могли входить осматривать невольниц прежде, чем тех выводили на каменный помост. В числе последних благодаря золоту, сунутому в руки привратника, очутилась и старая поселянка с большой корзиной плодов за спиной. На этот раз выбор невольниц был невелик; всего пятнадцать девушек, самых красивых, выбранных из нескольких тысяч плененных еврейских женщин. В помещении, где находились предназначенные для продажи пленницы, было уже темно, при свете факелов опытные и предприимчивые покупатели заранее осматривали живой товар, не стесняясь, ощупывали его и обсуждали достоинства и недостатки. Большинство девушек сидели неподвижно в расслабленных позах с выражением тупой покорности на красивых лицах. Перед старой крестьянкой обходил невольниц, соблюдая очередь, жирный самодовольный человек, в волосах которого уже пробивалась седина. Он походил на восточного купца и всячески старался убедить смуглую красавицу-еврейку показать ему свою ступню. Но та, делая вид, что не понимает его, не двигалась. Тогда он наклонился, чтобы поднять ей юбку. Но едва он успел коснуться ее подола, как красавица наделила его такой звонкой пощечиной, что самодовольный нахал под общий смех присутствующих покатился на землю и встал с окровавленным лбом.
   – Хорошо, хорошо, красавица! Не пройдет десяти часов, как ты поплатишься за это! – прошипел он злобно. Но девушка не шевельнулась.
   Большинство публики толпилось вокруг Мириам, но сторожа запрещали не только касаться ее, а даже и заговаривать с нею. Покупатели подходили к ней один за другим. Перед Нехуштой шел высокий мужчина в одежде восточного купца, и ливийке показалось, что человек этот ей знаком. Наклонившись к Мириам, он хотел что-то сказать ей, но страж запретил ему: «С Жемчужиной Востока не позволено никому вступать в разговор! – строго произнес он. – Проходи, пора посмотреть и другим!» Высокий купец махнул рукой, и Нехушта заметила, что у него не хватает пальца на руке. «А, и Халев в Риме! – подумала старуха. – У Домициана есть еще соперник!»
   – Не время для торга! Не красоток таких покупать, а собак, ведь совсем темно!
   – Ба! – отозвался другой. – Домициан спешит заполучить свою красотку!
   – Так он решил купить ее?
   – Конечно, я слышал, что Сарториусу приказано дать за нее до миллиона сестерций, если будет нужно! Но кто же будет соперничать с принцем, кому своя голова надоела? Надо думать, что она ему дешево достанется!
   И они пошли дальше. Теперь к Мириам подошла Нехушта.
   – Вот тоже покупательница! – насмешливо заметил кто-то.
   – Не суди об орехе по скорлупе, господин! – ответила старуха, и при звуке ее голоса невольница Жемчужина Востока подняла голову, вздрогнув, но тотчас же снова опустила. – Ничего себе девушка, но в мое время были девушки и покрасивее! Подними-ка головку, красотка, – подбодряла она ее движением руки. Мириам увидела знакомый ей перстень с изумрудом. О, Марк жив, и Нехушта пришла сюда от его имени!
   Сторожа в это время предложили зрителям отойти, а на площади появился аукционист – ласковый, сладкоречивый человек. Он взошел на кафедру и произнес длинную витиеватую речь, советуя покупателям не скупиться: деньги ведь, полученные от продажи этих пленниц, пойдут в пользу бедных Рима и пострадавших на войне воинов.
   Зажгли факелы, и пленниц стали выводить на помост. Первой оказалась девушка, почти ребенок, лет шестнадцати, с темными кудрями и глазами испуганной лани. За пятнадцать тысяч сестерций ее получил какой-то грек. Он тут же увел ее, рыдающую. За ней увели еще четырех проданных девушек. После них шла смуглая красавица-еврейка, ударившая старого купца. Едва вступила она на помост, как он вышел вперед и предложил за нее двадцать тысяч. Девушка была так величественна, горда и красива, что цену стали быстро набавлять. Но старый ловелас все же купил ее за шестьдесят две тысячи сестерций. Под общий смех толпы он сказал:
   – Ну, пожалуй за мной в свое новое жилище, голубушка! Нам сегодня надо свести с тобой кое-какие счеты! – напомнил насмешливо старик.
   Девушка пошла за ним гордо и безмолвно, но в глазах ее горел огонь мрачной решимости. Минуту спустя и красавица, и купивший ее ловелас скрылись среди домов, а на помост вызвали Жемчужину Востока. Но только аукционист начал свою хвалебную речь о красоте и совершенствах ее, как страшный крик огласил воздух. Толпа хлынула на крик, туда, куда ушел старый купец с купленной рабыней, и в ужасе остановилась перед распростертым телом богатого купца, над которым стояла, выпрямившись, гордая красавица с окровавленным кинжалом, который она выхватила из-за пояса своего хозяина.
   – Хватайте ее! Держите убийцу! Запорите ее насмерть! – орала толпа, и служители Форума бросились, чтобы схватить ее. Но девушка вдруг занесла над головой кинжал и вонзила себе в грудь. С минуту стояла она, гордая, свободная, а потом рухнула на землю подле того, кто оскорбил и купил ее.
   Толпа, пораженная, безмолвствовала. Даже крик ужаса замер на устах людей. Только один тщедушный патриций воскликнул:
   – Какая девушка! Какое зрелище! Да благословят тебя боги, красавица, за то, что ты доставила такое наслаждение!
   Спустя несколько минут аукционист уже снова взобрался на кафедру. Упомянув несколькими трогательными словами о «печальном случае», он принялся выхвалять Жемчужину Востока, стоящую на помосте.

Глава XXIV
Господин и рабыня

   Народ столпился вокруг помоста. Ближе всех стояли Деметрий, александрийский купец, старуха под густым покрывалом и Сарториус, дворецкий и поверенный Домициана. Вопреки всяким правилам он, обходя помост, разглядывал девушку с видом строгого критика.
   Аукционист между тем объявил, что император Тит издал декрет, по которому все значительное имущество пленницы, прозванной Жемчужиной Востока, в Тире и в других местностях Иудеи переходит к ее новому владельцу. Чем выше будут суммы, предлагаемые за эту девушку, тем довольнее будет доблестный цезарь Тит, тем довольнее будет и сама девушка, польщенная тем, что ее так высоко ценят.
   – Доволен тем буду и я, – заключил аукционист, – ваш покорный слуга, так как я не получаю определенного вознаграждения, а только комиссионный процент, почтенные господа! Итак, для начала скажем миллион сестерций. Не правда ли, господа?
   Кто-то предложил всего пятьдесят, затем сто, двести, пятьсот, шестьсот, восемьсот; наконец, аукционист обратился к одному из присутствующих:
   – Что же, благородный Сарториус, или ты заснул?
   – Девятьсот тысяч! – промолвил как бы нехотя тот, которого назвали Сарториусом.
   – Я даю миллион! – сказал Деметрий, купец из Александрии, подходя ближе к помосту.
   Сарториус с негодованием взглянул на смельчака, рискнувшего идти против Домициана, и предложил один миллион сто тысяч, но тотчас же Деметрий перебил его.
   – Один миллион двести тысяч, один миллион триста тысяч, один миллион четыреста тысяч! – Цифры сыпались без остановки.
   – Слышишь, благородный Сарториус, за красавицу дают один миллион четыреста тысяч. Не скупись, ведь у тебя бездонный кошель, черпай из него сколько угодно: все доходы Римской империи к твоим услугам! А! Ты предлагаешь один миллион пятьсот тысяч! Ну вот! Что ты на это скажешь, приятель?
   Деметрий, к которому относились последние слова, только махнул рукой и, подавляя стон, отошел в сторону.
   – Ну, кажется, твоя взяла, благородный Сарториус, и хотя сумма эта невелика для такой ценной Жемчужины, все же я, наверное, не могу ожидать…
   Вдруг старая женщина с корзиной выступила вперед и спокойным, деловым тоном произнесла:
   – Два миллиона сестерций.
   Сдержанный смех прокатился по рядам присутствующих.
   – Почтенная госпожа, позволь спросить тебя, не ослышался ли я, не ошиблась ли ты?
   – Два миллиона сестерций! – повторила женщина деловитым тоном.
   – Ты слышишь, благородный Сарториус, за невольницу дают два миллиона сестерций. Это больше того, что предлагаешь ты!.. Я должен принять это во внимание!
   – Пусть так! – сердито пробормотал поверенный Домициана. – Видно, все государи мира зарятся на эту девушку. Я и так уже превысил назначаемую сумму, больше я не решусь предложить. Пусть достается другому!
   – Два миллиона сестерций, граждане! Кто больше? Никто! Так вот, госпожа, если деньги с тобой, бери ее!
   – Деньги при мне, и если никто не дает больше меня, то потрудись объявить, что она продана!
   – Два миллиона сестерций за номер седьмой, пленницу императора Тита, прозванную Жемчужиной Востока, никто больше? Ну, так идет… идет… пошла! Объявляю ее проданной этой уважаемой госпоже… Теперь попрошу тебя последовать за мной к приемщику, где ты уплатишь всю сумму полностью в моем присутствии, этого требует установленный порядок!
   – Да, да, сударь, только ты уж позволь мне взять с собой мою собственность: такую Жемчужину не годится оставлять без присмотра!
   Мириам ввели в помещение приемщика денег, и здесь, при закрытых дверях, в присутствии аукциониста и его письмоводителя Нехушта отсчитала всю сумму золотыми из корзины, которую она держала за спиной.
   – Теперь, – обратилась Нехушта к присутствующим, – здесь у вас, кажется, есть другая дверь, кроме той, в которую мы вошли! Разрешите мне выйти в эту дверь, чтобы моя невольница не привлекла к себе снова внимание толпы, мы бы хотели удалиться отсюда незамеченными. Да, я вижу здесь чей-то темный плащ! Уступите его мне за пять золотых: надо чем-нибудь прикрыть эту девушку, ведь она совсем нагая. А теперь потрудитесь закрепить причитающееся мне по указу цезаря Тита имущество этой невольницы за Мириам, дочерью Демаса и Рахили, родившейся в год смерти Ирода Агриппы. Так, благодарю вас, теперь отдайте мне этот документ и примите в знак моей признательности эту горсть золотых… Да, у меня есть еще одна просьба к вам; не согласится ли этот господин проводить нас из Форума, чтобы мы на улице чувствовали себя в безопасности?!
   Писец согласился, и три минуты спустя две женщины, Стефан и письмоводитель, никем не замеченные, прошли по темным мраморным колоннадам Форума и вверх по широкой мраморной лестнице на тихую, пустынную улицу. Здесь письмоводитель простился со странной старухой и ее свитой и еще долго стоял и смотрел им вслед.
   Он повернулся, чтобы уйти, и столкнулся лицом к лицу с высоким мужчиной, в котором узнал александрийского купца.
   – Друг, – спросил тот, – куда пошли эти женщины?
   – Не знаю! – отвечал письмоводитель.
   – Постарайся припомнить, – продолжал Деметрий. – Может, это поможет твоей памяти? – добавил он, сунув ему в руки пять золотых.
   – Нет, нет! И это не поможет! – прошептал письмоводитель, желая остаться верным своему обещанию.
   – Безумец! Если не то, так это уже наверное поможет! – воскликнул александрийский купец, и в руке его сверкнул кинжал.
   – Они пошли направо! – сказал оробевший помощник аукциониста. – Но пусть покарают тебя боги за то, что ты угрожаешь ножом честному и мирному человеку, вынуждая его поступать против его правил!
   Но Деметрий был уже далеко. Он спешил, не оглядываясь, туда же, куда пошли женщины.
   Когда помощник аукциониста вернулся на свое место, там уже продавали номер тринадцатый, очень привлекательную и милую девушку, которую приобрел Сарториус, рассчитывая подсунуть ее Домициану вместо Жемчужины Востока.
   Тем временем Нехушта с Мириам и Стефаном спешили ко дворцу Марка на via Agrippa, держа друг друга за руки. Стефан всю дорогу ворчал и не мог успокоиться, что за одну невольницу отдали такую уйму денег, сбережения нескольких лет…
   – Успокойся, – не выдержала Нехушта, – имущество этой невольницы стоит больше того, что за нее заплачено!
   – Да, да! Но какая от этого прибыль моему господину? Ведь ты же записала все на ее имя!
   Теперь они были уже у калитки, и Нехушта торопила старика:
   – Скорей, скорей! Я слышу чьи-то шаги!
   Едва они успели проскользнуть в дверь, как Стефан задвинул засов, а потом еще долго возился с запорами. Женщины же вошли в слабо освещенные сени, где Нехушта порывисто сорвала с себя плащ и покрывало, обвила шею Мириам своими длинными, сильными руками и принялась целовать ее, захлебываясь от счастья.
   – Скажи мне, Ноу, что все это значит? – спросила Мириам.
   – Это значит, что Господь внял моим молитвам и дал мне средство и возможность спасти тебя!
   – Чьи средства? Где я, Ноу?
   Нехушта, не отвечая, сняла с нее плащ и, взяв за руку, повела через ярко освещенный коридор в большой, великолепно убранный дорогими коврами и мраморными статуями зал, уставленный ценной мебелью. В дальнем конце за столом, освещенным двумя светильниками, сидел неподвижно мужчина, опустив голову на руки. При виде его Мириам, вся дрожа, прижалась к Нехуште.
   – Тише, – шепнула старуха и остановилась в неосвещенном конце зала. В этот момент мужчина поднялся – свет упал ему прямо на лицо. Мириам чуть не вскрикнула: то был Марк, сильно постаревший, исстрадавшийся, с прядью седых волос на том месте, где удар Халева рассек ему голову. И все же это был прежний Марк.
   – Нет, я не в силах терпеть долее! – произнес он, не замечая вошедших. – Уже три раза выходил я к калитке, и все никого! Быть может, она теперь уже во дворце Домициана! Пусть будет что будет. Я пойду и постараюсь все разузнать! – И он направился к ложу в амбразуре окна, где лежал темный плащ. Взяв его, Марк обернулся и увидел Мириам, стоявшую в полосе света, нежную и прекрасную.
   – Что это? Сон? Я брежу!
   – Нет, Марк! – сказала она. – Это не сон, не бред, это я стою здесь перед тобой!
   Он сжимал ее в объятиях, и она не сопротивлялась: в объятиях Марка она чувствовала себя, как под родным кровом, в надежном убежище.
   – Пусти меня, – произнесла наконец девушка, – я чувствую, что силы изменяют мне; я не могу устоять на ногах!
   Он осторожно опустил ее на подушки ближайшего ложа и присел рядом.
   – Ну, теперь расскажи мне все… все…
   – Я не могу, спроси Нехушту! – прошептала она, почти теряя сознание.
   Нехушта принялась растирать ей виски и руки.
   – Полно тебе расспрашивать, господин! Ты видишь, она здесь, довольно этого!.. Лучше позаботься о еде: бедняжка с утра не имела ни крошки во рту!
   Марк засуетился, придвигая стол, на котором стояли мясо, плоды и доброе старое вино. Нехушта заставила девушку выпить несколько глотков вина и проглотить несколько кусочков дичи, после чего Мириам немного ожила.
   – Какого бога должен я благодарить за то, что он внушил моему старому Стефану скопить все эти деньги, которые в данный момент мне оказались нужнее самой моей жизни? – воскликнул Марк, выслушав рассказ Нехушты. – Как необходимы оказались теперь все эти сбережения!
   – Какие сбережения? Твои, Марк? Значит, ты купил меня? Значит, я теперь твоя раба?
   – Нет, Мириам! Нет, не ты, а я – твой раб; ты это знаешь, и я молю тебя только об одном: согласись стать моей женой!
   – Ах, Марк! Ведь ты же знаешь, что этого не может быть! – Стон вырвался у нее из груди.
   Марк побледнел как мертвец.
   – И это ты говоришь после всего, что было? После того как ты готова была отдать за меня жизнь? Если так, если это уж так необходимо, я готов стать христианином!
   – Нет, Марк! Этого недостаточно! – печально возразила девушка. – Не в том дело, что ты будешь называться христианином, ты должен стать им по духу, по убеждениям. А если Господь не призовет тебя, этого никогда не случится!
   – Что в таком случае должен я делать?
   – Что? Ты должен отпустить меня… Но я – твоя невольница!
   – Да! – воскликнул он, точно обрадовавшись последнему слову. – Да, ты моя невольница. Так почему же мне не оставить тебя у себя? Зачем мне отпускать тебя?..
   – Ты можешь не отпускать меня. Да, но этим погрешишь против своей чести, Марк!
   – Где же тут грех? Ты не соглашаешься стать моей женой не потому, что этого не хочешь, а потому, что на тебя положен зарок. Любовь же твоя свободна. Мы так многим жертвовали друг для друга: ты жертвовала для меня своей жизнью, а я даже большим, чем жизнью, – своей честью, Мириам!
   – Честью? Как это честью? – спросила девушка с недоумением.
   – Тот, кто имеет несчастье попасть в плен, считается у римлян жалким трусом. И если узнают, что со мной это было и я не покончил с собой, как должен был сделать, то меня ждет позор, выше которого нет для римлянина! Но я остался жив ради тебя, ради тебя, Мириам, пошел навстречу позору!
   – О, что мне делать! Что мне делать! Горе мне! – воскликнула Мириам, ломая руки в порыве отчаяния.
   – Что делать? – повторила Нехушта. – Отпусти ее, Марк, не унижай себя в ее глазах положением господина, а ее – положением невольницы, не оскверняй ни ее, ни свою душу! Не говори ей, что стать возлюбленной своего господина не грех! Возьми ее имущество в Тире в уплату за сегодняшний выкуп и отпусти ее, а сам посвяти себя изучению Писания, и тогда, быть может, ты назовешь ее своей женой!
   – Да, – произнес Марк, бледный как смерть, – друг Нехушта права. Мне не нужно злоупотреблять настоящим положением Мириам. Я возвращаю ей свободу. Никаких документов не нужно, так как никто не знает, что она принадлежала мне. Имущество же в Тире пусть пока остается на ее имя, мне неудобно переводить его на себя. Ну прощайте! Нехушта отведет тебя в твою комнату, а на рассвете вы уйдете куда хотите! – И он круто повернулся к ним спиной.
   – О, Марк, что ты хочешь сделать? – воскликнула Мириам.
   – Вероятно, то, о чем тебе лучше не знать!.. Впрочем, может, я последую совету Нехушты и стану изучать Писание. Прощайте!

Глава XXV
Сарториус получил награду

   Тем временем в одном из дворцов цезарей, вблизи Капитолия, происходила другая сцена. Речь идет о дворце Домициана, куда по окончании торжеств триумфа поспешил удалиться младший сын Веспасиана в весьма дурном настроении. В этот день случилось много такого, что сильно раздражало его самолюбивый, завистливый нрав. Во-первых, он чувствовал, что вся слава этого дня всецело принадлежала не ему, даже не отцу его, а брату Титу, который был ему всегда ненавистен. Этого Тита настолько все любили за его добродетели, насколько ненавидели его, Домициана. И вот теперь Тит вернулся после блистательной, победоносной кампании и коронован цезарем, принят в соправители отца, его превозносит толпа. А он, Домициан, должен был ехать за его колесницей, почти никто его не заметил. Ведь восторженные крики толпы, поздравления сената и приветствия подвластных Риму правителей и иностранных царей – все это относилось к Титу, и завистливое чувство доводило Домициана до бешенства. Правда, предсказания говорили, что настанет и его час, но когда?
   Кроме того, многие мелочи, как нарочно, сложились так, что задевали его самолюбие. Во время великого жертвоприношения в храме Юпитера его место было так далеко, что народ не мог даже видеть его, а во время пира, последовавшего за жертвоприношением, главный распорядитель позабыл налить чаши в честь его.
   Затем красавица Жемчужина явилась на торжество триумфа без того пояса, который он послал ей в дар. В конце концов различные вина, которые он пил, в духоте и жаре, вызвали у него сильную головную боль и тошноту, чему он вообще был очень подвержен.
   Под предлогом нездоровья Домициан рано покинул пир и в сопровождении своих слуг и музыкантов вернулся во дворец и стал ожидать Сарториуса, который должен был привести ему прекрасную еврейку, овладевшую его воображением. Он приказал своему домоправителю купить ее на публичном торгу за какую угодно цену, хотя бы даже за миллион сестерций. Да и кто осмелился бы оспаривать невольницу, которую пожелал для себя Домициан?
   Узнав, что Сарториус еще не возвратился с торга, Домициан удалился в свои частные апартаменты, приказал призвать туда красивейших невольниц и заставил их плясать перед ним, а сам в это время упивался вином из любимых им лоз. По мере того как он пьянел, головная боль проходила. Вскоре он сильно захмелел и, как всегда в таких случаях, совершенно озверел. Одна из танцовщиц споткнулась и сбилась с такта, за что повелитель приказал ее же товаркам избить бедную полуобнаженную девушку немедленно. Но, к счастью провинившейся, повеление Домициана не успели привести в исполнение, так как вошел раб с докладом, что Сарториус вернулся и ждет разрешения войти.
   – Он один? – вскричал Домициан, вскакивая со своего места.
   – Нет, господин, с ним женщина! – ответил раб. Дурное расположение духа Домициана разом пропало.
   – Отпустить ее на этот раз! – приказал он, имея в виду танцовщицу. – Да сказать, чтобы она впредь была осторожнее. Прочь вы все, вся орава, я желаю быть один! А ты, раб, иди и прикажи почтенному Сарториусу войти сюда вместе со своей спутницей!
   Вошел Сарториус, лукаво улыбаясь и нервно потирая руки. За ним шла женщина, окутанная длинным темным плащом, под густым покрывалом. Согласно установленному порядку домоправитель принялся отвешивать поклоны и бормотать хвалебные приветствия, но Домициан прервал его на полуслове.
   – Перестань, старик! Все это прекрасно при свидетелях! Так ты привел ее? – И он окинул жадным, сластолюбивым взглядом женскую фигуру, стоящую в глубине комнаты. – Я не забуду твоей услуги, и ты не останешься без награды. Сколько ты дал за нее? Пятьдесят тысяч сестерций? Кто смел перебивать ее у меня? Что за неслыханная наглость! Впрочем, за красивых рабынь давали и больше! – добавил он и обратился к невольнице: – Ты, полагаю, утомилась, дорогая красавица, после всего этого безумного торжества?
   Но красавица безмолвствовала, и Домициан продолжал:
   – Скромность украшает девушку, но я прошу тебя, забудь об этом на время! Скинь свое покрывало, красавица, чтобы я мог увидеть твои божественные черты, по которым истомилась моя душа. Впрочем, нет, я сам хочу снять твое покрывало! – И он нетвердой поступью приблизился к девушке.
   Сарториус думал воспользоваться удобным случаем и улизнуть, убедившись, что его господин настолько пьян, что вряд ли поймет какие бы то ни было объяснения, и потому сказал:
   – Благороднейший державный повелитель мой, позволь мне удалиться. Теперь, когда мое дело сделано, я более не нужен вашей милости.
   – Нет, нет, – икая, произнес Домициан. – Ты великий знаток женской красоты, твое суждение мне нужно сегодня. Ты знаешь, возлюбленный мой Сарториус, что я не эгоист. Ты, конечно, не обидишься, но кто станет ревновать к такой старой обезьяне, как ты? Уж конечно, не я, которого все признают за первого красавца в Риме, несравненно более красивого, чем Тит, хотя он и называется цезарем… Ну, где тут завязки? Сарториус, отыщи мне завязки ее покрывала. И зачем вы укутали бедную девушку, точно египетского покойника, что ее господин не может увидеть ее?!
   Один из рабов развязал покрывало, и все увидели девушку, очень привлекательную и лицом, и фигурой, но крайне утомленную и испуганную.
   – Как странно! – пробормотал Домициан. – Она совершенно изменилась! Кажется, у нее были синие глаза, а волосы черные, вьющиеся, а теперь темные глаза и гладкие волосы. А где же ожерелье? Где ожерелье, Жемчужина Востока? И почему ты не надела сегодня тот пояс, что я прислал тебе в подарок?
   – Я, господин, никогда не имела ожерелья и не получала никакого пояса! – робко произнесла невольница.
   – Господин мой, благороднейший Домициан, тут есть маленькое недоразумение, которое я должен разъяснить! – вмешался Сарториус с легким нервным смехом. – Девушка эта – не Жемчужина Востока: та пошла за такую баснословную цену, что я не мог купить ее даже для тебя…
   И он смолк, точно замер. Лицо Домициана сделалось ужасным, весь хмель разом вылетел у него из головы. Выражение зверской жестокости исказило черты, это был уже не человек – скорее дьявол или сатир.
   – А-а-а! Вот как! Недоразумение! И ты посмел сказать мне, что кто-то другой выхватил у меня, Домициана, из-под носа девушку, которую я приберегал для себя!.. – скрежеща зубами, с адским шипением выкрикивал взбешенный тиран. – Ты осмелился привести мне эту шлюху вместо Жемчужины Востока! Эй, рабы! – ударил он в ладоши.
   Немедленно сбежались десятки рабов.
   – Возьмите эту женщину и убейте ее сейчас же! – приказал он. – Впрочем, нет, это может вызвать неприятность: ведь это одна из пленниц Тита. Не убивайте ее, а выгоните на улицу!
   Девушку схватили и потащили вон из зала.
   – Схватите его, – тиран указал на бедного домоправителя, – и бейте, пока не выбьете дух… О, я знаю, что ты – римский гражданин, но ты раб, хоть и свободный. Только что из этого, если ты через час станешь гражданином Гидеса [1 - Гидес – ад.].
   И это приказание рабы не замедлили исполнить. Наступила тишина. Только тяжелые удары длинных тростей и глухие стоны несчастной жертвы слышались.
   – Негодяи! – завопил Домициан. – Да вы шутите, что ли?! Погодите, я вам покажу, как надо бить, чтобы он почувствовал! – И, выхватив трость у одного из рабов, он кинулся к своему распростертому на полу домоправителю.
   Сарториус понял, что взбешенный Домициан разом выбьет из него дух, и, поднявшись на колени, простер к нему руки с мольбой.
   – Послушай меня, государь, прежде чем бить! Ты, конечно, можешь убить меня в своем праведном гневе, да это счастье – умереть от твоей руки, но, грозный господин, помни, что если ты убьешь меня, то никогда не разыщешь Жемчужину Востока, которую ты так страстно желаешь!
   – А-а! – воскликнул Домициан. – Розга – мать благоразумия. Итак, ты можешь разыскать ее?
   – Конечно, если у меня будет время. Человеку, который может уплатить два миллиона сестерций за невольницу, нелегко укрыться!
   – Два миллиона сестерций? Это любопытно! Расскажи мне об этом. Эй, рабы, отдайте ему одежды да отойдите, только не слишком далеко!
   Сарториус дрожащими руками накинул на свои окровавленные плечи одежду и рассказал, как проходили торги.
   – Что мог я сделать? – закончил он. – У тебя, господин, было слишком мало наличных денег!
   – Что делать, дуралей?! Ты должен был купить ее в кредит, а я бы уж сам сговаривался о цене. А Тита я бы обошел и перехитрил. Но теперь вопрос в том, как поправить дело. Как ты его поправишь?
   – Это я увижу завтра, господин! Я постараюсь разузнать, куда девалась эта девушка. А тот, кто ее купил, может и умереть. Остальное уже нетрудно!
   – Тот, кто осмелился похитить у Домициана облюбованное им, должен, конечно, умереть! – воскликнул царственный тиран. – На этот раз я пощажу тебя, Сарториус, но знай: если ты вторично не исполнишь моего желания, то умрешь и еще худшею смертью, чем полагаешь! О, боги! Почему вы так немилостивы ко мне?! Душа моя уязвлена и нуждается в утешении поэзией. Эй, рабы, разбудите этого грека, вытащите его из кровати и приведите сюда: пусть он прочтет мне о гневе Ахиллеса, когда у него похитили его Бризенду: судьба этого героя сходна с моей судьбой!
   И новый Ахилл удалился в свою опочивальню, чтобы там врачевать бессмертными стихами Гомера свою уязвленную душу. В те часы, когда зверь в нем дремал, Домициан мнил себя поэтом. Хорошо, что, удаляясь, тиран не видел выражения лица Сарториуса, прикладывающего какой-то целебный бальзам к плечам и спине, и не слышал клятвы, с какой этот верный и услужливый клеврет его ложился спать в эту ночь лицом вниз, так как от жестоких побоев он много дней не мог лечь на спину. Сарториус рисовал себе Домициана лысым, тучным, на тонких поджатых ногах, в императорской мантии цезаря, катающимся по полу своей опочивальни в отчаянной борьбе за свою жизнь с неким Стефаном, между тем как сам Сарториус вонзал в его спину свой кинжал, приговаривая с дьявольской усмешкой:
   – Эге, цезарь! Вот это тебе за те побои тростью! Помнишь, цезарь, Жемчужину Востока? Это тебе за те побои! И это, и это!..
   Но пока еще Домициан не подозревал о возмездии и, наплакавшись досыта над горестной судьбой богоподобного Ахилла, заснул крепким сном.
   На другой день после триумфа Тита купец Деметрий, который раньше звался Халевом, сидел в конторе своего обширного склада товаров на одной из самых оживленных торговых улиц Рима. Он стал красивым, вид его, надменный и благородный, прекрасно шел к его осанке и положению. Но лицо его было озабоченно и печально. С какими невероятными усилиями прокладывал он себе вчера путь по улицам Рима, чтобы пробраться как можно ближе к Мириам, когда она шла позорным путем вслед за колесницей триумфатора! Был он вечером и на публичном торжище в Форуме, куда явился, обратив в деньги почти весь свой наличный товар, зная, что ему придется оспаривать Мириам у Домициана. Он предлагал за нее все, что имел, все до последнего гроша! Но она попала в чьи-то чужие руки. Даже сам Домициан не мог угнаться за этим таинственным соперником, представительницей которого явилась какая-то странного вида женщина в платке крестьянки под густым покрывалом. Халев был уверен, что эта женщина не кто иная, как ненавистная ему Нехушта. Но откуда у нее такая огромная сумма денег? Для кого, как не для Марка, могла она в таком случае торговать Мириам? Но Халев наводил справки, и оказалось, что Марк в Риме не появлялся; кроме того, Халев имел полное основание думать, что кости римлянина, как и кости многих тысяч славных воинов, стали добычей голодных шакалов в развалинах священного города. Если же он еще жив, то почему не участвовал в триумфе Тита? Он – один из выдающихся соратников цезаря и один из богатейших патрициев Рима!
   С отчаянной тоской смотрел Халев, как таинственная женщина, нагруженная корзинами, увела Мириам. Тщательно скрываясь, он успел проследить, что они скрылись в узенькой калиточке одного сада. У него появилась минутная мысль постучать в эту калитку, но его обычная осторожность шепнула ему, что покупающие невольницу за два миллиона сестерций, конечно, держат наготове добрый меч для таких посетителей. Он обошел вокруг этого сада и прилегающего к нему дома и убедился, что то был богатый мраморный дворец, по-видимому, никем не обитаемый, хотя ему показалось, что за ставнем мелькнул огонь. Халев осмотрелся и узнал это место: поутру тут шествие на мгновение приостановилось потому, что один римский солдат, бывший в плену у евреев, чтобы уйти от публичного позора и посмеяния толпы, покончил с жизнью, бросившись под колеса колесницы триумфатора. Да, это было то самое место! При этом у Халева мелькнула мысль, что подобная участь ожидала и его соперника Марка, также захваченного им в плен живым. Дьявольская усмешка исказила черты Халева. До сего времени две всесильные страсти руководили жизнью его: беспредельное честолюбие и любовь к Мириам. Честолюбие его не было удовлетворено: он мечтал стать правителем, даже царем Иудеи, но Иудея пала и не подняться ей вновь. Судьба каким-то чудом пощадила его жизнь. Теперь одна любовь к Мириам побуждала его к самосохранению, чтобы следовать за ней хоть на край света. У него были деньги, предусмотрительно зарытые им перед началом войны. Эти деньги превратили его из предводителя военного отряда в зажиточного купца. Теперь он мог, конечно, стать богачом, но ведь он еврей, и ему, следовательно, никогда не занять высокого положения, не достигнуть славы и власти, о которых он так мечтал. Ну а Мириам? Она никогда не любила его, и все из-за Марка, этого проклятого римлянина, которого он ненавидел всей душой. Но теперь его несколько успокаивало, что Мириам если не досталась ему, то и Марку ведь тоже.
   Всю ночь Халев бродил вокруг этого мрачного, видимо, безлюдного дома. С рассветом на широкой улице стали появляться группы запоздавших пешеходов: возвращающиеся с пира, перепившие вина мужчины и растрепанные женщины. Скромные труженики, рабочие и мастеровые, тоже выходили из своих домов, спеша приняться за свой дневной труд. Метельщики рано вышли в это утро с надеждой найти что-нибудь ценное после вчерашнего триумфального шествия. Двое из них, подметая вблизи Халева, начали подшучивать над ним, найдет ли он дорогу домой. Халев сказал, что ждет, когда откроются двери этого дома.
   – Ну, тебе долго придется ждать! – сказали они. – Владелец этого дома убит на войне в Иудее, и еще неизвестно, кто будет его наследником.
   – А как звали владельца этого дома? – спросил Халев.
   – Его имя Марк, прозванный Фортунатом (Счастливым). Он был любимец Нерона.
   Халев ушел домой.

Глава XXVI
Суд Домициана

   Прошло два часа, а Халев все сидел в своей конторе. Попадись ему в минуту бешенства Марк, он задушил бы его собственными руками. Теперь он убежден, что Марк жив, что он в Риме, а Мириам – в его объятиях. «О, лучше бы уж она досталась Домициану, этому развратному негодяю, его она, по крайней мере, ненавидела бы, Марка же любит!» – думал завистливый еврей. Конечно, он мог выследить Марка и убить его, мог прибегнуть к услугам наемных убийц, но тогда его собственная жизнь подверглась бы опасности: он знал, какая участь ожидает всякого, кто осмелится поднять руку на римского патриция, а умереть Халев вовсе не спешил: теперь жизнь казалась ему единственным благом, оставшимся ему. Кроме того, пока он жив, у него остается надежда, что Мириам будет принадлежать ему. Нет, он не станет рисковать, нужно выждать, решил Халев. Выжидать ему пришлось недолго: в подобные моменты дьявол всегда успешный приспешник того, кто замышляет зло против своего ближнего.
   Кто-то постучал в дверь, и Халев раздраженно воскликнул: «Войдите!», раздосадованный тем, что нарушили его уединение.
   В комнату вошел небольшого роста, коротко остриженный человек с неспокойным, бегающим взглядом. Под одним глазом у него красовался большой синяк с кровоподтеком, на виске угадывалась рана, залепленная пластырем. Он сильно хромал и поминутно передергивал плечами, будто они у него чесались. Это был домоправитель Домициана, и Халев тотчас же узнал его.
   – Привет тебе, благородный Сарториус, садись, прошу тебя! Тебе, вижу, трудно стоять!
   – Да, да, со мной произошел весьма неприятный случай! – отвечал тот. – Но и вы, уважаемый Деметрий, тоже как будто провели бессонную ночь!
   – Я действительно несколько взволнован. Тоже неприятный, хотя другого рода, случай. Но чем могу быть полезен тебе, благородный Сарториус? Я человек занятой и прошу тебя прямо приступить к делу!
   – Да, да, конечно… Вчера на торгу я заметил, что ты весьма заинтересовался той красивой еврейской невольницей, которая теперь известна всему Риму под прозвищем Жемчужины Востока. Я же был представителем одного очень знатного лица.
   – Которое, вероятно, не менее меня заинтересовано невольницей! – добавил Халев. – Но увы! Третье лицо оказалось счастливее нас!
   – Вот именно, и та высокая личность, о которой я говорю, до того огорчилась этим обстоятельством, что разразилась слезами и даже упрекала меня, несмотря на то что любит более, чем родного брата…
   – Вот почему с вами и приключился неприятный случай, благородный Сарториус!
   – Да, горе моего августейшего господина так поразило меня, что я, поспешив к нему, поскользнулся и упал…
   – Подобные случаи нередки в домах великих мира сего, где полы так скользки. Но все это не к делу, я полагаю…
   – Нет, нет, дело в том, что мне надо узнать имя человека, купившего Жемчужину Востока. Возможно, тебе оно известно?
   – А на что тебе его имя, благородный Сарториус?
   – Мне нужно его имя, так как Домициану нужна его голова! – прямо, без намеков отвечал домоправитель.
   В это мгновение Халева озарила мысль: вот случай отомстить Марку, избавиться от него раз и навсегда!
   – Ну, допустим, я помогу Домициану, притом без всякого скандала, получить голову того человека. Согласится ли он за эту услугу уступить мне ту невольницу? Я знал ее еще ребенком и питаю к ней самые нежные братские чувства!
   – Да, да, так же, как и Домициан! Я, право, не вижу, почему бы моему августейшему господину не согласиться на это: ведь ему нужна голова того человека, а не рука той девушки!
   – Но, мне кажется, лучше бы иметь в этом отношении полную уверенность! Основываясь же на одних предположениях, я не особенно расположен впутываться в это неприятное дело!
   – Прекрасно, может, ты пожелаешь, уважаемый Деметрий, изложить свои условия письменно и получить на них письменные ответы?
   Халев взял пергамент и перо и написал:
   «Полное помилование и неотъемлемое право свободно путешествовать и торговать везде, в пределах всей Римской империи, засвидетельствованное подписью всех надлежащих властей, пусть будет выдано некоему Халеву, сыну Гиллиэля, участвовавшему в иудейской войне против римлян; а также письменное обязательство, собственноручно подписанное лицом, в этом заинтересованным, что если голова, нужная ему, будет предоставлена в его руки, то еврейская невольница, прозванная Жемчужиной Востока, будет немедленно передана Деметрию, купцу из Александрии, и станет его неотъемлемой собственностью».
   – Вот и все! – подытожил Халев, передавая пергамент Сарториусу. – Халев, о котором я здесь упоминаю, мой ближайший друг, без помощи которого я совершенно не могу обойтись в этом деле. А без этого помилования и гарантий, я знаю, он не тронется с места. Конечно, потребуется подпись самого цезаря Тита, должным образом засвидетельствованная. Но это, конечно, только дань дружбе; я же, собственно, заинтересован, чтобы эта девушка была отдана мне.
   – Ну конечно! Надеюсь вскоре возвратиться сюда с желаемым ответом, уважаемый Деметрий! – с двусмысленной гримасой промолвил Сарториус. – А что касается Халева, то пусть он не беспокоится. Кому охота связываться с грязным, жалким жидом, отступником своей веры и народа?! Цезарь не воюет с подпольными крысами и летучими мышами… Прощай, высокочтимый Деметрий, жди меня вскоре обратно.
   – Буду ждать, благородный Сарториус, и в интересах своих и твоих прошу не забывать, что во дворцах полы скользки, так что при вторичном падении тебе, пожалуй, и головы не снести!
   «Брошу еще раз кости, – думал Халев, оставшись один, – посмотрим, не улыбнется ли мне на этот раз счастье!»
   А старый Сарториус, низко согнувшись перед своим августейшим господином, докладывал результат проведенных поисков и расследований.
   Страдающий в это время от жестокого приступа желчнокаменной болезни Домициан, обложенный подушками, вдыхая розовую эссенцию и смачивая голову водой, смешанной с уксусом, слушал довольно равнодушно отчет своего верного слуги. Но, вникнув в условия таинственного александрийского купца, воскликнул в негодовании:
   – В уме ли ты, старый дуралей? Он хочет взять Жемчужину Востока, а мне вручить только голову наглеца, который осмелился перехватить ее у меня! И ты смеешь передавать мне подобные условия!
   – Божественный Домициан, позволю себе заметить, что рыба идет только на приманку! – ответил хитрый домоправитель. – Если не поманишь его, этот человек ничего не скажет нам. Думал я призвать его сюда и пыткой вырвать из него правду, но эти евреи такой заядлый народ: не скоро у него выудишь то, чего он не хочет сказать. А тем временем тот, другой, успеет скрыться с девушкой. Лучше уж обещать ему все, чего он просит.
   – Ну а затем?..
   – А затем забыть о своих обещаниях. Чего проще?
   – Но ведь он требует письменных доказательств!
   – Он и получит, моей рукой писанные. Но помилование этому Халеву, а если не ошибаюсь, это тот же Деметрий, надо выдать с подменной подписью цезаря Тита. Тебе же, божественный Домициан, безразлично, если еще один еврей будет иметь право пребывать в Риме и торговать в империи!
   – Ты не так глуп, Сарториус, как я думал. Очевидно, вчерашняя трепка придала тебе ума! Но прошу тебя, перестань передергивать плечами и замажь себе этот синяк под глазом: я не выношу черного цвета. Да отправляйся и удовлетвори этого Деметрия или Халева.
   Через три часа Сарториус вторично явился к Деметрию, александрийскому купцу.
   – Высокочтимый Деметрий, все, что ты желал, исполнено! – сообщил он. – Вот помилование Халеву, подписанное самим цезарем Титом, хотя это было не так легко потому, что цезарь сегодня отправляется на свою виллу на берегу моря – так предписал врач. Три месяца цезарь Тит не будет заниматься государственными делами, так как нуждается в полном отдыхе. Доволен ты этим, уважаемый Деметрий?
   Халев внимательно изучил подпись и печать и сказал:
   – Мне кажется, документ в порядке!
   – А вот письмо от божественного, вернее полубожественного, Домициана к александрийскому купцу Деметрию, засвидетельствованное мной. Мой августейший господин обязуется уступить тебе Жемчужину Востока, если ты выдашь ему голову того человека!
   Халев и это письмо долго рассматривал.
   – Странно, – протянул он, – подпись Домициана и твоя, благородный Сарториус, очень похожи!
   – Весьма возможно, высокочтимый Деметрий, весьма возможно. При дворе высочайших особ в обычае, чтобы их приближенные, в том числе и домоправители, подражали руке своих августейших повелителей.
   – А также и их нравственности! Впрочем, если тут есть какой-нибудь подлог, тем хуже для виновника, так как Домициану, вероятно, не доставит удовольствие, если это письмо будет предъявлено на суде!
   – Конечно, конечно, – поспешил поддакнуть Сарториус, – но теперь попрошу назвать имя виновного.
   – Его зовут Марк! Он был префектом всадников у Тита во время похода на Иудею. Старая ливийская женщина по имени Нехушта купила на публичном торгу, на Форуме, ту невольницу. Старуха привела ее в его дом на via Agrippa, где она, вероятно, и сейчас находится.
   – Марк? Но его считают погибшим, и вопрос о его наследстве порождает большие толки! Как наследник проконсула Кая, он обладает громадным состоянием. Кроме того, в последние годы он был любимцем божественного Нерона. Марк – знатная особа, с ним даже Домициану не так-то легко будет справиться! Но откуда все это известно тебе?
   – Через Халева, который выследил, куда старая карга увела девушку. Ему же достоверно известно, что Марк еще в Иудее был ее возлюбленным!
   – Конечно, не вполне прилично соперничать с сыном и братом цезаря, но все же на публичном торгу это законно: он имел на то право…
   – Ну а если Марк совершил тяжкое преступление?..
   – Преступление? Какое?
   – Он был взят в плен живым при осаде Иерусалима. Пленного бросили в старую башню, откуда он бежал.
   – Но кто может доказать это?
   – Кто? Да тот же Халев! Это он захватил его в плен и бросил в ту башню!
   – Да, но где этот трижды проклятый Халев?
   – Здесь, перед тобой, трижды благословенный Сарториус! – воскликнул мнимый Деметрий.
   – Это великодушно, друг Деметрий, но что нам следует делать теперь?
   – Арестовать Марка, поставить его перед судом за упомянутое преступление, а мне передать Жемчужину Востока, которую я тотчас же увезу из Рима!
   – Прекрасно! В отсутствие цезаря Тита военные дела переданы Домициану, хотя ни одно из его решений не может быть исполнено без утверждения и подписи Тита. Но уж это будет видно. А пока счастливо оставаться!
   – Благодарю. Позаботься, главное, о том, чтобы девушку передали мне! Ты от этого не останешься в убытке, уважаемый Сарториус: на пятьдесят тысяч сестерций можешь рассчитывать, если я получу невольницу!
   – О, высокочтимый Деметрий, дары скрепляют дружбу, это несомненно… А я из этих денег задам тебе и той госпоже славный ужин! Еще раз счастливо оставаться! – И старик удалился.
   На следующее утро Халева потребовали во дворец Домициана для свидетельских показаний. Идя по улицам Рима, он торжествовал в душе, что одолел наконец своего недруга, хотя внутреннее чувство и подсказывало ему, что не так, не такими методами следовало ему торжествовать над ним, не доносом и клеветой, а в честной борьбе. Но что до того! Все же он вырвет Мириам из его объятий. Если же она не забудет Марка, то будет его рабыней, хотя он предоставит ей место жены в своем доме. Она, видя его нежность, может научиться в конце концов любить его.
   Но вот и дворец. В переднем зале Халева встретил Сарториус, и рабы, сопровождавшие свидетеля, отступили в сторону.
   – Ну что? Они в наших руках? – спросил Халев.
   – Только он. Девушка исчезла.
   – Исчезла? Тогда зачем я буду давать показания?
   – Этого я тебе сказать не могу, но теперь поздно отказываться. Эй, рабы, введите свидетеля в зал суда!
   Движением руки Халев отстранил рабов и добровольно последовал за Сарториусом.
   Они вошли в небольшой, но высокий зал, светлый и красивый. На высоком кресле сидел Домициан, облаченный в пурпурную тогу. По обе стороны его стояли узкие столы, около которых собрались пять-шесть римских офицеров из личной гвардии Домициана, в латах и доспехах, но без шлемов, два писца с табличками и человек в платье судьи, исполняющий, видимо, обязанности прокурора. В глубине зала стояло несколько солдат.
   Домициан, несмотря на свой юный и цветущий вид, казался не в духе.
   Он сурово встретил Марка и выразил полную веру рассказу Халева, подтвержденному лжесвидетельством одного солдата, когда-то служившего под начальством Марка и неоднократно наказываемого им за разные проступки.
   Тщетно Марк, возмущенный недобросовестным обвинением, протестовал, – его не слушали. Тогда обвиняемый потребовал на правах римского патриция суда самого Веспасиана. Домициан не мог отказать ему в этом, а пока велел отвести в тюрьму.

Глава XXVII
Епископ Кирилл

   Ранним утром после триумфа Юлия, жена Галла, сидела в своей комнате, задумчиво глядя на мутно-желтые волны Тибра.
   Вчера Галл, затерявшись в толпе, наблюдал торг на Форуме. Вернувшись домой, рассказал обо всем жене. И та возрадовалась в душе, что ее возлюбленная Жемчужина не досталась развратному Домициану, хотя, по словам мужа, купившая ее женщина очень смахивала на ведьму.
   Сегодня Галл снова отправился походить по городу и разузнать что-нибудь о Мириам. Юлия же, оставшись одна, опустилась на колени и молилась. Вдруг чья-то тень упала на нее. Она подняла голову и увидела перед собой ту, о которой молилась, – Мириам.
   – Как ты пришла сюда? – спросила она шепотом.
   – По милости Божьей и благодаря содействию вот этой Нехушты, о которой я часто рассказывала тебе, мать Юлия, мне удалось избегнуть когтей Домициана!
   – Расскажи мне все, как было!
   Мириам рассказала. Юлия призвала благословение неба на Марка. Девушка сделала то же от всей души и добавила, что и сама желала бы вознаградить Марка за его доброту и благородство.
   – Ты бы и вознаградила его, если бы я не остановила тебя! – вмешалась Нехушта.
   – Кто из нас не поддавался искушению? – заметила Юлия.
   – Я первая никогда не поддавалась и молю Бога, чтобы он оберегал от них и эту девушку. Молю Бога, чтобы он также оберегал и благородного Марка от руки Домициана! – сказала старуха.
   Услышав это, Мириам невольно содрогнулась и побледнела. Вернулся Галл, и ему рассказали все сначала.
   – Невероятное дело, непонятное для меня!.. – проговорил старый воин. – Двое любящих друг друга людей перенесли столько испытаний! Судьба наконец соединила их… И чтоб они добровольно разошлись из-за веры! Нет, даже не веры, – в угоду давно умершей женщине, которая не могла всего предвидеть. Нет, я поступил бы иначе на месте того человека!
   – Как же ты поступил бы, супруг? – осведомилась Юлия.
   – Я бы, не теряя ни минуты, покинул бы Рим вместе с любимой девушкой. Пусть она где-нибудь, очень далеко от Рима, обдумывала бы свои предрассудки. Ведь Домициан не христианин, как и Марк, и между ними только та разница, что Домициана Мириам не любит, а Марка любит. Но дело сделано, и мне кажется, что теперь вы, христиане, можете прибавить к своим святцам еще дух святых… Да, кстати, Мириам, видел вас кто-нибудь входящей в этот дом?
   – Нет, калитка оказалась не заперта, а служанки не было дома, она и сейчас еще не вернулась.
   – Это хорошо. Когда она вернется, я сам отопру ей калитку и пошлю куда-нибудь надолго!
   – Зачем? – спросила его жена.
   – Чтобы никто не знал, что Мириам была нашей гостьей, и не видел, куда она пошла!
   – Пошла? Куда же она пойдет? Разве ты отпустишь ее из своего дома, Галл?
   – Да, ради ее безопасности и спасения! Где прежде всего бросятся искать Жемчужину Востока? Здесь. И хотя она теперь благодаря Марку свободная женщина, но… скажи мне, Юлия, какая женщина в Риме свободна, когда Домициан пожелал ее? А потому, Юлия, накинь свой плащ и разыщи нашего епископа Кирилла, который любит и жалеет эту девушку! Расскажи ему все и попроси укрыть где-нибудь Мириам, пока не представится возможность посадить ее на корабль и отправить из Рима.
   Это предложение единогласно одобрили все три женщины. Спустя час Мириам с неразлучной Нехуштой очутились в одном из дальних, густонаселенных ремесленным и рабочим людом кварталов Рима, в доме плотника Септима. Последний сидел в это время со своей семьей за скромной трапезой. В этом грубом плотнике никто не узнал бы епископа римской христианской церкви Кирилла, главу местной христианской общины.
   Узнав Мириам, добрый старик ахнул от удивления. Когда же ему рассказали все, призадумался.
   – Владеешь ты каким-нибудь ремеслом, Мириам? – спросил он.
   Она отвечала, что занималась когда-то скульптурой, и довольно успешно: даже римский император Нерон так высоко оценил ее работу, что приказал воздавать сделанному ее руками бюсту божеские почести. Оказалось, что Кирилл видел этот бюст. Так не согласится ли она лепить из глины сосуды и светильники? Получив утвердительный ответ, обещал ее пристроить.
   В каких-нибудь пятидесяти саженях от мастерской плотника Септима помещалась мастерская художественных сосудов, светильников, чаш, амфор и т. п. Люди, посещавшие эту мастерскую, по большей части оптовые торговцы, замечали, что в дальнем конце мастерской у окна работала девушка, молодая и красивая, а помогала ей сурового вида старая женщина.
   Мириам работала в мастерской с утра и до вечера, а на ночь уходила со своей неразлучной Нехуштой в небольшую комнатку на третьем этаже дома, примыкающего к мастерской. Все ремесленники, трудившиеся здесь, были христиане, хотя никто этого не подозревал; все заработки их шли в общую казну, каждый поровну получал все необходимое. Остальное же шло на неимущих.
   Никому не приходило в голову разыскивать здесь блестящую красавицу Жемчужину Востока. Мириам среди этих грубых, простых и бедных людей жилось спокойно.
   Неделя проходила за неделей. Временами в их скромное убежище доходили вести извне: христиане все знали и постоянно передавали новости друг другу. Так, встречаясь по воскресеньям в катакомбах с другими христианами, Мириам и Нехушта узнали от Юлии, что едва только они успели оставить дом Галла, как туда явились стражи Домициана и допытывались у Галла, не видел ли он еврейской пленницы Жемчужины Востока. Она бежала от человека, купившего ее на публичном торге. Им же поручено разыскать ее.
   Галл смело отвечал, что не видел девушки с самого дня триумфа и ничего о ней не знает. Стражи, не заподозрив его в обмане, удалились и уже более не беспокоили его.
   Марка из дворца Домициана отвели прямо в военную тюрьму близ храма Марса, где ему отвели прекрасное помещение, приставили к нему для услуг его же дворецкого старого Стефана и, взяв с него честное слово, что он не сделает попытки бежать, разрешили прогулки в саду, расположенном между храмом и тюрьмой, далее принимать друзей и посетителей.
   Один из этих посетителей оказался совершенно незнакомым арестованному. Благородные черты лица сильно не вязались с его скромным платьем, грубыми и мозолистыми руками мастерового. Разговор его и обхождение обличали человека воспитанного и образованного.
   – Присядь, друг! – ласково пригласил Марк. – И расскажи, какое у тебя дело ко мне и чем я могу служить тебе.
   – Мое дело – утешать скорбящих и страждущих! – отвечал странный посетитель.
   – Ты явился сюда в нужный момент. Уж не христианин ли ты? Не бойся сознаться мне в этом: у меня есть близкие друзья среди христиан, и я никому не желаю зла, а тем более христианину!
   – Я ничего не боюсь, благородный Марк! Дни царствования Нерона миновали. Я Кирилл, епископ христианского братства в Риме. И пришел сюда, чтобы, если ты пожелаешь, преподать тебе утешение нашей веры.
   – Прекрасно! – согласился Марк. – Но какую плату возьмешь ты за это преподавание мне новой религии?
   – Откажись, господин, если предложение мое тебе не по душе, но не обижай меня. Я не продаю за деньги учение Христа и Господа моего.
   – Прости меня, – сказал Марк, – я не хотел оскорбить тебя, но я знавал немало священнослужителей, которые брали деньги за свои услуги! Правда, они были не вашей веры. Скажи, кто говорил тебе о Марке, направил тебя сюда?
   – Некто, к кому ты был великодушен и благороден в своем поведении! – ответил Кирилл.
   – Неужели?! Неужели?!
   – Да, та, о которой ты думаешь… Не тревожься за нее: она и спутница ее теперь под моим покровительством и под защитой братьев ее во Христе. Пока что им не грозит никакая опасность. Утешься этим и не старайся узнать больше! Не благодари меня за нее: оказать помощь и покровительство нуждающимся в них – наш долг и наша отрада!
   – Ах, друг Кирилл! – воскликнул Марк. – Ей грозит страшная опасность! Я только что узнал, что соглядатаи и шпионы Домициана разыскивают ее по всему городу, подстерегая на всех перекрестках. Пусть она бежит из Рима в Тир, там у нее есть друзья и имущество!
   Кирилл отрицательно покачал головой.
   – Я уже сам думал об этом! Но всем должностным лицам в портах и гаванях отдано строжайшее предписание ревизовать все пассажирские суда и при малейшем сходстве любой женщины с Жемчужиной Востока задерживать и возвращать немедленно в Рим.
   – Неужели же нет никакой возможности увезти ее из Рима? – с тоской спросил Марк.
   – Я знаю только одно такое средство, но оно стоит слишком дорого, а мы, христиане, недостаточно состоятельные люди. Надо купить на имя какого-нибудь известного купца небольшую галеру и, снарядив ее, загрузить товаром, пользующимся сбытом в Сирии, и ночью посадить девушку на это судно!
   – Подыщите-ка такую галеру и надежных людей, друг Кирилл, а деньги я достану! – воскликнул с жаром Марк.
   – Постараюсь!
   – Ну а теперь научи меня вере, друг Кирилл. Расскажи о вашем Боге, столь далеком от нас, бедных смертных. Но, в сущности, столь близком к каждому из верующих, что мы почти ощущаем его присутствие!
   И епископ Кирилл принялся толковать римлянину истины христианского учения и беседовал с ним, пока не настало время запирать тюремные ворота.
   – Приходи ко мне опять, друг Кирилл! – попросил, прощаясь с ним, Марк. – Мы снова побеседуем с тобой!
   Четыре дня спустя епископ Кирилл опять навестил Марка, сообщив, что Мириам здорова и невредима и шлет ему привет. Он, Кирилл, отыскал некоего грека по имени Гектор, бывшего капитана судна, который намеревался отплыть в Сирию с грузом товаров. Гектор этот христианин и вполне надежный человек. Он набирает экипаж для судна из христиан и евреев. Он подскажет, какую из галер приобрести за сравнительно скромную цену. Возможно, это «Луна».
   Кроме этого, епископ Кирилл сообщил Марку, что Галл и его жена Юлия, полюбив Мириам, как родную дочь, решили покинуть Рим вместе с ней и поселиться где-нибудь в Сирии, обратив все свое имущество в деньги.
   Узнав от епископа, сколько на все это потребуется денег, Марк призвал своего верного Стефана и приказал вручить всю требуемую сумму полностью судовому плотнику Септиму, получив с него расписку. Старый слуга выразил полную готовность, полагая, что эти деньги пойдут на выкуп его господина.
   Покончив с этим делом, Кирилл и Марк продолжили беседу о вопросах веры. Так усердный слуга Господен раза два-три в неделю приходил к заключенному, преподавая учение Христа. Марк внимал ему с великим благоговением и умилением.
   Тем временем судно «Луна» было приобретено, снаряжено и готовилось к отплытию. Оно стояло на якоре в Остии. Приготовления его ни в ком не возбуждали ни малейшего подозрения, так как все полагали, что это частное коммерческое предприятие грека Гектора. Он известен всем как смелый и опытный торговый человек. Даже сама Мириам не знала в то время, что и судно, и товары приобретены на деньги Марка, который просил ничего не говорить ей. Одна Нехушта догадывалась об этом, но и она не выдавала этой тайны.
   Прошло целых два месяца. Марк все еще томился в своей тюрьме, так как Тит еще не вернулся в Рим. «Луна» готовилась выйти в море на следующей неделе. Галл и Юлия, уладив свои денежные дела, уже покинули Рим. Они ждали в Остии Мириам с Нехуштой, которые должны были прибыть тайно ночью, перед самым отплытием судна. К этому времени Марк уже стал христианином в душе, но все еще не решался принять крещение.

Глава XXVIII
Последнее свидание

   Даже Домициан уже устал разыскивать и преследовать несчастную Жемчужину Востока, только Халев продолжал так же страстно и неутомимо свои поиски. Если Мириам осталась в Риме, полагал он, то она будет хоть изредка посещать своих друзей Галла и Юлию. Дом их денно и нощно сторожили нанятые им шпионы, выслеживающие всех входящих и выходящих, но напрасно. Юлия и Мириам виделись только в катакомбах, в часы молитв, а туда Халев и его соглядатаи не могли проникнуть. Когда Галл и его жена покинули Рим и временно переселились в Остию, ожидая отплытия «Луны», Халев последовал за ними, но, убедившись, что Мириам нету там и следа, вернулся снова в Рим. Он совершенно случайно открыл ее убежище.
   Выбирая для себя художественной работы светильник у одного из лучших торговцев, Халев случайно наткнулся на вещь необычайной красоты: этот светильник представлял собой две сплетенные финиковые пальмы, вершины которых расходились. В этой вещи Халев смутно чувствовал нечто родное и знакомое. Неизвестный мастер изобразил у подножия пальм большой плоский камень. И тут же протекала вода. В его мозгу разом воскресло воспоминание о далеких берегах Иордана: он узнал этот плоский камень, на котором мальчиком просиживал целые вечера бок о бок с Мириам. Там они ловили рыбу на удочку. Да, да… вот подле камня лежит и рыба!
   – Этот светильник нравится мне! – сказал он торговцу. – Я беру его, но скажи, друг, кто сделал его?
   – Этого я не могу сказать тебе, господин! – отвечал купец. – Мы получаем эти вещи оптом от одного посредника, по слухам, епископа христиан, у которого работает много его единоверцев в рабочем квартале Рима!
   Уплатив за купленную вещь, Халев прямо от торговца направился в ремесленный квартал и здесь разыскал мастерскую художественных светильников, сосудов и т. п. Но, увы, он явился слишком поздно: рабочие уже разошлись, и мастерские запирали. Тем не менее от одной девушки, закрывавшей двери какого-то рабочего помещения, он узнал, что художница, изготовившая светильник, который он держал в руках, живет в смежном доме, на третьем этаже, под самой крышей. Вероятно, ее можно теперь застать дома!
   Поблагодарив девушку, Халев поспешил подняться на третий этаж указанного дома и, остановившись на узкой темной площадке, увидел перед собой неплотно притворенную дверь, из-за которой пробивалась наружу узкая полоса света. Подкравшись к этой двери, Халев увидел Мириам, стоящую у маленького низкого окошка в белой праздничной одежде, и Нехушту, которая, согнувшись над огнем очага, готовила ужин.
   – Подумай только, Ноу! – радостно говорила девушка. – Ведь это наша последняя ночь в этом ненавистном городе! Завтра вместо душной мастерской – простор безбрежного моря… и палуба «Луны»…
   – В уме ли ты, госпожа, что говоришь так громко о таких вещах? – одернула ее старуха.
   Тут Халев порывистым движением распахнул дверь и вошел в комнату.
   – Кто мог думать, Мириам, что, расставшись у Врат Никанора в Иерусалиме, мы встретимся с тобой здесь, а с тобой, Нехушта, на торге в Форуме?! – обратился он к испуганным женщинам.
   – Халев, зачем ты пришел сюда? – спросила Мириам упавшим голосом, словно предчувствуя беду.
   – Я пришел заказать второй экземпляр этого светильника, сделанного твоими руками! – начал было он.
   – Не лукавь, злой коршун! – воскликнула Нехушта. – Ты пришел, чтобы схватить свою добычу и повлечь ее на позор и унижение, от которых она ушла!
   – Не всегда я был злым коршуном для нее! Вспомни осаду Тира, вспомни Врата Никанора. Теперь я пришел вырвать ее из когтей Домициана!
   – И захватить ее в свои! – воскликнула Нехушта. – О, ты не обманешь меня! Я все знаю! И о твоем уговоре с Сарториусом, дворецким Домициана: у нас, христиан, везде есть глаза и уши… Знаю, что ценою жизни купившего ее ты хотел получить невольницу, знаю, как ты клятвой скрепил клевету, позорящую честь твоего соперника, и как ты, словно коршун, выслеживал свою добычу, чтобы вцепиться в нее своими когтями!.. Она беспомощна и беззащитна, да, но за нею стоит некто сильный. Пусть гнев его обрушится на тебя!
   – Молчи, злая женщина! – воскликнул Халев. – Если я много грешил, то потому только, что много любил…
   – И еще больше ненавидел! – докончила Нехушта.
   – О, Халев, если правда, что ты говоришь, зачем же ты так жесток ко мне и так безжалостен? – умоляюще произнесла Мириам. – Ты знаешь, что я не люблю тебя той любовью, о какой ты мечтаешь, и не могу полюбить. Знаешь, что сердце мое уже не принадлежит мне! Неужели ты хочешь сделать меня жалкой невольницей, меня, товарища твоего детства, подругу твоей юности! Оставь же меня в покое, не преследуй меня!..
   – Оставить тебя, чтобы ты уплыла на галере «Луна»?
   – Ну да! – решительно подтвердила девушка, хотя внутренне содрогнулась при мысли, что ему все известно. – Ведь много лет тому назад ты клялся, что никогда не навяжешь мне себя насильно, против моей воли! Зачем же ты теперь хочешь нарушить эту клятву, Халев?
   – Я клялся также, что плохо придется тому человеку, который встанет между тобой и мной, и не намерен нарушать этой клятвы! Отдайся мне добровольно, Мириам, и спаси этим своего возлюбленного Марка. Если же ты откажешься, то я предам его смерти. Выбирай же между мной и его жизнью!
   – Разве ты подлец, Халев, что предлагаешь мне подобное?
   – Называй как хочешь, но решай сейчас же!
   Мириам в порыве отчаяния всплеснула руками и подняла глаза к небу, словно прося помощи свыше. Затем глаза ее вспыхнули огнем внезапной решимости, и она твердо произнесла:
   – Я решила, Халев! Делай что хочешь, жизнь и судьба Марка и моя не в твоих руках, а в руках Господа моего. Без его воли ни ты, ни Домициан не можете навредить нам. Но честь моя принадлежит мне, и на мне лежит долг блюсти ее, за нее я должна дать ответ и Богу, и Марку. Мой любимый первый отвернулся бы от меня, если бы я такою ценой купила его жизнь.
   – И это твое последнее слово?
   – Да, последнее! Делай что хочешь и с Марком, и со мной.
   – Так пусть же и будет так! – воскликнул Халев с горьким смехом. – Пусть же на «Луне» недосчитаются одной прекрасной пассажирки!
   Мириам опустилась на колени и закрыла лицо руками, а Халев остановился у двери. Вдруг лицо его приняло совершенно иное выражение.
   – Нет, Мириам! Я не могу этого сделать! – произнес он, медленно выговаривая слова. – Я погрешил и против тебя, и против того человека. Теперь я искуплю свою вину. Тайны твоей я никому не выдам. Знаю, как ты ненавидишь меня. Даю тебе слово, что это наше последнее свидание и ты никогда более не увидишь меня. Обещаю сделать все, что в моих силах, для освобождения того римлянина, даже помочь ему разыскать тебя в Тире. Прощай!
   И он вышел из комнаты.
   Халев сдержал свое слово: на другой день судно «Луна» благополучно и беспрепятственно вышло из порта Остии, увозя Мириам, Нехушту, Галла и Юлию.
   Спустя неделю цезарь Тит вернулся в Рим, и дело Марка назначили к разбору. Выслушав его внимательно, Тит изрек следующее:
   – Я рад, что Марк, которого я долго оплакивал как мертвого, жив. Я глубоко сожалею, что его подвергали допросу в мое отсутствие, чего бы, конечно, не случилось, если бы Марк тотчас по прибытии своем в Рим явился ко мне. Я отрицаю обвинения, касающиеся его чести и испытанной во всех боях храбрости. Но я не могу не учесть того факта, что Марк обвинен военным судом под председательством Домициана и признан виновным в том, что он, захваченный в плен, не лишил себя жизни, как это предписывалось каждому римскому воину в подобном случае. Оказать ему исключение было бы несправедливостью в глазах всего Рима и оскорбительно для Домициана, признавшего Марка виновным. Все, что теперь возможно сделать для старого товарища и соратника, – это подвергнуть его возможно легкому наказанию.
   Тит объявил, что Марк, выпущенный из тюрьмы в ночное время, с небольшой стражей направится в свой дом на via Agrippa, чтобы не вызывать скопления народа и всякого рода демонстраций. Для устройства его денежных и домашних дел ему дадут время, а затем в десятидневный срок он покинет Италию на три года, если по каким-либо соображениям или причинам срок этот не будет сокращен особым приказом. По истечении же назначенного срока Марк может вернуться в Рим и пользоваться всеми правами римского гражданина и префекта гвардии Тита.
   Случилось так, что этот императорский декрет сообщил Марку не кто иной, как коварный Сарториус, который прямо из дворца прибежал к заключенному с этой вестью.
   – Вообрази, благородный Марк! – вскричал он. – Даже все имущество твое, вопреки всяким правилам и обычаю, не будет отобрано в казну, а останется неприкосновенным! Ты будешь иметь возможность вознаградить твоих друзей и доброжелателей, выхлопотавших для тебя милостивый приговор цезаря!
   – Почему же Тит решил мою судьбу, даже не допросив и не повидав меня? – спросил Марк.
   – Почему? Потому, что Домициан заявил так: если Тит не учтет его допрос по этому делу, то это послужит поводом к разрыву между ним и цезарем. А так как Тит боится брата и не желает окончательной ссоры с ним, то и решил не вызывать тебя, чтобы не поддаться влиянию старой дружбы и не изменить своего решения.
   – Значит, Домициан и посейчас настроен ко мне враждебно?
   – Да, тем более что он не может найти Жемчужину Востока, а потому внемли моему совету и покинь Рим как можно скорее, чтобы не приключилось с тобой чего худшего!
   – Об этом не беспокойся, а относительно девушки скажи своему господину, что пусть ищет ее не здесь, а далеко за морями. Ну а теперь убирайся отсюда, лиса, и оставь меня в покое!
   – И это вся моя награда?
   – Нет! Если ты останешься здесь еще дольше, то получишь от меня такую награду, которую не скоро забудешь! – пообещал Марк.
   Сарториус поспешил уйти, но, выйдя за дверь, злобно погрозил кулаком.
   Ко дворцу Домициана старый дворецкий шел мимо торгового помещения купца Деметрия. Взглянув на вывеску, Сарториус приостановился и подумал: «Быть может, этот окажется более щедрым!» – и решил зайти к нему.
   Халев сидел один у своей конторки, опустив голову на руки, в глубоком раздумье. Сарториус уселся в кресло против него и сообщил относительно решений Тита, а в заключение прибавил, что только благодаря его неусыпным стараниям цезарь принял столь строгое решение по отношению к Марку, которого он любит и уважает.
   – Надеюсь, – добавил Сарториус, – что мои труды стоят вознаграждения!
   – Не беспокойся! Ты получишь хорошую плату! – сказал Халев совершенно спокойно.
   – Премного благодарен, друг Деметрий, – обрадовался дворецкий, с довольным видом потирая руки. – Кроме приговора Тита, этот дерзкий безумец накликал на себя еще одну беду: он проговорился, что девушку, из-за которой вышла вся эта история, он переправил куда-то за моря. Когда Домициан узнает об этом, он придет в бешенство и, наверное, пожелает примерно отомстить тому, кто вырвал из его рук Жемчужину Востока. Марку она, безусловно, не достанется, так как Домициан прикажет преследовать ее везде и вернуть сюда, достопочтенный Деметрий.
   – В таком случае Домициану придется разыскивать эту девушку не за морями, а на дне моря, так как мне известно, что она покинула Италию с месяц тому назад на галере «Луна», а сегодня я от капитана и людей экипажа галеры «Imperatrix» узнал, что во время страшной бури близ Региума на их глазах затонуло и пошло ко дну судно. Одного из людей погибшего судна они спасли, и от него узнали, что это погибла галера «Луна».
   – Вот как! – произнес удивленный Сарториус. – Значит, женщина, обладать которой стремились многие, предназначалась Нептуну. Да, конечно, Домициан не может отомстить этому богу. Ну так он отомстит тому, по чьей вине она очутилась в объятиях Нептуна. Я сейчас же поспешу к своему августейшему повелителю и сообщу ему обо всем!
   – После чего ты, конечно, вернешься сюда, друг Сарториус!
   – О, без сомнения… Ведь наши счеты еще не окончены.
   – Да, да, наши счеты еще не окончены…
   Спустя два часа дворецкий Домициана снова появился в торговом помещении александрийского купца Деметрия.
   – Ну что? – спросил его Халев.
   – Никогда в жизни я не видал своего августейшего господина в таком гневе. Он узнал, что Жемчужина Востока бежала из Рима и стала добычею волн, и бешенство его перешло все границы. Оставаться подле него было положительно опасно! Он проклинал всех и вся, рыдал и скрежетал зубами в бессильной злобе на Марка. Но мне удалось все же успокоить его, найдя надлежащий выход его гневу и думая вместе с тем угодить и тебе, высокочтимый Деметрий. Видишь ли, сегодня после заката солнца, т. е. часа через два, Марк будет выпущен из тюрьмы и препровожден в свой дом, где в данное время нет никого, кроме его старого слуги Стефана и старушки-невольницы. Так вот, прежде чем Марк явится в свой дом, несколько надежных парней, которым можно вполне довериться и которых Домициан умеет находить при надобности, проберутся в дом Марка и, связав и заперев Стефана и старую рабыню, подстерегут хозяина под арками перистиля. Об остальном ты, конечно, догадываешься…
   – Не вызовет ли этот поступок подозрения?
   – Кто осмелится подозревать Домициана? Это будет простое частное преступление, ничего более… Марк так богат, а у богачей всегда много ненавистников!
   Однако Сарториус забыл добавить, что Домициана никто не заподозрил бы в этом убийстве потому, что наемных убийц научили, что сказать Стефану и старой рабыне: что они, мол, подкуплены богатым александрийским купцом Деметрием, иначе говоря, евреем Халевом, у которого с Марком давние счеты!
   – Ну а теперь мне пора идти! Еще надо за кое-чем присмотреть, а времени остается немного. Так не покончим ли мы теперь наши счеты?
   – Да, да, конечно! – достав сверток золотых монет, Халев подвинул их через конторку Сарториусу.
   Тот печально покачал головой.
   – Я рассчитывал на вдвое большую сумму! Подумай только, какое блестящее удовлетворение твоего чувства мести я доставил тебе! Ведь большего невозможно желать.
   – Да, да, но… ведь Марк еще жив, а пока он жив, нельзя считать дело законченным!
   – Да, конечно, еще жив, но через несколько часов уже будет мертв!
   – Когда я увижу его труп, ты получишь и вторую половину ожидаемой суммы. Но не раньше!
   Делать было нечего. Со вздохом Сарториус удалился, мысленно рассуждая о том, как бы ему получить остальные деньги прежде, чем этого еврея схватят по подозрению в убийстве римского гражданина.
   После его ухода Халев взял перо и написал коротенькое письмо, а затем призвал одного из своих служащих и приказал отнести это письмо по назначению, но не ранее чем через два часа после заката.
   Он обернул свое послание во вторую, наружную обертку, чтобы никто не мог прочесть на нем адреса. Некоторое время он сидел совершенно неподвижно, только губы его шевелились. Может, он шептал молитву?
   Вот он словно очнулся. Взглянул в окно. Солнце садилось… Вот он завернулся в широкий темный плащ, подобный тем, какие носили римские воины, и вышел из дома.

Глава XXIX
Как Марк стал христианином

   Не один Халев узнал о крушении и гибели «Луны» близ Региума, слух об этом дошел и до епископа Кирилла. Убедившись в справедливости этого слуха, поговорив с капитаном галеры «Императрица», Кирилл направился прямо от него в военную тюрьму близ храма Марса. Привратник не хотел сначала пропустить его, так как сам Марк не желал никого видеть и просил никого не пускать к себе. Но Кирилл, невзирая на запрещение, толкнул дверь и вошел в комнату заключенного. Марк стоял посредине ее с коротким римским мечом в руке; увидев вошедшего Кирилла, он досадливым движением бросил меч на стол, рядом с письмом, адресованным на имя Мириам в Тир.
   – Мир тебе! – произнес обычным ласковым голосом епископ, глядя на Марка испытующим взглядом.
   – Благодарю, друг! – с загадочной улыбкой ответил Марк. – Я нуждаюсь в мире и жажду примирения!
   – Скажи мне, сын мой, что ты хотел сделать? Я вошел и помешал тебе?
   – Я собирался покончить с собой! Добрые люди принесли мне этот меч вместе с плащом. Спасибо им, что они позаботились о моей чести!..
   Кирилл молча взял меч со стола и швырнул его в дальний угол комнаты.
   – Благодарение Господу за то, что он привел меня сюда вовремя, чтобы удержать тебя от страшного греха. Разве ты вправе лишить себя жизни потому только, что Господь пожелал отнять ее жизнь?
   – Ее жизнь? Что значат эти страшные слова? Чью жизнь?
   – Жизнь Мириам! Я пришел сказать тебе, сын мой, что она утонула в море со всеми своими спутниками. Галера «Луна», застигнутая бурей, пошла ко дну.
   С минуту Марк стоял, раскачиваясь из стороны в сторону, точно пьяный. Затем схватился за голову и, упав лицом на стол, глухо застонал.
   – Уйди, друг, оставь меня одного! Если ее не стало, то на что мне жизнь! Я потерял свою честь и заклеймен позорным названием труса. Тит скрепил это своим решением и отправляет меня в изгнание.
   – Полно, сын мой, как может пострадать твоя честь от декрета, основанного на ложных показаниях и подстроенного политическими соображениями? Неужели ты утратил свою честь потому, что другие бесчестно поступили с тобой? Зачем же хочешь ты бежать с поля битвы и доказать, что ты действительно трус?
   – Могу ли я жить с таким позором? Друзья поняли это, прислав мне меч!
   – Нет, сам сатана прислал его тебе, подогревая твое ложное самолюбие, чтобы ты совершил греховный и малодушный поступок. Подумай, какими словами встретит тебя Мириам в загробной жизни, когда ты явишься к ней с руками, обагренными собственною кровью! Нет, благородный Марк, вспомни Христа, который принял позор и понес крест свой. Поступи и ты так же. Верь мне, ты найдешь свое утешение в сознании своей чистоты и правоты. Неужели я тщетно убеждал тебя все время в высоких истинах учения Христа? Неужели дух твой не воспринял их, не постиг их всем сердцем, как я надеялся?!
   Кирилл еще долго увещевал и наставлял Марка, и тот слушал его с благоговейным вниманием. Наконец произнес:
   – Я все это знал раньше, все эти высокие истины давно воспринял душой, полюбил и поверил, но не хотел принять Святого крещения из опасения, что она может подумать, что я сделался христианином не столько по убеждению, сколько из желания обладать ею. Да у меня и у самого нет уверенности в этом. Теперь же дело другое, и я готов немедленно креститься и стать членом христианской церкви!
   – Господь вразумил тебя, хвала ему за это! – радостно сказал Кирилл и тут же, взяв воды, совершил обряд Святого крещения.
   – Теперь что же мне делать? – спросил Марк. – Некогда мной повелевал цезарь, теперь ты говоришь голосом цезаря, и я готов повиноваться тебе!
   – Не мне, а голосу Божию! Я же просто брат, советчик твой и наставник потому только, что старше и опытнее тебя. Слушай же, что я тебе скажу. Меня призывает Александрийская церковь по делам веры в Египет, куда я отправлюсь в ближайшие дни. Не хочешь ли и ты, поскольку тебе все равно оставаться в Риме нельзя, отправиться вместе со мною? Там я найду для тебя дело.
   – Благодарю тебя, высокочтимый Кирилл! Видишь, солнце уже садится. Теперь я свободен! Прошу, пойдем со мной в мой дом, где меня еще ожидает немало серьезных дел, в которых мне необходим будет твой совет!
   Они вышли из тюрьмы в сопровождении всего нескольких человек стражи и направились ко дворцу Марка по улице Агриппы. Никто их не заметил.
   – Вот твоя калитка, благородный Марк! – сказали солдаты. – Прощай, и дай тебе боги всего доброго!
   Простившись с ними, Марк и его спутник вошли в калитку, распахнутую почему-то настежь. Заперев ее, они перешли в перистиль.
   – Для дома, где много ценного, это непорядок! – заметил Кирилл. – В Риме у каждой открытой двери должна стоять стража или привратник.
   – Мой слуга Стефан должен быть здесь и встретить меня! Удивляюсь, почему его не видно! – недоумевал Марк и вдруг, впотьмах споткнувшись о что-то, грузно упал на пол.
   – Что это? – спросил Кирилл.
   – Если не ошибаюсь, пьяный или мертвый человек! – ответил Марк. – Вероятно, какой-нибудь пьяный нищий приютился здесь, чтобы выспаться.
   – Вон в окне я вижу свет, проведи меня туда, Марк! Ты же знаешь дорогу. А потом мы вернемся сюда со светильником!
   Марк поднялся на ноги и пошел вперед через двор к флигелю, который занимали служащие. И здесь дверь была отперта; они вошли в комнату старого Стефана. На столе горел светильник, и при свете его вошедшим представилась странная картина. Окованный железом ларец, прикрепленный тяжелыми цепями к стене, был взломан, и все содержимое исчезло. Мебель в комнате лежала опрокинутой, поломана, что свидетельствовало о разыгравшейся здесь борьбе, а в дальнем углу комнаты под тяжелым, мраморным столом лежали две связанные по рукам и ногам человеческие фигуры.
   – Это ты, Стефан? – спросил Марк.
   Да, то были Стефан и старая невольница. Марк выхватил свой меч и перерезал веревки. Только теперь очнулся бедный старик.
   – Это ты, господин мой? – пролепетал он. – А я думал, что они убили тебя. Они сказали, что явились сюда убить тебя по приказанию еврея Халева, который обещал им за это хорошее вознаграждение.
   – Они? Кто они? – спросил Марк.
   – Не знаю, четверо мужчин с лицами, скрытыми под масками! Они связали меня и старуху и, забрав здесь все, что могли найти, пошли подстерегать тебя под арками перистиля. Вскоре я услышал шум борьбы и чуть не умер от горя, уверенный, что ты погибаешь под ножами убийц, а я не могу ни защитить, ни предупредить тебя.
   Марк, не дослушав его, схватил светильник и кинулся в перистиль. Наклонившись над человеком, лежащим лицом вниз, он приподнял его. Луч от светильника упал на лицо, и Марк невольно отпрянул назад: то был Халев.
   – Как видно, он сам попал в приготовленную для меня ловушку! – догадался Марк, не отводя глаз от мертвого лица. – Я знаю, что он ненавидел меня и не раз старался убить. Но чтобы вот так… судьба хорошо отплатила ему, предателю!
   – Не суди, да не судим будешь! – произнес Кирилл. – Разве мы знаем, при каких обстоятельствах настигла смерть этого человека? Быть может, он пришел сюда предупредить тебя об опасности!
   – От нанятых им самим убийц?! Едва ли!
   Они молча внесли тело убитого в дом и стали обсуждать, что им делать.
   В это время послышался стук в калитку.
   – Я отопру! – предложил Стефан. – Чего мне бояться? Я стар и никому не нужен!
   Через минуту он воротился с письмом для Марка.
   – От кого? – спросил Марк.
   – Посланный сказал, что от Деметрия, александрийского купца, у которого он служит.
   – Под этим именем проживал здесь в Риме Халев! – произнес Марк и вскрыл письмо.
   «Благородному Марку от Халева. Раньше я желал твоей погибели и не раз пытался лишить тебя жизни, но теперь до сведения моего дошло, что Домициан, ненавидящий тебя еще более, чем я, подговорил убийц заколоть тебя на пороге твоего дома. Я должен искупить свою вину за то ложное показание, которое я дал против тебя, исказив истину и запятнав твою честь. Я решил явиться в твой дом в плаще, подобном тому, какие носите вы, римские офицеры. Когда ты прочтешь эти строки, все уже, очевидно, будет кончено для меня. Но не сожалей обо мне и не удивляйся моему великодушию: мне это нетрудно, ведь Мириам умерла, и я спешу последовать за ней в загробную жизнь, где надеюсь на более счастливую долю или хотя бы на забвение. Правда, я предпочел бы умереть в открытом бою от твоего меча, благородный Марк, но судьба решила иначе, и я паду под ножом наемных убийц, получивших приказ лишить жизни невинного человека. Пусть так. Ты остаешься здесь, я же спешу к Мириам. Мне ли выбирать путь, по которому я спешу к ней? Писано в Риме в день моей смерти. Халев».
   – Смелый он был человек! И несчастный! Теперь я завидую ему больше, чем когда-нибудь. Ведь не послушай я тебя, он бы встретил меня подле Мириам! – проговорил Марк, прочтя это послание.
   – Ты рассуждаешь, как язычник, – остановил его епископ, – души не женятся и замуж не выходят. Все земные страсти остаются на земле. Но пока мы живы, надо позаботиться о твоих делах и покинуть Рим прежде, чем Домициан узнает, что Халев пал вместо Марка.
   Прошло около трех месяцев со времени описанных нами событий. Большая галера медленно вошла в гавань Александрии, когда над морем зажглись огни Фароса. Плавание этой галеры получилось трудным и продолжительным, без воды и продуктов. Наконец пришла она в Александрийскую гавань. И теперь епископ Кирилл, римлянин Марк и некоторые другие христиане воздавали благодарение Богу на вечерней молитве в своей каюте на баке. О том, чтобы уже в эту же ночь сойти на берег, нечего и думать. Потому, совершив молитву, все вышли на палубу, и так как ни есть, ни пить было нечего, то стали смотреть на море и на берег, где зажигались тысячи огней. На расстоянии выстрела от их галеры стояло на якоре другое судно. Оттуда доносилось тихое пение. Марк и Кирилл прислушались к этим звукам и различили слова одного христианского гимна.
   – Там, на судне, христиане! – сказал Марк. – Они, наверное, не откажут нам в куске хлеба и глотке воды! Попросим капитана дать нам шлюпку и поплывем туда!
   Спустя четверть часа шлюпка, в которой сидели Кирилл и Марк, пристала к судну, часовой на корме окликнул их. После обычных расспросов и переговоров их приняли на незнакомом судне. Сам капитан встретил их и, узнав, что они христиане, повел под холщовый навес. Пространство под ним ярко освещали фонари. В середине стояла девушка, вся в белом, и, молитвенно сложив руки, пела тот гимн, который они слышали с палубы своей галеры. Вдруг девушка обернулась на шум шагов, свет одного из фонарей ударил ей прямо в лицо… Марк не удержался и громко вскрикнул. «Этот голос… удивительно знакомый, – подумал он. – Мириам! Или ее дух!»
   И она узнала его. Слабо вскрикнув, упала без чувств на палубу.
   Так встретились они на палубе незнакомого судна. Вскоре Марк и Кирилл узнали, что история о гибели «Луны» не соответствовала действительности. Возможно, затонуло другое судно. «Луна» же, на которой плыли Мириам и ее друзья, благополучно миновала все опасности и пришла в Александрию целехонькой.
   В тот же вечер Мириам узнала все: и что Халев сдержал данное ей обещание, и что Кирилл удержал Марка от самоубийства, наконец, то, что Марк принят в лоно христианской церкви. Он принял крещение, считая Мириам умершей. Это обстоятельство перечеркнуло всякие сомнения в том, что он стал христианином по убеждению, а не из желания стать мужем любимой девушки.
   Бог неисповедимыми путями вел их к благу и счастью.
   На другой день после этой счастливой и неожиданной встречи Марк и Мириам обвенчались тут же, на галере «Луна», в присутствии седой Нехушты, старого Галла и его супруги Юлии. Нехушта от имени усопшей матери невесты благословила их, возблагодарив Творца за то, что завет покойной ее дочь не нарушила, несмотря ни на что.

Генри Райдер Хаггард Жемчужина Востока

Глава I В тюрьмах Цезарей

Глава II Глас Божий

Глава III Уговор

Глава IV Рождение Мириам

Глава V Водворение Мириам

Глава VI Халев

Глава VII Марк

Глава VIII Марк и Халев

Глава IX Праведный суд Флора

Глава X Бенони

Глава XI Ессеи лишаются своей царицы

Глава XII Ожерелье, кольцо и письмо

Глава XIII Горе тебе, Иерусалим!

Глава XIV Опять среди Ессеев

Глава XV Что произошло в башне

Глава XVI Синедрион

Глава XVII Врата Никанора

Глава XVIII Последний бой Израиля

Глава XIX Жемчужина

Глава XX О Марке и Халеве

Глава XXI Цезари и Домициан

Глава XXII Триумф

Глава XXIII Невольничий рынок

Глава XXIV Господин и рабыня

Глава XXV Сарториус получил награду

Глава XXVI Суд Домициана

Глава XXVII Епископ Кирилл

Глава XXVIII Последнее свидание

Глава XXIX Как Марк стал христианином