Джеймс Фенимор Купер
На суше и на море. Сатанстое (сборник)

На суше и на море

Глава I

   А я! Радость моей жизни ушла вместе с силой моего ума и огнем моего сердца. Немного снега заменило черные локоны, вившиеся на моем челе, и эти милые деревья, под которыми протекало мое шаловливое детство, бросают сегодня тень на мою могилу.
Миссис Гименc

   Я родился в долине, прилегающей к морю. Мой отец в молодости был моряком, и мои первые воспоминания связаны с историей его приключений, которые возбуждали во мне живой интерес.
   Он служил во время революционной войны и, между прочим, участвовал в сражении между Трумбуллем и Уаттом, сражении, считавшимся одним из самых блестящих морских эпизодов этой войны, о событиях которой он очень любил рассказывать.
   Вследствие ранения, полученного им на войне, на его лице остался шрам; не будь этого знака, отец был бы очень красив. Мать, уже после его смерти, находила, что этот шрам придавал ее мужу особенную прелесть. Но, насколько я помню, это было не совсем верно: шрам этот скорее искажал лицо отца, делая его неприятным, в особенности когда он был в дурном расположении духа.
   Отец скончался на той самой ферме, на которой родился. Она досталась ему в наследство от деда, английского эмигранта, купившего ее у голландского колониста, который при расчистке лесов успел только заложить ее фундамент.
   Место это называлось Клаубонни.
   Относительно происхождения этого названия мнения расходились: одни находили, что «Клаубонни» голландское слово, другие с этим не соглашались, предполагая, что оно скорее индейского происхождения. Во всяком случае, не случайно в этом наименовании было слово «bonny» (красивый), так как трудно было найти более красивую и в то же время более доходную ферму. В ней было триста семьдесят два акра прекрасно возделанной земли и лугов и более ста акров лесистых холмов.
   В 1707 году наш дед построил на этом месте одноэтажный каменный дом. Затем родственники, жившие в Клаубонни, делали там всевозможные пристройки по своему усмотрению, так что в общем образовалась масса хижин, разбросанных как попало, без всякого плана и симметрии. Но в главном доме сохранился вестибюль и подъезд, перед которым была лужайка, состоящая из шести акров прекрасной земли, на которой росло несколько вязов, как бы случайно попавших сюда.
   При виде Клаубонни невольно приходила в голову мысль, что собственником его должен быть зажиточный земледелец; но это не потому, чтобы там отмечалась какая-либо претензия, рассчитанная, чтобы произвести эффект, столь свойственная нашему времени.
   Внешний вид вполне соответствовал внутреннему комфорту дома. Правда, потолки были низкие и комнаты маловаты, но зато в этих уютных комнатках бывало так тепло в зимнее время, летом же здесь ощущалась приятная свежесть; при этом поддерживались постоянная чистота и порядок. Гостиная, коридоры и спальня были покрыты коврами. В главной гостиной (о слове «зала», насколько я помню, в нашем краю не имели понятия до 1796 года) стояла софа, покрытая ситцем, с хорошо набитыми подушками; занавеси были также из ситца.
   Мы были окружены виноградниками, лугами и долинами. Амбары, риги, все надворные строения были выстроены из прочного камня, подобно главному зданию.
   Кроме доходов с фермы, у моего отца было еще четырнадцать-пятнадцать тысяч долларов, которые он привез с собой из морского плавания и поместил под залог недвижимого имущества. Затем мать принесла за собой в приданое семьсот фунтов стерлингов, помещенных также выгодно; таким образом, не считая двух-трех крупных землевладельцев да нескольких негоциантов, приехавших сюда из Йорка, капитан Веллингфорд слыл за самого зажиточного из всех жителей Ульстера. Не знаю, насколько правильно было подобное мнение, знаю только то, что лишь под отеческой кровлей я видел такое полное изобилие, помню также и то, что никогда ни один бедняк не уходил от нас с пустыми руками.
   Правда, наше вино приготовлялось из смородины, но его вкус ничего не терял от этого, и в наших погребах его было припасено так много, что мы всегда могли пользоваться хорошим старым вином, простоявшим уже три-четыре года. Кроме того, у отца имелась про запас его собственная коллекция вин, к которой он прибегал в торжественных случаях.
   Я помню, когда, бывало, к нам заезжал губернатор из Ульстера Джордж Клинтон, сделавшийся впоследствии вице-президентом, то отец угощал его прекрасной вест-индской мадерой. Что же касается прочих вин, таких как бордо, бургундское и шампанское, их в то время в Америке не употребляли; они появлялись лишь за столом богатых негоциантов, которым приходилось много путешествовать.
   О посещениях губернатора Клинтона я упомянул не из хвастовства. Мои родители как родовые зажиточные помещики пользовались известным преимуществом и считались выше простых фермеров.
   Отец познакомился с матерью в Клаубонни, когда он там лечился от ран; это время осталось для нее дорогим воспоминанием, в силу которого она находила, что шрам, изборождавший левую щеку отца, так шел к нему. Сражение между Трумбуллем и Уаттом произошло в июне 1780 года; а осенью того же года состоялась и свадьба родителей.
   Отец более не служил на море до моего рождения, которое совпало с тем днем, когда Корнваллис сдался в Йорктауне. Эти последние события произвели сильное впечатление на молодого моряка; он чувствовал, что ему надо содержать семью, и в то же время ему захотелось в свою очередь разукрасить неприятеля такими же рубцами, которыми так гордилась мать моя, видя их на лице своего мужа.
   Он опять поступил на службу и совершил на капере несколько удачных крейсировок; потом обзавелся бригом, которым самостоятельно управлял до 1790 года.
   Внезапная смерть моего деда заставила его вернуться на родину. Капитан (моего отца все называли так) как единственный сын получил после деда все недвижимое имущество; что же касается шести тысяч фунтов стерлингов, они достались моим двум теткам, вышедшим замуж за людей, равных им по положению и проживавших по соседству с нами.
   С тех пор отец навсегда распрощался с морем и жил постоянно на ферме, за исключением одной зимы, которую он провел в Альбани в качестве депутата; в то время это было большой честью: депутат считался особой. Теперь взгляды изменились.
   Нас было пять человек детей, из которых остались в живых моя сестра Грация и я. Нам с ней выпало на долю утешать нашу мать в глубоком несчастье, неожиданно поразившем ее. Эта счастливейшая из женщин лишилась своего обожаемого, незаменимого мужа. В то время мне было тринадцать лет, а Грации – одиннадцать. Отец умер в 1794 году, причиной его смерти был несчастный случай.
   В нашей долине находилась мельница на том месте, где протекает ручеек, образующий речку, впадающую в реку Гудзон. Для отца было большим удовольствием проводить время у этого ручейка и мельницы. Устройство ее на нашей земле было для него очень выгодно. Отсюда развозилась мука по окрестностям за несколько миль, а хлебными отбросами отец пользовался для откармливания свиней и быков. Это местечко служило, так сказать, центром торговли, ибо сюда свозилось все произведенное на ферме и отправлялось в город на маленькой шлюпке каждую неделю. Целыми днями отец оставался у мельницы или на берегу реки, наблюдая за работами и делая распоряжения относительно оснастки судна и поправок мельницы. Иной раз ему приходили в голову действительно гениальные мысли, но при всей своей изобретательности он не был хорошим механиком, хотя и не сознавался в этом. Однажды он придумал новый способ останавливать колесо мельницы и приводить его в действие по собственному желанию. В чем именно состояло это изобретение, так я и не узнал; в Клаубонни никогда никем не упоминалось о нем после несчастного случая. Отец начал развивать перед работниками свою новую мысль и способы применения ее на практике. Чтобы доказать, до какой степени он был в себе уверен, он остановил колесо и лег на него, посмеиваясь над своим слушателем, который неодобрительно покачивал головой, видя такую неосторожность своего господина. В это самое время вдруг сорвалась одна из пружин, сдерживающих колесо, вода хлынула, и колесо начало вертеться, унося за собой бедного отца. Я был свидетелем этой ужасной сцены.
   Как сейчас вижу перед собой его лицо в тот момент, когда он взлетел с радостным выражением одержанной победы. Колесо успело обернуться всего один раз – работнику удалось остановить его. Я вскрикнул от радости: отец стоял передо мной во весь рост, как будто бы ничего не произошло. В самом деле, он мог отделаться легким головокружением, не случись одного обстоятельства. Сознавая, что он мог упасть с высоты ста футов, он ухватился за колесо со всей силой, свойственной моряку; он прошел благополучно то место, где между полом и колесом было всего несколько дюймов, но при поднятии колеса его голова со всего размаху ударилась о бревно, которое размозжило ему висок. Казалось же, что он стоит как ни в чем не бывало, потому что его одежда, зацепившись за гвоздь колеса, удерживала его в горизонтальном положении.
   Это было первое серьезное несчастье в моей жизни; я никогда не мог себе даже представить, что подобная вещь может случиться. Кажется, новая революция и британское владычество над нашей страной не произвели бы на меня такого потрясающего впечатления.
   Несколько месяцев это зрелище не переставало стоять передо мной.
   Мы с Грацией целыми днями, с глазами, полными слез, смотрели друг на друга, не будучи в состоянии произнести ни слова.
   Такое молчание красноречивее всяких фраз. До сих пор я не могу хладнокровно вспомнить об отчаянии, овладевшем матерью.
   За ней тотчас же послали, но, прибыв на место катастрофы, она не знала, как велико было постигшее ее несчастье.
   Увидев труп, она вскрикнула и упала без чувств; несколько часов она находилась в обмороке, пока ее горе не вылилось в словах, обращенных к безжизненному телу, в которых слышалась вся нежность любящей жены…
   Она обращалась к нему, как к живому существу:
   – Милс, дорогой мой, незабвенный Милс! Отец, о незаменимый из всех отцов, открой же глаза твои, посмотри на детей своих, неужели не хочешь, чтоб они видели тебя!..
   Но все было напрасно. Перед нами оставался безгласный труп, которого никакие мольбы и воззвания не могли привести к жизни.
   Напрасно она не переставая целовала этот дорогой для нее шрам, оставшийся как раз на той части головы, которая особенно пострадала; ласки ее не помогли горю.
   В тот же вечер тело было перенесено в наш дом, а затем на кладбище и погребено рядом с тремя поколениями наших предков, в маленькой каменной церкви незатейливой постройки.
   Заупокойную обедню совершил наш добрый пастор, мистер Гардинг, человек праведной жизни. В этой церкви его родной отец крестил Милса Веллингфорда и венчал дедушку с бабушкой. Здоровье ее все ухудшалось, и спустя три года после катастрофы на мельнице мистер Гардинг похоронил ее рядом с отцом.
   За месяц до ее смерти мы с Грацией уже знали, что нам грозит новое несчастье.
   Незадолго до ее кончины пастор подвел нас по очереди к изголовью умирающей, чтобы из уст ее услышать ее последнюю волю.
   – Добрый мой Гардинг, – сказала она ослабевшим голосом, – вы своими руками крестили этих двоих детей, вы же неоднократно благословляли их Крестом Спасителя, пострадавшего за них, а потому обращаюсь к вам с просьбой, не покидайте их в трудные минуты их жизни, и особенно теперь, когда все так сильно запечатлевается в их молодой душе. Господь вознаградит вас за заботы о сиротах ваших друзей.
   Добрый пастор, живший больше для других, чем для себя, обещал матери не оставлять нас, и ее душа спокойно отошла в иной мир.
   Но эта потеря не была для нас настолько тяжела, как первая. При всей своей доброте и кротости, наша мать была глубоко верующей христианкой; мы не сомневались, что ее смерть являлась лишь переходом к более счастливому существованию, и утешали себя тем, что пришел конец ее страданиям и настало для нее вечное успокоение.
   Но некоторое время спустя мы с сестрой почувствовали всю горечь этой утраты.
   После смерти отца мне еще не приходилось осведомляться, в каком состоянии находилось его имущество. Мне говорили о завещании и о формальностях, которые надо было исполнить.
   Наконец мистер Гардинг сообщил нам о положении дел и о своих намерениях относительно нас обоих.
   Отец оставлял мне ферму, мельницу, шлюпку и все недвижимое имущество с тем, чтобы пользование ими было предоставлено матери до моего совершеннолетия.
   По достижении его я должен был отдать ей флигель и выдавать часть всех доходов, затем выплачивать ей ежегодно до трехсот фунтов стерлингов.
   Грации было завещано четыре тысячи фунтов стерлингов, помещенных под проценты. Все остальное, ценностью в пятьсот долларов, было мое. Так как общий доход составлял более тысячи долларов, то я мог считать себя прекрасно обеспеченным в материальном отношении, тем более если принять во внимание мое скромное воспитание.
   Отец назначил нашими опекунами и душеприказчиками Гардинга и мою мать; после смерти последней исполнителем воли покойного являлся один мистер Гардинг. Таким образом мы с Грацией оказались под опекой нашего пастора, чему мы были очень рады, искренно уважая его и любя его детей, приходившихся нам почти ровесниками.
   Руперт Гардинг был старше меня на один год, а его сестра Люси на шесть месяцев моложе Грации. С самого детства нас соединяла тесная дружба, к тому же мистер Гардинг уже давно руководил моим воспитанием и образованием.
   Но, надо сознаться, что, несмотря на все данные, Руперт Гардинг далеко не удовлетворял успехами своего родителя. Я был гораздо сильнее его и еще за год до смерти матери уже был готов поступить в школу, но она хотела немного подождать, чтобы послать меня в Йель, где находилось заведение, намеченное для меня отцом, и Руперт мог бы сопровождать меня туда. Мать намеревалась доставить ему возможность получить полное образование, что было мечтой нашего пастора, предназначавшего своего сына в служители церкви.
   Этот промежуток времени, данный мне вследствие таких добрых побуждений, послужил причиной тому, что мое дальнейшее существование приняло совершенно иной оборот.
   Отец, кажется, хотел сделать из меня адвоката, конечно, из желания видеть меня в один прекрасный день занимающим почетное правительственное место. Но всякая умственная работа отталкивала меня; а потому я был в восторге, что мое поступление в училище было отложено на год.
   Правда, учение давалось мне легко, я увлекался чтением книг, но преимущественно легкого содержания. Что же касается Руперта, то неспособным его нельзя было назвать, но он чувствовал положительное отвращение к науке и к тому же был ленив и упрям.
   Его отец, как человек глубоко религиозный слишком высоко ставил свое призвание, чтобы принуждать сына сделаться священником; но все его надежды сводились к тому, что само Провидение внушит его Руперту мысль посвятить себя духовной карьере. Он не любил говорить о своей заветной мечте, но я знал о ней из разговоров с его детьми. Люси ждала с нетерпением того дня, когда ее брат получит кафедру, с которой ее отец и дед руководили божественной службой в течение полувека, что для нас, детей, казалось целой вечностью. Конечно, она желала этого для Руперта не из-за корыстных целей, а скорее в смысле нравственного удовлетворения. Их приход давал не более полутораста фунтов стерлингов дохода, кроме того, пастор пользовался маленьким домиком и двадцатью пятью акрами земли, которая возделывалась двумя невольниками и двумя невольницами, перешедшими к Гардингу после его матери.
   У меня тоже было двенадцать невольников. Это были негры, которые постоянно находились при нас. Мы их всех кормили и одевали. Но только половина из них были хорошими работниками; остальные же проводили время в полном бездействии: целыми днями валялись на траве, летом поедали фрукты сколько душе угодно, а зимой просиживали у камина. Назывались они все родовыми фамильными именами: Гектор Клаубонни, Венера Клаубонни, Цезарь Клаубонни, Роза Клаубонни (эта была черна, как галка), Ромео Клаубонни и Джульетта, попросту Жюли Клаубонни, затем Фараон, Потифар, Самсон и Навуходоносор – и все Клаубонни.
   Неб, как сокращенно называли тезку вавилонского царя, был почти одних лет со мной и долгое время – моим товарищем в играх. Даже тогда, когда его стали заставлять серьезно работать, я все-таки брал его с собой на рыбную ловлю, на охоту, на прогулки в лодке по реке Гудзон.
   Неб любил меня, как родного брата. Он гордился тем, что был собственностью мистера Милса; в то же время он был большой охотник до бродячей жизни. Они вместе с Рупертом то и дело сманивали меня бросить книги, побегать с ними, поискать орехов, которые, по мнению Неба, стоили больше, чем все книги, взятые вместе.
   Под руководством Неба я прекрасно изучил ботанику, но зато сколько золотого времени ушло даром, безвозвратно!
   Я забыл сказать, что со смертью матери в нашем хозяйстве произошла полная перемена. Мы с сестрой были слишком молоды и неопытны, а потому мистер Гардинг, исполняя волю матери, решился расстаться со своим пасторским домиком и поселиться у нас, в Клаубонни, вместе с детьми.
   Мать знала, что его присутствие среди нас принесет нам громадную пользу. Кроме того, совместная жизнь с нами давала ему возможность сделать некоторые сбережения, отложить на приданое Люси сотни две фунтов стерлингов.
   Мы с Грацией были в восторге, что обстоятельства слагались именно так, как нам хотелось. Мы все были счастливы. Каждый из нас имел свою комнату; мы весело расставались по вечерам, зная, что на следующий день будем опять все вместе.
   Об учении не было речи целых два месяца; мы бегали по полям, рвали фрукты, орехи, смотрели на жатву, все время находились в движении, что, конечно, отозвалось очень благоприятно на нашем здоровье.
   Могу сказать без хвастовства, что в 1797 году наши лица сияли такой миловидностью и свежестью, что невозможно было наглядеться на нас.
   Руперт походил на свою мать: он обладал необычайной красотой и грацией. В манере держать себя в нем не было никакой натянутости, речь его лилась свободно, увлекая слушателей. Что касается меня, то, хотя я и не был так красив, но зато я был силен, энергичен, деятелен; в этом отношении я имел перевес не только над моим юным другом, но и над всеми моими товарищами. У меня были густые темно-русые волосы, которые спускались на шею локонами. Только они и были хороши у меня, да и сейчас еще прекрасны, несмотря на то, что совсем поседели. Но кто был очарователен – это Грация. В выражении ее лица было что-то ангельское, неземное; глаза – темно-синие, щеки, покрытые нежным румянцем, и при всем этом – чарующая улыбка. Жаль только, что она была хрупким созданием, хотя вполне могла служить моделью для кисти художника.
   Люси была прекрасно сложена. Ее красота была не столь броской; но в выражении ее лица была неизъяснимая прелесть. Ее волосы, черные как смоль, синие глаза и густой румянец делали ее внешность пикантной. Особенно хороши были ее зубы; смеясь, она так мило показывала их. В веселые минуты от всего ее существа веяло счастьем.
   Утверждают, что нет человека, который относился бы вполне равнодушно к впечатлению, производимому на окружающих своей наружностью. Однако никого из нас, исключая Руперта, не занимали в то время подобные мысли. Я видел и сознавал, что моя сестра выделялась красотой из всех своих сверстниц, и радовался за нее. Я знал, что я сам далеко не так красив, но мое самолюбие ничуть не страдало от подобного сравнения. Не завидовал я и Руперту; такая внешность, как его, вполне подходила для будущего пастора; мне же, готовящемуся объездить весь свет, нужны были хорошие мускулы, здоровье, мужество, энергия; все эти качества у меня были, и я гордился ими.
   Относительно Люси я никогда не задавал себе вопроса, хороша она или нет. Для меня она была прелестна, и я любил смотреть на ее открытое, веселое личико. Когда наши глаза встречались, то в них, как в зеркале, отражалась ее честная, прямая душа, которой нечего было скрывать.

Глава II

   Перестань удерживать меня, мои дорогой Протеус; молодые люди, которые вечно сидят дома, имеют ограниченный ум. – Лучше иди со мной любоваться чудесами вселенной.
Шекспир

   Ввиду несостоявшейся моей поездки в Йель, отложенной на неопределенное время, мистер Гардинг принялся серьезно за мое учение. Сначала он засадил меня за элементарные науки, которые под его руководством я изучил основательно. В короткое время я уже знал наизусть всю грамматику и безошибочно решал всевозможные арифметические задачи; мы уже начали проходить геометрию, тригонометрию и даже стихосложение.
   Но в мои соображения отнюдь не входило сделаться ученым. Решение мое было принято. Только одно беспокоило меня: не высказывала ли мать своего определенного желания относительно моей карьеры.
   По этому поводу я поговорил с Рупертом. Его ответ несколько покоробил меня:
   – Какое теперь дело твоим родителям – будешь ли ты адвокатом, доктором, или негоциантом, или же фермером, подобно твоему отцу?
   – Мой отец был моряком! – воскликнул я.
   – Да, вот прекрасная, благородная профессия. Я отдал бы все на свете, чтобы сделаться моряком, на которого я не могу смотреть без зависти.
   – Ты, Руперт?! Но ведь твой отец хочет, чтобы ты был пастором.
   – Хорош я буду на пасторской кафедре! Нет, нет, Милс. Ты знаешь, мой прадед был морским капитаном, а из своего сына он сделал священника. Повернем же теперь медаль обратной стороной: пусть сын священника сделается в свою очередь капитаном. Я люблю море, оно манит меня к себе. Ты же сам себе хозяин, – продолжал он, – и вправе располагать собой, как тебе угодно. Кто тебе мешает испробовать жизнь на море? Если она не понравится, ты всегда успеешь возвратиться на родину и здесь преспокойно косить сено и откармливать свиней.
   – Однако, так же как и ты, без разрешения твоего отца я ничего не могу предпринять.
   Руперт рассмеялся и стал убеждать меня, что раз я твердо решил не ехать в Йель и не быть адвокатом, то я могу уехать тайком; таким поступком я снял бы с его отца всякую ответственность. И нечего было терять время, ибо самое лучшее – поступить на морскую службу от шестнадцати до двадцати лет.
   Признаюсь, что эти ловкие доводы Руперта вскружили мне голову.
   Вскоре мне представился случай позондировать почву. Я спросил у мистера Гардинга, упоминалось ли в завещании отца о том, что я должен ехать в Йель и готовиться к адвокатуре. Ничего подобного не было сказано. Мать же говорила неоднократно, что ей желательно было бы, чтобы я сделался адвокатом, но что выбор деятельности она все-таки вполне предоставляет мне.
   Я вздохнул с облегчением и объявил мистеру Гардингу, что я решился быть моряком. Это сообщение смутило доброго пастора, и я заметил по его лицу, что он рассердился, потому, вероятно, что в жизни моряка он предвидел для меня много соблазнов. Наше объяснение кончилось тем, что он мне сказал, что с моей стороны непростительно глупо бросать науку ради фантазии – объездить свет в качестве простого матроса.
   Обо всем этом я рассказал Руперту. Он обвинил отца в преувеличенном пуританизме во взглядах. По его мнению, каждый человек – сам себе судья. И на море можно оставаться таким же святым, как на суше.
   – Возьмем адвокатов для примера, – сказал он. – Интересно было бы знать, в чем проявляются их религиозные принципы? Они постоянно торгуют своей совестью, защищая правое и дурное дело с одинаковым красноречием и усердием.
   – Клянусь святым Георгием, ты прав, Руперт! Сколько раз рассказывали мистеру Гардингу про старика Давида Доккетта: он зачастую исполняет две роли – адвоката и свидетеля, только бы гонорар был побольше. Он в состоянии часами разглагольствовать о каком-нибудь небывалом факте, придуманном его клиентами, и все это с видом знатока, убежденного в правоте своего дела.
   Руперт много смеялся над наивностью своего отца, предполагавшего, что в адвокатуре можно обрести спасение души.
   Наконец, после наших долгих рассуждений, он прямо предложил мне вместе с ним убежать в Нью-Йорк и поступить юнгами на какое-нибудь судно, отправляющееся в Индию.
   Мне этот план очень улыбался, но меня испугало желание Руперта сопутствовать мне.
   У меня был капитал, которым я мог располагать. Наконец, в случае неудачи в моем предприятии я всегда мог вернуться в Клаубонни и найти там средства к существованию. О предстоящих нравственных соблазнах я, конечно, не задумывался, считая себя неуязвимым.
   Руперт же находился совсем в иных условиях. Несомненно, я заранее был готов всегда поддержать его в материальном отношении, о чем я и сказал ему. Моя мысль очень понравилась ему, и он решился заручиться моим согласием пожертвовать впоследствии часть моего состояния на его судно, которым он надеялся командовать.
   – Конечно, все это прекрасно, Милс, – присовокупил опасный софист, – иметь деньги, помещенные под проценты, ферму, мельницу и прочее; но имей в виду то, что, обладая кораблем, из одного путешествия ты можешь привезти больше денег, чем получить от продажи всего твоего имущества. А ведь недаром люди говорят, что начинать дело ни с чем – значит иметь больше всего шансов на успех; а так как мы с тобой ничего не берем, кроме носильного платья, наш успех обеспечен. Мне нравится такое начало, это совсем по-американски. Не правда ли?
   Действительно, в Соединенных Штатах существует поверье, что люди, начинающие свою карьеру без всяких средств, непременно добьются хороших результатов.
   Целый месяц мы с Рупертом обсуждали наш проект до мельчайших подробностей. Чего мы с ним только не придумывали! Наконец я решил посвятить в тайну наших юных подружек, взяв с них предварительно обет молчания. Мой друг был против этого, но я слишком любил Грацию и ценил мнение Люси, а потому настоял на своем.
   Сорок лет прошло со времени этого торжественного совещания, но мое воображение рисует мне его так живо, как будто бы все произошло только вчера.
   Мы все вчетвером сидели на скамейке под тенью развесистого дуба. Перед нами открывался живописный вид на Гудзон. В воздухе была такая тишина, что лист не шелохнулся. Вдали белели паруса. Грация начала восторгаться.
   Я воспользовался благоприятной минутой и заговорил:
   – Я очень рад, что ты так любуешься кораблями; значит, тебе доставит удовольствие мое решение сделаться моряком.
   Воцарилось молчание, длившееся две минуты. Я устремил глаза вдаль, как бы рассматривая лодки. Грация смотрела на меня в упор, я чувствовал на себе ее взгляд, и мне делалось неловко. Тогда я обернулся и встретился взорами с Люси; она пристально глядела на меня и, казалось, не верила своим ушам.
   – Моряком, Милс? – медленно проговорила сестра. – А я думала, что уже вопрос решен, что ты должен изучать право.
   – Какой вздор! Я столько же думаю о праве, как о судьбах Англии; я хочу видеть свет, и вот Руперт…
   – Как, Руперт? – спросила Грация, вся изменившись в лице. – Но ведь его предназначают для служения церкви; теперь он должен быть помощником отца, впоследствии же – его преемником.
   Руперт посвистывал с равнодушным видом, хотя на самом деле серьезный и взволнованный тон Грации произвел на нас свое действие.
   – Ну, милые девушки, – сказал я, вооружившись мужеством, – нам больше нечего скрываться от вас; но то, что вы узнаете, должно быть тайной для всех.
   – Кроме одного мистера Гардинга. Он должен знать о твоем решении; не забывай, что он заменяет тебе отца в настоящее время.
   – Но согласись с тем, что Руперту он родной отец.
   – Опять Руперт! Что у него может быть общего с твоей затеей?
   – Я до тех пор ничего не скажу вам, пока вы обе не дадите нам слово молчать.
   – Я обещаю молчать, – произнесла Грация таким торжественным тоном, что я невольно вздрогнул.
   – И я тоже, Милс, – добавила Люси так тихо, что я еле расслышал ее слова.
   – Ну, вот это прекрасно. Я вижу, что вы благоразумные девицы и даже можете помочь нам. Руперт и я, мы оба решили быть моряками.
   Они разом вскрикнули; затем воцарилось вторичное долгое молчание.
   – А что касается права, к черту эту науку! – сказал я. – Разве был кто-нибудь из Веллингфордов законоведом?
   – Но зато были Гардинги – пасторы! – произнесла Грация, стараясь улыбнуться.
   – И моряки тоже! – воскликнул Руперт. – Мой прадед был морским офицером.
   – Положим, всякая честная профессия достойна уважения, я это знаю, Милс, – сказала сестра, – но вопрос в том, объявили ли вы мистеру Гардингу о вашем намерении?
   – Собственно говоря, мы ему ничего не говорили, да нам и не для чего спрашивать его согласия – мы уезжаем на будущей неделе, не сказав ему ни слова.
   – Но ведь это жестоко, Милс! – проговорила Грация, тихо плача.
   Люси закрыла лицо передником.
   – Напротив, если мистер Гардинг будет заранее знать обо всем, то каждый вправе будет сказать, что он мог удержать нас, если же все совершится без его ведома, то он не ответствен за наши поступки. Итак, мы отправляемся на той неделе, как только будут готовы наши матросские костюмы. Мы поедем в лодке с парусами; возьмем с собой Неба, чтобы он потом мог вернуть лодку обратно. Теперь, раз вам все известно, нам нечего оставлять письмо мистеру Гардингу; вы обо всем расскажете ему дня через три после нашего отъезда. Наше отсутствие продолжится не более года, по прошествии которого мы возвратимся домой. И как нам будет весело встретиться после разлуки! Мы с Рупертом будем тогда уже взрослыми людьми, а теперь вы считаете нас мальчишками.
   Представление последней картины несколько утешило наших подружек. Когда же Руперт, все время упорно молчавший, пустил в ход свое красноречие, то они и совсем успокоились.
   Через два дня разговор возобновился. Наши сестры употребили все старания, чтобы склонить нас посоветоваться с Гардингом. Но видя, что все их увещевания были напрасны, они принялись деятельно снаряжать нас в путь. Сшили нам полотняные мешки для хранения платья, приготовили нам по праздничному и по будничному костюму. К концу недели все было уложено.
   Небу было дано распоряжение приготовить лодку к отплытию к следующему вторнику. Нам необходимо было выехать вечером, чтобы не наткнуться на кого-либо.
   Да, этот вторник был невеселым днем для всех нас, исключая мистера Гардинга, который, ничего не подозревая, оставался совершенно спокоен. Руперт ходил, опустив голову, точно его прибили, а наши дорогие девочки еле сдерживались, чтобы не разрыдаться.
   В девять часов, по обыкновению, вся семья соединилась для общей молитвы. Затем мы все отправились спать, кроме мистера Гардинга; он остался работать до двенадцати часов ночи, вследствие чего нам надо было принять все меры предосторожности.
   В одиннадцать часов мы уже скрылись из дома, поцеловавшись наскоро с сестрами, как будто расставались с ними только на ночь.
   Мы боялись, что они на прощание устроят нам сцену, но мы ошиблись: обе прекрасно владели собой до последней минуты.
   Мы удалились из дома с тяжелым сердцем, не говоря ни слова. За каких-нибудь полчаса мы прошли почти две мили и были уже на месте. Я только было обратился к Небу, как заметил в нескольких шагах от себя две женские фигуры. Это были Грация и Люси, обе в слезах; они пришли сюда проводить нас.
   Меня сильно встревожило, что эти хрупкие создания так далеко от дома одни в такое позднее время. Я непременно хотел проводить их, прежде чем сесть в лодку, но они воспротивились; все мои мольбы были напрасны, пришлось покориться.
   Не знаю, как это произошло, но в эти последние минуты свидания мы разделились попарно, и каждый из нас очутился подле сестры своего друга.
   О чем говорили Грация и Руперт – мне неизвестно. Между Люси и мной все было честно и открыто; она настояла, чтобы я взял от нее шесть золотых монет, все ее состояние, доставшееся ей от матери. Она знала, что у меня было с собой всего пять долларов, а у Руперта – совсем ничего. Отказать ей не было возможности.
   – Я буду спокойнее, – сказала она, улыбаясь сквозь слезы, – если эти деньги будут у вас. К тому же вы богаты и можете впоследствии возвратить мне их, тогда как Руперту пришлось бы их подарить.
   Я согласился, будучи заранее уверен, что возвращу ей мой долг с избытком. Тогда я обнял ее и крепко расцеловал.
   Это было в первый раз за все время нашего знакомства.
   – Пишите нам, Милс, пишите, Руперт! – говорили они рыдая, когда мы стали отчаливать.
   Несмотря на темноту ночи, мы еще долго различали их фигуры, пока не сделали крутого поворота и пока громадная скала не заслонила от нас дорогих существ.
   Итак, мы расстались с Клаубонни, волнуемые самыми разнообразными чувствами.

Глава III

   Есть в городе один молодой человек: какое горе было бы для наших дочерей, если бы он уехал! Он так прекрасен со своими красивыми вьющимися волосами.
Бернс

   Мы очень удачно выбрали время для отплытия. Начинался отлив, и наша лодка без всякого труда вышла из бухты, несмотря на то что ветер не доставал до нас из-за высоты берегов. Неб греб изо всех сил, я не отставал от него, тем более что находился в возбужденном состоянии, боясь погони.
   Через каких-нибудь двадцать минут «Грация и Люси» – так называлась наша лодка – уже вступала в русло Гудзона.
   Неб вскрикнул от радости в тот момент, когда мы почувствовали ветер. В несколько минут кливер и большой парус были водворены на место, руль был наставлен, шкот ослаблен, и мы быстро понеслись, делая по пяти миль в час.
   По мере того как мы удалялись от дома, сердце мое сжималось от невыразимой боли; я вспомнил отца, его честные взгляды, его наставления об уважении и послушании старших. Затем мне представилась мать со всей своей любовью и страданиями, со своими мольбами, чтобы я оставался всегда честным. А я попирал ногами все свои обязанности. Казалось, что они оба смотрят на меня грустными, укоризненными глазами.
   Грация и Люси, просящие меня, рыдая, сначала – отказаться от моего проекта, потом – писать им, неотступно стояли передо мной.
   А мистер Гардинг? Какое страдание он должен был испытывать, узнав, что его бессовестно покинули его воспитанник и единственный сын! Наконец, мне стало жаль Клаубонни, сада, лугов, мельницы и прочего…
   Спокойствие Руперта меня поражало, я еще не знал его таким. Казалось, он чувствовал себя совершенно счастливым.
   Что же касается Неба, то его глаза были устремлены вдаль; что бродило в его голове? Не думаю, чтобы он упрекал себя за совершаемый им поступок; ведь он только исполнял волю своего господина, собственностью которого был.
   Ни Руперту, ни мне не говорилось. Он, по правде сказать, плотно поужинал, и голова его начинала тяжелеть, мне же доставляло удовольствие молчать, уходя в свои мысли. Была полночь. Я вызвался дежурить первую четверть ночи, а моим спутникам предложил лечь спать, на что они с удовольствием согласились. Руперт расположился под палубой, а Неб растянулся на открытом воздухе.
   Начало свежеть; я принужден был взять рифы, хотя ветер был попутный. В четыре часа я разбудил Руперта, он взялся за руль, а я лег на его место и заснул совсем спокойно, так как погода благоприятствовала нам. Неб позвал меня только в десять часов. Оказалось, что Руперт правил рулем всего один час, посадив вместо себя негра, который и продежурил от пяти до десяти часов. Неб разбудил меня главным образом для того, чтобы предложить закусить. Кажется, если бы он, бедный, умирал с голоду, то и тогда не решился бы поесть раньше своего господина. Руперт все спал.
   Перед нами открывались новые места. День выдался прекрасный. Мы невольно предались радостному чувству; все восхищало нас. Я захватил с собой маленькую географическую карту, которой я весьма гордился, хотя в ней были некоторые неточности. Развернув ее, я принялся объяснять своим спутникам, указывая на скалистый восточный берег, что это не что иное, как целый штат Нью-Джерси. Даже Руперт был поражен столь великим открытием. А Неб пришел в настоящий восторг; он заворочал своими большими черными глазами и выставил зубы ослепительной белизны. В то время путешествия еще не были так распространены, как в настоящее время, и для трех молодых американцев, из которых старшему не было еще девятнадцати лет, было очень приятно, что они могли похвастаться, что видели еще другой штат, кроме своего собственного.
   Несмотря на быстроту езды, нам предстояло еще немало пути. К полудню подул с юга легкий ветер. Мы почувствовали прилив – пришлось бросить якорь. Это нам было не по вкусу, для людей, пустившихся в бегство, не особенно-то приятно быть вынужденными засесть на одном месте! Но вот начался отлив, и мы опять поплыли. Солнце уже клонилось к закату, когда мы увидели две-три колокольни, служащие для иностранцев указанием дороги к Нью-Йорку.
   Первое, что нам бросилось в глаза по прибытии в город, это огромная тюрьма, которая показалась мне мрачным зданием, – я не мог смотреть на нее без содрогания. Неб, с видом глубокомысленного моралиста, сказал, что ему очень не нравится это сооружение. На Руперта тюрьма не произвела никакого впечатления; он вообще не отличался особенной чувствительностью.
   В то время Нью-Йорк был небольшим городом; дома там отличались незатейливой постройкой. Церкви Святого Иоанна еще не было. Окрестности состояли большей частью из болот.
   Проезжая вдоль набережных, мы увидели большой рынок, носивший название «Медведь», так как там начали торговать мясом этого животного.
   Мы въехали в бассейн Альбани, находящийся в центре города; здесь мы издали узнали мачту нашей шлюпки «Веллингфорд», на что я обратил внимание Неба, так как он должен был обратно отправить лодку вместе со шлюпкой.
   У меня имелся с собой адрес трактира для матросов в Уайт-Холле. Мы туда и отправились, взвалив мешки себе на плечи. Так как было уже поздно, то я заказал ужин. А Небу было приказано отправить лодку, а затем явиться к нам; мы ему строго запретили говорить о месте нашего нахождения.
   На следующий день я забыл и думать о сестрах, о Клаубонни и мистере Гардинге. Нужно было действовать.
   Позавтракав наскоро, мы пошли отыскивать подходящее для нас судно.
   Я так торопился, что мне было не до достопримечательностей города; Руперт был бы не прочь все осмотреть, но спорить со мной не стал, и мы избрали кратчайший путь к рынку Флай-Маркету, около которого стояло несколько судов.
   Я пожирал глазами корабли, перед которыми мы очутились; мне в первый раз приходилось видеть суда с квадратными парусами. Еще отец научил меня названиям главных частей корабля и парусов по модели, оставшейся в Клаубонни. Теперь мне эти познания очень пригодились, хотя сначала у меня разбежались глаза среди этого лабиринта снастей и парусов. Брасы, ванты, штаги – все это ясно вырисовывалось передо мной; что же касается такелажей, мне надо было по нескольку раз разглядывать их, чтобы дать себе отчет, для чего они предназначены.
   Насилу я оторвался от этого дивного для меня зрелища. Наконец мы нашли то судно, которое искали. Оно называлось «Джон» и было вместимостью в четыреста тонн, на нем планшир был совсем незначительный.
   Когда мы поднялись на борт, все офицеры находились в сборе на палубе. Главного лейтенанта звали Мрамор – его лицо действительно было точно из мрамора с бесконечными жилками. Заметив нас, он переглянулся с капитаном, не говоря ни слова.
   – Пожалуйте, господа, пожалуйте сюда, – сказал Мрамор одобряющим тоном. – Когда вы покинули вашу родину?
   Этот вопрос заставил всех рассмеяться. Я чувствовал, что настал решительный момент: теперь или никогда. В то же время я был слишком правдив, чтобы выдавать себя за того, кем я не был на самом деле.
   – Мы выехали вчера ночью в надежде поступить на службу на какое-нибудь из судов, отплывающих в Индию на этой неделе.
   – Не на этой неделе, мой мальчик, а на будущей, – сказал Мрамор шутя, – а именно в воскресенье. Мы всегда выбираем этот день. Пословица гласит: «Хороший выбор влечет за собой удачу». Итак, когда же это мы решились расстаться с папашей и мамашей?
   – У меня больше нет ни того, ни другой, – ответил я, глотая слезы. – Моя мать умерла несколько месяцев тому назад; и отец мой, капитан Веллингфорд, тоже скончался уже давно.
   Капитан «Джона», имевший на вид около пятидесяти лет и отличавшийся суровой наружностью, весь так и просиял, услышав имя моего отца.
   – Как, вы сын капитана Милса Веллингфорда, того самого, который жил при истоке реки?
   – Да, капитан, его единственный сын. Нас осталось только двое: моя сестра и я. И мое пламенное желание – сделаться таким же хорошим моряком или хотя бы таким же честным человеком, каким всегда был мой отец.
   Эти слова, произнесенные с уверенностью, произвели на всех прекрасное впечатление. Капитан пожал мне руку и пригласил нас с Рупертом отобедать. Оказалось, что капитан «Джона», Роббинс, совершил свое первое морское плавание вместе с отцом, у которого он был помощником и которого глубоко уважал. Он не стал меня много расспрашивать, находя вполне естественным, что сын капитана Веллингфорда пожелал сделаться моряком.
   За обедом было решено, что мы с Рупертом примемся за исполнение обязанностей с завтрашнего же утра. Мне назначили жалованье в восемнадцать долларов в месяц, а Руперту – тринадцать. Капитан Роббинс заметил, смеясь, что сын пастора не может быть в претензии, что ему назначена меньшая плата, чем сыну известного моряка.
   На самом же деле Роббинс, будучи хорошим наблюдателем, по одному взгляду на Руперта заключил, что из него никогда не выйдет настоящего моряка. Мы возвратились в трактир и, переночевав там, распрощались с Небом, который вместе со шлюпкой отправлялся домой и мог сообщить там, как обстоит наше дело.
   Рано утром мы нагрузили маленькую тележку нашими вещами и через полчаса были уже на борту «Джона» и поселены в одну из боковых кают его.
   Пока Руперт расхаживал по палубе, покуривая сигару, я полез на мачты, рассмотрел реи, потрогал клотики, вант-клоты, ракс-клоты и только тогда слез вниз.
   Капитан, офицеры и прочие моряки посмеивались, глядя на меня. Как я был счастлив, когда вдруг раздалось приказание Мрамора:
   – Слушайте, Милс, выдерните снасти из брам-стеньги и сбросьте нам конец, чтобы мы могли заменить их новыми.
   Голова моя пылала, я боялся осрамиться, однако тотчас же вскарабкался наверх и исполнил все как следует. Тогда Мрамор начал командовать мною снизу, и вскоре новая снасть была водворена на место с блестящим успехом. Это было начало моей карьеры, которое очень льстило моему самолюбию. Настала очередь Руперта. Капитан велел ему спуститься в каюту и засадил за писание. Почерк у него был прекрасный и скорый. В тот же вечер я узнал, что Руперт будет исполнять должность секретаря у капитана.
   – Да, меня нисколько не удивит, – сказал Мрамор, – если старик оставит его в этой должности на все время плавания, так как сам он пишет такими каракулями, что не в состоянии бывает ничего разобрать, не зная, с какого конца начать читать.
   Накануне нашего отплытия Руперт отпросился пойти погулять по городу; по этому случаю он принарядился.
   Я тоже побежал на почту, но, не зная дороги, очутился на Бродвее. Я уже собрался вернуться, как вдруг увидел Руперта с письмом в руках. Я прямо пошел к нему.
   – Из Клаубонни? – спросил я с замиранием сердца. – От Люси?
   – Из Клаубонни, но от Грации, – ответил он, покраснев. – Я просил бедную девочку сообщить мне, что там без нас делается. Что же касается Люси, я даже не знаю, как она пишет, и мне до нее нет решительно никакого дела.
   Меня покоробило, что моя сестра была в переписке с молодым человеком. Но я находил естественным, чтобы Люси писала мне, и в надежде получить от нее несколько дорогих строк, узнав адрес почтового отделения, я отправился туда. Через несколько минут я уже выходил оттуда с торжествующим видом, держа в руках ее послание.
   Руперт предложил мне прочесть письмо моей сестры. Вот приблизительно его содержание:

   Дорогой Руперт!
   Сегодня утром в девять часов Клаубонни было в большом волнении. Когда беспокойство Вашего отца достигло высших пределов, я ему сказала всю правду и передала Ваши письма. Мне тяжело говорить: он заплакал. Слезы двух дур, как я и Люси, ничто в сравнении со слезами почтенного старика, пастора, глядя на которого разрывается сердце! Он не стал упрекать нас и ни о чем не расспрашивал.
   Ведь еще не поздно? Вы можете возвратиться. Доставьте нам всем эту радость! Но, что бы там ни было, друзья мои, я пишу Вам обоим, хотя и адресовала письмо Руперту, не забывайте наставлений, полученных в детстве, и помните, что наше счастье зависит от Вашего честного поведения и Вашей удачи.
   Преданная вам Грация Веллингфорд.
   Люси писала более сдержанно, но в то же время более откровенно:

   Дорогой Милс!
   Я проплакала целый час после вашего отъезда, а теперь зла на себя, что пролила слезы из-за таких сорванцов. Грация сказала Вам, как был огорчен отец. Никогда в жизни я не испытывала такого страдания.
   Вы должны возвратиться. Я чувствую, что готовится что-то ужасное. Отец все молчит; значит, он что-то придумал. Мы обе думаем о Вас не переставая. В случае, если Вы все-таки уедете в плавание, не забывайте писать нам. Прощайте!
   Люси Гардинг.
   P. S. Мать Неба объявила, что если он не возвратится к субботе, то она отправится разыскивать его. Какой срам! Невольница – убегающая из дома! Но я надеюсь, что Неб-то вернется и привезет с собой Ваши письма.
   Но мы, прощаясь с Небом, ничего не послали с ним. Меня это очень мучило, но уже было поздно. Я отстал от Руперта, чтобы не скомпрометировать его своим простым матросским костюмом, и направился к «Джону»; при повороте с одной из улиц на набережную я вдруг столкнулся лицом к лицу с моим опекуном. Он шел медленными шагами, понурив голову, с глазами, устремленными на корабли. Но, вследствие рассеянности и благодаря моему костюму, он не узнал меня, и я благополучно добрался до своего судна.
   В тот же вечер наш корабль был вполне оснащен. Воспользовавшись попутным ветром и отливом, «Джон» отплыл под кливером и стакселем и, выйдя в другой канал, бросил якорь. Теперь я находился на полмили от всякой суши и не мог дождаться, когда увижу океан.
   Мрамор, окинув пытливым взором свой экипаж, сказал капитану, что он очень доволен его составом. Это меня крайне удивило, так как я находил, что мы окружены были всяким сбродом.
   Вскоре половина служащих отправилась спать. Нам с Рупертом дали прекрасный гамак, и мы были очень довольны. За ужином нам пришлось есть из общей чаши со всеми матросами, что нам было очень неприятно. В воображении рисовались маленькие белые ручки Грации и Люси, расстилающие скатерть, расставляющие стаканы, посуду, серебряные ложки. В то время в Америке еще не употреблялось ни салфеток, ни вилок, разве только у очень знатных особ.
   На мою долю выпало стоять на вахте на протяжении четверти рейда вместе со шведом, хмурым стариком. Так как мы стояли на якоре при незначительном ветре, то мой товарищ выбрал себе дощечку, примостился на ней и захрапел, предупредив меня, чтобы я его разбудил в случае чего-либо. Я же стал расхаживать по палубе с такой важностью, как будто на моих плечах лежала охрана отечества.
   На следующий день, в воскресенье, около десяти часов мы все принимали участие в поднятии якоря. Затем паруса надулись, и мы двинулись в путь. Сердце мое забилось от восторга при мысли, что я еду в Кантон, который называли тогда Индией. Вдруг Руперт окликнул меня, указывая на какой-то предмет, видневшийся из лодки как раз против нашего корабля. Я вгляделся в него и ахнул: это был мистер Гардинг, который в эту минуту узнал нас; он простирал по направлению к нам обе руки, как бы моля нас о возвращении. Но «Джон» стал быстро прибавлять ходу, и через несколько секунд мы потеряли мистера Гардинга из виду.
   Спустившись, я нашел там Руперта с растерянным и испуганным видом. Я же облокотился на мачту и зарыдал. Это продолжалось несколько минут, пока не раздалось приказание лейтенанта, зовущего нас на палубу. Мы уже находились на таком большом расстоянии от лодки, что мистер Гардинг должен был потерять всякую надежду догнать нас. Не могу теперь с уверенностью сказать, обрадовало ли меня это или огорчило.

Глава IV

   Есть течение в человеческих делах, которое надо уметь найти. Когда его встречают и умеют ему следовать, оно прямо приводит к счастью. Иначе весь жизненный путь протекает среди невзгод.
Шекспир

   Четыре часа спустя после того момента, как я видел мистера Гардинга в последний раз, наше судно было уже в открытом море и летело на всех парусах под северо-западным ветром. Понемногу земля совершенно исчезла из виду. Мои взоры долгое время были устремлены на вершины Навезинка, но и они стали принимать туманное очертание и тоже скрылись из глаз. Только теперь я понял, что такое океан. Но матросу некогда предаваться своим чувствам. Надо было расставлять якоря по местам, отвязывать и скручивать канаты и прочее. Затем до самого вечера мы занялись распределением вахт. Я был назначен к Мрамору четвертым. Руперт же зачислен в четвертую вахту последним.
   – Это потому, Милс, – сказал мне Мрамор, – что мы друг другу подходим. А вашему другу придется больше расходовать чернил на бумаге, чем дегтя на такелаж.
   На борту все было приведено в порядок. Мы уже находились в двухстах милях от берега. Вдруг из трюма раздался громовой голос повара.
   – Кричат два негра! – закричал Мрамор, разобрав, в чем дело. – Посмотрите, Милс, что там такое.
   Я только собрался исполнить приказание, как появился Катон, повар, таща за собой негра. Каково было мое изумление, когда я в этом последнем узнал Навуходоносора Клаубонни!
   Неб успел незаметно проскользнуть на борт еще до поднятия якоря и спрятаться среди бочонков; не накрой его Катон, он просидел бы так очень долго. Когда он очутился на палубе, он первым долгом огляделся и, удостоверившись, что земли совсем не было видно, стал кривляться от радости. Мрамор нашел это дерзостью и так сильно ударил его кулаком, что белый человек упал бы на месте, но Неб остался неподвижен.
   – А, так ты негр? – вскричал лейтенант, пнув его ногой. – Так на ж тебе!
   От этого толчка у бедного Неба посыпались искры из глаз. Упав на колени, он начал молить о прощении, объясняя, что Мрамор ошибается, думая, что он убежал от своего господина.
   Я вмешался в дело и объяснил Мрамору, кто такой Неб. Это открытие обошлось мне дорого: на меня посыпались насмешки, состоящие в прозвище «Джек», которым меня окрестили. Но я слишком любил Неба, чтобы сердиться на него за его поступок, тем более что им руководил слепой инстинкт – следовать за своим господином.
   Когда капитану стала известна история Неба и он сообразил, что такой сильный и здоровый негр может ему быть полезен, ничего не стоя, он нашел ему подходящее дело – работу у снастей и вахту по правому борту. Я был очень рад такому распоряжению.
   Неб рассказал мне, что он свез лодку, куда было приказано, видел, как ее прицепили к «Веллингфорду», затем скрылся, и благодаря двум долларам, которые были ему даны на прощанье, он поместился пока в трактире, а когда наш корабль был готов к отплытию, он незаметно пробрался на него и спрятался среди бочонков.
   Вскоре все примирились с появлением Неба в нашей компании; он даже сделался общим любимцем всего экипажа, благодаря своей ловкости, живости и привычке работать.
   Я совсем освоился со своим положением. Мы еще не доехали до острова Святой Елены, как я получил разрешение управлять рулем, и с этих пор я уже исполнял все обязанности матроса за малыми исключениями.
   Обыкновенно путешествие из Америки в Китай проходит благополучно. Из всего нашего экипажа эконом да повар были единственные, которым пришлось огибать мыс Доброй Надежды во второй раз. Однако, когда мы пришли в Кантон, ни на кого из нас не произвели особенного впечатления бритые головы и странная одежда туземцев. Я все ждал необыкновенных чудес, но должен сознаться, что это путешествие было одним из самых монотонных, исключая последнюю его часть.
   Мы простояли в реке четыре месяца, сделали большой запас чая, нанки, шелков и всего прочего, что требовалось нашему суперкарго. Я ездил неоднократно в фактории вместе с капитаном на его катере. А Руперт помогал суперкарго на суше или же писал в каюте капитана.
   Мрамор, при всей своей неприветливости, был очень добр ко мне и не переставал просвещать меня; да и всем офицерам доставляло удовольствие посодействовать тому, чтобы из сына капитана Веллингфорда вышел дельный моряк.
   Мы отправились в дальнейшее плавание весной 1798 года. Проехав через Китайское море, мы шли под всеми парусами по Индийскому океану; в это время произошло первое происшествие, которое заслуживает некоторого внимания.
   Мы вышли на рассвете из пролива Зондских островов при густом тумане. К вечеру, когда день прояснился, мы заметили два судна, направляющиеся к Суматре. Судя по их внешнему виду, это были пироги. Но так как они шли от нас на очень далеком расстоянии, к тому же надвигались ночные сумерки, мы не обратили на них особенного внимания.
   Мрамору приходилась вторая ночная вахта, а, следовательно, и я был на палубе от двенадцати до четырех утра. Целый час моросил дождь. Так как ночь ожидалась спокойная, все стоящие на вахте легли спать. Только я бодрствовал, сам не знаю отчего. Вспомнилось мне Клаубонни, Грация, Люси… последнюю я не забывал ни на минуту. Мрамор храпел изо всех сил, поместившись на курятник. Вдруг послышался легкий шум весла, затем показался небольшой парус – и я ясно различил, что это были пироги.
   Я тотчас же закричал:
   – Лодка совсем близко от борта.
   Мрамор вскочил в одну секунду. Как опытный моряк, он сразу сообразил, в чем дело.
   – Все сюда! – скомандовал он рулевому. – Все – наверх! Капитан Роббинс, господин Кайт, идите скорей, эти проклятые пироги сейчас столкнутся с нами.
   Все были уже на ногах. Мрамор уверял, что должны быть две лодки, что это те самые негодяи, которых мы вчера видели.
   Немедленно был отдан приказ направить все шкоты, и мы стали поворачивать через фордевинд, благодаря чему удалились от берега и вздохнули спокойно.
   В это время капитан с несколькими старыми моряками стали раскреплять четыре пушки правого борта.
   В проливе Банка мы их зарядили картечью и направили в сторону неприятеля; оставалось только выстрелить, что мы и сделали. Последовало торжественное молчание. Пироги продолжали наступать. Тогда капитан направил на них свою подзорную трубу и сказал Кайту вполголоса, что пироги полны народу. Тотчас же был отдан приказ приготовить все пушки без исключения и вынуть из сундука ружья и пистолеты.
   Все эти приготовления не предвещали ничего доброго; я уже начал думать, что будет отчаянный бой и нам всем перережут горло.
   Я ждал, что вот-вот начнется пальба, но мы держались наготове, не стреляя.
   Кайт взял четыре ружья и столько же пик и раздал их. С обеих сторон последовало мертвое молчание. Они находились от нас довольно далеко, и видно было, что они старались повернуть бушприт к попутному ветру, чтобы не идти рядом с нами.
   Капитан решил повернуть на другой галс; «Джон» перевернулся вокруг себя подобно волчку.
   Пироги, видя, что нельзя терять времени, пустились догонять нас. Но капитан тоже не дремал: живо распустились все паруса, и мы двинулись вперед. Казалось, они сию секунду забросят на нас дреки; если это случится – мы погибли, надо было более чем когда-либо сохранить присутствие духа. В эту критическую минуту капитан показал себя на высоте своего призвания. Он поддерживал тишину и держал всех наготове.
   А Неб встал передо мной, чтобы в случае опасности защитить меня своей грудью. Но едва я пустился в размышления об этом новом доказательстве привязанности ко мне негра, как вдруг со стороны пирог раздался страшный крик, и затем над нашими ушами засвистела масса пуль. К счастью, они никого не задели.
   Мы в долгу не остались и выстрелили из четырех пушек. Весь заряд попал во вторую пирогу. Послышались отчаянные крики. Первая пирога стала быстро наступать на нас. Пираты забросили на нас дрек, но, к счастью, он зацепился только за выбленки. Неб с быстротой молнии бросился к ним и перерезал выбленки ножом. В эту минуту пираты, бросив свои паруса и весла, лезли на борт нашего судна. Толчок был так силен, что человек двадцать из них попадали в воду. «Джон», распустив паруса, стал подвигаться.
   – По местам, к повороту! – раздалась команда.
   На прощание мы пустили вдогонку пиратам весь остаток заряда. Обе пироги соединились и затем быстро поплыли к островам. Мы сделали вид, что преследуем их, на самом же деле были очень рады, что отделались от пиратов. Не думайте, чтобы мы после этого приключения спешили на покой. Только один Неб тотчас же залег спать.
   Капитан, поздравив нас всех со счастливым окончанием дела, пошел осматривать судно, не потерпело ли оно аварии; пришлось кое-что исправить.
   Нечего и говорить о том, что все мы, конечно, воображали, что совершили великий подвиг. Каждого из нас похвалили за храброе поведение, исключая бедного Неба: это ведь был негр!
   В жизни всегда так бывает: самые геройские и благородные поступки подневольных людей остаются всегда в тени; они служат лишь для возвеличения славы особ уже известных. В данном случае решительность и находчивость Неба спасли «Джона».
   Но когда я стал говорить об этом Мрамору, вот что он мне ответил:
   – Да, с неграми случается иногда, что им вдруг придет в голову блестящая мысль, хотя, по правде сказать, это с ними бывает редко. Про Неба я могу сказать, что он – исключительное явление из представителей своей расы. Главное его достоинство в том, что в нем совсем нет самодовольства. В белом человеке самодовольство отталкивает, а в негре оно отвратительно.
   На следующий день погода благоприятствовала нам; мы уже дошли до 52° восточной долготы. Но тут погода переменилась, подул юго-западный ветер. Мы направились к Мадагаскару. Целую неделю мы держались этого направления, пока не увидели землю; это были высокие горы, которые казались издали находящимися далеко от берега. Всю ночь мы следовали к северо-западу. Я был на утренней вахте и встретил на палубе Мрамора, который вступил со мной в разговор. Иногда он забывал разницу нашего положения на судне и говорил со мной, как с равным, но, спохватившись, резко прерывал свою фразу и тотчас давал мне приказания тоном начальника.
   – Не правда ли, какая спокойная ночь, господин Милс, – начал он, – и какое прекрасное течение на западе, Роббинс пришел бы от него в восторг, я же – враг течений.
   – Да, кажется, капитан расходится с вами во мнении по этому поводу.
   – А мне думается, что он и сам-то, наверное, не знает, каково его мнение. Если он увидит течение, он непременно будет следовать за ним на край света, будучи уверен, что оно приведет его к желанной цели. Что же касается меня, то главным руководителем мне служит мой нос.
   – Как, ваш нос, господин Мрамор?
   – Да, именно мой нос, мистер Милс. Разве вы не обратили внимания, на каком расстоянии я разнюхал землю, когда мы проезжали мимо островов?
   – Да, действительно, у Молуккских островов вы первый почувствовали приятный запах.
   – Это что такое? – вдруг закричал Мрамор, вздрогнув всем телом.
   – Как будто это вода, ударяющаяся о скалы.
   – По местам, к повороту! – скомандовал он изо всех сил. – Бегите вниз, позовите капитана, Милс! Держи круче, все на ноги!
   Последовало общее замешательство. Капитан, помощник лейтенанта и большая часть экипажа были уже на палубе.
   Капитан приказал переменить галс, и, когда судно медленно повернуло, он спросил у Мрамора, что это все значило? Мрамор на этот раз, оставив свой нос в покое, предложил капитану и нам всем прислушаться.
   Если мы не ошибались, мы попали в самую середину бурунов.
   – Мы можем повернуть обратно, господин Мрамор? – спросил с беспокойством капитан.
   – Да, командир, если только нет проклятого течения; теперь такая темень, что ничего не видно.
   – Бросьте якорь и следите! – скомандовал капитан.
   Кайт объявил, что глубина была шесть сажен.
   Мы принялись за развертывание каната; через несколько минут мы стали на якорь. Мрамор успокоился, только слышалась его бормотание: «Чертов мыс, проклятое течение».

Глава V

   Они бросили нас на палубу судна и отвезли нас на несколько миль в море; там они приготовили гнилой остов лодки, без снастей, без парусов, без мачт, весь в дырах, проеденных крысами.
Шекспир

   Нет ничего тягостнее выжидания. Наше судно продолжало стоять на якоре. Нам нечего было делать. Мертвая тишина царила на судне. Все наши чувства как бы превратились в один слух. Вне всякого сомнения, мы попали в такое место, где волны разбивались о скалы, со всех сторон нас окружали буруны. Хорошо еще, что ветер был слабый и лот продолжал показывать шесть сажен глубины. Капитан, потеряв терпение, непременно хотел сесть в лодку и объехать вокруг судна; но замечание Мрамора, что при такой темноте лодка могла наскочить на подводный риф, убедило его подождать еще.
   Показалась наконец заря. Мы с возрастающим ужасом стали оглядываться вокруг. Мы стояли рядом с землей, но это были лишь голые отвесные скалы, вышиной по несколько сот футов. Перед нами, сзади, кругом торчали подводные камни, рифы и шумели буруны. Остается загадкой, как мы не погибли в такую темную ночь. Конечно, это Провидение спасло нас.
   Таково было мое первое вступление на Мадагаскар.
   Когда солнце засияло во всем своем блеске и море казалось спокойным, капитан вздохнул с облегчением. Наскоро позавтракав, капитан вскочил в лодку с четырьмя хорошими гребцами в надежде найти выход из этого лабиринта рифов.
   Мрамор позвал меня на бак. По его таинственному виду и сжатым губам видно было, что он собирался говорить со мной по секрету.
   – Слушайте, Милс, – сказал он, – положение нашего судна критическое: мы окружены лишь водой да подводными скалами. Не мешает приготовиться к худшему. Возьмите с собой Неба и «Джентльмена» – это прозвище дали у нас Руперту – и вытащите из баркаса все ненужные вещи, затем положите туда бочонки и ждите новых распоряжений. А главное – ни гугу. Если вас будут спрашивать, можете ответить, что вы исполняете приказание.
   Через несколько минут все было готово. Во время наших приготовлений явился Кайт.
   – Это зачем? – спросил он.
   Мрамор объяснил за меня:
   – Видите ли, баркас может всегда пригодиться, так как я не думаю, чтобы на маленькой лодке можно было уйти слишком далеко.
   Это объяснение показалось всем таким естественным, что никому и в голову не пришло подозревать опасность, а потому никто и не удивился, когда Мрамор стал давать уже громко дальнейшие распоряжения:
   – Милс, положите на борт мешок с сухарями и запас говядины.
   Повару велено было приготовить несколько котлов со свининой, которой я взял еще и сырьем, так как это любимое кушанье матросов; они находят, что солонина напоминает вкусом орехи.
   Капитан, возвратившийся через два часа, вообразил, что он сделал важное открытие.
   – Вся беда, – сказал он, – произошла от водоворота, который следует за течением, и оттого, что мы слишком далеко от земли.
   Во всяком случае, капитан надеялся вывести судно из беды. Заметив нагруженный баркас, спущенный на воду, он прикусил губу. Свинина продолжала вариться в котлах.
   Принялись поднимать якорь. Вскоре все было готово. Наступил критический момент. Как нам миновать целый ряд подводных скал, о которые с яростью разбивались волны даже в тихую погоду? При виде поверхности океана, то вздымающейся, то опускающейся, можно было подумать, что это грудь морского чудовища, тяжело дышащего во сне. Сам капитан не мог решиться тронуться с места. Меня с несколькими матросами послали в лодке к берегу, чтобы удостовериться, где именно находился водоворот. Оказалось, что он был как раз в том течении, в направлении которого стояло наше судно. Благодаря маленькой бухточке между скалами и другому обратному течению наш корабль мог маневрировать. Это известие всех нас обрадовало. Мы двинулись, затаив дыхание. «Джон» прекрасно слушался руля; нос его благополучно миновал водоворот, но здесь мы почувствовали неимоверную силу течения, которое влекло нас прямо на рифы.
   Пришлось поворачивать на другой галс. Противоположное течение оказало нам большую услугу. Капитан осторожно направил в него судно. Мы обошли первый риф, только слегка задев его; толчок был незначительный. Капитан в восторге схватил руку Мрамора пожимая ее изо всей силы от полноты чувств.
   Вдруг наше судно со всего размаху ударилось о подводный камень. Это произошло так неожиданно, что половина экипажа свалилась, в это же время слетели три стеньги под напором ветра.
   Трудно себе вообразить смятение, овладевшее нами. Судно разом остановилось; при столь сильном толчке можно было подумать, что оно сейчас распадется. Первый вал, встретив на пути своем такое препятствие, вырос перед нами в целую гору и обрушился на судно. Корабль накренился на бок и подался вперед, врезавшись еще больше в рифы.
   Капитан был поражен. Отчаяние появилось на его лице, но только на одну секунду. Послышалась его команда. Он приказал опустить дагликс на баркас, а верп – в лодку. Мрамор заявил, что судно пробито. В трюме набралось воды на семь футов, и это в каких-нибудь десять минут! Но капитан не мог бросить своего «Джона» на произвол судьбы. Он велел побросать в воду весь чай, все лишние вещи. Тогда один из моряков, успевший в это время нырнуть, доложил, что наружная обшивка пробита громадным куском скалы.
   Капитан созвал весь экипаж для совещания.
   По закону торговое судно лишается права пользоваться услугами своего экипажа с того момента, как оно потерпело крушение. Значит, мы теперь все были свободны, не исключая даже и Неба. На военном судне – дело другое. Там республика продолжает выдавать плату, и моряк обязан окончить срок своей службы.
   Капитан сказал, что в четырехстах милях от нас находится остров Бурбон; он надеялся найти там небольшое судно, на котором мы могли бы возвратиться к месту крушения, чтобы спасти часть груза, паруса и якоря.
   Пристать к Мадагаскару было невозможно: туземцы его слыли в то время за дикарей.
   Надо было снаряжаться в путь. Наши заблаговременные приготовления пришлись как нельзя более кстати.
   Капитан принял управление баркасом, а Мрамор, Руперт, Неб, повар и я посланы в лодку с приказанием держаться поближе к баркасу.
   Был полдень, когда мы покинули наш корабль. Благодаря попутному ветру мы плыли довольно быстро.
   Несмотря на то что мы и теперь находились среди безбрежного океана, так сказать, в простой ореховой скорлупе, я чувствовал глубокую благодарность Создателю при мысли о том, скольких опасностей мы избежали.
   Надо отдать справедливость Мрамору: он вел себя как настоящий философ; для него путешествие в четыреста миль в простой лодочке казалось самой обыкновенной вещью. Каждый из нас ненадолго заснул, невзирая на неудобства.
   К утру подул холодный ветер; море начало слегка волноваться. Мы решили поднять парус, чтобы не отставать от баркаса. Ежеминутно приходилось освобождать лодку от наполнявшей ее воды.
   К ночи ветер усилился.
   Мы убрали парус и взялись за весла, всячески стараясь противостоять волнам, которые могли затопить нас.
   Мы и не заметили, что постепенно удалялись от баркаса, и к утру при восходе солнца мы убедились, что наших спутников и след простыл. День прошел благополучно; по расчетам, мы проехали более половины всего пути. На следующий день подул попутный ветер, продолжавшийся тридцать часов, за это время мы сделали более полутораста миль.
   У всех глаза были устремлены на восток, каждому хотелось первому увидеть землю. Вдруг мне показалось, что вдали виднеется черная точка. Мрамор согласился следовать по направлению ее в течение часа.
   – Но только одного часа, слышите, – сказал он, посмотрев на часы. – Это чтобы вы замолчали и не кружили бы мне голову понапрасну.
   Мы принялись грести изо всех сил. Каждая минута была дорога для меня. Наконец Мрамор велел приостановиться – час прошел.
   Мое сердце сильно билось, когда я влезал на скамейку; моя черная точка была все там же.
   – Земля! Земля! – закричал я.
   Тогда сам Мрамор вскочил на скамейку и на этот раз сдался.
   Без сомнения, перед нами был остров Бурбон. Мы с новой энергией приналегли на весла. К десяти часам нам оставалась всего миля до берега, но мы не могли выбрать места, к которому можно было бы пристать.
   Как назло, поднялся сильный ветер, и только к утру мы нашли удобную бухточку.
   Никогда в жизни я не испытывал такой благодарности к Провидению, как в ту минуту, когда после всех треволнений ступил наконец на твердую землю.
   На острове мы пробыли неделю в надежде дождаться баркаса с нашими товарищами. Но они не появлялись.
   Тогда мы направились к Иль-де-Франсу. В то время там еще не было американского консула, и Мрамор, не имея кредита, не мог достать судна, чтобы возвратиться к «Джону», потерпевшему крушение. У нас тоже ни у кого не было денег. Одно из судов, отправлявшееся в Филадельфию, согласилось принять нас к себе на борт.
   Так как нам нечем было заплатить за проезд, Мрамор взялся исполнять обязанности офицера, а мы должны были работать на баке. Этот корабль назывался «Тигрис» и считался одним из лучших американских судов. Капитан его слыл человеком дельным и знающим. Он был небольшого роста, лет тридцати, не более, звали его Диггс. Он сказал нам, что хотя его экипаж и в полном составе, но он берет нас только потому, что мы его соотечественники. На самом же деле ему нужны были многие люди; он взял к себе сверх комплекта пять человек из Калькутты для борьбы с пиратами, которые начинали тогда грабить американские суда.
   Это было своего рода начало той quasi войны, которая разразилась с Францией спустя несколько недель.
   Все это меня мало интересовало. Я думал об одном – возвратиться восвояси и совсем не беспокоился о новых опасностях, предстоящих нам.
   Мы двинулись в путь и прошли приблизительно сто миль. Мы с Рупертом стояли на вахте. Я уже собирался идти на покой, как вдруг увидел в океане белый парус; приглядевшись, я распознал, что это был баркас «Джона». Меня это так поразило, что, ухватившись за фардун, я в один миг очутился на палубе и начал неистово махать. Мрамор, командовавший в это время вахтой, несколько раз дернул меня, чтобы заставить сказать, в чем дело.
   Когда я наконец сказал ему, что это были наши, он немедленно доложил о том капитану. Диггс был человек добрый, он отнесся с большим участием к нашей истории. Из баркаса нас тоже увидели, и через каких-нибудь два часа он совсем приблизился к нам.
   Вид баркаса произвел на нас всех удручающее впечатление. На дне его лежал почти мертвый негр. Капитан Роббинс и Кайт, эти два колосса, походили теперь на призраки: глаза их, казалось, выступили из орбит; когда мы заговорили с ними, они не в состоянии были вымолвить ни слова. Более семидесяти часов у них во рту не было ни капли воды, а что может быть мучительнее неутоленной жажды?
   Во время урагана они вынуждены были для облегчения баркаса вылить почти всю воду из бочонков.
   Капитан Роббинс, думая, что находится около острова Бурбон, надеялся пополнить там запас воды. Но они напрасно проблуждали десять дней и вконец выбились из сил.
   Когда я помогал Роббинсу взобраться на борт, в его глазах промелькнуло сознание. Почувствовав себя в безопасности, он пошел, шатаясь, тяжело опершись на мою руку. Он направился к резервуару с пресной водой и молча указал мне на стоявший тут же стакан. Я дал ему напиться, тогда он оказался в состоянии сделать еще несколько шагов.
   Капитан Диггс счел нужным дать подобающие предписания относительно больных: им дозволялось пить воду в маленьком количестве и не иначе глотать, как подержав ее сначала во рту, что значительно облегчило их страдания; затем, когда был готов завтрак, им дали немного кофе и по морскому сухарю, смоченному вином. Благодаря этим предосторожностям все были спасены. Роббинс и Кайт настолько оправились к концу недели, что могли приступить к исполнению служебных обязанностей. Но хотя с них ничего не спрашивалось, они всячески старались быть полезными.

Глава VI

   Как пенящиеся волны мешают и затрудняют плавание!
«Макбет»

   Бедный капитан Роббинс! Окрепнув от физических страданий, он стал испытывать нравственные: мысль о покинутом судне не давала ему покоя. Мрамор говорил мне, что Роббинс пробовал уговорить капитана Диггса отправиться на место крушения, но капитан и слышать об этом не хотел. Итак, «Джон» остался брошенным на произвол судьбы.
   «Тигрис» было прекрасно устроенное судно; хотя оно незначительно превышало «Джона» своей величиной, но зато помещало двенадцать новых пушек. Экипаж его состоял из пятидесяти человек. Диггс, будучи воинственным и опытным в борьбе с пиратами, заставлял нас для практики ежедневно упражняться в стрельбе. К тому же он получил новые сведения касательно отношений между Францией и Соединенными Штатами; и когда мы приехали на остров Святой Елены, его судно было вполне готово для военных действий.
   На острове капитан сделал запас продовольствия, но новостей никаких не узнал.
   Жители острова Святой Елены были люди невежественные. Все, что они знали, – это названия судов, побывавших в Индии, да цены на мясо и овощи. Семьдесят лет спустя Наполеон просветил их.
   Отчалив от острова Святой Елены, мы шли долгое время совершенно спокойно. Проезжая мимо французского острова Гваделупа, капитан Диггс приблизился к нему более, чем это было необходимо.
   Заметив бриг подозрительного вида, капитан направил на него подзорную трубу и объявил, что это французский крейсер, даже, может быть, капер.
   По-видимому, бриг старался догнать нас. После долгих совещаний решено было убавить ходу и выжидать неприятеля.
   – Эти негодяи идут иногда прямо на абордаж, не дав нам даже времени сообразить, в чем дело. Но меня-то они не застигнут врасплох. Милс, подойдите-ка к повару и скажите ему, чтобы он наполнил водой все котлы и скорее кипятил бы ее, а ко мне пошлите Мрамора.
   Вслед за тем я увидел, что Неб вытаскивал из шлюпки пожарную трубу, которую он поставил около кухни. Мрамор приказал матросам наполнить трубу водой. Неб хлопотал изо всех сил.
   – Ну-ка, черномазый, – сказал Диггс, – прицелься-ка в юферс, в самую середину. Пойдемте, господа, к трубе, пусть нам Неб покажет свою ловкость.
   Капитан пришел в восторг: Неб попал фонтаном воды прямо в намеченную точку. Ему велено было не отходить от трубы ни на шаг. Вскоре последовал сигнал – опустить койки вниз.
   Так как мы убавили ходу, то бриг удержался от стрельбы в нас. Казалось, он платил нам вежливостью.
   – По местам! – раздалась команда.
   Я встал на грот-марсель, а Руперт – на фор-марсель. Мы должны были делать вид, будто работаем над починкой судна. Затем капитан раздал нам ружья.
   Как только все было готово, велено было молчать.
   Уже совсем маленькое расстояние отделяло нас от брига. На нем было десять пушек меньшего калибра, чем наши.
   Но следующее обстоятельство показалось мне подозрительным: люди, наполнявшие бак, старались скрыть свое присутствие за абордажными сетями. Я так и порывался вскочить на бакштаг, чтобы хорошенько разглядеть все, но не смел тронуться со своего поста. К счастью, у меня в кармане была газета и карандаш. Я умудрился наскоро написать несколько слов: «Бриг полон вооруженных людей, спрятанных за абордажной сетью». Обернув этим клочком бумаги медную монету, я пустил ее на бак. Услышав шум, капитан посмотрел наверх. Я молча указал ему пальцем на бумажку и был награжден одобрительным жестом с его стороны. Прочитав мое послание, капитан велел Небу и повару наполнить трубу горячей водой.
   С брига нас окликнули в рупор:
   – Какое это судно?
   – «Тигрис», возвращающийся в Филадельфию из Калькутты. А ваш бриг?
   – «Безумие», французский капер.
   – Откуда вы?
   – Из Калькутты. А вы?
   – Из Гваделупы. Куда вы идете?
   – В Филадельфию. Смотрите не подъезжайте к нам так близко, с вами может приключиться несчастье.
   – Что вы сказали? Несчастье? Мы что-то плохо слышим, а потому подъедем поближе.
   – Говорят вам, отваливайте.
   – Отваливайте! Это еще что значит? Ну, ребята, начинайте!
   Эти слова были произнесены по-французски.
   – Неб, за дело, – скомандовал капитан, – спрысни-ка их хорошенько, мой мальчик.
   В ту же минуту пожарная труба была приведена в действие.
   Французы бросились на свой бушприт, и тут весь заряд кипятка ошпарил большую часть из них с головы до ног. Некоторые бросились в воду, предпочитая холодную ванну горячему душу.
   С «Тигриса» раздавались громкие раскаты смеха, и наше судно, ведомое рулевым, легко перевернулось на месте, как волчок, как будто его самого только что окатили водой [1 - Это исторический факт, происшедший во время войны 1798 года.].

   Мы напрасно ожидали пальбы со стороны брига: французы удержались от нее, зная, что мы вооружены лучше их. Они поворотили на другой галс, так что оба судна оказались спиной к спине.
   Капитан Диггс приказал поставить пушки на порт, предполагая, что наши «друзья» начнут изъявлять нам свое неудовольствие.
   Действительно, едва мы были на расстоянии трех кабельтовых друг от друга, как раздался выстрел. Пушечное ядро, пробив крюйсель, пролетело между марсом и верхушкой мачты, пробило марсель и, наконец, ударилось обо что-то твердое. Я испугался за Руперта, который стоял там.
   – Ого! Фор-марс, – закричал капитан. – Во что оно ударилось?
   – В топ мачты; аварии нет, капитан, – ответил Руперт уверенным тоном.
   – За вами теперь черед, капитан Роббинс, пусть они это попомнят!
   Мы разом выпалили из двух пушек. С нашего борта послышались радостные восклицания – мачта французов была разнесена.
   Таким образом битва окончилась. Главным ее героем был Неб. Его лицо так и сияло от радости, рот растянулся до ушей от удовольствия, несмотря на то что он более всех рисковал своей жизнью.
   Да, бедняги порядком-таки пострадали от нас.
   Я всегда считал, что именно это столкновение между «Безумием» и «Тигрисом» и послужило началом той враждебности, которая выказалась во время войны 1798, 1799 и 1800 годов. Целых девять дней в газетах только и говорилось об этом событии.
   После этого происшествия с нами ничего особенного не случалось.
   Недалеко от мыса Виргинии, когда мы направлялись к земле, мы заметили корабль, идущий на нас. Лейтенант капитана Диггса сказал ему, что это, должно быть, судно из Филадельфии, торгующее с Индией, что его имя «Ганг»; капитан же сомневался, говоря, что если это действительно «Ганг», то он изменился до неузнаваемости. Приблизившись к нам, незнакомец выстрелил из пушки и поднял американский флаг. По всем признакам это было американское военное судно.
   – Не правда ли, это «Тигрис»? – спросили оттуда в рупор.
   – Да. А ваше судно?
   – «Ганг», корабль Соединенных Штатов, капитан Даль, с мыса Делавара. Приветствую вас, капитан Диггс. Ваши услуги могут быть нам полезны.
   Диггс засвистел в ответ. Теперь все стало ясно. Это действительно был «Ганг», первое военное судно, посланное от правительства. Французские капера вынудили нашу республику держать наготове несколько вооруженных судов вроде «Ганга».
   Капитан Диггс отправился на «Ганг» в шлюпке, а я управлял ею, что дало мне возможность хорошо рассмотреть судно и его капитана. Даль, плотно сложенный, в своем морском мундире имел вид настоящего моряка. Он дружески потряс руку нашего командира и от души хохотал, узнав историю абордажа и кипятка.
   Доброе, открытое и в то же время самоуверенное лицо капитана так понравилось мне, что я еле удержался, чтобы не попроситься к нему на службу. Быть может, моя карьера и выиграла бы от этого.
   Но Провидение решило иначе.
   Предоставляю читателю судить, прав ли я был или нет.
   После того как Диггс выпил со своим старым знакомым стакан-два вина, мы возвратились на борт «Тигриса».
   Оба судна отправились в путь; «Ганг» поплыл на северо-восток, к Делавару. А мы в тот же вечер были около мыса Мей на расстоянии пяти миль. Ночью с мыса подъехал лоцман в лодке. Капитану Роббинсу хотелось во что бы то ни стало высадиться на берег. Для него было важно объявить о крушении его судна. Решили, что мы с Рупертом будем ему сопутствовать, невзирая на позднее время. Мы собрались в одну минуту, увозя с собой лишь по паре белья да необходимые документы.
   Не успели мы отчалить, как подул такой сильный юго-западный ветер, что лоцман предложил нам вернуться. Но это легко было сказать. «Тигрис» делал шесть-семь узлов; как же добраться до него, не имея возможности дать сигнала? Мы все работали не покладая рук, но маяк был от нас еще за целую милю. Руперт в изнеможении свалился на скамейку. Роббинс занял его место, а его посадил к рулю.
   Мы находились в положении человека, который, цепляясь руками и ногами, чтобы добраться до вершины отвесной скалы, чувствует, что в последний момент его окончательно покинут силы.
   Позади нас простирался громадный рассвирепевший Атлантический океан, и ни единого клочка земли между нами и обоими материками. Ничего съестного мы с собой не взяли, в надежде закусить на берегу; воды был всего один маленький бочонок. Матросы, бывшие с нами в лодке, не теряли надежды добраться до земли. К полуночи после трех часов нечеловеческих усилий я так ослабел, что весло выпало из моих рук. Капитан тоже изнемогал от усталости. Только матросы старались поддержать равновесие лодки, но и им силы начали изменять.
   Оставался единственный путь спасения. Наше судно могло поворотить через фордевинд; в таком случае у нас являлась возможность встретить его у бухты. Мы напрягли последние усилия. Каждую минуту мне казалось, что я вижу «Тигрис», но тотчас же его образ терялся в пространстве. К счастью, ветер дул по направлению бухты. Вдруг Руперт вскрикнул – он увидел «Тигрис».
   В самом деле это был он, обращенный носом к северо-востоку. Видно было, как он боролся с разыгравшейся стихией, но он шел перед нами с большой скоростью. Мы с яростью взялись вновь за весла. Капитан Роббинс принялся кричать в рупор. Но что значит человеческий голос среди этого ужасного концерта свистящего ветра и рева бушующих волн! Господи! Какое отчаяние овладело нами при мысли, что нас так и не услышат с судна! Мы все разом начали кричать. Какая-то неестественная сила еще поддерживала нас. Но тут набежала волна, залив нас водой. Мы уже более не сомневались в неминуемой гибели, но все же стали освобождать лодку от воды! Один из матросов начал вслух читать молитву, упоминая в ней имя своей жены. Вдруг нам всем послышался крик, точно из трубы: «Лодка!», и вслед за тем со стороны маяка показалась шхуна, направлявшаяся к нам на помощь. Мы не успели опомниться, как она своим водорезом ударилась в нашу лодку, которая сразу пошла ко дну.
   В такие минуты некогда рассуждать – надо действовать. Я ухватился за ватерштаг, но он выскользнул из моих рук.
   Падая в воду, я уцепился рукой за какой-то предмет, и в тот же момент один из людей экипажа удержал меня за волосы. Оказалось, что я ухватился за ногу нашего бедного матроса. Освободившись от тяжести, он же и помог спасти меня. Когда мы были на борту и стали считать друг друга, мы все были налицо, исключая капитана Роббинса. Шхуна повернула на другой галс и прошла еще раз по тому месту, где затонула лодка. Но о нашем старом командире не было больше ни слуху ни духу!

Глава VII

   О, не забывай того часа, когда мы, переходя леса и долины, возвращались с нашим вождем в жилище его предков. Ни малейший ветерок не колыхал листвы в горных лесах: луна сияла на утесах бледными лучами, и природа тихо и молчаливо отдыхала вокруг дома, который возвышался перед нами.
Миссис Гименс

   Судно, на котором мы очутились, называлось «Марта Валлис»; оно направлялось в Бостон из Джемс-Ривера. Нам был оказан самый радушный прием. Капитан обещал нам отправить нас в Нью-Йорк с первым каботажным судном, идущим туда.
   Но прошло более недели, прежде чем он мог сдержать свое слово. Наконец, в проливе Вайнъярд мы встретили судно, на котором нас приняли так же хорошо, как на «Марте Валлис». Здесь мы отдохнули и поели в свое удовольствие трески, мяса, свинины, хлеба с патокой и прочего. Узнали последние новости о войне против Франции и о событиях в Соединенных Штатах.
   Через четыре дня мы уже подходили к Нью-Йорку. У нас с Рупертом не было с собой положительно ничего, кроме платья, в которое мы были одеты.
   Но я не тужил об этом. Дома меня ожидала полная чаша. Да и Руперту нечего было беспокоиться, пока его отец и я оставались в живых.
   И несмотря на это, я не расставался с золотыми монетами, данными мне на прощанье Люси, они были для меня священны.
   Узнав, где пребывают владельцы «Джона», я отправился туда.
   Я начал рассказывать историю своего путешествия, но оказалось, что Кайт уже предупредил меня.
   Спустя три дня после урагана «Тигрис», благодаря попутному ветру, благополучно прибыл в саму Филадельфию, откуда большая часть экипажа «Джона» немедля отправилась в Нью-Йорк. Так как наша лодка не возвращалась, то нас считали погибшими.
   Хотя газеты и не были еще так распространены, как в настоящее время, все же у меня защемило сердце при мысли, что это печальное известие дойдет до Клаубонни ранее нашего появления там.
   Владельцы «Джона» засыпали меня вопросами, каким образом наше судно погибло. Казалось, мои ответы вполне удовлетворили их. Тогда, вынув монеты, я попросил взять их в залог, а мне вместо них выдать маленькую сумму. Но мой залог отвергли; меня снабдили чеком в сто долларов, сказав, что я могу возвратить их, когда мне заблагорассудится. Я спокойно согласился принять их, зная, что являясь владельцем Клаубонни, я всегда имел возможность вернуть долг.
   Итак, мы с Рупертом могли приобрести все необходимое.
   Мы отправились в бассейн Альбани в надежде застать там «Веллингфорд», но нам сообщили, что он только что отплыл, взяв к себе на борт негра с вещами его молодого хозяина; несчастный ездил в Кантон с молодым Веллингфордом, а теперь возвращался один на родину с печальным известием о гибели мистера Милса.
   Нельзя было терять времени: надо было во что бы то ни стало опередить «Веллингфорд». Уложив наш багаж на пакетбот, мы поплыли на всех парусах.
   Мое волнение было так велико, что я не мог решиться сойти с палубы до тех пор, пока не был брошен якорь вследствие прилива. С наступлением ночи Руперт преспокойно лег спать. Я последовал его примеру. На другой день около полудня я увидел «Веллингфорд», входящий в бухточку, но тут деревья скрыли его от наших глаз.
   Едва мы очутились на берегу, как бросились бежать изо всех сил; даже Руперт не переводил дыхания; он наконец понял, сколько горя он причинил своему дорогому отцу и сестре!
   Никогда еще Клаубонни не казалось для меня настолько привлекательным, как в эту минуту. Дом, утопающий в густой зелени аллеи, виноградники, прекрасные зеленые пастбища, бархатистая травка, слегка колеблющаяся под дуновением южного ветра, стада, расположенные группами под тенью деревьев, – все это навевало приятное спокойствие и довольство. И ради чего я расстался со всей этой прелестью? Для борьбы с пиратами, для крушения у берегов Мадагаскара!.. Я рисковал своей жизнью в маленькой лодочке среди бушующих волн и непроглядной тьмы! Да, это чудо вырвало меня из когтей смерти и возвратило меня на родную землю.
   Мы уже были недалеко от леса, когда увидели, что наши сестры вошли туда, направляясь к нашей любимой беседке. В тот же момент показался Неб, шедший по другой дороге. Бедняга подвигался черепашьими шагами – ему нечего было торопиться с грустными вестями; мы, думая опередить негра, избрали кратчайший путь, но, застряв в кустарниках, опоздали. Неб уже стоял перед своими госпожами бледный как мертвец, не будучи в состоянии произнести ни слова, несмотря на то что Люси трясла его изо всех сил, чтобы добиться от него объяснений. Вдруг он повалился на землю и начал рыдать.
   – В чем дело? – вскричала Люси. – Стыдно тебе, что ты убежал, или же с братьями приключилось несчастье?
   – Это из-за меня, дорогая моя! – сказал я из-за кустов. – Но вот мы оба здесь, слава Богу, здоровы и невредимы!
   Обе вскрикнули от радостной неожиданности, и в одно мгновение мы очутились в объятиях – я у Люси, а Руперт – у Грации. Как это произошло, трудно объяснить, потом каждый из нас поцеловал свою сестру. Они плакали от радости, говоря, что это первая минута счастья после целого года страданий.
   Неб же не двигался с места, устремив на нас удивленный взор; он не верил своим глазам, сомневаясь, мы ли это. Удостоверившись, что это так, он опять повалился на землю, начал кататься во все стороны и мычать от радости. Затем, как стрела, пустился к дому, крича изо всей мочи:
   – Мистер Милс возвратился! Мистер Милс возвратился!
   Понемногу мы пришли в себя. Пошли бесконечные вопросы и ответы. Никто еще не знал о нашей мнимой гибели. Гардинг был здоров и служил обедню. Он сообщил Грации и Люси имя нашего судна, но умолчал о том, что видел нас перед отплытием.
   Грация торжественно потребовала подробного рассказа о наших приключениях. Руперт как старший из нас начал ораторствовать, пустив в ход все свое красноречие. Особенно он распространился насчет ядра, просвистевшего над его головой, чем произвел сильное впечатление на Грацию. Люси же, зная страсть своего брата все преувеличивать, чтобы выставить себя героем, осталась равнодушной к его рассказам, даже прервала его:
   – Ну, довольно о ядре, будем говорить о другом.
   Скажу правду, я в Руперте сильно разочаровался. Во время путешествия он выказал весь свой эгоизм, незаметно сваливая на бедного Неба всю тяжелую работу, которую должен был исполнять сам. В душе он не чувствовал в себе призвания быть моряком, хотя язык его говорил совсем другое. Да и вообще он так изолгался, что верить ему стало невозможно.
   Если я его еще любил, то это по привычке, а, может быть, потому, что он был сын моего опекуна и брат Люси.
   В своем рассказе о наших приключениях он исказил все факты, подтасовав их с таким умением, что я даже не нашелся, чем срезать его.
   Наговорившись всласть, мы стали вглядываться друг в друга; год разлуки должен бы изменить нас. Руперт остался таким же, как был, только несколько возмужал. Он отпустил маленькие усики, которые очень шли ему. Что касается меня, то я прибавил в длину и в ширину. Грация сказала, что я потерял всю свою миловидность, а Люси, краснея, уверяла, что я стал походить на огромного медведя. Но я не обижался. Люси заметила мне вполголоса:
   – Вот что значит уехать, Милс; сидели бы дома, так никто и не заметил бы происшедшей в вас перемены, а теперь вас называют медведем.
   Я быстро взглянул на нее, она вся вспыхнула, тихо прибавив:
   – Но ведь я шучу.
   Теперь была очередь Грации. Она очень похорошела, хотя совершенно утратила свое детское выражение.
   Люси спокойно выдержала экзамен.
   В ней не было той идеальной красоты, которая восхищает поэтов; это была просто очаровательная женщина во всех отношениях. Честная, открытая душа ее не знала сомнений; взгляды ее были положительные, и в привязанностях своих она отличалась постоянством. Даже Грация подпадала под ее влияние. Счастливые часов не наблюдают. Мы и не заметили, что проболтали целый час. Люси напомнила Руперту, что он еще не поздоровался с отцом, которому, конечно, успели возвестить о возвращении заблудших сынов. Надо было вымолить его прощение.
   Гардинг нисколько не удивился нашему приезду, так как по его расчетам мы именно теперь и должны были вернуться. Об упреках не было и речи. Он торжественно благословил нас, прощая от всего сердца. И я, не краснея, вспоминаю, что я, стоя перед ним на коленях, плакал искренними слезами раскаяния.
   Когда мы все успокоились и подкрепились едой, Гардинг обратился ко мне, чтобы я ему рассказал обо всем случившемся. Мой рассказ был недолог и без прикрас. Совершенно забыв о себе, я старался быть справедливым к Небу, к его находчивости и энергии.
   Мистер Гардинг не скрывал, что был счастлив, что мы опять с ним, а между прочим спросил нас, не надоела ли нам жизнь на море. Я ответил откровенно, что, напротив, не только не надоела, но что я мечтаю поступить на судно, имеющее каперское свидетельство Соединенных Штатов, и побывать в Европе. Руперт же поразил меня своим ответом. Он сказал, что ошибся, избрав себе неверную дорогу, но что теперь он готов сделаться юристом.
   По-видимому, мистер Гардинг был удовлетворен ответом сына, но распространяться по этому поводу не стал, предоставив нам наслаждаться возвращением в Клаубонни. И мы прекрасно провели тот вечер. Руперт, изображая нашу жизнь на корабле в комическом виде, смешил всех до слез; это уже было по его части.
   Сам Гардинг развеселился, как дитя, когда Неб после ужина стал описывать китайские костюмы, косы и башмаки.
   Навряд ли с самого основания Клаубонни в нем так веселились, как в этот памятный вечер.
   На следующий день мой опекун дал мне, так сказать, полный отчет за истекший год. Дела мои были в блестящем положении, капитал значительно увеличился. Я тотчас же про себя подумал, что по достижении совершеннолетия у меня будет на что приобрести себе судно, которым я буду командовать.
   Но мой опекун не заглядывал в будущее. Он мне только заметил, что надеется, что я подумаю, прежде чем окончательно решиться на выбор моей карьеры; я ответил почтительным наклоном головы.
   Настали радостные дни в Клаубонни. Мистер Гардинг предложил нам совершить далекую экскурсию, но никто на нее не согласился – нам было слишком хорошо у себя дома.
   Руперт под руководством отца читал барышням книжки, а я большую часть времени упражнялся в гимнастике.
   Я сделал две-три крейсировки по реке на «Грации и Люси»; наконец, мне в голову пришла мысль – свезти всю компанию на «Веллингфорде» в Нью-Йорк. До сих пор кроме шхун да шлюпок они ничего не видели, а с той поры, как я стал моряком, им непременно хотелось посмотреть на трехмачтовое судно с полной оснасткой.
   Мистер Гардинг думал, что я шучу, но Грация сгорала от нетерпения побывать в большом городе; Люси же принимала сосредоточенный вид каждый раз, как я заговаривал о поездке, предполагая, что она обойдется дорого ее отцу. Но все устроилось как нельзя лучше. Несмотря на свою крайнюю щепетильность, мистер Гардинг согласился, что за проезд нечего платить, раз «Веллингфорд» всех с нашей фермы всегда возил даром. Потом в Нью-Йорке жила его кузина, миссис Брадфорт, зажиточная вдова, у которой он всегда останавливался, когда ему приходилось присутствовать на съезде членов епископально-протестантской церкви.
   У нее был большой и вместительный дом на Уоллстрит, и она не раз звала к себе погостить Грацию и Люси.
   – Вот как мы сделаем, – сказал Гардинг. – Я остановлюсь вместе с девочками у кузины, а молодые люди устроятся в гостинице. Сегодня же вечером я напишу ей, чтобы не застигнуть врасплох.
   Миссис Брадфорт ответила немедля. На другой же день после получения письма весь дом, не исключая и Неба, двинулся в путь на «Веллингфорде». Какая разница между этим путешествием и предыдущим! Наши девицы всем восхищались, восторгам их не было конца.
   Мы благополучно прибыли в Нью-Йорк, где я показал моим спутницам тюрьму, Бэр-Маркет (рынок «Медведь») и колокольни Святого Павла и Троицы. Уолл-стрит, на которой жила миссис Брадфорт, в 1799 году был совсем не такой, как в настоящее время. На том месте, где теперь столько дворцов богачей, тогда стояли скромные провинциальные домики, на мой взгляд куда симпатичнее, чем эти каменные замысловатые постройки.
   Миссис Брадфорт встретила нас с распростертыми объятиями. Для нас с Рупертом у нее уже была приготовлена комната; не было никакой возможности избежать ее гостеприимства. В какой-нибудь час она нас всех разместила, и мы почувствовали себя как дома.
   Я не буду распространяться о том, как мы все были счастливы. Так как наши лета не дозволяли нам выезжать в свет, то мы отправились осматривать достопримечательности. Меня теперь разбирает смех, когда вспомнишь, в чем они тогда состояли. Был там музей, от которого не отказался бы любой город на западе; цирк, управляемый каким-то Риккетсом; театр Джон-Стрита, очень скромное здание; и лев – настоящий живой лев, посаженный в клетку за городом, чтобы его рычание не смущало народ. Когда мы осмотрели все эти чудеса, Гардинг разрешил нам пойти в театр вместе с миссис Брадфорт. Это нам всем доставило большое удовольствие. Хотя мы с Рупертом побывали даже в Китае, но на спектакле нам еще не приходилось присутствовать ни разу в жизни.

Глава VIII

   Ты всегда все то же, вечное море. Земля имеет свои различные формы долин и холмов, деревьев и цветов; полей, которые согревают жгучие лучи солнца, которые сковывает ледяное дыхание зимы, которые осень покрывает золотым руном; ты же, ясно ли твое чело или отягчено бурей, неизменно выбрасываешь свою рдеющую пену на берега.
Лент

   Несколько дней спустя после нашего приезда в Нью-Йорк я имел серьезный разговор с опекуном относительно моих новых планов.
   Испробовав жизнь на море, я в душе считал себя уж опытным моряком, и, решив продолжать начатое дело – идти по следам моего отца, – я объявил мистеру Гардингу, что не возвращусь в Клаубонни, но воспользуюсь пребыванием в Нью-Йорке, чтобы подыскать себе подходящее судно.
   В этом я мог вполне положиться на Неба, а потому и приказал ему походить по набережным и присмотреться к приставшим судам: из него выработался уже очень порядочный матрос, и морская профессия была ему по душе. Вообще в Небе было много достоинств, и мало-помалу я стал любить его почти как брата.
   Однажды, когда я сам разгуливал по набережной, я услышал позади себя громкий голос:
   – Ей-богу, капитан Вильямс, чего вам раздумывать, возьмите его третьим офицером, лучшего вам не найти во всей Америке.
   У меня было точно предчувствие, что речь шла обо мне, хотя я не сразу узнал голос. Повернувшись, я увидел Мрамора с человеком средних лет; они оба смотрели на меня сквозь абордажные сети торгового судна. Я раскланялся с Мрамором, который дал мне знак подняться на борт и представил меня капитану по всем правилам приличия.
   Судно это называлось «Кризис». Оно было невелико, но прекрасно устроено, имело водоизмещение в 400 тонн и десять новых пушек. Будучи уже нагруженным, оно было готово к отплытию, но задержка состояла в том, что не могли найти третьего лейтенанта. Офицеры встречались редко: все молодые люди поступали в военный флот. Вот Мрамор и отрекомендовал меня. Я не надеялся на такое быстрое повышение, хотя сознавал, что эта должность мне по силам.
   Капитан Вильямс проэкзаменовал меня в течение пятнадцати-двадцати минут, поговорил наедине с Мрамором и затем не колеблясь предложил мне занять это место. Нам предстояло совершить кругосветное плавание; уже одна эта мысль восхищала меня. В Англии наше судно должно было выгрузить муку и нагрузиться сандалом, затем направиться к западным берегам Америки, а потом в Кантон; здесь – променять товары на чай и так далее и возвратиться в Соединенные Штаты.
   Жалованье мне назначили тридцать долларов в месяц.
   Подумав несколько минут, я решился принять предлагаемое мне место, тем более что согласились взять и Неба в качестве простого матроса. Я отправился к нотариусу подписать условие. На этот раз все совершалось по правилам. Самого мистера Гардинга вызвали для дачи согласия. Он был в очень хорошем расположении духа, так как он, в свою очередь, только что заключил условие, в силу которого один из его друзей-адвокатов обязывался руководить обучением Руперта.
   Миссис Брадфорт предложила полный пансион своему молодому родственнику; отцу оставалось только одевать его и снабжать карманными деньгами.
   Но, зная характер Руперта, я сомневался, чтобы он довольствовался несколькими долларами, которые мистер Гардинг мог ежемесячно выделять ему. Я в деньгах не нуждался, а потому устроил Руперту кредит в двадцать долларов ежемесячно. Как собственник Клаубонни, я пользовался доверием, меня даже считали богаче, чем я был на самом деле.
   Я делал это от всего сердца. Но мне было грустно, что Руперт без всякого стеснения соглашался принимать от меня эту маленькую жертву.
   В три дня «Кризис» совсем приготовился к отплытию. Капитан Вильямс рассчитывал отправиться в четверг, но что-то задержало его; о пятнице не могло быть и речи – в этот день в 1798 году никто ничего не предпринимал. У меня оказался лишний свободный день, и я отправился погулять.
   Руперт, Грация, Люси и я задумали сделать маленькую экскурсию по окрестностям Нью-Йорка. Нам с Люси было очень тяжело расставаться надолго. Мое путешествие могло продолжиться три года; я уже тогда буду совершеннолетним, а Люси – совсем взрослая девушка, девятнадцати лет. Сколько перемен произойдет за это время!
   – Руперт будет адвокатом, когда я возвращусь, – сказал я.
   – Да, – ответила Люси, – и знаете, Милс, я теперь начинаю жалеть, что Руперт больше не будет с вами. Вы так давно знаете и любите друг друга! И потом вы вместе подвергались таким ужасным испытаниям!
   – Ничего, я спокоен. Неб остается со мной, а Руперту приятнее быть на суше. Его призвание – адвокатура.
   – Однако, Милс, Неб – не Руперт, – заметила Грация с упреком.
   Люси промолчала, и я не нашелся ничего сказать в ответ на это.
   – Но вы будете иногда думать о нас, Милс, – проговорила Люси с глазами, полными слез.
   – О, еще бы! Смею надеяться, что и вы не забудете меня. Да, кстати, я еще не возвратил вам своего долга. Вот вам обратно ваши золотые монеты, посмотрите: это те самые, которые вы мне дали на прощанье; я скорее согласился бы лишиться своего пальца, чем израсходовать хотя одну из них.
   – А я думала, что они пригодятся вам. Но вы отняли у меня эту иллюзию.
   – Разве вам неприятно знать, что у меня не было крайности прибегнуть к ним? Зато теперь, когда я уезжаю с разрешения мистера Гардинга и ни в чем нуждаться не буду, я возвращаю вам ваше золото с процентами.
   С этими словами я хотел вложить ей в руку маленькую вещицу, но Люси так стиснула свои пальцы, что я не мог ничего поделать.
   – Нет, нет, Милс, я ведь не Руперт. Можете сделать иное употребление вашим деньгам.
   – Как деньгам! Но ведь это маленький медальон на память о нашей дружбе.
   Пальчики Люси раскрылись так же свободно, как у ребенка, и я беспрепятственно вложил в ее руку мой подарок, который ее очень обрадовал.
   На нем были вырезаны наши четыре вензеля, перемешанные с волосами. Как я был счастлив, увидев, что она прижала медальон к своему сердцу! Но тогда я этому не придавал особенного значения.
   Я не буду распространяться о нашем прощании. Когда мы возвратились с прогулки, мистер Гардинг позвал меня к себе в кабинет, благословил и обещал не забывать в своих молитвах. Люси ждала меня в коридоре. Она была бледнее обыкновенного, но казалась спокойной. Передавая мне маленький томик Библии, она сказала, подавляя свое волнение:
   – Это вам на память обо мне, Милс, читайте ее и думайте о Боге!
   Затем, наскоро поцеловав меня, она скрылась в свою комнату и заперлась. Грация была внизу. Она припала к груди и зарыдала, как дитя. Я насилу вырвался из ее объятий.
   Руперт проводил меня до судна, на котором пробыл час-два. Выходя из дома, я обернулся: окно раскрылось, из него выглянула головка Люси. «Пишите нам, Милс, пишите почаще», – были ее последние слова.
   Мы тронулись с восходом солнца при попутном ветре и благоприятном течении. Проезжая мимо Баттерси, я увидел на берегу Руперта и с ним двух женщин, машущих платками; это последнее доказательство их привязанности и обрадовало, и опечалило меня на весь день.
   «Кризис» было судно очень легкое на ходу, легче даже «Тигриса». Здесь я мог пользоваться полным комфортом: нам подавались скатерти, тарелки, кувшины и прочее; одним словом, на «Кризисе» имелись все сладости жизни, какие только можно себе представить на борту торгового судна.
   С нами вместе вышло около дюжины разных судов; между ними – два военных корабля от республики, перед нами – несколько торговых судов, которые, казалось, намеревались соперничать с нами в скорости хода. Мы все прошли мель на расстоянии одного кабельтова друг от друга, но скоро мы обогнали их на целую милю, что нас всех привело в настоящий восторг. Мрамор стал доказывать, что наше судно превосходит все не в одной скорости, но также и в других отношениях. Что ж, не мешает быть о себе хорошего мнения, а тем более о корабле, к которому принадлежишь!
   Я должен сказать правду, что в первые минуты я не совсем хорошо чувствовал себя в своей новой должности, будучи еще очень молодым, чтобы командовать людьми, годящимися мне в отцы и опытными в морском искусстве. Но достаточно было нескольких дней, чтобы я приобрел уверенность в себе и заставлял бы исполнять свои приказания так же поспешно, как это сделал бы главный лейтенант. Приблизительно недели через две, когда я находился на вахте, наше судно было застигнуто сильным ветром. Мне удалось с большим успехом взять на гитовы все паруса. Капитан Вильямс остался очень доволен моими распоряжениями и, главное, тем хладнокровием, которое не покидало меня. Впоследствии я узнал, что во все время ветра он стоял на борту люка, запретив другим лейтенантам показываться. Я был предоставлен самому себе и прекрасно со всем справился. Раньше капитан Вильямс имел обыкновение заходить на палубу во время моей вахты: посмотреть на небо и все ли в порядке. Но теперь он прекратил эти визиты, доверяя мне, как самому Мрамору. Похвалы капитана, а еще более доверие его ко мне доставили мне большое удовольствие.
   Наш переход затянулся в ожидании благоприятной погоды. Наконец подул попутный ветер, и мы пошли как следует.
   На другой день, когда я был на утренней вахте, на самом рассвете показался парус на траверсе. Это было судно, несколько больше нашего и со скорым ходом. Когда взошло солнце, капитан и главный лейтенант взошли на палубу. Сначала они оба думали, что это английское судно, возвращающееся из Западной Индии. Но, присмотревшись внимательно, Мрамор стал уверять, что судно – французское. Капитан Вильямс решил идти прямо на него, чтобы рассмотреть его вблизи. На нем было двенадцать пушек. Этого было достаточно, чтобы мы держались настороже. Как только мы приблизились к нему, капитан объявил, что, вне всякого сомнения, это французское судно, имеющее так же, как и мы, каперские свидетельства. Не успел он произнести последних слов, как неприятель принялся стягивать лисели, брать на гитовы брамсели – одним словом, готовиться к битве.
   Мы подняли свой флаг с раннего утра. Французы же сохраняли свое инкогнито до тех пор, пока все легкие паруса не были уложены. Тогда с их стороны послышался выстрел из пушки, и взвилось на воздух трехцветное знамя, столь симпатичное, как эмблема христианства, но менее счастливое в океане, чем на суше. Несмотря на то что между французами бывали прекрасные моряки, результаты их действий оказывались большей частью плачевными. Многие полагают, что это следствие неправильной системы, предшествовавшей революции: назначать на ответственные места не по достоинству, а по знатности происхождения. И на практике оказывалось, что изнеженные аристократы не в состоянии бывали выполнить тех трудных обязанностей, которые требовались от каждого хорошего моряка.
   Английское или американское судно при встрече с французским уже заранее было уверено в своей победе, хотя иной раз случалось и разочаровываться. Но надо отдать справедливость французам. В сражении они выказывали большое мужество, а подчас – и умение. Так было и на сей раз. Наш капитан сразу почувствовал, что ему придется иметь дело с опытным и неустрашимым противником. Но отступать уже было поздно, и мы также начали готовиться к бою. Мрамор был как рыба в воде. С каким хладнокровием и поспешностью он командовал! В десять минут все было готово.
   Действительно, трудно встретить два торговых судна, обнаруживавших в своих приготовлениях столько искусства и знания дела, как это выказалось со стороны «Кризиса» и «Дамы Нанта» – так назывался наш неприятель. В тот момент, как мы выстроились рядом с «Леди» (прозвище, данное французскому судну нашими матросами), оба судна выпустили заряды одновременно.
   Меня поставили на бак с приказанием следить за снастями и стрелять из ружья лишь в критические минуты.
   Началось с того, что упали два блока от шкотов и кливера. Пока мы перестреливались с «Дамой Нанта» в течение двух часов, у меня дела было по горло, я даже не мог оглядеться вокруг себя, сообразить, кто одерживает победу. Многие из нашего экипажа были убиты и ранены, снасти сильно повреждены.
   Очевидно, французы были вдвое многочисленнее нас. Вдруг над моей головой раздался страшный треск, и, подняв глаза, я с ужасом увидел, что повалилась главная фор-стеньга с реями и парусами на брасы фоков. Тотчас же капитан приказал всему экипажу оставить пушки и приступить к исправлению аварии. В тот же момент и неприятель прекратил стрельбу. С обеих сторон сообразили, что это безумие для торговых судов продолжать наносить друг другу вред, вместо того, чтобы позаботиться о необходимом – починить повреждения.
   Правящие рулем действовали с большой осторожностью. «Кризис» поворотил к ветру, а «Дама Нанта» удалилась от нас на целую милю.
   За работой мы и не заметили, как наступила ночь.
   В этом сражении из нашего экипажа два человека было убито на месте, а семеро – ранены; из них двое умерло, а остальные выздоровели, за исключением одного лейтенанта, который не мог поправиться во всю жизнь, так как человек, находящийся на нашем корабле в качестве хирурга, не сумел извлечь пули из его раны. В ту эпоху хорошие врачи были редки, и те практиковали лишь на суше. Среди моряков вошло в обыкновение выражаться так: «Если вам нужно сделать ампутацию ноги, пошлите за плотником; он, по крайней мере, умеет владеть пилой, а доктор и того не знает».

Глава IX

   Если мы не знаем, как защитить наши двери от нападения собаки, позволим ей войти в комнату; и не будем больше считать себя нацией храброй и просвещенной.
«Генрих V»

   Сражение между «Кризисом» и «Дамой Нанта» произошло на 42°37′12″ северной широты и 34°16′43″ западной долготы, считая от Гринвича.
   Северо-восточный ветер принудил нас остановиться в Бискайской бухте, так так мы направлялись в Лондон. Время было туманное.
   Однажды я был разбужен сильным толчком. Мрамор, стоящий на вахте, потребовал меня целым часом раньше.
   – Вставайте скорей, господин Веллингфорд, вы мне нужны на палубе.
   В одну минуту я очутился в присутствии главного лейтенанта, протирая глаза, как будто бы они от этого могли лучше открыться.
   – Посмотрите-ка, Милс, по направлению этой точки. Ведь это наш друг, француз, всего в полмиле от нас.
   – Почему вы так думаете, господин Мрамор? – в изумлении спросил я.
   – Потому что я его сейчас видел своими собственными глазами. Этот туман рассеивается, подобно занавеси театра, и мне достаточно было одного момента, чтобы узнать врага.
   – Что же вы теперь думаете делать, господин Мрамор? Мы уж теперь убедились, что француз не из трусливых: в ясную погоду мы не могли одолеть его, а теперь туман.
   – Положитесь на старого командира, – он не может забыть недавних повреждений своего судна, а потому я полагаю, что, для очистки совести, он настоит на вторичном сражении. Да, Милс, на борту этого судна будет чем поживиться тому, кто завладеет им.
   Затем он приказал мне спуститься вниз и тихонько позвать всех наверх.
   Мрамор предложил выпалить во французское судно и, воспользовавшись туманом, взять его на абордаж. Если мы незаметно приблизимся к нему и застигнем его врасплох, наш успех несомненен.
   – Во всяком случае не мешает приготовиться, господин Мрамор, – сказал капитан, – тогда будет видно, что делать.
   Не успел он произнести этих слов, как у нас закипела работа. В каких-нибудь десять минут все пушки были выставлены в батарею и заряжены картечью. Мы в лихорадочном нетерпении ждали первого сигнала. Нам казалось, что перед нами множество кораблей, но все они один за другим исчезали из глаз, заволакиваемые густым туманом. Было строго запрещено разговаривать, но тот, кто увидит неприятеля, должен немедленно пойти на корму и донести о том. Более двенадцати человек совершили эту прогулку, но напрасно, ибо все ошибались. Между тем мы продолжали наступать медленным ходом. Прошло двадцать минут томительного ожидания – судно не показывалось. Мрамор не терял хладнокровия и уверенности в себе, но капитан и его помощник посмеивались; а матросы покачивали головами, пожевывая табак. Наконец, думая, что Мрамор ошибся, решили бросить преследование и плыть в прежнем направлении. Капитан уже собирался дать приказ убрать пушки, как вдруг я заметил судно не более как в трехстах шагах от нас. Я молча вытянул руку по направлению кормы, и мои глаза тотчас же встретились со взглядом капитана; в один миг он уже очутился на баке.
   Теперь легко было разглядеть неприятельское судно: сквозь туман оно казалось волшебным видением, подвигаясь медленно вперед и раскачиваясь из стороны в сторону. Сомнений больше не оставалось – мы решили действовать. Стексели поставили по ветру. Тем временем второй лейтенант, знающий французский язык, стал на бак, чтобы быть наготове отвечать, когда с нами заговорят в рупор.
   Французы заметили нас в первый раз лишь тогда, когда мы были от них всего в ста шагах. Нас увидел, кажется, вахтенный офицер. Вместо того чтобы тотчас же созвать всех наверх, он взялся сначала за рупор. Мистер Форбанк, наш лейтенант, говорил не ясно, глотая половину слов. Однако он совсем понятно выговорил: «Случай Бордо». Этого было достаточно, чтобы ошеломить француза на несколько секунд. Мы же, не теряя времени, подвигались с такой быстротой, что не дали неприятелю времени на размышления. Однако голос офицера услышали внизу; французы поспешно и в беспорядке поднялись наверх, рассеявшись по корме и носу. Мы выстрелили из пяти пушек разом. Минуту спустя раздался треск судов, которые столкнулись.
   Мрамор закричал: «Вперед, ребята!» – и вслед за тем он, Неб, я и весь экипаж налетели на французское судно, подобно урагану. Я ждал, что вот начнется бой не на жизнь, а на смерть, но мы нашли палубу пустой и завладели судном без всякого сопротивления со стороны французов. Капитан их был разорван надвое нашей картечью, и два офицера серьезно ранены. Вследствие этого они разом сдались нам. Из наших людей никто не получил даже царапины.
   Я уже говорил, что взятое нами судно имело каперские свидетельства и направлялось из Гваделупы в Нант.
   Убедившись в одержанной победе, мы отделились от «Дамы Нанта». Абордаж причинил ей мало вреда, она легко могла добраться до пристани.
   После долгих совещаний решено было отправить «Даму Нанта» в Нью-Йорк под командой нашего раненого лейтенанта, который на родине мог приняться за серьезное лечение. Капитан и другой лейтенант предложили ему свое содействие для переправы через океан на «Леди».
   Наступила ночь, все приготовления были окончены. «Дама Нанта», повернув на другой галс, направилась к Соединенным Штатам. Наш капитан воспользовался этим случаем, чтобы послать официальный рапорт, а я написал Грации коротенькое письмо, в котором в то же время обращался ко всем нашим. Я знал, как ее обрадуют несколько строк от меня, а также мне доставляло большое удовольствие возвестить о том, что я был назначен старшим лейтенантом.
   Проводы «Дамы Нанта» среди открытого моря ночью имели торжественный и в то же время грустный характер. Благополучно ли доберется это судно до места своего назначения? Все шансы были на его стороне: французские крейсеры редко попадались у берегов Америки.
   За мое участие во взятии судна я получил в награду тысячу сто семьдесят три доллара; я после скажу, на что употребил эти деньги.
   На следующий день с западной стороны показался парус. Чтобы хорошенько рассмотреть его, мы взяли на гитовы грот. По всем признакам это было американское судно. Несмотря на то что мы подняли свой флаг, бриг не обнаруживал ни малейшего желания вступать с нами в разговор.
   Капитан Вильямс решил отправиться за ним вдогонку, тем более что нам не нужно было сворачивать с пути. К четырем часам пополудни мы значительно приблизились к нему и дали залп. Тогда бриг приостановился и допустил взять себя на абордаж. Это было судно, захваченное «Дамой Нанта». Мы тотчас же завладели им, так как оно было нагружено мукой и направлялось в Лондон; его поручили мне, дав в помощники молодого человека, Роджера Талькотта, и шесть человек из нашего экипажа.
   Само собой разумеется, все французы, за исключением повара, перешли на «Кризис».
   Неб упросил капитана отпустить его со мной, хотя Мрамору трудно было обойтись без его услуг.
   Это была моя первая команда, которой я очень гордился, хотя в душе боялся сделать какую-нибудь глупость. Я должен был направляться к берегам Англии. Так как «Кризис» шел скорее «Аманды» – так назывался мой бриг, – то еще до заката солнца мы потеряли из виду наше старое судно.
   Я взял на себя утреннюю вахту. Ответственность на мне лежала большая. Я находился в обширном океане, в местах, где нас ежеминутно мог настигнуть неприятель, и экипаж мой состоял из людей неопытных, совершающих путешествие первый раз в жизни.
   Что же касается Неба, то он блаженствовал. Как бы сильно ни свистел ветер, океан, бриг и он сам, все должно было беспрекословно подчиняться мистеру Милсу. Талькотт, несмотря на свою молодость, был толковый малый, почему мне и дали его в помощники. Капитан Вильямс рассчитал, что две головы всегда лучше одной. Я предложил Талькотту поместиться в моей каюте не только ввиду того, чтобы иметь компанию, но и для того, чтобы его поставить с собой на равную доску в глазах экипажа.
   Первую ночь нам не пришлось спать. День прошел довольно спокойно. К вечеру я взобрался наверх, чтобы посмотреть, не видно ли земли, но безуспешно. Вдруг послышался голос Неба с реи фор-марселя:
   – Огонь перед нами!
   Было около десяти часов. Я знал, что этот огонь должен был быть с маяка мыса Лезарда, по направлению его я и стал держать путь.
   На следующее утро мы уже въехали в Ла-Манш, стараясь придерживаться берегов, насколько это было возможно. Мы прошли на расстоянии целой мили от Эддистона, до такой степени я боялся французских крейсеров. Через день мы уже были у острова Уайта, но тут переменился ветер, и мы должны были пойти на булинях. До Англии оставалось недалеко.
   Все время кто-нибудь из экипажа смотрел вперед, стоя на часовой мачте, из страха натолкнуться на неприятеля. Всевозможные паруса попадались нам навстречу, в особенности около Дувра. Но море стало постепенно суживаться. Я употреблял все усилия, чтобы проходить незамеченным, избегнуть абордажа. Понемногу я приобретал в себе уверенность. Мне казалось, что я командую «Амандой» не хуже самого Мрамора; и если бы пришла необходимость перевернуть на другой галс и направиться в Нью-Йорк, то и тут я бы не потерялся.
   Огни, видневшиеся с берегов Англии, продолжали руководить нами. Мы приближались к Дунгенессу. Около трех часов утра Талькотт, стоявший на вахте, прибежал ко мне, весь запыхавшись, сказать, что какое-то судно, по-видимому люгер, идет прямо на нас. Я думаю, было от чего перетрусить.
   Я решился лететь к земле на всех парусах, надеясь, что люгер не успеет напасть на нас. Мы живо обогнули стрелку ближайшего мыса. Люгер, бывший от нас на расстоянии одного кабельтова, на минуту скрылся с глаз. Заметив какое-то судно, стоящее здесь на якоре, мы стали около него. Я надеялся, что люгер переменит галс, но не тут-то было: минуту спустя он уже подходил к нам, точно его тянуло магнитом.
   Во все это время ничто не нарушало тишины ночи. На судне, стоявшем около нас, господствовало полное спокойствие. Мы находились между этим судном и люгером на расстоянии одного кабельтова друг от друга. Я закричал в рупор:
   – Эй, корабль!
   – Какой это бриг?
   – Американец, с французским люгером, трогайтесь-ка!
   На мои слова раздалось восклицание:
   – Этакий черт! – А потом: – Проклятые янки!
   Наконец все были позваны наверх.
   – Это английское судно, снаряженное в Вест-Индию, господин Веллингфорд, – сказал один из наших стариков матросов, – только оно сейчас без конвоя.
   – Что это за люгер? – спросил оттуда офицер резким тоном.
   – Мне ничего не известно. Он преследует меня двадцать минут.
   В это время люгер незаметно проскользнул между нами. Английское судно показалось ему более привлекательным, а потому он и пошел прямо к нему на абордаж. Выстрелов не было ни с той, ни с другой стороны. До нас доносились крики раненых, брань, проклятия, команда.
   Хотя застигнутый врасплох Джон Булль храбро защищался, но нам видно было, что он начинал проигрывать сражение. Туман, надвигавшийся с берега, заслонил от нас оба судна.
   На рассвете мы опять увидели их вдали, направляющимися к Франции. В 1799 году такое дерзкое предприятие могло удаться; французы не раз приводили добычу в свои гавани; но три-четыре года спустя это было бы немыслимо. «Аманда» осталась цела. Кажется, Нельсон, после своего великого подвига, не был так счастлив, как я в эту минуту. Талькотт поздравил меня от всего сердца.
   Все мы были убеждены, что счастливый исход дела являлся следствием нашего искусства и умения держать себя: никто и не думал, что это была простая случайность.
   Поравнявшись с Дувром, мы взяли лоцмана, который сообщил мне, что плененное судно называлось «Доротеей», что оно только что возвратилось из Вест-Индии. Оно бросило якорь около Дунгенесса, думая провести спокойную ночь в этом уединенном местечке. И люгер никогда не напал бы на «Доротею», если бы мы случайно не натолкнули его на добычу.
   Но, к счастью, мне уже больше нечего было бояться люгера. В тот же день мы вошли в гавань и бросили якорь. В первый раз мне пришлось видеть целый флот на стоянке. Наша история наделала много шума на борту военных судов. К нам подъехало, по крайней мере, двадцать лодок расспросить, как было дело. Между прочим, мне стал задавать вопросы один пожилой господин в городском костюме; я полагаю, что это был адмирал; но все лодочники на все расспросы никому ничего не отвечали, хотя высказывали необыкновенное почтение этому господину. Он пожелал узнать от меня все подробности дела; я откровенно рассказал ему всю правду. Он слушал меня с большим вниманием. Уходя, он дружески пожал мне руку, сказав:
   – Молодой человек, вы хорошо сделали, поступив так осторожно; пусть ворчат наши старые моряки – они думают лишь о себе. Ваша прямая обязанность была – спасать свое судно; и раз вы это могли сделать, не запятнав своей чести, ваше поведение заслуживает похвалы. Но для нас срам, что эти проклятые французы греют себе руки на наших же глазах.

Глава X

   Как сладок и печален в одно и то же время ход человеческой жизни, когда детство и юность бок о бок начинают спускаться в долину лет! Невинность сопровождает их некоторое время, шаг их легок, хотя в чертах уже имеется некоторая серьезность; они слишком молоды для страдания, но не для слез.
Альстон

   С каким интересом и уважением относились к Англии образованные американцы в 1799 году. Они изучали ее историю, законы и устройство. Только небольшое число ярых политиков были врагами Англии. Мы же с Талькоттом не составляли исключения из общего правила и смотрели на нашу «мать отечества» сквозь радужные стекла.
   По мере того как мы приближались к Лондону, все, что нам показывал издалека лоцман, восхищало нас.
   Темза не представляет собой ничего особенного, но трудно вообразить себе то множество всевозможных судов, которыми она была заполнена. Наш лоцман очень ловко провез нас среди этого лабиринта, его можно было сравнить с кучером, который прочищает путь своему экипажу среди сплошной массы народа.
   Капитан Вильямс поручил мне возвратить бриг его первоначальному собственнику, сохранив за собой право на вознаграждение. Это был американский негоциант, поселившийся в новом Вавилоне. Он приказал отправиться за судном, а с меня сложил всякую дальнейшую ответственность.
   Так как в своем письме капитан по ошибке написал про меня: мистер Веллингфорд, мой «младший офицер», негоциант не счел нужным пригласить меня к обеду, а между тем в газетах уже было напечатано о происшествии у Дунгенесса под рубрикой: «Проделка янки». Эта фраза много вредила американцам во мнении иностранцев.
   Во время моего пребывания в Лондоне я воочию убедился, что в стране наших предков, кроме епископов и добродетелей, можно встретить и нечто другое. В Гревизенде мы взяли к себе на службу двух офицеров из таможни. В Англии существует финансовая система назначать на места двух мошенников, чтобы один мог контролировать действия другого. А потому один из моих новых сослуживцев, видя во мне мальчика восемнадцати лет, которому уже было поручено захваченное судно, вообразил, что со мной ему будет очень удобно проделывать всякого рода делишки. Звали его Свиней. Узнав, что я сгорал от нетерпения осмотреть Лондон, он вызвался быть моим проводником, предложив для начала показать мне собор Святого Павла, а затем достопримечательности Вест-Инда. Мы с ним пространствовали целую неделю.
   Удостоверившись, что я имел возможность расплачиваться, он предался своей природной наклонности к грязным вещам, пригласил меня посетить Уэппинг, центр разврата. Но я слишком много читал и наслушался об этом ужасном месте, а потому и был все время настороже, оставаясь простым зрителем всего, что происходило перед моими глазами. Наставления доброго мистера Гардинга тоже не забывались мной ни на минуту.
   Те безобразия, которые мне пришлось видеть в доме Черной Лошади, находящемся на улице Святой Екатерины, произвели на меня самое отталкивающее впечатление.
   Не стану распространяться о том, какого рода женщины посещали этот дом; большинство из них были молоды, некоторые еще не утратили красоты, но все они были презреннейшими созданиями.
   – Что же касается мужчин, которых вы видите здесь, – сказал мне Свиней, сидя за кружкой пива, – более половины из них бандиты или негодяи, приходящие сюда вечером повеселиться среди прекрасных господ вроде вас, моряков. А вот эти две физиономии я видел в Ольд-Белсе; и как это им удалось избегнуть ссылки? Но вы видите, что они прекрасно чувствуют себя, точно они у себя дома, и хозяин оказывает им прием как вполне честным людям.
   – Не понимаю, – сказал я ему на ухо, – как это осмеливаются принимать открыто известных мошенников?
   – Однако же какое вы дитя! Разве вы не знаете, что закон покровительствует плутам наравне с честными людьми? Да у этих мазуриков всегда есть про запас alibi. Alibi – это…
   – Прекрасно знаю, господин Свиней, это юридическая увертка.
   – Как! Черт побери! Такой юнец, как вы, только что приехавший из девственной еще страны – Соединенных Штатов, – и уже знакомы с такими вещами!
   – Да, – сказал я, смеясь. – Америка-то и есть страна alibi, там все – везде и в то же время – нигде. Народ пребывает в постоянном движении, а это своего рода вечное alibi.
   Чтобы закончить день, Свиней повел меня на бал, который, по его словам, охотно посещался американскими офицерами. Это был зал собрания Уэппинга.
   Войдя туда, я увидел человек пятьдесят поваров и метрдотелей, черных как уголь, под руку с молодыми англичанками. Хотя у меня нет особенных предубеждений к черной расе, но, признаюсь, это зрелище вызвало во мне чувство отвращения. В Англии же смотрели проще на вещи, там казалось вполне естественным, что англичанки выходят замуж за людей всевозможных цветов кожи.
   После этого бала, который Свиней показал мне, как верх прелести, он наконец проговорился о главном мотиве всех своих любезностей. Опорожнив вторую кружку пива, разбавленную можжевеловкой, он предложил мне свои услуги, чтобы провести беспошлинно все, что находилось на борту «Аманды»; раз мне было поручено судно, то, по его мнению, я имел возможность присвоить себе все содержимое «Аманды». Я с негодованием отвергнул это предложение, дав Свинею почувствовать, что считал его слова для себя оскорблением и что с этого момента наши отношения с ним не могли более продолжаться. Он, по-видимому, сконфузился. По его понятиям, всякий товар был годен лишь для того, чтобы воспользоваться им; а потом грабеж – «проделки янки» – вещь самая обыкновенная.
   К счастью, вскоре я увидел наш «Кризис», который, подобно «Аманде», прочищал себе дорогу среди лабиринта парусов. Не успел он еще пристать, как Талькотт, Неб и я были на борту. Капитан Вильямс уже прочел в газетах про «проделку янки» и догадался, как именно произошло дело. Он встретил нас очень радушно. Мы все были счастливы видеть друг друга.
   Я был единственный из офицеров, который успел осмотреть Лондон; это мне придавало некоторое значение в глазах экипажа.
   Мрамор, который, в свою очередь, жаждал ознакомиться со столицей Англии, уговорил меня быть его проводником и показать ему все, что видел сам. Две недели мы употребили на то, чтобы выгрузить наше судно и взять балласт. Затем нужно было пополнить наш экипаж. Конечно, мы предпочли взять американцев. Наш выбор оказался очень удачным: несколько прекрасных матросов с английского крейсера, попавших туда с американского судна, с радостью согласились поступить на «Кризис».
   История «Дамы Нанта», слегка приукрашенная, появилась во всех газетах и наделала много шума.
   Ничто не могло привести англичан в лучшее настроение, как известие о вреде, нанесенном французам. Со времени 1775 года американцы пользовались в Англии особенно хорошей репутацией: каким-то чудом обе нации действовали заодно против общего врага. Кажется, отчего бы английскому и американскому флотам не соединиться навсегда вместе? Да, никому не известно, что нам готовит будущее, никто не может предсказать, какие народы останутся нам дружественными и какие сделаются нашими врагами.
   Я с большим удовольствием принялся показывать Мрамору достопримечательности Лондона. Мы начали с хищных зверей и Башни, но наш лейтенант остался к ним равнодушен. Церковь Святого Павла понравилась ему, хотя он чистосердечно признался, что находит Кеннебункскую церковь куда лучше и что, пожалуй, «Троицу» из Нью-Йорка можно было бы поместить рядом с церковью Святого Павла.
   – То есть как рядом? – повторил я, смеясь. – Вы, должно быть, хотите сказать, что она легко вместе со своей колокольней поместилась бы внутри, да и тогда еще осталось бы больше места, чем во всех наших церквах вместе взятых?
   Долго Мрамор не мог мне простить этой шутки, сказав, что мое замечание «не патриотично», слово, которое в 1799 году употреблялось не так часто, как в настоящее время.
   Выйдя из церкви, мы благополучно прошли через Флит-стрит, Темпль-Бар и Странд; наконец мы очутились в Гайд-парке, месте, куда стекались представители моды и высшей аристократии. Здесь мы выбрали себе скромный уголок для наблюдений.
   Этот парк представлял дивное зрелище при хорошей погоде и массе блестящих экипажей, снующих во все стороны. Не будучи в состоянии раскритиковать разом все виденное, Мрамор излил свою желчь на лакеев.
   – Это возмутительно, – говорил он, – заставлять наемного человека носить трехцветную шляпу; такое отличие должно быть предоставлено исключительно представителям церкви, государства или военным офицерам.
   Пока мы с Мрамором обсуждали этот вопрос, произошло маленькое приключение, имевшее важные последствия.
   Обыкновенные экипажи для публики в английские парки не допускаются, за исключением наемных карет. Одна из таких карет и очутилась в затруднительном положении как раз в то время, когда мы проходили мимо нее. Лошади испугались тачки, стоящей на дороге, и начали пятиться. Кучер не сумел справиться с ними, и задние колеса попали в воду канала; не случись тут Мрамора и меня, карета и сидящие в ней непременно бы утонули. Схватив тачку, я бросил ее под передние колеса, Мрамор же удержал заднее колесо своей железной рукой; таким образом катастрофа была предупреждена. Лакея не было. Я бросился к дверце и помог выйти пожилому господину с дамой и молодой особой. Все трое сошли благополучно, даже не замочив себе ног. Но Мрамор не так-то легко отделался; бедный стоял по плечо в воде и делал нечеловеческие усилия, чтобы поддержать равновесие экипажа, но в ту минуту, как все вышли, он выпустил из рук колесо, тачка поддалась напору, и карета и лошади в беспорядке попадали в воду. Одну из лошадей удалось спасти, другая же утонула. Вокруг нас собралась толпа. Но участь экипажа мало беспокоила меня. Я был рад, что мы спасли его пассажиров.
   Пожилой господин от всего сердца благодарил нас, прося не оставлять его, что ему еще понадобятся мои услуги, на что я без труда согласился. Пока мы направлялись к выходу из парка, я мог внимательно рассмотреть моих спутников. Все они, по-видимому, принадлежали к порядочному обществу, так называемому в Англии среднему классу.
   Господин должен был быть военным, барышня, одних лет со мной, казалась очень красивой. Да ведь это настоящее приключение. Я, точно герой романа, являюсь спасителем восемнадцатилетней девицы. Теперь мне остается только влюбиться в нее!
   У ворот парка пожилой господин нанял карету; усадив в нее своих дам, он пригласил меня сопровождать их. Но мы с Мрамором промокли до костей. Тогда незнакомец дал нам свой адрес на Норфолк-стрит, и мы обещали зайти к нему, что мы и сделали, предварительно пообедав и высушив свои костюмы.
   – Милостивые государи, – сказал нам майор, оказав нам самый радушный прием, – ваше поведение достойно английских моряков, всегда готовых оказать вежливость и услугу. – Затем, вынув из портфеля несколько банковых билетов, он нам сказал: – Я бы с радостью предложил вам больше этого, что я, быть может, и сделаю со временем, чтобы доказать вам всю мою благодарность.
   При этих словах майор протянул Мрамору два билета по десяти фунтов стерлингов.
   Судя по сложившемуся мнению во всем христианском мире, Соединенные Штаты считались самой корыстной страной; там литература, искусство, слово занимали второстепенное место, доллар же царил на первом плане – он был главным двигателем во всем.
   Однако странная вещь: мне достоверно известно, что двадцать человек европейцев несравненно легче купить за двадцать фунтов стерлингов, чем соблазнить этими деньгами двух американцев. Не берусь объяснять подобное явление, но факт налицо.
   Мрамор выслушал майора с подобающим почтением, теребя свою табакерку, которую он раскрыл в ту минуту, как майор кончил говорить. Затем с полнейшим равнодушием, взяв щепотку табаку, Мрамор захлопнул табакерку и только тогда ответил.
   – Это очень великодушно с вашей стороны, майор, – сказал он, – но спрячьте-ка ваши деньги обратно; мы будем вам столь же благодарны за них, как будто мы их прикарманили. Затем позвольте вам доложить во избежание недоразумений, что мы оба уроженцы Соединенных Штатов.
   – Соединенных Штатов! – повторил майор, выпрямляясь во весь рост. – В таком случае я убежден, что вы, молодой человек, не откажетесь принять от меня это доказательство моей признательности.
   – Ни в коем случае, милостивый государь, – вежливо ответил я. – Мы совсем не то, что вы предполагаете. Наружность бывает обманчива. Мы оба – морские офицеры с судна, имеющего каперское свидетельство.
   При этих словах майор извинился перед нами, теперь только поняв, что мы никогда не согласимся принять вознаграждение за услугу. Он пригласил нас присесть, и разговор продолжался.
   – Мистер Милс, – начал Мрамор, – владелец имения, называемого Клаубонни; он мог бы жить у себя в полном довольстве. Но когда петух поет, и цыпленок тянется за ним. Его отец был моряк, так вот и сын пошел по его следам.
   Это известие о моем положении нисколько не повредило мне, напротив: в обращении со мной всего семейства Мертон тотчас же произошла приятная перемена. Меня просили навещать их до моего отъезда из Англии, чем я воспользовался более двенадцати раз.
   Одевшись заново с головы до ног, я неоднократно сопровождал их в театр. Эмилия впервые улыбнулась мне, увидев меня в новом костюме. Эта девушка была прелестным созданием: скромная и застенчивая с виду, она была полна жизни, судя по выражению ее больших голубых глаз; кроме того, она получила хорошее воспитание и, при моем незнании жизни, казалась мне самой образованной из всех барышень ее лет. Я считал Эмилию Мертон чудом из чудес; сидя около нее и слушая ее, я краснел за свое невежество.

Глава XI

   Внимание, боцман, или мы сядем на мель, внимание, говорю тебе!
«Буря»

   Капитан Вильямс, желая выразить мне чем-либо одобрение за мои заботы о бриге, позволил мне проводить времени на суше сколько угодно. Мне могло более не представиться возможности еще побывать в Лондоне и быть в такой милой компании.
   Из предосторожности капитан послал одного из своих чиновников в консульство справиться, что за люди были Мертоны.
   Оказалось, что они занимали прекрасное положение и пользовались всеобщим уважением. У них имелись родственники в Соединенных Штатах, так как отец Мертона женился в Бостоне.
   Я же был в восторге от этого знакомства и благословлял судьбу, натолкнувшую меня на них. Благодаря Мертонам, я узнал свет. Меня у них всегда ожидал самый радушный прием. Сам Мертон, джентльмен в полном значении этого слова, ни на минуту не забывал, что он обязан мне спасением жизни. Эмилия с удовольствием разговаривала со мной; и как я бывал счастлив, слушая милые мысли, произнесенные хорошеньким ротиком.
   Я заметил, что она смотрела на меня, как на провинциала. Но я недаром совершил путешествие в Кантон, чтобы стесняться перед ребенком.
   В общем, я думаю, что произвел прекрасное впечатление на все семейство. Быть может, Клаубонни тут играло немалую роль. Но, во всяком случае, во время моего последнего визита Эмилия казалась грустной, а мать ее уверяла меня, что все они искренне жалеют меня. Майор взял с меня обещание навестить их на Ямайке или в Бомбее, куда он собирался с женой и дочерью через несколько месяцев в надежде упрочить там окончательно свое положение.
   Неделю спустя «Кризис», покинув дюны, выехал в открытое море, сопутствуемый благоприятным ветром.
   Мы остановились у Мадеры, где высадили одно английское семейство, отправляющееся туда для поправления здоровья. Затем мы запаслись фруктами, овощами и свежим мясом.
   Следующая наша остановка была в Рио; я ошибся в расчете, думая, что меня здесь ждет письмо от наших.
   Затем мы направили наш путь к острову Штатов, намереваясь пройти пролив Ле-Мер и обойти мыс Горн.
   Мы подъезжали к Фолклендским островам рано утром. Ветер дул с востока, время было туманное; при таких условиях проход через узкий пролив являлся рискованным. Мы с Мрамором держались того мнения, что лучше всего было бы обогнуть остров с восточной стороны, но никто из нас не решился предложить свой проект: я – по молодости, а Мрамор – вследствие упрямства «старика», как он называл капитана.
   – Он любит, – сказал Мрамор, – идти очертя голову, и никогда не бывает так счастлив, как в океане среди незнакомых островов.
   К полудню ветер, перейдя к югу, подул сильнее и к полночи превратился в вихрь. Это предвещало начало бури, которую мне приходилось видеть на море в первый раз.
   По обыкновению уменьшили количество парусов, оставив только грот-марсель, кливер и фок.
   Наше положение было не из веселых. В этих местах течения действуют с такой силой, что мы стали теряться в догадках, делая всевозможные предположения, конечно далекие от истины. Но капитан был убежден, что мы совсем близко от Огненной Земли. Мы же все потеряли надежду пройти через пролив.
   Вдруг раздалась команда Мрамора:
   – Руль и брасы по ветру! Кливер взять на гитовы!
   В одну минуту весь экипаж был на палубе.
   Судно уклонилось от прежнего направления и под попутным ветром полетело с неимоверной быстротой, получая сильные толчки, вследствие которых дрожали болты и блоки. Однако все удалось; «Кризис» наверняка стал удаляться от Огненной Земли, но куда он несся теперь? На этот вопрос никто не мог ответить. Я был уверен, что мы обошли Фолклендские острова, но и от них нас отделяло большое пространство.
   Как только судно пошло своим обыкновенным ходом, капитан Вильямс обратился к Мрамору за разъяснением подобной команды.
   Мрамор уверял, что ему показалась земля перед самым судном, а так как время терять нельзя, то он и велел поворотить на другой галс, чтобы не наткнуться на берег.
   Мне показалось странным такое объяснение. Капитан же поверил ему или, по крайней мере, сделал вид, что верит.
   Потом Мрамор сказал мне правду:
   – Будет с меня Мадагаскара, с какой стати я стал бы лезть на верную гибель, поддавшись чертовым течениям, которые натолкнули бы нас на этот скалистый берег!
   После захода солнца поднявшийся ветер со страшным шумом сорвал стаксель, который исчез в тумане, подобно туче, затерявшейся среди массы облаков.
   Разразилась настоящая буря.
   На этот раз ураган так свирепствовал, что обыкновенные порывы ветра казались сравнительно с ним легким ветерком. Волны вырастали перед нами в целые горы, которые вдребезги разбивались о наше судно.
   Целую ночь мы боролись с разыгравшейся стихией.
   День наступил серый, мрачный, казалось, все слилось в одну массу, насилу можно было отличить океан от судна.
   Воздух был наполнен водяными парами.
   Мрамор опасался, чтобы нас не отнесло обратно к скалистым берегам.
   Я ничего не ответил ему, мы все четверо, капитан и его трое офицеров, с напряженным вниманием смотрели на туман, как будто за ним скрывалось наше отечество. Вдруг точно по волшебству туман рассеялся, и мне показался вдали отлогий морской берег. Наше судно быстро подвигалось к нему. Земля стала виднеться параллельно тому направлению, которого мы держались, и перед нами, и сзади нас.
   «Что за странная иллюзия», – подумал я про себя, вопросительно посмотрев на своих товарищей.
   – Странно, – проговорил спокойно капитан Вильямс, – ведь это земля, господа!
   – Совершенно верно, как Евангелие, – с уверенностью сказал Мрамор. – Что же вы теперь прикажете делать, командир?
   – Что же можно сделать, господин Мрамор! Пространство не позволяет нам переменить направление, а перед нами – море.
   Действительно, видневшаяся земля казалась низкой, мрачной, пристать было невозможно.
   Вся наша надежда была – найти удобное место, чтобы бросить якорь. Но что нас особенно тревожило – это сильное течение.
   В таком беспокойстве мы провели всю ночь. К полдню все еще нельзя было остановиться – нас влекло вперед неестественными толчками. К счастью, погода прояснилась, и даже ветер приутих к двум часам. Мы продолжали путь, сняв почти все паруса. Но ночь представляла для нас большую опасность.
   Мы предполагали, что нас занесло в один из проливов между островами Огненной Земли. До четырех часов мы проехали, по крайней мере, семнадцать островков. Наконец один из них показался нам удобным для пристанища; этот остров имел около мили в окружности, и мы медленным ходом направились к нему; течение нам помогало. Мы забросили один якорь, держа другой наготове. Затем всему экипажу разрешили пойти поужинать, исключая нас, офицеров. Мы с капитаном сели в лодку; надо было объехать вокруг судна, чтобы удостовериться, все ли обстоит благополучно. Глубина оказалась не удовлетворительной. Нам велено было не доверяться ни ветру, ни течению.
   Распределив вахту, все отправились на покой.
   Рано утром, приблизительно минут за десять до начала моей вахты, капитан позвал нас на палубу: судно тронулось, гонимое ветром. Мы тотчас же взялись за якорный канат. Несчастье произошло вследствие подводных камней: канат оказался протертым на две трети своей толщины. Как только нас опять толкнуло вперед течением, канат порвался. Якорь так и остался на месте; возвращаться за ним назад было немыслимо. Капитан благословлял судьбу, что нам удалось миновать опасность. Мы, ради безопасности, продолжали придерживаться юга, стараясь идти по ветру.
   Ночью луна светила не переставая, и утро обещало нам ясный день. В самом деле, солнечные лучи стали понемногу пробиваться сквозь тучи; теперь мы хорошо видели землю, окружавшую нас со всех сторон. Пролив, из которого выходил «Кризис», был шириной в несколько миль и был ограничен с севера высокими крутыми горами, покрытыми снегом. Перед нами не видно было никаких препятствий, мы с легким сердцем продолжали путь. Вскоре капитан объявил нам, что мы входим в океан с запада залива Лемера и были совсем близко от мыса. Мы распустили почти все паруса, так как капитан придерживался правила «ковать железо, пока оно горячо». В течение нескольких часов мы делали до пятнадцати узлов, и все вдоль берега.
   Еще не успело стемнеть, как мы опять увидели перед собой землю. Мрамор предполагал, что это конец глубокой бухты, по которой мы шли. Капитан же думал, что это мыс Горн. К несчастью, день был пасмурный, неудобный для наблюдений. Попав в узкий канал, мы несколько часов держались юго-запада.
   Но вдруг нас понесло к северу по узкому рукаву канала, делающего изгиб. В результате получилось то, что мы опять удалились от океана и теперь наверное шли не по направлению мыса Горн. Вновь стали попадаться островки со скалистыми берегами и бесконечные бухты.
   Пробовали мы бросить якорь, но неудачно. Да и рискованно было жертвовать вторым канатом. В надежде найти проход с южной стороны, который вывел бы нас в открытое море, мы не хотели возвращаться назад. Наконец, после целой ночи, проведенной в непрестанном страхе натолкнуться на подводный камень среди массы островков, отделяющихся друг от друга узкими каналами, мы увидели с западной стороны проход, ведущий в океан, и наше судно торжественно вступило в открытое море.
   Необходимо было определить, где именно мы находились. Мрамор, выслушав все наши предположения по сделанным наблюдениям, покачал головой и пошел сам посмотреть на карту.
   – Это, господа, Тихий океан, клянусь святым Кеннебунком! – Это была его излюбленная клятва в минуту сильного волнения. Мы прошли через Магелланов пролив, сами того не подозревая.

Глава XII

   Звучите, трубы! Подымайте якорь; распускайте паруса! Нетерпеливые знамена развеваются уже над морем. Кажется, само небо послало нам этот благоприятный ветер, наш легкий челн точно почерпнул жизнь в его божественном дыхании, – так быстро он бежит.
Пинкней

   «Кризис», благодаря слепой случайности, совершил великий подвиг; случись это не в 1800 году, а в 1519-м, пролив, из которого мы только что вышли, получил бы название «пролива Кризиса».
   Как сейчас помню то приятное ощущение, овладевшее мной, когда «Кризис» вошел в открытый океан. Громадные волны его мощно ударялись о берег, освещенный заходящим солнцем. Сердца всех нас были переполнены радостью. Ни одна команда не звучала еще так весело в моих ушах, как настоящее приказание капитана поднять все паруса, что было тотчас же исполнено, и мы торжественно поплыли по середине моря, счастливые тем, что благополучно миновали Огненную Землю и ее бурные воды.
   Я не стану входить в подробности торговых операций, производимых «Кризисом» в течение пяти месяцев после его выхода из Магелланова пролива. Ограничусь тем, что скажу, что мы останавливались в различных местах, выгружали товары и нагружались новыми.
   Несколько раз таможенные крейсеры пускались за нами в погоню, но мы отделывались от них благополучно.
   Отчалив от испанских территорий, мы направились к северу в расчете произвести обмен стеклянных изделий, ножей, печей и прочей домашней утвари на меха. Мы употребили еще несколько месяцев на торговлю, всегда извлекая для себя немалую выгоду.
   Приблизительно на пятьдесят третьем градусе северной широты мы забросили якорь в одной из бухт материка. К нам подъехал местный лоцман, предложивший подвезти нас к такому месту, где мы могли найти громадное количество мехов выдры. И он не обманул нас, хотя имел самую подозрительную наружность. Первым делом он указал нам очень удобную бухточку достаточной глубины, где мы и остановились.
   В эту эпоху мореплаватели, пристающие к северо-западному берегу, должны были всегда остерегаться нападений со стороны туземцев. А потому, невзирая на то что место для стоянки было удобное, нам все же следовало быть готовыми к борьбе с дикарями. Но так как предполагалось пробыть здесь недолго, только запастись мехами, то мы не особенно беспокоились.
   Я никогда не мог запомнить варварских имен дикарей. Конечно, и у нашего лоцмана было свое имя, но христианский язык не поддавался на произношение его; а потому мы ему дали свое прозвище – «Водолаз», по той причине, что он сразу нырнул в море, как только Мрамор попробовал выстрелить в воздух, просто чтобы разрядить оружие.
   Убедившись, что мы остановились в указанной бухте, Водолаз исчез; через час он уже подъезжал к нам в лодке, доверху нагруженной прекрасными мехами; его сопровождали три дикаря свирепой наружности. Тотчас же мы им дали прозвища ради шутки: «Спичка», «Оловянный Горшок» и «Широкий Нос». Трудно определить, к какой расе принадлежали эти субъекты. Капитан сам не мог сообщить мне ничего определенного по этому поводу; все, что ему было известно относительно них, это что они очень ценили одеяла, бусы, порох, печки и старые кольца и охотно обменивали меха на эти вещи.
   Мрамор на мой вопрос резко ответил мне, что, не будучи натуралистом, он ничего не знал об этих тварях, а также и о диких зверях.
   Однако подобное приравнивание этих людей к животным отнюдь не помешало нам вести с ними торговлю, которая, подобно нищете, не различает людей.
   Мне часто приходилось видеть наших индейцев, имеющих сношение с белыми людьми и знакомых с употреблением рома, но дикарей, стоящих на такой низкой ступени развития, я встречал первый раз в жизни. Их можно было принять за готтентотов, поселившихся в Америке.
   Водолаз и его спутники продали нам в тот же день сто тридцать шкур. Обе стороны остались довольны сделкой. Дикари дали нам понять, что, продолжив здесь наше пребывание, мы могли рассчитывать получить еще шесть раз такое же количество шкур. Капитан был в восторге и решился пробыть в этих краях еще день-другой. Лишь только это решение объявлено было дикарям, они выразили большую радость. Оловянный Горшок и Широкий Нос отправились на берег сообщить своим собратьям приятное известие, а Водолаз и Спичка остались с нами.
   Мы с Мрамором заметили, что лодка вошла в заливчик, образуемый бухтой. Так как нам нечего было делать на судне, мы попросили у капитана разрешения пойти осмотреть эту местность и в то же время ознакомиться с берегом. Сойдя в лодку с четырьмя людьми, хорошо вооруженными, мы отправились. Спичка, стоявший на палубе, внимательно следил за нашими движениями, и, как только мы разместились в лодке, он одним прыжком очутился около нас и уселся на корме с таким спокойствием и достоинством, как будто он был капитаном.
   – Как вы думаете, Милс, – спросил меня Мрамор, – брать нам с собой этого костлявого орангутанга или столкнуть его в воду? Авось побелеет после холодной ванны?
   – Оставьте его, прошу вас, господин Мрамор! Я уверен, что он хочет быть нам полезен, только не умеет высказать этого.
   – Полезен?! Да он весь-то выеденного яйца не стоит!
   Мрамору показалось очень забавным его собственное сравнение. Он повеселел и позволил дикарю остаться с нами.
   Спичка имел вид настоящего идиота. При обмене товаров он не проронил ни звука, предоставляя переговоры Водолазу; все время лицо его оставалось неподвижным. А между тем этот человек обладал душой, искрой того неугасимого пламени, которое отличает людей от животной твари!
   Бассейн, в котором остановился «Кризис», был окружен лесом со всех сторон. Но нигде не виднелось признаков человеческого жилья. Мрамор заметил, что очень возможно, что дикари нарочно заманили нас сюда под предлогом торговли, чтобы напасть на нас.
   – Нет, не может быть, – сказал один из офицеров, – тут даже нет ни одного вигвама. Это просто фактория и, к счастью для нас, без таможенных чиновников.
   – Но зато здесь, наверное, промышляют контрабандисты, если назвать контрабандой похищение чужой собственности.
   Мы продвигались медленно. Берега бухты, поросшие густым кустарником и массой деревьев, не позволяли рассмотреть землю. Мрамор предложил пристать в разных местах, чтобы лучше ознакомиться с местностью. Он сам с одним из матросов высадился на одном берегу, а я и Неб – на другом. Мы все были вооружены. Остальным приказали следовать за нами в лодке.
   – Оставьте там Спичку, Милс! – крикнул мне Мрамор.
   Я сделал знак дикарю не трогаться, но не успел я взобраться на берег, как он уже очутился подле меня. Неб предложил схватить старого негодяя и стащить в лодку. Но я счел благоразумнее избегать всякого рода насилия.
   Мы вошли в густой лес. С той стороны бухты, по которой я шел, мне не встретилось ни одного человеческого следа. Мрамор тоже ни на что не набрел. Наконец нас позвали из лодки, которая не могла более двигаться из-за мелководья. Спичка опять прыгнул на свое старое место.
   – Я вам говорил не брать этого орангутанга. Я бы скорее согласился иметь дело с гремучей змеей, чем с подобным чудовищем.
   – Это легче сказать, чем сделать: Спичка пристал ко мне, как пиявка.
   – Дурак, кажется, очень доволен своей прогулкой. У него еще ни разу не было такого радостного выражения лица.
   – Я думаю, – сказал я, – что он сначала вообразил, что ему не удастся поесть. Теперь же он видит, что мы возвращаемся к судну, и очень доволен, рассчитывая, что не ляжет спать с голодным желудком.
   Мрамор нашел мое предположение правильным, и разговор наш принял иной оборот.
   Как только мы пристали. Неб, шедший впереди, вскрикнул. Мы схватились за оружие, но тревога была напрасна. Негр просто напал на человеческие следы: он нашел массу обгорелых деревьев. Тогда мы все принялись осматривать место. Мрамору первому посчастливилось; он натолкнулся на верхушку руля, который, по всем признакам, принадлежал судну в двести пятьдесят – триста тонн. Затем мы нашли много досок и различных частей от корабля, более или менее обгорелых и ободранных от металла. Отовсюду гвозди были повытасканы. Деревянные обломки состояли из дуба, кедра и акации; это доказывало, что погибшее судно имело известную ценность.
   Продолжая осматривать окрестности покинутого лагеря, мы увидели тропинку, ведущую к морю, но с противоположной стороны от того места, через которое нас провел Водолаз. С «Кризиса» невозможно было видеть этот лагерь. Мы нашли еще болты, кильсоны и прочее. Очевидно, катастрофа произошла именно здесь; но по нашим находкам мы еще не могли ничего уяснить себе. Наконец я присел на камень, торчащий из-за кустов. Так как мне было неловко сидеть, я начал устанавливать камень; он упирался обо что-то твердое; оказалось, что это была дока корабельного стола, на которой что-то было написано. В одну минуту мои спутники очутились подле меня, сгорая от нетерпения узнать, в чем дело. Грустная надпись гласила следующее:
   «Американский бриг, «Морской Бобр», капитан Джон Сквайр, завлеченный обманом в эту бухту 9 июня 1777 года и застигнутый дикарями утром 11-го. Капитан, первый лейтенант и семь человек матросов убиты наповал».
   «Бриг был сначала ограблен, потом доставлен сюда и сожжен дотла, дабы можно было извлечь из него железо. Шестеро из нас остались в живых, но одному Богу известно, какая нам предстоит участь. Пишу эти слова в надежде, что моим друзьям попадется на глаза этот камень и они узнают, что с нами случилось».
   Мы с изумлением смотрели друг на друга. Капитан и Мрамор вспомнили, что они действительно слышали о гибели без вести в этих краях брига «Морской Бобр».
   – Завлеченный обманом! – повторил капитан. – Да, теперь я начинаю понимать, как было дело. Будь у нас, господа, попутный ветер, я бы выехал отсюда в эту же ночь.
   – Нам теперь нечего бояться, капитан, – ответил лейтенант, – раз мы можем принять меры предосторожности. И потом, я убежден, что в настоящее время здесь нет дикарей. А Водолаз и его друзья добросовестно ведут с нами дела. Наконец, Спичка слишком спокоен относительно наших открытий следов «Морского Бобра», значит, тогда разбойничала другая шайка дикарей.
   Все эти доводы подействовали на нас успокоительно.
   Мы возвратились на судно, захватив с собой исписанную доску. Решено было усилить вахту и держаться настороже.
   Признаюсь, я провел неприятную ночь. Неизвестный враг всегда страшен. Я предпочел бы открытый бой тому положению, в котором мы находились: среди небольшой бухты, окруженной со всех сторон густыми, непроходимыми лесами.
   Но пока все было мирно и тихо; Водолаз и Спичка, поужинав с аппетитом, заснули мертвым сном. К рассвету мы почти все поддались усталости, однако ничего не случилось. Выглянуло солнце, позолотив верхушки деревьев, бухточка наша заблестела, озаренная его сиянием, и мало-помалу радость при виде такого зрелища рассеяла все наши тревоги. Мы пробудились в бодром настроении духа, почти равнодушные к судьбе, постигшей «Морского Бобра».

Глава XIII

   Этот деспотический ум, эту железную волю, эту почти божественную мощь, это искусство Наполеона привлекать, очаровывать сердца миллионов людей так, чтобы они поступали как один, – ты его имеешь более, чем кто-либо.
Галлек

   Спичка и Водолаз вели себя весь день как нельзя лучше.
   Казалось, все их мысли сосредоточились на мясе, свинине и хлебе, свободное же от еды время они проводили в непрестанном сне. Нам в конце концов надоело следить за этими животными. Капитан Вильямс, окончательно успокоившись, решил еще подождать двое суток, пока привезут новую партию мехов. С девяти часов все принялись за работу, и к полудню судно совсем разоблачилось – все снасти были сложены.
   На ночь «Кризис» предоставили охране капитана и трех лейтенантов.
   Моя вахта начиналась с двенадцати часов ночи, далее следовала очередь Мрамора с двух до четырех часов, а затем все должны были быть на ногах для поднятия мачт.
   Когда я взошел на палубу, я нашел лейтенанта разговаривающим с Водолазом, который, выспавшись, намеревался, по-видимому, провести всю ночь в курении.
   – Давно эти индейцы на палубе? – спросил я у лейтенанта.
   – Все время, как я на вахте.
   Будучи вооруженным, я бы покраснел со стыда, если бы выказал трусость перед безоружными дикарями. К тому же Водолаз покуривал трубочку с важным видом философа. Как он в эту минуту походил на обезьяну! А у Спички, казалось, не хватало ума даже для курения. Он слонялся по палубе с бессмысленным видом.
   Я начал вахту в волнении. Спокойствие, царившее на борту, казалось мне неестественным; однако ничто не давало повода к тревоге. Правда, два дикаря могли наброситься на меня, задушить и выбросить в море, но какая для них могла быть выгода в одной моей гибели, раз они безнаказанно не могли бы отделаться от всего экипажа?
   Звезды на небе светили ярко, это обстоятельство значительно умаляло опасность; ни одна лодка не могла пристать к судну, не будучи мной замечена. Эти рассуждения успокоили меня, и мои мысли приняли иной оборот.
   Воображение перенесло меня в Клаубонни… Я стал припоминать все события своей жизни, мечтать о будущем, строя воздушные замки…
   У Люси был такой приятный голос, бывало, целыми часами она напевала чувствительные мелодии, ласкающие слух.
   Облокотясь на перила судна, я тихонько запел, стараясь припомнить один из ее любимых мотивов, и так живо она представилась мне в эту минуту. В Клаубонни она часто закрывала мне рот своими маленькими ручками, говоря: «Милс, не искажайте этой хорошенькой арии. Вы в музыканты не годитесь; с песнями забудете, пожалуй, свою латынь». Иногда она незаметно подкрадывалась ко мне. И теперь, стоя у перил, я чувствовал, будто она подошла ко мне и положила тихонько свою руку на мои губы, мешая мне продолжать пение. Ощущение было так осязательно, что я хотел взять эту ручку, чтобы поцеловать, но вдруг я почувствовал что-то твердое, оказавшееся у меня между губами и стиснувшее меня так сильно, что я не в состоянии был произнести ни звука. В ту же секунду мои руки были схвачены сзади и сжаты как в тисках. Повернувшись, насколько я смог, я почувствовал дыхание Спички, который затягивал на мне кляп, а сзади орудовал Водолаз. С необыкновенной ловкостью и проворством они сделали меня своим пленником.
   Защищаться и позвать на помощь не было никакой возможности. Связав мне руки и ноги, меня бережно посадили в сторонку, на шкафуте. По всей вероятности, я был обязан жизнью Спичке, желавшему сохранить меня как невольника. С этого момента Спичка преобразился, не осталось и следа его обычного тупоумия. Он сделался главным распорядителем и душой всех действий своих сообщников. Будучи безмолвным свидетелем всего, что происходило передо мной, я почувствовал, в каком ужасном положении мы оказались. Меня мучил стыд, что все произошло во время моей вахты, по моей собственной вине.
   Первым делом меня обезоружили. Затем Водолаз, взяв фонарь, зажег его и приподнял. Получив немедленно ответ на данный сигнал, он потушил фонарь и стал в ожидании расхаживать по палубе.
   Через несколько минут начали вскарабкиваться на судно зловещие лица, которых я насчитал до тридцати человек. Приступ велся с такой осторожностью, что я их заметил лишь тогда, когда они очутились около меня. Все они были вооружены, только у немногих имелись ружья; большая же часть из них запаслась топорами и луками со стрелами. У каждого был нож, а у некоторых томагавки. К моему отчаянию, я увидел, как четверо дикарей бросились к лестницам, ведущим вниз, и захлопнули выходы, единственные, через которые наш экипаж мог подняться на палубу.
   Я невыразимо страдал от кляпа и веревок, стягивавших все мои члены. Но я забывал о своей боли, думая о том, что произойдет.
   Как только все дикари взобрались на борт, Спичка принялся командовать ими. Этот идиот выказал в своих распоряжениях удивительную ловкость и сообразительность.
   Сначала он их попрятал по углам, так чтобы вошедший случайно на палубу не мог бы догадаться ни о чем. Затем воцарилась мертвая тишина. Я даже закрыл глаза от страха, пробуя молиться.
   – Эй, кто там на баке? – раздался голос капитана.
   Я отдал бы все на свете, чтобы предупредить его об опасности, но был не в силах сделать этого. Я только простонал, и, кажется, капитан услышал меня, так как, выйдя из своей каюты, он обратился ко мне:
   – Господин Веллингфорд, да где же вы?
   Без шляпы и не совсем одетый, он просто вышел посмотреть, все ли благополучно. И сейчас я не могу вспомнить без содрогания о том ударе, который обрушился на его обнаженную голову.
   Бык и тот от такого удара свалился бы; конечно, капитан не выдержал. Дикари придержали его, чтобы падающее тело не наделало шуму, затем бросили в воду, которая тут же поглотила его.
   Так погиб капитан Вильямс, добрый и честный человек и в то же время прекрасный моряк!
   Покончив с капитаном, дикари принялись за закупорку выходов; таким образом, весь экипаж был у них в плену.
   Тогда они подошли ко мне, развязали все веревки, стягивающие меня, и сняли кляп, затем повели меня к задней лестнице и знаками дали понять, что я мог разговаривать с товарищами, сидящими внизу. Спичка продолжал всем руководить. Я сообразил, что получил пощаду благодаря ему; но по каким мотивам? – это для меня оставалось загадкой.
   – Господин Мрамор! – закричал я громким голосом.
   – Да, да. А это вы, мистер Милс?
   – Да, я. Будьте осторожны, господин Мрамор. Дикари хозяйничают у нас на палубе, я их пленник. Они все здесь, стерегут выходы.
   Внизу послышался свист, который объяснялся беспокойством, овладевшим командой.
   Я решил говорить правду, несмотря на то что рисковал быть понятым дикарями. Я не сомневался в том, что многим из них был знаком английский язык.
   – Капитана Вильямса нет с нами, – начал Мрамор. – Не знаете ли, где он?
   – Увы! Он уже более не в силах оказать услуги никому из нас.
   – Да что с ним? – вне себя от волнения вскричал Мрамор. – Говорите скорее.
   – Ему размозжили голову дубиной и выбросили за борт.
   За моими словами последовало тяжелое молчание, длившееся с минуту.
   – Значит, теперь я должен решать, что предпринять. Милс, вы свободны? Можете ли вы сказать, что вы думаете?
   – Меня теперь держат два дикаря. Но они дают мне разговаривать, хотя я боюсь, что некоторые из них понимают нас.
   Опять настало молчание; должно быть, внизу советовались, как быть.
   – Слушайте, Милс; мы друг друга знаем хорошо; будем говорить обиняками, авось дикари не поймут нас. Сколько вам лет там наверху, на палубе?
   – Около тридцати, господин Мрамор. И лета все здоровые.
   – Снабжены ли они серой и пилюлями, или же у них только детские игрушки, которыми забавляются наши дети?
   – Первого сорта, пожалуй, наберется с полдюжины, порядочно второго сорта, но зато много острого железа.
   Водолаз выказывал нетерпение, знаками заставляя меня выражаться яснее. За мной следили. Надо было удвоить осторожность.
   – Я понимаю вас, – медленно проговорил Мрамор, – нам следует принять свои меры. Как вы думаете, не хотят ли они спуститься к нам?
   – Ничто не предвещает этого в настоящую минуту, но понимание всеобщее, и нельзя говорить ничего, что приходится скрывать. Мой девиз таков: «Миллионы для защиты и ни одного доллара в виде дани».
   Так как эта последняя фраза вошла в поговорку у американцев, будучи употреблена по случаю войны с Францией, я был уверен, что Мрамор меня понял. Мне позволили отойти от лестницы и сесть на курятнике. Несмотря на ночь, звезды так сияли, что я ясно различал загорелые лица дикарей, которые шныряли по палубе там и сям, время от времени останавливаясь перед самым моим носом, чтобы посмотреть на меня в упор.
   До самого восхода солнца я оставался все в том же положении. Спичка не хотел ничего начинать до рассвета. Он ожидал подкрепления; и действительно, едва успели показаться первые лучи солнца, как с нашего судна дикари начали испускать рычания, на которые как эхо ответили из лесу, казавшегося наполненным дикарями. Затем из заливчика выехали лодки. Я насчитал теперь до ста семи человек этих разбойников; вероятно, они тут были все, так как более их уже не показывалось. Сообщаться с нашими я пока не мог и терялся в догадках относительно их образа действий.
   Меня поражало обращение со мной дикарей. Мне позволили как бы для моциона погулять по баку, затем допустили вылить ведро воды на то место, где оставалась лужа крови и клок волос несчастного капитана Вильямса. Что касается моих чувств, то после нравственных мучений мной овладело странное равнодушие к участи, предстоящей мне. Но даже в ожидании смерти я не столько думал о раскаянии в грехах своих, сколько о мщении.
   По мере того как день надвигался, дикари, предводимые Спичкой и Водолазом, принялись за грабеж. Водолаз, приблизившись ко мне, громовым голосом сказал:
   – Считай! – Я сосчитал. Всего было сто шесть дикарей, не считая их вождей.
   – Скажи им, туда вниз, – сказал Водолаз, указывая на нижние этажи.
   Я позвал Мрамора, и когда он взошел на лестницу, то между нами произошел следующий разговор.
   – Что нового, мой милый Милс? – спросил он.
   – Мне приказано сообщить вам, господин Мрамор, что индейцев всего сто восемь человек, меня сейчас нарочно заставили сосчитать их.
   – Пусть бы лучше их была целая тысяча, мы сейчас взорвем палубу, и они все взлетят на воздух. Как вы думаете, в состоянии ли они понять мои слова?
   – Водолаз понимает, когда вы говорите медленно и отчетливо, но, судя по его выражению, сейчас он понимает вас наполовину.
   – Что, этот негодяй теперь слышит меня? Где он?
   – На левом борту.
   – Милс, – нерешительно позвал он меня.
   – Ну, я вас слушаю, господин Мрамор.
   – Если я выстрелю в верхушку лестницы, что тогда будет с вами?
   – Обо мне-то нечего беспокоиться, все равно они убьют меня; но, вообще, от вашего выстрела нельзя ожидать хороших последствий, не пришлось бы нам раскаяться. Все-таки, если хотите, я сообщу им ваше намерение взорвать их; быть может, это заставит их призадуматься.
   Мрамор согласился, и я исполнил поручение как мог. Мне пришлось прибегнуть ко всевозможным знакам. В конце концов Водолаз понял меня и сообщил о наших планах Спичке; старик выслушал его с большим вниманием и полнейшим равнодушием. Страх для этих людей – неведанное чувство; влача столь жалкое существование, они привыкли пренебрегать жизнью. А между тем самоубийство у них – неслыханная вещь. Оно привилось у людей, пресыщенных удовольствиями: из десяти человек девять эпикурейцев скорей покончат с собой, чем один бедняк, доведенный до этого крайней нищетой.
   Меня просто поразило выражение обезьяньего лица Спички, когда он слушал своего друга. Его взгляд выражал недоверие, ни один мускул не дрогнул от беспокойства.
   Очевидно, угроза не произвела на дикарей никакого впечатления. Спичка с Водолазом, не теряя более времени, начали действовать.
   Первым делом стали бросать в шлюпку большое количество веревок и горденей от лиселей. Затем посредством двух-трех канатов шлюпку потянули к берегу. Индейцы устроили так называемый моряками буксир, привязав один конец веревки к дереву, а другой прикрепив к судну. Расчет их оказался верным: шлюпка могла таким образом двигаться взад и вперед.
   Затем они отправились в камбуз искать топор, которым хотели разрубить якорные канаты. Я решился известить об этом Мрамора, даже рискуя жизнью.
   – Индейцы привязали к острову веревки, они хотят отрезать нас от якорей и притянуть к берегу на то место, где погиб «Морской Бобр».
   – А ну их! Пусть делают, что хотят, мы будем тоже готовы! – Это было все, что мне ответили.
   Между тем дикари, найдя топор на дне шлюпки, принялись рубить канаты.
   – Милс, – закричал Мрамор, – эти удары отдаются мне в самое сердце. Неужели негодяи так-таки отрывают нас от якорей?
   – Да, уж левый якорь оторван, они теперь рубят канат правого… Ну, вот теперь все кончено!.. Судно держится только на буксире.
   – Есть ли ветер, мой мальчик?
   – В бухте – ни капли, хотя поверхность воды немного колышется.
   – А течение прибывает или убывает?
   – Отлив кончается, они не смогут дотащить судно до той скалы, куда завлекли «Морского Бобра» до тех пор, пока вода не поднимется по крайней мере на десять-одиннадцать футов.
   – Слава тебе, Господи!
   – Точно нам это не все равно, господин Мрамор! Разве у нас может быть теперь какая-нибудь надежда одолеть их, раз их так много и мы лишены свободы действия?
   – Что же делать, Милс, надо попытаться спасти экипаж во что бы то ни стало! Если бы я не боялся за вас, я бы полчаса тому назад сыграл бы с ними злую шутку.
   – Прошу вас, забудьте обо мне. Все произошло вследствие моей оплошности, за которую я должен ответить. Делайте все, что вам велят долг и осторожность.
   Несколько минут спустя послышался шум, заставивший меня предположить, что пробовали взорвать палубу. Затем раздались крики и стоны. Выстрелы были пущены из иллюминаторов каюты и попали в две лодки, подъезжавшие к нам. Троих убили на месте, остальные были смертельно ранены. Тотчас же на меня набросились. Но вмешательство Спички спасло мне жизнь. Вне всякого сомнения, он имел на меня особенные виды.
   Большая часть дикарей бросилась в лодки и наш ялик, чтобы подобрать тела умерших и раненых. На борту осталась только половина неприятелей и при этом ни одной лодки. Чтобы как-нибудь выместить свою злобу, они принялись тащить «Кризис» к земле, но вследствие сильного напряжения при большом расстоянии судна от берега кончилось тем, что веревка, привязанная к дереву, разорвалась.
   Я в это время стоял у руля, а Спичка – рядом со мной. Отлив все еще продолжался. Естественно, судно следовало своему прежнему направлению, по веревке к дереву. Я тотчас же повернул руль из опасения, что «Кризис» мог разбиться о скалы. Дикари были заняты своими ранеными; никто не обращал на меня внимания, и на пять минут движение судна зависело исключительно от меня. Пройдя вход в бухту, оно вступало в открытое море.
   Дело приняло неожиданный оборот. Во мне мелькнул слабый луч надежды. Дикари не могли сообразить, от чего зависел ход корабля, хотя они понимали действие отлива. Ими овладела паника. Около половины из них бросились в море и пустились вплавь к острову. Я уж обрадовался, думая, что и все последуют примеру товарищей. Но человек двадцать пять не двинулись с места по той простой причине, что не умели плавать. В числе их остался и Спичка. Воспользовавшись всеобщим смятением, я подошел к лестнице и уже собирался снять баррикаду. Но тут Спичка грозно сверкнул на меня глазами и схватился за нож, блестевший в его руках. Волей-неволей пришлось сдаться. Наше дело еще не было выиграно, а Спичка оказался не так-то прост, как я раньше предполагал. При всей его невзрачной внешности в нем скрывался недюжинный ум, который при иных обстоятельствах сделал бы из него героя. Этот Спичка дал мне урок никогда не судить о людях по их наружности.

Глава XIV

   Брат Джонс Бэтс, не правда ли начинает светать? – Мне кажется, день наступает, но мы не можем желать его увидеть. – Мы видим начало дня; но, наверное, не увидим его конца.
«Генрих V»

   Судно вело себя молодцом. Как только мы обошли остров, подул легкий ветер с юга. Я направил руль к открытому морю. Расстояние между нами и бухтой увеличивалось, главным образом тут помогал еще отлив; мы делали по два узла в час; лодка находилась от нас на расстоянии получаса пути.
   Спичка видел, что дело плохо, но не знал тому причины, ибо не имел представления о значении руля. Наш руль действовал снизу; можно было не трогать колеса.
   Когда же движение судна значительно усилилось, дикарь подошел ко мне с ножом и, приставив его к моей груди, сделал знак, чтобы я пристал к берегу. Я подумал, что настал мой последний час; указав ему на пустые мачты, я постарался объяснить, что судно поневоле лишено возможности правильного хода. Кажется, он меня понял, так как указал мне тотчас же на лежавшие паруса, прикрепленные к реям, заставляя меня водворить их, куда следует. Потом, схватив бригантину, попавшуюся ему на глаза, он велел распустить ее.
   Само собой разумеется, я исполнил эти приказания со скрытой радостью. Натравив все снасти, я вложил в руки дюжины дикарей по шкоту, которые мы все вместе принялись натягивать.
   В одну минуту мы подняли парус; затем я их повел к носу, где мы проделали ту же операцию с кливером и стакселем.
   Этих парусов было достаточно, чтобы ускорить наш ход на целый узел; скоро мы отъехали от земли на милю. Ветер помогал нам.
   Спичка не спускал с меня своего хищного взора. Он не мог придраться ко мне, ибо я исполнил его приказание, но результат получился противный его расчетам. Догнать нас теперь было трудно. Однако Водолаз малый не из трусливых и знающий толк в судах, а потому я поспешил предупредить Мрамора, чтобы он постарался не промахнуться, когда заметит его из окна.
   В ту минуту, когда я привязывал последний талреп, показались лодки, которые уже обогнули остров, минут через двадцать они могли догнать нас. Надо было принять меры. Я поднял главный стаксель и как ни в чем не бывало спустился на палубу. Сезени были также подняты и прикреплены. Спичка изъявлял нетерпение, что мы не пристаем. Со мной уже давно покончили бы, если бы дикари умели сами управлять кораблем. Но я был необходим им, что я и сознавал не хуже их, а потому еще больше набрался храбрости.
   Я посмотрел на лодки в подзорную трубу. Дикари были от нас на расстоянии полумили; они бросили свои весла и сплотились в кучу, как будто совещались о чем-то. Я подумал, что поднятые на судне паруса смущали их; предполагая, что мы вновь завладели «Кризисом», они боялись приблизиться к нам. Под предлогом вывесить еще парусов и заставить этим судно повернуть я поставил дикарей к брам-горденю грот-марса, заставив их натягивать веревки изо всех сил. Глаза их были обращены к носу, а я делал вид, что занят на корме. Чтобы развеселить Спичку, я дал ему в зубы сигару и сам тоже закурил.
   Наши пушки были заряжены; оставалось лишь отнять сзади дощечку, чтобы они готовы были к выстрелу. Повернув руль так, чтобы заряд попал прямо в лодки, я приставил сигару к затравочному пороху, а сам бросился к рулю. Раздался выстрел, за которым последовали страшные крики дикарей, повскакавших на руслени и готовых броситься в море. Между тем Спичка схватил меня.
   Насилу я отбился от него, указав ему знаками, что ветер стал подгонять нас к берегу. Он, кажется, вообразил, что это – следствие выстрела из пушки. Что же касается лодок, то просвистевшая над их ушами картечь заставила их удалиться, они теперь более не сомневались, что судно в наших руках.
   До сих пор удача превзошла все мои ожидания. Я возмечтал спасти жизнь не только себе, но и всего экипажа и отнять судно у варваров. Теперь, если земля исчезнет совсем из виду, наша победа одержана. К счастью, ветер благоприятствовал; мы уже делали четыре узла в час. Еще бы пройти миль двадцать – и дело в шляпе. Но пора было сообщить Мрамору о ходе вещей. Для предосторожности я подозвал Спичку к лестнице, чтобы он мог слышать, о чем мы говорим, хотя я прекрасно знал, что при отсутствии Водолаза ни одна душа из них не понимала по-английски. При звуке моего голоса Мрамор тотчас же подошел к двери:
   – Что такое, Милс? Откуда этот выстрел и почему?
   – Все обстоит превосходно, господин Мрамор. Выстрелил я с целью прогнать лодки, и результат получился блестящий.
   – Прекрасно. А я уже пришел в отчаяние, думая, что мы идем обратно к пристани. Но, черт побери, ведь мы теперь далеко от земли! Долго ли еще протерпит Спичка?
   Я тогда все объяснил ему.
   Неизвестно, кто слушал меня с большим вниманием, Мрамор или Спичка. Последний то и дело показывал мне знаками, что я должен повернуть корабль к земле. Необходимо было успокоить его хоть временно, тем более что началась мертвая зыбь, а снасти были закреплены неважно. Главная мачта закачалась в эзергофте.
   Хотя серьезной опасности еще не представлялось, но все же следовало принять надлежащие меры. В это время, к моему великому удовольствию, я заметил, что пять-шесть дикарей, в том числе и Спичка, почувствовали приступы морской болезни.
   Я тогда принялся убеждать Спичку, что нам нужна помощь снизу, чтобы как следует закрепить мачты. Старый хрыч, приняв на себя важный вид, потряс головой. Значит, он был еще не настолько болен, чтобы остаться равнодушным к жизни. Однако, подумав, он назвал Неба и Йо; последний был поваром. Ему нечего было опасаться двух безоружных людей против двадцати пяти человек. К тому же он, конечно, воображал, что в крайнем случае негры перейдут на их сторону. Но как он ошибался в своих расчетах! Преданность негров уже была испытана.
   Я объяснил Спичке, каким способом они могли подняться к нам только вдвоем. Он меня понял и одобрил, а я сообщил поручение Мрамору.
   С кормы спустили вниз веревку вплоть до иллюминатора каюты; Неб обвязался ею, а затем дикари вытянули его на борт.
   С Йо проделали ту же историю. Прежде чем пустить негров вскарабкаться на снасти, Спичка произнес короткую речь, сопровождаемую многозначительными знаками, долженствовавшими внушить им, что их ожидало, если бы они вздумали дурно вести себя; после чего я их послал к грот-марселю, на который они с поспешностью полезли.
   С их помощью главная мачта была основательно укреплена в несколько минут. Неб получил приказание водворить снасти, и через час, начиная от стеньги до самой палубы, все было на месте.
   Мы удалились на две мили от острова, который уже стал принимать туманные очертания.
   Волнение Спички возрастало, тем более что четверо индейцев лежали пластом от морской болезни. Он сам еле стоял на ногах, но мужество и предстоящая опасность поддерживали его. Чтобы усыпить его подозрительность, я нарочно придумывал ненужные работы.
   Вскоре земля совсем исчезла из виду. Когда подул сильнее ветер, индейцы не могли более противиться качке. Они один за другим попадали, как мухи.
   Чувствуя, как силы оставляют его, Спичка пристал ко мне с угрозами. На этот раз необходимо было удовлетворить его. Я повернул слегка к земле, к великому восторгу дикарей. Спичка чуть не расцеловал меня. Однако я был себе на уме. Сделав им эту уступку, мне нечего было бояться последствий, мы находились слишком далеко от земли; лодки при всем старании уже не могли догнать нас; да наконец, при таком ветре, я каждую минуту мог свернуть на прежний путь.
   Успокоившись, Спичка и его товарищи перестали противиться физическим страданиям.
   Поставив Неба к рулю, я перегнулся через борт, незаметно вызвал Мрамора к окошку и сказал, чтобы он собрал всех наших к выходу. К счастью, у самой лестницы валялся дикарь в сильных мучениях, платя свою дань морю. Воспользовавшись тем, что никто из дикарей не обращал на меня внимания, я отдернул крючок, с помощью которого и железной полосы был заперт трап, и наши, во главе с Мрамором, бросились на палубу.
   Тут было не до объяснений.
   Я сразу заметил, что мои товарищи ожесточились до последних пределов.
   Я же, проведя с дикарями несколько часов и будучи пощажен ими вследствие их доверия ко мне, склонен был к известному снисхождению. Но Мрамор и остальной экипаж, помучившись в своей засаде, были вне себя от бешенства, а главное, им хотелось отомстить за смерть бедного капитана Вильямса. Дикарь, поставленный сторожить выход, невзирая на свою слабость, взялся за пистолеты, но я не дал ему времени выстрелить, схватив его в охапку.
   Во время этой борьбы я слышал возгласы Мрамора и матросов, кричавших изо всех сил: «Отомстить за нашего капитана»! Вскоре я одолел дикаря и связал его по рукам и ногам. В моих ушах раздавались удары, расточаемые с яростью со всех сторон.
   Пока я дошел до кормы, все было кончено: наши завладели судном. Более половины дикарей было убито, остальные сами побросались в море: трупы кидали туда же.
   Только один Спичка оставался еще в живых. Неб сжал его в своих крепких руках в ожидании приказания.
   – В море негодяя! – кричал Мрамор. – В море, Неб, эту поганую падаль!
   – Остановитесь! – вскричал я. – Пощадите его, господин Мрамор, он сам все время щадил меня.
   Одно слово мое заставило Неба остановиться, несмотря на приказание самого капитана. Мрамор при всем своем возбуждении сжалился над беззащитным врагом. Радуясь, что мне удалось спасти хотя бы одну жертву, я повел нашего пленника в трюм.
   Когда все были перебиты, победители с облегчением посмотрели друг на друга. Я же бросился к борту взглянуть на поверхность моря. Какое ужасное зрелище! В ста саженях от нас всплывали головы и руки, делавшие нечеловеческие усилия, чтобы спастись. Мрамор, Спичка, Неб – все они устремили взоры по тому же направлению. Я осмелился замолвить словечко, прося подвинуться задним ходом, чтобы подобрать этих страдальцев.
   – Пусть их тонут и убираются к черту! – резко и коротко ответил Мрамор.
   – Нет, нет, мистер Милс, – заявил Неб, покачивая головой. – Помилование здесь – напрасно, от индейца нельзя ждать ничего хорошего; если вы его не потопите, то он сам сделает это с вами.
   Я видел, что мое заступничество не приведет ни к чему; и по мере того, как мы углублялись в океан, наши жертвы понемногу терялись из виду. Спичка не переставая наблюдал за своими несчастными собратьями; он видел их отчаянную борьбу со смертью. Быть может, между ними находился кто-либо из его родных, очень возможно, даже его собственный сын; в таком случае он удивительно владел собой и вздрогнул только тогда, когда в морских волнах исчезла последняя голова.
   В это время Мрамор, заменивший покойного капитана, наводил на корабле порядок по своему усмотрению и направил «Кризис» обратно в бухту. Для спокойствия мы выстрелили в деревья и кусты.
   В ответ раздалось несколько криков, что доказывало, что наша картечь попала куда следует.
   Войдя в бухту, мы соорудили камнеметную мортиру, из которой выстрелили несколько раз, а также и из ружей. У берега мы нашли лодки, наш ялик и около шестисот мехов. Я без всякого угрызения совести конфисковал эти шкуры, которые тотчас же перенесли на судно.
   Отправившись на остров, я нашел мертвого дикаря; очевидно, мы разогнали целый бивуак; заслышав наши выстрелы, оставшиеся дикари спаслись бегством. Преследовать их не стоило. На обратном пути я увидел, что «Кризис» поворачивал к выходу из бухты; Мрамор боялся провести еще ночь в этом месте. Захват мехов значительно умиротворил нового капитана, но он объявил, что только тогда совсем успокоится, когда повесит Спичку напротив острова.
   На следующее утро Мрамор приказал сделать подъемный гордень на верхушке реи фока.
   Я находился в это время на палубе, но не осмелился и заикнуться, так как Мрамор в решительную минуту шутить не любил.
   Матросы молча ожидали новых приказаний.
   – Схватите этого мерзавца, свяжите ему руки и посадите его на третью пушку, а потом ждите! – сказал он тоном, не допускавшим возражений.
   Никто не проронил ни слова, хотя видно было, что подобное распоряжение пришлось не по вкусу многим.
   – Нет, в самом деле, – проговорил я вполголоса, – вы шутите, господин Мрамор.
   – Прошу вас называть меня капитаном, господин Веллингфорд; теперь я начальник этого корабля, а вы – его главный лейтенант. Я намерен повесить вашего друга, Спичку, в назидание всем дикарям; эти мерзавцы попрятались в лесу, и все их глаза устремлены теперь в нашу сторону; поверьте, что то зрелище, которое им сейчас представится, произведет на них сильнейшее впечатление, чем многолетние проповеди сорока миссионеров.
   – Матросы, поставьте негодяя стоймя на пушку!
   Минуту спустя бедняга принял означенное положение. Он с беспокойством оглядывался вокруг себя, не понимая еще, какого рода казнь ждет его. Подойдя к нему, я пожал ему руку и указал на небо, стараясь дать понять, что только один Бог может спасти его. Индеец понял меня; с этого момента он казался спокойным, покорившись своей участи.
   – Пусть два негра набросят ему конец веревки на шею, – сказал Мрамор, слишком высоко ставивший себя, чтобы проделать эту операцию самому, и не желавший заставлять матросов, так как в его глазах повешение оставляло на человеке пятно на всю жизнь.
   Спичка, чувствуя, что ему готовится, устремил сверху на Мрамора пристальный взгляд. Мрамор видел этот взгляд, и я подумал, что совесть заговорит в нем и он освободит дикаря. Но я ошибся. Мрамор вообразил, что он совершает великий подвиг морского правосудия, а сам того не замечал, что главным образом им руководило чувство мести.
   – Поднимайте! – вскричал он, и минуту спустя Спичка повис на конце реи.
   Через четверть часа негр вскарабкался на мачту и разрезал веревку; труп полетел и исчез в морской пучине.
   Впоследствии подробности этого происшествия появились в журналах Соединенных Штатов. Многие моралисты порицали такое самоуправство, находя его варварским, бесчеловечным. Но интересы торговли и безопасность судов вдали от отечества требовали в иных случаях решительных мер. Мне кажется, что Мрамор раскаивался в своем поступке, но было уже поздно. Да, трудно заглушить угрызения совести, которую сам Бог вложил в наши сердца; чем бы мы ни оправдывали себя, но зло всегда останется злом.

Глава XV

   – О, выкуп, выкуп! Не завязывайте мне глаз!
   Боскос Тромульдо Боскос. – Неужели приходится лишиться жизни только из-за того, что не можешь говорить на их языке!
Шекспир

   «Кризис» тронулся в путь, как только рея освободилась от тела Спички. Пока мы медленно выходили из бухты, весь экипаж упорно молчал.
   Мрамор говорил потом, что он хотел дождаться, когда всплывет тело покойного капитана, но страх быть вынужденным убить еще многих дикарей заставил его поскорей покинуть эти мрачные места.
   Был полдень, когда наше судно вновь пустилось в воды Тихого океана. Когда мой помощник пошел на вахту, меня вызвали в каюту для секретных совещаний относительно наших предстоящих действий. Мрамор сидел перед выдвинутым ящиком письменного стола капитана Вильямса, перед ним лежали бумаги.
   – Садитесь, господин Веллингфорд, – сказал новый капитан торжественным тоном. – Я сейчас просмотрел инструкции, данные «старому» судовладельцами; мы прекрасно поступили, бросив этих чертовых разбойников и направившись к месту назначения. Здесь всего шестьдесят семь тысяч триста семьдесят долларов, и это после обмена товара, оцененного в двадцать шесть тысяч двести сорок долларов; если принять в расчет, что нам удастся избегнуть уплаты пошлинных сборов и других расходов, можно сказать, что мы в барыше, превзошедшем ожидания и дающем нам возможность располагать целым месяцем для наших собственных дел. Теперь прочтите инструкции судовладельцев; вы увидите, что их желания до сих пор вполне согласовались с нашим образом действий.
   На будущее время в инструкциях говорилось, что мы хорошо бы сделали, если бы, остановившись у Сандвичевых островов, взяли бы там водолазов, а затем отправились бы к другим островам, у которых предполагалось обилие жемчужных раковин. Я сказал Мрамору, что, по моему мнению, при объеме нашего корабля это предприятие рискованно, что лучше избежать его, тем более что в инструкциях этот план предоставляется нашему усмотрению. Но ловля жемчужных устриц была заветной мечтой Мрамора; он приписывал ей большое значение, надеясь разом разбогатеть при счастливых обстоятельствах.
   Мрамор был прекрасный человек во всех отношениях. Как капитан судна он был незаменим, но он не умел соблюдать интересов своих судовладельцев, не имея ни малейшего понятия о торговле.
   Наш долгий путь к Сандвичевым островам прошел благополучно. В 1800 году эта группа островов была совсем не тем, чем представляется в настоящее время; хотя жители сделали некоторые успехи со времен Кука. Говорят, там теперь воздвигли церкви, каменные дома, гостиницы с бильярдами, жители понемногу переходят в христианскую веру, а также привыкают к комфорту и научились всякого рода мошенничествам – все это признаки так называемой цивилизации.
   Мы же тогда нашли одних дикарей; правда, между ними оказался капитан брига из Бостона; его судно разбилось о подводные скалы. Думая остаться еще около погибшего брига, он хотел сбыть большую часть сандала, находившегося на борту, так как первые сильные порывы ветра могли все снести. Он рассчитывал дождаться судна тех же владельцев, которое приняло бы его к себе, а пока он мог запастись новым товаром, Мрамор, устроив торговую сделку, потирал руки от удовольствия.
   – Мы теперь в полосе счастья, мистер Милс, – сказал он. – На следующей неделе мы отправимся на ловлю жемчужных устриц. Сегодня же вечером мы приступим к нагрузке «Кризиса», только приблизимся сажень на сто к берегу.
   Все было исполнено по желанию Мрамора. Наняв четырех прекрасных водолазов, мы поплыли по направлению к Китаю.
   Прошло более месяца, как мы вышли из Гавайи – название острова, на котором убили Кука. Мрамор при свете луны подошел ко мне во время моей ночной вахты. Он был в отличнейшем расположении духа.
   – Знаете что, Милс! – воскликнул он. – Положительно само Провидение заботится о нас, предназначая нам славное будущее. Вспомните все наши происшествия: сначала крушение у Мадагаскара, потом встреча с пирогами у острова Бурбон, далее приключение с французским крейсером около Гваделупы. Затем проклятый проход в Магеллановом проливе, несчастная кончина капитана Вильямса и, наконец, выгодная сделка с продавцом сандала; последнее обстоятельство меня особенно радует.
   – Но надеюсь, что смерть капитана вы не причисляете к счастливым событиям.
   – Нисколько, но, видите ли, одна мысль рождает другую: я верю в то, что за нами следует счастье, и убежден, что мы непременно сделаем открытие нового острова.
   – А какая нам от этого была бы выгода? Судно – не наше, его владельцы присвоили бы себе открытие.
   – Пусть себе присваивают. Но зато мы дали бы свои названия: земля Мрамора, залив Веллингфорд, мыс Кризис. Как замечательно, если эти имена будут значиться на карте, не правда ли, Милс?
   – Конечно, капитан.
   – Земля! – закричал с бака вахтенный.
   – Вот она! – в свою очередь воскликнул Мрамор.
   А я час тому назад смотрел на карту, на которой ничего не значится, по крайней мере, на протяжении шестисот миль вокруг нас.
   Ночь была лунная, и воздух был пропитан благоуханием; мы ясно видели землю совсем близко от нас, слышали отчетливо, как волны ударяли о скалистый ее берег. Позондировав глубину, мы не достали до дна.
   – Да, это коралловый риф, – проговорил Мрамор. – Надо держаться подальше от берега, а то мы, чего доброго, натолкнемся на подводный камень. Если же предположить, что мы найдем дно и бросим здесь якорь, то наш канат окажется в положении человека, покоящегося в гамаке и окруженного со всех сторон лезвиями бритв.
   Это была сущая правда. Но через несколько секунд мы убедились, что при столь слабом ветре, дующем к берегу, нам невозможно удалиться. Нас влекло к скалам, которые виднелись среди бурунов при свете луны. Мы приготовились к катастрофе.
   Но в такие критические минуты Мрамор бывал незаменим. С полным самообладанием он давал удивительно точные и правильные распоряжения. Но дна все не находили.
   Я предложил тогда сесть в ялик и поискать место, где бы мы могли пристать.
   – Ладно, господин Веллингфорд, – вскричал Мрамор, – это хорошая мысль, она вам делает честь!
   Через пять минут я отправился. Стоя на корме с зондом, я не переставая измерял глубину. Морская пена поднимала наши весла. Я слышал, как вокруг меня громадные волны, встречая на своем пути препятствия, разбивались о них. Наконец я заметил одно местечко, где море оставалось сравнительно спокойным. Я тотчас же отправился туда, прося гребцов посильнее приналечь на весла. В одну минуту мы очутились в спокойной полосе воды; я успел позондировать всего один раз: дно было в шести саженях!
   Я закричал в рупор изо всей мочи.
   – Ну что, господин Веллингфорд? – откликнулся Мрамор.
   – Видно ли вам наш ялик?
   – Прекрасно. Вы ведь недалеко от нас.
   – Слушается ли «Кризис» руля?
   – Довольно сносно.
   – В таком случае направляйтесь сюда; это единственное порядочное место.
   Мне ничего не ответили, но я увидел, что «Кризис» подходит ко мне. Приступив вновь к измерению глубины, я напал на место в десять сажень.
   – Якорь! Капитан, сюда, скорее!
   Тотчас же были взяты на гитовы нижние паруса и брамсели, и затем я с удовольствием услышал, как один из якорей тяжело погрузился в воду. Судно остановилось, и минуту спустя я был на борту.
   – Можно сказать, что вы вытащили из моей ноги громадную занозу, господин Веллингфорд, – сказал Мрамор. – Вы оказались таким прекрасным проводником. Посмотрите-ка, Милс, на западе, ведь это тоже земля?
   – Да, капитан, без сомнения, а на берегу как будто деревья.
   – Друг мой, да ведь мы сделали открытие, мы здесь увековечим свое имя. Проход этот я называю «Милс», а скалу – «Яликом»!
   Но мне было не до шуток. Следовало сначала позаботиться о безопасности судна. Канат мог ежеминутно перетереться о подводный камень. Я предложил приблизиться к земле для необходимых наблюдений.
   Капитан согласился отпустить меня, посоветовав взять с собой воды и съестных припасов на тот случай, если мне нельзя будет вернуться до завтрашнего дня.
   Бухта между скалой и островом имела около мили, глубина в ней почти везде равнялась десяти саженям.
   Наружные скалы, о которые разбивалось море, казались выдвинутым вперед валом, сооруженным бесчисленным количеством коралловых полипов, поднимающихся целыми веками из глубины морской. Эти гигантские постройки, нарождающиеся постепенно, дают нам представление, почему так изменяется поверхность земного шара.
   Пристав без всякого затруднения, я пошел обозревать остров, на котором не отмечалось никакого признака жилья. Ночь была дивная; я решился исследовать местность. Пройдя около мили сквозь кокосовые и банановые деревья, я добрался до бассейна, встречающегося обыкновенно в середине коралловых островов. Проход был близко, и я велел одному из матросов провести туда ялик. Наступила ночь; я намеревался провести всю ночь на острове, но вдруг увидел, что «Кризис» подвигается по направлению к земле.
   Я не ошибся в предположении: канат перетерся, и Мрамор ждал от меня утешительных сведений. Узнав про внутренний бассейн, он поручил мне провести туда «Кризис».
   Для предосторожности я послал впереди себя Талькотта в шлюпке, и несколько минут спустя наше судно благополучно вошло в новую гавань. Лучшего пристанища нам бы никогда не найти. Довольно было одного якоря, чтобы противостоять порывам ветра и даже бурям.
   Убедившись в безопасности, мы спокойно разошлись к своим гамакам, поставив на вахту только одного человека.
   Никогда я еще не ложился спать в более приятном расположении духа. Я, признаться, был очень доволен собой.
   Не найди я, благодаря своей решительности и отваге, этого бассейна, быть может, «Кризис» уже разбился бы давно о скалы. Я начал засыпать, когда Мрамор приотворил дверь моей каюты, завязав со мной разговор.
   – Итак, – начал он, – я люблю обобщать факты и делать выводы. Посмотрите-ка, вот уж мы открыли землю Мрамора, бухту Веллингфорд, скалу Ялик, якорное место Милс – и, в скобках, очень плохое, мой мальчик; но, что вы хотите, на всем свете надо мириться со всем.
   – Вы правы, капитан, – ответил я почти сквозь сон. – Что же касается места для стоянки, я в другой раз не возьму на себя обязательства отыскивать его, за это уж вам отвечаю.
   – Ну, ведь я шучу; хорошо, оставим в стороне этот вопрос. Эге, Талькотт, Милс, никак они уже спят?
   – Да, капитан, и очень крепко, и я, кажется, сейчас последую его примеру.
   – Этакий соня! Знаете, Милс, что подобное открытие может обогатить человека! Милс… Да вы меня не слушаете?
   – Все сюда!
   – Ну вот, он уж бредит! Еще одно словечко, пока вы еще не окончательно забылись. Как вы думаете, не лучше ли в наши названия пустить немного патриотизма?! Как приятно звучало бы в ушах: «скала Конгресса», «банка Вашингтона», надо и ему уделить кусочек.
   – Благодарю, капитан, я не голоден.
   – Ну, он спит совсем. Мне, собственно говоря, тоже не мешает пойти на покой, хотя трудно будет заснуть после такого открытия. Спокойной ночи, Милс!
   Никогда мы еще не спали таким сладким сном, как в эту ночь. На судне было так же тихо, как в церкви в будний день. Я спал как убитый; даже во сне ничего не видел. Вдруг я почувствовал, что кто-то тянет меня за плечо изо всех сил. Думая, что настала очередь моей вахты, я вскочил в одну секунду. Ослепленный лучами солнца, падающими мне в глаза через окно, я в первый момент не разглядел, что передо мной стоял сам капитан.
   – Милс, – сказал он, – на нашем борту бунт. Слышите ли, самый возмутительный бунт!
   – Не может быть, капитан! Я ничего не понимаю; наши матросы казались мне довольными.
   – Видите ли, когда бросаешь в воздух монету, неизвестно, какой стороной она упадет на землю. Еще вчера я пошел спать совершенно спокойный, а сегодня нахожу мятеж.
   – Но, капитан, я не слышу никакого шума; судно стоит на том же месте, не ошибаетесь ли вы?
   – Нет. Я проснулся несколько минут тому назад и хотел подняться на палубу посмотреть при свете на ваш бассейн и подышать свежим воздухом. И что же? Нахожу верхушку лестницы заделанной на манер Спички. Согласитесь, что экипаж не посмел бы запереть своих офицеров, не будь у него намерения завладеть судном.
   – Удивительно! Быть может, что-нибудь случилось с дверями? Подали ли вы голос, капитан?
   – Я стучал, стучал, но никакого ответа. Пробовал продавить дверь, но тут послышались с палубы раскаты смеха, и тогда я все понял. Когда матросы смеются в лицо своим командирам, предварительно заперев их, это пахнет бунтом.
   – Конечно, капитан. Не вооружиться ли нам теперь?
   – Я уже все приготовил. Вы найдете в главной каюте заряженные пистолеты.
   Через две минуты явились другие два офицера, вооружившись, подобно нам; Мрамор хотел попытаться выйти, но я заметил, что не может же быть, чтобы Неб с метрдотелем были бы в заговоре, что прежде не мешало бы посмотреть, где они.
   Талькотт немедленно отправился и тотчас же вернулся, сообщив, что они спят мертвым сном.
   Тогда мы тихонько двинулись к той части корабля, в которой должны были находиться матросы, все время прислушиваясь. К нашему великому изумлению, со всех сторон раздавался храп на все лады и тоны.
   Мрамор раскрыл дверь, и мы с пистолетами вошли в помещение матросов. Все гамаки были заняты спящими.
   Однако дверь лестницы вопреки жаре оставалась закрытой и загроможденной с наружной стороны.
   – Милс, – вскричал Мрамор, – мы опять в засаде у дикарей!
   – Похоже на то, капитан. Странно, однако, остров показался мне совершенно пустынным. Как вы думаете, не созвать ли нам весь экипаж, чтобы посмотреть, все ли налицо.
   – Прекрасно, пусть все идут в кают-компанию, там виднее будет.
   Все было тотчас исполнено; все были тут, не хватало только одного вахтенного.
   – Не мог же Гаррис позволить себе подобную штуку! – сказал Талькотт.
   – Вы уверены, что Земля Мрамора необитаема? – спросил капитан.
   – Я полагаю так, капитан, судя по тому, что я на ней не встретил ни одной живой души.
   – Какая досада! Все оружие на палубе, в сундуке, или развешано со всех сторон. Однако с одним человеком нечего церемониться. Я сейчас дам знать ему о себе.
   При этом Мрамор так сильно хватил в дверь, что я подумал, что он ее сразу вышиб.
   – Потише, потише, – послышался голос с палубы. – Зачем так шуметь?
   – Кто там, черт вас побери? – спросил Мрамор, удваивая удары. – Сейчас же откройте, или я вас вышвырну за борт.
   – Милостивый государь, вы в плену, слышите, в плену!
   – Это французы, капитан, – вскричал я, – и мы в их власти!
   Мы просто не верили своим ушам. После нескольких минут переговоров мне разрешили сверху подняться на палубу, чтобы узнать настоящее положение дела, а Мрамору было велено оставаться внизу. Дверь передо мной раскрылась, дав мне возможность выйти.
   Когда я осмотрелся, ужас сковал все мои члены, я сразу не мог выговорить ни слова. Меня окружили пятьдесят человек вооруженных французов. Среди них находился Гаррис, который подошел ко мне с грустным и виноватым видом.
   – Я знаю, что заслуживаю смерть, господин Веллингфорд. После усталости и при царившем спокойствии я не мог противиться сну, а когда я проснулся, эти люди уже хозяйничали у нас.
   – Но откуда они взялись? Разве у острова есть какое-нибудь французское судно?
   – По всем признакам это экипаж с погибшего судна с каперскими свидетельствами. Конечно, они обрадовались возможности завладеть «Кризисом». Да спасет его Господь! Он теперь под французским флагом!
   Подняв глаза, я действительно увидел трехцветный французский флаг, развевавшийся в воздушном пространстве.

Глава XVI

   Свежий утренний воздух шевелит его волосы; волны весело танцуют перед его взором; морские птицы перекликаются, кружатся и рассекают воду; встает лучезарная заря, но он не слышит этого веселого пения, он не видит волн, не чувствует ветерка.
Данкс

   В жизни случаются иной раз такие неожиданности, которые не грезятся и во сне. Ну кто из нас мог предвидеть, что мы при данных обстоятельствах попадем в руки неприятелей?
   «Полина», французское судно, не подозревая опасности, наткнулось на подводный камень, который чуть не погубил нас, и потерпело крушение. Его капитан, Ле Конт, перевез на остров в лодках весь груз, имевший ценность, и, взяв с «Полины» необходимый материал, принялся за постройку нового небольшого судна, которое могло бы доставить его с экипажем в какую-нибудь культурную страну. Так как инструментов было много, а людей человек шестьдесят, то работа новой шхуны подвигалась так скоро, что уже можно было назначить день, в который ее собирались спустить в море. Таково было положение их дел, когда в одну прекрасную ночь подъехали мы; я уже рассказал, каким именно способом. Французы, державшиеся все время настороже, заметили нас еще тогда, когда мы показались на горизонте, в виде маленькой точки. С помощью подзорной трубы они следили за всеми нашими движениями, и был момент, когда капитан Ле Конт хотел послать нам навстречу лодку, чтобы предупредить нас об опасности разбиться о подводные камни, но, подумав, он рассудил, что мы могли быть неприятелями, а потому он предпочел спрятаться и выжидать результата. Как только мы бросили якорь в бассейне и у нас воцарилась полнейшая тишина, он сел с вооруженными людьми в лодку и, стараясь грести без шума, приблизился к нам. Видя, что спокойствие у нас не нарушалось, он расхрабрился и влез сначала на руслени, а потом и на палубу в сопровождении трех матросов. Здесь он нашел Гарриса, спящего сном праведника, облокотившись на пушку. Оставалось лишь захлопнуть выход из лестницы и все двери кают, – таким образом, мы сделались его пленниками. Затем он послал лодку за подкреплением, и, пока мы спали, наше судно переменило своих хозяев.
   Все эти подробности я узнал из разговоров с французами. Остров этот служил для них прекрасным убежищем. Тут было много источников с пресной водой, роскошная растительность. Французы, известные гастрономы, уже успели посадить тут овощи. Они раскинули несколько палаток в тени деревьев.
   Рассудительный и вечно веселый, Ле Конт был философом в полном значении этого слова. Принимая жизнь такой, какая она есть в действительности, он старался и другим облегчить участь, насколько это позволяли обстоятельства. По его настоянию, я пригласил Мрамора наверх, и мы оба стали выслушивать условия, предложенные нашим победителем. Ле Конт, все его офицеры и многие из экипажа были пленниками англичан, а потому мы могли объясняться друг с другом без затруднений на английском языке.
   – Само собой разумеется, ваше судно со всем грузом и оснащением переходит к нам, – начал Ле Конт, употребляя то французские, то английские слова, – итак, этот вопрос решен. Но, если вы в состоянии отнять его у нас, – пожалуйста, всяк за себя и за свой народ. Смотрите: вот французское знамя, и оно будет развеваться здесь до тех пор, пока у нас хватит сил защищать его, и даю вам честное слово, что хотя «Кризис» достался нам слишком легко, но продадим мы его дорого. Слышите? Теперь, милостивый государь, я предоставляю в ваше распоряжение остров, на котором вы можете занять наше место, тогда как мы устроимся на вашем. Оружие останется временно у нас; но, уезжая, мы оставим вам ружья, порох и прочее.
   Вот слово в слово программа условий, предложенных капитаном Ле Контом. Мрамору, при его характере, трудно было безропотно покориться, но что же нам было делать? Мне удалось доказать ему, что сопротивление с нашей стороны было совершенно бесполезно.
   Наш экипаж высадился на остров. Ящики и все личное имущество было бережно перевезено в лодках «Полины». Мрамор посвистывал, но я заметил, что он фальшивил: по правде сказать, ему было не по себе; я же не особенно мучился, считая это происшествие исправимым.
   – Вот, господа! – вскричал Ле Конт, подняв руки кверху в знак высшего великодушия. – Вы тут останетесь полными хозяевами, как только мы уедем, а мы вам кое-что оставим из своего небольшого скарба.
   – Удивительное великодушие, – проворчал Мрамор мне на ухо. – Он нам оставит остров, скалы, кокосовые орехи, а сам отправится на нашем судне со всем его грузом! Я готов держать пари, что даже свою чертову шхуну он утащит с собой.
   – К чему унывать, капитан? Я уверен, что мы еще можем облегчить свою участь, поддерживая пока с французами хорошие отношения.
   Оказалось, что я был прав. Ле Конт пригласил нас позавтракать в палатку французских офицеров.
   – Это, господа, просто несчастное военное приключение, – заметил Ле Конт, сбивая шоколад с видом настоящего гастронома. – Прелесть, Антуан, превосходно.
   Появившийся Антуан, юнга, имевший кожу медного цвета, получил от капитана приказание снести чашку шоколада «Мадемуазель», передать ей поклон и затем сообщить, что она уедет с острова через несколько дней, а через три-четыре месяца она увидит прекрасную Францию; последние слова были произнесены очень скоро и на французском языке, но я достаточно знал язык, чтобы понять их смысл.
   – Он, верно, злорадствует над нашим несчастьем, – проворчал Мрамор. – Но пусть не больно-то хорохорится, он еще не у себя, ему еще предстоят несколько тысяч миль.
   Я стал объяснять Мрамору, что говорилось, но он не хотел меня и слушать.
   После завтрака Ле Конт отвел меня в сторону, чтобы объяснить свои намерения. Он выбрал меня, а не Мрамора, так как заметил строптивое настроение последнего, к тому же я понимал французский язык. Он объявил мне, что французы в тот же вечер спустят шхуну в море, что мачты, снасти, паруса, все уже готово, что мы можем через две недели двинуться в путь. Нам перевезут большую часть наших съестных припасов. Одним словом, нам останется только водворить мачты на шхуне, оснастить ее, наполнить трюм и отправиться в ближайший дружественный нам порт.
   – По-моему, вам лучше всего направиться в Кантон; он отсюда не дальше, чем Южная Америка; там вы найдете много своих соотечественников. А оттуда вам будет легко добраться восвояси. Да, такой план великолепен.
   – А! Да, вот и палатка «Мадемуазель»! – вскричал Ле Конт. – Пойдемте узнать, как она себя чувствует сегодня.
   В пятидесяти шагах от нас я увидел две маленькие палатки, утопавшие в зелени; тут же струился и ручеек. Ле Конт, который был действительно красивым мужчиной не более сорока лет, так и просиял, приближаясь к палатке; около двери ее он кашлянул раза два, чтобы возвестить о своем присутствии. Тотчас же вышла прислуга принять его. Черты лица этой женщины показались мне знакомыми, но я не мог припомнить, где и когда я встречал ее. Пока я решал этот вопрос, входя в палатку, я вдруг очутился перед Эмилией Мертон и ее отцом!
   Мы сразу узнали друг друга; и, к изумлению Ле Конта, мне оказали самый радушный прием, как старому знакомому. Хотя Эмилия утратила здоровый цвет своего лица, все же она была еще свежа и красива. Она и ее отец носили траур. Заметив, что ее мать отсутствовала, я догадался о причине.
   Мне показалось, что Ле Конту не понравилось, что меня встретили так любезно; но, будучи хорошо воспитанным, он не захотел стеснять нашего разговора и вскоре удалился под предлогом, что ему необходимо пойти сделать некоторые распоряжения. Уходя, он почтительно поцеловал руку Эмилии, от чего меня покоробило. В его манере держать себя с ней сразу проглядывали его намерения. Эмилия покраснела, прощаясь с ним. Когда я посмотрел на нее, то, несмотря на свою невольную досаду, не мог не улыбнуться ей.
   – Никогда, господин Веллингфорд, никогда, – с ударением повторила Эмилия, лишь только капитана не стало в палатке, отвечая, конечно, на ту мысль, которую она прочла в моих глазах. – Мы в его власти, мы вынуждены быть с ним любезны, но никогда я не выйду замуж за иностранца.
   – Берегись, Эмилия, ты этим можешь обескуражить Веллингфорда, если бы ему пришла фантазия подумать о тебе.
   Эмилия покраснела, но ее смущение продолжалось недолго. Она ответила с очаровательной поспешностью:
   – Мистер Веллингфорд знает, что я не так плохо воспитана, чтобы заподозрить меня в желании оскорбить кого бы то ни было, но, во всяком случае, я уверена, что он никогда не позволил бы себе так приставать ко мне, как этот неспокойный француз, который походит скорее на турецкого султана, чем на почтительного поклонника. А потом…
   – А потом что, мисс Мертон? – осмелился я спросить, видя, что она колеблется.
   – А потом американцы – не иностранцы для нас, – сказала она, смеясь. – Вы сами знаете, папа, что у нас есть родственники в Соединенных Штатах.
   – Совершенно верно, моя милая, и если бы мой отец остался жить там, где он женился, то мы сами были бы американцами.
   Затем, по настоянию Эмилии, я рассказал обо всем, что произошло со мной за это время, стараясь не распространяться о подробностях последнего события.
   – Когда мы покинули Лондон, – сказал мне мистер Мертон, – я намеревался отправиться в Вест-Индию, но так как мне предложили очень выгодное место на Востоке, то я поехал в Бомбей. Нам оставалось три-четыре дня до места нашего назначения, как мы повстречались с «Полиной», и наше судно, не имея достаточно сил для борьбы, было забрано французами. Сначала капитан Ле Конт охотно выпустил бы меня с оказией, но таковой не представилось, и «Полина» привезла нас в Манилью. Здесь нас постигло большое горе, о котором вы, конечно, догадались, видя наш траур. Но тогда Ле Конт стал открыто ухаживать за моей дочерью, и теперь прощай надежда на освобождение; он все будет придумывать предлоги, чтобы отложить его.
   – Но я надеюсь, что он не злоупотреблял своей властью?
   Эмилия взглядом поблагодарила меня за ту горячность, с которой я выражался.
   – О, нет, напротив, – возразил майор. – Он выказывает относительно нас изысканную любезность и заботливость. Навряд ли пассажиры пользовались где-либо большим комфортом и вниманием. В наше распоряжение предоставлена была на «Полине» целая каюта. В Манилье моя свобода ничем не стеснялась, с меня только взяли обещание возвратиться. Но вот беда: Эмилия еще слишком молода, чтобы связать свою жизнь с человеком сорока лет, слишком англичанка, чтобы полюбить иностранца, и слишком хорошего рода, чтобы взять себе в мужья человека, находящегося на службе торгового судна, я хочу этим сказать – человека, который сам по себе ничего не представляет.
   – Я вполне понимаю, что мисс Мертон может желать лучшей партии.
   – Но вы не знаете французов, мистер Веллингфорд, – сказала Эмилия. – Попробуйте-ка уверить хоть одного из них, что он не обворожителен.
   – Но я не думаю, чтобы эта слабость распространялась бы и на моряков, – ответил я, смеясь. – Во всяком случае, вы будете свободны, лишь только приедете во Францию.
   – И еще раньше, надеюсь, – возразил майор. – Эти французы могут творить, что им угодно, здесь, в широтах Тихого океана, но в Атлантическом нам будет легко встретить английский крейсер, который возьмет нас к себе прежде, чем мы пристанем к Франции.
   Расчеты мистера Мертона были правильны. Поговорив еще на эту тему, я стал раскланиваться. Майор проводил меня до того места острова, с которого я мог видеть погибшее судно. Оставшись один, я пошел вдоль берега, размышляя обо всем случившемся.
   Подойдя совсем близко к погибшему судну, я увидел Мрамора. Бедняга сидел на выступе скалы с скрещенными на груди руками и опустив голову. Он даже не расслышал, что я подошел к нему. Наконец одно из моих движений вывело его из оцепенения, и он повернул голову в мою сторону; казалось, он был рад увидеть меня одного.
   – Я раздумывал о нашем положении. Милс; я его нахожу таким безвыходным, что даже руки опускаются. Я любил это судно более, чем можно любить своих родителей. У меня не было ни жены, ни детей, и сознание, что «Кризис» в руках французов, для меня невыносимо.
   – Припомните все обстоятельства, капитан, и вы тогда утешитесь. Судно было взято врасплох, подобно тому, как мы захватили «Даму Нанта».
   – Именно так. Но это-то меня и сокрушает. Те, которые настигают, сами должны уметь избегнуть ловушки. Будь у нас усиленная вахта, ничего бы подобного не случилось.
   Мрамор более не мог владеть собой. Он закрыл свое лицо руками, и я видел, как сквозь пальцы текли слезы.
   – Счастье на море изменчиво, капитан, – ответил я, тронутый до глубины души его удрученным видом.
   – Но, в сущности, разве все потеряно? Почти все, как мне кажется.
   – А если похитителей застигнуть в свою очередь и отнять у них присвоенную добычу?
   – Что вы этим хотите сказать, Милс? – сказал Мрамор, подняв голову. – Говорите ли вы вообще, или же у вас есть какой-нибудь план?
   – И то и другое, если хотите, капитан.
   – Посмотрим, что вам пришло в голову, милый мой мальчик, ведь вы рождены незаурядным человеком, – говорите же.
   – Скажите мне сначала, капитан, не было у вас особого разговора с Ле Контом? Не сообщил ли он вам о своих планах?
   – Я только сейчас ушел от этого ломаки. Его милые улыбки, Милс, вонзаются в меня, подобно иглам; видно, что он в упоении от своей победы. Если только мне когда-либо удастся возвратиться в Соединенные Штаты, не я буду, если я не вооружу крейсер и не пущусь в преследование за ним. Я согласен сделаться пиратом, чтобы только изловить этого негодяя.
   – Но нет никакой крайности ехать в Соединенные Штаты ради крейсера, раз французы настолько вежливы, что уступают нам здесь, на месте, свою шхуну.
   – Теперь я начинаю понимать вас, Милс; эта идея заманчива. Но у французов в руках мое полномочие; без этой бумаги наше нападение на них является разбоем.
   – Позвольте вам заметить, капитан, что мы лишились полномочия вследствие несчастного случая. Мы всегда можем доказать это.
   – Да, на «Кризисе», но не на этой маленькой «Полине». Полномочие имеет силу только на том судне, которое там значится.
   – Я с вами не согласен, капитан. Предположите, что наше судно погибло во время захвата неприятеля, разве мы не имели бы права продолжать путешествие на взятом судне и затем бороться со всем, что оказалось бы поперек нашей дороги?
   – Клянусь святым Георгием, вы правы! Я только что собирался сделаться пиратом, а теперь выходит проще, я могу надеяться отнять свою собственность.
   – Как, разве можно назвать пиратами экипажи, восстающие против своих победителей и отнимающие от них свои суда?
   – Милс, вы хороший моряк, хотя рождены, чтобы быть выдающимся адвокатом. Дайте мне руку, мой мальчик; благодаря вам, у меня появился луч надежды; этого достаточно, чтобы я мог продолжать жить.
   Затем Мрамор передал мне свой разговор с Ле Контом со всеми подробностями; француз вдруг стал очень спешить с отъездом. Я сразу догадался о причине: ему хотелось как можно скорее увезти Эмилию. Я рассказал Мрамору о моей неожиданной встрече и повел его к палатке, где представил его Мертону, как старого знакомого. Пока Мрамор прогуливался под руку с майором, я остался с глазу на глаз с Эмилией.
   Ле Конт не замедлил появиться, но, несмотря на свою очевидную ревность, он держал себя с большим тактом и любезностью, пригласив нас всех отобедать с ним. Обед был поистине царский: суп а-ля тортю, шампанское, кушанья самые изысканные.
   В пять часов мы все были приглашены присутствовать при спуске шхуны. Шампанское и бордо развеселили и Мрамора, и меня.
   Французские матросы отличились в постройке маленькой «Полины», из нее вышло не только большое и комфортабельное судно, но главное, по всем признакам, оно должно было иметь скорый ход.
   Ле Конт сам руководил постройкой «Полины», желая блеснуть своим искусством перед своими марсельскими друзьями и имея в виду, главным образом, прелестную Эмилию Мертон.
   Как только все были в сборе, Ле Конт, войдя на шхуну, дал знак тронуться. Тотчас сняли все подпоры, и судно легко понеслось по воде. Ле Конт, подняв вверх бутылку, воскликнул громким голосом: «За успех прекрасной Эмилии!»
   Повернувшись в сторону мисс Мертон, я заметил, что она закусила свою хорошенькую губку: комплимент пришелся ей не по вкусу.
   Затем Ле Конт, причалив к берегу, ввел нас во владение шхуною, произнося заранее подготовленную речь. По его словам, мы не должны были считать себя пленниками, и он вовсе не гордился одержанной над нами победой.
   – Мы расстаемся добрыми друзьями, – прибавил он, – но если нам придется встретиться и наши обе республики будут еще враждовать, то каждый будет воевать за свое знамя.
   Этой фразой он закончил торжественную церемонию. Вскоре затем Мертоны сели в лодку со своими слугами.
   Я простился с ними на берегу, и мне показалось – быть может, это иллюзия, – что Эмилии было тяжело расставаться.
   – Господа, – сказал майор, – наша встреча здесь слишком необычайна; я уверен, что мы вновь увидимся в один прекрасный день. А пока прощайте!
   Когда французы окончили свои последние приготовления, капитан Ле Конт простился с нами. Я не мог удержаться, чтобы не поблагодарить его за все любезности.
   Надо отдать ему справедливость: относительно нас он выказал большое великодушие.
   На следующий день, рано утром, явился Неб в палатку офицеров возвестить, что «Кризис» снимается с якоря.
   Я вскочил и оделся в одну секунду. Когда я подошел к берегу, судно уже тронулось. Эмилия с отцом стояли на корме. Мне их было прекрасно видно. Эмилия бросила на меня взгляд, полный нежности.
   – Прощайте, мой милый Веллингфорд, – закричал майор в тот момент, когда они проходили мимо меня.
   Минуту спустя «Кризис» входил в открытое море на всех парусах.

Глава XVII

   Я снес бы более легко потерю жизни, чем потерю чести, которую ты у меня отнял; вот раны, которые отравляют мою душу более, чем те, которые нанесла твоя шпага.
Шекспир

   На полдороге между проливом и верфью я нашел Мрамора, стоявшего со скрещенными руками и смотревшего по направлению удалявшегося судна. Он показал кулак французскому флагу:
   – Да, да, ломайся, фанфарон, как фатишки твоего народа, с голубиными крылышками, но посмотрим, что от тебя останется через два месяца!
   – Наши люди принялись уже за работу, капитан, – сказал я, чтобы обратить его внимание на что-либо другое.
   – Да, Талькотт получил уже от меня инструкции; я надеюсь, что и вы не будете сидеть сложа руки. Этот француз воображает, что нам потребуются целых две недели, чтобы приготовиться к отплытию. Так я же докажу ему, что для чистокровных янки достаточно трех дней на полную экипировку шхуны.
   Говоря это, Мрамор не ограничился одними словами. Он всем дал дело, правильно распределив работу между умелыми и опытными людьми.
   Пока устанавливали главную мачту, я принялся за оснащение стакселя, за водворение блиндзеля и прочее.
   После обеда приступили к переноске груза, воды, провизии – одним словом, всего, что мы хотели увезти с собой.
   Вечер мы с Мрамором провели в разговорах. Ле Конт оставил нам незначительное количество оружия, боясь дать нам возможность нападать на его соотечественников.
   На другой день, проснувшись чуть свет, я пошел выкупаться. В том месте, которое я себе выбрал, вода была совсем прозрачная. Ныряя, я увидел целую группу больших устриц, прилипших к скале; мне удалось достать их с дюжину. Продолжая нырять в течение четверти часа, я понемногу вытащил все, что там было – от шестидесяти до восьмидесяти штук. Устрицы оказались жемчужными; я велел Небу спрятать их хорошенько в корзину. Это обстоятельство было сообщено Мрамору; так как спешные работы кончились, то он послал в лодке водолазов. Они оказались менее счастливы, чем я, однако нашли устриц порядочно. Но что нас обрадовало, это – что они напали на дне бассейна, на месте стоянки «Кризиса», на наш сундук с оружием, которым пренебрегли французы, предпочитая свое собственное. Они лучше сделали бы, если бы увезли его с собой, подальше, и бросили бы в открытое море на неизмеримую глубину.
   Не прошло и тридцати шести часов с тех пор, как отплыл «Кризис», как мы уже полетели в погоню за ним. Ветер благоприятствовал нам. Шхуна поражала легкостью своего хода; руля она слушалась прекрасно.
   Ле Конт хотел направиться к западным берегам Южной Америки, но мы видели, что «Кризис» исчез на востоке, держа путь на северо-восток. А потому мы старались следовать за ним. Ночью в продолжение двенадцати часов мы прошли сто шесть миль, несмотря на волнение моря; действительно, Ле Конт оказался искусным судостроителем. «Кризис» при данных условиях прошел бы в десять-пятнадцать раз менее.
   На следующее утро Мрамор пришел в восторг от такого результата. По этому поводу он приказал откупорить бутылку рома и созвать весь экипаж. Встав во главе его, он произнес следующую речь.
   – Товарищи, – вскричал он, – в этом путешествии мы испытали все превратности судьбы. Но в общем, хорошего было больше, чем дурного. Дикари со своим прохвостом Спичкой во главе убили бедного капитана Вильямса, бросили его в море и захватили наше судно; это плохо, но зато потом мы имели счастье отнять его. Затем новая напасть: французы подвели нас, но вот они любезно оставляют нам шхуну; мне нечего говорить вам, что из этого выйдет. – На этом месте речи экипаж закричал «ура!». – Теперь, господа, я вовсе не намерен плыть и сражаться на судне с французским названием. Ле Конт окрестил шхуну именем… как его, мистер Веллингфорд?
   – «Прекрасная Эмилия».
   – Не хочу я никаких «прекрасных»; итак, три новых «ура!» за «Полли», так как раньше оно должно было так называться и впредь будет носить это имя до тех пор, пока им командует Моисей Мрамор.
   Дней через пять после нашего отъезда Неб пришел сказать мне:
   – Мистер Милс, ваши устрицы сделались какие-то странные и сильно пахнут; матросы клянутся, что выкинут их в море, если я не съем их.
   Но я для этого не настолько голоден.
   Это были жемчужные устрицы, которые, не имея доступа воздуха, стали разлагаться. Капитан велел притащить на палубу мешки и бочонки, наполненные ими. Да и пора было приняться за них, а то у нас могла распространиться болезнь.
   Мрамор с двумя лейтенантами взялись за бочонок, принадлежавший капитану. Мы же с Небом начали работать над своим добром. Это была сущая пытка, мы просто задыхались от невыносимой вони. Но чего только человек не вытерпит ради жажды наживы? В первых семи раковинах я нашел совсем мелкие жемчужинки. Потом Неб открывал, а я смотрел. Я уже хотел все бросить, так мне было тошно. Но вдруг в одной из устриц я нашел семь жемчужин, величиной с горошину, замечательно чистой воды. Меня тотчас же все обступили; у Мрамора во рту была табачная жвачка, с целую картофелину.
   – Вот так находка, Милс, – воскликнул он, принимаясь с новым рвением за работу. – Как вы полагаете, что могут стоить эти безделушки?
   – Пожалуй, пятьдесят долларов. Жемчуг такой величины – редкость.
   Моя девятая устрица дала одиннадцать жемчужин такого же качества, как первые. В несколько минут у меня всего набралось семьдесят три штуки. Потом последовала дюжина пустых раковин, после которых три – с тридцатью тремя жемчужинами; и, наконец, четыре штуки с целую вишню. Всего я насчитал у себя сто семьдесят семь штук на сумму около тысячи восьмисот долларов.
   Мрамору не так везло. Ему удалось собрать только тридцать шесть жемчужин; он разочаровался и вспоминать больше не хотел об устрицах.
   Между тем «Полли» все летела да летела по Тихому океану.
   Утром одиннадцатого дня матрос, стоявший на рее фор-марселя, закричал: «Парус!» Так как с палубы ничего не было видно, мы взобрались на реи. В пятнадцати-двадцати милях от нас белели брамселя какого-то судна. Мрамор уверял, что это «Кризис». Но он ошибался. Через час мы увидели, что это была лодка, отнесенная ветром от китоловного судна, американской конструкции, с веслами и всеми необходимыми принадлежностями.
   У Мрамора тотчас же созрел план. Он велел перейти в лодку четырем водолазам, взятым с Сандвичевых островов, приказал взять рому и съестных припасов, дал мне свои инструкции и затем поместился в лодке сам, решив делать по пяти узлов в час, тогда как шхуна должна была следовать за ним, делая по два узла. Солнце в это время клонилось к закату и вскоре совсем исчезло за горизонтом.
   Поручения, данные мне, были нетрудны. Я должен был следовать за Мрамором до тех пор, пока с его стороны не покажется свет, затем переменить галс и ехать параллельно с лодкой. Около девяти часов показался условный знак, шхуна ответила тем же, после чего я переменил направление судна.
   В десять часов разразилась страшная буря. Первый порыв ветра так рванул шхуну, что она совсем накренилась на бок: разыгравшиеся стихии шутить не любят.
   Я провел ночь в невыразимых нравственных мучениях. Я был сердечно привязан к Мрамору, которого справедливо считал своим искренним другом, а жизнь его подвергалась такой опасности.
   Буря свирепствовала всю ночь, завывания ветра казались панихидой по умершим. Наконец, к утру стало стихать, и шхуна могла распустить паруса. Но лодки нигде не было видно.
   Через две недели после потери лодки я увидел вершины Анд, в нескольких градусах на юг от экватора.
   На двадцать девятый день после отплытия с острова мы вошли в открытый рейд, где восемь месяцев тому назад совершили выгодные торговые операции. Едва мы бросили якорь, как к нам подъехал дон Педро, и так далее – имена тут нескончаемые, – осведомиться, кто мы и что нам нужно. Я сразу узнал этого субъекта, так как раньше продавал ему товар. Обменявшись с ним несколькими словами, наполовину английскими, наполовину испанскими, мы признали друг друга. Я объяснил ему, что ищу свое судно, с которым будто бы временно разлучен, вследствие служебных обязанностей. Тогда он сообщил мне, что видел судно, укрывавшееся теперь за небольшим островом в десяти милях от нас, что он сначала подумал, что это «Кризис», но, заметив на нем французский флаг, решил, что он ошибся.
   Этих сведений для меня было достаточно, чтобы попытаться достать лоцмана. Один из лодочников предложил мне свои услуги. Я боялся, чтобы на «Кризисе» не разузнали о моем присутствии таким же способом, как я узнал о них, а потому, не теряя времени, в десять часов вечера мы тронулись. В полночь я въезжал в пролив, отделяющий остров от материка. Сев в лодку, я отправился обозревать место. «Кризис» стоял на якоре за мысом. На нем все казалось спокойным. Но я хорошо знал, что судно, вся безопасность которого зависит от быстроты его движений, должно было иметь хороших сторожей. Я тщательно осмотрел положение «Кризиса», взобравшись на возвышенную часть мыса, и к двум часам утра возвратился на шхуну.
   Нетерпение моего экипажа напасть на французов было так велико, что я насилу сдерживал его пыл. Приближаясь к мысу, мы все стояли на палубе, вооруженные с головы до ног, и хранили глубокое молчание. Только один мыс отделял нас от «Кризиса». Я решил напасть на судно с правого борта, стараясь не шуметь.
   Когда все было готово, я стал на корму подле рулевого и велел повернуть руль к ветру.
   Неб встал сзади меня. Так как вода была достаточно глубока, мы, держась берега, обогнули мыс. «Кризис» виднелся как на ладони, саженях в ста от нас. Приказав взять на гитовы фок, я устремился к носу шхуны. Мы уже были так близко от неприятеля, что французы услышали шум от ударяющего по мачтам полотна; нас окликнули в рупор. Дав ничего не значащий ответ, мы столкнулись с «Кризисом».
   – Ура! За наше старое судно! – закричали матросы, бросаясь на абордаж. Готовился бой не на живот, а на смерть.
   Последовало всеобщее смятение и беспорядок. Раздались выстрелы из пистолетов.
   Неожиданность нападения обеспечивала нашу победу. Через три минуты Талькотт провозгласил, что мы хозяева судна и что французы просят пощады. Они сначала подумали, что застигнуты таможенным крейсером, будучи уверены, что мы направились к Кантону. Каково же было их удивление, когда они поняли истину! Какие только проклятия не посыпались на нашу голову. Но я считаю бесполезным повторять их.
   Гаррис, тот самый матрос, из-за которого мы попали в руки французов, был убит наповал; он дрался отчаянно, думая своей смертью искупить вину; девять человек из нас, в том числе и я, были ранены.
   Французам же пришлось плохо. Шестнадцать человек из них умерло, исходя кровью. Наши дрались с таким остервенением, которое трудно себе представить. Ле Конта нашли мертвым у двери его каюты, пуля попала ему прямо в лоб. В начале битвы я узнал его громовой голос и сразу не мог сообразить, почему он вдруг замолк…

Глава XVIII

   Первая ведьма: – Привет!
   Вторая ведьма: – Привет.
   Третья ведьма: – Привет!
   Первая ведьма: – Меньше, чем Макбет, и более великий.
   Вторая ведьма: – Не такой счастливый и, однако, гораздо более счастливый.
«Макбет»

   Будь Мрамор вместе с нами во время взятия «Кризиса», счастье мое не имело бы границ, но неопределенность его судьбы отравляла торжество победы. В тот же вечер я улучил минутку поговорить с майором Мертоном и успокоить его; Эмилия, заслышав стрельбу, сильно встревожилась, но, узнав обо всем, обрадовалась обретенной свободе.
   Я немедля снялся с якоря и пустился в дорогу. Необходимо было избегнуть затруднительных вопросов, которые могли быть предложены испанскими властями относительно нашего нападения в нейтральных водах. На рассвете шхуна и «Кризис» отъехали на четыре мили от земли и держались «большой международной дороги», на которой, кстати сказать, встречалось столько же грабителей, как и на всякой другой дороге.
   На восходе солнца мы похоронили умерших. Эта процессия совершалась с подобающей торжественностью. Радость победы не могла заглушить грустных размышлений, перед которыми стихает самый пламенный энтузиазм. Я от души жалел бедного Ле Конта, вспоминая его великодушие к нам, его любовь к Эмилии…
   Поразмыслив, что нам теперь предпринять, я решил, что благоразумнее всего, ради интересов владельцев «Кризиса», было бы вернуться на остров, где французы оставили много ценных вещей, как, например, свинец в большом количестве, затем тюки с товарами, взятые ими из Бомбея, и прочее; во всяком случае, это было бы выгоднее незаконной торговли на берегах Америки.
   Пока мы рассуждали на эту тему с Талькоттом, вдруг раздался крик: «Парус!» Сквозь утренний туман перед нами вырисовалось большое судно на расстоянии одной мили. Это были испанцы, весьма встревоженные встречей с нами, ибо в то время шла война испанцев с англичанами. Увидев американский флаг, они пожелали поговорить с нами. Я предложил сделать визит их командиру. Он принял меня по всем правилам приличия и, после нескольких фраз, не имеющих значения, передал мне американские газеты, в которых говорилось о мирном договоре, только что заключенном между Соединенными Штатами и Францией. Пробегая их, я порадовался, что успел вовремя отобрать «Кризис», в противном случае с двенадцати часов сегодняшнего дня мой поступок считался бы противозаконным.
   Я узнал от испанского капитана, что многие из его экипажа погибли от оспы, что он рассчитывал пополнить его, остановившись в Вальпараисо.
   Я ухватился за эту мысль и предложил ему взять на судно наших французов; а так как Франция и Испания были заодно против общего неприятеля, капитан с удовольствием согласился; в ту же минуту условие было заключено.
   Возвратясь к себе, я собрал пленников и объяснил им намерения капитана, указав, что для них представлялся удобный случай возвратиться на родину, чему они несказанно обрадовались, предпочитая плену все, что угодно.
   Я поручил командование «Полли» второму лейтенанту, сделавшемуся старшим вследствие моего собственного повышения. Таким образом Талькотт получил место старшего лейтенанта на «Кризисе», что мне было очень приятно, так как он вполне заслуживал этого.
   При закате солнца я наконец увидел Эмилию в первый раз после того, как мы расстались с ней на Земле Мрамора.
   Бедное дитя, как она побледнела, как она жалела несчастного Ле Конта, несмотря на полученную свободу и прекращение его преследований. Сердце женщины уж так устроено: оно всегда испытывает скрытую симпатию к человеку, поддавшемуся ее обаянию. К тому же бедный Ле Конт не был лишен достоинств; единственная его вина состояла в том, что он слишком любил, но это преступление из таких, которые легко прощаются.
   – В сущности, – сказала Эмилия, глядя с нежностью на своего отца, – мы точно могила Магомета, висящая между небом и землей, как мы между Индией и Америкой; неизвестно, где мы сойдем на землю. Воздух Тихого океана сделался для нас родным, до сих пор мы только и дышим им.
   – Ты права, дитя мое. Но, Веллингфорд, скажите, что сделалось с капитаном Мрамором, где он теперь?
   Я рассказал ему, при каких условиях Мрамор покинул нас, затем спросил, не слышал ли он чего-нибудь о шхуне и китоловном судне.
   – Нет, ничего, – ответил майор, – я никогда не предполагал встретиться так скоро с «Прекрасной Эмилией», думая, что вы идете в Кантон; сам Ле Конт так говорил мне.
   В тот же вечер я предоставил в распоряжение Мертонов две каюты и, не желая отставать от Ле Конта, приказал подавать им кушанье отдельно, хотя большей частью они приглашали меня к себе завтракать и обедать. Майор, знающий толк в хирургии, принялся лечить мою рану в плече, а Эмилия ухаживала за мной с такой нежностью, на которую способны лишь одни женщины, так что через две недели рана окончательно зажила.
   Дальнейшее наше путешествие по Тихому океану при пассатных ветрах шло благополучно. Мы делали регулярно от ста двадцати до двухсот узлов в сутки. Так как вахта была возложена на лейтенантов, я мог на свободе предаваться разговорам с майором и его дочерью в прелестной гостиной, устроенной Ле Контом для Эмилии, слушать игру ее на рояле или же читать вместе с Мертонами что-либо из ее собственной библиотеки.
   В таком милом обществе время летело незаметно. Я не могу сказать, что влюбился в Эмилию, хотя ее образ преследовал меня иногда даже во сне.
   Я часто ловил себя на сравнениях, которые невольно делались мной между ею и Люси.
   По красоте я отдавал предпочтение Эмилии, но когда я вспоминал Клаубонни, и особенно мое последнее пребывание там, Люси казалась дороже моему сердцу.
   Но я теперь не стану распространяться о моих сравнениях и о характере обеих девушек ничего не скажу.
   Молодой человек в двадцать лет недостаточно компетентный судья в подобных вопросах; последующие события сами собой пополнят мое молчание.
   Через две недели нашего плавания, когда мы заговорили о ловле жемчужных устриц, я вспомнил о своем сокровище.
   У нас в экипаже находился золотых дел мастер, который взялся просверлить мои жемчужины и нанизать их на нитку, поместив самую крупную в середину, а остальные – по величине. Получилось прелестное ожерелье.
   Когда я показал эту драгоценность, Эмилия ахнула от восхищения, а майор взял ожерелье в руки и, внимательно осмотрев его, сказал:
   – В Лондоне за него дали бы тысячу фунтов стерлингов.
   – Но я его никогда не продам, разве уж если буду к тому вынужден.
   – Никогда! – повторил майор, а Эмилия устремила на меня вопросительный взгляд, который я не знал, как объяснить. – Но к чему вам такое украшение?
   – Я сохраню его, так как вытащил его собственными руками из морской глубины и освободил жемчужины от первоначальной их оболочки, а потому эта вещь в моих глазах ценнее всякой драгоценности, купленной за деньги, и если я с ней расстанусь, то только для того, чтобы подарить ее или сестре, или, если женюсь, моей жене.
   Я заметил по углам губ майора едва уловимую улыбку, но я был еще очень молод и слишком американец, чтобы понять ее. Эмилия все любовалась ожерельем, держа его в своей холеной ручке, которая по белизне гармонировала вполне с жемчугом и казалась еще прекраснее от этого сравнения. Я осмелился попросить ее надеть ожерелье на шею, на что она с удовольствием согласилась, слегка покраснев.
   – Как тебе идет это украшение, Эмилия! – вскричал восхищенный отец.
   Действительно, трудно себе представить что-либо очаровательнее мисс Мертон в этом ожерелье. Ее белоснежная кожа, роскошные плечи, сияющее лицо выступили при этом украшении еще рельефнее.
   Я не мог оторвать глаз от этой дивной картины и, чтобы продлить удовольствие, упросил Эмилию остаться в ожерелье до вечера. Не знаю, кто из нас больше радовался; приятно любоваться, но, кажется, не менее приятно служить предметом восторга.
   На следующее утро, когда я одевался, ко мне влетел Неб, весь запыхавшись.
   – О, мистер Милс! Лодка! Лодка!
   – Какая лодка? Уж не упал ли кто-нибудь в море?
   – Лодка от китоловного судна! Бедный капитан Мрамор! Лодка!
   – Не может быть! Неб, беги скорей к вахтенному офицеру, пусть он убавит ходу; я сейчас буду сам наверху.
   Это было китоловное судно с лодкой; недалеко от него виднелся убитый кит.
   – Кажется, они хотят говорить с нами! – сказал я Талькотту. – Это должно быть американское судно. Капитан – в лодке, он, вероятно, хочет передать нам письма или какое-нибудь поручение.
   Вдруг Талькотт закричал во весь голос.
   – Ура, трижды ура, господа! Я вижу капитана Мрамора в лодке!
   Тут посыпались радостные восклицания, которые должны были отозваться в сердце бедного Мрамора. Через три минуты он уже стоял на палубе. Я не мог выговорить ни слова, Мрамор тоже был очень взволнован.
   – Я узнал вас, – выговорил он наконец со слезами на глазах, – узнал также эту проклятую «Полли», как только рассеялся туман. Прекрасно, мой мальчик! Я счастлив, как будто я сам – победитель.
   Вытерев глаза, он постарался придать твердость своему голосу:
   – Вам известно, друзья мои, при каких обстоятельствах я расстался с вами и затем мы потеряли из виду друг друга, я убежден, что вы беспокоились обо мне во время бури.
   – Мы целый день придерживались того места, где вы покинули нас! – вскричал я.
   – Да, да, командир! – заговорили в один голос все матросы. – Мы сделали все, что от нас зависело, чтобы разыскать вас.
   – Знаю, знаю! Вам нечего и говорить об этом. Ну, а мне пришлось выбирать одно из двух: оставаться на китоловном судне или бросаться в море, и я доволен своим выбором: вот мы опять все вместе, хотя и на сто миль от того места, где расстались.
   – И вот ваше старое судно, капитан. Примите его в том же виде, каким вы его покинули, – проговорил я. – Как я счастлив, имея возможность собственноручно возвратить его в ваши руки.
   – Чтобы я отнял командование судном у человека, который завоевал его! Да за кого вы меня принимаете! Будь я проклят, если я соглашусь на это!
   – Вы удивляете меня, капитан. Вы теперь взволнованы, а потому рассуждаете неправильно. Да наконец, ваш долг, ввиду интересов ваших судовладельцев, продолжать начатое вами дело.
   – Вы заблуждаетесь, Милс Веллингфорд, – торжественно провозгласил он. – Лишь только я узнал «Кризис», мое решение было принято. При вашем командовании их интересы выиграют гораздо более, чем при моем.
   – Мне не хватает слов возразить вам, как вы меня огорчаете, капитан; мы провели вместе столько времени…
   – Но, мой милый мальчик, меня не было с вами, когда отбирали судно.
   – Я исполнил только то, что вы сделали бы сами, не случись несчастья.
   – Не знаю. Я много думал об этом вопросе, и мне кажется, что французы непременно разбили бы нас, если бы мы на них напали в открытом море. Ваш же образ действий оказался куда правильнее. Нет, слушайте, Милс: вот все, что я могу сказать вам. Отправляйтесь теперь на остров, забирайте все, что вы там оставили, а оттуда вы ведь едете в Кантон.
   – Да, это было мое намерение, и я рад, что, по-видимому, вы одобряете его.
   – Приехав туда, нагрузите шхуну всем, что вам не понадобится в Кантоне, например медью и другими английскими товарами, которые я повезу в Нью-Йорк, пока вы будете продолжать плавание на «Кризисе», так как это право принадлежит исключительно вам одному.
   Напрасно я приводил всевозможные доводы, чтобы уговорить Мрамора; его решение было непоколебимо. В тот же вечер он перешел на «Полли», приняв его под свою команду.

Глава XIX

   Ищи песчаный берег, составляющий границу очарованной земли, и наблюдай пенящуюся волну до того мгновения, когда осетр выплывет на поверхность танцевать при свете луны.
Дрэк

   Мне остается сообщить в двух словах об участи китоловного судна. Обменявшись с ним несколькими фразами, мы возвратили ему лодку, после чего оно предалось своему обычному занятию, а мы направились к острову.
   Через десять дней после встречи с Мрамором мы прибыли благополучно к месту нашего назначения.
   И «Кризис», и шхуна вошли беспрепятственно в гавань.
   Как только мы совсем остановились, всему экипажу разрешили на день пользоваться свободой, и мы рассыпались по берегу в разные стороны. Нам нечего было опасаться неприятеля, и каждый наслаждался свободой по-своему.
   Одни занялись рыбной ловлей, другие стали собирать кокосовые орехи, искать раковины на берегу, которых тут было очень много. Я поручил некоторым матросам набрать их для коллекции в Клаубонни, и до сих пор они хранятся у меня как память о первых приключениях моей жизни.
   Эмилия с прислугой поместились в своей старой палатке, куда я приказал перенести все нужные для них вещи и приставил к ним Неба для наблюдений, чтобы они ни в чем не терпели лишений. В восемь часов Неб явился к нам от имени майора пригласить на завтрак капитана Веллингфорда и капитана Мрамора.
   – Вот видите, Милс, как я хорошо все устроил; теперь мы оба – капитаны. Дай бог, чтобы так продолжалось долгое время, хотя мне не суждено было сохранить эту должность.
   – Но когда соединяются два капитана, то командует старший из них. Мы будем звать вас: командор Мрамор!
   – Отложите шутки в сторону, Милс, я говорю с вами серьезно. Ведь только благодаря вам я имею возможность управлять этой шхуной, наполовину французской, наполовину американской. Это моя вторая и последняя команда. Вот уже десять дней, как я раздумываю о своей жизни, и теперь я пришел к заключению, что Творец создал меня, чтобы быть вашим помощником, но не начальником.
   – Я не понимаю вас, господин Мрамор. Если бы я знал вашу жизнь, может быть, для меня все стало бы яснее.
   – Милс, хотите доставить мне удовольствие? Вам это не трудно будет.
   – Говорите, я с радостью все исполню.
   – Так вот: между нами не должно упоминаться слово «господин»; называйте меня попросту Мрамор или Моисей так же, как я буду звать вас Милс.
   – Хорошо, дорогой мой Мрамор, но теперь расскажите мне свою историю, вот уже два года, как она мне обещана.
   – Моя история не долга, но назидательна. Вы, конечно, знаете, кто дал мне имя?
   – Полагаю, что ваши крестные родители.
   – Вы близки к правде более, чем вы думаете. Мне рассказали, что меня нашли в мастерской мраморщика, когда мне было не более недели от роду; положили меня на камень, который обтачивался для могилы, рассчитывая, что так я наверное попадусь на глаза работникам. Это было на берегу речки, в городе Йорке.
   – Неужели вам больше ничего не известно о вашем происхождении?
   – Да мне и не нужно никаких сведений. С какой стати я стану разузнавать о родителях, бросивших меня на произвол судьбы? Вы, Милс, знали свою мать и любили ее?
   – Любил ли я мать! Да я боготворил ее!
   – Я вполне понимаю это чувство, – сказал Мрамор, глубоко вздохнув. – Любовь и уважение к матери должны быть великим утешением в жизни. Но при моем рождении даже не позаботились начертать мое имя на клочке бумаги; меня бросили на этот камень, как скотину!
   – И каменотес нашел вас на следующее утро?
   – Вы отгадали, точно оракул. Увидев корзину, в которой ему накануне принесли обед и которую он забыл захватить с собой, он, прежде чем передать мальчику, пришедшему за ней, стал вытряхивать из нее крошки; в это время я выпал на холодный камень.
   – Бедное дитя! Ну что же потом?
   – Меня отослали в Дом милосердия: у каменотесов сердце жестокое. По всей вероятности, и отец мой принадлежал к этой профессии, судя по его поступку со мной. Меня сначала занесли в реестр под номером девятнадцать, а через неделю дали имя Моисея Мрамора.
   – Какой странный выбор сделали ваши крестные!
   – Как же иначе было назвать меня? Имя Моисей взято из Священной истории, его так же, как и меня, нашли в корзине.
   – Вы долго оставались в этом доме? А когда же вы начали морскую карьеру?
   – Мне было восемь лет, когда я распрощался со своим приютом. В то время наша земля была во власти англичан, хотя знающие люди говорили, что, собственно говоря, англичане никогда не владели нами, но что мы только обязались признавать английского короля, как своего собственного. Но, как бы там ни было, я родился английским подданным; теперь мне ровно сорок лет, а потому вы поймете, что я начал плавать задолго до революции.
   – Прекрасно. Но в таком случае вы принимали участие в этой войне с той или другой стороны?
   – Говорите с обеих сторон, и вы не ошибетесь. В тысяча семьсот семьдесят пятом году я служил матросом на корабле «Ромени», потом на «Коннектикуте».
   – Как? Разве у англичан имелось военное судно «Коннектикут»?
   – Да, что-то в этом роде.
   – Вы верно путаете название. Не «Карнатик» ли это был?
   – Ну его к черту, может быть, вы и правы, Милс! Во всяком случае, я был очень рад бросить это судно и перейти на сторону американцев, хотя мне за это чуть было не снесли голову, уверяя, что я был англичанин. «Докажите мне, – сказал я им, – где именно я родился, а тогда делайте со мной все, что угодно». Я сам был готов повеситься, чтобы узнать, откуда я.
   – Вы – американец, Мрамор, это вне всякого сомнения, – отвечал я.
   – Пожалуй, что оно и так. Но что бы там ни было, после войны, отбыв тюремное заключение, я стал служить в качестве флотского офицера на торговых судах.
   – И все это время вы, мой друг, оставались один, без родных?
   – Совсем одинешенек. Сколько раз, расхаживая по улицам Нью-Йорка, я говорил сам себе: «Вся эта толпа – для меня чужие люди, между ними всеми нет ни одного человека, в жилах которого текла бы хоть капля моей крови!»
   Последние слова он произнес с горечью. Мне обидно было за него. Еще раз приходилось убедиться, сколь обманчива бывает наружность, как много глубокого чувства может скрыться под видимым равнодушием! Какая вопиющая несправедливость случается на этом свете!
   – Но, в сущности, мы все составляем одну семью, мой друг, только ведь обстоятельства разделяют нас.
   – О какой семье для меня может быть речь? Моя семья – это я один.
   – Однако признайтесь, вы сами отчасти виноваты. Отчего вы не женитесь?
   – Потому что мои родители не подали мне такого примера, – резко ответил он. Затем, хлопнув меня слегка по плечу, он сказал мне, переменив тон: – Однако, Милс, майор с дочерью ждут нас завтракать, пойдемте-ка. А что касается супружества, то вот для вас будущая жена, мой милый мальчик.
   – Вы в этом так уверены. Мрамор? Но, может быть, майор против брака своей дочери с янки.
   – Да, с таким янки, как я, но вы – дело другое. Сколько поколений вы насчитываете в Клаубонни?
   – Четыре, от отца к сыну.
   – Отлично! Вы знаете испанскую поговорку: «Довольно трех поколений, чтобы образовать дворянина», а у вас еще и излишек.
   – Но каково бы ни было мнение ее отца о четвертом поколении, сама мисс Мертон может не разделять его.
   – В таком случае вы сами были бы виноваты. Как?! Они здесь, среди океана, в ваших руках, да вы можете сказать ей все, что вам придет в голову. Да если вы не добьетесь, чего вам хочется, то вы – не Милс Веллингфорд, которого я знаю.
   Я не ответил ему на это ни «да», ни «нет», тем более что мы были уже совсем близко от палатки.
   Как и следовало ожидать, нам оказали самый радушный прием.
   – Мы с Эмилией считаем себя давнишними обитателями этого острова, – сказал майор, с удовольствием оглядываясь вокруг себя (стол был накрыт на свежем воздухе, под тенью благоухающих деревьев), и я с наслаждением провел бы здесь остаток дней, если бы меня не останавливала дочь моя, для которой жизнь со стариком отцом, при ее молодости, может показаться слишком однообразной.
   – За чем же стало дело, майор? – заговорил Мрамор. – Любой из наших офицеров с радостью согласится составить компанию вашей дочери; во-первых, Талькотт, это прелестный малый и прекрасно воспитанный; во-вторых, капитан Веллингфорд; за последнего уж я вам отвечаю; он бросит свое Клаубонни со всеми принадлежащими ему землями, чтобы сделаться владельцем этого острова в таком очаровательном обществе.
   – Конечно, конечно, молодые люди любят все романтическое. Но, знаете, господа, я говорю серьезно, мне очень улыбается перспектива поселиться здесь.
   – Я очень рада, дорогой папа, что ваше желание еще не настолько сильно, чтобы вы решились исполнить его на деле.
   – Да вот только ты и задерживаешь меня: что я буду здесь делать с молодой томящейся девицей, вздыхающей по балам и театрам?
   – Да вы сами, майор, помрете здесь с тоски без товарищей, без книг, без занятий.
   – Я найду себе дело, Милс; во-первых, буду размышлять о прошедшем, затем библиотека Эмилии заменит всякое общество. А занятий у меня найдется масса. Подумайте, сколько тут надо всего устраивать. А как приятно наслаждаться потом результатом своих собственных трудов! О! Да я буду чувствовать себя принцем, и притом еще владетельным принцем.
   – Да, майор, но я уверен, что вам надоест подобное владение и вы сами от него отречетесь.
   – Все может быть, Милс, но эта идея для меня очень заманчива. У меня никогда не было своего клочка земли.
   – У меня тоже! – с жаром перебил Мрамор.
   – Здесь же, как видите, земли сколько угодно. Как вы думаете, господа, сколько тут акров, не считая скал и песчаников, негодных для возделывания!
   – Сто тысяч! – вскричал Мрамор с таким азартом, что мы все так и покатились со смеху.
   – Ну нет, – ответил я. – По-моему, не более шести или восьми сотен.
   – И этого достаточно. Но я вижу, что Эмилия испугалась и уже дрожит при мысли сделаться наследницей такого обширного имения. А потому оставим этот разговор.
   После завтрака майор отправился с Мрамором к месту крушения французского судна, мы же с Эмилией пошли в другую сторону.
   – Странная мысль преследует моего отца, – сказала она после минутного раздумья. – И вы знаете, что он не в первый раз говорит о ней!
   – Это хорошо было бы для влюбленных, – ответил я, смеясь, – но для отца с дочерью не особенно-то занимательно. Я понимаю, что двое молодых людей, любящие друг друга, могут найти прелесть в уединении, но пройдет год, другой, и их потянет отсюда к иной жизни, к людям.
   – Но, как я вижу, вы не поэт, Милс, – заметила Эмилия тоном упрека. – А я могла бы чувствовать себя счастливой везде, и здесь так же, как в Лондоне, при условии, чтобы со мной были близкие друзья.
   – А, это разница. Устроим здесь маленькую колонию из вашего отца, вас, Мрамора, доброго нашего пастора мистера Гардинга, моих дорогих Грации и Люси, и я к вашим услугам!
   – Кто же эти дорогие вам особы, мистер Веллингфорд, присутствие которых усладило бы ваше пребывание на пустынном острове?
   – Во-первых, майор Мертон, человек достойный во всех отношениях, затем его дочь, которая…
   – Оставим ее, ее недостатки мне известны лучше, чем вам. Но кто эта дорогая Грация?
   – Грация – моя единственная сестра. Гардинг – мой опекун, а Руперт и Люси его дети. Так как Гардинг – пастор, то он играл бы у нас немаловажную роль: заставлял бы посещать церковь, соблюдать воскресные дни, он же мог бы и венчать.
   Это шутка, над которой моя Люси посмеялась бы от души, заставила Эмилию призадуматься, и она резко переменила тему разговора.
   Расставшись с Эмилией, я отыскал Мрамора. Он разгуливал один по аллее, расчищенной покойным Ле Контом.
   – Этот майор – человек не глупый, – сказал он мне, когда мы с ним поравнялись. – Я люблю таких философов.
   – Что же он вам сказал такое особенное?
   – Да все та же его чертова мысль и мне засела в голову, и я почти уже решил остаться здесь, когда провожу вас.
   Я посмотрел на Мрамора с удивлением. Но он не шутил, намереваясь выполнить на деле воздушные замки Мертона.
   – Но ведь это еще не решено, мой друг, – ответил я, зная, что с ним шутить бесполезно в такие минуты. – Подождите до завтрашнего дня; может быть, вы еще и передумаете.
   – Навряд ли, Милс. Здесь можно найти все необходимое для существования.
   – Я беспокоюсь не о пище, в этом-то отношении вы обеспечены; но ведь вы можете захворать, умереть. Человек создан не для того, чтобы прозябать в одиночестве, ему нужно общество и…
   – Я обо всем подумал, и мне нравится жизнь отшельника. Я не говорю, что не был бы рад, если бы со мной остались такие люди, как Талькотт, майор или даже Неб; но раз этого нельзя, я останусь один. Когда вы возвратитесь к себе, вы, конечно, расскажете об этом острове, и кто знает, быть может, время от времени сюда будут приставать корабли из любопытства взглянуть на отшельника, так что я буду иметь о вас новости каждые четыре-пять лет.
   – Покорно благодарю, Мрамор, но ведь это безумие.
   – Войдите в мое положение, Милс, и тогда решайте сами. У меня на всем свете нет ни одного близкого человека, – я говорю о родственных связях, – так как в вашей дружбе я не сомневаюсь, и расстаться с вами для меня самое тяжкое испытание; но кроме вас, у меня нет ни одной родной души. А этот остров все же отчасти моя собственность, так как я открыл его.
   – А что я отвечу тем морякам, которые будут осведомляться о вас?
   – Скажите им, что человек, который был найден, теперь – потерян.
   – Но имейте в виду, что вам здесь придется, пожалуй, терпеть недостатки. Я даже не знаю, всегда ли полезны для здоровья кокосовые орехи, да и на других деревьях навряд ли имеются фрукты во всякое время года.
   – Не беспокойтесь. У меня есть ружье, да и вы мне оставите еще оружия; кроме того, будут приставать сюда суда, так что у меня всегда будет возможность сделать новый запас провизии. А рыбная ловля? Потом я могу насадить овощей, на этой почве урожай должен быть обильный. Да наконец, у меня целый ящик инструментов; я знаю и плотничные, и слесарные работы. Тысячи бедняков, снующих по улицам больших городов, с радостью променяли бы свое жалкое существование на мое одиночество и благосостояние.
   Я не стал более уговаривать Мрамора, подумав, что он теперь не нормален. На следующий день закипела работа. Мед, английские товары и многое из французского груза перевезли на остров. Мрамор оставался непоколебим в своем решении, начав с того, что он отказался от командования «Полли», которое я передал одному из наших офицеров, весьма способному молодому человеку.
   Через неделю, потеряв всякую надежду добиться чего-либо от Мрамора, я отдал приказ отправляться в путь, предупредив офицера, чтобы он объехал мыс Горн и всячески постарался бы миновать Магелланов пролив.
   Я написал судовладельцам обо всем случившемся, сообщил им свои проекты относительно дальнейших оборотов; что же касается Мрамора, то ограничился тем, что объяснил его самовольную отставку чувством деликатности, заставившим его сложить свои обязанности с момента отнятия у французов судна, но что на будущее я принимаю на себя ответственность за их интересы. Итак, шхуна ушла с этими депешами.
   «Кризис» уже давно был готов к отплытию, но я все медлил из-за Мрамора. Я попросил майора Мертона повлиять на него, но майор сам слишком сочувствовал проекту Мрамора, чтобы отговаривать его. Увещания Эмилии тоже ни к чему не привели. Нечего делать: волей-неволей пришлось покориться.

Глава XX

   Иди своей дорогой, неумолимый свет; я не жалею ни одного из тех благ, которые ты у меня отнял! Проходи, во имя Неба, – оставь мне только то, чего ты никогда мне не давал.
Лёнт

   Истощив весь запас красноречия, нам оставалось употребить все меры для улучшения положения Мрамора.
   Собрав, по возможности, строительный материал, мы ему живо соорудили хижину, в которой он мог укрываться в непогоду, двенадцать футов в ширину и восемнадцать в длину, затем сделали в ней окна и дверь. Хотя климат здесь был жаркий и камина не требовалось, все же мы поставили около хижины печку, сделанную французами; она легко передвигалась с места на место даже одним человеком. Мы даже вспахали часть земли и обнесли ее изгородью, чтобы предохранить от домашней птицы. Так как нас работало около сорока человек, на острове скоро установился порядок; я принимал во всем такое деятельное участие, как мать, готовящая приданое своей дочери.
   Мрамора почти не было с нами во все это время, он жаловался, что ему ничего не останется делать после нас, а на самом деле был счастлив, видев, с какой заботливостью мы относились к его благоустройству.
   Предполагая, что Мрамору в конце концов одиночество наскучит и ему захочется направиться в другие места, я принялся за устройство для него шлюпки, в которой приказал сделать всевозможные приспособления для борьбы с бурей.
   Мрамор следил с любопытством за нашей работой. Однажды вечером, когда уже все было кончено и я объявил, что мы выезжаем на следующий день, он отвел меня в сторону с таинственным видом, как будто собирался сообщить нечто важное. Он был сильно взволнован, рука его дрожала.
   – Да благословит вас Бог, Милс! Единственно, что у меня есть дорогого на всем свете, – это вы, мой друг. Вы еще молоды, неопытны, а потому не отговаривайте меня от моего решения. Все, о чем я вас прошу в настоящую минуту, – это прекратить наконец приготовления для меня, а то, право, мне ничего не останется делать. А потом имейте в виду, что я и сам сумею оснастить эту шлюпку, без посторонней помощи.
   – Да я в этом не сомневаюсь, друг мой, но я боюсь, что вы сами не захотите этого сделать. Я все еще не теряю надежды, что вы нас догоните и займете на «Кризисе» свое прежнее место.
   Мрамор отрицательно покачал головой. Мы сделали несколько шагов в молчании. Вдруг он обратился ко мне дрогнувшим голосом:
   – Милс, ведь вы будете сообщать мне о себе?
   – Каким же образом? Вы сами знаете, что между этим островом и Нью-Йорком не существует еще почтовых путей.
   – Да, я говорю глупости. Совсем потерял память. Конечно, когда вы уедете, для меня настанет конец всяких сношений с миром. Но что же делать? Может быть, мне уж немного осталось жить.
   – Ну, полно, Мрамор; еще не поздно, поезжайте с нами, хотя из дружбы ко мне.
   Целый час я уговаривал его – и все напрасно. Наконец я решительно объявил, что «Кризис» более ждать не может.
   – Я это знаю, Милс, а потому кончим все эти разговоры. Да вот, кстати, и Неб идет за вами. Спокойной ночи, дорогое мое дитя. Господь над вами!
   Я оставил Мрамора, все еще надеясь, что тишина ночи подействует на него благотворно и он образумится. У себя на «Кризисе» я сделал распоряжение, чтобы на следующий день, с восходом солнца, весь экипаж был бы в сборе для снятия якоря.
   В назначенный час Талькотт явился сообщить мне, что все готово. Я назначил его старшим лейтенантом, а в помощники дал ему юного филадельфийца. Этот молодой человек обладал всеми качествами для морской службы, даже с излишком; любил выпить. Но пьяницы не вредят на судне, где господствует порядок и дисциплина.
   Итак, Талькотту велено было отчаливать. Я же отправился в лодке на остров сделать последнюю попытку увезти с собой Мрамора. Но ни его, ни шлюпки нигде не было видно; по всей вероятности, он спрятался за погибшим французским судном.
   Нечего было делать: пришлось поднять паруса и выехать из бассейна. Положительно, Мрамор пустился в море совсем один. Несколько часов мы еще прождали у скалы. Я все колебался. Но наконец «Кризис» стал быстро удаляться от земли и исчезать в волнах.
   Я потерял последнюю надежду увидеть когда-либо Моисея Мрамора, это сознание наполнило мое сердце невыразимой горечью.
   За обедом мы сошлись с майором и его дочерью. Понятно, разговор зашел об исчезновении нашего старого товарища.
   – Как жаль, – сказал Мертон, – что из ложного самолюбия Мрамор отказался отправиться с нами в Кантон; там он всегда мог бы перейти на другое судно, если бы захотел.
   – Но зато мы это сделаем, милый папа, не правда ли? – сказала Эмилия, подчеркивая свои слова. – Пора освободить мистера Веллингфорда от наших особ.
   – Так, по-вашему, выходит, мисс Мертон, что такое милое общество для меня в тягость? – с живостью возразил я. – Но я уверен, что вы думаете не то, что говорите. Для меня же тем приятнее, чем дольше мы останемся вместе и чем дольше я буду пользоваться вашим обществом.
   По-видимому, Эмилия осталась довольна моим ответом; отец же ее после минутного молчания сказал:
   – Но для меня крайне стеснительно, что мы столько времени сидим на шее мистера Веллингфорда, который отказывается, забывая даже выгоду своих судовладельцев, принять от нас плату за проезд, чтобы покрыть хотя свои расходы. И как только мы приедем в Кантон, то перейдем на первое английское судно, которое согласится принять нас.
   Я стал горячо протестовать против подобного решения, однако не нашел сказать ничего достаточно убедительного.
   Несколько недель плыли мы по Тихому океану. Благодаря обществу Мертонов, для нас с Талькоттом время шло незаметно.
   Наконец мы въехали в Китайское море; я собрался в Кантон, предварительно высадив своих пассажиров в Вампоа, где мы расстались, обещаясь повидать друг друга перед отъездом. Дел у меня оказалось по горло. Надо было сбыть сандал, меха, приобрести партию чая, нанки, фарфора – одним словом, всего того, что значилось в инструкциях, данных капитану Вильямсу. Я воспользовался случаем для покупки для себя лично некоторых вещиц, которые бы доставили удовольствие будущей хозяйке Клаубонни. Это лучшее употребление, которое я мог сделать своим сбережениям.
   Одним словом, те несколько недель, которые мы провели в Кантоне, дали возможность совершить очень выгодные обороты для владельцев «Кризиса».
   Довольный собой, я вздохнул с облегчением, когда мы приготовились к отплытию.
   Долг вежливости требовал сделать прощальный визит Мертонам, которых я видел всего два раза со времени нашей остановки. Я застал одну Эмилию. Известие о моем отъезде очень расстроило ее; я тоже был взволнован, но не так сдержан, как она.
   – Одному Богу известно, мисс Мертон, когда мы теперь увидимся!
   Эмилия вздрогнула, и ее лицо покрылось мертвенной бледностью, игла задрожала в ее руке, но она, по обыкновению, овладела собой. Теперь я понимаю, отчего я тогда не бросился к ее ногам умолять ее, чтобы она сопровождала меня в Соединенные Штаты. Неожиданный приход майора помешал объяснению, которое непременно бы произошло между нами. Больной и расстроенный вид Мертона поразил меня.
   – Я боюсь, Милс, что мы никогда больше не увидимся. Мой доктор сейчас откровенно сказал мне, что если я не возвращусь в холодный климат, то не проживу более шести месяцев.
   – Так едемте со мной! – вскричал я с поспешностью. – У вас еще есть время собраться до завтрашнего дня.
   – Мне запрещен Бомбей, – сказал майор, боязливо взглянув на дочь, – и я вынужден отказаться от места на долгое время.
   – Тем лучше, майор. Через четыре месяца я могу доставить вас в Нью-Йорк, где климат для вас благоприятен. Вы поедете со мной, как близкие друзья, а не как пассажиры. Я буду пользоваться вашим столом, ибо моя каюта так загромождена всевозможными покупками, что в ней негде повернуться.
   – Ваша деликатность, Милс, равняется вашему великодушию, но что скажут судовладельцы?
   – Они не имеют никакого права жаловаться. Мы условились, что я могу принимать пассажиров по своему усмотрению. Но уж если вы так настаиваете на плате, то для этого сотни долларов достаточно за глаза.
   – На этих условиях я с благодарностью воспользуюсь вашим предложением. Позвольте мне теперь попросить вас ответить на один вопрос: можете вы остановиться у острова Святой Елены?
   – Ну да, конечно, если вы желаете. Я даже нахожу эту остановку полезной для экипажа.
   – Прекрасно, там я с вами и расстанусь, если мы найдем корабль, идущий в Англию. Итак, мой дорогой Милс, значит, решено; завтра я буду готов.
   На следующий день я с восторгом принял к себе на судно своих друзей. Талькотт радовался не меньше моего – общество Эмилии доставляло ему особенное удовольствие.
   Талькотт был хороший музыкант, я тоже недурно играл на скрипке. Аккомпанируя Эмилии, мы составляли очень недурное трио; и не будь время так прозаично, сами наяды вышли бы из своих укрытий послушать нас.
   Проезжая мимо Зондских островов, я рассказал своим собеседникам о борьбе «Джона» с пирогами и о его крушении у берегов Мадагаскара. Естественно, мы опять вспомнили Мрамора.
   – Я убеждена, – сказала Эмилия, – что Мрамор нарочно скрылся с острова, чтобы избегнуть ваших приставаний, и как только судно скрылось из вида, он, наверное, возвратился обратно и теперь наслаждается жизнью отшельника.
   Быть может, она была права; во всяком случае, такое предположение было самое утешительное. Так как мое намерение было провести на море еще не один год, то я в душе дал себе обещание при первой же возможности разузнать все о Мраморе…
   Между тем «Кризис» находился в таком месте океана, где капитану судна нельзя было предаваться мечтаниям. Надо было усилить стражу, ибо каждую минуту нас мог застигнуть неприятель.
   На другой день рано утром Талькотт прибежал разбудить меня.
   – Вставайте скорей, капитан. Пираты налетели на нас, точно вороны на труп. К несчастью, почти нет ветра.
   Через несколько минут я уже был на палубе, куда собрались все матросы; многие из них не успели даже накинуть на себя куртку. Море казалось усеянным неприятелями. Майор насчитал около тридцати пирог; в некоторых виднелась артиллерия; они действовали дружно и образовали вокруг нас род блокады.
   Пираты начали с того, что выстрелили в нас залпом из двенадцати пушек. Ядра со свистом пробили наши мачты и снасти почти во всех направлениях. Мы ответили выстрелом с правого борта; но расстояние, отделявшее нас от неприятеля, было так велико, что вся картечь разлетелась в стороны, не достигнув цели. Тогда мы начали стрелять направо и налево и, таким образом, расчистили себе проход, и скоро все пироги остались за нами, на западе. Но шестеро из них, наиболее отважных, старались пересечь нам дорогу. Но вдруг «Кризис», круто повернув, устремился в самую середину флотилии, безостановочно стреляя куда попало. Пользуясь дымом, три-четыре пироги попробовали было взять нас на абордаж, но, верно, нашли, что сделалось слишком жарко, так как прекратили преследование; мы минут через пять были уже вне опасности, оставив их далеко за собой. Судя по всеобщему смятению пиратов, можно было заключить, что им порядком-таки досталось от нас. Одна из их лодок пошла ко дну; другие собрались в одно место, чтобы спасти экипаж; у многих пострадали мачты. Впоследствии я узнал, что они потеряли в сражении сорок семь человек.
   Переменив галс, мы спокойно продолжали путь. Наши повреждения оказались незначительными; ранены были только один матрос да Неб. Матрос умер до нашего прибытия к мысу. Что же касается Неба, то он вскоре оправился настолько, что вновь принялся за свои обязанности. Во все время битвы он оставался с разинутым ртом и своей обычной гримасой.
   Я пристал у острова Святой Елены, исполняя данное обещание, но так как мои пассажиры не нашли желаемого судна, то решились сопровождать меня в Нью-Йорк. Эмилия премило вела себя во время сражения. Она даже оставалась среди экипажа, который уверял, что ее присутствие приносит счастье.
   Плавание наше от острова Святой Елены до Нью-Йорка прошло благополучно. Хотя оно продолжалось долго, но никто из нас не скучал. Наконец, по нашим соображениям, земля была уже совсем близко. Майор с Эмилией поднялись наверх для наблюдений, и вот послышался ожидаемый радостный возглас. Потом показалась туманная точка, которая постепенно вырастала, обозначая контуры и выступы горы. Стрелка Гуна, земли, возвышающиеся сзади нее амфитеатром, вырисовывались все яснее и яснее. Мы скоро прошли мимо маяка и, обогнув Спит, вошли в верхнюю бухту ровно за час до заката солнца. Это было в один из чудных дней конца июня 1802 года.

Глава XXI

   Пит! Пит! За кого будем мы пить? За друга или за хозяйку? – Посмотрим, подумаем немного – об отсутствующих или о тех, кто здесь? – О мертвецах, которых мы любим, или о живых, которые еще дороги нам? – Увы! Я долго искал и не нашел этих последних. В настоящем только одиночество; будем пить за прошлое.
Паульдинг

   Несмотря на то что я – манхэттенец до мозга костей, все же я не могу воспевать прелести внешней и внутренней бухт нашего острова. Надо уж быть слишком ослепленным патриотизмом, чтобы посметь сравнивать нашу гавань с бухтой Неаполя; трудно себе представить более резкую противоположность. Гавань Нью-Йорка недурна, но и только. Между тем неаполитанскую бухту ее жители справедливо называют кусочком неба, упавшим на землю. С другой стороны, Неаполь в торговом отношении стоит куда ниже нашей бухты, с которой мог бы соперничать разве только Константинополь.
   Наше судно было уже около Бедлоу, как вдруг какая-то шхуна пересекла нам дорогу. В ту же минуту надо мной послышались крики. Это Неб, убиравший один из бом-брамселей, испускал рычания, свойственные лишь его расе.
   – Это еще что там за шум?! – закричал я в гневе, так как терпеть не мог беспорядка у себя. – Замолчите ли вы, а не то я вас проучу.
   – Посмотрите, мистер Милс, – сказал негр. – Разве вы не узнаете «Полли»?
   Действительно это была она, и я ее тотчас же окликнул в рупор:
   – Эй, «Полли», куда вы идете и когда вернулись из Тихого океана?
   – Мы отправляемся на Мартинику. Вот уже шесть месяцев, как «Полли» возвратилась из южных морей. С тех пор мы совершаем третье плавание в Вест-Индию.
   Теперь я убедился, что груз и мои письма дошли до своего назначения. Меня должны были ожидать, и лишь только «Кризис» вошел в Гудзон, как нам навстречу выехала лодка, везя главных компаньонов нашего торгового дома. Нельсон после своей нильской победы навряд ли получил более лестный прием, чем я. Мне так и расточали похвалы, перемешанные с вопросами о стоимости груза; я просто не знал, кому отвечать. Меня пригласили к обеду на завтра, от которого я было отговаривался недостатком времени, но обед для меня откладывался со дня на день. Тот, кто привозит с собой золото, всегда является желанным гостем.
   Вскоре мы пристали и все привели в порядок на судне. Матросам было разрешено провести ночь на суше.
   Я спешил окончить свой туалет и Небу велел сделать то же. Один из судовладельцев любезно предложил Мертону с Эмилией приличное помещение. В то время влияние англичан было очень распространено в Соединенных Штатах, а особенно в Нью-Йорке; английский майор был своего рода вельможа в глазах манхэттенцев того времени. Для них английский офицер, хотя бы даже враг нашего отечества, был предпочтительнее того, кто защищал его. Конечно, я говорю о мнении «общества»; народ же думал иначе. Наши провинциалы доходили до обожания англичан.
   А потому нет ничего удивительного в том приеме, который оказали Мертону с дочерью. Я был за них спокоен, и мне доставляло удовольствие, что в моем отечестве их совсем не считают иностранцами.
   Когда Неб явился ко мне, я приказал ему следовать за собой, намереваясь зайти сначала в контору судовладельцев, взять там ожидающие меня письма, ответить на них и послать затем негра в Клаубонни известить о моем возвращении.
   В 1802 году «Батарея» была центром собрания нашего бомонда. Каждый раз меня поражали в Нью-Йорке две вещи: провинциальный вид города вообще и выдающаяся красота нашей молодежи. Я подразумеваю здесь чистокровных американцев и американок. Так как тут было много детей с няньками-негритянками, то и Неб мог насладиться приятным для него зрелищем, и каждый раз как он проходил мимо какой-нибудь из этих бронзовых Венер, он прищелкивал пальцами от восторга, который сообщался и предмету его внимания, так как слышно было его хихиканье при приближении Неба.
   Передо мной мелькало столько хорошеньких лиц, что я совсем забыл о своих делах. Нам с Небом некуда было спешить, и мы преспокойно себе расхаживали, поглядывая направо и налево. Передо мной шла пара молодых людей; барышня была одета просто, но со вкусом. Она, казалось, с большим интересом слушала своего собеседника. Сам не знаю почему, но меня так и влекло к ней; ее легкая и грациозная поступь, изящество ее фигуры, все в ней было очаровательно. В моей голове тотчас созрел роман; это должны были быть жених и невеста. Я чувствовал себя точно загипнотизированным этой молодой особой. Желая непременно уловить выражение ее лица, я ускорил шаг и вдруг услышал возглас, от которого весь задрожал:
   – Милс!
   Передо мной стояла Люси Гардинг, бледная от волнения, готовая броситься ко мне в объятия…
   – Люси Гардинг? Вы ли это? Вы сделались столь прекрасной, что я насилу узнал вас!
   Тут было не до приличий. Несмотря на толпу и любопытные взгляды, устремленные на нас, я крепко расцеловал ее; бьюсь об заклад, что такого поцелуя ей не приходилось получать еще никогда в жизни. Моряки не любят ничего делать наполовину. Но такое нападение здоровенного детины с парой солидных усов при всем честном народе вызвало на лице молодой девицы густую краску.
   – Будет, довольно, Милс, – сказала она, освобождаясь из моих объятий. – Разве вы не видите отца, Руперта?
   Действительно, все семейство было в сборе. Все они вышли на прогулку с Эндрю Дреуэттом, товарищем Руперта, и в то же время открытым ухаживателем за его сестрой.
   Грация лишь только узнала меня, как бросилась целовать от всего сердца, затем припала ко мне и зарыдала от радости. Прохожие из вежливости не останавливались, не желая смущать семейных излияний; между тем подошел и сам Гардинг. Добрый пастор забыл, что перед ним верзила моряк, который мог бы поднять его, как перышко. Он начал целовать меня и крестить как малого ребенка и тоже не удержался от слез. Затем мы довольно сдержанно обменялись рукопожатиями с Рупертом.
   Что же касается мистера Дреуэтта, то ему пришлось долго ждать ответа от Люси, кто я такой.
   – Это верно ваш хороший друг или близкий родственник, мисс Гардинг?
   – И то и другое, – смеясь и вместе с тем плача, ответила Люси.
   – Можно мне узнать его имя?
   – Его имя, мистер Дреуэтт? Да ведь это наш Милс, наш дорогой Милс. Разве вы ничего не слышали о Милсе? Ах да! Я совсем забыла, что вы никогда не были у нас в Клаубонни. Но какой приятный сюрприз, Грация?
   Мистер Дреуэтт терпеливо выждал, когда окончатся пожимания руки Грации и когда Люси снова заговорит.
   – Вы еще что-то хотели сказать, мисс Гардинг?
   – Я? Да, правда, я теперь ничего не помню. Неожиданность, радость, простите, мистер Дреуэтт. Да, я хотела сказать, что мистер Милс Веллингфорд – воспитанник моего отца, который также и его опекун, – вы знаете, брат Грации.
   – Но позвольте спросить, в каком родстве он находится с мистером Гардингом?
   – О! В очень близком. Нет, постойте, я говорю глупости! Ни в каком.
   Мистер Дреуэтт был настолько воспитан, что счел нужным удалиться. Он это сделал с таким тактом и достоинством, что я пожалел, что мне было не до того, чтобы хорошенько полюбоваться на него. Мы все впятером уселись на скамейку в одной из наиболее уединенных аллей.
   – Мы все время ждали вас, так что вы не врасплох застигли нас! – вскричал мистер Гардинг, хлопая меня по плечу. – Я оттого и согласился приехать в Нью-Йорк, что последнее судно из Кантона известило, что «Кризис» отправляется вслед за ним через десять дней.
   – И представьте себе наше удивление, – добавил Руперт, – когда мы прочли: «Кризис», капитан Веллингфорд!
   – Мои письма должны были еще раньше подготовить вас к этому.
   – Но вы в них говорили о Мраморе, и мы были уверены, что он примет команду, когда догонит вас.
   – Но он, вероятно, рассудил, – несколько самоуверенно сказал я, – что судно не в очень плохих руках.
   – Конечно, так, – добродушно ответил Гардинг. – Как же, со всех сторон говорят, что вы делали просто чудеса; одно отнятие у французов «Кризиса» – это подвиг, достойный самого Трукстона.
   В то время Трукстон был морским идолом в Соединенных Штатах; он пользовался у нас такой же славой, как Нельсон в Англии.
   – Я только исполнял свой долг, – ответил я, опустив глаза и стараясь не смотреть на Люси; но умолчал о том, что французы завладели нашим судном, пока мы спали.
   – Однако вы все-таки сумели отнять «Кризис» у французов и сохранить его! – послышался дорогой для меня голос, прозвучавший в моих ушах, как дивная мелодия.
   – Да, – возразил я, – мы оказались счастливее своих неприятелей, но надо быть справедливым: мы этим обязаны капитану Ле Конту, любезность которого дошла до того, что он оставил в наше распоряжение шхуну.
   – Мне этот факт казался всегда очень странным, – сказал Гардинг. – Тут что-нибудь да кроется под видом великодушия этого француза.
   – Вы несправедливы к бедному Ле Конту; то был храбрый моряк с рыцарскими идеями. Может быть, не имея своих пассажиров, он поступил бы иначе; я всегда думал, что он сгорал нетерпением остаться один в обществе мисс Мертон, а потому и постарался как можно скорее отделаться от нас. Он безумно любил ее и ревновал ко всем.
   – Мисс Мертон?! – воскликнула Грация.
   – Мисс Мертон! – повторил Руперт, устремляя на меня любопытный взор.
   – Мисс Мертон! Отделаться от нас! Кто же это такие мисс Мертон и мы, от которых хотели отделываться? – спросил мистер Гардинг. Только Люси не проронила ни звука.
   – Да разве я вам не говорил в своих письмах, каким образом мы встретились в Лондоне с Мертонами, как я их потом нашел в плену у Ле Конта, наконец, о путешествии их в Кантон на «Кризисе»?
   – Да, вы упоминали про одного только майора, но я в первый раз слышу о мисс Мертон.
   – Странно, что я забыл рассказать о ней, – вскричал я, стараясь все обернуть в шутку. – Обыкновенно, у молодых людей бывает больше памяти, когда идет речь о барышнях.
   – Эта мисс молода, брат?
   – Твоих лет приблизительно, Грация.
   – И хорошенькая?
   – Похожа на тебя.
   – А вы нам ничего не сказали о ней до сих пор, – сказал, смеясь, мистер Гардинг.
   – Да вы ее завтра увидите, потому что она здесь вместе со своим отцом.
   – Здесь! – воскликнули все разом, и голос Люси раздался громче всех.
   – Да, разумеется, с отцом и слугами. Не забыл ли я в своих письмах рассказать вам и о последних? Но что вы хотите: у меня всегда было дел по горло, некогда было припоминать все мелочи. У майора Мертона начинается болезнь печени; в жарком климате ему оставаться запрещено, и вот, не найдя возможности вернуться к себе на родину, он приехал в Соединенные Штаты.
   – А долго ли они пробыли на твоем судне, Милс? – с важностью осведомилась Грация.
   – У меня на судне? Около девяти месяцев; но если принять в расчет пребывание в Лондоне, Кантоне и Земле Мрамора, то наше знакомство длится приблизительно год.
   – Однако, братец, долго тебе изменяла память.
   Затем наступило невольное молчание, прерываемое расспросами Гардинга о путешествии в Кантон. Так как становилось прохладно, мы встали и отправились к миссис Брадфорт; я сразу заметил, что та дама была очень привязана к Люси. Под ее руководством Люси вращалась в высшем свете, куда мы с Грацией, по своему общественному положению, не могли бы проникнуть; но Грация везде была принята в качестве подруги Люси. Надо сознаться, что обе девушки много выиграли от этого общения.
   Дома на меня опять посыпались бесконечные вопросы. Я должен был начать с Адама и долго говорил без умолку.
   Между тем о Небе все забыли. Оказывается, что он не отставал от нас и преспокойно сидел себе в кухне у миссис Брадфорт. Когда его позвали к нам, его радости не было границ. Переминаясь с ноги на ногу, он теребил свою шляпу в замешательстве, что находится перед лицом людей выше себя.
   Вечером мы все сели за ужин, который прошел очень весело. В то время было принято говорить за столом тосты, и миссис Брадфорт предложила мистеру Гардингу начать.
   – Милая моя миссис Брадфорт, – весело ответил пастор, – если бы не было против всех правил называть присутствующих, то я, конечно, предложил бы тост за ваше здоровье. Но кого я выберу? Позволяете выпить за нового епископа, доктора Мура?
   Но тут раздался общий крик: «Не надо епископов!» Тогда, устремив глаза кверху, как бы ища вдохновения в потолке, мистер Гардинг решительно произнес, подняв свой бокал:
   – За здоровье Пегги Перотт!
   Это была старая дева, которая ухаживала за больными в окрестностях Клаубонни и была безобразна, как смертный грех. А потому мы все расхохотались.
   – Вы хотели, чтобы я предложил тост, а сами теперь смеетесь! – сказал Гардинг полушутя-полусерьезно. – Пегги – прекрасная женщина и одна из самых полезных.
   Затем провозгласила тост миссис Брадфорт:
   – Пью за моего старого друга, доброго доктора Вильсона! – И этот тост не мог вызвать никакой двусмысленной остроты, так как «добрый друг Вильсон» был достойнейшим пастором, не могущим возбудить иного чувства, кроме уважения и дружбы.
   Настала очередь Руперта.
   – За здоровье очаровательной мисс Винтроп! – уверенно произнес он, потрясая бокалом, как бы спрашивая нашего мнения.
   Винтропы были уважаемая семья из старинной местной аристократии.
   – Ты знаешь эту мисс? – тихо спросил я у Грации.
   – Не имею никакого понятия. Руперт и Люси знают массу людей, которые мне неизвестны.
   Между тем Руперт напомнил Грации, что теперь за ней речь. Моя сестра нисколько не сконфузилась и после минуты нерешительности сказала:
   – За мистера Эдуарда Марстона.
   Это было новое имя для всех нас; Марстон бывал иногда у миссис Брадфорт, которая относилась к нему с большой предупредительностью. Я посмотрел на Руперта, какое у него выражение лица, но он оставался так же спокоен, как Грация, когда он назвал мисс Винтроп.
   – Тебе теперь говорить, Милс! – сказала с улыбкой Грация.
   – Мне?! Да я тут ни души не знаю.
   – Как! А мы-то! Ну, так вспомни имя какой-нибудь молодой особы!
   – Прекрасно! В самом деле, не бесследно же прошли девять месяцев, проведенные на корабле с мисс Мертон, чтобы не упомянуть о ней в эту минуту. Итак, за здоровье мисс Мертон!
   Мистер Гардинг задумался при этом. Грация сделалась серьезной. А на Люси я не смел и взглянуть. Но вскоре болтовня возобновилась, и миссис Брадфорт обратилась к Люси, напомнив, что последний тост за ней.
   Подумав немного, она произнесла:
   – За мистера Эндрю Дреуэтта!
   Это был тот самый молодой человек, которого я встретил с ней на гулянье. Если бы я знал лучше свет и людей, то прекрасно понял бы, что никто при всех не назвал бы любимого человека. Но я был молод, и тост Люси расстроил меня на весь вечер.
   А потому я очень обрадовался, когда Руперт напомнил, что уже одиннадцать часов и пора прощаться.
   Весь следующий день я употребил на окончание своих служебных дел. Всюду, где бы я ни появлялся, меня встречали, как героя; сознаюсь в своей слабости: лестное мнение обо мне сильно льстило моему самолюбию.

Глава XXII

   Корабли не более, как доски; моряки не более, как люди; есть земляные крысы и крысы водяные, морские воры также, как воры на суше, – я хочу сказать пираты; затем есть опасность от воды, ветров и рифов. Этот человек по крайней мере предлагает достаточную гарантию. Три тысячи дукатов, – да, мне кажется, я могу принять его предложение.
Шекспир

   С Грацией, мистером Гардингом и его детьми мы виделись ежедневно. К Мертонам же я собрался лишь в конце недели. Они, по-видимому, обрадовались мне, и, кажется, мое отсутствие нисколько не помешало им устроить свои дела.
   Полковник Берклей – таково было имя английского консула – взял их под свое покровительство, затем они стали бывать в высшем обществе.
   Итак, моя сестра и молодые особы вращались в кругу, двери которого для меня лично остались закрыты, что для меня было очень прискорбно. Мое неприятное чувство усилилось еще вот почему.
   Когда я объявил Эмилии, что Грация и Люси в Нью-Йорке и собираются сделать ей визит, она, казалось, не особенно этому обрадовалась.
   – Мисс Гардинг – родственница Руперту Гардингу, которого я вчера видела на одном обеде?
   Не зная второго Руперта Гардинга, я ответил ей утвердительно.
   – Ведь это – сын уважаемого пастора, который пользуется в свете большим почетом?
   Этого для меня было достаточно, чтобы удостовериться, что мисс Мертон считает теперь капитана «Кризиса» последней спицей в колеснице.
   Раздался звонок, возвестивший о прибытии молодых особ. Сверх моего ожидания, Эмилия приняла их очень радушно. Она в самых искренних выражениях говорила им об ее признательности ко мне за то, что я спас им жизнь и затем оказал им столько услуг; похвалы, расточаемые мне, доставляли большое удовольствие обеим подругам. Затем заговорили о Нью-Йорке, о его увеселениях и обществе.
   Я заметил, что Люси и Грация были просто поражены, когда узнали, в каком кругу вращалась мисс Мертон, даже они не могли туда проникнуть. Мне же пришлось только слушать молча, так как все, о ком шла речь, были мне незнакомы; я воспользовался этим моментом для сравнения молодых девиц.
   Грация и Люси были гораздо грациознее, элегантнее молодой англичанки; но зато у этой – дивный бюст и выдающийся по своей свежести цвет лица. В общем, Люси показалась мне красивее всех; ее красота, более утонченная, выигрывала при дневном свете, тогда как Эмилия была бы очень эффектной при блеске вечерних огней.
   Визит продолжался довольно долго, и новые подруги, расставаясь, обещали скоро увидеться вновь. Пожав по-английски руку Эмилии, я простился с ней.
   – Действительно, дорогой Милс, – сказала Грация, лишь только мы вышли на улицу, – молодая особа, которая тебе столь обязана, просто обворожительна. Она мне очень нравится. А ты, Люси, тоже моего мнения?
   – Да, – сказала Люси несколько более сдержанным тоном. – Я редко встречала более красивое лицо и не удивлялась…
   – Чему? – спросила Грация, видя, что ее подруга замялась.
   – О, я чуть было не сказала глупость, лучше не продолжать. Но какие прелестные манеры у мисс Мертон. Не правда ли, Грация?
   – Если сказать правду, то мне именно это не нравится, что ее манеры слишком уж хороши. Все, что неестественно, меня отталкивает.
   – Может быть, это нам так кажется; для тех же, кто привык к таким манерам, было бы неприятно встретить отсутствие таких.
   Я знал, в чей огород бросался камешек, и мне трудно было сдержаться, а потому под благовидным предлогом я поспешил уйти от них. На набережной я наткнулся на мистера Гардинга, который меня искал.
   – Идите скорей, Милс, – сказал он мне, – я давно вас тут поджидаю, мне необходимо серьезно переговорить с вами. Со всех сторон я слышу о вас только одно хорошее, и я теперь убежден, что вы прекрасный моряк. Это много значит, что вы, в ваши годы, управляли целый год судном, ходящим в Индию. Я только что разговаривал с моим хорошим другом Джоном Мурреем, одним из первых негоциантов Соединенных Штатов, и вот что он мне сказал про вас: «Раз это такой способный малый, надо дать ему ходу: купите ему судно; когда ему придется заботиться о своих собственных интересах, тогда из него выработается дельный человек». Я уже давно подумывал об этом и еще месяц тому назад наметил для вас подходящее судно; если вам улыбается эта идея, то я его куплю для вас.
   – Но хватит ли у меня денег на покупку судна, дорогой мой Гардинг?
   – Об этом не беспокойтесь; наши акции повысились. Да кроме того, наверное, и вы сделали еще какие-нибудь сбережения?
   – У меня в настоящее время около трех тысяч долларов, не считая тех денег, которые я должен получить в награду. Даже Неб со своим жалованьем и частью наград приносит мне около девятисот долларов в год. Кстати, если бы вы разрешили, я с удовольствием бы дал свободу нашему доброму Небу.
   – Подождите своего совершеннолетия, Милс, а тогда поступайте, как вздумаете. Итак, если принять в расчет все наши ресурсы, то мы в данный момент располагаем двадцатью тысячами долларов, а стоимость судна в его настоящем виде пятнадцать тысяч. Пойдите посмотреть его; если оно вам понравится, значит, дело решено.
   – Но, мистер Гардинг, разве вы полагаетесь на себя настолько, чтобы оценить судно по достоинству.
   – Однако вы плохого обо мне мнения. Неужели же вы могли подумать, что я положился бы на одного себя? Нет, я уже посоветовался со сведущими людьми, знатоками дела, и все они в восторге от моего выбора.
   – В таком случае, идемте я сам посмотрю корабль и скажу вам свое мнение. Мне необыкновенно улыбалась мысль быть хозяином самому себе.
   В то время за пятнадцать тысяч долларов можно было приобрести прекрасное судно. То, которое я осмотрел для себя, было все обито и скреплено медью и вмещало пятьсот тонн. Оно имело скорый ход и ко всему этому было построено в Филадельфии, что в 1802 году придавало ему особенную цену. Оно уже совершило плавание в Китай, называлось «Авророй»; на носу его красовалось изображение богини.
   Результатом моего осмотра «Авроры» и тех сведений, которые я собрал о ней, было то, что мы в конце недели купили судно.
   И в тот же день, как я вступил во владение «Авророй», ко мне явились уже с различными предложениями в разные места. Мне пришлось выбирать между Голландией, Францией, Англией и Китаем. Посоветовавшись с опекуном, я остановился на Франции. Там я мог скорее всего выиграть в денежном отношении и заодно ознакомиться со страной. В качестве лейтенантов я пригласил к себе Талькотта и еще одного филадельфийца, Вальтона, и мы приступили к погрузке.
   А пока я намеревался посетить Клаубонни и повеселиться там по этому случаю. Все наши обрадовались моему предложению, исключая Руперта.
   Я также предложил Мертонам погостить у нас на ферме. Эмилия, которая чувствовала себя в блестящем обществе как рыба в воде, с удовольствием согласилась приехать к нам, что меня очень удивило.
   Когда все приготовления были окончены, я попросил Руперта не расстраивать нашей компании, зная, что его будет недоставать Грации и Люси.
   – Милый друг, Милс, – ответил мне, зевая, молодой юрист. – Бесспорно, Клаубонни прелестное местечко, но после Нью-Йорка оно невыносимо. Мы здесь ни в чем не нуждаемся. Миссис Брадфорт так любит нас и заботится о нас. Вот уже два года, как она дает мне по шестьсот долларов, Люси она делает поистине царские подарки.
   Это открытие крайне поразило меня, так как Руперт, оказывается, не стесняясь, пользовался в то же время тем кредитом, который я ему устроил перед отъездом у моих судовладельцев.
   – Очень жаль, что вы не едете с нами, – сказал я, – так как я рассчитывал, что и Мертонам будет веселее в вашем обществе.
   – Мертонам! Но неужели они поедут на лето в Клаубонни?
   – Они едут с нами завтра. Но что же тут удивительного?
   – Но, Милс, вы ведь знаете, что англичане помешаны на этикете, на приличиях.
   – Правда, Клаубонни не княжеская резиденция, однако там жить можно. У нас есть ферма, мельница, старинный прочный и удобный дом.
   – Верно, верно, любезнейший, и я все это сам люблю, но вы знаете, молодые люди предпочитают произведения фермы пребыванию на ней, а в особенности англичанки. Но видите ли, майор Мертон заслуженный офицер, это ему дает вес в обществе; даже король определяет своих сыновей в морские и сухопутные армии, чем профессия возвышается. Понимаете ли вы это?
   – Да мне какое дело до того, что вздумается королю делать из своих сыновей!
   – Дело в том, милейший, что мы с вами слишком долго оставались детьми. И теперь мы отстали от света.
   – Зло, напротив того, в том, что настоящие дети слишком рано воображают себя взрослыми людьми.
   – Вы не понимаете меня. Я хочу сказать, что мы поспешили выбрать себе карьеру. Я еще вовремя сознал свою ошибку, вы же упорствуете, и это ваша вина.
   – Я согласен, что вы были правы одуматься, так как из вас вышел бы прежалкий моряк.
   Я думал задеть его за живое, но Руперт ни капли не обиделся.
   – Да я сумел выбрать себе приличное занятие. И вы сделали бы лучше, если бы вместо катанья по морям стали изучать право; теперь вы добились бы известного положения в свете.
   – Я в восторге, что ничего для этого не сделал. Какая мне была бы от того выгода?
   – Какая выгода, милейший? Да ведь здесь не Европа. В нашей стране армия и флот ровно ничего не значат. У нас играют роль три профессии: богословие, право и медицина. Но про последнюю мисс Мертон сказала совершенно правильно: «Бросьте медицину на съедение псам».
   – Как, мисс Мертон? Да ведь это слова Шекспира.
   – Да, но также и мисс Мертон. Кстати, Милс, единственно, что вы извлекли хорошего из всех ваших путешествий, это знакомство с таким милым созданием, как мисс Мертон. Ее взгляды удивительно правильны.
   – Разве мисс Мертон говорила с вами о моей профессии?
   – Как же, не один раз, и всегда с сожалением. Вы сами отлично знаете, что моряк, не состоящий в военном флоте, не важная шишка.
   Я так и покатился со смеху. Моя честная, благородная профессия, которой я так гордился, казалась Руперту недостойной. Я насилу овладел собой, чтоб ему ответить:
   – Послушайте, Руперт, во всяком случае я надеюсь, что мисс Мертон не обвиняет меня в намерении рисоваться в ее глазах.
   – Мисс Мертон – англичанка, и она ценит вас главным образом за ваши земли, о которых составила себе превратное понятие, но я объяснил ей все.
   – А, вот что! Но мне бы хотелось знать, как вы ей объяснили?
   Руперт вынул изо рта сигару, выпустил несколько клубков дыма, задрал нос кверху, как бы наблюдая за ходом небесных светил, и наконец соблаговолил ответить мне:
   – Очень просто, милейший. Я ей сказал, что Клаубонни не поместье, а ферма. Затем я выяснил, как у нас смотрят на фермеров. Эмилия – умная девушка и поняла меня с полуслова.
   – Показала ли чем-нибудь мисс Мертон, что эти объяснения унизили меня в ее глазах?
   – Нисколько. Она вас очень уважает и считает удивительным моряком, вторым Нельсоном, Трукстоном.
   – Ну, а Люси Руперт?! Неужели ей хотелось бы видеть меня адвокатом?
   – Без всякого сомнения; разве вы забыли, как она плакала вместе с Грацией при вашем отъезде. Это оттого, что вы выбрали себе такую жалкую карьеру.
   – Ваше последнее слово, Руперт, – резко спросил я, – едете вы в Клаубонни или нет?
   – Раз вы говорите, что там будет мисс Мертон, то я должен ехать.
   Предупредив Руперта, что мы отправляемся рано утром, я оставил его с чувством отвращения и досады.
   В назначенный час все собрались, и мы поплыли по Гудзону на «Веллингфорде» с необыкновенной быстротой. Мертоны восхищались представлявшимися пейзажами. К двенадцати часам мы уже подъезжали к мельнице. Я, по долгу гостеприимства, предложил Эмилии руку; Руперт пошел один. Люси же я был очень недоволен, чтобы быть любезным с ней. Вскоре перед нами показалось все Клаубонни.
   – Ах, какая прелесть это Клаубонни! – воскликнула Эмилия. – Гораздо красивее, чем вы его мне описывали, мистер Руперт.
   – О, я всегда справедлив ко всему, что принадлежит мистеру Веллингфорду; мы ведь с ним были всегда так дружны.
   Что же касается мистера Гардинга и Люси, они так сияли от радости, что мы все вместе в Клаубонни. Мой опекун, не стесняясь присутствия мисс Мертон, начал говорить мне о делах, о результатах его хлопот.
   – Я надеюсь, Милс, – сказал он, – что вы не разрушите этого дорогого старого дома с целью выстроить новый?
   – Сохрани меня Бог, дорогой мой друг. Такая безумная мысль могла прийти мне в голову, когда я был ребенком; теперь же я рассудительнее. А что думает Люси по этому поводу? Нравится ли ей дом в настоящем виде?
   – Этот вопрос решит когда-нибудь миссис Веллингфорд! – ответила она, уклоняясь от вопроса.
   Мне так хотелось поймать взгляд Люси; я нагнулся вперед, но она отвернула голову. Мистер Гардинг подхватил ее слово на лету.
   – Нет, серьезно, Милс, ведь уж теперь пора подумать о вашей женитьбе. Но не советую вам выбирать себе в жены женщину, которая заставит вас бросить Клаубонни; значит, она будет без сердца. Подумайте, ведь здесь все напоминает вам жизнь ваших незабвенных родителей, радости их и огорчения!
   Затем последовали наши общие воспоминания всего, что произошло здесь в течение сорока лет, и пастор торжественно закончил: «Так смотрите же, Милс, не женитесь на такой женщине!»

Глава XXIII

   Если тебя ценят за то почтение, которым ты пользуешься, то этого достаточно; но это достаточно может и не простираться на даму.
«Венецианский купец»

   На следующий день рано утром я уже был на ногах и вместе с Грацией отправился в сад, где мы нашли Люси. Наша ранняя встреча воскресила в памяти прежние веселые дни, не хватало только Руперта для пополнения картины.
   – Я никак не ожидала найти тебя здесь, мисс Люси, за истреблением недоспелой смородины, – сказала Грация. – Еще не прошло двадцати минут, как ты была у себя в комнате, совсем еще не одета.
   – Зеленые фрукты Клаубонни для меня вкуснее зрелых, купленных на противных рынках Нью-Йорка! – вскричала Люси с жаром.
   Грация ответила:
   – Как жаль, что Милс не разделяет наших вкусов, предпочитая море мирному пребыванию в этом месте, где так долго жили наши отцы. Ведь правда, Люси?
   – Мужчины созданы не так, как мы, женщины; когда мы любим что-нибудь, то уж мы любим от всего сердца. Нет, мужчинам приятнее искать приключения, терпеть крушения, быть брошенными на пустынном острове, чем жить спокойно у себя дома.
   – Да, мне нисколько не удивительно, что брата прельщают необитаемые острова, на которых он находит попутчиц вроде мисс Мертон.
   – Имейте в виду, милая сестрица, что, во-первых, Земля Мрамора – не пустынный остров, а во-вторых, я с ней познакомился в Лондоне, в Гайд-парке.
   – Странно, Люси, что Милс и тогда нам ничего не сообщил. А кажется, чего же проще рассказать своим друзьям о такой вещи, как спасение жизни молодой особы?!
   Грация говорила без задней мысли, но, несмотря на это, нам стало не по себе. Люси не сказала ни слова. Я сделался задумчив и мрачен; разговор не клеился, и мы поспешили воротиться домой.
   Мистер Гардинг, поговорив со мной о хозяйстве, которое он привел в блестящее состояние, завел снова речь о моей женитьбе.
   – А разве у вас есть кто-нибудь в виду для меня? – спросил я его, смеясь; ответ его очень интересовал меня.
   – А что вы скажете о мисс Мертон? Она хороша собой, умна и прекрасно воспитана; к тому же она, как мне кажется, милая.
   – Что вы подразумеваете под «милой» женщиной?
   – Вы мне задаете очень щекотливый вопрос, требующий обдуманного ответа. Эта женщина, в которой нет эгоизма, которая думает о себе меньше, чем о других, или, вернее, счастье которой состоит в счастье любимого человека. Доброе сердце, твердые правила – вот качества милой женщины, хотя и характер играет тут не последнюю роль.
   – Но не знаете ли вы хоть одну такую?
   – Да ваша сестра, например; этот ребенок и мухи-то, кажется, никогда не обидит.
   – Но согласитесь, дорогой опекун мой, что на Грации не могу же я жениться.
   – Очень жаль, что она ваша сестра, лучшей жены для вас я бы не мог найти.
   – Подумайте хорошенько, может быть, ваш выбор еще на ком-либо остановится.
   – Я говорил вам сейчас о мисс Мертон, хотя я ее не настолько знаю, чтобы обвенчать вас с ней с закрытыми глазами. Вчера еще мы говорили об этом с Люси… Но посмотрите-ка на эти дивные колосья! Жатва будет обильная! И все это по совету старика Гирама, дяди Неба, что я согласился посеять пшеницу на этой равнине и посадить картофель на холме. Удивительно, что такая идея пришла негру!
   – Но ведь вы не докончили, о чем вы начали говорить с Люси?
   – Да, правда; конечно, вам приятнее, чтобы я говорил о мисс Мертон, чем о картофеле. Я непременно скажу это Люси.
   – Надеюсь, что вы этого не сделаете! – вскричал я в тревоге.
   – Отчего же нет, скажите, пожалуйста? Разве есть преступление в добродетельной любви? Напротив, я все это поясню ей, так как, знаете ли, Милс, Люси любит вас наравне со мной. А, молодой человек, вы изволите краснеть!
   – Умоляю вас, оставьте мою красноту, продолжайте, что же вы сказали Люси?
   – Я ей говорил… я ей говорил… одним словом, я ей сказал, что весьма естественно, что, проведя столько времени наедине с мисс Мертон на пустынном острове и у вас на судне, вы полюбили друг друга. Хотя есть разница в происхождении.
   – И в положении тоже.
   – Как в положении? Но я в этом отношении не вижу никакого препятствия к вашему союзу.
   – Она дочь офицера английской армии, я же просто владелец судна.
   – Однако! За вами Клаубонни, «Аврора» и капитал.
   – Я полагаю, что этого недостаточно; чтобы иметь вес в обществе, мне нужно было изучить право.
   – И между юристами найдется немало дураков, Милс. И я вовсе не с этой целью хотел заставить вас избрать адвокатуру, когда вы оба были молоды.
   – Руперту нечего было заботиться создавать себе положение: он уже имел его, как сын уважаемого пастора. Я – дело другое.
   – Милс, что за мысль вам пришла в голову?! Да уж если на то пошло, так Руперт скорей может завидовать вам, чем вы ему.
   – Я убежден, что Руперт и Люси прекрасно сознают свое превосходство надо мной.
   – Ну, полно, друг мой, что попусту терять слова; из Руперта, к сожалению, вышло не то, что я хотел, а Люси любит вас, как родного брата.
   Мы переменили тему разговора; мне было неприятно, что добрый пастор невольно поселил недоразумение между своей дочерью и мной.
   За обедом я с удовольствием заметил, что Грация сделала большие успехи в хозяйстве. Наш стол был накрыт на славу; ничто не могло шокировать Мертонов. Грация с достоинством и спокойствием угощала гостей.
   Эмилия казалась вполне удовлетворенной вниманием, с которым к ней относились; Люси повеселела.
   После обеда мистер Гардинг и майор остались за столом поболтать и распить бутылку мадеры. Молодежь же отправилась в сад. Лишь только наша группа расположилась, я исчез на минутку и тотчас же вернулся.
   – Грация, – сказал я, – я еще не успел вам ничего сказать о жемчужном ожерелье, которое…
   – О да, мы с Люси знаем все, – ответила Грация с необычайным спокойствием. – Если мы не просили показать нам его, то это потому, чтобы ты не обвинил нас в любопытстве.
   – Как, вы знаете, но от кого?
   – А, это другой вопрос. Пожалуй, мы и ответим на него, когда увидим ожерелье.
   – Нам сказала мисс Мертон, Милс, – ответила моя дорогая Люси, видя, что меня мучила неизвестность.
   – Мисс Мертон! Значит, мой секрет выдан! Прощай приятный сюрприз.
   Хотя я старался все обернуть в шутку, но все заметили, что я обиделся. Эмилия закусила губу. Грация стала за нее заступаться:
   – И прекрасно сделала мисс Мертон. Довольно с нас этих сюрпризов. Однако где же ожерелье, Милс?
   – Да вот оно! Теперь сознайтесь, что вы еще никогда не видали ничего подобного.
   Лишь только я раскрыл футляр, все пришли в восторг. Решено было, что во всем Нью-Йорке не сыскать такой прелести. Я тогда заметил, что я сам вытащил эти жемчужины из глубины моря.
   – Как они дороги вследствие этого! – тихо и просто проговорила Люси.
   – Однако дешево же они вам достались, не правда ли, мисс Веллингфорд? – добавила Эмилия тоном, который мне не понравился.
   – Конечно, но, как говорит Люси, для нас оно тем ценнее.
   – Если мисс Мертон согласится забыть мое обвинение в измене и померить ожерелье, то вы тогда можете судить, до какой степени оно красиво на прекрасной шее.
   Грация присоединилась к моей просьбе, и Эмилия согласилась померить. Мы просто не знали, чем любоваться – жемчугом или белизной кожи Эмилии.
   – О, как они теперь хороши! – воскликнула Люси в полном восторге. – О, мисс Мертон, вы бы всегда носили жемчуг!
   – Ты хочешь сказать, этот жемчуг, – заметил Руперт, всегда очень щедрый на чужой карман. – Ожерелье как раз на своем месте, его никогда не следовало бы снимать отсюда.
   – Мисс Мертон знает его предназначение, – весело сказал я, – а также и условия собственника.
   Эмилия расстегнула ожерелье, не торопясь положила его перед собой и долго смотрела на него молча.
   – Какое же это назначение и каковы твои условия, Милс? – спросила Грация.
   – Чего ты спрашиваешь? – сказала Люси. – Конечно, оно приготовлено для тебя. Разве можно для него найти лучшее назначение?
   – Вы ошибаетесь, мисс Гардинг. Грация простит мне на этот раз эгоизм. Это ожерелье будет принадлежать не мисс Веллингфорд, а миссис Веллингфорд, если таковая будет существовать. Но у меня, mesdames, есть про запас еще целая коробка жемчуга, вы меня очень осчастливите, если позволите разделить его между вами.
   – Что ж, мы не так горды, – смеясь, сказала Грация, – чтобы пренебречь щедростью вашей милости. Мы сделаем три билетика и вытащим на счастье. Тут некоторые замечательно хороши!
   – Тебе, а может быть, и Люси обладание ими может доставить удовольствие, так как я их сам доставал. А для мисс Мертон они будут иметь другое значение.
   – Какое же?
   – Как воспоминание об избегнутых опасностях, о пребывании на Земле Мрамора и о многих сценах, которые спустя несколько лет покажутся ей сном.
   – В таком случае я возьму себе только одну жемчужину, если мисс Веллингфорд выберет за меня.
   – Ну нет, – сказала Грация своим милым голоском, – возьмите одну на память о Милсе, а пять на память обо мне, а то у вас и кольца не выйдет.
   – С удовольствием; но поверьте, что незачем иметь сувенир, чтобы помнить, чем мы с отцом обязаны капитану Веллингфорду.
   – Руперт, – обратилась к нему Грация, – у тебя хороший вкус, помоги-ка нам выбрать.
   Руперт не заставил себя упрашивать. Он любил вмешиваться в подобные вещи.
   – Посмотрите, мисс Мертон. Разве мой выбор плох? Завидую тем, кого вы будете вспоминать, глядя на это кольцо.
   – Вы будете в числе их, господин Гардинг, так как вы немало постарались для меня и при этом выказали столько вкуса, я этого не забуду.
   Я хорошо не понял, что она этим хотела сказать, но Руперт покатился со смеху.
   – Видите, дорогой Милс, что значит не принадлежать к сословию адвокатов. Дамы не ценят достоинства дегтя.
   – Я это заметил, – сухо ответил я, – но может быть, мисс Мертон уж чересчур насмотрелась на нашу профессию.
   Эмилия промолчала. Все ее внимание было устремлено на жемчуг, и мои слова пролетели мимо ее ушей. Я окончил дележ.
   – Но что мы теперь сделаем? Будем тащить жребий или вы положитесь на меня?
   – Решай за нас, – сказала Грация. – Обе части равные.
   – Ну хорошо, вот ваша часть, Люси, а вот твоя, Грация.
   Грация вскочила со своего места, обвила мою шею руками и крепко начала целовать, как она всегда благодарила меня, будучи ребенком, за малейший пустяк, Люси же, пробормотав несколько слов, не тронулась с места. Эмилию утомила эта сцена. Сказав, что вечер дивно хорош, она предложила пройтись, на что Руперт и Грация с радостью согласились. Люси ждала, пока ей принесут шляпу; я же отказался от прогулки под предлогом, что мне необходимо написать несколько писем.
   – Милс, – позвала меня Люси, протягивая мне коробочку с жемчугом.
   – Вы хотите, чтобы я спрятал их, Люси?
   – Нет, Милс, не для меня, но для вас самих, для Грации, для миссис Милс Веллингфорд, если хотите.
   В голосе ее в эту минуту не слышалось совершенно никакой иронии; она просто обращалась ко мне с этой просьбой.
   – Я, быть может, невольно огорчил вас чем-нибудь, Люси? – сказал я, смутившись.
   – Рассудите, Милс; мы более не дети, а в наши годы надо быть осмотрительнее. Этот жемчуг – слишком ценный подарок, и, наверное, отец не одобрил бы меня, если бы я приняла его от вас.
   – И это вы так говорите со мной, Люси?
   – Да, дорогой Милс, – ответила бедная девочка, стараясь улыбнуться сквозь слезы. – Берите же скорей ваш жемчуг, и мы останемся такими же добрыми друзьями, как прежде.
   – Если я вам предложу один вопрос, Люси, ответите ли вы мне на него откровенно?
   Люси побледнела и задумалась.
   – Чтобы я ответила, надо же сперва предложить его.
   – Так как вы пренебрегаете моими подарками, то, наверное, у вас больше нет того медальона, который я вам дал на память перед отъездом?
   – Извините, Милс, я сохранила его и не расстанусь с ним всю жизнь; это воспоминание о счастливых днях нашего детства, а потому он для меня навсегда будет дорог.
   – Покажите мне этот медальон.
   Люси сразу сделала быстрый жест, как бы намереваясь достать его, но вдруг остановилась, сильно покраснев.
   – Я понимаю, – сказал я, – у вас его больше нет и вам тяжело в этом сознаться.
   Медальон тогда находился у самого ее сердца, а потому она и сконфузилась, но я ничего не знал. Если бы я настоял, то она показала бы мне его, но уязвленное самолюбие удержало меня. Я взял коробку, которую она протягивала мне, с трагическим жестом. Она пристально посмотрела на меня. Видно было, как она была взволнована.
   – Вы не сердитесь на меня, Милс? – сказала она.
   – Вы меня очень обидели, Люси. Вы видели, что даже Эмилия Мертон не отказалась принять от меня подарок.
   – Она долго отказывалась от него, и если она уступила, то только потому, что провела с вами много времени при таких тяжелых обстоятельствах…
   Люси так и не решилась окончить фразу.
   – Люси, – сказал я, – когда я уезжал с Рупертом в первый раз, вы отдали мне свое маленькое сокровище, все ваше достояние.
   – Да, Милс, и от всего сердца; мы тогда были молоды, и вы всегда выказывали относительно меня столько доброты, что с моей стороны было бы неблагодарностью поступить иначе; но теперь мы больше не нуждаемся во взаимной помощи.
   – Очень может быть, но я никогда не забуду эти дорогие для меня золотые монеты.
   – А я – своего медальона. И вам нечего обижаться, я исполняю просьбу нашей доброй родственницы, миссис Брадфорт: никогда не принимать ни от кого подарков, кроме нее.
   Как бы мне было приятно, если бы Руперт позаимствовал у своей сестры хоть частицу ее щепетильности. Ведь он, невзирая на неудовольствие своих родных, черпал деньги одновременно из двух источников!
   Лишь только жемчуг оказался в моих руках, Люси тотчас же исчезла.
   Я решил в тот же вечер поговорить с Грацией откровенно и выяснить для себя то, что меня интересовало более всего на свете, а именно намерения Эндрю Дреуэтта. Как я жалел, что, благодаря влиянию миссис Брадфорт, Люси стала такой самостоятельной личностью; мне казалось, что вследствие этого между нами вырастала пропасть.

Глава XXIV

   Ваше имя, упомянутое внезапно, несколько похвал, высказанных вашим дядей о вашем поведении, известие о вашем возвращении – вызвали краску на ее похудевшие щеки и возвратили на мгновение весь блеск ее глазам.
Гильгауз

   Мне нетрудно было исполнить свое желание. В Клаубонни имелся зал, которым пользовались хозяева дома в исключительных случаях. Чтобы предупредить Грацию, я сунул ей в руку записочку со словами: «Ровно в шесть, в семейном зале».
   Надо было обдумать то, что я предполагал сказать ей и как начать столь щекотливый разговор. До сих пор мы с Грацией никогда не говорили о серьезных вещах.
   Войдя в зал, я увидел, что Грация уже ждала меня. Она сидела на диване спиной к окну; в ее глазах выражалось любопытство. Я сел рядом с ней, обняв ее за талию, и привлек к себе. Опустив голову ко мне на грудь, она заплакала как ребенок. Я сам не мог овладеть собой от волнения, и так прошло несколько минут в глубоком молчании. Всякое объяснение было бы тут излишне; я видел насквозь мысли моей сестры, да и она понимала, какие чувства волновали меня. Наконец Грация подняла голову.
   – Ты с «тех пор» никогда не был в этом зале? – спросила она.
   – Нет, не был. И сколько лет прошло после того, особенно для нас!
   – Милс, но ведь ты не бросишь Клаубонни? И мы никогда не разрушим эту священную комнату.
   – Не беспокойся, Грация. Для меня Клаубонни теперь дороже еще, чем когда-либо, так как самые мои лучшие воспоминания связаны с ним.
   Грация высвободилась из моих рук и в то же время пристально и испуганно посмотрела на меня. Затем сказала, пожав мою руку:
   – Милый брат, ты еще слишком молод, чтобы так рассуждать, – при этом я в первый раз заметил в ней такое грустное выражение лица, – слишком молод для мужчины; женщины – дело другое. Мне кажется, что нам всем суждено одно страдание.
   У меня не хватило духу ответить, так как я подумал, что Грация сейчас станет говорить о Руперте. Несмотря на нашу нежную дружбу, мы никогда ни одним намеком не затрагивали наших отношений к Руперту и Люси. Итак, нам теперь предстояло заглянуть в самые сокровенные уголки наших сердец; но когда пришла решительная минута, мы заговорили о другом.
   – О! Ты не знаешь жизни, Грация, – сказал я с напускным равнодушием. – Сегодня – всюду свет, а завтра – мгла. Я, вероятно, никогда не женюсь; а потому Клаубонни перейдет к тебе и твоим будущим детям. Тогда делайте с домом, что хотите.
   – Но я надеюсь, что ты не стыдишься своего Клаубонни. А что касается твоей женитьбы, это вопрос еще не решенный. Мы не можем знать будущего.
   Видя мое волнение, она добавила:
   – Станем лучше говорить о чем-нибудь другом. Скажи же, Милс, зачем собственно ты позвал меня сюда?
   – Зачем? Ты ведь знаешь, что я уезжаю на будущей неделе, и мне надо кое-что сообщить тебе, чего я не могу сделать, когда ты вечно окружена посторонними людьми, как Мертонами и Гардингами.
   – Посторонними, Милс! С каких это пор Гардинги стали для тебя чужими?
   – Я хочу сказать, что я их не считаю принадлежащими к нашей семье.
   – А нашу дружбу с ними с самого детства ты считаешь ни за что? Да я не помню того времени, когда бы я не любила Люси, как родную сестру.
   – Я вполне разделяю твои чувства; Люси прекрасная девушка. Но теперь положение Гардингов изменилось с того момента, как миссис Брадфорт вдруг воспылала к ним страстью!
   – Вдруг, Милс? Но ты забыл, что она их близкая родственница, что мистер Гардинг законный наследник миссис Брадфорт и что вполне естественно, что эта женщина оказывает внимание тем людям, которые имеют равные с ней права на ее средства.
   – И Руперт тоже – в числе ее наследников?
   – Мне кажется, и я боюсь, что сам Руперт слишком рассчитывает на это. Конечно, и Люси не будет забыта. Она – любимица миссис Брадфорт, которая мечтала даже удочерить ее, чтобы никогда с ней не расставаться. Ты сам знаешь, какая Люси добрая и преданная, ее невозможно не полюбить! Только мистер Гардинг не согласился отпустить от себя дочь, и миссис Брадфорт уступила с тем, чтобы Люси проводила у нее в Нью-Йорке каждую зиму. Руперт кончил изучение права и теперь устраивается там в ожидании вступления в адвокатуру.
   – И конечно, как только стало известно, что Люси – наследница богатой тетки, ее шансы на приискание женихов возвысились?
   – У Люси и без того слишком много достоинств, и хотя она не откровенничала со мной, но я догадываюсь, что она уже отказалась от одной партии два года тому назад и от трех – нынешнюю зиму.
   – В том числе и Дреуэтту? – спросил я с такой поспешностью, что Грация удивилась и грустно улыбнулась.
   – Думаю, что нет. Иначе он не считался бы ее женихом. Люси слишком правдива, чтобы поселять в душе человека сомнения. А ухаживания мистера Дреуэтта начались совсем недавно, так что она еще не имела времени ему отказать. Кстати, тебе, конечно, известно, что мистер Гардинг пригласил его сюда?
   – Сюда? Эндрю Дреуэтта? Зачем это?
   – Я слышала, как он сам просил у мистера Гардинга позволения приехать. А ведь наш опекун – сама доброта и кротость; конечно, он не мог отказать; тем более что он очень любит мистера Дреуэтта; и, по правде сказать, это действительно достойный и талантливый молодой человек. Одна из его сестер, выходя замуж, породнилась с лучшими семьями, живущими на той стороне Гудзона; каждое лето он навещает ее и теперь, без сомнения, воспользуется соседством, чтобы приехать в Клаубонни.
   Я негодовал в душе; но вскоре рассудок взял верх. В самом деле, мистер Гардинг имел полное право приглашать к нам кого угодно до моего совершеннолетия.
   – Знала ли ты тех господ, которым отказала Люси? – спросил я спокойным тоном, помахивая тросточкой и даже посвистывая.
   – Да ведь я тебе сказала, что Люси не поверяла мне своих тайн. Миссис Брадфорт шутила иногда со мной насчет претендентов Люси, но и она тоже не знала ничего положительного.
   – А, вы смеялись! Прекрасно. Хороша шутка над несчастным человеком, который мучается.
   – Твое замечание справедливо, Милс, – сказала Грация, переменив тон. – Но все-таки мне кажется, что мужчины в этом отношении менее чувствительны, чем женщины.
   – Миссис Брадфорт помешана на свете, а мы не привыкли к этому обществу.
   – Ты прав, Милс. Но наш добрый мистер Гардинг, как мог, подготовил нас для вступления в свет, а потом я удостоверилась, что чем выше стоят люди в общественном положении, тем они менее требовательны и менее склонны к осуждению.
   – А претенденты Люси и она сама?
   – Что «она сама»?
   – Да, как ее принимали? Ухаживали ли за ней? Обращались ли с ней, как с равной? А тебя лично?
   – Люси была всюду принята, как бы родная дочь миссис Брадфорт; а обо мне, кажется, наверное, не знали, кто я такая.
   – Дочь и сестра капитанов торговых судов! – сказал я с горечью.
   – Да, и я этим очень горжусь, – с чувством ответила Грация.
   – Грация, я хочу предложить тебе один вопрос, даже считаю это своей обязанностью.
   – Если это так, то будь уверен, что получишь немедленный ответ.
   – Не было ли между этими прекрасными господами и слащавыми дамскими ухаживателями таких, которые предлагали тебе руку и сердце?
   Грация рассмеялась и вся раскраснелась. О! Как она была хороша в эту минуту; я не сомневался, что и она отказалась не от одной партии. Я торжествовал при мысли, что она показала этому «бомонду», что недостаточно попросить руки девушки из Клаубонни, чтобы тотчас же и добиться ее. Замешательство Грации говорило красноречивее слов.
   – Ну хорошо, я не стану приставать к тебе, раз тебе так трудно ответить, я сам догадываюсь. Но вот ты мне что скажи; каковы состояние и положение этого мистера Дреуэтта?
   – И то и другое порядочные, судя по тому, как рассказывают. Он даже слывет за богача.
   – Слава тебе, Господи! По крайней мере, хоть этот-то добивается руки Люси не из корыстных целей.
   – Да, это так естественно полюбить Люси ради нее самой. Даже искатели приданого не устояли бы против ее обаяния. Но мистер Дреуэтт – выше подобных расчетов.
   – Но ты мне ничего не сказала, Грация, благосклонно ли относится Люси к ухаживаниям этого господина?
   – Но что я могу тебе ответить, Милс? – сказала она. – Который раз я тебе повторяю, что я положительно ничего не знаю об ее сердечных делах.
   Наступило молчание, тягостное для нас обоих.
   – Грация, – сказал я, наконец. – Я вовсе не завидую Гардингам, что им предстоит богатство. Но мне кажется, что не будь этого, наши отношения с ними были бы гораздо сердечнее и мы все чувствовали бы себя счастливее.
   Моя сестра вся задрожала и побледнела.
   – Отчасти ты прав, Милс, – сказала она после маленькой паузы, – но надо быть справедливым. Зачем нам желать, чтобы наши старые друзья, те, которые так близки нам, дети нашего бесценного опекуна, были бы менее богаты, чем мы? Ведь им только не хватало одних денег, чтобы занимать в стране первенствующее место. Неужели же мы такие эгоисты, чтобы завидовать их счастью? Да в каком бы положении Люси ни была, она всегда останется той же Люси, а Руперту, столь щедро одаренному природой, явится возможность выдвинуться из толпы!
   В Грации было столько веры и нравственной чистоты, что я не решился разочаровывать ее. Она начинала сомневаться в своем кумире, это было очевидно; но ее чистая и правдивая душа не допускала, чтобы ее мог обманывать тот, кого она любила так долго.
   Обменявшись еще несколькими фразами, мы с Грацией расстались еще большими друзьями, чем прежде.
   Никогда еще сестра моя не казалась мне столь дорогим существом, достойным самой искренней привязанности.
   Настала вторая половина недели. Я целыми днями пропадал в полях, чувствуя себя неловко в обществе Люси. Мистер Гардинг взялся занимать майора; оба старика сразу понравились друг другу. Они почти во всем сходились во взглядах. Оба любили святую епископальную церковь, оба не любили Бонапарта, – майор ненавидел его, но мой опекун никого не мог ненавидеть, он только не одобрял действий Бонапарта. И тот и другой высоко ставили Питта и верили, что французская революция произошла вследствие пророчеств и вмешательства дьявола.
   Однажды, возвращаясь с Небом от мельницы, я спросил его, намеревается ли он отправиться со мной на «Веллингфорде», а затем идти в плавание на «Авроре».
   – Конечно, хозяин. Как же это вы могли думать отправляться в море, а негра оставлять дома?
   – Ладно, Неб, я согласен, но это в последний раз. Сделавшись же совершеннолетним, я тебе вручу акт, дающий вам свободу.
   – Какой акт?
   – Акт, который даст вам право быть самому хозяином, свободным человеком. Разве ты ничего не слышал о свободных неграх?
   – Да, несчастные люди они. Когда вы захотите сделать Неба свободным негром, скажите мне об этом.
   – Странно, Неб. А я полагал, что все невольники жаждут свободы.
   – Может быть, да, может быть, и нет. Какая же выгода, хозяин, в свободе, когда и сердце, и тело довольны так, как они есть? Сколько лет род Веллингфордов живет здесь?
   – Сколько? Сто лет приблизительно; для большей точности, ровно сто семь лет.
   – А род Клаубонни с каких пор?
   – На этот вопрос мне труднее ответить. Пожалуй, лет восемьдесят, а может быть, и все сто.
   – И что же? Разве за все это время нашелся хоть один из Клаубонни, который захотел бы свободы? Ну, представьте меня свободным, что вам из этого? Нет, нет, хозяин Милс, я принадлежу вам, а вы – мне, и мы оба принадлежим друг другу.
   Вопрос этот пока был решен, и я больше ничего не сказал. Отдав Небу приказание приготовить все к завтрашнему дню, я пришел проститься с моими друзьями. Уже третий раз покидал я кровлю своих предков. Майор с Эмилией предполагали пробыть здесь до июня, а затем отправиться на воды. С мистером Гардингом я провел целый час; на прощанье он, по обыкновению, благословил меня, пожелав всех благ земных. Я не решился подойти к Люси и поцеловать ее, как прежде; в первый раз мы расставались так холодно. Все же она протянула мне руку, которую я крепко пожал. Грация же разрыдалась у меня на груди; с майором и его дочерью мы обменялись дружеским рукопожатием, обещаясь встретиться в Нью-Йорке по моем возвращении. Руперт проводил меня до шлюпки.
   – Пишите, Милс! – сказал мне друг детства. – Меня крайне интересует Франция и французы, очень возможно, что скоро я и сам побываю там.
   – Вы сами! Если вас так интересует Франция, поедемте со мной? У вас там дела?
   – Нет, я поеду ради удовольствия. Моя прелестная кузина находит, что путешествие придает некоторый вес в обществе, и, кажется, она хочет сделать из меня атташе посольства…
   Руперт Гардинг, не имевший когда-то ни одного су за душой, говорил теперь о путешествии, о видном месте! У меня даже закружилась голова. К счастью, он скоро ушел, и я тотчас же распустил паруса. Плывя вдоль берегов нашей бухты, я посматривал на кусты, не увижу ли среди них хотя Грацию. Надежда не обманула меня. Она пришла вместе с Люси на стрелку, которую мы должны были объехать. Как только они увидели шлюпку, то замахали платками, я же посылал им воздушные поцелуи; на большом расстоянии делаешься более смелым.
   В это время мимо нас прошла лодка на парусах, в ней стоял господин, который тоже махал платком, пока я целовал свои пальцы. Я сразу узнал в нем Эндрю Дреуэтта; он направил лодку прямо на стрелку, и минуту спустя я видел, как он вышел на землю и затем раскланивался с Грацией и Люси. Лодка его поехала дальше, по всей вероятности, с багажом своего хозяина, и когда я их потерял из вида, Дреуэтт со своими спутницами направлялся в Клаубонни.

Глава XXV

   По мере того как усиливается буря, твое сердце вооружается тройной броней и ты бежишь на берег, чтобы посмотреть на благородный военный корабль, бросающийся с волны на волну на океане, как дикая коза скачет с холма на холм, пока не исчезнет в долине.
Альстон

   Роджер Талькотт не дремал в мое отсутствие. На «Авроре» все было готово, и весь экипаж – в сборе; оставалось только поднять паруса, что я и сделал в тот же день.
   Это было третье июля. «Аврора» снялась с якоря и направилась к Бордо. Воспользовавшись попутным ветром и отливом, мы прошли через целый флот, состоявший из сорока парусных судов. Прекрасная погода, красота пейзажа и благоприятные для меня обстоятельства, при которых началось мое плавание, в торговом отношении – все это заставило меня на минуту забыть мое личное горе и наслаждаться зрелищем, открывающимся перед моими глазами.
   Хотя мне вовсе не улыбалось брать пассажиров, но я не мог отказать моим прежним судовладельцам принять к себе мистера Бригама, Валласа Мортимера Бригама, который хотел ехать во Францию с женой и свояченицей, а оттуда – в Италию для поправления здоровья жены.
   Не успели мы выйти из бухты, как мои пассажиры обнаружили свой милый характер. Они были только тогда счастливы, когда могли позлословить насчет своих ближних и порыться в их тайнах.
   Я забыл назвать имена дам: Сара и Жанна. Кого только они не затронули и на кого только не насплетничали!
   – Валлас, – сказала Жанна, – не правда ли, что Джон Винер отказал своему зятю в двадцати тысячах долларов и вследствие этого отказа он теперь объявлен банкротом?
   – Конечно. Об этом вчера весь день говорили на Уолл-стрит, и все верят этому слуху. Но все Винеры таковы. Слава Богу, у нас всякий знает, что это за люди.
   – Здесь нет ничего удивительного, – возразила Жанна. – Я слышала, что отец этого самого Джона Винера пробежал во всю прыть через весь Бостон, чтобы избавиться от одного из кредиторов своего сына.
   – Это было не совсем так, – запротестовал Валлас. – Ведь у этого Джона всего одна нога, значит, бежать он никак не мог.
   – В таком случае, несомненно, что пробежала лошадь, – добавила Жанна, не смущаясь. – Ведь бежал же кто-нибудь, а то откуда бы взяться этой истории?
   Мне было известно о банкротстве Винера из уст одного из его кредиторов. А в том, что рассказывали мои пассажиры, не было ни одного слова правды.
   – Вы уверены, мистер Бригам, – спросил я, чтобы восстановить истину, – что банкротство Винера и К° произошло именно при тех обстоятельствах, о которых вы говорите?
   – Еще бы! Мне известны все их дела.
   Что было на это ответить? Кого только еще не перебрали они, скольких семейств не затронули! Я решил не слушать их возмутительные сплетни и собрался уже было откланяться, как вдруг до моего слуха долетело имя миссис Брадфорт.
   – Доктор Гозак думает, что ее песенка спета! – вскричала Жанна в восторге, что может заранее похоронить кого-нибудь. – У нее рак; это решено, и она в прошлый вторник составила духовное завещание.
   – Только еще во вторник! А мне говорили, что оно было составлено год тому назад в пользу Руперта Гардинга в надежде, что он женится на ней.
   – Но, миссис Бригам, – сказал я с улыбкой, – вы так уверены в том, что миссис Брадфорт рассчитывала выйти замуж за Руперта Гардинга?
   – Я их не знаю настолько близко, чтобы утверждать это, но все-таки…
   – Как же вам этого не знать, милая Сара, – вмешалась Жанна. – Ведь мы же очень дружны с Гринами, а они друзья-приятели с Винтерами, которые – соседи миссис Брадфорт. Лучшего способа трудно и желать, чтобы знать, что делается у людей.
   – И никто так не следит, как мы, за тем, что происходит в Нью-Йорке, – продолжала сплетница. – И мне еще говорили, что миссис Брадфорт предпочла бы себе в мужья старика, пастора Гардинга. Но все это теперь не важно, так как она скоро помрет. Мне это сказала миссис Джон Фут, а ей сообщил доктор Гозак все подробности болезни.
   – Я и не подозревал, что такой почтенный доктор выдает тайны своих пациентов.
   – Да он, собственно говоря, ничего и не сказал, этот доктор – хитрая лисица, но миссис Фут еще похитрее его и сумела поймать его и выведать все, что нужно.
   Это просто удивительно: иностранцы, проведшие в Нью-Йорке всего одну ночь, чтобы найти судно, узнали о людях больше, чем они знали сами о себе! Но это еще одни цветочки, ягодки были впереди.
   – Мне думается, – начала опять мисс Жанна, – что мисс Люси Гардинг тоже перепадет кое-что после смерти миссис Брадфорт, и она и Эндрю Дреуэтт поженятся, как только кончится траур.
   На этот раз имена оказались точны, и факты если не достоверны, то вероятны. Было мне о чем призадуматься, особенно при моем настоящем настроении духа. Но каким образом до них дошло о склонности Дреуэтта к Люси?
   Я чувствовал себя глубоко несчастным. Как я ненавидел этих сплетников! Какое зло могут сделать люди, болтающие зря направо и налево! Несмотря на все мое отвращение к ним и мою твердую решимость не давать им пищи для новых сплетен, мне не удалось вполне отделаться от их назойливых вопросов. Эти люди неумолимы. Кончилось-таки тем, что они выведали от меня, что мистер Гардинг – мой опекун, что мы с Рупертом воспитывались вместе, что Люси осталась у нас в момент моего отъезда. Эти сведения только разожгли их ненасытное любопытство. Но видя, что от меня больше ничего не добиться, они переменили тактику и пристали к Небу.
   Я полагаю, что читателю теперь ясно, что за люди были мои пассажиры. Но они добились цели, усилив мои беспокойства и заставив вторично пережить все муки ревности. Всегда так случается: честные люди ни за что ни про что страдают от дураков и плутов.
   Между тем «Аврора» вступала в открытое море.
   Я был в восторге от своего судна, которое оказалось на ходу еще лучше, чем я предполагал. Десять дней мы плыли по океану благополучно. Единственно, что мне отравляло существование, – это бесконечные сплетни моих пассажиров.
   Но вот начал дуть сильный юго-западный ветер несколько часов сряду, подгоняя нас на одиннадцать узлов в час. Погода стояла ясная и теплая, так что ветер и минутные порывы бури только приятно освежали нам головы. Вечером, приказав убавить парусов, я спустился к себе в каюту; в случае малейшей опасности велел позвать себя. Ночь прошла благополучно, но утром Талькотт пришел за мной и сказал:
   – Не мешало бы вам подняться наверх, капитан, у нас шквал, я один не знаю, как быть.
   Когда я поднялся на палубу, на «Авроре» оставались только фок и фор-марсель со всеми рифами. Я тотчас же велел убрать его. Вдруг судно потрясло до самого киля. Каким-то чудом устояла главная мачта; мы еле-еле смогли свернуть полотно.
   Ветер свистел с такой яростью, что на палубе нельзя было разобрать, что кричали матросы с мачты. Талькотт сам вскарабкался на рею; он жестикулировал, указывая вперед; но волны вздымались так высоко, что заслоняли собой горизонт. Взобравшись на заднюю мачту, я рассмотрел какое-то судно с восточной стороны, делающее отчаянные скачки и идущее прямо на нас. Издали казалось, что оно взлетает на воздух. Мы быстро надвигались друг на друга.
   Громадные волны, набегающие на «Аврору», сильно накреняли ее то на один, то на другой бок или же вдруг переворачивали ее задом наперед. Мачты и ликтросы дрожали. Вдруг «Аврора» очутилась между внезапно выросшими горами воды. Весь экипаж дружно принялся за работу; и когда наконец судно вышло из этой пропасти, буря обрушилась на него со всей яростью, рванула последний парус и унесла его, оставив одни лохмотья.
   Это несчастье совсем сразило меня: с того судна все могли видеть.
   Но теперь было не до самолюбия; безопасность судна – прежде всего. Как только на «Авроре» не осталось больше ни одного паруса, мне стало легче рассмотреть, что за судно виднелось перед нами; оно, по-видимому, принадлежало англичанам и порядком-таки было нагружено.
   Оба судна одновременно погружались в воду; наш сосед ежеминутно исчезал из вида; мы и не заметили, как он вдруг стал нам поперек дороги. Две кареты, влекомые взбесившимися лошадьми друг на друга, не произвели бы того ужасающего впечатления, как представившееся нам зрелище.
   Еще одна минута, и мы со всего размаху разбили бы носом английское судно. К счастью, новый порыв ветра разъединил нас; в противном случае общая гибель была бы неминуема. И в тот самый момент, как оба судна понеслись в противоположные стороны, раздался неистовый крик Талькотта. И вдруг я увидел, что с кормы англичанина мне машет шляпой наш друг – Моисей Мрамор!

Глава XXVI

   Когда наступит день общего созыва, когда глас суда раздастся, острова, материки и море возвратят своих мертвецов; когда север придет вместе с югом; когда грешник ужаснется и праведник задрожит, – пусть Бог будет тебе помощью, бедный Том.
Брэнард

   Оба экипажа спешили удалиться друг от друга. И мне, и тому капитану пришла одна и та же мысль: вместо того чтобы отдать наши суда на произвол стихии, «Аврора» стала править направо, а англичанин – налево, хотя ветер гнал нас по одному и тому же направлению. Понемногу мы начали поднимать паруса.
   К вечеру буря улеглась, море и ветер становились тише. Ночь прошла благополучно, а к утру море и совсем успокоилось. Оба судна распустили все паруса. Когда экипажи разошлись завтракать, мне удалось придвинуться к англичанину, и я окликнул его в рупор:
   – Какое это судно?
   – «Ле Дэнди», капитан Роберт Фергюсон. А вы кто?
   – «Аврора», капитан Милс Веллингфорд. Откуда вы?
   – Из Рио-де-Жанейро, направляемся в Лондон. А вы?
   – Из Нью-Йорка, идем в Бордо. Скажите, не находится ли у вас на борту американец по имени Мрамор? Нам вчера показалось, что его видели у вас на корме; это наш старый товарищ, мы оттого и последовали за вами, чтобы узнать о нем.
   – Как же, как же, – ответил капитан, – он сейчас выйдет; теперь он внизу укладывает свои вещи, кажется, он хочет просить вас взять его к вам, чтобы вы его доставили в Соединенные Штаты.
   Не успел он окончить этих слов, как Мрамор показался на палубе, помахивая шляпой в знак благодарности. Тотчас же мы спустили лодку, в которой отправился Талькотт за нашим дорогим другом, и через каких-нибудь двадцать минут я с радостью пожимал руку Мрамора.
   В первую минуту свидания он ничего не мог говорить от волнения, решительно со всеми обменялся рукопожатиями и казался удивленным, но вместе и восхищенным, что нас всех было так много.
   Приказав снести его сундук в каюту, я сел рядом с ним. Но и мои пассажиры очутились тут как тут.
   Пока свирепствовала буря, они дали мне вздохнуть. Но лишь только ветер утих, они опять затараторили. Их интриговало столь странное появление у нас Мрамора, и все трое поместились около нас, жадно ловя каждое слово из нашего разговора.
   Пересесть на другое место на палубе не имело бы смысла – они последовали бы за нами. Я решился. Сказал Талькотту и Мрамору, чтобы они шли за мной, и мы все взобрались на грот-марс и уселись там, как три кумы, только что допившие последнюю чашку чаю. Какая благодать! Ни Сара, ни Жанна не могли теперь добраться до нас!
   – Ну их к черту! – грубо сказал я. – Право, святой и тот потерял бы с ними терпение; кажется, мы теперь от них на почтительном расстоянии. Надеюсь, что они сюда не прилезут.
   – А если они явятся сюда, – сказал Талькотт, смеясь, – то мы спасемся на бом-салинге, а в крайнем случае и на бом-брамселе.
   – Я понимаю, – проговорил Мрамор, подмигивая одним глазом, – у каждой из этих особ уши – за четверых, не так ли, Милс?
   – Да, только прибавьте еще, что языков за сорок, тогда будет полнее. Но, слава богу, мы теперь одни. Рассказывайте же нам скорей, дорогой Мрамор, что вы делали и где пропадали? Вы ведь знаете, что мы с Талькоттом – ваши верные друзья и всегда рады разделить с вами все, что имеем.
   – Спасибо вам, милые мальчики, спасибо от всего сердца, – проговорил Мрамор, вытирая слезы обшлагами рукава. – Нечего делать, надо удовлетворить ваше любопытство, хотя мне тяжело вспоминать свое упрямство и безумие. Итак, вы меня, наверное, искали в тот день, когда судно отчалило от острова?
   – Еще бы! Но, не найдя вас, мы были уверены, что вы устрашились одиночества и уехали раньше нас.
   – Отчасти вы были правы, а отчасти – нет. Когда вы отошли, я подумал и сказал сам себе: «Моисей, они ни за что не уйдут без тебя, они не решатся оставить тебя здесь на острове одного; если ты хочешь настоять на своем, то необходимо скрыться от них, пока «Кризис» не распустит все паруса». Ах да, кстати, что сделалось со старым судном? Вы мне ничего не говорили о нем.
   – Оно нагружалось в Лондон, когда мы уходили.
   – И судовладельцы не решились поручить вам команду вследствие вашей молодости, несмотря на все ваши старания для них?
   – Напротив того, они предлагали мне и даже просили, но я предпочел приобрести «Аврору» – это моя собственность.
   – Слава тебе, Господи! Теперь будет хоть один честный человек среди судовладельцев.
   – Мрамор, но вы знаете, вас ждет в Нью-Йорке кругленькая сумма – тысяча четыреста долларов, часть вашей награды и жалованье.
   Мрамор вытаращил глаза. Человек редко остается равнодушным к деньгам, и Мрамор повеселел при этом известии. Затем он пристально посмотрел на меня и почти грустно сказал:
   – Милс, если бы у меня была мать, как бы я ее осчастливил на старости лет! И зачем это деньги достаются людям, у которых нет матери!
   Я дал ему успокоиться, а потом напомнил, что мы ждем продолжения его истории.
   – Итак, я вам сказал, что принялся рассуждать и решил, что вы меня потащите насильно, если я здесь останусь до следующего дня. Поэтому я сел в шлюпку, выехал из бассейна и пустился в открытое море. Когда же вы отъехали на значительное расстояние, то я возвратился в свои владения, где уж больше некому было противиться моим желаниям и бороться с моими фантазиями.
   – А! Как я рад, что вы заговорили теперь иначе. Конечно, вами тогда руководил каприз, а не рассудок. И вы не замедлили сознаться в своей ошибке, мой друг, и стали скучать по родине?
   – Ваша правда, Милс; хотя у меня не было ни матери, ни брата, ни сестры, но у меня была родина, друзья, что бы я там ни говорил. А главное, я думал и тосковал о вас, как мать, которая в разлуке с детьми.
   – Бедный друг! Каким одиноким вы почувствовали себя!
   – Первое время я работал над сооружением курятника; но к концу недели увидал, что куры да свиньи – плохая компания для человека. И потом я вообразил сначала, что я один на острове; но, к стыду своему, я чувствовал, что меня преследует дьявол. Так вот как, Милс, что бы мы ни делали, но надо всегда иметь будущее или прошлое. А меня что ждало? Ничего. Что было? Тоже мало утешительного, оставалось лишь вспоминать о своих старых грехах.
   – Я начинаю теперь понимать ваше состояние; но что же вы сделали?
   – Уехал. Снарядил свою шлюпку, нагрузил ее провизией – и марш в дорогу.
   – Значит, владение Землей Мрамора предоставлено теперь скотному двору?
   – Да, Милс, и я надеюсь, что бедные животные не умрут с голоду; я позаботился о них. Уехал я два месяца спустя после вас.
   – А в одиноком плавании тоже не весть какая сладость! Вы были все так же одиноки, как и на суше!
   – Что вы говорите! Да разве моряк может чувствовать себя одиноким на море? К тому же на море всегда есть дело. А большое пространство меня не пугало. Надо было только опасаться нападения дикарей. Днем я летел на всех парусах, к ночи складывал их и засыпал, как милорд. Я все время находился в прекрасном настроении духа; и один из самых счастливых моментов моей жизни был тот, когда с моих глаз исчезли верхушки деревьев острова.
   – И долго продолжалось ваше плавание?
   – Семь недель.
   – Где же вы останавливались?
   – Да нигде, пока не встретил судно, идущее из Манильи в Вальпараисо. Капитан взял меня к себе и свез туда. Из Вальпараисо я на местном судне обогнул Анды, чтобы перебраться на эту сторону. Вы помните эти чудовищные горы, покрытые сплошь снегом?
   – Еще бы! Они слишком поражают зрителя, чтобы забыть их.
   – Затем мы приехали в Буэнос-Айрес, откуда прибрежное судно доставило меня в Рио.
   – А из Рио вы думали на «Дэнди» отправиться в Лондон, а потом при случае в Соединенные Штаты?
   – Вы угадали. Но до того я провел в Рио несколько месяцев в надежде дождаться какого-нибудь «янки». Но под конец потерял терпение.
   Так кончилась история Мрамора. Настала моя очередь. Мне пришлось отвечать на его бесконечные вопросы. Когда Мрамор узнал, что мисс Мертон теперь проживает в Клаубонни, он значительно подмигнул Талькотту, который улыбнулся со своей стороны. Ну а Руперт? Ферма? Мельницы? Когда он вспомнил Неба, то последнего мы сейчас же позвали. Мрамор пожал ему руку. Он не помнил себя от радости, что опять находился среди всех нас.
   – Знаете что, Милс и Роджер, – вскричал он, – я теперь точно у себя дома! Не хочу больше и вспоминать своего проклятого отшельничества. Да мне теперь страшно пройти одному через лес. Мне необходимо видеть перед собой человеческое лицо. Не оставляйте меня больше. Возьмите меня, Милс, к себе метрдотелем или суньте меня, куда хотите.
   – Теперь уж мы больше не расстанемся, разве это будет по вашей вине. Я постоянно думал о вас! Да вот в последнюю бурю мы с Талькоттом вспоминали, как бы вы поступили в данном случае.
   – Старые уроки принесли пользу, друзья мои; я это сразу сообразил. У «Авроры» ой-ой какой капитан, и ветру приходится посчитаться с ним!
   Решено было, что Мрамор примет на себя команду одной вахты и будет делать все, что найдет нужным. А когда Талькотта назначат капитаном, чего, наверное, не придется долго ждать, тогда он на всю жизнь сделается моим главным помощником. Я обернул все в шутку, прозвав Мрамора «Командором» и прибавив, что только в качестве такового он остается у меня на борту. Что же касается денежного вопроса, то в моей каюте лежал целый мешок долларов – он мог брать оттуда сколько угодно. Ключ от шкатулки был предоставлен в его распоряжение. Никто так не радовался всему этому, как Неб. Он был положительно влюблен в Мрамора с того момента, как тот вытянул его за ухо из трюма «Джона».
   – Однако, Милс, ваши пассажиры – сущие твари! – сказал Мрамор, поглядывая сверху на трио, разгуливающее по палубе. – В первый раз в жизни встречаю капитана, вынужденного лезть на мачту, чтобы поговорить на свободе.
   Побеседовав еще немного, мы все спустились, и я представил Мрамора своим пассажирам, после чего все вошло опять в свою колею.
   Но в тот же день я услышал разговор между Мрамором и Бригамом. Дамы побоялись задавать вопросы такому неотесанному моряку.
   – Вы, кажется, совсем неожиданно попали сюда, капитан Мрамор? – спросил господин для начала.
   – Вовсе нет. Я ждал «Аврору» больше месяца именно в этих краях.
   – Как это странно! Я не понимаю, как это можно предвидеть подобную вещь?
   – Знаете вы сферическую тригонометрию, милостивый государь?
   – Признаюсь, я не особенно силен в науках, хотя с математикой немного знаком!
   – В таком случае всякое объяснение является бесполезным. Вот если бы вы знали тригонометрию, то мои толкования были бы для вас так же ясны, как дважды два – четыре.
   – Вы, кажется, уже давно знакомы с капитаном Веллингфордом?
   – Мало, – резко ответил Мрамор.
   – Бывали ли вы когда-нибудь в том месте, которое он называет Клаубонни? Какое смешное название, не правда ли, капитан?
   – Ничего тут нет смешного. Я знаю одну ферму, которая называется «Scratch» (Царапина), и это премиленькое местечко.
   – У нас не имеют обыкновения давать названия фермам.
   – У вас это возможно. У нас же таков обычай. Так и знайте.
   Мистер Бригам был не настолько глуп, чтобы не понять урока, данного Мрамором. Больше он не приставал к нему с вопросами.
   По приезде в Бордо, выгрузив мой товар, я запасся новым. Сначала я намеревался вернуться в Нью-Йорк, чтобы отпраздновать день своего совершеннолетия. Но сплетни Бригамов охладили мое желание побывать в Клаубонни. Мне предложили доставить в Россию, в Кронштадт, партию вина и водки, и я согласился.
   Я отправился по Балтийскому морю в конце августа. Хотя путешествие продолжалось долго, но бури не было, и я прибыл благополучно на место. Пока я стоял в Кронштадте, ко мне обратились консул Соединенных Штатов и купец торгового американского судна с просьбой уступить им Мрамора для доставки судна в Нью-Йорк, так как их капитан с помощником умерли от оспы. Напрасно я уговаривал Мрамора согласиться, он упорно отказывался. Тогда я предложил Талькотту команду над «Гиперионом». Хотя мне жаль было отпускать его, но моему юному другу представилась возможность выдвинуться. «Гиперион» тотчас же отплыл, и, к моему великому горю, я никогда не мог узнать о его участи; по всей вероятности, он погиб.
   Мрамор занял место Талькотта и, таким образом, сделался моим старшим лейтенантом. Русское правительство поручило мне доставить груз в Одессу.
   Мы предполагали, что величественная Порта беспрепятственно пропустит американское судно, но в Дарданеллах мне велено было поворотить назад: пришлось оставить груз на Мальте, откуда я направился в Ливорно. Предоставив Мрамору попечение о погрузке, я предпринял экскурсию в Тоскану и Этрурию. Побывал в Пизе, Лукке, Флоренции. Здесь церкви и галереи поглотили все мое внимание. Однажды, когда я осматривал собор, вдруг кто-то довольно громко позвал меня. Оборачиваюсь и вижу Бригамов. Вы можете судить, какой град вопросов и рассказов посыпался на меня. Где я был? Где Талькотт? Где стоит судно? Они же только что из Парижа. Видели французского консула, обедали с Ливингстоном, видели Лувр, потом Женеву, озеро и прочее.
   Я не мог дождаться конца. Они извергали по тысяче слов в минуту, перебивая друг друга.
   – Кстати, капитан Веллингфорд, – завела свою шарманку Жанна, лишь только Сара остановилась, чтобы передохнуть, – вы ведь знакомы с бедной миссис Брадфорт?
   Я утвердительно наклонил голову.
   – Так я говорила вам! – вскричала опять Сара. – Она умерла, и, конечно, от рака! Какая ужасная болезнь и как верны оказались мои сведения!
   – И она все оставила сыну своего кузена, молодому Гардингу, – вмешалась Жанна. – А сестре его, такой милой особе, не достанется ни одного доллара. Как это жестоко!
   – Погодите, это еще не все, – добавила Сара, – говорят, что мисс Мертон, молодая англичанка, которая производит фурор в Нью-Йорке, просватана за Гардинга, который уже отказался поделиться со своей сестрой наследством.
   Бригамы разглагольствовали еще целый час и взяли с меня обещание зайти к ним в отель. Но в тот же вечер я уехал в Ливорно, послав им, ради вежливости, извинительное письмо.
   Я не верил и наполовину тому, что они мне порассказали; однако не бывает дыму без огня: была же тут частица правды. Но неужели миссис Брадфорт сделала такую вопиющую несправедливость, лишив Люси наследства и оставив все Руперту? Мне не терпелось выяснить этот вопрос; если у Люси нет ничего, я ей немедленно сделаю предложение. Эндрю Дреуэтт теперь разочаруется и отступит. Какой я был дурак, что молчал столько времени! Но мог ли я надеяться, что моя бесценная Люси полюбит бедного моряка, непрестанно рыскающего по свету? Я дошел до того, что стал сожалеть о счастье Руперта. Очень возможно, что он сочтет своим нравственным долгом уделить кое-что своей сестре; а каждый его доллар будет для нас новой преградой.
   Теперь я сгорал от нетерпения вернуться скорей на родину. Окончив погрузку, мы двинулись в путь.
   В Гибралтарском проливе к нам подошел английский фрегат, возвестивший нам об объявлении войны между Францией и Англией; в этой борьбе должен был принять участие весь христианский мир.
   В Атлантическом океане я всячески старался избегать всех встреч и благополучно избежал их. Тут английский корвет пустился за нами в погоню, но мне удалось удрать.
   Переплыв мель, я, по обыкновению, взял лоцмана и бросил якорь около Койнти, любимого места остановки Мрамора. Прошел ровно год с тех пор, как я возвратился сюда на «Кризисе».

Глава XXVII

   Со взглядом, в котором рисуются кротость и терпение Иова; с движениями грациозными, как у птиц в воздухе, ты в душе самый ужасный демон, который запускал когда-либо свои когти в волосы пленника.
Галлек

   Выйдя из контор, с которыми у меня были дела, я направился в отель и при повороте на Уолл-стрит совсем неожиданно встретил Руперта. Он шел скорыми шагами; увидев меня, он как бы удивился и сконфузился, но все же поспешил сделать вид, что обрадовался мне. Он был в трауре, но тем не менее одет по последней моде.
   – Веллингфорд! – воскликнул он. Это в первый раз, что он не называл меня Милс. – Откуда это вы свалились как снег на голову? О вас ходило столько разных слухов, что теперь ваше появление произведет такой же эффект, как явление здесь самого Бонапарта. А ваше судно?
   – Вы знаете, что мы один другого не покидаем; разве только крушение или смерть могут разлучить нас.
   – Вот именно так я и говорил всегда этим дамам: «Вы увидите, Веллингфорд если женится, то только на своей «Авроре». Но у вас совсем цветущий вид; знаете, вы на море хорошеете!
   – Мне нечего жаловаться на свое здоровье. Но что же вы мне ничего не говорите о наших? Что поделывают наши друзья? Ваш отец?
   – Он сейчас в Клаубонни. Вы ведь знаете его. Никакая материальная перемена не заставит его не считать свою убогую церковь – собором, а своих прихожан – епархией.
   – Прекрасно, но рассказывайте же мне о себе. – Я заранее дрожал при мысли услышать, что Люси уже замужем. – Как поживает Грация?
   – О, Грация, как же это я забыл ее?! Надо было начать с нее. Увы! Мой милый капитан, я не стану скрывать от вас правды; ваша сестра теперь совсем не то, чем вы ее оставили, по крайней мере, я опасаюсь за ее здоровье, потому что не видал ее целую вечность. Осень она провела с нами, на Рождество же захотела уехать к себе, объясняя это тем, что ее семья всегда проводила праздники в Клаубонни. С тех пор она не возвращалась, но я боюсь, что она плоха. Вы знаете, что Грация всегда была хрупким созданием; она настоящая американка! Ах, Веллингфорд, наши женщины не отличаются здоровьем, то ли дело англичанки!
   Вся кровь бросилась мне в лицо. Я насилу удержался, чтобы не столкнуть этого мерзавца в яму, но, несмотря ни на что, он был брат Люси; затем я не имел доказательств, что он давал Грации повод думать, что он ее любит, и я обязан был устранить все, что могло бы так или иначе компрометировать ее. А потому я постарался заглушить свой гнев, который просто душил меня.
   – Это очень печальная новость, – ответил я. – Грация такой человек, который нуждается в нежной заботе и ласке; а я то все плавал в погоне за деньгами вместо того, чтобы сидеть в Клаубонни около больной сестры! Я себе никогда не прощу этого!
   – Деньги – вещь хорошая, капитан, – ответил Руперт с выразительной улыбкой. – Но зачем преувеличивать нездоровье Грации, она поправится. Надеюсь, что ваши путешествия были выгодны?
   – А Люси? – прервал я его, не считая нужным отвечать. – Где она теперь?
   – Мисс Гардинг в городе, в св… то есть в нашем доме на Уолл-стрит, но она каждое утро ездит на дачу, так как невыносимо все время оставаться здесь, среди раскаленных кирпичей. Ах да! Я забыл: вы не знаете о постигшем нас несчастии?
   – Мне сообщили в Италии о смерти миссис Брадфорт, и, видя вас в трауре, я заключил, что это правда.
   – О боже мой, да! Мы лишились незаменимой женщины. Она была для нас второй матерью.
   – Миссис Брадфорт назначила вас своим наследником? Надо поздравить вас с таким счастьем. А Люси? Неужели она совсем забыла о ней?
   Руперт что-то пробормотал; я видел, что он точно жарился на углях. Он долго не мог решиться довериться мне; наконец, дойдя до самого маломодного квартала, начал:
   – Вы знаете, Милс, что миссис Брадфорт была довольно оригинальная особа, хотя с добрым сердцем. У женщин вообще странные идеи, а у американских в особенности. Итак, миссис Брадфорт сделала завещание…
   – Которым, полагаю, она разделяет свое состояние поровну между вами и Люси, к великому неудовольствию мисс Мертон?
   – Не совсем так! Милс, удивительная чудачка и капризная женщина эта миссис Брадфорт. В своем завещании она оставляет все решительно, движимое и недвижимое имущество, моей сестре.
   Я был сражен. Все мои надежды рушились.
   – А кого она назначила душеприказчиком? – спросил я после небольшого молчания, предвидя заранее, что произойдет, если это предоставлено Руперту.
   – Отца. У него теперь по горло дел. К счастью, ее дома в хорошем состоянии; деньги помещены под верное обеспечение или в акциях. Все, вместе взятое, приносит семь тысяч долларов чистого дохода.
   – И все это принадлежит Люси! – вскричал я в невыразимой скорби, чувствуя, что я безвозвратно теряю ее.
   – Пока, конечно, хотя, видите ли, я считаю ее собственницей только одной половины. Ведь женщины считают всех молодых людей мотами. Конечно, они рассуждали между собой так: «Руперт – добрый мальчик, но он еще молод и живо растранжирит все деньги. А потому, Люси, я оставляю все вам в завещании; но, конечно, вы потрудитесь отдать вашему брату половину или даже две трети как старшему из вас, лишь только будете совершеннолетней и вправе распоряжаться самостоятельно». Но вы знаете, что Люси только девятнадцать лет, следовательно, надо ждать еще два года.
   – Люси известны намерения ее благодетельницы? И есть ли у вас доказательства?
   – Доказательства! Да я готов принести присягу, что оно так. Разве это не благоразумно! Разве я не имею право ждать этого? А потом, слушайте. Между нами: у меня сейчас две тысячи долгу; а она не оставляет мне ни одного доллара, чтобы расквитаться с законными кредиторами. Женщина, такая набожная, не могла поступить таким образом, не будь у нее дальнейших видов. И раз она назначила Люси хранительницей капитала – дело объясняется просто.
   – Но Люси, что она говорит?
   – Вы знаете ее, фраз она не любит и пока молчит, хотя по всему видны ее намерения. Начала она с того, что поручила отцу заплатить за меня долги, затем она назначила мне ежегодную пенсию в тысячу пятьсот долларов. Вы видите, Милс, я ничего не скрыл от вас, но поймите, что у меня нет ни малейшего желания кричать об этом во всеуслышание. Хорош бы я был, если бы все узнали, что один из блестящих молодых людей Нью-Йорка зависит от своей сестры, которая моложе его на три года! Да на меня все стали бы указывать пальцем! А ввиду этого я сказал правду только самым близким. Все думают, что наследник – я, а у Люси – ничего нет. Прекрасное средство отодвинуть на задний план всех искателей приданого.
   – А что говорит об этом некий Эндрю Дреуэтт? Когда я уезжал, он был сама преданность, и я никак не думал, что найду здесь мисс Гардинг.
   – По правде сказать, Милс, мне самому казалось, что они поженятся. Но вот умирает миссис Брадфорт, затем наступает траур. Но я доволен поведением Эндрю: он знает, что я друг ему. У него хороший тон, он прекрасно поставил себя в свете, имеет порядочное состояние; и я повторяю Люси время от времени, что лучшей партии ей нечего и желать.
   – Как же ваша сестра относится к этим внушениям?
   – О, презабавно, как все девицы. Она краснеет, иногда сердится, потом начинает смеяться, дуться и говорит: «Какая экстравагантность! Замолчишь ли ты, Руперт, ты с ума сошел». Однако прощайте, мне пора в театр: сегодня играет Купер, он теперь в моде.
   – Руперт, еще одно слово. Вы ничего не сказали, здесь ли Мертоны?
   – Мертоны? Конечно, здесь. Полковник нашел себе место, и климат здешний по нем. Кроме того, у него отыскались родственники в Бостоне, и, кажется, он ждет оттуда какого-то наследства. Мертоны! Да что стал бы делать без них Нью-Йорк?
   – Значит, мой старый приятель тоже продвинулся по службе, потому что вы его зовете «полковник»?
   – Вы думаете? Но его еще чаще называют генералом. Вы, должно быть, ошибались, думая, что он майор, здесь его иначе не зовут, как полковник или генерал.
   – Тем лучше для него. Прощайте, Руперт, я не выдам вас и…
   – И что?
   – Кланяйтесь от меня Люси. Скажите, что я желаю ей всевозможного счастья в ее новом положении и что я постараюсь повидать ее перед отъездом.
   – Разве вы не придете в театр? Купер стоит, чтобы посмотреть его. Отелло – его коронная роль.
   – Навряд ли приду. Не забудьте же поклон сестре, прощайте.
   Когда мы расстались, я долго не мог прийти в себя от всего услышанного. Я решил завтра же отправиться в Клаубонни; здоровье сестры не на шутку тревожило меня.
   Я машинально пошел по набережной, навестил «Аврору» и обменялся несколькими словами с Мрамором, потом возвратился на берег. Повинуясь какому-то тайному внушению, я прошел парком и очутился у двери театра. В надежде увидеть Люси я взял билет в амфитеатр, но ошибся в расчете, не зная расположения мест: партер был бы удобнее для наблюдений.
   Зал был переполнен. Купер сводил всех с ума. Оглядев публику, я заметил Руперта по его курчавым волосам; он сидел рядом с Эмилией; потом майор – и около него молодая дама, должно быть Люси. Меня охватила нервная дрожь, лишь только я узнал ее. Сначала мне видна была только верхняя часть ее лица, но как только она обернулась в сторону майора со своей очаровательной, открытой улыбкой, сомнения мои исчезли, это была она.
   В ложе оставалось два незанятых места. Вскоре дверь открылась; все встали, и в ложу вошел Эндрю Дреуэтт под руку с пожилой дамой, наверное с матерью. Он устроился так, что поместился около Люси, а майор занялся старушкой! Все это было в порядке вещей, но я невыносимо страдал.
   Из пьесы я ровно ничего не слышал; все мои мысли сосредоточивались на Люси. Но чем больше я думал, тем больше чувствовал, что мои шансы совсем упали, и я поднялся, чтобы выйти из театра.
   Однако как же уйти, не увидав даже хорошенько лица Люси?
   Я нашел местечко, где, оставаясь сам незамеченным, мог разом разглядеть лица шести особ, занимавших переднюю ложу. Майор и миссис Дреуэтт мало интересовали меня.
   Эмилия дышала здоровьем и счастьем; я видел, что она в восторге от ухаживаний Руперта, который так и увивался около нее, но для меня это было безразлично.
   Но Люси, о которой я даже не упоминаю, честная, доверчивая, обожаемая моя Люси! Она была прекраснее, чем когда-либо. Сколько кротости в ее улыбке, какое выражение во взгляде, сколько грации в каждом ее движении и как ей к лицу полутраур! И подумать, что она потеряна для меня, что мы теперь чужие друг для друга! При этой мысли я зашатался; сильный, здоровый моряк, закаленный в работе, сделался слабее малого дитя, крупные слезы потекли по щекам моим, мне трудно было скрыть свое малодушие от окружающих.
   Но вот трагедия кончена, занавес спущен, партер редеет; а я сижу как пригвожденный, не будучи в силах двинуться с места, оторвать от нее своего восхищенного взора, я забыл всех и все; и вдруг я услышал голос, заставивший меня вздрогнуть: то был голос Люси. Наши глаза встретились, она протягивала мне руку. Меня узнали и обрадовались, как старому другу.
   – Милс Веллингфорд! Вы приехали, а мы ничего не знали!
   Очевидно, Руперт не сказал ни слова о моем возвращении и нашей встрече на улице. Ему стало неловко, и он постарался вывернуться.
   – Как это я забыл сказать тебе, Люси, что встретил сегодня капитана Веллингфорда, когда шел за полковником и мисс Мертон! О, мы много разговаривали с ним, и я могу рассказать тебе о нем.
   – Я очень счастлив, – сказал я, – что нашел мисс Гардинг совершенно здоровой и что могу засвидетельствовать мое почтение своим бывшим пассажирам.
   Поздоровавшись с ними за руку, я раскланялся с Дреуэттом, который очень вежливо уступил мне свое место. Чего ему было опасаться? Какой-то судовладелец, который не сегодня-завтра уедет; пусть, мол, себе потешится. Я же тут останусь полновластным хозяином – все это я читал в выражении его лица.
   – Мерси, мистер Дреуэтт, – сказала Люси. – Ведь мы с мистером Веллингфордом старые друзья, и мне многое надо рассказать ему. Идите же сюда, Милс, и начинайте вашу историю.
   Никто не слушал маленькую пьесу после трагедии; я рассказал о своем путешествии, о Мраморе, поговорили с майором о миссис Брадфорт и ее наследстве. Не знаю, с какой целью Руперт морочил майора, сказав ему, что покойница оставила все Люси с тем, что она может выйти замуж лишь с согласия брата.
   Как только стали собираться уходить из театра, Руперт в беспокойстве отвел меня в сторону и шепнул мне на ухо:
   – Милс, все, что я вам говорил, должно остаться между нами, это семейная тайна.
   – Не беспокойтесь; все прекрасно устроится. Вы знаете, что я вам сказал.
   Люси кого-то искала глазами; ей подавали карету.
   Майор проводил миссис Дреуэтт до экипажа, куда она села вместе с сыном. Это обстоятельство давало мне возможность провести с Люси несколько счастливых минут. Она заговорила со мной о Грации, сказав, что они видятся очень редко, чего прежде никогда не бывало, что напрасно она умоляла Грацию поселиться вместе с ней, а самой ей некогда ездить в Клаубонни. Руперт утверждает, что ее, Люси, присутствие необходимо в Нью-Йорке – надо спешить с окончанием дел, не терпящих отлагательств.
   – Грация слишком скромна, – сказала она тоном упрека. – Надеюсь, что вы-то не последуете ее дурному примеру. Она хочет дать мне понять, что имеет свой собственный угол. А когда вы были богаты, а я – бедна, разве я краснела за то, что жила у вас?
   – Мерси, Люси, мерси! Но это не то. Вы слышали о здоровье Грации?
   – О, Руперт говорил мне, что она чувствует себя прекрасно. Но я должна поскорей увидеть ее. Грация и Люси рождены не для того, чтобы расстаться друг с другом. Вот и карета. Вы зайдете ко мне завтра утром?
   – Нет, не могу. Я уезжаю завтра в Клаубонни при начале отлива, в четыре часа утра. Спать буду в шлюпке.
   Майор подсадил ее в карету, а я долго еще стоял, смотря ей вслед.

Глава XXVIII

   Послушайте-ка, что я скажу. Я ведь хранил так долго молчание, чтобы лучше наблюдать даму. Я видел, как ее чело внезапно покрывалось тысячей красок, одна живее другой; затем тысяча последовательных оттенков бледности пришли их стереть под влиянием самого очаровательного удивления.
Шекспир

   Я пришел к «Веллингфорду» около одиннадцати часов и нашел там Неба, ожидающего меня с багажом. Я не мог дождаться завтрашнего дня и велел немедленно распустить паруса. В Клаубонни мы прибыли в восемь часов утра.
   Лишь только я вышел на берег, мне встретился мистер Гардинг. Как и всегда, добрый старик несказанно обрадовался мне.
   – С благополучным приездом, дорогое дитя мое! – воскликнул он, увидев меня издалека. – А, Милс, когда же наступит конец вашему честолюбию? Довольно вам гоняться за деньгами; разве в них счастье?
   – Что бы там ни было, дорогой мой, – ответил я, – но я скорблю о потере вашей уважаемой родственницы; позвольте поздравить вас, что достояние ваших предков перешло в ваши руки. В этом смысле оно для вас должно быть дорого.
   – Конечно, друг мой. Но все принадлежит не мне, а Люси. Вот я могу сказать правду, хотя Руперт скрывает ее от всех. Я назначен душеприказчиком, и мне приходится теперь делать столько расчетов, вычислений, выдавать расписок, что я не знаю, выдержу ли долго; мне едва хватает времени на мои духовные обязанности.
   – Ничего, дорогой мой, за вас я спокоен. Но что Грация, вы ничего мне не говорите о ней?
   Мистер Гардинг вдруг переменился в лице.
   – А, Грация! – ответил он нерешительно. – Она здесь, милое дитя, но ни ее прежней веселости, ни ее здоровья как не бывало. Я за нее вдвойне радуюсь вашему возвращению. Я серьезно опасаюсь за нее; надо непременно позвать доктора. Она всегда казалась не от мира сего, теперь же она представляется мне серафимом, оплакивающим грехи человечества.
   – Я боюсь, не опасна ли болезнь Грации?
   – Будем надеяться, что нет, дитя мое. Она изменилась, это верно, но теперь ее ум, мысли, привязанности – все обращено к Богу. Она читает только религиозные книги, мечтает, и я убежден, что все остальное время она проводит в молитве. Вот почему она избегает общества и, несмотря на всю свою любовь к Люси, отказывается от ее приглашений погостить в Нью-Йорке, хотя отлично знает, что Люси не может ездить в Клаубонни.
   Мне теперь стало ясно. Каждое слово опекуна раздавалось в моих ушах, подобно погребальному звону. Как я любил мою сестру!
   – Грация ждет меня? – осмелился я наконец спросить, хотя голос мой сильно дрожал.
   – Да, конечно, и очень обрадуется увидеть вас. Ведь вы, Милс, для нее первый на свете после Бога!
   Как бы я был счастлив, если бы это была правда! Но увы! Я знал, что оно было не так.
   – Люси думает побывать летом в Клаубонни? – спросил я.
   – Надеюсь, хотя она не может располагать своим временем. Вы видели ее брата, Милс, не правда ли?
   – Я встретил его на улице, затем видел в театре с Мертонами и Люси. Молодой Дреуэтт был тоже там, со своей матерью.
   Добрый пастор посмотрел мне прямо в глаза.
   – Что вы думаете об том молодом человеке? – спросил он, сам того не подозревая, что вонзает мне нож в самое сердце. – Нравится он вам?
   – Я понимаю, вы намекаете на то, что мистер Дреуэтт просил руки мисс Гардинг.
   – Я бы вам не доверился, если бы сам Дреуэтт не говорил бы об этом всем и каждому.
   – Конечно, ввиду устранения других претендентов, – сказал я с горечью, не в силах будучи побороть себя.
   Мистер Гардинг показался удивленным и даже рассерженным моим замечанием.
   – Я от вас не ожидал этого, дитя мое, – сказал он. – Зачем видеть в людях дурное? Чего же тут неестественного, что Дреуэтт старается обеспечить за собой право на Люси? И какое в том зло, что он говорит вслух о своих чувствах?
   Я был не прав и вполне заслужил этот урок, а потому и постарался смягчить свою вину:
   – Мое замечание неуместно, я сознаюсь в этом, тем более что его ухаживания начались еще до смерти миссис Брадфорт, следовательно, у него нет корыстных целей.
   – Совершенно верно. Вы привыкли к Люси с самого детства, любите ее, как сестру, и вам, понятно, странно, что она может возбудить серьезную страсть, но вы сами знаете, что она действительно обаятельна, хороша собой да и вообще прекрасная девушка.
   – Кому вы это говорите и кто в этом убежден более меня?! Но что касается Грации, – я задыхался, – мне всегда казалось, что она любит жизнь, теперь же она всецело отдается Небу!
   – Да, я ничего не вижу опасного для здоровья молодой девушки в такой религиозной экзальтации, но наша обязанность, по мере сил и возможности, привести ее в себя.
   Разве я мог объяснить старику настоящую причину болезни моей сестры? Грация не могла ни с того ни с сего впасть в такое состояние, у нее всегда было столько здравого смысла во всех суждениях! Я угадывал, что она была оскорблена и разочарована в своей привязанности к Руперту, обманута его пустым тщеславием и эгоизмом. Мы с мистером Гардингом заговорили о ферме, о хозяйстве, и я понемногу настолько овладел собой, что мог спокойно увидеть Грацию.
   Перед домом меня встретила целая толпа негров, кричавших: «Здравствуйте, хозяин! С благополучным приездом!»
   Но Грация ждала меня; протолкавшись сквозь толпу, я вошел в дом. У двери стояла Хлоя, негритянка, дальняя родственница Неба, исполнявшая у Грации роль горничной. Она мне улыбнулась, сделала реверанс и казалась в восторге, что видит своего молодого хозяина.
   – Мисс Грация послала меня сюда, хозяин, сказать, что она ждет вас в семейной зале.
   – Спасибо, Хлоя. Позаботьтесь, чтобы никто не помешал нам. Я больше года не видел свою сестру.
   – Конечно, да, хозяин. А Неб, где теперь этот «парень»?
   – Он придет поцеловать вас через десять минут, Хлоя, а пока ведите себя хорошенько.
   – О, как же! Мисс Грация обучила меня всему.
   Но мне было не до болтовни, я скорыми шагами направился к нашей заветной комнате, руки мои так дрожали, что я насилу нашел задвижку. Открыв дверь, я приостановился, думая, что сестра, по обыкновению, бросится в мои объятия. Но в доме царила мертвая тишина, точно тут находился покойник. Грация сидела на кушетке, будучи не в силах подняться и двинуться от слабости и волнения. У меня не хватает слов, чтобы описать, что я чувствовал при виде ее. Я был подготовлен к тому, что она изменилась, но не ожидал найти ее стоящей одной ногой в могиле.
   Грация слабо протянула мне руки; я бросился к ней, сел около нее и осторожно привлек ее к себе, как мать нежно любимое дитя. Несколько минут мы оставались так, молча, смешивая наши общие слезы и рыдания.
   – Как Бог милосерден, – сказала она, наконец, – что вовремя возвратил мне тебя! Я боялась, что ты приедешь слишком поздно.
   – Грация, родная моя, бесценная, что ты хочешь этим сказать? Что с тобой?
   – Разве надо объяснять тебе, Милс, разве ты сам не понимаешь?
   Я ничего не ответил, а только пожал ей руку. Я слишком хорошо понимал эту ужасную историю. Но для меня оставалось загадкой, как это Грация могла так глубоко любить такого ничтожного и пустого человека. Я еще не знал, до чего доходит ослепление женщины к тому, кого она искренно любит; она находит в своем кумире всевозможные совершенства, какие ей вздумаются. В невыразимой душевной скорби я проговорил довольно громко: «Подлец!»
   Грация, остававшаяся до этой минуты склоненной на моем плече, вдруг подняла голову. Она казалась ангелом, спустившимся на землю. От ее красоты веяло небесным сиянием. Однако ее взгляд принял выражение грусти и упрека.
   – Это нехорошо, брат, – торжественно проговорила она. – Бог велит нам не то, я не этого ждала от тебя, единственного человека, который меня любит на земле.
   – Но как же ты хочешь, чтобы я простил этому негодяю, который так долго обманывал мою бедную сестру, который обманывал всех нас и который бросает тебя теперь для другой из-за глупого тщеславия?
   – Милс, дорогой мой, выслушай меня, – возразила Грация, судорожно сжимая мои руки в своих. – Ты должен заглушить в себе всякий гнев, чувство мести, даже оскорбленное самолюбие. Принеси мне эту жертву. Если бы я была виновата, я готова принять всякую кару; но все мое преступление в том, что я не смогла справиться со своим чувством; неужели же за это даже после смерти я не буду иметь покоя и мое имя будет связано с двусмысленными сплетнями, вызванными вашей ссорой?! Потом, вспомни, что вы жили, как родные братья; вспомни нашего доброго Гардинга, твоего опекуна; подумай о моей дорогой, верной Люси…
   – Да, верная Люси, которая остается в Нью-Йорке, когда ее место – около тебя!
   – Ей не известно, ни в каком я состоянии, ни причины тому. А теперь, Милс, – добавила она с ангельской улыбкой, – я слаба, как малый ребенок, со мной много возни. Но ведь ты будешь за мной ухаживать, не так ли? Но, мой добрый брат, прежде чем выйти из этой комнаты, ты мне должен дать одно обещание.
   – Разве я в чем-нибудь отказываю тебе? Но, Грация, я согласен только при одном условии.
   – Каком? Я заранее соглашаюсь на все.
   – В таком случае обещаю тебе не спрашивать у Руперта отчета о его поведении, да и вообще не делать ему никаких вопросов, ни даже упреков, – добавил я, читая мольбу в глазах Грации, требовавшей большего…
   Последнее обещание вполне удовлетворило ее. Она поцеловала мою руку, и я почувствовал, как на нее скатилась горячая слеза.
   – Теперь говори мне свое условие; каково бы оно ни было, я все принимаю.
   – Ты должна предоставить мне полное попечение о твоем здоровье и позволить мне позвать сюда доктора и всех, кого я найду нужным.
   – Только не его, Милс, ради Бога!
   – Не беспокойся; его присутствие выгнало бы меня самого из дома. Ну, а на все прочее согласна?
   Кивнув утвердительно головой, Грация упала ко мне на грудь. Силы ее истощились. Я позвал Хлою, и мы вместе увели больную в ее комнату.
   Мне понадобилось немало времени, чтобы оправиться после этого свидания. Запершись у себя, я горькими слезами оплакивал мою сестру; я ее оставил здесь такой свежей, прекрасной, хотя, быть может, уже тогда червь начинал точить ее сердце. Когда я успокоился, то принялся за письма. Написав сначала Мрамору, сообщив ему имена наиболее известных докторов, я просил его привезти первого, оказавшегося свободным.
   После некоторых колебаний я решился написать Люси. Хотя она и предпочитала меня Эндрю Дреуэтту, все же она была по-прежнему привязана к Грации и не замедлит приехать в Клаубонни, как только узнает истину.
   По ту сторону реки проживал очень знающий доктор, Бард, к сожалению переставший практиковать. Я и ему написал наудачу, умоляя приехать в Клаубонни. Затем отослал Неба с моими посланиями.
   Лишь только я окончил свою корреспонденцию, как ко мне явилась Хлоя сказать, что меня зовет Грация.
   Я ее нашел лежащей на постели. На первый взгляд она показалась мне лучше, но это было ошибочное впечатление. Долгие страдания при ее одиночестве и скрытном характере вконец подточили ее силы, и ее здоровью угрожала серьезная опасность.
   Не поднимая головы, она попросила меня рассказать все подробности моего последнего плавания, которое ее, видимо, очень интересовало.
   Какой милой улыбкой оживилось ее лицо, когда я сообщил ей о своих сплетниках и о приключениях Мрамора. Я был так рад, что мне удалось хоть временно рассеять ее.
   Моряки вообще редко молятся, хотя должны были бы почаще обращаться к Богу среди постоянных опасностей; но я не забывал уроков детства и в трудную минуту прибегал к молитве. И теперь, как только я возвратился опять в свою комнату, я бросился на колени, умоляя Создателя сохранить сестру мою, а также и нашего мистера Гардинга и Люси.
   Да, я признаюсь в этом открыто и крайне жалею тех, кто вздумал бы поднять меня на смех.

Глава XXIX

   Везде, где есть скорбь, должно быть утешение; если ваша скорбь происходит от печалей моей любви, любите меня: ваша скорбь и мои печали окончатся одновременно.
Шекспир

   На следующее утро я провел с Грацией не больше одной минуты. С некоторого времени она взяла себе за обыкновение завтракать у себя в комнате, и в мой короткий визит к ней она показалась мне гораздо спокойнее, что воскресило во мне надежды на будущее.
   Мистер Гардинг захотел непременно отдать мне полный отчет по своей опеке. Не желая противоречить ему, я согласился выслушать его и исполнить все формальности.
   Само собой разумеется, все счета оказались поразительно точными. Расписавшись, где следовало, я сделался полновластным владельцем всего моего имущества. В общем, у меня оказалось тридцать тысяч долларов, не считая доходов с фермы. С какой радостью я отдал бы все, чтобы возвратить Грации здоровье и счастье!
   Покончив со счетами, мы с Гардингом отправились верхом обозревать все земли, прилегающие к Клаубонни.
   Когда мы проезжали мимо его старого домика, добрый пастор стал восторгаться красотой его местоположения. Он продолжал любить Клаубонни, но его пасторский дом был для него еще дороже.
   – Я родился здесь, Милс, – сказал он, – прожил многие счастливые годы, как муж, отец и, надеюсь, как верный пастырь моего маленького стада. Правда, церковь Святого Михаила в Клаубонни не может сравниться с Троицей в Нью-Йорке; но здесь также можно спасти свою душу. Сколько верующих христиан я видел молящимися перед ее скромным алтарем и между ними ваших незабвенных родителей и предков! Я надеюсь еще увидеть тут же вторую миссис Милс Веллингфорд. Женитесь, пока вы молоды, друг мой; такие супружества – самые счастливые, ибо жизнь перед ними.
   – Но ведь вы бы не хотели, чтобы я женился раньше, чем найду такую женщину, которую мог бы серьезно любить и уважать?
   – Сохрани вас Бог от этого, дитя мое! Но у нас так много женщин, достойных вашей привязанности. Да, я вам могу назвать их.
   – Пожалуйста, прошу вас. Ваша рекомендация для меня много значит.
   – С удовольствием, милый мой. Во-первых, мисс Гервей, вы знаете Кэтрин Гервей из Нью-Йорка? Эта девушка с прекрасными задатками и вполне подходит для вас.
   – Да, но она уж очень некрасива.
   – Да что такое красота, Милс? Это вещь скоропреходящая.
   – Однако вы сами руководствовались иной теорией на практике. Мне говорили, что миссис Гардинг была замечательно хороша собой.
   – Это правда, – просто ответил он. – Но в таком случае, если Гервей вам не нравится, что вы скажете о Жанне Гарвуд?
   – Она очень красива, но не для меня. Но отчего вы между всеми девушками не называете вашей дочери?
   Я сказал эти слова с отчаянной решимостью и в страхе ждал ответа.
   – Люси! – вскричал Гардинг, вдруг повернувшись ко мне и пристально на меня глядя, что доказывало, что он не допускал мысли о подобном сближении. – В самом деле, отчего бы вам не жениться на Люси?.. Ведь между вами нет никакого родства, хотя я привык смотреть на вас как на брата и сестру. И что вы не подумали об этом раньше, Милс! Лучше этого ничего нельзя желать, и я заставил бы вас бросить ваше море. Как обидно, что вам пришла эта мысль слишком поздно! И как это я сам ничего не заметил раньше!
   Слова «слишком поздно», как приговор, прозвучали в ушах моих; если бы мой старый друг был понаблюдательнее, он заметил бы мое волнение. Но я уже зашел далеко, чтобы останавливаться. Надо было раз навсегда все выяснить.
   – Я полагаю, что именно наше совместное воспитание и помешало нам считать это возможным. Но, бесценный опекун, отчего вы говорите, что теперь слишком поздно? А если Люси согласится?
   – О, тогда дело другое.
   – Вы думаете, что мисс Гардинг более не свободна, что уж она безвозвратно отдала свое сердце мистеру Дреуэтту?
   – Я верил, мой дорогой мальчик, что вместе с рукой Люси отдаст и сердце. Хотя достоверных фактов у меня нет, но я убежден, что между ними взаимная склонность.
   – А на чем вы основываетесь? Я сам знаю, что Люси – не кокетка, и поощрять ухаживания, не подавая надежды, она никогда не позволила бы себе.
   – Я буду говорить с вами, как с родным сыном. Видя частые визиты Дреуэтта, я несколько раз собирался поговорить об этом с Люси, но так как мне хотелось предоставить ей полную свободу и к тому же я в этом сближении не видел ничего предосудительного, то я не стал вмешиваться. Но что мне кажется особенно убедительным, это нежелание Люси оставаться с Эндрю наедине.
   – Что вы и считаете главным доказательством ее чувства?
   – Без сомнения. Но что вам-то, Милс? Ведь на свете много других молодых девиц.
   – Да, но Люси Гардинг одна во всем мире! – вскричал я с отчаянием, говорившим больше слов.
   Мой опекун даже приостановил свою лошадь, чтобы хорошенько взглянуть на меня. На его лице изображалось глубокое сочувствие. Он начал читать в моем сердце и испугался сам своему открытию.
   – Ну кто мог подумать это, Милс? Неужели вы действительно любите Люси?
   – Больше всего на свете, больше жизни, я готов целовать землю, по которой она прошла, я безумно люблю ее и думаю, что это было так с того самого момента, как я стал сознавать, что такое любовь!
   – Это просто удивительно, Милс. И что вы молчали два года тому назад? Бедное дитя, мне жаль вас от глубины сердца. Я понимаю, что значит любить такую девушку, как Люси, без надежды. И к чему было настаивать сделаться моряком, когда у вас была такая уважительная причина не уезжать отсюда?
   – Я тогда по молодости сам не отдавал себе отчета в том, что у меня происходит в душе. А когда я возвратился с «Кризиса», Люси вращалась в высшем кругу, и я не посмел просить ее снизойти до меня, до моряка.
   – Я понимаю вас, Милс, и ценю великодушие вашего поступка, хотя и тогда, мне кажется, уже было поздно; ровно год тому назад Эндрю Дреуэтт уже заявил себя.
   – Мне теперь остается одно: постараться найти счастье в море и любить только мое судно. Но последнее слово: если мистер Дреуэтт и Люси пришли к полному соглашению, отчего же они до сих пор не женятся? Или они ждут окончания траура?
   – Нет, я думаю, тут другая причина; Руперт теперь зависит от сестры, а она хочет отдать половину всего, что ей оставлено кузиной; но она может сделать это только по достижении совершеннолетия, которое исполнится только через два года.
   Я ничего не ответил, считая последнее предположение Гардинга возможным.
   Бедный старик расстроился на весь день; я не раз слышал, как он говорил сам с собой: «Какая жалость! Как это обидно! Как бы я был счастлив иметь его своим зятем!» Эти невольные восклицания еще более усилили мою привязанность к доброму Гардингу.
   Следующий день был воскресенье, и Грация пожелала отправиться в церковь, куда я свез ее в старой, но очень удобной карете, принадлежавшей матери.
   Сестра казалась гораздо бодрее. О чем только мы не переговорили с ней! Я развивал перед ней свои планы на будущее. Она слушала меня с большим вниманием и мало-помалу успокоилась.
   В большой тревоге ожидал я завтрашнего дня. Я встал с восходом солнца и тотчас поехал верхом навстречу «Веллингфорду».
   Когда шлюпка приблизилась, я увидел в ней господина средних лет, высокого, худощавого, но с внушительной наружностью.
   Это был доктор Пост, один из лучших докторов Нью-Йорка. Я поспешил поздороваться с ним; но не успел я еще, подъехав к нему, соскочить с лошади, как ко мне подбежал Мрамор.
   – Вот и я, Милс! – вскричал мой лейтенант. – На этот раз далеко от соленой воды. Так вот оно, знаменитое Клаубонни! Но что это там виднеется, против холма, с какой-то машиной, вертящейся в воде?
   – Это мельница, друг мой, а колесо это то самое, которое погубило моего отца. Помните, я рассказывал вам?
   Мрамор грустно посмотрел на меня, как бы смутившись, что напомнил мне о столь тягостном событии, потом пробормотал:
   – А мне так не приходилось терять отца! Не было такого чертова колеса, которое бы могло похитить у меня того, кого я не имел никогда. Ах да, кстати, Милс, в кормовой каюте с нами приехало сюда чудо красоты.
   – Это, должно быть, Люси. – И, бросив доктора и Мрамора, я одним прыжком очутился у двери каюты.
   Это действительно была Люси в сопровождении пожилой негритянки и шести служанок. Мы молча обменялись рукопожатиями, и я догадался по ее беспокойному взгляду, что она боялась расспрашивать меня.
   – Я думаю, что ей лучше, – сказал я, – по крайней мере, она как будто повеселела. Вчера она была в церкви два раза, а сегодня в первый раз позавтракала вместе с нами.
   – Слава тебе, Господи! – с жаром проговорила Люси. Затем она села и горько заплакала. Я сказал ей, что сейчас приду за ней, а сам пошел поговорить с доктором.
   Когда все вышли из шлюпки, Люси взяла меня под руку, и мы поднялись на холм, у которого нас ждала карета. Я уговорил Мрамора и доктора сесть в нее, так как Люси предпочла идти пешком.
   Как бы я был счастлив, при других обстоятельствах, побыть с ней наедине! Но теперь я испытывал смущение и неловкость.
   Люси же нечего было скрывать от меня, и она заговорила со мной по старому:
   – Наконец-то я опять в моем милом Клаубонни! Как хороши долины! Какая чудная зелень в лесах! Какой аромат! О, Милс, один день, проведенный здесь, стоит целого года жизни в Нью-Йорке!
   – Зачем же вы так долго остаетесь там, вы, человек вполне самостоятельный, раз вы отлично знаете, как здесь все бывают счастливы, когда вы с нами?
   – Если бы я в этом была убеждена, то никогда не решилась бы расстаться с Грацией на целых шесть месяцев.
   – И вы сомневались, сомневались во мне, Люси!
   – Не в вас, нет, я не о вас говорю, а о Грации.
   – Странно, Люси Гардинг дошла до того, что изверилась в своей подруге детства, которая была для нее почти сестрой!
   – Почти сестрой, Милс? Что бы я дала, чтобы поговорить с вами откровенно, как в былые годы!
   – Кто же вам мешает? Говорите, я слушаю и отвечу вам чистосердечно.
   – Но теперь есть между нами препятствие, Милс, и большое препятствие; мне незачем называть его.
   – Какое же это препятствие, Люси? Умоляю вас, говорите правду, между нами и без того уже образовалась целая пропасть за эти последние два года.
   – Для меня эта разлука была столь же тяжка, как и для вас, Милс, и, если хотите, я буду с вами откровенна, рассчитывая на ваше великодушие. Чтобы вам дать понять, что я хочу сказать, довольно вам назвать Руперта?
   – Как, Люси, выскажитесь яснее, между нами какое-то недоразумение?
   Она слегка прижала мою руку и добавила:
   – Милс, ведь вы любите моего отца и уважаете меня, чтобы забыть, что вы с Рупертом жили как братья.
   – Грация говорила мне уже по этому поводу, я не поступлю с ним так, как он того заслуживает и как того требуют правила света.
   – Это все, о чем я хотела попросить вас, Милс; благодарю вас, что успокоили меня относительно этого вопроса. Теперь я буду с вами вполне искренна; но раньше мне надо увидеть Грацию…
   – Не бойтесь выдать ее тайну, я все знаю. Да, это несчастная любовь к Руперту привела ее в такое состояние.
   – Какое ужасное испытание для бедной Грации! Но, может быть, усиленным уходом за ней и нашей привязанностью мы поможем горю. Хорошо, что удалось привезти опытного доктора, и, по-моему, не надо от него ничего скрывать.
   – Я сам хотел посоветоваться с вами об этом. Уж слишком тяжело выставлять напоказ заветные мысли Грации!
   – До этого-то мы, пожалуй, не дойдем, но доктору необходимо знать, что главный корень болезни – в сердце и что о нем надобно подумать прежде всего. Но довольно об этом, Милс. Мне бы не мешало немножко успокоиться перед свиданием с Грацией. Слава богу, мы опять в Клаубонни и по-прежнему – друзья.
   Эти слова были сказаны с такой кротостью, что я готов был броситься к ее ногам.
   Но всякие излияния чувств были бы теперь неуместны.
   У двери Хлоя сказала нам, что мисс Грация хотела бы видеть Люси одну. Я испугался этого свидания и хотел присутствовать сам, но Люси успокоила меня, сказав, что я могу вполне положиться на нее.
   Я же тем временем отыскал доктора и вкратце сообщил ему о ходе болезни.
   Через час Люси вернулась, и доктор вместе с ней прошел в комнату больной, где он пробыл довольно долго. Распространяться в объяснениях он не стал. Прописал возбуждающие средства, посоветовал нам всячески отвлекать сестру от тяжелых мыслей; затем, по его мнению, необходимо было переменить для больной обстановку, если бы возможно было сделать это, не утомляя ее.
   Я сейчас же предложил свой «Веллингфорд»: хотя этот шлюп был не велик, но в нем были две комфортабельные каютки.
   Доктор вполне одобрил мой план. В тот же вечер мы все вместе обсуждали, что Грацию нельзя было оставлять в Клаубонни чахнуть в одиночестве.
   – У меня на водах есть один пациент, который просит меня навестить его, – сказал доктор Пост, – да и мне самому хотелось бы полечиться недельку. А потому, если можно, довезите меня до Альбани, а потом продолжайте свою экскурсию, насколько это позволят силы мисс Веллингфорд.
   Этот проект всем показался прекрасным. Даже Грация улыбнулась, слыша наши совещания, и целиком отдалась в наше распоряжение. Теперь только оставалось приступить к исполнению его.

Глава XXX

   Она садится и рассматривает меня, бросая на меня кроткий и глубокий взор, как тихая звезда с высоты небосклона, как бы разглядывающая землю.
Лонгфелло

   На другой день рано утром я деятельно занялся приготовлениями. Мрамора тоже пригласили в нашу компанию.
   К двенадцати часам все было готово. Грацию подвезли в карете, и мы с Люси помогли ей подняться на борт шлюпа. Хлое, к великому ее восторгу, разрешили сопровождать ее госпожу. Сколько раз я слышал ее возглас: «О, парень!», как только она завидит своего Неба.
   Когда все были в сборе, подняли якорь.
   Обогнув стрелку, «Веллингфорд» ослабил шкоты, поставил лисели и марсель и поплыл вверх по Гудзону, направляясь к ключам. По пути нам встречалась масса парусов. На палубе многих судов находились дамы, очевидно тоже едущие на источники. Я сказал Мрамору, чтобы он постарался обратить внимание сестры на пассажиров, а потому он поспешил догнать один из шлюпов, заполненный людьми из избранного общества. На судне везли даже лошадей и экипаж.
   Давно я не был так счастлив. Грация выглядела лучше, она стала спокойнее, и нервы ее утихли, а это главное. Люси, оживленная от разнообразных впечатлений, при виде раскрывавшихся перед ней зрелищ, просто сияла. Когда она оборачивалась ко мне, в ее взгляде выражалась если не любовь, то уж наверное самая искренняя дружба.
   Но каждый ее жест, каждое слово, обращенное к Грации, показывали, как тесно были связаны сердца обеих подруг на всю жизнь. Мистер Гардинг тоже повеселел. Он согласился поехать с нами с условием, что мы возвратимся в Клаубонни к воскресной обедне. Просматривая предстоящую проповедь, его глаза то и дело отрывались от рукописи, чтобы полюбоваться красивым пейзажем.
   Мрамор восхищался ходом «Веллингфорда». Когда мы проходили около одного шлюпа, называвшегося «Геланд», шкипер ее, не могший разобрать нашего имени, закричал нам в рупор:
   – Какой это шлюп?
   – «Веллингфорд», из Клаубонни, только что вышел на экскурсию.
   – По всей вероятности, я имею честь разговаривать с самим капитаном Веллингфордом? Тем самым, о котором мне столько говорили мои друзья, Мертоны? Они с вами возвращались из Китая. Они вспоминают о вас с большой благодарностью, говорят, что вы замечательно заботились о них и если они еще когда-либо будут путешествовать морем, то только вместе с вами.
   Я насилу отделался от этого разговора. Каково мне было слышать многократное повторение имени Мертонов при Грации, до которой могли долететь эти имена? Ведь для нее это была новая пытка. Люси побледнела как полотно и изъявила желание уйти к себе в каюту, куда я и свел ее, что оказалось как раз вовремя. Грация постоянно засыпала от слабости. Полчаса спустя Люси опять пришла к нам на палубу. В это время перед нами виднелось какое-то судно. Люси вдруг заволновалась.
   – Не думаете ли вы подойти к этому шлюпу? – спросила она.
   – Мне казалось, что с нас довольно сплетен, но если подобные переговоры занимают вас, то с удовольствием.
   Люси затруднилась ответить. Она покраснела и подумала с минуту, потом с неестественной улыбкой, столь несвойственной ее натуре, сказала:
   – Да, мне бы хотелось приблизиться к этому шлюпу, хотя вовсе не из тех мотивов, которые вы предполагаете.
   Я видел, что ей не по себе, но не мог понять причины. Но желание Люси было для меня равносильно приказу, и я приказал Небу ускорить ход. На корме шлюпа значилось: «Орфей». Палуба его была переполнена пассажирами. В это время Люси прижалась ко мне, как бы ища у меня защиты.
   – Теперь, Милс, вы будете говорить за меня в рупор; я не могу сама начать разговора при таком большом обществе.
   – С удовольствием, Люси, но вы диктуйте мне то, что я должен сказать.
   – Конечно, только сначала предложите общепринятые вопросы.
   – Эй! «Орфей»? – сказал я довольно громко.
   – Ну, что там? – ответил шкипер, вынимая изо рта трубку.
   Я посмотрел на Люси, спрашивая ее взглядом: «А дальше?»
   – Спросите его, там ли миссис Дреуэтт, не господин, а миссис, мать, – сказала Люси, краснея до корней волос.
   Я был так поражен, что едва оправился. Шкипер ждал с любопытством второго вопроса.
   – Миссис Дреуэтт у вас? – спросил я отчетливо.
   Прежде чем ответить, шкипер нагнулся к некоторым из пассажиров, не видных нам из-за паруса «Веллингфорда», гик которого выдвигался к стороне «Орфея».
   – Миссис Дреуэтт здесь и желает узнать имя особы, осведомляющейся о ней.
   – Скажите, что у мисс Гардинг есть поручение к миссис Дреуэтт от миссис Оджильви, которая едет в другом шлюпе, – сказала Люси тихим и неуверенным голосом.
   Я задыхался, однако сделал последнее усилие, чтоб передать фразу. Тотчас же я услышал, что кто-то поднимается на борт судна, и вслед за тем увидел Эндрю Дреуэтта, со шляпой в руке и сияющей физиономией; выражение его глаз, развязность манер – все указывало на близкие отношения, существовавшие между ним и Люси. Последняя инстинктивно взяла меня под руку, и я чувствовал, что она дрожала.
   Оба шлюпа были настолько близко один от другого, что они могли разговаривать, не особенно возвышая голос.
   – Здравствуйте, – сказала Люси, – передайте, пожалуйста, вашей матери, что миссис Оджильви просит подождать ее в Альбани… Да вот и сама миссис Дреуэтт, – поспешила Люси прервать самое себя.
   – У нас есть с собой что-то для вас, милая моя, – ответила миссис Дреуэтт, вежливо раскланявшись со мной. – Вы так заторопились с отъездом, получив это противное письмо, – это то, в котором я умолял Люси приехать к больной подруге, – что забыли свой рабочий ящичек, а так как я знаю, что в нем много билетов – я говорю не о банковых билетах, – то мне непременно хотелось возвратить вам его в собственные руки. Вот он, но как мне его вам передать?
   Люси очень встревожилась. Она была в гостях у подруги миссис Дреуэтт, когда пришло мое письмо, и, заторопившись с отъездом, оставила свой ящик открытым. Хотя Люси ни на минуту не допускала, чтобы миссис Дреуэтт позволила себе рыться в чужих вещах и читать чужие письма, все-таки ей неприятно было видеть свои секреты в руках первой встречной.
   Я счел нужным вмешаться.
   – Господин Дреуэтт, – сказал я после взаимного поклона, – если вы попросите остановить ваш шлюп, я сделаю то же и затем пошлю за ящиком лодку.
   Это предложение заставило вопросительно взглянуть на шкипера. Он в это время сидел, облокотившись на руль, и курил. Нехотя вынув изо рта трубку, он проворчал:
   – Очень нужно останавливаться! Точно ветер станет потом слушаться нас. Вот что еще выдумали!
   Затем он снова взялся за трубку. Видя, что с ним не сладишь, я стал придумывать другое средство, как вдруг заметил не без удивления и некоторого беспокойства, что Эндрю Дреуэтт взял ящичек из рук матери, затем бросился к нашему гику, конец которого доходил до его шлюпа. Видно было, что он намеревался дойти таким образом до нашей палубы, чтобы собственноручно передать Люси ее ящичек. Предприятие это было слишком рискованно. Конечно, все дамы заохали от ужаса. Бедная миссис Дреуэтт закрыла лицо руками, считая своего сына уже погибшим. Я боялся даже взглянуть на Люси.
   Так как Дреуэтт, видимо, терял свое хладнокровие, то я решил принять меры не только в его интересах, но и в интересах коробки Люси.
   Неб, не дождавшись моего приказания, сам подскочил ко мне.
   – Коробка упадет в море, хозяин, – сказал он мне вполголоса. – Его ноги уже дрожат, и скоро он все выпустит.
   – Что же сделать, Неб? Какое средство придумать?
   – Если хозяин разрешит, Неб побежит по гику, возьмет ящик и принесет его мисс Люси.
   – Что ж, иди, будь только осторожнее.
   Крик Хлои был сигналом того, что Неб начал опасное шествие. Он подвигался по гику твердой поступью, невзирая на протесты Дреуэтта, не желающего посторонней помощи; Неб подошел к нему в тот момент, когда молодой человек ухватился за канат и ноги его тряслись так, что его положение внушало серьезную опасность. Лицо Неба изобразило любезную гримасу, и он протянул руку за целью своего визита.
   – Хозяин Милс полагает, что лучше отдать мне ящичек мисс Люси, – сказал он со всей вежливостью, на которую был способен.
   Несмотря на оскорбленную гордость, Дреуэтт не прочь был получить эту маленькую поддержку и, ни слова не говоря, отдал негру ящик, на что Неб наклонил голову, спокойно повернулся на месте и твердым шагом пошел к самой мачте, и в этот момент, когда он вспрыгнул на палубу, я опять услышал знакомое восклицание: «Парень!»
   Неб с торжествующим видом преподнес Люси свой трофей, она молча передала ящик Хлое, не отрывая своего взора, устремленного на Дреуэтта, в положении которого она принимала горячее участие.
   – Мерси, господин Дреуэтт, – сказала она, – теперь ящик в безопасности, вам нечего приходить сюда, мистер Веллингфорд поможет вам добраться до вашего шлюпа.
   Я действительно принялся объяснять, как это сделать, но совсем неожиданно натолкнулся на два препятствия: во-первых, на самолюбие Дреуэтта, который ни за что не согласился отступить, а во-вторых, шкипер «Орфея», взбесившись, что мы обогнали его, решился отомстить, отъехав от нас на сто аршин. Таким образом, теперь оставалось только одно средство к спасению Дреуэтта.
   – Держитесь за канат, господин Дреуэтт! – закричал я. – Я втащу гик на борт, и тогда вам будет легко подняться к нам.
   Но Дреуэтт умолял меня ничего не делать, говоря, что он приноровился уже и сейчас последует примеру Неба.
   – Нет, нет, прошу вас, не беспокойтесь, господин Веллингфорд, неужели вы думаете, что я не смогу добраться до вас, как этот негр?!
   – Но ведь негр – матрос, привычный к упражнениям такого рода, и он – босой, а вы в тонких и скользких башмаках.
   – Да, это мне ужасно мешает. Но все же я надеюсь без всякой помощи дойти до мисс Гардинг, чтобы поздороваться с ней.
   Сам Гардинг вмешался в дело, но все напрасно. Дреуэтт упорствовал.
   – Оставьте его, – сказала Люси умоляющим голосом. – Он говорил, что умеет плавать.
   Но было уже слишком поздно. Гордость, упрямство, тщеславие, любовь заставили его поступить по-своему; он двинулся, оставив канат, последнюю точку опоры. Я прекрасно знал, что ему не дойти до мачты. Не прошло нескольких секунд, как он бултыхнулся в воду. По его отчаянным барахтаньям сразу было видно, что несчастный не умеет плавать. На мне была куртка, матросские штаны и башмаки.
   Я тотчас же бросился вслед за ним. Дождавшись, когда он вынырнул, я схватил его за волосы, стараясь перевернуть на спину, лицом к воздуху, но вследствие усилия, которое мне пришлось употребить, я сам пошел ко дну. Пришлось на минуту выпустить его, чтобы набрать воздуху. Потом я сказал, чтобы он держался за мои плечи, опустив туловище в воду; если человек, находящийся в опасности, исполняет эти правила, то хороший пловец без труда может протащить его целую милю. Но Дреуэтт пребывал в страхе и отчаянно отбивался от меня. На земле я бы живо справился с ним, но в воде приходится бояться даже ребенка. Да простит мне Бог, если я говорю неправду. Но мне показалось, что Дреуэтт сознает, кто я, и он вне себя от ревности. Мне ясно послышались слова: «Люси», «Веллингфорд», «Клаубонни», «соперник».
   Преимущество, которое я предоставил ему, сказав, чтоб он держался за мои плечи, обошлось мне дорого. Он вместо этого стиснул мне шею обеими руками и, опираясь на меня, силился подняться наружу, а я вследствие такой тяжести шел вниз.
   Каждая минута была дорога. Я делал над собой нечеловеческие усилия, стараясь выплыть, но не мог. Его руки, как тиски, сжимали мне горло, мои движения были стеснены. Надо было решиться: или отделаться от него, или потонуть самому.
   Схватив его руки, я силился высвободиться от него. Но в этой борьбе мы оба пошли ко дну.
   Мне трудно описать то, что последовало. Сознаюсь, я отказался от мысли спасти жизнь Дреуэтта и думал только о себе. В воде мы с ним сцепились, как два смертельных врага. Три раза мне удалось вынырнуть, чтобы перевести дыхание, таща за собой и Дреуэтта, который находился в более благоприятных условиях, чем я. Такая отчаянная борьба не могла продолжаться долго.
   В четвертый раз мы пошли ко дну, и я чувствовал, что мне больше не подняться, силы стали мне изменять, но меня спасло неожиданное обстоятельство. В молодости отец приучил меня оставаться в воде с открытыми глазами. Вследствие этого у меня оказался маленький перевес над Дреуэттом, я по крайней мере мог видеть, куда направлять свои движения. И когда я настолько ослабел, что у меня исчез последний луч надежды на спасение, мне показалось, что на меня надвигалась в воде какая-то масса, точно акула, хотя она редко попадает в Гудзон. Этот предмет вдруг нырнул около нас, как бы намереваясь схватить свою добычу. Я почувствовал, что кто-то осторожно поднимает меня на поверхность, и как только показался свет и я мог вздохнуть, Мрамор оторвал от меня Дреуэтта. В это же время моя акула, отдуваясь, выплыла из воды и заговорила человеческим голосом:
   – Мужайтесь, хозяин! Неб с вами!
   Не знаю уж, как меня втащили на борт, где я лежал в полном изнеможении, между тем как Дреуэтт не подавал признаков жизни. В это время Неб, промокший до костей, уселся на дно лодки, положил мою голову себе на колени, стал выжимать воду из моих волос и вытирать мне лицо платком…
   Мне остается немного добавить. Когда Люси увидела меня, пришедшего в чувство, то не могла удержаться от радостного восклицания и со слезами кинулась мне на грудь. Безумно прижимая к себе чудную девушку, я по одним ее глазам увидел, как сильно она любит меня. Безмерная радость наполнила мое сердце. Губы наши слились в одном долгом, долгом поцелуе.
   Возвратившись домой, мы без лишних слов обручились, а там и повенчались; наша радость омрачалась только видом бедной Грации. Но отправившись вместе с нами в путешествие, она скоро выздоровела…

Сатанстое

Глава I

   Посмотрите-ка, кто это идет сюда? Молодой человек и старик важно беседуют между собой.
Шекспир

   Нетрудно предвидеть, что Америке суждено испытать немало всяких, быстро следующих одна за другой перемен, как в области истории, которыми и займется в свое время историк, так и в области быта, который едва ли найдет своего писателя, а поэтому трудно надеяться, чтобы картины этого быта, картины жизни общества того времени дошли до потомков, за неимением обычных средств для их сохранения. Отсутствие национального театра, мемуаров частной жизни, отсутствие бытовой литературы или легкой юмористики, где бы могли отразиться, как в зеркале, и сохраниться для потомства взгляды, нравы, обычаи и характерные черты той расы, на смену которой так быстро идет совершенно новая раса, нисколько не похожая на потомков наших отцов, – вот причины, благодаря которым должны были безвозвратно предаться забвению весь семейный уклад жизни и та частная жизнь и быт, какими некогда жила Америка.
   Сознавая это, я решил попытаться сохранить для потомков эти былые типы, тот быт и нравы, какие были при мне и при родителях моих в Нью-Йорке, и просил своих друзей, живущих в Нью-Джерси, сделать то же, а ввиду того, что все мы смертны и моя задача могла остаться невыполненной, я в своем завещании прошу всех моих близких, до внука включительно, продолжать мой труд и записывать все что-нибудь значительное из того, что будет происходить вокруг них и при них.
   Конечно, все эти явления частной жизни весьма просты и несложны, но, повторяю, я не берусь писать историю; моя задача иная. Но я глубоко убежден, что всякий, правдиво и искренне описавший хотя бы всего одну сцену из частной жизни своей или чужой, немало поспособствует этим воссозданию общей картины известной эпохи.
   Я родился третьего мая 1737 года на перешейке, прозванном Сатанстое, то есть Чертов Палец, в графстве Вест-Честер, в колонии Нью-Йорк, части громадной территории, подвластной его величеству Георгу II, королю Великобритании и Ирландии.
   Перешеек, как его называли в Вест-Честере и Лонг-Айленде, правильнее было бы назвать головой с плечами, если судить по его очертаниям; согласно же географическим терминам это был настоящий полуостров; но я предпочитаю сохранить за ним местное название перешейка.
   Сатанстое занимает пространство в четыреста шестьдесят три акра прекрасной, плодородной земли, на которой, однако, встречается много камней; он имеет две мили береговой полосы, дающей соответствующее количество морских трав, которые служат превосходным удобрением для почвы, и, кроме того, сотню акров соляных озер. Это поместье принесла с собой в приданое моему деду, капитану Гуго Литтлпейджу, его супруга, моя бабка, ровно тридцать лет спустя после окончательной уступки этой колонии англичанам ее первоначальными владельцами голландцами. Оно должно было перейти моему отцу, майору Ивенсу Литтлпейджу, а от него, по воле судьбы, мне.
   Ко времени моего рождения это поместье являлось уже, так сказать, родовым наследием, так как мои родные владели им уже больше полстолетия, а если считать по женской линии, то и гораздо дольше. Здесь жили мой дед и бабка, а также и мои родители, и в то время, когда я пишу эти строки, я тоже живу в этом самом поместье, где я родился и вырос и где, надеюсь, будут жить после меня мой единственный сын и мой внук, если Господь пошлет мне внука.
   Прежде чем приступить к более подробному описанию Сатанстое, я хочу объяснить, откуда получилось это странное название перешейка и располагающегося на нем поместья.
   Дело в том, что этот перешеек находится близ известного узкого морского пролива, отделяющего остров Манхэттен от острова Лонг-Айленд; пролив этот носит название Адских Врат, и предание гласит, что однажды дух тьмы, будучи выброшен за дверь одной таверны Новой Голландии, бежал этим проливом, на котором вследствие этого появились бесчисленные рифы, мели, омуты и водовороты, так сильно затрудняющие проход судов в этом проливе. Там, где в обширный залив вдавался клочок земли, бегущий сатана ступил ногой, и это место явилось как бы отпечатком большого пальца его ноги; с той поры это место называется Сатанстое, то есть Чертов Палец.
   Я не сторонник всяких бесполезных и ненужных изменений и потому надеюсь, что это название останется за этим местом до тех пор, пока вода будет течь и трава расти. Недавно еще пытались заверить окрестное население, что это название противно религии и неприлично для просвещенных жителей Вест-Честера, но уверения эти ни к чему не привели.
   В сущности, поместье Сатанстое не что иное, как большая ферма в прекрасном состоянии, все постройки, не исключая даже сараев и амбаров, каменные, стены ограды могли бы с честью служить стенами крепости или форта, сам дом не уступал по красоте красивейшим домам колонии и обладал фасадом в семьдесят пять футов длины при тридцати футах ширины. В гостиной был ковер, покрывавший две третьи всего пола, полы в коридорах были затянуты клеенкой, а буфет в столовой возбуждал удивление всех, кто только его видел. Все комнаты были светлые, просторные и имели одиннадцать футов высоты.
   Кроме поместья, мы имели еще кое-какие капиталы, и так как Литтлпейджи служили в регулярных войсках, отец – прапорщиком, а дед – капитаном, то мы принадлежали, так сказать, к местному дворянству. В этой части Вест-Честера нет больших поместий, и поэтому Сатанстое считалось крупным имением. Я, конечно, не говорю ни о Моррисах, ни о Филиппсах, огромные поместья которых лежали у Гудзонова залива, в двенадцати милях от нас, ни о де Лансеях, поселившихся еще ближе к нам. Но это были главари колонии, и никто не смел равняться с ними. Тем не менее наша семья занимала весьма почетное положение среди лиц, которые по своему состоянию, образованию и общественному положению составляли, так сказать, аристократию страны. И отец мой, и дед в свое время заседали в Совете или Общем собрании, и однажды мой отец даже произнес речь, которая продолжалась целых одиннадцать минут, что, несомненно, доказывает, что ему было что сказать. И это событие до самого дня его смерти и даже еще долго после нее было постоянно причиной великой радости и гордости всей его семьи.
   Также содействовало почету и уважению, какими окружена была наша семья, то, что и отец, и дед мой служили в регулярной армии. Чин прапорщика даже в милиции имел известное значение, тем более в регулярной армии. Правда, все они служили недолго в королевских войсках, но слава и опыт, которые они успели за это время приобрести, сослужили им добрую службу в дальнейшей их жизни. Оба они были зачислены офицерами в милицию, и мой отец дослужился до чина майора, чина немаловажного по тем понятиям.
   Мать моя голландка, по отцу Блайветт, мать же ее была Ван-Буссер, которые были сродни Ван-Кортландам; мать принесла в приданое отцу тысячу триста фунтов, что в 1733 году считалось очень приличным приданым.
   Я не был ни единственным, ни даже старшим сыном моих родителей. Один брат меня опередил, родившись раньше меня, а две сестрицы появились следом за мной, но все они умерли очень рано. Однако брат прожил достаточно для того, чтобы отнять у меня право на имя Ивенс, имя отца, и мне пришлось удовольствоваться именем моего деда-голландца – Корнелиус; уменьшительное же от него было Корни, и так меня звали вплоть до восемнадцати лет все наши белые знакомые, а мои родители вплоть до самой их смерти. Но Корни Литтлпейдж звучит вовсе не так дурно, и я надеюсь, что кто прочтет эту рукопись, найдет, что я делал этому имени честь.
   Самые дальние мои воспоминания связаны с Сатанстое и семейным очагом. В раннем детстве я часто слышал разговоры о короле Георге II, о Джордже Клинтоне, генерале Монктоне, о сэре Чарлзе Гарде и Джемсе де Лансее и прекрасно помню войну между французами Канады и нами в 1744 году. Мне было тогда семь лет; дед мой был еще в добром здравии и живо интересовался военными вопросами того времени. Хотя Нью-Йорк не участвовал в знаменитой экспедиции, окончившейся взятием Луисбурга, тогдашнего американского Гибралтара, но капитан Литтлпейдж всем сердцем участвовал в нем, не имея возможности участвовать иначе.
   Надо сказать, что между колониями Новой Англии и южными колониями не было особенной симпатии; во всяком случае, мы, ньюйоркцы, смотрели на наших соседей, колонистов Новой Англии, как на людей другой категории, они платили нам тем же. Новая Англия получила свое название благодаря тому, что английские владения на западе соприкасались с голландскими, которые отделяли их от других колоний, также англосаксонских. Как я заметил, в самой крови англосаксонской расы лежит предрасположенность осмеивать и презирать другие расы, и даже жители родной нам Англии, прибывая к нам, проявляли эту черту по отношению к нам, ньюйоркцам, и жителям Новой Англии.
   Но мой дед как человек старого закала не разделял этих чувств, хотя я и не раз слышал, как он превозносил свой остров, его славу и могущество, как настоящий чистокровный англичанин; впрочем, среди нас не было почти человека, который бы не признавал открыто первенства Англии даже и над нами.
   Я помню поездку капитана Гуго Литтлпейджа в Бостон в 1745 году, чтобы присутствовать при приготовлениях к великой экспедиции. Хотя наша колония не принимала участия в этом предприятии, тем не менее офицеры, собравшиеся на берегу Новой Англии, с охотой принимали его советы и искали его общества. Здесь было немало старых военных, некогда служивших на континенте и участвовавших в свое время в других компаниях, и многих из них мой дед знавал, с ними он проводил много приятных часов прежде, чем они сели на суда и отправились в экспедицию; не будь меня, я думаю, и дед отправился бы с ними. Многим покажется, быть может, странным, что дед взял меня, семилетнего мальчугана, с собой в столь дальнее путешествие, но случилось это так: я только что перенес серьезную болезнь, и доктор советовал перемену климата; дед как раз собрался ехать в Бостон, и моя матушка уговорила его взять меня с собой.
   То, что я тогда видел и слышал, имело впоследствии большое влияние на мою дальнейшую жизнь.
   Я пристрастился к военным предприятиям, и меня стало тянуть к приключениям. В Бостоне дед встретился со своим старым сослуживцем, приехавшим сюда, подобно ему, присутствовать при снаряжении экспедиции, и с самого момента встречи старые приятели сделались неразлучными. Майор Хайт был из Джерси и в свое время был лихим бонвиваном, он любил выпить и привез с собой целый запас превосходной мадеры. Друзья целыми вечерами беседовали о ходе дел и о современном положении вещей, но при этом не титуловали все время друг друга «майор» и «капитан», что было бы неизбежно, если бы они оба были бостонцами; они просто называли друг друга Хьюг и Джо, как в детстве.
   – Эти янки были бы умнее, если бы меньше молились, старина, – сказал однажды майор, покуривая свою трубку, – я, право, не вижу необходимости тратить так много времени на молитвы, раз уже кампания начата!
   – Они ничего другого и не делают, – отвечал дед. – Вспомни, как в тысяча семьсот семнадцатом году, когда мы с тобой вместе служили, в войсках Новой Англии при каждом батальоне было по священнику, и эти господа являлись у них своего рода полковниками. Говорят, что его превосходительство решил, чтобы все войска постились один день в неделю в продолжение всей кампании!
   – Да, приятель, молиться да грабить – вот все, что они умеют, – продолжал майор, выколачивая золу из своей трубки. – Помнишь старика Ватсона, что служил в тысяча семьсот двенадцатом году по набору в Массачусетсе? Он был еще правой рукой Барнвелля во время нашей экспедиции в Тускарору?
   Дед утвердительно кивнул головой.
   – Ну, так его сын участвует в нынешней экспедиции, и старый Том, или, лучше, полковник Ватсон, как он любит чтобы его величали, приехал сюда с женой и двумя дочерьми, и я застал их всех занятыми снаряжением юного Тома на войну.
   Раскурив новую трубку, старый майор продолжал:
   – Прежде всего я увидел с полдюжины пучков красного лука, затем целый жбан патоки, но больше всего привлек мое внимание громадный парусиновый мешок, совершенно пустой. «На кой черт молодому Тому этот мешок?» – подумал я, но вскоре в разговоре старик чистосердечно признался мне, что, судя по рассказам, Луисбург – город богатый, и как знать, что Господь Бог пошлет его сыну Тому? Но так как мешок был пуст пока, то сестрицы догадались положить в него Библию и молитвенник, очевидно полагая, что здесь молодой прапорщик скорее всего найдет их. У нас с тобой, Хьюг, никогда ни в одном походе не было с собой ни Библии, ни молитвенника, но и мешков для добычи мы тоже не заготавливали! – закончил майор.
   В этот вечер приятели пили за успех экспедиции и кляли на чем свет стоит будущих ее участников. Мы, ньюйоркцы, не отличались особенной религиозностью, зато у наших соседей благочестие было всегда на виду, и один полковник Хескот, возмущенный тем, что мы чуть не язычники, рассказывал деду прием, примененный им для возбуждения религиозного рвения во вверенном ему отряде. Он издал приказ, чтобы командиры всех отдельных частей по воскресеньям с рассветом собирали своих людей на плацу и заставляли их беспрерывно производить учения до заката, делая исключение только для тех, кто выскажет желание идти к утреннему и вечернему богослужению и прослушать в течение дня две длинные проповеди; этот прием дал превосходные результаты. Однако все это болтовня, и мне пора вернуться к своему рассказу.

Глава II

   Я желал бы, чтобы не было возраста между десятью и двадцатью тремя годами – или же, чтобы этот промежуток протекал во сне.
Шекспир

   О первых четырнадцати годах моей жизни я почти ничего не могу сказать; они похожи на жизнь всех мальчиков из хороших семей в нашей колонии. Небольшая сравнительно группа лиц голландского происхождения довольствовалась местным образованием для своих детей и не отправляла их ни в Англию, ни в другие заморские страны, считая Лейденский университет ничем не хуже Оксфордского или Кембриджского. И теперь многие с ними согласны, но в мое время такое мнение считалось людьми английского происхождения чудовищным. Все голландцы давали своим детям не бог весть какое образование, предоставляя им нахвататься того и сего, где и сколько случится, но они воспитывали в них незыблемые правила честности и порядочности, не менее полезные в жизни, чем всякие науки и познания.
   Большинство же лиц, преимущественно английского происхождения, весьма заботились об образовании своих детей и отправляли их в Англию в учебные заведения первого разряда и в университеты.
   Что касается меня, то я сначала обучался у мистера Вордэна, ректора нашего прихода и местной семинарии, слывшего человеком весьма ученым и весьма популярным во всей округе. Проповеди его всегда были кратки, но энергичны; двадцать минут было высшим пределом его проповеди, и только однажды его проповедь затянулась на двадцать две минуты, но, когда проповедь длилась всего четырнадцать минут, мой дед неизбежно уверял, что она была божественна.
   Когда я мог уже сносно переводить две первые книги Энеиды и все Евангелие от Матфея, мог справиться с начальной математикой и знал еще кое-что из других наук, зашла речь о помещении меня в какой-нибудь колледж. Посылать меня в Англию не хотели, и у нас оставался выбор между Йелем – в Нью-Хэвене, в Коннектикуте и Нассау-Холле в Ньюарке, в Нью-Джерси. Но мистер Вордэн презрительно пожал плечами и заявил, что последняя средняя школа в Англии стоит во сто крат выше и что любой ученик грамматических классов Итона или Вестминстер-колледжа мог бы быть здесь профессором. Отец, родившийся в колонии и воспитанный здесь, был несколько обижен таким мнением; дед же мой, родившийся в Англии, хотя и выросший в колониях, не знал, как к этому отнестись. Я присутствовал при обсуждении этого вопроса в нашей большой гостиной, ровно за неделю до Рождества. Мне только что исполнилось четырнадцать лет.
   В гостиной собрались капитан Гуго Роджер, мой дед, майор Ивенс, мой отец, матушка моя, высокочтимый мистер Вордэн и старик Ван-Валькенбург, друг семьи, голландец, которого друзья, ради краткости, звали всегда полковник Фоллок; он был другом и сослуживцем моего отца и дальним родственником моей матери. Человек с весом и всеми уважаемый, в это время года он постоянно приезжал в Сатанстое и на этот раз привез с собой и своего сына Дирка, который сделался моим другом (он был всего на год моложе меня).
   – Так что же ты думаешь делать, Ивенс? – спросил полковник. – Дать ли мальчику высшее образование, подобно его деду, или же только среднее, подобно его отцу?
   – Признаться по правде, – сказал отец, – этот вопрос у нас еще не решен, потому что мы прежде всего не можем прийти к соглашению, куда отправить мальчика.
   Полковник удивленно посмотрел на отца и воскликнул:
   – Кой черт! Да разве их так много, этих колледжей, что выбор представляется затруднительным?
   – Для нас представляется выбор между двумя, – ответил отец, – так как Кембридж слишком далеко и мы не можем решиться отправить туда нашего единственного ребенка. Сначала мы было думали об этом, но потом совершенно отказались от этой мысли!
   – Кембридж? Где это – Кембридж? – спросил полковник, вынув трубку изо рта.
   – Это в Новой Англии, близ Бостона!
   – Упаси вас Бог отдать туда Корнелиуса! – воскликнул полковник. – Там, высокочтимая миссис Литтлпейдж, слишком много праздников и слишком много священников, они совершенно испортят мальчика. Вы отправите туда честного мальчугана, а он вернется оттуда негодным малым.
   – Как же так, полковник? – возразил мистер Вордэн. – Неужели вы хотите сказать, что праздники и духовные лица могут воспитать только негодяев?
   Полковник ничего не ответил, а стал пускать громадные клубы дыма.
   – Ну а что вы скажете о Йеле, полковник? – спросила моя мать.
   – Там тоже все болтуны, краснобаи, целый день говорят и ничего путного не делают! Зачем порядочным и честным людям такая набожность? Когда человек действительно хороший, то эта набожность может только повредить ему. Я говорю про религию наших янки! – добавил полковник.
   – Я могу возразить против Йеля то, что у них там говорят убийственным английским языком! – заметил дед.
   – Ах, и не говорите мне об их английском языке, он положительно невыносим! – подтвердил полковник, который сам не мог сказать двух слов по-английски, не исковеркав их до невозможности.
   – Ну, в таком случае придется отправить нашего мальчика в Ньюарк, в Нью-Джерси! – сказал отец.
   – С этим могла бы и я согласиться, – заметила мать, – если бы не приходилось переезжать море.
   – Как так переезжать море? – спросил мистер Вордэн. – Ведь мы говорим, сударыня, о Ньюарке, который находится не в Англии, а у нас в колониях!
   – Я знаю, глубокочтимый мистер Вордэн, но ведь туда нельзя попасть иначе, как переправившись через страшный пролив между Нью-Йорком и Поулес-Хуком, и каждый раз, когда мой бедный мальчик будет возвращаться домой, ему придется ехать этим ужасным путем! Нет, это невозможно: у меня не будет ни одной минуты покоя!
   – Но он может пользоваться Доббским бродом, миссис Литтлпейдж! – спокойно заметил полковник.
   – Это ничем не лучше: брод есть брод, и Гудзон всегда останется Гудзоном от Олбани до Нью-Йорка, вода – везде вода! – возразила моя мать.
   – В таком случае, – сказал полковник, многозначительно взглянув на отца, – есть возможность обогнуть Гудзон! Правда, это маленький крюк, и придется ехать мысом; всего только два месяца пути; но все же это лучше, чем оставить мальчика без образования! Я даже могу показать ему дорогу.
   Матушка заметила, что над ней подтрунивают, и больше не сказала ни слова. Но остальные продолжали обсуждать вопрос, и в конце концов было решено отправить меня в Ньюарк.
   – Вы и Дирка отправите туда же, мой друг, – заметил мой отец, – жаль было бы разлучать наших мальчиков: они так дружны и во многом так похожи между собой.
   На самом же деле между Дирком и мной было не больше сходства, чем между мулом и конем.
   – Дирк – мальчик солидный, рассудительный, – продолжал мой отец, – он из того теста, из которого в Англии сделали бы епископа!
   – Нам не нужны епископы в нашей семье, майор Ивенс, и ученые нам тоже не нужны; нас никогда ничему не учили, и мы тем не менее не отстали от других! Я, как видите, полковник; мой отец был тоже полковник, мой дед тоже, и Дирк также может стать полковником, не имея надобности переправляться через тот страшный брод, который так пугает миссис Литтлпейдж!
   Полковник любил пошутить, и, пока я обучался в Ньюарке и даже после моего выпуска из колледжа, моей бедной матушке частенько приходилось выдерживать целые залпы сарказмов по поводу страшного брода.
   – Все мы согласны с тем, что вы прекрасно устроились в жизни, полковник, – сказал мистер Вордэн, – но как знать, может, вы были бы теперь генералом, если бы прошли колледж!
   – У нас нет в колонии генералов, кроме главнокомандующего, – возразил он. – Мы не янки, чтобы из пахарей делать генералов!
   – Вы правы, Фоллок, – воскликнул мой отец, – с нас достаточно и полковников, лишь бы полковники были люди, заслуживающие уважения и достойные своего звания! Но немного познаний не может повредить Корни, и он отправится в колледж, это дело решенное, и мы больше не будем говорить об этом!
   Действительно, я отправился в колледж, и как раз тем страшным бродом. Хотя поместье наше было очень близко от города, тем не менее только теперь, отправляясь с отцом в Ньюарк, я впервые посетил остров Манхэттен, где жила моя родная тетка, пригласившая нас остановиться проездом у нее на Квин-стрите. В былое время люди не ездили, как теперь, с места на место, не проводили половину времени в дороге и путешествиях, и даже мой отец и дед редко бывали в Нью-Йорке, кроме тех случаев, когда их туда призывали законодательные обязанности. Мать бывала здесь еще реже, хотя миссис Легг была ее родная сестра. Муж ее был известный адвокат, но так как он держался оппозиционного образа мыслей, то и не мог пользоваться сочувствием нашей семьи.
   В городе образовалась партия, имевшая претензии требовать от правительства отчета в использовании каждого шиллинга налогов и податей, но такое вмешательство, совершенно неуместное со стороны управляемых в делах, их не касающихся, энергично отвергалось правящими. Мистер Легг был, конечно, на стороне населения, а мой отец и дед – на стороне власти. Завязался горячий спор, и тетка, чтобы положить ему конец, попыталась дать другое направление разговору.
   – Я весьма рада, что Корни приехал сюда именно теперь, потому что завтра предстоит большой праздник для негров и для детей!
   Я ничуть не обиделся, что меня приравняли к неграм, так как у нас они постоянно участвовали во всех увеселениях, но я был несколько задет тем, что меня могли причислить к детям. Однако не подал вида и даже заинтересовался праздником. Мой отец осведомился об этом у тетки за меня.
   – Вчера получили известие, что патрон Олбани на пути в Нью-Йорк в экипаже, запряженном четверкой, с двумя форейторами, и что он должен прибыть завтра поутру. Многим детям из хороших семей родители разрешили идти встречать его; что касается негров, то им пришлось разрешить, так как в противном случае они обошлись бы и без разрешения.
   – Я всегда рад, – сказал отец, – молодым людям полезно смолоду учиться почитать старших!
   – В сущности, патрон Олбани – человек весьма почтенный и богатый. Пусть Корни идет его встречать, но, с вашего разрешения, Помпей и Цезарь пойдут с ним! – заявил дядюшка.
   На другой день, ранним утром, я и мои провожатые вышли из дома, по пути они указывали мне на все красоты и достопримечательности Нью-Йорка, который и тогда уже был красивым и величественным городом. Около одиннадцати часов утра целые толпы негров и детей устремились за город, увлекая нас за собой. Наконец мы остановились под сенью маленькой вишневой рощицы напротив грациозной загородной дачи де Лансеев. Тут были не одни негры и дети, но и немало рабочего и мастерового народа, даже, судя по шпагам, лица высшего класса. Наконец, после довольно долгого ожидания, на дороге показались сперва верховые, а затем и запряженный четверкой экипаж патрона. Лошади были вороные, крупные, чистокровные фламандские, как мне сказал Цезарь, а патрон видный, дородный мужчина в красном мундире, большом парике и треугольной шляпе со шпагой с массивным серебряным эфесом; он отвечал поклонами на приветствия толпы и казался весьма довольным.
   Мне этот день надолго остался памятным, так как со мной произошел маленький весьма забавный случай. В толпе зрителей было несколько маленьких девочек, которые, судя по их наряду и манерам, принадлежали к избранному обществу. Среди них мне особенно приглянулась одна девочка, лет десяти-двенадцати, с большими голубыми глазами и очаровательной улыбкой; оказалось, что Помпей был знаком с негритянкой, сопровождавшей эту девочку, и, здороваясь с маленькой барышней, назвал ее мисс Аннеке (сокращенное от Анна-Корнелия). Это имя мне показалось тоже очень красивым, и, желая завязать знакомство, я предложил хорошенькой девочке яблоки и вишни, нарванные мной по пути. Девочка приняла угощение, и мы обменялись с ней несколькими фразами относительно того, видала ли она уже патрона и кто выше, патрон или губернатор. Вдруг мальчишка мясник, пробегая мимо, грубо толкнул Аннеке и выхватил у нее из рук яблоко, отчего у девочки на глазах появились слезы.
   Я не выдержал и треснул кулаком мальчишку по спине. Тот был приблизительно моих лет и моего роста; обернувшись, он презрительно смерил меня взглядом с головы до ног и сделал мне знак, приглашая последовать за ним в соседний огород. Несмотря на просьбы Аннеке, я поспешил последовать за ним, а Помпей и Цезарь за мной. Мы уже сбросили куртки, когда они подоспели, и хотя они старались помешать поединку, но так как я нанес удар, то не мог отказать и в удовлетворении. Мистер Вордэн был превосходный боксер и научил меня и Дирка своему искусству, которое мне теперь очень пригодилось: мясник-мальчишка вынужден был просить пощады и пошел домой с окровавленным носом и подбитым глазом, а я отделался несколькими царапинами и ссадинами, которые завоевали мне даже известный почет в колледже. Когда, по окончании поединка, я вернулся на прежнее место, Аннеке уже там не было, и я не посмел спросить ее фамилию ни у Цезаря, ни у Помпея.

Глава III

   Вот, право, прекрасная личность, которая не недовольна своими достоинствами. Пусть же он вам покажет свои таланты.
Шекспир

   Я не намерен вести читателя за собой в колледж, где провел обычные четыре года, могу только сказать, что не потерял этого времени даром. Там я прочел по-гречески весь Новый Завет, познакомился с Цицероном, Горацием, географией и математикой и разными другими науками, даже с астрономией, так как у нас имелся телескоп, в который можно было видеть четыре спутника Юпитера; наш преподаватель был такой знаток в этой науке, что мог бы даже показать нам кольцо Сатурна, если бы только мог найти самую планету, но отыскать ее он не мог, и в этом заключалось единственное препятствие.
   Четыре года, проведенные мной в колледже, были хорошим для меня временем. Я часто бывал дома, с удовольствием учился, потому что по природе был любознателен, и благополучно окончил курс наук. Что же касается брода у Поулес-Хука, то я мало о нем думал, но мать моя была весьма рада, когда я, окончив колледж, как она думала, в последний раз переправился через него.
   – Слава богу, Корни, теперь тебе никогда больше не придется переезжать этот брод!
   Она не думала тогда, что мне будет предстоять много других, гораздо худших, опасностей в жизни, да и через этот самый брод сколько раз я переезжал впоследствии!
   Окончить колледж считалось хорошей рекомендацией для молодого человека в 1755 году, так как примеры этого рода были не частыми. За все время моего пребывания в колледже я поддерживал деятельную переписку с Дирком Фоллоком, который пробыл еще два года в школе мистера Вордэна, но, чему он там научился, сказать не могу. Его наставник обыкновенно говорил полковнику, что успехи его сына медленны, но надежны, и этого было вполне достаточно для человека, который питал положительное отвращение к этой манере все хватать на лету, столь принятой у населения английского происхождения.
   Когда я вернулся наконец в родительский дом, школа мистера Вордэна перешла в другие руки; старик получил наследство и отказался от педагогической деятельности, которая ему вообще была не совсем по душе. Но все свои обязанности священнослужителя он продолжал нести по-прежнему. Надо было или найти заместителя мистеру Вордэну, или закрыть школу, которая являлась главным рассадником знаний в Вест-Честере. Заместителя стали искать сперва в Англии, но безуспешно. Тогда пришлось довольствоваться получившим ученую степень в Йеле господином Язоном Ньюкемом, что произошло не без ропота и неудовольствий. Полковник Фоллок и майор Николас Утоут, также голландец по происхождению, взяли своих сыновей из школы, и с этого момента Дирк окончательно покончил с науками.
   Так как мне не раз еще придется говорить о новом педагоге, Язоне Ньюкеме, то лучше теперь же познакомить с ним читателя. Когда я первый раз встретился с ним, мы наблюдали друг за другом, как две птицы, севшие на одну ветку. Прежде всего мы были Нью-Хэвен и Ньюарк, а человек, получивший, как я, ученую степень в Ньюарке, был такая же редкость, как грош времен королевы Анны или книга, напечатанная в четырнадцатом веке. Язон был пуританин и теоретик, но его принципы смягчались при случае на практике, как я мог заметить; даже в тот же вечер, когда матушка моя часа за два до ужина принесла и положила на стол несколько колод карт, табак и трубки, я уловил на его строгом лице как бы выражение скрытого удовольствия; он, по-видимому, не знал, как ему быть, и как будто спрашивал взглядом, для него ли предназначены эти невинные развлечения.
   Я от души рассмеялся бы, если бы мог это сделать, глядя, как Язон переживал все страхи могущего быть уличенным преступника в то время, когда матушка готовила стол для карт. Его предрассудки явно были чисто условные; это был плод узких провинциальных взглядов, но не крик совести, не внутреннее убеждение. Вскоре я понял, что он боялся не совершить столь ужасный проступок, как сыграть партию в вист или выпить стакан пунша, а боялся, чтобы его не увидели за вистом или за стаканом пунша.
   Мистер Вордэн всеми силами старался заставить блеснуть своего преемника, но всех нас смешил его латинский выговор и ударения, его английская речь была не лучше. Сын доброго коннектикутского фермера, он не получил другого предварительного образования, кроме того, какое можно получить в деревне в деревенской школе; он не читал ничего, кроме Библии, книжки проповедей и нескольких брошюр, специально издаваемых для прославления Новой Англии и уничижения всего остального мира. Так как для его семьи весь мир заключался в пределах родной деревни, то его жизненный опыт был крайне ограничен. На таком-то научном основании воздвиг впоследствии Язон замысловатое здание своего научного образования, когда его родители, видя его способным к учению, решились наконец отправить его в Нью-Хэвен. Вследствие первоначальной необразованности и последующей учености, английская речь его стала смесью простонародных выражений с претенциозными оборотами книжного языка, и, хотя он достиг ученой степени, тем не менее ясно чувствовалось, что он начал учиться слишком поздно и что слишком долго прожил в той среде, к которой принадлежал. Он был не глуп, но манеры его были так уклончивы, что его можно было считать притворщиком и лицемером. Он постоянно говорил только о Коннектикуте, восхвалял только то, что делалось там, и порицал или критиковал все остальное, но было нечто такое, к чему он питал высшее уважение, – это были деньги. Богатых людей было мало в Коннектикуте, и для них Язон делал исключение, их он любил всех, как своих соотечественников.
   Таковы были, в общих чертах, характерные особенности этого молодого педагога. Мы с ним очень скоро познакомились и сразу же стали отстаивать каждый свои взгляды. Он был ярый демократ, я же стоял за различие классов, как и все вообще в нашей колонии; кроме того, мы никак не могли сойтись с ним и относительно ранга наших профессий. Язон после высокой должности священника не признавал ничего более почетного, как положение школьного учителя. Духовенство в его глазах было высшей аристократией, но другой более блестящей карьеры, как учительская, он не мог себе представить, и, как только наши отношения стали более интимными, он высказал мне свои взгляды в следующих словах:
   – Удивляюсь, Корни, как это ваши родители не стараются проявить вас в какой-нибудь сфере деятельности! Ведь вам, так сказать, девятнадцать лет, пора бы об этом подумать!
   – Я не совсем вас понимаю, мистер Ньюкем!
   – Мне кажется, однако, что я выражаюсь довольно категорически. Ваше образование стоило вашим родителям достаточно много денег, и они, естественно, должны извлечь из него пользу. Ну, скажите мне, сколько они истратили на вас со времени вашего поступления к мистеру Вордэну и до окончания вами Ньюарка?
   – Право, не имею об этом ни малейшего представления, я никогда об этом не думал!
   – Как? Неужели виновники вашего рождения никогда не говорили вам этого, не подводили итога своим расходам? Быть не может! Во всяком случае, вы можете узнать об этом из приходно-расходной книги вашего отца, все эти суммы должны быть занесены на ваш дебет.
   – На мой дебет? Да неужели вы думаете, что мой отец намерен заставить меня вернуть ему то, что он потратил на мое образование?
   – Конечно, вы единственный сын, и в конце концов все вам же останется.
   – Ну а если бы у меня был еще брат или сестра, неужели вы думаете, что мои родители стали бы записывать каждый шиллинг, который они израсходовали на нас, чтобы впоследствии потребовать его с нас?
   – Ну конечно! Это несомненная справедливость, а то как же иначе уравновесить расходы так, чтобы каждый получил свое?
   – Мне кажется справедливым, если отец дает каждому из своих детей столько, сколько он считает нужным им дать, и если он почему-либо желает дать моему брату несколько сот фунтов стерлингов больше, чем мне, то на то его воля, и я не вправе претендовать на это: он хозяин своим деньгам и может располагать ими, как ему угодно.
   – Сотни фунтов стерлингов! Да это громадные деньги! – убежденно воскликнул он. – Если ваши родители тратили на вас такие суммы, то вы тем более обязаны отплатить им той же монетой. Почему, например, не открыть бы вам школу?
   – Открыть школу?
   – Да, вы, конечно, могли бы взять школу мистера Вордэна, но теперь она в моих руках, и я ее не отдам; но в школах чувствуется большой недостаток почти везде – это занятие в высшей степени почетное.
   – Неужели вы в самом деле думаете, что человек, который со временем будет владельцем Сатанстое, ничего лучше не может сделать, как стать школьным учителем? Вы, вероятно, забыли, что и мой отец, и мой дед были офицерами!
   – Что же из того, я все-таки не вижу никакого лучшего дела. Ну, уж если у вас такие утонченные взгляды, то попросите место профессора или преподавателя в Нью-Джерси. Сын губернатора выхватил у меня это место, что называется. Я чуть было не получил такое место, но мне перешли дорогу и увели из-под носа.
   – Сын губернатора? Да вы шутите, мистер Ньюкем?
   – Это святая истина! Кстати, почему вы называете ферму вашего батюшки столь непристойным словом «Сатанстое» (Чертов Палец)? Это слово неблагозвучное, неблагоприличное, и вы произносите его даже в присутствии вашей матери!
   – Но и мать моя сотни раз на дню произносит его при своем сыне! Что вы в этом видите дурного?
   – Что дурного? Да, во-первых, оно богохульственно, противно религии, затем простонародно и вульгарно и, наконец, противно истине! Злой дух не имеет пальцев на ногах: он козлоногий.
   Вот образец взглядов и мыслей Язона, который я привел для того, чтобы впоследствии было легче сделать сравнение его взглядов с его поступками.
   Со времени моего возвращения из колледжа Дирк и я были положительно неразлучны: то я гостил у него, то он у нас. Оба мы достигли теперь полного физического развития, и к девятнадцати годам мой приятель стал настоящим геркулесом. Стройности и красоты форм юного Аполлона у него не было, но он был светел лицом, белокур, голубоглазый и мог даже быть назван красивым; только в фигуре и движениях его сказывалась присущая ему тяжеловатость и неповоротливость, ум его также отличался той же тяжеловатостью и медлительностью, хотя Дирк был не глуп и, кроме того, честен, добр и храбр, как бойцовый петух.
   Язон был совершенно иной. Он также был рослый детина, но угловат, жилист и костист, походка же и манеры его были так неуверенны, так неопределенны, что их можно было назвать разгильдяистыми или вихлястыми, хотя он в действительности был весьма силен, так как до двадцати лет был работником на ферме. Он был деятелен, хотя этому трудно было поверить, глядя на его разгильдяйство. Любую мысль он схватывал и улавливал гораздо быстрее Дирка, но схватывал ее не всегда верно, тогда как молодой голландец, хорошенько пораздумав, всегда улавливал самую суть. Рассердить Дирка было очень нелегко, но когда это удавалось, то он становился ужасен.
   Не знаю, следует ли мне говорить о себе, но я сделаю это насколько возможно объективно. Выросши на воле, я был силен, деятелен, красиво сложен и, говорят, весьма не дурен собой. В детстве мы не раз мерились силой с Дирком, и тогда я постоянно одерживал верх, но теперь победа всегда оставалась бы за ним, и если бы не моя ловкость и проворство, то лучше было бы мне вовсе не мериться с ним силой. Я был не зол, доброжелателен к моим ближним, а к деньгам не питал особенного пристрастия, хотя и умел ценить их.
   Все это я сказал, чтобы нарисовать читателю портреты трех главных действующих лиц, фигурирующих в настоящем рассказе.

Глава IV

   Не будем терять мужества и, что бы ни случилось, будем трудиться и ждать.
Лонгфелло

   Мне только что исполнилось двадцать лет, когда я с Дирком впервые отправился знакомиться с городом Нью-Йорк.
   Хотя расстояние от нас до этого города было всего двадцать пять миль, все же поездка в Нью-Йорк считалась чем-то необычайным. Отец мой бывал там раза четыре в год, и про него по этому случаю говорили, что он непоседа и его никогда нельзя застать дома. Мы с Дирком отправились вскоре после Пасхи. В это время многие семьи из окрестностей столицы съезжались туда, чтобы побывать в церкви Святой Троицы на торжественных богослужениях, подобно тому как евреи на Пасху отправлялись в Иерусалим. Я должен был остановиться у своей тетки миссис Легг; у Дирка также были в Нью-Йорке родственники, которые рады были его приютить. Для того чтобы отправиться вместе со мной, Дирк приехал к нам за несколько дней до дня нашего отъезда, и все это время прошло у нас в сборах и хлопотах.
   Отец припас для нас двух превосходных коней, а заботливая матушка встала чуть свет, чтобы разбудить нас пораньше и раньше отправить в дорогу: она хотела быть уверенной, что мы прибудем на место до наступления ночи.
   По милости Божьей грабителей на больших дорогах тогда не существовало, но были иные опасности в дороге, а именно мосты. Последние далеко не все были в надлежащем порядке, и дорога делала такие крюки, что нетрудно было заблудиться и проплутать иногда несколько дней в долине Харлема, беспредельной пустыне, расстилавшейся на громадное пространство и лежащей всего в семи-восьми милях от столицы.
   С первым лучом солнца мы выехали из Сатанстое. Дирк был удивительно в духе, и мы без умолку болтали по дороге, как две пансионерки; никогда еще я не видел моего приятеля столь общительным. Не отъехали мы и одной мили от дома, как он сказал:
   – А знаешь, Корни, чем наши папеньки были заняты последнее время?
   – Нет, не имею ни малейшего представления!
   – Неужели? Так ты не знал, что они подали губернатору коллективное прошение об утверждении их в правах собственности над землями, приобретенными ими от могавков во время последней кампании, которую оба делали вместе с офицерами милиции!
   – Это для меня совершенно ново! – воскликнул я. – И я, право, не понимаю, почему они делали из этого секрет!
   – Почему? Может быть, для того, чтобы об этом не пронюхали янки! Ведь ты знаешь, что мой отец не выносит, чтобы какой-нибудь янки совал нос в его дела!
   – Но как же ты узнал об этом, Дирк?
   – Мне сказал сам отец; мы курим вместе и беседуем, и тогда он мне говорит все!
   – Я начал бы сразу тоже курить, если бы знал, что это верное средство узнать все, что мне хотелось бы знать! – заявил я.
   – Да, трубка многому содействует! – заметил Дирк.
   – По-видимому, так, если твой отец открывает тебе свои мысли и секреты в то время, когда вы курите свои трубки друг против друга. Но где же находятся эти земли? – спросил я.
   – Вблизи земли могавков, подле Гемпширских концессий!
   – И много там земли?
   – Сорок тысяч акров, из которых часть составляют те жирные луговые пастбища, к которым так льнут все голландцы!
   – И твой отец вместе с моим совместно купили эти земли, говоришь ты?
   – Да!
   – Сколько же они за них заплатили?
   Дирк не спешил с ответом на этот последний вопрос; он не торопясь достал из кармана свой портфель с замочком, долго возился над замком прежде, чем ему удалось открыть, так как тряска в седле мешала ему, и в конце концов разыскал бумагу, которую и передал мне.
   – Вот список тех предметов, которые были вручены индейцам в уплату за землю! Я снял копию; кроме того, пришлось еще уплатить несколько сот фунтов стерлингов правительству и его служащим взятку!
   Я принялся читать вслух этот список: «Пятьдесят одеял с желтыми каймами, десять чугунных котлов вместимостью по четыре галлона каждый, сорок фунтов пороха, семь ружей английских, двенадцать фунтов бус, пять галлонов ямайского рома высшего качества, двадцать музыкальных рожков, три дюжины томагавков английского производства высшего качества».
   – И это все! – воскликнул я, дочитав список до конца. – Скажу по совести, что сорок тысяч акров превосходной земли недорого обходятся в колонии Нью-Йорк! Ведь все это обошлось не дороже двухсот долларов, считая в том числе и ром, и томагавки высшего качества.
   – Ровно двести сорок два доллара уплачено за все эти предметы! – сказал с уверенностью Дирк. – Я это видел по счетам!
   – Недорого, – заметил я. – И вероятно, ружья, ром и остальные предметы обмена были из специально изготовленных для этой цели!
   – Нет, Корни, ты возводишь напраслину на наших родителей: они люди честные и справедливые!
   – Тем лучше и для них, и для нас с тобой! Но скажи на милость, что же они будут теперь делать с этой землей?
   Дирк возился со своей трубкой, которую старался раскурить, и ответил не сразу.
   – Прежде всего ее надо будет разыскать, – сказал он. – После того как концессия утверждена и бумаги выправлены, необходимо отправить кого-нибудь разыскать эти земли. Я слышал об одном фермере, приобретшем в тех краях концессию в десять тысяч акров, который вот уже пять лет не может найти своего участка!
   – Так, значит, наши старики намерены отправиться на розыски своей земли, как только позволит время года?
   – Не спеши так, Корни, не спеши! Всегда ты забегаешь вперед! Так же думал поступить твой отец, потому что в его жилах течет галльская кровь. Но мой отец рассудил подождать до будущего года и отправить нас двоих; к тому времени война, вероятно, так или иначе окончится, и тогда нам будет легче разобраться во всем.
   Такая перспектива мне очень улыбалась, равно как и перспектива унаследовать в будущем еще двадцать тысяч акров хорошей земли сверх нашей фермы Сатанстое; мы оба сожалели лишь о том, что эта экспедиция будет отложена на год. Война, о которой упомянул Дирк, разгорелась перед самой нашей поездкой в Нью-Йорк. Какой-то господин Вашингтон из Виргинии был захвачен в плен вместе со своим небольшим отрядом в маленьком форте вблизи французской территории на берегах Огайо, впадающей в Миссисипи. По-моему, совершенно не стоило вести войну из-за таких медвежьих углов; но меня об этом не спросили.
   В Кингбридже мы остановились пообедать, рассчитывая поужинать в Нью-Йорке. Пока нам подавали обед, я прошел с Дирком к Гудзону полюбоваться этой прекрасной рекой, и Дирк, часто переправлявшийся через нее, стал указывать мне на ее красоты.
   – Видишь, Корни, на берегу реки, у залива, дом с лужайками и большим огородом? Видишь, какое это солидное каменное здание? Правда, оно несколько мрачное, потому что построено из дикого камня и не выбелено! Это Лайлаксбуш (Сиреневый Куст), принадлежащий двоюродному брату моей матери, Герману Мордаунту, сыну майора английской армии Мордаунта, женившегося на дочери богатого голландского негоцианта.
   Я лично слышал только об этом Германе Мордаунте, что он был весьма состоятельный человек и принят в лучшем обществе.
   – Но раз этот Герман Мордаунт кузен твоей матери, Дирк, то ты, вероятно, не раз бывал в Лайлаксбуше?
   – Да, пока была жива супруга Германа, я с моей матушкой ежегодно ездил туда летом; теперь она умерла, но я еще время от времени бываю в доме.
   – Почему же ты теперь не заехал к твоим родственникам? Они могут обидеться, узнав, что ты здесь, в двух милях от их поместья, обедаешь в гостинице! Необходимо, по крайней мере, послать им хоть извинительную записку!
   – Ах, Корни, всегда ты так поспешен! Никто решительно не обидится, и извиняться нам нет никакой надобности. Герман Мордаунт со своей дочерью сейчас не в Лайлаксбуше; они постоянно проводят зиму в Нью-Йорке и возвращаются сюда только после Троицы!
   – Черт возьми! Да это настоящие аристократы! Великие особы! Дом в городе и дача за городом! Да после того я, право, не знаю, можно ли было нагрянуть к ним обедать, не предупредив и не получив приглашения!
   – Ты шутишь, Корни! В дороге какие церемонии! Герман Мордаунт принял бы нас с распростертыми объятиями, и я, конечно, предложил бы тебе заехать к ним, если бы не знал, что в настоящее время вся семья в Нью-Йорке. После Троицы Герман Мордаунт и Аннеке поспешат сюда наслаждаться ароматом цветущей сирени и роз.
   – Так у господина Мордаунта есть дочь мисс Аннеке? Сколько ей может быть лет теперь?
   Взглянув на Дирка, я заметил, что при последнем моем вопросе он заметно покраснел, и лицо его положительно сияло, когда он мне ответил:
   – Ей минуло семнадцать, и знаешь, Корни, Аннеке одна из самых хорошеньких девушек колонии, притом так же мила и добра, как и хороша!
   Я был крайне удивлен живостью, с какой говорил о своей кузине Дирк; мне никогда не приходило в голову, чтобы этот славный, добродушный парень мог влюбиться. Я был глубоко убежден, что Дирк лучший и искренний из друзей, но мне казалось невероятным, чтобы он мог испытать любовь. Между тем Дирк на моих глазах совершенно преобразился, но я и теперь не придал этому большого значения.
   – Так, значит, эта прелестная особа твоя кузина?
   – Да!
   – В таком случае, надеюсь, ты представишь меня ей! Не правда ли?
   – Я желал бы, чтобы ты ее видел, – сказал Дирк, – прежде чем вернешься домой, и постараюсь это устроить. А теперь нам пора вернуться в гостиницу, не то наш обед будет совсем холодный!
   Обед этот состоял, по обыкновению, из вареной ветчины, яиц, полусырого бифштекса, разных закусок, яблочного торта и сидра, обед вкусный и сытный, и я предпочитаю его всяким рагу, даже черепашьему супу, которым славится Нью-Йорк.
   Дирк всегда кушал с большим аппетитом, как водится, говорил преимущественно я, а он ел и кивал молча головой, где это было нужно. Я разговорился даже с хозяйкой гостиницы, которая проявила ко мне особую любезность. Звали ее миссис Леже, то есть Легкая, но легкого в ней было только имя, потому что сама она была особа весьма полновесная и даже тяжеловесная.
   – Ну, а скажите-ка мне, госпожа Леже, знаете ли вы семью Мордаунт? – спросил я между прочим.
   – Господи боже мой, да вы бы еще спросили меня, знаю ли я Ван-Кортландов, Филиппсов, Эллисов и всех остальных джентльменов колонии? Да как же мне не знать мистера Мордаунта, когда здесь, в двух милях от нас, их великолепная дача, когда ни он, ни госпожа Мордаунт никогда не проезжали мимо нас, не сказав мне приветливого слова и не оставив здесь пары шиллингов?! Бедняжка барыня теперь покойница, но вместо нее остался живой ее портрет, мисс Аннеке! Вот, доложу, прелестная девушка, и скольких она сделает несчастными, этого и пересчитать нельзя будет! Да-с!.. И когда я ей это сказала, сударь, то она покраснела, вот точь-в-точь как превосходно сваренный рак, и была при этом такая хорошенькая, что просто загляденье! Право, ее следовало бы теперь уже запереть за семь замков, чтобы она не наделала бед!
   – Каких таких бед? Вероятно, вы хотите сказать, чтобы она не загубила многих сердец?
   – Ну конечно! Все девушки позволяют себе такое душегубство, что и говорить! Но ручаюсь вам, чем хотите, что другой такой душегубки, как мисс Аннеке, вы не скоро найдете! Подождите всего только годик, и вы увидите, что вам не счесть будет ее жертв!
   Во все время этого разговора Дирк чувствовал себя, видимо, не по себе, наконец не выдержал, встал из-за стола и потребовал счет и лошадей.
   Всю остальную часть пути мы не говорили больше ни о Германе Мордаунте, ни об его дочери, и Дирк почти все время молчал, как это вообще бывало с ним после обеда. Я всячески старался не сбиться с дороги, и к вечеру мы прибыли в Нью-Йорк.
   Оставив лошадей в первой попавшейся гостинице, мы отправились в сопровождении негра, несшего наши чемоданы, пройтись пешком по улицам столицы. В 1757 году Нью-Йорк был уже весьма оживленным торговым центром, и, проходя по Квин-стрит, мы видели больше двадцати судов, стоявших на реке. Наконец, побродив по улицам и насмотревшись вволю, мы с Дирком расстались: он пошел к своей тетке, а я к моей, но прежде, чем разойтись, мы условились встретиться завтра утром у начала Бродвея, в долине, где должно было происходить празднество.
   В это время моя тетка и дядя жили около Ганновер-сквера; они встретили меня по-родственному, накормили сытным ужином и проводили в приготовленную для меня комнату.
   Поутру я встал очень рано. Это был первый день негритянских сатурналий, ежегодно проводимых в Нью-Йорке. Я предупредил тетку, чтобы меня не ждали к завтраку, а также и к обеду, зная, что в этот день вся прислуга отпросится на праздник и возиться с обедом будет хлопотно.
   Выйдя на улицу, я через несколько шагов очутился в Ганновер-сквере, где увидел старого негра с двумя ярко вычищенными жестяными ведрами, продававшего белое вино. Я очень люблю утром стакан белого вина со сладким пирожным и остался весьма доволен тем и другим; вдруг, к великому моему удивлению, я увидел в нескольких шагах от меня Язона Ньюкема, стоявшего посередине сквера с недоумевающей физиономией и несомненным видом типичного коннектикутца. Вскоре я узнал из его слов, что его ученики получили отпуск по случаю негритянских праздников, и он воспользовался этим, чтобы впервые посетить столицу.
   – А что вы делаете здесь? – спросил я его, узнав от него, что он остановился в пригороде в скромной гостинице, где, по его словам, цены были в «превосходной мере» умеренные. – Празднества и гулянье происходят в начале Бродвея!
   – Я об этом слышал, – сказал Язон, – но я хотел предварительно увидеть суда и все, что можно еще видеть здесь, а относительно этих празднеств я, право, не знаю, подобает ли христианину даже смотреть на них! Но, быть может, вы укажете мне, Корни, где здесь Ганновер-сквер!
   – Да вы сейчас находитесь в нем! Это он и есть, мистер Ньюкем! – засмеялся я. – Не правда ли, красивая площадь?
   – Как, это Ганновер-сквер?! Да ведь это же вовсе не сквер (Square – квадрат), это скорее треугольник!
   – Да, но в городах называется сквером всякая небольшая площадь, свободная от домов, хотя бы и не имеющая формы квадрата!
   – И какой он маленький! Вот если бы я разбивал этот сквер, то сделал бы так, чтобы площадь имела от пятидесяти до шестидесяти акров, а посередине сгруппировал бы статуи всех членов Брауншвейгской фамилии! И к чему это здесь оставили этот маленький «букетик» домов в сквере? Их следовало бы снести! – добавил Язон.
   – Они уже не в сквере! Здесь сквер кончается, и хотя они немного вдаются и их думали было снести, но решили оставить из-за большой стоимости этих построек! Их оценивают в двадцать тысяч долларов.
   Такая большая ценность домов примирила Язона с их существованием: к деньгам он питал громадное уважение.
   – Корни, – сказал он вполголоса, взяв меня под руку и отходя в сторону, как будто хотел сообщить мне секрет, хотя в сквере не было ни души, – скажите, пожалуйста, что вы пили за «горькое» несколько минут тому назад?
   – Горькое? – удивился я. – Я ничего горького не пил сегодня и не собираюсь пить!
   – Я говорю про тот напиток, который вам наливал сейчас негр, проходивший по скверу! Мне показалось, что напиток этот должен быть очень вкусный, а у меня пересохло в горле, и мне думается, что глоток-другой был бы мне в превосходной степени полезен!
   – Так что же, можно сейчас крикнуть негра, и он вам нальет стакан этого белого вина, за который вы заплатите ему один су! Но почему вы это называете «горьким»?
   – Утром пьют всегда «горькое», а за обедом на третье подают «сладкое», – пояснил он. – Но вы говорите, что это стоит всего только один су? Так дешево?
   – Да! Эй, торговец, налей вот этому господину стакан твоего вина! – крикнул я.
   Язон при этом боязливо и испуганно оглянулся кругом, словно опасаясь, что его кто-нибудь мог увидать пьющим это дешевое вино; затем, взяв стакан, выпил его одним духом.
   – Пфуй! – воскликнул он, делая страшную гримасу. – Да это какая-то сыворотка! Я думал, что оно гораздо вкуснее!
   – Вы, вероятно, рассчитывали на добрый грог с ромом, корицей и гвоздикой! – засмеялся я. – В таком случае вы ошиблись!

Глава V

   Кто желает купить моих плодов, моих чудесных плодов из Роковая?
Крик разносчиков Нью-Йорка

   Некоторое время Язон упорно молчал, а когда наконец снова раскрыл рот, то для того, чтобы разразиться бранью по адресу этого омерзительного голландского напитка. Почему простое белое вино он считал голландским, я понять не могу, разве только потому, что оно внушало ему отвращение.
   Вскоре появился Дирк, и мы втроем направились к набережной – полюбоваться на суда. Часов около девяти мы поднялись по Уолл-стриту, и тогда уже две трети населения толпились на улицах, стремясь к месту гулянья негров.
   Показав Язону по пути важнейшие здания, мы вышли за город и пошли за толпой к тому обширному плацу, где обыкновенно производились учения солдат, но который почему-то назывался парком. Здесь гулянье было уже в полном разгаре.
   Для Дирка и для меня это зрелище не представляло ничего нового, но Язон еще никогда не видал ничего подобного. В Коннектикуте очень мало негров, да и те растолчены в порошок, так что стали, что называется, ни рыба ни мясо, и в Новой Англии никогда даже не слыхали о праздниках ни церковных, ни политических.
   В первый момент Язон был положительно ошеломлен этой пляской, музыкой, шумом всей этой пестрой движущейся и беснующейся толпы. Девять десятых всех негров города Нью-Йорка и всей округи миль на тридцать собрались здесь, на этой равнине, и веселились без удержу, как дети знойной Африки, пили, пели, били в барабаны, кружились, плясали, кувыркались, хохотали во все горло, захлебываясь своим весельем. Множество белых в качестве зрителей вмешивались в толпу, особенно много было детей и молодежи. Мы уже около двух часов толкались в этой толпе; даже Язон настолько осмелел, что решался проявлять признаки удовольствия, как вдруг я потерял своих товарищей в толпе и, бродя наугад, наткнулся на группу молодых девушек и девочек различных возрастов, нарядных и выдержанных, в которых сразу можно было признать девушек из хороших семейств. Некоторые из них были уже вполне взрослые, а одна особенно привлекла мое внимание своей грацией и миловидностью. Она была просто, но элегантно одета, и, когда приблизилась ко мне, мне показалось, что она мне знакома. Когда я услышал звук ее милого, нежного голоса, у меня сразу родилось убеждение, что это та самая прелестная маленькая девочка, из-за которой лет шесть-семь тому назад я, еще будучи мальчуганом, дрался с мальчишкой мясником.
   Встретившись взглядом с девушкой, я осмелился отвесить ей низкий поклон, а она улыбнулась, как при встрече со старым знакомым, затем, вся покраснев, сделала мне глубокий реверанс и тотчас же поспешила заговорить со своими спутницами. Что же мне оставалось после этого делать? Я надеялся было, что сопровождавшая Аннеке старая негритянка узнает меня, но – увы! – старуха Катринке, как ее называли, продолжала давать барышням объяснения, ничуть не интересуясь мной.
   – А вот, мисс Аннеке, – воскликнула наконец негритянка, – и молодой человек, которого вам, вероятно, приятно будет видеть!
   Я обернулся и увидел у себя за спиной Дирка.
   Дирк с веселым лицом приблизился к группе и, отвесив общий поклон, дружески поздоровался с моей хорошенькой незнакомкой, назвав ее кузиной Аннеке. «Так это и была мисс Анна Мордаунт, как ее называли в английском обществе, единственная дочь и богатая наследница мистера Мордаунта. Значит, у Дирка вкус лучше, чем я ожидал!» – подумал я. В этот момент он, обернувшись, увидел меня и, сделав мне знак подойти, не без некоторой гордости и самодовольства представил меня своей кузине.
   – Кузина Аннеке, это Корни Литтлпейдж, о котором я вам так много и часто говорил. Будьте к нему благосклонны!
   Мисс Мордаунт на это мило улыбнулась и сделала грациозный реверанс, но при этом мне показалось, что она силилась удержаться от смеха. Я низко склонился в ответ, бормоча бессвязные любезности, как вдруг неожиданный возглас негритянки заставил меня поднять на нее глаза. Старуха дернула свою барышню за рукав и стала что-то оживленно шептать ей на ухо. Аннеке заметно покраснела и, взглянув на меня, одарила меня поистине очаровательной улыбкой.
   – Да, теперь я припоминаю, что мистер Литтлпейдж мне несколько знаком, – сказала она, обращаясь к кузену. – Катринке сейчас напомнила мне, что он однажды рыцарски заступился за меня. Помните, мистер Литтлпейдж, того лавочного мальчишку, который обидел меня и которого вы тут же наказали?
   – Но будь их двадцать, а не один, всякий приличный человек сделал бы то же на моем месте!
   – Двадцать и даже больше, маленьких или больших, безразлично, вы можете быть спокойны, кузина, у вас не будет недостатка в защитниках! – заявил Дирк.
   – В одном я уверена, кузен, – проговорила Аннеке, протянув ручку моему другу, – что мистер Литтлпейдж, который был тогда еще только мастер Литтлпейдж, меня не знал, и я не вправе была рассчитывать на его заступничество.
   – Странно, Корни, что ты никогда не говорил мне об этом ни слова! Даже вчера, когда я ему показал Лайлаксбуш и говорил о вас, кузина, он не заикнулся об этом случае.
   – Дело в том, что я не знал, что имел счастье заступиться за мисс Мордаунт! Но мистер Ньюкем стоит у тебя за спиной, Фоллок и, вероятно, жаждет быть представленным твоей кузине!
   Представление состоялось, и Язон был, в свою очередь, награжден улыбкой и реверансом, на которые он ответил самым педагогическим поклоном, после чего, воспользовавшись моментом, когда мисс Мордаунт говорила с Дирком о семейных делах, Язон слегка дернул меня за рукав и, отведя меня немного в сторону, самым таинственным образом сказал:
   – Я не знал, Корни, что вы были школьным учителем!
   – А теперь позвольте спросить, откуда вы это узнали?
   – Как откуда? Но ведь эта молодая особа только что назвала вас мистером Литтлпейджем. Я слышал это в превосходной степени ясно обоими ушами.
   – Так, верно, оно так и было. Вероятно, я в ранней молодости держал какой-нибудь пансион для молодых девиц, а потом каким-то образом забыл об этом, – пошутил я. – Однако мисс Мордаунт поджидает нас; мы хотим пройтись с ней немного.
   Часа полтора мы бродили в пестрой толпе между лотками и будочками с товарами; большинство негров, собравшихся здесь, родились в колонии, но были и уроженцы Африки; в Нью-Йорке не существовало такого невольничества, как в южных плантациях, где их держали сотнями, как рабочий скот для обработки полей, под надзором надсмотрщиков и где на них смотрели, как на парий. Здесь негры всегда жили под одним кровом со своими господами и употреблялись главным образом для домашних услуг; вообще с ними обращались очень хорошо, особенно в голландских семьях, в большинстве случаев они были всей душой преданы своим господам.
   Во всех голландских семьях и во многих английских, породнившихся с голландцами, существовал обычай: когда ребенку, сыну или дочери без различия, исполнялось шесть лет, ему дарили раба одного с ним возраста и пола с соблюдением известных традиционных обрядов, после чего считалось, что молодой господин и его негр как бы сливались воедино; они становились неразлучными на всю жизнь, и только в случае какой-нибудь огромной провинности того или другого союз этот расторгался. Так, например, промотавшийся господин, будучи вынужден расстаться со всеми своими рабами, все-таки удерживал при себе своего личного раба; в случае ссылки или разорения только один этот раб оставался при своем несчастном господине и делил с ним и наказание, и нищету.
   Когда мне исполнилось шесть лет, мне также дали молодого негритенка, который стал не только моей личной собственностью, но и моим наперсником и фактотумом, каким он остался и по настоящее время. Звали его Джекоб.
   Аннеке Мордаунт также имела при себе молоденькую негритянку – ровесницу и наперсницу, которую звали Мэри, которая и теперь находилась при ней. Это была толстая веселая девушка с ярко-красными губами и ослепительно белыми зубами, страшно смешливая и живая.
   – О, мисс Аннеке! Какое счастье! Кто бы мог подумать… Эти негры выписали со своей родины для сегодняшнего праздника живого льва!
   – Живого льва? Ты это наверное знаешь?
   – Как же, мисс! Все кругом об этом говорят… Это такое невероятное счастье!
   Девушка была права; из нас никто никогда не видал льва. Плата за вход была один доллар для взрослых, половина – за негров и детей. Собрав все необходимые сведения, мы решили, что все, у кого хватит смелости и мужества встать лицом к лицу со львом, зайдут в балаган полюбоваться царем животных.
   Посередине небольшого барака находился лев в большой железной клетке. Подходя к дверям этого балагана, многие заметно побледнели, в том числе даже и негритянки, но Мэри не была смущена, и в результате из всей молодой женской компании только она и ее молодая госпожа нашли в себе достаточно решимости, чтобы войти в барак. У кассы, когда надо было брать билеты, Дирк где-то замешкался, и возле Аннеке с одной стороны оказался я, с другой Язон, а Мэри – в арьергарде.
   Вдруг Язон, который обыкновенно никогда не спешил раскрывать кошелек, к немалому моему удивлению, достал горсточку монет и, обращаясь к Аннеке, самодовольно сказал:
   – Мисс, разрешите мне попотчевать вас этим удовольствием и вашу служанку также! Я буду в высшей степени счастлив угостить вас!
   Аннеке заметно покраснела и стала искать глазами Дирка; прежде чем я успел раскрыть рот, она поспешила ответить:
   – Не беспокойтесь, мистер Ньюкем, мистер Литтлпейдж будет столь добр взять билеты для нас!
   – Помилуйте, какое же тут беспокойство! Это, так сказать, одно удовольствие! Весьма, можно сказать, желательный случай! – пытался возразить Язон, и, пока он разглагольствовал, я успел протолкаться к кассе, взять билеты и вручить их Аннеке; в этот момент к нам присоединился Дирк, и мы вошли все вместе в балаган.
   Когда мы вышли оттуда, мисс Мордаунт подошла ко мне и сказала:
   – Благодарю вас, мистер Литтлпейдж, что вы взяли мне билеты! Это составляет три шиллинга, если не ошибаюсь?
   Я сделал утвердительный знак головой, после чего маленькая ручка ее коснулась моей, и деньги из ее руки перешли в мою. В тот же момент я почувствовал столь сильный толчок локтем в бок, что чуть было не рассыпал монеты; я оглянулся и увидел Язона, который позволил себе эту вольность.
   – Вы с ума сошли, Корни! – воскликнул он, отводя меня в сторону по своей неизменной привычке к глупым таинственным выходкам на глазах у всех. – Разве возможно допустить, чтобы прекрасный пол сам за себя платил? Разве вы не видели, что я желал ее попотчевать, желал ее угостить этим зрелищем?
   – Угостить? – повторил я. – И вы думаете, что мисс Мордаунт допустила бы, чтобы ее «угощали», как вы говорите?
   – Да почему же нет? Какая же молодая особа пойдет с вами куда бы то ни было, если вы не угостите ее? Разве вы не заметили, как она была довольна, когда я ей предложил?
   – Я заметил только, что она была очень неприятно поражена, когда вы ее назвали «мисс», и как она поспешила отклонить ваше предложение взять билеты! Это я все прекрасно заметил! – сказал я.
   Не могу сказать, почему по-английски назвать молодую особу просто «мисс» считается в высшей степени невоспитанным и неприличным, самая элементарная вежливость требует прибавить непременно имя той особы, к которой обращаются. Во Франции же считается лучшим тоном говорить просто «mademoiselle» и прибавить к этому слову фамилию считалось бы почти дерзостью, как во Франции, так и в Испании, Италии и Германии.
   Непозволительная фамильярность Язона возмутила меня, и я хотел дать ему это почувствовать.
   – Вы положительный ребенок, Корни, – сказал педагог, – и ничего в этом не понимаете! Не мешайте только мне, и я все это дело поправлю!
   И прежде чем я успел остановиться, он подошел к мисс Аннеке и, протягивая ей три шиллинговые монеты, сказал:
   – Вы уж извините Корни, мисс, он еще очень молод и совершенно не знаком с обычаями света! Не обращайте на него внимания! Когда он станет немного постарше, то не будет в столь высочайшей степени опрометчив! – И он продолжал протягивать деньги мисс Мордаунт.
   Та имела настолько такта, что обратила все это в шутку и ответила ему, насколько возможно, серьезно:
   – Вы, право, очень любезны, мистер Ньюкем, но в Нью-Йорке принято, чтобы дамы в подобных случаях сами платили за себя! Когда мне случится быть в Коннектикуте, тогда я с удовольствием подчинюсь тамошним обычаям!
   С этими словами она отошла от него.
   – Вот видите, – сказал Язон, – она обиделась, что вы не угостили ее! Но все же три шиллинга сэкономили! – добавил он со вздохом облегчения, опуская деньги в карман.
   Однако пора вернуться и ко льву!
   У льва было очень много посетителей, так что к клетке трудно было пробраться, тем не менее Аннеке удалось подойти очень близко. На ней был ярко-пунцовый шарф, и, вероятно, это было причиной, что лев, просунув лапу между решеткой, захватил этот шарф и потянул его к себе. Видя это, я быстрым движением сдернул шарф с плеч девушки и, слегка приподняв ее на руки, отнес ее на несколько шагов в сторону. Все это произошло так быстро, что половина присутствующих ничего не заметила. Сторож подошел и отнял у льва шарф. Аннеке была в полной безопасности прежде даже, чем она поняла, какая опасность ей грозила. Дирка оттерло толпой, и он не мог до нее добраться. Язон же подошел лишь тогда, когда сторож вручил ему злополучный шарф. Аннеке быстро овладела собой и осталась еще с полчаса в бараке.
   При выходе из балагана произошла рассказанная выше сцена с деньгами, после чего мисс Аннеке высказала намерение отправиться домой. Дирк предложил ей проводить ее домой, а мы стали прощаться с ней.
   – Мистер Литтлпейдж, – проговорила девушка, прощаясь со мной, – я только теперь поняла, как много вам обязана! Все это случилось так быстро, и я была так смущена, что не нашла и сейчас еще не нахожу слов, чтобы отблагодарить вас! Но будьте уверены, что я никогда не забуду этого дня, и если у вас есть сестра, то скажите ей, что Аннеке Мордаунт предлагает ей свою дружбу и что ее молитвы за брата не могут быть более горячими, чем мои!
   И прежде чем я успел собраться с мыслями, чтобы ответить ей, Аннеке уже удалилась и затерялась в толпе.

Глава VI

   Ну, будь же краток! Я вижу, к чему ты клонишь: ведь я уже почти мужчина.
Цимбелин

   Мне уже не хотелось больше прогуливаться, и, воспользовавшись удобным моментом, я потерял Язона в толпе и поспешил вернуться в город.
   По дороге я встретил экипажи, украшенные знакомыми гербами: корабль в щите Ливингсонов, копье – в гербе де Лансеев и горящий замок – Моррисов. Весь город был на ногах, и так как по случаю войны в колонии квартировало несколько полков, то мне попадались навстречу десятки молодых офицеров, которым я от души завидовал; они шли все больше по двое, под руку. Почти все получили образование в Англии, многие окончили там университеты и видели избранное английское общество; они держали себя свободно, и я от души желал успеха их оружию и процветания английской короне. Следовательно, все мои симпатии должны были быть на стороне королевских войск, между тем их надменный вид, самодовольный и высокомерный, раздражал; чувствовалось как бы отношение патрона к подчиненному в обращении этих английских офицеров к нам, представителям местного избранного общества.
   Несколько усталый и взволнованный, я поспешил вернуться домой, к тетке, где меня ждал холодный обед, так как в продолжение трех дней приходилось обходиться совершенно без прислуги, если в числе друзей семьи не имелось английских офицеров, которые присылали на это время своих английских слуг на помощь.
   Едва я успел войти, как миссис Легг, моя тетушка, накинулась на меня с вопросом:
   – Корни, милый, что ты такого сделал, чтобы заслужить такую честь? Герман Мордаунт сидит в гостиной и ждет тебя! Он хотел непременно видеть тебя и все время говорит только о тебе!
   – Я вам все это объясню после, тетя, а пока разрешите мне пойти к нему! – сказал я.
   – Иди, иди! – сказала тетка, и я поспешил в гостиную.
   Дяди не было дома, и Герман Мордаунт сидел один, рассматривая только что полученные журналы. Зная, что Пинкстер вносит сумбур и хлопоты во все дома, он настоял, чтобы тетка не занималась им, а вернулась к своим домашним делам; завидев меня, он поднялся со стула, сделав несколько шагов мне навстречу, и, крепко пожав мне руку, сказал:
   – Весьма рад, молодой человек, что обязан вам, а не кому другому, спасением моей дочери! Сын такого почтенного и уважаемого человека, как Ивенс Литтлпейдж, не может быть иным, как отважным и благородным человеком, который не задумается защитить девушку даже и от льва!
   – Право, вы несколько преувеличиваете мою заслугу, сэр, и я сомневаюсь, чтобы даже лев решился причинить вред мисс Мордаунт, если бы он этого и хотел!
   После этих слов Герман Мордаунт еще раз заверил меня в своей дружбе и расположении и пригласил меня к себе обедать в среду, то есть в первый день, когда можно было рассчитывать, что прислуга приступит к выполнению своих обязанностей по окончании Пинкстера.
   Меня звали к трем часам, так как в Нью-Йорке было принято обедать позже, а в Англии считалось хорошим тоном обедать еще позже. Пробыв около пяти минут, Герман Мордаунт уехал, дружески пожав мне руку и повторив еще раз приглашение.
   После его ухода я рассказал тетке и дяде о всем происшедшем и узнал от дяди, что Герман Мордаунт мог бы играть очень крупную роль, если бы захотел принять участие в политике, так как имеет крупное состояние и большие связи не только здесь, но и в Англии.
   – Тебе, Корни, следовало бы сегодня же вечером поехать к ним, – сказала тетя, – и осведомиться о том, как себя чувствует Аннеке; этого требует вежливость!
   Мне это требование вежливости было как нельзя более по душе; к счастью, явился Дирк, предложивший мне отправиться вместе с ним к Мордаунтам на Кроун-стрит, где они занимали роскошный особняк.
   Дирк был там как у себя дома; его, очевидно, очень любили в семье, но я предпочел бы, чтобы Дирк любил кого-нибудь другого, а не свою кузину, которую он, по-видимому, любил больше всего на свете. В прекрасной, богато обставленной гостиной я застал мисс Аннеке в обществе пяти или шести барышень, ее сверстниц и подруг, и нескольких молодых людей, среди которых красовались четыре красных мундира.
   Признаюсь, я смутился, очутившись в этом блестящем обществе, и в первую минуту не знал, что делать. Аннеке сделала несколько шагов ко мне навстречу и, покраснев, еще раз поблагодарила меня за оказанную ей услугу, затем представила меня всему маленькому обществу и попросила садиться. Барышни сейчас же принялись хором щебетать, а мужчины, особенно офицеры, стали внимательно приглядываться ко мне, насколько это позволяло приличие.
   – Надеюсь, ваше маленькое приключение не помешало вам наслаждаться веселым зрелищем праздника? – спросил один из офицеров Аннеке, когда шум, вызванный моим появлением, улегся.
   – Мое маленькое приключение, мистер Бельстрод, уж не столь маленькое, как вы думаете! Или вы полагаете, что для барышни так приятно очутиться в когтях льва?
   – Простите, я должен был сказать «этот серьезный случай», раз вы считаете его таковым, хотя он, по-видимому, не имел настолько серьезных последствий, чтобы помешать вам повеселиться на празднике!
   – Праздник этот повторяется ежегодно, и я уже много раз видела его и не особенно дорожу этим зрелищем!
   – Мне говорили, – заметил другой офицер, которого называли Биллингом, – что вас сопровождал целый отряд так называемой легкой пехоты!
   Барышни хором запротестовали против столь бесцеремонного зачисления их в ряды армии, на что мистер Бельстрод возразил, что он твердо надеется видеть их в самом непродолжительном времени не только в рядах армии, но даже и в рядах его полка. Тогда посыпался целый град протестов против насильственной службы, и все это сопровождалось смешками, в которых, однако, Аннеке и ее ближайшая подруга Мэри Уаллас, к великому моему удовольствию, не принимали участия.
   Впоследствии я узнал, что младший из трех офицеров был прапорщик Харрис, младший сын члена парламента, в сущности еще мальчик. Старший за ним был капитан Биллинг, как говорят незаконный сын одного из великих мира сего; что же касается Бельстрода, то это был старший сын баронета, человек очень богатый, который, благодаря деньгам, к двадцати четырем годам был уже майором. Он был красив собой и элегантен, и я с первого же взгляда понял, что он был явным поклонником мисс Аннеке. Остальные же двое были слишком влюблены в самих себя, чтобы питать сильное чувство к кому бы то ни было другому. Дирк был слишком робок и недоверчив и поэтому почти весь вечер проговорил с отцом Аннеке о сельском хозяйстве.
   Что же касается меня, то, немного освоившись, я почувствовал в себе достаточно апломба, чтобы не ощущать ни малейшей неловкости в обществе офицеров, несмотря на всю мою неопытность и непривычку к такого рода собраниям. Мистер Бельстрод умел быть мил и любезен, когда он того хотел, и это блестяще доказал по отношению ко мне. Он подошел ко мне в то время, когда я стоял несколько в стороне, любуясь картиной одного из старых мастеров, и заговорил:
   – Вы, право, счастливчик, мистер Литтлпейдж, что вам привелось оказать такую услугу мисс Мордаунт! Мы все завидуем вам в этом; этот случай наделает много шума у нас в полку, потому что мисс Аннеке покорила у нас все сердца, и спаситель, конечно, вправе рассчитывать на нашу признательность!
   Я пробормотал что-то несвязное в ответ на эту речь, и мистер Бельстрод продолжал:
   – Меня удивляет, мистер Литтлпейдж, что такой лихой молодец, как вы, не вступает в наши ряды, когда представляется возможность отличиться на поле брани! Я слышал, что и отец, и дед ваш служили в нашей армии, и что вы человек состоятельный! Вы найдете среди нас много очень порядочных людей и, вероятно, будете чувствовать себя хорошо! Ожидается много реформ, предстоит усиление отрядов, и вам легко будет занять приличное положение в рядах армии. Если бы вы пожелали, я рад был бы служить вам в этом отношении!
   Все это было сказано тоном видимой искренности и чистосердечия, быть может, отчасти потому, что Аннеке могла нас слышать, и я даже заметил, что она посмотрела в нашу сторону в тот момент, когда я собирался ответить майору.
   – Весьма благодарен вам, мистер Бельстрод, – ответил я, – и весьма ценю вашу любезность, но мой дед еще жив, и я не могу выйти из его повиновения, а мне известно его желание, чтобы я оставался в Сатанстое.
   – В Сатанс… что? – спросил Бельстрод с не совсем приличным любопытством.
   – Сатанстое, – повторил я, – меня нимало не удивляет, что это название вызывает у вас улыбку; оно, действительно, несколько странно, но так назвал мой дед наше поместье!
   – Имя это мне даже очень нравится, могу вас заверить, и я убежден, что совершенно влюбился бы в вашего деда, этого типичного англосакса. Но неужели же он желает, чтобы вы вечно оставались в Сатанс…
   – В Сатанстое… нет, но по крайней мере до моего совершеннолетия, которого я достигну лишь через несколько месяцев!
   – Во всяком случае, если бы у вас было желание вступить в ряды армии, мой милый Литтлпейдж, не забудьте меня. Вспомните, что у вас есть друг, пользующийся некоторым влиянием, которое он счастлив будет пустить в ход ради вас.
   – Очень признателен вам, мистер Бельстрод, за ваше милое предложение, но признаюсь, что желал бы быть обязанным своим повышением исключительно только своим заслугам.
   – Полноте, милый мой, что вы говорите. Вспомните Ювенала: «Probitas laudatur et alget». Вы еще так недавно выпорхнули из колледжа, что не могли забыть этих слов.
   – Я не читал Ювенала, мистер Бельстрод, и если такова преподаваемая им мораль, то и впредь не хочу его читать! – сказал я.
   Бельстрод собирался что-то ответить, но ему помешала мисс Варрен, по-видимому направившая на него свои батареи.
   – Правда ли, мистер Бельстрод, что господа офицеры сняли новый театр и намерены дать в нем несколько представлений?
   – Кто вам сказал об этом? Хоррей? Его следует посадить под арест за это.
   – Не он один виноват в этом, – заступилась Аннеке, – а весь полк. Вот уже две недели, как это всем известно; я даже слышала, что пойдут Катон и Скреб.
   – Совершенно верно, и мы имеем намерение просить вас прийти послушать, как мы будем уродовать эти пьесы, в том числе и ваш покорный слуга, мисс Мордаунт! – сказал Бельстрод.
   – Скреба я не знаю, но пьесу Аддисона знаю: она превосходна. А когда должны начаться представления? – осведомилась Аннеке.
   – Как только святой Пинкстер закончит свои!
   Едва произнес майор слова «святой Пинкстер», как поднялся общий смех и целый град вопросов и восклицаний. Аннеке, воспользовавшись этим моментом, обратилась ко мне с вопросом:
   – Вы действительно намерены поступить на службу, мистер Литтлпейдж?
   – В военное время трудно поручиться за что-нибудь! Во всяком случае, я вступлю в ряды войск не иначе, как защитником отечества!
   Минутку спустя мисс Аннеке снова спросила меня:
   – Вы знаете латынь, мистер Литтлпейдж? Ведь вы были в университете!
   – Знаю настолько, насколько ее можно знать в наших колледжах, мисс Мордаунт! – был мой ответ.
   – Скажите мне, что означала цитата мистера Бельстрода? – спросила она.
   – Что честность прославляют, но что она умирает с голода!
   Выражение неудовольствия мелькнуло на лице моей собеседницы, но она не сказала ни слова.
   – Вы будете играть роль Катона, мистер Бельстрод? – воскликнула одна из барышень. – Это прелестно. А какой на вас будет костюм? Современный или исторический, того времени?
   – Да просто мой халат, до некоторой степени приспособленный к случаю, если только святой Пинкстер не внушит мне более счастливой мысли! – ответил майор.
   – А вы в самом деле полагаете, что Пинкстер был святой? – спросила Аннеке совершенно серьезно.
   Бельстрод прикусил губу: ему не приходило в голову узнать, по какому случаю происходят эти празднества, и поэтому он смутился.
   – Если я ошибаюсь, то надеюсь, что вы, мисс Мордаунт, выведете меня из заблуждения?
   – Охотно! Пинкстер, в сущности, не что иное, как Троицын день, следовательно, вам волей-неволей придется вычеркнуть одного святого из вашего календаря, мистер Бельстрод.
   Майор наклонил голову в знак покорности и в свое оправдание сказал:
   – Ведь, по справедливости, это вина наших предков, мисс Мордаунт, что они не признают и не знают праздника Пятидесятницы, что и явилось причиной моего невежества.
   – Но некоторые из моих предков признавали этот праздник и чтили его! – сказала Аннеке.
   – Да, со стороны Голландии, но, говоря о наших предках, я подразумеваю тех, которые, к счастью моему, у нас с вами общие.
   – Разве мистер Бельстрод состоит с вами в родстве? – спросил я с некоторой поспешностью.
   – Дед мистера Бельстрода и моя прабабушка были родные брат и сестра, – сказала Аннеке, – так что мы, в некотором роде, кузены, с голландской точки зрения, в Англии же такого рода родство, насколько мне известно, ни во что не ставится!
   – Напротив, – возразил майор, – когда я отправлялся в колонии, мой отец настоятельно наказывал разыскать вашего батюшку и сблизиться с вашей семьей, он весьма дорожил своим родством с мистером Мордаунтом.
   Итак, из всех я один не мог предъявить никаких прав родства с прелестной мисс Аннеке; сколько я ни перебирал в памяти всех моих голландских родственников, среди них не нашлось ни одного, породнившегося каким-нибудь манером с ее семьей.

Глава VII

   – Безумен тот, кто станет рисковать жизнью за девушку, которая его не любит.
   – Мне ее не надо, и вы можете взять ее себе!
Шекспир

   После того я не раз виделся с Аннеке Мордаунт то на прогулке, то у них, а в день званого обеда мистер Бельстрод сделал мне честь, посетив меня у моей тетки. Он сообщил, что также приглашен на обед и что прямо из-за стола все отправятся в театр на любительский спектакль офицеров.
   – Если вы потрудитесь зайти в ресторан «Корона», то найдете там оставленные на ваше имя билеты для вас и для ваших друзей, в том числе и для вашего родственника, мистера Дирка Фоллока, если не ошибаюсь, так его зовут? У этих голландцев всегда такие странные имена, не правда ли?
   – Они могут казаться странными англичанину, как и наши, вероятно, кажутся странными им, – сказал я, – а что касается Дирка Ван-Валькенбурга, то он не мой родственник, а родственник Мордаунтов.
   – Их или ваш, не все ли равно! Я знал, что он состоит в родстве с кем-то из моих знакомых, и этого было достаточно для приглашения. Когда я смотрю на него, то всегда сожалею, что он не состоит в отряде гренадер.
   – Несомненно, что он там был бы на месте, но голландцы очень привязаны к своей родине и почти никогда не вступают ни в войска, ни во флот, как мы, колонисты английского происхождения. Это, конечно, не мешает семье Ван-Валькенбургов быть самыми верноподданными слугами Ганноверского дома.
   – Так, значит, вы приведете к нам вашего друга! Конечно, наш спектакль едва ли чем может прельстить вас, но это просто с целью убить время. Так вы уж не взыщите. Однако мне пора спешить на репетицию! – добавил майор и стал прощаться.
   После его ухода я отправился в «Корону» за билетами, а оттуда на Мэль, излюбленное место прогулок высшего общества. Два хора военной музыки, помещенных на кладбище при церкви Святой Троицы, играли попеременно для увеселения гуляющей публики. Некоторые ворчуны in petto высказывали мнение, что выбор места для музыкантов был не совсем удачен. Но разве можно было громко порицать то, что решили господа военные? Когда я пришел на Мэль, гулянье было в полном разгаре; всюду мелькали мундиры военных и даже моряков, дамы щеголяли нарядными туалетами. Я остановился, стал искать глазами мисс Мордаунт; я положительно не мог не думать о ее красоте, грации, миловидности и приветливости, только мысль о Дирке несколько тревожила меня. Но Аннеке была его двоюродной сестрой, и такое родство было слишком близким для вступления в брак, по мнению моего деда, и я от всей души разделял теперь его мнение. И вот я увидел ее под руку с Мэри Уаллас, в сопровождении Бельстрода, увивавшегося подле нее, и Гарриса, разговаривавшего с Мэри. Быстро отвернувшись, я хотел уйти, даже не раскланявшись с ними, но майор окликнул меня.
   – Как, Корнелиус Львиное Сердце, вы не узнали ваших друзей? – воскликнул он достаточно громко, чтобы заставить меня обернуться.
   Сконфуженный, я кое-как оправдался, и Аннеке, видя мое смущение, поспешила выручить меня.
   – Мне кажется, – сказала она, – что прозвище Львиное Сердце, хотя и является вполне заслуженным мистером Литтлпейджем, более подходит к военному, чем к гражданскому человеку. Не правда ли, мистер Литтлпейдж, вы с удовольствием уступите его господам военным?
   – Я весьма желал бы втянуть вас, мистер Литтлпейдж, в ту войну, которую беспрерывно ведет со мной мисс Мордаунт. Она постоянно пренебрегает нами, беднягами, переплывшими бурный океан для того, чтобы защитить колонии от французов, и в том числе, главным образом, жителей Нью-Йорка, которые за это не питают к нам ни малейшей признательности. Будьте же судьей между нами!
   – Но прежде чем принять на себя эту роль, необходимо, чтобы он знал, в чем должны состоять его обязанности и ответственность! – возразила мисс Аннеке и принялась излагать мне суть их разногласий.
   Затем разговор перешел к предстоящему спектаклю.
   – Знаете ли, кузина (Бельстрод часто называл Аннеке кузиной), что я страшно боюсь вашей критики? Вы и так уже недолюбливали нас, военных, и в особенности наш полк, а тут еще явитесь критиком нашего доморощенного искусства.
   – Моя критика в данном случае будет критикой полного невежды, – засмеялась она, – так как сегодня я первый раз в жизни буду в театре. Мы с вами, мистер Бельстрод, будем одновременно дебютировать: вы – на сцене, а я – в зрительном зале. Но скажите, вполне ли приличен этот род развлечений?
   – На этот счет взгляды за последнее время весьма изменились. В высшем обществе многие устраивают теперь любительские спектакли у себя на дачах, эта мода пришла к нам из Франции; как вам известно, сэр Гаррис, мой батюшка, не вполне его одобряет и моя матушка также.
   – Но вы, вероятно, надеетесь, что когда они узнают о ваших успехах, то позабудут, на каком поле вы пожали ваши лавры, – пошутила Аннеке. – Однако время идет, а нам надо еще переодеться к обеду, Мэри. Итак, до свидания, господа, не забудьте, что мы вас будем ждать.
   Этим она дала нам понять, что не желает, чтобы мы их провожали, и мы, откланявшись, остались одни. Бельстрод взял меня под руку, и мы направились в Дюк-стрит, где жил и он, и я, Гаррис же продолжал еще прогуливаться, отыскивая знакомых.
   – Знаете ли, Литтлпейдж, это прелестнейшая девушка во всей колонии, и несколько месяцев пребывания в Лондоне сделают из нее настоящую великосветскую львицу! – сказал он с жаром и искренностью, удивившими меня.
   – Что касается меня, то я не вижу в мисс Мордаунт никаких недостатков, – возразил я, – и всякое изменение в ней могло бы только быть ей в ущерб, – ответил я; на этот раз очередь быть удивленным оказалась за моим собеседником. С минуту он пристально смотрел на меня, затем перевел разговор на другую тему, и об Аннеке мы больше не заикались.
   Бельстрод был умен и образован, и я слушал его с истинным наслаждением. «Вот, думал я, самый подходящий муж для Аннеке; он красив, умен, богат, родовит и образован. Чего еще больше? Он не может встретить отказа. Надо мне забрать свое сердце в руки, не то оно сделает меня несчастным»! – и я решил следить за собой. Я был молод, считал себя весьма разумным и принимал самые благие решения; расставаясь с майором, я обещал ему зайти за ним, чтобы вместе отправиться на обед, и сдержал свое обещание.
   – Хорошо, что в Нью-Йорке принято ходить пешком, – сказал Бельстрод, беря меня под руку, – потому что экипажам было бы трудно проезжать по этим узким улочкам. Что же касается портшезов, то для меня отвратительно видеть в них мужчину.
   – Многие из лучших семейств Нью-Йорка имеют свои экипажи и пользуются ими, – сказал я, – но здесь даже дамы ходят пешком, и это считается хорошим тоном, так что, вероятно, сегодня в театр большинство из них придут пешком.
   Наконец мы добрались до Кроун-стрит.
   – Я не понимаю, как мистеру Мордаунту пришла фантазия построить себе дом чуть не в пригороде, – заметил Бельстрод. – Приходится совершенно нарушать все свои привычки, чтобы посещать его. Такая даль!
   – А между тем мне кажется, что здешние расстояния должны бы вам казаться пустяшными по сравнению с лондонскими, – возразил я. – Правда, что там вы пользуетесь экипажами?
   – Да, конечно, но смотрите, не скажите мисс Аннеке, что я нахожу это расстояние слишком большим. Это может показаться ей обидным.
   Я утвердительно кивнул головой как раз в тот момент, когда открылась перед нами дверь, и мы вошли в дом.
   В гостиной собрались уже все приглашенные, кроме нас двоих и Гарриса, имевшего привычку постоянно всегда опаздывать. Всего было человек двенадцать.
   – Ну, теперь, за исключением Гарриса, все, кажется, в сборе, – сказал Герман Мордаунт, обращаясь к дочери. – Будем мы его ждать или нет? Он обыкновенно так опаздывает.
   – Дело в том, что теперь он важная персона: его отец только что получил баронство; он теперь получил право вести хозяйку дома к столу. Вот что значит быть сыном ирландского барона!
   Это была новость, которой никто еще не знал, и это дало повод новым обсуждениям: садиться без него за стол или подождать?
   – А за отсутствием сына вновь испеченного ирландского барона, вы полагаете, я должна была бы подать руку сыну английского баронета, который здесь налицо? – сказала Аннеке, смягчая улыбкой легкую иронию, слышавшуюся в ее словах.
   – Я возблагодарил бы Бога, кузина, если бы вы мне отдали не только руку, но и сердце! – ответил Бельстрод, понизив голос, но все же достаточно громко, чтобы я мог слышать.
   Это было достаточно ясно, и я с тревогой следил за Аннеке, желая знать, как она примет это признание. Но она не проявила при этом ни малейшего волнения и, по-видимому, приняла слова майора за шутку.
   – Мне кажется, папа, следует приказать подавать, – сказала она, обращаясь к отцу. – Мистер Гаррис может обидеться, если не застанет нас всех за столом; он подумает, что его часы стали уходить вперед и что он явился на полчаса раньше, чем хотел.
   – Да, это будет полезный урок Гаррису, – сказал Бельстрод, – и вполне заслуженный, потому что, когда я ему на днях сделал дружеское замечание по поводу его дурной привычки всегда опаздывать, знаете, что он мне ответил? «Так как теперь после лорда Лаудона, главнокомандующего и губернатора, да еще нескольких высокопоставленных лиц мне принадлежит право председательствовать на всех обедах, то, если я явлюсь рано, мне придется вести к столу и сидеть рядом со всеми старухами; тогда как, если я опоздаю, мне может представится случай пристроиться к какой-нибудь из дочек». Но на сегодня его расчет не пойдет ему на пользу, так как хозяйке еще не минуло пятьдесят лет.
   – Я не думала, что мистер Гаррис такой хитрый, – покачав головой, усмехнулась Аннеке, – а вот и он, как раз вовремя, чтобы заявить о своих правах.
   – Ах, негодный! Ведь он таки вспомнил ваш возраст! И как видите, преодолел свою привычку.
   Только Гаррис переступил через порог, как доложили, что обед подан, все взоры обратились на Гарриса. Но прапорщик, который по годам был даже моложе меня, стеснялся заявить о своих правах и с минуту стоял в нерешительности. Этой минутой воспользовался мистер Мордаунт, бывавший не раз в Англии и прекрасно знакомый со всеми обычаями высшего света.
   – Господа, – сказал он, – прошу вас заметить, что сегодня мы собрались главным образом, чтобы чествовать мистера Корнелиуса Литтлпейджа и чтобы отблагодарить его за оказанную моей дочери услугу, а потому, надеюсь, он предложит мисс Мордаунт руку, чтобы вести ее к столу.
   При этом неожиданном обороте дела я почувствовал себя крайне неловко и едва смел взглянуть на мисс Аннеке, ведя ее в столовую; рука моя дрожала под ее рукой, и, когда все сели за стол, я сел возле нее. Это был, в сущности, первый парадный обед, на котором я присутствовал в своей жизни.
   – Если бы я знал, что здесь предстоит такой обед, мисс Мордаунт, – проговорил я, когда подали жаркое, – то мой отец был бы счастлив прислать вам дичь своей стрельбы; он прекрасный охотник и бьет очень много дичи.
   С моей легкой руки после этого разговор перешел на охоту. Вест-Честер вообще славится своими превосходными охотами; все мужчины увлеклись этой темой, а так как дам было всего две – мисс Аннеке и мисс Уаллас, то они вскоре попросили пощады.
   – Вы забываете, господа, что мисс Уаллас и я не охотимся!
   – Если не считать стрел Купидона, – возразил Бельстрод с присущей ему находчивостью, – потому что этим оружием вы владеете в совершенстве и производите настоящие опустошения, об этом мне хорошо известно.
   Перед концом обеда провозглашено было несколько тостов; в том числе Аннеке провозгласила тост «за актеров-любителей», пожелав им таких же лавров на поприще искусства, как и на полях чести. Гаррис ответил тостом от имени полка, закончив его пожеланием всех благ нью-йоркским дамам, отличающимся не только красотой, но и умом.
   Встав из-за стола, дамы и несколько кавалеров прошли в гостиную, и всякий поочередно спел что-нибудь. Аннеке обладала прелестным голосом, и Бельстрод был положительно в восторге от ее пения, и я – также.

Глава VIII

   Если воздавать каждому по его заслугам, то много ли найдется людей, которых не следовало бы выпороть?
   – Нет, чем меньше человек заслуживает вашего снисхождения, тем большая заслуга за вашим снисхождением.
Шекспир

   – Гаррис совершенно выйдет из строя, если я не ухитрюсь как-нибудь выманить его из-за стола! – сказал Бельстрод. – Он сегодня должен играть Марцию, и хорошо, чтобы он был чуточку навеселе для храбрости, но весьма плохо, если он будет чересчур навеселе, так как это может повредить доброму имени добродетельной римлянки!
   Аннеке, однако, успокоила его, сказав, что ее отец не имеет привычки долго задерживать своих гостей за столом. Действительно, не более как полчаса спустя все остальные мужчины пришли в гостиную пить кофе, и даже Гаррис достаточно твердо держался на ногах. Бельстрод поспешил, однако, увести его, сказав, что их час настал и что им пора исчезнуть, как тени отца Гамлета.
   В семь часов все маленькое общество отправилось в театр, туда же спешила публика со всех сторон. Улицы были полны разряженных дам и кавалеров, мужчины из предосторожности, чтобы не сбить своих проборов и не испортить причесок, несли свои шляпы в руках.
   Аннеке Мордаунт, с красивой пышной прической, с легким слоем пудры на ее светло-каштановых волосах, была прелестна.
   Наконец мы вошли в театр; первые ряды были заняты неграми в парадных ливреях, которые были посланы занять места для своих господ, как это здесь было принято. По мере того как публика собиралась, негры исчезали. Мы заняли оставленные для нас места, Аннеке уже заранее предвкушала предстоящее удовольствие.
   Когда прибыл главнокомандующий и губернатор, заиграл оркестр духовой музыки, и вскоре поднялся занавес. Совершенно новый мир предстал перед нашими глазами; говорить об игре артистов я не стану: мне она показалась превосходной. Бельстрода встречали и провожали аплодисментами; многие, бывавшие даже в лондонских театрах, уверяли, что роль Катона Бельстрод играл мастерски, не хуже любого большого актера. Добродетельная Марция и та тоже держалась довольно твердо на ногах, и известная томность во взгляде придавала ей больше женственности и отчасти смягчала некоторую грубость ее манер. В результате все были довольны, даже высшее начальство.
   В антракте между трагедией и водевилем актеры вышли в зал, где их стали осыпать восторженными похвалами; у Аннеке горели глаза, и вся она сияла восторгом и радостью, восхваляя Бельстрода и осыпая его комплиментами. Этот успех, по-видимому, сослужил ему хорошую службу, подумал я, к немалому моему огорчению, но, благодарение Богу, раздался звонок, и актеры отправились переодеваться.
   Во время антракта зрители обходили ложи знакомых, обмениваясь впечатлениями. Я зашел в ложу моей тетки, которая также была довольна спектаклем. Дядя нашел, что Марция обучалась своей роли у какой-нибудь маркитанки, но Катон был вполне удовлетворителен.
   – Кстати, Джен (так звали мою тетку), – обратился он к жене, – говорят, что этот Бельстрод женится на прелестной дочери Германа Мордаунта и что вскоре она будет леди Бельстрод.
   – Весьма возможно, – ответила тетка. – Отец Германа Мордаунта был из хорошей английской семьи, хотя и беден, как Иов. Но он женился на богатой голландской наследнице, а сам Герман, по его примеру, также женился на очень богатой наследнице, хотя и английской, так что все эти богатства теперь унаследует Аннеке. Это весьма завидная невеста.
   Так, значит, это было дело решенное, и только теперь я почувствовал, какую боль мне причинило это известие и как в течение одной недели мое бедное сердце успело привязаться к этой девушке.
   Началась вторая пьеса, она показалась мне возмутительно тривиальной, но и в ней Бельстрод, игравший роль слуги, играл превосходно; пьеса эта пользовалась большим успехом в Лондоне, и мнение столицы, очевидно, должно было быть решающим. Но я с радостью увидел, что личико Аннеке становилось серьезным и что она не находила в этой пьесе никакого удовольствия. Едва успели опустить занавес, как она поспешила уйти из ложи.
   На улице к нам присоединилось несколько барышень – подруг Аннеке; все они громко и шумно восхищались пьесой, но Аннеке и Мэри Уаллас упорно молчали. Все наше маленькое общество вернулось к Мордаунтам, где мы должны были ужинать; когда уже садились за стол, появился Бельстрод, сияющий и торжествующий.
   – Согласитесь, что Марция была весьма прилична! Но могу вас заверить, что был момент, когда я как режиссер был весьма неспокоен!
   – Да, вам как режиссеру было очень много дел! – довольно сухо отозвался Герман Мордаунт.
   – Мисс Мордаунт была так добра, что дала мне понять, что она осталась не слишком недовольна Катоном, и я желал бы знать, каково ее мнение о маленькой пьеске?
   – Она позволит мне не сожалеть о том, что у нас нет постоянного театра! – ответила Аннеке. – Я не могла бы этого сказать, если бы сегодняшний спектакль окончился трагедией!
   – Весьма сожалею, что наш выбор пал на эту, столь излюбленную в Лондоне пьесу, и если наш выбор оказался неудачным, то прошу вас простить нас на этот раз!
   Под конец ужина опять провозглашали тосты, и на этот раз Дирк, молчавший в продолжение всего дня, со свойственной ему искренностью и откровенностью провозгласил здоровье Аннеке Мордаунт.
   Это было противно всем правилам приличия и благовоспитанности – пить за здоровье присутствующего лица, – и Бельстрод запротестовал против этого новшества. На бедного Дирка посыпался целый град шуток, и Аннеке прибегнула к единственному средству спасти своего кузена из этого неприятного положения, в свою очередь предложив выпить за здоровье кузена Ван-Валькенбурга. После этого все поочередно стали петь, и тогда Дирк вернул себе всеобщее расположение, спев на простонародном наречии голландскую песенку со столь забавной мимикой и интонацией, что все хохотали от души и простили ему наивную оплошность.
   Мне оставалось пробыть еще всего два дня в Нью-Йорке, и с тяжелым сердцем я пошел прощаться с Аннеке и ее отцом.
   – Дирк только что сообщил мне, что он едет вместе с вами завтра, – сказал Герман Мордаунт. – Аннеке уезжает уже сегодня с мисс Уаллас в Лайлаксбуш, а я приеду туда к вечеру. Так знаете ли, что вам следует сделать? Выезжайте завтра с рассветом и по пути заезжайте к нам позавтракать. Мы вас долго не задержим, и к ночи вы будете в Сатанстое!
   Отказаться от столь милого приглашения было невозможно, и я вернулся к тетке с несколько обиженным сердцем. Прощание так тяжело, когда не знаешь, когда вновь встретишься.
   С шести утра Дирк и я были уже в седле. Было прекрасное майское утро, и, когда мы выехали за город, какой-то всадник принялся что есть мочи догонять нас. Это был Язон Ньюкем. Поравнявшись с нами, он был немного разочарован, что его попутчиками были мы: видимо, он рассчитывал на новое знакомство, так как ничего так не любил, как новые знакомства. Не знаю, к каким только ухищрениям не прибегал Язон, чтобы узнать у каждого его секреты, или намерения, или желания, но чаще всего он, конечно, прибегал к самым бесцеремонным расспросам, не допускаемым иногда не только известной деликатностью, но и самой элементарной вежливостью. В данном случае ему очень скоро стало известно, куда мы едем, и вот каким способом:
   – Вы рано нынче выехали, господа! Вероятно, у вас на то были очень важные причины!
   – Я полагаю! Ведь нас дома ждет ужин!
   – Ужин! Да вы, господа, приедете туда к обеду, если только, конечно, не остановитесь в пути.
   – И это весьма возможно, – согласился я, шутя.
   – А… таки вы думаете остановиться… вероятно, у мистера Ван-Кортланда? Его поместье лежит как раз на реке, так вы заедете к нему?
   – Нет.
   – О, так, значит, к богатому Филиппсу, его усадьба тоже недалеко, вам совсем немного придется уклониться в сторону!
   – Мы свернем дальше!
   – Ах, так, значит, вы свернете, я так и думал… да, да… дальше, там поблизости находится усадьба мистера Мордаунта, дочь которого вы вырвали из когтей!.. Роскошнейшая дача… Она носит название Лайлаксбуш, чудесное место!
   – Откуда вы знаете все это, Язон?
   – Как? Просто расспрашивал всех и каждого направо и налево, – ответил он и тотчас же принялся всеми средствами уговаривать нас, чтобы мы взяли его с собой к мистеру Мордаунту.
   Я со своей стороны всеми силами отказывался и отнекивался, но как раз в этот момент выехавший встретить нас мистер Мордаунт подъехал к нам и, видя, что с нами Язон, счел долгом вежливости пригласить и его.

Глава IX

   Когда любовь впервые засветит свой факел перед очами нашими, то свет ее кажется нам столь ослепительным, как луч денницы. Почему же впоследствии, глядя на него, наши глаза так часто затуманивают слезы?!
Гебер

   До усадьбы оставалось еще две мили, когда Герман Мордаунт присоединился к нам. Мы проехали через небольшой лесок и очутились на возвышенности, откуда открывался превосходный вид на Гудзон. На противоположном берегу возвышались высокие утесы, в этом месте река имела почти три четверти мили ширины и ослепительно сверкала на солнце. Деревья только что оделись молодой листвой, птицы щебетали на каждой ветке, полевые и лесные цветы раскрывали свои пестрые чашечки на каждом шагу, и все в природе как будто радовалось и пело – говорило о счастье и любви.
   – Это любимое место моих прогулок, – сказал Мордаунт, – и моя дочь часто сопровождает меня в этих утренних прогулках, она также хорошая наездница. Она, вероятно, и теперь где-нибудь здесь, они обе с мисс Уаллас обещали последовать за мной, как только будут готовы.
   В этот момент Дирк радостно вскрикнул и помчался во весь опор: вдали показались две амазонки, и ничто не могло удержать его на месте. Спустя несколько минут и мы подъехали к дому.
   Никогда еще Аннеке не казалась мне столь прелестной, как в костюме амазонки и темной шляпе с большим пером, спускавшимся на плечо. Утренний воздух разрумянил ее щечки, при виде нас лицо ее засветилось радостной и приветливой улыбкой, свидетельствовавшей о том, что гости очень приятны ей.
   – Ваш батюшка сказал, что это ваша излюбленная прогулка, мисс Мордаунт! Как жаль, что Сатанстое так далеко отсюда; у меня была бы по крайней мере надежда иногда встретить вас здесь утром! – заметил я.
   – У меня есть кое-кто из знакомых на реке Харлем в тех местах, где вы живете, – отвечала девушка, – но не по соседству с вашим поместьем. В прежние времена мой отец иногда охотился в долинах Сатанстое; он мне рассказывал об этом!
   – Мне даже кажется, будто мой отец охотился с вашим, а теперь его примеру обещал последовать мистер Бельстрод! Скажите, пожалуйста, после того как вы успели все это обсудить, какое впечатление произвел на вас этот спектакль?
   – Мне кажется, что он продолжался на час дольше, чем следовало! Но это, конечно, не мешает мне отдать должное искусству мистера Бельстрода, из него несомненно вышел бы выдающийся комедиант при других условиях!
   – Но ведь он должен унаследовать большое состояние и титул баронета!
   – Да, говорят! И все-таки он приехал сюда, в колонии, на войну! Не правда ли, это очень похвально, мистер Литтлпейдж?
   Я вынужден был согласиться, но меня очень задел этот вопрос. Я никак не мог разобраться в чувствах Аннеке по отношению к блестящему майору. Когда о нем говорили, она всегда слушала с видимым равнодушием, но замечания, подобные этому, смущали меня.
   – Как красивы эти высоты! – воскликнул я.
   – Да, в настоящее время они служат лишь пастбищем для скота, но кто знает, что будет через несколько лет!
   – Вероятно, все они застроятся домами и дачами; здесь так близко от города! – заметил Язон.
   – Весьма возможно, все стараются округлить свои владения и приобретают земли даже в стороне. Я слышал, мистер Литтлпейдж, что ваш отец с другом моим, полковником Фоллоком, также приобрели большой участок земли недалеко от Олбани? – обратился ко мне Мордаунт.
   – Ну, не очень большой, всего сорок тысяч акров, и не особенно близко от Олбани; будущей весной мы с Дирком должны отправиться на розыски этой земли, и тогда в точности будем знать, где она находится.
   – В самом деле! – воскликнул Герман Мордаунт. – Но в таком случае мы легко можем там с вами встретиться. Я тоже собираюсь проехать в Олбани будущей весной по своим делам.
   – Вы уже, вероятно, раньше бывали в тех краях!
   – О, не раз, и до женитьбы, и после женитьбы, и каждый раз по делам! – сказал мистер Мордаунт.
   – Мой отец был там, когда находился на службе; во всяком случае, я решил совершить это путешествие, потому что молодым людям в моем возрасте полезно повидать свет; если в то время там будут драться, то мы с Дирком поступим в ряды войск! – добавил я.
   Разговаривая таким образом, мы подъехали к воротам Лайлаксбуша. Так как майора Бельстрода не было, то я имел честь снять мисс Мордаунт с седла; кругом все утопало в цветущей сирени, очаровательный аромат которого наполнял воздух.
   – Да это какое-то сказочное царство! – невольно воскликнул я.
   Аннеке улыбнулась.
   – Действительно, у нас здесь хорошо! – подтвердила она. – Я очень люблю Лайлаксбуш!
   – Аннеке, – сказал мистер Мордаунт, когда мы уже сидели за завтраком, – слышала ли ты, что мистер Литтлпейдж собирается весной на север? Полк Бельстрода тоже со дня на день ожидает приказа перевестись в Олбани, так что мы можем надеяться на встречу среди голландцев!
   – Надеюсь, что и кузен Дирк присоединится к вашей компании? – спросила Аннеке.
   Дирк ответил утвердительно, и разговор перешел на приятные встречи со знакомыми на чужбине. Из всех нас один Герман Мордаунт был так далеко от места своего рождения.
   – А я-то, – сказал Язон со свойственной ему вульгарной фамильярностью, – во время моего последнего путешествия не ездил дальше Данбюри! Что мне рассказывать о пользе путешествий! Я превосходно изучил разницу между Нью-Йорком и Коннектикутом!
   – И какую же из этих двух колоний вы предпочитаете, мистер Ньюкем? – спросила Аннеке.
   – Вот видите ли, мисс, – отозвался Язон, ни за что не хотевший отстать от своей невежливой и дурной привычки, – это вопрос в высшей мере коварный; на такую тему нет возможности расстегнуться на все пуговицы, не нажив себе врагов. Нью-Йорк, конечно, большая колония, против этого я не спорю, но всем известно, что она раньше была голландской колонией, а Коннектикут с самого своего основания имел высокое преимущество прекраснейшей территории с населением в большой степени нравственным и религиозным.
   Герман Мордаунт широко раскрыл глаза от удивления, слыша подобный ответ, но Дирк и я уже привыкли к образу мыслей и выражений Язона, и нас он этим ответом совсем не удивил.
   – И вы заметили большую разницу в обычаях этих двух колоний? – спросил мистер Мордаунт.
   – Громадную! – воскликнул Язон. – Вот вам пример, если хотите! В Коннектикуте подобная вещь никогда не могла бы случиться, дело идет о молодой мисс, вашей дочери; вы знаете, конечно, что мы все ходили смотреть льва; итак, Корни заплатил за мисс, все было, как надо быть…
   – Разве моя дочь забыла вернуть ему деньги? – спросил с недоумением хозяин дома.
   – Забыла? Нет, она этого не забыла и на выходе из балагана тотчас же вернула Корни стоимость билетов, но представьте себе, что Корни взял у нее эти деньги! Я смело могу утверждать, что в целом Коннектикуте ни один мужчина этого бы не сделал. Если мы не станем угощать девиц, то кто же их станет угощать?
   Герман Мордаунт понял, что сердиться на этого господина нельзя, и, с изысканной вежливостью обращаясь к Язону, сказал:
   – Вы должны извинить мою дочь, что она придерживается наших обычаев, мистер Ньюкем; она еще так молода и так мало знакома со светскими приличиями!
   – Но, Корни! – воскликнул возмущенным тоном Язон. – Как мог Корни допустить подобную оплошность!
   – Что вы хотите; мистер Литтлпейдж, как и моя дочь, еще не бывал в Коннектикуте!
   На этом и закончился столь занимательный разговор.
   Я покинул Лайлаксбуш серьезно влюбленным; с первого взгляда девушка произвела на меня сильное впечатление, но после того, как я увидел ее в домашней обстановке, она окончательно завладела моим сердцем. Доказательством этому могло служить то, что я совершенно забывал о Дирке, который, несомненно, имел больше меня прав на ее любовь. Герман Мордаунт тоже был к нему, видимо, очень расположен, и, быть может, втайне он лелеял мысль о браке его с дочерью, тем более что молодой геркулес обладал прекраснейшим характером и безупречной во всех отношениях репутацией. Но при всем этом Дирк не внушал мне никаких опасений. Я несравненно больше опасался Бельстрода, видя и сознавая все его преимущества передо мной. Быть может, если бы я мог чаще видеть перед собой в образе соперника моего милого Дирка, во мне хватило бы великодушия отступить и предоставить ему поле действий, но я положительно забывал о нем, и теперь, уезжая из Лайлаксбуша, не думал о его любви к Аннеке. Великодушие было чуждо моей душе, когда я думал об этой девушке.
   – А знаете ли, Корни, что эти Мордаунты изрядные толстосумы, – сказал Язон, когда мы выехали на большую дорогу. – У них на столе было больше ценной посуды, чем во всем городе Данбюри! Верно, старик чудовищно богат! И поверьте мне, – продолжал Язон, – он недаром выставляет всю эту посуду напоказ! Когда есть дочь-невеста, ее, естественно, хотят пристроить за какого-нибудь из этих богатых английских офицеров, которые сейчас справляют сенокос у нас в колониях! А скажите, этот Бельстрод, о котором несколько раз упоминали в разговоре, кто он такой? Офицер? Да?.. Меня редко обманывает предчувствие, и мне кажется, что именно он станет мужем прелестной мисс…
   При этих словах я заметил, что Дирк вздрогнул; меня тоже всего передернуло.
   – А можно узнать, мистер Ньюкем, на чем вы основываете свои предположения? – спросил я.
   – Да полно вам, что это за «мистеры»? Здесь, на большой дороге, а не в городе, я предпочитаю, чтобы друзья называли друг друга по имени: это проще, короче и лучше. Вы хотите знать, на чем я основываюсь? Да, прежде всего на том, что когда у кого-нибудь есть дочь на шее, то от нее стараются избавиться, то есть стараются сбыть ее с рук как можно скорее; затем, почти все эти офицеры люди богатые, а все родители ищут и любят богатых зятьков. Кроме того, среди них есть и такие, которым предстоит унаследовать титул, а это в высшей степени соблазнительно для каждой девушки. Я уверен, что в Данбюри ни одна не устояла бы против титула.
   Надо заметить, что хотя жители Коннектикута проще, чем где-нибудь в колониях, и равенство классов у них развито сильнее, чем где-нибудь, нигде так не преклоняются перед титулами и отличиями, как именно в Коннектикуте.
   В Сатанстое мы прибыли намного позже из-за остановки в Лайлаксбуше. Матушка моя была страшно рада вновь увидеть меня целым и невредимым после двухнедельного отсутствия и пребывания в Нью-Йорке, среди всех соблазнов и искушений столичной жизни. Мне пришлось рассказать ей все, где я был и что видел, рассказать про Пинкстер, и про льва, и про любительский офицерский спектакль. И вот однажды, когда я сидел в своей комнате, сочиняя стихи, что мне очень тяжело давалось, матушка вошла и села возле моего стола.
   – Пиши, пиши, – сказала она, – я не буду тебе мешать!
   – Да я уже закончил, – ответил я, пряча бумагу в стол, – я просто переписывал стихи!
   – Ты пишешь стихи? – спросила она. – Ты поэт?
   – Упаси меня Бог! Да это не лучше, чем быть школьным учителем, как Язон!
   – Кстати, о нем! Скажи, пожалуйста, как это случилось, что ты спас из пасти льва какую-то молодую девушку, как мне рассказывал мистер Ньюкем?
   Вероятно, я покраснел как рак, потому что почувствовал, как кровь прилила мне в голову, и я не в состоянии был произнести ни слова.
   – Да отчего же тут краснеть, мой милый? Семья Мордаунт такая уважаемая, что оказать им услугу и быть принятым у них в доме должно быть приятно каждому молодому человеку! Так как же, борьба твоя со львом была очень опасная?
   – Да борьбы никакой не было, прежде всего! Это все сочинил Язон! – вскрикнул я и рассказал все, как было в действительности.
   – Ведь Аннеке Мордаунт – единственная дочь, как мне сказал Дирк?
   – Так Дирк вам говорил о ней? – спросил я.
   – Да, очень часто! Ведь они родственники так же, как и ты!
   – Как и я? – воскликнул я. – Да разве мы в родстве с Мордаунтами?
   – Да, не очень близком, но все же в родстве: моя прапрабабушка, Алида Ван дер Гейдэн, была двоюродной сестрой прапрабабушки Германа Мордаунта; таким образом, ты и Аннеке родственники. Говорят, она очень симпатичная девушка…
   – Симпатичная?! Ах, мамаша, она красавица; она настоящее совершенство во всех отношениях, она положительный ангел!
   Пылкость, с какой я высказал эти похвалы, по-видимому, очень удивила мою матушку, но она не сказала ни слова, а перевела разговор на урожаи, на хозяйство, очевидно, удовлетворившись тем, что она узнала, и не желая большего.
   Вслед за прекрасным и столь знаменательным для меня месяцем маем наступило лето. Я всячески старался найти себе дело, работу, проводил целые дни в поле, помогал отцу в подсчетах, но ничто не могло отвлечь меня от мысли об Аннеке. И вот, когда в середине лета к нам приехал Дирк и предложил мне поехать вместе с ним к Мордаунтам, я сильно обрадовался этому предложению.
   Как человек предусмотрительный и осторожный, Дирк предварительно написал Герману Мордаунту, чтобы узнать, не побеспокоим ли мы их своим приездом. Ответ не заставил себя долго ждать: нас приглашали самым радушным образом. Мы выехали из дома с таким расчетом, чтобы приехать в Лайлаксбуш незадолго до обеда. Аннеке встретила нас, немного раскрасневшаяся и оживленная, с милой, приветливой улыбкой на лице. От нее мы за обедом узнали, что любительские спектакли офицеров продолжались до самого ухода полка из Нью-Йорка. Аннеке, живя в имении, была за все это время только на трех представлениях и настолько хвалила, насколько и порицала эти спектакли, отдавая справедливость превосходной игре мистера Бельстрода.
   Уступая настояниям наших радушных хозяев, я согласился заночевать в Лайлаксбуше, но на другой день мы с Дирком уехали вскоре после завтрака. Я привез Герману Мордаунту настоятельное приглашение от имени моих родителей приехать к нам отведать нашей рыбы и дичи, вместе с барышнями, и в сентябре Герман Мордаунт и обе барышни приехали к нам. Они пробыли у нас день и уехали в тот же вечер. Я поехал их проводить и простился с Аннеке, на этот раз на несколько месяцев.
   1757 год был памятным для колоний. Монкальм захватил форт Вилльям-Генри и перерезал весь гарнизон, после чего неприятель завладел Чампленом и занял Тикондерогу. Все это вызвало весьма пониженное настроение в колониях; весной предполагалось предпринять с помощью подкреплений, ожидаемых из Англии, и призыва местной молодежи усиленные нападения на неприятельские отряды, чтобы вернуть свои потери. Лорд Лаудон был отозван и замещен старым воякой Аберкромби; из Индии прибывали новые полки; вместе с ними приехала и труппа профессиональных актеров, и следующая зима в Нью-Йорке была столь богата увеселениями, что слухи об этом дошли даже до Сатанстое.

Глава X

   Милый друг, какое счастье, что я тебя встретил в Савойе! Осужденный блуждать по свету без родины, без приюта, я забыл все невзгоды при пожатии дружеской руки.
Барлоу

   Зима подходила к концу, и мне исполнился двадцать один год. Отец и полковник Фоллок, который нынче чаще прежнего приезжал к нам, стали серьезно поговаривать о путешествии, которое мы с Дирком должны были предпринять. Раздобыв карты, стали разрабатывать маршрут; громадный план Мусриджа (Оленьей Горы) – так именовалось наше новое владение – внушал мне чувство вожделения [2 - Один из жителей Нью-Йорка приобрел громадный участок земли, руководствуясь при покупке планом, но, прибыв на место, он убедился, что владение его совершенно лишено воды. Землемера призвали к ответу и обвинили в обмане, так как на плане повсюду были речки и озера. «Почему же здесь реки, которых на самом деле нет?» – спросил раздраженный владелец. – «Боже мой, – возразил ему составитель плана, – да разве вы когда-нибудь видели карту или план без рек? Это делается для красоты!»]: на плане всюду значились холмы, речки, озера и леса. Быть владельцем или совладельцем всего этого мне казалось весьма завидным.
   Прежде всего следовало решить, каким образом Дирк и я доберемся до Мусриджа, водой или сухопутным путем.
   Можно было дождаться, когда река очистится ото льда, и, воспользовавшись одним из судов, отплывающих раз или два в неделю из Нью-Йорка в Олбани, прибыть в этот город без особых затруднений. Но теперь, по случаю войны, все эти суда будут, без сомнения, заняты войсками, главным образом для доставки продуктов и припасов, вследствие чего пришлось бы испытывать много задержек и постоянно иметь дело с фуражирами, провиантмейстерами и разными поставщиками.
   Дед мой, седовласый старик, проводивший обыкновенно все утро в халате и колпаке, но никогда не забывавший переодеться к обеду в камзол и парик, неодобрительно покачал при этом головой и сказал:
   – Старайся иметь как можно меньше дел с этим народом, Корни! Знайте, что если вы попадете в их лапы, то они отнесутся к вам, как к бочонку солонины или мере картофеля, и если уж вам придется следовать за войсками, то лучше оставайтесь среди настоящих солдат, но только не среди этих пиявок поставщиков!
   Значит, о водном пути лучше было не думать, а сухопутным путем, если воспользоваться санной дорогой, можно было добраться до Олбани за три, может, четыре дня. Решено было выбрать этот последний путь. Когда все было готово для нашего отъезда, родители наши преподали нам свои наставления.
   Позвав меня в свой кабинет, отец сказал:
   – Корни, мой друг, вот бумаги, удостоверяющие наши права на те земли, а вот карта той местности и рекомендательные письма к некоторым военным на случай, если вам придется следовать за армией. Вот это письмо к моему бывшему капитану Чарлзу Мерреуезеру, который теперь уже полковник и командует батальоном. Свинина такого сорта, какую мы нагрузили на сопровождающий вас транспорт продовольственных продуктов, должна продаваться не дешевле трех демижое (два пенса) за бочонок, а мука в настоящее время не дешевле двух демижое. Да вот тут есть письма и к Скайлерам; это очень знатные люди, и я служил с ними, когда был в твоих годах, они родственники Ван-Кортландов и даже Рейсселаеров! Ах да, если они будут у вас покупать соленые языки, помеченные на бочонке буквой Т…
   – Кто? Скайлеры?
   – Да нет же, конечно, поставщики армии… то ты скажи им, что эти языки домашнего засола и что их можно подать к столу самого главнокомандующего.
   Такие были напутственные наставления отца; наставления матери были несколько иного характера.
   – Корни, дитя мое, ты сейчас уезжаешь от нас; не забывай же моих наставлений и того, чем ты обязан самому себе и своей семье. Рекомендательные письма, данные тебе, раскроют перед тобой двери всех лучших домов. Ищи же преимущественно общества почтенных пожилых дам, молодые люди много выигрывают, бывая в таком обществе, и в смысле своего поведения, и в образе мыслей и взглядов на жизнь!
   – Но, дорогая матушка, если мы будем следовать за армией, как того желает отец и полковник Фоллок, то как же мы сможем вращаться в обществе этих почтенных дам?
   – Я говорю о том времени, когда вы будете в Олбани. Правда, я не знаю, что вы будете делать при армии, раз оба не военные. Я достала для тебя рекомендательное письмо к миссис Скайлер, занимающей первое место в графстве, и непременно желаю, чтобы ты вручил ей это письмо в собственные руки. Оказывается, что Герман Мордаунт…
   – Как, неужели Герман Мордаунт и Аннеке?..
   – Я ничего не сказала об Аннеке, – заметила, улыбаясь, мать, – но действительно сестра пишет мне, что Герман уже около месяца как уехал вместе со своей дочерью и мисс Уаллас в Олбани с каким-то секретным поручением от правительства. Но в Нью-Йорке поговаривают, что он выхлопотал себе это поручение, чтобы иметь предлог быть поближе к известному полку, в котором служит один его дальний родственник, намеченный им в зятья.
   – Подобное предположение чудовищно! – воскликнул я. – Никогда столь навязчивое поведение не могло прийти в голову Аннеке!
   – Не ей, конечно, но ее отцу! Это дело другое! Мы все, отцы и матери, чрезвычайно смелы, когда дело идет о счастье наших детей.
   – Но кто может поручиться, что в этом ее счастье? И кто может знать, что творится в мыслях Германа Мордаунта! – воскликнул я.
   – Люди обыкновенно судят по себе. Признаюсь, Корни, никакая невестка не была бы мне более приятна, чем Аннеке Мордаунт. Но майор Бельстрод – соперник очень серьезный!
   – Другой невестки, как она, у вас, мамаша, не будет! – решительно воскликнул я. – Или я вовсе не женюсь!
   – Что ты, бог с тобой! Такой молодец, за которого с радостью пойдет любая девушка, и вдруг не женится! Да этого быть не может!
   – Ну, не станем больше говорить об этом, а лучше скажите, правда ли, что мистер Вордэн тоже уезжает в действующую армию?
   – Совершенно верно, и не только он, но и мистер Ньюкем тоже!
   Спустя дня три после этих напутствий наш маленький отряд выехал из Сатанстое. Наш обоз с продуктами, состоявший из нескольких саней, нагруженных доверху солониной, свининой и всеми просоленными продуктами сельского хозяйства полковника Фоллока, был отправлен под конвоем под ответственность Джепа и еще трех негров несколькими днями раньше, с таким расчетом, чтобы прибыть одновременно с нами в Олбани.
   Наши сани были щедро снабжены буйволовыми и медвежьими шкурами, защищавшими нас от ветра и холода. На переднем сиденье разместились Дирк и я, на заднем – мистер Вордэн и Ньюкем.
   Мы выехали из Сатанстое первого марта 1758 года. Погода стояла великолепная, хотя у нас в том году снега было не очень много. Надо быть очень хмурым и мрачно настроенным человеком для того, чтобы путешествие в санях не подействовало бодряще и не показалось веселым и приятным.
   Все мы были весело настроены, но Язон не мог не критиковать все, что ему попадалось на глаза; по его мнению, все отдавало Голландией или Йорком: двери домов были не там, где бы он желал, окна находились или слишком высоко, или низко, от жителей разило табаком – словом, все решительно было ему не по душе.
   Не успели мы отъехать несколько миль от дома, как все признаки оттепели стали налицо, и мы поняли, что нам надо спешить, если мы не хотим застрять в пути. К вечеру мы прибыли в замок Ван-Кортланд. На следующий день ветер опять был южный, но мы уже поднялись в горы и продолжали ехать вперед, не теряя времени, и перед наступлением ночи прибыли в Фишкилль. Это было цветущее селение, жители которого, по-видимому, очень мало интересовались тем, что происходило кругом. Здесь мы заночевали и утром, выехав из этого местечка, заметили сильную перемену климата. Здесь была настоящая зима: воздух был резкий; снег лежал толстым слоем на земле и на крышах домов, и сани неслись по нему, как крылатые птицы. Днем мы догнали наш обоз, но оставили его позади и продолжали свой путь тем же форсированным маршем. Местами мы видели реку, еще скованную льдом, но предпочитали не уклоняться от большой проезжей дороги, считая этот путь более надежным.
   На следующий день мы приехали в одну голландскую гостиницу, от которой недалеко было и до Олбани. Здесь мы решили передохнуть и немного оправиться после дороги. Как Дирк, так и я в дорогу надели собольи шапки, а Язон более скромную, лисью; только старик Вордэн не счел приличным для своего звания расстаться со своей обычной шляпой. Кроме меховых шапок, на всех были меховые шубы. После некоторого обсуждения этого вопроса мы с Дирком решили, что самое приличное въехать в город в дорожных костюмах и, лишь остановившись в гостинице, поменять их на городское платье. Но Язон рассудил иначе. Он был такого мнения, что в данном случае следует надеть все, что есть лучшее, и, к сильному моему удивлению, предстал перед нами в черных атласных брючках и яблочно-зеленом фраке, в пестрых шерстяных чулках и башмаках с громадными серебрянными пряжками. Конечно, светлый, яблочно-зеленый фрак был не по сезону, особенно здесь, где лежал глубокий снег и река была скована льдом. Но к счастью, погода стояла не особенно морозная, и солнце, немного обогревая несчастного Язона, помешало ему окончательно замерзнуть в его светло-зеленом фраке. Переодевшись, умывшись и отдохнув, мы поехали дальше и вскоре подъехали к берегу реки, где глазам нашим впервые предстали колокольни и крыши старинного города Олбани.
   В первую минуту никто из нас не решался переправиться через Гудзон по льду в санях в марте месяце, но Язон на этот раз высказал совершенно правильную мысль.
   – Посмотрите, – сказал он, – видите, вся река пестрит санями, между тем есть дорога и южнее, и севернее, а люди все-таки едут здесь. Но если местные жители едут по льду, то это доказательство, что ехать здесь не представляет опасности!
   Это было вполне резонно, но старик Вордэн ни за что не решался ехать в санях и предпочел перейти реку пешком; он опасался даже идти возле саней и поэтому не пошел проторенной тропой, а стал пробираться сторонкой по снегу.
   При виде такого множества саней, заполненных веселой разряженной молодежью, мы подумали, что тут какой-нибудь праздник. Когда мы были посередине реки, мимо нас пронеслись с быстротой стрелы богато разукрашенные сани; впереди стоял и правил лошадьми закутанный в меха возница, в котором я с первого взгляда узнал Бельстрода, а в санях, среди шести розовых девичьих лиц, мне бросилось в глаза лицо Аннеке Мордаунт. Не знаю, узнали ли нас, но я не мог не оглянуться назад и не взглянуть еще раз на это виденье; в этот момент я увидел презабавную сцену: старик Вордэн бежал что есть мочи по снегу, направляясь к набережной, за ним гнались легкие сани. Видя, что почтенный старец бредет пешком, сидевшие в санях молодые люди хотели догнать его и предложить ему сесть в их экипаж, но испуганный старик бежал изо всех сил, пока, едва дыша и чуть не падая от изнеможения, не добежал наконец до набережной.

Глава XI

   Прежде сумейте помешать крови обращаться в жилах и тогда, милорд, пробуйте заставить любовь внимать рассудку.
Юнг

   Мы выехали на берег одновременно с санями, преследовавшими мистера Вордэна; в санях этих находились двое молодых людей весьма приличного вида, говоривших по-английски с легким голландским акцентом, и три дамы, по глазам которых было видно, что им неудержимо хотелось рассмеяться.
   Один из этих молодых людей, вежливо приподняв свою меховую шапку, подошел к нам и, видя, что мистер Вордэн из нашей компании, осведомился:
   – Скажите, ради бога, что случилось с этим почтенным пастором, что он так бежал по льду?
   – Что со мной? – повторил старик. – Я просто не имел желания утонуть!
   – Утонуть? – удивился молодой голландец. – Как могли вы допустить мысль о возможности такой опасности, ваше преподобие? Ведь река замерзла!
   Тогда я объяснил ему все, как было, и веселый голландец поспешил принести мистеру Вордэну свои извинения и тут же попросил разрешения нам представиться. Звали его Гурт Тэн-Эйк, его знал весь город. Это был первый весельчак, затейник и балагур, красивый парень, всегда готовый посмеяться, всегда готовый развязать кошелек, большой любимец дам и девиц и добродушнейший малый. Он предложил нам познакомить нас с городом и, узнав адрес гостиницы, где мы рассчитывали остановиться, пообещал вскоре наведаться к нам. Затем он пожал всем нам по-дружески руку, его товарищ вежливо раскланялся, а три дамы подарили нас очаровательными улыбками, после чего веселая компания умчалась, звеня бубенцами и колокольчиками своих ретивых коней.
   Мы рассчитывали, что эта история с его преподобием скоро забудется, не тут-то было. Развеселый Гурт разнес ее по всему городу со всевозможными прикрасами, и на другое утро решительно все знали о том, что было названо «коленцем его преподобия».
   В 1758 году Олбани был еще чисто голландским городом; жители все говорили на голландском языке, на простонародном голландском наречии, даже негры распевали голландские песенки. На улицах встречалось много военных, но при всем этом Олбани производил после Нью-Йорка впечатление маленького провинциального городка. Большая улица была действительно и велика, и широка, но зато все остальные были очень тесны.
   Мы с Дирком вышли пройтись и познакомиться с главными достопримечательностями города; дойдя до голландской церкви, мы столкнулись неожиданно с Гуртом Тэн-Эйком.
   – А, здравствуйте, мистер Литтлпейдж и мистер Фоллок, я вас как раз искал! Дело в том, что мы имеем здесь привычку собираться по вечерам теплой компанией, чтобы вместе поужинать. Сегодня как раз мы хороним зимний сезон и очень желали бы видеть вас у нас; мы собираемся в девять часов, ужинаем в десять и расходимся в полночь! Как видите, все очень прилично, и при этом все ведем себя примерно!
   В этом забавном приглашении было так много искренности и сердечности, что отказаться было совершенно невозможно.
   – Мы не заставим себя просить, мистер Тэн-Эйк, – сказал я, – я и друг мой с благодарностью принимаем ваше милое приглашение!
   – Ваш друг? Я подразумевал всех ваших друзей! Впрочем, вон я вижу одного из них! – Это был бледно-зеленый фрак, который он увидел в конце улицы. – Им я займусь сам, а вы постарайтесь уговорить его преподобие; он, кажется, не дурак покушать, и добрый кусок индейки да стакан доброй мадеры, право, такие вещи, которыми не следует пренебрегать даже и духовному лицу. Так в этом отношении я рассчитываю на ваше содействие! Мне думается, что мы вскоре станем с вами неразлучными друзьями, мистер Литтлпейдж, а пока до скорого свидания! К восьми часам я зайду за вами.
   Распрощавшись с Гуртом, мы с Дирком прошли до английской церкви и залюбовались фасадом ее, как вдруг нас окликнули мистер Вордэн и Язон. Первый из них пошел за сторожем с просьбой отпереть храм; вскоре храм был открыт, и мы вошли в него; как водится, все мы обнажили головы, только Язон еще глубже нахлобучил свою шляпу на голову с каким-то вызывающим видом: по его мнению, снимать шляпу, входя в церковь, было своего рода идолопоклонством.
   Я ничего ему не сказал. Когда мы вышли из церкви, я передал мистеру Вордэну приглашение Тэн-Эйка, но старик не сразу согласился; он еще не виделся со своим братом, настоятелем этой самой церкви, которого хотел просить позволить ему отправить в ближайшее воскресенье службу вместо него, и прежде чем он получит это разрешение, старик не хотел нигде показываться. Но на обратном пути в гостиницу мы встретили самого настоятеля кафедральной церкви Святого Петра, брата мистера Вордэна, и он тут же дал свое согласие. Таким образом это дело было улажено. Расставаясь с его преподобием настоятелем, мистер Вордэн спросил его:
   – А кстати, любезный брат, знакома вам семья Тэн-Эйка? Это приличные люди?
   – Как нельзя более приличные, дорогой брат, и всеми уважаемые, могу вас заверить!
   – В таком случае, Корни, я готов принять приглашение этих молодых людей; я не хочу, чтобы они считали меня пуританином!
   Едва успев приехать, мы уже оказались принятыми в обществе, и через два дня мистер Вордэн должен был говорить проповедь в кафедральной церкви. Дебют был не дурен; но в ожидании ужина надо было пообедать. В гостинице нас накормили очень недурным обедом, после которого мы с Дирком решили пройтись и, кстати, посмотреть, не столкнет ли нас судьба с каким-нибудь провиантмейстером, которому мы могли бы сбыть свои припасы и коней.
   Едва мы успели выйти из дома, как столкнулись опять с Гуртом Тэн-Эйком, который как будто жил на улице. Сообщив ему о согласии Вордэна принять его приглашение, мы с Дирком в разговоре упомянули о нашем деле. Гурт тут же предложил нам свои услуги свести нас с одним крупным поставщиком армии, закупающим в данное время все, что можно скупить.
   Идя вместе с нами к этому поставщику, он предупредил нас, чтобы мы ни под каким предлогом не спускали цены на свой товар, лошадей приказано покупать, где только можно и сколько можно; ведь за все платит казна.
   – Я вам советую, – добавил он, – сказать ему, что вы желаете продать ваших лошадей не иначе, как вместе с санями и упряжью!
   Мы последовали его совету, а скупщик оказался очень сговорчивым. Вскоре торг был заключен, и мы с Дирком получили всю стоимость наших коней, саней, солонины, муки и всего остального звонкой монетой. Медвежьей шкурой с наших саней очень прельстился Гурт, и я предложил уступить ему ее безвозмездно, но он ни под каким предлогом не согласился на это и настоял на том, чтобы заплатить мне за нее гинею.
   – Ну вот, – весело воскликнул неунывающий Гурт, – ваше дело улажено. Коней своих вы продали по хорошей цене; они хотя и добрые кони, но возраста почтенного; впрочем, на войне и самых молодых не больше пощадят, чем старых. А теперь не пройти ли нам с вами прогуляться по Большой улице? Это как раз тот час, когда все наши дамы совершают свою вечернюю прогулку в экипажах, а мы, молодежь, пользуемся случаем раскланяться с ними и посмотреть на них!
   – Несомненно, что ваши дамы здесь, в Олбани, замечательной красоты, судя по тому, каких я видел! – сказал я, желая польстить своему собеседнику.
   – Мы, конечно, не можем пожаловаться, – согласился он, – но нынешней зимой к нам приехали с вашей стороны такие красавицы, что при виде их лед на реке мог бы растаять!
   – Значит, эти красавицы из Нью-Йорка? – спросил я.
   – Да, и этим украшением нашего города мы обязаны близости армии, но ни один полковник, капитан или майор не привез к нам таких красавиц, как господин Герман Мордаунт! Быть может, его имя вам знакомо?
   – Как же! Мой друг Фоллок даже в родстве с ним! – ответил я.
   – Вам можно позавидовать, мистер Фоллок, в том, что вы имеете счастье называть кузиной мисс Аннеке Мордаунт!
   – О да! – воскликнул я. – Аннеке Мордаунт – красивейшая и прелестнейшая девушка в Йорке!
   – Ну, я не сказал бы этого, – возразил Гурт, – мисс Мордаунт действительно прелестна, об этом я не спорю, но с ней мисс Мэри Уаллас, которая ничуть не уступает ей ни по красоте, ни по другим своим качествам!
   Мисс Мэри Уаллас! Никогда мысль о ней не приходила мне в голову, как о равной Аннеке, она была прекрасна, мила, кротка, добра и скромна, но возле ее подруги оставалась как-то в тени.
   Итак, Гурт Тэн-Эйк был восхищен Мэри Уаллас, быть может, даже влюблен в нее!
   Это было новым подтверждением того, что мы любим в других свою противоположность. Что могло быть более противоположно одно другому, чем Мэри Уаллас и Гурт Тэн-Эйк?
   – Мисс Уаллас действительно прелестна, – согласился я, – и я совсем не удивлен, что вы говорите о ней с таким восхищением!
   – Восхищением! – воскликнул Гурт, останавливаясь посередине улицы и глядя мне прямо в глаза. – Нет, милый мистер Литтлпейдж, это слово слишком слабое! Оно не может выразить моих чувств; это не восхищение, а боготворение, обожание, восторг, я хотел бы жениться на ней сию же минуту, а затем всю жизнь боготворить ее, целовать след ее ног, подол ее платья!
   – И вы сказали ей это?
   – И не раз! Я твердил ей о моих чувствах до пресыщения! Она уже два месяца как здесь, и с первого дня ее приезда все мое существо принадлежит ей. Так вот, если хотите, господа, я приведу вас к тому месту, где в это время дня всегда проезжает экипаж Германа Мордаунта и где я всегда имею удовольствие приветствовать его барышень!
   Теперь я начинал понимать, почему Гурт целые дни проводил на улице. Мы последовали за ним к голландской церкви, и вскоре я действительно имел счастье увидеть Аннеке Мордаунт и ее подругу. Мне показалось, что глаза Мэри Уаллас с особенным вниманием остановились на том углу, где стоял Гурт, и что, отвечая на его поклон, она слегка покраснела. Но я заметил также, что Аннеке вздрогнула от неожиданности, увидев меня, и ее улыбка и разгоревшиеся глазки так взволновали меня, что я насилу смог справиться с охватившим меня волнением.

Глава XII

   Вино ударяет им в голову, и разум мутится. Безумие занимает его место, и вскоре их шутки становятся богохульством.
Общество друзей морали

   Мы продолжали свою прогулку и, идя вверх по главной улице, были немало поражены, увидев, что взрослые молодые люди в Олбани катаются с гор на санках. У нас в Нью-Йорке этим забавляются мальчишки лет до четырнадцати, здесь же вся блестящая молодежь предавалась этому спорту на главной улице, идущей крутым спуском под гору. Садились на санки или саночки у голландской церкви и съезжали дальше английской, даже офицеры, группами выходя и;з форта, садились на санки и со смехом катились с горы.
   – Хотите попробовать? – предложил мне Гурт. – Вот хорошие большие санки, вам нечего бояться: я ручаюсь за вашу безопасность!
   – Не стары ли мы с вами для такой забавы, да еще на главной улице города? – заметил я.
   – Полноте, что вы. Здесь это принято; даже дамы доверяют мне свою судьбу при этих катаниях, и никогда еще со мной ничего не случалось.
   – Как? Дамы? Неужели они решаются скатываться с гор таким образом?
   – Да, почему же нет? Это очень весело, особенно в лунные ночи! Смотрите, вот и капитан Маузон, всеми уважаемый и не слишком юный офицер, готовится скатиться вниз! Садитесь за даму и предоставьте все остальное мне!
   Отказать не было возможности, я сел; в одну секунду Гурт стоял за моей спиной, и с захватывающей дух быстротой мы понеслись вниз. Признаюсь, при этом я испытывал живейшее удовольствие и, кроме него, не думал ни о чем. Мы благополучно пронеслись вдоль всей улицы, и на нашем пути почтенные люди кричали: «Браво, Гурт! Молодчина, Тэн-Эйк!» По-видимому, все в городе его знали и все любили; в тот момент, когда мы заворачивали за церковь, желая прокатиться еще дальше, до самой набережной, нам навстречу выехал откуда-то экипаж, запряженный парой горячих лошадей; была минута, когда я был уверен, что мы несемся прямо под ноги этим рысакам. Но Гурт, заметив опасность вовремя, сильным толчком заставил наши саночки описать круг, причем мы оба вылетели на снег и покатились друг за другом под гору. Спустя минуту, вывалявшись в снегу, мы вскочили на ноги как раз перед экипажем, который кучеру удалось остановить вовремя, чтобы избежать несчастья. Каков же был мой ужас, когда я увидел, что в экипаже сидела Аннеке Мордаунт и Мэри Уаллас, а негр, их возница, хохотал без удержу, глядя на нас.
   – Мистер Литтлпейдж! – невольно воскликнула Аннеке.
   – Мистер Гурт Тэн-Эйк! – вырвалось и у Мэри Уаллас восклицание, полное упрека.
   – К вашим услугам, как всегда! – отозвался неугомонный весельчак. – Не подумайте, пожалуйста, что виной тому была моя неловкость! Нет, это вина шалопая мальчишки, который должен стоять на углу улицы и предупреждать о выезде экипажа; он куда-то сбежал со своего поста. Пусть только одна из вас, mesdames, согласится сделать мне честь скатиться на моих саночках, и я клянусь своей честью, что скачу ее с быстротой ветра, не помяв ни одной ленточки!
   Мэри Уаллас ничего на это не ответила, но Аннеке ответила за нее с большей живостью, чем я от нее ожидал.
   – Нет, мистер Тэн-Эйк, – сказала она, – когда Мэри и мне придет фантазия превратиться вновь в девочек-подростков, то мы обратимся к маленьким мальчуганам, которым приличествует эта забава, а не к взрослым людям, которым пора бы и забыть о ней. Помпей, поезжай домой! – добавила она, обращаясь к негру-кучеру, и, кивнув довольно холодно головкой в нашу сторону, обе дамы скрылись с наших глаз.
   Будь они уроженками Олбани, они, конечно, позабавились бы нашим приключением, но они были нью-йоркскими дамами и совершенно иначе смотрели на вещи. Нам ничего не оставалось, как почтительно поклониться и молчать.
   – Нет, вы только посмотрите, мистер Литтлпейдж, – возмутился Гурт, – ведь это, пожалуй, на целую неделю хватит холодных взглядов и безмолвной укоризны! А за что? За то, что я всего на каких-нибудь четыре года старше того возраста, в котором, по их мнению, это удовольствие позволительно! А вам который год, можно спросить?
   – Мне только что исполнился двадцать один год! – сказал я. – Лучше бы я был грудным ребенком!
   – Ну, уж это вы через край хватили, мой милый! Достаточно было бы стать школьником. Но не будем унывать! Я люблю веселиться и не раз говорил это самой мисс Уаллас, и знаете, что она мне на это ответила? Что следует в известном возрасте быть более серьезным и думать о благе своей родины. Но ведь можно и о родине думать, и с гор кататься. Если можно, не роняя своего достоинства, бегать на коньках, то почему нельзя кататься с гор? Но она прочла мне по этому случаю целую проповедь!
   – Что же, это добрый знак, – заметил я, – наставления читают только тем, кем интересуются!
   – В самом деле?! А мне это и в голову не пришло! Подумайте, мисс Мэри еще говорит мне, что такому человеку, как я, стыдно сидеть сложа руки, когда кругом дерутся, то есть воюют. Как вам кажется, естественно ли со стороны молодой девушки желать, чтобы ее возлюбленный подставлял грудь под пули?
   – Благодарите Бога за то, что вами занимаются, Гурт! Но мне пора домой, меня ждет мистер Вордэн: я обещал вернуться к шести часам!
   Почти у дверей нашей гостиницы я встретил Дирка, сияющего и счастливого.
   – Я только что видел Аннеке и Мэри Уаллас, – сказал он, – и они остановились, чтобы поговорить со мной. Мордаунты устроились здесь своим хозяйством и рассчитывают пробыть здесь до половины лета. Нас ждут в любой день к обеду, потому что после истории со львом ты там стал общим любимцем!
   – Так мисс Аннеке тебе сказала, что она рада будет видеть нас с тобой у себя, как прежде?
   – Ну конечно! Я могу повторить тебе слово в слово то, что она сказала: «Кузен Дирк, всегда, когда вам будет угодно, я буду рада вас видеть у нас и надеюсь, что вы приведете к нам и вашего священника, о котором вы мне рассказывали!»
   – А о Язоне Ньюкеме или Корни Литтлпейдже мисс Аннеке ни разу не упомянула? Мое имя не было произнесено в разговоре? – встревоженным голосом осведомился я.
   – Нет, я много раз упоминал о тебе в разговоре; я рассказал ей, как ты выгодно продал все, что твой отец поручил тебе продать, и вообще мы очень много говорили о тебе!
   – Прекрасно, но какая-нибудь из барышень говорила что-нибудь обо мне?
   – Ах да! Теперь припомнил, что Аннеке сказала что-то такое, чего я не понял, она сказала так: «Я видела мистера Литтлпейджа, он как будто вырос с тех пор, как я его не видала, он скоро будет настоящим мужчиной…» Понимаешь ты это, Корни?
   – Да, понимаю, Дирк, понимаю! Я не рад даже, что попал в Олбани! Но посмотри, бога ради, что я вижу! Ведь это наш Язон!
   Действительно, в этот самый момент мимо нас на санях пронесся мистер Ньюкем в своем яблочно-зеленом фраке, широко расставив ноги в пестрых чулках и башмаках с большими серебряными пряжками.
   – А ведь это, вероятно, очень весело, Корни, – сказал Дирк, – мне положительно хочется попросить у него салазки и скатиться самому раз-два с горы!
   – Сделай это, Дирк, и тогда тебе не видать мисс Аннеке как своих ушей! Она не любит, чтобы взрослые мужчины забавлялись, как дети!
   Дирк широко раскрыл глаза, но не сказал ни слова. Мы застали старика Вордэна в превосходном настроении духа; он сообщил, что познакомился с несколькими английскими офицерами и получил много приглашений, поздравил меня с успешной продажей и вообще был доволен собой и другими.
   В назначенное время Гурт явился за нами, как обещал, и по пути стал знакомить нас с тем обществом, в которое готовился нас ввести.
   – Наша компания состоит из самых милых, веселых и порядочных молодых людей города, собираемся мы обыкновенно раза два в месяц у одного милого старого холостяка по имени Ван-Брюнт, весьма сведущего в вопросах религии и большого охотника побеседовать на эту тему! – говорил мой новый знакомый.
   Придя к дому этого почтенного холостяка, Гурт вошел первый, не постучав в двери; весь маленький клуб, состоявший из двенадцати человек, был в сборе. Все это были по большей части голландцы, с виду сдержанные, миролюбивые и флегматичные, но весьма буйные и шумливые, когда разойдутся; а об олбанийцах я не раз слышал, как о больших затейниках и шалунах.
   Нас встретили очень сердечно и радушно; все именовали мистера Вордэна «преподобием» и, по-видимому, намеревались держать себя скромно и прилично. Ван-Брюнт был человек лет сорока пяти, коренастый, плечистый, с красным лицом и довольно свободным обращением, вследствие постоянного вращения в тесном товарищеском кругу молодежи.
   – Не находите ли вы, господа, что стоять и смотреть друг другу в глаза – занятие довольно скучное, и притом возбуждающее жажду? А поэтому, мне кажется, нам следует прежде всего выпить по стакану доброго пунша! Это освежает горло и мысли! Ну-ка, Гурт, пуншевая чаша как раз у вас за спиной! – начал хозяин.
   Гурт тут же наполнил стаканы и угостил всех превосходным пуншем, который мне показался, однако, очень крепким. Но Гурт, выпив один стакан, налил себе другой и не задумываясь выпил и его. Громадная пуншевая чаша живо опустела, и Гурт опрокинул ее дном вверх, чтобы не было сомнений. Присутствующие, полагая, что мистер Вордэн не понимает голландского языка, разговаривали преимущественно по-английски; вскоре принесли другую чашу пунша, и после второго и третьего, а для некоторых и четвертого стакана разговор стал еще оживленнее. Больше всех пил Гурт, но вино не производило на него ни малейшего действия.
   Все были веселы и в прекрасном расположении духа, когда в дверях появился негр с растерянной физиономией и знаками позвал хозяина. Вслед за хозяином исчез и Гурт, но он вернулся очень быстро и, отозвав в сторону еще трех членов клуба, стал с ними о чем-то озабоченно совещаться. До меня доносились из их разговора только бессвязные отдельные слова: «У старого Койлера… вот ужин, достойный богов!.. Утки, дичь, паштет… все нас знают – это не выгорит!.. Вот бы его преподобие!.. Чужие! Как быть?»
   Из того, что я уловил, я понял, что нашему ужину грозит какая-то беда… Главную роль в совещании играл, несомненно, Гурт; все его слушали и в большинстве поддакивали ему. Наконец он выступил вперед и обратился к нам с такой речью:
   – Господа, я должен сказать, что у нас в Олбани среди молодежи в обычае многое, что, вероятно, не принято у вас в столице. Так, у нас в обычае делать хищнические набеги на птичники и курятники соседей и поужинать за их счет! Не знаю, как вы на это смотрите, господа, но что касается меня, то выкраденная таким образом птица, утки, гуси, индюшки и куры мне кажутся намного вкуснее и сочнее приобретенной на базаре. Но на этот раз у нас был изготовлен самым законным путем приобретенный ужин, который, однако, благодаря той же теории вдруг бесследно исчез из кухни, став наживой какой-нибудь другой предприимчивой компании.
   – Как так? Похищен целый ужин? – встревожился не на шутку мистер Вордэн.
   – Да, весь, до последней крохи! Не осталось ни крылышка, ни ребрышка, даже ни одной картофелины; унесли все до последней корки хлеба!
   – Кто же? Кто мог на это отважиться?
   – Пока это еще покрыто мраком неизвестности; все было сделано так ловко, так тонко, что никто ничего не видал. Кто-то под окнами крикнул: «Пожар!», наши слуги выбежали посмотреть, где горит, и в этот момент наш ужин исчез.
   – Боже мой, какое несчастье! Какое злодейство!
   – Нет, ваше преподобие. Это просто шалость, забавная проделка кого-нибудь из наших друзей, вздумавших угоститься за наш счет, и если вы не поможете нам вернуть наш ужин, то они и съедят его за наше здоровье, а мы останемся ни с чем!
   – Я могу помочь вам, говорите вы? Да я готов сделать что угодно, чтобы вернуть ваш ужин!
   – Вот видите ли, наш ужин находится в двух шагах отсюда, и ничего не может быть легче, как вернуть его. Необходимо только выманить из кухни старую Доротею и задержать ее хотя бы всего пять минут. Нас она всех в лицо знает и сразу заподозрит, в чем дело. Но вы, мистер Вордэн, чужой человек да еще духовное лицо, а она такая богомолка и без ума от духовенства. Если вы поговорите с ней несколько минут, то это все, что нам нужно.
   – Я весь к вашим услугам, – заявил мистер Вордэн, – мы, по справедливости, вправе отнять то, что взяли у нас!
   Решено – сделано. Гурт с несколькими товарищами, захватив большие корзины, накрытые салфетками, задним ходом пробрались в кухню соседнего дома в то время, когда мистер Вордэн в сопровождении меня пошел на улицу к крыльцу, над которым висел зажженный фонарь, судя по которому мы думали, что здесь помещается какая-нибудь гостиница или ресторан. Маленький негритенок выманил старуху Доротею на крыльцо, сказав ей, что ее спрашивает какой-то священник. Увидев священника, старуха рассыпалась в любезностях по его адресу, а мистер Вордэн принялся ласково внушать ей, что воровство есть грех, что это поступок непростительный, противный христианской морали и тому подобное. Напрасно бедная Доротея старалась его уверить, что она никогда ничего не воровала и хозяина своего никогда не обсчитывала, что даже остатки холодного мяса без его личного приказания или разрешения не отдаст бедным. Наконец пронзительный свист возвестил о том, что ужин наш водворен на место; тогда мистер Вордэн простился со своей собеседницей, и мы вместе вернулись к своим друзьям. Гурт подошел к нам и поблагодарил за оказанное содействие, после чего все мы весело сели за стол.
   Ужин был приготовлен на славу, и все оказали ему должную честь; в продолжение нескольких минут ничего не было слышно, кроме шума ножей и вилок, затем стали пить за здоровье, провозглашать тосты и в заключение петь песни и рассказывать забавные случаи из своей или чужой жизни.
   Гурт спел несколько песенок, частью английских, частью голландских; все ему шумно аплодировали; голос у него был звучный и приятный, и все слушали его с удовольствием.
   Когда шум аплодисментов немного затих, Гурт предложил, чтобы каждый из присутствующих произнес тост непременно за даму, и первый пример как старший из присутствующих должен подать его преподобие.
   – Непременно за даму, господа? – спросил мистер Вордэн. – Ну что же, если уж такое ваше условие, то я готов! Надеюсь, что вы найдете ее столь же уважаемой, как и я! Пью за нашу общую мать, за святую церковь!
   Все приветствовали громкими криками находчивость его преподобия, и затем Ван-Брюнт торжественно объявил, что очередь за мной.
   – Господа, я пью за мисс Аннеке Мордаунт, о которой все вы, вероятно, слышали!
   – За мисс Аннеке Мордаунт! – сдержанным хором подхватили присутствующие.
   – Ваша очередь, Гурт!
   – Я пью за мисс Мэри Уаллас! – громко и торжественно произнес он, и на мгновение красивое лицо его приняло серьезное, почти благоговейное выражение.
   – Право, я мог это наперед сказать, Гурт! – воскликнул Ван-Брюнт. – Вот уже десятый раз вы неизменно провозглашаете этот самый тост!
   – И это еще не последний раз вы его слышите, друг мой, так как я и впредь никогда не буду провозглашать другого тоста, кроме этого! – решительно заявил он в тот момент, когда в дверях появилась фигура констебля.
   – А, господин констебль, – весело воскликнул Гурт, – чему обязан чести вашего визита в такое позднее время?
   – По делам службы, мистер Гурт! Прошу покорно извинения, что потревожил, – ответил констебль, маленький, пузатенький голландец, весьма добродушного вида, немилосердно коверкавший английский язык. – Если разрешите, позволю себе передать вам возложенное на меня поручение!

Глава XIII

   Мне кажется, друзья, что все вы ученики – мошенники, но, если предоставить вам свободу, вы очень скоро превзойдете своих учителей.
Догберри

   – Сделайте одолжение, я слушаю! – сказал Гурт.
   – Так вот, мистер Гурт, господин мэр поручил мне сказать, что он будет очень рад видеть вас сейчас же у себя вместе с преподобным отцом, читавшим наставление его кухарке, старухе Доротее, и молодым человеком, находившимся при нем, вероятно, в качестве причетника.
   «Кухарка мэра! Так вот в чем фокус! Значит, то был не собственный ужин Гурта, которым мы помогли ему овладеть; мы уничтожили ужин мэра, всеми уважаемого Петерса Кюйлера. Значит, фонарь над входом обозначал не гостиницу, а присутственное место – резиденцию власти. Судя по количеству блюд, ужин этот был приготовлен не на одну семью, а на гостей», – думал я, с невольной тревогой взглянув на мистера Вордэна, тот смотрел мрачно. Но делать было нечего: мы взяли свои шляпы и последовали за констеблем в дом мэра.
   – Вы не беспокойтесь, господа, такие вещи здесь, в Олбани, часто случаются, – сказал Гурт, когда мы вышли на улицу. – Во всяком случае, вы оба ни в чем не повинны, так как были уверены, что содействуете возвращению похищенного у нас ужина.
   – А кому же, собственно, принадлежит этот уничтоженный нами ужин? – спросил мистер Вордэн.
   – Почему бы теперь не сказать вам этого? – весело отозвался Гурт. – Собственно говоря, это был ужин мэра! Но будьте спокойны, все это объяснится как нельзя лучше! Моя мать – близкая родственница жены мэра; впрочем, мы здесь, в Олбани, все между собой родня так или иначе, так что я, в сущности, поужинал за счет своего родственника, хотя и незваный!
   – Я, право, не знаю, мистер Тэн-Эйк, не вправе ли мы с мистером Литтлпейджем пожаловаться на вас. Я счел возможным прочесть наставление кухарке, которая, как я полагал, была участницей похищения нашего ужина. Но что теперь мне сказать мэру, если он обвинит меня в том, в чем я обвинил его кухарку? Ведь я все-таки лицо духовное!
   – Положитесь во всем на меня, ваше преподобие, – сказал Гурт, готовый принести себя в жертву, обвинить себя в чем угодно, лишь бы не причинить неприятности другому. – Я уже привык к таким проделкам и отвечаю за все!
   – Да, да, – подтвердил констебль, – мистер Гурт знаком с такими делами. С ним каждую неделю что-нибудь подобное случается, а только все-таки вы на этот раз хватили через край, мистер Гурт, стащили ужин из-под носа у самого мэра! Вы бы лучше обратились ко мне, я подсказал бы вам, у кого ваша дичь и паштеты!
   – Это, конечно, было бы лучше, но мы так торопились, у нас были званые гости, нельзя же было их морить голодом!
   Мэр распорядился, чтобы нас провели прямо в гостиную, вероятно, для того, чтобы пристыдить Гурта в присутствии одной особы, и представьте себе мой ужас, когда среди общества, обреченного нами на голод, я увидел Германа Мордаунта с дочерью и мисс Уаллас. Все знали, что было сделано, но до нашего появления в гостиной один мэр знал кем. Гурт смело и решительно выступил вперед, несмотря на присутствие Мэри, на лице которой ясно читалась мучительная тревога. Аннеке же даже не взглянула в мою сторону, но лицо ее горело.
   При виде мистера Вордэна мэр был крайне удивлен, он ожидал увидеть знакомое лицо какого-нибудь шутника, переодетого для этого случая, а вместо этого здесь стоял незнакомый господин почтенной наружности, несомненно духовное лицо.
   – Здесь, вероятно, какое-нибудь недоразумение, – сказал мэр. – С какой стати побеспокоили этих господ наравне с Тэн-Эйком? – спросил он у констебля.
   – Мне было приказано пригласить сюда и сообщников мистера Гурта! Так вот они!
   – Послушайте, Гурт, скажите мне, кто эти господа, которых я имею честь видеть у себя?
   – Я давно сказал бы вам это, господин мэр, если бы нас не ввел констебль сюда, и в таких случаях я все предоставляю сделать ему!
   Как я мог заметить, мэр с трудом сдерживал смех: очевидно, мы попали не в руки строгого судьи, а милейшего человека.
   – Этот уважаемый священник только что прибыл из Англии и на следующий день будет говорить проповедь в церкви Святого Петра для поучения всех нас, не исключая и мисс Мэри Уаллас, если она соблаговолит прийти послушать его, по свойственной ей доброте и снисходительности.
   Взглянув на Мэри, я увидел, что она скорее была огорчена случившимся, чем возмущена против Гурта. Аннеке же была, видимо, шокирована откровенностью и нескромностью Гурта, который так открыто афишировал свои чувства к ее подруге.
   – Прекрасно, – сказал мэр, – я весьма рад видеть вас у себя, ваше преподобие!
   – А этот молодой человек – мистер Корнелиус Литтлпейдж из Сатанстое в Вест-Честере!
   Мэр любезно поклонился, но, видимо, не знал, что ему теперь с нами делать. Чтобы молодые шалуны крали у соседей птицу и свиней, а затем устраивали себе грандиозный ужин, было дело довольно обычное; что две группы таких шалунов похищали одни у других такой ужин, который иногда успевал несколько раз перейти из рук в руки прежде, чем его съедали, это тоже случалось нередко, но до этого дня еще никому не приходило в голову дерзнуть похитить ужин из кухни мэра.
   В первый момент, возмущенный этим поступком, мистер Кюйлер послал за констеблем, а затем одумался и при виде замешанных в этом глупом деле двух посторонних лиц, из которых один был духовное лицо, решил сменить гнев на милость.
   – Идите себе с Богом, Ханс, – сказал он, обращаясь к констеблю, – когда мне понадобятся ваши услуги, я пошлю за вами. А вам, господа, я хочу доказать, что старый Петерс Кюйлер может угостить своих гостей даже вопреки столь опасному соседству, как соседство шалуна Гурта Тэн-Эйка. Мисс Уаллас, позвольте мне предложить вам руку! Мистер Вордэн, вероятно, не откажется вести мою жену к ужину, и остальные господа последуют нашему примеру.
   Гурт поспешил предложить руку одной из дочерей хозяина дома, сын мистера Кюйлера повел Аннеке к ужину, а я должен был удовольствоваться оставшейся барышней, кажется тоже родственницей хозяев.
   Надо отдать должное справедливости, наспех приготовленный ужин был превосходным и, пожалуй, не уступал первому. Хозяин дома всячески старался показать нам, что мы все прощены и что теперь мы у него желанные гости; мы старались ему помочь в этом со своей стороны, хотя я не могу сказать, что чувствовал себя вполне уверенно.
   Мистер Кюйлер, желая показать, что он смотрит на всю эту проделку, как на шутку, от души смеялся и подтрунивал над случившимся. Мистер Вордэн очень мило отшучивался, и мэр был им совершенно очарован.
   Видя, что Гурт не совсем в своей тарелке, мэр, желая показать ему свое расположение, сказал:
   – Гурт, налейте себе вина и чокнитесь со мной или выпейте за здоровье одной из присутствующих дам!
   – Я уже пил, мэр, сегодня, за здоровье одной из них, и за ваше я выпью с удовольствием. Но прежде я должен сказать, что мне очень неудобно за мою глупую проделку; в оправдание могу сказать только то, что вам известно, какие мы бесшабашные головы: все мы – молодые олбанийцы, и как только задето наше самолюбие, нам необходим ужин…
   – То в таком случае что же делают, расскажите нам, мой милый, это может нам пригодиться! Впрочем, теперь я знаю: его добывают у соседей! Но скажите, почему у вас появился столь внезапный аппетит на стряпню моей кухарки? Разве кухарка Ван-Брюнта не могла вам приготовить такой же ужин?
   – Она не только могла, но и приготовила нам прекрасный ужин, но он внезапно исчез бесследно, и мне неизвестно, как и кем он похищен; откровенно говоря, у нас не оставалось иного выбора, кроме вашего ужина. У нас были приглашенные, вот эти господа, и нам нечего было предложить им, мы их пригласили на ужин, а ужина не было. На беду, один из наших негров проходил мимо вашей кухни, почувствовал чудесный запах и сообщим мне об этом. И вот под влиянием излишнего стремления к гостеприимству я и решился лишить вас ужина.
   – А, так это под влиянием духа гостеприимства вы отправляете ваших гостей зарабатывать себе ужин наставительными проповедями, а сами опустошаете чужие кастрюли!
   – Опустошать кастрюли нам не пришлось, все продукты уже были выложены на блюда, и мы забрали блюда вместе с продуктами, эти же господа были мной введены в заблуждение, чтобы не сказать, обмануты, как и ваша Доротея. Я их убедил, что мы отбираем отнятый у нас наш же ужин, а что в этом доме живете вы, они этого не знали. Я не могу допустить, чтобы ни в чем не повинные люди были замешаны в том, где только один я виновный.
   После этого чистосердечного признания лица всех присутствующих сразу посветлели. Аннеке испытующе взглянула на Гурта, желая убедиться, что говорит правду, и после этого лицо ее засветилось ее обычной милой улыбкой, и она, обратившись ко мне, осведомилась о здоровье моей матушки. Мы сидели как раз напротив друг друга, так что разговаривать нам было удобно; кроме того, все перекидывались шутками, и в столовой было очень шумно.
   – Здесь, в Олбани, совершенно другие обычаи, чем у нас в Нью-Йорке, как вы успели убедиться, – сказала она.
   – Не знаю, на что вы намекаете, на утреннее происшествие или на вечернее? – спросил я.
   – На то и на другое, если хотите, – улыбаясь, ответила Аннеке, – эти обычаи одинаково странны для нас.
   – Поверьте, мисс Мордаунт, я весьма огорчен всем случившимся, – сказал я.
   – Ну, мы поговорим об этом в другой раз, – улыбнулась Аннеке, и так как все встали из-за стола, то встала и она.
   Поблагодарив хозяина, все стали прощаться, так как было уже поздно. Прощаясь со мной, Герман Мордаунт пригласил меня к завтраку на следующее утро к девяти часам и поручил мне передать его приглашения Дирку.
   Когда мы вышли на улицу и вдвоем с мистером Вордэном направились к гостинице, он сказал мне:
   – А знаешь ли, Корни, я боюсь, что новый приятель, пожалуй, окончательно скомпрометирует нас.
   – А мне показалось, что вы им очарованы.
   – Да, он мне нравится, я этого не отрицаю. Но я, главным образом, сошелся с ним из политических целей, я опасался, что надо мной станут подтрунивать, и хотел заручиться поддержкой в местном обществе.
   – Ну а я, помимо всякой политики, полюбил этого славного Гурта и останусь ему верен, хотя он уже дважды поставил меня в неудобное положение. Это славный малый, чистосердечный и откровенный, любящий жизнь и беззаботно веселый.
   На этом мы закончили свой разговор и пошли спать.
   На другой день я отправился к Герману Мордаунту настолько рано, насколько только позволяло приличие. Меня провели в маленькую гостиную, где не было никого, но на диване лежал тот самый красный шарф Аннеке, который был на ней в памятный день Пинкстера; вместе с этим шарфом лежала пара крошечных дамских перчаток, таких прелестных, что я не мог устоять против искушения взять их и поднести к своим губам. В этот момент я услышал совсем близко возле меня шаги; поспешно положив перчатки на прежнее место, я обернулся и увидел Аннеке; она смотрела на меня с таким милым выражением лица, что я едва сдержался, чтобы не кинуться перед ней на колени и просить ее быть моей женой.
   – Что вам так понравилось в этих перчатках Мэри Уаллас? – спросила она, стараясь скрыть лукавую улыбку.
   – Мне показалось, что они издают столь восхитительный запах, и я хотел убедиться…
   – Вероятно, они пахнут лавандой, которой мы, женщины, имеем привычку душить перчатки и платки. Но что за странного приятеля вы себе выбрали в Олбани, мистер Литтлпейдж, и как это случилось?
   – Вы питаете антипатию к Гурту Тэн-Эйку?
   – Антипатию? К такому славному, чистосердечному и скромному во всех отношениях человеку! О нет, такого брата могла бы пожелать себе каждая сестра, хотя у него, конечно, есть и кое-какие недостатки.
   – Но мне кажется, что, несмотря на все его безрассудства, он пользуется общим расположением дам, а разве мисс Мэри Уаллас не расположена к нему?
   Взгляд Аннеке ясно сказал мне, что я был нескромен, и я поспешил извиниться.
   – Вы должны сознаться, Корни, что ваши подвиги на салазках были довольно смешны и что вы можете этому радоваться.
   – Я с вами вполне согласен, Аннеке, – ответил я, – тем не менее я счастлив, что это катание на санках вам кажется более важным, чем история с ужином.
   – Да, если бы мэр был не столь мил, эта история могла бы стать весьма неудобной! – И Аннеке искренне рассмеялась.
   – Даю вам слово, что этот сумасшедший, но славный Тэн-Эйк воспользовался моей неосведомленностью, в этом отношении я действовал, совершенно не зная, что я делаю. Бога ради, скажите мне, могу ли я надеяться заслужить ваше прощение? – И я протянул ей руку.
   – Корни, – сказала она ласково, протянув мне кончики пальцев в знак примирения, – если вы полагаете, что нуждаетесь в прощении, то обратитесь к тому, кому дано право прощать. Но если Корни Литтлпейджу придет фантазия забавляться, как маленькие мальчуганы, то какое право имеет Аннеке Мордаунт запрещать ему это?
   – Любое право! Право дружбы, право более разумного суждения, право…
   – Тише! – остановила она меня. – Я слышу шаги в коридоре. Это мистер Бельстрод. Нет необходимости слышать ему длинный перечень моих прав, но так как он еще будет минут пять снимать свою шубу, плащ и саблю, то я воспользуюсь этим временем, чтобы сказать, что Гурт Тэн-Эйк – опасный предводитель для Корни Литтлпейджа.
   – А между тем разве это не хорошая рекомендация его сердцу, уму и вкусу, что он полюбил Мэри Уаллас?
   – Ах, он и вам уже успел сообщить об этом. А впрочем, кому он только этого не говорил?! Весь город, включая уличных мальчишек, знает о его любви.
   – И сама мисс Уаллас тоже. И в этом я его одобряю. По-моему, мужчина не должен оставлять девушку, которую он любит, в сомнении относительно своих чувств. Мне всегда казалось низким и малодушным ждать с признанием до того момента, пока ты не получил полной уверенности во взаимности девушки. Как может последняя дать волю своим чувствам без этого откровенного и чистосердечного признания и для чего таить от всех честную и благородную любовь к достойной большой любви девушке?
   – Да, в этом ему следует отдать должное, он не раз честно и открыто признавался ей в своей любви, даже в моем присутствии, и просил позволить ему встать в ряды ее поклонников с тем, что он будет ждать ее решения до тех пор, пока не сумеет заслужить ее расположения и уважения.
   – Согласитесь, мисс Аннеке, что это поведение достойно честного и благородного человека.
   – Без сомнения, так как мисс Уаллас, по крайней мере, знает цель его ухаживаний.
   – Весьма рад, что вы одобряете подобный образ действий, – сказал я, – и хотя у меня сейчас остается всего одна минута до прихода Бельстрода, я еще успею сказать вам, что Корнелиус Литтлпейдж желает поступить по отношению к мисс Мордаунт точно так же, как поступил Гурт по отношению к мисс Мэри!
   Аннеке вздрогнула, щечки ее побледнели, но затем снова вспыхнули, она ничего не ответила, но взглянула на меня так, что я никогда не забуду этого взгляда. Объясняться было уже поздно, так как дверь отворилась, и Герман Мордаунт вошел вместе с мистером Бельстродом в гостиную, где мы находились.

Глава XIV

   О, прекрасная возлюбленная моя, с гордо поднятой шеей и горящими глазами, ты ждешь меня, роя копытом землю! – Вот и я! Минута, и мы мчимся, пожирая пространство, и пусть тот, кто нагонит меня, потребует тебя себе в награду!
«Песнь Араба»

   Бельстрод, казалось, был очень рад меня видеть, я отвечал ему тем же, и спустя несколько минут мы снова стали с ним добрыми приятелями, как в Нью-Йорке. Вскоре пришла Мэри Уаллас, и мы все прошли в столовую, куда явился и Дирк, немного запоздавший на этот раз.
   Сначала разговаривали главным образом Герман Мордаунт и Бельстрод. Мэри Уаллас вообще была молчалива, Аннеке же была на этот раз как-то особенно задумчива и рассеянна, и только когда Бельстрод обратился непосредственно ко мне, задумчивость ее рассеялась, и она внимательно стала прислушиваться к нашему разговору.
   – Ну, мистер Литтлпейдж, – сказал майор, – полагаю, что этот ваш приезд в Олбани связан с намерением присоединиться к нам в предстоящую кампанию. Как слышно, очень много молодежи колоний намеревается двинуться с нами на Квебек.
   – Мы намеревались двинуться немного дальше с Дирком Фоллоком, – сказал я, – тем более что мы не имеем представления о том, что королевские войска пойдут в этом направлении. Но мы намерены оба просить о прикомандировании нас к одному из полков в качестве волонтеров и дойти с ним по крайней мере до Тинкондероги, потому что нам неприятно знать, что этот важный пост занят французами!
   – Такие речи приятно слышать, – промолвил Бельстрод, – я надеюсь, что, когда наступит момент вашего прикомандирования, вы вспомните обо мне. Наше офицерское общество примет вас с удовольствием в свою среду, где я со времени ухода подполковника являюсь председателем.
   Я поблагодарил его за себя и за Дирка, и разговор перешел на другую тему.
   – Я сейчас встретил Гарриса, – продолжал Бельстрод, – и он рассказал мне весьма пикантную историю об одном ужине, в котором он участвовал. Ужин этот был похищен компанией молодых олбанийских мародеров у кого-то и принесен к нам в казармы. Эту скверную шутку они сыграли с другой компанией молодежи, и, хотя говорят, что голландцы на такие поступки не сердятся, тем не менее я полагаю, что пострадавшим было не особенно приятно лишиться своего ужина. Но самое забавное то, что эти пострадавшие, недолго думая, утешились тем, что точно таким же образом стащили ужин мэра, сделав набег на его кухню и опорожнив все кастрюли и сковородки, так что у бедного мэра не осталось ни одной картофелины на ужин.
   Я почувствовал, что кровь прилила мне к лицу; мне казалось, что все глаза обращены на меня, и вздохнул с облегчением, когда услышал ответ Германа Мордаунта.
   – Как водится, история приукрасилась, переходя из уст в уста. Но в том, что вы говорите, есть доля правды. Мы как раз ужинали вчера у мэра, на столе был не один картофель, а прекрасные блюда и закуски.
   – Как? И ваши барышни были у мэра?
   – Да, и даже мистер Литтлпейдж ужинал вместе с нами и может засвидетельствовать, что нам подали превосходный ужин.
   – Однако, судя по выражению лиц, я вижу, что от меня что-то скрывают, и я желаю быть посвященным в секрет.
   В ответ на это Герман Мордаунт рассказал ему все как было со всеми подробностями, несмотря на то что Аннеке несколько раз пыталась остановить его.
   – Нет, право, этот Тэн-Эйк не имеет себе равного! – воскликнул Бельстрод. – Это совершенно непостижимый человек. Я не знаю человека более смелого, любезного, услужливого и устойчивого в своих взглядах, а вместе с тем это какой-то ребенок по своим вкусам и склонностям.
   – Да, вы, пожалуй, правы. Но это объясняется тем, что Гурт Тэн-Эйк не получил воспитания в Оксфорде, а имеет лишь домашнее воспитание и поэтому еще долго останется во многих отношениях ребенком.
   Меня удивило столь определенно высказанное Аннеке мнение: она обыкновенно воздерживалась от резких осуждений, но затем я понял, что она старалась этим умерить то влияние, какое Гурт с каждым днем все больше приобретал над Мэри Уаллас; Герман Мордаунт держался той же системы, и вскоре я убедился, что бедный Гурт не имел здесь других сторонников, кроме мисс Мэри и меня. После завтрака я пошел проводить Бельстрода до его казарм, тогда как Дирк остался еще побеседовать с барышнями.
   – Это действительно прелестная девушка, мисс Аннеке, – сказал Бельстрод, когда мы вышли с ним на улицу, – я положительно горжусь моим родством с ней и надеюсь со временем вступить с ней в еще более близкое родство! – хвастливо добавил он.
   Я невольно вздрогнул и взглянул ему прямо в лицо.
   Бельстрод самонадеянно улыбался, но был при этом совершенно спокоен и с легкостью светского человека продолжал:
   – Я вижу, что моя откровенность вас удивляет, но я не вижу причины скрывать то, что я намерен просить руки этой девушки; мне, напротив, кажется, что порядочному человеку даже необходимо громко заявить о своем намерении в подобном случае.
   – Заявить? Да, конечно, самой девушке или ее семье, но не всем и каждому.
   – Я, пожалуй, готов с вами согласиться в обычных случаях, но когда речь идет о мисс Аннеке Мордаунт, то человеколюбие требует не допускать, чтобы бедные молодые люди питали себя несбыточными надеждами и тратили даром свои сердечные чувства. Ваши отношения к семье Мордаунт мне хорошо известны, но другие молодые люди легко могут проникнуть в эту семью с более корыстными намерениями. Не правда ли?
   – Что же вы хотите этим сказать, мистер Бельстрод? Что мисс Мордаунт ваша невеста?
   – О нет! Она еще не дала мне своего согласия, но, с согласия моего отца, я просил ее руки у Германа Мордаунта, и это дело на мази. Приведет ли оно к желанным для меня результатам, об этом вы лучше в состоянии судить, чем я, потому что в качестве беспристрастного зрителя лучше можете оценить чувства мисс Аннеке ко мне, чем я сам.
   – Вы забываете, что до сегодняшнего утра я целых шесть месяцев не видал вас вместе с мисс Мордаунт. Неужели вы все это время ждали ответа?
   – Так как я считаю вас другом семьи, Корни, то не вижу причин скрывать от вас, в каком положении находится дело. Когда мы впервые встретились с вами, я уже объявил о своих намерениях и получил обычный в таких случаях ответ, что Аннеке еще очень молода, что она не думает о браке, что в Англии у меня еще живы родители, с которыми мне следует посоветоваться, что им тоже нужно время подумать и тому подобное, что обычно говорится для начала. Все это я выслушал терпеливо, со всем решительно согласился и в заключение объявил, что намерен написать об этом отцу и возобновить свою просьбу, заручившись его согласием.
   – Ну, и это согласие пришло к вам со следующим очередным почтовым судном? – спросил я, не допуская мысли, что можно колебаться принять в свою семью такую прелестную девушку, как Аннеке Мордаунт.
   – Не могу сказать, что именно со следующим очередным пакетботом, как вы предполагаете, но с одним из ближайших почтовых судов я действительно получил ответ от сэра Гарри, моего отца. Он слишком благовоспитанный человек, чтобы не ответить на письмо даже в тех случаях, когда я его несколько настойчиво и преждевременно прошу о посылке мне денег. Я получил ответ отца, но признаюсь откровенно, это не было ожидаемое согласие. Атлантический океан ужасно велик, и для того, чтобы обсудить подобный вопрос и договориться на расстоянии его протяжения, требуется весьма много времени.
   – Обсудить? Да что же тут обсуждать? Что может быть легче, как заверить сэра Гарри, что лучшего выбора вы не могли сделать, если только вам не откажут.
   – Откажут мне? Вы очень наивны, милый Корни, впрочем, это мы увидим после возвращения из кампании, когда вернемся из Квебека.
   – Но что же вам ответил сэр Гарри?
   – Вы полагаете, что убедить сэра Гарри было легко? Сильно ошибаетесь. Это объясняется тем, что вы никогда не бывали у нас в Англии и не знаете, какого там вообще держатся взгляда на колонии, иначе бы вы поняли, что это значит. Вы все, конечно, верноподданные короля, об этом я не спорю, но все же Олбани не Бэс и Нью-Йорк – не Вестминстер!
   – Значит, сэр Гарри не поддался вашим убеждениям и доказательствам?
   – Сначала он оказал дьявольское сопротивление, и потребовалось целых три письма, из которых последнее было весьма энергичное, чтобы уговорить его. Наконец мне удалось получить его согласие, и я вручил его мистеру Мордаунту. Конечно, на моей стороне та выгода, что сэр Гарри страдает подагрой и астмой и не владеет ни малейшим клочком земли, которая не была уже отписана мне по наследству от деда, так что даже в случае его несогласия это был бы просто только вопрос времени.
   – И все эти подробности были сообщены отцу и дочери? – спросил я.
   – Нет, за кого вы меня принимаете? Я не настолько глуп; вы, провинциалы, во многих вопросах удивительно щепетильны, и к вам не знаешь как подойти. Я думаю, что Аннеке не согласилась бы стать женой даже самого герцога Норфолка, если бы узнала, что его семья высказала хоть малейшее нежелание принять ее в свою родню.
   – И вы не находите, что она была бы совершенно права в этом?
   – Не думаю. Ведь она выходила бы только за самого герцога, а не за всех его тетушек, дядюшек, кузин, братьев и сестер. Впрочем, мы еще не дошли до этого, я не получил еще официального согласия, но Аннеке знает, что согласие сэра Гарри получено, и это уже большой шаг вперед. Теперь я знаю, что главным возражением с ее стороны будет ее нежелание расстаться с отцом, который вдов и одинок и для которого разлука с ней будет тяжела, кроме того, вероятно, и расстаться со своей страной ей будет трудно. Вы, американцы, такие домоседы и думаете, что только у вас хорошо.
   – Мне кажется, что последний упрек нами не заслужен, – возразил я, – напротив, здесь вообще принято думать, что в Англии все лучше, чем у нас в колониях. Еще если говорить о Гурте Тэн-Эйке или Дирке Фоллоке, то за них я, пожалуй, не поручусь, но я и все мы, у кого отцы и деды англичане, мы всей душой преданы Англии.
   – Да, пожалуй, вы правы, Корни, – сказал Бельстрод. – Колонии лояльны, хотя эти голландцы здесь на нас все-таки косятся, этого я не мог не заметить; быть может, это следует приписать остаткам недовольства нашим завоеванием этих колоний.
   – Да ведь завоевания не было, это был просто обмен. Голландцы уступили Англии эти колонии взамен других владений, но мне кажется естественным, что потомки голландцев предпочитают голландцев англичанам.
   – Да, но им следовало бы не забывать, что мы явились сюда, чтобы помешать французам завоевать их.
   – Но на это они вам скажут, что французы не тронули бы их, если бы англичане не поссорились с французами. А теперь я должен проститься с вами: меня ждут еще кое-какие дела.
   Мы пожали друг другу руки и расстались.
   У меня действительно было немало дел в этот день: прибыл Джеп с нашим обозом, и мне опять пришлось отправиться к тому самому скупщику, с которым меня познакомил Гурт. Он отправился вместе со мной, и при его содействии мне удалось прекрасно распродать все, что мне было поручено продать, и даже сопровождавших обоз негров, за исключением, конечно, Джепа, который остался при мне для личных услуг, остальные были приобретены для армии в качестве обозной, лазаретной и офицерской прислуги, чем они остались очень довольны; я же впервые почувствовал в своем кармане громадную сумму в восемьсот девяносто восемь долларов.
   Было уже поздно, когда все эти дела были закончены, и Гурт предложил мне сесть в его сани и прокатиться по реке. Из беседы с моим новым другом я вскоре узнал, что у него нет уже родителей, что они оставили ему хорошее состояние и что он живет широко и весело. Здесь, в Олбани, главной роскошью богатых людей считались чистокровные рысистые лошади, щегольская упряжка и обильный яствами стол, в Нью-Йорке же роскошь выражалась обилием серебра, хрусталя и ценной посуды, дорогим столовым бельем и иногда ценными картинами старых мастеров.
   Катаясь, мы заехали к Гурту; его холостое хозяйство в образцовом порядке содержала старушка-домоправительница, дом старинный, унаследованный им еще от деда, был во всех отношениях полной чашей.
   Я высказал ему свое мнение, что таким домом и таким порядком не побрезговала бы мисс Уаллас.
   – Согласись она стать моей женой, я построил бы для нее новый дом, настоящий дворец! Этому дому больше ста лет, и хотя по тому времени он был великолепным, но теперь он не достоин ее! Счастливый вы смертный, Корни, вы сегодня завтракали у Мордаунтов! Вы, как я вижу, в самых дружеских отношениях с этой семьей!
   – Да, я имел счастье оказать однажды маленькую услугу мисс Аннеке, и с тех пор вся семья помнит об этом.
   – И, насколько я мог заметить, особенно хорошей памятью в этом отношении может похвастать мисс Аннеке! Мисс Уаллас рассказала мне всю эту историю. Ах, хоть бы мне Бог дал такую возможность оказать такую услугу мисс Уаллас, чтобы доказать ей, что и Гурт Тэн-Эйк не трус и что у него тоже есть сердце! Но пока не предвидится подобного случая, я хотел попросить вас, Корни, об одной услуге!..
   – Все, что в моих силах, я сделаю с большой готовностью! – сказал я.
   – Надо вам сказать, что на целых двадцать миль в округе вы ни у кого не найдете таких коней, как мои!
   – Так вы желаете их продать мисс Мэри Уаллас?
   – Да, пожалуй, и с упряжью, и с санями, и домом, и с фермами, и складами на реке, и с вашим покорным слугой в придачу, если бы только она захотела. Но так как она пока еще ничего не сказала на этот счет, то я хотел бы только прокатить ее на моих рысаках, в моих санях, вместе с мисс Аннеке.
   – Я думаю, что это возможно будет устроить: барышни обыкновенно любят такие прогулки.
   – Вы посмотрите только, Корни, что это за кони! Ведь они доносили меня за час двадцать минут отсюда до Шенектади, это шестнадцать миль по линии птичьего полета и чуть не шестьдесят по проезжей дороге. А какие красавцы! Я назвал их Джек и Моиз и готов дать что угодно, чтобы прокатиться на них с мисс Мэри.
   Я обещал Гурту сделать все от меня зависящее, чтобы уговорить барышень согласиться на такую прогулку. Чтобы убедить меня в достоинствах коней, саней и возницы, Гурт приказал подать сани и предложил мне прокатиться за город. Сани его, окрашенные в небесно-голубой цвет, излюбленный цвет голландцев, были покрыты мехами черно-бурых лисиц с такой же полостью необычайной красоты, окаймленной алым сукном. Вороные кони его были увешаны бубенцами и колокольчиками в таком множестве, что получился целый концерт.
   Промчавшись по главной улице города, мы понеслись вдоль западного берега Гудзона к северу от Олбани по гладкой снежной равнине, любимой дороге для вечерних катаний всего избранного общества. По пути заехали к госпоже Скайлер, почтенной вдовствующей аристократке, стоявшей во главе местного общества и пользовавшейся громадным влиянием в городе. Гурт предложил заехать к ней и представить меня ей, тем более что знатные приезжие никогда не упускали случая представиться ей, а я еще не успел исполнить этой приятной обязанности.
   – Ну и счастливые же мы! – воскликнул Гурт, когда мы въехали в ворота дома госпожи Скайлер. – Смотрите, ведь это сани Германа Мордаунта. Вероятно, барышни здесь!
   Действительно, Аннеке и Мэри Уаллас обедали у почтенной дамы и уже собирались уезжать. Я много слышал еще дома о госпоже Скайлер, и поэтому в первый момент все мое внимание сосредоточилось на ней. Это была чрезвычайно тучная особа, едва умещавшаяся в большом кресле и с трудом поднимавшаяся с него, но у нее были прекрасные, умные и добрые глаза и приятная, ласковая улыбка. Когда Гурт назвал ей мою фамилию, она многозначительно переглянулась с барышнями, и я заметил, что Аннеке покраснела и как будто немного сконфузилась, на лице же Мэри Уаллас, как всегда при виде Гурта Тэн-Эйка, отразилась робкая радость.
   – Имя вашей матери мне хорошо знакомо, мистер Литтлпейдж, – приветливо обратилась ко мне хозяйка, – мы с ней знавали друг друга в молодости. Добро пожаловать, молодой человек, как ради нее, так и ради вас самих, тем более что вы оказали такую громадную услугу моей юной приятельнице мисс Мордаунт.
   «Значит, Аннеке рассказала ей об этом, и в лестных для меня словах», – подумал я, и сердце мое радостно забилось при этой мысли. Гурт был, по-видимому, в большом фаворе у этой почтенной и уважаемой дамы, которая относилась к нему как к балованному ребенку, которого нельзя не любить, несмотря на все его шалости и проделки.
   – Ваша чудесная вороная пара все еще у вас, Гурт? – спросила хозяйка с любезностью светской женщины, умеющей всегда сказать каждому то, что ему особенно приятно и интересно услышать.
   – Еще бы! Лучших нельзя найти во всей округе, и хотя господа военные уверяют, что хороши только чистокровные лошади, по их мнению английские, а мои чистой породы голландские, но Скайлеры и Тэн-Эйк никогда не согласятся, что голландская раса нечистокровная – и раз уже зашла речь о моих лошадях, то я желал бы попросить этих барышень позволить мне сегодня отвезти их домой на моих лошадях; ваш экипаж может ехать за нами, и так как ваши лошади, mesdames, английские, то можно будет устроить испытание. Ваши будут везти порожние сани, а мои – четверых седоков, и я готов заложить что угодно, что мои обойдут их и придут первыми!
   Однако Аннеке не нашла нужным согласиться на это испытание; репутация Гурта была не такая, чтобы двум барышням было прилично показаться вечером в его санях, в которых нередко появлялись дамы совершенно другого сорта. Она мягко отклонила его предложение, но он так горячо настаивал на своем желании их прокатить, и я, со своей стороны, всячески старался уговорить обеих барышень доставить ему это удовольствие, что наконец было решено переговорить с мистером Мордаунтом и заручиться его разрешением для подобной прогулки как-нибудь на будущей неделе.

Глава XV

   Вдруг протяжный крик тревоги заставил его вздрогнуть до глубины сердца. Лорд Вилльям, встань скорее: вода подмывает твои стены!
Лорд Вилльям

   Мы были у госпожи Скайлер в субботу вечером, а в понедельник решено было испытать быстроту бега Джека и Моиза. Но, проснувшись утром в воскресенье, я увидел, что на улице льет дождь и дует сильный южный ветер. Мы дожили до двадцать первого марта, и эта оттепель предвещала конец зимы.
   Это, конечно, не помешало мистеру Вордэну сказать свою проповедь в церкви Святого Петра, а мне и Дирку прослушать ее с надлежащим вниманием. Аннеке и Мэри тоже присутствовали при богослужении. Гурт пришел к нам на хоры, откуда можно было видеть обеих девушек. По окончании службы Гурт бегом побежал усаживать барышень в экипаж и на ходу напомнил мне не опоздать завтра к условленному времени.
   Ночью дождь прекратился, но ветер все еще дул южный; я отправился к Гурту завтракать и по дороге встретил несколько экипажей на колесах.
   – Что ни говори, а настала весна, – сказал я и высказал по этому поводу мое соболезнование Гурту, что прогулка должна расстроиться вследствие оттепели.
   – А почему ей не состояться? – спросил Гурт. – Джек и Моиз в превосходном состоянии здоровья, бодры и веселы, и я готов держать пари, что за два часа они доставят нас в Киндерхук!
   – Но ведь на дороге нет больше снега!
   – А зачем он нам? У нас есть река, а на реке лед, лед гладкий, ровный, без трещин! Чего лучше желать?
   Признаюсь, мысль ехать по льду мне не совсем улыбалась, но я ничего не сказал. После завтрака мы отправились к Герману Мордаунту; барышни, узнав, что мы прибыли потребовать исполнения данного ими обещания, крайне удивились: ехать по льду в оттепель им казалось небезопасным.
   – Опасности нет никакой, – уверял Гурт, – я прошу вас позволить моим вороным поддержать честь голландской породы, не то я никогда не посмел бы настаивать. Поверьте, я буду очень ценить оказанную мне милость, так как вполне сознаю, что совершенно не заслуживаю ee.
   Решить этот вопрос предоставили Герману Мордаунту, который вспомнил, что несколько лет тому назад он тоже ездил по льду здесь, в Олбани, когда уже кругом нигде не было снега.
   – Да, но разве это было в конце марта?
   – Нет, это было в начале февраля, но в настоящий момент лед здесь имеет еще не меньше восемнадцати дюймов толщины и, вероятно, еще может поднять воз с сеном!
   – Да, господин, – подтвердил старый негр Катон, когда-то нянчивший Германа Мордаунта, – я сейчас видел несколько возов с сеном, переправлявшихся по льду через реку.
   После таких доказательств нечего было больше сомневаться в крепости льда, и обе барышни согласились участвовать в катании. В санях Гурта поместились обе барышни, Гурт и я, в других санях – Герман Мордаунт, Дирк и одна старая родственница, миссис Богарт. Мы должны были ехать обедать к другой родственнице Мордаунтов, миссис Ван дёр Гейдэн, жившей в Киндерхуке, и после обеда вернуться в Олбани.
   Ровно в десять утра вся наша компания в двух санях выехала из ворот дома, занимаемого Германом Мордаунтом; по краям улиц, пользуясь остатками снега, мы добрались до берега реки. Неподалеку виднелась большая прорубь, по которой можно было судить о толщине льда. Гурт не преминул обратить на это внимание всех присутствующих. Множество саней виднелось тут и там на льду; целые возы сена тянулись по реке в город. Вскоре последние признаки страха и опасений совершенно исчезли, и мы неслись с быстротой ветра по гладкой поверхности скованной льдом реки. Быстрый бег саней, чистый весенний воздух и ясное солнце вызывают радостное ощущение в каждом человеке, и молодые девушки невольно поддались этому радостному настроению, которое разделяли с ними и мы.
   – Я удивляюсь, почему мистер Мордаунт не пригласил мистера Бельстрода принять участие в этой поездке, – заметил Гурт, – майор любит кататься в санях, а в тех санях есть как раз одно свободное место! У нас же ему не нашлось бы места, даже будь он генерал!
   – Мистер Бельстрод англичанин, – ответила Аннеке, – и смотрит на наши увеселения, как на нечто стоящее ниже его достоинства!
   – Что касается меня, то я не согласен с вашим мнением относительно майора Бельстрода, – сказал Гурт. – Он англичанин и гордится этим, как и Корни Литтлпейдж.
   – Ну, Корни Литтлпейдж лишь наполовину англичанин, да и до той половины надо еще кое-что скинуть, потому что он родился и воспитывался в колониях, и он, вероятно, с детства любил сани, а эти господа из Англии, кажется, участвуют в наших весельях с известной снисходительностью, и испытываемое ими при этом удовольствие совершенно иного характера, чем наше.
   – Мне кажется, что вы несправедливы к Бельстроду, мисс Аннеке, – сказал я, – он так, видимо, расположен к нам, а некоторых любит настолько, что этого трудно не заметить.
   – Мистер Бельстрод – превосходный актер, как вам известно, и в роли Катона, и в роли Скреба, и, судя по этим пьесам, талант у него чрезвычайно гибкий. Я уверена, что он чувствует себя гораздо лучше, председательствуя за офицерским столом, чем за столом у нашей милой родственницы в ее скромной голландской столовой, где радушие и хлебосольство заменяют всякий этикет; а у них ведь за два дня следует спросить разрешения приехать, затем узнать, не обеспокоишь ли, не то вас ожидает удивленный вид хозяйки и прием, далеко не радушный.
   Гурт выразил крайнее удивление, что можно не быть расположенным в любое время принять своих друзей и что можно быть столь негостеприимным, но я вполне понимал, что иные условия жизни в Англии создают иные и требования и обычаи, точно так как условия городской жизни обусловливают иные обычаи, чем в деревне.
   Без особых приключений и вполне благополучно мы прибыли в Киндерхук и, за отсутствием и здесь снега, не без труда добрались от берега до дома миссис Ван дер Гейдэн.
   Здесь нас ждал самый радушный и ласковый прием, все были как нельзя в расположении духа, и когда мы собрались уезжать, то милая хозяйка ни за что не соглашалась нас отпустить прежде, чем не взойдет луна. Нам всем было так хорошо и приятно у гостеприимной старушки, что решено было остаться, но когда на городской башне пробило восемь часов, мы стали садиться в экипажи и вскоре, добравшись до берега, понеслись по льду с быстротой одиннадцать миль в час.
   Луна была не яркая, так как в воздухе висела легкая дымка, но все же было достаточно светло, чтобы видеть перед собой путь, бесчисленные бубенчики на упряжи Гурта весело звенели и переливались, все мы были весело и приятно настроены, час пролетел незаметно, и мы приближались уже к возвышенности, лежащей над берегом реки и прозванной Обезьяньим Городом – «Monkey-Town». Это – первые дома на выезде из Олбани, составляющие, так сказать, пригород.
   Как я уже говорил, луна была в тумане, и поэтому, хотя дома и деревья на обоих берегах мы хорошо различали, заметить более мелкие предметы издалека было трудно; утром, когда мы ехали в Киндерхук, то встретили саней двадцать, а теперь на реке не было ни души. Когда мы были на полпути между островами, лежащими напротив Каймана и упомянутой возвышенности, Гурт, стоявший впереди и правивший вороными, увидел быстро мчавшиеся навстречу сани, направлявшиеся к западному берегу реки, где седоки, по-видимому, рассчитывали высадиться. Проносясь мимо нас, один господин громко крикнул нам что-то, но наши бубенцы помешали нам расслышать его слова. Но у голландцев было в обычае при езде в санях при встрече окликать друг друга, и этому случаю не придали значения.
   – Слышали вы, что кричал этот господин? – спросил Герман Мордаунт, поравнявшись с нашими санями.
   – Это, вероятно, возвращаются из Олбани молодчики под хмельком и желают всем встречным спокойной ночи.
   – Миссис Богарт показалось, что он кричал что-то об Олбани и о реке!
   – Посмотрим! – сказал Гурт, передавая мне вожжи и, выскочив из саней, с кнутом в руке пошел к проруби и, измерив толщину льда, вернулся с доказательством – отметиной пальцев на кнутовище.
   Барышни совсем не встревожились и даже подтрунивали над воображаемым страхом бедной миссис Богарт.
   Но во мне зародилось какое-то беспокойство. Гурт теперь ехал осторожнее; шум бубенцов привлек внимание жителей Обезьяньего Города, и некоторые из них, добежав до самого берега, тоже стали кричать нам что-то на голландском наречии.
   – Они вечно что-нибудь кричат всем едущим в Олбани, – сказал Гурт, – это у них такая привычка!
   И мы продолжали свой путь, не останавливаясь. Все по-прежнему были веселы, но я не был спокоен. Мэри Уаллас даже запела, и мы с Гуртом обернулись, чтобы лучше слышать ее. Вдруг резкий звук трения по льду и громкое восклицание заставили нас посмотреть вперед: в тридцати шагах от нас мчались сани, в которых, стоя, правил один человек; он размахивал кнутом и кричал нам что есть мочи, он мчался во весь опор, и когда мы оглянусь, я увидел, что он всем телом подался вперед, разгоняя еще быстрее своих лошадей. В следующий момент Герман Мордаунт поравнялся с нашими санями и властно потребовал, чтобы мы остановились.
   – Что это значит, мистер Тэн-Эйк? Вот уже третий раз нам кричат об Олбани и реке? На этот раз я сам вполне отчетливо слышал эти слова!
   – Это значит, что все они завидуют моим вороным и когда проносятся мимо, то непременно кричат мне вслед какое-нибудь глупое замечание! Что прикажете делать?
   Мы поехали снова. Гурт, по-видимому, спешил достигнуть города, как вдруг звук, похожий на залп из нескольких орудий, заставил одновременно остановить на месте лошадей. Миссис Богарт слабо вскрикнула; барышни словно застыли.
   – Очевидно, что-нибудь неблагополучно. Что это такое? Вы должны это знать, мистер Тэн-Эйк! – обратился к Гурту Герман Мордаунт.
   – Да, что-то есть! Надо посмотреть, что это, – проговорил Гурт и, выйдя из саней, несколько раз ударил каблуком сапога о лед, желая убедиться в его прочности, в этот момент другой такой же выстрел раздался позади нас. Гурт посмотрел вдаль, затем, став на колено, приложил ухо ко льду и стал прислушиваться. Еще два таких же выстрела последовали один за другим прежде, чем он успел подняться.
   – Да, теперь я понимаю, в чем дело, – сказал Гурт. – Но лед надежен, и в этом отношении нам нечего опасаться, хотя, быть может, лучше было бы выехать на берег. Вероятно, дождь и сильная оттепель настолько увеличили прибыль воды в реке, что лед поломался во многих местах вблизи берега; в этих местах образуется род шлюзов, в которых вода приобретает громадную силу давления, и лед трескается на большом протяжении, причем обломки и глыбы льда, взгромождаясь друг на друга, образуют преграды в двадцать и тридцать футов высотой. Ничего подобного пока еще не произошло здесь, но сзади нас, в полумиле расстояния отсюда, лед действительно дал трещину.
   Мы оглянулись в указанном направлении и увидели трещину, преграждавшую нам путь назад; западный берег Гудзона в этом месте был очень крутой и обрывистый, и, вглядевшись пристальнее, мы заметили, что лед, на котором мы стояли, описывает медленное вращательное движение: нас, несомненно, несло по реке. Минуту спустя это стало ясно для всех; следовало принять какое-нибудь решение. Прежде всего мы обратились к мистеру Гурту как наиболее знакомому со всеми этими явлениями.
   – Пока льдину несет, мы, конечно, не можем добраться до берега, и я думаю, лучше всего ехать дальше вперед: мы с каждой саженью будем ближе к Олбани, а если мы проедем полторы или две мили, то будем между островов, где несравненно легче пристать к берегу, чем здесь, в этом широком месте реки. Мне не раз приходилось переправляться через реку на плавучих льдинах; пока еще, могу вас успокоить, никакой серьезной опасности нет!
   Все заняли свои места, но я видел, что Герман Мордаунт сильно встревожен за дочь. Пересадить ее к себе в сани он не мог: неловко было оставить Мэри Уаллас одну, а также неловко было покинуть и миссис Богарт. Это он прекрасно сознавал. Видя его положение, я подошел к нему и заверил, что ни на одну минуту не спущу глаз с Аннеке.
   – Спасибо вам, Корни, мой дорогой, – сказал растроганно Мордаунт, горячо пожимая мою руку. – Да вознаградит вас Бог! Я хотел вас просить пересесть в мои сани и пустить меня на ваше место, но думаю, что под вашей охраной моя дочь будет даже целее, чем под моей. Поручаю ее вам! Если бы Бельстрод был с нами, мы могли бы… Впрочем, Гурт торопится, не надо его задерживать.
   Мы вскочили в сани, и Гурт, не теряя ни секунды, понесся вперед. Я сказал несколько слов, чтобы подбодрить девушек; затем все замолчали.

Глава XVI

   Он содрогнулся всем телом в смертельном страхе. Он слышал только шум бури среди ночи.
Лорд Вилльям

   Гурт хотел добраться до мелких островков, лежащих вблизи Олбани, и найти на них спасения в случае, если опасность на льду возрастет еще больше.
   Между тем треск льда раздавался все чаще и чаще то впереди, то сзади нас. Он гнал вперед лошадей, зная, что в этом месте реки берега с обеих сторон неприступны.
   Берега Гудзона вообще очень крутые и обрывистые, и до самого города Олбани нет долин; река течет среди гор и холмов и поэтому чрезвычайно живописна. Ниже города вид реки совершенно меняется: здесь уже чувствуется влияние морских приливов и отливов, здесь она становится судоходной, главным притоком является Могавк, протекающий между плодородными равнинами, окаймленными с севера и юга крутыми холмами. Весной, когда тают снега, равнины эти заливает водой, и наводнения эти влекут за собой множество несчастий. Предыдущая зима была очень снежная, и теперь воды со всех сторон неудержимыми потоками неслись к морю, сокрушая и разрушая все на своем пути и заливая все низменные места.
   В то время как Гурт гнал вперед своих коней, Гудзон с обеих сторон города совершенно вскрылся и теперь нес громадные льдины и целые горы льдин к морю, и от всей этой громадной ледяной равнины, по которой мы ехали еще утром, уже ничего не осталось.
   Бубенцы саней Германа Мордаунта все еще слышались близко от нас, но чем дальше мы продвигались вперед, тем чаще и громче трещал лед со всех сторон. Обе девушки сознавали, конечно, грозящую нам опасность, но не жаловались и не малодушничали. Наконец, совершенно выбившись из сил, вороные заметно убавили ход, и Гурт понял, что всякая надежда добраться до города благополучно безвозвратно погибла. Тогда он сам стал сдерживать лошадей, как вдруг страшный треск раздался прямо перед нами, и лед стал вздыматься горой под нашими санями или, вернее, под копытами наших лошадей до высоты десятка футов, образуя подобие двухскатной крыши. Возвращаться назад было поздно. Громко гикнув на своих вороных, Гурт вытянул их со всей силы кнутом, и благородные животные, точно поняв, чего от них требуют, собрав все свои силы, взлетели вверх и, перелетев через трещину в три фута шириной, вынесли сани на ровный лед.
   Все это было делом одной секунды; девушки насилу усидели в санях, я сам держался с трудом, только Гурт стоял как вкопанный, не дрогнув и не пошатнувшись. Когда же мы перенеслись через трещину, он сразу натянул поводья и остановил лошадей. Сзади нас все еще слышались бубенцы вторых саней, но из-за ледяной горы мы не могли их больше видеть. Осколки льдин, громоздясь одна на другую, в одну минуту образовали преграду футов в пятнадцать высоты, через которую невозможно было перебраться даже пешком. Но голос Германа Мордаунта долетел до нас:
   – Держите к берегу, Гурт! Ради бога, держите к берегу!
   Затем, судя по звуку бубенцов, задние сани стали удаляться по направлению к западному берегу; мы все четверо прислушивались к этим бубенцам с чувством скрытой тревоги, а вокруг нас трещал и ломался лед, и, когда бубенцы совершенно замерли вдали, нам показалось, что мы отрезаны от всего живого мира.
   Но нельзя было терять времени, следовало немедленно принять какое-нибудь решение: или постараться добраться до западного берега, или же до одного из ближайших островков, лежащих как раз в противоположном направлении. Гурт предпочел последнее и, пустив своих коней шагом, повернул в сторону островка. Чтобы успокоить Аннеке, он заявил, что весьма счастлив, что мистер Мордаунт остался по ту сторону ледяной преграды, так как теперь ему легче будет добраться до берега, чем нам.
   Подъехав к острову, Гурт передал мне вожжи, а сам пешком пошел посмотреть, есть ли возможность выйти на берег; прошло четверть часа, показавшихся нам целой вечностью. Кругом трещал лед и разбивались, налетая друг на друга, громадные глыбы. Мы не могли быть спокойны за свою безопасность; при этом я невольно удивлялся невозмутимому спокойствию, холодной рассудительности и присутствию духа Гурта. Вернувшись, он заявил, что все обстоит благополучно и что беспокоиться пока не о чем, затем отозвал меня в сторону и сказал:
   – Корни, я был безумцем, когда пожелал спасти мисс Мэри от какой-нибудь страшной опасности. Вот она теперь налицо, и я боюсь, что она страшнее всякого льва и тигра, но мы не должны с вами терять голову: необходимо во что бы то ни стало спасти этих девушек или погибнуть вместе с ними. Лед идет на всем протяжении; мы с вами, пожалуй, добрались бы до берега, перескакивая с льдины на льдину, но льдины эти каждую минуту разбиваются – ни за одну нельзя поручиться. Как быть с девушками?! Я сильно опасаюсь за судьбу Германа Мордаунта, Корни, и боюсь, что он и его спутники погибли!
   – Боже мой! Неужели это возможно? Нет, нет, я не хочу думать об этом! – воскликнул я, невольно протестуя против этой ужасной мысли.
   – Дай бог! А теперь, когда вы понимаете всю опасность, Корни, поспешим переправить наших спутниц на остров; одной минуты достаточно, чтобы прервать с ним сообщение, и тогда нам нет спасения! – сказал Гурт.
   Но пока мы говорили, между островом и нами выросла целая стена льдин, лошади не могли взобраться на эти почти отвесные ледяные скалы. Пришлось попросить барышень выйти из саней и перевести их пешком через ледяной барьер на остров. Хотя мороза почти не было, но топкая, вязкая, болотистая почва размытого водой острова немного затвердела, что значительно облегчило нам нашу задачу. Оставив двух подруг под деревом, мы вернулись назад на льдину за санями, решив перетащить их на остров на себе. Гурт стал выпрягать лошадей; мало того, он снял с них даже уздечки, затем звонко щелкнул по воздуху кнутом раз, другой и третий, и вороные, почуяв свободу, помчались, как вихрь, по направлению к городу.
   – Было бы жестоко, – проговорил Гурт, глядя им вслед, – не дать беднягам возможности спасти свою жизнь. Для нас они теперь бесполезны, в упряжи они были обречены на гибель; теперь же, руководствуясь природным инстинктом, эти умные животные, быть может, выберутся на берег; они умеют плавать. Сани мы перетащим на остров, а если представится возможность, то и на берег; они легкие.
   Сани перетащить оказалось не так трудно, как я думал. Мы подтащили их к самому дереву, под которым нас ожидали барышни, усадили их в них, укутали мехами, так как ночь все-таки была свежая, и девушки совершенно успокоились, полагая, что немедленная опасность теперь миновала, так как они чувствовали у себя под ногами твердую почву. Но бедняжки жестоко ошибались. Все острова в этой части Гудзона чрезвычайно низменные, и ежегодно их совершенно затопляет весной, смывает деревья и размывает берега. Чтобы предупредить это размывание, каждый из островов засажен густой рощицей, назначение которой преграждать дорогу плавучим льдинам и задерживать хоть немного воду, но и это мало помогает.
   Усадив барышень в сани, Гурт предложил мне отправиться на разведку – посмотреть состояние реки и постараться найти средство добраться до Олбани. За несколько минут мы дошли до конца острова, и Гурт показал мне на огромные массы льдин, скопившихся у острова.
   – В них наша главная опасность теперь, – сказал он, – и эта рощица нас не спасет! Такого страшного наводнения, как нынче, я не помню! Видите эту ледяную преграду? Она образовалась оттого, что наш остров и другие преградили им путь; на всем протяжении они, скопляясь и нагромождаясь друг на друга, образовали ледяную плотину. Но поток силен, он каждую минуту может прорвать эту плотину своим сильным напором, и тогда вода в одно мгновение смоет все, что есть на острове. Понимаете теперь? Оставаться здесь нельзя. Каждую минуту мы, может быть, обречены на гибель! Вы, Корни, вернитесь к нашим бедным дамам, а я попытаюсь как-нибудь перебраться по льдинам через пролив, отделяющий нас от соседнего острова, – сказал Гурт, – и посмотрю, что там происходит.
   – Мне не хотелось бы пускать вас одного; те опасности, которые вдвоем нетрудно преодолеть, нередко становятся роковыми, когда человек один!
   – Ну, если хотите, пошли вместе посмотрим, что отделяет тот остров от восточного берега реки, вода или лед. Если лед, то вы как можно быстрей вернетесь к барышням, чтобы перевести их на тот остров, а я постараюсь найти тем временем удобное место для их переправы. Признаюсь, Корни, мне не нравится вид этой ледяной запруды, и я положительно опасаюсь за участь наших дорогих спутниц!
   Мы собирались разойтись, как вдруг раздался страшный треск, более ужасный, чем все услышанные нами до этого момента. Как обезумевшие кинулись мы к тому месту, где ледяная запруда сломала, как щепку, большую старую иву, росшую у берега, и теперь медленно, но неудержимо надвигалась вперед на остров, давя и сокрушая все на своем пути.
   – Надо бежать с этого острова, бежать, не теряя ни минуты! – крикнул Гурт, и мы побежали что было сил к тому месту, где оставили сани. Каков же был мой ужас, когда саней не оказалось, и вся эта низменная часть острова была уже покрыта мелкими движущимися льдинами. Я готов был кинуться по ним в реку, чтобы догнать какой-то уносимый льдинами предмет, который я в первый момент принял за сани. Когда крик отчаяния заставил нас обоих обернуться совсем в другую сторону, Мэри Уаллас вышла из-за дерева и, протягивая Гурту руки, молила его не оставлять ее.
   – А Аннеке! Где Аннеке? – крикнул я, не помня себя.
   – Она не захотела выйти из саней. Я ее умоляла, просила, говорила, что вы обязательно вернетесь, но она не послушала!
   Не слушая дальше, я кинулся вперед, перескакивая с одной льдины на другую, и вскоре увидел перед собой сани, которые медленно уносились вниз по реке. Но льдины шли здесь такой сплошной массой, что я, как по мосту, добежал до саней. Аннеке, спрятавшись в меха, на коленях молила Бога о своем спасении в каком-то экстазе. Когда она очнулась и увидела меня возле себя, то сразу спросила о Мэри Уаллас и успокоилась, услышав, что Гурт возле нее и что он не отойдет от нее ни на минуту. Я показал ей даже в тумане на их силуэты в тот момент, когда они вместе перебирались через пролив, отделявший этот остров от соседнего островка.
   – Последуем за ними, – сказал я, – переправа еще возможна, и с того острова мы достигнем берега!
   – Идите, Корни, спасайтесь сами! Вы – единственный сын, единственная надежда ваших родителей!
   – Аннеке! Возлюбленная моя! Что вы говорите? Неужели вы думаете, что я оставлю вас, уйду без вас? Ведь вы тоже единственный ребенок у вашего отца! Разве вы забыли о нем?
   – Нет, нет! Бежим, Корни, помогите мне выбраться из саней. Я пойду за вами хоть на край света, лишь бы только не причинить горя моему бедному отцу!
   С этого момента она ни на минуту не падала духом. Не знаю, как описать то, что было дальше. Я почти не сознавал, что со мной; единственная мысль у меня была – спасти эту девушку; я совершенно забыл о себе. Мы бежали, перескакивая по льдинам через тот пролив, через который несколько минут тому назад переправились Гурт и Мэри, и очутились наконец на восточном берегу соседнего острова, рассчитывая таким же путем добраться с него до берега, но, увы, нас от него отделяла вода, несшаяся поверх льда, и на мой зов никто не откликался. Вдруг я ясно расслышал звук бубенцов; ближе и ближе, наконец в пятидесяти шагах от нас промчались сани. Кони неслись, как стрела, очевидно обезумев от страха. Я узнал эти сани и лошадей. Это были сани Германа Мордаунта. В них не было никого. Лошади кидались из стороны в сторону, сани, проносясь мимо нас, зацепившись за льдину, опрокинулись, затем снова перевернулись и понеслись дальше.
   – Неужели есть еще, кроме нас, и другие несчастные в эту ночь на реке?! – воскликнула Аннеке.
   Я ничего не ответил, но едва замерли вдали бубенцы, как до меня ясно донесся звук человеческого голоса. Мне показалось, как будто кто-то издали звал меня по имени. Аннеке это тоже показалось. Голос этот послышался мне как будто с противоположного, западного, берега реки, южнее от нас, но в следующий же момент все эти звуки заглушил страшный шум и треск немного выше острова.
   Обхватив за талию свою спутницу, я быстро зашагал по направлению голоса; стараясь достигнуть западного берега, я заметил ледяную глыбу, которую несло по гладкой ледяной поверхности реки впереди целого ряда льдин менее значительной величины, которых несло течением. Эти мелкие льдины подвигались и как будто срастались с глыбой, выраставшей у нас на глазах с такой быстротой, что она грозила превратиться в запруду, попав в более узкое место пролива, где бы она задержалась. Мне подумалось, что если бы нам удалось взобраться на эту глыбу настолько высоко, чтобы вода не могла добраться до нас и затопить, как затопила она острова, то мы могли бы найти на ней довольно надежное временное убежище. Почти неся Аннеке на руках, я устремился к этой глыбе быстро, потому что до нас доносился страшный шум со стороны ледяной преграды, защищавшей остров со стороны течения; с минуты на минуту она должна была уступить напору воды.
   Добравшись до ледяной глыбы, мы взобрались на первые ее уступы не без труда, но вскоре крутизны стали так опасны, что мне приходилось взбираться первому, затем подтягивать за руки Аннеке. Пока у меня хватало сил, я продолжал подыматься все выше и выше, и наконец мы вынуждены были присесть и перевести дух, чтобы собраться с новыми силами. В это время до моего слуха донесся опять какой-то странный шум, я привстал, нагнулся вперед и увидел, что река прорвала ледяную плотину, и теперь ее вода неслась на нас бешеным потоком с неудержимой силой и быстротой.

Глава XVII

   Сердце мое трепещет от радости при виде радуги в небесах. – Так было, когда я был ребенком, так будет и когда я буду старцем, или же я предпочитаю умереть.
Вордсворт

   Если бы мы остались еще хоть пять минут на самой реке, наши счеты с жизнью были бы закончены. Теперь, сидя на одном из высоких уступов ледяной глыбы, мы смотрели, как мимо нас несся пенящийся поток, и я видел, как в нем, кружась и вращаясь, пронеслись сани Гурта, а за ними другие, запряженные парой гнедых, обезумевших и выбившихся из сил, рвавшихся и бившихся среди пены потока, стараясь освободиться от своей закладки. Минуту спустя страшный, душу раздирающий крик, крик агонии коня огласил воздух.
   – Что это? – спросила Аннеке.
   – Крик какой-нибудь ночной птицы, вероятно! – ответил я.
   Между тем и наш плавучий остров тоже несло течение, правда, медленно, потому ли, что нас задерживали песчаные мели в проливе, или потому, что нашу льдину прибило к береговому льду и трение мешало ей, при ее большой тяжести и глубине, двигаться с той же быстротой, как окружающие ее маленькие льдины; я решил, что нам нужно как можно скорее добраться до западной оконечности нашего плавучего острова, чтобы воспользоваться первой возможностью перебраться на береговой лед, а оттуда – на берег.
   Отдохнув немного, Аннеке заявила, что готова идти дальше; мы находились по меньшей мере на высоте тридцать футов над водой, весь наш плавучий остров представлял собой сплошной хаос на ребро поставленных льдин, по которым далеко нелегко было добраться до его западного края, не говоря уже о том, что держаться на ногах на этом скользком льду было крайне трудно. К счастью, на мне, поверх ботинок, были одеты мокасины из оленьей шкуры, а на Аннеке были фетровые сапожки, иначе мы никак не могли бы двигаться по ледяным скатам и уступам. Мы уже добрались до самого края нашей плавучей глыбы, как вдруг, подхваченная встретившимся на пути водоворотом, она закружилась и через некоторое время очутилась на другой стороне острова, с которого мы только что ушли. Вместо того чтобы опять повторить мучительную попытку перебраться на другую сторону глыбы, я предложил на этот раз спуститься на нижнюю, плашмя лежавшую на воде льдину и подождать, когда нас течением прибьет достаточно близко к берегу.
   На середине реки течение было настолько сильное, что разносило все на своем пути, но, к счастью, наша льдина держалась стороной и, как я думаю, была настолько глубока, что задевала своим основанием за дно, что и давало ей по временам вращательное движение, и вообще она двигалась медленно. Наконец я заметил, что наша глыба поворачивается как раз той стороной к берегу, где была та льдина, на которую мы с Аннеке только что спустились.
   Нужно было не упустить удобный момент. Я предупредил Аннеке. Впереди нас только что прибило к берегу громадную плоскую льдину; так как мы, то есть наша глыба плыла за ней следом, то я предполагал, что мы пристанем к этой большой льдине, частично загородившей пролив, или же, во всяком случае, коснемся ее. Лед нашей льдины был очень толстый, и поэтому мы ничем не рисковали, подойдя даже к самому ее краю. Несколько раз мы подходили совсем близко к береговому льду, но каждый раз наша льдина немного уклонялась, так что между нами и прибрежным льдом оставалось водяное пространство в шесть-семь футов. Я, конечно, мог бы перескочить, но Аннеке была не в состоянии этого сделать. Милая девушка поняла это и, ласково взяв меня за руку, сказала:
   – Как вы видите, Корни, мне не судьба спастись! Но вы могли бы без меня добраться до берега. Зачем нам погибать обоим? Спасайте хоть себя!
   Видя, что Аннеке совершенно потеряла надежду на свое спасение, а наша льдина как будто начинала удаляться от берега, я в минуту отчаяния принял безумное решение поставить все на карту и спасти ее и себя или погибнуть вместе с ней. Схватив ее на руки, как ребенка, я выждал удобный момент и перескочил вместе со своей драгоценной ношей на крошечную льдину, проходившую между нашей льдиной и береговым льдом; едва коснувшись ее ногой, я перескочил с нее на береговой лед в тот момент, когда она, под нашей тяжестью, начала погружаться в воду. Собрав остаток сил, я двумя-тремя громадными прыжками пробежал по береговому льду и наконец, совершенно изнемогая, почувствовал, что коснулся ногой твердой земли.
   Теперь я невольно оглянулся назад и содрогнулся при виде того, на что я отважился. Послужившую нам мостом льдину уже несло течением, наполовину перевернув ее, а ледяная скала, где мы нашли спасение от затопившей остров воды, медленно, но неудержимо приближалась к середине реки, где ей предстояло неминуемое крушение. Увидев это, я горячо возблагодарил Бога за наше спасение, а Аннеке, опустившись на колени, молилась с умилением и слезами. Я подождал, когда она закончила, и затем помог ей взобраться по крутому скату берега Гудзона.
   Остановившись, чтобы перевести дух после этого тяжелого подъема, мы посмотрели на реку, которая отсюда была видна на большом протяжении. Вся она представляла собой какой-то хаос льдин, обломков и бурлящего, пенящегося потока, стремительно несшегося к морю. Целый лес льдин – и среди них в одном месте, в том самом проливе, где мы были недавно с Аннеке, неслась какая-то большая темная масса, это был целый дом, снесенный наводнением. Затем следовал сорванный мост, а немного дальше несло течением между льдин крупное судно.
   Было уже очень поздно и следовало найти какой-нибудь приют на ночь для Аннеке. Я решил выйти на большую дорогу, шедшую вдоль всего берега реки, и идти по направлению к Олбани. Минут через десять мы вышли на дорогу. Аннеке была очень утомлена, она едва передвигала ноги, но не жаловалась и шла, опираясь на мою руку, покорно следуя за мной.
   Не успели мы пройти небольшое расстояние по большой дороге, как я услышал мужской голос; мне показалось, что то был голос Дирка. Я остановился и, к неописуемой радости, увидел его в нескольких шагах от нас. Я крикнул что было сил, и в ответ на мой крик раздался громкий, радостный возглас Дирка, узнавшего нас. Когда он подбежал к нам, то был страшно взволнован; никогда еще я не видел его в таком состоянии.
   – Все твои спутники целы и невредимы? – спросил я не совсем решительно, опасаясь услышать, что-нибудь ужасное о седоках саней Германа Мордаунта.
   – Все, слава богу; погибли только сани и лошади! Но где же Гурт Тэн-Эйк и мисс Мэри Уаллас?
   – Они на том берегу; нас разлучили льдины, и они выбрали то направление, тогда как нас прибило сюда! – Я сказал это, главным образом, желая успокоить тревогу Аннеке; сам же далеко не был так уверен в их спасении. – Расскажи нам, как вы сами спаслись? – спросил я.
   Дирк рассказал в коротких словах, как после многократных неудачных попыток высадиться на берег они решили перейти по льдинам на берег. Дирка оставили сторожить лошадей, а мистер Мордаунт старался перевести на берег миссис Богарт, но, увидав их в страшной опасности, Дирк бросил все и кинулся их спасать. Все они очутились в воде, которая, к счастью, в этом месте была не глубокая, так как внизу под водой был еще лед. Лошади, предоставленные сами себе, испуганные треском льда, понесли и скрылись в тумане. Мужчины вынесли миссис Богарт на берег, недалеко от того места, где мы встретились; поблизости было жилье, где их приютили. Миссис Богарт уложили в теплую постель, а мужчины переоделись в сухое платье и отправились на поиски нас.
   Придя на ферму, мы застали Германа Мордаунта, который при виде дочери положительно обезумел от радости; такие минуты не поддаются описанию; но когда он немного успокоился и Аннеке тоже, то со слезами на глазах стал благодарить меня.
   – Я знаю, – сказал старик, – что после Бога я вам обязан вторично жизнью моей дочери! Я желал бы, чтоб Небу было угодно – впрочем, теперь уже поздно… Ну, да мы найдем, может быть, другой способ… Простите, бога ради, Литтлпейдж, я сам не знаю, что говорю, но поверьте, что если я не нахожу слов поблагодарить вас, то оказанной вами мне услуги не забуду, пока жив!
   О времени нашего пребывания у добрых фермеров, приютивших всех нас в ту ночь, рассказывать нечего: они постарались устроить нас как можно лучше, угостили горячим кофе и утром снарядили свою телегу, чтобы отвезти нас в город. А когда мы хотели деньгами отблагодарить их за все эти услуги, они наотрез отказались принять их. Говорят, что все американцы корыстны, но на всем протяжении колоний не найдется ни одного человека, который взял бы деньги за подобного рода услугу.
   Мы прибыли в Олбани около десяти часов утра, и когда при дневном свете взглянули на реку, вся она уже вскрылась, и только кое-где плыла одинокая, запоздалая льдина, острова же все до единого были под водой, так что трудно было даже определить место, где они находились. Вся нижняя часть города Олбани была затоплена; но это обстоятельство не повлекло за собой никаких несчастий с людьми, потому что американцы дорожат жизнью и заблаговременно принимают меры против всяких несчастных случаев.
   Подъезжая к дому Германа Мордаунта, мы услышали, что нас окликнули. Это был Гурт Тэн-Эйк, который махал шапкой в воздухе и, сияя от радости, бежал к нашим экипажам.
   – Мистер Герман Мордаунт, – воскликнул он, тряся его за руку, – мне кажется, что вы воскресли из мертвых, и вы тоже, миссис Богарт, и вы, мистер Фоллок! А вот и Корни и мисс Аннеке. Ах, какое счастье! Какое счастье, что все здоровы. Мисс Мэри Уаллас чуть жива от страха, при малейшем шорохе она вздрагивает, боясь услышать дурную весть!
   Едва договорив эти слова, он кинулся в дом, и спустя минуту Мэри и Аннеке были в объятиях друг у друга. Миссис Богарт мы проводили до ее дома, затем все возвратились к Мордаунтам.
   Гурт, с его знанием местности и многолетним опытом, сумел избежать тех страшных опасностей и затруднений, какие пришлось пережить нам. В тот момент, когда он с мисс Мэри добежал до края последнего, ближайшего к берегу острова, громадная льдина врезалась между островом и берегом; не долго думая, он схватил Мэри за руку и перебежал вместе с ней, как по мосту, на берег. Правда, пока они бежали, вода залила сверху льдину, но это было не страшно. Очутившись на берегу, Гурт стал звать нас, приглашая последовать его примеру, и голос, который, как нам показалось, звал меня, был его голосом. Не получив ответа, он вернулся за нами по льдине на остров, но, не найдя нас, уже с опасностью для жизни вернулся обратно к Мэри Уаллас. Не видя пользы оставаться больше на берегу, он вместе с Мэри пошел по направлению к Олбани, и около полуночи они были как раз напротив города, по ту сторону реки.
   Здесь река совершенно вся вскрылась и течение было очень сильное, однако это обстоятельство не испугало Гурта. Превосходный гребец, он отыскал на берегу лодку, спустил ее на воду, усадил в нее Мэри и пристал в десяти шагах от того места, где мы с ним несколько дней тому назад вывалились из санок. Оттуда до дома Германа Мордаунта было всего две минуты ходьбы, в эту ночь из всей нашей компании одна Мэри Уаллас спала в своей постели, если только она вообще в состоянии была спать после всего пережитого.
   Джек и Моиз благополучно выплыли на берег, и их поймали на большой дороге, ведущей к Олбани, так как все в округе знали их и их владельца, то их тут же привели к нему на конюшню. Даже сани не пропали бесследно. Сани Гурта унесло течением чуть ли не к самому устью реки. Миновав Нью-Йорк, они были выброшены на берег, и вытащившие их люди поместили о них объявление в газетах. Гурт откликнулся на это объявление и с ближайшим шлюпом, пришедшим из Нью-Йорка в Олбани после открытия навигации, получил свои сани обратно. Сани Германа Мордаунта постигла иная судьба: его гнедые утонули и, конечно, увлекли за собой сани на дно реки. Но как только лошади испустили дух, тела их всплыли, а вместе с ними и сани. Матросы большого судна, идущего в Олбани, выловили сани, обрезав постромки и обрубив дышло, доставили сани в город.
   Эта история наделала много шума в городе, и все с большой похвалой отзывались обо мне. Бельстрод один из первых явился ко мне.
   – Право, милый Корни, вы как будто самой судьбой предназначены оказывать мне самые величайшие услуги! Клянусь честью, я не знаю даже, как вас и благодарить. А знаете ли, если мистер Мордаунт не вмешается в это дело, то еще до конца лета этот Гурт Тэн-Эйк непременно утопит всю семью и вас в придачу или же придумает какой-нибудь другой способ поломать всем шею!
   – Это было такое несчастье, которое могло случиться и с самым почтенным и осторожным человеком! – возразил я. – Лед на реке был так же прочен, как мостовая в городе, когда мы выехали.
   – Да, тем не менее это катание могло многим стоить жизни! Ах, Корни, удивляюсь я, почему вы не вступаете в ряды армии! Поступайте к нам в качестве волонтера, а я напишу о вас отцу, и сэр Гарри непременно выхлопочет вам патент на звание офицера! Если он узнает, что мы обязаны вашему мужеству спасением мисс Мордаунт, то перевернет небо и землю, чтобы доказать вам свою благодарность. Знаете ли, что с того момента, как мой добрейший отец решился дать свое согласие на этот брак и назвать мисс Мордаунт своей belle-fille, он считает ее уже своей дочерью.
   – А мисс Аннеке? Она тоже смотрит на сэра Гарри, как на своего отца? – спросил я.
   – Во всяком случае, ей придется привыкнуть постепенно так смотреть на него, не правда ли? Ведь это же естественно! И я уверен, что если сейчас мисс Аннеке мысленно говорит себе, что с нее довольно и одного отца, то со временем это несомненно изменится; она и сейчас, когда хорошо расположена, поручает мне писать моему отцу самые приятные слова. Но что с вами, милый Корни; отчего вы так серьезны?
   – Мне кажется, мистер Бельстрод, что я должен вам ответить той же откровенностью, какой вы почтили меня! Вы мне сказали, что просили руки мисс Мордаунт, и я обязан вам сказать, что я в этом ваш соревнователь, чтобы не сказать – соперник!
   Майор выслушал мое признание с величайшим спокойствием и с улыбкой на устах.
   – Так, значит, вы желаете жениться на мисс Аннеке Мордаунт, милый Корни?
   – Да, майор Бельстрод! Это величайшее желание моего сердца!
   – Придерживаясь вашей системы взаимопонимания, вы мне позволите задать вам несколько вопросов?
   – Сделайте одолжение! На вашей откровенности я намерен построить мое дальнейшее поведение!
   – Скажите, говорили вы когда-нибудь о своем сердечном желании мисс Мордаунт?
   – Да, говорил, и в самых ясных выражениях, не допускающих ни малейшего сомнения!
   – Вероятно, вчера ночью, на проклятых ледяных глыбах, в то время, когда она думала, что ее жизнь в ваших руках, не так ли?
   – Вчера об этом не было произнесено ни одного слова!
   В эти страшные минуты мы оба думали совершенно о другом!
   – Было бы не совсем великодушно воспользоваться такими минутами растерянности, страха молодой девушки…
   – Майор Бельстрод, помните, что я не позволю…
   – Бога ради, милый Корни, остановитесь! – сказал майор самым спокойным и дружелюбным тоном. – Между нами не должно быть недоразумений. Ничего нет глупее того, когда люди, не желающие причинить друг другу ни малейшей царапины, начинают говорить громкие слова о чести, когда честь здесь решительно ни при чем. Я совсем не желаю ссориться с вами, мой юный друг, и если у меня случайно в разговоре сорвется какое-нибудь необдуманное слово, то заранее прошу вас простить меня и не привлекать меня сейчас же к ответу за него!
   – Довольно, мистер Бельстрод! Поверьте, и я не хочу с вами ссориться из-за пустяков, и мне, как и вам, противны эти показные храбрецы, поминутно хватающиеся за эфес шпаги, но которые при первом же серьезном шаге отступают назад!
   – Вы правы, Литтлпейдж, те, кто много шумят, редко много делают! Так не будем больше говорить об этом! Мы понимаем друг друга! Позвольте же задать вам еще несколько вопросов.
   – Сколько угодно – при условии, что мне будет предоставлена возможность отвечать или молчать, смотря по усмотрению!
   – Прекрасно! Так скажите, прежде всего, уполномочил ли вас майор Литтлпейдж ассигновать вашей будущей супруге приличную вдовью пенсию?
   – Нет, но это не в обычаях у нас в колониях, в редких случаях в брачный договор входит что-то, кроме цифры приданого невесты, и это исключительное добавление представляет собой обыкновенно вклад кого-либо из родителей брачующихся в пользу третьего поколения; я думаю, что мистер Мордаунт завещает свое состояние дочери и ее детям, за кого бы она ни вышла!
   – Да, это чисто американский взгляд на вещи! Но я сильно сомневаюсь, чтобы Герман Мордаунт, помнящий свое английское происхождение, придерживался такого же мнения. Во всяком случае, Корни, мы, как я понял, соперники; но это еще не причина не быть друзьями! Мы понимаем друг друга, быть может, мне следовало бы сказать вам все без утайки.
   – Я вам буду за это очень благодарен, мистер Бельстрод, не опасайтесь никакого малодушия с моей стороны. Я сумею выдержать все, и если Аннеке предпочтет мне другого, то ее счастье для меня во всяком случае дороже моего личного счастья!
   – Да, мой милый мальчик, все мы это говорим в двадцать лет! В двадцать два мы начинаем понимать, что наше личное счастье тоже стоит некоторого внимания, а в двадцать четыре начинаем его ставить даже немного выше счастья любимой женщины. Ну пусть я эгоист, но тем не менее справедлив прежде всего. Я не имею никаких оснований говорить с уверенностью, что мисс Аннеке предпочитает меня другим, но зато ее отец, а вы впоследствии узнаете, что отцы в этих делах играют очень важную роль, на моей стороне. Это вы видите уже из того, что без согласия сэра Гарри я не смог бы назначить ни малейшего вдовьего капитала, несмотря на то что я уже утвержден в правах наследования после моего отца; но существующая власть всегда будет стоять выше имеющейся стать ею, потому что все мы больше думаем о настоящем, чем о будущем, и это, вероятно, причина того, что так немногие из нас попадают на небо. Но я отвлекся от темы! Так отец ее, должен вам сказать, за меня! Мои предложения ему подходят, моя семья ему подходит, мое положение в обществе и мое служебное положение также ему подходят, и, наконец, я имею основание думать, что и моя личность ему в достаточной мере нравится.
   Я ничего на это не ответил, и на этом мы закончили разговор. Но то, что я слышал от Бельстрода, заставило меня припомнить странные слова, сказанные мне Германом Мордаунтом, когда он благодарил меня за спасение его дочери.

Глава XVIII

   Почему вы дрожите так, милейший, и как будто боитесь вещей, столь прекрасных на вид? Во имя истины, скажите мне, кто вы такой.
Банко

   Как я уже говорил, наше приключение на реке наделало много шума в городе, и почтенные особы, хмурившие раньше брови при имени Гурта Тэн-Эйка, даже самые строгие моралисты теперь говорили, что, в сущности, в этом Тэн-Эйке есть кое-что хорошее. Но не следует забывать, что мораль в целом свете дело условное. Есть специально городская мораль и дачная мораль в Америке; она подразделяется еще на три главных класса: мораль новой Англии одна, это чисто пуританская мораль, мораль центральных колоний – либеральная мораль, наконец, мораль южных колоний, мораль, отличающаяся большой терпимостью. Кроме того, еще какая масса всяких подразделений! Мораль Гурта и моя были две совершенно разные морали; у него была мораль голландского типа, у меня скорее английского. Отличительной чертой голландского типа считается склонность к излишествам в удовольствиях, с которой их мораль вполне мирится. Полковник Фоллок мог служить образцом этого типа, а его сын Дирк, несмотря на свою молодость и крайнюю робость, тоже не мог быть назван исключением из этого правила.
   Во всей нашей колонии не было человека, более уважаемого и любимого всеми, чем полковник Фоллок: он был хороший муж и отец, добрый христианин, приятный сосед, преданный друг, верноподданный короля и безусловно честнейший во всех отношениях человек. Но и у него были свои странности, обычные и необычайные, ему необходимо было время от времени «нашалиться», как он выражался, и на эти шалости священник был вынужден закрывать глаза. Мистер Вордэн так и называл его «шаловливый полковник». Обычные шалости совершались раза два-три в год, когда он приезжал к нам в Сатанстое или когда мой отец отправлялся к нему в Рокрокарок, так называли его поместье в Рокланде.
   В том и другом случае происходило изрядное потребление всяких напитков и продуктов, входящих в состав доброго пунша и других подобного рода напитков. Но эти маленькие дебоши надолго не затягивались, обычно участники громко и много смеялись, рассказывали друг другу легкого и веселого содержания анекдоты и смешные истории, но до настоящих безобразий дело не доходило. Правда, в этих случаях отец, и дед, и его преподобие мистер Вордэн, и полковник Фоллок обычно добирались, спотыкаясь и пошатываясь, до своих кроватей, но все же без посторонней помощи, причем уверяя, особенно мистер Вордэн, что у них от табака голова кружится.
   Старик Вордэн, однако, всегда заканчивал свои заседания в дружеской компании уже с пятницы и возвращался на них не раньше понедельника вечером, потому что ему необходимо было успокоиться прежде, чем приступить к составлению проповеди на воскресенье, которое он, как лицо духовное, считал долгом чтить; вообще в исполнении всех своих обязанностей он был чрезвычайно добросовестен и методичен, и когда ему случалось опоздать к обеду и узнать, что, садясь за стол, мой отец не прочел молитвы, он заставлял всех, сидевших за столом, положить свои ножи и вилки и читать вслух молитву.
   Не прошло и двух недель со времени моего знакомства с Гуртом Тэн-Эйком, как я узнал, что у него те же слабости, как и у полковника Фоллока. Большие шалости обыкновенно происходили у него в стенах его поместья, и мой отец никогда не участвовал в них. Товарищи полковника в этих случаях были лицами исключительно чистокровного голландского происхождения, и, как я слышал, эти оргии продолжались иногда целую неделю; все это время полковник и его друзья были счастливы, как милорды, и никогда не могли без посторонней помощи дойти до своих постелей. Впрочем, эти необычные эксцессы бывали не часто, приблизительно как високосный год, для наведения порядка в календаре.
   За время моего пребывания в Олбани я ни разу не обнаружил подобных склонностей в моем друге Гурте, так как подобные необычные шалости трудно было бы совместить с его любовью к Мэри Уаллас, но по некоторым намекам и замечаниям я вскоре понял, что он не раз бывал участником таких шалостей, и Мэри Уаллас знала об этом; вероятно, это была единственная причина, заставлявшая ее колебаться принять его предложение, несмотря на ее несомненное чувство к нему. Даже Аннеке после нашего приключения стала относиться к нему благосклоннее, и я был уверен, что мечты его рано или поздно должны осуществиться. Мои же дела словно застыли на месте. Такое было мое мнение в тот момент, когда Гурт начал впадать в отчаянье.
   Дело было в конце апреля, то есть месяц спустя после приключения. Гурт как-то утром зашел ко мне и, совершенно трагическим жестом кинув свою шляпу на стол, произнес:
   – Ну, Корни, мне опять отказали!
   Надо заметить, что Гурт еженедельно повторял свое предложение Мэри, и она неизменно до этих пор отвечала ему «нет».
   – Понимаешь, она твердит это слово «нет», «нет» и «нет»! И мне начинает казаться, что ее уста совершенно разучились произносить другие слова, более приятные для моего слуха. Знаете, друг мой, на что я решился? Пойти к тетушке Доротее!
   – К Доротее? К кухарке мэра?
   – Нет! К тетушке Доротее, нашей лучшей гадалке и ворожее. Но, может быть, вы, Корни, не верите ни в гадалок, ни в ворожей; я знаю, что некоторые люди совсем не верят в них!
   – Я не могу ни верить и ни не верить, – сказал я, – я никогда не имел случая видеть таких женщин.
   – Как? Неужели у вас в Нью-Йорке нет ворожей, гадалок, колдунов?
   – Думаю, что есть, но я их не видел и никогда не слышал о них ничего, и если вы намерены пойти к этой тетушке Доротее, то я охотно пойду с вами.
   Гурт очень обрадовался и признался, что одному ему ужасно не хотелось идти в ее берлогу, а со мной он готов пойти к ней сейчас же.
   Здесь я должен сказать, что со времени приключения на льду я ни разу не говорил Аннеке о своей любви; мне казалось, что после услуги, оказанной ей мною, нехорошо было бы требовать награды за нее, да и по отношению к Бельстроду я считал некорректным использовать чувство благодарности девушки в мою пользу, а между тем мое настроение было не из веселых.
   – Только знаете ли, Корни, нам нельзя идти к ней так, какие мы есть; необходимо переодеться простыми рабочими и слугами! Возьмите у вас в гостинице у кого-нибудь из слуг его костюм на несколько часов; что касается меня, то я привык ко всяким переодеваниям; меня никто не узнает. Это вместе с тем послужит и пробным камнем для талантов колдуньи, пусть она сумеет угадать наше звание и социальное положение под маскарадным нарядом! Переоденьтесь и приходите ко мне, Корни; я буду уже готов, и мы отправимся вместе к колдунье.
   Все было сделано, как сказано, и когда я пришел к Гурту, он сам открыл мне дверь, я принял его за слугу и спросил, дома ли его барин.
   Гурт очень тщательно замаскировался, я же был в этом отношении довольно небрежен, но, встретив на улице мистера Вордэна, решил испытать, можно ли меня узнать в моем новом наряде, и, подойдя к старику, изменившимся голосом спросил его:
   – Ваше преподобие, это вы венчаете людей бесплатно?
   – Бесплатно, а также платно, и предпочитаю последнее! – ответил он. – Но скажите, ради Бога, Корни, зачем вам вздумалось так нарядиться?
   Пришлось признаться ему, и едва он узнал о нашем намерении, как стал просить, чтобы мы прихватили и его с собой. Нечего делать, мы вернулись к Гурту; мистер Вордэн быстро переоделся и стал действительно неузнаваем, так как мы все привыкли его всегда видеть в духовном платье.
   – Я иду с вами, Корни, только потому, что я обещал вашей матушке постоянно быть возле вас, когда вы затеете какую-нибудь глупость, – сказал старик, а, в сущности, ему просто хотелось позабавиться вместе с нами.
   Судя по наружному да и по внутреннему виду дома, ремесло колдуньи не было слишком прибыльным: все было довольно грязное и довольно убогое. Нас впустила молодая женщина и сказала, что тетушка Доротея сейчас занята с двумя посетителями, но скоро придет и наша очередь, и попросила нас войти в маленькие сенцы, смежные с главной комнатой, где находилась Сивилла и ее посетители.
   Через притворенную дверь были слышны голоса, и я сидел так, что с моего места были видны ноги одного из этих посетителей, судя по знакомым мне пестрым шерстяным чулкам это был Язон, а когда он заговорил, то в этом уже не осталось ни малейшего сомнения. Он говорил довольно громко и убежденно; гадалка отвечала ему тихим, скрипучим голосом, тем не менее каждое ее слово доносилось до меня.
   – Ну что же, тетушка Доротея, я вам хорошо заплатил за труды, не так ли? Теперь я хотел бы знать, есть ли здесь, в этой колонии, дело, подходящее для бедного молодого человека, как я, имеющего достаточно друзей и достаточно достоинств?
   – Ты под этим молодым человеком подразумеваешь себя, – говорила колдунья, – я это вижу по картам, ты здесь затеял дело, хорошее для тебя дело, не бросай ничего, ни от чего не отказывайся и оставляй все у себя, это лучшее средство преуспевать в жизни.
   – Право, Дирк, этот совет мне очень по душе, и я думаю, что я ему последую! Но теперь поговорим о земле и о месте для мельницы…
   – Да, да… вы думаете приобрести… карты так и говорят, – приобрести землю; да… подождите немного, я вижу воду… да, да, это вода!.. место очень удобное для мельницы… Но это еще не мельница, а лишь место для нее; мельницу еще нужно построить, и вы хотите купить эту землю и эту мельницу за бесценок… да, да… за бесценок!
   – Спасибо вам, тетушка Доротея, а теперь скажите, как закончится моя жизнь, и я больше не буду беспокоить вас расспросами!
   – Закончится хорошо, прекрасно, мирно и по-христиански… Подождите, я вижу на вас как будто священнические одежды и книгу в руках.
   – Нет, нет, это, видно, не я! Я не сторонник богомолья…
   – Но я вижу, что это вы. Вы не любите англиканского духовенства, осмеиваете его, да… Но это вы – пресвитерианский священник, руководящий каким-то тайным собранием.
   – Ну, довольно! – сказал Язон. – Пойдем, Дирк: мы и так уже задержали тетушку Доротею, а я слышал, что ее ждут другие посетители!
   Язон встал и вышел из дома, пройдя через сени и не удостоив нас даже взглядом. Но Дирк задержался еще на минуту; он, по-видимому, не был доволен тем, что ему было предсказано раньше.
   – Так вы думаете, что я никогда не женюсь? – спросил он таким голосом, судя по которому было видно, что он придавал этому вопросу очень серьезное значение. – Я хотел бы это знать точно, прежде чем уйти отсюда.
   – Молодой человек, у меня что один раз сказано, то сказано! Не я делаю будущее, – отвечала гадалка. – Оно не в моих руках, и я ничего не могу изменить. Ваш король – и ее король; она ваша королева, но вы не ее господин и никогда им не будете. Но если вы найдете женщину английской крови с сердцем голландки, у которой не будет возлюбленного в Англии, тогда сватайтесь к ней, и вам будет удача, не то оставайтесь, как вы есть один, до конца жизни!
   Я услышал, как бедняга Дирк глубоко вздохнул; я знал, что он думал об Аннеке; он прошел через сенцы, не поднимая головы от пола, и поэтому не видел нас. Я знал, что он ушел от тетушки Доротеи с разбитыми надеждами, быть может, с разбитым сердцем, и впоследствии мне всегда казалось, что посещение колдуньи имело большое влияние на его судьбу!
   Настала наша очередь. Нас впустили в смежную комнату, где находилась сама тетушка Доротея, а по полу скакал старый ручной ворон. Колдунье на вид было лет шестьдесят; худая, морщинистая, с седыми клочьями волос под черным кисейным чепцом, в сером платье, одного цвета с бегающими, глубоко впавшими глазами – она своей наружностью вполне соответствовала своему ремеслу.
   Войдя, мы все трое поклонились и положили на стол перед ней каждый по одному французскому экю. Со времени появления французских войск у нас в колониях эта монета стала ходкой; утверждали даже, что посредством этого талисмана французы добывали у некоторых наших поставщиков все, что им было необходимо.
   С общего согласия было решено, что в первую очередь станут гадать мистеру Вордэну, причем мы останемся в комнате. Старуха стала тасовать колоду страшно грязных карт, а глаза ее все время пытливо и тревожно перебегали с одного на другого, словно впивались в наши души. Затем она попросила мистера Вордэна снять карты и долго и внимательно разглядывала их после этого. Никто из нас за это время не проронил ни слова, и все невольно вздрогнули, когда вдруг раздался тихий свист, на который черный ворон поспешил к своей госпоже и тут же уселся у нее на плече.
   – Ну, сударыня, – заговорил мистер Вордэн, не скрывая своего нетерпения, – скажите мне что-нибудь о моем прошлом, чтобы я мог легче поверить тому, что вы станете говорить мне о будущем. Скажите о моих посевах, сделанных мной прошлой осенью, – сколько мер я засеял, на скольких акрах, на новой или на старой пашне?
   – Да, да, ты сеял… но семена твои упали на плевелы, на каменистую почву, и ты не спасешь ни одной христианской души! Сей, сей пригоршнями, и все-таки жатва твоя будет плохая!
   Мистер Вордэн сердито кашлянул.
   – Ну а как обстоит дело с моим скотом? Много ли я отправлю овец нынче на базар?
   – Волк в овечьей шкуре! – пробормотала старуха. – Нет, сударь, вы любите горячий ужин, доброе вино, любите читать поучения кухаркам, а не работать в вертограде Господнем! Смотрите на этого бубнового валета! Он рассказывает мне о «коленцах его преподобия». Да, да! Смотрите, как старик бежит, – словно за ним гонится сам Вельзевул!
   Но мистер Вордэн уже не слушал: он схватил свою шляпу и выбежал не только из комнаты, но из дома, как будто за ним действительно гнался Вельзевул.
   Гурт покачал головой в раздумье, и лицо его заметно вытянулось, когда он подошел к столу, на котором старуха раскладывала карты; тасуя их, она впилась глазами в Гурта, и я заметил, что углы рта ее сложились в странную, многозначительную улыбку.
   – Ну, и вы, конечно, прежде всего, в виде испытания желали бы услышать что-нибудь из прошлого, чтобы лучше поверить тому, что я вам предскажу в будущем?
   – По правде сказать, тетушка, я мало забочусь о прошлом: что сделано, то сделано! Прошлого не воротишь и не переделаешь, и лучше не вспоминать о нем, особенно когда желаешь стать лучшим, чем был! Все мы бываем молоды в своей жизни, и лишь после того, как пройдет молодость, наступает своим чередом старость.
   – Да, да… знаю! – сказала колдунья. – Утки, утки, утки, индюшки, индюшки, поросята, ягнята, куры и гуси… да, да!.. – и она принялась так искусно подражать всем этим животным, что из сеней можно было подумать, что находишься рядом с птичьим двором какой-нибудь фермы.
   – Довольно! – воскликнул молящим тоном Гурт. – Я вижу, что вам все известно. Но скажите мне, суждено ли мне когда-нибудь жениться; за этим, в сущности, я и пришел сюда!
   – На свете много женщин, хорошеньких особ в Олбани тоже не мало, а такой молодой человек, как вы, может даже дважды жениться!
   – Нет, нет! – запротестовал Гурт. – Если я не женюсь на известной особе, то вовсе никогда не женюсь!
   – Хм, да! Вы влюблены… и та, которую вы любите, красива, мила, добра, умна и молода… она многим нравится… да, да… я это вижу…
   – Но почему она так долго колеблется, почему не хочет дать мне согласия и принять мое предложение, почему?
   – Она не может решиться… да, она колеблется… нелегко читать в сердце девушки; одни всегда спешат, другие не спешат… Вы хотите добиться от нее ответа прежде, чем он совсем созреет в ее душе. Надо уметь ждать!
   – Но скажите, добрая тетушка, что я должен делать, чтобы добиться ее согласия?
   – Надо просить о нем раз, два и три… Та, которую вы любите, и любит и не любит вас, она хочет выйти за вас и в то же время не хочет, она в душе и в мыслях говорит себе «да», а уста ее говорят вам «нет»!
   Гурт невольно вздрогнул:
   – Послушайте, Корни, я полагаю, что можно будет спросить, во вред или на пользу мне было это приключение на льду? – сказал он, обращаясь ко мне, и, не дождавшись моего ответа, повторил вопрос старухе.
   – Гурт Тэн-Эйк, – ответила она, – что ты меня пытаешь? Я знала твоего отца и мать, и деда, и бабку, знала твою семью из поколения в поколение. Могла ли я не узнать тебя? Знаю я и твоих вороных, Джека и Моиза, знаю и случай на реке; береги только птицу, и рано или поздно она достанется охотнику. Но ответь мне на один только вопрос и ответь правду: знаешь ты одного молодого человека, который собирается ехать в леса?
   – Да, тетушка, этот молодой человек мой друг, и, как только погода установится, он должен уехать.
   – Хорошо, так поезжай с ним! Разлука даст девушке время разобраться в своих чувствах, и если ты услышишь, что поблизости стреляют, то иди туда, где стреляют: страх за человека, которого любит девушка, часто заставляет говорить ее сердце и уста. Больше я тебе ничего сказать не могу!.. Теперь подойдите вы сюда, обладатель целой груды испанских червонцев, дотроньтесь пальцем вот до этой карты! – сказала гадалка, обращаясь ко мне.
   Я сделал, как мне было сказано, и старуха принялась с поразительным проворством перебирать всю колоду, разглядывая с особым вниманием королей, валетов, тузов и дам; дойдя до дамы червей, она вынула ее из колоды и с торжествующим видом подала ее мне.
   – Вот ваша дама, – сказала она, – она царица многих сердец, но Гудзон сослужил вам добрую службу… да, да… река вам во многом помогла. Но в слезах можно также захлебнуться, как и в реке. Остерегайтесь баронетов!
   На этом она вдруг замолчала и не стала отвечать ни на один из наших вопросов. Тогда нам сказали, что нам следует уходить, но, видя, что мы еще не решались уйти, она проворно выложила по червонцу на каждого из нас и с видом, полным достоинства, удалилась в дальний угол комнаты. Тогда мы поклонились и вышли, конечно, не взяв обратно своих денег.

Глава XIX

   Что за хрупкая вещь добродетель! Что за редкий дар дружба! – А любовь дает крохи счастья за годы отчаяния! И все это проходит быстро, и мы переживаем это великое крушение и лишаемся всего, что мы считали себя вправе называть своим.
Шелли

   Наше посещение гадалки произвело глубокое и сильное впечатление на Гурта и повлияло очень заметно на его поведение. Про себя я не скажу, чтобы оно оставило меня совершенно равнодушным, но во всяком случае не отразилось на мне так сильно, как на нем. Старик Вордэн не мог вспоминать об этом визите иначе, как с негодованием, называя все эти предсказания глупой мистификацией, перечнем уличных сплетен и глупых шуток.
   Язон, конечно, был в восхищении от предсказаний гадалки. Дирк отнесся к ним настолько серьезно, что заговорил уже в свои двадцать лет, что умрет холостым, и никакие мои шутки и утешения не могли заставить его изменить его решение. Гурт, как всегда, не считал нужным скрывать что-нибудь, касающегося его, и поэтому однажды сам заговорил об этом визите к гадалке, за завтраком в доме Германа Мордаунта, в присутствии майора Бельстрода.
   – А в Англии у вас тоже есть колдуны, гадалки и предсказатели или ворожеи? – спросил Гурт Бельстрода.
   – Чего только нет у нас, в старой Англии! Много у нас всего, и глупого, и хорошего! Я даже сам знаю в Лондоне двух ворожей, которые в последнее время, когда наш двор так огерманился, вошли в большую моду!
   – Говорят, что и в Новой Англии были колдуны и ворожеи, но теперь многие совсем не верят в них.
   – Судя по тому, как вы это говорите, я подумал, что вы сами уже успели посетить тетушку Доротею, пользующуюся большим успехом у олбанийцев. Некоторые из наших офицеров тоже побывали у нее!
   – Да, мистер Бельстрод, – сказал Гурт совершенно серьезно, – я действительно недавно был в первый раз в своей жизни у старой тетушки Доротеи. Корни Литтлпейдж был со мной, и я должен сознаться, что был поражен ее проницательностью и решил во что бы то ни стало последовать ее советам и указаниям.
   Мэри Уаллас подняла глаза от работы и устремила свой серьезный, немного печальный взгляд на Гурта, в этом взгляде было не одно женское любопытство, а скорее сердечное участие, но она ничего не сказала и предоставила другим продолжать разговор.
   – В таком случае вы нам все расскажете, Тэн-Эйк! – воскликнул майор. – Ничто не может быть так интересно, как все эти рассказы о колдунах и гадалках!
   – Извините, мистер Бельстрод, но так как это было дело интимного характера, то я ничего не могу рассказать вам о нем! Вот Корни Литтлпейдж подтвердит, что эта женщина сказала мне все поразительно верно. Во всяком случае, я в ближайшем будущем отправляюсь с Литтлпейджем и Фоллоком в леса, и так как войска еще не скоро вступят в дело, то мы успеем соединиться с вами под Тикондерогой, если только вам удастся добраться туда!
   – Уж лучше скажите, в Монреаль, потому что я твердо рассчитываю, что наш новый главнокомандующий не даст нам засохнуть на корню!
   Все это время Мэри Уаллас оставалась задумчивой и серьезной, даже тогда, когда все остальные шутили и смеялись.
   – Если так, то мы с вами будем соседями, – сказал мистер Мордаунт, – так как земли Дирка и Корни смежные с моим поместьем, которым я уже владею больше десяти лет и куда я намерен теперь отправиться, как только позволит погода, с дочерью и мисс Уаллас! Я уверен, что нам не грозит никакая опасность, и наши войска смогут защитить нас от французов и от индейцев!
   Надо ли говорить, что при этих словах Гурт и я испытали громадную радость, но на Бельстрода сообщение о том, что наши владения оказались смежными с поместьем Мордаунта, произвело не совсем приятное впечатление. Из его же расспросов я узнал, что именно из-за этого своего поместья Герман Мордаунт и приехал в Олбани, так как теперь, благодаря близости к театру войны, этому поместью могла грозить известная опасность, и некоторые из фермеров и поселенцев, арендовавших и обрабатывавших его землю, бросили все и бежали в другую часть колонии. Если их примеру вздумают последовать и остальные, то земля будет пустовать и умрет, и все долголетние труды по ее обработке пропадут даром. Воспрепятствовать этому повальному бегству поселенцев и было задачей Германа Мордаунта в данном случае.
   Переехав на эту зиму в Олбани, мистер Мордаунт желал быть ближе к театру действий и внушить доверие своим арендаторам Равенснеста (Воронье Гнездо) (так называли его поместье), следя за движением войск. Если же у него и была какая-нибудь политическая миссия при этом, то она держалась им в строжайшем секрете, и никто ничего не знал о ней.
   Впоследствии мне стало известно, что Бельстрод еще раньше нас узнал от Германа Мордаунта про намерение поселиться этим летом в Равенснесте с дочерью и мисс Уаллас, которая, будучи сиротой, находилась под его опекой. Зная это, Бельстрод устроился так, чтобы получить командование тем отрядом, который должен был быть расположен ближе всех к Равенснесту, в расчете иметь возможность время от времени приезжать к Мордаунтам и в то же время считаться как бы их защитником и охранником.
   Бельстрод купил лошадь и пригласил желающих посмотреть на нее. Гурт, Дирк и хозяин дома спустились с ним на улицу посмотреть лошадь, а я остался с барышнями. Едва успели они выйти, как Аннеке с лукавой улыбкой, которую она старалась спрятать, спросила меня:
   – Так, значит, вы тоже посетили гадалку, мистер Литтлпейдж… Я знала, что такие особы существуют, потому что слышала о них от наших экономок и слуг, которые ходят к ним за советами, но никогда не думала, что и мужчины, да еще люди образованные, так же наносят ворожеям визиты.
   – Я не вижу, какую разницу здесь может играть пол или степень образованности: ее знание одинаково пригодно для всех, и, как вы изволили слышать, даже многие офицеры побывали у нее!
   – Я желала бы знать, был ли в их числе мистер Бельстрод; он еще молодой, хотя и в большом чине, и майор может быть так же любопытен, как попутчик или барышня, потерявшая свою любимую ложечку! Не так ли, Мэри?
   Мэри тихонько вздохнула, но ничего не ответила.
   – Вы к нам строги, Аннеке, – сказал я. – Разве мистер Мордаунт, будь он в моих годах, не поступил бы так же, как мы?
   – Ну, полноте, Корни! Ваши оправдания не изменят вашего поступка, но я надеюсь, по крайней мере, что вы хоть поделитесь с нами теми великими сообщениями, которые вы слышали от вашей колдуньи!
   – Что касается меня лично, то тетушка Доротея была весьма неразговорчива. Гурту же она действительно сказала много, но я считаю себя не вправе раскрывать чужие секреты. Спросите его самого. Гурт воплощенная откровенность и, наверное, все расскажет как на духу; он всегда весь открывается своим друзьям!
   – Ну, а Корни Литтлпейдж не мог бы хоть приоткрыться? – спросила Аннеке.
   – Мне нечего скрывать, – ответил я, – особенно от вас. Мне гадалка сказала, что моя царица – царица многих сердец; что река мне не повредила и что мне следует остерегаться баронетов!
   Говоря это, я внимательно следил за выражением лица Аннеке, но не заметил в нем ни малейшего изменения, разве только румянец ее стал немного гуще; но зато Мэри Уаллас вдруг отбросила свою сдержанность и взглянула мне прямо в глаза, улыбаясь.
   – И вы верите всему, что вам сказала гадалка? – спросила Аннеке, немного спустя.
   – Дело в том, что раньше, чем пойти к ней, я знал, что царица моего сердца – царица многих сердец, что река не принесла лишь вреда, хотя я не вижу никакой пользы от нее; знал также и то, что мне следует остерегаться баронетов!
   Аннеке улыбнулась и перевела разговор на другую тему. В последнее время прибыло из Англии еще несколько полков; в числе выдающихся офицеров из числа вновь прибывших находился лорд Гоу, с громкой репутацией и с большими надеждами. В то время как мы разговаривали о нем, вернулся Герман Мордаунт и увел меня с собой показать мне некоторые приготовления к предстоящему путешествию.
   – Да, – сказал он, – теперь все пойдет по-новому, Корни! Как видно, мистер Питт, являющийся теперь душой Палаты Общин, хочет проявить себя во всех областях правления: повсюду проснулась жизнь, а период зимней спячки миновал. Лорда Лаудона забрали от нас, а генерал Аберкромби – старый вояка, от которого много ожидают, так что все предвещает нам блестящую кампанию. Лорд Гоу, о котором говорила Аннеке, молодой человек с блестящими качествами; говорят, что в его жилах течет кровь Ганноверского дома; его мать была сводной сестрой нынешнего короля.
   Далее разговор перешел на наше соседство, но при ближайшем рассмотрении оказалось, что между нашей землей и владениями Мордаунта было около четырнадцати миль расстояния, нас разделял друг от друга большой девственный лес. Конечно, мы все-таки были соседями, так как между нами не было ни одного человеческого жилья. Впрочем, как выражался Язон со своей коннектикутской точки зрения, не всегда соседи, живущие дверь в дверь, лучше знают друг друга! Он воображал, что знал всех людей лучшего круга в Вест-Честере, потому что прожил у нас год или два, но так как с большинством этих людей он никогда не разговаривал, то утверждал, что вполне достаточно увидеть человека выходящим из его дома, или переходящим улицу, или входящим в церковь, чтобы знать его; после того весьма понятно, что число его знакомых возрастало с невероятной быстротой.
   Приготовления мистера Мордаунта к предстоящему путешествию были весьма разумны: он заказал громадный крытый фургон для провианта и багажа, затем другой крытый фургон, немного поменьше, но все же весьма вместительный и удобный, для барышень и для себя, с особыми помещениями для вещей. Все было прекрасно, прочно, элегантно и обдуманно.
   Похвалив эти приготовления, я простился с мистером Мордаунтом и барышнями и пошел домой.
   Спустя дня два полк, в котором состоял Бельстрод, выступил из города на рассвете, но майор не поехал вместе со своим полком.
   В день выступления я был приглашен на завтрак к Мордаунтам вместе с Гуртом и Дирком и, подходя к дому, увидел слугу майора, прогуливавшего перед крыльцом лошадь своего господина. Войдя в гостиную, мы застали Бельстрода уже там в полной походной форме; он мне показался озабоченным и как будто опечаленным предстоящим отъездом. Но в чертах Аннеке я не мог заметить ничего, похожего на эти чувства, хотя она и не проявляла особенной веселости, что, конечно, не было бы прилично в данном случае.
   – Я с большим сожалением покидаю эту страну, мадемуазель, – говорил майор. – Вы сделали ее дорогой моему сердцу!
   Слова эти звучали более сердечно и тепло, чем я мог того ожидать от Бельстрода. Аннеке слегка покраснела, но рука ее, державшая в это время чайник, не задрожала.
   – Мы скоро увидимся, Генри, – сказал Герман Мордаунт очень дружеским тоном, – через недельку поедем и мы, а затем мы будем соседями, и добрыми соседями, надеюсь!
   – Вы, конечно, будете посещать нас, мистер Бельстрод, – сказала Мэри Уаллас, – ведь нам, дамам, довольно затруднительно путешествовать по пустыне, да и неудобно приезжать в военный лагерь!
   – Вероятно, это вовсе не будет военный лагерь, – сказал майор, – там построены настоящие бараки тем батальоном, который там стоял раньше нас, и я надеюсь, что там можно будет при случае принять даже дам.
   Из всего дальнейшего разговора о будущем соседстве видно было, что Герман Мордаунт смотрел на Бельстрода как на члена семьи, что, однако, могло объясняться в глазах остальных тем, что они находились в родстве, но что в моих глазах принимало совершенно другое значение. Когда Бельстрод встал и стал прощаться, я дорого бы дал, чтобы не присутствовать при этой сцене. Майор был больше растроган и огорчен, чем я считал это возможным с его стороны; взяв руку Германа Мордаунта, он долго сжимал ее в своей, прежде чем собрался с силами сказать что-нибудь.
   – Одному Богу известно, что будет этим летом, – вымолвил он, наконец, – и увидимся ли мы снова. Но что бы ни случилось, прошедшее – это милое и дорогое для меня прошедшее – оно мое! В случае, если бы нам не пришлось увидеться, моя переписка с моими родителями, которую я распорядился переслать вам в подобном случае, докажет, до какой степени я был тронут и благодарен вам за ваше доброе ко мне отношение! В этих письмах вы яснее, чем в моих словах, увидите мои чувства к вам и к вашей семье.
   – Ну, полно, полно, дорогой Генри, что за мрачные мысли! – прервал его Герман Мордаунт, смахнув слезу. – Как можно так относиться к столь непродолжительной разлуке, ведь недели через две мы увидимся!
   – Увы, каждый военный, стоявший на расстоянии неприятельского выстрела, не может спокойно смотреть на разлуку, даже самую кратковременную, а для меня эта кампания будет решающей, – добавил он, бросив многозначительный взгляд на Аннеке. – Я должен вернуться победителем в известном смысле, или же лучше мне вообще не вернуться. Прощайте, мистер Мордаунт, будьте счастливы и верьте, что я никогда не забуду вашего ко мне расположения.
   Он был, видимо, сильно растроган. С минуту он колебался, глядя то на ту, то на другую молодую девушку, затем вдруг подошел к Мэри.
   – Прощайте, Мэри, – сказал он, взяв протянутую ему руку и с чувством поцеловал ее. – У вас, конечно, много друзей и почитателей, но я готов поручиться, что нет ни одного, который бы больше меня умел ценить все ваши высокие качества.
   Мэри отняла платок от глаз и ответила ему так же тепло и сердечно. Говорят вообще, что американки не чувствительны, что они легкомысленны и фамильярны, тогда как им следовало бы быть сдержанными, и что они холодны как лед там, где следовало бы проявить теплоту и сердечность. Но это едва ли верно, верно только то, что молодые американки не притворны, что они не имеют привычки из приличия показывать чувства, которых у них нет в сердце; но если у них нет напускных чувств, то истинные чувства их не менее искренни, сильны и глубоки, чем у других девушек.
   В данном случае Мэри, не стыдясь и не скрывая своего волнения, в горячих, искренних словах пожелала Бельстроду счастливого пути, поблагодарила его за доброе мнение о ней, высказав надежду, что все они вскоре увидятся и летом непременно будут видеться довольно часто. Аннеке тоже плакала, а когда она отняла платок от глаз, личико ее было бледным и губы дрожали, когда же она улыбнулась, то улыбка была такая ласковая, тихая, добрая, что у меня сжалось сердце. Ей Бельстрод не сказал ни слова, он только молча взял ее руку и прижал ее к своему сердцу, поцеловал ее и вложил в нее записку, низко поклонился и вышел. Мне было стыдно следить в этот момент за выражением лица Аннеке, и я стал смотреть в сторону, не желая увеличивать ее смущение. Но я видел, что она была еще больше взволнована и расстроена, чем Мэри, но, быть может, то, что я принимал за нежность, за любовь, было чувство прошлой дружбы и благодарности к этому человеку.
   Мужчины вышли проводить Бельстрода на крыльцо; он всем нам крепко пожал руки и, вскочив на коня, сказал:
   – Надеюсь, что вы все трое, друзья мои, встанете волонтерами в наши ряды, как только услышите, что мы двинулись на неприятеля! Чего только нельзя было бы сделать с тысячей человек таких молодцов, как вы! Вы сумели себя показать тогда на льду. Храни вас Бог, Корни! – добавил он, наклонясь ко мне с седла, чтобы еще раз пожать мне руку. – Нам надо во что бы то ни стало остаться друзьями!
   Можно ли было устоять против таких сердечных слов? Я горячо пожал его руку и от всего сердца сказал ему те же слова:
   – Храни вас Бог, Бельстрод!
   Он уехал, а мы вернулись наверх и вскоре разошлись по своим домам.
   Славный майор уехал, но мне от этого было не легче, и заговорить теперь с Аннеке о моей любви к ней я не мог, опасаясь неблагоприятного ответа с ее стороны.

Глава XX

   Ну, какой же текст избрали вы? Разлейте его сильно и энергично.
Бернс

   Спустя десять дней после ухода полка Бельстрода Герман Мордаунт со своей семьей и я с моими друзьями вместе тронулись в путь. За это время двигалось много войск, все они проходили через Олбани; несколько королевских полков на судах были двинуты вверх по реке. Два или три корпуса прибыли из западных колоний; ожидались большие отряды милиции из провинций.
   Среди выдающихся офицеров, находившихся при войсках, выделялся лорд Гоу, о котором уже была речь; он был в чине бригадира, пользовался громадным авторитетом и полным доверием солдат, знавших его как человека опытного и имеющего уже немало заслуг. Вообще среди офицеров было много молодежи из лучших фамилий, и, в подражание английской аристократии, лучшие семьи колонии также отправили своих сыновей в войска, где они в большинстве случаев получали патенты офицеров в регулярных войсках, в милиции же западных колоний командовали чаще всего люди из класса крупных фермеров; происхождение и состоятельность в этих колониях вообще не принимались в расчет – там повсеместно царил дух равенства. Однако дисциплина в этой милиции Массачусетса и Коннектикута была ничуть не хуже, чем в остальных войсках. По составу это было превосходное войско: все рослые, здоровые, добрые люди, хорошо обученные, хорошо обмундированные, офицеры их не блистали ни манерами, ни образованием, но зато как нельзя более соответствовали своему назначению, и в отношении физического развития это был лучший корпус армии, не исключая далее регулярных войск.
   До нашего отъезда из Олбани я раза три встречал лорда Гоу у миссис Скайлер, где часто бывали и Мордаунты, лорд Гоу чуть что не жил у добрейшей старушки, где всегда собиралось лучшее общество Олбани. У Скайлер наш караван должен был сделать первый привал.
   Отряд наш был настолько многочислен, что его можно было принять за передовой отряд военного корпуса. Герман Мордаунт отсрочил наше путешествие до того момента, чтобы дать время военным отрядам заполнить страну, что обеспечивало нам, путешественникам, известную безопасность. Это дало нам возможность продвигаться от этапа до этапа, от одного военного поста до другого.
   Караван наш состоял из двух фургонов, десяти или двенадцати верховых лошадей и следующего количества людей: господин Мордаунт взял с собой двух негритянок – кухарку и горничную и двух негров, одного конюха и камердинера, и трех белых работников для разных поручений, вроде того, как прорубить дорогу, наводить мосты, сооружать шалаши и т. п.
   Таким образом, отряд Германа Мордаунта состоял из десяти человек: четырех женщин и шести мужчин. Нас было трое господ – Тэн-Эйк, Дирк и я, затем негр Джеп, господин Траверс, наш землемер, двое рабочих, находившихся в его распоряжении, двое дровосеков с топорами, негр Петер, личный слуга Гурта, то есть в общем тоже десять человек, из них двое негров, так что в общей сложности в обеих группах было двадцать человек. У каждого мужчины, как у белого, так и у негра, было по карабину; кроме того, у нас, господ, было еще у каждого по два пистолета на поясах, под куртками, так что все мы были прекрасно вооружены, хотя это и не было особенно заметно.
   Понятно, костюмы наши соответствовали обстоятельствам: городские шляпы были заменены мягкими дорожными, брюки, гетры и мокасины – из оленьей шкуры и грубые суконные куртки того же цвета, кроме того, все мы запаслись зелеными блузами, украшенными бархатом, весьма красивыми, предназначенными для путешествия по лесу своей предохранительной окраской и поэтому вошедшие в употребление даже в войсках, не говоря уже об охотниках. Барышни вместо больших соломенных шляп надели маленькие касторовые, украшенные зелеными вуалями и небольшим пером или крылом, и короткие суконные амазонки, весьма удобные для ходьбы.
   Мистер Вордэн и Язон не отправились вместе с нами, и причиной этому были отчасти их костюмы. Его преподобие очень дорожил внешними атрибутами своего сана и даже на петушиные бои являлся в рясе. Придерживаясь взгляда, что ряса делает монаха, он даже для путешествия в глубь американских лесов не пожелал расстаться со своим духовным платьем, рассчитывая, что его широкополая шляпа, черные коротенькие брючки и длинная ряса внушительно подействуют на краснокожих в пустынях Северной Америки. Язон же считал необходимым путешествовать во всем, что у него было лучшее из гардероба, такими были традиции города Данбюри. Кроме того, он еще рассчитывал сэкономить. Купить лошадь стоило очень больших денег, так как с прибытием войск на все страшно поднялись цены; нанять повозку стоило тоже не намного дешевле.
   Старику Вордэну удалось каким-то образом получить местечко в казенном транспортном фургоне бесплатно, Язон ухитрился так или иначе пробраться вместе с ним. Нужно отдать справедливость, мистер Ньюкем обладал необычайным талантом устраиваться везде и всюду на дармовщину. Он вообще не имел никакого понятия, что известное положение человека влечет за собой известные обстоятельства, он мог униженно клянчить, пресмыкаться перед кем угодно, лишь бы добиться какой-нибудь льготы или выгоды; с другой стороны, он ничуть не постеснялся бы поселиться в доме губернатора и пользоваться всем его имуществом, если б только ему представилась возможность пролезть туда. Словом, понятия о приличиях, деликатности и справедливости ему были почти незнакомы, и жизнь в его глазах представлялась ему чем-то вроде игры в четыре угла, где каждый спешит занять оставленное соседом на минутку место и держаться за него как можно дольше.
   Мистер Вордэн и Язон выехали из города на сутки раньше нас и рассчитывали встретиться с нами там, где дорога пойдет лесом.
   Мужчины шли все пешком, кроме кучеров, а лошади все были под вьюками, и так как каждый из нас, кроме карабина, пистолетов и зарядов, нес еще на спине тяжелый мешок, то легко понять, что мы не могли делать больших переходов.
   Первой нашей остановкой был загородный дом в поместье госпожи Скайлер, пригласившей всех нас к обеду. В числе приглашенных был и лорд Гоу, который рассыпался в похвалах мужеству и самоотверженности Аннеке и Мэри, решившихся принять участие в столь трудном и далеком путешествии. Кроме него за обедом присутствовал еще один молодой человек по имени Филипп Скайлер, родственник хозяйки дома и мой ровесник. Мы с ним разговорились, и я узнал от него, что он прикомандирован к комиссариату и находится в распоряжении генерала Брадстрита и что, как только все будет организовано, он выступит в поход вместе с армией. При этом он просто и ясно изложил мне весь план предстоящей кампании.
   – Итак, мы можем надеяться увидеть вас и ваших друзей в наших рядах? – сказал молодой Скайлер, расхаживая со мной по цветнику. – Говоря чистосердечно, мистер Литтлпейдж, мне не совсем нравится, что мы вынуждены видеть здесь такое количество войск из западных колоний, чтобы очистить страну от неприятеля. У нас с этими янки так мало общего, что я всей душой желал бы, чтобы мы могли своими собственными силами заставить французов отступить.
   – Между нами есть то общее, что у нас один и тот же государь и мы приносили одну и ту же присягу!
   – Да, конечно, но мне известно, что у вас в жилах достаточно голландской крови, чтобы понять меня; в силу моих служебных обязанностей мне теперь постоянно приходится бывать то в той, то в другой дивизии, то в том, то в другом полку, и, признаюсь, один полк Новой Англии доставляет мне больше хлопот, чем целая бригада других войск. У них генералов, полковников и майоров прямо-таки безграничное количество! Их хватило бы на всю армию герцога Мальборо; у них в лагере вы за день увидите больше превосходительств и полковников, чем за целый месяц в главной квартире. Конечно, это, вероятно, не мешает им показать свои хорошие стороны, но не знаю почему, а только мы не по душе друг другу!
   Спустя двадцать лет мне пришлось вспомнить эти слова и того, кто мне их говорил.
   Тогда же мне пришлось побеседовать и с лордом Гоу; разговор этот не был ничем примечателен, но он положил начало нашим отношениям.
   Приблизительно час спустя после обеда мы тронулись дальше; в этот вечер мы должны были пройти немного, хотя здесь дороги были хорошие, тогда как в тридцати милях к северу от Олбани уже не было вообще никаких дорог, кроме военных троп, ведущих прямо к озеру Чамплен.
   Когда мы достигли того места, где нам пришлось свернуть с большой дороги, Герман Мордаунт был вынужден попросить барышень выйти из их удобной повозки и сесть на лошадей. Повозки же должны были следовать за нами шагом, ехать в них по этой ужасной дороге было совершенно невозможно. Наша маленькая кавалькада, сопровождаемая нашей командой, имела весьма внушительный вид.
   Дорога, шедшая в гору, представляла собой, в сущности, едва приметную тропу, прорубленную в лесу; вокруг виднелись следы колес, но тропа эта не была ни укатана, ни даже расчищена. Здесь нас должны были ждать мистер Вордэн и Язон, но мы нашли тут только их багаж, а сами они прошли дальше вперед и поручили нам передать, что мы их встретим немного дальше.
   Гурт и я ушли вперед в качестве разведчиков. Зная, что дом, в котором мы должны были провести ночь, находился на расстоянии нескольких миль, мы поспешили прийти раньше других, чтобы приготовить все для приема наших дам. Дом этот стоял посреди пустыни, хотя кругом на пространстве акров в двадцать почва была расчищена; миновать это было невозможно, так как было уже поздно, а до ближайшего жилья, лежащего уже во владениях Германа Мордаунта, было не меньше восемнадцати миль, то есть целый день пути.
   Отойдя с полмили от своих, мы очутились в небольшой заброшенной прогалине, где, очевидно, была вырубка леса. Но затем место это было запущено и стало зарастать молодняком. Подходя к прогалине, мы услышали голоса и насторожились.
   – Дама! – крикнул кто-то по-английски.
   – Восьмерка!
   – Десятка! Я выиграл!
   – Эти ребята здесь, среди леса, в карты играют! – сказал я, и, держа наготове свои карабины, мы подошли ближе.
   Каково же было наше удивление, когда мы увидели мистера Вордэна и Язона, игравших в карты на пне.
   Первым движением Язона было спрятать карты, с видом вора, застигнутого с поличным, тогда как мистер Вордэн, привыкший не видеть дурного в том, в чем дурного не было, абсолютно не сконфузился.
   – Надеюсь, Корни, дорогой мой, что ты не забыл прихватить с собой колоду-другую карт, а то карты мистера Ньюкема так затрепаны, что к ним нельзя прикоснуться, посмотрите сами? Да куда же они делись? Сейчас только тут были!
   Сконфуженный Язон раскрыл ладони и показал карты.
   – Утешьтесь, ваше преподобие, карты у меня с собой есть, – сказал Гурт, – и очень приличные!
   – Я люблю сыграть партийку в винт или в пикет, а тут, поджидая вас, мы сразились с мистером Ньюкемом. Я никогда не женился бы на особе, которая не умела бы играть в винт или пикет. Это такое приятное и безобидное времяпрепровождение!
   На этом мы закончили разговор и двинулись дальше. Вскоре мы добрались до места ночлега, а немного спустя подошли и остальные. В доме всего было только две горницы: одну уступили дамам, в другой разместились мужчины, а слуги ночевали на чердаке, где было много сена. После вкусного, сытного ужина все улеглись спать, а рано утром снова двинулись в путь.
   На другой день, около полудня, мы добрались до границы Равенснеста. Местность была лесистая, расчистка была произведена лишь кое-где; это было дело трудное и стоящее больших денег, немалого труда стоило убедить семей десять-двенадцать переселенцев поселиться здесь, а затем удержать их в этих диких местах.
   От мистера Мордаунта я узнал, что для того, чтобы удержать колонистов на своей земле, ему приходилось не только не получать с них в течение первых шести или восьми лет никакой аренды, но еще всячески заботиться о их удобствах и временами приходить им на помощь. Его агент держал в Равенснесте небольшую лавочку, в которой имелись все предметы, нужные переселенцам и продававшиеся им по покупной цене, да и то не за деньги, а в обмен на продукты, которые владелец Равенснеста мог обратить в деньги лишь после того, как отправить их в Олбани.
   Словом, вначале эксплуатация этих земель требовала от владельца больших затрат и большого терпения.
   – Ни я, ни даже дочь моя, вероятно, никогда не увидим доходов с этих земель, – сказал Герман Мордаунт, – и я, конечно, не увижу плодов от всех моих трудов. Но когда у человека есть свободные деньги, он всегда склонен думать о своем потомстве; быть может, дети Аннеке мысленно поблагодарят меня за то, что я подумал о них и не пожалел ради них ни денег, ни трудов своих!
   – Теперь только я начинаю понимать, – сказал я, – что Мусридж не обогатит ни меня, ни Дирка. А вы не опасаетесь теперь, что война или страх нападения индейцев заставит бежать ваших колонистов?
   – Нет, Корни, теперь я этого больше не опасаюсь, хотя и опасался раньше! Война, правда, имеет свои неудобства, но зато и свои выгоды! Дело в том, что солдаты, как саранча, поедают все на своем пути! Провиантмейстеры или комиссары прибыли сюда и скупили у моих колонистов все, что у них было на продажу, скупили все, не торгуясь, за чистые деньги, уплатив чистым золотом. А этот благородный металл обладает такой притягательной силой, что даже янки от него не отказываются!
   Вскоре мы увидели место, прозванное Германом Мордаунтом Равенснест, то есть Воронье Гнездо, и от которого вся эта земля его получила свое название. Это было довольно внушительное деревянное строение, построенное на невысокой скалистой возвышенности, где раньше гнездились вороны. Здание это служило местом убежища для семей колонистов в моменты нападения индейцев, а перед началом войны Герман Мордаунт распорядился сделать еще новые укрепления около этого здания, которое могло оказаться полезным даже на случай нападения неприятеля.
   Все окна этого строения выходили во внутренний двор, наружу же выходили одни ворота, очень солидные и хорошо укрепленные. Кроме того, все здание было обнесено высокой бревенчатой стеной, могущей служить защитой от пуль. В этом довольно большом здании агент мистера Мордаунта приготовил и обставил для приезда владельца пять хороших комнат, со всеми удобствами, какие только здесь были возможны, и хотя мебель не отличалась изяществом, но все же было все необходимое; помещение было удобное и уютное, не говоря уже о том, что оно было вполне безопасным.

Глава XXI

   И долго еще, пораженное удивлением, воображение мое будет вызывать в памяти моей вождя с раскрашенным лицом и его длинное копье!
Фрэно

   Не стану описывать, как Герман Мордаунт со своей семьей устроился в этом новом своем жилище. Дня через два или три он и все его спутники совершенно обжились здесь, и тогда мы с Дирком решили отправиться разыскивать земли Мусриджа.
   Мистер Вордэн и Язон не расположены были идти дальше; мельница или, вернее, место, удобное для постройки мельницы, на которое Язон имел свои виды, находилось во владениях Германа Мордаунта, и он уже начал с ним переговоры. Что же касалось его преподобия, то он нашел, что Равенснест представляет собой достаточное поле деятельности для его просветительной деятельности и дальше ему искать нечего.
   Покидая Равенснест, мы опять были в числе десяти человек, но нам посоветовали взять с собой еще одного или двух индейцев в качестве разведчиков и рассыльных людей, знакомых с этими местами, которые могли быть нам очень полезны. Один из них назывался Прыгун, а другой Бесследный, прозвище, данное ему за то, что, где бы он ни шел, он нигде не оставлял за собой ни малейшего следа.
   Ему было лет двадцать шесть, и он считался могавком, потому что жил с этим племенем, но впоследствии я узнал, что он был родом онондаго. Настоящее его имя было Сускезус, или Крючковатый.
   – Возьмите этого человека, – сказал мне агент мистера Мордаунта, – он вам будет полезен в лесах; он лучше всякого компаса укажет путь; кроме того, он ловок и проворен и прекрасный охотник, наконец, человек трезвый, как все онондаго!
   И я решил взять его, хотя нам было бы достаточно и одного индейца, а Прыгуна мы уже взяли раньше. Но в нашем положении небезопасно было обидеть краснокожего, а Прыгун, сколько бы ни дали ему отступного, все равно считал бы себя обиженным и оскорбленным, если бы мы его оставили, и поэтому решено было взять обоих индейцев. Индейское имя Прыгуна было Квискис, не означавшее ничего особенного лесного или почетного, если не ошибаюсь.
   Когда мы стали прощаться, все были очень растроганы. Гурт не преминул повторить Мэри еще раз свое предложение, и та, видимо, плакала и была взволнована; у Аннеке на глазах тоже были слезы, но мы расставались ненадолго и обещали регулярно раза два в неделю присылать о себе известие. Кроме того, мы обещали вернуться ко дню пятидесятилетия Германа Мордаунта, которое должно было праздноваться через три недели.
   Выйдя рано утром, мы быстро шли в течение нескольких часов до тех пор, пока не пришли к небольшой, но быстрой и глубокой речке, которая, как предполагали, протекала в трех или четырех милях от границы нашей земли. Здесь мы сделали привал у самой реки и прежде всего принялись утолять свой голод; когда же мы удовлетворили свои желудки, то приступили к делу. Траверс подозвал обоих индейцев к тому упавшему стволу, который служил нам одновременно и диваном и столом, и, разложив на нем карту, сказал:
   – Смотрите сюда! Вот река, на берегу которой мы теперь находимся! – И он показал пальцем на линию реки на карте. – А вот и изгиб ее в этом месте! Теперь надо отыскать холмик, на котором был убит олень и который уже входит во владения; границей здесь назван старый почерневший дуб, стоявший посреди трех каштанов; на этом дубе сделаны условные знаки, как это всегда делается. Вы, Дэвис, кажется, говорили мне, что никогда не бывали в этих краях? – обратился землемер к старшему своему помощнику.
   – Никогда, сударь, – отозвался тот, – но старый дуб среди трех каштанов, должно быть, не так трудно отыскать человеку, который хоть сколько-нибудь знаком с этой местностью! Спросите наших индейцев, они, наверное, лучше других знают это дерево, если проходили когда-нибудь здесь.
   Знать дерево в этом беспредельном море деревьев, которым нет конца и края, в этой дикой чаще, где дерево жалось к дереву, мне казалось совершенно немыслимым, между тем Траверсу это вовсе не показалось невероятным, и он обратился с вопросом к индейцам:
   – Послушай, Прыгун, знаешь ли ты здесь в лесу такое дерево, о котором я сейчас говорил?
   – Нет! – коротко ответил краснокожий.
   – В таком случае и Бесследный его не знает, потому что ты все-таки могавк, а ведь он, как я слышал, родом онондаго! Но на всякий случай спрошу и его. А ты, Бесследный, знаешь такое дерево? – обратился землемер ко второму индейцу.
   Все это время я не спускал глаз с Сускезуса; он стоял, выпрямившись, как ствол, стройный, гибкий и сильный, в легких белых штанах, мокасинах и голубой холщовой рубашке, подпоясанной ярко-красным поясом, за который был заткнут его томагавк и висел кисет с пулями и пороховница. Карабин свой он поставил прикладом на землю и держал его рукой за дуло, как трость или палицу Геркулеса. В этом человеке не было ни одного из физических недостатков или уродливости его расы, но все его благородные качества соединялись в нем. Тонкий орлиный нос, черные как уголь глаза, проницательные и живые, превосходные формы тела, высокий, благородный лоб и полная достоинства и невозмутимого спокойствия осанка настоящего воина, соединенная со своеобразной природной грацией и пластичностью движений. Только походка его была, как у всех индейцев, несколько странная: он ступал всегда прямо, с немного согнутыми коленями, но при этом поступь его была чрезвычайно легка и эластична.
   Пока землемер говорил, Сускезус смотрел в пространство и, казалось, не принимал ни малейшего участия в том, что происходило вокруг. Ему не приличествовало говорить в присутствии старейшего, чем он, воина и охотника, и он ждал, чтобы тот, кто должен был знать больше его, высказал то, что он знает, прежде чем он позволит себе открыть рот. Когда же обратились с вопросом непосредственно к нему, он приблизился шага на два, взглянул на карту с нескрываемым любопытством и проследил пальцем извилины реки с чисто детским любопытством.
   – Ну, что ты скажешь об этой карте, Бесследный? – спросил его Траверс.
   – Хорошо! – отозвался Сускезус. – А теперь покажите дуб!
   – Здесь! – указал землемер. – Видишь это дерево, оно без вершины, черное; эти три каштана, как видишь, образуют возле него правильный треугольник!
   Молодой индеец внимательно посмотрел на карту, и едва заметная улыбка осветила его красивое темное лицо; он, по-видимому, был доволен точностью плана.
   – Хорошо! – повторил он своим низким, гортанным голосом, таким мягким и певучим, как у женщины. – Очень хорошо! Бледнолицые все знают! Так пусть же теперь мой брат найдет это дерево!
   – Не так трудно нарисовать дерево на карте, как разыскать его среди тысячи тысяч других деревьев в бесконечном лесу! – сказал землемер.
   Сускезус улыбнулся.
   – Но бледнолицый должен был видеть это дерево, если он нарисовал его. Где же тот, кто его нарисовал? – спросил онондаго.
   – Я его видел однажды и сделал на нем даже условные зарубки, – сказал землемер, – но нам надо его теперь опять найти! Можешь ты мне показать, где оно находится? Мистер Литтлпейдж даст французский червонец тому, кто ему покажет это дерево. Очутившись у этого дерева, я уверен, что сумею разобраться в линии границы ваших владений! – добавил он, обращаясь ко мне и Дирку.
   – Это дерево, которое здесь нарисовано, – сказал Сускезус, указывая на карту с пренебрежительным жестом, – не здесь, не в лесу! Бледнолицый не найдет его никогда! Это живое дерево там! Индеец его знает!
   И Сускезус уверенным движением, полным достоинства, указал протянутой рукой на северо-восток и так и застыл в этой позе, словно давая возможность проверить правильность его указаний.
   – Можешь ты проводить нас к этому дереву? – поспешил осведомиться Траверс. – Проводи нас, и деньги будут твои!
   Сускезус вместо ответа сделал утвердительный знак головой и принялся собирать все оставшееся от его обеда, что сделали также и мы, следуя его примеру, так как спустя несколько часов всем нам, вероятно, захочется поужинать, и может случиться, что тогда у нас ничего не будет под рукой.
   Собрав все и взвалив на спины мешки, мы тронулись в путь. Индейцы шли налегке. Ни один индеец не соглашается нести на себе какую бы то ни было ношу, считая это унизительным для мужчины; эта работа прилична только для женщин и для вьючных животных.
   Молодой Бесследный, по-видимому, действительно заслуживал свое прозвище; он не шел, а как будто скользил впереди нас между бесчисленными стволами густого леса, и мы лишь с большим трудом могли поспевать за ним. Он не смотрел ни вправо, ни влево, как охотничья собака, идущая по следу дичи. Спустя некоторое время Траверс решил сделать привал.
   – А далеко ли, по-твоему, отсюда до того дерева? – спросил он индейца.
   – В четырех или десяти минутах! – ответил тот, показав сперва четыре пальца, а затем большой палец правой руки. – Вон там!
   Меня поразила уверенность, с какой он говорил, но Траверс, как видно, ни на минуту не усомнился в точности его слов.
   – Если это так недалеко, – сказал он, – то и сама пограничная линия должна быть где-нибудь здесь поблизости! Она тянется с севера на юг в этой стороне, и мы скоро должны будем пересечь ее! Слушайте, ребята! – обратился он к своим помощникам. – И вы, охотники, рассыпьтесь здесь по лесу и найдите закуренные, опаленные деревья! Найдя пограничную линию, я ручаюсь найти все указанные на плане приметы!
   Приказ землемера был тотчас же выполнен, и мы двинулись дальше, следуя за нашим проводником.
   Гурт был легче всех нас на ногу и первым следовал за индейцем; вскоре его громкий, звучный голос возвестил нам, что он и Сускезус нашли дуб. Когда мы подошли, молодой онондаго спокойно стоял, прислонившись спиной к стволу дуба, и на лице его не было ни малейшего признака торжества или самодовольства. Он считал, что не сделал решительно ничего особенного; точно так же, как житель столицы превосходно разбирается в бесчисленным улицах и переулках своего города, где бы заблудился каждый провинциал.
   Траверс внимательно обследовал дуб: с трех сторон ствола были сделаны глубокие зарубки, с четвертой же этой зарубки не было, и эта сторона была та, которая была обращена за границу владения. Не успел он закончить осмотр, как голоса его помощников, донесшиеся издали, возвестили, что и они нашли пограничную линию; следуя вдоль этой линии, они вскоре присоединились к нам и тут же сообщили, что видели на холме скелет оленя, в память которого получила название вся эта местность.
   До сих пор все шло великолепно: охотники отправились отыскать ключи и нашли прекрасный и глубокий ключ неподалеку от старого дуба. Здесь и решено было разбить лагерь на ночь. Из ветвей соорудили шалаш, оленьи шкуры и одеяла заменили нам постели, и, поужинав, чем бог послал, мы улеглись спать.
   Траверс нашел это место чрезвычайно удобным и решил устроить здесь главную квартиру; мы тотчас же принялись строить бревенчатую избушку, где бы можно было укрыться на ночь и в непогоду и сложить все наши припасы, орудия, шкуры и одеяла. Работа шла очень успешно, так как все работали усердно, а некоторые из нас еще, кроме того, были привычные к такой работе.
   К концу третьих суток избушка наша была готова; в ней даже был пол из грубо отесанных бревен, достаточно высоко поднятый над землей, чтобы предохранять нас от сырости. Избушку, кроме того, проконопатили стружками и сухим листом; ни очага, ни трубы у нас на крыше не было: пищу мы готовили на открытом воздухе. К тщательной внутренней отделке жилья не приступали, так как не рассчитывали зимовать в нем. Но Траверс настоял, чтобы входная дверь была сделана очень массивная, с толстыми поперечными брусьями, на прочных деревянных петлях. На мой вопрос, зачем нужна была такая дверь, он ответил, что кругом нас разгорается война, что агенты французов всячески стараются возмутить местные племена, и целые банды мародеров из Канады наводняют нашу границу, поэтому не мешает на всякий случай иметь надежную защиту.
   После первых дней, потраченных на постройку хижины, Траверс и его помощники принялись за работу: они делили все владения на небольшие участки, по тысяче акров каждый, расставляли пограничные вехи в виде обугленных стволов и в то же время составляли подробный план каждого участка с описанием его почвы, растительности и других подробностей. Эти описания под руководством Траверса составляли мы с Дирком, Гурт же целые дни охотился в лесу или ловил форелей в нашем ключе. Питер и Джеп занимались кухней и домашними работами, а индейцы только и делали, что выполняли роль гонцов между Равенснестом и Мусриджем и время от времени служили проводниками нашим охотникам.
   Землемеры не всегда возвращались на ночь в избу; иногда они проводили в лесу по двое и трое суток, но по субботам все собирались непременно и строго соблюдали воскресный отдых.
   Все с равным нетерпением ожидали всегда возвращения Прыгуна и Бесследного из Равенснеста с письмом. Письмо это иногда бывало от самого Германа Мордаунта, а иногда от той или другой из барышень. Письма никогда не адресовались кому-нибудь лично, а всем нам в общем – «Отшельникам Мусриджа». Конечно, многим из нас было бы приятно получить частную корреспонденцию, но мы были рады и общей информации.
   Во вторую субботу нашего пребывания в Мусридже получили письмо от Германа Мордаунта. Он писал, что большие отряды наших войск двигаются на север и что французы все время получают подкрепление, что леса полны индейцами, которых французы натравливают на неприятеля, чтобы те с флангов беспокоили его.
   «Канадские индейцы, – писал он, – гораздо коварнее и лукавее наших, в Олбани утверждают, что и у наших замечается слишком много французских денег, французских ножей, томагавков и одеял; обратите внимание на одного из ваших гонцов по прозвищу Бесследный. Этот человек покинул свое племя и пристал к чужому, такие люди всегда подозрительны. Впрочем, все мы в руках Божьих и должны полагаться на Бога!» – закончил Мордаунт свое письмо, которое мы, по обыкновению, читали вслух и в присутствии Траверса, от которого у нас не было секретов.
   – Ну, что касается слухов об индейцах, то стоит только кому-нибудь увидеть клок французского одеяла, чтобы начать утверждать, что их целые тюки. Если следует до известной степени опасаться индейцев, то далеко не в такой степени. Кроме того, мы больше чем в сорока милях от пути армии! Что же делать мародерам на таком расстоянии от неприятеля?
   – Ну, а что вы думаете относительно того, что было сказано о нашем онондаго?
   – Эти подозрения могут иметь известное основание. Обыкновенно это дурной знак, когда индеец оставляет свое племя. Наш гонец, несомненно, онондаго, это я знаю из того, что он несколько раз отказывался от предложенного ему рома, хлеб он берет в любое время с полной готовностью, но не допускает ни одной капли рома до своих губ.
   – Да, это дурной признак, – подтвердил убедительно Гурт, – человек, который отказывается выпить стаканчик в доброй компании, мне всегда кажется подозрительным.
   Что же касается меня, то в манерах и в характере этого индейца скорее чувствовалось нечто располагающее к доверию, хотя его необычная даже для краснокожих холодность и замкнутость манер могли, пожалуй, вызвать некоторое сомнение.
   – Не надо забывать, – заметил Траверс, – что с обеих сторон индейцам предложены награды за доставку скальпов.
   При этих словах я заметил, что Дирк с возмущенным видом провел рукой по своим густым кудрям, и на его обычно спокойном лице появилось выражение жестокости.
   Я встал и подошел к большому поваленному стволу, на котором сидел Сускезус и доедал свой ужин.
   – Какие новости слышал ты о красных мундирах? – спросил я самым равнодушным тоном. – Как ты думаешь, достаточно ли их, чтобы победить французов?
   – Взгляните на листья на деревьях и сосчитайте их! – сказал он вместо ответа.
   – Да, но что делают сейчас краснокожие? У шести народов все ли еще зарыт топор, и ты сам не собираешься бросить занятие рассыльного или гонца, чтобы приняться за добывание скальпов под Тикондерогой?
   – Сускезус – онондаго, – ответил индеец, особенно выделяя имя своего племени, – в его жилах не течет ни одной капли крови могавков, а его народ не вырывает топора войны.
   – Почему же? Ведь вы наши союзники и обязаны нам помогать, когда нужно!
   – Сосчитайте листья, сосчитайте англичан; им не нужны онондаго!
   – Это правда. Но в лесах тихо? Разве в них нет краснокожих в такое тревожное время?
   Сускезус стал вдруг очень серьезным, но не сказал ни слова; он не старался избегать моего испытующего, вопросительного взгляда, а сидел неподвижно, глядя прямо перед собой. Я видел, что он решил не отвечать, и не стал настаивать, а спросил его о состоянии ручьев и рек, о количестве в них воды, и он с полной готовностью сообщил мне все эти сведения.

Глава XXII

   Не бойся ничего до тех пор, пока Бирнамский лес не придет в Дунсинан.
«Макбет»

   Я положительно не знал, что мне думать о Сускезусе, когда вдруг случилось нечто, что могло подтвердить подозрения, касающиеся его. Прыгун был на охоте, а его, то есть Сускезуса, послали в Равенснест с письмом, хотя была не его очередь. Вместо того, чтобы вернуться на другой день, как всегда, он исчез и целых две недели не возвращался. Обсуждая его исчезновение, мы пришли к заключению, что, считая себя заподозренным, он оскорбился и окончательно сбежал.
   За время его отсутствия мы побывали сами в Равенснесте, повидали милых барышень, которые в этой новой для них обстановке еще больше расцвели. Когда мы собрались возвращаться в Мусридж, Герман Мордаунт отправился вместе с нами, чтобы помочь нам на месте своими советами и указаниями, как лучше использовать различные воды, находившиеся на нашей земле. Мистер Вордэн присоединился к армии, предпочитая вкусный офицерский стол, быть может, весьма тощему столу переселенцев. Язон же заключил с Германом Мордаунтом весьма выгодное для него дело долгосрочной аренды и принялся разыгрывать роль настоящего землевладельца.
   Намерение наших родителей насчет Мусриджа было несколько иное: они хотели распродать его по участкам, оставляя за собой только те фермы, которые нам не удалось бы продать, или те, что останутся за нами при неуплате всей суммы покупателем. Таким образом они рассчитывали скорее вернуть затраченные деньги и в более короткое время создать поселение.
   Мы уже несколько дней вернулись вместе с Германом Мордаунтом в Мусридж, когда, проснувшись на заре, я услышал легкие, едва уловимые шаги индейца за стеной нашей хижины. Я вышел за дверь и очутился лицом к лицу с исчезнувшим онондаго.
   – Это ты, Сускезус? А мы думали, что ты окончательно ушел от нас!
   – Пора уходить, – сказал он, нимало не смутившись. – Англичане и воины Канады скоро будут драться!
   – В самом деле? А как ты об этом узнал? Где ты был все эти две недели?
   – Я был, я видел, я знаю, что говорю! Идите позовите тех молодых людей и выходите на тропу войны.
   Так вот чем объяснялось его столь продолжительное отсутствие! Он слышал, как мы в его присутствии высказывали намерение присоединиться к нашим войскам перед самым началом военных действий, и отправился на рекогносцировку, чтобы предупредить нас, как только будет пора покинуть Мусридж. Я не видел в этом измены или предательства и был даже рад, что наступил момент, который должен был внести разнообразие в мою жизнь.
   Не теряя ни минуты, я сообщил эту весть товарищам, которые встретили ее так же, как и я. Позвали на совет и Сускезуса, который снова заявил, что следует отправиться сейчас же, не теряя ни минуты.
   – Время бежит, челны готовы, ружья заряжены, люди посчитаны, вождь настороже, и огни совета уже погашены! – сказал он.
   – Ну, Корни, в путь, – сказал Гурт, вставая и потягиваясь. – Сегодня мы можем переночевать в Равенснесте, а завтра утром выйти на большую дорогу, по которой движутся наши войска. Мне представится еще раз случай увидеть Мэри Уаллас и сказать ей, как я ее люблю!
   – Не надо видеться со скво, не надо заглядывать в гнездо, – сказал индеец решительно и, указав рукой в другую сторону, добавил: – Тропа войны там! Нехорошо воину видеться со скво, когда он вырывает топор. Это обидит его! Нет, идите туда, где лежит тропа войны… Здесь скво, а там скальпы!
   Так как жесты молодого индейца были столь же экспансивны, как и его речь, то мы не могли не понять смысла его слов, но Гурт, снаряжаясь, все-таки продолжал его расспрашивать, и благодаря этим расспросам нам удалось узнать от Сускезуса, что генерал Аберкромби переправлялся уже со своими войсками через озеро Георга и что нам нельзя было терять времени, если мы хотели присоединиться к нему до начала действий под Тикондерогой.
   Сборы наши были недолгие, нас только немного задержало отсутствие Траверса, которому пришлось оставить записку, чтобы объяснить причину ухода и обещать вернуться, как только закончатся первые военные операции. Записку эту мы поручили Петеру, который должен был остаться в Мусридже, тогда как мой неразлучный Джеп отправился с нами, навьючив на себя весь наш багаж.
   Когда все было готово, пришлось решить, пойдем ли мы через Равенснест или по новой дороге, которую нам показывал Сускезус. Собственно, то, что называется дорогой, не было ни там ни тут. Но путь на Равенснест был нам немного знаком, тогда как в противоположном направлении мы никогда не бывали. Кроме того, в конце первого пути нас ожидали прелестные, цветущие, улыбающиеся личики Аннеке и Мэри, и даже Дирк высказался за Равенснест. Но онондаго решительно отказывался идти в ту сторону. Он оставался стоять неподвижно, указывая рукой на северо-запад с таким упорством, которое трудно было преодолеть.
   – Мы не знаем этой дороги, Бесследный, – сказал Гурт, – а эта нам уже знакома!
   – Сускезус знает, Сускезус покажет!
   – Кроме того, мы хотели бы проститься с барышнями.
   – Не надо видеться со скво! Ничего из этого не выйдет доброго. Тропа войны не ведет к женщинам. Гуроны и французские воины там! Дорога длинная – время короткое! Вождь бледнолицых очень спешит!
   – Черт возьми! И мы спешим, а поэтому не задерживай нас и иди за нами, если не хочешь идти впереди.
   – Этот путь годен только для тех, кто не хочет видеть врага! – иронически уронил Сускезус и пренебрежительно отвернулся.
   – Да, черт возьми, индеец! – вспылил Гурт. – Это еще что за новости! – и, быстро обернувшись, он занес руку и кинулся на онондаго.
   Тот бросился бежать, желая избежать удара; я бросился за ним, чтобы удержать Гурта, за мной следом бросились и Дирк и Джеп. Таким образом, мы бежали друг за другом, не переводя духа, сами не замечая как, по инерции, и когда наконец остановились, то успели отбежать от хижины так далеко, что ее даже не было видно. Тогда никому уже не было охоты возвращаться назад. Быть может, с нашей стороны было несколько неосторожно так всецело полагаться на индейца, в котором все мы были даже не совсем уверены и которого почти не знали. Мы внутренне сознавали это, но самолюбие мешало нам в этом признаться. Сускезус ни минуты не колебался относительно пути и вел нас лесом прямо на северо-запад, ориентируясь главным образом по солнцу.
   У нас были с собой наши компасы, и мы знали, что, идя прямо на северо-запад, мы должны выйти к озеру Георга, но я лично сильно сомневался, что с помощью компаса мы вышли бы туда так скоро и прямо, как с помощью этого индейца.
   На первом из привалов мы как раз рассуждали об этом. Мы шли безостановочно целых пять часов и теперь должны были передохнуть и утолить свой голод; по нашим расчетам, мы за это время прошли чуть не половину пути, который, по расчетам онондаго, равнялся приблизительно сорока милям.
   – Говорят, что у индейцев нюх не хуже, чем у гончей, – сказал Гурт, – и я против этого не спорил. Но все же думаю, Корни, что компас более надежный путеводитель в лесах, чем все эти индейские приметы на коре деревьев, на загнутых прутьях кустов и тому подобное.
   – Без сомнения, компас не может ошибиться в направлении, но сознайтесь, что было бы довольно скучно останавливаться каждые пять минут и сверяться с компасом да еще каждый раз дать ему время устояться! – возразил я.
   – Ну уж и каждые пять минут! Скажем: каждый час, можно каждые полчаса! Я готов биться об заклад, что пройду по столь же прямой линии, нисколько не уклоняясь в сторону, как и любой индеец, руководствуясь только своим компасом.
   Сускезус сидел неподалеку от нас и мог слышать наш разговор. Мне показалось даже, что я уловил на его лице пренебрежительную усмешку при последних хвастливых словах Гурта, тем не менее он не сказал ни слова. Закончив ужинать, мы встали и собрались в путь. Сускезус незаметно отступил за спину Гурта, как бы выжидая, чтобы тот пошел вперед.
   – Ну, мы готовы, Бесследный, – сказал олбаниец. – Иди вперед, раз ты взялся вести нас!
   – Нет, – промолвил индеец, – пусть теперь компас ведет нас! Сускезус ничего больше не видит, он слеп, как маленький щенок!
   – А, ты захотел меня проверить! Ну что же, я согласен! Теперь вы увидите, Корни, что такое компас!
   И, достав из кармана свой компас, он установил его на ровном пне, выждав, когда игла совсем успокоилась, затем наметил свое направление на дубе, стоявшем в пятистах шагах от того места, где мы находились, и, забрав свой компас, бодро пошел вперед. Мы следовали за ним; уверенный в том, что он идет в правильном направлении, Гурт не потрудился взглянуть на компас, поравнявшись с намеченным деревом, наметил вдали другое. Так мы шли около получаса, и я уже начинал верить, что Гурт окажется прав, потому что и мне казалось, что мы идем совершенно по прямой линии.
   – Главное – это хорошо начать, – говорил Гурт, – а дальше уже оно само собой пойдет! Это как почти все в жизни: стоит только хорошо начать, что хорошо начинается, почти всегда хорошо и кончается! Правда, я лично в жизни нехорошо начал; но ведь я остался сиротой, без отца, без матери в десять лет! Ну, что ты скажешь про компас, Сускезус?
   – Посмотрите на него, и он вам скажет сам, – ответил индеец.
   – Черт возьми, да эта проклятая игла никогда не установится! – воскликнул Гурт, встряхивая в десятый раз свой компас, чтобы установить иглу на том месте, где он того желал. – Наверное, он испортился.
   – Так возьмите другой! Возьмите все три одновременно! – сказал индеец.
   Мы достали свои компасы и сверили их, но эти маленькие черти все сговорились между собой, и оказалось, что мы все время шли на юго-восток, вместо того, чтобы идти на северо-запад. Но онондаго ни жестом, ни словом, ни выражением не проявил своего торжества; он стоял в стороне неподвижно, как мраморное изваяние, а когда ему предложили идти впереди, он молча пошел, не выразив при этом ни радости, ни неудовольствия.
   С этого момента мы стали быстро продвигаться вперед, дальше мы стали как бы уклоняться к северу и перед закатом солнца увидели сквозь прогалину в лесу между стволами лежащее вдали озеро. По пути мы должны были взбираться на холмы, переправляться через ручьи и через речки, а теперь стояли на возвышенности; перед нами лежала прогалина, образовавшаяся оттого, что место это было скалистое и почва на нем скудная, а потому и растительность скудная. Пройдя в эту прогалину, мы убедились, что здесь не раз устраивали свою стоянку индейцы. Следы их костров были ясно видны. Поблизости в скале был ключ с чудесной водой. Сускезус подошел напиться этой воды и заявил, что сегодня мы не пойдем дальше.
   Теперь только, сбросив со спин мешки и оставив в стороне карабины, мы осмотрелись вокруг. Под ногами у нас на расстоянии, быть может, в тысячу шагов лежало озеро, спокойное и прозрачное; мы находились на восточном берегу; бесчисленное множество островков и островов, группировавшихся у нас под ногами, удивительно разнообразили пейзаж. На южном берегу озера виднелась в лесу широкая просека и на ней руины; это были развалины форта Вилльям-Генри; около этих развалин раскинул свой лагерь Аберкромби со своим войском, самым многочисленным, какое только видела до этого времени Америка.
   Сотни барок, шлюпок и баркасов, вмещающих по сорок и по пятьдесят солдат, прорезали озеро во всех направлениях; несмотря на большое расстояние, нетрудно было сообразить, что в английском лагере готовятся начать военные действия. Итак, в этом отношении Сускезус не обманул нас, и все, что он сообщил о намерениях Аберкромби, было тоже совершенно верно.
   Эту ночь мы ночевали на скалистой возвышенности, и хотя удобств не было, но я не помню, чтобы когда-нибудь спал крепче, чем в эту ночь. Я не просыпался до самого утра и очнулся только, почувствовав легкое прикосновение к моему плечу. Я открыл глаза и увидел Сускезуса, стоявшего надо мной. Впервые с тех пор, как я его узнал, я заметил выражение радости или удовольствия на его лице. Никого, кроме меня, он не разбудил, и когда я встал, он сделал знак следовать за ним.
   Великолепное зрелище открылось моим глазам. Вершины гор уже золотил восход, а низины все еще тонули в полумраке. Этот контраст пробуждения дня и отголосков ночи был поразителен. Но не ради этого разбудил меня онондаго; он жестом и глазами показал мне на развалины форта Вилльям-Генри, и я понял, что пробуждало в нем внимание. Видя, что я его понял, он воскликнул:
   – Хорошо?!
   Вся армия Аберкромби пришла уже в движение; все озеро было покрыто судами и баркасами, перевозящими войска на северный берег озера. Последняя бригада только что отчалила от берега.
   – Что же нам теперь делать, Сускезус? – спросил я.
   – Прежде всего позавтракать! – спокойно ответил он. – Затем спуститься с горы.
   – Но как мы попадем в ряды войск?
   – Не спешите, – сказал индеец, – спешить придется, когда французы станут стрелять!
   Слова эти, а главное, сам тон, каким они были произнесены, не понравились мне. Но теперь было не до того. Я позвал Дирка и Гурта, чтобы дать и им полюбоваться этим грандиозным зрелищем.
   – Вот благородное зрелище! – сказал Тэн-Эйк после довольно продолжительного молчания. – Я сожалею теперь, что потратил столько времени, бродя по лесам, когда наше место было здесь!
   – Мы еще успеем вовремя; военные действия еще не начались! – сказал я.
   – Да, но я готов сейчас же вплавь переплыть озеро, чтобы присоединиться к ним!
   – Зачем вплавь? – спросил Сускезус. – У нас есть лодка!
   – Лодка? Клянусь святым Николаем, ты чародей, Сускезус, и мы, действительно, доверились умному человеку; когда тебе нужен будет друг, я всегда к твоим услугам! – горячо воскликнул Гурт.
   Тем временем проснулся и Джеп; с минуту он смотрел во все глаза на переправу войск, потом вдруг разразился громким хохотом, затем стал мотать головой, как китайский болванчик, потом стал кататься по земле, надрываясь от смеха, наконец, встал и стал отряхиваться, как мокрый пудель, опять разразился страшным смехом, корчась и держась за бока, и в конце концов стал кричать что есть мочи. Все это было самым обычным способом выражения своего удовольствия у негров. Мы уже привыкли к подобным проявлениям и не обращали на них особого внимания, но онондаго ни разу не повернул даже головы в его сторону, как будто ничего не видел и не слышал; когда же Джеп наконец успокоился, индеец взглянул на него с таким сожалением, как будто он только и мог жалеть человека, до такой степени лишенного всякого самообладания.
   Наскоро позавтракав, мы тотчас же пустились в путь. Дойдя до берега озера, мы действительно нашли лодку, которая легко могла вместить всех нас, и, не теряя ни минуты, сели в нее и отчалили от берега.
   В тот момент, когда мы выбрались из лабиринта маленьких островков, большой баркас, шедший впереди других, был недалеко от нас, так что с него нас можно было услышать. Тогда наш индеец принялся грести с удвоенной силой и стал махать рукой, подавая этим людям на баркасе дружеский знак. Минуту спустя мы подошли к баркасу, и я увидел виконта Гоу, стоящего на носу в полной парадной форме, впереди всех, как будто он хотел быть первым, который ступит на тот берег озера и проложит путь к победе британского оружия.

Глава XXIII

   Мои сыны! Сердце мое надорвется, видя их лица! А что я могу дать им в утешение, кроме пустых надежд и напускных улыбок?
Сарданапал

   В первый момент лорд Гоу не узнал нас, но он слишком часто встречался с Гуртом Тэн-Эйком в Олбани у старушки Скайлер, чтобы не узнать его тут же по голосу. Нас приняли радушно на баркасе, и мы, после обычных приветствий, поспешили осведомиться, где находится полк Бельстрода.
   – Его полк в центре, он еще нескоро вступит в дело, – сказал виконт, – мы авангард; за нами первая очередь. Если вы хотите вкусно поесть, то я не стану вас удерживать, господа: у Бельстрода в полку есть молодой офицер, капитан Биллинг, отличающийся необычайным талантом из ничего приготовить превосходный обед! Но если вы ищете случая отличиться, то наша бригада первая пойдет в бой, а мой стол, каков ни есть, к вашим услугам!
   После таких слов не могло быть и речи об уходе из авангарда.
   Как только Сускезус узнал о нашем решении, он немедленно вернулся на берег. На нашем баркасе подняли паруса, и мы пошли значительно быстрее, так что к полудню рассчитывали высадиться на берег. Признаюсь, настроение у меня было серьезное; невольно вспомнилась и семья, и близкие сердцу, и мысль о смерти, о которой почти никогда не думаешь в мои годы, явилась теперь передо мной, как грозный, жуткий призрак, грозящий если ни мне, то моим товарищам, одним из тех, что были здесь возле меня.
   Наш доблестный командир, лорд Гоу, служил уже в немецких войсках и был не новичок в военном деле, но и он был сосредоточен, хотя и не печален: очевидно, он сознавал, что на его ответственности жизнь многих людей, и поэтому он не мог не быть озабочен.
   – Мне помнится, – сказал он, обратившись ко мне, – что наша добрейшая madame Шюйлер говорила мне, Литтлпейдж, что вы единственный сын у ваших родителей, так ли это?
   – Да, милорд, и я очень счастлив, что моя матушка не знает о том, что здесь происходит.
   – У меня тоже есть родители, которым я дорог, – произнес виконт, – но они знают, что я избрал военную карьеру и, следовательно, обязан подвергать риску свою жизнь. Но я завидую тому солдату, который, идя в бой, может отогнать от себя мысль о своих близких и дорогих. Однако вот мы и у берега. Будем выполнять свой долг!
   Это были последние слова, которые я слышал из его уст.
   Когда авангард высадился на берег и подвезли несколько орудий, то французы сосредоточили в этом месте значительные силы, чтобы помешать нашей высадке. Но у них было мало артиллерии, и наша картечь расчистила нам вскоре дорогу. Правда, мы направили свою атаку не туда, где нас ожидали; по сигналу, данному нашим славным командиром, мы заняли берег и сумели удержаться на нем без серьезных потерь. Гурт, Дирк, Джеп и я все время старались держаться как можно ближе к виконту, и, согласно его приказу, наш отряд устремился вперед, тесня отступающего неприятеля. Перестрелка была слабая, но мы все время продвигались вперед, по мере того, как французы отступали к Тикондероге.
   Как только мы очистили берег от неприятеля, генерал Аберкромби высадил значительную часть войска и построил его в колонны. Четыре тысячи человек милиции были оставлены им для защиты судов, но еще далеко не все баркасы высадили свои команды, и те, на которых находились боевые припасы, еще были далеко от берега.
   Неприятель был оставлен у места высадки, один батальон под прикрытием деревянного форта, но, видя, что наши силы слишком велики, офицер, командовавший этим батальоном, приказал зажечь форт и отступил в полном порядке. Мы продолжали продвигаться вперед, но отсутствие проводников и густой лес, не говоря уже о неровностях почвы, вскоре заставили разбиться наши ряды. Колонны смешались, тем не менее наша колонна держалась наравне с передними рядами.
   Вдруг впереди показались французские мундиры. Это был довольно значительный отряд, но и они, подобно нам, по-видимому, шли наугад, не зная, куда им идти, чтобы достигнуть скорее своих ретраншементов. Пройти мимо нас без того, чтобы при этом не произошло стычки, они не могли, и кто первый открыл огонь, они или мы, трудно сказать: стреляли те и другие. Мы четверо все вместе выпустили свои заряды и вынуждены были приостановиться, чтобы снова зарядить свои ружья. Только я успел вскинуть свой карабин на плечо, как заметил, что в голове нашей колонны произошло какое-то замешательство, и я увидел, что мимо нас пронесли в арьергард тело какого-то офицера. Это был лорд Гоу! Он упал при первом серьезном залпе неприятеля, и смерть этого дорогого, всеми любимого начальника вдруг как будто остервенила наших солдат. Они бросились на французов с бешенством и резали, убивали и ранили их десятками, забрав, кого можно, в плен и рассеяв остальных.
   Но такого геройского пыла, какой проявил при этом Гурт Тэн-Эйк, я никогда не видал; он совершенно преобразился, этот всегда столь добродушный и милый весельчак. Он преследовал французов с яростью вплоть до самых их ретраншементов. Когда нам пришлось вернуться назад, на нас напали индейцы, но Джеп уложил троих прикладом своего ружья; Дирк убил наповал двоих, и это внушило врагам достаточно уважения к нашим особам, и они перестали нас преследовать.
   Кроме того, в милиции находился один партизан, Роджерс, командовавший отрядом стрелков на нашем левом фланге. Он быстро двинулся вперед, но индейцы, опасаясь быть окруженными, рассыпались и оставили нас в покое.
   Аберкромби выбрал место для остановки на ночлег своим колоннам, находившееся в двух милях от передовых укреплений Тикондероги, неподалеку от озера. Необходимо было дождаться прибытия артиллерии и боевых припасов, а также провианта. Кроме того, смерть Гоу произвела на всех удручающее впечатление.
   Вернувшись в общий лагерь, мы отыскали там майора Бельстрода; нас приняли чрезвычайно радушно и когда узнали, что мы находились в отряде авангарда, отличившемся на фланге правой колонны, то нам устроили настоящую овацию.
   – Вам может показаться странным удрученное состояние войск после столь благополучной высадки и при наличии более сотни пленных, но для нас было бы легче, если бы лучшую нашу бригаду уничтожили, чем потерять такого человека, как Гоу! Он был душой армии! Наш главнокомандующий не знает американцев и условий войны на этом континенте, отсюда вся нерешительность, ошибки, оплошности, которые могут иметь потом важные последствия в таком деле, как война!
   И это говорил не один Бельстрод; эти мысли слышали повсюду.
   Восьмого июля, ранним утром, был произведен смотр войск, затем передовые отряды двинулись на приступ форта Пропер, защищавшего город и расположенного на маленьком полуострове, а следовательно, доступного только с одной стороны. Кавалерия здесь не могла пройти из-за условий почвы, и Бельстрод и другие командиры вынуждены были спешиться; ни одно орудие не могло быть подвезено сюда, так как единственная сторона, с которой можно было подойти к форту, была защищена топким болотом, а там, где заканчивалось болото, начинался деревянный парапет. Этот-то парапет и должны были взять наши два корпуса. Для защиты его французы установили батарею вдоль всего парапета, у нас же не было ни одного орудия, чтобы прикрыть наше наступление.
   Говорят, что Аберкромби не посоветовался ни с одним из американских офицеров перед тем, как приказать атаковать форт. Впереди всех, в голове колонны, шли шотландские горцы, а непосредственно за ними двигался полк Бельстрода. Шотландцами командовал старый боевой офицер, полковник Гордон Грахам. Чтобы подойти на расстояние выстрела к парапету, потребовалось больше часа времени из-за топкого болота и густого леса, сильно затруднявших движение. Приказано было не открывать огня, а добежать до парапета и взять неприятеля в штыки. Наконец, голова колонны стала выходить из леса; перед тем как выйти из-под прикрытия под неприятельский огонь, сделана была остановка, чтобы дать возможность всем подровняться и выстроиться в боевом порядке. Нас отделяли каких-нибудь шестьсот шагов от парапета, когда в наших рядах где-то на фланге раздался одинокий выстрел; это выстрелил Джеп, пробравшийся стороной по болоту и убивший наповал французского офицера, вскочившего на парапет, чтобы произвести рекогносцировку.
   Горцы медленно продвигались вперед, идя в ногу под звуки своего марша, когда по всей неприятельской линии пробежал огонь; град пуль и картечи засвистел в воздухе, принося смерть в наши ряды. Шотландцы на минуту смешались, но тотчас же спохватились и продолжали идти вперед. Полк Бельстрода тоже пострадал; картечь свистела в воздухе, и мы видели, что впереди уже дерутся. Бойня произошла страшная; в числе жертв пал старый Грахам. Вскоре каждый командир открыл огонь, как только представилась возможность развернуться. Все честно выполняли свой долг; все рвались вперед к парапету, опережая друг друга. Но неприятель положил перед нами целые горы поваленных деревьев с отрубленными сучьями и ветвями, так что образовалось заграждение из рогаток, перейти которое в боевом порядке было невозможно; между тем французская артиллерия не прекращала огонь по всей линии. Некоторые части вынуждены были отступить. Бой продолжался четыре часа, наши солдаты безрезультатно стреляли по неприятелю, который из-за своих прикрытий безнаказанно расстреливал наших.
   Гурт все время держался в первых рядах и вскоре очутился в самой свалке. Мы побежали за ним, добежали до поваленных перед парапетом деревьев и засели там, скорчившись между ветвей, но когда наши отступили, мы остались одни, а когда огонь стал мало-помалу затихать, волей-неволей пришлось решиться вернуться назад. Мы отступали, осторожно скрываясь за деревьями, и все же внимание неприятеля было привлечено выстрелами Гурта, который отступал, продолжая стрелять, в продолжение нескольких минут пули свистели вокруг нас, как рой пчел.
   Джепа не было с нами, и я не знал, где мне его найти, но когда мы добрались до болота, я увидел его, тащившего за собой рослого индейца, навьюченного тремя карабинами. Это был его пленник, остальных двух он уложил на месте, а ружья забрал с собой. Вскоре мы знали об отступлении по всей линии. Несмотря на превосходящую численность, мы были окончательно разбиты, раненых несли сотнями на баркасы и другие суда, стоявшие у берега, большинство убитых были оставлены на поле сражения, и в ту же ночь большинство судов отошли от берега, а остальные ушли на рассвете.
   Так закончилась эта экспедиция 1758 года; на этот раз пришлось отказаться от возможности увидеть Монреаль и Квебек; в тот роковой день у нас было по меньшей мере десять тысяч человек под ружьем и большая половина из них была в деле. У неприятеля не было даже и пяти тысяч войска, рассеянного по частям по всему укреплению, и из них стреляла в нас самая незначительная часть. Непростительной и роковой ошибкой было брать приступом пост, почти неприступный, не имея даже артиллерии для прикрытия наступления.
   В этот ужасный день мы потеряли пятьсот сорок восемь человек убитыми, одну тысячу триста пятьдесят восемь ранеными; больше половины полководцев было убито, а все остальные, за малым исключением, ранены. Полк Бельстрода тоже сильно пострадал, сам Бельстрод был ранен, Биллинг убит, а Гаррис получил огромный шрам от сабельного удара.
   Страшное смятение произошло; подобного поражения никто не ожидал; люди садились на суда без разбора, все части вместе, и как только на судне не было больше свободных мест, оно уходило, не дожидаясь никаких распоряжений; припасы и багаж бросали, спасали только знамена. Милиции, которая почти не была в деле, поручили прикрывать отступление, то есть посадку людей на суда. Что же касается нас четверых, не считая пленника Джепа, с которым он никак не хотел расстаться, то мы положительно не знали, что нам делать. Все, кто нам был знаком в войсках, были ранены или убиты. Мы не только не знали, что случилось с Бельстродом, но даже не могли разыскать его полк.
   Не зная, на что решиться, проситься ли на один из баркасов, отходивших сейчас, или дождаться утра, мы стояли и совещались у берега, как вдруг я услышал за спиной знакомый музыкальный голос, спрашивавший меня почти шепотом:
   – Вы хотите уехать отсюда? С вас довольно этой забавы? Да?
   Я оглянулся, за мной стоял Сускезус. Кругом кишела движущаяся толпа людей: одни проталкивались к берегу, другие возвращались за чем-нибудь, и среди этой движущейся толпы пробрался онондаго, никем не замеченный. Откуда он взялся? Как разыскал нас? Этого я не мог узнать даже впоследствии.
   – А ты можешь помочь нам уехать, Сускезус? – спросил я.
   – Да, лодка здесь! Идите за мной!
   Мы последовали за ним, и он повел нас прямо по направлению к французским расположениям. С минуту у меня опять мелькнуло подозрение о предательстве, но оказалось, что Сускезус очень разумно выбрал уединенную бухточку, где и спрятал в камышах нашу лодку, ту самую, в которой он перевозил нас через озеро.
   Я высказал было опасение, что индейцы, союзники французов, могли напасть на нас в этом уединенном месте, чтобы воспользоваться наградой за скальпы, но онондаго поспешил успокоить нас.
   – Нечего опасаться: сейчас краснокожие собирают скальпы на поле сражения; там очень много убитых, чтобы идти искать живых! – сказал он.
   Однако в тот момент, когда мы уже садились в лодку, произошла непредвиденная задержка; наша лодка могла вместить только пять человек, шестого никак нельзя было захватить, а мой Джеп не хотел расстаться со своим пленником.
   – Для краснокожего нет места, – заявил онондаго, – пятеро хорошо, шестеро дурно!
   – Что же с ним делать? – спросил Гурт.
   – Снять скальп, – спокойно ответил онондаго, – скальп прекрасный – длинный чуб, хороший скальп!
   – Это хорошо для тебя, сударь мой Сускезус, но нам, христианам, это не годится! Мне думается, что лучше всего обезоружить его и пустить на волю!
   – Обезоружить? Да он и так уже давно обезоружен, но он сию же минуту найдет себе оружие на поле битвы! Но делать нечего; надо его отпустить! Отпусти его, Джеп! – приказал я.
   – Больно жалко, мистер Корни! – запротестовал негр, не желая лишиться своего военного трофея.
   – Ну, нечего рассуждать: ты нас всех задерживаешь, развяжи его и отпусти!
   Джеп принялся медленно развязывать. Дирк, Гурт и онондаго уже сели в лодку, а я занес ногу, как услышал за собой сильные удары, словно кого-то бьют по спине; оглянувшись, я увидел, что Джеп концом веревки, которой был связан его пленник, хлестал несчастного по спине так, что сквозь кожу выступила кровь. Индеец стоял неподвижно, не издавая ни малейшего звука, высокий, стройный и спокойный, как ствол молодой сосны. Возмущенный этим поступком, я отшвырнул негра в сторону, собственноручно перерезал связанную веревку на пленнике и, насильно втолкнув Джепа в лодку, сел сам, и лодка наша отчалила.

Глава XXIV

   Бледное солнце закатилось. Тени ночи спустились на землю. Ветер завыл свою унылую песню, и день увидел их воинов распростертыми, их государя пленным.
Миссис Гименс

   Никогда я не забуду этой ночи. Все мы были измучены, один Сускезус работал веслом; даже Джеп, как завалился на дно лодки, так и заснул как убитый.
   Было около девяти часов вечера, когда мы отчалили от берега и поплыли вдоль восточного берега озера; уже больше чем пятьсот судов разного размера шли без всякого порядка, направляясь к форту Вилльям-Генри. Ночь была безлунная, темная, только кое-где светились робкие звездочки между тучами. Целые вереницы судов шли одним путем, шли медленно, точно в похоронной процессии; усталые солдаты едва шевелили веслами. Сотни и тысячи людей были кругом, и нигде не слышно было человеческого голоса. Только когда нам приходилось проходить мимо транспортов, на которых везли раненых, до нас доносились стоны и вопли этих несчастных, протяжные, монотонные, раздирающие душу.
   После нескольких часов плавания мы разбудили Джепа и заставили его сменить Сускезуса. Мы все трое тоже время от времени брались за весла, затем дремали от усталости и снова сидели молча. Наконец мы достигли узкого пролива, соединяющего Верхнее озеро с Нижним, где рассеяно такое множество островков и где суда так близко проходили друг от друга, что можно было держаться за борт ближайшего из них.
   – Эй! Кто там в лодке из коры? – крикнул вдруг офицер, стоявший на носу этого судна.
   – Мы, волонтеры, прибывшие для того, чтобы стать под начальство майора Бельстрода! Не можете ли вы нам сказать, где он находится в настоящее время? Мы не могли после отступления разыскать даже его полк!
   – Бедняга Бельстрод! Я видел, как его отнесли в арьергард! Да, теперь он долго не сможет ни ходить, ни верхом ездить, если только вообще удастся сохранить ему ногу. Его отправили на первом судне, которое шло на ту сторону, а там он намеревался приказать отнести его в дом одного из своих друзей и там лечить свою рану, миновав летучий санитарный отряд и походные лазареты. Ну а мне, вероятно, придется расстаться с этой рукой, как только мы высадимся в форте Вилльям-Генри, и когда я избавлюсь от нее, то охотно составил бы Бельстроду компанию, потому что этот человек всегда умеет найти себе уютное местечко. Простите, что задержал, господа, ваша лодка ввела меня в заблуждение: я хотел убедиться, не выслеживают ли нас неприятельские шпионы.
   Итак, Бельстрод заставил перевезти себя в Равенснест, где мог рассчитывать на более радушный прием, на лучший и более заботливый уход? Признаюсь, я в душе позавидовал ему, я пожалел, что не был серьезно ранен, чтобы, подобно ему, иметь право вернуться к Аннеке и позволить ей ухаживать за мной.
   Мы шли значительно быстрее больших судов и поэтому опережали их одно за другим. На носу одного из них стоял офицер, еще молодой, и зорко наблюдал за нашей лодкой.
   – Куда вы так спешите? – крикнул он нам. – Или вы боитесь, что кто-нибудь раньше вас успеет принести дурные вести?
   – Вы ошибаетесь, сударь! Мы совсем не хотим быть первыми вестниками неудачи нашего оружия: мы – добрые патриоты!
   – Да, неудача! Теперь я вижу, что вы патриоты! Не правда ли, господа, какой приятный денек мы прожили сегодня?
   – Наши войска показали большую стойкость и мужество, и хотя мы были просто волонтерами, но можем это засвидетельствовать перед целым светом.
   – А, эти господа были волонтерами! – воскликнул офицер, почтительно раскланиваясь. – Я никак не думал, что имею честь разговаривать с волонтерами. Так, значит, вы добровольно принимали участие в этом бою?! Ну, про себя я не могу сказать того же! Расчудесные вещи вы теперь сможете рассказать дома, сидя у очага!
   – Да, сумеем рассказать о геройской храбрости шотландских горцев, так как видели, как они дрались и умирали рядом с нами!
   – В самом деле?! Вы были возле этих молодцов? – воскликнул офицер, моментально изменив тон. – Могу ли спросить ваши имена?
   Я назвал ему наши имена и сказал, что мы приятели Бельстрода, хотевшие присоединиться к его полку.
   – Не вы ли были возле Гоу в то время, когда его убили? Да? Надеюсь, мы с вами ближе познакомимся; поверьте, капитан Чарлз Ли будет очень рад пожать вам руку, как только мы вернемся в лагерь!
   В этот момент Сускезус сильным ударом весла вогнал лодку в берег одного из островков и положил конец нашему разговору. Скользя, как змея, между мелкими островками, наша маленькая лодка быстро уходила вперед, и вскоре он высадил нас на том самом месте, где пять дней тому назад мы сели в его лодку.
   Привязав свою лодку, чтобы ее не унесло, индеец повел нас на ту самую скалистую возвышенность, где мы тогда ночевали. Когда мы добрались до вершины, было приблизительно то самое время перед восходом, в которое пять дней тому назад меня здесь разбудил онондаго, и открывающаяся теперь отсюда панорама была почти та же, но впечатление, вызываемое ею, было совсем иное. Как и тогда, до тысячи судов виднелись на гладкой поверхности озера вплоть до мыса у форта Вилльям-Генри. Но эта бесконечная вереница судов шла теперь вразброд, без всякого порядка, без музыки, как тогда, без весело развевающихся знамен; глядя на эти черные точки, я невольно представил себе весь этот ужас, все страдания, разбитые надежды и разочарования, какие теперь отражались на лицах всех этих людей, плывших на этих судах.
   Еще неделю тому назад имя Аберкромби было у всех на устах; его хвалили, превозносили, от него многого ждали, и нескольких часов было достаточно, чтобы свергнуть этого кумира с пьедестала. Те, кто усерднее всех угождали ему, теперь первые кидали в него комья грязи. Люди, обманутые в своих ожиданиях, никогда не бывают справедливы. А между тем Аберкромби не был ни глуп, ни бесталантен, ни фанфарон; он имел только несчастье не знать, как следует вести войну в этой стране. Вскоре он был отозван, и в Америке о нем больше не было слышно.
   Придя на вершину скалистой возвышенности, онондаго приказал Джепу развести большой костер, а сам принес из потайного местечка кое-какие запасы, из которых можно было приготовить на всех сытный завтрак. Так как все мы ничего не ели со вчерашнего утра, то очень обрадовались этому завтраку, а утолив голод, стали совещаться, что нам теперь делать, идти прямо в Равенснест или раньше зайти в Мусридж и посмотреть, что там делается.
   – Опасаться преследования со стороны французов нечего, – сказал я, – так как все их суда на другой стороне озера, а состояние страны то же, что и до ухода армии!
   – Во всяком случае, нужно спросить совета индейца! – сказал Дирк.
   – Чернокожий сделал глупость! – сказал вместо ответа онондаго.
   – Что я такое сделал, красный черт? – накинулся на Сускезуса Джеп, питавший, как и всякий негр, прирожденную антипатию ко всем индейцам, на что последние отвечали нескрываемым презрением к черной расе. – Что я такого сделал, что ты так говоришь в присутствии моего господина?
   – Скажи, Сускезус, что же он, в самом деле, сделал? – спросил я, видя, что индеец не собирается отвечать моему негру и сохранил такой вид, будто он решительно ничего не слышал.
   – Он избил краснокожего воина, как собаку!
   – Ну так что же? Велика важность! – пробормотал Джеп. – Немного постегать краснокожего совсем не вредно!
   – Спина воина чувствительнее спины скво; эти удары оскорбили его, он никогда не простит.
   – Пусть помнит! Я хорошо его проучил, в прощении его не нуждаюсь. Он был моим пленником. Почему я должен был отпустить его, даже не проучив как следует? Разве я жалуюсь, когда мой господин бьет меня?
   – Как видно, я мало тебя бил, иначе ты не посмел бы так рассуждать в моем присутствии, – сказал я. – Перестань сейчас же, не то мне придется тоже проучить тебя!
   – Маленькая порка часто бывает очень полезна негру, – заметил Гурт.
   Дирк молчал.
   – Ну, Сускезус, – обратился я к индейцу, – объясни, в чем дело! Я хочу знать!
   – Мускеруск – вождь, а у вождя гуронов кожа чувствительная; он никогда не забывает того, кто его оскорбил!
   – Но твой гурон едва ли сумеет разыскать нас: он, естественно, будет думать, что мы остались при войске, и если он надумает нас там разыскивать, то, конечно, не найдет!
   – Как знать? Леса полны тропинок, а индеец полон хитрости и коварства! Зачем вы упоминали о Равенснесте?
   – А разве кто-нибудь произнес это название в присутствии гурона? – спросил я, более встревоженный этим, чем всем остальным.
   – Да, кто-то что-то сказал о Равенснесте, но так, вскользь, что едва ли этот гурон мог что-нибудь понять, – заметил Гурт небрежно. – А впрочем, пусть только вернется, если хочет, мы ему покажем!
   Но это было неразумное рассуждение, мое воображение невольно рисовало мне Аннеке, подвергаемую мщению индейца.
   – Я послал бы вас, Сускезус, к этому гурону, – сказал я, – если бы вы могли мне сказать, за какую цену он согласится продать нам свое прощение!
   Онондаго взглянул на меня многозначительно, затем, приблизившись к Джепу, описал пальцем на его голове линию скальпа. Джеп понял значение этого выразительного жеста и посмотрел на индейца с таким выражением, с каким бульдог смотрит, скаля зубы, на свою жертву, которой он готовится вцепиться в горло. Видя это, я приказал Джепу идти собирать вещи и потом предложил Сускезусу высказаться определеннее.
   – Вы знаете индейцев, они сейчас считают англичан разбитыми и повсюду ищут скальпы, они любят всякие скальпы, мужские, женские, детские, потому что все они оплачиваются деньгами и приносят честь!
   – Да, – заметил Гурт, – это настоящие дьяволы, как только почуют кровь! Так ты думаешь, что эти французские индейцы проберутся даже сюда, к нашим поселенцам?
   – Они пойдут где ближе; остальное им безразлично; ближе всех ваш друг. Но это вам нежелательно, не так ли?
   – Конечно! А поэтому проводите нас ближайшим путем в Равенснест. Это укрепленное жилище, где живут особы, которые нам дороже нас самих! – проговорил Гурт.
   При последних его словах Сускезус едва заметно усмехнулся.
   – Да, та скво недурна, – сказал он снисходительно, – я понимаю, что молодому человеку она нравится, но нам нельзя сейчас идти туда; нужно раньше разыскать друзей, которые меряют землю, ту землю, что раньше принадлежала индейцам!
   Это последнее замечание не понравилось мне; оно было, несомненно, вызвано какой-то мыслью, зародившейся в мозгу индейца, которую я нашел нужным объяснить.
   – Я весьма рад, что эта земля принадлежала индейцам, – сказал я, – так как в противном случае мы бы не имели прав на нее. Но ведь мой отец и полковник Фоллок, его друг, купили эти земли у могавков и заплатили им за них полностью, сколько те потребовали.
   – Краснокожие никогда так не отмеряют землю, – сказал онондаго, – краснокожий показывает рукой, срубает кусты или ветви и говорит: вот бери от этой воды до этой, земля твоя.
   – Да, ты прав, мой друг. Так делают индейцы, но так как этот способ мерки земли не пригоден для разделения на отдельные, обособленные фермы, то нам нужно разбить всю эту землю на мелкие участки. Могавки уступили моему отцу и его другу всю землю, которую они могли обойти в течение двух суток, идя от восхода до захода солнца и отдыхая ночью.
   – Да, это доброе дело! – воскликнул индеец. – Нога не может обмануть, а перо – большой обманщик!
   – Индейцы сами пошли обходить с отцом и его другом землю, и, когда вожди подписали или засвидетельствовали договор и получили оговоренную оплату, мой отец и его друг стали хлопотать об утверждении за ними этой концессии у короля.
   – А кто дал королю эту землю? Вся эта земля принадлежит индейцам, а не королю!
   – А кто обратил делаваров в женщин? – спросил я. – Не воины ли шести народов?
   – Да, мы им помогли, – сказал Сускезус, – воины шести народов велики и могучи, они надели на делаваров юбки, и с тех пор делавары не могут ступать на тропу войны, как и скво. Но что это имеет общего с землей и правами короля?
   – А вот что! Воины короля завоевали эту землю точно так же, как воины шести народов завоевали землю делаваров прежде, чем обратили их в женщин.
   – Воины короля? А где же они, эти воины? Куда они делись? – спросил Сускезус с невероятной живостью. – Куда же они убежали? Где теперь земля Тикондероги? Чья теперь вся земля на той стороне озера?
   – Воины короля потерпели поражение, да! Но за один месяц, за один день все может измениться, и король может вернуть себе все эти земли. Ведь он не продал Тикондерогу французам, как могавки продали нам Мусридж, не заключал с ними договора, они были сильнее и счастливее и отняли; он будет счастливее и назад отнимет. Торг же – дело другое.
   – Да, торг хорош и для краснокожих, хорош и для бледнолицего человека. Но как могли и могавки и король продать одну и ту же землю? Значит, они и король вместе владели этой землей?
   Как было объяснить индейцу, что частное владение вместе с тем является здесь и владением короля? Но ответить ему все же было необходимо, чтобы не дать укорениться в его мозгу мысли, что мы не имеем законных прав собственника на Мусридж.
   – Допустим, Сускезус, что тебе понравилось ружье, принадлежащее двум индейцам; ты бы решил его купить и заплатил бы и тому и другому, сколько каждый запросил. Неужели ты после этого не считал бы себя законным хозяином этого ружья?
   Сускезус был поражен этим ответом, он был ему совершенно понятен, и чтобы выразить, что теперь он удовлетворен, он протянул мне свою правую руку и дружески потряс мою. На этом мы и закончили наш разговор на эту тему.
   – Онондаго полагает, что французские индейцы могут напасть на Равенснест, но, с другой стороны, он считает, что нам следует прежде вернуться в Мусридж.
   – Зачем? – спросил Гурт.
   – У землемеров такой же скальп, как и у скво! – сказал Сускезус.
   – Ты прав, но я думал, что наши землемеры в лесу ничем не рискуют! Кто их разыщет, кто выдаст? – спросил Дирк.
   – Убейте в лесу дичь и оставьте. Разве вороны не разыщут ее? – возразил онондаго.
   – Но ворон руководствуется своим инстинктом, своим чутьем хищника, он летает в воздухе и видит издалека.
   – Индеец видит дальше! Он знает все в лесу. Нет того, чего бы не знал индеец.
   – Во всяком случае, – сказал Гурт, – надо следовать его совету. Сколько раз приходится слышать о страшных несчастьях, происшедших оттого, что не хотели послушать совета индейца. Я убежден, что если бы Аберкромби спросил совета краснокожих, он был бы сегодня победителем.
   При этих словах лицо Сускезуса приняло удивительно красноречивое выражение, и, подняв палец кверху, он произнес:
   – Почему не открыть слух для слов краснокожего человека? Птицы поют хорошую песню, а другие птицы поют худую песню, и каждая птица знает свою песню. Воины-могавки знают леса и знают, что надо идти в обход, когда идешь по военной тропе. Английский вождь верно думал, что у его воинов две жизни, что поставил их под карабины и пушки и заставил стоять, чтобы их убивали. Индейцы так глупо никогда не поступают.
   Что можно было на это сказать? Не тратя слов, я заявил, что мы все готовы идти в Мусридж, как он нам посоветовал, и Сускезус встал и пошел впереди, идя тем самым путем, каким он привел нас сюда.
   Гурт шел впереди меня, и я не мог не залюбоваться его величественной, крупной фигурой, его силой и ловкостью, его легкостью и подвижностью. При этом я вдруг заметил, что в бою ему оторвали или отрубили низ блузы и пуля пробила его головной убор. Гурт не мог этого не заметить, но даже не упомянул об этом.
   Мы сделали всего только один привал, чтобы пообедать, и во время обеда упомянули о том, что нерадостные вести принесем господину Траверсу.
   – Едва ли кто успел уже опередить нас! – сказал Сускезус.
   – Никто не знает! Гуронам еще рано! – сказал Сускезус.
   – Жаль, – сказал Гурт, – что мы не спросили тогда ни слова об этой экспедиции у тетушки Доротеи.
   – Но ведь это решительно ничего бы не изменило! – заметил я.
   – Как? Если бы Аберкромби знал заранее об этом поражении, он бы не приказал идти на приступ.
   – Но тогда Доротея и не предсказала бы поражения.
   – А ведь и в самом деле! – рассмеялся Гурт. – Я и не сообразил. Вот оно что значит получить образование в колледже!
   Пообедав, мы встали и пошли дальше. Солнце близилось к закату, когда мы достигли пограничной линии Мусриджа. Руководствуясь зарубками, сделанными на деревьях, мы по прямой линии направились к хижине. Немного не доходя, Сускезус попросил нас остановиться и пошел сам вперед на разведку. Вскоре он позвал нас, и, дойдя до хижины, мы увидели ее в том виде, в каком оставили, но никого не было видно. Быть может, землемеры ушли куда-нибудь далеко на работу и ночевали в лесу, и Петер пошел с ними. Мы вошли в хижину; она была пустая; но все было на своем месте. Джеп принялся готовить ужин.
   В ответ на высказанное предположение об отсутствии землемеров и Петера, Сускезус сказал:
   – Зачем гадать? Я увижу! Еще светло, есть время; я вам скажу верно! – И он вышел из дома.

Глава XXV

   Ты дрожишь, и бледность твоего лица говорит мне больше всяких слов.
Шекспир

   Любопытство побудило меня последовать за Сускезусом; спустившись с холма в так называемую долину, он стал изучать следы на мягкой траве и опавшей листве, закрывшей землю густым слоем. Обойдя наполовину вокруг дома, держась в трехстах шагах от него, он вдруг остановился, прилег на землю, затем встал и воткнул сломанную ветвь в том месте, где стоял.
   – Что ты здесь видишь, Сускезус? – спросил я. – Разве здесь есть какой-нибудь след?
   – Хороший след, свежий след, пахнет гуроном!
   Это открытие заставило меня вздрогнуть.
   – Я ничего не вижу! – сказал я.
   – Вот, – сказал он, показывая пальцем на легкую вмятину на слое опавшей листвы – это пятка, а вот большой палец.
   – Пусть так! Но почему же ты думаешь, что это след гурона?
   – А вот! Один, другой, третий такой же след, все на одинаковом расстоянии друг от друга: одна нога, другая, опять и опять…
   – Да, я готов согласиться, что это человеческий след, но и наши носят мокасины, как и краснокожие!
   – А большой палец, обращенный внутрь? Это не след бледнолицего!
   – Это верно, но индеец не непременно гурон! Откуда мог взяться этот гурон тотчас после битвы, когда все они были там под Тикондерогой, когда между ними и Мусриджем лежало озеро? Он никак не мог успеть обойти его.
   – Вы не знаете краснокожих! – ответил Сускезус. – Это след гурона.
   – Но не могли же гуроны меньше чем за двадцать четыре часа пройти расстояние в семьдесят миль!
   – А мы прошли?
   – Да, но мы большую часть пути сделали в лодке, а гуронам нужно было пройти все это пешком.
   – Зачем? Гурон гребет не хуже онондаго, лодок много! Озеро велико. Почему они не могли ехать водой?
   – Но ведь озеро было покрыто английскими судами!
   – Английскими судами, на которых везли раненых или беглецов! Разве гурон их побоится? А судов что ему бояться? Суда ни глаз, ни ушей не имеют, суда не убивают!
   – Нет, но те, что были на них, могли видеть, слышать, и убить, и окликнуть чужую, незнакомую лодку?
   – А моя лодка тоже была чужая, незнакомая и прошла!
   Несомненно, и лодка с несколькими гуронами могла пройти несравненно быстрее, чем наша, на которой была всего одна пара весел; возможно, что, высадившись у форта Вилльям-Генри, индейцы могли прийти сюда раньше нас. Но как могли они сюда найти дорогу? Как могли они отыскать нашу хижину?
   Эти вопросы я повторил онондаго.
   – Вы не знаете индейцев, – сказал он опять. – Видели вы коня, павшего в лесу? Когда он пал, воронов не было, а потом их слетелась целая туча. Так и индейцы. Теперь везут раненых. Индеец сторожит в лесу, ему нужны скальпы, он их любит. Теперь весь лес полон гуронов до самого Олбани. У англичанина сердце упало низко – у индейца оно теперь прыгает высоко. Скальпы – это так заманчиво; они только об этом и думают!
   Тем временем Гурт и Дирк принялись за ужин; я, войдя в хижину, сел с ними, но после нашего разговора у меня пропал аппетит.
   За ужином я сообщил товарищам об открытии онондаго.
   – Если здесь недавно были гуроны, то эти хитрые дьяволы не тронули здесь ни одной былинки, но нет ничего невозможного, что они теперь бродят здесь повсюду, рассчитывая добыть скальпы в маленьких отрядах, конвоирующих раненых офицеров!
   – Если так, то Бельстрод рискует попасть им в руки!
   – Я надеюсь, что его уже успели доставить в Равенснест, где он будет в полной безопасности! Во всяком случае, такой опытный краснокожий, как наш онондаго, едва ли ошибается.
   – Теперь уж слишком поздно идти куда-нибудь, – сказал Дирк, – придется заночевать здесь. Да и нам лично не грозит никакая опасность, иначе бы нас об этом предупредила Доротея. Как видишь, Корни, мы выбрались из этой свалки без единой царапины.
   В сущности, Дирк был прав. Было уже почти совсем темно, и мы, посоветовавшись с онондаго, решили переночевать в хижине. Обыкновенно индейцы и негры ночевали под навесами, пристроенными снаружи к дому, сегодня же все забрались в хижину и крепко забаррикадировали дверь.
   Не прошло получаса, как все мы спали крепким сном.
   Мы легли в девять часов вечера, а в два часа ночи Сускезус осторожно разбудил меня. Несмотря на то что в хижине еще было совсем темно, я все-таки увидел, что один индеец был на ногах; все остальные спали.
   Разбаррикадировав дверь, он вышел, сделав лишь знак следовать за ним. Тщательно заперев снова дверь, я вышел за онондаго, который, отойдя шагов пятнадцать или двадцать от жилища, остановился.
   – Здесь хорошее место, – сказал он, – раскройте свои уши!
   Но кругом было тихо и темно: казалось, ничто не шелохнется под этими темными сводами девственного леса.
   – Я ничего не слышу! – шепнул я Сускезусу.
   – Скоро услышите; я лежал и вдруг услышал дважды, а теперь услышите и вы!
   Действительно, почти в тот же момент услышал и я страшный человеческий крик, крик, леденящий душу, который я никогда не мог забыть. Вопль, протяжный стон, в котором можно было различить слово: «Спасите!..»
   – Боже мой, кто-то зовет на помощь! Разбудим товарищей и поспешим на помощь!
   – Пойдемте, – сказал онондаго, – но звать никого не надо! Двое лучше, чем четверо… Подождите минуту!
   Я ждал, напрягая слух, пока Сускезус сбегал в хижину и вернулся оттуда с нашими карабинами, затем легким, неслышным шагом, едва касаясь земли, быстро, но осторожно пошел по направлению к юго-западу, откуда донесся крик.
   Онондаго просил меня избегать даже малейшего шума. Я не в состоянии был говорить, до того был взволнован и встревожен; я старался ступать след в след за своим проводником. Так мы прошли с полмили. Сускезус остановился и шепнул:
   – Здесь, недалеко где-то, подождем!
   Мы притаились под нижними ветвями трех молодых елей, столь густых, что в десяти шагах нас под ними нельзя было бы заметить. Мы присели с ним на ствол упавшего дерева, и я заметил, что индеец держит курок на взводе; я последовал его примеру.
   – Хорошо! – одобрил Сускезус. – Теперь слушайте!
   Почти в тот же момент я услышал слабый, подавленный стон, ясно говоривший о человеческих страданиях. Я хотел вскочить и броситься на помощь, но Сускезус силой удержал меня.
   – Ничего сделать нельзя, оставаться смирно! Воин знает, когда надо действовать и когда надо не шевелиться!
   – Но разве ты не слышишь этого стона? Человек мучается возле нас!
   – Ну и что же? Бледнолицые всегда стонут, и страдания всегда вырывают у них вопли.
   – Так ты думаешь, что это бледнолицый, может быть, кто-нибудь из наших? Если я еще раз услышу стон, я не выдержу!
   – Зачем вести себя, как скво? Что такое несколько стонов? Индеец никогда не издает ни стона, ни жалобы на тропе войны!
   Я готов был крикнуть, сорваться и поспешить на помощь, но Сускезус зорко следил за мной и силой удержал меня. Трижды слышал я этот страшный стон, все слабее и слабее, и последний, как мне показалось, раздался совсем близко от меня; раз мне даже послышались слова: «Воды!»
   Два мучительных, невыносимо мучительных часа просидели мы на стволе упавшего дерева, дожидаясь рассвета. Наконец слабый свет проник сквозь густую листву деревьев, и появилась возможность разглядеть предметы вокруг себя. Сускезус прежде, чем выйти, высунул голову вперед, и вдруг из его уст вылетело чуть слышное восклицание «хуг», столь обычное у индейцев.
   Из этого я заключил, что он увидел что-то необычное; я вылез за ним из-под елей, и он молча показал мне рукой, в каком направлении следовало смотреть. Какое страшное, возмутительное зрелище предстало в этот момент моим глазам! Верхушки двух молодых сосен были силой согнуты книзу, и к каждой из них была привязана одна из рук несчастного мученика, после чего верхушки выпустили, – и жертва повисла в воздухе на высоте более пятнадцати футов над землей. Он был уже мертв, но когда его так распинали, он был еще жив, и это его стоны раздирали мне душу. Он висел ко мне спиной, и я не мог видеть его лица. Кроме того, из головы его обильно лилась кровь, что заставило меня предположить, что он был скальпирован.
   – Вы видите, гуроны были здесь! – сказал Сускезус и показал мне на обнаженное место ноги повешенного: нога эта была ногой чернокожего!
   Я обежал и заглянул в лицо несчастного. Это был Петер, негр Тэн-Эйка. Какими судьбами он попал в руки гуронов? В хижине, застигнутый ими врасплох, или в лесу, когда он нес провизию землемерам, – так и осталось неизвестным.
   – Дай мне сюда твой томагавк! – сказал я, как только успел совладать с чувством ужаса и отвращения при виде такого зверства. – Я срублю эти сосны, чтобы освободить беднягу!
   – Зачем? – возразил онондаго. – Так ему лучше: ни зверь, ни кабан не доберутся до него! Здесь оставаться нехорошо! Сосчитаем гуронов и уйдем! – сказал онондаго.
   – Как их сосчитать, – сказал я, – когда даже и след их простыл?!
   В двадцати шагах от роковых сосен мы нашли обе крытые корзинки, в которых Петер носил продукты землемерам; они были обе пустые, но нигде не было видно ни крошек, ни объедков. Между тем Сускезус нашел доказательство, что Петер сидел под деревом и, очевидно, был здесь захвачен гуронами, что между ними завязалась недолгая борьба: на траве и листьях видны были следы крови, от этого места под деревом и до двух сосен. Значит, он был ими ранен или убит раньше, чем был распят. Но не это интересовало Сускезуса: для него было особенно важно определить число гуронов.
   – Надо спешить назад! А то, пожалуй, товарищей могут застать спящими, врасплох! Гуронов здесь было четыре или пять человек, которые, вероятно, отделились от главного отряда, не присутствовавшего при этой казни!
   Когда мы подошли к хижине, было уже совершенно светло, и я увидел Джепа, преспокойно полоскавшего свои кастрюли в ручье. Гурт и Дирк, вероятно, еще спали, так как их нигде не было видно. С той возвышенности, на которой мы стояли, можно было видеть далеко, так как кругом хижины место на большом расстоянии было открыто, и это было большим преимуществом месторасположения жилья; к нему днем нельзя было подойти незамеченным.
   Как я и ожидал, оба мои друга спали крепко, и, когда я разбудил их и рассказал, что мы видели, они были глубоко потрясены, а Джеп, вернувшийся в хижину вслед за мной, тоже слышавший мой рассказ, пришел в бешенство и клялся всеми святыми отомстить за своего соплеменника.
   – Клянусь святым Николаем, – воскликнул Гурт, – я не оставлю эту смерть безнаказанной! И вы уже три часа пробыли в лесу, Корни?
   – Да, я так думаю; не было никакой возможности не откликаться на этот крик!
   – Мне нечего сказать в данном случае, Литтлпейдж, но мне кажется, что было бы безопаснее и рассудительнее разбудить нас и идти всем вместе! Теперь не будем расставаться ни в коем случае!
   Не успел он договорить этих слов, как наше внимание привлекли удары топора в лесу; быстро вооружившись, мы выбежали из хижины и увидели Джепа, который возвращался домой, таща на себе тело покойного Петера. Общими силами мы выкопали для него могилу и похоронили его тут же в лесу, а могилу завалили большими стволами недавно срубленных деревьев.
   – Это был только негр, – сказал Гурт, – но это был хороший негр, преданный как собака, и с душой, как у белого человека!
   Похоронив несчастного, мы позавтракали и стали держать совет, что делать.
   Решено было прежде всего идти разыскивать наших землемеров. Как всегда, Сускезус шел впереди, сначала мы думали разрядить в воздух наши ружья, чтобы дать им знать, что мы их ищем, но Сускезус воспротивился этому, так как мы могли этим выдать себя врагу. Он, конечно, был прав, и мы согласились с ним.

Глава XXVI

   Это слишком ужасно! Самая скучная человеческая жизнь, которую гнетут и старость, и нищета, и горе, и страдания, – является раем в сравнении с тем, чего мы боимся от смерти.
«Мера за меру»

   Вскоре мы пришли в ту часть леса, где землемеры уже работали, и, руководствуясь их зарубками на деревьях, мы без труда пришли к тому участку, на котором они работали в настоящее время. Часа полтора мы шли быстрым ходом, предводительствуемые Сускезусом, как вдруг он мгновенно остановился и тут же спрятался за дерево, мы последовали его примеру. Это первое правило воина в лесу – искать прикрытия за стволами деревьев.
   – Что такое, Сускезус? – спросил Гурт.
   – Нехорошо! Здесь были воины! Быть может, они ушли, а может, и не ушли! Скоро увидите! Раскройте глаза и смотрите!
   Мы посмотрели в ту сторону, куда он показал нам рукой, и увидели шагах в трехстах от нас большое каштановое дерево; под ним в траве виднелись чьи-то ноги, как будто человек лежал на спине и спал. Мокасины были как у индейца, но на таком расстоянии трудно было сказать, были ли то ноги индейца или белого.
   – Чьи это ноги? – спросил Гурт краснокожего.
   – Не знаю, но думаю – скорее бледнолицего: нога жирная, толстая, а у краснокожего – сухая, жилистая. Большой палец обращен наружу, а у индейца всегда внутрь; так он ходит, так и спит!
   – Если это индеец, – сказал Гурт, – я сделаю его своим пленником прежде, чем он успеет вскочить, а если белый, то это кто-нибудь из наших!
   Онондаго, вероятно, успел за это время убедиться, что опасности серьезной нет, и не стал протестовать, а только сказал:
   – Пойдем все вместе!
   Он быстро зашагал по направлению к большому каштану. Подойдя ближе, мы одновременно узнали Сама, одного из наших охотников, лежавшего на спине; он был мертв, в груди у него была большая, широкая рана, нанесенная ножом, и с него также был снят скальп.
   Все мы были потрясены этим зрелищем; только один Сускезус оставался невозмутимым; по-видимому, он этого ожидал. Осмотрев труп, он с уверенностью сказал: «Он был убит в эту ночь!»
   Это было чрезвычайно важно установить; то, что он был убит несколько часов тому назад, говорило, что мы в сравнительной безопасности, потому что индейцы очень редко остаются долго на тех местах, где совершили свое кровавое дело; обыкновенно же, закончив с таким делом в одном месте, они сейчас же идут дальше, подобно тому как проносится над землей ураган. Гурт и тут, не теряя времени, увидел яму, образовавшуюся вследствие того, что большое старое дерево выворотило с корнем. Он отнес в эту яму покойного, засыпал яму землей, в чем все мы ему помогали, и в несколько минут тело Сама было предано погребению. На свежую могилу навалили общими силами тяжелый древесный ствол для защиты от хищников и, прочитав над могилой коротенькую молитву, тронулись дальше.
   – Как видите, друзья, – сказал Гурт, – смерть приходит без предупреждения! Несомненно, индейцы прошли здесь, и поэтому мы должны блюсти друг друга, как овчарка своих овец. Будем помнить, что жизнь – ненадежная вещь, а смерть – дело верное! Сам, быть может, всего на несколько дней опередил нас; будем же все готовы отдать последний отчет.
   – Гурон сделал это недаром, – заметил Сускезус. – Видели вы равнину? Сама они не распяли, не мучили, а просто убили честным ударом в грудь!
   – Да, но почему? Быть может, негр раздражал их?
   – Мускеруск – великий вождь, спина у него горит от ударов! Я его знаю; он не любит хлыста! Ни один индеец не любит, не терпит! Ни один…
   – Так ты думаешь, Бесследный, что бывший пленник Джепа приложил здесь руку? И что военная тропа так же открыта и для личной мести, как и для общественных интересов всего племени?.. Что гурон преследует нас и охотится за нами не столько ради добывания скальпов, сколько ради того, чтобы залечить рубцы на спине?
   – Несомненно! Три лодки переправились через озеро! Это Мускеруск, я его знаю! Он не будет спать, пока не заживет его спина. Вы видели, что он сделал с негром? А бледнолицего он просто убил, чтобы взять его скальп!
   – Так ты думаешь, что столь жестокая участь постигла Петера только потому, что он был негр, и за то, что другой негр побил гурона?
   – Да! И это справедливо! Это полезно для его спины, ей стало легче! Повесить негра очень полезно для спины; Джеп это рано или поздно увидит!
   Но Джеп был смел, редко как кто, и запугать его было положительно невозможно. Однако на этот раз я заметил, что черномазое лицо его посерело, как это бывает в сильные морозы. Очевидно, слова Бесследного произвели на него впечатление, и он понял, что ему следует постоянно быть настороже.
   – Надеюсь, мистер Корни, что вы не верите ни единому слову из того, что говорит этот индеец? – обратился он ко мне.
   – Напротив, Джеп, я ему вполне верю и скажу тебе: будь осторожен! Ведь если тебе случится попасть в руки твоему приятелю Мускеруску, то с тобой будет еще хуже, чем с Петером! Пусть же это тебе послужит уроком обращаться мягче с твоими пленниками!
   – Да сильно ли я его попорол? Ведь чуточку только! И случай был такой удобный: спина голая на глазах, веревка готовая в руках. Да еще после всей этой борьбы с ним и сердце не успело отойти!
   – Да что пользы теперь говорить об этом! Что сделано, то сделано! Теперь этому делу ничем не поможешь; только помни, что, если мы попадемся им в руки, они хорошо с нами рассчитаются, а тебе не видать пощады!
   Разговаривая таким образом, мы незаметно отошли приблизительно две мили от того места, где похоронили бедного Сама, когда онондаго, поднявшись первым на небольшой холм, замахал рукой в воздухе, давая нам понять, что опять сделал какое-то открытие. На этот раз, судя по его жесту, можно было предположить скорее хорошее, чем ужасное. Так как он при этом остановился, то мы вскоре подошли к нему и тогда увидели то, что вызвало его движение.
   От того места, где мы стояли, почва спускалась пологим склоном вниз, и так как деревья здесь были очень высокие, а стволы гладкие, без нижних ветвей, то ничто не мешало глазу видеть далеко вперед. Быстрый ручеек сбегал вниз с горы, вытекая из небольшой скалы, а внизу у ручья, расположившись полукругом, сидели Траверс и его два помощника и, по-видимому, ужинали или только что отужинали, так как перед ними еще лежали остатки пищи, а Том, другой наш охотник, сопровождавший их, лежал немного поодаль.
   – Слава богу, – сказал Гурт, – здесь даже не было и переполоха; их не потревожили даже. Мы успели еще вовремя, чтобы предупредить их об опасности! Я им крикну сейчас.
   – Не кричите, – поспешил остановить его Сускезус, – шум ни к чему хорошему не приведет. Подойдите совсем близко и говорите шепотом!
   Так как совет этот был разумный, то мы пошли все вместе к их бивуаку. Но вдруг мне бросилось в глаза, что все они были неподвижны, и жуткое чувство овладело мной. Страшное подозрение мелькнуло в моем мозгу, но ужас, охвативший меня в тот момент, когда мы подошли к группе, и их мертвенно бледные лица, их остановившиеся зрачки сказали нам, что перед нами не живые товарищи, а мертвецы.
   – Боже правый! – воскликнул Гурт. – Мы пришли слишком поздно!
   Только одного Прыгуна нигде не было; его одного мы еще не успели разыскать.
   Все эти несчастные были убиты из ружья, и на этот раз я впервые заподозрил в предательстве Прыгуна и, не задумываясь, высказал свое подозрение товарищам.
   – Ошибаетесь, – сказал Сускезус с уверенностью. – Прыгун – бедный индеец, это правда! Прыгун любит ром, но он не продает друзей. Мускеруск – тот воин, который мстит за себя, а Прыгун любит ром, но он хороший индеец.
   Но где же он сам? Из всех оставленных нами здесь людей его одного мы не могли найти. Мы повсюду искали его тело, но его нигде не было. Сускезус произвел тщательный осмотр трупов и местности и заявил, что землемер и его товарищи убиты всего три или четыре часа тому назад и что злодеи, убившие их, ушли отсюда не более получаса тому назад.
   Мы поспешили похоронить Траверса и его двух помощников и Тома вблизи ручья, в небольшой пещерке, образовавшейся здесь сама собой. При этом мы убедились, что оружие, заряды, компас и другие вещи, находившиеся в карманах несчастных, были унесены, и хотя индейцы вообще очень редко бывают ворами, но все, что они находят на убитом враге, считают своей законной собственностью и этим ничем не отличаются от солдат цивилизованных народов. Платья, чертежей и записок Траверса они не тронули, так как эти вещи были им совершенно не нужны.
   Погребение совершалось в полном безмолвии; все работали усердно, с поспешностью и усердием, мысленно сознавая каждый, что эта же участь, с минуты на минуту, ждет, вероятно, и его.
   Вскоре все было закончено, и мы были готовы двинуться дальше. Решено было, по совету Сускезуса, идти по следам гуронов, так как это было вернейшее средство не быть настигнутыми ими врасплох и скорее подкараулить их, чем быть подкарауленными ими.
   Сускезус без труда шел по свежему следу гуронов. Как он полагал, их было человек двенадцать, но как все индейцы, находящиеся на военной тропе, они шли осмотрительно, маскируя следы тем, что ступали все один в след другому – с математической точностью и аккуратностью, остерегаясь погнуть ветку или сломать прут. И если бы Сускезус не исследовал следов, оставленных ими на месте злодеяния у ручья, в то время, как мы погребали мертвых, то даже и он не мог бы по следу, оставленному гуронами в лесу, определить их число. То обстоятельство, что их было втрое больше, чем нас, конечно, не могло нас обнадежить, но зато мы знали, что вступать с ними в открытый бой нам нет расчета.
   Первое время след вел по направлению к Равенснесту, а затем уклонился в сторону нашей хижины. Таким образом, мы вскоре вышли на свой собственный след. К счастью, индейцы не напали на него, иначе они вернулись бы по нему и напали на нас с тыла. Теперь же мы оказывались в тылу у них и, сознавая, что всякая опасность, которая может нам грозить, может грозить нам только впереди, зорко смотрели вперед и чувствовали себя сравнительно спокойно.
   Мы шли очень быстро, но в полном безмолвии, словно на похоронах: в сущности, мы и возвращались с целого ряда похорон. Никогда еще мы не шли так механически послушно за своим предводителем, как теперь, и едва онондаго снимал со следа ногу, как я ставил на ее место свою, а за мной повторяли то же самое Гурт, Дирк и Джеп.
   След привел нас к самой хижине, куда мы пришли около полудня. Опасаясь засады, мы соблюдали величайшую осторожность. Не доходя до дома, след уклонился на запад, – шагах в трехстах от хижины, которая с этого места была видна как на ладони. На этом месте, очевидно, происходило совещание. Предоставив нам поискать следы ближе к дому, Сускезус сам обошел кругом, желая убедиться, не сделали ли индейцы обхода, чтобы подойти к дому с другой стороны, но оказалось, что след вел по прямой линии к Равенснесту.
   Но Сускезус не удовлетворился этим; он знал, что опытные индейцы часто оставляют заметный видный след лишь для того, чтобы обмануть и ввести в заблуждение. Зная лично Мускеруска, онондаго сознавал, что имеет дело с врагом искусным, коварным и опытным. Чтобы подойти ближе к хижине, Сускезус приказал, чтобы каждый из нас выбрал себе дерево, за которым бы он мог спрятаться, и, наметив из-за него другое дерево, с быстротой молнии перебегал из-за этого дерева к другому, и так далее, приближаясь таким способом постепенно к дому.
   По прошествии десяти минут мы были в двадцати шагах от хижины. Наконец, Гурт не в состоянии был выдержать еще больше и, выйдя из-за своего укрытия, решительным шагом пошел к двери и ударом ноги раскрыл ее настежь. В хижине никого не было; Сускезус обошел ее со всех сторон, затем заявил, что теперь он уверен, что после нашего ухода никто сюда не заходил. Это нас весьма обрадовало, так как иначе они могли бы узнать о нашем возвращении.
   Теперь нам предстояло решить, что делать дальше. Оставаться здесь было опасно и бесполезно.
   Следовало попытаться добраться до Равенснеста, хотя это было весьма рискованно. Обсуждая все эти вопросы, те из нас, кто был в состоянии что-нибудь съесть, утоляли свой голод. Индеец, находясь на военной тропе, умеет и есть, и голодать, смотря по обстоятельствам, и в этом отношении остается только удивляться, в какой высокой мере эти люди умеют повелевать своей природой.
   Пока Сускезус и Джеп усердно поедали все, что было в их распоряжении, мы заставили себя ради предосторожности проглотить что-нибудь, чтобы не слишком отощать в пути, я увидел человеческую фигуру, осторожно подкрадывавшуюся между деревьями к дому. В первую минуту я молча показал онондаго на нее, но, вероятно, он увидел ее еще раньше меня и, продолжая жевать свой ужин, только одобрительно кивнул головой, проговорив:
   – Хорошо! Теперь услышим новости: Прыгун пришел.
   Действительно это был Прыгун. Видя его целым и невредимым, мы невольно вскрикнули от радости. Как и все индейцы, он не поздоровался с нами, а преспокойно и молча уселся тут же среди нас, ожидая расспросов. Поспешность и нетерпение – пороки, простительные разве только женщинам, но совершенно неприличествующие воину – в глазах индейцев.
   – Хвала Господу, друг мой, что ты вернулся! – воскликнул Гурт. – Добро пожаловать! Хоть тебе-то эти черти гуроны не причинили зла!
   – Гуронов в лесу много! Все леса полны… Бледнолицый из форта прислал меня с вестями! – И Прыгун принялся разворачивать край своей рубахи, в который у него были завернуты четыре письма: одно для меня, другое для Дирка, третье для Гурта и четвертое, написанное рукой Германа Мордаунта, бедному Траверсу.
   Вот содержание моего письма:

   «Мой отец так занят, что поручил мне написать вам это письмо. Бельстрод вчера прислал нарочного сообщить нам печальные вести о войне и известить нас о его скором прибытии. Мы ждем его сегодня; ходят слухи, что индейцы показались в лесах. У нас принимают все меры предосторожности. Отец очень много хлопочет; он просит Вас настоятельно собрать всех Ваших и безотлагательно спешить к нам. От посланца Бельстрода мы узнали о Вашем геройском поведении во время сражения и о том, что Вам удалось выйти из боя невредимыми, о чем Бельстрод узнал от мистера Ли, человека крайне оригинального по своему характеру, но и весьма талантливого, как говорит мой отец, который его знает. Надеюсь, что это письмо застанет Вас уже в Мусридже и что мы без промедления увидим всех Вас у себя.
   Аннеке».
   При этом письме был еще маленький post scriptum, в который женщины, как утверждают, вкладывают самую важную суть письма. Вот этот post-scriptum:
   «Милый Корни! Мы уже раз пережили с Вами вместе ужасные минуты, и если суждено вновь пережить что-либо подобное, то для меня было бы большим утешением видеть Вас подле себя, за ретраншементами нашего укрепленного дома, а не знать, что Вы в лесу подвергаетесь ежеминутно страшной опасности нападения. Спешите же, прошу Вас, как можно скорее сюда!»
   И этот post scriptum был мне намного дороже самого письма. Письмо Гурта было в таком же духе; он дал мне его прочитать:
   «Мистер Мордаунт поручил мне и Аннеке написать Вам, чтобы просить Вас поспешить в Равенснест. Вести приходят все самые тревожные, и наши бедные колонисты охвачены паническим ужасом. Мистер Бельстрод в сопровождении мистера Вордэна должен прибыть сюда через несколько часов; все соседи спасаются к нам. Что касается меня, то я полагаюсь на милость к нам Провидения, но так как святое Провидение пользуется людьми в качестве своих орудий, то я не знаю человека, к которому питала бы более доверия, чем к Гурту Тэн-Эйку.
   Мэри Уаллас».
   – Клянусь святым Николаем! – воскликнул Гурт. – Не правда ли, Корни, на такой призыв нельзя не откликнуться? – и, вскочив на ноги, он стал надевать свой вещевой мешок или «торбу», как мы их называли. – Если мы не будем попусту терять времени, – добавил он, – то успеем сегодня к ночи в Равенснест!
   Я был вполне с ним согласен. Дирк также не протестовал. Его письмо было от самого Германа Мордаунта, который писал ему прямо, без утаек:
   «Дорогой Дирк! Индейцы заполняют леса; в наших интересах соединить наши силы. Спешите, ради бога, присоединиться к нам со всеми Вашими товарищами! Я имею основание думать, что не позже, как завтра, мы увидим не меньше сотни индейских воинов у нашего дома. Подходя к дому, рекомендую Вам идти оврагом, тянувшимся с северной стороны усадьбы; в нем Вы будете под прикрытием и подойдете на расстояние не больше ста шагов от ворот. Таким образом Вы легче сумеете пробраться в дом, даже в том случае, если бы он был уже захвачен врагом до Вашего возвращения. Храни Вас Бог, дорогой Дирк, и приведи Вас и друзей Ваших невредимыми к нам, Вашим друзьям!
   Герман Мордаунт».

   Я быстро пробежал глазами и это письмо, которое мне передал Дирк, и, оставив хижину и все, что в ней было, на произвол судьбы, мы быстро вышли из дома, захватив только оружие и заряды для самозащиты и самую необходимую пищу для поддержания сил во время пути.
   Сускезус, по обыкновению, шел впереди, а Прыгун на некотором расстоянии от него, по его же следу, на случай непредвиденной опасности. Хотя мы и теперь еще были в тылу у гуронов, однако Сускезус предпочел сойти с их следа и идти кратчайшим путем к нашей цели.

Глава XXVII

   У отца моего была девушка, которая полюбила юношу. Как быть, может, я полюбил бы вашу милость, будь я женщина!
Viola

   Время было за полдень, когда мы покинули хижину, и никто из нас не надеялся прийти в Равенснест до наступления ночи. Действительно, уже с полчаса, как стемнело, когда Сускезус подошел к оврагу. До этого момента ничто не говорило нам о близости врага.
   С крыльца дома мистера Мордаунта можно было одновременно видеть шесть или семь бревенчатых хижин, раскинутых на большом расстоянии друг от друга, на разных участках его владения. Дом же Германа Мордаунта носил в округе название цитадели и стоял на расстоянии полумили от ближайшей лесной опушки. Но в овраге рос целый пояс зеленых деревьев. Положение Германа Мордаунта было достаточно крепким для того, чтобы он мог сражаться в открытом поле, если бы только у него было достаточное количество людей, но их было не больше семнадцати человек, на кого можно было полностью рассчитывать. Многие его поселенцы были европейцы и совершенно не умели обращаться с огнестрельным оружием, другие же были из числа тех, которые при первой же опасности убегают со своими семьями в лес, вместо того чтобы присоединиться к владельцу цитадели. Но были, конечно, и такие, которые баррикадировались в своих бревенчатых хижинах и мужественно, как настоящие герои, отбивались от врага.
   Тот, кому знакома индейская манера ведения войны, сразу мог сказать, что так как овраг был единственным местом поблизости цитадели, где еще сохранилась густая лесная растительность, и, следовательно, мог служить хорошим прикрытием, то именно этим местом и должны были воспользоваться индейцы, чтобы подойти поближе к хижине. Сускезус, а благодаря ему и мы знали это.
   Теперь, когда опасность еще больше увеличилась, мы решили быть все время настороже, чтобы нас не застали врасплох. Каждый из нас знал, что ему делать в случае тревоги. Кроме того, мы все научились искусно подражать крику различных птиц, и эти крики должны были служить для нас сигналами, о которых мы заранее договорились. Этот способ сигналов изобретен был задолго до нас индейцами, которые весьма часто пользуются им.
   Когда мы начали спускаться в овраг, то Сускезус и Прыгун шли по-прежнему вперед, мы же, вместо того чтобы идти гуськом, как до сих пор, теперь выстроились в одну шеренгу и шли плечо к плечу. Мрак и густолиственность деревьев в овраге делали эту предосторожность необходимой.
   Мы спустились в овраг, прошли довольно большое расстояние и вдруг очутились возле Сускезуса и Прыгуна, которые все время шли впереди нас. Это произошло потому, что те внезапно остановились, потому что их зоркие глаза заметили признаки присутствия врага. Там, под сводом нависшей вперед скалы, человек сорок индейцев, в полном боевом снаряжении, развели костер и расположились кругом поужинать. Костер уже догорал, и его последние отблески слабым, дрожащим светом освещали мрачные фигуры краснокожих воинов, сидевших и лежавших крутом. Если бы мы пошли не здесь, то не могли бы их увидеть ниоткуда и нам не миновать бы опасности попасть в их руки. Но судьба привела наших предводителей на такое место, откуда они заметили догоравшие угли костра. Мы были не больше как в сорока шагах от него.
   Поблизости шумно бежал поток. Сускезус предложил сделать маленький обход и переправиться через поток, шум которого мог служить нам защитой. Дно потока было в этом месте каменистое. Выбрав этот путь, мы оставляли гуронов позади себя, но они, вероятно, не успели бы закончить свой ужин, прежде чем мы доберемся до цитадели. Однако Гурт запротестовал.
   – Как, – сказал он, – судьба поставила нас в такое положение, когда мы можем оказать огромную услугу нашим друзьям, внеся переполох в лагерь неприятеля, перепугав их мнимой вылазкой! Ведь тогда они, быть может, откажутся атаковать цитадель! И упустить подобный случай! Нет, это было бы положительно грешно.
   Дирк и я поддержали его; даже Джеп встал на нашу сторону.
   – Да, мистер Корни, это прекрасный случай отомстить за смерть бедного Петера, – сказал Джеп. – Мы им покажем себя!
   Сускезус, как только узнал о нашем решении, ничего не возразил, но тут же стал готовиться к бою; Прыгун также.
   План наш был чрезвычайно прост: мы должны были дать общий залп с того места, где сейчас находились, затем с громким криком кинуться на врага с холодным оружием в руках. Самое важное было не задумываться ни на минуту и не останавливаться рядом с костром, где, как ни слаб был его свет, мы все-таки могли быть узнаны, а миновав его, бежать напрямик к воротам Равенснеста.
   Мы дали дружный залп почти все одновременно, затем, в ответ на поднявшийся у костра крик и смятение, ответили громким шумным криком и устремились на ошеломленных индейцев, рубя всех, кто попадался под руку, и направляясь к цитадели. В окружавшей нас темноте трудно было составить себе ясное представление о неожиданном нападении; помню только, что около нас и нам под ноги падали раненые или убитые, а мы перескакивали через них и опять кололи и рубили, и все бежали вперед. Через минуту мы оставили костер за собой; нам вдогонку послали несколько выстрелов наугад, но никого не ранили. До ворот нам оставалось не больше ста шагов, и каждый из нас спешил выбраться поскорее из оврага, кто как мог, так как во время нападения мы поневоле должны были действовать врассыпную. Поэтому с этого момента я могу говорить только о себе. Я видел, что какие-то люди, прячась за деревьями, скользят во мраке, как тени; я думал, что это мои товарищи, но не знал точно. Вновь зарядить свои карабины мы не могли, так как не было времени останавливаться. Я не мог выбраться из оврага в том месте, где бежал поток, и вынужден был взять немного в сторону, где и взобрался на маленькое возвышение. Это положение было весьма удобное, и я остановился на минуту зарядить свой карабин; в то же время я осматривался, желая определить, где я нахожусь.
   Там, внизу, в долине, где были постройки колонистов, виднелось двенадцать или пятнадцать догорающих костров. Все это были хижины поселенцев или их риги и амбары. Но главное здание, то есть сама цитадель ничуть не пострадала; она стояла, грозная и мрачная, и так как не имела окон наружу, то виднелся только один слабый огонек, вероятно, в одной из бойниц, в качестве сигнала. И в самом здании, и кругом царила полная тишина; позади меня, в овраге, и за ним, в долине, тоже все было спокойно, но в этом спокойствии было что-то жуткое.
   Оставаться больше на этой возвышенности было небезопасно, и я решил бежать со всех ног к воротам. Двумя прыжками я выбрался на равнину и увидел, что впереди меня бежали еще двое, из которых один как будто крепко вцепился в другого и держал его.
   Так как оба направлялись к дому, то я окликнул: «Кто идет?»
   – Ах, Корни, это вы! Ну слава богу! Вы как раз вовремя, чтобы помочь мне тащить этого гурона; я поймал его, обезоружил и взял в плен, но он упирается так, что сил моих нет. Помогите мне пинками или кулаками, как хотите!
   Но я слишком хорошо помнил мстительность индейцев, чтобы решиться на подобные меры, и поэтому просто схватил пленника за руку повыше локтя и стал тащить и толкать вперед. Вскоре мы добрались до ворот, которые тотчас же открылись, и мы были встречены самим хозяином и десятком человек и вооруженных слуг.
   Выстрелы привлекли внимание Германа Мордаунта, и он понял, что, значит, мы идем, и стоял все время у ворот наготове, чтобы впустить нас, как только мы к ним подойдем. Все мы добежали до ворот почти одновременно. Благодаря тому, что нападение было произведено нами так неожиданно, мы успели укрыться в цитадели. А когда ворота форта Равенснеста закрылись за нами, всякая немедленная опасность для нас миновала.
   Нас ввели в большую, хорошо освещенную комнату, где мы встретили прелестную хозяйку Аннеке и ее подругу, обе они испытали мучительную тревогу, ожидая нас, но теперь, при виде нас здоровыми и невредимыми, заплаканные глазки их светились радостью, а уста улыбались счастливой улыбкой. Глядя на них, отвечая на их расспросы, мы на мгновение забыли целый мир. Но вот вошел Герман Мордаунт, видимо встревоженный, и сказал:
   – Мы забаррикадировали ворота и только теперь спохватились, что еще не все ваши здесь. Я не вижу ни Траверса, ни его помощников, ни наших обоих охотников. Не остались же они там, в лесу?
   Никто из нас не решился ответить, но, вероятно, Герман Мордаунт прочел этот ответ на наших лицах, потому что тотчас воскликнул:
   – Не может быть! Как, неужели все?
   – Все, мистер Мордаунт, все, и даже мой бедный негр Петер, – сказал Гурт. – Вероятно, застигнутые врасплох, все они были убиты в наше отсутствие!
   Обе девушки на минуту закрыли лицо руками, и мне показалось, что побледневшие губы Аннеке шептали молитву. Мистер Мордаунт только вздохнул и некоторое время молча шагал по комнате, затем, сделав над собой усилие, чтобы казаться спокойным, произнес:
   – Благодарение Богу, мистер Бельстрод прибыл вчера благополучно сюда; он очень желал вас всех видеть, как только вы будете здесь! Если хотите, я проведу вас к нему!
   Мы, конечно, обрадовались, и нас проводили в комнату Бельстрода; майор принял нас в высшей степени сердечно, много говорил о печальном исходе кампании, о горьком разочаровании и об оскорблении, нанесенном английскому самолюбию; мы со своей стороны осведомились о его ране, которая, к счастью, оказалась пустяковой и в худшем случае могла заставить похромать его недели две-три, не больше.
   – Не правда ли, Корни, – сказал он мне, когда другие ушли и мы с ним остались одни, – я ловко устроился, приказав отвезти меня сюда? Лучшего лазарета трудно и придумать. Теперь нашему благородному соперничеству открыто широкое поле действий, и если мы с вами покинем этот дом, не узнав истинных чувств к нам мисс Аннеке, то, значит, оба мы такие дураки, которые заслуживают быть обреченными на безбрачие на весь остаток своих дней! Ведь редко представляется более удобный случай овладеть сердцем девушки, чем нам с вами теперь!
   – Признаюсь, мне данный случай не представляется очень удачным! – проговорил я. – Аннеке сейчас настолько встревожена за себя и за других, что ей не до нежных чувств; она думает теперь совсем о другом!
   – Ах, Корни, сразу видно, что вы совершенно не знаете женщин! Может быть, вы были бы правы, если бы дело пришлось только сейчас начинать, но когда уже раньше было сделано начало, то, говорю вам, при этих условиях девушка становится мягче, доступнее; не больше, как через неделю, дело должно выясниться. И если я буду счастливым избранником, то могу вас заверить, Корни, что вы найдете во мне самое нежное сочувствие, точно так же, как я уверен в нем в противном случае. Впрочем, после этого злополучного поражения под Тикондерогой я примирился с поражениями!
   Я не мог удержаться от улыбки, слушая это странное рассуждение о наших шансах на успех.
   – Я не совсем вас понимаю, Бельстрод, – сказал я, – и почему вы данные условия считаете очень благоприятными?
   – Да как же, друг мой! – воскликнул майор. – Аннеке, несомненно, любит одного из нас двоих. Что она любит, за это я готов положить руку в огонь: все в ней дышит любовью: и взгляд, и улыбка и вспышки румянца; и любит она непременно одного из нас. Я буду откровенен с вами, Корни, и не скрою, что, кажется, она предпочитает меня; но вместе с тем я готов поклясться, что и вы, со своей стороны, тоже думаете относительно себя!
   – Вы ошибаетесь, мистер Бельстрод, могу вас заверить, подобной самонадеянности во мне нет.
   – Ну да, конечно! Вы не достойны любви Аннеке Мордаунт; вы никогда не допускали мысли, чтобы она могла полюбить такое незначительное, жалкое существо, как вы, и тому подобное. Не правда ли? Да ведь, в сущности, я могу сказать то же самое, а в глубине души оба мы рассчитываем на ее любовь, не то мы не стали бы все это время вертеться около нее и ждать чего-то!
   – Вы, может быть, имеете какие-нибудь основания рассчитывать на ее взаимность, но я, повторяю, не имею ни малейшей уверенности в ее расположении ко мне!
   – Мои основания! Это просто мое самолюбие, известная доля которого должна быть у каждого человека, как для его собственного самоудовлетворения, так и для спокойствия духа. Надежда неразлучна с любовью, а надежда порождает самоуверенность. Рассуждение мое очень простое: я ранен. Прекрасно! Ранен в бою за родину и моего короля, это весьма почетно; меня приносят сюда на носилках в присутствии моей возлюбленной; она наглядно видит доказательство тех опасностей, которым я добровольно подвергал себя, и считает мое поведение геройским, как я надеюсь. И вы думаете, что всего этого недостаточно, чтобы подействовать на женщину и заставить ее высказаться в мою пользу? Разве вы не знаете, как быстро тают женские сердца на огне сострадания, чувствительности и великодушия, и когда они ухаживают за вами во время болезни, то из десяти случаев девять – их сострадание и сочувствие переходят в любовь. Моя рана – это мастерский прием, могу вас заверить, и я недаром к нему прибегнул, но согласитесь, что в любви, как и на войне, всякие хитрости допустимы!
   – Я вполне понимаю вашу политику, Бельстрод, но не могу понять вашей откровенности. Конечно, вы можете быть уверены, что я не злоупотреблю ею! Я готов согласиться с вами, что ваша рана является большим козырем в вашей игре, но чем я могу похвалиться против вас?
   – Чем? Ролью защитника, и эта роль, могу вас заверить, Корни, может очень многое сделать! Это проклятое нападение индейцев, говорят, довольно серьезное на этот раз, может в течение нескольких дней держать наших барышень в страхе, оно для меня крайне невыгодно, но зато очень выгодно для вас, потому что раненый совершенно стушевывается перед человеком, подвергающимся опасности быть убитым с минуты на минуту. Эта роль защитника превосходная, и я советую вам, по дружбе, использовать ее как можно лучше. Я не таюсь от вас, Корни, и честно говорю вам, что решил как только можно лучше использовать свою рану.
   Трудно было не рассмеяться такому дружескому совету, по-видимому вполне искреннему. Проболтав с ним еще около получаса, я с ним простился, пожелав спокойной ночи.
   – Не падайте духом, Корни! – сказал майор, пожимая мне руку. – Пользуйтесь своими преимуществами, как знаете и как умеете, потому что, повторяю вам, я, со своей стороны, сделаю то же самое! Таким образом будут состязаться мужество в прошедшем с мужеством в настоящем. Не будь я лично заинтересован, никому в мире не пожелал бы так от души удачи, как вам, мой добрый друг!
   И действительно, я чувствовал, что Бельстрод говорит правду; при этом я видел также, что он чувствует себя уверенным в успехе.
   Выйдя от него, я прошел в гостиную и по счастливой случайности застал там Аннеке одну. Гурт уговорил Мэри выйти пройтись вместе с ним по двору, а Дирк и мистер Вордэн совещались с хозяином дома и местными колонистами, укрывшимися в форте.
   Под впечатлением разговора с Бельстродом я решил воспользоваться этим счастливым случаем. Его рана меня сильно тревожила; я сознавал, что это большой козырь в его руках и что жалость всегда играет большую роль в чувствах женщины. Что я, собственно, говорил Аннеке во время этого разговора, я едва помню, но во мне говорило самое горячее, самое искреннее чувство; мне хотелось так много сказать, так много выяснить, что вначале Аннеке не имела возможности вставить слово, но я видел, что она была взволнована и растрогана и слушала меня внимательно и благосклонно; когда я рискнул взять ее руку, она не отняла ее у меня; тогда я нашел такие слова, которые вызвали слезы у нее, и она наконец ответила:
   – Вы выбрали странный момент, Корни, чтобы говорить о таких вещах, и я едва знаю, что вам ответить! Но мне кажется, что в такую минуту, когда со всех сторон грозит опасность, люди прежде всего должны быть искренними. Я знаю, что мы рискуем быть захвачены этими дикарями, которые кругом обложили наш дом и каждую минуту могут ворваться сюда и умертвить всех нас. Никто из нас не может сказать с уверенностью, что завтра будет жить, и поэтому в случае, если бы с вами, Корни, случилось что-нибудь, а я осталась жить, то весь остаток жизни моей был бы отравлен сознанием, что я не решилась признаться вам в том хорошем чувстве, которое вы давно уже сумели внушить мне к себе, и утаила от вас то счастье, какое испытала, когда несколько месяцев тому назад вы так честно и откровенно признались мне в своих чувствах!
   Не понять значения этих слов было совершенно невозможно, тем более что тихие слезы и полное любви выражение ее чудных глаз подтверждали смысл ее речи.
   Больше часа мы провели с Аннеке вместе, мы не замечали времени, перебирая все прошедшее, столь дорогое для нас обоих, и Аннеке созналась, что она часто думала о том смелом маленьком мальчугане, который так геройски заступился за нее, когда она была еще крошечной девочкой. Затем она сказала, что Бельстрод, этот столь опасный в моих глазах соперник, никогда не внушал ей иных чувств, кроме чисто родственных. Бедный Бельстрод! Я положительно был опечален за него и не мог удержаться, чтобы не высказать этого Аннеке.
   – Не беспокойтесь о нем, – сказала она с лукавой улыбкой, – он, конечно, переживет неприятный момент укола его самолюбия, но затем будет рад, что не дал воли своему мимолетному капризу, внезапно вспыхнувшим чувствам к молодой американке, которая, быть может, была бы совершенно не на своем месте в том блестящем кругу, где должна вращаться его жена. Возможно, что в настоящее время он предпочитает меня всем другим девушкам, которых он знает, но его привязанность, – если то чувство, которое он питает ко мне, заслуживает этого названия, – не похоже на ваше, Корни! Это чувство исходит из глубины его души, я это чувствую; в этом женщины почти никогда не ошибаются.
   Помолчав немного, я заговорил о Гурте и о его чувствах к Мэри Уаллас и спросил, неужели его чувство, столь сильное и искреннее, как и мое, не встретит никогда взаимности.
   – Позвольте мне, Корни, ничего вам на это не ответить: всякая женщина хочет быть свободной в выборе своей судьбы и всегда держит свои намерения в секрете, но даже в том случае, если бы намерения Мэри были мне известны, я никогда не сочла бы себя вправе говорить о них. Лично не имея больше никаких тайн от Корни Литтлпейджа, я не вправе выдать другую, как выдала себя!
   Мне пришлось удовлетвориться этим ответом и сладким сознанием, что я давно любим. Когда Аннеке ушла и я остался один, я был до того ошеломлен происшедшим, что с трудом мог себя успокоить, что все это был не сон.
   Но Бельстрода мне было глубоко жаль, скажу даже, болезненно жаль: бедняга был так уверен в успехе, всего какой-нибудь час или два тому назад, и я чувствовал, что у меня положительно не хватит духа сказать ему о том, что произошло.
   Гурт Тэн-Эйк вернулся с прогулки с Мэри Уаллас более печальный и огорченный, чем когда-либо.
   – Я думал, – сказал он, – что в этот момент общей опасности она наконец откроет мне свое сердце или хоть даст мне маленькую надежду. Но нет! Все, что мне удалось добиться от нее, это замечание, что данный момент совершенно неудобен для таких разговоров. И право, мне кажется, я готов сейчас бежать в лагерь этих распроклятых гуронов, чтобы они убили меня, но вместе с тем я думаю, что все-таки она все это время слушала меня, хотя я говорил ей только об одном, о моем чувстве к ней; ведь это же все-таки утешительно!
   Это была правда, но мне невольно напрашивалось сравнение этого поведения Мэри Уаллас с откровенным и чистосердечным признанием Аннеке, и я от души пожалел моего доброго, благородного друга.

Глава XXVIII

   Как мало знаем мы, что мы есть, и как неизмеримо меньше знаем мы то, чем мы будем. Река времен течет беспрерывно и уносит один за другим наши мыльные пузыри, которые лопаются, едва родившись, а государства вздымаются высоко, как волны, чтобы снова их поглотила бездна!
Байрон

   Герман Мордаунт заявил, что все могут спать спокойно, так как установлен ночной дозор. Но в Равенснесте было теперь так много народа, что трудно было найти местечко, где бы можно было кинуть охапку соломы, которая должна была служить нам постелью. Впрочем, мы до того устали, что, несмотря на все пережитое за этот день, кое-как приткнулись и заснули как убитые.
   Было около трех часов ночи, когда Язон Ньюкем разбудил меня и других мужчин. За несколько минут все были на ногах и вооружены.
   Так как индейцы всегда совершают свои нападения перед утром, когда обыкновенно сон у человека намного крепче, то это распоряжение Германа Мордаунта не удивило никого. Пока он стоял, наблюдая за тем, что происходило за стенами форта, мы все собрались во дворе и ожидали его распоряжений; всех нас было двадцать четыре человека.
   Язон прекрасно выполнил возложенное на него поручение, то есть разбудил всех мужчин, не потревожив сна ни одной женщины, и очутившись возле бывшего педагога и теперешнего мельника, я похвалил его за ловкость, проявленную им в данном случае; между нами завязался разговор.
   – Я полагаю, Корни, что эта война может повлечь за собой некоторые изменения в правах владения участками!
   – Не вижу, каким образом это может случиться, мистер Ньюкем, если только вы не рассчитываете, что французы отнимут у нас эту колонию, что весьма невероятно!
   – Я не думал о французах. Но разве гуроны не завладели в данный момент всей этой землей, кроме этого форта? Надеюсь, против этого спорить нельзя?!. Если же мы прогоним их и вновь овладеем этой землей и нашими участками, то это будет, так сказать, вновь отвоеванная земля, а завоевание дает право завоевателю на завоеванную территорию, так сказано в законах!
   Эту речь Язон клонил к тому, чтобы утвердить свои права собственности на мельницу и участок, арендованный им у мистера Мордаунта. Это был, так сказать, план, задуманный Язоном, лишить Мордаунта его собственности и присвоить этот мельничный участок себе.
   Однако мне не удалось ничего возразить ему на это, так как появился мистер Мордаунт и стал рассказывать нам план защиты нашей цитадели. Как и следовало ожидать, индейцы прибегли к единственно возможному, при отсутствии артиллерии, плану атаки: они готовились поджечь ограду и ворваться в дом. С этой целью они на протяжении всей ночи собирали горючий материал и сваливали его у самой деревянной ограды почти на всем ее протяжении.
   Работа эта производилась очень остроумно. Один из наиболее ловких, смелых и проворных индейцев подбирался к самой стене вплотную и, присев там на корточки так, чтобы быть совершенно недоступным глазу неприятеля, принимал подаваемые ему на длинном шесте корзины с горючим материалом – сосновыми шишками, валежником и тому подобным, и раскладывал их под стеной. Для большего успеха в работе товарищи поджигателя выстроились в два ряда, один ряд внизу на ровном месте, другой – на скалах, на которых был построен форт, а остальные доставляли материал из леса в первую линию, которая, насадив корзины на шесты, передавала их во вторую линию, а та в свою очередь – главному поджигателю. Таким образом, все стояли на своих местах, не теряя времени на ходьбу или беготню взад и вперед, и работа шла регулярно, как бы с помощью механизма.
   Эту ловкую махинацию открыл Сускезус, часовые же ее просмотрели. Зная нрав индейцев, а в особенности зная Мускеруска, он был уверен, что ночь у них не пройдет в бездействии. Самым слабо защищенным местом цитадели была, несомненно, сторона ее, обращенная к скале, где имелась лишь невысокая деревянная стена, помимо естественной защиты, то есть самой скалы, которая, однако, не могла считаться неприступной. Поэтому Сускезус ничуть не сомневался, что нападение будет произведено именно с этой стороны. Стоя здесь настороже, он заметил приготовления гуронов к поджогу, но, зная поспешность и нетерпеливость бледнолицых, не сказал об этом никому ни слова, пока гуроны не закончили почти всей работы. Если бы им помешали в ней в самом начале, они надумали бы что-нибудь другое, быть может, такое, что труднее было бы заметить и что ускользнуло бы от внимания осажденных; теперь же, предоставив им возможность вложить свои силы в эту работу, Сускезус мог всегда успеть предупредить Мордаунта о намерении гуронов и в последний момент помешать осуществлению их планов.
   Теперь предстояло решить, как нам поступить, попытаться ли застрелить смельчака-поджигателя и сделать вылазку, чтобы уничтожить его работу, или же предоставить ему возможность поджечь, а затем только показаться неприятелю?
   В стене накануне была проделана маленькая бойница, через которую можно было видеть груду материала для поджога, и я побежал к этой бойнице посмотреть, что происходило за стеной. Бойница находилась на уровне второго этажа дома, и хотя ночь была темная, но груды хвороста, валежника и шишек, сложенные у самой стены, под бойницей, можно было различить, а также и фигуру индейца, который в тот момент, когда я выглянул из бойницы, присев на корточки, старательно разжигал еловые шишки. Гурт был возле меня, и мы оба с напряженным вниманием следили за гуроном; у нас под рукой был достаточно большой запас воды, чтобы при желании залить огонь прежде, чем он успеет охватить очень большое пространство.
   Так как мы смотрели сверху, то не могли разглядеть лица поджигателя, но когда он поднял голову и посмотрел наверх, следя за пламенем, мы оба узнали в нем свирепого Мускеруска, пленника Джепа. Гурт не выдержал и, высунув дуло своего карабина в бойницу, выстрелил в него, даже не дав себе труда хорошенько прицелиться. Этот выстрел стал как бы сигналом, от которого все мгновенно пришло в движение. Мускеруск в первый момент был как бы ошеломлен этим выстрелом, но затем, издав свой военный клич, как лань, большими прыжками кинулся от стены к своим. Одновременно с этим как из-под земли выросли сотни краснокожих воинов, оглашавших воздух пронзительным, оглушительным криком, они бегали, скакали, прыгали так, что рябило от них в глазах, и казалось, что их тут сотни и тысячи, но вместе с тем они как будто не намеревались атаковать нас, а только метались как угорелые во все стороны, бегали крутом и во всех направлениях, приплясывали и кривлялись с невероятным, чисто обезьяньим проворством и ужимками, время от времени стреляя наугад и, очевидно, выжидая, когда пламя сделает свое дело.
   Герман Мордаунт сохранял удивительное спокойствие, женщины тоже вели себя геройски: ни криков, ни жалоб, ни отчаяния, ни даже проявления страха; некоторые из жен колонистов даже вооружились карабинами и совершенно бесстрашно готовились постоять за себя и за своих детей.
   Прошло около четверти часа с того времени, как выстрелил Гурт. Огонь стал разгораться, и наши запоздалые усилия потушить его не привели ни к чему. Но это нас не особенно огорчало, так как пламя освещало далеко всю равнину и скалы, а следовательно, и малейшее движение неприятеля, тогда как нас за стеной не было видно; к тому же с равнины стрелять по ним не было никакой возможности, обстреливать же дом не имело смысла, так как толстые бревенчатые стены его были со всех сторон глухие, а двор, где мы, защитники цитадели, собрались, был со всех сторон защищен домом.
   Такое было положение, когда горничная Аннеке, разыскав меня в толпе, передала, что ее госпожа просит меня прийти к ней хотя бы только на минутку, если только я могу покинуть свой пост. Так как мне не было поручено никакого поста, то я легко мог отлучиться на несколько минут. Гурт осведомился, не было ли такого же приглашения и ему, но даже в такой критический момент Мэри Уаллас осталась верна себе и, по-видимому, не желала показать бедному Гурту ни малейшего предпочтения перед другими. Аннеке ожидала меня в той самой маленькой гостиной, где мы вчера объяснились с ней; она была одна и бледна как полотно.
   – Корни, – сказала она, – я послала за вами, так как почувствовала потребность сказать вам несколько слов, быть может, в последний раз!
   – Не тревожьтесь, дорогая моя! Вы преувеличиваете опасность! Гурт, Дирк и я видели минуты в своей жизни намного хуже этих!
   Аннеке склонила голову ко мне на грудь и тихо плакала, но вскоре подняла голову и, глядя мне прямо в глаза с любовью и доверием, сказала:
   – Корни, моему отцу уже все известно! Вы, конечно, знали, что он желал видеть своим зятем мистера Бельстрода, но вместе с тем он сейчас только сказал мне, что никогда не желал идти в этом деле против моего желания или против моей склонности, и добавил, что мой выбор в то же время и его выбор; он поручил мне передать это вам от его имени. Одному Богу известно, увидимся ли мы, дорогой друг, но, во всяком случае, я подумала, что для вас будет утешительно знать, что отныне мы одна семья!
   – Наши родители не имеют других детей, кроме нас, Аннеке, и я верю, что они будут разделять наше счастье!
   – Да, я часто с радостью думала о том, что теперь у меня будет мать, ваша мать!
   – И мать, нежно любящая вас, как я это не раз слышал из ее собственных уст!
   – Благодарю, Корни, за эти слова, они для меня очень отрадны! Но теперь вам пора вернуться к нашим друзьям! Идите, я буду молить за вас Бога!
   – Иду, но еще одно слово, одно слово о бедном Гурте; вы не поверите, как он был огорчен, что только меня одного позвали в такой момент, а о нем даже не подумали!
   – Что же делать?! Мэри Уаллас строго держится приличий, и ничто на свете не заставит ее отступить от раз принятых ею правил!
   – Да, но в характере Гурта столько благородства, и он любит так искренне, так нежно и так глубоко, что Мэри Уаллас своей строгостью заставляет его жестоко страдать!
   – Что делать?! Быть может, уже близок момент, когда она изменит свое поведение; но надо помнить, что Мэри – круглая сирота, и поэтому она должна быть особенно осторожна в своих решениях.
   На одно мгновение я заключил Аннеке в свои объятия, затем побежал во двор, где находились все остальные мужчины. В тот момент, когда я добежал до ворот, страшный вой за стеной возвестил всем нам начало нападения со стороны гуронов: этот неистовый вой был их военный клич. Тут же они открыли беглый огонь, на который наши отвечали сквозь щели частокола, стреляли из-за этого прикрытия по бегущим по равнине индейцам. Герман Мордаунт сообщил мне, что большой отряд гуронов засел под скалой и что Гурт с Дирком, Джепом и четырьмя поселенцами и нашими двумя индейцами решили выбить врага из этого укрытия.
   Костер под стеной был подожжен в том месте, где кончалась скала, и под северо-восточным углом дома, так что две стороны цитадели были освещены, а две другие тонули во мраке. Ворота выходили на запад, поэтому обойти дом с юго-западной стороны было не особенно опасно и добраться до скалы с этой стороны было возможным; отсюда можно было произвести залп по индейцам, засевшим непосредственно под самым частоколом, чтобы, воспользовавшись удобным моментом, взобраться на него, так как в этом месте он был значительно ниже.
   – А кто охраняет ворота? – спросил я.
   – Мистер Вордэн и мистер Ньюкем, оба они хорошо вооружены. Мистер Вордэн, несмотря на свой сан и лета, показывает много мужества и решимости! – добавил Герман Мордаунт.
   Видя, что мое присутствие во дворе бесполезно, я поспешил к воротам; меня беспокоила затея Гурта и разгоравшийся кругом огонь. Попросив их пропустить меня, я, пользуясь темнотой ночи, хотел посмотреть, не грозит ли огонь нашей ограде. По счастью, только что прошел грозовой ливень, и столбы частокола были до того мокрые, что их трудно было поджечь. Пробравшись по ограде до северо-западного угла дома, я увидел груды горящего валежника. Яркий свет, исходивший от этого пламенеющего костра, до того ослепил находящихся на равнине, что под его прикрытием я мог пробраться незаметно. Разбросанные повсюду на равнине выкорчеванные, обгорелые пни, казалось, плясали под дрожащим светом костра, падавшим на них, и я несколько раз принимал эти вывороченные пни за неприятелей. Наконец я добрался до того места, откуда моим глазам представилось настоящее пожарище; не только валежник и сучья были объяты пламенем, но огонь успел уже охватить на значительном расстоянии первый ряд столбов частокола. Спустя две минуты я уже вернулся во двор и попросил Язона передать Герману Мордаунту, что нельзя терять ни минуты, необходимо во что бы то ни стало скорее тушить огонь.
   В той стороне, где должен был находиться Гурт, не было слышно ни малейшего звука; эта тишина тревожила меня; то тут, то там слышались одинокие выстрелы, но все больше в другой стороне. Я решил сделать еще одну попытку и добраться до юго-западного угла цитадели; и на этот раз меня никто не потревожил. Весь южный фасад здания тонул во мраке; только верхнюю часть крутых скал озарял слабый луч света. Сколько я ни всматривался, нигде не было ни малейших признаков моих друзей, и я начал опасаться, не попал ли мой отважный олбаниец в какую-нибудь западню. Вдруг я почувствовал, что кто-то слегка коснулся моего локтя; я оглянулся и увидел индейца в полном боевом убранстве и татуировке; я уже схватился за нож, но он удержал мою руку, проговорив:
   – Он не прав! У него голова слишком молодая, сердце хорошее, рука тоже хорошая, дух смелый, но голова дурная… Там слишком много огня, светло, здесь темно, здесь лучше!
   Я сразу узнал голос онондаго и понял, что он говорил о плане Гурта, который избрал позицию, по мнению Сускезуса, неудачную.
   Гурт, действительно, дошел до самого края скалы, где он и его товарищи оказались на свету, озаренные пламенем пожара, и где нельзя было не увидеть их. Однако я его не видел, пока Сускезус не показал мне.
   Действительно, он взобрался со своим отрядом на маленький выступ скалы, где позиция у него была превосходная и откуда он легко мог стрелять в тех, кто попытался бы взобраться на выступ. Но отсюда было далеко до места, где бы он, в случае необходимости, мог укрыться. У меня не было времени ни присоединиться к нему, ни предупредить его об опасности; и он, и товарищи его стояли совсем на виду, и силуэты их ясно вырисовывались на фоне зарева. Все они готовили оружие, собираясь произвести залп. Впереди всех стоял Гурт, почти вися над пропастью; позади него – Дирк и Джеп, а за ними Прыгун и четверо колонистов. Еще минута, и все они одновременно выстрелили в притаившихся под скалой индейцев. С минуту царила тишина, затем раздался снова залп из-за обгорелых пней на равнине. Тогда те из наших, которые были ближе к воротам, кинулись на них; и я видел, как упали двое переселенцев и Прыгун, а Гурт, Дирк, Джеп и двое других исчезли; воздух же огласился столь диким ревом и воем, что мне трудно было поверить, что эти звуки исходили из человеческих уст. Вскоре все кругом покрылось индейцами, словно тучей саранчи. В это же время сверху через ограду лили воду, заливая пожар, и вдруг в один момент воцарилась кругом темнота. Не случись этого, вероятно, никто из бывших на скале не вернулся бы во двор, и хотя по ним все продолжали стрелять, но теперь уже просто наугад: завязалась свалка, и среди воя и крика дикарей ясно звучал властный и низкий голос Гурта, ободрявший своих товарищей пробиться сквозь неприятеля. Стоя под прикрытием стены, мы с Сускезусом выстрелили по гуронам, очутившимся ближе к Гурту, но этого было мало: их было больше сотни. Стоять в стороне и смотреть, как неприятель подавляет своей численностью наших товарищей, было выше моих сил, и мы с Сускезусом набросились на неприятельский арьергард. Те приняли это нападение за вылазку и расступились на мгновение настолько, что Дирк и двое переселенцев пробились и присоединились к нам. Тогда мы стали отступать шаг за шагом, продолжая отстреливаться. Не зная, чем бы это закончилось, если бы нам на выручку не вышел Герман Мордаунт с небольшим отрядом наших. Мы дали общий залп, и враги разбежались, точно провалились сквозь землю, мы все вместе добежали до ворот, и они за нами закрылись.
   За это время все кругом совершенно изменилось. Огонь был залит на всем протяжении, и всюду царил полнейший мрак. Шум, крик и вой совершенно затихли; везде было тихо как в могиле. Даже наши раненые не издавали ни стона, ни жалобы; теперь нечего было больше опасаться нового нападения врагов, так как бледная линия на горизонте предвещала близость восхода, а индейцы никогда не нападают при дневном свете.
   Теперь Герман Мордаунт принялся подсчитывать наши потери и потери неприятеля, стараясь выяснить наше положение. С этой целью стали искать Гурта, но оказалось, что его нигде не было; его никто не видел; точно так же исчез и Джеп. Тем временем уже почти рассвело. Мы не знали, какая участь постигла Гурта и моего несчастного негра, и поэтому вышли за ворота и стали обыскивать все места, где бы они могли укрыться и дождаться дня; затем мы вышли на равнину искать тела убитых товарищей. Уже ни одного трупа гуронов не осталось на поле сражения; наши же лежали у подножия скалы: оба переселенца и Прыгун; все они были скальпированы. Но от Гурта и Джепа не было видно даже следа.

Глава XXIX

   Она смотрела всем в лицо с растерянным видом и ничего не замечая; она видела, что вокруг нее были люди, но не знала зачем; ни один вздох не облегчал ее душу…
Байрон

   Самой тяжелой для меня минутой было, когда около часа спустя после того, как мы вернулись из наших бесполезных поисков, мистер Мордаунт прислал позвать меня в гостиную, где они находились с Аннеке и Мэри Уаллас. Луч радости вспыхнул в глазах Аннеке при виде меня; Мэри же казалась пришибленной, удрученной; лицо ее было мертвенно белым. Аннеке заговорила первая:
   – Хвала Господу, что Он сохранил вас невредимым. Наши друзья вернулись?
   – Скажите мне скорее всю правду, мистер Литтлпейдж, я могу все выдержать, все лучше, чем эту страшную, мучительную неизвестность! Он был убит? Да? – спросила Мэри.
   – О нет! Во всяком случае, я не думаю! Мы нашли бы его труп, но я боюсь, что его захватили в плен!
   – Но скажите, они будут пытать его? Мучить? Гуроны подвергают пыткам своих пленников? Вы не знаете? Бога ради, не скрывайте ничего от меня!
   При этом лицо ее выражало такую муку, глаза смотрели растерянно, губы дрожали.
   Я знал, что она любит Гурта, и видел, что она невыносимо мучается.
   – Не думаю, чтобы они стали мучить его! Нет, они, вероятно, взяли в плен и моего Джепа и скорее станут пытать его, чем мистера Тэн-Эйка!
   – Ах, почему вы назвали его так? Разве вы не звали его давно Гуртом, или ваша привязанность к нему остыла?! – воскликнула Мэри.
   – Упаси Господь! – возразил я. – Никогда моя дружба к нему не изменится; я полюбил его всей душой и сделаю все, чтобы прийти к нему на помощь!
   – О, благодарю, благодарю вас! – воскликнула Мэри и, не будучи в силах больше сдерживаться, разрыдалась, припав головой к груди своей подруги.
   Оставив барышень в гостиной, мы с Германом Мордаунтом прошли в его кабинет и стали советоваться, что нам предпринять, чтобы узнать, что случилось с Гуртом.
   Мы позвали на совет Сускезуса и прежде всего спросили:
   – Как ты думаешь, Сускезус, можно ли отправить к гуронам парламентера, чтобы узнать о судьбе наших товарищей и вступить с ними в переговоры относительно выкупа?
   – Почему нельзя? Краснокожие хорошо принимают посланных! Посланные свободно приходят и свободно уходят! Как же заключить торг или договор, если скальпировать посланных?! Можно послать парламентера!
   Действительно, даже самые дикие племена индейцев уважают парламентеров. Гуроны же, поддерживавшие самые близкие отношения с французами, были сравнительно культурные. Я предложил свои услуги в качестве парламентера, но Герман Мордаунт нахмурился и, по-видимому, не желал этого.
   – Аннеке не простит мне этого! Вы не должны забывать, Корни, что вы теперь не принадлежите себе! Она будет в тревоге и отчаянии во время вашего отсутствия. Пошлем лучше нашего онондаго, если только он согласится!
   – Что вы скажете, Сускезус, – спросил Мордаунт, – согласны вы пойти к гуронам парламентером от нашего имени?
   – Почему же нет, если это нужно? Хорошо быть посланным! Что надо сказать?
   И в один момент он был уже готов. Он смыл боевую татуировку с лица, натянул на себя холщовую рубашку и штаны и, взяв с собой белый флажок, направился в неприятельский лагерь.
   Те полчаса, которые он отсутствовал, были для нас временем мучительного ожидания. Все мы, а также мистер Вордэн и Язон, вышли за ворота ожидать его возвращения и, наконец, к немалому нашему утешению, увидели, что следом за нашим парламентером идет небольшой отряд индейцев, среди которых мы увидели наших двух пленников. Индейцев было всего двенадцать человек, и все они были вооружены; они медленно вышли из оврага и шли по лугу, тянувшемуся до самого частокола; но, не дойдя четырехсот шагов до ворот, они остановились. Видя это, мы тоже в числе двенадцати человек вооруженные вышли им навстречу, но, пройдя половину расстояния, тоже остановились, как того требовал обычай.
   Здесь мы ждали нашего парламентера, до этих пор все, казалось, шло как нельзя лучше.
   – Какие вести? – спросил поспешно Мордаунт. – Наши друзья невредимы?
   – Скальпы их не тронуты, – ответил онондаго, – десять человек накинулись на них двоих и схватили их! Откройте глаза свои, и вы их увидите!
   – А гуроны согласны принять за них выкуп? Ром, карабины, порох, рис, одеяла – все это вы могли предложить от моего имени!
   – Все, но это нехорошо! Они говорят, что все это они сами возьмут и даже еще больше!
   – А между тем они все-таки пришли сговариваться? Что вы нам посоветуете делать, Сускезус?
   – Пусть трое из ваших положат оружие и пойдут сговариваться с ними! Идите вы, священник и молодой вождь! (Так он называл меня.) Будет трое. Тогда три воина гуронов тоже положат оружие и подойдут к вам! Пленные ждут – это хорошо!
   Мы точно выполнили все, что нам было предписано нашим советником, на полпути нас встретили три воина гуронов, в числе которых был и Мускеруск в качестве главного лица. Гурт и Джеп, со связанными за спиной руками, стояли на расстоянии ста шагов; на Гурте были только панталоны и рубашка, а на голове не было никакого головного убора; мне показалось, что на его рубашке была кровь, и я крикнул ему, желая узнать, не ранен ли он.
   – Пустяки, Корни! Эти господа забавлялись тем, что, привязав меня к дереву, стали пускать вокруг меня и надо мной свои томагавки, вероятно желая доказать мне свою ловкость тем, что ни один из них не заденет меня. Но по неловкости их я все-таки получил две-три пустые царапины. Надеюсь, что наши дамы не встревожены событиями прошедшей ночи?!
   – У меня есть для вас хорошие новости, Гурт, – крикнул я. – Сускезус, друг мой, спросите этих вождей, позволят ли они мне подойти к их пленнику, чтобы сказать ему несколько слов утешения! Скажите, что я их честью заверяю, что не сделаю ни малейшей попытки к его освобождению!
   Онондаго передал мои слова гуронам на их наречии, и, к удивлению, я получил желанное разрешение. Оставив тогда Германа Мордаунта договариваться с Мускеруском и его двумя товарищами, я смело пошел к вооруженным индейцам, сторожившим Гурта и Джепа. Мне показалось, что мое приближение произвело некоторую сенсацию среди индейцев, и они обменялись несколькими словами со своими вождями, после чего никто меня ничем не побеспокоил.
   – Спасибо вам, мой милый Корни, за это доказательство вашей ко мне дружбы! – растроганным голосом воскликнул Гурт. – Ради бога, не оставайтесь здесь долго; я боюсь, чтобы с вами не случилось какой-нибудь беды! Подумайте об Аннеке! Ах, дорогой мой, я был бы счастлив далее теперь, если бы мог думать, что Мэри Уаллас теперь хоть немного беспокоится обо мне!
   – Так будьте же счастливы, Гурт! Моя цель прийти сюда заключалась в том, чтобы сказать, что вы на все можете надеяться, да что я говорю, надеяться, я принес вам самую положительную уверенность в ее взаимности! Теперь вам нечего больше бояться с ее стороны ни холодности, ни нерешительности, ни колебаний; вы в этом убедитесь сами, когда вернетесь к нам!
   – Вы не позволите себе подшутить над чувствами человека, находящегося на волоске от смерти и пыток, Литтлпейдж! – воскликнул Гурт. – Но я едва смею поверить своим ушам!
   – Верьте мне, вы не ошибетесь, если представите себе самую трогательную привязанность с ее стороны! А теперь я расстанусь с вами: нужно помочь Герману Мордаунту освободить вас, чтобы вы лично могли услышать от нее все, что я сейчас передал вам от ее имени!
   Гурт на это ничего не ответил; он был слишком взволнован; мне показалось даже, что он был тронут до слез, потому что вдруг поспешно отвернулся, как бы желая скрыть свое лицо. Джеп стоял немного дальше, позади него, и следил за каждым моим жестом и движением; мне было от души жаль его, но я решил за лучшее вовсе не говорить с ним, а только сделать ему знак, чтобы он не падал духом.
   – Эти господа далеко не сговорчивы, – сказал Герман Мордаунт, когда я вернулся на свое место. – Что касается Джепа, то они дали мне понять, что он не будет освобожден ни под каким видом. Им нужен его скальп, чтобы залечить рану одного вождя, и его судьба уже бесповоротно решена: они привели его сюда только для того, чтобы обмануть его ложной надеждой. Что же касается Тэн-Эйка, то они уверяют, что он убил двух воинов, жены которых требуют его скальпа; тем не менее они согласны вернуть ему свободу на одном из следующих двух условий, а именно чтобы мы отдали им взамен Тэн-Эйка двух других вождей или четырех слуг, или же, если это условие нам не подходит, только двух слуг и в придачу к ним Равенснест со всем содержимым и с обязательством, что все мы его покинем еще до восхода солнца.
   – Оба эти предложения одинаково неприемлемы!
   – Вы сами понимаете, что если бы дело шло о спасении моей собственной жизни, я и тогда не согласился бы на подобные условия! Что касается Равенснеста и всего, что в нем есть, за исключением некоторых бумаг и документов, то я охотно отдал бы его им, но даже в том случае, если бы я мог полностью положиться на слово вождей, я уверен, что они не в состоянии были бы удержать от резни и бойни своих воинов, чему служит доказательством страшное избиение в форте Вилльям-Генри. Мой ответ они получили, и теперь нам остается только расстаться: быть может, видя, что мы поддаемся на их требования, они станут немного уступчивее.
   Мускеруск, все время державший себя с большим достоинством, теперь сделал нам прощальный знак рукой и удалился вместе со своими двумя товарищами.
   – И вам лучше уходить, – сказал Сускезус, – могут понадобиться карабины: гуроны не любят шутить.
   Мы вернулись к своим товарищам и снова вооружились.
   Затем произошло нечто вовсе непредвиденное. Джеп сразу сообразил, что его положение безнадежно, и поэтому все его мысли были направлены на то, как бы вернуть себе свободу путем насилия или бегства; с того момента, как его вывели из оврага и поставили в нескольких шагах от своих, он ловил лишь удобный момент. Перед ним стоял индеец, нож которого торчал из-за пояса таким образом, что Джеп ухитрился его выдернуть, так что тот и не заметил этого. Я тогда стоял и разговаривал с Гуртом, и все внимание гуронов было обращено на меня. У обоих пленников руки были связаны за спиной немного повыше локтей; в тот момент, когда Гурт при последних моих словах отвернулся, чтобы скрыть свое волнение, Джеп мгновенно разрезал его путы и сунул ему в руки нож, которым Гурт точно так же перерезал путы Джепа. Индейцы, следившие за мной в то время, как я удалялся, ничего не заметили. С минуту оба их пленника держали по-прежнему руки за спиной, как будто были все еще связаны, и в это время осматривались кругом, чтобы знать, как лучше воспользоваться своей свободой.
   Индеец, стоявший непосредственно впереди Гурта, держал два карабина, свой и переданный ему Мускеруском; оба ружья стояли у его ноги прикладами к земле, небрежно прислоненные к плечу. Гурт показал Джепу на эти ружья, и в тот момент, когда трое вождей готовы были вернуться к своим, Гурт схватил стоявшего перед ним индейца за руку и вывернул ее назад так, что тот невольно вскрикнул; в то же время Гурт схватил один из карабинов, а Джеп другой, и почти одновременно оба выстрелили, убив двоих гуронов наповал, после чего стали отбиваться от остальных, кинувшихся на них, ударами прикладов. Это было единственное средство пробиться и убежать, ошеломив тех, кого они не ранили и не убили. Если бы они просто бросились бежать, их непременно бы догнали и уложили на месте пули индейцев; в рукопашном же бою всегда мог представиться случай во время общей свалки уйти невредимым.
   Выстрелы обратили наше внимание на неприятельскую группу, и я своими глазами видел и слышал страшный удар приклада, которым Джеп расколол череп Мускеруска, только что подоспевшего к месту приключения. Раскололся не только череп, но и приклад карабина, но освирепевший Джеп продолжал отбиваться остатком оружия и расчищать перед собой путь. Гурт тоже не бездействовал; в одну минуту он уложил нескольких индейцев. В этот момент Дирк, державший свой карабин наготове, не торопясь прицелился в громадного рослого гурона, готовившегося схватить Гурта со спины, и уложил его своим выстрелом на месте. Тогда началась общая перестрелка; стреляли и наши, и индейцы. Видя, что их товарищи падают один за другим, гуроны большими прыжками побежали на соединение со своими, находившимися под прикрытием леса, оставив своих пленных на открытом месте под градом сыпавшихся на них из леса пуль. Все это произошло с изумительной быстротой. Гурт схватил ружье одного павшего индейца, Джеп – ружье другого, и оба побежали к нам под градом пуль, отстреливаясь на ходу. Мы кинулись к ним навстречу, стреляя по неприятелю, что было не совсем осторожно с нашей стороны, так как главная сила гуронов находилась под прикрытием леса, а мы на открытом месте, но, видя геройскую самозащиту наших друзей, мы не могли выдержать, чтобы не прийти к ним на помощь. Увидев нас, Гурт громко вскрикнул от радости:
   – Вперед, Корни! Давай преследовать их вплоть до леса! Через пять минут здесь не останется ни одного индейца! Вперед, друзья!
   – Вперед! Вперед! – подхватили все наши, и даже сам мистер Вордэн.
   Мы бежали вперед под градом пуль, приберегая свои выстрелы для решительного момента. Гуроны, сбитые с толку, обратились в бегство. Паника редко охватывает индейцев, но еще реже они соединяются на поле сражения; раз только они побежали, то всегда бегут врассыпную.
   Спустившись в овраг, я уже нигде не видел индейцев, но Гурт и Джеп, бежавшие впереди нас и которых мы еще не успели догнать, дали залп, вероятно, по последним бегущим гуронам. В следующий момент раздался один только ответный выстрел, как бы последний прощальный привет, донесшийся издалека, и от этого последнего выстрела на моих глазах упал Гурт. В одну минуту я был возле него. Какой ужас – достигнуть победы и счастья и очутиться во власти смерти! По выражению его лица в тот момент, когда я его приподнял с земли, я понял, что рана его смертельная: пуля прошла навылет, не задев костей, но затронула жизненные органы. Смертельная рана всегда кладет на черты человека свой несомненный отпечаток.
   – Этот выстрел был для меня роковым, Корни! – сказал он. – Это, вероятно, их последний выстрел! Я желал бы, чтобы то, что вы мне сказали о Мэри, было неправдой!
   Я ничего на это не ответил. Как только Гурт упал, наши забыли о погоне и столпились вокруг него; тогда один Сускезус сознавал, как важно было для нас знать, что намерен делать враг, и хотя он любил Гурта, как и все, впрочем, кто его близко знал, он только на минуту остановился, взглянул на него, и на лице его мелькнуло на мгновение скорбное выражение.
   – Плохо, – сказал он Герману Мордаунту, – но скальп спасен! Это хорошо! Несите его в дом. Сускезус пойдет по следу гуронов и узнает, что делают враги!
   С тяжелым сердцем двинулись мы с нашим раненым к воротам Равенснеста. Дирк пошел вперед предупредить о печальном событии, я шел возле Гурта, и он все время не выпускал моей руки. За последнее время мы освоились все с видом смерти, и если двое или трое из нас остались на поле брани, остальные не так бы сожалели об их потере, как сожалели мы теперь о потере Гурта. Есть люди, смерть которых почему-то значит для всех окружающих гораздо больше, чем смерть десятка других людей.
   Герман Мордаунт распорядился приготовить для раненого свою собственную комнату, где его окружили всеми возможными удобствами. Когда его внесли и положили на кровать, все, кроме меня, вышли из комнаты молча и незаметно, один за другим. Оставшись один с Гуртом, я поймал его тревожный, жадный взгляд, как бы искавший кого-то.
   – Я сейчас позову их обеих, – сказал я и встал, чтобы выйти из комнаты. Гурт поблагодарил меня улыбкой и молчаливым рукопожатием.
   Я нашел Мэри смертельно бледной, но сравнительно спокойной; ее женское чутье подсказало, что шумное проявление ее горя и отчаяния только ухудшит состояние раненого, и она собрала все свои силы, чтобы подавить это отчаяние.
   При первом моем слове о Гурте обе барышни поспешили заявить, что они только и ждали разрешения пойти к раненому и, поблагодарив меня, поспешили в его комнату. Я не пошел с ними, не желая присутствовать при первых минутах свидания. Аннеке впоследствии говорила мне, что Мэри держалась с удивительным самообладанием, а горячие выражения признательности со стороны Гурта и пылкость его речи ввели даже в заблуждение бедную девушку, которая, слушая его, начала думать, что положение раненого не столь безнадежно. Час спустя я вошел к Гурту и у дверей встретился с Германом Мордаунтом.
   – Последняя слабая надежда спасти Гурта пропала, – сказал он мне. – Ему осталось всего несколько часов жить! Боже мой! Лучше бы Равенснест был разорен и разграблен дотла, чем случилось это несчастье!
   Подготовленный в некоторой степени этими слова Мордаунта, я не столь был поражен страшной переменой, происшедшей в лице моего дорогого друга; несомненно, он предвидел роковую развязку, но это не мешало ему быть спокойным и даже счастливым. Он не был настолько слаб, чтобы не мог говорить, а лицо его положительно сияло радостью.
   Причина этой радости было добровольное признание Мэри, признание в том, что она давно и глубоко любит его, его одного, и первого мужчину в ее жизни; после этого он сказал, что умрет счастливым, без горечи, без сожаления. Сам по себе Гурт не думал о будущей жизни, но Мэри не раз беседовала с ним на эту тему, и он слушал ее внимательно, ибо говорила она, а не кто-либо другой. Когда я входил, речь шла как раз об этом.
   – Если бы не вы, Мэри, я был бы не лучше язычника, – сказал Гурт, держа в своей руке руку Мэри, с которой он не спускал глаз, – и если Господь примет меня, то только благодаря вам!
   – Ах, нет, нет, Гурт, не говорите так! – воскликнула Мэри. – Только Христос, Искупитель наш, мог искупить все наши грехи! Подумайте об этом серьезно, молю вас, мой дорогой Гурт!
   От этих последних слов лицо Гурта озарилось радостью. «Мой дорогой Гурт» в устах Мэри звучало для него, как хоры ангелов, как небесная мелодия. Так, значит, эта девушка, которую он так долго и безнадежно любил, любит его, недостойного! Он умилялся перед этим чувством и благоговел перед ним. А Мэри Уаллас, раз дав волю своему сердцу, не стала больше сдерживать его порывы. Все это утро она провела на коленях у постели Гурта, склонившись над ним с нежной заботой любящей женщины; если он хотел пить, она подавала ему попить; если голова его лежала низко на подушке, она поправляла ему подушки; если пот проступал у него на лбу, она обтирала его и никому не позволяла приблизиться к нему или чем-нибудь услужить ему.
   И все это время она размышляла о необходимости причастить больного, но у нее не хватало смелости сказать ему об этом; наконец Гурт сам высказал желание примириться с Богом и обратился ко мне с просьбой пригласить к нему мистера Вордэна.
   Я тотчас же поспешил выполнить его поручение, и минут десять спустя мистер Вордэн, любивший Гурта, явился к нему исполнить свой печальный долг. Мэри не отходила от раненого ни на минуту и после того, как священник удалился, продолжала весь это день неустанно ухаживать за ним. Под вечер она пришла к нам и почти радостно, по секрету, сообщила, что Гурту, кажется, лучше, а минут через десять я заметил, что он сделал мне чуть заметный знак рукой, что хочет сказать что-то.
   – Корни, – сказал он совершенно упавшим голосом, – сейчас конец! Я хотел бы еще раз увидеть Мэри Уаллас перед смертью!
   Но Мэри стояла у меня за спиной, она кинулась на колени и обняла своего умирающего друга. Ни тот ни другой не сказали ни слова, а если было сказано несколько слов, то никто, кроме Бога и их двоих, их не слышал. Целый час эта робкая, стыдливая девушка продержала в своих объятиях любимого ею человека и в этом объятии бедный Гурт испустил свой последний вздох.

Глава XXX

   Как медленно тянется день, когда нам хочется, чтобы время шло скорее! Часы ползут медленнее, чем раки! Когда же мы желаем, чтобы время остановилось для нас, оно летит быстрее мысли.
Альбомазир

   Какое глубокое горе нам всем причинила смерть Гурта, я не стану говорить; всю ночь никто не смыкал глаз. Под утро вернулся Сускезус и сообщил, что гуроны ушли в сторону Тикондероги, и теперь нечего больше опасаться их нападения. После этого все переселенцы поспешили вернуться на свои участки, особенно те, жилища которых уцелели; те же, которые были сожжены, были вновь возведены общими усилиями. Так как Бельстрода еще нельзя было трогать с места, то решено было, что Герман Мордаунт пробудет здесь до конца сезона, тем более что присутствие владельца в Равенснесте ободряло его поселенцев, которым он оказывал всякую помощь и поддержку.
   Тело покойного Гурта решено было перевезти в Олбани, чтобы похоронить с его родными. Я, Дирк и мистер Вордэн сопровождали его останки.
   Апостольское рвение мистера Вордэна в значительной мере ослабло; он уверял, что распространение христианства в этих глухих лесах еще дело преждевременное и что христианское учение требует известной предварительной цивилизации. Как можно вразумить и поучать людей, которые не выпускают из рук своих томагавков и постоянно готовы снять с вас скальп?! Не мешает, конечно, иметь разные благотворительные общества для попечения об этих несчастных, но только издали, потому что эти господа, во всяком случае, не из тех, к которым приятно подходить близко! – говорил он.
   Перед отправлением из Равенснеста я в последнее время мало виделся с Аннеке, почти все время проводившей возле Мэри, которая под видимой покорностью судьбе скрывала столь глубокое горе, что оно казалось совершенно неизлечимым и в первое время даже внушало опасение ее близким.
   Аннеке ничуть не скрывала своих чувств ко мне и много раз повторяла, что никогда не любила Бельстрода. Бедный Бельстрод! Я действительно от всей души жалел его и не знал, как сообщить ему о моем счастье.
   Но мистер Мордаунт просил меня ничего не говорить об этом майору и взялся сам сообщить ему о выборе Аннеке. Это было, действительно, самое лучшее, что можно было придумать.
   Прощаясь со мной, мистер Мордаунт сказал мне:
   – Отправляйтесь с Богом, дорогой сын мой, напишите нам из Олбани, а затем в сентябре приезжайте в Лайлаксбуш, где вас встретят как сына!
   Я не стану описывать наше долгое похоронное путешествие. Дирк и я сопровождали тело Гурта пешком по большой дороге, где нас встретили экипажи. По прибытии в Олбани мы передали останки Тэн-Эйка его семье, которая устроила ему пышные похороны; мистер Вордэн совершил богослужение и сказал очень чувствительную проповедь на его могиле.
   Из замурованного шкафа в доме Гурта достали хранившиеся в нем со дня его рождения, согласно обычаю, шесть дюжин бутылок дорогой мадеры, которые простояли в этом замурованном шкафу двадцать четыре года и должны были быть выпиты или в день свадьбы, или в день похорон; их распили на похоронах – увы! Но в момент воспоминания этот прекрасный, благородный юноша будет жить до тех пор, пока буду жив я.
   У Дирка и у меня было теперь столько знакомых в Олбани, что нас всячески старались удержать; но после всего пережитого за последнее время мне хотелось как можно скорее вернуться домой, и мы с Дирком сели на первый шлюп, отправлявшийся в Нью-Йорк. Дирк расстался со мной в Таппан-Сиа, так как оттуда шел ближайший путь к нему в Рокланд, где его с нетерпением ждали его семья, а я на другой день после разлуки с ним высадился в Нью-Йорке.
   Дядя и тетя Легг приняли меня с распростертыми объятиями, и когда узнали, что я участвовал в экспедиции на север, меня стали приглашать нарасхват и чествовать, кто как мог и как умел. Но я спешил в Сатанстое. Остановившись в Кингсбридже, чтобы пообедать, я не мог устоять против искушения пройти на тот холм, откуда мне Дирк впервые показал Лайлаксбуш.
   Когда я вернулся в гостиницу, хозяйка, миссис Леже, прислуживая мне, сказала:
   – Я слышала, мистер Литтлпейдж, что вы были на севере! Видали вы там наших уважаемых соседей, мистера Мордаунта и его прекрасную дочь?
   – Да, миссис Леже, я их видел! Земли моего отца смежные с их землей, и я гостил у них некоторое время. А вы не имели от них известий?
   – Нет, я только слышала, что мисс Аннеке к нам больше не вернется!
   – Да почему же не вернется, скажите ради бога! – невольно воскликнул я, не на шутку встревоженный.
   – Во всяком случае, не вернется, как мисс Аннеке, – усмехнулась хозяйка, – потому что она вскоре должна стать леди Аннеке!.. Разве вы не встречали там генерала Бельстрода, кажется, или, если он не генерал, то, во всяком случае, офицер в больших чинах! Говорят, он за мисс Аннеке очень серьезно ухаживает.
   – Да, да, и что же говорят об этом генерале? – полюбопытствовал я.
   – Говорят, что они в будущем месяце поженятся, а некоторые уверяют, будто они уже обвенчались и что отец дал за дочерью Лайлаксбуш и, кроме того, еще четыре добрых тысячи фунтов стерлингов в придачу за такую честь! А я говорю, что мисс Аннеке и без этого стоит любого английского лорда!
   Я далее не потрудился разуверить миссис Леже в ее предположении и уехал, совершенно спокойный за свою судьбу.
   Нужно ли говорить, как меня встретили в Сатанстое? Матушка не могла оторваться от меня; отец даже прослезился, а дед долго обнимал и целовал, затем начались расспросы и рассказы без конца. После обеда мать позвала меня к себе в спальню и сказала:
   – Корни, дитя мое, ты не рассказал мне ничего интересного для меня о Мордаунтах!
   – Как, мамаша, я вам говорил и о наших свиданиях в Олбани, и о нашем совместном путешествии, о приключении на реке и обо всем, что произошло в Равенснесте!
   – Да, да! Но для меня все это не столь важно, я хотела бы знать что-нибудь об Олбани. Правда ли, что она собирается вскоре выйти замуж?
   – Совершенная правда! Я слышал об этом от нее самой!
   – Как? И она могла тебе это сказать сама? Значит, честолюбие и чванство могут ослепить даже и такую чистую и прекрасную душу!
   – А в чем вы видите честолюбие и чванство, мамаша? – спросил я.
   – Но мне кажется, что выбор ее остановился на этом майоре Бельстроде…
   Дальше я не мог продолжать этой шутки и поспешил сообщить моей доброй матушке всю правду.
   Радость ее была поистине трогательна, и ее разделяла с ней вся семья.
   Я вернулся в Сатанстое в конце июля, а к середине сентября Мордаунты должны были вернуться в Лайлаксбуш, так что мне пришлось ждать почти два месяца. Но я это время прекрасно провел в Сатанстое, занимаясь нашим хозяйством, отцовскими счетами и строя планы нашего будущего счастья. Я так любил свое старое поместье, что мне казалось, что нигде в целом свете нет ни таких плодов, ни таких овощей, как у нас; нет таких лугов, ни таких рощ, которые были так милы моему сердцу.
   Это был радостный для меня день, когда наконец к нам прискакал слуга мистера Мордаунта с известием, что его господин со всем семейством прибыл в Лайлаксбуш и что меня просят завтра к завтраку.
   Не успел уехать слуга, как я, сгорая от нетерпения скорее увидеть Аннеке или хотя бы только быть поблизости от нее, вскочил на коня и поскакал вслед за слугой, решив переночевать в гостинице Кингсбриджа и на следующий день поутру, не спеша, прибыть в Лайлаксбуш.
   – К вашим услугам, сударь, лучшая комната в моем доме, – ответила мне хозяйка гостиницы на мой вопрос о комнате для ночлега. – Как поживает высокочтимый капитан Хег Роджер, ваш дедушка? А ваш почтенный батюшка, майор Ивенс? Не правда ли, хорошо? Я это вижу по вашему веселому, улыбающемуся лицу, что все ваши домашние здоровы… Я бы подумала, что вы спешите на свадьбу, если бы вы проехали прямо в Лайлаксбуш, не останавливаясь у меня!
   Я невольно вздрогнул, но потом подумал, что, быть может, за это время местные сплетницы успели уже узнать правду и сказал:
   – В сущности, я еду не на свадьбу, миссис Леже, тем не менее, надеюсь, что свадьба будет, вероятно, на этих днях!
   – Да я не о вашей свадьбе говорю, мистер Литтлпейдж, а о свадьбе мисс Аннеке с лордом Бельстродом! Это блестящая партия даже и для Мордаунтов. Лакей этого лорда часто заходит ко мне по вечерам выпить стаканчик свежего сидра и говорит, что мой сидр не хуже настоящего английского. А вы не шутите, это не малая похвала для такого человека, который решительно ничего хорошего у нас в колониях не находит! Так вот, этот лакей говорил, что это дело совсем решено и что свадьба должна состояться со дня на день; ее отложили из-за траура мисс Уаллас, которая похоронила своего супруга в медовый месяц и поэтому сохранит свою девичью фамилию. Как говорят, таков обычай в подобных случаях!
   – Весьма возможно, – рассеянно ответил я и, взяв шляпу, пошел пройтись перед сном.
   Я поднялся на тот холм, затем пошел до того самого места, где я когда-то встретил обеих девушек верхом, и вдруг, к моему удивлению, увидел сидевшего там под деревом Бельстрода. Он был один и, по-видимому, погружен в размышления. Я хотел было удалиться, не потревожив его, но, случайно подняв голову, он увидел меня.
   С первого же взгляда на него я понял, что ему уже было все известно. Он едва заметно покраснел, закусил губу, но встал и пошел ко мне навстречу с принужденной улыбкой. Он слегка хромал, но лишь настолько, что это придавало какую-то своеобразную грацию его походке и делало его еще более интересным. Когда мы подошли друг к другу, он чистосердечно протянул мне руку, которую я дружески пожал. Потерять Аннеке было не пустое дело, и я, право, не знаю, мог ли бы я быть столь великодушным на его месте.
   Но, конечно, Бельстрод был прежде всего светский человек и умел владеть своими скрытыми чувствами.
   – Когда-то я просил вас, Корни, всегда и во что бы то ни стало оставаться друзьями! Я никогда не беру своих слов обратно! Вам посчастливилось, а мне нет. Герман Мордаунт сказал мне об этом перед отъездом из Олбани, и сожаления, высказанные им мне, не особенно лестны для вас; но тем не менее он соглашается, что вы – золотой человек; и что если ему не суждено было иметь зятем Александра, то хоть Диогена! Итак, вам следовало бы зажечь фонарь и идти искать честного человека, но позвольте мне представиться вам в качестве такого и избавить вас от труда зажигать фонарь и искать! Присядем вот здесь на скамейку и побеседуем по-дружески!
   Правда, во всей этой шутке майора было что-то натянутое, тем не менее он честно и благородно отнесся к моему успеху. Я с готовностью сел возле него, и он продолжал:
   – Ведь это тогда река помогла вашему счастью, Корни, а меня утопила!
   Я улыбнулся, но ничего не сказал.
   – Любовь имеет свои превратности, как и война, и я очутился в том же положении, как и Аберкромби: мы оба рассчитывали выйти победителями, и оба были разбиты, только с той разницей, что мое положение намного лучше, чем его; ведь у него никогда больше не будет другой армии, а у меня еще может быть другая невеста. Ну, скажите, Корни, будьте откровенны, чему вы, собственно, приписываете свой успех?
   – Мне кажется, мистер Бельстрод, что весьма естественно, что девушка предпочитает остаться у себя на своей родине, а не ехать в чужую, далекую страну! – сказал я.
   – Черт возьми, Корни! Это значит соединить скромность с патриотизмом! Нет, нет, меня погубил Скреб, этот глупый фарс! Я это понял тогда же, я никак не ожидал встретить столь щепетильных особ в лице юных американок; я приехал сюда в полной уверенности, что все американки, как бы красивы и привлекательны они ни были, непременно вульгарны и что же? Я встречаю особ, столь аристократичных, как будто у вас здесь целый полк герцогинь! Это положительно непостижимо! Конечно, им, быть может, не хватает, так сказать, последнего художественного прикосновения, но вульгарными или тривиальными они никогда не бывают.
   – К чему вы все это ведете, Бельстрод? – спросил я с недоумением.
   – Я хочу себе объяснить ваш успех и мое поражение, Корни! Я констатирую факт, что мисс Аннеке, вместо того чтобы принять на веру мнения и суждения, привезенные из Англии, осмелилась иметь свое личное суждение и мнение и ставит себя выше общества, руководствуясь одним своим чутьем в том, что хорошо и что дурно, что прилично и что неприлично. Из этого вы видите, что это Скреб меня погубил.
   Я не был с ним согласен в этом, но не захотел противоречить, видя, что это является для него сравнительно утешительным оборотом дела.
   Мы побеседовали с ним еще полчаса самым дружелюбным манером, и, расставаясь, Бельстрод обещал мне не выдавать меня.
   Вплоть до самого вечера я бродил там и сям, не теряя дома из вида, а когда стемнело, решил подойти поближе, в надежде, быть может, увидеть Аннеке в окне. Вечер был прекрасный, мягко светила луна. Сам того не замечая, я очутился совсем близко к дому и вдруг услышал легкие шаги на песке.
   – Нет, Аннеке, – говорила Мэри Уаллас, – мое решение неизменно: я до конца жизни буду носить траур по Гурту точно так, как если бы была его женой! Этим только я могу почтить его дорогую память, я, которая, быть может, своей излишней сдержанностью и колебаниями побудила его искать тех опасностей, жертвой которых он сделался! Ты была тысячу раз права, Аннеке! Когда женщина действительно любит человека, она не должна скрывать этого от него! Если бы я дала свое согласие бедному Гурту, он, быть может, был бы жив теперь, или, по крайней мере, я была бы его вдовой – теперь я могу быть ею только втайне, в душе, и я останусь верна его памяти!
   Не смея слушать больше разговора двух девушек, я отстранил кусты с намерением удалиться, но шум этот привлек внимание девушек, и я должен был показаться им. Но я хотел сделать это так, чтобы не напугать их.
   – Это, наверное, Бельстрод ищет нас, – сказала Аннеке. – А, вот он, и мы теперь…
   Она не договорила: вместо Бельстрода она увидела меня и тут же узнала. Я схватил ее в свои объятия, а Мэри Уаллас скрылась, как и куда, я не мог бы сказать.
   Аннеке убедила меня, что теперь уже необходимо показаться и ее отцу, и всем, и я решился войти в дом, хотя предчувствовал, что Герман Мордаунт вздумает подшутить надо мной. Но пошутил он очень мягко и безобидно, даже сказал, что мое маленькое приключение предсказывает, что из меня выйдет хороший муж.
   В начале октября мы отпраздновали нашу свадьбу; венчал нас мистер Вордэн, и поселились мы в Лайлаксбуше, который мистер Мордаунт полностью отдал нам, а сам переселился в Нью-Йорк.

Джеймс Фенимор Купер На суше и на море. Сатанстое (сборник)

На суше и на море

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI

Глава XVII

Глава XVIII

Глава XIX

Глава XX

Глава XXI

Глава XXII

Глава XXIII

Глава XXIV

Глава XXV

Глава XXVI

Глава XXVII

Глава XXVIII

Глава XXIX

Глава XXX

Сатанстое

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI

Глава XVII

Глава XVIII

Глава XIX

Глава XX

Глава XXI

Глава XXII

Глава XXIII

Глава XXIV

Глава XXV

Глава XXVI

Глава XXVII

Глава XXVIII

Глава XXIX

Глава XXX

Джеймс Фенимор Купер
На суше и на море. Сатанстое (сборник)