   Даниил Лукич Мордовцев
   Говор камней
   Ирод

Говор камней

Предисловие

   В мае 1881 года, в бытность мою в Египте, посетив за Каиром, по ту сторону Нила, знаменитое «поле пирамид» и развалины Мемфиса, я взошел на высочайшую из всех пирамид – на пирамиду Хеопса. Пораженный открывшейся очарованным глазам моим изумительной картиной, которая, тоже с вершины пирамиды Хеопса, поражала когда-то очарованные взоры Геродота и Плиния, а потом, гораздо позднее, Наполеона, начертавшего там свое историческое имя, – я невольно вспомнил прелестные стихи поэта:

     Серой гремучей змеею,
     Бесконечные кольца влача через ил,
     В тростниках густолиственных тянется Нил;
     Города многочленной семьею
     Улеглися на злачных его берегах;
     Блещут синие воды Мерида;
     Пирамида, еще пирамида,
     И еще, и еще… на широких стопах
     Опершись, поднялися высоко;
     Обелисков идет непрерывная цепь;
     Полногрудые сфинксы раскинулись, в степь
     Устремляя гранитное око…

   Но не то предстало теперь моим изумленным очам. Правда, я видел Нил, серой змеей извивавшийся вдоль уступов Мокаттама; видел пирамиды, много пирамид, видел гигантский, полузанесенный сыпучими песками Сахары массив «Великого Сфинкса»; но обелисков уже не видел – то, что пощадило время, расхитили алчность и наука: первая – для наживы и тщеславия, последняя – чтоб сберечь от всепожирающего Хроноса.
   Около меня на квадратной площадке Хеопса полукругом сидели босоногие арабы – мои проводники и мучители. Заметив мое молчание, молчали и они, не понимая смутной тревоги, которая отражалась на моем лице при виде великой исторической могилы, какую представляет собою «поле пирамид», в особенности же то, что называют развалинами Мемфиса.
   Я раскрыл свою записную книжку, и глаза мои остановились на выписках из «Истории фараонов» Бругша-бея.
   «Ныне от многославимого города, – читал я, – остались только груды развалин разбитых колонн, жертвенных камней и скульптур, некогда принадлежащих святилищам Мемфиса, да еще ряды далеко тянущихся курганов с обломками, из которых, как привидения, выглядывают на свет божий разрушенные палаты и комнаты бывших жилых строений.
   Кто отправляется в Мемфис с надеждой увидеть местность, которой развалины сами по себе достойны той славы, которой пользовался знаменитый мировой город на берегах Нила, – говорит далее Бругш-бей, – тот жестоко будет разочарован взглядом на незначительные остатки старины. Только умственный взор может вызвать из прошедшего Мемфис во всем его величии и великолепии, и, только имея это в виду, можно предпринимать поездку, которую можно назвать паломническою, к гробницам древней царской столицы, к тому месту, где некогда возвышалось знаменитое святилище божественного зодчего вселенной – Пта, где ныне пальмовый лес и обширное, феллахами обрабатываемое поле вблизи арабского селения Мит-Рахине».
   Моя поездка в Египет была тем же «паломничеством» – паломничеством к гробницам чудес дивной страны фараонов.
   Созерцая «поле пирамид» с высоты Хеопса, я прочел и выписку из Абдул-Латифа, арабского врача, посетившего развалины Мемфиса в XIII веке. Не те тогда были эти развалины!
   «Несмотря на значительное пространство, занимаемое этим городом, – говорит умный араб, – и несмотря на высокую древность его, несмотря на менявшиеся формы разных владычеств, под игом которых эти формы должны были гнуться в течение времен, и хотя самые разнообразные народы употребляли все возможное, чтобы уничтожить город до основания, стирая всякие следы прошедшего, уничтожая всякие малейшие остатки, растаскивая камни и части зданий, разрушая строения и разбивая изображения, их украшающие, несмотря, наконец, на работу самого времени, понемногу уничтожавшего город в течение четырех тысяч лет, несмотря, говорим мы, на множество причин, способствовавших разрушению, – развалины Мемфиса представляют, однако, глазам наблюдателя соединение таких чудных произведений искусства, которые приводят ум в смущение и для описания которых самый красноречивый человек не находит слов. Чем более на город этот смотришь, тем более растет удивление, и всякий новый взгляд, брошенный на его остатки, все более и более заставляет приходить в восхищение. Только что он вызовет новое представление в душе на него смотрящего, как новое сильное впечатление овладевает зрителем, и едва только начинаешь думать, что ознакомился совершенно с ним, как начинаешь в ту же минуту чувствовать, что то, что узнал, далеко не соответствует истине».
   Все, что я успел прочитать о Египте перед отправлением в эту страну чудодейственного Нила, в страну пирамид, сфинксов и обелисков, все, что впитала в себя моя память почти с детских лет о фараонах и их деяниях, о многолюдных, стовратных городах, существовавших уже тогда, когда не было на земле не только Афин, Спарты и Рима, но даже Трои и Вавилона, – все это, казалось, вставало теперь в моем возбужденном воображении и подавляло одним лишь представлением о такой изумительной древности, о которой не подозревал даже тот, кто оставил нам сказание о сотворении мира и о дальнейших судьбах земли и ее обитателей.
   Вот из истории этой-то страны чудес и будут следовать мои рассказы, в которых я не стану держаться хронологического порядка, а буду излагать их так, как они возникали в моей памяти и в моем воображении, напитанном дивной историей пирамид. История Египта – вся на камнях: испещренные иероглифами стены храмов, пирамиды, обелиски, стелы (каменные плиты – памятные камни), саркофаги, гробницы, сфинксы, начертания на скалах – только они и говорят о прошлом Египта, да немного – папирусы. Оттого я и назвал свои египетские рассказы «Говор камней».
   Таким образом, первый мой рассказ будет относиться ко времени построения пирамиды Хеопса, на которой я возбужденно переживал прошедшую жизнь страны фараонов ранним утром 20 мая 1881 года, то есть я расскажу на первый раз то, что случилось в Мемфисе за 6029 лет до наших дней.
   Глубокая древность – сколько в ней чарующей прелести!

I
Дочь фараона Хеопса

   Фараон Хеопс, первый царь из IV династии владык страны Нила, в сопровождении блестящей свиты и придворных стрелков, ехал на своей боевой колеснице от Долины газелей, где он охотился на этих быстроногих животных, а теперь, после удачной охоты, возвращался в свою столицу. Солнце клонилось к закату, отбрасывая длинные тени от гигантских пальм, живописными группами раскинувшихся по долине Нила, и играя на гладко полированных гранях стройных, красивых обелисков, высившихся из-за белых стен Мемфиса. Влево, точно молчаливые стражи на рубеже песчаной пустыни, выступали остроконечные вершины пирамид предшественников Хеопса – фараонов Ноферкара, Сеноферу и других царей III династии. В свежеющем воздухе, высоко в небе, кружась спиралями, перекликались орлы, как бы сверля неподвижный воздух пустыни жалобным металлическим клекотом.
   Рядом с колесницей Хеопса ехала на своей легкой, из слоновой кости и золота, колеснице юная, любимейшая дочка фараона, царевна Хент-Сен. Это была прелестная двенадцатилетняя девочка, которая, несмотря на свой нежный возраст, участвовала в воинских развлечениях отца и своею маленькой ручкой, вооруженной легким боевым копьем, наносила неизбежную смерть грациозным обитательницам пустыни, тонконогим газелям. Смуглое, миловидное личико ее имело нежные очертания совершенно еще детского возраста, и только большие, с длинным разрезом глаза своею недетскою задумчивостью напоминали глаза сфинкса с их неразгаданным выражением.
   О бок с Хеопсом, несколько отступая, следовал за фараоном его ближайший царедворец в звании «мура», или строителя пирамид, по имени Памау, и другие, низшие придворные сановники, а за ними – воины и стрелки с убитыми газелями.
   По мере приближения к пирамидам слышались все более и более возгласы и окрики многотысячной толпы каменоломщиков и других рабочих, то подвозивших к строящейся пирамиде Хеопса громадные глыбы тесаного камня, то поднимавших их гигантскими блоками и другими приспособлениями на ту или другую грань будущей великой гробницы фараона.
   – Хвала тебе, Памау! – вдруг произнес Хеопс, останавливая свою колесницу и любуясь громадою высившейся впереди и далеко еще не оконченной пирамиды. – Мой дом – жилище вечного успокоения в царстве Озириса – уже и теперь величием своим превосходит пирамиды моих предшественников, фараонов Ноферкара и Сеноферу. А я еще здоров, силен и духом и телом и надеюсь, что великий Озирис еще не скоро призовет меня в обитель вечного успокоения, и моя пирамида превзойдет величием все доселе воздвигнутые загробные жилища фараонов.
   Известно, что каждый фараон, едва только вступал на престол, тотчас отдавал приказание о заложении ему будущей усыпальницы. «По старому обычаю, – говорит историк фараонов, – египтянин еще в полном здоровье и силе привыкал мыслью следить за стройным движением бога Pa – солнца, подымающегося на востоке и ежедневно спускающегося на западе во мрак ночи, там, где открывалась, по понятию египтян, дверь смерти и где должен был покоиться труп, долженствовавший ожидать, после долгих лет, восстания к новой жизни, между тем как душа, – правда, привязанная к телу, – имела, однако, свободу днем, под желаемою ею формою, выходить из гроба и снова входить в него. С такими верованиями соединен был обычай приготовлять свою посмертную усыпальницу заблаговременно…» Поэтому, чем дольше жил фараон, тем более и более могла расти его пирамида. На это и намекнул Хеопс своему «муру» Памау при виде своей пирамиды.
   – О непобедимый сын Горуса! – почтительно отвечал Памау, высокий загорелый египтянин со страусовым опахалом в руке, знаком самого высокого сана. – Моя преданность твоему святейшеству так беспредельна, как твои владения, и я не пощажу своей жизни, чтобы воздвигнуть тебе обитель упокоения такой высоты, как само небо, чтобы мог ты с вершины твоей пирамиды обозревать все твои владения и подавать твою царственную руку самому Амону-Ра, вечно живущему.
   Глаза Хеопса сверкнули гордым довольством.
   – Твое усердие, Памау, – твое благополучие, – сказал он после минутного раздумья, – как возвысишь ты мою пирамиду, так возвышу тебя я перед людьми. Вот мое сокровище, – он указал на Хент-Сен, – это не распустившийся еще цветок лотоса… Когда он распустится – я отдам его тебе в жены. Хоть она годится быть тебе внучкой, но созревший лотос – для всех лотос: и для юношей, и для старцев.
   При этих словах отца миловидное личико юной царевны, несмотря на свою смуглость, заметно побледнело.
   Побледнело и другое молодое смуглое лицо, глянувшее на Хент-Сен из-за Хеопса. То был красавец Нутеру, сын фараонова виночерпия и адона – соправителя страны. Находясь при дворе Хеопса, Нутеру еще в юности носил на руках маленькую Хент-Сен, и по мере того как девочка подрастала, все более и более привязывался к ней и сближался, а когда Хент-Сен подросла, чувство его к ней превратилось в пламенную страсть, какую только может влить в кровь египтянина африканское солнце. Со своей стороны, Хент-Сен, несмотря на свои двенадцать лет, уже чувствовала в крови своей бога Ра – пламенное солнце Египта. Она любила Нутеру. Она помнила ночь, когда при ярком блеске безумных звезд она сама обезумела в объятьях Нутеру и именем богини Гатор – богини любви – поклялась принадлежать только ему.
   Она взглянула теперь на Нутеру и встретила его полный отчаяния взгляд. В глазах девочки блеснула непоколебимая, недетская решимость. Эти прекрасные глаза сфинкса говорили: «Не бойся! Что я сказала в ту ночь – я исполню…»
   Поощренный словами Хеопса, Памау, в надежде скоро породниться с фараоном и взять себе в жены прелестную малютку, на другой же день отдал приказание от имени царя: согнать в Мемфис все рабочее население Египта для продолжения постройки пирамиды своему повелителю. Он приказал даже запереть все храмы в стране, чтобы молитвы и жертвоприношения не отвлекали народ от этой поистине египетской работы.
   И пирамида росла, подымаясь гигантским чудовищем на рубеже пустыни.

   Прошло три года. Маленькой Хент-Сен минуло уже пятнадцать лет.
   Желая похвалиться созданием своих рук и скорее достигнуть обладания прекрасной царевной, Памау пригласил Хеопса и весь его двор подняться на пирамиду, пока вершина ее еще не сведена на острие четырехгранного меча и пока на ней можно еще поместиться фараону и его приближенным.
   – Там, о сын Горуса, ты подашь руку самому великому Амону-Ра, – закончил свою речь Памау.
   При помощи искусных приспособлений из блоков и гигантских катушек, богато украшенная платформа с перилами, на которой поместился Хеопс, окруженный эрисами, носителями опахала фараона, и другими сановниками, была плавно поднята на вершину немного недостроенной пирамиды. Расположенные внизу пирамиды войска приветствовали, вместе с тысячами собравшегося народа, военною музыкой и восторженными криками это восхождение фараона на свою пирамиду – место будущего упокоения могущественного владыки Египта. Вместе с отцом поднялась на пирамиду и юная Хент-Сен. В свите фараона находился и красавец Нутеру.
   Гордой радостью блеснули глаза Хеопса, когда под его ногами развернулась дивная панорама – панорама, которая в течение тысячелетий очаровывала и приводила в изумление тысячи смельчаков, восходивших на пирамиду Хеопса, начиная от Геродота и Плиния и кончая Наполеоном.
   – Да, Памау, – сказал Хеопс строителю пирамиды, – ты заслужил обещанную тебе награду… Вот моя любимейшая дочь: бери этот распустившийся цветок лотоса.
   Не успел он это сказать, как Хент-Сен с криком бросилась в объятия Нутеру. Они мгновенно очутились на самом краю южной грани пирамиды. Ноги их стояли на ужасающей высоте.
   – О всемогущая Гатор! – страстно воскликнула ХентСен. – Прими нас в твою священную обитель!..
   С этими словами она и Нутеру разом ринулись вниз с этой ужасающей высоты.
   Крики ужаса раздались на вершине пирамиды и у оснований всех ее четырех граней.
   Несколько мгновений – и два трупа лежали рядом у южного ребра великой пирамиды.
   Таким образом пирамида Хеопса, величайшая из всех пирамид, осталась недостроенною: вершина ее доселе виднеется как бы срезанною, и в таком виде она стоит по вычислениям египтолога Roeckh’a вот уже 6029 лет.
   Пораженный ужасной смертью любимой дочери, Хеопс приказал оставить свою пирамиду недостроенною. К этому побудили его советы жрецов.
   – Ты, великий фараон, царь Верхнего и Нижнего Египта, в порыве гордости захотел сравняться с божеством, – сказал ему верховный жрец бога Пта, – и вот, едва ты простер смертную руку свою к недосягаемому Амону-Ра, он поразил твое сердце – твое любимое дитя.
   По истечении семидесяти дней плача над телом погибшей Хент-Сен, в продолжение которых приготовляли ее мумию и саркофаг, царевну похоронили в небольшой пирамиде, воздвигнутой рядом с пирамидою отца, у южного ребра этой последней, на том самом месте, где поднято было бездыханное тело юной самоубийцы. Пирамидка эта, полузанесенная песками, виднеется и теперь, а недалеко от нее, тоже засыпанные песками, открыты развалины небольшого храма Изиды. В развалинах этих открыта «стела» – доска, хранящаяся ныне в каирском музее, что в Булаке, по каталогу музея № 581, с иероглифическими начертаниями времен Хеопса. Я лично видел эту стелу. Начертанные на ней иероглифы в переводе нашего египтолога, Г. К. Властова (переводчика «Истории фараонов» Бругша-бея и его продолжателя), гласят:
   «Живущий Горус, царь Верхнего и Нижнего Египта, Хуфу [1 - Хуфу – это и есть Хеопс по-египетски. – Д. М.] живущий, восстановил храм Изиде, госпоже пирамиды. Храм этот поставлен близ места, где находится Великий Сфинкс, на северо-восток от храма Озириса, господина мест погребения. Он, Хуфу, выстроил свою пирамиду подле храма этой богини, и он же, Хуфу, воздвиг пирамиду царственной своей дочери Хент-Сен подле этого же храма. Он сделал это матери своей, Изиде, божественной матери Гатор, госпоже памятников».
   Где, в каком из европейских музеев находится мумия бедненькой Хент-Сен – я не знаю. Но в каирском музее я ее не нашел.

II
Влюбленный жрец

   Бродя с гидом в руках по Булакскому музею в Каире и переходя от тысячелетних саркофагов к таким же мумиям, от мумий к статуям, я невольно остановился перед одной статуей, которая приковала мое внимание не только своей художественной работой, но и выражением лица заинтересовавшего меня каменного фараона.
   Отыскав по гиду соответствующий номер, я, к удивлению, узнал, что это статуя фараона Хефрена, пирамида которого, вторая из трех больших пирамид, возвышается рядом с пирамидой Хеопса, о которой была речь в первом моем рассказе.
   Воротившись потом к себе в отель, я отыскал в книге Бругша-бея то, что меня интересовало.
   Вот что я прочел там:
   «Хафра, или Хефрен… Камни молчат о родстве его с предыдущими монархами (Хеопсом и его предшественниками). Пирамида этого царя называлась “урт”, то есть “великая”; она стоит вблизи пирамиды Хуфу (Хеопса). Хотя говор камней мало нам сообщает о времени Хафра, но память о нем сохраняется в замечательных творениях искусства его времени. За несколько лет перед этим, из волн песка, окружавших гигантскую фигуру сфинкса, появилось, к общему удивлению, то здание, которого древность, постройка и цель до сих пор остаются загадкой (загадка, как увидим ниже, теперь разгадана). Узкие проходы, потом широкие залы с массивными гранитными колоннами, далее – темные каморы, – все это выстроено из превосходно пригнанных и отшлифованных гигантских каменных масс пестрого суанского гранита и алебастра, выкрашенного яркой желтой краской; а на углах – вытесанные геометрически верно угловые камни, пригнанные, как и все камни здания, с изумительною верностью; все это здание представляет везде прямые линии и прямые углы, – и нигде ни одного знака, ни одной надписи! – таковой является нам эта загадочная постройка… Кто был царь, повелевший строить это здание? Кто был мастер, начертивший план его? Откуда явились люди-великаны, отрывавшие от горы громадной величины камни, обтесывавшие их с изумительной точностью, перевозившие их с южной границы Египта вниз по Нилу к грани песчаной пустыни и слагавшие их в назначенном месте с необычайной точностью?»
   Повторяю: загадка скоро разъяснится.
   «Если работа эта велика и достойна народа гигантов, – продолжает почтенный египтолог, – то так же велика и неразрешима загадка, представляемая ею… К стороне востока, в большой зале этого здания, открыто было устье глубокого колодца со светлой водой, и оказалось, что в этот колодезь, по неизвестным нам причинам, были скорее набросаны, чем осторожно опущены, многие статуи царя Хафра. Большая часть статуй была разбита вдребезги, и только одна из них сохранилась совершенно с незначительными повреждениями. Она представляет царя Хафра сидящим. Фигура его полна достоинства. Взгляд его внушает уважение. Сзади головы фараона сидит кобчик, который распростирает свои крылья, как бы защищая царя. Царское имя и титул его начертаны на верхней части пьедестала вблизи обнаженной ноги фигуры».
   Открытие это сделал знаменитый египтолог Мариетт-бей.
   Что же это было за таинственное здание, назначение которого было непонятно ни для Бругша-бея, ни для самого Мариетт-бея?
   Мудрыми эдипами для этой исторической загадки являются египтологи ProkeschOsten и Г. К. Властов, совместно исследовавшие тайны, так сказать, загробного мира фараонов.
   Таинственное здание это было тем именно храмом Озириса, «господина мест погребения», о котором говорит стела фараона Хеопса, найденная, как сказано в моем первом рассказе, в храме Изиды, с пояснением, что недалеко от этих обоих храмов и почти у подножия пирамиды Хеопса он, Хеопс, воздвиг и прекрасную небольшую пирамиду для своей любимой дочки, прелестной Хент-Сен, погибшей столь ужасною смертью в объятиях того, кого она любила.
   Каким же образом все статуи фараона Хефрена очутились в подземном колодце храма Озириса? Чья святотатственная рука уничтожила их, разбила вдребезги, оставив, быть может, совершенно случайно (да оно и было так, как увидим впоследствии), только одно изображение фараона неуничтоженным? Каких необычайных, а быть может, и кровавых событий был в течение многих тысячелетий свидетелем этот храм египетского верховного божества и его безмолвные гранитные стены! Куда девались изображения самого Озириса и других богов, присутствие которых обязательно в храме? Почему только одни немые стены его занесены песками пустыни? Что сталось с изображениями других фараонов, кроме Хефрена, – с изображениями Хеопса, Ноферкара, Сеноферу, которые тоже помещались в храмах как реликвии, посвященные богам?
   Разрешение этих вопросов и составит предмет настоящего рассказа.
   Фараон Хефрен умер нестарым. Юношей, взойдя на престол обоих Египтов, он, скоро женившись на юной отрасли потомства фараона Сеноферу, на княжне Аснат, имел несчастье потерять ее за год или за два до своей смерти и, тоскуя по ней, скоро женился на ее маленькой сестренке Аире, которой едва исполнилось тринадцать лет и которая поразительно была похожа на свою старшую сестру Аснат, что, собственно, и привлекло к ней любящее сердце овдовевшего фараона.
   Но Аира недолго была счастлива своим замужеством. Через полгода после брака Хефрен умер, и мумия его, окутанная драгоценными тканями, после семидесяти дней плача была, по обычаю, замурована в воздвигнутой при жизни фараона пирамиде «урт», или «великой».
   Юная Аира горько оплакивала свое мимолетное счастье. Единственным утешением для маленькой вдовы оставалось посещать храм Озириса, «господина мест погребения», тем более что там находились статуи ее рано умершего мужа, поразительно похожие на Хефрена. По понятиям египтян, души умерших, заключенные в гробницах вместе с их мумиями, днем могли свободно выходить из своей вечной тюрьмы, принимать какой им угодно образ и посещать дорогие места и тех, кого они любили на земле. Молоденькая Аира глубоко этому верила и, постоянно посещая храм Озириса с дорогими ей изображениями Хефрена, горячо с ним разговаривала, воображая, что он ее слышит, плакала, обнимала его гранитные холодные колени и целовала их с такою страстностью, что сообщала холодному камню жар своих поцелуев, – и ей, глубоко верующей и детски наивной, казалось, что под ее ласками и горячими поцелуями гранит оживает, в камне ощущается жизненная теплота, движение крови в кровеносных сосудах, биение сердца…
   – О супруг и господин мой! – стонала она. – Приди ко мне, явись в каком тебе угодно образе! С тех пор как ты унес с собою в область Озириса все мои радости, я каждую ночь обливаю слезами вдовицы осиротевшее ложе свое… О великий Озирис, сжалься надо мною, не держи мою радость в заключении… Видишь, я прихожу к тебе каждый день, как осиротевшая горлинка пустыни.
   Аира молилась всегда в уединении. Когда она являлась в храм под траурным покрывалом, ее, как вдовствующую царицу, по приказанию верховного жреца Озириса оставляли одну в храме с ее печальными слезами.
   Один только верховный жрец тайно наблюдал за нею. Осорхон – так звали верховного жреца – был еще сравнительно молодой человек. Высокий пост главного служителя Озириса он занял отчасти потому, что, происходя из жреческой касты как сын верховного жреца бога Пта, «божественного зодчего вселенной», он скоро возвысился над другими, более старыми жрецами, главное же – потому, что, богато одаренный от природы, он ранее других и глубже других проник в тайны жреческой мудрости и отличался обширными познаниями по астрономии, математике и медицине. Отзывчивый, впечатлительный, с нежным сердцем и пламенным воображением, он глубоко скорбел душой, изо дня в день наблюдая, как изнывает в страданиях и тоске юное, прелестное существо. Он знал Аиру еще совсем ребенком и, часто бывая при дворе фараона, не мог не любоваться живой, резвой, очаровательной девочкой. Теперь же, видя ее постоянно, разделяя с нею терзания ее молодого сердца, хотя помимо ее сознания, видя, какой неиссякаемый источник любви в этом сердце иссыхает в потоках слез, в объятиях холодного гранита, он безумно полюбил этого царственного ребенка с разбитой куклой.
   В порыве страсти пылкий египтянин решился на отчаянный поступок.
   Ночью он призвал в храме подчиненных ему жрецов Озириса.
   – Братья мои по служению божеству, – сказал им Осорхон, – вчерашней ночью великий Озирис сообщил мне свою волю. Вам известно, что он – отец чудодейственных вод Нила, он – источник вод, текущих из земли и носящихся на облаках в пределах беспредельного Амона-Ра; он – вместилище и вместимое океанов.
   – Да, мы знаем это, старший брат наш по служению божеству, – отвечали жрецы.
   – Вы недавно оплакивали его святейшество, любимого сына Горуса, светлейшего фараона Хафра – да живет он вечно! – продолжал Осорхон. – Недавно великий Озирис взял его от нас в свои селения… Теперь за его святую и добродетельную жизнь на земле великий бог повелел мне отдать ему – его стихиям – все изображения фараона, какие находятся в храме нашего бога… Видите вы их? – Осорхон указал на статуи Хефрена.
   – Видим и преклоняемся пред волею божества, – был ответ.
   – Пусть же голубые воды великого Озириса примут их! – заключил он. – Берите и несите их к источнику бога.
   Этот источник Озириса и был тот подземный колодезь в восточной стороне храма, который был открыт Мариеттом-беем и в котором в числе разбитых вдребезги статуй Хефрена найдена и та, которою я любовался в Булакском музее Каира.
   Жрецы тотчас же исполнили приказание своего верховного начальника: соединенными усилиями они подняли, одно за другим, гранитные изображения Хефрена и опустили их в глубокий колодезь, отверстие которого и закрыли каменной плитой.
   – Помните, братия, что это – тайна великого Озириса, и она не должна сходить с ваших уст, пока великий Озирис сам не призовет вас к себе, – сказал Осорхон с внушительной торжественностью, отпуская жрецов.
   Наутро Аира, по обыкновению, явилась в храм. Все жертвенные приспособления оказались на местах. Все изображения богов, статуи Хеопса, Ноферкара – все оставалось по-прежнему. Не было только статуй Хефрена – одного только Хефрена!
   Как громом пораженная, стояла Аира. На лице ее был ужас. Она торопливо, точно помешанная, стала метаться по обширному храму, отыскивая своего мужа.
   Его нигде не оказалось!
   – О жестокие боги! – ломала руки несчастная девушка. – Вы и это утешение отняли у меня! Великий Озирис! Куда ты взял лики моего повелителя, мою разбитую радость, мою вдовью суму нищей!
   Вдруг тихо распахнулась пурпурная завеса внутренних покоев храма, и в белой одежде жреца медленно выступил Осорхон с нервною улыбкой на устах.
   – О святой отец! – бросилась к нему Аира. – Куда девались священные изображения моего супруга и повелителя?
   – Аира! Дитя мое! Супруга моя! – нежно произнес Осорхон, приближаясь к ней.
   Она со страхом отступила.
   – Ты не узнаешь меня? – продолжал верховный жрец с дрожью в голосе. – Я твой супруг, твой повелитель, твой Хафра… Ты звала меня из моего гроба… Ты умоляла великого Озириса отпустить к тебе мою душу в каком угодно образе… И бог отпустил меня, повелевая воплотиться в образе его верховного служителя… И вот я снова с тобой, мое дитя, чистый цветок лотоса, моя Аира!
   Детски наивная и детски верующая Аира все еще сомневалась.
   – А где же его… твои изображения? – колебалась ее наивная головка. – Где изображения моего фараона?
   – Великий Озирис взял их в свою обитель и вместо них меня прислал к тебе, мое дитя, – нежно говорил Осорхон. – Милостивый бог видел, как твои маленькие, нежные ручки обнимали здесь холодный гранит, как твои горячие губки лобзали бесчувственный камень, а твои чистые слезы лились ручьем, огнем падая на мое сердце в гробу… И великий бог сжалился над тобой – и вот я здесь!
   Наивная головка совсем помутилась и закружилась…
   – О мой повелитель! – склонилась Аира к ногам Осорхона и обнимала его колени.
   Верховный жрец затрепетал. Бросившись на колени сам, он поднял также трепещущую глупенькую Аиру, словно маленького ребенка, и скрылся с нею за пурпурной завесой храма Озириса.

   Пронеслись над этим храмом, как и над всем Египтом, столетия, тысячелетия – пронеслись, как день один, как миг вечности… Приходили на Египет завоеватели, хищники, иноплеменники… персы, римляне, греки… города и храмы разрушались, пирамиды святотатственно обнажались, обелиски разбивались на щебень или увозились… Годы и пески пустыни делали свое дело – засыпали аллеи сфинксов, гробницы, развалины храмов, в том числе и храм Озириса, из которого хищники давно вынесли или выбросили и богов, и изображения фараонов… Не добрались варвары только до колодца в храме Озириса, где покоились разбитые (и одна уцелевшая) статуи Хефрена, оберегая тайну великого жреца Осорхона, тайну, которую похитил у вечности беспокойный египтолог, Мариетт-бей.
   В тот же день я вторично отправился в музей Булака, чтоб еще раз взглянуть на статую Хефрена, которую так страстно обнимала глупенькая, но хорошенькая Аира.

III
Бог Апис

   Во время пребывания моего в Египте особенную симпатию возбуждали во мне труженики этой страны чудес – феллахи, потомки строителей пирамид и всех чудес земли фараонов, и скромные быки-буйволы, потомки богов Аписов.
   Только какая превратность судьбы потомков богов! Аписам воздвигались величественные храмы, воздавались божеские почести, пред ними падали ниц верховные жрецы страны и сами цари Египта, могущественные фараоны. А теперь потомкам богов завязывают глаза и заставляют целый день, не видя света божьего, кружиться на месте, вертя рычаг тяжелой водокачки для поливания водою Нила и его каналов.
   При виде этих грустных картин, особенно когда полуголый и босоногий феллах хлестал бичом по спине потомка рогатого бога, мне невольно припоминались высокопарные хвалебные начертания на открытых лет сорок тому назад все тем же неугомонным Мариетт-беем, в развалинах мемфисского Серапеума, «Аписовых стелах», или каменных плитах, – краткие, но напыщенные некрологи рогатых богов.
   Вот, для примера, надгробная надпись на стеле одного Аписа:
   «Год 20-й, месяц месори, день 20-й царствования Псаметиха I, ушло величество живого Аписа на небо. Пошел этот бог, чтобы быть погребенным в мире, в прекрасную страну Запада, в год 21-й, в месяц паофи, в день 25-й, родившись в году 26-м царствования царя Верхнего Египта, Тахарака, и будучи введен во храм великого бога Пта, отца своего, в месяце фармути, в день 9-й. Всего же царствования этого бога было 21 год».
   Или надгробная надпись другого Аписа:
   «В год 52-й, в царствование этого бога, пришли (жрецы) сообщить его величеству фараону (Псаметиху I): “Храм отца твоего Озириса-Аписа и все, что в нем есть, находится в неудовлетворительном состоянии. Посмотри на святые телеса быков, в каком они положении. Разрушение овладело местом, где каморы их”. Тогда повелел его величество фараон сделать обновление в его храме. Сделался он красивее, чем был прежде. И приказал его величество фараон для умершего бога совершить все обычное и подобающее, как богу, в день его погребения. Все сановники стояли на страже над тем, над чем следовало сторожить. Священное тело бога было умащено пряностями, а бинты, коими спеленато было священное тело, были из биссуса (виссон) – ткани, которая подобает для богов. Его каморы были сделаны из дерева кет, из сикомора, акации и из лучших древесных пород. Резные работы на них были, как изображение людей в парадной палате. Придворный царя был собственно к этому приставлен, и он наложил дополнительный налог для этого дела на Средний и Нижний Египет».
   Это ли не божеские почести! Это ли не безумие человеческое – облагать особым налогом страну для сохранения падали дохлых быков!
   И преемник Псаметиха и сын его, Неку, или Нехао, знаменитый в истории мореплавания фараон, был не умнее своего царственного папаши. При нем околел второй Апис, – и вот на гробнице этого быка читаем:
   «Год 16-й, месяц хойак, день 16-й, в царствование царя Неку, вечно живущего, друга Аписа-Озириса (друг быка!). Это есть день погребения этого бога и прибытия в мире этого бога в мир загробный. Совершено было его погребение на месте его, в его священном доме, в Ливийской пустыне, близ Мемфиса, после того, как над ним совершены были все обычные обряды в очистительной каморе так, как оное с древних времен совершалось. Этот бог родился в 53-м году, в месяце мехире, в 19-й день царствования царя Псаметиха I. Введен был бог в храм великого бога Пта, к отцу своему, в Мемфисе, в году 54-м, в месяце атире, в 12-й день. Соединение его с жизнью (т. е. когда он околел!) имело место в году 16-м, в месяце паофи, в день 6-й. Всей его жизни было 16 лет, 7 месяцев, 17 дней. Его величество, царь Неку, пожаловал все расходы и все нужное для пышности и великолепия этого бога. Он выстроил ему подземное его гробовое место из хорошего белого известняка, хорошо исполненной работы. Никогда сему подобного не бывало».
   Из этого видно, что этот Апис введен был в храм «отца своего, божественного зодчего вселенной», бога Пта, годовалым телком. А что же было с его мамашей, коровой? Вероятно, и она была в почете… А папаша-бык?
   Особый интерес представляет эпитафия, посвященная Апису, скончавшемуся при фараоне Шашанке III, из XXII династии царей Египта. Эпитафия говорит, как «отыскивали» нового рогатого бога после смерти его предшественника. Из этого не следует ли заключить, что продувные жрецы прибегали к разным способам для приобретения себе рогатых божеств и не всегда могли знать, какая счастливая корова отелилась богом.
   Вот содержание этой любопытной стелы:
   «В год 2-й, в месяце мехире, в день 1-й, во время царствования Пимаи, друга великого бога Аписа на Западе. Это есть день, в который отошел бог на покой, в прекрасную страну Запада, и погребен был в гробничном подземелье, в котором он и положен, в вечном доме своем, на вечном месте своем. Он родился в год 28-й, во времена царя Шашанка III, умершего. Выискивали его великолепие (то есть Аписа) во всех местностях Питоми (Нижнего Египта). Он был найден в городе Хашедабот, по прошествии месяцев. Выисканы были озера Нато и все острова Питоми. Он был торжественно введен в храм бога Пта, к отцу своему, мемфисскому богу Пта южной стены (это был акрополис Мемфиса), верховным жрецом в храме Пта, великим вождем машушей Петизе, сыном верховного жреца Мемфиса и вождя машушей Такелата и принцессою царского рода Тесбастпир, в год 28-й, в месяц паофи, в день 1-й. Полного жития этого бога было 26 лет».
   Если этого бога искали по берегам озер и по островам, то предполагали, значит, что он скромно где-нибудь пасется, пощипывая юную травку и не подозревая, что он бог и что, если он захочет забодать до смерти самого фараона, то ему должны буду покориться все, как проявлению божеского гнева. И все-таки, как ни нелепы были эти плутни жрецов, быки продолжали быть богами не сотни лег, не одну тысячу, а, по счету ученого Воеск’а, – семь тысяч лет!.. О человеческая глупость!.. Тобою держатся царства.
   Следующий рассказ, надеюсь, подтвердит мое заключение о могуществе глупости.
   Могущественнейшим и славнейшим, в специальном смысле, царем Египта, как известно, считается Рамзес II, или Рамессу, которому льстивая и фальшивая история к имени Сезострис прибавила эпитет Великий. Его ненасытность по части завоеваний и грабежей соседних стран, особенно Востока, заставила все народы, заселявшие побережье Средиземного моря и Переднюю Азию вплоть до границ Индии, соединить свои силы для отпора общему врагу. По свидетельству знаменитой героической поэмы Пентаура, певца подвигов Рамзеса, в союз этот вступили народы хита, нахараин, малунва, пидаза, дардани, маза, каркиша, кацуатан, каркемиш, кати, анаугас, акерит и мушанат.
   Узнав об этом, Рамзес из Фив поспешил со своим войском в Мемфис, разослав по всей стране гонцов с приказанием всем военачальникам явиться к нему в Мемфис со своими легионами.
   Вожди явились на грозный зов фараона. В развалинах храма в Абидосе сохранилась об этом обширная надпись. Вот, между прочим, как описывается там прием Рамзесом вождей:
   «Допущенные к царю, носы их касались земли и ноги их лежали на земле от радости, – они пали ниц и руки свои воздымали к царю. Они славили этого божественного благодетеля и превозносили милости его в его присутствии. Они подробно перечисляли, что он совершил, и сопоставляли славные его деяния, как они происходили. Все слова, выходившие из уст их, с полною истиною говорили о деяниях господина земли. Так лежали они на животах своих (удобное положение), касаясь земли перед царем и говоря:
   – Мы пришли к тебе, господин неба, господин земли, солнце, жизнь мира, господин времени, измеритель солнечного течения, Тум (видоизменение бога Ра) для людей, господин благополучия, творец жатвы, соделывающий и формирующий смертных, раздающий дыхание земли всем людям, оживитель сонма богов, столп неба, основание земли, держащий весы равновесия обоих миров, господин богатых даяний, умножитель зерна, у ног которого пребывает Ранен (египетская Церера), творящий великих, творец малых, изречения которого содержат превосходнейшую полноту значения, бодрствующий, когда другие люди покоятся, сила которого охраняет Египет, поражающий чужеземцев, возвращающийся с победой, рука которого защищает Египет, любящий правосудие, в котором он живет законами своими, господин земли (повторение!), богатый годами, победоносный страх которого поразил чужеземцев (опять повторение), – ты наш господин, наше солнце, словом которого, из уст его исходящим, живет Тум. Мы все пред тобой, подари нам жизнь из рук твоих, фараон, и дыхание для ноздрей наших. Да живут все люди, для которых взошел ты, как солнце!»
   Вот какой бред должен выслушать Рамзес от почтенных военачальников, «носы которых касались земли и ноги лежали на земле от радости»…
   Выслушав этот бред, фараон приказал выстроить войска перед цитаделью, лицом к храму верховного бога страны Пта, с тем чтобы обитающий в этом храме рогатый бог, Апис, благословил войска на победы и одоление супостатов.
   Скоро из гигантских пилонов храма показалась торжественная процессия. Впереди выступала юная жрица бога Аписа, стройная Мери-Амон, из знатного рода ерпа, или наследственно великих. В одной руке ее был небольшой сноп свежей, сочной пшеницы, а в другой – золотой серп. За нею, как и жрица, в белом одеянии, следовал верховный жрец храма Пта, воскуряя фимиам в честь шествовавшего за ним «великого бога». Это был тучный бык – царственный Апис.
   Едва кривые рога Аписа показались в промежутке гигантских пилонов, как Рамзес, восседавший впереди войск на золотом троне, окруженный эрисами, или военачальниками, которые длинными опахалами из страусовых перьев навевали прохладу на голову фараона, – как Рамзес тотчас встал со своего пышного седалища и пошел навстречу рогатому богу. Воины троекратно ударили в щиты и громко возгласили: «Слава Гапи, великому живому богу!» Бык при этом мотнул головой и своими добродушными глазами жадно, по-детски уставился на роскошный сноп пшеницы, который торжественно несла перед ним юная миловидная жрица. «Великому живому богу» плуты-жрецы не давали сегодня есть, подготовляя его к религиозной процессии, и Апис, за многие годы вымуштрованный жрецами не хуже слонов в цирке Чинизелли и свиней Дурова, хорошо изучил свою роль для торжественных выходов. Он знал, что когда жрецы не дают ему есть, то это означает, что будет процессия, что верховный жрец будет курить перед его мордой противными благовониями и до тех пор не допустит его до лакомого снопа сочной пшеницы, несомого хитрой девчонкой Мери-Амон, пока его мучитель, верховный жрец, не проделает всех своих штук.
   При виде божественного быка толпы народу, стоявшие вдоль стен цитадели и даже взобравшиеся на спины сфинксов «дромоса», огласили воздух радостными криками: «Живой бог! Великий Гапи!» – и многие падали ниц на землю, как бы боясь лицезреть свое божество. А бык, отбиваясь хвостом от мух, не сводил глаз со снопа пшеницы, как бы говоря: «Знаю я все ваши шутки… Погодите – так-то после этого наемся…»
   Когда Рамзес приблизился к юной жрице, она подала ему золотой серп.
   «Примет ли великий бог, царственный Гапи, мою жертву? – не без тревоги думал Рамзес, принимая серп. – А если не примет?.. Через это фараон Хоремхиб лишился престола, и Египтом завладел безбожный Хунатен».
   Верховный жрец отошел со своими курениями в сторону, и морда Аписа, не видя перед собой противного дыма, радостно потянулась к снопу. Рамзес быстро отрезал серпом пучок зеленых, наливных колосьев и, припав на колени, подал этот пучок Апису.
   Бык стал жевать, добродушно взглядывая то на Рамзеса, то на остальной сноп пшеницы, как бы говоря: «Теперь это не уйдет от меня».
   Восторженные крики огласили воздух:
   – Великий бог принял жертву!.. Бог жует! Божественный Гапи!
   Но вдруг Апис вздрогнул и отчаянно стал биться, вскидывая вверх задние ноги.
   Рамзес побледнел и отступил в испуге. В толпе раздался крик ужаса. Бык заревел и стал метаться. Следовавшая за ним процессия жрецов со священными изображениями крокодилов, царских кобчиков, священных жуков, все служители храма, находившиеся в процессии дети жреческой касты – все это пришло в смятение, все расступились, видя, что разъяренный бык, продолжая биться, бросился назад, задрав кверху хвост, сбил с ног некоторых жрецов со священными предметами и как бешеный помчался назад, к пилонам храма. В толпе послышались вопли женщин, отчаянный плач детей…
   – Бог разгневался! Бог не принял жертвы! – слышались голоса.
   – Великий Гапи не хочет войны! – послышались голоса в войске. – Он невзлюбил фараона! Он не даст нам победы.
   Рамзес глядел растерянно, озираясь кругом. Его смуглое лицо покрылось бледностью. Золотой серп выпал из его рук. К нему подошел верховный жрец.
   – Да не смущается сердце царя! – сказал он торжественно. – Я знаю, почему великий бог так поспешно возвратился в храм свой, к отцу своему Пта, божественному зодчему вселенной. Он узнал божественным духом своим, что в толпе есть «нечистые» – соглядатаи иноплеменников, презренных врагов твоих: он увидал их святыми очами и ушел в дом свой. Последуем за ним и мы, и в храме своем он примет от тебя жертву. Возьми пшеницу в руки свои и следуй за мною. Пусть эрисы твои сопровождают тебя и опахалами своими навевают на тебя дыхание великого Амона-Ра. Передай сноп его святейшеству, фараону, господину земли, – сказал он, обращаясь к юной жрице.
   Мери-Амон, робея и краснея, передала сноп Рамзесу и подняла упавший из рук его серп.
   Процессия, выстроившись в прежний порядок, двинулась к пилонам. Только Аписа заменял теперь Рамзес со снопом пшеницы в руках. За ним юная Мери-Амон несла священный серп.
   Пройдя пилоны и внутренний двор храма, уставленный огромными статуями фараонов, процессия с пением священных гимнов вступила во внутренность храма, где, стоя около жертвенника и отмахивая от себя хвостом мух, уже ожидал ее Апис. Он был совершенно спокоен. Добрые, но глупые глаза его, казалось, говорили: «Вот и сами пришли ко мне».
   Увидав Рамзеса со снопом в руках, рогатый бог сам двинулся к нему навстречу, протягивая морду к пшенице. Рамзес, упав на колени, протянул к нему сноп, и Апис жадно стал есть, как бы одобрительно мотая головой и доверчиво глядя в озаренное радостью лицо фараона.
   «Принял жертву великий бог, принял!» – молитвенно шептал Рамзес.
   Когда верхушка снопа со зрелыми колосьями была съедена, верховный жрец тотчас стал курить благовониями около морды Аписа, который ненавидел эти курения, но, боясь своего мучителя, верховного жреца, и зная, что теперь должен удалиться в свое роскошное стойло, покорно последовал за жрецом, вполне уверенный, что в стойле своем он уж наестся до отвалу.
   Когда верховный жрец и Апис с юною Мери-Амон скрылись во «святая святых» храма за драгоценною занавесью из белого биссуса, Рамзес упал снова на колени перед жертвенником и благодарил богов за благосклонное принятие Аписом его жертвы.
   Потом он, обратись к изображению бога Амона, громогласно воскликнул:
   – Взываю к тебе, отец мой Амон! Ты не забыл меня, твоего сына, ибо я не сделал ничего без твоей воли: я ходил и действовал по слову уст твоих. Никогда не преступал я слов твоих и не преступал ни в каком направлении повелений твоих. А теперь разве должен я, благородный властелин и господин Египта, склоняться перед чужеземными народами на пути своем? Какая бы ни была цель этих пастухов, Амон должен стоять выше, чем презренный иноземец, ничего не знающий о боге. Я посвятил тебе многие и великолепные памятники, я наполнил храмы твои моими военнопленными, я выстроил тебе храм, долженствующий просуществовать многие тысячи лет, – я отдал тебе на нужды храма все мое добро, – я соединил всю страну, дабы она вся платила тебе подати в доходы твоих храмов; я посвящал тебе жертвоприношения из десяти тысяч быков и из всех хороших и благоухающих дерев. Никогда не уклонялась назад рука моя, дабы не случилось, чтобы ты чего пожелал. Я выстроил тебе пилоны и чудеса строительного искусства из камня, поставил тебе мачты на вечные времена, привозил для тебя обелиски с острова Аб [2 - Элефантина. – Д. М.]. Я тот, который приказал доставить для тебя вечный камень, – который для тебя посылал морские корабли на море, чтобы привозить тебе произведения чужеземных народов. Где рассказывается, что подобное совершалось когдалибо? Да падет стыд на того, который пренебрегает твоими повелениями, но да будет добро тому, который признает тебя, о Амон! Я действовал для тебя доброжелательным сердцем, потому что я взываю к тебе. Ты видишь, о Амон, на меня идут бесчисленные народы; многие неизвестные племена соединились, чтобы погубить меня. А я совершенно один с моими силами. Но я думаю, что для меня один Амон больше, чем миллионы воинов, чем сотни тысяч копий, чем десятки тысяч братьев и сыновей, хотя бы они были все соединены в одном месте. Ничто суть усилия толпы людей – Амон сильнее их. То, что мною совершается, – совершилось по повелению уст твоих, о Амон, и не преступлю я заповедь твою. Смотри, я взываю к тебе – к дальнейшим пределам мира!
   Вдруг где-то, словно в воздухе, послышалось тихое металлическое бряцанье. Это звенели где-то систры – священные музыкальные инструменты, издавая тихие гармонические звуки.
   Эти как бы небесные звуки заставили Рамзеса и его эрисов моментально повергнуться ниц. Они знали, что сейчас раздастся глагол божества. И действительно, где-то прозвучал глухой, но явственный голос.
   – Я поспешил к тебе, Рамзес-Миамун! – отчетливо проговорил кто-то, словно это возглашал гранитный истукан Амона. – Я с тобою. Я есмь твой отец, солнечный бог Ра. Рука моя при тебе. Да! Я драгоценнее, чем сотни тысяч, соединенные на одном месте. Я есмь владыка побед, друг храбрости – я нашел в тебе правый смысл, и сердце мое радуется тому.
   Таинственный голос умолк. Опять зазвенели систры, и, как бы уходя все далее и далее, звуки их потерялись в пространстве. Рамзес вытянулся и торжествующим взором окинул своих вождей, которые с благоговением и страхом смотрели на своего повелителя.
   Из внутреннего отделения храма выступил верховный жрец.
   – Живущий бог Гапи благословляет тебя на битву, Рамзес-Миамун! – торжественно провозгласил он. – Ты победишь. Великий Амон укрепит в битве твою руку и руки твоих воинов. Объяви им волю богов!
   Волю богов действительно объявили войску. Оно ликовало, узнав, что бог Апис обещал победу фараону.
   И кровопролитная победа вскоре одержана Рамзесом над союзными войсками у города Кадеша на Оронте.
   Виновником победы был бык. Причина внезапного бегства его, так напугавшего Рамзеса и все его войско, осталась для всех тайной, хотя верховный жрец знал эту тайну: Аписа укусил неожиданно дрок – насекомое, очень известное и в России. От его укуса скот приходит в неистовство и готов броситься в огонь и в воду, лишь бы спастись от укусов ненавистного насекомого. Как бы то ни было, но имя Аписа так воодушевило египетское войско, что оно одержало кровавую победу. Вот что значит глупость.

IV
Невеста крокодила

   В Луврском музее, в Париже, в галерее египетских древностей, меня очень заинтересовала статуя одного фараона. Не умея разбирать иероглифов, я обратился к каталогу знаменитого египтолога, виконта де Руже, и узнал, что передо мной фараон XIII династии, Себекхотеп III.
   Когда в 1881 году я был в Египте и словно во сне бродил по каирскому музею в Булаке, среди как бы восставшего из могилы не «сорока веков», а шестидесяти и семидесяти – царства фараонов, среди статуй этих удивительных владык страны Нила, среди безмолвных мумий, загадочных, молчаливых сфинксов, – я, к удивлению, не нашел там ни одного из фараонов XIII династии. Поэтому я с особенным любопытством остановился перед статуей Себекхотепа III, тем более что она сама по себе замечательна как скульптурное произведение, – замечательна, по выражению де Руже, «par le type svelte du torse et par le port gracieux de la tete». Наше удивление при виде этой статуи должно еще более возрасти, когда мы вспомним, что ее изготовлял резец скульптора, от которого отдаляют нас, по исчислению ученого Boeck’a, 5400 лет. Это так давно, что почти восходит к сотворению мира по библейскому счислению, ибо от Моисея нас отделяют только около 4200 лет, а от основания мнимо «вечного» Рима всего с небольшим 2600 лет!.. Что ж это была за цивилизация, которая создавала мастеров, умевших из твердого гранита иссекать своим резцом человеческие головы, подобные той, о которой де Руже говорит: «Еlle est empreinte a en haut degre de cette serenite douce et majestueuse, qui fait le grand charme de Part egyptien des belles epoques!»
   В том же музее, в Лувре, в отделении стел и надписей, находится стела времен XIII династии. На верху стелы изображен крылатый диск, украшенный двумя царскими змеями – уреусами, представляющими божества севера и юга. Ниже этого иероглифическое начертание гласит: «Гат, великий бог, луч света, господин неба». На самой середине стелы прекрасно вырезаны изображения двух молоденьких девушек, которые приносят жертву богу Горусу – «sous la forme ithyphallique», как сказано в объяснении иероглифического знака. Это дочери фараона Себекхотепа III, царевны Анук-тата и Уугету. Юные девицы просят у бога о ниспослании им чадородия, то есть, собственно, женихов.
   Бедные девочки не предвидели, что пламенное обращение к всемогущему Горусу кончится для одной из них очень печально, что читатель и увидит из последующего рассказа.
   Себекхотеп III вместе со своим двором, главными сановниками и частью своего многочисленного семейства находился, по разным государственным соображениям, в городе Шети – «городе крокодилов», недалеко от Мемфиса. Город этот лежал у знаменитого Меридова озера – памятника гениальной государственной предусмотрительности фараона Аменемхата III, царя из XII династии. Озеро это регулировало разлив вод Нила. В нем водилось множество крокодилов – более чем в Ниле, благодаря обилию громадных тростников, окружавших озеро, и оттого самый город Шети, стоявший у этого озера, греки называли Крокодилополисом. Самое божество этого города был крокодил. Собственно, бог-крокодил, у которого был свой храм и целый сонм жрецов, жил не в озере, а в особом, огражденном со всех сторон гранитным парапетом обширном бассейне. Этому гигантскому чудовищу воздавались божеские почести, приносились жертвы, воскурялись фимиамы драгоценными благовониями «священной земли Пунт», и воспевались хвалебные гимны. Знаменитый Страбон, который путешествовал по Египту с географическими научными целями более чем через две тысячи лет после Себекхотепа III, посетил «город крокодилов», где видел бога-крокодила, когда жрецы кормили это чудовищное божество. Божеское имя чудовища было Сухос. Чудовище это, несмотря на свою свирепость, находилось в полнейшем подчинении у жрецов. Эти ловкие плуты, будучи гораздо образованнее самих фараонов и всех их сановников, державшие в самовластном нравственном подчинении всю страну Нила, с самого юного возраста так вымуштровали своих богов, и панциреобразных гигантских ящериц – Сухосов, и рогатых четвероногих богов – Аписов, что малейшие звуки систра деспотически командовали богами, точно школьниками или выдрессированными животными цирка. При одном бряцанье систра страшный крокодил выходил из воды, при другом – покорно скрывался в ней.
   В то время как фараон Себекхотеп находился со своим двором в гостях у бога Сухоса и когда юные царевны Ануктата и Уугету приносили ему в жертву молоденьких барашков и голубей, в Крокодилополис прибыл из Верхнего Египта, из Нубии, вызванный по делам службы молодой сановник Ран-Сенеб, главный начальник крепости Сохем-Хакаура. Кроме начальствования над крепостью этот красивый, загорелый, как эфиоп, египтянин заведовал знаменитым «ниломером», устроенным лет за двести до Себекхотепа, по повелению упомянутого выше фараона XII династии, мудрого Аменемхата III, которому, как я уже сказал, принадлежит сооружение прославленного историками в числе чудес света Меридова озера.
   В наше время, как известно, в век телеграфов, о поднятии вод в верховьях Нила телеграф дает знать в Каир из Хартума, из Нубии, для того, чтобы в древней столице хедивов, жалких наследников фараонов, могли быть заранее приняты меры, смотря по силе наводнения, к отводу излишних вод в каналы и другие гидравлические приспособления и чтобы заранее могла быть оценена сила наводнения – в целях фискальных, то есть какие подати на данный бюджетный год налагать на шею бедных феллахов, прямых потомков строителей пирамид и Меридова озера. Тогда же, когда юные царевны Анук-тата и Уугету своими хорошенькими ручками бросали в пасть бога-крокодила молоденьких барашков и голубей, при подъеме вод Нила от «ниломера», из крепости Сохем-Хакаура, летели в Мемфис гонцы, загоняя в бешеной скачке от поста до поста сотни бедных лошадей.
   И вот когда последний гонец привез Себекхотепу известие, что Нил, поднявшись у «ниломера» на столько-то локтей, «задумался» и больше не поднимается, то вызван был в Мемфис сам начальник «ниломера», красивый и загорелый Ран-Сенеб, который и застал фараона в «городе крокодилов», у Меридова озера.
   Но я не намерен надоедать читателю государственными делами фараона Себекхотепа III, а расскажу только о том, какие последствия имел в судьбе хорошеньких царевен Анук-тата и Уугету приезд ко двору их царственного отца загорелого Ран-Сенеба. Скажу только, что он так хорошо зарекомендовал себя перед фараоном своими государственными мероприятиями, что Себекхотеп вознамерился вознаградить его по-царски: он обещал выдать за него одну из своих любимых дочерей, и пусть только бог Горус и богиня Гатор, покровительница любви, подскажут пылкому сердцу загорелого Ран-Сенеба которая из царевен ему милее: Анук-тата или Уугету.
   Хотя это решение до поры до времени оставалось в тайне для юных царевен, но они женским чутьем угадали, что их ждет что-то очень-очень хорошее, и добились-таки того, что добрая мать выдала своим девочкам, этим распускающимся «цветкам лотоса», тайну их отца и загорелого Ран-Сенеба. А девочки были не глупые: они давно заглядывались на загорелого «Горуса из Нубии», как они его про себя называли. Распустившиеся «цветочки лотоса» жаждали уже любви.
   И вот юные царевны стали усердно приносить жертвы уже не крокодилу, а богу Горусу (греко-римский Феб-Аполлон, так как все божества классического мира заимствованы из Египта). Они заказали даже придворному каменщику-скульптору изобразить их на стене храма в том виде, в каком изображения их и Горуса мы видим на стеле в Лувре: царевны приносят жертву богу оплодотворения – «sous la forme ithyphallique». Это был высший акт богопочитания. Заказанная юными поклонницами стела пережила, таким образом, более пяти тысячелетий и только в нынешнем столетии найдена среди засыпанных песками Сахары развалин «города крокодилов», когда от прекрасных египтянок не осталось и пепла. Нет! – я не то сказал, – от одной из них сохранилась целая мумия, о чем я скажу ниже.
   Как бы то ни было, но Горус услышал молитву только одной из сестер – младшей, Уугету, которой тогда исполнилось тринадцать лет. Жертва же старшей – Анук-тата, которой только что минуло четырнадцать лет, была отвергнута богом. Загорелый Ран-Сенеб объявил Себекхотепу, что богиня Гатор сложила в его сердце нежный, прекрасный цветок лотоса в виде маленькой, с глазками газели Уугету.
   Известие об этом повергло в глубочайшее отчаяние бедненькую Анук-тата. Она приняла это как знамение того, что она отвергнута богами, что над нею тяготеет проклятие подземных сил. Ей казалось, что для нее уже нет жизни на земле, когда сами боги отвернулись от несчастной. Ее юная головка не могла сообразить, что Ран-Сенебу нельзя же было взять за себя разом обеих сестер. Но почему он взял младшую, а не ее? Зачем рука его потянулась за «цветком лотоса», который отстоял от него дальше, чем другой? В этом – предопределение богов: она, Анук-тата, отвергнута, опозорена. Все так поймут. Как же она явится завтра на глаза жрецов, двора, эрисов? Она должна уйти от человеческих глаз, скрыться в мрачной пустыне, где бродят голодные шакалы, где безжалостный подземный бог, Сет, стережет свои жертвы.
   Всю ночь она проплакала – и наконец решилась.
   Встав рано утром, она тайно пробралась в то отделение храма, где находились жертвенные животные и куда они с сестрой заходили каждое утро, чтобы взять барашка для принесения в жертву крокодилу. Взяв и на этот раз маленького ягненка и жреческий систр, она, никем не замеченная, тихонько приблизилась к бассейну – обиталищу чудовищного бога, и позвенела систром. В то же мгновение из-под воды показалась страшная голова крокодила. Увидав на руках девушки свое лакомое блюдо, чудовище, радостно сверкнув своими маленькими, свирепыми глазками, раскрыло во всю ширь свою страшную пасть, утыканную двойным рядом зубов, похожих на пилы. Чудовище жадно ожидало своей жертвы.
   Анук-тата, торопливо положив на землю ягненка и систр, подошла к самому краю бассейна.
   – О жестокий Горус! – тихо, но скорбно воскликнула она, поднимая руки к небу. – Ты не хотел принять меня!.. Прими же меня ты, великий, божественный Сухос!
   С этими словами она бросилась прямо в пасть крокодила. В одно мгновение и чудовище, и его жертва скрылись под водой, из которой пошли только пузыри. Но один из жрецов случайно увидел эту ужасную сцену. Он поднял крик. На его отчаянный голос сбежались другие жрецы с систрами в руках.
   – Что случилось?
   – Царевна Анук-тата бросилась в объятия божества!.. Великий Сухос принял ее, как жертву…
   Прибежал верховный жрец. Узнав, в чем дело, он сильно зазвенел своим систром и громким, повелительным голосом стал звать крокодила…
   – Сухос! Сухос! Именем великого Озириса, отца вод, рек, морей, вызываю тебя из воды.
   Голова чудовища моментально показалась над водой. Он, по-видимому, недоумевал, зачем зовет его голос страшного верховного жреца, этого ужасного старика, которого одного только и боялся ужасный крокодил.
   Верховный жрец что-то проговорил – какое-то заклинание, – и страшная голова покорно скрылась под водой, а через минуту снова показалась ужасающая пасть чудовища, и в ней – мертвое тело бедной девочки.
   По прошествии семидесяти дней плача, по обычаю египтян, Анук-тата была погребена в фамильном склепе с царскими почестями. Маленькое тельце ее, не изуродованное еще крокодилом, набальзамированное и пропитанное дорогими благоуханиями «священной земли Пунт», было завернуто в ткани пурпурного биссуса, которыми бинтовали только умерших богов Аписов, и положено было в гранитный саркофаг. Из этого саркофага через 5400 лет безжалостные египтологи вынули это маленькое тельце-мумию, и теперь оно хранится в каирском музее, где его и показывал мне один из помощников знаменитого Масперо, тогдашнего директора каирского музея. Этот помощник, словоохотливый грек, немножко говорящий по-русски, за два меджие рассказал мне историю бедненькой Анук-тата, а быть может, и сочинил ее. По крайней мере, он показывал мне гранитную стелу, на которой будто бы вырезана эта история; но, не умея разбирать иероглифов, я не мог проверить его и поверил ему на слово.

V
Женщина-фараон

   Из всех женщин, царствовавших в Египте в течение пяти тысяч лет, наиболее заметный след в истории оставили три женщины-фараона: царица Хатазу, или Хашоп [3 - Хатшепсут.], названная «египетской Семирамидой», потом – царица Нитокрис, «красавица с розами на щеках», и, наконец, Клеопатра, этот последний фараон в юбке, который навеки похоронил страну пирамид как самостоятельное государство.
   Я намерен рассказать теперь о царице Хатазу, об этом тщеславнейшем из всех фараонов в юбке и без оных, хотя фараоны оных и не носили, как не носят оных теперь их потомки, босоногие феллахи. Царица Хатазу, завладев престолом фараонов, который по праву наследства бесспорно принадлежал ее малолетнему брату, Тутмесу, подобно нашей царевне Софье Алексеевне, заслонившей собою малолетнего брата, царевича Петра, – Хатазу, заслонив собою маленького Тутмеса, публично назвала себя фараоном и повелела, чтобы и подданные называли ее мужчиной – «он», а не «она». Для этого она сбросила с себя женскую одежду и облеклась в официальное одеяние фараонов.
   В музее древностей в Берлине находится вывезенная из Египта статуя некоего Семнута. Этот египтянин изображен сидящим и, по-видимому, в неудобной позе – скорчившись. Этот египтянин был очень близким и очень дорогим лицом для эксцентричной красавицы Хатазу, и она-то поставила ему этот памятник, находящийся ныне в Берлине. Статуя Семнута из черного гранита и превосходной скульптурной работы. На правом плече статуи начертанный иероглиф гласит: «Нен кем ем ан ати», то есть «не найдено в писаниях предков». Это значит, что Семнут не имел сановных предков. А между тем иероглифы, вырезанные на сиденье Семнута, гласят, по египетскому обычаю, устами самого покойника, удостоившегося монумента:
   «Я был сановник, который любил его (это ее, Хатазу!) и который приобрел себе удивление властелина земли (это опять она, эксцентричная Хатазу!). Он (все он!) сделал меня великим на земле, он назначил меня старшим предстоятелем дома своего и блюстителем всей страны. Так был я первым из первых и великим мастером над мастерами (зодчими)… Я жил при властелине земли, царе Макара (она же, Хатазу) – да живет он (она же!) вечно!»
   Кто же была она, эта «египетская Семирамида», и чем она прославилась?
   Это была действительно замечательная женщина, несмотря на ее эксцентричность, поражавшую египтян. Она была дочерью фараона Тутмеса I, царя XVIII династии. Тутмес, женатый на родной своей сестре, Аамес («чудо луны»), имел двух сыновей, тоже Тутмесов, красавицу дочь, эту самую Хатазу – Хашон-Макара, которая была его любимицей. Он так баловал ее, что позволял девчонке вмешиваться в государственные дела и презрительно относиться к братьям. Но как ни избалована была девчонка, а отец насильно отдал ее замуж за старшего своего сына, за брата своевольной Хатазу, которая через это еще более возненавидела своего брата-мужа. Тутмес потому спешил выдать свою любимицу замуж, что боялся скандала: он узнал от евнухов своего «женского дома», что двенадцатилетняя Хатазу, не по летам развитая, страстно влюбилась в этого самого Семнута, не помнящего родства, который был, однако, очень талантливым зодчим и скульптором и наблюдал за разными работами и в «женском доме» дворца фараона в Фивах, и в храме верховного бога Пта, собственно, в новой каморе Аписа, где Семнут сам украшал изящной резьбой роскошное стойло рогатого бога. Шпион-евнух заметил, что маленькая царевна Хатазу часто бегала якобы на поклонение богу Апису, и притом, всегда одна, когда там работал Семнут, а жрец, приставленный к священному животному, отлучался из храма, из отделения Аписа. И шпион подглядел такую сцену: юная Хатазу горячо обнимала и целовала курчавого Семнута и, указывая на Аписа, меланхолично пережевывавшего отборные зерна дурры, нежно шептала:
   – О мой господин! Вот великий Гапи свидетель, что я буду твоей женой… Я умоляю божественную Гатор быть нашей заступницей.
   Евнух немедленно донес об этом фараону, и Семнута тотчас же сослали в каменоломни Тароау, подальше от Фив, где выламывались камни для построения пирамид и сооружения обелисков. Влюбчивая же девочка была выдана замуж за брата, за ненавистного Тутмеса II.
   Фараон Тутмес I скоро, однако, скончался, и упраздненный престол Верхнего и Нижнего Египта занял Тутмес II и хорошенькая, юная Хатазу.
   Тутмес II был слабым, безвольным существом, и своенравная Хатазу скоро стала помыкать им, а вместе с тем и всем Египтом. Она возвратила из изгнания своего любимца, Семнута, и сделала его первым сановником при дворе фараонов. Впрочем, он этого вполне заслуживал, как мы увидим ниже.
   Безвольный и болезненный Тутмес II недолго, однако, отягощал собою престол фараонов и сердце своей сестры-жены – и властолюбивая Хатазу скоро осталась вдовой в самом расцвете своей молодости и красоты.
   Похоронив мужа, она сбросила с себя даже память о нем – женскую одежду, и превратилась в он.
   И вот теперь развернулась во всю ширь ее честолюбивая душа. Она решила создать такие памятники своего царствования, каких не создавали фараоны ни до нее, ни после нее. Хатазу все это задумала и совершила вместе со своим любимцем Семнутом.
   – Божественный Гапи был свидетелем наших первых объятий и поцелуев, – сказала она, падая в объятия своего любимца, когда они остались одни в каморе Аписа, и указывая на это священное животное, мирно пережевывающее, как и прежде, свою жвачку: – Пусть же этот великий бог будет свидетелем того, что мы с тобой совершим то великое, что задумали. Всемогущая Гатор соединила наши сердца навеки, и ей мы посвятим все то великое, что совершим с тобой, мой Горус, зодчий моего блаженства.
   И теперь камни говорят о том, что они, воодушевляемые любовью, совершили на память грядущим векам.
   Известный египтолог, Бругш-бей, изучавший эти камни и прислушивавшийся к их вековечному говору на самих развалинах стовратной столицы прекрасной Хатазу, описав местность, на которой эта замечательная царица решила воздвигнуть свои новые дворцы и царские усыпальницы, говорит: «В этом печальном, пустынном месте, как бы предназначенном для вечного покоя, но с которого виден на другом берегу Нила великий храм Амона, окруженный зеленеющими, привлекательными полями и садами, задумала царица Хатазу создать величественную гробницу в честь умерших царей XVIII дома (и особенно в честь отца, которого она с детства боготворила), – гробницу, которой не превзошла бы великолепием никакая другая гробница в Египте. Самые гробничные пещеры были закрыты воздвигнутым впереди их храмом мертвых. За стеной, позади храма, – обширные залы – жертвенные палаты, предшествующие гробницам царей Тутмесов и потомков их. Палаты эти богато украшены расписанными красками изображениями и иероглифическими надписями духовно-нравственного содержания. Впереди-то их возвышалось гигантски задуманное и гигантски исполненное святилище в форме длинного здания с огромными спускающимися от него вниз, в долину, ступенями, или террасами. Длинная аллея сфинксов («дромос», которым восхищался впоследствии Страбон) вела от нижней террасы к востоку, по направлению к священной реке. Это здание и было творением царицы Хатазу и, не можем не заметить этого, имело родство с теми зданиями, воздымающимися ступенями, которые позже считались «чудом света» на берегах Евфрата.
   Исполин, задумавший и совершивший это титаническое дело, был любимец Хатазу, тот непомнящий родства Семнут – немое доказательство того, что может творить любовь гения.
   Говорящие камни сохранили и изображения той, которая благосклонно покровительствовала любви царственной Хатазу и гениального Семнута, – зодчего этого египетского «чуда света» и «зодчего блаженства» своей всемогущей покровительницы. Это – богиня Гатор. Среди замечательных скульптурных изображений на стенах святилища она величаво выступает с головой коровы! Забыт только бог-бык Апис, на глазах которого маленькая резвушка Хатазу обнимала и целовала гениального зодчего. Но, быть может, и он не был забыт, а только камни не говорят теперь о нем ничего.
   Зато камни говорят о небывалом дотоле в истории Египта подвиге Хатазу – подвиге, которого не совершил ни один из фараонов.
   Но этот подвиг должен составить содержание следующего рассказа, а здесь я ознакомлю читателя с тем, какое впечатление произвели создания гениального Семнута, воодушевленного любовью такой необыкновенной женщины, как Хатазу, на тех, кто видел эти дивные, говорящие камни.
   Наш известный путешественник Норов, посетивший Фивы в 1835 году, обойдя кругом остатки созданных Семнутом для богини Гатор и Амона храмин, так описывает то, что представилось его глазам: «Когда вы следуете главным путем между средних колонн и потом выходите из гигантской залы на восток, вам преграждают путь ужасные груды гранитных камней – следы бывшего когда-то землетрясения. Из этой груды гордо возносится обелиск, самый большой и изящнейший из всех существующих обелисков. Другой, ему равный, грянулся поверх всего этого разрушения и великолепно разметан на части [4 - Это обелиски работы Семнута. – Д. М.]. Бросающиеся на глаза колоссальные начертания его победных возгласов, прерванных силою, крепчайшею, чем его гранит, лежат в ужаснейшем смешении вместе с разбитыми изображениями божеств. На каждом камне этих груд видны либо иероглиф, либо голова и члены какого-нибудь фараона, военачальника или жреца; вся эта разорванная цепь событий, аллегорий, мистических речей разбросана, как типографские буквы или клоки листов гениального творения. Кто соберет эти буквы или листы?
   Никогда не изгладится во мне впечатление этого необъятного разрушения, – говорит далее Норов, – я долго не шел далее; и, усевшись на огромной перекладине обелиска, глядел поверх обрушенных стен Амонова храма на необъятную перспективу его ста тридцати шести стоящих колонн. Какой карандаш, какое перо изобразят это невообразимое зрелище!..» [5 - Не могу не привести здесь другого свидетельства о том, какое потрясающее впечатление «говорящие камни», оставленные нам веками от дивных построек Хатазу и Семнута, произвели на знаменитого египтолога, который первый подслушал «говор камней» Египта, – на Шамполиона: «Je me garderai bien de vouloir rien decrire, – говорит он, – car, ou mes expressions ne vaudraient que la millieme partie de ce qu’on doit dire en parlant de tel objets, ou bien, si j’en traais une faible esquisse, meme fort decolorde, on me prendrait pour un enthousiaste, peut-etre meme pour un fou. II suffira d’ajouter qu’aucun peuple ancien ni moderne n’a concu l’art de l’architecture sur une dchelle aussi large, aussi grandiose, que le frient les vieux egyp-tiens; ils concevaient en hommes de 100 pieds de haut, et l’immagina-tion qui, en Europe, s’elance bien au dessus de nos portiques, s’arrdte et tombe, impuissante au pied des 140 colonnes de la salle hypostile de Karnak…» – Д. М.]
   А что же было тогда, когда все эти поразительные чудеса творческого гения любимца Хатазу во всем своем потрясающем величии предстали пред очарованным взором царицы, когда она возвратилась из своего путешествия в Мемфис!
   – О великий из великих! – сказала она, восторженно обнимая своего возлюбленного. – В тебе витает дух божественного зодчего вселенной, великого, непостижимого Пта! Недаром еще девочкой я была очарована тобой, мой Горус, зодчий моего блаженства и моей славы!
   Взволнованный Семнут молча держал ее в своих объятиях. Хатазу отклонилась и пытливо посмотрела ему в лицо.
   – О мой Горус! Что с тобой?! – воскликнула она испуганно. – Твое лицо обличает тебя… ты болен… ты такой изнеможенный, бледный… О, что с тобой!
   – Я устал, царица… моя грудь, мое дыхание, мой мозг – все ослабло во мне, – тихо проговорил Семнут, тяжело дыша. – Мое дыхание упало… – И он закашлялся, схватившись за грудь.
   – О! – в отчаянии заломила руки Хатазу. – А что говорят святые отцы, их врачебная наука?
   – Не знаю, моя божественная повелительница, – слабо проговорил Семнут.
   – Так я спрошу богов! Мне боги ответят… Они скажут, как спасти тебя… Я принесу им в жертву пол-Египта! Я отдам на их храмы все сокровища «священной страны Пунт»! – страстно воскликнула молодая повелительница Египта.
   И боги сказали ей, что она должна совершить для спасения своего любимца. Это и был тот подвиг, о котором я упомянул выше и которого не совершил до нее ни один фараон.
   Читатель узнает это все из следующего «говора камней».

VI
Душа творца в его творениях

   Хатазу, женщина-фараон, «божественная женщина», «великая царица», как она названа на памятнике сановника Пен-Нухеба, стоит коленопреклоненная пред величественной статуей великого Амона, в величавом храме, только что оконченном ее любимцем, гениальным зодчим Семнутом. Царица одна в храме. Она просит верховного бога стовратных Фив сказать ей своим божественным глаголом, чем может она возвратить здоровье и полное дыхание груди тому, кто создал этот храм, подобного которому еще не видали боги Египта. Царица молится долго. Горькие слезы ее неслышно падают на гранитный пол храма. Тихотихо в уединенном святилище, а только издали доносится гул жизни ее стовратной столицы.
   Вдруг где-то вдали, в воздухе, послышались слабые металлические звуки. Это была тихая мелодия священных систров.
   При этих звуках Хатазу в благоговейном экстазе упала ниц. Звуки систров приближались все более и более. Казалось, они исходили из головы Амона. Но вот чуть слышно прозвучала человеческая речь. Это был глагол божества.
   – Я возвращу полноту дыхания груди моему зодчему, – говорил таинственный голос, к которому трепетно прислушивалась молодая царица. – Я возвращу силу его мышцам, когда он откроет неведомую божественную страну Пунт – царство ладана и благовоний – и когда божественная земля Пунт принесет мне свои сокровища, а тебе, дочь моя, – славу.
   Голос умолк. Звуки систров, как бы отлетая все далее и далее, точно растаяли в воздухе.
   Хатазу встала совершенно просветленная.
   Теперь пусть говорят камни. В уцелевших развалинах храма Амона, о которых говорилось в пятом моем рассказе и которые своею величавостью так поразили Шамполиона и Норова и доселе поражают и подавляют путешественника, попавшего в Фивы, – на уцелевших от землетрясения стенах этого храма изображена в лицах и с говором камней вся экспедиция в божественную землю Пунт. Это поистине что-то сказочное! Морское путешествие почти за пять тысяч лет до наших дней! И это путешествие совершил все тот же Колумб Египта – необыкновенный Семнут, и он же потом все это изобразил на стенах созданного им дивного храма.
   Для дальнего и трудного путешествия в неведомую «страну бальзама», говорит историк фараонов, женщина-фараон приказала снарядить на берегу «моря Секот» (Чермное море) значительное количество морских кораблей, снабженных испытанным в плаваниях экипажем и сильным десантным войском. Во главе экспедиции – Семнут, облеченный званием посла фараонов. В свиту его поступили знатные сановники двора царицы. И вот экспедиция в пути.
   Камни не говорят, сколько времени носилась эскадра женщины-фараона по неведомым морям. Они говорят только, что великий Амон благополучно привел корабли к берегу «ладонной горы ступенями», то есть террасами. Полагают, что это было вблизи мыса Гвардафуй, который у Страбона значится под именем «Аромата Акрон». Экспедиция – у цели плавания. Но что это за невиданная страна, невиданные люди! Перед изумленными глазами Семнута вставало чудо за чудом, видение за видением. На берегу робко показываются странные обитатели «божественной страны ладана». И обстановка их жизни такая странная, невиданная. Маленькие куполообразные хижины их торчат на сваях, словно гнезда диковинных птиц. Ход в эти птичьи жилища по приставным лестницам. Но над этими людскими гнездами высятся гигантские кокосовые пальмы, отягченные плодами, и тут же – роскошные деревья, дающие благовонную смолу, запах которой так угоден божественному носу Амона и всех богов Египта. По деревьям порхают невиданные птицы. Тут же пасутся стада превосходного рогатого скота. Сущий рай! И все это изображено на стене храма.
   А вот и «говор камней» в переводе иероглифов на наш язык:
   «Прибыл царский посланный с воинами, которые его сопровождали. Каждый из князей страны Пунт приближается с богатыми и ценными дарами в знак почитания святости богини Гатор, госпожи Пунт, которой живой лик есть царица Хатазу-Хашон-Макара».
   И на стене изображено: Семнут в сопровождении воинов принимает золотые цепи, кольца, топоры и мечи. И подписано: «Это подарки князя Пунт, Париху, который в сопровождении супруги своей, Арии… (иероглиф испорчен – разобрать нельзя), своих двух молодых сыновей и своей молодой дочери кланяется, подняв свои руки, царскому посланному».
   Княгиня сидит на осле. Эта «красавица» – толстое безобразное чудовище.
   А под всею этою картиною подпись (это говорят камни): «Пришли князья страны Пунт; они преклонились, приветствуя воинов царицы. Они восхваляют царя богов, Амона-Ра».
   Далее камни говорят, что князья земли Пунт выражали свое удивление, как могли чужеземцы достигнуть такой далекой и неизвестной страны. Меня же лично удивляет вот что: египетскому путешественнику, больному Семнуту, в этой далекой стране счастливо сошло с рук то, что в наше время кончилось так неблагополучно для нашего «вольного казака», ныне умолкнувшего Ашинова…
   Еще дальше камни говорят, что черные князья «ладанной страны» просили Семнута ходатайствовать о том, чтобы царица Хатазу, могущественная госпожа Египта, даровала им мир и свободу. И они действительно получили и то и другое с обязательством признать над собою власть царицы египетской и платить ей дань произведениями своей земли, в особенности же благовонными курениями.
   На стене изображено, как воины Семнута разбивают на берегу моря свой лагерь. И вот камни говорят:
   «Разбит был палаточный лагерь царского посланника и воинов его в стране бальзамовой горы ступенями в земле Пунт, при береге великого моря, дабы принять князей этой земли. Предложены были им хлеб, мед, вино, мясо, сушеные плоды и всякое другое из страны Томера [6 - Египет. – Д. М.] так, как приказано было от царского двора».
   И вот главный князь земли Пунт, Париху, и его безобразная супруга «приносят дань к берегу великого моря». Перед палаткой Семнута виднеются золотые кольца, слоновые клыки и драгоценная, благоуханная смола – целая куча смолы! Тут же обремененные ношею обитатели страны Пунт и погонщики ослов, ведущие их нагруженными разными произведениями земли; к палаткам гонят стада скота.
   Мало того. Туземцы несут на своих плечах огромные кадки с посаженными в них ладанными деревьями. Всех кадок – тридцать одна. Деревья предназначены для пересадки в Египте. И это делают дикари! Кадки так тяжелы, что каждую из них несут шесть человек. Идет работа корабельщиков и туземцев по погрузке на корабль всего этого добра. А камни продолжают говорить:
   «Тяжело нагружаются корабли чудными произведениями земли Пунт, разным поделочным лесом божественной земли, грудами благоуханной смолы, живыми ладанными деревьями, предметами из черного дерева и слоновой кости, обделанными в чистое золото земли Аму, солодковым корнем, деревом хесит, курением ахем, священной смолой, сурьмой для глаз (для красавиц Египта), обезьянами с головою собаки (кинокефалами), мартышками, борзыми собаками, пантеровыми шкурами, и размещаются жители земли Пунт с их детьми. Никогда ничего подобного не привозилось ни к одному из фараонов с того времени, как стоит свет».
   Эскадра Семнута покидает страну Пунт. Корабли идут под парусами и на веслах. На палубах – кадки с ладанными деревьями и разными тюками и ящиками. Обезьяны свободно прыгают и лазят по кораблям для потехи экипажа. Камни снова говорят:
   «Воины властелина идут на корабли, счастливо возвращаются, идут по пути к Фивам в радости сердца. С ними князья земли той. То, что несут они с собою, никогда не приносилось никакому другому фараону».
   И вот Семнут в Фивах. Он сильно загорел, что очень возвышает его мужественную красоту. Он отдохнул во время путешествия. Легкие его дышат свободнее. Морской воздух укрепил его. Верховный жрец Амона, плут из плутов, но хорошо изучивший анатомию человеческого тела на изготовлении мумий, отлично понял болезнь Семнута: гениальный зодчий надорвался над своими титаническими сооружениями, – и плут-жрец, глаголом якобы Амона, послал его в морскую экспедицию для обогащения храма Амона, то есть ненасытных жрецов. Хатазу блаженствует.
   – О мой Горус, зодчий моего блаженства! Великий Амон внял моим молениям, моим слезам!
   Камни говорят о торжественном приеме князей божественной земли. Женщина-фараон на троне. На ней царское одеяние. Князья земли Пунт лежат перед нею ниц. Носы их касаются подножия трона.
   – Ты, царица Томеры, – светящееся солнце! – говорят они. – Ты владычица страны Пунт, и мы – подданные твоего святейшества.
   После приема князей женщина-фараон в полном царском облачении идет в храм Амона. На плечах ее «шкура пантеры с золотыми скрижалями». Она приносит верховному богу благодарения и сокровища далекой южной страны. К стопам божества повергнуты все привезенные из божественной земли Пунт сокровища. Ладанные деревья из кадок пересаживаются в грунт. Все приносится божеству, за которым скрываются ловкие игроки на сердечных струнах невежества – жрецы: живые жирафы, пантеры, быки, шкуры пантер, золото, медь, черное и другие поделочные дерева, брусья Аму, слоновая кость, сурьма для глаз, груды благовонной смолы – все это нужно великому богу, даже сурьма для подкрашивания глаз!
   На стене храма изображены весы. Камни говорят: «Истинные и точные весы бога Тута, которые царица велела приготовить для отца своего, фиванского Амона, чтобы вешать серебро, золото, синие камни, зеленые камни и другие дорогие камни».
   Юный брат властолюбивой царицы, Тутмес III, которого Хатазу держала в загоне, также приносит жертву Амону перед его священной лодкой, торжественно несомой на плечах жрецами. Жертва юного царевича очень скромна: кроме ладана, он ничего не мог дать богу, потому что сестрица все отняла у него, но только до поры до времени. Подобно царевичу Петру Алексеевичу, которого затирала собою честолюбивая сестрица, но который рожден был для великих дел, так и загнанный в юности Тутмес III показал впоследствии, что и он предназначен был Амоном для великих дел, конечно, с точки зрения фараонов.
   Но даже великий Амон оказался бессильным против чахотки, которая медленно подтачивала любимца Хатазу – Семнута. Морское путешествие только на время возвратило ему силы. Через год недуг его развился.
   Пораженная горем, Хатазу снова прибегла к Амону. На этот раз мольбы ее были еще пламеннее, слезы – еще жгучее.
   – О мой отец! – плакала она в уединении величественного храма. – Что должна совершить я, рыдающая дочь твоя, чтобы снова возвратить полное дыхание груди твоему великому зодчему?
   Тихая мелодия священных систров возвестила о приближении божества.
   – Не рыдай, дочь моя, – послышался голос Амона, – не рыдай, а радуйся.
   Эти слова верховного бога поразили царицу.
   – Мне ли радоваться, отец мой, когда радость души моей отходит от меня в область Озириса, в подземный мир!.. – воскликнула она, ломая руки.
   – Нет, дочь моя, – снова проговорил Амон, – душа моего зодчего вся перешла в его творение – в мой дом, который ты, его руками и кровью его сердца, соорудила для меня. В этом храме вечно будет обитать душа того, кто на земле носит имя Семнута: душу свою он сам вложил в свои творения.
   – Но я, отец мой! Что будет со мною?
   – Твою душу я соединю с его душою, и вы вместе будете жить в этом храме вечно.
   Камни не говорят, исполнил ли великий Амон то, что обещал. Может быть, души женщины-фараона и ее любимца, Семнута, витают теперь вместе над величавыми развалинами того, что ими было создано; но в каком музее – в Британском ли, в Лувре или в каирском – покоятся их мумии, или же время обратило их в пыль и в удобрение полей Карнака, – об этом камни молчат. Но Амон сказал правду: душа творца – в его творениях.

VII
Древнейший в мире роман

   В каирском музее среди разных саркофагов фараонов и мумий любопытство мое было затронуто одной небольшой гранитной плитой, на которой изображена была богиня Гатор с обычной головой коровы, а около нее два египтянина – один с правой стороны с цветком лотоса в руке, а другой – с левой, униженно распростертый на земле; у ног же богини лежал крокодил с разверстою пастью.
   Я спросил своего любезного проводника-грека, одного из младших смотрителей музея, что означает эта картина.
   – О, это древнейший в мире писанный роман, – отвечал словоохотливый грек.
   И он сообщил мне древнее сказание, которое некоторые египтологи считают чем-то вроде первоисточника истории, в библейском пересказе, об Иосифе и жене сановника Путифара или, по-библейски, Пентефрия.
   Оказалось, что я раньше знал это интересное сказание, прочитав его в некоторых сочинениях о Египте. То, что я видел в изображении на камне каирского музея, подробно изложено в знаменитом папирусе, открытом ученым Orbiney, именем которого называется и сам папирус – «Papyrus d’Orbiney». Он находится в Британском музее, и факсимиле его было издано в Лондоне.
   Вот содержание этого сказания в буквальном переводе ученых Гудвина и виконта де Руже.
   Очень давно, ранее, может быть, фараона Хеопса и, во всяком случае, на целые тысячелетия раньше известной нам женщины-фараона Хатазу, Тутмесов и Рамзесов, жили два брата египтянина. Старшего звали Анепу, а младшего – Бата. Старший был женат. Судя по всему, египтянка, жена его, была так же влюбчива, как и жена сановника Путифара, хотя принадлежала к семейству простых крестьян, возделывавших свое поле. Бата, скромный малый, давно, по-видимому, уязвил сердце красавицы, хотя в наивности своей и не подозревал этого.
   Однажды братья поехали в поле, и у них не хватило семян для посева.
   – Ступай скорей и принеси семян из деревни, – сказал старший брат младшему.
   Бата тотчас же исполнил приказание брата. Придя домой, он увидел, что жена его брата заплетает волосы.
   – Встань, – сказал Бата красавице, – дай мне семян, чтобы я возвратился на поле, ибо так наказывал мне старший брат, чтобы я возвратился не мешкая.
   – Войди, – отвечала ему красавица, – отвори ларь, и возьми, сколько сердце твое желает; у меня же, если я пойду, как бы не распустились волосы.
   И вошел юноша в кладовую, говорит сказание, и взял оттуда большой сосуд, ибо желание его было много понести семян. И он взял на себя зерно и семена дурры и вышел с ними.
   Вот тут и начинается «флиртешен» египтянки за шесть, может быть, тысяч лет до наших дней.
   – Как велика тяжесть на руке твоей? – издали спросила кокетка.
   – Две меры дурры и три меры пшеницы составляют вместе пять мер, кои лежат на руках моих, – отвечал богатырь в простоте души своей.
   – Велика сила твоя, – проговорила соблазнительница и, конечно, стрельнула в простоватого молодца своими египетскими глазищами. – Давно смотрела я на силу твою во всякое время.
   И сердце ее познало его, говорит сказание, она встала и обняла его.
   – Дай нам насладиться часом покоя, – прошептала чаровница. – Хорошо тебе будет, ибо я приготовлю тебе одежду праздничную.
   Тогда, говорит сказание, уподобился юноша пантере страны полуденной от внутреннего гнева по поводу дурных слов, которые она к нему говорила; она же испугалась выше всякой меры. И он говорил к ней, сказав:
   – Ты, о женщина! Ты была мне как мать, и муж твой был мне как отец, ибо он старше меня, так что он мог бы быть моим родителем. Зачем такой большой грех был мне сказан? Не говори мне таких слов в другой раз, ибо в этот раз я ничего не скажу, и ни одно слово об этом не выйдет из уст моих кому бы то ни было.
   И он навьючил на себя свою ношу и пошел на поле. И подошел он к старшему брату своему, и они совершили работу дня. Когда же настал вечер, тогда возвратился старший брат в жилище свое. И младший брат его шел за быками, которых он навьючил разными хорошими вещами поля и гнал их перед собою, чтобы приготовить им подстилку в их хлеве в деревне.
   И вот жена старшего брата, продолжает сказание, боясь за слово, сказанное ею, взяла кувшин жиру, и она была, как некто, которому злодей сделал насилие, желая сказать своему мужу: твой младший брат сделал мне насилие.
   И муж ее возвратился вечером, как обыкновенно он делал каждый день, и вошел в дом свой и нашел жену свою, лежавшую в припадке дурноты. Она не подала воды на руку его, как обыкновенно. И светильник не был зажжен, так что дом был в темноте. Она же лежала и ее рвало. И муж ее говорил ей так:
   – Кто имел дело с тобой? Встань!
   Она же сказала ему:
   – Никто не имел дела со мной, кроме твоего младшего брата, ибо когда он пришел, чтобы взять семян для тебя, то он нашел меня сидящею одну и говорил мне: «Давай повеселимся один час на покое, – распусти свои волосы». Так он говорил мне, я же не послушала его, а сказала: смотри, не мать ли я тебе (хороша мамаша!) и старший брат твой не как отец ли для тебя? – так говорила я ему, он же не переставал говорить и сделал мне насилие, дабы я тебе не сказала этого. Ныне же, если ты его оставишь в живых, то я сама себя убью.
   Каково!.. И тут сказалась Ева.
   Анепу пришел в ярость и порешил убить брата.
   Но за добродетельного Бату вступились боги, а именно богиня любви Гатор. Она вселилась в одну из коров, которых Бата, ничего не подозревавший, загонял в хлев.
   – Добродетельный Бата, – сказала корова человеческим голосом и словами, – спасайся! Жена твоего старшего брата наговорила на тебя мужу, будто ты нанес оскорбление ее целомудрию, воспользовавшись силою своею, а ее слабостью, и твой старший брат хочет убить тебя. Для твоей же молодости не приготовлено еще жилище в загробном мире великого Озириса. Беги от брата.
   И юноша бежал.
   Узнав об этом, Анепу пускается в погоню за братом. Он убежден, что коварная жена сказала правду. В руках у него нож, а Бата совсем безоружен. Он напрягает все усилия, чтобы спастись от неминуемой смерти, но силы, растраченные им за день, особенно при переноске в поле тяжелой ноши, оставляют его. Расстояние между им и гневным братом все уменьшается.
   – О великая Гатор! – в отчаянии восклицает он. – Спаси меня… Для того ли ты повелела мне бежать, чтобы сильнее возбудить подозрение брата моего и быть убитым вдали от дома моего?
   Вдруг – о чудо! – он слышит за собою необычный шум и плеск воды.
   Он оглядывается и видит: между ним и братом мгновенно образовался глубокий и бурный поток, и в нем полно страшных крокодилов… Брат его в ужасе остановился.
   – О великая, милостивая Гатор! – восклицает Бата и в благодарном умилении повергается на землю.
   Долго он лежал, молясь дорогой богине, а брат его, стоя на другом берегу потока, громко призывал злых богов, служителей страшного Сета, чтобы они помогли ему совершить месть.
   Бата наконец поднялся.
   – Брат мой, отец мой, выслушай меня! – горячо проговорил он. – Я не обижал твоей жены. Когда по твоему приказанию я пришел с поля в дом наш, я нашел твою жену заплетавшею волосы свои. И я сказал ей: «Встань, дай мне семян, чтобы я возвратился в поле, ибо так наказывал мне старший брат мой, чтобы я возвратился не мешкая». И она сказала мне: «Войди, отвори ларь и возьми, сколько сердце твое желает; у меня же, если я пойду, как бы не распустились волосы». И вошел я в кладовую, и взял оттуда большой сосуд, ибо желание мое было много понести семян. И я взял на себя зерно и семена дурры и вышел с ними. Тогда жена твоя сказала мне: «Как велика тяжесть на руке твоей?» И я ответил ей: «Две меры дурры и три меры пшеницы составляют вместе пять мер, кои лежат на руках моих». Так я говорил ей. Она же говорила мне, сказавши мне так: «Велика сила твоя; давно смотрела я на силу твою во всякое время». И она встала и обняла меня, говоря мне: «Дай нам насладиться часом покоя; хорошо тебе будет, ибо я приготовлю тебе одежду праздничную». Тогда уподобился я пантере страны полуденной от внутреннего гнева по поводу дурных слов, которые она ко мне говорила; она же испугалась выше всякой меры. И я говорил к ней, сказав: «Ты, о женщина! Ты была мне как мать и муж твой был мне как отец, ибо он старше меня, так что он мог бы быть моим родителем. Зачем такой большой грех был мне сказан? Не говори мне таких слов в другой раз, ибо в этот раз я ничего не скажу, и ни одно слово об этом не выйдет из уст моих кому бы то ни было». И я навьючил на себя свою ношу и пошел на поле. И подошел я к тебе, и мы совершили работу дня. Когда же настал вечер, тогда ты возвратился в жилище свое. Я же шел за быками, которых навьючил разными хорошими вещами поля и гнал их перед собою, чтобы приготовить им подстилку в их хлеве в деревне. Но едва я вошел в хлев, как мне явилась добрая и великая богиня Гатор в образе нашей черной коровы, и она сказала мне человеческим голосом и словами: «Добродетельный Бата, – так говорила богиня, – спасайся! Жена твоего старшего брата наговорила на тебя мужу, будто ты нанес оскорбление ее целомудрию, воспользовавшись силою своею, а ее слабостью, и твой старший брат хочет убить тебя. Для твоей же молодости, – так говорила Гатор, – не приготовлено еще жилище в загробном мире великого Озириса. Беги от брата». И я бежал. Но когда я увидел, что ты гонишься за мною с ножом и уже настигаешь меня, я упал на колени и обратился к великой Гатор с такими словами: «О великая Гатор! Спаси меня. Для того ли ты повелела мне бежать, чтобы сильнее возбудить подозрения брата моего и быть убитым вдали от дома моего?» И тогда богиня бросила между мною и тобою этот поток с крокодилами, чтобы не совершилось братоубийство. Теперь ты все знаешь, и я более ничего не скажу тебе.
   Тогда заговорил старший брат.
   – Кому же мне верить? – сказал он. – Тебе или жене? Жена говорит на тебя, а ты на жену. Ты здоров, а она теперь больна – с нею дурнота.
   Тогда заговорил младший брат.
   – Чтобы ты поверил мне, – сказал он, – брось сюда через поток нож твой. И тогда ты поверишь мне.
   – Но если я брошу тебе нож мой, – возразил старший брат, – то тогда ты меня зарежешь.
   – Нет, – отвечал Бата, – между мною и тобою поток и крокодилы.
   Тогда Анепу перебросил через поток нож свой. Бата же, взяв нож, совершил над собою то, отчего он перестал быть мужчиной.
   Тогда Анепу поверил ему.
   – Я верю тебе, младший брат мой, – сказал он, – но зачем ты совершил такое зло над собою?
   – Для того, чтобы ты всегда мне верил и не боялся за жену свою, – отвечал Бата.
   – Нет! – воскликнул Анепу. – Теперь я потерял веру в жену свою, и она не должна жить.
   В это мгновение и поток и крокодилы исчезли.
   Анепу, бросившись к брату, обнял его и долго плакал над ним. Потом братья, примиренные, воротились домой, и Анепу, убив вероломную жену, тело ее отдал собакам.
   Сознавая вину свою перед братом, равно как и перед богинею Гатор, Анепу заказал искусному резчику-скульптору вырезать на гранитной доске ту группу, которую я видел в каирском музее: богиня Гатор с головою коровы, а перед нею – Бата, подносящий ей цветок лотоса, и Анепу – кающийся, распростертый на земле перед самой пастью крокодила.
   Сказание об Анепу и Бата я назвал «древнейшим в мире романом» потому, что не только знаменитые индийские поэмы Махабхарата и Рамаяна написаны после этого сказания, и притом тысячелетиями позже, но и такие письменные памятники, как Веды, Зенд-Авеста, Шу-Кинг и Библия и те явились на свет многими столетиями после того, как сказание об Анепу и Бата ходило уже в рукописи по рукам египетских жрецов и их ученых, а гранитная стела с кающимся Анепу давно стояла в мемфисском храме богини Гатор с головою коровы и пугала своим содержанием прекрасных, но вероломных египтянок вроде жены Пентефрия.

VIII
Любовь фараона

   Я намерен рассказать здесь небольшой эпизод из жизни одного из могущественнейших владык Древнего Египта, фараона Тутмеса III, любовь которого к одной юной египтянке заставила его совершить невероятные подвиги, сделавшие имя его страшным всему тогдашнему миру. Многих потоков крови стоил человечеству сердечный роман этого фараона!
   «После этого великого государя (как называет его историк), царствовавшего почти 54 года, остался целый мир памятников».
   Целый мир памятников: и все это камни, говорящие камни…
   «Начиная от обширного храма, – продолжает историк, – до маленького жука-скарабея, на которых начертано имя Тутмеса III, число документов этого царствования просто неисчислимо. История его времени, богатая свидетелями событий в виде разнообразнейших произведений искусства, представляет нам Египет, сделавшийся средоточием тогдашнего мира вследствие и военного преобладания над этим миром, и оживленной торговли, и открывает нам неожиданные новые картины прошедшего и яркие картины жизни народов древнейшего мира».
   И все это совершила любовь, заброшенная в пылкое африканское сердце фараона жгучими глазками такой же, как он, пылкой африканки.
   Страсть заполонила сердце фараона при самом его вступлении на престол Верхнего и Нижнего Египта.
   Юный Тутмес III, удаленный из тогдашней столицы, из стовратных Фив, честолюбивой сестрой, женщиной-фараоном, Хатазу, с которой я познакомил читателя в пятом и шестом из этих рассказов, жил в изгнании, вдали от двора своих предков, и только по достижении совершеннолетия явился в Фивы полновластным владыкой.
   По совершении всех обрядов венчания на царство Тутмес, сопровождаемый высшими сановниками, вступил в главное святилище храма Амона-Ра, где должен был почтить жертвою «живущего бога» – Аписа. Едва он преклонил колени перед изображением божества, как из внутреннего святилища храма донеслось торжественное пение священных гимнов.
   – Бог идет… Бог идет… Великий живущий Гапи шествует, – послышался сдержанный шепот среди сановников.
   Вскоре широко распахнулись громадные пелены завесы из дорогого белого виссона, и там показался священный бык. Перед ним выступал верховный жрец и воскурял в честь этого бога благоухания «священной страны Пунт». Несколько впереди шла смугленькая девочка ослепительной красоты и держала в одной руке небольшой сноп свежей, только что налившейся пшеницы с сочными колосьями, а в другой – золотой серп. За Аписом двигалась процессия жрецов со священными лодками на плечах и опахалами из страусовых перьев. В лодках находились изображения божеств Египта.
   При виде девочки-жрицы со снопом и серпом в руках Тутмесу показалось, что его осиял небесный свет, который томительно-сладким огнем проник ему в душу. Ничего подобного до этой минуты он не видал и не испытывал. Находясь в изгнании, в одном из городов дельты Нила, в Буто, воспитываемый жрецами в храме бога Горуса, юный фараон до самого совершеннолетия своего не видал ни одной женщины. И вдруг перед ним такая, как ему показалось, неземная красота!.. Что это? Откуда оно?.. Царственный юноша совсем растерялся. Он даже робко попятился назад.
   Верховный жрец, лукавый старик, сразу заметил это, и тут же в коварном его уме возник и созрел план – сделать юного фараона слепым орудием хитрой жреческой касты.
   Апис между тем, проголодавшийся еще с вечера, потому что с самого вечера жрецы не давали ему корм, чтобы он был послушнее в предстоявшей торжественной процессии, все время не спускал своих добродушных глаз с лакомого снопа пшеницы и теперь протянул было к нему морду, но лукавый старик жрец прямо к этой самой морде бога поднес курения, которых бык терпеть не мог, и тем остановил проголодавшегося бога.
   – Царь Тутмес, солнце Египта, – да светит оно вечно! – принеси жертву великому Гапи, вечно живущему! – торжественно возгласил он. – Возьми священный серп из рук невинной отроковицы.
   Тутмес повиновался. Дрожавшей рукой он взял серп из руки прелестной девочки и, срезывая этим серпом несколько колосьев из снопа, протянутого к нему юной жрицей, встретился с ее глазами: что это были за глаза! Верховный жрец видел, как юноша-фараон побледнел при этом.
   «Он наш!» – мелькнуло в уме лукавого старика.
   Тутмес, срезав дрожавшею рукой несколько колосьев и преклонив колени, подал их Апису. Рогатый бог стал жадно жевать их, добрыми, благодарными глазами поглядывая на царственного юношу. Радостный, хотя сдержанный шепот пронесся между сановниками:
   – Бог принял жертву… Великий Гапи оказал благоволение новому фараону… Слава великому Гапи, вечно живущему!
   Девочка-жрица между тем повернулась лицом к внутреннему святилищу. Повернулся за нею и Апис, не спуская глаз с лакомого снопа. Он удалялся в свое святилище, попросту в богатое свое стойло, украшенное резьбой даровитого Семнута, зная, что там ожидает его обильный корм из пшеницы и отборных зерен дурры.
   Когда прелестное личико девочки-жрицы скрылось за пеленами завесы, Тутмесу показалось, что угасло солнце. Ничего не помня и не видя, что потом совершалось в храме, не слыша и не внимая священным гимнам жрецов, юный фараон автоматически исполнял все, что требовал от него «верховный святой отец»: его глаза, ослепленные красотой юной жрицы, мысль и сердце были там, за этой таинственной завесой, куда скрылось ослепившее его солнце.
   Он опомнился только тогда, когда храм опустел и около него остался один только верховный жрец.
   – Сын мой, царь Тутмес, солнце Египта, – сказал старик, подводя его к массивному изображению Изиды, – я оставляю тебя одного с матерью богов. Вопроси ее, какой жизненный путь она укажет тебе, и свято следуй ее указаниям. Да благословят тебя боги!
   И жрец удалился, оставив юного фараона перед немой бронзовой статуей с открытыми глазами и ртом. Тутмесу стало страшно, и он упал ниц перед таинственным божеством.
   – О великая матерь богов! – чуть слышно простонал он. – Укажи мне путь моей жизни.
   Тихо в обширном храме, так тихо, что Тутмес может считать удары своего взволнованного сердца. Но вдруг в эту тишину как бы вливаются откуда-то издали, из воздуха, чуть слышные мелодические звуки. Звуки все ближе и ближе. Это звуки систров – отголоски божества. Божество приближается… Оно тут… Изида говорит… Тутмес затрепетал весь от голоса божества… Что это за голос! – это музыка неба! – это голос ребенка, девочки!..
   – Я, мать богов, сама снизошла к тебе, – говорил этот чарующий голосок. – Ты видел меня сегодня, о Тутмес! Я явилась к тебе, впереди великого Гапи, в образе девочки-жрицы со священным снопом в руке… Я вошла в твою душу и в душу той священной девочки… Я соединю навеки ваши души и ваши тела, если только ты, о Тутмес, исполнишь завет мой.
   – Исполню! Исполню! – простонал очарованный фараон. – Говори!
   В нем проснулся его бурный африканский темперамент, все безумие первой страсти. Он готов отдать вселенную, чтобы только вновь увидеть ту, со снопом в руке, только увидеть, а ему обещают соединить ее с ним навеки!.. Есть отчего с ума сойти…
   – Говори! Говори! – стонал юный безумец.
   – Внемли мне, о Тутмес! – продолжал тот же дивный голосок. – Меня не хотят знать народы севера, востока и юга… Твоя сестра, царица Хатазу, выпустила из своих рук карающий меч Египта – меч бога Монту… Возьми этот меч в руку твою, и пусть вновь преклонятся пред лицом моим все народы севера, востока и юга и принесут мне дань земли своей. Тогда я отдам тебе ту, которая силою моей пронзила душу твою… Не медли, о Тутмес!
   Дивный голос умолк. Звуки систров, все более и более удаляясь, казалось, растаяли в воздухе.
   Тутмес встал, шатаясь. Перед ним стояла та… божественная девочка… Она улыбалась…
   «О мой Тутмес!.. Мой супруг, мой повелитель…»
   Тутмес протянул было руки… Но девочка исчезла, как видение… на ее месте стоял верховный жрец.

   Тутмес на походе. Он уже прошел со своим многочисленным войском пустынный перешеек, отделявший Египет от Азии, и приближается к знаменитой крепости Мегиддо, в нынешней Палестине. Там его ждали войска царя Кадеша, который, говорят камни, «собрал к себе царей всех народов, живущих против вод египетских до земли Нахараин (Месопотамия)».
   Надписи на стенах храма Амона, где Тутмесу явилась Изида в образе девочки, говорят далее:
   «Царь (Тутмес) стоял на медной колеснице. Он был как Горус-поражатель, господин силы, и как Монту, господин Фив. Рог (фланг) воинов его находился у южной горы при ручье Кина; северный рог – к северо-западу от Мегиддо. Царь – в середине между ними, и бог Амон-Ра подле него.
   Тогда затрепетали презренные цари Востока. Тогда овладел ими царь Тутмес перед своими воинами. Они удивлялись царю. Тогда побежали презренные цари к Мегиддо, – в лице их ужас, – и покинули коней своих и золотые свои и серебряные колесницы, и их подняли на одеждах их, как на веревках, на стены этого города, ибо город был заперт страха ради деяний царя Тутмеса.
   Пока их втаскивали на стены города на одеждах их – о, если бы воины царя не отдали себя желанию взять в добычу вещи врагов, то и презренные цари и Мегиддо взяты были бы в тот же час. Ибо подняты были презренный царь Кадета и презренный царь Мегиддо так, что они ускользнули и вошли в город.
   И разгневался фараон.
   И его венец одолел презренных царей. Тогда взяты были в добычу их кони, их золотые и серебряные колесницы, которые изготовлялись в земле Асебии (остров Кипр). Они бились, лежа в куче, как рыбы на суше. Храбрые отряды воинов фараона пересчитали вещи их. И вот взята была палатка презренного царя и в ней его сын. И подняли воины разом крик радости и почтили Амона, господина Фив, который дал победу сыну твоему Тутмесу. И они принесли пред царя добычу, взятую ими: живых пленных, кобылиц, колесницы, золото и серебро и всякие вещи…»
   Далее камни говорят: «Тогда пришли цари этой страны вместе с детьми своими, чтобы преклониться пред царем и умолить дать дыхание ноздрям их, вследствие силы руки его и вследствие величия духа его. И подошли дети царей пред фараона и поднесли дары их: серебро и золото, синие камни и зеленые камни, и принесли пшеницу, вино в мехах и плоды для воинов царя, так как каждый из народа китти (хеттеяне) принял участие в этом подвозе припасов ради возврата их на родину. И простил фараон чужеземных царей».
   На стене храма, где таинственная девочка пленила Тутмеса своей красотой и мелодическим голоском, перечислена добыча, взятая им по повелению этой подставной Изиды: 3401 живой пленный, 2041 кобылица, 191 жеребенок, 1 колесница, обитая золотом, и кузов из золота – враждебного царя, 31 колесница царей, обитая золотом, 892 колесницы презренных их воинов, 1 прекрасный железный панцирь царя Мегиддо, 200 броней их презренных воинов, 602 лука, 7 палаточных столбов, обитых золотом, бесчисленное множество быков и коров, 2000 молодых козочек, 20 500 белых коз.
   Но это только ничтожная часть добычи, которую влюбленный фараон повергнул к маленьким ножкам своего прелестного божества – своей Изидочки с хорошенькой плотью и пламенной кровью. Далее камни говорят о тех пленных царях и их подданных, которые отдали себя фараону на его милость (число пленных царей время стерло с камней храма): 39 благородных людей, 87 царских детей, 1596 рабов и рабынь с их детьми, 103 отдавшихся фараону от голода.
   А другая добыча: драгоценные каменья кучами, золотые блюда, утварь, мечи, 1784 фунта золотых колец, 966 фунтов серебряных колец (серебро тогда было редкостью!), статуя с золотой головой, выложенные золотом жезлы из слоновой кости с золотыми головами, шесть тронов, шесть столов, осыпанных золотом и драгоценными камнями, царский жезл-скипетр, весь из золота, плуг, выложенный золотом, группа царских семейных статуй с золотыми головами, 28 тысяч осьмин зерна, лазоревые камни и золото, золото без конца!.. Сто фунтов веса одно золотое копье! Для чего оно? Одного золота в кольцах и кусками я насчитал около 1000 пудов!
   Но вот курьез: в числе даней, принесенных Тутмесу жителями Лиманопа (Ливан), показаны «две неизвестные породы птиц и два гуся. Эти были приятны царю более всего прочего», добавляет надпись.
   Можно из этого заключить, что в Египте гусей не знали, и влюбленный фараон редкими птицами хотел особенно угодить своему маленькому божеству с ясными детскими глазками.
   Трудно было бы перечислить все битвы и победы Тутмеса III, одержанные им для того, чтобы завоевать любовь маленькой чаровницы Изидочки, водившей за нос, по инструкции верховного жреца, влюбленного фараона; но я не могу обойти молчанием характерного и наивного рассказа, прочитанного знаменитым египтологом Эберсом на гранитных плитах гробницы военачальника Тутмеса III – Аменемхиба [7 - Dr. Ebers. Thaten und Zeit Tuthmes III. – Д. М.].
   «Я служил царю моему, господину, в походах его в земли севера и юга, – говорит о себе Аменемхиб. – Он хотел, чтобы я стоял при нем. И я сражался врукопашную противу народа этой страны Негеб. Я увел трех взрослых аму живыми пленными.
   Опять участвовал я в рукопашном бою в походе против народа высокой плоскости Уан, к западу от земли Халибу (к северу от Целе-Сирии). Я взял в плен 13 аму живыми, 70 живых ослов и 13 железных, золотом выложенных копий.
   Опять сражался я врукопашную в том походе противу народа страны Карикаимеша (Киликия). Я увел несколько жителей живыми пленными. Я прошел вброд через воду страны Нахараин, пока они были в руке моей, не упустив их. Я привел их пред царя. Он наградил меня богатым даром.
   И опять принадлежа к его слугам, я удивлялся его храбрости. Взят был Кадеш (знаменитая крепость на р. Оронте). Я не отходил от места, где он был. Я увел из благородных двух мужей живыми пленными и привел их пред царя, господина земли, Тутмеса III, – да живет он вечно! Он подал мне золотой дар за храбрость перед всеми людьми, именно: из чистейшего золота льва, две цепи на шею, два шлема, два кольца.
   Опять удивлялся я необыкновенному деянию, совершенному господином земли в стране Ни (Верхняя Сирия). Он охотился на 120 слонов, ради бивней их, на своей колеснице. Я напал на самого большого между ними, который сражался против его святейшества. Я прорезал ему хобот. Еще живой, гнался он за мной. Я вошел в воду и стоял между двух скал.
   В то время, когда царь Кадеша выпустил коня с головой… (?)… (точки и вопросительный знак у Эберса; предполагают, что это был или носорог, или бегемот), который бросился в середину воинов, я тогда побежал за ним пешком, держа меч, и распорол ему брюхо. Я отрезал у него хвост и передал царю. Похвалу получил от божественного за то. Радость, уготованная им, наполнила тело мое, и удовольствие проникло в члены мои».
   Но вот победоносный Тутмес, обремененный золотом, пленными, всеми богатствами покоренных народов, возвращается в Фивы, чтобы получить высшую награду от божества – любовь очаровавшей его таинственной девочки, милый образ которой он носил как святыню в своем африканском сердце во всех походах. Сколько он взял в плен прелестных царевен покоренных стран, но ни одна из них не покорила его сердце – оно осталось верным своей первой любви, заревом и пожаром вспыхнувшей в храме Амона-Ра, на очах у великого рогатого бога Гапи…
   Камень гробницы Аменемхиба говорит далее его устами в переводе Эберса:
   «Я совершал эти битвы, бывши военачальником. Тогда приказал царь, чтобы я был тот, который бы распоряжался парусами на его корабле. И я был первый из окружавших его во время путешествия по реке (Нилу), в честь Амона, во время прекрасного празднества его в Фивах. Жители были в великой радости ради сего…»
   Но еще большая радость осенила самого Тутмеса.
   Когда он явился в храм Амона, чтобы повергнуть богам в дар добытые им бесчисленные сокровища и принести благодарную жертву Апису, – этот великий рогатый бог вышел к нему, предшествуемый… той же дивной девочкой!.. Но она теперь возмужала, а красота ее стала… ну просто обезумливающей!.. Глаза Тутмеса встретились с ее глазками – и великий завоеватель обезумел…
   Он очнулся только тогда, когда в совершенно опустелом храме, перед изображением Изиды, он держал в своих объятиях ту… выросшую девочку!
   – Ты кто? – в каком-то опьянении спросил он. – Ты божество?
   – Я – Изида, – был ответ шепотом.
   Дальше – ничего не слышно: губки богини заняты… Вдруг послышались звуки систра, и медная статуя Изиды прорекла:
   – Царь Тутмес! Ты держишь на своем лоне божественное зерно, из которого произрастет твое многочисленное потомство.
   Хорошенькое «божественное зерно» оказалось любимой дочуркой хитрого верховного жреца.

IX
Фараон-еретик

   Из всех царствовавших в Египте, на поражающем воображение пространстве пяти тысяч лет, фараонов, число которых, по свидетельству говорящих камней и Манефона, достигает двухсот, только один проявил себя еретиком по отношению к отечественным богам и дерзал не поклоняться великому Апису.
   Это был Аменхотеп IV, сын Аменхотепа III из XVIII династии фараонов.
   Полагают, что еретический образ мыслей и еретические мнения фараон этот всосал с молоком матери, царицы Ти. Но откуда она была родом, кто такая – камни об этом молчат.
   «По-видимому, – говорит Бругш-бей, историк фараонов, – женитьба Аменхотепа III была супружеством необыкновенным в Египте. Женою его была не царская дочь и не наследница удела из среды родственных ему семейств египтянок, но, по-видимому, следуя влечению своего сердца или вкуса, он избрал женою девицу не царского рода… Это та царица Ти, которая так часто появляется на памятниках этого времени рядом с царем как любимая жена фараона, к которой он был нежно привязан всю жизнь. Какого она была племени, доселе остается загадкою – загадкою, которая едва ли может быть разрешена посредством филологического рассмотрения созвучных имен ее отца и матери (Иуао и Тхуао), но которых родина лежала вне Египта и, быть может, далеко от него. Принадлежали ли они к семитическому племени? Где видел Аменхотеп III свою невесту? Не на охоте ли? Не в походе ли в отдаленной южной, а быть может, и восточной стране? Все эти вопросы остаются без ответа, так как памятники об этом упорно молчат. А между тем с ними связуется другая загадка – загадка о значении и смысле религиозного переворота, совершившегося в последующее царствование».
   Судя по многому, что мы увидим ниже, позволительно, однако, спросить: не была ли эта женщина дитя того удивительного по нравственной стойкости племени, той духовно несокрушимой расы, которая впоследствии, через много-много генераций, дала миру Моисея и Христа?
   Как бы то ни было, но она воспитала своего сына, будущего фараона, в еретическом духе. Недостаточно почтительное отношение к богам Египта проницательные и ревнивые к своей власти жрецы стали замечать в нем очень рано, когда он был только наследником престола, и потому стали проявлять некоторую враждебность к августейшему нигилисту. За жрецами не замедлили последовать и многие высшие сановники государства, которые не могли не видеть, что всеми фараонами, за спиною богов, помыкали святые отцы, непосредственно получавшие откровения от небожителей и разговаривавшие с самим Аписом на его божественно-бычьем языке. Враждебнее же всех оказались египтянки, так как для женщин жизнь без кукол в виде богини Гатор с коровьей головой, в виде Аписа, ибиса, священных жуков и кошек не имеет смысла.
   Но вот фараон-нигилист вступает на престол. Восшествие его на священный трон Верхнего и Нижнего Египта сопровождалось небывалым скандалом, который поразил ужасом всю страну.
   Случилось следующее. После всех торжественных церемоний венчания на царство новый фараон, по обычаю, должен был испросить благословения великого Аписа. Аменхотепа сажают на золотой трон, поставленный на богато изукрашенные носилки из слоновой кости и золота, и двенадцать сановников – эрисов, головы которых украшены страусовыми перьями, несут его к храму рогатого бога. Над владыкою Египта, облеченным во все царские доспехи и прикрытым дорогой мантией из виссона-пурпура, высятся изображения Правосудия и Истины, осеняющие его крыльями. У престола золотой сфинкс – эмблема мудрости и лев – эмблема мужества. Кругом – придворные с опахалами. Далее – ряды войск и народ.
   Далеко виден царский пурпур! Он так и режет глаза на ярком африканском солнце.
   Гремит музыка. Навстречу двигается другая процессия, жреческая, с Аписом во главе. Воздух оглашают священные гимны жрецов.
   Процессии более и более сближаются. Процессия фараона останавливается, и Аменхотеп сходит с трона, чтобы встретить великого бога. Ярко сверкнул на солнце пурпур фараона.
   Но что это? Священный бык остановился… Кроткие глаза его наливаются кровью… Он нагибает свою массивную с острыми рогами голову и, взрывая ногами землю, издает страшный рев… Длинный хвост его то вытягивается копьем, то колотит бока разъяренного животного… Бык, видимо, взбесился… Вот-вот он ринется на фараона и поднимет его на рога или выпустит царственные кишки…
   Крик ужаса вырвался из уст стотысячной или миллионной толпы…
   Великий бог гневен!.. О, горе, горе Египту!.. Гапи растерзает фараона!.. О великая Изида!
   Аменхотеп, пораженный неожиданным бешенством священного быка, схватился было за меч, но эрисы мгновенно закрыли его собой.
   Бык остановился, но продолжал реветь и рыть землю ногами. Вопли народа усиливались.
   – Конец света! Конец бытию!.. О великие боги! – слышались истерические рыдания женщин.
   Тогда выступил верховный жрец Фив и, приблизившись к разъяренному быку, стал кадить перед самой мордой Аписа благовонными курениями «священной земли Пунт», дым которых так ненавидело боготворимое животное.
   Алис был побежден. Не вынося противного дыма, он с видимой досадой повернулся и, задрав хвост, стремительно бросился к своему храму, в апиэум – в свое роскошное стойло, украшенное художественною резьбой по черному и красному дереву, с вкрапленными в него золотыми пчелами и жуками-скарабеями.
   В душе Аменхотепа кипела злоба. Он видел себя посрамленным на глазах своих подданных – всего своего войска и народа, которого в одних Фивах насчитывалось более двух миллионов.
   Ужас объял население стовратной столицы Египта, а тысячеустая молва разнесла этот ужас далеко за «тропики Рака», с одной стороны, и до «Великих зеленых вод» – с другой. И от Аменхотепа отшатнулось большинство его подданных.
   – Отринут богами за неверие, – боязливо шептались они и в переходах дворцов фараона, и в бедных хижинах, ожидая для страны великих бедствий.

   В тот же вечер Аменхотепу доложили, что его желает видеть «учитель тайн неба» – жрец-астроном Мерира, чтобы сообщить царю «великую весть». Фараон тотчас же принял его.
   – Сердцу великого фараона, земному солнцу – да светит он вечно над Египтом! – нанесена сегодня тяжкая рана злым умыслом служителей божества, – таинственно проговорил пришедший. – Они, ведая, что глаза великого Гапи, быка по плоти, не выносят цвета пурпура, с затаенною злобою поднесли тебе, о Аменхотеп, этот пурпур для облачения – и при виде его на тебе в сердце Гапи вселилось бешенство… Теперь недостойные слуги божества смеются над тобой из глубины гортаней своих.
   Аменхотеп понял все. Быки действительно не выносят красного цвета. Жрецы с умыслом осрамили нелюбимого фараона-вольнодумца перед народом и войском.
   Аменхотеп принял вызов, брошенный ему в лицо жрецами: это был исторический вызов от всего старого Египта, от всех предшествовавших поколений жрецов и фараонов всех восемнадцати династий… На Аменхотепа глядели теперь, как впоследствии, через четыре с половиной тысячелетия, глядели на дерзкого белолицего завоевателя с высоты пирамид не сорок, а более сорока веков.
   Подобно другому царю – царю великой северной державы, которому, через сорок пять веков после Аменхотепа, старое царство, в лице своих бояр и стрельцов, бросило свой вызов бородами и кафтанами и который, приняв вызов, обрезал эти бороды и полы кафтанов, а потом покинул и свою старую, постылую столицу и основал новую, с окном в Европу, – подобно, повторяю, этому северному царю, Аменхотеп бросил свои стовратные, постылые Фивы и заложил новую столицу в самом сердце оскорбившего его Египта. Он отбросил от себя даже свое историческое имя – наследие отцов – и назвал себя новым именем, по имени нового божества, которому научила его поклоняться мать, царица Ти. Божество это – единая созидающая сила – Атен: творческая сила солнца. Новое имя Аменхотепа – Хун-Атен.
   И вот камни говорят:
   «И разослал фараон повеление, чтобы созваны были все строители, начиная от верхнего рубежа Египта до нижнего, до «Великих зеленых вод», и все жрецы, начальники и вожди народа – для производства великой ломки крепкого камня на сооружение новой великой столицы во имя светового бога, жизнь дающего солнечного диска». И превратились великие и знатные господа – жрецы и носящие опахала фараона – в надсмотрщиков ломки и погрузки на корабли камней.
   Какое посрамление! Еще более жесткое посрамление ожидало великого бога Аписа.
   Но вот началась лихорадочная стройка новой столицы, которая тоже названа по имени божества – Ху-Атен. Город вырастал не по дням, а по часам. Он расположен был на правой стороне Нила, ниже нынешнего Сиута, в местности, называемой ныне Тель-эль-Амарна. В самом центре новой столицы, на обширной площади, возвышался великий храм, а рядом с ним – величавый дворец фараона.
   Когда город был готов, фараон-нигилист Хун-Атен велел созвать на площадь всех жрецов, сановников и народ. Войска построились шпалерами. Под дикие звуки музыки выходит из дворца фараон в полном царском облачении, осеняемый опахалами эрисов. Рядом с ним – скромный «учитель тайн неба», Мерира, открывший фараону проделки жрецов.
   – Здесь, – торжественно возгласил фараон, обращаясь к Мерире, – я лично присутствую, чтобы возвысить тебя на звание верховного созерцателя солнечного диска в храме солнца города Ху-Атен. Да будешь ты таковым согласно желанию твоему, ибо ты был слугою моим, который был послушен новому учению. Никто, кроме тебя, сего не сделал. Сердце мое полно удовольствия. Потому даю тебе я это высокое звание, говоря: ешь от питания фараона, господина твоего, в храме солнца!
   Потом он подозвал Аамеса, великого казнохранителя и хлебодара.
   – Ты хранитель палаты серебра и золота! – сказал фараон. – Награди созерцателя солнечного диска в городе Ху-Атен. Положи золотое драгоценное ожерелье на шею его кругом. Положи золото к ногам его, ибо он был послушен новому учению фараона во всем, что было говорено, – в отношении этих прекрасных мест, устроенных фараоном, – в палате пирамиды, в солнечном храме солнечного диска, в городе Ху-Атен. Наполнен да будет всеми хорошими предметами, многим зерновым хлебом и полбою солнечный алтарь солнечного диска.
   Затем, окруженная юными сверстницами, приближается к фараону прелестная девочка «с розами на ланитах» и с цветком лотоса в черных, как вороново крыло, волосах. В одной руке у нее маленький снопик свежей, сочной пшеницы, а в другой – золотой серп. Это старшенькая дочка фараона, Ми-Атен.
   Тогда по знаку фараона расступается одна колонна воинов, и за нею открывается небольшой каменный бассейн с приспособлением для поливки тут же находящегося цветника лотосов. Вслед за тем – о ужас! – показывается великий бог, с завязанными глазами!.. Но ужас толпы усугубляется, вырастает до воплей, до обморока верующих женщин!.. Ужас, ужас! За богом идет верховный жрец Фив и хлещет бичом по бокам бога – бога хлещет!.. Затем впрягает его в ярмо рычага водокачки и, подгоняя бичом, заставляет его двигать рычаг вокруг бассейна!.. Бог всего Египта накачивает воду для поливки цветов лотоса!.. Это ли не ужас! [8 - Теперь, когда вы проезжаете по Египту вдоль долины Нила, то постоянно можете видеть, как быки, потомки богов Аписов, с завязанными глазами кружатся около бассейнов, двигая рычаги водокачек. – Д. М.]
   Довольно! Натешился оскорбленный фараон. Он подходит к Апису вместе с хорошенькою Ми-Атен и, взяв из ее ручек золотой серп, отрезает им несколько колосьев пшеницы. Верховный жрец между тем развязывает глаза наказанному богу… Апис изумлен, ошеломлен… Но перед его мордой сноп чудной пшеницы, а бог голоден, о как голоден!.. Его морили без пищи несколько дней, бедный бог!..
   Лукавый фараон-нигилист протягивает ему колосья пшеницы. Апис бросается на них с жадностью… К его божественной морде подсовывают весь сноп… О, радость! Он жадно, жадно ест…
   – О! – пронесся восторг в толпе египтян и преимущественно египтянок. – Великий Гапи принял жертву! Принял! Слава фараону! Слава!
   Так отомстил свой позор фараон-нигилист.
   В заключение скажу, что у фараона-нигилиста было восемь дочерей и ни одного сына. И все восемь дочерей были нигилистки – первые нигилистки в мире, прародительницы наших недоброй памяти нигилисточек…
   Но о них – до следующего рассказа: камни, собственно скалы Тель-эль-Амарна, сохранили для нас и их деяния, и их портреты.

X
Царевны-нигилистки

   В предыдущем рассказе «Фараон-еретик» я упомянул, что у этого фараона, Аменхотепа IV Хун-Атена, было восемь дочерей. Камни сохранили нам не только их имена, но и портреты их и их отца и матери. Вот как их звали: Ми-Атен, уже знакомая нам из предыдущего рассказа, если читатель не забыл, что эта девочка держала сноп пшеницы, когда ее отец подвергал публичному поруганию бога Аписа. Имена остальных царевен были следующие: Мак-Атен, Нофру-Атен, Бек-Атен, Тошера, Нофрура, Сотепенра и самая младшенькая – Анхнес-Атен.
   Я сказал, что камни сохранили нам их портреты. Действительно, среди ужасающих развалин столицы фараона-еретика, города Ху-Атен, в местности Тель-эль-Амарна, на гранитных стенах гробничных палат царской усыпальницы семейства Аменхотепа IV сохранилась картина, в самом идиллическом жанре изображающая семейную жизнь этого фараона.
   «Судя по оставшимся в гробницах, за городом, в скалах, картинам, – говорит историк фараонов, – Хун-Атен жил весьма счастливой жизнью в кругу своей семьи. Окруженный дочерьми своими и вместе с женою своею, он изображен на балконе своего дворца, причем дочери его, царевны, бросают собравшейся внизу толпе подарки, тогда как мать их, супруга фараона, держит на коленях младшую дочку, маленькую царевну Анхнес-Атен. По-видимому, Аменхотеп IV утешался среди привязанностей семьи и находил в ней и в религиозном чувстве к своему божеству достаточное удовлетворение взамен потери привязанности к нему святых отцов и значительной части своих подданных».
   Разве это не идиллия, и притом глубочайшей древности!
   По поводу другой картины на тех же гранитных стенах историк говорит: «Мы видим, что в спокойном счастье своей семьи принимала участие и царица-мать, престарелая Ти, бабушка царевен, которую мы видим на изображении разговаривающею со своим сыном, фараоном, и его женой в зале царского дворца».
   В другом месте, на высокой скале, картина изображает царя и царицу, которые молитвенно воздымают руки к солнечному диску, изливающему на них лучи свои. Тут же изображены и старшие царевны, Ми, или Мери-Атен, и Мак-Атен. В то время, вероятно, у Аменхотепа не было еще прочих шести дочерей. Между прочим, фараон обращается к божеству с такою клятвою: «Сладкая любовь наполняет сердце мое к царице, к ее юным детям. Даруй высокую старость царице Ноффи-Ти, да держит она многие годы руку фараона. Даруй высокую старость царской дочери Мери-Атен и царской дочери Мак-Атен и детям их: да держат они руку царицы, матери их, всегда и вечно. В чем, я клянусь, есть истинное сознание того, что говорит мне сердце мое. Нет никогда лжи в том, что я говорю».
   Время между тем шло, как оно идет и в наши дни. Юные царевны, которых было уже восемь, подрастали – прелестные «цветки лотоса» распускались быстро, дружно, как это возможно только под пламенным солнцем Африки. В то время, когда младшей из них, Анхнес-Атен, исполнилось одиннадцать лет, старшей, Ми-Атен, которая держала сноп и серп при посрамлении Аписа, стукнуло уже восемнадцать. По мере подрастания девочек в них росли инстинкты отрицания, унаследованные от бабушки Ти через посредство крови отца, фараона-нигилиста. В силу семейной традиции они все скептически относились к поклонению Апису. Как смешон был, по рассказам отца и Ми-Атен, рогатый бог с завязанными глазами, подгоняемый бичом!.. Как жалок был тогда обманщик и плут – верховный жрец Фив!.. Девочки при виде коровы, смеясь, спрашивали друг друга: не это ли мамаша или сестрица фиванского бога?.. А когда им приходилось есть говядину, то озорницы опять издевались над верованиями египтян.
   – Мне досталось ребро великого Гапи, – подсмеивалась Ми-Атен, – какое вкусное!
   – А я люблю божеский хвост, – говорила лукавая Анхнес-Атен, – он так хрустит на зубах.
   – Мы богоедки, – весело заливалась Нофрура.
   С таким же отрицанием и даже отвращением царевны-нигилистки относились к поклонению крокодилам. Особенно негодовали девочки, когда бабушка Ти рассказала им предание о том, как дочь фараона Себекхотепа III, из XIII династии фараонов, прелестная царевна Анук-тата, вследствие несчастной любви к одному царедворцу, бросилась в пасть бога-крокодила и погибла в полном расцвете красоты и молодости. Это та Анук-тата, судьба которой изображена мною в четвертом «Говоре камней», в рассказе «Невеста крокодила».
   Равным образом юные царевны поднимали на смех «священных жуков-скарабеев».
   – Вот ползет бог и катит шарик из навоза… Бог, бог!.. Куда ты ползешь? – стучала ножкой шалунья Анхнес-Атен, мешая жуку катить свой навозный шарик.
   От бабушки девочки узнали, что около Фив и Мемфиса имеются отдельные гробницы, в которых покоятся мумии «священных кошек». Их смешила богиня любви, великая Гатор – с головою коровы!.. А бог Анубис – с головою шакала… Все эти «священные» кобчики, ибисы, пчелы – разве же это боги?
   Только цветок лотоса, уважаемый египтянами, почитали и юные нигилистки, но только за его красоту, за олицетворение чистоты, изящества и постоянно украшали свои черноволосые головки этим милым цветком.
   Но и для нигилисток настал роковой час: они полюбили… Но что удивительнее всего – «солнечный диск», новый бог, бог отца их и бабушки, влил пламя любви в сердца старшей и самой младшей царевен, не заронив пока лучей своих в сердца остальных сестер… Одиннадцатилетняя Анхнес-Атен страстно полюбила «благородного господина», как называют его камни… Одиннадцатилетняя девочка – и вдруг! Да, такова сила африканского солнца, особенно же среди знойных скал Тель-эль-Амарна.
   Случилось это таким образом. Царевны часто навещали старую кормилицу своего отца, которая когда-то была наперсницей их бабушки, царицы Ти, и в честь ее также носила имя Ти. В сохранившихся на камнях начертаниях она называлась то «высокая кормилица», то «мать, вскормившая божественного», то «одевшая царя» – высокий титул! Она была замужем за «святым отцом последней степени», то есть жрецом низшего ранга «солнечного диска», но который облечен был в высшие должности при дворе фараона, сделан был «носителем опахала по правую сторону царя и начальником конских заводов фараона». Имя его было святой отец Аи. По этому поводу историк говорит на основании показания камней: «По всей вероятности, кормилица царя пользовалась особым расположением Хун-Атена. Богатство ее дома росло необычайно, до такой степени, как говорит наивно документ (у Лепсуса – Denkmaler), что жители города перешептывались об этом часто на ухо. Это, – прибавляет историк, – весьма характерная и притом общечеловеческая черта их жизни и нравов египтян, склонных, как все толпы, к сплетням и пересудам».
   Так вот к этой-то кормилице часто бегали юные царевны. Их привлекало к ней, с одной стороны, то, что она много рассказывала им о старине, о детских годах их отца, о каких-то далеких городах, которые провалились, причем на их месте показалось море с «мертвою водой», и тому подобное, а с другой стороны, то, что царевны страстно любили лошадей и ристалища на военных колесницах, которыми, как и царскими конскими заводами, заведовал муж кормилицы, святой отец Аи. Царевны почти каждый день упражнялись в ристании на колесницах, в метании боевых копий и других воинских упражнениях, свойственных только мужчинам. И здесь, как видит читатель, проявились их нигилистические наклонности.
   В этих неженственных упражнениях руководили царевнами помощники святого отца – Саанехт и Анхнес-Амон. Тут же и началось сближение царевен с черномазыми кавалерами. Кавалеры так же не верили или притворялись, как все придворные, что не верят ни в божественность Аписа, ни в кошек, ни в священных жуков и крокодилов, ни в то особенно, что богиня любви украшена коровьей головой. Напротив, они уверяли, что богиня любви имеет такое же светлое лицо, как само солнце….
   – Такое же светлое, божественное личико, как у божественной Анхнес-Атен, – шептал черномазый кавалер – «благородный господин» Анхнес-Амон, ворочая кокетливо своими африканскими буркалами с огромными белками, несясь на своей боевой колеснице рядом с колесницею хорошенькой одиннадцатилетней дурочки.
   Смуглые щечки дурочки при этом нубийском комплименте, конечно, вспыхнули от радости, но, по женскому кодексу, который обязателен был и для египтянок за пять-шесть тысяч лет до нас, притворилась, что ничего не понимает.
   Когда же другой черномазый кавалер, страшно ворочая своими нубийскими буркалами, стал шептать еще более африканские любезности восемнадцатилетней нигилистке Ми-Атен, то эта красавица сначала огрела любезника хлыстом, до крови, по голому плечу (черномазый кавалер, подобно всем спортсменам, вместо всякого одеяния имел на своих железных бедрах только легкий фартучек из финикийского биссуса), а потом, по окончании ристалища, тайно от всех, горячо прильнула своими лукавыми губками к раненому плечу «милого, милого»…
   – Ты что сегодня такая радостная, моя девочка? – спросила царица Нофер-Ти свою младшую дочку, Анхнес-Атен, видя ее оживленное личико.
   – Я сегодня так хорошо управляла колесницей, – ответила плутовка, – меня похвалил Анхнес-Амон (а сама только и думала о его буркалах).
   – Помолись же, поблагодари за все бога: видишь, бог заходит, – сказала царица, указывая на склонившийся к горизонту, за Нилом, солнечный диск.
   Девочка опустилась на колени и молитвенно сложила ручки.
   – Повторяй за мной слова молитвы, – сказала мать.
   – Солнечный диск! О ты, живой бог! – повторяла за матерью юная царевна. – Нет другого, кроме тебя! Лучами своими ты делаешь здравыми глаза, творец всех существ. Восходишь ли ты в восточном световом круге неба, чтобы изливать жизнь всему, что ты сотворил, – людям, четвероногим, птицам и всем родам червей, на земле, где они живут; они смотрят на тебя и, когда ты заходишь, – засыпают. Дай сыну твоему, любящему тебя, жизнь в правде, господину земли, Хун-Атену, да живет он в единении с тобою в вечности. Даруй дщери его, царевне Анхнес-Атен, живот в любви к отцу, да живет она всегда и вечно при нем… А как же я замуж? – перебила молитву наивным вопросом Анхнес-Атен.
   – Тебе рано еще, – засмеялась мать, – пускай выйдут прежде в жены старшие сестры.
   – Это долго, – надула губки дурочка.
   Гораздо серьезнее была молитва старшей сестры к заходившему в тот вечер солнцу:
   – Прекрасно захождение твое, о ты, солнечный диск жизни, владыка владык, царь миров! Когда ты соединяешься с небом в захождении твоем, то радуются смертные пред лицом твоим и воздают почести тому, кто сотворил их, и молятся пред тем, кто сделал их. Вся земля египетская и все народы повторяют имя твое при восхождении твоем, чтобы славословить восхождение твое. О ты, бог, который поистине есть бог живой, – ты находишься перед обоими глазами нашими. Ты еси тот, который создает то, чего не было никогда, который соделывает то, чего не было никогда, который соделывает все, что содержится в целом. И мы появились вследствие речения уст твоих [9 - Обе эти молитвы прочитаны на камнях Тель-эль-Амарна. – Д. М.].
   Так молилась Ми-Атен; в душе же ее вставал образ того, кого она так безжалостно обидела бичом по голому мужественному плечу.
   Впрочем, молитвы царевен были услышаны божеством: скоро Ми-Атен сделалась женою Саанехта, а маленькая Анхнес-Атен отдана была курчавому богатырю Анхнес-Амону.
   Ристалища на колесницах также послужили в пользу мужественным царевнам. Знаменитый египтолог Мариетт-бей на камнях Тель-эль-Амарна, среди развалин бывшей столицы фараона Ху-Атен, нашел изображение битвы египтян с соединенными силами азиатов, вероятно, финикиян и сирийцев. На этих камнях есть «изображение царя Хун-Атена на колеснице, сопровождаемого семью дочерями, также на колесницах, которые (то есть дочери фараона), как и отец, тоже сражаются и топчут азиатов».
   В битве – только семь царевен: вероятно, младшую не взяли в поход, и воображаю, как она ревела, несмотря на то что была уже замужем.
   Зато она должна была утешиться трофеями победы отца и сестер. В египетской коллекции города Лейдена имеется каменная плита с изображением следующей сцены: будущий фараон Хоремхиб, тогда еще царедворец Хун-Атена, как почетнейшее лицо при дворе, представляет царю пленных разных стран, которых ведут царские слуги; в числе этих пленных являются глупые лица негров, лукавые лица сирийцев и узкие лица мармаридов, жены которых ведут в подарок лошадей в поводу.
   Таковы были нигилистки времен фараонов.

XI
Жрец-гипнотизер

   В Булакском музее в Каире сохраняется великолепный саркофаг царицы Аахотеп, супруги фараона Камеса, последнего фараона XVII династии. Саркофаг этот открыт знаменитым египтологом Мариеттом-беем в погребальных склепах древних Фив.
   На крышке этого саркофага высечена фигура мумии, вся позолоченная. На лбу этой мумии изображен символический царский змей – уреус. Глазные веки мумии обтянуты червонным золотом, белки открытых глаз сделаны из горного кристалла, а зрачки – из черного стеклянного сплава. На груди и плечах мумии лежит изображение грудного убора, присвоенного царицам. Остальные части тела мумии прикрыты парою огромных крыльев. У ног саркофага – фигуры Изиды и другой богини, редко упоминаемой, – Нефтис. На саркофаге имеется иероглифическая надпись: «царица Аахотеп», то есть «служительница луны».
   Когда крышка саркофага была поднята, то там открылась необыкновенно богато украшенная мумия самой царицы, пребывавшая нетленною в течение тридцати шести веков. Сохранились нетленными ткани виссона, которыми обвито было тело царицы. Когда же развернули складки этих тканей, то там оказались драгоценные, великой исторической важности вещи, исполненные необыкновенно художественно, както: мечи, золотой топор, цепь с тремя большими золотыми пчелами и нагрудное украшение из золота. На лицевой стороне этого нагрудника изображен фараон Аамес, ее сын, первый фараон XVIII династии. Он изображен плывущим на священной лодке, а два божества возливают на него воду очищения. Краски этого изображения, по замечанию Мариетта-бея, не обыкновенная эмаль, а пластинки драгоценных камней, заключенные в золотые ободки. Камни эти – бирюза, лазоревый камень, сердолик и другие. Там же, при мумии, найдено зеркало (как же женщине, даже мумии, в гробу быть без зеркала!). Зеркало это, с украшениями в виде пальм, составляет еще неразрешенную загадку, так как диск зеркала сделан из какого-то сплава, имеющего относительный вес золота – но это не золото. Не разгадал ли бы этой загадки покойный Кузьма Прутков на своем пробирном камне?
   Наконец, когда бережно развернули складки тканей, которыми обмотана была сама мумия, то на шее ее оказалась золотая цепь со священным жуком, головной обруч в виде царского змея – уреуса, браслеты и другие украшения. В гробу же лежали две маленькие лодки из золота и серебра – это лодки Харона, который перевозил души умерших через «озеро смерти» в страну загробного мира – в Аменти. Надо заметить, что греки заимствовали Харона и его лодку, как и всю свою позднейшую мифологию, у египтян: греческий Орфей долго жил и учился у египетских жрецов, и из Египта же он вынес не миф, а истинный рассказ о своем нисхождении в ад через Ахерон и Флегетон, то есть через египетское «озеро», или «реку смерти» – в страну Аменти при помощи лодки Харона.
   Но не в этом главная суть рассказа. Я потому дал здесь подробное описание мумии царицы Аахотеп, что это – одна из не ограбленных хищниками мумий со всеми находившимися при ней в гробу драгоценными предметами.
   Суть же рассказа впереди.
   Фараон Камес женился на царевне Аахотеп, когда она находилась еще в очень нежном возрасте – была почти ребенок. Фараоны на это не смотрели, тем более что у юных египтянок зрелость, конечно относительная, наступала очень рано под горячими ласками бога Ра, то есть жгучего африканского солнца. Но, к великому огорчению фараона, юная супруга его долго не давала ему наследника престола: проходит год, два – Аахотеп все остается девочкой. Фараон скорбит, дуется на девочку. Девочка, как всякая дурочка, конечно, в слезы… К кому прибегнуть за помощью? Понятно, к богам, твердят жрецы: к верховному богу Горусу, к богу оплодотворения. Горус как рукой снимает бесплодие.
   Стала девочка ходить в храм молиться Горусу.
   Древность, как известно, высоко ставила «египетскую мудрость». И неудивительно: египетские ученые, преимущественно жрецы, постигли много тайн природы. Они в течение тысячелетий успели вырвать у ее скупости немало «такого, о чем не снилось и нашим мудрецам». Им хорошо была известна сила гипноза и соединенных с нею явлений. Жрецы были и спириты, может быть, поопытнее Алан Кардека и Николая Петровича Вагнера, хотя и не знали фотографии…
   Итак, Аахотеп стала ходить к Горусу. Она усердно молилась ему, много плакала… И милостивый бог сжалился над нею: он послал к юной царице своего служителя, верховного жреца Менту. Он вышел из святилища храма, держа в руке маленькое серебряное изображение Горуса.
   – Великий бог внял твоим молениям, дочь моя, царица Аахотеп, – сказал он. – Я вестник его воли. Опустись на это седалище.
   Жрец подвел ее к невысокому сиденью из красного дерева.
   – Усади свое тело поудобнее и прислони спину твою к «доске покоя», – продолжал он, сажая дурочку.
   Дурочка уселась. Она чувствовала благоговейный трепет – трепет боязливого и радостного ожидания. Она вся была во власти опытного гипнотизера.
   – Теперь смотри пристально на изображение бога, на самую блестящую часть его, – продолжал жрец. – На какой части изображения более всего отражается свет бога Ра? – спросил он.
   – На лбу бога, – тихо отвечала юная царица.
   – Смотри же именно на это место и думай, молись сосредоточенно о том, чего ты просишь у божества.
   Она повиновалась. Жрец стоял против нее, держа перед ее глазами серебряного Горуса. Кругом полная тишина… Проходит минута, другая, третья… Жрец сосредоточивает на гипнотизируемой всю силу своего внушения… Еще проходят минуты – пять, шесть… десять… Веки царицы тяжелеют… Лицо, скорее юное личико, мало-помалу теряет осмысленное выражение… Она засыпает…
   – Ты где? – тихо спрашивает жрец.
   Молчание… Он громко повторяет свой вопрос. Опять молчание…
   – Ты в области небесных видений, – говорит жрец внушительно, строго. – Отвечай: да?
   – Да, – слышится тихий шепот.
   – Повтори явственно: я, царица Аахотеп, в области небесных видений, – настаивает жрец.
   – Я… царица… в области… небесных видений…
   Лукавая, торжествующая улыбка скользнула по лицу жреца.
   – О, сила мудрости! – радостно прошептал он.
   Потом он наклонился к усыпленной девочке, бережно обвил правою рукою ее тоненькую, гибкую талию, осторожно приподнял с сиденья и, тихо прижимая к себе, медленно повел ее в святилище храма, за широкую завесу из финикийского виссона. Хорошенькая головка юной египтянки беспомощно склонилась к плечу жреца… Скоро завеса скрыла их… Снова показался верховный жрец, по-прежнему бережно ведя юную царицу. Глаза ее были закрыты – она продолжала спать. Менту снова бережно усадил ее на седалище, прислонив черную головку к «доске покоя». Потом он расправил складки ее одежды и отошел, любуясь миловидным личиком с детским выражением.
   – Дитя мое, царица Аахотеп, снизойди из области небесных видений в область видений земных, – проговорил он внушительно. – Проснись!
   Аахотеп открыла глаза. Сначала она, по-видимому, ничего не сознавала – где она, что с ней… Но потом взор ее прояснился, и она глубоко-глубоко вздохнула.
   – Это ты, святой отец? – тихо проговорила она. – Что со мной? Где я была?
   – В области небесных видений, дочь моя, – отвечал жрец с лаской в голосе.
   – Да, да, святой отец, – радостно проговорила дурочка.
   – Да, да, дитя мое… Это осенило тебя божество… А теперь, дочь моя, возвращайся во дворец твой, к супругу-фараону – да живет он вечно!.. Обопрись на мою руку – я провожу тебя из храма.
   Аахотеп покорно повиновалась. Жрец провел ее до внутреннего двора храма, где у пилонов ее ожидали рабы и рабыни с богатыми придворными носилками и опахалами.
   Когда носилки с юной царицей двинулись, жрец воротился в храм. На упитанном лице его играла чуть заметная лукавая улыбка…
   Прошло девять месяцев. Фараону Камесу боги послали великую радость: у него родился сын, наследник престола Верхнего и Нижнего Египта. Царские гонцы разнесли радостную весть по всей стране – от стовратных Фив до «Великих зеленых вод» на север и далеко-далеко за «тропик Рака» – к югу.
   На восьмой день после появления на свет фараонова первенца из дворца выступила торжественная процессия. Это несли высоконоворожденного в храм Амона для обрезания. Процессия двигалась около двух роскошных балдахинов, следовавших рядом. Под одним балдахином восседал на золотом троне сам фараон Камес, над которым эрисы махали опахалами из страусовых перьев, навевая прохладу на лицо счастливого отца и повелителя. Под другим, меньшим балдахином стояла золотая колыбель, а в ней покоился высоконоворожденный младенец, над которым «высокая кормилица» тоже помахивала опахалом, а другими двенадцатью опахалами помахивали «высокие госпожи женской палаты фараона», то есть статс-дамы царицы Аахотеп, которая на церемонии обрезания не присутствовала.
   Тысячи народа следовали за процессией с горячим любопытством и возбуждением, но сдержанно и безмолвно, так как везде виднелись в воздухе внушительные бичи мацаев – полицейских, готовые поразить всякого нарушителя тишины.
   Едва процессия вступила за пилоны храма, как ее встретила процессия жрецов с Аписом во главе.
   Носилки тотчас же были поставлены на землю – носилки новорожденного впереди. Верховный жрец Менту, уже знакомый нам жрец-гипнотизер, первый подошел к колыбели младенца. Радостная улыбка осветила его красивые, упитанные черты. В руке он держал священный нож обрезания. За жрецом потянулась и морда рогатого бога. Вымуштрованный голодом и частыми репетициями, Апис знал очень хорошо, что в колыбели высоконоворожденного лежит сноп свежей, сочной пшеницы, – а ему только этого и надо. Бык, обнюхав младенца, приподнял своей мордой покров, прикрывавший пшеницу, и тотчас же принялся жадно жевать ее…
   – Великий бог благословил царственное семя, – послышался благоговейный шепот «высоких госпож женской палаты».
   Но бык, жадно жуя, неловко задел мордой ребенка. Тот проснулся и заревел благим матом…
   – Боги этим криком возвещают свою волю, – торжественно сказал верховный жрец. – Голос великого младенца, когда он возмужает и воссядет на престол фараонов, с трепетом услышит вся вселенная.
   Будущему фараону дано было имя Аамеса, что значит «чадо луны».

XII
Египетский Шарко

   Это было при фараоне Рамзесе XII, предпоследнем фараоне XX династии.
   К востоку от Египта, в далекой Азии, существовало царство Бахатана. Известные египтологи, виконт де Руже и Бругш-бей, полагали, что это была Экбатана, столица Мидии. Но это – только ученая гипотеза. Как бы то ни было, но мой рассказ заключается в следующем.
   У царя Бахатаны заболела любимая дочь, молоденькая царевна, по имени Бинт-Реш. Болезнь ее была, по-видимому, нервная. Значит, не один XIX век страдает нервами – и при Рамзесах такое бывало. Но пусть лучше сами камни говорят об этом. Их рассказ такой наивно трогательный и записан он на каменной стеле по повелению Рамзеса XII более чем три тысячи лет до наших дней.
   «Когда фараон находился в земле рек Нахараин (Месопотамия), – говорит этот камень, – тогда пришли цари всех народов в смирении и дружбе к особе фараона. Из отдаленнейших концов земель их приносили они в дань золото, серебро, голубые и зеленые камни, и всякого рода благовонные деревья святой земли находились на плечах их, и всякий торопился сделать это ранее своего соседа.
   Тогда приказал царь земли Бахатаны принести дары свои и во главе их поставил свою старшую дочь, чтобы почтить фараона и испросить его дружбу.
   И женщина была красотою своею милее фараону, чем все другие вещи. Тогда вписано было ее царское имя, как жены царя – Нофрура.
   Когда фараон прибыл в Египет, то ей учинено было все то, что обычно делают для царицы. И случилось то в год 15-й, в месяц паини, в 22-й день.
   Тогда находился фараон в Фивах крепких, в царе городов, чтобы благодарить отца своего, Амона-Ра, господина Фив, в прекрасный его праздник Апи юга, в седалище его наслаждения от начала. И пришли тогда доложить фараону:
   – Пришел посол царя Бахатаны с подарками царице.
   И привели его пред фараона вместе с дарами. Он говорил в честь фараона:
   – Будь приветствован, солнце народов! Пусть мы живем при тебе!
   Тогда говорил он, упав ниц пред фараоном, и повторил речь фараону:
   – Я пришел к тебе, великому господину, ради девицы Бинт-Реш, младшей сестры царицы Нофрура. Страдание вошло в ее тело. Да пошлет твое величество человека, знающего вещи, чтобы он посмотрел ее.
   Тогда сказал фараон:
   – Да будут приведены ко мне ученые из помещения священной науки (египетская академия, где заседали «бессмертные» мужи!) и знающие внутренние тайны.
   И привели их немедленно к нему. Говорит фараон после некоторого времени:
   – Вы призваны для того, чтобы выслушать эти слова. Итак, приведите ко мне мужа из среды вас, мудрого разумом и пальцами искусного в писании.
   Когда пришел царский писец Тутемхиб пред фараона, приказал ему фараон, чтобы он отправился с прибывшим послом в Бахатану.
   Когда знающий достиг города земли Бахатаны, в котором пребывала Бинт-Реш в положении, в котором находятся одержимые духом, тогда нашел он себя бессильным бороться с ним (то есть с духом).
   Увы! «Мудрый разумом и пальцами искусный в писании» осрамился!
   «И снова, – продолжают говорить камни, – послал царь к фараону, так говоря:
   – Великий господин и властитель! Да повелит твое величество, да послан будет бог Хонзу действующий, фиванский, к младшей сестре царицы».
   Это и есть египетский Шарко – «бог Хонзу действующий». Вероятно, когда тот ученый муж, «мудрый разумом и пальцами искусный в писании», увидел, что не в силах тягаться с духом, он и сказал царю Бахатаны: «А вы попросите прислать к больной царевне Хонзу действующего… Это такой у нас дока, что против него ни один дух не устоит…» Кто этот «Хонзу действующий» – мы сейчас узнаем… Ах, седая древность! Как много в ней неразгаданного!..
   «И посол оставался при фараоне до года 26-го, – продолжают камни. – В месяце пахонс того же года, во время праздника Амона, пребывал фараон в Фивах, и стоял фараон пред богом Хонзу фиванским, добрым и дружелюбным (этого Хонзу – «доброго и дружелюбного» – надо отличать от «Хонзу действующего» – в этом вся и штука…), говоря ему так:
   – О ты, добрый господин! Я опять нахожусь пред тобою, ради дочери царя Бахатаны.
   И пошел оттуда бог Хонзу фиванский, добрый и дружелюбный, к Хонзу действующему, великому богу, прогоняющему вред. Тогда говорил фараон в присутствии Хонзу фиванского, доброго и дружелюбного:
   – Ты, добрый господин, не поручишь ли ты Хонзу действующему, великому богу, прогонителю вреда, чтобы он отправился в Бахатану?
   На это последовало одобрительное согласие. Тогда говорил фараон:
   – Отпусти с ним твой талисман. Я велю отвезти его святость в Бахатану, чтобы избавить дочь царя Бахатаны.
   На это последовало весьма одобрительное согласие Хонзу фиванского, доброго и дружелюбного. Тогда дал он талисман Хонзу действующему фиванскому, до четырех раз (?)».
   Понимаете эту ловкую проделку жрецов? Бог Хонзу, «добрый и доброжелательный», – это молодой сын бога Амона и богини Мут, особенно чтимый Рамзесом XII, который и соорудил ему храм в Фивах и приносил богатые дары. А бог Хонзу «действующий» – это докажрец, египетский Шарко, которого теперь командируют к больной, нервной барышне. Его для этого снабжают и «талисманом», по всей вероятности, золотым кобчиком.
   Камни говорят далее:
   «И приказал фараон принять на большой корабль Хонзу действующего фиванского. Пять барок и многие повозки и лошади находились направо и налево.
   И достиг этот бог до города земли Бахатана в продолжение времени одного года и пяти месяцев».
   Каково было путешествовать при фараонах!.. Год и пять месяцев!.. А больная барышня жди…
   «Тогда пошли царь Бахатаны и народ его и князья его навстречу Хонзу действующему, – читаем дальше. – И царь бросился на живот свой, говоря так:
   – Прииди к нам, будь к нам дружелюбен, согласно желанию царя Верхнего и Нижнего Египта, Миамун-Рамессу.
   Тогда пошел тот бог в то место, где пребывала Бинт-Реш. Тогда заставил он талисман действовать на дочь царя Бахатана. Она выздоровела на месте (то есть немедленно).
   Тогда сказал тот дух, который в ней был действующим фиванским:
   – Добро пожаловать как друг, ты, великий бог, прогонятель вреда. Твой город Бахатана, жители его – рабы твои, я – твой раб. Я возвращусь туда, откуда я пришел, чтобы удовлетворить сердце твое в отношении того намерения, которое привело тебя сюда. Да прикажет твое святейшество, чтобы отпразднован был праздничный день в моем сообществе и в сообществе царя Бахатаны.
   Тогда соизволил одобрительно на это бог своему пророку ответить, говоря:
   – Да соорудит царь Бахатаны великое жертвоприношение этому духу! Когда это совершится, тогда соединится Хонзу действующий фиванский с этим духом.
   И стоял тут царь Бахатаны с народом своим и был в страхе весьма».
   Каково дурачили царей разные Хонзу и духи!
   «Тогда соорудил он (царь Бахатаны) великое жертвоприношение для Хонзу действующего фиванского, и для этого духа. И праздновал царь Бахатана праздничный день им. Тогда отошел оттуда великий дух туда, куда ему желательно было, как то повелел Хонзу действующий, фиванский.
   И радовался безмерно царь Бахатана вместе со всеми мужами, жившими в Бахатане. Тогда взвесил он в своем сердце, говоря с собой так:
   – Не может ли соделаться, чтобы этот бог остался в городе земли Бахатаны? Я не отпущу его идти в Египет.
   И пребывал этот бог три года и девять месяцев в Бахатане.
   И покоился царь Бахатаны на ложе своем, и видел он, как бог этот выступил из своего священного шкафа и как он, под видом золотого кобчика, полетел по небу по направлению к Египту.
   И когда он проснулся, он был расслаблен. Тогда говорил он пророку Хонзу действующему фиванскому:
   – Этот бог повременил у нас. Да пойдет он ныне в Египет. Колесница его да возвращается в Египет.
   И приказал царь Бахатаны везти бога в Египет и дал ему многие подарки (конечно! Гонорар господину Шарко) – всяких хороших вещей, – и они прибыли благополучно в Фивы.
   Тогда пошел Хонзу действующий фиванский, в храм Хонзу фиванского, доброго и дружелюбного, и положил подарки, которые поднес ему царь Бахатаны, – всяких хороших вещей – пред Хонзу фиванским, добрым и дружелюбным: ничего из них не удержал он для своего дома (еще бы! После подуванили все между собой – и «мудрый разумом и пальцами искусный в писании», и «Хонзу действующий», и «ученые из помещения священной науки и знающие внутренние тайны»…).
   И возвратился Хонзу действующий благополучно в дом свой в год 33-й, в месяц мехир, в 13-й день царя Миамуна-Рамессу. Таковое случилось с ним, жизнь дающим, сегодня и в вечность».
   Здесь кончается это в высшей степени интересное сказание, начертанное на камне в храме бога Хонзу в Фивах.
   Но история египетского Шарко не кончается этим. Излечив царевну Бинт-Реш, изгнав из нее духа истерики, он силою внушения, вселил в юную девицу другого духа: барышня страстно влюбилась в своего исцелителя – в Хонзу действующего. Когда он оставил город Бахатана, бедная Бинт-Реш затосковала. Хонзу действующий постоянно являлся ей во сне, звал ее к себе. Отец ее видел, что любимица его страдает, сохнет. По некоторым намекам дочери он догадался, что в нее вселился дух Хонзу «действующего», и для спасения любимицы решил отправить ее с блестящею свитой к старшей своей дочери, к супруге фараона Рамзеса XII, в Фивы.
   При свидании с сестрой Бинт-Реш поведала ей свою сердечную тайну.
   – Он отнял дыхание у ноздрей моих, – плакалась влюбленная на груди старшей сестры. – Он унес с собою свет очей моих… Он взял мой сон и вместо него дал стенания груди моей.
   А как известно, что все женщины – врожденные свахи, а египтянки и бахатанки были также женщины, то царица Нофрура быстро скрутила такого сердцееда, как Хонзу действующий, тем более что, хотя он принадлежал к высшему сословию жрецов, однако ему очень лестно было породниться с фараоном и с царем Бахатаны, взяв за себя хорошенькую, хотя и нервную барышню. С замужеством же нервность ее прошла окончательно, и она скоро подарила Хонзу действующему маленького, пузатенького Хонзу кричащего.

XIII
Жрец-сатирик

   Наш бессмертный сатирик, М.Е. Салтыков– Щедрин, ввел в нашу историю бессмертные типы «господ ташкентцев». Выводя их на свет божий, автор «ташкентцев» говорит: «Нравы создают Ташкент на всяком месте; бывают в жизни обществ минуты, когда Ташкент насильно стучится в каждую дверь и становится на неизбежную очередь для всякого существования. Это в особенности чувствуется в эпохи, которые условно называют переходными…»
   И в истории Египта были свои «ташкентцы». Был в Египте и сатирик, который вывел их на свет божий, пригвоздив к плитам говорящих камней или к свиткам папирусов. Сатирик этот был ученыйжрец и жил во время страшного завоевателя, фараона Рамзеса II Сезостриса, кровавые победы которого над народами Африки и Азии породили в египетском обществе, в особенности же среди богатой молодежи (из сословия не только «гаков» – князей, но и из жреческих каст и ученых) страсть к военным отличиям и наградам. В истории Египта это было также переходное время, и оно-то создало «египетский Ташкент» и египетских «господ ташкентцев». Дети жрецов и ученых, бросая свитки папирусов и учебные книги, к которым принадлежали и говорящие камни, поголовно лезли в могары, в витязи, попросту – в офицеры в современном смысле. Все стремилось на военную службу.
   Против этой-то эпидемической военщины и выступил со своей беспощадной сатирой «мудрый разумом и пальцами искусный в писании» жрец Бокен-Хонзу. Под руководством этого мудреца находился один юный, из богатой семьи, если можно так выразиться, студент, юноша даровитый, но отчасти фатишка, то, что мы теперь называем «студент-белоподкладочник». Этот юноша и задумал вступить в ряды победоносных войск Рамзеса Сезостриса.
   И вот Бокен-Хонзу, жалея юношу и ему подобных, рисует перед ним беспощадную картину сначала пехотного офицера-могара, а потом – кавалериста.
   «Вот судьба пехотного могара, – прочли египтологи на известковых плитах в Курна, около Фив, и в знаменитых папирусах Anastasi, – его приводят в казарму… На пояснице и на голове его образуются гноящиеся язвы… Его бьют… Он идет в Сирию или делает экспедицию в страны более отдаленные… Хлеб его и вода его – на плече его, как ноша на осле. Спина его сломана. Он пьет тухлую воду и возвращается, чтобы стать на стражу. Ожидает ли он неприятеля, он уподобляется дрожащему гусю. Возвращается ли он в Египет, он подобен палке, изъеденной червями. Болен ли он, слег ли он – его увозят на осле; одежду его похищают воры, слуги его убегают…»
   Не правда ли, картина жестокая… Офицер – весь в язвах: хороша гигиена и санитарная часть в войске Рамзеса!.. Офицера бьют… Как вьючное животное, он несет на себе и хлеб и воду – это египетские ранцы, от которых у храброго офицера «спина сломана»… Храброго? Нет, он похож на «дрожащего гуся», а возвращается в Египет похожим на «палку, изъеденную червями». Хорош офицер! Где уж тут покорять сердца пучеглазых египтянок, разных Аид и Хатазу «с розами на ланитах»!..
   Но, может быть, кавалерийским офицерам лучше? Ничуть не бывало.
   «Дай мне сказать тебе о тяжелых обязанностях могара на колеснице, – говорит Бокен-Хонзу голосом камней. – Когда его отец и его мать поместят его в школу, то из пяти рабов, имеющихся у него, он должен отдать двоих… Когда он кончил выправку, он идет выбирать себе упряжь в конюшнях в присутствии его величества. Когда он выбрал хороших кобыл, он радуется и скачет в свой город (показаться барышням). Не зная, что с ним случится, он завещает все свое имущество отцу и матери, потом увозит колесницу, которой дышло весом в три утен (не знаю, что за вес), между тем как колесница весит пять утен… Когда он хочет пуститься вскачь на колеснице своей, он принужден сойти и тащить ее (?!). Он поднимает ее, падает на пресмыкающееся, бросается в кусты, ноги его подвергаются укушению пресмыкающегося; пята его прокушена насквозь (?). Когда являются инспектировать его вещи, наступает верх его несчастья: его кладут на землю и дают ему сто ударов…»
   Это уж чересчур! Офицера секут до ста ударов!.. А каково же было положение рядовых, простых воинов?..
   Но это пока еще не сатира. Это только обратная сторона медали, на которой отчеканена картина военной жизни Египта во время Рамзеса Сезостриса. Этой картиной Бокен-Хонзу предостерегал своего ученика от погони за воинскими лаврами. Но ничто не помогало. Египетский Митрофанушка стоял на своем.
   – Не хочу учиться, хочу на войне отличиться, – твердил он.
   И вот он в войске Рамзеса. С невероятными усилиями войско достигает знаменитой крепости Кадеш, на реке Оронте. Следуют битвы, картинно описанные придворным поэтом фараона, Пентауром, в героической поэме, начертанной на стенах храма Амона. С полей битвы вести доходят и до Бокен-Хонзу, который узнает, что в битве на берегу Оронты кавалерия («колесничные») Рамзеса струсила и фараон чуть не попался в плен, хотя в поэме Пентаура он, Рамзес Сезострис, бессовестнейшим образом хвастается, говоря от своего имени:
   «И ускорил я бег коней своих и бросился в середину враждебных полчищ, совершенно один – никого не было при мне. И, совершив это, я оглянулся и увидел, что окружен 2500 парами коней в колесницах, и путь мне прегражден лучшими витязями царя презренных хита (хеттеи) и всеми многочисленными народами, бывшими с ним… И стояли по три мужа на каждой парной колеснице, и все соединялись вместе… И ни один из моих князей, ни один из моих начальствующих над колесницами, ни один из моих военачальников, ни один из моих могар не был тут. Оставили меня мои воины и мои колесницы – никого не было из них тут, чтобы принять участие в бою… Но я сделался подобным богу Монту. Я бросал стрелы правою и сражался левою. Я был как Ваал пред лицом их. Я был в середине их, и они были разбиты вдребезги перед конями моими. Ни один не подвинул руки своей, чтобы сразиться; мужество их упало в груди их; члены их ослабели – не могли они метать стрелы, не нашли они в себе храбрости поднять копье! Я заставил их упасть в воду, как падают в нее крокодилы. Они упали на лица свои один за другим. Я убивал их по произволению, так что ни один из них не оглянулся, никто не обернулся. Каждый, кто падал, не поднимался более: укоротилось дыхание ноздрей их…»
   Каков храбрец!
   Об этом эпизоде войны и о многих других вести доходили до Бокен-Хонзу – и вот начал хлестать бич его сатиры по спине воинственного ученика, злополучного «могарика» по имени Хираму. Я привожу только отрывки в форме послания к этому Хираму.
   «Поясни мне вкус быть могаром, – пишет Бокен-Хонзу. – Пусть наполнится ухо твое тем, что я буду говорить тебе. – Вас побили презренные хита. Колесница твоя лежит перед тобою. Сила твоя истощилась к вечеру. Все члены твои размолоты, кости твои разбиты… Ты засыпаешь – сладок сон. Для вора в эту несчастную ночь настало удобное время. Ты один. Ночь так темна, что ты думаешь – в темноте брат брата не узнает. Приходит вор – твоя одежда украдена. Лошади твои бьются от испуга. Твой лошадиный прислужник просыпается, замечает, что случилось, забирает остальное и уходит к злодеям».
   В другом месте, описывая трудности похода по горам Сирии, сатирик-жрец говорит Хираму:
   «Виси над бездной, на скользкой высоте, при глубине под тобою двух тысяч локтей обрыва, полного обломков скал и мелких камней. Ты подвигаешься вперед зигзагами; ты несешь лук, ты берешь в левую руку железо (меч). Враги, старцы, видят, – если глаза их хороши, – как ты в изнеможении опираешься на руку свою. “Пропал, – говорят они, – верблюд-могар…” Враги сидят, спрятавшись в ущелье. Носы их касаются подошв их. Со взглядом свирепым, лишенные всякой кротости, они не станут играть с тобой… Ты один. Нет сильного при тебе. Ты не знаешь дороги. Волосы на голове твоей подымаются дыбом и стоят торчком. Душа твоя – на ладони твоей (то есть в пятках). Тропа полна обломков скал и камней. Вблизи нет обхода. Путь оброс терном, и репейником, и волчцом, и колючими растениями. С одной стороны у тебя пропасть, а с другой – гора и отвесная стена скалы. А ты должен тут следовать. Колесница, на которой ты стоишь, подскакивает. Ты заботишься о сохранении твоих лошадей. Если колесница упадет в пропасть, то и ты с нею. Снимаются твои тяжи и сваливаются. Ты спутываешь железами лошадей, потому что сломалось дышло на тропе узкого прохода. Бросается и ось. Мужество твое испаряется. Ты начинаешь бежать рысцой. Небо знойно; ты томишься жаждой, – а враги за тобой. Тобою овладевает дрожание… Нет тебе покоя…» И сатирик восклицает: «Поясни мне вкус – быть могаром!»
   Но вот после всех ужасов злополучный выбрался из горных дебрей, с трудом спас свою голову и, ободранный, больной, с одним только поясом (а в поясе зашито все его богатство – золото), достиг, наконец, города Иопы (ныне Яффа). Здесь он снова экипировался, привел в порядок колесницу и упряжь. Но молодца ждут новые приключения – и комические и трагические.
   Иопа и при Рамзесе отличалась своими садами. И теперь она вся в апельсинных и финиковых рощах, огороженных стенами колючих гигантских кактусов, сквозь которые пробираются только юркие ящерицы. Финики соблазняют египетского кавалергарда, и он хочет стянуть несколько зрелых гроздьев. Но сад стережет хорошенькая хита (филистимлянка)… Впрочем, пусть говорит за себя сатирик-жрец:
   «Ты проделываешь отверстие в изгороди, чтобы достать плодов. Ты раскрываешь отверстие рта твоего, чтобы есть. Ты находишь, что девушка, которая сторожит сад, красива. Но тебя увидели (попался кавалер!)… Тебя допрашивают… Твой пояс сослуживает тебе службу: ты отдаешь его, как цену за дрянные лоскутики».
   Увы, кавалер обобран почти до нитки. Но у него остаются еще доспехи и колесница. Однако и это скоро исчезает.
   «Ночью ты спишь, прикрывшись куском меха, – продолжает сатирик. – Ты спишь крепко, так как ты устал. Вор берет твой лук и меч, лежащие близ тебя. Колчан твой с ремнями и доспехи твои в темноте изрезаны. Двухконная упряжь твоя уходит. Твой конюх направляет ее по скользкому пути, подымающемуся в гору. Он разбивает в куски твою колесницу, следуя по твоим стопам. Он находит твои принадлежности (?), которые упали на землю и зарылись в песке. Он делается пустым местом (то есть слуга улепетывает: вместо слуги – пустое место)…»
   Я не могу передать содержания всей сатиры, всех ядовитых стрел, которыми осыпается злополучный египетский воин… Злой жрец торжествует: его непослушный питомец, мечтавший о военных лаврах, возвращается в Фивы, изображая собою «палку, изъеденную червями»… Один глаз у него выбит стрелой, нога сломана… правая рука ампутирована…
   «Не говори, – обращается к нему злорадный жрец, – что я соделал имя твое вонючим перед всеми другими людьми…»
   «Вонючее имя» – какое сильное выражение! Только в литературе камней мы и встречаем его.
   Но этим не кончились злоключения бедного воина.
   Отправляясь в поход с Рамзесом, он оставил в Фивах любимую девушку, которая также любила его и умоляла не покидать ее.
   Теперь, увидев его калекой, смуглолицая Шатау отшатнулась от своего жениха.
   – Что с тобой, лотос души моей? – изумился Хираму. – Ты видишь перед собою могара… На шее моей золотой дар его святейшества, фараона Рамессу-Миамуна – да живет он вечно!
   – Нет, это не ты, – печально сказала Шатау, – моего Хираму нет больше.
   И девушка заплакала.
   – Но я все тот же, лотос души моей! – твердил Хираму.
   – Нет… не тот… Ты был для меня все, теперь – ничто… Твои глаза – то были окна в небо… Ты одно окно разбил… Твои руки – это был пояс… Его перерезали… Твои ноги были пилоны храма бога Горуса… Теперь пилоны храма разрушены.
   Изза слез юная египтянка больше не могла говорить.

XIV
Дарий Гистасп и Лессепс

   Кто не знает, какой великий памятник воздвиг себе еще при жизни недавно скончавшийся величайший из сынов Франции – Лессепс! Это памятник, подобного которому не воздвигал себе ни один из смертных, ни потомки ни одного смертного не воздвигали ему ничего подобного, – одним словом, памятник, перед которым все памятники мира – я разумею рукотворные, – начиная от нетленных пирамид фараонов Хеопса, Хефрена и Микерина и кончая монументами, мавзолеями, храмами и статуями всего земного шара – ничтожные и бесполезные безделушки.
   Я говорю о Суэцком канале, об этом до дерзости гениальном сооружении, соединившем воды самим мирозданием разделенных океанов, сократившем морские пути на тысячи и десятки тысяч верст и сберегающем ежегодно миллионы и миллиарды в общей экономии труда и благосостояния всего человечества.
   Между тем египетские камни говорят, что гениальное предприятие Лессепса было задумано и до половины приведено в исполнение за 2400 лет до наших дней – и кем же? – варваром-завоевателем, деспотическим владыкою всего Востока – персидским царем Дарием Гистаспом, царствовавшим не только в своей наследственной Персии и Ассирии, но и в завоеванном его предшественником, царем Камбизом, Египте.
   Во второй четверти нынешнего столетия вблизи остатков древнего полузасыпанного канала, идущего от Суэца к северу, к устьям Нила, найдена была сильно попорченная статуя Дария, а около нее – стелы, или памятные камни, покрытые египетскими иероглифами и гвоздеобразными надписями на языках древнеперсидском, или арийском, на ассирийском, или семитическо-вавилонском, и на языке мидо-скифском. Надписи эти были прочитаны известным ученым ассириологом И. Опертом, и опубликованы в его сочинении «Sur les rapports de l’Egypte et de l’Assyrie».
   Вот что говорят камни о великом предприятии царя Дария:
   «Велик бог Аурамазда (Ормузд), который сотворил это небо, который сотворил эту землю, который сотворил человека, который даровал человеку волю, который поставил царем Дария, который передал Дарию это великое, могущественное царство. Я есмь Дарий, царь царей, царь многоязычных стран, царь сей великой земли, вдали и вблизи, сын Гистаспа, Ахеменид.
   Глаголет Дарий царь: Аз есмь перс. Посредством Персии завоевал я Мудрайе (Египет). Я приказал рыть сей канал от реки, именующейся Пирафа (Нил), текущей в Египте, до того моря, которое простирается от Персии (Чермное). После сего был оный канал выкопан, как я о том дал повеление…»
   Но… случилось нечто неожиданное… Камни глухо говорят, почему случилось это нечто неожиданное…
   Камни говорят от лица самого Дария:
   «И я сказал: Идите! От Вира (Гелиополис, недалеко от правого рукава Нила) и до берега моря (Чермного) разрушьте половину канала. Такова была моя воля!»
   Твоя ли, однако, голубчик Дарий? То прежде была воля – непременно рыть канал, а тут вдруг та же воля – разрушить его! Это что-то непоследовательно даже и для азиата-деспота. Подданные царя царей могли подумать: «Или царь царей был глуп, когда давал повеление – рыть канал до моря и от моря, или вдруг поглупел и дал новое повеление – разрушить почти оконченный канал».
   Что же случилось с царем царей? А то случилось, что его одурачила женщина, почти ребенок, волоокая Сати, дочка Уцагоренпириса, верховного жреца богини Нит в городе Саисе.
   Кто бывал в Риме, в музее Ватикана, тот, быть может, заметил в египетском отделе этого музея странную статую египтянина, обхватывающего руками небольшой храм, внутри которого покоится мумия Озириса. Меня, по крайней мере, очень заинтересовала эта статуя в первую мою бытность в Риме, после посещения Египта и Булакского под Каиром музея, где я насмотрелся на разные чудеса египетской седой древности. Статуя эта и есть изображение верховного жреца Уцагоренпириса, папаши той хитрой девчонки, которая, как говорят хохлы, «пошила в дурни» всемирного владыку, Дария I, и сделала то, что сооружение Суэцкого канала отложено было на 2400 лет и совершено уже было не Дарием, а французом Лессепсом.
   Статуя Уцагоренпириса снабжена пространной иероглифической эпитафией от лица самого жреца.
   «И дал мне приказание царь Нтхариуш (Дарий) – да живет он вечно! – говорит камень устами Уцагоренпириса, – дабы я шел в Египет – ибо он находился тогда в стране Елам (в Персии) – и поставил там необходимое число храмовых писцов и восстановил к жизни вновь то, что пришло в упадок. Меня провожали чужеземцы из страны в страну и благополучно доставили меня в Египет. И я сделал так, как царь Нтхариуш повелел мне. Я набрал писцов из всех школ, из семейств египтян, к великому огорчению бездетных (ясно, что египтяне любили просвещение, и из свидетельства многих камней видно, не в обиду будет сказано почтенному кн. Мещерскому, что там, в Египте, и «кухаркины сыновья» через свою ученость достигали высших степеней в государстве, чем иные из сыновей «ха» и «сет», то есть княжеских детей), и передал их мудрому учителю всяких знаний, дабы они исправляли все свои работы. И приказал царь давать им все хорошее ради их усердия и отличия в писании и во всяких мудростях».
   Тут-то судьба и натолкнула Уцагоренпириса на одного «сына египетской кухарки», который мог бы предвосхитить у Лессепса его славу, если бы не… оная девчонка… Но об этом после…
   В конце своей эпитафии Уцагоренпирис восклицает:
   «О Озирис! Ты вечный! Начальник всех врачей, Уцагоренпирис, рукою своею обнимает тебя, чтобы охранять твой образ. Сделай ему всякое добро, как делал таковое он, охранитель твоего храма навеки, и прославь его имя навечно!»
   И великий Озирис исполнил его просьбу: имя Уцагоренпириса пережило бесконечный бег десятков столетий, а статую его доселе созерцают люди в музее Ватикана.
   Так, у этого-то Уцагоренпириса была хорошенькая волоокая дочурка Сати, которая вместе с матерью и другими сестренками жила в Саисе при храме богини Нит. При этом же храме находилась школа, в которой преподавал всякую египетскую премудрость тот «сын египетской кухарки», о котором я упомянул выше, по имени Гапира: это и был «мудрый учитель всех знаний». Но на беду, и у мудрецов бывает сердце, а глаза их не всегда созерцают лик богини знаний, а иногда заглядываются и на хорошенькие личики смертных девчонок… И – увы! – Гапире приглянулась прелестная рожица Сати, любимейшей дочурки верховного жреца богини Нит. Я говорю «увы!» потому, что, на беду, и юная Сати заглядывалась на черномазого эфиопа – «мудрого учителя всех знаний»… Но истинная беда еще впереди…
   Вот она!
   Великий Дарий, объезжая свои египетские владения в сопровождении Уцагоренпириса, прибыл из Мемфиса в Саис, где и посетил храм богини Нит. Там его торжественно встретили жрецы, а юная дочка верховного жреца, прелестная служительница богини, девственная Сати, поднесла царю цветок лотоса. Красота девочки так поразила азиатского деспота, что он тут же, в храме, торжественно возложил на ее смуглую шейку драгоценное ожерелье из редчайших камней Индии и назвал ее царицею цариц, то есть верховною супругою царя царей. Хотя сам Уцагоренпирис происходил от одного из знатнейших колен фараонов, однако иметь зятем повелителя почти всего тогдашнего мира было очень выгодно, и он сразу решил, что с помощью своей «маленькой газели» он будет держать в руках великого деспота. И «маленькая газель» должна была покориться своей участи, хотя юное сердчишко ее всецело принадлежало уже «мудрому учителю всяких знаний», черномазому Гапире.
   Но девочка скоро была утешена: ее царственный супруг и повелитель, отъезжая из Египта, брал с собою ее отца как ближайшего своего советника и врача, а с ним вместе несколько «искусных пальцами в писании», а равно «мудрых направителей вод» и строителей. Во главе всех этих мудрецов и стоял тот черномазый красавец, по которому изнывало маленькое невинное сердчишко царственной девочки, женская зрелость которой давно опередила ее годы и почти детскую наружность. Значит, она не разлучалась с предметом своих тайных желаний: она будет видеть его в своем новом далеком отечестве, и… «там все, все это будет»…
   Торжественно было обратное шествие Дария в свою далекую столицу – в Сузу. Кроме своей почетной свиты его сопровождала внушительная свита из знатных и ученых египтян. В продолжение многомесячного путешествия азиатский владыка часто советовался о теснейшем соединении интересов подданных его почти всемирной державы и в особенности о сближении интересов Персии и Египта. И тут-то в даровитую голову азиата запала гениальная мысль о соединении вод двух океанов.
   – Пусть воды и моря Ахеменидов сольются водами и морями фараонов, подобно тому, как кровь моего сердца соединилась с кровью сердца всего Египта, – порешил повелитель мира.
   И тут-то положено было соединить широким многоводным каналом красные воды моря Секот (Чермное море) с водами Уат-Ур (Средиземное море). В начальники инженерных работ предположено было поставить даровитого техника и зодчего Тапира, тайную страсть маленькой царицы цариц; но прежде этот египетский Лессепс и Эйфель должен был соорудить в Сузе увеселительный дворец для этой маленькой царицы цариц…
   Тут-то в сердце влюбленных и запала лучезарная надежда, даже уверенность, что «там все, все это будет»… У маленькой плутовки даже набат забило африканское сердце, и головка закружилась от предвкушаемого, безумного счастья…
   Но вот они и в Сузе.
   Увеселительный дворец для юной повелительницы сердца Дария под руководством даровитого Гапира сооружен баснословно скоро и с баснословной восточной роскошью, но и с некоторой строительной тайной, о которой знал один только Гапира, а мастер, посвященный в эту тайну, по окончании постройки исчез бесследно…
   Юная царица в своем новом дворце. Ее царственный супруг на охоте на тигров. Он обещал привезти своей маленькой царице – «солнцу очей своих» – маленького тигренка… Она так хотела иметь ручного тигра…
   Ночь. Юная царица, отпустив всех рабынь, осталась одна в своей роскошной опочивальне… Она на ложе… Она думает о нем, о том, как он в первый раз ласкал ее в Саисе, в полумраке колонн храма богини Нит… Она только тогда узнала, что такое ласки мужчины…
   Вдруг она видит, что резное украшение стены против ее ложа бесшумно раздвигается – и он является перед нею во всей своей мужественной смуглой красоте… Она в его объятиях…
   Но недолго наслаждались влюбленные своим блаженством. Так как дворец юной царицы был блистательно окончен и «учинил светлым очам царицы цариц и царю царей блистание радостей», то через несколько недель «мудрый зодчий дворца», осыпанный царскими милостями, должен был отправиться к западному рогу моря Секот для приведения в исполнение великих начертаний Дария о соединении каналом вод двух океанов.
   Для этой титанической работы согнаны были со всего Египта, а равно из Нубии и Эфиопии несметные полчища землекопов, каменотесов, плотников и иного рабочего люда. И работа закипела по мановению энергичного строителя, который скорейшее прорытие канала связывал с вопросом о своем личном счастье: чем дольше будет продолжаться эта титаническая работа, тем дольше не попасть ему в Сузу и не видать той, которая стала для него дороже самой жизни.

   Но что это с юной царицей?
   Вскоре Дарий стал замечать, что «солнце очей» его стало как будто тускнеть… С каждым днем Сати становилась задумчивее и грустней. Она таяла на глазах – увядала, как нежный цветок, оторванный от стебля. Тревога закралась в сердце Дария. Сначала он думал, что его любимица тоскует по родной стране. Он заботливо спрашивал ее об этом; но Сати сказал, что Суза ей больше по сердцу, чем Саис и Мемфис, что по Египту она не тоскует, тем более что в Сузе находится и ее отец, которого она очень любит. Но отчего же она с каждым днем тает? Не гнездится ли в ней тайный недуг? Не позавидовал ли счастью Дария дух зла, владыка темных сил, Ариман, исконный враг доброго, творящего начала, предвечного Аурамазды? Ариман мог наслать злой недуг на его, Дария, любимицу, на «солнце очей» его…
   И Дарий поведал свои опасения Уцагоренпирису.
   – Солнце души моей, дочь твоя, свет вселенной, тоскует, – говорил он отцу юной Сати. – Что с нею? Вопроси богов Египта.
   Уцагоренпирис сам с тревогою видел, что его девочка, его радость, «цветок лотоса» души его, царица цариц, маленькая Сати, увядает, подобно цветку лотоса без воды. Но он больше знал дочь свою, чем Дарий. С раннего детства он следил за ростом и развитием своей девочки. Не мог он не заметить в свое время, что богиня Гатор вселила в сердце его девочки образ «мудрого учителя всяких знаний», даровитого Гапира, который вот уже несколько месяцев находится при прорытии канала от моря Уат-Ур. Не по нему ли тоскует его девочка, «цветок лотоса» души его?
   И Уцагоренпирис стал осторожно выпытывать сердечную тайну своей дочурки. Проницательный ум опытного жреца не мог не проникнуть в тайники души юной, неопытной царицы… Скоро он все разгадал…
   Надо было подумать о спасении своей дочери, которая для него была дороже всех милостей Дария.
   И он остановился на решении, которое имело впоследствии мировое значение.
   Египетские жрецы, как известно, обладали многими тайнами природы. Силы гипнотических внушений, как это можно было видеть и в предыдущих моих рассказах, находились у них в полном подчинении, и с помощью внушений они совершали так называемые чудеса.
   Силы внушений находились в распоряжении и отца царицы Персии, юной Сати, жреца Уцагоренпириса, и силы эти он сумел направить так, что они всецело подчинили ему и волю и воображение дочери.
   По ночам, во сне, юную супругу Дария стала навещать птица богини Изиды. Посланница богини навевала на нее видения, от которых спящая красавица приходила в ужас. Ей представлялось, что ее далекую родину затопляют неведомые воды – не воды Нила, а какие-то таинственные, нахлынувшие из невидимых хлябей воды. Воды поднимались выше берегов Нила, затопляли собою поля маиса и дурры, сгоняли птиц с их гнезд, поглощая собою и эти гнезда, и неоперившихся птенцов пернатого царства… Воды поднимались все выше и выше, затопляя собою города, аллеи сфинксов, обелиски, храмы, цветущие рощи сикомор и пальм и самые пирамиды… Вместо кипевшего жизнью Египта – безбрежная водная равнина, и только верхние камни пирамиды Хуфу оставались не залитыми водою, и птица Изиды, сидя на них, жалобно стонала, оплакивая гибель Египта…
   Потрясенную одним из таких снов, Дарий нашел свою любимицу всю в слезах. На вопрос, что с нею, царица рассказала ему о своих ночных видениях.
   Суеверный, как все сыны Востока и как дитя того далекого времени, когда боги разговаривали с людьми, Дарий Гистасп, встревоженный за свое сокровище, приказал Уцагоренпирису, как верховному представителю верований Египта, вопросить божество: что означают сонные видения юной царицы? Что хотят поведать ими боги Египта?
   Уцагоренпирис исполнил волю царя, и божество устами Изиды поведало: смертные дерзают соединить то, что от века разделено волею великого Пта, отца богов, строителя вселенной: красные воды Секат, соединенные каналом с великими зелеными водами Уат-Ур, поглотят навеки Египет, ибо красные воды стоят выше зеленых вод, и исчезнут под волнами города Египта и храмы богов, их сфинксы и пирамиды фараонов.
   Тогда-то и последовало повеление Дария Гистаспа:
   – Идите и от Вира до берегов Секот разрушьте оконченную половину канала! Такова моя воля.
   И вот «красные воды» осуждены были ждать 2400 лет, пока Лессепс не соединил их с «водами зелеными».
   А Гапира от постройки канала возвратился в Сузу, и снова от времени до времени в опочивальню юной царицы, в ее дворце, по ночам являлось видение в виде черномазого Гапира, – и юная царица снова расцвела, как цветок лотоса.
   Дарий был счастлив…

Ирод

I

   Накануне праздника великого бога Аписа-Озириса по Александрии разнеслась весть, что на следующий день юная дочь последнего фараона, Птолемея Авлета, прекрасная Клеопатра, в присутствии самого бога Аписа-Озириса получит венец Верхнего и Нижнего Египта из рук «завоевателя вселенной», непобедимого римлянина Юлия Цезаря.
   Весть эту разносили царские глашатаи, которые, разъезжая по городу на прекрасных лошадях из конюшен фараона, трубили в медные трубы по направлению четырех стран света – на восток, на запад, на юг и на север.
   – Но наши боги не потерпят этого, – говорил один молодой жрец собравшейся около него группе египтян, – римлянин перед лицом великого Озириса возлагает венец фараонов на священную голову Клеопатры! Этого быть не может! Давно ли египетские собаки пожирали на берегу нашего моря тело другого такого же «завоевателя вселенной»!
   – Это ты говоришь о Помпее? – спросил один из слушателей с медными кольцами на руке, знаками отличия храброго воина.
   – О нем, о его нечистой падали. Я сам видел, как его отрубленную голову подносили на золотом блюде вот этому самому Цезарю и как он плакал над ней.
   – Да чуть и с его собственной головой не случилось того же, если бы не подоспел к нему на выручку этот идумей Антипатр со своим сынком, головорезом Иродом, да пергамский царь Митридат, – говорил воин, сильно жестикулируя. – Что же наша божественная царевна Клеопатра?
   – Да что! Она еще почти ребенок, да хранят ее боги!
   – А что же вы, почтенные жрецы, смотрите?
   – Я не у власти, есть постарше меня, – с неудовольствием отвечал жрец. – Да вот посмотрим, как завтра великий Апис-Озирис позволит им топтать священные обычаи страны фараонов. Камни закричат, могучие крокодилы выйдут из хлябей Нила, чтобы пожрать нечестивцев, допустивших такое унижение последнему отпрыску наших фараонов, светлейшей Клеопатре.
   – А который год будет ей? – спросила одна молодая египтянка с голеньким ребенком на плече.
   – Да вот который: она родилась в тот год, когда последний великий бог Апис отошел на покой в прекрасную страну запада и погребен был в гробничном месте, в вечном доме своем. Я помню, что тогда долго искали нового бога, разыскивали его великолепие во всех местностях Питоми, и по островам, и около озера Нат, пока не нашли на лугу по ту сторону Нила и торжественно ввели в храм бога Пта – отца богов. Ну, этому будет уже семнадцать лет. В тот год еще филин каждую ночь кричал на вершине пирамиды Хуфу (Хеопса).
   – Чего же он кричал, святой отец? – спросила египтянка.
   – Худо предвещал стране фараонов, – был ответ.
   – Филин, говорят, кричал и в Иерусалиме, на Сионе, перед тем, как были разрушены стены нашего святого города вот этим нечестивым римлянином, голову которого поднесли на блюде римскому Цезарю, – вмешалась в разговор старая еврейка из толпы. – Это Иегова [10 - Иегова (Сущий) – одно из имен Божиих, великое и святое, означающее самобытность, вечность и неизменяемость Его существа. (Здесь и далее примечания редактора).] покарал нечестивца.
   – Ну, бабуся, наш бог, великий Апис, посильнее будет вашего Иеговы, – презрительно заметил воин.
   – Это бык-то сильнее Иеговы? – вспыхнула было еврейка.
   Возражение это, по всей вероятности, дорого бы стоило старой еврейке, если бы в эту минуту на площади не показалась группа всадников. Под ними были прекрасные лошади, а богатое одеяние и вооружение всадников показывали, что это были не египтяне и не римляне. Всадники направлялись к той половине дворца фараона, в которой находился Цезарь со свитой, с телохранителями и ликторами.
   – Это властители Иудеи, – сказал жрец.
   – Вон рядом с отцом едет Ирод на белом коне, – заметил воин. – Я тотчас узнал его.
   – Какой он еще молоденький! – удивилась старая еврейка.
   – И какой красавец! – решила египтянка.
   – Ох, быть худу, быть худу, – укоризненно качал головой молодой жрец, провожая глазами группу иудейских всадников. – Никогда еще Египет не видел, чтобы чужеземец осмелился приблизиться к великому богу Апису. А теперь, видите ли, римлянин не только предстанет пред лицом сына Пта, но и будет венчать на царство любимую дочь божества. Бедная сиротка Клеопатра! Уж лучше бы не наставал этот роковой для Египта день.
   Но день этот настал.
   От дворца фараонов как бы между живой и волнующейся изгородью из множества тысяч народу, едва сдерживаемого воинами и мацаями, медленно двигалась торжественная, поразительная своим великолепием процессия. Народные толпы покрывали не только дворцовую площадь и соседние улицы, но и крыши домов, купола храмов, спины гигантских сфинксов, бесконечные аллеи которых тянулись до самого храма бога Аписа на западной стороне города в соседстве с песчаной пустыней.
   Процессию открывают два римских знаменосца. На высоких тонких древках ярко блестят две золотые птицы с распростертыми как бы для боя крыльями – это римские легионные орлы, которые своими металлическими крыльями облетели всю тогдашнюю вселенную. Несут их, как святыню, два рыжих великана, которые еще маленькими были вывезены из глубины Скифии, выросли и воспитались в Риме при доме Цезаря и потом не покидали своего повелителя во всех его бесчисленных походах.
   – Точно живые сфинксы! – слышится в толпе одобрительный шепот.
   За живыми сфинксами следуют два оркестра музыки, египетский и римский, которые поочередно оглашают воздух то дикой мелодией боевого египетского клича, то победными маршами воинственного Рима, эху которых вторили когда-то роскошные долины Галлии, и мрачные горы Иберии, и непроходимые леса Германии.
   Вслед за музыкой медленно выступают высшие сановники и жрецы Египта в белых мантиях, а рядом с ними – римские военачальники в блестящих шлемах и латах, из которых на некоторых виднелись рубцы от ударов парфянских мечей и галльских копий.
   Вслед за ними плавно, ритмически колышутся в воздухе, над головами всей многотысячной толпы, два трона на богато убранных носилках, несомых – один – двенадцатью эрисами, египетскими военачальниками от двенадцати номов страны фараонов, другой – римскими и галльскими воинами в полном вооружении. Оба трона из слоновой кости с золотом и драгоценными камнями. С высоты одного трона как бы испуганно глядит куда-то вдаль прелестное юное личико с легкой диадемой над низким лбом, оттененным густыми прядями шелковистых волос. Это Клеопатра. Эту изящную головку осеняют своими крыльями золотые изваяния Правосудия и Истины. А по сторонам трона сфинкс – эмблема мудрости и лев – эмблема мужества, которыми охраняется престол фараонов. Высшие сановники Египта окружают носилки своей юной повелительницы и богатыми опахалами из страусовых перьев навевают на прелестную ее головку в знойном, неподвижном воздухе, чуть-чуть колеблемом лишь дыханием взволнованной многотысячной толпы ее подданных. Тут же, рядом с сановниками, виднеются юные смуглые личики детей из жреческой касты – они держат в руках царский скипетр, колчан со стрелами, копье и другие регалии фараонов. Непосредственно же перед самыми носилками Клеопатры идет один из верховных жрецов и сжигает благоухания пред лицом юной повелительницы Египта и последней отрасли фараонов.
   С высоты другого трона смотрит вдаль лицо Цезаря. Лицо это, еще не старое, но испытавшее и африканский зной, и палящие лучи сирийского солнца, и зной родной Италии, непогоды Галлии, и туманы далекой Британии, лицо, изрезанное глубокими морщинами дум и страстей, – представляло подобие мраморного бюста, потемневшего от времени. Тонкие, плотно сжатые губы с низко опущенными углами их; бритый, какой-то жесткий подбородок, словно он вот-вот задрожит от негодования или от сдерживаемого плача; впалые, худые щеки с глубокими линиями морщин, сбегающими к опущенным углам плотно сжатых губ; лоб, прорезанный полосами морщин от одного виска до другого; брови, как бы упавшие на углубления бесстрастных, словно остекленелых глаз; голый, точно выточенный из слоновой кости, череп, – это было живое изображение железного Рима [11 - Бюст Цезаря в старости находится в музее Ватикана.], смотревшее в пространство с высоты другого трона, плавно колебавшегося на носилках, покоившихся на могучих плечах римских и галльских воинов.
   Голый череп Цезаря защищала от египетского солнца тень зонтика, который держал над ним один из рабов-нумидийцев.
   Вслед за теми и другими носилками шли высшие сановники жреческого сословия и египетские военачальники, а за носилками Цезаря – Митридат, царь Пергама, Антигон, царевич иудейский, идумей [12 - Идумея, страна Эдомская, идумяне (красный) – страна, народ, получившие свое название от Исава или Эдома по цвету кушанья (красной чечевичной похлебки), за которое они продали свое право первородства Иакову.] Антипатр с сыном Иродом и римские центурионы. За всей этой процессией двигались египетские и римские войска – конница и пехота.
   Вправо от процессии из-за голов бесчисленной толпы и из-за стволов гигантских пальм виднелась спокойная поверхность моря, уходившего в бесконечную даль, а впереди гордо высился стройный купол величественного здания – храма Озириса и жилища бога Аписа.
   Высоко в небе с жалостным клекотом кружились орлы пустыни, привлеченные необыкновенным зрелищем.
   Цезарь от времени до времени бросал взгляд из-под нависших бровей на Клеопатру, и, казалось, жалостливая, скорбная улыбка змеилась по его плотно сжатым губам и, словно испуганная, пряталась в низко опущенных углах их. Таким жалким, беззащитным ребенком казалась ему эта прелестная куколка, повелительница страны фараонов, наследница легендарных Рамзесов, Тутмесов, Аменхотепов!
   Как бы угадав мысли своего могущественного покровителя, Клеопатра с глубокой, детской нежностью взглянула на него, и ей невыразимо стало жаль этого скорбного старческого лица, перед взором которого трепетала вселенная. Чутким сердцем она угадала, что не знают радости в жизни избранники судьбы, которым завидует весь мир. Разве она сама, еще такая юная, знала эти радости? Ее именем лилась кровь ее подданных. Ее будущая корона уже успела выкупаться в потоках крови. А что ждет ее впереди? – Ее брат…
   Она снова взглянула на Цезаря. Он продолжал сидеть, подобно мраморному изваянию. Несколько сгорбившийся стан его и осунувшиеся плечи поверх лат облегали широкие складки белой тоги с широкими пурпурными каймами по всему подолу и по краю разреза на груди. Этот пурпур на белом фоне был такого яркого кричащего цвета, что, казалось, вся фигура всемогущего Цезаря была облита кровью…
   «В крови народов купалась эта тога, – невольно думалось Клеопатре, – она обагрена и галльской, и парфянской, и римской кровью… А египетской?..»
   Ирод, следуя на своем белом идумейском коне за носилками Цезаря, не спускал с него восторженных, жадных глаз. Даровитый, честолюбивый юноша, он страстно завидовал всесветной славе римского триумвира и мечтал подражать ему в жизни; он уже видел в разгоряченном воображении у ног своих всю Иудею, Самарию, Галилею, мало того – всю Сирию, Финикию, Вавилон, всю Азию, весь мир до крайних его пределов… Иерусалим – новый Рим, но еще более могущественный…
   А дикая музыка все неистовее и неистовее оглашала знойный воздух.
   – Бог идет! Бог идет! Великий Апис! – дрогнул воздух от криков толпы, заглушивших музыку.

II

   От храма Озириса надвигалась встречная процессия вместе с Аписом.
   Шествие открывал верховный жрец, который сжигал благоухание на богатом золотом треножнике, несомом служителями Аписа.
   За ним двадцать других жрецов несли священные предметы богослужения – сноп пшеницы, золотой серп, систры, сосуды с елеем, благовонными маслами, золотую клетку с четырьмя священными птицами, изображения священных жуков, пчел, кошек, змей, ибиса.
   Следующие за ними жрецы, числом более тридцати, несли на руках изображения фараонов, предков Клеопатры, которые должны были принимать участие в своем семейном и всенародном торжестве.
   Клеопатра с умилением и грустью смотрела с высоты своего трона на этот сонм приближавшихся к ней предков.
   Впереди всех – изображение первого фараона имени Птолемеев – Птолемея I Сотера Лага, полководца и сподвижника Александра Македонского.
   Как часто, еще маленькой девочкой, в сопровождении своего учителя, верховного жреца Озириса, и братьев Клеопатра посещала храм этого бога, где стояли изображения ее предков, все деяния которых она так хорошо изучила при помощи своего наставника, а потом дополнила эти знания, прочитав в дворцовой библиотеке уже взрослой девушкой семейную хронику Птолемеев! Как при этом она полюбила некоторых предков и как возненавидела других!
   Вот рядом с отцом сын Лага – Филадельф. Как любила она этого славного фараона! Он расширил богатую библиотеку ее родного города. К нему, к его двору, стекались ученые, философы и поэты всего мира. Его могущественный флот доходил до Индии.
   Вот Птолемей Эвергет, походы которого в Сирию и Персию так восхищали мечтательную девочку.
   А вот его жена – красавица Береника. Для маленькой Клеопатры это был образец женщины. Какой ум! Какая красота! А какая дивная коса! Недаром астрономы перенесли эту чудесную косу на небо и дали одному созвездию название Волос Береники. Маленькая Клеопатра любила отыскивать это созвездие на небе, недалеко от Арктура, и часто засматривалась на него.
   – Ах, если бы у меня была такая коса! – мечтала удивительная девочка и страстно желала, чтобы и ее имя впоследствии прославилось так же, как имя ее прабабушки.
   Бедная девочка не знала, что имя ее будет греметь на земле целые тысячелетия, тогда как имя Береники останется только на картах звездного неба да в каталогах небесных светил… Бедная девочка не знала этого… Бедная Клеопатра!
   – Гнусный убийца! – невольно шептали теперь ее губы при виде изображения Птолемея IV Филопатора. – Ты отравил своего славного отца, Эвергета… Ты убил свою мать, божественную Беренику! Ты умертвил своего брата, свою жену Арсиною! И я должна теперь смотреть на твое изображение.
   Перед нею все тринадцать Птолемеев с их женами, детьми.
   Взор Клеопатры остановился на изображении последнего Птолемея – ее отца, Птолемея XIII Авлета.
   – Бедный, бедный! – шепчут ее губы. – Как он меня любил и ласкал: «Пальмочка моя гибкая! Змейка нильская! Нежный цветочек лотоса!..»
   За этими мыслями она и не заметила, как остановилось ее шествие ввиду приближения самого божества. Статуя его возвышалась на носилках, еще богаче, чем ее собственные. Носилки покоились на плечах жрецов, которые махали над божеством опахалами из страусовых перьев и ветвями деревьев, перевитых цветами.
   За этими носилками, на довольно значительном расстоянии, шел сам Апис, массивный белый бык, перед которым также курили фимиам.
   При виде этого живого бога и Клеопатра и Цезарь немедленно сошли с носилок.
   Но что вдруг сделалось с Аписом? До сих пор бык шел медленной, грузной, ленивой походкой. Добрые, простодушные глаза животного кротко смотрели и как бы робко спрашивали шедших около него жрецов: скоро ли ему дадут есть? Где тот вкусный сноп свежей пшеницы, которой его всегда кормили во время этих скучных церемоний? То ли дело в храме, в своем стойле! Жуй пшеницу и всякое зерно сколько душе угодно. А тут – на! Жди, голодай да еще нюхай этот проклятый дым благоуханий… Уж этот ему дым! Уж эти противные жрецы! А ничего не поделаешь: нюхай вонючий дым, иди, куда тебя ведут, а иначе не дадут даже соломинки. А у бога с голоду брюхо подводит. Шутка ли! Со вчерашнего вечера не кормили…
   И вдруг жрецы замечают, что кроткие глаза Аписа превращаются в злые. Бык, глядя вперед, сердито трясет головой. Хвост его беспокойно бьется о жирные бедра, о ноги… Бык начинает упираться.
   Жрецы в недоумении, в страхе… Что с ним сделалось? Божество гневается… И это во время такой торжественной процессии!..
   Волнение жрецов переходит в народ… Все со страхом переглядываются…
   Апис, видимо, свирепеет… Он остановился, нагнул свою громадную голову и начинает потрясать страшными рогами…
   Клеопатра побледнела… Что с ним? Что с богом? Он не признает ее…
   Животное начинает злобно реветь, рыть ногами землю… Вот-вот бросится!..
   – О! О! – пронесся ужас в толпе. – Бог гневается! О, горе, горе! Горе Египту!
   – Я говорил вчера, что божество этого не потерпит… Великий Апис не хочет видеть нечестивых римлян… Недаром филин кричал на пирамиде Хеопса…
   В этот момент к Цезарю подходит один старый центурион.
   – Скинь тогу, великий Цезарь, – шепчет он, – видишь, глупый бык не выносит красного цвета пурпура твоей тоги… Я служил в войсках Сертория, в Иберии (Испании), так знаю этих глупых животных… Всякий красный лоскут приводит их в ярость.
   – Хорошо, спасибо, – улыбнулся Цезарь презрительной улыбкой и движением обеих рук перекинул тогу за плечи, – пурпур и животным страшен…
   Движение Цезаря не скрылось от Аписа. Он разом весь дрогнул. Стоявшие впереди его жрецы испуганно бросились в сторону, уронив на землю изображения некоторых фараонов и священные предметы.
   – О великие боги! Милосердный Озирис! Матерь Изида! – прошел стон по толпе зрителей.
   – Горе земле фараонов! Погибель Египту!
   Но разъяренный бык вдруг успокоился. Закинутые за спину полы тоги, закрыв пурпур ее каймы, открыли грудь Цезаря, закованную в блестящие латы. Апис глядел на него изумленными, но не злыми глазами. Жрецы ободрились. Толпа облегченно вздохнула.
   – Бог успокоился… Он простил дерзких иноземцев.
   – Нет, римлянин чарами ослепил великого Аписа-Озириса.
   Клеопатра все еще испуганно озиралась. Но Цезарь успокоил ее.
   – Не бойся, царица, – тихо сказал он. – Это мой пурпур встревожил так божество Египта, но не я лично.
   Прервавшаяся было церемония продолжалась снова. Верховный жрец, овладев своим волнением, громко возглашает гимн божеству. Тогда по его знаку другие жрецы, которые несли священные предметы – сноп пшеницы, золотой серп, сосуд с елеем, клетку со священными птицами и т. д., и те, которые несли изображения предков Клеопатры, делают полукруг около Аписа, который не сводит умильных глаз со снопа сочной пшеницы и тоже поворачивается вслед за жрецами и вкусной приманкой – соблазнительным снопом.
   Теперь Клеопатра и Цезарь очутились позади Аписа и последовали за ним по направлению к храму Озириса. За ними двинулись Антигон, идумей Антипатр с сыном Иродом, Митридат пергамский, эрисы и римские знаменосцы с легионными орлами, с царскими носилками и, наконец, войска и народ, который, впрочем, уже опережал процессию и нестройными толпами спешил к храму, спотыкаясь о попадавшиеся на пути сфинксы, падая, славословя своих богов, толкая друг друга и бранясь на всех языках Египта, Нубии, Финикии и Сирии.
   Голова процессии достигает, наконец, храма и останавливается, не вступая в него. Жрецы со священными предметами и с изображением предков Клеопатры располагаются полукругом, так что Клеопатра и Цезарь остаются в голове этого полукруга. В центре же его становится золотая клетка со священными птицами, а перед нею – Апис рядом с верховным жрецом. По другую сторону клетки, лицом к Апису и ко всему сонму присутствующих, помещаются два жреца, из которых у одного в руках сноп пшеницы и золотой серп.
   Апис, окончательно успокоившийся, продолжает смотреть на пшеницу. Он умный бог и ждет теперь терпеливо. Он знает, что, как только выпустят птичек из клетки, ему тотчас же дадут эту вкусную пшеницу. Недаром же жрецы целую неделю подготовляли его к этой церемонии – репетировали с ним обряд венчания на царство, – что делать? – надо ждать, надо покоряться жрецам, хоть он и бог…
   – Вы, чада великого Озириса, гении и покровители четырех стран света! – возглашает между тем верховный жрец. – Несите на ваших легких крыльях радостную весть всему миру, поведайте востоку и западу, северу и югу до крайних пределов земли, что божественная дочь великого фараона Авлета – да живет он вечно в жилище Озириса! – юная Клеопатра венчается венцом Верхней и Нижней стран фараонов.
   При этом он открывает, одну за другой, четыре дверцы золотой клетки, по дверце на каждую из четырех сторон света, и четыре священные птицы одна за другой выпархивают и, испуганные возгласами толпы, быстро разлетаются в разные стороны. Из толпы раздаются радостные крики.
   – Смотрите! Эта полетела к Чат-Ур, на «Великие зеленые воды» (Средиземное море). Вон, все выше и выше поднимается посланец великого Озириса.
   – А та полетела на Хоннор (Сахара) и Катабатмос – на запад земли.
   – А эта в страну Куш и Тахонт (Эфиопия и Судан).
   – Нет – в «священную страну Пунт», откуда привозятся благовония.
   – А где четвертая? Ее не видать.
   – А вон, вон смотрите! Она понеслась на Мафку (часть Аравии).
   – А теперь повернула к великому морю, к синим водам Секота.
   – Венчают! Венчают! Несут венец фараонов! Что это? Передают его римлянину?
   Действительно, один из жрецов подходит к Цезарю и подносит к нему на блюде изящную золотую коронку – венец Верхнего и Нижнего Египта. Цезарь делает знак великанам-скифам, которые и подходят к нему с легионными орлами.
   – Именем сената и народа римского склоните орлов Рима над венцом фараонов! – торжественно возглашает Цезарь. Легионные орлы склоняются над венцом. – Как осеняют эти золотые птицы венец фараонов, так непобедимые легионы Рима будут осенять и защищать от всех врагов прекрасную страну фараонов! – снова возглашает Цезарь.
   Потом он берет с блюда венец и передает его верховному жрецу.
   – Именем сената и народа римского я повелеваю возложить венец фараонов на священную голову дочери последнего фараона, Клеопатры, – говорит он и велит склонить легионных орлов над ее хорошенькой головкой. Смуглые щечки Клеопатры вспыхнули заревом, когда верховный жрец надел на ее голову золотую, сверкавшую драгоценными камнями Индии корону ее предков.
   При виде этой сцены юный, честолюбивый идумей Ирод положил в своей душе завет, что и он будет царем Иудеи, Самарии и Галилеи во что бы то ни стало.
   «По рекам крови и по грудам трупов дойду до царского трона…»
   Теперь Клеопатра, приблизившись к жрецам, державшим сноп пшеницы и золотой серп, взяла последний из рук жреца и срезала несколько колосьев пшеницы, сколько могла захватить ее маленькая ручка. Морда Аписа жадно потянулась к этой горсти сочного корма. «А! Теперь-то дадут! Весь сноп дадут!» – казалось, говорили его повеселевшие глаза. И ему дали, и он жадно жевал сочные, зрело налившиеся колосья пшеницы.
   – Бог принял жертву! – пронесся радостный говор в толпе. – Апис-Озирис кушает… Урожай пшеницы будет обильным.
   – Слава великому Апису-Озирису! Слава новому фараону – царице Клеопатре! – кричали египтяне.
   – Слава сенату и народу римскому! – возглашали воины Цезаря. – Слава великому триумвиру Юлию Цезарю!
   «И мне так будут кричать иудеи и самаряне!» – думал Ирод, жадно внимая этим кликам.

III

   Хотя Ирод был родом идумей, однако он при всей своей молодости играл очень влиятельную роль в управлении Иудеей.
   В то время, когда начинается наше повествование (48–49 гг. до Христа), Иудея была обуреваема внутренними смутами. Цари ее, потомки славных Маккавеев, если чем и прославились, то только своей бездарностью и злодеяниями. Когда Цезарь возлагал на хорошенькую головку Клеопатры венец фараонов, с ним в Александрии находились, как мы видели, Антигон, последний потомок Маккавеев, и два идумея, Антипатр и его сын Ирод. Антигон был сыном последнего царя Иудеи, Аристовула, отравленного приверженцами Помпея за то, что он принял сторону Цезаря. Но кроме сына Антигона у него оставался еще брат Гиркан, носивший сан первосвященника иудейского народа.
   Антипатр же хотя не был природным иудеем, однако, можно сказать, играл судьбами Иудеи. Его громадное богатство, обширные связи и знакомства в Риме и Египте, его родство с Аретой, царем каменистой Аравии, на сестре которого, по имени Кипра, он был женат, делали его всемогущим властелином Иудеи. От Кипры у него было четыре сына – Фазаель, Ирод, Иосиф и Ферор и дочь Саломея – красавица и демон Иудеи, если можно так выразиться.
   Когда в Александрии кончились празднества в честь коронования Клеопатры, Цезарь принимал у себя во дворце Митридата, пергамского царя, иудейского царевича Антигона и Антипатра с сыном Иродом. Всемогущий триумвир встретил их ласково, даже дружески. Несмотря на то что он был теперь полновластным господином и повелителем величайшей и могущественнейшей в мире державы, он был чужд малейшего высокомерия и показной важности. В нем было слишком много внутреннего содержания и ума, чтобы прибегать к пошлому проявлению величия, на что способны натуры неглубокие, мелкие. Это был скорее философ-полководец, даровитый писатель, скромный до величия. Притом он помнил, что явившиеся к нему высокие гости сделали для него очень многое: без их помощи его гениальная, рано облысевшая голова, быть может, так же покоилась бы на одном из блюд дворца фараонов, как недавно на одном из таких блюд ему поднесли голову великого Помпея. Ведь когда Цезарь, явившись в Александрию всего только с пятитысячным войском, был окружен со всех сторон египтянами, напавшими на него под предводительством старшего брата Клеопатры, только эти трое, Митридат, Антипатр и Ирод, вынули гениальную голову римлянина, можно сказать, из петли. Митридат, прибывший со своим войском из Сирии, а Антипатр и Ирод – из Иерусалима, повели такую бешеную атаку на египтян, что часть их бросилась в Нил и потонула вместе с братом Клеопатры, а остальная часть бежала, преследуемая Иродом.
   – Я рад вас видеть, – сказал Цезарь, обращаясь преимущественно к Митридату и Антипатру с Иродом и, по-видимому, мало замечая Антигона.
   Последний понял это. Он знал, что Антипатр, угрожая Риму, ищет одного – оттеснить от власти последних потомков Маккавеев, которым дорога независимость Иудеи. Он знал, что властолюбивому идумею не дает покоя иерусалимская корона – быть хоть рабом в Риме, но царем в Иудее.
   Дрожа от волнения, он выступил вперед.
   – Всемогущий повелитель, – начал он со слезами в голосе, – рассуди нас с Антипатром и его сыновьями. Я – потомок царей Иудеи и сын последнего царя Аристовула. – Он говорил медленно, как бы задыхаясь и с трудом подбирая слова. – Его отравили приверженцы Помпея за то, что ты освободил его из мамертинской тюрьмы, с почестями и с двумя легионами отправил в Сирию против Помпея… Да, его отравили за преданность тебе, Цезарь. Бедный отец! Бедный царь Иудеи! Его тело даже лишено было погребения в родной земле… Верные слуги царя долго сохраняли его царственное тело в меду, пока Антоний не приказал отослать его в Иудею для того, чтобы оно нашло свое вечное успокоение в наших царских гробницах… О великий Цезарь! Слезы мешают мне говорить… Прости… За отцом вслед погиб и мой брат Александр-царевич: по повелению того же Помпея ему отрубили голову… О Иегова! Ты видел эту прекрасную голову не на блюде, как голову его убийцы, а в прахе, под ногою палача…
   Цезарь незаметно вздрогнул. Он вспомнил голову Великого Помпея на блюде… Что ждет его самого?
   – Голова за голову – таков суд Иеговы, – продолжал Антигон, нервно утирая слезы. – И что же? Мы, цари Иудеи, потомки славных Маккавеев, изгнанники! Нас, как бродяг, как нищих, великодушно принял Птолемей, владетель Халкиды… И вот я перед тобой, великий Цезарь, я – жалкий проситель за себя, за мать свою, за братьев, за сестер… А тот, который из лести подвязывал ремни у сандалий Помпея, тот, который…
   Антипатр не выдержал. В нем заговорила идумейская кровь. Ирод тоже схватился под плащом за свой дамасский меч. Но отец предупредил его. Несмотря на присутствие Цезаря, он заметался, как тигр, и стал срывать с себя одежду.
   – Смотри! – захрипел он злобно, показывая на свои раны. – Чтобы доказать мою верность великому Цезарю, я не буду прибегать к словам; если я даже буду молчать, мое тело слишком громко говорит за меня.
   Он стоял страшный, обнаженный до пояса. Все мускулистое смуглое тело его было в рубцах. Иные раны были свежеперевязанные.
   – Смотри, – продолжал он, – это раны свежие, которые еще не затянулись… Их обмывали воды в тот день, когда великий Цезарь вводил Клеопатру во дворец ее предков. Из этих ран еще сочилась свежая кровь, когда из Нила вынули мертвое тело Птолемея, противника великого Цезаря. А кто загнал его в Нил? Вот этот идумейский меч, который иззубрен о доспехи египтян. А ты что делал в это время?
   – Но у меня не было войска, – отвечал Антигон, – оно оставалось в Иерусалиме, у моего дяди, у первосвященника Гиркана.
   – Да! – возразил Антипатр. – Но дядя не прислал этого войска племяннику, Гиркан доверил его мне, идумею, а не потомку Маккавеев. Мало того, он через меня писал египетским евреям, чтобы они приняли сторону Цезаря, а не сторону Птолемея.
   – Вот его письмо, – сказал Ирод, показывая сверток. – Повелитель! – обратился он к Цезарю. – Позволь мне к словам моего отца присоединить и мое слово. Когда мы вместе с этим человеком, – он указал на Антигона, – учились в Риме эллинской и римской мудрости и однажды спускались с высоты Капитолия на Форум, этот человек, остановившись перед изображением волчицы, кормящей Ромула и Рема, сказал: «Вот Рим, детище волчицы, в каждом римлянине течет кровь волка, и оттого ненасытный Рим жаждет пожрать вселенную; теперь Цезарь пожирает Галлию и Британию, Серторий – Иберию, Помпеи – Сирию; они пожрали Грецию, скоро пожрут Египет. Но Иегова не допустит их пожрать Иудею с народом избранным: ему уготовано владычество над миром, а мы, Маккавеи, посланники Иеговы. Как Иисус Навин остановил солнце, так мы остановим римских орлов – ни шагу далее». Вот его слова, великий Цезарь.
   Цезарь слушал молча, как беспристрастный судья слушает тяжущиеся стороны. Антигон был бледен.
   – Да, – сказал он глухо. – Да, Ирод, мы вместе с тобой учились у Цицерона красноречию, и ты теперь доказал, что ты его ученик. Но если бы бронзовая волчица, о которой ты говоришь, слышала тебя теперь, то бездушная медь, наверно, воскликнула бы: «Ты лжешь, Ирод, перед лицом Цезаря!»
   Тогда выступил Митридат.
   – Нет, лукавый иудей, – сказал он, – если бы ты повторил эти слова перед бронзовой волчицей, то ее металлическая лапа дала бы тебе пощечину. Не ты ли, встретив меня у Пелузиума, когда я спешил на помощь к Цезарю, сказал окружавшим тебя онийским евреям: «Вот идет евнух Цезаря!» – и при этом воскликнул: «О Сион! Да будет бесславие Пергама тебе уроком! А ты, евнух римского волка, – крикнул он мне, – иди и скажи этому волку, что Иегова не позволит ему ворваться в овчарню избранного народа; уже подали ему на блюде голову другого волка – Помпея! Скоро и его плешивая голова будет гнить на том же блюде».
   – Это он говорил так дерзко потому, – пояснил Ирод, обращаясь к Цезарю, – что тогда прошел слух, что римляне будто бы заперты в Брухиуме и скоро все римляне будут перерезаны, а за твою голову, повелитель, будто бы Птолемей обещал золота весом, равным весу головы.
   – Маловато, – улыбнулся Цезарь, – мою голову, когда я был еще почти мальчиком, пираты оценили в двадцать талантов, а я им дал пятьдесят.
   Антигон был уничтожен. Он стоял бледный, растерянный.
   – Успокойся, потомок Маккавеев, – обратился к нему Цезарь, – римский волк не только не ворвется в овчарню Иеговы, но он даже прикажет ее починить… Какая часть иерусалимских стен разрушена Помпеем? – спросил он Антипатра.
   – Разрушена часть северных стен и башня, – отвечал последний.
   – Хорошо. От имени сената и народа римского я позволяю возобновить разрушенные стены, – сказал Цезарь.
   Антипатр и Ирод поклонились в знак благодарности.
   – Гиркана же я утверждаю в сане первосвященника иудейского народа. Я знаю – народ его любит. Сам же он, по кротости характера и по благочестию, достоин быть судьею своего народа. Ты же, достойный вождь Иудеи, – обратился Цезарь к Антипатру, – избери высокий пост по твоему собственному желанию. Какой именно?
   Антипатр уклонился от прямого ответа. В душе он лелеял царский венец.
   – Великий Цезарь! – отвечал он после недолгого молчания. – Позволь мне предоставить меру награды самому награждающему.
   Цезарь, немного подумав, сказал:
   – Ты заслужил высшей награды, какую только может предоставить тебе Рим: именем сената и народа римского я назначаю тебя прокуратором над всей Иудеей. Этот акт дружеского союза с Иудеей я отправлю в Рим, дабы вырезан был на медной доске и поставлен в Капитолии вместе с другими государственными актами.
   Ирод, отошедший в эту минуту за колонны, поддерживавшие передний купол дворца, появился оттуда, держа в руках массивный золотой щит художественной чеканки.
   – Щит этот, работы иерусалимских художников, подносит Иудея Риму как эмблему того, что последний с этого знаменательного дня станет навсегда несокрушимым щитом первой, – сказал Антипатр, передавая щит Цезарю.
   – Что же мне остается от наследия моих предков? – в порыве отчаяния воскликнул Антигон. – Права рождения… царственная кровь, текущая в моих жилах… великие заслуги Маккавеев перед иудейским народом… все это попрано, забыто!
   – Нет! – строго отвечал Цезарь. – Права рождения, царственная кровь в твоих жилах, древность рода – все это остается при тебе; заслуги Маккавеев также почтены иудейским народом и историей. Но где твои личные доблести? Что ты сделал для Иудеи? Царские дети, как и дети рабов, не рождаются в порфире и со скипетром в руке. То и другое они должны заслужить сами. Наследие отцов – это пагуба для их детей. Богатство отцов, слава их имени, власть, скипетр, переходя по наследству к детям, только развращают их, делают беспечными к оказанию личных доблестей.
   В это время в перспективе между колоннами дворца показалась блестящая группа. То Клеопатра, в сопровождении многочисленной свиты из придворных и рабынь, направлялась на половину Цезаря.
   Неразгаданная улыбка скользнула по серьезному лицу завоевателя.
   «Какие доблести совершила эта блестящая куколка? – казалось, говорила неразгаданная улыбка. – Что сделала она для Египта?.. А между тем…»
   Цезарь вспомнил что-то, и на его морщинистом, цвета старого пергамента лице показалась краска.

IV

   Действие переносится в Иерусалим.
   На южной галерее дворца иудейских царей, откуда открывался прекрасный вид на Гефсиманский сад с его столетними седолиственными маслинами и на всю Елеонскую гору, в тени навеса сидела вдовствующая царица Александра. Это была женщина еще нестарая; правильные, нежные черты лица изобличали былую красоту – красоту яркую, жгучую; но годы дум, забот и дорогих утрат наложили на это прекрасное лицо печать уныния. Царская семья, к которой она принадлежит, стала как бы чуждою в Иудее. Позади – столько близких ей покойников, которых она еще вчера посещала в царских гробницах. Впереди – беспросветный мрак. Что станется с ее дорогими детьми-сиротками? Их дедушка первосвященник Гиркан – только тень главы иудейского народа. Над всем господствует хищная семья идумеев: сам Антипатр, слуга языческого Рима, прокуратор Иудеи, кровожадным коршуном носится над несчастной страной, отягощая ее поборами в пользу алчного Рима. Старший сын его, Фазаель, свил гнездо в самом Иерусалиме и держит в тени и первосвященника, и весь синедрион [13 - Синедрион – верховный суд иудеев, находившийся в Иерусалиме под председательством первосвященника. Состоял он из 72 членов и существовал до 425 г.]. Второй сын, Ирод, в качестве наместника Галилеи льет кровь приверженцев царского дома. А разрушенные стены Иерусалима все еще зияют своими развалинами, напоминая страшные дни осады города жестоким Помпеем. Храм Соломона и Зерувавеля все еще стоит обнаженным. Около Овчей купели груды неубранных камней.
   Царица так углубилась в свои грустные думы, что даже не слышала детских голосов, которые спрашивали: «Где же мама? Где дедушка?»
   И вдруг на галерее показалась прелестная девочка лет шести-семи с золотистыми волосами, а за нею почти таких же лет мальчик.
   – Ах, мама, как нам было весело! – защебетала девочка, кладя руки на плечи матери.
   – Где же вы были так долго? – спросила последняя.
   – У пророков и патриархов, – поспешил ответить мальчик.
   – Как? Зачем? Да ведь это далеко – за Кедронским потоком и Иосафатовой долиной.
   Дети лукаво переглянулись.
   – Это все дедушка, – сказала девочка. – Когда ты вчера посещала гробницу нашего отца, дедушка рассказывал о наших пророках – что они делали, как жили.
   – И где они лежат теперь – вон там, там! – пояснил мальчик, перебивая сестру.
   – Мы и просили дедушку, чтобы он позволил нам туда сходить, – торопилась девочка.
   – Нет, Мариамма, не сходить, а съездить, – снова перебил мальчик.
   – Ах, Аристовул, ты все перебиваешь, – возразила горячо девочка, – я и хотела сказать потом, что мы ездили, а не ходили; а прежде мы думали, что пойдем.
   – Вот и нет! Я не думал, что пойдем: туда далеко.
   – Ах, Аристовул, да ты и не знал, что это далеко.
   – Нет, знал! Нет, знал!
   Мать невольно рассмеялась, любуясь детьми, их оживленными личиками.
   – Ну, дети, не спорьте, – сказала она, лаская и девочку, и мальчика. – Пусть рассказывает Мариамма – она старшая; а ты, Аристовул, напомни ей, если она что-нибудь пропустит или забудет.
   – Нет, мама, я ничего не пропущу, – возразила девочка.
   – А вон сказала же, что мы пойдем, а не поедем, – не унимался мальчик.
   – Ах ты, спорщик! – погладила его мать.
   – Он всегда такой! – надулась девочка.
   – Ну, ну, полно, рассказывай, – успокаивала ее мать. – Рассказывай же… Так вы поехали…
   – Да, мама. Утром, когда мы встали и нас одели…
   – И я выпил свое козье молоко, – не вытерпел Аристовул.
   – Ах! Опять! Мама!
   – Да ты пропустила козье молоко… А мама сказала, чтобы я…
   – Ну, Аристовул, ты совсем глупый мальчик, – стараясь не рассмеяться, сказала Александра. – Козье молоко совсем не относится к вашей поездке. Ну, хорошо, утром вас одели…
   – А дедушка велел оседлать наших осликов и сказал раби Элеазару, чтобы он ехал с нами и показал нам гробницы наших патриархов и пророков. Мы и поехали через Овчие ворота к Кедронскому потоку, и нам все кланялись и говорили: «Вот внучка и внучек нашего первосвященника…»
   – Нет, прежде говорили «внучек», а потом «внучка», – снова вмешался Аристовул, – меня первым называли, а тебя после.
   – Ну, все равно, – остановила его мать, – замолчи.
   – Ну, мы и поехали; едем, едем, едем, – продолжала маленькая Мариамма, точно сказывая сказку.
   – А вот и забыла, – не унимался маленький Аристовул, – а Овчая купель? Как там овечек купают.
   – Ах, мама! Какие там хорошенькие овечки! – воскликнула Мариамма. – И их всех резать будут в жертву Иегове… Ах, мама! Зачем Иегове овечки?
   – Он принимает их как жертвоприношение: он любит кадильное благоухание и дым от всесожжении, так надо, так завещали нам отцы наши – Авраам, Исаак, Иаков [14 - Иаков – библейский патриарх, родоначальник народа Израильского, младший сын Исаака (Израиль) – сына Авраама и Сарры.], – наставительно сказала Александра. – Ну, что дальше?
   – Дальше мы переехали Кедронский поток, потом раби Элеазар показал нам гробницу Иосафа, а немножко дальше гробница Авессалома…
   – А Авессалом, мама, был нехороший, отца не слушался, – опять перебил Аристовул.
   – Я сама это хотела сказать, а вот ты так забыл… Что! Что! – обрадовалась Мариамма. – Когда мы, мама, проезжали мимо Гефсиманского сада, то оттуда вышла старенькая женщина и бросила под ноги нашим осликам пальмовые ветки, а в руки нам подала по масличной ветви, а потом поцеловала края нашей одежды и сказала: «Бедные царские детки-крошки! Их ограбили идумеи». А когда мы спросили раби Элеазара, какие это идумеи, он сказал, что это Антипатр, Фазаель и Ирод. «Как они нас ограбили?» – спросила я раби Элеазара. А он сказал, что нам еще рано это знать.
   Александра грустно улыбнулась и поспешила свести разговор на другое.
   – Что же, деточки, вы поклонились и гробам наших пророков? – спросила она.
   – Да, поклонились, мама! – разом отвечали дети. – Как там страшно!
   – А оттуда, мама, мы возвращались не через Овчие врата, а раби Элеазар провел нас через Золотые и через храм, – поспешил заявить Аристовул. – А осликов наших взяли рабы и повели домой.
   – А когда мы проходили через двор храма, то многие кричали: «Осанна! Осанна!» [15 - Осанна (спасение) – восклицание, выражающее радость, благожелание, любовь и преданность.] – и давали нам дорогу, как большим, – гордо заключила Мариамма.
   В это время в конце галереи показалась внушительная фигура старика в первосвященническом одеянии, с повязкой на голове и с жезлом в руке.
   – Дедушка! Дедушка! – радостно закричал Аристовул.
   – Мы были у патриархов и пророков, – со своей стороны, заявила Мариамма, бросаясь навстречу к старику и поднимаясь на цыпочки, чтобы поцеловать его бороду.
   Это был Гиркан, первосвященник, брат покойного царя Аристовула II, отравленного приверженцами Помпея, и дядя Антигона, которого мы уже видели на коронации Клеопатры и на аудиенции у Цезаря. Высокий рост, длинная патриаршая борода и плавные движения делали вид его внушительным, однако мягкое, добродушное выражение лица и кроткие, как бы робкие глаза изобличали, по-видимому, отсутствие энергии и стойкости. Самый отказ его от престола в пользу младшего брата, Аристовула, как бы свидетельствовал об отсутствии в нем качеств государственного человека.
   Дети очень любили его и тотчас же завладели старым первосвященником, болтая о своей поездке к гробницам патриархов и пророков и перебивая, друг дружку. Гиркан же только любовно улыбался и повторял: «Ну-ну, козляточки, не торопитесь, не скачите так, дайте с матерью поздороваться».
   – Куда это, отец, ты собрался? – спросила Александра, целуя руку отца.
   – В синедрион, голубка, в синедрион, – отвечал первосвященник, опускаясь на невысокое резное кресло.
   – Но сегодня, кажется, не судный день?
   – Экстренно судный, голубка, экстренно… Да вы не щиплите мне бороду, козлята, всю вырвете, – отбивался он от детей. – Сегодня суд назначен над этим наглым самоуправцем – над Иродом. Он сто -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

ит, чтобы распять его на кресте, как простого разбойника, и я это сделаю, клянусь богом Авраама, Исаака и Иакова.
   Эти слова так поразили Александру, что она сразу не могла прийти в себя от изумления. Ирод, имя которого, несмотря на его молодость, гремело уже по всей Иудее, Самарии и Галилее, и вдруг на кресте, на позорной Голгофе! И это говорит робкий и нерешительный Гиркан! А что скажут Антипатр и Фазаель? Сердце Александры забилось и страхом и надеждою… Они ограбили ее детей. Они отняли у ее милого малютки наследственный престол.
   – А ты нас, дедушка, пустишь на Голгофу посмотреть, как будут Ирода распинать? – спросил Аристовул, ласкаясь. – Мы с раби Элеазаром…
   – Замолчи ты, несносный мальчик! – перебила его мать. – Какое преступление совершил Ирод?
   – Он их много совершил, голубка, – рассеянно отвечал Гиркан, глазами показывая своему любимцу: дескать, пущу на Голгофу.
   – А я не пойду туда, дедушка, – конфиденциально шепнула на ухо деду Мариамма. – Я боюсь.
   – Дети, я вас выгоню! – серьезно сказала Александра.
   – Ну-ну, не сердись, голубка, они будут смирно сидеть, – успокаивал ее Гиркан. – Видишь ли, тебе известно, что когда Цезарь назначил Антипатра прокуратором Иудеи, то он, от себя уже и с моего разрешения, определил Фазаеля начальником Иерусалима и окрестностей, а этого разбойника, мальчишку Ирода, послал от себя наместником в Галилею. Ну, эти-то, Антипатр и Фазаель, ведут себя хорошо, слушаются меня, во всем исполняют мою волю… Сидите тише, козлята, – это к детям, шепотом. – Ну, так Антипатр даже с моего согласия разослал по Иудее повеление, в котором говорит, что иудеи, преданные первосвященнику Гиркану, будут жить счастливо и спокойно, наслаждаясь благами мира и своим благоприобретенным имуществом; но тот, кто даст обольстить себя мятежникам, тот найдет в нем, Антипатре, вместо заботливого друга – деспота, во мне же, в первосвященнике, вместо отца страны – тирана, а в римлянах и в Цезаре вместо руководителей и друзей – врагов, так как римляне-де не потерпят унижения того, кого они сами возвысили.
   – Да, он хитрый, этот идумей, – как бы про себя заметила Александра.
   – А старушка из Гефсиманского сада сказала нам, что он нас ограбил, – прозвенела вдруг Мариамма, соскакивая с колен деда.
   – Что? Что, козочка? – удивился последний.
   – Ну, об этом после, дорогой батюшка, – отвечала Александра. – А ты ничего еще не сказал о главном – об Ироде.
   – Да, да, голубка, я к тому и веду речь, – сказал Гиркан, освобождая свою бороду из рук Мариаммы, которая начала было заплетать ее в косу. – Тебе, вероятно, неизвестно, что, когда брат мой, царь Аристовул, был отравлен и войска его были разбиты римлянами, храбрый Иезеккия, верный памяти отравленного царя, собрал небольшой отряд отважных иудеев, чтущих заветы отцов, и стал громить пограничные города Сирии и римские легионы, пролившие столько иудейской крови. Так этот разбойник Ирод, выслуживаясь перед наместником Сирии, Секстом-Цезарем, родственником Цезаря-триумвира, напал на Иезеккию, взял его в плен с некоторыми его соратниками и без всякого суда, не донося даже мне, казнил собственной властью. А, каков мятежник?
   – Да, точно ты и не первосвященник, не глава, не отец иудейского народа; это ужасно! – качала головой Александра.
   – Да, да! – вдруг разгорячился Гиркан. – И этого разбойника вдруг начали прославлять и сирийцы, и римляне… «Герой Ирод!» – кричат везде. Даже в моем царском дворце тайные соглядатаи и рабы римлян перешептываются: «Быть царем Ироду». Преданные мне слуги давно говорят: «Ты, царь, выпустил напрасно из рук своих вожжи. Их ловкою рукою схватили Антипатр с Иродом и Фазаелем, а тебе осталась только кличка царя и первосвященника. Доколе, говорят, ты будешь оставаться в заблуждении, вскармливая себе на гибель царей? Теперь Ирод правит Иудеей, а не ты».
   – Да это и правда, – подтвердила Александра, – ты, отец, слишком добр. Ты и внуков своих не можешь усмирить: вон они уже на тебе верхом сидят.
   – Да, да, прочь, козлята, – отбивался старик от детей, – а то я вас с Иродом отправлю на Голгофу. Но вот что, – продолжал серьезно Гиркан, – прежде у меня не было повода казнить Ирода, а теперь есть: это его злодеяние в Галилее, око за око, зуб за зуб, по Писанию… Казнь за казнь! Сегодня он должен предстать перед синедрионом, и я иду судить его… На Голгофу! На крест!
   Гиркан осторожно спустил с колен детей, выпрямился во весь свой величественный рост и пошел к ожидавшим его царедворцам, чтобы отправиться в синедрион.
   – Какой дедушка сегодня сердитый, – сказала Мариамма, следя глазами за величавой походкой первосвященника, – он непременно велит распять Ирода.
   Но Александра этому не верила. Она вспомнила, что жалостливый Гиркан даже в храме, когда приводили агнцев на заклание, закрывал глаза, чтобы не видеть мучений невинных овечек.

V

   Гиркан, сопутствуемый придворными чинами, прибыл в синедрион, когда верховное судилище было уже все в сборе.
   Члены синедриона тотчас же по лицу первосвященника заметили, что он чем-то смущен и даже напуган. Однако все почтительно встали при его появлении.
   – Мир вам, – сказал он как-то растерянно и занял свое место.
   В нем теперь нельзя было узнать того добродушного дедушки, которого за несколько минут перед этим так тормошили и забавляли Мариамма и Аристовул, и еще менее он напоминал того величавого и даже грозного первосвященника, который, собираясь идти в синедрион, воскликнул: «На Голгофу! На крест Ирода!»
   Как бы то ни было, он занял свое почетное место, нечто вроде трона. Недалеко от него поместились главы синедриона: раби Семаия и раби Автилион, а по бокам их прочие члены верховного судилища. Перед судьями на столе лежали свитки законов и донесения из разных мест и городов Иудеи, Самарии и Галилеи, подлежавшие обсуждению синедриона.
   – Державный царь и вы, почтенные судьи синедриона! – начал Семаия. – Нам предстоит обсудить деяния, я скажу прямо – злодеяния Ирода, сына Антипатра, недостойного наместника Галилеи. Вам известно, что когда римляне, посягнув на независимость и даже на Божеские законы иудейского народа, разрушили стены нашего святого города и, в лице нечестивого Помпея, вторглись даже во святая святых нашего храма, а потом избили или рассеяли наших воинов, воинов Иеговы, то этих рассеянных, небольшую горсть, слабую числом, но сильную духом, собрал около себя наш доблестный вождь Иезеккия, собрал, как кокош собирает птенцов своих, и ободрил; эта малая горсть, как некогда горсть дружины Иегуды Маккавея, стала наносить удары врагам Иудеи и Иеговы, и мы надеялись, что Бог Авраам, Исаака и Иакова услышит наши молитвы и оружием Иезеккии освободит нашу страну от иноплеменного ига. Но надежды наши оказались тщетными. Иегова отвратил лицо свое от избранного народа, ибо среди нас явился нечестивец, прогневивший Бога отцов наших. Нечестивец этот – Ирод, сын Антипатра, которого мы же взлелеяли, дав идумею место среди народа Божьего. Этот сын пустыни, отпрыск исконных врагов народа Божьего, филистимлян, этот волк напал на малое стадо наше и разогнал его, а пастыря этого стада, доблестного Иезеккию, казнил своею властью, без суда, растерзал по-волчьи.
   Маленькая, тощая фигурка Семаии, казалось, вырастала по мере того, как он говорил. Его бледный лоб и серебристая борода, сдавалось, сверкали огнем.
   Он остановился и стал к чему-то прислушиваться.
   – Слышите? Эти вопли и стенания, они стучатся в наши сердца, в нашу совесть! – продолжал он, указывая дрожащей рукою в пространство. – Это вопли и стенания матерей, жен и детей тех, у которых жизнь отнял Ирод. Вопли младенцев взывают о мщении, это кровь избиенных вопиет к нам и к небу.
   Гиркан сидел бледный, безмолвный. Рука его нервно ощупывала что-то под мантией первосвященника. То было приводившее его в трепет послание, полученное им сейчас, по дороге в синедрион, из Сирии, от запыленного и загорелого римского воина-гонца. То было письмо от наместника Сирии, Секста-Цезаря, который грозил Гиркану и всей Иудее беспощадным гневом Рима, если Ирод будет казнен.
   Стоны, вопли и невнятный гул перед синедрионом все усиливались. Казалось, все население Иерусалима стекалось на суд Ирода. Слышались даже глухие раскаты голосов, как восемьдесят лет после этого по совершенно другому обстоятельству и по отношению к совершенно другому лицу.
   – Распять! Распять его!.. – вот что доносилось теперь до слуха членов синедриона.
   – Слышите! Это голос народа, голос самого Иеговы! – снова воскликнул Семаия, высоко поднимая свитки законов. – Царь! К тебе взывает Иегова голосом своего народа: кровь за кровь, вот что начертано посланником Иеговы в этих свитках.
   Ропот толпы усиливался. Можно было думать, что чернь ворвется в синедрион.
   – Царь, останови народ свой! – продолжал Семаия. – Не дай осквернить свитки законов.
   Бледный, растерянный поднялся Гиркан со своего трона и нетвердыми шагами вышел в преддверие синедриона. Внизу волновалось море голов. Крики и вопли умолкли по появлении первосвященника.
   – Дети! – сказал он дрожащим голосом. – Сыны и дочери Сиона! Что вы хотите от меня?
   – Распни! Распни его! – снова заревела толпа. – На Голгофу Ирода!
   – Мне ли, служителю Иеговы, обагрять руки в крови, дети мои? – молил Гиркан.
   – Кровь его на нас и на детях наших! – отвечал народ, подобно тому, как восемьдесят лет спустя он отвечал по совершенно другому обстоятельству и по отношению к совершенно другому лицу.
   Подавленный, уничтоженный, воротился Гиркан в синедрион и беспомощно опустился на свое царственное сиденье. «Что-то скажет грозный Рим?» – смутно колотилось у него в душе.
   Между тем ропот толпы перешел в неистовый рев.
   – Ирод! Ирод идет! Убийца! Идумей! Распять, распять его! – слышались вопли.
   Но затем до слуха Гиркана и других членов синедриона донеслись крики ужаса, вопли женщин, плач детей. Все безмолвно переглянулись.
   – Это он, – сказал раби Автолион, второй член синедриона, высокий благообразный старик с белой бородой до пояса. – А я думал, что он обратится в бегство.
   В это мгновение дверные завесы синедриона распахнули чьи-то невидимые руки и перед изумленными взорами верховных судей предстал тот, кого ожидали. Это был юноша не старше двадцати пяти лет, статный, мускулистый, с гордым выражением еще безбородого лица, с чем-то вроде презрения или сожаления к беззащитным старцам в наглом взоре, которым он окинул собрание синедриона. На нем была пурпурная мантия, из-под которой сверкало дорогое оружие. За ним в стройном порядке, звеня оружием и щитами, вступил отряд гоплитов из его римского легиона.
   При виде всего этого почтенное собрание старцев точно окаменело. Казалось, эти пришедшие явились, чтобы арестовать или разогнать верховное судилище.
   – Мир вам! – сказал Ирод.
   Никто не отвечал. Гиркан судорожно мял под мантией клочок папируса с грозными словами наместника Сирии. Только извне доносился ропот толпы. Ирод ждал, гневно насупив брови. Тогда поднялся раби Семаия. Лицо его было строгое, но спокойное.
   – И вы, судьи, и ты, царь мой, – начал он с иронией в голосе, – и я, наконец, все мы в первый раз видим человека, который в качестве подсудимого осмелился бы в таком виде предстать перед синедрионом. До сих пор обвиняемые являлись обыкновенно в траурной одежде, с гладко причесанными волосами, дабы своей покорностью и печальным видом возбудить в верховном судилище милость и снисхождение. Но наш друг, – на слове «друг» оратор сделал ироническое ударение, но это ударение, словно удар хлыста по лицу, вызвало багрянец на смуглые щеки Ирода, – наш друг Ирод, обвиняющийся в убийстве и призванный к суду вследствие такого тяжкого преступления, стоит здесь в порфире, с завитыми волосами, среди своей вооруженной свиты: он это сделал для того, чтобы в случае, если мы произнесем законный приговор, а приговор этот – смерть на кресте на Голгофе, так, чтобы в случае такого приговора переколоть нас всех и насмеяться над законом.
   Оратор остановился и обвел собрание глазами, полными выражения жалости. Он видел, что все члены синедриона кидают робкие взоры то на Ирода, то на Гиркана. Последний глядел на Ирода, как бы желая сказать: «Зачем ты пришел сюда, когда мог совсем не являться на суд? Не мы твои судьи, а ты не наш судья».
   Семаия уловил этот взгляд, и презрение сверкнуло в его добрых глазах.
   – О! – как бы простонал он. – Я не упрекаю Ирода, если он своей личной безопасностью дорожит больше, чем святостью закона; кому не дорога жизнь, особенно в ее расцвете!.. Ирод так молод, полон жизни, полон славы…
   – Распять его! Распять! – слышались возгласы за стенами синедриона, словно ропот моря.
   – На крест его! На Голгофу! Кровь за кровь! Кровь его на нас и на детях наших!
   Выведенный из терпения этими криками, центурион, начальник охраны Ирода, нагнулся к его плечу.
   – Господин! – шепнул он. – Прикажи унять чернь, и я украшу пурпуром крови твой возврат из этого балагана.
   Ирод, как бы презрительным движением руки отгоняя муху, кинул: «Не стоит».
   Семаия понял этот почти немой разговор и тем же взором, полным жалости, обвел собрание.
   – Мы все, – сказал он грустно, – я, вы, царь, все мы виноваты в том, что дозволили злу перерасти нас. Ирод – детище нашей слабости, нашего потворства.
   Он обратился к Гиркану и долго глядел на него молча.
   – Гиркан, – сказал он с горечью, – не я ли давно говорил тебе, когда Ирод еще был мальчиком и играл с твоими детьми во дворце, не я ли предостерегал тебя, что ты отогреваешь змееныша у своего сердца? Теперь он превратился в удава и пожрет то, что тебе всего дороже: припомни мое пророчество, он погубит прекраснейшие цветки Сиона, твоих внучат: Мариамму и Аристовула.
   В собрании послышался ропот: «Он называет себя пророком! Он оскорбляет царя!»
   – Мариамму… Аристовула, – шептал Гиркан, – нет, нет!
   Он вспомнил, как Ирод, еще до своего возвышения, бывая во дворце в качестве молодого царедворца и сына могущественного Антипатра, любил забавляться с маленькой Мариаммой и часто носил ее на руках… Не может быть, чтобы он погубил эту милую крошку…
   Семаия между тем, заметив, что члены синедриона не поддерживают его, а скорее готовы отступиться от своего главы, вышел, наконец, из себя и поднял над головой свитки законов.
   – Слушайте! – воскликнул он. – Бог велик! Велик Бог Авраама, Исаака и Иакова! Придет час, придет день, когда тот, которого вы в угоду царю хотите оправдать, вас же погубит! Не пощадит он и Гиркана!
   Эти слова, прозвучавшие пророческой силой, испугали членов синедриона.
   – Нет! Нет! – воскликнули многие из них. – Не призывай на наши головы гнева Иеговы! Не заклинай нас Богом Авраама, Исаака и Иакова! Мы не надругаемся над свитками законов!
   Ирод сделал нетерпеливое движение и гордо выступил вперед с угрожающим жестом.
   – Я слишком долго жду! – сказал он резко. – Я не привык стоять!
   Вдруг гоплиты, как бы по сигналу, ударили в щиты. Металлический звук их глухо отдался под сводами.
   – В мечи! – резко прозвучал голос центуриона.
   Сверкнули мечи. Но Ирод мановением руки остановил гоплитов.
   – Это не парфяне, – сказал он.
   Послышался стон. Все испуганно глянули на Гиркана. Голова первосвященника, мертвеннобледная, откинулась на спинку его седалища.
   – Мне дурно… Я распускаю синедрион… Отлагаю суд до завтра.
   Ирод, никому не поклонившись, гордо оставил верховное судилище, окруженный гоплитами с блестящими мечами наголо.

VI

   Обморок Гиркана в синедрионе был притворный, хотя от страха перед Иродом и вследствие угроз Секста-Цезаря он в самом деле был близок к обморочному состоянию. Отправляясь из дворца в синедрион, он получил, кроме того, известие, что Ирод, отъезжая из Галилеи в Иерусалим на суд синедриона, по всему своему пути предварительно расставил военные посты, а себя окружил сильным конвоем из отборных гоплитов, которыми снабдил его наместник Сирии.
   Поэтому, когда, распустив синедрион, Гиркан воротился во дворец, он тотчас же тайно отправил одного царедворца к Ироду сказать, чтобы он, не дожидаясь вторичного призыва к суду, немедленно отправлялся в Галилею.
   Ирод усмехнулся, когда услышал это от посланного.
   – Воробьи великодушно предупреждают ястреба, чтобы он избегал их суда и расправы, – сказал он. – Хорошо. Но скажи пославшему тебя, что я, чтя закон и судей, явлюсь на суд вторично, и тогда Голгофа и Елеонская гора покроются дремучим лесом из крестов, точно лесом пальм, а на крестах будут висеть те, которые кричали мне вослед перед синедрионом: «Распять его! Распять!»
   Когда Александра увидела возвратившегося из синедриона Гиркана, она поняла все.
   – Ах, отец, – сказала она, – я видела с кровли дворца, с каким сильным отрядом из римлян он отправлялся на суд.
   – Да, голубка, – безнадежно махнул рукою первосвященник.
   – Бедные дети! – горестно вздохнула Александра, увидев входящих Мариамму и Аристовула.
   – Дедушка, – подбежал к Гиркану последний, – когда же будут распинать Ирода?
   Старик прижал к своей груди головки детей и тихо заплакал.
   Ирод, казалось, действительно задумал исполнить свою угрозу – усеять лесом крестов Голгофу и Елеонскую гору. Когда он воротился в Галилею, то Секст-Цезарь, ввиду возрастающего всемогущества своего родственника, Юлия Цезаря, о котором дошли до Сирии слухи, что он готовится возложить на себя императорскую корону, предвидя для себя более высокий пост, решил подготовить на свое теперешнее место Ирода и назначил его не только правителем Самарии, но и всей Келесирии.
   Скоро в Иерусалиме узнали об этом, и Кипра, мать Ирода, сказала своему мужу, Антипатру:
   – Мой Ирод будет царем. Я давно об этом знала. Я знала это от его рождения. Когда родился он, старая Рахиль, ухаживавшая за мной, принесла ко мне новорожденного и сказала: «Смотри, у него на головке корона». И я увидала на лбу его, на нежной коже, багровый отпечаток в виде коронки. Рахиль тогда сказала мне: «Когда ты была еще маленькой девочкой и бегала по каменистым уступам твоей родной Петры, один пустынник, пришедший от Синая, увидав тебя, сказал: „Она будет матерью царей“. А я ему сказала: „Она и так дочь царя Каменистой Аравии“. А он сказал: „Она даст царей другой, более могущественной и славной стране“.
   – Мы и так царствуем над всей Палестиной, хотя и не носим царских венцов, – улыбнулся Антипатр.
   Вскоре после того в Иерусалиме узнали, что Ирод собирает войско, чтобы идти на Иерусалим. И действительно, к Антипатру явились от Ирода гонцы с письмом, в котором Ирод извещал отца и брата Фазаеля о своем неуклонном решении наказать своих судей и дерзкую чернь, которая осмелилась кричать ему в глаза: «Распять его!»
   «Когда великий Цезарь, – писал Ирод, – шел со своими легионами из Галлии, чтобы наказать мятежный Рим, то, переходя через Рубикон, он воскликнул: „Alea jacta est!“ Я же, переступив рубеж Иудеи, воскликну: „Кресты на Голгофу!“ Но одной Голгофы будет мало для меня. Боюсь, что и лесу на кресты не достанет».
   – Юноша совсем обезумел, – сказал Антипатр, прочитав послание сына. – Надо спешить к нему.
   – Я знаю Ирода, – улыбнулся Фазаель. – Когда мы еще учились в Риме, он сказал одному римлянину-воину, толкнувшему его на Форуме: «Я велю повесить тебя, когда буду царем!»
   Антипатр и Фазаель, ничего не сказав ни Гиркану, ни членам синедриона об угрозах Ирода, тотчас поспешили к нему навстречу. Они прибыли как раз вовремя. Уже издали они услыхали какой-то странный гул в лесах, покрывавших склоны иудейских гор.
   – Что это за гул и треск в лесу? – спросил Антипатр первого попавшегося воина из иудеев, которого лично знал отец Ирода.
   – Это наши воины рубят иудейские леса на кресты для иерусалимлян, – отвечал воин.
   Антипатр и Фазаель были поражены.
   – Сын мой! Что ты задумал? – воскликнул Антипатр, увидав Ирода.
   Последний указал на несколько срубленных гигантских пальм.
   – Это кресты для Гиркана и для членов синедриона.
   Антипатр содрогнулся.
   – Именем Бога живого заклинаю тебя, сын мой, смягчи твой гнев, – со страстною мольбою заговорил Антипатр. – Для кого готовишь ты эти позорные кресты? Для первосвященника и царя? Но вспомни, кто он был для тебя? Ты почти вырос при дворе Гиркана. Не при нем ли ты достиг такого могущества, о котором не ведала Идумея? Ты ожесточен против членов синедриона? Но они исполняли только то, что им предписывали законы страны. Они намерены были, они должны были приговорить тебя к смертной казни, именно к самой позорной, к распятию на кресте. Но от тебя, от твоего могущества зависело не подчиниться приговору синедриона. Ты и не подчинился. За что же казнить их, когда они исполнили только долг свой перед народом?
   Ирод упорно молчал.
   – Что же ты ничего не скажешь, мой сын, моя слава, моя гордость? – продолжал Антипатр.
   – Я обещал наказать их, – угрюмо отвечал Ирод.
   – Но ты обещал повесить того римского воина, который, помнишь, толкнул тебя на Форуме, и… не повесил, – с любовью заговорил Фазаель, обнимая младшего брата. – Помнишь, как мы учились в Риме? Ведь не повесил?
   Ирод вдруг рассмеялся самым искренним смехом. Это был характер странный, душа, как бы сотканная из контрастов. Нежный в душе, любящий, мечтательный, как и его мать Кипра, аравитянка, выросшая среди знойных скал и пещер Петры, он иногда испытывал порывы ужасающей жестокости. Превосходный ездок, равного которому не имели вся Идумея и даже каменистая Аравия, родина лихих наездников, великолепный стрелок, стрелы и копья которого никогда не знали промаха, он на охоте в бешеной скачке за газелями, волками и дикими кабанами никогда не щадил лошадей, загоняя их до смерти, и никогда не давал пощады диким животным, истребляя их сотнями, а вне этой страсти он щадил голубя, ласточку, оказывал самое нежное внимание больной овце, раненой или упавшей из гнезда неоперившейся птичке. Страстно любя маленькую Мариамму, внучку Гиркана, боготворя это нежное существо, Ирод по целым часам носил ее на руках, лелеял, как божество; но в самых порывах безумной нежности им овладевало моментами иное, страшное безумие – бросить это нежное, невинное создание с высокой кровли дворца в глубокий водоем. После слов брата он несколько задумался.
   – Но они обидели меня, унизили перед народом, перед иерусалимской чернью, – сказал он.
   – Нет, они творили волю закона, – возразил Антипатр. – Если ты теперь казнишь их, служителей Иеговы, в глазах народа, то в глазах этого народа ты явишься противником Иеговы. А жалкий, добрый Гиркан, за что его наказывать? Он своим притворным обмороком в синедрионе, я знаю это от него самого, освободил тебя от суда. Он же тайно советовал тебе немедленно уехать из Иерусалима. Помни и то, что решение войны в руках Бога, а в неправом деле и войско бессильно.
   – Отец, ты прав, – сказал Ирод покорно, – твоим советам внимали и великий Помпей, и великий Цезарь. Я не хочу быть самонадеяннее их. Но я должен показать Иерусалиму и всей Иудее и мое могущество, и мое великодушие. И я это сделаю.
   – Но как? – спросил Антипатр.
   – Я сначала приведу их в трепет, а потом в умиление.
   – Хорошо, делай как знаешь; но только поклянись мне, сын мой, что не сделаешь зла ни Гиркану, ни синедриону, ни Иерусалиму.
   – Клянусь именем Того, который остановил солнце для Иисуса Навина.
   – Благодарю, сын мой, – сказал растроганный Антипатр. – А теперь, – обратился он к Фазаелю, – мы поспешим в Иерусалим. Никто не должен знать, что мы виделись с Иродом.
   Утром следующего дня население Иерусалима пришло в такой ужас, какого не испытало оно даже тогда, когда осаждал Помпей. С ночи город был обложен войсками Ирода, словно железным кольцом. Мало того, на Голгофе, на Елеонской горе и на всех окружных высотах воины Ирода водружали целый лес крестов. Невообразимый вопль и стенания слышались по всему городу. Обезумевшие от страха мужчины, женщины и дети толпами спешили к храму, чтобы принести разгневанному Иегове последнюю жертву перед смертью. В Овчей купели не хватало ни места, ни воды для омовения жертвенных агнцев. Дым от жертвенных всесожжений облаками носился над городом и заслонял собою утренние лучи солнца, которое кровавым шаром выкатывалось из-за Елеонской горы, покрытой лесом крестов, между которыми, словно горящие факелы, сверкали медные каски и щиты римских гоплитов. Многие раздирали на себе одежды и посыпали головы пеплом из-под жертвенников. Чем-то похоронным звучали в воздухе медные трубы глашатаев первосвященника, которые созывали народ ко дворцу Гиркана. Члены синедриона раньше были вызваны во дворец и находились уже там. Туда же спешили Антипатр, Фазаель и Малих, начальник небольшого иерусалимского гарнизона.
   Скоро ко дворцу потянулись толпы иерусалимлян, преимущественно женщин и детей, которые оглашали воздух невыразимым воплем. Мужчины же, воодушевляемые служителями храма, готовились к отчаянной защите святыни – умереть с орудием в руках в притворах храма и у подножия жертвенников.
   Все пространство около дворца, соседние улицы и кровли домов, прилегавших к дворцу, были скоро запружены рыдающими женщинами, которые поднимали над головами грудных младенцев, как бы моля Небо о пощаде и поручая этому безжалостному Небу своих детей.
   Но вот на возвышенной галерее показалась величественная фигура Гиркана в полном одеянии первосвященника и в сопровождении всего сонма синедриона.
   Вопли мгновенно смолкли. Слышались только отдельные рыдания. Первосвященник воздел руки как на молитву.
   – Жены иерусалимские, не плачьте! – возгласил он, как бы сам захлебываясь от рыданий. – Всемогущий Бог смягчил сердце того, кто в гневе своем готовил нам смертную казнь на кресте.
   В это мгновение показывается на галерее Ирод в порфире. За ним выступали Антипатр, Фазаель и Малих. Кругом наступила мертвая тишина.
   – Жители Иерусалима! – прозвучал в воздухе металлический голос Ирода. – Снисходя к заступничеству за вас святого отца нашего и первосвященника и внимая словам любви и мира высокого синедриона, я прощаю Иерусалиму вины его передо мною и ныне же повелю снять с окрестных гор приготовленные мною орудия казни. Идите к домам своим и к своим мирным занятиям.
   – Осанна! Осанна! Осанна! – раздались радостные возгласы.
   Но Ирод не слышал их. Он быстро удалился во внутренние покои дворца.
   Войдя в тронное помещение, он остановился как очарованный. На нижней ступеньке, ведущей к тронному месту, словно светлое видение, стояла золотокудрая Мариамма. Она еще спала, когда рано утром Антипатр по соглашению с Гирканом тайно ввел Ирода в город и провел прямо во дворец, и потому не видела еще своего бывшего пестуна и приятеля и только слышала, что он что-то говорил с галереи народу.
   Девочка смотрела как-то не по-детски строго и не двигалась с места.
   – Мариамма! Девочка милая! – нежно проговорил Ирод, приближаясь и расставляя руки, чтобы обнять ее.
   Девочка порывисто отстранилась от объятий.
   – Деточка! Да разве ты не узнаешь своего Ирода? Разве ты забыла, как я носил тебя на руках? Разве не я, твой Давид, спасал тебя от раби Элеазара, когда он, нарядившись свирепым Голиафом, в львиной шкуре, хотел, бывало, похищать тебя? Деточка? Ведь я твой Давид.
   – Нет, ты не мой! – быстро сказала девочка и убежала. Ирод стоял ошеломленный.
   – Как она выросла! – сказал он в раздумье. – Что за красота!.. Теперь я постарел для нее.
   Ирод грустно покачал головой.

VII

   В это тревожное для Иудеи время совершилось событие, имевшее мировые последствия. В Риме, в присутствии всего сената, к подножию статуи великого Помпея пала гениальная голова того, кто дал корону фараонов Клеопатре, а Ироду очистил путь к короне царства Иудейского; пораженный мечами друзей и недругов, Цезарь не успел совершить своего последнего подвига – отмстить парфянам за смерть своего бывшего друга Красса, которому свирепые азиаты, за его жадность к золоту, этим золотом залили ненасытную глотку. Главные убийцы Цезаря, Брут и Кассий, с разрешения сената поделили между собою азиатский Восток, причем Кассий сделался владыкою Сирии и Палестины, а всю западную половину обширной Римской империи стали ожесточенно делить между собою всемогущий, после Цезаря, Антоний и юный внук Цезаря, хитрый, осторожный, как старик, вкрадчивый до подлости мальчик, перехитривший всех стариков, крутолобый школьник Октавиан. Страшная междоусобная война охватила мировую державу Вечного города. На войну нужны были деньги, и Кассий немилосердно стал грабить подчиненные ему провинции. Города и целые области стонали от его разбойничьих налогов. Когда приближенные докладывали этому тупому тирану, что народы его провинции совсем разорены им, он только нагло улыбался.
   – Я оставил им солнечное сияние, – говорил он. – Чего же им больше?
   Очередь грабить дошла и до иудеев. На них наложена была контрибуция в семьсот талантов [16 - Талант – самая крупная денежно-счетная единица и мера веса драгоценных металлов и изделий из них в Иудее и других странах Малой Азии. Венец аммонитского царя имел вес один талант. Древнегреческий талант равнялся 25,5 кг.] – это около полутора миллионов рублей. Ловкий и догадливый не менее крутолобого школьника Октавиана, Ирод понял всю важность минуты, и пока Фазаель и Малих, понукаемые угрозами Антипатра, из всех сил выбивались, чтобы собрать наложенную на иудеев подать, он уже успел все это содрать со своей Галилеи и лично представил Кассию свою долю, сто талантов.
   Мало того, когда вслед за ним вспыхнула великая война между восточною и западною половинами Римской державы, во главе которых стояли: первой – Брут и Кассий, убийцы Цезаря, второй – мстители его великой тени, Антоний и крутолобый юноша Октавиан, Ирод с таким искусством играл свою роль, что очарованные им Брут и Кассий, угадывая в нем крупные таланты и воина и администратора, немедленно доверили ему начальство над сильными отрядами конницы и пехоты, и, кроме того, Кассий обещал даже, по окончании войны, поставить его царем над Иудеей.
   Об этом обещании проведал Малих. Страстный по натуре, горячий иудейский патриот, Малих состоял начальником иерусалимского гарнизона и, видя преобладание в стране семейства всемогущего идумея, давно питал глубокую ненависть к Антипатру и его сыновьям, в особенности к даровитому и счастливому Ироду. Теперь же, проведав, что последнего ожидает царский венец, Малих решил в душе извести все семейство Антипатра, а потом, пользуясь слабостью и бездарностью Гиркана, самому захватить венец Давида и Соломона.
   Но как извести такую силу, которая в состоянии уничтожить его самого? Открытая борьба невозможна. Это значит сдвинуть с места Елеонскую гору. Надо извести ненавистных идумеев хитростью, ловушкой, как изводят иногда львов заиорданской пустыни, сильной отравой, добываемой в каменистой Аравии. Пузырек с такой отравой доставила ему когда-то одна старая арабка, сына которой он освободил из темницы.
   Случай для приведения в исполнение преступного замысла представился скоро. По случаю возвращения Антипатра из Тира, куда он отвозил подать, собранную с Иудеи для Кассия, Гиркан давал в своем дворце обед в честь Антипатра. Для Малиха это было на руку; пусть старый идумей подохнет на глазах первосвященника, у него во дворце… И Антипатр подохнет, и… старый Гиркан в подозрении… А он, Малих, чист как солнце.
   Малих знал, что главный виночерпий Гиркана, Рамех, тоже ненавидит идумеев. Он и обратился к Рамеху. Он заговорил о самом больном месте двора Гиркана, о том, что идумей захватили всю власть в свои руки и скоро захватят и дворец.
   – Уже дело к тому идет, – добавил лукавый иудей.
   – Как? – удивился и испугался Рамех.
   – Так! Ирод думает взять себе в жены Мариамму, а Аристовула отправят в Рим заложником, да там и порешат с ним. На этом обеде и состоится сватовство Мариаммы.
   – Но ведь она еще крошка, – возразил Рамех, – ей всего десять лет. Она еще играет в куклы.
   – Это ничего, добрый Рамех, девочки от кукол прямо переходят к собственным детям – те же куклы. Теперь пока состоится обручение, а года через два-три и брак.
   – Но как же так? Ирод уже женат на такой же, как сам, идумейке Дориде, и у них уже есть сынишка Антипатр?
   – Что ж, закон не запрещает иудею иметь две или три жены, а идумею и подавно, – сказал Малих.
   Рамех был поражен. Ему особенно жаль было и противно думать, что общая любимица, крошка Мариамма, достанется кровожадному идумею, и притом в качестве сподручной жены.
   – Этому не бывать! – горячо сказал он. – Я их всех опою таким зельем, что они в несколько месяцев переколеют. У меня есть такое снадобье из Египта.
   – А у меня, мой друг, есть снадобье получше, – улыбнулся Малих, – оно изгоняет из человека нечистого духа в несколько минут. Этого снадобья я и дам тебе. Им только следует помазать чуть-чуть края чаши, из которой будут пить, и смерть выпита.
   – Отличное снадобье, – одобрил Рамех.
   – Да, но чтобы на тебя не пало подозрение, я и об этом подумал, – сказал Малих. – Видишь ли, у идумеев есть обычай, что если они чествуют особенно дорогого и почетного гостя, то вино разливает в чаши не виночерпий, а младшая в семье дочь. Это и должна сделать Мариамма. Антипатру же будет особенно лестно, что для чествования его будет соблюден его родной обычай.
   – Умно, очень умно придумано, – обрадовался виночерпий, – лучше этого не мог бы придумать и сам премудрый Соломон.
   На этом и порешили.
   Антипатр явился на пир очень оживленный. В обхождении с ним Кассия, когда в Тире он отпускал его в Иудею, проглядывало большое расположение к нему и к его «равному по доблестям отцу – сыну Ироду», как выразился могущественный римлянин. Кассий прозрачно намекнул ему, что Азия обширна и богата и что недалеко то время, когда римские орлы, за дружбу Антипатра к Риму, принесут в своих могучих когтях царские венцы на голову Антипатра и всех сыновей его.

   В обширном покое пиршеств дворца Гиркана Антипатр нашел уже раби Семаию и раби Авталиона со всем синедрионом, а также Малиха и других сановников Иерусалима.
   Скоро придворные служители внесли сосуды с вином и другие угощения. Перед каждым гостем поставили по золотой чаше для вина, которые расставлял главный виночерпий Рамех.
   Вслед за тем Рамех удалился к служителям, а вместо него вышла Мариамма. От удовольствия, что она будет играть на пиру такую почетную роль, девочка вся раскраснелась.
   – Вот мой новый виночерпий, – с умилением и нежностью сказал Гиркан, любуясь своей восхитительной внучкой.
   Антипатр понял любезность хозяина и весело сказал:
   – Идумея должна гордиться, что в моем лице она вся присутствует на царском пиру. Слава новому, прелестному виночерпию!
   Раби Семаия ласково подозвал к себе девочку.
   – Чистое, непорочное дитя! – сказал он, возлагая руки на золотистую головку Мариаммы. – В твоем образе ангелы на небесах служат Всеблагому Богу. Ты их заменишь для нас грешных. Да будет же над тобой благословение Всевышнего.
   – Аминь! – разом проговорили члены синедриона.
   Малих незаметно переглянулся с Рамехом, немым взором спрашивая, тот ли кубок поставил он перед Антипатром. Тот понял немой вопрос и отвечал едва заметным наклонением головы, скорее глазами.
   Слуги между тем перед каждым гостем поставили обильные яства.
   Гиркан встал и, воздеянием рук призывая на пир и на пирующих благословение Божие, сказал торжественно, как первосвященник.
   – Примите и ядите – это суть яства, предлагаемые вам от чистого моего сердца.
   Мариамма тем временем разлила вино по чашам.
   – Пейте от чаш ваших, вино это да веселит сердца ваши!.. – снова возгласил Гиркан.
   – Аминь! – отвечали ему разом все гости.
   Малих и Рамех, казалось, не глядели на Антипатра, а между тем жадно следили за каждым его движением. Вот он взял небольшой хлебец, разломил его, часть положил на прежнее место, а другую, держа в левой руке, правою потянулся к овечьим почкам с красным перцем и стал есть с видимым удовольствием… «Как он долго жует!» – казалось, говорил взор Малиха Рамеху… Еще взял почку, еще… Что-то говорит раби Авталиону… Что ж он не пьет?.. Но вот раби Авталион потянулся к своей чаше – пьет и ставит чашу на стол. А Антипатр все не пьет! И это после перца! Все пьют, а он не пьет.
   Мариамма, словно золотистый мотылек, порхает вдоль стола, заглядывает в чаши гостей и подливает вина, где хоть немного уже отпито. Подходит и к Антипатру, но его чаша и не тронута.
   И все еще не пьет!.. Рамех чуть заметно пожимает плечами…
   Мариамма проходит мимо Гиркана. Дедушка ловит ее и гладит золотистые волосы девочки. Она со смехом увертывается и целует деда в бороду…
   Но вот Антипатр потянулся к чаше… Пьет, долго пьет, не отрывая губ от смертоносных краев чаши…
   У Малиха сердце перестает биться… Рамех бледен, несмотря на свои смуглые щеки…
   Вдруг что-то стукнуло…
   Что это? У Антипатра чаша выпала из рук, и вино окрасило, словно кровью, его белую с золотом мантию.
   Голова Антипатра опрокинулась, и он весь судорожно вытянулся…
   – Так скоро упился, – заметил раби Авталион, стараясь поддержать его.
   – Это по-римски, засыпать за пиром от пресыщения, – ехидно заметил один из членов синедриона.
   – Но он и одной чаши не выпил, – тревожно заметил Гиркан.
   – Смотрите, он посинел, – сказал раби Семаия, – с ним удар, поражение мозга кровью сердца.
   Гиркан окончательно растерялся:
   – Что же с ним? О боже! Что с ним?
   – Он умер, – сказал Авталион, прикладывая руку к сердцу Антипатра.
   – Смерть грешников люта, – как бы про себя заметил Семаия.
   – Не пустить ли ему кровь? – подсказал Малих, к которому только теперь воротился дар слова.
   – Поздно! Он умер! – окончательно заявил раби Авталион.
   – Мама! Мама! Он умер! – испуганно закричала Мариамма, которая только теперь поняла, что случилось, и стремглав убежала во внутренние покои.
   «Это ему за Ирода, за попрание синедриона», – подумал про себя Семаия.
   «Каков Гиркан!» – тоже подумал Авталион.

VIII

   Внезапная смерть Антипатра для всех оставалась загадкою. Говорили, что он просто умер от удара. Члены синедриона подозревали в этом деле Гиркана: орудием своей мести за унижение, в синедрионе, со стороны сына этого Антипатра, Ирода, первосвященник, по их мнению, избрал свою невинную внучку Мариамму. Никто не подозревал Малиха, который так искренне, по-видимому, оплакивал «великого человека», когда сообщал Фазаелю подробности о смерти его отца.
   – Одно утешает меня, – говорил он, – что великий Антипатр умер без страданий. Это завидная смерть. Я видел его веселым, добрым, радостным, пирующим… и вдруг! Десница Непостижимого!.. Велика милость Его: прямо с царского пира он перенесен был на лоно Авраама.
   Но трудно было обмануть Ирода. Получив известие о внезапной кончине отца, он немедленно прибыл в Иерусалим. Тело Антипатра в ожидании погребения, для предохранения от разложения, лежало в прозрачном, как кристалл, меду. Приказав обмыть его и все приготовить к царственному погребению, Ирод прежде всего посетил свою мать. Кипра, пораженная горем, не вставала с ложа. Увидев любимого сына, она разрыдалась.
   – О, лучше бы мне умереть в неизвестности в моей родной Петре, чем потерять такого мужа! – причитала она, припав к груди сына.
   – Матушка, успокойся! Так угодно было Богу, – утешал ее Ирод.
   – Но так внезапно! Хоть бы он поболел… Хотя бы я моими любящими глазами провожала его кончину! Нет, я проводила его на пир… на пир смерти! А он был так весел, бодр, здоров, как никогда.
   «Здоров, как никогда… Удар… Но он не был тучен… Удар на пиру с чашей в руке… Это дело Гиркана», – давно сверлила эта мысль мозг Ирода.
   Он тотчас же отправился во дворец. Гиркана он нашел страшно расстроенным, почти больным. Первосвященник с плачем обнял молодого человека.
   – Мы потеряли великого человека… ты – отца, я – своего благодетеля, – говорил Гиркан, прерывая свою речь слезами.
   Ирод не верил этим слезам. Он просил Гиркана рассказать подробно, как все это случилось. Узнав, что мысль почтить пиром Антипатра принадлежала самому первосвященнику, Ирод еще более укрепился в своем подозрении… Перед ним – убийца его отца…
   – Но почему не виночерпий Рамех разливал вино, а Мариамма? – спросил он.
   – Ах, эту несчастную мысль подал мне Малих. Бедная девочка! Как она испугалась!.. Еще бы! У нее на глазах внезапно умирает человек, почти в начале пира… Такое зрелище и не ребенка поразит…
   – Малих? – удивился Ирод. – Как же это так?
   – Да, он посоветовал мне, чтобы особенным образом почтить твоего доблестного отца, угостить его по обычаям его родной Идумеи.
   – По обычаям Идумеи?
   – Да, да, как это в Идумее делается: чтобы вино разливал не виночерпий, а невинная девочка… Мариамма и разливала… И так была горда и счастлива, крошка милая… И вдруг!
   У Ирода разом созрело в уме другое подозрение, мало того, уверенность… Так вот где разгадка… Малих распоряжался пиром… Малиху, а не Мариамме доверены были чаши… Девочка наливала вино в чашу его отца, когда там уже притаилась смерть, посаженная туда преступною рукой Малиха… О, такая гениальная мысль не могла родиться в голове недалекого и добродушного Гиркана! Взвалить подозрение помимо виночерпия прямо на Гиркана, да, эта мысль гениально чудовищная.
   – И Малих присутствовал на пиру? – спросил он.
   – Как же, он почетное лицо в городе, и он так предан был доблестному отцу твоему.
   «И Брут был предан Цезарю… Малих предан Антипатру… Тот пал к подножию Помпея, а этот?.. Тот хоть мог сказать: „И ты Брут!“ А этот не имел и такого горького утешения… Утешения! Но я дам тебе его, отец, утешение», – так думал Ирод, слушая Гиркана.
   И он решил, как ему действовать.
   Похороны Антипатра совершены были с небывалою пышностью. Вся семья покойного шла за гробом: вдова Кипра, поддерживаемая Фазаелем, рядом с ними Ирод, Иосиф, Ферор, жена Ирода Дорида с юным Антипатром, названным так в честь дедушки, и, наконец, красавица Саломея, любимая дочь Антипатра. Церемонной процессии предшествовали Гиркан в полном траурном облачении и весь состав синедриона.
   Малих обставил процессию особенною торжественностью. Воины его гарнизона и встречали и провожали гроб под звуки заунывной похоронной музыки. Сам Малих горько плакал, опуская вместе с сыновьями покойника его гроб в просторный каменный склеп в глубине Иосафатовой долины.
   Ирод видел эти слезы, и тем более в душе его укреплялась решимость жесточайшей мести, о которой он даже матери и братьям не говорил ни слова.
   На другой день после похорон он уехал в Галилею, а оттуда в Тир, где его ждал Кассий, готовясь к войне с Антонием. Узнав о трагической кончине Антипатра и о том, от чего последовала его смерть, Кассий одобрил решение Ирода относительно мщения Малиху и приказал вызвать в Тир как этого последнего, так и Гиркана, для совещания о делах Иудеи.
   Но Кассию не пришлось их дожидаться: тревоги войны отзывали его в Македонию, где он и нашел смерть, добровольную, при Филиппах, на острие меча своего раба. Однако он успел отдать тайный приказ своим остававшимся в Тире военным трибунам оказать Ироду содействие в кровавом акте мести.
   Итак, Гиркан и Малих не застали Кассия в Тире. Они нашли там одного Ирода, который и пригласил их на пир, чтобы вместе с тем сообщить им и распоряжения Кассия относительно Иудеи.
   Но Малих лелеял свои тайные планы. Пользуясь отсутствием Кассия и большей части римских легионов, он задумал тотчас бежать в Иерусалим, чтобы там утвердить свою власть, благо Антипатра уже не было в живых, а Фазаеля он считал неопасным соперником. Он знал, что иудеи ненавидят Ирода и никогда не простят ему ни убийства Иезеккии и его сподвижников, почти исключительно иерусалимлян, ни публичного унижения синедриона, ни тем более того леса крестов, которые он год тому назад водрузил на Голгофе и на Елеонской горе в поругание святому городу. Малих знал, что синедрион держит его руку, так как Малих был горячий патриот. Мало того, он возлагал большие надежды на своего племянника, Малиха, преемника Ареты, царя каменистой Аравии. Араб этот потому не мог сочувствовать Ироду, что боялся, как бы этот беспокойный сын Антипатра не посягнул на независимость самой Петры на том основании, что мать его, Кипра, сама родом из Петры, и притом из царской семьи. Это старая Кипра заявила недавно, после смерти мужа, когда приезжала в Петру поклониться гробам своих предков-царей.
   Итак, Малих принял твердое намерение бежать немедленно из Тира. Но его останавливало одно обстоятельство. В Тире находился заложником его сын, двенадцатилетний мальчик, Аарон. Надо было прежде всего тайно выручить сына, дать ему возможность бежать в Иерусалим. Для этого он подкупил раба, ходившего за его сыном, чтобы тот способствовал бегству Аарона. Раб, родом из «презренной земли Куш», негр из Эфиопии, вывезенный Иродом из Египта, по-видимому, согласился бежать с мальчиком. Было условлено, что мальчик в сопровождении этого раба пойдет вечером купаться в море, а там их будет ожидать лодка за прибрежными камнями. Беглецы немедленно должны будут отплыть к ближайшему приморскому селению, куда к ним в ту же ночь и прибудет сам Малих со свитою.
   Вечером действительно к условленному месту пришел Аарон в сопровождении раба. Лодка тихо качалась там от плавного прибоя морских волн. Тонкий серп луны отражался на темной поверхности вод. Чайки с жалобным криком отлетали на ночлег. В тени утеса, закутанный черным плащом, Малих ожидал беглецов, прислушиваясь к вечернему гулу, стоявшему над шумной гаванью некогда могущественной столицы Финикии.
   Увидев беглецов, Малих выступил из тени утеса, чтобы на прощание обнять сына.
   – Да сохранит тебя Бог Авраама, Исаака и Иакова, – сказал он, подводя мальчика к лодке. – Как Он освободил пророка Иону из чрева китова, так освобождает и тебя из пленения римского.
   В этот момент от утеса отделились еще две тени и со словами: «Приказ Кассия!» – поразили Малиха мечами.
   – О Ирод! Будь ты проклят! – успел только прошептать несчастный и замертво упал на прибрежную гальку.
   Мальчик прикрыл труп отца своего трепещущим телом.
   Трибуны, поразившие Малиха, подняли его, положили на его же плащ и понесли к городским воротам. Плачущий Аарон шел за трупом отца, а раб-эфиоп молча следовал за ним. Малих, подкупая раба, не знал, что этот «презренный кушит» боготворил Ирода. В Александрии, когда Антипатр и Ирод, выручая из опасности Цезаря, отчаянно дрались с воинами Птолемея, брата Клеопатры, этот раб-водонос, услыхав, как Ирод в пылу битвы, изнемогая от зноя и жажды, воскликнул: «О Иегова! Пошли дождь Твой, чтобы я не умер от жажды!» – побежал с кувшином к Нилу и, под дождем стрел наполнив кувшин водою, подал его Ироду. За это последний взял его к себе и осыпал милостями. Раб этот и выдал Ироду намерение Малиха похитить заложника-сына, а Ирод послал трибунов исполнить приказ Кассия и свою собственную волю.
   Тело Малиха, прикрытое тогой одного из трибунов, было принесено в дом, где находился Ирод. Там был и Гиркан. Они сидели в ожидании запоздавшего Малиха, чтобы вместе идти к приготовленному для пиршества столу. Войдя в покой, где сидели Ирод и Гиркан, трибуны опустили тело Малиха к ногам собеседников.
   – Что это? – спросил встревоженный Гиркан, предчувствуя что-то недоброе.
   Трибуны сдернули тогу с лица мертвеца, на которое упал свет от висячих светильников.
   – Малих! – в ужасе проговорил Гиркан, вскакивая с места, и тут же упал в обморок.
   Ирод долго смотрел на бледное лицо убитого. Потом он взглянул на стоявшего у ног отца, в каком-то окаменении, юного Аарона.
   – Бедный мальчик! – сказал он нежно. – Тебя осиротили, но я тебя не оставлю.
   Мальчик снова заплакал. Ирод ласково положил ему руку на голову.
   – Плачь, дитя, это святые слезы, но я осушу их, – с глубоким чувством сказал Ирод.
   В это время рабы привели в чувство Гиркана. Он открыл глаза, глубоко вздохнул, огляделся. На него снова глянуло мертвое лицо Малиха.
   – Кто убил его? – с трудом выговорил он.
   – Приказ Кассия, – отвечал один из стоявших около мертвеца трибунов.
   – Его убил тот, кого он сам убил, – сказал Ирод.
   – Кто? Кто? Кого он убил? – растерянно спрашивал Гиркан.
   – Он убил моего отца, и теперь Антипатр убил Малиха, – отвечал Ирод.
   – Твои слова для меня загадка, – недоумевал Гиркан, думая, что с ним все еще продолжается обморок.
   – Смерть отца стала для меня ясна, как только ты рассказал мне об обстоятельствах пиршества, бывшего последним в жизни Антипатра. Малих подал мысль чествовать отца идумейским обычаем. Малих устранил от стола виночерпия Рамеха. Он же заставил невинную девочку вливать вино в чашу, раньше им отравленную. Это яснее солнца. Я уверен, что с этим ядом он прибыл и сюда, чтобы угостить меня и отправить на тот свет, к отцу. Обыщи его одежды, мой верный Рамзес, – сказал Ирод своему рабу, «презренному кушиту».
   Раб, расстегнув латы Малиха, долго рылся и в складках туники мертвеца, и между ремнями и чешуею лат, но ничего не находил. Тут он вспомнил, что египетские воины имеют обыкновение хранить талисманы Изиды в рукоятках мечей, которые отвинчиваются. Рамзес стал отвинчивать рукоятку меча Малиха. Там обнаружилась небольшая пустота, а в ней крошечный глиняный флакончик.
   – Есть, – сказал Рамзес, вынимая флакончик.
   – Дай сюда.
   Осторожно открыв закупорку флакончика, Ирод увидел там несколько капель бесцветной жидкости.
   – Осторожнее, господин, – испуганно воскликнул раб, – там смерть!
   Тогда Ирод велел позвать со двора собаку и принести маленький кусочек мяса. Рабы исполнили приказание. Собака весело виляла хвостом, видя в руке раба мясо.
   – Держи осторожнее, – сказал Ирод, поднося флакончик к кусочку мяса и капая на него таинственной жидкостью, – теперь дай собаке.
   Собака жадно проглотила подачку, ожидая другой, побольше. Но тут же зашаталась и упала трупом.
   – Вот! – мрачно сказал Ирод.
   – О Адонай, Господь! – воскликнул Гиркан.

IX

   После битвы при Филиппах, где погибли «последние республиканцы», Брут и Кассий, – первый, с отчаяния бросившись на собственный меч, второй, с отчаяния же, добровольно напоровшись на меч раба, – победители их, крутолобый мальчишка Октавиан и узколобый Антоний, поделили весь мир между собою поровну: Октавиан взял Запад, Антоний – Восток. В то время, когда честолюбивый мальчишка стал упорно работать, идя по стопам своего великого деда с плешивой головой, Антоний, избрав своей резиденцией Тарс, в Киликии, стал безумствовать от пресыщения властью, ломая из себя дурака и воображая, что совсем играет бога. Разоряя подвластные ему страны Востока, грабя храмы их и государственную казну, призывая к себе на суд царей, он изображал из себя бога-пропойцу, всепьянственнейшего Вакха, которого окружали раболепные царедворцы, холуйствуя в ролях сатиров и в костюмах вакханок, вместо одежд, прикрытых лучом солнца, даже без фигового листа.
   К нему-то на суд и должны были явиться Гиркан, Ирод, Фазаель, Антигон, Малих, царь Петры, Клеопатра, царица страны фараонов, цари пергамский, парфянский и другие владыки и сатрапы Востока.
   С особенным нетерпением он ожидал прибытия в Тарс Клеопатры, про удивительную красоту которой трубил весь мир, Восток и Запад, и которую он сам видел еще маленькой девочкой, когда в рядах полководца Габиния следовал в Иудею на помощь Гиркану и Антипатру с Иродом против иудейского царя Александра, отца прелестной внучки Гиркана, уже известной нам Мариаммы. Антоний пожелал встретить Клеопатру особенно торжественно. Он знал от великого Цезаря, как очаровательна была эта юная египтянка, как против ее обаятельных чар не устоял даже гениальный полководец, угрюмый философ и автор знаменитого произведения «De bello gallico», он знал, что плодом этого увлечения было… явление на свет маленького фараона, как две капли воды напоминающего угрюмого Цезаря… Это и был Цезарион – «последний фараон», не оставивший после себя даже маленькой пирамиды… А быть может, она и была, да занесена песками Сахары…
   Антоний сгорал нетерпением увидеть нильскую сирену. Поэтому, узнав о вступлении ее роскошной галеры в реку Цидн, при устье которой в Средиземное море стоял Тарс, он и устроил ей небывало-невиданно-торжественную встречу, которая оказалась более шутовскою, чем серьезною. Храбрый, но грубый солдатюга без порядочного образования (куда ему было до Цезаря и даже до «мальчишки» Октавиана!), он изобразил из себя шута в виде бога Вакха. Он приказал поставить свой роскошный, но дурацкий трон на берегу Цидна и восседал на нем, как подобает олимпийскому божеству, нагишом, перевитый только гирляндами роз и гроздьями винограда. На курчавой, узколобой голове его был такой же венец – венец бога Вакха. Его окружали такие же шуты-царедворцы, наряженные козлоподобными сатирами, и целый букет голеньких вакханок из красивых рабынь с розами и гроздьями в волосах.
   По бокам этого шутовского трона полукругом стояли цари и властители Востока – пергамский, парфянский, аравийский, а также представители Сирии и Иудеи – царевич Антигон, племянник первосвященника Гиркана и дядя Мариаммы, сам Гиркан, Ирод, Фазаель и другие. Все они стояли в угрюмом молчании, возмущенные этой унизительной игрой в шута, но бессильные ввиду грозных рядов легионов с римскими орлами. Только на лице Ирода играла чуть заметная презрительная усмешка.
   Проведав заранее, какого дурака намерен сыграть для нее Антоний, Клеопатра также решила одурачить его. Высокообразованная по тому времени египтянка-гречанка, которая с детства росла среди таких воспитателей и учителей, которые составляли цвет мирового в то время александрийского просвещения, поглотившего тогда и впитавшего в себя всю античную эллинскую мудрость, поэзию и искусства, – умная по природе и знавшая цену своей неотразимой красоте, Клеопатра понимала, с кем ей предстоит иметь дело. Для этого к богу Вакху-Дионисию должна была явиться богиня Венера. И она явилась такою.
   На одной из трирем [17 - Трирема – боевое гребное судно того времени, с тремя рядами весел.] сопровождавшей ее из Египта небольшой флотилии находилась золотая галера, роскошно украшенная серебряными изваяниями египетских и греческих божеств. На носу галеры помещалось серебряное изображение Нила с его атрибутами. Трон из чистого золота с вкрапленными в него редчайшими алмазами, сапфирами, рубинами и другими драгоценными камнями осеняло изображение Изиды. По бокам были лев и сфинкс, а на особом возвышении – серебряное изваяние Аписа-Озириса. Весла галеры были также серебряные, как и руль, и тонкие мачты. Паруса сделаны были из дорогих пурпурных тканей Финикии.
   На этой удивительной галере царица Египта въехала в реку Цидн, чтобы предстать перед лицом бога Вакха… Богиня Венера-Афродита – понятно, в настоящем костюме богини (тогда не стыдились своей наготы люди, как не стыдились и боги) – полулежала на своем золотом троне на пурпурных подушках. Ее окружали амуры – прелестные дети с крылышками и стрелами в золотых колчанах с серебряным луком. Амуры, резвясь и улыбаясь, крылышками своими навевали прохладу на очаровательную головку богини. Они махали крылышками с помощью особых, невидимых для глаз механизмов. У ног богини разместился прелестный живой букет нимф и сирен, также в подлинных костюмах этих морских и речных обитательниц, набранных из красивейших рабынь всех национальностей. Нимфы и сирены, подобно амурам, опахалами из страусовых перьев навевали нежащую прохладу на все остальное тело Венеры-Афродиты.
   На корме галеры, позади рулевого колеса, возвышался трон для бога ветров. Колоссальный Эол восседал на троне из слоновой кости, обставленный меньшими фигурами подчиненных ему богов: Борея, Афра, Нота и Эвра. Щеки Эола были страшно надуты, и из открытого рта его, с помощью скрытого в нем механизма с мехами, со свистом вырывался ветер, от которого и надувались так картинно пурпурные паруса галеры, тогда как в воздухе вообще стояла невозмутимая тишина – лист на прибрежных деревьях не шелохнет. У ног же этого ветреного бога картинно полулежал Нептун с трезубцем.
   Удивительная галера тихо, величественно поднималась по Цидну, берега которого были усеяны зрителями, сошедшимися к Тарсу почти со всей Киликии. В толпе слышались то возгласы восторга, то смех и циничные остроты по адресу нимф и самой богини: грубые поселяне не могли оценить тонкого, не в пору и не в меру пикантного изящества того, что они созерцали.
   Между тем около самого Антония вакханки совершали обрядовые танцы и воспевали бога Вакха-Диониса под аккомпанемент кифар, а царедворцы-сатиры вторили им на флейтах.
   Едва галера Клеопатры поравнялась с тронным местом Антония и подплыла к берегу, как часть вакханок, отделившись от остальных, начала устилать цветами путь, по которому Вакх должен был идти навстречу Венере. Со своей стороны нимфы, едва галера пристала к берегу и на землю с нее перекинуты были мостки, покрытые пурпурным виссоном [18 - Виссон – тончайшая белая ткань, с большим искусством приготовленная из льна или хлопка, очень дорогая.], также сошли на берег и стали усыпать цветами лотоса путь, по которому Венера должна шествовать навстречу Вакху.
   Едва Клеопатра потом вступила с мостков на землю в сопровождении амуров и сирен, как Антоний сошел с трона и в сопровождении сатиров и вакханок двинулся навстречу… своей смерти…
   Наконец они сошлись. Антоний увидел ту, о которой давно мечтал…
   Роль дурака была сыграна, и эта роль погубила его…
   На другой день у дуумвира [19 - Дуумвир – в Древнем Риме два высших должностных лица; обладали полномочиями, аналогичными власти консулов.] Марка Антония был деловой прием подвластных ему царей. Он уже не изображал из себя Вакха, а был в блестящей, шитой золотом тунике, в белоснежной тоге с широкими пурпурными каймами и в лавровом венке на кудрявой голове, которую сегодня утром украсила этим венком сама Клеопатра. Он был, видимо, оживлен, но в движениях его и на полном лице заметны были следы утомления – остатки вечерней оргии. Его окружали придворные и вожди, те, которые еще вчера играли постыдную роль сатиров. Был тут и знаменитый после Цицерона оратор Мессала, глава римского литературного кружка – «reipublicae litterarum».
   Первыми удостоились аудиенции представители Иудеи, как более образованные из всех восточных царей и сатрапов и лично знакомые Антонию по службе его, в молодости, в рядах легионов Габиния, поддерживавшего Гиркана и Антипатра против претензий непокорного римлянам царя Александра, племянника Гиркана и отца Мариаммы.
   После первых приветствий Антоний, обращаясь к Ироду и Гиркану, заговорил об Антипатре.
   – Так доблестный Антипатр отравлен Малихом? – сказал он как бы в раздумье. – Жаль. Я оплакиваю этого достойного вождя. Кто бы подумал? Малих! Я не могу забыть их обоих. Я помню, – а молодое время так хорошо помнится, – я помню, когда я прибыл в Иудею с Габинием, он послал меня с частью легионов вперед, чтобы преградить Александру путь к Иерусалиму, и тут я познакомился с твоим отцом (это к Ироду) и с тобою. Тогда же ко мне примкнуло иудейское войско с Малихом и Пифолаем во главе. О, какую жаркую битву мы тогда дали Александру почти у самого Иерусалима! Три тысячи его воинов пали на месте.
   – И три тысячи будущий повелитель мира взял в плен, – почтительно подсказал Ирод.
   – Да, да… И еще тогда отличился мальчуган Ирод, – ласково улыбнулся Антоний.
   Мессала посмотрел на Ирода: «Будет из этого прок», – казалось, говорили его лукавые глаза.
   – Тогда я в первый раз увидел Иерусалим и его величественный храм, – продолжал Антоний под наплывом воспоминаний. – Как давно это было!
   – Ровно семнадцать лет прошло с той торжественной минуты, когда перед нами растворились ворота святого города и незабвенный Габиний вручил мне управление храмом и утвердил состав синедриона, – подсказал Гиркан.
   – Да, и я это помню, – с улыбкой заметил Мессала, которого называли в Риме «мозгом Антония», – еще какие пиры задавали нам тогда почтенный первосвященник и доблестный Антипатр.
   – Помню, помню! – засмеялся Антоний. – Хотя наши друзья, иудеи, и не строят храмов веселому Вакху, однако возлияния ему они совершают исправно.
   – Мы следуем в этом прародителю Ною, – снова вставил Гиркан. – Да и отцы наши заповедали нам истину: вино веселит сердце человека.
   – Прекрасно, – согласился Антоний. – А что твоя мать, почтенная Кипра? – обратился он к Ироду.
   – Оплакивает смерть мужа и моего отца, – был ответ.
   – Я хорошо помню почтенную мадонну с прелестным ребенком на руках.
   – Из этого младенца выросла теперь такая красавица Саломея, которая за пояс заткнет и саму Клеопатру, – раздался вдруг позади Антония чей-то мужественный голос.
   Все вздрогнули от неожиданности. Глаза Антония гневно сверкнули, и он быстро повернулся к тому, кто осмелился говорить так дерзко и непочтительно. Глаза Антония и говорившего о Саломее, сестре Ирода, встретились.
   – А, это ты, старый Волк (Люпус)! – разом смягчился гнев Антония. – Я твои вкусы знаю.
   Дерзко говоривший смельчак, по имени Люпус-Волк, был старый военный трибун, один из тех двоих, которые в Тире убили Малиха по «приказу Кассия» и по воле Ирода. Антоний давно знал и любил этого старого ворчуна, который был для него когда-то вроде дядьки и учителя в военном деле и не раз во время жарких схваток в Иудее спасал пылкого Антония от смерти. Старик всю жизнь провел в восточных легионах, сражался и под знаменами Помпея и Красса, делал походы с Габинием и Антонием, с Мурком и Кассием. Его знали и ценили его честность и беззаветную храбрость и Антипатр и Ирод. В Иерусалиме он был вхож в дом Антипатра, и там он видел Саломею еще ребенком, а потом, бывая со своим легионом в Иудее и навещая дом Антипатра, он видел, как подрастала Саломея, как она из ребенка вырастала в подростка и дарила старика своей ласковой, огненной улыбкой, а потом и совсем стала большой девушкой ослепительной красоты и по-прежнему ласково относилась к «старому римскому Волку».
   – Знаю я твои волчьи вкусы, – снисходительно улыбнулся Антоний. – А в самом деле так хороша твоя сестра? – обратился он к Ироду.
   – Не знаю: красота сестры – не красота для брата, – отвечал тот уклончиво.
   – Но мы уклонились от дела, – вдруг круто повернул дуумвир, – мы еще не покончили с вопросом об Иудее. Кому вручить ее судьбы, потомку Маккавеев Антигону или потомству идумея Антипатра? Какого мнения об этом иерусалимский первосвященник, сам отрасль Маккавеев?
   – Я полагаю, – после долгого колебания отвечал Гиркан, – что под управлением сыновей Антипатра Иудея будет покойнее и более верна Риму, чем под управлением моего племянника.
   – А ты что скажешь, наш мудрый советник? – обратился Антоний к Мессале.
   – Моя мудрость – верность Риму, – отвечал оратор, – на этой мудрости построил свой ответ почтенный первосвященник, пожертвовал ей даже и узами родства. Притом и Антигона, и Фазаеля, и Ирода я знал еще в Риме, когда они учились у Цицерона и посещали мои студии; у Антигона – душа зверя, которого никакая сила приручить не может; для него, как для волка, его логово – весь мир, и душа иудея не сольется с мировою душою, сердце иудея не забьется никогда в одном биении с мировым сердцем – с сердцем Рима, Капитолия, Форума; иудей вечно будет чужак во вселенной. Не то я усматривал в юных идумеях – в Фазаеле и Ироде: у них – мировая душа.
   – Я рад это слышать, – сказал Антоний. – Я сам то же думал. А потому именем сената и народа римского я, дуумвир Марк Антоний, сыновей идумея Антипатра, Фазаеля и Ирода, назначаю тетрархами над всей Иудеей. Акт этого назначения я сегодня же отправляю в сенат для внесения его в Капитолий на хранение вместе с другими государственными актами.
   Гиркан, Фазаель и Ирод благодарили дуумвира и клялись в неизменной верности Риму.
   – Кто еще там ожидает аудиенции? – обратился Антоний к Мессале, отпуская Гиркана, Фазаеля и Ирода.
   – Ожидают приема иудей Антигон, сын Аристовула, последнего царя Иудеи, парфянин Пакор, сын престарелого царя Парфии со своим сатрапом Варцафарпом, аравитянин Малих, царь Петры, а также депутаты из Тира, Сидона и Пергама, – отвечал Мессала.
   – Первыми я приму дерзких парфян – залитые золотом уста Красса вопиют о мщении.

X

   После приема у Антония произошло нечто, чего никто не ожидал, что оказалось роковым для всей последующей бурной жизни Ирода.
   – Сын мой Ирод, – сказал ему Гиркан, – на твои сильные руки Всевышний возложил судьбы Иудеи и мою собственную судьбу. Чтобы еще больше скрепить узы, связавшие тебя со мною, я отдаю тебе самое дорогое, что осталось мне в жизни, это мою драгоценную жемчужину Мариамму, отдаю тебе в жены, а с нею даю тебе еще одного брата, Аристовула. Бери их… люби их…
   Старик заплакал. Эта неожиданность так поразила Ирода, что он, при всем своем умении владеть собою, сначала растерялся. Он давно любил Мариамму, любил ее еще крошкой, когда носил на руках и изображал из себя Давида, поражающего Голиафа-Элеазара в львиной шкуре, который, бывало, похищал маленькую Мариамму. С ростом и развитием девочки росла и любовь к ней. Теперь он любил ее безгранично. Любовь Мариаммы казалась ему недосягаемым, небесным блаженством. Но он не забыл, как она в злополучный день, когда Ирод грозил распятием всему Иерусалиму, гордо, не по-детски сказала ему: «Нет, ты не мой!» И вдруг теперь ему отдают ее в жены! Она будет принадлежать ему, как Дорида! Нет, это старик Гиркан бредит; он ничего не знает.
   – Но ведь девочке только четырнадцать лет, – сказал он наконец, – а мне тридцать два, и у меня уже есть жена. Да и сын мой от Дориды, Антипатр, уже старше Мариаммы.
   – Это ничего не значит, – отвечал Гиркан. – Женщина – это такое деревцо, что чем оно моложе и нежнее, тем плодовитее, а дети благословение Божье. И то не важно, что у тебя уже есть жена; Дорида Доридой и останется, а Мариамма будет Мариаммой.
   – Но она меня не любит…
   – А разве любит агнец, когда его приносят в жертву Иегове? Женщина – тот же агнец, приносимый в жертву размножения народа Божьего; раститеся и множитеся и наполняйте землю, вот что сказал Иегова… Через год Мариамма даст тебе сына.
   Но прошло два года, а Ироду было не до женитьбы.
   Отверженный Антонием, Антигон, лишенный наследия предков, изгнанный из Иудеи, не дремал. Когда отец его, последний царь Иудеи, Аристовул, был отравлен по повелению Помпея, а сыну его и преемнику, Александру, римляне отрубили голову, Антигона с братьями и сестрами приютил у себя Птолемей, владетель Халкиды у подошвы Ливана. Сын Птолемея, Филиппион, влюбился в младшую сестренку Антигона и женился на ней. Но красавица приглянулась и отцу, и чадолюбивый папенька, убив сына, сам женился на его молоденькой вдове и с тех пор стал еще более покровительствовать Антигону и его братьям. Так они и остались в Халкиде.
   Но Антигон не думал мириться с утратой отцовского наследственного трона. Мы видели его в Александрии, в приемной у Цезаря; но там сила и ловкость Антипатра и Ирода осилили его права, и Цезарь объявил ему жестко, что наследство – зло и разврат для наследника и что наследственный трон без личных доблестей наследника – то же зло и разврат… Мы видели его потом в Тарсе, у Антония, и там холопство Ирода перед Римом пересилило права наследства.
   – Так я же призову силу против насилия! – со злобой отчаяния решил он, проклиная Рим и его угодников.
   Он воротился в Халкиду. Два года зрел в его уме план мщения и наконец созрел.
   Эти два года Антоний оставался в Александрии и в объятиях Клеопатры забыл весь мир… Пользуясь его временным безумием, парфяне успели захватить всю Сирию.
   – Так вот где мой наследственный трон, в колчане у дикого парфянина, – сказал Антигон Лизапию, который унаследовал власть отца своего Птолемея над Халкидою.
   – В колчане у парфянина? – удивился Лизапий.
   – Да! Я уже говорил с их сатрапом Варцафарпом, и он с прямотою варвара сказал: «Дай нам тысячу талантов и пятьсот иудейских женщин и девиц, и мы посадим тебя на отцовское место».
   – А царевич Пакор? – спросил Лизапий. – Ведь Варцафарп только его сатрап.
   – Пакор, как ученик, делает то, что велит ему учитель.
   Действительно, союз с парфянами был заключен немедленно. Антигон обещал Пакору, что он сам приведет ему пленницей сестру Ирода, Саломею.
   – Это такая красавица, – говорил он, – что, когда глянет на пальмы, пальмы перед нею склоняют свои вершины, а когда идет по земле, по ее следам цветы распускаются.
   Скоро орды варваров потянулись в Иудею, одни – за иорданскими горами в обход Мертвого моря, другие – берегом моря и через Самарию и Галилею.
   Жители Иудеи, узнав, что с парфянами идет Антигон, законный наследник их царей, стали стекаться к нему толпами. Многие явились к нему и из Иерусалима. От толпы их отделился один старик и, приблизившись к Антигону, поднял к нему руки, как на молитву.
   – О, горе, горе Иерусалиму! – страстно воскликнул он. – Иегова отвратил от него лицо Свое, потому что иноплеменники – владыки святого города. Теперь ты пришел к нам, сын царей наших… Осанна! Осанна!
   Толпа подхватила этот возглас, и крики долго не умолкали.
   – Сын царей наших! – снова заговорил старик, когда крики смолкли. – Не думай, что мы своею волею покинули тебя. Нет! Мы зубами держались за тебя, хотя ты этого не видел, и нам за тебя выбили зубы. Мы в лицо самого Антония бросали твое имя, и он за тебя бросил нас в темницу. Когда этот поклонник мраморных и медных истуканов ехал в Египет к этой постыдной поклоннице быка, мы толпами своими преграждали ему путь, умоляя за тебя, и он топтал наши тела своими легионами. В Вифании, в Дафне мы кричали ему: «Отдай нам царей наших!» – и он напускал на нас своих гоплитов, как стаю хищных зверей. Когда он проезжал через Тир, мы тысячною толпой пали на колени на том месте, где безбожный Ирод пролил кровь последнего нашего вождя, Малиха, и вопили: «Кровью Малиха заклинаем тебя!» – и он нашей кровью обагрил весь берег моря… Вот раны, полученные за тебя!
   Старик сбросил с себя одежды, показывая раны, которыми исполосовано было его тело. Антигон обнял его и заплакал.
   – Я пришел вернуть вам царей ваших или умереть вместе с вами! – воскликнул он, обнажая меч. – Вперед, воины Иеговы! За мною – к Дриму!
   Наэлектризованные страстной речью старика, а также слезами и возгласом Антигона, иудеи устремились неудержимым потоком с гор, окружающих Иерусалим, ворвались в город и залили собою всю площадь и двор храма. Напрасно Гиркан, явившись во главе сильного отряда, старался остановить их.
   – Дети! Сыны Израилевы! Не оскверняйте кровью жилища Предвечного! – говорил он.
   Народ не слушал его.
   – Ты не служитель Предвечного, а слуга римлян и Ирода! – кричали иные.
   Тогда на них ринулись Ирод и Фазаель со своими отрядами и после кровавой схватки вогнали в самый храм, оцепив воинами храмовый двор.
   Наступила ночь. Часть воинов Ирода разместилась на ночлег в соседних с храмом домах.
   В полночь зарево осветило храм и Елеонскую гору.
   – Храм горит! Храм горит! – послышался во дворце Гиркана отчаянный крик.
   Это кричала Мариамма. Юная царевна, теперь уже невеста Ирода, не спала. Она горячо молила Иегову, чтобы он послал победу дяде ее, Антигону, и гибель ненавистному ей жениху.
   Тревога охватила весь дворец. Гиркан, в страшной тревоге поспешивший выйти на кровлю дворца, увидел клубы дыма и пламя, со всех сторон охватившее храм. Соседние горы тоже осветились. Но Гиркан ясно различил, что горит не сам храм, а прилегавшие к его внешним стенам частные дома и склады дров.
   – Горят предатели! – донесся откуда-то торжествующий возглас.
   Действительно, горел не храм. Противники Ирода, которые по случаю приближения праздника Пятидесятницы стекались в Иерусалим со всех концов Иудеи, узнав от иерусалимлян о положении дел в городе, немедленно примкнули к недовольным и тайно подожгли все дома около храма, в которых на ночь расположены были воины Ирода. Толпа была безжалостна. Кто из воинов успевал выбежать из объятого пламенем дома, того бросали в огонь.
   – Жертва Ваалу! – кричал при этом ожесточенный народ.
   – Всесожжение Молоху! – кричали другие.
   К волновавшейся толпе прибыли Ирод и Фазаель со своими отрядами, но было поздно: жертвы народной ярости все погорели. Тогда началось избиение жителей. Между тем толпы недовольных все прибывали. Ирод вспомнил, что не только храм, но и дворец в опасности. А во дворце находилось то, что в настоящее время было для него дороже жизни, – его невеста, Мариамма. Поручив Фазаелю защищать стены города, на которые уже напирали орды парфян с царевичем Пакором во главе, он обложил дворец.
   Наступало утро. Гул битвы, проклятия, стоны слышались со всех сторон. Дым от горевших зданий все еще клубился в воздухе. Из-за Елеонской горы поднималось солнце.
   Ирод, случайно взглянув на дворец, увидел Мариамму. Она стояла на плоской кровле дворца, и, судя по ее позе, по бледному личику, обращенному к небу, Ирод догадался, что она молилась. Выплывшее из-за Елеонской горы солнце осветило ее так, что она казалась видением, одним из ангелов, каким он себе представлял ее. Но за кого молилась она? За него, за Ирода? Но она так холодна теперь с ним. Взор ее – взор сфинкса, которых он видел в Египте… Тот же холодный мрамор…
   – Вестник от Антигона! – прервал вдруг его мысли чей-то голос.
   Ирод очнулся, перед ним стоял всадник с масличной веткой в руке. Это был старик, который накануне страстной речью воспламенил противников Ирода и заставил Антигона заплакать. Но теперь он был в латах и шлеме при полном вооружении.
   – Я, Манассия бен-Иегуда, с веткой мира от царевича Антигона, – сказал старик, – Чтобы прекратить кровопролитие и отвратить от святого города и храма конечную гибель, Антигон предлагает вступить в переговоры с вождем парфян, царевичем Пакором. Варвары охотно пойдут на уступки, они не римляне. В противном же случае они не пощадят храма, мало того, они осквернят и святая святых, чего не решился сделать Помпей, ни даже Александр Македонский.
   Ирод был в нерешимости. Он знал, что не отстоит города со своими слабыми силами, ничтожными перед полчищами парфян. Население города было также озлоблено на него. Знал он также, что варвары прежде всего не пощадят женщин, его мать Кипру, сестру Саломею, его Мариамму… При одной этой мысли на него холодом повеяло… О Дориде, своей жене, он даже не вспомнил.
   – Твой брат Фазаель, защищающий стены, согласен на переговоры, – добавил старик.
   В голове Ирода блеснула мысль. Лукавый с детства, он всегда прибегал к хитрости. Лучше всего принять Пакора во дворце, угостить его и… Он ощупал под складками лат, между чешуйками кольчуги, тот талисман Изиды, который он нашел в рукоятке меча убитого по его приказу Малиха…
   «Мариамма поднесет варвару чашу, – сказал он сам себе».
   Он знаком подозвал к себе ближайшего из воинов, составлявших его свиту.
   – А где находится теперь сатрап Варцафарп? – как бы спохватившись, спросил он старика.
   – Варцафарп с сильным войском идет сюда из Галилеи, – был ответ.
   Ирод понял, что ему не устоять против соединенных сил Пакора и Варцафарпа.
   – Поезжай к Фазаелю и передай ему от меня, что я согласен принять парфянского царевича Пакора для переговоров, – сказал он своему воину. – Сообщи и ты пославшему тебя мою волю, – высокомерно бросил он Манассии бен-Иегуде.
   Мариамма продолжала молиться, стоя на кровле дворца. И как было ей не молиться! С высоты дворцовой кровли она видела, как толпы парфян рыскали по Иосафатовой долине, толпились около гробниц патриархов, пророков, выкатывали из склепов Гефсиманских садов глиняные кувшины с оливковым маслом и – о, дикари! – пили его, как воду.
   Обернувшись к северу, где особенно силен был напор неприятеля, она заметила, что от ворот Ефраимовых движется группа всадников в высоких меховых и войлочных шапках с колчанами стрел за плечами и длинными изогнутыми луками. Впереди группы выделялись два всадника, из которых в одном она узнала Фазаеля, а другой, в богатом одеянии ассирийского покроя, с золотой цепью на шее, был ей не известен. Потом она увидела, что их встретил Ирод со своей свитой, и все они скрылись в воротах дворца.
   Вслед за тем на кровлю взошла рабыня Мариаммы и позвала ее к матери. Оказалось, что она должна приветствовать чашей вина парфянского царевича, и ее тотчас же одели в парадное одеяние царевны, а золотистую головку украсили легкой диадемой. Мариамма, глубоко потрясенная событиями последнего дня, автоматически исполняла все, что ей приказывали делать.
   Ее ввели в тронный покой. На первосвященническом троне сидел Гиркан, а по бокам трона стояли Фазаель и Ирод. Против трона стоял загорелый курчавый парфянин с золотой цепью на шее и с черной в завитках бородой. Позади Ирода стоял виночерпий Рамех с золотым блюдом, на котором помещались две чаши и тонкий на орлиных серебряных ножках сосуд с вином.
   При виде Мариаммы глаза Пакора сверкнули, и он невольно попятился назад. Девушка, которой мать объяснила, что ей предстоит сделать, взглянув на Гиркана, лицо которого просияло при виде внучки, прямо направилась к виночерпию и, взяв с блюда сосуд с вином, наполнила им обе чаши. Потом, подойдя к трону, взяла в руки одну чашу и подала ее с поклоном Гиркану. Другую чашу, также с поклоном, она протянула Пакору.
   – Нет, царевна, – сказал парфянин, отступая с поклоном, – у нас, в Парфии, равно как во всем Иране и в Скифии, таков обычай, что подносящий чашу гостю должен прежде сам освятить ее своими устами. Освяти же ее, царевна. – И он поставил чашу на блюдо.
   Рука Мариаммы потянулась к чаше, и ужас мгновенно отразился на лице Ирода… Он рванулся было вперед… но в этот момент руки у Рамеха задрожали и блюдо с чашей и сосудом полетели на пол. Злая улыбка скользнула под черными усами Пакора.
   – Подать новую чашу, – сдавленным голосом произнес Ирод.
   Парфянин перехитрил идумея.

XI

   Пакор достиг, чего желал. Выпив из рук Мариаммы поднесенное ему в другой чаше вино, после того, как девушка своими губами «освятила чашу», хитрый парфянин сказал, что так как большая часть его войска находится с Варцафарпом, то без его согласия он не может заключить окончательного договора с Иудеей. Поэтому он предлагал Гиркану и Фазаелю отправиться в лагерь Варцафарпа и там решить с претензиями Антигона, который будто бы уверял, что Гиркан, по преклонности своих лет и по слабому здоровью, сам обещал сложить с себя сан первосвященника и возложить его на Антигона, своего родного племянника. Все это было, конечно, придумано умышленно, но Ирод, сознавая безвыходность своего положения, принужден был согласиться на требования лукавого варвара, надеясь, однако, перехитрить его.
   На другой день Гиркан в сопровождении Фазаеля и небольшой свиты выехал из города. Его сопровождал и раби Элеазар, воспитатель Мариаммы и Аристовула. Всех удивляло и смешило то, что старик не мог расстаться со своим белым голубем, который вывелся и вырос на карнизе окна его комнаты во дворце. Этого голубя любили и кормили дети, Мариамма и Аристовул, и сам Гиркан очень привязался к этой ручной, кроткой птице. Элеазар поместил голубя в клетку и имел его при себе неотлучно. Когда Пакор и его свита смеялись над причудой старика, он отговаривался тем, что первосвященник никогда не расстается с голубем, его любимой птицей, и теперь желает, чтобы она была с ним. Но старик предвидел нечто…
   – Кто принес нашему прародителю Ною в ковчег весть, что мир свободен от потопа? – тайно сообщил он перед отъездом Гиркану и Александре. – Голубь невинный принес эту весть в ковчег, где оставалось его гнездо. Если с нами что случится у парфян, и нам, может быть, их пленникам, нельзя будет послать вестника в Иерусалим, то вестником этим будет мой голубь. Я выпущу его тогда из клетки, и он, привыкнув жить и кормиться на карнизе моего окна, непременно прилетит на свое любимое место. Тогда, царевна, – обратился он к Александре, – ты осмотри тщательно его крылья и в них найдешь письмо от нас.
   Опасения Элеазара оказались не напрасными. Правда, они безопасно достигли Галилеи, а Варцафарп встретил их с почестями, осыпал подарками; но скоро они увидели, что попали в ловушку.
   Некто Сарамалла, один из первых богачей Сирии, знал о предательских планах Антигона и парфян и через своего знакомого Офелия велел предупредить Гиркана и Фазаеля о грозившей им гибели. Офелий тайно явился к ним.
   – Бегите от расставленных вам сетей, – сказал он. – Знаете, за какую цену продал вас недостойный Антигон варварам? Он за иерусалимский венец обещал им тысячу талантов, но не своих, а иудейских, да, кроме того, пятьсот женщин и девиц иудейских. Антигон отдает варварам и ваших жен – Александру, жену своего брата, и ее дочь Мариамму…
   Эти слова поразили ужасом Гиркана!.. Его сокровище, его радость, последнее утешение его старости – Мариамму – варварам на поругание!
   – Жены Ирода и Фазаеля, их сестра Саломея также обещаны парфянам, – продолжал Офелий.
   Едва на востоке показались первые признаки рассвета, как от города Экдиппона в Галилею полетел белый голубь по направлению к Иерусалиму. Крылатый вестник летел стрелою через горы Кармель, пересекая горные хребты Самарии и Иудеи.
   – Мама! Элеазаров голубь прилетел! – радостно говорила в то утро Мариамма, входя к матери.
   Александра побледнела. Она вспомнила слова Элеазара, который говорил, что если их постигнет плен у парфян и им нельзя будет отправить в Иерусалим вестника, то вестником этим явится голубь. Значит, Гиркан в плену.
   – Прилетел голубь, ты говоришь, дитя мое? – вся дрожа, спросила она.
   – Да, мама, он на своем окне. Я дала ему есть.
   Александра поспешила к известному окну во дворце. Голубь сидел на карнизе и клевал зерна.
   – Милый! – невольно вырвалось у царевны-вдовы, и она, осторожно взяв пернатого вестника, стала его тихонько гладить, ощупывая перья под крыльями.
   Она нашла то, что искала. Вокруг одного пера под правым крылом голубя был намотан тоненький, как слюда, листок из сухого рыбьего пузыря не более квадратного дюйма. Осторожно сняв листок и развернув его, Александра прочла: «Мы в плену у Варцафарпа. Спасите город. Зовите на помощь царя Петры».
   – Что это, мама? – спросила Мариамма.
   – Дедушка в плену у парфян, – отвечала Александра.
   – Так что ж! С ними дядя Антигон, он не позволит обижать дедушку.
   – Глупая! Но они возьмут Иерусалим.
   – Не они, мама, а дядя Антигон; а он нам роднее Ирода…
   – И это говорит невеста Ирода! – пожала плечами Александра.
   Она тотчас же послала за Иродом и показала ему то, что принес голубь.
   – Я знал это, – сказал Ирод, – Пакор перехватил другое письмо оттуда же и вызывает меня из города для переговоров. Чтобы выиграть время, я отвечал его посланцу, что приду завтра. Между тем я ночью тайно отправлю вас в Идумею, в крепость Масаду, а сам поскачу с моими людьми в Петру просить помощи у Малиха. Готовьтесь же к отправлению. Захватите с собой более ценные сокровища дворца – золото, серебро, драгоценные сосуды. А я велю матери, сестре и братьям также укладываться. К ночи будьте готовы.
   Наутро парфяне узнали, что Ирод со всем своим семейством и с семейством Гиркана, захватив все сокровища, ночью покинул город вместе со всеми своими приверженцами, которым удалось так выйти из городских стен, что этого никто не заметил. Это случилось оттого, что парфяне обложили слабейшую часть стен – северную и северо-восточную, где после погрома Помпея часть стен еще не была восстановлена.
   Бегство Ирода привело Пакора в ярость, и он приказал грабить Иерусалим, а одну часть войска отрядил в погоню за беглецами. Узнали о бегстве Ирода и иудеи из окрестных местностей и также бросились преследовать его. Отражая наседающего врага, Ирод, наконец, дал ему битву на расстоянии шестидесяти стадий [20 - Стадия – расстояние в 125 римских шагов (1,598 м), или 600 греческих футов (30,857 см), или 625 римских футов (29,62 см). Греческая стадия – 185,1 м, олимпийская стадия – 192,27 м.] от Иерусалима и нанес сильное поражение.
   Как бы то ни было, он благополучно достиг Масады. Оставив, затем, в крепости восемьсот надежных воинов и снабдив ее припасами на случай осады, он простился со своим семейством и с невестой и поспешно направился в Петру.
   Между тем Варцафарп прибыл в Иерусалим со своими пленниками. Пакор и Антигон встретили их недалеко от города, в узком скалистом проходе, где они охотились на газелей.
   Антигон осыпал жестокими упреками дядю-первосвященника.
   – Раб идумеев и римлян! – яростно говорил он. – Тебе ли восседать на престоле отцов наших? Что ты сделал со священным городом? Кому ты отдал его?
   Гиркан, убитый горем и стыдом, молчал.
   – Ты – потомок славного рода Маккавеев, я – твой ближайший родственник, – продолжал Антигон, – но на кого ты променял меня? Кому отдал Иудею?
   – Не я, – заговорил было Гиркан.
   – Лжешь, старый трус! – крикнул Антигон. – Разве я не был в Тарсе, где этот римский кабан изображал из себя пьяного идола? Я был там, помни это. Замолвил ли ты за меня слово перед пьяным идолом? Нет, ты все свои слова и самого себя отдал Ироду. Мало того, ты отдаешь ему чистую голубицу, мою племянницу Мариамму. Ты хочешь, чтобы чистая кровь голубицы смешалась с кровью стервятника идумейской пустыни.
   Гиркан упал на колени, умоляюще протягивая вперед руки. Фазаель поднял его.
   – Встань! Ты первосвященник, – сказал он, – только Иегова должен видеть тебя коленопреклонным. А ты, – обратился он к Антигону, – ты – недостойный выродок Асмонеев! Ты не только невинную Мариамму, твою племянницу, продал парфянам, ты обещал им еще пятьсот иудейских женщин и девиц! Тебе ли укорять беззащитного старца, наемник варваров!
   Антигон бросился было на него с мечом, но Пакор удержал его.
   – Стой! Он мой пленник, – сказал он, – я сам расправлюсь с ним за ту чашу, которой хотели угостить меня во дворце Гиркана.
   – Я не знаю ничего, – жалобно простонал Гиркан, – я не знал, что чаша отравлена… Пощадите!
   И он снова упал на колени.
   – Первосвященник, встань! – опять сказал Фазаель.
   – Замолчи, несчастный! – крикнул на него Антигон.
   – Встань! Не унижайся перед наемником-варваром, – настаивал Фазаель. – Ты первосвященник.
   – Так вот же! – яростно закричал Антигон и бросился к стоявшему на коленях Гиркану. – Вот же! На! На!
   И он, обхватив голову несчастного старика руками, стал грызть ему уши.
   – Вот тебе! Вот тебе! – И он окровавленным ртом выплевывал куски откушенных у Гиркана ушей.
   – О Адонай! – воскликнул Фазаель.
   Гиркан, обливаясь кровью, упал на землю, закрывая ладонями откушенные раковины ушей [21 - Иосиф Флавий в своем знаменитом сочинении «Иудейская война» прямо говорит, что «Антигон сам откусил уши» у своего дяди первосвященника Гиркана, а в другом своем сочинении, «Иудейские древности», он пишет, что «Антигон приказал отрезать уши Гиркану». (Примеч. авт.)].
   – Вот вам! – говорил кровавым ртом Антигон, отплевываясь. – Теперь он больше не первосвященник и им уже никогда не будет.
   Дело в том, что, по законам Иудеи, сан первосвященника могли носить только люди «беспорочные» – и в нравственном, и в физическом отношении.
   Фазаель, разодрав свою мантию, стал перевязывать голову Гиркану.
   – О, если бы со мной был меч! – простонал он.
   В это время прискакал гонец.
   – Какие вести? – крикнул издали Варцафарп.
   – Ирод успел достигнуть Масады и, оставив там женщин и свои сокровища под защитой сильного гарнизона, сам с отборной конницей ускакал по направлению к Петре. Наши конники не могли догнать его, – отвечал гонец.
   – О Адонай! – радостно воскликнул Фазаель. – Теперь я умру спокойно… Мститель моих врагов жив! О Иегова! Бог Авраама, Исаака и Иакова! Прими дух мой!
   И, стремительно разбежавшись, Фазаель ударился головой о скалу.
   Он был мертв.

XII

   Над Римом ясная, лунная ночь. Неподвижно стоящий над Вечным городом полный диск ночного светила обливает нежным, матовым светом причудливое здание Капитолия и храмы, отбрасывая черные тени на Форум и на колоннады, тянущиеся от священного пути (via sacra) до подножия храма Юпитера.
   Но не спит столица мира. Слышится иногда лязг оружия, людской говор или замирающие в темноте шаги ночных путников. Во многих зданиях виднеются огоньки, хотя уже за полночь.
   На террасе одного из богатых домов недалеко от Капитолия, в тени колонн, словно неподвижная мраморная статуя, видна человеческая фигура. Это Ирод. Задумчивые глаза его устремлены куда-то далеко на восток, а в уме проносятся мрачные картины его бурной жизни. Да, почти только мрачные. Светлых он не помнит. Разве только тогда они были менее мрачны, когда он еще не знал жизни, когда вместе с братом Фазаелем и царевичем Антигоном они, почти детьми, учились мудрости в этом большом, страшном городе. Но и тогда, бродя в свободные часы между колоннадами храмов и в тени портиков или толкаясь среди шумной толпы Форума, он тосковал о далеком Иерусалиме, о выжженных солнцем холмах Идумеи или о пальмовых и бальзаминных рощах Иерихона. Блаженное время!.. Золотая молодость!.. Но Фазаеля уже нет на свете, как нет и их великого учителя Цицерона. И тот и другой – жертвы рока… А Антигона этот рок вынес на высоту величия, на высоту престола. Сила диких парфян и безумие иудеев возложили царский венец на его голову… О, слепой, безумный, как и иудеи, рок! А его, Ирода, этот слепой рок низверг в бездну ничтожества.
   – Господин, бог ночи склоняется на покой! – услыхал он вдруг за собой чей-то тихий голос. – Пора спать.
   – А, это ты, Рамзес… Иди спи… Ко мне не идет сон.
   Раб молча удалился. А Ирод опять остается один со своими мрачными думами. Да, злобный, безжалостный рок… Тревоги войны, вечные тревоги – боевые клики, стоны раненых и умирающих, и везде кровь, кровь…
   И за все это – позор и унижение… Где же счастье? Где это неведомое божество?.. Раз в жизни показалось, что это неведомое божество переселилось в нее – в его Мариамму… И это был обман рока, горький обман! Теперь, когда он бежал с ними от парфян в Масаду, там, в Масаде, прощаясь с ними, может быть, навсегда, он слышал рыдания матери, видел слезы сестры, брата Ферора… А она? Она была холодна как мрамор. Для нее, для ее спасения он помчался из Масады в Петру, палился под знойным солнцем Аравии, среди раскаленных скал и ущелий Петры, чтобы найти помощь…
   – О, лукавый раб! – прошептал Ирод. – Я вез ему в заложники маленького сына Фазаеля, чтобы взять у него хоть то, что он должен был моему отцу, так нет!.. Лукавый араб не допустил меня до Петры, велел возвратиться в Масаду… О Малих, Малих, и ты оказался таким же лукавым, как тот Малих, кровью которого я обагрил морской берег у Тира.
   И вспоминается ему, как он, уже боясь погони со стороны арабов, убегал из Петры, но уже не к Масаде, не к Мариамме, а в Египет, чтобы вымаливать помощь у Антония и Клеопатры… Перед ним необозримые песчаные пустыни и ночью вой шакалов; а на душе – мрак и ужас… Что-то Фазаель? Где полчища варваров? Что Иерусалим?.. А луна точно безумная остановилась над пустыней, словно погребальный факел над мертвецом… Пустыня мертва, а вой шакалов – это вой плакальщиц над мертвецом… Но мертвец этот – не степь, а его судьба, судьба Ирода, его мертворожденное счастье…
   Унеслась безумная ночь. Он в Ринокоруре. На него глядит море своими зелеными, бездонными, безумными глазами. Безумие кругом! В нем самом безумие…
   Но кто это? Это бежавшие от парфян обломки его величия, участники его позора… Безумие и ужас, ужас! Это вестники гибели брата… Его могучая голова разбита о скалу… Так вот кто мертвец! Вот кого ночью оплакивали шакалы, его брата Фазаеля!
   Тени от Капитолия и от храма Юпитера Статора на Палатине удлиняются все более, Форум также все сплошнее заполняют тени, луна далеко передвинулась на запад, а Ирод все неподвижно сидит в тени колонн, словно мраморное изваяние. Мысль его переносится от Ринокоруры к Пелузию. И тут все то же безбрежное море глядит на него своими зелеными, бездонными, безумными очами. Надо ехать этим безумным, безбрежным морем до Александрии, а корабельщики не хотят знать его бывшего величия… Бывшего! Но его не сбросишь с плеч, как износившуюся мантию, и корабельщики повинуются, везут его в Александрию… О, страна сфинксов и пирамид! Как у него сжалось сердце при виде этих сфинксов, этого величавого храма Озириса! Ему вспомнилось торжественное венчание на царство Клеопатры, это суровое, усталое лицо Цезаря рядом с ее юным личиком… Теперь Клеопатра уже не девочка, возмужала, а все такая же обольстительная, хотя ее Цезариону уже восьмой год пошел… Мальчик, будущий фараон, вылитый Цезарь… Но еще будет ли он фараоном? Одна Клеопатра не забыла прежнего величия Ирода, не забыла! Она делает ему блестящий прием, приглашает его быть ее полководцем… Ее полководец! Его, Ирода, который водил в битву свои войска! Нет! Нет! Скорей в Рим! Там Антоний. Он вырвался из объятий Клеопатры, чтобы там, в Риме, решать судьбы мира… Прощай, страна сфинксов и пирамид! Скорее в Рим! Там должна решиться и судьба Ирода.
   И вот он в Риме. Но что вынес он среди этого бурного, безумного, бешеного моря? А особенно у берегов Памфилии. Зеленые с седыми вершинами морские горы-волны бросали его корабль в бездну и снова выбрасывали на седые вершины волн. Нептун обезумел от гнева. Трезубец его пенил море, вздымал его до бежавших от ужаса по небу облаков. Безумный бог требовал жертв, и Ирод бросил в море все, что имел… Разбитый корабль его без снастей, без парусов, с одним нищим Иродом и таким же нищим рабом его, Рамзесом, бешеное море пригнало к берегам Родоса. Жалкий, нищий Ирод! А давно ли в руках его были судьбы Иудеи, Самарии, Галилеи, Идумеи, всей Сирии? Хорошо еще, что на Родосе он нашел Птолемея и Саппиния, которые не оттолкнули его от себя, как проказу, а помогли даже снарядить трехвесельное судно – трирему. И снова Ирод в объятиях безумного моря. Снова вой бури и волн, волны до облаков!
   Но теперь он в Риме. Завтра в сенате должна решиться его судьба.
   – Господин, бог ночи ушел на покой, а ты не спишь!
   Это говорит появившаяся за колоннами темная фигура. То был Рамзес.
   – Мой сон остался в Иудее, – отвечает Ирод.
   Так прошла ночь. Утром к нему вошел Мессала, в доме которого и остановился Ирод.
   – Я вижу, ты уже встал, – сказал Мессала.
   – Я не ложился, – отвечал Ирод.
   Мессала посмотрел ему в лицо, на котором бессонная ночь и душевные тревоги оставили заметные следы.
   – Я понимаю тебя, друг Ирод, но не падай духом; боги бодрствуют…
   – От меня отвратил лицо мой Бог, – мрачно отвечал Ирод.
   – Мужайся друг; сегодня твой Бог глянет тебе в очи. Готовься идти со мною в сенат.
   – Я готов, – был ответ.
   – Как? В этом старом, почти нищенском одеянии?
   – У меня другого нет.
   – Тем лучше! Пусть видит Рим и краснеет.
   Но вот они в сенате. После обычных церемоний Мессала входит на трибуну. Ирод остается внизу трибуны в смиренной позе просителя. Сенат в полном сборе. Кресла сенаторов образуют обширный полукруг, в центре которого возвышается величественное изображение из мрамора великого Помпея, статуя, у подножия которой пять лет тому назад пал мертвым Цезарь. Срединный выгиб полукруга занимают кресла Антония и Октавиана. Так вот они, повелители мира. Одного из них, плотного, с курчавой головой и низким лбом гладиатора, Ирод уже знает давно. Другой – бледный, болезненный юноша с глазами сфинкса и широким лбом, круто ниспадающим от широкого черепа. Так это он с его загадочным лицом? Его взгляд не могли перенести Брут и Кассий и предпочли пронзить себя мечами.
   – Здесь, пред лицом державного собрания, – раздался вдруг голос Мессалы, – предстоит тот, пред которым Рим, властелин вселенной, является неоплатным должником, более того, злостным банкротом. И, о боги, на щеках Рима, на щеках его державцев, здесь председающих, не вспыхнула краска стыда при виде этого человека? Ужели Рим потерял стыд?
   Между сенаторами заметно гневное движение. Гневные, негодующие взгляды перекрещиваются со спокойным взглядом Мессалы. Ирод стоит понуро.
   – Мессала забывается! – слышатся голоса.
   – Мессала забывает, что он не Цицерон…
   – И сенат не Катилина…
   – Нет, patres conscripti, я помню и продолжаю утверждать, что Рим – злостный банкрот, забывший свой долг! И если бы над ним, над всемогущим Римом, была другая державная сила, то сама Фемида сошла бы со своего трона и засадила бы этот обанкротившийся Рим в эргастул!
   Ирод заметил, как дрогнули веки у бледного юноши, но он оставался неподвижен и холоден как мрамор. У Антония же на полных губах, казалось, играла легкая усмешка.
   – Эргастул!.. На арену дерзкого! – послышался чей-то голос.
   – Я на арене! – отвечал Мессала. – В свидетели моих слов я беру того героя-юношу, который по повелению незабвенного вождя Рима, Габиния, некогда мчался, плечо в плечо, конь в конь с Антипатром и Иродом по пятам мятежного царя иудейского Александра и вырвал из его недостойных рук Иерусалим, положив на месте битвы три тысячи трупов мятежников. Этот юноша-герой, теперь зрелый муж, здесь, и здесь же тот Ирод – он стоит перед вами.
   Все взглянули на Антония. Глаза его радостно блеснули: все угадали в нем юношу-героя.
   – Но этот Ирод стоит перед вами в одежде нищего, – продолжал оратор. – А было время, когда он сам раздавал порфиры… Когда великий Цезарь, словно лев пустыни, попавший в западню в Александрии, уже считал свою увенчанную лаврами гениальную голову обреченною лежать на кровавом блюде, подобно голове того, чей мраморный лик вы теперь созерцаете, – кто спас эту гениальную голову от меча дерзкого фараона Птолемея? Идумей Антипатр и его юный сын – вот этот самый Ирод, который теперь стоит перед вами в рубище нищего.
   – Правда, правда, – тихо, но внятно сказал бледный юноша, – я слышал это от моего отца, великого Юлия Цезаря.
   Ирод, стоя у трибуны, плакал, закрыв лицо руками.
   – И кто же все отнял у этого верного, доблестного слуги Рима? – продолжал Мессала. – Антигон, иудей, мятежный сын мятежного отца, иудей, всегда исконный враг Рима, враг наших богов, иудей, эта язва вселенной. И теперь на голове его корона Иудеи, Самарии, Галилеи. А из чьих державных рук получил он эту корону? Из рук Рима, как получали и получают ее все цари Востока? Нет! Из рук варваров, из кровавых рук тех парфян, которые задолжали Риму сорок тысяч талантов. Больше! Сорок тысяч трупов, павших в пустынях Парфии вместе с доблестным Крассом, мощный дух которого варвары залили растопленным золотом. И варвары до сих пор остались неотомщенными! Не позор ли это?
   – Позор! Позор! – пронесся ропот по сенату.
   – Но Рим отмстит! – с силою воскликнул Антоний, вставая во весь свой рост. – И помощником в этом мщении Рима будет Ирод!
   – Царь Ирод, – тихо, но властно добавил бледный юноша Октавиан, впоследствии Август, первый римский император.
   – Царь Ирод! – повторил послушно весь сенат. – Ave! Да здравствует Ирод, царь иудейский!
   Ирод приблизился к дуумвирам и почтительно преклонил колени.
   – Встань, царь иудейский, и будь другом Рима, – в один голос сказали Антоний и бледный юноша.
   Ирод поднялся, словно преображенный. Глаза его сверкнули властным огоньком, и в них легко было прочесть смерть Антигону.
   – А теперь в храм для принесения жертвы богам, а затем в Капитолий, для внесения в табулярий постановления сената и народа римского о назначении Ирода царем Иудеи, – заключил бледный юноша.
   Новый царь вышел из сената с властелинами мира, как равный с равными: с одной стороны его шел Антоний, а с другой – Октавиан, бледный юноша с глазами сфинкса. За ними следовали сенаторы, консулы и другие государственные сановники. Среди этого блестящего общества в тогах с пурпурными каймами народ с удивлением видел какого-то неизвестного пришельца в простом, бедном одеянии, не то араба, не то египтянина.
   – Кто это? – спрашивали в толпе.
   – Это новый Югурта, царь Нумидии…

XIII

   Крепость Масада, в которой Ирод, убегая от Антигона и парфян в Петру, а потом через Александрию в Рим, оставил свое семейство – мать, сестру Саломею, младшего брата Иосифа и племянника, маленького сына Фазаеля, а также невесту свою Мариамму с матерью, вдовой царевича Александра, и небольшой гарнизон, находилась к югу от Иерусалима и расположена была на возвышенном берегу Мертвого моря, недалеко от южной его оконечности, почти у самых границ Идумеи.
   Внизу перед нею расстилалась свинцовая, угрюмая даль безжизненного моря, а за ним высились такие же угрюмые, безжизненные скалы Моавитских гор. Кругом ни кустика, ни деревца, ни признака зелени, одни только серые, как сухая шкурка змеи, колючие поросли солонцов.
   Всю зиму Антигон упорно осаждал эту небольшую, но прочную твердыню Иудеи, но так же упорно осажденные отражали все натиски врага, сильного своим многолюдством. Иногда осажденные сами делали отчаянные вылазки, чтобы отбросить от стен неприятеля; но что могла сделать горсть людей, не превышавшая двухсот годных к битве, когда стены и соседние ложбины и скалы были обложены другой сплошной стеной, стеной осаждающих. Однако вылазки делались все чаще и отчаяннее. Антигон понял из этого, что осажденные видят свою гибель. Но в чем? В недостатке съестных припасов? В недостатке воды? Да, последнее предположение вернее. В крепости нет ни живых источников, ни колодцев. Между тем почти всю зиму ни Иудея, ни пустыни Идумеи ни разу не оросились обильным дождем. Крепость должна погибнуть измором от безводья.
   Антигон был прав. Осажденные с ужасом замечали, что цистерны их, когда-то полные водой до краев, все более и более иссякают. А спасительного ливня все нет. Скоро воду стали отпускать порциями, а потом постепенно уменьшать порции. Некоторые цистерны совсем высохли, а в остальных вода еще сохранилась только на дне, да и та была на исходе. А между тем наступали знойные весенние дни. Гибель была неизбежна.
   Но где Ирод? Жив ли он? Не погиб ли от парфянской стрелы или растерзан львами в диких дебрях Петры? Этого никто не знал.
   В крепости начались болезни от безводья. Менее всех были выносливы дети и женщины. Они падали от истощения сил, воплями призывая дождь с неба. Но небо было глухо к их воплям. Ночью припадали пересохшими губами к каменным стенам крепости, к железу оружия, к своим золотым ожерельям, на которых холодная ночь оставляла подобие росы, подобие сырости…
   Но однажды утром в крепости поднято было метательное арабское копье, к которому прикреплен был небольшой клочок сухого рыбьего пузыря. На нем прочли: «Бог да хранит Саломею и Масаду. У северных ворот, влево от башни, под кустом кактуса козий мех с водою». Подпись: «Сын Петры».
   – О благородный сын пустыни! – заплакала Саломея, припадая пересохшими губами к словам записки. – Кто бы ты ни был, я твоя раба.
   С какой тревогой ожидалась потом ночь! А если осаждающие найдут мех с водой?
   – Молитесь, дети! – говорила старая Кипра Мариамме, Аристовулу и маленькому Акибе, сыну погибшего Фазаеля. – Иегова услышит ваши непорочные молитвы, молитесь о пришествии ночи.
   Но вот и пришла ночь. В темноте ворота крепости были немного приотворены, и мех с водою был принесен в крепость. С какой благоговейной осторожностью делилась между всеми осажденными драгоценная влага! Но ее было так мало на всю крепость…
   А наутро подняли еще копье. В новом послании значилось: «Саломее – здравствовать. Ночью пустой мех да кладется под кактус и берется другой мех, полный воды». Все тот же «сын Петры».
   Осажденные ожили. Так продолжалось несколько дней. Но однажды, выйдя ночью за ворота крепости, посланные за мехом воины не нашли его на условленном месте, а утром в крепости поднята была парфянская стрела с привязанным к ней извещением: «О Саломея! Бог отвратил от меня лицо Свое; сыны Ваала проведали все, и больше воды не ждите. Убитый горем сын Петры».
   Теперь отчаяние овладело осажденными окончательно. Иосиф, младший после Ирода сын Антипатра, созвал на совет нескольких из более старых воинов гарнизона: что предпринять? На что решиться?
   – Пробиться сквозь врага силой или умереть в бою, – отвечал один из воинов. – Все равно смерть.
   – А дети и женщины? – возразил другой.
   – Будем надеяться, что враги их пощадят.
   – Нет, друзья, – сказал Иосиф, – нам известно, что Антигон обещал парфянам пятьсот иудейских женщин и девиц. И они уведут в рабство ваших жен и дочерей, а также мать мою, сестру и невесту Ирода с ее матерью.
   – На что я им, старуха? – грустно заметила Кипра, которая находилась тут же со всеми.
   – Я скорей пойду к дяде Антигону и в стан парфян, чем умирать здесь без воды, – неожиданно заявила Мариамма. – Я уйду одна! Я убегу!
   – Что ты, дитя! – с ужасом остановила ее мать.
   Наконец решено было следующей же ночью тайно выйти из цитадели южными воротами, которые не охранялись неприятелем, и глубоким горным ущельем пробраться до границ Идумеи, а потом искать убежища в Петре. Но чтобы неприятель не скоро догадался об их бегстве, ворота цитадели запереть за беглецами, для чего в крепости оставить двух воинов, которые потом и спустятся со стены по веревке… Стали деятельно готовиться к бегству.
   – Ночью же мы все утолим свою жажду, – сказал в заключение один старый воин. – Потому что на пути мы встретим недалеко отсюда горный ручей, из которого и я, и мои козы когда-то, когда я, мальчиком, пас их там, пивали каждый день чудесную холодную воду.
   Но, к неожиданному и, можно сказать, беспримерному счастью осажденных, к вечеру того же дня небо стало заволакивать тучами; на западе змеевидные молнии прорезывали удушливый воздух. Видно было, что гроза надвигалась с моря, от Аскалона или Ринокоруры. Мертвое море приняло еще более угрюмый вид. Поверхность его, словно колеблемый подземными силами растопленный свинец, стала волноваться от порывов западного ветра. Но этот ветер мог угнать благодатные тучи в глубь каменистой Аравии. Издали видно было, как этот ветер рвал и разметывал палатки осаждающих, гнал испуганные табуны их коней. В то же время осаждающие видели на крепостной стене белую женскую фигуру, которая простирала к небу руки. Она казалась им страшным видением.
   То молилась старая Кипра о ниспослании дождя. Осаждавшие стали пускать в нее стрелы, но она продолжала воздевать руки к небу.
   Вдруг сверкнула ослепительная молния, и страшный удар грома потряс землю. Вслед за тем крупные, тяжелые, как свинец, капли дождя стали гулко ударяться о стены цитадели, о раскаленные камни, о косматые колючки кактусов.
   – О Иегова! – послышался радостный стон со стены.
   Внутри крепости также раздались радостные крики.
   Дождь превратился в ливень, могучий как ураган пустыни. Мертвое море, моавитские скалы, стан осаждающих, небо и земля – все исчезло в потоках воды, хлынувших с неба, которое, казалось, на облаках своих носило целые океаны.
   – Небеса поведают славу Божию! – восторженно говорила старая Кипра, спускаясь со стены цитадели и повторяя один из псалмов Давида. С нее вода стекала ручьями.
   Цистерны, за несколько минут сухие, скоро наполнились до краев. Вода лилась ручьями, и скоро в Мертвое море с ревом и грохотом понеслись бурные потоки. Аристовул и маленький Акиба, промокшие до нитки, отплясывали на крепостной площадке какой-то отчаянный танец с игривым припевом. Мариамма, распустив свои золотистые косы, обдаваемые ливнем, постоянно ими встряхивала и заливалась веселым смехом.
   Вдруг какой-то небольшой предмет упал к ее ногам. Она подняла его. То был изящный кожаный с золотым тиснением амулет, какие носили на груди богатые арабы. Открыв его, Мариамма нашла в нем миниатюрный сверток папируса, на котором было написано: «Радуйся, несравненная Саломея! Твой брат, царь Ирод, с сильным войском идет от Иоппии к Масаде. Сын Петры».
   – Опять этот сын Петры! Противный араб! – топнула ножкой Мариамма. – Кто он такой? А все пишет одной Саломее… «Несравненная»! А чем я хуже Саломеи? А мне хоть бы слово написал… Хитрая Саломея говорит, что не знает, кто он, хитрячка!.. Так неужели противный Ирод в самом деле царь! А дядя Антигон? Ведь его парфяне и Бен-Баба венчали в Иерусалиме на царство… А если Ирод – царь, то и я буду царицей… Царица Мариамма! Как это хорошо! Только все-таки я Ирода любить не буду, а так…
   И она, выжав воду из косы, побежала искать Саломею.
   – Посмотри, – сказала она, подавая последней амулет и послание, – опять твой «сын Петры».
   Саломея вспыхнула, прочитав послание.
   – Так брат – царь? – взволнованно сказала она. – Значит, он был в Риме? А что же Антигон?
   – Да скажи же мне, – прервала ее Мариамма, – кто этот «сын Петры»?
   – Не знаю, – отвечала Саломея, пряча лучистые глаза.
   – И не догадываешься даже?
   – И не догадываюсь.
   Но Мариамма видела, что она лгала: женщины так умеют ловить друг друга, по природе сыщики.
   Ливень между тем прекратился. Как мгновенно нанес его ураган пустыни, так мгновенно и угнал в пределы моавитские, далеко за Мертвое море. Масада ликовала двойной радостью: и избытком воды, и вестью, что Ирод не только жив, но что теперь он царь Иудеи и спешит на выручку Масады.
   Воскресшие духом, осажденные на другой же день снова возобновили свои вылазки. Счастье клонилось то на ту, то на другую сторону, но все же осажденные не могли отбить многочисленного неприятеля.
   Снова потянулось скучное, однообразное время, а Ирод точно в воду канул. Да и правда ли то, что он жив, что он царь, что он идет к Масаде? А если то была насмешка какого-то «сына Петры»? Так нет, то не была насмешка. Не он ли, невидимый «сын Петры», великодушно снабжал их водою, когда они буквально умирали от жажды? Не он ли спас их от верной смерти?
   Потянулись бесконечные дни. Дни казались годами.
   Но вот неожиданно, одним ранним утром, в неприятельском стане произошло необыкновенное движение. Наблюдавшим из крепости бросилось в глаза то, что осаждавшие обратились к осаждаемому укреплению тылом. Все двигалось и металось. Конные вскакивали на лошадей, пешие смыкались в ряды или рассыпались по сторонам, потрясая копьями или натягивая тетивы со стрелами.
   – Они бросают осаду, отступают!
   – Нет! На них наступают, там битва!
   – Это наши! Это Ирод! Смотрите, там несметные толпы!
   – Это клики победы! Они заглушают вопли умирающих.
   На стене показалась фигура женщины с поднятыми к небу руками. То опять молилась Кипра. Сердце матери сказало ей, что там ее сын, ее Ирод, царь Иудеи.
   Скоро она узнала его. Он, в пурпуре, на белом коне, приближался к крепости. Мать протянула к нему руки.
   – Что Мариамма? – донеслось до ее слуха.
   – О дети! – простонала старая арабка.

XIV

   Прошло несколько лет, самых бурных и кровавых в жизни Ирода.
   Он давно царь и полновластный владыка Иудеи и всей Палестины. Галилея, Самария, Идумея – провинции его могущественного царства. Пред ним все трепещет. Он давно муж Мариаммы и отец ее детей.
   Но чего это ему стоило? По каким потокам крови он дошел до иудейского престола! Как состарил его этот тяжелый венец Маккавеев! Теперь морщины уже бороздили его лицо. Седые волосы, как змеи, вились уже в черной бороде, змеились на висках. Зато казна его ломится от золота. Чего бы ему еще? Так нет! Душа его полна мрака.
   Он припоминает ту лунную ночь в Риме, когда он ждал решения своей судьбы. И судьба его решена, она все бросила ему под ноги. Но с этой лунной ночи мрачные думы не покидают его. Все прошлое – какие-то кровавые призраки.
   Эта ужасная смерть братьев Фазаеля и Иосифа – их кровь на его порфире. Голова Иосифа, которую отрубил Антигон, каждую ночь кричит ему: «Ирод! Ирод! За что я погиб?»
   А эти ночные посетители с зияющими ранами, из которых медленно сочится черная кровь? Он видит их по ночам. Он вместе с ними переносится к скалам Тивериадского озера. Его воины со скал спускаются по веревкам, в деревянных ящиках, к отверстиям недоступных пещер и беспощадно убивают скрывшихся там приверженцев Антигона, а у устья одной пещеры стоит старик и закалывает своею рукою, одного за другим, семь своих сыновей-богатырей. Ирод кричит ему: «Остановись! Пощади!» А старик отвечает: «Будь проклят, идумей!»
   – Проклят? Кто смеет проклинать царя Ирода?.. Зачем вы пришли ко мне? Не я вас зарезал – отец!
   – Ты кого зовешь, царь? – Это Мариамма входит со светильником в опочивальню Ирода.
   – А! Это ты, Мариамма? Побудь со мной… Что дети?
   – Я к ним иду. Малютки что-то плохо спят.
   Ирод остается один. Опять тени прошлого в темноте обступают его, все кровавые тени. Он видит, как его воины и римские легионеры, ворвавшись вместе с ним и Соссием в город и на двор храма, производят ужасающую резню и по улицам города, и по домам… Но где Антигон? Где убийца Фазаеля и Иосифа? Где мнимый царь Иудеи?..
   – А! Вот он!
   Бледный, трепещущий, он выходит из дворца и припадает к ногам Соссия.
   – Прочь, Антигона! Ты не мужчина, не Антигон, а Антигона!
   Вот он в цепях, последний Асмоней! Топор палача отрубил голову, которую украшала последняя корона Маккавеев.
   – А это кто? А! – Ирод узнает их. – Это члены синедриона, это их тени, их призраки… – Они стали призраками за то, что осмелились когда-то призывать Ирода к суду.
   Ирод слышит чей-то тихий старческий голос:
   – Ирод! Не я ли был тебе отцом, заглушая даже родственные мои чувства к Антигону, племяннику моему? Я в синедрионе спас твою жизнь, которую ты должен был позорно кончить на кресте за убиение Иезеккии. Я в Тарсе возвысил тебя перед Антонием в ущерб Антигону. Я отдал тебе последнее утешение моей старости – Мариамму. За тебя я пошел в пасть львов пустыни – парфян, и за тебя в их присутствии Антигон изувечил мою голову…
   Перед Иродом стоял, весь в белом, в первосвященническом одеянии, с белою, как снега Ливана, бородою, призрак… без ушей!..
   – За тебя я ушел в плен к парфянам. Иудеи Парфии полюбили меня и почитали как царя и первосвященника. Но твой коварный друг Сарамалла и ты сам умоляли меня воротиться в родную Иудею. Я тосковал о ней в плену. Мне, более чем восьмидесятилетнему старцу, хотелось взглянуть на святой город, где я вырос, хотелось видеть перед смертью Иерусалимский храм, в котором я служил Иегове около полустолетия и о котором тосковал на чужбине… Я послушался тебя, и вот я тень! Я прихожу к тебе из сени смертной… Ирод! За что ты убил меня?
   – Прочь! Исчезни, страшное видение! – закричал Ирод и проснулся. Тень Гиркана исчезла.
   В окна дворца из-за пурпурных занавесей опочивальни брезжило утро. С надворья слышен был оживленный писк ласточек, воркованье голубей. Но Ирод все еще оставался под давлением ночных кошмаров, теней, призраков, которые теперь посещали его почти каждую ночь. Сны его постоянно были полны мрачных видений, казалось, что это были не сонные видения, а видения наяву.
   Он подошел к одному окну и раздвинул занавеси. На него глянули масличные рощи у подошвы Елеонской горы в утренней прозрачной дымке, громадный массив храма с его башнями, колоннами и бесчисленными переходами и галереями.
   – Мой храм затмит славу храма Соломонова, – со скрытой иронией процедил сквозь зубы Ирод.
   Он задумал перестроить Иерусалимский храм, дать ему небывалое величие.
   В опочивальню вошел Рамзес, чтобы помочь царю совершить туалет.
   – Кто ждет меня? – спросил Ирод.
   – Твой светлейший брат – Ферор.
   – Так он в Иерусалиме?
   – Только сейчас явился во дворец.
   – Позови его, когда кончишь свое дело, и никого не принимай, пока я не прикажу.
   – А царицу?
   – И ее попроси обождать.
   Скоро явился Ферор. Он смотрелся таким свежим, моложавым, хотя немногим был моложе Ирода. В черных глазах его играл жгучий огонек, а полные губы часто складывались в саркастическую улыбку.
   – Давно из Заиорданья? – спросил его Ирод.
   – Сегодня утром… Из Иерихона выехал ночью.
   – Знаешь, что задумал этот наложник нильского крокодила-самки? – вдруг заговорил Ирод.
   – Рогатый римский Апис? – улыбнулся Ферор.
   – Да… Ему мало одной фараоновой коровы.
   – Еще бы! Их было семь да еще семь – тощих и тучных – всего четырнадцать.
   – Помнишь, здесь был недавно этот живописец, Деллий, любимец этого римского Аписа? – спросил мрачно Ирод.
   – Да. Он еще писал портреты с царицы и с Аристовула, – отвечал Ферор.
   – Эти-то несчастные портреты и распалили ненасытную утробу римского быка. Он теперь пишет мне, будто болван Деллий сказал ему, показывая портреты: «Эти дети – это Мариамма и Аристовул – показались мне происшедшими от богов, а не от людей». Понятно, что у быка возбудилась похоть… О, я его знаю еще с Тарса, где его сразу ослепила фараонова корова… Теперь он пишет мне, что портреты так восхитили его, что он желал бы видеть самые оригиналы…
   – Ого! Уж слишком многого захотел Апис!
   – Да. Но, конечно, потребовать к себе мою жену, царицу Иудеи, не мог бы позволить себе и его меднолобый Юпитер, а не то что фараонов бык…
   – Да и фараонова корова из ревности забодала бы его, – засмеялся Ферор.
   – Я и сам так думаю, – согласился Ирод. – Но он просит, чтобы я выслал к нему Аристовула.
   – Те-те-те! Понимаю! – не удержался Ферор. – У этих римлян, как и у греков, лесбосские вкусы… Что ж, отправь к нему женоподобного мальчишку, авось его фараонова корова забодает… Даже это очень хорошо для тебя…
   Ирод понял намек брата. Он сам давно думал, как бы извести последнюю мужскую отрасль Маккавеев… Так или иначе, а надо подсечь под корень эту опасную поросль, столь дорогую для иудеев… Антигона уже нет, Гиркана также, хоть они и навещают его по ночам… Пусть!.. И этот мальчишка будет навещать его… Пусть! Пусть!
   – Нет, милый Ферор, – сказал он после некоторого раздумья, – этого мальчишку опасно выпускать из Иерусалима, а тем более в Египет; в нем душа Маккавеев. Да, если он еще очарует Антония, то этот бык при его лесбосских вкусах наденет мой царский венец на кудрявую голову этого Адониса, хотя сорвать со своей головы венец я позволю только с моим черепом. Ты знаешь, что Клеопатра ненавидит меня. У нее аппетиты ее предка Рамзеса-Сезостриса: она мечтает при помощи Антония пожрать не только Петру со всей Аравией, но и Иудею. Не пощадит она и тебя. Притом же у меня за пазухой ядовитая змея – мать моей супруги. Александра мечтает о короне для своего сына и желала бы украсить его этой шапкой даже при моей жизни.
   – Но она бессильна, – заметил Ферор, – она может связать для своего сынка только дурацкий колпак.
   – Не говори этого, брат, – возразил Ирод, – где две бабы сойдутся, там они оплетут самого дьявола, не то, что Антония. Тебе известно ли, что Александра в постоянной переписке с Клеопатрой? Она часто посылает ей подарки, благовония для умащения тела египетской сирены. На меня она наговаривает Клеопатре, а я если и боюсь кого на свете, то только этой красивой ехидны. Я боюсь ее огорчать, боюсь ее ядовитого жала. Но я придумал средство разом умилостивить и Ваала и Молоха.
   – Какое же это средство смирить ехидну и ядовитую жабу? – спросил Ферор.
   – Я отвечу Антонию, что не могу отпустить к нему Аристовула. Я буду просить дуумвира отказаться от мысли видеть юношу в Египте, ибо если я только выпущу его из Иерусалима, то все иудеи, как пчелы за маткой, потянутся за ним, и тогда общий мятеж неизбежен. Антоний же так изнежился в Египте и изленился, что, кроме оргий со своей бесовкой, он ни о чем думать не хочет.
   – А как же ты умилостивишь ехидну и жабу? – спросил Ферор, любивший выражаться по-солдатски. – Бабы, как пауки, все же будут плести свою паутину.
   – А я на паутину выпущу просто шмеля, и он прорвет ее к их же удовольствию.
   – Кто же этот шмель?
   – Аристовул, – загадочно ответил Ирод. – Ты знаешь, приближается праздник «кущей». Семаия и Авталион уже приготовляют все для этого торжественного дня, только плакались мне, что торжество будет неполное, ибо иудеи после смерти Гиркана…
   Ирод остановился и вздрогнул. Ему показалось, что в окне появилась тень Гиркана, казненного им тайно.
   – Ты что? – спросил Ферор.
   – Тень… Его тень… днем…
   – Да это прошел по галерее Аристовул, действительно, его тень, – сказал Ферор и засмеялся.
   – Хорошо, – успокоился Ирод, – пусть же он в самом деле будет тенью Гиркана… Я назначу его первосвященником и выпущу эту куклу в народ как раз на праздник «кущей», все дети, как дети, утешатся куклой…
   – И обе женщины будут по горло сыты, – улыбнулся Ферор. – Но ведь впоследствии и кукла может сделаться опасной.
   – Да, впоследствии… Но впоследствии все может случиться, – загадочно отвечал Ирод.
   Ферор понял брата.

XV

   Наступил праздник «кущей». Еще накануне по Иерусалиму разнеслась весть, что юный Аристовул, последний от корени царя Давида и Маккавеев, в сане первосвященника явится в храм для жертвоприношений. Весть эта подняла на ноги весь Иерусалим. Более других народов склонные чтить свою историческую старину, своих национальных вождей, иудеи думали видеть в этом факте признаки возрождения того, что, казалось, попрано было идумеями. Иудеи опасались даже, что сан первосвященника, сан, преемственный от патриархов и пророков, идумеи так же присвоят своему роду, как благодаря оружию римлян они присвоили себе царскую власть. А от Ирода все станется. Ведь он изгнал же из своего дворца и из Иерусалима свою первую жену, Дориду, а вместе с нею изгнал и своего первенца сына, Антипатра, рожденного от Дориды. Как еще не изгнал он Аристовула? Мало того, как еще жив этот прекрасный юноша? Недаром в городе ходит молва, что Ирод погубил престарелого первосвященника и царя Гиркана.
   Теперь иерусалимляне стремились к храму перед началом жертвоприношений. Особенное движение замечалось около Овчей купели, где мыли овец, обреченных на заклание. Тут же толпились нищие, хромые, слепые. Всё, казалось, ожидало какого-то чуда. Двор храма был также запружен народом, который протискивался к ларям, столикам и клеткам с голубями, также предназначенными для приношений. Продавцы и покупатели кричали, спорили, так что двор храма представлял собою какой-то неистово галдящий базар или «вертеп разбойников», как шестьдесят лет спустя и назвал его Тот, Которого не поняли фарисеи.
   Вдруг словно электрический ток пробежал по толпе. Она как будто оцепенела на мгновение.
   – Идет! Идет! – послышались взволнованные голоса.
   Толпа расступилась. Показался ослепительной красоты юноша в блестящем одеянии первосвященника в сопровождении седовласых Семаии, Авталиона, прочих членов синедриона, а также наиболее влиятельных фарисеев и саддукеев.
   – Осанна! Осанна сыну Давидову! – вдруг загремела толпа. – Осанна в вышних! – волной ходило восклицание по обширному двору храма, как шестьдесят лет спустя оно ходило и потрясало воздух, когда вступил сюда Тот, Который «не имел, где голову преклонить».
   Этот возглас достиг ушей Ирода, потому что возглас этот, как эхо, повторили даже улицы иерусалимские. Царь побледнел, прислушиваясь к ликованиям толпы.
   – Разве у Аристовула отец был Давид, а не Александр? – наивно спросил Рамзес, помогая своему господину одеваться.
   – Нет, – отвечал Ирод, – это у глупых иудеев такой обычай: называть сынами Давида людей царского рода, как в Египте фараонов называют сыновьями Озириса и других богов…
   «Так вон оно куда пошло, – подумал он, – шмель в одежде красивого мотылька становится опасным… Надо отослать его к дедушке и к предкам».
   Но если бы Ирод видел, что делалось в храме, когда Аристовул явился перед алтарем, он пришел бы еще в большее неистовство. Умиление народа при появлении юноши не знало границ: только иудеи, изумительно страстный и впечатлительный народ, так умеют выражать свой экстаз и в радости, и в горе. Женщины рыдали навзрыд от счастья, смешанного с горькими воспоминаниями о национальных бедствиях. Мужчины выражали свои чувства то восторженными криками, то угрожающими кому-то жестами.
   – Вот все, что нам осталось от нашей славы и нашего могущества, – говорили горестно старики, – оба деда его погибли насильственной смертью, отец также, дядя сложил голову под топором римского палача.
   – Горе, горе Иерусалиму! – восклицал старый энтузиаст Манассия бен-Иегуда. – Мое сердце вещает недоброе…
   – Нет, нет! – восклицала иерусалимская молодежь. – Мы сплотимся около него! Мы никому не дадим его!
   Душа Ирода запылала гневом и завистью, когда ему доложили наушники, что происходило в храме. Он решил не медлить ни дня, ни минуты; в адском уме его сложилось непреклонно…
   «Я хочу сегодня, непременно сегодня, вот при этом, а не при завтрашнем свете этого солнца, видеть у ног своих труп этого Адониса», – злобствовал он в уме, глядя, как высоко уже стоит солнце над гробницами пророков, вправо от Елеонской горы.
   Он стоял в это время на галерее. Вдруг к ногам его упал молодой голубь, еще не умеющий летать. Лицо Ирода мгновенно преобразилось. Он догадался, что голубь выпал из гнезда, помещавшегося на узком карнизе галереи. Он бережно поднял его.
   – Бедный птенчик, ушибся, – нежно гладил он перепуганную птичку, – не повредил ли чего? Эй, Рамзес! – крикнул он подходившему рабу. – Позвать сейчас моего доктора! Вели ему осмотреть несчастного птенчика: он выпал из гнезда; не повредил ли он чего. Да потом опять посади его в гнездо и наблюдай, чтобы он опять не вывалился… Укрепи гнездо… А для меня и для Аристовула, а также для брата Ферора и для принца Акибы прикажи седлать коней… Я еду в Иерихон… Чтобы стража из моих галатов также была готова в путь… Возьми, мне некогда, береги как зеницу ока, понимаешь? – заключил он, бережно передавая рабу голубя.
   И тотчас же отправился на половину Аристовула и его матери. Александру он застал молящеюся.
   – Где Аристовул? – быстро спросил он.
   – У себя, переодевается.
   – Какая радость! Слышала? – продолжал торопливо Ирод. – Слышала, как принимали в храме нашего юного первосвященника? Радуется сердце матери? И мое ликует… Я так люблю его, больше, чем сына.
   Александра с радостными слезами слушала восторженную речь зятя.
   – Это должно было сильно повлиять на мальчика; он же такой впечатлительный… Я боюсь за его здоровье… Ему надо сегодня же отдохнуть, рассеяться от слишком сильного волнения… Я хочу повеселить его… Пусть он подышит воздухом… Я сейчас еду в Иерихон и возьму его с собою. Со мной едет и Ферор, а для Аристовула собственно мы еще прихватим и Акибу.
   Вошел и Аристовул, такой радостный, светлый. Ирод со слезами умиления обнимал его.
   – Знаю, все знаю, – говорил он. – Я давно ждал этого светлого момента; давно я хотел показать Иудее брата моей Мариаммы во всем его блеске… И сегодня это совершилось: Иерусалим и вся Иудея снова обрели своего первосвященника! Но я трепещу за твое здоровье, мой мальчик… хоть ты и первосвященник, но для меня ты – мальчик… Сегодня же, сейчас едем в Иерихон вздохнуть бальзамическим воздухом долины Иордана… Здесь душно, как в каменном мешке, как в печи огненной, куда Навуходоносор сажал таких же, как ты, «трех отроков».
   – Но я уже не отрок, – гордо сказал юноша, – мне восемнадцатый год.
   Ирод засмеялся и снова обнял юношу.
   – Но у тебя еще грудь не укрепилась, за твои легкие я опасаюсь, – говорил он, – готовься же, сейчас едем.
   – Куда это? – вдруг спросила вошедшая Мариамма.
   – В Иерихон… Я хочу рассеять мальчика после стольких радостных потрясений… А радость, как и горе, все же отрава; только одна сладкая, а другая нет.
   Мариамма подозрительно посмотрела на мужа и нежно обняла брата.
   – Хвала Непостижимому! – с чувством сказала она. – Он не отвратил лица Своего от нашего рода.
   Глаза Ирода сверкнули яростью; но он скрыл все это; он боялся, чтобы жена не разрушила его адского плана.
   – Да. Но бедный мальчик бледен, он много волновался, и ему нужен целительный воздух долины Иордана, и я еду туда с ним, с братом Ферором и Акибой, – сказал он, не желая слушать возражений.
   – Лошади оседланы, и стража готова в ожидании царя, – доложил вошедший Рамзес.
   – А голубок что?
   – Голубок совсем здоров и опять посажен в гнездо.
   Через несколько минут отряд галатов выступал из дворца, сопровождая Ирода и бывших с ним.
   По улицам, по которым они проезжали, народ, завидя вооруженных галатов и Ирода, со страхом давал им дорогу, но при виде Аристовула радостно кричал: «Осанна! Осанна!» Слыша эти возгласы, Ирод проникался еще большею яростью против виновника народных приветствий, но тем более старался выказать ему свою нежность.
   Выехав Овчими воротами, они обогнули вправо городские стены и через Кедронский поток и масличные рощи стали огибать Елеонскую гору, следуя мимо гробниц пророков.
   – Отчего теперь Бог не посылает к нам пророков? – наивно спросил Аристовул.
   – Теперь Бог предоставил нам самим предугадывать свое будущее, – отвечал Ирод.
   – Всякий человек, как и всякий народ, кузнец своего будущего, – заметил Ферор.
   – А я не знаю, что кую и что выкую, – улыбнулся Аристовул.
   – Своим благонравием ты уже выковал себе сан первосвященника, – сказал Ирод. «А рождение твое выковало тебе смерть в воде от источника пророка Елисея», – добавил он мысленно.
   Оставив влево Вифанию и спустившись в междугорье, они продолжали то рысью, то иноходью проезжать каменистым путем вплоть до того места, где часа два езды от Вифании их глазам открылась долина Иордана с садами и рощами Иерихона, а влево мрачное Мертвое море. Из-за зелени садов выступало белое здание дворца с башнями и бойницами. День был необыкновенно знойный.
   – Ах, как хорошо было бы теперь выкупаться в дворцовом водоеме! – сказал Аристовул Акибе.
   «Сам лезет в свою могилу», – подумал про себя Ирод и тут же прибавил вслух: – Благая мысль, это освежит вас.
   – А ты плавать умеешь? – спросил Аристовул Акибу.
   – Умею. А глубоко в водоеме?
   – Довольно, чтобы утонуть тому, кто не умеет плавать, – засмеялся Ирод.
   Вступив на дворцовое крыльцо и разрешив всем своим спутникам выкупаться в обширном бассейне, который окружал весь дворец, Ирод подозвал к себе одного галата из своей стражи.
   – Иди за мной, – сказал он. – Говорят, ты хороший водолаз? – спросил он, когда они вошли в отдельный покой, где никого не было.
   – Когда я служил в Аскалоне, светлейший царь, то доставал губки из глубины морской, и в этой глубине я как у себя дома, – смело отвечал галат.
   – А долго можешь пробыть в воде? – снова спросил Ирод.
   – Столько, сколько нужно, чтобы трое непривычных водолазов могли задохнуться под водой насмерть.
   – Хорошо. Я всегда тебя отличал… Ты мне нравишься, и я теперь доверю тебе исполнение моего тайного царского приказа. Сегодня я узнал, что Аристовул, брат царицы, моей супруги, которого я облагодетельствовал, возведя в высокий сан первосвященника, умышляет на мою жизнь. Для этого, чтобы расположить в свою пользу население Иерусалима, он явился в храм в полном величии своего сана. Но мне открыли его злодейский умысел: лишив меня жизни и захватив мой престол, он намерен предать казни всех моих верных слуг, в том числе и вас, моих доблестных галатов. Узнав об этом гнусном замысле, я тотчас же приговорил злодея к лютой казни. Но ты знаешь, он брат моей супруги, царицы Мариаммы. Как гласно предать его казни? Это убьет царицу, которая нежно любит его. Я и порешил казнить его тайно и совершение этой казни возлагаю на тебя. Сейчас он отправится купаться вместе с принцем Акибой и галатами. Иди и ты с ними и во время купанья вызови, шутя, конечно, Аристовула на состязание. Он хвастается, что отлично плавает и очень далеко ныряет. Ты состязайся с ним в этом. Когда вы оба разом, по сигналу, нырнете, ты под водою осторожно схвати его и продержи под водою столько времени, чтобы он успел задохнуться насмерть. Но не дави его, не жми, не души, чтобы не было на его теле знаков насилия: это я тебе особенно строго запрещаю. Когда же ты убедишься, что он мертв и на поверхность бассейна всплыть не может, тогда ты и вынырни как можно подальше от него. Понял?
   – Понял, светлейший царь, и исполню твой приказ в точности.
   – Помни же. А тебя за точное выполнение моей воли ждут награда и повышение по службе. И не забывай, что это должно остаться глубочайшей тайной: ее знаю только я, да ты. Иди же, исполняй твой священный долг.
   Все уже купались, когда к бассейну подошел исполнитель гнусной воли злодея. Он тотчас же разделся и бросился в воду.
   – Кто хочет со мной состязаться? – крикнул он вызывающе.
   – В чем? – отозвались многие.
   – В нырянье: кто дальше нырнет.
   Все галаты знали, что в нырянье никто не превзойдет аскалонского водолаза, и потому все отказались от состязания. Один Аристовул, который в это время плавал наперегонки с Акибой, вызвался помериться с водолазом своим молодечеством.
   Оба состязавшиеся постояли некоторое время неподвижно, втягивая в легкие побольше воздуха, а потом, по знаку, поданному Акибой, разом исчезли под водой.
   В окошке одной из башен дворца чуть-чуть виднелось чье-то лицо, но его никто не видел. То Ирод тайно наблюдал за исполнением свего адского замысла.
   – Как долго они под водой! – удивлялся Акиба, не видя, чтобы кто-либо показался на поверхности бассейна. – Я бы давно задохся.
   – Ай да молодой первосвященник! – говорили между тем галаты. – Каковы легкие!
   Время идет-идет, а ни Аристовула, ни аскалонского водолаза нет и нет! В одном месте бассейна стали было выплывать на поверхность воды пузыри, но и те полопались и исчезли…
   А тех все не видать…
   Наконец далеко-далеко вынырнул водолаз…
   – Вот он! Вот он! – закричали галаты. – А того все нет! Вот ныряет!
   Ждут-ждут. Вот аскалонский водолаз приплыл, а того все нет!
   – Ну, осрамился я, – сказал водолаз, тяжело дыша, – мальчик победил меня!
   Еще ждут… Мгновения превращаются во что-то бесконечное… Акибе становится страшно…
   – Да он не человек, а сирена, – говорит между тем аскалонский водолаз, продолжая тяжело дышать.
   – Нет, нет! Он утонул! – испуганно восклицает Акиба. – Надо его искать, спасать!
   – В самом деле, не захлебнулся ли он? – высказывается опасение и среди галатов.
   – Да, да! Будем искать его… Долго ли до беды!
   Галаты начинают нырять по всем направлениям. Нет и нет Аристовула! Акиба начинает громко рыдать.
   – Что случилось? – появился вдруг у бассейна Ферор, который, как страстный любитель лошадей, воротился из царских конюшен, где он осматривал приведенных из Аравии кровных маток. – Где Аристовул?
   – Боимся, не утонул ли он, – робко отвечали галаты.
   – Сети сюда скорей! – приказывал Ферор. – Где смотритель воды? Давайте сети!
   Принесли сети. Закинули. На террасе дворца показался Ирод.
   – Что случилось? – крикнул он. – Кого ищете?
   – Аристовул утонул! Аристовул! – громко рыдал Акиба. – О Иегова!
   Подошел к бассейну Ирод. Тут же в смятении толпились все служители дворца, конюхи, рабы.
   – О, какое несчастье! – говорил Ирод, не спуская глаз с бассейна. – О, какое несчастье! Ищите! Ищите тщательнее!.. Его еще можно спасти.
   – Здесь! Здесь! Что-то тяжелое! Тащите к берегу!
   Вытащили. В сетях, сверкая чешуей на солнце словно серебром, бились попавшие в сеть рыбы, и там же чарующей красотой молодых форм белело, как мрамор Пароса, прекрасное безжизненное тело Аристовула.
   Все плакали, стараясь возвратить к жизни похолодевшее тело юноши. Акиба рыдал истерически. Плакал и Ирод слезами крокодила.

XVI

   Как громом поражен был Иерусалим с быстротою молнии долетевшею до него вестью о трагической смерти юного первосвященника. Еще утром он приветствовал прекрасного юношу восторженными возгласами «осанна» – и вдруг! – его уже нет.
   Но ужас и отчаяние Александры и Мариаммы превзошли всякую меру. Обе разом они узнали всю истину, чутьем сердца угадали ее: убийца Аристовула – Ирод, этот ненавистный им обеим злодей! Как он ни старался изобразить своими поступками и словами горесть об ужасной смерти юноши, они не верили ему и тем пламеннее ненавидели опытного актера. Как ни блестяще было погребение, которое Ирод устроил своей жертве с неслыханною щедростью и пышностью, как ни рыдал он всенародно, провожая тело юноши в царские усыпальницы, ни народ, ни тем более мать и сестра покойного не верили искренности рыданий крокодила. Мариамма, менее сдержанная, чем ее мать, тут же, во время погребальной процессии, выразила терзавшие ее чувства.
   – Что плачет крокодил, это в порядке вещей: он одинаково может плакать как в камышах Нила, так и у царских гробниц, – сказала она, увидав у гроба брата старую Кипру и сестру Ирода, Саломею, – но, чтобы плакали ядовитые змеи пустыни Петры, этого я не слыхала.
   Как ни шпионил Ирод за своей тещей, Александра вскоре после похорон сына успела-таки тайно отправить гонца к Клеопатре с письмом, в котором изливала свое горе, отчаяние по поводу страшной утраты сына, она прямо обвинила Ирода в убийстве Аристовула и требовала у Антония суда над злодеем.
   Ирод предвидел это. Он знал, что Антоний, повинуясь чарам Клеопатры, нарядит следствие по делу о смерти Аристовула, что к следствию привлекут всех галатов, бывших в Иерихоне с ним в первый день праздника «кущей», что не избегнет допроса и пыток и аскалонский водолаз. Пытки развяжут ему язык… Как быть? Надо, чтобы этот единственный свидетель его злодеяния и вероятный обличитель исчез бесследно… И соучастник злодеяния исчез, как живой обличитель: мертвое тело его найдено было в темном проходе между дворцом и Стратоновой башней.
   Кто же убил его?
   Ирод хорошо знал историю первых иудейских царей из династии Маккавеев. Первым из них был Аристовул I. Опасаясь за свою власть, он всю свою семью, мать и братьев, заточил в темницу, где и уморил мать голодом. Злодей освободил было одного из своих братьев – Антигона, но ненадолго. Когда Антигон прибыл из Галилеи в Иерусалим, Аристовул пригласил брата к себе во дворец. А так как Антигон должен был явиться во дворец из храма, где он молился, и проходить через Стратонову башню, то Аристовул и послал туда убийц, которые и закололи в темном проходе невинную жертву братской злобы.
   Этот эпизод из истории своих предшественников и вспомнил Ирод и воспользовался им. Зная, когда соучастник в его злодеянии должен был тайно пробираться к нему во дворец по его же приказанию и проходить тем темным коридором, где зарезали Антигона, Ирод сам вышел к нему навстречу и сам зарезал его. Наградил!
   Известие о загадочной смерти аскалонского водолаза укрепило Александру и Мариамму в уверенности, что Аристовула утопил в бассейне Иерихона этот водолаз по приказанию Ирода и Ирод же убил его как своего обличителя.
   После этого Александра вновь написала Клеопатре, требуя суда над Иродом.
   Со своей стороны ни старая Кипра, мать Ирода, ни Саломея, его сестра, не забыли, как Мариамма во время похорон Аристовула назвала Ирода «плачущим нильским крокодилом», а их самих, Кипру и Саломею, «ядовитыми змеями пустыни Петры». Раз Ирод навестил мать вскоре после похорон Аристовула.
   – Здравствуй, нильский крокодил! – встретила сына старая Кипра.
   – Что такое, матушка? – удивился Ирод.
   – Я не мать тебе, – отвечала старуха, – ядовитая змея Петры не может быть матерью нильского крокодила.
   Слова матери поразили Ирода. Он подумал, что рассудок Кипры помешался.
   – Нильский крокодил… ядовитая змея Петры… – бормотал он в недоумении.
   – Да! Так называет нас твоя жена: тебя – нильским крокодилом, который плакал над Аристовулом, а нас, меня и твою сестру, – ядовитыми змеями Петры.
   Ирод побледнел: крокодил, плачущий над своей жертвой, – это он, Ирод.
   – У Мариаммы тогда с горя помутился рассудок, – сказал он.
   – Он у нее помутился давно, еще тогда, когда она посылала свой портрет Антонию, – возразила старуха.
   – Как! – вспыхнув как огонь, вскочил Ирод, безумно любивший свою жену.
   – О, простота, как всякий мужчина, – презрительно улыбнулась Кипра, – разве ты не знаешь, для чего похотливая женщина посылает свое изображение мужчине, да еще какому!
   Ирод был поражен. В нем забушевала ревность. До сих пор он мог упрекнуть жену только в холодности к нему: она не только не разделяла его страстных порывов, но даже как бы с брезгливостью отдавалась его ласкам. Он и считал ее холодною, мраморною красавицей с рыбьей кровью. У него не выходил из памяти случай, когда он, пригрозив распять на кресте всех жителей Иерусалима и потом помиловав их, встретил в тронном покое двора Мариамму, тогда еще маленькую девочку, и, желая приласкать ее, спросил: «Разве ты не узнала своего Давида?» – то на это получил гордый ответ девочки: «Нет, ты не мой!» Потом, взрослой, выйдя за него замуж, она оставалась все такой же холодной, с неохотой отдававшейся его ласкам, хотя и имела от него уже двоих сыновей и одну дочь. Но чтобы ревновать ее к кому бы то ни было, этого ему и в голову не приходило. И вдруг теперь мать заронила в его душу такую искру, в его-то огненную душу!.. Мариамма, этот мрамор, похотливая женщина!.. Это для него целый ад терзаний! Для него Мариамма до сих пор казалась почти девочкой. Ей и теперь всего восемнадцать лет. Он взял ее к себе в жены, когда она была еще совершенным ребенком с едва заметными признаками женщины. Он и теперь видел в ней девочку с инстинктами и темпераментом ребенка, и вдруг, неведомо для него, она похотлива! С тайной похотью своей она обращается к Антонию! Она в мыслях и чувствах уже неверна мужу! Она уже за глаза отдалась Антонию!
   И как бы в подтверждение этих ужасных подозрений Ирод через несколько дней получает от Антония приказ явиться в Александрию. Отослав обратно в Египет гонцов с донесением, что он немедленно исполнит волю дуумвира, Ирод стал готовиться к отъезду с мучительными думами. Теперь он всего мог ожидать от Антония. Но кому доверить Мариамму, это сокровище, которое терзало его душу? Ферор в Заиорданье. Остается его любимец, Иосиф, муж Саломеи, за которого эту последнюю Ирод выдал силою. Саломея тайно любила другого, хотя не видала его в глаза. Это был таинственный «сын Петры», спасший ее и всю Масаду от смерти, когда осажденные умирали от безводья.
   Ирод отправился в покои Иосифа. Его встретила сестра со злорадной улыбкой.
   – Ты что, Саломея, такая радостная? – спросил Ирод.
   – Напротив, я готова плакать, – ехидно отвечала Саломея, – бедная Мариамма!
   – Что такое? – испугался Ирод.
   – Она слепая, бедняжка! – уклончиво отвечала лукавая идумейка.
   – Ты что говоришь вздор! – вспылил Ирод.
   – Не вздор, а горькую истину, ей Клеопатра выколола глаза.
   – Я не позволю тебе шутить с царем, Саломея! – сурово сказал Ирод. – Не забывай моих подземных темниц, где ты сама можешь лишиться зрения.
   – Я не забываю, царь! – гордо отвечала Саломея. – Гонцы Антония привезли мне письмо от ее евнуха (он получает от меня подарки), он пишет, что Клеопатра, приревновав Антония к портрету Мариаммы, выколола ей глаза – так и пишет евнух «ей», а не ее портрету.
   Это известие поразило Ирода еще больше, чем уверения матери, что его Мариамма похотлива и сама навязывается Антонию. В ослеплении ревности он не подумал даже проверить, не ложно ли показание Саломеи и действительно ли она получила письмо от евнуха Клеопатры, а не сама это измыслила, чтобы хоть этим мстить ему за то, что он насильно выдал ее замуж за нелюбимого ею Иосифа.
   Отуманенному ревностью уму его теперь стало ясно, что Антоний прельстился красотою Мариаммы, что Клеопатра приревновала его к ней и что в конце концов Антоний теперь решил погубить его, Ирода, чтобы завладеть Мариаммой.
   – Что же еще пишет тебе евнух? – спросил он, помолчав, в надежде хотя бы косвенно узнать, что может ожидать его в Александрии.
   – Ничего отрадного: Антоний, кажется, совсем потерял и волю и рассудок, а Клеопатра делается все ненасытнее, – отвечала Саломея, – ты теперь ее подданный.
   – Как подданный? – испугался Ирод, хотя страх ему почти не был знаком.
   – Да, подданный, но не только ты, но и Антоний ее подданный: жрецы провозгласили ее богиней Изидой, и Антоний следует за нею, во время процессии в храмах, в толпе ее евнухов и считается главным евнухом.
   – Но это безумие! Ясно, что он лишился рассудка. Но почему же я подданный Клеопатры? – спросил Ирод.
   – Потому, что титул ее теперь «царица царей», то есть она повелительница всех царей Востока: пергамского, парфянского, аравийского и иудейского.
   – Не может быть! – воскликнул Ирод.
   – Не знаю… Мне так пишут.
   – Где это письмо? Покажи мне его.
   – Какой ты наивный! – улыбнулась Саломея. – Разве такие письма оставляются в руках того, кому пишутся? Если бы гонец, доставивший его мне, не возвратил его тому, кто его писал, то топор отделил бы его голову от туловища.
   Ирод заметался, как пойманный зверь. Он сразу решил, что ему делать.
   – Где твой муж? – спросил он.
   – Он у себя, – ответила Саломея.
   – Знает он все, что ты мне сообщила?
   – Муж не всегда должен знать, что знает и делает его жена, – ехидно отвечала Саломея.
   Для Ирода это был жестокий укол. Он понял в нем намек и, не говоря ни слова, прошел прямо к Иосифу.
   – Теперь, мой добрый Иосиф, выслушай мою последнюю волю, – заключил он, рассказав все, что узнал от матери.
   – О царь! – воскликнул Иосиф. – Зачем же последняя?
   – Я предвижу, что мне уже не вернуться из Египта, – мрачно отвечал Ирод. – Антоний если и не поверит клевете Александры, будто я виновник смерти Аристовула, то покажет вид, что верит ей, лишь бы иметь предлог осудить меня и казнить. Ему нужна Мариамма. Мариаммы он жаждет. Клеопатрой он пресытился. Но я люблю Мариамму, она моя и здесь, и за гробом! Я не хочу, чтобы после моей смерти она принадлежала кому-либо другому. Иосиф! – страстно продолжал он. – Клянись исполнить мою последнюю волю!
   – Но в чем же она, царь мой? – спросил изумленный Иосиф.
   – Слушай: как только дойдет до тебя весть, что меня уже нет в живых, тотчас же собственноручно убей Мариамму! Клянись мне!
   Иосиф отступил с ужасом.
   – Царь! – мог он только сказать.
   – Клянись! – повторил Ирод. – Клянись и небом и землею, что ты убьешь ее!
   – Царь мой и владыка! Пощади! – взмолился Иосиф.
   – Нет! Клянись! Видишь, я умоляю тебя! – И Ирод упал на колени. – Без нее нет для меня загробной жизни! Без нее я не хочу зреть лицо Саваофа! Клянись!
   – Клянусь! – простонал Иосиф, также падая на колени.

XVII

   Но Мариамма не была убита: час еще не настал. Зная алчность Клеопатры и Антония, безумно тративших доходы Египта и азиатских провинций Рима, Ирод явился в Александрию с такими грузами драгоценных подарков и золота, что вполне насытил алчность своих судей, и обвинение Ирода в убийстве Аристовула осталось недоказанным. Однако Клеопатре этого было мало: как царица царей она желала завладеть и Аравией и Иудеей.
   – Ты не все отдал мне, что обещал, – говорила она Антонию после приема Ирода.
   – Как не все, моя Изида? – удивился Антоний.
   – А помнишь тот день в Тарсе, когда Вакх в первый раз увидел Венеру? Помнишь ночь, следовавшую за этим днем?
   – Помню, все помню, мое божество.
   – Валяясь у моих ног и вымаливая моей благосклонности, ты говорил: за одну ночь блаженства я отдам тебе все царства мира.
   – Что же, моя царица, я и отдал тебе всю Азию, Сирию, Финикию, Киликию, Кирену, Армению…
   – А Иудея и Аравия?
   – Но Ирод наш союзник. Теперь нам предстоит война с Римом: сенат негодует на меня за тебя и посылает против меня Октавиана.
   – И ты боишься этого ханжи-мальчишки?
   – Он уже не мальчишка, царица. И вот в этой войне Ирод пригодится мне.
   – Мы и без Ирода при помощи моего флота потопим в море утлые лодчонки Рима, – гордо сказала Клеопатра, – хвала Нептуну! Есть где похоронить дерзкого Октавиана с его жалким флотом: мои «Зеленые воды» напоят собою жаждущую утробу Рима… А Ирода ты теперь же пошли против аравийского царя, который отказался платить мне дань. Это моя воля!
   – И она будет исполнена, моя Изида, – покорно отвечал выживший из ума дуумвир.
   Таким образом, Ирод был отпущен из Египта невредимым, и Мариамма осталась жива. Однако Ироду предстоял поход в Аравию.
   Воротившись в Иерусалим, Ирод прежде всего поспешил на половину царицы. Он так соскучился по жене, так жаждал скорее увидеть ее, услышать ее голосок, мелодия которого казалась для него милее, благозвучнее всякой музыки. Он так много думал о ней в Александрии. Глядя на Клеопатру и сравнивая в уме ее красоту с красотой Мариаммы, он находил, что такое сравнение оскорбление для Мариаммы. Разве же можно сравнивать чистое божество, его непорочную девочку с этим идолом, которая открывала свои нечистые объятия и Птолемею, и Цезарю, и Антонию, и еще, и еще кому?.. Мариамма чиста, как снег на вершинах Ливана. Скорей, скорей видеть это чудное создание, холодное в своей непорочности. Неудивительно, что Клеопатра выколола на ее портрете ее чудные, ангельски ясные, невинные глаза… Этого портрета ему, конечно, не показали. Скорей, скорей к божеству!
   Но Мариамма встретила его с ледяной, отталкивающей холодностью. Никогда не казалась она ему такой неприступной, такой подавляюще гордой, как в этот момент. Это было что-то чужое, незнакомое, далекое, но поразительно прекрасное. Ирод оторопел.
   – Мариамма! – мог он только пролепетать, задыхаясь от волнения и страсти.
   – Ирод! – был ледяной ответ.
   – Что с тобой, моя царица, моя любовь?
   – Любовь? – презрительно кинула Мариамма.
   – Я ли не любил тебя!
   – О да! Ты дал мне сильное доказательство твоей любви тем, что приказал Иосифу убить меня! – с негодованием воскликнула Мариамма.
   Ирод отступил, как ужаленный. Слова жены точно ножом ударили его в сердце, и он заметался словно затравленный зверь.
   – Как! Он выдал тебе эту тайну? – задыхаясь, спросил он.
   – Да, выдал, – спокойно отвечала Мариамма.
   – А! Вот как! – задыхался Ирод. – Ты все сказала. Иосиф, вот кто!.. Понимаю!.. Он никогда не открыл бы тебе моей тайны, если бы не был в преступной связи с тобой.
   Мариамма презрительно пожала плечами:
   – Безумный.
   – Так смерть же вам обоим! – закричал Ирод.
   Мариамма с какой-то гадливостью поглядела на искаженное лицо мужа.
   – Жалкий глупец! – тихо сказала она. – Иосиф за тебя же распинался, доказывал, как сильна твоя любовь, что и в смерти ты не можешь разлучиться со мной… Жалкий трус!
   Дольше Ирод не мог вынести этой пытки. Как помешанный он выскочил от Мариаммы и носился взад и вперед по обширному дворцу, нагоняя на всех ужас. Это был настоящий зверь пустынь Идумеи, и все спешили спрятаться от него. Одна Саломея не испугалась брата.
   – Что так мало виделся с женой? – спросила она. – Царица и мой муженек не ждали тебя так скоро.
   – Иосиф!.. И ты заодно с ними? – остановился вдруг бесноватый.
   – Нет, они вдвоем заодно, – лукаво отвечала сестра.
   – На крест! Распять их заодно, на одном кресте, его на нее!
   Злобная радость сверкнула в красивых глазах Саломеи… «Сын Петры! – забилось ее сердце. – Где ты?»
   Ирод же, как только воротилась к нему способность говорить более спокойно, приказал Рамзесу позвать одного из ближайших царедворцев, Соема, и велел ему тотчас же распорядиться негласным убийством мужа своей сестры.
   – Чтобы никто не знал… за святость взят живой на небе, – со злой улыбкой закончил он.
   Но убить Мариамму! На это не хватало его сил… Его солнце тогда потухнет. Разве лечь рядом с нею на ложе смерти? Так будет лучше… А дети? Что ему дети без Мариаммы?
   Он снова пошел к ней. Но в одном из переходов дворца его встретил прелестный мальчик лет пяти, живой портрет Мариаммы. С мальчиком был старый евнух-негр.
   – А! Отец! – обрадовался мальчик.
   – Здравствуй, Александр! – сказал Ирод, целуя головку сына (то был старший сынишка от Мариаммы). – Вы не ждали меня?
   – Нет, ждали и молились за тебя.
   – Как же вы молились?
   – А так: Бог отцов наших! Помилуй нашего отца!
   – А кто научил вас этой молитве?
   – Мама… она все плакала, – отвечал ребенок.
   Лицо Ирода мгновенно прояснилось, но снова какая-то мысль омрачила его.
   – Ну, черный куш, пойдем играть, – сказал мальчик и убежал.
   Мариамма приказывала детям молиться о нем. Что это? Действительно ли она опасалась за его жизнь? Или это боязнь за себя, когда она узнала от Иосифа его тайное распоряжение в случае его смерти? О, тогда это была молитва не за него! Но Александр сказал: она все плакала? Конечно, боязнь смерти вызвала эти слезы… А слезы страха – это преграда от любовных помыслов, от любовных вожделений… Она, следовательно, невинна… Но в таком случае зачем он приказал казнить Иосифа, если и он невиновен в том, на что прозрачно намекнула Саломея? Нет! Он виновен, виновен тем, что выдал его тайну. Он заслужил смерть!.. Но Мариамма, это бедное дитя, за что она должна страдать? И он вспомнил выпавшего из гнезда голубка… Невинный, беспомощный. Не то же ли и Мариамма? Не ее ли, как юного птенчика, он вырвал из родного гнезда? И ему стало невыразимо жаль этой женщины-ребенка.
   Он рванулся к ней, примиренный, раскаявшийся.
   – Прости меня, дитя мое! – припал он к ногам Мариаммы. – Я оскорбил тебя… прости меня, не отталкивай от себя.
   Мариамма молчала, тихо отстраняя его от себя.
   – Мариамма! Сжалься! Без тебя не жизнь мне – ад! – ломал он руки.
   – И моя жизнь – ад, – тихо проговорила Мариамма. – Умереть бы…
   Ирод, забывая все, мгновенно обнажил меч.
   – И тебя и себя разом, чтобы кровь наша смешалась! – простонал он.
   – Рази! – И Мариамма, разорвав одежду, обнажила белую, как лилия, грудь.
   – Нет, не могу, не могу! – с плачем простонал он и, шатаясь, как пьяный, вышел. – В поход… в Аравию… там найду смерть, – бормотал он.
   И он тотчас же приказал позвать на военный совет Ферора, Соема и главных военачальников.
   – Что Иосиф? – спросил он Соема, когда тот вошел.
   – В царстве теней, – был ответ.
   В совете решено было немедленно двинуться за Иордан.
   Арабы, узнав о переходе отрядов Ирода к Галанду, встретили его у Диосполиса. Битва была жаркая, сопротивление врага упорное. Ирод, казалось, искал смерти, но сам нес смерть всюду, куда только направлялось его убийственное боевое копье. Воины его, видя личную храбрость самого царя, его изумительное бесстрашие, воодушевились, как один человек, и арабы потерпели жестокое поражение. Но это поражение подняло на ноги всю Петру, всю пустыню до Келесирии. Арабы встретили иудеев у Канафы. Завязалась битва. Опьяненные первой победой, иудеи ринулись на врага с такой поспешностью, что обнажили свой тыл. Этим воспользовался злейший враг Ирода, коварный грек Афенион, один из полководцев Клеопатры. Он велел жителям Канафы напасть на иудеев с тыла, и иудейское войско постигло страшное поражение. Не успели отряды Ирода опомниться от этого бедствия, как их страну постигло еще более ужасное, небывалое бедствие: землетрясение, опустошившее всю цветущую долину Сарона, разрушившее все города этой житницы Иудеи и похоронившее под развалинами домов до тридцати тысяч иудеев. Ужас овладел страной.
   Этим воспользовались арабы и внесли новое опустошение в страну, народ которой окончательно пал духом. Бодрствовал один Ирод, мощный дух которого, казалось, еще более закаливали бедствия. Поспешив с войском в Иерусалим, он созвал народное собрание.
   – Иудеи! – обратился он к собранию. – Страх, охвативший вас, неоснователен! Если кары Небес повергли вас в уныние, то это естественно; но если человеческие гонения повергают вас в отчаяние, то это обличает в вас отсутствие мужества. Я так далек от мысли после землетрясения бояться неприятеля, что, напротив, более склонен верить и верю, что Бог хотел этим бросить арабам приманку, чтобы нам дать возможность мстить им. Знайте, что они напали на нашу страну, надеясь не столько на собственные руки и оружие, сколько на те случайные бедствия, которые нас постигли. Но та надежда обманчива, которая опирается не на собственные силы, а на чужое несчастье, потому что ни несчастье, ни счастье не представляют собою нечто устойчивое в жизни; напротив, счастье постоянно колеблется. Вы это сами знаете: не мы ли постоянно побеждали всех, и в том числе арабов? А теперь они нас победили. Но теперь неприятель, убаюканный победой, не ждет поражения и будет поражен нами. Помните, что слишком большая самоуверенность порождает неосторожность, боязнь же учит предусмотрительности! Оттого ваша боязливость теперь – бодрость духа в будущем. Когда вы были слишком смелы и самоуверенны и напали на неприятеля у Канафы вопреки моему приказу, Афенион и нашел возможность осуществить свой коварный замысел. Но теперешняя ваша робость и видимое малодушие – знамения предстоящей победы. Пребывайте в этом состоянии духа вплоть до битвы; в пылу же боя пусть воспрянет все ваше мужество и пусть оно докажет безбожному племени, что никакое несчастье, будь оно от Бога или от людей, никогда не будет в состоянии сокрушить храбрость иудеев, пока тлеет в них искра жизни, и что никто из вас не даст арабам, которых вы так часто уводили пленными с поля битвы, сделаться господами над вашим имуществом. Не поддавайтесь только влиянию случайных разрушительных сил природы и не смотрите на землетрясение как на знамение дальнейших бедствий. То, что происходит в стихиях, совершается по законам природы, и, кроме несущего ими с собою вреда, стихии ничего больше не приносят человеку. Голод, мор и землетрясения еще могут быть предвещаемы менее важными знамениями; но сами эти бедствия пределом своим имеют самые ужасы, они кончены, так как какой еще больший вред может нанести нам самый победоносный враг, чем тот, который мы уже потерпели от землетрясения? С другой стороны, неприятель получил великое предзнаменование своего поражения, знамение, данное ему не природой и не другой какой-либо силой: они вопреки всем человеческим законам жестоким образом умертвили наших послов и такие жертвы посвятили божеству за исход войны!
   Ирод остановился. Он видел, как проясняются лица слушателей. Многие взоры были обращены на его дворец. Он глянул туда. На кровле дворца виднелись две женские фигуры с поднятыми к нему руками. То молились Кипра и Мариамма… За кого молилась последняя? За него или за народ свой? Он тоже поднял руки к небу, как бы призывая его в помощь.
   – Иудеи! – страстно воскликнул он. – Верьте, враги наши не укроются от всевидящего ока Божия и не избегнут Его карающей десницы. Они немедленно должны дать нам удовлетворение, если только в нас еще живет дух наших предков и если мы поднимемся на месть изменникам. Пусть каждый идет в бой не за жену свою и детей, даже не за угрожаемое отечество, а в отмщение за убитых послов. Они лучше, чем мы, живые, будут руководить битвой. Я же буду впереди вас во всякой опасности, и победа за нами!
   Предсказание Ирода оправдалось.
   После речи, воодушевившей иудеев, Ирод, совершив в храме жертвоприношение, немедленно выступил в поход и, переправившись около Иерихона через Иордан, достиг арабов у Филадельфии [22 - Филадельфия («братская любовь») – затем Раббат-Аммон, с 1946 г. – столица Иордании Амман.]. Двенадцать тысяч трупов сынов пустыни легло на месте, и четыре тысячи арабов были взяты в плен.
   Вся Аравия после этого избрала Ирода своим верховным главой.
   – Благодарю тебя за мой народ! – так встретила его после похода Мариамма и, поднявшись на цыпочки, поцеловала его черную, сильно поседевшую голову.
   Это был первый поцелуй, полученный им от Мариаммы после шести лет сожительства!

XVIII

   – Твой поцелуй, Мариамма, ценнее для меня короны Иудеи и лаврового венка победителя, – задыхаясь от радостного волнения, проговорил Ирод. – Отчего же только голову?
   – Победителю венчают лаврами именно голову, – отвечала Мариамма. – Пусть мой первый поцелуй будет твоим лавровым венком.
   В эту минуту вошел Рамзес, единственный человек, входивший к царю без доклада. Ирод выхватил меч, намереваясь поразить вошедшего.
   – Раб! – яростно проговорил он. – В такую минуту…
   – Римский гонец со страшными вестями! – неустрашимо проговорил Рамзес.
   – Страшными?.. Что может быть страшнее моего гнева? – воскликнул Ирод.
   – Антоний и Клеопатра разбиты наголову и бежали.
   – Земля сорвалась с основ и летит в бездну!.. Где гонец?
   – Он умер на ступенях дворца… Успел только сказать, что Антоний и Клеопатра разбиты, и хлынувшая гортанью кровь задушила его… Конь его также пал.
   Едва Ирод вышел из покоев жены, как его встретил Соем.
   – Другой гонец, от Квинта Дидия, – сказал он. – Вот письмо.
   Ирод торопливо вскрыл послание и молча прочел его. Внутренняя борьба видимо отразилась на его энергичном лице. Но скоро оно приняло решительное выражение: быстрый ум его выбрал то, что ему следовало делать…
   – Мировое событие, – проговорил он как бы про себя, – две половины вселенной столкнулись, и одна рухнула в бездну… Квинт Дидий пишет мне, что многочисленный флот Антония и Клеопатры столкнулся у мыса Акциума, в Адриатике, с римской флотилией Октавиана. Там со своим личным флотом с пурпурными парусами находилась и Клеопатра, воображавшая, что это будет интересное театральное зрелище. И вот когда в битву вступило до семисот пятидесяти кораблей, Клеопатра, несмотря на то, что Антоний, трепеща за свою возлюбленную, оградил ее шестьюдесятью кораблями египетской эскадры, Клеопатра, пишет, испугалась и на всех своих пурпурных парусах пустилась в открытое море. Антоний, увидав это, бросил битву и помчался за своей погибелью… О, безумец!
   Ирод вдруг задумался. Он поставил себя на место Антония, а вместо Клеопатры вообразил Мариамму… Испуганная Мариамма убегает… Она в ужасе… она может погибнуть, попасть в руки врагов… Что тогда сделал бы Ирод?
   Соем молча ждал. Ирод как бы очнулся и провел рукою по лбу.
   – Несчастный! – сказал он. – Битва была проиграна… Весь флот сдался счастливому победителю, юному Октавиану… Весь мир в его руках! Теперь он извещает своего военачальника, Квинта Дидия, что ему не сдались только сухопутные легионы Антония, его гладиаторы, которые из Кизика стремятся к нему на помощь, в Египет; так Дидий должен перерезать им путь. И он просит моей помощи… Я дам ему эту помощь!.. Солнце Востока закатилось, встает солнце с Запада… Я иду навстречу восходящему светилу…А обыскали тело первого гонца? Нет на нем бумаг? – спросил он вошедшего Рамзеса.
   – На нем, господин, ничего не нашли, – отвечал последний, – он прискакал из Пелузия, от Навмарха Клеопатры.
   – А! И ты, ехидна, за Ирода прячешься, – с презрением проговорил Ирод.
   – А где теперь Октавиан? – спросил Соем.
   – В Родосе… К нему я и отправляюсь немедленно… Льву надо глядеть прямо в глаза, и тогда он не растерзает… Я это испытал в дебрях Петры, когда бежал от Антигона и парфян.
   В тот же день Ирод отдал приказ, чтобы часть отрядов, не участвовавших в битве с арабами и потому неутомленных, немедленно выступила в Тир на помощь Квинту Дидию.
   Наконец, накануне своего отъезда из Иерусалима, Ирод позвал к себе Ферора.
   – Брат! – сказал он с грустью в голосе. – Завтра я отправляюсь в неведомую страну, в неведомую потому, что, быть может, там я перейду в загробный мир… Как примет меня новый повелитель вселенной, известно одному Богу… Надо быть готовым ко всему… Я отправляюсь не в порфире и не в царской диадеме и, как десять лет тому назад в Рим, даже не в одежде просителя, а в рубище виновного… Если меня там постигнет казнь, ты владей Иудеею… В союзе с арабами, которые ненавидят римлян, еще возможна борьба с Римом. Не отдавай никому моей Иудеи без бою… Клянешься мне в этом?
   – Клянусь, мой царь и брат! – восторженно отвечал Ферор. – Если Богу угодно будет, чтобы я потерял Иудею, то Рим получит только пустыню! Мы все умрем за свой священный город и за святая святых!
   – Благодарю, брат. А теперь позаботимся о наших близких. Тебе я оставлю твою и мою мать, нашу сестру и моих детей. Отвези их, как и все ценное, в Масаду.
   – А царица и ее мать? – спросил Ферор.
   – О них другая забота: я отправлю их в Александрион, в девичий удел моей тещи Александры, подаренный ей еще ее отцом Гирканом. С ними я отправляю Соема… Я ему дам особые инструкции.
   – Так детей разлучишь с матерью?
   – Да… Женское общество для них вредно… Пусть растут среди воинов… Завтра еще увидимся, – сказал в заключение Ирод, отпуская брата.
   Затем он велел позвать Соема.
   – Помнишь участь, постигшую Иосифа, мужа моей сестры, Саломеи? – спросил он ошеломленного этим вопросом царедворца.
   – Помню, царь.
   – Помни, та же участь постигнет и тебя, если ты не сохранишь в тайне то, что я тебе сейчас прикажу… Где кости Иосифа?
   – Они лежат, обглоданные крысами, в твоем подземном тайнике.
   – И твои будут лежать там, если выдашь кому-либо тайну твоего царя… Я не требую от тебя клятвы: клятвы всегда нарушаются… Нарушил ее и Иосиф… Вот моя тайна: как только я оставлю Иерусалим, ты сопровождай царицу и ее мать в Александрион… Они уже предупреждены: когда в Иерусалим придет весть о моей смерти, пусть умрут и они от твоей руки. Понял?
   – Понял, великий царь.
   – Помни же Иосифа… Можешь идти.
   Соем вышел совершенно растерянный. Никогда Ирод не обращался с ним так сурово. И такой грозный тон! Еще сегодня он откровенно говорил с ним о поражении Антония и Клеопатры, о своем решении ехать к Октавиану, и вдруг такие угрозы. За что? За какое-то будущее, неизвестное. Соем старый царедворец. Он служил и Гиркану и, кроме милостей, ничего не видел от старика. Да и Ирод всегда отличал его, как своего личного друга. Недаром только ему он доверил совершение тайного убийства Иосифа. И теперь он доверил ему же свою жену и тещу с приказанием убить их в случае его смерти.
   «Это что скажет будущее», – решил про себя Соем.
   Но на другой день Ирод не выехал из Иерусалима, как предполагал, а, взвесив в своем лукавом уме шансы за и против Антония, решил, как и всегда, поступить двулично. В ту же ночь он отправил гонцов в Пелузий к Антонию со словесным предложением убить Клеопатру, объявить себя фараоном, немедленно собрать в Пелузий все силы Египта и вместе с ним, Иродом, встретить Октавиана и стереть его с лица земли. Антоний с теми же гонцами прислал писанный ответ: Марк Антоний, униумвир вселенной, скорее удавит Ирода, как собаку, и отдаст его красавицу жену в наложницы своему рабу, чем примет его гнусное предложение. Так еще был уверен в своей непобедимости Антоний!
   – А! Uniumvir! – злобно прошептал Ирод, бросая в огонь обидный ответ Антония, и в тот же день выступил из Иерусалима, захватив с собой несколько мешков золота.
   В Тире, куда уже прибыли его отряды для Квинта Дидия, Ирод сел на корабль и отплыл к Родосу. Благоприятная погода все время ему сопутствовала, и легкая трирема его неслась по гладкой поверхности моря, как птица.
   Прибыв в Родос, хитрый идумей скоро уразумел положение дел. Он понял, что юный победитель Антония еще не считал себя победителем. Зачем ему было медлить и от Акциума переплывать море, чтобы бездействовать в Родосе и дать Антонию и Клеопатре собраться с силами и раздавить победителя? Зачем он от Акциума не погнался за побежденными беглецами по пятам, парус за парусом, весло за веслом, руль в руль?
   «А! Юный сфинкс ждет меня: что я скажу, – с гордой радостью подумал Ирод. – Теперь ты для меня не сфинкс… Я теперь в роли Эдипа, только без Антигоны… О Мариамма! Я еще увижу тебя… Первый поцелуй все еще за тобой…»
   Наконец он предстал перед юным сфинксом без царской диадемы. Ирод заметил, что юноша возмужал; молодое лицо носило уже следы забот, бессонных ночей, тревожных дум. Но глаза, все те же глаза сфинкса, хотя Ирод уже и мог читать в них… Только глаза эти стали еще ласковее, чем тогда, в Риме, в сенате, восемь лет назад. Тут же был и Агриппа, школьный товарищ и друг сфинкса, с добрым открытым лицом.
   Ирод приблизился, как говорит Иосиф Флавий, «с царским достоинством».
   – Я, цезарь, – начал Ирод, – поставленный Антонием и тобою царем над иудеями, делал, не скрываю этого, все от меня зависевшее для того, чтобы быть полезным Антонию, которому сенат и народ римский вручили судьбы Востока. Не скрою и того, что ты, во всяком случае, видел бы меня с оружием в руках и моими войсками на его стороне, если бы мне не помешала война с арабами. Но я все-таки по мере моих сил послал ему подкрепления и многотысячные запасы провианта. Еще больше! Даже после поражения его при Акциуме я не покинул моего благодетеля: не имея уже возможности быть ему полезным в качестве соратника, я был ему лучшим советником и указывал ему на смерть Клеопатры как на единственное средство возвратить себе потерянное. Если бы он решился пожертвовать ею, то я обещал ему помощь деньгами, надежные крепости, войско и мое личное участие в войне против тебя. Но страстная его любовь к Клеопатре и сам Бог, осчастлививший тебя победой, затмили его ум. Так, я побежден вместе с Антонием, и после его падения я снял с себя венец. К тебе же я пришел в той надежде, что мужество достойно милости, и в том предположении, что будет принято во внимание то, какой я друг, а не чей я был друг!
   Стоя в стороне, Агриппа с добродушной улыбкой слушал эту речь, и добрые глаза его, казалось, говорили: «Умная бестия! Что и говорить!» Да и в глазах сфинкса можно было прочесть: «Гм… нашего поля ягодка… пивал воду из Тибра, а ловкие речи – из уст Цицерона…»
   – На это я отвечу тебе, Ирод: никто тебя не тронет! – медленно выискивая настоящие выражения, приличные его сану, начал Октавиан. – Ты можешь отныне еще с большей уверенностью править твоим царством. Ты достоин властвовать над многими за то, что так твердо хранил дружбу. Старайся же теперь быть верным и более счастливому другу и оправдать те блестящие надежды, которые вселяет мне твой благородный характер. Антоний хорошо сделал, что больше слушался Клеопатры, чем тебя, так как благодаря его безумию мы приобрели тебя. Ты, впрочем, кажется, уже начал оказывать нам услуги: Квинт Дидий пишет мне, что ты ему послал помощь против гладиаторов. Я не замедлю официальным декретом утвердить тебя в царском звании и постараюсь также в будущем быть милостивым к тебе, чтобы ты не имел причины горевать об Антонии.
   «“Милостивым”… Ах ты, мальчишка всемогущий!» – с радостным облегчением подумал Ирод.
   На заднем плане приемного покоя молча стояли военные трибуны, консулы и ликторы с их неизбежными пучками палок и секирами. Ирод только теперь заметил их. Но тут же, рядом с Октавианом, на столе, покрытом пурпурным виссоном, Ирод увидел золотые диадемы вперемешку с обнаженными мечами.
   – Диадемы – для союзников Рима, мечи – для врагов его, – с улыбкой указал на стол юный сфинкс и, взяв со стола одну диадему, возложил ее на Ирода.
   К нему подошел Агриппа, чтобы поздравить с императорской милостью (в то время слово «император» еще не означало того, что стало означать впоследствии).
   – Мне приятно поздравить Ирода, хотя поздравление от неизвестного менее ценно для поздравляемого, чем оно стоит для поздравляющего, – сказал он. – Ты меня не знаешь.
   – Кто знает победителя Антония, тот знает и Агриппу, если даже никогда не видал его, – отвечал Ирод.
   – А я лично знаю тебя, царь Ирод; мое сердце, – пояснил Агриппа, – отметило тебя еще тогда, когда восемь лет назад ты стоял в сенате под трибуной, с которой за тебя громил нас Мессала.
   – А стоустая молва о доблестях Агриппы давно вписала его имя во святая святых моего сердца, – сказал Ирод.
   – Мы еще будем у тебя в гостях, царь Ирод, когда поведем легионы через твое царство в страну пирамид и сфинксов, которую я жажду увидеть, – сказал Октавиан, отпуская Ирода.
   Полный гордого удовлетворения возвращался Ирод в Иерусалим, мечтая получить, наконец, от Мариаммы первый, настоящий поцелуй.
   Но его ожидало горчайшее из всех разочарование.

XIX

   Еще из Тира Ирод отправил гонцов в Иерусалим к Ферору и в Александрион к Мариамме и Соему с известием о своем торжестве и приказом, чтобы Мариамма и Александра возвращены были из Александриона в Иерусалим, а равно, чтобы возвращались туда же из Масады его мать, Кипра, и сестра, Саломея, с его малютками-детьми и со всем придворным штатом.
   Когда Ирод приближался к Иерусалиму и с последнего горного спуска увидел башни святого города и его стены, навстречу ему выехал Ферор на великолепном арабском коне, имея по сторонам двух маленьких всадников, царевичей Александра и Аристовула, восседавших на разукрашенных осликах. Тут же находился и отряд галатов.
   – Осанна! Радуйся, царь иудейский! – приветствовали его воины.
   В Вифлеемских воротах Ирод был встречен всем составом синедриона с дряхлым раби Семаия и раби Авталионом во главе.
   – Осанна! Благословен грядущий во имя Господа! – воскликнули и чины синедриона.
   Ирод радостно благодарил всех и направился во дворец, ссылаясь на усталость с дороги, но, в сущности, затем, чтобы скорее увидеть Мариамму и получить от нее поцелуй.
   Но Мариамма встретила его таким негодующим и уничтожающим взглядом, какого он у нее никогда еще не видел. Она даже не позволила ему прикоснуться к своей руке.
   – Мариамма! Ты не узнаешь своего царя, повелителя и мужа! – повелительно воскликнул он.
   – Я знаю царя Ирода, но мужа у меня больше нет, – гордо отвечала молодая женщина.
   – Но я твой муж…
   – Да, был им и осквернял тело невинной девочки… Теперь я очистилась от твоей скверны и буду принадлежать Богу отцов моих.
   – Но что случилось? – недоумевал Ирод.
   – Ты сам знаешь.
   Все мужество покинуло Ирода. Он так любил Мариамму, так боялся потерять ее, что забыл всю свою гордость, все свое величие. Он жаждал только ее ласк, ее дивного взгляда. И он видел в ее глазах только негодование и отвращение. Он не мог этого вынести и упал на колени:
   – Мариамма! Пощади меня! Я хочу еще жить! Себя пощади!
   – Прочь от меня, гадина! – отстранилась молодая женщина.
   – Рабыня! – прошипел Ирод, обнажая меч.
   – Повторение! – презрительно сказала Мариамма. – Теперь я не оскверню моей груди обнажением ее перед тобой… – И, не взглянув даже на Ирода, вышла.
   Это бурное объяснение было подслушано хитрой Саломеей и царским виночерпием Кохабом, преемником виночерпия Рамеха, помогавшего когда-то Малиху отравить Антипатра, отца Ирода. Саломея, как только воротилась из Масады в одно время с возвращением из Александриона Мариаммы, тотчас начала вести подкоп под благосостояние и жизнь последней. Она видела, что Мариамма за что-то озлоблена против Ирода. Знала она также и о прежних бурных сценах между Иродом и Мариаммой и теперь воспользовалась своими знаниями. Она подкупила Кохаба донести Ироду, будто Мариамма подговаривала его отравить царя.
   – Видишь, Кохаб, теперь самая удобная минута все сказать царю, – прошептала Саломея, услыхав, что Мариамма после бурной вспышки оставила Ирода одного, – за это царь вознесет тебя превыше всех.
   – На крест разве, на Голгофу? – в нерешительности проговорил виночерпий.
   – Нет! Нет! – настаивала хорошенькая идумейская змея. – Иди! Пользуйся моментом, он не повторится! – И Саломея, заслышав шаги брата, скользнула как тень и исчезла в переходах дворца.
   Едва Ирод, потрясенный до глубины души, вышел в следующий покой, как перед ним распростерся ниц Кохаб.
   – Это что такое? – сурово крикнул Ирод, останавливаясь.
   – Великий царь! Не смею взглянуть на твое светлое лицо, – простонал негодяй.
   – Чем виноват? Какое совершил преступление? – спросил Ирод.
   – Не совершил, великий царь, а дерзаю отклонить его от священных глав царя и царицы.
   – Встань и говори, в чем дело? Говори только истину.
   Кохаб поднялся и губами коснулся края тоги Ирода (он был в римской тоге).
   – Не смею произнести священного имени, – пробормотал изменник.
   – Какого имени?
   – Священного имени царицы.
   Ирод задрожал.
   – Говори, негодяй! – крикнул он. – Или вместе с мечом проглотишь свой гнусный язык.
   – Не царица, великий царь… Нет, от имени царицы презренный евнух, черный Куш, подговаривал меня отравить твою священную особу… Я ему не поверил: великая царица не помыслит на жизнь своего царственного супруга. Это презренный черный Куш взводит на нее клевету… Его подкупила ревнивая египтянка, Клеопатра, которая, говорят, из ревности выколола глаза на портрете царицы.
   – Хорошо, – сказал Ирод с бурей в душе, – я велю допросить черного Куша под пыткой, если он откажется сознаться в своем преступлении на очной ставке с тобой. Иди!
   Увидав после того Рамзеса, приказав ему все приготовить в опочивальне для омовения с дороги и позвать немедленно Соема, Ирод прошел прямо в опочивальню.
   Едва он умылся и переоделся, как вошел Соем. На лице его был написан смертный страх, но Ирод, сам полный тревоги и злобы, не заметил этого. Дело в том, что обиженный Иродом перед отъездом к Октавиану и уверенный, что на Родосе Ирода ждет смерть, Соем все открыл Мариамме и Александре, поклявшись им, что рука его, несмотря на грозный приказ царя, на них не поднимется.
   – Тебе ничего не известно о заговоре на мою жизнь? – спросил Ирод, едва вошел Соем.
   – Я первый донес бы об этом царю, – отвечал последний.
   – Так знай же: сейчас виночерпий Кохаб донес мне, будто евнух царицы, черный Куш, от имени Мариаммы уговаривал его, Кохаба, отравить меня. Как вел себя евнух в Александрионе?
   – Как самый верный слуга царицы, – отвечал Соем.
   – А царица?
   – Царица часто плакала о детях и несколько раз посылала своего евнуха в Масаду наведываться о здоровье царевичей, а потом приказывала ему рассказывать о них: ведь черный Куш почти вынянчил царевичей, как когда-то нянчил и маленькую Мариамму-царевну, ныне твою супругу, да хранит ее Бог!
   – Хорошо… Так ты дай прежде очную ставку Кохабу с черным Кушем, а если последний будет запираться, допроси его под пыткой и сегодня же доложи мне обо всем.
   Обвиненный, однако, ни в чем не сознался. На очной ставке с Кохабом он горячо обвинял последнего в клевете, призывал во свидетельство своей невинности и невинности Мариаммы всех богов Египта и Нубии, и Бога Израилева, и всех богов Востока. Наконец его подвергли жесточайшим пыткам, но и тут он ничего не сказал.
   – Пусть сгниет во мне язык мой, если я скажу вам что-либо ко вреду моей царицы! – воскликнул он, наконец не выдержав мучений. – Одному царю я скажу все.
   Ирод велел привести его к себе. Весь в крови предстал перед своим мучителем полуживой страдалец.
   – Что ты хотел сказать мне о твоей царице? – спросил Ирод, выслав всех от себя.
   – О царь! Вспомни, как тебя любила маленькая Мариамма, – с плачем проговорил допрашиваемый.
   Слова эти удивили Ирода. Действительно, Мариамма когда-то любила его детской любовью. Потом она переменилась к нему с того рокового дня, когда он грозился распять на кресте все население Иерусалима. Теперь ему казалось, что она никогда его не любила. И вдруг этот жалкий старик, этот окровавленный черный Куш напомнил ему блаженную молодость, маленькую Мариамму, которая не по-детски страстно ласкалась к нему, нежно обнимала его шею своими маленькими ручками…
   – Она никогда не любила меня, – мрачно сказал он.
   – О царь! Вспомни только, когда ты, играя с нею во дворце, молодым принцем, изображал из себя Кира, царя персидского, Мариамма, которой было тогда лет шесть, представляла из себя Томириссу, царицу скифских амазонок… Я изображал ее боевого коня и, стоя на четвереньках, ржал по-лошадиному, а Мариамма сидела на мне с луком и стрелами… А раби Элеазар также был конем, твоим конем, и также ползал на четвереньках и ржал… Ты сидел на нем и вызывал на бой Томириссу… Мариамма пустила в тебя стрелу… ты упал, притворился мертвым… Мариамма бросилась к тебе, ты был без движения, казался бледным. О, как рыдала тогда бедненькая Мариамма, думая, что ты мертв…
   Ирод сидел безмолвно, опустив голову. Лицо его судорожно подергивалось.
   – Да, я помню это, – сказал он со вздохом.
   – А потом, когда ты открыл глаза, как страстно она целовала тебя от радости, что ты живой, – продолжал старый евнух. – Или, помнишь, ты был Давидом, а раби Элеазар – Голиафом, с львиной шкурой на плечах…
   – Голиаф старался схватить и увести в плен Мариамму, которая пряталась за меня, а ты поражал пращой Голиафа, и Мариамма радостно хлопала ручками и говорила, целуя тебя: «О мой Давид! Мой милый Давид!» Без тебя она жить не могла… Каждое утро, бывало, спрашивает: «Черный Куш! Когда же придет мой Ирод?»
   Музыкой для Ирода звучали эти слова старого евнуха. Чем-то светлым, невинным веяло от этих воспоминаний, от этого невозвратно умчавшегося прошлого… Тогда Ирод был счастлив… На душе его, на совести не было ни капли крови, ни одной язвины на сердце… Его любили, любила эта самая Мариамма… А теперь? Слава, власть, дружба великих людей, и ни одного любящего сердца.
   Ирод почувствовал, как что-то теплое упало ему на руку. То были слезы.
   – О царь! И это невинное существо, эту Мариамму, ты приказал Соему убить! – продолжал старый евнух.
   Ирод вскочил как ужаленный. Куда девались его слезы, теплота размягченного воспоминаниями сердца! Бешеная ревность снова закипела в его душе. Как всякий ревнивец, он тотчас же вообразил, что, пользуясь пребыванием в Александрионе и его отсутствием, Мариамма изменила ему для Соема. Так вот как сохранил его тайну льстивый слуга царя! Вот кому доверил он свою похотливую жену! Недаром Кипра говорила, что эта лицемерка так похотлива…
   Соема он даже не допустил к себе на глаза, а, отпустив черного Куша, приказал позвать пытавшего его палача, велел немедленно отрубить голову Соему и труп его бросить в подземный тайник, где, по словам Соема, белели обглоданные крысами кости Иосифа, мужа коварной Саломеи.
   В тот же день Ирод созвал семейный совет: мать Кипру, брата Ферора и сестру Саломею. На семейном совете Мариамма осуждена была на смерть, хотя казнь решено было отложить, а до того времени положено было заточить царицу в одну из царских темниц. Против этого восстал злой демон семейства Ирода – Саломея.
   – Что скажет народ, когда узнает, что последняя дочь Асмонеев живою заточена в тюрьму? – возражала она. – Я уверена, что народ восстанет, чтобы освободить ее. Вспомните прием народом ее брата Аристовула в храме на празднике «кущей». Пусть ее смерть будет лучше тайною для всех. А когда народ узнает о ее кончине, тогда объявить ему, что она умерла скоропостижно от посетившей город эпидемии.
   В то время действительно в Иерусалим из Аравии проникла чума вследствие гниения двенадцати тысяч трупов, оставленных арабами в битве с иудеями при Филадельфии.
   Ирод никому не соглашался поручить казнь своей жены: он решил убить ее собственноручно.
   – Она моя, и я должен сам послать ее на лоно Авраама, – сказал он в заключение.
   В ту же ночь, когда во дворце все уже спали, Ирод тихо прошел на половину жены. Войдя в ее опочивальню, он увидел, что Мариамма молится. Жалость и любовь снова шевельнулись в его сердце. Она стояла такая стройная, нежная, в легкой белой тунике, с распущенными золотистыми волосами, которые шелковой волной ниспадали на ее плечи и спину.
   – Мариамма! – тихо окликнул он молящуюся.
   Мариамма даже не оглянулась, а только молитвенно подняла руки.
   – Мариамма! – повторился оклик.
   То же молчание, только оголенные от туники руки поднялись еще выше.
   – Мариамма!
   Нет ответа!.. Меч блеснул в руке Ирода и вонзился в спину несчастной женщины ниже левой лопатки.
   Мариамма пошатнулась назад и мертвая упала в объятия Ирода.
   – Теперь ты моя! – безумно прошептал убийца, опрокидывая к себе прекрасную головку своей жертвы и страстно целуя ее в мертвые уста. – Теперь ты дала мне поцелуй, упрямица!
   Он буквально обезумел. Подняв мертвое горячее тело убитой, кровь которой обагрила всю грудь убийцы, он положил ее на низкое ложе из слоновой кости и золота и, бормоча несвязные ласки и проклятия, продолжал осыпать поцелуями лицо, голову, волосы, грудь и все нежное, прекрасное тело несчастной мученицы, пока оно совсем не похолодело.
   Потом, к утру уже, он сам обмыл мертвое тело, надел на усопшую чистую белую тунику и положил на постель, словно бы Мариамма спокойно спала на ней. Потом позвал Рамзеса и, при помощи его, одевшись во все чистое, приказал окровавленные одежды немедленно сжечь, чтобы никто этого не видал, а равно велел уничтожить в опочивальне царицы все следы злодеяния на полу и на ложе слоновой кости.
   – Царица скончалась скоропостижно, – сказал он Рамзесу, уходя вместе с ним из опочивальни Мариаммы. – Никому не говори, что видел здесь…

XX

   Наутро Иродов дворец на половине царицы огласился душераздирающими воплями женщин. Встревоженные, перепуганные обитатели обширного дворца с недоумевающими лицами устремились по направлению раздававшихся воплей. В числе их можно было видеть старую Кипру, Саломею и маленьких царевичей, Александра и Аристовула, окруженных евнухами и рабынями.
   В опочивальне царицы вокруг ложа, на котором, словно уснувшая, лежала мертвая Мариамма, с воплями толпились рабыни, а на полу, около ложа, на руках других рабынь в истерических конвульсиях билась Александра, мать молодой царицы. Тут же, расталкивая толпу, протянув вперед руки и, казалось, ничего не видя, шел страшный, совсем безумный Ирод.
   – Прочь! Прочь! – беззвучно говорил он. – Она моя! Я никому ее не отдам!.. Прочь! Прочь!
   И он со стоном упал на труп Мариаммы. Все в ужасе отступили при виде этой ужасной сцены.
   – Мариамма! – шептал безумец. – Моя Томирисса… Я Кир… ты не убила меня… я жив… Мариамма моя! Ты спишь… Взгляни на меня!..
   Какая холодная… точно в последнее время… Заговори со мной… Поблагодари меня за твой народ, как тогда благодарила… Я спас его от арабов, спас от римлян… Мариамма! Мариамма!
   Опомнившись немного и слыша вопли женщин, он обернулся и закричал:
   – Прочь! Прочь все!.. Унесите ее! – указал он на бесчувственно лежавшую Александру. – Унесите ее!.. Она мать!.. А! И ты здесь, ехидна пустыни! – крикнул он, увидав Саломею. – Прочь отсюда, ехидна!.. Все прочь! Вы не любили ее… один я любил… Черный Куш любил ее… Где черный Куш?.. Рамзес! Приведи сюда черного Куша… Он любил ее…
   Александру унесли рабыни. Саломея и старая Кипра куда-то исчезли. Маленьких царевичей также увели. Увидев оставшихся в опочивальне плачущих рабынь, Ирод обнажил меч.
   – Прочь отсюда, негодные! – закричал он. – Вы не уберегли свою царицу!
   В это время, поддерживаемый Рамзесом, в опочивальню со стоном вошел черный Куш.
   – Черный Куш! Гляди, она умерла! – бросился к нему Ирод. – Скажи еще, как она любила меня, как ждала, как ласкала… Говори, а я буду слушать… Это маленькая Мариамма, это Томирисса, а я Кир… Посмотри на нее, она совсем живая.
   Около откинутой на подушки головки Мариаммы кружились мухи. Иные садились на лицо усопшей.
   – Прочь, мухи! Не скверните чистой! – крикнул Ирод, заметив мух, и сам стал отгонять их. – Рамзес! Иди сейчас к Ферору, скажи, что я приказал принести сюда серебряную раку, в которой покоилось в меду тело нашего отца Антипатра до погребения… Надо положить в нее, в чистый белый мед, тело царицы… а то мухи… Иди, а нас запри, чтобы никто не смел войти сюда… Не надо женщин, не надо рабынь, мы сами…
   Рамзес ушел. Ирод и черный Куш остались вдвоем около усопшей. Старый евнух тихо плакал, склонившись над изголовьем своей любимицы, которую он когда-то носил на руках и которая своими нежными ручонками обнимала его черную как уголь шею.
   Ирод как будто несколько успокоился и долго молча глядел в лицо своей жертвы.
   – Так ты помнишь ее маленькую, черный Куш? – говорил он как бы сам с собой. – Помнишь, как и родилась она? Такие же у нее были золотистые волосы? А как росла она, как резвилась?.. Часто она спрашивала, скоро ли придет мой Ирод? Мой!
   Он тихо стал гладить ее волосы, оправлять на ней тунику, прикрывая маленькие босые ножки.
   – А помнишь, черный Куш, что говорил мне мой маленький Александр, когда я воротился из Египта? Он говорил, что Мариамма часто плакала тогда и велела детям молиться: «Бог отцов наших! Помилуй нашего отца». Так она учила их молиться? Говори – так?
   – Так, великий царь: я это помню хорошо.
   – Так она любила меня? Тебе было это известно?
   – Да, великий царь, я знал, что только тебя одного она любила.
   – А расскажи еще, добрый черный Куш, как она плакала, когда думала, что Томирисса убила Кира, что я умер.
   – Очень плакала, бедненькая; а потом так обрадовалась, крошка, так обнимала и целовала тебя и меня, на радостях обнимала.
   – И тебя обнимала! – Ирод схватился было за меч.
   – Да, ведь я был ее конем…
   В это время рабы принесли серебряную раку и мед в больших глиняных кувшинах и поставили на пол у порога опочивальни.
   – Выйдите отсюда! – повелительно сказал Ирод. – И ты, Рамзес, и ты, черный Куш… Я позову вас после.
   Когда все вышли, Ирод осторожно приподнял с ложа тело Мариаммы и долго целовал ее. Потом снял с мертвой тунику, взглянул на рану, нанесенную ей ночью… Рана затянулась испекшеюся кровью… Как бы боясь причинить боль усопшей, он нежно опустил ее в раку, расправил на плечах и на груди покойницы ее пышные волосы, постоял над ней, как бы прощаясь, потом перенес раку с телом на мраморный стол у оконной ниши и стал наполнять раку медом, чистым, как ключевая вода. Густая влага скоро покрыла все тело и лицо покойной, которое казалось еще нежнее и миловиднее под прозрачной влагой. Покрыв раку стеклянной крышкой с изображением на ней, по углам, серебряных крылатых херувимов, Ирод позвал евнуха и рабов и велел последним вынести пустые амфоры и чисто-начисто замыть все следы меда на полу и на раке. Теперь он распоряжался, по-видимому, совсем спокойно. Постояв некоторое время над ракой, он приказал Рамзесу взять у главной рабыни царицы дорогой покров из пурпурного виссона с золотыми кистями и сам покрыл им раку. Затем, совершенно разбитый бессонной ночью, обессиленный от душевных мук, от горя и раскаяния, он опустился на ложе, на котором еще так недавно покоилась Мариамма, и погрузился в глубокий сон. Рамзес, оставшийся тут же, долго смотрел на своего спящего господина, лицо которого по временам подергивалось судорогами, а потом и сам забылся сном, расположившись у порога опочивальни, на полу, так, чтобы никто не мог войти туда, где спал Ирод.
   Услыхав, что кто-то говорит, старый раб проснулся. То говорил Ирод, но, казалось, он говорил во сне, и голос его был такой глухой:
   – А! Вы все тут, все… Что стоите?.. Малих! Ты пришел сказать, что отравил моего отца? Я сам это знаю и за это убил тебя в Тире… И ты тут, Антигон? Недолго твоя голова носила парфянскую корону… На мне иудейская… сам сфинкс в Родосе надел мне ее на голову… Ха-ха-ха! Старик без ушей! Бедный старик Гиркан! Не я откусил тебе уши, а твой племянник, Антигон… А ты что пришел, Аристовул? Ты уронил свою душу в воду, в Иерихоне, и теперь ищешь ее? Спроси ее у аскалонского водолаза… А вот и Иосиф, и Соем… Вы пришли к Мариамме? Она спит… Мариамма? Мариамма! – вдруг дико закричал он и вскочил с ложа.
   Увидев Рамзеса, Ирод несколько пришел в себя.
   – Ты видел их? – спросил он.
   – Кого, господин?
   – Малиха, Антигона, Аристовула, Гиркана, Соема… Они приходили сюда…
   – То их тени, господин, приходили: ко мне старая мать часто приходит из Нубии, а ее лев растерзал, я сам это видел там у нас, в далекой Нубии.
   – А Мариамма не приходила? – сказал Ирод и, подойдя к раке, приподнял покров и стал глядеть на мертвую.
   – Господин! Ты бы подкрепил себя пищею, – нерешительно заговорил старый раб. – Ты сам заболеешь.
   Но Ирод ничего не отвечал и продолжал смотреть на мертвую.
   Наступила ночь. Ирод опять велел привести старого евнуха и снова стал расспрашивать его о маленькой Мариамме, о том, как она любила его, как называла «мой Ирод», «мой Давид»… Потом начинал плакать, проклинать себя, свою жизнь…
   Так прошло несколько дней; тело Мариаммы все оставалось во дворце без погребения. Ночи особенно были ужасны, когда в сонном дворце раздавались рыдания безумного царя.
   Наконец однажды утром в опочивальню вошла его мать, старая Кипра. Она не узнала своего сына, так он был страшен и худ. Он сидел на ложе, опустив голову, теперь уже совсем седую.
   – Сын мой! – сказала Кипра, положив руку на голову сыну. – Ко мне приходила Мариамма.
   Ирод встрепенулся и дико посмотрел на мать.
   – Да, сын мой, она приходила ко мне, – продолжала старуха. – Она говорила мне: зачем твой сын предает мучениям мою душу? Зачем он не отдает земле того, что земле принадлежит? Я его любила…
   – Она это сказала? – радостно схватил мать за руку безумец.
   – Сказала, сын мой… Зачем же ты держишь на земле душу ее? Зачем она не на лоне Авраама?
   – Так она сказала, что любила меня?
   – Сказала, и теперь любит.
   – Любит! О Мариамма… Зачем же я…
   Мать зажала ему рот рукою.
   – Она любит тебя и требует погребения. Исполни ее волю, и покой снизойдет на твою истерзанную душу, – закончила старая Кипра.
   Только после этого Ирод согласился на предание земле тела несчастной жертвы своей безумной ревности [23 - Иосиф Флавий в своем известном сочинении «Иудейские древности» говорит: «Любовь Ирода к Мариамме была бурная, самая необыкновенная, доводившая его почти до бешенства; после же смерти ее, как будто в наказание за казнь, совершенную над ней, страсть эта еще больше усилилась в нем. Тело Мариаммы, бальзамированное в меду, долгое время оставалось во дворце и не предавалось земле. Ирод то беседовал с ней, стараясь уверить себя, что она жива, то горько оплакивал ее… Он отстранился даже от государственных дел и всецело отдался своему горю: окружавшим его слугам он приказывал произносить имя Мариаммы» и т. д. (Примеч. авт.)].
   Ферор, чтобы утешить брата, постарался сделать все от него зависящее, чтобы придать похоронам царицы небывалый блеск и внушительность. Вплоть от дворца и храма до Дамасских ворот и оттуда до царских гробниц расставлены были войска с опущенными в знак траура знаменами. Впереди печальной процессии шествовал весь синедрион в печальных ризах и священники с зажженными светильниками, бледный свет которых при ярком сиянии солнца налагал какой-то особенно печальный колорит на все шествие. Массивный саркофаг из белого мрамора, покрытый золотыми тканями, несли на своих плечах самые отборные из галатов. Сам Ирод, Ферор и маленькие царевичи следовали тотчас за саркофагом верхом на конях, покрытых до самых глаз траурными попонами. За ними рабы несли на носилках Кипру и Саломею. Сама Александра не участвовала в печальной процессии, потому что все еще находилась между жизнью и смертью. Женщины, толпившиеся на всем пути, оглашали воздух воплями, оплакивая и царицу, и своих близких, которых уносила свирепствовавшая в городе черная эпидемия.
   По возвращении с похорон Ирод получил послание от Агриппы, которым друг Октавиана извещал, что они уже прибыли с войском в Тир, чтобы берегом моря через Иудею следовать в Египет, и просил Ирода о встрече их и о заготовлении на пути продовольствия для войска.
   Это известие оживило угнетенный дух Ирода. В нем проснулся его военный гений, и Ирод тотчас же стал готовиться к походу; Ферору же приказал особенно озаботиться тем, чтобы римское войско по всему пути следования, вплоть до Пелузия, в безводной пустыне было в изобилии снабжено водой и съестными припасами. Вся Идумея и Иудея должны были подвозить к определенным ночлежным и остановочным пунктам продовольствие и воду.
   – Пусть все иудейские и идумейские мехи-водоносы идут на службу Риму и величию Иудеи; а жены иудеев и идумеев, – выразился при этом Ирод, – пусть носят своим мужьям и детям воду; у кого нет глиняных водоносов, хоть во рту, подобно голубям и горлинкам.
   Октавиана Ирод настиг уже около Птоломаиды. Юный сфинкс и Агриппа встретили его вполне дружески, как равного себе союзника.
   – Ты так изменился, – с участием заметил Октавиан, вглядываясь в осунувшееся и постаревшее лицо Ирода и поражаясь его сединой.
   – Я потерял мать моих детей, – коротко отвечал Ирод.
   Все они трое сделали смотр войскам, причем Ирод ехал рядом с Октавианом, а после смотра Ирод уготовил блестящий пир Октавиану, Агриппе и всем римским военачальникам, а также задал обед и всему войску.
   Антония и Клеопатру они уже не застали в живых.
   Первый сам заколол себя мечом, узнав, что Клеопатра изменила ему, сдав Октавиану Пелузий в надежде опутать своими чарами и юного сфинкса, как она когда-то опутала ими его деда, великого Цезаря, а потом и Антония. Но, узнав, что Октавиан намерен увести ее пленницей в Рим и красотой ее украсить свой триумф, последний фараон-женщина бежала было со всеми своими сокровищами в склеп своей еще не достроенной пирамиды [24 - Каждый фараон, вступая на престол, тотчас же приказывал сооружать себе пирамиду – будущую гробницу, которая и строилась всю жизнь, а кончалась с его смертью. Чем продолжительнее царствование, тем огромнее пирамида (самая большая из уцелевших – пирамида Хеопса). Пирамида Клеопатры была не окончена, и время стерло ее с лица земли. (Примеч. авт.)], к западу от храма Озириса, в котором она в присутствии Цезаря и Ирода венчалась на царство, но потом припустила к своей груди ехидну и закончила собою все тридцать три династии фараонов, царствовавшие над этой удивительной страной около 4500 лет!..
   Царство фараонов было погребено навеки… Погребали его первый римский император Октавиан Август и последний царь независимой Иудеи – Ирод Великий, которому история забыла придать более полный эпитет – великий злодей.

XXI

   Простившись с Октавианом и Агриппой, Ирод возвратился в Иерусалим в апогее величия и славы. Для Иудеи он приобрел целую приморскую полосу с городами Газа, Иоппия и Стратоновая башня, было чем гордиться! Ведь, таким образом, он восстановил Иудею в тех пределах, в каких она существовала в период величайшей своей славы при Маккавеях, до начала братоубийственной войны! Кроме своего войска и своей свиты из галатов, его сопровождала теперь египетская свита, свита погребенных им фараонов: это придворная стража Клеопатры, состоявшая из четырехсот галатов, которую подарил ему Октавиан.
   Но в Иерусалиме его уже не ожидал поцелуй Мариаммы, ни даже ее чудный, холодный взгляд. Им опять овладело мрачное расположение духа. Тоска день и ночь не покидала его, только ночная бессонница нарушалась появлением призраков: Малиха, Антигона, Гиркана, Аристовула, Иосифа, Соема и в довершение мучений – призрака Мариаммы, которая шептала в ночной тишине: «Ирод! За что ты убил меня?»
   Детей он не мог видеть и скоро отправил их в Рим в сопровождении особой свиты и рабов для изучения римской и греческой мудрости, красноречия и военного искусства… только бы не видеть в малютках укоров совести.
   И дворец с ночными видениями, и самый Иерусалим стали ему невыносимы! И, как травленный зверь, он удалился в пустыню.
   Но злодеяния не оставляют без наказания и самих злодеев, в пустыне Ирод впал в мучительную болезнь. Искусство всех врачей – и иудейских, и греческих, и римских – оказалось бессильно против страшного недуга, и физического и душевного. Он бредил детьми, погибающими далеко от родины в бурном море, бредил Мариаммой, которая звала его к себе в гробницу, бредил тенями убитых…
   – Кровь, кровь, кровь! И все это из-за короны!.. О, проклятие этому золотому обручу!.. Он давит мне мозг… Снимите его!
   И врачи оставили его на произвол судьбы. Но сильный организм осилил пожиравший его недуг. Ирод выздоровел.
   Боясь снова впасть в тоску и убедившись, что бурный период войн и кровопролитий, которыми питался его мятежный дух, кончился, Ирод со всей пылкостью своего идумейского знойного темперамента бросился в другую крайность, в пересоздание Иудеи, в ломку всего старого, традиционного.
   Прежде всего он приступил к разрушению Иерусалимского храма. Иудеи пришли в ужас. Разрушать их вековую святыню!
   – Я разрушу храм и на месте его воздвигну новый, который затмит славу храмов Зерувавеля и Соломона, – говорил он престарелому Семаие, президенту синедриона.
   И он исполнил, что обещал. Тотчас же согнано было более тысячи подвод для возки камня. Нанято было десять тысяч мастеров и каменщиков. Священники и те должны были сделаться мастерами и строителями. Работа закипела. Возились каменные плиты в пять с половиной сажен длины, две с половиной ширины и полторы толщины! Таких страшных камней нет даже в плитах пирамид Хеопса и Хефрена! Эта работа гигантов!.. Стены, башни, галереи, колоннады – все это гигантское. Одних колонн 162. Высота каждой 4 сажени, а толщина – 3 обхвата.
   В восемь лет удивительный храм был готов. Окружность его 352 сажени, а высота святилища 27 сажен.
   Вместе с храмом Ирод перестроил и Стратонову Башню, где он, в темном проходе, убил аскалонского водолаза. Теперь эта башня превратилась в целый дворец с цитаделью, соединенной посредством тайного подземного хода с восточными воротами храма: тайный ход – это для бегства на случай восстания. Башню эту Ирод назвал Антонией, в память недавно погибшего друга Клеопатры, бывшего дуумвира Марка Антония, которому Ирод все-таки был немало обязан, он не забыл ни доброго слова Антония в сенате после речи Мессалы, ни великодушного приема в Тарсе.
   В Верхнем городе Ирод воздвиг себе новый великолепный дворец, лишь бы не жить в старом, где по ночам навещали его призраки.
   В честь могущественных друзей своих, Цезаря, Октавиана Августа и Агриппы, он соорудил дивные здания, превышавшие великолепием самый храм, и назвал их Цезарионом и Агриппионом.
   Но не одними только единичными зданиями, по словам Иосифа Флавия, он запечатлел их память и имена: он шел еще дальше и строил в честь их целые города. В стране самарян он построил город, который обвел очень красивой стеной, имевшей до двадцати стадий в окружности, поселил в нем 6000 жителей, наделил последних самой плодородной землей, выстроил в центре нового города храм в честь Октавиана, обсадил его рощей на протяжении трех с половиной стадий и назвал этот город Севастой – то же, что Августа, только по-гречески. И все это делалось с лукавым умыслом: льстя этим Августу Октавиану, он сооружает для себя убежище от гнева иудеев, ибо Севасту он воздвиг на месте бывшей Самарии, которая искони была гневом злых шершней Иудеи, ненавистных ей мамарян или хуттеян, и которую разрушил и срыл до основания Гиркан I.
   Но и на этом не остановилась лесть Ирода своему римскому идолу с глазами сфинкса, ставшему для него божеством вместо Иеговы; у истоков Иордана, где из глубочайшей пещеры ниспадают каскадами ключи, он выстроил Августу – храм из белого мрамора, в подражание храмам богов в Риме, которыми, бывало, Ирод еще юношей восхищался, когда учился у Цицерона красноречию.
   И в Иерихоне он воздвиг новое величественное здание недалеко от дворца, где он утопил Аристовула, и здание это также назвал Цезареей, в честь Цезаря Августа. Словом, говорит Иосиф Флавий, не было во всем государстве ни одного подходящего места, которое бы он оставил без памятника и храма, все в честь такого же своего сфинксоподобного божества.
   Но монументальнее всего было сооружение приморской Цезареи – гавани и порта, превышавших своею капитальностью и удобствами все порты и гавани древнего мира.
   Заметив, говорит Иосиф Флавий, что Стратонова башня, город в прибрежной полосе, клонится к упадку, Ирод ввиду плодородной местности, в которой она была расположена, уделил ей особенное внимание. Он заново построил этот город из белого камня и украсил его пышными дворцами. Здесь в особенности он проявил свою врожденную склонность к великим предприятиям. Между Дорой и Иоппией, на одинаковом расстоянии от которых лежал в середине названный город, на всем протяжении этого берега не было гавани. Плавание вдоль финикийского берега в Египет совершалось по необходимости в открытом море ввиду опасности, грозившей кораблям со стороны сирийско-палестинского побережья: самый легкий ветер подымал в прибрежных скалах сильнейшее волнение, которое распространялось на далекое расстояние от берега. Но честолюбие Ирода не знало препятствий, он победил природу, создал гавань большую, чем афинский Пирей, и превосходившую его многочисленностью и обширностью якорных мест. Местность ни в каком случае не благоприятствовала задуманному грандиозному замыслу, но именно препятствия и возбуждали рвение Ирода; это был дух мятежный, искавший борьбы с природой, как он боролся с ночными призраками загубленных им жертв, начиная от Малиха и кончая Мариаммой и Клеопатрой. Он решил воздвигнуть сооружение, которое по своему могуществу могло противостоять свирепости моря и которое своей красотой (о, красота!) не давало бы возможности даже подозревать перенесенных для нее трудностей. Прежде всего Ирод приказал измерить пространство, назначенное для гавани. Затем он велел погружать в море, на глубину двадцати сажен, камни, большая часть которых имела пятьдесят футов длины, девять футов высоты и десять ширины, а другие достигали еще больших размеров. После того как глубина была заполнена, выведена была надводная часть мола шириной в двести футов, на сто футов ширины мол был выдвинут в море для сопротивления волнам, это и был волнолом; другая же часть, в сто футов шириной, служила основанием для каменной стены, окружавшей самую гавань. На этой стене выведены были высочайшие башни и светоносный маяк, названный Друзионом, в честь пасынка императора – Друза… Лесть и лесть без конца!
   Тут же он построил массу помещений для складки прибывавших на кораблях грузов. Кругообразная против них обширная площадь доставляла простор для гуляния прибывавшим в город мореплавателям. У входа в гавань Ирод поставил три колоссальные статуи, подпираемые колоннами. Все здания – из белого камня, издали казавшиеся чем-то волшебным. Под всеми городскими улицами были проведены продольные и поперечные подземные каналы до самого моря так, что по одним дождевая вода выгонялась бы в море, а по другим – напирала бы морская вода и очищала каналы. Против гавани, на возвышении, – дивный по величине и красоте храм Иродова божества, живого сфинкса Августа, а в храме – его колоссальная статуя, не уступавшая Юпитеру олимпийскому, а другая – статуя Рима, образец Аргосской Юноны… В Юноне Ирод воссоздал свою Мариамму, свою любовь и Немезиду.
   Затем театр, амфитеатр – великолепные здания, напоминавшие Рим, его величие, его сфинкса! В честь этого сфинкса-бога – пятилетние состязания в цирке… Какая роскошь! Какие богатые призы, от которых стонала Иудея. Ирод, как вампир, высасывал ее кровь, которая вытекала из Иудеи золотыми реками.
   Ирод не забыл и Агриппу. Он возобновил разрушенный во время войн приморский город Аноедип и назвал его Агриппиадой, а на воротах возведенного им в Иерусалиме храма вырезал имя Агриппы.
   Не забыл Ирод и своих родных. В прелестной долине Сарона он воздвиг новый город в память своего отца, Антипатра, и назвал его Антипатридой. Матери своей Кипре он возвел над Иерихоном сильную крепость и назвал ее Кипрой. Брату Фазаелю, разбившему свой череп о скалу, он построил город Фазаелиду.
   Не забыл и себя честолюбивый Ирод. На горе, против Аравии, он построил крепость Иродион. Соорудил он и другой Иродион, чудо красоты и искусства. На том месте, где когда-то, убегая от Антигона и парфян, он разбил преследовавших его иудеев, Ирод велел насыпать исполинский холм, верхнюю часть которого обвел высокими круглыми башнями, а образуемую ими площадь застроил дворцами редкого великолепия. К ним вели от подошвы холма двести ослепительно белых мраморных ступеней, а вода поднималась акведуками из отдаленных мест.
   И чего все это стоило!.. Только иудеи, которым Иегова обещал, что они «съедят богатства всего мира», могли затопить своим золотом все эти затеи тирана Обетованной земли…
   «После всех этих многочисленных сооружений, – говорит тот же иудейский историк, почти современник Ирода, – Ирод начал простирать свою царскую щедрость также и на города, не принадлежавшие его царству. В Триполисе, Дамаске и Птолемаиде он устроил гимназии для ристалищ; Библос получил от него свои стены; Верит и Тир – колоннады, галереи, храмы и рынки; Сидон и Дамаск – театры, морской город Лаодикея – водопровод, Аскалон – прекрасные купальни, колодцы и колоннады, возбуждавшие удивление своей громадностью и отделкой; другим он дарил священные рощи и луга. Многие города получили от него даже поля и нивы, как будто они принадлежали к его царству. В пользу гимназий иных городов он отпускал годовые или постоянные суммы для состязаний и призов на вечные времена. Нуждающимся он раздавал хлеб. Родосцам он неоднократно и при различных обстоятельствах давал деньги на вооружение их флота. Сгоревший храм Пифии он еще роскошнее отстроил на собственные средства. Должно ли еще упоминать о подарках, сделанных им ликийцам и самосцам, или о той расточительной щедрости, с которой он удовлетворял самые разнообразные нужды всей Ионии? Разве Афины и Лакедемония, Никополис и мизийский Пергам не переполнены дарами Ирода? Не он ли вымостил в сирийской Антиохии болотистую улицу длиной в двадцать стадий гладким мрамором, украсив ее для защиты от дождей столь же длинной колоннадой?»
   «Можно, однако, возразить, – продолжает тот же историк, – что все эти дары имели значение лишь для тех народов, которые ими воспользовались. Но то, что он сделал для жителей Эллады, было благодеянием не для одной Греции, а для всего мира, куда только проникала слава Олимпийских игр. Когда он увидел, что эти игры, вследствие недостатка в деньгах, пришли в упадок и вместе с ними исчезал последний памятник древней Эллады, Ирод в год Олимпиады, с которым совпала его вторичная поездка в Рим, сам выступил судьей на играх и указал для них источники дохода на будущие времена, чем и увековечил свою память как судьи на состязаниях. Я никогда не приду к концу, если захочу рассказать о всех случаях сложения им долгов и податей. В большинстве случаев его щедрость не допускала даже подозрения в том, что, оказывая чужим городам больше благодеяний, чем их собственные властители, он преследует этим какие-либо задние цели».
   Их-то он и преследовал: цели эти – необузданное тщеславие, как все в этом выродке человечества было необузданно… Любовь, ревность, злоба, мстительность, кровожадность, властолюбие, темперамент, кровь, дух, воображение – все необузданно и чудовищно.
   – Не царя мы имели в Ироде, а лютейшего тирана, – говорили после его смерти иудейские делегаты тому же самому божеству его, Августу, – какой когда-либо сидел на троне. Он убил бесчисленное множество граждан; но участь тех, которых он щадил, была такова, что они завидовали умершим, так как он подвергал пыткам своих подданных не только поодиночке, но мучил целые города. Иностранные города он разукрашивал, а свои собственные разорял. Чужим народам он расточал дары, к которым прилипла кровь иудеев… Вообще, мы терпели от Ирода больше гнета, чем наши предки за все века, начиная от египетского ига и кончая вавилонским пленением.

XXII

   Немезида, однако, не дремала.
   В то время, когда Ирод, высасывая кровь иудеев, сооружал новые города, храмы, дворцы, театры, амфитеатры, гимназии, воздвигал статуи чуждым богам и людям, осыпал благодеяниями чужие страны, забывая Иудею, в это время сыновья его от Мариаммы, Александр и Аристовул, учились в Риме, редко получая вести с далекой родины. Но они знали, что после погребения их матери, тело которой они сами сопровождали к царским усыпальницам, Ирод снова приблизил к себе свою первую жену, Дориду, бывшую в изгнании после женитьбы его на Мариамме, и сына Дориды, Антипатра, который также находился в ссылке и только в большие праздники мог являться в Иерусалим. Юноши, подрастая и развиваясь, крепли в убеждении, что их кроткая мать погибла от руки их отца. В Риме же они получили известие, что обожавшая их бабушка, дочь первосвященника Гиркана, также была вскоре убита по повелению Ирода. Недоброе чувство по отношению к отцу зрело в душе юношей. Недоброму чувству этому помогала развиваться и тоска по родине.
   Более десяти лет уже они томились в Риме как заложники, и хотя Август, уже император, и Агриппа ласкали молодых людей, следили за их успехами в науках, за развитием их крупного ораторского дарования, однако не могли не чувствовать, что они как будто брошены и забыты отцом, безумно гонявшимся только за эфемерной славой.
   – Брошенные Иродом дети, последняя отрасль Маккавеев! – слышали они иногда, как шептались между собою их соотечественники-иудеи, поселившиеся в Риме еще со времени Помпея, и горестно покачивали головой, тихонько указывая на прекрасных юношей.
   Нередко, любуясь с высот Капитолия величественной картиной расстилавшегося перед их глазами Рима с его шумным Форумом, храмами, колоннадами, статуями, цирками, они вспоминали свой далекий Иерусалим с его храмом, со скромным Кедронским потоком, непохожим на мутный и бурливый Тибр, с милою Елеонскою горою, с его пальмами и седыми оливковыми деревьями Гефсиманского сада. На душе у них становилось холодно при этом невольном сравнении, и им вспоминался Югурта, после своей знойной Нумидии томившийся в холодном Риме.
   – Когда же мы снова увидим наше родное небо, наше знойное солнце, пальмы Иерихона, веселые струи Иордана, мрачные воды Мертвого моря? – говорили они нередко.
   Но, наконец, Ирод вспомнил и о них. Однако не отцовская нежность заставила его вспомнить о детях, а только ненасытное честолюбие. Ему хотелось породниться с древним царским родом, и родство с царями Каппадокии казалось ему очень лестным. Он знал, что у Архелая, каппадокийского царя, есть молоденькая дочь замечательной красоты, пятнадцатилетняя Глафира, которую Ирод видел еще совсем маленькой девочкой и был поражен ее бойкостью. Семи лет Глафире случилось быть в Иерусалиме с отцом, куда Архелай приезжал, чтобы взглянуть на новое «чудо света», на Иерусалимский храм Ирода, храм, о котором молва облетела весь мир.
   – Когда я буду большая, то выстрою еще лучший храм Юпитеру, – сказала девочка по осмотре Иерусалимского храма.
   – Вот как! – улыбнулся Ирод. – Где же ты его построишь?
   – На Элеузе, где мой прадед приносил жертву Аресу после победы над другим моим прадедом, – бойко отвечала девочка.
   – Твой прадед победил твоего же прадеда? Вот чудеса! – засмеялся Ирод. – Как же это случилось?
   – А ты разве не знаешь, кто были мои прадеды? – гордо спросила девочка.
   – Не знаю, милая: твой отец, я знаю, ведет свой род от Темена, родоначальника македонских царей; но кто был твой прадед, победивший самого себя, мне неизвестно.
   – Самого себя! – обидчиво, надув губки, проговорила девочка. – Не самого себя, а Дария Кодомана, персидского царя.
   – А! Виноват, виноват! Я не сообразил, – сказал Ирод, стараясь скрыть улыбку. – Твой прадед… Александр Великий, победивший Дария Кодомана при Иссе. А где же другой прадед?
   – Дарий! – гордо отвечала девочка. – Александр Великий – мой прадед по отцу, а Дарий – по матери.
   Теперь этой бойкой девочке уже было пятнадцать лет, и Ирод вздумал женить на ней своего сына Александра. Для того теперь, снесшись предварительно с Архелаем, он велел своим сыновьям на обратном пути из Рима в Иерусалим заехать непременно на остров Элеуза, вблизи берегов Киликии, и посетить там его друга, царя Архелая. Молодые люди так и сделали. Лоск римского образования, изящество столичного обращения… «urba-nitas», красота и красноречие сыновей Ирода не только очаровали Архелая и его двор, но вскружили и своевольную головку хорошенькой Глафиры, которая однажды, любуясь с берега моря заходящим солнцем, нечаянно очутилась в объятиях Александра. Скоро Гименей соединил их узами брака, и Глафира увидала себя вновь в Иерусалиме, во дворце Ирода.
   Но женщины – всегда женщины, особенно неразвитые. Хорошенькая Глафира, едва вступила во дворец, тотчас же повела себя высокомерно, как дочь царя и правнучка двух знаменитых царей. Другие женщины были этим задеты за живое, особенно старая интриганка Саломея, которая окончательно разозлилась еще и потому, что осталась вдовой, а таинственный «сын Петры» не являлся. Чтобы усмирить Саломею, Ирод и женил своего младшего сына Аристовула на дочери Саломеи – Веронике. Но и это не умиротворило женщин, тем более что в распри вмешалась третья женщина – Дорида, сама царица, самолюбие которой было жестоко оскорблено.
   – Я не знала, – говорила тщеславная Глафира, – что правнучка Александра Великого попадет в такую семью.
   – В какую? – спросил ее муж.
   – Как! Я думала, выходя за тебя замуж, что буду окружена равными мне женщинами, и вдруг одна – простая арабка, другая – дочь арабки, третья – внучка арабки! – высокомерно отвечала Глафира.
   Намеки тщеславной Глафиры были ясны: арабка – это мать Ирода и бабушка ее мужа; дочь арабки – это Саломея, а внучка арабки – Вероника, дочь Саломеи, жена Аристовула.
   Но так как у Ирода, в его дворце, и стены имели уши, то шпионы все это доносили или самому царю, или Антипатру, или, наконец, Дориде, которая заняла во дворце бывшие покои Мариаммы.
   С другой стороны, и Александр и Аристовул, видя, что Антипатр лестью и наушничеством совершенно забрал в руки отца, негодовали на все, неосторожно высказываясь об отце как об убийце их матери.
   – Женщине, которой приличнее было бы коз пасти на Елеонской горе, отдали покои твоей матери, – говорила между тем Глафира своему мужу.
   Александр, конечно, негодовал; но что он мог сделать, когда Антипатр день ото дня становился все сильнее? Ирод не мог не догадываться, что дети Мариаммы разгадали его кровавую тайну. Это он видел в глазах, которые говорили лучше слов. Это же говорили ему частые посещения ими гробниц матери и бабушки. Сам по природе лукавый и мстительный, он боялся, что и дети будут мстить ему за смерть матери. Он сам так поступил бы на их месте. Опасение это перешло в уверенность, когда клевреты [25 - Клеврет – приспешник, приверженец.] Антипатра намекнули ему, что Александр, подстрекаемый «правнучкою Дария» и при содействии ее отца, готовится тайно бежать в Рим и обвинить отца в злодеяниях, в убийстве их матери, бабушки и всех родных, начиная от Антигона и Гиркана и кончая юным первосвященником Аристовулом, утопленным в иерихонском бассейне.
   Тут уже в Ироде проснулся его злой дух. Прежде он мог бы не задумываясь казнить или лично убить Александра; но теперь он знал, что этот Александр – любимец Августа и Агриппы. Пусть он его судит и казнит.
   И Ирод немедленно решился отправиться в Рим и вести с собою на суд преступного сына.
   И вот они переплыли бурные моря и явились в Рим, где и того и другого ждали такие разнородные воспоминания. Ирод вспомнил свою далекую молодость, своего давно погибшего учителя, Цицерона… Давно уже ветер разнес пепел от его умной головы, от его красноречивого языка, так постыдно исколотого булавками злобной Фульвии… А последнее его пребывание в Риме, когда он чуть не в рубище нищего стоял в сенате, у трибуны Мессалы, и ждал своей судьбы… Теперь судьба – его союзница, союзница его злодеяний… Но тут же и Немезида – его сын…
   А сын вспомнил свое недалекое прошлое… Но и вспоминать некогда… Он должен предстать на суд сената и императора. И он предстал…
   Он видит полное собрание сенаторов. Он видит статую Помпея, к подножию которой упал когда-то мертвый Цезарь, пораженный Брутом… Голова его точно в тумане… Он слышит страстную речь отца, который обвиняет его в несовершенных им преступлениях, слышит ненавистное имя Антипатра…
   В сенате мертвая тишина. Это говорит уже он, Александр. Он, кажется, сам не помнит, что говорит, но точно сквозь туман видит, как холодные лица сенаторов проясняются, как одобрительно ласково смотрит на него сам император…
   – Какое дивное красноречие! – доносится до него чей-то сдержанный шепот из рядов сенаторов.
   – Это юный Цицерон, – подтверждает кто-то. – Жаль, что он потерян для Рима.
   Голос молодого оратора обрывается от накипевших слез… Он вспоминает мать… Уж лучше умереть!..
   – Пусть отец, – с рыданием заключил он, – казнит своих детей, если он того желает, но пусть не взводит на них тяжких обвинений… Мы готовы умереть!
   Что это? Он видит, что на глазах некоторых сенаторов слезы… Император, взволнованный и бледный, встает и как бы протягивает руки к молодому оратору…
   – Потерять такого сына! Гордость отца! – взволнованно говорит он и обнимает Александра. – Отец! – обращается он затем к Ироду. – Ты хочешь лишиться такого сына?
   – О император! Я сам не знал его! – мог только проговорить Ирод.
   И Александр в его объятиях… Они оба плачут… Ведь это сын Мариаммы! О, незабвенная тень!
   Отец и сын, примиренные, возвращаются в Иерусалим, и Ирод тотчас же созывает народное собрание. Когда ему доложили, что синедрион и народ ждут его, он вышел, облаченный в порфиру, и вывел всех своих сыновей – Антипатра, Александра и Аристовула. За ними выступили жены царской семьи – мать Ирода, дряхлая уже Кипра, которую поддерживала Саломея, за ними хорошенькая Глафира, жена Александра, Дорида, жена Ирода, выступившая несколько в стороне, и, наконец, совсем почти ребенок – Вероника, дочь Саломеи и жена Аристовула.
   Народ угрюмо ждал слова. Ирод начал. Он сказал о своей поездке в Рим и, поблагодарив Бога и императора за восстановление согласия в его семье, продолжал:
   – Это согласие я желаю укрепить еще больше. Император предоставил мне полную власть в государстве и выбор преемника. Стремясь теперь, без ущерба для моих интересов, действовать в духе его начертаний, я назначаю царями этих трех сыновей моих, – он указал на них, – и молю прежде Бога, а затем вас присоединиться к этому решению. Одному старшинство, другим высокое происхождение дают право на престолонаследие.
   При словах «высокое происхождение» Глафира с ужимкою хорошенького котенка взглянула на Саломею, которая злобно сверкнула глазами.
   – Император помирил их, – продолжал Ирод, – отец вводит их во власть. Примите же этих моих сыновей, даруйте каждому из них, как повелевает долг и обычай, должное уважение по старшинству, так как торжество того, который почитается выше своих лет, не может быть так велико, как скорбь другого, возрастом которого пренебрегают.
   Глафира и Саломея опять переглянулись – последняя торжествующе злорадно.
   – Кто бы из родственников и друзей ни состоял в свите каждого из них, – продолжал Ирод, – я обещаю всех утвердить в их должностях, но они должны ручаться мне за сохранение солидарности между ними, так как я слишком хорошо знаю, что ссоры и дрязги происходят от злонамеренности окружающих; когда же последние действуют честно, тогда они сохранят любовь. При этом я объявляю мою волю, чтобы не только мои сыновья, но и начальники моего войска пока еще повиновались исключительно мне, потому что не царство, а только часть царства передаю моим сыновьям: они будут наслаждаться положением царей, но тяжесть государственных дел будет лежать на мне, хотя я и неохотно ношу ее. Пусть каждый подумает о моих годах, моем образе жизни и благочестии. Я еще не так стар, чтобы на меня уже можно было махнуть рукой, не предаюсь я роскоши, которая губит и молодых людей, а божество я всегда так чтил, что могу надеяться на самую долговечную жизнь. Кто с мыслью о моей смерти будет льстить моим сыновьям, тот в интересах последних же будет наказан мною. Ведь не из зависти к ним, выхоленным мною, я урезываю у них излишние почести, а потому, что я знаю, что лесть делает молодых людей надменными и самоуверенными. Если поэтому каждый из их окружающих будет знать, что за честное служение он получит мою личную благодарность, а за сеяние раздора он не будет вознагражден даже тем, к кому будет отнесена его лесть, тогда, я надеюсь, все будут стремиться к одной цели со мной, которая вместе с тем и есть цель моих сыновей. И для них самих полезно, чтобы я остался их владыкой и в добром согласии с ними. Вы же, мои добрые дети, – Ирод обратился к сыновьям, – помните прежде всего священный союз природы, сохраняющий любовь даже у животных. Помните затем императора, зиждителя нашего мира, и, наконец, меня, вашего родителя, который просит вас: там, где он может приказывать, оставайтесь братьями! Я даю вам царские порфиры и царское содержание и взываю к Богу, чтобы он охранял мое решение до тех пор, пока вы сохраните согласие между собою.
   Слушая сына, старая Кипра плакала слезами умиления; младшие же женщины недоверчиво улыбались, и только юная Вероника, совсем еще ребенок, хотя уже мать, в невинности души верила искренности дядюшки.
   Кончив речь, Ирод обнял сыновей и распустил собрание.

XXIII

   Но примирение семейства Ирода было только кажущееся. Женщины продолжали вести между собою словесную войну: уколы, намеки, презрительные движения, многозначащие взгляды, пожимание плечами, улыбки – все пускалось в ход и, доходя до мужей, озлобляло и их. Рабыни усердно помогали госпожам и раздували огонь своими сплетнями.
   – Вон царь дарит своей старухе Дориде и молоденьким наложницам царские одежды Мариаммы, – говорила рабыня Глафиры рабыне Саломеи, – а вот скоро наденут на них власяницы и заставят ткать верблюжью шерсть.
   – Не дождетесь вы этого! – сердилась рабыня Саломеи. – Скорей вашу гречанку Глафиру пошлют мыть овец в Овчей купели или полоскать белье в Кедронском потоке.
   Юная Вероника часто плакала от того, что муж ее, Аристовул, женатый на ней не по своей охоте, часто упрекал ее низким происхождением ее матери, Саломеи.
   – Да как же, – плакала Вероника, – ведь моя мать – сестра царя и твоя тетка… Как же я низкого происхождения?.. Тогда и ты низкого.
   – Нет, моя мать была царица, – возразил Аристовул, который тоже еще был почти мальчишка. – И отец мой царь. А твой кто? Простой военачальник!
   Все это усердными рабынями да евнухами переносилось в уши Дориды и Антипатра, а от них доходило до самого Ирода, и он злобствовал. Попрек низким происхождением относился прямо к нему, он сам был не из царского рода.
   А между тем шушуканья рабынь становились все ядовитее.
   – Ах, что тут делается! И уму непостижимо. У нас в Каппадокии ничего такого и неслыханно! – говорила рабыня Глафиры другой рабыне. – Сегодня, говорят, чуть свет отрубили головы всем Бне-Бабам и даже мужу Саломеи, Костобару.
   – Это все по наветам самой же змеи Саломеи, – укоризненно качая головой, проговорила старая рабыня, которая когда-то служила Александре, матери Мариаммы, и самой Мариамме.
   – Это на своего-то мужа? – изумилась молодая рабыня Глафиры.
   – Да, это старая история: тут замешан и Ферор, брат царя, и его голова чуть не слетела, – говорила старая рабыня. – Еще когда Саломея была совсем молоденькая и мы все сидели, запершись, в крепости Масаде, а царь – тогда еще не царь, а тетрарх, – бежал от парфян и от царя Антигона, брата Александры и дяди покойной Мариаммы, да возрадуется ее душенька на лоне Авраама, и когда у нас не хватило воды и мы собирались уже помирать, так какой-то добрый человек тайно от парфян и Антигона доставлял нам воду ради этой самой Саломеи и называл себя «сыном Петры»; а кто он такой был, никто не знал. Так с той поры он и сидел в душе Саломеи. Хоть ее потом царь и выдал замуж за своего любимца, Иосифа, только она не любила его, а все думала о «сыне Петры». Потом Иосиф вдруг пропал без вести. По секрету во дворце говорили евнухи, что это было дело самого царя, который будто бы приревновал его к царице Мариамме; только она, голубушка, была тут неповинна. Потом царь выдал Саломею за Костобара, что сегодня казнили. А Костобар этот тоже был любимец царя и тоже идумей. В то время, когда царь воротился из Рима и высвободил нас из Масады, а потом силою взял Иерусалим, то поручил этому Костобару охрану города, чтобы никто из его врагов не ушел от его кары. И поработал тогда Костобар! Всех знатных и богатых иудеев кого казнил мечом, кого распял на кресте, а богатства их отобрал для царя, да и себя не забыл. Пощадил он только знатнейший род Бне-Бабы, что были сродни Маккавеям, и укрыл в потайном месте, где они и оставались до сегодня. Об их укрывательстве проведала от мужа Саломея, но молчала до тех пор, пока не появился тот, о ком она день и ночь думала с самой Масады…
   – Кто же он такой? – перебила рассказчицу молодая рабыня Глафиры, большая охотница до сплетен.
   – А оказался он знатным арабом по имени Силлай; он наместник аравийского царя Обода и давно искал случая увести в Петру Саломею, которую полюбил еще девочкой, бывая в доме Антипатра, отца нашего царя. А взять ее замуж ему нельзя было потому, что царь наш давно во вражде с арабами и ненавидит этого Силлая, который наговорил римскому императору про нашего царя такого, что Август перестал даже принимать послов Ирода. Ну, так когда Саломея узнала, кто такой этот «сын Петры», и увидала его, то воспылала к нему такой страстью, что решилась погубить ненавистного мужа и бежать к Силлаю, если царь не отдаст ее за него.
   – А где же она его увидала? – спросила, горя от любопытства, молоденькая рабыня.
   – А в Масаде, когда царь ездил в прошлом году к императору, а нас отослал в Масаду. Так вот, чтобы избавиться от мужа, она и донесла на него, а сегодня вот и слетела его голова вместе с Бне-Бабами… Ох, чего я не видела на своем веку…
   – А как же брат-то царя, Ферор, замешан тут?..
   – Он по-другому… За него царь хотел отдать свою дочь, так Ферор не захотел, потому что у него есть молоденькая рабыня, беленькая такая, из Скифии, так он на нее не надышится… Только царь его простил. А теперь вот Саломея и на него донесла, чтобы только самой избавиться от Костобара: она сказала царю, что Костобар хотел помочь Ферору бежать со своей возлюбленной рабыней к парфянам, а потом вместе с ними ссадить Ирода с престола и самому сесть на него. Ну, понятно, начались пытки сначала с нашего брата, со слуг… Только Ферор вывернулся, а сестру выдал.
   – Вот злодей! – невольно вырвалось у молоденькой рабыни. – А особенно эта змея Саломея: ведь сама уже бабушка! Вон у Вероники один сынишка, тоже Ирод, по дедушке уже ползает, да и другим ребенком беременна, а бабушка бесится – шашни у нее с арабом.
   – Уж и ваши господа хороши! – прошипела вдруг рабыня Саломеи, нечаянно подслушавшая их разговор. – Вот ваш хваленый царевич Александр, муж твоей гордячки, что проделывает с любимыми евнухами царя… Спроси-ка свою гордячку, знает она об этом?
   – О чем это? – задорно спросила рабыня Глафиры.
   – А об том, о чем стыдно и говорить… Тьфу, какая мерзость!.. Вот только проведает царь.
   Ирод действительно проведал все через ту же свою сестрицу, Саломею.
   Три евнуха, самые младшие и самые любимые его, о которых ему донесли, были: один – виночерпий, другой – хлебодар и третий, который приготовлял ложе царю и сам спал в его близости. Их тотчас же подвергли пыткам. Имел ли основание донос, неизвестно и даже сомнительно, так как доносом отличилась сама Саломея; но пытки кого не вынудят сказать то, чего от них пытающие добиваются! Пытал же притом старый Рамзес, самый злой аргус Ирода, ненавидевший, из ревности, молоденьких любимчиков царя.
   Не вытерпев мучений, хлебодар обещал все рассказать, если прекратят пытку. Пытку прекратили.
   – Царевич Александр говорил нам, – лепетал несчастный заплетавшимся от боли языком, – от Ирода вам нечего ожидать… он старый повеса… красит себе волосы… но все же и через это он не может казаться вам молодым… Вы, говорит, только слушайте меня… Скоро я силой отниму власть у Ирода… Отомщу своим врагам… а друзей сделаю богатыми и счастливыми, вас, говорит, прежде всех… Знатнейшие люди, говорит, уже присягнули мне втихомолку… и обещали помогать… а военачальники и центурионы армии находятся со мною в тайных сношениях…
   Дальше несчастный говорить не мог – он лишился сознания.
   Эти показания, говорит иудейский историк, до того устрашили Ирода, что в первое время он даже не осмеливался действовать открыто. Он разослал тайных разведчиков, которые день и ночь шныряли по городу и должны были докладывать ему обо всем, что они замечали, видели и слышали; кто только навлекал на себя подозрение, немедленно был предаваем смерти. Двор переполнился ужаснейшими преступлениями, злодеяниями. Каждый измышлял обвинения, каждый клеветал, руководствуясь личной или партийной враждой, и многие злоупотребляли кровожадным гневом царя, обращая его против своих противников. Ложь мгновенно находила себе веру, и едва только произносилось обвинение, как уже совершалась казнь. Случалось часто, что только что обвинявший сам был обвиняем и вместе со своей жертвой шел на казнь, ибо Ирод, из опасения за свою собственную жизнь, осуждал на смерть без следствия и суда. Его дух до того был помрачен, что он не мог спокойно глядеть на людей, даже совершенно невинных, и даже к друзьям своим относился в высшей степени враждебно. Антипатр же ловко пользовался несчастьем Александра. Он теснее сплотил вокруг себя всю ораву своих родственников и вместе с ними пускал в ход всевозможные клеветы. Ложными доносами и изветами он вместе со своими друзьями нагнал на Ирода такой страх, что ему постоянно мерещился Александр, и не иначе, как с поднятым над ним мечом. Он, наконец, приказал внезапно схватить сына и заковать в кандалы. Вместе с тем он начал подвергать пыткам его друзей. Большинство из них умирало молча и не выдавая более того, что они в действительности знали, но те, которые были доведены до лжесвидетельства, показали, что Александр и брат его Аристовул посягали на жизнь отца, они будто бы выжидали только случая, чтобы убить его на охоте и тогда бежать в Рим.
   Все это говорено было под жесточайшими пытками, а Ироду этого только и хотелось…
   Итак, Александр – в тюрьме, в оковах. Но голова и руки его свободны… Недаром он учился в Риме и был отмечен самим Августом…
   Погибать – так погибать всем! Пусть весь корабль идет ко дну!.. Он требует себе материалы для письма!.. Он пишет отцу… Да, он – заговорщик, он – злодей. Но он не один: заговор – неизмеримого объема! Весь двор в заговоре. Все жаждут смерти царя. Ферор, Саломея, Антипатр – все в заговоре. Саломея даже ворвалась к нему в дом и ночь провела на его ложе… Военачальники, министры, синедрион – заговорщики, все куют орудия смерти для ненавистного тирана… смерть над его головой!
   Ирод осатанел, когда прочитал эти «признания» сына! Полилась вновь кровь… Ирод проклинает судьбу, день своего рождения, свою корону…
   Вдруг Рамзес вводит к нему Архелая, примчавшегося из Каппадокии вследствие письма дочери.
   – Где это мой преступный зять? – кричит он в неистовстве. – Где мне найти голову этого отцеубийцы, чтобы собственными руками размозжить ее?
   Ирод ошеломлен. Он не знает, что думать… Архелай страшен.
   – Где дочь моя, жена этого изверга? – неистовствует Архелай. – Я и ее задушу, если она даже и непричастна этому адскому заговору… Задушу! Уж одним союзом с таким чудовищем она обесчещена…
   Ирод ушам не верит, но ему становится как будто светлее…
   – И ты, ты! О, долготерпение! – укоряет его Архелай. – О Ирод! И чудовище-сын еще жив! И ты позволяешь ему еще дышать? А я спешил из Каппадокии в полной уверенности, что ты уже казнил изверга. Я торопился сюда, чтобы вместе с тобою судить мою дочь, которую я отдал за злодея из уважения к тебе и к твоему высокому сану.
   Ирод все молчит: он не находит, что ему отвечать.
   – Что же ты молчишь, царь? – уже спокойнее заговорил Архелай. – Давай вместе решать их участь… Если уж ты так подчиняешься родительскому чувству и слишком мягкосердечен для того, чтобы карать преступного сына, восставшего на твою жизнь, так поменяемся судейскими обязанностями, и пусть каждый из нас проникнется гневом другого! Суди мою дочь, а я буду судьей твоего сына.
   Архелай, наполовину грек, наполовину перс, соединял в себе качества обеих этих народностей: вкрадчивость, проникавшую в душу, хитрость под маской угодливости и лукавство азиата, отполированное в Афинах, в школе риторов. Подвижный, юркий, он не знал себе равного в искусстве обвести самого осторожного, самого недоверчивого человека. И он обвел именно такого – Ирода.
   Ирод показал ему «признания» Александра: «Вот, прочти».
   И они начали читать вместе.
   – Так… так… понимаю… догадываюсь, – покачивал лукавой головой Архелай. – О, злодеи!.. Каковы!.. Проклятие!.. А все, кажется, этот братец, заиорданский шакал в образе лисы… все Ферор… О, вижу, вижу!.. О, изверги! А знаешь что, царь? – обратился он к Ироду. – Мы должны тщательно расследовать, не замышляли ли чего злодеи против юноши, вместо того чтобы замышлять против тебя. У нас нет пока никакого объяснения тому, что могло побудить юношу к такому возмутительному преступлению в то время, когда он уже пользовался царскими почестями и имел все виды на престолонаследие. Здесь должны быть обольстители, которые стремятся направить легкомыслие молодости на путь преступления. Такими людьми бывают обмануты не только юноши, но и старики… Благодаря им часто потрясаются знатнейшие фамилии и даже целые царства… Подозрителен мне этот Ферор… Он считает себя обойденным…
   – Да, он недоволен мною из-за рабыни скифской, которая околдовала его, – говорил как бы про себя Ирод. – Мне даже доносили, что он хотел бежать с нею к парфянам.
   – Вот-вот! Видишь! – ухватился за это ловкий грек.
   Тотчас же, с «признаниями» Александра в руках, Архелай отправился к Ферору, который уже находился под негласным надзором или даже арестом, и объявил ему, что в «признаниях» Александра такая масса улик против него, что при всем своем влиянии на царя он не может вымолить ему помилования.
   – Одно остается тебе, умереть с покаянием, – заключил Архелай, – а покаяние иногда спасает жизнь… Прибегни к любящему сердцу брата, и я помогу тебе.
   Оплести Ирода было труднее, но и его Архелай оплел; а арестованный Ферор сразу сдался. И они вместе явились к Ироду. Ферор – в черном, убитый, трепещущий. Он с плачем падает к ногам брата…
   – Все из-за рабыни… она с ума меня свела… Я не могу без нее жить… а ты хотел женить меня второй раз на своей дочери… я не могу… моя Ира… не разлучай нас, – бормотал он бессвязно.
   Ирод вспомнил Мариамму. «Вот она… вот она, страсть… безумие… и я был такой… безумие», – бушевали в нем воспоминания, раскрылись старые раны.
   – Встань! – сказал он сурово. Но Ферор не вставал.
   – Прости его, милосердный царь! – заговорил тут Иродов искуситель. – Покорись голосу природы, – умолял Архелай. – И я также претерпел от моего брата еще больше кровных обид, но все же внял голосу природы, заглушающему в нас призывы к мести… В государствах, как и на телах, образуются вредные наросты: их надо лечить, а не срезывать.
   – Встань, Ферор! – повторил Ирод. – Уходи пока, я подумаю…
   Ферор ушел.
   – Но Александра я не прощу, если ты даже простишь! – с напускным негодованием снова заговорил каппадокийский плут. – Я не оставлю моей дочери у такого злодея, я увожу ее домой, к матери.
   Тут уже Ирод стал защищать своего сына; но негодующий плут не сдавался.
   – Нет, добрый царь, не защищай злодея! – продолжал настаивать Архелай. – Уж если так, то сам выдай мою дорогую дурочку, за кого пожелаешь, только не за Александра… Мне важнее всего сохранить фамильный союз с тобою.
   – Ну, так и быть, – поддался Ирод, совсем оплетенный, – ты, царь Архелай, прими из моих рук моего сына, как подарок, если не расторгнешь его брака с твоей дочерью… Ведь у них уже есть дети, и мой юноша так нежно любит свою жену… Если твоя дочь останется при нем, то она удержит его от дальнейших ошибок, а раз она оторвана от него, то это может повести его к отчаянным поступкам. Бурные порывы юности смягчаются именно под влиянием семейных чувств.
   Архелай… неохотно… согласился!
   – Радуйся, птичка моя! – с лукавой улыбкой вошел он к дочери, которая с рыданиями бросилась ему на шею. – Я возвратил тебе твоего Александра… Утри же глазки.

XXIV

   Ловкое посредничество Архелая утешило бурю, бушевавшую в душе Ирода. Миротворец был осыпан подарками: он получил от Ирода золотой трон, осыпанный драгоценными камнями, несколько евнухов, красивую наложницу, по имени Паннихия, и семьдесят талантов золотом. Свита его была также щедро одарена, да и родственники Ирода не отстали от царя в своей щедрости.
   В заключение, чтобы дать своему гостю эстетическое наслаждение в римском духе, Ирод назначил гладиаторские состязания в иерусалимском цирке. Этот цирк-амфитеатр был сооружен Иродом вслед за возобновлением храма и постройкою дворца с замком Антония. Для гладиаторских боев доставлены были из Аравии и Нубии великолепные львы, тигры и другие дикие звери. Из Греции и Рима приглашены были за огромное вознаграждение гладиаторы, наездники, музыканты. Самое здание было украшено воинскими трофеями и римскими легионными орлами.
   В назначенный для состязаний день амфитеатр был весь занят зрителями, большею частью из придворной знати, уцелевшей от последних казней, друзьями и приближенными Ирода, знатными идумеями, самарянами и прибывшими из Галилеи, из Цезареи и других городов. Но из природных иудеев и жителей Иерусалима было очень немного: истые иудеи ненавидели эти кровавые языческие зрелища, на которых людей бросали на растерзание диким зверям.
   Когда Ирод и Архелай заняли свои места в царской ложе, распорядитель игр по знаку Ферора приказал нубийцу-сторожу, на попечении которого находился огромный африканский лев, отворить железным шестом дверь, за которою в своем каменном логове помещался страшный нубийский зверь. Перед предстоявшим состязанием льва не кормили более суток и держали в подвале, лишенном на это время света.
   Увидев отворенную дверь своей тюрьмы, лев с громовым рычанием радости выпрыгнул на арену. Но свет ослепил его, и он на минуту остановился не двигаясь, а только ощетинив косматую гриву и колотя по бокам упругим хвостом.
   – Какой красавец! – невольно воскликнул Архелай, любуясь зверем. – Но найдется ли для него противник?
   – Найдется, – с улыбкой отвечал Ирод. – Мне уже о нем говорили, хотя я сам еще не видал его.
   Настала мертвая тишина. Весь амфитеатр замер. Вдруг послышался звонкий отчетливый голос Ферора:
   – Кто из гладиаторов, для открытия состязаний, желает получить первый приз из рук царя пустыни? – провозгласил он, обращаясь к гладиаторам, которые находились за каменным барьером на скамье гладиаторов.
   – Я! – поднялся со скамьи черный великан с курчавой головой…
   Это был гигант негр. Обнаженное черное тело его со стальными мускулами отливало черным полированным мрамором. Он был весь голый, только от кожаного пояса его, на котором висели два огромных меча, ниспадал на бедра льняной фартук, далеко не доходивший до колен.
   Черный гладиатор вышел на арену, держа по мечу в каждой руке, и пошел прямо на льва!
   – Мой брат!.. Мой маленький брат! – послышался крик ужаса из царской ложи.
   Все обратились по направлению крика. В углублении ложи Ирода, у колонны, стоял Рамзес, протягивая вперед руки.
   – Мой маленький брат! – простонал он.
   Ирод и Архелай вопросительно, а первый гневно, оглянулись на него.
   – Он был маленький такой… евнухом в свите Клеопатры… это мой брат.
   Черный гладиатор при первом крике вздрогнул было, быстро глянул на царскую ложу и, протянув вперед руки как бы для объятий, еще решительнее пошел на льва. Зверь увидел его и заревел в неистовой радости, сделав страшный прыжок вперед, разметая по арене сухой песок. Потом он остановился и прилег, как кошка, готовясь сделать последний прыжок прямо на жертву. Присел и черный гладиатор. Лев тихо поводил хвостом, видимо соразмеряя расстояние до своего врага. Он так мощно дышал своими ужасными легкими, что гнал впереди себя песок арены, словно ветром.
   Амфитеатр замер…
   Страшный прыжок как раз на гладиатора!.. Меч последнего сверкнул и глубоко вонзился в левый глаз зверя, который с ужасающим ревом опрокинулся на спину.
   – Habet! Habet! – раздались неистовые восклицания радости. – Прямо в глаз! В мозг!
   – Non etiam habet! – проговорил Ферор.
   Черный гладиатор сам это знал хорошо; прыгнув к опрокинутому льву, всадил в него другой меч под левую лопатку, в сердце. Зверь захрипел и конвульсивно вытянулся.
   – Habet! – нервно проговорил Ферор.
   – Habet! Habet! – повторили голоса по всему амфитеатру.
   Вдруг за царской ложей раздались тревожные голоса и послышался лязг оружия. Ирод, нащупав свой меч, быстро поднялся и вышел в аванложу.
   – Что здесь? – спросил он, видя какую-то возню.
   – Вяжем твоих злодеев, великий царь! – отвечал начальник царских галатов.
   – А-а! – протянул Ирод. – Отвести их ко мне, я сам допрошу злодеев.
   Не дождавшись конца состязаний, Ирод оставил амфитеатр и отправился во дворец. Там уже ждали его арестованные заговорщики. Их было десять человек. Они стояли в линию, со связанными назад руками и перевязанные за шею одним длинным канатом из верблюжьей шерсти. Впереди всех выделялся своим внушительным видом высокий старик с белою до пояса бородой. Лицо его показалось Ироду знакомым.
   – Ты кто? – спросил его Ирод, не решаясь взглянуть в глаза старику.
   – А! Ты не узнал меня? – отвечал последний. – Я пришел к тебе от имени Малиха, зарезанного тобою в Тире, от имени царя Антигона, обезглавленного тебя ради, от имени первосвященника Гиркана, тобою убитого, от имени первосвященника Аристовула, утопленного тобою в Иерихоне, от имени царицы Мариаммы…
   – Замолчи, несчастный! – крикнул Ирод, обнажая меч. – Говори, кто ты?
   – Я Манассия бен-Иегуда, – отвечал старик, – а это – мои дети… За поругание обычаев Иудеи, за пролитую тобою кровь последних потомков Маккавеев, за осквернение храма водружением на его воротах римского золотого орла, за разорение иудеев поборами, за кровавые языческие игры в амфитеатре – за все, за все мы поклялись убить тебя, пролить твою нечистую кровь… Говорите, дети! – обернулся он к другим заговорщикам.
   – Клялись и клянемся! – отвечали все девять в один голос.
   – Взять их и бросить в темницу! – в запальчивости крикнул Ирод, обращаясь к страже. – Я сам буду судить их всенародно.
   Суд действительно был назначен вскоре, так как приближался праздник Пасхи.
   В назначенный для суда день весь Иерусалим собрался к дворцу Ирода. На лицах всех было тревожное и угрюмое выражение. В толпе слышались иногда угрозы, возгласы негодования, несмотря на присутствие вооруженного отряда галатов.
   Вскоре в сопровождении сильного конвоя, показались и заговорщики. За ними с воплями следовали мать девяти связанных сыновей своих, семидесятилетняя жена Манассии бен-Иегуды, поддерживаемая внуками, их жены и дети, а также масса родственников.
   Заговорщиков поставили внизу дворцовой террасы между рядами плотно сомкнутого конвоя.
   Скоро на террасе показался Ирод в сопровождении своих трех сыновей и Ферора. Народ встретил его сумрачным молчанием – ни одного приветствия! Только галаты и отряд тяжеловооруженных гоплитов приветствовали царя ударами в щиты.
   – Иудеи! – обратился Ирод к народу. – Эти люди виновны пред Богом и законом в открытом покушении на жизнь царя. Они взяты в амфитеатре с оружием в руках и мне лично повинились в своем преступном замысле. Само Небо взывает о мщении! Признаете ли вы себя виновными, ты, Манассия бен-Иегуда, и твои девять сыновей? – закончил он обращением к подсудимым.
   – Признаем! – в один голос отвечали все десять энтузиастов. – Но только виновны в том, что не умели убить тебя.
   Ирода передернуло. Послышались сильнейшие вопли. Но Ирод скоро овладел собой.
   – Иудеи! Слышали вы преступное признание злодеев? – снова обратился он к народу. – Я, Божиею и сената, и народа римского милостию Ирод, царь иудейский, осуждаю их на крестную смерть! Но, иудеи, у вас есть обычай отпускать на Пасху одного из осужденных на казнь. Кого вы хотите, чтобы я отпустил?
   – Всех! Всех! – в один голос закричал народ.
   – Такого обычая нет, – побледнев от гнева, возразил Ирод. – Одного я отпущу… Кого?
   – Всех! Всех! Или пусть все погибнут за Иудею.
   – Да будет так! – сказал Ирод. – Всех на крест! На Голгофу! – И он быстро удалился.
   – Кровь их на тебе, и на детях твоих, и на детях детей твоих вовеки! – прогремел в толпе чей-то одинокий голос.
   Галаты бросились было ловить дерзкого, но он исчез в толпе.
   В тот же день страшная процессия двигалась мимо дворца Ирода к Судным воротам, а оттуда на Голгофу. Все десять осужденных несли на себе огромные тяжелые кресты. Впереди шел отец девяти народных героев. Старик шел бодро, как бы совсем не чувствуя креста. Шли осужденные один за другим, а впереди их и по бокам – вооруженные галаты, сдерживая напор толпы, среди которой слышались душу потрясающие вопли и рыдания.
   Из всех шествовавших в этой страшной процессии на Голгофу никто не предвидел, что через несколько десятков лет по этому же пути на Голгофу будет следовать подобная же страшная процессия – процессия, последствия которой будут неисчислимы для всего человечества на многие тысячелетия – до самой кончины мира…
   Но вот осужденные уже на Голгофе. На лобном месте воины только что покончили свою работу – вырыли десять глубоких ям для крестов и стоят, опершись на лопаты.
   Осужденные кладут свои кресты на землю. К ним подходят воины из иноземных наемников и срывают с них одежды, оставляя только прикрытие для бедер.
   Вопли усиливаются…
   Осужденные, без слов, без стона, сами ложатся на кресты, каждый на свой крест, и распинают руки…
   Подходят воины с молотками и гвоздями и приколачивают распятые руки гвоздями к дереву… Стук-стук-стук… ужасные звуки!..
   Но опять – ни стона, ни возгласа… только кругом вопли потрясают воздух…
   Руки и ноги прибиты гвоздями. Кресты с распятыми поднимаются и нижними концами вставляются в ямы, потом обсыпаются землей.
   Распятые смотрят с высоты крестов на несметную толпу. Теперь им видно все – и плачущие жены, и дети, и дворец Ирода, и амфитеатр, и храм, и покрытая оливковыми деревьями Елеонская гора… И их все видят…
   Вопли, ужасающие вопли!

XXV

   С отъездом Архелая, которого Ирод и вся семья его с блестящей свитой провожали до Антиохии, мир и спокойствие в многочисленном семействе стареющего царя продолжались недолго. Да и как было не возникать интригам там, где на жизнь человеческую смотрели с точки зрения разбойников, поджидающих свои жертвы, чтобы зарезать и, главное, ограбить их. Тайный грабеж, жизнь за счет смерти другого – вот идеал всего Иродова рода: такова была его жизненная задача, такою она перешла и в его постыдное потомство, зараженное его злокачественной кровью.
   Кроме Дориды и Мариаммы у него было еще несколько жен, как, например, самарянка Малтака, от которой он имел сына Ирода Антипу, будущего убийцу Иоанна Предтечи, и другие жены, родившие ему Архелая и Филиппа, которые все, как и их матери, при жизни детей Мариаммы, Александра и Аристовула, оставались пока на заднем плане. Между тем первый из сыновей Мариаммы, Александр, имел уже от каппадокийки Глафиры сыновей Тиграна и Александра, а Аристовул от Вероники – сыновей Ирода, Агриппу и Аристовула и дочерей – Иродиаду [26 - Иродиада сначала вышла замуж за сына Ирода, Ирода Филиппа I, но затем стала сожительствовать с другим своим дядей, Иродом Антипой. Эту связь гневно осуждал Иоанн Предтеча. На дне рождения царствующего Ирода-Антипы дочь Иродиады, Саломея, своею пляской покорила царя, за что он пообещал исполнить любое ее желание. По наущению матери Саломея потребовала голову Иоанна Предтечи. Ирод Антип, чтобы не показаться неверным своим клятвам, приказал отсечь голову Иоанну Предтече и преподнести ее на подносе Саломее, которая передала этот страшный дар своей матери Иродиаде.], будущую преступную евангельскую «плясавицу», погубившую Иоанна Предтечу, и Мариамму.
   Интригам – безграничный простор.
   В это-то гнездо интриг, в эту кузницу ков, явился вскоре такой ловкий кузнец, которому бы и Архелай позавидовал. Это был некто Эврикл, родом спартанец, новый хитроумный Одиссей, не обладавший только честностью царя Итаки, но мечтавший быть царем если не Лакедемона, то хоть Ахаии. В Иерусалим он привлечен был слухами о безумной щедрости и безумном тщеславии Ирода.
   На этом тщеславии Ирода он и построил свой будущий трон. Эврикл льстил ему, как только может льстить такой ловкий интриган болезненному честолюбию. Он ковал для Ирода такую сеть льстивости, какую когда-то Вулкан сковал Марсу и Венере. И Ирод скоро запутался в этой сети. Запутались в ней и Антипатр, Александр и Аристовул, и даже лукавая Саломея.
   Когда, наконец, все очутились в его сети, а сам он был засыпан золотом со стороны Ирода и Антипатра, Ирод услыхал от него такое признание:
   – В благодарность за твои милости ко мне, царь, я дарю тебе жизнь, – таинственно сказал Эврикл.
   – Как! – в страхе отступил Ирод.
   – Да, жизнь! – продолжал наглец. – Как воздаяние за твое гостеприимство, я приношу тебе свет… Уже давно выточен меч, и рука Александра простерта над тобой. Ближайшее осуществление заговора я предотвратил тем, что притворился сообщником его. Александр сказал мне: «Ирод не довольствуется тем, что сидит на не принадлежащем ему троне, что после убийства нашей матери раздробил ее царство, он еще возвел в престолонаследники бастарда, этого проклятого Антипатра, которому предназначил наше родовое царство».
   Ирод тяжело дышал, как бы во дворце не хватало воздуха; но демон продолжал:
   – Да, он говорил мне: «Я решил принести искупительную жертву памяти Гиркана и Мариаммы, так как из рук такого отца я не могу и не должен принимать скипетр без кровопролития. Каждый день меня всяческим образом раздражают; ни единого слова, срывающегося у меня с языка, не оставляют без извращения. Заходит ли речь о чьем-либо благородном происхождении, то без всякого повода приплетают мое имя. Ирод говорит тогда: „Есть один только благорожденный – это Александр, который и отца своего презирает за его простое происхождение…“ На охоте, говорит, я вызываю негодование, если молчу, а если хвалю, то в этом усматривают насмешку. Отец всегда сурово со мной обращается, только с Антипатром он умеет быть ласковым. Поэтому, говорит, я охотно умру, если мой заговор не удастся». – Демон приостановился.
   – Дальше!.. Дальше!.. – задыхаясь, проговорил Ирод.
   – Если же мне, говорит, удастся убить отца, то я надеюсь найти убежище прежде всего у своего тестя, Архелая, к которому легко могу бежать, а затем у императора, который до сих пор совсем не знает настоящего Ирода. Я, говорит, тогда не так, как прежде, буду стоять перед Августом, трепеща перед присутствующим отцом, и не буду только докладывать об обвинениях, которые он лично возводил тогда на меня! Нет, говорит, я прежде всего изображу императору бедственное положение всей нации: я расскажу ему, говорит, как у этого народа высасывали кровь поборами, на какие роскоши и злодейства были растрачены эти кровавые деньги, что за люди те, которые обогащались нашим добром и которым дарили целые города. Затем, говорит, я еще буду взывать о мести за моего деда и мать и сорву завесу, скрывающую все ужасы и гнусные дела нынешнего царствования, тогда, говорит, надеюсь, меня не будут судить как отцеубийцу.
   – Га! – в ярости задыхался Ирод.
   Слова демона, измышленные вместе с Антипатром и Саломеей, тем более душили тирана Иудеи, что в каждом из них чувствовалась подавляющая правда… Ирод ее чувствовал!
   – Смерть родному змеенышу! Смерть обоим!
   С разрешения Августа над ними назначается суд в Берите – ныне Бейруте. Юношей ведут закованными в соседнее с Беритом местечко Платана.
   На судьбище сто пятьдесят судей, делегатов, все владетели Сирии, римские власти и ни одного защитника! Даже Архелая не пригласили, а обвиняемых не допрашивали!
   Обвинял сам Ирод, который, даже по свидетельству своего панегириста, Иосифа Флавия, «вел себя на суде как безумный»… Юношей осудили на смерть.
   – Правосудие попрано! Правда исчезла! Природа извращена! Вся жизнь полна преступлений! – раздались страстные крики у самых дверей суда, когда среди собравшегося народа пронеслось слово «осудили».
   Это взывал к народу старый воин Ирода, Терон, которого тут же убили камнями клевреты Антипатра.
   Александра и Аристовула… удавили.
   И что же? Возвратившись в Иерусалим из Берита, Ирод спустя некоторое время созывает все свое многочисленное семейство, всех жен, которых у него было девять: Дориду, Мариамму, дочь Симонапервосвященника – самарянку Малтаку, Клеопатру, уроженку Иерусалима, Паллиду, Федру, Эльпиду, Мариамму, свою родную дочь, сестру только что удавленных Александра и Аристовула; их детей: Ирода от Мариаммы, Антипу и Архелая – от Малтаки и ее дочь Олимпиаду, еще Ирода и Филиппа – от Клеопатры, Фазаеля – от Паллиды, Роксану – от Федры, Саломею – от Эльпиды, наконец, Салампсо и Кипру – от своей дочери Мариаммы, которая была и женой его, а ее дочери, следовательно, его дочери и внучки в одно и то же время.
   Созвав это странное семейство с таким путаным родством, он приказал Ферору, Антипатру и Саломее пригласить в это почтенное собрание несчастных вдов только что удавленных сыновей своих с их детьми – Глафиру с Тиграном и Александром, Веронику – с Иродом, Агриппою и Аристовулом и двумя девочками – Иродиадой и Мариаммой.
   Убитые горем, робко вступили две молоденькие вдовы со своими малютками-сиротами в это торжественное собрание. Увидев крошек, Ирод заплакал, этот зверь плакал искренними слезами. При виде осиротелых детей он вспомнил то утро, когда задумал утопить юного первосвященника, Аристовула, в бассейне своего иерихонского дворца, он поднял на галерее иерусалимского дворца маленького голубенка, выпавшего из гнезда, голубенка, при виде беспомощности которого у него сердце заныло невыразимой жалостью. Теперь он увидел таких же беспомощных птенцов, которых сам же он сделал сиротами, и заплакал, закрыв лицо руками.
   Антипатр и Саломея переглянулись, и у последней в глазах прозмеилась злобная улыбка.
   – Страшный рок похитил у меня отцов этих детей, – с дрожью в голосе и с глазами, еще полными невыплаканных слез, проговорил Ирод, отняв руки от заплаканного лица и с глубокой нежностью глядя на малюток, – теперь они, эти сиротки, предоставлены моим попечениям… К этому призывают меня голос природы и чувство жалости, возбуждаемое их осиротением. Если я оказался столь несчастным отцом, то хочу попытаться быть, по крайней мере, более любящим дедом и лучших моих друзей оставить их покровителями… Дочь твою, Ферор, – он обратился к брату, – я обручаю со старшим сыном Александра, Тиграном (мальчик при этом теснее прижался к матери, которая тихо плакала), обручаю для того, чтобы тебя, как опекуна, скрепляла с ним вместе с тем и ближайшая родственная связь. С твоим сыном, Антипатр, – Ирод обратился к нему, – я обручаю дочь Аристовула, Иродиаду, и будь ты отцом этой сиротки! (А будущая «плясавица» в это время, сидя на руках матери, юной Вероники, беззаботно играла ее волосами.) Ее сестру, малютку Мариамму, пусть возьмет себе в жены мой маленький Ирод, имеющий по материнской линии дедом первосвященника Гиркана…
   Ирод приостановился и обвел взором все собрание.
   – Кто теперь любит меня, – снова начал он, – тот пусть присоединится к моему решению, и пусть никто из преданных мне не нарушит его. Я молю также Бога, чтобы Он благословил эти союзы на благо моего царства и моих внуков, и да взирает Он на этих детей более милосердным оком, чем на их отцов.
   Здесь он снова заплакал, а потом, подозвав детей, соединил их ручонки и нежно обнял каждого из них, давая знать, что распускает собрание.
   Антипатр вышел с тяжелым чувством: из малюток вырастут его мстители.
   Скоро, впрочем, он успокоился на сознании, что лучшие его союзники – это время и коварство. И он не ошибся: время, а равно его собственное коварство и коварство Саломеи сделали то, что Ирод формальным актом назначил своим преемником Антипатра, а преемником последнего – Ирода, сына своего от Мариаммы, которую Ирод, вследствие ли ее изумительной красоты или вследствие созвучия ее имени с именем когда-то обожаемой им Мариаммы, любил более всех своих жен. С этим актом Антипатр отправился в Рим, чтобы представить его на утверждение императора, а вместе с тем погубить и еще двух своих младших братьев – Архелая, сына Малтаки, и Филиппа, сына Клеопатры, чтобы никто больше не стоял у него на дороге к царскому венцу. Маленького же Ирода он надеялся погубить впоследствии. Надо заметить, что Архелай и Филипп были уже взрослыми юношами и кончали свое образование в Риме.
   Но в отсутствие Антипатра в Иудее случилось то, что имело ужасающие последствия для всех. И все это произошло, по обыкновению, из-за женщин и из-за перешептывания рабынь.
   Сплетни рабынь имели последствием то, что Ирод вновь приказал Ферору развестись со своей возлюбленной рабыней Ирой. Ферор отвечал, что он скорее лишится жизни, чем Иры. Тогда Ирод прогнал его из дворца и велел отправляться в свою тетрархию – в Заиорданье. Но скоро Ферор заболел там и умер. И хотя Ирод велел перевезти тело брата в Иерусалим, предписал народу самый глубокий траур и устроил ему блестящее погребение, однако в народе ходили женские толки, что Ферора отравил сам Ирод.
   Толки эти дошли до Ирода. Рабынь и других придворных служанок Ирод приказал пытать. Полилась кровь, раздались стоны пытаемых.
   – Господь Бог, царь небес и земли! – взмолилась одна из них под пытками старого Рамзеса. – Да карает Он виновницу наших страданий – Дориду, мать Антипатра!
   – Га! – воскликнул Ирод, когда Рамзес доложил ему об этом. – Так пытай вновь всех и показания их вели записывать, а до Дориды я сам доберусь.
   Через несколько часов Рамзес явился с записью.
   – Ну что? – спросил Ирод.
   – Вот! – лаконически отвечал старый негр, подавая запись, которую Ирод стал жадно пробегать глазами.
   – А! – шептал он, задыхаясь. – Они все на меня… «Раз Ирод справился уже с Александром и Аристовулом, то он еще и до нас доберется и до наших жен», – вот они что говорят! «После того как он задушил Мариамму и ее детей, то никто не может ждать от него пощады, – поэтому, лучше всего по возможности не встречаться с этим кровожадным зверем…» Да, теперь лучше не встречаться… а встретитесь, встретитесь… А! Это мой первенец жалуется своей матушке, добродетельной Дориде: «Я уже поседел, а отец с каждым днем все становится моложе, и я, вероятно, умру прежде, чем вступлю на престол…» Да, да! Умрешь, умрешь! Это верно… Дальше: «Но пускай даже отец опередит меня смертью – да и когда это будет? – то, во всяком случае, царствование принесет мне кратковременную радость… Голова гидры – дети Александра и Аристовула – растут, а виды для моих собственных детей отец у меня похитил, потому что в завещании преемником моим он не назначил ни одного из моих сыновей, а Ирода, сына Мариаммы…» О, злодей! Змея! Он еще издевается надо мной, говорит: «Впрочем, в этом отношении отец не более как старый простофиля, если воображает, что его завещание, после его смерти, останется в силе – я уж позабочусь о том, чтобы никто из его потомков не остался в живых…»
   Кровь бросилась Ироду в голову, в глазах потемнело… Да ведь это его собственная система… Сын ее усвоил себе… Он сам, Ирод, старался искоренить потомство Маккавеев – Антигона, Аристовула, наконец, своих собственных сыновей от Мариаммы… Сын идет по стопам отца…
   Оправившись немного, Ирод опять стал пробегать пыточную запись:
   – А! Вот что: «Никогда еще ни один отец так не ненавидел своих детей, как Ирод, но его братская ненависть простирается еще дальше: недавно только он дал мне сто талантов за то лишь, чтобы я ни слова не вымолвил с Ферором. А когда Ферор спросил меня: „Что я ему сделал худого?“ – „То, что мы должны считать себя счастливыми, что он, отняв у нас все, дарует нам хоть жизнь. Но невозможно спастись от такого кровожадного чудовища, которое даже не терпит, чтобы открыто любили других. Теперь, конечно, мы вынуждены скрывать наши свидания; но вскоре мы это будем делать открыто, если только будем мужественны и смело подымем руку“.

XXVI

   Теперь Ирод, как гончая собака, пошел по следу самого крупного зверя – Антипатра, который был в Риме. Тем лучше, оттуда ему будет трудно замести свой след.
   По поводу смерти Ферора между придворными женщинами стали ходить толки о каком-то «любовном зелье», которое будто бы какая-то арабка, подговоренная предметом страсти Саломеи, Силлаем, привезла из Аравии, и будто бы этим ядом Ира отравила своего мужа. Но Ирод знал, как Ира любила Ферора, и вдобавок он сам не отходил от постели больного брата, который и умер у него на руках.
   Об этом болтали и жены Ирода, скучая в своем дворцовом уединении.
   «Пахнет ядом», – подумал Ирод и велел повести розыски в этом направлении.
   Начали с приближенных Антипатра. Подвергнутый пыткам управляющий домом показал, что Антипатр, неизвестно для чего, получил яд из Египта и передал его Ферору, а последний передал его на хранение жене.
   Ирод тотчас же приказал позвать Иру.
   – Где яд, который передал тебе Ферор? – внезапно спросил он смущенную женщину.
   Ира сначала, казалось, не поняла вопроса, но потом страшно побледнела.
   – Я сейчас принесу его, – сказала она наконец, дрожа всем телом, и поспешила выйти.
   Но не прошло и минуты, как на дворе послышались крики рабынь: «Ира бросилась с кровли! Ира убилась!»
   По счастливой случайности падение ее было несмертельно, и Ирод приказал внести ее во дворец, послал за врачом. Когда же Ира получила возможность говорить, Ирод сам приступил к допросу.
   – Открой мне всю правду, Ира, – сказал он. – Что побудило тебя броситься с кровли? Если ты скажешь правду, то клянусь освободить тебя от всякого наказания; в противном же случае, если ты что-нибудь скроешь, я прикажу пытками довести твое тело до такого состояния, что от него ничего не останется для погребения.
   Страшные минуты переживала несчастная женщина. За несколько мгновений, пока она, трепещущая, стояла перед Иродом, в возбужденном мозгу ее пронеслась вся ее полная приключений жизнь… Она вспомнила свою далекую родину – Скифию… Маленькой девочкой она беспечно играла на берегу Понта с другими скифскими детьми. Она помнит, как умер их царь, как погребали его вместе с любимым конем, женами и слугами… Потом над могилою его насыпали высокий-высокий курган, а вокруг кургана поставили пятьдесят мертвых, нарочно для этого убитых воинов на убитых конях… как подпирали этих коней, чтобы они не падали… Страшно!.. Потом ее похитили киммерийские пираты и продали в Египет… Сфинксы… пирамиды… Клеопатра невзлюбила юную рабыню за красоту и велела продать ее… Иру продали в Иудею… В Аскалоне ее купил Ферор… Как он любил ее!.. Но Ферора уже нет…
   Ира очнулась словно от глубокого сна.
   – Зачем мне хранить еще тайну, когда Ферор уже мертв? – сказала она, заплакав. – Или должна я щадить Антипатра, который всех нас погубил? Слушай же, царь, и Бог, Которого обмануть нельзя, да будет вместе с тобою моим свидетелем, что я говорю истину. Когда ты в слезах сидел у смертного одра Ферора, он после тебя призвал меня к себе и сказал: «Да, Ира, я жестоко ошибался в моем брате! Тяжело я провинился перед ним! Его, который так искренне любит меня, я ненавидел. Того, который так глубоко сокрушается моей смертью даже до наступления ее, я хотел убить! Я теперь получаю возмездие за мое бессердечие… Ты же, говорит, принеси сюда яд, оставленный нам Антипатром для его отравления – он у тебя хранится… Уничтожь, говорит, его сейчас же на моих глазах, чтобы я не уносил с собою духа мщения в подземное царство!..» Я повиновалась ему, принесла яд и большую часть высыпала у него перед глазами в огонь… Но, царь, немного я сохранила для себя на случай нужды и из боязни пред тобою. Вот он.
   И Ира протянула баночку, в которой оставалась незначительная доза яда.
   Начались снова пытки придворных, снова стоны и кровь… И кто же оказался еще в числе заговорщиков?.. Мариамма, красавица Мариамма, любимейшая из всех жен Ирода после Мариаммы!.. Ирод все более и более приходил в безумие… Что же это? Издевается над ним неумолимый рок? Те, кого он наиболее любит, те именно жаждут его смерти… Это загробная месть Мариаммы…
   Недаром в последние годы мертвецы, успокоившиеся было в своих гробах, опять стали посещать его по ночам. Мариамма являлась в сопровождении детей… «Ты удавил их, но тебя будут давить жесточайшие мучения», – звучал по ночам ее голос. «Рамзес! Прогони ее!» – нередко кричал он, срываясь с ложа. И Рамзес, которому Ирод со своими ночными привидениями не давал спать, каждое утро свирепел все более и, жалея своего господина, все более и более налегал на пытки и с каждым днем делал новые открытия.
   – Вот еще змеиный яд и соки других гадов, – говорил он, подавая Ироду новые добытые им улики. – А вот письма из Рима, поддельные… Это будто бы писали твои дети, царевичи Архелай и Филипп, а это неправда: это все Антипатр подкупал римских писцов, которые и писали, подделываясь под почерк царевичей. Это все передал мне Бафилл, вольноотпущенник Антипатра… Я его сегодня пытал.
   – Да, да… Это как будто рука Архелая, а это Филиппа, – шептал Ирод, просматривая письма, – искусно, искусно подделано… Было за что платить сотнями талантов… Корона-то иудейская дороже стоит… А это еще что?
   – Это тоже по заказу Антипатра, – отвечал Рамзес, подавая еще несколько писем.
   Ирод стал пробегать их… «А! Это уж друзья Антипатра пишут про Архелая и Филиппа».
   – Нет! – горячо возразил Рамзес. – Бафилл говорит, что когда он был в Риме, то по приказанию Антипатра нанимал там искусного скрибу, который и писал эти письма сюда, будто бы к Антипатру, будто бы от его римских друзей. Бафилл сам и деньги платил скрибе.
   Ирод уже спокойнее пробегал теперь писание скрибы разными почерками. Он уже решил, как ему действовать.
   – А хорошо пишет скриба про моих детей, – улыбался он. – Я-то, по их словам, и женоубийца и сыноубийца… Правда, правда: еще одного сынка придется убить… О Антипатр! Поплатишься ты мне, сынок, и за змеиный яд, и за эти эпистолы… Ну, Дорида, хорошего ты мне сынка дала… Бедные Александр и Аристовул! Теперь я вижу, кто погубил вас: не я, а старший братец ваш… За что же, Мариамма, ты ко мне приводишь их по ночам? К Антипатру, к моему Антипатру води их: он удавил твоих и моих сыновей… Как я еще жив? Верно, змеи добрее моего сына, хотя их ядом хотели напоить меня… И кто же? Мой первенец, мой преемник… Я, видите ли, не старею, а все молодею… О сынок! Торопился схватить корону… боялся, что не успеешь наиграться этой игрушкой… А я уже наигрался этим золотым обручем… Почти тридцать семь лет он тер мне мозг… мозоли на мозгу натер мне этот обруч, будь он проклят!
   Как бы опомнившись после этих слов, он отпустил Рамзеса, ничего не приказав ему. Вслед за тем Ироду доложили, что приехал наместник Сирии, Вар, тот самый Вар, который, через тринадцать лет после этого разбитый Арминием в Тевтобургском лесу, потерял все свои легионы и сам пал в битве и к которому напрасно взывал убитый горем Август: «Vare, Vare, redde mihi legionest!»
   Ирод жаловался Вару на свои семейные несчастья и просил быть совместно с ним судьей свего преступного сына.
   Антипатр между тем возвращался из Рима, не подозревая, что его ждет дома. Не успел Ирод излить перед Варом все свое горе, как в покои вошел… Антипатр. С нахальством опытного злодея он бросился к отцу с распростертыми объятиями. Но Ирод протягивает вперед руку, как бы защищаясь от удара.
   – Прочь! Прочь! – кричит он. – Это ли не отцеубийца!.. Меня обнять, когда на совести такая страшная вина! Провались ты сквозь землю, злодей!.. Не прикасайся ко мне… Я даю тебе суд и судью в лице Вара, прибывшего как раз кстати. Прочь отсюда и обдумай свою защиту до завтра…
   Настало и это «завтра». Обширная тронная зала была переполнена присутствующими – родственники царя, приближенные, вся придворная знать, синедрион и масса свидетелей.
   Вошел Антипатр… Все вопросительно, со страхом перевели глаза от вошедшего к Ироду, который задрожал, увидев сына… Антипатр, шатаясь, протягивая вперед руки, прямо лицом бросился на пол у ног отца.
   – Отец! – сдавленным голосом проговорил он. – Умоляю тебя, не осуждай меня заранее, а выслушай беспристрастно мою защиту…
   – Замолчи, недостойный! – грозно произнес Ирод, а потом, обращаясь к Вару, страстно заговорил: – Я уверен, что ты, Вар, как и всякий другой добросовестный судья, признаешь Антипатра отвратительным злодеем. Я только боюсь, что ты будешь считать мою ужасную судьбу заслуженной, если я воспитал таких сыновей. Но именно вследствие этого я скорее заслуживаю сожаления, ибо столь преступным сыновьям я был, однако, таким любящим отцом. Моих прежних сыновей я еще в юношеском возрасте назначил царями, дал им образование в Риме, императора я сделал их другом и их самих вследствие этого предметом зависти для других царей. Но я находил, что они посягают на мою жизнь, и они должны были, главным образом Антипатру в угоду, умереть, потому что и его, еще юношу и престолонаследника, я хотел обезопасить от всех. Но это ужасное чудовище, злоупотребляя моим долготерпением, этот злодей обратил свое высокомерие против меня самого. Я слишком долго жил для него, моя старость была ему в тягость, он уже иначе не мог сделаться царем, как только через отцеубийство. Мне суждено теперь принять заслуженную кару за то, что я пренебрег сыновьями, рожденными мне царицей, приютил отверженца и его назначил наследником престола. Признаюсь тебе, Вар, в моем заблуждении: я сам восстановлял против себя тех сыновей; ради Антипатра я разбил их законные надежды. Когда я тем оказывал столько благодеяний, сколько этому? Еще при жизни я уступил ему всю почти власть, всенародно в завещании назначил его моим преемником, предоставил ему пятьдесят талантов собственного дохода и щедро поддерживал его из моей казны. Еще недавно я дал ему на поездку в Рим триста талантов и отличил его перед всей моей семьей тем, что представил его императору как спасителя отца. Что те мои сыновья учинили такого, что можно было бы сравнить с преступлениями Антипатра? И какие улики выставлены были против них в сравнении с теми, которыми доказывается виновность этого? Однако отцеубийца имеет дерзость что-то сказать в свою защиту; он надеется еще раз окутать правду ложью. Вар, будь осторожен! Я знаю это чудовище; я знаю наперед, какую личину он напялит на себя для внушения доверия, какую коварную визготню он подымет здесь перед нами. Знай, что это тот, который все время, когда жил Александр, предупреждал меня остерегаться его и не доверять своей особы кому бы то ни было. Это тот, который имел доступ даже в мою опочивальню, который оглядывался всегда, чтобы кто-либо не подкараулил меня. Это тот, который охранял мой сон, который заботился о моей безопасности, который утешал меня в моей скорби по убитым, который должен был наблюдать за настроением умов своих живых братьев, мой защитник, мой хранитель! Когда я вспоминаю это воплощенное коварство и лицемерие, о Вар, тогда я не могу постичь, как это я еще живу на свете, как это я спасся из рук такого предателя! Но раз злой демон опустошает мой дом и тех, которые дороже моему сердцу, превращает всегда в моих врагов, то я могу только оплакивать несправедливость моей судьбы и стонать над своим одиночеством. Но пусть никто из жаждущих моей крови не избегнет кары, если бы даже обвинение охватило кругом все мое потомство!
   Волнение захватило ему дух, и он больше не мог говорить.
   Но едва докладчик при гробовом молчании собрания начал было излагать обвинительные факты, как Антипатр, все время лежавший распростертым у ног отца, поднял голову.
   – О отец, – воскликнул он страстно, – ты сам защищаешь меня!.. Как я могу быть отцеубийцей, когда ты, как сам сознаешься, все время находил во мне своего сторожа? Моя сыновняя любовь, сказал ты, была одна только ложь и лицемерие… Но как это я, по-твоему такой хитрый и опытный во всем, мог быть настолько безрассуден, чтобы не подумать, что тот, который берет на свою совесть такие преступления, не может укрыться даже от людей, а тем более от Всевидящего и Вездесущего Судьи на небесах! Или мне было неизвестно, какой конец постиг моих братьев, которых Бог так наказал за их злые помыслы против тебя? И что могло меня восстановить против тебя? Притязание на царское достоинство? Но я же был царем. Боязнь перед твоей ненавистью? Но не был ли я любим тобою? Или я из-за тебя должен был опасаться других? Но ведь я, охраняя тебя, был страшен всем другим. Быть может, нужда в деньгах? Но кто имел возможность жить роскошнее меня? И будь я отщепенец рода человеческого, обладай я душой необузданного зверя, не должны ли были победить меня благодеяния твои, отец ты мой! Ты, который, как сам говоришь, принял меня во дворец, избрал из всех своих сыновей, еще при жизни твоей возвел меня в царский сан и многими другими чрезмерными благодеяниями сделал меня предметом зависти? О, каким несчастным сделала меня эта проклятая поездка! Сколько простора я дал зависти! Сколько времени – клеветникам! Но для тебя же, отец, и в твоих интересах я предпринял это путешествие, для того, чтобы Силлай не насмеялся над твоей старостью, – (При слове «Силлай» Саломея злобно покосилась на Ирода, но он этого не заметил.), – Рим – свидетель моей сыновней любви и властитель мира – император, который часто называл меня «филопатором» – отцелюбцем. Возьми, отец, это письмо от него, – Антипатр положил письмо Августа на колени Ирода, – оно заслуживает больше доверия, чем все клеветы, произнесенные здесь против меня; это письмо – мой единственный защитник; на него я ссылаюсь как на свидетельство моей нежной любви к тебе. Вспомни, отец, как неохотно я выехал, ведь я хорошо знал скрытую вражду против меня в государстве. Ты, отец, сам того не желая, погубил меня тем, что заставил меня дать время зависти злословить. Теперь я один здесь, я здесь, чтобы смотреть обвинению в лицо! На суше и на море меня, отцеубийцу, не постигло никакое несчастье. Но это доказательство мне не поможет, потому что я проклят Богом и тобою, отец! Если так, то я прошу не верить показаниям, исторгнутым пыткой у других, а для меня пусть принесут сюда огонь, в моих внутренностях пусть копаются орудия смерти. Пусть ничье сердце не смягчится воем негодяя! Раз я отцеубийца, я должен умереть без мучений!
   Это уже были не слова, а вопли, стоны и рыдания, которые проникали в душу каждого, даже Вара. Один Ирод остался непреклонен.
   Когда докладчик изложил все обвинения, уже известные нам, Вар приказал ввести в собрание одного осужденного на казнь пленника.
   Это был египтянин, очень древний, но необыкновенно бодрый старик. Некогда он был жрецом Изиды, так как происходил из жреческой касты и уже юношей был посвящен в тайны этой богини; но увлечения молодости, от которых несвободны и служители божества, довели его до того, что молодой жрец был изгнан из храма и сделался врачом, особенно искусным в составлении ядов. Он-то и изготовил для Антипатра, по заказу его доверенного, смертельный яд, который должен был погубить Ирода. Теперь он, схваченный клевретами Ирода в Александрии и повинившийся во всем, предстал перед лицом того, кому он готовил смертное снадобье.
   Странное стечение обстоятельств! В первой главе настоящего повествования, если не забыл читатель, накануне венчания на царство Клеопатры, этот составитель ядов, тогда еще молодой жрец, пророчил гибель Египту через то, что Клеопатра получит венец фараонов из рук римлянина Цезаря и что гибель эту предсказывала птица, именно, филин, который в год рождения Клеопатры каждую ночь кричал на вершине пирамиды Хеопса.
   – Тебе принадлежит этот сосуд и заключающееся в нем? – спросил Ирод бывшего жреца, передавая ему небольшую скляночку с ядом.
   – Прежде принадлежал мне, а теперь он принадлежность твоего сына, Антипатра, – дерзко отвечал египтянин.
   – Выпей же содержимое в сосуде, – сказал Вар.
   – Охотно… Это питье моментально перенесет меня в царство Озириса, о котором я давно мечтаю.
   Едва он приложил горлышко склянки к губам, как тотчас же упал, словно пораженный молнией.
   Не успели присутствующие опомниться от этого потрясающего момента, как в залу вошел Рамзес и молча подал Ироду какие-то бумаги.
   – Что это? – спросил Ирод.
   – Я не умею читать, – отвечал негр.
   Ирод развернул один листок.
   – Не понимаю… Тут подпись какой-то Акмы, – в недоумении проговорил он.
   – Это вольноотпущенница императрицы, божественной Юлии Августы, – сказал Вар.
   – А! Она пишет мне: «Царю Иудеи Ироду, ave! Из сочувствия к тебе препровождаю, по секрету, письма сестры твоей, Саломеи, найденные мною между бумагами августейшей Юлии. Доброжелательная Акма».
   Услыхав свое имя, Саломея вскочила и смотрела как потерянная, не в состоянии произнести слова.
   – А! Тут и Антипатру послание, – продолжал Ирод, разбирая бумаги. – «Антипатру, царевичу, ave! Согласно твоему указанию, я писала твоему отцу и препроводила ему те письма. Я убеждена, что, прочитав их, царь не пощадит своей сестры. Когда все удастся, ты, я надеюсь, не забудешь своих обещаний. Акма».
   Лицо Ирода исказилось гневом!
   – А, изверг! Он и над моей сестрой занес меч! Эти гнусные письма тоже подделаны подлым скрибой под руку Саломеи, которая будто бы поносит меня и обвиняет… О Вар, пожалей меня, произведшего на свет такое чудовище!
   – О! Исчадие ада! – могла только воскликнуть Саломея, пораженная тем, что и ее, демона, мог обойти другой демон, которому она была союзницей.
   – Уберите эти два трупа, – сказал Ирод, указывая на мертвого египтянина и на Антипатра, все еще распростертого у его ног.

XXVII

   Потрясения последних дней были слишком сильны даже для такого человека, как Ирод. Он впал в маразм, и его день и ночь преследовали призраки.
   В полусознании, в полубреду он переживал всю свою ужасную жизнь. Светлые видения прошлого чередовались в его мозгу с видениями мрачными. Гордость торжества, славы, величия подавлялась сознанием гибели всего, сознанием ничтожества того, что принесли итоги его разбитой жизни. Ему казалось, что рушится все созданное им: города, храмы, дворцы, накопленные груды золота и он сам погибают под развалинами всего им созданного, под обломками своего величия… Нет, еще хуже! Все это будет жить тысячелетия, напоминать собою имя Ирода, а Ирод уже не живет… Он труп, он разлагается… «Все суета!» И он в полубезумии проклинает того, кто первый сказал эту правду… «Все суета!..» Да будь проклято все!.. Будь проклято прошлое, которое радовало его, толкало в жизнь, к славе, к могуществу… Он вместе с отцом спасает Цезаря от солдат фараонов, венчает на царство Клеопатру… Эти сфинксы, пирамиды, рогатый бог, неистовствующий при виде пурпура на тоге Цезаря… «Клеопатра! Не гляди на меня так… я не загнал тебя в склеп твоей пирамиды… рок проклятый!..»
   – Кто это кричит: на крест Ирода! На Голгофу! Распять его!.. А! Это народ кричит перед синедрионом за то, что я казнил Иезеккию и его шайку… На крест Ирода! На Голгофу? И вот я на кресте… Мой трон – моя Голгофа… А Аристовул всплыл на поверхность бассейна… какое белое тело! Погрузить, погрузить его опять в воду, а то Мариамма увидит… Нет, не увидит… Медом залиты ее прекрасные глаза, а Клеопатра их выколола… Будь ты проклята!.. Нет, нет, не я похоронил в склепе пирамиды тебя, последний фараон… Это тот юноша с глазами сфинкса… А теперь он – властитель мира, а у меня – только Голгофа и крест… О Антипатр! О дети мои! Жены, внуки! Будьте вы все прокляты!.. А кто меня проклял!.. Гиркан, первосвященник без ушей… он проклял.
   Этот бред переходил в исступление. Сознание неизбежности смерти превращало его в бешеного зверя.
   – А! Вы ждете моей смерти, смерти вашего царя!.. Так я же буду вам не иудейским царем, а скифским… Когда я буду умирать, я велю привести в Иродион всех знатнейших мужей и юношей со всей Иудеи и велю распять их вокруг всего Иродиона, чтобы лица их обращены были ко мне, а свой смертный одр прикажу вынести со мной на кровлю моего дворца и, умирая, буду видеть, как умирают они… Вокруг могилы скифского царя стоят на мертвых конях пятьдесят убитых скифов, а вокруг моего золотого смертного одра будут висеть пять тысяч распятых…
   В полубреду, в полусознании он машинально подошел к окну. Ему бросилась в глаза Елеонская гора с ее опаленной солнцем серой вершиной и седоватыми оливковыми деревьями Гефсимании у ее пологого подножия. Ближе – высился храм во всей его чудной красе, с его галереями, колоннадами, портиками… В сердце Ирода проснулась гордость строителя этого нового чуда света!.. Там же сверкал на солнце гигантский золотой орел.
   Но что это на кровле храма? Какие-то люди… Что они делают там? Зачем взобрались на кровлю над самым римским орлом, который водружен там по повелению Ирода? Они по канатам спускаются к самому орлу… Они рубят его топорами!.. Что это? Опять бред?.. Будьте вы прокляты, все мои видения, все призраки!.. Но это не призраки… Я не сплю, не брежу… Орла рубят… Я слышу радостные крики народа…
   – Эй! Кто тут? Рамзес! Стража!
   Входит Рамзес.
   – Посмотри, что это на храме? Что они делают?
   – Рубят орла, господин… Чернь бунтует… Начальник галатов уже поспешил туда с отрядом.
   – Привести ко мне главных бунтовщиков! О, я еще покажу им себя!
   Немного погодя к внешней дворцовой галерее галаты пригнали около сорока молодых иудеев и с ними двух старых вероучителей из фарисеев, Иуду и Матфея, которые пользовались громадным авторитетом не только в Иерусалиме, но и во всей Иудее. Ирод вышел к ним на галерею. Его удивил смелый, даже веселый вид арестованных юношей.
   – Вы ли это дерзнули разрубить золотого орла? – спросил их Ирод.
   – Мы! – в один голос отвечали арестованные.
   – Кто вам это внушил?
   – Закон отцов наших, – был ответ, но не смиренный, а какой-то задорный, радостный, приведший Ирода в недоумение.
   – Почему же вы так веселы, когда вас ждет смерть? – спросил он.
   – После смерти нас ждет лучшее счастье, – отвечали юноши.
   Ирод пожал плечами. Его поразила такая стойкость, такая несокрушимость народной воли. Он обратился к старикам, которые с ободряющей улыбкой смотрели на юношей.
   – Это вы научили их? Вы подвигнули на преступление этих почти детей? – спросил он.
   – Мы! – отвечал Иуда.
   – Но ведь вы толкаете их в объятия смерти!
   – Да! – отвечал Матфей. – Мы толкаем их в объятия смерти. Но что может быть почетнее и славнее, как умереть за заветы отцов! Кто так кончает, того душа остается бессмертной и вкушает вечное блаженство… только дюжинные личности, чуждые истинной мудрости и не понимающие, как любить свою душу, предпочитают смерть от болезни смерти подвижнической.
   – Хорошо! – вскричал Ирод, в котором опять закипела болезненная злоба. – Я доставлю это удовольствие вам и всем недюжинным личностям!
   Действительно, на другой же день Иуду и Матфея и с ними тех юношей, которые были на кровле храма и разрубили римского орла, сожгли живыми на костре, а остальных распяли на крестах.
   После этого случая, говорит иудейский историк, болезнь охватила все тело Ирода и в отдельных частях его причиняла ему самые разнообразные страдания. Его мучила лихорадка, а на всей поверхности кожи он испытывал невыносимый зуд, а равно постоянные боли в заднепроходной кишке; на ногах у него образовались отеки, как у людей, одержимых водянкой, на животе – воспаление, а в срамной области – гниющая язва, питавшая червей. Ко всему этому наступали припадки удушья, лишавшие его возможности лежать, и судороги во всех членах. Мудрецы объясняли его болезнь небесной карой за смерть законоучителей. Он сам же, несмотря на отчаянную борьбу с такой массой страданий, цепко держался за жизнь: он надеялся на выздоровление и думал о средствах лечения. Он отправился на ту сторону Иордана, чтобы воспользоваться теплыми купаниями в Каллирое, вода которой течет в Мертвое море и до того пресна, что ее можно также и пить. Врачи предполагали здесь согревать все его тело теплым маслом. Но когда его опустили в наполненную маслом ванну, в глазах у него помутилось и лицо его искривилось, как у умирающего. Крик, поднятый слугами, привел его, однако, опять в сознание. Но с тех пор он уже сам больше не верил в свое исцеление и велел раздать воинам по пятидесяти драхм каждому, а начальникам и друзьям своим более значительные суммы.
   Прибыв на обратном пути в Иерихон, говорит далее тот же историк, Ирод в своем мрачном настроении, желая как будто бросить угрозу самой смерти, предпринял безбожное дело. Он приказал собрать знатнейших мужей со всех мест Иудеи и запереть их в ипподром; затем призвал к себе сестру Саломею и мужа ее Алексу, своего любимца… Саломее так и не удалось соединить свою судьбу с романтическим «сыном Петры», Силлаем, которого ненавидел Ирод.
   – Я знаю, – сказал он Саломее и Алексе, – что иудеи будут праздновать мою смерть как юбилейное торжество. Однако мне могут устроить и траур, и блестящую погребальную процессию, если только вы пожелаете исполнить мою волю… Как только я умру, тогда вы оцепите воинами тех заточенных в ипподроме и прикажите как можно скорее изрубить их… Пусть вся Иудея и каждое семейство, против своей воли, плачут над моей смертью…
   С злодеем после этого сделался глубокий обморок.
   Очнувшись через несколько минут, он увидел вокруг своего ложа встревоженных врачей, Саломею и сыновей Архелая и Филиппа, только что воротившихся из Рима. Юноши стояли на коленях, держа в своих руках холодные руки отца. Ирод поглядел на них угасшим взором.
   – А, это вы… Что император? – слабым голосом спросил он.
   – Шлет тебе привет и послания самые дружеские, – отвечал Архелай.
   – А что Акма?
   – При нас над нею совершена была казнь.
   – А! – глаза Ирода блеснули: и умирая, он думал только о мести. При виде врачей новое злое чувство шевельнулось в душе изверга. «А! Вы не умели облегчить меня, – подумал он своим кровожадным мозгом, – так я облегчу вас… Вы со мною пойдете в загробный мир… Как хорош обычай у скифов… за царем – все!..»
   – Император согласен на казнь Антипатра, – поспешила Саломея сообщить братцу радостную весть.
   – А! Только я хочу сам видеть его казнь… Вы обещаете влить в меня столько силы, чтобы я сам мог убить своего преступного сына? – обратился он к врачам.
   – Обещаем, царь.
   Он махнул рукой, чтобы все вышли, и закрыл глаза. В болезненном мозгу его, как в разбитом вдребезги зеркале, беспорядочно отражались картины прошлого, лица, события, где действительность перепутывалась с бредом… Раби Элеазар, где он? Где его белый голубь?.. Парфяне съели голубка… А тот голубок, что выпал из гнезда?.. Иудея выпала из гнезда, а я ее поднял… а она меня ненавидит… Будь же ты проклята!.. Где же раби Элеазар?.. А! Я велел Соему убить его… не води Мариамму и Аристовула, маленьких, к гробницам пророков… с того дня она и возненавидела меня. Соем сказал… Меня тогда судил синедрион… Меня! Ирода! Вот я вас!.. Это иудеи точат мое тело… иудеи – черви! Громи Рим, Мессала, громи за Ирода… А где тот яд, что я нашел в рукоятке меча Малиха? Его выпил египтянин? Нет, египтянин выпил свой яд… Вот бы мне такого, разом смерть!.. Нет, я не хочу смерти… Я выздоровею и поеду в Рим, в Идумею, в Петру, в Египет… Хочу видеть все места, где я был молодым… Пирамиды, сфинксы, Нил… На Форуме побываю… Юпитер! Оживи меня… я в Капитолии вылью тебя из чистого золота… А орла разрубили… Это Юпитеров орел, я новый воздвигну над храмом… Дети воротились из Рима… Архелая назначу царем… Нет! Рано еще – я сам царь. О, посмотрю, как ты будешь умирать, мой первенец!.. А как я радовался, когда мне его родила Дорида… радовался рождению ехидны… Отчего же мы все любили своего отца? А! Понимаю! Оттого, что он не был царем… Золотой обруч на голове ослепляет людей… венец притягивает к себе мечи, кровь, яд…
   Он открыл глаза и, к удивлению своему, почувствовал, что как будто стал бодрее и грудь дышала более свободно. Он встал и подошел к окну. При виде открывшейся перед ним картины ему страстно захотелось жить, двигаться, действовать. Эти букеты пальм, группами разбросанных в долине Иордана, эти роскошные бальзаминовые рощи, сероватая и яркая зелень верб и олеандров в цвету, окаймлявшая течение Иордана, правее – гладкая как зеркало свинцовая поверхность Мертвого моря, а за ним – причудливые изломы Моавитских гор, как бы падавших в море, ярко-бирюзовое небо Заиорданья и доносившиеся издали отзвуки жизни, – все это манило его к себе неотразимой силой.
   А между тем капризная память с неотразимой настойчивостью переносила его воображение в прошлое. В уме вставали лица и события, заполнявшие собою всю его жизнь, лица, сросшиеся с его существованием и между тем оторванные от него смертью, лица и близкие ему, и далекие, дорогие и враждебные, друзья и враги… Всех унесла смерть, оставив его одного жить и… питать собою червей при жизни!.. Цезарь – заколот, Брут и Кассий – заколоты, Антоний – заколот, Клеопатра – заколота зубом ехидны, отец – отравлен Малихом, Малих – заколот Люпусом, Помпей – лишен головы, Фазаель – разбит о скалу, Антигон – обезглавлен, Гиркан – зарезан, Аристовул – утоплен, Мариамма – заколота в спину, Элеазар – зарезан, Иосиф, брат, – обезглавлен, Иосиф, муж Саломеи, – убит, Соем – убит, Иуда фарисей и Матфей – сожжены живыми, Акма – казнена, дети его, Александр и Аристовул, – удавлены.
   – Будь ты проклята, жизнь! – прошептал он, отворачиваясь от окна. – Рамзес!
   На зов его явился негр.
   – Принеси яблок, как всегда, – сказал Ирод. Яблочная кислота облегчала его, уменьшая сухость во рту.
   Рамзес принес яблок на золотом блюде, тарелку и нож и поставил все это у постели Ирода.
   – Прикажи всем готовиться к отъезду в Иерусалим, – сказал Ирод, взяв нож и яблоки.
   Когда Рамзес удалился, Ирод осторожно огляделся кругом, нет ли кого в опочивальне. Заметив, что никого не видно, он быстро занес над собою руку с ножом, чтобы поразить себя в самое сердце; но в этот момент словно из земли вырос Акиба Ахиав, сын Фазаеля, и схватил его за руку.
   – О! – застонал Ирод. – Дайте мне умереть!.. Прочь, Акиба! Пусти! Я царь!.. Я велю себе умереть!.. Я хочу казнить себя! Пусти! Я твой царь!
   На крик Акибы прибежали Саломея, Алекса, Архелай, Филипп, Антипа, врачи, евнухи. Рамзес, упав на колени, рвал свои курчавые негритянские волосы: «О, о! Я подал ему нож. Он приказал!..»
   Вопли рабынь огласили весь замок. Все думали, что он умер, зарезался.
   В это мгновение в опочивальню вбежал начальник караула той части замка, где, закованный в кандалы, сидел Антипатр в ожидании казни.
   – Царь жив! Хвала Господу! – воскликнул он в тревоге. – А то Антипатр…
   – Что Антипатр? – встрепенулся Ирод, откуда и сила взялась у почти умирающего.
   – Царевич услыхал вопли… подумал, что ты скончался… просил стражу расковать его… но я велел… я…
   – А! Расковать!.. Стражи! – крикнул Ирод не своим голосом. – Сейчас же убить его… Антипатра… убить, как собаку… Я хоть часом хочу пережить отцеубийцу… скорей, скорей!..
   И он без чувств повалился на изголовье.
   Началась медленная агония, которая длилась еще пять дней. Ирод то впадал в беспамятство и бредил, то приходил в сознание и делал последние распоряжения.
   – Императору отправить мой перстень с печатью и тысячу талантов!.. А! Это ты, Архелай… Тебя я назначаю царем… не обижай братьев… Где Филипп?
   – Я здесь, отец… Я молюсь о твоем выздоровлении.
   – Поздно… Мне предел положен… Тебя я назначаю наследственным князем Трахониты, Батане и всего Заиорданья, чем владел брат Ферор… Когда будешь там, посети то поле, где рассеяны кости двенадцати тысяч арабов, которых я поразил после землетрясения… Антипу я назначаю тетрархом… А! Это ты, Саломея… Одна ты остаешься из моих единокровных… Фазаель, Иосиф, Ферор – в загробной области… Помнишь мою волю, сестра, последнюю волю?
   – Помню, мой возлюбленный брат.
   – В ипподроме всех… нет, лучше на крест всех… вокруг Иродиона… Я буду тем медным змием в пустыне, а они будут воздевать ко мне руки.
   Он начинал бредить, когда страдания усиливались.
   – На кровле замка я слышу филина… Он не дает мне спать… Убить его… Его слышали и на пирамиде Хеопса… Это было перед смертью Аписа… Глупый бык! На Цезаря хотел броситься… Черный брат Рамзеса… как он ловко убил льва… habet!.. А! Манассия бен-Иегуда… на крест его, на крест!
   То ему представилось, что он убегает от преследования парфян и Антигона, томится в пустыне между Петрой и Ринокорурой или стоит в Пелузие на берегу моря.
   – Не гляди на меня зелеными очами, море… не грози мне… Там, за этими зелеными водами, Рим… Рамзес!
   – Я здесь, господин. Я молюсь всем богам Египта и Нубии, чтобы они исцелили тебя.
   – Подай нож и яблоки.
   Рамзес снова рвет свои седые курчавые волосы.
   – Он бредит, – тихо говорит Саломея.
   Наступил приступ удушья. Это было утром месяца второго шевата. На этот раз припадок продолжался особенно долго, и, когда кончился кашель, Ирод едва мог дышать.
   – Где я? – спросил он, поводя по сторонам помутившимся взором.
   – В Иерихоне, возлюбленный брат мой и царь, – отвечала Саломея.
   – В Иерихоне? А не в Иерусалиме?
   – В Иерихоне, царь, – подтвердил Алекса.
   – Я хочу в Иродион… в мой город…
   Снова начинался приступ удушья, последний приступ. Ирод, казалось, чувствовал это и собрал последние силы.
   – Тех, что в ипподроме… всех на крест…
   Он не договорил своего безбожного приказа: тело его судорожно вытянулось, и смрадное дыхание Ирода вылетело из его груди вместе с жизнью. По лицу прошла тень, то была смерть.
   – Сейчас, не медля ни минуты, пока воины не узнали о его кончине, иди и объяви приказ царя освободить всех заключенных в ипподроме, – быстро сказала Саломея мужу, – а потом, в присутствии войска и народа, вскроем его духовное завещание.
   Взгляд ее, провожавший мужа, ясно говорил: «Теперь я и тебя отправлю за твоим царем, и уже никто не помешает мне, наконец, сделаться женою „сына Петры“».
   Когда Алекса воротился и объявил, что все заключенные освобождены из ипподрома, Саломея, призвав царевичей, объявила им, что прежде всего нужно тело умершего царя перенести на парадную его постель, а потом выставить всенародно и уже над телом прочитать последние распоряжения умершего. Затем тотчас же дать знать в Иерусалим о кончине царя и велеть прибыть в Иерихон всем женам Ирода с детьми и другими родственниками.
   В Иерусалим тотчас же полетели гонцы, а после полудня иерихонский дворец и дворцовая площадь были переполнены членами царского семейства, придворными чинами, вольноотпущенниками, евнухами, рабами, телохранителями из галатов, германцев, фракийцев и римлян.
   Наконец, при общем плаче, конечно притворном, тело Ирода вынесено было к народу. Оно покоилось на парадной из массивного золота кровати, украшенной драгоценными камнями Индии и других восточных стран; покрывало на ней – из чистого пурпура с яркими золотыми узорами; тело Ирода, лежавшее на этом великолепном покрове, было задрапировано алым сукном. Голову Ирода обвивала диадема, а над нею лежала золотая корона, стоившая столько крови Иудее и другим странам. В правую мертвую руку Ирода была вложена держава, с которой рука мертвеца не должна была расставаться и в могиле.
   Когда по знаку Саломеи фальшивые вопли смолкли, хранитель царской печати и перстня выступил вперед и торжественно провозгласил:
   – Да будет прославлено имя царя Ирода во веки веков из конца в конец вселенной! Утешьтесь, убитые горем иудеи, и вы, воины его, и помолитесь Всевышнему об успокоении праведной души великого Ирода на лоне Авраама!
   Затем он прочел рескрипт Ирода к войску, которому он напоминал о непоколебимой верности его наследникам – царю Архелаю, владетелю Иудеи и Самарии; Антипе – тетрарху Галилеи и Переи; Филиппу – князю Трахонитиды, Гавлопитиды, Батанси и Панеи со всем Заиорданьем, и царевне Саломее – владетельнице Иамнии, Азота и Фазаелиды.
   Громкие приветственные крики огласили воздух, когда вперед выступил юный царь, Архелай, в порфире и со скипетром в руках, и тотчас же похоронная процессия двинулась к Иродиону вдоль иерихонского берега Мертвого моря. Вся многочисленная семья Ирода – дети его, сестра, жены и весь сонм родственников с придворными чинами окружали парадную кровать, несомую галатами. Войско Ирода в полном вооружении предшествовало печальному кортежу; телохранители же царя – галаты, фракийцы и германцы – следовали непосредственно за телом бывшего своего вождя. За ними – пятьсот вольноотпущенников и рабов, которые по всему пути сжигали благовония, а рабыни оглашали знойный воздух притворными воплями.
   Так кончил Ирод, которому льстивая история придала эпитет Великого, забыв, повторяю, пополнить этот эпитет более достойным его словом – злодея.

Даниил Лукич Мордовцев Говор камней Ирод

Говор камней

Предисловие

I Дочь фараона Хеопса

II Влюбленный жрец

III Бог Апис

IV Невеста крокодила

V Женщина-фараон

VI Душа творца в его творениях

VII Древнейший в мире роман

VIII Любовь фараона

IX Фараон-еретик

X Царевны-нигилистки

XI Жрец-гипнотизер

XII Египетский Шарко

XIII Жрец-сатирик

XIV Дарий Гистасп и Лессепс