Псалом

   Первоначально кажется, что это крыса царапается в дверь. Но слышен очень вежливый человеческий голос:
   – Можно зайти?
   – Можно, пожалуйте.
   Поют дверные петли.
   – Иди и садись на диван!
   (От двери.) – А как я по паркету пойду?
   – А ты тихонечко иди и не катайся. Ну-с, что новенького?
   – Нициво.
   – Позвольте, а кто сегодня утром ревел в коридоре?
   (Тягостная пауза.) – Я ревел.
   – Почему?
   – Меня мама наслепала.
   – За что?
   (Напряженнейшая пауза.) – Я Сурке ухо укусил.
   – Однако.
   – Мама говорит, Сурка – негодяй. Он дразнит меня, копейки поотнимал.
   – Все равно, таких декретов нет, чтоб из-за копеек уши людям кусать. Ты, выходит, глупый мальчик.
   (Обида.) – Я с тобой не возусь.
   – И не надо.
   (Пауза.) – Папа приедет, я ему сказу. (Пауза.) Он тебя застрелит.
   – Ах, так. Ну, тогда я чай не буду делать. К чему? Раз меня застрелят...
   – Нет, ты цай делай.
   – А ты выпьешь со мной?
   – С конфетами? Да?
   – Непременно.
   – Я выпью.
   На корточках два человеческих тела – большое и маленькое. Музыкальным звоном кипит чайник, и конус жаркого света лежит на странице Джерома Джерома.
   – Стихи-то ты, наверное, забыл?
   – Нет, не забыл.
   – Ну, читай.
   – Ку... Куплю я себе туфли...
   – К фраку.
   – К фраку и буду петь по ноцам...
   – Псалом.
   – Псалом... И заведу... себе собаку...
   – Ни...
   – Ни-ци-во-о...
   – Как-нибудь проживем.
   – Нибудь как. Пра-зи-ве-ем.
   – Вот именно. Чай закипит, выпьем. Проживем.
   (Глубокий вздох.) – Пра-зи-ве-ем.
   Звон. Джером. Пар. Конус. Лоснится паркет.
   – Ты одинокий.
   Джером падает на паркет. Страница угасает.
   (Пауза.) – Это кто же тебе говорил?
   (Безмятежная ясность.) – Мама.
   – Когда?
   – Тебе пуговицу когда присивала. Присивала. Присивает, присивает и говорит Натаске...
   – Тэк-с. Погоди, погоди, не вертись, а то я тебя обварю... Ух!
   – Горяций, ух!
   – Конфету какую хочешь, такую и бери.
   – Вот я эту больсую ходу.
   – Подуй, подуй, и ногами не болтай.
   (Женский голос за сценой.) – Славка!
   Стучит дверь. Петли поют приятно.
   – Опять он у вас. Славка, иди домой!
   – Нет, нет, мы с ним чай пьем.
   – Он же недавно пил.
   (Тихая откровенность.) – Я... не пил.
   – Вера Ивановна. Идите чай пить.
   – Спасибо, я недавно...
   – Идите, идите, я вас не пущу...
   – Руки мокрые... белье я вешаю.
   (Непрошеный заступник.) – Не смей мою маму тянуть.
   – Ну, хорошо, не буду тянуть... Вера Ивановна, садитесь...
   – Погодите, я белье повешу, тогда приду.
   – Великолепно. Я не буду тушить керосинку.
   – А ты, Славка, выпьешь, иди к себе. Спать. Он вам мешает.
   – Я не месаю. Я не салю.
   Петли поют неприятно. Конусы в разные стороны. Чайник безмолвен.
   – Ты уже спать хочешь?
   – Нет, я не хоцу. Ты мне сказку расскази.
   – А у тебя уже глаза маленькие.
   – Нет. Не маленькие. Расскази.
   – Ну, иди сюда, ко мне. Голову клади. Так. Сказку? Какую же тебе сказку рассказать? А?
   – Про мальчика, про того...
   – Про мальчика? Это, брат, трудная сказка. Ну, для тебя так и быть.
   Ну-с, так вот, жил, стало быть, на свете мальчик. Да-с. Маленький, лет так приблизительно четырех. В Москве. С мамой. И звали этого мальчика Славка.
   – Угу... Как меня?
   – ...Довольно красивый, но был он, к величайшему сожалению, драчун. И дрался он чем ни попало – кулаками, и ногами, и даже калошами. А однажды по лестнице девочку из восьмого номера, славная такая девочка, тихая, красавица, а он ее по морде книжкой ударил.
   – Она сама дерется...
   – Погоди. Это не о тебе речь идет.
   – Другой Славка?
   – Совершенно другой. На чем, бишь, я остановился? Да... Ну, натурально, пороли этого Славку каждый день, потому что нельзя же, в самом деле, драки позволять. А Славка все-таки не унимался. И дошло дело до того, что в один прекрасный день Славка поссорился с Шуркой, тоже мальчик такой был, и, не долго думая, хвать его зубами за ухо, и пол-уха как не бывало. Гвалт тут поднялся. Шурка орет. Славку порют, он тоже орет... Кой-как приклеили Шуркино ухо синдетиконом. Славку, конечно, в угол поставили... И вдруг – звонок. И является совершенно неизвестный господин с огромной рыжей бородой и в синих очках и спрашивает басом: «А позвольте узнать, кто здесь будет Славка?» Славка отвечает: «Это я – Славка». «Ну, вот что, – говорит, – Славка, я – надзиратель за всеми драчунами, и придется мне тебя, уважаемый Славка, удалить из Москвы. В Туркестан». Видит Славка, дело плохо, и чистосердечно раскаялся. «Признаюсь, – говорит, – что дрался я и на лестнице играл в копейки, а маме бессовестно наврал – сказал, что не играл... Но больше этого не будет, потому что я начинаю новую жизнь». – «Ну, – говорит надзиратель, – это другое дело. Тогда тебе следует награда за чистосердечное твое раскаяние». И немедленно повел Славку в наградной раздаточный склад. И видит Славка, что там видимо-невидимо разных вещей. Тут и воздушные шары, и автомобили, и аэропланы, и полосатые мячики, и велосипеды, и барабаны. И говорит надзиратель: «Выбирай, что твоя душа хочет». А вот что Славка выбрал, я и забыл...
   (Сладкий, сонный бас.) – Велосипет!
   – Да, да, вспомнил, – велосипед. И сел немедленно Славка на велосипед и покатил прямо на Кузнецкий мост. Катит и в рожок трубит, а публика стоит на тротуаре, удивляется: «Ну и замечательный же человек этот Славка. И как он под автомобиль не попадет?» А Славка сигналы дает и кричит извозчикам: «Право держи!» Извозчики летят, машины летят, Славка нажаривает, и идут солдаты и марш играют, так что в ушах звенит...
   – Уже?..
   Петли поют. Коридор. Дверь. Белые руки, обнаженные по локоть.
   – Боже мой. Давайте, я его раздену.
   – Приходите же. Я жду.
   – Поздно...
   – Нет, нет... И слышать не хочу...
   – Ну, хорошо.
   Конусы света. Начинает звенеть. Выше фитиль. Джером не нужен – лежит на полу. В слюдяном окне керосинки маленький, радостный ад. Буду петь по ночам псалом. Как-нибудь проживем. Да, я одинокий. Псалом печален. Я не умею жить. Мучительнее всего в жизни – пуговицы. Они отваливаются, как будто отгнивают. Отлетела на жилете вчера одна. Сегодня одна на пиджаке и одна на брюках сзади. Я не умею жить с пуговицами, но я все вижу и все понимаю. Он не приедет. Он меня не застрелит. Она говорила тогда в коридоре Наташке: «Скоро вернется муж, и мы уедем в Петербург». Ничего он не вернется. Он не вернется, поверьте мне. Семь месяцев его нет, а три раза я видел случайно, как она плачет. Слезы, знаете ли, не скроешь. Но только он очень много потерял от того, что бросил эти белые, теплые руки. Это его дело, но я не понимаю, как же он мог Славку забыть...
   Как радостно спели петли...
   Конусов нет. В слюдяном окошке черная мгла. Давно замолк чайник.
   Свет лампы тысячью маленьких глазков глядит сквозь реденький сатинет.
   – Пальцы у вас замечательные. Вам бы пианисткой быть...
   – Вот поеду в Петербург, опять буду играть...
   – Вы не поедете в Петербург. У Славки на шее такие же завитки, как и у вас. А у меня тоска, знаете ли. Скучно так, чрезвычайно как-то. Жить невозможно. Кругом пуговицы, пуговицы, пуго...
   – Не целуйте меня... Не целуйте... Мне нужно уходить. Поздно...
   – Вы не уйдете. Вы там начнете плакать. У вас есть эта привычка.
   – Неправда. Я не плачу. Кто вам сказал?
   – Я сам знаю. Я сам вижу. Вы будете плакать, а у меня тоска... тоска...
   – Что я делаю... что вы делаете...
   Конусов нет. Не светит лампа сквозь реденький сатинет. Мгла. Мгла.
   Пуговиц нет. Я куплю Славке велосипед. Не куплю себе туфли [1 - Не куплю себе туфли... – Булгаков использует слова из песни А. Н. Вертинского (1889—1957) «Это все, что от Вас осталось» (1918):Вот в субботу куплю собаку,Буду петь по ночам псалом,Закажу себе туфли к фраку...Ничего. Как-нибудь... проживем.] к фраку, не буду петь по ночам псалом. Ничего, как-нибудь проживем.

Комментарии. В. И. Лосев

Псалом

   Впервые – Накануне. 1923. 23 сентября. С подписью: «М.Булгаков». Затем в сб.: Булгаков М. Трактат о жилище. М.; Л., 1926.
   Печатается по тексту газеты «Накануне».

   В дневнике писателя имеется несколько записей о рассказе «Псалом», которые мы приводим ниже. 19 октября 1923 г.: «Поздно вечером заходил к дядькам (речь идет о М. М. и Н. М. Покровских. – В. Л.). Они стали милее. Дядя Миша читал на днях мой последний рассказ „Псалом" (я ему дал) и расспрашивал меня сегодня, что я хотел сказать и т. д. У них уже больше внимания и понимания того, что я занимаюсь литературой». 6 ноября: «Сегодня, часов около пяти, я был у Лежнева, и он сообщил мне две важные вещи: во-первых, о том, что мой рассказ „Псалом" (в „Накануне") великолепен, „как миниатюра" („я бы его напечатал"), и 2-е, что „Накануне" всеми презираемо и ненавидимо. Это меня не страшит. Страшат меня мои 32 года и брошенные на медицину годы, болезни и слабость. У меня за ухом дурацкая опухоль... уже два раза оперированная. Из Киева писали начать рентгенотерапию. Теперь я боюсь злокачественного развития. Боюсь, что шалая, обидная, слепая болезнь прервет мою работу. Если не прервет, я сделаю лучше, чем „Псалом"... Не может быть, чтобы голос, тревожащий сейчас меня, не был вещим. Не может быть. Ничем иным я быть не могу, я могу быть одним – писателем».
   Представляют интерес воспоминания Т. Н. Лаппа, касающиеся рассказа «Псалом»: «...Кого только в нашей квартире не было... жил начальник милиции с женой, довольно веселой дамочкой... Муж ее часто бывал в командировке: сынишка ее забегал к нам...» (см.: Булгаков М. А. Собр. соч.: В 5 т. С. 725).