Аласдер Грей

Поближе к машинисту

   Эта образованная, благожелательная пожилая дама была в прошлом школьной учительницей, что проявляется в ее решительных манерах и неусыпном интересе к окружающему. На вокзальном табло она читает, что поезд «Водолей» из Дон-лона в Глагоз отправляется в 11.15 от платформы G, и это вызывает у нее беспокойство. Она знает, что память у нее сдает, и все же уверена, что раньше платформы обозначались цифрами, а не буквами, – отчего же перемена? Идя по платформе, она видит, что окна у вагонов очень маленькие, с закругленными углами. Когда она последний раз ехала в поезде, окна шли вдоль всего вагона широкой, почти непрерывной полосой. Она помнит еще и вагоны, разделенные на купе с сиденьями лицом друг к другу, как в дилижансе, и дверьми справа и слева; в каждой двери имелось окно, которое можно было опустить или поднять и закрепить в нужном положении, продевая блестящие латунные штифты в отверстия широкого кожаного ремня. У этих старых дверей были блестящие латунные поворачивающиеся ручки. Она останавливается и смотрит на дверь головного вагона современного поезда. Тут нет ни окна, ни ручки – только посередине квадратная пластмассовая кнопка с надписью НАЖАТЬ. Она нажимает. Дверь едет вверх, как штора. Она проходит в вагон, и дверь за ней захлопывается.
   Она видит перед собой проход между рядами обращенных к ней сидений с высокими спинками, по три в каждом ряду. За спинками шести передних сидений не видно, что делается дальше. С одной стороны у окна сидит крепкий старик и читает газету Британской ортодоксальной коммунистической партии. Учительница одобрительно кивает: не будучи сама коммунисткой, она уважает радикальные политические взгляды. Около старика – женщина с выражением заботы на лице, похожая на домохозяйку, подле нее – непоседливый ребенок в голубом хлопчатобумажном костюмчике. Учительница, гордая своей способностью распознавать людей с одного взгляда, заключает, что перед ней три поколения семьи, принадлежащей к слою квалифицированных рабочих. У противоположного окна, выпрямив спины и глядя прямо перед собой, сидит чета среднего возраста и из среднего класса. Поначалу кажется, что им нет друг до друга никакого дела, но с еще одним одобрительным кивком учительница замечает, что левая рука мужчины накрыла правую руку женщины, лежащую на подлокотнике. Заняв свободное место рядом с четой, учительница произносит, не обращаясь ни к кому в отдельности:
   – Нынешние поезда потому, наверно, выглядят как самолеты, что они двигаются почти так же быстро! Жаль – я, надо сказать, терпеть не могу самолетов, – но, по крайней мере, наше купе находится недалеко от того, что в эпоху пара мы называли двигателем. Мне спокойнее, когда я сижу поближе к машинисту.
   – Моему отцу так тоже спокойнее, хоть он ни за что не признается. Правда, папа? – отзывается домохозяйка, на что старик ворчит:
   – Помолчи, Мириам.
   – И мне тоже, мой друг, – шепчет своему мужу дама с прямой спиной, и он шепчет в ответ:
   – Я знаю, мой друг. Помолчи, будь добра.
   Учительница мгновенно обозначает супругов как мистера и миссис Друг. Довольная тем, что ей удалось завязать разговор еще до отправления, она говорит:
   – В большинстве аварий поезд получает удар сзади – правда ведь? Поэтому в статистическом смысле безопасней располагаться ближе к двигателю.
   – Глупости! – пищит ребенок.
   – Не смей грубить, Патси! – прикрикивает мать, но учительница произносит с энтузиазмом:
   – Вы знаете, ведь я педагог! Сейчас на пенсии. Но я умею обращаться со своенравными детьми. Патси, почему ты думаешь, что я говорю глупости?
   – Потому что, когда случается авария, перед одного поезда наталкивается на перед или зад другого, значит, безопасней всего сидеть в середине.
   Старик негромко хмыкает, другие взрослые улыбаются. После короткой паузы учительница открывает кошелек, достает оттуда монету и говорит:
   – Патси, вот тебе новенькая блестящая серебристая пятифунтовая монета. Возьми, потому что я действительно сказала глупость и очень мило было с твоей стороны меня поправить.
   Ребенок хватает монету. Взрослые смотрят на учительницу, и разговор готов принять новое направление, но его прерывает неожиданный звук.
   Из-под обшивки подголовников раздается мелодичный сигнал, после чего тихий, ровный, дружелюбный голос произносит:
   – Добрый день, добрые люди! Я – капитан Роджерс, ваш машинист, рад вас приветствовать на поезде «Водолей 1999», который проследует из Донлона в Глагоз с остановками Бирчестер, Шлу, Спиттенфитни и Глайк. Поезд отправится в конце настоящего объявления, прибудет в Бирчестер ровно через сорок одну минуту. Чай, кофе и сандвичи будут предложены вам в двадцать три получаса, и соответственно последним сведениям с фондовой биржи чай будет стоить фунт шестьдесят пенсов, кофе – фунт девяносто девять пенсов. Сандвичи продаются по цене прошлой недели, которая предположительно останется неизменной в продолжение всего пути. Буфет уже открыт. Британская железнодорожная компания желает вам приятной поездки. Благодарю за внимание.
   В левое окно учительница видит проплывающую мимо опору вокзального навеса, затем пейзаж из черепичных крыш и светлых домов-башен, который вскоре затуманивается и исчезает совсем.
   Другие пассажиры возмущаются ценой чая. Учительница говорит:
   – Но, по крайней мере, они нас предупредили. А что такое двадцать три получаса? Явный симптом старческого слабоумия у пенсионерки, но вот никак не могу освоиться с этим новым обозначением времени.
   – Одиннадцать тридцать, по-моему, – отвечает домохозяйка неуверенно.
   – Утра?
   – По-моему, да.
   – Не будь дурочкой, Мириам, – резко вмешивается старик. – Двадцать три получаса – это двадцать три с половиной минус двенадцать, то есть одиннадцать с половиной, и получаем одиннадцать тридцать вечера.
   – Нет, нет, нет! – возбужденно кричит ребенок. – Наш учитель говорит, что из-за компьютеров теперь нельзя делить сутки пополам. Компьютеры не умеют считать по полсуток, поэтому двадцать три получаса – это двадцать три и еще полчаса.
   – Патси! – негромко, но грозно произносит старик. – Если ты скажешь хоть слово в ближайшие десять минут, я тебе вышибу ровно половину зубов. Учительница огорченно вздыхает. Помолчав, она говорит:
   – А как бы хорошо, если бы нам оставили наш полдень и по двенадцати часов до и после него. Но даже вокзальные часы теперь другие. Вместо круглого циферблата, где по краю видны все часы и минуты – и прошлое, и будущее, – мы получили квадратное табло, на котором нет ничего, кроме текущей минуты. Ноль восемь часов двадцать минут, потом хлоп – ноль восемь часов двадцать одна минута. Меня словно зажимают в тиски. Зажимают и в то же время пихают вперед. И я уверена, что компьютеры можно научить считать по двенадцати. Некоторые из них, я слышала, очень даже смышленые. Нет, ненавижу этот легонький щелчок, когда минута превращается в следующую.
   – И я ненавижу, мой друг, – шепчет миссис Друг.
   – Я тоже, мой друг. Помолчи, будь добра, – отзывается муж.
   – Время и деньги! – говорит учительница, вновь вздыхая. – Столько всего исчезло разом: маленькие фартинги с птичками, толстые коричневые трехпенсовики, серебряные шестипенсовики, старые полупенсовики. Ты знаешь, Патси, что полупенсовики раньше были диаметром в целый дюйм, как нынешние двухпенсо-вики?
   – А что такое дюйм? – спрашивает ребенок.
   –Два целых запятая пять три девять восемь сантиметра. А старые пенсы были прелестными увесистыми медяками по двести сорок штук на фунт, мы таких больше не увидим, там была изображена сама Британия в просторе морском, да еще маленький военный корабль и Эддистонский маяк. А знаешь, ведь эта Британия действительно жила на свете. Это мало кому известно. Ее скопировали с… ну, с подружки «веселого монарха», только не Нелл Гвин («Веселый монарх» – прозвище британского короля Карла II; Нелл Гвин – его фаворитка.). Очень много нашей истории умещалось на старых пенсах! Они сами были историей! Даже в шестидесятые еще встречались монеты с молодой королевой Викторией, а уж старая королева попадалась так часто, что на нее и внимания не обращали. Ты только подумай! Каждый раз, расплачиваясь за покупки, мы брали в руки монеты, которые, может быть, бренчали в карманах у Чарльза Диккенса, доктора-отравителя Причарда (Эдвард Уильям Причард– врач из Глазго, осужденный в 1865 г. за убийство жены и тещи) и Изамбарда Кингдома Брюнеля (английский инженер, проектировщик мостов и железных дорог).
   – Вам, может быть, интересно будет знать, мадам, – замечает мистер Друг, – что если вычесть из веса пенса, существовавшего до перехода на десятичную систем>, вес нынешнего пенса, то этого количества меди хватит, чтобы изготовить электрические цепи для девятисот семидесяти трех карманных телевизоров.
   – Но БЫЛО ЛИ ЭТО СДЕЛАНО? – кричит старик с такой яростью, что все удивленно на него смотрят.
   – Простите, не вполне вас понял, – говорит мистер Друг.
   – Медь! – гневно отвечает старик. – Медь, которая высвободилась, когда монеты стали меньше, НЕ БЫЛА ИЗРАСХОДОВАНА на дешевые телевизоры для масс! Она пошла на электрические цепи для противоракетной системы, которая обошлась британскому налогоплательщику в сто восемьдесят три МИЛЛИАРДА фунтов и устарела за два года до ввода в действие!
   – У меня нет желания вступать с вами в политические споры, сэр, – говорит мистер Друг и вновь поворачивает голову к окну. Старик фыркает и углубляется в свою газету.
   Женщины смущены наступившим неловким молчанием. Мать посылает Патси в буфет купить на полученную монетку шоколадный бисквит, и тогда учительница вполголоса спрашивает ее, какого пола ее ребенок. Мать также вполголоса объясняет, что в наши дни слишком много внимания уделяется полу и половой жизни, что ее мать никогда не говорила с ней на эти темы и что Патси сделает свой собственный выбор, когда вырастет. Учительница одобрительно кивает, но замечает, что, по ее опыту, дети бывают благодарны родителям за некоторое руководство. Мать не соглашается; говорит, что родители должны только научить ребенка хорошо себя вести; что, по крайней мере, Патси не станет одной из этих жутких феминисток – или пижонистым парнем.
   – Котофеем, – неожиданно произносит старик.
   – А что это такое, папа? – спрашивает дочь.
   – Пижоны были в сороковые годы, – объясняет он. – Битники – в пятидесятые. Хиппи – в шестидесятые. Рокеры – в семидесятые. Панки – в восьмидесятые. А теперь они называют друг друга котофеями.
   – Правда? – удивляется учительница. – Как только молодые люди друг друга не называли. Чуваки, хипари, бритоголовые, братки, сестрички, металлисты, рэйверы – я в какой-то момент махнула рукой и называю их «молодежь». В криминальной хронике они всегда идут как юнцы и подростки.
   – Правильно! – вмешивается мистер Друг и хочет что-то добавить, но вновь вслед за мелодичной трелью раздается ровный дружелюбный голос.
   – Добрый день, добрые люди. Говорит капитан Роджерс. Мы движемся с очень хорошей скоростью. Слева мелькают засаженные деревьями шлаковые отвалы пригородов Донлона, справа – соевые поля корпорации «Британский джем – Голливог». К сожалению, только что полученная информация с фондовой биржи вынуждает нас повысить стоимость кофе до двух фунтов сорока пенсов за чашку… – в этом месте возмущенные возгласы пассажиров на несколько секунд заглушают голос машиниста. – Цена на печенье, по прогнозам, останется стабильной по крайней мере до Шлу. Пассажиры, интересующиеся транспортом, знают, что сегодня – особый день для Британской железнодорожной компании. Ровно через полторы минуты исполняется сто пятьдесят лет с того момента, как Изам-бард Кингдом Брюнель нанес торжественный удар по последней заклепке Большого королевского Пеннинского подвесного моста имени принца Альберта – первого ширококолейного коробчато-балочного подвесного железнодорожного моста в истории строительства. В честь этого события прозвучит песня «Рельсы старой Англии» в оркестровке и исполнении сэра Ноэла Кауарда (английский актер, композитор и писатель). По всей Британии – катит ли поезд по безлюдному ущелью Килликранки, грохочет ли на Стокпортском виадуке – пассажиры сейчас поднимаются с мест, чтобы стоя послушать «Рельсы старой Англии» в исполнении Ноэла Кауарда.
   Раздаются вступительные барабанные раскаты и сумрачно-призывные звуки труб. Мистер Друг, миссис Друг и учительница встают, мать готова сделать то же самое, но старик рявкает:
   – Мириам! Патси! Оставайтесь на местах.
   – Прошу прощения, сэр, – восклицает мистер Друг, – вы что, не собираетесь вставать?
   – Нет, НЕ СОБИРАЮСЬ!
   – Прошу тебя, тсс, мой друг! – шепчет миссис Друг, но ее муж не унимается:
   – Помолчи, мой друг, никаких тсс! Вы, сэр, я вижу, один из тех воинствующих левых экстремистов, что тоскуют по дискредитировавшей себя большевистской железнодорожной системе. У британской сети железных дорог нет более сурового критика, чем я. Я сожалел о ее национализации, был огорчен, когда обрубили местные линии, был встревожен тем, как долго правительство раздумывало, прежде чем передать ее в надежные частные руки. Но несмотря на мрачное прошлое наши железные дороги, при создании которых соединились ирландская рабочая сила, шотландская инженерная мысль и английская финансовая отвага, сделали нас в свое время ведущей мировой рельсовой державой. Неужели это для вас ничего не значит?
   – Вы еще мне будете рассказывать о железных дорогах! – кричит старик, перекрывая звонкий патриотический тенор Ноэла Кауарда. – Я всю жизнь проработал на железной дороге. Я был кочегаром со времен Центральной железнодорожной компании до тех пор, как пар променяли на этот чертов дизель! Вот такие, как вы, и погубили наши железные дороги – сволочные финансисты, юристы и отставные адмиралы из совета директоров…
   – Смешно! – вопит мистер Друг.
   Мириам умоляет отца помолчать, но гнев старика изливается мощным потоком:
   – …когда нас национализировали, правительство сказало: «Вот, теперь британские железные дороги принадлежат народу», – но кто тогда пришел в совет директоров? Путевые обходчики? Машинисты? Начальники станций? Черта с два! Все та же шатия – биржевики, полковники, политиканы со всякими заумными словечками, а они в конце концов продали нас автомобильным магнатам, строительным компаниям и нефтяным корпорациям!
   – И слушать вас не хочу!! – кричит мистер Друг.
   – Еще бы он стал слушать, – хмыкает старик и опять утыкается в газету. Песня тем временем кончилась. Те, кто стоял, садятся; мистер Друг выглядит так, словно не знает, как поярче выразить свое негодование. Вновь воцаряется неловкое молчание, затем учительница, шмыгнув через проход, садится на место Патси и тихо говорит старику:
   – В этом обмене мнениями я во многом была на вашей стороне, хоть я и встала. Я, знаете, люблю эту мелодию – привычка есть привычка. Но название неточное. Надо бы рельсы Британии, а не Англии.
   Она возвращается на свое место, потому что с возгласами «Мама! Мама!» появляется Патси.
   Вслед за чрезвычайно возбужденным ребенком показывается высокий, худощавый, мягко улыбающийся мужчина; он говорит:
   – Добрый день, добрые люди! Не от вас ли отбилось это маленькое существо?
   – Патси! – вскрикивает мать. – Ты откуда?
   – Подходить так близко к двигателю – это не дело, – говорит незнакомец.
   – Как ты гадко себя ведешь, Патси! Поблагодари дядю за то, что тебя привел.
   – Мама, ты послушай! – Ребенок крутится волчком, не в силах усидеть на месте. – Поезд едет без машиниста! Кабина пустая! Входишь – и нет никого!
   Миссис Друг издает короткий возглас ужаса. Мать произносит строгим голосом:
   – Милые шутки, Патси, нечего сказать, – особенно после этой страшной катастрофы в Америке на прошлой неделе. Ну-ка извинись сейчас же.
   – Мама, она правда была пустая!
   – Как я напугана, мой друг, – признается миссис Друг мужу, но тот отвечает:
   – Да не глупи, мой друг, ребенок, конечно же, заблудился и попал в купе проводника.
   Учительница говорит, что, по словам незнакомца, он обнаружил Патси именно у двигателя; в ответ мистер Друг заявляет:
   – Ребенок совершенно не разбирается в механике! В ней сейчас и взрослому трудно разобраться. Я не удивлюсь, если узнаю, что современный поезд управляется из неприметной кабинки, расположенной посреди состава.
   – И я тоже не удивлюсь! – яростно кричит старик. – Не удивлюсь, если узнаю, что железнодорожная компания втихую уволила всех машинистов!
   Женщины дружно испускают вздох ужаса, мистер Друг фыркает, незнакомец улыбается и хочет заговорить, но старик не унимается:
   – В эпоху пара машинист что-нибудь да значил – машинист, кочегар, ребята не из хлипких! Кремень-люди, машину назубок знали, сами чистили, сами смазывали, за любой рычаг и вентиль брались, как за руку друга! Уклон пути подошвами чувствовали, давление на слух определяли. А теперь-то! Теперь я не удивлюсь, если окажется, что машинист этого так называемого поезда сидит развалясь в лондонском клубе с рюмкой коньяка, разглядывает нас на экране компьютера, а его полупьяные высокоумные университетские мозги витают незнамо где!
   – Сейчас я докажу, что вы ошибаетесь, – говорит незнакомец. Все смотрят на него.
   На первый взгляд в этом мужчине, скромно улыбающемся как бы в извинение за свой изрядный рост, нет ровно ничего необычного. Большие карманы и аккуратные погончики его ладно сидящего сизо-серого костюма выглядели бы одинаково естественно и в кинотеатре, и в офицерской столовой; однако в его лице, на которое уставились шесть пар глаз, сквозит такая спокойная и надежная уверенность, что две из трех женщин облегченно вздыхают.
   – Кто вы такой, скажите на милость? – спрашивает старик; учительница говорит:
   – Вы машинист – я узнала вас по голосу.
   – Угадали! Так что, сами видите, я не прохлаждаюсь в лондонском клубе, я здесь, среди вас. Я, можно сказать, один из вас. Могу я к вам подсесть на минутку?
   Машинист вынимает из кармана крохотную складную табуреточку с матерчатым сиденьем, ставит ее в проход и садится лицом к пассажирам. Хотя его подбородок уперся в угловатые колени, он вовсе не выглядит смешным. Его обаяние подействовало почти на всех.
   – Я чувствую себя в полной безопасности, – шепчет миссис Друг.
   – Не гляди таким волком, папа, как тебе не стыдно, – упрекает отца Мириам; мистер Друг говорит:
   – Прошу извинения, сэр, я в свое время не очень лестно отзывался о Британской железнодорожной компании… («Еще бы», – добродушно вставляет машинист), но я никогда не сомневался в том, что наши поезда самые безопасные в мире и что нашим машинистам нет равных – только бы профсоюзы перестали соблазнять их несбыточными обещаниями.
   – Благодарю вас, – говорит машинист.
   – Я замечаю, что вождение поездов за последние годы изменилось, – громко и раздельно произносит учительница.
   – Извините меня, мадам, – отвечает машинист, – я охотно разъясню вам все, что вызывает вопросы, но сначала разрешите… разрешите… – вдруг он смущается, краснеет, в его облике проступает что-то мальчишеское. – Поймите, ведь не каждый день доводится видеть Джона Галифакса!
   – Кхе! – Старик смотрит на него во все глаза.
   – Вы действительно Джон Галифакс, последний из паровозных могикан? Который скинул целых три минуты на трассе Донлон – Глайк во время большой гонки между Центральной и Северо-Восточной компаниями в тридцать четвертом году?
   – Неужто слыхали? – изумленно бормочет старик.
   – Вы – живая легенда в железнодорожных кругах, мистер Галифакс.
   – А как вы узнали, что я тут еду?
   – А-а! – игриво восклицает машинист. – Есть вещи, которые мне не полагается раскрывать пассажирам, но шут с ними, с правилами. Железнодорожные кассиры – не такие дегенераты, как многие думают. Они держат меня в курсе. Я воспользовался детской шалостью как поводом для знакомства, вот я и здесь!
   – Понятно! – шепчет старик, осклабясь и задумчиво кивая.
   – Ради бога, не сердитесь, но мне необходимо задать вам очень личный вопрос, – говорит машинист. – Это касается последней большой гонки. Помните, как вы неслись на «Огнедышащем драконе» вверх на «Чертову почку», и вам оставалось всего три минуты, чтоб добраться до вершины, иначе проигрыш?
   – Как не помнить!
   – Ради чего во время этой героической езды вы выложились до предела, отдали все телесные и душевные силы до последней капли – неужели только ради рекламы пресловутой Центральной железнодорожной компании?
   – Нет, не только ради этого.
   – Так ради чего же? Я уверен, что не ради денег.
   – Я сделал это ради пара, – помолчав, говорит старик. – Ради британского пара.
   – Я знал, что получу именно такой ответ! – восторженно восклицает машинист, и тут вступает мистер Друг:
   – Простите, могу я вставить слово? Думаю, вам ясно, что мы с мистером Галифаксом шагаем, как говорится, не в ногу. Он выступает левой, я правой; но сейчас я вдруг понял, что мы – неотъемлемые части единого тела. Капитан Роджерс открыл мне на это глаза. Мистер Галифакс, я не подлиза. Предлагая вам руку, я просто хочу выразить вам как человеку свое уважение. Мне не за что извиняться. Тем не менее вот… моя… рука. Вы не против?..
   Перегнувшись через проход, он протягивает ладонь.
   – Чего ж не поручкаться! – говорит старый кочегар, и они обмениваются сердечным рукопожатием. И вот уже все трое мужчин от души смеются, миссис Друг радостно улыбается, Патси прыгает на сиденье, как мячик. Но вдруг строгим голосом, словно унимая расшалившийся класс, учительница произносит:
   – Может быть, капитан Роджерс теперь объяснит нам, почему он покинул свое место у двигателя?
   Все пассажиры смотрят на машиниста; тот разводит руками и говорит:
   – Боюсь, мадам, что вместе с паром ушла в прошлое и вся романтика вождения поездов. Современный двигатель (мы называем его ходовым устройством) требует моего внимания лишь эпизодически. Наша скорость и местоположение сейчас отслеживаются из центра управления в Сток-он-Тренте. Это абсолютно надежная система. На нее перешла вся Европа. И Америка тоже.
   – Но в Америке на прошлой неделе произошла страшная авария…
   – Да, мадам, – вследствие сбоя в центральном банке данных в Детройте. Эти крупные континентальные системы страдают излишней централизацией. Но наше британское отделение работает достаточно автономно, чтобы исключить подобные неприятности. Так что действительно, хоть я и не потягиваю коньяк в лондонском клубе (кстати, я вообще не пью – врач не велит!), я больше похож на завсегдатая баров с Пиккадилли, чем на легендарного Джона Галифакса. Мои главные задачи – контролировать цены в буфете и успокаивать ссорящихся пассажиров. А это, знаете, не всегда получается.
   – По-моему, у вас получается превосходно! – говорит миссис Друг с воодушевлением.
   – Верно, верно! – поддакивает ее муж.
   – С пассажирами вы, безусловно, умеете обходиться, – признает учительница.
   – Я сперва вас за дурачка принял, но теперь вижу, что ошибся, – говорит старик.
   – Спасибо, Джон, – растроганно произносит машинист. – При всем моем почтении к другим пассажирам ваше мнение мне важно прежде всего.
   Раздается мелодичный сигнал, после чего звучит ровный дружелюбный голос:
   – Добрый день, добрые люди, для беспокойства нет никаких причин. Говорит ваш машинист капитан Роджерс. Имеется сообщение для капитана Роджерса. Ему следует пройти в ходовой отсек. Пройти в ходовой отсек. Благодарю за внимание.
   – Заранее записано – понимающе говорит старый кочегар.
   – Конечно, – произносит машинист, который уже встал, сложил табуреточку и сунул ее в карман. – Если поступает сообщение из центра, а в ходовом отсеке никого нет, тогда автоматически запускается это объявление. Так что прошу извинить – служба! Увы, мне надо идти в кабину. Скорее всего новая биржевая сводка, черт бы ее драл, и придется опять повышать цену на чай. Может, все же не придется. До свидания, Джон.
   – До свидания, мм…
   – Феликс. До свидания, добрые люди.
   Он уходит, оставляя всех, за малым исключением, в размягченном и общительном настроении.
   – Какой милый человек! – восклицает миссис Друг, и Мириам с ней соглашается. Миссис Друг продолжает:
   – Сам все знает и с другими охотно делится. Но учительница говорит:
   – Картина, которую он нарисовал, спокойствия не внушает. Поезд никем не управляется.
   – Глупости! – кричит мистер Друг. – Чем только… чем только наш поезд не управляется – компьютерами, банками данных, кремниевыми чипами, все это мигает у них и тикает там, в центре управления, в Стоктон-он-Тисе.
   – В Сток-он-Тренте, – бормочет его жена.
   – Помолчи, мой друг, город не имеет значения.
   – И все-таки, – настаивает учительница. – Мне неуютно, когда мой поезд управляется машинами, расположенными невесть где. А вам, мистер Галифакс? Помолчав, старый кочегар неуверенно отвечает:
   – Тоже было бы неуютно, когда б я не видел машиниста. Он вроде парень знающий. Не будь он за все спокоен, не стал бы, наверно, так разгуливать.
   – Мадам, – говорит мистер Друг. – Когда поезд ведет машина в Сток-Ньюингтоне – это намного, намного безопаснее. Никакой вооруженный мерзавец не остановит наш поезд и не направит его в глухой тупик, чтобы, взяв нас в заложники, шантажировать правительство.
   На какое-то время воцаряется тишина, потом учительница решительно произносит:
   – Вы оба совершенно правы. Я чувствую себя невероятной дурой.
   Вновь мелодичный сигнал, и вновь они слышат обволакивающий голос:
   – Говорит ваш машинист капитан Роджерс. Мы движемся мимо залива Уош со скоростью двести шестьдесят один километр в час, вентиляционная система «квантум-кортексин» поддерживает температуру воздуха на уровне температуры человеческой кожи. До сих пор поездка проходила совершенно гладко, но теперь я с искренним сожалением должен объявить о предполагаемой задержке с прибытием. Вследствие сбоя в нашем центральном банке данных «Водолей 1999» из Донлона в Глагоз направлен по тому же пути, что и «Водолей 1999» из Глагоза в Донлон. Столкновение должно произойти ровно через восемь минут тринадцать секунд… – короткий вскрик, в котором участвуют все пассажиры, хотя никто не слышит собственного голоса, – в восьми с половиной километрах к югу от Бирчестера. Но нет абсолютно никаких причин для беспокойства. Наши специалисты в Сток-Поджесе делают все для того, чтобы перепрограммировать главный компьютер, и, возможно, им удастся предотвратить столкновение. Между тем у нас имеется достаточный запас времени, чтобы принять меры предосторожности, о которых я сейчас скажу, – прошу внимания. Под ручками сидений вы можете нащупать небольшие металлические выступы. Это концы ваших ремней безопасности. Выдерните ремни и пристегнитесь. Это все, что вам надлежит сделать. Противопожарная система действует безотказно; незадолго до столкновения окна будут закрыты стальными ставнями, чтобы предотвратить порезы осколками. В настоящий момент по всей Англии к месту столкновения спешат тележурналисты и машины «скорой помощи», и Британская железнодорожная компания возьмет на себя расходы на медицинскую помощь малоимущим пассажирам. Нет нужды говорить, как сожалею о возможных неудобствах я лично, но мы с вами в одинаковом положении, и я взываю к духу Дюнкерка… – старый кочегар свирепо рычит, – к той способности сохранять самообладание в тяжелую минуту, что прославила нас по всему земному шару. Пассажиры, находящиеся поблизости от ходового отсека, не должны пытаться перейти в хвост поезда. Звук, который вы слышите, – раздается свистящий шелест и глухой толчок, – произвели двери между вагонами, которые я закрыл, чтобы предотвратить давку. Повторяю, нет никаких причин для беспокойства. Столкновение не может произойти раньше чем через… мм… семь минут три секунды, и у меня хватит времени, чтобы с моим личным ключом пройти по вагонам и удостовериться в соблюдении мер предосторожности. Я говорю вам не «прощайте», а «до свидания». И пристегните ремни! Голос умолкает; после щелчка раздается бодрая музыка в ритме военного марша, но не настолько громкая, чтобы мешать пассажирам переговариваться.
   – О господи, папа, что делать? – спрашивает Мириам, но старик только бурчит:
   – Смотри за ребенком.
   Все берутся за выступы под ручками сидений и вытягивают гибкие металлические ленты с защелками на концах.
   – Не хочу привязываться! – капризничает Патси.
   – А представь себе, что мы в самолете, – говорит мать, пристегивая ремень. – Смотри, и дедушка это делает! Все делают! Ну вот, и теперь, – ее голос дрожит, она на грани истерики, – теперь нам сам черт не страшен!
   – Мой друг, я… я в ужасе, – признается миссис Друг. Ее муж отзывается с нежностью в голосе:
   – Да, мой друг, попали в переплет, но ничего, как-нибудь прорвемся. – Он смотрит на учительницу и тихо говорит: – Мадам, я должен перед вами извиниться. Эта железнодорожная система и бессмысленна, и безумна, и… я не думал, что это возможно в такой стране, как наша.
   – Дошло до него наконец! – рявкает старый кочегар.
   – Я хочу сойти с поезда, – капризно говорит ребенок, после чего некоторое время слышен лишь негромкий, стремительный перестук колес.
   Вдруг учительница восклицает:
   – Ребенок прав! Нам надо затормозить поезд и спрыгнуть! Она теребит защелку ремня со словами:
   – Я понимаю, скорость запрограммирована и передается по радио или как там еще, но мотор-то, мотор, который крутит колеса, – он ведь совсем рядом, в ходовом отсеке, можно попробовать…
   – Можно и нужно! – кричит кочегар, хватаясь за свой ремень. – Только бы мне добраться до двигателя! Освободиться сначала… Чертов ремень не отстегивается!
   – И у меня тоже, – говорит мистер Друг странным голосом. Ремни не отстегиваются ни у кого. Учительница потерянно произносит:
   – Вот, значит, какие у них меры предосторожности.
   Но старик не сдается. Упираясь локтями в спинку сиденья, он вновь и вновь рвется вперед всем своим большим телом, бормоча сквозь стиснутые зубы:
   – Гады… Сволочи… Не позволю!
   Ремень не лопается, но вдруг что-то трещит за обшивкой, и он подается на дюйм, потом еще на дюйм.
   Слышится звук открывающейся двери, и перед ними появляется машинист; он мягко спрашивает:
   – Какие проблемы?
   – Вот и Феликс! – Старый кочегар перестает дергаться. – Пустите меня в кабину. Надо остановить двигатель. Попытаюсь сломать его чем-нибудь тяжелым. Хоть сам в него брошусь и других спасу!
   – Прошло время героев, Джон! – заявляет машинист. – Я не позволю вам бессмысленными действиями портить имущество компании.
   Его голос ясен и холоден. На нем ремень с кобурой, на которую он положил руку. Он стоит в непринужденной позе, но в каждой линии его фигуры чувствуется военная дисциплина. Все смотрят на него с ужасом.
   – Вы… ненормальный! – кричит старик и вновь рвется из объятий ремня; но машинист говорит:
   – Нет, Джон Галифакс! Ненормальный вы, и у меня есть средство вас усмирить.
   Он вынимает пистолет и стреляет. Раздается не хлопок, а глухой удар. Кочегар грузно оседает, но ремень удерживает его в кресле. Миссис Друг начинает кричать, и он стреляет в нее тоже. В воздухе повисает тусклый, остро пахнущий дым, но остальные четверо слишком ошеломлены, чтобы кашлять. Машинист явно огорчен устремленными на него взглядами; помахивая пистолетом, он раздраженно говорит:
   – Я их НЕ убил! Этот пистолет стреляет анестезирующим газом, он разработан для использования против демонстрантов в Ольстере, хочет еще кто-нибудь? Побережете нервы. Мягкое забытье – и, будем надеяться, пробуждение в комфортабельной палате многолюдной больницы.
   – Нет уж, спасибо! – отвечает учительница ледяным тоном. – Мы предпочитаем встретить смерть с открытыми глазами, какой бы нелепой и бессмысленной она ни была.
   Звучит мелодичная трель, и знакомый голос объявляет, что говорит капитан Роджерс, что до столкновения осталось три с половиной минуты и что капитан Роджерс должен немедленно пройти в купе проводника. Машинист прощается – в его речи появляются прежние мягкие, извиняющиеся нотки – и объясняет, что он вынужден их покинуть, поскольку кто-то должен пережить крушение и дать показания во время официального расследования.
   – Пожалуйста, – умоляет мать, – пожалуйста, освободите Патси, возьмите его с собой, ведь она малый ребенок… – но Патси кричит:
   – Мама, нет, я с тобой останусь, он гадкий, гадкий, гадкий!
   – До свидания, добрые люди, – говорит машинист и поспешно уходит.
   Дверь за ним захлопывается, и мать говорит добрым, нежным, дрожащим голосом:
   – Ты ведь помнишь «Господь – Пастырь мой», Патси. Давай скажем вместе. И они вполголоса читают псалом:
   – Господь – Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим… С металлическим лязгом опускаются ставни.
   – Кромешная тьма, – говорит мистер Друг. – Хоть свет бы нам оставили. Он обнял бесчувственное тело жены, подставив плечо ей под голову, – так, видимо, ему спокойнее.
   – Я знаю, что это слабое утешение, – слышится голос учительницы, – но я рада, что этот военный оркестр перестал играть.
   В темноте перестук колес становится слышней, и, чтобы его перекрыть, мать и ребенок молятся громче, но все же не очень громко. Дойдя до конца псалма, они начинают сызнова и вновь читают его от начала до конца.
   – Помните, – говорит вдруг учительница, – раньше в каждом вагоне был «стоп-кран».
   – А как же! – отзывается мистер Друг со смешком, похожим на стон. – Штраф за неправомерное использование – пять фунтов.
   – В былые времена каждый мальчик хотел, когда вырастет, водить поезда, – вздыхает учительница. – А в маленьких городках начальник станции воскресными вечерами играл в вист с директором школы, банкиром и священником. Помню одно солнечное весеннее утро на платформе в Биттоке. Из купе проводника вышел носильщик с корзиной и выпустил целую стаю почтовых голубей. Еще помню сигнальные будки с геранью на подоконниках.
   – У нас была человечная дорога, – говорит мистер Друг со вздохом. – Почему все стало не так?
   – Потому что мы не остались верны пару! – твердо отвечает учительница.
   – Прежде мы жгли в топках уголь, наш британский уголь, которого нам хватило бы на века. Теперь мы зависим от вредной и опасной дряни, от компаний, базирующихся в Америке, Аравии и…
   – Вы ошибаетесь, – возражает мистер Друг. – Эти компании нигде не базируются. У меня есть акции некоторых из них. Люди, которые ими управляют, имеют офисы в Амстердаме и Гонконге, банковские счета в Швейцарии и дома на разных континентах.
   – Вот почему нашим поездом правят извне! – взволнованно восклицает учительница. – Ни один из НАС не может ничего сделать.
   – Кое-кто притворяется, что может.
   Они слышат слабый и отдаленный гудок встречного поезда. Он нарастает, становится таким громким, что учительнице приходится кричать изо всех сил:
   – Никто не может ничего сделать! Никто не может…
   Она сжалась в ожидании взрыва, но не слышит его – или слышит и тут же забывает. Поезд больше не движется. Обволакивающая ее чернота так тепла, так уютна, что на мгновение ей чудится, что она дома, в постели. Звучащий рядом сонный лепет ребенка – «Мама… Мама…» – идет словно из ее собственных уст. Голос матери удивленно отвечает:
   – Патси… Я думаю… У нас все будет хорошо.
   В следующий миг учительница, как и другие пассажиры поезда, слышит начало поистине гигантского и последнего взрыва – начало, но не конец.