Лидия Чарская
Большая душа

Часть первая

Моему юному другу Асе Кобылиной посвящаю эту книгу

Глава I

   Мачеха ушла, как всегда, в половине седьмого, оставив Вене все необходимое на сегодняшний день.
   И, по своему обыкновению, Веня проснулся как раз в ту минуту, когда входная дверь хлопнула за ушедшей Дарьей Васильевной.
   Проснулся, широко открыл глаза и тотчас же закрыл их снова, сладко жмурясь и потягиваясь, как котенок.
   Весеннее солнце заливало комнату целым морем золотых лучей. В незавешенное окошко смотрело ясное синее небо с ползущими по нему легкими перистыми облаками. Весело перекликались голуби на крыше; чирикали суетливые, драчливые воробьи, шумно и радостно приветствуя возвращение весны.
   И в душе маленького тринадцатилетнего горбуна откликалась она, озаренная потоками солнца, всеми своими веселыми отзвуками и песнями отзывалась и на синеву неба, и на гульканье и чириканье птиц.
   Хорошо лежать так, с прищуренными веками, подставляя ласковому солнцу то худенькое, бледное, с крупными старообразными чертами, лицо и костлявые, заброшенные за голову руки, а то, повернувшись на бок, подставить его горячим ласкам безобразный, сильно выдающийся между лопатками горб.
   Вене кажется в такие минуты, что сама добрая фея солнца слетает к нему в их маленькую квартирку и рассказывает ему такие чудесные весенние сказки – сказки про него, самого Веню. Как будто сейчас он и совсем даже не Веня, маленький убогий горбун, пасынок поденной швеи Дарьи Васильевны и сын рослого человека с обветренным морскими ветрами лицом – кочегара, плававшего в море с тех пор, как помнит себя маленький Веня, – а маленький принц, попавший в неволю к злому волшебнику… Злой волшебник разгневался на родителей Вени и превратил их сына в убогого калеку-горбуна. Но чары злого волшебника должны рассеяться, как только разыщет Веню маленькая золотоволосая фея и поцелует его…
   Однако феи не любят холода, не любят и дождливой осенней погоды; вместе с перелетными птицами с наступлением холодов они улетают далеко в южные страны. А когда по-весеннему засмеется небо и мириады солнечных лучей вырвутся из высокого голубого терема, с ними вместе прилетит на землю и маленькая лучезарная красавица-фея. Прилетит она как-нибудь, когда Веня будет еще сладко спать под утро, склонится к его изголовью и поцелует его закрытые глаза, его длинные темные ресницы. И он проснется от этого поцелуя и почувствует себя здоровым, сильным и красивым, как все остальные дети, у которых нет этого ужасного горба за спиной…
   Ах, если бы они могли сбыться когда-нибудь, эти чудесные мечты, отчасти навеянные ему Досей, отчасти же забравшиеся в голову мальчика после чтения тех книг, которые та же Дося каждый вечер приносила ему из дома. И нынче она обещала прийти и принести ему их любимые сказки Андерсена. Веня уже читал их дважды, но чуть ли не в сотый раз готов перечитать, особенно ту, про маленькую трогательную русалочку, которая так самоотверженно любила своего принца. И про гадкого утенка тоже…
   Иногда Вене кажется, что он сам андерсеновский «Гадкий утенок». Недаром же дети во дворе так долго сторонились его и не хотели играть с ним, таким безобразным маленьким уродцем. Но придет время, и прекрасная волшебница-фея – с лицом Доси и с голоском, как у той скрипки, на которой играет юноша-музыкант у окна напротив, – прилетит, поцелует его и превратит в прекрасного белого, царственно-гордого лебедя. О, уж тогда-то он сумеет воспользоваться своей долгожданной свободой! Прежде всего он полетит к морю, где плавает судно, на котором служит его отец, и уговорит его скорее вернуться домой, чтобы больше уже не разлучаться…
   Возвращение отца домой на постоянное жительство является второй заветной мечтой ребенка, и появляется она в голове Вени не реже, чем мечты о его превращении в прекрасного принца.
   Веня прекрасно помнит отца. Да и мудрено его забыть мальчику: кочегар с судна добровольного флота «Трувор» обязательно приезжает раз в год навестить жену и сына, а иной раз и провести с ними зимние месяцы.
   Веня смутно помнит ранние годы своей детской жизни. Помнит большой южный город-порт с целым лесом корабельных мачт в гавани. Тогда еще была жива его родная мама – слабая, болезненная женщина, с необычайной нежностью любившая своего калеку-ребенка.
   Отец и тогда плавал в море и только наездами жил с ними…
   Во время одного из его плаваний Венина мать скончалась. Хорошо еще, что в эти дни у них гостила подруга матери, швея из далекой столицы, приехавшая отдохнуть к приятельнице в их благословенный город. Только благодаря ей Веня и не остался один до возвращения отца.
   Дарья Васильевна была еще не старая, живая и энергичная женщина, тепло и сочувственно относившаяся к Вене. Она пригрела и приласкала сироту. Она же дала слово вернувшемуся наконец домой Ивану Павловичу Дубякину и впредь позаботиться о его убогом сынишке, которому в ту пору минуло три года, и с согласия отца увезла Веню в Петербург, так как сам Иван Павлович не решился бы взять с собой в море хилого, болезненного ребенка.
   А потом, в один из своих приездов в Питер, Дубякин, видя, как хорошо заботится о его мальчике добрая женщина, предложил понравившейся ему Дарье Васильевне выйти за него замуж. Последняя была не прочь сочетаться браком с честным, хорошим человеком, имевшим, несмотря на свой суровый вид, доброе и мягкое сердце. Но главное, она сильно привязалась к маленькому Вене – сама одинокая сирота, не имевшая никаких других привязанностей на земле. Немалую роль тут сыграло и письмо самой покойной жены Дубякина, матери Вени, написанное мужу незадолго до смерти. В этом письме, словно предчувствуя свою скорую кончину, больная женщина просила мужа жениться на Дашеньке, которая, по ее убеждению, должна была стать примерной матерью для их маленького сынишки.
   И желание покойной было выполнено. Старый морской волк Иван Дубякин, будучи не в состоянии изменить морю, которое он любил больше жизни, после смерти жены не мог оставить на произвол судьбы своего убогого сына. А Дарья Васильевна уже доказала всю силу своей привязанности к Вене. Таким образом, не откладывая дела в долгий ящик, они справили скромную свадьбу, и, сдав Веню на попечение, на этот раз – уже его второй матери, Дубякин снова ушел в дальнее плавание.

Глава II

   «Однако пора вставать, довольно нежиться – хорошенького понемножку», – решил наконец Веня и быстро поднялся с постели. А мечтательная улыбка, удивительно скрашивающая старообразное, некрасивое лицо мальчика, так и осталась на нем, отражаясь в огромных синих глазах, составлявших единственную и неотъемлемую прелесть неказистой внешности маленького горбуна.
   Обыкновенно у людей существует особое мнение о горбатых как о существах, озлобленных на весь мир. Но у горбатого от рождения Вени не было ни капли обиды – ни на судьбу, ни на людей. В его огромных мечтательных глазах, синих, как небо, было столько кротости и грусти, что при первом же взгляде на мальчика можно было убедиться в полном отсутствии озлобленности в этом обиженном судьбой ребенке. Особенно кротко сияли нынче глаза Вени, эти два маленьких голубых солнца, навстречу утру и весне.
   – Ой, никак я проспал? Восемь уже пробило, – прислушиваясь к глухому бою часов за стеной, в квартире соседей, вслух произнес мальчик и, подбежав к окну, тревожно выглянул в него, немного высунувшись за подоконник. То, что увидел в окошко мальчик, являлось для него, не имевшего часов, самым верным показателем времени.
   Квартира Дубякиных находилась на верхнем этаже, под самой крышей огромного каменного дома, стоявшего на одной из дальних линий Васильевского острова. Внизу белел камнями квадрат двора-колодца. Здесь же неожиданно радовали глаз три чахлые тоненькие березки, Бог весть каким чудом выросшие среди камней двора и складов дров. Веня заглянул вниз и увидел напротив, у крыльца, ведущего на черную лестницу, торговца рыбой, окруженного несколькими женщинами, покупавшими его товар.
   Рыбник приходил ровно в семь часов утра и оставался у этого крыльца до половины восьмого, после чего направлялся дальше.
   «Стало быть, не проспал», – решил Веня, увидев торговца, и довольно улыбнулся.
   Потом, чтобы проверить себя, Веня перевел глаза выше, на третий этаж.
   Так и есть! Времени не может быть больше семи, ни в каком случае.
   Девочка-прислуга, служившая у старухи-ростовщицы, жившей напротив, на третьем этаже, каждое утро протирала мокрой тряпкой оконные стекла, мурлыкая себе под нос песенку. Веня знал, что девочку зовут Лизой и что ей житья нет от злой старухи, заваливавшей маленькую служанку работой. Но никакая работа, по-видимому, не смущала Лизу и менее всего отзывалась на ее веселом настроении. С наступлением весны она неизменно каждое утро с тазом мыльной воды и полотенцем появлялась в окне старухиной квартиры, которую Веня давно уже называл про себя «логовищем ведьмы». То напевая себе под нос, то заливаясь песней на весь двор (в зависимости от того, ночевала ли хозяйка дома или у дочери, в центре города), Лиза с обычной веселостью исполняла свою работу.
   Веня же каждый раз с затаенным страхом и трепетом в сердце следил за тем, как ее тоненькая фигурка повисала над глубоким провалом двора, удерживаясь за верхнюю часть рамы лишь одной рукой, в то время как другая быстро протирала стекла с наружной стороны. Было так жутко смотреть на это, что Веня иной раз невольно зажмуривался.
   По-видимому, старуха – она же и злая колдунья в представлении Вени – страдала манией чистоты, а бедная Лиза, или Золушка – по определению того же Вени, должна была ежедневно проделывать с окнами квартиры своей хозяйки то, что у всех других хозяек делалось два раза в год, не чаще.
   Веня подолгу следил за работой девочки и искренне, от всего сердца жалел бедняжку. И нынче, как и каждое утро, проверяя время по ее работе, начинавшейся всегда в определенный час, он не мог не подумать о том, что рано или поздно восторжествует справедливость и бедная Золушка будет спасена по велению доброй волшебницы, а ее старая мучительница, злая колдунья, будет превращена в ворону, как злая мачеха принцессы Белоснежки.
   Убедившись в конце концов, что утро еще раннее и что он нисколько не проспал, Веня отошел от окошка и поспешил в кухню.
   Здесь, на плите, растопленной ушедшей мачехой, закипал ею же заваренный кофе. Тут же стояла кастрюлька с молоком, а на кухонном столе, имевшем назначение и обеденного, в глиняном горшке – остатки вчерашнего супа. Еще тут были два сырых яйца, которые вместе с большим ломтем хлеба и кусочком масла на блюдечке мачеха оставила Вене на сегодня к обеду.
   Вечером Дарья Васильевна обычно приносила вместе с провизией на следующий день и немного готовой закуски к ужину, а иногда добавляла чего-нибудь сладенького для Вени.
   Наскоро одевшись и умывшись под кухонным краном, Веня напился кофе и принялся за уборку «квартиры», как он важно называл комнату и кухню, нанимаемые мачехой.
   Прежде всего мальчик прибрал свою постель, которую собственноручно стелил себе каждый вечер на старом, потертом кожаном диване. Потом взял веник из кухни и тщательно вымел все помещение, не забыв стереть пыль со всех вещей в комнате. Покончив с этим делом, Веня снова прошел в кухню, тщательно вымыл и вытер кружку, из которой только что пил кофе.
   Оставалось только подбросить дрова под плиту, чтобы разогреть щи к обеду, сварить кашу да испечь в духовке деревенскую яичницу с молоком, которую научила его готовить мачеха. Дрова находились между двумя половинками входной двери, и Веня уже собрался было направиться за ними, как вдруг резкий, дребезжащий звук колокольчика нарушил тишину крошечной квартиры, властно заполнив собой все ее немногочисленные углы и закоулки.
   Мальчик вздрогнул при первых звуках этого оглушительного звонка. Но тотчас же весело и радостно улыбнулся, и глаза его засияли ярче.
   «Дося!.. Наверное, она! Кто же другой будет так отчаянно трезвонить?» – промелькнуло в голове маленького горбуна, и он поспешил к двери.

Глава III

   Ну, конечно же, она, Дося!
   Едва успел упасть тяжелый крюк, как входная дверь быстро и широко распахнулась под чьей-то энергичной, нетерпеливой рукой.
   – Дося!..
   Высокая, тоненькая девочка с белокурыми локонами, разбросанными по плечам, с двумя яркими алыми бантами над маленькими розовыми ушками, в слишком коротком платье, из которого она успела вырасти, вошла, вернее – вбежала в кухню и с размаху кинулась к маленькому горбуну, уткнулась лицом ему в плечо и неожиданно громко, судорожно зарыдала…
   «Она опять… Опять меня при-би-ла…» – только и смог расслышать Веня сквозь ее рыдания.
   Но и этих немногих слов было вполне достаточно, чтобы мальчик понял, в чем дело. С нежной настойчивостью он поднял голову плачущей девочки со своего плеча и заглянул в ее залитое слезами лицо.
   – И опять, наверное, ни за что ни про что? И опять ты, конечно, невинно пострадала, бедная Дося? – тоном нежного участия спросил он.
   Новые рыдания были ответом на его слова. Потом плачущая девочка неожиданно освободилась из рук своего приятеля, упрямо, как маленькая норовистая лошадка, тряхнула головой и в два прыжка очутилась в комнате. Здесь она повалилась на кожаный диван и, зарывшись лицом в старую потертую гарусную подушку, вышитую когда-то Дарьей Васильевной в подарок мужу, залепетала, всхлипывая и запинаясь на каждом слове:
   – Ну, чем я виновата, скажи на милость, что не могу и не умею читать стихи, как она?! Нет у меня таланта ни капли, да и только… Ну, послушай, горбунок, сам подумай: если она такая умная, – не все же должны быть такими?.. И таланта у меня столько же, сколько у черной соседской курицы… Ах ты, Господи! Уж я и не знаю, что мне делать, право… Ведь обидно же слушать каждый раз, что я «дылда» и «тупица», и что мне давно пора подумать о том, как зарабатывать себе самой хлеб, и что я до четырнадцати лет, как камень, вишу у нее на шее… Да разве я сама рада этому? Да что же делать, горбунок, если уж я такая ничтожная и бездарная уродилась?.. Ни шить, ни вышивать не умею. Да и не люблю, признаться… Пускай лучше в дырках вся ходить буду, а ни за что ничего сама себе не починю… Ни за что в мире!.. За это она главным образом и сердится на меня, и бранит меня. А потом – эти стихи!.. Мука какая – декламировать их перед ней!.. Не в силах я этого делать, горбунок ты мой хороший!.. Ты только представь себе: сядет она в кресло, такая нарядная, красивая, благоухающая духами, и начнет смотреть на меня своими чудесными глазами… Смотрит и ждет, когда я начну. А у меня, как нарочно, в голове последние мысли путаются. И под коленками что-то дрожит… Хочется не стихи ей читать, а говорить ей, какая она прекрасная, доб рая, а я гадкая, противная, бездарная перед ней…
   – Неправда!.. Не добрая она, если тебя бьет и мучит немилосердно, – прервал шепот девочки Веня.
   Тут Дося, словно на пружинах, подскочила со своего места. Теперь ее мокрое от слез лицо вдруг просияло, а карие, залитые слезами глаза ярко блеснули.
   – Вот уж нет, вот уж неправда! – вырвалось у нее. – Совсем она не злая и меня не мучит, а только она вспыльчивая немножко, моя крестненькая!.. Виновата же я одна – в том, что всячески вывожу ее из себя. И не смей ты мне ее бранить, горбунок, слышишь?.. Потому что она ангел, и ни ты, ни я не смеем ее судить! Когда она выходит на сцену, прекрасная, как принцесса, и говорит свои прекрасные монологи, публика плачет и засыпает ее цветами… Она давным-давно была бы первой актрисой в мире, если бы у нее были деньги и наряды. А без нарядов не больно-то легко выступать на сцене… Ах, да зачем я тебе все это говорю? Ты, наверное, ничего и не понимаешь… И крестненькую мою судишь потому только, что ее тоже не понимаешь!..
   – А зачем она сегодня опять тебя прибила?
   – Ну вот, уж и прибила! Да ничего подобного – ударила всего два раза, даже вовсе и больно не было.
   – Да ведь ты же плакала?
   – Ну, да, плакала… Так что ж из этого? Глаза у меня на мокром месте, оттого и плакала… А вот сейчас, видишь, уж и не плачу вовсе, не плачу, а смеюсь. Ха-ха-ха, миленький ты мой, глупенький ты мой горбунок, Веничка! Славный ты мой, верный дружок!..
   Дося действительно уже смеялась – искренне, беззаботно. На порозовевших, еще сохранивших следы недавних слез щечках заиграли две чрезвычайно милые ямочки, а карие глаза заблестели, словно черные вишни, обрызганные дождем. Теперь Дося уже не казалась той обиженной и несчастной девочкой, которая несколько минут назад прибежала поведать свое горе маленькому другу.
   Веня ласково смотрел на девочку.
   Дети встретились два года тому назад в соседней лавке, где они оба закупали себе провизию на день. Он, пасынок швеи Дубякиной, и она, крестница и воспитанница драматической актрисы частного театра Ирины Иосифовны Подгорской, снимавшей комнату в том же доме, где жили Веня с мачехой.
   Случилось так, что Дося, прибежавшая в лавку за восьмушкой чая и фунтом [1 - Фунт – мера веса, равная 405,5 грамма.] ситного, потеряла деньги по дороге, и ей нечем было платить. Убедившись в своей потере, девочка помертвела. Ирина Иосифовна была строга со своей крестницей и не спускала ей никаких оплошностей; Досе грозило серьезное наказание. Сама не своя, девочка выбежала из лавки и, вернувшись во двор большого дома, вместо того чтобы подняться наверх, к себе в комнату, забилась в темный угол двора, где были сложены поленья дров и всякая рухлядь, укрытая от посторонних глаз, и предалась своему горю… Здесь и нашел ее Веня, тотчас же следом за девочкой покинувший лавку. Нашел и дал ей ту небольшую сумму денег, что оставила ему на обед мачеха, не успевшая накануне купить ему еду.
   Дося не колеблясь приняла помощь от своего неожиданного благодетеля, а Веня храбро вынес до вечера муки голода, на которые обрек себя ради чужого блага.
   С этого дня и началась дружба детей.
   Надо сказать, что Дося Оврагина пользовалась исключительным влиянием среди дворовой детворы, собиравшейся на дне глубокого двора-колодца. Это были дети жильцов огромного каменного дома, населявших маленькие квартирки. Дося была старше их всех, к тому же более развитой и начитанной.
   До сих пор эти ребятишки – здоровые, шумные и суетливые, как маленькие зверьки, избегали общества слабого, хилого и тихого Вени.
   – Уйди от греха подальше, еще толкнут тебя ненароком, ушибут – заплачешь, нам же достанется, – часто слышал от детей маленький калека повторенную на десятки ладов одну и ту же фразу. Он поневоле вынужден был сторониться шумного и веселого детского общества, не желавшего принимать горбуна в свой кружок.
   Но со дня знакомства с Досей, после оказанной ей услуги, Венина жизнь круто изменилась.
   В ту пору двенадцатилетняя Дося царила и властвовала над детским кружком. Она первой среди дворовой детворы заводила игры, придумывала интересные забавы, и ей беспрекословно подчинялись все здешние ребятишки. Поэтому, когда однажды тоном, не допускающим возражений, Дося категорически заявила ребятам, что «горбунок» отныне будет участвовать в их играх, дети покорились неизбежному, и Веня был единогласно принят в их кружок.
   Было что-то притягивающее в открытом, веселом, хотя и легкомысленном характере Доси, что главным образом и подчиняло ей остальных детей. Подчинился ей и Веня. Теперь он как маленький паж ходил за своей королевой и безропотно позволял ей командовать собой.
   И Дося, одинокая, с изголодавшейся без дружбы и ответной привязанности душой (где же было всегда занятой театром Ирине Иосифовне уделять время крестнице?), в Венином лице нашла наконец себе друга и товарища. Теперь все свободное время дети проводили вместе. У Доси было много книг, подаренных ей еще в дни раннего детства, и Веня, научившись читать в подготовительной школе, которую посещал две зимы подряд и которую кончил лишь этой весной, с жадностью накинулся на них. Особенно любил он сказки. Да и его длинные беседы с Досей, казалось, мало отличались от прочитанных Веней сказок.
   Дося сама была точно интересная книга-сказка. Она верила в колдунов, добрых и злых фей, ведьм и волшебниц, буквально бредила ими. И со дня знакомства с девочкой Веня словно погрузился в какой-то новый мир волшебных сказочных грез…

Глава IV

   – Ха-ха-ха!.. – вдруг неожиданно звонко расхохоталась Дося. – Вот я глупая-то!.. Совершенно забыла, зачем пришла. Новость ведь я тебе принесла, Веня, и очень нерадостную новость… Послушай-ка, горбунок, ведь мы с тобой последние месяцы проводим вместе!.. Вот что!..
   – Как так – последние? Что ты такое говоришь, Дося? – испуганно воскликнул мальчик.
   – Ну, да, последние. В августе-то я – тю-тю! Послушай только: крестненькая получает место в провинции, где-то далеко-далеко отсюда, очень хорошее место, где она будет играть настоящих принцесс и королев. И жалованье ей там будут платить большое! Ну, конечно же, она и меня возьмет с собой и тоже пристроит у них в театре, где я буду исполнять роли девушек из толпы, в тех пьесах, конечно, где требуется толпа на сцене. Недаром же она занялась сейчас моими манерами и уроки декламации возобновила. Она говорит, что не всем же актрисам и актерам играть главные роли, надо кому-нибудь изображать и второстепенные, маленькие, и что хоть на это-то я, может быть, окажусь способной. Такая большая, а целыми днями бьет баклуши!.. Пора за работу взяться! Каждый человек работать должен… Это она мне сегодня еще до урока декламации сказала. И еще сказала, что своему будущему начальнику, антрепренеру то есть, уже писала обо мне и уже его ответ получила. Он согласен принять меня в свою труппу статисткой, на маленькое жалованье. Так-то, мой милый горбунок, первого августа мы с тобой, значит, волей-неволей, но должны расстаться!
   Это известие, свалившееся на него, как снег на голову, до того ошеломило Веню, что в первую минуту он не мог сказать ни слова.
   Одна мысль о разлуке с Досей, с которой так тесно были связаны целых два года его жизни, показалась мальчику до такой степени чудовищной, что он совершенно растерялся.
   – А как же я один-то останусь? Что я тут один, без тебя, делать буду? – с трудом выдавил из себя маленький горбун; грустные синие глаза мальчика наполнились слезами.
   Даже живая, беспечная, жизнерадостная Дося почувствовала, как сейчас страдает ее друг. Горячая волна жалости внезапно захлестнула ее маленькое сердце.
   – Послушай меня, горбунок, послушай, – быстро-быстро заговорила она и, обняв Веню за шею, потянула его на их любимое место у окна.
   Здесь девочка живо уселась на подоконник и, указав своему приятелю на место возле себя, тоном, не допускающим возражений, коротко скомандовала:
   – Садись!
   Подождав, пока Веня, неловко вскарабкавшись на окно, уселся наконец рядом, Дося снова заговорила, спеша и волнуясь:
   – Ты не горюй, горбунок, в самом деле, не горюй… Я буду писать тебе часто-часто и вспоминать о тебе каждый день. И потом, разве ты не думаешь, что в одно прекрасное утро в твое окно действительно влетит пара белых лебедей, впряженных в маленькую золоченую колесницу, в которой будет сидеть добрая волшебница-фея… Понимаешь, горбунок, наша с тобой добрая фея! И вот она и превратит тебя в прекрасного принца, горбунок, в настоящего прекрасного принца, в бархатном камзоле, в берете, с плюмажем, как на той чудесной картинке из моей книги сказок. И ты придешь за мной и увезешь в свой дворец. То-то будет чудесно! В честь нашего приезда там целый день будет греметь веселая музыка… И есть мы будем на золотых тарелках самые прекрасные кушанья, ананасы, например, и спаржу, и шоколад…
   – И ливерную колбасу… Я ее люблю ужасно! – подхватил Веня, внезапно заражаясь настроением подруги.
   – Да, да, и ливерную колбасу, если хочешь. Хотя вряд ли в королевских дворцах подают такие простые вещи. Другое дело – рябчики, фазаны и персики или конфеты, и сливочное мороженое, – мечтательно перечисляла Дося. И тут же с очаровательной искренностью призналась: – Послушай, горбунок, у тебя слюнки не текут, когда ты думаешь обо всех этих чудесных вещах?
   – Пожалуй…
   – А я так прямо с ума схожу, когда о таком подумаю! А особенно сегодня. Ведь подумай, горбунок, одной декламацией сыта не будешь, а кроме этих ужасных стихов у меня за сегодняшний день во рту еще ничего не было…
   – Господи!.. Так что же ты мне раньше ничего не сказала? – взволнованно воскликнул Веня и даже в лице изменился от слов девочки. – Бедная ты моя Досенька, неужели же она вдобавок ко всему тебя еще и голодом морит?
   – Какие глупости! Вот ерунду-то выдумаешь тоже! – и, вспыхнув, как порох, возмущенная Дося даже топнула ногой. – Во-первых, при чем тут «она», когда все зависит от меня самой, и только! Крестная уехала на репетицию и оставила мне огромный запас еды; и если бы я захотела, то стоило мне только разжечь керосинку и…
   – Так почему же ты этого не сделала раньше?
   Лукавая и смущенная улыбка пробежала по губам девочки.
   – Мне было просто лень, горбунок, заниматься стряпней. Разве это для меня, скажи на милость? Ты же сам говоришь, что я похожа на принцессу… А какие же принцессы занимаются кухней? Вот ерунда!..
   – Да, да, ты права, пожалуй, – рассеянно ответил Веня, сползая с окошка. В голове у мальчика уже мелькнула новая, счастливая мысль.
   Какое счастье, однако, что он еще не успел уничтожить сегодняшние припасы! Какое счастье! Теперь он угостит ими Досю. Правда, девочка привыкла к более изысканным кушаньям, которые актриса берет для себя и крестницы из ближайшего ресторана и которые Досе вменяется в обязанность разогревать на керосинке.
   Но за неимением лучшего можно нынче обойтись и тем, что есть у него, тем более, что Веня был намного проницательнее детей своего возраста и с первых же слов Доси прекрасно понял то, в чем ни за что, ни за какие блага мира не призналась бы ему Дося. Мальчик знал, что недовольная нынешним уроком декламации крестницы Подгорская в наказание оставила Досю без обеда.
   С жалостью в сердце, браня в душе «злую мучительницу» его Досеньки, Веня захлопотал у плиты, пока сама Дося, высунувшись из окошка, внимательно следила за тем, что происходит во дворе.
   – Ну вот, твой обед готов. Садись и ешь, – объявил наконец маленький хозяин своей гостье.
   В одно мгновение Дося очутилась в кухне. При виде накрытого чистой скатертью стола и аппетитно разложенных на тарелках яичницы и кусков хлеба с маслом, по соседству с тарелкой, наполненной горячим супом, девочка весело захлопала в ладоши.
   – Конечно, это не фазаны и не сливочное мороженое, горбунок, но, за их отсутствием, удовлетворимся и этим, – заявила она и без лишних церемоний весело принялась уплетать обед за обе щеки.
   А Веня с по чти благоговейным восторгом следил за тем, как ела его подруга. Когда же тарелка с супом была опустошена до дна и яичница уничтожена до половины, Дося внезапно вспомнила о том, что ее маленький друг еще ведь, в сущности, не обедал.
   Но только она заикнулась об этом, как Веня тотчас же поспешил разуверить девочку. Нет, нет, он уже поел утром и вовсе не намерен портить себе аппетит к ужину…
   – Ну, как знаешь, – легко согласилась с ним Дося и в три приема покончила с яичницей.
   Теперь оставалось только выпить кофе, который горбун предупредительно налил ей в большую фаянсовую кружку.
   Но едва Дося поднесла ко рту кружку, до краев наполненную ароматным напитком, что-то заставило широко раскрыться живые карие глаза девочки. И она, прислушиваясь, замерла и вытянулась в струнку.
   – Ты слышишь, Веня? Ты слышишь? Он снова играет…
   Она произнесла это почему-то шепотом и вдруг стремительно соскочила со стула, не обратив внимания на опрокинувшуюся кружку и разлившийся по чистой скатерти кофе.
   Ее волнение заразило и мальчика.
   – Да, да, это он, со своей чудесной скрипкой! Скорее же, скорее бежим к окну, Дося!
   Но торопить Досю не было необходимости.
   В одно мгновение дети снова очутились на подоконнике – и белокурая, нежная, с вьющимися по плечам локонами девочка, и ее бледный убогий товарищ.
   На том же этаже в окне напротив, находившемся как раз вровень с их окном, стоял юноша в бархатной куртке и играл на скрипке. Смычок легко и свободно скользил по струнам, которые нежно и ласково пели какую-то необычайно красивую, мелодичную песнь. Ни Дося, ни Веня не знали, что это была за пьеса, но они оба невольно упивались чудесным мотивом.
   Уже не первый раз слушали они у открытого настежь окошка незнакомого скрипача. Как свободно и легко мечталось детям под его скрипку! Какие чудесные картины всплывали перед ними под звуки этой дивной, в самые глубины души проникающей музыки! И сам музыкант, так чудесно игравший на скрипке, казался им особенным, незаурядным существом…
   Нынче же незнакомый юноша как будто превзошел самого себя. Звуки плакали и смеялись под его смычком. Струны серебристо и нежно рассказывали какую-то чудесную, волшебную сказку, рассказывали без слов, одной мелодией, одними звуками, трепетно-прекрасными и нежными, как грезы.
   Но вот игра оборвалась…
   – Господи, неужели конец? Уже конец? – как будто падая со своих заоблачных высот на землю, прошептала Дося и, прежде чем маленький горбун успел удержать свою подругу, до половины высунулась из окошка и неистово зааплодировала незнакомому музыканту.
   – Браво! Браво! – вторил аплодисментам ее звонкий голосок.
   Незнакомый юноша поднял голову и, заметив в окне детей, ласково улыбнулся им. Потом, увидев, что белокурая девочка продолжает аплодировать, скрипач, польщенный таким непосредственным выражением восторга, выступил из глубины комнаты и низко, как взрослым, поклонился детям.

Глава V

   Наступала весна. Бледная северная весна, закованная в камень большого, душного и пыльного города, все же несла людям оживление и радость.
   Многие из жильцов маленьких квартир дома-гиганта уже начали перебираться на летние месяцы на дачу, поближе к природе. Но значительная часть обитателей дома, преимущественно бедных тружеников, не имевших возможности снимать дачу за городом, оставалась здесь, довольствуясь раскрытыми настежь окнами и слабо доносившимися из соседних скверов запахами зацветающих деревьев.
   С наступлением теплых майских дней вся детвора большого дома с утра до вечера проводила время на дворе. Здесь, под скудной сенью трех тонких, чахлых березок, резвилось, прыгало и визжало все младшее поколение обитателей большого дома.
   Теперь Дося и Веня все чаще и чаще примыкали к веселому детскому кружку.
   Благодаря своей веселой подружке и покровительнице Веня чувствовал себя свободно и легко в детском обществе – никто не смел обидеть маленького горбуна. Дося стояла на страже интересов своего друга. Вскоре к ним присоединилась и новая подруга: все чаще и чаще прибегала поиграть с дворовыми детьми юная служанка старухи-ростовщицы Лиза.
   Старуха сейчас гостила на даче у замужней дочери, только по определенным дням наезжая в город, и девочка могла теперь свободнее располагать своим временем. Все утро Лиза проводила в работе, зато, управившись к вечеру, сбегала вниз и принимала самое деятельное участие в детских играх, которые занимали и увлекали ее: несмотря на свои пятнадцать лет, она была еще совсем ребенком.
   Лиза жила в Петербурге с десяти лет. Мать привезла ее из деревни и определила на службу к старой ростовщице Велизаровой. Старуха была слишком скупа для того, чтобы взять в дом взрослую прислугу, требующую приличного вознаграждения. Лизе же она платила самое ничтожное жалованье и держала ее впроголодь, пользуясь безответностью и выносливостью девочки.
   Досе и Вене сразу понравилась веселая, бойкая, жизнерадостная Лиза, умевшая запевать хоровые деревенские песни и забавно рассказывать про свою ворчливую и скупую хозяйку.
   – И-и-и, как она жмется, миленькие мои! – сообщала юная служанка теснившейся вокруг нее детворе постарше. – С хлеба на квас перебивается, только бы что лишнего не потратить!
   – А что же вы едите? – полюбопытствовал кто-то из детей.
   – А когда что – картошку либо кашу. Иной раз щи варим, а то суп.
   – А на второе?
   – А на второе лоб крестим, вот тебе и второе, – беспечно хохотала Лиза.
   – Так ты голодаешь, стало быть? – участливо спросил как-то Веня.
   – Ну, понятно, не сыта до отвалу, что уж тут говорить… Зато, миленькие, чего только у хозяйки моей не насмотришься!.. Такого, что и за целый год не рассказать, право слово. Сама-то она денежная, только скупая до страсти… Небось слыхали, верно, ростовщица она, людей, то есть, деньгами ссужает. Заместо того, чтобы в ломбард вещи в заклад тащить, люди, чтобы без хлопот было, несут свое добро к моей хозяйке… Она им, стало быть, деньги под него выдает, а себе ихние вещи до времени, до выкупа, оставляет…
   – А денег много дает за вещи? – поинтересовалась Дося.
   – Какое!.. Малость самую – гроши. Да ежели вовремя вещь свою не выкупит кто из тех, что победнее, так и – ау, брат! – вещица-то твоя пиши пропало!.. Оставит ее за собой хозяйка, а там, при первом случае, и продаст повыгоднее. Зато иной раз принесет какой человек в заклад моей-то, так уж улещивает-упрашивает, чтобы она, значит, повременила, не приневоливала его спешить с выплатой-то. А иной придет с деньгами откупить свое добро, смотрит – а добро-то уже давно и продано. А старуха еще смеется: «Сам виноват, батюшка, зачем деньги не внес вовремя, голубчик». Так сколько слез да горя людского я повидала за эти пять лет, что живу у Велизарихи, так и не расскажешь!
   – Так зачем же ты у нее служишь? Ведь злая она, ведьма, противная… – как-то вырвалось у внимательно слушавшей Лизины рассказы Доси.
   Лиза серьезно, без улыбки взглянула на девочку:
   – Так ведь где-нибудь надо служить, как ты думаешь? – ответила она степенно, тоном взрослой, и тут же прибавила: – Да и маменька, как определяла меня сюда, на это место, крепко наказывала, чтобы зря местов не менять ни в каком случае. Баловство это.
   – Да если хозяйка злая? Через силу работать велит да и кормит плохо? – не унималась Дося.
   – Да кто ж мне велит так-то работать? Хоть сейчас возьмем, к слову сказать: сама-то гостит у дочки каждое лето на даче; приезжает через три дня на четвертый, а я все одна, и без нее как при ней: и пыль стираю, и окна по утрам мою. Я работать люблю, особенно окна мыть весной и летом. Стоишь так высоко-высоко над землей, словно птица на жердочке, примостишься на подоконнике. А прямо надо мной небо… Синее такое, красивое. И кажется тогда, что и впрямь я – птица, взмахнешь руками, ровно крыльями, и полетишь, взовьешься турманом [2 - Ту́рман – голубь.] кверху… Полетаешь, полетаешь да прямехонько у себя в деревне и спустишься. А там у нас уж так-то хорошо, что и словами не опишешь… Рай Господень, да и только. Лес у нас сразу за речкой начинается. А речка широкая, студеная. В летнюю пору купаться – не накупаешься в ей досыта… А выйдешь в поле – кажись, конца ему нет. Так бы и помчалась по нему без оглядки…
   Лиза рассказывала с таким горячим воодушевлением, отражавшемся и в звонком голосе девочки, и на ее невзрачном, курносом добродушном лице, что жадно ловившим каждое ее слово Досе с Веней Лизина деревня и впрямь казалась какой-то землей обетованной.
   Однажды Дося, внимательно и молча слушавшая рассказчицу, попросила ее:
   – Слушай, Лиза, пусти меня как-нибудь к себе, когда утром не будет дома твоей старухи. Я тебе помогу окна мыть; вместе и песни петь будем, тебе же веселее станет. Ладно? Пустишь, Лизонька?
   Лиза звонко расхохоталась в ответ на эти слова:
   – Куда тебе, ты же барышня! Да нешто сумеешь ты окна мыть? Скажешь тоже!
   Дося, готовая рассердиться, вспыхнула до ушей:
   – А что, по-твоему, не сумею? Как же! Да ведь я у нас дома все сама делаю. И пыль стираю, и обед разогреваю, и…
   – Ну пыль-то стирать да обед разогревать – невелик труд, – перебила ее Лиза, – пыль-то я тебе и у нас стереть позволила бы. Хоть и сама-то я едва-едва с этим делом справляюсь. Подумайте, миленькие, ведь каждую-то вещичку протереть надо. А вещиц этих самых у старухи – гибель… Особенно хрупкие которые, деликатные вещи, так одна беда с ними… Есть у нас, к примеру сказать, часы бронзовые, под стеклянным колпаком, а над ними китаец сидит, глазами раскосыми водит. Часы тикают, а он тоже этак, словно маятник, глаза то вправо, то влево, тик-так, тик-так.
   – Живой? – не то восторженно, не то испуганно вырвалось у одного из маленьких слушателей.
   – Живой, сказал тоже! – усмехнулась Лиза в сторону маленького восьмилетнего сына прачки Сени, наивно задавшего свой вопрос. – Будет тебе под стеклянным колпаком живой китаец сидеть, – небось задохнется. Кукла, понятно, только так уж эта кукла, скажу я вам, хитро сделана, что как есть живая, да и только!
   – Лизонька, душечка, миленькая, сведи ты нас с Веней как-нибудь в квартиру твоей старухи, покажи нам китайца!.. – неожиданно взмолилась Дося.
   – И меня! – вторил ей маленький Сеня.
   – И меня! – послышался еще чей-то молящий голос.
   – И меня, и меня, Лизонька! – присоединились к ним остальные заинтересованные Лизиными рассказами дети.
   Но Лиза только улыбнулась в ответ на все эти просьбы и покачала головой:
   – Никак этого невозможно сделать, миленькие, потому хозяйка во всякое время нежданно-негаданно вернуться домой может. Скандалу тогда не оберешься, ей-ей!.. Лучше слушайте, что я вам про другие вещи, какие у нас есть, рассказывать буду.
   И, все больше и больше заинтересовывая своих маленьких слушателей, Лиза со всевозможными подробностями описывала детям имевшиеся в квартире старой ростовщицы диковинные вещицы.
   Кроме китайца с живыми бегающими глазами, по ее словам, были там и две другие, не менее забавные вещи, принесенные вкладчиками: чучело медвежонка, по уверению Лизы, совсем живого на вид, и прелестный старинный сервиз с картинками.
   – А сервиз этот из нашего дома, от здешнего жильца. Музыканта-скрипача в четвертом этаже видели? Так еще в конце зимы принесла евонная сестренка, Асей звать, такая щупленькая, – с тем же оживлением пояснила Лиза.
   Многие из детей действительно не раз видели в одном из окон четвертого этажа и встречали во дворе смуглую черноглазую девочку. Видели ее и Дося с Веней, но мало обращали на нее внимания, целиком уделяя его брату девочки, музыканту, время от времени игравшему на скрипке у окна.
   – Так, значит, и он тоже бедный? – с загоревшимися от любопытства глазами допрашивала рассказчицу Дося.
   – А то как же!.. Были бы богатыми, с нашей не знались бы. Говорят, он еще учится, скрипач-то этот, не дошел еще до заправского музыканта, значит. Ну вот, деньги-то зарабатывать и нет времени. А сестренка в пансионе у него зимой живет, летом только домой приезжает. Страсть как они иной раз в деньгах нуждаются!.. Ихняя прислуга сказывала, когда к нам за утюгом приходила.
   – А сервиз, ты говоришь, их же? – заинтересовался Веня, которому как-то чудно и странно было слушать все эти новости.
   Незнакомый юноша, так божественно игравший на скрипке, казавшийся им с Досей каким-то особенным, неземным существом, оказался таким же бедняком, как и они сами, – и он, и Дося. И даже больше того – бывал голоден и нуждался в самом необходимом. Таким он был намного милее и ближе сердцу Вени.
   Он хотел поделиться своими впечатлениями с Досей, но та о чем-то оживленно шепталась с Лизой, удалившись в сторону от других детей. Когда же Дося, вдоволь наболтавшись и наигравшись, как обычно, провожала маленького горбуна до дверей квартиры Дубякиных, прежде чем пойти к себе – они жили по соседству, на одной лестничной площадке, – девочка оживленно сообщила своему другу:
   – Послушай-ка, горбунок, а ведь она согласилась! Согласна пустить меня помочь ей мыть окна – в первое же утро, как я рано проснусь… А еще, горбунок, еще, миленький, велела она нам с тобой прийти к ней завтра вечером. Она нам и китайца с часами, и медвежонка, и сервиз – все-все-все покажет! Только просила никому-никому об этом не говорить…

Глава VI

   Как нарочно, Дарья Васильевна, приходившая всегда аккуратнейшим образом в половине восьмого, опоздала домой на следующий вечер, и Веня, лежавший грудью на подоконнике, до половины высунувшись из окна, встречал глазами каждого прохожего, появляющегося в воротах.
   Конечно, мачеха не знала, какой интересный вечер предстояло провести ему сегодня. А если бы знала, то уж, разумеется, поспешила бы домой, чтобы отговорить его идти в чужую квартиру, думал мальчик.
   Старуху Велизариху жильцы большого дома недолюбливали. Уже благодаря своему ремеслу старая ростовщица никому не внушала симпатии – ремеслу, успех и прибыльность которого зависели от несчастья других. Но, помимо этого, она вообще была малосимпатична, и редко у кого из жильцов не происходило стычек с взбалмошной и строптивой старухой, готовой браниться из-за любых пустяков. То ей не хватало места в общей прачечной или в общем леднике [3 - Ле́дник – погреб со льдом или снегом; специальный шкаф, помещение со льдом для хранения скоропортящихся продуктов.], то она поднимала шум из-за нескольких охапок дров, которые у нее «бесстыдно украли», как кричала она на весь двор. Поэтому немудрено, что люди всячески старались избегать иметь с ней дело. И, конечно, знай Венина мачеха, куда собрался ее Веня этим вечером, она удержала бы пасынка от такого необдуманного поступка.
   Наконец Дарья Васильевна вернулась домой – к полному удовольствию Вени.
   Увидев ее еще внизу, во дворе, мальчик просиял от радости.
   – Наконец-то, мамаша, а я уж думал, вы не вернетесь, – сказал он, открывая мачехе дверь квартиры.
   – Ну и глупенький, ежели так думал; на кого ж я тебя одного оставила бы? На́ вот, покушай лучше. Это мармелад… По дороге тебе купила. С Досей своей поделишься. Ты ведь у меня не лакомка, больше о подруге хлопочешь… Знаю я тебя! А это – чайная колбаса, сыр и два пеклеванника [4 - Пеклева́нник – хлеб, выпеченный из пеклеванной (то есть мелко смолотой) муки.] к ужину. Самовар-то у нас кипит?
   Дарья Васильевна говорила очень быстро, одновременно сбрасывая с себя плащ, откалывая шляпу и наскоро приглаживая растрепавшиеся густые, пушистые волосы.
   Это была еще далеко не старая женщина, с добродушным лицом, какие часто встречаются у нас на родине, с маленькими, зоркими и ласковыми серыми глазами. Внимательно оглядев Веню и убедившись, что мальчик здоров, весел и бодр, мачеха поторопила его с чаепитием.
   – Попьем, поедим, да и на боковую. Заработалась, устала я нынче, долго не высижу. А ты, небось, еще к ребятам во двор играть отправишься? – наливая чай себе и пасынку, спросила она.
   Веня, густо краснея за свою невольную ложь, чуть слышно пробормотал:
   – Пойду, если позволите…
   – Отчего ж не позволить, – ступай себе. До десяти можешь играть. Только ключ захвати с собой. На воздухе тебе быть полезно. Ишь, какой ты у меня бледненький!.. Вот вернется отец осенью, непременно скажу ему, пусть захватит тебя с собой в море после зимовки. Может, и укрепит тебя плавание на чистом воздухе – поправишься, поздоровеешь, а может, отец тебе и местечко какое найдет на судне ихнем… Вот тогда и совсем ладно будет!
   – Не дадут мне места, – я убогий, мамаша, – грустно промолвил Веня.
   – Понятно, что тяжелого не дадут, которое не по силам. Потому что ты еще дитя, мальчик, летами не вышел. А что-нибудь подходящее – почему бы не подыскать, Веничка?
   Все это Дарья Васильевна говорила за едой, то и дело поглядывая на пасынка, который сидел нынче за столом ни жив ни мертв.
   «Вот какая она добрая и заботливая, – думал Веня, – даром что ни когда не приласкает, не поцелует по-матерински; а я-то ее обманывать собрался. Сказал, что к ребятам иду, а сам вместо этого – в квартиру Велизарихи!..»
   Веня был прав. Действительно, в сдержанной и замкнутой натуре Дубякиной не было нежности и ласки. Не было их и по отношению к пасынку, но Веня и без этого знал, что мачеха любит и жалеет его как никто другой.
   Наконец мучительное для Вени чаепитие закончилось, и, наскоро перемыв чайную посуду и убрав со стола, мальчик вышел из квартиры, заперев за собой дверь на ключ…
//-- * * * --//
   – Ну, вот, а я уж думала, что ты не придешь, надуешь! Ведь уже девять часов без малого, – встретил Веню взволнованный шепот Доси, поджидавшей приятеля на нижней площадке лестницы. – Гляди-ка, вон Лиза из окошка нам знаки какие-то подает. Бежим скорее, горбунок, – пока меня дома крестненькая не хватилась. Что это, мармелад? Спасибо! Вкусный какой! Прелесть… И как раз мой любимый – желе!
   И, одной рукой запихивая в рот лакомство, другой Дося схватила Веню за руку и потащила за собой. Перебежать двор, где занятая игрой детвора возилась на своем обычном месте, под тремя березками, вбежать в подъезд напротив, подняться на третий этаж, где находилась квартира Велизарихи, было делом одной минуты.
   – Тс-с!.. Тише, ради Бога!.. А то, чего доброго, соседи услышат и моей старухе нажалуются, – встретила своих гостей на пороге хозяйкиной квартиры Лиза.
   И тут же все трое, как заговорщики, прокрались из темной передней в первую комнату, заставленную разнообразной сборной мебелью и заваленную всевозможными вещами.
   – Господи, точно склад или лавка старьевщика! – успела произнести Дося, не раз бывавшая на таких складах со своей крестной, разыскивавшей там случайные старые костюмы и уборы для театра.
   Глаза детей невольно разбежались при виде всего этого богатства. Чего тут только не было!..
   И старая мебель, по-видимому поштучно попавшая сюда в заклад старухе, и старинное зеркало, и мраморный умывальник, и большие картины в рамах, и несколько пар стенных и настольных часов…
   Тут же вдоль стены висели теплые шубы, пальто и даже платья, прикрытые от моли тряпками. Несколько самоваров, подсвечников, бронзовых ламп и канделябров – все это стояло на столах и полках, прибитых к стенам комнаты. Сложенные самым тщательным образом ковры и портьеры занимали один из углов.
   – А вот и китаец! Видите? И мой любимец мишка тоже. А сервиз в шкафу стоит, после покажу, – весело сказала Лиза, протягивая руку вперед.
   Веня с Досей взглянули по направлению вытянутой руки девочки и тут же невольно подались назад от изумления.
   На круглом столе, стоявшем посреди комнаты, сидела, поджав под себя ноги, удивительно тонко и натурально выполненная фигурка фарфорового китайца величиной в четверть аршина [5 - Арши́н – русская мера длины, равная 0,71 метра.]. Пестрый халат, длинная коса и удивительные раскосые, бегающие, как у живого существа, глаза – все это было сделано с таким искусством, которое говорило об исключительном таланте создавшего вещицу мастера. Китаец держал в руках прелестные бронзовые часы и как будто прислушивался к их веселому тиканью, в то время как его узкие глазки бегали из стороны в сторону в такт маятнику, а лукавая, все понимающая улыбка так и застыла на фарфоровом лице с выдающимися скулами.
   – Вот прелесть-то! – Дося восхищалась прекрасной безделушкой, не сводя с нее глаз.
   – А мне этот китаец не очень-то нравится, мишка гораздо лучше, – нежно гладя густую шерсть чучела бурого медвежонка размером с обычную дворовую собаку, отозвался Веня.
   – Постойте, постойте, я вам еще кое-что покажу! – польщенная произведенным на детей впечатлением, тараторила Лиза, лавируя среди мебели по направлению к большому черному шкафу, занимавшему чуть ли не добрую треть стены комнаты, и вдруг быстро распахнула его дверцы.
   – Вот! Глядите!..
   Тут восхищенным взорам Доси и Вени представился расставленный на средней полке действительно роскошный сервиз с нарисованными по фарфору маркизами, в камзолах и жабо, в напудренных париках и в туфлях с бантами. Их дамы, прелестные, юные, были одеты в широкие платья с фижмами [6 - Фи́жма – широкий каркас в виде обруча, вставляемый под юбку для придания ей пышности.], со шляпами на головах, убранными цветами, с нарядными посохами в руках, которыми они пасли прелестных белых барашков.
   Тут же, рядом с сервизом, находилось дорогое серебряное пресс-папье [7 - Пресс-папье́ – тяжелый предмет, которым придавливают лежащие на столе бумаги.] в виде тонконогой арабской лошади на малахитовой подставке. Казалось, она мчится куда-то вдаль с развевающимися хвостом и гривой.
   Эта серебряная вещица была невелика, но чрезвычайно искусно сделана.
   – Дай мне рассмотреть поближе эту лошадку, – взмолился маленький горбун, глаза которого так и впились в художественное изделие.
   Девочка молча кивнула в знак согласия и, осторожно сняв пресс-папье с полки, подала его Вене.
   Тот схватил вещицу обеими руками и стал рассматривать ее со всех сторон, тогда как все внимание Доси было поглощено чудесным сервизом. В надвигающихся прозрачных, голубоватых сумерках мая все эти прелестные пастухи и пастушки на чашках, чайнике, сахарнице и кувшине казались живыми. Их фарфоровые лица улыбались по-настоящему живо и весело, а маленькие белые ягнята, казалось, вот-вот побегут по зеленой лужайке.
   Неожиданно и резко задребезжал на всю квартиру колокольчик у входной двери, вмиг нарушив овладевшее детьми очарование.
   – Это она… Хозяйка! – испуганно воскликнула Лиза. С побледневшим, испуганным лицом она суетливо заметалась по комнате.
   – Что ж вы стоите? Прячьтесь скорее, – зашептала она, вне себя от страха. – В ту комнату лучше всего ступайте… Там ширма… Заберитесь за нее в угол и ждите… Авось снова уедет сегодня… Господи!.. Вот напасть-то!.. Пропала я, как есть пропала! Коли увидит она вас, – со свету меня сживет!..
   Слова неразборчиво срывались с губ Лизы, в то время как сама она все еще продолжала бесцельно метаться по квартире, ежеминутно натыкаясь на мебель, то и дело подбегая к шкафу и то открывая, то закрывая его без всякой нужды. А звонок продолжал оглушительно заливаться в передней…
   Наконец Лиза схватила Досю и Веню за руки и увлекла их в соседнюю комнату, заставленную не менее первой. Здесь же находилась широкая кровать старухи с целой горой перин и подушек и киот [8 - Кио́т – застекленная створчатая полка или шкафчик со стеклянной дверцей для икон.] с образами, перед которыми догорал огонек лампады.
   В углу, за ширмой, куда втолкнула своих друзей Лиза, стоял большой окованный железом сундук, прикрытый ковром.
   – Сидите пока что здесь… Нишкните!.. Дохнуть не смейте, не то услышит старуха – беда! – шепнула она им, после чего опрометью кинулась в переднюю, где все так же трезвонил колокольчик.
   – Господи, что теперь будет! – чуть слышно простонал Веня; его маленькое сердце бешено колотилось в груди.
   – Да ничего особенного и не будет вовсе! – беспечно тряхнув кудрями, шепнула Дося. – Придет и уйдет злая ведьма, а не то спать завалится… Не всю же ночь она будет здесь сидеть. А как уснет, мы и зададим тягу… А знаешь, мне вот нисколько не страшно, горбунок! А совсем даже напротив, точно мы с тобой, как те двое детей из сказки, заблудились в лесу и попадаем в избушку на курьих ножках, к злой Бабе-яге, людоедке, и прячемся у нее в печке… Помнишь, мы вместе с тобой про них читали?.. Занятно, правда? По крайней мере, приключение все же. А я страсть как их люблю, горбунок!
   Но Веня, похоже, не находил ничего занятного в «приключении», и одна мысль о том, что Велизариха может обнаружить их убежище, приводила его в ужас.
   Вдруг он задрожал и так крепко схватил Досю за руку, что та едва не вскрикнула, и, с трудом выговаривая слова, прошептал:
   – Старуха… она вошла… она здесь… уже! Ты слышишь, Дося?
   Звонок тем временем смолк… Теперь было слышно, как с грохотом опустился под Лизиной рукой тяжелый крюк на входной двери, и старуха вошла в прихожую.

Глава VII

   – Так я и знала! Так и чувствовала! Лентяйкой была, лентяйкой и осталась! Говори, не говори тебе, мать моя, – все едино… Что тебе приказывать, что воду в решете носить, – одно и то же… Опять ковры не вытряхала нынче? Ишь, пыли накопилось сколько… И керосином воняет… Верно, опять у тебя керосинка коптила? Небось, зажгла ее, а сама играть во двор с ребятами побежала? Куда как хорошо! Распрекрасное дело! И потом, сколько тебе раз говорено, Елизавета, чтобы диван с дороги к стенке отодвинула. Каждый раз я натыкаюсь на него и коленкой стукаюсь…
   – Да мне одной не сдвинуть его, Аграфена Степановна, тяжелый больно, – в ответ на скрипучий, ворчливый голос хозяйки прозвучал в соседней комнате звонкий, взволнованный голосок Лизы.
   – Тяжелый больно! Больно тяжелый! – насмешливо и зло передразнила девочку хозяйка. – Удивительно, какая «принцесса на горошине», подумаешь! Тяжело ей, видите ли, диван с места сдвинуть! А небось забыла, как у себя в деревне и не такую еще тяжесть – почище на себе таскала. Разленилась ты, мать моя, да и ветрена больно стала, вот что!.. Ветер-то у тебя в голове бродит, и заботы нет никакой о том, чтобы хозяйке угодить получше. Вот сейчас опять: стою у двери, звоню-звоню, а она и ухом не ведет… Ей и дела нет, что хозяйка с дачи вернулась усталая, что хозяйка покоя желает…
   – А может быть, Лиза и сама уснула, Аграфена Степановна? Мудрено ли? Девочка встает с петухами и целый день на ногах за работой… Мы и то не раз удивлялись с Юрой, как много она работает… – послышался чей-то голос, нежный и тихий, внезапно прервавший речь старухи.
   Дося и Веня при первом же его звуке невольно переглянулись в своем уголке за ширмой.
   Незнакомый голос невидимой Лизиной заступницы сразу расположил их к себе.
   – Кто это? – чуть слышным шепотом спросила горбуна Дося.
   Но Веня в ответ только отчаянно замахал руками:
   – Что ты! Что ты! Господь с тобой! Молчи уж, молчи, ради Бога… Еще услышит Велизариха, – зашикал он.
   Но Велизариха сейчас ничего бы и не услышала. Ее скрипучий голос снова задребезжал, заполняя все углы своими резкими звуками.
   – Напрасно, совсем напрасно вы так думаете, милая барышня: работы у моей Елизаветы не больше, чем у другой прислуги, только больно копается она с делами и поэтому кажется, что она с утра до ночи занята. Так-то! А совать носик туда, где вас не спрашивают, не следует… Я бы на вашем месте озаботилась лучше, как бы денежки внести вовремя, к сроку. И мне хлопот меньше, да и вам – неприятностей, – с каждым словом все больше раздражаясь, ворчала старуха.
   Нежный детский голос снова зазвучал в ответ на ее слова:
   – Аграфена Степановна, милая, да где нам взять денег, когда их нет у нас?.. Или вы думаете, что мы с братом только притворяемся, что мы небогаты? Так ведь, имей Юра возможность заплатить в срок, он бы заплатил, и я бы отвезла вам деньги даже на дачу, а не караулила бы вашего возвращения целыми вечерами у окна только для того, чтобы умолить вас не продавать наши вещи до взноса. Ведь подумайте только: если вы продадите Юрино теплое пальто, которое мы у вас заложили в марте, в чем он будет ходить в консерваторию и на уроки зимой? Или сервиз наш!.. Пропадет сервиз – единственная оставшаяся нам фамильная вещь… Ах, Господи, я и представить себе не могу, как это будет больно и обидно Юре!..
   Тут голос девочки дрогнул и прервался. Кажется, она заплакала.
   Но на Велизариху переживаемое ее собеседницей горе, по-видимому, отнюдь не подействовало.
   – Пальто, говорите, надо? Сервиз фамильный жалко? Не в чем ходить по урокам и в консерваторию братцу будет? Хи-хи-хи… – отвратительно захихикала старуха, словно издеваясь над гостьей. – А кто велит ему, вашему брату Юрочке распрекрасному, кто велит ему в консерватории прохлаждаться да по грошовым урокам бегать, когда он мог бы поступить на место куда-нибудь в банк или контору?.. Слава Богу, с образованием достать работу завсегда и повсюду можно.
   – А как же его учение? Его игра на скрипке? Ведь Юра – талант! Ведь у него впереди широкая дорога! Сам профессор сказал, что из него со временем выйдет прекрасный скрипач, – снова взволнованно зазвучал дрожащий голос девочки.
   Но тут старуха уже громко расхохоталась в ответ:
   – Эх, милая барышня, милая барышня, когда-то еще это будет! А пока ваш братец распрекраснейшим музыкантом сделается, вы с ним с голоду помрете. Много ли эти уроки его вам дают? Небось и сейчас он на уроке, а вас ко мне прислал…
   – Нет, это не Юра меня прислал. Я сама пришла, зная, что подошло время выкупа наших вещей, а денег на это нет, и скорой получки ниоткуда не предвидится. Вот я и пришла просить вас как-нибудь подождать… Отсрочить продажу вещей наших… Аграфена Степановна!.. Будьте добры, пожалуйста, ну, хоть месяц еще подождите, хорошая, милая!..
   Тут нежный голос задрожал сильнее… Трогательные, молящие нотки зазвучали в нем, нотки, способные растопить сердце самого черствого, жестокого человека.
   Однако они нисколько не тронули души Велизаровой, а напротив, как будто еще больше ожесточили ее.
   – Чем тут зря время терять да плакаться, шли бы вы домой лучше, милая барышня, – снова заскрипела старуха. – Братца бы дождались да уговорили бы его где ни на есть достать-раздобыть деньжонок да принести мне их в срок. Ведь только на два месяца вещи закладывали, клялись, божились, что внесете в мае, – с тем и ссужала вас. Небось сама рисковала, выдавая такую уйму денег. Ведь у меня не ломбард какой, деньжищами не ворочаю. Я – бедная вдова, сирота одинокая, и все те грошики, что имею, по́том и кровью в работе добыла. Так мне и рисковать ими вовсе не след. Вы, чай, не маленькая, барышня, – пятнадцать годков никак уж есть, и ученая вдобавок, в пансионе воспитываетесь, – так можете понять, что стыдно должно быть вам с братом обманывать меня, бедную, одинокую старуху. Сказано раз, чтобы в срок деньги внести, так и должны внести. И вот вам мое последнее слово: ежели через три дня не отдадите денег, – прощайтесь и с пальто, и с сервизом вашим, так-то, голубчики!
   Последние слова старуха злобно выкрикнула во весь голос.
   И тут произошло то, чего менее всего ожидали в своем углу растерянные, взволнованные Дося и Веня. Голос старухиной юной гостьи затих на мгновение. Потом послышался легкий шум, как будто что-то упало на пол, и внезапно громкое, по-видимому, долго сдерживаемое рыдание огласило небольшую квартирку Велизарихи.
   – Господи! Господи! – рыдал теперь, всхлипывая и прерываясь, детский голос. – Что же мне делать, что делать?.. Юра! Юрочка! Бедняжка ты мой! Как он без теплого останется на зиму? Он, такой хрупкий, нежный, так легко простужается… А любимые его прабабушкины чашки! Все пропадет, все погибнет, погибнет последняя память о покойных родителях!.. Аграфена Степановна, сжальтесь же над нами, милая, добрая! Подождите хоть три недели, хоть две! Умоляю вас, на коленях прошу, вы же видите, голубушка, золотая…
   Новый взрыв слез перекрыл этот жалобный лепет. И вот снова закричала вышедшая из себя старуха:
   – Да что ж это такое! Люди добрые, поглядите-кось! У себя дома покоя найти не можешь! И что это вы за комедию играете, барышня? На коленках ползаете… Руки мне целуете… Постыдитесь хоть Елизаветы моей! Ведь вы – барышня образованная, а так унижаете себя…
   – Умоляю вас, Аграфена Степановна, ради Бога, – прорыдала в ответ гостья.
   – Ну, довольно. Будет с вас. Надоело мне все это хуже горькой редьки. Ступайте вон, барышня, довольно меня расстраивать. Хватит! Пора и честь знать. Достаточно я наслушалась. И вот вам мое последнее слово: либо через три дня деньги сюда несите, либо прощайтесь со своим добром. А теперь вон ступайте. Не выталкивать же вас силой. Эй, Елизавета, проводи барышню!
   – Нет, я не уйду… Ни за что не уйду, пока вы не пообещаете мне подождать уплаты, хоть неделю…
   На этот раз плачущий голос окреп и зазвучал неожиданно энергично.
   И этот новый тон окончательно взорвал Велизариху.
   – Ах, так вы этак-то со мной, миленькая! – зашипела старуха. – Ну, раз на то пошло – на себя пеняйте! Не хотели добром убираться, уж не взыщите, помимо вашего желания выпровожу…
   Снова зашумело и застучало что-то. Не то стул упал, не то кресло свалилось на пол, и новый детский крик, уже крик негодования, нарушил наступившую было на мгновение тишину.

Глава VIII

   Уже с самого начала этой невидимой для них сцены, во время которой каждое слово собеседниц так ясно доле тало до укромного уголка за ширмой, Дося и Веня несказанно волновались за незнакомую девочку. С первых же слов ее беседы со старухой они поняли, что эта девочка – сестра музыканта, пленявшего обоих своей игрой на скрипке. И волнение детей возрастало с каждой минутой. Нечего и говорить, что все их участие, все симпатии были на стороне девочки.
   И пока Дося шепотом награждала старуху самыми нелестными прозвищами, сжимая руки от бессилия, Веня ломал себе голову, чем помочь девочке в ее несчастье. Но, увы, помочь было решительно нечем, и маленький горбун, беспомощный, жалкий и слабый, не мог ничего придумать. Когда же девочка, не выдержав, зарыдала, слезы сочувствия и жалости обожгли и глаза Вени, его горло тоже сжалось судорогой подступающих рыданий. А последние угрозы старухи и раздавшийся вслед за ними крик ее юной гости окончательно затуманили сознание Вени.
   – Она выталкивает ее… Может быть, бьет… Я не могу, больше не могу это слышать! – вырвалось из груди маленького горбуна.
   И прежде чем Дося успела схватить за руку и удержать своего друга, Веня быстро рванулся вперед, выскочил из-за ширмы и бросился в соседнюю комнату, где происходил разговор старухи с девочкой.
   Его предположение оказалось по чти верным. Старуха стояла посреди комнаты, красная, задыхающаяся от злобы, со съехавшей набок шляпой, и изо всех сил толкала в спину плачущую девочку – ту самую девочку, которую они с Досей не раз видели в окне квартиры скрипача.
   При виде этого зрелища Веня уже не мог больше сдерживаться. С удивительной для него быстротой, не глядя в сторону обомлевшей от испуга Лизы, делавшей ему отчаянные знаки, мальчик бросился к Велизаровой, вцепился обеими руками в ее костлявую руку, толкавшую девочку, и закричал, дрожа от волнения и гнева:
   – Вы не смеете! Вы не смеете! Я не позволю ее обижать! Не позволю!..
   Его появление было так неожиданно для старухи, что в первое мгновение та совершенно растерялась и только во все глаза смотрела на Веню, не зная, что делать.
   Она и раньше встречала маленького горбуна и во дворе, и в лавке, она знала всю его историю. И появление знакомой ей невзрачной фигурки могло скорее удивить, чем испугать старуху. Но тем не менее она отпрянула от Вени так, как отшатнулась бы от дикого зверя, ворвавшегося в ее квартиру, а потом, с легкостью молодой девушки перебежав комнату, бросилась к окну.
   – Воры! Воры! Караул! Спасите!.. – завопила во весь голос Велизарова, высовываясь из окошка.
   В тот же миг бледная, как ее фартук, Лиза подскочила к горбуну и, схватив его за руку, потащила по направлению к выходу.
   – Беги скорее, беги что есть духу, слышишь! – зашептала она ему, до боли крепко сжимая руку мальчика.
   Но он в ответ только упрямо тряхнул головой.
   – Никуда я не побегу! Вот! Зачем мне бежать? Я не вор и не разбойник… Только воры должны убегать, спасаться, если их обнаружили… А мы – и я, и Дося – ни за что не побежим, как воры, – твердо сказал он, с трудом высвобождая руку.
   Между тем Велизариха все так же продолжала кричать истошным голосом:
   – Люди добрые, спасите! Помогите! Караул! Грабят, режут! Воры! Караул!
   И вдруг, так же неожиданно, как за минуту до этого появился перед ней маленький горбун, в двух шагах от неистово вопившей у окна старухи очутилась высокая белокурая девочка.
   Она следом за своим маленьким другом вышла из-за ширмы, смело подошла к Велизаровой и осторожно притронулась к ее плечу.
   – Ну, стоит ли так волноваться из-за пустяков, сударыня? – произнесла Дося спокойным голосом. – Вы только поглядите на нас! Ну какие же мы с Веней воры, подумайте сами? Правда, мы пришли сюда, в чужую квартиру, но ведь не для того, чтобы обокрасть вас, мы только хотели навестить нашу приятельницу Лизу… А когда услышали ваш звонок, испугались и спрятались, зная, что вы всегда сердитесь и кричите понапрасну, как Баба-яга, как мачеха Белоснежки из сказки. Вы ее читали, надеюсь?
   Последних слов, разумеется, не следовало бы говорить, и Дося почувствовала это в следующее же мгновение… Но слово, как говорится, – не воробей, вылетит – не поймаешь, и поправить дело было уже поздно.
   Старуха все поняла по-своему. И хотя она мало что разобрала из Досиной речи, но нелестное сравнение с Бабой-ягой Велизарова отлично расслышала, и оно окончательно вывело из себя и без того взбешенную старуху.
   – А, и вы тоже здесь, миленькая барышня?! – зашипела она. – Вот уж кого не ожидала, признаться! А еще благородной девицей называетесь! Я вашу крестную довольно хорошо знаю. Она благовоспитанная барышня, от хороших родителей, даром что в театре служит, а крестница ихняя, оказывается, вроде воришки, в чужую квартиру залезает!.. По чужим углам шарит да высматривает… Куда как хорошо!..
   – Нет, это уже слишком!
   Ни когда еще за всю свою короткую жизнь Дося не получала такого оскорбления. Кровь бросилась в лицо девочки. Красная, как кумач, она подскочила к старухе, готовая наговорить ей всевозможных дерзостей, но тут же осеклась, почувствовав на своем плече чью-то маленькую руку.
   – Успокойтесь, пожалуйста, не надо так волноваться, – произнесла тихо подошедшая Ася, спокойно и ласково глядя на Досю своими выразительными глазами. – Тут, очевидно, произошло досадное недоразумение. Аграфена Степановна не узнала вас, по-видимому, и приняла за…
   – За маленьких воришек, забравшихся в ее квартиру! – обиженно подхватила Дося с пылающими негодованием глазами.
   – А нешто не воришки, скажете? А это что?
   И Велизариха, уже вполне успевшая прийти в себя от перенесенного испуга и неожиданности, вдруг схватила одной рукой Веню и, подтащив его к окошку, указала другой на странно оттопыренный карман его куртки.
   – Что ты там спрятал, скверный мальчишка? А ну показывай! – прошипела она, склоняясь к самому лицу мальчика.
   Тот машинально опустил в карман руку и извлек из него небольшой блестящий предмет.
   При одном взгляде, брошенном на этот предмет, старуха буквально зашлась от торжествующей злобы:
   – Ага, что это? Не вор разве? Что я говорила! Да нешто будет честный человек чужие вещи по карманам прятать? – снова завопила она, в то время как Веня, растерянный, бледный и дрожащий с головы до пят, в ужасе смотрел на малахитовое пресс-папье с серебряной лошадью, вытащенное им из собственного кармана, тщетно пытаясь сообразить, каким образом оно там очутилось…

Глава IX

   Однако факт был налицо. Чужая вещь оказалась в его кармане, и старуха имела полное основание уличить Веню в воровстве.
   На бледном лице маленького горбуна, казалось, не осталось ни кровинки. А в потемневших глазах отражался такой ужас, такое безысходное отчаяние, что Дося не выдержала. Быстрой скороговоркой, обращаясь то к старухе, то к смуглой Асе, то к перепуганной Лизе, девочка выпалила:
   – Как вы можете обвинять Веню!.. Ужас какой! Что ж тут особенного, что ваша вещь у него оказалась?.. Ну, да, у него! Так что же такого? Когда вы позвонили, я сама видела, что он держал ее в руках и рассматривал. А испугавшись вашего прихода, в суете нечаянно сунул ее в карман. Вот и Лиза тоже видела. Скажи же, Лиза! И вы тоже скажите, – повернулась она к Асе, – подтвердите Аграфене Степановне, что здесь ни о каком воровстве и речи быть не может!
   И она еще долго распиналась на эту тему, вся красная, взволнованная, с горящими глазами, стараясь во что бы то ни стало убедить и успокоить старуху.
   Между тем крики и призывы Велизарихи не остались незамеченными. Напуганные ими обитатели маленьких квартир большого дома отовсюду спешили ей на помощь. Они были уже совсем близко, топот многих пар ног слышался на лестнице… И вот у двери в квартиру ростовщицы оглушительно задребезжал колокольчик.
   Этот звонок заставил Веню задрожать еще сильнее.
   Он не ждал ничего хорошего от рассвирепевшей старухи. Она, конечно же, не постесняется и в присутствии всех этих людей будет настаивать на своем обвинении – на обвинении в чудовищном проступке! И его мачеха скоро узнает об этом! И, может быть, напишет отцу – его честному, благородному папе, который трудился всю свою жизнь за скромное жалованье и с детства внушал сыну свои правила…
   И он, его сын, его маленький Веня, из-за своей глупой опрометчивости попал в положение вора!
   Не помня себя от волнения, мальчик бросился к старухе и зашептал, хватая ее за руки:
   – Ради Бога, только никому ничего не говорите!.. Я же не виноват!.. Вы видите! Ведь я не хотел взять у вас этого… эту… я не хотел!
   Но Велизарова с ехидной улыбкой оттолкнула маленького горбуна:
   – Что? Попался с поличным, миленький, так и завертелся, как лещ на сковородке!.. Ну да ладно, что уж там, полиция разберет небось, брал или не брал… Пойди открой двери, Елизавета…
   Квартира ростовщицы быстро наполнилась людьми.
   – Что такое? Где воры? Что случилось? – посыпались со всех сторон тревожные вопросы.
   Впереди толпы вошла высокая, красивая молодая особа лет тридцати, в нарядном летнем костюме, сшитом по последней моде. Она первой вбежала сюда, так как первой же, возвращаясь по двору к себе домой, услышала отчаянные крики старухи. Каково же было удивление Ирины Иосифовны Подгорской, когда вместо ожидаемых воров она увидела в этой чужой квартире свою крестницу Досю.
   – Евдокия! Это еще что такое? Как ты сюда попала? – удивленно воскликнула Подгорская, и румянец гнева выступил на ее лице.
//-- * * * --//
   Вспыльчивая, нервная, измученная своей нелегкой профессией провинциальной актрисы, то и дело перекочевывающая из города в город и только на два последних года временно обосновавшаяся в столице, Ирина Иосифовна слишком близко к сердцу принимала малейшие неприятности, встречавшиеся ей на жизненном пути.
   Особенно волновало Подгорскую все, что было связано с ее крестницей Досей. Будучи еще четырнадцатилетней девочкой-гимназисткой, Ирина, тогда еще не Подгорская, а Стеблева (Подгорской она стала со дня своего первого выступления на сцене, к которой с детства питала неудержимое влечение), крестила малютку-дочь своей старшей сестры – Досю. А когда сестра Маша скончалась, не перенеся потери погибшего на войне мужа, Ирина Иосифовна, уже успешно подвизавшаяся на провинциальных сценах, приехала в родной город и увезла к себе осиротевшую шестилетнюю Досю.
   Странная, новая жизнь началась с тех пор у Доси.
   Жили они с «крестненькой» все время как бы на бивуаке [9 - Бивуа́к – временный лагерь солдат, путешественников.], ютились по гостиницам и в меблированных комнатах, с каждым зимним и летним сезоном меняя города и театры. Ирина Иосифовна целыми днями отсутствовала, проводя все свое время на репетициях и спектаклях. Дося же целыми днями оставалась на попечении прислуги и соседей по комнатам.
   Какая-то сердобольная соседка выучила девочку читать. Ирина Иосифовна занималась с девочкой урывками, но смогла научить ее письму и арифметике. Потом отдала Досю на одну зиму в гимназию и взяла ее оттуда весной, получив место в другом городе.
   Но тем не менее уроки и короткое пребывание в гимназии сделали свое дело. Дося пристрастилась к чтению, благо книг у нее было достаточно (равно как сладостей и игрушек, которыми баловали хорошенькую, как куколка, девочку коллеги ее крестной). Она с головой погрузилась в чудесный книжный мир. Особенно полюбила Дося сказки. Они будоражили ее фантазию и уносили девочку в царство грез. Так бойкая, шаловливая, несмотря на свое одинокое детство, Дося стала большой мечтательницей.
   Ирина Иосифовна, добрая, в сущности, девушка, совсем не подходила для роли воспитательницы. То она напропалую баловала Досю, задаривала ее подарками, закармливала конфетами, то наказывала девочку за малейшую провинность. А иной раз, под горячую руку, могла и ударить.
//-- * * * --//
   Так и сейчас, вбежав в квартиру Велизаровой и увидев там Досю, Подгорская, как говорится, света не взвидела от гнева.
   – Ты что же это наделала, дрянная девчонка? – прошептала она, схватив Досю за плечо. – Осрамить меня захотела? Ведь госпожа Велизарова только что звала на помощь от забравшихся к ней воров! Значит… Значит… Ужас какой! Да как ты тут очутилась, в чужой-то квартире?.. Подумать даже боюсь, что… что…
   Тут Ирина Иосифовна, не договорив, в страшном волнении всплеснула руками и закрыла ими лицо.
   – Крестненькая!.. – горячо воскликнула Дося, обожавшая свою молодую талантливую тетушку, которой от всего сердца прощала подчас суровое обращение. – Крестненькая, не волнуйтесь!.. Не волнуйтесь, ради Бога! Я вам все рас скажу, сейчас все расскажу по порядку. И не слушайте Велизариху!.. Умоляю, не слушайте! Здесь же нет никаких воров… Ей-Богу! Она все наврала! Сама все выдумала! – захлебываясь от волнения, лепетала Дося.
   Но тут на сцену выступила сама Велизарова, до этого что-то оживленно рассказывавшая с каждой минутой увеличивавшейся и заполнившей ее квартиру толпе.
   – Кто это наврала и выдумала? Уж не я ли? – уперев руки в боки и подступая к Досе, гневно спросила она.
   Но тут высокая смуглая девочка незаметно приблизилась в Ирине Иосифовне и обратилась к ней тихим голосом:
   – Послушайте, не волнуйтесь и не сердитесь на вашу крестницу, сударыня. Она столько же виновата, сколько и я. И она, и этот мальчик!.. – Ася кивнула в сторону Вени, стоявшего тут же, и стала быстро рассказывать обо всем случившемся.
   Ирина Иосифовна внимательно выслушала девочку, так же как и набившаяся в жилище Велизарихи многочисленная публика. Эта худенькая, с умным и честным лицом, девочка невольно внушала к себе доверие.
   Без утайки, насколько могла спокойно, Ася все рассказала Подгорской. А когда девочка дошла в своем рассказе до момента неожиданного появления своего маленького заступника и о том, как старуха намеревалась выставить его вором, среди присутствующих пронесся смутный гул порицания по адресу ростовщицы.
   – Так вот оно что! Так чего же шум-то зря поднимать было?.. – раздались недовольные голоса. – Видно, верна себе Велизариха! Всюду ей воры да грабители мерещатся. Разжилась на чужом добре, так теперь над ним и трясется…
   – Да и кого она обвиняет-то, поглядите, люди добрые! Детей несмышленых! – вторили им другие.
   – И убогого не пощадила… Бессовестная! Небось Венюшку-горбунка с его отцом да мачехой мы все знаем. Редкой честности люди… Хоть сейчас за них присягну! – раздраженно выкрикнула прачка Авдотья, одна из старейших обитательниц большого дома.
   – И то – истинная правда! Да что ж это придумала Велизариха? Да долго ли фокусы ейные выносить станем? – вторила прачке другая женщина, больше всех остальных, по-видимому, испуганная криками старухи.
   Понемногу толпа расходилась, возмущенная и недовольная поведением ростовщицы. Последняя еще пробовала что-то возражать, продолжая обвинять детей, невесть зачем забравшихся в чужую квартиру, но ее слова звучали уже менее уверенно. Теперь она казалась сконфуженной и невольно призадумалась.
   В самом деле, не перехватила ли она нынче через край? И то сказать, что общего с ворами и жуликами было у этого жалкого горбатого мальчугана или у его приятельницы, актрисиной крестницы. Теперь Велизарова в душе уже раскаивалась в не вовремя и не к месту поднятом ею переполохе. Кроме того, новая тревога неожиданно закралась в ее сердце.
   Она даже заметно изменилась в лице от этой тревоги и испуганными глазами окинула всех этих людей, чужих и враждебных, еще не успевших оставить ее квартиру.
   «Батюшки мои! Да что же это такое? Да как это я допустила к себе всю эту ораву? – пронеслось в голове старухи. – Не приведи Господи, еще стянут что-нибудь! Разве углядишь тут за ними…»
   – Елизавета! – вдруг закричала она не по годам звонким голосом. – Чего стоишь, рот раззявив?.. Проводи всех да дверь запри на цепочку. Что у нас здесь, ярмарка, а то рынок, что ли?
   – И впрямь ярмарка! Ишь добра-то сколько понавалено, выбирай что любо, да и только! – пошутил какой-то бойкий паренек из мастеровых.
   – А вы, сударыня, напрасно только народ беспокоили. То от воров спасать звали, а теперь и выпроваживаете! Не дело это, – недовольным голосом вторила ему какая-то бедно одетая женщина.
   – Пойдем отсюда, Дося! Зови своего приятеля и идемте, дети! – тоном, не допускающим возражений, сказала Подгорская, энергично взяв крестницу за руку и направляясь с ней к дверям.
   – Идем, Веня, – шепнула товарищу Дося, и смущенный, расстроенный мальчик уныло поплелся следом за ними.

Глава X

   У подъезда они расстались. Подгорская с крестницей направилась к себе, а Веня стал подниматься по лестнице в свою крошечную квартирку.
   Сердце обиженного горбуна то гулко колотилось, то замирало в груди. В душе еще жила только что перенесенная обида. Ужасное обвинение, брошенное ему старухой, не давало мальчику покоя.
   Положим, он сам виноват во всем случившемся… Не следовало идти в чужой дом, да еще крадучись, потихоньку, и чужие вещи брать в руки… Поделом ему за это. А все-таки горько переживать такие минуты, так горько – до слез!
   И чем выше поднимался по лестнице Веня, тем сильнее сжималось его сердце, тем больнее становилось на душе. Ведь ему как-никак придется во всем чистосердечно сознаться мачехе – и в сегодняшнем обмане, и в не очень-то красивом поступке.
   А все же пускай она лучше от него узнает, нежели от других! Мамаша добрая. Она простит и забудет его оплошность. Да, кстати, и переговорит с Велизарихой, обелит его, Веню, в ее глазах. Все-таки неприятно и обидно оставаться под подозрением даже у такой несправедливой и злой старухи.
   Веня так увлекся своими мыслями, что не заметил, как позади него, на несколько ступенек ниже, кто-то неслышно поднимается по лестнице, и только когда уже знакомый голос неожиданно окликнул его на последней площадке, мальчик живо и слегка испуганно обернулся. Перед ним стояла сестренка скрипача – Ася.
   – Подождите открывать дверь, – немного волнуясь, обратилась к нему девочка, – я должна вам сказать то, что хотела сказать раньше, там еще, в квартире Велизаровой. Во-первых, спасибо вам за ваше заступничество. Я этого ни когда не забуду. Эта злая, гадкая старуха действительно была несправедлива и груба со мной… А ведь я ни в чем, ни в чем не виновата! Правда, мы с братом Юрой запоздали немного заплатить ей деньги. Вы знаете моего брата Юру? Не правда ли? Вы слышали его игру? По крайней мере, он вас знает. Он уже давно говорил мне, что двое детей слушают его у окна напротив, когда он играет на своей скрипке. И я сама не раз видела вас обоих… Мне казалось, что вам нравится игра моего брата. Так вот, если хотите, приходите к нам с той белокурой девочкой, – кажется, ее зовут Досей, – в гости. Юра сыграет вам на скрипке, а я угощу вас чаем с бисквитами, которые сама пеку для Юры. А теперь прощайте, уже поздно, и Юра каждую минуту может вернуться домой. С тех пор как все его ученики разъехались на летнее время, он поступил в оркестр в одном из летних театров и приходит теперь позже. А я его жду с чаем до одиннадцати часов – ведь я по чти взрослая, перешла в старшее отделение пансиона, мне уж минуло пятнадцать лет. Так помните же, мы с братом ждем вас и вашу подругу!
   И, кивнув темной головкой с длинной, до талии, косой, Ася стала быстро спускаться с лестницы, прежде чем Веня успел поблагодарить ее за приглашение.
   Не смея поверить своему счастью, мальчик стоял перед закрытыми дверями своей квартиры. «Неужели же это правда? – думалось ему. – Неужели он и Дося могут теперь беспрепятственно слушать вблизи игру их “чудесного музыканта”, того самого талантливого скрипача, который так пленил их своей игрой?..» Положительно ради этого стоило перенести даже такую мучительную неприятность, которая случилась с ним нынче. И уже совсем счастливый, мальчик вошел к себе.
   А в это время в комнате артистки Подгорской происходила беседа совсем иного рода.
   Очень недовольная поведением крестницы, привела Ирина Иосифовна Досю домой.
   – По-настоящему, тебя следовало бы примерно наказать за то, что ты осрамила меня на весь дом, гадкая девчонка! – строго обратилась она к смущенно молчавшей девочке. – Но то, что ты чистосердечно рассказала всю правду, отчасти смягчает твою вину, и я ограничусь тем, что запрещаю тебе три дня подряд выходить из дома. Слышишь? Целых три дня ты просидишь дома! А чтобы ты не удрала, когда меня не будет дома, я возьму твои ботинки и спрячу их в шкаф под замок, – так будет вернее. Давай-ка мне их сюда, живо!
   – Крестненькая…
   – Что «крестненькая»? Стыдись! Ты большая, четырнадцатилетняя девочка и не можешь понять, насколько некрасиво твое поведение… И нечего теперь делать жалостливое лицо… Этим меня не разжалобишь. Так-то, моя милая! Снимай же ботинки… Слышишь?
   Увы! Досе не оставалось ничего другого, как повиноваться. Поминутно вздыхая на всю комнату, она расстегнула ботинки, сняла их со своих маленьких ног и с опущенными глазами вручила крестной, которая поставила их на пол возле себя.
   – Прекрасно, теперь я, по крайней мере, хоть три дня буду спокойна; хоть за эти три дня ты снова не выкинешь какой-нибудь штучки. А теперь подай мне «Чтец-декламатор» [10 - «Чтец – деклама́тор» – в дореволюционной России под таким названием издавались литературно-художественные сборники, содержавшие стихи и рассказы для чтения со сцены.], я задам тебе урок – выучить стихи за это время. Не сидеть же тебе три дня сложа руки и ничего не делая!
   О, на этот раз Дося вздохнула так громко, что ее крестная, несмотря на все свое недовольство девочкой, едва могла сдержать улыбку. И эта улыбка решила дело. С быстротой молнии Дося кинулась на грудь Ирине Иосифовне, обвила руками ее шею и в одно мгновение покрыла все ее лицо градом поцелуев.
   – Да… Да… И без ботинок сидеть буду, и стихи вызубрю! – лепетала между поцелуями и смехом девочка. – Только вы-то, крестненькая, не сердитесь на меня. Ради Бога, не сердитесь на глупую Доську – она вас так любит, золотенькая моя, бесценная моя!
   – Ну-ну, довольно! – Ирина Иосифовна старалась отбиться от этих бурных доказательств любви и вырваться из цепких объятий шалуньи, в то время как предательская улыбка все еще играла на ее губах.
   Как ни старалась Подгорская быть суровой со своей проказницей-крестницей, но чувство серьезной и глубокой привязанности к девочке нет-нет да и проглядывало наружу.
   – Ну, будет, Дося, довольно! Видишь, всю прическу измяла… Лучше позвони Луше, попроси ее самовар поставить и подать закуску.
   – Сейчас, сию минуту, крестненькая! – и Дося стремительно ринулась к звонку.
   А через полчаса она как ни в чем не бывало уже сидела за приставленным к стенке ломберным столом, заменявшим им с крестной обеденный, и, уплетая бутерброд, с набитым ртом говорила Подгорской:
   – Если бы вы знали, как мне жаль этих Зариных, крестненькая! А особенно самого бедняжку скрипача. Вы только подумайте: ведь не вечно же будет продолжаться лето… Придет осень, зима, а теплого пальто у бедняги так и не будет… Между тем девочка говорила, что ее брат слабого здоровья… И единственную оставшуюся у них ценную, дорогую по фамильным воспоминаниям вещь они тоже могут потерять. Старуха все продаст без всяких колебаний – и теплое пальто, и сервиз. Вы только подумайте, как это ужасно, крестненькая!
   – Да, это очень неприятно, – согласилась Ирина Иосифовна.
   – А как вы думаете, можно этому помочь, крестненькая?
   – Помочь?
   Подгорская отстраненно взглянула на девочку, думая о чем-то своем. Неожиданный толчок внезапно прервал ее мысли, и Подгорская не то испуганно, не то сердито вскрикнула:
   – Ты опять болтаешь ногами, Дося! И меня ушибла. И что у тебя за разбойничьи манеры, право! Пора бы, наконец, научиться держать себя как подобает взрослой барышне!
   – Простите, крестненькая, я думала, что без ботинок не больно… Я нечаянно, я больше не буду. Так получилось потому только, что я серьезно думаю. А когда я серьезно думаю, я всегда болтаю ногами. Увы, что уж тут будешь делать? Должно быть, такой уж я родилась… – печально закончила девочка.
   Наступила короткая пауза, и вдруг Дося неожиданно весело вскрикнула на всю комнату:
   – Ах, постойте, крестненькая, подождите! Я придумала, ура! Вещи Асиного брата спасены! Да, да, спасены, конечно, спасены! Я вот что придумала, слушайте!
   Тут она вскочила с места и, топая ногами от нетерпения, быстро заговорила:
   – Во-первых, мы устроим лотерею, крестненькая! Понимаете? Вещи для лотереи мы уж как-нибудь с вами соберем… И у нас, и у знакомых раздобудем. Старуха же сказала, что через три дня надо принести ей деньги. И они у нее через три дня будут, потому что через три дня вы уж точно успеете распродать билеты, да, крестненькая? И вещи собрать тоже. Во-первых, у нас есть много лишнего, что нам вовсе и не нужно…
   – А именно? – насмешливо прищурилась Ирина Иосифовна.
   – Господи, да неужели нет? Во-первых, мое белое платье, что вы купили мне к причастию… Это раз… Потом серебряный венок, который вам поднесла публика в Туле, – это два; потом мой альбом с коллекцией открыток и, наконец, книга «Чтец-декламатор», ведь она толстая и дорогая, у нее такой чудесный переплет!
   В первой половине Досиной речи Ирина Иосифовна невольно умилилась готовностью Доси пожертвовать своим единственным нарядным платьем и своим сокровищем – открытками, которые она покупала и собирала последние три года с такой любовью. Артистка знала, как девочка дорожила и открытками, и платьем. В этом наряде она была прелестна, и Ирина Иосифовна не раз любовалась крестницей в этом белом платье, делавшем ее похожей на маленькую принцессу. Но когда Дося упомянула о «Чтеце-декламаторе», своем злейшем враге, сплавить который куда-нибудь подальше было едва ли не главной мечтой девочки, Подгорская не могла не расхохотаться:
   – Ну и хитрая же ты девчонка, нечего сказать!.. А вот насчет лотереи ты, пожалуй, недурно придумала. Только надо это сделать как можно тактичнее и аккуратнее. Главное, чтобы скрипач не догадался, откуда появились деньги. По всей вероятности, ему была бы неприятна наша помощь. Ведь он не нищий, а только случайно, по-видимому, попал в беду. Лучше всего действовать через эту девочку, Асю. Она показалась мне довольно умной и развитой. Что же касается меня, то я, конечно, охотно пожертвую и моим венком, и еще кое-чем из моего гардероба и безделушек, а к ним присоединим и твое платье, и коллекции… Но вот «Декламатора» для твоей лотереи я, разумеется, ни за что не отдам! Он и тебе самой еще пригодится.
   – Увы! – с комическим отчаянием вздохнула Дося и тут же с новым приливом восторга бросилась на шею Подгорской.
   – Вы прелесть, крестненькая! Вы умница! Вы сама добрая фея! Господи, какая вы у меня добрая! – снова покрывая щеки, лоб и глаза Ирины Иосифовны исступленными поцелуями, ликовала Дося. – А я завтра же побегу к Вене и под величайшим секретом (упаси Бог, если Асин брат узнает об этом!) переговорю с ним. Может быть, и у него или у его мачехи тоже найдется что-нибудь для лотереи.
   – Нет, ты завтра к Вене не пойдешь, – внезапно прервала восторженный лепет крестницы Подгорская.
   – Но почему же? – растерялась Дося.
   – Да хотя бы потому, прежде всего, что без башмаков этого сделать будет никак нельзя.
   – Ах, да, и то правда!.. А я и забыла совсем, что башмаки в плену. Ну, ладно!.. Веня придет сюда и мы сообща решим это дело. А может быть, вы отложите ваше наказание до более удобного времени, крестненькая? – робко заикнулась Дося.
   Ирина Иосифовна немного подумала и согласилась.
   – Хорошо, но помни: после лотереи ты отсидишь положенные тебе три дня! Слышишь, Дося? – и Подгорская подкрепила свои слова строгим взглядом.
   Но Досю этот взгляд, похоже, нисколько не смутил. Она взвизгнула от восторга и волчком завертелась по комнате.

Глава XI

   Теперь у наших юных друзей, Доси и Вени, началась активная работа. К белому платью и к альбому с коллекцией открыток, с такой готовностью пожертвованных Досей, присоединилось немало вещей, предоставленных и ее крестной, и знакомыми актрисы.
   Чуткая и отзывчивая по натуре, Ирина Иосифовна приняла самое деятельное участие в этой затее и охотно отдала кое-что из поднесенных ей публикой памятных подарков, а также несколько вещей из своего гардероба. Для артистки, которой в силу своей профессии, обязывающей хорошо выглядеть на сцене, приходится дорожить каждой тряпочкой, каждой ленточкой или кружевом, это было значительной жертвой.
   Многие из товарищей Подгорской по театру охотно дали каждый, что мог, для «талантливого артиста», который попал в «тяжелое положение». Давали, как говорится, с закрытыми глазами, не пытаясь даже узнать, кто этот талантливый артист и какого рода несчастье с ним случилось.
   Они же, актеры и актрисы, коллеги Подгорской по сцене, раскупили и большую часть билетов. Эти билеты Дося и Веня изготовили сами. Аккуратно нарезав их из чистой бумаги, написали на одних из них цифры, на других – названия вещей и тщательно скатали. Так же аккуратно был подготовлен и список подписчиков на лотерею. Этим заведовал Веня, обладавший красивым, четким, как у взрослого, почерком. Сам Веня участвовал в затеянной Досей лотерее не только этой своей работой.
   Когда на следующее утро после происшествия в квартире Велизаровой Дося прибежала сообщить маленькому горбуну о своей затее, Веня так растерялся, что на него жалко было смотреть.
   – И у меня, и у мамаши нет ничего, что бы мы могли пожертвовать, – грустно промолвил мальчик. – Все, что папа присылает нам из своего жалованья да что мамаша зарабатывает, все целиком идет на квартиру и еду… И сбережений у нас нет, и вещей красивых, как у тебя и у твоей крестной, тоже нет… А если бы что и было, то с радостью бы отдал, – сама небось знаешь.
   Да, Дося знала это. Знала, что Веня и его мачеха готовы поделиться последним куском. Сколько раз Дарья Васильевна с Веней кормили ее здесь, когда у них с крестненькой не хватало денег на обед. И ей было бесконечно жаль мальчика, который казался таким несчастным, не будучи в состоянии хоть что-то пожертвовать на доброе дело.
   Но вдруг Досиной руки коснулись худенькие пальцы Вени.
   – Вот что, Досенька, – смущенно проговорил маленький горбун, – единственно, что я могу сделать, так это купить несколько билетов на лотерею. Ты ведь знаешь, что мамаша после каждой получки откладывает немного мне на сладкое.
   – Знаю отлично, потому что сама по большей части и съедаю все твое сладкое, ты всегда им со мной делишься! – расхохоталась Дося.
   – Ну, положим, не все, Досенька. Ведь и я тоже лакомлюсь. Так вот, я и попрошу мамашу, чтобы она отдала мне эти деньги, отложенные для меня, и на это куплю столько билетов, сколько выйдет… Ах! – вдруг неожиданно прервал сам себя Веня, поднимая руку и указывая ей на что-то. – Смотри! Ведь я об этом и позабыл вовсе!
   – Что такое? – удивилась Дося.
   – «Трувор»! Мой милый «Трувор»! Ведь папа, уезжая, подарил мне его с тем только, чтобы я помнил о нем. О папочке, то есть. А разве и так, без этого напоминания, я могу забыть его, моего дорогого папу? Так зачем мне это?
   Голос Вени дрожал, пока он говорил, не спуская глаз со стены, где над кожаным диваном, на котором спал мальчик, висела заключенная в красивую рамку небольшая фотография. На ней было запечатлено судно – то самое, на котором уже много лет служил кочегаром отец Вени. Мальчик, не видевший самого корабля, всей душой привязался к его изображению. И каждый вечер, прежде чем заснуть, Веня долго любовался красавцем «Трувором».
   Снимок больше походил на картину. Он был сделан с берега в тот момент, когда судно, мерно разрезая морские волны, входило в торговый порт. Этот снимок был единственной вещью, которой, как подарком отца, дорожил маленький Веня. И вот он готов с ней расстаться…
   Дося внимательно взглянула на мальчика, потом на снимок и снова перевела глаза с него на Веню. Она знала, что значило для маленького горбуна расстаться со своим сокровищем. Повинуясь мгновенному порыву, девочка быстро наклонилась к горбуну и чмокнула его в бледную, худенькую щеку.
   – Вот тебе, горбунок, за то, что ты такой хороший!
//-- * * * --//
   Никаких задержек с доставкой пожертвованных вещей и с покупкой билетов не было, и на третий день, очень важный для Аси и ее брата, рано утром Ася Зарина уже стояла перед дверью квартиры ростовщицы, держа руку в кармане и ощупывая конверт с деньгами, врученными ей накануне сияющей от счастья Досей.
   Ничего не подозревавшая девочка обомлела от изумления, увидев деньги, которые определенно упали ей с неба. А она была в таком отчаянии от предстоящей потери дорогих вещей! Ведь достать нужную для их выкупа сумму было негде. И Юрий Львович Зарин уже приучил себя к мысли, что лишится теплого пальто и любимого фамильного сервиза.
   И вот эти деньги у нее! Ася так обрадовалась, что даже не подумала, как скрыть от брата помощь добрых людей. Но за нее подумали другие. Было решено обратиться за советом к Досиной крестной. И Ирина Иосифовна помогла детям, придумав выход из этого затруднительного положения.
   Решили, что Ася расскажет брату тут же выдуманную актрисой историю. Эти деньги дала ей она сама, артистка Подгорская, с крестницей которой успела подружиться Ася. Предложила же она их ей заимообразно, совершенно случайно узнав о тяжелом положении, в которое попал ее товарищ по профессии, скрипач Зарин. А по поводу выплаты долга пусть он будет спокоен. Они уже договорились с Асей. Девочка будет ежемесячно, каждое первое число, отдавать ей в счет долга часть денег, выделяемых Юрой на хозяйство. Такая выплата ее, Подгорскую, вполне устроит, так как она все равно не собирается тратить эти деньги, а будет откладывать их «на черный день». Для большей убедительности в таком роде было написано письмо Подгорской к Асе. От этого плана Ирины Иосифовны маленькая компания, собравшаяся у артистки, пришла в полный восторг.
   – Ну, что я говорила! Моя крестненькая – самая умная из всех крестненьких в мире!.. Вот ведь как все хорошо придумано! И Юрий Львович ни за что не догадается о лотерее и о прочем, а будет думать, что Ася ежемесячно выплачивает из его денег моей крестненькой. Ну не чудесно ли это, в самом деле! – радовалась Дося.
   – А я и буду выплачивать, – серьезно возразила Ася, – потому что Юра ни когда не простит мне, если узнает, что я даром воспользовалась оказанной нам услугой. А так как дело уже сделано, и вещи, пожертвованные на лотерею, вернуть их хозяевам нельзя, как нельзя и отказаться от денег, полученных за билеты, так я действительно буду отделять от наших хозяйственных денег по небольшой сумме и ежемесячно передавать их вам, Ирина Иосифовна. А вы уже будете раздавать тем беднякам, которых знаете и которые нуждаются в помощи. Ведь, наверное, вы знаете таких? – заключила Ася свою речь вопросом, обращенным к Подгорской.
   Что-то неуловимое промелькнуло в глазах артистки.
   – Да, милая моя девочка, я знаю многих бедняков, – ответила она и неожиданно обняла и поцеловала Асю.
   – О, Ирина Иосифовна, я ни когда не забуду того, что вы сделали для меня и моего брата! – горячо воскликнула девочка, отвечая на поцелуи артистки.
   – Да ведь это не я… Это Дося. А я-то тут при чем? – усмехнулась Подгорская.
   – Ну, уж нет… Очень даже при чем! Если кто и устроил все это, так только моя крестненькая! Вы правы, Ася, – запротестовала Дося.
   – Ах, не все ли равно, кто сделал это доброе дело? Главное, оно сделано! – отозвалась Ася, маленькое сердечко которой перестало бить тревогу с той самой минуты, когда, торжествующая и счастливая, девочка при помощи прислуги Матреши втащила узел с теплым пальто брата и ящик с сервизом к себе в квартиру.
   А на следующий день разыгрывали лотерею, и не было конца нежданной радости Доси, когда фотография «Трувора» выпала на ее долю. Вне себя от счастья, прыгая и вертясь юлой, она совала ее в руки Вене, ни на секунду не переставая сыпать словами:
   – Ну, что? Ну, что я тебе говорила, горбунок? Право же, тебе решительно покровительствует добрая фея! Горбунок, голубчик, и ты, по-видимому, родился под счастливой звездой! Ей-Богу же, горбунок! И ведь надо же так случиться, что я вытянула билет с твоей картиной! На же, получай свое сокровище обратно. Я тебе дарю твоего «Трувора»… Держи, он твой!
   Сконфуженный и счастливый, Веня смущенно взял картину из Досиных рук. Мальчик не мог скрыть своей радости при виде возвратившейся к нему любимой вещи, которую он уже и не надеялся когда-нибудь снова увидеть.
   Вдруг он вспомнил о том, что его маленькая подруга далеко не так счастлива, как он.
   – А твое белое платье? А твои открытки, Дося? – тревожно сорвалось с губ маленького горбуна.
   – Ау – открытки! Ау – платье! – беспечно тряхнув кудрями, засмеялась девочка. – И скажи, пожалуйста, на что мне, в сущности, эти открытки? Что я – крошка, маленький ребеночек, что ли, чтобы заниматься таким вздором? Хорош ребеночек, который с нынешнего сентября будет зарабатывать, как взрослый человек! А насчет платья – уж совсем пустяковое дело, ерунда с маслом. Ты подумай, горбунок: на что оно мне, это белое платье? Да надень я его несколько раз кряду, оно у меня из белого живо превратится в серое или, еще хуже, в серо-буро-малиновое! Так стоит ли жалеть его, горбунок? Зато если бы ты видел Асю, когда она тащила по двору свои сокровища!.. Что у нее за счастливая рожица была в те минуты! Уж за одно это можно, кажется, пожертвовать всеми платьями и всеми коллекциями в мире, – горячо и весело заключила девочка и тут же сплясала на радостях такой немыслимый танец, которому позавидовал бы самый дикий индеец.

Глава XII

   Когда хлопоты с лотереей были закончены, Дося волей-неволей должна была «сесть под арест», как сама она называла такие наказания, – увы! – налагаемые на нее далеко не впервые. Итак, на другой же день в комнате Подгорской в присутствии самой хозяйки и всех троих юных устроителей лотереи состоялся розыгрыш билетов. А когда гости ушли и хозяйки снова остались одни, Досины ботинки были торжественно водворены в шкаф и заперты на ключ ее крестной, а сама Дося с этой минуты оказалась в роли узницы.
   Как нарочно, в первое же утро своего «заключения», когда долгий сон, незаметно убивающий часы, был бы особенно желанным, Дося проснулась чуть ли не с зарей.
   Майское солнышко ласково улыбалось девочке, словно подбадривая ее и приглашая на волю. А легкий утренний ветерок чуть-чуть колебал кисейную занавеску незакрытого на ночь окошка. Дося быстро вскочила с постели, натянула чулки, накинула на плечи легкий ситцевый халатик и, косясь в сторону ширм, за которыми спала крестная (себе Дося стелила постель на кушетке), девочка прошмыгнула к окну.
   Так и есть!.. Эта труженица Лиза уже встала. Даром что ее хозяйка на даче, – маленькая служанка поднялась в свой обычный час и теперь, стоя на подоконнике, перемывала окно, что-то напевая, по своему обыкновению.
   – Лиза, Лизонька! – шепотом окликнула девочку Дося. Но Лиза не слышит – вся с головой ушла в работу. Говорить же громче Дося ни за что не решится: пожалуй, еще крестная проснется, и ей попадет.
   – Господи, какая счастливица эта Лиза! – и легкий вздох вырвался из груди девочки. – Дорого бы я дала сейчас, чтобы очутиться там, возле нее… Как это приятно, должно быть, повиснуть вот так, как птица, в воздухе… Расчудесно, право! Взглянешь вверх – над тобой голубое небо. Посмотришь вниз – одна жуть, дух захватывает… Дивно! Чудесно! Когда так очутишься между небом и землей, можно легко вообразить себя маленькой эльфой, той самой Дюймовочкой, что носилась по воздуху в скорлупе ореха, запряженной майскими жуками…
   И, оседлав своего любимого конька, Дося размечталась… Приятно было хотя бы в мечтах очутиться сейчас в окне возле Лизы. Тем более, что мечты эти не так уж и трудно осуществить на деле… Ну, да! Понятно… Крестная, наверное, проснется еще не скоро. На репетицию ей надо не раньше одиннадцати часов, и она, Дося, сто раз успеет вернуться домой до ее пробуждения. Вот только небольшое затруднение – отсутствие башмаков. Гм!.. Не очень-то приятной будет прогулка, пусть и недальняя, по двору в одних чулках… А если кто из жильцов навстречу попадется, так и вдвойне неприятно. И, как нарочно, у нее нет даже ночных туфель. А галош, которыми она могла бы заменить башмаки, она вовсе не признает…
   «Вот разве что завернуть ноги в газетную бумагу? Все-таки получится нечто вроде обуви. А ведь это будет, пожалуй, самое лучшее», – пришла к неожиданному решению девочка.
   И теперь уже ничто в мире не могло остановить Досю. Она мигом разыскала листы старой газеты и две бечевки и соорудила из них что-то наподобие бумажных лаптей, то есть попросту обернула ноги газетой и перевязала их у щиколоток веревками. Теперь, шурша своей импровизированной обувью, крадучись, как кошка, Дося проскользнула в коридор хозяйской квартиры, а оттуда – в кухню.
   К счастью, Луши, хозяйской прислуги, обслуживавшей жильцов, здесь не было, и Дося, никем не замеченная, выбежала на лестницу. На миг у нее в голове мелькнула мысль забежать к Вене, чтобы захватить и его с собой, но она тотчас отбросила этот план за его полной непригодностью…
   Нет, нет, на этот раз Веня не должен ничего знать! Он такой благоразумный, этот Веня, начнет еще отговаривать… Он и тогда не очень-то охотно согласился идти к Лизе, смотреть Велизарихины богатства. А сейчас, после той злополучной истории, и подавно не согласится. Да еще, пожалуй, и ей, Досе, чего доброго помешает…
   – Нет, уж лучше я одна пойду!
   И, порешив на этом, Дося быстро перебежала двор (на ее счастье, тоже пустой в эту минуту) и, птицей влетев на третий этаж, где находилась квартира Велизаровой, что было сил затрезвонила у ее двери.
   – Никак это ты, Дося? – искренне изумилась отворившая дверь Лиза.
   – Я… Я… Собственной персоной, как видишь, Лизонька! Уж ты извини, пожалуйста, что на этот раз незваной гостьей. Я знаю отлично, что хозяйка твоя уехала, иначе бы, конечно, не рискнула явиться.
   – Уехала. На даче она. Ну, коли пришла, так уж входи. Небось не явится нежданно-негаданно, как намедни, моя старуха, да и рано еще для нее. Поезд, поди, еще не скоро придет с дачи… А ты, собственно, зачем ко мне явилась, де вонька? – со своей обычной грубоватой лаской осведомилась Лиза.
   – Батюшки! – вдруг увидев Досины ноги в не совсем обычном для них виде, удивленно развела она руками. – Да никак ты в бумажных лаптях, миленькая? Ну и придумщица же ты, Дося… Да с чего ж это ты обулась таким манером?
   – Вот, видишь ли, – немного краснея от смущения за свою ложь, стала фантазировать юная гостья, – вот, видишь ли, проснулась я нынче раненько, с петухами, подбежала к окну и увидела тебя за работой. И мне ужасно, страшно, безумно захотелось сегодня помыть окна с тобой вместе… А крестненькая спит так чутко-чутко всегда, как птичка, ей-Богу. И вот, чтобы ее не разбудить и не стучать башмаками, я, за неимением туфель, изобрела себе вот это… А ведь недурно придумано, да, Лизонька?
   – Недурно-то, недурно, вот только непрочно больно, – засмеялась словам приятельницы доверчивая Лиза. – Ну, коли прибежала, да еще в газетных башмаках, делать нечего, придется дать тебе позабавиться нынче, – продолжала она со своей обычной добродушной усмешкой. – Пойдем-ка в горницы… Стой, только я тебе передник свой повяжу сначала, не то вся вымажешься. Ишь, капотик-то у тебя какой – одно заглядение!
   С этими словами Лиза отвязала и сняла с себя полосатый рабочий фартук и надела его на Досю.
   – Ну, теперь ты вроде заправской служанки у меня, – любуясь хорошенькой белокурой девочкой, весело заключила она. – Принимайся же скорее за работу, да смотри, не ленись!
   Но торопить Досю не было нужды.
   С сияющим, радостным лицом, вооруженная тряпкой, девочка вскочила на подоконник и принялась за работу.
   – Я уже все окна вымыла, осталось только протереть их хорошенько, – поясняла ей Лиза, – ну, Бог тебе в помощь, а я на кухню пойду. У меня и там работы немало, а ты смотри в оба, да не вертись больно. Не дай Господи, сорвешься – косточек не собрать!
   И с этими словами она исчезла за дверью.
   А Дося была, как говорится, на седьмом небе от счастья.
   Осуществилось ее давнишнее горячее желание! Вот она стоит спиной ко двору, лицом к окну с наружной стороны подоконника, крепко уцепившись одной рукой за верхнюю часть рамы. Совсем так, как это делала, мо́я окна, Лиза.
   Другая рука в это время быстро и энергично водит тряпкой по мутным еще от мыла стеклам верхней наружной части оконной рамы.
   В один миг эта работа закончена. Верхняя часть первого окна готова… Стекла протерты, и Дося спрыгивает на пол, чтобы перетереть нижние части рам, уже стоя на полу, внутри комнаты. Затем перекочевывает ко второму окошку… Отсюда – к третьему и, наконец, – к последнему, четвертому.
   «Господи, какая легкая и приятная работа! – думается девочке. – Хоть бы каждый день, каждое утро ею заниматься – ни когда бы, наверное, не соскучилась, ни когда!»
   Заканчивая протирать последнее окошко, Дося нарочно задержалась, все еще стоя на подоконнике с обращенным к небу лицом. Синее-синее, как исполинский сапфир нежнейшего светлого оттенка, сияет оно нынче над ней. Солнце горит на нем исполинским лучистым алмазом. Золотая, нестерпимо яркая паутина его лучей слепит глаза…
   Запрокинув назад голову, ослепленная солнцем, сияющая Дося чувствует себя сейчас счастливейшим существом в мире. В самом деле, уж не принцесса ли она сейчас, не та ли самая сказочная принцесса, что живет в своем замке на скале у моря?.. Скала нависла над морской пучиной, то лазурно прозрачной и тихой-тихой, то бурно пенящейся волнами, там, внизу. А наверху, над ее головой, летают белые орлы… И еще какие-то птицы, название которых сейчас никак не приходит в голову… Конечно, это они, а не голуби на крыше большого дома. А в королевском замке играет музыка… Это маленькие пажи перебирают серебряные струны лютен, чтобы порадовать и развлечь ее, их юную принцессу. И вот старый король, ее отец, зовет к себе дочь…
   – Дося, Дося!
   Он действительно зовет ее, кричит негромко:
   – Дося, Дося!
   Только какой у него нежный и слабый голос!..
   – Сейчас! – весело и звонко отзывается вся ушедшая в свои яркие грезы девочка, живо представляющая себя в роли маленькой принцессы. – Сейчас!
   Она быстро поворачивается всем корпусом на звуки еще раз раздавшегося за ее спиной голоса…
   Слишком быстро… Слишком резко… Ноги внезапно теряют под собой опору. Рука, влажная и скользкая от мыла, беспомощно отрывается от гладкого выступа рамы, и с быстротой птицы маленькая фигурка в ситцевом капотике пестрым комком летит вниз…

Глава XIII

   Дикий, пронзительный вопль в тот же миг нарушает тишину огромного дома. Это кричит смуглая черненькая девочка, минутой раньше появившаяся в одном из окон квартиры музыканта на четвертом этаже.
   – Дося, Дося! Спасите! Помогите! Дося! Дося!
   И весь большой дом сразу просыпается от этих криков…
   Все его окна в один миг заполнились людьми, во дворе столпился народ.
   – Кто убился? Кого спасать? – слышатся отовсюду тревожные возгласы. Толпа во дворе все увеличивается, все растет.
   Теперь маленький пестрый комочек, распластанный на молоденькой зеленой травке, окружен взволнованными, суетящимися и испуганными людьми. Пестрый комочек недвижим, и толпящиеся вокруг люди боятся прикоснуться к нему.
   – Насмерть, должно быть… Не шевелится даже… – глухо звучит чей-то робкий голос.
   – А может, и не насмерть? Из которого этажа-то свалилась?
   – Из третьего, никак…
   – Велизарихина Лизутка, что ли?..
   – Да нет, другая… Актрисина никак крестница…
   – Ах ты Господи!..
   – Доктора бы скорее…
   – Побежали, да чего уж там… Попа тут, а не доктора, стало быть, нужно…
   – А может, еще отдышится… Всяко бывает…
   – Куда уж там!.. Ребенок ведь еще… Много ли надо, чтобы убиться?..
   – Глядите-ка, люди добрые, ноги-то у ней в бумагу обернуты! Чудно́, право… Да что же это такое?..
   – Дорогу, господа, дайте дорогу… Пропустите!
   – Кто это? Доктор?
   – Из сорок девятого номера музыкант…
   – Так чего же он-то?.. Нешто чем помочь может?
   Но тем не менее толпа, повинуясь энергичному окрику, подалась, раздвинулась, и молодой черноволосый человек с бритым лицом, в бархатной куртке, подошел к распростертой на земле девочке.
   Бледная, дрожащая, как в лихорадке, Ася сопровождала брата, не переставая лепетать плохо повинующимися ей губами:
   – Подними ее, Юра, и унесем к нам… У нас ей будет лучше… И доктора, ради Бога, доктора, скорее!.. Может быть, жива еще… Дышит!.. Господи!.. Господи!.. Да приведите же его скорее сюда!
   Последние слова девочки относятся уже к толпе. И как бы в ответ на них незнакомый маленький старичок появился, словно из-под земли вырос перед ней.
   – Пострадавшую прежде всего следует внести в дом, – раздался его спокойный, уверенный голос.
   Без слов, осторожно и легко Юрий Львович Зарин при помощи старичка доктора подняли с земли маленькое неподвижное тело. Перед глазами собравшихся мелькнуло на миг бледное, как известь, без кровинки, лицо и плотно сомкнутые глаза Доси…
   – Померла, значит, – раздается чей-то соболезнующий голос.
   И вдруг громкий, пронзительный, сразу переходящий в причитание плач перекрывает все остальные голоса.
   Это отчаянно, причитая и всхлипывая, рыдает Лиза, успевшая первой спуститься во двор и переживающая мучительные минуты.
   – Матушка, Владычица Богородица! Святитель Божий, Николай Милостивец, что ж это, Господи! Досенька, миленькая, родненькая наша!.. Да на кого ж ты меня покинула?.. Да куды ж мне таперича голову приклонить! – тонким, срывающимся голосом по-деревенски голосит она.
   – Молчите! Вы можете побеспокоить ее. Не надо этого, – неожиданно услышала Лиза над своим ухом незнакомый голос и, увидев смуглое, безусое, строгое сейчас лицо и серьезные черные глаза, внимательно взглянувшие ей в лицо, тотчас же замолкла, оборвав свои причитания на полуслове.
   Юрий Львович снова обратился к маленькому старичку:
   – Моя сестра права, лучше всего девочку пока перенести к нам. У нас спокойно и тихо, а родственницу пострадавшей следует осторожно подготовить к известию о несчастье.
   С этими словами юноша осторожно понес бесчувственную Досю к своей квартире. Ася и доктор последовали за ним, Лиза тоже поплелась сзади.
   А толпа еще долго не расходилась. Люди, взволнованные бедой, продолжали строить догадки и предположения: будет или не будет жить пострадавшая девочка…
//-- * * * --//
   Веня проснулся от неистовых криков. Он нынче проспал дольше обыкновенного и сейчас, разбуженный криками и последующим шумом во дворе, долго не мог понять, в чем дело.
   А когда он, второпях одевшись и выскочив на двор, узнал о случившемся, Дося была уже в квартире Зариных. Не помня себя, чуть живой от волнения, с тревожно бьющимся сердцем, маленький горбун бросился туда. Дверь квартиры музыканта была открыта настежь, и у порога Веня столкнулся с Асей. При виде маленького горбуна дрожащая всем телом Ася, вся в слезах, бросилась к нему.
   – Это вы… Вы, Веня… Хорошо, что вы пришли, а я бегу сейчас оповестить ее крестную… Она все еще без памяти… Доктор приводит ее в чувство… Господи, что будет, если она умрет? Такая милая, добрая, красивая!.. И это я… Я одна, одна во всем виновата! Я случайно увидела ее в окошке и так удивилась, что не смогла удержаться от крика: «Дося!» А она услышала, повернулась, оступилась… И вот теперь она… Она, быть может, уже умирает! – с рыданием закончила девочка и, не дожидаясь ответа Вени, махнула рукой и бегом бросилась вниз по лестнице. А Веня, еще более взволнованный и испуганный, едва держась на ногах, прошел в комнаты.
   Дося лежала на широкой оттоманке в уютном маленьком кабинете Юрия Львовича. Ее белокурая головка с рассыпавшимися локонами покоилась на подушке, и молодой хозяин квартиры при помощи служанки ежеминутно менял на этой бедной головке холодные компрессы и давал ей нюхать соль, в то время как старичок доктор накладывал повязку на разбитую и вывихнутую при падении ногу девочки.
   Веня приблизился к оттоманке, неслышно встал в ногах и с трепетом вгляделся в помертвевшее лицо своей подруги.
   «Дося, бедная Дося! Неужели она умрет?» – с отчаянием и мукой пронеслось в голове мальчика.
   И, словно отвечая на его мысль, доктор обратился к Юрию Львовичу:
   – У бедняжки сотрясение организма… Что же касается вывиха ноги и ушиба ребер, то это само по себе не может представлять существенной опасности. Сейчас необходимо как можно скорее привести пострадавшую в чувство и дать ей лекарство.
   – Вы все-таки надеетесь на благоприятный исход, доктор? – с тревогой обратился к врачу Зарин.
   – Пока трудно сказать что-либо определенное… Я осмотрел ее и кроме упомянутых повреждений ничего не нашел. Вся суть, повторяю, в общем сотрясении организма.
   Не успел Веня как следует вникнуть в эти малопонятные для него слова и осознать их смысл, как на пороге комнаты появилась Подгорская.
   Торопливой походкой Ирина Иосифовна приблизилась к оттоманке и, обессиленная от волнения, опустилась на колени перед распростертой без признаков жизни крестницей.
   Сколько раз Веня видел тетку и крестную своей приятельницы, но ни когда не замечал на лице актрисы такого выражения, как в это мгновение. Страх, отчаяние и глубокая нежность к Досе чередовались на этом бледном от ужаса лице.
   Как ни был убит своим собственным горем и страхом потерять Досю маленький горбун, но он не мог не заметить ее переживаний. Слишком тяжело переносила несчастье, случившееся с ее крестницей, эта дама, всегда казавшаяся Вене чересчур строгой, суровой и несправедливой к Досе.
   «Она любит Досю! Любит мою бедняжечку! Она страдает за нее, а я-то считал ее холодной эгоисткой», – думал маленький горбун, уже совсем иными глазами глядя на Ирину Иосифовну. А та, стоя на коленях в изголовье Досиного ложа и нежно разглаживая мягкие, рассыпавшиеся по плечам волосы крестницы, шептала чуть слышно:
   – Детка моя, бедная моя детка! Любимая моя крошка!.. Только живи… Только живи, моя Дося! Господи! Сохрани мне ее, ты, Всемилостивый и Всемогущий!..

Глава XIV

   Между тем юный организм Доси всеми своими силами боролся с последствиями перенесенного сотрясения.
   Здоровая, крепкая натура пострадавшей девочки ни за что не хотела уступать, сдаваться. Падение с третьего этажа для иного, более слабого и хрупкого ребенка могло бы стать роковым, смертельным, однако Дося еще жила…
   Ее сердце слабо, но все же билось. Холодные компрессы, нюхательные соли и подкожные впрыскивания постепенно сделали свое дело, и она наконец с легким стоном открыла глаза. Мутным взглядом, морщась от нестерпимой боли в поврежденной ноге и ушибленном боку, девочка обвела лица присутствующих и, не заметив крестной, остановила глаза на Вене. Слабая улыбка в тот же миг озарила внезапно прояснившееся личико. Она узнала своего друга.
   – Это ты, горбунок? – чуть слышно прошептала девочка. – Подойди ко мне.
   И когда, едва сдерживая судорожно сжимавшие ему горло рыдания, Веня придвинулся к изголовью Доси, закрывая от нее все еще стоявшую на коленях Ирину Иосифовну, девочка с усилием подняла руку, положила ее на ладонь горбуна и быстро-быстро заговорила все тем же срывающимся шепотом:
   – Послушай, горбунок, ты не говори крестненькой, что мне очень больно… Что я так страдаю… И как все это было… тоже не говори. А то она разволнуется, бедняжка… Я ведь все отлично помню. Я мыла окна, оступилась и упала… Ах, как было странно, горбунок, и ничуть не страшно!.. И пускай крестненькая знает, что нисколько не страшно и не больно… И пусть не сердится на свою несносную, гадкую Доську и не наказывает ее… Скажи ей все это, горбунок мой миленький… И еще скажи, что в другой раз этого со мной ни за что уже не случится, ей-Богу… Мне же и без того стыдно, что я опять ее обманула и убежала, даже без башмаков, хотя должна была сидеть тихонько и смирненько дома «под арестом». И еще скажи, что ее Доська получила хороший урок и что теперь-то она уже остепенится… Во что бы то ни стало остепенится, непременно, честное слово! Да и придется остепениться, волей-неволей… Три месяца пронесутся быстро, их и не заметишь даже… А там и – тю-тю, – уедем мы отсюда с крестненькой. Уедет несносная Доська и будет служить в театре. Будет ходить по сцене, размахивать руками, изображать «толпу» и получать за это жалованье. Понимаешь, горбунок? Зарабатывать будет Дося, самостоятельно! Ой-ой, как больно! – неожиданно вскрикнула девочка, хватаясь за голову.
   – Вам вредно много разговаривать! Полежите спокойно, тогда и поправитесь значительно скорее, – осторожно склоняясь к ее изголовью, тихо произнес старичок доктор.
   Дося удивленными глазами посмотрела ему в лицо.
   – То есть как это? Скоро поправлюсь? Разве я больна и должна лежать в постели? – не то испуганно, не то изумленно вырвалось у нее.
   И тут только она заметила незнакомую ей обстановку.
   – Горбунок, миленький, да где же это я, скажи мне, пожалуйста? – совсем уже тихо и растерянно прошептала она.
   – Не беспокойтесь, вы у друзей, милая Дося… – послышался новый, еще незнакомый девочке голос, и Юрий Львович подошел к больной и встал рядом с Веней.
   – Господи! Да никак это наш музыкант, горбунок, миленький, скажи? Или мне только показалось? – и снова улыбка расправила до этой минуты сведенное судорогой боли лицо девочки.
   – Нет, не показалось, это действительно я, не раз игравший на скрипке для вас и для вашего маленького друга, – с ответной улыбкой произнес Юрий Львович.
   – Ах, как я рада, как я рада наконец познакомиться с вами!.. Горбунок, Ася, где вы? Не правда ли, какое счастье!.. Теперь-то уж, раз мы знакомы, я посмею попросить вас сыграть мне и Вене что-нибудь. Я так люблю вашу скрипку! И, право же, если я и на самом деле больна, то от нее я тотчас же выздоровею и сама отправлюсь к крестненькой. Я так боюсь, чтобы это мое падение из окна не подействовало на нее слишком сильно.
   Тут Ирина Иосифовна не выдержала и, протянув руки, осторожно обвила ими плечи Доси.
   – Твоя крестненькая здесь, моя детка! Я здесь, с тобой… Я около тебя… И все знаю… И не сержусь нисколько на мою бедняжку… Но, ради Бога, не волнуй себя разговорами, полежи тихо, спокойно, – прошептала она с глубокой нежностью.
   – Вы здесь, крестненькая?.. Вы здесь, дорогая? И не сердитесь на меня? О, не сердитесь! Лучше накажите меня. Я виновата, ужасно виновата перед вами! Нельзя было уходить. Но… но… вы подумайте только! Я так долго мечтала очутиться наверху, между небом и землей! Точно на скале, над морем… И вот дождалась-таки… Я взобралась на скалу у старого замка над морем… Ну да, я и правда была там, у старого замка короля, где маленькие пажи так чудесно играют на лютнях и где море шумит и клокочет под скалой внизу…
   – Она начинает бредить. Не отвечайте ей ничего. Девочке необходим покой. Он сейчас – самое важное для благоприятного исхода болезни, – внушительно произнес доктор, взглянув в загоревшиеся лихорадочным огнем глаза Доси, в ее то бледневшее, то красневшее лицо.
   – Да, да, я не потревожу ее, – так же шепотом ответила ему Подгорская, – я только поцелую ее… Дося, детка моя, слышишь ли, что говорит тебе твоя крестная? Я забыла все, я все простила, не волнуйся же, дитя мое!
   Веня взглянул на Ирину Иосифовну и опять не узнал в ней прежней – суровой и холодной воспитательницы. Ее лицо дышало таким неподдельным, по чти материнским чувством к девочке, такой любовью, на какую Ирину Иосифовну никто не считал способной, – и любовью, и горем… Растроганного Веню неудержимо потянуло броситься к Подгорской и ободрить, успокоить взволнованную участью крестницы актрису.
   Однако бедная Дося не слышала этих ласковых, добрых слов своей крестной, не видела обращенного к ней ласкового, любящего взора. Она снова впала в беспамятство – к полному огорчению доктора и окружающих ее друзей.

Глава XV

   Несколько дней без единого движения пролежала в квартире Зариных больная девочка, временами забываясь и бредя, временами приходя в себя и тихо стеная от боли. Было решено оставить Досю здесь, где за ней был гораздо более тщательный уход, нежели дома. Ирина Иосифовна не смела манкировать [11 - Манки́ровать – пренебрегать.] своей службой в театре; если перенести Досю домой, пришлось бы поручить ее заботам хозяйской прислуги. Да и обстановка меблированных комнат не вполне обеспечивала необходимые больной удобства.
   Оставалось или поместить девочку в лечебницу, или принять предложение брата и сестры Зариных и оставить Досю у них в квартире. И Ирина Иосифовна, видя, как относятся к ее крестнице новые знакомые, согласилась на время оставить больную у них.
   Теперь Ася с прислугой Матрешей, Веня и сам Юрий Львович в свободные от службы в оркестре часы дежурили у постели Доси. Очень часто к ним присоединялась и Лиза, не перестававшая казнить себя за то, что не сумела «доглядеть тогда за Досенькой», как она сама, с полными слез глазами, говорила. Все свое свободное время проводила у ложа крестницы и Ирина Иосифовна.
   Тревога за жизнь Доси сквозила в каждом ее движении, в каждом взгляде. А когда Дося, разметавшись в жару, ничего не сознавая, выкрикивала в беспамятстве дикие, непонятные слова, Подгорская приходила в полное отчаяние.
   – Она умрет? Скажите правду, доктор, не щадите меня… – в смятении обращалась она к доктору, аккуратно навещавшему больную.
   – Бог даст, выздоровеет ваша любимица. У нее на диво крепкий организм. Будем надеяться на хороший исход, – звучал один и тот же неизменный ответ.
   Врач не терял надежды…
//-- * * * --//
   И эта надежда наконец оправдалась. Дося пришла в себя. Жар уменьшился. И болезнь постепенно приняла новое, благоприятное направление. Девочка, хоть и медленно, пошла на поправку.
   – Дося будет жить! Дося поправится! Ты счастлив, Веня? – такими словами встретила Ася как-то вечером горбуна, пришедшего к ним после ужина.
   Мальчик теперь целыми днями просиживал в квартире музыканта, забегая домой только для того, чтобы наскоро поесть да сообщить вернувшейся с работы мачехе о состоянии Досиного здоровья.
   Услышав счастливую новость, горбун вскинул на Асю сразу засиявшие глаза. Болезнь Доси еще больше сблизила их всех.
   – Лиза, слышишь? Поправится наша Досенька! – радостным шепотом сообщил он как раз забежавшей справиться о Досином здоровье Лизе.
   – Слава тебе Господи! – облегченно вздохнула маленькая служанка и осенила себя широким крестным знамением, каким обыкновенно крестятся в деревне. – Слава тебе Господи, снял ты огромную тяготу с моей души!
   – И с моей тоже, – прошептала Ася, – и с моей тоже, Лизонька! Ведь не появись я тогда в окошке, не позови Досю, – все сошло бы благополучно… Ведь из-за этого я места себе не нахожу!
   В этот же вечер, сама почувствовав заметное облегчение, Дося попросила вернувшегося Юрия Львовича сыграть ей на скрипке.
   Это был прекрасный вечер, который дети запомнили на всю жизнь.
   В открытые настежь окна вливался теплый весенний воздух. Голубые сумерки словно баюкали, ласкали и навевали грезы… Скрипка пела, смеясь и плача в руках талантливого скрипача. Музыкант, вдохновленный счастливым выздоровлением маленькой приятельницы его сестры, играл чудесно. Ася аккомпанировала ему на пианино, стоявшем тут же, в углу комнаты.
   – Точно пажи играют на лютнях там, во дворце принцессы… И как жаль, что крестненькая не вернулась и не слышит этой чудесной музыки, – шептала охваченная восторгом Дося.
   – Она, кажется, снова бредит… Подожди, Юра… Не играй… – тревожным шепотом обратилась к брату Ася, то и дело поглядывавшая на больную.
   – Нет, нет, играйте, умоляю вас!.. Я все понимаю и слышу. Я уже здорова, – промолвила Дося, и вдруг слезы брызнули из ее глаз и потекли по исхудалому, осунувшемуся за время болезни личику.
   – Дося, голубушка, что с вами? Опять больно? Нога болит? Бок? – озабоченно бросился к девочке Юрий Львович.
   – Ах, ничего, ничего!.. И мне так совестно, что я вас расстраиваю этими глупыми слезами… Но, Боже мой, если бы вы знали, как мне сейчас стало грустно!..
   – В чем же дело? Что случилось, Дося?
   Тут Ася выскочила из-за пианино, бросилась к девочке и обняла ее, тревожно заглядывая Досе в глаза, в то время как Веня, в свою очередь, тоже не спускал испуганных глаз с подруги.
   – Не следовало мне играть. Вы еще слишком слабы, Дося, – произнес, качая головой, Зарин.
   – О, нет, совсем нет!.. Не то вовсе… – всхлипывала девочка. – Я плачу из-за другого… Я плачу, потому что все вы счастливы… А я… я… так несчастна… – протянула она и снова залилась слезами.
   Тогда Юрий Львович решительным движением взял ее за руку:
   – Вам вредно волноваться, детка, перестаньте. Вы только начинаете выздоравливать, и вам теперь надо особенно беречь себя… Постарайтесь взять себя в руки, будьте сильны духом и бодры… Ну, вот, и отлично. Молодцом! Теперь вы сумели удержать ваши слезы. Объясните нам, вашим друзьям, почему вы заплакали?
   Голос молодого человека, его ласковое лицо и добрые глаза дышали таким искренним участием, которое не могло не дойти до сердца Доси и не пробудить в нем доверия к юноше.
   И вот, сначала тихо и бессвязно, а потом все смелее, из уст девочки полились признания. Ну да, они все счастливы, конечно, и сам Юрий Львович с Асей, и Веня, и даже Лиза, хоть и мучит ее ведьма-хозяйка… По одному тому уже счастливы, что останутся здесь, в своем кружке, в этом милом доме…
   Они будут по-прежнему слушать чудесную скрипку по вечерам, наслаждаться игрой Юрия Львовича… Они останутся здесь, в большом доме, где каждая ступенька на лестнице им знакома, где каждый камень во дворе им близок, потому что они давно живут здесь и свыклись с ними… А она, Дося, скоро уедет далеко отсюда, и от большого дома, и от них ото всех, и от милого Вени, и от скрипки, которая так чудесно поет под смычком Юрия Львовича…
   Ну да, придет осень, и она улетит, как перелетная птица, в чужой город, к чужим людям, и будет делать то, что ей совсем не по сердцу. Но иначе нельзя… Не всю же жизнь ей висеть, в самом деле, на шее у крестной! Надо когда-нибудь и самой начать зарабатывать себе на хлеб…
   – А учиться? Когда же ты будешь учиться, Дося? – вырвалось у Аси, которая давно уже перешла на «ты» и со своей новой приятельницей, и с ее маленьким другом.
   – Да я уже училась в гимназии в провинции, четыре года тому назад, перед приездом в Питер. А потом не пришлось как-то… Да и некогда было. Готовить уроки я одна не могу, а репетиторшу взять не на что… Крестненькой же некогда со мной возиться, она служит, ты же сама знаешь, Ася…
   – Послушайте, Дося, а вы сами были бы не прочь продолжать учение? – обратился к девочке Зарин. – Или эта ваша будущая служба статистки в провинциальном театре вам больше нравится?
   – Мне больше нравится? Мне? – горячо отозвалась девочка. – Да я и сейчас уже заранее ее всей душой ненавижу, эту службу! И «Чтеца-декламатора», по которому крестненькая учит меня правильно читать стихи, и вообще все, что относится к театру. Ведь я знаю, что я совсем бесталанная и никогда не сумею двух фраз связать на сцене. Ей-Богу!.. А только крестненькой этого нельзя говорить, она страшно сердится, когда я уверяю ее, что я – круглая бездарность. Да и потом, для нее не столь важно то, чтобы я служила и зарабатывала, а чтобы занять меня делом… Чтобы я больше была у нее на глазах, а не «болталась» одна дома, потому что… Ну, словом, вы же сами знаете, какая я ужасная непоседа и что постоянно изобретаю что-нибудь такое… не… несоответственное!.. – с милым смущением призналась девочка, заставив невольно рассмеяться обоих Зариных, сестру и брата, и тихо улыбнуться грустного Веню.
//-- * * * --//
   В тот же вечер, когда вернувшаяся из театра Ирина Иосифовна заняла свое место у постели Доси, сменив Асю и Веню и намереваясь дежурить положенное время, Юрий Львович задержал уже отправившуюся было спать сестру.
   – Подожди, Ася, мне надо переговорить с тобой, сестренка.
   Девочка подняла на брата загоревшиеся глаза. Она обожала своего Юру, заменившего ей покойных родителей, и каждая беседа с ним была для Аси истинным наслаждением.
   Несмотря на свою молодость (Зарин был всего семью годами старше сестры), Юрий Львович представлял собой серьезного и вполне сложившегося человека. Он страстно любил музыку и чуть ли не с детства наметил для себя карьеру музыканта. И Юрий, обладавший недюжинным талантом, ни на полшага не отклонялся в сторону от выбранного им пути.
   Жизнь отнюдь не улыбалась юноше. Бедность, с ее неизбежными лишениями, не оставляла его порога, но Юрий не унывал. Он неустанно боролся с судьбой и неутомимо работал не покладая рук. И свою любимицу сестренку Асю он как будто заразил этим своим упорством. Вся в брата, серьезная, умная девочка отлично успевала в пансионе и успешно справлялась с повседневными обязанностями дома, неутомимая в своих хлопотах по хозяйству и заботах о Юре.
   Брата с сестрой связывала самая тесная и трогательная дружба. Юрий во всем советовался со своей юной сестренкой; Ася ничего не скрывала от брата. Они жили, как говорится, душа в душу. И сейчас, когда он шутливо взял сестру под руку, как взрослую даму, и торжественным шагом провел в столовую, где девочке был отведен на время ее пребывания дома небольшой уголок за ширмой, Ася почувствовала по тону брата, что он хочет сообщить ей что-то важное, хотя и маскирует это шуткой.
   На самом деле так оно и было. Присев на подоконник раскрытого окошка и предложив сестре занять место в кресле у окна, Юрий начал с легкой улыбкой:
   – Я вижу, что эта бедняжка Дося и ее горбатенький приятель пришлись по душе моей милой сестренке, и она готова лезть из кожи вон, чтобы ее новым друзьям жилось хорошо и приятно. Или я ошибся, сестренка? – все также улыбаясь, Юрий ждал ответа.
   – Ну, конечно же, не ошибся, – невольно рассмеялась Ася.
   – Так. А теперь скажи, ты ничего не имела бы против, если бы эта белокурая девочка получила возможность находиться рядом с тобой и дальше, например зимой?
   – То есть… Как же это? Ведь зимой я в пансионе, у бабуси, и только по воскресеньям прихожу домой?.. – недоумевала девочка.
   Но после короткого раздумья она вдруг неожиданно просияла.
   – Юра… Юрочка! – радостно вырвалось у Аси. – Да неужели ты хочешь помочь Досе поступить к нам, в бабушкин пансион? Ах! Неужели, Юра? Но ведь это было бы для меня таким счастьем, Юрочка, что я и сказать не сумею!..
   – Тс-с… Прежде всего тише, не так горячо, сестренка. Хотеть что-нибудь сделать – еще не значит уже сделать, добиться своей цели. А пока ничего еще не сделано, не надо напрасно вселять надежды в других. До слуха Ирины Иосифовны и самой Доси может дойти слишком преждевременно выраженная тобой радость. Преждевременно потому, что бабушка ведь может и отказаться принять Досю, и все наши надежды на этот счет лопнут, как мыльные пузыри.
   – Да, ты прав, конечно. Но… но… как может бабушка отказать тебе, Юра? Она, которая тебя так любит?.. – горячо воскликнула Ася.
   – А вот и посмотрим. Завтра у меня, к счастью, нет утренней репетиции в оркестре, и я могу съездить к бабушке на остров. Ты ведь знаешь, мало уговорить бабушку принять девочку в пансион… Надо упросить ее принять Досю на бесплатную вакансию, так как Подгорская не сможет платить за крестницу… И, кроме того, Дося вовсе не подготовлена и…
   – Я ее подготовлю! – глаза Аси блеснули решимостью.
   – За три-то месяца? Не слишком ли быстро, сестренка? – улыбнулся Зарин.
   – Я попробую, Юрочка! Я постараюсь. И потом, я буду заниматься с ней и в течение года. Она умненькая, развитая и наверняка способная девочка. Ах, Юра! Только бы тебе удалось уговорить бабусю. То-то будет счастье для Доси! Ей так не хочется расставаться с Веней и здешними. А главное, если нам удастся наша затея, она не останется недоучкой. И Ирина Иосифовна будет рада. Ведь она только с горя, от безысходности определила Досю в театральные статистки. А тут – подумай-ка: Дося будет пансионеркой, получит образование, разве не здорово?
   И Ася еще долго распространялась на эту тему, пока Юрий Львович обдумывал предстоящий ему на завтра визит к бабушке.

Глава XVI

   Анастасия Арсеньевна Зарина сидела в своем любимом уголке на террасе, быстро двигая деревянными спицами, с помощью которых она вязала бесконечный гарусный [12 - Га́русный – сделанный из гаруса, тонкой шерстяной пряжи.] шарф. Два белых шпица, Муму и Доди, мирно дремали у ног хозяйки.
   Высокая, худая, с совершенно седыми, по-старинному гладко причесанными волосами, Анастасия Арсеньевна выглядела величественно и уже одним своим видом внушала уважение к себе. Тонкие черты лица, зоркие, внимательные и ласковые глаза, плотно сомкнутые ровные губы и породистый нос с горбинкой – все это говорило о былой красоте Анастасии Арсеньевны. Твердостью воли, властным характером, несомненным умом и добротой веяло от этой пожилой дамы.
   Старуха жила в своем доме-особняке на Крестовском острове. Этот дом, вернее, дача – двухэтажная, окруженная чудесным тенистым садом, находилась несколько в стороне от проезжей большой дороги, вдали от городского шума, среди прекрасного парка, протянувшегося до самого взморья. Проезжающей на острова публике были видны часть зеленой крыши, сливавшейся с окружающим ее морем зелени, да белые колонны террасы, обвитые плющом. Высокая чугунная решетка отделяла от остального мира этот прелестный уголок, оставленный в наследство Анастасии Арсеньевне покойным мужем.
   Сюда она удалилась после его смерти с маленьким сыном Левушкой. Здесь вырос отец Юрия и Аси; здесь же он провел свои молодые годы; здесь едва ли не впервые за всю жизнь огорчил мать, решив жениться, вопреки ее уговорам, на очень доброй, но крайне болезненной и хрупкой девушке.
   Огорченная поступком сына, Анастасия Арсеньевна не могла питать нежных чувств к невестке. Молодые поселились отдельно. Старуха приезжала навещать их, но эти приезды нимало не сближали ее с женой сына. Когда же, протянув, против ожидания врачей, десять лет, молодая женщина умерла, а через несколько лет последовал за ней еще далеко не старый годами Лев Львович, сраженная потерей сына, которого она любила до безумия, Анастасия Арсеньевна стала уговаривать внучат переселиться к ней за город.
   Но ни шестнадцатилетний в ту пору гимназист Юра, ни девятилетняя Ася ни за что не согласились оставить своего гнездышка, где, как казалось детям, еще обитали души их покойных родителей и где каждый уголок, каждый закоулок были им дороги и навевали воспоминания.
   Тогда старуха, согласившись на то, чтобы дети оставались жить у себя дома, принялась уговаривать внука брать у нее хотя бы денежную помощь. Но юноша горячо запротестовал и против этого. Нет-нет, он уже достаточно взрослый, считал он, чтобы суметь прокормить сестру и себя; он прилично учится и к тому же может давать уроки. А вот если бабушка через год-другой будет согласна принять Асю в свой пансион – другое дело. Они оба были бы ей благодарны за это.
   Пансион, о котором идет речь, был любимым детищем Анастасии Арсеньевны.
   Огорченная ранней и произошедшей против ее желания женитьбой сына, старуха Зарина решила тогда же утешить себя заботами о других детях, которым она могла быть полезной своими средствами.
   Она разыскивала детей небогатых родителей или вовсе круглых сирот и давала им воспитание и образование в основанном у себя на острове пансионе. Этот пансион был рассчитан на три отделения, и в каждом из них училось не более десяти девочек. Учебный курс пансиона длился шесть лет, в каждом отделении по два года.
   В этот-то пансион через год после смерти отца и была определена одиннадцатилетняя Ася, названная Анастасией в честь бабушки. Одинокая, обиженная в своих лучших чувствах старуха питала к обоим внукам исключительную нежность. Всю свою любовь к сыну она, кажется, перенесла на них.
   Но ни одного движения души она не проявляла наружно. Гордый, полный достоинства отказ Юрия от помощи восхитил Анастасию Арсеньевну, хотя она ни одним словом не обмолвилась об этом. «Так, в сущности, и должно быть. Он настоящий Зарин. Гордый и благородный, не привыкший жар загребать чужими руками», – мысленно говорила себе старуха.
   И Ася не меньше старшего брата сумела завоевать симпатию бабушки с первых же дней своего поступления в пансион. Она сразу же заняла положение лучшей ученицы среди воспитанниц.
   – Вся в отца пошла, умница, – со вздохом говорила старуха, вспоминая умершего сына, ученого-историка, занявшего незадолго до смерти профессорскую кафедру.
   И только когда по окончании гимназии увлекшийся скрипкой Юрий заявил о своем намерении поступить в консерваторию, Анастасия Арсеньевна возмутилась.
   – Ты Зарин, – и хочешь быть каким-то жалким музыкантишкой? – с пылающими щеками говорила она внуку.
   – А почему же непременно «жалким», бабушка? – улыбался Юрий, в душе уже твердо решивший не сдаваться.
   – Как почему? Да потому, что все они ничтожны, эти музыканты…
   – И Моцарт, и Рубинштейн, по-вашему, тоже ничтожны?
   – Ну, ты мне, пожалуйста, своими Моцартами и Рубинштейнами в глаза не тычь! Их было раз-два и обчелся… А таких, как ты, музыкантов на каждом шагу не оберешься. Смешно даже надеяться стать Рубинштейном! То ли дело, шел бы в высшее учебное заведение, в горный институт или в путейцы, например, – горячилась бабушка.
   – А покойный папа всегда говорил, что человеку следует поступать так, как велит ему его призвание… Вон папа был ученым, читал лекции по призванию, занял кафедру тоже по призванию, и он был счастлив. А у меня влечение к музыке, и я тоже хочу найти свою дорогу, свое счастье, – спокойно и твердо отвечал внук.
   И Анастасии Арсеньевне ничего не оставалось, как только согласиться с «этим упрямцем», как она мысленно называла внука.
   К этой милой, властной, но удивительно доброй бабушке и ехал Юрий Львович Зарин чудесным утром позднего мая, в ее чудесный поэтичный уголок, который ему нередко приходилось посещать, особенно зимой и осенью, когда там жила Ася.

Глава XVII

   – Анастасия Арсеньевна, никак к нам кто-то едет!
   Белокурая, розовая, в летнем платье, при белом форменном переднике, девушка лет четырнадцати-пятнадцати степенно вошла на террасу и, почтительно сложив руки, остановилась у дверей.
   Это была воспитанница старшего отделения пансиона и круглая сирота Миля Шталь, из обрусевших немок, в силу своего сиротства безотлучно жившая под кровом пансиона Зариной.
   Тихонькая, корректная Миля как нельзя более подходила к общей атмосфере дома Анастасии Арсеньевны. Она двигалась бесшумно и степенно, как взрослая, говорила тихим, спокойным голосом, ни когда его не повышая. Училась добросовестно и усидчиво, хотя способностями не отличалась.
   Оставшись на лето в пансионе в обществе самой начальницы и еще одной воспитанницы из старшего класса, Миля нисколько не скучала и была как будто даже довольна летним затишьем, которое наступило с разъездом воспитанниц на каникулы.
   Приезды гостей, а особенно в летнее время, здесь были событием. Они вносили некоторое разнообразие в монотонную летнюю жизнь «Белого дома», как называли пансион Зариной ее ближайшие соседи по даче.
   – Кто едет?.. Взгляни-ка, у тебя глаза помоложе моих… – приказала старуха Миле.
   – Юрий Львович, внук ваш, кажется, – оживленно ответила девочка. – Так и есть, он… Остановился у калитки, расплачивается с извозчиком.
   Действительно, минутой позже Юрий Львович вошел на террасу.
   – Добро пожаловать, Юра. Входи, вну́чек, гостем будешь. Давно не приезжал что-то. Небось забыл старуху… Миля, вели самовар поставить да варенья положи в вазочку, земляничного, – распорядилась Анастасия Арсеньевна. – Садись, садись, Юра, рассказывай, как живешь. Ася что?.. Да что ты такой озабоченный явился? По какому-нибудь делу?
   Лицо Анастасии Арсеньевны так и сияло радостью. Улыбка не покидала его. Она горячо любила внука, и каждое посещение молодого Зарина было для нее настоящим праздником.
   Юрий почтительно поцеловал руку бабушки и под дружный заливчатый лай бросившихся приветствовать его собачек сел в указанное ему кресло.
   Тихая, застенчивая Миля внесла поднос с чашками и вареньем (Зарина требовала от своих воспитанниц, чтобы те, как можно меньше беспокоя прислугу, делали все сами). За ней проскользнула – именно что проскользнула, а не вошла, – с сухарницей, доверху наполненной печеньем, вторая девочка-пансионерка, похожая на цыганенка, стриженная «по-казацки» в кружок, с плутоватыми, искрящимися черными глазами, с ямочками на щеках и с веселой улыбкой, игравшей на ее пухлых алых губах.
   – Наконец-то и ты объявилась, сударыня! И где ты пропадала все утро? Миля звала тебя к чаю, не могла дозваться, – строго нахмурившись при виде девочки, обратилась к ней Зарина.
   – Пусть не врет Миля, ничего она меня не звала! Если бы звала, я бы услышала, я ведь все утро в огороде была. Ну да, помогала Даше клубнику окапывать, – бойко ответила та, в то время как ее цыганские глаза сердито блеснули в сторону товарки, и улыбка мгновенно сбежала с лица.
   – Опомнись, Соня! Что за тон у тебя, что за выражения, как тебе не стыдно так говорить про свою подругу, да еще при постороннем! – еще строже сказала Зарина.
   – Простите, бабуся (воспитанницы – по желанию самой Анастасии Арсеньевны – иначе как «бабушкой» ее не называли), – у меня это нечаянно сорвалось. Такой уж язык противный, всегда лишнее сболтнет. А только, во-первых, Эмилия действительно меня не звала; звала бы, так я бы услышала, повторяю. Во-вторых, разве Юрий Львович посторонний человек? Ведь он ваш внук, бабуся.
   Это было сказано так мило и с такой очаровательной простотой, а цыганские глаза при этом так весело и лукаво блеснули, что и сама Анастасия Арсеньевна, и Юрий не могли удержаться от улыбки.
   – Ай да Соня-Наоборот, ловко сумела выкрутиться!
   – Ха-ха-ха, так и вы тоже знаете мое прозвище, Юрий Львович? – девочка расхохоталась веселым, заразительным смехом.
   – Да если бы даже и не знал, точно так и назвал бы вас, – улыбнулся ей в ответ Зарин. – Ну разве подходит вам ваше имя – Соня? Скажите, пожалуйста? А Соня-Наоборот – это совсем другое дело, совершенно в вашем духе, да!
   – Это вам Ася, верно, про наши прозвища рассказывает? – бойко осведомилась у гостя Соня.
   – Ну-ну, довольно трещать, трещотка! Ступай лучше, поторопи Дашу с самоваром. А мне нужно с внуком поговорить, давно его не видела, – перебила девочку Анастасия Арсеньевна.
   И когда обе воспитанницы, расставив чайные приборы на легком бамбуковом столике, стоявшем тут же, в углу террасы, наконец вышли, Зарина снова обратилась к внуку:
   – Ну, теперь говори, выкладывай свое дело, Юра. Небось без него ты, конечно, так и не вспомнил бы старую бабушку!
   – Да Господь с вами, скажете тоже, бабуся! И не стыдно вам так говорить? Или вы не знаете, как мы с Асей вас любим?
   – Любить-то любите, а вот попроси я тебя, например, доказать мне эту твою любовь на деле, небось не докажешь ведь, Юрушка? – лукаво спросила Зарина внука.
   – Это вы опять по поводу моей музыкальной карьеры, бабушка? – нахмурившись, спросил тот. – Да, если только этим я могу доказать мое чувство к вам, то есть бросив мое любимое искусство и поступив в высшее учебное заведение, где мне придется готовиться к чуждой моей душе и нисколько не интересующей меня деятельности, если вы этим будете измерять мою любовь, то тогда вы правы – да, значит, я вас не люблю.
   Юрий говорил горячо, пылко. Его красивое лицо горело воодушевлением. Темные глаза ясно и открыто смотрели на бабушку. Он был силен в своей искренности и не мог не сознавать этого.
   А старуха в это время любовалась внуком.
   «Совсем в отца, совсем в покойного Левушку, – думалось ей в эти минуты. – Ну и Господь с ним, коли так!»
   Ведь и сама она в душе не могла не уважать внука за эту его стойкость. Только, разумеется, Юра отчасти неправ: молодо-зелено, все норовит перехватить через край. То ли бы дело – получить высшее образование, а там – хоть в три консерватории сразу!.. А это упорное нежелание принимать от нее, родной бабушки, денежную помощь? Это ли не гордыня в нем?.. – и она укоризненно качала своей белой как снег головой.
   Как бы отвечая на мысли старухи, Юрий снова заговорил:
   – А я к вам за помощью приехал, бабушка.
   «Наконец-то!» – мысленно обрадовалась Зарина и внимательно взглянула на внука.
   – Да, только вы можете помочь нам в одном деле.
   И он тут же подробно и толково рассказал Анастасии Арсеньевне о Досе и ее судьбе.
   Старуха внимательно выслушала его.
   – Племянница и воспитанница актрисы? Гм… Живая, бойкая девочка, говоришь? И большая фантазерка вдобавок? Ну, это мне не особенно-то по вкусу. Да неужели живее и бойчее нашей Сони-Наоборот? И такая же – грезящая с открытыми глазами, как наша Марина Райская? Да ведь с такой хлопот не оберешься, Юрушка.
   Зарин невольно рассмеялся в ответ на эти опасения бабушки.
   – Нет, нет, успокойтесь, бабуся. Она совсем в ином роде, эта маленькая протеже моей Аси, и с ней вам не будет особенных хлопот. Но если меня что и смущает, так только то, что мы с сестрой не успеем за лето подготовить ее в старшее отделение, а для младшего и среднего она велика. Ей уже стукнуло четырнадцать, бабушка.
   – Надо будет подумать. В крайнем случае придется с ней заниматься особо. Ты говоришь, девочка хочет учиться?..
   – Безумно!.. И вы только подумайте, бабуся, вместо учения ей придется выступать где-то в захолустном провинциальном театрике, изображать «толпу» и отложить все надежды на дальнейшее образование. А ведь она бывшая гимназистка!
   Юрий сказал это со свойственной ему прямотой, без всякого умысла разжалобить Анастасию Арсеньевну. Но эти его слова неожиданно подтолкнули бабушку к решению.
   – Бедняжка, мне жаль ее, – задумчиво произнесла Зарина. – Действительно, было бы безжалостно оставить ее на произвол судьбы и обречь на такое жалкое будущее. Я согласна. Ты говоришь, она умненькая и милая?.. Посмотрим. Во всяком случае, если она не подойдет нам и не оправдает твоих с Асей ожиданий, ее крестная заберет девочку из пансиона. Пока что я приму ее на свой страх. Можешь порадовать мою любимицу Асю.
   – Ну не прелесть ли вы, бабушка! Ведь я всегда говорил: золотое у вас сердце!.. Спасибо вам за Досю, родная!
   И Юрий склонился к рукам Анастасии Арсеньевны и горячо расцеловал их одну за другой.
//-- * * * --//
   – Вы уже уезжаете, Юрий Львович? А обедать разве не останетесь с бабушкой и с нами? – вдруг окликнул юношу звонкий голос, когда он, попрощавшись с Анастасией Арсеньевной, направлялся к калитке по начинавшейся от самой террасы тенистой аллее.
   – Это вы, Соня-Наоборот? Что вы тут делаете? – спросил Юрий, увидев неожиданно появившуюся из-за кустов и выскочившую на дорожку девочку.
   – А я вас ждала здесь. Очень просто, потому что умираю от любознательности, что ли… Так, кажется, называется то, когда что-нибудь до ужаса узнать хочется?
   – Нет, вовсе не так. Это называется любопытством, – улыбнулся Юрий.
   – Ну, пускай будет любопытство… – махнула она рукой. – Умирать все равно одинаково неприятно и от того, и от другого, – и от любопытства, и от любознательности. И вы один можете спасти меня. Скажите же, Юрий Львович, и скажите скорее, кто эта девочка, которая поступит к нам осенью, в наше старшее отделение?
   – Ай-ай-ай!.. Вы, кажется, подслушивали у дверей нашу беседу с бабушкой?
   И Юрий укоризненно покачал головой.
   – Вот и неправда! – вспыхнула Соня, и ее цыганские глаза сердито блеснули. Я не подслушивала, а попросту слушала, – это во-первых. И не у дверей, а из окошка наверху, из дортуара [13 - Дортуа́р – общая спальня для учащихся в закрытом учебном заведении.], – во-вторых. И все до словечка слышала. Только имя и фамилию пропустила, потому что эта противная тихоня Эмилия в это время шипела мне в уши что-то вроде проповеди за мой поступок. Ужасно она скучная, Эмилия, право! Не понимаю, неужели нельзя совместить примерное учение хоть с некоторой живостью характера?.. Ведь вот ваша сестра Ася, например. Она и не «святоша», как Миля, никому не отравляет жизни нотациями, а ведь считается первой в нашем отделении по прилежанию. Но к делу, однако, а то меня снова хватятся и вместо обеда, как обычно, досыта накормят выговорами. Итак, насколько я поняла из вашей беседы с бабусей, будущая новенькая – такой же точно боец, как и я? Ура! Нашего полку прибыло!.. – забывшись, чуть не во весь голос выкрикнула Соня, но тотчас же прикусила язычок. – Ай-ай-ай, пропала я!.. Сейчас меня потянут на расправу. Теперь уже поневоле приходится улепетывать. Ну, прощайте, Юрий Львович, то есть до свидания. Кланяйтесь вашей Асе и новенькой также. И передайте ей, что Соня-Наоборот ждет ее с распростертыми объятиями… Приятного вам пути, а я удираю!
   И бойкая, живая, как ртуть, девочка с веселым смехом снова исчезла в чаще сада. Юрий проводил ее маленькую подвижную фигурку невольной улыбкой.
   Эта Соня-Наоборот, или на самом деле Соня Кудрявцева, была здесь, в пансионе, всеобщей любимицей. Она оживляла однообразную жизнь воспитанниц своим веселым нравом, своими невинными шалостями и проказами. Сама Анастасия Арсеньевна, считаясь с живым темпераментом и непосредственной натурой девочки, насколько могла снисходительно относилась к маленькой проказнице. И Соне прощалось многое, чего не простилось бы другой воспитаннице, тем более, что шалости девочки ни когда не имели злого умысла. У этой Сони-Наоборот было золотое сердечко, чуткое, отзывчивое, а главное – правдивое, как ни у кого. И уже одно это вызывало всеобщую симпатию окружающих. А вторая причина снисходительности бабушки заключалась в ее круглом сиротстве.
   Соня не помнила своих родителей; у нее не было близких родственников. Может быть, они и были где-то, но она их не знала и чувствовала себя крепко-накрепко привязанной к пансиону.
   Скрывшись за кустами сирени и шиповника и затаившись там, Соня-Наоборот принялась всесторонне и детально обсуждать сама с собой только что услышанную и столь приятную для нее новость.
   Поступление новенькой определенно приводило ее в восторг.
   А Юрий Львович, заручившись согласием бабушки, спешил домой порадовать ожидавшую его с нетерпением Асю.

Часть вторая

Глава I

   – Ух, на сегодня довольно, Ася! Ей-ей, довольно, а то у меня как будто голова лопается от всех этих причастий, деепричастий и прочей прелести. Грешно так мучить бедную девочку, да еще в праздник! Отпусти же мою душу на покаяние, я больше не в силах заниматься, Асенька!..
   Девочки были в комнате не одни. Несколько учениц в коричневых платьях с белыми фартуками, с гладко причесанными по форме – в две косы – волосами, сидели за другими партами в классной – большой, светлой, с двумя выходящими в сад окнами комнате первого этажа. Девочки усердно учили что-то по раскрытым учебникам и тетрадям, лежащим перед ними на столах.
   Но Дося, сидевшая за отдельным рабочим столом у окна перед классной доской, по-видимому, не имела ни малейшего желания последовать благоразумному примеру своих новых товарок. Она то беспокойно ерзала на стуле, то выглядывала в окно, приходившееся вровень с ее лицом, то оглядывалась назад – к немалому огорчению Аси, сидевшей рядом в роли репетиторши.
   – Асенька, миленькая, отпусти, ради Бога! Ведь все равно сейчас прогулка назначена. Так десятью минутами раньше, десятью позже – не все ли тебе равно?
   Голос Доси звучал сейчас так умильно, с таким молящим выражением, что готовившая с ней уроки к следующему дню Ася не могла не засмеяться.
   – Я понимаю, в чем дело, моя дорогая. Вероятно, Соня-Наоборот опять задумала какое-нибудь новое предприятие, и, разумеется, Дося Оврагина является ее ближайшей сообщницей. Не правда ли? – с лукавой улыбкой осведомилась у подруги Ася.
   – Совершенно верно. Ты угадала. Но только, чур, никому ни полслова, Ася!.. Слышишь? Правила товарищества – прежде всего. И ради всего святого, не проговорись этой нашей троице, трем святошам нашим – Марине, Миле Шталь и Рите. А то начнутся ахи да охи, всякие там вздохи и переполохи… А это нам с Соней вовсе не улыбается. Пусть повздыхают, когда дело будет уже сделано!
   – Но тогда, может быть, уже будет поздно, а, Дося? И какое это дело, наконец? Я вижу, что ты, голубушка, сама не своя все утро, и меня не на шутку начинает тревожить то, что вы с этой проказницей опять затеяли какую-нибудь шалость, за которую вас не погладят по головке бабуся с мадемуазель Алисой. Смотри, Дося, попадет вам обеим!
   – Вот и не попадет нисколечко, будь уверена! Уже потому не попадет, что мы задумали не глупость какую-нибудь, а очень хорошее и даже душеспасительное, как говорит наша святая Эмилия, дело. А душеспасительное оно потому, что является помощью ближнему. Ты ведь знаешь, как смотрят бабуся с мадемуазель Алисой на все такие добрые душевные порывы!
   – Ну, а мне-то ты не откроешь вашего секрета, Дося?
   – Асенька! Сокровище ты мое! Брильянтовая ты моя, не проси лучше!.. Когда все будет сделано, ей-Богу, ты первая узнаешь. Ведь ты же мой друг, Асенька, мой лучший друг после моего бедного горбунка Вени. Или ты думаешь, что я забыла, как вы с Юрием Львовичем промаялись со мной все лето над скучными книгами, вбивая в мою буйную головушку всякие умные вещи, напичкивая меня всей этой книжной премудростью, которую полагается знать воспитаннице, поступающей в старшее отделение пансиона твоей бабушки? А то, что после отъезда крестненькой вы меня в воскресные дни и на большие праздники в отпуск брать будете, – разве это не новое доброе дело? Да вы для меня столько хорошего сделали, что я этого ни когда, ни когда не забуду!
   Последние слова Дося произнесла с таким чувством и искренностью, а ее живые карие глаза блеснули такой лаской, что Ася невольно потянулась к ней, обняла и звонко чмокнула в щеку.
   – Вот это я понимаю! Самое наглядное доказательство твоего доверия ко мне! – весело расхохоталась Дося. – А теперь мне пора, ибо я вижу некую черненькую физиономию, которая явилась напомнить мне кое о чем, но которую не видишь ты, так как имеешь несчастье сидеть к ней спиной!
   И не успела Ася повернуться к окну, выходящему в сад, к стеклу которого действительно прильнула смуглая рожица Сони-Наоборот, как Дося в два прыжка подскочила к окну и в один миг распахнула обе его половинки. Не задумываясь, она быстро перемахнула через подоконник и очутилась в саду.
   – Наконец-то ты освободилась! Замучила тебя совсем твоя Ася, а я уж тут последнее терпение потеряла! – звонким шепотом приветствовала ее Соня-Наоборот, не переставая оглядываться по сторонам.
   Девочки стояли в глухом уголке сада, куда выходили окна классной, среди целого моря огромных лопухов.
   – Ай, что это такое? – вдруг негромко вырвалось у Доси, и она испуганно отпрянула назад.
   Но тотчас же расхохоталась сама над собой и над своим испугом.
   – Доди! Додик! Додушка! Это ты, противная собачонка! А я-то невесть что вообразила!.. – и, нагнувшись, она погладила белого шпица, бурно выражавшего ей свои собачьи симпатии.
   – Представь себе, никак не могла от него отделаться! Увязался за мной, придется и его взять, – по-прежнему шепотом сообщила Соня. – Впрочем, я думаю, что Доди не испортит нашу «экспедицию». Кстати, ты ничего о ней не говорила: ни с Асей, ни с другими?
   – Ну, понятно, что за вопрос! Однако поторопимся. В нашем распоряжении всего только час времени… Поспешим же, Соня! Доди, идем! И не смей удирать, раз увязался за нами, легкомысленная ты собачонка!
   Соня-Наоборот, как всегда в таких случаях, так и горела оживлением, бившим из нее ключом. Горели цыганские глаза девочки, горели ее смуглые щеки, горели и искрились ежеминутно открывавшиеся в улыбке ослепительно-белые зубы. И в каждом движении, в каждом ее слове чувствовались этот огонь, эта кипучая жизнь, которой, казалось, было пронизано все существо девочки.
   Дося украдкой любовалась ею. Если Ася, тихая, серьезная, заботившаяся обо всех в мире, трогала и привлекала к себе Досю своей чуткостью, отзывчивостью, полным отсутствием эгоизма и добротой, то Соня-Наоборот, эта огненная, шаловливая непоседа, просто-таки восхищала ее.
   Вот уже больше двух недель прошло с тех пор, как Дося, проводив крестную, переселилась вместе с Асей в пансион Анастасии Арсеньевны Зариной.
   Целое лето Ася с Юрием Львовичем усердно готовили Досю к поступлению.
   Способная, развитая и уже побывавшая в гимназии Дося, отличавшаяся к тому же отличной памятью, к началу осени превзошла саму себя. То, что полагалось проходить за два года в младшем отделении, Дося, правда, уже выучила в гимназии. А двухлетний курс среднего класса пансиона она с помощью своих наставников вкратце прошла за лето, усидчиво занимаясь изо дня в день.
   Надо сказать, что пансион Зариной, помимо своего воспитательного назначения, являлся как бы подготовительным училищем для девочек, поступающих по его окончании в средние классы женских институтов или гимназий. И шестигодичный курс этого пансиона не был особенно трудным для его питомиц. Поэтому Дося, успевшая многому научиться за лето, вполне удовлетворила своими знаниями и саму начальницу и содержательницу пансиона Анастасию Арсеньевну, и наставницу старшего отделения, швейцарку мадемуазель Алису Бонэ, преподававшую детям французский, немецкий языки и музыку, и учительницу по русским предметам Марью Ивановну, и батюшку, отца Якова, и курсистку-математичку Ольгу Федоровну Репнину. Все они, проэкзаменовав Досю, решили, что она знает нисколько не меньше ее будущих товарок по отделению.

Глава II

   И вот Дося в пансионе Зариной, где ей предстоит провести два года.
   Пансион сразу понравился девочке. После жизни, замкнутой в четырех стенах меблированных комнат, или странствований по провинциальным гостиницам, иной раз с недоеданием, а то и просто с голодом (бывали дни, когда у едва сводившей концы с концами Ирины Иосифовны под конец месяца, перед выплатой жалованья, не хватало денег на обед, и они с крестницей питались только чаем с колбасой), жизнь в пансионе показалась Досе сущим раем. Здесь девочка всегда была сыта и скромно, но чистенько одета в коричневое форменное платье с белым фартуком.
   Вставали пансионерки в семь часов утра, принимали душ и шли пить молоко в столовую, устроенную до наступления холодов на террасе. Перед утренним завтраком была общая молитва. Девочки пели утренние тропари и молитву перед учением под руководством учительниц, живших тут же, в пансионе.
   С девяти до двенадцати часов шли уроки. В двенадцать подавался ранний обед, после которого пансионерки проводили время в саду. Здесь же в теплые осенние и весенние дни они занимались гимнастикой или хоровым пением. С трех до шести, до ужина, снова были уроки в классной. После ужина до девяти готовили уроки к следующему дню; в девять снова пили молоко и расходились по дортуарам, помещавшимся на втором этаже, в мезонине.
   Не только жизнь в пансионе пришлась по сердцу Досе. Новые товарки по школе ей тоже понравились. Правда, никто в мире, казалось, не мог заменить девочке и ее друга «горбунка», и уехавшую крестную, которых она (теперь Дося особенно остро это чувствовала) горячо любила. Но восемь девочек, помимо нее самой и Аси составлявшие старшее отделение пансиона, пришлись Досе по нраву.
   Все они были приблизительно одного возраста с ней, – тринадцати-четырнадцати лет. Самыми старшими были Ася, всеобщая любимица, и Марина Райская, приехавшая из далекой Сибири, – задумчивая и мечтательная девочка, подчас очень рассеянная – к искреннему огорчению «бабуси» и ее помощниц. Красивая, с большими серыми близорукими глазами навыкате, с золотистыми, как спелая рожь, волосами, Мара казалась невозмутимо спокойной и не по-детски серьезной среди своих младших подруг. Она заметно тосковала по своей далекой родине, откуда привезла ее старушка бабушка, переселившаяся в Петербург.
   К ней и Асе Зариной шли за советами остальные пансионерки: с их мнением считались.
   Но больше всех была привязана к Марине маленькая крещеная еврейка Рита (Маргарита) Зальцберг. Это был прелестный хрупкий синеглазый ребенок, с каштановыми кудрями и правильным личиком. Рита буквально боготворила Марину и не отходила от нее ни на шаг. Мать Риты, учительница в пригородной школе, давно мечтавшая стать христианкой, лет пять тому назад приняла крещение вместе с маленькой Ритой. Пугливая, робкая, не любившая ни шума, ни шалостей, Рита немного побаивалась и шумной, живой, поминутно вспыхивающей, как порох, Сони-Наоборот, и ее не менее бойкой новой приятельницы Доси.
   А вот Маша Попова, обладающая громким, басистым голосом, тяжелой походкой и медвежьей грацией, за что ее прозвали «Мишенькой», примыкала к этой шаловливой паре.
   В старшем отделении, кроме упомянутых девочек и уже знакомой читателям Мили Шталь, державшейся почему-то в стороне от подруг и прозванной Соней-Наоборот «Тонкой штучкой», была пара сестричек-погодок, Люба и Надя Павлиновы, а также, Зина, или Зизи, Баранович. У нее, единственной из всего пансиона, были родители, жившие тут же, в Петербурге, и имевшие небольшие средства. Зизи дружила с Милей и тоже заметно отделялась от кружка подруг.
   За очень короткое время Дося успела перезнакомиться со всеми своими новыми однокашницами и сойтись с некоторыми из них. Но Ася по-прежнему оставалась ее ближайшей приятельницей и другом, несмотря на то что Соня-Наоборот с первых же дней стала ее неизменным товарищем и ближайшей сообщницей в придумывании всевозможных развлечений, немало оживлявших однообразное течение школьной жизни.

Глава III

   Крепко держась за руки, Дося и Соня-Наоборот в сопровождении шпица Доди быстрым шагом спешили от Белого дома с колоннами по широкой аллее, начинавшейся сразу от калитки сада и выходившей на проезжую дорогу.
   В той части сада, откуда начали свой путь девочки, в этот послеобеденный час было тихо и пустынно. Пансионеркам как младшего и среднего, так и старшего отделений строго-настрого запрещалось гулять здесь, около калитки (для прогулок воспитанницам была отведена дальняя часть сада, сразу за которой начинались огороды, а за ними шло широкое поле). Однако Дося со своей спутницей менее всего думали сейчас об этом запрете.
   Стояла середина сентября, чудесные дни бабьего лета. Желто-багряная осень еще не вполне вступила в свои права. Обычно по-осеннему скупое на ласку, солнце в этот день щедро согревало землю. Сухие листья пестрым ковром покрывали аллеи парка. Поредевшие деревья свободно пропускали последние теплые лучи солнца. Легкий ветерок играл белокурыми локонами, выбившимися из двух коротких и толстых косичек Доси, и трепал пряди пушистых Сониных кудрей.
   – Послушай, Дося, а ты точно знаешь, что ей прописан именно этот кофе? Ты не путаешь? Не ячменный разве? – сосредоточенно наморщив лоб, обратилась к своей спутнице Соня-Наоборот, продолжая быстро шагать по аллее.
   – Ну, вот еще! Не путаю, конечно! Когда мы с Асей ходили в отпуск в последнее воскресенье, я отлично поняла слова Вени. Вот что он сказал: «Мамаша доработалась до болезни сердца, и доктор запретил ей чай и кофе, потому что они вредно действуют на нее, а так как мамаша – страшная любительница кофе, то доктор пока что разрешил ей пить желудевый». Вот он и стал искать желудевый кофе и нигде не мог его найти. Да и желуди тоже нигде в лавках не продаются. А у нас их в дубовой аллее, слава тебе Господи, сколько угодно – даром бери!
   – Отлично, если так. Значит, наберем их побольше. Я для этой цели нарочно себе карман вшила в нижней юбке и даже примерилась – собрала со стола все хлебные корки, что от обеда остались, и сложила в карман. Вместительно получилось – просто прелесть! Ай, Додик, скверная собачонка!.. Смотри, пожалуйста, он, кажется, намерен съесть жука! Не принимает ли он его за шоколадную конфетку? – указывая на шпица, действительно сделавшего над жуком стойку, прервала свою речь Соня.
   – Тубо [14 - Тубо́ – запретительная команда для собаки.], Доди! Марш за нами! Веди себя как следует. Бери пример с нас, – важно заметила собаке Дося, принимая утрированно степенный вид воспитанной барышни.
   – Ну, знаешь!.. Насчет примера я бы воздержалась советовать! – лукаво усмехнулась Соня-Наоборот и вдруг просияла всем своим цыганским лицом: – Ну, вот мы у цели, в дубовой аллее. Ну-ка, давай наперегонки – вперед!.. Доди, дрянной ты этакий, не смей хватать за ноги, уж я тебе задам! – сердито прикрикнула она на шпица, с оглушительным лаем кинувшегося за ними следом.
   Но Доди не так-то легко было удержать. Он совсем ошалел от радости. С заливистым лаем мчался он теперь бок о бок с бегущими девочками, то забегая вперед, то вертясь у них под ногами, то самым бесцеремонным образом норовя схватить их за щиколотки – разумеется, от полноты своих песьих чувств.
   Но девочкам уже было не до него.
   – Смотри, сколько желудей, Дося! Ты бери правую сторону аллеи, а я левую. Чудесно! Какая досада, что Додик только собака и, увы, не может нам помочь! Ей-Богу, мне жаль теперь, что мы не захватили с собой Машу Попову. Наш милый Мишенька – славный малый, право, и она бы нам охотно помогла собирать. Все-таки три пары рук лучше, чем две, – резюмировала Соня, подбирая с травы спелые, гладкие, как игрушки, желуди.
   – Да, Попова, конечно, не отказалась бы. Это тебе не святоша Миля и не тихоня Рита, – согласилась Дося.
   – Терпеть не могу Эмилию и ее подруженьку Зизишку. И чего они обе важничают? Шталиха мне и все прошлое лето отравила… Только и слышно было: «Этого нельзя, это не позволено!..» А на поверку – все можно. Бабуся предобрая, просто ангел!.. Только она не выносит лжи и отлынивания. И чем ее Эмилия к себе расположила, – понять не могу!..
   – Мне кажется, Анастасия Арсеньевна всех одинаково любит, – вслух подумала Дося, – всех без исключения.
   – Ну, нет, во-первых, Асю, настоящую внучку, больше всех, конечно… А потом… – тут цыганские глаза снова лукаво блеснули.
   – А потом – тебя, – улыбнулась Дося.
   – Пожалуй, что меня она тоже любит, наша чудесная бабуся, – скромно согласилась Соня. – А знаешь, потому что я хоть и отчаянная сорвиголова и шалунья такая, что хлопот со мной не оберешься, но зато уж если и попадусь на какой шалости – так отпираться не стану. Пропадать, так пропадать. Семь бед – один ответ! А врать станешь – только хуже запутаешься. Вот наша Зизишка, «аристократка», она и приврать не прочь, так ведь и сразу попадается на вранье… Нет, ты только посмотри, как красиво! – неожиданно воскликнула Соня, указывая вперед рукой.
   Дося подняла голову и замерла от восторга. Дубовая аллея убегала вдаль. Алым пурпуром и червонным золотом пылали осенние листья на деревьях парка. И этот новый, не менее нарядный, нежели летом, убор так чудесно сочетался с прозрачно-синими красками неба. Там, дальше, по обе стороны аллеи, мелькали своими яркими красками крыши и стены дач. Дося взглянула на эту картину, и ее фантазия, по своему обыкновению, живо заработала…
   Уж не те ли это заколдованные замки, где под чарами злых колдунов томятся прекрасные принцессы?..
   А эта дубовая аллея! Не по ней ли суждено двенадцати витязям-богатырям пробраться на выручку к зачарованным волшебным сном красавицам?.. Они примчатся на вороных конях, одолеют злого дракона, стерегущего заколдованные замки, и звуками охотничьих рогов разбудят спящих там принцесс…
   А потом появится прекрасная фея и разрушит последнее колдовство, последние чары…

Глава IV

   – Дося, Дося! Ужас какой! Доди исчез! Ей-Богу!..
   Дося словно очнулась ото сна, встревоженная испуганными криками Сони-Наоборот.
   – Как исчез? Да он только что был здесь!
   – Был, да весь вышел, значит! И нет его больше. У-у, скверная собачонка! Попадись он мне! Удрал, и все… И что мы теперь бабусе скажем?
   – А разве надо сказать? – заикнулась было Дося.
   – А неужели же нет? Провинились, напроказили – и концы в воду? Нет, так не годится…
   – Так ты посвисти, Соня. Может быть, Доди и недалеко, услышит – прибежит на свист.
   – И то, посвистеть разве…
   Соня-Наоборот свистела артистически, приводя в отчаяние неоднократно ловившую ее на таком неподходящем для юной девушки занятии чопорную старую барышню мадемуазель Алису, старательно следившую за манерами вверенных ее попечению воспитанниц.
   И сейчас Соня-Наоборот принялась свистеть самым добросовестным образом.
   Но все ее усилия не увенчались успехом. Доди не показывался.
   – Ужас какой! Ну, и как мы явимся домой без этой отвратительной собачонки?.. – беспомощно развела руками Дося, в то время как Соня, не переставая время от времени посвистывать, пристально вглядывалась в ближайшие кусты.
   – Ты слышишь? – неожиданно схватила она Досю за руку.
   – Что? Доди отзывается? – оживилась та.
   – Нет, вовсе не Доди. Но теперь я, по крайней мере, знаю, где он, наш несносный Доди. Вот! Слышишь, кто-то свистит?
   Действительно, кто-то свистел, словно в ответ Соне.
   – И кто же это по-твоему? – осведомилась ничего не понимающая Дося.
   Но вместо ответа Соня-Наоборот только испустила короткий торжествующий крик:
   – Ура! – весело закричала девочка. – Теперь полбеды с плеч свалилось, по крайней мере, потому что я уже знаю, где надо искать Доди. Он на даче у Бартемьевых, а свистит этот противный Жорж Бартемьев – мой злейший враг, терпеть его не могу!
   – Какой Жорж? Какой враг? Ей-Богу, ничего не понимаю, – по-прежнему недоумевала Дося.
   – Как? Разве я тебе ничего не рассказывала? – пожала плечами Соня и, не дожидаясь ответа, быстро-быстро снова заговорила:
   – Видишь ли, все лето я вела самую непримиримую войну с бартемьевской дачей. Вон та, что с бельведером [15 - Бельведе́р – башенка над зданием.], розовая и с зеленой крышей, видишь? Третья отсюда по счету. Там живут два мальчугана с отцом, очень важным, по-видимому, барином, с постоянно болеющей матерью, с гувернером и с целой оравой прислуги. Живут зиму и лето, как мы, потому что дача у них теплая, зимняя, понимаешь? Началась же моя вражда с мальчишками, собственно, не с обоими, а с одним, младшим, в сущности, из-за пустяков. Они играли в серсо [16 - Серсо́ – игра, участники которой ловят обруч, бросаемый соперниками специальной палочкой.] в саду, а я смотрела на них из-за решетки в дубовой аллее. Вдруг серсо перелетело за решетку и упало в канаву. И один из них, – Жоржем его зовут, младший, – вдруг мне командует: «Эй ты, девочка, подай мне серсо!» Я, конечно, ответила ему в том же духе – а чего мне стесняться? «И не подумаю, – говорю, – у самого есть руки, приди и возьми». А он мне на это: «Как ты смеешь мне тыкать? Прежде всего я – Жорж Бартемьев!» – «Ну, а я – Соня Кудрявцева, – отвечаю, – и ничуть не хуже тебя!» Тут подошел другой мальчик, постарше, и говорит мне так вежливо, поднимая шляпу: «Вы извините Жоржа, он не подумал и как всегда хватил через край». А Жорж как захохочет во все горло: «Наш Саша – известный угодник и тихоня, ему все и кажется через край, хоть самые обыкновенные слова. Ему бы девчонкой родиться, а не нашим братом, мужчиной!»
   Она перевела дух и продолжила:
   – Я не стала его дальше слушать и убежала. Но возненавидела я этого самого Жоржа с той же минуты ужасно! Терпеть не могу грубых мальчишек. А потом и пошли у нас с ним стычки при каждой встрече. Я ведь больше всего люблю дубовую аллею, ты знаешь, и постоянно удираю сюда из нашего сада. И вот однажды потеряла я здесь ленту с головы. А ты сама знаешь, как бабуся бывает недовольна, когда мы теряем что-нибудь из вещей. Кинулась искать. Искала, искала – нет нигде. Словно в воду канула моя лента. Прохожу мимо бартемьевской дачи, гляжу – у калитки опять этот Жорж, а лента моя у него на шее, галстуком повязана. Я – к нему. «Отдай мне, – кричу, – мою ленту». А он, этакая обезьяна за решеткой, сделал мне длинный нос и дал тягу. Ну, тут уж я не выдержала и объявила ему непримиримую войну Алой и Белой розы. И надо же было так случиться, что на следующий же день его мяч закатился в канаву. Я подоспела, схватила мячик и долго держала его под арестом, пока во время нашей прогулки не пришел старший Бартемьев, Саша, и, улучив минутку, не попросил меня вернуть его брату мяч. А потом и пошло, чем дальше, тем больше. Могу сказать, я все лето самым добро совестным образом портила кровь Жоржу Бартемьеву, а он – мне. И теперь я более чем уверена, что Доди забежал на их двор. Там есть охотничья собака, рыжий сеттер Серна, с которым наши собачонки играют. А противный Жорж поймал его, запер мне назло и не выпускает! Если бы только мне удалось повидать Сашу! Он славный парень, не в брата, хоть и раз мазня, между нами говоря, порядочная. А попроси я, так он, наверное, разыщет Доди и приведет его ко мне. Гляди, гляди, вон они оба как раз, легки на помине! – внезапно перешла на шепот Соня.
   Она быстро схватила Досю за руку и, увлекая ее за собой, галопом помчалась по направлению к розовой даче, весело улыбавшейся из-за окружающих ее по-осеннему пестрых деревьев.
   Не успели девочки приблизиться к бартемьевской даче, как из ее калитки, ведущей в дубовую аллею, вышли два подростка. Оба они были одинаково одеты в шотландские костюмы. Короткие клетчатые юбки, не доходящие до колен, оставляли открытыми их голые, коричневые от загара ноги. На коротко остриженных под гребенку волосах у обоих были надеты шотландские шапочки с петушиными перьями и двумя ленточками сзади.
   Одному из них, миловидному темноглазому толстячку, на вид казалось лет четырнадцать, другой был на год моложе брата и казался настоящим живчиком – со своим быстрым, огневым взглядом небольших серых глаз, со смеющейся и лукавой физиономией и с необыкновенно быстрыми, порывистыми движениями.
   При виде девочек младший быстро сказал что-то старшему на ухо, на что тот укоризненно покачал головой. Но Жорж беспечно махнул рукой и, подпрыгивая, побежал навстречу девочкам.
   – Честь имею кланяться, – с насмешливым взглядом своих бойких и лукавых глазенок обратился он к пансионеркам, преувеличенно низко кланяясь им и далеко откидывая от себя руку со шляпой, мгновенно сорванной с коротко остриженной головы. Потом остановил глаза на сердито нахмуренном лице Сони-Наоборот, бросавшей на него исподлобья неприязненные взгляды, и не без лукавства добавил:
   – А ведь я знаю, зачем ваша милость пожаловала сюда. За белым шпицем, конечно? Но напрасно изволили беспокоиться, сударыня. Вашего чудесного шпица вы не получите. Да!
   – То есть как это не получу? – как порох вспыхнула Соня. – Дося, ты слышишь? Как это он смеет не отдать нам Доди? А?
   – Вы действительно не имеете права удерживать у себя чужую, не принадлежащую вам собаку! – вступила в разговор Дося, до этого молчаливо разглядывавшая мальчика. – Не имеете никакого права, месье Жорж – так, кажется, вас зовут?
   Жорж вскинул на нее свои быстрые глаза:
   – Месье Жорж? Гм… Вот это я понимаю! Вот это называется вежливым обращением! Поучитесь ему у вашей подруги, цыганенок вы этакий… – со смехом бросил он в сторону Сони.
   – Не смей меня называть цыганенком! Слышишь? Я тебе не цыганенок вовсе! Меня зовут Соней-Наоборот, понял? – сердито крикнула Соня и тотчас же прикусила язычок…
   Противный язык! Вечно сболтнет то, что ему не полагается! И надо же было это несчастное «наоборот» прибавить… Но делать было нечего – Жорж уже успел подхватить последнее слово девочки и еще громче расхохотался.
   – Ха-ха-ха!.. Как? Соня-Наоборот, вы сказали? Вот уж, смею заверить, вполне подходящее прозвище для такого сорванца! Саша, ты слышал? Да проснись ты, сделай милость, двигайся поживее, увалень ты этакий! – обратился он к своему толстяку брату, медленно, вперевалку приближавшемуся к ним.
   – Нет, ты только послушай: эту воинственную барышню зовут Соней-Наоборот! А? Преостроумное, я тебе скажу, прозвище, не правда ли? – продолжал он, хватая за руки и тормоша подошедшего брата. – И мне оно так понравилось, что из уважения к этому удивительному прозвищу я готов пойти на уступки и выдать моего пленника его законным хозяевам.
   – Давно бы так! Давайте же его сюда скорее! – обрадовалась Дося.
   – Ой-ой-ой, какая вы прыткая, однако! – лукаво посмеиваясь, возразил Жорж. – Увы, вам все-таки придется вооружиться терпением и подождать. Во-первых, уже потому, что ваш белый шпиц изволит сейчас отдыхать, вволю наигравшись с Серной, и будет, разумеется, очень недоволен, если мы потревожим его сон. Но к вечеру он, конечно, отоспится, и вы часиков этак к десяти потрудитесь за ним зайти. В это время мы уже успеем отужинать, и я буду ждать вас обеих у калитки с вашей глупой собачонкой, за которой именно вы, кстати, не уследили.
   – Но послушайте, однако… Ведь мы живем в пансионе и не пользуемся такой свободой, как вы. Тем более по вечерам. В девять часов мы должны уже быть в дортуаре, а в десять – спать. Уйти из дома в такое позднее время у нас нет никакой возможности, – несколько смущенно говорила Дося, в то время как Соня, с красным от возмущения лицом и горящими глазами вполголоса твердила сквозь стиснутые зубы, не спуская с Жоржа гневного взора:
   – Гадкий мальчишка!.. Злой мальчишка!.. Обезьяна шотландская! Терпеть тебя не могу!..
   – Ха-ха-ха! – снова залился звонким смехом мальчик, расслышавший эти слова. – Ты слышишь, Саша? Она меня терпеть не может, бранит изо всех сил, а сделать все-таки ничего не может, потому что собачка-то у меня! Ха-ха-ха! Ужасно люблю дразнить таких злючек!
   – Оставь, Жорж, полно тебе дурить! Отдай лучше шпица девочкам, – спокойно сказал старший Бартемьев, все это время не сводивший глаз с запасов желудей в фартуках обеих девочек. – Для чего вы их столько набрали? – не выдержав, с любопытством осведомился он.
   Дося открыла было рот, чтобы ответить ему, но Соня-Наоборот сердито крикнула, не дав ей произнести ни слова:
   – Молчи!.. Молчи!.. Не смей говорить!.. Пусть сначала отдаст Доди, тогда мы скажем, для чего нам нужны желуди.
   – Вот так придумала! – продолжал потешаться Жорж, по-видимому уязвленный ее словами. – Вот уж придумала! Ай да Соня-Наоборот!.. Да ведь шпиц-то у меня в плену, а не у Саши. А я, знаете ли, нелюбознателен и мне вовсе не интересно знать, зачем вы набрали столько этой дряни. Однако нам некогда. Александр, идем, мы же торопимся по делу, а вам – счастливо оставаться…
   Тут Жорж снова насмешливо раскланялся перед девочками, приподняв свою шотландскую шапочку, а потом, помолчав немного, прибавил:
   – А вы все-таки явитесь нынче, чтобы я мог передать вам из рук в руки вашего очаровательного, но глупого Доди. До свидания!.. Пошли, Саша!
   И, насвистывая какую-то веселую песенку, Жорж быстро зашагал по дубовой аллее, увлекая за собой брата.
   Девочки остались одни.
   – Ничего не поделаешь, – тряхнула своими короткими мальчишескими кудрями Соня. – Придется-таки отправиться вечером на выручку Доди… Как-нибудь удерем, Досенька. У меня уже наклевывается план, поделюсь с тобой позже. Только бы наши тихони-святоши не пронюхали… А то ни за что не отпустят! Только, Дося, ты не проболтайся, ради Бога! Ну погоди, скверный мальчишка, я с тобой разделаюсь, задам же я тебе когда-нибудь за все! Будешь ты у меня помнить! – погрозила она своим маленьким кулачком вслед быстро удалявшемуся Жоржу.
   Девочки стали совещаться. Действительно, у Сони-Наоборот уже был намечен план предполагаемой новой «экскурсии». Решено было нынче вечером, когда старшее отделение уснет и все в пансионе затихнет, потихоньку выбраться из дортуара и пройти к даче Бартемьевых. А пока и виду никому не подавать о том, что обе они знают о местонахождении Доди – на случай, если пропажа собаки обнаружится.

Глава V

   Сентябрьский день давно отгорел и погас, уступив свое место густой осенней мгле раннего вечера.
   В такие вечерние часы в просторном помещении пансиона Зариной воцарялась полная тишина.
   Девочки после вечернего молока и общей молитвы на террасе расходились по своим дортуарам. Воспитанницы младшего и среднего отделений спали на противоположном конце огромного мезонина, или второго этажа, как его здесь называли.
   Старшим пансионеркам была отведена чудесная большая комната с окнами в сад. У одного из этих окон росла старая сучковатая рябина, по осени пленявшая детей своими красными гроздьями. Эти гроздья доставали до окна, и стоило только протянуть руку, чтобы ухватить эти яркие кисти. Но Анастасия Арсеньевна и мадемуазель Алиса строго следили, чтобы девочки не рвали ягоды, и пансионерки старшего отделения поневоле ограничивались тем, что только любовались этим развесистым деревом и его плодами.
   На больших часах в гостиной, расположенной на первом этаже, гулко пробило десять ударов – час, когда каждая из пансионерок уже должна находиться в постели.
   Ровно в десять тушили большую дортуарную газовую лампу и вместо нее зажигали маленький керосиновый ночник.
   Мадемуазель Алиса, высокая, худощавая швейцарка с усталым лицом, вошла в дортуар старших и, прежде чем загасить лампу, принялась поправлять фитиль в ночнике. Воспользовавшись тем, что занятая своим делом воспитательница не обращает на них внимания, Соня-Наоборот придвинулась к изголовью своей соседки Доси.
   – Дося, а Дося! – зашептала она, отрывая от подушки всклокоченную голову. – Смотри только, не засни по-настоящему!
   – Ну, вот еще! Разумеется!
   – Но все-таки скорее закрой глаза и сделай вид, что ты уже заснула, – тогда наша Алиса скорее уберется… А куда ты желуди положила?
   – Они в чемодане у Аси. Уж она, будь спокойна, сохранит их до воскресенья в лучшем виде. Я ей всё рассказала. Она обещала, что никому не скажет, ни-ко-му!
   – Как «всё»? – так и подскочила на своей постели Соня. – И про наше сегодняшнее дело тоже рассказала?
   – Да нет же, не всё, конечно, успокойся, пожалуйста! О том, что нам сегодня надо удрать, она ничего не знает. И про Доди тоже… Ничего важного не знает, а то стала бы отговаривать и удерживать, понятное дело… Нет, я предпочла промолчать.
   – Вот и умница, если так… Люблю друга за сметку, – одобрила Соня-Наоборот. – Хорошо еще, что наших желудевых запасов никто не видел. А то Милька непременно доохалась бы до того, что Алиса услышала бы, и тогда пошла бы потеха! Пожалуй, что и до бабуси дошло бы, и нас бы без отпуска оставили в ближайшее воскресенье…
   – Ой!.. – искренне испугалась Дося. – Я и так боюсь, как нам сойдет с рук предстоящая ночная прогулка. Ведь если поймают, нам несдобровать! Без отпуска наверняка останемся…
   – Это уж как пить дать, конечно…
   – А для меня это – зарез! Во-первых, Веня меня ждет всегда как праздника, и ему было бы так больно, бедняжке, не повидаться со мной в воскресенье. А потом желуди… Ведь их же надо поскорее доставить Дарье Васильевне…
   – И доставим. Чего ты беспокоишься раньше времени? Как же, сейчас и поймали! Как бы не так!.. И кто узнает, скажи на милость? Алиса, как ляжет у себя в постель, так сразу и заснет как сурок. Свои не выдадут, конечно, даже если бы и узнали что… Бабуси нет дома, она до двенадцати ночи не приедет из гостей, это я уже доподлинно знаю. А до двенадцати мы с тобой сорок раз успеем домой вернуться. Только бы наши скорее угомонились… Эти Марина с Ритой всегда шушукаются до полуночи, и сами не спят, и другим мешают. Марина, не шипи ты, сделай милость, угомонись, пожалуйста, я умираю от усталости, – неожиданно повысила голос шалунья. – Дайте же спать добрым людям! Если ты опять свою Сибирь Рите расписываешь, так нельзя ли это днем делать? Или потише, по крайней мере… Я спать хочу… – заключила она притворно-сонным голосом.
   – Спи, я тебе не мешаю, – спокойно ответила с дальней кровати Марина Райская и продолжила беседу с маленькой Ритой.
   Говорила она протяжным, баюкающим голосом, пониженным по чти до шепота. При этом в ее голове возникали родные, с детства знакомые картины…
   – Так вот я говорю: горы у нас высокие-высокие… Красивые, как на картинках. Видала?.. И грядами вдаль убегают. Иртыш там, где усадьба бабушкина была, широкий-пре широкий, и студеный такой… Летом в нем так приятно купаться было. Я с киргизкой Анкой всегда по два раза на дню купаться бегала. А зимой, когда стужи наступают, морозы трескучие…
   – Райская, да замолчишь ли ты, наконец?.. – взвизгнула соседка Марины по кровати, Зина Баранович. – Спать не даешь своими рассказами!
   – Тише, тише! Ее величество маркиза неаполитанская почивать желают! – своим грубоватым, не по возрасту басистым голосом заявила на весь дортуар Маша Попова.
   – Глупо это! Почему именно маркиза, да еще неаполитанская? – обиженно прозвучал голос Зины.
   – А это тебе самой лучше знать. Ведь это ты же Миле Шталь всякие небылицы про свои заграничные путешествия рассказываешь – как тебя за какую-то неаполитанскую маркизу в поезде приняли!..
   – Неправда! Я рассказывала только то, что было… Вот ведь Мара тоже рассказывает про свою Сибирь, и никто ее за врунью не считает!
   – Так ведь Марочка про свою родину рассказывает. Про свою прекрасную родину… Про Иртыш, про горы и тайгу, – внезапно прозвенел нежный голосок Риты, – разве можно Марочкины правдивые рассказы…
   – А я что, разве неправду рассказывала? – возмутилась Зина. – Опомнись, Маргарита!..
   Но ни Рита, ни другие воспитанницы ничего не успели на это ответить. Мадемуазель Алиса Бонэ поправила фитиль, поставила ночник на его обычное место и тоном, не допускающим возражений, обратилась к девочкам:
   – Ну, а теперь спать, и больше никаких разговоров. Спокойной ночи, дети! Bonne nuit! [17 - Спокойной ночи! (франц.)]
   – Bonne nuit! – отозвались в один голос десять девочек хором.
   – Bonne nuit, а я давно уже сплю, – по своему обыкновению не могла не съерничать Соня-Наоборот и тотчас же, к немалому удовольствию Доси и всех остальных, притворно захрапела.
   – Соня, прошу без шалостей, – мадемуазель Алиса усталым голосом призвала девочку к тишине и порядку и, еще раз оглядев вверенную ее попечениям маленькую паству, медленно удалилась из дортуара.
//-- * * * --//
   Дося лежала, вытянувшись на своей далеко не мягкой постели (Анастасия Арсеньевна приучала девочек к спартанским привычкам), и думала о том, что пока все, слава Богу, складывается хорошо и удачно. Прежде всего, когда они с Соней вернулись нынче в пансион с их дневной «экскурсии» с передниками, доверху наполненными желудями, пансионерки еще были на прогулке и никто не хватился ни их самих, ни исчезнувшего Доди. Правда, второй шпиц, Муму, к счастью, более спокойного нрава, чем его дружок, долго бродил по всему дому с опущенным хвостом и обнюхивал каждый угол в поисках своего приятеля.
   Однако никто не придал этому никакого значения. Почему-то и старшие, и дети, и прислуга решили, что Анастасия Арсеньевна, уезжая нынче утром в город, захватила своего любимца с собой, как бывало и раньше. Так что с этой стороны все обстояло благополучно.
   Доди не хватились, желуди были спрятаны в надежном месте у Аси, которой, правда, пришлось открыть «желудевый» секрет. Теперь оставалось только отобрать Доди у этого противного Жоржа, и дело, как говорится, будет в шляпе.
   – Дося, пора! Да ты никак заснула!..
   Дося, действительно успевшая задремать, широко раскрыла испуганные глаза, услышав у своего уха порывистый шепот Сони.
   Соня-Наоборот, уже одетая, изо всех сил трясла ее за плечо. Дося вскочила как ошпаренная, судорожно хватая со стула свою одежду.
   – Не суетись, хуже будет! Вот твое платье… – командовала в полутьме дортуара Соня. – Я понимаю, как тебе трудно сейчас, ведь я сама, пока лежала, всю руку себе исщипала, чтобы не заснуть. То-то синяков завтра будет!.. Ну, готова? Идем!
   Она взяла Досю, плохо ориентировавшуюся в полутьме спальни, за руку и шмыгнула вместе с ней к крайнему окошку, завешенному синей шторой.
   – Только осторожнее, ради Бога… Прежде всего садись на подоконник, за шторой, как только я раскрою окно… И сразу же хватайся руками за ближайший сук рябины. Он претолстый и выдержит не только нас с тобой, но и все наше отделение, ей-Богу!.. А под ногами ты тут же почувствуешь выступ другого сломанного сучка. Ниже есть еще один… Точно лесенка… Рядом же, налево, выступ крыши заднего кухонного крыльца. К этой крыше приставлена переносная лестница, до самого слухового окошка доходит; попадешь на нее, – и дело сделано, смело спускайся вниз.
   Все это было произнесено быстрым, прерывистым и чуть слышным шепотом, в то время как проворные Сонины руки открывали окошко.
   – Ну вот, и готово. С Богом!..
   Досе, уже сидевшей на подоконнике за спущенной шторой, оставалось только спустить ноги за окошко и протянуть руки к ближайшему суку на рябине.
   Вокруг царила полная тишина. Уставшие за день воспитанницы уже успели заснуть. Кто-то громко всхрапывал. Кто-то неразборчиво лепетал во сне.
   Луна проливала свой волшебный свет и на старую рябину, казавшуюся в ее лучах каким-то сказочным серебряным великаном, и на тихий, словно зачарованный сад.
   – Ни ветерка… Тихо… И светло как! День, да и только! – восторгалась Соня-Наоборот, первой соскальзывая с окошка.
   Она уцепилась обеими руками за толстый сук рябины и на миг повисла в воздухе, перебирая ногами в поисках опоры.
   – Если сорвемся – не беда… До земли всего две сажени [18 - Саже́нь – мера длины, равная 2,134 метра.], а внизу куча мусора – мягко, не расшибемся, – шептала девочка, успокаивая и подругу, и саму себя.
   А Дося в это время, забыв обо всем на свете, с восхищением смотрела в небо.
   Сколько звезд!.. Как они искрятся, дрожат и точно смеются!.. А облака!.. Точно волшебные замки и дворцы красавицы феи, разбросаны они по далекому небу… Какое-то сказочное царство…
   Вдруг голос Сони, успевшей добраться до навеса черного крыльца и благополучно достигшей приставленной к нему лестницы, прервал Досины грезы:
   – Скорее же, что ты там так долго прохлаждаешься? Слезай!
   И размечтавшейся было девочке оставалось только последовать примеру подруги.
   И вот они обе на земле, в саду.
   Калитка заперта на ключ. Но это не имеет для них никакого значения. Соня-Наоборот прекрасно знает, как выбраться из сада и без помощи калитки и садовых ворот. Позади дома в одном укромном местечке давно отсутствуют два прута старой решетки. Разумеется, взрослого человека такая лазейка не пропустит, но они, две худенькие девочки, легко в нее протиснутся.
   Еще пара минут – и они за оградой.
   Теперь остаются пустяки – добежать до дубовой аллеи, немного по ней – и они у бартемьевской дачи.
   – Какая ночь! Какая ночь! – восхищенно шепчет по дороге Дося, не отрывая восторженных глаз от причудливой картины звездно-лунного неба.
   – Гляди себе под ноги лучше!.. Того гляди споткнешься. А то прямо как наша Марочка Райская: «Ах, голубое небо! Ах, горы! Ах, Иртыш!» Ах да ах! Курица кудахчет, да и только. А уж если не можешь удержаться от восторга, любуйся природой здесь, на земле. Это хоть не опасно – нос цел останется. Да разве здесь менее красиво, чем там, наверху?
   Соня была права.
   Действительно, благодаря лунному сиянию вокруг тоже была разлита волшебная красота. Тихо, словно зачарованные волшебницей ночью, стояли кусты и деревья, казавшиеся серебряными в лунном свете. А за ними, в просвете, виднелась широкая полоса реки с лунной дорожкой посередине…
   Где-то близко у берега плескалась рыба, какая-то ночная птица кричала в кустах, и только эти звуки нарушали тишину дивной сентябрьской ночи.

Глава VI

   – Ага, пришли-таки! Не побоялись! Ну, честь вам и хвала… Что и говорить, храбрые девицы! Смерть люблю храбрых!.. Честное слово! А теперь рассказывайте, как вам удалось удрать?
   Жоржик Бартемьев стоял у калитки своей дачи с Доди на руках.
   При приближении девочек белый шпиц рванулся что было силы и с радостным лаем бросился им навстречу.
   – Додька! Дрянь ты этакая! Ну, постой же, задам я тебе трепку, будешь знать у меня, как удирать! – не то сердито, не то радостно говорила Соня.
   При этом она быстро наклонилась и незаметно для Доси и Жоржа чмокнула шпица в пушистую голову. Соня-Наоборот терпеть не могла сантиментов и всячески их избегала. И уж проявлять свои чувства в присутствии этого насмешника вовсе не входило в ее планы. А Дося в это время спешила удовлетворить любопытство Жоржика.
   Как они выбрались из дома?
   Да очень просто! Из окна мезонина, конечно, прямехоньким путем на рябину, благо она сама лезет в окно, а с рябины – на крышу черного крыльца, а с крыши на лестницу, а оттуда в сад. Из сада же через лазейку в аллею и – честь имеем кланяться! – не без хвастливой нотки заключила свой рассказ девочка.
   – Молодцы! Ей-Богу же, молодцы! – искренне восторгался Жоржик. – Рябина… окно… крыша… лестница… целое приключение! Нет, право же, я в восхищении и завидую вашей храбрости.
   – Но только если за эту храбрость нам придется расплачиваться, мы вас, будьте покойны, не очень-то поблагодарим, – буркнула Соня, правда, на этот раз без малейшей злости по адресу своего недавнего врага. По-видимому, она была очень польщена его похвалами.
   – Да неужто вы не надеетесь вернуться благополучно? – уже встревоженным тоном осведомился мальчик. – Право, мне было бы крайне горько, если бы… если бы…
   – Об этом раньше надо было подумать, а снявши голову, по волосам не плачут, – оборвала его Соня. – А попадемся – не заплачем, не бойтесь. Нам это не впервой!
   И для большего эффекта Соня-Наоборот неожиданно свистнула тем мастерским свистом, которому позавидовал бы любой мальчишка с улицы. Этот лихой мальчишеский свист окончательно добил Жоржика и расположил его в пользу недавнего врага.
   – Вот вы как умеете! – внезапно преисполнившись самого искреннего уважения к Соне, восхищенно произнес он. – Нет, положительно вы обе должны быть также прекрасными товарищами. Вы – не то, что брат Саша, увалень и недотрога, с которым ни поиграть, ни пошалить вволю нельзя. И всего-то он остерегается, всего боится… Нет, вы – совсем другое дело, совсем как наш брат мужчина, честное слово! И вы так же свистеть умеете? – неожиданно обратился он к Досе.
   – Нет, еще… не умею, – с явным сожалением ответила та.
   – Не беда! Я ее выучу. За этим дело не станет, – подхватила Соня-Наоборот своим обычным решительным тоном и тут же озабоченно прибавила: – Однако нам пора все-таки. Еще хватятся… Ведь окно дортуара осталось открытым. Чего доброго, наши неженки завтра поднимутся с флюсами, насморками, кашлями и прочими прелестями. Бежим-ка обратно, Дося!
   – Стойте, – остановил их Жорж. – Хотите, будем друзьями с этого вечера? По рукам? – и он протянул свою маленькую, еще бронзовую от летнего загара руку.
   Соня энергично пожала и изо всех сил тряхнула руку мальчугана.
   – Что ж! Я не злопамятна и против нашей дружбы ничего не имею.
   – И я тоже, – улыбнулась Дося.
   – А только как же мы дружить-то будем, когда ни поиграть вместе, ни поболтать с вами нам не удастся? Ни нас к вам не пустят, ни вы к нам в пансион не сможете прийти…
   – А это уж мое дело – похлопотать и устроить, – снова оживился Жорж. – Во-первых, в будущем месяце мое рождение будет. И я попрошу папу вместо подарка пригласить в гости все старшее отделение вашего пансиона, благо наши знакомы с вашей начальницей и, кажется, даже как-то обменялись с ней визитами. А потом папа обещал нам устроить зимой большую гору и каток в саду. И непременно надо будет упросить его дать разрешение пользоваться им и всем вам. Вот и будем и с гор кататься вместе, и на коньках тоже… Расчудесное дело, право!
   – А что, пожалуй, недурно придумано! – согласилась с мальчиком Дося.
   – Чего уж лучше, – поддержала Соня. – Ну, а пока что все-таки прощайте!
   На этот раз она уже с самым решительным видом повернулась спиной к новому другу и по чти бегом пустилась в обратный путь, унося на руках Доди.
   Дося побежала за ней, не разобрав слов Жоржика, что-то кричавшего им вслед на прощание.
   За несколько минут девочки довольно далеко отбежали от «розовой дачи». Скоро и знакомая решетка пансионского сада покажется вон из-за той группы деревьев… Еще минута, другая, – и они дома.
   – Слава Богу, без приключений! – выдохнула Дося, но тут же внезапно остановилась как вкопанная.
   По проезжей аллее парка, которую они только собрались перебежать, прямо навстречу им катилась коляска. При ярком сиянии месяца девочки не могли не узнать лошадей и экипаж Анастасии Арсеньевны Зариной…
   Не оставалось никаких сомнений в том, что это возвращалась из гостей сама бабуся.
   Девочки переглянулись с мгновенно вытянувшимися лицами.
   – Бежим! – в один голос вырвалось у обеих сразу.
   Но едва лишь они успели сделать несколько шагов, как тишину парка нарушил новый дружный возглас испуга, и Соня-Наоборот первой остановилась посреди дороги, беспомощно разводя руками.
   – Доди! Доди! Ах, ты горе! Подвела-таки нас противная собачонка!
   Действительно, Доди со свойственной всему собачьему племени стремительностью неожиданно выскользнул из рук державшей его Сони: почуяв приближение хозяйки, он с радостным лаем кинулся навстречу экипажу.
   – Доди, Доди, назад! Назад! Тебя раздавят, глупая собачонка, – забыв об осторожности, громко, во весь голос крикнула Дося и кинулась вслед за шпицем.
//-- * * * --//
   – Откуда так поздно? Почему еще не спите? А где же мадемуазель Алиса и все остальные?
   Экипаж стоял теперь в десяти шагах от девочек, и сразу узнавшая их благодаря яркому лунному свету Анастасия Арсеньевна направлялась к ним, на ходу забрасывая подруг тревожными вопросами, в то время как вероломный Доди всячески выражал свои собачьи восторги возвратившейся наконец хозяйке.
   Девочки молчали. Растерянные и смущенные, стояли они перед Зариной, не произнося ни слова. И это молчание сказало Анастасии Арсеньевне больше всяких слов.
   – Вы, кажется, ушли без спроса? – сдвинув брови, строго осведомилась она.
   Тут Соня не выдержала, бросилась к Анастасии Арсеньевне, схватила ее за обе руки и, сжимая их в страшном волнении, быстро-быстро заговорила:
   – Бабуся… Милая, дорогая бабуся! Хорошая наша!.. Выслушайте нас, прежде чем рассердиться. Вы же знаете, что Соня-Наоборот вам ни когда не солжет, потому что Соня-Наоборот шалунья, сорвиголова, но лгать вовсе не умеет! Золотая бабуся, добрая! Ну да, мы ушли… Всего-то на часок. Но, ей-Богу же, не ради шалости. И не ради злого умысла, отнюдь нет!.. Клянусь вам в этом, бабуся… Вы только выслушайте меня, и сами поймете, что мы с Досей не могли иначе поступить.
   Анастасия Арсеньевна внимательно выслушала Соню, посмотрела в ее освещенное лунным сиянием лицо, в горящие неподдельной искренностью глаза и после минутной паузы сказала:
   – Я слушаю тебя. Да… Знаю, что ты не лжешь. Рассказывай, Соня.
   И вот началась горячая, правдивая исповедь. Ни одного слова лжи не было в ней. То, что забывала сказать Соня, вставляла в ее бесхитростный рассказ Дося. История с желудями… Их назначение… Исчезновение Доди… Встреча с мальчиками Бартемьевыми. Ночная экспедиция через окошко при помощи рябины – ничто, ничто не было забыто девочками. Рассказано было все. Только несколько смягчен – в силу «правила товарищества», строго выполняемого в пансионе, – не вполне благовидный поступок Жоржа, из-за которого они и попали впросак.
   Однако Анастасия Арсеньевна, по-видимому, менее всего обратила внимание на участие в этой истории Жоржа Бартемьева. Ее мысли были заняты другим.
   – Ты закончила? Больше нечего рассказывать, надеюсь? – снова обратилась Зарина к Соне, когда та наконец умолкла.
   Молчаливый кивок головы был ей ответом.
   – Я не буду говорить вам, дети, о том, как дурно вы поступили и как ваш поступок огорчил меня, – произнесла после короткой паузы Анастасия Арсеньевна, – как огорчит он, несомненно, мадемуазель Алису, и Асю, и всех ваших более благоразумных подруг. И вот, чтобы не заставлять и других переживать столь неприятные минуты, которые я сама переживаю сейчас, я предлагаю вам ничего не говорить ни мадемуазель Алисе, ни девочкам о том, что нынче произошло с вами. Чистосердечное признание уже смягчает вашу вину. И то наказание, которого вы обе заслуживаете, будет уменьшено, насколько возможно – благодаря той же вашей правдивости. Ну, а теперь скажите сами, чего вы обе заслужили? Какое наказание я должна наложить на вас? – с усмешкой спросила Зарина притихших девочек.
   – Конечно, самое строгое, бабуся! – искренне вырвалось у Доси.
   – Самое строгое – это оставление без отпуска на четыре воскресенья. Так, кажется, если не ошибаюсь?
   – Да, бабуся, – замирающим голосом ответила Дося, в то время как ее маленькое сердечко забило тревогу.
   – Хорошо. Стало быть, ты остаешься без отпуска, Дося. Но не на месяц, а ввиду твоего чистосердечного покаяния только на одно воскресенье. Если же мадемуазель Алиса и девочки в воскресенье спросят, почему ты не идешь с Асей, можешь сказать, что на это им ответит сама бабуся. Надеюсь, ты хорошо поняла меня, Дося?
   – Поняла, бабуся… – прозвучал в ответ грустный голосок, и белокурая головка печально поникла, но тут же снова живо поднялась: – А желуди, бабуся, а желуди?.. Ведь Дарья Васильевна Дубякина на целую неделю останется без кофе, если я не попаду домой в этот отпуск!
   Неуловимая улыбка скользнула по лицу Зариной. Подумав немного, она сказала:
   – Об этом не беспокойся, Дося. Завтра до молитвы принеси свои желуди ко мне в кабинет и напиши адрес. Я отошлю их в это же воскресенье. Надеюсь, тебя это устроит.
   – Благодарю, бабуся! – печально ответила девочка.
   «Бедный Веня! Никакие желуди и никакие записки не заменят ему моего присутствия», – со вздохом подумала Дося.
   Соня-Наоборот во все время этой короткой беседы вопросительно смотрела на Зарину. Наконец, не выдержав, она спросила:
   – А какое же наказание вы наложите на меня, бабуся? Ведь мне не к кому ходить в отпуск, и воскресенья я и так провожу в пансионе.
   И снова внимательный взгляд Анастасии Арсеньевны обратился к ее любимице.
   – Вот что, Соня, – сказала она, немного подумав. – Первого же удовольствия, первого большого, особенно приятного для тебя развлечения, которое представится вам, девочкам, в ближайшем будущем, ты добровольно лишишь себя, не говоря никому об этом ни слова. Ты откажешься от такого удовольствия добровольно. Слышишь, Соня?
   – Слышу, бабуся. Вы ангел, и я обожаю вас!
   – А теперь ступайте спать, девочки. И чтобы ничего подобного у вас больше не происходило!
   – Нет, нет, бабуся! – в один голос воскликнули обе приятельницы и вместе с Анастасией Арсеньевной направились в дом.

Глава VII

   – Сегодня воскресенье, и я увижу Досю! – проснувшись ранним сентябрьским утром и бодро вскакивая со своего дивана, весело воскликнул Веня.
   Дарья Васильевна еще спала за ширмой, сладко похрапывая во сне. Чтобы не будить мачеху, мальчик, как был, раздетый, тихо, на цыпочках пробрался в кухню и занялся самоваром. А душа маленького горбуна пела и ликовала.
   Это радостное настроение заставило его особенно быстро одеться, умыться и напиться чаю, пока Дарья Васильевна, измученная взятой накануне на дом работой, над которой она просидела до зари, продолжала мирно спать.
   Она проснулась только тогда, когда Веня уже надевал пальто и фуражку.
   – Я к Зариным, мамаша, сегодня Дося придет, – сияя, объявил ей мальчик.
   – Да ведь когда придет-то Дося? В десять утра небось, не раньше, а сейчас только восемь. Куда ж ты так рано, голубчик?
   – Ничего, подожду у них. Юрий Львович всегда позволяет мне дожидаться Досю у них. И Матреше, кстати, пособлю в работе. Может быть, ей надо сухари потолочь к котлетам или капусту нарубить к пирогу, а то в лавочку сбегать – так я живо! Юрий Львович, наверное, уйдет в девять. В десять у него обычно репетиция оркестра начинается, так он заранее уходит. Ну, я пойду, мамаша. Вы не беспокойтесь, ключ я с собой возьму, а у вас другой останется.
   – Ступай. И обедать нынче не придешь?
   – Как желаете, мамаша. Если вам одной скучно, так я к обеду вернусь, – уже менее оживленно прозвучало в ответ на слова Дарьи Васильевны.
   – Ишь ты, какой добренький, право! Коли мне скучно одной обедать, так он, видите ли, вернется. Ну, да Бог с тобой! Ступай себе и обедай у своих Зариных. Чего уж там! Не больно-то весело тебе сидеть со старухой матерью. Небось с товарками-однолетками куда веселее. Ступай себе, Венюшка, я не в обиде.
   – Я вам оттуда желудей принесу, мамаша. Желудевый кофе будем завтра молоть. А то вы без кофе, поди, за целую-то неделю соскучились? – снова оживился Веня. – А Дося обещала набрать желудей у них в парке и непременно вам принести.
   – Ладно уж, ладно… Ишь, желудями задабривает! Ступай себе. Вижу, что не терпится.
   И то правда, не терпелось Вене! С несвойственной ему живостью он выскочил из квартиры, сбежал по лестнице и очутился во дворе.
   – Лиза, здравствуй! Куда это, в лавку? А сегодня Дося в отпуск придет! – не переставая радостно улыбаться, объявил он столкнувшейся с ним лицом к лицу Лизе.
   – Знаю. Ведь нынче воскресенье. Эку новость сказал тоже! – усмехнулась та.
   – Сеня, а Сеня! Сегодня Дося придет, знаешь? До вечера с нами пробудет! – нимало не смущаясь ее ответом, на ходу бросил Веня прачкиному сынишке Сене, несмотря на ранний час уже игравшему во дворе под березками.
   – Ладно, пусть приходит, – с важностью милостиво разрешил маленький человек, продолжая возиться в куче песка.
   Но Веня не услышал ответ мальчика. Он был уже далеко.
   – Ты что ж это так рано, Венечка? Юрий Львович на свою лепертицию еще не уходил, – встретила мальчика толстенькая, румяная, похожая на шарик Матреша, пожилая служанка, жившая в доме Зариных еще при покойных родителях Юрия и Аси.
   Но, увидев, как сконфузился мальчик, поспешила успокоить его со свойственным ей добродушием:
   – А и хорошо, что пришел пораньше, Венюшка, как раз и мне пособишь по хозяйству. Ведь барышни наши нынче явятся, так надо, чтобы все было как следует и к сроку.
   Юрий Львович, узнав, что пришел Веня, позвал его пить кофе.
   – Ты посиди до прихода наших у меня в кабинете, я тебе книжный шкаф открою. Можешь книги почитать; у меня весь Майн Рид и Жюль Верн есть. Бери и читай, Веня, – ласково предложил Зарин мальчику.
   – Благодарю вас, но мне нынче и в кухне дело найдется, – Матрене Демьяновне помочь надо, – застенчиво ответил тот.
   – Ну, как знаешь. Девочки, верно, в двенадцать приедут, не раньше, а я вернусь в три, к обеду. Так что до свидания, Веня.
   Юрий Львович внимательно оглядел маленького горбуна. С каждой встречей молодой Зарин все сильнее привязывался к этому тихому, кроткому и деликатному мальчику, так стоически переносившему свое убожество.
   «Редкий ребенок. И подумать только, как несправедлива судьба, давшая этой хрустально чистой душе искалеченную оболочку», – уже не в первый раз подумал Юрий Львович, пожимая Вене руку на прощание.
   Наконец он ушел, а Веня остался ждать Досю с Асей.
   Прежде всего он по поручению Матреши сбегал в лавку, потом помог ей нашинковать капусту к пирогу, затем вымыл и перетер чайную посуду. Исполнив всю эту работу, Веня взглянул на часы и, к своему огорчению, увидел, что ждать девочек придется еще никак не меньше часа.
   Решив вооружиться терпением, Веня прошел в кабинет Юрия Львовича. Он любил эту комнату – с большой, мягкой восточной тахтой, заменявшей молодому музыканту кровать, с небольшим изящным пианино у стены, с массой нотных тет радей в папках на этажерке и на пюпитре для скрипки, с большим книжным шкафом, оставшимся Юрию в наследство от отца.
   Веня подошел к шкафу, открыл его и немного полюбовался красивыми переплетами расставленных по его полкам книг. Но они сейчас не интересовали мальчика.
   Он больше любил, когда читают, нежели читать самому. И особенно, когда читала Дося. Ее голосок звучал в Вениных ушах как музыка… Особенно тогда, когда девочка читала своему маленькому другу их любимые сказки.
   Совсем, совсем, как музыка!.. Как, например, скрипка Юрия Львовича или как аккомпанемент Аси, которым та часто сопровождала игру своего брата на скрипке.
   Веня подошел к пианино и опустился на круглый табурет, стоявший перед ним. Уже не раз он перебирал клавиши инструмента, наигрывая по слуху несложные песенки, которые знал с детства, наигрывал одной рукой, даже одним пальцем, не имея ни малейшего понятия о нотах. Иногда выходило так складно, что Веня сам заслушивался. Особенно романс «Вчера я растворил темницу воздушной пленницы моей», который часто играл на скрипке Юрий Львович, совсем недурно выходил из-под неопытных Вениных пальцев.
   Он и сейчас вспомнил об этом романсе и стал тихонько по слуху подбирать его, потом принялся за другой. Сыграл тем же способом недавно услышанный им мотив баркаролы, который тоже играл Юрий Львович.
   «А наши все не идут, – невольно проносилось в голове мальчика. – Уж скорей бы шли, право…»
   И он, чтобы скоротать время, продолжал по слуху наигрывать песенки и романсы из тех, что запали ему в память.

Глава VIII

   «Вот так смеется Дося, когда ей очень весело», – с невольной улыбкой, сморщившей все его бледное худенькое лицо, мысленно произнес горбун и бойко забарабанил по клавиатуре пианино. Получилось нечто вроде трелей, похожих на звук серебряного колокольчика.
   «А так вот громовые раскаты слышатся перед грозой», – переходя на басы и взяв несколько правильных, величавых аккордов, мечтательно продолжал свою несложную импровизацию Веня.
   «А это дождик идет – осенний, холодный, скучный такой!» – и он быстро-быстро несколько раз ударил по клавишам. Потом снова взял несколько аккордов, неумело и неправильно держа руку на клавиатуре.
   «Это Веня горюет по Досе, когда Дося долго к нему не приходит…» – меланхолически прозвучало под неловкими детскими пальцами несколько печальных нот.
   Верный и чуткий слух маленького горбуна не допускал ни одного фальшивого звука. Под нетвердыми, робкими пальцами, не имевшими представления о музыкальной технике, возникала какая-то простенькая и наивная мелодия. Наигрывая таким образом, Веня со свойственной ему мечтательностью уже улетал все дальше и дальше от действительности, воплощая свои грезы в звуках, робко извлекаемых им из инструмента.
   Дося не идет… Веня плачет, грустит и тоскует… Но вот приходит добрая волшебница и говорит Вене…
   Тут клавиши звучат тихо-тихо, чуть слышно.
   «Не плачь, мой мальчик, – говорит добрая фея, – я знаю, ты плачешь не столько потому, что не идет твоя маленькая подруга, а потому, что ты сам – бедный, жалкий калека, горбун. Ты чувствуешь себя уродцем среди других детей и рядом с красавицей Досей… Совсем так же, как чувствовал себя гадкий утенок из андерсеновской сказки среди прекрасных белых лебедей. Но погоди, придет время, и я сделаю тебя большим, сильным, могучим лебедем, таким же, как они, стройным и прекрасным!..»
   Снова маленькая ручка берет аккорды… Такие красивые, стройные, что Веня сам невольно заслушивается ими. Эти новые звуки вырывают из недр инструмента его дрожащие, неопытные пальцы.
   Теперь щеки Вени горят. Глаза сверкают…
   А аккорды звучат один за другим – так красиво, так торжественно, так звучно. Что это такое? Не гордые ли белые лебеди поют это, уносясь высоко в поднебесье? Или певуче вздыхают внизу тростники у реки? Или, может быть, ветерок шуршит в кустах сада?.. Или звучит чей-то смех?.. Не Дося ли это опять смеется, проказница Дося?
   Маленький горбун так увлекся своими аккордами, что весь мир отодвинулся от него куда-то далеко-далеко. И все, кроме звуков, кроме этих певучих аккордов, этой зачаровывающей его несложной музыки исчезло, перестало существовать для него…
   Прозвучал звонок в прихожей – Веня его не расслышал. Пробежала из кухни Матреша открывать дверь – и ее шагов не услышал мальчик. Кто-то вошел в комнату и остановился у порога. Но Веня не даже почувствовал присутствия здесь, в комнате, другого человека. И только когда Юрий Львович близко-близко подошел к пианино и, наклонившись к мальчику, спросил его: «Когда ты научился так играть, Веня?» – он растерянно ахнул, отнял руки от клавиш, вскочил с табурета и, покраснев от смущения, пролепетал:
   – Простите… Извините меня… Это так получилось… Я нечаянно. Больше не буду. Ни когда больше не буду…
   – Нет, будешь, мой мальчик! Непременно будешь, – кладя руку ему на плечо, прервал этот прерывистый лепет Юрий. – Ты будешь играть, ты должен учиться играть! Но не один, а со мной… Ну да, со мной, что ты так удивленно на меня смотришь? Я хочу, чтобы ты занимался музыкой, мальчик, брал уроки, ну хотя бы на первых порах у меня, а потом, Бог даст, и у настоящего учителя. Потому что ты обладаешь редким музыкальным слухом и чутьем, мой друг, и было бы грешно закапывать твой талант в землю. А теперь скажи мне, что это ты играл?
   Что мог ответить на этот вопрос Веня? Разве он знал, что играли его пальцы? Ведь эти звуки диктовали его грезы, его яркие детские мечты. Сама душа его как будто нашептывала ему эти звуки.
   Он все еще стоял, смущенный и сконфуженный, перед Юрием Львовичем, потирая руки, не зная, что ответить музыканту, в то время как душа мальчика радостно всколыхнулась под впечатлением от его слов.
   Да неужели же это правда? Неужели же он, Веня, достоин того, чтобы брать уроки у Юрия Львовича? Так у него, у жалкого горбуна, есть музыкальный слух и чутье, как говорит Юрий Львович! Так, значит, не совсем обидела его, бедного Веню, судьба?
   А Юрий между тем продолжал, глядя на мальчика так, точно впервые его увидел:
   – Это удивительно, право! Чтобы импровизировать так, как ты сейчас играл, не зная ни одной ноты, не имея понятия о музыкальной технике, надо или обладать настоящей искрой Божией, то есть носить в душе зародыши недюжинного таланта, или… Или я ровно ничего не понимаю в искусстве, – взволнованно заключил свою речь молодой музыкант.
   Потом он тут же присел к пианино и стал, ударяя по клавишам, называть Вене ноты, одну за другой.
   Затем, достав толстую тетрадь «Музыкальная школа» и показав мальчику нотные знаки и ключи, пояснил их значение на клавиатуре.
   – Я буду заниматься с тобой каждое утро до ухода на репетицию. Я надеюсь, я уверен, что мои труды увенчаются успехом, и когда-нибудь маленький Вениамин Дубякин сделается знаменитым музыкантом. А? Что ты на это скажешь, малыш?
   И опять слова Зарина подняли целую бурю восторга в душе Вени, и он сияющими глазами смотрел на своего будущего учителя, не в силах произнести ни слова…
//-- * * * --//
   – Как, уже половина второго? Давайте же скорее обедать, Матреша! Наши не придут сегодня, а я совсем позабыл предупредить об этом вас с Веней. Да и немудрено, впрочем. Открытие, сделанное мной сегодня, совсем околдовало меня… – с ласковой улыбкой сказал Юрий Львович.
   Счастливое до этой минуты лицо маленького горбуна вдруг вытянулось и побледнело. Все радостное оживление вмиг покинуло Веню.
   – Как не придут? – испуганно и растерянно спросил мальчик.
   – Увы! Сегодня действительно, дружок, не придется тебе повидать ни Асю, ни Досю. Я забыл тебе сказать, что нынче у нас отменили репетицию оркестра, и я, воспользовавшись этим, поехал на конке прямо на острова. Хотелось самому привезти девочек домой. Но бабушка по какой-то причине не отпустила Досю, а Ася, не пожелав бросить подругу в праздник одну, добровольно осталась без отпуска заодно с ней. Вместо них обеих по поручению Доси я привез тебе какой-то пакет довольно внушительных размеров и письмо. Получи его, кстати, а пакет захватишь, когда пойдешь домой; я оставил его в передней.
   С этими словами Юрий вынул из кармана письмо и передал его Вене. Мальчик взглянул на конверт и сразу же узнал крупные, неровные каракули Доси, увенчанные несколькими кляксами. На вырванном из учебной тетради листке бумаги тем же корявым Досиным почерком было написано:

   «Милый Веня. По некоторым причинам я не могу прийти сегодня. И Ася тоже не придет, потому что ей жаль меня одну оставить. Посылаем тебе желуди для кофе, собранные мной и Соней-Наоборот для твоей мамы, и, пожалуйста, не удивляйся, что письмо это написано без ошибок, – его Ася поправляла. Почему я не могу прийти сегодня – это секрет, но тебе я, конечно, скажу его в следующее воскресенье.
Твоя Дося.

   Мне очень грустно нынче, Венечка, потому что я не увижу тебя».

   Веня прочел письмо, и прекрасные, как небо, голубые глаза ребенка затуманились слезами.
   «Дося не придет, не придет из-за какого-то “секрета”. Досе грустно. Она скучает. Бедная, милая Дося»! – проносилось у него в голове.
   Мальчик еще и еще раз прочитал шедшие вкривь и вкось разбегающиеся строки, в то время как тяжелое, горькое чувство нарастало в его душе. Он так мечтал провести этот день с милой, доброй Досей!..
   Увидев расстроенное лицо маленького гостя, Юрий Львович поспешил ему на помощь.
   – Полно же кукситься, Веня! – бодро и весело обратился он к горбуну. – Будь же мужчиной, мой мальчик! Нельзя малодушничать из-за таких пустяков, право! Ну, не пришли наши девицы в это воскресенье, придут в следующее. Это ли настоящее горе, из-за которого можно терять мужество и вешать нос? Ты думаешь, мне самому приятно отсутствие проказницы Доси? Ведь наш дом ожил с тех пор, как у нас поселилась твоя шаловливая подружка. И я больше чем уверен, что их нынешнее отсутствие является следствием какой-нибудь из ее очередных проказ. Поживем – увидим, а пока пообедаем чем Бог послал. Пирог, кажется, у Матреши давно готов. А потом давай-ка серьезно займемся музыкой. Чего нам время даром терять? До вечера я свободен и весь в твоем распоряжении. Хочешь?
   Еще бы не хотеть!.. Затуманенные было грустью глаза Вени снова засияли, как звезды. Музыка!.. Его будут учить музыке! Да неужели же это счастье выпало на его долю? Неужели же он, маленький, жалкий уродец, скоро будет в состоянии извлекать из клавиш инструмента настоящие, стройные звуки, которым он выучится по нотам?
   И он таким сияющим, таким благодарным взглядом посмотрел в лицо Юрию Львовичу, что тот не мог не протянуть ему руки. С ласковой сочувствующей улыбкой, крепко пожимая маленькие пальцы горбуна, он сказал:
   – Я приложу все усилия, я сделаю все, что могу, чтобы из тебя вышел настоящий музыкант!..

Глава IX

   – …И вот, девицы, моя тетка приказала двум горничным одевать меня к балу. На меня надели дивное белое шелковое платье с оборками, а мою тонкую талию облегал чудесный розовый пояс. На ногах красовались дорогие, шелковые же, розовые чулки и туфли с золотыми пряжками, осыпанными бриллиантами… А мои завитые крупными локонами волосы были схвачены розовым бантом, на бант маман тоже приколола бриллиантовую звезду.
   Зизи Баранович, по-видимому, сама увлеклась собственным рассказом. Ее лицо разгорелось, глаза заблестели. Она сопровождала каждое слово быстрой жестикуляцией. Вокруг нее толпились девочки старшего отделения пансиона Зариной, внимательно слушая каждое ее слово.
   А за окном стояло пасмурное, дождливое октябрьское ненастье… Оголившиеся деревья печально качали пустыми ветками. Ветер со свистом проносился по парку. Голодные вороны метались в саду с громким протяжным карканьем. Было по-осеннему сыро, холодно и неуютно.
   Уже с двух часов дня в пансионе зажгли газовые лампы. Девочки, из-за непогоды лишенные в этот день прогулки и собравшиеся после обеда в классной, при огне почувствовали себя веселее.
   Пользуясь оставшимся до послеобеденных уроков временем, они столпились вокруг одной из парт и предались своему любимому занятию: рассказами про «свое», «домашнее». Обычно рассказывала каждая по очереди и, конечно, про то, что более всего интересовало саму рассказчицу.
   Особенным мастерством в этом отличалась Зизи Баранович, у которой, кстати сказать, всегда находилось в запасе неисчерпаемое количество тем.
   Правда, частенько эти рассказы Зизи грешили перед правдой, и их явная неискренность бросалась в глаза. Но девочки тем не менее слушали рассказчицу, кто – стесняясь уличить Зину, а кто – из нежелания заводить «историю», как пансионерки называли между собой всякие ссоры. И если восемь воспитанниц из старшего отделения пансиона Зариной слушали ее, отмечая про себя некоторые неточности повествования, то Эмилия Шталь, единственная преклонявшаяся перед несуществующими качествами Зиночки Баранович, восторженно ловила каждое слово, принимая все за чистую монету.
   Миля Шталь за четыре с лишком года своего пребывания в пансионе самым искренним образом привязалась к Зизи Баранович. Зина казалась Миле и умницей, и красавицей, и воплощенным ангелом доброты. И она громко твердила об этом всем и каждому.
   Но остальные пансионерки недолюбливали обеих. Милю – за ее старание «выказаться» перед старшими с выгодной для себя стороны, постоянно везде и всюду подчеркивая свое благонравие. И, кроме того, девочки не очень верили в бескорыстие ее привязанности к Зине.
   «Наша Милечка, конечно, ни когда не перестанет дружить с Зизи. Ведь Зизи богатенькая, она всегда столько гостинцев приносит из отпуска!..» – говорили между собой девочки.
   А Зизи в пансионе недолюбливали за ее хвастливость и заносчивость: с воспитанницами попроще она держалась свысока.
   Однако нынче, скуки ради, девочки собрались послушать Зизи, только утром приехавшую из отпуска.
   Накануне, в воскресенье, родители Зины Баранович устраивали вечер, и теперь Зина с упоением рассказывала о нем, немилосердно преувеличивая и искажая факты.
   Девочки внимательно, не перебивая, слушали рассказчицу. Только когда дело дошло до золотых пряжек с бриллиантами, Маша Попова не выдержала и буркнула своим низким голосом себе под нос:
   – Как это – золотые пряжки с бриллиантами? Что ты сочиняешь? Такие пряжки только царицы носят!
   Зизи живо обернулась к Маше и, прищурив глаза, окинула ее высокомерным взглядом.
   – Может быть, и царицы носят, но дочери знатных, богатых людей тоже такие драгоценные вещи могут надевать, – процедила она сквозь зубы.
   – Ну, понятно же, – подхватила ее слова Миля Шталь. – Почему же Зиночке не надеть такие драгоценные пряжки, если родители могут их ей подарить?
   – Да потому, во-первых, что все это – басни, – неожиданно вмешалась Соня-Наоборот, – и Зизи опять «заливает» без стеснения. А вы уши развесили! Ни когда не поверю, чтобы четырнадцатилетней девочке нацепили на ноги золотые пряжки с бриллиантами. Ерунда!.. Либо пряжки эти поддельные, либо милейшая Зизиша привирает самым бессовестным образом.
   – И вовсе я не привираю! – обиделась Зина. – А если не хочешь слушать, не мешай другим! – насупилась она, недобро сверкнув глазами в сторону Сони.
   Но Соня-Наоборот была не из тех, кто смущается сердитых слов и злых взглядов.
   – Понятное дело, что не хочу слушать! Уши вянут от подобной чепухи!
   – А не чепуха ли то, что твоя милейшая Досенька сказки рассказывает про разных фей, да колдунов, да принцесс зачарованных?..
   И Зизи, теперь уже с вызовом, дерзко взглянула на Досю, стоявшую тут же, возле Аси.
   Но теперь выступила вперед Ася Зарина.
   – Нет, уж ты Досю оставь в покое, Зина, благо она тебя не трогает. А ее сказки – просто прелесть! И Дося мастерски умеет их рассказывать. Мы, самые старшие из вас, – я и Марина Райская, – и то заслушиваемся иной раз, когда Дося рассказывает.
   – Это правда, – со своим обычным рассеянным видом произнесла Марина.
   – Да, да, – с живостью подхватила хорошенькая, хрупкая, как южный цветок, нежная Рита, – Марочка права. Дося Оврагина всегда рассказывает такие интересные сказки!
   И черные глаза Риты вспыхнули ярким огоньком.
   Зизи презрительно пожала плечами.
   – Может быть, но такие сказки могут быть интересны только малышам вроде Риты, Маши Поповой, Сони-Наоборот и компании, а не взрослым барышням.
   – То-то ты, взрослая барышня, и слушаешь их разинув рот, когда Дося начинает рассказывать! – расхохоталась Соня-Наоборот прямо в лицо Зизи.
   – Фи, какие грубые выражения! «Разинув рот», «заливает». Где ты воспитывалась, Соня? – деланым тоном, пожимая плечами и явно подражая кому-то из старших, обратилась Зина к Соне-Наоборот.
   – В пансионе нашего ангела-бабуси, вот где я воспитывалась! – отрезала в ответ бойкая девочка. – И, надеюсь, ты не посмеешь упрекнуть бабусю в неумении воспитывать нас, «аристократическая» ты барышня!
   На это Зизи не нашлась, что ответить.
   – Мадемуазели, – обратилась она к ближайшим слушательницам, – кто хочет знать дальше про наш вечер-бал, тем я буду рассказывать.
   – Только все-таки прими мой совет: не слишком привирай, Зизи! – засмеялась Соня.
   – Я с вами не разговариваю, Кудрявцева, оставьте меня в покое! – окончательно рассердилась Зина.
   – Посмотрим, как ты не будешь со мной разговаривать и на уроке Ольги Федоровны. Не забудь, нынче классная письменная работа по математике. Как бы не пришлось ко мне обратиться!
   – Не обращусь, будьте покойны.
   И Зизи резко повернулась к Соне спиной.
   – Итак, девицы, кто из вас хочет слушать дальше про вчерашний бал? – снова обратилась она к окружавшим ее девочкам.
   – Ах, Зиночка, рассказывай, пожалуйста! Это так интересно! – с искренним восхищением отозвалась Миля.
   – Да, да, рассказывай, – в один голос подхватили сестрички Павлиновы, Надя и Люба, готовые с утра до вечера слушать самые нелепые россказни и небылицы.
   – Пожалуй, и я еще послушаю, – прогудела своим забавным баском Маша Попова, – только заранее предупреждаю: если заврешься, снова остановлю, церемониться не стану!
   Но Зина даже не удостоила ее взглядом, сделав вид, что не слышит ее слов, и с торжественным видом продолжала:
   – И вот, девицы, в восемь часов тетка вошла в мою комнату и повела меня в бальную залу. Когда мы вошли, музыка грянула полонез. Ко мне подлетел мой кузен, Поль Баранович, камер-паж, дирижировавший балом. Он обвил рукой мою тонкую…
   – Тонкую, как ствол столетнего дуба, талию, – неожиданно подхватила словно из-под земли выросшая перед рассказчицей Соня-Наоборот и, смешно выпучивая глаза, продолжила под хохот Маши Поповой и Доси: – И мы понеслись под звуки вальса… А вокруг нас звучал замирающий шепот восторга. «О, какая прелестная пара! – шептали присутствующие. – Она соединяет в себе легкость косолапого медведя с изящной грацией гиппопотама…»
   – Стыдно говорить такие глупости! – сердито поблескивая маленькими глазками, воскликнула Миля, уязвленная за подругу, в то время как Зизи от негодования не могла произнести ни слова и только поводила презрительно прищуренными глазами.
   Неизвестно, чем закончилась бы эта сцена, если бы в классную старшего отделения не вошла мадемуазель Алиса и не объявила во всеуслышание:
   – Занимайте ваши места, дети! Ольга Федоровна сейчас придет давать урок арифметики. Райская, вы дежурная нынче? Раздайте же листки для письменной работы. И побыстрее, пожалуйста!

Глава X

   Маленькая, подвижная и еще очень молоденькая, недавняя курсистка педагогических курсов, Ольга Федоровна Репнина стремительно вошла, вернее, вбежала в класс с небольшим изящным портфелем под мышкой.
   – Здравствуйте, дети! – в ответ на приветствие воспитанниц ласково кивнула головой математичка. – А у нас сегодня, кажется, письменная работа? Вы об этом хотите мне сказать, не правда ли, Марина? – обратилась она к девочке, с рассеянным видом остановившейся в двух шагах от нее.
   Близорукие глаза Мары были устремлены сейчас в окошко, за которым плакал обвеянный осенними ветрами дождливый октябрьский день. И мысли Мары были далеко, в ее воображении рисовались иные – яркие, красивые картины…
   Белые дома родного Тобольска… Быстрые студеные воды Иртыша… Убегающие вдаль родные горы… Ни когда, ни когда, кажется, не привыкнет она, Мара, к скучному, дождливому Петербургу! Здесь нет ни ласковых холмов, ни любимого Иртыша с его пароходами, барками и лодочками, ни жестокой, ледяной, но прекрасной зимы. Здесь, правда, есть другая река, красавица Нева… Но разве она ей родная? И приволья здесь нет такого, как дома. Да, ей грустно, грустно до слез! Ведь вот уже четыре года, как ей, Маре, со старушкой бабушкой, подругой бабуси, пришлось переселиться сюда, в чужой, душный, густозаселенный Петербург…
   – Мара, да что с вами такое? Вы, кажется, грезите с раскрытыми глазами? Проснитесь, дитя мое! Возьмите-ка лучше эти листки для письменной работы и раздайте их воспитанницам, – сказала Ольга Федоровна.
   Покраснев до ушей, Марина исполнила приказание учительницы. Уже не в первый раз ей приходится получать подобные замечания. Ее рассеянность даже вошла в поговорку: «Рассеянна, как Марина Райская».
   – Все готовы? – осведомилась Ольга Федоровна, обежав глазами свою маленькую аудиторию, и тут же ей хором ответили все десять воспитанниц:
   – Готовы, Ольга Федоровна!
   – Отлично. Итак, я начинаю диктовать задачу. Слушайте внимательно и записывайте…
   – А задачка-то совсем не трудная, – шепнула Соня, оборачиваясь со своей первой парты назад, к Досе, сидевшей рядом с Асей Зариной на второй скамейке.
   – Пожалуй, что и не трудная, – согласилась Дося, – только, между нами говоря, не очень-то я люблю эти задачи с бассейнами, в которые вода то вливается, то выливается. И чего вливать да выливать без толку, только мучить нас, бедняжек, право!
   – Но ведь ты понимаешь задачу? – спросила Ася, всегда тревожившаяся за Досины классные работы гораздо больше, чем за свои.
   – Знаю… Ведь летом же ты сама истерзала меня этими бассейнами до полусмерти!
   – Ну и решай себе…
   – Вы все еще собираетесь, а у меня уже скоро и делу конец, – так же тихо, сквозь зубы, сообщила подругам Соня-Наоборот, откинувшись на спинку парты.
   – Чего уж там, ты ведь у нас профессор математики, что и говорить, – шепнула ей в ответ Дося. – И Ольге Федоровне не уступишь…
   – Дети, тише! Кто там болтает? Делайте свое дело – и без разговоров, пожалуйста! – повысила голос Репнина. – Зина Баранович, что это с вами? Кажется, дело у вас не клеится? Не понимаете задачу? – обратилась учительница к сидевшей на последней парте, рядом с Милей Шталь, Зине.
   Вспыхнув от этого замечания, не в меру самолюбивая девочка ответила, надувая губы:
   – Нет, у меня все идет как следует!
   – Ну, стало быть, я ошиблась. Тем лучше.
   Нет, она не ошиблась, эта все видевшая своими зоркими молодыми глазами Ольга Федоровна. Дела Зины Баранович действительно совсем не клеились. Решение задачи оказалось ей не под силу. Девочка волновалась, злилась, выходила из себя. Она уже в который раз перечеркивала целые действия и начинала их заново. Не выдержав, Зина в панике прошептала своей соседке Миле:
   – Да помоги же ты мне, Шталь… Неужели же не можешь? Хороша подруга, нечего сказать!
   Увы! На этот раз даже при всем своем желании Миля Шталь не могла помочь подруге – как назло, у нее самой, весьма способной ученицы по классу математики, нынче ничего не выходило с решением задачи.
   – Зиночка, прелесть моя!.. Погоди немножко, мой ангел. Дай мне самой сперва справиться, и потом я тебе помогу, – молящим шепотом уговаривала она Зину.
   Но та в ответ только передернула плечами:
   – Когда это ты справишься, желала бы я знать? Когда кончится урок? Очень мне тогда нужна будет твоя помощь!
   Между тем на первой скамейке дела шли намного лучше. Соня-Наоборот быстрее других девочек решила задачу. Покончив с ней, она схватила карандаш и стала проворно переписывать решение на клочок бумаги, изредка поглядывая на сидевшую у противоположной стены на своем обычном учительском месте Ольгу Федоровну. Учительница была занята просматриванием принесенных с собой письменных работ младшего отделения и, казалось, с головой погрузилась в это дело.
   Соня-Наоборот торопливо переписала задачу, скатала под партой бумажку в комочек и с самым невинным видом закинула за спину руку с зажатым в кулаке шариком. Ася и Дося, подняв головы, увидели перед собой на парте крошечный бумажный комок.
   – Если сама решила, Дося, перебрось Зине Баранович, – услышала девочка шепот Сони. – Перекинь Зизишке, а то несчастная, я вижу, трудится в поте лица, но, кажется, безрезультатно. Да и Миля тоже как будто от подруженьки нынче недалеко ушла.
   Дося проворно схватила бумажку. Ей самой она была не нужна. Задачу девочка уже по чти решила; оставалось только сделать последнее действие и переписать начисто.
   Поэтому, не развертывая комочка, она решила тотчас же направить его дальше по назначению, то есть на последнюю скамейку, где действительно в поте лица, выбиваясь из последних сил, трудилась над решением задачи Зина.
   – Ради Бога, не попадись… Оставь лучше, еще увидит Ольга Федоровна, – шепотом предупредила подругу Ася.
   – Ничего. Не увидит… Она сейчас занята, – так же шепотом ответила Дося и, живо повернувшись назад, взмахнула рукой с бумажным шариком.
   – Зизиша, лови! – чуть слышно, сквозь стиснутые зубы, прошептала девочка.
   Комочек с решением упал…
   Но, увы, упал совсем не туда, куда следовало. Не на парту Баранович и Шталь, а рядом, неподалеку, прямо посреди класса – к полному ужасу Доси и ее соседки.
   На беду, погруженная до этой минуты в свое занятие Ольга Федоровна неожиданно подняла голову, обвела глазами отделение, и взгляд ее остановился как раз на белевшей на полу бумажке.
   Сразу же поняв назначение этого невинного на вид комочка, учительница поднялась со своего места и неторопливым шагом направилась к нему.

Глава XI

   С замирающим сердцем и с залитым румянцем лицом Дося следила за приближением математички к злополучному шарику.
   На обычно добродушном лице Ольги Федоровны сейчас застыла насмешливая улыбка. Пять пар девичьих глаз устремили на нее свои взгляды…
   Им уже было не до письменной работы, этим девочкам. Все они, как одна, не отрывали глаз от Репниной.
   Смысл произошедшего был ясен всем – достаточно было взглянуть на смущенные лица Сони и Доси. Ольга Федоровна подняла бумажку, быстро развернула, проглядела ее содержание и, укоризненно покачивая головой, обратилась к девочкам:
   – И не стыдно вам, дети? Ведь это же обман! Самый настоящий обман… Как вы не можете понять, что, обманывая таким образом меня, вашу преподавательницу, вы вредите себе, и никому больше. Ну какая, скажите, будет польза для вас, если вместо того, чтобы решать задачи, вы станете списывать их друг у друга? По крайней мере, сама я не вижу никакой пользы в таких классных работах. Это ваш почерк, Кудрявцева? – неожиданно обратилась она к Соне-Наоборот. – Я его сразу узнала. А вот кого вы пожелали облагодетельствовать таким образом, я положительно не могу угадать. Не скажете ли вы мне это сами? Только говорите правду, Соня!
   – Я всегда только правду говорю, Ольга Федоровна! – немного обиженно произнесла Соня, гордо приподняв свою стриженую голову. – А так как в данном случае я правду сказать не могу, потому что не хочу выдавать тех, кто мог бы воспользоваться моей услугой, то… то… Ах, да не все ли равно, в сущности, для кого я старалась? Ну, скажем, что эту задачу я приготовила для желающих воспользоваться моим решением. И все тут!
   – Напрасно вы так думаете, Соня. И эта ваша скрытность мне совсем непонятна. Назови вы ту, которой пожелали помочь, вы оказали бы ей огромную услугу, деточка. Разумеется, я бы сама поспешила прийти к ней на помощь и объяснить задачу. Вообще все эти запирательства, все это совершенно неразумно, дети. Ведь не враг же я вам, в самом деле! Ведь если я ищу вашей откровенности, то с самой благой по отношению к вам целью. Итак, будьте же умницей, Соня, скажите, кому вы предназначали ваше решение?
   Голос Ольги Федоровны звучал искренне и ласково, ее спокойные серьезные глаза доброжелательно смотрели на девочку.
   Но Соня-Наоборот молчала. Только на ее смуглых щеках горели два ярких пятна румянца, да глаза, смотревшие исподлобья, как у пойманного зверька, пылали под взглядом учительницы.
   И вдруг Дося, во время этой короткой сцены проклинавшая себя и свою неловкость, стремительно поднялась с места.
   – Ольга Федоровна, это для меня… Мне хотела передать решение задачи Соня Кудрявцева, – заявила она, заикаясь от волнения.
   Учительница перевела свой взгляд с Сони на нее.
   – Вам?.. Но мне казалось…
   – Ольга Федоровна, – неожиданно снова зазвенел голосок Сони, – не верьте ей… Она лжет. Лжет на себя, чтобы не выдать другую. Только я не понимаю, почему Дося делает это? Ведь здесь нет никакого преступления! И правда, разве виновата та из нас, у кого не шло на лад решение задачи, что мне взбрело в голову оказать ей помощь? Виновата во всем, конечно, одна я, и только. И если вы думаете пожаловаться мадемуазель Алисе или бабусе, Ольга Федоровна, то, пожалуйста, на меня одну жалуйтесь. А ни Дося, ни Зина Баранович, для которой…
   Тут Соня-Наоборот, прикусив язык, замолчала. Она поняла, что проговорилась.
   Досадуя на свой длинный язычок, заставивший ее снова попасть впросак, Соня все-таки не пожелала позорно отступать…
   – Ну да, мое решение предназначалось для Зины Баранович, – смело и громко подтвердила она, не опуская глаз под взглядом Ольги Федоровны, смотревшей на горячую в своей искренности девочку намного ласковее, чем ей самой, наверное, хотелось, – раз у меня сорвалось ее имя, я запираться не стану ни за что!
   Но тут с последней скамьи с обиженным видом неожиданно поднялась сама Зина.
   – Но я, кажется, не просила вас беспокоиться на мой счет, Кудрявцева! – колко отпустила она по адресу Сони. – Зачем же вы суетесь, куда вас не просят?
   – Совершенно верно, не просила. Я без твоей просьбы это сделала. Дай, думаю, помогу, а то пыжится, бедняжка, краснеет, бледнеет, а решение – ни тпру ни ну, ни с места, – со своим обычным юмором комически развела руками Соня-Наоборот.
   – Напрасно! – только и могла процедить сквозь зубы взбешенная Зина.
   С трудом скрывая усмешку, Ольга Федоровна подошла к последней парте.
   – Вы не поняли задачу, Зина? Так давайте же я вам ее объясню, – предложила она, присаживаясь на край скамейки возле Баранович. – Э, да я вижу, что и у Мили Шталь дело тоже не идет. Что же вы молчали до сих пор, друзья мои? Ведь скоро конец урока.
   И как будто уже успевшая забыть инцидент с подкинутым решением, Ольга Федоровна стала объяснять задачу обеим девочкам.
//-- * * * --//
   Урок закончился.
   Отобрав у воспитанниц листки с задачей, Ольга Федоровна вышла за дверь, и едва лишь скрылась за порогом классной ее худенькая фигурка, как в старшем отделении поднялись невообразимый шум и гам. Девочки быстро повскакивали с мест и заговорили все сразу, горячо и громко перебивая друг друга.
   – Это предательство со стороны Кудрявцевой! Положительное предательство! Безобразие! Мерзость какая! И какое ей дело до меня? Я не просила ее помощи! – во всеуслышание возмущалась Зина Баранович. – А выдавать с головой учительнице – это свинство по меньшей мере!
   – Правда, правда! Зиночка права, как всегда. Раз никто не просил Кудрявцеву о помощи, нечего ей было и соваться!
   Всегда тихонькая, спокойная, Миля Шталь была неузнаваема в этот миг. Ее обычно бело-розовое личико стало багрово-красным от злости. А маленькие глазки так и сыпали искры негодования.
   Две сестрички Павлиновы также поддерживали Милю и Зину.
   – Конечно, не следовало Соне называть Зину. Это против «правила товарищества», – пищала старшая, Надя.
   – Не ожидала я такого от Сони-Наоборот, – вторила ей младшая, Люба.
   – Стойте, девочки! Да помолчите же вы, ради Бога! – неожиданно забасила Маша Попова. – Дайте хоть слово сказать умному человеку!
   – Дайте умному Мишеньке сказать словечко, – улыбаясь, повысила голос Ася.
   И вот толстенькая, неуклюжая Маша, с широким добродушным веснушчатым лицом и неизменной снисходительной усмешкой, неуклюже взгромоздилась на скамейку и, взмахнув руками, загудела:
   – Ей-Богу, бестолковые вы, девочки, да и только! Ну, посмотрите на себя сами, чего вы волнуетесь? Из-за чего спорите и глаза друг другу выцарапать готовы? Соня-Наоборот со свойственным ей великодушием решила спасти Зину – факт, как видите, достойный умиления. А Зизишу нынче, должно быть, осенняя муха укусила. Послушай, Зина, – обратилась она к Баранович, – ведь Соня помогла тебе. Разве не так?
   – И совсем не она, а Ольга Федоровна, – сердито отозвалась та.
   – Да ведь если бы не произошло всего того, что случилось из-за Сони и Доси, так, пожалуй, Ольга Федоровна отобрала бы у тебя пустой листок и влепила бы тебе за письменную работу «неудовлетворительно». Так ведь?
   – Влепила!.. Какое выражение, фи! – поежилась Зина.
   – Ну, положим, оно ничуть не хуже твоего «свинства», которое ты только что изволила произнести, – рассмеялась Соня-Наоборот.
   Зина вспыхнула, готовая снова не на шутку разозлиться. Но тут на выручку подоспела Ася.
   – Девочки, да полно вам ссориться! И чего ты только всполошилась, Зина? Сколько у тебя ложного самолюбия, однако… Ты готова получить неудовлетворительную отметку, лишь бы не признаваться в своем бессилии решить задачу. Смешно это, Зина, ей-Богу! И еще смешнее злиться на Соню, искренне пожелавшую сделать тебе добро. А что твоя фамилия у нее с языка сорвалась, так это, разумеется, не нарочно у нее вышло. Да и поверьте мне, Ольга Федоровна такой милый человек, что ни за что не осудит тебя. А вот и бабуся. Бабуся к нам идет, девочки! Добрый день, бабуся, – обращая к дверям мигом прояснившееся лицо, неожиданно возвестила подругам Ася.
   – Добрый день, бабуся! – хором подхватили остальные воспитанницы, бросаясь навстречу Анастасии Арсеньевне, которую в полном смысле этого слова боготворил весь пансион.

Глава XII

   – Добрый день, дети! А я к вам с новостью. И с довольно приятной для вас, нужно признаться, – входя в классную, приветливо улыбаясь и кивая девочкам, сказала Зарина. – Видите ли, мои милые, я нынче получила письмо, которое не может не доставить всем вам огромного удовольствия.
   – Письмо? Какое письмо, бабуся?
   – А вот сейчас узнаете. Соня-Наоборот, у тебя, кажется, самый звонкий голос, насколько мне известно, – улыбнулась Анастасия Арсеньевна очутившейся ближе всех к ней Соне и, вынув из ридикюля [19 - Ридикю́ль – маленькая женская сумочка в виде мешочка.] большой конверт из толстой бумаги с монограммой на оборотной стороне, вручила его Соне.
   Сгорая от любопытства, воспитанницы теснее придвинулись к Анастасии Арсеньевне, успевшей опуститься в свое любимое кресло по соседству с учительским столиком, и, окружив бабусю, нетерпеливо поглядывали то на загадочное письмо, то на нее, то на Соню.
   – Скорее же, Соня, читай! – торопили они.
   Но торопить Соню не было необходимости. Спеша и волнуясь, девочка выхватила письмо из конверта и несколько секунд любовалась им. Какой красивый и четкий почерк! Вот если б она, Соня, умела так писать!
   И, сгорая от любопытства, она принялась читать вслух своим звонким голоском.

   «Глубокоуважаемая Анастасия Арсеньевна!
   Заранее извиняясь за причиняемое Вам беспокойство, я решаюсь обратиться к Вам с покорнейшей просьбой. Дело в том, что моему младшему сынишке, небезызвестному Вам проказнику Жоржу, десятого октября должно исполниться тринадцать лет от роду. И вот уже около месяца как он пристает ко мне с просьбой сделать ему довольно оригинальный подарок к этому дню, а именно: пригласить Вас и Ваших старших воспитанниц провести в гостях у нашего новорожденного целый день.
   Будем Вас ждать запросто. Спешу прибавить, что мы с женой будем счастливы видеть Вас с вашими девочками.
С искренним приветом и почтением, Виктор Бартемьев».

   – Бабуся! Неужели правда? И вы отпустите нас на «розовую дачу»? – едва успев закончить чтение письма, захлебываясь от восторга, закричала Соня.
   – Девочки, да понимаете ли вы, что это такое? – подхватила она с новым порывом. – Ведь на «розовой даче» просто рай! А сколько удовольствий и развлечений! Какие, я слышала, там игрушки есть у мальчиков! Какие чудесные книги! Целая библиотека! А в саду качели и гигантские шаги, и пруд есть, а на пруду лодки… Одним кататься можно и самим грести. Потом пони и шарабан специально для детей, чтобы без взрослых ездить можно было. И еще кролики. Ручные кролики! Понимаете? Душки такие, беленькие, красноглазые, ну просто восторг!
   Соня-Наоборот вся так и горела, так и трепетала всем своим существом, спеша изложить товаркам свои сведения о чудесах, имевшихся на «розовой даче».
   И девочки жадно ловили каждое ее слово, не сомневаясь в Сониной искренности: они еще летом были осведомлены о знакомстве Сони-Наоборот с мальчиками Бартемьевыми.
   По-видимому, восхищение Сони передалось им всем.
   – Ты говоришь, лодочка на пруду, и можно самим грести и рулем править? – оживилась даже «благоразумная» Ася.
   – И гигантские шаги? Я их люблю безумно! – подхватила Надя Павлинова.
   – Да, да! Особенно когда тебя заносит! – вторила ей ее сестра Люба.
   – А кролики, девочки! Кролики-то ручные!.. Подумайте только, что это за восторг, – гудела своим забавным баском Маша Попова.
   – Бабуся, а мы до вечера там пробудем?
   Черные глаза Аси так и впились в лицо бабушки в ожидании ответа.
   Даже Марина Райская вышла из своей обычной рассеянной мечтательности и, широко раскрыв свои и без того огромные глаза, воскликнула, обращаясь к Рите:
   – Ах, Риточка, вот где мы чудесно проведем время!
   Одна только Зина Баранович, по-видимому, не разделяла общего оживления. Она то презрительно щурилась, то пожимала плечами и, наконец, не вытерпев, шепотом обратилась к стоявшей возле нее Миле:
   – Ты, кажется, тоже пришла в восторг от этого приглашения, Эмилия? Есть чему радоваться! Глупые девочки! Подумаешь, каких-то кроликов, гигантских шагов и чужих игрушек не видали! Положим, для тех, кто не бывал в больших аристократических домах, такое приглашение, конечно, – огромное счастье… Но мне оно положительно безразлично. Хотя, разумеется, я не прочь лишний раз побывать в высшем обществе, к которому принадлежит моя семья. Но я не понимаю только одного: чего ради так бесноваться?
   Однако Миля Шталь, всегда внимательно слушавшая Зизи, сейчас пропустила слова своего кумира мимо ушей. Даже ее, эту спокойную, холодную, не по-детски уравновешенную Милю, не менее других девочек занимало предстоящее посещение «розовой дачи». И она выглядела оживленнее, чем когда-либо.
   Но больше всех суетилась и радовалась все-таки Соня:
   – Бабуся, да ведь нас зовут на десятое октября, а ведь это послезавтра! Так?
   Не отвечая девочке, Анастасия Арсеньевна посмотрела на нее долгим пристальным взглядом, от которого вдруг что-то дрогнуло в Сонином сердечке.
   – Бабуся! Что вы? Вы хотите мне что-то сказать? – срывающимся голосом спросила она.
   – Да, именно так, я хочу тебе кое-что сказать. Но об этом после, а пока обсудим, дети, наш послезавтрашний визит к Бартемьевым.
   И опять тот же значительный взгляд направился в сторону Сони.
   Теперь маленькое сердечко забилось еще сильнее. Что-то было в глазах Зариной, что смутно напомнило девочке о недавнем происшествии, оставившем горький след в ее душе.
   Неужели же?.. Да неужели?
   Быть этого не может! Бабуся ни когда не станет вспоминать старое. Неужели у нее хватит жестокости вернуться к тому, что было месяц назад, и взыскать с нее за давний проступок? Тревожные мысли то вспыхивали, то гасли в голове у Сони.
   «Нет, нет, это невозможно», – успокаивала саму себя девочка. А через минуту снова томилась новыми сомнениями. Они были прерваны появлением мадемуазель Алисы, только что закончившей урок французского языка у младших и теперь возвратившейся в свое старшее отделение.
   А следом за воспитательницей в классную вошла учительница русских предметов Марья Ивановна Иванова, пожилая сухая особа в дымчатом пенсне и с сильной проседью в гладко причесанных волосах.
   – Что у вас нынче задано на урок географии, Марья Ивановна? – спросила ее Зарина.
   – Сибирь мы проходим в настоящее время, Анастасия Арсеньевна, – поспешила ответить та.
   – Сибирь? По твоей, значит, части, Марушка? – ласково кивнула бабуся Райской.
   Она, как и все в пансионе, знала горячую привязанность Марины к ее родине. Ее добрый, ласковый взгляд еще долго следил за девочкой, пока та по обязанности дежурной воспитанницы раскладывала книги и классный журнал на учительском столе.
   Вдруг нечто похожее на улыбку осветило сухое, холодное лицо преподавательницы.
   – Любить свою родину, конечно, весьма похвально, я не могу не одобрить такого чувства… Вот только зачем вы мне вместо книги по географии православный катехизис подсунули, девица, вот уж такую рассеянность я никак не могу одобрить! – и суровые, редко улыбающиеся глаза учительницы вопросительно уставились поверх пенсне на Мару.
   Под этим взглядом девочка совсем сконфузилась.
   – Рассеянная она у нас, – словно оправдывая Райскую перед учительницей, проронила бабуся. – Кажется, это с тобой случилось, Мара, что вместо истории из Ветхого Завета ты стала декламировать отцу Якову немецкие стихи?
   Увы! Действительно, был такой случай с Мариной в прошлом году на уроке Закона Божия.
   – Но зато уж нынче она не ошибется, – с ободряющей улыбкой в сторону смущенной девочки заметила Анастасия Арсеньевна. – Свою Сибирь, я думаю, Марина знает лучше всех нас. И уж вместо нее не будет рассказывать нам ни из православного катехизиса, ни из русской литературы. Не правда ли, Марушка?
   – Конечно, бабуся.
   А Соня-Наоборот в это время думала, сидя за своей партой: «Какая добрая бабуся нынче! Шутит, смеется… Так неужели же она – воплощенная доброта и великодушие, – неужели она будет беспощадна к своей любимице Соне?»
   Весь урок девочка просидела словно на горячих угольях.
   Под самый конец ей пришлось отвечать заданное. Смело водя линейкой по карте, Соня-Наоборот бойко сыпала названиями гор, рек, городов.
   Сибирь она выучила, как говорится, назубок, и это должно было, по ее мнению, «вывезти» ее, Соню. Ведь удачные ответы всегда так радовали бабусю!
   – Хорошо, – и сейчас заметила она Соне, одобрительно поглядывая на свою любимицу.
   – Хорошо, – подтвердила и редко удостаивавшая кого-либо своими похвалами Марья Ивановна.
   Ах, как окрылили эти похвалы Соню, заронив надежду в ее сердечко!
   И когда по окончании урока географии воспитанницы встали парами, чтобы идти ужинать в столовую, она, уже почти спокойная, подошла к подозвавшей ее Анастасии Арсеньевне…
//-- * * * --//
   – Вы хотели мне что-то сказать, бабуся?..
   – Да, моя милая. Сказать или, вернее, напомнить. Твоя прекрасная память, кажется, на этот раз тебе изменила, девочка.
   И Анастасия Арсеньевна снова посмотрела на Соню тем же самым испытующе-внимательным взглядом.
   И опять, как давеча, беспокойно дрогнуло Сонино сердце.
   «Вот оно, начинается!» – молнией пронеслось в ее мозгу. Увы! На этот раз она не ошиблась…
   Всегда добрые глаза бабуси теперь смотрели строго. Анастасия Арсеньевна не произносила ни слова. Целую минуту, показавшуюся Соне вечностью, длилось это мучительное для нее молчание.
   – Итак, ты, надеюсь, вспомнила обещанное тобой, Соня? – после долгой паузы спросила Зарина.
   – Что именно? – едва нашла в себе силы произнести девочка, хотя отлично понимала, о чем ведет речь Анастасия Арсеньевна.
   И тут же под наплывом нового чувства, нового порыва, заставившего ее мгновенно отбросить в сторону минутное малодушие, горячо заговорила:
   – Да, да! Я ничего не забыла, бабуся!.. Я все хорошо, отлично помню. И то, что я провинилась, помню… И то, что наказание мной еще не отбыто… Я помню также, что по обоюдному согласию с вами должна сама лишить себя первого самого приятного удовольствия, которое представится мне в ближайшем будущем. И вот оно представилось, бабуся… Я знаю… Я отлично понимаю, что должна отказаться от него. И, конечно, откажусь… Ведь это необходимо, не так ли, бабуся?
   В душе Соня еще надеялась на благоприятный для себя исход, надеялась на великодушное решение бабуси, на ее прощение…
   Но на этот раз бабуся осталась непреклонной. И девочка поняла это.
   Низко опустилась черненькая головка, дрогнувшие губы произнесли через силу:
   – Хорошо, бабуся, я останусь. Я же должна остаться, я знаю…
   Умей Соня плакать, она бы разрыдалась…

Глава XIII

   – Я останусь с тобой, – решительно заявила Дося в день посещения пансионерками «розовой дачи», глядя в затуманенные печалью глаза подруги. – Право же, мне праздник не в праздник будет без тебя… Ты же это отлично знаешь, Соня.
   – Не говори вздор, Дося! Неужели же ты думаешь, что я приму твою жертву? Да если бы это и было так, если бы тебе действительно было неинтересно идти без меня в гости к Жоржу и Саше, то уже из-за одного Асиного оханья и аханья нужно было бы отказаться от твоего великодушного решения. Ты только подумай: не пойдешь ты, откажется и Ася… За Асей – Марина Райская с Ритой, для которых Ася… Сама знаешь. А за этой парой, глядишь, пожелает свеликодушничать и наш Мишенька Косолапый – Маша Попова. И выйдет как в сказке: дедка за репку, бабка за дедку, и так далее… А в результате отправятся на праздник две сестрички и наша очаровательная «аристократия» в лице Зины с ее «тонкой штучкой», Милечкой Шталь. Нечего сказать, приятный сюрприз для новорожденного: Зиночка будет трещать без умолку о своем аристократическом происхождении и о несуществующих богатствах ее родителей. Милечка же станет ходить на цыпочках, садиться на кончики стульев и всей своей особой без слов подчеркивать на каждом шагу: «Посмотрите на меня, что я за пай-девочка, воды не замучу!» А Надя с Любой разинут рот до ушей и совсем ошалеют от множества разных разностей, которые им предстоит повидать в гостях. Веселый праздничек будет для бедного Жоржа!
   – Но ведь сам-то Жорж, уговаривая своих родителей пригласить нас, прежде всего имел в виду тебя… Ведь он одну тебя, в сущности, из нас всех и знает…
   – А ты на что? Ты и пойдешь вместо меня. Только не вздумай, чего доброго, еще разболтать ему, почему я не явилась… Упаси Бог! Однако ступай, тебе пора одеваться. Гляди, все уже готовы. Ай-ай-ай! Что это с Зиночкой нашей? Батюшки мои! Что она сделала со своей головой, несчастное создание? Баран бараном! Вот так завивка – мое почтение! – звонко расхохоталась Соня, увидев вертевшуюся перед зеркалом Зину Баранович.
   – Вот уж не понимаю, что тут смешного, – обиделась та. – Ну да, я завивалась на ночь на папильотки и могу сказать откровенно, что вышло совсем недурно, – любуясь на себя в зеркало, цедила сквозь зубы Зиночка. – И вообще, завилась я или нет, – это мое личное дело и никого не касается. А ты задираешь меня только потому, что сама не идешь, из зависти… И почему не идешь – неизвестно. Разве из-за головной боли можно лишать себя такого удовольствия?
   Но Соня-Наоборот только рукой махнула в ответ на эти слова. Говорить она не могла, потому что все еще давилась от хохота.
   Действительно, вид завитой мелким барашком головы Зины казался презабавным, а ее круглое, всегда немного надутое лицо сейчас было полно самовлюбленности и спеси.
   Кроме того, Зина благоухала какими-то терпкими духами, чуть ли не за версту дававшими знать о ее приближении и вызывавшими головокружение.
   Зато сама девочка была очень довольна собой.
   – Это очень дорогие духи, «Роза дивана» называются, – пояснила она благоговеющей перед своей великолепной подругой Миле Шталь, – и маман каждую неделю дарит мне по флакону.
   – По целому флакону? – замирала Миля.
   – Ну, да, что ж тут такого удивительного? Я думаю, что при наших средствах можно себе позволить маленькое удовольствие, – закончила Зина, гордо поглядывая то на Милю, то на сестричек Павлиновых, составлявших ее свиту.
   А в это время маленькая Рита Зальцберг в противоположном углу дортуара взволнованно говорила своей подруге Марине Райской:
   – Ну что я буду там делать, Марочка? Ведь ты знаешь мою глупую застенчивость. При чужих людях я сама не своя, и, право же, я так завидую сейчас Соне-Наоборот в том, что она из-за головной боли может остаться дома. Ты уж извини меня, но я ни на шаг не отойду от тебя. Куда ты, туда и я. Можно?..
   – Никак ты трусишь, Маргарита? – услышав ее последние слова, спросила Маша Попова. – Собственно говоря, девочки, и мне самой-то что-то не по себе… И я бы, знаете, охотнее осталась дома… А то дом у них, у Бартемьевых этих, поставлен, говорят, на широкую ногу, по-аристократически. Всякие там церемонии… А я ведь, признаться, в этих церемониях мало смыслю. Еще, не приведи Господь, осрамлю бабусю… И непременно осрамлю, вот увидите! Или растянусь со всей моей медвежьей ловкостью на ровном месте, или уроню что-нибудь и разобью… Уж это как пить дать!
   – Ничего, Мишенька, мы тебя поддержим, – успокоила ее подошедшая к девочкам Ася.
   Вошла нарядная, в сером бархатном платье и белой наколке Анастасия Арсеньевна и стала торопить детей:
   – Готовы? Скорее, скорее, девочки!.. Соня, а ты не идешь? Мне сказала мадемуазель Алиса, что у тебя болит голова и что ты намерена остаться дома? – по заранее продуманному уговору с девочкой, как ни в чем не бывало обратилась к ней Зарина и тотчас же отвернулась со словами:
   – Ну, идем же, идем! Неудобно заставлять себя ждать, детки!..
   Вдруг взгляд бабуси упал на завитую барашком Зинину голову.
   – Господи! Это что за прическа у тебя, Зина? Кто подал тебе мысль так обезобразить себя? Или ты забыла, как я постоянно говорила вам, что простота и естественность красят гораздо больше всяких искусственных украшений? Скорее же пригладь эти ужасные завитки, Зина!
   Краснея до ушей, Зина пробормотала:
   – Теперь уже поздно перечесываться, бабуся, мы можем опоздать в гости.
   – Но я просто не вправе взять тебя в таком уродливом виде, дитя мое. Скажут: хорошо же следит за своими девочками старуха Зарина, если выводит их в гости какими-то уродцами! Осудят прежде всего меня, вашу воспитательницу. Возьми щетку и пригладь, по крайней мере, эти ужасные вихры.
   Увы! Зине не оставалось ничего другого, как исполнить приказание Анастасии Арсеньевны.
   И вот наконец пансионерки тронулись в путь. Дортуар опустел. И как только последняя пара вышла за дверь, крепившаяся до этой минуты Соня-Наоборот перестала владеть собой…
   Теперь, когда никто ее не видел, девочка вдруг бросилась на свою кровать, зарылась лицом в подушки и пролежала так вплоть до ужина, пока оставшаяся с ней мадемуазель Алиса не пришла звать ее к столу.

Глава XIV

   – Добро пожаловать, добро пожаловать, дорогие гостьи! Надо ли говорить, как порадовали вы своим посещением моих сорванцов! Жорж, Саша, встречайте же ваших милых гостей.
   Высокий, худощавый, с барской осанкой и безукоризненными манерами, Виктор Петрович Бартемьев, стоя возле кресла на колесиках, в котором сидела еще молодая, но очень болезненного вида дама, радушно приветствовал Анастасию Арсеньевну и ее пансионерок посреди своего богатого салона.
   Скромные, одетые одинаково в коричневые форменные платья и белые передники, девочки так мало подходили к роскошной обстановке этих богато убранных дорогой мебелью, коврами, картинами и гобеленами комнат.
   Каждая из них скромно подходила к креслу-коляске хозяйки и низко приседала перед четой Бартемьевых. Те радушно пожимали руки своим юным гостьям, пока представлявшая девочек бабуся называла каждую из них по имени.
   А из-за кресла Анны Вадимовны Бартемьевой и из-за спины ее мужа бойко выглядывала лукавая, смеющаяся физиономия Жоржа, то и дело подталкивавшего стоящего с ним рядом старшего брата.
   Вдруг эта сияющая рожица омрачилась.
   – А Сони-Наоборот-то как раз и нет, – успел он шепнуть Саше.
   Флегматичный толстячок пожал плечами:
   – Ну, нет так и нет. А не пришла – насильно на аркане не притащишь.
   – Мы не будем мешать детям знакомиться. Не правда ли? Пройдем в мой будуар, – любезно предложила хозяйка дома Анастасии Арсеньевне и тотчас же покатила свое кресло по гостиной мимо не спускавших с нее глаз девочек.
   – Бедняжечка! Такая молодая и лишена возможности двигаться! – шепнула Рита, прижимаясь к Марине Райской и провожая хозяйку сочувственным взглядом.
   – Только не вздумай еще разнюниться! Этого только недоставало! – прошипела, наклоняясь к ее уху, Зина и, выждав минуту, когда старшие покинули гостиную, развязно подошла к Саше и произнесла по-французски длиннейшее и витиеватое поздравление, которое она явно заранее приготовила дома.
   – Я счастлива, что могу поздравить вас с днем вашего ангела; примите мои самые искренние пожелания. Я думаю, вам не надо перечислять их, так как мы с вами люди одного круга…
   – Стойте! Стойте! Да ведь новорожденный-то я, а не он! – прервал речь девочки Жорж.
   – Так, значит, вы и есть месье Жорж? – протянула нимало не сконфуженная Зина, в то время как Дося, не в силах удержаться, расхохоталась.
   Зина, ворча что-то по поводу беспричинного Досиного смеха, отступила, очень недовольная неудачей, а Жорж живо подбежал к смеющейся Досе.
   – А где же ваша подруга? Где эта девочка, которая так мастерски умеет свистеть? – потихоньку спросил он.
   Дося не успела ответить, поскольку Саша как радушный хозяин громко обратился к пансионеркам:
   – Не угодно ли взглянуть на наш сад? Или, быть может, вы желаете пройти прямо к кроликам? А то покачаемся на качелях до обеда или побегаем на гигантских шагах?
   Разумеется, все эти предложения тут же были приняты. И девочки, перегоняя друг друга, выскочили в вестибюль, накинули верхнее платье и следом за молодым хозяином побежали в сад. По дороге Дося быстро сообщила Жоржу, что Соня неожиданно прихворнула, что у нее заболела голова, и поэтому ей пришлось остаться дома.
   – Вот уж не думал, что ваша Соня-Наоборот такая неженка! Остаться дома из-за какой-то головной боли!.. – надул губы Жорж.
   «Если бы он только знал истинную причину Сониного отсутствия!» – подумала Дося, но, исполняя свое обещание, не сказала больше ни слова.
   А тем временем пансионерки, за несколько минут до этого восхищавшиеся нарядным видом и роскошной обстановкой «розовой дачи» с ее прекрасно убранными комнатами, теперь едва ли не больше восхищались чудесным бартемьевским садом.
   Несмотря на середину осени, этот сад с его ухоженными деревьями, убранный багряными красками волшебника-октября, был и вправду великолепен.
   – Ну, точно сад при королевском замке! – шепнула Дося не отходившей от нее Асе Зариной. – Эти маленькие гроты, мостики через канавы, беседки!.. И белые статуи на каждом шагу… Ну, разве это не царство! – шептала восхищенная девочка.
   – А вот и наши друзья! – весело крикнул Жорж, подбегая к маленькому домику в виде деревенской избы, стоявшему посреди лужайки. – Здесь живут ручные кролики. Сейчас они выбегут к вам. Я их позову.
   И мальчик свистнул несколько раз подряд. В тот же миг из маленькой избушки показался белый, как снег, ушастый кролик. За ним другой, третий, четвертый. Белые, мягкие, похожие на пушистые комки снега, зверьки один за другим проворно выскакивали на лужайку, нимало не смущаясь присутствием людей.
   – Какая прелесть! – восторгались девочки, лаская совершенно ручных животных.
   – Они вам нравятся? – улыбаясь, спросил Жоржик Досю.
   – Ужасно, – искренне ответила та, – и мне досадно, что Соня-Наоборот не может полюбоваться этими чудесными зверушками.
   – А вы думаете, что и ей они понравились бы?
   – Конечно!
   – Хорошо, так и запишем: Дося и Соня-Наоборот очень любят кроликов. А теперь не хотите ли прокатиться в лодке или побегать на гигантских шагах? Ведь через какой-нибудь месяц придет зима; пруд замерзнет, а качели снимут. Так надо пока что пользоваться и тем, и другим, – с любезностью гостеприимного хозяина обратился Жорж ко всем остальным девочкам. – Саша, – сказал он брату, – ты сядешь на «Стрелу» с Алексеем Федоровичем и возьмете с собой еще четырех девочек, а мы с остальными пятью устроимся на «Лебеде».
   – Только уговор: в лодке не шалить, Жорж! – предупредил своего младшего воспитанника подоспевший к ним студент-гувернер, живой, веселый, сам ничуть не менее детей любивший и в лодке покататься, и побегать на гигантских шагах.
   – Ладно, я буду осторожен. А ну-ка, девицы, кто скорее добежит до берега! Раз, два, три! – скомандовал Жорж и стрелой припустил впереди поспешивших за ним девочек.
   Что за прелестный пруд был устроен в саду «розовой дачи»! Посреди него высился крошечный островок с белой беседкой, отраженной в прозрачной воде. У миниатюрной пристани были привязаны две нарядные лодки. На борту одной из них было выгравировано «Стрела», на другой – «Лебедь».
   – Что же, плывем? – предложил Жорж, успевший первым добежать до берега.
   Он ловко прыгнул с пристани в лодку и стал отвязывать изящное маленькое судно. Девочки столпились вокруг него.
   – Не понимаю удовольствия кататься на лодке в октябре – холодно и сыро, простудиться можно, – передергивая плечами и поеживаясь, цедила сквозь зубы, явно ломаясь, Зина. – Нет, вы как хотите, а я предпочитаю посидеть на берегу.
   – Эге… Да они, кажется, попросту трусить изволят? – усмехаясь, осведомился у других девочек Жорж, скорчив лукавую рожицу.
   Копошившийся в другой лодке Саша Бартемьев, помня свои обязанности молодого хозяина, поспешил сказать:
   – Прекрасно, останемся с вами на пристани. Или, если желаете, пройдем к качелям.
   – Мерси. Я не любительница качаться. В этом тоже я не вижу никакого удовольствия, – жеманничала Зина. – Эмилия, – обратилась она к своей верной подруге и наперснице, – а ты разве не побудешь со мной?
   – Конечно, Зиночка, конечно, я останусь с тобой на берегу, – с вытянувшимся лицом протянула Миля, которой на самом деле до безумия хотелось отправиться с остальными детьми.
   Пока разделившаяся таким образом компания наслаждалась катанием, весело перекликаясь и перегоняя друг друга, Зина, сидя на скамейке у берега, завела скучнейший разговор с Сашей, стараясь блеснуть перед «молодым аристократом», как она мысленно окрестила его, своим происхождением, средой и несуществующим богатством родителей.
   – Собственно говоря, мне совсем не место здесь, в этом пансионе. Папа́ хотел определить меня в Смольный, где воспитываются только дети высшего круга… – тянула она. – Но моя маман нашла, что Смольный находится слишком далеко от нашего дома, да и, кроме того, оттуда воспитанниц не отпускают на праздники. Между прочим, у меня среди смолянок много подруг, например, княжна Замятина, графиня Нирод, баронесса Штокфиш и еще другие барышни из лучших аристократических семейств. Я перезнакомилась с ними на даче в Петергофе, где мы жили два последних лета.
   «Господи! Вот скучнейшая-то хвастунья! Уж скорее бы вернулись Алексей Федорович с Жоржем, избавили бы меня от этой милой компании!» – искренне томился Саша, тоскливо поглядывая на пруд, откуда то и дело доносились веселые крики и смех.
   – А они не утонут? – неожиданно спросила Зина.
   – Да тут курица не утонет, не то что человек, – усмехнулся Саша.
   – Что же вы мне раньше не сказали? Тогда бы и я, пожалуй, поехала с ними.
   Но Саша уже не слушал ее.
   – Наконец-то! – весело встретил он причалившие к берегу лодки. – Замерзли, наверное?
   – Ничего, мы живо разогреемся. Бежим, девочки, на гигантские шаги, – предложил Жорж. – Это, я вам доложу, самое испытанное средство, чтобы согреться!
   И в один миг все четыре лямки были заняты желающими и умеющими бегать. Ася, Дося и сестрички Павлиновы с веселыми возгласами завертелись вокруг столба, высоко взлетая на воздух.
   – Кого заносить? Кого заносить? – предлагали им свои услуги хозяева.
   – А вы не хотите попробовать? – предложил Саша Бартемьев Рите, ни на шаг не отходившей от Марины Райской и только восхищенно поглядывавшей на все разгоревшимися, как звездочки, глазами.
   – Ой, нет! Я боюсь, не надо! – искренне испугалась девочка.
   – А я хоть и не умею, но охотно попробовала бы побегать! – прогудела Маша Попова.
   – Так за чем же дело стало? Я возьму вас на буксир за лямку, и мы побежим вместе. Хотите? – живо предложил Саша.
   – Ну, понятно, хочу! Давайте…
   И в следующую же минуту новая смена забегала вокруг столба: Саша с Машей Поповой, Жорж и Дося.
   Уморительно было смотреть на забавные прыжки, которые делала с присущей ей медвежьей ловкостью Маша, стараясь облегчить труд тащившему ее на буксире Саше, и очень скоро и сама Маша, и ее помощник барахтались в песке у подножия столба.
   – Этого надо было, в сущности, ожидать: первый блин комом. А все-таки и я, по крайней мере, побегала на гигантках! – с философским спокойствием заявила Маша под общий взрыв веселого смеха.
   Звук гонга, раздавшийся по всему саду, заставил компанию встрепенуться.
   – Нас зовут обедать, мадам и месье! – торжественно возвестил Алексей Федорович, пропуская вперед пансионерок.
   В большой столовой, освещенной огромной люстрой и отделанной под дуб, с массивным буфетом, уставленным серебром, с нарядно и богато сервированным столом, старшие уже поджидали молодую компанию.
   Анна Вадимовна, кресло которой пожилой лакей подкатил к ее хозяйскому месту в конце стола, встретила детей ласковой улыбкой.
   – Ну, что, познакомились с моими мальчиками? Не скучали? – обратилась она к пансионеркам, и ее тонкая, унизанная кольцами рука легла на белокурую головку ближе всех стоявшей к ней Доси.
   «Вот кто похож на добрую волшебницу!» – вихрем пронеслось в тот же миг в голове девочки, и она с восторгом взглянула в бледное, усталое, но исполненное необычайной доброты лицо Бартемьевой.
   – Вам, кажется, понравилась наша мамочка? – тихо осведомился у девочки Жорж, перехвативший восторженный взгляд Доси, устремленный на хозяйку дома, пока детей рассаживали на предназначенные для них места вокруг стола.
   – Ужасно понравилась! Она похожа на добрую и прекрасную волшебницу… И как это грустно, что ваша милая мама не может ходить! – сочувственно отозвалась девочка. – А может быть, она поправится со временем?
   – Увы! Вряд ли… Наша мамулечка уже ни когда не покинет своего кресла. Она больна неизлечимо. Так, по крайней мере, говорят все лучшие доктора, которые перебывали у нас. Да, нелегко ей, нашей бедняжке! Правда, папа всячески старается облегчить ее участь. У мамочки в библиотеке имеются все лучшие книги, она выписывает все интересные здешние и заграничные журналы. Кроме того, раза два в год папа приглашает хороших музыкантов играть на наших вечерах, так как мамочка очень любит музыку.
   – Ах, и я тоже ее люблю, и Веня тоже любит! – непосредственно воскликнула Дося.
   – Кто это Веня? – заинтересовался Жорж.
   – Веня? Это маленький горбун, мой друг с детства. Я его очень люблю, Веню, он такой славный, сердечный мальчик…
   – Очень добрый, – подтвердила Ася, прислушивавшаяся к их беседе.
   Девочки сидели по обе стороны Жоржа на детском конце стола, где председательствовал Алексей Федорович. Вдали от старших они чувствовали себя свободнее и принялись рассказывать мальчику о Вене.
   – Он горбун, но совершенно особенный горбун, – на перебой говорили они, – и если бы вы знали, как мужественно и терпеливо переносит он свое убожество! Ведь горбатых все считают злюками, а наш Веня – это ангел доброты! Даже Юра – и тот говорит, что в жизни не встречал такого мальчика!
   – А кто это Юра? – снова полюбопытствовал Жорж.
   – Юра – это Юрий Львович, брат Аси. Неужели вы не знаете Юрия Львовича? Господи, да он замечательный музыкант, другого такого в целом мире не сыщешь! – горячо, по своему обыкновению, воскликнула Дося.
   – Ну, уж не в целом мире, положим, это ты преувеличиваешь; к тому же ведь он еще учится, наш Юра, – улыбнулась Ася, а у самой глаза так и вспыхнули, так и загорелись счастливыми огоньками, и она благодарным взглядом окинула подругу.
   – Музыкант, вы говорите? Скрипач? А мамочка как раз так любит скрипку! Надо непременно сказать папе, чтобы он пригласил вашего брата участвовать у нас в очередном концерте под Рождество. И вашего Веню хваленого мне тоже очень хотелось бы увидеть.
   – Приходите к нам и увидите.
   – Приду непременно! А вы далеко живете?
   – На Васильевском острове, – и Дося сказала ему их адрес.
   – Батюшки, как далеко!.. По чти что на другом конце света! А я все же приду. И Сашу притащу, и Алексея Федоровича. Можно? Уж очень мне на вашего чудо-горбунка поглядеть хочется.
   – Конечно, можно, будем очень рады!..
   А в это время на противоположном конце стола шел разговор совсем иного рода.
   – Зина, послушай-ка, скажи на милость, ты же во всех аристократических кушаньях толк знаешь! Ей-Богу, в первый раз подобный фрукт вижу, – с искренним ужасом, косясь на блюдо с артишоками, гудела шепотом Маша Попова.
   – Попова, вы положительно невозможны! – тоже шепотом возмущалась Баранович. – Сколько в вас еще некультурности осталось! Словно только сейчас из деревни! Неужели вам ни когда не приходилось бывать в хороших домах? Ну как можно не уметь есть артишоки?
   – Ну, о культурности помолчи лучше, сама видела, как твоя собственная хваленая Миля рыбу с ножа ела.
   – Неправда! Вы лжете, Попова! – возмутилась Зизи, в то время как глаза самой Мили смущенно забегали по сторонам.
   – Господи, что за тарелки такие! Насквозь их, кажется, видно… Мудрено ли разбить! – охала уже за другим блюдом Маша Попова, стараясь едва касаться тонкого дорогого фарфора.
   – А ты не будь Мишенькой Косолапым, вот и не разобьешь, – поучала Зина.
   – Хорошо тебе говорить, когда… Ай! Ай!
   Маше Поповой так и не довелось договорить начатую фразу. И ведь надо было сорваться руке и выронить нож прямо на край этой тонкой, воздушной тарелки!
   «Господи, так я и знала!» – с искренним отчаянием пронеслось в голове девочки при виде отбитого куска фарфора, упавшего тут же, возле ее прибора, и она, чуть не плача, испуганными глазами смотрела на причиненный ею изъян.
   С дальнего конца стола на нее уже смотрела, укоризненно качая головой, бабуся.
   – Ты удивительно неловкая девочка, Маша. Извинись же перед хозяевами, по крайней мере, – произнесла Зарина, сразу поняв, в чем дело.
   – О, это такой вздор, что о нем и говорить не стоит! – поспешила успокоить и смущенную бабусю, и красную, как кумач, Машу хозяйка дома. – Не волнуйтесь, дитя мое, – светло улыбнулась она растерянной Маше, – это даже отчасти хорошо – счастье нашему новорожденному принесет!
   – Удивительное счастье – бить чужую посуду! Ваша маман слишком снисходительна и добра, – говорила между тем своему соседу, Саше Бартемьеву, Зина. – Просто ее нельзя вывозить в порядочное общество, эту невозможную, косолапую Машу! Совершенно невоспитанная девочка.
   – А по-моему, это не невоспитанность, а просто случайность, такое со всяким может произойти, – покачал головой тот. – И как можно говорить о невоспитанности кого-либо из ваших пансионерок, когда вас воспитывает сама бабуся?.. А она всеми признанная чудесная воспитательница, как говорит наша мамочка.
   – Молодец Саша! Срезал-таки эту напыщенную индюшку, – давясь от смеха и бойко поглядывая на смущенную Зину, шепнул своим соседкам Жорж. – По правде сказать, не очень-то мне нравится ваша «аристократка»… То ли дело Соня-Наоборот! Да и вы обе, вот это я понимаю! Кстати, что-то она сейчас поделывает, бедняжка Соня? Выпьем-ка за ее здоровье!
   – За здоровье моей Сони? С восторгом!
   И просиявшая Дося первой протянула свою рюмку с лимонадом и чокнулась с Жоржем. Ее примеру последовала и Ася.

Глава XV

   – А я все-таки приготовил маленький сюрприз вашей Соне. Только вы ни когда не отгадаете, что это. Я вам передам его при прощании. Вы увидите, какое удовольствие он ей доставит!
   Жоржик весь так и кипел, так и искрился самым искренним оживлением, и его соседки не отставали от него.
   Теперь и Маша Попова, немного успокоившись, примкнула к этой веселой тройке, и ее забавный басок зазвучал на этом, самом оживленном, конце стола.
   А в это же время воспитатель мальчиков, Алексей Федорович, старался развлечь сидевших по соседству с ним и скромно молчавших Марину Райскую и Риту. Но все темы, перепробованные им для разговора, не принесли решительно никакого успеха. И Мара, и Рита ограничивались лишь односложными ответами на все предлагаемые им вопросы.
   – Вы, кажется, Марочку мою разговорить хотите? – поглядывая через стол в их сторону, спросила студента Анастасия Арсеньевна. – Ну, в таком случае, советую вам поговорить с ней о Сибири. Живо встрепенется наша царевна-неулыба! Она у нас сибирячка и так свою Сибирь любит, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
   – Так вы из Сибири, барышня? Да ведь и я тоже оттуда! – обрадовался студент. – Вы из какой губернии будете?
   – Из Тобольской. Из-под самого Тобольска, – Мара и вправду тут же оживилась.
   – Не может быть! Представьте, мой отец учительствует именно там, в пригородной слободе. Земляки, стало быть, мы с вами! – воскликнул Алексей Федорович.
   – Стало быть, земляки, – улыбнулась Мара. – Вот уж где не думала земляка встретить! – просто и искренне, с неподдельной радостью сказала она.
   Бабуся была права. Беседа о милой родине сразу преобразила Мару. Ее большие серые глаза заискрились, губы радостно улыбались, когда она забрасывала студента вопросами.
   Алексей Федорович едва успевал рассказывать девочке про их родной город, откуда он вернулся всего несколько месяцев назад.
   Обед кончился, и хозяева пригласили всех в гостиную. Анна Вадимовна подкатила свое кресло к роялю. Большая любительница музыки, она и сама была прекрасной исполнительницей. И гости сразу почувствовали это, лишь только ее бледные худенькие пальцы коснулись клавиш. То радостные, нежные, то тихие и грустные звуки заполнили нарядный салон. Как зачарованные слушали их юные гостьи Бартемьевых.
   Зайдя за рояль, чуть дыша от восторга, Дося широко раскрытыми глазами смотрела на хозяйку, стараясь не пропустить ни единой нотки, ни одного звука.
   – Тебе, как видно, нравится моя музыка, девочка? – неожиданно обратилась к ней Бартемьева, встретившись с устремленным на нее восторженным взглядом.
   – О Господи, да как вы можете спрашивать!.. Дивно, дивно хорошо! – с непосредственным восторгом откликнулась та. – Только сказочные феи могут так чудесно играть!.. – с присущей ей наивной горячностью закончила Дося, заставив Анну Вадимовну невольно улыбнуться.
   «Ты сама прелестная маленькая фея, с этими твоими белокурыми локонами и хорошеньким личиком, – промелькнуло в голове у Бартемьевой. – И главная твоя прелесть в том, что вряд ли ты сама сознаешь, как ты мила». И тут же, со своей милой, ласковой улыбкой, она прибавила вслух:
   – Ты мне очень нравишься, девочка, и я была бы рада, если бы ты смотрела на меня как на своего друга. Надеюсь, мы видимся не в последний раз. Приходи к нам почаще, и, если тебе когда-нибудь понадобится помощь настоящего, испытанного друга, обещай прежде всего обратиться за ней ко мне. Ко мне, а не к кому-нибудь другому. Обещаешь, девочка?
   – Обещаю… – чуть слышно произнесли детские губы, тогда как темные глаза с восторгом смотрели в бесконечно милое лицо пианистки.
//-- * * * --//
   Пансионерки возвращались домой поздно вечером, когда октябрьская мгла уже плотно окутала острова с их парками. Алексей Федорович с Сашей и Жоржем с фонарями проводили Анастасию Арсеньевну и ее девочек до самых ворот пансиона.
   Жорж шагал рядом с Досей и Асей, держа под мышкой небольшую круглую корзинку с крышкой, и всю дорогу болтал с ними без умолку. Но на все вопросы девочек, что у него в корзинке, Жоржик только отшучивался и махал рукой.
   На прощание он сунул свою таинственную ношу в руки Досе.
   – Это от меня Соне-Наоборот маленький гостинец, – шепнул он и быстро зашагал обратно…
//-- * * * --//
   – Ты еще не спишь, Сонечка?
   Дося первой бросилась к подруге, которая уже успела улечься на ночь, но Соня едва взглянула на нее.
   – Небось веселились там без меня и позабыли, что Соня-Наоборот существует на свете, – буркнула она обиженным тоном.
   – Ах, нет, неправда, если бы ты только знала, как Жоржик переживал, что тебя не было!
   – Надеюсь, что ты держала язык за зубами и не открыла ему истинной причины моего отсутствия, – все еще не сдаваясь, но уже чуточку мягче проворчала Соня.
   – Ну, конечно, он страшно жалел тебя…
   – Терпеть не могу, когда меня жалеют!
   Взгляд Сони-Наоборот упал на корзинку:
   – А это что у тебя в руках за лукошко такое?
   – Это Жорж, наверное, прислал тебе лакомства со своего праздника, – поторопилась ответить Дося, ставя корзинку на постель.
   Глаза Сони сразу загорелись любопытством.
   – Гостинец, мне? Очень мне это нужно!.. А впрочем, занятно поглядеть…
   Пока Соня-Наоборот дрожащими от нетерпения руками развязывала корзинку, пансионерки успели обступить ее тесным кругом.
   – Это, видимо, фрукты! – загадывала Надя Павлинова, неравнодушная к десерту.
   – А по-моему, торт и конфеты, – вторила ей Люба, тоже порядочная сластена.
   – А может быть, весь именинный обед для Сони; от этого милейшего Жоржа всего можно ожидать, – иронизировала Зина.
   – Ай, девочки, смотрите!.. Там что-то шевелится…
   И Рита испуганно отпрянула назад.
   – Вздор! Разве фрукты и конфеты могут шевелиться? Вот глупенькая!..
   – Тс-с… девочки… Тс-с… глядите!..
   В этот миг крышка упала с корзинки, и два чудесных, снежно-белых, ушастых, красноглазых зверька весело запрыгали по Сониной кровати.
   – Кролики! Душки вы мои! Расчудесные вы зверушки! Господи, да неужели же это мне он прислал?.. – сама не своя от счастья, запрыгала, хлопая в ладоши, Соня.
   – Ну, конечно, тебе, – смотри, вот и записка.
   И Марина Райская вынула небольшой листок бумаги, на котором было написано всего три строки, но такими каракулями, что их можно было смело принять за китайскую грамоту:

   Милой Соне-Наоборот – маленькая радость и утешение за печально проведенный день.

   – Ах, какой он милый, этот Жоржик!.. Вспомнил-таки обо мне, знал, чем порадовать и утешить! Ну, я их так и назову, милых зверушек: одного – Радостью, другого – Утешением. А спать они будут у меня под кроватью, – решила Соня.
   – Только позволит ли бабушка держать их здесь? – усомнился кто-то из пансионерок.
   – Да и Муму с Доди, пожалуй, чего доброго, их обидеть могут…
   – Правда… Что же ты, Соня, делать будешь?
   Тут девочки разволновались и заговорили все сразу. Судьба Сониных кроликов ни одну из них не оставила равнодушной.
   – Стойте, у меня появилась идея! – вдруг возвысила голос Ася.
   – Девочки, помолчите, у Аси идея! Пусть говорит…
   – Пусть говорит! Пусть Ася говорит, – послышалось вокруг.
   – Я думаю, что лучше всего будет, если ты, Соня, оставишь до будущего лета твоих зверьков в общем питомнике Жоржика. Пусть себе живут там со всеми остальными кроликами. Им веселее будет, да и безопаснее к тому же. А летом их можно будет поместить в большой клетке у нас в саду. На это-то уж бабуся наверняка даст свое согласие.
   План Аси всем пришелся по вкусу. Решено было попросить завтра Жоржа и Сашу Бартемьевых временно принять Радость и Утешение в свой питомник.
   Нескоро успокоилось в этот вечер старшее отделение пансиона, долго еще девочки делились между собой впечатлениями. Посещение «розовой дачи» и день, проведенный среди ее обаятельных хозяев, оставили неизгладимый след в бесхитростных душах детей.
   Одна только Зина Баранович, казалось, была не особенно довольна сегодняшним визитом.
   – Я не понимаю, что они все нашли особенного у этих Бартемьевых, право, – шепталась она с Милей после ухода мадемуазель Алисы, потушившей на ночь лампу. – Люди как люди!.. И живут не хуже и не лучше других. Вот если бы они увидели наш дом и нашу обстановку, так действительно рты бы разинули от удивления!
   И она тут же начала длиннейший рассказ о роскоши домашней обстановки в аристократическом доме ее родителей, которому могла поверить разве только одна доверчивая Миля.
   Но и Миля нынче оказалась не слишком внимательной слушательницей. И когда увлекшаяся Зина уже в сотый раз описывала ей свой роскошный гардероб, до ушей рассказчицы вдруг отчетливо донеслось громкое и сладкое похрапывание Мили. К полному негодованию своей аристократической подруги, она уже давно спала, убаюканная ее болтовней…

Глава XVI

   Был ранний декабрьский вечер. Густые сумерки спустились на землю. Белые пушистые хлопья снега бесшумно падали с затянутого темной пеленой неба. Тускло и робко мигали сквозь снежную завесу далекие ранние звезды.
   В квартире Зариных еще не зажигали огня, и только тусклый свет фонарей, горевших во дворе большого дома, слабо освещал три небольшие комнатки музыканта.
   В уютном кабинете Юрия Львовича за пианино сидел Веня. Худенькие длинные пальцы горбуна безостановочно бегали по клавишам. Он играл наизусть недавно разученную им с Юрием Львовичем пьесу.
   Вот уже больше трех месяцев, как Веня учится музыке у молодого Зарина. Теперь, когда у Юрия снова начались занятия в консерватории и частные уроки, юноша не может уделять ему столько времени, сколько этого хотелось бы самому Зарину. Но каждую свободную минуту Юрий проводит за пианино со своим маленьким учеником. Благодаря исключительному слуху и страстному желанию учиться музыке мальчик за эти три месяца сделал поразительные успехи.
   В отсутствие Юрия, пользуясь данным ему раз и навсегда разрешением, Веня буквально не отходит от рояля… Его худые, длинные, настоящие музыкальные (как говорил о них Юрий Львович) пальцы вследствие постоянных упражнений уже успели приобрести удивительную быстроту и легкость.
   Юрий Львович не может нахвалиться на своего маленького ученика. Все чаще и чаще Зарин повторяет мальчику:
   – Я боюсь ошибиться, но мне кажется, Веня, что ты обладаешь таким музыкальным талантом, не развивать который я определенно считаю грехом. Тебе надо серьезно учиться, и не со мной, конечно. Я – скрипач и как пианист являюсь только любителем, дилетантом. Тебе же необходим настоящий учитель музыки. Дай мне только собраться с силами, подкопить немного денег, и я постараюсь найти тебе такого учителя. И пусть он подготовит тебя к нам, в консерваторию. Дай срок, все устроим, Веня! У тебя еще целая длинная жизнь впереди, – подбадривал Юрий Львович мальчика и по чти весь свой досуг отдавал занятиям с Веней.
   По обоюдному соглашению между ними обоими и Матрешей, являвшейся, в сущности, членом семьи Зариных, было решено, что до поры до времени ни одна душа не должна знать о Вениных музыкальных занятиях и успехах. Особенно тщательно это решили скрывать от Аси и Доси.
   – Да будет это для них приятным сюрпризом в свое время. А пока что будем молчать, чтобы не разочаровывать девочек в случае неудачи.
   И Веня молчал, тщательно скрывая свои занятия ото всех, даже от своего лучшего друга, от Доси…
   В присутствии девочек, приходивших в отпуск на воскресенья, он не подходил к роялю. Зато во все остальное время по чти не отходил от инструмента. Сегодня же, ожидая, по обыкновению, прихода Юрия Львовича, Веня, переиграв наизусть все выученные им за последние дни пьесы, принялся за свое любимое занятие – импровизацию.
   Теперь, когда мальчик уже узнал начальную теорию музыки, для него это не представляло такого труда, как прежде. Быстро и бойко бегали по клавишам Венины пальцы. Под его руками звучали стройные, красивые аккорды. С горящими в полутьме глазами, с пылающим лицом, мальчик весь отдавался любимой музыке.
   За это время он пережил столько печальных дней, что, не будь этой его утешительницы – музыки, – Веня, наверное, чувствовал бы себя совсем несчастным. Его мачеха болела. Сердце Дарьи Васильевны, переутомленной постоянным трудом, все чаще и сильнее давало о себе знать.
   Теперь она уже не могла работать, как прежде, с утра до вечера. Силы изменяли ей, а тут еще от мужа давно не было известий. И тревога мучила их обоих – и больную женщину, и ее маленького пасынка.
   Мысль об отце то и дело сверлила голову Вени. Что с ним случилось? Почему от него не было писем? Ведь прежде он всегда был так аккуратен и, как правило, раз в месяц обязательно писал домой.
   – Погоди волноваться, Веня. Сам знаешь поговорку: «Нет известий – добрый знак», стало быть, погоди бить тревогу, – утешала мальчика Дося в дни своих коротких отпусков к Зариным.
   Но и Дося теперь бывала со своим другом реже, чем раньше, – так, по крайней мере, думалось Вене. У нее появились новые знакомства, новые друзья. Кроме того, жизнь в пансионе казалась много веселее и разнообразнее, нежели здесь, особенно теперь, когда у соседей, Бартемьевых, устроили снежную гору и пансионерки все свободные часы проводили в огромном бартемьевском парке или в зимнем кроличьем питомнике, куда Соня-Наоборот поместила своих маленьких друзей, Радость и Утешение. Дося познакомила и Веню, и Юрия Львовича с Бартемьевыми, когда в одно из воскресений оба мальчика с гувернером приехали с визитом в большой дом.
   Веня с завистью смотрел на братьев. Такими здоровыми, сильными и красивыми мальчиками показались они маленькому горбуну. Особенно Жорж – бойкий, шумный, насмешливый…
   Веня совсем растерялся в их обществе и более чем когда-либо стеснялся своего горба, несмотря на то, что оба брата держались с ним очень деликатно и ласково. Зато Ася и Дося нисколько, по-видимому, не стеснялись юных аристократов, сыновей богатого барина. Особенно Дося, которая обращалась с Жоржем точно так же, как с прачкиным Сеней и другими дворовыми детьми. Прощаясь, молодые Бартемьевы просили Веню непременно прийти к ним, посмотреть кроличий питомник и покататься с горы.
   Он, конечно, поблагодарил их, но знал, что ни за что на свете туда не отправится. Они – господа, важные баре, а он, Веня, – бедняк, сын пароходного кочегара. Да вдобавок еще урод, горбун… Что у них может быть общего?
   Одно только заставило Веню почувствовать в маленьких барчуках что-то родное, близкое ему самому, – это когда вернувшийся из консерватории в час их визита Юрий Львович сыграл по просьбе гостей на скрипке. Тут-то Веня и заметил неподдельное восхищение в глазах и бойкого Жоржа, и его брата.
   – Вы непременно, непременно должны участвовать в нашем рождественском концерте! Ведь у нас бывают лучшие музыканты и даже сам знаменитый профессор Нобель. Мы скажем папе, и он непременно пришлет вам приглашение! – говорил Жорж, захлебываясь от восторга и глядя влюбленными глазами в лицо скрипача.
   За такое отношение к его любимому учителю Веня просто был готов расцеловать мальчика, несмотря на всю свою врожденную робость.

Глава XVII

   Стройно и гармонично звучат аккорды среди гробовой тишины, царящей в квартире. Снег за окнами перестал падать, и ласковые тихие звезды с молодым месяцем заглядывают в кабинет Юрия Львовича, где сидит за пианино, пригнувшись над клавиатурой, щуплая фигурка.
   Веня импровизировал. Вдохновенная и яркая, выливалась вольная мелодия из-под пальцев юного музыканта. Она говорила о том, что наполняет сейчас всю душу, все мысли мальчика, о его тревоге и сомнениях… Звуки ширились, росли и могучим, властным потоком затопляли маленькую квартирку.
   А в это время за стеной, в кухне, Матреша шепталась с забежавшей на минуту Лизой.
   – Да кто ж это у вас играет-то так, Матрена Демьяновна? Неужто все Юрий Львович? – спрашивала юная служанка ростовщицы прислугу Зариных.
   – Зачем Юрий Львович? Юрий-то Львович у нас скрипач, так на рояле тренькать не его дело, только разве ради удовольствия когда. А это баринов товарищ к нам гостить приехамши.
   – Господи, играет-то, играет-то! Ровно ангелы поют в высях! Ай, заслушалась я, Матрена Демьяновна, и, кажись, голову последнюю с этой музыкой потеряла! Ведь по делу я сюда бежала-то… Дарья Васильевна Веню ищет; не у вас ли он? Пущай скорее бежит домой, стряслось у них что-то. Сама-то прямо не в себе. Встретила меня во дворе Дарья Васильевна, а сама – краше в гроб кладут, белым-белешенька! «Бежи, говорит, Лизутка, за Веней, разыщи его беспременно… Беда у нас, говорит, стряслась»… А какая беда, так и не сказала. Ну, я сюда прямехонько… Думала здесь найти, а услышала музыку и ровно очумела. Ну, побегу дальше, прощайте, Демьяновна…
   С этими словами Лиза исчезла, а Матрена направилась в комнату.
   – Венюшка, – окликнула она мальчика, утонувшего в полумраке комнаты.
   Маленького горбуна по чти не было видно в темном углу, и только дивные, могучие звуки, извлекаемые им из недр инструмента, выдавали его присутствие.
   – Венюшка! Ступай домой… Мать зовет тебя… Лизутку присылала. Неладное, говорит Лизутка, у вас что-то стряслось. Ступай, мой голубчик…
   – Неладное? Что неладное? С мамашей что? Опять сердечный припадок? – с тревогой спросил мальчик, мигом прекратив игру.
   Веня вскочил с табурета и взволнованно посмотрел на Матрену.
   – Мамаше худо?
   – Нет, нет, она, кажись, здорова. Говорю, с Лизой во дворе встретилась. Другое что-то…
   «Господи, что же другое-то? – вихрем проносилось в голове мальчика, пока он со всех ног бежал к себе домой. – Неужто с папой что? Недаром два месяца нет от него известий… Давно бы ему пора на зимовку вернуться, а его все нет».
   Эта мысль показалась Вене, безгранично любившему своего отца, до того ужасной, что по чти лишила мальчика сил. Он весь как-то ослабел и, согнувшись под грузом тяжкого предчувствия, через силу доплелся до дверей своей квартиры.
   Обычно запертая на ключ, она была сейчас открыта настежь, и из второй комнаты до ушей Вени доносились голоса. Один из них он узнал сразу. То был голос его мачехи. Другой, слабый, чуть слышный, принадлежал какому-то незнакомому мужчине.
   – С этого и началось, Васильевна, – с трудом говорил незнакомец, видимо, продолжая начатую беседу. – Прохватило, то есть, как следует, ну, и сшибло с ног, словно подкосило. Сволокли в больницу. Два месяца промаялся там, доктора уж вовсе отчаялись. Чудом от смерти спасся, Васильевна. Слышь, легочное воспаление было, да такое сильное, что не приведи Господь. И посейчас кашель мучит. В тепле-то еще ничего, а чуть посырее либо похолоднее на дворе, – так просто всю грудь разобьет, в лучшем виде. Доктора-то наказывали: «Нельзя, – говорят, – вам на севере жить. Либо в Крым поезжайте, а нет, – куда на юг, в деревню, подальше. Не то, – говорят, – здесь вам, Дубякин, крышка, значит, капут…»
   – Дубякин! Иван Дубякин! – как эхо, машинально повторил у порога Веня. – Господи, да неужто это он? Папочка!..
   Что-то словно подтолкнуло мальчика вперед. Что-то сжало ему горло… Потом немного отпустило, и с тихим, придушенным криком:
   – Папа, мой папочка! – Веня вбежал в комнату.
   – Венюшка! Божье дитятко! Сыночек мой! – глухо прозвучало в ответ.
   Высокий, очень худой и очень бледный бородатый человек поднялся со стула при виде вбежавшего Вени и прижал его к груди.
   – Сыночек мой, родимый, а я уже не чаял свидеться!
   Крупные слезы катились по впалым щекам Ивана Павловича, но в то же время счастливая улыбка морщила его сухие синеватые губы. А Веня, целуя отца, с мучительной, недетской скорбью отмечал страшную перемену в этом еще недавно бодром, сильном – косая сажень в плечах – человеке. Теперь перед ним стоял не отец, а словно его отдаленное подобие, тень…
   – Да, вот приехал… Помирать домой приехал, сыночек, – звучал глухой, надтреснутый голос Дубякина. – Уж принимай старого тятьку. Служить-то на прежнем месте уже невмоготу. На юг, сказывали доктора, ехать надо… А для этого деньги нужны, Венюшка. Только где их взять, деньги-то эти? Стало быть, волей-неволей, а пора думать о гробовой доске…
   – Да полно тебе, Иван Павлович, сердце-то нам кручинить, мне да Вене! Милостив Господь, авось и найдем возможность устроиться как-нибудь на юге, да и вылечим тебя. Грех отчаиваться заранее, – тихо-тихо проговорила Дарья Васильевна, слезы так и катились по ее щекам.
   – Полно, Даша, как тут устроишься? Скопленных денег у нас с тобой не имеется, а работать я больше не могу, да и ты устала, родимая, с утра до вечера покоя не знаешь. Нет уж, видно, деваться некуда… Слава Богу еще, что Венюшка наш молодец: жив и здоров. Рад, небось, отца повидать, Венюша?
   Большие, синие, такие же, как у сына, глаза Дубякина любовно поглядывали на Веню, и под этим ласковым любящим взглядом и радостно, и больно сжималось детское сердечко, тревожные мысли вереницей проносилась в голове мальчика. Как помочь делу? Как и где устроить больного отца? Как дать ему возможность отдохнуть и подлечиться?
   И вдруг мелькнула счастливая мысль: «Дося! Ну, конечно, она, – Дося! Только она одна может им помочь… И он-то хорош тоже! Как он мог забыть о своем верном друге? Ведь Дося теперь часто бывает у Бартемьевых, у этих богачей, аристократов, а сама Бартемьева души не чает в девочке. Это он и от Аси, и от Жоржа с Сашей сам слышал. Так вот, что, если прямо завтра им съездить к Досе?.. Как раз завтра, на их счастье, в пансионе приемный день, и они с отцом могут отправиться туда. Сначала он один пойдет, расскажет все Досечке, а там подойдет и отец, благо он уже третий год знаком с Досей. Может быть, через нее можно будет попросить Бартемьевых устроить отца в какой-нибудь санаторий, где недорого берут, на юге либо у кого-нибудь из их знакомых…»
   И, не откладывая дела в долгий ящик, Веня тут же и поделился этими мыслями с отцом и мачехой.
   – А ведь что ты скажешь, Иван Павлович, мальчонка-то, пожалуй что, и правильно рассудил, – одобрила пасынка Дарья Васильевна. – И мой тебе совет: поезжайте-ка вы завтра с Веней на конке [20 - Ко́нка-городская железная дорога с конной тягой.] на острова, повидайте Досеньку, может, и выйдет что.
   – Что ж, можно, отчего не попробовать, коли нет иного выхода, – согласился Дубякин. – Хуже не будет, даже если и не выйдет ничего…
   – А мне кажется, что непременно выйдет. Непременно! – горячо воскликнул Веня. – Если Дося возьмется за это дело, обязательно выйдет. Вот увидишь, папочка!
   – Твоими бы устами да мед пить, сынок, – отозвался на этот порыв сына Дубякин. – Ну, коли решили, так и отправимся завтра. А пока что рассказывайте, как вы тут жили без меня…

Глава XVIII

   Ехали долго, на двух конках, и Ивану Павловичу, непривычному к столичной сутолоке, этот путь показался целой вечностью. Наконец добрались до островов и, сойдя с конки, уже пешком дошли до дачи Зариной.
   – Ты подожди меня в передней, папочка, а я, как переговорю с Досей, сейчас же и позову тебя. Так лучше будет… Ладно? – ласково заглядывая в глаза отцу, предложил Веня.
   – Да ладно уж, будь по-твоему, видно, нынче закон такой вышел, чтобы яйца, значит, курицу уму-разуму учили, – пошутил Иван Павлович, потрепав своего любимца по бледной щеке. – Я здесь посижу, а ты ступай.
   И Веня храбро направился из вестибюля в приемную.
   Был вторник, обычный приемный день в пансионе. С двух до четырех часов воспитанницы Анастасии Арсеньевны принимали своих родственников и знакомых в небольшой уютной гостиной начальницы. Но мало кто приходил навещать девочек, так как пансионерки Зариной по большей части были или круглые сироты, или же дети, привезенные из дальних провинций. Те же немногие, что имели родных здесь, в Петербурге, сами каждое воскресенье ходили в отпуск домой для свидания с близкими.
   Поэтому гостиная сейчас по чти пустовала. Только за письменным столом у окна сидели две воспитанницы, одетые в общую для пансиона форму, и одна из них что-то записывала в лежащей перед ней тетради. При появлении Вени та, что сидела рядом, быстро подняла голову, и Веня узнал в ней Досю.
   – Венюшка, какими судьбами? Вот умница, что пришел навестить меня! – радостно воскликнула девочка и тотчас же обратилась к своей товарке: – Это мой друг, Веня, Риточка. Помнишь, я вам так много про него рассказывала? Ну, друзья мои, знакомьтесь. И ведь надо же было мне, как нарочно, дежурить нынче в приемной! Рекомендую тебе нашу Риточку, Веня!
   На мальчика глянула пара таких ласковых глаз, и столько сочувствия прочел он в этих синих кротких глазах, напомнивших ему два каких-то дивных цветка, что смущение маленького горбуна от присутствия незнакомой девочки мгновенно улетучилось.
   – Я очень, очень рада познакомиться с вами, – прозвучал нежный голос Риты. – Дося столько хорошего рассказывала всем нам про вас! И мы все вас давно уже знаем заочно. Да вот, пусть лучше мои подруги сами вам это подтвердят! Я сейчас побегу и приведу их сюда, они все сейчас в саду.
   – Ах, не надо! – вырвалось у Вени, вновь смутившегося от предстоящего нового знакомства.
   Но Рита уже убежала, а Дося поспешила успокоить своего друга:
   – Что такое? Чего ты боишься, скажи на милость? Не укусят они тебя. Зато я покажу тебя нашим, пусть познакомятся с моим миленьким горбунком, про которого я им всем уши прожужжала!
   – Напрасно это, Досечка, ведь я к тебе по важному делу, и на минуту только, – робко возразил Веня.
   – По делу? По какому? Говори же, говори скорее, горбунок, какое у тебя нашлось ко мне важное дело? – то дергая за руки своего маленького друга, то юлой вертясь вокруг него, щебетала девочка.
   И вот, торопясь и сбиваясь, Веня рассказал своей маленькой подруге о возвращении отца, о его болезни и о необходимости отправить больного лечиться куда-нибудь на юг.
   – Вот я и приехал сюда, к тебе, с моим папой, чтобы попросить тебя похлопотать за него у Бартемьевых. Они богатые, знатные господа, имеют много знакомств. Может быть, они смогут устроить моего папочку у кого-нибудь, кто живет на юге, за небольшую плату…
   – Стой!.. Ты говоришь, твой папа здесь? Что же ты раньше не сказал, глупенький? – как птица, встрепенулась Дося. – Сейчас же побегу за ним! Он, ты говоришь, в прихожей дожидается? Сейчас… А насчет юга ты не беспокойся, горбунок. Я буду просить милую Анну Вадимовну. Она настоящий ангел доброты и обязательно что-нибудь для вас устроит.
   Дося рванулась было к двери в прихожую, где ждал сына Иван Павлович, но тут как раз широко распахнулась противоположная дверь, ведущая в коридор и классную, и в приемную стремительно влетели старшие пансионерки под предводительством Сони-Наоборот.
   – Где он? Где он? Мы жаждем познакомиться с ним, с твоим другом, Дося! – затараторила Соня, едва показавшись на пороге. – Так вы и есть тот самый Веня, которого нам так расхваливала наша всеобщая любимица Дося? Очень рады! Очень рады, давайте знакомиться, – и она на радостях так энергично сжала руку горбуна, что тот едва не вскрикнул от боли.
   – Уж извините, это от чистого сердца, – оправдывалась девочка. – Не умею я чувствовать наполовину!
   – Здравствуй, Веня, здравствуй, голубчик, – протиснулась к своему старому знакомому Ася.
   – И мне позвольте пожать вашу лапку, я – Маша Попова, или Мишенька Косолапый по прозвищу, и тоже большая приятельница вашей Доси. А вы знайте: друзья наших друзей – наши друзья, или что-то в этом роде, и потому будем с вами друзьями – и баста! – прогудела, по своему обыкновению, девочка.
   За ней маленькому горбуну протянули руки Марина Райская, сестрички Павлиновы и Миля.
   Все они давно уже знали Веню по рассказам Доси, не жалевшей красок для описания своего «ужасно милого» и «совсем-совсем особенного» друга.
   Поэтому немудрено, что Веня видел сейчас вокруг себя самые ласковые взгляды, самые доброжелательные и сочувствующие лица. И мальчик, робевший и смущавшийся до этой минуты, начал понемногу приходить в себя.
   Но вот его глаза встретились с выпуклыми, надменно прищуренными глазами высокой девочки, рассматривавшей его так, точно он был какой-нибудь диковинной зверушкой. И до чуткого слуха Вени явственно долетела произнесенная шепотом фраза:
   – Я не понимаю, что они все так обрадовались, Миля? Пришел какой-то жалкий уродец, а они встречают его как принца. А одет-то как, ты только взгляни, Миля!.. Хороши у Досечки друзья, нечего сказать. Да моя маман его дальше кухни ни за что бы не пустила!
   – Кого это «дальше кухни не пустила»? – уловив последние слова Зины Баранович, осведомилась Соня-Наоборот.
   Веня густо покраснел от стыда и обиды, а Соня мгновенно вспыхнула гневом и, не слушая что-то пролепетавшую в ответ Зину, без церемоний бросила ей в лицо:
   – Чем вы недовольны, госпожа аристократка? Нашим плебейским обществом, кажется? Так зачем же вы пожаловали сюда, мадемуазель Зизи? Сидели бы с вашей Милечкой в классной да восторгались бы вашим аристократическим происхождением!
   – Чего же мне, собственно, восторгаться? Восторгаются только выскочки, а не те, кто родился и вырос в аристократическом кругу, – заносчиво отозвалась Зина. – И чем я виновата, право, что мои родители не какие-нибудь мелкие дворянчики, купцы или мещане, а принадлежат к высшему кругу? Ведь мое происхождение никак нельзя переделать, даже если бы я и сама этого пожелала. Раз уж я родилась в знатном доме и принадлежу к высшему кругу… – жеманно продолжала она.
   Но ее уже никто не слушал, потому что в этот миг исчезнувшая было из приемной Дося вернулась, таща за руку высокого, худого, бородатого человека в матросской куртке и с такой же фуражкой в руках. Не умолкая ни на секунду, она сыпала словами:
   – Вот, рекомендую, девочки, Иван Павлович Дубякин, Венин папа. Он много лет плавал по морям и повидал на своем веку немало чудес. А это – мои подруги, Иван Павлович, которые на своем веку еще ровнехонько ничего не видали. Итак, знакомьтесь, пожалуйста, господа!
   При этих словах все пансионерки, как одна, за исключением Зины, по заведенным в пансионе правилам низко присели перед гостем.
   Иван Павлович, непривычный к таким приветствиям, смущенно ответил глубоким поклоном. Но вот глаза Дубякина неожиданно остановились на лице Зины, продолжавшей стоять с надменным видом несколько в стороне от остальных.
   И вдруг эти глубоко запавшие, обведенные синевой вследствие недавно перенесенного недуга глаза оживились и блеснули неожиданной радостью.
   – Зиночка! Вот где пришлось встретиться! – вырвалось из впалой груди Дубякина. – Да неужто ж не признала меня, девонька? А я так сразу тебя узнал! Даром что шесть лет не видал, кажись, с самого отъезда из Одессы.
   Теперь глаза Зины испуганно смотрели на стоявшего перед ней худого, чернобородого человека, и румянец все ярче и ярче заливал ее щеки.
   – Я… Я… Извините… Не узнаю вас… Вы, должно быть, ошиблись, приняв меня за другую… – дрогнувшими губами ответила Зина.
   – Да как же ошибся-то! Да за кого принять-то?.. Да ты погляди на меня, ведь я – Иван Дубякин… Еще как в Одессе мы жили, я к твоему папеньке в лавочку его табачную то за папиросами, то за сигаркой когда наведывался. Неужто Ивана Дубякина позабыть успела? Да и мудрено ли помнить: вот какой маленькой я тебя помню! – показал он загорелой рабочей рукой на аршин от пола. – А потом, как подросла ты, я только наездами бывал в Одессе. Только признал я тебя сразу, даром что редко видел в последнее время. А еще помню, бывало, в детстве бегаешь ты по солнышку босая, увидишь меня – и враз стрелой навстречу: «Дядя Ваня гостинцы принес! Дай гостинчика, дядя Ваня!» Потому как я всегда тебе то карамельку, а то пряник в кармане приносил… – продолжал рассказывать Иван Павлович.
   – Нет, нет, вы ошибаетесь!.. Уверяю вас… По крайней мере, я ничего подобного не помню, – с трудом выдавила из себя Зина, вся пунцовая, сконфуженная и злая, готовая, казалось, от волнения лишиться чувств.
   А не замечавший ее состояния Иван Павлович продолжал говорить с еще большим воодушевлением. Он был так рад вспомнить прошлое, свою милую Одессу, где прожил столько лет и куда только время от времени приезжал впоследствии.
   – Ну, как же не помнишь? Ты ведь Сергея Давидовича Барановича дочка! Того самого, что в Одессе, на Ришельевской, табачную лавку держал. А потом, как дела расширил, здесь, в Питере, открыл торговлю… Как же не признать! По отцу-то дочку и признал. Похожа ты больно на папеньку своего. Душевный он, Сергей Давидович, человек, хоть и наш брат, из крестьянского сословия, а умница такой, что дай Бог всякому! От ума-то и в люди вышел, и дочке какое воспитание дает…
   Но Зина уже ничего больше не слышала.
   Вне себя от стыда, бормоча что-то себе под нос, она рванулась к дверям и, закрыв пылающее лицо фартуком, как ошпаренная выскочила за порог.

Глава XIX

   – Вот тебе раз, вот так аристократка! Из табачной лавочки! – выпалила среди наступившей гробовой тишины Соня-Наоборот, лишь только Иван Павлович с Веней, смущенные произошедшим, попрощались с пансионерками и, в свою очередь, покинули приемную. – Вот вам и балы, вот вам и фамильные драгоценности! И «моя маман» с «моим папа» из высшего круга и вся та ерунда, которой угощала нас милейшая Зиночка! А ты, Миля, да и вы, сестрички, слушали все это вранье, разинув рот. Ха-ха-ха-ха! Ей-Богу, умру от смеха!
   И Соня-Наоборот залилась таким заразительным смехом, что, глядя на нее, не могли не расхохотаться и все остальные девочки.
   Даже маленькая застенчивая Рита, даже скромная Марина Райская и серьезная Ася не могли удержаться от улыбки, захваченные этим бурным потоком веселья.
   Одна Миля Шталь, сконфуженная и смущенная, стояла с опущенными глазами и поджатыми губами, как бы стараясь всем своим видом выразить полную непричастность к «неуместному», как ей казалось, веселью подруг.
   Наконец она не выдержала и вступилась за Зину:
   – Глупо смеяться. И совсем даже не остроумно. Чем виновата Зиночка, что этот господин признал ее за какую-то свою знакомую из Одессы? Такие недоразумения могут со всеми случиться на каждом шагу. Есть, вероятно, другой Баранович, Сергей Давидович. А вы и обрадовались!
   – Ой-ой! Уж молчи лучше! Девочки, слушайте меня! Вот так недоразумение, – едва переводя дух от хохота, наконец нашла в себе силы произнести Соня. – По Милиным словам выходит, что у них в Одессе есть два Барановича и оба Сергеи Давидовичи, и у обоих дочери Зины, и так далее и тому подобное. Ай да Миля! Ха-ха-ха-ха! Да ведь все же мы знаем, причем со слов самой Зины, что она в Одессе родилась и выросла… Нет, уж ты, пожалуйста, не выгораживай свою «аристократку из табачной лавочки»!
   – Миля! – вмешалась Ася. – Зина получила по заслугам за то, что так заносчиво держала себя со всеми нами, и ты напрасно ее защищаешь.
   – И врала на каждом шагу ой-ой как! – не преминула вставить свое словечко Маша Попова.
   – Да. Так я и говорю, что этот случай может послужить ей хорошим уроком, – снова подхватила Ася. – И тебе-то, во всяком случае, не покрывать ее надо, если ты себя ее истинным другом считаешь, а разъяснить ей, как было некрасиво с ее стороны играть вымышленную роль, вовсе ей не подходящую! И если ты ее любишь, Миля, ты должна ей все это разъяснить. Ты поняла меня?
   Увы, Миля давно все это поняла, но из ложного самолюбия ни за что не решилась бы признаться в Зининой неправоте.
   А тем временем Дося, проводив своих гостей, Ивана Павловича и Веню, до прихожей и пообещав им в следующее же воскресенье принести ответ Бартемьевой, быстро надела свое верхнее платье, висевшее тут же, на вешалке, и прошмыгнула в сад.
   Этот час полагался для прогулки воспитанниц всех трех отделений пансиона, и большинство девочек под присмотром мадемуазель Алисы и Ольги Федоровны Репниной находились в саду соседней «розовой дачи», где они, с разрешения Анастасии Арсеньевны, катались с ледяной горы, устроенной для мальчиков Бартемьевых.
   – А, Дося! Давайте-ка я вас лихо прокачу! Не ручаюсь, однако, что в сугроб не вывалю! – увидев еще издали знакомую фигурку своей приятельницы, крикнул ей взгромоздившийся со своими санями на верхушку горы Жоржик.
   – Дося, милушка, к нам иди! У вас сани большие! – перекрикивали мальчика суетившиеся на горе самые младшие пансионерки – с сияющими рожицами и разгоревшимися глазками.
   – К нам, Дося, к нам, в нашей компании веселее! – в свою очередь, звали девочку воспитанницы среднего отделения, успевшие, как и малыши, полюбить эту веселую и обаятельную шалунью.
   Но Досе было сейчас вовсе не до катания. С сосредоточенным лицом и нахмуренными бровями прошла девочка мимо окликавших ее девочек, миновала сад с его завороженными кудесником-морозом деревьями, со сверкающими белизной сугробами и очутилась на крыльце «розовой дачи».
   Дрогнувшей рукой Дося дернула за ручку звонка.
   Душа ее была полна тревоги. А вдруг Анна Вадимовна сочтет ее непрошеный визит дерзостью и не захочет хлопотать за чужих и не знакомых ей людей? Дося гнала от себя эти мысли, вспоминая ангельски-доброе отношение к ней хозяйки «розовой дачи», два месяца назад великодушно предложившей свою помощь ей, совсем чужой для нее девочке.
   Но рассуждать на эту тему уже не было времени. Лакей Бартемьевых, в камзоле с гербами, раскрыл перед Досей дверь.
   – Вы к барыне? Как прикажете доложить? – осведомился старик, снисходительно поглядывая на смущенную девочку.
   – Скажите просто, что Дося пришла. Может быть, Анна Вадимовна примет.
   – Вас-то примет, потому детей наша барыня больно уж жалует, а только вообще нынче они никого не принимают, потому расстроившись очень…
   – Она расстроена? Так лучше, может быть, мне уйти? Я в другой раз приду…
   – Не нужно. Я, пожалуй, доложу.
   Старик исчез и скоро вернулся, улыбаясь Досе.
   – Пожалуйте, барыня просят вас.
   И вот она снова в роскошной гостиной Бартемьевых, во дворце прекрасной доброй феи, как она давно мысленно окрестила салон «розовой дачи».
   И опять ноги Доси тонут в пушистых, мягких коврах, а со стен на нее глядят старинные гравюры и драгоценные гобелены. Она идет, лавируя между дорогими козетками, креслами, диванчиками и пуфами, робко приближаясь к хозяйке дома.
   Анна Вадимовна здесь, в салоне. Она расположилась у камина в своем кресле-коляске и не отрывает своих печальных, задумчивых глаз от догорающего пламени. На ее коленях лежит какое-то письмо. И снова, глядя в тонкое бледное лицо Бартемьевой, Дося представляет себе, что перед ней добрая, прекрасная волшебница, от которой зависит счастье ее, Досиного, маленького друга Вени, ее миленького горбунка…
   И она, одолев робость, громко кашлянула, чтобы обратить на себя внимание Анны Вадимовны.
   – Это ты, Дося? Подойди ко мне, дитя мое. Я рада, что ты наконец вспомнила обо мне и не постеснялась прийти, особенно сегодня, когда мне так грустно, моя девочка.
   – У вас, кажется, горе? – быстро подбегая и опускаясь на ковер у ног молодой женщины, голосом, исполненным сочувствия, прошептала Дося, с безграничным восхищением глядя в лицо своей прекрасной феи.
   – Да, для меня это большая утрата, дитя мое. Ты видишь это письмо? Оно от вдовы нашего херсонского управляющего, в котором бедняжка сообщает нам о смерти своего мужа. Старик служил еще у моих родителей. Когда я выходила замуж, наша херсонская дача пошла мне в приданое, а вместе с ней перешел к нам на службу и управляющий, Степаныч. Ты можешь представить, как мне жаль старика, знавшего меня еще совсем маленькой девочкой! Он был чудеснейший и честнейший в мире человек, свято соблюдавший интересы нашей семьи.
   Бартемьева вздохнула и, помолчав немного, с печальной улыбкой продолжила:
   – В последние годы мы редко заглядывали в наш южный уголок, и так как мне приходится постоянно быть под наблюдением столичных докторов, то дачу мы сдавали внаем, поручая это дело тому же Степанычу, наблюдавшему и за большим садом с оранжереей, и за виноградником, и за огородом. Всем этим Степаныч заведовал много лет подряд, приглядывая за садовниками и работниками. И все это делал с редкой аккуратностью, которая всегда отличала этого достойного старика. Правда, служба его была не особенно трудной, но и по ней можно было судить о его честности и редкой исполнительности. Да, его смерть во всех отношениях тяжелая утрата для нашей семьи, и я даже не представляю себе, кем можно заменить нашего доброго старичка, потому что брать чужих, незнакомых людей рискованно, а другого такого, как Степаныч, не найдется, кажется, во всем мире…

Глава XX

   Дося внимательно ловила каждое слово молодой женщины, и целый рой мыслей кружился в голове девочки.
   При последних словах Анны Вадимовны она решительно тряхнула головой и, смело глядя в лицо хозяйки дома, быстро заговорила:
   – Нет, нет, вы ошибаетесь… Такой человек найдется… Он уже есть! Я говорю, есть уже такой же честный и бескорыстный человек, и я его знаю. Я ведь и пришла к вам именно затем, чтобы переговорить о нем, попросить вас устроить его где-нибудь на юге, потому что он болен, и ему нужен теплый, сухой климат. Только он все-таки не настолько болен, чтобы не справиться с легкой службой. А вы сами говорили, что у вас на даче служить не так уж трудно. И раз старичок Степаныч справлялся, и этот справится. Ведь его обязанностью будет только присматривать за рабочими? Да? И получать деньги с дачников и от продажи продуктов? Так? А это ведь легче легкого, и мне кажется, Венин папа со всем этим наверняка справится.
   Анна Вадимовна не могла не улыбнуться последним словам Доси.
   – Так ты нам рекомендуешь отца твоего приятеля-горбунка, о котором мне говорили Жорж и Саша? А ты уверена, что на честность этого человека можно положиться?
   – А как же иначе? Ведь он же Венин папа! А Веня такой… такой чудесный человек, что я вам и передать не могу! – всплеснув руками, наивно заключила Дося.
   Бартемьева погладила белокурую головку сидевшей у ее ног девочки.
   – Ты сама хорошая, славная девочка, Дося, – ласково произнесла она. – Так ты и пришла ко мне только затем, чтобы просить место для отца твоего приятеля? Ну, тогда рассказывай все, что знаешь про него, я слушаю, моя девочка.
   И вот полился бесхитростный рассказ о нелегкой судьбе бывшего кочегара. Девочка не забыла упомянуть и о его труженице-жене, Дарье Васильевне, с утра до вечера стучавшей своей швейной машинкой, и о скромных потребностях этой честной, дружной и трудолюбивой семьи. И когда девочка поведала все, что знала, в голове Анны Вадимовны уже созрело решение.
   – Ты правильно поступила, обратившись ко мне за помощью, Дося. Сама судьба, похоже, направила тебя сюда, да еще именно сегодня, когда я узнала об освободившемся у нас месте. Ну, да, разумеется, я приглашу на него твоего протеже. Там, на даче, у нас есть уютная маленькая квартирка, в которой прекрасно разместятся они все – и его жена, и он сам, и маленький Веня. Ты говоришь, что и госпожа Дубякина тоже переутомилась работой и нажила болезнь сердца? Ну, стало быть, и ей жизнь на юге должна принести пользу, а о твоем горбунке и говорить нечего. Он просто расцветет под теплыми южными небесами. Ну, а теперь ступай писать твоим друзьям. Пусть сам Дубякин зайдет ко мне завтра же для переговоров. Да, кстати, – добавила она, – на днях мы с мужем устраиваем очередной музыкальный вечер, на котором выступит также твой молодой учитель и друг Юрий Львович Зарин. Муж уже заручился его любезным согласием. И вы, пансионерки старшего отделения, будете присутствовать на этом концерте. Анастасия Арсеньевна обещала мне привести вас всех…
   Тут Анна Вадимовна заметила, что Дося слушает рассеянно и явно чем-то огорчена.
   – Что-то случилось, девочка? – с участием спросила она. – Ты как будто чем-то недовольна? Что за печаль на твоем личике? Да что же с тобой, дитя мое?
   Бартемьева была права. На выразительном лице Доси внезапно отразились тревога и страдание. Девочка не могла произнести ни слова в ответ на ласковые вопросы молодой женщины. Неожиданная судорога подступила к горлу, рыдания готовы были вырваться из ее груди…
   Только теперь Дося поняла, что в недалеком будущем она может лишиться своего маленького друга. Ведь Веня уедет на юг вместе с отцом! Конечно, она должна только радоваться за своего маленького друга, безвыездно проводившего долгие годы в тесной маленькой квартирке большого дома. Разумеется, он расцветет и окрепнет там, на юге, ее милый горбунок… Но тоска от предстоящей разлуки омрачила радость сознания, что Вене и его семье улыбнулось счастье. И хотя Дося в душе бранила себя и называла эгоисткой, эта тоска все разрасталась, все сильнее мучила ее.
   – Да что же с тобой?.. – увидев, как омрачилась и сникла ее юная гостья, допытывалась Анна Вадимовна.
   Но вместо ответа Дося только быстро наклонилась к рукам Бартемьевой и порывисто поцеловала их.
   – О, благодарю вас!.. За Веню, за всех, за всех!.. – шепнула девочка сдавленным голосом, а потом вскочила на ноги и стремительно вылетела из нарядного салона.
//-- * * * --//
   «Крестненькая, моя золотая, моя бесценная крестненькая!
   Вернувшись нынче с прогулки, я нашла у себя на парте ваше ласковое письмецо. Благодарю вас за него, крестненькая, за все ваши заботы обо мне и за деньги, которые вы прислали для меня бабусе.
   Вы спрашиваете, крестненькая, как идут мои дела? Кажется, в общем, недурно. Учусь я ничего себе; по крайней мере, меня здесь хвалят. А вот насчет шалостей… Не браните меня, дорогая моя крестненькая, но вы же сами знаете: горбатого могила исправит… И как я ни стараюсь вести себя, как Ася или как Миля с Ритой, ровно ничего из этого не выходит. Просто даже обидно и досадно становится, что судьба не создала меня мальчиком… К этой роли я бы, наверное, больше подходила.
   Но вы не беспокойтесь, крестненькая: дело все же далеко не так плохо, и за время с 1 сентября до 23 декабря я всего только пять раз была наказана, оставлена без отпуска. Да и то больше из-за “благих намерений”, то есть, попросту говоря, за то, что удирала с Соней-Наоборот на соседнюю дачу, где живут в общем питомнике у соседей наши Радость и Утешение, – так зовут двух чудесных Сониных кроликов. Надо же было убедиться в том, что они сыты, довольны и хорошо ухожены.
   А теперь, крестненькая, я поделюсь с вами моим большим-большим горем. Мой друг, горбунок Веня Дубякин, уезжает на юг со своими папой и мамой, и уже навсегда. А вы знаете, как я люблю Веню, и что значит для меня разлука с моим горбунком. Ведь мы с ним были неразлучными друзьями все эти годы. Но иначе нельзя. В следующем письме я подробно напишу вам, куда и почему он уезжает, а сейчас не могу: вот-вот придет батюшка, отец Яков, давать урок Закона Божия.
   Так что пока прощайте, моя золотая крестненькая, пишите о себе побольше. Как живете, как работаете в вашем театре?
   И не сердитесь, пожалуйста, на вашу Доську за то, что она сделала четыре кляксы на одной странице и не всюду, где нужно, поставила букву “ять”. В следующий раз напишу почище, а пока целую вас миллион раз в ваши милые глазки, щечки и губки и остаюсь ваша любящая, но несчастная Дося».

   Под своим именем Дося сделала еще одну, пятую кляксу, с минуту полюбовалась ею, потом быстро наклонилась и слизнула ее языком; язык же тщательно вытерла концом белоснежного фартука. Потом, не читая, вложила письмо в заранее надписанный конверт.
   – Бедная Дося, несчастная Дося, останешься ты скоро без твоего горбунка! – прошептала она и, давясь слезами, уткнулась носом в учебник православного катехизиса.

Глава XXI

   Как он прекрасен, этот чудесный, просторный зал, с его белыми под мрамор колоннами, с огромными окнами и мозаичным паркетом! В этом зале когда-то один из предков Бартемьевых, нынешних владельцев «розовой дачи», вельможа времен Екатерины II, давал балы в честь своей державной гостьи.
   Теперь от старого дома осталось немного. Его перестроили, отремонтировали, частью разрушили и выстроили снова, но белый зал чудом уцелел. Стройные колонны уже полтора столетия поддерживают его высокие своды. Большая эстрада, устроенная в дальнем конце зала, увитая вьющимися растениями и уставленная тропическими деревьями в кадках, тоже не претерпела существенных изменений.
   Нынешние владельцы дома дают у себя по два, а то и по три концерта в год.
   Нынче в белом зале назначен один из таких концертов. И зал, озаренный огнями всех своих люстр, выглядит особенно торжественно и нарядно.
   Большая эстрада утопает в цветах. Устланная коврами, с роялем, скрывающимся за густой стеной трельяжа, искусно сделанного из живых растений, эта эстрада притягивает к себе взоры всего зала, наполненного сейчас самой изысканной и блестящей публикой.
   В доме Бартемьева, камергера двора, собралось все лучшее общество Петербурга. Роскошные, дорогие костюмы дам, усыпанные бриллиантами, смешиваются с не менее нарядными, с золотым шитьем, парадными мундирами гвардейцев и сановников, а также с изысканными черными фраками статских. И среди всей этой блестящей светской толпы выделяются скромные коричневые платья и белоснежные фартуки пансионерок, воспитанниц Анастасии Арсеньевны Зариной, скромно занявших приготовленные для публики задние ряды.
   С понятным любопытством смотрели девочки на эстраду. Ведь одним из участников концерта являлся родной внук их дорогой бабуси и брат их подруги, хорошо известный им всем Юрий Львович Зарин.
   Сама же Ася, едва дыша от волнения, шептала, склонившись к уху сидевшей рядом с ней Доси:
   – Я бы, знаешь ли, ничуточки не боялась за Юру. Слава Богу, он не раз выступал у себя в консерватории, и его уже давно признали как выдающегося скрипача. Но нынче ведь здесь присутствует сам профессор Нобель! А он, ты знаешь, – светило музыкального мира! И к тому же так ценит хорошую скрипку, хотя сам он пианист. И я ужасно боюсь, что Юрина игра может ему не понравиться. Ведь этот Нобель, говорят, такой капризный, избалованный! Потом еще – бабушка… Я ведь тебе говорила, как ревниво бабуся относится к Юриной музыкальной карьере! И так горько будет, если его игра не понравится бабушке и не примирит ее с призванием Юры…
   – Вздор ты говоришь! Ну как он может кому-нибудь не понравиться, наш Юрий Львович, с его божественной игрой? А что до бабуси, то что же она, по-твоему, каменная, что ли? – с такой уверенностью ответила Дося, что Ася едва сдержалась, чтобы не броситься на шею подруге и не расцеловать ее.
   И вот наконец он появился на эстраде – высокий молодой человек со своей скрипкой. Шепот одобрения пронесся по залу.
   Умное, одухотворенно-красивое лицо Юрия, его выразительные глаза и изящная, благородная осанка, его полные достоинства движения уже заранее расположили к нему публику.
   Он выступил вперед, поклонился с большим достоинством, поднял скрипку и замер, ожидая вступления.
   Из-за непроницаемой зеленой стены трельяжа, за которой скрывался рояль, прозвучали первые ноты аккомпанемента. Невидимый аккомпаниатор мастерски сыграл прелюдию, и Юрий Львович опустил смычок на струны.
//-- * * * --//
   Откуда они, эти звуки, то мощные и властные, то нежные и хрупкие, как мечты девушки, как колыбельная песнь матери, склонившейся над своим малюткой?
   И снова могучие и сильные, напоминающие грозный ропот разбушевавшейся стихии, гул ветра и победную песнь бури…
   А там опять – затишье и мир, и робкая песня полей, и ароматы весенних цветов, и грезы милых, наивных девушек…
   Откуда они?
   Под эти баюкающие нежные звуки невольно замечтались пансионерки – каждая о своем, самом дорогом для нее в мире…
   Вот с пылающими щеками и широко раскрытыми, полными восторга глазами грезит о своей дорогой родине Марина Райская… В этих звуках, умело извлекаемых музыкантом из хрупкого инструмента, ей чудятся и шум далекой сибирской тайги, и плеск родного Иртыша, и заунывная песня юной подруги ее детства, киргизки Анки. И слезы радости и тихой грусти закипают в груди девочки. Вот бы умчаться птицей прямо в далекую, милую сердцу матушку-Сибирь!
   И Ася грезит. Но у этой грезы совсем иные. Она мечтает о блестящей карьере Юры. Она убеждена, что ее брат будет великим скрипачом, – недаром же он победил своей бесподобной игрой весь этот зал, включая и саму бабушку!
   Да, да, победил бабусю!.. Вон она сидит сбоку, не отрывая глаз от бледного, вдохновенно приподнятого лица музыканта, от его сияющих глаз, от его смычка, под которым рождаются эти дивные звуки, и сама не замечает, как слезы одна за другой сбегают по ее щекам… О, теперь она, конечно же, не будет противиться дальнейшей музыкальной карьере внука!
   Ася уверена в этом, как и в том, что ее бесконечно любимый брат, самое близкое для нее существо в мире, ее Юра – огромный, незаурядный талант. Она чувствует это, она это точно знает. И, с душой, переполненной восторгом, она оборачивается к Досе, ожидая увидеть такой же восторг, навеянный этой бесподобной игрой, в глазах подруги.
   Но что это с Досей? Какое у нее грустное, убитое личико… Дося, милая, что с тобой?
//-- * * * --//
   Действительно, обычно оживленное лицо Доси сейчас полно печали.
   Чудесные звуки скрипки, то сильно и взволнованно, то тихо и грустно рассказывавшей что-то с эстрады, невольно пробудили в ней эту печаль. Не о предстоящей ли близкой разлуке с Веней напомнили они Досе?.. Да, настанет Рождество, пройдет, канет в вечность… Закончатся праздники, и уедет Веня с родителями далеко-далеко… Навсегда уедет, навсегда расстанется с ней, Досей… И Бог знает, когда они увидятся вновь! И увидятся ли…
   Ведь чудесных добрых волшебниц на самом деле не существует на свете – тех, что одним мановением палочки превращали бедняков в богачей!.. Ведь он, Веня – не блестящий принц, сын короля из сказки, а простой бедный маленький горбунок, часто нуждающийся в самом необходимом. Да… И она, Дося, – не сказочная принцесса, для которой жизнь дается так просто и легко. И они поневоле должны расстаться…
   Но только одного жаль: почему Веня отказал ей в большой радости – прийти нынче и послушать концерт вместе с ней? Он, который так любит музыку вообще и скрипку Юрия Львовича в особенности, – он отказался, несмотря на то, что и она, и Ася, и мальчики Бартемьевы так просили его об этом. По крайней мере, вместе послушали бы еще раз чудесную игру Зарина, как бывало прежде в окне большого дома…
   Гром аплодисментов прервал невеселые Досины думы. Скрипач закончил играть, и весь зал дружно, как один человек, аплодировал ему. Сдержанная избалованная публика вышла из рамок своего обычного светского равнодушия и горячо приветствовала талантливого артиста. Но больше всех, казалось, восторгался маленький пожилой человек, сидевший в первом ряду среди самых почетных гостей.
   Это был знаменитый профессор Нобель, приглашенный Бартемьевыми на концерт в качестве почетного гостя. Он открыто и без всяких церемоний выражал свое восхищение талантом музыканта и громче всех требовал повторения.
   И, подчиняясь настойчивым требованиям публики, Юрий Львович снова вышел на эстраду…
//-- * * * --//
   Новая пьеса – новые восторги и овации…
   Сияющая Ася, вне себя от счастья, схватила Досю за руку:
   – Я это знала, я предчувствовала! О, Дося, какой успех, какой восторг!..
   А Юрий играл, играл долго – публика никак не хотела его отпускать…
   Наконец, усталый и счастливый, он покинул эстраду под гром новых неистовых рукоплесканий.
   На несколько минут в белом зале воцарилась тишина. Но вот новая, тихая, словно рыдающая мелодия раздалась из-за цветочного трельяжа. На этот раз запел невидимый рояль. При первых же звуках присутствующие насторожились.
   Что это? Какой странный, наивно-милый, красивый и задумчивый мотив… Что он играет, этот невидимый за зеленой стеной пианист? О чем рассказывает эта полная неизъяснимой чистоты и какой-то примитивной прелести мелодия? И снова, как один человек, затаив дыхание, весь зал слушает эту удивительную музыку…
   Вытянувшись, подавшись вперед, слушает ее и Дося.
   Эта музыка как нельзя больше подходит сейчас к ее настроению. Как стройно, тихо и красиво звучат певучие аккорды! Они так много говорят без слов… Как будто рассказывают девочке о той чудесной волшебной стране, где живет старый добрый король из их с Веней любимой волшебной сказки.
   О том, как резвится в нарядном королевском саду, среди цветов и бабочек, маленькая темноокая и белокурая принцесса… И очаровательные крошки-пажи играют на лютнях, забавляя маленькую принцессу…
   Но вот в королевский замок является менестрель, бродячий нищий певец со своей волынкой. Пажи смеются над ним… Они просто бессердечные дети! Смеются потому, что юный менестрель некрасив и горбат. И он ни за что не сможет понравиться принцессе со своей убогой волынкой.
   Но он все же играет, играет по желанию самой принцессы. И его простенькая музыка, жалобная и наивная, находит отклик в ее душе. Ей жалко маленького горбуна. Она непременно хочет помочь ему… Она знает, что добрая волшебница может превратить его в прекрасного принца, и идет к ней, к доброй фее, с этой просьбой…
   И нищий-музыкант по одному мановению волшебной палочки превращается в прекрасного принца. И надменные маленькие пажи уже больше не смеют потешаться над ним.
   Целую сказку пережила Дося под чудесные звуки рояля невидимого музыканта. Сказку, столько раз прочитанную ею вместе с Веней…
   А между тем звуки рояля все крепнут, все увереннее вырываются они из-под пальцев невидимого пианиста.
   Но вот замер последний аккорд. Звуки затихли.
   И снова буря аплодисментов потрясла зал.
   – Кто это? Что это? Это импровизация, несомненно! И какая милая и яркая, свежая и прекрасная импровизация! – слышались отдельные голоса.
   Как безумный, сорвался со своего места профессор Нобель.
   – Где он? Подайте мне его! Я хочу видеть это чудо, заставившее прослезиться меня, старика! – крикнул он со свойственной ему живостью и снова неистово зааплодировал.
   И тотчас же из-за зеленого трельяжа выступил Юрий Львович Зарин, держа за руку бледного, от волнения едва стоящего на ногах Веню.
   – Горбунок! Мой горбунок!.. – только и смогла тихо промолвить потрясенная Дося.

Глава XXII

   Весь последующий вечер был сплошным триумфом Вени. Маленький горбун переходил от одного гостя к другому. После долгой беседы с профессором Нобелем, во всеуслышание признавшим его несомненный талант, Веню окружили все эти важные господа и нарядные дамы, наперебой расхваливая сконфуженного мальчика.
   – Через пять лет вы станете знаменитостью, милый! Вы слышали, что говорит профессор? Судя по его словам, вы будете замечательным пианистом! И ведь подумать только, если сейчас, имея от роду неполные четырнадцать лет, в самом начале вашего обучения вы создаете такую блестящую импровизацию, – что же будет потом, когда вы одолеете все тонкости музыкальной техники!..
   Эти хвалебные речи, однако, вовсе не восхищали мальчика. Он совершенно растерялся среди всего этого блестящего общества, куда привез его нынче Юрий Львович, сказав ему только, что для Вени наступило время показать людям себя и свою музыку. Ах, как он боялся ехать сюда! И как ему неловко сейчас выслушивать все эти комплименты, которых гораздо более заслуживал его молодой учитель.
   Пользуясь антрактом между двумя отделениями концерта, когда пансионерок Зариной повели в гостиную пить чай, Веня проскользнул туда же. Он хотел как можно скорее повидать Досю и узнать, как она приняла приготовленный для нее «сюрприз».
   Дося сразу увидела нерешительно топчущуюся в дверях фигурку маленького горбуна и в одну секунду оказалась рядом с ним. Схватив за руку Веню, она взволнованно зашептала:
   – Пойдем, горбунок, пойдем скорее в комнату Жоржа. Там нам никто не помешает поговорить… О, горбунок, как ты играешь! И как ты мог скрывать это от меня!
   И она выбежала из гостиной, увлекая за собой мальчика.
   – Ну, рассказывай все, все по порядку, рассказывай, горбунок, – торопливо заговорила она, лишь только они очутились в детской одни.
   Теперь уже Веня, захлебываясь от волнения, поведал своей маленькой подруге всю несложную историю последних трех месяцев. И о том, как узнал про его «музыку» Юрий Львович, и как занимался с ним долгими вечерами, и как привез его сюда, на концерт, пожелав показать в первую очередь профессору Нобелю. Ах, как он боялся этого концерта, как боялся играть сымпровизированную им самим пьесу! Если бы она только знала! И успокоился только тогда, когда все кончилось и сначала Юрий Львович, а потом профессор Нобель расцеловали его.
   – Ты знаешь, что сказал профессор?
   – Нет, нет, говори скорее!
   – Он сказал, что с завтрашнего же дня зачисляет меня в число своих учеников в младший класс консерватории. И, главное, – даром! А кроме того, будет еще заниматься со мной отдельно у себя на дому. Они уже обо всем условились с Юрием Львовичем, и он будет завтра же говорить с моим папой, так как мне, видно, уже не придется ехать на юг. Юрий Львович поселит меня у себя, он это уже решил.
   – Ах! – радостно вырвалось у Доси. – Так ты, стало быть, не уедешь? Как это все хорошо вышло, горбунок мой миленький! Это, поверь, гораздо важнее для меня, чем то, что ты скоро станешь знаменитостью!
   – Но, Досечка, милая…
   – Молчи! Конечно, сделаешься знаменитостью, это уж точно! Если уж ты сегодня покорил своей игрой всех этих важных господ, так потом, когда ты научишься всему, что полагается знать настоящему музыканту, ты так заиграешь, что все с ума посходят!
   – Ну, уж так и посходят… – улыбнулся мальчик.
   – А то нет?! Сам увидишь!.. А ведь что я тебе говорила, горбунок мой миленький, помнишь? Что бывают случаи, когда добрые феи и не в сказках даже превращают маленьких, скромных детей в прекрасных, могучих и сильных! Помнишь, как часто ты говорил мне, что чувствуешь себя совсем как гадкий утенок из андерсеновской сказки? И даже если так и было, то добрая волшебница нынче превратила утенка в прекрасного белого лебедя, которым, вот сам увидишь, скоро будет любоваться весь мир!
   – Дося…
   – Вот тебе и Дося! Молчи уж лучше… Ах ты, мой миленький, глупенький горбунок!.. Да неужели судьба, обидев тебя в детстве, не пожелала бы потом вознаградить, как ты этого заслуживаешь? Нет, мой миленький, Господь справедлив и…
   Неожиданно речь девочки прервал появившийся на пороге Жоржик.
   – Вот вы где, друзья мои, а я вас повсюду ищу! Ступайте скорее в зал. Профессор Нобель неожиданно изъявил желание тоже играть нынче. Он говорит, что скрипка Юрия Львовича и твоя удивительная музыка, Веня, вдохновили его как ни когда. Ну и хитрец же ты, Венечка! Честное слово! Никому ни словом не обмолвился, что втихомолку так блестяще выучился играть! Ну, давайте ваши руки, дорогие мои, и бежим!..
   И Жорж первым помчался в зал, увлекая за собой друзей.
   Появление маленького горбуна снова произвело сенсацию в зале. Блестящие дамы и кавалеры вновь окружили героя вечера, расточая ему заслуженные похвалы.
   Потом Веню увлекли в свой кружок дети Бартемьевых и пансионерки Зариной, гораздо более непосредственно выражавшие маленькому пианисту свой восторг.
   Соня-Наоборот, разумеется, восхищалась и суетилась больше всех. Но и остальные девочки, даже Зина Баранович, теперь уже не считали Веню «жалким уродцем» и всячески старались обратить на себя внимание «будущей знаменитости».
   – Теперь вы, конечно, и знать нас не пожелаете, ничем не выдающихся и никому не известных, – жеманно говорила Зина, обращаясь к Вене. – У вас найдутся более интересные друзья…
   – Из «нашего аристократического круга», – копируя манеру и голос Зины, с искрящимися смехом плутовскими глазками, подхватила Соня.
   Но Зина после рокового для нее рассказа Ивана Павловича Дубякина уже больше не упоминала о злополучном «аристократическом круге». Открывшаяся правда послужила хорошим уроком Зине. Однако ее слова не прошли мимо ушей Вени и затронули мальчика за живое.
   Обычно бледные, а теперь порозовевшие от волнения щеки юного музыканта вспыхнули ярче, сияющие глаза остановились на лице его подруги Доси.
   – Ни когда, ни когда, что бы ни ожидало меня в будущем, я не забуду Досю и всех, кто был добр ко мне, кто не гнушался мной, убогим калекой! – с несвойственной ему смелостью произнес маленький горбун.
   – Вот это я понимаю! Молодец, Веня! Что, Зиночка? Кажется, тебе не очень-то по вкусу такой ответ? – и Соня-Наоборот лукаво подмигнула девочкам, кивая в сторону действительно немного сконфуженной Зины.
   Но та, по своему обыкновению, только пожала плечами и, повернувшись к верной Миле, продолжавшей, несмотря ни на что, питать к ней прежнюю симпатию, шепнула:
   – А я уверена, что, когда этот Веня сделается знаменитостью, он и думать забудет о своей подружке, какой-то там Досе…
   А «будущая знаменитость» в это время уже сидела между Асей и Досей и смущенно шептала обеим девочкам:
   – Как сон!.. Просто сон какой-то!.. Вот-вот проснусь, кажется, и все сразу исчезнет!.. И этот зал, и все эти господа и барыни, и сам профессор с его обещаниями… Господи, за что мне такое счастье, о котором я и мечтать не смел!..
   – А я мечтала, а я смела мечтать! Не о музыке, конечно, твоей… Разве я могла подозревать о твоем таланте!.. А просто о чем-то, сама не знаю о чем, но очень-очень хорошем для тебя, горбунок мой миленький! – сверкая глазами, откликнулась Дося. – Потому что, повторяю тебе, судьба должна быть справедливой и просто обязана в конце концов вознаградить хоть когда-нибудь обойденных ею! Это первое. А второе – ведь ты же сам заслужил все это, потому что ты самый хороший, самый расчудесный человечек в мире, горбунок мой миленький… И я так рада, просто счастлива за тебя!..

Лидия Чарская Большая душа

Часть первая

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI

Глава XVII

Часть вторая

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI

Глава XVII

Глава XVIII

Глава XIX

Глава XX

Глава XXI

Глава XXII

Лидия Чарская
Большая душа