Лев Константинович Котюков
Победитель последних времён

О творчестве Льва Котюкова

//-- Одоление хаоса --//
   Лев Котюков – человек литературы как художества; одинаково уверенно выглядит он как поэт и прозаик, эссеист и критик, сюжетист и рассуждатель. Он не только писатель – он литератор в самом широком и деловом смысле этого слова; его энергетика как редактора и общественно-литературного деятеля столь же, или почти столь же, интенсивна, как и энергетика чисто творческая.
   Однако же, когда перед нами «просто стихи», «просто проза», мы внутренне выносим за скобки все, так сказать, привходящие и боковые обстоятельства и задумываемся над тем, что же перед нами в том, в том самом плане, о котором классик сказал: «любовь и тайная свобода».
   В плане творческом.
   Конечно, Котюков пишет о себе и о своих чувствах по поводу окружающей жизни; конечно, порою горечь от происходящего переполняет его, как и многих из нас; конечно, мы узнаём в строках черты поэтического характера, его не только творческий, но и жизненный почерк.
   Но всё это вызывает еще и раздумье о самих путях русской литературы, о её духовных, стилевых и прочих традициях.
   Ведь Лев Котюков – именно в традициях русской литературы. И премии-то он получал – русские, славянские…
   Выше сказано – узнаём.
   Слово «узнавание» популярно и даже модно в разговорах и спорах о литературе. Оно имеет разные смыслы. Можно вспомнить Сократа, Платона… Не будем ходить так далеко.
   Короче, в творчестве Котюкова мы порою узнаём себя не только, а иногда и не столько на тематическом, смысловом уровне, сколько на уровне самого внутреннего Ритма, именно с большой буквы; на уровне Музыки, тайной интонации Жизни.
   Подспудная и явная тревога мира неизменно ощущается в этом Ритме.

     Дождь кислотный прёт через дорогу,
     Размывая память о былом.
     В небесах над бездной снится Богу
     Шар земной в сиянье голубом…

   Да, «вначале бе слово», но слово – музыкальное и звучащее; не слово, а – Слово… И поклон Лермонтову уместен.
   Слово, имеющее символическое значение.
   Слово, за которым – Хаос и Космос, его преодолевающий.
   Этими мыслями Александра Блока, чья символическая традиция несомненно видна в данном случае, мы и заключаем…
   Тревога, «надрыв» и музыка; тревога, вошедшая так глубоко в Космос и сознание Космоса, что «чисто смысловое», внешнее слово уже не справляется с этим – требует Ритма глубинного; тревога, непобедимая «на уровне разума», но за всем этим – Гармония.
   Где-то же она скрыта в нашей надрывной жизни.
   Поэзия выявляет её…

   Владимир ГУСЕВ, доктор филологических наук, профессор,
   заведующий кафедрой Литературного института имени М. Горького
//-- Крылатый лев --//
   Существует легенда, связанная с писателем Андреем Платоновым. Один из его надоедливых друзей, как правило, в «угарном» настроении, пытался доказать Платонову, что пишет лучше! Устав от непомерного нахальства, Платонов, однажды не сдержав себя, сорвался:
   «Да, ты пишешь лучше! Но только ты пишешь чернилами, а я кровью!».
   В этой, казалось бы простой формуле весь смысл творчества. Без боли, страдания, без каждодневного «харакири» – нет поэта, без пера не обмакнутого в кровь не рождается истинная проза.
   Протопоп Аввакум однажды с горечью признался: «Бог создал Россию для искушения дьяволом». Нам кажется, что поэзия и проза Льва Константиновича Котюкова об этом, о нашем затянувшемся «искушении дьяволом». При этом все ходы, прыжки и ужимки нашей отечественной «дъяволиады» Лев Котюков превосходно изучил. В его прозе все «люциферы» собраны «по ту стороны России» и каждому автором дана соответствующая оценка, вплоть и до его излюбленного «читателя – нечитателя». Заметим, что авторский прием, а если шире – техника письма Котюкова, имеют свою самородную особенность. В «Дневнике автора» им чаще всего используется прием «тезы и антитезы». Автор словно «красной тряпкой» вызывает на бой неразрешенную в его сознании проблему, дает ей исчерпывающую оценку и нередко, как тореадор, наносит в конце соответствующий, чаще всего смертельный удар. Невольно вспоминается Сирано де Бержерак со своим рефреном – «укол в конце посылки».
   Еще одна особенность прозы Льва Котюкова: он превосходный рассказчик, знает, как захватить «читателя – не-читателя» с первых строк.
   Вот начало его «дневника» из журнала «Проза № 1» Напомним, что глава называется «Внечеловеческое»: «Познай самого себя!» Это темное изречение приписывают Пифагору. Слава Богу, что не мне. Сие изречение не менее бессмысленно и опасно, чем «В споре рождается истина». Впрочем, оно не приписывается Пифагору. Это изречение не нуждается в авторстве, поскольку принадлежит сатане». Как видите у Котюкова нет пиетета перед старыми истинами, как нет и запретных тем, да и на авторитеты он оглядывается редко. Читать его прозу интересно, поучительно, язык – выпуклый, броский, индивидуальный…. В этой прозе есть темперамент, сила, а подчас и самоуверенность: «Эй, кто там хочет шагать против железного потока моего эпоса?! Никто?!.. Так-то вот! Живите – пока я добр, поскольку бытие и небытие, как жизнь и сон, одно и тоже».
   Это авторское благословение на жизнь неслучайно. Ведь сам Лев Константинович – человек ни на кого непохожий. Он – Лев! В его характере и впрямь многое от натуры льва. А, как известно, этот «царь зверей» трудно поддается дрессуре. Лев – не уступает дорогу, (добавим от себя: в том числе и поэтическую), он милостиво разрешает двигаться по ней другим, но, прежде всего, своим почитателям. Если присмотреться к Котюкову поближе: в работе, в писательской среде, то становится очевидным, что наш герой, положим, не идет, а несется, не говорит, а рокочет. Впрочем, он разный – стремительный, неистовый, взъерошенный, нередко злой, до изысканности аристократичный, при этом неразменный друг и блестящий полемист. Он может в пылу полемики утверждать, что «от поэзии нельзя требовать ничего, как от облаков над озером, как от лесных рассветов» и оказывается прав, когда пишет:

     Зыбкая прозелень озими,
     светом остуженный сад.
     Черные листья над озером
     К берегу не долетят.

   Но тут же, не удерживаясь на этой ноте, «раскинув сети», «умирая в стихах», поэт бесстрашно сталкивается с очередным безумьем и отражает его как в зеркале:

     Какое время пошлое!
     Хотя совсем не худшее.
     Стучит в затылок прошлое,
     И лупит в лоб грядущее.

     Как тягостно во временном
     С безумьем вечным цапаться,
     Ведь за последним деревом
     Душе в садах не спрятаться.

   Ничего не поделаешь, автору приходится сталкиваться: и с вывернутым веком, и «с безумьем вечным цапаться», и наряду с прекрасным лицезреть блевотину и изнанку жизни. И хоть «от поэзии нельзя требовать ничего», но Аполлон, как не крути, требует от поэта и священной жертвы, и признаний, «из какого сора растут стихи». Лев Котюков это прекрасно знает, восклицая на предельной ноте:

     И разве душа виновата
     Что душу Господь позабыл?

   Впрочем, в этой отчаянной строке есть поэтическое лукавство. Нет, не позабыл Господь душу поэта. И свидетельство этому – неслучайный дар Льва Котюкова как поэта и прозаика в его романе-поэме «Победитель последних времен». Верим, что не оставил Господь и Россию для искушения дьяволом. Хотя дискредитация Духа Божьего идет повсеместно. Порнография, извращения, проповедь сатанизма – все это подогревается и кем-то, безусловно, внедряется. Но не думайте никогда, что Бог отвернулся от нас. Он отпустил узды, а мы устремились по ложной дороге. Его право наказывать нас за неправильно использованную свободу.
   Творчество Льва Котюкова – это гимн «облакам над озером», радость от встреч «лесных рассветов; поэт бьется с тупою тоской, замирает перед вопросом «кто этот мир оплачет», но непоколебимо верит, что нет, не было и не будет никогда для русской поэзии времен последних. С этой Котюковской тезой нельзя не согласиться. Ведь подлинная поэзия противоречит закону Дарвина, она рождает самородки, которые через хаос, сор, невзгоды и лишения устремляются вверх, к Богу, чтобы однажды воскликнуть устами поэта:

     Все мы – Божьего Света частицы.
     И во сне – глубина, будто высь,
     И во сне – бесконечная жизнь,
     И неведомой книги страницы.

     Голубиная книга Небес!
     Прочитал эту книгу – воскрес!

   Валерий ИВАНОВ-ТАГАНСКИЙ,
   прозаик, заслуженный артист России,
   режиссер театра на Таганке,
   ведущий телепередачи «Искатели» на канале ОРТ
//-- Когда поэт – вдруг и прозаик --//
   Проза поэтов – явление во всякой литературе особенное. А. Пушкин в «Повестях Белкина» и в «Истории пугачёвского бунта» остался поэтом, хотя и создал по-настоящему добротные прозаические произведения литературы критического реализма. Достаточно обратить внимание на выверенность всех фраз, отсутствие в предложениях слов-паразитов, невнятностей и, самое главное, чёткую ритмику текста, наличие авторской интонации, проходящее сквозь каждое из этих произведений, а также сквозь «Капитанскую дочку» и другие прозаические вещи поэта. Даже в критических и публицистических статьях периода работы над своими литературными альманахами и в журнале «Современник» Пушкин придерживался тех эстетических норм, которые в нём сформировало занятие именно поэзий. А великий поэт Н. Некрасов решил оторваться в своей прозе от тех эстетических норм литературного языка, коими пользовался сам в поэзии, – и появилось мертворождённое «Мёртвое озеро», произведение, на мой взгляд, рыхлое, вторичное и маловразумительное.
   Поэтому всякий раз, беря в руки книгу прозы хорошего поэта, я всегда сомневаюсь, что это может оказаться произведением именно художественной литературы, а не изделием бумагомараки.
   Читая прозу выдающегося русского поэта Льва Котюкова, лауреата более чем тридцати всевозможных литературных премий, я стал себя ловить на мысли, что, несмотря на то, что Лев Константинович не ставит перед собой задач, аналогичных тем, что ставил Пушкин в «Повестях Белкина», несмотря на то, что эстетика прозы Котюкова идёт вразрез с эстетикой литературного стиля русских прозаиков 20 века, передо мной лежит книга не стихотворца, а автора с глубинным осмыслением происходящих в стране его проживания процессов. Ибо страной этой является Россия, перекорёженная, изломанная, обворованная и униженная, пошлая и подлая, синюшная от потребляемой морями водки, издёрганная, излапанная прохвостами собственными и прибывшими сюда со всего мира – словом, Русь святая.
   Кому-то эпитеты, приложенные мною к слову «святая», покажутся кощунственными, кто-то возопит и засвистит, запулит камнем в меня и в Котюкова, но как читатель его книг «Песнь о Цейхановиче», «Сны последних времён» и «Однажды и навсегда», живущий многие уж годы вне своей Родины, воспринимаю ныне по книгам поэта Котюкова покинутую державу именно таковой. А Льва Константиновича вижу в образе того самого юродивого, что в «Борисе Годунове» протягивал руку к царю, и, в общем-то, не копеечку просил, а напоминал про «мальчиков кровавых в глазах». Ибо святая Русь может быть уничтоженной и до скотского состояния, но при этом оставаться достаточно сильной духовно, чтобы разбудить в любом злодее совесть…
   Что есть Русь в произведениях Льва Котюкова? Какой видит современную обглоданную Россию современный поэт?

     Ещё звенит гитарная струна,
     Ещё душа ведёт с душой беседу,
     И в мире, побеждённом, сатана
     Ещё… Ещё не празднует победу.

     Ещё звезду над клёном не знобит,
     Ещё спиралью грезит круг порочный,
     Ещё струна незримая звенит,
     Звенит струна на дне реки полночной….

   Это стихотворение из книги Котюкова «Крест и пламя». Есть там более яркие и более значимые стихи. Но это выбралось потому, что при всём пессимизме, звучащем в этих двух строфах, строка «…Ещё спиралью грезит круг порочный.» является не только супероригинальным поэтическим открытием, но и сулит надежду на то, что российские оптимисты называют «грядущим возрождением России». В противопоставлении этих двух начал: неминуемого распада – и веры в грядущее возрождение – формируется мировоззрение поэта-прозаика Льва Котюкова и его читателей.
   Ибо проза, как и поэзия Льва Константиновича, буквально завораживает и речитативом своим, и сочностью языка, и обилием самых неожиданных сравнений и метафор, заставляя работать уже не разум читателя, а его подкорку. Цитировать клочками Котюкова – занятие неблагодарное. Привожу пример, как свидетельство собственной неудачи в цитировании.
   «Иконы в ночи светятся, и комары без устали зудят. Но никогда не таится кровожрущая нечисть за иконами, отлетает комарьё от икон и – впивается в лицо человеческое. И чувствуешь себя после комариной ночи, как свежеоткопанный старый гроб, – того и гляди, развалишься трухой со всеми своими ещё ходячими останками.
   О, русский человек! Хитёр в своей обездоленности до невозможности. Ему, верно, кажется, что в сортире и в иных укромных местах незрим он для Господа. А ведь порой действительно незрим, ибо закрывает великодушно глаза Господь на его проделки.
   Но не ценит Господнего попущения человек русский – и кормится его кровушкой вселенское комарьё, да и сам он уже спать не может без зуда комариного над головой….»
   По сути, перед нами – произведение, которое в 19 веке назвали бы стихотворением в прозе. В 20 веке литературоведы стали бы писать об особом ассоциативном ряде в произведениях Л. Котюкова и о глубоком философском осмыслении им неких особых тайн русской души, попутно вменяя ему в вину некое антирелигиозное ёрничество и одновременно клирикальность. Но 21 век оказался прагматичным и всеядным, как варан или коммодский дракон, у которых в желудках перевариваются даже перья.
   Для того чтобы осознать значение Льва Котюкова в современной литературе мира, надо прочитать все его книги. Надо вникнуть в суть взаимоотношений и абсолютно русско-менталитетной дружбы автора романа «Победитель последних времён» и главного его героя Цейхановича, умудрившегося появиться лишь на 37 странице книги, отставного полковника Лжедимитрича, а также Фельдмана, Дорфмана, Авербаха, Краскина, Брокара – словом, цвете современной русской интеллигенции, пьющей водку, джин, одеколон, самогон, вина и виски в количествах, превосходящих даже то, что поглощают герои современных российских телесериалов. То есть, русскость действа, происходящего на страницах романов Л. Котюкова – абсолютна, доверие читателя к тому, что дед Цейхановича мог в период первых пятилеток спереть и притащить к себе на дачу паровозный котел, абсолютная тоже.
   Или история про то, как Изяслав Изяславович Цейханович, внук Изяслава Изяславовича Цейхановича, который представлялся одним людям, как Изя, а другим, как Слава, боролся с другим представителем русской интеллигенции Вассеровичем, чтобы с помощью всесильного русского депутата Дрязгмана переименовать улицу Чапаева в своем кооперативе в свою честь. История абсолютно бесовская, сродни гоголевским повестям из сборника «Миргород», описана ярко, сочно, метафорично, так, что сам Николай Васильевич от зависти пустил бы слюнки, читая продолжение истории о том, как новоявленные Иван Иванович и Иван Никифорович разрешали вселенский вопрос мироздания: носить улице имя Чапаева или Цейхановича. Хотите цитату, показывающую логику современной русской философии в стране победившего криминала и бандитизма?
   «… И взорвался Цейханович:
   – Ты что – придурок?! Что ты за него трясёшься? Никакой он – не коммунист, твой – Чапаев. Алкаш, мародёр и анекдотчик! Помнишь, спрашивает Петька Чапаева: «А кто это, Василий Иванович, у нас в сортире все стены дерьмом вымазал? Уж не ты ли?» А тот отвечает: «Нет, Петька, не я. Это комиссар Фурманов, мать его так! Он один со всей дивизии после сортира руки моет.» Разве это не поклёп на коммунистическое движение? Полный поклёп и подкоп!.. А ты упираешься.
   – Абсолютно полный! – утомленно согласился депутат и пообещал добиться переименования улиц к ноябрьским праздникам, но все же на всякий случай посоветовал заказать таблички с двойным наименованием, – носит же театр Станиславского и Немировича с Данченко имена трёх человек – и ничего… – После перевыборов обрежем мы этого Чапаева! И ещё кое-что обрежем!.. Потерпи!»
   Прочитав подобное, хочется порой сесть за диссертацию по зоопсихологии, не то по психологии обыденного сознания на бывшей одной шестой части суши планеты Земля. Но обилие ассоциаций, порождаемое этим буреломом фантазии и жизненных наблюдений, заставляет браться за другие дела: например, за написание статей о тех писателях, которые обделены вниманием современной критики. Ибо Котюкова любит и читает публика, сам Патриарх Алексий Второй вручил ему премию, а вот критика предпочитает о нём помалкивать. Ибо не лезет творчество Льва Константиновича ни в какие ворота:

     Без числа придурки с калеками,
     Впору спиться да околеть.
     И жалеть меня, в общем-то, некому,
     Да и, в общем, зачем жалеть?..

   Или: «Стремясь завоевать женщину, мужчина в какой-то степени становится сам женщиной, ибо, отдавая себя, сам жаждет обладать. А женщина? Она всегда остается сама собой – и жаждет обладания без самоотдачи». (Роман «Однажды и навсегда»).
   Или совершенно новый, неожиданный образ Сталина в художественно-документальном повествовании «Сны последних времён», требующий анализа детального, отдельного от этой общеообзорной статьи о творчестве Льва Котюкова. Ничего рядом не поставишь: ни знаменитое лет пятьдесят тому назад сочинение «Счастье», ни пьесу «Грозный 1919-й» В. Вишневского, ни, тем более, ардисовские карикатуры Войновича о Сталине, ни даже добросовестное исследование «Генералиссимус» В. Карпова. Это первая и весьма талантливая попытка понять советского диктатора, как образ, как характер, как человека во плоти, полного сомнений, раздумий и озарений, свойственных человеку, а не схемам, какими они представляются в произведениях вышеозначенных литераторов.
   Всякий раз, берясь за перо, Лев Котюков делает открытие: поэтическое ли в каждом стихотворении, историко-архивное ли в художественно-историческом исследовании, философское ли в жизнеописании человека по имени Цейханович. Ибо человек он творческий, то есть мыслящий самостоятельно, вне, а чаще даже вопреки установившимся канонам и стереотипам сознания обывателя, оболваненного то одной системой промывания мозгов, то другими методами манипулирования общественным сознанием.
   Я намеренно в начале этих заметок противопоставил двух великих поэтов: хорошего прозаика и неудачливого издателя Пушкина плохому прозаику и успешному издателю Некрасову, чтобы стала ясней степень близости прозы Льва Котюкова как раз-таки пушкинской традиции как стихосложения, так и прозаического творчества. Нюанс, на первый взгляд, незначительный, нарочитый и условный, но при ближайшем рассмотрении оказывающийся едва ли не решающим в оценке произведений нашего современника. Котюков в поэзии не мудр, как это случалось порой у Пушкина, не прост и изящен, как Некрасов, он, скорее, автор поэтических образов, имеющих всегда второе дно, а также создатель целой системы ассоциаций, делающих его стихи многомерными, звучащими полифонично. Но, что любопытно – цитировать хочется с виду простое:

     Где же ты, моя свобода?!
     Я сижу, себе не рад
     Из-за тына-огорода
     Вылезает старший брат.

     Говорит, тая ухмылку:
     «Я – народ, а ты – поэт!
     Дай-ка денег на бутылку!
     У народа денег нет…»

     Мне б послать его подальше,
     Но негоже – старший брат…
     Говорю, кривясь от фальши:
     «Денег нет, а водка – яд!»

     Брат кричит мне с огорода:
     «Чтоб ты лопнул со стыда!
     Как ты был врагом народа —
     Так остался навсегда!..»

   Иные времена… Не прозвучит уж некрасовское:

     Будь Гражданин!
     Служа искусству,
     Для блага ближнего живи,
     Свой гений подчиняя чувству
     Всеобъемляющей любви.

   Нюансы – они, как меченые атомы, распылены по всей поэзии, и, тем более, по прозе поэта Льва Котюкова. Мой глаз и мой разум не всегда с первого раза улавливают их. Впервые за много лет я стал возвращаться к началу книги при прочтении оной до середины. Ибо неожиданно возникает столь ясная ассоциация при внешнем отсутствии условий для её проявления, что приходится искать первоистоки её возникновения, дабы не заявить нагло потом: до этой мысли я дошел сам, без посторонней помощи. И вот, прочитав массу стихов и три романа Льва Котюкова, я прихожу к твёрдому убеждению, что огромное количество оценок своих современников, вычитанное у Льва Константиновича, полностью соответствует мыслям моим о времени и о себе, но еще больше я обнаружил в этих книгах точных и мастерски выписанных образов, которые объяснили мне саму суть произошедших на святой и блаженной Руси процессов. То есть, благодаря его книгам, я стал, можно сказать, мудрее.
   Полностью прав я в нынешней своей оценке этого выдающегося мастера поэзии и прозы или в чем-то не прав, покажет время.
   Грядущее покрыто мраком. Но сейчас я пишу о Льве Котюкове как об авторе романов о современной России, в которых он с беспощадностью, свойственной только гениальному писателю, раскрыл всю низменную сущность произошедших в результате переворота Горбачёва – Ельцина изменений как в национальном самосознании людей, так и в их нравственности:
   «Скучен и жалок наш страшный мир, озабоченный повсеместным утверждением морали потребителя. Жало смерти, победа ада – в морали сей…. И против мира сего – истина и поэзия.»

   Валерий КУКЛИН,
   член Пен-клуба, Германия, Берлин
//-- Эпос последних времён --//
   Лев Котюков – поэт, и именно поэтому ему удалась даже не представляемая собственно прозаиками – почти бездумная и невозможная – попытка: создать настоящий и – современный – модернизировеннейший! – эпос: «Победитель последних времён», или «Песнь о Цейхановиче». Эпос, органически требующий отныне открытых – Откровенных! – и полураспадных в своей эсхатологизированной засвеченности – «полусуществующих», по выражению самого автора, – словом, антиэпических – людей и смыслов. А как же иначе?! – при нынешнем декадансе, если не крахе любой традиционной тотальности, любой стыдливой целостности?! – в условиях повальной деградации и осмеяния, казалось бы, и врождённо-врождённо присущих человечеству ценностей: любви, дружбы, семейного счастья, простой и – народной! – жизни?!..
   В результате и получилось, что эпос, всегда оперировавший какими-нибудь экзистенциальными абсолютами и константами, в сегодняшней ситуации вдруг вынужден опереться лишь на одну единственную из них – как раз откровенно антиэпически-полураспадную, чем парадоксально и достигает искомую, атрибутивную для себя – устойчивую – целостность. Или явленность природы, согласно нашему поэту-прозаику.
   Да, произведение нашего автора подчёркнуто антиинтеллигентно и антиинтеллектуально, как сама природа, как сама жизнь. Как всякий – прежний традиционный – эпос. Так что и «доктору наук Петру Калитину» остаётся только «беситься» в нём «от бессилия» – не в пример куда более успокоенной и целостной команде Цейхановича.
   Другое дело, что тот философический – тот безбожно-чудовищный шлак, наглухо забивающий наши души, особенно в последнее столетие! – так просто никуда не пропадёт и не сгинет даже из самых жизнеутверждающих и органических душ – слишком-слишком сросся и очеловекообразился он в силу своей совершенно комфортной и – «спасительной» во грехе – психологической сути.
   Вот почему естественные и часто узнаваемые по нашим повседневным порывам герои Льва Котюкова, так или иначе, но рефлексируют, совестливо оправдываясь при творении зла «как условия существования нашего ограниченного мира», стыдливо отвечая «большим злом на зло малое».
   Иначе говоря, эпический размах в «Победителе последних времён» приобретает принципиально новая и действительно модернизированная природа – истинная тотальность! – торжествующих «недочеловеков», или привычнее: «маленьких человечков», которые едва ли угомонятся, пока «окончательно не изничтожат, испоганив» всю планету – «и самих себя заодно»…
   Отсюда проистекает опять же парадоксально-эпический пессимизм Льва Котюкова: с «озоновыми дырами» времени и, как следствие, «дохлым будущим», «с каждым мгновением всё тяжелее [доходящим] до нас», ибо «скорость тьмы в сто крат стремительней скорости света. Так что остаётся ныне «организовывать» только наше «безумие» и – в лучшем случае! – обустраивать «неизвестность» – «по ту… и по эту сторону России», колонизируя, житейски преисполняя! – уже непосредственно дьявольскую «тьму» – «бездну» – «пустоту»…
   Таким образом, эпос по-настоящему последних и откровенно полусуществующих времён – вот что принялся создавать Лев Котюков. Отсюда – его несомненно оригинальные и поэтически дерзновенные черты, вплоть до упора на «дохлую» будущность, вплоть до включения и себя не только в контекст «Песни», – во всеобщую причастность к Суду Божьему – отныне и присно. Даже без «спасения» – и в «погибели вечной»! – где до сих пор норовят «успокоиться» заведомо «гамлетающие» грешники с привычными, абстрактно-философскими, заклятиями: быть-быть-быть… Хоть на собственном надгробии: «параше»! – с ФИО на свету…
   Нет, однозначно-положительные и однозначно-органические смыслы и души день за днём – целый век – наглядно и эффективно распадаются – во всей своей обезбоженной и обречённой на Законное исчезновение! – смертности и конечности. И «уважительных причин для живущих в России (да и в остальном мире! – П.К.) не существует», ибо человек – как маленькое, как секулярно! – самодостаточное существо, раз и навсегда себя – до антропологического небытия – до бездомно-метафизического сквозняка – исчерпал. И в этом экзистенциальный нерв, в этом постоянно болезненный пульс котюковского детища – квинтэссенция его постоянно разлагающейся эпической целостности. На наших глазах мистериально умирающей и – воскресающей – в очередной «байке из склепа».
   Я сознательно не привожу никаких, даже напрашивающихся, литературоведческих параллелей «Песни о Цейхановиче» – слишком серьёзный и не интеллигентствующий разговор пробуждает она в моей, тоже смертной и тоже конечной, в моей тоже обезбоженной донельзя, – душе.
   Я просто-напросто хочу теперь помолиться и за себя, и за автора прочитанной «Песни», ибо мы ещё порой «там, где [нас] нет», и нам ещё бывает «невыразимо сладостно» в своей то ли непосредственно дьявольской, то ли дьявольски непосредственной «тьме». Ведь только так проникаешь – культуроносно и наверняка! – в сегодняшнюю реальность. Но Божье попущение – не беспредельно…

   Петр КАЛИТИН,
   доктор философских наук, профессор МТУ,
   член Союза писателей России
//-- По ту и эту сторону «Победителя последних времен» --//
//-- (Лев Котюков как эпический романист) --//
   Спору нет, наш замечательный поэт Лев Константинович Котюков обладает замечательным чувством юмора: в прозе жизни. Стихи – вещь особая, там смех ни к чему, если это только не какие-нибудь пародии, но и в этом смысле у Котюкова всё в порядке («Я лежу под берёзой, без зубов и тверёзый.»). А уж в ораторском искусстве, в живом словообщении Лев Константинович и вовсе преуспел донельзя: слушать его – одно удовольствие. Сарказм, жёсткая ирония, убийственные метафоры и образы. Даже если ты сам находишься под прицелом. (Попасть на его словесное жало – уже само по себе является достижением, ещё заслужить надо). Его творческого темперамента хватит на десятерых, хорошей злости – на дюжину, ума и таланта – на роту нынешних вялых и ноющих литераторов. Словом, мастерство, как говорится, не пропьёшь. И, слава Богу! Флаг ему в руки! Поскольку Лев Котюков владеет главным секретом в творчестве – он знает, что мы знаем, что ничего не знаем. Это та формула, с которой только и можно садиться за письменный стол. Иначе рядом с тобой усядутся будущие читатели и станут всячески мешать, дёргать за волосы, щипать, толкаться локтями. Но всё это пока так, преамбула, речь же пойдёт о новом романе-поэме Льва Котюкова «Победитель последних времён», имеющем также второе название «Песнь о Цейхановиче».
   Итак, пусть будет «Песнь о Цейхановиче». Прежде всего, кто такой этот Цейханович и чем заслужил, чтобы о нём слагали целые эпические поэмы? О чём вообще роман? Автор намекает на ответ в самом подзаголовке: «…или По ту сторону России». А в краткой аннотации даются более конкретные объяснения – роман написан в лучших традициях русского магического реализма, где две главные темы – любовь и бессмертие. Это так. Любовь и бессмертие можно скрепить и одним словом – богопознание, все же иные темы в русской литературе второстепенны, истекают из главных: тут и человеческие страсти, ужасы, игра, деньги, поиски и погони, те же смех и слёзы. И чёрт с ним, с этим Цейхановичем, но не так уж и важно, что он из себя представляет, а скорее, всего-то и вовсе не представляет ничего – так, мираж, фикция, виртуальный стержень, на который нанизываются полуреальные и мистические истории, а также другие персонажи-призраки. Которые, впрочем, порою имеют вполне узнаваемые черты. Но и на них тоже, по большому счету, плевать, ну их к бесу! Здесь важен сам автор. Его «лирический герой», если уж отталкиваться именно от традиций русской литературы. Его кредо, его жизненная позиция, его «любовь и бессмертие». Ведь каждый писатель пишет исключительно о себе. О себе во времени (но не «Я и космос»), а иначе он становится всего лишь полковым писарем при штабе вдали от сражения. Поэтому следует разделить «Песнь о Цейхановиче» на две части: одна – это замечательный смех, ёрничанье, каламбуристика, щедрая сатира, бражничество, настоящий идиотизм, и вторая – философская, лирическая, проникнутая глубоким психологизмом и размышлениями о собственной судьбе, о России, о мироздании. Та и эта сторона «Цейхановича».
   Вначале обратимся к «этой» стороне «луны», которая отчетливо видна, где персонажи пьют взаглот, издеваются друг над другом, спариваются и вообще ведут себя, как на пиру во время чумы. Что ж, чума – она и есть чума, давно пришла в Дом (Россию), её и должно встречать именно так – в карнавальных масках, с особым шизофреническим шиком, с флером идиотизма во взоре. Что и показывает наш автор. Вообще, я давно заметил, что слова «идиот» и «идиотизм» – одни из излюбленных у Льва Котюкова. Вспомним его прекрасное стихотворение:

     Хозяин сдохнет, и собака сдохнет,
     И рухнет дом, и небо упадёт,
     И сад, забытый за холмом засохнет,
     Но будет жить последний идиот.

     Он будет жить любовью без ответа,
     Смирять в крапиве бешеную плоть.
     Но лучше так, чем пустота без света,
     Но лучше так! Храни его Господь.

   Замечательные, мудрые строки, в которых есть всё: и пронзительная горечь жизни, и апокалипсическая прозорливость, и констатация сути бытия. Но о стихах Льва Котюкова – в ином месте и в иное время, хотя проза Льва Константиновича, безусловно, поэтически-метафорична и предельно образна, таит в себе некое стихотворное начало. Может быть, поэтому он и сам назвал свой роман о Цейхановиче «поэмой». Как Гоголь. Имеет право, не мальчик. Уверен, что и Льву Котюкову установят памятник лет, этак, через сто, и вполне справедливо. А ведь и его «поэма» полна «мёртвыми душами» – всеми этими Лжедимитричами, Авербахами, Мордалевичами, Фельдманами, Дорфманами, Трезвиками, Клопштоками и прочими милыми рожами, каждый из которых выпотрошен наизнанку, а в массе своей представляют этюд Босха или «Сон разума» Гойи.
   По существу, в романе нет ни одного положительного (в строгом, классическом понимании) персонажа, исключая самого автора (да и то спорно). Но они здесь не нужны: фантасмагория исключает присутствие на шабаше «человека», иначе на него тотчас же накинутся все бесы в масках, все «мёртвые души». Впрочем, они уже и накинулись: сам автор подставляет им свою плоть и кровь, свое сердце и душу, словно проверяя самого себя на крепость духа и разума. Он ведь не бежит от них, не прячется, а участвует в диком «чумном» пире» – но не для того, чтобы принять в себя, а понять, изучить, хирургически препарировать и определить предел человеческой глупости, пошлости, предательства, лжи, безверия. Это – работа для главврача в психиатрической лечебнице. Нужно иметь много сил, стойкости и трезвую голову, чтобы самому не сдвинуться на фоне «Цейхановичей». Не выпасть в кислотный осадок и перестать «догонять краями» реалии жизни. А реалии жизни-то именно таковы, как их описывает автор, ну, может быть, чуть маскирует и хулиганит, лукаво усмехаясь при этом. Но диагноз-то точен и верен: мы все живём в большом сумасшедшем доме, который временно носит имя Эрэфия. Не Россия. Россия – по другую сторону «Цейхановича», там, где автор честен и сам с собой и с нами, читателями. Кстати, не думаю, что евреям следовало бы обижаться на всех этих «Фельдманов», натыканных тут и там в романе (хотя, пожалуй, многовато, следовало бы «разбавить» афро-американцами, на худой конец). Но дело не в них. Дело в нас, русских, которые «двести лет вместе», а ничему так толком и не научились. Вот откуда «восторженная» песнь Цейхановичу, за которой опять же прячется горькая и мудрая усмешка Льва Котюкова. А что касается череды комических ситуаций и положений, в кои попадают персонажи романа, то они, разумеется, восхитительны (на уровне Рабле, Гашека, Свифта, Салтыкова-Щедрина и уж куда выше Задорного со Жванецким), однако – вот ведь в чём парадокс! – чем больше погружаешься в смеховую эстетику Котюкова, чем сильнее втягиваешься в неё, чем дольше ходишь вместе с Цейхановичем, – тем тебе почему-то становится всё горше и тоскливей, всё страшнее и отвратительней от мира. На мой взгляд, количество «чёрного юмора» в книге, этого «магического реализма» в романе чрезмерно. Оно порой захлёстывает и самого автора, и читателя. Хочется плюнуть в окно или действительно напиться с каким-нибудь реальным Цейхановичем, чтобы не видеть ни себя в зеркале, ни отражающийся в нём миропорядок, пропади он пропадом!
   Но автор не был бы настоящим мастером, если бы не предложил читателю иную, вторую сторону своего романа, о которой я уже говорил выше. Это только Войнович может лишь скалить зубы и хохмить, наш русский писатель смотрит гораздо глубже, в корень. Ему непременно подавай психологию. Что и доказал Лев Константинович Котюков, хотя бы такой фразой: «Истинное Слово всегда больше себя, и образы, созданные Словом, больше самих себя и творцов своих». А «жизнь», добавляет он вслед за Федором Михайловичем, «богаче любой фантазии». Так что же такое эпос Льва Котюкова? Бредовый сон или тяжкая явь русской жизни? Пожалуй, ни то и ни другое, а также то и другое вместе. Это необычно яркое и оригинальное произведение, хотя и имеющее аналоги в мировой литературе. Но опять же прав Котюков, написавший: «Неизвестного писателя понимают всего несколько человек, а известного – и того меньше. Иногда – вообще никто, и в первую очередь, сам писатель». Это правда, и это правильно. Так чего же тут толочь воду в ступе? Надо читать, а след от прочитанного в твоей душе проявится сам собой. Читать и вычленять из «Победителя последних времён» главное – ту суть, которая лежит «по ту сторону России».

   Александр ТРАПЕЗНИКОВ,
   член Пен-клуба,
   член Союза писателей России
//-- Теза или антитеза в романе Льва Котюкова --//
   Прочитав новые главы романа Льва Котюкова «Победитель последних времён», или «Песнь о Цейхановиче» с подзаголовком «По ту сторону России», журнал «Проза» № 4, 2005 г., мы подумали, не явление ли это в современной русской литературе?
   А если это явление, чем оно отличается от произведений, которые явлением не являются?
   И хотелось бы узнать, где та и где эта сторона России?
   И тут, вразумительно или невразумительно, помозговав, постараемся поразмышлять.
   Ещё вопрос: есть ли на свете Цейханович и подобного типа люди в России? На наш общий взгляд есть, есть и автор, сотворивший данного героя и растворившийся в нём, то ли частично, то ли полностью, оставим на его совести.
   Великий друг, как величает Цейхановича автор, это не Дон Кихот, не Бравый солдат Швейк, даже не Остап Бендер, но он представляется нам как прототип нашего, вашего и Котюковского времени по ту сторону России.
   Но сколько поле не квантуй, всё равно получится бесконечность.
   Если Цейханович, допустим, герой по ту сторону России, то по какую находится автор повествования. Но даже, если по эту, а не по ту, то почему остальные мелькающие персонажи как Авербах, Лжедмитрич, Фельдман, Дорфман, Краснер больше похожи на марионеток средневекового театра? Кроме кривизны рож, татуировок на коже и экзотических имён, почти ничем друг от друга не отличаются, а сближает их дебилизм и ущербность. Да, Цейханович – страшный человек, но страшнее его сам автор, который умудряется волей-неволей дружить с монстрами разного калибра, пусть ему не будет в обиду, но вряд ли и в хвалу.
   Вот почему это произведение – явление в литературе. Ничего подобного ранее не писалось. Придуркам и заумникам может показаться бредом, но это зеркало, которое отражает жизнь без прикрас по ту и по эту сторону России.
   Но разве вина автора в том, что жизнь такая, какая есть, а, может, зеркала в России кривые?
   Угораздило такому незаурядному таланту родиться в такое время и в такой стране, видимо, заблаговременно, преждевременно, а то и вневременно! А родись Котюков в Монако?! Или в Люксембурге?!..
   И тут напрашивается ещё один вопрос. Где, кроме Центрального Дома литераторов и разных Союзов писателей автор видел такое количество поганых людей в одном месте, которые ну никак не переходят в качество. Может, и видел (он человек наблюдательный, любознательный, любвеобильный), но не со всеми же корешил, не с каждым выпивал в подворотне, да и немало порядочных женщин не удостоились его мужской скупой ласки. Да и вряд ли они заслуживают этой высокой чести. Ну и чёрт с ними! Оставим многострадальных рядовых героев и автора в покое. Вернёмся то ли к трагическому, то ли к комическому герою Цейхановичу. В самом деле, кто этот Цейханович? Теза, антитеза или синтез? А может, всё вместе? Тут и сам Аристотель призадумается. Но Бог с ним, с Аристотелем, мы наизусть знаем его метафизику и эстетику. А знаем ещё, что Цейханович сосед автора, который заливает его с нижнего этажа из чайника кипятком, чтобы остудить кипящий ум. Ум, целеустремлённый к охвату необъятного, прежде всего самого себя и своего любимого полудруга, полуврага, неудержимого в проявлении всех человеческих негативов, а то и позитивов наизнанку, (кому как кажется или не кажется).
   И тут, мы двое, полухохол и полуболгарин, в споре до искр из глаз ломаем друг другу головы, (но ещё не проломили), чтобы вразумительно или хотя бы невразумительно понять образ Цейхановича, который вроде бы открыт и беззащитен, но почему-то бронепатрон его не берёт. Его героические действия и не очень героические деяния как на ладони, но смысл их понятен лишь Богу и автору.
   А читатель ещё не родился по ту и по другую сторону России, а может и не родится, как угодно Льву Котюкову, или неугодно!..
   Хотелось бы добавить ещё кое-что, потому что наши рассуждения на выше написанном не заканчиваются. Это, видимо, у нас нескончаемый процесс, идущий вглубь, ввысь или ещё дальше, но хотя бы два слова о языке. А он, язык Котюкова, в эпическом романе «Победитель последних времён» настолько сочный, колоритный и красочный, что затмит любую или точнее, самую яркую радугу по ту или по эту сторону России.

   Михаил ЗУБАВИН,
   Главный редактор журнала «Проза»,
   Веселин ГЕОРГИЕВ,
   член Пен-клуба, член Союза болгарских писателей,
   член Союза писателей России,
   представитель Союза болгарских писателей в Москве
//-- Состояние и противостояние души --//
   У Бога все живы. И этим всё сказано, ибо в этой фразе заключена вечность нашего бытия и скоротечность земного присутствия…
   О чём я мечтаю в последние годы? Не так уж и о многом. Например, о том, что мои дети тоже осознали смысл этих слов.
//-- *** --//
   Урал – хребет России. Сергиев Посад – душа России. Москва – сердце России… Кто-нибудь знает, где у России мозги? – вопрошал русский поэт и прозаик Лев Котюков у меня на Международной книжной ярмарке во Франкфурте.
   Согласитесь: а ведь хорошо, когда понимаешь, что там, где нас нет, тоже плохо.
   Лев Котюков – человек нервный, саркастический, талантливый, меткий в словах, убийственно точный в образах и очень ранимый. За это его многие не любят. В смысле – за талант и за сарказм. Котюков говорит, что это ему «до лампочки». Я не верю, но не спорю. Зачем? Переубедить, тем более изменить характер Лёвы – занятие пустое. Идеал – попытаться использовать его поэтический дар, ёмкость фраз и простор мысли в благих целях. Но ведь для этого нужно хотя бы жить рядом. А лучше – изредка видеться, чтобы влиять. Но нас разделяют тысячи километров. Поэтому Лев остаётся прежним Котюковым, а мирное применение его пассионарности – моим несбыточным проектом.
   Но всё это, так сказать, лирика и общие рассуждения. А читателю нужна конкретика. Пожалуйста, несколько примеров. Лев Котюков об одном очень известном писателе из стана патриотов: «Сань, ты только глянь на него! У него же с возрастом вся душа на морду вылезла!»
   Парижская книжная ярмарка. Ко Льву Котюкову, стоящему у стенда «группы 17», направляется писатель В.Е. «Ближе, чем на три шага не приближайся, – басит ему Лев, – ауру, поганец, испортишь».
   А как нравятся вам такие котюковские откровения: «Главное в жизни – сумма прописью. Всё остальное – ерунда», «Каждая последующая жена на порядок хуже предыдущей», «Мордорыл, а не человек», «Женщины любят ложь, а бабы – конфеты», «Нигде не видел ничего хорошего, кроме своего отражения в зеркалах и лужах», «Эх, обратить бы тебя в обычную почтовую марку»?..
   Согласен, всё это не самое приятное, тем более, если адресовано тебе. И в то же время именно их автор пишет очень искренние, светлые, проникновенные и бесконечно грустные стихотворения. И поэтому, когда вы вдруг услышите, что Котюков – тяжелый человек – не спорьте. Отыщите лучше сборник его стихов, например, «Крест и пламя», или найдите что-нибудь в Интернете, и, в первую очередь, роман «Победитель последних времён», или «Песнь о Цейхановиче» – и вы поймёте, что многое, если не всё, ему можно простить. Как злились, но многое прощали современники Пушкину, Есенину, Рубцову.
   Оглядываясь назад могу сказать: жизнь порой неожиданна, но всегда логична. И поэтому, читая Льва Котюкова, с чистым сердцем говорю: Родина – это не точка на карте, Родина – это состояние души.

   Александр ФИТЦ, Германия, Мюнхен,
   член правления Международной Федерации русскоязычных писателей

О Льве Котюкове

   Лев Константинович Котюков – ныне один из самых известных писателей России. Он – автор более тридцати книг поэзии и прозы, получивших заслуженное признание в нашей стране и за рубежом.
   Лев Котюков – первый поэт в истории России, отмеченный за литературные труды Московской Патриархией и Патриархом Всея Руси Алексием II. Он – лауреат Международной премии имени Святых равноапостольных Кирилла и Мефодия, а также лауреат ещё тридцати семи международных, всероссийских и региональных литературных премий.
   Лев Котюков – Председатель правления Московской областной писательской организации, секретарь правления Союза писателей России, Заслуженный работник культуры России, главный редактор журнала «Поэзия», академик Международной академии Духовного единства народов мира и ряда других Академий России, профессор Академии безопасности, обороны и правопорядка.
   Главные литературные премии:
   Лауреат Всероссийской премии имени А.А.Фета – 1996 г.
   Лауреат Международной премии имени А.А.Платонова – 1997 г.
   Лауреат Международной премии имени Святых равноапостольных Кирилла и Мефодия – 1997 г.
   Лауреат Международной премии «Поэзия» – 1999 г.
   Лауреат Всероссийской премии имени А Т. Твардовского – 2000 г.
   Лауреат Всероссийской премии имени Н.М. Рубцова – 2001 г.
   Лауреат Всероссийской премии имени М.Ю. Лермонтова – 2003 г.
   Лауреат Всероссийской премии имени Ф.И. Тютчева – 2003 г.
   Лауреат Международной премии имени М.В. Ломоносова – 2004 г.
   Лауреат Всероссийской премии имени Н.С. Гумилёва – 2004 г.
   Лауреат Всероссийской премии имени Петра Великого – 2005 г.
   Лауреат Государственной премии первой степени Центрального федерального округа Российской федерации в области литературы и искусства – 2006 г.

Герой вашего времени

   Неблагодарное это занятие – писать предисловия к собственным сочинениям, неблагодарное да и бессмысленное. Но, увы, приходится, ибо во времена последние число идиотов на один квадратный метр по эту сторону России превзошло самые смелые ожидания, несмотря на убыль повсеместную. И дьявольски хитры стали идиоты, хитрей иных покойников. И не только они, но и прочие неидиоты, хотя общеизвестно, – чем больше хитрости, тем меньше разума. И сдаётся мне, что количество русской хитрости неотделимо от увеличения плотности и скорости Смерти.
   Однако что-то совсем не туда заносит моё верное перо сила неведомая, в какую-то дурную метафизику вместо доверительного объяснения с читателями, то есть с человеками. И ничего, что сегодня слово «человек» звучит не очень гордо.
   Человек – это звучит сколько?!
   Человек – это звучит горько!
   Человек – это звучит в морду!!!
   И все же хорошо, что сегодня слово «человек» звучит не очень гордо. Гордыня – порок препакостный, но весьма заразительный и соблазнительный. И посему я не хочу гордо идти впереди своих читателей, дабы не получить пулю в затылок. Поэтому, наверное, и пишу честное предисловие к своим неловким сочинениям.
   О чем мечтает писатель?!
   Большей частью о разной глупости.
   Но иногда и о герое на все времена, то есть о вечном. И правильно делает, лучше всего мечтать о несбыточном.
   Не знаю, мечтали ли о несбыточном Гомер, Шекспир, Сервантес, Свифт, Толстой, Достоевский, Чехов и Шолохов. Возможно, как гениальные люди и не мечтали, ибо гениальность сама по себе превыше любой мечты. Но образы, созданные ими, стали сверхреальностью. Одиссей, Гамлет, Дон Кихот, Гулливер, Анна Каренина, Раскольников, Григорий Мелехов и Аксинья для нас живее живых, хотя в реальности человеческой они не существовали никогда.
   Истинное Слово всегда больше себя, и образы, созданные Словом, больше самих себя и творцов своих. И поэтому трижды прав Фёдор Михайлович Достоевский, обронивший: «Жизнь богаче любой фантазии». Именно поэтому я с некоторых пор перестал предаваться литературным и иным мечтаниям и занялся эпическим жизнеописанием многообразных деяний своего великого друга и покровителя Цейхановича. И неважно, что сам он не всегда пользуется своей фамилией и именем своим и как бы не существует в чистом виде в реальности. Существует – и ещё как, ибо не зря сказано, что человек – мера всех вещей, существующих и не существующих. Человек – не только мера видимого и невидимого мира, не только мера времени большого и малого, но и герой своего времени. Мой Цейханович – истинный герой эпохи, в которой автор, то есть я, оказался совершенно случайно, в результате каких-то неведомых никому метафизических недоразумений. Но сам Цейханович абсолютно не случаен ни по ту, ни по эту сторону России – и посему оставлять его образ вне художественной литературы просто преступно. И мне, естественно, хочется быть писателем, а не преступником, хотя иные мои ошибки страшней преступлений. Впрочем, иные мои недостатки – продолжение моих достоинств, но не обо мне, многогрешном, нынче речь.
   Отрадно, что Цейханович добровольно объявил себя моим цензором, подобно царю Николаю, объявившему себя единственным цензором Пушкина.
   Поэтому все неловкие места в моих сочинениях на его совести. Я за них не в ответе перед читателями и нечитателями, – и наплевать, что они вышли из-под пера моего.
   Почему я озаглавил своё предисловие «Герой вашего времени», а не как-то иначе? Не только потому, что по ошибке провидения оказался не в своей эпохе, а из-за одного детского воспоминания.
   Ехали мы с матушкой поездом в Москву, мне было тогда этак лет двенадцать, а в соседнем купе везли откуда-то с юга, с няньками и тётками, маленького Цейхановича.
   Блеснули в смутной рани купола, высветились высотки, Москва-река проблеснула.
   – Изя, Изя, вставай! Наша Москва! Наша Москва! – вскричала на весь вагон одна из тётушек Цейхановича.
   – Ваша, ваша!.. – сердито согласилась с нею моя матушка.
   – А почему только ихняя? – ревниво полюбопытствовал я.
   – Подрастёшь – узнаешь… – со вздохом отрезала матушка.
   Я подрос, за метр восемьдесят вымахал, но только сейчас понял матушкину печаль. И «Герой вашего времени» – дань памяти её печали.
   И ещё… Цейханович утверждает, что прочтение моих сочинений поднимает потенцию у мужчин на 72 процента, а у женщин аж на все 100 – и ещё страшнее. И это чистая правда, ибо Цейханович крепко знает своё мужское дело.
   Неизвестного писателя понимает всего несколько человек, а известного – и того меньше. Иногда вообще никто, и в первую очередь сам писатель. И не грустно оттого, но как-то грустновато до омерзения. А иногда даже кажется, что я и есть Цейханович. Слава богу, сам Цейханович об этом пока ничего не знает.
   Такое вот моё предисловие, и дай, Господи, здоровья и любви всем моим читателям и читательницам.

   Автор

Часть I

Забвение

   Полковник Лжедимитрич отмечал день рождения жены.
   Отмечал третий день без передыху.
   Отмечал широко, громко и беспамятно.
   «…Как-никак, хоть и дура набитая, а полковница! Не то что у некоторых! – с тонким намёком прорычал он по телефону и грозно скомандовал: – Какого рожна ждёшь?! Наша сволочь почти вся уже отметилась! Приходи!!!»
   И я пошёл. И пришёл, и не пожалел. И никто не пожалел, что я пришёл. Ни полковник, ни юбилярша-полковница, ни пьяные подруги полковницы. Даже собака полковничья по кличке Кефир не пожалела. И не оттого, что я такой-растакой хороший, хоть и непьющий, а… Но об этом потом, почему никто не пожалел, ибо много у Бога лишних людей, но настоящего лишнего человека найти тяжело. И немного о самом дне рождения. Вернее, о его третьем дне, поскольку от первых двух меня Господь миловал. И в общих, так сказать, чертах.
   Скотина-полковник был пьян до неприличия. Пьян, как какой-нибудь задрипанный капитанишка из мелкого, безнадёжного гарнизона, нежданно получивший майора. Неприлично пребывая в реальности, полковник давно уже, задолго до моего появления, был не в состоянии удерживать что-то осмысленное в памяти и сознании. Реальность струилась сквозь него, как вода сквозь песок, но сознание, отравленное алкоголем, тем не менее активно творило эту самую чёртову реальность, неустанно подпитывая её родниками непотребства и сквернословия. Полковнику уверенно казалось, что он владеет всем – и помнит всё, как на панораме артиллерийского прицела, но он абсолютно не помнил ничего и не владел ничем. И это было вполне нормально.
   Стол полковника грудился изобилием, несмотря на предыдущие дни злоупотреблений. Да и вообще Лжедимитрич был человеком щедрым, даром что постоянно стригся наголо.
   Две перезрелые дамы, разведённые вдовы, ближние подруги именинницы, сразу взяли меня в оборот, почему-то приняв за Авербаха, сгинувшего куда-то ночью в старой полковничьей шинели. Надо прямо сказать: уж если я на кого-то не похож, то в первую очередь на Авербаха, хотя он постоянно утверждает обратное.
   Но дамам сие было без разницы. Мои белые хризантемы небрежно швырнули в ворох шуб, дыбящихся на диване, зато бутылку армянского коньяку, принесённую в довесок к цветам, бережно присовокупили к застольному разнокалиберью.
   Потом, однако, попробовав мой коньяк и одобрив выбор, дамы разобрались в подмене – и правильно сделали, ибо Авербах только с водкой являлся в компании и вообще ничего, кроме водки, не признавал, даже портвейн, который мог потреблять за чужой счёт в неограниченном количестве.
   – Не, не, Ритка, это не он. Тот сразу стал лапать, а этот в студне ковыряется, как буржуй, – и не пьёт. Не люблю!..
   – Точно не он! Ну, и хрен с ним! – живо согласилась рыжая Рита и вывалила мне в студень лошадиную порцию крабового салата.
   Но я не понял – хрен со мной или со сгинувшим в чужой шинели Авербахом – и на всякий случай попросил опознавшую меня даму, которую величали Галчонок, и совершенно незаслуженно – из-за её мощных габаритов, передать мне всамделишный хрен.
   Хрен был передан и, слава богу, без лишних комментариев, поскольку в сей момент заявилась ещё одна подруга полковницы, тоже вдова-разведёнка, по кличке Лера, которую кто-то совсем недавно по неизвестным причинам пытался удавить колючей проволокой прямо возле дома, то ли она сама вздумала вешаться по другим неизвестным причинам.
   Удавленница, бывшая актриса провинциальных театров, прямо с порога вместо привычного «Кушать подано, господа!» капризно проканючила:
   – Манной кашки хочу!
   – Какая ещё тебе кашка?.. Нашла время!.. – загалдели дамы.
   А полковник, мрачно пошевелив всей своей стриженой головой, рявкнул:
   – Свари этой драной кошке берёзовой каши, чтоб заткнулась!
   – Это ваша собака – драная кошка! – обиделась удавленница.
   – Молчать! Я – лётчик! Я в танке горел! – грохнул по столу полковник, но так ловко, что ни одна бутылка, ни один стакан не колыхнулись, лишь соус из расписного блюда с гусятиной не выплеснулся через край.
   Полковница привычно вскочила на окрик мужа – и так ударилась головой об открытую форточку, что тотчас стала выговаривать совсем умные вещи:
   – Ну, немножечко душили… Немножечко вешалась… Ну, и что тут такого?! Значит, ещё кто-то любит, значит, ещё можно жить. Живи, лапочка! Кому быть повешенным – тот не повесится. Будет тебе кашка, будет… Выпей за меня рюмочку.
   – Пусть сначала эта дрань штрафную примет! – гаркнул полковник.
   Удавленница не заставила себя уговаривать. Осушила три штрафных стопки и уставилась на меня, как будто это я её душил – и не додушил ржавой проволокой в глухом, сугробном переулке, как будто, кроме неё, в тёмных углах России душить абсолютно некого. И я понял, что без Цейхановича пропаду с этими бабами ни за грош.
   Однако никто почему-то не вспоминал нашего главного золотого друга – да и следов пребывания Цейхановича, как-то: затоптанных окурков на коврах, битой посуды и, извините, просто блевотины, – в доме полковника пока не обнаруживалось.
   Я вежливо полюбопытствовал у хозяйки:
   – А где же наш Цейханович?
   – В-в-ваш Хренович не знаю где… – потирая ушибленную голову, без огорчения пробормотала полковница, а Лжедимитрич заорал:
   – С утра, скотина, на труповозке выехал! Всё едет! Ну, погоди, только приедь!
   И я с грустью понял, что если и дождусь Цейхановича, то легче мне вряд ли станет, скорее совсем наоборот.

   И струились жизнь и время сквозь Лжедимитрича, подобно водам неведомой реки за осыпающимися холмами бескрайней чёрной пустыни. И уходили время и жизнь безвозвратно в песчаные недра беспамятства, и дыбилось свежими чёрными холмами смертоносное пространство забвения.
   – Значит, не будет сегодня Цейхановича… – уныло промямлил я скорее самому себе, а не застолью.
   – Что?! Молчать! Как это так – не будет?! И так полный хам, а его ещё и не будет! А кто Лерку душил?! – И Лжедимитрич, хлопнув удавленницу по шее, разразился дикой руганью.
   – Ну знаешь, полковник, это уже через край! – возмутился я за своего друга.
   – Чего, чего через край?! У меня всегда полная! Молчать! – ответно разобиделся полковник, опрокинул в пасть фужер коньяку – и на миг благополучно растворился в своём внутреннем бреду, перетёк почти без усилий из беспамятства в забытьё – и на малое время отупел, как нож, вонзившийся в леденеющий снег.
   А удавленница Лерка занозисто воскликнула:
   – Не помню – и помнить не хочу, кто меня душил! Но почему ваш Цейханович всюду брешет, что я сама душилась?! Где мне душиться-то?! У меня дома и удушиться негде. Сходите посмотрите…
   – А чего ты этого приглашаешь, пусть Хренович-Цейханович идёт и смотрит, – почему-то обиделась за меня именинница. – Пусть получше посмотрит, а потом брешет…
   А полковник вновь лихо вынырнул из забытья в беспамятство и без подготовки рявкнул во всю командную глоть, аж остатки его волос встали дыбом:
   – Я убью тебя, Цейханович!!!
   – Да он ещё не прибыл, – ухмыльнулся я.
   – Всё равно убью!!! Где мой именной?! Куда спрятали, суки?! Убью до того ещё!.. И пусть не приходит!..
   – Вот это по-мужски! – восхитилась удавленница Лерка.
   – И тебя убью! – беспощадно выдохнул полковник и вновь автоматом перетёк из беспамятства в забытьё.
   – А за что, за что меня-то?! У меня вон как шея болит! – разобиделась удавленница.
   – Ну может же человек иметь право на своё мнение?! – резво вмешалась в разговор рыжая Рита, а монументальная Галчонок охотно поддакнула подруге:
   – Каждый гражданин должен на всё иметь только своё мнение! Вот я имею мнение – и никто мне ничего не докажет! Ни вы, ни ваш брехливый Цейханович!
   – Это уж точно, – согласился я и неосторожно добавил: – А по-моему, чем меньше мнений, тем жизнь лучше.

   Сказал я это для себя, а вовсе не для того, чтобы поспорить с пьяными вдовами-разведёнками.
   Сам не знаю, зачем сказал, ибо нынче совершенно бессмысленно говорить о чём-то, даже с самим собой. И по ту, и по эту сторону России.
   – Вот вы потому и не пьёте, и салат вам в рот не лезет, что такие вещи утверждаете! – с искренней неприязнью изничтожила меня Рита. – Таким только дай власть, всех за своё мнение пересажаете. Только вот – фигу вам! Лопали бы лучше, пока ваш придурок Цейханович не заявился… Фигу, фигу!!!
   И Рита очень грамотно показала мне кукиш, и на матовом маникюре её пальца я отчётливо рассмотрел миниатюрную личину сатаны.
   Краснорогая личина ощерилась – и не исчезла, как случайный, мелкий морок, ибо была изящно нарисована на женском ноготке неведомым для меня способом.

   Зачем я неостановимо лечу в свою личную бездну?! И имя сей бездне – вечное возвращение. Но никто никогда не вернётся к себе. Никто не обратит вечное возвращение в разлуку вечную, ибо они едины. И не умрёт никто никогда! И никто никогда не вернётся. И напрасно кто-то думает иное.
   Кто до конца, во всей полноте помнит себя в мире сем?! Где образ мира сего?! Истинного образа мира нет нигде!
   И нет ничего истинного, кроме настоящего. Но истинное настоящее непостижимо в мире сём, ибо оно и есть вечность. И не подобие Бога человек, не обезьяна Бога, а всего лишь слабая, неверная тень Его. Но как ужасны, как неостановимы, как тяжелы живые тени по ту и эту сторону России!

   О, какие тоскливые банальности порождает ухмылка сатаны – всего лишь нарисованного на женском ноготке! А какова сила тоски от его настоящего взгляда!..
   Лжедимитрич величественно пребывал в забвенье – и сердобольная удавленница Лерка, храня полковничий покой, куском клейкой фольги от шампанского залепила рот певичке, бодро и губасто чирикающей с телеэкрана:

     Ветер с моря дул!
     Ветер в морду дул!

   И правильно сделала, ибо телевизор – весьма злое и лживое домашнее животное.
   Я ловко убрал звук – и вчистую онемела крашеная, безголосая секс-бабёнка, даже как бы покривилась в ответ нашим козням. А может, и впрямь перекосоротилась – всё же не очень приятно, когда тебя липучкой по губам, да ещё во время пения. Да и давно уже ясно: не мы зрители, а они – телебесы и бесовки, теледебилы и дебилки, телемерзавцы и мерзавки – ну и так далее. Смотрят с экранов на нас, дураков, и ржут нам в глаза, и плюют в души, законно радуясь, что мы живём ихней уродской жизнью, как своей правдой.
   Дамы одобрительно заржали, а Галчонок, кокетливо поведя плечищами, мстительно заключила в адрес певички:
   – Ишь ты, наштукатурилась, как покойница, и думает – все от неё в отпаде. Как бы не так!
   А полковница, как бы вдохновленная изничтожением телеконкурентки, игриво попыталась опрокинуть стол, но мне удалось уговорить её не делать этого:
   – Вот пойдём в буфет ЦДЛа, там и опрокинешь, хоть на Цейхановича, хоть на Янкеля Шавкуту, хоть на Шендеровича… – И пусть они тогда платят за разбитую посуду.
   – Пусть за всё платят! И за свет, и за газ!.. – охотно согласилась полковница – и, совсем игриво поведя глазками в мою сторону, предложила:
   – А не сплясать ли нам, девочки?! И кавалер есть!..
   Я с отчётливой тревогой понял, что ещё миг – и конец моей личной жизни. И ежели сейчас не заявится Цейханович, самое безобидное – меня просто затопчут. А не самое… Ну да ладно, ясно, что может случиться с трезвым мужиком в обществе трёх любвеобильных нетрезвых дам с несостоявшейся удавленницей в придачу.
   – Музыку! Музыку!!! – загалдели дамы.
   На голос жизни очнулся полковник и гаркнул:
   – Молчать, крысы!!! Щас будет вам музыка!!!
   А я, воспользовавшись мелким, пьяным замешательством, пробормотал:
   – Кажется, стучится кто-то… Пойду посмотрю, не Цейханович ли.
   – Тащи его сюда! Будет и ему кровавая музыка! – грозно обрадовался Лжедимитрич и врубил старую, угрюмую песню со словами: «Ален Делон не пьёт одеколон…»
   Под эти трогательные слова я покинул гостеприимный кров.
   Тихая метель почти замела тропинки к дому полковника. Я шагал по свежей пороше, и мне чудилось, что нет следов за мной, что этот вечерний снег пришёл оттуда – из незримых, вечных снегов, где никогда не ступала нога человека.
   «Ален Делон не пьёт одеколон…» Молодец, коль не пьет…
   Когда-то я мучительно переживал, что кому-то из моих случайных друзей и недругов станет известно, что я умудрился опохмелиться одеколоном «Русский лес». А нынче я весело рассказываю о своих былых алкогольных подвигах кому угодно – и дивлюсь: чего я тогда стыдился?!
   Но, слава богу, кое-чего я ещё стыжусь.
   А вообще, всю жизнь надо стыдиться самого себя, чтобы, как говорится, не было безнадёжно стыдно за прожитые годы. И по ту, и по эту сторону России. Стыдиться хотя бы за то, что голым приходишь в сей мир, да и уходишь в мир иной голым – и ничего не можешь взять с собой, кроме грехов и любви многогрешной.
   Я вгляделся в тяжёлый падающий снег – и силуэт Цейхановича почудился в замяти. Но, приблизившись, я с разочарованием убедился, что это вовсе не он, а рядовой русский пропойца, бредущий в никуда из ниоткуда зимним вечерьем – и, в отличие от Цейхановича, оставляющий весьма четкие и косолапые следы на снегу.
   Я сразу забыл о безвестном алкаше, как вдруг будто снежной молнией ожгло: «Да этот же пропиватель России был в шинели! Уж не в той ли полковничьей, в которой в ближних окрестностях безвременно сгинул в поисках портвейна Авербах?! И дался ему дармовой портвейн!.. А шинель-то жива! Но где сам Авербах?! Неужто он, подобно русской литературе позапрошлого века, вышедшей из «Шинели» Гоголя, тоже куда-то вышел из обносков Лжедимитрича? А в обноски вошёл какой-то корявый пропойца, которому дай волю – три полных России пропьёт вместе с Польшей и Финляндией, не то что нынешнюю, усечённую… А потом свалит всё на Цейхановича… Подбил, дескать, пропить… Врёшь – не пропьёшь!..»
   Я бросился за угол, дабы покарать безответственного подлеца вместе с шинелью, но падающая белая пустота зияла за углом. Будто растаял в снегопаде урод пропойный, хотя обычно такие не тают в чистом снегу, не тонут в чёрных лужах и в грязи не мерзнут. Но развеялся без дыма, подлец!.. И ни шинели, ни Авербаха, ни России. И без эха растворился в незримом, падающем небе мой выкрик:
   – Я убью тебя, Цейханович!!!
   И не человеком вдруг я почувствовал себя, а неведомо кем.
   И какая там, к чёрту, эволюция!.. Нырнул в воды бытия человек, а вынырнуло обратно жуткое чудовище и последнюю живую душу слопало вместе с шинелью.
   Чуть свет на следующий день позвонил Лжедимитрич и, с трудом прокашлявшись, хрипло спросил:
   – Ты, кхе-кхе, того, кхе-кхе, был или не был вчера?
   – Ну вроде был…
   – Ага!.. Ну я так и думал. А Янкель Шавкута?
   – Янкеля не было.
   – Точно, кхе-кхе?
   – Абсолютно!
   – Жаль, кхе-кхе…
   – Ну это ты зря, что жаль, полковник…
   – Зря! – охотно, без кашля согласился несговорчивый Лжедимитрич и, видимо, окончательно проясняя обстановку, тяжело выдохнул, почти обдав меня заматерелым перегаром: – А Цейханович?
   – Был, но только не совсем. Наладил ты его прямо с порога.
   – Кто?! Я?!
   – Рябая свинья, полковник!
   – Как наладил? В уставных рамках?
   – В сверхуставных. Как стал орать: «Ты полный идиот, а не Цейханович! Тебе, придурку, самому надо лечиться! Купил себе диплом у трёх вокзалов и думаешь, что ты – врач!» Ну и ещё кой-чего покрепче… И что он морской капустой в банках с этикетками от «Сайры» торговал… И убить грозился…
   – Ну а тот что? Не очень хоть обиделся?
   – Да уж естественно, обрадовался. Плюнул – и ушёл.
   – Да… Нехорошо вчера с Цейхановичем вышло! – уныло сокрушился полковник, будто позавчера и раньше у него всё всегда хорошо выходило, особенно с Цейхановичем. Закашлялся и тягостно примолк.
   – Да разве ваш Цейханович вчера был? Вот вас я почти помню… – бодрехонько вклинилась в разговор обитающая близ телефона полковничиха. – Вы ушли, а после вас следов больше не было.
   – А Цейханович никогда не оставляет следов, ни на воде, ни на снегу… – ухмыльнулся я.
   – Наверное… – задумчиво согласилась полковничиха, а сам Лжедимитрич, вырвав у нее трубку, покаянно прогундосил:
   – Я у него сегодня же прощения попрошу. Если вперед меня увидишь, скажи, что не помню ничего. Скажи, что я его перепутал с Янкелем Шавкутой. Ну, в общем, подготовь по-товарищески. Он же знаешь какой обидчивый… Заболею – залечит к чёртовой матери.
   – Ладно! – милостиво согласился я и повесил трубку.
   Не помню уже, говорил ли я раньше, что Цейханович был не только Цейхановичем, но ещё и врачом. И очень неплохим. Но залечить всех обещал постоянно. Не говоря уже о Лжедимитриче, Авербахе, Фельдмане, Дорфмане, Краскине, Брокаре и прочих… Но не залечивал – и кое-кого совершенно зря.
   Днем я, естественно, встретил Цейхановича. Был он малость хмур, но энергичен – и при галстуке в крапинку.
   – Далече, ваше благородие? – поинтересовался я.
   – К Лжедимитричу! Закончить надо день рождения полковничихи, а то переродится…
   – И ты идёшь после вчерашнего к этому скоту?! – с неподдельным пафосом возмутился я.
   – А что там вчера было-то?
   – Да ты и был…
   – Я?!
   – Вы, ваше благородие! Только Лжедимитрич вас с порога наладил. Как заорал – не желаю я знать никаких Цейхановичей! Придурком обозвал… И ещё много кой-чего… Что у тебя диплом поддельный… Прямо какую-то выходку антисемитскую устроил…
   Но Цейханович, совершенно спокойно пропустив мимо ушей мой донос про антисемитские настроения полковника, стал раздумчиво припоминать своё вчерашнее прошлое:
   – Да я, кажется, вчера к нему и не успел. Помню Авербаха в шинели, а потом без… А потом совсем ничего. Но помню точно, что мы с Авербахом почти уже собрались к Лжедимитричу, но тут кто-то к нам придрался возле бара. А очухался уже дома, ребята из морга подвезли. А когда ж я к Лжедимитричу попал?.. Вообще-то был промежуток. Мог как раз и забрести в этот промежуток.
   Цейханович напряженно умолк, как бы сосредоточиваясь перед тем, как выдернуть из сорняковых грядок забытья и беспамятства нечто полусъедобное, – и выдернул почти без усилий:
   – А ребят из морга со мной у полковника не было?
   – У полковника и спрашивай. Его давно бы надо в морг угрести, чтоб проорался в холодке с покойничками.
   – Надо как-нибудь, – деловито согласился Цейханович и деловито заключил: – Ты прав, нечего нам сегодня делать у Лжедимитрича, там уже всё допили… Пошли-ка лучше в морг, я обещал ребятам. Если что – без звука развезут по домам в труповозке.
   И мы пошли…
   И развезли нас по домам…
   И без звука…
   Но, проезжая близ логова Лжедимитрича, Цейханович вдруг очнулся и, не высовывая башки из кабины, выкрикнул:
   – Я убью тебя, Лжедимитрич!
   – Да убили его! Триста лет назад убили! Из пушки!.. Дерьмом! – поспешил успокоить крикуна водитель труповозки.
   – Убью посмертно… – пробормотал Цейханович и затих, как спущенная велокамера.
   Но тесен сей мир. Ох, как тесен. И как покойникам в этой жизни не обойтись без морга, так и в человеческой тесноте не обойтись Цейхановичу без Лжедимитрича, а Лжедимитричу без Цейхановича. И никто никого не убил. Ни Цейханович Лжедимитрича, ни наоборот.
   Но на меня они наехали. Попытались не только разоблачить мой дружеский розыгрыш, но и прижучить примерно за разжигание межнациональной розни.
   – Я ему, пусть только возникнет, такое выдам, что о нём прабабка Сара на том свете вспомнит! Скажу, что его сын у меня орден Ленина украл… и сапоги яловые. Скажу, что он в лифтах к старухам пристаёт! Чтоб его внуки от стыда сгорели!.. – и ещё много чего хорошего посулил мне Лжедимитрич.
   – Совершенно с вами согласен, полковник. Давно пора вывести этого мракобеса на чистую воду! – аккуратно разливая водку по стаканам, согласился Цейханович.
   Но – ха-ха-ха! – не по чину замахивались мои золотые друзья.
   При общей встрече я в один присест сокрушил их людоедские замыслы. И как дважды два доказал, что меня самого не было на дне рождения, а свидетельство полковницы, ввиду ушиба головы, сомнительно. Об ушибленных разводами и вдовством подругах юбилярши, а также о полуудавленнице Лерке речь вообще не зашла, как и о брехливой полковничьей собаке по кличке Кефир. Вовремя объявившийся Авербах вконец запутал приятелей, заявив, что все были как не были и что истинное происходящее помнит лишь старая шинель полковника, которую он где-то забыл, но которая скоро сама придёт, если погода не помешает.

   И вообще, господа-товарищи, кто что помнит в этом мире?!
   Человеческая и иная память – это ещё не действительность. Истинная действительность – забвение. Кто нынче помнит наших дедов и бабушек? Наших матерей и отцов уже почти никто не помнит. А мы бессмысленно копья ломаем о вчерашнем: было или не было. Чего сокрушаться о сгинувшем в беспамятстве, ежели не помнишь, как будешь жить завтра?
   Всё пройдёт – ничего не останется, и о палец иголка поранится. И когда в комнату входит человек с отрубленной головой, не нужно думать, что совершилось нечто ужасное. Просто в пакете у человека лежит отрубленная поросячья голова для рождественского холодца.
   И вообще, господа-товарищи, этот мир есть сон, забытый Богом.
   И не дай Господи, ежели Ты во всей полноте припомнишь Своё забвение!
   И последние станут первыми! А первые никем не станут. Не успеют стать последними, ибо рано или поздно, но окончатся последние времена и по ту, и по эту сторону России. И отрёт Господь последнюю слезу человеческую.
   И никто не проорёт: «Я убью тебя, Цейханович!»
   А если каким-то сверхъестественным образом и проорёт, то всё равно никто не услышит, даже сам Цейханович.

На скорости тьмы

   Нет ничего совершенного – ни в былой жизни, ни в нынешней. Да и в жизни иной, наверное, царит то же неистребимое, вечное несовершенство. Это есть, но другое, увы, в отсутствие, другое есть, но это, увы, в безналичие. Только и остаётся посоветовать острожелающему избавиться от лишнего веса, но всё прибывающему в объёмах с помощью свежей колбасы, повеситься, пока ещё верёвка выдерживает, – и таким непыльным, печальным образом покончить хотя бы частично с несовершенством нашей вечной яви.
   Да что там явь наша, ежели наши сны ещё несовершенней и бессмысленней. Такое, такое!.. порой пригрезится в сонной одури заместо «неба в алмазах», что хоть романы пиши.
   Ну, например, вот это…
   Снится мне недавним тяжёлым полнолуньем, будто вычитываю вёрстку своего очередного неопубликованного романа с престранным заглавием: «На скорости тьмы». Но, несмотря на столь нелепое и неблагозвучное название, без привычного, родового самонедовольства вчитываюсь во сне якобы в свой текст и почти не правлю пространные, идиотские рассуждения чёрт знает кого о несовместимости честности и правды, веры и надежды, времени и жизни, пространства и вечности. Без отвращения вчитываюсь в горячечные любовные объяснения неведомых мне моих героев, какой-то мелкой пробляди Нинель, приватизатора и арендатора по фамилии Обрезанный, каких-то ещё сексуально озабоченных баб и мужиков, скольжу по диалогам – и остаюсь вполне доволен высотой художественного уровня и стиля. Даже описание закатной сосновой рощи, в которой почему-то объясняются Обрезанный и дрожащая с перепоя Нинель, не вызывает у меня скуки и раздражения:
   «Закатное солнце озаряло последние сосны листопадным огнём».
   И всё! И больше ни словечка про сосны и закат. Лихо и круто, почти по Чехову: «…на плотине блестел осколок бутылочного стекла…»
   О, как подробен сон – как роман, который когда-то я почти сочинил от безысходности в дальних местах несвободы!..
   Я закрываю глаза во сне – и на миг, как сон наяву, оцепенело вижу в огне ветрового заката старую сосновую рощу на холме, за дорогой к погосту, где в прошлом году схоронил своего лучшего друга. Какое грустное видение!.. Летят, сгорая в небесном пламени, страницы неведомого романа. Но как их много, этих страниц! Всех моих закатов не хватит, чтоб они сгорели навеки дотла. Я не отвожу взгляда от огненной рощи. Плывут тяжёлым пеплом перед глазами чёрные пятна – и пора бы очнуться, чтоб не ослепнуть во сне, но в это мгновение из другого сна звонит телефон и голос неведомой, но молодой и явно симпатичной редакторши тревожно верещит на ухо:
   – Лев Константиныч!.. Лев Константиныч! Ой, вы извините, если отвлекла! Но вам нужно срочно! срочно! срочно! переделать ваш роман «На скорости тьмы»!.. Ну просто немедленно! Тут такой скандал, такой скандал… Нас из-за вашего романа могут крупно кинуть, а меня самую первую… Я ж одна за вас дралась! Ну переделайте, пожалуйста! Ну что вам стоит…
   – Какого ещё чёрта лысого я должен переделывать?! Вы ж говорили, что в издательстве все на ура роман приняли! Говорили, что даже ваш главный, этот, ну, главный, плакал, когда читал… – естественно, возмущаюсь я, даже во сне обречённый на редакторский идиотизм.
   – Вы уж извините, Лев Константиныч, но у вас чуть ли не на каждой странице идут утверждения о вреде для русского народа… «останкинской» колбасы. Ваши герои, поголовно все, закусывают колбасой и последними словами ругают её качество. И ваша главная героиня, эта, как её? ну, Нинель!.. И все, все остальные. И больше всех ненавидят нашу колбасу ваши Фельдман и Дорфман с дружками. Это же полный скандал! Вы понимаете, Лев Константиныч, чем это грозит?..
   – Что я должен понимать?! Грозу в начале мая, что ли?! Лично я не люблю колбасу, особенно варёную. И как её только жрут без водки?!. Да и копчёную я тоже не очень… А уж про ливерную!.. Тьфу!!! Вспомнишь, как закусывал этой дрянью одеколон «Тройной», душу в озноб бросает. А с чего должны любить колбасу герои моего романа?! В договоре нашем об этом ничего не прописано. Да из-за этой чёртовой колбасы все беды наши! Семьдесят с лихвою лет никак не могли ею налопаться! И сейчас, когда её невпроворот, опять почему-то недожирают. Правильно вы заметили, колбаса – первейший враг России! И варёная, и копчёная, и ливерная, чтоб она сама собой подавилась! Но я, однако, что-то не помню, чтобы «Скорость тьмы» я против колбасы писал. Я там совершенно другое хотел сказать, без колбасных обрезков… – ярюсь я, мучительно пытаясь вспомнить во сне сюжет несуществующего романа. Как бы несуществующего.
   – Лев Константиныч! Лев Константиныч! Успокойтесь, пожалуйста! Ну я умоляю!.. – мило исторгает неизвестная, но явно смазливая и длинноногая редакторша. – Мы-то не против идеи вашего романа, и лично мне всё очень понятно и очень нравится. Но разве вы не слышали по каналу «Культура», что главный спонсор нашего издательства – Останкинский мясокомбинат?!. Этому даже министр культуры радовался… А у вас прямо на третьей странице, я вот специально выписала, этот отрицательный Фельдман заявляет своей любовнице Ирке Шепелевой по кличке Русалка: «…Да лучше я в Ирак к Саддаму Хусейну сбегу мазутом торговать, чем этой гнилой колбасой «останкинской» шампанское закусывать!» А на шестой странице, прямо в начале второй главы, он говорит своему собутыльнику, этому скользкому Дорфману, который, как вы пишете, «вечно был похож, особенно сзади, на австро-венгерского военнопленного». А говорит он, даже зачитывать не хочется: «Да засунь ты эту колбасу «останкинскую» себе в одно место, а потом вытащи… Авось сгодится бомжам политуру закусывать». Ну вы же понимаете, такое Останкинский мясокомбинат ни за что не потерпит!..
   «Господи, да что же это творится-то?! Фельдман?! Ирак?! Ирка-Русалка?! Да ещё Дорфман с колбасой «останкинской» в одном месте. Что же это творится, Господи?! Есть ли предел у скорости тьмы?! Куда нас несёт мимо вечности?!» – тупо и безнадёжно стучит в обмороченной сновидениями голове.
   – Да я вроде совсем не об этом писал… – беспомощно возражаю я. – Вы, Лерочка (оказывается, так зовут мою фигуристую редакторшу), что-то путаете.
   – Да о том, о том, Лев Константиныч! И не путаю я ничего, мне ведь нравится ваш роман, ведь я тоже не люблю колбасы. В детстве любила, на даче у бабушки, а сейчас вот совсем не люблю. Но вы об этом нашим никому не говорите – заклюют. Они морщатся, но все дружно едят в перерыв «останкинскую», когда нам её с комбината в качестве гуманитарной помощи присылают. Морщатся, но молчат, как лакеи. А я не ем, якобы соседям больным ношу, а сама отдаю её нищенкам у метро. И роман ваш очень интересный. Этот Фельдман у вас как живой, такой негодяй-негодяй! Жаль только, колбасу сильно ругает. Ну переделайте роман, Лев Константиныч, ну что вам стоит, вы ж такой художественный мастер. Ну ради меня!..
   – М-да!.. Не было печали, так черти накачали! Ничего не обещаю, но попробую. И если ради вас, то расплатитесь натурой в нужный час и в чистом месте! – жёстко обрываю я Лерочку и начинаю вчитываться в несуществующий роман «На скорости тьмы».
   Вчитываюсь – и с каждой фразой всё более ужасаюсь своему сноявленному роману и своим героям, кривляющимся, матерящимся, говорящим об авторе откровенные гадости и строящим мне мерзкие рожи прямо из текста.

   О, как подробен сон – как роман, который я так и не досочинил из-за нежданного, досрочного исхода из ближних мест несвободы!

   «Да что ж они так много жрут, будто век не ели! – с ненавистью думаю я о своих персонажах. – Особенно этот Фельдман, чтоб ему! Откуда он взялся, чёрт бы его побрал?! И с чего это вдруг ему не по вкусу пришлась колбаса «останкинская»?! Не мог, скотина, до моего романа в Израиль умотать. Жрал бы там какую-нибудь «хевронскую» ну и поносил бы на здоровье. Колом его теперь не вышибешь и из романа, и из России. М-да! Да из-за этого Фельдмана надо весь текст курочить. Он – главный интриган, он – картавая пружина всего движимого и недвижимого, он – каждой бочке гвоздь! Без Фельдмана, без его вредоносности вкупе с Дорфманом и с их прихлебателями – Авербахом, Цейхановичем и Казьминым – роман начисто обращается в лёгкую, безобидную повестушку, почти в рассказ. М-да!.. А аванс-то за романчик я уже того, поиздержал в дороге. И заглавие, надо же, какое паскудное удумал: «На скорости тьмы». М-да, совсем хреново дело…»
   Мрачнеет, меркнет, сужается пространство сна. Совсем сузилось. И лезет, и пролезает в остатнюю щель – обитатель моего сновидения, человек с лицом лыжной палки. И вслед за ним ловко проскальзывают Фельдман, Дорфман с Авербахом, Цейхановичем и Казьминым, и враз раздвигают до безобразия сумрачное пространство моих кошмаров.
   Удивительно нагло, вольно и бесцеремонно ведёт себя вся эта гнусная компания. Они как бы и не замечают меня – как автора и своего творца. Без моего ведома изменяют сюжет повествования, с гоготом и гиканьем вламываются в мои лирические отступления, неутомимо сквернословя и разглагольствуя, в ущерб нравственности и композиции, избавляются от неугодных им персонажей, – и всё больше мне чудится, что это они – тайные авторы и хозяева «Скорости тьмы», а не я, многогрешный.
   По команде Фельдмана осатаневшие от водки Авербах и Цейханович в первой части романа с руганью выталкивают за дверь, в ночную осеннюю непогодь, хрупкую, беззащитную Нинель, так схожую с моей первой школьной любовью, несмотря на мелкое блядство. А во второй части отправляют её в мир иной посредством взрыва дачного газового баллона. И сдаётся, что вентиль в треклятом баллоне по наущению Фельдмана расслабил злопакостный Дорфман, а заодно и выкрал зажигалку из спальни Нинель, дабы она пошла прикуривать на загазованную кухню – и обратилась в живой факел смерти.
   А мне-то мечталось по ходу сюжета выдать Нинель замуж за приличного человека по фамилии Седловеликов, художника-мультипликатора. Но не сложилось вот. Из-за негодяйской банды не сложилось. В конце романа Фельдман сводит безутешного Седловеликова с неким шалопутом-пропойцей со зловещей фамилией Цикута, которого я вовсе и не собирался вводить в роман, но берёг, поил, откармливал, готовил подлеца на роль беглого уголовника для давным-давно задуманной светлой повести о вреде пьянства под названием «Цветы небесные».
   Сей апостол мракобесия Цикута буквально за месяц обращает серьёзного, жизнерадостного мультипликатора в угрюмого, скандального алкаша.
   О, как страшна наша жизнь! Даже во сне… И никто не пугает, а страшно, как в детстве одному в ночном доме. Без страха страшно в стране сновидений и непроспавшихся, непуганых идиотов. О, какой это не Божий страх…
   Вчитываясь во сне в свой несуществующий роман, я дивлюсь не только злобствованиям своих героев в адрес «останкинской» колбасы, но и с омерзением открываю, что Фельдман, Дорфман и компания – не просто враги русского мясопроизводства и России, не только заматерелые пьянчуги-интриганы и скандалисты, но ещё и дремучие антисемиты. Чего стоит, например, образчик одного из их диалогов:
   – Да пусть жиды с Брайтон-Бич эту «останкинскую» колбасу трескают, чтоб их вечный понос прохватил. Пригрелись, понимаешь, под неграми… – проталкивая пробку в последнюю бутылку портвейна, кривясь, сказал Фельдман и подул на свой грязный палец.
   – Да для них и этой «останкинской» дряни жалко, чтоб они сдохли на своей мировой помойке вместе с негритосами! – мрачно возразил Дорфман.
   – Да эту «останкинскую» и делают из помойных отходов, а ты думал – из мяса! Этот комбинат мясной не зря под Сатанинской-Останкинской башней упрятался. Эх ты – дерево деревенское… – ехидно урезонил приятеля Фельдман и ловко, почти до конца, осушил из горла бутыль с дурным пойлом.
   – Ну, если точно из помойных отходов, то надо им целый «Титаник» этого дерьма сплавить. Да и в Израиль не мешало б в обмен на апельсины, – согласился Дорфман и мечтательно улыбнулся.
   Однако взглянув на пустую ёмкость, хотел поскучнеть, но не успел, так и остался с мечтательной, тихой улыбкой на тусклом лице, ибо в комнату ввалились Авербах и Цейханович с четырьмя свежими поллитрами в потных руках.
   Под эти четыре поллитры и застывшую навек улыбку Дорфмана меня вдруг жёстко осенило.
   В сновидческом озарении я набрал номер какого-то очень простого телефона, вроде 999-0-666. Из телефонной трубки тотчас возникла редакторша Лерочка, сначала такая маленькая-маленькая, что голосом сдуть боязно, но потом всё более проявляющаяся в размерах и вполне, вполне содержательных формах.
   – А Черкизовский мясокомбинат, Лерочка, не спонсирует ваше издательство?
   – Ой, ну что вы! Это же наши враги, главные конкуренты Останкинского. У них уже пятый год война идёт мясо-молочная.
   – Может, Лерочка, мясо-колбасная?.. – ласково уточняю я.
   – Ой, правильно! Мясо-колбасная! – соблазнительно улыбается Лерочка и стремительно, как по зову трубы мясо-колбасных войск, змейкой исчезает в телефонной трубке.
   Я хватаю трубку, но – увы, увы!! – ускользнула плутовка!
   Ладно, ладно, Лерочка, не вечер ещё, не вечер…
   Вперёд! С остервенением! Вперёд, в самую гущу сражения мясо-колбасных гигантов русского пищепрома!
   Прост, ясен и гениален мой стратегический замысел, как вся моя жизнь во сне, но – увы, увы!! – не наяву!
   Я лихо, на полном скаку меняю эпитет «останкинская» на менее аппетитный «черкизовская» – и брезжут в рассветной мгле знамёна победы, и чёток в светлеющем небе парад планет.
   О, как легко и радостно правятся предложения и диалоги, полнясь свежей, светлой энергетикой и сокровенным смыслом, какой дивный ритм овладевает словами, какая неповторимая интонация!..
   «…Вчера придурок Цейханович закусил «черкизовской» – и чуть не окочурился от поддельной водки. А «останкинской» колбаской хоть керосин закусывай – всё впрок, ни одна поддельная не возьмёт. Свистишь себе по утрянке, как живчик! – сказал Фельдман, озорно посмотрел на Дорфмана и, пока тот тупо переваривал сказанное, ловко, не щурясь, опрокинул остатки водки в свою картавую глотку».
   Но, о Боже, как искажается, почти выворачиваясь наизнанку, острое лицо Фельдмана после первой же моей правки, будто я кованым ботинком смерти с хрустом наступаю на горло его заветной песне. С каким злобным визгом хулит он неповинного Дорфмана:
   «Это, это все ты, недоумок!!! Это ты втащил меня в эту дерьмовую писанину, в этот роман идиотский! Здесь права человека попирают! Надо было сразу глушить этого придурка-писаку! Не ждать, когда он заснет! Сразу глушить, после последней точки! Он теперь, падло, насмерть нас заредактирует!..»
   Ха-ха-ха-ха!!! Поздно, господин Дорфман! Опоздали-с!..
   Ушёл в никуда ваш чёрный поезд.
   О, как уверенно и неотвратимо безжалостно моё перо!
   «А вчера Цейханович опять объелся «черкизовской» буженины! Так на него – не веришь? – все бродячие собаки со всего микрорайона накинулись, когда он по дороге домой фортеля выделывал. Чуть не разорвали вместе с одеждой… А всё из-за вони «черкизовской». Они ж в эту буженину кошатину дохлую добавляют для вкуса. Га-га-га-га!!! Повезло ещё Цейхановичу, подоспел Авербах со штакетиной, отбил от псов и сучек…» – с булькающим подобострастием доложил Дорфман.
   Я с прилежностью советского школьника правлю фразу за фразой – и остаюсь почти доволен.
   Въявь вижу: будто в припадке эпилепсии, бьётся в пространстве романа монстр Фельдман, норовя сверхусилием выскочить из текста на волю. Но как нечто абсолютно несуществующее отбрасывает его назад свободная пустота, в самую гущу моих жёстких слов и тяжёлых образов. И вся его подручная банда суетливо и озадаченно перескакивает вслед за главарём в ещё неотредактированные главы. Гигант Авербах, кстати, бывший спецназовец, могучей лапищей хватает за шиворот замешкавшегося Цейхановича и прямо из-под моего карающего пера в последний миг успевает перетащить разиню-подельника на временно безопасную страницу.
   «Врёшь! Не уйдёшь!!!» – с победоносным злорадством кричу я – и с утроенной энергией вершу правку несуществующего романа.
   Но внезапно я задумываюсь.
   Ведь во сне можно иногда задумываться – и даже думать.
   «А чего они так всполошились – герои мои самозваные?! Отчего это они так упорно не хотят хаять Черкизовский мясокомбинат?.. Какая им разница, что жопа, что задница?! Что-то тут не так… Что-то здесь не того…»
   И вдруг меня вторично гениально осеняет. Я чуть не просыпаюсь от столь пронзительной и вещей догадки:
   «Да все эти Фельдманы-Дорфманы – платные агенты Черкизовского мясокомбината! Их завербовали через Пен-клуб или ещё через какую-нибудь чертодельню типа фонда «За реформы» – и заслали в мой роман «На скорости тьмы», дабы погубить через меня честное издательство и опорочить благородное спонсорство Останкинского мясокомбината…
   Ужо вам!!! У, бандюги незримого мясо-колбасного фронта!
   Хрен вам собачий! Я Родиной не торгую! Родина – это вам не ливерная колбаса! Врёшь! Не пройдёшь!..»

   Как меч-кладенец, сверкает моё золотое перо в огне Зазеркалья.

   Они ещё цепляются за невыправленные предложения, как за скользкие поручни грохочущего сквозь дождь трамвая, все эти Фельдманы, Дорфманы, Авербахи, Цейхановичи и Казьмины, но грозно и стремительно моё перо разящее. И правлю я текст почти со скоростью света.

   О, как подробен сон, как подробен!
   Как роман, который я уже не сочиню никогда, который никто, кроме меня, никогда не прочитает.
   Ясен и отчетлив сон, как честное лицо милиционера, срывающего маскировочную шапку-пидорку с Дорфмана, как тяжёлая щетина на красных, потных рожах Авербаха и Цейхановича, как мёртвенно-синий сверк лысины выскакивающего на ходу из трамвая Фельдмана.
   О, скрежет и звон кольца трамвайного!
   Гремит, грохочет трамвай Вселенский. Огни звездозелёные летят на белые рельсы из-под дуги. Со сверхсветовой скоростью несётся мой трамвай – и с ужасом отстаёт от него тьма зримая и незримая. Летит навстречу Луне и Солнцу мой трамвай – и я просыпаюсь от неутомимого звона.
   «Это, наверное, Лерочка…» – мелькает шальная мысль.
   Надрывается телефон у изголовья. С закрытыми глазами я нашариваю треклятую трубку и бормочу:
   – Фельдман слушает…
   – Ты чего?! Колбасы, что ли, вчера переел? – дивится мой приятель-сосед. – Какой ещё Фельдман? Совсем крыша поехала… Тебе редакторша третий день дозвониться не может. Эта, как её, Лера!.. Кстати, ничего бабец… Мне позвонила, просила передать, что в понедельник последний срок сдачи какого-то твоего романа. Не успеешь, расторгнут договор – и гони аванс обратно. Вот тогда тебе и будет полный фельдман. Га-га-га-га!!! Ну давай, очухивайся… Кстати, не помнишь, кто от меня вчера последним уходил, пульт от телика никак не найду. Ты, случаем, не брал?
   – Нет у меня телевизора! – зло буркаю я, кладу трубку и окончательно избываю сон.
   Кое-как прихожу в себя и с запоздалой тоской понимаю, что явь ничуть не отличается ото сна, что Фельдман и вся его банда в последних главах не только исхитрились спастись от моего пера и остались злобствовать в ненаписанном романе «На скорости тьмы», но и укоренились в моей жизни, которая сама по себе роман без названия. И теперь мне не отделаться от них ни во сне, ни наяву во веки вечные, как от воспоминания о ливерной колбасе, которой я когда-то с покойным поэтом Николаем Рубцовым закусывал «Тройной» одеколон.

Из дневника автора

Челюсть

   Бормотать о честности в наше время – всё равно, что заглаживать тёплым утюгом до прихода чистюли-жены обоссанный по пьянке семейный наследственный диван. Посему пока – и в дальнейшем – о честности помолчим. Помолчим тихо, безмятежно, без напряга, без неловких движений и причин уважительных, ибо в мире сем нет и не может быть уважительных причин ни для кого и никогда.
   – А смерть?! – с обидой изрекает обитаемое пространство.
   – Смерть является всего лишь следствием нашей суетливой бренности, но никак уж не причиной оной!
   – Но бессмертие?! – совсем обидчиво вопрошает пространство обитаемое.
   – А бессмертие даже и следствием не является! И покончим с гнилой философией ради всеобщего грядущего. Вон метель какая красивая заходит на нашу окраину с дальних полей. Кренится, вихрится беспосадочная даль. Сосны гудят, крыши громыхают, заборы поскрипывают, окна иглисто туманятся – в самый раз заварить чай покрепче, можно и чифирь, да в покер перекинуться.
   На такой вот оптимистической ноте заключил я мелкий спор с хозяином пригородной хаты и поставил чайник на плиту.
   В этот миг дверь прихожей медленно распахнулась и в жильё осторожно ввалился соседский мужик, ещё вполне живого военного возраста и обличья. Уважительно поздоровался, сбил дохлой шапкой снег с ботинок и, подумав о чём-то, может быть, об очень-очень хорошем, заискивающе вопросил:
   – Не помешал?..
   – Не!.. – благодушно промычал хозяин. – Да рази ты помешаешь… Такие, как ты, давно уже никому не мешают. А уж мне-то…
   И хозяин снисходительно махнул рукой, что означало: не таращь зенки без дела, хоть ты и дурак до рождения, но все ж ещё вроде человек – и сосед к тому же, да и что за жизнь на Руси без дураков, как изба без табуреток; заходи, придурок, да дверь поплотнее притворяй, чай не лето, заходи, чего уж там, сильно не обидим.
   Сосед без лишних слов оценил гостеприимство, старательно, для страховки подёргал за ручку дверь на себя, скорёхонько скинул скудный полушубок и без лишних уговоров сел играть в покер.
   И пошла игра, поехала, понеслась, как цепкая ворона на санях с зерном, под напев метели и матерщину.
   Денег у соседа было не густо, да и у хозяина не очень. Но у соседа всё же поболе. Сначала он малость проигрался, самонадеянно подзалетел на каре, но потом, раз за разом, стал выигрывать – и воодушевился до розовости щёк, до блеска в глазах тусклых. Даже пустые ругательные слова его как-то приободрились и посвежели вместе с голосом.
   Он явно ошалел от нечаянного везения. Возликовал, как перестарок-неудачник, случайно не попавший под крупный дождь, когда вся остальная дачная компания замешкалась у винного магазина – и, промокнув до нитки, с проклятьями ввалилась из грязи в сырое, нетопленное жильё. Однако к ночи дом прогрелся, компания круто подогрелась – и все промокшие разбились на пары, лишь вышедший сухим из воды остался в паскудном одиночестве. Не прощаясь ни с кем, злобно хлопнул он дверью и заспешил во тьму на последнюю электричку. Но по дороге на станцию, аккурат на середине, угодил под обвальный ледяной ливень – и заболел на исходе холодного лета крупозным воспалением лёгких. А ведь как возрадовался сначала, что все насквозь, а на него ну ни капельки не упало…
   Господь хранит человека. И, ох, как терпеливо и безнадёжно хранит!.. Но только ли Господь?..
   Явно не собирались дремать в сей метельный вечер картёжные демоны и бесы.
   Через час игра пошла в другую сторону, стал выигрывать хозяин, полноценно подтверждая своё выстраданное годами умозаключение, что такие, как его дурной сосед, давным-давно уже никому в этой жизни не помеха, кроме самих себя, многогрешных.
   Проигравшись вчистую, сосед снял с руки и бросил на стол свои «Командирские». Ещё вполне приличные часы с браслетом и чужой дарственной надписью, которые перепали ему совершенно случайно после смерти дяди-ветерана. К слову, это было единственное, что ему обломилось в горячечной родственной делёжке, ибо остальное мало-мальски стоящее враз растащили бравые двоюродники, когда он отправлял любезного дядюшку в морг, с трудом упаковав разбухшее, смердящее тело в грязный багажник чужой легковушки.
   – Щас я тебя раскомандирую! – зловеще посулил хозяин, жёстко оценив заслуженное наследство совершенно в ничтожнейшую сумму.
   А метель ревела, ломилась, билась снеговыми крыльями в жильё, будто жаждала, прорвавшись, испытать с бескрылым людьём своё верное картёжное счастье.
   Я на миг представил в нашем застолье нечто белое, клубящееся, хладнодышащее. Явственно этак представил, как пенную кружку пива перед тяжким похмельным пробудом, когда всё без остатка – и измученная душа, и изношенное тело – готово вспыхнуть последним адским огнём от невыносимой сухоты и жажды. Подивился своему невесёлому видению и решительно вышел из игры, не обращая внимания на недоброе недовольство хозяина.
   Убрался в «свою» комнатуху, посидел неловко без света, с бессмысленной, тайной надеждой вглядываясь в дрожащее, индевелое, тёмное окно. Осторожно прилёг на кровать, с радостью думая, что без надобности уходить одному в метельную ночь, что сегодня не надо гадать, где буду ночевать завтра… И задремал, и уснул быстро и легко, как в годы ранних скитаний, сиреневыми вёснами, когда было совершенно не стыдно за прожитое, за себя самого в этом полнокровно прожитом, когда все живущие в округе, да и на всей Земле, казались воистину, а не временно бессмертными.
   Очнулся я где-то во втором часу ночи от умышленно громкого кашля хозяина.
   – Ты хоть ботинки сними! Привык, понимаешь, дрыхнуть в боеготовности. Пора б отвыкать… – проворчал он, согнал кошку, пригревшуюся у меня в ногах, и великодушно швырнул тяжёлое стёганое одеяло.
   – Сниму, сниму… А этот-то где?! – машинально внимая снеговому, почти металлическому гулу, спросил я, не спеша стягивать ботинки, будто беспокоясь: а вдруг они удумают сыграть на мою обувку!
   – Где-где?! В Караганде! Налетел, придурок, на сто баксов! Щас небось не спит: кумекает, чем завтра расплачиваться будет…
   – Да не отдаст! – с брезгливой уверенностью в завтрашний день сказал я и бодро снял ботинки.
   – Жрать захочет – прибежит, придурок! – загадочно не согласился хозяин, и его усталое, недоверчивое, морщинистое лицо исказилось смутным подобием улыбки.
   А может, на мгновение даже озарилось настоящей улыбкой, сгинувшей безвременно в смрадных омутах бытия, но всё же иногда являющейся на свет Божий как бесполезное напоминание о чём-то несбыточном, но всё ещё почти возможном.
   – А метель-то не стихает! – радостно, словно в резонанс исчезающему призраку чужой улыбки, безмятежно зевнув, сказал я.
   – А чего ей стихать? Какой придурок ей помешает? Мы, что ли?! – сурово изрёк хозяин и потопал спать к себе на верхний этаж.
   …И снилось мне море пустынное. И метался по бескрайней, серебряной кипени гигантский, чудовищно слепящий ком горящей метели. Металась огневая метель по морю сна в хищном поиске мачт корабельных и лесов сосновых. Но упорно пусто было море: не всплывали со дна многомачтовые парусники, не прорастали строевые леса из неведомых, тайных глубин. И берега не блазнились. Уносилось за пределы сновидения огневое, снежное чудище – и зрел я себя со стороны на незримом берегу, и, как просыпанные чёрные орехи, перекатывал гальку лёгкий прибой. И оставалось во сне только море. И в душе моей бессонной ничего не было, кроме моря. И меня самого не было во сне. Море было мной, сном и всей моей неладной былью-небылью. «И моря больше нет!..» – сухо вспыхнуло в сознании. Вспыхнуло и погасло. Без золы и пепла, как последний свет над выжженным морем последних времен.

   И не галькой прибрежной гремел прибой, а молодая хозяйская кошка чем-то увлечённо громыхала под моей кроватью.
   – Кыш… Кыш!.. – пробормотал я сквозь сонную одурь, но мелкая дворовая животина и не подумала внять моим безвольным словам.
   Я кое-как включил ночник и заглянул под кровать. Пыхнул зелёный огонь животный навстречь моему взгляду, кошка на миг притихла – и в полумраке я усмотрел в её лапах нечто схожее с поделкой под морскую раковину, которые используются под пепельницы и, как правило, до дна плотно забиваются окурками – и, которые весьма смердят табачной нечистью даже после прочистки и промывки.
   – А ну, кыш! Кому я сказал! – почти заорал я.
   Но кошке было скучно одной в ночи, и она, словно заигрывая со мной, продолжала футболить свою тускло-розовую «игрушку».
   «Не даст спать, скотина!» – угрюмо подумал я, ловко изогнулся и вырвал из лап кошки скользкую, обслюнявленную «раковину». Открыл форточку и выкинул её в завывание и гул неутомимых снегов, а потом заодно и кошку вытолкнул. Впрочем, она не сопротивлялась и бойко сгинула в метели вслед за своей случайной «игрушкой».
   Наутро, не дожидаясь тяжелого пробуждения хозяина, я отправился по своим унылым делам.
   Мягкая послеметельная сумерь ещё окутывала сельский городок. Легко и радостно пробирался я непротоптанными проулками через свежие сугробы к казённым зданиям, как будто возвращался домой с того света. И на удивление спокойно и скоро уладились этим огромным снежным утром кое-какие мои нелады с документами и прочей ерундой, которая уже третий месяц усложняла мое внешнее, да и внутреннее существование в этом огосударствленном мире.
   К обеду я возвернулся под дружественную крышу. Но прямо с порога хозяин враз опустил меня с ясных, морозных небес на неуютную, заметённую землю:
   – Слушай, ты не брал со стола челюсть этого придурка?!
   – Челюсть?! – разинул я от изумления свой ещё вполне зубастый рот, мучительно ощущая, что под чистыми снегами лежит, ждёт не дождётся своего часа замусоренная людишками злая земля.
   – Ну это… вставная челюсть! Он-то вдрызг вчера пролетел… А челюсть в залог оставил… Под должок… Уже два раза заявлялся, долг приносил. Нашёл где-то, одолжился у какого-то своего придурка. А челюсть-то где?! Вроде вчера на столе оставалась… Я уж сказал, что ты её куда-то запрятал. А он орет: отдавай! Жрать ему, понимаешь, нечем. И когда эти придурки только нажрутся?! А?
   – Челюсть?! – ещё раз тупо повторил я. – Ну вы даёте!..
   – Даём и добавляем! – угрюмо хмыкнул хозяин, безнадежно поскрёб затылок и бессмысленно попенял: – Фельдмана с Дорфманом вроде вчера не было, чтоб им!..
   Вышеупомянутые Фельдман и Дорфман со товарищи однажды примерещились мне во сне, а потом материализовались в нормальной жизни. Они злокозненно приятельствовали с моим хозяином и были наказанием для всех, кто легкомысленно вздумал обитать в этом мире и имел несчастье поиметь с ними дело.
   И тут меня жёстко осенило, как будто мой затылок скребанул хозяин своими прокуренными корявыми пальцами. Я четко сообразил, что выкинутое мной в форточку нечто, которое я спросонья принял за раковину-пепельницу, есть не что иное, как проигранная вставная челюсть соседа. Видать, кошка смахнула её со стола и, играючи, загнала под мою кровать, – и совершенно зря хозяин нянчит за пазухой камень подозрительности на благороднейших собутыльников-забулдыг Цейхановича, Фельдмана и Дорфмана, от которых плачет не только ближняя округа, но и давным-давно тоскует дальняя строгорежимная зона.
   Выдержав приличествующую моменту паузу, я предельно ясно изложил хозяину тайну исчезновения проигранной в покер челюсти – и на всякий случай, оберегая свою невставную челюсть, отступил к порогу.
   Хозяин быстро переварил сказанное, и глаза его – нет, не остекленели, а, пожалуй, морозно окаменели от злости и неожиданности, как будто совсем не я выкинул челюсть в форточку вместе с кошкой, а мелкопакостный Дорфман по наущению Фельдмана и Цейхановича.
   Изрядно пришлось нам потоптаться, порыться в заматерелом подоконном сугробе, поматериться в адрес неудачливых игроков, шаловливых кошек, гостей-идиотов (то есть меня), пока мы не обнаружили искомое – и, как говорится, усталые, но довольные возвратились в тёплые стены.
   Но не суждена была нам в этот день жизнь одинокая и тихая.
   Грохнула калитка, распахнулась дверь – и в комнату с дымом морозным ввалилась толстая краснорожая жена соседа, вопя: «Ой, упился до смертушки! Ой, отравой упился! И сколько гутарила: не жри!!! А он всё жрал, всё утробу залить не мог!.. Вот и дожрался до смертушки!..»
   Выоравшись, плюхнулась мощным задом на табурет, аж стаканы на столе звякнули, – и с неукротимой ненавистью посмотрела на нас, как на последних непьющих граждан по ту и эту сторону России.
   Нет нужды объяснять, сколь гибельно потребление водки без закуски. Но потребление русским человеком поддельной водки без закуски настолько вне здравого смысла, что даже моё перо бессильно выразить эту нечеловеческую запредельность.
   И летят наши души навстречу снегам Вселенским – и нет конца нашему полёту в пустоте без тьмы и снега.
   Жена новоявленного покойника тупо потянулась к пустому стакану, чуть не смахнула рукавом со стола осиротевшую челюсть своего беспутного мужа, но, слава Богу, совершенно не обратила внимания на бесхозную рукотворную деталь, сопутствующую уже мертвому телу. Впрочем, мужикам надеяться на какое-то бескорыстное внимание женщин – всё равно, что требовать пристального внимания от собственной смерти. Потом, после стакана вина, она закурила, заплакала, закашлялась – и невидяще затушила окурок об вставную челюсть бедолаги-муженька – видать, как и я ночью, приняла её за раковину-пепельницу.
   Короче говоря, надо было отправлять соседа в морг на вскрытие. Естественно, кроме нас некому было помочь вдове, как будто только одним нам проигрывал покойник в карты, как будто у всех остальных своих приятелей – у Фельдмана, Дорфмана, Авербаха и Цейхановича – только и делал, что выигрывал.
   Уже в труповозке хозяин достал из кармана злосчастную челюсть, бережно обтёр о полу пальто – и ловко, будто всю жизнь этим занимался, всунул её в безвольный, опавший рот покойника. И, подмигнув мне, внушительно изрёк:
   – Авось, она ему ещё пригодится! Пусть думают, что в морге всем челюсти вставляют…
   Я вгляделся в лицо покойника и даже не успел озадачиться: кто это там должен думать, что «…в морге всем…».

   О, мрак и гром! О, снег и небо!
   Мёртвое, скукожившееся, тёмное лицо неудачника вдруг как бы ожило, просветлело почти до весёлости, словно наконец-то ему повезло на всю катушку, без передыху, бесповоротно, всерьёз и надолго – и, может быть, почти на веки вечные.
   Нет, други сердечные, смерть не владеет тайной жизни!
   Но жизнь, то вечно неповторимое в вечном повторимом, что именуем мы жизнью, владеет тайной нашей смерти и бессмертия.
   И пусть печален и угрюм век мой, но я живу!..
   Живу и стараюсь не думать о своей тайне. Чего, может быть, и вам желаю! А может… Нет, нет!.. Живите себе на здоровье, всё равно толку от многих и многих из вас нет, да и не будет никогда. Но и слава Богу, что не будет. Так-то оно спокойней – и для вас, и для меня, и для вечной тайны нашей смерти и бессмертия.

Котёл в саду

   Мой друг Цейханович, как истинный Цейханович, несмотря на своё родовое беспутство, побаивался жены, и даже был ей верен. Но подсознательно он очень тяготился своей нравственной твердокаменностью – и втайне жалел себя до пьяных русских слёз. И, может быть, правильно делал, ибо в сей жизни по-настоящему пожалеть приличного человека абсолютно некому, кроме Господа. Но Господня жалость была неведома Цейхановичу. И не только ему, но многим и многим… И ежели б однажды они вдруг прозрели жалость Господню, то, наверное, стали бы пусть чуть-чуть, но честнее. Но с прозрениями нынче, да и давным-давно, большая напряжёнка. Обман, враньё и криводушие от края до края – и слова правды задыхаются в мыльной пене лжи.
   Цейханович был верным сыном своего времени – и приловчился врать ещё до того, как научился говорить.
   И врал Цейханович налево и направо о своих победах на любовных фронтах, врал по поводу и без повода, в пьяном и трезвом виде, молол друзьям и недругам, встречным и поперечным, а также и продольно-поперечным, чёрт знает что о тайных гаремах и постельных подвигах – и не знал устали и укорота его язык в производстве буйных эротических фантазий.
   Он в три минуты покорял в тамбуре электрички известную актрису и телеведущую.
   Самой короткой летней ночью устраивал блицкриг трём сёстрам-медсёстрам, когда залечивал в больнице геморрой.
   За полчаса полёта умудрялся обслужить в воздушном туалете почти четырёх стюардесс.
   Да стоит ли тиражировать эти секс-бредни для массового читателя?! К сожалению, как оказалось, – только это и можно нынче тиражировать. Ну да ладно, не о том моя нескладная речь, а о друге Цейхановиче.
   О, Цейханович, Цейханович!
   Даже его многотерпимый собутыльник Авербах, не говоря уж о матёрых нетерпивцах Фельдмане и Дорфмане, с раздражением бурчал: «…Что ты мне своими шалавами мозги компостируешь? И когда только эти бабы у тебя с ума спадут? Рассказал бы лучше что-нибудь об общечеловеческих ценностях, чтобы призадуматься…»
   Или ещё что-то в этом роде.
   Однако с некоторых пор не только Авербаха, Фельдмана и Дорфмана, но и меня, многогрешного, все эти сладострастные россказни стали раздражать. Почему? А чёрт его знает, почему! И дабы невзначай не возненавидеть своего брехливого друга, я решил малость приструнить его, проверить, как говорится, на вшивость, обратить в реальность его сексуальные грёзы – и проследить, что произойдёт от лобового столкновения сладкой мечты и горькой жизни.
   Как-то на майские праздники пришла ко мне в гости одна милая дама из налоговой полиции по кличке Интеллигентка, в прошлом заведующая пивным ларьком. Мы скромно отметили праздник, посудачили о разных интеллигентных вещах – и скучновато стало нам, то ли от разговоров культурных, то ли от избытка праздничного времени, то ли от самих себя, в конце концов. И я вдруг вспомнил своего друга.
   – Слушай, сделай одолжение, позвони Цейхановичу! Поздравь его с праздником и… признайся ему в любви!.. – ошарашил я неожиданной просьбой гостью.
   – Да на хрена мне сдался этот придурок, чтоб я ещё в любви признавалась! Я-то и тебя в упор не вижу, потому что ты – сволочь по женской части! А уж ему-то!.. – с места в карьер озлилась моя подруга.
   – Да ради хохмы! Чтоб у него совсем крыша поехала… Ну прошу! Я хоть и сволочь, но признаюсь тебе потом кое в чём…
   – В сокрытии доходов…
   – Не только… – многообещающе ухмыльнулся я.
   – Ну ладно уж, с вами, мужиками, не соскучишься… – кое-как согласилась Интеллигентка, видимо, всерьёз понадеявшись на мою мужскую признательность.
   Я набрал номер телефона Цейхановича.
   Моя подруга очень мило поздравила великого брехуна со светлым маем, посетовала на одиночество – и капризно вопросила под конец:
   – Когда же вы пригласите меня с подругами на дачу? А можно и без подруг… Ха-ха-ха!!!
   – Да вот, да надо как-то… Как растеплится, как подсохнет… Вот после ремонта… – растерянно забормотал Цейханович, а я, усиленно внимая его лепету, воочию представил витающие, блудливые глазки своего дружка-забулдыги и полчища тараканов воображения, осатанело суетящихся в его вконец перегревшихся мозгах.
   – Ну, ждите с проверкой, когда после ремонта у вас краска под носом подсохнет! – величественно посулила напослед дама из налоговой полиции.
   Вздохнула, посмотрела на меня почему-то почти с разочарованием и грустно заключила:
   – Ну и слабаки пошли мужики! Я ему напрямик: готовь дачу! А он: растеплится-рассоплится… Тьфу вас! Чтоб вы все сами начисто усохли! Иуды!
   – Но-но, милочка! Прошу без антисемитизма! – жёстко урезонил я гостью и отчего-то вдруг вспомнил Достоевского и его знаменитую «Легенду о великом инквизиторе».
   «Почему в сей «Легенде» Христос, уходя навсегда, целует перед вечным прощанием великого инквизитора? Кому Он даёт знак? Ведь поцелуй Иуды в саду Гефсиманском был знаком для врагов Христа.
   Ай да Фёдор Михайлович! Что он хотел этим сказать? И спросить не у кого, даже у Цейхановича. А Фёдор Михайлович, эх, как далече, хотя как бы и рядом…»
   Такие вот вздорные мысли иногда возникают после свиданий с интеллигентными дамами. И с неинтеллигентными тоже. Но, слава Богу, не часто, несмотря на весьма интенсивный график встреч.
   Минут через двадцать после ухода гостьи зазвонил телефон, и Цейханович запыхивающимся голосом, будто только что с велосипеда упал (видать, уже успел обзвонить кое-кого), затараторил:
   – Ты эту из налоговой помнишь?.. Ну, Интеллигентку, которая пивом заправляла. У которой ты всё в долг заправлялся… Ну вот! Только что звонила: в любви объяснялась!.. На дачу ко мне набивается! Чего ей от меня надо, это ж ты её должник?!
   – И это ты, покоритель бабских сердец, спрашиваешь, чего ей от тебя надо!.. – пафосно возмутился я, с усмешкой представил тараканье столпотворение в головушке Цейхановича и сухо отрубил: – Шёл бы ты куда подальше со своими бабами! Мне бы твои заботы! Ты – вечный идиот, Цейханович!
   Но мой друг и не подумал обидеться, ибо давным-давно отучился на меня обижаться, – и совсем заполошенно прослюнявил:
   – Да она ж на дачу ко мне набивается! С подругами – и без!.. А жена ведь с дачи не вылезает, помешалась на разных рассадах.
   – С подругами?! К тебе! На дачу!.. – деланно оживился я. – Отлично! Назначай ей на следующую субботу! И не бреши, что жена на даче. Она сама мне жаловалась, что теперь на их фирме хозяева-черносотенцы заставляют по субботам вкалывать. Вот я и подвалю, выручу тебя, горемычного. Эх ты, зюзя!.. А ещё брехал, трёх медсестёр за раз, двух стюардесс за полраза…
   – Но не у себя ж на даче… – попытался избрехнуться Цейханович.
   – Жди и готовься. И не кидайся без меня на всех сразу!
   В трубке раздался отчаянно потусторонний хлюп, переходящий в умоляющий, почти предсмертный вскрик, но я безжалостно оборвал разговор и представил себя в сей момент на месте женобоязного Цейхановича.
   Кто там думает, что это легко – представлять себя Цейхановичем?!
   А ну, попробуйте, мало не покажется! Мне вот иногда это удаётся, но потом я долго не могу представить самого себя. И вздрагиваю, когда меня окликают по имени. Будто вовсе не меня окликают, а кого-то невыносимо жуткого по фамилии Фельдман.
   Каждый сотворён Господом для самого себя – и лезть в чужую шкуру, ставить себя на чужое место есть противобожие.
   Истинная действительность – в человеке, а все остальное – ложь.
   Цейханович попытался мне перезвонить, но я не стал поднимать трубку.
   И призадумался Цейханович. Может быть, впервые в жизни, задумавшись, позабыл свою фамилию. Позабыл на миг своё многострадальное отчество заодно с тусклым именем – и почти обезумел в безличном беспамятстве, ибо вместо приличных мыслей о ценностях общечеловеческих заполнилось неудержимо сознание и воображение, и всё, что за, под и сверх оных, чем-то совершенно неприличным, грудастым, жопастым и голоногим.
   Как после затяжного приступа дизентерии, с великим трудом очухался Цейханович, с грехом пополам припомнил свои фамилию, отчество, имя – и крепко понял, что всё в этом мире более чем материально.
   Что воображается, то и существует!.. И не умирает никогда!
   И, может быть, плоды воображения нашего во сто крат материальней и живучей нас самих. И фантазии эротические в первую очередь.
   И страшно стало Цейхановичу. Очень, очень страшно. Как в последний день первого месяца високосного года в последнем вагоне пустой последней электрички между Пушкином и Софрино. Страшно, тоскливо и безнадёжно. И если б Луна сияла над головой Цейхановича, то о! как бы он завыл на неё, с каким самозабвением! Но далеко ещё было до Луны, до простора серебряного над пустынной рекой, – и отправился бедняга Цейханович в магазин за вермутом и яйцами, дабы поскорей избыть пустое время до прихода строгой жены.

   В следующую субботу я в обществе трёх милых незамужних, а вернее, разведённых спутниц отправился на дачу своего друга. К сожалению, дама из налоговой полиции отказалась составить нам компанию, видать, совсем во мне разочаровалась. Ну что ж, как в старой песне «Мы встретились, как три рубля на водку, и разошлись, как водка на троих». Адью – и без закуски!..
   По дороге я поведал своим хмельным, молодящимся приятельницам о всепобедоносной брехливости Цейхановича и вызвал ого-го какое оживление в напористом женском строю.
   – С такой фамилией и не изменять жене?! Ну это же просто нонсенс! – возмутилась лидер нашей когорты, бывшая мелкая кинозвезда, а ныне пресс-секретарь известного московского мясокомбината. – Я его без ширинки оставлю, дохляка!
   – Ну и оставь! – великодушно разрешил я.

   Да, совсем запамятовал! Была на даче Цейхановича одна достопримечательность. Паровозный котёл, завезённый его легендарным прадедом ещё во времена строительства Ярославской железной дороги и используемый для полива. Но с приходом в дачные места цивилизации-канализации острая надобность в нём отпала и здравствующий Цейханович-младший приспособил заслуженный агрегат для складирования всевозможного огородного хлама и для себя самого, дабы отсыпаться в пьяном виде за чугунными стенами, в надёжной недосягаемости от вредоносных ручонок супруги. Сей паровозный реликт дыбился моховой ржавью в матёрых лопухах и крапиве – и только рой навозных мух да хриплое, перегарное облако храпа свидетельствовали иной раз о наличии внутри котла бесчувственного хозяина.
   Мои бабёнки совсем развеселились, когда на подходе к даче я рассказал им ещё и о паровозном котле.
   Но не лыком был шит Цейханович! Ох, не лыком!..
   Заслышав наши голоса, скорёхонько протрусил вглубь сада и спрятался в своём заслуженном схроне. Дескать, поорут, поорут, да и отправятся восвояси.
   Но и я, Лев Котюков, не лыком шит, хотя кое-кто думает обратное. Ну и на здоровье, пусть дальше думают. Я-то знал, где скрывает от погромов свою задницу Цейханович. Но Цейханович почему-то не догадывался, что я знаю… И грянул час заветный, настал момент истины, закатилось ясное солнце Цейхановича.
   – А ну, девочки, за мной! – громово скомандовал я и напролом, топча зацветающую клубнику, сбивая жалкие костыли вечнозелёных помидоров, через крапиву и лопушьё вывел своих амазонок к бункеру лжепокорителя женских сердец. Грохнул палкой по чугунному чреву, но не подал признаков жизни Цейханович. Замер, затаился, не дыша, как шкодливая дворовая скотина после кражи тухлой рыбы.
   – А ну, девочки, на штурм! – подбодрил я свою развесёлую рать и под визг и гогот позакидал своих хмельных амазонок в адов котёл – и бессильно перо моё верное, дабы отобразить невообразимое.
   И пал Цейханович, как град Вавилон великий.
   Сотряслись человеческой дрожью стены чугунные – и гудок могучего широкогрудого паровоза почудился мне в глуши садовой. Сокрушилась зелёная тишина и сгинула, знаменуя победу греховной страсти над пространством и нравственностью. О рай, где твои кущи?!
   И высверкнула из чистых майских небес звезда неведомая. Обратилась звезда в НЛО, зависла над котлом-костром прелюбодейства. Но не зрел сего явления бедный Цейханович, задыхаясь в напористой груде потных женских тел под маньячный выкрик «Без ширинки его, без ширинки!». И впервые в жизни взмолил Цейханович Господа о жалости и милости. И сжалился Господь над Цейхановичем.
   Как-то очень вовремя усмотрел я на чахлых огуречных грядках водопроводный шланг, крутанул вентиль и обдал мощной струёй обитателей адского котла, дабы не переусердствовали в страстях. И они почти не переусердствовали.
   С того случая Цейханович не только вдвойне стал побаиваться строгой жены, но и стал ей изменять при каждом удобном случае. Но о своих победах и изменах предпочитал помалкивать. Лишь иногда с большого перепоя, в родной компании, вспыхивало вдруг в его чернильных глазёнках нечто такое, отчего вся пьянь замолкала, а верный подельник Цейхановича – громила Авербах, не выносящий недомолвок, спрашивал:
   – Ты вроде чего-то нам про баб рассказать собирался?
   – Да с чего ты взял?! Чего о них рассказывать?! – неожиданно трезво ответствовал Цейханович и замолкал с тяжелым вздохом.
   Странен сей мир. Действителен он или воображаем? Неведомо. Но ведомо: этот мир вовсе не таков, каким мы пытаемся его представить ради удобства своего временного существования.
   Странен сей мир, как старый котёл паровозный в глуши цветущего майского сада, – и нет объяснения миру сему ни по эту, ни по ту сторону России.

Из дневника автора

Муха из морга

   Памяти Сергея Иванова

   В тёмную прокуренную квартиру вошёл худоватый мужик средних лет без трусов, но никто, даже полутрезвые бабы, не обратил на него внимания, поскольку негаданный пришелец был в джинсах, ещё вполне приличных, всего три раза стиранных и заштопанных всего в трёх местах. Да и кто на кого нынче обращает серьёзное внимание, когда люди, близ и дальнеживущие, не по дням, а по часам, со злой нетерпимостью отказываются, не желают слушать друг друга – и себя почти не слышат, ибо излагаемое ими всё более бессвязно, ничтожно и невыносимо даже для самослушания.
   Пришелец, неисправимый потомок поволжских немцев, месяц назад вышел из тюрьмы, но уже обрёл вольный румянец, перестал бессмысленно озираться на чужие голоса – и легкомысленно верил, что уже никогда не будет дышать тараканьим зловонием параши. И никто не собирался разубеждать вольнодумца, да и не хотелось никому огорчать вконец обрусевшего немчуру, что в России зарекаться от чего-либо, как плевать супротив ветра.
   Я одобрительно и покровительственно кивнул гостю и почему-то всерьёз поверил, что пощадит Господь его остатние годы от тюрьмы и от сумы. Бывший немец, словно прозрев моё благожелательство, не стал лезть с жалостливыми разговорами, а галантно, как французик посвящённый, присоединился к полупьяным бабам и стал толково балагурить о расценках у жриц любви на Тверской, у трёх богатырей-вокзалов и в иных злачных местах стольного града.
   Я тупо посмотрел на своего приятеля, трезво коротавшего со мной вечер на кухне. Приятель ответно зыркнул в глаза – и, слава Богу, нам хватило ума ничего не сказать друг другу, ибо после нелепой гибели нашего общего товарища говорить было совершенно не о чем. Но надо было упорно заполнять зияющую пустоту нашей неладной жизни, и мы из последних сил тщились сокрушить её молчанием, – и пока, до прихода экс-немца без трусов, нам сие с трудом, но удавалось.
   Дабы поддержать шатающиеся костыли молчания, я уныло вспомнил муху из морга, витавшую во время гражданской панихиды над лицом погибшего. Муха была какой-то чрезмерно блескучей, то ли от резкого, воистину мёртвого света, то ли от своей почти абсолютной безнаказанности. Ну кому придёт в голову ловить в морге муху? Ну разве какому-нибудь немцу недобитому, которые и в самой-то Германии давным-давно перевелись. Вспомнил я муху – и, дай Бог, ежели эта невыносимо блескучая муха в сей миг не вспомнила меня, мои тусклые, безвольные слова прощания и ещё кое-что, не менее безвольное и тусклое.
   А приятель тоже что-то своевременно вспомнил. Лицо его стало ещё старее и страшнее, этак лет на десять, хотя далее стареть и страшнеть ему было совершенно некуда.
   И я вдруг с нечеловеческой ясностью и яростью понял, что всё в этом мире во сто крат бессмысленней, чем мне казалось три дня назад. Ну просто адски бессмысленно!.. И сам ад, самая последняя преисподняя, всем живущим без надобности, что даже там, в послесмертных чернодырьях, нет нам мучительного приюта, нет самого малого жаркого места, не втиснуться туда ценой самых невыносимых страданий – и нет никому ни утешения, ни спасения.
   Одна из пьющих женщин посмотрела на меня сквозь свою непробудную одурь, сквозь седого, вольного экс-немца… Почти призывно посмотрела, но тотчас забыла обо мне, как о выпитой водке, ибо надо было думать о новой бутылке и гнать безропотного гостя в ларёк. Она могла быть моей женщиной, если бы своевременно вышла замуж и если бы пять лет назад я не застал её спящей в чужом сортире. Но до того я юношески надеялся, что мне удастся ей объяснить, что честность и правда вовсе не одно и то же, что истинная любовь избывает страх смерти, что жизнь и время абсолютно не нужны друг другу. Но не сложилось вот! – и теперь она никогда не узнает, что могла бы быть моей. Но если вдруг, то… У!!!.. Но никогда не прознать ей о невозможном, даже на том свете.

   Но кто он, кто этот идиот, молчаливо сидящий на чужой кухне?! Отчего он так схож со мной?! Неужто это всё-таки я, собственной персоной?! А кто ж ещё, чёрт побери?! Впрочем, преизрядно развелось подобных идиотов в мире сём, да и в мире ином они вряд ли когда переведутся, ибо бессмертны, – и не стоит лишний раз печалиться о неизбежном и бессмысленном.

   …И вновь вынырнул из темной городской мороси узкий «Мерседес», и вновь почти наехал на меня, проклятый. Вернее, не на меня, а на моего покойного друга. Но в последний миг я изловчился, схватил друга за воротник и буквально из-под колёс, рывьём, спас его временно от смерти.
   – Куда спешишь?! За смертью спешишь, сволочь!.. Я в три раза больше тебя получаю, а не спешу!.. Урод!.. – корчась от боли в руке, глотая грязную морось, выкрикнул я.
   – Да я б увернулся!. – обидчиво возразил друг и ещё обидчивей пробурчал: – И не в три раза больше ты получаешь…
   Но, узрев моё искажённое лицо, заохал, попытался разжать скрюченную судорогой руку – и послушно засеменил обочь через переход на зелёный свет.
   А через неделю его сбила вечерняя электричка, и глубокомысленные кретины при опознании тела многократно, как бы в назидание трупу, приговаривали: «От Судьбы не убежишь…» ну и прочее, не менее оригинальное.
   И я отчётливо вдруг осознал, что «Мерседес» был послан Судьбой, что не надо было мне в тот вечер спасать своего друга. Не на такой уж большой скорости он катил, ну километров пятьдесят-шестьдесят, не более. И только сейчас я вспомнил окраску «мерса» – синюю. Ну зацепил бы он крылом бедолагу, отделался бы тот парой сломанных рёбер да сотрясением мозга. Полежал бы недельку в больнице под мои проклятья – и жил бы себе поживал и, глядишь, стал бы зарабатывать после сотрясения мозга на пару сотен больше, чем я.
   Но почему, почему я тогда подумал, что «Мерседес» – чёрный?!
   Ведь был-то он цвета морской волны балтийской. О, как, однако, обманны московские сумерки!.. Уж из-под синего «мерса» я вряд ли успел бы вытащить своего друга. А успел лишь оттого, что он чёрным мне примерещился. И нынче мы обмывали бы выписку бедолаги из «Склифа», а не томились пустым поминальным молчанием.
   Но лишь истинно пустое способно избыть пустое!
   Быть другом всех – быть вечным врагом себе!
   И… И… И… И… от Судьбы не убежишь!..
   Но… Но… Но… Ну да ладно, ибо правда избавляет от смерти. И самая безнадёжная яма имеет свою высоту и гордится своей глубью-глупью, как высотой недостигаемой.
   – А ну, Анюта, гони валюту! – жизнерадостно гаркнул вольноотпущенный экс-немец, готовый ринуться, как на Париж, на штурм винного ларька.
   – Щас, козёл, в бюстгальтере пороюсь, – овалючу… – сердито пробурчала женщина, которая могла бы быть моей, и с бессмысленной надеждой посмотрела в мою сторону.
   Я поманил пальцем экс-немца, достал из кармана купюру и ласково отчеканил:
   – Вот тебе гуманитарная помощь, жертва Освенцима! Но, но!.. Но обратно прошу не возвращаться – и обязательно вон с той дамой!..
   Я кивнул на женщину, которая когда-то – о, Господи, почти уже никогда! – могла бы стать моей, – и даже не удивился, не заслышав в ответ угрюмой ругани.
   Скороспелая парочка, неуклюже распрощавшись, скорёхонько вывалилась за порог, ибо я очень не люблю просить дважды об одном и том же.
   Одиноко и долго завыла вдали электричка, как перед крушением всего зримого и незримого светомира, как перед очередным наездом на человека. Может быть, у того самого переезда, где погиб мой друг, а может, ещё ближе…
   «Зря, однако, этот хмырь экс-немец ходит без трусов. Что русскому – здорово, то немцу – смерть». Эк, небось натерпится, когда эта стерва обнаружит, что он в одних штанах. Но на то он и немец, пусть даже экс, чтоб терпеть русских баб. И какого чёрта по нашим улицам нынче так раскатались ихние «Мерседесы» цвета балтийской волны, которые даже днём ясным кажутся чёрными?! Может, экс-немец знает?!. – смутно мешалось в голове. – Неужели ещё не сдохла та блескучая муха из морга?..»
   – Сдохла, сука! – со знанием дела, во всю прокуренную глоть обнадёжил меня молчун-приятель, и его страшное лицо почти помолодело.
   Я с облегчением вздохнул и понял, что думаю вслух, что кое-как, но выдавливаю из души пустоту одиночества, что долее молчать уже без надобности – и можно говорить о чём угодно, если даже говорить совершенно не о чем.

Верблюд и глобус

   Стояло удивительное осеннее утро. Тихое, тёплое, светлое, как воспоминание о раннем детстве. Решительно было невозможно поверить, что в сей момент кто-то вскрывает себе вены в грязной ванне тупым кухонным ножом. Никак невозможно! Но по криминальным сводкам, увы-увы, не меньше двух-трёх человек в округе каждые сутки добровольно уходят из этого мира. Но отказывалась душа верить статистике. И не успела с ней, безверной, согласиться, ибо в дверь позвонили.
   Я открыл – и сквозь меня, как сквозь привидение, в квартиру без приглашения вломился Цейханович с полковником Лжедимитричем и Авербахом.
   – Ишь, намылился уже куда-то, мать твою так! – вместо приветствия гаркнул Лжедимитрич и припечатал на стол две пол-литры.
   А Цейханович заглянул в ванную, потом в туалет, в поисках скрытых антисемитов и антисемиток, разочарованно хмыкнул и начальственно вопросил:
   – А ты почему сегодня весь в чёрном?
   – Чтобы перебегать дорогу чёрным кошкам.
   – А… Понятно, понятно. А я-то подумал…
   – Что подумал?
   – Ну того, что в черносотенцы метишь.
   – Сам ты метишь в черносотенцы! – отбрил я Цейхановича.
   Тот покривился, но не стал меня оспаривать.
   – А не кажется ли вам, полковник, что наш друг последнее время стал злоупотреблять? – кивнул я на Цейхановича.
   – Давно уже не кажется! А ему и подавно не кажется! – жизнерадостно согласился Лжедимитрич и лихо открыл бутылку.

   «Господи, ну что за рожи всю жизнь окружают меня?! И сам я на кого стал похож со своим окружением-головокружением?!
   Сам я кого, чёрт возьми, окружаю?! С чего это я нынче обрядился в чёрную рубаху?! За что мне всё это, Господи?! Ведь меня мать родила, а не камень женского рода! Чему это хмылится громила Авербах, серчающий, что я в своих сочинениях изображаю его недостаточно интеллектуальным? С чего он это взял? У него ж интеллект из ушей лезет. Зачем он норовит засунуть пустую бутылку в нутро гитары? Не моя ж гитара! Сашки Жучини! Угробит, бугай, инструмент. И чего там все бубнит о вреде пьянства Лжедимитрич? Бороться с пьянством – что молотком бить по воде в ожидании дохлой рыбы. Никто не обратит течение вспять, можно только плыть против течения, пока не утонешь…
   Где ты, где ты, моя бедная мама?! Слава богу, если не зришь сейчас меня оттуда. И дружков моих, будь они неладны, не зришь. Господи, почему моя душа почти позабыла о любви до рождения?!
   Господи, почему почти позабыла моя душа о любви после смерти?!
   Господи, когда все разрешится?! Когда отрётся моя последняя слеза?!.» – полезли в голову, несмотря на погожую рань, какие-то очень непогожие, вечерние мысли.
   – Ну чего ты там растопырился?! Присаживайся! Всё равно, хрен, нальём! – прервал моё тайное самобичевание Лжедимитрич.
   – Валяйте без меня… – вяло возразил я, усиленно соображая, как поскорее отделаться от незваных друзей.
   – Не, брат, скоро от нас не отделаешься, – словно подслушав мои мысли, с гоготком сказал Авербах. – У нас сегодня серьёзный совет идёт. Надо решать вопрос с Цейхановичем.
   – Что ещё за вопрос? – озадачился я. – Если русско-еврейский или еврейско-русский, то решать нечего, поскольку нет, не было и никогда не будет такого вопроса.
   – Ну ты прям с порога в свою философию ударился, – как припозднившегося гостя, урезонил меня Авербах и добавил: – За бугор решил рвануть наш Цейханович после вчерашнего. А куда рвануть, всё никак не решит. Ну вот и хотим всем миром это дело обсудить.
   – А что вчера-то случилось? – спросил я Цейхановича, машинально отметив его свежеоцарапанную, явно женскими пальчиками, щёку.
   – Смутно всё… Очень всё смутно в этой стране… – неопределенно промычал Цейханович и посмотрел в окно, словно прозревая нечто ясное, забугорное, невозвратное, словно безоговорочно соглашаясь на общемировое разрешение своего вопроса.
   «Всё! Мрак и туман впереди! Плакало мое утро погожее. Господи, где ты сейчас, моя бедная мама?!» – совсем обреченно подумал я, против воли примостился к столу и сочувственно посмотрел в глаза Цейхановичу.
   А Цейханович, вняв моему сочувствию, опорожнил не морщась полстакана водки и выдохнул как на закуску:
   – Смутно всё! Очень всё смутно!..
   То, что я сел за стол с пьющими, ещё не значит, что начал пить. Я вообще человек непьющий, хотя и русский человек. Вернее, малопьющий. Сколько ни пей – всё мало. Такой образ жизни весьма разорителен – и для души, и для здоровья, и для кармана в конце концов. И не для одного кармана, а для всех, какие ни есть. Вот почему с некоторых пор я из малопьющих переквалифицировался в непьющие. Но это так, к слову, дабы не томить читателей излишними домыслами, ибо вольные и невольные мои сочинения порождают у многих и многих нездоровый интерес к моей персоне. Берегите своё здоровье, любезные господа-товарищи, ибо мне совершенно некогда о вас позаботиться! Ну ладно, хватит отвлекаться, вернёмся в наше культурное застолье.
   – Знаешь что, Цейханович, а езжай-ка ты в Австралию! Великий Антон Чехов всем туда советовал ехать после Сахалина! – блеснув знанием художественной литературы, авторитетно провозгласил Авербах.
   – Но я-то на Сахалин не ездил! – капризно возразил Цейханович.
   – А ты вот и поезжай через Сахалин в Австралию! Теперь туда вроде прямой поезд пустили «Москва – Сахалин – Австралия», – бухнул кулаком по столу Лжедимитрич. – И не раздумывай! Ать-два – и привет кенгуру!
   – А что мне с кенгуру? Они, знаешь, как царапаются, особенно передними лапами! – не согласился Цейханович и осторожно погладил свою травмированную щёку.
   Откровенно говоря, меня всё время подмывало спросить у своего друга: чьи это прелестные женские пальчики отметились на его роже? Но я сдерживал себя, поскольку знал, что, кроме жены, некому было вчера оставить сии следы. И ещё я знал, что жену Цейхановича колом и ломом с дачи ни на Сахалин, ни на Курилы, ни в Австралию не вышибить. Огородная патриотка была жена Цейхановича, в отличие от своего супруга, более приверженного общечеловеческим ценностям типа водки с джин-тоником. И вообще: Цейханович был очень похож на самого себя, а не на кого-то ещё, вроде Авербаха. Он никогда не дал бы умереть с голоду, например, мне. Скорее утопил бы, а потом закопал по дружбе. Хорошие люди всегда оказывают помощь покойникам.
   Мне стало жалко Цейхановича.
   Ну что он будет делать в этой скучной Австралии без меня, без Авербаха и Лжедимитрича, без Фельдмана и Дорфмана, без Куксова и Казьмина, в конце концов?.. Свихнётся! Напялит шкуру от кенгуру и будет прыгать у автострад, клянча у раскормленных австралопитеков на билет до дома, до хаты. Ещё пристрелит сдуру кто-нибудь из проезжающих антисемитов такую «кенгуру»…
   – А может, куда поближе ему уехать? Ну, к примеру, в Австрию… Вена! Вальсы! Альпы! – предложил я.
   – К фашистам?! Никогда! – взъярился Цейханович.
   – Ну не в Африку же! – неловко огрызнулся я.
   – Да он там прямо с вокзала СПИД подхватит! – громыхнул полковник Лжедимитрич.
   – А в Америку?.. – неуверенно спросил я.
   – С Америкой мы и без тебя разобрались, – мрачно отрезал Авербах. – Теперь туда только непроспавшиеся идиоты бегут! Теперь оттуда надо!..
   Ну а насчёт Израиля у меня, естественно, язык не повернулся, хотя я очень люблю израильские места. Да они, наверное, давно порешили не только с Америкой, но и со всем прочим, вроде Израиля.
   – М-да… – озадачился я. – А может, действительно в Австралию?
   – Да что она тебе сдалась?! – зло возразил Авербах, как будто я, а не он всего лишь минуту назад припомнил Чехова со злополучной Австралией. – Ты бы лучше карту мира нам принёс. По карте-то видней и легче размышлять.
   – Нет у меня карты мира. Не держу!
   – Ну вот! Даже карты у тебя нет. Живёшь, как какой-нибудь Колумб. Нехорошо, – укорил меня Авербах.
   – А может, глобус подойдёт?!
   – Во, в жилу! Тащи глобус на закусь! – как ребёнок обрадовался Авербах и ободряюще подмигнул Цейхановичу, словно не его мы собираемся сплавлять за бугор, но кого-то совершенно другого, которому цена – рубль ведро в базарный день, которому и на помойке места жалко, которого даже после смерти жалеть не за что.
   Авербах поставил глобус на грязный стол и так крутанул его своей ручищей, что ещё миг – и он бы воздушным шариком улетел в открытое окно, но другая тяжёлая ручища, как бы и совсем не Авербахова, враз укротила зачатки вечного движения – и замер глобус перед искателями хороших мест по стойке «смирно».
   – Эх, Янкеля Шавкуты нет! Он, сволочь, с ходу сориентировался бы, – посожалел Лжедимитрич об отсутствии одного нашего приятеля, весьма и весьма хитрого забулдыги. – Янкель лучше всех знает, где халявнее.
   – Да уж Янкель сейчас бы не повредил. Как-никак, а почётный гражданин города Техаса, – поддакнул Авербах.
   – Да не города, а штата! – поправил я.
   – А какая разница – штата, города?! Всё равно он оттуда назад прибежал, – возразил Цейханович, закрыл глаза, осторожно крутанул глобус – и с зажмуренными глазами остановил пальцем вялое движение.
   – Ну-ка, ну-ка, куда тебя Судьба посылает?! В Тихий океан! Но тут и островов-то нет, может, только необитаемые… – огорчился Авербах.
   – А первый раз не считается! – рявкнул Лжедимитрич и под шумок хлопнул лишние полстакана водки.
   Цейханович вновь зажмурился, крутанул ещё раз и угодил пальцем в краешек дальневосточной России.
   – Во, попал в небо! Ещё чуть-чуть – и угодил бы в Биробиджан, – огорчился за друга Авербах. – Но нам туда не надо! Гони ещё раз! Бог троицу любит!
   На третий раз палец Цейхановича приводнился в Индийском океане – и мои приятели решили не испытывать больше глобусную рулетку, не поверять тупому случаю родное грядущее, а здраво, с пристрастием обследовать поверхность школьного географического пособия, благо водка ещё оставалась.

   Никто из живущих не ведает своё грядущее. Но никто из живущих не ведает толком и своё прошлое. Хотя, казалось бы… Вот именно, казалось бы!.. Прошлое вроде бы всегда с нами, но оно недостижимо в отличие от грядущего, в которое все мы норовим прошмыгнуть и которое кое-как ещё можно изменить и постигнуть, пока оно убийственно не обратилось в прошлое. Наше прошлое изменяется помимо нас. Жизнь, подобно человеку, на две трети состоящему из воды, на две трети есть воспоминание. В любом возрасте!
   И исчезает человек в тайных водах памяти, и полнится наша память водами новыми, и никому не дано дважды войти в эти незримые воды.
   Но кажется! Да многое в мире сём кажется.
   И мне иногда кажется, что я никогда не знал Цейхановича, кажется, что он знает меня до скелета – и даже на молекулярном уровне. И оба мы ошибаемся, но живём своими ошибками – и радуемся, что ошибаемся сами за себя, а не друг за друга.
   Но что-то опять я отвлёкся. Что-то не то начал бормотать. А может, и то, но не к месту. Смутно всё! Очень всё смутно!..

   Мои гости по глобусу добрались почти до Гондураса и почти переругались в поисках на земном шаре подходящего прибежища многострадальному Цейхановичу.
   Безобразно заляпали безобидное школьное пособие, которое когда-то подарил мне покойный отец в надежде на моё светлое будущее. Чей-то жирный отпечаток пальца почти размазал остров Мадагаскар. Эх, знай бы мой бедный папа, в какое прошлое обратилось и обращается моё несусветное грядущее, поразбивал бы враз этим самым глобусом нетрезвые головы моим дружкам, да и мне заодно. Дай Бог, ежели вместе с моей матерью не зрит меня в сии мгновения.
   И опять, как Атлантида, всплыла в споре упорная Австралия.
   – Да пошли вы в задницу со своей Австралией! – взъярился Цейханович и чуть не поперхнулся водкой.
   Прокашлялся надрывно, остекленело-слёзно посмотрел на глобус, потом на меня и спросил:
   – У тебя какого-нибудь другого глобуса нет?
   О, бедный мой, вспыльчивый отец, где ты?!
   – Чтоб без Австралии?! – ухмыльнулся я. – Да нет, братцы, не держу я лишнего глобуса. У меня и этот-то случайно уцелел после распада СССР.
   – А вот говорят, что хохлы какой-то свой особый глобус сделали. Что-то там другое нарисовали… – уныло вклинился в разговор любознательный Авербах.
   Я с ужасом понял, что сейчас наше толковище свернёт совсем в глухие дебри географии, поскольку недавно Цейханович соизволил погостить у родичей в Хохляндии и остался очень недоволен качеством самостийной горилки.
   – А не пора ли, хлопцы, честь знать! Допивайте – и катитесь к чертям собачьим! – деликатно намекнул я своим приятелям. – Вам с жиру беситься с разными Австралиями, а мне верблюда надо покормить. Жрать мой верблюд хочет!.. И пить!..
   Мои гости почти отрезвело переглянулись сквозь табачный дым – и полковник Лжедимитрич осторожно, не глядя на меня, покрутил пальцем в области виска, подмигнул Авербаху и бесцеремонно гаркнул:
   – Вот до чего людей доводит завязка!
   – А где ты прячешь своего верблюда? – с тихой ухмылкой полюбопытствовал Авербах.
   А Цейханович без выдоха ответил за меня:
   – В закромах родины.

   Я совершенно забыл поведать, куда собирался идти светлым осенним утром. Вернее, не успел. Да простит меня любезный читатель за изначальную недомолвку. Но уж больно стремительно вломились в моё жильё Цейханович и компания. Да и Цейхановичу не след отвечать за меня перед Богом и человечеством. Как-нибудь сами за себя ответим, без Цейхановичей.
   С неделю назад недалече от моего дома, на полузагаженном пустыре, где в доисторические времена собирались возводить дворец культуры, разбил свои шатры прогорающий вместе с осенью цирк-шапито со спивающимися клоунами, мелкими фокусниками, с измученным переездами зверьём и прочими детскими неожиданностями. Естественно, мои дружки о сём событии не ведали, ибо не вели их пути-дороги ни в цирки, ни в церкви. И собирался я нынешним утром не просто погулять, а проведать верблюда Мишку, которого циркачи выводили покормиться вялой травой на лужайку под мои окна, а заодно и детишек катали за чисто символическую плату. Обычно верблюд Мишка появлялся где-то около одиннадцати часов. И в это утро он был на месте и топтался почти под моим окном, ибо верблюды в отличие от некоторых людей весьма сообразительные и благодарные существа.
   – Ну что, уроды?! Показать вам верблюда?! Или познакомить?! – в упор зловещим голосом вопросил я очумелых приятелей. – А?! Я спрашиваю!!!
   – Ну давай, что ли… – почти с испугом торопливо согласился за всех Авербах.
   Я подошёл к окну, высунулся наружу и выкрикнул:
   – Эй, Мишка! Сейчас буду!!!
   Цейханович, Авербах и Лжедимитрич дружно бросились ко мне, видимо, подумав, что я собираюсь выпрыгнуть с девятого этажа для встречи с несуществующим верблюдом Мишкой, – и каково было их изумление, когда они узрели настоящего, существующего да ещё двугорбого верблюда.
   – Ну ты даёшь!.. – отирая испарину с тяжёлого лба, выдохнул Авербах. – Предупреждать надо про верблюдов! Так и кондрат получить недолго.
   – Это вам не какая-нибудь сраная кенгуру! Верблюд! Танк пустыни! – с восхищением, почти человеческим голосом воскликнул Лжедимитрич и ободряюще похлопал Цейхановича по плечу.
   – У самого личный верблюд, а он нам какой-то неисправный глобус показывает! – привычно разобиделся Цейханович.
   И на мгновение ясная тишина объяла моё прокуренное жилище.
   Просветлели лица моих друзей – и воистину стали они обличьем на мгновение как дети, не ведающие неизбывной печали и смерти.
   И породнилась на мгновение тишина со светом.
   И дай Бог, если в сии минуты мои покойные отец и мать могли зреть моих друзей и меня, многогрешного. Дай им, Господи, хоть чуток радости в мире ином за радость здешнюю.
   – Эх, Россия, Россия!!! И кто тебя только выдумал?! – мечтательно провозгласил Авербах.
   – Такие вот, как ты, и выдумали… – с неожиданной грустью пробурчал Лжедимитрич.
   – А может, передумаешь? С отъездом-то?.. – тихо шепнул я на ухо Цейхановичу.
   Он ничего не ответил, но крепко, как самому последнему человеку на этой земле, пожал мне руку.

   Русский человек, но не английский, не французский, не немецкий, не китайский, не американский в конце концов, ибо совершенно нелепо выговаривается – английский человек и т. п. Но русский человек вполне лепо звучит. Так вот, этот человек русский большей частью почему-то абсолютно уверен, что Господь не видит его в отхожих местах. Ведь не случайно же так чудовищно омерзительны наши, с позволения сказать, общественные туалеты. И он безусловно прав, этот великий русский человек! Не Господнее дело присматривать за хамским непотребством. Но дьявол-то уж не брезгует самой последней пакостью людской. Что поделаешь: работа у него такая вредная. И застаёт человека в самом неподходящем для благородства месте. И не жалеет русского человека, и ненавидит человека русского за его непотребство. И трижды ненавидит человека вообще и себя в образе человеческом за то, что должен, обречён разделять его тайные и явные грехи перед Господом.
   Но опять я что-то не то вещаю и опять совершенно не ко времени, которого у меня нет, поскольку оно мне совершенно без надобности. Да и вообще, о чём говорить, когда тебя осенним утром у дома ожидает верблюд?..

   На следующий день я проснулся поздно и в одиночестве. Встал, не умываясь поставил чайник на плиту, открыл окно и – о ужас, что за картина явилась мне.
   По лужайке важно шествовал верблюд Мишка, ведомый под уздцы полковником Лжедимитричем. За ними в обнимку с цирковым служкой следовал громила Авербах. А Цейханович почти без признаков жизни покоился меж колыхающихся рыжих горбов – и непричёсанная голова его, подобно третьему горбу, моталась в такт верблюжьей поступи.
   – Эй, вы куда?! Стойте! – выкрикнул я со своей верхотуры.
   – А! Проспался! В Австралию! Куда ж ещё!.. – с пьяным гоготом ответствовал Авербах – и добавил, погрозив мне своим угрюмым кулачищем: – Не собьёшь нас теперь с пути своими глобусами!
   – Да подождите! Я сейчас! – попытался остановить я своих приятелей.
   Но Лжедимитрич, срезая дорогу в Австралию, завернул за угол – и нечеловеческий, потусторонний гогот Авербаха был мне ответом.
   Я выскочил в прихожую, но, узрев на вешалке кепку Цейхановича, которую он вечно у меня забывал, передумал следовать с верблюжьим караваном в благополучную Австралию: «Слава Богу, что кепку забыл, а не голову! Тут и со своей не знаешь что делать, чужой только не хватало… И дай, Господи, здоровья Цейхановичу, дай, Господи, многих ему лет жизни – и здесь, и в Австралии, и где угодно, несмотря на то, что смерть всегда и всюду пользуется большим уважением, чем жизнь…»

     И вообще: смутно всё! Очень всё смутно.
     И по эту, и по ту сторону России.

Голова Цейхановича

   …И всё-таки люди – не огурцы. И огурцы – слава Богу, не люди, ибо только двуногие способны без причины ненавидеть себе подобных.
   Серьёзен враг без причины. И нет врага страшней, ненавидящего тебя просто так – не только за то, что ты есть, но и за то, что тебя нет – ни по ту, ни по эту сторону России.
   Но Цейхановичу грех было жаловаться на беспричинность происков врагов, недругов, недоброжелателей, родичей, жены и прочих. Причин, слава Богу, хватало – и не предвиделось им переводу в обозримом и необозримом грядущем, как, впрочем, и в беспамятном и памятном прошлом.
   В это погожее утро в своём загородном доме Цейханович был болен на полную голову и ещё часть головы после вчерашнего катания на цирковом верблюде, которое закончилось стараниями дорожной милиции весьма плачевно и для него, и для его дружков – Авербаха и полковника Лжедимитрича. И не спасли их от крупного денежного штрафа оправдания, что верблюд сам решил пробежаться по Ярославскому шоссе в качестве тренировки перед представлением, что на то он и верблюд, чтоб лезть на машины, что он и так их самих с ног до головы оплевал по невежеству – ну и т. п., не менее убедительное.
   Жена Цейхановича с усталыми проклятьями внесла выкуп за своего муженька, с горечью выложила деньжата, отложенные на покупку огурцов для засолки, бросив в сердцах:
   – Будешь, циркач, зимой верблюжью колючку жрать!
   Столкнувшись по пробуждении с неприязненным взглядом жены, Цейханович обратился за помощью к своему отражению в зеркале и жалобно сказал как бы отражению:
   – Что-то я сегодня плохо выгляжу…
   – Сейчас ещё хуже будешь смотреться! – весело сказала жена и со всего маху огрела своего благоверного по морде мокрой кухонной тряпкой.
   Да так ловко, что у Цейхановича кровь от неожиданности потекла из породистого носа, крепко распухшего после падения с вышеупомянутого верблюда.
   И взревел Цейханович, как невиданный верблюд трёхгорбый. И пролитая кровь живая наполнила кровью ярости его душу. И померкло на миг над садами и грядками солнце дачно-огородное.
   А жена Цейхановича, воспользовавшись внезапной тьмой, схватила кошелёк со стола и безобидной бабочкой выпорхнула из дома, ибо знала силу ярости своего страдальца. Коротка была эта ярость, но осмысленна, страшна и беспощадна.
   Проревевшись без солнца, Цейханович сошел в сад и, зажимая вконец отяжелевший носище, окунул голову в бочку с дождевой водой. Попытался ещё раз взреветь в железном подводье, но исторг лишь мелкое бульканье и, хлебнув тусклой, чуть затхлой водицы, без особых усилий вытащил за волосы свою голову на волю. Аккуратно подержал её над бочкой, дабы всё до капли стекло обратно, дабы не транжирить без толку природную воду, хотя поливать в огороде давно было нечего, кроме комнатных цветов, которые Цейханович успешно удобрял окурками. Однако несколько шальных капель, шесть или семь, пропали впустую и раскатились по сухой траве. Но это не огорчило Цейхановича, ибо кровь из носа перестала сочиться, и, дабы не мозолить лишний раз своим отражением старинное дедовское зеркало, он вгляделся в свой освежённый лик, слегка колеблющийся на водной поверхности. Не узрел неузнаваемости и остался почти доволен собой. Но упала последняя, замешкавшаяся капля с носа, вздыбила водный круг – и вдруг почудилось Цейхановичу, что его голова отделилась от тела и, как отрубленная неведомыми врагами, закачалась посередь бочки. Он в ужасе схватился за виски, но, плотно удостоверившись, что на месте его забубённая, что никуда пока не подевалась, что ещё ого-го чего натворит, – успокоился и даже скорчил гримасу своему неверному отражению, которое, естественно, не осталось в долгу.
   И в это самодостаточное мгновение снизошло на Цейхановича лукавое озарение. Как во времена стародавние на его легендарного деда, умыкнувшего с Ярославской железной дороги паровозный котёл для огородного полива. Да и вообще с озарениями у Цейхановича не было проблем: как правило, они возникали у пожинающих плоды его светозарных озарений.
   «Муха – не птица! Курица – не человек! Будет ей театр ужаса!» – раздумчиво сказал сам себе Цейханович, улыбнулся светло, и всё вокруг легко озарилось.
   Всемирное солнце, как бы подпитавшись его улыбкой, в полную высь поднялось над вершинами русских берёз. Ворона с довольством каркнула. Соседская собака радостно брехнула. И только отражение Цейхановича в тухлой бочке недовольно поморщилось, но, встретив взгляд хозяина, тотчас выдавило в серую воду подобие послушливой улыбки.
   И не зря, ибо удумал Цейханович освежить свой быт, удумал устроить театр абсурда своей супруге, удумал пугануть её сим театром до печёнок, чтобы знала, как правильно пользоваться кухонными тряпками.
   Недалече от бочки был вкопан в землю под вишнями лёгкий столик с фанерной крышкой, проломленной аккурат посередине. Сей пролом организовал своим твердокаменным кулачищем небезызвестный Авербах, заспоривший в цветущем саду с Цейхановичем о бессмертии души человеческой не только в мире ином, но и в мире этом и доказавший всю ошибочность надежд своего друга на существование личности только в каком-нибудь одном измерении. Впрочем, это кулачное доказательство не составило особого труда для Авербаха, ибо фанера стола давно расслоилась и прогнила от снегов, дождей и иных пролитых жидкостей. Кажется, в тот вечер пили они под вишнями чай с бельевыми прищепками. А может быть, и не чай. Но прищепки точно макали в варенье, поскольку жена Цейхановича, захлопнув за собой дверь на кухню, злостно без видимых причин отказала им не только в ложках, но и в вилках.
   Рукотворная дыра быстро освоилась в крышке стола, обжилась, стала расти-прирастать, достигла сначала размеров детской головы, а потом и взрослой, сокровенно возмечтала соединиться с окружающим пространством – и день ото дня незаметно, но неудержимо стала продвигаться во все стороны к заветной цели. С возникновением кулачной дыры Цейханович стал величать стол круглым, хотя он был вчистую прямоугольным, и на укоры жены, что пора-де с обнаглевшей дырой покончить, лишь отмахивался с досадой и снисходительностью, – сама по себе дыра кончится, когда пора приспеет, а тогда посмотрим.
   И вот что удивительно: ни стаканы, ни бутылки, ни прочее сопутствующее садовым пиршествам Цейхановича и его друзей не проваливались в эту самодеятельную столовую бездну. Дыра на время застолий как бы обретала поверхность, а когда кто-то оказывался под столом – не оставляла перегрузившегося человека без присмотра, оберегая от случайных пинков и плевков.
   Для создания сценических подмостков Цейхановичу практически ничего не пришлось делать. Он лишь чуток обломал фанерное драньё по всей окружности, дабы не занозиться ненароком, залез под стол, просунул просыхающую голову в дыру, словно из иного измерения обозрел свои садово-огородные владения и ухмыльнулся, как первый парень на деревне.
   Весело напевая: «Голова ты моя удалая, до чего ж ты меня довела…» – принес из дома разорванный круг из тонкой жести, который лихо используется умелыми домохозяйками для формовки различных пирогов. К сожалению, я не знаю, как называется сие кулинарное приспособление. Спрашивал у Цейхановича, но он промычал что-то неопределённое и посоветовал обратиться к Авербаху, который наверняка тоже не знает, но знает, кто может узнать… Однако Авербах пока так и не вышел на того, кто может узнать, а посему моё кулинарное невежество по-прежнему при мне. И пусть читатели меня великодушно простят, ибо я никогда никому не пёк пирогов. И не жалею об этом. А те, кто сожалеют, что занимались пирогопечением, и без меня знают, что как называется и, может быть, ещё много такого, о чём я, слава Богу, не узнаю никогда. И забудем про пироги, которые мы не ели, ибо не о том наша речь, а об операции «Иоанн Креститель». Так мысленно обозначил Цейханович свою жуткую шутку.
   Формовочным кругом для пирогов Цейханович огородил дыру в столе, словно короной. И дыра враз почувствовала себя Царь-дырой, вернее, Дырь-царевной. Посветлела её душа сквозная. Тем более, что совсем недавно кто-то из нашей компании, но не я, многогрешный, скорее всего полковник Лжедимитрич, по пьянке принял благородную дыру в столе за известное место – и поступил с ней совсем некрасиво. А потом, плюхнувшись за стол, сам, скотина, и вляпался в собственную некрасивость. Цейханович как бы искупил перед дырой хамство человеческое, увенчав её короной. И дыра приосанилась от столь уважительного хозяйского отношения, округлилась чуток сама собой, помолодела дня на три. Но маленько поскучнела, когда Цейханович облил её края густым сиропом от вишнёвого варенья.
   Солнце переливисто заиграло в тёмно-кровавом сиропном разливе, колко вспыхнуло в «окровавленной» жести, а Цейханович удовлетворённо промурлыкал:

     Муха села на варенье —
     Вот и всё стихотворенье.

   Впрочем, мухи и иные неопознанные летучие насекомые тотчас закружились над столом. Рачительный Цейханович даже прибил нескольких и для устрашения бросил их трупы в разлитый сироп. Занавесил стол трехцветным флагом, который когда-то приволок с «боевых баррикад 91-го года» – и сцена театра абсурда была готова для премьеры.
   Но не таков был человек Цейханович, чтобы обойтись без генеральной репетиции. Он бережно принёс из дома дедовское зеркало, в своё время украшавшее зал ожидания Ярославского вокзала, в которое, по семейному преданию, смотрелась Анна Каренина перед тем, как броситься под паровоз. Поставил его супротив стола, вторично залез под стол, высунул голову из дыры и остался весьма доволен увиденным, ибо на миг Цейхановичу самому стало очень-очень страшно.
   «Почище Иоанна Крестителя получилось… Что там какая-то Саломея с отрубленной башкой на подносе… Эта штучка будет посильней фаллоса Гёте…» – уважительно подумалось ему.
   Цейханович даже глаза закрыл и голову набок завалил в клейкий сироп от усердия. Но, к сожалению, он ещё не научился, в отличие от меня, прозревать своё отражение вслепую. И, наверно, ещё не скоро научится, если не перестанет слушать Авербаха с его россказнями о вреде городской жизни и о вредности моей роли в деяниях Цейхановича.
   Но разве в этом моя вина?!.

   Иной роли, кроме собственной, в театре жизни у человека нет!
   Но редкий человек талантливо играет себя – большей частью неприглядно и бездарно. Лицедействует, то с недобором, то с перебором.
   И ухает стоном бытие и небытие и по ту, и по эту сторону России:
   Не верю!
   Не верю!!
   Не верю!!!
   Но все, несмотря ни на что, верят в свою игру.

   Верят себе и кому угодно безоглядно и тупо, а не только мне и Цейхановичу. Впрочем, и не жаль, что верят. Ещё неизвестно, на чём мир держится, ибо вера в собственную бездарность и ничтожество энергетически во сто крат мощней извечной неуверенности гениев и титанов.
   Но Цейханович всё же играл свою роль не без таланта, он всегда оставался Цейхановичем – и в спящем, и в мертвецком виде.
   Роилась мелкая живность над садовым столиком, ворона деловито каркала на самой высокой берёзе; вишни, оборванные и желтеющие, вяло вспоминали свои красные плодоносные денёчки, как ревматические старухи – свои молодые, наманикюренные пальчики. А Цейханович, мечтательно побродив по участку, ещё раз для убедительности слазил под стол, подлил «по вкусу» сиропа в «кровавую» лужу, прибил ещё с пяток мух и стал маленько томиться.
   И тут!.. «Тут вам не здесь!» – как говаривал один крупный государственный деятель. Нет, не тут и не здесь, а в этот миг послышался вкрадчивый скрип калитки. Цейханович с нечеловеческим проворством нырнул под стол и угнездил голову в дыре. Не чувствуя стекающего за шиворот варенья, самозабвенно закрыл глаза и всем сердцем прозрел беглянку-жену.
   И дикий, истошный взвизг, но не родной, выстраданный, а чужой, непереносимый, огласил владенья Цейхановича. Он открыл глаза и вместо испуганной жены узрел поперёк тропинки хрипящую многопудовую тушу соседки-вредительницы.
   Сия вдовая вредительница, как, впрочем, и остальные соседи мужского, женского и детского пола, была заклятой вражиной Цейхановича и его дружков. Она обострённо страдала бессмысленным русским любопытством к жизни иной и чужой. Даже растекающийся мылом телевизор не отвлекал её от неустанного подглядыванья и подслушиванья.
   «Идуть!..» – говорила злобно она сама себе, завидев на углу Цейхановича со товарищи.
   «Сидять!..» – мрачно сообщала своей старой кошке.
   «Пьють!..» – ненавистно бурчала она заборной крапиве.
   И ничто не отваживало её от сего занятия, даже пустая бутылка, ловко запущенная Авербахом прямо ей в голову. Впрочем, русскому человеку получить бутылкой по голове – одно удовольствие, и совершенно напрасно Авербах и ему подобные так неразумно разбрасываются пустой посудой. Но с женой Цейхановича соседка как бы дружила и без всякого повода заявлялась в дом, особенно после скандалов в местном магазине, где её по знакомству постоянно обвешивали и обсчитывали. И на сей раз она осталась верна себе, ибо сетка с торчащими тухлыми рыбьими хвостами была при ней и дёргалась, зажатая холодеющей, но цепкой рукой хозяйки, в унисон её судорогам и хрипу. И хвосты рыбьи, несмотря на свою тухлость, как живые, торкались в умирающее человеческое тело.
   Цейханович не зря был врачом. Он спокойно вылез из-под стола, перевернул не без усилий соседку и чётко понял: инфаркт, обширнейший – и без надежды. В это мгновение полупокойница открыла глаза и прохрипела изумлённо, почти из инобытия:
   – Ггго-ло-ва-то жжи-вая…
   – Живая, живая! – с достоинством успокоил её Цейханович.
   Но эти последние земные слова уже не были услышаны соседкой – и душа её стремительно взмыла навстречу вороньему карканью к лёгким вершинам берёз – и далее.
   Нет нужды описывать последующую суету на подворье Цейхановича. Ужасно вдруг стало шумно. Откуда-то стремглав объявилась беглая жена и перед приходом участкового прикрыла покойницу вместе с рыбьими хвостами от мух трёхцветным флагом, даже не удосужившись поинтересоваться у муженька – за каким рожном он его вытащил.
   Участковый, пожилой, грузный капитан в полковничьей фуражке, дежурно потоптался по саду, отметил на столе разлитое варенье и спросил, вернее, не спросил, а как бы посожалел, посмотрев на жену Цейхановича:
   – Вареньем закусываете?
   – И вареньем, – грустно выдохнул Цейханович.
   – Самому иной раз приходится… Сочувствую… – тихо пробурчал участковый.
   В эту ночь Цейхановичу снились огромные звёзды и почему-то кобыльи головы с нечищеными зубами.
   И голос во сне слышался. И вещал этот голос гулкий нечто почти бессмысленное, но зловещее:
   Горох и барабан!!!
   Баран и лох!!!
   Порох и банан!!!
   Завидовал во сне Цейханович сам себе и не ведал во сне, как и наяву, что в грехе не Бог отдаляется от человека, а человек от Бога.
   Но кто о чём ведает в мире подлунном?! Но кто-то очень уверенно помимо Бога ведёт нас и в бездны, и на небо.
   Сколько людей казались мне случайными на моём пути, но вдруг оказывалось, что они были предназначенными. И, исполнив неведомое для себя и меня предназначение, покидали свою и мою жизнь тихо, незаметно и как бы случайно. И Цейханович предназначен!..
   Однако он не собирается в обозримом и необозримом времени покидать себя, меня и всех прочих. А одинокая вдова-соседка не в счёт. Нечего без спросу по чужим дворам шастать. Но и она не останется без любви Божьей.
   В последнем предназначении либо Бог станет подобен человеку – и бытие окончится, либо человек станет истинным Божьим подобием – и полнота бытия навсегда сокрушит ничто, которое не существует. Но которое есть, потому что его нет, ибо надо же во что-то обращаться энергии несуществования. Но это так, к слову, дабы смирить в самом себе и в других первородный страх неведения.
   И очень хорошо, что Цейхановичу снятся безымянные звёзды и кобыльи головы, а не рожи типа зоологического антисемита Краскина.
   А мне почти ничего не снится. Лишь иногда привидится отрубленная голова Цейхановича. Но и во сне я помню, что отрубить голову Цейхановичу абсолютно невозможно. И просыпаюсь я, и вспоминаю жизнь свою, как чью-то чужую, но живу, будто не знаю тоски смерти и вечного забвения.
   Цейханович ещё не раз устраивал в своём саду театр абсурда под вишнями.
   Как-то по забывчивости надумал пугануть меня и Авербаха. Но Авербах, не моргнув глазом, запустил в него порожнюю пивную банку и точнёхонько угодил в лоб, не зря в спецназе служил. И гаркнул, аж берёзы вздрогнули:
   – Тебе страшно! А нас пужаешь!
   С тех пор Цейханович немного охладел к своим голово-рубным представлениям.
   А дыра в столе всё растёт, но почему-то никак не сольётся с окружающим пространством. Похоже, не желает вечное ничто принимать её в свои пустые объятия. Да и проспиртовалась дыра преизрядно. А кому она такая нужна, кроме Цейхановича? Но, может, всё-таки нужна? Может, ещё впереди её полное предназначение по ту и по эту сторону России. А соседка забытая не в счёт. Никто её не приглашал под вишни в театр абсурда.
   А тут ещё полковник Лжедимитрич учудил: распустил слух, что ему электричка ноги отрезала. Мы, конечно, не поверили, но, поскольку его телефон не отвечал, решили проведать – а вдруг!..
   Стучимся. Дверь с тихим скрипом открывается, а Лжедимитрич перед нами на коленях стоит, как бы обрезанный. Я аж вздрогнул. Но Авербах треснул его кулачищем по седой стриженой башке – у него враз ноги выросли: побежал как миленький за водкой.
   Нет, что ни говорите, но люди – не огурцы. Те ещё фрукты – и по ту, и по эту сторону России.
   Но почему, почему мы всё чаще видим звёзды во сне, когда наяву они ещё вполне зримы?..

Мечты и воды

   Эх, обратиться бы в обычную почтовую марку!
   И!.. – поминай как звали!
   Но думаю: филателисты да и собиратели прочей дребедени вряд ли будут в восторге. И боязно… Не дай Бог, какая-нибудь сволочь оближет да слизнёт подчистую вместе с зубчиками или ещё хуже – наградит заразой непотребной – и вкалывай грузчиком где-нибудь в недрах Главпочтамта до дней остатних.
   Так что, кышь, кышь, мечты заветные! И без них можно не умереть. Забудем о несбыточном, перейдём к делу, ибо, слава Богу, пока я ещё не почтовая марка – и даже не конверт заклеенный и не конверт со взяткой. И на друга своего Цейхановича, большого любителя соответствующих конвертов, почти не похож.
   Но тоскует, ноет, болит душа!
   Эх, обратиться бы в нормальную почтовую марку, но чтобы об этом не знал никто!
   Но к делу, к делу! Ведь я почти не схож с Цейхановичем. Впрочем, и без почти. Жаль, однако, что иногда по телефону нас путают красивые женщины, порой очень красивые. Но на то они и женщины, чтобы путать, – и ничего с ними не поделаешь. Им и Всевышний не указ, ибо подавляющее большинство раскрасавиц и нераскрасавиц видят себя в мужчине, а не мужчину в себе. Может быть, оттого мне и грезится обращение в марку почтовую втайне от прекрасного пола. Но шила в мешке не утаишь. От женщин нет спасения в мире этом – и наверняка в мире ином. Решительно невозможно жить несбыточным, а жаль… Как говорит поэт:
   «Жаль мне себя немного, жаль знакомых собак…»
   Однако к делу, чёрт возьми! К делу!!!
   Пока Цейханович не заявился, пока я ещё не разуверился, что почти не похож на Цейхановича.
   Настоящая фамилия Цейхановича была Напельбаум, но никто об этом не знал, даже он сам. И страдал тайно от своего неведения мой бедный друг, перебрав где-нибудь на стороне, заставлял страдать ближних и дальних, а потом опять себя самого, не ведая истинной причины безысходной тоски и печали.
   Слава Богу, что и другие, дальние и ближние, о сём не ведали. Я, естественно, в силу своего родового благородства не в счёт, не говоря уже о штатном собутыльнике Цейхановича-Напельбаума – громиле Авербахе, который до переселения в Москву из-под Ряжска числился Розенфельдом. И об этом всем было известно, хотя в стольный град Авербах попал вовсе не из ряжских окрестностей, а из Чебоксар, но почему-то замалчивал своё настоящее географическое происхождение.
   Но, как ни спорьте, Авербах всё-таки на порядок благозвучнее Розенфельда, не говоря уже о Розенкранце и Клизмане или совсем уж неприличествующем Кацнелькальсоне, да извинит меня здравствующий и процветающий ныне где-то в Замоскворечье стойкий, неразгибаемый Кацнелькальсон.
   А уж если совсем без тайн, то с тяжким вздохом откроюсь: никогда не был Авербах Розенфельдом, а был всего лишь Петровым, с младенчества до совершеннолетия, но никто об этом не знал, кроме его приемных родителей.
   И покончим на сём нашу скользкую исповедь о фамилиях. Гнилое это занятие, неприличное, антигуманное, ибо общеизвестно: не фамилия красит человека, а наоборот. И мой друг Цейханович-Напельбаум, будь он хоть трижды Рабиновичем или Ивановым, всё равно был бы мне другом, ибо трудно найти более добродетельного человека для такой унылой и, надо прямо сказать, весьма неловкой фамилии.
   Но Цейханович нашёлся, вышел в люди из Напельбаумов. Выжил не только для фамилии, но для многих славных дел и подвигов, в том числе и для товарищества со мной, многогрешным, а заодно с Фельдманом, Дорфманом, Казьминым, с полковником Лжедимитричем и, разумеется, с Авербахом, и ещё кое с кем из достойнейших людей нашей смрадной эпохи, кого я пока не называю, ибо берегу, допаиваю, докармливаю для дальнейших своих смиренных повествований.
   Нет, что ни говори: «Иную птицу видать по полету, а иную – по помету!»

   Мы все с малолетства бредим постижением иной жизни, не ведая, что каждое мгновение полним собой эту иную вечную жизнь, ибо наше прошлое и есть самая настоящая жизнь иная, куда смертным нет возврата. А будущее?! Будущее всегда перед нами – и каждый стремительно погружается в клокочущую плоть надвигающегося времени – кто на скорости света, а кто и на скорости тьмы.

   Прошлое цепко хранило тайну обращения Напельбаума в Цейхановича. Но грядущее, которое всегда недолюбливает непостижимое, незримым чёрным вороном реяло над этой тайной, как над верной и лёгкой добычей.
   Непостижима жизнь наша. Путаница кругом. Но иногда, чтобы хоть чуть-чуть упорядочить наш душеуничтожающий хаос, время, в момент своего преображения из грядущего в прошлое – и наоборот, окликает нас – и на миг приоткрывает занавес над сокровенной мистерией бытия и небытия. Иногда мы успеваем прозреть нечто судьбоносное, но необоримое, а иногда лишь белой, индевелой вспышкой обжигает зрение – и занавес падает – и, как гранит, непроницаема сцена до нового откровения, до новой Земли и до Небес новых.
   И было мгновение откровения Цейхановичу! Но всего лишь мгновение. Он даже почти отозвался на свою настоящую фамилию. Отозвался, но так и не узнал тайны своего преображения, ибо в слишком неловком месте снизошёл к нему глас истины.
   Нет, вовсе не там – как кому-то остроумно подумалось. И не там – как неостроумно подумалось ещё кому-то придурочному. А там – где далеко не каждый из живущих бывал и сиживал. Но не буду морочить пустые головы зловещими намёками. В люке водопроводном!!! Вот где снизошло откровение на Цейхановича! А вы-то, господа-товарищи, надеялись, что в ускорителе электронных частиц или в мужском туалете на Ярославском вокзале. Вам-то, товарищам-господам, уверенно блазнилось, что произошло сие на концерте симфонической музыки в Баден-Бадене или в пивной на Сретенке. Понимаете, как вы крупно ошиблись, господа-товарищи идиоты?! Надеюсь безнадёжно, что понимаете, – и безнадёжно надеюсь, что после этого перестанете оспаривать, что Цейханович со мной заодно умней вас в сто сорок четыре, а не в тридцать три раза, как вам легкомысленно казалось всего минуту назад.
   Как попал в люк водопроводный Цейханович?!
   По чьей воле и указу?! Чаяниями чьих сил, чьих козней?!
   Да успокойтесь, ревнители прав человека! По собственной воле попал. Ненасильственно. И не пропал, слава Богу!
   Затеял его сосед по даче ремонт и перестройку. Ну это такая национальная русская забава: вечная перестройка и ремонт. Заодно решил провести к себе водопровод, поскольку раньше почему-то почти без воды обходился. Ну и испросил разрешения у Цейхановича, ибо люк водозаборный находился как бы на его территории, которую он между делом отгородил мелкой сеткой от улицы, надеясь в обозримом грядущем потихоньку воздвигнуть вечный кирпичный заборище и пополнить свои владения аж на полсотки. Поуклонялся, поуклонялся Цейханович от встреч с перестройщиком, но под давлением домашних сидельцев, которые уважали соседей, криво усмехнувшись, согласился: «Уродуй землю русскую! Насилуй землю-матушку, сатрап! Копай, скотина, пока земля не кончилась!..»
   Однако сосед почти не обиделся, ибо давно попривык к разоблачительным монологам Цейхановича, как и к его злопакостным дружкам – Фельдману, Дорфману, Казьмину и прочим вкупе с полковником Лжедимитричем, тихо радуясь, что не каждый день приходится с ними сталкиваться, благо дачный сезон окончился и на пустынных улицах посёлка почти перестали попадаться красивые женщины. Он бодро пригнал бригаду бродячих таджиков – и к вечеру улица была перекопана до неузнаваемости. В темноте, двигаясь на подзаправку к Цейхановичу, в глинистую траншею умудрились свалиться Дорфман и Фельдман. О, какие высокие и страшные проклятия исторгал сам Цейханович в адрес гробокопателей земли русской и бессловесных таджиков, грузно пересигивая раскоп по дороге за водкой и обратно.
   Утром, явившись на барщину, забитые таджики умудрились что-то повредить в люке – и хлынула в раскоп вода. Не очень сильно, но без перебоев. Таджики-вредители тотчас, побросав жалкий инструментарий, сбежали в сторону железной дороги, поскольку были зловеще предупреждены Цейхановичем: «Увижу хоть каплю воды – поубиваю вместе с вашими лопатами!!!..»
   С водой Цейханович был в нормальных отношениях. Любил освежаться в ближнем, заросшем ряской и прочей зелёной дрянью пруду. Пруд не чистился со времён крепостного права и так забился водяной травой, что, подобно пружинистому матрасу, мог выдержать даже Цейхановича. Чем тот иногда и пользовался: спал в пруду. Тело его, покоясь на водорослях, было скрыто мелкой мутной водой, а голова, как отрубленная, обреталась на берегу в грязной траве, пугая собак, детей и иную проходящую живность. Иногда эта голова почти забывала про тело и распевала песни типа:

     Как на ч-ч-чёрный берег!..
     К-к-как на чёрный берег!!!
     Грянули к-к-казаки – сорок тысяч лошадей.
     И п-п-покрылся берег!!!
     И покрылся б-б-берег
     Сотнями п-п-порубанных, п-п-пострелянных людей
     И-и-их!
     Любо, братцы, любо! Любо, братцы, жить
     С нашим ат-таманом не приходится тужить!!!..

   И пустели дачные берега, пропадал впустую солнечный загар, и невиданные рыбьи чудовища поднимались к вялой поверхности, дабы усладиться раздольным пением Цейхановича. Так что можно совершенно без преувеличения сказать: с водой и водкой Цейханович был в хороших отношениях. Но!..
   Но был он ещё и отчаянным паникёром. Мог из обыкновенной скучной мухи сделать такого крепкого слона, что ни один носорог не сравнится. Да что там носорог! Он из осенней комнатной мухи мог враз сотворить брюхастого кашалота, а уж из навозной весенней – целого голубого кита. Трёх китов голубых и гигантскую черепаху в придачу.
   В злопамятном 41-м его враз поставили бы к стенке за паникёрство, за громогласные вопли: «Десант! Немцы! Танки!» Но Цейханович, слава Богу, уродился после войны. И в неладном 91-м он, обожравшись дармовой водки, которую немерено раздавали так называемым «защитникам Белого дома», шатался расхристанный по душному метро и орал во всю глоть на эскалаторах: «Свобода в опасности! Танки! Ложись, кто может!..» ну и т. п.
   Но в это хмурое утро, узрев заполняющую раскоп желтушную воду, Цейханович так переменился в лице, что сам Авербах его не узнал бы. А если бы узнал, то поминай как звали Авербаха вместе с Дорфманом, Фельдманом, несмотря на стойкую любовь к ловле рыбки в мутной воде.
   А вода меж тем лениво, но неумолимо сочилась из люка и потихоньку полнила свежую, осыпающуюся траншею. И завопил Цейханович без подготовки:
   – П-п-по-ттопп!!! П-п-по-ттоп!!!
   Стал бегать по поселку, злобно колотя в калитки и заборы неведомо откуда взявшейся старой хоккейной клюшкой, выкрикивая:
   – Вода!!! Вода!! Вода!
   Ворвался в ближний магазин и гаркнул в глаза мелкой очереди и продавщице Гальке, приготовившейся уже отпустить ему, как обычно, под запись, поллитру:
   – Что стоите, уроды советские?! Погрома ждёте! Вода прорвалась! Всех затопит!!!
   И выскочил из магазина, будто за ним гнался друг Авербах с огнеупорным кирпичом в ручище.
   К водопроводному разору на призывы Цейхановича помаленьку стали стекаться полудохлые пенсионеры, дитьё, непроспавшиеся местные алкаши и заспавшиеся безработные безмужние дамочки. Сначала тихо забормоталось, потом выговорилось, отчеканилось и повисло над округой слово зловещее – «Водоканал!!!».
   – Приедуть и оштрафують!.. – радуясь чужому неудобству, выдохнул с матёрым перегаром малозначительный местный пропойца.
   – Кого это оштрафуют?! – взвился безголовым петухом Цейханович.
   – Тебя и оштрафують! Люк-то на твоих площадях. За загородкой-то твоей… На пивко-то не добавишь… – сладострастно подтвердил безродный пьянчуга.
   – Провокатор! Товарищи, это провокатор! – выкрикнул озверело Цейханович и замахнулся на мужичонку клюшкой.
   Мужичонка неловко отшатнулся – и ловко, на задницу, упал в раскисшую траншею.
   – Вот тебе пивко! Вот тебе штраф, сволочь безродная! Вот тебе вермут, вражина народная! – вопя, стал охаживать клюшкой Цейханович барахтающееся околочеловеческое существо.
   Но мужичонка изловчился, выкарабкался из траншеи и под общее негодование исчез, будто и не был никогда на этом свете, да и на том, пожалуй.
   Но Цейханович, после того как людишки потихоньку разбрелись по своим подворьям, призадумался – и, сбегав в сарай за ломом, стал разносить свой самодеятельный заборчик. И разнёс подчистую, вроде и не огораживал он ничего и никогда, а если кто-то что-то и отгораживал, то это его сосед проклятый, перерывший со своими наркоманами-таджиками всю улицу и исчезнувший неведомо куда от справедливого возмездия в лице господина «Водоканала».
   Но корчилась, ныла, тосковала душа Цейхановича при виде сочащейся из люка жёлтой воды – и не было ему отдохновения и утешения. К тому же, как известили, продавщица Галька, обвесив трёх человек, дозвонилась в недостижимый «Водоканал», и аварийка к вечеру должна была прибыть.
   Зловещее слово «Водоканал» огненной занозой вонзалось в душу. Так и стояли в ушах Цейхановича идиотские слова мерзкого мужичишки: «Приедуть – оштрафують!»
   Помаялся мой бедный друг час-другой, погоревал о человеческой несправедливости и неблагодарности, проклял в тысячный раз запропастившегося соседа-перестройщика, а заодно Фельдмана, Дорфмана, Авербаха, Казьмина с полковником Лжедимитричем, которые «когда не надо – тут как тут, а когда хрен редьки не слаще – днём с огнём не сыщешь…» – и, вконец удручившись бесперебойным поступлением воды из повреждённых труб, решил самолично залезть в люк, дабы определить масштабы диверсии сбежавших таджиков.
   Но только-только допил он остатки вермута, только натянул резиновые сапоги, в которых по весне его супруга выращивала помидорную рассаду, как явились не запылились Дорфман с Фельдманом – и на истошные жалобы Цейхановича среагировали весьма не по-товарищески:
   – Да чего ты прыгаешь, спичка обгорелая?! Какой ещё потоп?! Да если тебя подтопит этак через месяц, то слава Богу. Вон вода-то толком ещё траншею не заполнила, – презрительно сказал Дорфман, а Фельдман солидарно подтявкнул:
   – Чего волну раньше времени гонишь?! Пошли за водкой! Обмоем твоё наводнение, а потом соседа твоего обдерём за моральный и физический ущерб, за порчу ландшафта и ущемление твоего мужского достоинства!..
   – Вам бы всё пить и пить! Кусочники! Россию пропили! – взъярился Цейханович – и, почти показав Фельдману и Дорфману на дверь, твёрдо решил лезть в люк для ликвидации аварии.
   – Ну как знаешь! – зловеще выдохнул Дорфман. – Лезь куда хочешь, хоть в синагогу! Можешь и не вылезать обратно! А ещё другом числился! Ме-ща-нин – вот кто ты!!! Совок и мещанин! – и почти приказал: – Айда, Фельдман, к порядочным людям! Тут нам делать нечего, тут мещанство!..
   Холодом мокрым, морозом мясокомбинатским, моргом межпланетным дыхнул люк в лицо Цейхановича. О, как зябко, гнило и скучно стало его плоти и душонке!
   Тёмное ледяное кружево высверкивало из глуби земной, слепило и колдобило. Цейханович для сугрева в отчаянье напялил очки противосолнечные, которые держал для солидности и маскировки при себе в любое время года, дня и ночи, но не прибавили тепла и храбрости антисветовые стёкла. Но всё же как-то надёжней почувствовал своё лицо в бесполезной оправе Цейханович, словно после фотографирования на загранпаспорт. И без тяжкого вздоха, но с выдыхом, как перед первым и далеко не последним стаканом, стал опускаться в смердящее водопроводное нутро.
   «Эх, сволочи! Могли бы и с телевиденья приехать!..» – с застарелой горечью подумалось Цейхановичу.
   «Сволочи!..» – злобно и угрюмо буркнул он, корячась на грязных скобах люка, – и маломощное, тухлое эхо услужливо откликнулось в адрес телевизионщиков: «Сс-во-ло-чи!..»
   Телевиденье Цейханович откровенно недолюбливал.
   «Как ни включишь – одни евреи! – сетовал он за бутылкой Авербаху. – И куда только Израиль смотрит?! Этак там скоро ни одного настоящего живого еврея не останется, все здесь обэкранятся. А самим израильцам придётся нанимать в дикторы и дикторши арабов и арабш…»
   Но мало ли чего и кого недолюбливал Цейханович. Он и Авербаха не жаловал, но всех, и самого себя в первую очередь, уверял, что нет на земле русской для него человека родней Авербаха, пусть он и урождённый Розенфельд или – чёрт с ним! – Петров, Иванов, Сидоров! И все ему верили – и в первую очередь, вопреки себе, благодушнейший гигант Авербах, весьма похожий издалека на крутого громилу.
   Цейханович корячился в тусклости и вони люка, силясь обнаружить последствия диверсии таджиков, а мимо, почти над его головой, шёл другой человек-громила, весьма похожий на моего старого друга и потомственного демократа Коледина. Не буду обрисовывать и объяснять облик и образ жизни Кости Коледина, сие совершенно бессмысленно и почти неподъёмно даже для моего пера, достаточно того, что проходящий был почти неотличим от Коледина. И вот этот не отличимый от Коледина громила-человек, а может, и сам Коледин, завидев на своём горизонте открытое, бесхозное водопроводное очко, громово чертыхнулся, малость скривил свой ясный, несокрушимый, прямой путь – и лихо прикрыл люк тяжеленной крышкой, дабы не ухнуть запоздало в него на обратном беспамятно-несокрушимом, прямом пути. Глухо чавкнула чугунная лепёха с чугунной надписью «Водоканал», глухо, но довольственно, как льдина в грязной луже.
   Цейханович и пикнуть не успел, лишь съёжился от внезапности, подобно лягушке. И померк над ним круглый белый свет, как зимнее солнце над покойником. И не по-человечьи завопил, завыл, взревел Цейханович от безвестной подлости человечьей. И стало так безнадежно его душе, так безысходно, что даже каким-то светом глубинным, последним светом спасения овеялась душа. И, хрипло выкрикнув в адрес неведомого злодея: «Гнида!!!» – замолк обессиленный Цейханович и не стал биться своей хитрой и страшной головой о чугун гробовой.
   По сюжету, да и по справедливости, я должен был вызволить своего друга из водопроводного подземья, или, на худой конец, Авербах.

   Но правда жизни – увы, увы! – не соответствует нашему тщеславию и здравому смыслу. Крепко не соответствует, подлая, – и нет в этой правде Бога. Сплошная несправедливость – сия правда! Кто её только придумал вместе с нашей и иной жизнью? Впрочем, правда смерти ещё больше не соответствует здравому смыслу и тщеславию нашему.
   Да и страшно я приустал от дел добрых. Безнадежно приустал.
   Еще чуть-чуть – и!!! Но нет, нет!
   Не обращусь я от безумной устали в творящего зло.
   Но ещё одно, другое бессмысленное доброе дело – и я за себя не ручаюсь.
   Ни за кого не ручаюсь!
   Даже за Цейхановича!!!
   И не надо заранее меня обличать. Всё должно быть вовремя. И хватит, хватит слюнявить пустыми словами гранитные отроги неприступных бастионов зла и добра! Не нами они возведены в пылающих безднах Вселенских, не по нашей мощи их одоление – и закроем глаза, дабы не ослепнуть от сверка неизмеримой энергии, порождённой противоборством высших сил и миров.

   Не я и не благороднейший Авербах (чёрт знает где его, скотину, носило!) вызволили Цейхановича, а тот самый, не отличимый от моего старого друга Коледина, человек-громила. Задвинув наглухо люк, он сосредоточенно двинулся по своим нелёгким делам, но на углу не слухом, а каким-то нутряным отзывом различил, учуял в себе подземный вой души Цейхановича. Круто развернулся, чертыхнулся громово – и освободил люк от неподъемной кругляхи чугунной. Узрел сырую, перемазанную личность, подал руку, выдернул горемыку из смрада тьмы кромешной и с доброй укоризной сказал:
   – Эх ты, Напельбаум грёбаный!..
   И пламенем Вселенского ада ожгло сердце Цейхановича. Кровь в венах вскипела серебром, разверзлось время, и обнажилась на мгновение тьма пространства предродового. Но вместо слов благодарности он выдыхнул немощно в небритое, широкое лицо неведомого вызволителя:
   – П-п-п-па-почему На-ппп-пель-баум?!.
   – А ты что, водопроводчик, что ли?! – сердито хмыкнул громила-человек.
   – Нет, но!..
   – Ну тогда ты и есть Напельбаум, если по люкам от народа прячешься! – жёстко отрезал человек-громила, выматерился, отёр испачканную руку о пиджак Цейхановича, плюнул в хлюпающее водопроводное очко и двинулся прочь путём несокрушимым. Однако на углу, поворотившись, гаркнул: – Люк-то задвинь, урод! А то грохнется кто-нибудь в потёмках! Знаю я вас, Напельбаумов!
   К вечеру прибыли полупьяные, злые аварийщики, прибыл сосед-перестройщик с оравой бессловесных таджиков – и, как бы случайно, все друзья и собутыльники несчастного Цейхановича – Дорфман, Фельдман, полковник Лжедимитрич с Казьминым, ну и, естественно, я с Авербахом.
   Обрело свою сквернословную плоть зловещее слово «Водоканал». Протечка была устранена, а сосед разорён на целую зарплату доблестными аварийщиками и ещё на одну Фельдманом и Дорфманом под выкрики яростного Лжедимитрича:
   – За державу обидно! Такие вот копальщики Россию продают! Навербовал басмачей, сексот! Эй, Федька (так он именовал Фельдмана), плюнь ему в харю! Я сапогом разотру! Смерть врагам России!
   Полковник так озверел, что даже как бы пребывающий в прострации-кастрации Цейханович умоляюще возопил:
   – Нельзя ли потише, полковник! Ведь тут где-то дети…
   – Что ещё за дети?! Чьи дети?! Капитана Гранта, что ли?! Подумаешь, чины!!! Да этот копальщик всех детей со своим водопроводом зароет! Такие вот и торгуют детскими органами, чтоб потом в ваннах купаться! Смерть врагам России! – ещё больше взъярился неуничтожимый полковник, но, углядев, что Фельдман бодро засунул в карман соседские откупные, легко заткнулся и шустро сорганизовался с Авербахом в магазин за водкой.
   И всё пошло обычным чередом в жизни Цейхановича. Но что-то с той поры изменилось в моём друге, что-то почти надломилось, что-то почти оборвалось, что-то, может быть, и без почти.
   И если вдруг невзначай исторгало говорящее пространство слово зловещее: «Водоканал!», вздрагивал Цейханович и замирал, как камень на дне морском, ибо слышалось ему из небытия: «Напельбаум! Напельбаум! Напельбаум!»
   Безутешным эхом полнилась и отзывалась эху душа. Но угрюмо хранило бесплотное эхо тайну преображения неведомого Напельбаума в Цейхановича – и не было откровения моему несчастному другу, и был он обречён жить в непостижимости до конца дней своих.
   Но с той поры насмерть зарёкся Цейханович лазить по водопроводным люкам. И на военных сборах, куда его по знакомству упёк полковник Лжедимитрич, во время учебных атак держал люк своего БТР открытым, несмотря на угрозные команды. И даже дымовая шашка, брошенная Лжедимитричем в распахнутый люк, не сокрушила его твердокаменного зарока.
   А я всё ещё мечтаю при случае обратиться в почтовую марку.
   И Цейханович иногда молча мечтает вместе со мной.
   Но неведомы мне его мечты.
   Да и вряд ли они ему самому ведомы.

Цейханович в «яме»

   Пусть никакой иной жизни нет, но о том, что она может запросто быть, надо помнить каждому живущему и существующему.

   Но Цейханович иногда был не в ладах со своей памятью, страдал во дни загулов общими и частными провалами. Это очень прискорбно сказывалось на его характере и отношениях с миром явным и тайным.
   Как правило, после провального цикла овладевал им безудержный зуд недовольства и критиканства. На все и всех… Слушать его без противогаза в этот период было весьма небезопасно для души и здоровья. В ядовитых словоизвержениях Цейхановича вся наша жизнь, с доисторических времен до нынешних, обращалась сплошным несовершенством и недоразумением.
   Всем он был хронически недоволен, кроме своей критики.
   Нигде не видел ничего хорошего, кроме своего отражения в зеркалах и в лужах.
   Всех обрекал на безысходный идиотизм, кроме себя, непотопляемого.
   Все были у него – никто, даже лучшие друзья – Дорфман, Фельдман, Авербах, Лжедимитрич, Краскин, Баранович, Мордалевич и т. д., не говоря уж обо мне, горемычном.
   Он безжалостно выгнал с дачи своего дальнего родственника, прибывшего подкормиться в Московию из обессалившейся самостийной Хохляндии. И вовсе не за воровство, не за обжорство, не за пьянство, не за иные мелкие грехи, а всего лишь из-за фамилии. А была фамилия родственника: Нечаволода.

   «…Нет!!! Что это такое?! Даже фамилию нормальную взять не можешь! Не чай и не вода!!! Нет!!! Что это такое?! С такой фамилией и микроб жить постыдится! С такой фамилией дальше Киевского вокзала пускать нельзя! А ты у меня на даче уже третий день околачиваешься! И сало русское жрёшь! Да ещё как! И не краснеешь, не вода, не чай!.. Прожрали свою Хохляндию! А теперь Русь-матушку доглодать хотите… Будто без вас её пропивать некому! Слава Богу, не перевелись ещё Ивановы, Петровы, Сидоровы! Обойдёмся как-нибудь!.. Ишь ты, не чай, не вода! Да с такой фамилией и с Киевского вокзала надо гнать метлой поганой!..»
   После столь убедительной отповеди разобиженный Нечаволода благоразумно сбежал с дачи Цейхановича. Не знаю уж куда. На Киевский вокзал или какой другой? Может, в Америку, может, в Канаду, может, в Мексику… Там вполне можно выжить не только с такой фамилией. Но не исключено, что на всякий пожарный случай прямо на Киевском вокзале поменялся фамилиями с каким-нибудь бомжом Нечаволодкиным – и кормится где-то на железнодорожных помойках. Если это так, то очень жаль, парень он был хоть и хитроватый, но доброжелательно-прожорливый – и ничего родового от Цейхановича в нём не просматривалось.
   Родственник-то сбежал, а мы остались – и Цейханович само собой никуда не испарился и продолжил своё неутомимое критиканство, злое, бессмысленное, беспощадное, как русский народный бунт.
   Но не переполнить дождю моря и никакой критике не сокрушить несовершенство человеческое, ни по ту, ни по эту сторону России.
   А всем почему-то кажется обратное.
   И, может быть, хорошо, что кажется…
   И чем дольше длилась временная трезвость Цейхановича, тем яростней и непримиримей становилось его разоблачительство всего земного и неземного.
   Послушать его… Да нет, лучше не слушать.

   Но не всегда под рукой вата для затыкания ушей, так что извольте, разевайте рты, господа хорошие.
   Ничто не ускользало от орлиной критики Цейхановича. Даже часы настенные, которые вечно умудрялись отставать. И немудрено: сколько раз можно швырять в них ботинками, бутылками, молотком?.. Обнаружив по-утрянке, что опять из-за часов опоздал на рабочую электричку, орал Цейханович во всю пересохшую глоть в лицо тусклому циферблату и вялым стрелкам: «Пропили Россию, сволочи!!!»
   Круто жил трезвый Цейханович, впрочем… впрочем, и нетрезво жил не всмятку.
   Вкрутую, по полной программе, без исключений, доставалось от него одушевлённым и неодушевлённым предметам, живым и мёртвым, известным и безвестным, ближним и дальним…
   – Да он же на том свете с прошлого года! – заступилась однажды за какого-то приличного покойника утомлённая жена Цейхановича.
   – А хоть с будущего! Что с того?! Думаешь, на том свете ума прибавляют?! Ха!.. Дурак и на том свете дурак. Дважды дурак, раз туда попал! И трижды! И до того света ещё четырежды! Да и что там, на твоём том свете?! Думаешь, порядок?! Ха!.. Такой же бардак, как у тебя на кухне! А может, ещё хуже! Ха!.. – безжалостно изничтожил Цейханович жизнь покойницкую – и жена без вздоха и возражений стала чистить угрюмую, подмороженную картошку.
   Но не без пользы внимающим его речам вещал Цейханович. И для меня в том числе.
   Благодаря ему я понял: никто не владеет последней тайной жизни, ибо нет никакой тайны. Но есть Господь – и Он открыт всем. И в жизни, и в смерти. Даже самому последнему человеку, обречённому без жизни на смерть.

     И без тайны последние станут первыми.
     Все станут первыми.
     И никто никогда не вернётся.
     Но никто не умрёт никогда.

   Так что не всем и не до конца портил настроение Цейханович.
   Но все мы молили про себя: да чтоб ты провалился поскорей со своими разоблачениями, пора б уже. Но это не значит, что кто-то желал зла Цейхановичу, чтоб он, того, – рраз! – как рельс под первый, молочный лёд – и нету. Но все с нетерпением ждали его образумления от жизни трезвой.
   И тут очень вовремя подоспел Покров. Праздник вроде бы не официозный, но вполне солидный для любого пьющего и малопьющего, не говоря уже о многопьющих. И Цейханович, побрюзжав для приличия, что, дескать, неправильно в России отмечают Покров, что давно пора его передвинуть в связи с глобальным потеплением и отмечать не 14 октября, а 7 ноября, без лишних уговоров согласился встретить сие славное событие в кругу друзей.
   И как-то он сразу посвежел, будто флакон французской туалетной воды после бритья мимо рта на себя вылил. И не только мне так показалось, но и Авербаху с Фельдманом, и Лопусу с Лжедимитричем и Мордалевичем. Да, наверное, и самому Цейхановичу, хотя он который уж год, отрастив церковную бородёнку, начисто позабыл брадобрейство и лишь изредка с помощью ножниц и жены совершал умеренное обрезание для гигиены и благообразия.
   Решили мы всей компанией прокатиться в приличное место. Но не сыскать в Москве более приличного для нас места, чем знаменитый нижний буфет Центрального дома литераторов. «Яма» – с бережной любовью именовали сие заведение его постоянные сидельцы, имеющие к литературе весьма далёкое отношение, но имевшие порой известность более внушительную, чем иные большие писатели. В «яме» всегда было уютно, тепло и безобразно, а иногда очень и очень весело.
   Цейханович почти без ехидства одобрил общий выбор, и, сорганизовав две машины, мы двинулись. И тут овладел нашим большим другом последний, почти дизентерийный приступ критиканства в адрес отечественной техники, ибо оба наших авто были всего лишь «Жигули», далеко, далеко не последней модели.
   Надо прямо сказать – в автомобилях Цейханович разбирался, как свинья в апельсинах. Но сам об этом не догадывался, а тонкие намёки типа вышесказанного, как мухи – облаков, не достигали его орлиных высот.
   По дороге нашу жалкую колонну, естественно, теснили и обгоняли всевозможные иномарки. Не было предела злорадству Цейхановича, очень горькому злорадству, когда нас в очередной раз подрезал и обходил какой-нибудь наглый «Форд».
   – Ничего не умеем делать! Ни машин! Ни людей! Пропили Россию! – выкрикнул Цейханович в ухо сидящему за рулем Авербаху.
   И тот чуть-чуть не подтвердил сие глубокое умозаключение – чудом избежал наезда на выскочившую невесть из какой подворотни пьяную предзимнюю старушонку в огромной соломенной шляпе.
   Авербах аж язык прикусил от неожиданности, а я малодушно пробурчал:
   – Зато мы умеем делать Цейхановичей…
   – Вот именно! – величественно согласился Цейханович и продолжил неутомимое хуление всего отечественного.
   И вознёсся вдохновенно на такие мерзопакостные высоты, что даже Краскин, личный антисемит Цейхановича, не выдержал и подал голос из своего тёмного антисемитского угла на драном заднем сиденье:
   – А ты помнишь, как прошлым летом на даче свой «Полюс» крушил, когда тебе померещилось, что в нём снежный человек спрятался, чтоб нашу водку выпить. И ничего – работает холодильник-то, остужает исправно водочку, хоть и нашенский.
   – Это топор был дерьмовый, череповецкого производства. А настоящим, ну, к примеру, немецким, я бы вмиг его вырубил вместе с любым человеком, – высокомерно возразил Цейханович.
   – А ты ради эксперимента тем дерьмовым топориком попробуй и хрястни двухкамерный «Кайзер», что в квартире твоей, – с тусклой, подловатой ухмылочкой предложил Краскин.
   Но не вздёрнулся, не дрогнул, не подпрыгнул Цейханович. Оледенел его орлиный взор, и ледяные, нелетающие слова обрушились на перегревшегося от временной безнаказанности Краскина:
   – А вот это, господин Краскин, или как вас там величают, самая натуральная антисемитская провокация. Но слишком мелкая, чтобы я снизошёл до ответа. Но и за неё, Краскин, вы ответите в нужное время и в нужном месте.
   – В нужнике! Га-га-га!!! В нужнике и ответит! А в кабаке сразу литр с него! – с гоготом поддержал друга Авербах.
   Цейханович для верности ещё раз пронзил всекарающим взглядом личного антисемита, но от последних, гробовых слов великодушно удержался.
   Несчастный Краскин сокрушённо примолк, враз стал уменьшаться в размерах, стремительно растворяясь в своём тёмном углу, – и, не придержи я его за локоть, совсем бы исчез на полном ходу из машины. И тихо остался с нами до конца пути в полуисчезнувшем состоянии.
   Все мы – полуисчезнувшие!
   Сокровенная боль человека полуисчезнувшего – только его достояние. Никому нет дела до боли твоей, полуисчезнувший человек. Никто, кроме Бога, не разделит твою боль. Но кто разделит боль Божью? Бог – в страдании в мире земном. Что же тогда сетовать нам, смертным?
   И не ищи себя, человек! Поздно! Страшись потерять последнее, что осталось от тебя. Но, впрочем, теряй… Исчезай до конца. Обратись в полуисчезнувшего. И, даст Бог, в полноте исчезновения обрётешь цельность истинную.

   Худо-бедно, но докатила наша убогая колонна до ЦДЛ. Авербах, отирая испарину со лба, вылез из своего синего обшарпанного «жигулёнка» и сказал нашему главному другу:
   – Езжай-ка ты обратно на «мерсе».
   – ??? – угрюмый, злой вопросище исказил лицо Цейхановича.
   – Да я тут с одним шкетом договорюсь. Ему недавно брат из Германии «мерс» пригнал, самую что ни есть последнюю модель со всякими прибамбасами. Должок за шкетом – он тебя и доставит домой, а то вон ты где у меня со своей критикой. Наеду на кого-нибудь с расстройства! – сказал Авербах.
   Хлопнул ручищей по капоту. Машина присела и подпрыгнула, будто уже переехала через кого-то.
   Не буду особенно утомлять читателей росписью хмельных проделок неистребимых обитателей «ямы», как-нибудь в другое время, ибо не в первый раз мы заявились сюда – и, даст Бог, далеко не в последний.
   Цейханович, назлобствовавшись в местах трезвой вольности, в питейном подземье малость размяк и подобрел. И подобрел без почти после встречи с везде-сс-сущим Янкелем Цикутой, имевшим здесь в лучшем светлом углу персональный стол для питья, спанья, а также для торговли творческой свободой.
   Уже через полчаса Цейханович как ни в чём не бывало хлопнул Краскина по лысине и заорал на весь подвал:
   – Краскин-сволочь, как твоя фамилия?! Не Иванов ли?!.
   – Краскин я! Краскин! По прадеду матери… – пугливо отозвался тот.
   – Так бы сразу и сказал, а то городишь чёрт знаешь что! Налить Краскину! Не Иванов он! И не Кузнецов!..
   Прижухший Краскин враз приободрился, будто дух прадеда по матери прозрел, – и, завидев исчезнувшего за ширмой служебной подсобки сверхизвестного стихоплёта Возлесвинского, с праведной горечью пожаловался Цейхановичу:
   – Вот! Видел, видел!.. Возлесвинского отдельно обслуживают, отгораживают от нас, посконных. Небось отборный корм дают!..
   Но благосклонный Цейханович не изничтожил руганью и разоблачительством обслугу кабака, не призвал пьяное общество к отмене незаслуженных трезвых привилегий вместе с самим Возлесвинским, а великодушно утешил приятеля:
   – Это он наши объедки подбирает. Ну и загородили его ширмой, чтоб ел и не смущался. Пусть жрёт, не зря же он – Возлесвинский!
   – Нет, не совсем объедки… Вон ему чего-то свежее с кухни понесли… – подметил неугомонный Краскин.
   – Ха!.. Свежий бифштекс из человеческой мертвечины! Вот что ему понесли. Хочешь попробовать? – и Цейханович грозно встал.
   – Не, не, не!!! – умоляюще возопил его личный антисемит.
   – Тогда сиди и не рыпайся! Жри свою курицу, если ты не Иванов! И не Возлесвинский! И если даже не Краскин… Ха!..
   Возлесвинский, не стерпев публичного издевательства, выскочил было из-за ширмы с вилкой в правой руке, но споткнулся о мордоворотный взгляд Авербаха. Уронил вилку, швырнул в сердцах на пол грязную салфетку – и, благоразумно храня своё свиное табло от серьёзных повреждений, как тухлый дым, улетучился из «ямы» в грядущую неизвестность.
   Кажется, я уже говорил, что Цейханович питал пристрастие не только ко всевозможным художествам, но и к литературе, особенно художественной. Впрочем, об этом лишний раз напомнить не грех, ведь я не о себе пишу, а о своём лучшем друге. И пусть кто попробует меня запретить!
   Пусть только попробует! Цейханович всегда со мной, как партбилет! Никому мало не покажется!
   Эй, руки прочь от меня, недоумки! Руки прочь от Цейхановича!
   Да и коротки у вас руки. И прироста им, как и остальным частям ваших тел, не предвидится.
   Но всё равно: руки прочь от художественной литературы!!!
   Прочь грязные руки от русской художественной литературы!!!
   А русскую литературу Цейханович любил не меньше жены и не побаивался, как жены. И жена Цейхановича почти уважала художественную литературу вместе с некоторыми живыми писателями – и те платили ей известной монетой.
   Далеко не новичок был мой друг в литературной среде, его хорошо знали как прижимистого, но постоянного мецената. Скольких талантливых горемык он совершенно бескорыстно вывел из безнадёжных, глубоководных запоев и возвернул в писательство!.. Он и сам иногда кой-чего пописывал не только на медицинские темы – и даже считал себя крупным русским писателем. И многие так считали, считают и будут считать и читать. В их сплочённых рядах – и я, и Авербах, и Лжедимитрич, и Янкель Цикута, и… и… Томас Манн с Томасом Муром, и даже злобствующий Краскин с Возлесвинским. А что касаемо врагов и завистников, нагло утверждающих, что Манн Томас и Мур Манн, или как их там ещё, этих Томасов, давно умерли, то общеизвестно, что ради ущемления истинного таланта они способны на самую подлую клевету и низость.
   К Цейхановичу так и льнули спившиеся и неспившиеся поэты и не поэты, пишущие и непишущие романисты и не романисты, гулящие и негулящие поэтессы и не поэтессы, разведённые и неразведённые критикессы и не критикессы, а не только благородный Янкель Цикута, успешно продающий творческую свободу в граммах, килограммах, центнерах, тоннах и в вагонах.
   Кстати, я совершенно безнаказанно пользуюсь многопудьем творческой свободы, купленной для меня Цейхановичем у Янкеля. И сам Цейханович не держит под спудом свою свободушку. Не случайно его тоненькая книга «Записки юного гинеколога» под редакцией тупицы Краскина имела такой обвальный успех. И не всуе будет сказано посему известное: «…томов премногих тяжелей».
   В этот вечер мой друг по привычке не оставил без внимания своих доброжелателей. Как истинный меценат, не ударил лицом в грязь. Перемазал сладкой французской горчицей всю рожу стихотворца Грязеватого, дабы полней соответствовал фамилии, а не каким-то там ложным поэтическим образам, символам и домыслам.
   Щедр был Цейханович в этот вечер и на горчицу, и на угощенье кружащейся обочь льстивой литературной живности. И замер зал, когда Янкель Цикута очнулся от торгового забытья и карающе рявкнул почти в межпланетное пространство:
   – Пошли все вон, дураки!!!
   А потом ловко выхватил у Авербаха недопитый стакан и во всю свою лошадиную мощь проревел:
   – За здоровье нашего Цейхановича!!! За великого благодетеля и русского творца Цейхановича!!! Всем дуракам встать – и выпить до дна!!! И тихо, дураки! Предлагаю переименовать Астрахань в город Санкт-Цейханович! Ура-ра-ра!!!
   И выпили все, кое-кто, правда, без вставания. И не в знак протеста, а из-за уважительной нетвёрдости в ногах. Грохнул стакан пустой об пол пламенный Янкель Цикута и чуть не пал на колени перед Цейхановичем. Но тот мастерски, ногой, удержал приятеля, прижал руку к сердцу, достойно поклонился публике, сам Шаляпин позавидовал бы, – и скромно изрёк, сам бы Северянин восхитился:
   – Ну не такой уж я и великий! Не Чехов ведь… И не Булгаков Миша. Но!!!.. Но не какой-нибудь Вересаев – Серафимович!!! И насчёт городов… Ну зачем же так сразу – Астрахань?.. Можно для начала ну хотя бы Херсон. Не будем спешить с переименованиями. Так и до Архангельска можно добраться. Но всё впереди, коллеги! Всё всегда впереди!!! Со мной не пропадёте!
   Даже я, непьющий и чрезвычайно далекий от поэзии человек, в отличие от не предпоследних в словесности, высокодуховных, образно соображающих Грязеватого, Янкеля Цикуты, Возлесвинского, не удержался и прочитал оду собственноручного сочинения в честь нашего большого друга:

     Ни громов, ни погромов,
     Ни проломленных крыш.
     Над берёзовым домом
     Соловьиная тишь.

     Но какая-то сволочь
     В тихой роще поёт,
     Где мой друг Цейханович
     Пиво светлое пьёт.

     Но поёт во всю глотку
     Среднерусский дебил.
     Пиво тёплою водкой
     Цейханович запил.

     А поющая сволочь
     Не заткнётся никак.
     И мой друг Цейханович
     Перешёл на коньяк.

     Сколько ж надо терпенья,
     Чтоб всё это снести!
     И шампанским от пенья
     Надо друга спасти.

     Эй, поющая сволочь,
     Где твой грязный стакан?!
     Почему Цейханович
     Без шампанского пьян?!

     И врасплохе заткнулся
     За берёзой певун.
     Цейханович споткнулся —
     И лежит, как валун.

     Эй, поющая сволочь,
     Что глядишь на меня?!
     Вон храпит Цейханович
     Под берёзой у пня.

     Он вконец обессилел.
     Где гремучая прыть?
     Вот как тяжко в России
     Цейхановичем быть!

   Цейханович снисходительно пожурил меня за стихотворческую самодеятельность, но одобрил верноподданничество, положил ненадкушенный бутерброд без колбасы в мою тарелку и приказал Краскину подредактировать текст:
   – Что это там в этой оде?! Дебил какой-то среднерусский. Нехорошо… Пусть лучше будет: верхне-низкий дебил. Или нет! Многовато для дебила. Пусть будет: средне-низкий! Чтоб без этой, как её?!. Без русофобии!.. И смотри, Краскин! А то – я тебя! Сам знаешь. Но сегодня я добр! Как никто добр! – и Цейханович переложил пустой бутерброд обратно в тарелку Краскина.
   Трудно было поверить, глядя в эти мгновения на нашего растроганного, разрозовевшегося друга, что всего лишь час назад был он сер лицом и невыносим, как взбесившийся коровий овод.
   Но, однако, и в благодушествовании не забывал Цейханович с интервалом от трех до пяти минут выкрикивать заветное:
   – Пропили Россию!!!
   – Пропили!!! – верным эхом вторил Краскин.
   И чудилось: сама Вселенная отзывается этим огнедышащим словам. Но не чудилось. И не отзывалась Вселенная. Она сама, помимо Цейхановича и Краскина, с невыносимой печалью исторгала над чёрными дырами и ревущими пустотами:
   «Пропили Россию, сволочи!!!»
   И никто не слышал укорного голоса Вселенной, даже Цейханович.
   Но под конец вечера он неожиданно малость изменил свой слоган и стал выкрикивать почти с тем же интервалом:
   – Не пропьём нашу Россию!!!
   – Вашу не пропьём!!! – услужливым эхом отозвался полностью одуревший Краскин.

   И клубился, полнился, летел вечер – винно-табачным облаком в промозглую, долгую ночь Покрова, – и много чего произошло за столами и под столами литературного подземья.
   Многое я оставляю за пределами своего исключительно честного сочинения. Безжалостно запираю в шкафы забвения свежие скелеты сюжетов, без сожалений не даю им обрасти плотью слов и образов. Скрипят угрюмо и зло зубами мои скелеты, ломятся на волю. Но каменно моё сердце и тверда моя рука – и лёд в душе моей.
   И вспоминается мне не сказка «О старике и золотой рыбке», а старый-престарый рыбацкий анекдот.
   Поймал рыбак в мелких пескариных водах огромную, почти двухметровую щуку. Полюбовался на речное чудище и с тяжким вздохом выбросил её обратно в речку.
   – Ты что, одурел?! – накинулись на него товарищи. Ещё раз тяжко вздохнул рыбак и ответил:
   – А что толку?.. Всё равно никто не поверит.
   И я нынче подобен тому рыбаку в жизнеописании деяний и подвигов своего друга Цейхановича. Но не нужна мне вера чужая. И неверие чужое мне без надобности. Хватит с лихвой душе малой веры в самого себя, хотя… Но, слава богу, я ещё не совсем Станиславский, чтобы орать перед зеркалом во тьме: «Не верю, мать твою так!..»
   Увы, увы, не всё может осилить моё неловкое перо. Но я не опускаю в бессилье руки. Пусть это недосказанное, неосиленное ждёт своего часа, когда и перо половчей подвернётся, когда я сам маленько одумаюсь и поднаберусь ещё чуток ума-разума вкупе с талантом у великолепного Цейхановича.
   А он был воистину великолепен, когда в конце пиршества облил кетчупом горчичного Грязеватого и на расставанье посыпал солью для сохранности.
   Когда, почти не считая, прикупил у Янкеля Цикуты аж шестьсот шестьдесят шесть кило творческой свободы вместо обговоренных тридцати трёх.
   Когда вместо урны плюнул на пиджак подвернувшегося некстати Возлесвинского – и даже извинения у горе-стихоплёта не потребовал.
   Эх, братцы сердечные! Эх, жаль! Очень жаль, что всё когда-нибудь да кончается. По эту и, может быть, по ту сторону России. А может быть, и нет… Но всё равно жаль! И мужественно сдержим слёзы любви к самим себе.
   Рано или поздно, но отрёт Господь самую последнюю слезу человеческую.
   И всё-таки безумно жаль – и себя, и всех-всех во главе с Цейхановичем, ибо, кроме Господа, жалеть нас некому, да и не за что.

   Ведомый под руки Авербахом и Краскиным, Цейханович с величественной нетвердостью покинул писательский кабак. Но не забыл твёрдо выкрикнуть на прощанье:
   – Пропили, сволочи, Россию!!!
   – Пропили, пропили! Вместе с Израилем! – успокоил своего старшего друга верный Краскин, почтительно шатаясь в такт благодетелю.
   И мне вдруг во всей огромности представилась Россия непьющая. Вся, вся!.. От края до края… От тухлых чумов Чукотки до смрадных притонов Черноморья. И необъяснимой, неизбывной тревогой объяло душу. Подобно лунному свету, овладело душой моей невыразимое видение. Жутко было в этом невозможном. Безлюдно, тихо, тупо. И совершенно беспричинно страшно, как после смерти. Сверхволевым усилием я вырвал себя из чёрного, зловещего морока, аж ладони вспотели.
   Нет, нет, подальше от таких глобальных грёз! Ежели от них так страшно, то какая жуть восторжествует наяву со всеобщим протрезвлением? Ведь русская жизнь в тысячу крат реальней и подлей самых немыслимых фантазий. Нет, нет, пусть уж кто-то похрабрей меня представляет Россию непьющую, флаг ему в руки!..
   А Цейханович, завидев неладный «жигулёнок» Авербаха, вдруг, как бы вместе со мной, очнулся от потусторонних русских грёз и, подобно остатнему приступу дизентерии, исторгнул вялый ручей ругани в адрес отечественного дерьма на колесах.
   Но Авербах, которому после подвальных возлияний совсем было нельзя за руль, даже не отбрехнулся, а поволок друга вдоль стоянки к сверкучему, серебристому, неправдоподобно чистому «Мерседесу».
   – Вот!.. Как обещал! – с гордостью гаркнул он.
   – Ну это… это… – прищёлкнул пальцами Цейханович, – это соответствует!..
   Качнулся, чуть не упал, но, подхваченный Краскиным, ещё раз изобразил одним пальцем одобрительный щелчок, почти трезво обозрел окрестность, дабы убедиться, что видят подлецы, кому такое авто подано. Убедившись, что кое-кто с завистью видит, в том числе и Возлесвинский, усмехнулся победоносно Цейханович и нырнул в салон безукоризненной иномарки, как в постель роскошной блондинки-хохлушки из лучшего берлинского борделя.
   И двинулись мы восвояси в том же составе, что и прибыли, – я, Авербах, Краскин и, естественно, Цейханович. А незнакомый молчун-водила не в счёт. Он больше не появится в жизни Цейхановича, а стало быть, и в нашей жизни, – и посему, хоть он мне почему-то и запомнился, слова на нём поэкономлю. Им и так тесно в моих неловких сочинениях.
   И вообще, какой это умник сказал, что в настоящей литературе словам должно быть тесно, а мыслям просторно? Вроде бы Некрасов… Слава богу, что не Толстой и не Достоевский. И не Бунин, и не Есенин… Ишь как красиво завернул не разобиженный жизнью певец обиженных. Явно после крупного картёжного проигрыша. Перепутал, должно быть, в горячке краплёного туза с дамой – и нате вам:
   «…мыслям просторно, а словам тесно».
   Но слова – они ведь как люди. И дышат, и живут, и умирают. А в тесноте, в уплоте, в давке особенно не раздышишься и не наживёшься. Да и не наживается никто, кроме воров карманных. А умирают порой самые молодые и здоровые.

   Слово – творец пространства. Слово творящее властвует над звёздами и временем. Пространство-Слово может вполне обойтись без времени, а заодно и без наших мыслей. Но вот мыслям человеческим лишний простор не во благо. Нашим некрепко мыслящим головам простор только во вред. Эк куда эти самые «мысли» скакать начинают по русской бескрайности, такое порой навытворяют, хоть святых уноси. И уносим…
   А посему чётко и ответственно заявляю: в настоящей литературе словам должно быть просторно, а мыслям, ежели они, конечно, есть, – не очень. А совсем по мне, так лучше вообще без «мыслей» и разных бредовых общечеловеческих ценностей. Раза три в жизни у меня самого случались «мысли». И я, дурак, радовался: «…Мыслю! Существую!» А потом довольно скоро оказывалось: нечему было радоваться, сразу надо было плакать. И всё из-за «мыслей» чёртовых.
   И давно приспело списать в утиль нелепое высказывание какого-то древнего мудреца: «Мыслю – следовательно, существую». Или поручить небезызвестному Краскину подредактировать сей афоризм, естественно, под руководством Цейхановича. Думаю, вполне всех устроит такой вариант: «Живу – следовательно, существую». Кстати, Цейханович его уже почти одобрил.
   Поэтому ещё раз угрюмо и честно заявляю: в настоящей литературе словам должно быть вольно и просторно, а мыслям… А пошли они куда подальше! Истинное Слово в них не нуждается. Настоящему Слову мысли без надобности. Пространство-Слово и есть вечность, а всё остальное от лукавого. Вот так-то, товарищи-господа хорошие! И если я не прав, то лучше со мной не спорить. Для этого, слава Богу, существует и живет Цейханович – и прошу прощения за случайное лирическое отступление.
   «Мерседес», резво кативший нас по вечерней столице, был воистину «Мерседес». На таком «Мерседесе» я даже с покойным президентом Хорватии не езживал, не говоря уже о других покойных и здравствующих президентах и экс-президентах вкупе с премьерами и экс-премьерами. Даже с королём шведским, хлопотавшим и хлопочущим за меня в Нобелевском комитете по просьбе Цейхановича, мы ездили по Стокгольму в менее шикарном авто.
   Наш «чудо-Мерседес» был до безобразия нашпигован электроникой и прочими «умными» штучками, которые русскому – смерть, а немцу – одно удовольствие. Но одна штучка оказалась почти смертельной аж для самого Цейхановича. Именовалась она по-русски как противоалкогольное устройство, а по-немецки более расплывчато и наукообразно. Что-то вроде: анализатор атмосферы внутри движущегося помещения. Активно реагировало это подлое устройство на концентрацию спиртовых паров в салоне, то есть рядового русского перегара. И не ради красивых показателей реагировало, но намертво отключало двигатель при превышении допустимого предела. Интересно, какой немецкий идиот определил этот предел? Хотел бы я поговорить с ним накоротке где-нибудь близ русской помойки.
   Прав, абсолютно прав Цейханович, что не до конца доверяет немцам. Экий простор технической мысли развели! Просто безобразие какое-то пространственно-мысленное. Не зря я говорил выше, что всякая мысль должна знать своё законное место у параши Бытия. А параша, естественно, должна находиться в самом неудобном месте.
   Но многим мои высказывания весьма не по сердцу, многие из-за моей правды, как от фотоаппарата, воротят от меня свои нефотогеничные рыла. Вот и получайте противоалкогольные устройства, и кривитесь кто во что горазд, и не дивитесь чему-нибудь ещё более человеконенавистному. И не дивитесь, что мыслите, существуете – и не живёте, в рот вам дышло! Не дивитесь, что в общемировом ничто, как на том свете, вам нет места, ибо ничто есть газовая камера человеческого духа. И привет господину Хайдеггеру, без влияния коего так низко пали немцы!..
   Вечер дышал бетонным холодом и мгой. Знобко душе в Москве поздними вечерами октябрьскими. Тонированные стёкла «мерса» были наглухо задраены – и, быстро надышавшись нашими благовониями, проанализировав их, проклятое устройство сработало. Двигатель заглох, и машина встала как вкопанная. Да не где-нибудь, а на выезде с сумасшедшего Садового кольца к Самотёке.
   – Так и знал! – угрюмо пробурчал водитель.
   – Может, проветрится и заведётся?.. – профессионально обнадёжился Авербах.
   Но водитель мрачно объяснил, что хитрожопые немцы всё предусмотрели. Проветривай – не проветривай, меньше, чем через час не заведётся. И не до протрезвления ездоков, а дабы дорожная полиция успела обратить внимание на стоящее авто.
   – Скоро все иномарки такими устройствами снабдят, – с горьким вздохом сказал водитель, глядя на вздетые, угрозные кулаки в объезжающих нас машинах.
   – А не пробовали загодя отключать эту хреновину? – полюбопытствовал Авербах.
   – Ещё как пробовали! Да чёрта с два, вся электроника вырубается, – уныло пробубнил водитель.
   – Плохо, значит, пробовали! – раздражённо отрубил Авербах.
   Откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза, будто измысливая, как ловчее и наверняка поотключать в грядущем эти антирусские устройства. А оживившийся Краскин патриотично вплёл прутик в корзину безнадежной ситуации:
   – Вот и славно! Вот и будем на своих колёсах кататься… Конец засилью иноземному на наших дорогах!
   На эти задушевные слова пробудился отключившийся ещё до двигателя Цейханович – и, узнав о причине стояния, с лёту обрушился на неповинного водителя:
   – Кто тебя подослал?! В каком застенке на Лубянке служишь?! Знаю! У полковника-душителя Лопусова служишь!..
   – Да не знаю я никакого Лопусова! И не служу нигде!.. – совершенно растерянно отбрехнулся водитель.
   – Ну так будешь, чёрт возьми, служить! Пристроим! У самого Лопусова! – изничтожительно изрёк Цейханович, оборотившись, ухватил за ворот съежившегося Краскина и перевёл на него стрелку праведного гнева: – Это ты, скотина! От твоего перегара стоим! Привык на халяву водяру жрать по-черносотенному! У, погромщик!..
   Цейханович замахнулся на Краскина, но Авербах, которого ну никак нельзя было заподозрить в черносотенстве, бесцеремонно перехватил руку друга и мстительно сказал:
   – А сколько раз ты блевал в моём «жигуле» – и хоть бы хны!.. Никогда не глох. А ты всё хаял мою машину. Вот и получай!..
   – Чтоб вы все сдохли! Уроды проклятые! Сговорились с немчурой! Пропили, сволочи, Россию! Ну погодите! – отчаянно выкрикнул Цейханович.
   Резко распахнул дверцу и вывалился на ревущую полосу. И если бы не Краскин, успевший-таки ухватить своего сварливого благодетеля за полу дублёнки, – поминай как звали нашего Цейхановича. Обратился бы он неловким, кровавым мешком костей в безжалостном, неостановимом железноколесье – и кто бы тогда открывал нам глаза на все наши и не наши технические и иные несовершенства.
   Улучив момент, мы кое-как выбрались из безжизненного «мерса» – и сквозь тупые автомобильные толпы прорвались на угрюмый пешеходный берег. Поймали частника для доставки Цейхановича домой, ибо оставлять его в таком униженном состоянии без присмотра в скопищах общественных было весьма накладно.
   Частник, естественно, оказался на старой «Ниве», но Цейханович всю дорогу молчал и лишь в конце пробурчал:
   – Абажурники проклятые!..
   – Какие ещё жулики?.. – осмелился полюбопытствовать Краскин.
   – Немцы! Кто ж ещё?! Кто, кроме них, додумался выделывать абажуры из человеческой кожи! Зря потом Сталин с ними церемонился, ГДР какую-то сделал… Вот теперь и получаем.
   – Совершенно с вами согласен насчёт Сталина! С него эта демократия пошла! Нарушил ленинские нормы!.. – охотно откликнулся седовласый широкорожий частник, явно из бывших зам-завотделов.
   Цейханович покривился, но приказал Краскину:
   – Добавь человеку на «чай»!

   О том, что жизнь иная есть, надо помнить, если даже её и нет.
   То ли об этом, то ли ещё о чём-то, не менее грустном, в который раз подумалось мне, когда, уложив Цейхановича спать на диван до прихода жены, мы неприкаянно и опустошенно расползлись по своим железобетонным норам.
   И, может быть, Цейхановичу подумалось нечто подобное.
   Глядишь, да подумалось ему, что возвращается только тот, кому возвращаться абсолютно некуда.
   Или вот что ещё могло ему подуматься: всю глубину русской глупости не постичь даже самому умному еврею.
   А быть может, что-то ещё более значительное. Но уснул он, не дожидаясь нашего ухода.
   Во сне Цейхановичу сразу приснилась муха. Он морщился, втягивал нос, возмущался, гневался: почему гнусное насекомое летает во сне, да ещё на Покров? Но муха упорно кружила и кружила по ту сторону России вокруг носа Цейхановича. Он хотел было прихлопнуть эту несуразную русскую муху, но поостерёгся. Он решил во сне оставить жизнь летучей дряни и саму её оставить по ту сторону России. Пусть другие дураки с ней разбираются. Ведь муха в предзимье, хоть и во сне, но явно к покойнику. Цейханович крепко знал, что покойники, даже самые-самые замечательные, не нужны никому и практически почти бесполезны. Прихлопнешь чёртову муху – и привет родителям! Стараясь не замечать зудящую вокруг носа тварь, он начал потихоньку выбираться из подлого сновидения.
   И выбрался, выскользнул, ускользнул, вытек и утёк. И утренний свежий свет русского раннезимья был ему в награду по эту сторону России.
   А муха в сновидческой запредельности, потеряв нос Цейхановича как ориентир безнаказной надежды, по всей видимости, сдохла с тоски. Её высохший труп по сию пору покоится в квартире Цейхановича, где-то за книжными стеллажами, почти по эту сторону России.
   Всё почти, почти всё, к сожалению, проходит. Стал я замечать в последние времена, что поубавился критический пыл моего друга, особенно в области отечественной науки и техники. Но сам Цейханович абсолютно не изменился, разве что поправился чуть-чуть в преддверии весны. Но всё-таки мне кажется, что он как бы понял, что сильно заступил, прыгая в длину. Заступил в самой последней попытке. И теперь ему осталось прыгать, нет, не в высоту, а в ширину, где ему ничего не светит, кроме безжалостного солнца вечного поражения.
   Но, возможно, я ошибаюсь, что он как бы понял. Но надеюсь, что Цейханович не знает, что я ошибаюсь. И не скоро ещё узнает. Может быть, ха-ха-ха! не узнает никогда. И, слава Богу, что никогда.
   И если даже никакой иной жизни нет и не будет, то всё равно о ней надо всегда помнить, на худой случай хотя бы никогда не забывать.

Цейханович во льду

   Печальна наша жизнь, как труп красивой женщины. Но ладно, ладно, не буду далее нагонять тоску, не буду путать жизнь со смертью, а белое с острым. Хватит и без меня тоски в этом мире, ибо человек ещё не родился, а сосна, из которой ему скоро сколотят гроб, давно выше человеческого роста. Да и не так уж печальна жизнь наша. И, слава богу, ещё не все красивые женщины – трупы. Многие совсем не трупы – и неизвестно когда ими станут, а если и станут, то на смену им придут другие, не менее красивые.
   Цейханович очень любил красивых женщин и даже заботился о них, особенно зимой.
   «Тёплое бельё – хороший цвет лица!..» – говаривал он, весело похлопав по заднице свою очередную симпатию.
   Но почему-то боялся переходить по льду речку возле моего дома. И в одиночку, и со мной. Никакие уговоры на него не действовали.
   – Танк выдержит! Не провалишься!.. – отчаянно убеждал я своего друга, дабы срезать наш путь – и напрямки, по наледью выйти к моей девятиэтажке.
   – То танк, а то я!.. Ступай хоть по прорубям, а я уж по мосту… Только не ори громко, если что, – рассудительно изрекал Цейханович и следовал рукотворной дорогой.
   Величественно махал мне с моста в надежде, что когда-нибудь я всё-таки ухну под лёд на глазах у всего честного народа, а может, вместе со всем народом. Но народ честной и нечестной следовал по тяжёлой, замёрзшей реке и не собирался проваливаться в никуда на глазах у Цейхановича.
   Однако меня весьма угнетала тайна лёдобоязни моего великого друга, и лезло в голову невесть что: «Может, его в детстве мать спьяну в прорубь уронила?.. Может, он сам, без матери, где-нибудь провалился?.. А может, бабу красивую под лёд уронил – и руки вовремя не подал?..» Ну и т. п.
   Совершенно случайно мне удалось растопить твёрдый покров ледовитой тайны Цейхановича. Но не буду раскрывать имя хранителя чужих тайн, ибо страшна месть Цейхановича – и тонок в раннезимье лёд на русских реках, и нескончаем плач на незамерзающих реках Вавилонских.
   А началась эта лёдобоязнь совершенно нелепо. Как-то Цейханович легкомысленно поклялся жене, что с утра начинает трезвую жизнь. Но к полудню исчез в неизвестном направлении с пуленепробиваемым Лжедимитричем и объявился лишь через три дня, весь в тёмных репьях, в тухлой паутине и свежих ссадинах.
   Жена, в меру возрадовавшись возвращению неблаговерного, измученно вопросила:
   – Ты же клялся?! Мамой своей клялся! А сам?!.
   – А я тебе лгал! – снисходительно ответил Цейханович, и жена ему поверила.
   Хлопнула в сердцах дверью и ушла к подругам. Цейханович помылся, почистился, подкормился в одиночестве, выгреб заначенные на «чёрный» день деньжата, которые он мудро прятал от супруги в собрании сочинений Фейхтвангера, – и решил смыться от дальнейших упрёков на дачу.
   Электричка попалась ему хоть и медленная, но весёлая. По вечерним вагонам неостановимо шныряли торговцы, попрошайки, карманники – и прочий неугомонный люд, который бы давно повымер, прекратись железнодорожное движение. Повымер бы раз и навсегда, подобно доисторическим динозаврам и прочей нечисти. Но гремят, грохочут, гудят наши железные дороги – и, несмотря на убыль уродонаселения, вымирание русского человека откладывается на послеисторические времена – и по ту, и по эту сторону России.
   – Отравленная приманка для крыс, мышей, муравьёв, если они вас посетили! Тараканов и прочих незваных гостей!!! Смертельный исход гарантирован! – бодро выкрикнул очередной торговец.
   Цейханович не любил незваных гостей и на всякий случай купил приманку, а заодно газету «Крестьянская Россия», которая как бы бесплатно прилагалась к многоцелевой отраве. Развернул газету, наткнулся на раздел «Знакомства» и сразу понял, что не зря приобрёл капсулу с ядовитыми зёрнами.
   Цейханович был далеко не глупым человеком – и жил не оттого, что мыслил. Он знал, что жизнь без всяких мышлений-размышлений и философствований есть жизнь. А вот философствования, размышления-мышления без жизни есть абсолютное ничто. И ежели ты мёртв, то сколь ни ори: «Я мыслю – следовательно, существую!» – жизни никому не прибавится – и свет воскрешения не озарит твою погибшую душу. И ещё он знал, что случайность не предусмотрена Богом в мироустройстве, – и именно поэтому сначала жил, а потом уже мыслил.
   А объявления о знакомствах были презанятные и небесполезные.
   Иные объявления на роковой рассказ тянули, иные – на печальную повесть, иные – на полновесный роман с прологом и эпилогом.
   Ну хотя бы вот эти первопопавшиеся на глаза Цейхановичу:

   «…И я кричу сквозь звёздную пургу, что я одна без счастья не могу. И если есть на свете ты и ждёшь, я верю, что услышишь и придёшь. Придёшь с цветами. Придёшь с мечтами. Всем будет весело шампанское пить с нами. Фрахтуй скорей, мой герцог, вертолёт, в пути тебя ракета не собьёт. Лети ко мне – и в сено упади. Все звёзды нам внимают впереди. Мне тридцать лет, Ваш возраст не имеет никакого значения, г. Киржач-2, до востр., Пепекина Валя».
   «Женщина 42/168/80. Если нужна экономная хозяйка в доме, отзовись. Умна, добра, малоежка, могу в сельском хозяйстве всё. Варю добрую брагу. Имею две тельные коровы, есть овцы, козы, куры, петухи. Всё есть, не складывается жизнь только. Кругом пьянь и рвань. Жду настоящего человека, даже инвалида. Тульская обл – п/о Истрино, до востр., Скарятиной Ирэн».
   «43/162, приятной полноты, без в/п. В душе моей любовь большая, она живёт уже давно. Кому отдать её – не знаю, ведь это мне не всё равно! Поймет не всяк любви моей большую благодать. Давай же встретимся, чтоб время коротать. Пусть ты совсем не первый у меня, но стань последним среди бела дня. Фото жду. Возврат обещаю. Орловская область, ст. Оптуха, п/о Оптушанское, до востр., Костогрыз Люде».
   «Эй, мужики, которые ещё не совсем уроды, хватит дурака валять! Хватит штаны протирать в подворотнях. Хватит допиваться до белой горячки всякой дрянью из-за страха перед русской бабой. Кому совсем за пятьдесят, прошу не беспокоиться. Остальные в штанах не пожалеют. Фото обязательно цветное. Верну. Моск. обл., г. Пушкино, п/о Пушкино-1, а/я 186».
   «Единственная, неповторимая, 41/170/75, блондинка натуральная, познакомлюсь с трудолюбивым, добрым, остроумным, в меру пьющим мужчиной. Желательно с высшим или н/в образованием. Отзовитесь все, кому на Руси жить тяжело. Моск. обл., г. Электроугли-2, а/я 361».

   Последнее объявление пришлось особенно по душе Цейхановичу, ибо более в меру пьющего, чем он, на Руси было невозможно найти даже среди самых-самых тяжеложивущих.
   Он на всякий случай покорябал объявление ногтем, дабы не позабыть в суете, закрыл глаза и под перестук медленных колес и незаглушаемую вагонную матерщину попытался представить неведомую одинокую женщину из города с инквизиторским прозванием Электроугли.
   И выплыла из тёмной лужи воображения полноватая, но вовсе не толстая блондинка, весьма схожая с соседкой из третьего подъезда, которая как-то совершенно без причины натравила на Цейхановича своего жирного бульдога. Но в отличие от соседки у виртуальной блондинки был светлый, жаждущий и независтный взгляд. Цейханович твёрдо решил в ближайшие выходные наведаться в зловещие Электроугли, авось никто не опередит.
   И светло стало у него на душе, как в годы ранней юности, когда он промышлял угоном лифтов в домах ЦК и Совмина, целыми днями раскатывая на них по Москве в ожидании романтичных встреч с нецелованными дочками партруководителей. Кстати, в демократические времена это вольнодумство ему зачлось – и он был причислен к лику активных борцов с коммунистическим режимом вместе с небезызвестным кавээнщиком Гусманом. Но Цейханович не кичился героическим прошлым, скромно замалчивал своё противоборство с пресловутой антиалкогольной кампанией и жил подвигами грядущими, ибо никогда не забывал, что в жизни всегда есть место смерти.
   Тьфу!.. Звонит телефон. Естественно, на проводе Цейханович.
   Он безжалостно требует прервать сочинительство и прибыть в его расположение для очередных ценных указаний и внушений. На все мои неуклюжие отговорки, что трудно даётся новая глава его жизнеописаний, что я почти подвиг совершил, усадив себя за рабочий стол после мартовских празднеств, что вдохновение почти на нуле, безоговорочно изрекает:
   – При наличии таланта писательство – не подвиг. При наличии таланта подвиг – неписательство. А ты пока талантлив. Жду немедленно!
   И я со светлой горечью соглашаюсь со своим другом, ибо никому не хочется быть неталантливым ни по эту, ни по ту сторону России.

   Слава Богу, нынешний визит к Цейхановичу прошёл вполне спокойно и почти не изменил моих творческих намерений. Откровенно говоря, или говоря откровенно, не поспевает моё неловкое и тяжёлое перо за жизнью Цейхановича. Неутомимо плодит сюжеты и коллизии мой энергичный друг, печёт их умело и скоро. Даже его хозяйственной жене со своими масленичными блинами не угнаться, куда уж мне, горемычному.
   Тают, растекаются быстрыми водами мои ледяные замки, осыпаются в ничто мои замки песчаные, обращаются незримым дымом воздушные замки мои, пока я силюсь облечь плотью слов могучее явление этой и иной жизни по имени Цейханович.
   Но кое-что всё-таки остаётся.
   Цепляются за бумагу иные слова, как репьи за штанины Цейхановича, и почти не отстают от моего героя. А иные совсем прилипают…
   К сожалению, многие мои общие высказывания, а также отдельные слова и словечки не всегда по нраву моему другу. Например, его страшно раздражает слово «взопрел» и ещё почему-то слово «передёрнул», хотя в контексте они звучат абсолютно безобидно.
   «В комнате было душно. Вонь стояла дикая. Взопрели картёжники, лишь Цейханович ещё не взопрел и пока не передёрнул».
   Хоть убей, но не пойму – чего ему тут не понравилось?
   Или совершенно проходной эпизод, без пресловутых «взопрел» и «передёрнул»:
   «Полковник Силкин кием пнул Цейхановича в задницу и мрачно сказал: "У плохого игрока шары всегда не на месте!"»
   Пришлось мне безжалостно корёжить текст, хотя всё списано с натуры, искоренять, как сорняк огуречный, неугодные слова, ибо зорок глаз моего друга и героя, его не объегоришь, не задуришь, не надуешь, как какого-нибудь взопревшего от бильярда, водки и наград полковника.
   Слава Богу, нынче беспечально обошлось моё писательство, да и всё прочее. А иной раз прахом все летит. И сам я лечу неведомо куда после встречи со своим персонажем, то ли в пустоту без тьмы, то ли во тьму без пустоты. Иной раз так грохаюсь, будто коврик из-под ног в прихожей выдернули. Сам Цейханович выдернул и не ухмыльнулся. Но обошлось нынче – и я возвращаюсь к тайне лёдобоязни моего друга, хотя всего лишь час назад был задействован в отлове его ручных тараканов – Гоши и Гриши. Но к тараканам мы ещё вернёмся, никуда они теперь не денутся, поскольку изловлены, заключены в спичечную коробку и греются на подоконнике над батареей. Да, совсем забыл сообщить фамилии тараканов. А фамилии их соответственно – Клопшток и Гофман, в честь сокурсников Цейхановича по 1-му мединституту. Ныне они обитают где-то на Сионских высотах в Израиле и время от времени тревожат нашего великого друга тоскливыми письмами и жалобными звонками.
   Но вернёмся в русскую электричку, которая не в Израиль обречённо спешит, а мимо Мытищ с нудным скрежетом следует.
   Почти придремнул Цейханович в розовых мечтах о встрече с доброй блондинкой приятной полноты из закопчённых Электроуглей – и, может быть, доехал бы в её объятиях до родового гнезда, но вывел его из неземного полузабытья зычный, приземлённый окрик:
   – Внимание, граждане мужчины!!! Внимание все, кто ещё достоин штанов!!!
   Цейханович с недовольством открыл глаза на хамский ор и узрел здоровенного небритого парнюгу, а рядом с ним пышную молодую блондинку и ещё пару широких, немытых морд за блондинкой.
   Здоровила прокашлялся, громово сморкнулся прямо под ноги и дежурно продолжил:
   – Абсолютное внимание! Всем, всем настоящим мужикам!!! Предлагается натуральная блондинка с положительной справкой из кож-венерического диспансера. С высшим образованием, со знанием английского и украинского. В совершенстве владеет навыками тайского и китайского массажа, проходила стажировку в Турции. Добра, отзывчива, остроумна. Незабываемо скрасит пустой вечер одинокому приличному мужчине. Цена умеренная! Всего пятьдесят долларов… Для сравнения: блондинки такого качества на Тверской и у гостиницы «Космос» котируются от 150 до 200 долларов. Удовольствие гарантируем. Со справкой может ознакомиться каждый желающий. Не теряйте свой экономный шанс, граждане мужчины! Отсутствие «зелёных» – не помеха. Принимаем в рублях по щадящему курсу ММВБ. Смелее! Настоящие мужчины не раздумывают!!!
   Верзила умолк.
   Блондинка круто подбоченилась.
   Вечерний вагон ошарашенно замер.
   Цейханович иногда был настоящим мужчиной, но и раздумьями иногда не брезговал. Мгновенно пересчитав карманные капиталы по щадящему курсу ММВБ, он удостоверился, что хватит сполна. Останется на выпивку, закуску и, возможно, на дешёвые конфеты. Выгода была очевидной. Не менее очевидной была и пышногрудая блондинка в проходе, поразительно схожая с его виртуальной мечтой из мифических Электроуглей. Будто сама госпожа Судьба материализовала зыбкие грёзы Цейхановича в железнодорожный час вечерний.
   Хмельные работные мужики после лёгкого замешательства безобразно оживились – и кое-кто уже готов был поторговаться. Кто-то изъявил желание встать в очередь, ежели выйдет хором, кто-то просто зубоскалил.
   «Дёшево-то как!.. Надо решаться!.. Надо!!! Пока не опередили! – лихорадочно думалось Цейхановичу – и совершенно заумно подумалось: – Лучше быть самым последним, чем вторым у третьих и тридцать третьих…»
   Как в бреду, как чёрт из табакерки, выскочил он из своего вагонного угла и выкрикнул:
   – Я!.. Я – первый!!! Беру!..
   И под угрюмый стук медленных колёс, как по льду, твёрдо, но осторожно двинулся навстречу белокурой судьбе.
   Верзила ловко принял потные купюры Цейхановича, лихо пересчитал, добродушно посетовал, что чуток не по курсу, ну да ладно уж, смелому человеку и последнее без ножа отдашь. Ободряюще подмигнул и сгинул с широкомордыми в грохочущем вагонном переходе. А блондинка жеманно представилась:
   – Нинель, или просто Нина.
   – Цейханович!.. – с дрожащим достоинством ответствовал наш друг.
   В тусклом тамбуре блондинка смотрелась ещё эффектней: не резал глаз избыток косметики, и морщинки почти растворялись в зыбком полусвете.
   – Я с вами – как в клетке тигра! – игриво покрутила пальцем блондинка Нина перед носом Цейхановича.
   И забыл про дрожь в коленках Цейханович, хохотнул заговорщически и проникновенно сказал:
   – Но я, милая Ниночка, совсем, совсем не тигр – ха-ха-ха!.. Я – клетка!
   – Оригинально! – восхитилась блондинка случайному остроумию нашего друга, достала из сумочки бутылочку портера, как бы приложилась к горлу – и предложила: – Не желаете?.. На знакомство!
   – Пожалуй! – весело согласился Цейханович и легкомысленно от жадности почти опорожнил бутылку.
   – Здесь будем или как? – с выжидающим интересом вглядываясь в лихорадочные глаза остроумного кавалера, привычно поигрывая всеми своими выпуклыми богатствами, снисходительно спросила Нина.
   – Или как!.. – сладострастно ухмыльнулся Цейханович и значительно кивнул в сторону летящих во тьме завагонных пространств: – У меня будем! В загородном особняке! Через остановку…
   Энергично так кивнул, как старой, верной любовнице. Дескать, не разочарую, который год очаровываемся и, слава богу, все довольны, все смеются. Но вдруг ощутил неимоверную ватность во всём теле, беспричинное кружение и пятна искристые в глазах и с отчаяньем понял: «Клофелин!!!»
   – Клофелин?! – брызгая слюной, выдохнул он в лицо коварной Нинель, ухватился за тугое, тёплое бедро, силясь затащить красотку в вагон, но та сама облапила Цейхановича во все полногрудье и обидчиво отбрехнулась:
   – Ты что, ты что, козлик?! Какой ещё клофелин?! Вот уже и остановка твоя. Жены-то дома нет?..
   – Вдовец я!.. – что есть мочи сопротивляясь, как кастрации, клофелиновой прострации, привычно соврал Цейханович – и как-то малость приободрился от своего дежурного вранья и даже подумал с глупой-глупой надеждой: «Может, это от волнения-переутомления?.. Может, и не клофелин совсем?.. Может, не пропадут мои пятьдесят баксов?..»
   Блондинка, словно проникшись переживаниями кавалера, засосисто чмокнула его в щёку и ободряюще потрепала острой ладошкой по нецелованной щеке, дескать, будь спок, не пропадут без отработки твои кровные «зелёные».
   Пустой, глухой тьмой и последней, бессильной листвой встретила родная станция Цейхановича. Поддерживаемый «сердобольной» Ниной, заваливаясь и почти проваливаясь в её роскошное тело, ступил наш друг на отчую твердь, всё ещё с надеждой без отключки дотянуть до родных стен. Но вынырнул из тьмы встречной верзила и широкомордые обочь него, гоготнул смрадно и ухмылисто спросил:
   – Что ж ты, падла почтеннейший, без справки к дамочке честной пристаешь?! Наша-то справочка из кож-венерического при нас… Правильная справочка. А твоя где?! Может, ты спидоносец маниакальный?! А может, ещё хужей?! А нам товар портить нельзя! Штучный товарец-то! Без придури штучный!
   – Да я, да я… тут недалеко… Вдовец я… – из последних сил сопротивляясь одури клофелиновой, растерянно бормотнул Цейханович.
   – А ты ещё и вдовец! Ишь ты! Жену-то небось замочил на холодец?! – рявкнул верзила и заржал. Заржали вслед главарю и широкомордые. А верзила совсем без ухмыли прорычал:
   – А ну покажь справку, сучара!!
   Враз стряхнула с себя несчастного Цейхановича блондинка Нина, по кличке Пирамида, а по паспорту Тамара, и скомандовала:
   – Хватит не по делу хохмить, козлы! Кончайте с ним!
   Как бесы осенние, выскочили из-за верзилы живчики широкомордые, схватили безвольного Цейхановича под руки, поволокли прочь и хрястнули лбом о ближайшую осину. Слава богу, не с разбега, но листья последние с осины попадали, почти звеня и подпрыгивая. И швырнули потерявшее ориентацию и рассудок тело в тухлую, ледяную лужу за железнодорожной платформой, хорошо хоть не на рельсы. И не услышал Цейханович паскудных слов на прощание:
   – Цейхановичем назвался, придурок!
   – Живучий, хуже таракана…

   Очнулся Цейханович сумеречной ранью от холода и человеческого взгляда. Тихо, сквозь боль пришёл в себя Цейханович от взгляда жуткого и холода колкого. Ужаснулся беспамятно полной недвижимости своей и попытался встать. Но лишь едва-едва пошевелил сопливым носом, ибо за ночь в клофелиновом забытье вмёрз в непросыхающую лужу, как гнилое бревно.
   – Э, милай, да кто ж тебя сюда угораздил?.. – услышал он беззубый, древний голос.
   Как с того света услышал и, как с того света, узрел над собой страшное лицо старушечье.
   – Помоги, ведьма! – исторгли леденелые губы. Но старуха и без призыва стала крошить клюкой ломкий лёд обочь окоченелого страдальца. И вызволила из ледового плена непотопляемого Цейхановича, и лицо его честное, с багровой шишкой на лбу отёрла грязным подолом.
   – Эк, догулялся, милай! Не в деда пошёл. Дед-то твой по лужам не лазил, всё больше под юбки норовил, – посетовала старушенция, помогая встать шалопутному внуку примерного дедушки.
   Слеза навернулась бабке на глаза – привиделась она сама себе в этой немощной слезе пышной блондинкой, которую эк как приятно было охаживать предку Цейхановича. И имя своё из ожившего небытия услыхала: «Ниночка!..»
   Но никто давным-давно не окликал её так ласково. И не ждал её нынче никто, один погост да быльё и крапива. И согрела на миг нежданная слеза седое сердце.
   А Цейханович настолько промёрз, что и глаза не мог согреть невольными слезами. И только железное здоровье да неукротимый наследственный оптимизм уберегли его от крупозного воспаления лёгких после незапланированной ночёвки в ледовой луже. Отделался наш везучий друг мелким чихом и насморком. Но напрочь засело в душе Цейхановича ощущение, что вовсе не вмерзал он в лужу, а просто-напросто провалился злокозненно под случайный лёд. С тех пор все ледовые поверхности, даже безобидные дворовые катки, вызывали у него чёткую внутреннюю аллергию, а заодно натуральные и крашеные блондинки в вечерних электричках. А уж о замёрзших реках, прудах и гнилых пристанционных лужах и говорить нечего. Обходил их Цейханович за три версты и тихо радовался, когда слышал, что кто-то спьяну крепко поскользнулся и ухнул под лёд.
   «А ты не проваливайся!.. Человек по дорогам ходить должен, а не по льдам-водам…» – мстительно думалось ему.
   Благородный Цейханович не забыл о старухе Нине, облагодетельствовал старым дедовским костылём, который был внуку до срока без надобности.
   – Пользуйся, бабка, вспоминай деда, пока не сдохла! – сердечно сказал он и строго добавил: – Ты, того, молчок, что я в лужу провалился, а то сама знаешь!.. Не любим мы, Цейхановичи, лишних разговоров.
   – Да уж учёная, милок, ещё дедом твоим. Не жаловал лишнее-то. И брюнеток не жаловал… – почти обиделась бабка Нина. – Молчу, молчу до гроба! Можешь не сомневаться, лужеплаватель…

   Вот такие, братцы, тараканы!!!
   Кто-то раздражённо вопросит: «А при чём здесь тараканы?! Зачем ранее упоминались ручные тараканы Цейхановича – Гоша Гофман и Гриша Клопшток? Какое отношение имеют они к лужам ледовым, валютным блондинкам и безвалютным старухам?!»
   Не волнуйтесь, господа любезные! Не надо раньше времени рвать волосы на заднице. Выстрелит ещё ружьё тараканье. Эх как выстрелит!.. Штукатурка со всех потолков посыплется. Не зря же я повесил его на стену своего честного повествования. У меня и незаряженные ружья палят – и не тараканами, не дерьмом, а настоящими пулями бронебойными. Так что поберегите свои тупые головы, господа недоброжелатели! Мои пули только Цейхановича огибают в своём смертоносном полёте, а всех остальных, недовольных, самодовольных, пустых, злых и завистных, разят без промаха и наповал.
   Уф, умаялся я, однако, повествуя о тревожной ледовой тайне моего великого друга. И грустновато как-то на душе, будто вот-вот привидится мне труп красивой женщины – и наяву, а не во сне. Не надо мне таких видений – что я, некрофил?! Но, слава богу, звонит телефон. Это, естественно, опять Цейханович.
   – Ну что? Пишешь всё?! Давай, давай! А про тараканов не забыл?
   – Ну что ты, как я могу забыть Гошу Клопштока и Гришку Гофмана. Сколько попито перед их утёком в Израиль!.. Эх!.. – сокрушаюсь я.
   – Да чёрт с ними! Не сдохнут они от трезвости, прибегут назад, наверстают. Я про наших тараканов… Смотри, будь завтра в форме, к приличной бабе едем. Не зря ведь тараканов в коробке мордую. И не очень-то расписывай, как я под лёд провалился. Так, в общих чертах… Лучше распиши, как я из-подо льда вынырнул – и с ходу помог перейти улицу слепой старушке. Ну и о нравственном начале помни, чтоб с оптимизмом… Не для себя одного пишешь.
   – Слушаюсь, ваше благородие, господин Цейханович! – го-товно соглашаюсь я и с неизбывной тоской по оптимизму и нравственному концу возвращаюсь за письменный стол.

   Давно ночь на дворе, а я не сплю.
   Не сплю, тупо продолжая описывать деяния великого Цейхановича.
   Не сплю, ибо даже во сне не хочу видеть труп красивой женщины.
   А Цейханович спит себе спокойно. Если ему и снятся женщины, то только живые и очень-очень некрасивые. А я все пишу и пишу…
   Эх, будь моя воля – писал бы я ни о чём. Вернее, ни о чём бы не писал, а говорил одну правду.
   Но кому нужна моя правда?!
   И без меня у Господа переизбыток правды.
   А моя правда даже мне не очень нужна.
   Но если кто-то в ней нуждается, если она кому-то не в тягость, то я не виноват. Нечего было читать мои неловкие сочинения. Нечего было выискивать между строк то, о чём мне самому думать страшно.
   Я вообще не хочу ничего сочинять!
   Но, увы, не могу не сочинять.
   Почему? Не знаю! Да и знать не хочу, ибо незнание – это ещё не печаль. А вот знание – уже не печаль, а тоска необратимая.
   Печаль. Разлука. Тоска.
   Тяжко с вами. Но и без вас как-то не очень легко.
   А посему упорно, мрачно и тяжело продолжаю свою «Песнь о Цейхановиче».
   Безнадежна эта Песнь, но близка и дорога душе.
   И поёт моя душа во всю глоть, и давно уже не слышимы никому ни «Песнь песней», ни «Песнь о Нибелунгах», ни «Песнь о купце без автомата Калашникова».
   Но, может быть, я ошибаюсь – и не забыли люди свои родовые песни. Может, я вообще крепко ошибаюсь на сей счёт. Но не ошибаются только покойники, да и то лишь на этом свете. И нет ничего случайного в мире сём, ибо Господь исключает из жизни случайность, как небытие из вечности.
   Вселенская ночь на дворе.
   И, стараясь не тревожить своим шуршанием безмятежно спящего хозяина, ждут не дождутся своего часа голодные тараканы Цейхановича.

Часть II

Тараканы Цейхановича

   Хитрость – враг вдохновения, но спасительница таланта. И хочется не хитрить, да приходится. И в дым-дурман обращается облако сокровенных слов, – и ненавистен чистый лист бумаги, как зеркало с похмелья. Если бы не Цейханович, если бы не его плотное попечительство, – шиш чего путного я сочинил. Сожрала бы хитрость всё моё вдохновение, как ржа на дне морском двухпудовую гирю. Но с Цейхановичем моя хитрость отдыхает – и ничто не мешает мне вдохновляться, и сам я никому не мешаю. И вообще:

   Я очень не люблю, когда мне мешают, но ещё больше не люблю, когда я кому-то мешаю!

   И не с потолка упало это изречение, а из уст Цейхановича, которому, в отличие от меня, горемычного, в молодые годы родители не мешали приводить в дом блудных женщин, а в зрелые – жена и дети.

   И тараканы Цейхановичу не мешают. И он, как Господь, не мешает им плодиться и размножаться. А уж его ручные тараканы Гриша Клопшток и Гоша Гофман обитают в квартире, как у Христа за пазухой, и водят в гости молодых тараканиц со всего дома. Гуляют во всю ивановскую в царстве Цейхановича безотказные тараканицы Даши, Маши, Наташи с Гошей и Гришей под храп хозяина, а иногда и под фонограмму его храпа.
   Совершенно запамятовал сообщить, что незаурядный храп Цейхановича записал на кассету хитроумный Янкель Шавкута, размножил и продавал в качестве довеска к наборам творческой свободы в Центральном доме литераторов и в иных артистических местах.
   Цейханович и сам иногда использовал запись своего храпа в творческих целях. Вставлял кассету в магнитофон, включал погромче и потихоньку исчезал из квартиры. А все домашние, внимая фонограмме, ходили на цыпочках, боясь разбудить как бы отдыхающего властителя тараканьих и прочих дум.

   Но что-то отвлёкся я, куда-то совсем вниз сносит меня мутное течение романа. Этак можно выгрести совершенно к ненужным, другим берегам, где ни русского духа, ни словесности русской, где лишь следы зверя неведомого, где и Янкелю Шавкуте век не видать творческой свободы, где даже храпом Цейхановича не заглушить вой, гогот и вопли нежити незримой.
   Что-то подзабыл я свои идеалы! Или они меня подзабыли?..
   Но, слава Богу, не забыл о них Цейханович. Он всегда помнит, что, переплывая реку жизни в стремлении к идеалу, нужно брать намного выше, дабы не пронестись с бурным потоком мимо желанного, вечнозелёного берега, дабы не оказаться раньше времени в открытом море Смерти.
   Может быть, поэтому Цейханович не сетовал на дефицит идеальных женщин, вернее, на полное отсутствие оных ввиду перегрузки общественного транспорта и иных мировых неустройств. Но случайными знакомствами, как и общим стаканом, не брезговал.
   Как-то занесло нас в редакцию одной мелкой газетёнки, куда с некоторых пор Цейханович повадился давать бесплатные объявления в раздел «Знакомства». Типа:
   «Приличный человек, без в/п и судимостей, в меру пьющий, ищет дорогую единственную. Мне около 42-х. Обаятелен, остроумен. Любил, страдал, но не дострадал. Профессиональный вдовец, жду ответа, как соловей лета. Фото в куп. костюме обязательно. Рассмотрю и, может быть, не верну…»
   Или ещё что-то в подобном роде.

   Как правило, недостатка в ответных призывах наш «страдалец» не испытывал, но из-за нехватки времени и на всякий случай не осчастливливал адресаток личным явлением. Копил, так сказать, банк данных до дня «Ч».
   Очень милая журналистка сей газетки почему-то положила глаз на меня, а не на Цейхановича, что весьма рассердило моего верного друга, если не сказать больше.
   – В чём дело?! – почти взъярился Цейханович. – Что в тебе нашла в моём присутствии эта мелкая акула пера?!
   – Наверное, от внутреннего одичания… – высказал я предположение.
   – Весьма возможно, – задумчиво согласился Цейханович. Он попытался перебежать мне дорогу и подарил журналистке ручку с исписанным стержнем, а заодно с тяжёлым вздохом «признался», что хоть и женат, но женился по глупости – и супруга старше его аж на 17 лет.
   Но ни дарёная ручка, ни жена-полупокойница не произвели на пишущую женщину должного впечатления, скорее наоборот. Впустую пропала сердечная благосклонность моего друга, и он автоматом записал строптивую «акулу пера» в стан своих врагов и присвоил ей кодовую кличку «Нутрия». Такой уж он был обидчивый человек – и не зря говаривал: «Я, может быть, плохой друг, но враг я очень-очень хороший!!»
   И это воистину так! Цейханович был не просто хорошим врагом, но и заботился о здоровье врагов своих. А некоторых, особенно близких, потчевал микстурами собственного изобретения: «Цейханоном» и «Цейханидом». Но, Боже упаси, подумать, что он кого-то травил! Лечил, и очень упорно, ибо хорошие враги нынче большая редкость.
   А что касаемо микстур, то они были вполне безболезненны и даже благотворны для закалённых людей, но их приём сопровождался неэстетичным побочным эффектом, длительным, стабильным поносом, около недели – Цейханон, до двух-трёх – Цейханид.
   Но это так, к слову, ибо журналистка оказалась бабой нехилой и, опробовав ручку с пустым стержнем, категорически отказалась от патентованной микстуры Цейхановича, но пригласила меня в редакцию отметить её день рождения.
   «Вот я и подарю вам аж две бутылочки своей микстуры! И не откажетесь!» – возрадовался Цейханович, как само собой разумеющееся приняв моё приглашение на свой счёт.
   Не буду в дальнейшем утомлять читателя описанием рядовой редакционной пьянки, для этого достаточно посетить любую более-менее приличную газету или журнал, лучше всего этак часиков после четырёх.
   Как-то невесело на следующий день после подобных визитов, – и боль душевная на порядок сильней боли головной. И как-то тревожно без причины. И с горечью вдруг понимаешь, что душа, увы, теоретически не бессмертна, хотя практически бессмертна на полную катушку. И ещё спохватываешься с горечью, что надо пить красное сухое вино для укрепления организма, поскольку при ежедневном потреблении водки без здоровья не обойтись – ни по ту, ни по эту сторону России.
   И без горечи и почти без угрюмства вспоминается, что плыву я из Вселенской пустоты в пустоту неведомую не на корабле по имени Земля, а на подводной лодке по имени Россия.
   И ещё что-то лезет в голову – совсем-совсем безответное.

   Славно прошла именинная пьянка в редакции. Почти всех сотрудников и сотрудниц пера одарил неутомимый Цейханович своей микстурой, а с некоторых почти отказался брать деньги. Виновнице торжества он буквально насильно всучил целых три бутылочки «Цейханида», настоятельно порекомендовав принимать по тридцать три капли перед едой.
   Журналистка оказалась не только здоровой женщиной, но ещё и чистоплотной, в отличие от подавляющего большинства служителей и служительниц второй древнейшей профессии, – и по окончании застолья увлечённо принялась убирать кабинет.
   – Что вы так хлопочете?.. Само как-нибудь уберётся… – надеясь набиться дамочке в провожатые, сказал Цейханович.
   – Вы хотите, чтобы у нас само собой тараканы развелись?! – сердито отрезала журналистка, и Цейханович с тоской понял, что не провожать ему нынче никого, как в годы ранней, безответной юности, но с ходу не сдался Судьбе.
   – А что вы имеете против тараканов? Таракан исконно русское животное. Без тараканов и России б не было… Будто у вас дома своих тараканов нет… – сказал он и гнусно ухмыльнулся.
   – Что?! – возмущённо воскликнула чистюля-журналистка. – У меня – тараканы?! Да за кого вы меня принимаете?!.. Надо же!.. – И посмотрела на меня, как на Цейхановича.
   – А мы к вам в гости придём!.. И проверим… – неловко попытался разрядить ситуацию я. – Если, конечно, пригласите…
   – Пожалуйста!.. Хоть с санинспекцией… – неожиданно легко согласилась милая ненавистница тараканов, а Цейханович, естественно, опять принял приглашение на свой счёт.

   Так мы и оказались субботним полуднем на Таганке перед квартирой № 33, где проживала одинокая, симпатичная «акула пера», которая, слава Богу, поостереглась принять для аппетита перед едой тридцать три капли «Цейханида», и вполне жизнерадостно впустила нас в свою аккуратную обитель.
   Эх, святая простота женская!..
   Ведала б она, что в кармане Цейхановича злобно томятся в душной спичечной коробке его верные ручные тараканы Гриша и Гоша, вряд ли осчастливила нас своим гостеприимством. Но осчастливила согласно сценарию своей жизни. Наверное, очень жестокому сценарию, ибо уже тридцать три года, несмотря на приличную внешность, делила своё женское одиночество с некрасивыми подругами и с покойной мамой.

   Напрасно кто-то простодушно полагает, что жизнь есть вольная игра со смертью. Увы, невольная – и совершенно безжалостная. Но люди, опаздывающие на чужие похороны, по-прежнему уверены, что сами не умрут никогда. И хорошо, что уверены. И ни слова не сдвинуть в тайных книгах Бытия, как не отмыть от чёрных полос шкуру убитого тигра, как не очистить от шерсти шкуру живого льва.

   – О, как у вас стерильно! – с искренним уважением сказал Цейханович, бегло оглядев квартиру, которая была столь чиста, что необоримо хотелось принять душ, а потом наследить со скрипом мазутными сапожищами.
   – Доставай! – скомандовал Цейханович.
   Я вытащил из сумки бутылку неподдельного «Мукузани».
   – И всё?! – сердито удивился мой друг.
   – Ты же сам сказал: возьми бутылку… – с недоумением ответствовал я.
   – Пошлёшь дурака за бутылкой, он одну бутылку и принесёт! – сокрушённо сказал Цейханович, как бы намекая хозяйке на вопиющую ошибочность её симпатии.
   И не промахнулся подлец. Без женского сострадания посмотрела на меня журналистка с подпольной кличкой «Нутрия», брезгливо бросила взгляд на мои нечищеные туфли, которые я неловко снял в прихожей, и пригласила на кухню.
   Очень скоро кончилась бутылка моего «Мукузани», а добавки из «погребов» хозяйки не последовало.
   – Может, чайку? – устало предложила она.
   – Можно и чайку! – весело согласился Цейханович, будто и вина не пил, будто только-только откупорил новую бутылку, а потом решил завязать с возлияниями на веки вечные.
   А я буквально всем нутром чувствовал, как скребутся в спичечной коробке оголодавшие тараканы Гриша Гофман и Гоша Клопшток, как они жаждут выскочить на волю к вожделенным хлебным крошкам, которые как бы ненароком щедро рассыпал по столу Цейханович.
   И грянул заветный миг тараканий.
   Едва хозяйка отвернулась, дабы заняться чайными делами, как тотчас выпустил Цейханович на хлебный стол своих быстроногих оглоедов и голосом погорельца возвопил:
   – Тараканы!!! Тараканы!!!
   – Где?! – с отчаянным неверием выкрикнула хозяйка. Побелело до жути её милое лицо, ямочки на щеках обратились в провалы. Выпал из рук чайник, и стало слышно в страшной тишине, как растекается по полу не кипячёная вода. Схватила она кухонное полотенце и стала бешено бить по столу, дабы уничтожить нежданных тварей. Но гуманист Цейханович самоотверженно прикрыл руками своих подельников, сгреб вместе с крошками и ловко упрятал обратно в спичечную коробку.
   – Боже мой!.. Как это?!. Как?.. – обессиленно выдохнула женщина и безвольно рухнула на стул.
   О, как жалко стало мне несчастную!
   Жалко стало чужую уходящую молодость и жизнь.
   И самого себя стало жалко неведомо отчего.
   Но Цейханович быстро овладел ситуацией, не зря он славился умением делать брёвна из спичек, – и деловито предложил потрясённой хозяйке принять для успокоения тридцать три капли «Цейханида».
   – Там, в шкафчике… – безвольно согласилась женщина.
   – Всё своё ношу с собой! – самодовольно сказал Цейханович, достал из кармана пузырёк чёртовой микстуры и благородно накапал в рюмку двадцать одну каплю «Цейханида» вместо тридцати трёх, ибо и его сердцу иногда была ведома разумная жалость.
   После сего мы, естественно, откланялись, ибо говорить было решительно не о чем, – ну не о тараканах же, чёрт побери.
   Подзаправившись в пивной и дополнительно подкормив своих ручных мерзавцев солёными сухариками, Цейханович раздумчиво спросил:
   – Что быстрее всего на свете?
   – Ну мысль! А что? – раздражённо пробурчал я.
   – Ошибаешься! И очень крупно… Быстрее всего на свете – понос. Не успел подумать, как уже обосрался!.. – мрачно ответил Цейханович и мрачно умолк.
   Загнал перекормленных тараканов в спичечную коробку и засунул её в нагрудный карман, поближе к сердцу, дабы шустроногие хлебожоры слышали, что не чурбан бесчувственный их хозяин, что ничто человеческое, как Карлу Марксу, ему не чуждо, – ни зависть, ни подлость, ни жалость, в конце концов.

   Что там сверкает в углу окна?! Звезда или пылинка?!
   Да какая разница: что где сверкает. Какая разница: комар ли зудит, таракан ли шуршит… Всё одно – жизнь. А что такое – жизнь? Кто ответит?..
   Да и кому он нужен, этот ответ?! Неотвратима жизнь! Как смерть, неизбежна и неотвратима. И бессмысленны все вопросы и ответы. И не страшно притяжение зла и земли, несмотря на невосполнимую убыль пространства и времени.
   И ничего, что в подъезде грязного дома в эти мгновения кого-то, весьма схожего с Цейхановичем, бьют не только ногами, но и руками, ибо даже тараканов нельзя воровать у государства.
   И, может быть, очень хорошо, что теоретически душа человека не бессмертна, ибо тварна. И сам человек вполне полноценная тварь.
   И на собственные похороны не опоздает никто, даже Цейханович.

Последний враг

   У каждого своя правда, и ложь у каждого своя. Но никто не имеет души про запас. А чтобы познать себя, свою ложь и правду, надобно иметь другую душу. Но как не познавшему себя познать другого?!
   Да никак?
   Да и не надо!
   Да и ни к чему!
   И незачем мучиться и обращать невыносимое терпение в бессмысленное ожидание.
   Никто никогда ничего не дождётся!
   Не дождётся никто ничего никогда!
   Цейханович терпел врагов своих и не ждал их образумления, но по мере сил, без излишней любви к ближним, полнил свою правду и ложь в противовес лжи и правды иной.
   И не напрасно, и не впустую, как бы вскользь говаривал: «Друг-то я, может, плохой, но враг очень, очень хороший…» Жаль, что кое-кто пропускал эти веские слова мимо ушей и скверно хихикал вослед, когда Цейханович неверной походкой, подустав от дел праведных, возвращался в родную квартиру.
   Один такой умник дохихикался и угодил на тот свет по собственному желанию, ибо иные желания после ряда злоключений и несчастий у него начисто испарились.
   А ты не гогочи, сволочь, не тычь грязным пальцем в пыльную спину невинного человека, не изображай, скотина, как он прицеливается всем пьяным телом, дабы не угодить в сырую, шершавую стену вместо подъездной двери. Не радуйся, хамло, когда он подскальзывается на арбузном семечке и падает в грязь на ровном месте, ведь не на корке же гнилой арбузной подскользнулся, которую ты сам, оглоед, обгрыз, смачно рыгнул и швырнул ему под ноги.
   Цейханович мудро сделал вид, что не замечает злокозненности дерьмового соседа, даже здороваться не перестал, даже в морду не плюнул, но навёл о хаме справки, что оказалось весьма легко, ибо тот был заурядным отставным майором-мародёром строительных войск. Но, как всякий низкорослый майор, страдал сосед манией величия, выдавал себя за подполковника, героя разных тайных войн, и пудрил мозги «боевыми» россказнями старшеклассникам ближней школы, где подвизался военруком.
   Выведав сию ценную информацию, Цейханович стал сочинять разоблачительные письма о всевозможных безобразиях в своём районе, которыми вообще богата русская жизнь от Москвы до самых до окраин, которым нет и не будет переводу в обозримом и необозримом будущем, без которых и сама русская жизнь – не жизнь, а так – случайное времяпрепровождение… Но подписывал он эти правдолюбивые жалобы не своей честной фамилией, а фамилией своего мелкого недруга, весьма редкой, но сразу запоминающейся – Костогрыз. Естественно, не от руки строчил свои послания мой великий друг, набирал на компьютере и электронной почтой вкупе с Интернетом не гнушался в популяризации соседа.
   Вскорости, месяца этак через два, весь район знал о справедливце Костогрызе, вплоть до высшего начальства, не говоря о директоре школы, который был обгажен в первую очередь. Не готовый к столь неожиданной славе, Костогрыз поначалу не встревожился, с удовольствием прочитал разоблачительную заметку в окружной газетке по поводу родного РЭУ и порадовался, что не он один окрест носит бремя такой похабной фамилии. Но потом в его адрес стали приходить всевозможные официальные ответы-отписки с натужными словами благодарности за своевременные сигналы, а потом звонки последовали анонимные с угрозами и напоминаниями о случайных огнеупорных кирпичах, падающих на головы грамотных идиотов, а на стене подъезда появилась всепогодная, несмываемая надпись: «Чтоб ты сдох, Костогрыз, стукач и совок проклятый!»
   И сколь ни клялся, сколь ни божился, сколь ни возмущался, ни доказывал Костогрыз всем добрым и недобрым людям, что не он, а кто-то другой под его фамилией разоблачает местную жизнь и гнусь, не верил ему никто, да и не собирался верить. И как-то погожим вечером от него сбежала жена, кстати, уже третья.
   А в одно погожее утро вызвал его директор школы и, потирая благородную, просветительскую лысину, отводя брезгливый взгляд от костогрызовой физиономии, предложил уволиться по собственному желанию, иначе…
   «Иначе, – сказал директор, – мы возбудим уголовное дело о краже трёх пневматических винтовок, которые вы якобы списали по акту, а на самом деле присвоили и используете у себя на даче для отстрела дроздов и сорок…»
   И безропотно уволился Костогрыз, ибо нечем было крыть убиенных сорок и дроздов, не говоря об остальных мелких птичках.
   А письма с жалобами и доносами под его фамилией продолжали плодиться и размножаться. Бродил без дела дважды отставной майор по злачным местам и помойкам – и, опившись дешёвого портвейна, грозил неведомо кому чудовищными карами, самим небесам грозил корявым кулаком и орал, глотая серые дождевые капли: «Нет правды на земле, но правды нет и дальше!..»
   И даже после того, как ему проломили голову каким-то ловким металлическим предметом, так и не понял, что правда и ложь у каждого своя – и бестолку гневаться на Небо, Землю и на всё остальное.
   Полежав почти месяц в сквозном коридоре райбольницы, Костогрыз малость прочухался, но облысел. Перестала после пролома обрастать его обритая, заштопанная черепушка. И озлился бывший военрук на весь свет – и стал строчить немыслимые доносы, сначала на залечивших его врачей, а потом во все концы и бесконечности. А заодно на благородного Цейхановича, который был абсолютно непричастен к повреждению несвежей головы Костогрыза, тем более к её облысению, – ну разве чуть-чуть, чисто символически.
   Чист и ясен был великолепный Цейханович перед Богом, людьми, зверьём, растениями, минералами, водами и газами. Открыта была его душа нараспашку со всеми сомнительными грехами и несомненными добродетелями, – и словно об утёсы занебесные разбивалось немощное клеветничество помрачённого соседа.
   Впрочем, в тот период Цейхановичу было не до Костогрыза – и торчащая с утра до вечера у подъезда, перевязанная грязными бинтами голова экс-майора была безразлична ему, как неопрокинутая урна. Не до того было Цейхановичу в то время, даже мимо урны плюнуть было некогда. В скверную историю он влип. Его бывшая любовница из ближнего пригорода вдруг порешила, что прижитые ею неведомо от какого производителя дебильные сыновья-близнецы являются урождёнными Цейхановичами, и в зрелости, когда из-за экономии на бритье отрастят бородёнки, будут в аккурат вылитыми Цейхановичами, а стало быть, прямыми наследниками всего движимого и недвижимого добра этой знатной древнерусской фамилии.
   Сколько сил, сколько воли и ловкости пришлось изыскать моему другу, дабы не смириться с незаслуженным отцовством, – уж больно настырной и безудержно сумасшедшей от долгих ночей безмужества оказалась его случайная бабёнка.
   До исследований ДНК дело дошло, почти до клонирования, дабы весь подлунный и неподлунный мир мог убедиться, что близнецы-дебилы, хоть и похожи в бородатом и безбородом виде на Цейхановича, но кровного отношения к нему не имеют.
   Старший близнец – Изя был стопроцентно признан Лжецейхановичем. Однако по поводу младшего – Славика у некоторых некомпетентных органов и людишек остались некоторые сомнения. Но пусть эти некомпетентщики остаются с ними, а ещё лучше, ежели засунут свои мнения-сомнения в одно общеизвестное место и никогда оттуда не вытаскивают ради собственной и чужой безопасности.
   Оправдан был мой друг перед светом и жизнью, но глаза его чуток погрустнели и язык огрубел. Но не озлобился всерьёз Цейханович на прогрессивное человечество после столь идиотских злоключений, не проклял раньше времени Судьбу свою, не изничтожил рукоприкладством склочную экс-любовницу, а, сочинив от её имени десятка два жалоб на разные неудобные, влиятельные инстанции, великодушно простил клеветничество и даже изъявил желание встретиться с лжесыновьями-недоделками. Естественно, в присутствии нейтральных свидетелей, коими дежурно стали я, Авербах и полковник Лжедимитрич.
   Надо прямо сказать: жалостливое свиданьице получилось, очень жалостливое.
   Цейханович подарил близнецам старые тюбетейки, которыми ещё в студенческие годы его осчастливили друзья-узбеки, из которых ещё можно было сшить вполне приличный солнцезащитный бюстгальтер для их вечно перегретой мамани. А одному близнецу, не знаю, правда, какому, сомнительному или наоборот, Цейханович втихаря сунул мелкую конфету и как-то почти по-отечески сумел погладить по полуквадратной голове.
   Почтительно присутствуя при сем трогательном действе, глядя на тусклую, вконец излинявшую экс-любовницу моего друга, мне подумалось с тяжелой печалью: «…По-настоящему женщину оценивают лишь тогда, когда расстаются с ней на веки вечные».
   А Цейханович, привычно подслушав мою печальную мыслеглупость, мрачно изрёк:
   – По-настоящему женщину ценят до того, как ею овладеют.
   – А нельзя вообще баб ценить по-настоящему! – гаркнул Лжедимитрич. – Портятся они, сволочи, от этого, как сметана от солнца!
   – Но иногда чуть-чуть можно, – возразил Цейханович и ещё раз, как бы украдкой, погладил полуквадратную голову приглянувшегося сопле-розового близнеца.
   – И чуть-чуть никак нельзя! – грохнул по столу кулачищем доселе безмолствующий Авербах.
   – Таким, как ты, – и чуть-чуть нельзя, – охотно согласился Цейханович, но остатки водки разлил во все стаканы.
   – Что-то не того все эти близнецы, а не пора ли нам отсюда того… – уныло сказал я.
   – Пора, фраера! В погонах по вагонам! Пусть их папаша-алиментщик разбирается, какой близнец его, а какой ещё чей! – жизнерадостно громыхнул Лжедимитрич.
   На вольном воздухе мы сразу позабыли о дебильных Лжецейхановичах, но мне вдруг совершенно не по делу вспомнилась другая любовница Цейхановича, из Бурятии, почему-то прижившая от него ребёнка негритянской национальности. Но я не зацепился языком за это несуразное воспоминание, оставил его дозревать в огородах подсознания до лучших, а может быть, и не до лучших времён для моего великого друга.

   Однако, что-то не в ту заводь занесло меня глубоководное течение романа, почти в болото несудоходное, где к берегу толком не причалишь, где топкая, жирная чернь вместо земли обетованной, где лишь страшные водно-летучие существа обитают, – и ради спасения себя и текста надо срочно выгребать на сломанных вёслах слов из греховодных пристанищ в открытые воды русской словесности. Да и к Костогрызу пора возвернуться, ибо подобные ему не тонут нигде и никогда, а исчезают сразу из бытия и небытия в вечность беспамятную.

   Безысходно облысел Костогрыз после черепо-повредительства, но дабы не светиться юной лысиной на всю округу, продолжал жить с забинтованной головой. От переупотребления бинты обратились в крепкую чёрную повязку. Глядя по утрам в тусклое зеркало, Костогрыз представлял себя удачливым обладателем чёрного пояса по каратэ и не страшился незапланированных встреч с Цейхановичем. Как-то он даже решился пожаловаться соседу на преждевременное облысение, испросил, так сказать, совета лечебного.
   И Цейханович совершенно дружелюбно посоветовал:
   «А ты выливай каждое утро тридцать три капли зелёнки на лысину и втирай до обеда, а перед едой принимай вовнутрь столько же, но без алкоголя. Можешь не сомневаться: на одного волосатого на Земле навсегда станет меньше».
   Покривился Костогрыз, скрипнул остатками злых зубов и побрёл в свою железобетонную конуру, дабы настрочить в Главное аптекоуправление очередной донос на Цейхановича за незапатентованные рекомендации лысеющим и облысевшим согражданам.
   Очень не любил Цейханович, когда ему мешали, но ещё больше сам не любил мешать кому-то в мире этом и в мире ином. И по мере природных сил старался исправлять проходящие образы иного и этого мира.
   У Цейхановича, в отличие от многих и многих его последователей, ничего не валилось ни из рук, ни из ног. Он мог запросто выловить кильку из закрытой консервной банки. Мог плюнуть в чужую форточку до того, как плюнут оттуда, – и неспешно отвалить, не дожидаясь, когда заоконная нецензурная брань плавно перейдёт в уличную матерщину. Он спокойно мог теоретически обходиться без спиртных напитков неделями, а то и месяцами, что даже практически редко кому удаётся. Преуспевал он и в сочинительстве всевозможных остроумных присловиц и пословиц. Кое-кто не без оснований приписывает ему авторство неблагозвучной, но верной поговорки: «И на еврея есть гонорея!» Цейханович был воистину человеком не от мира сего, жил познанием конечности бытия, как начала, – и не случайно только его озарила идея использовать негодные женские бюстальтеры в качестве чепчиков для сиамских близнецов.
   И понял однажды мой великий друг, до последней тёмной глуби своей души широкой осознал, что очень крупно мешает зверолысому соседу доживать остатние дни золотой осени человечества, а посему навеки перестал отвечать на его нечленораздельные приветствия и на всё остальное. Цейханович решительно вычеркнул Костогрыза из собственного списка живущих на Земле, но в список неживущих внести повременил, ибо не каждому из родных и близких, далёких и недалёких, двуногих и недвуногих, дано было в него попасть, как, впрочем, и в первый печальный список.

   Хорошим людям вечно без причины не везёт. И остаётся лишь завидовать плохим, которым, как правило, везёт абсолютно беспричинно. Но хорошие завидовать не умеют. Однако во времена последние учатся – и, авось, когда-нибудь научатся. Может, тогда их и оставит в покое невезуха беспричинная. А может, наоборот… Но я всё-таки таю малую надежду на беспричинно-следственное грядущее существование. Почти веру в жизнь следственно-беспричинную таю. Но пока… Но пока найти хорошего человека очень нелегко. Почему? Безнадёжный, гиблый и беспросветный вопрос. Почти такой же безнадёжный, как и ответ на него. И оставим лишние слова безнадёжности молчания. Так-то оно спокойней.
   Поглотит молчание слова неизречённые, стерпит, скроет самые страшные слова, которые невыносимы для смертных и бессмертных в светящейся тишине вечно-цветущего сада Вселенной. И сирени, и черёмухи, и жасмин одновременно цветут в саду незримом – и нет ему ни конца, ни начала, но никто не ведает, как войти в этот сад и вернуться из сада.

   Умерла сбежавшая жена Костогрыза. Неведомо отчего умерла где-то в глухих притонах Южного Бутова. Но мрачная информация каким-то странным образом дошла до Костогрыза – и он, благополучно заделавшись вдовцом, совершенно законно и униженно пожаловался неприступному Цейхановичу:
   – Жена сдохла!.. Что делать-то?!
   Цейханович, не повернув головы кочан к страдальцу, нахмурился и приказал:
   – Беги быстрей – и люби её, пока ещё тёплая!
   – Да закопали уже! – сокрушился Костогрыз.
   – Так откопай немедля!
   – Да не знаю, куда закопали, то ли в Южное Бутово, то ли в Северное!.. – совсем и окончательно сокрушился новоявленный вдовствующий майор.
   – Ну и болван! Разыщи! Не в Гренландии же эти чёртовы Бутово. А то на том свете искать придётся! – строго сказал Цейханович, сунул соседу мелкую денежку и скомандовал: – Не стой, дурак, без дела! Поорудуй мозгами и лопатой.

   – Верите ли вы в Бога? – иногда спрашивали Цейхановича глуповатые люди.
   И Цейханович иногда отвечал глуповатым и иным людям:
   – В Бога-то я всегда верю! Я в человека не верю.
   И, наверное, был прав, ибо, забегая вперёд, сообщаю читателю, что пропавшая жена Костогрыза совсем не умерла, а всего лишь притворилась покойницей.

   Да простят меня господа читатели за испорченное настроение, поскольку лишать публику неожиданности так же нехорошо, как умыкать по рассеянности чужие интимные принадлежности типа кошельков, зажигалок, расчёсок, зубочисток, носовых платков, домашних тапочек, любовниц и прочего.
   Но не стоит морщить грязные носы, дорогие и недорогие господа! Не стоит чересчур уж сильно обижаться на загнанного повествователя. А то ведь и я могу обидеться. И очень-очень сильно! Могу запросто прекратить писать талантливо и обратить свой текст в серое занудство. Это мне раз плюнуть, как Цейхановичу в чужую форточку. Забудьте ради самих себя об испорченном настроении. Не воздух же я вам испортил, в конце концов! Я даже вашу жизнь почти не порчу в отличие от своей, которую легкомысленно и безоглядно отдал литературе.
   И сожрала раньше времени литература жизнь мою!
   Сожрала ненасытная и спасибо не сказала. И не облизнулась даже.
   Оставила, людоедка некультурная, мне одни читательские и писательские обиды. А я уже давным-давно не писатель, не читатель – и почти не человек, а сплошная неутолимая обида на самого себя. Но всё мерещится в хорошую погоду, когда дома никого нет, когда небо огромней неба, когда земля прекрасней земли, когда любовь дороже любви, что не меня сожрала литература, а кого-то совершенно другого. Малой искры красоты земной и небесной не стоит этот другой. И не знаю я себя – другого, и, даст Господь, не узнаю никогда! Но с каждым днём всё меньше узнаю себя в утреннем зеркале. Когда-нибудь совсем не узнаю. И все забудут меня – и я себя позабуду. Только литература – обманщица подлая – наверняка не забудет. И на том ей спасибо! А если и забудет, то всё равно: спасибо! Хотя бы за вечное забвение, ибо истинное забвение всеобъемнее и прекраснее самой громокипящей славы.

   Однако вернёмся к Костогрызу, тем более, что пора с ним расставаться. Поднадоел он автору своим всепогодным нытьём, да и читатель, как мне кажется, давно от него не в восторге, чего не скажешь о неистребимом Цейхановиче.
   Костогрыз и не подумал заняться поисками могилки своей малогабаритной неверной жены. Напился до бесчувствия на подаяние Цейхановича самопальной водки – и сдох, не протрезвев. И, может быть, хорошо, что не протрезвел, ибо не узнал, что его беглая жена-лжепокойница выбилась в люди и возглавила крупную продуктовую фирму. Но житья ей не было от всевозможных «плановых» проверок, а тут ещё доносы мерзавца-мужа, которые неведомо как достигали цели. Она даже попыталась сменить фамилию Костогрыз на девичью – Жлоба. Но в наш век всеобщей компьютеризации-дебилизации это оказалось совершенно бесполезным, и затравленная женщина, дабы хоть как-то выжить, распустила слухи о своей преждевременной кончине.

   Но умер Костогрыз!!!
   Закручинилось серебряное облако над тёмной дорогой, замерла на миг одинокая звезда в непромытом окне, вспыхнула неестественным белым огнем и перегорела последняя лампочка в гиблом подъезде.
   Но что-то неведомое разуму враз высветилось.
   Но что-то явное навсегда обратилось тайным.
   И нечто преобразилось в Ничто.
   Упали свинцовые тучи в воды свинцовые, задохнулся илом последний омут в реке городской – и забытый утопленник устало всплыл со дна ледяного.
   Исторгла бездна пустоту – и пустота не пожрала бездну.
   Но умер Костогрыз!
   Плачьте, акации чахлые!
   Плачьте, воробьи подорожные!
   Плачьте, протрезвевшие бомжи!
   Умер, вернее, перестал существовать Костогрыз.
   Но что есть истинное существование?!
   Что есть жизнь истинная?!
   Эй, ответьте, червивые головы!
   Почему нет ничего явного без тайного?!
   Почему никому нет ответа в мире этом и в мире ином?
   Если вы такие бедные, то почему такие умные, господа червивоголовые?..
   Ну да ладно, не ввергнемся в пучины споров. Что нам слова пустые, ежели сам человек, в живом и мёртвом виде, понятия не имеет о своей истинной сущности, которая всегда и везде помимо него. А может быть, помимо жизни самой.

   Некстати умер Костогрыз, не дождался летней теплыни, не подождал, скотина, смерти своих кредиторов, не дотерпел до «воскрешения» своей третьей жены, – и хоронить соседа-врага, естественно, пришлось Цейхановичу, ибо остальных обитателей подъезда, как приступ дизентерии, охватила внезапная, безысходная бедность, переходящая в хроническую нищету. Странно, однако, что это почти никак не сказалось на умственной бедности оных обитателей. Нет, не зря сказано поэтом: «Гвозди бы делать из этих людей…» Жалко только, что эти гвоздевые люди большей частью промышляют отливанием пуль из дерьма.
   И совершенно не вовремя припомнилась Цейхановичу печальная история другого заполошного майора, который, в отличие от Костогрыза, не сразу умер.
   Сей доблестный майор под условной, а может, не условной фамилией Иванов устроил пьяный дебош своей неверной красавице-супруге. Громовый спектакль получился на всю панельную пятиэтажку, с битьём посуды, окон, зеркал и майорши. В беспамятном состоянии – ещё бы, почти литр водки употребил для храбрости майор Иванов, – его загребла милиция, а виновницы скандала и след простыл. Но отпечатки кровавые и клочья разорванной сиреневой комбинации обнаружились. Жена сгинула в неведомое, а дебоширу стали шить дело. Сначала навесили доведение человека до самоубийства, а потом просто убийство с отягчающими обстоятельствами, поскольку тело майорши отсутствовало. И мужественный Иванов признался в ужасном преступлении, ибо совершенно не помнил произошедшего, только звон битых стёкол, визг бабий и кровь бабью на руках. Учитывая его неподкупное прошлое, боевые заслуги, положительные характеристики, бред ревности и прочее, суд был снисходителен и дал ему всего семь лет для мытья золотишка на Колыме.
   Славно трудился невольник-майор, пополняя золотые закрома Родины. Был освобождён досрочно – и вышел с чистой совестью на волю, при деньгах, но с огромной чёрной дырой в душе. Отправился горемычный на поправку здоровья в Сочи, с надеждой растворить свою чёрную дырищу во тьме курортных ночей и в солёных водах моря Чёрного, но даже искупаться толком не успел.
   В первый же вечер встретил он на набережной свою «убитую» жену под руку с благополучным усатым мужиком. Узнали они друг друга с первого взгляда. И поведала изменщица, как она, несмотря на разбитый до крови нос, сбежала после скандала на вокзал и уехала в Молдавию, где выправила на себя документы умершей двоюродной сестры и вышла замуж за её жениха-винодела. Объяла дыра чёрная майора, как родного стиснула, ослепила до белой рези в глазах, и всадил он под сердце неверной бабе свою верную колымскую финку, а потом кротко сдался чинам милицейским.
   И вновь был суд. И была исправлена прошлая судебная ошибка. Дали страдальцу за настоящее убийство жены десять лет строго режима без конфискации несуществующего имущества. Но не стал дожидаться майор Иванов нового этапа на Колыму, как-то очень удачно вскрыл вены на обеих руках осколком перегоревшей лампочки – и отбыл вместе с чёрной дырой в мир иной.

   Уф-ффф!!! Притомился я, однако, от живописания любви и смерти безвестного майора. Затянул почти до полной остановки, до срыва резьбы затянул ржавые гайки своего повествования. Зачем? Сам не знаю. И на кой ляд припомнилась эта печальная история Цейхановичу? Но вот припомнилась, враг его подери вместе со всеми отечественными и иностранными майорами Ивановыми! Значит, неспроста, ибо в этом мире случайность отсутствует за полной ненадобностью. И без случайностей очень весело. Да и в мире ином она, по правде, тоже ни к чему. Думается, там и без неё не скучно. Так что прошу прощения, господа читатели, но я – человек подневольный и пишу не то, что хочу, а то, что само собой неведомо откуда и зачем лезет в голову, а потом наоборот.
   Но ничего, ничего!.. Спокойствие!
   Сейчас я плесну свежей горючки на тусклые уголья слов. Вспыхнут они пламенем ярым. Иные слова обратятся в дым и пепел, иные в пепел и дым, иные в неверные, стылые тени, но некоторые согреют и обожгут чью-то душу. Может быть, и мою заодно с душой Цейхановича, ибо не поведал он вышеупомянутую грустную повесть собравшимся у гроба в квартире Костогрыза, когда произносил поминальную речь, но сказал:
   «Верить надо Богу, а человеку верить никак нельзя! Самому себе нельзя верить, а женщинам и подавно. В женщинах – душа мирового зла, и вышибить зло оттуда невозможно. Женщины – это как бури магнитные! Их энергией кормятся бесы и всякое остальное… – помолчал скорбно и деловито заключил: – Кто честен – прошу пройти на кухню и предварительно, до крематория, помянуть усопшего, чем Бог послал».
   Нечестных, естественно, не оказалось, и все ринулись на кухню.
   В образовавшейся толкотне Цейханович неловко уронил недокуренную сигарету прямёхонько в гроб, на бездыханную грудь покойника. Но никто не обратил на это внимания – ни Цейханович, ни возбуждённая публика, ни сам Костогрыз, в конце концов.
   Жадно и дружно сплотился похоронный люд вокруг водки и и закуски, которые были закуплены на трудовые рубли Цейхановича, ибо остальные родичи и знакомцы Костогрыза, как я уже отмечал, пребывали в бедности и не имели ничего, кроме нетрудовых доходов.
   Едва успели поминальщики пригубить по третьей, как чуткий к огням, пожарищам и взрывам полковник Лжедимитрич мрачно хлюпнул мясистым командным носом и недовольно рявкнул:
   – Чего это палёным воняет?! Штаны, что ли, у кого сопрели?!
   Когда малая часть «честного» народа вернулась в комнату, огонь уже весело разбежался по гробовой марле и вате. Угрюмый, тяжкий дым и смрад исторгался от мертвеца, норовя унести жалкое, усохшее тело в инобытие вослед за серой, мелкой душой.

   – Вот!!! Допрыгался под конец! До крематория в геенну огненную умудрился угодить! Вот как нехорошо враждовать с Цейхановичами! Вот так будет со всеми! – нравоучительно изрёк Цейханович и раздражённо возвопил: – Тушите, идиоты! Чего ждёте?!. Тушите!..
   – Туши его, братцы, пока совсем не угорел! За мной, орлы! За мной! – бодро выкрикнул Лжедимитрич и ринулся на рядовой подвиг.
   Однако не так просто оказалось воплотить слово в дело. В этот день по закону подлости во всём районе «с 10.00. до 16.00.» была отключена от потребителей горячая и холодная вода, о чём извещало объявление у подъезда, о котором похоронщики вспомнили, успешно посрывав резьбу со всех пересохших кранов. А оставшейся поминальной водкой тушить покойника было совершенно безнадёжно, да и неблагородно.
   Пришлось волей-неволей прибегнуть к неблаговидному, но весьма популярному в народе средству огнетушения.
   «А ну, расчехляй личные огнетушители! Делай за мной!» – отважно скомандовал Цейханович и расстегнул засаленную ширинку.
   Авербах и Лжедимитрич тотчас последовали его примеру и враз извлекли из широких штанин свои «огнетушители», надо отметить, очень и очень внушительные.
   Прочая людь и нелюдь, вроде Фельдмана, Мордалевича и Фохта, несмотря на природное маломощье, по-холопски суетясь, также присоединилась к огнеборцам.
   И хлынули, рванулись крепкие струи вперебив, вперекос, вперехлёст со слабосильными, сбили, умертвили подлое пламя, но, увы, не оживили усопшего.
   Для благопристойности пришлось раздеть инопогорельца и обрядить в старый, затрёпанный, но сухой мундир.
   Задумчиво, как на нечто дикорастущее, посмотрел Цейханович на тёмное тело бывшего врага, на котором ничего не было, кроме шрамов на заднице и голове, вздохнул и сказал с энергичной грустью:
   – Воистину прошёл ты, Костогрыз, огни и воды. Теперь-то уж не сгоришь и не утонешь. Прими, Господь, и поверь душе раба Твоего – Костогрыза! Но не верь, Господи, живущим, ибо вера в человека сродни неверию в Тебя. Господь и без человека – Господь! А человек без Господа – ничто, даже не прах и не пепел…

   Внимая потусторонним словам Цейхановича, подумалось мне с горестью:
   «Самый прямой путь к вере истинной проходит через неверие в человека».
   Тяжко душе моей от этой скорбной мысли, но она всегда со мной, даже в самом долгом беспамятстве.
   Но давно пристала пора закруглять моё исключительно честное повествование. Совсем я подустал, руки отбил о слова твердокаменные и локти заодно поободрал об острые углы неловкого сюжета. И вообще невесело как-то. Не то чтобы так уж совсем до беспросветности, но очень и очень невесело. Почти тоскливо, если не сказать больше.
   И бормочет кто-то за плечом:
   «Лучше поверить собаке, нежели человеку. А ещё лучше муравью или дохлому таракану…»
   А может, это я сам бормочу?.. Не знаю…

   У каждого своя ложь и правда. Но всё меньше времени у каждого из нас для их сокрытия. И места всё меньше. И всё больше правды и лжи остаётся без призора на свете белом.
   Но мнится мне, что не у каждого ложь и правда своя.
   Совсем не у каждого!
   Может быть, вообще ни у кого!..
   И все бессмысленно бессмертны под незримым солнцем настоящего, между бесконечностями прошлого и грядущего, где нет времени, где правда и ложь невозможны, где все враги навеки братья.

Несостоявшийся праздник

   Человек, а в особенности русский человек, абсолютно неприспособлен к нормальной жизни, а посему легко и безоглядно привыкает к самым мерзким ужасам и к самой возвышенной красоте.
   Человек привыкает даже к самому себе и бесповоротно обращается во внечеловека. И неведомо в кого ещё обращается вместе с проходящими образами мира сего.
   И я ко всему привыкаю, хотя раньше кое-что в этой и в иной жизни меня совершенно не устраивало. Вот и к Цейхановичу устало попривык, словно к брату родному. И даже удивляюсь самому себе, что полгода назад всё никак не мог смириться с утратой своего кожаного пальто, которое по пьяни полковник Лжедимитрич принял за своё и великодушно подарил Цейхановичу. Возмущался, негодовал, сквернословил, а нынче почти и не вспоминаю. А чего вспоминать-то: изрядно затёртое было пальтишко и слишком длиннополое. В нём хорошо было кутаться киллеру тёмной осенней мзгой в ожидании клиента, припаздывающего из-за мелких неприятностей, а в приличных местах, вроде электричек и привокзальных пивных, оно как-то неважно смотрелось.
   Да что там моё жалкое пальто! Я к такому привык за последние десять лет, что полжизни почти позабыл, а иногда совершенно искренне страдаю полным беспамятством.
   Но кто это сказал, что и мой великий друг Цейханович бывает беспамятен на полную голову и ещё две головы сверху? Кто там про него ляпнул: дурная голова рогам покоя не даёт?! Кто это вякнул не по адресу, что жена спит с Цейхановичем в противогазе?!
   Я сказал?! М-да!.. Заговорился малость. Но это со мной иногда приключается. Не часто, но всё-таки. От общего переутомления сознания и подсознания. А Цейханович в самом полном беспамятстве ничего полезного для себя не забывает никогда, в отличие от иных хранителей абсолютно бесполезных чувств, вещей и событий.
   Я, например, начисто запамятовал, как на одном из наших тайных сборищ было единогласно принято предложение Янкеля Шавкуты о переименовании города Астрахани в Санкт-Цейханович. Приняли, так сказать, к сведению – и общий привет. Однако в голове Цейхановича эта деловая мыслишка засела очень крепко, как перезрелая зеленозадая морковь в окаменелой предзимней земле. Но не простачок был наш великий друг, не лопух обрезанный. Он прекрасно и расчётливо понимал, что с кондачка не потянет на такой крупный городище, как Астрахань, тем более портовый, хоть и речной. Но начинать-то всё равно было надо, пусть не с Астрахани, не с Архангельска, не с Салехарда, пусть с чего-то совершенно иного, совсем малоизвестного. Ну хотя бы с родной улицы имени Чапаева в своём дачном посёлке, ибо душа человека при жизни обретает бессмертие.
   Цейханович поделился скромной задумкой со мной и с соседом по улице, бывшим туристом-водником Вассеровичем. Я, естественно, поднял «за» обе руки, но Вассерович, вечно озабоченный отсутствием перемен в России, любящий только пельмени, почему-то вдруг резко насупился, отставил недопитый стакан и так поморщился, что его кустистые брови а ля Брежнев почти слились с усами, но выдавил глухо:
   – Так это что ж получим? Я, Вассерович, буду жить всё время на твоей улице?
   – А сейчас разве не на ней живёшь? – с дружеским хохотком ответствовал Цейханович.
   – Сейчас я на Чапаевской! И ты кстати тоже!
   – А на улице имени Цейхановича тебе хуже, что ли, будет? Не похужеет! И вообще, кто этот Чапаев?! Недоучка, алкаш и анекдотчик! Говорят: он ни в какой Урал-реке не тонул. Понапридумывали писаки-коммуняки, а мы до сих пор радуемся.
   – Тонул, тонул он в Урале! Я сам там чуть не перевернулся на байдарке. Холодно там в воде и под водой. Уж Чапаев-то точно стал утопленником, – со знанием дела возразил Вассерович. – Зря тебе Чапаев мешает. Вот если тоже где-нибудь утонешь, то ещё можно подумать о переименовании, а так – с какой стати?
   – Ну ты даёшь, Вассерович! – зло сказал мой друг и демонстративно убрал недопитую бутылку водки в холодильник. – Не ожидал от тебя такого оголтелого космополитизма!..
   – Ну и не ожидай себе дальше! Зачем это мне жить на улице Цейхановича, мне и на Чапаевской вполне…
   – А вот будешь на моей жить! Никуда не денешься!.. Научат! А не научат, так заставят! Я в поссовете всё согласовал… Там не дураки, настроены положительно, там моего деда знают, а твоего нет! – зловеще соврал Цейханович.
   – А вот и не будет твоей улицы, хоть лопни вместе с дедом и поссоветом! Всё равно на письмах буду писать Чапаевская, и все будут мне писать на Чапаевскую! И из Астрахани, и из Херсона, и из Израиля! А ты пиши себе куда хочешь! – выкрикнул Вассерович и так хлопнул дверью, аж мухи и комары дохлые посыпались с потолка.
   – Подожди, гнида водно-лыжная, я заставлю тебя траву прошлогоднюю жрать! На моей улице будет праздник, а не на твоей Срано-Чапаевской! Плевал я на твои письма! – воинственно выкрикнул Цейханович в форточку, но плюнул почему-то мимо форточки.
   В связи со скользкой темой исторических переименований, приспела наконец-то пора раскрыть читателям имя Цейхановича. Да и сколько можно величать своего великого друга по фамилии. Чего это я талдычу: Цейханович да Цейханович?! Он же не Рабинович какой-нибудь!.. Тот запросто может обойтись без имени, отчества да и без фамилии, а Цейхановичу без этого никак нельзя. Просто невозможно.
   А имя у моего друга было весьма редкое – Изяслав. Отец его был Изяслав, дед и прадед, – и, наверное, все остальные пра-пра-пра Цейхановичи. Одним он представлялся – Изя, но другим – Слава. Хитро и гордо представлялся.
   Очень ловкое имячко унаследствовал, не то, что я, многогрешный. Как ни хитри, как ни гордись, как ни маскируйся – всё Лев получается. И заодно, кстати и не кстати, Лев Толстой вспоминается, которого я, увы, не люблю, как любил Владимир Ильич Ленин. За что?! Ну об этом как-нибудь в другой раз. А ещё лучше расспросите Цейхановича: почему я не уважаю своего великого тёзку, этого матёрого человечища, по определению вышеупомянутого Ильича. Но не убудет величия у Толстого от моей мелкой неприязни, как, впрочем, и от неприязни Владимира Маяковского, единственного русского поэта, вставшего на защиту православной Церкви и припечатавшего бесноватого яснополянского старца стихами: «…А с неба смотрела какая-то дрянь величественно, как Лев Толстой». И вообще давно известно, что «Войну и мир» написал приятель Толстого, некий Чертков. И «Анна Каренина» тоже его работа. Удивляюсь молчанию Солженицына на сей счёт. Но пока далее и мы помолчим, не до того нынче.
   А мне и с фамилией тоже не повезло, не тянет даже на переулок, не то что на улицу, разве на какой-нибудь тупик крапивный в посёлке рабочего типа. Хоть с натягом, но всё же можно после похмелья выдохнуть: «Тупик имени Котюкова!» или просто «Котюковский тупик». А уж о переименовании города в мою честь можно не беспокоиться. Это Цейханович запросто тянет на Астрахань, Архангельск и Салехард. А я, ну, быть может, на Котовск. Но не был я ни разу в этом Котовске. Брат и покойный отец были, а я нет. Не приглашали эти хреновы котовцы. Да и непонятно, где теперь он находится – то ли в Молдавии, то ли где-то возле. Не чешется пока и неверный Янкель Шавкута с предложениями о переименовании чего-нибудь в мою честь. Но забудем обо мне, а то враз обвинят в мании величия. Это к Цейхановичу ничего не прилипает – ни мании, ни мантии, ни листья банные…
   И уррра Изяславу Изяславовичу Цейхановичу!!!
   И трижды уррра, в рот вам дышло!!!
   И тридцать три раза уррра!!!
   А ежели он обозвал гнидой водно-лыжной своего соседа и посулил закормить его гнилой травой, то это не со зла, а так, от общей неуспокоенности. Это внешне Цейханович порой грубоват, а в глубине души добрый, добрый, но в такой глубине… Однако помолчим о глубинах бытия и небытия, пусть другие в них тонут, вроде Вассеровича и Чапаева, нам о высотах надо думать и помнить, что нет Божьего бессмертия без бессмертия человеческого.
   Цейханович лучше других понимал, что быть честным с завистными негодяями в наше время не просто глупо, но и грешно перед правдой Божьей. И лично мне, ох, как далеко до его всепонимания.
   И истощена наша жизнь, как земля плодородная до песка нерадивыми хозяевами.
   И падают, падают злые семена в холодные чернозёмы наши, и не сметают их ветра ледяные.
   Но вершится день и ночь Суд Божий.
   И нет никому оправдания на сём Суде, ни негодным праведникам, ни негодяям праведным.
   Однако с негодяйством Цейханович иногда управлялся и без Божьей помощи, а посему, не мешкая, ибо день был рабочий, отправился крепить правду в поселковый совет.
   В поссовете Цейхановича встретили осторожно и почтительно, как начальника-сантехника из столицы. И к предложению его отнеслись без удивления, поскольку знали и уважали древний род Цейхановичей. Но посетовали, что-де хоть и нужное мероприятие, но дорогостоящее, связанное с картографией, а стало быть, с космосом, то есть со спутниковой фотосъёмкой местности. Чудаки, право! Неужели после переименования улица Чапаева будет смотреться со звёзд как-то не так?.. О времена, о нравы!
   Цейханович авторитетно обещал разрешить все финансовые вопросы, в том числе и космические, не говоря уже об угловых табличках и прочем. Но не обошлось без политики, будь она неладна! Депутатом по участку Цейхановича числился известный идиот-коммунист, который, ежели упрётся, ни за какие коврижки не променяет Чапаева на Цейхановича – и наоборот. Не зря ведь говорится: из любого человека можно сделать коммуниста, но не из каждого коммуниста может вновь произрасти человек. Но если с ним потолковать совсем по-человечески, намекнули поссоветчики, то можно перетащить на свою сторону. И наводку дали о депутате, что сей народный избранник имеет скверную привычку в пешем виде шастать по своему участку для сбора жалоб у живущих и умирающих на исполнительную власть, в которую сам уже больше десяти лет никак не может прорваться. Вот тут-то его надо отлавливать и давить. А фамилия у этого правдолюбца оказалась соответствующей – Дрязгин, или Дрязгман. Возможно, только благодаря фамилии ему и удавалось до времени наскребать голоса на выборах.
   Цейханович в этот же день созвонился с Дрязгманом, или Дрязгиным, чёрт его побери, честно соврал, что со всем семейством голосует только за него, что внукам и правнукам даст наказ не отдавать свои голоса никому, кроме товарища Дрязгина-Дрязгмана, пожаловался на притеснения и гонения за убеждения от властей и пригласил в гости. Депутат весьма расчувствовался и охотно согласился наведаться в ближайшие выходные.
   А Цейханович тотчас озадачился нейтрализацией соседушки Вассеровича, дабы не возник неудобно во время коммунистического визита с энергичным протестом за сохранение исторических имён и фамилий.
   Сие легко помогли осуществить полковник Лжедимитрич и незаменимый Авербах. Пригласили Вассеровича на Учинское водохранилище порыбачить в запретке и пару раз случайно стукнули веслом по голове. Да так случайно, что попал Вассерович в больницу и на некоторое время начисто позабыл и о Цейхановиче, и о родной улице имени Чапаева, и о самом Чапаеве, и ещё кое о чём не родном, но вечном. А ты не лезь ловить последнюю рыбу в запретных местах – и без тебя ракам зимовать негде.
   Цейханович благородно обещал жене Вассеровича разобраться с горе-рыбаками, но поостерег от излишнего шума, браконьерство как никак. Он благоразумно не стал трогать Авербаха, а Лжедимитрича обвинил в потере моей шляпы, которую полковник должен был подарить ему в придачу к моему кожаному пальто. Я охотно согласился, что в моём пальто, но без моей шляпы Цейханович как-то не совсем смотрится в интерьере, почти не похож на себя, а на меня и подавно.
   Я даже стишок разоблачительный на сей счёт прочитал:

     Сегодня знает вся Европа,
     Что полковник наш – большая шляпа.

   Лжедимитрич, недаром всё-таки полковник, страшно разобиделся и крепко, почти как врага русского народа, помял пьяного Цейхановича. Слава Богу, не подвернулось ему весло лодочное, но и без оного на следующий день Цейханович выглядел несколько неправильно. А в это утро, натощак, Дрязгин-Дрязгман нагрянул в его владения и очень озадачился, узрев всклокоченную, поцарапанную физиономию неведомого избирателя, который в его больном коммунистическом воображении представлялся вполне благообразно.
   – А товарища Цейхановича как мне найти? – напряжённо полюбопытствовал депутат.
   Цейханович тоже на всякий случай напрягся, но без возбуждения, – и угрюмо поинтересовался:
   – А ты что за рожа?!
   Одутловатое, широкоскулое лицо депутата малость ужалось.
   – Я?! Я – депутат ваш… Дрязгин-Дрязгман… Мы договаривались с товарищем Цейхановичем о встрече…
   – А нет его, вашего товарища Цейхановича-Кагановича! Нету!
   – Как так? Вообще, что ли, нет?! Не умер же он?..
   – Живой пока! Как столб! С чего ему подыхать?! Это его с Рабиновичем спутали. Тот тоже не сдох, но всем обещал. Ха-ха-ха!. Будет через час ваш товарищ Цейханович. В больницу попёрся, соседа проведать. Жалостливый больно, как ваш Ленин. Так что попозжей заходьте, будет ждать. Он ещё с детства коммунистов ждёт. А я, будь моя воля, всех их головой в сортир – и на фонари!..
   – Хорошо, хорошо, я загляну попозже! – не ввязываясь в политическую дискуссию, опасливо отбрехнулся депутат и отправился далее по участку.
   Пока Дрязгман-Дрязгин собирал жалобы и прошения у полоумных старух и хитрожопых алкашей, Цейханович не терял времени даром. Принял контрастный душ, облагородил бородёнку, замазал лёгким гримом лицевые ссадины, причесался на проборчик, убрал со стола пустые бутылки и огрызки, облачился в парадный двубортный костюм фабрики «Большевичка», покрасовался для надёжности перед старым дедовским зеркалом и стал выжидать депутата, ибо был абсолютно уверен в коммунистическом упорстве. Ровно через час тот не замедлил вновь объявиться.
   Как будущего начальника встретил Дрязгина-Дрязгмана у калитки Цейханович, угодливо изогнулся в интернациональном поклоне и заизвинялся за незапланированное отсутствие:
   – Товарища в больнице проведывал. Нашего, так сказать, товарища. Пострадал, понимаете, от рук демократов, а может, заодно и черносотенцев…
   – За что пострадал товарищ?! – строго спросил депутат.
   – Да за инициативу с переименованием улицы. Ведь я не первый озаботился, снизу, так сказать, пошла инициатива. Ну вот и не понравилось каким-то негодяям, покушение на соседа организовали. Но ничего, справедливость не убьёшь! Будет ещё на нашей улице праздник, товарищ депутат! Будет! Прошу в дом.
   – Покараем мерзавцев! Примерно покараем! – солидно пообещал Дрязгман-Дрязгин и, понизив голос, осторожно полюбопытствовал: – А этот-то где?..
   – Кто этот? – совершенно недоумённо вопросил Цейханович.
   – Ну который тут до вас был, побитый пьянчуга какой-то…
   – А!!! Да это мой брат двоюродный!.. Кстати, оголтелый демократ и антисемит. В долг занять приходил, на водку. Ну я и отправил его по адресу, пусть у своего Гайдара занимает и демократствует. Ох, уж эти родственнички, урод на уроде!..
   – То-то я думаю: на вас похож – и по бороде, и по голосу.
   – Натерпелся я от этой похожести. И ещё натерплюсь. Сами знаете, какие они долгоживучие, эти демократы. Сталина на них нет!
   – Ну я-то вообще не сторонник крайностей, но, знаете, тоже иногда вижу вождя во сне. В полном мундире… И обязательно по субботам… – уклончиво отреагировал депутат и как бы не заметил ловко выставленную хозяином на стол бутылку водки.
   Через полчаса гость и Цейханович перешли на ты – и Дрязгин-Дрязгман, малость поупиравшись, почти согласился на переименование улицы, но не окончательное:
   – Пусть она будет с двойным названием – Чапаевская-Цейхановича! Всё-таки нельзя до конца расставаться с героическим прошлым.
   – Нельзя, но надо! – энергично согласился Цейханович и достал из холодильника вторую бутылку.
   После её опустошения было решено назвать улицу Цейхановича-Чапаевской.
   – А потом можно замазать какой-нибудь краской этого Чапаева, но не сразу, чтоб не отпугнуть электорат, – понизив голос до шороха пепла, сказал депутат.
   Но не любил шорох Цейханович, ни дневной, ни полночный, а любил костры гремучие. И взорвался Цейханович:
   – Да ты что – придурок?! Чего ты за него трясёшься?! Никакой он не коммунист – твой Чапаев. Алкаш, мародёр и анекдотчик! Помнишь, спрашивает Петька Чапаева: «А кто это, Василь Иваныч, у нас в сортире все стены дерьмом перемазал?! Уж не ты ли?» А тот отвечает: «Не, Петька, не я. Это комиссар Фурманов, мать его так! Он один со всей дивизии после сортира руки моет…» Разве это не поклёп на мировое коммунистическое движение?! Полный подкоп и поклёп!.. А ты упираешься…
   – Абсолютно полный! – утомлённо согласился депутат и пообещал добиться переименования улицы к ноябрьским праздникам, но всё же на всякий случай посоветовал заказать таблички с двойным наименованием, – носит же театр Станиславского и Немирович с Данченко имена трёх человек – и ничего…
   – То театр, там всё можно носить… Какую угодно дрянь… – погрустнел Цейханович.
   – После перевыборов обрежем мы этого Чапаева! И ещё кое-кого обрежем!.. Потерпи! – громко икнув, поспешил утешить собутыльника Дрязгман-Дрязгин.
   На том крепко порешили и разошлись почти довольные друг другом и жизнью.

   Человек ко всему привыкает.
   И к самому себе привыкает, будто к покойнику.
   И утешает себя сомнительной мыслью, что ничто человеческое никому не чуждо.
   А зависть, а подлость, а предательство, а прочее?!
   Но упорно живёт человек самоутешением. О какой-то эволюции бормочет нечленораздельно. И даже надеется на что-то. Но кто её видел, эту эволюцию?! Под каким забором, в какой луже, в каком дерьме она валяется?! У кого, в каких мирах количество доброты перешло в качество? Кому в пьяном бреду на рассвете мерещится, что убожество технического прогресса обратилось в эволюцию?
   Нырнул в тёмные воды бытия человек, а вынырнуло неведомое вонючее чудище. Вот и вся эволюция. Тьма, паутина, репьи да мрак. Кто там истошно воет в зарослях реки осенней?! Неужто не знает, что делать: вешаться или топиться?! Нечего без толку выть! Вперёд – и головой в ледяной омут! Кому быть повешенным, тот пусть лучше утонет. А эволюция всё спишет – и жизнь, и смерть, и саму себя, в конце концов. И не ждите от человека прозрений! Скорость тьмы в сто крат стремительней скорости света.

   После встречи с депутатом Цейханович срочно заказал таблички из нержавеющей стали, где белым на сини, почти лучезарно светилось: «улица им. Цейхановича-Чапаева», – и стал сладострастно ждать перевыборов.
   Но чёрной молнией с громом средь тусклого декабрьского неба грянуло известие о сокрушительном поражении коммуниста Дрязгина-Дрязгмана. Скупил гуртом почти все голоса на его участке некий скотопромышленник Лазарь Силкин, которому было всё едино, что человек, что курица, что кирпич, что Чапаев, что Кренкель, что Цейханович. А со скотопромышленниками и со свиньёй Лазарем у Цейхановича были ещё те счёты. Когда он начинал о них думать, то ему начинало чудиться, что голодные тараканы в пустом стакане трахаются и остановиться не могут. Посему на следующее утро, опохмелившись до зари, вышел он в сырую темь, посрывал со всех углов Чапаевские таблички и взамен приколотил свои. И удивительно, проспавшись-просравшись, народ не обратил никакого внимания на самоуправное переименование. Как должное восприняли это после перевыборов.
   Так бы оно и навек прижилось, если бы не зловредный Вассерович, который на следующую ночь безжалостно изничтожил рукотворство Цейхановича вместе с гвоздями. Ох, как не умеют уважать чужой труд эти Вассеровичи, ох, как не любят они чужую заслуженную славу! Хамы – и только!
   С тех пор улица остаётся как бы безымянной, – и я не знаю, как она теперь смотрится из космоса. Но Цейханович всем раздаёт праздничные открытки с адресом улица своего имени и заставляет, кого ни попадя, писать ему разные поздравления. И никто не удивляется, что они исправно доходят до адресата. Цейханович торжественно демонстрирует их Вассеровичу, иногда даже зачитывает вслух удачные тексты, например, мои, но тот только кривится. И упорно пишет письма самому себе на улицу Чапаева, и они тоже, как по маслу, доходят. Но свои письма Вассерович не читает никому, даже жене, но складывает их в какое-то тайное место до неведомых нам времён.
   Поди теперь разберись, хоть на земле, хоть в космосе, на чьей улице праздник – и чья эта улица, чей это дом.
   А недавно в пристанционной пивной Цейханович лоб в лоб столкнулся с пораженцем-коммунистом Дрязгиным-Дрязгманом. Поскольку в это утро мой великий друг после вчерашнего опять выглядел неправильно, то экс-депутат принял его за двоюродного брата-демократа и угрюмо пробурчал:
   – Передайте от меня привет вашему брату.
   – Передам, передам! Не сомневайся, урод красножопый! – зловеще пообещал Цейханович и выкрикнул в спину коммуниста-пораженца: – Рот фронт! Коммуняк на корм скоту!
   Но Дрязгман-Дрязгин даже не обернулся, лишь выругался длинно, грязно и совершенно не по-коммунистически.

   Если кому-то очень упорно кажется, что всё у него впереди, то он очень, очень и очень заблуждается. Не всё у человека впереди, далеко не всё. И позади кое-что имеется. И совершенно правильно говаривала моя покойная мать: «Дядь, оглянись на свой зад!» Слава Богу, кое-кто оглядывается. И я оглядываюсь. Оглядываюсь на свои тяжёлые сочинения и порой ужасаюсь их несовершенству. А порой совсем наоборот.
   Иногда мне кажется, что я уже научился писать – и словам моим просторно, и мыслям моим не тесно. А вот жить не научусь никак – и мысли мои бестолковы, и слова мои неловки. Но, может быть, неумение жить и есть истинное бытие, о котором с изначальства тоскует человек. Даже русский дурак тоскует. Но что за жизнь без русской тоски, всё равно, что тоска без жизни.
   К тому же Цейханович уверяет, что я не совсем дурак, и исправно снабжает меня чистыми открытками, которые я отправляю с поздравлениями по адресу:
   «Россия, улица Цейхановича, Изяславу Изяславовичу Цейхановичу».
   Наверное, он частично прав, ибо раньше я был не дурак выпить.
   А нынче?
   Не знаю.
   И ежели кому-то мои сочинения кажутся достаточно глуповатыми, что ж, стало быть, так оно и есть, ибо от дурака можно ждать чего угодно, а от умного ничего не дождёшься, кроме глупости.

   Грустно вспоминать о несостоявшемся празднике на улице Цейхановича. И напрасно радио орёт: «…Как упоительны в России вечера!» Без радио знаем, что упоительны. И не только вечера. Но не вечер ещё! Совсем не вечер. И ничего, ничего: был бы праздник, а улица в России всегда найдётся.

Из дневника автора

1

   – Ты чего это на весь двор материшься, гнида?!
   – Душа на волю просится, мать твою так!!!
   – А без матерщины орать не можешь?! Без матерщины душа, что ли, не может?
   – Не может, вот те крест! Какая же это русская душа без мата, мать твою так?!.. Разве это душа будет? Так, потёмки без лампочки… Срам собачий, а не душа, мать твою так!.. Без мата не то что душу, – Россию не спасёшь…
   – А вот это ты, милок, брось! Душу ещё ладно, спасай. А Россию брось спасать! И с матом, и без мата! Не дай Бог, ещё сдуру спасёшь. Что тогда потомки наши будут делать, им-то что останется? Ни хрена не останется… Нечего будет спасать – и с матом, и без мата. Погибнет Россия – и ругаться матом некому будет, кроме иностранцев.
   – Ты уверен? – вдруг неожиданно трезво выдохнул он.
   Так трезво, что даже многодневный перегар куда-то улетучился.
   – Абсолютно уверен! – мрачно отрубил я и угрозно добавил: – Так что смотри!..
   Он тотчас обрёл дежурную охмелённость и, как бы желая замять опасный спор, предложил:
   – Пошли к моим бабам! Ты там первым человеком будешь…
   Но я отказался, хотя предложение было весьма заманчивым.
   У него были три любовницы, – и все инвалидки: 1, 2 и 3-й группы. Очень терпеливые и приветливые женщины. Не в пример некоторым…
   Но я с тяжёлым вздохом отказался, хотя предложение было весьма и весьма заманчивым. И теперь вот жалею, ибо не спас свою душу мой шумный приятель, и Россия его не спасла.
   Помер он совершенно не вовремя, в возрасте сорока семи лет от злоупотреблений собственной жизнью. Бездарно как-то помер, в собственном сортире, ударившись головой об унитаз.
   А терпеливые любовницы-инвалидки передрались на его поминках, – и одна после жалкого побоища получила вторую группу вместо третьей, а другая – первую заместо второй. А та, у которой была самая первая, – ничего не получила, кроме фингалов, – и вскорости, то ли от зависти к бывшим конкуренткам, то ли просто от тоски, убыла в мир иной вдогон шебутному любовнику. Может, ей на том свете какая-нибудь сверхсветовая, потусторонняя инвалидность обломилась… Надеюсь, приятель на том свете тоже не бедствует. Но не знаю уж – с матом или без мата…
   И вообще, как говорит мой великий друг Цейханович: «Шире проруби не наложишь!» и «Только покойник не ссыт в рукомойник!»
   А вообще скучновато как-то нынче во дворе. Не скучно, но скучновато до подлости. Слава Богу, хоть иногда Цейханович наведывается, но сил для оптимизма почти не осталось.
   Впрочем, и для пессимизма тоже нет сил никаких… Вон и Цейханович не горюет с двумя любовницами-инвалидками, и даже не спешит прописывать инвалидность третьей любовнице с пятого этажа.
   Все мы давным-давно по ту сторону России, – и нечего нам горевать и на что-то бессмысленно надеяться, пусть этим бесполезным делом занимаются иностранцы, – у них для этого валюты предостаточно.

2

   И всё мимо, мимо, мимо!.. Мимо вечности.
   И всё по кругу, по кругу, по кругу!.. По кругу времени.
   И всё замкнутее круг жизни моей, и с каждым мгновением всё тоньше и меньше радиус чёткого, незримого круга.
   Этой жизни нужно всё, а иной ничего не надобно, кроме души моей. А ежели и душа без надобности?..
   И не змея холодная таится под камнем, а луна ледяная. Мерцает, сияет, светится вечный камень неверным светом на дороге моей. Не помню когда, но я уже споткнулся об этот камень. И надо бы спокойно пройти мимо, но, ох, как тянет ступить в старый след. И вечен след, как отпечаток лица человеческого в лунной пыли. Смотрит в упор из бездны лицо человеческое, как сквозь вечный лёд смотрит. Не отвести взгляд, не отвести!.. И не пройти сквозь бездну, пока она не пройдёт сквозь меня. Россия потусторонняя незрима, как обратная сторона Луны. Но, как бездна, проходит потусторонняя Россия сквозь меня – и остаётся во мне, – и я остаюсь на этом свете. И никого в мире сём, и в мире ином – никого…
   Иконы в ночи светятся и комары без устали зудят. Но никогда не таится кровожрущая нечисть за иконами, отлетает комарьё от икон – и впивается в лицо человеческое. И чувствуешь себя после комариной ночи, как свежеоткопанный старый гроб, – того и гляди развалишься трухой со всеми своими ещё ходячими останками.
   О, русский человек! Хитёр в своей обездоленности до невозможности. Ему уверенно кажется, что в сортире и в иных укромных местах незрим он для Господа. А ведь порой действительно незрим, ибо закрывает великодушно глаза Господь на его безбожные проделки.
   Но не ценит Господнего Попущения человек русский, – и кормится его кровушкой вселенское комарьё, да и сам он уже спать не может без зуда комариного над головой.
   Впереди очередная ночь с комарами, с бурей и грозою. И ещё уже неостановимый круг жизни моей. И всё мимо, мимо, мимо – и по кругу, по кругу, по кругу.
   Как громыхает в небесах! Яростно, неудержимо. Но кто слышит Гром Господень?..
   А слышащий шорох пепла в громовой ночи не страшится грозы и забвенья.

3

   Он сказал:
   «Когда меня убьют, приди на мои похороны с белой розой. Ты у меня единственная, ты одна – моя белая роза… А все остальные – скорость тьмы!..»
   И убили его. Он даже не успел понять, что убили. В машине на Ярославском шоссе, в затылок с заднего сиденья. Свой в доску человек убил, – и контрольный выстрел оказался без надобности.
   Она явилась на кладбище с белой розой, явилась этакой безутешной, тайной избранницей. Пусть не знают, пусть никогда ничего не узнают. И никто её не узнал. Но явилось ещё шесть безутешных с белыми розами, – и все друг друга узнали – и без ревностных слов разошлись, чтоб не встретиться никогда. А какая-то презрительно бросила напослед:
   «Подумаешь, покойник!.. Мужик с тремя яйцами вместо…»
   И швырнула свою белую розу мимо урны. И все остальные дружно и зло последовали её примеру.
   О, женщины, женщины!!! Воистину вы и есть скорость тьмы, как говаривал вышеупомянутый покойник, невыносимая, сверхъестественная скорость жизни движет вами.
   И все мимо, мимо… Мимо вечности, как белые розы мимо урны.

4

   Я воду запивал одеколоном!.. Неужто я, чёрт подери?! А одеколон тройной водой водопроводной. Уж это точно я!.. Ведь я – русский человек, а не какой-нибудь американский, или, на худой случай, австралийский человек. Да и нет их в природе – американских, австралийских, китайских – и прочих человеков. А есть – китайцы, австралийцы, американцы и прочие, прочие, прочие. А русский человек, хоть тресни, но существует! И в природе, и вне её… Поэтому, наверное, и запивает воду одеколоном, а одеколон первопопавшейся водой. Брр!.. Тяжко, однако, пить всякую дрянь без общественного сочувствия.
   И никого в мире этом, и в мире ином – никого!
   Неужели это про меня сказано, что нигде его не помнят и не любят?! Ни здесь, ни там! Какая сволочь выхаркнула сию мерзость?! Молчите?! Ну и чёрт с вами! Не о чем с вами спорить… Чем хуже, тем, ха-ха-ха! ещё хуже! Не нужны мне ваши мерзкие признания. И все призванные, непризванные, избранные, непереизбранные по ту сторону России.
   И, может быть, хорошо, что никого – ни там, ни здесь! Может, это и есть истинное Божье одиночество.
   И никого на улице вечерней. Эх, добрести бы вот так безмятежно, без сквернословия и драки, до дома родимого.
   Я воду запивал одеколоном!.. Тьфу!.. Эк, привязалось!.. И ближайшее грядущее одиночество не желает сбываться. Прёт навстречу получеловек с мутными глазами, аж последний, остатний свет кривится. И всё ближе, ближе, ближе!.. Вот-вот и дыхнёт в лицо нежитью перегарной. Чтоб ты провалился, получеловек-полузнакомец! Но не проваливается… И не полузнакомец, и не получеловек это, а ходячий, грязный, гранёный стакан, навек помутневший от одеколона.
   О, как он сморщился, завидев меня, мутногранник многовонючий!
   Но, слава Богу, мимо, мимо, мимо! Не осмелился признать мою признанную личность. Заглотнул свои светлые воспоминания о нашей разбойной юности, проскользнул боком – и сгинул, как о гранит разбился. Только ближняя помойка сочувственно ухнула.
   Эх-ма! Эх, жизнь несбыточная! Где ты, родимая?!
   Не допил нетопырь. Перепил перепел. Тьфу!..
   Ну зачем, зачем я, идиот, запивал воду одеколоном?! Нет душе ответа.
   А где-то далече, в краю жизни несбыточной, – звон колокольный над пустынным морем, и птица одинокая не знает, в какую сторону лететь.
   И нет земли по ту сторону вечного моря, и безбрежен океан тьмы по ту сторону России. Но и по эту сторону нет ему конца и края, и нет моря по ту сторону вечной земли.

5

   Женщине надо отдавать всю свою жизнь! До конца и без остатка!..
   А прекрасных женщин так много, так много!
   А жизнь у меня, увы, всего лишь одна! Одна-одиношенька…
   И приходится волей-неволей довольствоваться женой, хотя она упорно не хочет отдавать свою жизнь мне, многогрешному.
   Но и никому другому!
   Ни во сне, ни наяву…
   Ни наяву, ни во сне…
   Квадратная тьма над городом и в городе. В небе бессветном высокий гул реактивный. Холодильник в ответ небесам гудит за стеной, как будто майской сиренью забит под завязку. Зеркало слепо мерцает в тяжелеющей тьме. И никому не понять: что такое жизнь. Но вся жизнь – любовь… И во сне, и наяву.
   Затаилось во тьме зеркало, как в ожидании любви.
   И во тьме незримого зеркала отраженье незримое, как любовь, как явь во сне. Со мной и без меня, – до самого последнего пробуждения.
   Любви надо отдавать всю свою жизнь! Без остатка и до конца!.. И до рождения, и после смерти…

6

   13 января в 13 часов 13 минут на 13-й платформе он сел в электричку, но так и не доехал до кирпичного завода, где должен был разобраться с недопоставкой кирпича на строительство Ряжской синагоги, – умер, бедняга, в районе 13-го километра от сердечного приступа.
   И навсегда осиротела его одинокая квартира № 13 в доме № 13 на проспекте академика Сахарова, где он после смерти жены прожил 13 лет – и всего 13 дней не дотянул до 89-летия.
   О, как безжалостно, влёт, поддых, в самый неподходящий момент сокрушает чёртово число жизнь человеческую!
   Нет, господа хорошие, уж теперь-то я решительно отказываюсь сомневаться в роковой силе числа 13!.. И не надо корить меня за отсутствие воли, гражданского мужества, нравственной принципиальности – ну и т. п., ведь я не имею никакого отношения к недопоставкам огнеупорного кирпича для Ряжской синагоги, как, впрочем, и цемента, кафельной плитки, олифы и других, не менее необходимых, строительных материалов.
   А электричка с 13-й платформы по-прежнему отходит в 13.13, – и упорно следует, и будет следовать в обитаемую неизвестность, чтобы с нами не случилось как по ту, так и по эту сторону России.

Страшная месть

   – Женщины любят ложь, а бабы – конфеты! – громко сказал Цейханович – и как бы в подтверждение сказанному чихнул.
   – Будь здоров! – дружно гаркнули я, Авербах и Лжедимитрич. И даже недоброжелательный сосед Вассерович тухло выдохнул:
   – Будь здоров, чтоб тебе…
   Звякнули от мощной здравицы мелкие подвески пожелтевшей от табачного дыма люстры, сами собой чокнулись грязные стаканы и рюмки, звякнуло ещё что-то неразбитое, дрогнуло незримое пространство и наполнилось дальними бабьими и женскими голосами.
   «Будь здоров, Цейханович! Будь здоров, подлец! Будь здоров, сволочь!..» – нежно и грозно пропели отвергнутые голоса и утешились – кто красивой ложью, кто свежими конфетами, кто ещё кое-чем не менее соблазнительным.

   Цейханович частенько терял голову от любви, но лицо своё, несмотря на хронические синяки, ссадины, царапины и прочее, всегда сохранял и не дозволял ему на долгое время обращаться в неумытую неузнаваемую рожу.
   Но не о любовных страданиях юного и зрелого Цейхановича нынче речь моя нескладная, хотя и о любовных, ибо по их причине я однажды почти не обнаружил на Цейхановиче лица. Но сам постарался обойтись без страшного лица, ибо именно в те мгновения мне открылось, что любовь невозможна без смерти, что без любви не может полноценно существовать зло, что смерть и зло, подобно жизни и времени, абсолютно не нужны друг другу.
   Поздней весной случилось то жуткое событие, вернее между весной и летом.
   В ту невыразимую пору, когда черёмуха ещё не отцвела, а сирень ещё не распустилась.
   Когда на душе так легко, будто никогда не будет открыт закон земного тяготения, когда вообще открывать ничего не нужно, когда в юной зелени грезятся и грезятся лёгкие белые платья, и чудится – всё окликают тебя голоса, но не женские, не бабьи, а девичьи:
   Лёва!..
   Лёва!..
   Лёва!..
   О, Господи, но почему, почему любовь невозможна без смерти?!
   Почему любовь без надобности бессмертию?..
   Но той благодатной порой эти голоса всё больше Цейхановичу слышались, а не мне, многогрешному. Это сейчас они от меня не отступают, но я делаю вид, что ничего не понимаю и улыбаюсь, как последний раз в жизни.
   Но где, в каком пошлом месте чуть не потерял своё великое лицо мой драгоценный друг Цейханович?! И прочь неуместные улыбки, ближе к телу, то есть к теме несостоявшейся потери!
   А дело случилось чисто пустяковое. В отсутствие жены Цейханович, как обычно, пригласил в свой загородный дом давнюю подругу, на которой когда-то собирался жениться, но передумал. И другие её ухажёры, по примеру Цейхановича, тоже почему-то передумали. Так и осталась сия особа по кличке Глория безмужней. Наверное, пребывает в этом качестве и поныне, когда я пишу эти строки. Хотя, чем чёрт не шутит, в связи с катастрофическим увеличением в России идиотов на один квадратный километр, всякое могло произойти. Может быть, она уже успела не только выскочить замуж, но и скоропостижно овдоветь, если не скончаться. Но хватит гадать о судьбе пустой бабёнки с иностранной кликухой Глория, ибо в дальнейших событиях она не играет никакой роли, кроме причинно-следственной.
   Итак, тёплым предвечерьем Цейханович как бы прогуливался по дачной платформе, а на самом деле выжидал вышеупомянутую сучонку, будь она неладна. Но поскольку с расписанием пригородных и иных поездов у нас вечная проблема, было обговорено, что боевая подруга Глория будет выходить из четвёртого вагона.
   Проследовала одна запаздывающая электричка, другая, но Глория всё не появлялась ни из четвёртого, ни из какого другого вагона. Наконец, прикатила третья – и опять пусто-пусто. Но из открытого окна четвёртого вагона на полтуловища высунулось поганое, потное хайло и, дыша бытовым смрадом, с ухмылкой поинтересовалось у Цейхановича:
   – Это какая станция, мужик?!
   – Заветы Ленина! – солидно, по-мужицки ответил Цейханович.
   – А кто у вас: евреи аль негры? – гнусно вопросило безвестное хайло.
   – Разные у нас! – резко буркнул Цейханович.
   Двери электрички захлопнулись, а хайло с грубой мольбой выкрикнуло:
   – Мужик! Эй, мужик!
   Ну чтоб Цейхановичу отойти от вагона хотя бы ещё на метр. Но, нет, не отошёл, не таковский он был человек, чтобы отступать перед разной среднерусской дрянью. Обратил своё честное лицо Цейханович на окрик мерзкий – и получил… Получил смачный, блевотный плевок промеж глаз из окна дёрнувшегося вагона. Ослеп на миг, сгинул, провалился в слепоту и ярость бешеную. Но и во тьме унижения услышал дикий, торжествующий гогот безвестного нетопыря в звенящем просторе железнодорожном.

   Кто сказал, что мысль и сознание опережают время?!
   Кто сказал, что Россия являет собой опережающее сознание и совесть мира?!
   Лично я этого не говорил никогда! И не скажу! В России давно уже нет ни сознания, ни подсознания, ни бессознания, в конце концов. И совесть еле-еле теплится. Да и времени, как такового, в России тоже нет, ибо опережать его здесь абсолютно некому, кроме вонючих электричек с гогочущими пьяными жлобами и бабами.
   О, Боже, сколько людей ненавидят меня в этом мире только за то, что я стараюсь быть лучше, чем они, только за то, что я хочу быть лучше самого себя, только за то, что я живу, только за то, что всё это у меня плохо получается. Но ненавидят, сволочи, и живут своей ненавистью, как любовью. Однако что я плачусь?! Вон Цейхановича как ненавидят! В сто крат больше, чем меня. И не только в этом мире, но и в ином. Но ничего, хоть и оплёванный, а живёт и не отвращает лица от света белого. И въезжает в города, пусть не на белом коне, но в белых штанах.

   В то время, когда Цейхановича обхаркало проезжее хайло, мы сидели под яблонями в саду Лжедимитрича и уличали друг друга в ненормальности. С чего это вдруг? Не помню! Но помню, – пришли к общему выводу, что сумасшедший является сумасшедшим только в сознании других. В своём сознании он нормальнее самого себя – и всех других вместе взятых. А поскольку все мы – частицы общего бессознательного, то, стало быть, не способны к объективному мироощущению. Стало быть, нет среди нас ни нормальных, ни сумасшедших. И Цейхановича как бы вообще нет, поскольку он присутствует лишь в нашем воображении.
   Но грохнула калитка – и нашему воображению пришёл конец, ибо в сад вошёл Цейханович. И лица на нём почти не было. Смутно зияло нечто тусклое, но весьма и весьма далёкое от лица. Будто из огня болотного явилось это человекоподобие. И если бы мы точно не знали, что перед нами Цейханович, то приняли бы его за кого угодно, может, даже за Вассеровича, который недавно, дабы избавиться от родовой картавости, сделал себе косметическую операцию.
   Наш великий друг, не говоря ни слова, подошёл к бочке с дождевой водой, в которой уже обжились головастики, – и окунул в неё свою голову. И так долго находился от нас в подводной недосягаемости, что мы уж встревожились: не утопился ли случаем?
   Но Цейханович без дружеской и иной помощи извлёк свою большую башку на поверхность и тщательно протёр глаза. Но когда он поведал нам о случившемся нежданном унижении, не было разумного предела нашему негодованию. Авербах схватился за лом, Лжедимитрич за Авербаха, я за Лжедимитрича.
   Через десять минут мы были на железнодорожной платформе.
   – Где ты стоял?! – поигрывая ржавым ломом, мрачно спросил Авербах.
   – Здесь! – уныло ткнул пальцем в выщербленный бетон Цейханович.
   Авербах с ломом наперевес встал в указанном месте. Мелкий народ, как дохлый мусор, будто ветром сдуло с платформы в разные стороны света. Что-то жалобно звякнуло и покатилось по грязному бетону.
   – Кажется, у меня что-то упало… – озабоченно оказал Цейханович.
   – Ничего у тебя не упало, потому что не стояло! – зловеще изрёк Лжедимитрич и достал из кармана кителя кастет.
   Разорвал тихую даль сосновую гудок – и из-за поворота резво возникла электричка. Резко сбавила ход и причалила к платформе. И надо же, прямо напротив нас в открытом окне возникло многомерное хайло с поросячьими глазками. Без тревоги, с пустым русским долбопытством, даже как бы с лукавинкой, взарилось на нас хайло.
   – Этот?! – строго спросил Авербах у Цейхановича и лихо перекинул лом из левой руки в правую.
   – Почти похож, но не тот… – тоскливо выдавил Цейханович.
   – Ничего, что не тот!.. Разберёмся! – удовлетворенно гаркнул Авербах, подошёл вплотную в вагону и дружественно, проникновенно спросил хайло:
   – Далече едешь-то, любезный?
   – В Ляксандров! – без напряжения ответствовало вагонное существо.
   – Опохмелился в Москве-то?!
   – Пявка принял с утрячка, в Ляксандраве добавлю, – жизнерадостно и мечтательно ответствовало пивное существо.
   – Добавишь, гнида! Ещё как добавишь… – грозно прорычал как бы в сторону Авербах и скомандовал Лжедимитричу: – Давай, полковник!
   Лжедимитрич, побагровев до синевы, подскочил к окну электрички и что есть мочи харкнул в безмятежные поросячьи глазёнки.
   Двери электрички судорожно захлопнулись, а хайло, вместо того чтобы отпрянуть от окна, исторгло гнусную, тупую ругань и попыталось своей звериной клешнёй уцепиться за Лжедимитрича. Но зоркий Авербах прямым с правой врезал мерзавцу в челюсть и тот без помощи лома пропал из поля зрения. Поезд дёрнулся – и всё исчезло, как сон, как утренний туман.
   – Ну не совсем справедливо получилось… – повеселевшим голосом сказал Цейханович. – Хотя очень уж похож.
   – Да все они, подлецы, одним дерьмом мазаны! Близнецы-уроды! Ишь ты, «пявка» ему подавай, скотине! Нет бы, в храм с утра сходить или в клуб шахматный! А он «пявка», мать твою так! Попадись мне ещё! – прорычал Авербах и карающе воздел лом над головой. – Будешь знать, как в четвёртых вагонах ездить! – И добавил укоризненно:
   – А ты, Цейханович, как-нибудь похитрей своих баб встречай. Мало ли сволочей теперь по поездам шастают…

   «О, Боже, как стремительно одно зло порождает другое!» – с ужасом скажет какой-нибудь недовольный читатель или читательница – и будут неправы.
   Зло не нуждается ни в порождении, ни в ускорении.
   Зло – такая же постоянная величина, как скорость света.
   Зло является одним из главных условий существования нашего и иного мира, ибо абсолютно добры только вечные покойники. Но не надо выкрикивать им в лицо при фотографировании: «Прошу не шевелиться! Улыбочку!..» Зло можно только побеждать, ибо бороться с ним всё равно, что обниматься в наручниках.

   Как-то славно завершился у нас остаток вечера, хорошим таким застольем под зацветающими яблонями полковника Лжедимитрича.
   – Чуешь, Цейханович, завтра сирень распустится, а ты всё пьёшь… – дружески посетовал Авербах.
   – Теоретически я совсем не пью! – возразил Цейханович. – Хотя практически как бы пью, ибо теоретически я никогда не пьянею, так что не выводи меня из себя.
   Многое в сей жизни выводит человека из себя. Но для того он и явился в сей мир, дабы в поисках самого себя выходить из круговорота жизни и доходить до точки. Но обращаться в точку человек никогда не должен, ибо круг – понятие мужское, а точка всегда женского рода, даже в перпендикуляре.
   Но всё-таки Цейханович не совсем прав, утверждая, что бабы любят только конфеты, а женщины – только ложь. Любят они ещё и самих себя. Но без мужиков эта самолюбовь абсолютно бессмысленна, как, впрочем, и вся наша жизнь, где нет ни нормальных, ни сумасшедших, где все до рождения и после смерти равны перед Богом.
   А что касается пустой бабёнки Глории, по чьей вине случилась вышеизложенная история, то она всё-таки добралась до загородного дома Цейхановича, но, не застав хозяина, люто обозлилась и затерялась где-то среди черёмух, сиреней, молодых лопухов и идиотов.
   Нет, не напрасно кем-то сказано: «Всё зло от женщин и баб!»
   И не только зло.

Разбитый сервиз

   Хитрость – не только подруга глупости, но и предательница разума.
   Хитрость в мире сём обращается в ложь с такой скоростью, что водка не успевает закончиться даже в самом скромном застолье. А во вселенском масштабе тайная ложь, подпитанная открытой хитростью, ничтожит свет и полнит тьмой пустоту. Чем больше хитрости и лжи в душах человеческих, тем меньше бессмертия в жизни этой и в жизни иной, тем невозможнее воскрешение не только самых негодных, но и самых бесхитростных, самых правдивых.
   Страдал ли избытком хитрости Цейханович?!
   Да!.. Ещё как… Но большей частью от недостатка собственной хитрости и переизбытка чужой. А поэтому весьма подозрительно относился к грядущему всеобщему Воскрешению, но в Страшный Суд Божий верил истово и не без надежды. Однако сомнительные мысли томили его страждущую душу и возникали иногда в самых неудобных местах общего и необщего пользования:
   «…Ну, кончится мировая история. Грянет Апокалипсис. И что?.. Все потом воскреснут? Ну, положим, что воскреснут… И будут судимы по делам своим. Но многих ведь оправдает Господь! А что будут делать дальше эти оправданные воскресшие? Опять жить?! А зачем? Чтобы опять погибнуть и воскреснуть? Навечно воскреснуть? Но, если все оправданные станут бессмертными, то воскрешение станет вечным невозможным. И победа над смертью обратится в поражение. На что тогда надеяться? На смерть?!. Надеяться на поражение, как на победу? Надеяться на смерть, как на воскрешение?..»
   Вот такие глобальные вопросы в стороне ото всех дыбились в голове Цейхановича – и неудивительно, что не всякая расчёска могла привести в порядок его всклокоченную шевелюру.
   Изредка Цейханович норовил забить своим глобализмом и мою многогрешную голову, но я не инженер человеческих душ, не кандидат наук, не Спиноза, в конце концов, чтобы в любое время дня и ночи разрешать недоумения моего великого друга. А посему, как бы случайно, свёл Цейхановича с одним своим знакомцем по кличке Падре, который по доброте своей был вечно озабочен отсутствием общественных перемен в нашем Отечестве и постоянно жил в сослагательном наклонении, особенно в области истории.
   – Не было бы Сталина, не было бы и Гитлера! – напрягая худое лицо, орал он, пытаясь переспорить несокрушимого Цейхановича.
   Но тот, неспешно отхлёбывая пиво, хладнокровно возражал:
   – А не было бы Ленина, не было бы и Сталина. Не было бы Царя, не было бы Ленина. Не было бы России, не было бы и Царя. А не было бы России, не было бы ни тебя, ни меня.
   – Были бы!.. Только пили бы сейчас пиво не жигулёвское, а баварское! – категорично не соглашался Падре, с отвращением убирая со стола пустые бутылки.
   – Вполне возможно… – усмехался Цейханович. – Но только не мы…
   Приблизительно вот в таких спорах они коротали вечера, развлекаясь между перебранками игрой в шахматы.
   Когда Цейханович проигрывал, то утешался воспоминанием, что его вторая жена была чемпионом по шахматам среди девочек в пионерском лагере.
   А Падре утешиться было нечем, ибо ни первая, ни вторая, ни третья его жёны не играли в шахматы ни в пионерских лагерях, ни в прочих богоугодных заведениях. Своих жён Падре вообще как бы не вспоминал, – и не только после очередного проигрыша. А когда кто-то пытался выведать некоторые его семейные тайны, то он ответствовал очень четко:
   «У меня одна жена. Но в принципе: несколько и других. А так абсолютно одна! Но в данной объективной реальности она отсутствует».
   Падре надеялся убедить в этом даже Цейхановича и как-то заявил:
   – Истинная объективная реальность есть отсутствие!
   Но тот мрачно не согласился:
   – Никакой объективной реальности нет! Ни здесь, ни там. Каждый объект-субъект имеет свою субъектно-объектную реальность в пространстве-времени абсолютном. Каждый субъект-объект в Абсолюте больше самого себя. Но сам Абсолют не субъектен и не объектен. Стало быть, в этом мире все невозможно, даже самое возможное, вроде случайной встречи с самой первой женой. Это нам с перепоя кажется, что дважды два равно четырём. А на самом деле всё единожды даже в трёх ипостасях. Дважды два есть лишь плод нашего больного математического воображения. В Абсолюте ничего не множится и не делится, но всё преображается, дабы не завершиться никогда. И напрасно кому-то мерещится, что третья жена – последняя. Совершенно напрасно и преждевременно. И вообще: чем больше знаешь, тем меньше любишь. Надо ценить наше непознание, как любовь абсолютную.
   За это и выпить не грех…
   – И не только за это! – согласился Падре.
   Встал и торжественно выкрикнул:
   – За Родину! За Цейхановича! До дна!
   После одного такого спора Цейханович послал своей первой жене в Харьков в подарок к Женскому дню старый, неполный, полубитый чайный сервиз. Но та, должно быть, не поняла, или, скорей всего, не оценила щедрого внимания бывшего мужа и прислала сервиз обратно – в виде мелких и крупных осколков. И без сопроводительного письма. Однако начертала губной помадой на внутренней стороне ящика общепроизводное и общеупотребительное слово: «Дерьмо!»
   Впрочем, Цейханович не особенно разобиделся на столь неожиданную «благодарность», ибо давно перестал любить женщин урожая 1953 года, но всё же терпел, когда ничего иного под руку не попадалось. Он почти не пожаловался на сей счёт Падре, хотя хорошо знал, что тот, подобно ему самому, умеет подставить другу в трудную минуту не только ногу, но и плечо. На что Падре ответствовал, как всегда категорично, но не очень вразумительно:
   – Это имеет право на жизнь, но это совсем не жизнь!
   И совершенно не к месту вдруг предложил сыграть в шахматы на отвергнутую посылку с осколками.
   – А ты что ставишь против моего сервиза? – настороженно поинтересовался Цейханович.
   – Два противогаза! Неиспользованных!..
   – Три!.. – предложил Цейханович.
   Но Падре агрессивно не согласился:
   – Зачем три? Тебе и твоей жене за глаза двух противогазов хватит, – и для спанья, и для визитов в места приличные… К чему тебе третий? Ты что: собираешься сразу с двумя бабами спать? Может, кто-то хочет твою физию в противогазе использовать для этикетки на банке свиной тушёнки? Не советую, сейчас тушёнка не в моде. Прогорит твой рекламщик. Да ты для начала хоть один противогаз у меня выиграй! Ха!..
   Цейханович высокомерно скривился, но пробурчал:
   – Ладно, давай на два, где наше не пропадало…
   Стоит оговориться, что Цейханович и Падре были весьма слабыми игроками, но мнили себя крепкими мастерами. С негодованием воспринимали нелепые случайности поражений и грезили грядущими победами, словно бесконечностью и бессмертием, где победы и поражения совершенно бессмысленны, как фигуры без шахматной доски.
   Я даже стишок шахматный своим друзьям посвятил:

     Ходят: е-2,
     Играют едва.

   В этот раз удача была на стороне Падре, поскольку он умышленно выпил пива на полторы бутылки меньше Цейхановича – и, как бы естественным образом, выиграл. Выиграл и возрадовался, ибо надобность рыться в пыльной кладовке в поисках гнилых довоенных противогазов отпала сама собой.
   – Не забудь про должок! Сам принеси, или пришли с человеком, – выпроваживая партнёра восвояси, дружелюбно напомнил Падре.
   – А моя жена всё равно чемпион! Не то, что у некоторых!.. – с лестничной площадки выкрикнул Цейханович.
   Выкрикнул злобно и многообещающе.
   Вывалился на волю, завернул за угол, достал из кармана здоровенный фломастер, поозирался малость и коряво вывел на сером бетоне общеизвестное слово: «Дерьмо!»
   Помедлил чуток, любуясь сотворённым (это тебе, хмырь, не какая-нибудь губная помада!), прицелился приписать ещё два восклицательных знака, но был потревожен поздним прохожим, который, завидев знакомую фигуру Цейхановича, шарахнулся в сторону, но нечленораздельно промычал:
   – Доб-ббрр-ый вечер…
   Но очень раздражённое услышал в ответ, почти недоброе:
   – Ходят тут всякие, а потом читай чёрт-те что на стенах! Дома сидеть надо вечерами, дело делать, а не болтаться, как дерьмо в проруби, по дворам!..
   Безымянный сосед Падре благоразумно не стал пререкаться с Цейхановичем, да и надпись на своём доме не успел разглядеть. Шмыгнул в свой подъезд и своевременно сгинул из нашего повествования.
   Цейханович для надёжности ещё пару раз крепко выругался. На всякий случай помочился под стеной – и уверенно приписал недостающие восклицательные знаки. Оскорбительное слово сразу приободрилось, осанилось, посолиднело и с уважением посмотрело из тьмы на своего творца. Цейханович также не без довольства взглянул в глаза крепкому слову и, окончательно утверждаясь в написанном, провозгласил на весь двор, не забыв про три восклицательных знака: «Дерьмо!!!»
   Но никто не возразил Цейхановичу, ибо в столь позднее время некому было оспаривать смысл написанного, да и незачем, поскольку безусловность и бесконечность дерьма в этом мире неоспорима, как звёздное небо над головой.
   И если бы мне довелось в эти мгновения сойтись в дворовой хмари с Цейхановичем, то и я вряд ли стал подвергать ревизии его точку зрения на наше существование. Единственное, что, пожалуй, наверняка сделал – это приписал бы к восклицательным знакам многоточие: «Дерьмо!!!..»

   Не надо лишать до конца творческого воображения поголовно всё и грамотное человечество. Что касается неграмотного, то оно без многоточий обойдётся и вообще без точек, а тем более запятых и прочих полезных и бесполезных знаков препинания. Но я сам очень люблю точку. Может быть, даже сильнее, чем тире, ибо часто ощущаю себя в сей жизни беззащитным, голым биллиардным шаром, который может ткнуть кривым кием любая неумытая сволочь. А вот в точку не всякому дано попасть. Иногда я просто жажду обратиться в самую малую вселенскую точку, но, увы, упорно обращаюсь в вопросительный знак. И чем дольше живу, тем всё больше горблюсь под тяжестью безответности за жизнь существующую и несуществующую. С каждым мгновением, с каждым днём, с каждым годом всё меньше последних ответов, – и слова мои почти не слышит никто во мраке непонимания и любви, в слепоте любви и непонимания. И сам себя я давно почти не слышу, но всё ещё безнадёжно надеюсь понять и услышать, услышать и понять до того, когда меня сожрут ненасытимые время и пространство.

   И, может быть, не по поводу, а, может, по поводу вспоминается старая байка про волков и мужика:
   – Бегу я от волков по полю, и вдруг дерево. Я – раз на сук!
   – А волки?
   – А волки тут как тут!
   – Ну и?..
   – Сук – хрясть!.. Я – брык наземь!
   – А волки-то, волки-то что?!
   – Как что?.. Сожрали!..
   Вот так-то! По-моему, весьма недурной анекдотец.

   Ох, как хочется, чтобы о тебе не сказали: это чудо в виде гнилого пня, а как хорошо рос в небо! Но скажут, не поморщатся. Нет, трижды прав Цейханович, когда говорит: общество надо изолировать от человека! А я добавлю: пожизненно, без права на помилование и без переписки. Может быть, тогда не будет страха в мире сём? Может быть, тогда Человек, наконец-то, познает свободу, ибо истинная свобода – это абсолютное отсутствие страха.
   Но кто сказал, что свобода есть отсутствие страха?!
   Неужели я?!.
   Этот человек никогда не жил в России. А может, отсутствие свободы есть отсутствие страха? Но это уже не по эту, а по ту сторону России. Кто там нынче обитает, мне неведомо. Впрочем, я не ведаю, кто нынче обитает здесь.
   Почти не ведаю.
   О, как сбивает тёмное течение паводковых вод бессознания свайный мост моего сюжета! Остаётся только вплавь добираться к ясным берегам моего предельно правдивого повествования. Но доберусь, не захлебнусь, выгребу наперекор мутному мраку словоблудия и вымысла.

   Дня через два, угрюмо громыхая ящиком с разбитым сервизом, Цейханович заявился к Падре.
   – На, получай должок! Склеивай из осколков чашки-чайники! Но чужое счастье к себе не приклеишь, – без приветствия выдыхнул он и всучил Падре злополучную посылку.
   – Мне чужих счастьев не нужно, у меня своё – во где! – глубокомысленно ответил Падре и, избегая лишних вопросов, спешно упрятал добычу в кладовку, где хранилось много кой-чего запретного и неведомого типа противогазов выпуска 1937 года.
   Но не таков человек был Цейханович, чтобы равнодушно смиряться с чужими тайнами.
   После второй бутылки портвейна он таки расколол Падре на третью и обратил в явное потаённый инквизиторский замысел своего партнёра и собутыльника.
   Как я уже говаривал выше, Падре, подобно Цейхановичу, был исправным многоженцем. Последняя его супруга из-за объективной реальности, после семи месяцев совместного житья-бытья, удрала аж в Австралию к сестре двоюродной, которая тоже от кого-то удрала и тоже не удосужилась подать на развод. Хорошую подлянку кинула Падре, предельно сковав ему широту манёвра мрачным штампом в паспорте «Зарегистрирован…». Воистину не женщина, а жопа на цыпочках, как очень своевременно выразился о ней Цейханович. Вот и решил обманутый Падре послать посылку с чужим битым сервизом, в чужом фанерном ящике, с чужой надписью «Дерьмо!» этой, с позволения сказать, «цыпочке», дабы таким оригинальным образом хоть как-то напомнить вероломной бабе о своём горемычном, «женатом» положении. Дескать, на, подавись разбитым общечеловеческим счастьем, коль не хочешь по-человечески развестись!..
   А развод нужен был Падре до зарезу, ибо он познакомился с весьма приличной женщиной, бывшей поварихой, а ныне владелицей чебуречной «У Лизы» обочь трёх московских вокзалов. И это небедная Лиза страстно жаждала не только нормального питания, но и официального замужества.
   – Ей уже тридцать три, а она всё не замужем. А мне уже сорок три – и я всё ещё женат! – устало пожаловался он своему другу по дороге на почту.
   На что Цейханович лишь снисходительно ухмыльнулся и сказал:
   – Моей уже двадцать пять, а она всё не замужем, а я всё ещё женат, хотя мне уже за сорок пять, – и ничего, вертимся без официоза. Мне бы твои заботы!.. Ха-ха-ха!..
   На почте, однако, не обошлось без осложнений. Всё околосургучное бабьё сбежалось, дабы разобраться с битой посудой, посылаемой не куда-нибудь, а в Австралию. Но мастерски жалостливый рассказ Цейхановича о наследственном прабабушкином сервизе из кухни князей Рабиновичей-Трубецких, где память сердца в каждом мелком осколке, настолько растрогал почтовых дам, что никто не усомнился в его чудодейственной силе, способной излечить изгнанницу-правнучку от проказы, которую она заполучила в Австралии от бродячего кенгуру.

   Прошло почти полгода после отправки посылки. За это время приятели успели более ста раз разругаться и помириться. В очередном шахматном сражении Цейханович, наконец-то, выиграл заветные противогазы. Но из-за них чуть не отправил на тот свет свою вторую жену. Ночью натянул ей на лицо маску, но забыл отвернуть пробку воздухозаборника, отчего та почти задохнулась. А потом чуть не дала дуба, очнувшись от сна и удушья и узрев среди ночи вместо пьяного мужа совсем отвратительную морду со звериным хоботом.
   А Падре, между делом и за делами разочаровался в прелестной чебуречнице с трёх вокзалов и на несколько недель предался благочестивым мыслям и смирению, поскольку подхватил так называемый «гусарский насморк», но не у чебуречницы, а у совершенно добродетельной служащей из пенсионного фонда.
   Каково же было его удивление, с проблеском на надежду, когда он обнаружил в почтовом ящике извещение о международной посылке!
   На почте выдали Падре ящик серьёзных размеров, раза в два превосходящий его собственное отправление с битым сервизом. На сердце многоженца малость отлегло. Дома он осторожно стал вскрывать посылку, посетовав про себя, что преждевременно проиграл противогазы Цейхановичу, мало ли, какую террористическую дрянь может отмочить его австралийская жёнушка! Но никакой детской и иной неожиданности в посылке не оказалось. А оказался подержанный видеомагнитофон «Шарп» без инструкций к пользованию, без сопроводительного письма, без злопыхательской записки, наконец. Но на внутренней стороне ящика было аккуратно начертано лиловой губной помадой явным женским почерком и на абсолютно русском языке: «Всё – дерьмо!»
   Однако даже столь внезапная напутственная надпись не перебивала исходящий от посылки, неуловимый головокружительный аромат заокеанской страны, – и Падре на мгновение почувствовал себя в опасности, как подлец невидимого фронта перед ложным провалом.
   К видеомагнитофону прилагалась кассета, которую Падре с суетливой поспешностью вставил для просмотра, тешась несбыточной надеждой вызнать хоть что-то о жизни и намерениях сбежавшей в эмиграцию супруги. Но, увы, ничего примечательного на экране не высветилось, кроме пляжных пейзажей, элегантных набережных, розовых особняков, пальм, скачущих кенгуру и лошадей, а также темнолицых полулюдоедов в бусах и нагишом. На этом рекламном фоне постоянно мелькала его упитанная жена-беглянка под руку с не менее откормленной двоюродной сестричкой.
   «Ишь, отожрали пачки на кенгурятине!..» – вскользь подумалось Падре, ибо ничего более путного от увиденного подуматься не могло, разве только недоуменное:
   «Почему всё – дерьмо?! Бывает же и не всё…»
   Естественно, в такой безответный момент не замедлил объявиться сам Цейханович в сопровождении меня и незаменимого Авербаха.
   Весьма возрадовала нашего великого друга и сама посылка, и привет из Австралии в виде надписи: «Всё – дерьмо!»
   – У баб одно на уме, что в Харькове, что в Москве, что в Мельбурне и в Уренгое!.. – снисходительно, но почти с одобрением сказал Цейханович и строго добавил: – А вообще-то минимум полвидюшника мои!
   – То есть? Не понял! Какого гадюшника?.. – искренне озадачился Падре.
   – А чего тут понимать?! Дураку ясно, – если бы не мой разбитый сервиз, шиш бы ты теперь баловался видаком! Впрочем, можешь выплатить мне компенсацию в валюте.
   – Ну, знаешь!!! Это!.. Это!.. – почти лишаясь дара речи, взревел Падре. – Это хуже грабежа!..
   – Можешь компенсировать и в рублях, – с театральным вздохом предложил Цейханович и подмигнул Авербаху. – Возьмём у него рубли, Авербах?! В рублях сгодится?..
   – Без проблем и вони! – готовно согласился Авербах и грозно рявкнул в лицо Падре: – Гони рубли по курсу!
   – Но, но!.. – отчаянно выдохнул Падре, как бы призывая к совести кого-то вроде меня. – Он же проиграл мне тот ящик с осколками…
   – И с надписью «Дерьмо!!!» – веско и зловеще уточнил Цейханович.
   – Ну вот! – наивно оживился Падре.
   – А я тебе специально проиграл, чтоб ты моё дерьмо послал в Австралию. Из тебя игрок, как из кактуса кенгуру. Ха-ха-ха!.. Я подставился, а ты, дурак, всерьёз о себе подумал… А кто потом у тебя противогазы выиграл?.. Просто шутя… А?..
   – Я тоже подставлялся! – неуклюже отбрехнулся Падре.
   – Да твои гнилые противогазы и в Харьков посылать стыдно! Из-за них моя жена чуть не задохнулась во сне. Эти противогазы на помойку – и то страшно выкидывать! Не дай бог, дети подберут… А ну гони видак – и квиты! – взъярился Цейханович.
   – Гони – и квиты! – мрачным эхом гаркнул Авербах и поднёс Падре под нос свой нечеловеческий кулачище.
   – Вместе с кассетой, – уточнил Цейханович.
   – Вместе с кассетой! – прорычал Авербах.
   Падре попытался вновь призвать к справедливости меня, многогрешного, но я лишь сочувственно развёл руками, ибо со справедливостью, как и с праведностью, с детских лет состою в непростых, весьма непростых отношениях.
   И вообще: правда и справедливость, праведность и честность – не такие уж родственные понятия, как кому-то упорно кажется. Мы говорим: «Не в силе Бог, а в правде!» – но что-то я не слыхивал ни от кого, что «Не в силе Бог, а в честности». Справедливость и праведность как-то всегда рядом с хитростью или в близком соседстве. Но хитрость, как мы уже отмечали выше, не только подруга глупости, но и предательница разума.
   А посему я ещё раз безнадёжно развёл руками и робко сказал:
   – Из безвыходного положения всегда есть один выход. Может, вы, того, сыграете на этот видак в шахматы?..
   – Чёрт с ним! Это, конечно, жлобство, но можно и сыграть для проформы, – легко и зло согласился Цейханович.
   – Для платформы можно! Чёрт с ним! – почти доброжелательно поддакнул Авербах.
   Лицо Падре посветлело, даже его жидкая бородёнка как бы слегка засветилась, но не сединой, а серебром облегчения и надежды.
   – Ставлю на кон два противогаза! А ты – видак, кассету и ящик, в котором «Всё – дерьмо»! Идёт?.. – официально провозгласил Цейханович.
   – Идёт! – с неуклюжей радостью согласился Падре и достал шахматы.

   Игра получилась долгой и трудной. И не в пользу Цейхановича. Попытки Авербаха трясти стол оказались бесплодными. Чёрные фигуры Цейхановича, причём самые второстепенные, падали с доски, но главные фигуры Падре почему-то стояли, как приклеенные. В итоге наш великий друг где-то на тридцать третьем ходу незаслуженно потерпел совершенно сокрушительное поражение. Смахнул фигуры и едва не огрел шахматной доской по башке Авербаха, но тот привычно увернулся.
   – У, трясун чёртов! Из-за тебя всё! – ненавистно пробурчал Цейханович и на малое время впал в тяжёлое безмолвие.
   Падре на радостях достал бутылку водки, которую прикупил по дороге с почты, – и предложил обмыть свой непроигрыш австралийского подарка.
   Странно, но вид непочатой бутылки подействовал на Цейхановича как-то успокоительно, он даже не пробурчал дежурно «…пошли дурака за бутылкой, он одну бутылку и принесёт», но ни с того, ни с сего затеял литературный спор со мной и Падре.
   – А права эта твоя сбежавшая баба, что всё – дерьмо! Вот взять эту самую Австралию!.. Там же сплошная темнота! Там о Пушкине ни один идиот слыхом не слыхивал. Недавно спрашиваю одного засранца-иностранца, он где-то около Австралии прописан, – кто лежит у нас в мавзолее на Красной площади. А он этак снисходительно отвечает, как из клуба знатоков: «Пушкин!» Ну разве не темнота?..
   – Ну, быть может, Пушкин до Австралии ещё не дошёл, но зато там любят Пастернака. Не зря же моя супружница его книжонку с собой прихватила, – вступился за австралийцев Падре.
   – Так уж и любят! Тоже мне чин почитания!.. – агрессивно не согласился Цейханович, ибо страшно не выносил, что где-то кто-то любит не его, а то, что он сам недолюбливает и долюбливать не собирается. – Ни один идиот, кроме твоей дуры, Пастернака там не знает – и знать не хочет!
   – Да его весь прогрессивный мир знает, он же Нобелевский лауреат! По национальности – еврей, а по призванию – великий русский поэт, – возмущённо возразил Падре.
   Но Цейханович не менее возмущённо вскричал:
   – Ты это чего?! Если еврей пишет еврейские стихи, то он национальный еврейский поэт, а никакой другой! Твой Пастернак – великий еврейский поэт, а если записать его в русские, то и на выдающегося не вытянет. У русских и без него пруд пруди своих поэтов. Хватит мародёрствовать, хватит безнаказанно обирать чужие народы! Ты это брось!.. Брось, пока не поздно, свои антисемитские штучки!
   Дабы оградить Падре от дальнейших оскорблений и не обращать спор в скандал, в связи с катастрофической убылью водки, пришлось вмешаться мне, человеку весьма далёкому от русской и иной поэзии:
   – Но числят же Владимира Набокова американским писателем, хотя он – русский по национальности?! Наши и американцы числят, – и ничего, мы даже гордимся.
   – Да мало ли какой глупостью у нас гордятся разные дураки и русофобы! А американцы вашего Набокова вообще никем не числят. Сдался он им, как снег прошлогодний! Если б числили, то дали бы Нобелевскую премию, – и не побежал бы он от них помирать в Щвейцарию… Набоков – писатель русский и по фамилии, и по происхождению, и плевать, что он по-английски коряво писал. А ты!.. Ты – наследственный русофоб!..
   Я не стал оспаривать своё родовое происхождение, ибо с малых лет убедился, – спорить с Цейхановичем о литературе абсолютно бесполезно, да и чего, собственно говоря, спорить, но возразил:
   – А вот в Африке считают Пушкина африканским поэтом. И памятник ему поставили аж в Аддис-Абебе.
   – Ну и катились бы вместе с Падре в эту Адидас-Амёбу! Там самое место таким, как вы, антисемитам и русофобам… А с Пушкиным ещё надо разобраться, не зря его хотели сбросить с парохода современности. Вбили людям в головы разными юбилеями и лукоморьями: Пушкин да Пушкин… А что там в этом хвалёном Лукоморье творится?! А?! Бред какой-то:

     Там чудеса, там леший бродит.
     Русалка на ветвях сидит.

   Как это она залезла на дерево со своим хвостом рыбьим? Да ещё на дуб? Откуда у моря дубы? А это что за глупость:

     Там королевич мимоходом
     Пленяет грозного царя.

   Попробуй, плени мимоходом, если царь-то сам Иван Грозный! Мало не покажется – на кол задом, или по горло в смолу кипящую. А дальше:

     Там в облаках перед народом,
     Через леса, через моря
     Колдун несёт богатыря…

   Откуда народ-то в лесах и морях? И что за народ такой, какой национальности? Как это в облаках он колдуна усмотрел, если не всякий самолёт рассмотришь. Очень подозрительно! А в итоге:

     Там ступа с Бабою Ягой
     Идет, бредёт сама собой.
     Там царь Кащей над златом чахнет;
     Там русский дух… там Русью пахнет!

   Ха!.. Сплошная нечисть, а не русский дух. Явное издевательство над Россией! Самая натуральная русофобия! Понятно, отчего всякие африканцы и прочие так любят вашего Александра Сергеевича…
   – А как же тогда расценивать знаменитые стихи Пушкина «Клеветникам России»? – не в шутку озадачился я.
   – А это он для маскировки писал, чтоб Царь его долги оплачивал, – отбрил меня Цейханович и скомандовал: – Гони-ка ты вместе с Падре за бутылкой, пока я ещё добрый!
   Но Падре оказался полностью недееспособен на сей счёт. Цейханович поскучнел, разобиделся и попрекнул хозяина не только даровым видаком, но и гнилыми противогазами:
   – Хоть я тебе их обратно проиграл, но приносить не буду! Ищи их сам на дальней помойке! Всё! Ноги моей у тебя не будет! – и прикрикнул на меня и Авербаха: – А вы чего расселись?! У вас что, ноги лишние? Тут не клуб шахматный! Пусть он теперь с самим собой играет, или со своей женой сбежавшей. По переписке! Авось выиграет какую-нибудь дрянь!.. Вон отсюда!.. Все, кто честен – вон!..

   – Нет жизни на земле, но жизни нет и выше… Помирать пора!.. – глотнув всей пастью свежего воздуха, неожиданно пожаловался Авербах.
   – Отлично! С завтрашнего дня и начнём помирать. Ты – первый, а мы посмотрим! – решительно согласился Цейханович.
   Приотстал малость от нас, достал из-за пазухи фломастер и во всю мощь вывел на двери подъезда: «Всё – полное дерьмо».
   Откровенно полюбовался написанным и, придерживая дверь, ибо кто-то ломился из дома на выход, приписал три жирных восклицательных знака.

   Долгое время Цейханович не наведывался к Падре и оставался лишь в виде надписи на стене и в подъезде:
   «Дерьмо!!!» и «Всё – полное дерьмо!!!»
   Но равнодушная природа сделала своё дело. Потускнели многозначные слова от дождей и ветров, вжились в бетон и железо – и почти исчезли в неодушевлённой материи с глаз людских.
   Но никуда не исчезли ни Падре, ни Цейханович, ни Авербах, ни я, многогрешный. И вообще пока не думаем исчезать ни частично, ни полностью. Хотя прекрасно знаем, что когда-нибудь умрём, но верить в свою смерть отказываемся. Да и зачем в неё верить? Вера нужна жизни! А смерти наша вера без надобности.
   И ничего случайного нет ни на земле, ни выше.
   И, может быть, совсем неслучайно Цейханович вновь замирился с Падре. По слухам, недавно они предлагали купить по дешёвке какой-то испорченный видеомагнитофон полковнику Лжедимитричу, но без кассеты. Полковник вроде призадумался.
   А сам Цейханович в сопровождении Авербаха на днях был замечен у почты. Авербах волок на горбу здоровенный грязный ящик. Что-то гремело, звякало, перекатывалось то ли в ящике, то ли в голове Авербаха.
   «Эй, потише там!» – покрикивал Цейханович.
   Верные люди сообщили мне по секрету, что ящик с надписью «Всё – полное дерьмо!!!» был отправлен не куда-нибудь, а в саму Австралию.

Заколдованный клад

   Кто сказал, что навсегда перевелись в нашем отечестве участливые люди?!
   Какая сволочь посмела такое брякнуть?!
   Что, у нас гвоздей не осталось, дабы поприбивать эти грязные языки к дубовым пням?!
   Жалкая и абсолютно несвоевременная клевета!
   Достаточно одного Цейхановича, не говоря уже о Лжедимитриче.
   А Авербах, а Фельдман, а Осипов-Краснер, а Раппопорт, а Мухин-Нахимсон, в конце концов!.. Почти невозможно отыскать на Земле и в Космосе более участливых субъектов. Не раз вставали волосы дыбом у меня от их патриотических и непатриотических советов. И не только у меня. Нет этой братии переводу и не будет никогда, имя им – легион. Впрочем, достаточно и одного Цейхановича, дабы Родина могла спокойно спать вечным сном. Вполне достаточно, с лихвой и бесповоротно, в прошлом и в грядущем. Участливость Цейхановича надёжней любого золотого запаса. Недаром даже его предпоследняя жена в этом ни капли не сомневается и, к месту и не к месту, с заслуженной гордостью вякает:
   «Мой Изя каждой бочке – гвоздь!»

   К сожалению, от иных участников пользы, как от волка капусты, но без них наша жизнь как бы не совсем жизнь. Они просто необходимы в часы трудные, в годы печальные. Необходимы, как пропасть, над которой надо пройти в никуда из ниоткуда по канату – и вернуться.
   Иду я уже который год по неверному канату.
   Воет, смердит подо мной организованная бездна.
   И боязно мне за себя и за бездну. А ещё больше боюсь я не оправдать бесполезных советов добрых людей, толкнувших меня на столь скользкую дорожку.
   И самое удивительное, что иногда одолеваю своим страхом неудачу и обращаю бесполезное в ненужное. И не обижаюсь, когда Цейханович великодушно приписывает мои мелкие подвиги на свой счёт, ибо без его бессмысленных советов вряд ли бы пришло в мою голову что-либо путное. Да и на Мухина-Нахимсона с Фельдманом не обижаюсь, не зря ведь и не случайно они мне кажутся двоюродными братьями Цейхановича, а порой полностью родными.
   О, русская моя земля, ты давно уже в бездне!
   О, русская моя земля, ты давно уже по ту сторону Вселенной!
   О, русская моя земля, ты уже давно сама знаешь где!..
   Но что-то я всё в грусть клонюсь, как друг-недруг Цейхановича по кличке Падре. Вот-вот совсем загрущу, забуду про канат над пропастью – и прощай, Родина. Но нельзя мне грустить без уважительных причин. Это человеку с католической кличкой Падре можно, ибо его жена не только сбежала в Австралию, но и малость повредилась физически и морально в полёте над океаном. Неправильно попользовалась на высоте десять тысяч метров авиатуалетом. Каким-то вакуумом крепко засосало её заднюю часть в унитаз, – и с тех пор она начисто потеряла интерес не только к законному мужу, но и к мужчинам вообще.

   Все люди – идиоты, но и среди идиотов иногда попадаются люди. Но прочь, прочь, грусть-печаль окаянная! Брысь, сгинь, исчезни!

   Мы с Цейхановичем над морями-океанами особенно не летаем, всё больше электричками да поездами куда надо добираемся. Приспичит – и до Австралии доедем, и ещё дальше, хоть до Антарктиды. И как говорится: дольше едешь – тише будешь. И с жёнами, и не с жёнами.
   Вот так однажды в благочестивых спорах со мной, под стук вагонных колёс и пришел Цейханович к солидной мысли, что ему необходимо иметь для конспиративных и иных встреч отдельную от семьи квартиру, на худой случай, чистую комнату в приличной коммуналке. И не мешкая, прямо с момента явления солидной мысли, стал прикапливать «зелёные». Вообще-то он и раньше не гнушался складированием иноземной валюты на «чёрный день», но после судьбоносного озарения как бы активизировался и окончательно, даже в самом пьяном виде, перестал подавать организованным побирушкам в электричках и вне оных.
   Но странно, именно после столь энергичной экономии деньги стали как-то неохотно липнуть к Цейхановичу. Удача отвернулась от него. Унизительно, нагло отвернулась. И Цейханович, не привыкший унижаться за здорово живёшь, отвернулся от удачи, как от смрадного костра. Но всё же почти сама собой скопилась немалая сумма, достаточная для семимесячного круглосуточного пьянства, но для покупки квартиры явно недостаточная. Как говорится: три волоса на голове – не густо, но три волосинки в жидком супе – совсем другое.
   Между тем подули тяжёлые осенние ветры, облака прижались к холодной земле, а цены на городскую недвижимость тотчас подняли людоедские головы. Затосковали граждане гулящие, стали вешаться граждане бездомные в преддверии ночей ледяных. Но и не гулящие, и не бездомные тоже как-то поскучнели, как перед эпидемией дизентерии. И Цейханович поскучнел и малость упаковался в себя от недостатка удачи, но слегка рассупонился, призвав на помощь чёрного маклера и зловредного крючкотвора Мухина-Нахимсона, который с абсолютным знанием всего явного и тайного заявил:
   – Только такие дураки, как ты, на зиму глядя, квартиры покупают! Сейчас, до нового года и после, их надо продавать… А по весне, когда рынок насытится, выждать – и продавать дачи.
   – А квартира? – озадачился Цейханович.
   – А чего квартира?! Квартиру надо было летом покупать для осенне-зимней продажи!.. Ушёл поезд! – раздражённо объяснил Нахимсон-Мухин и подозрительно спросил: – А у тебя деньги лишние завелись? Давай! Пристрою до весны в долю, есть тут одна нехилая дачка на примете, втридёшево можно срубить.
   Но Цейханович поостерегся пристраиваться в долю, – и вовсе не оттого, что категорически не доверял Мухину-Нахимсону, а оттого, что не доверял никому – и, в первую очередь, самому себе. И совершенно правильно делал. Верить надо только Богу, а всё остальное по эту и ту сторону России не заслуживает даже надежды. И не случайно после коммерческого разговора с приятелем он решительно подумал:
   «…А припрячу-ка я до весны свои «зелёные». Наверняка поднимутся по курсу. Удача любить терпеливых, а нетерпеливым пусть остаётся всё остальное. На даче и припрячу… Но не в банке трёхлитровой, я ж – не совок какой-то, а в трёх литровых, – и чтоб в разных местах…»
   Думается, не стоит объяснять, почему Цейханович не стал предоверять свои «трудовые» сбережения государственным и частным коммерческим структурам? Надеюсь – и без объяснений это понятно не только самым последним идиотам, но и моим любезным читателям.
   Цейханович, как любой из нас, не желал быть ни хитрым дураком, ни дураком обыкновенным, которые в изобилии обитают и множатся в самым населённых и ненаселённых краях нашего многострадального отечества.
   Все дураки – люди, но среди людей иногда попадаются не совсем дураки.
   Подумано, не сказано, но сделано.
   Прибыл на дачу Цейханович и наглухо закрылся. Достал из подвала три пустых литровых банки и, не оттирая их от пыли и паутины, не вытряхивая дохлых мух и тараканов, набил «зелёными» и позапрятал по тайным местам своего загородного обиталища, да так ловко, что даже я не смог уследить.
   Но и без меня возникла проблема.
   Расторопная жена Цейхановича в преддверии сезонной безработицы по дешёвке наняла для дворовых работ каких-то полубитых, глухонемых молдаван. И молчаливые молдаване скоропостижно возвели под её началом по периметру поместья Цейхановича здоровенный забор из ворованного тёса, а заодно смастерили приличную калитку вместо привычной полудыры в бывшей самодеятельной городьбе из негодных могильных оград. Но ежели раньше через могильную полудыру лазали только друзья и приятели Цейхановича, то через сосновую калитку стали ходить люди. Иногда совершенно неведомые, неумытые и страшные. И не просто так ходить, а с мыслями:
   «…А с какой-такой стати вдруг огородили домок худой?! Ась?! Да прячуть чегой-то! Нахапали у народа и прячуть! А раз сильно прячуть, знать, разобраться надоть, чтоб нечего было прятать… У город уедуть – и разберёмся, чего они прячуть. А пока пошли по пявку у Нинки у долг возьмём…»
   Или ещё что-то в этом роде стало озарять окрестные среднерусские умы.
   Человек человеку – нечеловек!
   Человек человеку – волк!
   Человек человеку – вор!
   Короче говоря, дача стала практически беззащитной от нечестных, вонючих людей из-за новенького, гвардейской выправки забора, а ждать, когда он обветшает, сникнет, потемнеет, скособочится, подгниёт, когда бодрая скрипучая калитка обратится в мелкую глухонемую дыру, Цейхановичу было абсолютно некогда.
   И тут вдруг вспомнился моему великому другу покойный дядюшка Янкель.
   Сей легендарный родич во время Великой войны угодил в оккупацию и промаялся, сердечный, под немецко-фашистским игом в среднерусском городке почти два года, перебиваясь игрой в покер и преферанс с ненавистными захватчиками. И весьма удачливой игрой, ибо дядюшка Янкель с малолетства был отчаянным картёжником.
   Начинал у анархистов, приверженцев батьки Махно, совершенствовался при коммунистических портовых властях в Одессе, а тузовых высот достиг, подвизаясь ревизором на железной дороге Рига – Орёл. Отточил до такого совершенства своё мастерство, что сам комиссар подвижного состава Мойша Розенберг лишь беспомощно разводил руками, дивясь сокрушительному умельству подчинённого:
   «Любого еврея без лапсердака и паровоза оставит!.. А уж остальных вообще-таки без ничего!..»
   В оккупации Янкель Цейханович с первого дня, минуя Якова, обратился в Якоба Цейхановича и стал по мере своего незаурядного таланта вредить новоявленным хозяевам, ибо немцы были для него не в диковинку. Скольких он, шутя, обул в окрестностях Риги, помнят только вагонные колёса. Новая немчура, то есть фашистская, вернее национал-социалистическая, тоже карт с неба не хватала. Лохи лохами, даром только числились в танковой дивизии СС «Мёртвая голова». Проигрывались Янкелю вчистую и аккуратно расплачивались дохлыми рейхсмарками. Даже за проигравших покойников отдавали долги после прибытия с боевых позиций, да ещё извинялись за задержку:
   «Данке шон, герр Якоб!..»

   Янкель, Яков, Якоб Цейханович был не только выдающимся картёжником, но и коммунистическим партийцем почти с дореволюционным стажем. Думается, неслучайно одним из его рекомендателей был гигант мирового Интернационала Карл Радек по кличке Крадек, он же Собельсон. Только крах банды Троцкого и происки матёрых сталинистов не позволили Янкелю достаточно отличиться и на партийном поприще.
   Завидев октябрьским утром на углу танки с белыми крестами, дядюшка Янкель, несмотря на бессонную картёжную ночь, тотчас сообразил, что не учения идут, что конец родному райкому. Рванул задами к себе на огород и, без оглядки на ревущие за забором чужие моторы, закопал в тяжелую осеннюю землицу в железной коробке из-под монпансье свою красную книжицу с профилями коммунистических вождей. И даже вздохнул с облегчением, ибо в последние годы он не расставался с партбилетом ни на миг, ни в сортирах, ни вне оных.

   Через какое-то время о Янкеле вспомнили оккупационные власти и вызвали в полицию. Главенствовал в сём новообразовании бывший бухгалтер рыбкоопа, давний заклятый партнёр дядюшки Янкеля по покеру и преферансу Абрам Буркин.
   – Сталина ждёшь? Не дождёшься, сволочь! Бита карта усатая! – без лишних сентенций гаркнул Абрам, завидев на пороге кабинета бледного Янкеля, но, видимо вспомнив свой крупный ночной выигрыш, смягчился и благосклонно приказал: – Сдавай свою красную книжицу на уничтожение и трудись на победу германского Рейха! Давай, давай, доставай свой сраный партбилет, ты ж без него к бабе под бок боишься завалиться! И катись до вечера! Вечером заваливай к Берманам, распишем пульку! А что касается баб, то все они – шлюхи, кроме проституток. Вон как с немчурой разгулялись, а раньше не подойди, всё комсомолок из себя строили. Тьфу! Никаких идеалов, родиной торгуют, сучки! Воспитали на свою голову, мать твою так!..
   Буркин помрачнел и менее благосклонно скомандовал:
   – Партбилет на стол!
   – Да я таки зарыл билет-то!.. В огороде… Как засёк танки с крестами, так и зарыл!.. – отчаянно выдохнул Янкель Цейханович.
   – Вот дурак! – ухмыльнулся Буркин. – Так откопай! И немедля! Одна нога здесь, другая там!
   Не помня себя, дядюшка Янкель ринулся вон.
   В этот день в его подворье танков не было, ибо, опасаясь бомбёжек, немцы загоняли свою технику с улиц в сады-огороды. Но сам огород был так разутюжен узкими, зловредными гусеницами, что ни одна чесночная грядка не просматривалась. Неузнаваем стал бывший луково-чесночный рай Цейхановича, – и сколь ни долбил он ломом каменелую ноябрьскую землю, – всё было бессмысленно. Сгинул в землю, как в воду, проклятый партбилет, сместился, видать, ближе к центру планеты под воздействием враждебных механических сил, затаился в мелком железном гробу, забыв о хозяине.
   Ни на следующий, ни в последующие дни так и не смог откопать чёртову книжицу разнесчастный Цейханович.
   По приказу злопамятного Абрама Буркина за сокрытие и утрату партбилета дядюшку Янкеля прилюдно жестоко выпороли и отобрали спецпропуск, который он выхлопотал как жертва советских гонений, для возвращений с картёжных игрищ после комендантского часа. Заодно с Цейхановичем были выпороты три комсомолки за вредительство Рейху в виде неумеренного, антисанитарного разврата.
   После сего как-то не мило жилось дядюшке Янкелю под оккупантами, да и в карты стало «везти» всё меньше и меньше в связи с безвозвратной убылью неопытных немецких партнёров. Иногда, особенно после очередного проигрыша везучему Буркину, он даже о самоубийстве начинал подумывать. Место себе присмотрел для самоуничтожения в родном огороде, в районе пропавшей могилы партбилета. Но древний родовой юмор одержал победу над случайным безумием, – и немцы несокрушимые, наконец, дрогнули на всех фронтах, а Абрам Буркин неожиданно исчез, как пятый туз в рукаве. Не вечны оказались немцы на среднерусской земле, в отличие от Янкеля Цейхановича, вылетели, как дым из трубы, как снег, растаяли тёплым полнолуньем.
   На прощанье обдал бензиновым смрадом подворье Цейхановича огромный «Фердинанд», угрюмо проутюжил напослед чахоточный огород – и скрылся в душном закате, а Янкель Цейханович, простив свои карточные долги германским партнёрам, стремительно обратился из Якоба в Якова и шустро вместе с бабьём и детишками побежал встречать краснозвёздные танки.
   – Эй, бабы, а кто у вас с немцами гулял?! – спросил хмельной лейтенант, утирая со лба букетом астр тяжкий пот освободителя.
   – Вон, вон! В том доме! Сплошь немецкие подстилки! – выпрыгнув из толпы, завопил Цейханович и показал на дом выпоротых разгульных комсомолок.
   Лейтенант зашвырнул астры в открытый люк, танк резко газанул, обдал боевой вонью радостную, пыльную толпу и ринулся прямиком на гнездовье легкомысленных бабёнок.
   Цейханович аж глаза зажмурил от удовольствия в предвкушении справедливой и скорой расправы. Но не дождался ни грохота, ни грома, ни выстрелов. Открыл глаза и узрел, как бодрые танкисты скрылись в доме, а через пять минут под женский визг и смех заиграл патефон, а самая шустрая комсомолка выкрикнула из окна:
   «Эй, бабоньки, у кого самогон остался?! Платим втридорога!..»

   Что там на часах?! Темно! Ох, как тяжело писать, когда время неведомо.
   Какие-то цифры. А может, и числа… Да какая разница!.. То ли три нуля, то ли три шестёрки… Да какая разница!.. Для кого я всё это пишу? На кого работаю?! На себя или на Цейхановича? Да какая разница!.. Всё равно надо что-то делать, ну хотя бы ради полной бессмыслицы всего существующего и несуществующего.
   Неведомо моё время – и часы Вселенские где-то там, по ту сторону России. И не разглядеть усталыми глазами время, как подковы на блохе.
   Но скачут, подпрыгивают, улетают куда-то мои мгновения – и пустота в руках, и в глазах пустота, и в душе нечто очень похожее. И наедине с красивой женщиной почему-то думается не о бессмертии, а о чём-то почти противоположном. Грустно моей душе. Слава Богу, женщине со мной ещё не грустно. Наедине с женщиной вообще не должно ни о чём думаться, даже о самой женщине, ибо приходит из ничто красота – и уходит в ничто. Едины в ничто и красота, и уродство. Нет, решительно нельзя сейчас думать! Но лезет, лезет упорно в голову нечто немыслимое и невыразимое в словах. О, как хорошо, что невозможно об этом рассказать ни другим, ни себе, ни женщине!..
   А часы всё-таки где-то стучат. Но ни стрелок, ни чисел на этих часах, да и часов никаких нет в помине. А женщина рядом. Пригрелась и вроде дышит. Счастливые часов не наблюдают. И счастья нет, но женщина не уходит. И я не ухожу, хотя давным-давно пора.
   Зачем нам вообще счастье?!
   О чём молчите, люди добрые?!
   Эй, кто там не может жить без русского самогона?!
   Почти все русские не могут!..
   М-да, надо же… Но я-то живу! Ещё живу…
   Это что же получается? Нерусский я, что ли? Почему вы все так меня ненавидите, ведь я вас в упор не вижу?!..
   Эй, остановите Землю! Остановите по ту сторону России!
   Россия сходит с поезда!
   Немедленно остановите!
   Настоящий талант не пропьёшь! Но можно, если очень захочется.
   Да здравствуют права человека без человека! И не будем дальше спорить о человеческих и нечеловеческих правах. У меня абсолютно нет времени, ибо оно мне совершенно не нужно.

   Через три дня после освобождения города вызвали Янкеля Цейхановича в «Смерш», подивились его живучести, но не предложили перекинуться в картишки, а потребовали предъявить партбилет, спасённый от кровавых оккупантов ценой почти человеческой жизни.
   С тяжёлым сердцем побрёл дядюшка Янкель домой. Август стоял на дворе, обильный среднерусский август с тёплыми дождями, – и не верилось, что совсем недалече за холмами люди убивают друг друга. Томилась огородная земля, но, сколь ни копал её вширь и вглубь унылый Цейханович, сколь ни тужился под незримым приглядом, так и не нашёл заветный металлический гробик с партбилетом.
   В «Смерше» весьма раздражённо отнеслись к горестным словам дядюшки Янкеля о разорённом фашистами огороде, но кто-то даже посочувствовал и посоветовал проутюжить его нашими доблестными танками, авось откопается и прилипнет к родным гусеницам. Но Цейханович неосторожно брякнул:
   «Да свои уже проутюжили, последние огурцы подавили…»
   Смершевцы мрачно переглянулись, поставили Цейхановича посредине комнаты и отдубасили с четырёх углов табуретками, но не сильно и не по голове, – а потом вышвырнули вон.
   В послевоенные и застойные годы дядюшка Янкель упорно рыл огород по квадратам, но проклятый партбилет, как заколдованный, отказывался объявляться на свет.
   Без партбилета тихо дослужился дядюшка Янкель до старшего бухгалтера рыбкоопа, занял должность, которую когда-то занимал зловещий Абрам Буркин, бесследно сгинувший в чёрной дыре забвения. Вышел спокойно на пенсию дядюшка Янкель, стал копаться в огороде просто так, а не ради карьеры, такой чеснок развёл, что любо-дорого, – из Израиля приезжали полюбопытствовать. И вдруг, о, гром средь бабьего лета, отрыл, наконец, свой партбилет – и нечеловеческий вопль потряс округу. Воспрянул духом Цейханович и стал помаленьку подумывать о причислении себя к героям-подпольщикам, стал разные льготы ветеранские из властей выколачивать, – и поначалу не без успеха.
   Но налетел смутный, ядерный вихрь перестройки.
   Нагрянула пьяная ельциноидщина.
   Грянуло полное затмение солнца разума в отдельно взятой стране.
   Многие горе-коммуняки стали публично сжигать свои партбилеты, другие стали тайно зарывать их в труднодоступных местах. Урождённые стукачи объявили себя демократами и т. п., и т. д.
   Разинув беззубый рот, ошарашенно внимал сему организованному безумию дядюшка Янкель, – и в какой-то телехронике с ужасом узрел седовласого, толстопузого экс-полицая Абрама Буркина. Наплыла полузабытая харя на несчастного Цейхановича, чуть не выскочила из экрана – и выкрикнула харя багровая:
   «Раздавим красно-коричневую гадину! Смерть коммуно-фашизму!»
   Смрадный дых, адов сквозняк пронёсся по комнате – и лишь с великим трудом, под окрик племянника: «Захлопни пасть, дядя, простудишься!» – удалось Янкелю сомкнуть вставные челюсти.
   После сего жуткого видения впал Янкель Цейханович в тоску и прострацию, перед которыми померкли все страдальческие воспоминания. В пепел и дым обратилась память вдогон за временем. Стал непотопляемый Янкель незапланированно заговариваться, капризно требуя от родных, чтобы величали его не иначе, как: «Герр Якоб!!!»
   А однажды в полнолуние, прихватив лом и лопату, прокрался в ночной осенний огород и вырыл яму глубины немерянной. Такой страшной глубины, что в ней запросто можно было захоронить не только дохлую кошку, но и человека на лошади. Захоронил в сей ямище навеки вечные свой многострадальный партбилет Цейханович и развёл на месте захоронения огромный костёр из ботвы и малинного сушняка. Взревел ярый огонь, как мотор танковый, – и зрим был огонь из самых дальних краёв Вселенной. Зашвырнул в лютое пламя дядюшка Янкель заветную карточную колоду, которой всю дивизию СС «Викинг» обыгрывал. Погрозил Цейханович сухим кулаком праздному звёздному небу, выкрикнул что-то страшное, вернулся в дом, лёг на свой засаленный диван и умер без стона, как праведник.

   Летит шар земной в ничто с зарытыми партбилетами и с некоторыми незарытыми обитателями, – и не ведает никто: что таится в его чреве огненном. Может быть, там давным-давно вообще ничего нет, кроме огромного чёрного ледяного нуля. Но нам иное грезится, – и мечутся, двоятся, меркнут, исчезают наши лица в тени мировых пожаров и снегопадов. И глядим мы из тьмы чужими глазами на самих себя, и всё надеемся обыграть смерть, но обыграть смерть даже господину сатане не под силу.

   Однако притомил я читателя, да и самого себя, россказнями о жизни и деяниях славного Янкеля Цейхановича. Беззастенчиво взвалил на плечи беззащитного читателя, как мешок с гнилой картошкой, россыпные воспоминания о временах зловещих. Но ничего, ничего, – мешок-то дырявый. Сейчас высыпется, грохнется, раскатится круглая гниль по морозной земле. А через две-три страницы полностью выпадет из памяти. Пустой мешок не стоит. Но ежели что-то останется в душах людских, хотя бы мешковина дырявая, – и то слава Богу. А вообще, истинный эпос не должен помниться, он должен жить сам по себе без помощи неверной памяти и иных подсобных средств, ибо эпос есть явление природы, а не произведение искусства. И обижаться на безначальную природу так же глупо, как на дубовый лист, прилипший к чужой заднице, когда в бане погасло электричество.

   Но вернёмся к нашему Цейхановичу.
   Вернёмся к главному здравствующему Цейхановичу, тем более, что практически мы с ним почти не расставались. Да и как возможно расстаться с такой родовитой фигурой, он же не германец какой-нибудь, которого, раз-два! – и пинком аж за Польшу из русских пределов. И мне, многогрешному, категорически нельзя оставлять в тревожном одиночестве моего великого эпического друга ради каких-то легкомысленных, заумных писаний. Недавно стал я редактировать одному придурку докторскую диссертацию и около месяца не посвятил ни одной страницы деяниям Цейхановича, подработать, понимаете ли, решил, идиот. И без всякой простуды заболел бронхитом, ибо против природы пошёл, погнавшись за деньгами, передоверил эпос устному народному творчеству. А слово устное – оно и есть устное. Оглянуться, подтереться не успеешь, враз под воздействием всевозможных неблагоприятных стихий обратится это слово в небылицу, в анекдот непристойный или в пошлую эпиграмму типа:

     Наш Цейханович – друг эфира!
     Он где-то Лермонтова возле.
     Он моет руки до сортира,
     Но никогда не моет после.

   Некий Юрий Лопусов сочинил, один из кукловодов мировой закулисы, как говорят о нём в демократической прессе. Заполнил своей клеветнической остротой творческий вакуум, воспользовался моментом, когда я делал из кретина доктора философии. Матёрый антицейханович этот Лопусов, за ним глаз да глаз нужен. И не только за ним, но и за всеми. И по ту, и по эту сторону России. Поэтому мне никак нельзя по эту сторону России отвлекаться от «Песни о Цейхановиче», ибо по другую сторону, может быть, вообще пение запрещено. Да и невежливо, в конце концов, по отношению к моему другу и герою.
   Но кто это сказал, что вежливость ничего не стоит, а ценится очень дорого?!
   Явно подобное мог брякнуть лишь сочинитель не нашего круга и уровня. И, конечно, не Лопусов. Какой-то мелкий глупец и мечтатель, какой-то пресловутый «чудик», которого нигде толком не били ногами, даже в школе. А жаль!..
   Настоящая вежливость стоит иногда таких тяжких сил, такого напряга воли, такого опустошения души, такого саморазрушения, что не в радость самый положительный результат и уважение приличных людей. Да сдались бы они навек со своим уважением! Слава Богу, что Лопусов не отказывает мне в уважении, хотя… Ну да ладно, как-нибудь потом поподробнее расскажу о кукловоде Лопусове.
   Цейханович очень дорого ценил свою вежливость, а чужую снисходительно не хаял. Почти не хаял. И молодец! О, как грустно говорить хорошие слова разной сволочи! А приходится. И мне, многогрешному, и безукоризненному Цейхановичу. Случается иногда до трёх раз в неделю. А ведь вся эта, с позволения сказать, вежливость сродни лжи. Как-то уж очень созвучны друг другу эти словечки: «ложь – вежливость»! Почти в рифму. Тьфу да и только!
   После многократных жульнических налётов на дачу, Цейханович практически переселился за город и чаще стал приглашать на побывки меня с Авербахом и прочих из ближнего круга. Естественно, мы не отказывались, хотя за Авербахом, как и Лжедимитричем с Фельдманом, тоже нужен глаз да глаз, особенно возле холодильника с едевом, не случайно ведь после него с трёх раз не смоешь содержимое унитаза. Нет, совершенно невежливо мне как автору оставлять без присмотра моего великого друга и героя, даже под опекой друзей типа Авербаха, – и в одну из осенних суббот мы оказались в душной вечерней электричке, где сам Цейханович преподал нам урок истинной нечеловеческой вежливости.

   Тускло и безвидно было за окнами вагона. В благочестивых разговорах и размышлениях как-то незаметно и бестревожно пропадала ориентация в пространстве и времени. Но заскочивший в вагон неведомо из каких подворотен бывший член Союза писателей СССР, бродячий народный поэт Якуб Кузьмин-Караваев отвлёк нас от высоких материй.
   – Не дайте погибнуть моральной смертью бывшему члену Союза писателей СССР! Подайте гонимому мафией лучшему ученику Ильфа Петрова и Петра Ильфа! Только вы можете спасти и облагодетельствовать последнюю надежду антисоветской поэзии! – привычно завыл полупьяный Якуб и речетативом выкрикнул:

     Жизнь моя – одни огрызки!
     Нет ни водки и ни виски.
     Помоги, народ, скорей!
     Иль умру, как соловей!..

   – Пошёл вон, придурок! Пусть тебе Никитка Михалков помогает! – сказал Цейханович, смачно плюнул в протянутую кепку Якуба и строго приказал: – Приходи завтра огород перекапывать! Подам – и ещё добавлю!
   Поэт Якуб, человек битый не только собственной женой и Цейхановичем, благоразумно не обиделся и двинулся побираться дальше. Однако сидевший супротив нас мужчина старорежимного вида и при усах успел-таки сунуть Якубу мелкую купюру.
   – Отчитаешься за добычу! И не затыривай! Из задницы ноги повыдергаю вместе с рифмами! – гаркнул вслед Якубу Авербах, не раз спасавший литературного побирушку от конкурентов-поэтов, орудующих на Ярославском направлении.
   – Надо бы его сразу за водкой послать, а то уедет куда-нибудь за край света, за Бужениново, ищи потом… – проворчал Цейханович.
   – Не!!! До Буженинова он сегодня не дотянет, перезаправился! В Пушкине скукожится… – с глубоким знанием специфики поэтического труда успокоил нас Авербах.
   И словно в подтверждение его слов донеслось из глубины вагона:
   «Подайте преемнику Максима Горького и Евгения Евтушенко!»
   Цейханович брезгливо поморщился и строго спросил приличного мужчину в потёртой каракулевой шапке, заспешившего на выход:
   – А это что за остановка?
   – Клязьма!.. – испуганно отрапортовал тот и растерянно остановился как бы в ожидании дальнейших указаний.
   – Свободен, совок! – благосклонно сказал Цейханович и легонько пнул пенсионера под зад. Да так легонько, что тот, как на воробьиных крыльях, вылетел в тамбур, не успев даже подумать, с какой стороны на нас обижаться.
   – Живёт человек – и не помнит, что живёт! Думает, что жизнь это так, само собой разумеющееся! Думает, что Бытие и жизнь одно и то же. А встряхнёшь его маленько: сразу начинает себя помнить, в частности и вообще. И уважать начинает не только других, но и себя. А вы говорите: вежливость! Вежливый на свинье к обедне езживал! – нравоучительно изрёк Цейханович, и мы почтительно согласились.
   Да и нельзя было не согласиться: уж больно медленно ползла электричка навстречу наглой подмосковной ночи, так медленно, что и говорить не хотелось – ни по ту, ни по эту сторону России.

   А Цейханович почему-то вновь вспомнил покойного дядюшку Янкеля. Вспомнил, как старик капризничал, когда племенник забывался и окликал его: «Дядя Яша» вместо герр Якоб. Вспомнил, как мальцом перекапывал огород старого картёжника за три порции эскимо и здраво рассудил: «А чего дергаться-то?!. А зарою-ка я свои банки с «зелёными» в огороде. Нынче ночью и зарою, когда Авербах с писателем ужрутся. Переложу в дядькину коробку из-под монпансье и зарою поглубже, чтоб меньше промерзали. А танки немецкие до нас сюда и в 41-м не допёрли. Сегодня и подавно не допрут. А свои?.. Да откуда у нас свои? Которые ещё не проданы на металлолом, ржавеют без горючки. Да и некому теперь в танках по огородам раскатывать. И опасно! Ночью закопаю, а завтра для маскировки заставлю Якуба весь огород перекопать. Не подохнет авось… И баста! Весна «зелени» мудреней!»

   Нет ничего надёжного у человека в этом мире. Только одиночество – и ничего, кроме одиночества! И до рождения, и после смерти! Одиночество есть любовь! И, может быть, оно превыше вечной любви!.. И Господь одинок, как самый последний человек. И нет более надёжного спасения от смерти, чем одиночество, ибо только в абсолютном одиночестве самый последний человек бессмертен, как Господь.

   Всё новое – это хорошо простиранное старое. Но жизнь наша слишком коротка, чтобы быть практичной.
   Кто-то уверенно думает, что жизнь и человек – нечто нераздельное. Как бы не так! Человек не нужен никому, кроме самого себя. И не надо кривить до конца свои рожи, господа! Да и самому себе человек порой в большую тягость. Не нужен человек жизни! Жизнь и без человека – жизнь.
   Кому нужен мой покойный отец? Кто его помнит, кроме меня?! Если бы отец сгорел в небе Великой войны, не было бы меня по эту сторону России. И ничего: никуда не делась бы наша жизнь. Человек вне жизни есть неорганизованное ничто, да и в жизни большей частью ничто плохоорганизованное. Жизнь превыше человека с его правами и обязанностями.
   Что с того, что я ещё кому-то нужен?!
   Я сам себе не нужен! И давным-давно… Может быть, ещё до появления на свет.
   О, как не хватает нашему странному миру не только времени, но и жизни! А новым временам не хватает жизни вдвойне.
   Почему новое тысячелетие отняло у русских писателей всё, кроме возможности писать плохо?!
   Почему и последнее не отняла?! Но мне и это последнее без надобности, поэтому я из-за протеста, назло самому себе, иногда пишу хорошо. Иногда даже талантливо и гениально, хотя гений и талант очень мешают друг другу. А если честно, то очень хочется писать плохо, но тоже что-то мешает. Сам не знаю что… Впрочем, русским писателям всегда нечто мешало, – то цари, то псари, то Цейхановичи, а посему не буду посягать на традицию вмешательства-помешательства – и с тяжким вздохом, из-под палки, против воли продолжу свою благочестивую «Песнь о Цейхановиче».
   Промозглой, серой ночью, дождавшись, когда в округе погасли жилые огни и дурной сон сморил Авербаха, зарыл Цейханович свои кровные «зелёные» в огороде. Мрачно, пусто и тихо было средь обрушенных грядок, будто никогда здесь ничего не росло и расти не могло, – ни чеснок, ни пастернак, ни сельдерей. Утоптал, утрамбовал место схрона Цейханович и остался доволен содеянным, будто порожнюю посуду сдал без очереди. Даже лихую частушку исторг на радостях:

     Девки по лесу пошли,
     Шишку мокрую нашли.
     Обсушили у костра,
     Шишка встала и пошла!

   Тусклая луна в отдалении чуть посветлела, заслышав лихой напев. И незримые звёзды малость прибавили света. Ни один чужой след не осквернил в эту ночь подворье Цейхановича, а утром явился поэт Якуб Кузьмин-Караваев и, опохмелившись натощак, перекопал почти весь огород. Любят иногда трудиться бродячие поэты, пусть по принуждению, пусть под присмотром, но любят. Но зиму почему-то не любят вместе с поздней осенью, отступают от заветов Пушкина, весны и лета ждут.
   И вот наступила весна, и Цейханович вновь стал подумывать о приобретении конспиративной квартиры. А тут, как бы случайно, позвонил зловещий чёрный маклер Мухин-Нахимсон и заорал, как с того света:
   – Чего ждёшь, дурак?! Цены на дачи запредельные, лови момент!
   – Но я квартиру хочу!.. И хорошую, но недорогую… – растерянно возразил Цейханович.
   – Тьфу ты, чёрт! А дачу не продаёшь?! Передумал?!
   – Передумал…
   – А зачем новый забор городил?
   – Для себя… А что – нельзя? – озадачился Цейханович.
   – Для себя надо могильные ограды запасать, а не заборы. Но чёрт с тобой, будет тебе квартира! Для друга мне последней пули не жалко! Готовь валюту!

   Где-то я слыхивал, что указом правительства запрещено вывозить за пределы России знаменитую картину «Чёрный квадрат» Цейхановича, то есть Малевича. Очень любопытное постановление и правильное. Может быть, только благодаря чудовищной энергии магического чёрного квадрата мы ещё не сгинули в чёрной дыре собственного безумия. И не сгинем, останемся в квадрате.
   Чёрен квадрат неба в окне.
   Чёрен квадрат пространства за окном.
   Чёрен квадрат Земли.
   И никакая не круглая наша Земля, а квадратная. И не надо биться над разрешением квадратуры круга. Всё давным-давно решено и обречено. И напрасно кто-то вопит, обращаясь из квадрата в чёрную точку:
   «Знай меру, оставь милиционеру!»

   Очень любил эту милую присказку некий мелкий прихвостень Цейхановича, матёрый пьянчуга с символической фамилией Трезвиков-Трапезников, или Трапезников-Трезвиков. Впрочем, он сам не знает, с какого конца начинается его двойная фамилия, так же, как и один однофамилец Цейхановича из Питера, который постоянно забывает фамилию моего великого друга.
   Ну так вот: этот Трапезников-Трезвиков, или наоборот, решил удружить своему покровителю и досрочно вскопать по весне его огород. По какому-то пьяному случаю он приобрёл старый трактор «Беларусь» с плугом. Вдохновлённый всеобщей безнаказностью, пригнал это ширококолёсное чудище, на котором только людей давить, а не благородные огороды перекапывать. И за какой-то час так вздыбил огородную землю, что никаким немецким танкам не могло присниться, ни в 41-м, ни в ином году.
   А Цейханович, ни во сне, ни на духу, не ведая такого погрома, прибыл в своё поместье для извлечения заветного клада из недр огородных.
   Прелестная картина открылась его утомлённому взгляду. И будь я русским писателем, то непременно воскликнул бы: «Чудная!!!» Но всё равно воскликну: «Чудная картина!!!»
   Ещё бы не чудная!
   Кто из русских писателей не умилялся всяким вонючим чудикам?! Сколько ещё будут умиляться разным маленьким человечкам и прочим обиженным и гонимым?! Наверное, до тех пор, пока эти чёртовы чудики и человечки окончательно не изничтожат, испоганив, всю землю русскую – и самих себя заодно со всеми настоящими и грядущими русскими писателями.
   Но я, по мнению Цейхановича и некоторых «великих» патриотов, писатель нерусский, а посему без сопливого умиления продолжу своё тяжёлое повествование.
   И всё же не удержусь и возоплю:
   «Чудная картина! Как ты мне родна!»

   Но до чего отвратительно звучала мерзкая какофония под свежим весенним солнцем. Дико! Будто был явлен ад на землю русскую, но пока только в звуковом обличье.
   Где-то за сотни километров от владений Цейхановича выл, ревел, изгалялся совершенно озверевший от безнаказности джазовый пидор. В былые времена он сам глотал свою музыкальную вонь под ватным одеялом, но ныне, в эпоху победивших прав недочеловека, нагло смердел на весь свет да ещё деньгу грёб, – и немалую, за своё непотребство и родовую ущербность.
   Страшен был неземной гнев Цейхановича, беспощаден и неотвратим, как майский гром в чистом поле.
   – Это ты?! Ты?! Ууу-ррр-од проклятый!!! – не возвопил, а извергнул из вулканических недр гнева Цейханович, простирая свою карающую длань в сторону вздыбленной огородной земли.
   – Дык, дык, задарма-то трактор-то! Чтоб не лопатить!.. Как лучшей!.. – попытался оправдаться Трапезников-Трезвиков, съёжился, как вялый солёный огурец на солнце, и значительно потерял в росте от страшного непонимания и предчувствия жуткого.
   – Задарма трактор?! Ах ты, гад! – яростно выкрикнул Цейханович, схватил изрыгающий джазовую гнусь приёмник и со всего маху огрел по горбу несчастного Трезвикова-Трапезникова.
   Почудилось на миг: отскочила от нечеловеческого удара не только какая-то часть тела услужливого придурка, но и его дурацкая фамилия раскололась надвое. Распался от сокрушения мелкий небокоптитель на Трезвикова и Трапезникова и разлетелся сухими брызгами в разные стороны света.
   Впрочем, в распаде человека на мелкие части, даже носящего двойную фамилию, нет ничего удивительного. В новейшие времена мы и не такие метаморфозы за собой замечаем.
   Однако старенький «ВЭФ» не заглох от сотрясения, а, упав на землю, исторг такую джазовую гнусь, такой неимоверной силы, что небесам, ближним и дальним, стало тошно, а не одному Цейхановичу. Будто засунул джазовый пидор себе в задницу слюнявый саксофон и зашёлся в немыслимом экстазе, извлекая из любимого отверстия сверхнепотребные рулады.
   Цейханович с отвращением поднял приёмник и вторым молодецким ударом по горбу то ли Трезвикова, то ли Трапезникова положил конец мерзопакостной какофонии, а раздвоившийся недоумок исчез в ближних зарослях со скоростью солнечного зайчика, – и заглохший «ВЭФ» глухо шмякнулся в омут молодой бузины.
   «У!!! Чтоб вас!!!» – погрозил кулаком Цейханович дрожащей растительности, схватил лопату и стал лихорадочно перекапывать сырую, клейкую землю в поисках заветной коробки с «зелёными».
   Через час-другой со всех концов света на поиски заколдованного клада прибыла вся наша рать во главе с полковником Лжедимитричем и женой Цейхановича. Огородная земля буквально вскипела от лопат, ибо самому везучему Цейханович обещал ящик водки и три банки просроченной свиной тушёнки с собственным портретом на этикетке.
   Как всегда, не повезло мне и Авербаху, ибо нашла коробку проворная жена Цейхановича. И совершенно в противоположном месте от предполагаемого захоронения. Однако водку Цейханович ей не отдал, а тушёнку она великодушно пожертвовала в фонд бродячего поэта Якуба Кузьмина-Караваева.
   После сего происшествия Цейханович почему-то передумал покупать квартиру, а деньги под большие проценты одолжил нашему близкому другу Грише Осипову-Краснеру и слух распустил, что в его владениях зарыты ещё две коробки с валютой. Теперь можно тысячу лет не беспокоиться об огороде: всё перекопают безлунными ночами русские чудики во главе с Мухиным-Нахимсоном, может, до чего и докопаются.

   – Ты – настоящий Дон Кихот! Ты – бессмертный! – как-то имел неосторожность восхититься деяниями Цейхановича вышеупомянутый Гриша Осипов-Краснер, недавно почему-то сменивший свою фамилию на Познер-Осипов.
   Но Цейханович не внял восхищению, а чуток поморщился:
   – Это ты, Краснер-Познер, – Дон Кихот! А я… Я бессмертней Дон Кихота. Наш род был, когда никакой Испании и в помине не было! Ещё до изобретения ветряных мельниц. Понял?..
   Осипов-Краснер, а ныне Познер-Осипов, непосильно задумался, переваривая услышанное, и не переварил, но согласился без звука, ибо знал, что в роду Цейхановичей было столько исторических личностей, иное тысячелетнее государство померкнет со всеми своими царями, полководцами и прочими руководящими деятелями.
   Однако сравнение Цейхановича с Дон Кихотом слыхивал я не только от Познера-Осипова-Краснера, или как его там теперь величают, но и от своих читателей и почитательниц с нормальными фамилиями типа Баранов-Гончак, Абаева-Апельбаум, Безмен-Дубовицкая и прочих.
   Это льстит моему перу, но всему остальному не очень.
   Конечно, Цейханович более бессмертен, чем Дон Кихот.
   Но почему он более бессмертен, чем я?!
   Все мы равны в своём бессмертии перед Богом. Каким же таким образом Цейханович более равный из живущих на этой планете по эту сторону России. А может, он, действительно, – посланец миров иных. Но откуда у него столько знатных предков и родственников? Зачем они ему? И зачем ему вообще бессмертие земное?!.
   Лечу я неведомо куда в тяжёлом облаке своего одиночества, и Земля в гигантском облаке одиночества летит мимо меня.
   Остановите Землю!
   Отдайте Земле моё одиночество!
   Отдайте моё бессмертие Земле!!!
   Но никому не нужно моё бессмертие, – и одиночество моё, как смерть, принадлежит только мне.
   О, как безлунно на Земле!..
   Самое время рыться на русских огородах в поисках американских долларов.

Из дневника автора

1

   Громада воздушного света овладевает земным пространством. Но мы неудержимо несёмся со скоростью тьмы в молчание. И наш свет есть тьма незримая.
   А на душе безудержно светло, будто я миг назад незаметно от конвойного подобрал в сером, казённом коридоре матёрый – ого-го какой здоровенный! – окурок. Но не зевает во всю пасть с недосыпа сука-дежурный, выворачивает до рвоты карманы спадающих без ремня брюк. Но и я не лыком шит, давненько уже не придурок… Окурок-то я заховал в носок. Ха-ха-ха!!! О, какие мы все умники! Каждый первый! И каждый второй… И я, и конвойный, и дежурный.
   Конвойный как бы ничего не заметил.
   Дежурный как бы не догадался всерьёз пошмонать.
   А я как бы и не мечтаю никого надурить.
   Все мы отчётливо знаем, но делаем вид, что не знаем ничего. И правильно делаем. Никто ничего не знает на этом свете! Да по всей видимости-невидимости, и на том свете тоже никто ничего… Обидно, однако.
   В камере я до судороги в лёгких затягиваюсь сухим табачным дымом. Затягиваюсь, как в последний раз в этой жизни, – и на миг проваливаюсь в личную незримую тьму, где нет никого. И меня – в первую очередь.
   О, как сладостно, невыразимо сладостно быть там, где тебя нет! Хотя бы мгновение. Сколько этих мгновений в жизни сей…
   Кто сочтёт?! Кто измерит это истинное время жизни, где ни прошлого, ни грядущего?! Оно проносится сквозь меня. И я лечу сквозь себя туда, где меня нет. Падаю, вглядываясь в безоглядную бездну. Но бездна не отвечает взглядом, бездна проносится сквозь меня, ибо она там, где её нет.
   «Ну что, братан, покурим?.. Оставь хоть на затяжечку… А?!.»
   И тьма незримая обращается в случайного человека.
   Давится остатним дымом мятый, немытый человек и не знает сей получеловек, что он всего лишь тень дыма во тьме незримой, что он всю свою мерзопакостную жизнь – там, где его нет.
   Он лихорадочно бубнит что-то обнадёживающее, но грохочет железная дверь, – и он вместе со своей липовой безвинностью и родовой зловонностью навсегда исчезает в тяжёлых коридорах русского правосудия.

     А я остаюсь там, где меня нет.
     В безмолвии наедине с Молчанием.
     И этот свет остаётся тьмой незримой.
     И никто ничего не знает ни здесь, ни там!!!
     Никто никогда не умрёт!
     Но никто никогда не вернётся…

2

   Женщина с неудержимой надеждой проваливается сквозь меня. Это не моя женщина. Но она знать не желает об этом, – и я в сокрушении проваливаюсь сквозь самого себя, смотрю украдкой на часы и плету что-то пустое, весёлое, дабы не обидеть не свою женщину. То ли по деликатности, то ли по инерции, то ли на всякий пожарный случай…
   И в эти мгновения я, быть может, живее самого себя, ибо живу двойной, тройной… почти иной, чужой жизнью. А женщина всё глубже, всё увлечённей проваливается в меня. Охо-хо! Тяжко, однако!!!..
   И так неуютно, так неуютно телу и душе, будто занимаешься любовью в гулком, тесном туалете летящего на высоте 10 тысяч метров межконтинентального воздушного аппарата. В тамбуре зимней рассветной электрички и то уютней.
   И время проваливается сквозь вечность.
   А вечность проваливается сквозь себя.
   Боже мой, неужели всеобщий обвал-провал, бесконечное падение в неизвестное и есть достижение невозможного, где всё во мне – и я во всём?!..
   Господи, но когда она от меня отцепится?! Неужели она никогда не поймёт, что не моя она – женщина, не моя, черт бы тебя побрал вместе с некоторыми другими!..
   Совсем, однако, тяжко… Охо-хо…

   Мне никогда не жить в грядущем, которого я жажду с беспамятных лет. Каждое моё живое мгновение неостановимо, безвозвратно поглощает моё грядущее. Никому не жить в грядущем! Никому!.. Эй, слышите, черти неумытые?! Мы жаждем светлого неожиданного, а приходит серое не ожидаемое… И как-то скучновато целовать свою любимую в глаза, когда она в контактных линзах. Да и не любимую тоже как-то не очень.

3

   …Наконец, она в него влюбилась. И вроде бы всерьёз, хотя он был явно не её круга и всё донашивал в качестве свитеров перевязанные материнские кофты. Но что самодеятельные свитера, что неудачное происхождение, если даже после неудачной стрижки затылок твоего избранника ничуть не безобразит голову.
   Наконец они остались одни в душной, чужой комнате. Друзья с пьяными выкриками схлынули во двор, смотреть праздничный салют, ибо с их первого этажа только фонарь дворовый салютовал в окно. Он стремительно поцеловал её в губы, но тотчас застеснялся своей смелости, отскочил к окну, сделав вид, что жаждет узреть хоть краешек салюта. Прижался лицом к стылому, осеннему стеклу – и в это мгновение как-то слишком уж выпукло (от фонаря недобитого, что ли?) высветился его затылок.
   «Нет, нет!.. Это совсем не то!.. Это какой-то не тот затылок!..» – вдруг решительно подумала она и чуть не стёрла помаду с губ.
   Он под салютный гром обернулся с влюбленной улыбкой, но любви уже начисто не было. Он не знал, что она, глядя ему в глаза, видит только его затылок. Но он в тот вечер не услышал ничего предосудительного о своём затылке и теперь уже никогда ничего не узнает…
   А она через много-много лет узнала, что в юности её первый возлюбленный занимался не только спекуляцией на «чёрном» книжном рынке по бедности, но и был сексотом КГБ. И не последнюю роль в обретении сего поприща сыграл его послушливо-честолюбивый затылок. В новые времена при поддержке старых покровителей он сделал очень хорошую юридическую карьеру. А она ещё до новых времён вышла замуж за грека и уехала на чужбину.
   Неизвестно отчего, у неё толком не сложилась жизнь.
   И у него, увы, личная жизнь оставляла желать лучшего.
   Ох уж эти не ко времени выстриженные затылки!
   Ох уж эти чёртовы контрольные выстрелы в затылки!
   Как всё это надоело!..

   Страшно видеть себя каждую ночь во сне. Страшно почти не спать и знать, что каждую ночь ты снишься кому-то, кого не хочешь встречать никогда. Но ещё страшней видеть во сне свой собственный, слава Богу, ещё не лысеющий затылок. Сегодня я опять его видел. В который уж раз?!. Но в который уж раз мне всё-таки уверенно кажется, что это ещё тот, ещё мой затылок.

4

   Он упорно пьёт, но упорно и много работает.
   «… И когда только успевает?! Ишь какой ловкий!» – справедливо возмущаются общественные, бездарные люди.
   Я упорно, с остервенением не пью – и работаю, работаю, работаю… И за себя, и за других, и за неведомо кого…
   «…И не устаёт, сволочь! В завязке, – ишь какой хитрый!» – совершенно справедливо возмущаются бездарные, общественные люди.
   А мы оба – и не очень ловкие, и не очень хитрые.
   Но всем, почти всем упорно жаждется, чтобы он пил и не работал, чтобы я не работал и пил.
   Чтобы радостно орать потом во всю непросыхающую помойную глоть:
   «Пьёт и не работает! Не работает и пьёт!»
   «Ишь какие хитрые! Ишь какие ловкие! Ату их, ату!!!»

5

   Немощное знание обращается энергичной информацией. Полнится, пухнет гигантский ком информационной энергии, – и осмыслить её уже почти невозможно. Избыток информации есть смерть мысли и умаление души.
   Стонет от боли информационное поле Вселенной, отравленное ложным знанием, как химическими удобрениями среднерусский чернозём. Но никто не слышит стонущего Молчания – и тонут души в компьютерных полыньях, задыхаются на дне мёртвых океанов информации. Уходят тени на дно – и незримый дым кружится над погибшими тенями.
   А ветхозаветный Моисей всё ведёт свой народ по пустыне, дабы безжалостно вывести его на Голгофу и рассеять в пустынях мировых.
   И я уже начинаю верить в этот вечный бред, который кто-то метко окрестил русской жизнью.
   «Пейте, сволочи, свежее пиво «Степан Разин»! За борт пустую бутылку! Ха-ха-ха-ха!!! За борт – и прямёхонько в вечность в пустой бутылке небытия!..»
   «Пейте, придурки, минеральную воду «Моисей в пустыне»! Выпил – и шагом марш на Голгофу! На Голгофу – и порядок в бронетанковых войсках!..»
   Доколе терпеть?! Надо срочно изобрести и запатентовать телевизор, автоматически отключающийся при первых признаках появления рекламы.
   «…ибо у Бога не остаётся бессильным никакое слово».
   Видимое временно, но невидимое вечно.
   Но, должно быть, очень тяжко блуждать сорок лет по пустыне, дабы в одно мгновение прошмыгнуть мимо вечности.
   И стоит мировая свобода, как женщина без лица в ледяных сумерках зла. И просто женщина на углу мается. Неужели всё ещё меня ожидает?..
   И я уже почти поверил в бред, именуемый русской жизнью.
   Вот-вот и окончательно поверю, без сомнений и надежды.
   Русский бред, привет тебе, привет!

6

   Содрогается Земля. Сталкиваются в огненной тьме, как подземные киты-гиганты, тектонические глыбы, – и колеблется, кренится, разверзается твердь земная.
   «Землетрясение!
   Землетрясение!!
   Землетрясение!!!..»
   А тут ещё в унисон землепровалам взрывы террористические…
   Мрак!
   Нежить!!
   Бесконечная всеконечность!!!..
   О, какие вопли истошные:
   «Погибло столько-то!
   Погибло ещё столько-то!!
   Уже за пятнадцать тысяч перевалило!!!.. О, как много!..»
   Все вроде сочувствуют пострадавшим, почти скорбят, но все подспудно, зачастую помимо себя, жаждут: чтобы ещё больше…
   «…Говорят, что около тридцати тысяч под обломками… Есть заживо погребённые… А всего, наверное, больше пятидесяти тыщ в завалах!!!..»
   Зачем жить? Как жить?! Бессмысленные вопросы, ибо истиная жизнь превыше самого высокого смысла. Но никто не знает: что есть жизнь? Никто не знает: почему именно человек живёт, а не нечто иное? Почему человек упорно жаждет, чтобы других было как можно меньше, а его самого, неизвестно почему живущего, как можно больше?! Почему его почти не страшит пустота, которую взамен других надобно заполнять собой?
   О, как тяжела эта пустота!.. Свободная, бесконечная пустота. Океан пустоты! Выше неба, выше звёзд гигантские волны пустотных приливов.
   Куда это всех нас несёт прилив мимо вечности?!
   Неужели мы ещё кому-то нужны во времени?!
   Господу?!
   Сатане?!
   Безудержен пустотный прилив времени. И не будет отлива, и не обнажится, как откровение, чёрное дно небытия. И всё меньше времени у человека, и всё полнее и яростней энергия последних времен.
   Но у меня вообще нет времени, ибо оно мне не нужно! Так какого чёрта?! Что вам от меня надо?! Нельзя, что ли, без меня помножить скорость света на скорость тьмы?! Неужели без меня невозможно сложить всеобщую продолжительность жизни и смерти?! Никак, стало быть, нельзя… М-да!..
   Ну что ж, тогда уж не обижайтесь, если что не так. Не силён я в математике, – и не надо ругаться матом, когда я и без матерщины обращу вас всех во всеобщую дурную Бесконечность.
   С псих-приветом, дорогие господа-товарищи!!!
   С огромным псих-приветом, недорогие граждане-сограждане!!!
   Вперёд – в бесконечную Бесконечность!
   Никто никогда не вернётся! Но никто не умрёт никогда!

Из почты Цейхановича

   Цейханович, как всякий широко известный в узких кругах человек, имел почтовую переписку со многими простыми людьми, а не только с лауреатами Ленинских, Нобелевских и Гоголевских премий. И немалую!.. Пишут ему много, охотно и иногда даже грамотно, несмотря на то, что нынче почтовая переписка вышла из моды, да и подорожала преизрядно, а вместо неё – сплошная электроника с Интернетом, чтоб им сдохнуть.
   Известные писатели – и те на всякий случай перестали обмениваться письмами, всё больше телефоном обходятся.
   «А пошёл ты к своей двоюродной матушке!» – рявкает один матёрый русский сочинитель.
   А другой, не менее матёрый, отвечает: «Да шёл бы ты сам к своему папе троюродному, которого вместе с тобой на пьяной помойке подобрали!»
   Обленились, скоты! Не то, что раньше. Вон один Гоголь сколько писем настрочил, что даже вынужден был издать их в виде «Избранных мест из переписки с друзьями», а остальное сжечь. Я уж не говорю о неизданных «Избранных местах из переписки с врагами».
   За несколько месяцев собрания сочинений из писем складывались – и каких сочинений! Ну, например: «Письма Плиния младшего», или «Письма Честерфилда старшего».
   Цейханович пока не Плиний старший и не Честерфилд, но по объёму почты может запросто переплюнуть обоих, а если присовокупить разные извещения и повестки, то и Гоголь может отдыхать в Миргороде.
   Я пока не встречал человека или женщину, способных переоценить вклад Цейхановича в развитие почтового дела – и по ту, и по эту сторону России. И никто не обижается на безответность, хотя не все письма по известным причинам доходят до адресата. Но люди упорно пишут и пишут Цейхановичу, ибо, если быть предельно честным, то, кроме меня и кроме него, в наше смрадное время писать абсолютно некому и некуда, ну разве что в город Сык-к-к-тыв-кар, чтоб ему поперхнуться.
   Для несогласных со мной приведу одно наиболее характерное письмо из необозримой почты Цейхановича, дабы заткнулись наши недоброжелатели и не создавали излишних сквозняков в мозгах и в подземных переходах.
   Извольте, наслаждайтесь!..

   «Низкий Вам поклон, герр Цейханович!
   Сначала хочу выразить Вам признательность за Ваше существование, а потом развить своё мнение о мошенничествах. Но не только о Ваших. Есть масса других механизмов, которые не входят в Вашу компетенцию. Одним из них владеют пресловутые цыгане. Часто пристают ко мне на улицах, утверждая, что у меня неизлечимая болезнь, но они могут мне помочь. И требуют: позолоти ручку! Далее – позолоти ещё!
   А я тотчас вспоминаю Ваш кулак – и!.. И складываю пальцы в кукиш. Понюхай! Чем пахнет?! Это мгновенно заставляет цыган ретироваться от меня на расстояние выстрела для прочтения Метерлинка. В данном случае и Метерлинк им не поможет, ибо в моём кукише заключена огромная космическая сила, о которой пока помолчим. Говорить можно много, но лучше много не говорить. Однако, кроме цыган, полно и других прохвостов, которые вообще не хотят читать Метерлинка. Поэтому пышно расцвели лохотронщики. Ненавидят, поганцы, Метерлинка! Больше Михаила Шолохова ненавидят. Ужо им!
   Недавно иду в универмаг «Московский» за пивом и вижу: сидит с компьютером один такой, который Вас, Метерлинка и Шолохова не любит. Разводит игру. Выиграли двое телевизор. Переигровка! Он же не может разрезать выигранный телевизор. Но я предлагаю: «Выплати, тварь, стоимость телевизора – и мы поделим деньги!» Нет, видите ли, не положено. А я своё. Опять нет. Тут появляется милиция, обязанная меня защищать днём и ночью, совершает сделку с совестью и наезжает на меня. Они – крыша! Еле ушёл зигзагами, чуть не убили, когда пригрозил им Метерлинком.
   Теперь другие случаи из нашего близкого исторического прошлого. Сначала про ваучер. Писали, что это, как «Спортлото», где умные выигрывают, а дураки плачут. Предлагали продавать ваучеры по номиналу, а деньги – на срочный вклад. Но по номиналу никто не брал ваучеры, не идиоты. На ваучер можно было купить пару носков, пирожок – и то не всегда, но никак не две «Волги». Вот такой дурацкий плач на реках Вавилонских под руководством Чубайса. А зато все вклады в Сбербанке украдены. У меня 45 вкладов, подлежащих индексации. Но какой?! Смехотворной! Другие открыты после 92-го года, приблизительно 86 вкладов, вообще не подлежат индексации. Да и разговаривать со мной в Сбербанке не желают, зачитываются Метерлинком вне обеденного перерыва. А всем известно, что в рабочее время без кваса Метерлинк не усваивается организмом. А они пить русский квас не хотят, брезгуют, пресловутую «Пепси» выбрали. Куда только смотрит банковское начальство?! Явно не в сторону Белого моря…
   Между тем на этом катастрофическом фоне отношения в моей семье натянулись, как ржавые струны. Ну не умею я воровать. Не успел толком научиться у Фельдмана с Дорфманом. Вернее, опоздал из-за Метерлинка и Габриэле Д, Аннунцио. Задержали не по делу на пустырях. Из-за них теперь я должен стыдиться, что собираю посуду. Ныне ещё алюминиевые банки. И сдаю всё Марату и Марте, что возле платного туалета у автостанции.
   Но всё равно пока не ворую, разве иногда по малой нужде в электричках и где придётся. Но не видит никто, а может, не желают видеть. Ведь я же не вор по образованию.
   Но вернёмся в общую историю. В 94-м году рискнул, сдал 500 рублей в РДС, что на Лесной, 5. Назад успел получить 200. Заказал на понедельник 300. Но в понедельник на двери – замок. Вампиры и сволочи! Вставили ещё одну железную дверь – и исчезли. Но потом всё-таки со скрипом открылись. Буквально с боем выбил у мордатых свои 300, а остальным – шиш. В марте РДС объявил, что у них лицензия. Отныне они солидный конкурент Сбербанку: можно через них платить за жильё, телефон и Метерлинка. Положил 50 рублей – риск невелик. Но назавтра РДС исчез вместе с двумя дверями уже навеки вечные. Но его сменил «Хопёр», вставили новые двери. Игра по-крупному! Мелкие акции только пачками, крупные тоже пачками. Но без дыма сгинул и «Хопёр». Убытков не счесть. Купил вексель «Ялосбанка» на 33 тысячи, через год должен получить за него миллион. Но опять полный банкрот вместе с «Ялосбанком». И Метерлинк не помог. Начал тихо ненавидеть Метерлинка, но частично. А в мае последний раз получаю зарплату – и абсолютная тишина, как на Луне. Влип подобно гоголевскому Хоме Бруту. И ты, Брут!.. Жена смотрит хуже неведомого зверя, я не приношу ей денег. В ноябре перестает кормить. ВООБЩЕ!!! Пишу Ельцину, в глазах двоится от голода. Ответ пришёл на работу. Гадости пишет! И после этого за него голосовать?! Пусть за него Метерлинк голосует! И этот, как его, Кнут Гамсун.
   Дома – сплошной голод и озверение, на работе – гонения и травля. Дошло моё дело до некого ШариковаН. В., тот способен на всё, говорят про него жуткое – и шёпотом. Ситуацию спасла депутат Светлана Савицкая из КПРФ. Где-то я её раньше встречал?.. Кажется, возле посудоприёмки у Марты и Марата. Очень приличная женщина, активно коллекционирует противогазы. Помогла, обласкала, наобещала. Страшно обрадовалась, когда я подарил ей из своих запасов два противогаза. На работе сразу поутихли, когда узнали, с кем дружу. Марат с Мартой разрекламировали. В декабре дали аванс за октябрь. Сразу наелся впрок, но зато выбили два зуба менты за отказ поддерживать гармониста и поэта Черномырдина. А как его поддержишь, вон он какая туша, да ещё и гармонь.
   Дети тоже предельно озверели, хуже своей матери. Ни мне, ни Метерлинку не верят. Дети – эгоисты, хоть и не мои. Не понимают, что папа тоже хочет красиво кушать, а не рисовать на стенах деньги. Хреновый из меня художник. Хуже, чем вор. Но не всем же даётся фамилия Пикассо. Окружающий народ – сплошное быдло. И злое притом. Без милиции выбили зачем-то ещё один зуб. А в феврале нападает средь бела дня экономист Владимир Исправников с дружками-авторитетами. Итог плачевен. Плачевен для меня. Папины именные часы выломаны из браслета, деньги вместе с бумажником и документами вытащены и унесены в неизвестном направлении. Милиция после этого меня буквально затаскала, припомнили ещё и 93-й год, когда я дал достойный отпор ОМОНу.
   Все исчезли вслед за Исправниковым. А на прощанье Исправников проорал, что никакой Метерлинк мне теперь не поможет. Исчез окончательно и «Ялосбанк». Пишу опять Ельцину, хотя и противно. Пишу, что опять мне терять нечего, кроме партвзносов. Расчётную книжку РДС и вексель «Ялосбанка», оказавшийся заведомо недействительным, без учёта веса, кладу в конверт и несу Ельцину в Кремль! В книжке РДС как бы забываю своё фото, пусть знает, гад, в лицо настоящих людей планеты Земля.
   Нас всех всё время обводят за руку вокруг пальца. И получается: с миру по нитке – голому жопа. Вексель «Ялосбанка» застрахован двумя компаниями: «Век Руси» и «Русский стиль». Судья сказала, что таких компаний вообще не существует в природе, а если они всё-таки существуют, то уж точно не в России и даже не в Белоруссии, в лучшем случае где-нибудь в непальском Катманду. И печати у них самые липовые. А водяные знаки ещё ничего не значат: ради наживы пойдёшь на всё! Достаточно вспомнить деградацию Метерлинка, продался, не пикнул и отдал на хранение Григу ригу. А говорят, что деньги не пахнут. Деньги пахнут – ещё как! Воняют не хуже некоторых людей. Сколько раз приходилось мне зимой проветривать комнаты и коридоры после Метерлинка?! Несчётно! А денег нет как нет. Эх, век бы им всем Руси не видать!
   Исчез и «Тори-банк», так расхваливаемый по ящику разными подставными лицами, а вернее, харями. Приглашают на подработку. Сразу вижу: очередная «пирамида». Сначала внеси 15–20 баксов, а там – как у тебя получится. А не получится – это твоя проблема. Разозлился я на всё: ну что это за вклады? Вложил очередную расчётную книжку в конверт и, естественно, опять без учёта веса, выслал на ул. Куйбышева, 9, а не на пресловутую Ильинку, 9, – в Минфин. Воровать так воровать! На государственном уровне, ибо впереди предстоят большие и малые трагедии – и личные деньги проблем не решат. И Минфин ответил, что книжка переслана на Вавилова,19, – в Центральный банк. Разгадали мою задумку, мерзавцы. Пишу на Вавилова, но письма рвут, не читая. По телефону отвечают нагло и грубо: дескать, все ваши вклады вместе с Метерлинком арестованы! Хотя это может сделать только суд. А как у нас работают суды – я лучше судей знаю. Натерпелся за 186 лет. Простого человека могут засадить куда угодно, в самую вечную мерзлоту воткнуть, где вообще ничего не растёт, кроме валенок. А жулику потом эти валенки вышлют на Канарские острова, да ещё с извинениями.
   Вспоминаю июнь 1999 года. По «ящику» выступает Туловище Ельцин. Мямлит не своим полупьяным голосом, что его раздражает погост на Красной площади, а также Вечный огонь у Кремля. Как будто Туловище не знает, что Кремль и крематорий – одно и то же. Что ещё мямлил – не помню, ибо из «ящика» пошел сизый дым. Сгорел конденсатор вольтодобавки. Моя бедная мама из-за этого плакала всю ночь. Всё верно! Это проклятое Туловище виновно в распаде моей семьи, а налёт Исправникова – только предлог.
   А ведь мой дедушка был крепостным у помещика Дурова. В 1916 году садист Дуров отдал его на убой в солдаты. И на фронт, и на пулемёты!!! Ать, два! Ать, два! Лишь в ноябре 1917-го дедушку, наконец, делегировали в Петроград в Смольный. С тех пор дедушка стал иногда пользоваться фамилией Бонч-Бруевич. Где-то по дороге он подобрал Метерлинка, а потом работал в Смольном с Лениным и трижды обедал с вождём за одним столом. Во пожрали тогда, немеряно! И хлеба, и икры, и компота. Потом Ленин выписал дедушке мандат комиссара бронепоезда «Смерть Антанте». Ленин уехал отдыхать в Москву, а дедушка громить интервентов и интернационалистов, Колчака, Деникина, Буденного и прочих. Потом заехал в Тулу, делал тульские самовары, почти всё доделал до моего рождения. Когда я родился, дома никого не было, а мама уехала из Тулы с последним самоваром.
   Недавно на маму напала милиция. Припомнили и Тулу, и самовар, и всё такое. «Была, видите ли, в нетрезвом виде в общественном месте…»???? А какой ей ещё прикажете быть, в её-то возрасте в этом самом общественном месте?! Где она другие места найдёт, она ж не корабль пустыни – верблюд. Еле потом дошла до Московского проспекта, 2, оформить карточку-разрешение на пользование мной её вкладом в Сбербанке в течение 3-х лет. Не на Метерлинка же ей вклад оформлять, уж тот не промахнётся на чужбинку, хотя в тире стреляет весьма и весьма скверно. Правильно его исключили с курсов «Выстрел». Полковник Студнев – молодец – не стал представлять его к наградам. А зачем Метерлинку награды? Он и так самый заслуженный мародёр и дезертир.
   Посадил я маму на скамеечку в скверике, пошёл платить за жильё. Вернулся, а её «обрабатывают» менты! Да ловко как! Я заступился. Старая больная женщина, чего привязались?! Помогли бы лучше доехать до дома. Нет: они, видите ли, не таксисты! И визит домой. Вдребезги разбивают дверь. Маму сбивают на пол. Вызов спецнаряда санитаров. Доставляют к психиатру Черновой Евгении Параваевне – и прямиком в психбольницу Абрамцево. Я в полном шоке. Письмо к Ельцину, гарант ведь. Вложил в письмо сберкнижку на 1106 рублей, только маму и Ленина, гад такой, не трожь, не мучай пытками! На свою харю посмотри, куда тебе до Ленина и до мамы. А мне вслед за мамой очень тяжело идти в больницу. Поэтому ношу на поясе сирену тревоги, а в кармане – полицейский газ. Как же там в больнице бьют! Всех без разбора, живых и мёртвых. И всё мокрыми полотенцами с узлами на концах, хуже не бывает. Взял на всякий случай разводной ключ и пассатижи, мало ли что. Звонок Анпилову через Космос. Анпилов среагировал из Космоса мгновенно. По морде видно – вечный борец за чужие идеи. Но, спустившись с орбиты, всех призвал к массовой акции протеста на Советской площади. Молодая мамаша, дура, конечно, хоть и длинноногая, хоть и в мини-юбке, потрясая пустой детской коляской, заявила, чтобы уматывали все вон с её прогулочной территории. Но прибыла машина с красным флагом и матюгальником, мамаша заткнулась и убралась в поисках бесхозных детей.
   Митинг! Ура! В субботу другой митинг у музея Ленина. С привлечением живых предков Ленина, с посещением мавзолея и с пивом. Хорошо!!! Жить хочется!.. Оттуда прямиком к маме! Сирена тревоги, полицейский газ, фотоаппарат в штанах, замаскированный ширинкой, – всё со мной. Передачу маме забыл в мавзолее, но ничего, Ленину она нужнее.
   В больнице Абрамцево – самодержавный смрад. Маму перегрузили уколами, совершенно потеряла счёт времени. Я тоже. 28 июля в 11 часов 15 минут 12 секунд прихожу к Шарикову, требую усилить группу борцов за тело Ленина. Требует взятку в баксах! Редкостный подлец! В противном случае обещает выкинуть Ленина без костюма и ботинок из мавзолея, а в мавзолее открыть магазинчик типа «секс-шоп». Сулится пройтись по кремлёвскому Некрополю бульдозером: могилы сравнять, залить асфальтом, сделать вдоль стен летнее кафе с круглосуточным лёгким стриптизом. Уже названия всем этим шоу мерзавец Шариков придумал и зарегистрировал в горкомземе: спектакль «Секс-кремль» и конкурс «Мисс кремлёвская стена». Злобно расхохотался, когда я возразил, что для таких мероприятий удобнее всего стадионы и зоопарки. Обещал лично мне показать зоопарк на всю катушку. Я сразу понял, чем это пахнет, явно не слонами и жирафами, – и к выходу. А ОМОН уже ждёт. Шариков вызвал по спецсвязи, через тропосферу. Но сирена тревоги позвала вперёд.
   В приёмном покое потребовали документы. Я сказал, что до Абрамцева и обратно у меня льготный билет – и больше ничего. Билет лежал в кошельке в правом кармане. Так и забрали с кошельком, где было 250 рублей и двадцать три копейки. Хорошо, хоть карман не вырвали. Я с ходу за ворота, но оттуда получаю два мощнейших удара в челюсть, а челюсть у меня не совсем железная. Я назад, а там третий с автоматом в маске Шарикова. Передачу, которую я сначала забыл в мавзолее, отобрали и сожрали, выпачкав себе и мне брюки остатками кефира. Лишили права посещений на восемнадцать лет. Травматолог отказался засвидетельствовать мои травмы. Также был в маске Шарикова. А сам Шариков в чьей маске? Почему его маска так похожа на него самого? Явные происки мировой закулисы. Травматолог послал в поликлинику, а там: «Приходите завтра, сегодня врач с трупами не работает!» По слухам, уехал за трупом Ленина в Горки-7. Этого только не хватало, пью валокордин. Пью без еды.
   Завтра отзвонюсь в райком КПРФ, не будет ответа – беда. Могут всё!.. А главврачу все трупы до лампочки, не хочет он в них разбираться, да и не умеет. Маму, кажется, вчера я вырвал из его грязных лап. Как же они её избили мне в отместку. Били вонючими ногами по лицу. Разбили нижнюю челюсть. Мама выкинула её на помойку, а совершенно зря. Челюсть ещё можно сварить у ортопеда или в гараже. И вообще с каждым днём мама всё меньше похожа на маму. На левую щёку страшно смотреть, того и гляди вся прорастёт щетиной. Но ничего, ничего, ещё не вечер.
   Будет, будет вечер отдыха и шарад на нашей улице. А на других – шиш без масла и кальсоны одноногие.
   Потихоньку мама выходит из виртуального мира. Рассказала про разные «художества» и подлости, которые там творятся. Там, вообще, никто ни на кого не похож, у всех маски аквалангистов и Шарикова. Решил этого так не оставлять, решил со всем этим разобраться, как с неграми. Наметил использовать для разборки бензопилу «Дружба», и за эти мои планы – пожалте письмо с ул. 8-го Марта, дом 6, приглашают на комиссию. Ясно зачем приглашают, могли бы и не писать. Надо срочно запастись автогеном, пургеном, гексогеном и подкидными досками. Пришла медсестра от Черновой, сделала маме первую группу. Могут же честно работать, когда захотят. То-то Шариков после этого от меня драпанул. Гололёда не побоялся. А ведь мог упасть и разбить карманное зеркало, которое всегда носит с собой для уточнения параметров своей маски, а может, и лица.
   Снова заработала «Властилина», но под новой вывеской и без пластилина. Снова мутные потоки людей несут своё кровное и ворованное. Прежним вкладчикам хозяйка заведения Валентина Соловьёва ничего возвращать не собирается! Говорит, что все они – тупицы, совки, шестёрки, лохи, не оправдали её надежд, передач в тюрьму ей почти не носили. А кто оправдал, тот давно уехал на собственных авто на Канары. Неужели все люди такая дрянь?! Неужели никто не понимает, что деньги идут на изготовление масок Шарикова и на охрану. Охрана получает хорошо, служит преданно и верно. Наконец-то и я понял, что деньги, вложенные в «Ялосбанк», не получу уже никогда, а как бы хотелось.
   Всюду плакаты: «Разыскивается опасная мошенница, врач-психиатр Пацевич Илона Яковлевна по кличке "весёлая вдова"! Все на розыск!»
   Вдруг по электричке идёт эта самая Пацевич и с наглой игривостью требует у всех милостыню. Дескать, недобросовестные воры у неё деньги на вокзале украли. Это у неё-то?! Да ещё на Ярославском вокзале, где она с малолетства промышляет с одной артисткой оперетты в паре. Я как бывший энергичный член ДНД возмутился. Но в тамбуре на меня накинулись два солдата срочной службы из Софринской бригады спецназа: видите ли, я обижаю честную женщину?.. Ха!.. Где это они видели честных женщин?! В каких казармах? К ним присоединился усатый сержант милиции. Наверное, тоже большой любитель «честных женщин». И заявил, что я в нетрезвом виде. Это всё равно, что утверждать, будто у моего дедушки никогда не было усов. Хоть и дослужился этот сержант до сержанта, а дурак. Сколько себя помню: у дедушки всегда были пышные усы, особенно на фото. Правда, на фото он запечатлён уже в гробу. Гроб, кстати, свежий, ни разу не использованный. А фото у меня дома в рамочке на стене висит, поэтому я никак не могу быть в нетрезвом виде. Это сержант из-за зависти к усам моего дедушки брякнул. У него самого вместо усов чужая зубная щётка приклеена.
   Один из солдат представился, когда я показал ему зелёный военный билет моего дедушки: «Рядовой Фурман-Фардман!» Даже честь отдал. Однако другие Фурманы-Фардманы представляться посчитали излишним. Сержант милиции грубо заявил, что завтра же, в 12.30, у меня изымут из домашних вещей удостоверение члена ДНД. Да ради Бога! Не по своей воле его храню. Ради наград Леониду Ильичу Брежневу, полковнику Борису Леонидовичу Мандельштаму и им подобным.
   Они за мои подвиги на ниве ДНД получают ордена, чины и пайки. Ввинчиваются всё выше по служебной лестнице – и лишь геморрой наживают.
   А мы получаем по зубам, а кто без зубов, – тот просто по роже. А кто без рожи, – тот получает вывихи и переломы до окончательной потери передних, задних и нижних конечностей. Мы по причине самоотверженности и прямохождения даже геморроя получить не успеваем. Но держимся, спасаем страну и природу. И обходимся без точки опоры. Благодаря таким, как Фурман-Фардман. Случись что, этот Фардман-Фурман защищать никого не будет, даже мать родную. Оружие на землю, руки вверх – и пойдёт служить первопопавшемуся агрессору. Верно будет служить, не то что Родине. Такие вот Фурманы-Фардманы расстреливали людей в Останкино, позже расстреливали из стрелкового и танкового оружия Парламент, убивали в Мытищах людей за безбилетный проезд на электричках, отнимали подсолнечное масло у малоимущих, у старушек и прочих хохлушек.
   А лжепобирушке Пацевич при их попустительстве удалось смыться в другой вагон и притвориться приличной пассажиркой, хотя всем известно, что она никогда не покупает проездные билеты. С тех пор я начисто стал забывать, куда еду: то ли туда, то ли обратно. Вот так у нас работает милиция и все остальные. Они до сих пор не знают, что не все люди произошли от обезьян и надеются на Чарльза Дарвина, который, как верующий человек, сошёл бы с ума после первого же разговора с Пацевич в подворотне Ярославского вокзала. Не сторговался бы с нею и её напарницей из оперетты Культяпиной по поводу секс-услуг и сам Альберт Эйнштейн. Отказался бы от своей сомнительной теории относительности и укатил бы на последней электричке в Сергиев Посад, дабы там креститься и каяться.
   А в метро на переходе с «Тургеневской» молодая дама, похожая на одну полупокойную поэтессу, именует себя воскресшей Мариной Цвигун, то бишь Марией Дэви Христос. Обещает всем, что 24 ноября этого года будет конец света. 24 ноября этого года мне исполнится 44 года! Знает, стерва, из верных источников. Я хотел набить ей морду за попытку организации конца света в день моего рождения, но сдержался. Ведь посадят-то меня вместо этой лжевоскресшей – и никакой самый распрекрасный адвокат вроде Димы Краснова не поможет. А если и поможет, то уже по ту сторону колючей проволоки и России. А могут запросто и распять с кровопусканием, такое многими сейчас практикуется. Полковник Силкин и Лжедимитрич меня неоднократно об этом предупреждали. А они-то люди не только бывалые, но и образованные. Сам доктор наук Пётр Калитин это признаёт и бесится от бессилия. А чего беситься-то: полковниками рождаются, а докторами наук становятся. В этом даже Хайдеггер не сомневался. Так что зря Калитин надеется, что когда-нибудь бытие опередит сознание. Никогда не опередит, поскольку не может быть объективным, а сознание всегда объектно.
   Все вагоны метро обклеены физиономией воскресшей лжедевы. Сколько же денег угробили только на полиграфию вместо детских домов. И всё новые рожи клеят, никакого метро не напасёшься, любой «Метрострой» надорвётся. Входят в вагон две полуголые девицы и начинают мазать стены какой-то клеевой дрянью. Клеят две листовки с портретом лжедевы – и наутёк. Срываюсь за ними. Опять на моём пути милиция – и, вместо того чтобы покарать этих девиц, заявляют, что я сильно пьян и должен пройти в отделение. Объяснять, что я с малых лет трезв, что на работу еду, с базы на базу по овощным делам, совершенно бесполезно. Милиция всегда на стороне полуголых и голых девок. Такая у нее специфика. Пришлось смириться. Кое-как без избиений и штрафа отпустили. Наверное, получили установку от Путина: не трогать раньше времени. А я не угомонился. Вижу в переходе певцов, поют какую-то «аллилуйю», сделал им замечание, чтобы заткнулись по полной. В ответ начинают меня старообрядчески крестить. Лишь баллончик с полицейским газом и угроза сильной струи заставляет их собрать манатки и ретироваться.
   Встретил свою школьную любовь Таню. Там же, в переходе на «Тургеневской». Кстати, очень продуктивное место этот переход при задержании кого-либо. Некогда Таня имела две лычки на форменном платье: была председателем совета отряда, редко кому доверяли такое.
   А теперь член-ветеран секты «Белое братство»! И меня ещё туда зовёт. Перевёртыш! Как я мог её любить? Неужели всего за две лычки на форменном платье? Совершенно непонятно! Но любил, не спал ночами. Черёмуху ломал. И сирень. И ещё что-то. Не дай Бог, влюбиться по-новой! Тогда мне конец, ни сирени, ни черёмухи не помогут. Без почек, печени и всего прочего оставят меня её «белые братья». У них ведь и сами хари черней любой совести. Ужас! Гробовой, железобетонный ужас. А в юности Таня уверяла, что мы произошли от одной обезьяны. Тогда я с ней соглашался, а теперь категорически не буду. Если ей так хочется, то пусть сколько угодно происходит от той обезьяны, но без меня! Я также категорически не хочу быть членом-ветераном «Белого братства»! Я остаюсь сам по себе, как первая любовь на слёте юных пожарников. И никто не разбудит во мне зверя!
   А теперь несколько ценных мыслей и максим по поводу становления рыночной экономики.
   Кому надо, – прошу напрячься! Но в разумных пределах.
   При переходе к рынку, при входе и выходе, никакой грубости быть не должно. «Дай Бог вход, дай Бог выход!»– как говорил мой дед в застольях. Всем быть, как по стойке смирно, предельно вежливыми. «Здрастье, пожалуйста, спасибо, до свиданья…» – таков главный словарный запас культурного рыночника – и не более. Тогда у тебя всякую залежалую дрянь будут покупать охотно и даже с радостью, как во времена великого дефицита. Эх, как охотно отоваривала меня тогда продавщица Алла «грязным маслом», так из-за уважения к дедушке я называю шоколадное. И теперь, когда Алла вкупе с местными бандитами и ворами приватизировала свой магазин, я посещаю его, не забываю героя-дедушку. А Алла, в свою очередь, не забывает меня и продаёт просроченное масло подешевле. Да ещё благодарит меня за верность идеалам. Жаль только, что больно она растолстела, иногда совсем не может вылезти из дверей подсобки, – и мне приходится ей помогать. Конечно, ей надо меньше кушать, но Алла сама признаётся, что не может удержаться – и кушает, кушает, кушает в рабочее время, а точнее, жрёт всё, что ни попадётся под руку, ведь она теперь хозяйка своей судьбы и магазина. Эх, скольким приличным людям в этом мире приходится страдать из-за своих идеалов! Но что делать…
   Достают кавказцы. Вежливости вообще не понимают и не хотят понимать. Наглые и грубые, не хуже нас. Обвесы у них в порядке вещей. И порой на 800 граммов с кг. И не скажи! Ещё изобьют. А милиция на их стороне, или ещё чище. А про чувство вежливости у милиционеров я уже писал. Написал бы ещё, но боюсь за оставшиеся зубы и маму.
   О вежливости можно писать до бесконечности, но не хочу на этом зацикливаться, и так кто-то всю ночь под окном гремел кандалами, а зациклюсь на нашем здравоохранении. У мамы на последней здоровой ноге – рожа! Терапевт, сучонок, пишет направление в кожно-венерический диспансер, а потом в стационар. Но положить её туда можно только с разрешения завотделением лично! А его нет уже три дня. И не в запое. Ушёл, видите ли, искать Метерлинка. А меня Метерлинк сам находит, когда хочет, чтоб ему!.. Ждём-с!..
   Дежурная сестра жалуется, что ничего нет. Бинты и мази свои, постель своя и прочее, вплоть до горшка. Не подозревал, что сестра – подлюка! Многие без всяких причин в наше время стали подлюками. Но эта могла ведь и не стать, если б захотела. Но наоборот, хочет жить подлостью, а не совестью, поэтому и пожирает передачи больным и сигареты чужие курит. А мне пожаловалась ещё и на гастрит. Во тварь! Нашла кому жаловаться. Все они одним дерьмом мазаны – и терапевт, и завотделением, и сестра-воровка. Я-то думал: они – медики, а они – сплошные педики. Но вновь приходится к ним обращаться. Пришёл в час назначенный. Пришёл – и ушел, как сволочь. Оказывается после победы демократии вся госпитализация только через Карловича. А Карлович известно кто! Карлович – и только! Назавтра всё-таки являюсь к Карловичу, хотя знаю, что бесполезно. Битых два часа сижу, и никто не предлагает за одного избитого двух убитых. Свинство!.. А Карлович так меня и не принял, сплавил к своему вонючему заму. Тот звонит Ожерельеву. А Ожерельев в крик: якобы я вчера угрожал его сестре обрезком водопроводной трубы.
   Зам говорит, кладя трубку: «Я обязан ему верить!» Как в старорежимном фильме всё происходит. Матроса вызвали к барыне, та на него накричала неизвестно за что, а потом написала письмецо, что он ей нагрубил и потребовала отнести его в экипаж к адъютанту. Адъютант, прочитав письмецо и взяв с матроса объяснение, заявил, что обязан верить не ему, а барыне и выполнять её просьбы. После чего матроса отвели в цейхгауз и жестоко высекли прутьями. Потом этот матрос встречался с моим дедушкой в Смольном и показывал следы истязаний Ленину. У меня с матросом полная анология. Никакой водосточной трубы я сестре Ожерельева не показывал даже издалека, штанов не расстёгивал и не грозил, а показал всего лишь пару раз прут арматурный, а ему ни с того, ни с сего верят. Начисто забыт принцип: «пациент всегда прав!» Тем более в рыночных отношениях, когда смерть стала личным делом каждого. А потом Ожерельев чуть ли не с кулаками накинулся на меня в коридоре. А если бы я ему в ответ в рожу полицейским газом?! Пришлось бы ему самому обращаться к окулисту, а не посылать туда невинных слепцов без сопровождения собак. Кстати, почему?! Почему слепых пускают без собак к врачам?! Кто за это ответит, ведь со слепыми возможно всякое. Не стал я класть к ним маму. Страшные люди! Но жалобу на Ожерельева написал. И не Карловичу. Карлович сам мастак жалобы строчить. Куда я написал? Это моя вечная тайна. И пока она не раскрыта, буду писать ещё и ещё. И хрен обгонит меня Карлович, никакая электронная почта не поможет, никакой Интернет.
   Грубо ведёт себя также и Кокорева М. Ж. Спрашиваю её: как получить страховой полис работающему в Москве, а проживающему в области. Ведь вопрос далеко не праздный, сам губернатор не может разрешить. Слабо! А без полиса плати деньги – и немалые. Звоню Кокоревой: а она: «Пошёл вон, дурак! А то у тебя Дубовой последние мозги вышибет!» Знаю я этого Дубового, вышибет и не чихнёт. Ещё раз звоню Марте Жоресовне, а в ответ, без дурака и без Дубового, сплошные гудки. Не хочет, видите ли, трубку брать. Такое может позволить только очень не воспитанный школой человек. Зря её отца назвали Жоресом, могли бы окрестить как-нибудь попроще. А она не стесняется своего революционного отчества – и грубит, как сапожник, налево и направо, аж Мережко за стеной вздрагивает.
   Только гинекология и стоматология иногда могут без грубостей. А так грубость повсеместна – и в облздраве, и горздраве, и райздраве. Одна Ольга Владимировна Попова из приёмной облздрава чего стоит, которая только левым боком в разные двери пролезает. Мама съела лекарств на 800 рублей, а она не хочет признавать эту сумму. Говорит, что на столько рублей никто не имеет права жрать бесплатно лекарства. Интересно: на сколько она сама жрёт этих самых лекарств, когда её никто не видит. Думаю: ого-го получится сумма чисел! Эта бокоходящая Ольга Владимировна обязывает всех лечащихся голосовать за Путина. Кто не хочет, того не лечить. Дала и мне небольшую пачку листовок: «Все больные – за Путина!» Но клянусь, – ни одна листовка не была мной наклеена как надо, все вверх ногами или криво. А Ольга Владимировна похвалила за энтузиазм и даже пообещала каких-нибудь лекарств, но после выборов. Впрочем, нынче я оставил облздрав в покое, ибо мамы больше нет, вообще нет, и лечить больше некого. На чём позвольте закончить. Да и приустал я не меньше Метерлинка.
   Письмо, как Вы понимаете, господин Цейханович, не для всякой печати. А то я слышал, что Вы печатаете всё без разбора и как попало. Надеюсь, для меня сделаете приятное исключение. Тем более, что недавно дочка сказала, будто я совсем разлюбил свою семью и остаюсь получужим уже более десяти лет. Увы, но она права: всё сходится. Десять лет назад началась «шоковая терапия», далее вошли в раж. А людоед Гайдар всё живёт! Неужели не найдётся на русской земле человек, который покарает эту гниду за погубленные души и за разор страны? Таких, как он, надо резать по кусочкам и жарить на медленном огне, будь он трижды проклят! А от меня всё требуют и требуют голосов на выборах. Хоть и дурак, но голосую. За срыв агитматериалов всех паразитов буду сажать на рога! Так и передайте Лжедимитричу, Авербаху и Метерлинку. Пусть они свои листовки расклеивают, а не обзывают меня козлом.
   Да, я – козёл! Но у козла есть рога. Электрические. Вы знаете об этом, пусть знают и они. Попытка бродячего поэта Якуба Кузьмина-Караваева призанять у меня тридцать рублей «до завтра» была мной в корне пресечена. Когда он убедился, что у меня есть и неплохо работают электророга, как он драпанул, будто слежку за собой почувствовал. Жаль, что никто не догнал, давно пора отдать этого Якуба в каторжные работы. Кстати, электророга могут запросто работать и без батареек, подпитываясь напрямую тропосферой. Кое-кому ещё предстоит познакомиться с моими рогами, а пока по-прежнему с меня, как с козла, снимают шкуру. Не понимают, сволочи, что больше одной шкуры с одного козла снять невозможно. И опять получается: с миру по нитке – голому жопа. Мудрых у нас сегодня полно, но на каждого мудреца довольно простаты. На том и стою.
   С неизменным уважением Фанфан-Тюльпан Бонч-Бруевич.
   P.S. Уважаемый герр Цейханович!
   Очень Вас прошу передать привет Вашему однофамильцу из Талдома, который оказал мне дружескую и бескорыстную помощь в поисках и сдаче стеклотары, жаль, что не помню его фамилию. Но имя у него вполне русское – Саид».

   Поначалу Цейханович хотел самолично ответить своему корреспонденту, дабы жёстко вразумить страдальца и окоротить сочувственно, но, не обнаружив на конверте обратного адреса, передумал и поручил это дело полковнику Лжедимитричу, который очень любил распространять всякие указания и по почте, и просто так.
   Однако на этот раз Лжедимитрич почему-то отказался. Может быть, сильно не в духе был после вчерашнего, а может, наоборот, слишком в хорошем настроении, в рот ему дышло. Отказались отвечать на письмо без уважительных причин Дорфман и Фельдман. Но тут ничего нового нет, ибо они давно усвоили мою нехитрую установку: уважительных причин для живущих в России не существует. Впрочем, как и для неживущих, ибо смерть есть всего лишь следствие, но никак не причина. Осипов-Краснер и Мухин-Нахимсон в данный момент отъехали в город Чернь по каким-то склочным делам одного садово-огородного товарищества, где попытались запить по-чёрному, но после вынужденной передислокации в город Белев остепенились и перешли исключительно на белый портвейн.
   С досады Цейханович хотел взвалить это дело на меня, но из-за полной беспомощности вашего покорного слуги в сочинении кляуз и доносов, а также из-за весьма сложных, ещё со школьных лет, отношений с русской художественной литературой, исключил из отвечальщиков без гнева и печали.
   Плюнул мимо форточки Цейханович и, глядя сквозь стекающий по грязному стеклу плевок, попытался определить точное расстояние до противоположного дома, за которым ютился пивной ларёк. Но не успел перевести количество шагов в метры и в дюймы, ибо в комнату ввалился потный Авербах, которого мы уже не ждали с дальних сельхозработ. Цейханович ловко стёр рукавом плевок со стекла и, естественно, поручил Авербаху ответить на письмо, но благородно и без выражений.
   Авербах привычно согласился, привычно насупился и тотчас, не читая, чего-то там написал в ответ человеку, повреждённому смутой русской перманентной реформации.
   Что ответил Авербах страдальцу – неведомо, ибо сам он никогда не помнил написанного, а Цейханович повертел перед носом листки с корявым почерком, понюхал и, сделав вид, будто прочитал текст, неожиданно похвалил:
   – Ошибок не густо! Насобачился на сельхозработах! Молодец!
   – А куда отправлять-то? По какому адресу?! – бодро спросил Авербах. – Может, почтой электронной попользоваться?
   – Отправь напрямую! И без электроники! – веско сказал Цейханович и приказал: – Отправь: «Россия. До востребования». Дойдёт, не заржавеет! И отправь доплатным!.. Нет у меня марок, одни евро и фунты остались.
   По дороге в пивную Авербах зорко высмотрел ящик для писем – и конверт без марки навсегда канул в незримых почтовых недрах. Канул легко и безнадёжно, ибо кто теперь эти ящики опустошает… Вряд ли почтари, у них и без наших писем дел хватает. А ящики эти давно пора от соблазна снять и переделать в скворешни, вон сколько разных скворцов-подлецов разлеталось. А ещё лучше заварить в них прорези, у меня полно знакомых безработных сварщиков, да раздать по избирательным участкам, чтобы люди голосовали как надо, а не как моча в голову стукнет.
   И всё же мне кажется, что послание отыщет своего адресата, если не по эту, то уж по ту сторону России точно. Обязательно отыщет. И весь потусторонний мир узнает, о чём написал Авербах. И все мы, рано или поздно, узнаем – и Фельдман, и Дорфман, и Якуб Кузьмин-Караваев, и Осипов-Краснер, и Мухин-Нахимсон, и Лжедимитрич с Цейхановичем, и сам Авербах, в конце концов. И я в самую последнюю очередь. Так что напрасно кто-то, не ведая собственной смерти, всё ищет и ищет меня в этой жизни. Совершенно напрасно!.. И вообще не зря мне подозрительно кажется, что Россия, Испания и Китай – одно и то же. И если писать: «Россия. До востребования», то абсолютно ясно получается Испания и Китай. И ещё что-то, но без очков не разберёшь.

   А у Цейхановича под носом растут усы, как у покойного деда Лжедимитрича и Авербаха, но всё никак никуда не вырастут, – ни в сторону Китая, ни в сторону Испании. И это ещё раз подтверждает моё наблюдение, что всё – ничто, только слова разные. Но борода у Цейхановича и без усов такая густая, что ни в один почтовый ящик не пролезет. И об этом давно надо призадуматься мировой почте, а не ляпать на конверты марки с портретами английских королев, ибо последним идиотам известно, что никакие они не королевы, а внебрачные дочери Цейхановича, которые прошлым летом украли купальник моей жены вместе с прищепками и два махровых полотенца, а всех уверяют, что это подарки их любезного папочки. А папочке, если честно, совершенно не до внебрачных малюток из-за обильной почты по ту и эту сторону России.

Часть III

Укрощение чёрной вдовы

   Есть ли душа у Цейхановича?!
   Безусловно, есть – и, ого-го, что за душа!..
   Но незрима она, как подкова у клопа. Кто-то упрекнёт меня за это сравнение. Но не с лошадью же сравнивать душу моего великого друга! Да и где нынче тягловые лошади? Почти перевелись, как майские жуки, разве в каких завшивленных деревнях остались. Но и там, того гляди, пойдут на прокорм последнему населению. Но зато не предвидится в нашем отечестве переводу клопам вкупе с блохами, вшами и тараканами. Так что – прочь сомнения! Цейханович – человек с русской душой, почти Миклухо-Маклай. Вон как заботится о нас, горемычных.
   Недавно он категорически запретил нам играть с револьвером Лжедимитрича в русскую рулетку. И совершенно своевременно, ибо кончились боезапасы, даже последний патрон израсходовали, который Лжедимитрич берёг про чёрный день для себя. Безжалостно прекратил наши игры со смертью Цейханович, а то доигрались бы… Он – поэт жизни, ибо без чувства смерти настоящий поэт невозможен, да и человек настоящий весьма проблематичен.
   Никому не надо желать смерти, ни себе, ни другим, разве что третьим. Чем больше желаний, тем меньше жалости, тем души меньше. Именно от избытка бессмысленных желаний души этих третьих обращаются в неподкованных клопов. Их даже в электронный микроскоп не узришь вместе с подковами, но кусаются эти сволочи неутомимо и премерзко.
   Хорошо пить водку с Цейхановичем весенним днём в роще берёзовой. После этого, хоть и не сразу, но как-то очень-очень светло думается не только о чужих деньгах и душах, но и о себе самом.
   И без разбора хочется перецеловать ножки всех берёзок и неберёзок, а не маяться совершенно бездарным вопросом:
   «Есть ли человеческая душа у Цейхановича?
   Есть ли у Цейхановича русская душа?
   Есть ли сам Цейханович?!.»
   «Жизнь моя ещё не снилась мне!!!» – кричу я зацелованным берёзкам и неберёзкам.
   И откликается на мой голос из кустов Цейханович, застёгивая штаны: «Отговорила роща золотая!..»
   А посему всем молчать!!!
   Молчать поголовно всем! И безголовым, и двуглавым, и прочим.
   А били ли вы когда-нибудь женщину горячей самоварной трубой? Не били, стало быть… А жаль! Но это ещё не значит, что женщину надо бить, хотя некоторых бить совершенно бесполезно. И напрасно кто-то по малодушию думает иначе.
   Нет, что ни говори, а трижды прав Цейханович, изрекши:
   «Женщину нельзя ударить даже цветком, но не цветком иногда можно, но не каждому.״»
   Женщина сама себя не знает. А дурные мужики об этом не ведают, но тупо уверены в себе, как покорители женских сердец. Да откуда им знать – что такое женщина?! Разве что от верблюда, разве что от бархана или ещё какого хама.

   О, женщина, где душа твоя?! В каком тайном месте?!
   О, несыть женская! Есть ли тебе предел?!
   О, как жаждут наши любимые, чтобы во сне мы видели их, желанных, без всего! Но как они радуются, когда мы видим их во сне во всём. И остаётся мне в который раз безнадёжно повторить за самим собой: «Я вижу всю тебя насквозь! Я ничего уже не вижу!»
   Но не зря я повторяю самого себя, ибо в отличие от брехливых сердцеедов открыто признаюсь, что не знаю женщин, но знаю, что любовь и жизнь совершенно разные понятия, ибо женщине, в первую очередь, нужна любовь, а жизнь – так, на всякий случай, как пространство-время для осуществления любви.
   О, женщина!.. Да что женщина?!
   Женщины лгут даже тогда, когда говорят правду.

   Комната была наполнена словами, как табачным дымом. Казалось, ещё чуть-чуть, – и слова сами собой, без малейшего рукоприкладства станут проявляться на стенах, потолке, на полу и на прочих одушевлённых и не совсем одушевлённых предметах.
   – В человеке всё должно быть прекрасно – и лицо, и душа, и жена, и любовница!.. И задние мысли! – значительно сказал Цейханович, как бы давая укорот предыдущим словоизвержениям, безжалостно сгребая всё вышесказанное в бездонную помойную яму афоризмов.
   – А не Чехов ли это говорил? – робко усомнилась пьяненькая жена полковника Лжедимитрича.
   – То Чехов. Я сам по себе! Да и кто такой твой Чехов? Так, несостоявшийся врачишка и писака коммерческий!.. – грозно отбрил полковницу Цейханович – и та грустно заткнулась.
   – Правильно! – гаркнул Лжедимитрич и потянулся за бутылкой.
   – Может, хватит, а то сдохнешь… – озаботилась полковница.
   – Молчать! Может, я желаю сдохнуть: не докурив, не долюбив последней сигареты!
   – «…Не долюбив, не докурив последней папиросы», – уважительно поправил я полковника.
   – Вот именно! Молодец, что знаешь! Уйду, не докурив, не долюбив последней папиросы! – с мрачным воодушевлением «поправился» полковник.
   – А не пора ли всем сбросить маски! – вдруг зловеще сказал Цейханович.
   Р-р-раз!!! И!.. И маски были сброшены.
   И страшно стало в комнате, как будто до этого не было в ней никого, да и не могло быть по причине полного отсутствия времени и пространства. Чёрной дырой обратилась прокуренная, пьяная комната. И провалились на миг в ничто все комнаты, каюты и камеры мира. Каждый стал самим собой – и все исчезли. Жутко ухнула, крякнула, чавкнула организованная пустота, как после вселенского самоубийства. Как будто шар планетный сам выбил из-под себя табуретку бытия и задохнулся, ломая позвонки Уральского хребта, в скользкой петле вечной пустоты.
   Все маски были сброшены.
   Авербах сбросил с себя маску Лжедимитрича, жена Лжедимитрича сорвала маску ещё чьей-то жены, Лжедимитрич вообще ничего не успел сбросить, поскольку был сильно небрит. Я машинально схватился за своё лицо, но кроме очередной маски неудачливого автора ничего не обнаружил. И Цейханович, сбросив маску Цейхановича, остался Цейхановичем. И чёрная вдова без маски осталась чёрной вдовой, но под маской не оказалось ничего, даже лифчика и трусов.
   Поскольку данная особа ещё не раз возникнет в самых неожиданных и интимных местах моего повествования, сообщаю, что зовут её Лера, а звание чёрной вдовы она получила совершенно заслуженно. Первый её муж застрелился, второй упал с высокой крыши, третий попал под экскаватор, да и все остальные тоже как-то неловко рассосались в тупиках нашей жизни.
   Между тем прибыла жена Цейхановича с подругой и, не обратив никакого внимания на сброшенные и не сброшенные маски, бесцеремонно вопросила:
   – Кто-то обещал нам баньку? Мы готовы!..
   Многое не любил в сей жизни Цейханович. Не любил, например, вытряхивать в унитаз старую чайную заварку. А ещё не любил в одиночестве снимать рубашку через голову и ходить в баню с женой.
   – В баню его! – злобно указывая на Лжедимитрича, приказал Цейханович, – чтоб растопил, но не мылся!
   Лжедимитрич не стал спорить, ловко сунул ноги в носки, которые всегда стояли в углу, – и под конвоем Авербаха отправился топить баню, которую соорудил у себя в огороде после выхода в запас. В комнате после его убытия сразу почему-то запахло сапогами, хотя Лжедимитрич уже семь лет носил туфли и давно перестал спать не только в сапогах, но и с собственной женой.
   – А мне когда прикажете мыться? – агрессивно поинтересовалась чёрная вдова.
   – После нас! – величественно разрешил Цейханович.
   – А с вами, значит, нельзя? Брезгуете? – насупилась вдова.
   – При чём тут брезгуете – не брезгуете?! Я просто блюду элементарную чистоту помыслов. А после меня, пожалуйста, можете думать что угодно и подмываться с кем угодно! – отрезал Цейханович.
   Черная вдова не нашлась с ответом и, тяжело вздохнув, удалилась в туалет.
   Лжедимитрич удивительно быстро управился с растопкой, но оказался совершенно пьян для дальнейшего использования, а посему его без лишних слов уложили на родной диван.
   – Так вы всё-таки не желаете со мной париться? – выпорхнув из туалета, игриво вопросила любвеобильная мужепереводчица Лера.
   Но Цейханович в присутствии жены бывал иногда нравственным человеком, а посему грубо рявкнул в ответ:
   – Я с тобой на одном гектаре срать не сяду, а не то что париться!..
   – А если на пяти приватизированных гектарах в районе Клязьминского водохранилища? – ничуть не смутившись справедливому отлупу, дыхнув перегаром, настырно продолжала наседать вдова.
   – Гм-мм!.. Да откуда у тебя пять гектаров в таком престижном месте? – как бы в сторону от жены, пробормотал Цейханович.
   – А по завещанию! Помнишь старпера Симановича из новых русских, что меня на дачу к себе заманивал, стишками соблазнял, шоколадками дорогу усыпал. Ты ж тогда целый пакет шоколадок нагрёб по дороге для своих придурков, когда меня к нему отводил. А стишки у него лихо получались, даром что Симанович. Я запомнила:

     Красотой легко распять…
     Весь дрожу, как в лихорадке.
     Жажду, жажду целовать
     И коленочки, и пятки!

   Мои, между прочим, пятки и коленочки. Ха-ха-ха! – и чёрная вдова с откровенным презрением ожгла взглядом жену Цейхановича.
   – Что-то такое смутно припоминаю, но без шоколадок и коленочек, – неохотно выдавил Цейханович. – Ну, а при чём тут пять гектаров чего-то?..
   – А при этом!.. Помер-то Симанович на днях! От полового переутомления с хохлушками помер. И донесли добрые люди, что до того в завещании он отписал мне пять гектаров клязьминской земли, а все коттеджи сучке-дочери. Вот такие пятки-коленочки… Ха-ха-ха!..
   – Везёт же разным людям! – тоскливо выдохнула незамужняя подруга жены Цейхановича, а одуревший от пьяного забытья полковник Лжедимитрич гаркнул:
   – Не людям, а блядям! – и враз умолк, как перегревшийся пулемет.
   – Ну к вопросу пяти гектаров мы, кхе-кхе, ещё вернёмся. Может, даже сегодня. Баня простывает, – уклончиво, но явно растерянно выдавил Цейханович.
   В это мгновение, будто намекая на что-то очень нехорошее, в доме отключилось электричество, видимо, от банной перегрузки, – и сразу со стола сами по себе стали падать стаканы и прочее.
   – Где я?! Включите свет! – отчаянно заорал Лжедимитрич и ещё один пустой стакан грохнулся на пол.
   – Чего орёшь?! Ты уже на том свете! А здесь ничего не включается, – хладнокровно сказал Цейханович.
   – Ну тогда хоть выключите. – жалобно промямлил полковник.
   – Что выключить? – озадачился Цейханович.
   – Тот свет выключите, чтоб ему.״ – промычал Лжедимитрич и, несолоно нахлебавшись, впал в безмолвие.
   А Цейханович ни с того, ни с сего выкрикнул в табачную тьму:

     Чайник новый,
     Пар горячий!
     Девки любят
     Чай стоячий!..

   И почти без паузы жестко приказал жене:
   – Пошли в баню, пока не выстудилась!
   – Но там же тоже темно! – возразила жена.
   – А я тебя не в библиотеку зову. Разберёмся. Главное, не перепутать горячую воду с мокрой. – урезонил Цейханович супругу, и та, споткнувшись о разбросанные у порога носки Лжедимитрича, безропотно последовала с подругой за мужем.
   И странно: стоило Цейхановичу покинуть дом, как свет тотчас врубился, – и очнувшийся полковник радостно возвопил:
   «Встать! Смирно! Равнение направо! Свет идёт! Шагом марш!»
   Но, не услышав родного грохота сапог, вновь уронил голову в подушку и захрапел не хуже генерал-майора.

   Жена Цейхановича с подругой довольно скоро вернулись из бани, не без удовольствия посетовав на чрезмерный жар в парилке. Но нашему великому другу любая жара была нипочём, как и любое спиртосодержащее. Он жил не для того, чтобы пить. Он пил, для того чтобы жить и ходить по бабам и баням в любое время дня и ночи. Наш друг остался в человекомойне и, видать, ещё поддал пару, ибо свет в доме вновь погас. А когда сам собой включился, то чёрной вдовы в застолье не оказалось.
   «В темноте она, что ли, растворилась? Всё-таки чёрная.» – наивно подумалось мне.
   Естественно, никому в голову не пришло, что она под покровом тьмы тихо сбежала к парящемуся Цейхановичу, разве что только Лжедимитричу, но он тяжко пребывал в привычном пьяном забытьи и никак не мог поделиться с народом своими потусторонними наблюдениями.
   – А где эта?.. – спросила полковницу вечно настороженная от учёности подруга жены Цейхановича.
   – Да, наверное, в магазин побежала. За минералкой. Забыли мы про минералку-то. – ответствовала полковница, издавна покрывающая чёрную вдову во всех её проделках.
   – А не в баню ли она намылилась?.. – с игривой уверенностью, что быть такого не может, поскольку не может быть никогда, усмехнулась жена Цейхановича.
   – Да ты что?! – с праведной фальшью возмутился я. – Наш Цейханович с чёрной вдовой на одном гектаре не сядет!..
   А про себя подумал: «На одном не сядет, а на пяти, приватизированных на Клязьме, сядет без клизмы… Да и на одном приватизированном не побрезгует.»

   Я всегда говорю то, что думаю. А думаю то, что говорю.
   За это многие меня уважают и почти любят. Но ещё больше людей и нелюдей, которые ненавидят меня за это, ибо сами они говорят одно, думают другое, делают третье – и наоборот. Но совершенно напрасна их ненависть, ибо, ежели быть честным, то я вообще не думаю, а только говорю и пишу. Кто решил, что человек может думать? Где он обнаружил это мыслепроизводство? В мозгах?! Нет его там и не было никогда, мозг выполняет лишь распределительные функции. Кто ответит: приходят мысли в голову или наоборот из головы? Три раза в своей довольно продолжительной жизни я пытался всерьёз думать и даже три мысли записал. Но потом, когда они воплотились в дело, понял их роковую ошибочность и навсегда перестал заниматься этим бесполезным делом. Весь опыт мировой философии тому веское доказательство. Всё пустое… И падающего толкни, но в сторону, противоположную падению. Пусть трактор думает, он железный. Если кто-то со мной не согласен, то хочу напомнить известное высказывание великого русского ученого Ивана Павлова: «Собака не может думать!» Общеизвестно, что собака – лучший друг человека. А, стало быть, каков твой друг, таков и ты. Могу подкрепить сие логическое заключение житейским, примером. Недавно пропал купальник моей жены. Не обнаружила жена его в сумке, когда мы пришли домой после купания на озере. Жена подумала и я подумал, что мы забыли его на пляже. А оказалось: купальник, как бы по ошибке, засунул в свой пакет Цейханович, но обвинил в рассеянности мою жену, якобы она сама ему купальник подсунула, дабы смутить всеобщую душевную непорочность и внести раскол в нашу нечеловеческую дружбу.
   Эй, кто теперь осмелится утверждать, что люди думают?!
   Молчание?.. То-то!..

   Цейханович явился из бани весьма довольный собой, как после удавшейся кражи партии немецких биноклей с таможенного склада.
   Весел был в тот вечер Цейханович. И не было никому в тот вечер грустно, как перед войной.
   – А эта где? – через минуту-другую с фальшивым неведеньем, как бы невзначай, спросил он.
   – Чёрная вдова? – уверенно спросил я.
   – Она самая.
   – За минералкой, кажется, пошла.
   – Ну и чёрт с ней и с её минералкой. Огурцы есть, обойдёмся! – как-то слишком энергично рявкнул мой друг.
   И я чётко понял, что никакой минералкой не пахнет, а пахнет сами понимаете чем. И не зря, не зря мой великий друг, к месту и ни к месту, всё чаще утверждает в последнее время:
   «Я ещё не так стар, чтобы изменять своей жене с первой встречной!»
   Но помолчим об изменах, ибо через полчаса заявилась чёрная вдова с небольшим ящиком минералки и весьма бледная, как будто не только в парной не была, но и в предбанник не заглядывала, а если и заглядывала, то, кроме зелёного пергамента берёзовых веников, ничего и не заметила.
   Бледность шла вдове Лере, как краснорожесть Авербаху и Лжедимитричу. Она изредка, как бы ненароком, норовила прижаться к Цейхановичу – и он, как бы рассеянно, не отстранялся.
   Слава Богу, в тот день я баней не пользовался, – и некому было ко мне прижиматься, и отстраняться от меня было некому. Но имею же я право хоть в романе отдохнуть от незаслуженного женского внимания?! Думается, всё-таки имею. И отдыхаю, воспевая, как бессловесный каторжник, деяния и подвиги великого Цейхановича. Знать, на роду мне написано быть приживалом чужой славы. И я не лукавлю, я правду говорю.

   Я очень люблю правду. Но сама правда почему-то не всегда меня любит. Может быть, оттого, что вру я не хуже любого всероссийского правдолюбца. И лжи моей верят больше, чем правде моей. А как хочется жить не по лжи. Ох, как хочется! И не только одному мне, горемычному. Но страшно далеки правда и честность от народа. И стать абсолютно честным – всё равно что сдохнуть под вороний ор на мёрзлой помойке. Но народ хочет жить на помойках и кормиться от них хочет. И далёк от правды и честности народ, как снег от зимнего солнца.

   Я живу словом. Но слово обращается в лжеслово. Лжеслово ускоренно обращается в число. И мерзко в этом мире, где даже бессознательное расчислено, как биржевая сводка. И жутко подумать, что когда-нибудь скажут обо мне: он очень любил правду и возненавидел всё человечество.
   И трижды прав Цейханович, когда говорит:
   «Главное – это сумма прописью, а всё остальное не имеет значения».
   Почему прав, да ещё трижды? Да потому, что хоть так, расписываясь в получении чужих денег, обращает число обратно в слово.
   Может, кто-то знает другие верные способы? А, господа-товарищи?!
   Молчание… То-то!..
   И остановимся в одиночестве на достигнутом, дабы в единстве не маяться недостижимым.
   Но вернёмся из неловкой философии в баню, которая, слава Богу, благополучно остыла, не сгорев от стыда за Цейхановича и чёрную вдову. Впрочем, банный день давно закончился, но продолжился через две недели совершенно в другом месте, на ближней даче Цейхановича.

   Цейханович очень любил пить чай из самовара под сиренями. И не случайно его жена была родом из славного града Тулы, бывшая тульчанка, так сказать, экс-оружейница с крепкой попой.
   «Самовар!
   Вокзал!
   Тула!» —
   яростно орал жене Цейханович, когда был не в духе.
   Но дальше дачной станции жену не выгонял. И самовар рачительно прятал в сарай. Не женское это дело – бегать босиком с дымящимся самоваром по ночным улицам посёлка. Самовар всё-таки – не фонарь, а жена – не Диоген, чтобы – раз, два – и ни жены, ни самовара, ни всего прочего.
   О, самоварное чаепитие под сиренями Цейхановича!
   О, щепки, чурки, шишки, варежки!
   О, искры из трубы самоварной!
   О, искры из глаз!..
   А какие чудные речи, какие песни чудные навевало сопенье самоварной трубы!
   Нет, что бы там ни болтала разная непроспавшаяся сволочь, но без русского самовара жизнь Цейхановича была бы неполной, ну, как бы не до конца русской, не до последнего упора и запора.

   И вот собрались мы под самоваром после вышеописанного банного дня, кто с женой, кто с бутылкой, кто вообще неизвестно с чем, вроде Вадима Зальцмана, прибившегося недавно к нам под фамилией Волков, – и понеслась самовария.
   – …Да, кстати, Изя, забыла вчера тебе сказать… А дочка-то покойного Симановича под машину попала, – сообщила жена Цейхановича.
   – Насмерть?! – оживился Цейханович и поставил стакан без чая под сирень.
   – Нет. Чуть-чуть ушибла бедро, ну и, естественно, сотрясение.
   – Ну и чёрт с ней! Мне-то что от её сотрясения?!
   – Ты хоть бы позвонил, твоя ведь поклонница – и верная… – скромно попытался усовестить я своего великого друга.
   – Хорошие бабы под машины не попадают! – взорвался Цейханович. – Нашёлся, понимаешь, заступник!
   – Да и плохие тем более! – возразил я.
   – А вот это верно! – неожиданно легко согласился Цейханович и, дабы загодя свернуть шею пустому спору, заключил: – И вообще: я ещё не так стар, чтобы изменять жене с первой встречной.
   – А не с первой? – простодушно спросил Авербах.
   – Не первых я тебе оставляю! На закусь. Вместе с самой последней. Ну хотя бы с этой чёрной дырой в юбке, с дочкой Симановича! Женился бы ты на ней, что ли!.. – сердито сказал Цейханович.
   И шея спора, не успев отрастить пустую голову, была окончательно гильотинирована, ибо на осмысление сказанного Авербаху надо был минимум девять дней, на худой случай восемь с половиной.
   Авербах тупо начал усваивать услышанное, а Цейханович вдруг сосредоточенно нахмурился, будто внимая дубиноголовому перевариванию, достал сотовый телефон из трусов и мрачно отошел от нас за кусты чёрной смородины, как бы по малой нужде. Через минуту он вернулся и злобно сообщил:
   – Брешет чёрная вдова, что Симанович отписал ей пять гектаров. Отписал в завещании, но с оговоркой: «…в случае отсутствия наследников первой очереди», ха-ха-ха!.. А первая очередь – это его дочка сдвинутая! Какой придурок её из-под колёс вытащил?! А поскольку она жива-здорова, как лопата, чтоб ей! наша чёрная вдова никакая не наследница! Плакали клязьминские гектарчики, пока мы тут чаи распиваем. От этой вдовы пользы, как жопе от шила. И нечего её в гости зазывать. Гнать её взашей, развелось тут, понимаешь, вдоволюбцев!
   Цейханович ожёг уничтожительным взглядом Авербаха, что-то ещё хотел сказать, но в этот миг калитка отворилась и на дорожке сада возникла расфуфыренная до неприличия чёрная вдова. Посыпались пепельные лепестки с задрожавшей белой сирени, а нежданная гостья жизнерадостно спросила:
   – Кого это тут собрались в шею гнать?!
   – А тебя саму и собрались! – спеша выслужиться перед Цейхановичем, гаркнул Авербах. – Никакая ты не наследница – и катись-ка куда подальше!
   – И ты, Изя, позволяешь этому быдлу пасть разевать?! – ошарашенно возопила вдова Лера и плюнула Авербаху в лицо.
   Но тот ловко уклонился, не зря ведь служил в спецназе, и плевок точнёхонько угодил в межгрудье жены Цейхановича.
   – Изя, и ты терпишь такое?! – с омерзением выкрикнула жена Цейхановича.
   – А ты бы уж молчала, рогоноска! Ишь ты, оскорбилась! Он мне такое про тебя говорил, груша ты гнилая, что повторять не хочется! Он же разводиться с тобой, дурой, собирался, чтоб на мне жениться!.. – выдала вдова в адрес оплёванной жены Цейхановича.
   – Ах ты, дрянь такая! – взревел Цейханович и запустил в чёрную вдову недопитым стаканом портвейна.
   Но вдова Лера, уклонившись от стакана не хуже экс-спецназовца Авербаха, выхватила из сумочки выкидной германский нож и кинулась на несостоявшегося мужа с безумным воплем:
   «Без члена, гад, оставлю!!!»
   Но не родился ещё на Земле человек, способный оставить Цейхановича без его мужских достоинств, а тем более женщина. И вряд ли когда родится.
   И-и-их!
   Сарынь на кичку!!!
   Схватил Цейханович самоварную жаркую трубу и ринулся на чёрную вдову. Ударил Цейханович чёрную вдову трубой самоварной по голове, выбил из рук нож коварный, – и сгинула с визгом в глубинах адского сада злая баба, и развеялась за сиренями, как дым из трубы самоварной.
   А нож был подобран Авербахом и помещён в полиэтиленовый пакет, как вещдок для окончательного разоблачения чёрной вдовы и ей подобных.
   Правильно говорят, что женщину нельзя ударить даже цветком. Но никто не говорит, что нельзя ударить даже трубой самоварной. И я помолчу. Не буду без дела вытряхивать свой мешок слов на некрепкие головы читателей. Оставлю свой мешок про запас, ибо общеизвестно: пустой мешок не стоит.

   Кто-то наивно решит после вышерассказанного, что чёрной вдове пришёл конец. Как бы не так! Нет и не будет конца и начал в этом мире греховном. И никакого конца света не предвидится. Напрасно кто-то надеется спастись в погибели вечной. Нет никому спасенья в мире сём, все обречены на вечность.

   Чёрная вдова не умерла от ожогов, побоев и унижений, но малость угомонилась. Стала даже поговаривать о покаянных странствиях по монастырям. И не только о странствиях. Но после примирения с Цейхановичем слово «монастырь» стало звучать в их разговорах всё глуше и глуше, пока окончательно не растворилось за лесными холмами вместе с дальним колокольным звоном. Однако малость подействовала самоварная труба на голову вдовы Леры, пусть не всю дурь и копоть бытия выбила, но всё-таки.
   В этом году она ещё ни разу не вышла замуж, да и в следующем вроде не собирается. И других профессиональных чёрных вдов, коих нынче не меряно в нашем отечестве, активно убеждает сойти со скользких путей черновдовства, ибо страшны эти пути и нет никому возврата с этих путей неправедных.
   А дочка Симановича, по слухам, опять попала под машину, но опять отделалась лёгкими ушибами и мозгосотрясением. Это очередное происшествие весьма огорчило Цейхановича, ибо не удалось объявить дочь Симановича недееспособной. На днях завещание её любвеобильного папаши должно вступить в законную силу. Но как знать, как знать. Мало ли что может случиться в самый последний момент в этом неуничтожимом мире.

Из дневника автора

На льду

   Полночь неотвратимо надвигалась навстречу мне. Ясное морозное небо недвижно стояло над ледяной рекой. Я стоял на льду и явственно ощущал, как подо мной всё угрюмей сжимается от яростного мороза медленное тело реки.
   «Была бы Африка, а негр всегда найдётся!.. Или афро-американец, как принято нынче выражаться за океаном…» – бессвязно подумал я.
   Грустно одному переходить ночью зимнюю реку. Да и не только грустно.
   У противоположного берега, где прошлой весной я провалился в полынью, послышались голоса, чужие, безмятежные. А я всё стоял посредине реки совсем недалече от того места, где меня три года назад пытался убить совершенно неизвестный человек. Пытался убить только за то, что я живу на этом свете и не боюсь за полночь ходить в одиночку по ледяным рекам. Но обошлось… Не убил. И я его не убил. Хотя, наверное, надо было бы, да простит меня Господь. Но как-то по-доброму всё разрешилось. А жаль, ибо когда зло творит добро, оно творит зло в квадрате. Ну да ладно, чего уж там! К чему философствовать в трёх шагах от проруби.
   Голоса на противоположном берегу смолкли. Я свистнул. Но отклика не последовало. Кому охота связываться с неведомым человеком, стоящим посредине ночной реки. Впрочем, иногда желающие находятся.
   «А жаль, что ты не убил того гада!
   Жаль, если он ещё жив!
   Очень жаль!..» – выдохнуло в морозную тьму нечто живущее во мне, но, к счастью, ещё не владеющее мной.
   «Однако как холодно в этих лёгких испанских туфлях. Но не в сапогах же испанских по льду ходить. Воистину: была бы Африка, а негр всегда найдётся!» – отчётливо подумалось мне.
   В придачу к случайной отчётливой мысли вдруг почему-то всплыло мелкое лицо человека, с которым встречаюсь в разных присутственных местах, но даже имени его не помню.
   – А я вот вчера ботинки купил. Дешёвые, а по виду, как дорогие. Года на три обязательно хватит, – похвастался недавно этот мелкий человек.
   – На год хватит и радуйся, дурак! – неуважительно сказал я.
   Человек с тоскливой беззащитностью посмотрел в глаза – и я поспешил его утешить:
   – Ничего, может, действительно хватит до конца жизни.
   – Но я не собираюсь умирать через три года!.. – всерьёз обиделся мелкий человек.
   – Вот и живи себе! И без ботинок можно жить.
   – Как это?.. – озадачился он.
   – Ну хотя бы в испанских сапогах.
   – Я никогда не носил сапоги! Никакие!.. Ни русские, ни испанские… – обиделся человек.
   – А зря! Человек человеку – не сапог испанский, – нравоучительно заключил я.
   Человек с ненавистью посмотрел в зеркало за моей спиной.
   Я перехватил его взгляд из тусклой зеркальной глубины и без ненависти сказал:
   – Ну пока! Звони, если что не так.
   – Да-да!.. Обязательно, – пообещал он, хотел ещё что-то сказать, но замялся, а я ринулся вон из присутственного места.
   Я не стал говорить человеку, что дурак, желающий быть умным, достоин уважения, но дурак, считающий себя умным, даже на дурака не тянет. Мне надо было спешить, дабы не засветиться в общественном месте и не угодить на похороны земляка, который, когда-то в ином времени, когда моя жена невестилась, пытался её соблазнить с помощью шампанского, цветов и стихов.
   «Но ваша Люба не меньше меня любит цветы и шампанское!» – имея в виду его жену, со смехом отшила ухажёра моя будущая жена.
   Не помогли покойнику и стихи. Он так и не понял тогда, что женщины любят ушами, но слышат самих себя. А потом этот человек сделал мне немало гадостей. Но жена по-прежнему любит полусухое шампанское и цветы. Стихи, правда, не жалует, хотя раньше почитывала. Мои, например. Слава Богу, на похороны я «не успел», но домой припозднился без повода.
   Я стоял посредине замёрзшей реки и смотрел на окна своего дома. Они были темны. Жена спала и не знала, что я совсем недалече и что умер её давний поклонник. Что ей снилось? Бог весть. Может, цветы и шампанское… А может, нечто абсолютно противоположное.
   О, как тяжко изменять жене, когда она этого не хочет! О, как тяжко!.. У-у-у!..
   Я стоял на льду, а кто-то, спустившись с берега, шёл ко мне. Шёл легко и уверенно, видимо, не ведая, что впереди чуть подмерзшая полынья.
   М-да, воистину, была бы Африка, а негр всегда найдётся.
   Хорошо бы оградить реки могильными оградами, чтобы люди и нелюди поменьше ходили без дела ночью по льду. Неужели до этого никто, кроме меня, ещё не додумался?..

Ароматы любви

   Жара стояла мерзкая, какая-то совсем нечеловеческая жара, явно вредительская и явно антирусская.
   Горели высыхающие мутные воды, горели сырые подземья, даже слабые тени обжигали глаза. Малиновое солнце изнемогало от накала недр своих, казалось, – ещё миг, ещё градус, – и оно исторгнет из себя ледяной шар, который средь бела дня обратится второй Луной – и обратит всё живое в прах и пепел.
   Привычно пытались спастись от жары свежим пивом многие знакомцы, – и кое-кому, после перехода с пива на водку, это удавалось, Цейхановичу и Лжедимитричу, например.
   – Это кавказцы нагнали нам жару. Вон их сколько в нашу глубь переселилось, целые государства… А как им без жары выжить в нашем климате? Только с жарой, – авторитетно сказал Лжедимитрич.
   – Небесполезная мысль, – как бы про себя выговорил Цейханович и без всякой связи спросил: – А у тебя сколько прыжков с парашютом?
   – 1562! – не моргнув глазом, отчеканил Лжедимитрич.
   – Однако, полковник! – укоризненно вклинился я. – Не многовато ли на сегодня, ты ж не мастер спорта!
   Никогда не поздно заткнуться, когда знаешь, что твоё враньё очевидно, но не таков человек был Лжедимитрич. Поморщившись, словно досадуя на какие-то сверхъестественные обстоятельства и происки врагов, он стукнул по столу кулаком и виновато выдохнул:
   – Извиняюсь, ребята, соврал! Склероз проклятый! Запамятовал начисто! Не 1562, а 1552! Малость перепрыгнул самого себя.
   Цейханович безразлично махнул рукой, но приказал:
   – За «склероз» с тебя причитается. Дуй за пивом и про водку не забудь.
   – Есть! – без размышлений отчеканил полковник и исчез в известном направлении.
   – Надо его наказать за брехню, ишь распрыгался. – пробурчал Цейханович.
   – Как?! – оживился я.
   – А так! – отрубил мой великий друг и значительно умолк.
   Когда перегруженный бутыльём Лжедимитрич возвратился, Цейханович отчеканил:
   – Принял телефонограмму из военкомата. Приказано назавтра к 14.00 прибыть для участия в днях Военно-воздушного флота. Приказано форму иметь парадную!
   – По такой-то жаре!.. возмутился Лжедимитрич. – Совсем они там охренели! Мародёры чёртовы!
   – Сказали, что приказано, а там твоё дело. По мне, хоть нагишом иди, – равнодушно ответил Цейханович, успев, однако, подмигнуть мне: дескать, пусть попотеет, скотина, в мундире и сапогах за свою парашютную брехню.
   Несмотря на родовой недостаток воображения, я тотчас резво и отчётливо представил исходящего тяжким потом, непохмелённого Лжедимитрича в полной военной сбруе, под звон и сверк нагрудного иконостаса, мрачно печатающего сапожищами тупые шаги по тёмному раскалённому асфальту. Мысленно отдал ему честь и рассмеялся дивному видению. И Цейханович наверняка вообразил нечто похожее, а может, просто подсмотрел мой мысле-образ. Он часто так делает при отсутствии замочных скважин. И мне в лад загоготал Цейханович, но не бессмысленно и неорганизованно, как простой русский обыватель, а солидно и зловеще, на манер небожителя.
   Забегая вперед, дабы сэкономить время и бумагу, сообщаю любознательным читателям, что Лжедимитрич полностью выполнил установку Цейхановича, не упал лицом в грязь, ибо временно извела мировая сушь все грязные лужи в среднерусской полосе, но после визита в военкомат срочно напился и грохнулся во всей парадной красе, звеня значками и медалями, в обычную, иссохшую от немочи городскую клумбу, не дойдя до дома всего каких-то сто сорок четыре шага….
   Вообще у Цейхановича весьма неплохие отношения с чужим грядущим. Ежели он скажет про кого-то «нежилец», то, знай, к вечеру ещё одно место на Земле освободилось, вернее, заполнилось. Но всё меньше места мёртвым на Земле и под землей, впрочем, и живым всё меньше этого самого места – и Цейханович здесь абсолютно ни при чём.
   Я и сам не отстаю от Цейхановича. Недавно одному безнадёжному приятелю пообещал двадцать лет жизни и даже накинул ещё три года по его унизительной просьбе. И ничего, живёт, не сдох пока, хотя… Ну да ладно, пусть сам себе смердит потихоньку.
   В принципе, моделировать чужое грядущее весьма просто, ибо оно существует помимо нас и запросто зомбируется. Но не каждому эта простота под силу. Но кое-кто, вроде Цейхановича и меня, с этим неблагодарным делом ловко управляется. Но собственное наше грядущее скрыто от нас за семью печатями и не зомбируется, и не открывается И совершенно правильно, ибо какой был бы смысл заботиться о чужом грядущем, зная своё собственное.
   Вот и у Цейхановича всегда тёмно будущее, тёмно, как прошлое – так и настоящее, только без просвета.
   Но не от этого было паскудно на душе у Цейхановича и не от жары нерусской, а от своей любовницы Клары Задниц, которая когда-то имела фамилию Зайдниц, но облегчилась на одну букву после долгого злоупотребления.
   Вчера эта самая Клара устроила сцену, когда мы переходили железную дорогу и наткнулись на здоровенную дохлую крысу.
   – Ах! Какой ужас! Как это можно?! – обморочно закатила глаза впечатлительная Клара.
   – Тоже мне, нежности, подумаешь – Анна Каренина, крысы раздавленной испугалась. Всех бы вас туда. – пробурчал измаянный любовной ночью Цейханович.
   – А!!! Ты хочешь, чтобы я бросилась под поезд! Вот почему ты никогда не даришь мне цветы, как другие люди! Для моих похорон бережёшь! – заглушая гудок электрички, возвопила Клара Задниц.
   – Ну не дарю я тебе, дуре, цветов, некогда мне дарить! Но под поезд не толкаю!
   – Какой ты всё-таки сухарь! Сугроб бесчувственный! Что тебе ароматы любви… – печально вздохнула Клара.
   – Ароматы любви?! Это совсем что-то новенькое. Будут тебе ароматы! Обязательно будут! – вдруг обнадёжил Цейханович свою любовницу.
   И Клара Задниц, мгновенно забыв обиду, на виду проходящей электрички бросилась с поцелуями на шею скуповатого любовника.
   О, женщины, женщины! Много ли вам порой надо?
   Чуть-чуть наглой лжи – и вы счастливы. А не кажется ли вам, что ложь и женщина звучат как-то родственно, будто друг в друге обитают эти слова и подпитывают друг друга до бесконечности.
   Эх, Клара, Клара! Эх, Задниц ты, задниц!..
   Совершенно зря обрадовалась дурёха, ибо любой нормальный человек вроде меня и… Впрочем, достаточно одного меня. Любой нормальный человек, заслышав из уст Цейхановича зловещее «…будут тебе ароматы любви!», крепко призадумался бы. Но, увы, почти некому думать нынче в мире сём, ни по ту, ни по эту строну России, а тем более женщинам типа Клары Задниц.
   Слава Богу, что мы ещё существуем, ибо ежели всерьёз осмыслить наше полусуществование, ощутить его последними остатками души, как корень квадратный из минус единицы, то озноб со всех сторон света и скрежет зубовный во тьме внешней и внутренней.
   Мерзко и отвратительно, когда гениальные способности измеряются твоей платежеспособностью. Но честно и справедливо, ибо в наше время без лишней сотни в кармане неприлично мочиться под забором соседа, а за забором и подавно. И не надо, дорогие мои женщины, бить меня сумочкой по голове за невоспитанность. Ни в сумочке, ни в голове ничего нет, поскольку напрасными остались мои призывы к торговцам продавать дамские сумочки и кошельки сразу с деньгами.
   Я постоянен в личной любви к женщинам, несмотря ни на что!
   Я не изменяю никому, потому что изменяю всем!
   И Цейханович постоянен в убеждении менять свои взгляды на всё сообразно личной выгоде. Но именно это и вызывает во мне несокрушимое уважение к другу. И не только во мне.

   Когда-то Цейхановича вполне устраивала теория Дарвина, но в смуте последних времен он позабыл её, а позабыв, разочаровался в эволюции, как в любимой женщине, а разочаровавшись, привычно возненавидел свои былые убеждения-заблуждения, как чужие.
   – Ты чего это грохнулся на четвереньки средь бела дня?! Знакомство наше зачем позоришь?! – стал выговаривать он Лжедимитричу за его неудачный поход на праздник Воздушного флота.
   – Ну того, потянуло… Мы хоть и прямоходящие, но произошли-то от приматов… – наукообразно стал оправдываться Лжедимитрич.
   – От приматов, говоришь?! Надо же! А, может, ещё и от мата?! Ха! Человек прямоходящий – сплошное неудобство. Добыча геморроя. У четвероногих, хоть у кошки, хоть у собаки, никогда не пахнет геморроем. И медведи со слонами им не страдают, даже обезьяны – друзья человека. И многими другими нашими болячками типа радикулита. Какая ж это эволюция, если она во вред здоровью?! И вообще: на четвереньках не только легче жить, но и пить безопасней. Лишний раз не упадёшь.
   – Но я же интеллигентно хотел объяснить, по-человечески. – растерялся Лжедимитрич.
   – Эх ты, геморрой прямоходящий! Если тебе уж так хочется происходить от приматов – происходи, но ко мне в пьяном виде ни ногой. Приматам у меня приёма нет, я с людьми работаю! И никакой эволюции я ещё ни за кем не замечал, в основном, деградацию. Не веришь, – посмотри в зеркало!
   Но Лжедимитрич мужественно не стал смотреть в зеркало, ибо правота Цейхановича и без зеркала в прихожей была очевидна.
   К чему я припомнил этот мелкий спор? Да так, на всякий случай, чтобы поменьше было желающих спорить с Цейхановичем и со мной, потому что за здорово живёшь мы своих убеждений не меняем, только за очень и очень приличные деньги.
   Цейханович умел не только менять свои убеждения, но и любить. Иногда в этой области он не отставал и от меня, многогрешного. Но вышеупомянутая Клара Задниц чрезмерно допекла моего друга своей жаждой цветов, духов и красивых слов. Решил он от неё избавиться, но культурно, без ярости и шума, без обмороков и самоубийств. Решил избавиться от прилипчивой бабёнки чисто бытовым способом, дабы на всю остатнюю жизнь знала, почём фунт «ароматов любви». И способ, естественно, избрал нестандартный, но вполне цивилизованный.
   Один его приятель, химик со странной фамилией Пуркин, дабы извести соседскую собаку, беспрестанно воющую по ночам, втихаря подкормил её перкантидом. Для непосвящённых поясняю: это такое вещество, производное от теллура, способствующее облысению и ещё чему-то. После приёма во внутрь перкантид обращает животных и людей в нестерпимо вонючие субстанции на несколько месяцев – и раньше срока не выводится из организма. Соседи химика Пуркина перевели гектолитры шампуня, дабы от их любимой собаки не пахло. Не ведали, горемычные, что для перкантида любой концентрированный шампунь, как укус комариный для водолаза или покойника. Плача и рыдая, они были вынуждены усыпить вконец облезшего четвероногого любимца, ибо от чудовищной вони жить стало невмоготу не только в квартире, но и в подъезде.
   Цейханович, разжившись перкантидом, подмешал дьявольское зелье в лёгкое вино и угостил Клару Задниц. Перевёл на неё аж целую бутылку. Сам же предусмотрительно пил водку из личной фляжки. Пил, честно смотрел в глаза обречённой Клары и приговаривал после каждого глотка:
   «Закрепись в нашем желудке, как земля за крестьянином!..» И закрепилось. Ещё как закрепилось! На следующий день от Клары Задниц воняло не хуже, чем от скопища зимних бомжей на Ярославском вокзале – и, естественно, очередная встреча с коварным любовником стала невозможной, как полёт на воздушном шаре под водой.
   Вот такую оригинальную штуку проделал наш великий друг, дабы на время отделаться от «ароматов любви».
   Кто-то гневно возопит:
   «Чудовищно!
   Мерзко!
   Преступно!
   К ответу Цейхановича!
   В Международный
   Трибунал!»
   Кто-то завякает, загнусит, завизжит при виде, вернее, при «благоухании» несчастной Клары о правах человека и ещё о чём-то совсем бредовом, вроде общечеловеческих ценностей, застрявших в нашем сознании покрепче заветов Божьих.
   Но не прошибить Цейхановича правами человека и прочим, уж он-то, как никто на свете, умеет качать эти самые права, – и если в детские годы других запросто ставили к стенке за нарушение прав и обязанностей, то Цейхановича ставили лишь в угол. И не в пятый угол, а во второй, ну, на худой случай, в третий. И не в тёмной комнате, а на футбольном поле, где, ох, сколько красивых голов он в одиночестве забивал в пустые ворота и с левого, и с правого края.
   Клара Задниц, став неиссякаемым источником чудовищной вони, чуть не сошла с ума. Почти не сошла. Естественно, она обращалась к врачам и народным целителям, естественно, почти разорилась на духах, лосьонах и шампунях в борьбе за личное благоухание, пыталась даже автономный космический скафандр использовать, но результат оставался нулевой. Слава Богу, хоть волосы не все вылезли, но голова её от нежданной беды всё же повредилась. Да и как не повредиться?! Ежели раньше ей иногда, как смазливой бабёшке, уступали в электричке место полупьяные мужики, то теперь даже абсолютно пьяные стали убегать от неё в тамбур. Волей-неволей Клара сама стала ездить в тамбурах, где и познакомилась с моложавым, но матёрым бомжем Васькой Криксманом, который давным-давно не реагировал ни на чужую вонь, ни на собственную. Знакомство после трёх бутылок портвейна перешло в дружбу. Зловонный Криксман ввёл Клару в свою элитную тусовку, промышлявшую в окрестностях Ярославского вокзала и у метро «Комсомольская». Главенствовала в непотребных сборищах некая Мирка Шепелева, более известная в окололитературных кругах Москвы под кличкой Чумичка.
   Мне неоднократно приходилось сталкиваться с этой буйной компанией на площади трёх вокзалов, когда я, припозднившись в трудах праведных и иных трудах, спешил на последнюю электричку. Однажды я даже хотел защитить Клару от грязных когтей Чумички во время бомжиной потасовки за место «под солнцем», но озверевшая стая вмиг, забыв своё междоусобие, ощерилась на меня – и пришлось спешно ретироваться под защиту турникетов, благо, вон сколько их понагородили во имя безнадежной борьбы с русским человеком за честный проезд.
   «У, вонючка!!! Погоди!!! Достанем ещё!!!» – проорала мне вслед Чумичка и ринулась наперерез, но поскользнулась на какой-то гнили и упала прямёхонько в собственную лужу, успев, однако, весьма крепко укусить меня за ботинок.
   Но бомж Васька Криксман каким-то неестественным образом, вскорости после этой разборки, решил взяться за ум. Может, красота Клары Задниц решила его спасти? А может, он сам решил спасти красоту?
   И правильно сделал, ибо чрезвычайно осточертела эта идиотская сентенция, которую, не подумавши, пустил по рукам великий Достоевский: «Красота спасёт мир! Красота спасёт мир! Красота мир спасёт!» Чего этот мир спасать, ежели он лежит во зле? Сказано же в Святом Писании: «…проходит образ мира сего». Зачем спасать проходящее? А вечное? Вечному наше спасение без надобности. Спасать надо свою душу, а, по возможности, и чужую. А красота? Но кто ответит толком: что есть красота? Каждый понимает её как умеет. Может быть, вообще нет никакой красоты. Нет нигде. Ни по эту, ни по ту сторону России. Да и самой России нет. Ха-ха-ха!..
   Короче говоря, Криксман не на шутку влюбился в Клару Задниц и как-то, будучи у неё в гостях, решил принять ванну, впервые за три года. А потом решил вообще отмыться и приодеться, дабы соответствовать вниманию хоть и вонючей, но красивой женщины. И надо же, вот уж поистине Судьба, к этому времени действие коварного перкантида в организме Клары пошло на убыль, хотя ещё, ох, как давало о себе знать, особенно в местах интеллектуальных, вроде кухни Лжедимитрича и буфета Центрального дома литераторов.
   В этих местах и произошло последнее объяснение Клары Задниц и Цейхановича. Не простил Цейханович её измену, не простил Ваську Криксмана и прочие ароматы любви. Но что делать, человек – не Господь, чтобы всех прощать. И Цейханович, хоть и небожитель, но ещё почти человек.
   Прощаясь, Клара грустно сказала:
   – Может, цветочки на разлуку подаришь.
   Не выругался непотребно в ответ Цейханович. Ответил Кларе на чистейшем русском языке, хотя владел пятьюдесятью шестью языками и диалектами народов мира. Ответил именно на русском, ибо скрывал своё полиглотство, дабы враги типа Криксмана и Краснера не расслаблялись. А ответил он ей весьма задушевно:
   – А зачем тебе цветы? От тебя вон как ещё пахнет.

   Кто это там бубнит мне на ухо о всепрощении?! За левым плечом бубнит. Бубнит и не отходит.
   Но нисходит на меня с высот незримых иное:
   «Не мир я принёс, но меч!»
   И внимаю я незримому, и укрощаю гордыню свою, ибо всё тщета в мире сём, и немощен человек в безумии всепрощения.
   Бог един, но не один!!!
   Бог один, но не един!!!

   Откуда эти слова?! Не знаю!
   Но я почему-то слышу эти слова по эту сторону России.
   Гудит, злобно приветствуя меня, тусклая электричка. И выстукивают измученные движением колеса:
   Бог один, но не един!!!
   Бог един, но не один!!!
   Отбрасывают чёрные колёса в чёрную пыль и крапиву раздавленных крыс, людей и нелюдей, – и до последней станции не доедет никто. А за берегом последней реки берег вечного моря. И напрасно выстукивают чёрные колёса:
   «Понять – значит простить!
   Простить – значит понять!»
   Понять – это ещё не значит простить. Простить – это ещё не значит понять. Всё человеческое – случайно, но в Божественном нет ничего случайного, нет ни следствия, ни причины и ничего человеческого нет.
   Славную свадьбу справили Клара Задниц и Васька Криксман, весёлую. Обменялись не только кольцами, но и фамилиями. Теперь они соответственно: Клара Криксман-Задниц и Васька Задниц-Криксман.
   Цейханович, поломавшись публично для приличия, согласился возглавить свадьбу в качестве общего посажёного отца. По его команде Лжедимитрич и Авербах в нужный момент орали: «Горько!» – и странно, но ни от кого не пахло ничем, кроме водки. А пресловутая обер-бомжиха и обер-халявщица Чумичка так перепилась, что сослепу перепутала кофейные эклеры с чёрным хлебом и всё время культурно возмущалась слишком сладкой, по её мнению, селёдкой. Но никто не обращал внимания на её злопыхательства. Однако, когда начали славословить, как посажёного отца, Цейхановича, брякнула Чумичка:
   – Эй, вы! Сколько можно зализывать последнее санитарное отверстие у этого, ха-ха-ха, папаши?! У-у-уродонаселение!!!..
   – Вон эту гуманитарную тварь! – приказал Цейханович.
   Авербах и Лжедимитрич тотчас исполнили приказание. Чумичка оказалась на грязной улице и привычно успокоилась в собственной луже под чужим забором, откуда её подобрал некий непризнанный поэт по фамилии Пидарчук для иллюстраций к собранию своих сочинений.
   А с Цейхановичем после свадьбы случилась мелкая неприятность. Нет, не расстройство желудка, как кому-то преждевременно подумалось, а отравление чёртовым перкантидом. Тёща Цейхановича, которая, как ни странно, всё ещё жива, обнаружила это поганое вещество в кармане зятя и подсыпала ему в чай, дабы воспрепятствовать несокрушимым успехам своего родственника у женщин. Слава Богу, что незначительную дозу. Но её вполне хватило, чтобы Цейханович завонял не хуже Клары Задниц. Но Цейханович с любой вонью Цейханович. Не отпрянули женщины от него, даже Клара, забыв своего Ваську, примчалась к бывшему любовнику с флаконом одеколона «Саша». Но Цейханович отверг всё антивонючее и избрал иной способ избавления от напасти и, как всегда, не стандартный. Он решил временно скрыться в сетях Интернета и там пережить назойливое внимание врагов и почитателей под чужой фамилией. Интернет, конечно, не монастырь, но кое-кому тоже не мешало б последовать за моим великим другом. Ну хотя бы автору этих строк, то есть мне, многогрешному, дабы под фамилией Крогиус предаться в сетях мировой паутины благочестивым размышлениям, а не сочинять байки из склепа по эту сторону России, ибо по ту сторону мне не светит прощение и забвение, как, впрочем, и всем читающим эти строки.
   Ха-ха-ха-ха!!!

Абсолютное грядущее

   Как-то у нас кончилось почти всё! И деньги в том числе. Оно, конечно, не в деньгах счастье, но, но. Но что такое счастье?! Общеизвестно – это отсутствие несчастья, но отсутствие денег совсем другое. И не случайно не сбылась светлая мечта всего прогрессивного человечества, великая мечта о коммунизме, то есть о жизни без денег. Не сбылось наше ослепительное будущее вовсе не оттого, что оно принципиально невозможно, просто денег не хватило на построение пресловутого коммунизма. А если бы тогдашние власти, подобно нынешним, не сдерживали цены, а повышали бы их повсеместно на всё, что ни попадя, то коммунизм был бы осуществим при жизни ещё нашего поколения. Я абсолютно уверен в этом, да и не только я.
   Темно наше грядущее, темным-темно, как пятна на Солнце. Но самое странное, что и в прошлом всё больше тьмы, и лжи всё больше. А всё из-за денег чёртовых, из-за них кровно-кровавых. Поэтому наша компания весьма напрягалась, когда оставалась на мели, ибо чёрным прошлым и чёрным грядущим не хочет жить никто, а не только мы, многогрешные.
   – А не призанять ли нам у Борьки Уткинда? – задумчиво, как бы в сторону, сказал Цейханович.
   Все разочарованно напряглись, поскольку Уткинд был настолько скуп, что смехотворно было попросить у него в долг даже пустой стержень от шариковой ручки или ещё какую-нибудь уворованную бесхозную дрянь, а уж деньги… Ха-ха-ха!..
   «Я, ребята, совсем не жадный! Просто у меня руки отнимаются, когда чего-то просят. А руки мне надо беречь, у меня, сами понимаете, работа тонкая, опасная. Чиновник без рук, как птица без клюва. Так что не обессудьте, не жадный я…» – говаривал Уткинд, прятал дерганные ручонки в карманы, и никакие силы не могли вытащить их на свет Божий.
   – Эй, Лжедимитрич! Тебя вроде Уткинд больше всех уважает, как честного человека. Дуй к нему и попроси сразу этак баксов триста. Оглуши цифрой, авось с испугу отвалит стольник, – сказал Цейханович.
   – Отвалит, как же… Отвалит и камнем привалит, – насупился полковник Лжедимитрич.
   – Тяжело в учении, легко в бою! – поспешил я подбодрить мрачного полковника.
   – Самое надежное в бою – сапог! – пробурчал Лжедимитрич и стал натягивать свои парадные сапоги, которые вместе с носками всегда стояли в боевой готовности у порога.

   Через полчаса полковник угрюмо вернулся и, естественно, без денег.
   – Опять руки у Уткинда отнялись? – полувопросил Цейханович.
   – Так точно! Да ещё оскорбляет! Тварь неумытая! Обозвал нас неуважительными людьми, политическими мародёрами обозвал! Чтоб у него язык отвалился вместе со всем остальным. Я ж говорил!.. – озлобленно доложил полковник.
   – М-да! Обстановка тяжёлая. Велика Россия, а отступать некуда, за нами Москва, но вся кредитоспособная сволочь по дачам разбежалась, – подвёл невесёлый итог нашему мелкому безденежью Цейханович.
   И это было действительно так. Опустел стольный град в этот воскресный летний день, как после эвакуации в связи с приближением вражеских полчищ. Подмосковные дороги были под завязку забиты частным транспортом. Страшное зрелище представляли с воздуха эти копошащиеся дороги, идеальную мишень для штурмовиков и бомберов.
   После получасовой огневой обработки автомобильных орд можно было бы запросто занимать Москву без боя. И неудивительно, что оставшихся в душном городе, особенно неопохмелившихся, угнетало мерзкое чувство беззащитности, хотелось неудержимо бежать вон, куда подальше, хоть босиком по горючему асфальту, но вон, к прохладе вонючих прудов и загаженных лесов, в сады и овраги, в угодья дачно-гадючьи.
   – А не рвануть ли нам за город, господа?! – смело озвучил Цейханович внутренний измученный вопль всей нашей компании.
   Все дружно согласились, хотя ехать на вольный воздух без всего, то есть без денег, было как-то неловко и утомительно.
   Кто это самодовольно сказал, что не в деньгах счастье? Да вроде я сам и сказал в начале повествования. Было дело, погорячился. Но не волнуйтесь, дорогие читатели, в конце моей исповеди вы и полслова не услышите ни о деньгах, ни, тем более, о счастье.
   Не успели мы толком разобраться с дорогой на вокзал, ибо машина Авербаха категорически отказалась заводиться, как на углу возник вышеупомянутый Уткинд. Бодро сверкнул на солнце ухоженной лысиной, но, завидев нас, тотчас засунул руки в карманы по локоть. Солнечный зайчик от его лысины, весело скользнув по нашим лицам, враз полинял.
   Цейханович нахмурился от избытка света, почти закрыл глаза, но грозно скомандовал:
   «За Родину! За Цейхановича! На Уткинда! Вперёд!»
   Мгновение – и Уткинд был блокирован со всех сторон света.
   Не дожидаясь ультиматума, он выкрикнул – как белый флаг выкинул:
   – Я, я, я!.. Я дам вам в долг, но вы потеряете моё последнее уважение!
   – Хрен с ним, с твоим уважением! Давай! – не моргнув глазом, согласился Цейханович.
   Ошеломлённый Уткинд даже растеряться толком не успел и вытащил сдуру правую руку из кармана, как бы намереваясь отереть пот с усталой лысины. Но вместо платка в руке его оказалась стодолларовая купюра, которая волшебным образом мгновенно прилипла к ладони Цейхановича.
   – Господи, но почему люди так хотят не уважать себя? – страдальчески изрёк Уткинд, прощаясь навсегда со своими «трудовыми» долларами.
   – А чтобы другие их за это уважали! – отрезал Лжедимитрич.
   – Но за что, за что их тогда уважать?! – возопил Уткинд, машинально засунув руку почти по плечо обратно в карман сморщенных брюк.
   – А ни за что! За правду жизни! – ответил за Лжедимитрича Цейханович.
   Ответил, как отрубил навеки вечные мелкое словоблудство. И правда жизни незримо стала сгущаться, кристаллизироваться вокруг нас, требуя дальнейшего неутомимого продолжения.
   Поскольку Уткинд потерял последнее уважение к человечеству, то ему ничего другого не оставалось, как прибиться к нашей компании, дабы хоть частично, на халяву, компенсировать свои безвозвратные потери, ибо всеобщее утешительное «завтра отдадим!» он расслышал, как «не отдадим никогда». И совершенно правильно расслышал, ибо истинное, а не ложное слово всегда больше самого себя.
   Напрасно многие живут уверенной глупостью, что «слово – серебро, молчание – золото». Молчание оно и есть молчание. Сколь ни молчи, сколь ни безмолвствуй наедине с самим собой иль в толпе галдящей, больше себя не станешь. Разве что с ума сойдёшь быстрее самого себя. Не зря бескрайними ночами так угнетало великого Паскаля бесконечное молчание звездных миров. Я – не Блез Паскаль, но тоже попробую отличиться афоризмом. Чем больше молчания, тем меньше человека! По-моему, неплохо звучит. И не только по-моему, ибо в абсолютном молчании, как в бесконечности, человек исчезает навсегда. Обращается за безмолвием в полное ничто. И извлечь это нечеловеческое ничто, извлечь вечное анти-Я из чёрной дыры безумного молчания посильно только Слову Божьему.
   Нет, не молчание – душа слова, а слово – душа молчания. И если когда-нибудь Господь лишит нас Слова, то молчание обречено на вечное безмолвие, как на смерть вечную.

   Но умолкну на малое время о гнетущих и спасающих мою грешную душу тайнах Слова и Молчания, соглашусь на малое время с дураками, что «слово – серебро, молчание – золото», тем более, что нет у меня ни серебра, ни золота фамильного. Зато друзья и герои эпические у меня есть, к ним я и возвращаюсь.
   С чего я вдруг вздумал расписывать рядовой наш наезд на скупердяя Уткинда? Эка невидаль – наказать человека на сто долларов. Стоило ли бумагу изводить? А дабы знали читатели, что не так весела наша жизнь, как кому-то кажется, что и великий Цейханович иногда страдает не только от хронического насморка, но и от безденежья хронического. И я не отстаю от него в этих унизительных, препаскудных страданиях. Особенно жарким московским летом, когда в городских трущобах и притонах почти полностью отсутствуют живые люди, а кредитоспособные, сбежав на природу, почти поголовно обращаются в полуживых нелюдей.
   Время и деньги! Деньги и время!
   Сколько времени я перевёл, рассуждая о единстве и противоположности этих смутных понятий, сколько денег не заработал за рассуждениями! Не счесть никому – ни по ту, ни по эту сторону России.
   Но иногда мне кажется, что мои мысли побеждают время и не сдаются перед деньгами.
   Иногда мои поражения кажутся мне победами.
   Иногда мне кажется, что я не только машина для зарабатывания денег, но и машина времени.
   Иногда мне кажется, что вечность – это я.
   Но иногда я совершенно уверен, что мне никогда не хватит времени на жизнь, как, впрочем, и денег.
   А времени катастрофически не хватает не только мне, но и всему обитаемому и необитаемому миру. И, как ни крути стрелки на часах, но время – это всё-таки не деньги. Совсем не деньги, если даже сломать часовые стрелки, а часы зашвырнуть в ледяной океан.
   Денежную массу можно запросто увеличить, включив на полную мощность все печатные станки планеты. Но как увеличить объём времени в нашем подлунном мире, ибо сдаётся мне, что запасы времени земного рассчитаны всего на один миллиард человек. Нет, не случайны звериные мечты и бредни о золотом нечеловеческом миллиарде. Ныне на Земле уже более шести миллиардов времяпотребителей. Их явно не устраивает энергоёмкость времени, определённая Земле Божественным Провидением. Плотность времени стремительно уменьшается. Биомасса с каждым мгновением потребляет всё больше и больше хрональной энергии. Подобно озоновым дырам плодятся и множатся в незримом океане Времени хрональные дыры. И, неостановимо проваливаясь в эти расходящиеся во все стороны света дыры-ловушки, мы истошно вопим:
   «Времени нет! Нет времени! Абсолютно нет времени!»
   И кое-где, по эту сторону России, а может быть, и по ту, времени уже действительно нет, ибо скорость жизни и смерти превысила на несколько порядков скорость времени, а запасы абсолютного времени во Вселенной ограничены, как запасы нефти на Земле.
   И это истинная правда. И не первая, не вторая, не третья, а последняя наша правда. Иной правды нет. Напрасно кто-то простодушно удивляется, что в застолье водка стала кончаться быстрей, чем раньше. Она действительно преждевременно кончается, но водка в этом никак не виновата. А виновато наше настоящее, которое слишком быстро стало обращаться в прошлое. Но, увы, не в полнокровное грядущее, а в дохлое будущее, которое с каждым мгновением всё тяжелей доходит до нас. И в один прекрасный миг, может, вообще не придёт. Вот тогда наверняка сам собой отпадёт с засыхающего древа Познания мёртвый вопрос «время или деньги». Отпадёт и сгинет в пустоте без следа и запаха, ибо, как известно, деньги не пахнут, а время и подавно.
   Кто-то из моих читателей презрительно отворотит нос, дабы невзначай не унюхать несуществующий запах времени и денег. Да ради Бога, отворачивай себе нос хоть на 180 градусов в сторону моря по Цельсию. А может, по Гринвичу. Кого-то, возможно, слегка удивят мои примитивные рассуждения о высоких материях.
   Но не я один так примитивно думаю. Не я так думаю, а сам Цейханович. И не только он, а многие и многие Цейхановичи. А они, как известно, знают о чём, с кем и как думать, в отличие от многих и многих незнающих ничего и посему вечно думающих задним местом.
   «Время или деньги?! Жизнь или кошелёк?!» – несётся во все концы и оглушает, подобно грому.
   Да что вы пристали ко мне с этими вопросами?! Какого рожна?! Зачем мне нужна лишняя правда жизни?! Не я придумал эти вопросы! Не я! А поэтому отказываюсь отвечать не за себя. Мне бы за себя кое-как ответить в соответствующем страдном месте, где не отделаться старорежимной шуткой: «У матросов нет вопросов, у поэтов нет ответов», где вообще нет ни поэтов, ни матросов, где не дела человеческие шьют, а ледяной иглой Вселенского луча обращают невозможное в плоть и кровь, где неземная музыка сфер, как смерть, настигает последних незримых бессмертных.
   Бодро разменяв сто долларов на две пятидесятки, Цейханович великодушно позволил нам обратить одну пятидесятку в горячие рубли, а другую оставил при себе в качестве золотовалютного резерва.
   Долог оказался наш путь на Ярославский вокзал, ибо не в наших правилах ехать на природу в трезвом виде, всё-таки мы ещё не совсем по ту сторону России. И вопреки правде жизни, без потерь и замечаний, мы вовремя оказались в поздней электричке – и погнались за уходящим, высоким закатом, как за неуловимым и безнадежным должником.
   Тих и задумчив был говорливый Уткинд, смирно сидел у железнодорожного окна и не притворялся непьющим. И странно, но от вечернего света его напряжённая лысина как-то симпатичней выглядела, моложе, что ли. Но руки из карманов он не вынимал, ибо рассчитывать в час летнего заката на взятку в рабочей электричке после Мытищ было тяжело даже такому матёрому мздоимцу, как Уткинд, не говоря о нас, многогрешных. Честность и оскорблённую добродетель выражало всё маломерное существо Уткинда – и, может быть, поэтому где-то на станции Лось к нему подсела молодая необразованная женщина, абсолютно уверенная, ещё до начальной школы, что безнадёжная лысина есть достояние исключительно умного человека.
   Авербах тотчас завел с ней знакомство, ибо будучи уже десятый год разведённым, упорно надеялся встретить скромный фигуристый идеал в виде зрелой, хозяйственной бабы, которая будет считать свои трудовые денежки и которая не будет считать его дураком.
   Глуповат был наш добрый громила Авербах, он никак не мог понять, а мы никак не могли объяснить, что когда мужчина думает о Боге, женщина думает о мужчине.
   О, какие это думы! Удивительные думы! Страшные думы!
   Это ещё те думы!..
   Но Авербаху всё казалось и нынче ещё кажется, что женщина ради мужчины может забыть, что она – женщина. Да ни за какие коврижки, несмотря на все свои думы вместе с мозгами! Даже ради самого, самого неутомимого сверхмужика. Ни за что и никогда! Клянусь всеми своими женщинами. Ну разве какие-нибудь извращенки, но это уже не моя тема, без моего пера хватает охотников на сей счет, перестрелять бы их всех, как бешеных псов на помойке!
   Стабильно не везло Авербаху с бабами. И мы, как ни старались, не могли избавить его от невезения.
   – Она меня, как все, дураком считает! – жаловался угрюмо Авербах.
   – Ну и что?! А ты считай её дурой, раз она считает тебя дураком. А когда дура считает дурака дураком, то он уже почти не дурак. Поэтому не думай, что ты дурак!.. – пытался ободрить друга Цейханович.
   Авербах тяжело и мрачно соглашался с доводами своего великого покровителя, но упорно продолжал думать своё, – и поиски терпимого идеала без одеяла уныло обращались в дурную бесконечность и ещё во что-то не менее мерзкое, чему я пока не нашёл определения, да и вряд ли скоро найду за занятостью пустыми делами и любовью.
   Но дурную бесконечность, воображаемую Авербахом, я могу проиллюстрировать на уровне приличного анекдота.
   Когда-то, сразу же после последнего развода, Авербах положил глаз на соседку по подъезду, высокую, сноровистую блондинку Таню, которая после таинственных скитаний по разным Грециям и Турциям тихо возвратилась к родителям. Работать она пристроилась в какую-то мелкую фирму по продаже и рекламе утюгов, поэтому её квартира, естественно, была населена утюгами всевозможных конструкций, как тараканами. И, естественно, Авербаху, как ему показалось, пришла блестящая мысль одолжить у очаровательной соседки утюг под предлогом, что он после развода остался почти ни с чем, но последние штаны гладить не перестал. Однако дурная бесконечность тотчас стала корректировать оригинальную задумку Авербаха приблизительно так:
   «…Попрошу я у неё утюг, а она предложит чайку попить. Потом скажет: «Снимайте ваши сраные штаны, я сама поглажу!» Погладит и не отдаст. Сядет на диван и скажет: «А чего вы без штанов ходите?» Скажет: «Садитесь, если пришли, в ногах правды нет». Ну и к себе на диван заманит. А потом родители её в сапогах ввалятся и с иконами благословлять. Ну и в ЗАГС потащит, чтоб всё, как у людей. А потом всю зарплату начнёт требовать, а по вечерам с азерцами из своей «Утюгинтеркомпании» шастать. А по утрам будет дураком обзывать, что мало зарабатываю! И на развод подаст, и по суду полкомнаты у меня отхватит. Запустит в неё квартировать бродячих таджиков, а меня по милициям затаскают за членовредительство. И поди докажи, что это не я, а азерцы двух таджиков утюгом замочили. Мне и без утюга раз плюнуть! И с таджиками, и с азерцами, и с Танькой-сучкой!.. Да лучше я сразу с ней покончу! А чего откладывать, пока не посадили…»
   Авербах в трусах выскочил на лестничную площадку и грохнул кулачищем в дверь соседки:
   – Открывай!!!
   – Что такое?! – испуганно вопросила крашеная блондинка Таня, совершенно неумышленно забыв запахнуть короткий серебристый халатик.
   – А иди ты куда подальше со своим хреновым утюгом! Да задаром мне твои утюги не нужны! Ходил и буду ходить в неглаженом! Плевать я хотел на ваши приличия! Понапридумывали чурки разные! Да засунь ты себе этот утюг в задницу и включи! Пусть твои таджики у тебя самой живут! Нашла, понимаешь, дурака! Во тебе! На!!! Пососи!!!
   Но грязный кукиш Авербаха остался невостребованным, ибо соседка Таня стремительно захлопнула дверь и долго потом, на всякий случай, отсиживалась, запершись в ванной. И выводы соответствующие сделала после столь темпераментного объяснения: стала носить а сумочке маленький, но увесистый германский утюжок на предмет непредвиденных встреч с Авербахом в лифте и иных укромных местах.
   А Авербах, мужественно объяснившись с соседкой, на короткое время ощутил себя почти генералом, которому присвоили брюки с лампасами, но китель с погонами присвоить забыли.
   Однако, кажется, я слишком отвлёкся с иллюстрацией дурной бесконечности. На то она и бесконечность, чтобы отвлекать читателя и автора.
   Но вернёмся из бесконечности в грохочущую подмосковную электричку, ибо количество вагонов в составе всегда конечно, не более двадцати, даже в момент крушения или конца света. Вернёмся в душную, тусклую электричку! Всё равно мы из неё, рано или поздно, выйдем где-нибудь. В конце концов, переночуем в локомотивном депо. Это вам не клетка с тигром-людоедом, куда заходят всего два раза – в первый и в последний.

   Бесхозная, молодая пассажирка, подсевшая к благородному Уткинду, оказалась хохлушкой. Она совсем недавно прибыла на заработки в Москву, потихоньку начала отъедаться на русском сале и проживала у дальних родичей в Пушкинском районе. Но Авербах, измученный вечной дурной бесконечностью, готов был довольствоваться и непросвещенной хохлушкой, ибо общеизвестно, что хохлы и хохлушки умны только до обеда, а потом, как все остальные.
   Однако Цейханович весьма недовольно пошевелил глазами. Зорок был наш великий покровитель, – и не собирался отдавать друзей за здорово живёшь, тем более иностранкам из ближнего зарубежья… И тут совершенно своевременно в вагон в виде контролёров вошли четыре звероподобных мужика в железнодорожной форме с чужого плеча и со злобной бесцеремонностью стали проверять билеты. Но не у всех, а у кого поплоше, руководствуясь какими-то особыми соображениями. У безбилетников они требовали вместе с деньгами документы, изымали их и гнали задержанных в тамбур, где торчали ещё двое громил с резиновыми дубинками.
   – Ой, шо! Як же быть?! Ой, мамка! – всполошилась хохлушка. – Я ж без всего, тильки одевшись! Паспортины нема, у хозяйки…
   – Полный швах, сраная паночка! – ухмыльнулся Лжедимитрич.
   – Абсолютно полный! – торжествующе подтвердил Цейханович и похлопал по жирной заднице привставшую от страха хохлушку.
   Авербах умоляюще посмотрел на Цейхановича, дескать, не отдавай её на растерзание «контролёрам», пригодится самим на даче полы подмыть.
   Цейханович с понимающим превосходством и пренебрежением хмыкнул и пробурчал как бы в сторону:
   «Будь спок, дубина…»
   Контролёры, зловеще подгоняя безбилетников, проследовали мимо нас, учтиво раскланявшись с Цейхановичем, ибо это были совсем не контролёры, а мелкие местные бандиты, давние знакомые нашего друга ещё по голоногим пионерским временам. Цейханович никогда не забывал своё малиновое детство, даже в самом пьяном состоянии. И друзей своего детства не забывал, иных лечил, иных калечил, а иных тихо проведывал на кладбищах весной поздней, когда буйно цветущие сирени почти фосфорически светились над могилами, и человеку, особенно живому, трудно было отвести взгляд от холодного, лилового огня.
   – А куды этих-то сховают, что зайцами ихали? – почти шёпотом вопросила хохлушка.
   – А завезут подальше за Мытищи да постреляют на удобрения! – строго и без сожаления ответил Цейханович.
   – Прямо живых стрельнут?! – ужаснулась хохлушка.
   – Прямо живых! – подтвердил Цейханович и добавил: – Надо же расстрельщикам как-то жить, чтоб зарплату оправдывать, чтоб не очень задерживали.
   – И-и-и!.. Вон как! И никто не ратуеть?
   – А для ратующих и прочих у нас самих припасено, – зловеще сказал Цейханович, достал из кармана газовый пистолет и поднёс под нос любопытной хохлушке.
   Хохлушка побелела, дёрнулась и ударилась в тряс с такой мощью, что дремавший Уткинд очнулся и оторвал потную лысину от помутневшего стекла.
   И в это время – надо же! – за окном грохнули выстрелы, потом ещё и ещё. Как бы в ответ, а может, действительно в ответ выстрелам, стрекотнула длинная автоматная очередь. Много нынче развелось народу на ближних и дальних подступах к столице. Много нынче развелось людишек, жаждущих пострелять вечерами подмосковными.
   Ох, уж эти подмосковные вечера! Как вы мне дороги! Как дёшева стала нынче жизнь человеческая этими вечерами.
   Хохлушка запричитала что-то несусветное на своём наречии и стала истово креститься.
   – Крепче, дура, благодари Бога, что к нам прибилась! Валялась бы сейчас кверху жопой в кровище! Ха-ха-ха! Хотя ещё не поздно, если захочешь. Время ещё есть. Видала штучку, хохляндия?! – красиво поигрывая пистолетом, сказал Цейханович и подытожил зловещую задумку: – Сейчас я тебя буду экзаменовать. На право жить будешь сдавать экзамен. Ответишь правильно на три вопроса – помилую, не ответишь – прощай молодость вместе с Хохляндией. Раз, два, три! Начали! Когда была битва под Полтавой?! Хохлушка страдальчески напряглась.
   – Ну, рожай! Время! – прикрикнул Цейханович.
   – У, у, у… У восемьсот двенадцатом году! – отчаянно выпалила хохлушка.
   – Расстрелять! – с удовлетворением констатировал Цейханович и садистски весело продолжил экзекуцию.
   – С каким вредным иностранцем дружил гетман Мазепа?
   – С Наполеёном! – без раздумий брякнула несчастная.
   – Посмертно расстрелять! – гаркнул за Цейхановича полковник Лжедимитрич, а Цейханович, как контрольный выстрел, задал последний роковой вопрос:
   – На какой реке было организованно Крещение Руси?
   – На, на, на… – затряслась хохлушка, дернулась и радостно выкрикнула: – На Волге-реке!
   – Расстрелять! – почти с сожалением приказал Цейханович Авербаху и мрачно добавил: – Но прежде вымыть все полы. И стены протереть вместе с окнами. Чистота и смерть – близнецы-сёстры!
   – Есть!!! – проревел осчастливленный Авербах, временно почувствовав себя не совсем дураком. – Есть!!!..
   Ухватил безвольную хохлушку под руку и бережно поволок в тамбур, ибо приближалась наша остановка. Все дружно ринулись вслед сладкой парочке, не спотыкаясь и не падая. Но Цейханович остался недвижим, как железнодорожный столб, мелькнувший в сумрачном окне. Другие соображения вдруг сорганизовались в его сознании. Взяли и сорганизовались, не доложившись, не посоветовавшись. Ох, уж эти наши соображения, как упорно потом мы отказываемся от них, даже под угрозой расстрела отказываемся. Но Цейханович пока ещё ни от чего не отказался. И может, не откажется никогда. А если и от чего-то откажется по ту и эту сторону России, то мы в тот момент будем где-нибудь в 666-м измерении или совсем не будем.
   Цейханович великодушно решил оставить хохлушку на «съедение» Авербаху и друзьям, для них он никакого дерьма не жалел, – и проведать Клару Криксман-Задниц, которую он совершенно «случайно» встретил на днях и которая пожаловалась бывшему любовнику, что с мужем практически не живет. На что Цейханович резонно возразил странно похорошевшей за последнее время Кларе: «Но и со мной ты, кажется, тоже не живёшь!»
   Ныне любвеобильная Клара обитала с чёртовым Васькой Задниц-Криксманом на каких-то дальних огородах в районе Софрино, – и Цейханович твёрдо знал, что в этот вечер она именно там, среди огурцов и недозрелых помидоров. Присутствие или отсутствие Васьки было Цейхановичу так же безразлично, как перебои в трамвайном сообщении на малом Антильском архипелаге.
   Никто из нас благоразумно не отважился поинтересоваться у Цейхановича – отчего он, заначив общественные пятьдесят баксов, решил отвалить от компании в сторону моря, ибо, сколько б ни ехал человек на Север, на Юг, на Запад и Восток, всё равно непременно оказывался у моря, а иногда, если повезёт, у океана. А то у двух океанов, если уж очень сильно повезёт, например, в районе Берингова пролива.
   Уткинд попытался было что-то вякнуть, напомнить на прощанье Цейхановичу, что не доспорили они в прошлый раз из-за какой-то разборки о философских и экономических воззрениях на демократию Гоббса и Юма, но осёкся, наткнувшись на нечеловеческий взгляд своего оппонента. И правильно сделал, ибо вспоминать к ночи Юма и Гоббса в электричке, стремительно летящей во тьму и стремительно пустеющей с приближением тьмы, так же неприлично, как в доме чёрной вдовы обсуждать мелкие недостатки и достоинства её будущих покойных мужей, не отделяя их личности от сущности.

   Личность и сущность! Сущность и личность! Тяжко!.. Кто-то давным-давно обмолвился, что полнее всего личное и сущее человека раскрывается в поэзии. Даже мой любимый Есенин утверждал: «…моя биография в моих стихах». Естественно, он не лукавил. Но великий поэт не уточнил, что биография – это ещё не весь человек, совсем не человек, а всего лишь канва, ограничивающая человека во времени малом, земном. Сущность человека иногда вообще не совпадает с его личностью, а тем более, с рабочей биографией. Поэзия, предельно высвечивая, обнажая и кристаллизируя личность в образах, обращая её в так называемого «лирического героя», как бы обрекает творца на героиновую зависимость от самого себя, да простится мне сей неловкий каламбур. Истинная сущность творца и человека тем самым не только не раскрывается, но зачастую отдаляется от него и скрывается за семью замками и печатями, будь ты хоть семи пядей во лбу или ещё в каком месте.
   Возможно, кому-то моё умозаключение покажется весьма спорным, а может, и глуповатым. Что ж, не буду преждевременно бодаться с чужой глупостью. Чужая глупость, как, впрочем, и своя собственная, ума не прибавит. Но если и убавит, то столь незначительно, что и горевать нет смысла. И вообще – все люди дураки, но среди дураков иногда попадаются люди. Поэтому, если у вас есть друзья, то пусть они будут рядом, но не ближе врагов ваших. Друзья и враги всегда должны быть равноудалены, дабы человек сполна мог познать истинную цену товариществу.
   Где ты нынче, великий Тарас Бульба?!
   На каком адском кострище сгораешь?!
   Где нынче святые узы товарищества?! Где ваша крепь?!
   И кричу я во тьму чужую:
   – Слышишь ли ты меня, Отче?!
   И молчит чужая тьма, лишь ртутные зарницы вспыхивают за дальними соснами.
   Но некто вечный, хранящий душу мою от меня, еле слышно ответствует:
   – Слышу… Слышу… Но ты молчи…
   И я молчу.
   Грохочет за соснами дорога железная.
   Летят навстречу друг другу безвестные поезда.
   И стою я между ними, – и кто я – не ведаю.
   Где моя личность?! Где моя сущность?! Кто там в вагонах?!
   Сущности?! Личности?! А может быть, вообще никого, одна пустота железная. И напрасно кто-то тщится извлечь корень квадратный из минус единицы, ибо без сущности нет личности, но сущностей без личности, по эту и по ту сторону России, сонм неисчислимый. Слава Богу, мы почти не зрим их, ибо нечеловеческое это дело отслеживать незримое, – а тем более, им владеть. Но слова Святого Писания стоит вспомнить и повторить:
   «Зримое – тленно, незримое – вечно».
   И не надо крепить борьбу хорошего с отличным, дабы не давать повод побеждать и властвовать нехорошему.

   Цейханович дал отвальную отмашку друзьям, дескать, экзаменуйте свою хохлушку как хотите, но чтоб полы на даче к моему возвращению были чисты, как палуба королевского фрегата, – и приложился к бутылке.
   Многие мои читатели сердито осуждают моих героев за беспробудное пьянство и меня заодно с ними, как будто я неутомимо, как какой-нибудь шашлычник, снабжаю их водкой, вином и пивом, вместо того чтобы сидеть за письменным столом, уподобясь беглому каторжнику, и сочинять чёрт знает что. Конечно, я не совсем беглый каторжник, хотя мой сын утверждает обратное, но из-за стола рабочего не вылезаю. А куда лезть-то?! В литературу? Там и без меня тесно, там с незапамятных лет все в тесноте и в обиде. Мне бы от праведного гнева читателей спастись. Читатель – он не только плохой друг, но и враг не очень хороший. Но всё равно он – мой читатель, и поэтому лучше с ним не спорить, ибо с каждым днём живым всё меньше читателей, как таковых, и всё больше нечитателей, аж мороз по коже. Я не спорю с читателями, а просто-напросто полностью и безоговорочно отвергаю обвинения в пропаганде пьянства. Я целую книгу написал о своей юности и молодости, где через страницу рефрен: «Пить надо меньше!» Чего вам ещё от меня надо?! «Демоны и бесы Николая Рубцова» называется сия книга. Не читали? Так почитайте, в рот вам дышло! Мало не покажется, та ещё книженция.
   Это только кажется, что мои герои непрерывно пьют!
   Это только мне кажется, что мои герои иногда пьют!
   Это им самим кажется, что они много пьют!
   Бред больного и иного воображения. Мои герои не столько пьют, сколько борются с помощью алкоголя с разной нечистью. Мужественно противостоят потусторонним силам, навязывающим человечеству измененное сознание. И до меня было предостаточно пьющих людей в художественной литературе – и героев, и творцов. Взять хотя бы Льва Николаевича Толстого с его Карениными. Не буду пинать ногами «зеркало русской жизни и революции». Во-первых, это небьющееся зеркало, во-вторых, без меня хватает зоилов. В третьих, мало ли что я не люблю Льва Толстого, а мой покойный батюшка любил, дал мне имя в его честь. Но некоторые, мягко говоря, странные поступки великого старца можно списать только на злоупотребление спиртным. Но не буду, не буду бередить раны толстоведов. А вот герои его – это что-то, как выражаются нынче молодые. Взять, например, вышеупомянутых Карениных с их родственниками и Вронским в придачу. Ведь это же пьянь беспробудная! Непросыхающая пьянь, но делающая весьма трезвый вид. Всю глупость и бездарность этой публики, как и заблуждения их творца-отца, можно оправдать хроническим алкогольным слабоумием, врождённым и приобретённым. Но все они упорно делают вид, что не пьют. И, самое удивительное, не только верят самим себе, но и читателей вводят в заблуждение. И неверие своё в Бога выдают за веру истинную. И это уже страшно! Так страшно, что и пугать никого не надо. Но всё равно это великая литература, а Лев Толстой – величайший писатель Земли, и мой тезка.
   Пьющий человек – это матёрый человек-человечище, если, конечно, он до конца остаётся человеком пьющим и живущим, а не выживающим ради пьянки. Ярчайший тому пример сам Цейханович, ибо он живёт не для того, чтобы пить на халяву, но пьёт, чтобы жить и не давать жить на халяву другим. Жить полнотой истинного сознания и осознания всего существующего и несуществующего, а не стереотипами денежно-технотронной цивилизации, где зомбирование личности превзошло все мыслимые и немыслимые пределы, где чудовищная ложь о правах человека без человека обращает сущность в ничто и в антисущность.
   Разуйте глаза, дорогие мои читатели! Если совсем невтерпёж – опохмелитесь, наконец! Опохмелились?! Ну и слава Богу! Теперь, надеюсь, вы понимаете, что в моём откровенном повествовании имеете дело с трезвейшими из трезвейших не только по эту сторону России, но и по ту сторону всего земного мира и, может быть, Вселенной. Но если вы это не поймёте и не оцените достойно, то всем вам, ей-богу, не покажется, что вас вообще нет на этом свете, потому что вы действительно перестанете существовать даже в мёртвом виде во всех измерениях пространства и времени.
   «Пить надо меньше!» – грозно говорю я сам себе.
   И это не пустая угроза. Это открытое заявление безнадёжного борца за трезвость. И ничего, что мои непоражения не обращаются в победы. Ничего!.. Спорная ничья в этой неравной борьбе в сто крат честней неправедной победы, ибо я, увы, не идеальный человек. И муж не идеальный. И хорошо, что не идеальный, ведь идеальный муж – это слепоглухонемой капитан дальнего плавания. Ёлки-тёлки-палки! Пьянству – бой! Покой нам только снится!..

   Цейханович ещё раз приложился к бутылке и поморщился, но не от паршивого портвейна, а оттого, что до Софрино бутылки явно не хватало. В вагоне, кроме него, оставались двое мужчин сомнительного, полукультурного вида, один в очках, другой без, но с газетой «Из рук в руки», и сопутствующая им полуинтеллигентная молодящаяся рыжая бабёнка, которой все дают меньше сорока, когда на водку в долг просят. Бабёнка была весьма схожа с постаревшей чёрной вдовой, которую Цейханович за благочестивыми делами не встречал уже месяца три, а то и четыре с половиной. Сия компания ещё раньше, после третьей остановки, ну, может, после четвёртой с половиной, не приглянулась Цейхановичу, ибо уж слишком подозрительно поглядывала в его сторону. А после воспоминаний о чёрной вдове совсем разонравилась. И теперь, когда он остался наедине с незнакомцами в вечернем вагоне, на душе его стало окончательно отвратно.
   Между тем по каким-то неведомым причинам вся троица переместилась поближе к нему, а дамочка нагло поинтересовалась:
   – А вы когда выходите? Не в Софрине?
   И голос у дамочки оказался как у чёрной вдовы, низкий, прокуренный, соблазняющий, а посему и ответ Цейхановича был соответствующим.
   – А какое ваше собачье дело – до Софрино мне или до Африки?! – рявкнул наш великий друг и передумал выкидывать в окно пустую бутылку от портвейна.
   – Извините, что потревожили, – поджала губы потасканная дамочка и стала о чём-то тихо переговариваться с попутчиками.
   Когда Цейханович видел говорящих между собой людей, но не слышал, о чём они говорят за его спиной, он всегда приходил в скверное расположение духа, несмотря на умение видеть затылком.
   Наш великий друг не только умел говорить в сотни раз лучше других, но и слушать умел других в десятки раз лучше, поэтому в его присутствии, а тем более за его спиной, лучше всего было помалкивать. Невнятное бормотание всегда подозрительно, вдвойне подозрительно оно под стук вагонных колёс, – и в голову Цейхановича тотчас, сами собой, полезли подозрения, померещились тайные агенты мировой закулисы и прочее, сопутствующее мании преследования и величия. И, кстати, не без оснований, ибо вокруг нормальных пьющих людей всегда вертится и вьётся превеликое множество отменных недоброжелателей, мелких завистников, пакостников, прихлебателей и просто непуганых мерзавцев.
   «А не подослали ли их из Чикаго?!.» – тревожным огнём вспыхнуло в сознании Цейхановича.
   Он схватился за карман, поскольку по эту сторону России легко мочат кого угодно средь бела дня не то что за пятьдесят долларов, но и ни за что, дабы знал, как ездить поздним вечером без билета куда не надо.
   Цейханович аккуратно отпустил предохранитель на газовом револьвере, засунул пустую бутылку в брюки, не пропадать же добру, расстегнул пиджак, чтоб ловчее было управляться с оружием, и посмотрел в окно.
   Перегон заканчивался, рельсы пошли в распыл, в мелькании тусклых огней надвигалось благословенное Софрино.
   Цейханович уверенно встал и чётко, в такт грохочущим колёсам, зашагал к тамбуру, зорко держа на прицеле боковым зрением коварную троицу. Те тотчас, похватав подозрительные, грязные сумари, резво двинулись следом.
   В тамбуре Цейханович смело стал спиной к преследователям, и, напряжённо вглядываясь в их неверные отражения в тёмном окне, изготовился к неизбежному.
   – Извините, мужчина, можно ещё у вас спросить?.. – с фальшивой злой вежливостью прогнусавила дамочка.
   Её чернявый попутчик, покатывая во рту нераскуренную сигарету, сунул руку в правый карман, другой нечернявый, но без очков, сделал то же самое.
   Но Цейханович не стал дожидаться, когда дамочка сформулирует свой идиотский вопрос, а её подельники выудят из вонючих одежд вместо зажигалок ловкие ножи или что похуже. Не любил наш великий друг неизвестное в карманах чужих. Ох, как не любил! До омерзения!.. Он резко выхватил из-под пиджака револьвер и в упор бухнул ревущими газовыми струями в лица преследователей, заглушая истошные крики ужаса ударами по головам пустой бутылкой.
   Наконец электричка остановилась, дверь тамбура распахнулась. Озверевший Цейханович, с трудом оторвавшись от полуслепых мечущихся тел, стремглав выскочил на пустую ночную платформу и, автоматически размахивая над головой бутылкой, ринулся во тьму ближайших железнодорожных зарослей.

   Три дня и три ночи без вольного воздуха отсиживался Цейханович в пригородной халупе у своей экс-любовницы Клары Криксман-Задниц. Пресытился любовью и тревогой до позеленения огородного. Устал думать, что вдруг объявятся и приведут милицию расстрелянные и забитые им в тамбуре. Совсем уставать устал, когда на четвёртый день возник, не запылился, ободранный Васька Задниц-Криксман и, вытаскивая сыпучие, грязные репьи из твёрдой головы и штанов, сообщил измочаленной страстным бессоньем супруге:
   – Помнишь, Кларк, русских таджиков, что у нас участок под картошку торговали для конопли? Наркодилера, мать их так!
   – Ну, помню! И что? Передумали, что ли? – сладострастно поглаживая засосы на шее, проворчала раздражённо Клара, ибо безоглядно, но твёрдо рассчитывала на продолжение ночей и ароматов любви с Цейхановичем.
   – Не, не передумали! Куда им теперь передумывать. Напоролись в субботу на какого-то маньяка в электричке. Ни с того, ни с сего напоролись. Пожёг он их каким-то карманным огнемётом для пыток и потоптал до костей. Хорошо хоть подобрал кто-то, отлёживаются все трое в больнице, трясутся поди, как бы милиция не прицепилась: наркодилера как никак. И бабки все у них маньяк поотнял, так что приискивай, Кларк, других покупщиков. Не самим же нам коноплю разводить.
   Цейханович, естественно, не сознался в содеянном, не уточнил про битьё по головам пустой бутылкой, не разъяснил тупоголовому Ваське, что газовый пистолет весьма отличен от паяльной лампы для пыток, а, наоборот, злобно пробурчал:
   – За дело получили. Сколько можно разным русским инородцам скупать нашу землю под коноплю?.. Скоро вообще никакой земли не останется ни по эту, ни по ту сторону России… Одна конопля да марихуана, и полчища придурков без огородов.
   – Это точно! Но деньги-то нужны! – бодро согласился неистребимый Васька.
   – Вот тебе деньги, скотина неумытая! И заткнись на веки вечные, пока водки не принёс! – рявкнул Цейханович и швырнул в репейную харю Васьки пятьдесят долларов. – Чтоб духу тут не было всяких околорусских таджиков! Смотри мне!
   И Васька исчез, как и возник, но через час приволок целый ящик водки, которая хорошо пошла под свежие огурчики с грядки, не зря же нынче живут люди круглый год на огородах и в иных плодово-овощных местах.
   И вообще: наверное, всё-таки не зря живут люди на этом свете. И Цейханович, и я, и все, все остальные. Но непроста, ох, как непроста порой наша жизнь! Особенно при отсутствии денег во дни выходные. Да и великое переселение народов по эту и по ту сторону России тоже не приводит ни к чему хорошему, кроме смуты в настоящем и пустоты в грядущем, когда разуверяешься не только в своём прошлом, но и в чужом. Но если бы Господь дал нам всем шанс прожить свои годы по-новой, с нуля, то абсолютно уверен: вряд ли кому удалось бы дожить до нынешнего великого царства грязной свободы и организованного безумия. Чужие ошибки развращают, а свои ещё больше. Чужим ошибкам мы радуемся, а свои спешим не повторять. И в радостном спехе творим дикие новые ошибки, которые страшней наших преступлений, от которых в глазах – пустая тьма и последние волосы дыбом.
   И если сейчас Цейхановичу пока 46 лет, то не нужно самонадеянно бредить, что при повторении жизни и неповторении грехов молодости и прочей глупости ему могло быть сегодня аж 86 годочков. Скорее всего, без меня и моего талантливого пера он и до 36-ти не дотянул бы. А если бы и дотянул без поддержки моего гения, то совершенно случайно, как роковая ошибка природы. Но благодаря нечеловеческой дружбе со мной, Лжедимитричем, Авербахом, с Криксманами-Задниц и Задниц-Криксманами, с Осипом Краснером-Мандельштамом и Мухнером-Нахимсоном, с Фохтом, Фельдманом, Дорфманом, Замшером, Скукоржинским, Соколовыжимским, с Баранчуком-Собельсоном и Уткиндом жив и невредим наш Цейханович, как немецкий асфальтовый каток, который никаким ломом не убьёшь. И нечего кое-кому тупо вякать, что против лома нет приёма. Есть – и, ого-го, сколько! Поэтому мы все вышеупомянутые и ниже неперечисленные со спокойной уверенностью в собственных и потусторонних силах готовимся встретить славное 47-летие нашего великого друга. Уже юбилейный комитет создан и работает круглосуточно по чести и совести, не в пример органам по празднованию 90-летия Сергея Михалкова. Ещё бы, ведь наш чрезвычайный комитет возглавляет сам Юрий Лопусов, даром, что ли, его отказались пускать на чествование всепогодного гимнописца. Уж Лопусов возьмёт своё, никаких Михалковых не допустит к нашему праздничному пирогу. После наших пирогов Цейхановичу покажется, что не 47-летие он отметил, а 57-летие справил. Но не признает Цейханович, что ошибся в Лопусове. И молодец! Признавать свои ошибки так же глупо и неблагородно, как чужие добродетели.
   Нет, что бы там ни говорили, но не зря живут люди по эту и по ту сторону России! Может, и не нужна никому эта жизнь. Не нужна, как собаке пятая нога. Ну и что с того?! Нам она тоже как бы не нужна, но мы упорно живем, хотя времени на жизнь у нас почти нет, поскольку время нам абсолютно без надобности. За нами, с нами и в нас – абсолютное грядущее – Вечность. Мы сами придумали своё грядущее, и теперь оно не только думает за нас, но и придумывает нас самих, во сне и наяву, по эту и по ту сторону России.
   И навстречу нам идут красивые бабы в белых валенках. Но чудится на ослепительно белом поле, что летят они к нам над снегами на крыльях незримых. И они, действительно, летят. Летят на крыльях любви. И остаётся нам одно: лететь, не сворачивая, им навстречу.
   А троицу подлечившихся горе-наркодилеров Цейханович многократно встречал в районе Ярославского вокзала и в электричках, но делал вид, что не узнаёт подлецов. О, как незлопамятен наш великий друг, хотя настырный Уткинд упорно здоровается с нашими мелкими врагами. Но те не менее упорно делают вид, что знать не знают своего грозного карателя и его друзей. Может, понарошку, а может, совершенно искренне, ибо после газовой атаки Цейхановича у всей преступной троицы возникли серьёзные проблемы со зрением. Конечно, несравнимые с выращиванием конопли на картофельных полях, но всё-таки…
   Впрочем в этом мире все мы видим не то, что видим, а то, что хотим видеть. И немудрено, что все мы вечно не узнаём друг друга и теряем друг друга навсегда.
   Но наше последнее поражение ещё не обратилось последней чужой победой. И не обратится, пожалуй, никогда, ибо конец Света по эту и по ту сторону России абсолютно невозможен.

История России по-парикмахерски

   Иногда Цейханович ходил в парикмахерскую. Иногда даже подстригался. Но брился всегда на дому, но не каждый день, а в соответствии с обстановкой, внутренней и внешней. И несмотря на обилие друзей и прихлебателей, вынужден был следить за собой днём и ночью, поскольку внешние и внутренние враги не дремали никогда, а врагов, как и смерть, лучше всего встречать в бритом виде и в чистой чужой рубашке, которая иногда ближе телу, чем грязная собственная.
   Обычно стоило лишь появиться Цейхановичу в окрестностях парикмахерской, как тотчас образовывалась чёткая очередь в виде меня, Авербаха, Лжедимитрича, Облога Штокмана, Ивана Замшера, Абрама Баранова, Осипова-Краснера-Мандельштама и Уткинда, хотя двое последних в особой стрижке не нуждались, но весьма и весьма заботились о своих номенклатурных, старорежимных лысинах, будто ещё надеялись сыграть в самодеятельных спектаклях роль Ленина. И добавлю от себя: сбудутся их надежды, враг их побери вместе с лысинами!
   С недавних пор из экономии в нашей районной парикмахерской произошло объединение мужского салона с женским. В ближайшее свободное время по предложению Цейхановича также собираются объединить мужские отделения с женскими в ближайших банях и вытрезвителях, поскольку в округе безраздельно властвует партия «Единая Россия». От её руководства на днях Цейханович получил письменную благодарность за ценное политическое и культурно-оздоровительное предложение. Многие наши деловые бабы уже запаслись шайками и водкой для общей мойки, ибо даже у самой занятой женщины находится время, когда открывается дополнительная возможность замужества.
   Вообще Цейханович был постоянно растущим человеком, растущим во все концы и начала, – и, хоть тресни, но парикмахерская была ему необходима. Где-то я неразумно обмолвился, живописуя внешность своего великого друга, что «…Цейханович имел рост выше среднего». Вот именно, имел! Но когда?! Возможно, до того, как я начал сочинять о нём эпопею. А, возможно, и до того уже не имел и иметь не собирался. До того, как я писать научился. Но что горевать о прошлых огрехах. Нынче мой стиль ого-го какой! Неповторимый, как последняя любовь! И Цейханович теперь ого-го какого роста! Колокольного!.. Настоящий Гулливер духа русского. «Да он с Ивана Великого будет!..» – эти слова злостного вольнодумца Белинского о гениальном Лермонтове вполне применимы к Цейхановичу. И только некоторым не протрезвляющимся членам Союза писателей России типа Янкеля Шавкуты, может померещиться, что мой Цейханович «…имел рост выше среднего». Стремительно растёт он в высоты нечеловеческие, растёт физически и творчески над всем, что ещё шевелится. Но растёт не за счёт умаления других, а за счёт самовознесения над другими. А иногда, когда подъём по стихийным и иным обстоятельствам замедляется, сам тащит себя за волосы к свету из болот русского быто-небытия, даже будучи остриженным наголо.
   И если кто-то ещё помимо меня брякнет какую-нибудь глупость о среднем росте Цейхановича, то я не удивлюсь, что у него будут отбиты почки, листья, ветки и всё прочее растущее и нерастущее.
   Цейханович не только иногда подстригался, но и повышал исторический уровень молоденьких парикмахерш, затевая с ними всевозможные споры о выдающихся государственных деятелях нашего и не нашего отечества. Такие порой диспуты устраивал, что парикмахерши забывали о клиентах, а клиенты о парикмахершах.
   К примеру, Авербах, вместо того чтобы пригласить кого-нибудь из стригалиц в общую баню, приглашал малознакомых баб из полуживой очереди – и, естественно, не всегда получал согласие.
   Разное случалось в парикмахерской, когда подстригался Цейханович.
   – А когда дамский мастер будет? – как-то поинтересовались две смазливые бабёшки у остригающегося наголо Цейхановича.
   – Вот оболванюсь и буду! – отчеканил Цейханович, добавив с обидой: – И дамским мастерам надо голову в порядок приводить. Не дома же мне стричься… Что я, Абрам Баранов?!.
   – Мы подождём. – сконфузились бабёшки.
   – Ждите! Недолго вам осталось… – великодушно разрешил Цейханович.
   Когда, оболваненный, он вышел из зала, шустрые клиентки бросились к нему.
   – Приглашаю вас в баню! – милостиво изрёк наш великий друг.
   – Вы ж говорили, что вы – дамский мастер! – озадачились бабёшки.
   – Самый что ни есть дамский! Но не совсем по парикмахерской части!
   – А по какой же?
   – А по самой дамской!
   – А вот мы и проверим!
   И самая шустрая крашеная бабёнка попыталась ухватить Цейхановича за одно деликатное место в штанах. Весьма зло и цепко решилась ухватить. Но не зевал Авербах и так врезал ей по рукам, что линялый парик у нахалки соскочил вместе с береткой, – и наш Цейханович был спасён и убережён для более приличного дамского общества.
   Но я обещал рассказать об исторических диспутах, а повествую о хамском поведении каких-то безвестных дамочек в неловких париках. Вечно меня куда-то совсем не туда заносит, как на заре туманной юности. Что делать, издержки стиля, так сказать. Досадные, хоть и гениальные издержки. А посему извиняюсь перед читателями, ибо на описание нынешних женских неприличий никакой бумаги не хватит. А тех, кто не может без этого жить и читать, отсылаю к некоторым предыдущим и последующим главам моего эпического сочинения, там их пруд пруди на любой вкус, – и тупо, но добросовестно перехожу к научно-исторической части этой главы.
   Удивительное дело, но три молоденьких парикмахерши, обслуживающие меня, Цейхановича, Авербаха и прочих наших Абрамов Барановых, были монархистками, а это весьма редкое явление, чтобы все как одна – за батюшку-царя, даже в наших диких парикмахерских местах, не говоря уже о других культурах и цивилизациях. Правда, имена у розовощёких монархисток были какие-то совсем не царские – Инесса, Геся, Фаина. С такими именами трудно не то что в царицки, но и в принцесски конкурса красоты выбиться. С такими именами лучше всего записываться в цареубийцы, жаль только, почти перевелись в нашей округе цари – и, к сожалению, не предвидится пополнения сему сословию в обозримом и необозримом грядущем. Чрезвычайно чумные имена, не то что у меня и Цейхановича – Лев и Изяслав! С нашими именами без раздумий можно подаваться хоть в цари, хоть в императоры, не говоря о наших твёрдых убеждениях:
   «За веру, отечество и за Цейхановича!!!
   Ура!!! И ещё трижды и тридцать три раза ура!!!»
   Кто это там из пыльного угла вякает, что я и Цейханович никогда не были монархистами?! Не Абрам ли Баранов? Не он. Но всё равно молчать, быдло! Мы ещё с комсомольских светлых времён самые что ни на есть махровые монархисты. Ведь это мы, а не какая-то демократическая и социал-демократическая дрянь изобрели коктейль «Александр Третий». Это мы в чёрные дни коммунистической реакции и сухого закона без страха и упрека смешивали одеколон «Саша» с «Тройным» и пили за здоровье государя-императора. И если не пели гимн «Боже, царя храни…», то не из-за боязни. Мы-то не боялись петь «Боже, царя храни…», это вы, быдло, боялись его слушать. Поэтому мы и не пели. Чего впустую петь, когда «Александр Третий» и без гимна в мозги ударяет, аж дым изо рта и ушей. Крепкий напиточек. Естественно, Цейханович, как и я, дорожил своим монархистским героическим прошлым, не собирался делиться ни с кем прожитой жизнью вместе с рецептом убойного коктейля и юных монархисток постоянно обзывал старыми дурами. Впрочем, они не обижались, ибо на Цейхановича нельзя обижаться ни с какой стороны света, да к тому же и небезопасно, даже с северной стороны.
   – Ну что, старые дуры, опять всю ночь без мужиков «Боже, царя храни…» распевали? – мрачно спросил Цейханович, усаживаясь в личное парикмахерское кресло.
   – А что, нельзя без мужиков?! – задорно откликнулась самая молоденькая монархистка по кличке Фаня и зловеще рассекла ножницами тусклый воздух над головой Цейхановича.
   – В одиночестве по ночам лучше всего Гумбольдта читать, а не гимны распевать. Я вот сегодня всю ночь его читал, аж лампочка у соседей перегорела, – глубокомысленно изрёк Цейханович. – А завтра за Ларошфуко возьмусь.
   – При Сталине надо было читать ваших Гумбольдтов и Фуко! Тогда это было круто. Чего ж вы их сейчас читаете? – съязвила чернявая пампушка Фаня.
   – Для общей уверенности в задних мыслях! – отбрил стригалицу наш великий друг.
   – Во-во!.. Угробили с этим Сталиным царя, а теперь за жопу хватаются! – включилась в разговор самая старшая из монархисток и самая злющая, двадцатилетняя Инесса.
   – А при чем здесь Сталин? – озадачился я вместо Цейхановича. – Он к цареубийству не причастен. Он сам потом почти всех цареубийц на тот свет отправил.
   – Ха-ха-ха! Отправил… Да ваш рябой усач со своим Берией полстраны на тот свет отправили, триста миллионов в лагерях сгноили, а ещё двести в войне угробили, – злобно прокаркала Инесса и помахала бритвой в окрестностях моего носа.
   – Откуда, однако, у вас эти цифры? В СССР перед войной проживало всего лишь 175 миллионов народу, – подал голос сведущий во всякой ненужной статистике Авербах.
   – Да подожди ты со своими миллионами! – осёк его Цейханович. – Давай со Сталиным разберёмся, как это он царя ухлопал. Ведь это тайна историческая! А я люблю чужие тайны, особенно лирически-исторические.
   – А чего здесь разбираться-то? Об этом во всех газетах писали перед канонизацией царя-мученика, – подала голос доселе безмолвствующая Геся, давно и безнадёжно симпатизирующая автору этих строк.
   – В каких газетах? – попытался уточнить Цейханович.
   – Да во всех, какие ни есть! – категорично отрезала злюка Инесса.
   – Я, кроме Гумбольдта и Ларошфуко, ничего не читаю. Может, перескажете хоть какую-нибудь газету, – миролюбиво предложил Цейханович.
   – Оно и видно, какой вы читатель! – усмехнулась Инесса. – А чего таким пересказывать?.. Ну ладно уж… Послал Сталин на Урал Берию, Берия тогда за Урал и атомную бомбу отвечал, и наказал, чтоб расстрелял царя со всей семьёй и камер-юнкерами. Ну всем известно, Берии ничего не надо было дважды повторять. Сел Берия в свой самолёт и приехал на Урал – и там, в Ипатьевском монастыре, расстрелял всех во главе с царём. И расстрелял из разных пистолетов, чтоб прокуратуру с толку сбить, чтоб следователи думали, что царя много людей расстреливало. Заодно какого-то из своих пристрелил, кажется, Свердлова, чтоб Екатеринбург в Свердловск переименовать для международной маскировки. Расстрелял всех в подвале для огурцов, отрезал головы царю и царице и отвёз к Гитлеру в Швейцарию для доказательства. Ну, Гитлер, само собой, головы спрятал, но затребовал тела убитых для полной уверенности. А тела-то эти Сталин сжёг и замуровал в кремлёвской стене, чтоб никто не нашёл. Ну, Сталина заело, что Гитлер ему не поверил, не стал он ломать кремлёвскую стенку, а решил напасть на Гитлера войной. Но потом передумал и пообещал Гитлеру вместо царских тел отдать Свердловск и Урал. Но маршал Жуков и Хрущёв против восстали. У Жукова мать на Урале жила, а у Хрущёва – тёща. «Чего это мы будем Уралами и Свердловсками раскидываться?!» – сказали они Сталину и устроили Гитлеру Сталинградскую битву, а потом всё остальное и штурм Берлина. Сначала чуть не взяли в плен Гитлера, но Берия, сволочь, помешал. Взял да отравил Гитлера цианистым калием, чтоб не проболтался про него и Сталина. И голову по привычке отрезал…
   – А куда делась голова Гитлера? – оторопело спросил Цейханович.
   – Берия её на хранение своей новой любовнице сдал. Этой, как её, ну бывшей гитлеровой?..
   – Еве Браун! – подсказала подруге Геся.
   – Это что-то совсем не того… – пробурчал Цейханович.
   – Потом эта Браун в Москве жила, на улице Горького, а когда Берию отравили, то и её переселили куда-то за Сокольники. А голову Гитлера она в Исторический музей продала, но оттуда её украли два хохла-западенца. Говорят, в Карпаты увезли, в дракульи места, для клонирования, – уточнила Фаня.
   – А царские головы куда делись? – с ужасом полюбопытствовал Авербах.
   – То давно известно. Гитлер в конце войны приказал отправить их на подводной лодке из Швейцарии в Тибет. Там теперь их и ищут честные люди. А когда найдут, то воссоединят с телами, замурованными в стене кремлёвской, – и в России объявят монархию на веки вечные. Художник Глазунов на весь мир объявит! – категорично заключила Инесса.
   – А кто же русским царём будет объявлен? Наследников-то практически не осталось, кроме липовых. Уж не сам ли Илья Глазунов? Илюшку на царство?!. – презрительно изрёк Цейханович.
   – А есть наследник, только затёрли его завистники! – азартно выкрикнула Геся.
   – Кто таков, если не секрет? – безнадежно полюбопытствовал я.
   – А Гайдар! Ведь самый-самый умничка. И прямой наследник по деду. Дед-то его был сказочник Бажов с Урала, а бабка – хозяйка Медной горы. Кому ж, как не Гайдару быть царём всея Руси. Самый приличный царь будет. И звучит-то как прилично: Гайдар Первый!..
   – Ну тогда Хакамаду можно царицей сажать! – обречённо подал голос Авербах.
   – Дурак дураком, а соображает! – поддержал друга Цейханович. – Женить Гайдара на Хакамаде, ещё та венценосная семейка получится. А потом расстрелять со всей их сволочью, отрезать головы и сдать в Швейцарский банк на хранение. И поручить всё это Жириновскому, он чище Берии управится. Ха-ха-ха!..
   – Не получится у вас, не получится! А у нас получится! Будет в России царь, а вы так и останетесь доживать в своём коммунистическом прошлом! – с мстительным торжеством, как уже о состоявшемся, выкрикнула Геся и чуть не отхватила кончик уха Цейхановича.
   Но Цейханович даже не повёл оцарапанным ухом, ибо крепко задумался.

   Иногда мысли приходили в голову Цейхановича только для того, чтобы умереть там, но другие мысли, выходя из его головы для жизни, становились бессмертными и, на всякий случай, обратно в голову не возвращались.
   Где кончается человек, там начинается большая поэзия. Но там, где кончался Цейханович, – не начиналось ничего, ибо он жил исключительно бесконечностью. Последней бесконечностью, а не предпоследней, как некоторые.
   Из-за этого Цейханович иногда вместо вязаной шапочки натягивал на голову непростиранный носок. Но вовсе не по-пьяни, а чтобы перебить запах дешёвого одеколона, которым его щедро поливали парикмахерши-монархистки по дороге на работу, дабы хоть частично заглушить винный перегар своего постоянного клиента.
   Парикмахерши были весьма аппетитными девицами, но Цейханович никогда не смотрел на них плодово-овощными глазами мелкого маньяка, ибо лучше, чем кто-либо в этом странном мире, понимал, что видим мы не то, что видим, а то, что нам хочется видеть. А нам порой такое хочется, что бесам до колик хохочется. И видим мы женщину там, где она и не ночевала. А если и ночевала, то с другим, которому что бревно, что плоть женская в постели – всё едино, ибо количество выпитой им водки давно превзошло количество женщин в среднем европейском городе – и там, где кому-то мечтательно видится округлое, тёплое колено, ему видится нечто зелёное и острое.

   Но не об этом подумал Цейханович, перегрев зад в парикмахерском кресле, а о мировой истории подумал и о роли своей личности в разных отечественных историях. И, естественно, вспомнил обо мне как о неисправимом летописце:
   «…Вот возьмёт да и напишет, что у меня, как у Николая Второго, голову отрезали в парикмахерской. Хакамада с Гайдаром отрезали. И доказывай после потомкам, что всё было наоборот. Вон опять вчера стишков насочинял:

     Затаив в сердце горечь,
     Я вхожу в тёмный лес.
     Здесь мой друг Цейханович
     Раздевал поэтесс.

   Ну, во-первых, не раздевал, они сами раздевались, а во-вторых, не только раздевал. А дальше, чёрт бы его побрал, вон что выдал:

     Но светла моя горечь,
     Будто враг опочил.
     Здесь мой друг Цейханович
     Парикмахерш мочил.

   Как же, замочишь их! Ишь, как ножницами щёлкают, того гляди глаз выстригут. Да и где их в лесу мочить-то? В ручье, что ли? Да в том ручье приличной даме и подмыться толком нельзя. Разве только в дождь… Сплошное искажение истории. Надо что-то делать на упреждение, иначе легенда окончательно захоронит истину и правду в могиле братской…»
   Вот на такой оптимистической ноте завершилась историческая дискуссия. Все остались при своём, не считая наших остриженных волос и лысин.

   Мы гурьбой вывалились из парикмахерской, и вдруг Цейханович мрачно спросил Авербаха:
   – Хочешь получить от женщины сладкий, горячий поцелуй?
   – Да не мешало бы!.. – с радостной скромностью откликнулся Авербах.
   – Эх, ты, нюня! Сопля ты неумытая! Сладенького, горяченького захотелось! Ишь ты, жук! Тут нужен труд упорный. Ого-го, какой упорный труд! – укорил друга Цейханович.
   – Ну, так я готов хоть сейчас к труду и обороне!
   – Молодец, что готов, хотя и дурак! Итак, если ты хочешь получить сладкий, горячий поцелуй, к примеру, от чёрной вдовы…
   – Почему к примеру? Можно и без примера! – брякнул разохотившийся на халяву Авербах.
   – Не перебивай, скотина! – взъярился Цейханович.
   – Молчу, молчу! – покорно согласился Авербах, украдкой косясь на особняк, где у калитки, эффектно поигрывая формами, кого-то высматривала пресловутая чёрная вдова.
   – Итак, повторяю для слабоумных и инвалидов детства! Если хочешь получить от чёрной вдовы, чёрт бы её побрал, горячий, сладкий поцелуй, отлови её с утра пораньше, засунь в рот пять кусков сахару и залей крутым кипятком. Понял?! Нет?!
   – А сахарный песок сгодится? – поинтересовался я.
   – Сгодится!.. Но кусковой сахар экономней!
   Авербах злорадно заржал, как будто это мне, а не ему, дубиноголовому, дал Цейханович полезный совет по производству поцелуев, как будто я, а не он, женонеудачник, был обделён вниманием прекрасного пола вкупе с горячими, сладкими и не очень горячими, кисло-сладкими поцелуями поклонниц.
   Но Цейханович не поддержал ржание Авербаха, а укоризненно сказал мне:
   – Вот так ты работаешь с читателем. Кладёшь ему в рот грязный кусок сахару, а чаю не даёшь. Дескать, пусть сам себе в рот, или ещё куда, крутой кипяток заливает. Наоборот надо делать. Сначала кипяток, а потом грязный сахар. И вмиг всё усвоится, растворится вместе с грязными отпечатками пальцев. Все читатели твои! Век живи, век учись. Понял?! Нет?!
   – Понял! – грустно согласился я.
   – Понавешали икон с Николаем Вторым – и молятся неизвестно кому. Отрешенцу молятся, как будто больше молиться некому. Как это всё по-дурацки! Каждый должен творить историю. Свою и чужую. Вот возьмусь сам за перо, – узнаете! – раздражённо и многообещающе вымолвил Цейханович, и мне стало совсем грустно.

   Кому быть повешенным, того не утопят. А если и утопят, то выловят и обязательно повесят, дабы знал, что от Судьбы не уйдёшь, даже по воде и под водой. И хватит об этом, ибо ещё одно неверное слово, – и полезут совершенно иные мысли, безответные, безысходные и безнадёжные, как последний волос на голове. Хватит!.. Но я, кажется, уже успел сказать лишнее слово – и лезет, лезет в открытую душу, как в окно ночное, нечто совершенно угрюмое. И ничто не вечно под Луной, да и сама Луна не вечна.
   И зачем всё это?! Я, вечность, Луна?!
   Зачем слова мои, которые я сейчас с болью тороплюсь доверить бумаге?
   Станет ли мне легче оттого, что их кто-то прочтёт?
   Ну, допустим, прочтет, даже перечтёт. Может, загрустит, может, ухмыльнётся, может, ни то, ни другое. Но через мгновение что-то отвлечёт человека, и забудет он слова мои, и меня, естественно, забудет. И может быть, забудет на веки вечные. И что толку от всего созданного, если оно легко умирает в чужих душах, а до того перестает жить в душе творца. Стоят ли мои слова жизни моей?
   Каким образом я вообще живу? Не знаю! Я не знаю, что такое жизнь?! Но я знаю, что живу в странной стране, которая решительно и бесповоротно, более века, пребывает в организованном безумии. Такого повсеместного безумия ещё никогда не ведал мир, когда действительно только то, что имеет достоверность вымысла.
   И чёрная дыра Вечности, как дыра от гвоздя в теле Вселенском. Я ненавижу эту чёрную дыру. Не хочу писать, но пишу. Пишу из-за ненависти к чёрным дырам в теле Христовом. И другого помощника, кроме ненависти, не имею. И тоскую, тоскую до безумия любви.
   И все вокруг говорят, говорят. Говорят днем и ночью, словно боятся вдруг услышать самих себя в пустотах смерти. А иные, подобно мне, пишут и пишут, дабы избавиться от самих себя в молчании бумаги.
   Страшна достоверность вымысла.
   Но недостоверность действительности ещё страшней.
   Стоит ли обливаться слезами над вымыслом?
   И тонут неповешенные.
   И неутопленные всплывают со дна.
   И несметные толпы, не замочив ног, переходят свинцовые воды Леты, за которыми только вечность и ничего, кроме вечности.
   Какая-то сумеречная морось за окном. Будто часы песочные шуршат. И в душе морось непонятная. И шуршит, шуршит что-то по тёмному стеклу, – не снег, не дождь и не песок. То мысли ужасные шуршат и умирать не хотят, ибо ужасное почти равно смерти. Впрочем, перед Богом все равны ещё до смерти, и непостижны мертвецы, как небожители.
   Шуршит морось, но перо Цейхановича упорно карябает бумагу, а по почерку Цейхановича, как по следу, можно унюхать аромат истинной истории. Карябает перо бумагу – и всё туманней тайны жизни, любви и смерти вместе с грядущим бессмертием.

Из воспоминаний и размышлений Цейхановича

   Древность рода Цейхановичей общеизвестна. О моих славных предках полно свидетельств в глубоких глинах Шумера и Месопотамии, где они отличились при строительстве Вавилонской башни, а потом на строительстве Ярославской железной дороги. Нашлось Цейхановичам тёплое местечко на знаменитом ковчеге Ноя, где, как известно, каждой твари было по паре, и каждой твари – по харе. Кстати, Америку и Русь открыли мои предки ещё до изобретения ветряных мельниц, а не какие-то мифические варяги и колумбы. С тех пор мы много чего изобрели, но об этом напишу как-нибудь специально, не поручать же сие ответственное задание Котюкову: он хоть и талантливый человек, но большой путаник. Написал где-то, что мой прадед воровал паровозные котлы у Саввы Мамонтова. Полная ерунда! Прадед списывал с эксплуатации шведские паровозы, а котлы потом воровали совершенно неизвестные люди. Один такой котёл зачем-то приволокли на быках в нашу усадьбу, где он благополучно используется и по сей день. А Котюков наплёл, что в этом котле я от жены прячусь, когда перепью с Авербахом. Да я в нём просто так лежу, для согрева, ведь котёл как-никак. А люди почему-то верят Котюкову и ухмыляются за его и моей спиной, лучше бы над собой, над своей уродской участью ухмылялись, хамы неумытые. Содрогнутся, когда я опишу всю историю рода Цейхановичей, а пока ограничусь детством и своим появлением на свет, чтобы потом не плёл Котюков, что, когда я родился, дома никого не было.
   Папа и мама иногда сидели за одной партой, а когда учились в деревне, то круглосуточно носили лапти. Но до заморозков ходили в чём мать родила, то есть босиком.
   Отец родился раньше матери на семь лет, но в школе эта разница с годами уравнялась. Окончив семь классов, мама без папы уехала в Тулу в педтехникум, образованный на базе бывшего кадетского корпуса. Так что в какой-то степени моя мама – самая настоящая кадетка, если не сказать больше.
   С папой оказалось немного сложнее, чем было задумано предками. Сначала он служил счетоводом у третьего моего деда, что отличился при организации Соловков, за что был оклеветан, но дважды восстановлен в партии, не выходя из тюрьмы. Отца из счетоводов сразу забрали в солдаты, не сажать же его вместе с дедом. Кто тогда Родину будет защищать? Служил папа на Дальнем Востоке, любил приручать разных таёжных животных. Одно время даже жил с больным уссурийским тигром прямо в казарме. За это его представили к значку «Ворошиловский стрелок». Поэтому сразу после армии папа пошёл учиться на зоотехника. В городе Орёл снял дешёвую комнату, а хозяйка, бывшая дворянка и родственница поэта Тютчева, оказалась потомственной воровкой. Воровала всё, что под руку попадалось: продукты, одежду, деньги, присылаемые моему отцу его отцом, моим вторым дедом, который после тюрьмы работал юристом в «Метрострое» и с моей первой бабкой не жил из-за убеждений. Отец мой из-за воровства родственницы поэта Тютчева залез в карточные долги. Такие вот они – дворяне Тютчевы!.. Но от долгов папу выручил один шулер, устроил его на аэродром начислять зарплату лётчикам. Лётчики тогда часто разбивались, а деньги надо было как-то списывать. Ну папа и списывал вместе со своими карточными долгами. А тут ещё и война началась. Папе почему-то не дали бронь, и на фронт – за Родину, за Сталина! Но война – это особая тема, напишу в нужный момент о подвигах папы на войне, которых он совершил немеряно.
   Войну папа окончил в чине капитана, хотя заслужил намного больше. Вполне мог бы стать генерал-подполковником, если бы воевали ещё три года. Но не повезло, пришлось ему встречать девятое мая в Латвии у одной эстонки, а другие устраивались встречать окончание войны в Берлине с немками. Честным людям всегда достаётся надкушенное. Хорошо ещё, что отец эстонки до революции работал у русских и давал всем своим дочерям русские имена независимо от их отцовства. Зато муж эстонки – латыш верой и правдой прислуживал немцам и был повешен за какую-то нерадивость, потому ей и подселили в наказание моего папу. Мара Абрамовна звали эстонку, и с моей мамой она быстро подружилась. Но я забежал вперёд, забыл рассказать, для чего мама приехала к папе.
   Во время войны мама долго ничего не знала о папе, потому что попала в опалу. Был в её школе ученик, который кидался на всех с кулаками, несмотря на то, что школа находилась в городе оружейников Туле. Мама его как-то крепко проучила и заодно ударила линейкой по лбу директора школы, который следил, как она проводит уроки. Маму разом уволили, да ещё и диплом отобрали. И Макаренко не помог, академик Сухомлинский тогда ещё не набрал достаточной педагогической силы, чтобы защитить от мироедов мою романтическую маму. Да и где набраться силы порядочному человеку в годы военные, когда нормальным людям жрать было нечего, не то что каким-то педагогам.
   Мама была в полном отчаянье, работала то на овощной, то на товарной базе, где все было под сталинским контролем, – и больше ведра огурцов да двух-трёх пар кирзовых сапог вынести было невозможно. А таскать в рейтузах гвозди молодой женщине было зазорно и неудобно.
   Как-то в милиции мама встретила сестру отца Шуру, которая там работала. Эта Шура была не совсем дура – и дала матери адрес отца, тогда только её брата. Списались. Отец быстро, без раздумий прислал приглашение. И правильно сделал, не на эстонке же Маре Абрамовне ему, фронтовику, жениться! Кто б тогда я был сегодня?! Гражданин Прибалтики?! Да на кой она мне чёрт при моём благородстве?!
   Вернусь я когда-нибудь в эту Прибалтику – и прокачусь по местам молодости моего отца на тяжёлом танке! Дрожите, прибалты!
   В сопровождении одного морячка маме удалось через Ленинград доехать до папы. Все почему-то принимали её за блокадницу, хотя, судя по фотографии, она тогда была значительно здоровее, чем во времена царствия Ельцина, будь он вечно неладен вместе со своими ржавыми рельсами. Отец с мамой быстро расписались в ЗАГСе. Со стороны невесты свидетелем была эстонка Мара Абрамовна, а со стороны отца морячок из Ленинграда с подпольным именем Герман Беляков.
   Наконец отца демобилизовали и родители вернулись в родовые места Москвы и Подмосковья. Эстонка последовала за ними, но оказалась в сибирских лагерях, где очень удачно вышла замуж за военнопленного японского генерала. С тех пор наша семья с ней раздружилась и, наверное, преждевременно. Японский генерал после возвращения из плена выбился, наконец, в люди, и эстонка Мара Абрамовна стала японской богачкой. К сожалению, я теперь часто не в курсе соотношения курса японской иены к евро, а сволочь Мара Абрамовна только раз прислала посылку с рисом и на требование перевести на мой счёт хотя бы восемнадцать тысяч долларов не ответила. И после этого японцы ещё надеются получить в пользование Курилы? Ха!.. Верный лесоповал они получат за свою мучительную узкоглазость, переходящую в твёрдую узколобость!..
   В Москве и Подмосковье мама с папой сначала жили на частных квартирах, но потом стали получать свои. Сначала вселились в две комнаты, конфискованные по суду у хозяйки-воровки Мошкиной. Вселялись через судебного исполнителя, лихо тогда они работали, по закону, с шутками-прибаутками.
   Люто ненавидела нас воровка Мошкина!
   Ненавидела, как враг народа!
   Ненавидела, как мелкий враг народа, недаром звалась Мошкина.
   Запрещала своему внуку дружить со мной, била его по горбу пустыми ящиками и чемоданами, которых много валялось во дворе после нашего нашествия-вселения, хотя из Прибалтики папа с мамой и эстонкой уехали всего с десятью сумками.
   Порядочные люди сделали маме липовый диплом, и она опять устроилась в школу учить нерадивых детей линейкой. Родовые схватки начались у мамы прямо на уроке после очередного скандала. Под учительским стулом образовалась лужа, но я всё равно родился, ибо не родители – причина появления на свет ребенка, а будущий ребенок – причина встречи родителей. Некоторые никак не могут понять этот нехитрый закон природы, потому что идиоты. И когда они появлялись на свет, то дома у них никого не было. И совершенно неправильно говорят про идиотов: «Не все у них дома!» Надо говорить: «У них все не дома!», а ещё лучше «У них дома все не!..» Плохо осваивают родной наш язык учёные-лингвисты, зациклились на иностранных словах, на разных «парашютах», а народ-языкотворец корчится в муках и без меры поглощает пиво. Позор! Давно пора принять закон о защите русского слова от науки. И чем раньше, тем лучше для безопасности самих учёных.
   Для меня ведома тайна моего рождения, но пока никак не могу дознаться у покойных родственников и живой матери: почему я люблю грибной суп? Ведь не в лесу меня мать рожала, а в помещении, где съедобными грибами никогда не пахло, разве что серой и нестираными носками. Нет, не зря говорится, что жизнь больших людей богаче любой фантазии.
   Там, где мы жили в детстве летом под Москвой, в проезде Красных латышских стрелков, народу было мало, но собак было полно. Воспитывали меня сразу четыре бабки. Одну любил, как родную. У неё были три дочки-дурочки, но не дурее других. Галя, Валя, Таня! Все разновозрастные, от семи до четырнадцати, и каждая старше меня на четыре года. Учили меня разным гадостям, когда родителей дома не было. Подговорили сказать эти гадости папе. Сказал. Но папа был не совсем дурак и сразу: «Кто научил?! Говори, свинёнок!» Отвечаю: «Сука Галька научила!» А Галька нагло: «Ничему я его не учила. Это он бабок наслушался, а может, сам дошёл». А как бабок наслушаться, если они с детства все четыре – глухонемые! Папа не стал со мной спорить и согласился, что Галька – самая настоящая сука, даром что с собаками не бегает. Чтобы меньше слушал бабок и Гальку, меня отдали в детский сад. Временно. В детсаду было ничего, но объедали все, кому не лень. Некоторые такие хари отожрали, до сих пор похудеть не могут, несмотря на недоедание. Иногда, встречая по утрам эти пухлые рожи, просто бешусь, ибо нутром чувствую количество калорий, которые недополучил в детстве, иной раз с расстройства о недоеденном опаздываю на работу. А они хоть бы что, расползаются по детским садам и продолжают обжирать новых чужих детей по старой схеме. Нет правды на Земле! Напрасно кто-то надеется на бессмертие. С таким прожорливым народонаселением, как наше, никакое бессмертие нам не грозит. Только бесконечность – и весьма, и весьма придурочная.
   А вообще в детском саду было не совсем плохо. Обливали холодной водой после дневного сна, но не били. А если кого-то и били, то не до крови. Я сам обломал деревянную лопаточку о голову одного мальчишки, кажется, звали его Гришкой Краснером. И ничего страшного не случилось. Краснер вырос и даже не помнит, что я разбил ему голову лопаткой, стал кандидатом каких-то наук и за одну встречу с Наумом Куксовым выпивает не меньше четырёх бутылок портвейна. Вчера полночи провалялся в сугробе возле моего дома и даже насморк не прихватил. Вот что значит своевременный полив холодной водой в детстве!
   Но вернусь от Краснера в родной проезд к Красным латышским стрелкам, к людям и собакам. Люто ненавидела нашу честную семью соседка Мошкина и её приемная сестра Сара Ивановна Гельгоф. Эта Гельгоф была самая настоящая язва человечества, жрала всё, что плохо лежало, без желудка обходилась – одной прямой кишкой. Как-то, обожравшись, она привела с базара жулика. Жулик отогрелся в тепле и, когда мы ушли играть в городки, залез за нашими вещами на террасу. А чего в неё залезать? Папа, когда был пьян, залезал и не падал. Мама пришла: гардероб пуст, как гроб. Наволочек на подушках тоже нет, а ведь всего месяц их не стирала. Одеял тоже никаких. На полу пуговицы и репьи, и следы нечеловеческие. Соседи, конечно, видели, как жулик всё это уносил в неизвестном направлении, но не воспрепятствовали, – не их же добро уносят! Мещане проклятые! Таких тогда очень было много. Но с ними боролись, не то что нынче.
   Явилась ищейка-собака и милиция. Собака сначала взяла след, но потом потеряла. И сколько ни пинали её сапогами и палками, не согласилась больше брать. Я тоже не смог унюхать след, слишком мал был тогда и неопытен. Стали допрашивать Мошкину и Гельгоф, но они скоропостижно впали в запой. Допрашивать их в таком состоянии было совершенно бесполезно. Позже племянники Гельгоф и Мошкиной, благодаря связям в Москве, замяли дело. Но украденное пальто маме героически удалось вернуть.
   А вышло всё совершенно случайно. Впрочем, неслучайно.
   И прав мой биограф Котюков, что случайность Господу без надобности. И вообще он во многом бывает прав, когда не спорит со мной. Но не буду перехваливать, чтоб не зазнался раньше времени. Вот напишет ещё тома три, и похвалю. Скажу: «Ругать пока не за что! Продолжай в том же духе, глядишь, и Нобелевская премия обломится…» Пора, давно пора дать Котюкову Нобелевскую премию, чтоб все его завистники, наконец-то, сдохли. А то смердят, смердят, но никак не подыхают.
   Но от Котюкова вернусь к маминому пальто из драпа. Поехала она на Курский вокзал покупать билеты на юг, а впереди вроде девушка идёт. «Смотрю сзади, вроде девушка, и вроде пальто – моё!.. – рассказывала мама. – Забегаю вперед и вижу: спереди тоже моё!» Мама сразу к девушке: «Ты где, дрянь такая, пальто купила?» А та в ответ: «А вам-то какое дело?! От дряни и слышу!» – «На тебе, дрянь неподмытая, моё пальто краденое!» – вскричала мама. На шум прибежала милиция, но без собаки. Забрали обеих в отделение, связались по линии и выяснили, что действительно была кража. Вопрос к девушке, которая оказалась не совсем девушкой: «Где купила пальто, сука?!» Отвечает: «На рынке в городе Мытищи». – «У кого?!» – спрашивают. «Не знаю. Похож на чернявого мужика, а там – кто его знает! Может, цыган, а может, и не цыган», – мямлит задержанная. Перед мамой кладут три одинаковых пальто, спрашивают с подковыркой: «Какое ваше?» – «Вот это!» – уверенно говорит мама и показывает: тут она подшивала, тут перешивала, тут от отца в подкладку деньги зашивала, словом, её работа.
   Пальто маме торжественно вернули. Она тут же его одела, хотя жара стояла тридцатиградусная, и на юг поехала в пальто, мало ли что. А бывшая девушка тоже оказалась жертвой. Кто-то надоумил её подать на маму в суд, чтобы вернули стоимость пальто. Не иначе как Мухин-Нахимсон, он и тогда ничем не брезговал. Но не вышла у них эта афера. В суде сказали: «Нет, гражданочка! Женщина выследила вас и опознала свою вещь. А вам впредь наука: не покупайте ничего у случайных людей». Та разрыдалась и попросила вернуть ей хотя бы мелочь и зеркальце, которые во время опознания остались в карманах. Но мелочь к тому времени я уже потратил на фруктовое мороженое, а зеркальце продал соседке Мошкиной, чтобы она почаще видела перед собой свою пьяную рожу. «Ищите, если найдёте!» – сказала мама и вывернула все свои карманы перед судьёй. На этом дело и закончилось, но наволочек и одеял нам так и не вернули и несколько недель спали, кто как может.
   А Мошкина, даже после кражи, продолжала нас люто ненавидеть. Но вскоре её посадили. Килограммовая гиря, которой она пользовалась на пищеблоке больницы, оказалась весом всего 850 граммов. Неплохо. Но дали ей всего один год общего режима. И там она устроилась при пищеблоке, но уже без фальшивой гири. А нам писала письма и грозилась всех уничтожить, если будем жить в её комнатах. На всякий случай папа забил окна на половине Мошкиной страшными досками. Но дети, в том числе и я, всё равно лазали в её половину и гадили, где могли.
   Кроме Мошкиной и её сестры Гельгоф, был ещё один сосед-зверюга Гошка Каменев по кличке Маца. Боялись его все дети, даже пелёночные. Одного мальчишку он зверски избил за сорванный одуванчик. Ребёнка привлекла большая жёлтая шапочка и длинный стебелёк. А Гошка подкрался – и хвать его колом. Не вмешайся соседи, убил бы, как воробья. В другой раз у девочки убежал на его территорию рыжий котёнок. Девочку Гошка-Маца не тронул, а котёнку размозжил головку кирпичом. В обоих случаях Маца утверждал, что к нему лезут воровать яблоки. Какие яблоки?! Они тогда только завязывались, ведь май стоял на дворе. Яблоки я начинал воровать у него только в августе, а до этого жил исключительно честно.
   А сам Гошка воровал у всех сливы, очень уж он их любил. Какие не успевал сожрать, надкусывал. И ничего, никто не мог его поймать. Впрочем, если русский человек захочет что-то украсть, то никакие силы Земли и Неба ему не помеха. Воровство в России неискоренимо, как первая любовь. А Маца настолько упивался своей безнаказанностью, что даже майских жуков запрещал ловить. Но пока дождёшься, когда он разрешит, майские жуки жу-жу – и улетели на чужие деревья.
   Но в целом о том времени у меня в душе очень светлое воспоминание, как от портвейна «Три семёрки», тогда ещё никто этот портвейн не подделывал. Портвейн обычно приносил полковник Лжедимитрич, тогда он был молоденьким лейтенантом, захаживая к маме на чай, когда отца не было дома. Угощал меня портвейном и просил приглядывать за улицей, наказывая кричать при появлении на горизонте папы: «Ворона летит! Ворона летит!»
   Теперь я иногда напоминаю Лжедимитричу об этом, и когда он проигрывается в карты, загоняю под стол, чтоб тоже кричал: «Ворона летит! Ворона летит!» А полковничиха с перепугу выскакивает на улицу и подбирает со стола в беседке чайные ложки. Боится, что ворона украдёт. Дура – и не лечится, а пора бы…
   Как-то мне подарили лыжи. На лыжах тогда каталось больше народу, чем сейчас. Кто врезался лбом в деревья, кто ломал руки и ноги, кто, наехав на лыжную палку, делал себе харакири. Но хуже всего были нападения здоровых пацанов на маленьких лыжников. Один становится на лыжи спереди, другой – сзади. И ты бессилен. Могли запросто глаза выколоть, могли кишки выпустить, могли всё. Соображения ноль без палочки, будто их всех за одну ночь нарожала Мошкина.
   С проезда Красных латышских стрелков мы переехали в отдельный особняк, реквизированный у какого-то дельца органами и отданный папе за участие в разоблачении расхитителей социалистической собственности. Мошкина к тому времени вышла из тюрьмы и вновь аннексировала своё загаженное жильё. И продолжала воровать. Не воровать она физически не могла, как и не пить. Так и сдохла за воровством от водки!
   Сколько светлых русских голов погубило это неблаговидное занятие?! От Менделеева до Ельцина, от Рериха до Чубайса, от Хрущёва до Шафаревича, от Наума Куксова до Ивана Киксмана!..
   «Эх, Расея моя, Расея, азиатская сторона!..»
   Кажется, это Котюков написал и, между прочим, неплохо. Но все почему-то приписывают эти слова Есенину. Мелкие завистники и жлобы. Не счесть этой нечисти в Союзе писателей. И правильно, что Котюков озабочен созданием Союза отшельников и отшельниц. Очень своевременное и верное начинание – и морально, и политически. Горы, норы, пещеры не дремлют и ждут. Молодец Котюков! То-то взбесятся, когда он станет Нобелевским лауреатом! Жалко только, что не все и не сразу передохнут от зависти. Очень жалко! Какой идиот сказал, что жалость несовместима с любовью? Где он, сволочь?! Зарыть его живьём вместе с трупом Мошкиной. Пусть Мошкина его в могиле отогревает.
   Но отвлёкся от исторической действительности и забыл, что совершенно нелишне вспомнить, как меня принимали в пионеры.
   Помню Ленина. Был тогда каменным, в отличие от нынешнего бронзового, был тогда не засижен вороньём, мухами и прочей антикоммунистической нечистью. Никто тогда в радиусе ста метров от памятника не смел справлять ни большую нужду, ни малую. Мужественно терпели до подворотен.
   Ёлочки. Доска почёта. Дорожки. Песочек. Скамеечки. Трибуна. Графин.
   И никаких коммерческих палаток в радиусе десяти тысяч километров.
   Поёт горн. Трещит барабан.
   Старшая пионервожатая Мара Самуиловна Зельц даёт команду комсомольцам повязать всем красные галстуки. Крики восторга. Звучит «Интернационал». Звучит уверенно и величаво, почти как гимн Советского Союза. Красота! Хочется жить. И тугой галстук шею не давит. И никто тогда не смел обзывать Мару Самуиловну еврейкой. А сейчас, когда она состоит в почётном совете общества «Мемориал» и вместе с профессиональной вдовой Боннэр и с потомственной старой девой Новодворской обороняется от проклятого коммунистического наследия, только и слышишь в её адрес от Баранова-Гольдмана: «Еврейка чёртова!» На себя бы посмотрел, скотина неумытая! Отрастил пейсы и нос, а притворяется древним греком, чтоб оскорблять Самуиловну. Брал бы, подлец, пример со Льва Котюкова. Вот воистину деликатный и воспитанный человек. Никогда не позволит себе грубого слова, всегда предельно вежлив. Душа радуется, когда слышишь от него: «Ваше жидовское благородие!.. Ваше жидовское благородие!..» Настоящий интернационалист и светоч слова, совершенно непонятно, за что его в молодости исключал из комсомола перевёртыш Зюганов.
   Эх, годы золотые! Эх, серебро на висках!
   Как память храню о тех светоносных днях 850-граммовую гирю вражины Мошкиной, которой она ловко пользовалась в обвесах. Иногда приходится пускать её в дело, но, к сожалению, всё реже и реже. Не те весы пошли нынче, без гирь, да и народишко подловатей стал. Безмолвствует и ничего, кроме матерщины, знать не хочет. Интернационал почти не поют, пионерские песни забыты. А ведь как светлеет душа, когда вдруг слышишь за помойкой старый мотив:

     Его называли козлёнком в отряде,
     Враги называли козлом!..

   После этих слов рука сама собой тянется к кирпичу, чтоб приложить кого-нибудь за непочтение к нашему светлому детству. Да и гирей мошкинской иной раз вмажешь кому надо, чтоб не ржавела без дела. Славно!..
   А вообще прав Котюков, когда сказал:
   «Человек человеку – не человек!
   Человек не должен знать, что такое человек!
   Человек создан по образу и подобию Божьему, но человечество образовано явно по другому подобию. И поэтому в грехе больше свободы, чем в вере…»
   Крепкие слова, не зря Котюков числится поэтом. И зря все от него чего-то требуют. От настоящего поэта нельзя требовать ничего, даже поэзии.
   Поэт всегда одинок в этом мире, как покойник.
   Наше одиночество – наше бессмертие.
   Мы все, как на обратной стороне Луны, по ту сторону России.
   Истинную поэзию не понимает почти никто. Но разные скоты упорно пытаются постигнуть непознаваемое законами презренной прозы. Это действо подобно трепанации черепа в поисках ума. Но даже самым гениальным врачам, в том числе и мне, не удалось обнаружить разум в мозгах человеческих. Даже после соприкосновения некоторых горячих голов с гирей Мошкиной.
   Кто сказал, что автобиография есть попытка человека остаться непонятым? Чушь! В моей автобиографии истина побеждает легенды. Чтение моих воспоминаний увеличивает сексуальную потенцию мужчины на 42 процента, а женщины – не менее, чем на 52. А не желающие читать меня и Котюкова пусть остаются импотентами. Большая литература – призвание настоящих людей. И, даст Бог, наше великое одиночество навсегда обратится правдой и любовью.

Ночное

   Цейханович очень любил грибы.
   Субботними ночами, когда жена засыпала, он вставал, шёл на кухню и, не разогревая, доедал остатки грибного супа. Потом ему снилось, что он снимает ножной протез у бывшей любовницы, уходит из дома без белых тапочек и фотографирует на пляже чужих покойников.
   «Не шевелитесь! Снимаю!» – кричал голым покойникам Цейханович во сне.
   Покойники дружно не шевелились, но улыбались. Улыбались мерзко, загадочно, нагло. Цейханович тяжело просыпался, ощупывал жену, с радостью убеждаясь в отсутствии протезов, и долго потом не мог забыться, вспоминая старых любовниц, думая о вечном и высоком.

Инфернальное

   Цейханович никогда не осквернял себя чтением женских романов. Да и зачем? Известно, для кого они пишутся. В лучшем случае для антисемитов-импотентов. А в худшем?! Даже говорить не хочется, но, к сожалению, приходится. Для старых дев-антисемиток. Вот!.. И не осквернял себя Цейханович пошлым чтивом, и не собирался осквернять.
   Но как-то назначил он свидание верной Кларе Задниц у книжного магазина. Нет бы назначить где-нибудь в приличном месте, возле пивбара или шашлычной, но, как говорится, бес попутал. Дело было летом, в пору отпусков с дождями июльскими. Клара, естественно, припоздала из-за электричек, а очередной июльский дождь влил по полной программе, обложной и не теплый. Пришлось Цейхановичу за отсутствием зонта спасаться от летней хляби под сенью книжного магазина. А в книжные магазины он не заглядывал, пожалуй, лет пятнадцать, поэтому был весьма ошарашен обилием незнакомых писательских имён типа Хилл Нехил и дерзких названий вроде «Месть последней проститутки», «Исповедь сатаны», «Всё о гениталиях генералиссимусов и генсеков». Ничего традиционного, общеизвестного он не обнаружил на прилавках, даже романы Сименона и Агаты Кристи отсутствовали, которые с увлечением почитывал на лекциях в годы студенчества.
   Как-то мерзко и одиноко стало Цейхановичу в чужом книжном мире, одиноко и мерзко, как в жизни иной, – и страстно захотелось ему выкрикнуть в рыло глянцевому, пёстрому, агрессивному чтиву:
   «Мисюсь, где ты?!»
   Но удержался, не выкрикнул, ибо вдруг узрел нечто совершенно противоестественное. Нет, совсем не то, о чём кому-то ухмылисто подумалось. Абсолютно не то. А узрел он всего лишь роман «Страсть покойницы». Но не название шокировало нашего великого друга, его никакими страстями не прошибёшь: ни правосторонними, ни левосторонними, а фамилия автора – Вероника Грант. Так звали его первую постоянную любовницу. Тогда ещё Цейханович дорожил постоянством, как единственным выходным костюмом – и, можно сказать, гордился. Но нет ничего постоянного в мире сём, кроме непостоянства. И не Судьба была у первой любовницы стать первой женой Цейхановича. Вот такие конфетки-бараночки. Совершенно таинственно и неожиданно Вероника Грант стала покойницей. Рухнула в снег, не издав приличного звука, во время лыжной прогулки с Цейхановичем, задрала вверх узкие лыжи, – и, сколь ни тыкал её лыжной палкой наш великий друг, – осталась нема и недвижима, как гнилое бревно во льду.
   О, сколько пришлось потом претерпеть гонений и разоблачений невинному Цейхановичу от родственников Вероники и следственных органов! Дело завели и чуть не пришили позорную статью: доведение до самоубийства, хотя о каком самоубийстве можно было вести речь, ежели злосчастная Вероника стала жертвой рядового инсульта?! Но пошёл по градам и весям подлый, липкий слушок: «Загнал на лыжах несчастную, чтоб не жениться на бедной!..» Вот чем иногда оборачивается в молодости тщеславное желание иметь постоянных любовниц. Такие вот конфетки-бараночки!.. Такой вот образ мира! И напрасно кое-кто самонадеянно уверяет: талант не пропьёшь! Можно, если очень хочется! – ответствует Цейханович, ибо из-за смерти Вероники вынужден был долго и упорно пить со всякими бездарями, чтобы забыться от несправедливостей жизни.
   Почему для забвения нужно пить с бездарями?
   Да потому что с талантами лучше не пить, слишком много денег уходит, и забвенья никакого, таланты как-никак.
   Но что-то отвлекся я от магистральной темы, чуть не потерял дорогого Цейхановича в книжных развалах, к тому же июльский дождь уже кончился, да и не было никакого дождя июльского, так – брызги мелкие, – и неудержимо хочется прекратить своё сочинительство – рвануть на волю, в тусклую зелень русских полей и дубрав, где ещё можно встретить одиноких красивых женщин, которых и ломом не убьёшь, не то что какой-то лыжной палкой, но с тяжёлой неохотой всё же возвращаюсь в книжный магазин и продолжаю своё честное повествование.
   Цейханович раскрыл книгу неведомой однофамилицы своей бывшей первой любовницы и окончательно очумел. С фотографии на него в упор, как перед последней встречей, смотрела настоящая Вероника Грант, которую когда-то любил и хоронил.
   «Ну что, съел, падла?! – как бы вопрошала с фотографии прекрасная Вероника. – Смотри, не подавись раньше времени!»
   Цейханович, словно загипнотизированный, купил роман «Страсть покойницы» и неестественно робко поинтересовался у молоденькой, но презлобной продавщицы:
   – А вы не знаете этого автора?
   – Откуда?! Да мало ли их, уродов!
   – Она Вероника… – уточнил Цейханович.
   – Ну, значит, уродок! – поправилась продавщица.
   – А как бы узнать координаты творческие?
   – Посмотрите в конце книжки, там адрес издательства должен быть. Вот и справляйтесь там, если приспичило!
   – Что ж ты такая недобрая, сучка поганая?! – попытался ласково урезонить Цейханович околокнижную злюку.
   – Иди-ка ты, сраный дед, к своей Веронике, а то охрану позову! – окрысилась девица, и Цейханович угрюмо вышел вон.
   Это был редкий, может быть, единственный случай, когда мой великий друг позволил злу мелкую победу. Обычно он размазывал по стенам и потолкам малейшее проявление зла, в какую бы ни рядилось оно одёжку, ибо сам был незаурядным творителем зла и лучше других понимал зло, как условие существования нашего ограниченного мира. Но в данном случае Цейханович мужественно сдержался и не ответил большим злом на зло малое, уж больно инфернальны оказались обстоятельства. Ну, сами понимаете, «Страсть покойницы» под фамилией и при портрете бывшей первой любовницы.
   Как-то скомкано прошла в тот вечер встреча Цейхановича и Клары Задниц, без слёз и рукоприкладства, без клятв и проклятий, как будто никогда не осенял эту сладкую парочку русский секс, бессмысленный и беспощадный.
   О, обман реальности! О, реальность обмана!
   Но если великая ложь нашего времени деформирует информационное поле Вселенной, то закономерна всё возрастающая кривизна пространства. Остаётся только ждать! Но не конца света, на это и не надейтесь, а полной деформации всего Существующего и Несуществующего, ибо неизбежно обращение всех прямых линий в круги. Но, может быть, это не так уж и страшно. В чёрных кругах значительно легче выживать, чем в чёрных квадратах. Я лично это опробовал – и, как видите, пишу без помарок и вообще очень талантливо пишу. Стало быть, вперёд из линейного мира в мир круглый! И непременно с песней! «Отцвели уж давно хризантемы в саду…»

   Скверно спал Цейханович в ночь после приобретения романа «Страсть покойницы», и не оттого, что, недобрав секса с Кларой Задниц, зачитался дурацкой книгой. А она действительно оказалась дурацкой и пошлой на все сто и более процентов.
   Пролистав «Страсть покойницы», Цейханович мрачно зевнул и твёрдо решил поутру выяснить истинного автора богопротивного романа и высказать всё, что думает о его литературных и умственных способностях, а заодно узнать – с какого такого бодуна он решил использовать в качестве псевдонима фамилию и светлое имя его покойной любовницы? Зевнул по-рыбьи и провалился в тяжёлое забытьё. Но явилась к нему на исходе ночи прелестная Вероника: зовущая, воздушная, невозможная, как чёрная роза в солнечном снегу. Сказать, что она не снилась Цейхановичу никогда, всё равно что разбить старое зеркало о голову ребёнка… Снилась – и ещё как! И в сиренях персидских, где её впервые поцеловал Цейханович, и на синей мартовской лыжне, где он пинал лыжной палкой в зад возлюбленной и орал: «Темп! Темп! Не теряй темпа! Сдохни, но держи темп!» Но Вероника не удержалась и сдохла.
   Оцепенело пробуждался Цейханович от сладостных и страшных снов, лежал с закрытыми глазами, прислушиваясь к нарастающему храпу жены и ужасаясь странным шорохам в платяном шкафу. Но всё это было почти в прошлом. С каждым годом Вероника приходила всё реже и реже. И Цейхановича, откровенно говоря, уже стали раздражать её тихие жалобы на потустороннее женское одиночество и на прочие кладбищенские неудобства.
   Но в этот раз Вероника не стала мучить пустыми жалобами и нытьём, а игриво вопросила:
   – Ты почему ко мне не приходишь? С разной дрянью крутишь, а мою могилку совсем забыл. Нехорошо, Изя!..
   – Да вот, замотался, ты уж извини! – боясь разбудить переставшую храпеть жену, пробормотал Цейханович. – Завтра же приду. Нет, послезавтра, в субботу. И с цветочками…
   – Смотри, Изя, не обмани! У меня ведь для тебя новости!
   – Хорошие новости-то? – озаботился Цейханович.
   – Потом узнаешь. – загадочно проворковала покойница и привычно скрылась в недрах платяного шкафа, как в зарослях сирени, а могучий всхрап жены напомнил Цейхановичу, что близится утро.
   Но ни в субботу, ни в воскресенье Цейханович не объявился на родном кладбище, хотя твёрдо собирался, ибо знал, что от покойников, как от живых, не отделаешься неопределенными обещаниями, достанут с того света обязательно. Но таков наш великий друг: никогда не откладывает на завтра то, что должен сделать послезавтра.
   С величайшим трудом ему удалось дозвониться до издательства-издевательства, штампующего мерзопакостные женские романы о страстях покойниц и непокойниц, и выяснить, какая дрянь скрывается за чистым именем Вероники Грант. Ради истины пришлось представиться инспектором налоговой инспекции и мрачно вопросить какую-то мелкую издательскую нечисть:
   – А почему ваша Вероника Грант в этом году не декларирует свои доходы за прошлой год? Или что, сдохла досрочно?
   Нечисть издательская стала суетливо объяснять, в пуху, видимо, мелкое рыло, что Вероника Грант всего лишь псевдоним, под которым пишет некто Евгений Сувакин, в прошлом вроде бы писатель и лауреат премий Ленинского комсомола, и услужливо сообщила номер телефона бывшего инженера человеческих душ и тел.
   Цейханович немедля позвонил Сувакину и, представившись генерал-подполковником ФСБ, строго спросил:
   – Вы почему пользуетесь агентурной кличкой моей покойной племянницы? Кто приказал?
   – Я ни при чём! Я здесь ни при чём! – заверещал Сувакин. – Это мне в издательстве навязали, заставили под женским именем писать. Я и придумал Веронику Грант, чтоб покрасивей звучало. Я совершенно не виноват, что совпало. Я детей капитана Гранта люблю! – стал оправдываться бумагомаратель. – Я всегда уважал органы! Я сам у вас раньше бывал, у полковника Можейко!..
   – Эх ты, орган-морган! Какой же ты мужик, если за баб пишешь?! Купи юбку, скотина! Детей капитана Гранта не позорь! – прорычал Цейханович и швырнул трубку.
   Скучно жить на свете, господа-товарищи! О, как метко это сказано. Очень скучно. И не страшно, а очень страшно. Но ещё скучней становится, когда открываешь, что за пошлостью таинственной нет ничего, кроме пошлости, лишь трусливое, бездарное ничто – и пустота без тьмы и света.
   О, как скучно на этом свете, товарищи-господа!
   О, как скучно!
   Но не всегда! И не Цейхановичу. И поэтому наша жизнь всегда богаче самой изысканной фантазии. Но без фантазии жизнь – не жизнь. К сожалению, большая часть человечества не живёт фантазиями, хотя многим ох как хочется. Даже мне, многогрешному. Иной раз почти удаётся. И время исчезает, и сам я куда-то проваливаюсь сквозь себя. Но потом возвращается время, возвращается пространство – и я вслед за ними. И думаю: а что, собственно, произошло? Да ничего! Прошло всего лишь двенадцать дней и ночей, всего лишь двенадцать. А казалось, вечность прошла. Но вечность не проходит. Жаль! Жаль, что сознание человеческое ограничено бессознательным и не может из него выскочить, как волна из безбрежного океана. И никак нельзя оказаться по ту сторону несуществующего берега. Впрочем, сегодня вполне достаточно, что мы давным-давно по ту сторону России, где всё спасено, как уничтожено.
   – Уничтожу, но спасу! – орёт кто-то в тумане.
   – Спасай! – доносится из тумана.
   И ни России, ни Цейхановича.
   А Цейханович, нагрузившись почти до ватерлинии портвейном, очнулся вдруг в электричке и узрел перед собой здоровенного моложавого мужика, и, как оказалось, грамотного.
   Мужик презрительно посмотрел на очнувшегося от неземных грёз Цейхановича, полез в чёрную сумку и вместо бутылки пива достал книгу. И когда он раскрыл её, вспыхнуло жутким огнём мировое пространство, и перед глазами Цейхановича блескуче растеклась мерзкая обложка романа «Страсть покойницы».
   – Мужик, ты – не Сувакин?! – прохрипел Цейханович.
   – В чём дело?! У тебя что – белочка? Не допил с перепоя?! – агрессивно рявкнул мужик.
   – А чего эту дрянь читаешь, если ты – не Сувакин?! – выкрикнул Цейханович и выбил из рук нежданного попутчика ненавистную книгу.
   Выбить-то выбил, но в ответ получил весьма крепкий удар в пасть, аж язык прикусил вместо губы, – и до крови.
   Но, видимо, всё-таки в ненастный день появился Лжесувакин на свет Божий, явно под злыми звёздами, ибо не догадался, на кого руку поднял, не сообразил, что такие заслуженные люди, как Цейханович, в одиночку в пьяном виде не передвигаются ни в какую сторону света. В Мытищах, как было уговорено, вломились с гиканьем в вагон Авербах и Лжедимитрич и без лишних расспросов стали молотить Лжесувакина, озверев, не только ногами, но и руками.
   «Бей интеллигентов проклятых!» – подбодрил бойцов какой-то бомж-патриот, и посторонние мужики, сидящие в вагоне, все поголовно сделали вид, что они из народа.
   С величайшим трудом Лжесувакину удалось уползти в тамбур – и на какой-то остановке, то ли в Тарасовке, то ли в Клязьме, он отчаянно выскочил из вагона, начисто позабыв и о сумке, и о непрочитанном романе «Страсть покойницы», и обо всём остальном, кроме страха смерти. Выскочил на вечернюю платформу, спрыгнул на рельсы, побежал, спотыкаясь, неведомо куда – и аккуратно угодил под скоростной электропоезд.
   А Лжедимитрич гневно выкрикнул в грохочущую железную тьму:
   «И на том свете, гнида, достанем!»
   Выкрикнул, совершенно не подозревая о трудной исполнимости своего обещания, ибо с того света можно достать кого угодно, но на том свете можно достать, увы, не каждого.
   «Достанем гниду!» – подобострастно подтявкнул Лжедимитричу безвестный бомж, весьма схожий с писателем Распутиным, и был награждён за своевременно проявленный патриотизм сумкой Лжесувакина и романом «Страсть покойницы», который тот сразу от греха подальше выкинул в открытое окно.
   Страшно жить на этом свете, господа!
   А не жить ещё страшнее. Вот такие конфетки-бараночки. И чтобы не думать о страхе, рекомендую всем согражданам и несогражданам ограждать свои дома, сады и огороды могильными оградами, опутывать ограды колючей проволокой и в пору весеннего торжества и цветения пускать ток высокого напряжения. Более разумной рекомендации дать не могу. И за эту скажите спасибо.
   А у Цейхановича после стычки с покойным Лжесувакиным произошла мелкая неприятность: три зуба стали шататься. Они и до этого слегка шевелились, ибо были поражены порно-донтозом, а тут ну просто стали выскакивать в самый неподходящий момент, – и Цейханович, скрепя сердце, вынужден был обратиться к зубным врачам, которые давно, как великую честь, оспаривали право ковыряния в нечеловеческих челюстях нашего великого друга. Но вот какая незадача приключилась: оказалось, что у Цейхановича неправильный прикус. И не случайно он от мерзкого удара прикусил язык, а не губу. Зубодёры энергично посоветовали исправить прикус, дабы новые вставные зубы в соответствующих обстоятельствах прикусывали что надо, а не что попало. Цейханович угрюмо согласился с варварскими методами лечения, ибо при внедрении соответствующей арматуры в рот, он должен был не говорить целых полтора месяца. Но без говорящего Цейхановича пространство русской речи, как без матерщины, обречено на деградацию и умирание.
   Я уже где-то писал, что мой великий друг владел сорока семью языками и диалектами. Запамятовал тогда сообщить, что он безукоризненно знал не только азбуку Морзе, но и язык глухонемых, которым овладел ещё в ранние годы во время учёбы в школе юнг и викингов. Как-то раз Цейханович даже пожаловался мне на боль в пальцах.
   – Опять неудачно кому-то в морду дал? – спросил я.
   – Да нет, вполне!.. На свадьбе был. У глухонемых. Пришлось до утра с глухонемыми хором петь, вот и болят пальчики от перенапряга. Слава Богу, не вывихнул…
   И, слава Богу, не остались мы без покровительственных и мудрых поучений Цейхановича, выручил язык глухонемых, не говоря о письменных посланиях нашего великого друга, типа:
   «Дурак и не лечишься! Не радуйся чужим ошибкам, они развращают хуже своих. Надо видеть себя не со стороны, а изнутри. А лучше не видеть, чтоб не ослепнуть раньше времени. Если можешь – приходи, а ещё лучше не приходи, если можешь. Лучше всего смотреть в зеркало, в котором тебя нет. Не колбасу надо любить, а Россию! Я никому ничего не должен, и мне от вас ничего не надо. Пшёл вон! От жены уезжаю в Россию. Не обольщайтесь, но и не отчаивайтесь. Человек – это звучит «В морду!». В борьбе отличного с хорошим всегда побеждает нехорошее. Самая лучшая косметическая операция – вскрытие. Дурак это дурак, а не глупый человек. Нечего на задницу кивать, если грыжа крива. Всю глубину глупости русского человека не постичь даже самому умному еврею. Я не встречал ни одного честного еврея, но ни один еврей ещё не встречал умного русского. Пустой мешок не стоит. Если ты узнаешь обо мне всё, то волосы твои станут дыбом до конца жизни, а всё остальное навеки опустится. Женщины врут даже тогда, когда говорят правду. Он – не всеяден, он – говнояден. У них денег куры не клюют, а у нас на свечку не хватает. Если вы такие бедные, то почему такие умные? Кто пил одеколон, тому не страшны никакие острые блюда. Человек без депрессии, как подвал без плесени. Дурак и не лечишься!..» ну и т. п., и т. д.
   Полное собрание записок и посланий Цейхановича в период временной немоты, как письма Бетховена, рано или поздно будут опубликованы не только мной, и эти штучки будут посильней, чем все «Фаллосы» Гёте.
   Весело жить на этом свете, господа!
   А не жить, быть может, ещё веселее!
   Моё придуманное стало мной и само стало придумывать меня и думать за меня, ибо я давным-давно усомнился в способности человека жить разумом. Три раза в жизни мне приходили на ум светлые мысли, и все три раза они оказывались неверными. Ну как после этого не разочароваться в силе человеческого мозга? Просто неприлично. И остаётся упорно и тупо идти к закату истории. Я иду и не думаю ни о чём. Вернее, стараюсь не думать, иногда это получается. Но редко-редко. И тихо стараюсь не наступить, как на грабли, на тень свою. Но наступаю на чужие тени, и они шарахаются от меня, как от покойника. И голова болит, и грустить очень хочется. Но я ещё надеюсь, что через головную боль меня всё-таки осенит последняя жуткая мысль, которая окажется верной и безотказной, как смерть по ту и эту сторону России.

   Временно став немым, Цейханович почему-то перестал встречаться во сне с Вероникой Грант. Вернее, Вероника перестала являться, а визит на кладбище он по уважительным причинам отложил до лучших времен.
   Что делать на кладбище человеку, временно обречённому на молчание? Там и без живых хватает молчания. На языке глухонемых, что ли, объясняться с покойниками? Но разлука с Вероникой очень угнетала нашего великого друга. Некоторые бездарные враги даже поговаривали, что не раз встречали его пьяным на проспекте академика Сахарова. Но это уже полная чушь! Разве станет образованный человек напиваться на проспекте с подобным наименованием. На Ломоносовском проспекте ещё куда ни шло, но на проспекте Андрея Дмитриевича Сахарова, ну, знаете ли!..
   Для приманки Вероники по ночам под храп жены он тупо пытался читать пресловутый роман «Страсть покойницы», но чтение двигалось туго. Он откладывал книгу в сторону, но на видное место, чтобы и во сне была под рукой, чтобы покойница её сразу заметила.
   И, наконец, Вероника явилась. Весёлая, светящаяся, как сирень в жаркой росе.
   Цейханович подобострастно попытался на языке глухонемых объяснить своё безмолвие, но Вероника, упредив его, прощебетала:
   – Знаю! Всё знаю. Молчи!
   Кокетливо покрутилась в неземном сиянии перед бывшим любовником и выпалила:
   – А я вышла замуж!
   – ? – мучительный, неразрешимый вопрос исказил лицо и рожу Цейхановича, а Вероника серебряно щелкнула пальчиками, и из платяного шкафа вылез здоровенный мужик, который при ближайшем рассмотрении оказался, о, ужас! – не кем иным, как подлецом Лжесувакиным из электрички.
   Цейханович ловко схватил увесистый том «Страсти покойницы» и запустил в наглую физиономию новоявленного мужа Вероники. Но тот не менее ловко, будто не был покойником и мужем Вероники, уклонился от удара, загоготал мерзко и стал душить Цейхановича. Но Вероника Грант властно выкрикнула:
   «Не сметь! Не сметь!»
   Лжесувакин, дыхнув земляным смрадом, ослабил хватку. Вероника ухватила его за шиворот и затолкала в платяной шкаф. Но прежде чем исчезнуть следом, с укором сказала Цейхановичу:
   – Приходи на могилку, ты ж обещал…
   – Яволь, яволь!.. – промычал сквозь немоту Цейханович и очнулся.
   Сиренью светились сумерки рассвета. Сердце Цейхановича тоскливо болело. Чудилось: не сердце колотится в груди, а сирень окровавленная бьётся о железную ограду и кровью истекает в росную траву. Жена привычно храпела, а раскрытый роман «Страсть покойницы» валялся на полу возле платяного шкафа, и страницы его дрожали.
   После визита молодожёнов-покойников Цейханович, естественно, не пошёл на работу и попросил меня объяснить работодателям, что неплохо бы поработать самим.
   С начальством надо уметь говорить. Я неплохо это умею, а потому сам начальник – и потому меня так не любят подчиненные, зато Цейханович доверяет самые ответственные поручения.
   Я позвонил на работу Цейхановича и вежливо сообщил, что наш великий друг задержался на сеансе по восстановлению своего бесценного дара речи.
   Ваксман, начальник Цейхановича, сразу впал в расстройство и угрюмо пробурчал в ответ:
   – Да лучше бы он до конца жизни помалкивал! Меньше подлянки будет…
   – Подлость Цейхановича дороже иной преданности! – резонно возразил я – и унылый Ваксман тяжело согласился, а я нравоучительно добавил: – Советую вам и дальше не замечать, как требования к самому себе обращаются в немыслимые требования ко всем окружающим.
   – Попробую… – безнадёжно согласился Ваксман.
   Пробует и по сей день, и почему-то всё обижается на неблагородство русского народа. Тяжко, однако, ему придётся по ту сторону России, но это, как говорится, его проблемы.
   А Цейханович в это время солидно вошёл в кладбищенскую аллею и, ни разу не зацепившись штанами и прочим за бестолковые могильные ограды, пробрался к захоронению Вероники Грант.
   Первое, что бросилось в глаза, была свежая могила с временным памятником по соседству с Вероникой. И смотрела в глаза Цейхановича с времянки фотография Лжесувакина.
   Солидно, уверенно смотрел Лжесувакин на Цейхановича, как хозяин на слабосильного работника, как будто не он нынешней ночью вылезал из платяного шкафа для удушения нашего великого друга.
   О, Боже, неужели и на том свете людям некогда думать о своей душе?!
   Сухо шелестел ветер старыми венками, как страницами ненаписанного романа. Цейханович отвёл взгляд от потустороннего лица Лжесувакина и вздрогнул, и глаза его враз пересохли, ибо прочитал настоящую фамилию своего врага на розовой ленте. Нет в мире более страшной фамилии и не будет никогда. Иванов была фамилия новоявленного мужа Вероники Грант.
   «Так она теперь должна быть Ивановой!.. Должны же они там соблюдать хоть какие-то формальности… Вероника Иванова! Нормально звучит, вполне патриотично…» – лихорадочно подумалось Цейхановичу, и голос милый послышался:
   «Да, Иванова я теперь! Иванова!»
   Унося в душе эхо родного голоса, Цейханович достойно удалился с кладбища и пить портвейн начал только на Ярославском вокзале. Но в электричке крепко поругался с глухонемыми бомжами, крепко объяснил им на языке жестов, что нельзя мочиться в тамбуре, когда он курит. Ну, естественно, до рукоприкладства дело дошло. В победоносной схватке его чуть-чуть задели по зубам, и Цейханович вдруг обрёл голос. Поражённые его преображением, глухонемые бомжи пали на колени и были милостиво прощены, ибо после вынужденного месячного молчания Цейхановичу неудержимо хотелось творить доброе и говорить приятное, даже нелюдям.
   И удивительно, но и зубной прикус у него исправился, хотя надо было молчать ещё три недели. Новые зубы Цейхановича теперь оставляют такие следы на русском сале, что любой хохол может лопаться от зависти.
   И самое удивительное, что вскорости исчезли из продажи пошлые романы под фамилией Вероника Грант, ибо комсомольского писаку Сувакина от переусердия хватил сердечный кондрат, а на его место пришли более энергичные драмоделы без комсомольского прошлого и без старых штанов, пропахших дешевым табаком, готовые писать и за женщин, и за мужчин, и за тараканов.
   Но любовь ещё остаётся в этом мире, и никакие женские романы её не уничтожат.

   О, как мерзко на душе, когда ты не можешь поцеловать любимую женщину из-за каких-то дурацких приличий возле бразильского посольства! И остаётся целоваться по ту сторону России. Нет, не на том свете, а возле русского посольства в Бразилии.
   И ничего не остаётся в этом мире, кроме моей любви.

   И слышится со двора раздражённый голос Цейхановича:
   – Да, Иванов я, Иванов, и по отцу, и по матери!
   – Налейте немедленно Иванову! – кричу я с балкона.
   Иванову наливают полный стакан. Цейханович пьёт и после первой не закусывает.

Из дневника автора

Прозрение

   Злобно надрывается телефон в прихожей. Я с проклятьями выскакиваю из ванной и хватаю мокрой рукой трубку.
   – Привет! – слышится голос Цейхановича.
   – Привет, Цейханович! – отвечаю я, с отвращением глядя на мыльные капли, падающие с моих рук.
   – Друзья зовут меня Изя, но у меня нет друзей! – веско говорит Цейханович.
   – А я думал. – бормочу я.
   – У тебя всё нормально? – перебивает Цейханович. – Всё под контролем?
   – Да вроде бы всё. – нерешительно отвечаю я и слышу, как в ванной переливается вода через край.
   – Ну что ж, и на этом спасибо! – сухо заключает Цейханович и обрывает разговор.
   Я тупо гляжу на гудящую трубку, мучительно пытаясь понять, за что заслужил мелкую благодарность Цейхановича, и мне становится страшно, ибо здраво понимаю – ни за что. А безнаказанная вода всё переливается через край. Наконец я обретаю себя, стремглав бегу на шум воды и в падении всё-таки успеваю перекрыть кран. Но крепко ударяюсь головой о стиральную машину и теряю сознание. Через мгновение свет возвращается ко мне и какие-то дурацкие стихи лезут в ушибленную голову:

     …В любви вовеки не умру,
     И что мне бесов рать?!
     Я с женщин денег не беру,
     А мог бы, мог бы брать!

   И вдруг я отчётливо осознаю: почему по Цейхановичу сохнут не только страшные женщины, но и деревья, кусты и травы, осенние цветы и увядающие помидоры. И, слава Богу, что есть Цейханович, которому не мешает моя жизнь, в отличие от многих и многих, ненавидящих меня только за то, что я ещё живу на этом свете. Но они никогда не услышат, как смеюсь я над собой.
   Я смеюсь над собой и сам себя не слышу, но упорно слышится шум воды, переливающейся через край пустой ванны.
   И я понимаю: если бы мне была дарована возможность прожить свою жизнь заново, то вряд ли я дожил бы до сегодняшнего дня.

Часть IV

Правда жизни и смерти

   Не надо забивать гвозди микроскопом, для этого есть бинокль, – говорю я, но никто не соглашается с моей правдой.
   – Кому нужна твоя правда?! – злобно каркает внешнее и внутреннее пространство.
   – Никому, кроме меня! Кроме меня – никому! – в ответ каркаю я, но не пространству, а самому себе.
   Но и мне, если быть до конца честным, моя правда жизни в тягость. Однако приходится жить в тягости, как в притяжении Земли, ибо ничего другого по эту сторону России не остается, да и по ту сторону тоже. И живу, как в бронепоезде. И притяжение Земли, как бессмертие, во мне. И ничто не ново под Солнцем, а под Луной тем более.
   Часто моя правда совпадает с неправдой Цейхановича, но мы об этом как-то не печалимся и не сравниваем свои правды и неправды, ибо только идиоты думают, что всё познаётся в сравнении. Впрочем, на то они и идиоты, чтобы сравнивать себя с дураками.
   В ранние годы, после зари туманной юности, я иногда спал на кровельном железе, но не на грязных крышах, а иногда и на бетонном полу в холодной камере, подстелив для сугрева газету «Правда» за 9 января 1975 года. Цейханович, в отличие от меня, не любил спать на старых досках с ржавыми гвоздями, но чистым кровельным железом не брезговал, как и крышами, загаженными русским вороньём и прочими неперелётными птицами.
   Но всё это так, к слову, ибо правда жизни всегда страшнее самой фантастической неправды. Перед её ужасом, как свеча на метельном сквозняке, меркнет мой надёжный афоризм: «Правда мужчины – ложь женщины», и всё остальное меркнет, как хилый месяц в тумане.

     Итак, вперёд к правде жизни!
     Кто там мешкает?!
     А ну, застегнуть ширинки и – вперёд!
     Вперёд без страха и упрёка!
     Время не ждёт, ибо ожидать нечего!
     Вперёд – навстречу вечной правде!
     В бессмертии бесконечность – ноль!
     И ничего, что впереди – бесконечность.

   Как-то Цейханович после долгих скитаний по притонам и затонам Клязьминского водохранилища позвонил жене и обозначился:
   – Приветик, Сара-Мара!..
   – Где ты, Изя?! – выдохнула обрадованная жена.
   – Я там, где мне хорошо! – гордо ответил Цейханович и не стал фальшиво оправдываться за распутное отсутствие и лживо обещать, что через полчаса будет дома.
   Но, видимо, такое легкомысленное заявление озлобило не только терпеливую Сару-Мару, но и высшие нечеловеческие силы, ибо на следующее утро Цейханович очнулся не очень бодрым и не в ресторане «Жемчужина Клязьмы», а в районе северных Мытищ, очнулся совершенно голым и, естественно, без копейки в кармане.
   Вынырнул Цейханович на свет Божий из омута русского секса, бессмысленного и беспощадного, – и остались от Цейхановича только рожки да ножки. Пошевелил он остатками тела своего, – такая мерзость объяла душу, что сырой, палый лист осиновый в соседней вонючей канаве враз ощутил великое превосходство над всем голым и не голым человечеством, и с этим светлым чувством стал безмятежно гнить и загнивать в ожидании первых снегов и морозов. Но Цейханович мужественно не уподобился поганому, полугнилому листу осины, встал на четвереньки и, как истинный русский интеллигент, двинулся навстречу холодной заре новой жизни в полуголом состоянии.
   Почему в полуголом?… – озадачится добросовестный, непьющий читатель. И будет прав, ибо абзацем выше я чёрным по белому талантливо сказал о своём великом друге «. в районе северных Мытищ очнулся совершенно голым».
   Ха-ха-ха!
   А ну, прекратить антисоветский смех, правда жизни за нами! Но почему всё-таки в полуголом состоянии? Да потому, что мой друг, валяясь неопределенное время в канаве паскудной, облепился кленовыми листьями, которые, не в пример предательскому листу осины, охотно липли почти ко всем частям тела Цейхановича, ибо к хорошему человеку иногда не только дерьмо липнет. Так что не было никакой нужды в фиговых листьях, да и где они нынче эти фиги, в чьих карманах греются, когда ранним утром в тусклой хмари железнодорожными посадками Цейханович пробрался в окрестности моих владений. Пробрался легко и незаметно, как герой незримого фронта, как Фридрих Ницше в русскую литературу, как первая вражина-морщинка на лицо красивой женщины.
   Правда, некоторые, не в меру зрячие, утренние люди пытались про себя возмутиться его необычным видом, но никто не осмелился разоблачающе проорать с похмелья:
   – А Цейханович-то голый!
   И правильно, и молодцы, хоть и дураки, ибо Цейханович не может быть окончательно голым – и в человеческом, и в нечеловеческом виде. Всегда на нем что-то есть – и в бане, и вне бани, и с женщиной, и без женщины, и просто так, по случаю какого-нибудь праздника или не праздника.
   Ну, разве прилично называть человека голым, когда у него на плече жирная фиолетовая татуировка страшной, крючконосой старухи с припиской «Не забуду мать родную!», на ногах, готическим шрифтом, грустное – «Они устали!», а на груди – портрет отца народов и огненный призыв «За Родину, за Сталина!»? И всё это нательное художество – в обрамлении оранжевых кленовых листьев. Людей в таком обличье надо по телевизору показывать, в передачах о высокой моде и эротике, а не морщить гундосые носы при их величественном приближении и с корнем вырывать сорную, вредительскую мысль:
   «А мужик-то вроде совсем голый!..»
   Кстати, забыл сообщить, что татуированные портреты и надписи на бессмертном теле Цейхановича меняются, но не оттого, что пигментация его кожи сродни хамелеоновой, а по мере надобности и от настроения хозяина. Например, в августе 1991 года Цейханович лихо распахивал грязную рубаху в клеточку и смело демонстрировал свою волосатую грудь с надписью «Ебелдос», то есть в расшифровке «Ельцин, Белый дом, свобода», и чуть выше пупка слоган «Руки прочь от девы-демократии!», а приспустив штаны, гордо открывал всем соответствующие места с призывами «Растопчем красно-коричневую гниду!» и «Коммунисты – враги народа!». Ныне от этих художеств и воспоминаний не осталось, ни на коже, ни под кожей, ни на роже. И правильно, ибо общеизвестно: кто старое помянет, тому глаз вон.
   Итак, пробравшись ко мне в квартиру, Цейханович тотчас потребовал поделиться излишками одежды и спиртного – и, очистившись с моей помощью от кленовых листьев, старых репьёв, воробьиных, вороньих и куриных перьев, почти без ругательств вошёл в умиротворённое состояние. Во время чистки я не без удивления обнаружил, что татуировки и надписи на его теле опять обновились. Вместо грозного призыва «За Родину, за Сталина!» на груди оказалась надпись «Володя Путин – большой друг людей!», а, извините, на задней части тела светились резкие призывы: «Фабрики – заводам!», «Колхозы – совхозам!», «Мир – по миру!»; портрет крючконосой матери-старушки стал ещё крючконосей, профиль Путина наехал на профиль отца народов, лишь на ногах, не потускнев от долгих скитаний по притонам и затонам, по праву, без грамматических и стилистических изменений, уцелело «Они очень устали!».
   Я мудро не стал допытываться у Цейхановича о причинах его очередной политической и моральной переориентации, ибо глубину великих замыслов моего друга не прозреть никому, несмотря на открытую прозрачность всего его тела. Ведь не зря Цейханович, к месту и не к месту, заявляет:
   «Русским дуракам – закон не писан. Если писан, то не понят. Если понят, то не так!»
   И ещё цитата из Цейхановича:
   «Только круглый русский дурак глупее самого последнего человека!»
   Слава Богу, ещё с голодного детства я перестал считать себя умником, когда вдруг узнал, что взрослые дяди и тёти врут хуже детей. Да и вообще: что может быть отвратительней и нелепей, чем русский дурак, считающий себя умником в квадрате? Пожалуй, только дурак украинский, то есть хохол, надкусывающий яблоки на ветках, чтобы поганые москали брезговали жрать. Был у меня один приятель по кличке Петро Кавун, двоюродный брат небезызвестного вонючки Вия Кикиморенко, но расколола его жизнь и покончил с собой хитроумный Петро, на яблоне повесился. Он постоянно уверял всех, что после второго стакана горилки становится остроумней любого одесского еврея. Вот и доевреился бедняга – и кто теперь кушает его жареную кефаль в Одессе?.. Но другой мой приятель, совсем не хохол и даже больше, по фамилии Куксов-Киксман, слава Богу, жив и здоров, но тоже балдеет после второго стакана от собственного остроумия при каждом удобном случае. А случаев этих у него – море разливанное: как-никак при мне и Цейхановиче околачивается. И никакие дружеские и вражеские увещевания на него не действуют, да и не будут действовать, ибо настоящими дураками, как поэтами, рождаются, а идиотами, как прозаиками, становятся в мучительном процессе жизнеобмена и обмана.
   Но отвлёкся я от сюжета, такой вот я неорганизованный человек, вечно норовлю облачить скелеты своих сюжетов в лишнюю поношенную одежду ещё до того, как они встанут на кривые, костлявые ноги и залязгают мёртвыми, прокуренными зубами. А лишней одежды у меня всегда полным-полно не только для Цейхановича, – не меньше, чем сюжетов, – жаль, что голых людей в мире значительно больше. При самом страстном желании всех не одеть, хотя раздеть всех можно запросто и без лишнего смеха пустить голыми по миру. Но не моя это специальность, я – человек противоположной профессии, и постоянно помню: «Голым приходит в сей мир человек, голым и уходит!» Эти слова для меня, и не только для меня, – чистая истина. Например, для нашего общего друга – графа Карла Бжинского-Бунимовича. Он, хоть и природный граф, но застенчив и обидчив не хуже какого-нибудь барона. И это наводит меня на мысль, что граф Карл постоянно видит себя со стороны голым в окружении одетых, полураздетых, переодетых и полуодетых женщин, которые явно не по заслугам оценивают наготу его, целомудрие и прочие графские и неграфские достоинства. Может быть, по этой причине наш славный Бжинский-Бунимович, по совместительству с графством ещё и большой маг, чародей, целитель, левитатор и ликвидатор, до тридцати лет ходил в непорочных юношах. Но после тридцати он вдруг стал усиленно жениться и разводиться, поскольку все его жёны и тёщи неумеренно жрали халву, мамалыгу и шпроты с баранками. Однако опять я, враг побери, ушел в сторону от магистральной линии своего проникновенного сочинения! Но такой они народ, наши графья, всегда умеют отвлечь и завлечь талантливого человека в совершенно неподходящую сторону света.
   Где-то наш полуодетый Цейханович?! Не сбежал ли в сторону Австралии от скуки моих многописаний?! Где-то он, родимый?!
   Да всё у меня в прихожей, оправляется перед зеркалом, – и зеркало ничего, не трескается пополам, отражает чёрт-те что и даже тускнеть не собирается.
   При самой больной физиономии, в самых дерзких мечтаниях нельзя допустить, что Цейханович пришёл голым в сей мир и голым уйдёт из оного. Можно ещё повольнодумствовать, но с большой – большой натяжкой, что появился он на свет полуголым, но что не полуголым уйдёт в мир иной, а ого-го каким упакованным, сомнений быть не может.
   Да и уйдёт ли?! Навряд! Недаром он так любит бессмертное пушкинское: «Нет, весь я не умру». Да уж, наверняка, не весь! Как может умереть человек, который бессмертней Дон Кихота, род которого успешно пребывает по ту и эту сторону России не только до изобретения ветряных мельниц и паровозов, но и до изобретения колеса, стриптиза и виселицы.
   Но опять меня опасно кренит в левую сторону, как перегруженный необогащённой рудой корабль. Опять я отвлёкся, опять почти позабыл о как бы голом Цейхановиче. Но он уже три минуты назад натянул моё рваное трико, а посему я без лишних слов и удивлений пригласил друга к столу, открыл бутылку очень хорошей водки и спросил, кивая на стакан:
   – Докуда наливать?
   – Ты что, краёв не видишь?! – гаркнул Цейханович.
   – Ослеп что ли на творческой работе?!

   И провалился я, как ржавый утюг, на тонком льду местечкового юмора моего великого друга. Провалился под лёд хуже утюга, подобно неудачливому псу-рыцарю на Чудском озере. Кстати, один из предков графа Карла Бунимовича-Бжинского имел несчастье участвовать в Ледовом побоище, и граф Карл каждое лето ездит на озеро с аквалангом в поисках исторического тела, но пока, увы, безрезультатно. Но я, слава Богу, не родственник предков графа по материнской линии, да и шли бы все его предки к своей матери. Посему, хлебнув пару глотков мутной водицы чужого остроумия и вынырнув из-под ледяного крошева на свет вольный, выше краёв наполнил водкой злополучный стакан. И ни капли не пролилось. Устояла водка выше краёв, не расплескалась по дороге в глотку Цейхановича и опрокинулась в огнедышащую пасть со сладострастным бульканьем.
   – Ну, как, тебе полегче? – услужливо подавая Цейхановичу огурец, спросил я.
   – Я – это не тебе!.. – возразил Цейханович, но огурец принял и захрустел оным, не морщась.
   И вообще, Цейханович никогда не лез за словом в карман, даже в голом виде, даже при деньгах, даже под водой, ибо красноречие моего великого друга не знало границ и приличий. Надеюсь, благодарный читатель давно это оценил, и надеюсь, что не переоценил, ибо истинное переоценить невозможно.
   Язык Цейхановича жил совершенно отдельно от его обладателя и работал в любое время дня и ночи без устали и остановок, подобно вечному двигателю. Выступал язык Цейхановича на грязных сценах бытия, как танцор, которому ничего не мешает, поскольку полностью отсутствует. Оттанцевалось, так сказать. И был дан язык Цейхановичу не для устных откровений, а для сокрытия откровений истинных. Но несведущим людям казалось и упорно кажется, что речи Цейхановича и он сам несовместны, как гений и злодейство. О, как крупно ошибаются они, эти несведущие, ибо, несмотря на полную независимость длинного языка от бородатого упитанного тела, он обладал всеми тайными достоинствами и недостатками своего хозяина, независимо от состояния внешней и внутренней среды.

   Отогревшись и согревшись, Цейханович приказал вызвать графа Бжинского-Бунимовича и Авербаха.
   – Срочно! Без объяснений! – изрёк он и многозначительно поскрёб грязным ногтем татуировку на груди «Володя Путин – большой друг людей».
   Из-за этой татуировки Авербах и граф Карл чуть не перерезали друг другу горло, заспорив о её исторической достоверности.
   – «За Родину, за Сталина!!!» у Цейхановича на груди! Сам видел! Все бабы на пляже в бухте Радости разбегались! Три восклицательных знака после Сталина!
   – А спорим, что нет! И без восклицательных знаков! – злорадно возразил Авербах. – И не «За Родину», и не «За Сталина»!!!
   – А я говорю, «За Родину, за Сталина»!!! И без вопросов! – взорвался граф.
   – А вот и не «За Родину», а вот и не «За Сталина»! – не унимался коварный Авербах, случайно разглядевший в банном пару новую надпись на груди Цейхановича «Володя Путин – большой друг людей!»
   – Может, ещё скажешь, что у него на ногах выколото «Они не очень устали»? – самоуверенно ухмыльнулся граф Карл.
   – Не, на ногах у него, как было «Они очень устали», так и осталось. А на груди давно уже – ни «Сталина», ни «Родины». Ещё до того, как ты в Польшу ездил свои замки отсуживать.
   – И отсужу! – взъярился Бжинский-Бунимович. – Всю восточную Польшу с Белоруссией отсужу через Европейский суд, до Международного трибунала дойду! И тебя туда отправлю, и всех, чтоб Сталиным и Родиной не торговали! Вместе с Вием Кикиморенко под трибунал пойдёте, торгаши проклятые!
   – А мы Родиной не торгуем! Не дураки с идиотами. Это только они в переходах и на базарах торгуют. Кто у таких Родину купит? Торгаши – они и есть торгаши! Мелочёвка! Мы с Цейхановичем – русские патриоты! Мы Родину по крупному продаём! И без торга, и не по мелочи! – высокопарно отбрил Авербах графские угрозы и деловито предложил: – Давай поспорим на твой неотсуженный Варшавский замок, что на груди у Цейхановича синим по чёрному не «За Родину», не «За Сталина»! Слабо на замок-то?!
   – Не слабо! Без пауз! Выиграешь, – хоть сегодня катись в Польшу и хамствуй, быдло, в покоях графских!.. – без раздумий согласился граф Карл.
   В этот момент дверь угрюмо распахнулась, и, как всегда вовремя, в комнату ввалился Цейханович. И без пошлости, не издав ни единого звука, каждому указал своё место – и Авербаху, и графу, и прочим существующим и несуществующим, а потом, по нижайшей просьбе Авербаха, открыл нараспашку волосатую грудь и ослепил самонадеянного графа человеколюбивым изречением «Володя Путин – большой друг людей».
   Эти слова вспыхнули в сознании графа свежо и неожиданно, как новые рифмы в стихах бродячего поэта Якуба Кузьмина-Караваева: «прерогативы – презервативы», «жри – жюри», «мётлы – вётлы».
   И рухнул ослепительный воздушный замок графской самоуверенности с небес обетованных на ничтожную землю, и в одночасье стал безродный космополит Авербах владельцем неотсуженного замка в ближних предместьях Варшавы. И, между прочим, сразу затребовал с Бунимовича – Бжинского документики на бесхозную собственность.
   Вот так, без грязи и шулерства, выбиваются в бароны, графья и князья Авербахи, Ротшильды и Ивановы. Совершенно безукоризненно и абсолютно честно, как настоящие русские люди. И напрасно злопыхателям Семёну Хатюшингу, Янкелю Шавкуте, Юрку Собельсону-Баранову, Вию Кикиморенко, Ивану Замшеру и их прихлебателям мерещится нечто иное. Напрасные потуги! Ничего они никому не докажут, эти горе-приватизаторы русского языка и прочего. Никогда им не удастся убедить меня, что нет пророков в моём Отечестве, а лишь одни пороки и дураки, доросшие до звания обер-идиотов. Зачем меня убеждать?! Я и без них хорошо это знаю.

   Странное состояние который уже год преследует мою душу. Вот и сегодня оно отчётливо во мне. Тяжко душе моей, а почему-то хочется, чтобы другим живым душам не было тяжко. Что-то совсем не то со мной творится, абсолютно не то! Нормальные люди этим не живут. И стыдно за себя перед ними, но ничего не могу поделать: упорно не хочется, чтобы другим душам было хуже, чем моей душе. Смех, да и только! Но почему, почему я не хочу, чтобы кто-то утонул в дерьме, чтобы никогда не всплыл оттуда, чтобы никто его там не искал?! Когда же, наконец, моя свобода воли обретёт силу, которой свобода будет без надобности, как верёвка в доме повесившегося?! Неужели никогда?! Кто ответит?!

   Граф Карл, хоть и потерпел сокрушительное поражение в споре с Авербахом, вертлявую голову не потерял и не сложил гордые графские руки, а решил примерно проучить наглеца, дабы отбить охоту к захвату владений высокородных людей вместе с их титулами, омытыми в ледяных, кровавых водах Чудского озера и Ледовитого океана. Он оперативно обратился к Цейхановичу с дружеской просьбой облагодетельствовать его какой-нибудь временной татуировкой типа: «Все бабы – дуры! Все дуры – бабы!». И ко мне, многогрешному, обратился, дабы я, как бы между прочим, затеял спор с Авербахом по поводу накожных графских текстов, что, дескать, у графа на груди совсем не «Все бабы – дуры!» и не «Все дуры – бабы», а благородно-высокое «За Родину, за Сталина!» Тупой Авербах наверняка заглотит наживку и вступит в безнадёжный спор, поскольку Бжинский-Бунимович приучит этого неграмотного громилу к своим временным татуировкам в бане, на пляже и в иных злачных местах. Но в один прекрасный день великий Цейханович изведёт подчистую всех «баб» вместе со всеми «дурами» с кожно-венерической поверхности графа и выведет на породистой груди или ещё где вечное, незыблемое «За Родину, за Сталина!!!». И непременно с тремя восклицательными знаками. И полный абзац Авербаху вместе с Варшавским пактом и с прочими строениями на зыбучих песках мировой истории.
   Естественно, Цейханович и я, многогрешный, согласились опустить Авербаха по полной программе. И, надо признаться, не без удовольствия согласились, ибо не по чину стал бугровать Авербах во времена последние. Заговариваться стал, что, дескать, нет без него бессмертия в этом мире никому, что конец света в отдельно взятой стране, то бишь в России, давным-давно состоялся, что обитаем мы все не в палате № 6, а в палате № 666, где имя смотрителю – зверь из бездны, ну, и т. п. Как видите, причин для согласия более чем достаточно. И вообще, мы всегда охотно соглашаемся со всеми во всём, поскольку всегда поступаем по-своему. А как же ещё иначе?! Как добиться повсеместного всеобщего уважения?! Только полным наплевательством на оное. Только так, никак не иначе!
   По этому поводу будет нелишним озвучить одно моё юношеское воспоминание.
   Как-то, в часы трудного похмелья, замечательный русский поэт Николай Рубцов попросил меня занять в долг мелкую сумму у одного преуспевающего молодёжного писателя, который самому Рубцову хамски отказывал в кредите. То ли Склот, то ли Склоп была фамилия этого литературного кредитора-отказника. Корявая какая-то фамилия, совсем не русская и почти не хохляцкая. Впрочем, особого значения правописание и происхождение этой фамилии не имеют, ибо в отечественной литературе сего инженера человеческих душ и тел нынче невозможно рассмотреть даже с помощью электронного микроскопа.
   – Я дам тебе до завтра три рубля, но ты полностью потеряешь моё уважение! – обратившись ко мне, величественно изрёк денежный строчкогон и с презрением посмотрел в сторону Рубцова.
   – Хрен с ним, с твоим уважением! Давай! – с радостным облегчением выкрикнул я, и Склоп-Склот, в совершеннейшей растерянности от потери своего уважения, машинально дал мне "до завтра" аж пять рублей, которые мною и Рубцовым были тотчас пропиты.
   Где-то он теперь обитает, этот Склоп-Склот, с остатками своего уважения?! А может, и без остатков, а с одними останками?.. Может, в микроскопе электронном в качестве микроба, а может, в ещё каком прогрессивном месте неясного пользования по ту сторону России. А может, ещё и по эту сторону в тупых бореньях за права человека без человека и за уважение без уважения.

   Чужая Судьба – потёмки, да и своя – не рассвет, поэтому лучше всего соглашаться со всеми и с самим собой во всём, дабы до самых последних мгновений была светлая возможность послать всех и самого себя куда подальше. И, в первую очередь, самого себя! Благо, бесконечность всегда в наличии, – и нет надобности занимать её у кого-то в долг.

   Но – ближе к делу, ближе к графскому татуированному телу, ближе к правде жизни, до которой правде смерти ох как далеко – почти как до бессмертия.

   Цейханович любезно согласился помочь графу Карлу. Но солидно предложил:
   – К чему это пошлое: «Все бабы – дуры! Все дуры – бабы!»?! Они что, поумнеют от этого? Или тебе ума прибавится, граф? От тебя и без этого за версту разит интеллектуальным перегаром.
   – Наследственность сказывается! Порода! – самодовольно согласился Бжинский-Бунимович.
   – Да и зачем раньше времени портить грудь пустыми надписями. Грудь – это не забор, который всё стерпит. Давай, граф, сделаем тебе для приличия на заднице какую – нибудь нейтральную надпись, ну, например: «Жду ответа, как соловей лета!», а потом, когда прищучим Авербаха, переделаем её на «За Родину, за Сталина!» Но с одним восклицательным знаком. И на груди, а не где-нибудь. Лады?!
   Спорить с Цейхановичем так же бессмысленно, как утешать безногого, что Венера Милосская обходится без рук, и посему граф, благородно вздохнув, согласился, а Цейханович нравоучительно добавил:
   – И запомни, граф, никогда не надо раньше времени влезать в шкуру неубитого медведя.
   Граф Карл опять вздохнул, но не благородно, а тяжело, без лишних слов согласился запретить медвежью охоту в своих сибирских владениях до особого распоряжения Цейхановича.
   Почему, почему мне всю жизнь не хватает красоты?!
   Почему мне всё время кажется, что истинная красота ещё впереди?!
   Почему мне никто толком не объяснит, что истинная красота непостижима?!

   Помнится, где-то в начале главы, в самой завязи моей окололитературной интриги, я опрометчиво сообщил, что после опохмеления и переодевания, тьфу ты, одевания, ибо, даже будучи голым, Цейханович никогда ни во что не переодевается, нашим великим другом были срочно затребованы граф Карл и чёртов Авербах.
   Но, дорогие читатели и читательницы, подустал я от этой парочки, очумел от их внезапных полуночных визитов и идиотских разговоров за жизнь, за философию в русле мировой демократии и женской неверности, хотя и честно пообещал вам, что они непременно объявятся, следуя неопровержимой правде жизни. А в отношении этих героев надо не стесняться скользкой правды смерти, которая ничуть не страшнее правды жизни, поскольку является всего лишь следствием оной.
   – Но вы же обещали нам божественного графа Карла!.. И гориллообразного Авербаха обещали, Лев Константинович! Обещали, обещали!.. На чашечку кофе обещали пригласить!.. – заверещат и надуют прелестные губки некоторые привередливые и сексуально озабоченные читательницы, которым ну просто неймётся без ясновельможных графьёв и Авербахов.
   – А я вам лгал! – честно отвечаю привередам, ибо без товарного эшелона талантливой лжи не сотворить ничего путного в русской великой литературе, да и в якутской невеликой и полувеликой южно-американской, пожалуй, тоже.
   Искренне заявляю: преизрядно поднадоели в пределах этой главы хитрован Авербах и простак Бжинский-Бунимович, до измота меня довели, перо из рук выпадает. На десять страниц эта глава планировалась, но расползается почти до двадцати, а краткость, как ни крути, всё-таки сестра таланта, пусть не родная, пусть двуеродная, но всё равно кровная сестра. Спать очень хочется, да и комнату проветрить не мешало б от угара моей фантазии, а не описывать без страха и упрёка дальнейшие подвиги благородных монстров в ущерб деяниям других моих друзей и героев, которые буквально ломятся на страницы романа, ногами вышибают дверь в мою неловкую постройку, в окна открытые лезут и бьются головами об острые углы сюжета.
   О, сколько их, нетерпеливцев!!!
   Вот они, родные, ненаглядные, в рот им всем дышло! Вот они: болгарский полуподданный Везелин Гюнтер-Георгадзе, коммерческий инженер-испытатель электрических стульев Алекс Глотин-Цейс, атаманша Союза русских поэтесс Эрна Соболь-Медвежко, секс-энергетик, князь Серж Соловьёв-Серебряный, штабс-исполнитель заплечных дел, крестоносец Облог Юзифович-Хакасский, поэт-трипун Семён Юшинг, последний крепостной графа Карла, погромщик Оборзелый-Надсон, виртуальная интернет-поэтесса Ольга Закоренелая, врач-убийца фон Дрист и прочие, прочие, прочие.
   Имя им – легион, число их неистребимо, сила и слава их безмерны!
   Заслышав свои имена, они начинают ревниво отталкивать друг друга от высоких парадных дверей моего великого романа, норовят без очереди прошмыгнуть в мой текст с чёрного хода.
   Но не время ещё сим героям! Ещё не время, товарищи-господа! Давно вечер миновал, и ночь на дворе, спать хочется. Но грядёт, грядёт Ваш вещий миг, всё ещё впереди, господа-товарищи! Я безжалостно закрываю двери на ключ, занавешиваю окна, гашу свет и продолжаю творить во тьме историю о татуировках графа Карла Бжинского-Бунимовича.
   Но вдруг оказывается: продолжать-то уже нечего, всё свершилось и без авторской воли, правда жизни и смерти поработали вместо меня. Ну, и слава Богу! Как говорится, «вольному – воля»!
   Но нет воли моему талантливому перу ни по ту, ни по эту сторону России – и во тьме, с закрытыми глазами, я угрюмо продолжаю полнить правду жизни и смерти. И нет никому спасения от этой вечной правды – ни мне, ни моим героям.
   Граф Карл и Авербах не явились по вызову Цейхановича, поскольку скоропостижно отбыли в Польшу, но почему-то застряли в Белоруссии, а потом переместились на Украину и далее в Крым, где ясновельможный граф по полной программе блеснул перед полураздетыми и полуодетыми женщинами своей интригующей татуировкой «Жду ответа, как соловей лета!» Но яростное пляжное солнце вкупе с живой солью Чёрного моря не оказали ни малейшего уничтожительного влияния на качество накожных текстов графа, наоборот, ещё чётче и свежей стали смотреться на загорелом теле шаловливые слова: «Жду ответа, как соловей лета!»
   По возвращении в наши края граф, как истинный граф, опечалившись неуничтожимостью татуировки, пожаловался на сей счёт Цейхановичу, и был, естественно, утешен.
   – Не та у вас пигментация кожи, граф! Слишком графская, дорогой Карл Бжинский. Натуральное ис-карл-жение действительности, хе-хе-хе!.. Честно надо жить, а не держаться руками и ногами за разную голую правду, – нравоучительно изрёк Цейханович.
   – Но когда-то они всё-таки сойдут, как вы обещали?! Когда-то они освободят моё заднее место для достойных надписей? – робко озадачился граф. – Женщины как-то неадекватно реагируют на соловья.
   – Сойдут и полностью исчезнут! Отпоют ваши соловьи засраные. На этот счёт, дорогой граф, можете не волноваться. Лет этак через семьдесят, а может, шестьдесят девять. – авторитетно ответствовал Цейханович и утешающе добавил: – Организуем исчезновение «ваших» соловьёв ещё на годик раньше.
   Как видите, дорогие читатели и нечитатели, не всё ещё безнадёжно по ту и эту сторону России. Жаль, конечно, что через 70 лет или 68, как обещал Цейханович, графу вряд ли будет дело до красивых женщин, одетых, полураздетых и полуодетых. Да и красивым женщинам, даже самым-самым полураздетым и полуодетым, пожалуй, тоже не будет никакого дела до графских мужских достоинств. И всем, всем ныне живущим, и правде жизни в том числе, не будет никакого дела друг до друга, кроме смерти, которой абсолютно безразличны все надежды и одежды вместе с татуировками на задних и иных частях наших виртуальных тел.

   Цейхановича постоянно заливают соседи снизу, а меня сверху, хотя живу я, по привычке, на самом последнем этаже. Я как-то пожаловался на сей счёт Цейхановичу, но он отрубил:
   – Тоже мне, сравнил! Сверху любого дурака и без соседей залить – раз плюнуть, а вот снизу!.. Если хочешь, давай поменяемся квартирами, но, думаю, что не захочешь.
   – Не захочу! – покорно согласился я. – Пусть Мухин-Нахимсон квартирами меняется, он без этого жить не может.
   – Молодец, что не сравниваешь себя с Нахимсоном! Молодец, что ничего не сравниваешь! – скупо похвалил Цейханович.

   Какой невыспавшийся дурак брякнул, что всё познаётся в сравнении? Всё в этом мире и в мирах иных абсолютно непознаваемо, ибо истину нельзя сравнивать ни с чем. При желании можно постигнуть Ничто, но Всё – никогда, ибо сравнение одного с другим лишь увеличивает объём неизвестного, порождает новое качество бытия, расширяя не кругозор познания, а смотровую щель неизвестного.
   Кто-то короткоумно решил, что, сравнив содержание линяющих татуировок на теле Цейхановича, раскрыл характер человека, разоблачил его внутреннюю суть.
   Ха-ха-ха!!! – во всё горло, и улыбка грустная на лице моём.
   Эх ты, короткоумный, если ты до этого хоть что-то знал о Цейхановиче, то после сравнительного анализа остался вообще ни с чем, уж лучше бы анализами мочи занимался. Это от природы великий Цейханович обладает физическими свойствами хамелеона. Но только физическими, ибо другие его качества, метафизика души и прочее – это не производное неверной живой природы, а… Да откуда мне знать это непроизводное, ежели, сравнивая свою жизнь до знакомства с Цейхановичем и день нынешний, я с ужасом понимаю, что не понимаю абсолютно ничего, что не только объём чужой неизвестности превзошёл всё мыслимое во Вселенной, но и объём моей личной неизвестности давно вышел за пределы Солнечной системы. И если раньше я считал: люди не любят друг друга только из-за неведенья, что все они с изначальства кровные братья и сёстры, то теперь я прозрел и понимаю, что именно поэтому они ненавидят друг друга, ибо бессознательно ощущают своё невыносимое, безысходное родство, от которого даже в самоубийстве нет спасения.
   Ну, а граф Карл Бжинский-Бунимович?! Он-то, как поживает?!
   В каких безднах-высях, в каких измерениях и мечтах?..
   Об этом просто обязаны вопросить автора мои любознательные и нелюбознательные читатели. И они вопрошают, особенно женщины. Постоянно донимают идиотскими русскими вопросами: кто виноват?
   И – что делать? Звонят и пишут мне неустанно, днём и ночью, как будто жить не могут без великого Цейхановича и графа Карла, флаг им в одно место. И самое страшное: сам Цейханович звонит, не говоря уже о графе. А чтоб все они не обижались, – дважды им всем флаг в одно место, – и заодно всем моим читателям и всем нечитателям моим. Но отвечать мне всё-таки приходится. Отвечать и расплачиваться за всё: за квартиру, свет, газ, воду, мусоропровод и радиоточку с телеантенной. Я тупо и своевременно плачу и отвечаю: за себя, за Цейхановича, за графа Бжинского-Бунимовича, за Клару Задниц-Криксман, за всех остальных и за всё остальное, рождённое моим воспалённым воображением после бессонных ночей перед ночами бессонными.
   А граф Карл так и ходит, бедняга, с аполитичной татуированной надписью на заднем месте: «Жду ответа, как соловей лета!»
   Ходит и мучительно ждёт ответа, и лета светлого ждёт. Но лето проходит, проходят лета, – и соловьи незримые поют в фиолетовых ивняках, но нет ответа безутешной душе графа Карла.
   Где этот ответ?! В каком безмолвии? В каком молчании? В какой тишине?
   И есть ли вообще ответ душе человеческой в мире сём, на шаре-яблоке земном, изъеденном червями-вопросами почти до полной пустоты?! Но что-то всё время остаётся, кроме пустоты. Остаётся что-то ещё. Но уже пожирают черви-вопросы друг друга, и вот-вот последнее Нечто полноправно обратится в полное Ничто. И это будет самым последним ответом на все вечные вопросы всем нашим соловьям и соловьихам, и нашему вечному лету, неотличимому от вечной Вселенской зимы.
   И ещё. Да сколько можно, в конце концов?! Рука моя писать устала! Но упорно не хочется недосказывать, упорно хочется пересказать, хотя по законам искусства надо бы наоборот. Но что мне и Цейхановичу эти чужие, расплывчатые законы?! Наша Вселенная по эту и по ту сторону России живёт по нашим законам, по законам нашей правды и смерти.
   И ещё. А ещё при тщательном рентгене на скелете графа Карла можно обнаружить выжженную благородным лазерным лучом надпись «Сделано в Польше», на корявом скелете Авербаха – невразумительное «Недоделано где-то там». Но на скелете Цейхановича огненно высветится простое и ясное: «Сделано на века!».

Печальная история

   Цейханович очень любил лесные русские орехи. Но врагов своих, почти как врагов России, терпеть не мог. И правильно делал. Любить, прощать и жалеть можно только тех, кто сам иногда способен на жалость, любовь и всепрощение. А кто из нынешних выживших врагов Цейхановича способен на такие подвиги?! Никто!.. Разве какой-нибудь Киксман-Куксов по пьяни. Но общеизвестно: исключение только подтверждает правило, так что и Куксову-Киксману нечего ожидать от великодушного Цейхановича: ни жалостливой любви, ни всего остального. Да и что общего у Цейхановича с греховными людьми и человечеством? Да ничего, кроме денег. Уж больно он их любит, естественно, деньги, а не человечество и людей. Но не о том нынче речь, а о русских лесных орехах.
   Собрался как-то в лес за орехами матёрый недруг Цейхановича по фамилии не то Иванов-Рабинович, не то Рабинович-Иванов, и жену свою Ревекку сагитировал. Весело так убедил:
   – А поехали-ка Ревекка, в лес за орехами! Чего ждёшь, поганка вонючая?! Собирай грабли, пока до них разная сволочь не добралась! Руки в ноги, пока орехи не перезрели! Поехали, сучка!..
   И поехали, поехали! За орехами, за орехами!
   А почему именно за орехами? Да просто не осталось ничего другого полезного к этой осени в горемычных русских лесах. Всё выгребли рачительные супруги Рабиновичи-Ивановы, или Ивановы-Рабиновичи, или как ещё там их величают. Не побоялись пошастать по старым минным полям, дабы, упредив чёрных следопытов, подобрать остатний ценный металлолом времён Великой войны, – и ни на одной мине не подорвались. А ведь запросто могли, но не захотели, убереглись. И трижды прав Цейханович, утверждая, что живым врагам, в отличие от покойных друзей, всегда беспричинно везёт. Вот и этим недобиткам Ивановым-Рабиновичам, или Рабиновичам-Ивановым, тоже отчего-то повезло, а жаль, другой конец имела бы наша печальная история.
   Тонул осенний лес в тихих, глубоких туманах, как последний деревянный корабль, перегруженный золотом. Во, какое сравнение я выдал!..
   О, как по сердцу такие пошлые сравнения моему великому другу Цейхановичу. Всегда в радость сравнения такого рода Фельдману и Дорфману, Мухину-Нахимсону, да и всем остальным нашим, даже пьяному полковнику Лжедимитричу, не говоря о полупьяном Авербахе и не пьющем с Шафаревичем Раппопорте.
   Но я не гений. Что моё слабое перо!.. Наш великий Леонид Борисович Пастернак в этой области даст сто очков форы не только мне, но и кому угодно от Карпат до Аляски, хоть самому Шекспиру:

     Я принял снотворную дозу
     И плачу, платок теребя.
     О, Боже, волнения слёзы
     Мешают мне видеть тебя…
     Кончаясь в больничной постели,
     Я чувствую рук твоих жар.
     Ты держишь меня, как изделье,
     И прячешь, как перстень в футляр.

   Эти строчки Бориса Леонидовича явно посильней «Фаллоса» Гёте. Ну, кто ещё из поэтов может так талантливо уподобить Всевышнего местечковому ювелиру?! Никто! «.И прячешь, как перстень в футляр». Каково?! Небось с бриллиантом перстень-то? И с крупным!.. Наверняка, с крупным! А бриллианты от этих безумных русских Ивановых-Рабиновичей надо прятать, даже Богу. Жаль, рифмы в стишках чуток хромают: «дозу – слёзы», «постели – изделье». Но всё равно гениально и посильней «Фаллоса» Гёте. Сам Иосиф Виссарионович Сталин одобрил. Так-то вот. Но опять я отвлёкся.
   Итак, тонули в плотных, глубоких туманах осенние русские леса, перегруженные орехами, как последние испанские каравеллы, перегруженные награбленным золотом.
   О, сколь много орехов собрали удачливые супруги Ивановы-Рабиновичи, или Рабиновичи-Ивановы! Восемь с половиной рюкзаков неподъёмных. Связали рюкзаки верёвками и стали волоком, как старых покойников, тащить в направлении опушки, но на радостях сбились с пути и заволокли честную добычу в звериную глухомань. Приустав в поисках праведного пути, устроили привал и стали орехи щёлкать, чтоб меньше было тащить, а тут, откуда ни возьмись, голодные осенние волки.
   У-у-у, какие голодные волки!!! У-у-у, какие русские!!! Настоящие и злые. Двенадцать волков с волчатами, не считая одичавших собак и прочих.
   Р-р-раз – и без раздумий сожрали волки Рабиновичей-Ивановых, или Ивановых-Рабиновичей.
   Теперь уж не узнать, с кого начали проклятые. Цейханович утверждает, что с толстозадой поганки Ревекки, а жена Цейхановича талдычит, что волки начали жрачку с хромой ноги самого Иванова-Рабиновича, или Рабиновича-Иванова. Но самое обидное, что слопали чёртовы русские волки и орехи – все восемь рюкзаков подчистую распотрошили. Всего полрюкзака успели пощёлкать бедные супруги Рабиновичи-Ивановы, или как их там ещё. Вкусные, однако, орехи стали созревать в наших лесах! И без всяких удобрений, кроме – человеческих.
   А ведь всё могло сложиться иначе, возьми да подорвись в осеннем лесу на старых минах Великой войны супруги Ивановы-Рабиновичи, или Рабиновичи-Ивановы. И орехи были бы целы, и волки передохли б с голоду, и другой конец был бы у этой истории, не такой печальный.

Явление Лжецейхановича

   Есть женщины в русских селеньях, ещё не перевелись из-за хронического недостатка справных мужиков. Иные безотказны, как автомат Калашникова, а иные ещё безотказней, ибо попалось чуток песка в механизм автомата – и конец стрельбе, а женскому механизму никакой песок не страшен – ни природный, ни сахарный. Вот таких всепогодных русских женщин больше всего уважал и любил Цейханович, больше Родины исторической, с неисторической заодно. Но стихи, посвященные женщинам этого типа, не одобрял.

     – Коня на скаку остановит,
     В горящую избу войдёт…

   – угрюмо декламировал он и добавлял с досадой:
   – А чего коня останавливать?! Пусть себе скачет, на то он и конь. Вольнолюбивое животное! И по горящим избам шастать незачем в поисках поживы. Куда пожарники и милиция смотрят?! Ребёнка в горящей избе забыла, дура набитая?! Так судить надо за неосторожное обращение с ребёнком и огнём. Под суд и на каторгу! Ишь ты, остановит, войдёт! Развели, понимаешь, демократию! От этого все беды! А кони всё скачут и скачут, а избы горят и горят? Непорядок! Бардак и демагогия! Скоро последних баб пропьём! – мрачно заключал Цейханович, ибо всегда оставался великим патриотом России, даже при прочтении сомнительных русских поэтов.
   И совершенно напрасно кто-то разоблачающе картавит, что врождённый патриотизм нашего великого друга неразрывно связан с его финансовым состоянием.
   Русофобская ложь и антисемитская клевета!
   На свой поганый аршин меряете чистую душу Цейхановича, господа, или как вас там ещё величают. Это у вас, мерзавцев, начинается квасной патриотизм, когда кончаются водка и доллары, и быстрёхонько улетучивается, когда «зелёные» вновь начинают, как тараканы, размножаться на ваших счетах, а водочные бутылки – браво звякать липовыми медалями в ваших необъятных холодильниках.
   Цейханович в патриотизме был твёрд, как Иван Грозный, ибо не меньше легендарного царя любил безотказных русских женщин. Но и отказных, несговорчивых тоже бескорыстно любил во имя патриотизма, и никогда плохо не думал о России, ни с пустыми карманами, ни с полными.
   И вообще! А что вообще?! Или – в общем?! Да ничего толкового. Лучше уж в частности… Впрочем, в частности тоже как-то всё не очень.
   Всё в этой жизни – ни то и ни сё! Всё подозрительно.
   Но вот патриотизм Цейхановича вне мелких подозрений, ибо патриотизм нашего великого друга – метафизический, а никакой иной. И примеров тому не счесть, как иголок на прошлогодней, праздничной ёлке, которую он случайно нашел в заповедном лесу, но скромно уверял всех, что вырастил вместе с огурцами и чесноком на задах родного огорода.
   Вне подозрений патриотизм Цейхановича, как последняя жена Цезаря.
   Как-то он озадачил темой патриотической любви таких сверхоголтелых патриотов, как граф Карл Бжинский-Бунимович, Авербах и Фердинанд Вальдшнеп по кличке Железный танкист, и легко поверг их спёкшийся коллективный разум неразрешимостью земной:
   – Моя нынешняя любовница ревнивей жены в тридцать три с половиной раза, а жена подозрительней любовницы в тридцать три с половиной раза, – сказал Цейханович, слегка понизив голос, но тотчас возвысил его вопросом: – Кого я больше люблю?! Три минуты на ответ! Время пошло!
   Но сколь ни шло, сколь ни бежало, сколь ни подпрыгивало от мозгоускорения коллективное, малому время Железного танкиста Фердинанда и графа Карла с Авербахом, ничего путного оно не прибавило их коллективному разуму.
   Цейханович с горечью махнул рукой на недотёп и, в который раз пожалев невразумительных друзей, гордо выкрикнул, аж лампочка в туалете перегорела:
   – Родину я люблю больше всех!!! Родину, придурки недобитые! Совсем головы пропили, а ещё на баб обижаетесь! Эх, вы, мордорожи!
   – Если в ногах правды нет, то в голове и подавно! Ну, разве только в заднице… – утешал лживых врагов Цейханович, а нелживых врагов обходил презрительным молчанием.
   Но все враги, лживые и нелживые, все недруги, явные и тайные, все друзья, верные и неверные, почему-то упорно беспокоились о здоровье Цейхановича.
   – Ну как ваше здоровьице?! В порядке? Всё под контролем? – как бы участливо интересовалась и продолжает интересоваться сия разномордная публика.
   – Хрен дождётесь! – величественно отвечал и отвечает врагам, недругам и друзьям неистребимый Цейханович, и они тупо замолкают.
   Многие замолкают навсегда, ибо испытывать здоровье Цейхановича смерти подобно, без ямы в землю закопают и сожгут без крематория.
   Я думаю, что мои читатели и нечитатели давно это и без меня поняли и вместо праздных вопросов к автору и его герою: Как ваше здоровье? – озабочены совершенно другим вопросом: – Когда, наконец, вашего чёртового Цейхановича покорит какая-нибудь женщина с большой буквы? дабы он перестал изменять жене и любовницам, ибо следить за его изменами с каждой главой становится всё труднее и безнадёжней.
   Ох, как хочется жёстко ответить господам-товарищам, читателям и нечитателям, а заодно всем читательницам и нечитательницам:
   – Хрен дождётесь! – но стискиваю зубы почти до скрежета и замолкаю, чтобы продолжить своё исключительно правдивое повествование о деяниях моего друга, поскольку от него можно ожидать какой угодно детской неожиданности, в первую очередь, самому автору.
   Кстати, кто это решил, что автор живёт в своём герое?!
   Попробуйте поживите, мало не покажется? Милости просим, ха-ха-ха!
   Это герой, как матёрый оккупант, нагло живёт в авторе и заставляет его, горемычного, творить совершенно невообразимые вещи, порой бесцеремонно принуждает. И я хуже литературного негра, как из-под палки Цейхановича, с проклятьями берусь за перо – и сочиняю, и сочиняю, и пишу, и пишу, вопреки здравому смыслу, поскольку никакой платы, пусть самой скромной, за свои талантливые труды не имею – одну головную боль и усталость с муками и мухами творчества в придачу. Извожу бессмысленно бумагу в ущерб своему дарованию и литературной репутации тонкого романтического лирика с философским уклоном. Мне бы патриотические стишки кропать с лирическим настроем типа:

     Приросли мы друг к другу телами, —
     И не надо за нами следить.
     Мы державными грезим делами,
     Русский секс может всё победить!..

   Или ещё в том же роде:

     Русский секс, беспощадный, бессмысленный,
     Но высокий, как звёздная звень.
     Мы друг друга изводим неистово,
     Не наводим мы тень на плетень.

   Кстати, и Цейханович не хуже меня, мог бы преуспеть в подобном словотворчестве. Многие ценители поэзии помнят наизусть его проникновенные стихи и охотно декламируют их детям на сон грядущий:

     Мужикам настоящим чужие жёны
     Пиво с воблой несут в постель,
     Пляшут фигуристо-обнажённые,
     Свищут заливисто в свиристель.

   Или вот это:

     Вы птицей вырвались на волю,
     Крутыми бёдрами маня,
     Я Вас раздел! Чего же боле?
     Теперь оденьтесь без меня…

   Думается, с такими стихами можно спать спокойно не только с любимой женщиной, но и одному в ожидании Государственных премий, правительственных наград и иных общественных поощрений и знаков отличия, недоступных простым смертным. Да и рядовым читателям подобные стихотворные образчики всегда по сердцу. К чему им всякое заумное, вроде:

     Не жизни жаль с томительным дыханьем.
     Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
     Что просиял над целым мирозданьем,
     И в ночь идёт, и плачет, уходя…

   Задарма не нужно читателю это горяще-плачущее, а вот вышепроцитированное усваивается читательскими утробами с удовольствием и без запоров. И не надо возмущённо эстетствовать и кривить носы, дорогие сограждане. Я – не только сочинитель, но и потребитель всевозможных сочинений, а посему не хуже вас знаю, что вам всем нужно, когда вас никто не видит и не смотрит в вашу книгу через плечо. И хватит об этом, ибо заспорим, упрёмся в пошлость – и застрянем в пошлости, как стареющие ледоколы отечественной литературы в непроходимых льдах рыночного книгопроизводства и торговли. Надвинется на нас Северный полюс антивечности и сомнёт, раздавит с хрястом наше всё, а заодно и всё не наше.
   Тревожная тайна подтекста. Беспечная тайна строки.
   А ведь знавал я время, когда не было этих тайн, когда последняя тайна жизни и смерти была дальше звёзд незримых, – и нынешние безумные дни и годы были также недостижимы и мнимы, как пространство занебесное.
   Какой-то смутный свет смотрит в окно. Тающий мартовский снег чудится и теплынь грядущая. Девичий смех за спиной чудится, то ли призывный, то ли так, от избытка жизни, в преддверии необратимого счастливого грядущего, где только любовь и бессмертие.
   И вот уже явственно воскресает в памяти снежное тепло марта и лицо прекрасное. Но глушу память, обрываю серебряную ленту времени, словно боюсь вспомнить до конца всё, всё. Вспомнить, как позабыть на веки вечные.
   Но вернёмся к живым женщинам, ибо, кроме женщины, некуда возвращаться настоящему человеку. И не зря, совсем не зря сказано: «Когда мужчина думает о Боге, женщина думает о мужчине». А поэтому ещё раз вернёмся к живым женщинам, несмотря на все трудности этой, весьма скользкой дороги. Вернее, к той единственной женщине, которая, по просьбе моих читателей и нечитателей, а также по требованию моих бескорыстных почитательниц, должна, хотя бы на время, покорить гордое сердце Цейхановича и стать его судьбой, ибо женщина, любящая мужчину за деньги, к подаркам судьбы не относится, разве что… Да нет, не относится, даже при самых неожиданных обстоятельствах.
   – О, женщины! – вырывается мой вопль на чистый лист бумаги, – и я, на всякий случай, втягиваю голову в плечи и закрываю лицо ладонями. И не от стыда закрываю своё лицо, а в опаске получить пощёчину от женщины за призывный вопль. А женщину в ответ и цветком ударить нельзя, разве только трубой самоварной. Но где я в такое позднее время найду крепкую самоварную трубу? Разве только у Цейхановича, но вряд ли он сейчас дома.
   И поэтому ещё раз тихо выдохну на чистый лист:
   – О, женщины…
   И ещё раз для страховки, почти подобострастно, прошепчу:
   – О, женщины…

   Вдруг ни с того, ни с сего, без малейшего благоприятства, со стороны природы, прорезался ростком зелёным нелепый слушок, что крепко втюрился наш Цейханович. Просочился мелкий слушок в авторитетные круги, сорняком пошёл в рост, заполонил всё и обратился в мощный, самоуверенный слух. И двинулся, покатился волной грозовой великий слух по весям и долам, накрыл и на время заглушил всё говорливо-брехливое, ибо влюблённый Цейханович так же неправдоподобен, как Цейханович не влюблённый.
   – Охомутала баба мужика! – простодушно гаркнул полковник Лжедимитрич.
   – Отдал своё сердце в бесстрастные руки! – высокопарно сокрушился граф Карл.
   – Пропал мужик ни за доллар! – рачительно посожалел Авербах.
   – Клинический случай! – прокаркал доктор фон Дрист.
   – Напоролся на риф, как бы чего на винт не намотал! – сердобольно озаботился капитан дальнего плавания с Украины Матвей Михельсон-Сахалинский.
   – Увлёкся какой-то пустышкой! – злорадно брякнул Фердинанд Вальдшнеп.
   – Надо быть аккуратнее в своих связях! – туманно заключил официозный Осип Краснер-Мандельштам.
   – Чего теперь с влюблённого взять! – выразил лёгкое сожаление потомственный взяточник Уткинд.
   Даже полуболгарский подданный, деятель неизвестного национального движения Везелин Гюнтер-Георгадзе, и тот изрёк на ломаном русском, но с испанским акцентом:
   – Любовь зла, полубишь и овца!
   И, щеголяя знанием русского фольклора, заученной в средней разведшколе скороговоркой, пробубнил:
   – В любви все возрасты бесспорны! Тише едешь, дольше любишь!
   Многие женщины из ближнего и дальнего окружения Цейхановича также прокомментировали это историческое событие, но их отзывы мы опустим ради человеколюбия, достаточно одного, более-менее гуманного высказывания пресловутой чёрной вдовы:
   – Не всё скоту – масленица! Чтоб тебе член дверью прищемило!
   Ну, и т. п.

   Слух-то кошмарный прокатился, но причина слуха некоторое время была покрыта завесой неизвестности. Но как-то легко рассеялся этот мрак неизвестности и без утреннего солнца высветился объект слепой страсти Цейхановича – некая мадам Марина Закоренелая, интернет-поэтесса, профессиональная рок-женщина, или женщина-вамп по-старинке, а также – по совместительству. Учитывая, что все её предыдущие мужья славились слабоумием и после развода безуспешно пытались с оным бороться, путая врождённое слабоумие с приобретённым, многим честным и нечестным людям стало страшно за Цейхановича.
   Страшно стало и мне как автору и как дежурному другу. На кой ляд мне слабоумный герой? Что я с него поимею, кроме прогрессирующего маразма?! Какое приличное издательство будет тиражировать страсти слабоумного обитателя России по рок-женщине и интернет-поэтессе? Ну, может быть, издательство «Голос-пресс», которое самоотверженно возглавляет мой неувядаемый друг Пётр Алёшкин, истинный богатырь нынешней отечественной литературы, обладатель самых разнообразных талантов, с отменной нравственностью в придачу. Но настоящих друзей надо беречь от убытков, а не использовать в качестве живого щита под критическим огнём и в качестве затычек смертоносных амбразур и прорех нашего быто-небытия. Обеспокоенность моя ещё больше возросла, когда на мой откровенный запрос Цейханович ответил с правдоподобным удивлением:
   – Какая ещё Маринка Закоренелая?! Эта та, что ли, которая на фортепьянах в поэзоконцертах наигрывает?! Да сдалась она мне со своими фортепьянами и роялями, пусть её Оська Балоян-Мандельштам с этим, как его, ну, с Уткиндом-взяточником огуливают. Пусть огуливают недоумки, с неё-то взятки гладки.
   – А ты сам совсем не того, без огуляжа?… – осторожно уточнил я и получил заслуженно в ответ:
   – Это ты сам не того, а ещё в писателях числишься. Хоть и не совсем дурак, но где-то очень поблизости.
   – Да какой я писатель, так, летописец… Настоящие писатели, они вон где – на телеэкране, в университетах заграничных, на дачах в Переделкино, духовной жизнью живут, художественными образами, в высших сферах вращаются… – с обидой на незаслуженное оскорбление возразил я, но малость успокоился насчёт Закоренелой.
   Однако слух и не думал униматься, а продолжал настигать в самых неожиданных и интимных местах, будто задался целью вывести меня из житейского равновесия, а заодно сбить с верного пути, замутить до последнего дна организованное течение моего романа, обратить эпическую интригу сюжета в мелкое литературное интриганство, а мой большой стиль снизвести к фельетонной пошлости и зубоскальству.
   Но покорение Цейхановича женщиной всё-таки произошло, вернее, свершилось!
   Пусть и не совсем женщиной, а интернет-поэтесской Маринкой Закоренелой, пусть временное, но свершилось, – и мой Цейханович вдруг обратился не только в беспамятного влюблённого, но как бы в Лжецейхановича, то есть самозванца, который давным-давно должен был появиться в моём исключительно честном повествовании.
   И вот он – Лжецейханович, милости просим! Объявился, подлюга, и задал лишней некоммерческой работы автору, ибо восхищаться амурными заблуждениями Лжецейхановича Первого я не собирался ни в творческом, ни в человеческом плане. И не зря с горечью восклицает Самозванец в бессмертном "Борисе Годунове" Пушкина:
   «Кровь русская, о, Курбский, потечёт!»
   А произошло обращение Цейхановича в Лжецейхановича не в корчме на польской границе, а совершенно по глупости, по случайной глупости, ибо глупость разумная воспитывает и тренирует память, заполняя её родовые провалы, а глупость случайная эти провалы творит. Возможно, для того и творит, чтобы в сознании человеческом всегда было место для глупости разумной, чтобы ничего не пропадало без пользы в этом бессмысленном мире, главная польза которого – смерть. Но постараемся до всеобщей смерти объясниться с мировой глупостью и с вдумчивыми читателями, постараемся объясниться неторопливо, но ненавязчиво. И без заигрываний, и без оглядки на советчиков и антисоветчиков, ибо мне уже неоднократно советовали переделать свой эпический текст на манер скоропальных детективов Марининой. Рекомендации подобного рода давал ещё царь Николай Первый, советуя Пушкину переделать «Бориса Годунова» на манер романов Вальтера Скотта. Хочется верить, что царь дружески подшучивал над великим поэтом. Но со мной явно не подшучивали и не подшучивают, а в основном подщючивают, – и поэтому я постоянно вынужден объясняться с читателями и нечитателями, порой в ущерб краткости и динамики своего эпоса.
   Но продолжим наше объяснение.
   Как-то при отсутствии закуски полковник Лжедимитрич и Авербах возмутились колбасной дороговизной и вспомнили о своих дружеских отношениях с работниками Останкинского мясокомбината. Вспомнили тот золотой период, когда он соревновался по насыщению докторской колбасы старым украинским салом и крахмалом с Черкизовским мясокомбинатом. Участие в этом соревновании всей нашей компании под руководством Цейхановича было талантливо описано мной в первой части романа, в главе «На скорости тьмы», поэтому подробности опускаю. Вдумчивый читатель и без этого поймет причину дружеских связей героев романа и автора с останкинскими мясокомбинатчиками – и, может быть, даже позавидует нашей интернациональной дружбе, но уверен, не рявкнет обличающе: – А сало русское едят! – ибо давно понял, что автор терпеть не может тёплое сало, а его замечательные герои из-за патриотизма и экономии, ради ослабления врагов внешних и внутренних, стараются закусывать чужим салом не только свою, но и чужую водку.
   В освежение дружеских отношений с мясокомбинатчиками, естественно, вовлёкся и Цейханович. Вовлёкся всерьёз и отважно, поскольку на него легла ответственная и благородная задача принимать переброс за забором мясокомбината, на который как бы устроились охранниками Авербах и полковник Лжедимитрич. Обычно Цейханович руководил мясоперебросом по сотовому телефону, а подбирали добычу обер-холуи типа Краснера-Полуяна и Сеньки Криксмана-Зайдницы. Но в этот морозный день они безобразно припозднились. Оказывается, обмывали турпутёвку небезызвестного Уткинда, путёвку на Мальдивские острова, которую он задёшево перекупил у какого-то валютного бомжа. О путешествии мерзавца Уткинда в Заокеанье и Ганновер я ещё поведаю в соответствующей главе «Записки путешественника», ибо сейчас сии россказни будут звучать совершенно неприлично: ведь я о любви небесной повествую, а не о грязных сделках с иностранной валютой и ловле проституток на Мальдивах. К тому же изрядный подкаблучник этот Уткинд, несмотря на одноногость своей жены. А я очень не люблю подкаблучников: неверный они народ, абсолютно ненадёжный, даже те, у которых жёны полностью безногие. Но сплюнем себе под ноги через левое плечо, наши ноги хоть и устали, но целы, – и энергично двинем сюжет далее.
   Итак, стоял Цейханович под высоким напряжением забора Останкинского мясокомбината, не радуясь ни русскому морозу, ни случайному ущербу луча закатного, ни проходящим мимо вороватым мужским фигурам.
   А чего радоваться пристойному человеку, когда пальцы в поганых итальянских ботинках коченеют, когда уродов-помощников не сыскать в декабрьской сумери, когда ни одной смазливой бабёшки ни вблизи, ни вдали, – и мясопереброс по неведомым причинам задерживается, а жрать ох как хочется. Если кого-то может пучить от полноты бытия в такой ситуации, то я готов снять шапку, выйти вон и последовать за телом оптимиста в похоронной процессии, ибо радоваться идиотизму своей жизни в данных обстоятельствах могут только самоубийцы и обречённые на казнь русские писатели. Ну и пусть себе радуются назло Цейхановичу. Судьба всегда была благосклонна к моему великому другу, и не только потому, что он никогда не помышлял о самоубийствах и казнях, а ввиду его наследственного благородства и чувственной неразборчивости, ибо настоящий человек принадлежит правде большого времени и не нуждается в мелкой честности.

   И вдруг из фиолетовой сумери возникла симпатичная мордашка со стройными ножками, которые не скрывала, а подчёркивала укороченная шубка на песцовом меху, и улыбнулась игриво Цейхановичу дорогими вставными зубами.
   – Писец! – подумал Цейханович и не ошибся.
   А принадлежало всё это романтическое великолепие: мордашка, ножки, улыбка, зубы вставные и писец – знаменитой интернет-поэтессе Марине Закоренелой.
   Цейханович только-только раскрыл пасть для убойного комплимента, как заверещал мобильник и замогильный голос Лжедимитрича пробубнил, как из небытия:
   – Переброс! Будь готов!
   – Готов, готов… – буркнул Цейханович, но машинально поворотился в сторону Закоренелой, которая, интригующе поёжившись, спросила:
   – Как всегда, женщину ждёте?! А может, ха-ха-ха, жену?!
   – Да вот… Э… – замялся Цейханович. – Посылку от друзей жду, не то со свининой, не то с бужениной… Э…
   В этот момент нечто тёмное взметнулось над забором мясокомбината и, стремительно пролетев по дуге, под испуганный вскрик интернет-поэтессы аккуратно грохнулось на голову Цейхановича.
   Приходилось ли кому из читателей получать удар по голове задней частью мёрзлой бараньей туши? Мне почему-то уверенно кажется, что кое-кому приходилось, поэтому нет нужды трагически расписывать, как последний декабрьский свет сошёл на нет в сознании Цейхановича, как, не издав стона, он мужественно рухнул в тоскливый городской снег прямо под ноги прелестной Марине.
   Закоренелая ещё до третьего замужества славилась своей сердобольностью, – и не растерялась от произошедшего, и окровавленной страшной головы Цейхановича не испугалась, а тотчас лёгкими ударами по небритым щекам постаралась привести в чувство нашего великого друга. Но, не добившись никаких чувств, легко сообразив, что дело не очень чисто, волоком потащила туловище страдальца подальше от зловещих стен мясокомбината.
   Распахнула шубку, поигрывая бюстом, выскочила на проезжую часть и самоотверженно уговорила добродетельного пожилого владельца «Жигулей» доставить домой избитого пьяными хулиганами брата.
   – А задняя часть мороженной бараньей туши? С нею-то что случилось?! – взволнованно спросит пытливый читатель, законно полагая, что отважная интернет-поэтесса не забыла её в корявом, несвежем снегу, а уволокла вслед за бесчувственным телом Цейхановича.
   Вынужден огорчить рачительного читателя бесхозяйственностью Марины Закоренелой, как и абсолютной бесчувственностью мороженой баранины, оставшейся домерзать под криминальным забором. Но ненадолго, ибо проходящий мимо моложавый доктор философских наук Пётр Наумович Калитян-Хайдер, сверкнув очками во тьме, как истинный познаватель неведомого, заинтересовался неопознанным, неодушевлённым предметом – и, храбро удостоверившись, что имеет дело не с человечиной, а с мороженой бараниной, взвалил мешок на плечо и легко, как какой-нибудь кандидат биологических наук, двинулся в сторону родной Коломны, дабы порадовать очередную жену свежим мясцом вперемешку с рассуждениями об отношении сознания к небытию.
   Но не тут-то было! Осталась без горячей баранинки пятая жена философа, с одними рассуждениями об отношении небытия к сознанию, что равносильно принятию бессмертия без любви. В тяжёлом положении осталась влюблённая в философию женщина. Но когда жёнам истинных философов жилось легко?! Разве только в отсутствие самих философов. Выскочили вдруг из уплотнившейся декабрьской мзги озверевшие от мясокомбинатской крови и водки Лжедимитрич и Авербах и нечеловеческими голосами, от которых даже у покойников перестают расти волосы и ногти, завопили:
   – Стой, сволочь! Стой, интеллигент грёбаный! Стрелять будем!!!
   Калитян-Хайдер не стал опрометчиво испытывать свою философскую судьбу, сбросил твёрдокаменный мешок с плеча и на повышенной скорости исчез в направлении славного города Коломна, где с малолетства проживал в районе центральных сараев. Он ещё не раз возникнет в нашем романе, по поводу и без повода, как человек и как философ, ибо многие роковые вопросы нашего быто-небытия потребуют его неразрешимого участия и для автора, и для его героев, и для читателей, и, в конце концов, для самого Хайдера-Калитяна, заплутавшего в дебрях постмодернизма и оттого безбожно путающего правду жизни с правдой любви и смерти.
   Так что не осталась без жареной и варёной баранины наша доблестная компания. Досталось вволю всем – и дезертирам Краснеру-Полуяну с Сенькой Криксманом, и приличным людям, например, украинскому капитану дальнего плавания Матвею Михельсону-Сахалинскому, – и припозднившемуся Цейхановичу, который, несмотря на аккуратно забинтованную голову и мутный сверк в глазах, не потерял аппетит и руководящее расположение духа.
   И напрасно надеются некоторые злобствующие критики на наше физическое и духовное голодание. Тщетны ваши немощные надежды! Продолжайте жить завистью, подпитывайте ею испражнения своих бездарных перьев, ибо ничего вам другого не остаётся, поскольку правда жизни за нами – и не страшны нам мороженые бараны, летящие во тьме со скоростью света, и стены тьмы нам не страшны.
   Кстати, нечто подобное произошло с моим покойным товарищем, замечательным русским поэтом Николаем Рубцовым в годы нашего ученичества в Литературном институте имени Горького. Многие из студентов сего богоугодного заведения подрабатывали на Останкинском мясокомбинате, а заодно и на пивзаводе, в том числе и автор этих строк.
   Поэту Николаю Рубцову тоже крепко досталось по лысине мелкой бараньей тушей, когда он, засмотревшись на птичек, стоял на стрёме под забором мясокомбината. Но не нашлась тогда по его горемычную душу добродетельная интернет-поэтесса. Далече ещё было в те исторические времена до интернета и всего прочего нечеловеческого, но нашлась абсолютно невертуальная поэтесса-убийца, которую нынче почему-то уже не числят в убийцах, а почти в жертвах. В жертвах чего?! Воистину, нет на Земле перевода искусству требовать жертв. Сколь много обитателей нашей планеты мастерски владеют этим сатанинским искусством!
   И требуют, требуют, требуют!
   И по ту сторону России без почитателей не остаются, обретая славу, превосходящую славу жертв своих, мрача и оскверняя их бессмертие земное.
   Но тогда мы вовремя успели подобрать поверженного поэта и вместе с бараньей тушей доставить в родное общежитие до прибытия милиции и прочих неприятностей.
   И это тоже правда жизни! Но теперь правда смерти, ибо где ты нынче, Коля Рубцов? Неведомо. Только ночами снится и во сне откликается.
   Но, правда жизни всё равно за нами!
   Эта правда побеждает всё, везде и всегда!..
   Эта правда спасла Цейхановича от лжи и позора у неприступных стен Останкинского мясокомбината.
   Неизвестно, как ласково обмывала и перевязывала повредившегося Цейхановича сердобольная интернет-поэтесса Закоренелая, но вскоре весь окололитературный мир прослышал про его бессмертную любовь. И, естественно, объектом этой любви означилась Закоренелая, которая сама охотно щебетала о беспредельных сексуальных поползновениях новоявленного влюблённого не только под фортепьяно на поэзоконцертах в клубе Литераторов, но и во всех других неприличных местах, а также делилась пространными впечатлениями о любовнике по электронной почте с первопопавшимся адресатом, то есть со мной. Поэтому я первый озаботился о столь неуместной славе нашего великого друга и напрямую, дабы не тратить бумагу на разоблачение несвоевременных чувств и нежностей, спросил Цейхановича:
   – Народ интересуется: а не влюбился ли ты всерьёз в Маринку Закоренелую?
   – Народ безмолвствует! Я никого не люблю, кроме Родины! И народ не люблю! Не видел я портрет этого народа ни разу.״ – мрачно ответил Цейханович и добавил: – Не иначе Лжецейханович объявился. Давно я жду Самозванца!
   – Так что-таки будем делать? – озадачился я.
   – Выследить Самозванца, сорвать маску и оповестить людей!
   – А дальше?..
   – Кровь русская, о, Курбский, потечёт! – отрубил Цейханович.
   Я совершенно не обиделся, что Цейханович обозвал меня Курбским, ибо в ранние годы часто подписывал свои послания нежным девушкам «князь Котюков-Курбский», но призадумался. Жалко вдруг стало мне добрую интернет-поэтессу и неведомого Лжецейхановича заодно, ибо воображение моё тотчас породило образ невзрачного, измученного человека, внешне почему-то очень схожего с покойным моим товарищем Николаем Рубцовым. Жалко стало вдруг обоих, стало страшно за них, как за родных, – и, дабы удержать Цейхановича от преждевременного русского кровопролития, я взмолился:
   – Великий принц, светлейший королевич!
   – Что хочешь ты? – озадачился Цейханович.
   – Примите благосклонно сей бедный плод усердного труда, – я с почтением протянул Цейхановичу листок со стихотворением о трудной любви и дружбе, которое между делом сочинил в ожидании развязки своего сюжета:

     – Что вижу я? – латинские стихи!
     Стократ священ союз меча и лиры,
     Единый лавр их дружно обвивает.
     – Родился я под небом полунощным,
     Но мне знаком латинской музы голос,
     И я люблю парнасские цветы.

   – Я верую в пророчества поэтов – ответствовал речитативом Цейханович, почему-то порешив, что с некоторых пор я стал писать стихи на латыни. С таким же успехом он мог восхититься моим творчеством на иврите или древнегреческом, – и, возможно, ещё восхитится. Но стихи мои, посвящённые любви Марины Закоренелой и Лжецейхановича, не читая, принял, бережно сложил листок вчетверо и спрятал в левый нагрудный карман, где всегда хранил деньги, а потом воодушевлённо спросил:

     – Ну! Обо мне как судят в вашем стане?

   Я не полез за вдохновением в карман и легко ответил:

     – А говорят о милости твоей,
     Что, дескать, ты (будь не во гнев), и вор,
     А молодец.

   Цейханович самодовольно хмыкнул и согласился с нашей лестной оценкой его жизнедеятельности:

     – Так это я на деле докажу!
     Друзья, не станем ждать…

   Но упрямо добавил:

     – Кровь русская, о, Курбский, потечёт!
     Платить за всё не надо, друг бесценный,
     А надо, Курбский, не платить за всё!..

   На сём мы и расстались, уговорившись затеять открытую и скрытую слежку за логовом Маринки Закоренелой, дабы отследить мерзкого Лжецейхановича и вывести на последнюю чистую воду перед привычно безмолвствующим народом.
   Каким-то образом о нашей тайной задумке прослышал полковник Лжедимитрич, который во времена последние, как перед смертью, затеял писать мемуары из жизни полковников, подполковников, генерал-полковников и генерал-подполковников. Бросив горячую, тупую писанину, он жарко запросился в дело и посулил для окончательного покарания Самозванца раздобыть в военкомате безоткатную пушку и выстрелить останками негодяя во все стороны света.
   – Что ж, приличная пушка нам не повредит, – одобрил полковничий порыв Цейханович, а Лжедимитрич увлечённо добавил:
   – А эту, как её, Маринку Корявую, фальшивоминетчицу чёртову, надо выпороть примерно через интернет, чтоб не связывалась с поддельными мужиками, чтоб весь мир знал, чтоб другим Корявым интернет-сучкам было неповадно!
   – Маринку Закоренелую! – поправил я полковника.
   – Да какая разница! – возразил Лжедимитрич. – Самые Корявые всегда от закоренелости происходят, особенно Маринки, насмотрелся я в армии.
   – Прекратим ненужные споры, полковник, нам с женщинами недосуг ратоборствовать! – сердито буркнул Цейханович и вдруг, изменившись лицом, как бы в сторону, стал бормотать:

     Нет – легче мне сражаться с Годуновым,
     Или хитрить с придворным езуитом,
     Чем с женщиной – чёрт с ними; мочи нет.
     И путает, и вьётся, и ползёт,
     Скользит из рук, шипит, грозит и жалит.
     Змея! Змея! Недаром я дрожал.
     Она меня чуть-чуть не погубила.
     Но решено; заутра двину рать,
     А нынче надо ж-ж-ждать!..

   Мы вняли бормотанию друга и, сообразив, что долго ждать не надо, а надо срочно дать, поскребли по карманам и наскребли кое-что на водку, а Лжедимитрич, преданно глядя в глаза Цейхановичу, изрёк:

     – Беспечен он, как глупое дитя;
     Хранит его, конечно, провиденье…

   Но я резонно возразил полковнику:

     – Слова мои хранят его от смерти
     И после смерти сохранят нас всех.
     Пусть наше всё – давно уже не наше,
     Пусть наше всё – давно уже не всё,
     Отставь утюг и сапоги не гладь,
     За огненной водой беги, полковник!

   Лжедимитрич не заставил себя ждать и, натянув носки, которые всегда наготове стояли и воняли у порога, стремглав смотался за водкой.
   Но если кто-то легкомысленно считает, что огненной водой можно притупить нашу всепогодную бдительность, то он очень и очень жестоко ошибается.
   Мы – не какие-то сомнительные цари, чтобы допиваться до чёртиков, чтоб «мальчики кровавые в глазах». Это у наших врагов в глазах пресловутые мальчики. Но и гордыней мы не страдаем, и трижды прав Цейханович, когда откровенничает:

     – Я сам скажу, что войско наше дрянь,
     Что казаки лишь только сёла грабят,
     Что поляки лишь хвастают да пьют,
     А русские… да что и говорить…

   Наша трезвая самооценка всегда спасает нас от вод огненных и помогает уверенно следовать не только разумными путями жизни, но и безумными дорогами времени в абсолютно правильном направлении по отношению к вечности. Бесконечны наши пути к самим себе, ибо нашедшие себя смертны, как осенние мухи. Но мы никогда не были мухами ни осенними, ни весенними. И не будем! Мы – львы и орлы! От сотворения Мира орлы не ловят мух, а львы не питаются жареной свининой.
   Кстати, этот афоризм я заимствовал у Цейхановича, вернее, он у меня, когда мы были на приёме в посольстве славного государства Туркменистан. До этого я как-то не очень ценил свой афоризм, но сие высказывание из уст друга снесло мне голову, – и я ещё раз убедился, что говорить правду надо уметь. А не умеешь – молчи и храни свою правду вместе с честностью до дня Судного, ибо косноязычие хоть и не порок, но уж никак не добродетель. И не оттого ли косноязычием часто страдают люди, у которых в роду никогда не было беременных. Неудивительно, что к таким людям Цейханович всегда относится подозрительно, подозрительней, чем к одиноким иностранкам с Украины в поздний час на Ярославском шоссе. И это абсолютно нравственно, ибо мой великий друг, как и я, многогрешный, не обманул ещё ни одну женщину, ни в первой любви, ни в любви последней.
   Когда мужчина думает о Боге, женщина думает о мужчине! Но, но!.. Но, может быть, только тогда, когда женщина думает о мужчине, мужчина думает о Боге?!
   Но отвлечёмся от сиреневой лирики нашей жизни, вернёмся к тёмной интриге нашего повествования, ибо – доколе можно безнаказано топтать грязными сапожищами землю русскую разным Лжецейхановичам, когда не Лжецейхановичей в нашем Отечестве – легион?!
   Наблюдение за логовом интернет-поэтессы Закоренелой было хоть и не круглосуточным, но действенным. Были замечены в вечерние часы у её подъезда Авросим Марбатский, Облог Юзифович и Железный танкист Фердинанд. Были зафиксированы ещё кое-какие личности, тёмное прошлое которых почти не имело отношения к светлому будущему и ко времени вообще, поскольку оно для них закончилось ещё в двадцатом веке.
   Ну, о каком светлом будущем прикажете думать ветерану «СМЕРШ», майору Альберту Чувяку? Ведь под девяносто уже грозному карателю! Но он даже после попадания в госпиталь из-за полового переутомления, продолжил свои визиты к Закоренелой, видимо, не доделился военными воспоминаниями. Воистину не стареет душой ветеран! Приличный человек, ему бы в гробу лежать в полной парадной форме, а он озабочен просвещением молодого поколения и художественным фотографированием обнажённых дам.

   Но заткну дружеский фонтан разоблачений, ибо ни Марбатский, ни Железный танкист, ни Юзефович-Облог, ни Чувяк, при всей своей одурелости от визитов к интернет-поэтессе Закоренелой, не выдавали себя за Цейхановича и уважительно помалкивали, заслышав его честную фамилию.
   Вернемся в нашу засаду, которая лично мне уже стала поднадоедать вместе с сюжетом, да и самому Цейхановичу она явно становилась в тягость, как и моё многописание.
   Ещё чуть-чуть и… Но вдруг!.. Но вдруг майским вечером, когда мы в очередной раз томились за неработающим фонтаном под чахлой сиренью у подъезда Закоренелой, Цейханович неожиданно почти полностью преобразился. Черты лица его резко обострились, помолодели, волосы свежо вздыбились – и он, словно с того света, словно по ту сторону России, стал исповедоваться куда-то в незримое!

     Вот и фонтан; она сюда придёт.
     Я, кажется, рождён не боязливым;
     Перед собой вблизи видал я смерть,
     Пред смертию душа не содрогалась.
     Мне вечная неволя угрожала,
     За мной гнались – я духом не смутился
     И дерзостью неволи избежал.
     Но что ж теперь теснит моё дыханье?
     Что значит сей неодолимый трепет?
     Иль это дрожь желаний напряжённых?
     Нет – это страх. День целый ожидал
     Я тайного свидания с Мариной,
     Обдумывал всё то, что ей скажу,
     Как обольщу её надменный ум,
     Как назову московскою царицей…
     Но час настал – и ничего не помню.
     Не нахожу затверженных речей;
     Любовь мутит моё воображенье…

   В этот невообразимый момент из подъезда выскочила неувядаемая интернет-поэтесса Закоренелая, и Цейханович выкрикнул голосом покойника Смутного столетия, аж в Сыктывкаре все сык-тыв-карки и сык-тыв-кары вздрогнули:

     – Она!.. Вся кровь во мне остановилась!

   Раскатисто чихнул, высморкался и, сминая жалкие ранние цветочки, бросился наперерез Марине. Упал коленопреклонённо к её стройным ногам и умоляюще выкрикнул:

     В твоих руках теперь моя судьба!
     Реши, я жду!

   Марина Закоренелая как должное восприняла происходящее и, величественно подбоченившись, ответствовала:

     Встань, бедный самозванец.
     Не мнишь ли ты коленопреклоненьем,
     Как девочке доверчивой и слабой,
     Тщеславное мне сердце умилить?
     Ошибся, друг: у ног своих видала
     Я рыцарей и графов благородных:
     Марбатского, Скаржинского, Облога,
     Но их мольбы я хладно отвергала…
     Кто требовал признанья твоего?
     Уж если ты, бродяга безымянный,
     Мог ослепить чудесно два народа,
     А сам не раздвоиться в зеркалах,
     По ту и эту стороны России,
     Так должен уж, по крайней мере, ты
     Достоин быть успеха своего
     И свой обман отважный обеспечить
     Упорною, глубокой, вечной тайной.
     Могу ль, скажи, предаться я тебе
     Могу ль, забыв свой род и стыд девичий,
     Соединить судьбу мою с твоею,
     Когда ты сам с такою простотой,
     Так ветрено позор свой обличаешь?

   Цейханович стремительно встал с колен и гордо вскричал:

     Клянусь тебе, что сердца моего
     Ты вымучить одна могла признанье.
     Клянусь тебе, что никогда, нигде:
     Ни в пиршестве за чашею безумства,
     Ни в дружеском, заветном разговоре,
     Ни с Фельдманом, тем паче с Котюковым,
     Ни под ножом, ни в муках истязаний
     Сих тяжких тайн не выдаст мой язык.
     Я – Цейханович, а не лжедурилка!
     Что два народа?!Мир подвластен мне!
     По ту и эту сторону России
     Нет никому спасенья от любви!
     Но голова?!Как голова болит!
     Как будто сносит голову секира —
     И мальчики кровавые в глазах…

   Цейханович, словно вспомнив что-то мучительное, безысходное, как падающий с яблони арбуз, схватился обеими руками за голову, а интернет-поэтесса, видимо, вспомнив свою безотказную сердобольность, враз позабыла морок потустороннего величия и бережно повела горе-влюблённого в свои вельможные покои на последнем этаже крупнопанельного дома.
   Цейханович впал в такое глубокое отстранение, что даже не помахал мне рукой на прощание, лишь посмотрел безразлично в сторону отцветающей дворовой сирени и смутно покривился, как перед прыжком в водолазном скафандре с парашютной вышки.

   Вот так была раскрыта безумная тайна явления Лжецейхановича на земле Русской. Не прошел бесследно для нашего великого друга удар по голове у кровавых стен Останкинского мясокомбината. Мороженая баранья туша, вернее, задняя часть оной, приложившись с изрядной высоты к голове Цейхановича, одарила его приступами беспамятства, пусть временными, но глубокими, когда он не ведал, что творит. Впрочем, большинство живущих на этой Земле, по эту сторону России, без малейшего головоповредительства не ведают, что творят в ожидании прощения Божьего. И самое удивительное – прощенье Божье получают. Тайна сия велика есть… Но никто не должен знать, за что его хранит Господь. И это тайное никогда не станет явным: достаточно того, что тайное есть, что существует вопреки здравому смыслу и безумию.
   Нет, не зря, отлёживаясь после травматического случая у мясокомбината, Цейханович так старательно почитывал «Бориса Годунова» великого Пушкина, дабы с помощью гениальных стихов раскрыть не только тайну явления Лжецейхановича, но и тайну самозванца Лжедимитрия Первого.
   Ныне эта тайна не существует, ибо Лжедимитрий никогда не был Гришкой Отрепьевым, а был…?! А был внебрачным сыном Ивана Грозного – Григорием. К сожалению, сей факт в летописях стыдливо замолчали, иначе бы мы сегодня жили совершенно в другом историческом времени. Но!.. Но тень Лжецейхановича, как тяжёлая тень Ивана Грозного, живёт не только в историческом пространстве, но и продолжает жить в самом Цейхановиче, не говоря о нас, недостойных.
   И мчится к Земле ниспадающий пламень противоборных светил, и содрогаются бездны океанские, и двоятся в зеркалах тени наших душ, дабы, забыв о нас и о Земле, исчезнуть в последнем незримом.
   Слепят наши глаза лжесны Зазеркалья, сохнут под Луной наши яблони в каменных садах, – и каждый из нас – неповторимая личность, но вместе мы – неповторимая пустота, даже в раздвоении.
   О, как холодно душе! И только дрожащий между небом и землёй огонь неизвестного происхождения ещё обещает что-то. Пусть не нам! Пусть кому-то иному. Слава Богу, что мы видим этот огонь. Может быть, и он видит нас? Может, давно увидел…

   В каждом из нас живёт Лжецейханович, а не только в самом Цейхановиче, – и никакие смертоносные газы не выкурят из нас нашу вечную лжесущность. И не случайно в состоянии белой горячки Цейхановичу постоянно слышится Гимн Советского Союза, плавно переходящий в Гимн России. Не от мира сего, а от мира всего Лжецейханович в душах наших.
   Кто-то протестно, как на митинге в честь борьбы с бедностью за счет нищих, воскликнет:
   – Нет во мне Лжецейхановича! Не знаю никакого Лжецейхановича и знать не хочу, пусть он хоть самый настоящий Цейханович и сын Ивана Грозного!
   А я отвечу строптивцу:
   – Самый страшный масон тот, который не знает, что он – масон!
   От этого вопиющего незнания мы и платим за всё, несмотря на то, что платить за всё не надо. И будем стоять на этом, если даже нет правды не только в ногах, но и в головах наших, ибо без воли Цейхановича и муху нельзя зарезать.
   Эх, люди, люди, где вы?!
   Но те, кто постоянно жаждут, чтобы всё было, как у людей, обращаются в нелюдей со скоростью тьмы и света и двоятся без зеркал, как земляные черви после июльского ливня. Так что, приятного общепита, дорогие мои лжецейхановичи! И, как говорится, до встречи под столом!

Ни дня без тыквы
(Советы Цейхановича)

   Цейханович очень любил давать советы, платные и бесплатные, по поводу и без повода, людям и нелюдям, животным и птицам, растениям и минералам – и всему прочему, одушевлённому и неодушевлённому, поэтому самый последний недоброжелатель не осмеливался обозвать его антисоветчиком.
   Цейханович не гнушался никакими советами, и поэтому даже самые бесполезные его советы были наполнены теплом, светом и потусторонней задушевностью.
   Многие полезные поучения нашего великого друга охотно публиковали мелкие газетки и журналы, правда, иногда совершенно под другими неизвестными фамилиями. Но Цейханович не был ушиблен недостатком славы ещё до рождения, а посему снисходительно сносил немощные попытки многочисленных идиотов и идиоток, пытающихся сделать себе приличное имя на чужих советах. Цейханович лучше других знает, что прижизненная слава – отъявленная любовница чёрта, и полагаться на неё, как и домогаться, смерти подобно. Поэтому под чудовищным взглядом жены наш друг запросто открещивался не только от очередной новой любовницы, но и от заслуженной славы, которая воздушной горой клубилась над его жизнью.
   Некоторыми особенно ценными советами Цейхановича я буду, по мере собственной надобности, потчевать своих читателей и нечитателей, дабы избавлять старшее поколение от хронического антисоветизма, а младшему поколению прививать уважение к старшим и недомыслящим.
   Сейчас я приведу размышления Цейхановича о роли тыквы в нашей общественной и необщественной жизни, поскольку сам очень уважаю плоды этого ползучего растения не меньше, чем стихи подруг Цейхановича – известных поэтесс Инессы Брюквиной, Изольды Пробкиной и Маринки Закоренелой. Эти выдающиеся размышления были опубликованы в газете «Крестьянская Русь», но за подписью некой Ольги Шитовой, наверное, тоже поэтессы, но явно не подруги Цейхановича, иначе б она как-то обозначила это, хотя бы полунамёком. Но что поделать с жаждущими славы людьми, особенно женщинами?! Разве что забыть о них. Многих мы уже забыли, хотя многие даже забвения нашего недостойны, не то что любви и внимания. Но забыли! Навек!..
   И поговорим о тыкве, вернее, послушаем советы Цейхановича на сей счёт:
   «Крупные оранжевые тыквы с чужого огорода отлично хранятся при комнатной температуре, подальше от глаз завистливых соседей, под диваном, при условии, что у них не повреждена вилами кожура. Закатав пару – тройку, а ещё лучше десяток соседских тыкв под диван, вы можете быть уверены, что храните там целую бесплатную аптеку.
   Народная медицина настоятельно рекомендует употреблять тыкву без ограничений всем, кто хочет избавиться от лишнего веса и любит жрать на халяву. Незаменимо питание тыквой для страдающих остеохондрозом, ревматизмом и другими вредными заболеваниями суставов, а также при болезнях печени и почек, поскольку низкокалорийная тыквенная мякоть насыщена полезными микроэлементами и нормализует обмен веществ между людьми. Но не обман и прочие человеческие пороки, которыми мы начинаем страдать ещё до рождения и избавляемся только после заслуженной смерти, да и то не всегда.
   В тыкве много железа, поэтому она также полезна страдающим анемией и пародонтозом. Она может легко восполнить недостаток фтора и хлора в организме, поэтому пригодится всем, у кого кариес и не кариес. Тыква отменно выводит из нас огнеупорные шлаки, лишние соли, радиоактивные элементы, а также излишек холестерина и прочего вредоносного, поэтому её стоит употреблять как можно чаще всем обитателям промышленных зон, включая тюремные, а также людям предсмертного возраста.
   Тыквенный сок пополам с мёдом – отличное успокоительное средство после семейных скандалов и дебошей с соседями. Незаменимо оно также при алкогольной бессоннице и недосыпании. Мякоть тыквы легко поможет справиться с кожными заболеваниями после общения с бомжами и женщинами лёгкого поведения с Ярославского вокзала, с ожогами от сигарет и обмораживанием, если её регулярно прикладывать в повязках к поражённым местам или постоянно носить под одеждой. Сырая тыквенная мякоть также обладает желчегонными эффектами и помогает справляться с многомесячными запорами.
   Играть с плодами тыквы под диваном не рекомендуется мелким детям соседей и людям в возрасте от 28 до 42 лет, а также ветеранам ВОВ, остальным – без ограничений. Имея запас зрелых тыкв под диваном, вы уверенно станете полноценным и независимым членом гражданского общества, укрепите свои права человека и продлите жизнь свою не меньше, чем на год».

   Ну, как, дорогие читатели-нечитатели, не слабо?!
   Всего лишь один полезный совет Цейхановича может продлить на год ваши никчемные жизни, если, конечно, вы им не погнушаетесь. А если последуете 100 советам нашего великого друга, то помножьте, кто владеет таблицей умножения, – впечатляющее число лет получится. Следуя советам Цейхановича, можно запросто разрешить проблему долголетия, а, может быть, и вечной жизни по ту и эту сторону России без малейшей помощи со стороны нашего государства, которое, как ни одно государство мира, постоянно озабочено противоположным.

   Неплохие советы типа «Своя замазка ближе к телу» даёт также Юрий Куксов, давний соратник и приближённый Цейхановича, но почему-то легкомысленно подписывает их своей фамилией. Тщеславный человек, не зря его постоянно обижают в подземных переходах пожилые и многодетные женщины. Но сам Цейханович на Куксова не в обиде, поскольку все прекрасно знают, что фамилия Куксов – один из псевдонимов Цейхановича. К тому же, если написать Куксов китайскими иероглифами, то чётко получается Цейханович. Но напиши иероглифами фамилию Цейхановича – никакой Куксов никогда не получится, а получится такое, что разговор об увеличении продолжительности жизни в нашей многострадальной стране сразу придётся свернуть в обратную сторону. И никакая тыква здесь не поможет. Поэтому никому не советую баловаться с китайскими иероглифами, ибо я всем людям и нелюдям, животным и птицам, растениям и минералам – и всему прочему, одушевлённому и неодушевлённому, желаю только добра и очень люблю делать добро за большие деньги, в отличие от своего великого друга Цейхановича, который бесплатно брезгует даже самыми мелкими гадостями.

Из дневника автора

Очень страшная встреча

   Я – раб своей жизни! Я – раб своей свободы воли!
   Зачем живу?! Не знаю! И слава Богу, что не знаю.
   Мне кажется, что я говорю то, что думаю. Но это – только кажется, ибо говорю всё время не то и думаю – совершенно не то. Да и какой дурак решил, что человек может думать? Три раза в жизни мне казалось, что придумал нечто. И три раза мои думы оказались ошибочными.
   Почему русская литература так упорно любит маленького человека?! Почему она усиленно навязывает всему миру свою жалость? Нет страшнее монстра, чем этот, так называемый, маленький человек. Гоголевский Акакий Акакиевич, например. Представьте сего субъекта в шинели сотрудника ЧК или гестапо!.. Что, сразу мороз по коже?! Лучшего исполнителя подвальных расстрелов, лучшего производителя абажуров из человеческой кожи, не сыщешь. Вот так-то!..
   Маленький человек – человек не Божий, маленький человек – слуга ада.
   Не из гоголевской «Шинели» все мы вышли, а из шинели железного Феликса. И не зря несчастный Маяковский призывал молодёжь «… делать жизнь с товарища Дзержинского». Сожрала мировая моль гоголевскую шинель, а шинель железного Феликса никакая ржа не берёт.
   Не жалость нужна человечеству, а правда. А вообще-то человеку правда в тягость. И красота в тягость, а большинству она ненавистна и враждебна из-за недостижимости и непостижимости.
   Вот такая ерунда лезла мне в голову, а может, наоборот, из головы, когда я, одолев рёв и смрад жуткого Садового кольца, вышел, как из окружения, на Большую Никитскую и со злобой на самого себя, почти вслух, выдохнул:
   – Да на кой чёрт сдалась мне эта русская литература вместе с маленьким человеком?! Неужели я ни о чём другом думать не могу?! О красивых женщинах, например… Почему я начинаю думать о смерти, когда пытаюсь постичь красоту?! Почему столько дряни кругом?! Куда подевалось прекрасное?! У-у-у!!!
   И, словно вняв моей бессмысленной мольбе, душе моей усталой вняв, передо мной возникла стройная женская фигура в розовых брюках, весьма соблазнительная сзади фигура.

   Враз отступило всё унылое, всё пошлое, воздух посветлел, и небо подобрело. Я резко ускорил шаг, дабы узреть лицо прекрасной незнакомки: такой уж я любознательный человек, несмотря на дурное воспитание, – и судите меня, люди добрые!
   Без малейшего злого умысла я почти перешёл на бег, настигая женщину в розовых брюках. О, какой прекрасной казалась она сзади, с каждым мгновением всё прекрасней!
   Наконец, возле посольства Бразилии я обогнал прекрасное видение – и!.. У-у-у!!!..
   Сзади видение было ого-го, но спереди!.. У-у-у!!!..
   Бессильно моё неловкое перо описать постигшее меня разочарование. Отмечу лишь длинный, крючковатый нос незнакомки, свисающий к неразличимым губам, да мясистую фиолетовую шишку на лбу. Наверное, хватит и этого, дабы не у меня одного стало безысходно мерзко на душе.
   Чёрт дёрнул увязаться средь бела дня за этой страшилой! Да ещё у посольства Бразилии, где я столько раз целовался с одной очень красивой женщиной.
   А страшная женщина явно почувствовала моё внимание к своей неординарной особе и осклабилась, подарив свету беззубую улыбку, от которой впору ослепнуть покойнику.
   Я с горечью закрыл глаза и плюнул с горечью куда-то в сторону. Но в ответ на мой плевок раздался гневный оклик:
   – Ты что, совсем офонарел?! Как ты смеешь плевать на русскую литературу?
   Я открыл глаза и узрел перед собой известного писателя Владимира Личутина и Цейхановича. Оба были изрядно навеселе. А страшная женщина передумала переходить на другую сторону улицы под защиту клуба Писателей и остановилась в ожидании приличного скандала. Она, наверное, и направлялась в этот чёртов клуб. Большие оригиналы наши писатели, многих ох как тянет на страшненькое.
   – Ты пиджак и штаны самого Личутина чуть не оплевал! Ты хоть понимаешь, что плюёшь против ветра?! Никому не дадим безнаказанно оплёвывать великую русскую литературу, защитницу маленького человека! Не дадим, Личутин?! – пылко вскричал Цейханович.
   – Не дадим оплёвывать русскую литературу! Даже Котюкову не дадим! Возомнил о себе! Купно не дадим! – эхом откликнулся Личутин.
   Стыдно и страшно стало мне за себя после этих укорных слов.
   Эк, однако: «Купно не дадим!»
   Так стыдно и страшно стало, что неудержимо захотелось ещё раз плюнуть куда-нибудь.
   А страшная женщина всё стояла около нас в ожидании кровавой развязки.
   – Если вы считаете, что это и есть великая русская литература!.. – кивнул я в сторону крючконосой женщины, – то я готов взять свой плевок обратно.
   Цейханович и Личутин мрачно посмотрели на крючконосую и, как мне показалось, малость протрезвели.
   – В данном случае можешь плевать сколько душе угодно! – величественно разрешил Цейханович. – Нам такая крючконосая русская литература не нужна! Сплюнь через левое плечо!
   Но сухой ком растерянности непреоборимо встал в моём горле.
   – Не могу, – сокрушённо пробормотал я.
   – Эх ты, зюзя, а собрался оплёвывать русскую литературу! Ты что, этой страшилы испугался?! Да у неё в мозгу, как в заднице, одна извилина! Глянь, как тупо на нас уставилась! Полная идиотка! – возмутился Цейханович.
   Страшная женщина с невыносимым презрением посмотрела на нас, особенно почему-то на писателя Личутина, грязно, антирусски выругалась – и сноровисто перебежала на противоположную сторону Большой Никитской, благо машин почти не было. И ещё раз непотребно и, естественно, не менее антирусски выругалась в наш адрес возле дверей Центрального дома Литераторов.
   – Ах ты, тварь поганая! – разгневался Цейханович, напрягся, побагровел от усилий и лихо плюнул вслед страшной женщине.
   Мощно переплюнул Большую Никитскую, – и наверняка бы попал в цель, но страшила ловко юркнула в двери писательского клуба и сгинула за дверьми. Думается, Малую Никитскую улицу в такой ситуации Цейханович запросто переплюнул бы туда и обратно.
   – Вот как умеют плевать настоящие русские люди, не то, что некоторые! – восхитился писатель Личутин.
   Говорят, что его превосходительство, чрезвычайный посол Бразилии с доброй улыбкой наблюдал из окна посольства за происходящим и по достоинству оценил богатырский плевок моего великого друга. Говорят, что в ближайшее время он намерен пригласить Цейхановича и почему-то ещё писателя Личутина в свою романтическую страну для чтения лекций о великой русской литературе индейцам Амазонки. Везет же этим Личутиным!.. А ведь «На далёкой Амазонке не бывал я никогда!..»
   – Где ты эту чёртову бабищу откопал, на каком кладбище литературы? – строго спросил Цейханович.
   – Да по ошибке, не в ту могилу полез… – стал неуклюже оправдываться я.
   – Впредь не копай вслепую, только в солнцезащитных очках! И не уверен – не обгоняй! – лукаво урезонил меня Цейханович, и мы вежливо расстались.
   Я пошёл в правление Московской писательской организации, а Личутин с Цейхановичем, слава Богу, пошли в противоположную сторону.
   Ночью мне приснились Цейханович и Личутин. Обычно они снятся в отдельности, а после страшной встречи, как выражается писатель Личутин, привиделись купно, и не просто так, а в действии.
   В каком-то очень приличном зале с золотым потолком они соревновались в оплёвывании русской литературы. На потолке висела мишень с лицом давешней жуткой женщины и надпись «Русская литература». Цейханович и Личутин по очереди лихо плевали в потолок и без устали попадали. Как ни странно, но чаще попадал в цель писатель Личутин. Однако Цейханович почему-то не обижался, не завидовал его успехам на ниве оплёвывания, а, наоборот, подбадривал задорными выкриками:
   – Браво, Личутин! Вперёд, Личутин! Никто нас не переплюнет! Беглый огонь по русской литературе! Тьфу на неё!..
   О, Боже, но почему, почему мне всю жизнь не хватает жизни?!
   Почему даже во сне меня постоянно преследует русская литература?!
   Почему всё меньше красивых женщин в этом мире?!
   Почему они всё реже смотрят в мою сторону?!
   Почему мне всё уверенней кажется, что красота и литература, как жизнь и время, абсолютно не нужны друг другу?

Собственное мнение

   Который уже год меня удручает созвучие слов «свадьба – судьба». Слово «судьба», то есть Суд Божий, – Глас Вселенной и вечное Молчание, но слово «свадьба», то есть совершение брака, – это, извините, совсем не молчание, а в лучшем случае, преддверие мелких измен и несмертельных скандалов. Так что не случайно, несмотря на идеальное созвучие, эти слова не рифмуются, явный намёк свыше, что Судьба – не свадьба, а свадьба большей частью – не судьба. Но оборвём непрофессиональные языковые изыскания, они совершенно не к месту, когда хочется писать быстро и длинно, а не кратко и медленно, типа объявления: «Молодая приличная семья срочно снимет квартиру!».
   «Ого-го, какая порядочная свинья! А потом ремонт капитальный делай!» – изречёт на сей счёт Цейханович и, к сожалению, будет, как всегда, прав.
   И немудрено: не счесть на скольких свадьбах мы погуляли, помимо серебряных, золотых и бриллиантовых, иногда в качестве свадебных генералов, а иногда и маршалов, – голова кругом, а ежели приплюсовать наши собственные свадьбы, то совсем кругом.
   А ещё безалкогольные свадьбы нашей молодости, которые повсеместно без уныния гремели на Руси в горемычные годы государственной борьбы с пьянством. Результат сей борьбы известен: достаточно выйти во двор и споткнуться о чьё-нибудь бесчувственное тело у подъезда, дабы убедиться, что великого зелёного змия никакому праведному государству не одолеть даже с помощью ООН.
   Но всё-таки осенние безалкогольные свадьбы светло отметились в памяти, – и вряд ли кому из ныне живущих привалит счастье стать участником трезвого бракосочетания, а если кому-то вдруг посчастливится, то только в состоянии белой горячки.
   Но не в состоянии белой горячки я и Цейханович оказались в давние годы на комсомольской безалкогольной свадьбе, а по приглашению руководящих людей, которые в застолье пили клюквенный морс подозрительного мерзкого цвета, а выходя «покурить» в прихожую, доставали из пузатых немецких портфелей водку. Крепко прикладывались прямо из горла, и меня с Цейхановичем не забывали, особенно Цейхановича. Короче говоря, к середине свадьбы наш великий друг не только перестал орать «Горько!!!», но и вообще орать перестал, ибо отключился от неумеренного «перекуривания», но, отключившись, не потерял значительного лица, храпел в застолье солидно, умеренно, прилично, как и подобает настоящему свадебному генералу. В этот день нам надо было отметиться и на другой безалкогольной свадьбе, – ох, уж эти осенние свадьбы! – и напрасно кто-то считает цыплят по осени, лучше считать по весне, а лучше вообще ничего не считать в уходящем времени, дабы не терять остатки человеколюбия и прочих редких качеств, которые ещё теплятся в душах наших. Но энергичные руководящие люди были по-трезвому непреклонны, погрузили бесчувственного Цейхановича в чёрную «Волгу» и вместе со мной доставили на другую свадьбу.
   – Горько!!! – выкрикивал всю дорогу Цейханович, прерывая свой храп на мелких ухабах.
   – Горько!!! – гаркнул он и открыл глаза, когда мы взгромоздили его в новое застолье.
   Открыл глаза Цейханович, расправил богатырские плечи, поправил засаленный фиолетовый галстук, обвёл присутствующих взглядом бездетного учителя географии из Северных Мытищ, задержал взгляд на корявом женихе, малость насторожился и вдруг выкрикнул победоносно:
   – А жених-то не тот! Абсолютно не тот!
   – Тот, тот, ещё тот! – попытались успокоить его руководящие люди.
   – А я говорю: не тот! – упёрся Цейханович, бросил беглый взгляд на дебелую невесту и возопил: – И невеста не та! Другая это невеста, чужая! Я её утром с другим видел! Подмена! Подмена! И этого видел с другой! – ткнул он пальцем в сторону побледневшего жениха.
   От затаённой злости и обиды жених практически потерял лицо, остался с одними глазами, – и с ненавистью посмотрел на невесту, а невеста с не меньшей ненавистью зыркнула на жениха, видимо, не на пустом месте произросла подозрительность Цейхановича. И многое могло бы произойти, если бы руководящие люди не объяснили примолкшему застолью, что товарищ просто-напросто перепутал свадьбы, притомился, так сказать, в дороге, и вообще он из другого района и национальности другой.
   Но Цейханович остался при своём мнении, что всех кругом подменили, в том числе и сопровождающих нас руководящих товарищей.
   Он и по сию пору пребывает в ладу с оным мнением, – и когда я умильно вспоминаю безалкогольные свадьбы нашей молодости, оживляется и значительно изрекает:
   – А здорово я тогда вывел на чистую воду этих комсомольцев, когда они по пьянке подменили жениха и невесту! Никто не усёк, один я! Подменили для показухи. Верняк, что на другой день после свадьбы побежали разводиться! Разводящиеся трудящиеся, ха-ха-ха! На чужих бутылках и осколках своё счастье не построишь!
   Где-то нынче та почти неправдоподобная жизнь, которая казалась незыблемой и надёжной, как схема московского метрополитена?! Которая если и менялась, то планово и всегда в лучшую дальнюю сторону.
   Неверной оказалась та жизнь, неверной и коварной, как первый тонкий лёд над бурой бездонной трясиной. Трижды тридцать три раза прав Цейханович: всё оказалось подменой, и мы сами, в первую очередь, но, слава Богу, не до конца, как все остальные руководящие и неруководящие люди-нелюди вместе с бездетными учителями географии из Салехарда, Харькова и Северных Мытищ. И я совершенно не удивляюсь, когда полузнакомый человек с подозрительными вставными зубами вдруг грустно говорит:
   – У меня однажды родилась дочь, но потом я передумал…
   А чего удивляться, ежели всем поголовно кажется, что они имеют своё мнение по любому вопросу, хотя собственного мнения практически не имеет никто. Человек – на редкость внушаемая особь мира земного, а так называемый русский человек сверхвнушаем.
   Большинству из живущих нравится не то, что им действительно нравится, а то, что должно нравиться. Но самое любопытное, что те, кто зомбирует людей, также не имеют своего мнения, поскольку, зомбируя других, они дружно и безнадёжно самозомбируются. И никто не сопротивляется, ибо назойливость денежно-технотронной цивилизации обрела ныне такую силу, что люди ещё до рождения теряют волю к преображению. Поэтому и неудивительно, что смотрит иной папаша на свою дочь и никак не может понять, что не в роддоме её подменили, а значительно раньше, ещё до того, как он сам стал жить собственным мнением, то есть в чистом виде гордыней и мороком бездны.
   Человеку мало иметь имя собственное, ему мнение собственное подавай! И подают ему оное через левое плечо, подают, ха-ха-ха, бесперебойно и круглосуточно. И проститутки не остаются без спроса, поскольку они дешевле постоянных любовниц. Есть у кое-кого такое собственное мнение. Но лично я его категорически не разделяю, ибо живу исключительно любовью, а любовь, как известно, потребность души, потребность отдавать любимой всё, кроме денег.

   Кстати, совершенно забыл сообщить, что именно в период безалкогольной компании Цейханович подружился с польскими студентками, и появление Лжецейхановича в предыдущей главе моего романа абсолютно закономерно и предсказуемо, – почва для сего ещё вон когда была вспахана и унавожена, в самый пик нашей мужской ярости и неразборчивости.

   Отчётливо вижу этот смутный, позднеосенний вечер, который условно именую «польским», и отчётливо слышу полуутвердительный вопрос Цейхановича:
   – А не пора ли тебе внести, наконец, свой вклад в дружбу народов?
   – В каком смысле? – осторожно озадачиваюсь я, напряжённо беспокоясь, как бы не надорваться от этого благородного вклада и одновременно не прослыть крохобором хотя бы по эту сторону России.
   – Да ты не дёргайся, не гони раньше времени волну! – как бы прозрев мои тревоги, проникновенно успокаивает Цейханович. – Приятный вклад! И, возможно, полезный. С перспективой!..
   Оказалось, что в тот тоскливый вечер он ждал трёх студенток-полячек на «ужин», и они с минуты на минуту должны были объявиться в нашей пригородной местности.
   Но минуты обратились почти в часовое ожидание, ибо просвещённые полячки, естественно, заблудились. Впрочем, не совсем естественно, а с помощью лесовода Куксова, который потребовал с иностранок поллитру, когда они попросили его, как самого приличного человека, вышедшего из вечерней электрички, показать дорогу к дому Цейхановича. Водки польской у дружественных иностранок не оказалось, а деньги с женщин и студенток Куксов, подобно мне и Цейхановичу, брать брезгует. Озлобился наш верный лесовод на полячек, чуть не уронил в грязь свои «роговые» очки с выбитым левым очком, – и указал гордячкам совершенно противоположное направление, в сторону заболоченной свалки.
   Нет, не перевелись ещё на Руси Иваны Сусанины!
   Несчастные горе-полячки, поплутав под холодным дождём по дачному бездорожью, почти запропали в неизвестности и пропали бы вообще, если бы сам Цейханович, обеспокоившись, не бросился на их розыск и отважно спас от русской грязи и непогоды без потерь всех дружественных иностранок.
   Но лучше бы, наверное, не разыскивал и не спасал!

   Ох, ну и страшны же оказались эти полячки, все три сразу. Страшнее не придумаешь: худые, сутулые, морщинистые, носатые, жёлтозубые и в прыщах. О женщинах такого типа на Востоке деликатно говорят: гибкая, как верблюд, стройная, как саксаул, верная, как шакал. Нет, не без причины с полуоборота озлился на них добряк-лесовод Куксов и направил через помойки в сторону свалки.
   – А может, их КГБ подменил? Подослал к нам своих страшил под видом полячек для каких-то грязных целей, а мы сдуру клюнули… – мелькнула у меня шальная, но здравая мысль, которой я тотчас поделился с Цейхановичем.
   Но мой великий друг оставил происки КГБ без внимания, хотя в нынешние времена постоянно на них ссылается, покривился и возмущённо пробубнил:
   – Да с чего ты это взял? Я их сто лет знаю! С факультета усовершенствования русского языка девчата. Какие они страшилы?! Все три из первой десятки!
   – Какой десятки? – уточнил я. – Отличниц, что ли?..
   – Дурак, из первой десятки факультетских красавиц! – раздражённо гаркнул Цейханович.
   Я ещё раз осмыслил происходящее, попристальней вгляделся в страшных полячек и усмехнулся:
   – Ну, если эти из первой десятки, то представляю каковы красавицы из последней…
   – Больно ты разборчивый с некоторых пор стал! – явно намекая на что-то очень нехорошее, взъярился Цейханович и подтолкнул меня к двери, злобно бурча: – Не порть мне полонез Огинского… По-хорошему прошу. Пока по-хорошему… Катись к своему любимому Бетховену, если не хочешь ехать в Польшу!.. Наверное, забыл, как безногую с хромоногой перепутал…
   Он и по сию пору держит при себе нехорошие намеки в мой адрес про хромоногую безногую, и уверен – не расстанется с ними даже по ту сторону России. А я по сию пору мучительно и упорно соображаю, кого из девушек и женщин я позабыл по причине их хромоногости или безногости, и не могу сообразить, вспомнив поимённо почти всех, всех почти поимённо, за редким, редким исключением, которое отказывается воскрешать утомленная жизнью память.
   На подмогу Цейхановичу заявился неуничтожимый лесовод Куксов и, ничуть не смутившись за своё «сусанничество», не жалуясь, что последнее правое стекло из очков в подлой грязи потерял, жизнерадостно брякнул с порога: «Не бывает некрасивых женщин, а бывает мало водки!»
   И гордые полячки почему-то ни капельки не обиделись на столь сомнительное приветствие и Куксова как бы не узнали, а захихикали и заржали не хуже каких-нибудь бывших доярок из колхоза имени Клары Цеткин Талдомского района Московской области.
   Впоследствии, но уже в новейшие времена, я побывал в Польше, когда эта как бы братская страна стала совсем не братской, и был приятно обрадован и удивлён обилием красивых девушек и женщин на квадратный метр. Пожалуй, после Польши столь концентрированного количества живой, соблазнительной красоты я не встречал нигде, разве что в Краснодаре. Но там я был проездом и очень-очень давно, когда количество выпиваемого превосходило количество любимых женщин, поэтому, наверное, все-таки Польша впереди планеты всей – от заборов Белоруссии до стен Китая.
   Но не зря меня тогда осенило, что подменил коварный КГБ полячек, а чего ж не подменить, ежели страшных баб в округе – рубль ведро, и кому, кроме КГБ, о них заботиться. Вот пристроил КГБ кое-кого по блату под видом полячек на факультет усовершенствования русского языка при МГПИ им. Ленина: авось какие-нибудь придурки соблазнятся, поскольку, как ни крути, но преклонение пред иностранным в крови нашей по эту, да и по ту сторону России.

   Славно погуляли в тот ненастный вечер Куксов и Цейханович с «красавицами» из первой мифической десятки. Но оскандалились под занавес, ибо, на свою голову, вызвали для подкрепления комсомольского поэта Абрама Дрянникова. Сходу упившись на дармовщинку, непотопляемый Дрянников стал по привычке придираться к некрасивым женщинам. Жадный всегда беден, ибо беден в любви человеческой. Не деньги надо любить, а женщин! Деньги не надо любить, деньги надо терпеть – и, может быть, за ваше долготерпение они ответят вам взаимностью. А женщин терпеть не нужно, никакого долготерпения не хватит. Женщин надо любить – и точка! Любить так, чтобы у них не было возможности думать о деньгах, а только о продолжении любви до бесконечности.
   Дрянников был коллективно бит, но, избитый в кровь и запертый в чулан для протрезвления и собственной безопасности, продолжал неутомимо орать вперемежку с декламацией патриотических стихов:
   «Морды прокажённые! Пся крев! Кто вас только впустил в Россию без намордников и противогазов! Самозванки! Клеветники России!» ну и т. п., совершенно не способствующее общечеловеческой любви и дружбе народов.
   Поэтому не случайно ни Цейханович, ни кутила-лесовод Куксов так и не сподобились побывать в красавице-Варшаве, ограничились безликими пригородами Австралии и Канады, да и поэт-патриот Абрам Дрянников до Польши не добрался, был снят с поезда за пьяные безобразия ещё до въезда в земли белорусские.
   Где-то нынче те страшные полячки?! Может, кто-то из них прочтёт эти проникновенные страницы, не зря ведь они совершенствовались в русском языке, ибо нет ничего более русского, чем моя «Песнь о Цейхановиче».

     Жизнь моя, зачем ты снишься мне?!

   Как-то очень коротко я нынче пишу и медленно, хотя в начале главы честно обещал писать быстро и длинно. Хотел между делом поведать историю о Царевне-лягушке, как Царевна-лягушка за женихами в Париж ездила, как она не приехала из Парижа, поскольку близорукие французы не оценили её царственной красоты и сожрали под русскую водку. Но не сложилась сказка, и вообще сочинять сказки для взрослых я не мастак, почему-то сразу лезут в голову (или из головы) мысли о глупых читателях, а я как автор должен думать о читателе умном. Почему только об умном? Не знаю. Мне бы в моём положении об умном издателе думать. Да где они нынче эти, ха-ха-ха, умные издатели?! Разве что Пётр Алёшкин, отменная нравственность коего вне сомнений. Жаль только, что он неправильно читает многострадального философа Ницше и никак не может понять, что когда идёшь к женщине, не бери с собой ничего, если хочешь вернуться домой с неиспорченным настроением.
   А умные читатели меня – у! – как донимают!
   Наперебой спрашивают:
   – Лев Константинович, а какова конечная цель вашего Цейхановича?!
   И приходится отвечать не только за Цейхановича, но и за себя:
   – А какова ваша конечная цель, господа-товарищи читатели и нечитатели?!
   И недоуменное молчание с покашливанием в ответ, будто я чем-то совершенно неприличным интересуюсь. Как будто я такой тупой дурак, что не понимаю: жить лучше хотят мои читатели и нечитатели. И это меня слегка печалит. Печалит, что почти все поголовно жаждут лучшей жизни, как конечной цели. Никто не хочет жить бесконечным, никто не хочет просто жить, все жаждут лучшего. Но желание жизни лучшей всё равно лучше, чем желание лучшей смерти. Желание и ожидание. Ожидание и желание какого-то невероятно счастливого случая.
   Но настоящий случай приходит только к тем, кто ничего не ждёт от жизни и смерти. Я приветствую этих немногочисленных избранных и как писатель не жду от них ничего.

Из дневника автора

Джанкой

   Темны вершины деревьев, а в домах ещё светло. И куда-то надо идти, хотя идти абсолютно некуда. А в сознании, как в русле высыхающего ручья, бьётся чужое слово:
   Джанкой!
   Бьётся и не даёт забыться – Джанкой! Джанкой!! Джанкой!!!
   Летит над бездной листом кленовым, оторвавшись от Евразии, полуостров Крым, – и линия жизни моей узка и суха, как перешеек Крымский. Но стисни, зажми в кулак эту узкую, шершавую твердь – и брызнет кровь, яркая, блескучая, словно вода морская. Брызнет, сверкнёт и опадёт в белую соль вечности. Насытится кровью соль, как водою песок морской, обратится кровь в соль, – и линия жизни сольётся с линией горизонта.
   Звенят от зноя угрюмые рельсы, белая пыль, звенит, – и телеграфно выкрикивает из вечности век минувший, в отчаянье силится зацепиться за грядущее задыхающимися словами:
   – Джанкой пал. Крым потерян. Всё кончено.
   И эхом отзывается моя душа – Джанкой!!! Джанкой!! Джанкой!..
   И на кой он мне, этот Богом забытый Джанкой?!
   Но вот, поди ж ты, живёт в моей душе, как старый клён в яблоневом саду, и осыпает по осени землю кровавыми листьями.
   Темны, неотличимы друг от друга вершины деревьев, вспыхивает свет в домах, – и нет конца дороге в одиночество бессмертия, нет конца дороге в никуда. И кровавым листом кленовым летит над моей дорогой чужое слово:
   Джанкой!..

Бабен-Баден

   Кто сказал, что друг познаётся в беде?!
   Друг познаётся в победе, ибо немногие мои друзья выдержали испытание чужим успехом, то есть моим. И нечего дипломатничать и деликатничать: по сравнению с друзьями детства, юности и молодости, я кое-чего добился в жизни сей. Но многие за это почему-то очень крупно обиделись и обижаются по сию пору, как будто я помешал им достигнуть высот житейских, как будто лично я виноват, что подавляющему большинству «друзей» приходится доживать остатние дни в бедности и безвестности. Да не мешал я никогда никому, а нынче и подавно никому не мешаю, кроме себя. Так что живите, доживайте «друзья» на здоровье свой век без меня, вон сколько бесхозных мусорных свалок в округе! Всем хватит, в том числе и мне, многогрешному.
   А вообще настоящий друг познаётся в еде!
   И, как говорится: ты – мой друг и я – твой друг, мы – друзья с тобой; я поел, а ты голодный, ну и хрен с тобой!
   И ещё: для друга никогда не жалей ни последнего куска хлеба, ни последней пули.
   Об этом не раз напоминал мне Цейханович, ибо умел дружить по-настоящему, хотя и говаривал иногда как бы оправдательно:
   – Друг-то я плохой, но враг очень-очень хороший!..
   Но эти оправдательные слова всегда были к месту, особенно в трудные годы наших гонений, когда денег не хватало не только на водку, но и на всё остальное, на пиво, например. Впрочем, и ныне сие высказывание редко остаётся без практического применения, ибо жизнь настолько фантастична и непредсказуема, настолько стремительна и безумна, что даже Достоевского перечитать некогда, ограничиваемся просмотром телефильмов, хотя он уже который год остаётся любимым писателем Цейхановича, естественно, после меня многогрешного, Лопе де Веги и Александра Дюма-внука. Но уверен: Фёдор Михайлович на нас не в обиде, в первую очередь, на меня, поскольку я себя как писателя недолюбливаю, да и от Лопе де Веги вкупе с Дюма-внуком – не в восторге, – и получается, что у меня Достоевский на первом месте. Но Цейхановичу я об этом не говорю: мало ли как может он истолковать моё литературное пристрастие, возьмёт да обратит его не в мою пользу, а потом не пожалеет для друга не только последнего куска хлеба, но и последней пули. Как я уже неоднократно говорил, Цейханович вообще был не чужд художественной литературы в широком плане, он с трезвостью почти непьющего человека оценивал уровень нынешних коммерческих и некоммерческих писателей и гневно говорил:
   – Куда подевались настоящие русские писатели?! Что за рожи вместо них, что за фамилии?!.. – и называл имена, которые ныне у всех на слуху. – И это творцы, инженеры человеческих душ?! Да они даже инженерами мёртвых душ быть неспособны. Бесстыдство, наглость и хамелеонство – вот главные их таланты! И чего они всё жалуются, то на советскую власть, которая якобы их в дерьме гноила, то на нынешнюю, которая не гноит и плюёт на них с колокольни. Вон Достоевский сколько промаялся по ссылкам, каторгам и Баден-Баденам – почище Ленина. К смерти приговаривался, на эшафоте стоял!.. А ведь не ныл, не жаловался на каждом углу, что гноят цари, что Белинский с Некрасовым оплёвывают, но зато «Братьями Карамазовыми» и «Дневником писателя» радовал Россию, жаль только, что не дописал до конца ни то, ни другое. Но молодец, что успел Льва Толстого обозвать идиотом, из всей публики один отважился на правду!..
   – Да они лично никогда не встречались! А за глаза, даже по пьянке, Достоевский не любил людей оскорблять. Да и не мог он Толстого идиотом обозвать, граф как-никак, ваше висячество, то есть ваше сиятельство! – резонно возразил я.
   – А как главного героя в романе «Идиот» величают? – лукаво, с дружеским снисхождением к моему невежеству, спросил Цейханович.
   – Ну, князь Мышкин… А что?!
   – А по имени-отчеству? – прижал меня к литературной стенке Цейханович.
   – Лев Николаевич. Князь Лев Николаевич Мышкин! – призвав на подмогу остатки своего интеллекта, радостно выкрикнул я.
   – То-то!.. – удовлетворённо хмыкнул мой великий друг. – Дошло, наконец, что не князь Мышкин – идиот, а граф Лев Николаевич Толстой. Идиот на все сто! А ты – идиот на треть, потому что всего лишь Лев Константинович, и потому что со мной споришь! – подвёл черту Цейханович.
   Я благоразумно удержался от дальнейшего литературного спора, ибо никто ещё не переспорил в этой области моего великого друга, даже братья Карамазовы из Мытищ. И о своей симпатии к Достоевскому я благоразумно помалкиваю, ибо Цейханович ревнив даже в мелочах, поэтому, может быть, и противопоставляет при каждом удобном случае Толстого – Достоевскому, а Достоевского – Толстому. И может быть, именно из-за пристрастия к Достоевскому согласился Цейханович сопровождать на лечение в Баден-Баден нашего чиновного друга Осипа Краснера. Что поделать, в новейшие времена просто вымереть готово российское чиновничество без заграничного лечения, что весьма и весьма чревато, ибо, согласитесь, без чиновников-взяточников Россия – это уже не Россия и по ту, и по эту стороны, а посему пусть лечатся на здоровье за наш счёт, а то враз пропадём без них, кормильцев. А наша компания без Краснера всё равно что Якутия – без алмазов.

   Вообще-то Цейханович должен был ехать на Мальдивские острова, а не в Баден-Баден, с другим нашим чиновным товарищем Уткиндом. И следовало бы поехать, поскольку Уткинд – птица ого-го какого большого полёта-помёта, не чета уклончивому Краснеру, хоть они и земляки, и по одной просёлочной дороге бегали в сельскую школу, зимой – босиком, а летом – в валенках. Но подзадержали неуничтожимого Уткинда в России дела великие, дела тёмные, – и пришлось Цейхановичу уныло разделить забугорное лечение с Краснером.

   Много полезной воды выпили в Баден-Бадене Цейханович и Краснер, прежде чем лечь на обследование в клинику в поисках скрытых болячек. Но, как говорится, была бы болячка, а человек всегда найдётся. Это не очень хорошая шутка, но что делать, если ничего более удачного на ум не приходит, ибо в каждой моей шутке есть доля шутки. Вообще-то Краснер должен был обследоваться один, но пить в гордом одиночестве минералку Цейхановичу показалось оскорбительным, да и чего ж не обследоваться на халяву, когда неведомые «спонсоры» Краснера оплачивали полностью все его расходы вместе с сопровождающими лицами. Совершенно запамятовал сообщить, что настырная жена Краснера по кличке Марта, а по паспорту Мария Твёрдохлеб-Клубович, тоже навязалась в Баден-Баден в надежде хоть за границей подрастрясти прижимистого муженька, ибо давно известно, что за пределами отечества многие из нас начинают страдать широтой души, дабы отличаться от иноземцев не только хамством и невоспитанностью. Но на обследование в клинику за компанию не легла, хотя очень бы следовало по причине хронической мозговой недостаточности, а, выклянчив у супруга мелкую валюту и начитавшись Достоевского, отправилась в ближайшее казино, чтобы порадовать себя и публику крупным выигрышем. Забегая вперёд, сообщу, что никого она, увы, не порадовала, кроме владельцев казино, поскольку быстро проиграла на рулетке все свои, а заодно и деньги подруги, которые та легкомысленно доверила ей для приобретения европейского ширпотреба от, ха-ха-ха! от «Версаче». И померла бы честная жена мелкого чиновника с голоду в коварном Баден-Бадене, поскольку утренний шведский стол на весь день для крупногабаритной уроженки Среднерусской возвышенности – это капля в морде, то есть, извините, в море природного аппетита. Но повезло добродетельной женщине, ибо Цейхановичу клиника сразу наскучила: слишком худосочны и фригидны оказались медсёстры, слишком вежливы и назойливы медбратья и врачи.
   – Чёрт-те что, а не лечение! Банда лесбиянок и педерастов! – в сердцах охарактеризовал мне сию публику по телефону мой великий друг.
   Поэтому неудивительно, что он решил максимально сократить срок пребывания Краснера в европейской стерильности и сделал это с присущим только одному ему изяществом, остроумием и культурой.
   – Ты, Краснер, в душе мочишься? – без эмоций, как бы ради оживления пустого разговора, для пустой констатации рядовой привычки российских чиновников, скучно зевнув, спросил он за завтраком приятеля.
   Мои читатели и нечитатели уже напряглись в нервном ожидании, что Краснер покраснеет, поперхнётся утренней овсянкой, зыркнет в тревоге по сторонам, возмутится бестактному вопросу, в конце концов. Но унылый Краснер и не подумал безудержно краснеть, давиться холодной пресной овсянкой, зыркать заполошённо по сторонам, как после кражи полотенец в русской бане, а тем более благородно возмущаться.
   – А что, есть мнение, что нельзя мочиться в душах? – благодушно, с безнаказаным юморком, поинтересовался он.
   – Мнения-то на этот счёт наверху пока нет, хотя может быть. Но известно ли тебе, Краснер, что все душевые с туалетами в нашей клинике оборудованы скрытыми телекамерами для отслеживания поведения пациентов? Днём и ночью ведут видеозапись, которая приобщается к истории болезни. И не только к истории болезни!.. – веско, со знанием дела изрёк Цейханович и медленными глотками, со вкусом, как стакан доброго светлого портвейна мытищинского разлива, допил до конца бокал обрыдлой баден-баденской минералки.
   И вот тут-то, дорогие мои ненаглядные читатели и нечитатели, Краснер чуть не поперхнулся овсянкой, но не поперхнулся, подлец, поскольку подмёл от жадности всё подчистую, и не покраснел, поскольку не умел краснеть даже в детском саду колхоза «Путь Ильича», но энергично завертел головой во все стороны света, как бы сбивая прицелы всем скрытым видеокамерам мира и прочей небезопасной для российского чиновника технике.
   – Что ж ты меня сразу не предупредил, что тут всё под слежкой! Друг называется!.. То-то я думаю: чего этот немчура лечащий всё спрашивает, не жалуюсь ли я на мочеиспускание? А чего мне жаловаться?… Нормально мочеиспускаю, не хуже, чем дома. Вот, собаки, не зря они меня уже шестой раз заставляют анализ мочи сдавать! – возбуждённо огорчился Краснер.
   – И ещё двадцать раз заставят сдавать, а видеоплёнку в Москву перешлют. Хорошо, если только «спонсорам» твоим, а могут и не твоим послать. Кончать надо срочно с нашим лечением, не русское это дело – показывать видеокамерам голый зад и прочее! – решительно стукнул по столу Цейханович, аж официантка чуть не упала, поспешив в испуге на стук.
   – Пошла вон, фрау! – ласково сказал Цейханович и продолжил: – Ну, насчёт видеоплёнки я могу договориться, сам знаешь, как я шпарю по-немецки – (И это чистая правда, ибо Цейханович владеет более пятидесятью языками и наречиями народов мира, а по-немецки стал говорить ещё в младенчестве, до того, как по-русски стал изъясняться. Прим. автора) – Короче говоря, гони пятьсот евре, – и привет всем твоим видеозаписям, засветят!.. – великодушно предложил Цейханович.
   При слове «евре» Краснер сразу поскучнел, скукожился, уменьшился в размерах, но вытянулся лицом, ибо страшно не любил тратить деньги не по делу, да и по делу тоже не очень любил, но безнадёжно согласился и тотчас, благо банкомат в холле клиники всегда исправно работал, выдал Цейхановичу пятьсот евро, на которые впоследствии мы славно погуляли прошлым бабьим летом и, естественно, не без баб-с, в ресторане «Жемчужина Клязьмы». Но кутили без Краснера, а с Уткиндом, который был с нами инкогнито, поскольку знал о происхождении шальных евро и представлялся всем не иначе, как: «Осип К-г-г-гаснер! Гос-с-служащий!» И вообще небольшой дружеский совет: если хотите, чтобы вас минимально обсчитали в подмосковном ресторане, чтобы вероятность получить в морду на прощание была минимальной, ни в коем случае не расплачивайтесь долларами США и евро, не поленитесь порыться в загашнике и извлечь индийские рупии или, на худой случай, украинские гривны с мексиканскими долларами.
   Ух, однако, как-то совсем тяжело движется моё повествование о пребывании Цейхановича и Краснера в Баден-Бадене. Всё время упорно мерещится какая-то пошлость в словах и за словами, и больше за словами. А на дворе погожий, полнокровный август стоит, но по ночам дожди холодные-холодные и обвальные, как в мае. Не люблю я почему-то август, хотя много хорошего случалось со мной в эту пору. Но вот, поди ж ты, не люблю, хотя – o как любила меня одна красивая женщина в августе, как в мае любила, как перед смертью! После нашей разлуки прожила ещё почти двадцать лет. Где-то её душа нынче? В каких обителях небесных? А я вот ещё живу в неуютных обителях земных без постоянного пристанища и пишу какую-то ерунду про Баден-Баден и анализы мочи. Знать бы в том незабвенном августе, что всё так грустно сложится между нами… Ну а если бы и знал наверняка, так что? Да, наверное, ничего. Наверное, вообще ничего хорошего не вспомнилось бы. А так всё же теплится что-то светлое в душе, даже надежда какая-то сумасшедшая теплится, неведомо, зачем – надежда. И до следующего августа хочется дожить, и любовью хочется жить до самого последнего мгновения. Да что за жизнь без любви в этом несовершенном мире, образ которого проходит быстрей света?!

   И трижды прав Цейханович когда говорит:
   – Поскольку я всегда ношу с собой смертельный яд, мы должны любить друг друга как люди.
   Весьма грозное высказывание, но неоспоримое и необходимое, хотя полностью его необходимость и неопровержимость я ещё не в состоянии не только объяснить, но и ниспровергнуть. Такое вот моё нынешнее состояние, и другого пока не предвидится. Но я ещё не раз, пусть и безуспешно, попытаюсь объяснить тайну любви человеческой, ибо любовь, подобно радиации, пронизывает всё зримое и незримое. Мы упорно тщимся спастись от любви во времени земном, как от радиоактивного облучения, и временно спасаемся во времени. Спасаемся в бессмысленной гонке за славой, богатством, властью и прочим материальным, материализуя не только мечты, но и души наши, и с горечью спохватываемся, теряя в обретении всё, теряя души, в конце концов, которые, потеряв талант любви, становятся ненадобны даже дьяволу.
   Поэтому я, руководствуясь высказыванием Цейхановича, честно и ответственно заявляю:
   – Люди должны любить друг друга в принудительном порядке! Под угрозой смерти, если хотите!.. Все! Без исключений! А не хочешь любить – сдохни раньше времени!
   – Но насильно мил не будешь! – попытается кто-то непродуманно возразить.
   – Ха-ха-ха! Будешь мил, и ещё как!
   Примеров тому в мировой истории не счесть, не счесть примеров любви через принуждение и в моей в общем-то уже долгой, хоть и неладной жизни. Да вот, любезные, извольте свежий, как ранний огурец с сырой чернозёмной грядки, примерчик преображения через любовь человеческую небезызвестного Сеньки Киксмана.
   Читатели первого издания моего романа, впрочем, нечитатели тоже, прекрасно помнят, как поначалу ненавидел Киксман нашего великого друга Цейхановича и его ординарцев: лесовода Куксова и китобоя Соляника-Зальцмана за унизительное обращение. Просто зоологически ненавидел, даже антисемитами их обзывал, но получил пару раз соответственно за свою ненависть и неосторожные высказывания, крепко получил, – и полюбил. Спроси у него нынче:
   – Киксман, кто тебе роднее: покойный отец с матерью или Цейханович с Куксовым и Зальцманом-Соляником?!
   И Сенька без раздумий, как в армии, ответит:
   – Цейханович, Куксов и Соляник-Зальцман!!!
   И попробуй только Сенька ответить по-другому. В чистом виде абсолютно неопровержимый пример принудительной, но настоящей человеческой любви.
   А наши любимые женщины, которые поначалу морщились и сморкались, заслышав на коридорном сквозняке фамилии Цейханович и Котюков?! Теперь они без сквозняков сморкаются и морщатся при упоминании совершенно других фамилий, а вы всё продолжаете вякать:
   – Насильно мил не будешь!
   Ну, может быть, вы-то как раз и не будете никому милы, а мы давно уже и бесповоротно милы и любимы и по эту, и по ту сторону России.
   Но я не тупой догматик, не твердолобый ханжа и, как говорил Эммануил Кант: «Эти мысли могут послужить наброском для некоего исследования, которым я намереваюсь заняться. Не могу, однако, отрицать, что сообщаю их в том виде, в каком они пришли мне в голову, не придав им требуемой достоверности с помощью более подробного изучения. Я готов тотчас отказаться от них, как только более зрелое суждение раскроет мне их слабость».
   Но я пока никакой слабости за собой не замечаю, тому – достаточно прекрасных свидетельниц, а некоторые «зрелые» суждения на сей счёт моих оппонентов и врагов, как и мои собственные, вызывают большие опасения. Поэтому не буду озвучивать их нынче и оставляю на интеллектуальный ужин всем страдающим врождённым слабоумием и прочим назойливым искателям чужих истин.

   Но продолжу свой честный рассказ о принудительном лечении Краснера и Цейхановича в чёртовом Баден-Бадене, который, несмотря на глубочайшее уважение к Фёдору Михайловичу Достоевскому и Канту, потихоньку, вполголоса, начинаю ненавидеть, хотя не был там никогда. Но продолжу из-за человеческой любви к героям моего романа, которые останутся со мной даже тогда, когда я навсегда попытаюсь расстаться с любовью, а любовь попытается навсегда расстаться со мной.
   Но, может быть, всё-таки не навсегда?!
   Но продолжу из-за человеколюбия, ибо время поджимает моё человеколюбие. Стремительно меркнет тяжёлый августовский закат, неудержимо темнеет в окне моём, а включать настольную – не хочется, и не только из экономии электричества. Не хочется – и всё! А писать во тьме я ещё не совсем мастер, иногда это у меня получается, иногда неплохо получается, но лишь на чёрной бумаге и чёрными чернилами.
   Но продолжу, пока ещё не совсем темно! А вообще-то и нечего уже продолжать, поскольку на следующий день Цейханович и Краснер благополучно выписались из клиники, и немчура чуток недополучила наших кровных евро. Краснер напослед, чтоб урвать всё, за что уплачено, решил искупаться в бассейне с морской водой, который исправно функционировал во внутреннем дворе клиники и был весьма популярен у «болящих» русских дамочек. Естественно, в бассейне Краснер не удержался и в отместку за скрытую подлянку телекамер во всю мощь помочился в лучезарной морской воде, в полной и безнаказанной уверенности, что подводная слежка отсутствует. И!.. И!.. И оконфузился, бедолага, ибо тотчас окрасилась вода вокруг него буйным оранжевым цветом, будто бочку апельсинового сока в бассейн вылили, – и сирена истошно завыла, поскольку опасливые немцы на всякий пожарный случай добавляли в бассейновую воду (морская как-никак) порошок для отпугивания акул. Но противоакулий раствор почему-то очень активно прореагировал на мочу Краснера, видимо, как бы на страх человеческий прореагировал, а может быть, на это и был рассчитан, конечно, не лично на Краснера, а вообще… Под вой сирены прибежали спасатели с огромными гарпунами и помповыми ружьями в поисках пострадавших, но Краснер под прикрытием Цейхановича – знай наших! – вышел сухим из воды, в прямом и переносном смыслах. Друзья авторитетно объяснили переполошившимся дамочкам отечественного и иного происхождения, что жуткое оранжевое облако в бассейне – всего лишь мелкая пакость международного терроризма, дрессирующего для своих акций акул и прочих людоедов.
   – Боже мой! – закатив глаза, вскричала одна пышнотелая, смазливая блондиночка, явно скучающая от одиночества, которая могла бы в России симпатично обвесить и обсчитать на продаже арбузов и дынь самого Цейхановича, не говоря уже о Краснере, а не тратить впустую честные евро на бессмысленное лечение от русской скуки. – Боже мой! Даже в Баден-Бадене людей акулами травят! За что только деньги платим?!
   Но неполным будет мой познавательный очерк о злосчастном Баден-Бадене, если я не поведаю о злоключениях Оськи Краснера и его невезучей супруги Марты в последний день пребывания. Как я уже неоднократно отмечал, наш унылый друг Краснер не страдал широтой души и расточительностью никогда, все наличные евро цепко держал в барсетке при себе и категорически отказывался финансировать «беспроигрышные» визиты супруги в казино. Оголодавшая от шведского стола в отеле Марта (О, как любят пожрать наши милые женщины за границей! Прим. автора), крупно озлилась на скупердяя муженька, но ласково предложила:
   – Давай, Ося, хоть в кафешку сходим на прощанье, не убудет же тебя от пары пирожных.
   – В принципе, не очень убудет, хотя вполне можно потерпеть. Через пять часов будем в Домодедове, а там и до дома рукой подать. Напечёшь себе пирогов с прошлогодним вареньем – и трескай за милую душу без ущерба для валюты.
   – Сам, сволочь, пеки – сам и трескай!.. – рявкнула Марта, хотела ещё что-то рявкнуть, но Краснер понял, что явно перегибает палку, у которой, как известно, два конца.
   – Ну, если совсем невтерпёж, то ладно, пошли, но без Цейхановича. Он и без нас сыт… – закашлявшись дешёвой сигаретой типа «Прима», сокрушённо согласился Краснер.
   – Без нас с-сыт! – передразнила Краснера супруга, но успокоилась.
   В принципе, Краснер – молодец, что нечеловечески преодолел своё человеческое крохоборство, но полный дурак, что пожалел для Цейхановича мелкой чашечки жидкого кофе и десятка худосочных немецких пирожных. Через страницу узнаете, почему – полный дурак, а не какой-то другой.
   В ближайшем кафе Краснеры сделали скромный заказ и стали ждать, разговор как-то не клеился, да и о чём хорошем могли они говорить в последний день пребывания в Баден-Бадене.
   – Что ты всё молчишь, как недолеченный?! Помрёшь с тобой от скуки! Хоть бы муху убил! – не выдержала молчания общительная Марта.
   – Где ты видишь тут мух?! – раздражённо взвился Краснер. – Здесь тебе не Москва и не Мытищи. Вот схожу в туалет, может, там и убью. Но ты этого не увидишь.
   Краснер решительно встал и, легкомысленно оставив барсетку с валютой на столе, отправился в туалет. Открыл белую дверь и был поражён отсутствием света: «Наверное, кто-нибудь из наших лампочки повыкручивал.» – резонно подумал он, отважно делая шаг в европейскую тьму. И только коснулся нечищеным ботинком пола, как мгновенно вспыхнул обвальный свет, засверкали зеркала, золотистыми искрами заиграл кофейный кафель, благородные запахи ударили в нос, и неназойливая, облегчающая музыка послышалась.
   – Здорово придумала для экономии немчура! – одобрительно ухмыльнулся про себя Краснер, сообразив, что секрет экономии – в обыкновенном фотоэлементе, реагирующем на входящего. Сделав своё малое дело и не обнаружив для убийства ни одной мухи, он, для очистки совести, решил заглянуть в женский туалет. Но там при его появлении свет не загорелся и музыка не заиграла, не говоря уже о приятных ароматах.
   – Надо же – и это продумали. На мужиков реагирует и не включается… Всё отслеживают, черти! А у мужиков, наверное, не реагирует на баб. Чётко! – восхитился Краснер, но озадачился. – А как же тогда быть педерастам и лесбиянкам?.. И этим, как их, ну, трансвеститам?
   Но ворвавшаяся в тёмный дамский туалет, вместе со вспыхнувшим светом и лирической музыкой, жена грозно оборвала его познавательные размышления:
   – Ты чего тут застрял, сволочь?! Опять за чужими бабами намылился подсматривать?! Как дам по очкам – сразу запоёшь! Ишь ты – маньяк новоявленный!
   – Да я, да я… Я узнать хотел, почему тут свет не зажигается, чтоб ты не оступилась в темноте. Да нет тут никого!.. – растерянно стал оправдываться Краснер.
   – А посмотрим, кого там нет! – зловеще гаркнула Марта и почти под музыку Вивальди стала энергично открывать одну кабинку за другой.
   – Твоё счастье, что никого нет! Катись, дай хоть тут от тебя отдохнуть!
   Краснер пришибленно вернулся, вскорости вернулась супруга, без лишних слов, злобно слопала все пирожные, только от одного разрешила мужу откусить, а далее… А далее произошёл международный скандал в духе Достоевского.
   Когда Краснер с тяжким вздохом полез в барсетку, дабы рассчитаться, то обнаружил лишь жалкую мелочь, которой едва-едва хватило, а полноценная пачка в три тысячи евро, для надёжности перетянутая красной резинкой, исчезла в неизвестном направлении вместе с резинкой.
   Срочно была вызвана полиция, и, поскольку в кафе никого не было, кроме нашей скандальной пары, начальное подозрение пало на официанта – пожилого, флегматичного шваба, который неплохо бы смотрелся в чёрной форме в должности начальника гестапо города Карачев или, на худой случай, станции Валуйки. Однако в нашем сюжете он никакой роли не играет, и я не буду тратить лишние слова на живописание его красноносой пивной морды. Просмотр видеоплёнки – и здесь были проклятые камеры телеслежения! – чётко зафиксировал, что он в отсутствие клиентов не приближался к их столику ни на шаг, даже в остывающее кофе по привычке не плюнул. Но на видеоплёнке также было зафиксировано, как жена Краснера, встав из-за стола в отсутствие супруга, на какое-то мгновение заслонила весь стол и, естественно, лежащую на нём барсетку своим мощным среднерусским задом. Полицейские чины на ломаном русском деликатно, но настойчиво посоветовали злополучному Краснеру обыскать жену:
   – Битте, герр Краснер, обыскайт твою фрау…
   – Битте, если получится… – тяжело выдавил Краснер.
   – На!!! Обыскивай, сволочь! Обыскивай, фашистский прихвостень! Нашёл кого слушать! Попляшешь ещё у меня! – стягивая с себя трескающуюся по швам кофточку, возопила Марта.
   Но угрозы жены не произвели на Краснера должного впечатления, он давно с ними свыкся, они гармонично стали полноценной частью его быто-небытия, к тому же поколебать жадность и прижимистость нашего приятеля было не под силу самой смерти.
   Тупой обыск собственной жены ожидаемо не дал никаких результатов. Краснер сконфуженно развёл дрожащими руками, как бы извиняясь за отрицательный результат перед чинами полиции, и даже шальная мыслишка мелькнула в его унылой голове: «Да пропади они пропадом, эти распроклятые евро, не в евро счастье, а всё-таки в долларах!», но, промелькнув, тотчас порывисто погасла, как огонёк тоненькой, дешёвой свечки, которую он, не торгуясь, покупал в Храме по престольным праздникам. И выкрикнул Краснер в отчаянье в равнодушные лица полицейских:
   – Я в Интерпол на вас буду жаловаться! В Интерпол!..
   – Да хоть об пол, хоть об потолок своей головой гнилой жалуйся! – презрительно бросила Марта, поправляя чуть сбившийся после супружеского досмотра – ого-го какого размера! – бюстгальтер. – Дома сочтемся! Попоёшь, попляшешь, как на собственных похоронах, урод вонючий!

   Вот как некрасиво распрощался Краснер с Баден-Баденом. А не пожадничай он, да пригласи за компанию в кафе бдительного Цейхановича, целы были бы чёртовы евро, как лошадиные, невыбиваемые челюсти Авербаха.
   Жадный всегда беден, ибо беден в любви человеческой. Не деньги надо любить, а женщин! Деньги не надо любить, деньги надо терпеть – и, может быть, за ваше долготерпение они ответят вам взаимностью. А женщин терпеть не нужно, никакого долготерпения не хватит. Женщин надо любить – и точка! Любить так, чтобы у них не было возможности думать о деньгах, а только о продолжении любви до бесконечности.
   – Но что всё-таки произошло в кафе? Куда мистически подевалась пахучая стопка в три тысячи евро, аккуратно перетянутая красной резинкой? – спросит любознательный читатель в полном недоумении от вышеописанного, к тому же ещё и талантливо описанного.
   – А никуда не подевалась! – ответственно отвечаю. – Закатанные в трубку и перетянутые вышеупомянутой резинкой евро были засунуты женой Краснера в интимное место, сами понимаете какое. Можно было бы и без моей подсказки догадаться, поскольку, несмотря на изрядное количество вина, которое она на халяву истребила в самолете, туалетом ни разу не воспользовалась, дотерпела до самого дома. Как тут не дотерпеть?.. Да за три тысячи евро иной русский человек может месяц терпеть и по большой нужде, и по малой.
   – Но откуда всё это известно автору? – озадачится не в меру любознательный и, естественно, терпеливый читатель. – С чего это автор вдруг самонадеянно решил, что знает всё о своих героях?
   – Ну, всё не всё, а кое-что знаю! И не только о своих героях, но и о вас, дорогие мои читатели и нечитатели. Я знаю о чём говорю, но не всё говорю, что знаю… А о судьбе «пропавших» евро я знаю от симпатичной подруги жены Краснера, той самой подруги, чьи деньги она проиграла в казино в надежде выиграть на чужие. Неужели же, как-то подумалось, что от необъятной Марты? Её габариты – не мой размер, хотя с годами, выражаясь словами забытого поэта, «мой вкус перемещается от Рафаэля к Рубенсу». Но до Рубенса мне ещё перемещаться и перемещаться. А пока я остановился на Ренуаре и далее спешить не собираюсь.
   – А что же Краснер?! – слышу я усмешливые голоса.
   – А Краснер и по сию пору не ведает, в какой жаркой, ненасытной бездне оказались перетянутые красной резинкой кровные евро. Жаль однако, что резинка, в отличие от денег, сгинула в этой бездне безвозвратно. Но Краснер и об этом не знает, поскольку не читает меня и вообще не любит художественную литературу, даже Достоевского, Лопе де Вегу и Дюма-внука не жалует, мерзавец. Но, главное, меня не жалует и не читает, а если бы хоть по субботам, скотина, почитывал, узнал бы о себе и ближних своих много-много интересного и небесполезного. Глядишь, да и частично излечился бы от хронического скупердяйства, а может, и широты души достиг, но не западной, не восточной, а истинно русской широты души, равной Цейхановичу, с которой не зазорно пропасть по ту сторону России даже самому распоследнему Краснеру.
   – Теперь у нас, как у Достоевского, есть свой идиот. Но не Лев Николаевич Мышкин-Толстой, а Осип Эмильевич Краснер-Мандельштам. Нет, не зря мы в Баден-Бадене не долечились! – удовлетворенно констатировал Цейханович, подведя общие итоги.
   Но я с ним не согласен: всё-таки не тянет Краснер на Льва Толстого, да и на Мандельштама не тянет, а тянет… всего лишь на самого себя, но я ещё не встречал среди Краснеров настоящих стопроцентных идиотов, и не уверен, что встречу.

   Странно, но время, которого как бы и нет, проходит! Проходит, как жизнь, как молодость, как любовь, как душа, в конце концов.
   Август стремительно идёт на ущерб, – и ни одной родной души в тяжёлых ночах, никого во тьме, густой и гулкой. Нет, не могу я любить август, хотя теплы ещё ночи, и бурая земля под соснами тепла. Но тупая грусть в душе. Грусть без любви. А грустить без любви – всё равно, что тосковать о смерти.
   И опять какая-то пошлость мерещится в словах моих и за словами, и ненависть к настоящему готова созреть поздним урожаем в сердце моём.
   Не моё всё это – Баден-Баден, казино, клиника, евро. Это чужое никогда не станет родным. А тут и до зависти недалече, ибо зависть есть ненависть к «не моему» грядущему. Но много ли «моего» осталось в грядущем? Кто ведает?! Да и зачем ведать?! Отделить бытие от небытия по силам только Богу. И остается довольствоваться хоть каким-то настоящим и, по мере сил, любить не одного себя, ибо истинное грядущее есть любовь, это грядущее с тобой и после смерти твоей.
   Уходит август, рокочет дальними грозами, тревожит близкими зарницами. А жизнь не уходит. Нет у жизни конца и начала нет.
   Вон какое премилое объявление к старому столбу приклеено:
   «Детский сад «Золушка» срочно купит клетку с колесом для молодой белки. Цена не имеет значения».
   Набухли мелкие слова от дождя, но ещё различимы в ртутном свете фонаря. Что нам какой-то Баден-Баден, если России срочно нужна клетка с колесом, если, ну, никак не может молодая русская белка без колеса и клетки!
   И ясными кажутся мне слова, и не мерещится никакой пошлости в словах и за словами.
   И вообще: пусть Баден-Баден – город далёкий, но уже нашенский, несмотря на тотальный видеоконтроль и вечную тайную слежку за всем существующим и несуществующим.

Из дневника автора

Живу, как невключённый утюг: тупо, холодно, тихо, тяжело.
Но стоит меня задействовать, стоит воткнуть мою вилку в розетку. О! берегитесь – блузки-кофточки, макси и мини-юбки, платья, трусы, бюстгальтеры – чуть зазеваетесь, вмиг обратитесь в дым, золу и пепел. И не надо меня безоглядно целовать, не надо так страстно прижиматься, когда я под током – останетесь без губ, навек ко мне прилипните, а я ведь и перегореть могу.

С утюгом по жизни
(Советы Цейхановича)

   Новый немецкий утюг, который вы отдолжили у дальних родственников или соседей, лучше всего не отдавать. Не отдавать ни под каким предлогом – мало ли как безответственно эти подозрительные люди могут обойтись с полезным человеческим изобретением. Могут использовать утюг по пьянке вместо телевизора и до белого каления смотреть мыльные сериалы и прочую дрянь, на которую лучше вообще не смотреть, могут с похмелья приспособить утюг для жарки яиц, могут… Да мало ли для чего непотребного могут приспособить немецкий добротный утюг изобретательные русские умы. Так что напоминаю: лучше всего утюг не отдавать, ибо при правильном уходе и минимальной заботе он может принести много радости приличному и в меру честному человеку.
   Подошву утюга – убедительная просьба не путать с обувными и иными подошвами! – можно легко очистить, если она вляпалась в какое-нибудь дерьмо или в засахаренное малиновое варенье. Это запредельно просто. Насыпьте на чистый лист бумаги ровным слоем поваренную соль, но только не йодированную и не морскую, и прогладьте её с десяток раз туда и обратно. Девственной чистотой просияет благодарная, проутюженная поверхность. Категорически запрещается использовать вместо чистой бумаги газеты со статьями о выборах и политике, ибо в этом случае можно навек забыть об очистке.
   Жёлтый налёт на утюге, который иногда возникает после того, как вы попытались загладить обмоченный диван или матрас, легко удаляется с помощью столового уксуса, который всегда под рукой в любой пельменной.
   Если к утюгу прилипли синтетические волокна – по вашей халатности, а также из-за вашего упорного нежелания носить хлопчатобумажные изделия, огорчитесь, но не отчаивайтесь. Для их удаления достаточно тампонов, смоченных жидкостью для снятия лака, которую вы можете одолжить, если не у соседей и дальних родственников, то у какой-нибудь приветливой незамужней женщины; конкретных адресов не даю, их и так переизбыток в газетах и журналах в рубрике «знакомства». Противолаковую жидкость можно одолжить и у приветливой замужней женщины, но в меру, ибо легко увести чужую жену, но очень трудно вернуть её обратно.
   И ещё несколько обязательных пожеланий владельцам чужих утюгов. Протирать подошву утюга можно, только выключив его из сети, плевать на горячий утюг можно только при полном обезвоживании района, в котором вы проживаете, – и не через левое плечо, ибо суеверия в век абсолютного прогресса не только смешны, но и небезопасны. Использовать утюг как холодное оружие можно, но нежелательно – это вам не сабля и не кирпич. Но коль приспичило, используйте, но бережно и с оглядкой. Кидаться утюгом в скандальных женщин и бывших жён можно только в наглухо закрытых помещениях или, наоборот, когда все двери и все окна в квартире распахнуты настежь.
   Следуя этим простым и необременительным советам, вы не только не расстанетесь с чужим немецким утюгом до конца своих дней земных, но и въедете на нём в рай, а может, ещё дальше, если, конечно, не хватятся ваши дальние родственники и соседи.

Конец двуликого

   Двуликий человек?! Что это такое?! Монстр?! Да какой уж там монстр, – так, ничто, двуликий и двуликий. Разоблачать его, выводить на чистую воду, когда нормальная природная вода, ого-го! какая редкость, – слишком лёгкая добыча для моего разящего пера. Да и зачем?! Ради какой правды жизни и смерти? Чтобы другие перестали верить Двуликому? Да на кой ляд мне эти другие?! Я и сам – абсолютно другой в отношении самого себя. Я себе-то почти не верю, – и стопроцентно прав мой друг, матёрый стяжатель и философ Уткинд, когда поучительно изрекает:
   – Не верь ничему, что нельзя положить в карман!
   А двуликого человека при самом горячем желании не спрячешь во внутренний карман пиджака, поэтому я не буду разоблачать конкретного Двуликого по фамилии Солоневич, а лишь посильно поведаю о его двойной жизни, которую он издавна приноровился вести с надеждой, что хоть одна удастся.
   Лицо и личина. Личина и лицо.
   Личина обращается в лицо, а лицо соответственно в личину, – и получается нормальная морда. Лезет морда на душу, и становится морда душой. И ничего не поделаешь с этим совершенно естественным результатом нашей жизнедеятельности. Это не проходит, как затмение Солнца и Луны. Это непроходяще, это закономерно, а стало быть, вечно и безысходно в чертополохе времён и перемен. А вообще, по большому счёту, двуличие есть свойство всего нашего естества, и виноват ли человек, когда душа раньше времени лезет на морду?..

   Молодец Цейханович, что различает людей не по лицам, а по затылкам, и поэтому всегда носит с собой использованные презервативы в качестве чехлов для зонтиков, но никогда не выбрасывает оные, как некоторые несознательные наши граждане, возле детских песочниц. Не знаю, следует ли его примеру вышеупомянутый Двуликий, он же Солоневич? Хорошо, если б следовал, а не занимался сексом по телефону и боксом по переписке. Правда, Цейхановичу иногда тоже приходится заниматься этими неблагородными делами, но лишь в порядке исключения, когда его принуждают разные мерзавцы и мерзавки с антисемитскими наклонностями, вроде Сары Дёготь и пресловутого Фельдмана по кличке Рябоконь.
   И зачем только я их вспомнил, на ночь глядя, ибо давно зимняя тьма на дворе, – и писать, ох, как не хочется, а надо. Почему надо?! Не знаю. Вполне можно было бы сегодня и отдохнуть: денег хватает и никто мою писанину не ждёт. Но свербит душу, колет под сердцем, стучит в висках: «Пиши, подлец!» И я тяжело и угрюмо пишу, хотя хочется писать не угрюмо и не тяжело, хочется просто жить, жить легко и весело, без нудной писанины и прочего.
   Но вернёмся к Двуликому, вернёмся к идиоту Солоневичу, ибо он явил в этой жизни редчайший случай преображения из двуликого в безликого. Почему редчайший? – спросит любознательный читатель. А кто из нас и из вас может похвастаться полным преодолением своего двоедушия, полным преображением по эту сторону России, хотя бы внешне?! Молчите?! То-то!.. Ну, тогда слушайте, а по мере сил, читайте.
   Жил-поживал Двуликий-Солоневич нормальной жизнью до пятидесяти лет, но потом вдруг, когда седина в лысину, а бес в дерьмо, стал ненормально двуличным, ибо влюбился в сексопильную разведённую даму, которая была моложе на пятнадцать лет. Стала эта дама его постоянной любовницей, стал он делить пополам своё личное и рабочее время на проживание с любовницей и женой. И пошло-поехало одно на другое, душа на морду, а морда на душу, ну, и т. п.
   Двуликий-Солоневич был недалёким человеком, а посему вскоре был разоблачён женой и всем остальным своим выводком: детьми, невестками, внуками, где был лишь один сочувствующий человек, да и тот – собака по кличке Лайма. Даже наезды были на его любовницу, не говоря уж о телефонном терроризме. Но любовница по кличке Эрна Груздь оказалась не лыком шита, даром, что родом из деревни, активно и агрессивно стала защищать свои постельные права и, зная, что лучшая оборона – нападение, начала жёстко склонять Двуликого к полному уходу из семьи под сень ее ароматных альковов. Но Солоневич-Двуликий был не только человеком недалёким и невразумительным, но ещё и очень-очень нерешительным. Склоняться к уходу он как бы склонялся, но как-то всё не до конца, как свойственно полукультурным русским интеллигентам, ибо настолько привык к двойному существованию, к двойной жизни, в конце концов, что уже не мыслил никакой иной, и боялся жизни иной, как смерти. И правильно делал, поскольку редкий справный мужик ныне по эту сторону России переживает своих любовниц. Попробуй, переживи сексуально-озабоченную, не удовлетворённую мужем бабенцию, которая моложе тебя, горемычного, аж на пятнадцать лет! Кое-кто однако пытался и пытается, но результат – угрюмо предсказуем. Лично я к этому не стремлюсь даже теоретически, ибо в нашем многострадальном отечестве любовь давно стала не только образом жизни, но и образом смерти.
   Эх, любовь, любовь, любовь!
   Страшно жить без любви, а умирать ещё страшнее.
   И я категорически не согласен с Цейхановичем, что любовь, в высоком понимании этого слова, придумали русские, чтобы не платить. Мне уверенно кажется, что здесь приоритет – за более древними нациями, например, за евреями, – и «Песнь песней» великого царя Соломона тому ярчайшее свидетельство.
   Но не будем далее разливать последнюю водку по тёмным стаканам, дабы подлить масла в огонь разговора на столь скользкую и бесконечную тему. Пьём мы обычно на кухнях, а кухни у нас, почти у всех, маленькие: руководящие коммунисты в старые времена специально оговаривали с архитекторами их маловместимость, чтоб поменьше народу могло собраться для антисоветской брехни. Впрочем, советским архитекторам не надо было особенно указывать, они сами всё больше о Корбюзье думали и о чём угодно, кроме удобств жизни человеческой.
   С детства я недолюбливаю архитекторов, так что побережём последнюю водку для более приличных разговоров и продолжим прерывистый рассказ о злоключениях Двуликого по эту сторону России, поскольку до той стороны он, возможно, не дотянет по объективным причинам.

   Эх, любовь, любовь, любовь!.. Но почему – эх?.. Ведь любовь – это великий дар Божий. Но иногда, увы, любовь упорно мешает мужчине быть мужчиной, а женщине – женщиной.

   Брякнул я про любовь, на свою голову, и изволь теперь, объясняйся с читателями и нечитателями, что я имею конкретно в виду. Не загонишь уже обронённые слова в безмолвие, как выдавленную зубную пасту в смятый тюбик. Изволь, дурачина, объясняйся! Объясняйся, коль больше делать нечего.
   И я объяснюсь! Не моргнув глазом, объяснюсь, в рот вам дышло!
   Любовь – это всё, а всё остальное – не любовь.
   Не знаю, понимает ли сие Солоневич-Двуликий. Но вот его любовница, кажется, что-то понимает, ибо вообразила, что Солоневич любит свою жену больше, чем её, страдалицу, – и решила обратить ненавистное большее в терпимое меньшее, и весьма, и весьма своеобразно. Можно смело сказать – почти оригинально. Она ещё до знакомства с Двуликим поговаривала с подругами о косметической операции, то есть об элементарной подтяжке лица, которая на повестке дня у большинства «сорокалетних» женщин. Но всё оттягивала и оттягивала неизбежный визит к косметологу в надежде, что Двуликий не считает её новые морщинки, и если даже считает, то быстро сбивается со счёта, а тут, наконец, решилась. И решилась не просто на подтяжку, но на кардинальную косметическую операцию, хотя давно общеизвестно, что лучшая косметическая операция для красивой женщины – это вскрытие. Тайком от Двуликого раздобыла фотографию его жены в разных ракурсах и позах, и обратилась к хирургам сделать её лицо максимально схожим с лицом данной особы, которая, якобы, известная зарубежная актриса. А кто нынче из женщин не хочет походить на замакияженных актрисок, насмотревшись мыльных сериалов о любви со счастливыми концами и бесконечностями? Короче говоря, Эрна Груздь в самый разгар личного бабьего лета с помощью медицины решила соорганизовать себе бабье лето-2, на которое наши эскулапы не жалеют силикона и прочей неодушевлённой материи.
   О, каких только материалов не порождает наша быстрорастворимая жизнь в погоне за огненным временем, отрываясь от времени, бесследно сгорая в нём, дабы избавиться от пустоты бытия и обратиться в пустоту небытия или в небытие пустоты! Но с высот нашей жизни не различить высоту нашей всеобщей смерти и не совместить неподвижность движения со стремительностью покоя.
   Но не будем углубляться в философские материи, ибо человек самонеобъясним, а женщина – в сто крат самонеобъяснима и по ту, и по эту сторону России, и вернёмся к энергичной любовнице Двуликого. Я уже отмечал её сексопильность и прочие, неведомые мне прелести, не зря Цейханович как-то обмолвился в адрес Эрны, одобрительно обмолвился: «Не женщина, а мечта гастарбайтера!»
   И вот решила эта высокая «мечта гастарбайтера» преобразиться в жену Двуликого, дабы у него не оставалось ни малейшей возможности для выбора и сравнения. Сказано, – сделано, благо салонов красоты у нас развелось нынче поболе, чем мастерских по ремонту обуви, скоро сравняется с количеством игровых автоматов на душу уродонаселения. Под уважительным предлогом, сославшись на болезнь деревенской матери, она исчезла из нашей среды обитания, и Солоневич-Двуликий без напряжения, почти на месяц, обратился в примерного семьянина. И это было замечено всеми, от Авербаха до Лжедимитрича, от Дорфмана до Сары Борман-Ивановой – Борман, от украинского капитана дальнего плавания Матвея Сахалинского-Михельсона до потомка китобоев Соляника-Зальцмана. Самим Цейхановичем было замечено и одобрительно отмечено. Обычно, когда мы собирались и не хватало стульев, то Цейханович всегда выделял Двуликого и командовал:
   – По тебе, Солоневич, давно электрический стул плачет! Поэтому неси два стула и на угол не садись: замуж не выйдешь!
   А в последнее время перестал выделять, хотя Двуликий по привычке норовил прихватить два стула, но Цейханович оставлял без внимания его ненужное усердие и не подначивал за неправильную привычку сидеть на двух стульях.
   Многое в жизни сей делается неправильно, как и косметические операции до вскрытия, но неправильные вещи нужно делать особенно правильно, тогда никогда не будет мучительно стыдно за бесцельно прожитые дни и годы. Но это так, к слову, ради складности изложения, а не в качестве морального поучения.
   Отсутствие любовницы мужа стало сразу известно жене Двуликого по кличке Тетёрка. У обманутых жён на сей счёт особое чутьё, а не только на присутствие, – и, ого-го, какое обострённое, особенно во втором случае.
   – Ну, держись, скотина Двуликая! Будет тебе, что разруливать! Скоро запоёшь, скоро спляшут польку-бабочку на твоих костях! – пророчески прокаркал завистливый Авербах, которому вечно не везло с бабами и женщинами.
   Забегая вперёд, отмечу чёткую верность данного пророчества. Как говорится: устами Авербаха истина глаголет. Не зря он, будучи студентом, до того, как его выгнали из сельхозинститута за академическую неуспеваемость и рукоприкладство, в летние месяцы нанимался на полевые работы в Мордовию, где, как в песне: «…Затерялась Русь в Мордве и Чуди, нипочём ей страх.», и успешно занимался в тамошних диких краях выращиванием самогона, а посему научился смотреть сквозь мутный стакан из глубины жизни в глубь и глупь времени.

   Грянул день и час – и объявилась Эрна Груздь, сияя женским великолепием, дыша духами и туманами, удивительно схожая с женой Двуликого в годы её недолгого расцвета, но на порядок смазливей и обольстительней.
   – Несбыточная мечта гастарбайтера, а не женщина! – обозрев её преображение, в избытке нежных чувств, воскликнул Цейханович и похвалил Двуликого:
   – Молодец, что бережёшь мечту! Смотри, дурак, чтоб не увели!
   – Да вот, стараюсь… – застенчиво, но счастливо согласился Солоневич-Двуликий и легкомысленно пригласил всю нашу компанию в армянский ресторан «Старый фаэтон», где ему чуть не набили морду, когда он спросил у какого-то мрачного армянина, выходящего из мужского туалета:
   – А здесь для мужчин, или как?..
   Но, слава Богу, обошлось, поскольку Двуликий был в сопровождении Авербаха и Лжедимитрича вкупе со внуком и прадедом Героя Советского Союза полковником Дубовым, ветераном Афгана и орденоносцем по кличке Афганский тигр, завидев которого не только армяне напрягались и без команды вставали по стойке смирно, но и представители других малочисленных и многочисленных народов земного шара.
   Портрет полковника Дубового в полной парадной форме, взамен президентского портрета, висит у меня над головой в рабочем кабинете для устрашения докучливых посетителей, и для армян заодно, ибо кого может устрашить наш президент, разве себя самого. Поэтому из жалости я и заменил его полковником Дубовым, тем более, что по званию они равны – полковники, в рот им дышло! Но как интернационалист я всё же питаю добрые чувства к нашему президенту и надеюсь, что он доживёт до преклонных лет в звании полковника. Вот тогда-то я его ещё больше пожалею и напишу ему сочувственное письмо, ибо общеизвестно, как тяжко, когда полковнику никто не пишет. А нынче я ему ничего не пишу, поскольку надеюсь на получение Президентской премии и не хочу докучать правящему человеку напоминаниями о своём жалком писательском существовании.
   Нет, что бы там ни говорили, но Президентскую премию мне давно пора дать, хотя бы за интернационализм: не зря я который уже год числюсь академиком Международной академии духовного единства народов мира, числюсь исключительно ради человеколюбия и не ропщу, что туда не принимают даже член-корр. – ом великого Цейхановича. Ведь Цейханович, как никто, одержим в этом мире стремлением к единству, хотя единство немыслимо без насилия и страха, в отличие от одиночества. Это ему принадлежит выдающийся афоризм нашего времени:
   «Интернационализм – наше грядущее! Самая великая интернационалистка – смерть!»
   Суровый афоризм, но непобедимый, как правда жизни и смерти.
   Но страшен его потаённый смысл даже для меня.
   И всё равно я – величайший интернационалист!
   И не зря самые близкие друзья и женщины, и, естественно, сам Цейханович величают меня в глаза и за глаза: «Ваше высокопревосходительство!» Даже пресловутый Солоневич-Двуликий не сомневается в моём врождённом интернационализме, хотя имеет об этом неподъёмном состоянии человеческой психики весьма смутное представление. И не обижается, когда я обзываю его хроническим дураком, поскольку обижаться на истинного интернационалиста так же глупо, как на затмение Луны, как на крещенские морозы, как на чирикающего в водочной бутылке воробья.
   В последнее время Двуликий стал почему-то пользоваться фамилией Индриксон в качестве псевдонима. И мне уверенно кажется: не без моего благотворного влияния, ведь, согласитесь, что Индриксон звучит на порядок интернациональней, чем Солоневич или, например, Крайснер, приближается по мощи интернационального звучания к Цейхановичу. Вернее, почти приближается, ибо более интернациональной фамилии, чем Цейханович, мир ещё не порождал и вряд ли породит в обозримые столетия.
   Но!!! Но чего я так неумеренно восхваляю Цейхановича, по нарастающей, от главы к главе?! Скоро таких высот похвальбы достигну, что падать будет некуда. Что хорошего сделал Цейханович для меня за последние три недели, да хотя бы за последние три часа, коль я так талантливо и, чего уж там, гениально живописую его великие и низкие деяния? Даже стихи за него сочиняю, обращённые к разным озабоченным дамочкам. Ну, хотя бы вот это, полностью, к сожалению, не помню, только концовку:

     Утолю я страсть звериную
     С пышнотелою Ириною.

   Кстати, безотказно сработали стишки, Цейханович сам вчера по телефону хвастался. И ещё заказал впрок. И уже сочиняется кое-что, пока ещё смутное, но уверен – действенное:

     Буду я с тобой в героях
     В Гималаях, в геморроях!
     И поедем мы в Бордо,
     Как Тургенев с Виардо.

   Ну, и т. д.
   На ура принимают стихи подобного рода, может быть, только благодаря им я, наконец, прославлюсь. Нет, что там ни говори, но Цейхановичу я кое-чем обязан. И не только крепостью своего природного интернационализма, но и природным ощущением своего бессмертия.
   Кому-то, кажется, смешны мои слова?! Что ж, смейтесь, уроды, ибо завтра будете плакать. А пока смейтесь, коль невтерпёж!
   Грош цена человеку, который не задумывается о своём продолжении не только на биологическом уровне. Грош цена человеку, если его природа не имеет иного назначения, кроме биологического. И можно ли тогда вообще говорить о природе человека как таковой?! Думается, что уместней обозначить подобную природу – нечеловеческой и забыть о ней на веки вечные, как о потерянном в молодые годы на Киевском вокзале немецком портфеле с пустыми бутылками.
   Однако отвлёкся я от главной линии своего сюжета, как всегда, отвлёкся. Такая у меня скверная привычка, – с юных лет подставлять подлые подножки собственным красивым сюжетам, гробить безбожно динамику повествования, набивать словесные синяки и шишки на стороне – и по ту, и по эту сторону России. Но преодолеваю себя и возвращаюсь к главному.
   Я уже говорил, что Солоневич-Двуликий, он же Индриксон, жил двойной жизнью исключительно в надежде, что хоть одна, но удастся, не зря про эти надежды сам Цейханович стишок сочинил:

     Он жил надеждой целый год,
     Теперь с Надеждою живёт.
     Вчера он подавал одежды,
     Теперь одежды продаёт.

   Жёстко, но точно, ибо про таких, как Двуликий, не только стихи, но и песни слагают разные доморощенные композиторы, и поют во всю пьяную глоть:

     И лежит он в крови, распахнувши пальто,
     А портфельчик с валютой уже не его…

   Листок с разоблачительными стихами Двуликий вырвал у меня из рук, судорожно скомкал, сунул в рот, дабы прожевать и проглотить, но не тут-то было, ибо Цейханович, в отличие от обычных русских стихоплётов, в том числе и автора этих строк, всю жизнь пишет на несъедобной бумаге.
   Но я, увы, пишу с малолетства на съедобной бумаге, – и ежели мои талантливые сочинения кому-то не нравятся, сильно западло кому-то, то запросто можете их сожрать с гарниром и без оного в метро и в бане, ясным днём и во тьме непрочтения. Лопайте, не стесняйтесь, господа хорошие, ибо сколь пиши, сколь не пиши, – результат один: всякое искусство бесполезно во времени, а в вечности вдвойне бесполезно. Так что, жаждущие творить так называемую нетленку, могут отдыхать, поскольку сказано в Святом Писании:

     «Зримое – тленно, а незримое – вечно».

   Но жаждет, упорно жаждет человек обращать незримое в зримое, передоверяя слова вечные сомнительному бумажному листу. И я, многогрешный, жажду и никак не могу утолить жажду свою. Изымаю живые слова из незримого, изымаю из незримого своё звуковое обличье души и обращаю в строчки, абзацы, главы романа, который, по большому счёту, остаётся непрочитанным, и покоится громоздящейся, светящейся словесной глыбой во тьме непрочтения и непонимания. Но, наверное, все-таки лучше жить непониманием, чем абсолютным пониманием всего существующего и несуществующего. И потому я с тяжким вздохом продолжаю своё одинокое сочинительство, и не бегу, да и не бегал никогда, задрав штаны, в ЧК КПСС к Вашему Ильичеству с нижайшей просьбой о признании моей работы необходимой и остро полезной для общества и интернационализма. Впрочем, если я смалодушничаю и обращусь в ЧК КПСС, то вряд ли получу безоговорочную поддержку и одобрение, но лишнюю головную боль могу получить запросто.
   Брякнул я про ЧК КПСС и Ваше Ильичество и жалею, что брякнул. Многим нынче не по нутру сия аббревиатура, но вовсе не оттого, что они – стойкие идейные противники этого как бы несуществующего органа, а наоборот. Все они, горемыки, вольные и подневольные, неутомимо трудятся в этой конторе, все они вышли из страшной шинели Дзержинского, но все они очень не любят, когда кто-то из непосвящённых догадывается об истинной цели их неутомимой и бессмысленной деятельности. Но брякнул, дурак, а теперь не загонишь слова обратно в незримое молчание, как в скользкий тюбик крем для бритья. Живут слова помимо меня и смеются надо мной, дурачиной, как над последним ветераном Куликовского побоища, и никто не кричит впереди меня:
   – За Родину! За Сталина!
   Но сзади, за левым плечом, доносится дружное, пьяное русское «Уррр-ааа!» и следом:
   – За Родину! За Цейхановича!
   Но продолжим нашу горемычную историю о конце Двуликого. Хватит уворачиваться от магистральной темы: не всякий сюжет может выдержать философскую нагрузку, подобную моей, редкий читатель не притомится. Заболтать любое действие можно сколько угодно и, потеряв большой ритм, начнут выскальзывать истинные слова в ничто, как обмылки из рук под водой, лови, хватай потом неверными руками пустую мутную воду, шарь в илистой дыми грязного дна и надейся только на случайность, которая в этом мире не предусмотрена Всевышним.
   Жена Двуликого, естественно, сразу учуяла великолепное возвращение омолодившейся соперницы, – и, не будь дура, тоже решила сделать косметическую операцию. И совершенно неожиданную для всех и, наверное, в первую очередь, для самой себя. С помощью верных подруг раздобыла фотографии любовницы мужа и, естественно, выдав их за фото зарубежной актрисы Сары Бернар, заказала себе лицо и всё прочее по соответствующему образцу. Кстати, «прочее» в особых коррекциях не нуждалось, поскольку жена и любовница Солоневича-Двуликого были женщинами одного типа, – и по росту, и по формам почти ровнялись, не ровнялись только по возрасту, ибо разница в десять лет для женщины совсем не то, что для мужчины. И хотя логика женщины зачастую не поддаётся никаким объяснениям, но сия необъяснимость часто бывает сходна не только у женщин одного типа, например, у пышных блондинок, но и у худых брюнеток. Это, к сожалению, наводит на мысль, что непонимание женщины не так безнадёжно, как кому-то кажется, что женщины в любви, быть может, более предсказуемы, чем в ненависти.
   И не надо женщине жаловаться на мужчину:
   – Меня чуть не попросили оттуда из-за тебя!
   Ибо в ответ можно услышать:
   – А я из-за тебя сам чуть не ушёл оттуда!
   Кое у кого из моих читателей и нечитателей от переутомления портится настроение, и кто-то уже вякает за спиной:
   – Я хочу задать вам ряд вопросов?!
   Честно отвечаю:
   – А я не хочу давать вам ряд ответов! Поэтому читайте далее, а не желаете – воля ваша: я вам своё общество не навязываю. Я никому ничего не должен, и мне ничего ни от кого не надо!
   Это моё изречение с недавних пор взял на вооружение Двуликий-Солоневич, брякает к месту и не к месту, а потом счастливо и тупо молчит, как идиот, осенённый последней чужой мудростью. Но использование чужого образа мышления в личных целях чревато не только потерей собственного убогого образа, но и расстройством душевного здоровья по полной программе, если, конечно, оно ещё осталось. Так что особых беспокойств о том, что он никому ничего не должен, что ничего ему ни от кого не надо, Двуликий не испытывает.
   Жена Двуликого, в отличие от его любовницы, тяжело перенесла косметологические опыты: все-таки возраст – не тётка, не обманешь, получила серьёзное осложнение, чрезмерной оказалась её аллергическая реакция на какую-то дрянь, но кое-как оправилась, ожила, не зря слыла любительницей кошек, – и на время неправдоподобно помолодела и похорошела. Можно смело сказать: почти сравнялась по внешним параметрам с ненавистной соперницей. Жену Двуликого с расстояния десяти метров можно было по-пьянке запросто принять за тридцатилетнюю вдову, а глядя в упор, с просьбой одолжить «до завтра» денег на водку, можно было, не кривя душой, выпалить, перегарно, что она и на тридцать не тянет.
   Двуликий не имел привычки просить «до завтра» на водку у жены, поскольку почти не пил, но был ошарашен её внезапным преображением и малость заробел, как в первые минуты знакомства почти тридцать лет тому назад, когда вечером в районном парке культуры осмелился пригласить свою будущую супругу на танго.
   О, как распирало тогда его мятые студенческие брюки!
   О, как легко и весело болтался его язык во рту, подобно мелкой палке в буйном речном водовороте!
   О, как счастлив был он в тот светлый вечер в дурмане белых акаций! Как никто, счастлив.
   Впрочем, каждый человек всегда самый счастливый у Бога. Но мало кто об этом знает, а посему почти никто не ценит Божьего счастья свободы, но упорно стремится к свободе абсолютной, имя которой – Смерть.
   В первую же ночь после полного выздоровления жены попытался Двуликий вспомнить ночи молодые, но был весьма решительно и зло отвергнут, – и в полной растерянности на следующий день, благо выдался выходной, закатился к любовнице. Но Эрна Груздь не менее решительно отказала липучему кавалеру, поскольку, ни с того, ни с сего, собралась ехать в лучезарную Италию. Озлившись на жизнь, Двуликий убрался от любовницы и продолжил штурм жены, вооружившись роскошным букетом цветов, в надежде всё-таки овладеть омоложенным телом, но финита ля комедия, жена лишь рассмеялась в лицо, хотя от цветов не отказалась. Но когда он ночью во второй раз попытался проникнуть в супружескую постель, отхлестала тяжёлым мокрым букетом, как какого-нибудь нашкодившего камер-юнкера, и выставила вон.
   Скрипнул вставными зубами Двуликий, аж стёкла оконные вздрогнули от жуткого металло-керамического скрипа, выскочил из дома, вывел из гаража свой старый «Мерседес» и на предельной скорости, благо свободны были дороги ночные, помчался за «последним» объяснением к любовнице, в который уж раз окончательно решив начать новую жизнь на стороне.
   Долго не открывала Эрна Груздь дверь, но, измученная непрерывными звонками по сотовому телефону, облачилась в новый эффектный халат цвета сирени с серебром, который купила для смущения носатых итальянцев, – и предстала перед Двуликим этакой ожившей картиной художника Врубеля.
   Но не ожившую картину вдруг узрел Двуликий в любовнице, ибо недолюбливал художника Врубеля за дружбу с Авербахом, а собственную жену, от которой час назад решил уйти на веки вечные, точь-в-точь такой же светящийся халат был на ней в миг расставанья.
   – Что?! Опять жена не дала?! Пропёрла?! Ночевать негде?! А я здесь при чём?! У меня не ночлежка для изгнанных мужей! – сиренево серебрясь, выпалила Эрна Груздь.
   О, гром и молния, о, мрак и ужас! И голос любовницы был почти неотличим от голоса жены. Ледяным ознобом прошибло всё существо Двуликого, от заляпанных в дворовом дерьме подмёток до последних неблагородных седин на голове. Он попытался выдавить из оледеневшего нутра оправдательные слова типа, что пришёл навсегда, что уже никогда никуда не вернётся, что разведётся, наконец, и женится, но лишь промычал с унылым косноязычием:
   – Я это, того, понимаешь…
   Промычал абы что, вываливаясь из реальности в ничто, совершенно не понимая, кто перед ним – жена или любовница.
   А сиренево-серебряная Эрна Груздь, давно привыкшая к несбыточным обещаниям горе-любовника, давно подуставшая от них, смачно плюнула Двуликому под ноги, ловко попала на воняющий ботинок, злобно захлопнула дверь перед женострадальцем и зловеще выкрикнула из-за двери:
   – Пошёл вон, дурак подкаблучный! Меня в Турине приличные люди ждут, встречать будут! Мне три кардинала венчаться предлагают! И не звони, дурак, милицию вызову!
   Страшно стало Двуликому, страшно, как до рождения на свет. О, как страшно, будто недоношенному. Всё окончательно перепуталось в его слабом сознании. Дикие мысли, как муравьи на мёд, полезли в его расстроенный разум. Двоилось воспалённое воображение: двоилась жена, обращаясь в любовницу, двоилась любовница, обращаясь в жену. И ему стало мерещиться, что жена и любовница – сёстры-близнецы, но из-за страшной семейной тайны скрыли от него своё кровное родство, – и откроют эту тайну в час его погибели, когда будут вершить над ним суд в ночь полнолуния, на жертвенном камне, под белой сиренью. И будет взвешено каждое слово, будет подведена последняя черта под его лживым существованием, оскверняющим информационное поле Вселенной, ибо ложь – враг любви.
   Дивная, светлая ночь представилась Двуликому, представилась туманная равнина и сиреневый холм в полнолунном мерцании, и чёрные, высокие фигуры в остроконечных капюшонах, скрывающих лица.
   У-у-у-у-у-у!!!
   Собственная отрубленная голова привиделась Двуликому. Осыпалась белая сирень в фиолетовые сгустки венозной крови и хрипела умирающая голова нечеловеческим голосом:
   – «…навсегда…никогда… никуда…разведусь…женюсь»!
   Не помня себя, выскочил Двуликий из подъезда во тьму внешнюю, вскочил в машину и погнал, несчастный, куда глаза глядят, то ли в сторону Можайска, то ли в сторону Мытищ, и объявился лишь к рассвету на Юго-Западе Москвы, в окрестностях городского обиталища Цейхановича, а потом в самом обиталище, где, несмотря на сырое, ветреное утро пили без закуски красный портвейн известные нам русские люди, как-то: Авербах, полковник Лжедимитрич, публицист Хатюшинг, природный немец Облог Юзифович, племянник украинского китобоя – браконьера Соляник-Зальцман, лесовод Киксман-Куксов, краевед Демьян Лившиц и примкнувший к ним из-за человеколюбия ветеран труда, вдовец Махмуд Карлович Розенфельд – отец мрачной незамужней дочери, у которой в прошлом году прямо из подъезда украли детскую коляску, вполне пригодную для хранения тамбовской картошки. Пили не просто так, дуриком, а провожали Жорку Киксмана в Австралию к двоюродной чёртовой бабушке, но не того, который Киксман-Куксов, а того, который без Куксова.
   Появление Солоневича-Двуликого сразу было всеми одобрено, даже Авербах, недолюбливающий его ещё со времён незаладившегося сельхозстуденчества, процедил:
   – Вовремя прибыл.
   – Вот оно и подкрепление, штрафную ему! Дай я тебя расцелую! – в избытке братских чувств припал к Двуликому полковник Лжедимитрич.
   – Но я за рулём! – обслюнявленный полковником, с досадой возразил Двуликий.
   – Но с рублём! – веско изрек Цейханович.
   – И не с одним… – воодушевлённо поддакнул Авербах.
   Двуликий не стад отпираться, поскольку заначил от жены изрядную сумму, которая должна была потратиться на ослепительную Эрну Груздь, но, увы-увы, – и щедро спонсировал застолье, ибо красный крепкий портвейн, да и водка к моменту его появления практически закончились, и на штрафную он мог рассчитывать лишь теоретически.
   Странно, но во времена последние я вдруг стал замечать, что не только моё грядущее слишком быстро обращается в прошлое. Я и раньше это замечал и гневно высказывался на сей счёт, но упорно думал, что ускорение русского времени происходит лишь оттого, что слишком быстро кончается водка в наших застольях. О, как наивен я был, хотя не совсем, ибо без водки всё абсолютно бессмысленно и по эту, и по ту сторону России. Но нынче русская водка почти отступила куда-то в сторону, совсем чуть-чуть, на воробьиный шаг всего, но отступила и перестала играть главную роль в нашем быто-небытие, хотя количество выпитого и выпиваемого на мёртвую душу населения превзошло все мыслимые пределы. Но, увы, количество потребляемого алкоголя в связи с повсеместной деградацией уродонаселения не порождает новое качество. Закон диалектики даёт сбой, и далее работать на нас отказывается. И прошлое поглощает грядущее с такой чудовищной скоростью, что, даже при неограниченных запасах водки, тьма не успевает обращаться в свет. Это весьма печалит мою душу, если не сказать больше, ибо не прошлое меня гнетёт, не настоящее, которого практически нет, но грядущее, ибо душа вечно в грядущем.
   Многовариантность грядущего по законам Вселенной, которой неведомы наши астрологические фантазии, в настоящем всегда одновариантна.
   Но при ускорении общего хода русского времени многовариантность грядущего обращается в одновариантность прошлого, не успев стать настоящим хотя бы теоретически. Получается, что грядущее наше с некоторых пор практически безвариантно и не принадлежит нам, то есть – «иного не дано»! Не дано нам иного – и баста! И, проще говоря, время и жизнь исключают для нас возможность выбора, возносят сами себя над волей Божьей, а посему причиной становится заурядная случайность, она же заодно выступает и в роли закономерности. Налицо – полная потеря причинно-следственных связей.
   Вот вам – эволюция, вот вам и прогресс, – и мечтайте в кустах колючего шиповника. О какой эволюции и прогрессе разума можно мечтать, исходя из вышеописанного состояния, которое можно более чётко выразить в математических формулах? Но слово, выраженное числом, не прибавит утешения так называемому «мыслящему» человечеству, и цифровая полнота не согреет душу, а лишь подпитает сквозняк вечной пустоты. И на костылях разума не удержать душу в зыбучести пустоты вечной, как не удержать обычным кирпичным фундаментом жильё человеческое в поясе вечной мерзлоты.
   И следим мы до рези в глазах за улетающим тёмным дымом наших надежд, вместо того, чтобы узнать, откуда исходит гибельный чёрный огонь. И редким душам удаётся из глубины жизни заглянуть в глубь вечности, и не видим мы себя, ибо смотрим в зеркало Вселенной с обратной стороны.
   И летят, и летят в уходящую осень листья жизни нашей, и никогда не опадут эти листья на нашу землю.

   Но вернёмся к нашим друзьям, вернее, к моим друзьям, поскольку не всех своих читателей и нечитателей я отношу к близким людям, хотя кое-кто надёжно числится у меня в недалёких, а кое-кто и в товарищах, но некоторым из них известно, кто товарищ, поэтому я и делаю целомудренную оговорку: к моим друзьям. У моих друзей никогда не кончается водка, поэтому я с ними повязан до конца дней своих, несмотря на то, что многие завидуют им и ненавидят за многочисленные добродетели и таланты. Но я жизнь готов отдать за своих друзей-героев, ибо меня ненавидят всего лишь за гениальность.

   – Что-то ты сдал, стареешь, брат, раньше времени, – почти дружелюбно сказал Двуликому Авербах. – Лица на тебе совсем нет, какая-то рожа мелкая, на таких теперь бабы не смотрят.
   – От него отвернулась удача! – брякнул Соляник-Зальцман, дожёвывая тёплое сало, ибо замороженное съели еще позавчера.
   – Удача – не арбуз, удачу в карман не спрячешь. Удача, как душа, с годами на морду лезет, – явно повторяя чьи-то слова, возможно, мои, хихикая, вклинился в разговор областной краевед Лифшиц-Ленцов.
   – А ну, не порть нам ауру, Лифшиц! – возвысил голос Цейханович и, сочувственно посмотрев на Двуликого, предложил:
   – Знаешь что, брат Елдырин (иногда почему-то Цейханович обзывал друзей и недрузей фамилией Елдырин. Прим. автора), нужно тебе обратиться к хорошему косметологу. Есть у меня один, недорого берёт, почти ничего не берёт со своих, кроме валюты. Пусть он тебе малость рожу освежит, подтяжку сделает, ну, и прочее… Все тёлки головы повывернут, помолодеешь, как огурец малосольный, и бабы твои поганые присмиреют.
   Не буду утверждать, что Двуликий с радостью откликнулся на предложение нашего великого друга, но вдруг каким-то лукавым, почти разумным светом наполнился его полубезумный взгляд, и морщины на узком лбу разгладились как бы в предчувствии омоложения.
   – За молодых! – не разобрав в чём дело, браво выкрикнул полковник Лжедимитрич, и все дружно выпили, даже Двуликий для приличия чуть-чуть пригубил, и пока народ морщился и закусывал, тихо сказал Цейхановичу:
   – Дай телефончик…
   – Какой ещё телефончик? – аппетитно хряпая капустой, озадачился Цейханович.
   – Ну, этого, как его, ну, косметолога…
   Почему человек должен кого-то любить?!
   Какую-то малую родину?
   Какие-то малые народы?
   Какие-то общечеловеческие ценности?
   Человек никого не должен любить, кроме Бога. Человеческая любовь есть воля Божья, – и наш Господь ничего никому не должен.

   На две недели Двуликий исчез из поля зрения и объявился совершенно преображённым на Юго-Западе Москвы после пребывания в институте красоты имени Мейерхольда. Лет на пятнадцать умолодил его приятель Цейхановича, врач-косметолог по кличке Мордоворот, и всего за какие-то полторы тысячи долларов, то есть по сто за год. Так умолодил, что пьяный полковник Лжедимитрич, не веря глазам своим, пытался приспособить под монокль свои наградные часы, дабы пристальней рассмотреть следы рукоприкладства Мордоворота. А ветеран труда Махмуд Карлович Розенфельд настолько был потрясён очевидным омоложением Двуликого, что тут же начал клянчить в долг у Цейхановича, якобы на косметический ремонт квартиры, и выклянчил бы, стервец, не гаркни своевременно Авербах:
   – Закрой пасть, тунеядец чёртов, пока я тебя не умолодил на тот свет!
   И кулачище грязный показал, безразмерный, надо сказать, кулачище.
   А Цейханович, оценивающе обозрев Двуликого, изрёк не без нравоучения:
   – В отдельности каждый ничего не сделает, кроме глупости, а вместе все единодушно согласятся, что сделать ничего нельзя, кроме глупости. А мы вот сделали, ибо наша команда есть образец коллективного труда под руководством единоличного разума, – и провозгласил:
   – За новую жизнь с новой рожей!
   – У-ррра! За рожу, за Родину, за Сталина!!! – верноподданически выкрикнул полковник Лжедимитрич, – и новое обличье Двуликого было бурно и достойно обмыто за его счёт.
   Но!!!..
   Но помолодевший Двуликий зря спешил радоваться. Помолодеть-то он действительно внешне помолодел, даже душой чуть-чуть, но какой-то уж слишком гладкорожий сделался, слишком розово-лоснящийся, без малейших признаков романтизма, а такие, как известно, не пользуются у женщин особым успехом, используются с грустью за неимением лучшего. Слава Богу, что Двуликий с трудом передумал красить седые волосы. Но не прибавляла седина ни капли благородства его гладкощёкости, наоборот, почему-то раздражала. «Экий гладкорожий, а седой, уж лучше б наголо остригся», – невольно думалось мне. И вообще, глядя на отреставрированное лицо Двуликого, почему-то вспоминалось о жутких абажурах из человеческой кожи и книжных переплётах из оного подручного материала, о которых грезят некоторые прогрессивные писатели, надеясь хотя бы таким оригинальным способом заслужить внимание читающей публики.
   Естественно, Двуликий не видел себя со стороны, впрочем, этим редким даром мало кто обладает из живущих, этот дар большей частью открывается мёртвым. Но Двуликий об этом и не догадывался, а посему радостно распрощался с нами и помчался к своим любимым женщинам, абсолютно уверенный в восторженном приёме. А в чём ещё быть уверенным дураку после косметической операции, кроме восторга?..
   Не буду тратить время и описывать его потрясение, его непонимание происходящего, ибо жена, похожая на любовницу, и любовница, похожая на жену, дали полный отлуп Двуликому и ничего, кроме злого презрения по поводу его омоложения, не выразили.
   – Придурок! – сказала великолепная Эрна Груздь. – Было в тебе что-то итальянское, а осталось только хамское.
   А жена выразилось покрепче:
   – С такой гладкой рожей только в пидоры идти, жопу на голову надел. Нашёл на что деньги тратить, когда я на колготках экономлю! Полный придурок!
   И не сработала старая тупая формула: стерпится, слюбится.
   Женское презрение – явление необратимое, как затмение Солнца и Луны.
   И разверзлась пустота жизни и времени перед Двуликим, настоящая безжалостная космическая пустота разверзлась, впервые за свою, в общем-то, уже долгую жизнь прозрел Солоневич-Двуликий собственный внутренний космос. Страшен оказался этот неведомый космос, сродни погребению заживо в болотной земле обочь чужих могил оказался. В этом космосе бессмысленно было раздваиваться, изворачиваться, подличать и лгать, ибо ни одному смертному ещё не удавалось обмануть своё одиночество земное. Даже моим давним верным собутыльникам Клушину и Лекашину, которых я научил закусывать водку и одеколон мандаринами, дабы благородно соответствовать званию студентов Литературного института имени Горького при Союзе писателей СССР. Где-то они теперь, горемычные?! В каких небесных садах мандариновых?.. Борются ли по ту сторону России с антисемитизмом? Надеюсь, что уже побороли, не то, что здесь, по эту сторону, где безнаказанно бродит призрак антисемитизма, где Клушин и Лекашин явно не доборолись в надежде на вечность. Но теперь-то она, слава Богу, в полном их распоряжении.
   Но Двуликий не умел надеяться на вечность и, преобразившись после косметической операции в Одноликого, стал полностью терять себя в пустой надежде обрести былое расположение любимых женщин.
   Но на очередное его жалкое бормотание:
   – …Никогда…навсегда…разведусь…женюсь. – смачно плюнула в обновлённое лицо страстная Эрна Груздь и, заслышав:
   – …Никогда…навсегда…брошу…вернусь. – шарахнула грязной половой тряпкой по глазам законная супруга.
   Не помня себя, ринулся он в одиночество, в свою однокомнатную квартиру в Мытищах, которую получил в наследство от матери и держал пустой на всякий пожарный случай. Но сломался ключ в замке и застрял безвылазно, даже пустая квартира отказывалась принимать Двуликого. Внешняя пустота стала неудержимо сливаться с пустотой внутренней, – и только Цейханович мог спасти страдальца. Слава Богу, в тот день он оказался дома и поэтому на сегодняшний день Двуликий ещё жив. Но будет ли он жив завтра, я не знаю, и знать не хочу. Это советские писатели всегда знали, о чём писать, а я, слава Богу, – писатель не советский – и уповаю на волю Божью, а не на общество «Знание» и «Бюро пропаганды», и посему обрываю своё повествование о Двуликом. Да и поднадоел он мне своими комплексами преизрядно. Я спать ложусь, и никто не заставит меня продолжить сочинительство, даже пьяный Цейханович. А вы, дорогие мои читатели и нечитатели, можете читать дальше. Впрочем, я никого не заставляю и не прошу читать мою прозу жизни, и не надеюсь на бессмертие, но помню, даже во сне помню, что бессмертье Божье обретается на Земле, что каждый счастлив у Бога, что настоящий писатель никому ничего не должен, кроме Бога.

Женщинам – цветы жизни
(Советы Цейхановича)

   Непосредственные женщины, стоящие вдоль московских улиц и подмосковных дорог, нам не по средствам, а посредственные – сами себя прокормят. Но практически все женщины, даже большинство баб, любят получать на халяву живые цветы, особенно в чёртов день 8-ое Марта. Этот, с позволения сказать, праздничек нам назло придумала лесбиянка Клара Цеткин, дальняя прабабушка небезызвестной Клары Задниц и Жорки Киксмана-Кенгурского, – и мы вынуждены тупо его отмечать и одаривать тюльпанами наших жён и любовниц, ибо у человека всё должно быть прекрасно – и лицо, и рожа, и жена, и любовница. Хорошо бы, конечно, делать вид, что не признаёшь никакие старорежимные праздники и не откладывать на завтра то, что не хочется выполнять сегодня, но, увы, люди живут предрассудками, а женщины только ими и живут, поэтому приходится волей-неволей думать о цветах жизни, то есть о живых цветах. Но часто этим нелегким думам препятствуют отсутствие денег или непомерные цены, которые задирают проклятые торговцы с юга, юго-востока и юго-запада Москвы в предпраздничное время, в час икс, когда приличным людям, вроде Боба Авербаха, Монстра Волкова и покойного Клушина-Лекашина являться без цветов к незнакомым и малознакомым женщинам просто невозможно даже глубокой ночью, даже с той стороны России. А уж таким женострадателям, как Солоневич-Двуликий, приходится просто разоряться на букеты-конфеты, ибо без тюльпанов нет им ни секса, ни кекса. Вообще-то настоящие русские люди, например Лев Котюков, Арнольд Редькин, Фельдман и Дорфман, как мужчины не нуждаются в тюльпанах, они и с одуванчиками могут запросто покорить немереное количество женщин и баб, но они, к сожалению, в меньшинстве. Странно, но некоторые антисемиты типа Краскина, Хатюшинга и Альфреда Юзифовича тоже не могут обойтись без тюльпанов в праздничные дни. Но для чего антисемитам тюльпаны?! Да наверняка для антисемитизма! А для чего ещё?! Явно не для постижения красоты и любви, ибо таково их гнилое антисемитское нутро, – и пусть разоряются на цветах, поделом им, – и ни в коем случае не давайте им в долг на водку в эти дни, не водкой будут пахнуть подарочные букеты этих субъектов, а всего лишь мелким, застарелым антисемитизмом, который и тройным одеколоном не перешибить.
   Но не бывает безвыходных положений у честных людей. Да, тюльпаны стоят очень дорого в снежное время, но сортовые луковицы этого вредного голландского растения можно приобрести вполне дёшево, не более, чем за бутылку водки у сторожа цветопитомника. Сорт водки значения не имеет, спокойно проходит самая низкосортная. Но это полдела, а главное – надо вырастить из этих луковиц конкурентоспособные цветы: надо же ведь как-то вытеснять южных пришельцев с московских улиц, которые не только обирают нас, но и подпитывают внутренним антисемитизмом всех желающих. Когда начинать, чтобы не опоздать к Женскому дню? Лучше всего в конце октября – начале ноября, но до ноябрьских праздников, которые вроде бы отменили, но которые отмечать всё равно приходится, поскольку некоторые ветераны труда типа Махмуда Карловича Розенфельда и публициста-коммуниста Арона Христофоровича Бузина жить не могут и умереть не могут без дня 7-го Ноября.
   Итак, в конце октября – начале ноября взять самые крупные, отборные луковицы тюльпанов, ни в коем случае не перепутать с похмелья с обычными луковицами, и перенести их из дома в неотапливаемую пристройку для охлаждения. При отсутствии пристройки можно использовать застеклённый балкон, но не выше девятого этажа. Если вы живёте выше, подумайте об обмене, уговорите соседей с девятого этажа поменяться на ваш десятый, ведь они не собираются выращивать тюльпаны, к тому же их квартира после недавнего евроремонта несравненно чище и более располагает к производству благородных цветов. Если они сразу не согласятся, то для начала надо залить их в ночное время водой по полной программе, а потом посулить, что хотите продать свою квартиру многодетной семье из Армении или Азербайджана. Согласятся как миленькие, потом ещё и благодарить будут за то, что никто не заливает их снизу.
   Но отвлечёмся от презренного быта и продолжим.
   Когда температура луковиц снизится до плюс 5–8 градусов, высаживайте их в ящики с лёгкой плодородной землёй, составленной из лиственного перегноя, компоста и песка. Ни в коем случае не берите песок из детских песочниц во дворе, поскольку они насыщены недоброкачественными экскрементами мелких и крупных домашних животных, в среднем по 7 кг на один квадратный метр за год, не считая человеческих. Глубина ящиков должна составлять не менее 20 сантиметров, вполне можно использовать свежие гробы, закупленные впрок из-за инфляции вашими престарелыми родственниками, которые упорно не хотят использовать их по прямому назначению, громоздя в коридорах и мешая свободному проходу в туалет и т. д. Слой субстрата в ящиках и гробах должен составлять не менее 15 сантиметров. Луковицы сажают по плечики, на расстоянии 2–3 сантиметра друг от друга, а затем засыпают заранее увлажнённой землёй слоем 3–5 сантиметров.
   Ящики с высаженными луковицами для прохождения яровизации переносят в прохладу погребов или подвалов, где поддерживают температуру 3–5 градусов. При такой температуре в луковицах активизируются процессы корнеобразования, окончательно завершается обособление зачатков, цветка и листьев, а потом начинается их, не удержимый никакими гробами, рост к небу, то есть к потолку. Во время яровизации покровную землю при подсыхании увлажняют, но не ледяной водой из пожарного крана, а отстоявшейся в вёдрах до комнатной температуры. Кроме того, нужно обязательно обеспечить защиту посадок от мышей и крыс, которые вместе с бомжами и бомжихами охотно поедают взопревшие луковицы и появляющиеся сочные проростки зелени. Неплохо обставить ящики и гробы мышеловками и охотничьими капканами для крупных хищников и неприличных людей. (0 борьбе с грызунами и сорняками Цейханович будет давать советы отдельно, прим. Льва Котюкова).
   Примерно к середине февраля, ближе к дню Советской армии, или как там теперь величают этот день?., – гробы и ящики переносят в светлое помещение и устанавливают ящики на подоконники, а гробы, естественно, на столы, но поближе к окнам, – не с покойниками же они, в конце концов! Зеркала завешивать не надо, наоборот, перенацелить их на окна, чтобы максимально отражали редкий солнечный свет: ведь февраль по эту сторону России никогда не балует хорошей погодой. Впрочем, о хорошей погоде по ту сторону России в феврале также не поступало известий. За две недели происходит выдвижение листьев и цветоносов на высоту 25–40 сантиметров, в зависимости от сорта. Как ни странно, но низкосортные тюльпаны растут наглее, и немудрено, ибо наглецы всегда пользуются успехом у женщин. Наглядный тому пример: небезызвестный Лев Котюков. К 5–7 марта бутоны розовеют, подобно застенчивым юношам, к которым никогда не принадлежал вышеупомянутый Котюков, и по стойке смирно готовы к правильной срезке.
   Срезку надо производить рачительно и аккуратно, а не с бухты-барахты, в чём мать родила; желательно, чтобы в этот момент руки не дрожали с похмелья, чтобы на корню сохранилось не менее трёх здоровых листьев. Благодаря им, луковицы тюльпанов смогут завершить естественный путь биологического развития и накопить некоторое количество пластических веществ, но, к счастью, не пластида.
   К середине апреля листья пожелтеют и пожухнут. После этого луковицы освобождают от земли, подрабатывают и хранят до осени в сухих помещениях, а в сентябре их высаживают в открытый грунт. На следующий год, в случае появления бутонов, их прищипывают: благодаря этому нехитрому приёму луковицы накапливают достаточное количество запасных веществ, и ещё через год могут быть вновь использованы для выгонки, то есть для воспроизводства тюльпанов. Что касается ящиков и гробов, то их также после очистки от перегноя ставят на просушку, но лучше подальше от завидущих глаз, чтобы какой-нибудь будущий покойник не позарился на халяву. Да, чуть не забыл! Хранение просушенных луковиц для маскировки лучше всего осуществлять в малогабаритных ночных горшках с ручками вовнутрь.
   А как же выращенные в первый раз тюльпаны? С ними-то что делать? – спросит любознательный читатель. Спокойно отвечаю: выращенные цветы лучше всего пустить на продажу, ибо первого урожая всем любимым и нелюбимым женщинам не хватит, всем не надаришься. Да и вообще, всё равно потом на помойку выкинут и забудут про ваш роскошный дар. А с продажи можно не только выручить приличную сумму для развития отечественного тюльпановодства, но и конкурентно потеснить всех жаждущих заработать на слабостях русских женщин и слабохарактерности русских мужчин по ту и эту стороны России.

Все на борьбу с грызунами и сорняками
(Советы Цейхановича)

   Многие страдальцы-садоводы получили свои жалкие шесть соток на халяву во времена агрогулага в местах не только заболоченных и глинистых, но от природы имеющих повышенную плотность поголовья мышей и крыс. Образцово показателен в этом отношении загородный участок Боба Авербаха, где даже неприхотливым чесноком не пахнет, не говоря уже об огурцах и яблоках.
   – А не гонялся бы ты, Боб, за дешевизной! – хочется сказать в сердцах!
   Но не о скупости русской моя речь, а о защите настоящих садов от грызунов и сорняков обоего пола. Ведь у некоторых садовладельцев-мазохистов эти неистребимые твари так обгрызают плодовые деревья, что хозяева приходят в отчаянье, проклинают антинародную власть и берутся за топоры, обращая свои несостоявшиеся вишнёвые сады в картофельные огороды. А зря! Совершенно зря… Не надо раньше времени опускать головы и вырубать безоглядно садовые деревья, а потом, спотыкаясь о свежие пеньки, ругать на чём свет мировую демократию. С серым племенем вредителей и врагов народа можно и нужно бороться, – и это самоотверженно доказал ветеран труда и тыла Махмуд Карлович Розенфельд, человек весьма далёкий от демократических убеждений. Он тоже, как Авербах, получил на халяву шесть соток, да ещё две оттяпал у приёмной дочери полковника Лжедимитрича, доказав в суде, что она никакая не приёмная, а самая что ни на есть настоящая, но рождённая на чужой территории, в оккупированной Германии, а посему имеющая права всего на четыре сотки, но и то после смерти полковника, который, как известно, не хочет помирать ни под каким предлогом. Так вот, от Розенфельда, несмотря на бесконечные суды и перемежёвки, всегда пахнет чесноком, и яблоки у него на закуску всегда свои, а не покупные, и очень редко ворованные. А секрет процветания ветерана труда и тыла прост: он изобрёл действенное средство для защиты яблонь и груш, слив и вишен, баобабов и бананов, арбузов, дынь и тыкв, и прочего от зубастых вредителей, и скромно окрестил его «Розенфельдовка». Но не держит своё садоводческое открытие под спудом, а охотно делится им со всеми страждущими и желающими угостить ветерана, даже с немцами и иностранцами.
   Извольте переписать рецепт. Махмуд Карлович берёт пустые бутылки, естественно, не пригодные к сдаче, лучше всего португальские и герцогства Люксембург, обращает их кувалдой в толчёное стекло, а потом смешивает оное с извёсткой и казеиновым клеем. Этой пахучей смесью он покрывает в два слоя кору плодовых деревьев до высоты лошадиного роста. Такая броня, как показала многолетняя практика, оказалась не по зубам мышам, крысам и бомжам. И теперь, несмотря на близость свалки, перенаселённой этой четвероногой и двуногой сволочью, сад Розенфельда, защищённый предлагаемым способом, которую уже зиму не страдает, а весной буйно цветёт и пахнет. Пострадал он только раз во время урожая, в августе 1993 года, поскольку Махмуд Карлович в спешке, перед поездкой в Израиль на поклонение Святым местам, забыл обмазать плоды смесью своего имени, а когда вернулся, было уже поздно. Но, как говорится, и на старуху бывает проруха, а наш ветеран пока бодр, жизнедеятелен и теперь, перед очередными вояжами на Землю Обетованную, не забывает попотчевать вредных гостей смесью толчёного стекла, извёстки и казеинового клея.
   А сейчас плавно перейдём к сорнякам, и не просто к сорнякам, а к многолетним, на искоренение которых тратится неизмеримое количество сил и пота рачительными огородниками. Но их – в дверь, а они – в окно, ибо корневища пырея, вьюнка полевого, осота, бодяка, одичавшего хрена и других подобных сортов, извините, трав уходят в нашу землю – матушку на глубину более одного метра. И, естественно, эту землесосущую дрянь не удаётся уничтожить даже при самой глубокой ручной перекопке. Существующие системные гербициды применять на своих лоскутных участках решаются далеко не все. И правильно делают, ибо в нашей современной жизни и так переизбыток химии, в прямом и переносном смыслах, только на даче нам этого дерьма не хватало, где мы отдыхаем от трудов праведных, поскольку всех денег не заработаешь и всё равно придётся красть. Так что же делать честным, умным и бедным, если они такие бедные, умные, честные? И если вы такие бедные и честные, то почему такие умные?! И как вам и нам обойтись без чёртовой химии?! Ведь наши далёкие-далёкие предки как-то умудрялись справляться с этой проблемой ещё во времена Менделеева, не только известного химика, но и великого изобретателя русской водки, которую наши неблагодарные люди употребляют в огромных количествах при каждом удобном случае.
   Можно обойтись без химии и без Менделеева, то бишь «Менделеевки», если вспомнить советы предков. Целесообразнее всего в августе не ехать дуриком на пресловутые юга или в Турцию, а посеять на засорённом участке рожь на сидеральное удобрение, а поздней весной под песню «Ой ты, рожь!..» запахать зелёную массу. Затем для окончательного подавления растительных хищников засеять любимый участок рапсом, который почище любых гербицидов глушит сорняки. После его скашивания и запахивания землю до конца сезона держат под чистым паром. А на следующий сезон засаживают паровой участок тыквой, под её плотным лиственным пологом оставшимся и наиболее упорным корневищным сорнякам не выжить при самой повышенной солнечной активности. Тыква – она на то и тыква, чтоб другим неповадно было. Желательно повторять этот оздоровительный цикл не менее двенадцати лет, а ещё лучше – в течение четверти века, и питаться исключительно тыквой, которая, ох, как полезна для здоровья и ума. О волшебных свойствах этого неприхотливого растения я уже писал, и многие мне благодарны уже который год, хотя сам я не ел тыквы лет этак восемнадцать, но смутно помню, что год назад какую-то дрянь ею закусывал на даче небезызвестного Льва Котюкова. (См. советы Цейхановича «Ни дня без тыквы», прим. Льва Котюкова).
   Кто-то, конечно, сокрушённо возразит: а не многовато ли аж четверть века тратить на борьбу с пыреем, осотом, полевым вьюнком, бодяком, одичавшим хреном и с прочей глубокоземельной дрянью: не тыквой же единой жив человек? Таким прожигателям жизни и любителям скорых успехов на почве земледелия напомню, что сорок лет водил Моисей свой заблудший народ по Синайской пустыне, прежде чем вывести к Земле Обетованной. И озабоченный ропот здесь совершенно неуместен, как и клеветническое злопыхательство разных Джекобов Кеннеров и Адольфов Хатюшингов, что привёл в итоге Моисей свой народ на Голгофу. Но что возьмёшь с этой невежественной публики, нагло утверждающей, что Иисус Христос не был евреем? Кто же тогда был евреем?! Понтий Пилат, что ли?!
   Абсолютно было бы справедливо писания подобного рода сжечь и запахать вместе с многолетними сорняками на пустых огородах этих горе-писак, у которых даже неприхотливая тыква отказывается плодиться, а чеснок – и подавно, хотя сами они всегда не прочь закусить на халяву салом с чесноком, поскольку им до лампочки все грызуны и все сорняки по эту сторону матушки-земли русской. Но, в отличие от них, наше дело правое – и никто никогда не украдёт нашу победу!

Из дневника автора

Чужие слова

   Тени чужих слов душным снегом окутывают душу, – и чудится, будто стою я под дверями вечности и, приложив к дверям гранёный стакан, пахнущий одеколоном, вслушиваюсь в неведомое. Наполняют моё сознание слова чужие и остаются во мне, остаются тяжело, неизбывно, навсегда. И обращаюсь я в серый тающий снег дурной оттепели, обращаюсь в звонкую талую воду, впитываю чужие слова и живу словами чужими, ибо у Господа ни одно слово не остаётся неуслышанным, – и человеку не надо знать, что такое человек.
   Но всемирный человек упорно пытается постичь непостижимое и слышит:
   – Дед, а, дед, почему всё на свете заканчивается?!
   – Люди не могут не попадать под электрички и машины!
   – А святая вода в вашей церкви сегодня свежая?
   Возможно, этот человек – я, но, как с Луны, я не вижу себя ни с этой, ни с той стороны России, но слышу, как с Луны, слова чужие и о чём-то ещё говорю, как во сне говорю, что умрёт на Луне мой правнук.
   Правда – одна на всех и она у Бога. И ложь тоже одна на всех, но она у сатаны как групповое изнасилование сознания и подсознания. И отовсюду слышатся чужие слова, со всех сторон, и с родной стороны, но чужие, чужие..!
   Ничего не хочу сочинять! Ничего! Всё уже есть без меня!
   Я жить хочу не сочинительством, а любовью! Жить без оглядки! Жить – и всё!..
   Но Жизнь сама сочиняет за меня и почему-то именно меня заставляет записывать то, что я слышать не хочу, но почему-то упорно слышу и не забываю.
   Что такое иная жизнь?! Не знаю! Но знаю, что поэзия в мире сём и есть жизнь иная и вечная. Но, может быть, поэтому там, где начинается настоящий поэт, человек заканчивается как мера идей существующих. Но начинается как мера идей несуществующих. Но почему, почему несуществующее в сто крат страшней, в сто крат прекрасней существующего?! Почему только в несуществующем мы ищем наше грядущее, как в чужих словах ищем свои слова, свою последнюю боль и любовь, ищем и не находим – и уходим по вечным снегам в никуда???
   Нет ответа! И всё равно вперёд! Вперёд в безответное!
   Кто там вякает, что мои книги никому не нужны?! Да они, может быть, мне самому не нужны. Ну и что с того? Слава Богу, что сам я ещё кому-то нужен. Разве этого мало? О, как жаждут бездари, чтобы их лжетворения остались навсегда. Воистину, счастливые люди! Ведь они даже не догадываются о своей безнадёжной бездарности, в отличие от таланта, знающего свою силу и бессилие.
   Но все мы живём самообманом – и гении, и графоманы. И жить без самообмана не можем. Да и не хотим. И прав поэт: «Жизнь – обман с чарующей тоскою, оттого так и сильна она, что своею грубою рукою роковые пишет письмена. Обратись лицом к седому небу, по Луне гадая о судьбе, успокойся, смертный, и не требуй правды той, что не нужна тебе»!
   Как чужой расстаюсь с самим собой и не ужасаюсь, что никогда не буду молодым.
   Как чужой воскресаю в самом себе и не пугаюсь, что навсегда останусь стариком.
   И всё всегда впереди – и своё, и чужое, и молодость, и старость, и самый последний человек всегда больше самого себя.

Часть V

Точки над ё

   Иногда, ну хотя бы раз в три года, надо трезво оценить деяния свои, и не просто оценить, а поставить все точки над ё до того, как поспешат это сделать другие, ибо желающих ёкать у нас несметно – и по ту, и по эту сторону России. Взять, к примеру, моего издателя-благодетеля Алёшкина. Ведь он не только Алёшкин, но ещё и Пётр Фёдорович, – три буквы ё на три слова. Как говорится, не хочешь, а сам собой заёкаешь. И не случайно его милая супруга Танечка носит совершенно другую фамилию – Алешкина, без буквы ё: так у неё в паспорте, что наводит на разные сомнительные мысли и создаёт некоторые немелкие неудобства этой дружной паре. Надеюсь, они сами разберутся со своими точками над ё, а я попытаюсь, хотя бы частично, это сделать в отношении родословной великого Цейхановича, ибо всех точек в данном вопросе не поставить никому.
   Сколь много бумаги я извёл, живописуя происхождение своего друга и героя, вскрыл всю подноготную его двоюродных бабушек и троюродных братанов, но о самом главном предке Цейхановича, о самом изначальном калоносителе сей славной фамилии почему-то запамятовал сообщить любознательным читателям и нечитателям.
   Итак, внимание и – благочестивая тишина!
   Кавель было имя его, то есть Авель плюс Каин!
   Но от кого лично он происходил, выяснить пока не удалось. Однако имена Адама и Евы уже брезжут в родословных далях нашего великого друга – и, как знать, как знать!.. А про Кавеля совершенно достоверно известно, что проживал он какое-то время с одной дамой, сбежавшей от второго тупого мужа, в окраинных микрорайонах Вавилона и подвязался поставлять песок на строительстве пресловутой Вавилонской башни. Не случайно в дальнейшем многие Цейхановичи успешно обретались при самых разнообразных строительствах: на возведении Египетских пирамид и истуканов острова Пасхи, рытье Суэцкого, Панамского и Беломоро-Балтийского каналов, прокладке Транссиба, КВЖД и Ярославской железных дорог, закладке и демонтаже Дома Советов, впоследствии – на сооружении бассейна «Москва», в новейшие времена – на восстановлении Храма Христа Спасителя на месте бассейна, ну и т. д. и т. п.
   Многим известны плоды трудов поздних Цейхановичей. Но о трудовых подвигах Кавеля Цейхановича свидетельств практически никаких: только имя, неуничтожимое, как песок пустынь Аравийских. Но мы не знаем, красило ли оно человека или наоборот. Но надеемся на великие открытия в археологии, подобные раскопкам Трои, которые наверняка обогатят наши слабые умы новым сверхзнанием и отодвинут происхождение рода Цейхановича не только за Вавилон, к прародителям всего прогрессивного человечества, но и за пределы Солнечной системы, в глубины Галактик и в глубь самых чёрных дыр.
   И смело ринемся – в глубь, в глушь и в глупь!..
   Итак, в глубь и в глупь жизни нашей и иной с неисправимой надеждой – рано или поздно обрести, наконец и разум, и высь. Поэтому я никогда не удивлялся и не удивляюсь, что наш современный Цейханович время от времени, как в бездне, исчезает в непуганой русской глубинке и возникает, слегка помятый, но жизнерадостный, как после футбольной драки на стадионе «Локомотив».
   Не счесть мелких градов и крупных селений, осчастливленных пребыванием нашего великого друга; не счесть знаменательных событий, связанных с его пребыванием в оных, забытых Богом, местах; не упомнить всех страждущих, облагодетельствованных его благородным участием! Впору почти на половине территории России, при въезде в какое-нибудь Гадючье или Красную Горку, ставить живописные, но строгие транспаранты с веским присловьем «Здесь был Цейханович!».
   Не буду уныло перечислять все населённые пункты, где ступала нога Цейхановича, ибо страшно боюсь ошибиться и что-то забыть, да и ссориться с сестрой таланта – краткостью и, по совместительству, – двоюродной прабабушкой нашего великого друга – не хочу. Но на двух вышеупомянутых русских дырах, Гадючьем и Красной горке, задержу внимание благосклонной публики, дабы она не только почувствовала вкус и запах глубинного быто-небытия, но и справедливо оценила неутомимое, да чего уж там! недооценённое так называемыми писателями-деревенщиками подвижничество и человеколюбие Цейхановича.
   И вообще, ох уж эти деревенщики, не к ночи помянуты! Как они, однако, наскучили своими Матрёнами, Авилычами, Пафнутьичами и прочими обиженными жизнью хрычами, детки которых, наводнив городские окраины и тюремные зоны, забыли к чёртовой матери не только своих убогих родителей, но и всё божеское в человеке, ибо не воспитали, не привили ничего человеческого своим монстрам-отпрыскам эти горе-страдальцы Матрёны, Авилычи и Пафнутьичи. Лично я, положа руку на сердце, не жалею и не хочу жалеть ни Матрён, ни Авилычей, ни Пафнутьичей вместе с исписавшимися столпами деревенской прозы. Да и за что их жалеть, ибо глупость есть грех, и лишает разума Господь в наказание, а не в награду. И посему пропущу мимо ушей вопли несогласных со мной, ибо не я повинен в распыле великой страны, а вот эти самые недоумки-деревенщики и их живые дебильные персонажи.
   Что касается моего великого друга, то он тоже не жаловал всевозможных сельских чудиков, а находил в глухомани русской, среди ложных опят, людей достойных и серьёзных, крепких, как белые грибы, и полезных не только духовно, но и физически. И о таких моя речь нынче, ибо на прославление нужных людей мне никогда не жалко таланта и бумаги: ведь они – нужные, нужные всем, а не только мне, многогрешному, и без них России давно бы каюк наступил, ещё до отмены крепостного права.
   Был у Цейхановича верный и нужный друг в посёлке Гадючье – начальник местной милиции и поэт Исай Гофман. Слава Богу, он и сейчас в полном здравии и уме. Встречал обычно Исайка нашего великого друга ещё до подъезда к селению, но не на каких-то полудохлых вороных, а на трёх «воронках», и с лихим свистом, с патриотическими песнями, давя по дороге мелкую сельскую живность типа петухов и гусей, а также других зазевавшихся двуногих, под вой сирен доставлял почётного человека в местный вытрезвитель, который в дни пребывания Цейхановича превращался в довольно уютную гостевую резиденцию.
   Народ в Гадючьем, то есть гадюшники и гадючки, проживал законопослушный, и некоторые организованные пьянчуги, особенно в дождь, не ведая, что место занято, привычно подтягивались к заветным покоям, дабы не растекаться в грязи и в лужах, а отлежаться до новых подвигов на ржавых сетках под красной шиферной крышей родного вытрезвителя. Но Цейханович, охраняемый стражами деревенского порядка, снисходительно относился к подобным визитёрам и разрешал им ночевать на крыльце и возле крыльца, и, вытирая грязные полуботинки о полураздетые тела, не унижал горемычных рабов зелёного змия злыми оскорблениями и пустой моралью.
   Село Гадючье не случайно носило столь зловещее прозвание, ибо почти сто лет являлось культурно-промышленным и торговым центром Урицкого района. Имя этого ленинского палача, руководителя петроградской ЧК, маньяка и садиста, район благополучно носит и в нынешние дни, хотя сам Моисей Урицкий к Гадючьему и к другим глубинным землям русским не имел и не имеет даже косвенного отношения. И давно никому в голову не приходит переименовать сей клочок среднерусской равнины во что-нибудь более благозвучное, как, впрочем, и само Гадючье, возникшее по неведомым причинам ещё во времена неолита в сердце мелких, кишащих крупными гадюками, болот. Были, правда, неорганизованные порывы – ещё в пылу ранней социалистической демократии – призвать архиерея и окрестить район Болотным, а Гадючье, соответственно, – Болотовкой, но после плавного перехода соцдемократии в злобный капитализм, из-за экономической целесообразности, прекраснодушные мечты переименовщиков и обустройщиков России рассеялись, как сон, как дым, как гуманитарная помощь Запада.

   Исайка Гофман был заметной фигурой в Гадючьем и никогда, даже в годы гонений, не сливался с окружающей местностью. Он безоглядно любил патриотические стишки собственноручного сочинения, обожал русофильские статьи и выступления известного московского патриота Макса Замшера, ещё очень любил кабачки и знал о них абсолютно всё, что нужно и не нужно. В служебном кабинете Исайки, наряду с разными правоохранительными схемами, висел под портретом президента огромный плакатище, на котором был изображён здоровенный, почти в подводную лодку, кабачок в разрезе, с подробными пояснениями и рекомендациями по выращиванию и незлоупотреблению, и с крупной стихотворной припиской, авторство которой было ясней пареной репы: «Хочешь не носить очки, ешь от пуза кабачки!»
   Исайка Гофман был не только просвещённым человеком, но и гуманным милицейским начальником: всех мелких нарушителей закона, любящих поэзию, знающих наизусть Есенина и Бродского и активно выращивающих на неблагодарной болотистой земле кабачки, он, как правило, миловал, не доводил дело до суда и как истинный гуманист довольствовался весьма скромными подношениями.
   Славно проводил время Цейханович в Гадючьем: то на охоте за леопардами, то на рыбалке, то на пасеках, то в ансамбле женской песни и пляски. Как говорится, и по усам текло, и в рот попадало. И незнамо сколько сезонов продолжалось бы такое благолепие, может, по сию пору продолжалось, но свергли тайные антирусские силы благородного Исайку Гофмана за совершенно невинный проступок, я бы сказал, за невинную шутку. Якобы он, желая подобру-поздорову отвратить от безудержного разврата одну местную гулёну, засунул ей в интимное место во время профилактической беседы здоровенный перезрелый кабачок, который от неожиданного применения лопнул по швам, изрыгнул белое семя, – и в результате легкомысленная бабёнка, практически не пострадав морально, понесла, родив подозрительного младенца мужского пола, которого тотчас сдала в детский приют под фамилией Кабачков. В нормальные годы никто не придал бы тому случаю никакого значения: не арбуз же шалавой бабе куда надо засунули, но в угаре борьбы за права человека без человека заклеймили Исайку по полной программе и по полной программе разжаловали.
   Ох, как, однако, прав Фёдор Михайлович Достоевский! В сотый раз повторю его бессмертные слова, которые раньше как-то пропускал мимо ушей: «Жизнь богаче любой фантазии». Поэтому-то Исайка Гофман и не дослужился до полковника милиции, и не стал членом Союза писателей СССР, а незапланированно запил аж на три месяца.
   Но, забегая вперёд, всё же порадую прогрессивное человечество, ибо в новейшие времена, по протекции Цейхановича и благодаря рекомендации сверхплодовитого мастера пера Наума Коняева, Исайка Гофман беспрепятственно проник в Союз писателей России, но, увы, не в звании полковника. Впрочем, подполковничье звание также к лицу русскому писателю. Но это так, к слову, для позитива, ибо отрицательные эмоции обладают большой чёрной энергетикой и совершенно не нужны ни автору, ни, тем более, любознательным читателям и нечитателям сего повествования.
   После незаслуженной отставки приятеля Цейханович стал реже наведываться в Гадючье, но не оттого, что ему перестали предоставлять в полное распоряжение местный вытрезвитель, а селили в заурядный «люкс» наравне с мелкими городскими чиновниками, но исключительно ради сохранения жизненного позитива. Наша компания стала потихоньку подзабывать хлебосольного Исайку, но пришла из Гадючьего телеграмма, и не просто телеграмма, а молния:
   «Дорогой Цейханович, срочно приезжай! Обалдеешь! Твой Гофман».
   Что касается обалдёжа, то по этой части у нас и без выездов на места нет никаких проблем, но Цейханович озадачился и даже воодушевился, а воодушевившись, высказал смелое предположение:
   – Наверное, Исайку вернули в милицию? Ведь он ещё тот кадр!
   – И полковника дали! – радостно поддакнул Авербах.
   – Надо ехать! Друзей бросать негоже! – решительно приказал Цейханович и нравоучительно добавил: – Самые великие достоинства наших врагов не стоят мелких недостатков наших недоносков-друзей.
   – Это точно! Не стоят! – громово рявкнул Авербах, но Цейханович по-отечески охладил его пыл:
   – Это настолько точно, что не имеет к тебе отношения!
   – Так чего, не ехать мне? – насупился Авербах.
   – Поедешь, но во втором эшелоне, ближе к осени. Готовь мешки для кабачков, не мне же переть эту пакость в Москву! – беспрекословно осадил его наш великий друг.
   Авербах, заслышав про кабачки, которые очень любил в жареном виде ещё с детства, сразу посветлел неумытым лицом, как молодой дуб ранней осенью, и подобострастно уточнил:
   – Восемь мешков хватит?
   – Достаточно семи с половиной! – малость окоротил его рвение Цейханович, и мы, не мешкая, без лишних раздумий, как на остров Кипр, стали собираться в благословенное Гадючье.

   Что такое жизнь?! Не знаю, хотя за плечами о-го-го годков. Но знаю, что жизнь – это, прежде всего, опасность. И прежде всего, опасность в людях избранных, которые, будучи избранными Богом, избирают самих себя.
   Откуда я знаю, что я живу?!
   Каким образом я иногда вижу себя со стороны – и, словно спохватившись, спешу выразить своё видение в слове? Но всё равно большая часть увиденного остаётся за словом. Остается навсегда, но без меня, ибо слово больше самого себя. В литературе, чтобы она жила долго, нужно говорить о нынешнем дне, как о вечности, и о вечности, как о дне нынешнем. Но это будет уже не литература. И что толку иметь хорошее обоняние и слух при плохом зрении? Куда сослепу нынче ни ткнёшься, отовсюду пахнет какой-нибудь мерзкой дрянью, да так пахнет, что поздно уже разглядывать – какой?
   Несмотря на скоропалительность сборов и отходную, на поезд мы успели. Нет, что ни говори, но не зря Цейханович в дни отъездов пользуется песочными часами, в которые вместо песка засыпан прах его первой тёщи. Всем поиметь бы такие часы, тогда и поезда в России ходили бы точно по расписанию и куда надо, а не как придётся.
   Любопытная встреча произошла в поезде. С нами до Гадючьего в сопровождении мелкой свиты ехал известный в богемных кругах поющий монах Гавриил, с которым, хлопоча за Исайку Гофмана, Цейханович познакомился в Союзе писателей России. Этот здоровенный сорокалетний монах ловко владел гитарой и давал под семиструнную концерты так называемого духовного пения. Стареющие московские дамочки, особенно брошенные последними мужьями, просто чумели от сладкопевца-монаха и всячески превозносили его довольно примитивные тексты, в которых беспомощные графоманские стихи как бы оживлялись цитатами из Нового Завета, что делало их ещё беспомощней. Но на художественную сторону этих песнопений никто не обращал внимания, ибо как можно требовать литературных достоинств от странствующего и поющего монаха: достаточно блескучей гитары на фоне рясы, отстранённого орлиного взора поверх женских головок, – и обеспечены шквалистые аплодисменты, переходящие в бурные овации, ну и т. д.
   Цейханович, как истинный православный, не одобрял концертной деятельности барда-монаха и крепко выразился по сему поводу:
   – Монах с гитарой в православии бесполезен, как пустой выкипевший чайник, как треснувший гранёный стакан, и вреден, как горящая мусорная урна!
   Естественно, что за это правдивое высказывание на него с такой сумасшедшей яростью обрушились поклонницы и пропагандистки песнопевца, что не сдюжить бы нашему великому другу, сполна пострадать за русскую правду, обратиться в пыль и прах, ежели б он сам не был любимцем сонма женщин, прекрасно понимающих, что моложавому монаху, даже с гитарой, до Цейхановича – как до земли обетованной в годы антисемитских гонений и побед.
   Бард-монах по своему скудоумию вряд ли оценил счастье знакомства с нашим великим другом, поэтому, столкнувшись с ним на вокзале, сделал вид, что не узнаёт. Но Цейханович, будучи воспитанным русским человеком, не стал томиться гордыней и первый поздоровался с духовным песнопевцем:
   – Здорово, нахлебник! Здорово, приживал церковный? Не надоело людей дурить?!
   Однако поющий Гавриил не удостоил его ответом, лишь слабо кивнул куда-то в сторону вокзального ресторана.
   – Ишь ты, чернец, совсем зазнался! – насупился Цейханович и хотел ещё что-то добавить, но сопровождающий барда-монаха плюгавенький, подвижный человечек с крысиной фамилией Голдин поспешил разъяснить, что отец Гавриил взял обет молчания и уже больше года не радует свою паству речами и распевами.
   – А чего ж гитару с собой тащит? И со струнами! Надо бы и гитаре дать обет молчания, струны пообрывать, – ухмыльнулся Цейханович.
   – Исключительно на всякий случай! – ответствовал Голдин. – Вдруг да и осенит благодать Гавриилушку, вдруг да и запоёт!..
   – Зашуршат купюры – запоёт! – успокоил монашеского прислужника Цейханович и добавил:
   – Взвоете ещё от его пения! Знаем мы этих молчунов!
   Служка смиренно не стал ему возражать, лишь горестно вздохнул и скрылся в зазеркалье купе.

   В Гадючьем с ранним свежим солнцем нас радостно встречал Исайка Гофман, но и поющего монаха тоже встречали, и более солидно, чем нас, что вызвало неудовольствие и почти гнев Цейхановича.
   – Он на освящение приглашён! – поспешил оправдаться Исайка.
   – На освящение чего? Может, синагоги? – раздражённо поинтересовался Цейханович.
   Но Исайка, как бы не слыша вопроса, как-то слишком хитро ухмыльнулся, не так, как раньше, пребывая в милицейских чинах, – и, как бы между делом, сообщил, что возведён в сан главного архитектора Урицкого района.
   – В сан архитектора?.. – подивился я. – Почти в архиереи… С чего бы вдруг?..
   – А ты думаешь, что в детстве он хуже тебя рисовал по клеточкам трёх богатырей и дома на песке строил?! К тому же он ещё и поэт, не в пример некоторым, вроде тебя… И люди его знают… – урезонил меня Цейханович.
   – Ну, если люди, то мы всегда за людей и за народ, хотя это не одно и то же. – поспешил неуклюже загладить свои сомнения я, тем более что от Исайки было получено радушное приглашение «с дорожки к столу… чем Бог послал…»
   За обильной трапезой Исайка грустно посетовал, что не приедет всемирный русский певец Махмуд Шкавро.
   – А что так? Перестал быть патриотом?! – нахмурился Цейханович.
   – Наоборот, патриотствует с утра до ночи, русские былины все наизусть выучил… Да вот концертный фрак у него перегорел, он же с подогревом фрак носит, чтоб голова не мёрзла. Ну и перегрелся на каком-то концерте и угорел, а фрак по заказу делали в Германии. Отправили на починку к немцам, а те только через месяц обещали сделать. Неповоротливый народ, не то что наши умельцы: не тот нынче немец пошёл, совсем не тот, – объевропился… – посетовал Исайка.
   – Ничего, не дрейфь!.. Споёт за Шкавро монах. Самый раз этому Гавриилу нарушить обет молчания: не каждый же день у Шкавро фрак перегорает… – утешил приятеля Цейханович.
   Но забудем хотя бы временно о Шкавро: не до Шкавро нынче! Забудем на малое время, ибо такого патриота России, как Махмуд Шкавро, надо помнить всегда. Разве сравняются с ним в безответной любви к Отечеству какие-нибудь Крутовы-Кретовы, Рогозины-Зюгановы, Тюлькины-Редькины?! Слава Богу, что Цейханович в наличии и всегда под рукой, а то пришлось бы весь наш патриотизм сдать великому Шкавро вместе со всей Россией – от стен Китая до сараев Белоруссии и заборов Польши. И, может быть, ещё придётся отдать всё, чтобы не вернуть ничего, ибо общеизвестно: отдаёшь своё, а получаешь обратно чужое. Но это так, к слову, ради краткости повествования, ради успокоения совести, дабы Шкавро из-за починки перегоревшего фрака не гневался на медлительных немцев и прочих мелких иностранцев, которым, по невежеству, абсолютно до лампочки русские народные песни в его гениальном исполнении. А впрочем, пусть гневается, лишь бы на нас, многогрешных, не гневался, ибо пока жив Махмуд Шкавро, жива и песня русская. И это истинная правда жизни и смерти. А вот дальше, похоже, – тишина, молчание, безмолвие.

   Подзакусив и поев с дороги, мы уже хотели чуток придремнуть, но неугомонный Исайка Гофман не дал нам даже побриться и бодро повёл знакомить со своими архитектурными владениями, многозначительно подмигивая и намекая на какой-то очень приятный сюрприз.
   Я уже говорил, что благословенное Гадючье находилось не только на болотистой земле, но и обильно поливалось дождями даже в лютые крещенские морозы, – и это селение вполне можно было назвать вечной фабрикой грязи и грёз.
   И вот, чавкая подошвами по непросыхающим чёрным лужам, мы гурьбой вышли на центральную площадь посёлка к позеленевшему от природы памятнику Моисею Урицкому и узрели странное сооружение, окружающее памятник, чем-то напоминающее развалины античного театра.
   – Вот!!! – жизнерадостно выкрикнул Исайка.
   – Что вот?! – хором озадачились мы.
   – Фонтан!!! – как слово первой любви, громко выдохнул Гофман и заорал кому-то незримому:
   – Чего ждешь, падла, включай!!!
   Оглушительно грянул марш «Прощание славянки» – и, словно в ответ душещипательной музыке, фигура Урицкого в полный рост взорвалась водным фейерверком. Тугие струи мутной воды ударили изо всех отверстий фигуры: изо рта, из глаз, из ушей, из рук, и, слава Богу, не из заднего места полого памятника, иначе не миновать нам грязного, холодного душа.
   – Ну как?! Впечатляет?! Вот как можно эстетически использовать наследие коммунистического прошлого! – похвалил сам себя Исайка.
   – А что, молодец мужик! Не зря тебя в русские поэты записали! – одобрил Цейханович. – Кому-то грязь месить, а кому-то фонтаны творить! – ловко срифмовал он и добавил:
   – Надо в Москве твой опыт подсказать, этому, как его, ну Бунимовичу: он вроде за памятники Москвы отвечает. Пусть-ка вернёт на Лубянку железного Феликса, но в виде фонтана, а то ведь пустует место и смущает народ своей пустой глупостью. И Шкавро пригласить на открытие с Паваротти и Хворостовским. Весь мир на уши станет. Ха-ха-ха!!!

   К сожалению, как-то выпало из памяти дальнейшее наше пребывание в Гадючьем, выпало и испарилось вместе с брызгами грязной воды и плохого шампанского. Помню только, что после торжественного открытия и освящения памятника-фонтана, или фонтана-памятника, сумрачная лужа возле оного разрослась до пределов небольшого мрачного озера, подступила аж к гостинице и, дабы Цейханович не промочил ноги, благодарные обитатели Гадючьего носили его на носилках, как римского патриция, а меня, как простого смертного, возили на какой-то скрипучей тележке, весьма напоминающей древнегреческую колесницу.
   Цейханович выкрикивал с носилок: «Рот фронт», а я ничего не выкрикивал, ибо перекричать моего великого друга ещё никому не удавалось.
   И ещё помню, что из-за отсутствия Шкавро, после пьяного пения женского хора, поломавшись чуток, усиленно крестясь, нарушил свой обет молчания странствующий бард-монах Гавриил и пел под гитару не только собственные сочинения, но и песни Высоцкого, Галича, Визбора и Окуджавы. Пел неостановимо, истосковавшись по слушателям, пел до тех пор, пока что-то не хрястнуло в груди завывающего памятника Урицкого – и он, задрожав и захрипев, как живой труп, перестал исторгать воду и малость покосился на правую сторону.
   Нет, что ни говори, но прав бессмертный Козьма Прутков, изрёкший: «Если у тебя есть фонтан, заткни его, надо же отдохнуть и фонтану».
   И поэтому от пребывания в Гадючьем я плавно перехожу к рассказу о нашем пребывании в Красной горке, где мы отменно повеселились прошлым летом на 850-летие сего славного русского селения. А в Гадючье мы ещё вернёмся, по крайней мере, в лице Авербаха: надо же кому-то осенью переть восемь с половиной мешков кабачков, ибо не огурцом единым сыт человек. А может, даже и поболе, поскольку Исайка Гофман, став главным архитектором, не только не охладел к кабачкам, но удесятерил свою огородническую деятельность, объявил себя Мичуриным архитектуры, сочинил и издал объёмный трактат под названием «Кабачок как элемент архитектуры среднерусской возвышенности», вполне пригодный для защиты кандидатской диссертации, а может, и докторской.
   Кстати, приехавший недавно из Германии доктор фон Дрист не только объелся блюдом из кабачков а ля Гофман, но и перевёл трактат Исайки на древнефранцузский.
   Нужно доставлять радость дуракам. Обязательно нужно, ибо дурак без радости – это как бы и не дурак. И никто не способен так полно ощущать радость земную, как истинный природный дурак. Доставляющий радость русским дуракам подобен Богу. Поэтому-то все ищут дураков. Однако и дураки не теряют времени даром, тоже что-то ищут и находят.
   Но объяснять глупость – глупостью – всё равно что объяснять жизнь – жизнью, а смерть – смертью. Это так же безнадёжно, как высохшее лимонное зерно в пепельнице с окурками.
   Только наличие глупости в мире сём даёт нам надежду на спасение. Ибо разве может погибнуть мир, в котором дураки плодятся, как тараканы, а умные, впадая в ложное знание и незнание, с лёгкостью становятся не только дураками, но и идиотами? И неудивительно, что за последнее десятилетие килограмм пуха стал почти в два раза тяжелее килограмма железа.
   Преувеличивать своё незнание не менее опасно, чем знание.
   Смешны гордецы, глаголющие: «Я знаю, что я ничего не знаю!».
   Кто из нас до конца уверен в своём полном незнании?!
   Лично я не знаю, что я абсолютно ничего не знаю, да и знать не хочу, ибо почти жажду хоть немного пожить не без радости, чего желаю и всем остальным, знающим и не знающим, что они безнадёжные дураки. И рот фронт, и но пассаран! За нашу победу!

   Красная горка отличилась от Гадючьего исключительной сухостью и пылевыми облаками, встающими над этим первобытным селением при малейшем движении ветерка. Никакая грязь, даже мазутная, не задерживалась на холмах, возносящих славный посёлок к небу. Плавно стекала грязь и прочая текучесть куда-то вниз, в мелколесье, в междурядье, и не мешала жить почти честной жизнью ни людям, ни транспорту.
   Как ни странно, но вытрезвитель в Красной горке отсутствовал, хотя пили там немерено. Может, от сухости климата отсутствовал? И поэтому мы жили в гостинице, которая была не только гостеприимным домом для странствующих, но и районным моргом и похоронным бюро по совместительству, и, может быть, поэтому людишки проезжие здесь не очень задерживались, если не считать тихих хохлов из-под Харькова. Жилые комнаты находились на втором этаже, а нежилые, морг и прочее похоронное, – на первом. И приходилось, как говорится, постоянно «моменте мори», то есть помнить о смерти, спускаясь вниз к завтраку и поднимаясь наверх после позднего ужина, что весьма облагораживающе сказывалось не только на хохлах. Приходящие к нам в гости прекрасные селянки, завидев гигантскую надпись «Похоронное бюро», делались сразу все поголовно похожими на сельских учительниц начальных классов, даже те, которые ими числились, не визжали, не хихикали и петь начинали только далеко за полночь. А Цейханович, да и я многогрешный, производили на посторонних в данной ситуации впечатление верных мужей и любовников, а не только больших начальников из Москвы.
   Однако были некоторые неудобства в нашей гостинице, вместе с удобствами во дворе; иногда почему-то переставала поступать вода на жилой второй этаж, и, естественно, возникала проблема с мытьём не только ног, но и рук; и если бы нам выдали виновника сего безобразия, то абсолютно уверен, что били бы его не только ногами.
   Но даже из самых безвыходных ситуаций всегда есть последний выход туда, откуда даже с помощью похоронного бюро нет возврата. И Цейханович легко нашёл этот выход. Он сразу же познакомился со сторожем похоронки – неким Липатычем, классическим персонажем деревенской прозы. Он и тухлый самосад курил, и мудрости изрекал несказанные, и властями был обижен по полной программе – три раза, будучи в городе Твери, тогда ещё Калинине, попадал в вытрезвитель, к тому же старуху его величали Матрёной. Окажись на нашем месте крокодилы российской словесности Солженицын и Распутин, слезами бы залились и запачкали бы своими крокодильими слезами все пиджаки и рубашки Цейхановича. Но, слава Богу, далеки их творческие пути от Красной горки, а посему сух и опрятен наш великий друг, и Липатыч не страдает манией величия, хотя разменял уже восьмой десяток.
   – Отцу-то помогаешь?! – строго спросил старика при знакомстве Цейханович.
   – Дык, как придётся, ежель зряплату не задерживають! – туманно ответствовал Липатыч.
   – Завтра же позвоню в Росминстрах, чтоб проследили насчёт задержек! – пообещал Цейханович и добавил: – Кланяйся-то папаше, помню его ещё с девятьсот пятого, пошалили на баррикадах!..
   – Дык, обязательно, чего ж не покланяться… – пообещал Липатыч, перекрестясь, слил остатки пива из наших бутылок в необъятную проржавленную кружку и лихо, как после стрельбы по безоружным лошадям, вылил содержимое в беззубый прокуренный рот.
   Нет нужды объяснять читателям и нечитателям, что любовь народная, как ад, следует за Цейхановичем во все стороны света в лице Липатычей, Матрён и им подобным, и, естественно, что не остался он без этой любви на сухих холмах Красной горки.
   Когда верхний этаж по вечерам обезвоживался и все, даже хохлы, ложились спать неумытыми и небритыми, Цейханович спускался в похоронку, раздевался донага, ложился на стол для обмывки и упаковки покойников, и бодрый Липатыч организовывал ему не только приличную помывку и бритьё, но, вызвав на подмогу безропотную Матрёну, обряжал нашего друга в почищенный и отутюженный костюм. И Цейханович, обухоженный стариками, после случайного дурного дня смотрелся не хуже любого знатного покойника и вполне был пригоден для новых ночных приключений, танцев-шманцев и прочего.
   Сопутствующий нам в Красной горке Авербах тоже было намылился на спецобслуживание в похоронке, но общеизвестно: что Цейхановичу – здорово, то Авербаху – смерть. Сменщиком Липатыча был некий Пашка Фогельсон, тоже типичный персонаж пресловутой деревенской прозы, этакий сельский люмпен сорока годов, лысеющий, кривоногий субъект без корней и без совести, готовый за халявный кусок продать не только мать родную, малую родину и Вселенную, но и всё остальное, бесхозное. Этот неопрятный Пашка имел очень скверную, антирусскую привычку – охаживать молотком по голове свежих покойников, поступающих в морг:
   – Мало ль чего, а ежель кто очухается ночью да вылезеть из гроба… Вона сколь ноне вампиреев развелось! Сплошное кино… С ними никак нельзя без молотка, лишний раз не подохнут!.. – ответствовал он на укоризны Липатыча, что негоже охаживать железякой мертвецов.
   Авербах без единой задней мысли возлёг на покойницкое ложе с уверенностью, что, как и Цейханович, будет обслужен и обухожен по полной программе, дабы в чистоте и великолепии осчастливить своим появлением полуночную мотаню. В ожидании малость придремнул, лапая в полусне местных грудастых вдов, но был безжалостно пробуждён крепким ударом молотка. Известно, что голова Авербаха имеет пуленепробиваемые свойства, но морально изредка испытывает боль. Со звериным рёвом вскочил он с покойницкого стола и кинулся на Пашку. Тот выронил от неожиданности молоток, завыл не менее по-звериному в ответ и кинулся наутёк, в пятый угол похоронки, где с незапамятных времён пылился облупленный бюст Ленина. Схватил Пашка Фогельсон бюст вождя, метко запустил в несокрушимую голову Авербаха и попал, подлец. Однако даже малой кровинки-слезинки не выступило на лбу нашего верного приятеля, но бюст Ленина грохнулся на скользкий линолеум и, не разбившись, окрасился кровью. Нет нужды уточнять, что, настигнув мерзкого Пашку, разгневанный Авербах бил его за себя и за Ленина не только ногами, но и руками, и справедливо довёл бы дело до естественного конца, если бы не подоспевший Липатыч, мудро изрёкший:
   – За твой счёт, голь, Пашку хоронить будуть!
   – А почему за мой?! – отпустив Пашку, насторожился раскрасневшийся от битья Авербах.
   – А капитализма теперь у нас, кто убил, тот и хоронить… Тута вам не Московия, тута Рассея!
   Неурочный шум и голоса пробудили наверху Цейхановича, и он, как командор, величественно спустился в похоронку и озаботился мелким разором:
   – Это кто тут бюстами вождей кидается?! Разорались, как в морге! – карающе изрёк наш великий друг.
   – Этот вот гад! – показывая на почти неподвижное тело Пашки, потирая усталые от членовредительства руки, с негодованием донёс Авербах: – Принял меня за покойника, и молотком по башке, а потом бюстом, гнида!..
   – Бывает! – философски успокоил приятеля Цейханович и заключил: – Небытие есть непременная часть бытия, поскольку без бытия смерть не имеет смысла. Поэтому и путают у нас мертвецов с покойниками, а живых – с полуживыми. А этот-то как? – пнул он Пашку.
   – Более живёхонек, чем померши! – мудро изрёк Липатыч.
   – Обмой обоих за мой счет! – приказал Цейханович и сунул старику бутылку с остатками пива.
   На этой мажорной ноте конфликт был исчерпан, а на следующий день мы покинули радушную Красную горку, и я нынче не ведаю, более жив Пашка Фогельсон или более помер, но точно знаю, что Липатыч с Матрёной, несмотря на смерть деревенской прозы, переживут ещё не одну новую власть и многих-многих писателей, чего и вам желаю, дорогие мои, хорошие, читатели и нечитатели.
   В начале главы я самонадеянно обещал самому себе поставить наконец-то все точки над ё, но сейчас стыдливо сознаюсь в своем великовозрастном легкомыслии и приношу извинения всем, кого ввёл в заблуждение, и лишь наследственное человеколюбие может служить частичным оправданием моему несовершенству. Впрочем, всем остальным, проживающим пока по эту сторону России, до совершенства тоже очень далеко, может, в сто крат дальше, чем мне, многогрешному. Поэтому обойдёмся без дальнейших покаяний и унизительных поклонов, ибо звон монет в чужом кармане не обогатит бедняков, а запах пищи и пиццы от итальянского ресторана не насытит голодающих по предписанию врачей. И впереди ох как много ещё точек над ё, и вообще – точек, но, слава Богу, до последней точки пока очень и очень далеко – и мне, и многим моим славным читателям и нечитателям. И по-прежнему самым моим заветным желанием остаётся отсутствие всех желаний, кроме желания жить и любить. И я потихоньку начинаю понимать вслед за Цейхановичем, что жизнь – это, прежде всего, ощущение своего бытия в небытии, и уже потом – ощущение своего небытия в бытии. Впрочем, эти ощущения можно спокойно поменять местами, ибо никакой ужас жизни никогда не сравняется с ужасом смерти. И ещё раз настоятельно советую всем, всем, всем поменьше надеяться на своё незнание, ибо никто не знает, сколько времени нужно Цейхановичу, чтобы за три минуты выпить бутылку водки на территории посольства Японии, в ночь полнолуния – после грозы.

Из записной книжки Цейхановича

   Позвонить после полуночи Котюкову, до того, как он отключит свой телефон, поговорить об Аристотеле.

   Не звонить до четверга Котюкову, а после четверга сказать, что 5-й том Канта я у него не брал, потому что Канта не читаю на русском, а только в подлиннике. Пусть, ха-ха-ха, поищет!

   Позвонить в паспортный стол!

   Позвонить в паспортный стол!!

   Срочно позвонить в паспортный стол!!!

   Начальник паспортного стола женился на узбечке! Сволочь!

   И у клопов бывают вши. Напомнить об этом Полонию Редькину.

   Срочно прочитать книгу генерал-лейтенанта казачьих войск, полковника Силкина «Мой Бродский», поручить прочтение Солянику-Зальцману.

   «Я ищу человека синеглазого, среднего роста, чтобы было с ним на природе легко мне и просто! Вдова, 39 лет, москвичка. Красива и готова познакомиться с мужчиной без очень вредных привычек, желательно пчеловодом и не жадным, до 55 лет. Печное отопление не предлагать, тел.: 89109484919».
   «Женщина без саморекламы, и так о-го-го, с чувством юмора и самоиронии, 38, 170, 80, при правильном обращении бесподобна и надёжна, как автомат Калашникова. Отвлекусь от повседневных забот и познакомлюсь с удачливым, разборчивым мужчиной, способным не мешать индивидуальности. Ваш возраст строго в пределах разумного, можно и военных пенсионеров, но не ВОВ. Не для профи и коллекционеров. Северная Капотня, тел.: 89163642181.»
   Сказать Котюкову, чтобы позвонил этим дурам от моего имени, но с телефона Авербаха.

   Напомнить о Виктории Пустобрюх.

   Для мытья окон не использовать стиральный порошок, мало ли что могут включить в его состав современные химики, запросто подсыпят что-нибудь совершенно неподходящее для чистоты стёкол и пищеварения. Напомнить об этом Пустобрюх и её мужу Волчкову.

   887+142222 – 37: 86 х 666 = 8156,87 по курсу ММВБ

   «Не то везу, не то несу, не то козу, не то лису!» Читать в темноте женщинам, у которых есть дети, кроме Закоренелой.

   Возвращаться надо только тогда, когда тебя уже некому ждать.

   Тот, кто понят всеми, тот абсолютное никто!

   Только у лысых волосы растут в ширину. Кажется, это сказал Конфуций, не зря же он ходил лысым.

   Рождённый на чернозёме вырастет и на камне! Это Котюков сказал, но кто об этом помнит, выдам за своё.

   Разыскать, наконец-то, посольство Гренландии! Поручить Авербаху и Трапезникову.

   Лишние трупы неплохо прятать в автомобильные камеры «КАМАЗОВ».

   Если на мосту стоят пустые ботинки, то это не совсем мост.

   Из народного юмора: «Ешь, пока не заревешешь, а роток завянет – никто не заглянет».

   Если жмут сапоги, иди танцевать в носках. (Из советов бывшим колхозникам)

   Вседоступность и вседозволенность проистекают друг из друга и так же необходимы жизни, как невозможность и недостижимость. Вроде бы неплохо звучит. Сразить Котюкова этим моим афоризмом.

   Чернявая, маленькая, настойчиво-любезная и увядшая, а ведь как хорошо играла в самодеятельности на гитаре.

   Отливать водку из фужера в рюмку так же неприлично, как сморкаться во французский галстук. Указать на это полковнику Лжедимитричу.

   Мимо бухгалтерии только дураки ездят на велосипеде.

   Не забыть срочно написать статью о мытье яиц под условным заголовком «Не мытьём, так катаньем», приблизительно к четвергу, запросить гонорар, приблизительно 300 долларов.

   Позвонить в журнал «Нижнее бельё России», договориться с Подлюком о статье в журнал «Кожи и шкуры России». Не откладывать до четверга.

Ёзенкранц и Пильдестерн почти мертвы

   В бессмертии бесконечность всего лишь ноль, а бессмертие в бесконечности, как Слово, больше себя. Всё остальное, как у Шекспира, – слова, слова, слова… И, стало быть, к делу!

   У Цейхановича издревле, ещё со времён прыщавой школьной юности, были весьма натянутые отношения с презервативами, вернее, прошу покорно извинить, со штопаными гандонами, то есть, с однокашниками Васькой Ёзенкранцем и Петькой Пильдестерном. И совсем не случайно, заодно с нашим великим другом, эту «сладкую» парочку недолюбливали некоторые другие приличные люди и женщины. Кроме совместной пошлости, Пильдестерн и Ёзенкранц имели и отдельные пороки, а также индивидуальные прозвища, соответственно, – Тухлый и Халявщик, которые полноценно отражали их физическое и нравственное состояние. Впрочем, без малейшего ущерба для самих себя и окружающих, они могли бы запросто обменяться этими кличками – и, случись такое, публика, вынужденная общаться с ними, вряд ли что-нибудь бы заметила. А если бы и заметила, то вряд ли обрадовалась, и уж точно – не опечалилась бы.
   С малолетства Ёзенкранц и Пильдестерн были людишками не столько мерзкими, сколько гадкими, и бессознательно принялись вредить Цейхановичу ещё до отмены крепостного права и недоразвитого социализма в отдельно взятой стране. Гадить стали прямо с роддома, а потом – в детском саду № 666 и в пионерских лагерях, куда их, от греха подальше, вслед за нашим великим другом, родители отправляли аж на все три летние смены.
   Неуёмно изобретательны были подлецы вдали от родных, ненавистных квартир. Закутавшись в грязные простыни, тревожили Цейхановича по ночам явлением призрака отца Гамлета, а днём, во время тихого часа, когда он сладко посапывал в марлевую тряпочку от мух, подкравшись, начинали у него над ухом с бульканьем переливать воду из одной побитой металлической чашки в другую.
   Бульк-бульк, туда-сюда, бульк-бульк, туда-сюда…
   И результат не заставлял себя ждать. Цейханович переставал сопеть, ворочался – и в ответ на упорное заушное бульканье исторгал из себя и под себя всё выпитое и не выпитое за обедом, да в таком объёме, что приходилось потом сушить на солнышке не только кровать с матрасом, но и простыни вместе с вышеупомянутой грязной тряпочкой. А за ужином неугомонные Пильдестерн и Ёзенкранц, давясь от жадности, не только доедали оставшийся от Цейхановича гарнир, но и умудрялись допивать остатки его компота ещё до того, как он успевал туда плюнуть. Поэтому зачастую нашему великому другу волей-неволей приходилось без всякого удовольствия плевать в совершенно пустые грязные стаканы.
   В выходные дни, когда к Цейхановичу приезжала первая жена Офелия из-под Киева, и приезжала не просто так, ради охов-вздохов и лунных прогулок под ивами у реки, а с весьма и весьма богатыми продуктовыми передачами, негодяи тотчас подло выслеживали бывших супругов в тёплых кустах. Выслеживали, как врагов народа и, грозя вывести нашего великого друга на чистую воду у грязной реки, грозя поведать нежной, ранимой Офелии все подробности его пламенной дружбы с фигуристыми пионервожатками старших отрядов и прочими сексуальными комсомолками-доброволками, нагло требовали поделиться самым вкусным съедобным типа баклажанной икры, липкой карамели и рыбными консервами «Килька в томатном соусе». И, естественно, добивались своего подлецы – и ни капельки потом не страдали от испорченной овощной икры, от трёхгодичной давности конфет и от просроченных на полстолетия морепродуктов.
   В более взрослые времена, в студенчестве, когда Цейханович зимними вечерами подрабатывал игрой на трубе в розовом фойе кинотеатра «Художественный», бесцеремонно требовали угостить пивком и бутербродами с сыром. И если он очень твёрдо заявлял, что хрен вам в рыло, обойдётесь без сыра лимонадом, садились в первые ряды слушателей и начинали по очереди грызть гнилой лимон, отчего у Цейхановича начиналось непреоборимое слюнно – и соплевыделение прямо в трубу. Он с проклятьями вынужден был прекращать свою музыку и портил песню не только безголосой певичке, впоследствии небезызвестной интернет-поэтессе Марине Закоренелой, но и всему оркестру русских ненародных инструментов под руководством Ивана Шнайдера-Шрайдера.
   Странно, но в отношениях с этими субъектами российского быто-небытия, почти как с иностранцами, идеальный характер Цейхановича давал не объяснимые наукой сбои. Он проявлял удивительную терпимость, когда требовался жёсткий отпор и жестокий отлуп, и, наоборот, твёрдое упорство, на грани упрямства, когда надо было, как бы по-доброму, пойти на уступки негодяям Ёзенкранцу и Пильдестерну, чтобы потом неожиданно показать им не только кукиш в кармане, но и волчью пасть со свиным рылом. И, наверное, не случайно в литературной и окололитературной критике моих сочинений Цейхановича иногда называют русским Гамлетом: ведь одноимённый герой трагедии Шекспира тоже, до поры, до времени, был в кажущихся неладах с правдой жизни и смерти.
   Русский Гамлет, на мой взгляд, вполне приемлемое, хотя и неполное определение для моего Цейхановича, и я почти благодарен за него выдающемуся философу и многожёнцу новейших времен, доктору наук Петру Калитяну-Хайдеру. Да и самому Цейхановичу это определение по нраву, особенно когда он в кругу красивых женщин и баб, ибо он не столько почитывал Шекспира, сколько пописывал за него. И абсолютно закономерно, что авангардная пьеса нашего великого друга «Король евро» и его романтические сонеты «Мечты юного гинеколога» имели и имеют сумасшедший успех у нашей интеллектуальной и неинтеллектуальной элиты, и переведены вышеупомянутым Калитяном-Хайдером на многие языки народов мира. Насколько мне известно, в данный момент литературные опыты Цейхановича читают на английском и американском, на португальском и бразильском, на мексиканском и испанском, на монгольском и татарском языках, не говоря уж о тайваньском и китайском.
   В начале восьмидесятых годов века двадцатого от Рождества Христова Ёзенкранц и Пильдестерн, по геополитическим причинам и по воле провидения, были отселены на окраину Москвы и стали заслуженными новосёрами. Впрочем, теперь это совсем не окраина, а чёрт знает что, где волей судьбы стали ещё и соседями великолепной интернет-поэтессы, в прошлом безголосой певички Марины Закоренелой-Мнишек, ибо к тому времени она успела выйти замуж и развестись с поляком по фамилии Мнишек, который впоследствии оказался всего лишь сельским жителем из-подо Львова.
   В нашей дружной компании, благодаря зоркости полковника Лжедимитрича и Авербаха, «друзья» юных лет Цейхановича появлялись редко, но, к сожалению, метко. Не только пили, жрали и воняли на халяву, но и уносили с собой, рассовав по карманам, остатки колбасы, сыра и селёдки, лишая нас на похмелье закуски, а рачительного Авербаха ещё и мелкой прибыли и невинного удовольствия от сдачи пустой посуды, которой тоже хватало места в бездонных карманах халявщиков.
   – Люди – это стадо жадных, тупых баранов! – с гневом воскликнул Авербах после очередного незапланированного визита Ёзенкранца и Пильдестерна, но Цейханович по доброте душевной не согласился с ним и категорично возразил:
   – Это совсем не так! Не так это! Люди – это не стадо тупых, жадных баранов, люди – это стадо злобных, вонючих козлов!
   И Авербаху ничего не оставалось, как угрюмо промолчать в ответ, дабы не навлечь на себя гнев нашего великого друга за преждевременное очернение всего прогрессивного человечества.
   И я угрюмо промолчал и лишь подумал про себя:
   «У большинства нынешних людей Бога нет, а вместо икон – зеркала.»
   И ещё подумал я:
   «Верьте тем, кто жаждет правды, но никогда не верьте тем, кто её знает.»
   Но народное великодушие Цейхановича общеизвестно и, к сожалению, границ не имеет. Оно растекается, как мазут в тухлой, невысыхающей луже, и неотвратимо достигает самых отдалённых берегов нашей жизни.
   Как-то в казино «Берлин» поздней ночью, а может, ранним утром, встретил он вдову Ёзенкранца – Гертруду, с которой иногда пошаливал в летних огородах, с пятницы на субботу, вспоминая школьные и нешкольные годы. Встретил подругу юности в золотом сиянии бара и в хорошем настроении после крупного выигрыша у некого завсегдатая московских игорных домов, в прошлом журналиста-демократа Медведева по кличке Феликс. Феликса он тотчас прогнал выигрывать у других, а Гертруду оставил, угостил недопитой минералкой и спросил:
   – А твой дурак где-нибудь работает?
   – Нигде! – мрачно воскликнула Гертруда, но с аппетитом допила минералку.
   – А его отец? – уточнил Цейханович.
   – Тоже нигде! Сдохнул алкашина в прошлом году на Чертановском рынке, – с тоской посмотрев в сторону сверкающего бара, изрекла Гертруда.
   – М-да! Как говорится, яблоко от яблони недалеко катится… – посочувствовал Цейханович фигуристой прижизненной вдове, сжалился над женщиной и пригласил к себе в загородный дом, но на следующий день взял к себе на работу референтом по общим вопросам Ёзенкранца. А потом терпел его вонь почти год, борясь с нею лишь открыванием форточки. Но после того как тот стал приводить на службу в рабочее время ещё и Пильдестерна, и вместе с ним воровать у клиентов и пациентов мобильники, ручки, зажигалки, расчёски, а заодно и мелкую косметику у секретарш, уволил неблагодарного негодяя и даже стишок сочинил в честь столь радостного события:

     Облысевший, с мордой пухлой,
     Не вонючий он, а тухлый.
     Крал, смердил – и недоволен,
     Что за это лишь уволен.
     Надо было б выгнать сразу
     Эту тухлую заразу!
     Но известно: духом нищий
     Сдохнет в собственной вонище!

   Мне кажется, очень впечатляющий портрет отрицательного персонажа создал в стихах Цейханович, поэтому я и не трачу время и бумагу на описание внешности не только Ёзенкранца, но и его духовного близнеца Пильдестерна.
   Что моё слабое перо перед могучей кистью Цейхановича?!
   Как роспись младенца на сухом песке!
   Как неграмотные слова подростка на первом снегу!
   Как бессвязное бормотание влюбленного мужика чужой жене у весенней воды!
   Да ничто! Абсолютно ничто всё моё написанное и ненаписанное по сравнению с литературными испражнениями моего великого друга!
   И совершенно верно подмечено некоторыми моими злобными критиками и завистниками, что в самых лучших местах, в самых талантливых, да что там! гениальных главах моего великого романа, невооружённым глазом видна не только крепкая, немытая рука Цейхановича, но и многие другие, передние и задние части его массивного тела. Но я не только не отрицаю его помощи и вмешательства-помешательства, а горжусь ими, горжусь, что сие оказано мне персонально, а не каким-то там Бородиным, Бондаренко и Прохановым, которым моя проникновенная патриотическая «Песнь о Цейхановиче» явно не по нраву и поперёк горла.
   Пигмеи от литературы! И это не мои слова, а самого Цейхановича, и оспаривать их так же бессмысленно, как плевать в собственную форточку с первого этажа. Поэтому, невзирая на безнадёжность литературного творчества, не бросаю перо и тупо продолжаю своё повествование, ибо творю для истинной Вечности, а не для идиотов-современников, которые суетливы, жалки и призрачны, как обмылки в бурлящем кипятке. И они ещё смеют упрекать меня в отрыве от действительности!
   Да на хрена она сдалась, эта действительность?!
   Вон её сколько в окне, под окном и за окном, как прошлогоднего мусора! И повсюду, и везде, и до бесконечности!.. Видеть и слышать не хочется!..
   Мне бы раньше времени от Вечности не оторваться, как последнему листку на ветру ледяном, ибо Вечность никто никогда не видел и не слышал, кроме избранных, кроме Цейхановича, кроме меня, многогрешного. Но не буду дальше раздражать читателей и нечитателей возвеличиванием фамилии Цейхановича и своей фамилии, ибо иногда нужно иметь не только аппетит, но и совесть, и твёрдо оставаться нелюбимым, чем быть любимым, не любя.
   Но почему, почему Ёзенкранц и Пильдестерн были столь вредоносны в отношении нашего великого друга?! Может, оттого, что он не имел и не имеет никаких недостатков? – простодушно брякнет кто-то из моих немногих доброжелателей.
   Но я привычно промолчу в ответ, ибо Цейханович – мой друг, а о настоящих друзьях, как о покойниках, – или только хорошее, или ничего.

   Писатель, если, конечно, он настоящий писатель, а не нечто неудобопроизносимое, должен большей частью видеть себя со стороны не в лучшем свете. Чем больше будет он прозревать в себе и в своих сочинениях несовершенного, тем меньше глупости и пошлости будет оставаться в его творениях, да и в нём самом, как в человеке, ибо даже наличие безусловного таланта не панацея от бытийной бездарности и прочего. И вообще: истинный талант – не спасение души, а её крест, и не всегда сей крест животворящий. Но, к сожалению, многие, жаждущие скорой победы над словом, как будто можно слово победить, бездумно лезут на этот крест, как на сухое дерево, и многие потом с позором сбегают с оного креста. Но не человек, не писатель владеет словом. Истинное Слово всегда больше себя, и человек в Слове больше самого себя, и никому не победить большое в малом, но обратить великое в ничтожное вполне по силам любому пишущему идиоту. Кто знает, как надо писать, если ещё никто не определил, как надо правильно говорить о совершенно простейшем электрическом устройстве, которое у каждого в комнате под рукой – включатель или выключатель? И чаще почему-то используем слово выключатель, даже тогда, когда бессветно в окнах, когда неверны и зловещи в бессонной ночи очертания привычных предметов, и почти не видишь самого себя, ха-ха-ха, в лучшем и не в лучшем свете. Но энергично щёлкает выключатель (всё-таки выключатель, враг его побери!), резко накаляется лампочка, прозревают глаза и прозревают книги на пыльных стеллажах.
   О, какое огромное количество книг, давным-давно написанных другими и давным-давно прочитанных мною!
   О, как надменно светятся золотые корешки чужих собраний сочинений, как потусторонне, как презрительно, будто вставные золотые зубы покойников!
   Подавляющее большинство этих внушительных сочинений я не буду уже перечитывать никогда, хотя кое-что и следовало бы… Но когда тут, если здесь – вам не тут! – как мудро выразился один деятель государственных масштабов.
   Ох, как не хочется видеть себя не с лучшей стороны, как с больной головой после вчерашнего делать утреннюю зарядку. Но я сверхусилием преодолеваю себя, с нечеловеческой силой преодолеваю, ибо не осталось во мне почти ничего человеческого (увы, увы!), – и вижу я себя, совершенно явственно вижу себя, как на солнечном морском берегу, совсем не в лучшем свете, а посему, невзирая на время, на безнадёжность и бессмысленность литературного творчества и всего прочего по имени Жизнь, не бросаю перо и угрюмо, но упорно, даже зло, продолжаю своё сочинительство.
   О, Боже, сколько одиночества в свободе вечной!
   Если я скажу, что Ёзенкранц и Пильдестерн люто завидовали дальнему другу детства, то есть, Цейхановичу, то я ничего не скажу.
   Человеческую зависть, тёмную зависть творческую, трагедию Сальери и Моцарта, с грехом пополам можно объяснить. Но зависть нечеловеческую объяснить практически невозможно, а понять – тем более. Это уже чистая метафизика грязных до абсолютной черноты душ. Это состояние, сходное с квадратным корнем из минус единицы, когда тебя ненавидят не только за то, что ты есть, но ещё больше ненавидят за то, что тебя нет и не будет никогда. Исходя из данного смутного умозаключения, Ёзенкранц и Пильдестерн вредили Цейхановичу ещё до рождения, на доисторическом уровне нашего общего бессознательного, сатанински прозревая дородовой памятью и родовым бессознанием, что бытие и небытие Цейхановича в Вечности для них – скрежет зубовный, бездна адская, смерть вечная.
   Возможно, я весьма расплывчато и невразумительно обозначил истоки и смысл зависти нечеловеческой. Но вряд ли стоит меня корить за это как писателя: ведь я всё же о людях пишу, а не о нелюдях, пусть даже таких, которые хуже злобных, вонючих козлов, но о людях, о человеках, чёрт их подери вместе с вонью и злобой! Да и мне порой самому, как Карлу Марксу, ничто человеческое не чуждо. И поэтому метафизика зависти нечеловеческой страшно далека от меня и чужда, как сон палача, как танк у ручья, как теоретическая ядерная физика и прочее. И скажите спасибо, дорогие мои читатели и нечитатели, что я ещё нахожу время для терпеливого объяснения непознаваемого идиотам, что я не обзываю вас за невменяемость тупыми дураками и не каркаю злорадно: пьяница проспится, а дурак – никогда. Но одного не пойму: почему все ищут дураков? Ведь дураки, в свою очередь, тоже не теряют времени даром, ищут – и ещё как находят.
   Поэтому благоразумно вернёмся к Ёзенкранцу и Пильдестерну, которые однажды, проспавшись после обильной пьянки за счёт Цейхановича и не опохмелившись за его счёт, решили напакостить нашему великому другу по-крупному. Как бы окончательно решили напакостить, всерьёз и навеки.
   Злобно припомнили ему всё и, в первую очередь, «обманутых» женщин. Для начала Чёрную вдову припомнили вместе с дочкой, которая отказала в секс-услугах Ёзенкранцу, поскольку злоупотребила приёмом успокоительных капель «Кот-баюн», прописанных ей нашим великим другом для укрощения темперамента. Припомнили и экс-певичку, златокудрую интернет-поэтессу Закоренелую-Мнишек, которая настолько пренебрегла Пильдестерном, что нагло записала его на секс-приём не в льготную очередь, а в обычную, да ещё под дурацким номером 47-А, поскольку чистый 47-й числился за вонючим Ёзенкранцем. Но не менять же пышногрудой красавице интернет-поэтессе всю нумерацию из-за какой-то мелкой вони, вот и определила она халявщика Ёзенкранца под номером 47-А. Но подобная путаница для пани Закоренелой-Мнишек была не в новинку: поэтесса, чёрт её возьми, хоть и с приставкой <интернет>! У неё даже некоторые близкие друзья с Черкизовского мясокомбината проходили под двойными номерами, как молочные близнецы, не говоря о полковнике Лжедимитриче и Авербахе, числящихся соответственно 13-А и 13-Б. Но боевые орлы Цейхановича никаких неудобств от этого не испытывали, ибо никогда не сидели, как пресловутые А и Б, на трубе в ожидании привилегий, а без напряга вклинялись в самые льготные очереди. И у Закоренелой они весело и нагло опередили нашего старого приятеля, ветерана ВОВ и СМЕРШ, Червяка Рапопорта, имевшего чистый 13-й номер.
   Нет нужды на каждой странице талдычить о головокружительных успехах, которые, как банные листья, сопутствовали Цейхановичу в отношениях со слабым полом. О его беспредельном мужском влиянии на пресловутую Чёрную вдову и на интернет-поэтессу я достаточно, к тому же честно, порассказал в предыдущих главах. Но вечно недожиравшие Ёзенкранц и Пильдестерн завидовали не только любовным победам Цейхановича, но и его профессиональным успехам в области отечественной фармакологии. Исподтишка хулили в печати и просто так фирменные микстуры нашего великого друга – «Цейханид», «Цейханон» и «Кот-баюн», которыми он успешно лечил и лечит многих и многих знатных людей нашей эпохи от запоев, запоров, от полового бессилия, от полового бешенства и от всего прочего, отравляющего и не отравляющего нашу жизнь и препятствующего полноценной жизни после смерти. И это совершенно незаслуженно и абсолютно подло, ибо сила и слава перечисленных лекарственных препаратов превзошла все мыслимые пределы. И не случайно мерзавцы Пильдестерн и Ёзенкранц употребляют их в неумеренном количестве, поскольку, как инвалиды детства, получают целебные снадобья, в частности «Цейханид-калий», бесплатно и, естественно, без очереди.
   Завидовали Ёзенкранц и Пильдестерн также и широкой литературной известности Цейхановича в узких кругах, ибо без зависти русская литература совершенно невозможна. Невозможна, как храм на песке, как ледяной дворец на солнце, как сирень в ледяной проруби. Часть этой чёрной, внечеловеческой зависти по праву доставалась и достаётся мне, многогрешному, как автору великой «Песни о Цейхановиче».
   О, какое страшное сатанинское вещество – литературная зависть!
   Неуничтожимое вещество!
   Вечное!..
   Грязь и клевета обрушиваются на меня по эту сторону России в таких огромных количествах (не менее тонны в день – прим. Л.К.), и не только из закромов Родины, из закромов Пильдестерна, Ёзенкранца и им подобным, но из тайных закромов врагов русского народа. Это не на шутку тревожит мою душу: ведь если такой яростный накат на меня будет продолжаться ещё года три, то может не остаться ни грамма зависти для России потусторонней. А ежели по ту сторону будет одна безмятежность, благолепие и елей, то, согласитесь, можно навсегда проститься не только со славой посмертной, но и со славой прижизненной. А без этой подлой славы русскому писателю ну никак нельзя, как без вдохновения, как без гонений и страданий.
   Можно было бы перечислить ещё тысячу причин для лютой зависти недочеловеков Ёзенкранца и Пильдестерна к Человеку с большой буквы, то есть к Цейхановичу, но не буду утомлять благосклонных читателей и нечитателей излишней отрицательной информацией и безбожно обижать энергичную сестру таланта – краткость. И посему тихо двинусь в сторону развязки тяжёлого сюжета.
   Но, прежде чем развязаться до конца с несимпатичными персонажами, разберусь с другим вездесрущим членом нашей компании, – графом Бжинским-Бунимовичем.
   Он как-то очень своевременно возник на необозримом горизонте романа и без подготовки, как после поноса, подключился к проискам Пильдестерна и Ёзенкранца. Почти открыто стал науськивать и без того озверевших тварей не только на Цейхановича, но и на автора этих строк. Вот и дружи после этого с графьями!.. А я, дурак, всё продолжаю дружить… Даже с графинями и баронессами дружу, и ни один граф, ни один барон почему-то не вызывает меня на дуэль. Наверное, рога мешают. А граф Бжинский-Бунимович подключился к чёрным проискам, скорее всего, тогда, когда я вспомнил дорогого Александра Сергеевича Пушкина, личному знакомству с которым помешал небезызвестный Бенкендорф, вспомнил и горестно повторил слова гения, обращённые к друзьям. Повторил не знаменитое «Друзья, прекрасен наш союз», а малоизвестное, но совершенно искреннее пушкинское высказывание в адрес князя Вяземского и поэтов так называемого пушкинского круга: «Нет, не любят они меня! Не любят!». К сожалению, эти слова подтвердила не литература, а правда жизни и смерти великого поэта.
   Эй, пушкинисты чёртовы, ответьте мне, тёмному! Куда подевались все эти друзья из «прекрасного союза», когда затмила глаза Солнцу русской поэзии чёрное солнце Чёрной речки?!
   – Нет, не любят они нас! Не любят! – посетовал я графу Бжинскому-Бунимовичу, которого даже худые тараканихи не любили по непонятным метафизическим причинам, не говоря уже о девушках, женщинах и бабах.
   – А меня очень многие любят! Очень многие! – радостно воскликнул пылкий граф.
   – Возможно! Возможно, что и придурков иногда любят, – деликатно вклинился в наш разговор Цейханович. – Вполне возможно, граф, очень многие как бы любят тебя. Но!.. Но я этих любящих людишек пока нигде не видел и, сдаётся, не увижу никогда. Да и ты, любезный граф, тоже вряд ли когда увидишь эту дурную публику, разве на том свете…
   – А хотя бы и на том! Ну и что?! Всюду жизнь! – тяжело, но самоуверенно выкрикнул Бжинский-Бунимович и добавил с нехорошим графским намёком. – А другие на том свете никого не увидят! И их никто не увидит, даже в бинокль морской.
   – Совершенно верно! Уж тебя-то, граф, точно не увидят, даже в микроскоп! – подвёл итог здравому спору Цейханович, ибо всегда поверял гармонию человеческих отношений не только алгеброй, но и глупостью, – и никогда не складывал сумму отрицательных величин в одну корзину, а множил и разбрасывал оные налево и направо для прокорма всех желающих жить чужим умом.
   И вообще: мало кто из обитающих под низким северным небом, подобно Цейхановичу, знает, что по-настоящему нас любят лишь те, кто понятия не имеет о нашем существовании по эту сторону России. Да, наверное, и по ту сторону такая же ситуация, и ещё дальше, где всегда всё хорошо, где, можно сказать, почти отлично, как в абсолютном ничто, как в незримых мозгах великолепного графа Бжинского-Бунимовича.
   Кто-то наверняка упрекнёт меня за неоправданное раздувание сюжета, за неэкономную эксплуатацию таких благородных персонажей, как граф Бунимович-Бжинский, которого в детстве все дворовые на Сретенке, в глаза и за глаза, величали Пупырышем. Упрекнут меня ещё и за то, что некоторые мои герои иногда появляются в романе под чужими именами и фамилиями. Эка невидаль! Ну и что?! Целые народы живут под чужими фамилиями, именами, отчествами на чужих землях, и никакому археологу не докопаться до их истинных прозвищ.
   В жизненной давке земной средь бела дня путаешь близких с неблизкими, а чужих сам Бог повелел. И, как говорится, обмани ближнего, пока тебя не обманул дальний, или ещё что-то в этом роде. Поэтому я решительно отвергаю все упреки в излишнем многоголосье своего повествования, энергично голосую за полифоничность, поскольку не хочу, чтобы моя «Песнь о Цейхановиче» обращалась в древнегреческую трагедию, где в начале действа деваться некуда от героев, но в конце не остаётся никого, кроме смерти и вечного одиночества.
   О, жизнь моя! Кто тебя задумал, кто сочинил?! Уж точно не я.
   Кто я был до того, когда время ещё не было духо-материей?
   Кем я буду после того, как духо-материя вновь обратится в абсолютное время?
   О, как неудержимо исчезают действующие лица моей, в общем-то, уже долгой жизни! Исчезают, как падающие листья в тяжёлой тьме. И летит за ними снег, падает во тьму, но никогда этот снег не упадёт на землю.
   Где-то теперь добряк-сквернослов Пальчук, где упырь-живоглот Иван Иваныч, где образина-драчун Нехорошко, где, в конце концов, вечные друзья-соперники Клушин и Лекашин?! Где вы, золотые мои забулдыги?! Где ты, Юрий Поликарпович? Где ты, Николай Михайлович? Отчего не подаёте добрых вестей с той стороны России?! О, как жутко, если вас и там уже нет!
   Под окном моим шумит снежными деревьями старый парк, огромная чёрная дыра в заборе зияет. И снуют через эту дыру ко мне и от меня разные люди и герои книг моих. Иной раз сам Цейханович в чёрной дыре раскорячится и закроет на миг весь свет белый.
   Вон поэтесса Ирина Крашенинникова в парке показалась, белочкой в дыру проскользнула, но перед тем достала из-под полы лёгкой дублёнки помповое ружьё и аккуратно, как мёртвое дитё, завернула его в оренбургский пуховый платок, и зарыла в свежем сугробе за забором. Сейчас скороного ко мне посеменит, дабы порадовать новыми грустными стихами о несбывшейся вечной любви. А ружьё отроет на обратной дороге, и оно обязательно выстрелит, ибо в русской литературе без ружейной стрельбы никак нельзя. Две недели назад она чуть не убила двух лыжных пенсионеров – Монстра Волкова и Наума Витюка, посчитав их за сексуальных маньяков (и не без оснований!..), когда эти перестарки, желая с ней пошутить, с гоготом спросили:
   – Эй, девушка, а кто нынче в городе – немцы аль наши?!
   Пальнула милая Ирочка поверх голов идиотов, одним выстрелом две драных шапки срезала, и побежали гигантскими шагами прочь горе-шутники, ломая лыжи о пеньки, хватаясь за контуженные головы. И поделом получили, чтоб знали наперёд, придурки старые, что по ту и эту сторону России война не кончается никогда.
   А ты, Ирочка, пиши, пиши себе стихи, без поэзии вечная любовь бессмысленна, как смерть без жизни.

   Тот, кто никогда не любил, тот не знает ничего и далёк от истины, как до рожденья был далёк от смерти.
   Я не знаю что такое жизнь, но без жизни не представляю ни любви, ни смерти, ни Бога, – и надеюсь, что рай и ад абсолютно бессмысленны без творчества. И что мне древнегреческие трагедии, что мне все эти мифические Софоклы, Эсхиллы и Эврепиды, не читавшие, как и я, Фрейда и Толстого, что мне Платон и Аристотель с их ложными, да и глуповатыми, представлениями о назначении искусства, если мне сам Шекспир – не указ, ибо не Цейханович – русский Гамлет, а принц Гамлет – датский Цейханович, в рот вам дышло!
   На этом стоим и стоять будем, даже тогда, когда вся Земля Русская кончится!
   А она не кончится никогда! Хоть горстью сухой, но останется наша Земля в коченеющей правой руке последнего русского, на краю времён последних, над Вселенским провалом всего материального мира, в эфирном рёве, в звёздном гуле чёрного огня, в запредельном молчании Слова, и имя этого последнего русского не померкнет на скрижалях Вечности, ибо то будет Цейханович.
   И ещё я категорически отвергаю некоторые дружеские упрёки и пожелания замечательного человека и писателя Валеры Куклина, проживающего ныне в Берлине. Он пишет в статье «Когда поэт – и вдруг прозаик!», в целом правильной статье, посвящённой мне, многогрешному, и моим трудам литературным:
   «Роман «Песнь о Цейхановиче, или По ту сторону России» – явление этапное и в творчестве самого Котюкова. (Вообще-то у меня всё в жизни этапное: каждый мой поступок, каждый жест, каждое моё слово – прим. Л.К.) По сути дела, это едва ли не первая попытка в современной русской литературе, да и вообще в русской литературе поставить вопрос: «Что есть евреи в России?». («…едва ли не первая», Ха!!! Абсолютно первая – и в русской, и в мировой литературе. – прим. Л.К.) До сих пор литераторы, включая и Гоголя, и Достоевского, и Шульгина, и Солженицына, и Аксёнова, давали ответы, в которых политические и националистические пристрастия явно довлели над художественными достоинствами их произведений, не родив ни одного сколь-нибудь запоминающегося образа, ни одной яркой самобытной мысли. (Абсолютно верное умозаключение, да простят меня и Куклина Николай Васильевич Гоголь, Фёдор Михайлович Достоевский, остальные могут отдыхать. – прим. Л.К.). Всегда это были либо ярко выраженные просемитские произведения, либо антисемитские. (Произведения антисемитские принципиально не читал и не считаю нужным читать, да и не желаю, в конце концов, ибо антисемитизм есть явление антирусское, чуждое и отвратное мне, как истинному национал-демократу интернационалисту. – прим. Л.К.). Впрочем, было и несколько относительно удачных попыток создать образ местечкового еврея в истории русской литературы: в «Степи» Чехова, в «Тарасе Бульбе» Гоголя, в «Одесских рассказах» Бабеля и, конечно, в произведениях Шолома Алейхема, писавшего всё-таки не на русском языке. (В принципе, эти литературные опыты можно в меру одобрить, но не более. – прим. Л. К.) Все писатели 20 века, повторяю, имели готовый ответ на вопрос, который поставил впервые Лев Котюков уже в веке 21-м. (И не только этот глобальный вопрос впервые озвучен мною в мировой литературе. – прим. Л.К.) Как всё-таки сформулировал свой вопрос Лев Котюков в романе «Песнь о Цейхановиче»? (Весь роман есть вопрос без ответа и ответ без вопроса, и как говаривал мой покойный товарищ, великий русский поэт Николай Рубцов: «У матросов нет вопросов, у поэтов нет ответов.» – прим. Л.К.) Для того чтобы осознать его, надо прочитать всю книгу. (Совершенно верное пожелание, ибо настоящие книги нынче почти никто не читает. Не читают, в первую очередь, литературные критики, в этом сам не раз убеждался, но пресмыкаются перед разными Акуниными, Сорокиными, Пелевиными, поэтому и писать нормально не научатся никогда, ибо общеизвестно: рождённый ползать – писать не может. – прим. Л.К.). Надо вникнуть в суть взаимоотношений и абсолютно-менталитетной дружбы автора вышеназванного романа и главного героя, умудрившегося появиться лишь на 37 странице книги. (Понятия не имею, что сие означает: «…абсолютно-менталитетная дружба автора и главного героя». У гениев нет друзей! – прим. Л.К.)
   Оборву затянувшуюся цитату и примечания свои оборву, поскольку данную статью Валерия Куклина, напечатанную в Германии, вынужден дать в качестве приложения в связи с категорическим отказом в публикации отечественными изданиями. Заодно, пользуясь случаем, перепечатываю аналитическую статью о природе моего романа «Эпос последних времён» доктора философских наук Петра Калитина, а также рецензию на первый том моего романа «По ту и эту сторону Цейхановича» прекрасного русского прозаика и моего доброго друга Александра Трапезникова. (Данным работам Калитина и Трапезникова также было отказано в публикации, как в «Литературной России», так и в «Дне литературы», как в «Литературной газете», так и в «Российском писателе» – и в прочих жёлто-голубых, как бы литературных, органах. – прим. Л.К.)Но не надо думать, что я знакомлю читателей и нечитателей с отзывами на своё творчество ради тщеславия и самоутверждения. Очень далёк я от этих человеческих глупостей как писатель, да и как человек. Большей частью я вижу себя в жизни и в литературе далеко не в лучшем свете, о чём уже не раз говорил со страниц романа. Печатаю избранные отзывы ради самих читателей и нечитателей, дабы они сами могли свободно составить объективное мнение о моих сочинениях и обо мне, многогрешном, а потом решать: читать или не читать «Песнь о Цейхановиче». Я равно буду благодарен и первым, и вторым. Первым – за самоотверженность, вторым – за самостоятельность. И, может, чуть-чуть больше буду благодарен отказавшимся меня читать, ибо по эту сторону России за одного непрочитавшего двух прочитавших дают. Но говорят, что по ту сторону России совершенно наоборот. Но мало ли что говорят! На каждый роток не накинешь платок.
   Если повезёт, то включу в приложение ещё и статью о моём романе писателя-немца Александра Фица из Мюнхена, но пока она в русском переводе до меня не дошла, не самому же мне её переводить. Возможно, эта статья разгромная. И если это так, то многим моим читателям и нечитателям она доставит истинное эстетическое наслаждение, хотя некоторым большее наслаждение доставила бы уголовная статья в отношении моей скромной персоны.
   Но вернусь к работе Валерия Куклина и отвечу на его как бы справедливый упрек, что мой главный герой, то есть Цейханович, появляется лишь на 37-й странице, а должен почему-то, по каким-то неведомым мне литературным законам, появляться в самом начале повествования, да ещё почему-то в качестве местечкового еврея.
   Ну, во-первых, мой главный герой, как и сам автор, абсолютно ничего никому не должен, во-вторых, с какой стати ему появляться там, где ему совершенно нечего делать даже в качестве местечкового еврея в ермолке, в-третьих, мой герой заявлен на самой первой странице, вернее, в предисловии «Герой вашего времени», – и не штаны надо протирать, читаючи, а очки, в-четвёртых, автору виднее, когда объявляться, а когда как бы исчезать главному герою. Может быть, за 37 страниц до окончания моего эпоса, ибо 37 – число сакральное, пусть не 666, но тоже – о-го-го! Но не видно пока окончания эпосу моему, да и не предвидится это окончание, поскольку Цейханович бессмертен и по эту, и по ту сторону России, а, стало быть, с ним бессмертна и сама Россия, – и свет в конце туннеля моего романа может оказаться всего лишь светом встречного поезда.
   Да и вообще: сразу подавай вам Цейхановича! Ишь, разогнались!
   Цейхановича моего надо ещё заслужить, выстрадать, одолев для начала хотя бы 37 страниц моей, не совсем простой, прозы.
   Да и с какой стати сразу угощать незнакомых читателей и нечитателей великим Цейхановичем? Нет, дудки! Похлебайте сначала чечевичной похлёбки поэта вприкуску с чёрствым хлебом прозаика, тогда жаркое, а, тем более, жареное, усвоится вашими испорченными литературными желудками с десятикратным удовольствием.
   Похоже, что Валера Куклин это почувствовал, но, малость переев сосисок с капустой в берлинской пивной, выразил лёгкое недоумение, попахивающее желудочным несварением, – и чуток затуманил свою безмерную благодарность в мой адрес. Впрочем, я, наверное, зря ополчился на дорогого сердцу моему Валеру Куклина, но лучше недоругать, чем перехвалить.

   Эк, однако, куда снесло меня тяжёлое течение романа, – почти в немецкую пивную. Так и о главном можно начисто позабыть, особенно после баварского пива, которое я не пил, даже побывав в Мюнхене. Но вернусь к проискам Ёзенкранца, Пильдестерна и примкнувшего к ним графа Бжинского-Бунимовича, который на тайной сходке врагов рода человеческого страстно призвал:
   – Мы должны не складывать, а умножать наши усилия в патриотической борьбе с Цейхановичами! Умножим наши головы на три, а после победы дружно поделим на три. И никто не будет в накладе. Возведём Цейхановича в корень квадратный из минус единицы! Ура! И с песней!
   От себя добавлю: весьма славный призыв. Но множить, а потом делить пустые головы на три так же бессмысленно, как складывать и вычитать оные, или сидеть на трёх стульях с растопыренной до умопомрачения задницей. И неудивительно, что после подобных патриотических призывов банда трёх запела страшными, пьяными голосами, безбожно фальшивя, чёрт те что:

     …То пойдёт за поля, за ворота,
     То блуждает в потёмках опять,
     Словно ищет и ищет кого-то,
     И не может никак отсосать!..

   Но мы это гнусное пение далее слушать не будем, а ускорим динамику повествования, но не в ущерб сестре таланта – краткости и не в ущерб внятности – двоюродной сестре таланта.
   Однако откуда автору известно о тайной сходке и песнопениях мерзавцев Ёзенкранца, Пильдестерна и примкнувшего к ним графа Бунимовича-Бжинского? – спросит любознательный читатель, не допуская даже слабого подозрения о моём участии в грязном заговоре.
   Откуда известно! Ха-ха-ха! Да всё оттуда, от Цейхановича, ибо он давным-давно, на всякий случай и для борьбы с международным терроризмом, внедрил в неразборчивые организмы халявщиков-вольнодумцев невыводимые и не перевариваемые даже ихними нечеловеческими желудками «жучки» для прослушки, которые и в гробах, и по ту сторону России будут исправно работать, подпитываясь природным электромагнетизмом, и поставлять нам самую свежайшую информацию обо всём неблаговидном почти из вечности.
   И обойдёмся без дипломатии, ибо чем больше правды в русской литературе, тем меньше её в Министерстве иностранных дел. И чем больше дипломатии в литературе, тем меньше в ней правды, да и самой литературы как таковой. И нечего вздыхать по большому стилю, уходящему из отечественной прозы и поэзии прямиком в вечность. Это только чиновникам МИДа торговать нечем, кроме Родины, а у русских писателей ещё остаётся в запасе большой стиль, который можно предать, но продать практически невозможно ни по ту, ни по эту сторону России.
   Так что без излишней дипломатии, уважаемые господа уроды!
   И без дискуссии о профсоюзах и молодёжи!
   Прямо и честно – вперёд!
   И без песен!..
   Уродцы Ёзенкранц и Пильдестерн, как это ни странно, были в приятельских отношениях с моим большим другом, без пяти минут генералом, полковником Наркоконтроля России Николаем Карташёвым. Кстати, совсем недавно он лично вручил мне правительственную медаль «За содействие Наркоконтролю России», естественно, не за содействие в распространении наркотиков. А за что же тогда?! А кому какое дело – за что? Начальству видней! Мне абсолютно по барабану, за что меня награждают, лишь бы награждали, поэтому ордена и медали сыпятся мне на грудь, как из рога изобилия, – и впору, подобно незабвенному Леониду Ильичу Брежневу, подумать о разумном расширении грудной клетки.
   Естественно, Пильдестерн и Ёзенкранц красивую медаль Наркоконтроля даже на двоих не получили, и теперь уж точно не получат никогда ни на двоих, ни на троих, ни на семерых, ни в бесконечности. Почему?! Скоро узнаете, почему, дорогие мои читатели и нечитатели. Совсем скоро! А пока чуть-чуть потерпите: туалет в этой главе ещё не работает.
   Подлюги Ёзенкранц и Пильдестерн, желая вбить клин между мной и Цейхановичем, которого почему-то временно обошла эта наркотическая награда, по совету своего идейного вдохновителя графа Бжинского-Бунимовича, решили сочинить донос на моего великого друга, чтобы он навсегда остался без медали. И ничего лучше не придумали, чем заявить, что Цейханович при поддержке полковника Лжедимитрича и Авербаха занимается поставкой наркотиков из степей Монголии в глубь арктической России, используя для этого мороженые бараньи туши и свиные головы.
   Каково, дорогие мои читатели и нечитатели!
   Вот какую огромную ложь способна породить мелкая зависть!
   Вот она, чёрная зависть, в действии! На марше, так сказать, вместе с демократией и гласностью.
   Вот она, вечная ненависть недочеловеков к Человеку с большой буквы, то есть к Цейхановичу!!!
   Ведь всем известно, что он после восемнадцатилетия не имел никакого отношения к бараньим тушам и свиным головам и лишь позже, в трудные дни нашей жизни, косвенно был причастен к замороженным бараньим задам и свиным рылам. И однажды даже пострадал от удара мёрзлой бараньей жопы по голове, когда честно стоял под стенами Останкинского мясокомбината в ожидании мясопереброса и, засмотревшись на прелести интернет-поэтессы Закоренелой-Мнишек, прозевал оный переброс, о чём я талантливо рассказал в главе «Явление Лжецейхановича».

   О, как приятно говорить о законченных главах и как тяжело их сочинять! Данную главу я загадал закончить до того, как сойдёт снег, но, похоже, не успею. Неостановимо тают серые сугробы в огородах, садах и полях, а в городах всё давно растаяло. Весна упорно обгоняет моё перо, и остаётся надеяться на последний нерастаявший снег в глубине тайного лесного оврага, под мощной сенью вековых сосен, куда солнце не проникает почти никогда. И я надеюсь… Надеюсь, как одинокий лыжник в тёплой электричке, летящей на север за Сергиев Посад, надеюсь обогнать весну, сойти на лесной станции, найти последний снег, встать на лыжи и, хотя бы на час, спастись от вечного одиночества.

   Если я скажу, что Ёзенкранц и Пильдестерн сразу состряпали грамотный донос, то обману читателей и нечитателей и безбожно нарушу правду жизни и смерти. Поначалу, возликовав от славной задумки, ведь идиоты никак не могут без задумок, они поспешили к Цейхановичу, дабы до предела вдохновить свои зависть и ничтожество, и только шекспировское перо может передать все нюансы, все оттенки, всю недоговорённость, то бишь, подтекст, этой подлой встречи.
   И я немного потеснюсь, чтобы дать слово Шекспиру, которого, в отличие от меня, давно никто не читает. Поэтому спокойно потеснюсь, как бы скроюсь в тени отца Гамлета, авось люди не пропустят и прочтут, хотя бы потому, что мой Цейханович на порядок превосходит самого Гамлета во всех отношениях:
   Пильдестерн
   Нижайший мой поклон, о, Цейханович!
   Ёзенкранц
   Не менее нижайший, о, мой сэр!
   Цейханович
   Милейшие друзья! Как поживаешь, сволочь Пильдестерн? А, Ёзенкранц! Да ты ещё не сдох!.. Ребята, как вы ещё живёте оба? Как терпите вы собственную вонь?
   Ёзенкранц
   Как безразличные сыны Земли. Живём одним неверьем в человека!
   Пильдестерн
   И всё блаженно, что не сверхблаженно. На колпаке Фортуны мы – не шишки.
   Цейханович
   Но не подметки от её сапогов?
   Ёзенкранц
   Ни то, ни это, сэр, ни то, ни это! Мы – между!.. Между бытием и небытием.
   Цейханович
   Так вы обитаете ниже её пояса, в самом средоточии её жарких милостей?
   Пильдестерн
   Право же, мы занимаем у неё совсем укромное место.
   Цейханович
   В укромных частях Фортуны? Это свежо! О, конечно, эта особа непотребна, как Чёрная вдова. Но что Фортуна! Новости какие? А впрочем, лучше и без них.
   Ёзенкранц
   Да никаких особых новостей, сэр Цейханович, кроме разве того, что мир стал почти честен, – не без нашей помощи. (Каково?! Ай да Ёзенкранц! Ай да сукин сын! – прим. Л. К.)
   Цейханович
   Ну, стало быть, уж близок Судный день, но новость ваша в корне неверна. Позвольте расспросить вас обстоятельней: чем это, дражайшие мои друзья, вы провинились перед её величеством Фортуной, что она шлёт вас сюда, в тюрьму?
   Пильдестерн
   В тюрьму, мой сэр? А Вы не с бодуна?
   Цейханович
   Россия – тюрьма! И по эту, и по ту сторону…
   Ёзенкранц
   Тогда вся Вселенная – тюрьма.
   Цейханович
   И великолепная: со множеством застенков, темниц и подземелий, причём Россия – одна из худших. Недаром солнечных дней в России меньше, чем где-либо.
   Ёзенкранц
   Мы думаем несколько иначе, ибо в любом месте мы не просто мыслящие, а инакомыслящие.
   Цейханович
   Ну, для вас – так всегда не так… По принципу: чем хуже, тем лучше, ибо всё везде относительно. Ваши размышления на сей счёт тоже весьма относительны. Но для меня Россия – родная тюрьма.
   Ёзенкранц
   Ну, так это всего лишь Ваша гордыня делает Россию тюрьмой. Россия при всей обширности слишком тесна для Вашего великого духа.
   Цейханович
   О, Боже, что мне бесконечность! Я мог бы замкнуться в сухой ореховой скорлупе и считать себя последним царём бесконечного времени и пространства, если бы не одолевали меня дурные сны.
   Пильдестерн
   А эти сны и есть гордыня, ибо самая сущность гордыни – всего лишь жалкая тень сна.
   Цейханович
   И сами сны – всего лишь тени.
   Ёзенкранц
   Совершенно верно! И я считаю нашу гордыню такой воздушной, такой лёгкой для души, что она не более, нежели тень тени.
   Цейханович
   Тогда наши нищие и бомжи, какие ни есть, но тела, а наши властители и напыщенные народные герои всего лишь тени этих убогих. Но не выйти ли нам во двор? Потому что, клянусь мамой, я не в силах далее рассуждать, не в силах соперничать в мыслях с вами.
   Ёзенкранц и Пильдестерн
   Мы в полном Вашем распоряжении, сэр! И во дворе, и при дворе, и вне двора.
   Цейханович
   Во времена последние я почему-то, не ведая отчего, утратил свою природную весёлость, забросил некоторые приятные занятия, ибо душе моей так тяжко, что эта прекрасная храмина-земля кажется мне пустынным мысом мёртвого океана, этот несравненный полог-воздух, эта величественная крыша небес в золоте огней кажется мне не чем иным, как мутным и чумным скоплением паров. Что за мастерское создание – человек! Как он благороден разумом! Ха-ха-ха!!! Как беспределен в своих способностях, обличьях, двуличьях и жестах! Как точен и чудесен в действии! Как он похож на ангела глубоким постижением всего тайного и прекрасного! Как он похож на некоего неведомого бога! Краса Вселенной! Венец всего живущего! А что для меня эта квинтэссенция праха?! Что из того, что человек – это звучит гордо? Из людей меня не радует ни один, также и не одна, хотя вашими хитрыми улыбками на мои слова вы хотите сказать другое.
   Пильдестерн и Ёзенкранц
   Сэр, такого предмета не было даже в наших задних мыслях.
   Цейханович
   Так почему вы ухмылялись, как детоубийцы, когда я сказал, «что из людей меня не радует ни один»?
   Ёзенкранц и Пильдестерн
   Боже упаси Вас, мы ухмылялись тому, что Вас якобы не радует ни одна, поскольку помножить один на один получишь одного, но, помножив одну на одну, получаешь бесконечность.
   Цейханович
   Совершенно не могу рассуждать! Ваше глубокомыслие так же непостижно для меня, как смысл армейской службы. С таким высоким глубокомыслием у вас есть всё для счастья, кроме счастья. О, как я вам завидую! Но прощайте! Жаль, что вы не работали прелатами в монастыре бенедектинок. Вам бы философию преподавать. Но всё же прощайте! Надеюсь, вам скоро удастся всерьёз и надолго отдохнуть от моего скромного общества.
   Я думаю, да нет, уверен, что благосклонные читатели и нечитатели Шекспира по достоинству оценят всю деликатность, всё великодушие, всё человеколюбие Цейхановича в разговоре с друзьями-негодяями, и ещё раз убедятся, что не заблуждаются в возвышенных чувствах и устремлениях моего героя, твёрдо знающего, что все люди и звери равны перед Богом, поскольку между собой все неравны. И то, что Цейханович не только говорил словами Гамлета из второго акта одноимённой трагедии, но и усилил, обогатил, углубил, в конце концов, речь шекспировского героя, ещё раз подтверждает простую и неоспоримую истину: Гамлет – датский Цейханович, а не Цейханович – русский Гамлет.
   Кто-то въедливо полюбопытствует: чей перевод с английского я использовал? Не Пастернака ли? Ещё чего не хватало! Мало ли чего плодовито напереводил Пастернак, слава Богу, хоть иногда стихи хорошие сочинял. Перевод в принципе ничей, но в основном почти мой: не зря же я столько лет и в школе, и в институте долбил немецкий. Конечно, многое подзабылось за далью времени, но на Шекспира хватило. К сожалению, всего на несколько страниц. Я с удовольствием переложил бы на настоящий русский язык полностью таинственное явление мировой литературы под кодовым обозначением «Шекспир», но, увы, никто не предлагает, а бесплатно переводить гениальное как-то рука не поднимается.

   Злорадная весть о готовящемся доносе на нашего великого друга, как непогожее карканье рассветных ворон, пробудило от общественной спячки невиданное количество людей и женщин. Обвинение Цейхановича в наркоторговле, в первую очередь, пришлось не по сердцу многим и многим красавицам из самых высших и низших слоёв России, не говоря уже о любовницах и бабах. И когда сам Цейханович публично узнал о злокозненной придумке друзей-упырей, он горько вздохнул и по-шекспировски воскликнул в адрес Ёзенкранца и Пильдестерна:
   – Ну, народ, ну, безразличные сыны Земли! Хуже последних баб! – и с грустным вздохом почему-то добавил: – Когда жена уличает вас во лжи, – не верьте ей…
   – Это всё граф Бжинский с перепоя помог им удумать! – сердито подтявкнул Авербах.
   Цейханович не стал комментировать недостойное поведение сиятельного графа, а изничтожил эпиграммой, которую я по его заказу сочинил для домашнего пользования:

     С такою жопою, как Бжинский-Бунимович
     Недолго б танцевал Нежинский-Рабинович!

   Полковник Лжедимитрич прищёлкнул пальцами и попытался, невзирая на сапоги и портупею, сплясать в лад эпиграмме, но покачнулся, как пьяница, и чуть не упал. Впрочем, покачнулся он, как полковник, ибо сравнение «как пьяница» в отношении Лжедимитрича совершенно бестактно и глупо, как сравнение полковника с подполковником, а майора с капитаном.
   Эпиграмма моя родилась не только по заказу, но и по вдохновению, поскольку я очень и очень зол на графа, несмотря на то, что он стал чемпионом юго-запада Московской области по бальным танцам среда ветеранов ВОВ. На днях граф-чемпион в честь своей победы пригласил мою жену перекусить в буфет Дома литераторов, а когда она охотно согласилась, исчез, как свинья, в неизвестном направлении. В итоге мне пришлось самому тратиться на кормление жены и уверять её, что не все мои сиятельные друзья такие вертопрахи, что не у всех, как у графа Бжинского-Бунимовича, на заднице вытатуирована непристойная надпись «Жду ответа, как соловей лета!».
   Но граф Бжинский-Бунимович недавно, как ни в чем не бывало, на ночь глядя, заявился ко мне и, похлебав горохового супа, нагло заявил, что моя жена сама отказалась идти с ним буфет. Но я склонен верить всё-таки жене, а не танцору-графу, ибо в последнее время она почти не уличала меня во лжи, хотя вполне и вполне могла.
   А графу я в очередной последний раз жёстко напоминаю, что падать мордой в грязь не менее неприятно, чем задницей. И когда ты сделал это без посторонней помощи, то не нужно кивать на других и орать, что все они из грязи в князи, а только ты весь в белом, как теплоход в Чёрном море.
   Возможно, я немного туманно выразился, но Бжинский-Бунимович меня наверняка поймёт, а если не поймёт, то и вам, дорогие читатели и нечитатели, понимать это абсолютно без надобности. Живите открытым непониманием, – это намного безопасней, чем тайное понимание всего существующего и несуществующего.
   Сочинив подлый донос, Ёзенкранц и Пильдестерн собрались уже отправить его по почте в Госнаркоконтроль России, адрес которого им любезно сообщил полковник, считай, уже почти генерал, Карташёв, но решили напоследок посоветоваться с матёрым интриганом, сутягой, крючкотвором и, можно сказать, гением юридического злодейства, поэтом-песенником Полонием Редькиным. Оный Редькин, до того как удариться головой о трамвайный вагон, а потом в сутяжничество и сочинительство шлягеров, занимался рекламой такси и там нежданно обнаружил в себе поэтический дар, выдав нетленный слоган:

     «Такси все улицы близки!»

   – В таком грязном конверте доносы даже в 37-м году не отсылали! Ишь, заляпали, закусывать можно! – гневно воскликнул Полоний Редькин, повертев брезгливо в руках серый конверт с сальными отпечатками пальцев доносчиков. – Без дактилоскопии видно, что пьянь писала! Такой конверт любая секретарша отправит прямиком в урну, чтоб заразу не подцепить. Да и не дойдёт такой конверт по почте, выбросят при доставке из-за вони. Гегеля надо читать, придурки! Форма – это уже содержание! Пропащее ваше дело, граждане мира! Абсолютно пропащее!
   – А как нам не пропасть?! – дружно и униженно возопили новоявленные граждане мира Ёзенкранц и Пильдестерн. – Наставь правдолюбцев, поделись опытом!
   – Каким таким опытом?! – озлился Полоний – Вы за кого меня принимаете? Я – поэт!..
   – За большого поэта и благородного мудрого человека с большой буквы! – не задумываясь, пропели хвалу Редькину негодяи.
   Полоний Редькин криво, но самодовольно усмехнулся и, как бы нехотя снизойдя к просьбе доносчиков, согласился помочь, ибо давно недолюбливал Цейхановича – ещё с тех золотых времён, когда тот играл на трубе в фойе кинотеатра «Художественный» и категорически отказывался петь дуэтом с безголосой певичкой Закоренелой песни на слова Редькина.
   Однако оговорюсь: недолюбливать Цейхановича он недолюбливал, но побаивался и даже уважал за человеколюбие. И ещё больше зауважал, когда наш великий друг чуть не проткнул его раскалённым шампуром, застав голым в стогу с пьяной Чёрной вдовой, которая так часто раздевалась и одевалась в течение суток, что застать её абсолютно голой было почти невозможно. Но Цейханович не проткнул Редькина шампуром, ибо поэт-сутяга успел завернуться, как в портьеру, в лиловое платье вдовы, и дымящийся шампур удачно застрял в складках, лишь немного подпалив филейную часть Полония. Да и вообще: Полоний Редькин больше нам друг, чем враг, не зря же Цейханович говорит о нём страшным женщинам только хорошее, как о покойнике.
   Редькин весьма ценил такое деликатное отношение к своей весьма нескромной персоне и любил иногда радовать Цейхановича не только ожидаемыми подлостями, но и приятными неожиданностями.
   Сверкнул худолицый Полоний хитрожопыми глазёнками, ухмыльнулся с лихостью неаполитанского бандита, причмокнул тихо ядовитыми, бескровными губами и процедил:
   – Ладно уж, уговорили… Поправлю вашу подлянку, подниму до приличных высот, мало не покажется. Где ваш засранный конверт?
   – Не подведи, кормилец! Отработаем, отблагодарим, не забудем! – завыли полупьяными голосами Ёзенкранц и Пильдестерн и отдали злополучный конверт с доносом в полное распоряжение великого интригана.
   Полоний Редькин величественно скрылся в потайной комнате, незаметно для непосвященных примыкающей к его служебному кабинету, где он, тайком от Цейхановича и многих других, принимал интернет-поэтессу Закоренелую, профессиональную Чёрную вдову Магду, небезызвестную прелестницу Клару Задниц-Криксман, а также роскошную женщину без имени и фамилии с нижнего Поволжья. И вновь вышел к просителям, переодетый в расшитый золотом халат, ибо никогда не выходил из тайной комнаты, не переодевшись, помахал перед сизыми носами Пильдестерна и Ёзенкранца большим блескучим конвертом с монограммой датского королевского дома и изрёк:
   – Вот как надо упаковывать доносы! Как трупы королевские! Чуете, чем пахнет?!
   – Чуем, чуем! Коньяком и шоколадом! – дружно воскликнули Пильдестерн и Ёзенкранц, хотя абсолютно ничего не почуяли своими простуженными, тухлыми носами.
   Понимая их полную невосприимчивость в данном вопросе, Полоний доступно разъяснил:
   – Сандаловым деревом пахнет, амброзией, эмпиреями, невежды вы недорезанные! – и жёстко стал наставлять: – Письмо в Наркоконтроль отнесёте лично! И чтоб вскрыли конверт обязательно в вашем присутствии. А то попадёт в долгий ящик, ищи-свищи потом! Знаю я этих наркоманов, на них конвертов королевских не напасёшься. Да смотрите, не заляпайте ручищами по дороге! И не пейте! В подлом деле первый залог успеха – чистые руки и трезвые ноги.

   Возможно, кто-то из моих читателей-нечитателей читал «Гамлета», а может, по телевизору кино видел. Но для нечитавших и невидящих популярно поясню, что принц датский Гамлет во время морского круиза в Лондон упоил до беспамятства своих спутников, то есть Ёзенкранца и Пильдестерна, украл у пьянчуг письмо врага-короля с приказом о его, Гамлете, умерщвлении по прибытии в Лондон, и подменил другим, с неукоснительной просьбой отправить на тот свет подателей письма, то есть Пильдестерна и Ёзенкранца. Злокозненный Полоний Редькин не стал придумывать ничего нового и поступил в соответствии с интригой трагедии Шекспира. Но Полоний Редькин не был бы Полонием Редькиным, если б не пошёл дальше Шекспира, Гамлета и Цейхановича. В конверт с золотой монограммой датского королевского дома он насыпал приличную порцию белого порошка, смешав обыкновенную пищевую соду с мукой и аскорбиновой кислотой, резонно решив, что в Наркоконтроле России вряд ли сразу определят столь сложный состав и потратят на повторные, а потом и контрольные анализы, не меньше года, чтобы убедиться, что это не героин. А уж до того точно не отпустят Ёзенкранца и Пильдестерна под подписку о невыезде из Москвы, тем более, что в письме белым по чёрному, ибо Полоний ритуально любил чёрную бумагу, было написано, что Пильдестерн и Ёзенкранц – матёрые наркокурьеры, связанные с мировой цыганской мафией и колумбийским наркокартелем. О том, что для доставки героина и прочей дряни матёрые халявщики ловко используют свои безразмерные желудки также было упомянуто в письме. (О, какое количество слабительного силком влили наркокомитетчики в их пропитые глотки! – воскликну радостно я, забегая чуть-чуть вперёд).
   Впрочем, забегать вперёд практически уже нет смысла, да и времени нет, ибо негодяи Ёзенкранц и Пильдестерн, созвонившись с полковником, теперь, считай, генералом Карташёвым, ринулись в Наркоконтроль, как весенние мухи на прошлогоднее малиновое варенье. Бодро и жизнерадостно ринулись, ибо какие-то наградные сребреники посулил им генерал-полковник Карташёв, даже о медалях «За содействие» намекнул. Но намекнул с такой потусторонней усмешкой, с таким запредельным коварством, с таким презрительным сочувствием, что будь я на месте Ёзенкранца и Пильдестерна, не говоря уже о Цейхановиче и Полонии Редькине, то поостерёгся бы от визита под казённые своды и, не заскакивая домой, чтобы переодеться в белое, не прощаясь с любовницами и нелюбовницами, сразу бы рванул через Тульскую область и Орёл в сторону мексиканской границы. Но то я, то Цейханович, то Редькин Полоний, а негодяи-жадюги Пильдестерн и Ёзенкранц ринулись с подложным письмом в зубах в двери Наркоконтроля России, как в тур-фирму за бесплатными путёвками на Кипр, и окипрились, подлецы, по полной программе.

   Сейчас, когда я тупо пишу эти строки, снега нет и в помине. Безоглядно обогнала меня весна, как последнего одинокого лыжника в дальнем поле. Сирень наливается тёмной, лиловой силой, черёмуха через край пенится, в кустах соловьиных полуголые тела мелькают, а горемыки Ёзенкранц и Пильдестерн всё томятся в тайных казематах и тихо-тихо вспоминают, как славно катались они с горок в Крылатском на салазках, украденных у Цейхановича. И не знают, не ведают они, что выйдут на волю только в тусклом ноябре, когда последняя листва глухо облетит, когда огороды каменно заиндевеют, и раскапывать могилы на забытых еврейских кладбищах в поисках золотых зубов с каждым днём станет всё тяжелей и опасней. Но, как говорится, не рой себе яму, пока её не вырыли за тебя другие.

   О, Боже, сколько одиночества в бессмертии и свободе!
   А что же Ёзенкранц и Пильдестерн?! Как они будут жить после случившегося? Не знаю и знать не хочу! Но знаю, что по эту и по ту сторону России Пильдестерн и Ёзенкранц почти мертвы.

Приложение к главе

От автора

   Не устаю дивиться антипатриотизму нашей литературной критики – этому стаду безумных пауков без пастуха. Не устаю от непонимания причин её ненависти к моему великому другу Цейхановичу.
   Доколе?! – исторгает моя душа.
   Доколе все эти борзописцы будут приниженно обзывать Цейхановича русским Гамлетом, когда всему миру известно, что пресловутый Гамлет – всего лишь датский Цейханович?
   Правда, некто Переяслов, тоже вроде бы литкритик, нехотя одобрил мою «Песнь о Цейхановиче», но одобрил свысока и с оговоркой: «…Ну, нашёл этот Котюков героя нашего времени. Случайно нашёл, просто повезло. А может, подсказал кто? Но Котюков по своей недальновидности вряд ли сообразит, что делать дальше с главным героем. И вообще, так всё это.»
   Прозрачно намекает литкритик, что уж он-то, Переяслов, абсолютно точно знает и, если его очень и очень попросят, мог бы подсказать и указать Котюкову, то есть мне, как распорядиться судьбой главного героя, то есть Цейхановича.
   Каково?! Как говорится, полный Гамбург и Мадагаскар!..
   Может быть, господин Переяслов посоветует женить Цейхановича? Может, наоборот, развести? Но то и другое мой герой делал неоднократно, и на его судьбу это как-то не повлияло, текст романа – яркое тому подтверждение. Скорее всего, Переяслов хочет посоветовать мне записать Цейхановича во Всемирный русский Собор. Но Цейханович без меня и без Переяслова давным-давно туда записался. Это тоже чётко прослеживается невооружённым глазом, если не в тексте, то в подтексте романа.
   Ай да Переясловы! Ай да умники!!! Всё-то они знают!!!
   Знать-то знают, но только пыль из подмоченных матрасов не выбивают. И не понимают, и не хотят понять, что лучше жить истинным непониманием, чем ложным пониманием всего существующего и несуществующего.
   Сам Цейханович, и тот не знает и не понимает, что ему делать с Котюковым, то есть со мной как с автором. Да, признаться, я и сам не знаю и не понимаю. И не жажду абсолютного признания и понимания, ибо они сродни смерти, но упорно не вру в своих сочинениях как очевидец. Сижу себе на лавочке и терпеливо жду, когда мимо меня пронесут живой труп моего издателя, а потом и литературного критика.
   И несут, и продолжают нести. И нет конца этим процессиям с трупами живыми, как нет конца русской литературе и жизни русской.
   Впрочем, наша литературная критика традиционно отстаёт от жизни, а посему не будем на неё обижаться: великодушно дадим сколько угодно времени, дабы она дозрела хотя бы до частичного постижения величия и бессмертия моего Цейхановича. А не дозреет, ну и шут с ней! И без литкритиков великое остается великим, а прекрасное – вечным, но с критикой иногда они совершенно незаслуженно обращаются из великого всего лишь в выдающееся, а из прекрасного в обыкновенное красивое.
   Но побережём себя и бумагу от воспевания и изничтожения нашей литературной критики, ибо она, как пыль в квартире, берётся неведомо откуда – и извести её почти невозможно, как моль, как дурь, как… Да какая разница – как?! Да никак, в конце концов!
   Ещё раз побережём бумагу и себя – и обратимся к приличным статьям о моих скромных сочинениях, которые, надеюсь, ублажат не только мой слух, но и душу Цейхановича, а также предостерегут некоторых наглых акул пера от хуления моего великого друга и моего романа о нём, и, естественно, от чрезмерного хуления меня, многогрешного. Во многом я грешен, очень во многом, практически, да и теоретически, почти, во всём, кроме таланта.
   Кто-то из читателей и нечитателей наверняка посетует: а не много ли времени я уделяю сведению счётов со своими недоброжелателями? Сухо ответствую: немного! Поскольку слишком много чести, чтоб много. Главное моё время – во мне, и я его не отдам никому! И я не Лев Толстой, чтоб на старости лет извращать презрительные слова Христа, обращённые к недоумку: «Если тебя ударили по правой щеке, то подставь – левую.», ибо только не понимающие великое Учение могут воспринимать буквально эти слова Спасителя, чётко сказавшего: «Не мир я вам принёс, но меч!».

Из дневника автора

В Мексику!..

   Страшная штука – довольство собственной жизнью, довольство на грани и за гранью превосходства. Но горько мне, что я упорно недоволен жизнью своей, её качеством, и самим собой недоволен, хотя давным-давно пора просто радоваться жизни. Радоваться, что, слава Богу, жив вопреки времени, что живу ужасом жизни, а не ужасом смерти, что нет сил не только для оптимизма, но и для пессимизма. И почему-то вдруг, думая о себе, вспоминаю одного покойного приятеля, почти друга. Но вспоминаю как-то гнусно, с каким-то мелким, убогим злорадством, ибо он всегда был доволен собой и жизнью своей.
   Помнится, в годы дефицита щеголял он в немыслимой кожаной куртке, и все мелкие и крупные пижоны завидовали моему приятелю. И я мечтал о такой куртке и почти завидовал. И квартира у приятеля была в самом центре Москвы, на Сретенке, в надёжном доме сталинской постройки, и дача, доставшаяся вместе с квартирой от своевременно умерших родителей, находилась в престижном месте, на берегу Клязьминского водохранилища. Мой приятель постоянно видел себя как бы со стороны – и дефицитную кожанку, и шикарную квартиру, и двухэтажную дачу в золотых облаках осенних берёз. И особенно явственно видел всё это в моём присутствии, у которого не было ни первого, ни второго, ни третьего, который по студенческой привычке был сыт трёхразовым питанием в течение недели. И право, грех было приятелю обижаться на жизнь. Да с какой стати обижаться человеку на Бога, ощущая себя почти бессмертным на фоне простых смертных, вроде меня? И я его ни капли не осуждал за это, да и сейчас вспоминаю с болью, а не осуждением, ибо каждому – своё в этом мире, где всё – ничьё, где всё – ничто. И наше в этом мире только то, что не будет нашим никогда.
   Но приятелю казалось наоборот и, может быть, где-то ещё кажется.
   Погиб он тупо, нелепо, бездарно: угодил под электричку, перебегая вечером железнодорожное полотно, торопясь куда-то по московской привычке, абсолютно без смысла.
   Долго лежало изуродованное тело в морге, поскольку не было при нём документов, пока наконец не разыскали и не опознали его по той самой дефицитной куртке какие-то двоюродные братья.
   На даче его теперь живут чужие люди, и в квартире на Сретенке люди чужие, а дефицитная куртка вместе с телом истлела в гробу. И наверняка родственники приятеля очень довольны своей жизнью, довольны чужой, своевременной смертью, но я их не знаю – и судить не хочу. Да и в чём они, собственно, виноваты?
   А вот своей жизнью я по-прежнему недоволен, хотя всё давным-давно у меня есть – и кожаная куртка, и квартира в центре столицы, и дача в Абрамцеве, и мелкая слава с мелким сонмом доброжелателей и завистников. Но недоволен я собой, и намного сильней недоволен, чем в бездомные годы трёхразвового питания в течение недели.
   А может, правильно, что недоволен? Ведь где-то, в неведомом, всегда остаётся моё, которое никогда не будет моим.
   Не люблю читать мораль, но не удержусь, ибо только мораль может спасти мои унылые размышления. Итак: люби себя, но чуть-чуть поменьше, чем хочется, тогда, может быть, другие будут любить тебя чуть больше. Может быть, а может!.. Да нет, не может!.. И останемся в этом прекраснодушном заблуждении, дабы окончательно не заплутать в трёх соснах любви земной, ибо заблудший в любви подобен заблудшему в ненависти.
   И в Мексику, в Мексику, в Мексику, как герои американских фильмов!!! Вон уже граница видна, сразу за Мытищами.
   В Мексику! Только в Мексику! Там никто никогда не попадает под колёса подмосковных электричек. Абсолютно никто!..

Советы Цейхановича

Не мытьём, так катаньем

//-- Из почты Цейхановича --//
   Ждём от Вас, г. Цейханович, справедливого и честного ответа, чтобы разрешить наш спор с товарищем. А вопрос не прост: нужно ли мыть яйца, предназначенные для инкубации? И, вообще, всякие яйца? И если это так, то подскажите, как это делать в приличном обществе?..
   МАРИНА ЕРШОВА-ДУНКЕЛЬ, МАРК ЗАХАРОВ, ИВАН КЛУБНИЧНЫЙ, – ПОСТОЯННЫЕ АБОНЕНТЫ БИБЛИОТЕКИ № 2
   ИМЕНИ МИНИСТРА РЯЖСКОГО ЗЕМЛЯЧЕСТВА В Г. МОСКВЕ,
   ГЕНЕРАЛ-МАЙОРА КАЗАЧЬИХ ВОЙСК,
   ПОЛКОВНИКА В.Р. СИЛКИНА.
   Г. РЯЖСК РЯЗАНСКОЙ ОБЛАСТИ
   Спешу Вас успокоить, дорогие мои горе-адресаты Марина Ершова-Дункель, Марк Захаров и Клубничный Иван: мыть Ваши яйца, предназначенные для инкубации, конечно же, не стоит. Какой дурак утверждает обратное? Уж не Авербах ли? Начитался, видимо, Солженицына. Но если у него чешутся руки, чтобы что-то непременно помыть, то пусть чешет в другом месте. Ишь, мудрец нашёлся! Но, как говорится, на каждого мудреца довольно простаты, ха-ха-ха! А яйца, при всей их кажущейся простоте, устройства тонкие. Дело в том, что их скорлупа покрыта тончайшей плёнкой – кутикулой, нарушение которой отрицательно сказывается на сохранности и содержимом яиц. И мытьё их, особенно грубыми руками, может её серьёзно нарушить. Кроме того, оно способно закупорить поры или даже способствовать инфицированию яиц болезнетворными, но внешне вполне безобидными микробами, которые у всех под руками. Поэтому рекомендуется доставать яйца из гнёзд и иных укромных мест осторожно, двумя, а не тремя, и ни в коем случае шестью пальцами, держа яйца за противоположные концы, и очень аккуратно перемещать в людных помещениях. А для того чтобы Ваши яйца не были сильно загрязнёнными, достаточно следить за чистотой их хранения и чистотой Ваших рук и ног.
   Предназначенные для еды яйца, а не для инкубации, и яйца вообще, не только можно, но и нужно мыть горячей водой с мылом, но ни в коем случае со стиральным порошком, и лишь непосредственно перед тем, как они отправятся в кастрюлю, на сковороду или ещё куда. Но до того хранить немытыми подальше от детей и прочей прожорливости. Если же помыть их загодя, как говорится, впрок, то яйца могут весьма быстро и необратимо испортиться, потому что нарушится их защитная плёнка. Так что своевременное обмывание яиц способствует не только профилактике сальмонеллеза, поскольку его бактерии очень хорошо чувствуют себя на поверхности скорлупы и охотно попадают с неё в Ваши миски и тарелки, но и вообще здоровому образу жизни по эту сторону России. И, как сообщают достоверные источники, по ту сторону тоже.
   А что касается Авербаха, с которым Вы, слава Богу, не к ночи затеяли деловой спор, то посоветуйте ему зашить карманы в брюках, предварительно освободив оные от иголок, булавок, шпилек и гвоздей, а уже после этого являться для диспутов в приличное общество.
   А Вам, дорогие мои адресаты, настоятельно рекомендую не путать вежливость с честностью, дабы раньше времени не погрязнуть в бессмысленных спорах-разговорах в ночное время в чём мать родила. И настоятельно советую помнить и не забывать мой наказ: душу спасти – не яйца трясти!

Цейханович в Париже

   И чего я никак не могу угомониться со своим романом о Цейхановиче? Прибыли от сего неблагодарного занятия, как от звона мелких монет в чужих дырявых карманах, а вот, поди ж ты, – пишу и пишу, как по заказу «Политиздата», как по многочисленным просьбам разводящихся трудящихся. Впрочем, без как, ибо заказы поступают, и не просто заказы, а категорические требования некоторых друзей и недругов, любовниц и нелюбовниц, нужных людей и ненужных, читателей и нечитателей, в конце концов, вывести их в романе и обязательно – под настоящими кличками и фамилиями. Что иногда я охотно и делаю, а иногда – не очень охотно.
   – Почему иногда неохотно?! Ведь человек пуд соли съел с Цейхановичем! Даже в Париже с ним на халяву побывал. И не только в Париже!.. – возмутился на сей счёт некий адвокат Дрищенко, прозрачно намекая на свою тёмную особу.
   Отвечаю адвокату Дрищенко и его прелестной супруге Саре Борман-Балтер:
   – Не нравится мне этот пуд соли, который кто-то съел вместе с Цейхановичем! Вернее, сожрал!.. Чтобы сожрать Цейхановича, всех запасов поваренной соли на Земле не хватит. А тут – всего пуд, то есть – 16 кг. Нет, не нравятся мне эти 16 кг. И человек, сожравший их с Цейхановичем, тоже не нравится. Да и не человек он вовсе, а адвокат. А в Париже с Цейхановичем я лично побывал, принимал участие в работе Парижского книжного салона и продавал первое издание романа «Песнь о Цейхановиче, или По ту сторону России» аж по 15 евро за штуку. Сам же Цейханович как герой романа, не торгуясь, бесплатно раздавал за себя и за меня автографы и также не брезговал ни евро, ни прочими мировыми валютами.
   В Парижском книжном салоне было всё, за исключением того, что нужно. Даже индийский слон был, которого не было также, как и настоящих русских писателей, кроме нашей дружной ватаги как бы под руководством известного сентиментального издателя и автодельца Пьера Картошкина. Почему как бы под его руководством? Потому что, естественным образом, всё руководство взял на себя Цейханович, но мало кто об этом догадывался, хотя знали все.
   Много полезного для России сделал Цейханович в Париже!
   – А для Франции? – полюбопытствуют вдумчивые читатели и нечитатели.
   – А зачем Франции русская польза? – отвечаю я за своего великого друга. – Обойдётся без неё Франция, а Париж – тем более. Достаточно пресловутых «Бистро», название коих образовано от русского слова «быстро». Сокрушив Наполеона и взяв Париж, русские якобы куда-то торопились и требовали, чтобы французы наливали им не только по полной, но и быстро. Но в 1814 году, после штурма Парижа, русские войска никуда не торопились, а требовали от трактирщиков быстрой подачи водки лишь потому, что в армии был сухой закон. Вот и орали солдаты трактирщикам:
   Быстро, быстро, морда французская! чтобы офицеры не успели пресечь их пьянство.
   Офицеры же, в свою очередь, торопили трактирщиц:
   Быстро, быстро, мадам! чтобы генералы не разоблачили, а генералы тоже не водой питались и поторапливали парижскую обслугу, чтобы царь не засёк, сам же царь, – чтобы царица не разоблачила, ну и т. д.
   Настоящим очень легко опоганить самое возвышенное прошлое, хотя самого настоящего как такового практически нет. Нет даже пресловутого мига между прошлым и будущим, поскольку никто не знает, куда идёт время: из прошлого в грядущее или из грядущего в прошлое. Впрочем, эта моя мысль абсолютно не свежа, как съеденный кусок плохой колбасы, но свежих мыслей на сей счёт нет ни у кого, даже у Цейхановича. А то, что бесконечность равна нулю, мы открыли ещё в годы раннего пьянства. И напрасно некто Плевашкин из «Эльфа-банка» после того, как нас поселили в плохонькой гостинице, а вернее, в филиале третьесортного борделя близ площади Пигаль, орал на весь Париж с балкона:
   – Я люблю свою жену!
   – Срочно в Москву его! И – к психиатру! – посочувствовал страдальцу Цейханович.
   Плевашкин тотчас заткнулся и больше ничего противоестественного не орал даже после интимного общения с двумя негритянками из Габона.
   Многих соотечественников, и особенно соотечественниц, приобщил в Париже к приличной жизни Цейханович. Приведу показательный пример, ибо всего не перечислишь.
   В русском павильоне Парижского книжного салона вместо стульев были декоративные берёзовые пни. Убога фантазия наших дизайнеров, если не сказать больше. И вот одна фигуристая моложавая дамочка из какого-то нашего издательства так ловко садилась на березовый пень, что просто с ума сводила некоторых французов обтянутой задницей.
   Кто-то из дельных людей обратил на это внимание Цейхановича, зная, что он страшно не любит неприличные позы, и меры были приняты незамедлительно.
   Цейханович тихо подошёл к дамочке сзади, легонько тронул за плечо, та стремительно обернулась в надежде на знакомство с неженатым французом, но услышала русское:
   – Вы, гражданка, так не сидите!
   – А вам какое дело, как я сижу?! У себя в Москве командуйте! – возмутилась дамочка.
   – А если не в Москве, а сейчас я поставлю вас раком, представляете, как Вы будете орать на весь Париж?! – деловито изрёк Цейханович.
   – Хам!!! Трамвайный хам!.. – возопила дамочка, но соскочила с пня.
   – Но это кому как нравится. Кому в трамвае, а кому в автобусе. – философски заключил разговор наш великий друг.
   Дамочка потом как бы случайно несколько раз натыкалась на меня и Цейхановича в районе Монмартра, и на берёзовых пнях мы её задницу больше не замечали.
   Свидетелями этих «случайных» встреч стали наши парижские друзья – художники Фальк и Малевич, которые под присмотром школьного товарища Цейхановича – Мони Шренкеля промышляли на Монмартре изготовлением чёрных квадратов в качестве портретов туристов и прочей праздной сволочи. А наша фигуристая дамочка, по проверенным слухам, крепко застряла в Париже и обслуживает по полной программе не только Шренкеля, но и Фалька с Малевичем, не считая примкнувшего к ним русского итальянца Модельяни Павлюкова. Что ж, возможно, она, наконец, попала в главную струю своей жизни. Ну и пусть себе струится на радость Франции и России, оглашая ночной Париж страстными криками.
   Но забудем о легкомысленной дамочке как люди, но как граждане мира будем держать её судьбу в уме в качестве показательного примера борьбы Цейхановича с неприличными позами. К сожалению, окончательный исход этой вселенской борьбы пока неведом, поскольку русский человек не приспособлен ни к нормальным позам, ни к жизни нормальной. И к трупоторговле приспособлен больше, чем к торговле картошкой и прочими овощами. Недаром на наших рынках главенствуют исключительно восточные народы. Впрочем, в Париже, несмотря на присутствие русских крестьян, рынками заправляют также выходцы с южных окраин. Ну и пусть себе заправляют, пусть торгуют подмороженной картошкой, ибо невиданное количество эрэфов и эрэфок нынче шастают по Парижу, и все они очень хотят жрать.
   – А какое племя они представляют? – озадачится вдумчивый читатель.
   Отвечаю тупому, но вдумчивому читателю:
   – Эрэфы и эрэфки – это не выходцы из Экваториальной Африки, а граждане Российской Федерации, то есть ЭРЭФИИ.
   Одну такую эрэфку из Москвы по кличке Ванда встретил Цейханович на площади Пигаль и любезно сказал:
   – Не хотите ли отобедать? Здесь рядом прекрасный итальянский ресторан.
   – Охотно отобедаю! – радостно согласилась эрэфка Ванда.
   – Но, к сожалению, сегодня он закрыт! – развёл руками Цейханович и откланялся.
   Вот так он отучал в Париже некоторых наших сограждан, то есть эрэфок и эрэфов, не только от неприличных поз, но и от привычки жрать на халяву.
   Однако я что-то увлёкся общими рассуждениями о нравственности и ничего не говорю о Париже, в котором кое-кто по сей день мечтает умереть.
   Эх, мечты, мечты! Кто только вас выдумал на наши головы?
   Булонский лес. Лувр. Мушкетёры.
   И в памяти, до ясной боли, возникает школьный новогодний маскарад. И, как черти из табакерки, возникают в блистающих костюмах мушкетёров братья-близнецы Халдеевы – гордость школы, отличники, лидеры и призёры разных соревнований и олимпиад. Вечный пример и вечный укор мне, многогрешному, ибо, сколько ни делал я хорошего в славные школьные годы, тут же кто-то назидательно говорил:
   – А вот братья Халдеевы сделали это ещё лучше!
   И, естественно, на школьном маскараде их костюмы были признаны лучшими. Куда мне было до них в жалком костюме русского моряка! А как хотелось мне тогда быть одним из блестящих мушкетёров и стоять рядом с братьями-близнецами на школьной сцене под гром аплодисментов, в перекрестье влюблённых глаз первых школьных красавиц!
   Но, увы, вся слава, вся любовь тех лет осталась с братьями Халдеевыми.
   Где-то они нынче?!
   Да нигде!
   Слышал, что один близнец-подлец увлёкся производством дешёвого самогона, а другой женился на страшной бабе старше его аж на пятнадцать лет.
   Так что общий привет, братья Халдеевы!
   Лувр. Мушкетёры. Булонский лес.
   О, грёзы, грезы!..
   А кто такие эти романтические мушкетёры? По нынешним меркам – обыкновенные охранники из ЧОПа в дурацких полуженских шляпах и сапогах. Тьфу! И никакого желания делать что-то хорошее, ибо по-прежнему упорно мерещится:
   – А братья Халдеевы сделали ещё лучше!
   Но как хочется делать только хорошее! И если я делаю не только хорошее и иногда пишу плохо, то знайте: виноват не я, а эти чёртовы самогонщики и старушечники – братья Халдеевы. И наверняка антисемиты! Ибо кроме антисемитизма таким, как Халдеевы, деваться абсолютно некуда.
   «В дождь Париж расцветает, как серая роза».
   Это точно, что расцветает и пахнет по полной программе, особенно после дождя ночного. Но чего это я всё иронизирую? Ведь ирония – стойкий признак отсутствия ума. Но, увы, лезет ирония из-под пера моего – и я ничего не могу с собой поделать, так же как с парижскими проститутками, без которых Париж – не Париж!
   – Ну, вот началось! – раздражённо воскликнет благочестивый читатель. – Неужели даже в Париже никак не обойтись без проституток?!
   – Вполне можно обойтись! – категорично отвечаю я. – Свободных порядочных женщин, одиноких и не одиноких, – тьма! И в Париже, и в Москве. Но я абсолютно не виноват, что большинство мужчин и в Москве, и в Париже почему-то прибегают к платным любовным услугам. Хотя нами, русскими, давным-давно придумана любовь, чтобы не платить. Так что, дорогой мой благочестивый читатель, вопрос не по адресу.
   А вообще, скажу откровенно, таких страшных проституток, как в Париже, я больше нигде не встречал. Разве что на площади трёх вокзалов в Москве: вот уж страшилы так страшилы. Кто не верит, может легко в этомубедиться. Достаточно выбраться на поверхность из метро «Комсомольская», особенно поздним вечером.
   Цейханович неоднократно обращал на это внимание и письма возмущённые отсылал властям Москвы и Эрэфии для принятия нравственных мер, но воз отечественной проституции и поныне там.
   И когда ночью в Париже я подвергся нападению огромной негритянки и спасся, притворившись ветераном наполеоновских войн, выдав свой орден Крылатого Льва за орден Почётного легиона, то не меньше меня был возмущён наш великий друг:
   – Никакого почтения к иностранцам! У нас, у трёх вокзалов, и то поприличней. Там негритянки на людей не кидаются: хохлушек хватает. Ты покрепче свой орден к груди привинчивай, не зря же тебя ЮНЕСКО им наградило за вклад в мировую культуру. А если не одна негритянка накинется, а сразу три, всё оторвут!..
   О, ночи Парижа! Как негритянки во сне, как затмение Луны над Эйфелевой башней, когда забываешь жизнь, как смерть, и ничего не помнишь, как до рождения.
   Совершенно запамятовал сообщить, что в состав нашей ватаги входили два аккуратных идиота-журналиста Чалов и Ачалов. Этих побитых идеологической молью субъектов навязали нам в России известно кто… Навязали для тупого присмотра за нами и, в первую очередь, за великим Цейхановичем, а вышло всё наоборот.
   Издалека, особенно в дождь, Ачалов и Чалов напоминали светлых друзей моей бездомной юности – Клушина и Лекашина. Но, увы, только издалека, поскольку ни Лекашин, ни, тем более, Клушин никогда не ложились спать в десять часов вечера. Даже будучи пьяными, как говорится, в мат и до положения риз, они крепко держались на ногах и пели патриотические песни примерно до трёх часов ночи, не забывая закусывать тройной одеколон абхазскими мандаринами. Чалов и Ачалов тоже были как бы патриотами, но за всё время пребывания в Париже мы так и не услышали из их номера ни одной песни о Родине, что весьма и весьма подозрительно даже для идиотов.
   Как-то, возвращаясь из недр ночного Парижа, мы в избытке возвышенных чувств известили обитателей отеля о своём благополучном прибытии славной старой песней, которую пел на космической орбите Юрий Гагарин: «Родина слышит, Родина знает, как по ночам её сын залетает!..» Пели все: Цейханович, я, Макс Замшер, Картошкин и ещё около семи с половиной человек. Красиво пели, дружно. Но Ачалов и Чалов высунули из номера свои замятые хари и возмущённо завопили:
   – Товарищи, товарищи! Нельзя ли потише? Люди спят!
   На что Цейханович громово ответствовал за всех:
   – Настоящие русские люди никогда не спят в Париже! В Париже спят только мешки с гнилой тамбовской картошкой!
   – Не понял намёка! – воскликнул сентиментальный издатель и автолюбитель Картошкин, поскольку был родом как бы из-под Тамбова, и не как бы, а на самом деле, вёл свою родословную из глухих волчиных тамбовских урочищ.
   – К тебе это не относится! Ты и без тамбовской картошки лысый! Кстати, тебе из Мулен Руж звонили, спрашивали, будешь ли завтра на их стриптизе?.. Полкордебалета тобой интересуется, если не больше…
   – Непременно буду! Всенепременно! – сразу на три месяца забыв о тамбовской картофельной гнили, вскричал Картошкин, заулыбался в коридорном сумраке почти как француз и в который уже раз заискивающе спросил Цейхановича:
   – А ведь правда, что по вечерам я похож на настоящего француза?
   – Вполне, вполне настоящий! И по ночам тоже… Когда тебя никто не видит. Но не всякий француз на тебя похож. Так что выше голову, корнет Картошкин! Вперёд на Мулен Руж!
   – И откуда столько валюты у людей? Ведь в Мулен Руж один билет больше ста евро! – возмутились Чалов и Ачалов, но благоразумно захлопнули за собой дверь.
   Эта «сладкая» парочка отличалась исключительной скупостью и каждую нашу трату на развлечения и сувениры воспринимала как собственную, с причитаниями и возмущением типа:
   – А в Москве это можно в пять раз дешевле купить! И в Мытищах тоже… А в Бердичеве и Могилёве в семь раз дешевле. – ну и т. п.
   Надоели они нам своей нравственностью, прижимистостью, сдержанностью, занудством и осмотрительностью преизрядно, и, дабы отделаться от них в последние парижские денёчки, Цейханович заговорщицки спросил идиотов:
   – А почему вам, господа-товарищи Чалов, Ачалов, не выдали памятные медали за активное участие в Парижском книжном салоне?
   – А разве за это положены медали? – тревожно озадачились идиоты-журналисты.
   – А вы как думали?! Ещё как положены! Вон Картошкин, даром что – тамбовский волк, а две медали отхватил за себя и за жену! – как бы с завистью сказал Цейханович и подмигнул Картошкину.
   Сентиментальный издатель и автолюбитель хоть и не блистал юмором, но чужие шутки ценил и охотно поддакнул:
   – Хотел медаль на пиджак нацепить, но жена не даёт. Спрятала куда-то в своё бельё: боится, что проститутки медаль оторвут. Вон у Котюкова орден вместе со штанами чуть не оторвали.
   – А куда, к кому обращаться за медалями???!!! – хором взвыли Ачалов и Чалов.
   – Куда, куда?! Все дураки знают куда, кроме вас! – с презрением сказал Цейханович. – В оргкомитет Парижского салона! И понастойчивей!.. Французишки эти медальки норовят своим дать, а русских, как всегда, зажимают. Живут, подлецы, по-европейски, двойными стандартами! Лягушатники!..
   Нет нужды говорить, что на следующее утро Чалов и Ачалов, не дожидаясь нас к завтраку, исчезли в парижском тумане.
   – Пошли дураки биться головами о стенку! – добродушно прокомментировал их отсутствие самый скрытный член нашей ватаги поэт-консерватор Макс Замшер, которого в Париже многие принимали за Макса Фриша, чему он, однако, не возмущался, а лишь значительно улыбался и загадочно говорил:
   – Лучше хотеть, чем нуждаться! В этом мире нет необходимых людей, как и ненужных нет… Тот, кто не хочет жить горькой правдой, будет жить с плохой чужой женой!
   Но на следующий день Замшер с ранья заколотился в дверь нашего номера, как спасающийся от гильотины, и выкрикнул:
   – Будите Цейхановича! Тут такое творится!
   Вообще-то без нас иногда такое творится в мире, что давно пора бы привыкнуть, но как-то всё не привыкается. Поэтому я и Цейханович, вернее, Цейханович и я, не мешкая, спустились в гостиную отеля и остолбенели, узрев Чалова и Ачалова с блескучими медальками на пиджаках. Неказистыми такими медальками размером с леденец, но изящными, как всё французское и чужое.
   – М-да! – угрюмо выдохнул Цейханович и раздражённо добавил. – Заставь дураков молиться, они и лоб расшибут.
   – Как это вас угораздило так быстро омедалиться? – поинтересовался я.
   – А по вашему совету!.. – вперебив друг другу счастливо затараторили Ачалов и Чалов. – Сначала врать стали, что кончились медали. А когда мы поднажали, когда обвинили их в нарушении прав человека и дискриминации России, когда пообещали всем президентам Евросоюза жалобы написать о насилии над свободой слова, – дрогнули. И выписали нам медали как почётным участникам Парижского книжного салона.
   – А до какого времени там эти дурацкие медали выписывают? – хмуро спросил Цейханович, но Макс Замшер упавшим голосом изрёк:
   – Я уже звонил туда, все разбежались. Дозвонился до какого-то мелкого клерка, тот пообещал представить наши кандидатуры только в будущем году.
   – М-да. – вяло промычал Цейханович, но энергично заключил. – Ну что ж, Чалов, Ачалов, поздравляю! С вас причитается.
   Ачалов мгновенно поскучнел, ибо был в полтора раза прижимистей Чалова, но Чалов жизнерадостно и почти радушно выкрикнул;
   – Давайте сегодня вечером! У меня бутылка водки осталась! Не в Москву же её везти. Но закуска, чур, ваша!
   – Будет вам закуска! Облопаетесь! – зловеще изрёк Цейханович и так покривился, аж портье-алжирец привстал в тревоге. И будь идиоты-журналисты чуть сообразительней, то призадумались бы: стоит ли клянчить у нашего великого друга закуску.
   Но я и Замшер тотчас поняли, что Цейханович решил проучить наглецов и выскочек по полной программе. Замшер, которого просто душила злоба к новоявленным медалистам, не выдержал и прорычал им вслед:
   – Подавитесь нашей закуской, уроды совковые!
   – Да ладно уж. – отечески урезонил своего талантливого ученика Цейханович. – Русским дуракам не пожрать в Париже на халяву, всё равно что умереть в Париже, не увидев Москвы.
   Полнят пространство бытия слепоглухонемые слова нашей жизни.
   Душа. Любовь. Судьба. Вера. Счастье. Горе. Смерть. Бессмертие.
   Лишь истинный талант способен дать им зрение, голос, слух. Но нынешние компьютерные писатели не могут дать слепоглухонемым словам ни первое, ни второе, ни третье. Они способны одарить эти слова только смертью. А сами почему-то упорно надеются на бессмертие. Странные люди, хотя и хитрые. Со многими из них я почему-то знаком и даже слушаю их бредни о назначении литературы и о гражданском долге. Иногда они и меня принимают как равного. Недавно один из них, молодой, но лысый заявил, что если я не помогу ему с изданием книги, то плюну в лицо русской литературе.
   – Просто грех не плюнуть в такое лицо! – сказал я.
   Но сдержался, не плюнул. И прости меня, Господь, за сдержанность! Но ещё больше прости за несдержанность. И прости за слепоглухонемые слова, порождённые мною. Прости, что не обрели они зрение, голос и слух. И, может быть, не обретут уже никогда, ибо не всесилен талант человеческий.
   И почему-то хочется быть скромным. Иногда это удаётся, но пользы от этого никакой, только гордыни прибавляется: во какой я скромный!
   Туман над деревьями.
   Эхо в тумане.
   Всё дальше – жизнь.
   Общеизвестна скверная привычка русских людей – покупать за границей всякие бесполезные сувениры. Цейханович этой привычкой не страдал и покупал вещи исключительно полезные. Но в последние дни нашего пребывания в Париже жизнь почему-то стала зло подшучивать над нашим великим другом, как над тупицей Авербахом, а то и хуже. Один наш верный приятель по кличке Багор настоятельно попросил Цейхановича привезти из Парижа настоящие французские презервативы:
   – Сам понимаешь, в Москве таких нет, сплошь подделка!
   Надо сказать, что Багор вполне оправдывал свою кличку: длиннорукий был мужик и габаритами о-го-го, в полтора багра ростом и полбагра вширь.
   – Каких вам презервативов? – любезно спросили в аптеке у Цейхановича.
   Вспомнив громилу Багра, Цейханович ухмыльнулся и ответил:
   – Самых-самых, что ни на есть крепких! Полсотни!
   Аптекарша почему-то усмехнулась, но тотчас, выполнила заказ.
   Каково же было возмущение Цейхановича, когда вездесущий Замшер, повертев в руках упаковку, воскликнул:
   – Да это же производство фирмы «Голубая луна»! Исключительно для анального секса. Как бы Багор не подумал, что это намёк.
   – Ты точно уверен? – хмуро спросил Цейханович.
   – Да вот сбоку приписка! Не видите, что ли, без очков?
   – Вижу, вижу! – раздражённо соврал Цейханович, ибо давно нуждался в очках, но как истинный русский человек презирал этот непременный атрибут гнилой интеллигентности, – и удачно догадывался о написанном по наитию:
   – Ты вот что, Макс… Отнеси-ка эти презервативы Чалову с Ачаловым, подари от нас в качестве довеска к их паршивым медалькам. Чтоб они все сдохли вместе с Эйфелевой башней!
   Замшер с иезуитской улыбкой стал рассовывать пачки по карманам, сразу заначив для себя пяток изделий, но Цейханович привычно прочитал его задние мысли и строго сказал:
   – Пять штук «Голубой луны» отдай Картошкину! Для кордебалета Мулен Руж, конечно, маловато, но для Картошкина хватит, не Тургенев!
   Кому быть повешенным, тот не утонет. А если всё-таки утонет из-за вредности, то его обязательно достанут со дна и повесят сушиться на солнышке. Чтоб знал, подлец, как нехорошо идти наперекор Судьбе. Вот так-то!..
   Я уже говорил, что страшнее парижских проституток только отечественные с площади трёх московских вокзалов, то бишь, с «Комсомольской». А в Париже самые страшные не при вокзалах подвизаются, а в узких улочках-переходах с площади Пигаль на Монмартр. Желающие спокойно и без лишних трат могут проверить мою информацию в любое удобное время. Там даже страшная гигантка-негритянка, душившая меня ночью возле отеля, смотрелась бы экзотической красавицей. И каково было моё удивление, переходящее в нечеловеческий ужас, когда Цейханович приказно изрёк:
   – Сегодня вечерком, попозже, снимем двух страшил из перехода!
   – ???!!! – безмолвный крик исторгла моя душа.
   – Да не трясись ты! Не для нас! Для Чалова и Ачалова! Чтоб всю жизнь Париж помнили! Пошли!
   На подступах к Монмартру Цейханович легко столковался с сутенёрами-нигерийцами, легко выбил скидку для инвалидов детства, ибо, как я уже неоднократно писал, владел почти шестьюдесятью языками и диалектами народов мира, а по-французски и нигерийски изъяснялся не хуже немца. Дал щедрый задаток бандюгам, и тотчас из сумрака подворотни возникли две испитых, носатых и худющих, как швабры, жрицы любви.
   – Самые что ни на есть страшные! – гордо доложил старший сутенёр-нигериец.
   – Зер гут! – удовлетворённо сказал Цейханович по-немецки и стал инструктировать импровизированную секс-группу на французском. – Итак, старые верёвки, внимание! Ваш визит – это, так сказать, сюрприз для наших друзей. Если они начнут сильно орать, когда вломитесь в номер, не пугайтесь. У нас, русских, чем громче мужик орёт, тем сильнее любит.
   – А у нас не совсем так. Чем меньше любит, тем больше орёт! – робко возразила более старая, более носатая и более худющая проститутка.
   Но Цейханович сердито отбрил её:
   – То у вас! А у нас, в Москве, что русскому здорово, то французу – Ватерлоо! В чужой монастырь со своим уставом не суйтесь! Пусть они сколько угодно орут, а вы своё дело делайте. Хоть насилуйте, но без результата из номера не уходите: у них презервативов на три года хватит!..
   Я думаю, что читатели и нечитатели, не дожидаясь продолжения, уже мысленно представили всю безнадёжность и катастрофичность грядущего, ибо Цейханович был не из тех, которые стреляют в цель, а из тех, которые всегда в цель попадают.
   Она так любила его, что была готова искать любимого под самым страшным забором и купать в самой грязной луже.
   Кто он?! Кто она?!
   Не помню, потому что не нашла она любимого и сама умерла под забором.
   И незримы жуткие существа, стремящиеся не поглотить человека, а вживить в свой слепоглухонемой мир. И эти существа – всего лишь земляные черви.
   Совершенно кстати припомнились мне наши русские чернозёмные черви, а не наоборот, как могло легкомысленно показаться кому-то.
   Черви-журналисты Чалов и Ачалов получили за свои незаслуженные медальки море любви, вернее, секса в исполнении самых страшных проституток Парижа. Не спасла их бутылка русской водки, которой поначалу они хотели откупиться от корявых дам, внезапно вломившихся в их номер. Не подействовали на страшных дам ни крики, ни угрозы. Каким-то чудом Ачалову удалось дозвониться до дежурного портье-алжирца, но тот сделал вид, что не понимает не только по-русски, но и по-французски, и вообще ничего не понимает, поскольку сам сутенёрствовал и был предупреждён коллегами о незапланированном визите.
   – Мы жаловаться будем! В мэрию! Президенту Шираку! – истошно завопил в телефонную трубку всклокоченный Ачалов.
   – Аллах Акбар! – сухо ответил алжирец и отключил телефон злосчастного номера от внешнего мира.
   На следующее утро мы покидали Париж. Мои читатели и нечитатели уже ждут, что я напишу: жалко выглядели в это утро Чалов и Ачалов.
   Ха!.. Ничего подобного. Выглядели они молодцевато и нагло, не хуже сентиментального издателя и автолюбителя Картошкина и не хуже адвоката Дрищенко с Максом Замшером, гостившим до рассвета у русскоязычных студенток Сорбонны.
   – Ну что, коллега, как прошла прощальная ночь с Парижем? – ехидно поинтересовался Замшер почему-то только у Чалова.
   – Нормально! Гульнули чуток! Париж всё-таки! – жизнерадостно ответил за Чалова Ачалов, а Чалов, как бы невзначай поправляя леденцовую медальку на лацкане пиджака, многозначительно добавил:
   – Нам кажется, что слухи о засилье продажной любви в Париже весьма и весьма преувеличены.
   Цейханович, чутко внимающий разговору, исказился в лице, мрачно выругался по-французски, так мрачно, что портье-алжирец встал за своей стойкой по стойке смирно, а по-русски наш великий друг изрёк на прощанье:
   – Чтоб вы все сдохли вместе с Эйфелевой башней!
   Но, слава Богу, никто не сдох в этот миг, и все мы вернулись из Парижа в Россию не умирать, а жить. Даже злополучные везунчики-идиоты Чалов и Ачалов, о которых я многое не досказал и досказывать не хочу ради краткости и складности изложения.
   О, как тяжко быть первым среди сонма последних! Тяжко, как самому последнему, идущему под нож гильотины. И как тут не вспомнить бессмертный афоризм Цейхановича, который он привычно заимствовал у меня:
   – Нельзя дважды сесть на один и тот же электрический стул, но запросто можно дважды наступить на одни и те же грабли.

Из дневника автора

Парижская история

   Возвращается поздним вечером одинокий русский человек в отель и находит под дверью записку. В записке округлым женским почерком выведены аккуратные слова: «Я ищу тебя! Где ты? Твоя жена Вера.»
   А жена у человека умерла больше года назад, и было ей всего тридцать восемь. Вообще-то он с женой уже не жил около пяти лет, но не разводился, жалел. Умерла она совершенно неожиданно от кровоизлияния в мозг, когда человек был в служебной командировке в Канаде. Родичи известили его о смерти супруги с опозданием, но обошлись без него и похоронили на Троекуровском кладбище.
   И вдруг: «Я ищу тебя! Где ты? Твоя жена Вера.»
   Может, чья-то страшная шутка, а может, ещё страшнее?..
   И огни Эйфелевой башни в окне, и телефон молчит.
   Человек резко задёргивает штору, ему чудится, что следят за ним с Эйфелевой башни, зло, выжидающе следят. Рывком открывает дверь номера, но никого за дверью и в тусклом белом коридоре – никого. Он с бешенством захлопывает дверь, включает настольную лампу и ещё раз тупо вчитывается в записку:
   «Я ищу тебя! Где ты? Твоя жена Вера.»
   Человек силится припомнить забытый почерк, закрывает глаза, выключает настольную лампу, но не может вспомнить ничего, как до рожденья, как после смерти. И стучит, стучит в висках:
   «Я ищу тебя!.. Я ищу тебя!..»
   И разве можно осудить человека за то, что он, чтобы не сойти с ума от запредельной неизвестности, чтобы не выброситься в парижскую ночь с седьмого этажа, звонит портье и просит прислать в номер дежурную проститутку.
   – Брюнетку? Блондинку? – вкрадчиво уточняет портье-алжирец по-английски.
   – Без разницы! – раздражённо отвечает человек по-русски и кладёт трубку.
   Вот такие истории иногда случаются с русскими людьми в Париже. Не очень весёлые истории, но что делать.

Приложение к «Парижской истории»

   Прочитав вышенаписанное, Цейханович угрюмо спросил:
   – Стало быть, жена этого русского человека не умерла?
   – Умерла! – категорично ответил я.
   – А кто записку написал?
   – Откуда мне знать? – развёл я руками.
   – А зачем тогда пишешь, если не знаешь? – рассердился Цейханович.
   – А зачем мне знать? Мне по барабану!
   – Но читатели могут поинтересоваться. Надо же хоть как-то уважать читателей, ведь им-то не по барабану!
   – Писатель должен прежде всего уважать самого себя, ибо он – самый первый читатель своих сочинений. Я себя уважаю.
   – Ну и уважай сколько влезет! Тоже мне – Марсель Пруст!
   – А за Пруста ещё ответишь! – озлился я.
   – Извини, извини, я тебя хотел с Лопе де Вегой сравнить. Оговорился!.. – поспешил исправиться Цейханович, зная мою стойкую неприязнь к Прусту, Джойсу и маркизу де Саду.
   Но я не скоро прощаю литературные обиды. Парень я отходчивый, прощаю многих совершенно незаслуженно, но если дело коснулось литературы, то извините… Поэтому Цейханович так и не узнал, что записку написала младшая сестра покойной жены русского человека, давно и безнадёжно в него влюблённая. Волей случая она оказалась с ним в Париже в одно время и в одном отеле. Не выдержала неожиданности и несколько странным способом дала знать о себе. Не стал я рассказывать Цейхановичу, что и человек ещё до свадьбы запал на младшую сестру покойной жены, но сдерживал себя, ибо был мужиком нравственным, а не наоборот, как кому-то подумалось.
   И всё бы у них сладилось, и довольны были бы мои читатели-нечитатели счастливой, почти голливудской, развязкой истории, если бы не разбилась насмерть младшая сестра в машине, которую вёл её пьяный и злой любовник из «Эльфа-банка». Злой и пьяный от новости, что она любит другого и уходит к этому другому навсегда. Любовник, хоть и сделался инвалидом, но цел, ковыляет себе с палочкой по Тверскому бульвару: уж больно они живучие, все эти из «Эльфа-банка», если не сказать больше.
   Вот такие истории иногда случаются с русскими людьми в России. Не очень весёлые истории, но что делать.

Приложение к приложению «Парижской истории»

   Сдаётся мне, что уже не Цейханович, а мои читатели, особенно читательницы, совершенно не в восторге от печальной развязки русско-парижской истории.
   У многих, особенно у читательниц, наверняка вертится на языке вопрос:
   – А что же случилось с самим русским человеком? Как пережил он смерть нежданной и, может быть, последней любви?..
   С тяжким вздохом отвечаю:
   – А ничего с ним не случилось! Выдумал я всё про младшую сестру покойной жены и про её любовника из «Эльфа-банка». Не было этого! У покойной жены человека вообще сестёр не было. Но проститутку в номер русский человек вызвал и умер от сердечного приступа приблизительно через полчаса после её ухода. И осталась на столе записка:
   «Я ищу тебя! Где ты? Твоя жена Вера».
   Видимо, всё-таки нашла своего мужа покойница. Вот такие невесёлые истории иногда случаются с русскими людьми на этом свете. Не очень весёлые истории, но что делать.

Опасные связи

   «Неизменным спросом пользуются только деньги!..»
(Из трактата Цейхановича «Классические примеры реального пребывания мертвецов в бессознательном»)

   Даже обезьяны не гадят там, где спят крокодилы.
   Но русский человек – не обезьяна, а человек по образу и подобию. Иногда человек с большой буквы. Что ему обезьянья мораль?! Что ему законы крокодильи?! Он – сам по себе, он – вне закона, он – вне благодати, он сам – Закон и Благодать. И только истинный русский может искренне исторгнуть:
   Люблю гробы в начале мая!
   И только русский может задумчиво поправиться и задумчиво выдохнуть:
   Люблю грибы в начале мая!..
   Но отчего это я вдруг в русскость ударился, почти дифирамб испёк, почти эпиталаму спел? Где они, эти хвалёные русские?! Где?! Молчание гробовое в ответ, тишина грибная, безмолвие. И невооружённым ухом слышишь, как растут грибы. И никаких русских в округе. Один Цейханович – былинным богатырём высится среди долины ровныя, а все остальные только фамилии русские имеют. Ну, например, Авербах, Раппопорт, Фельдман с Дорфманом и примкнувший к ним в качестве высокородного поляка граф Бжинский-Бунимович.
   Вообще состояние так называемого русского человека можно выразить формулой: порой он сам себя не помнит, порой он помнит лишь себя. То есть, русский человек, даже с большой буквы, пребывает в бессознательном, а, стало быть, не нуждается ни в сознании, ни в подсознании. Отмеченный выше граф Бжинский-Бунимович постоянно пребывал в вышеописанном состоянии, и в отличие от некоторых обезьян типа Пильдестерна гадил Цейхановичу совершенно искренне и бескорыстно.
   Будучи в Париже он мог запросто постучать среди ночи в номер Цейхановича, когда тот вдали от родины, в припадке ностальгии, романтически объяснялся в любви красивой русской парижанке, и заорать на всю гостиницу: «Вас жена по всей Москве разыскивает! Сейчас на моём мобильнике висит! Что передать?! Или сами чего-нибудь ответите?» Мог брякнуть на серебряной свадьбе Цейхановича на весь стол: «Из всех любовниц нашего юбиляра только одна жена не скрывает свой возраст!»
   Ну и т. п. Оборвём список мерзопакостных деяний графа, не зря на его заднице который уж год гордо светится вытатуированная Цейхановичем надпись «Жду ответа, как соловей лета!».
   Но, как ни странно, графу эти мерзопакости сходили с рук, ни разу не ударил его Цейханович ни ногой, ни рукой. А попробовал бы отважиться на подобные подлости кто-нибудь другой, ну, скажем, Авербах… Вмиг обратился бы из Авербаха в Раппопорта-2, а потом в Дорфмана и Фельдмана одновременно, – и закончил бы свою биографию в роли ветерана труда Карла Махмудовича Розенфельда близ жалких помоек Северо-Восточного округа столицы, если не ещё дальше – в южной Копотне.
   Вообще, великодушие Цейхановича настолько неповторимо, что, наверное, не стоит удивляться его многотерпимости к мерзопакостям графа и других представителей малых народностей. Ведь кроме надписи «Жду ответа, как соловей лета», он осчастливил заднее место графа изображением целующихся лебедей. Правда, со временем, вернее, с увеличением вышеозначенной части тела графа, вытатуированные лебеди отодвинулись друг от друга и стали производить впечатление не целующихся, а клюющих лебедей. Но клюющих не друг друга, а графа, которому вполне хватило бы и одного жареного петуха вместо двух благородных птиц. Но жареный петух одиночества не заставил себя ждать и стал очень активно клевать графа, когда он ушёл из семьи с целью полностью отдаться изотерическим исследованиям старых кирпичей и проблемам левитации. Но, как ни силился он открыть что-то новое в оккультных кирпичах, как ни силился через пост и специальные упражнения оторвать свою графскую плоть от земли, ничего не открывалось и не отрывалось, да и не могло открыться и оторваться по причине неумеренно прибавляющейся полноты Бжинского-Бунимовича и, как следствие, резко снизившейся мужской потенции. Эти обстоятельства очень угнетали графа, поскольку толстый граф-импотент – это уже не граф, в лучшем случае, барон захудалый.
   – С таким пузом, дорогой граф, не напасёшься фраков! – как-то укорил его Цейханович. – Много жрёшь, Ваше сиятельство, мало по бабам бегаешь. Вон, возьми моего домашнего голубя Егорку. Жрёт, правда, не меньше тебя, но хоть бы хны, – летает. А почему?! Потому что он не голубь, а кобель. Каждое утро на кормушку новых голубок приземляет. А Полоний Редькин?! Хоть и повергся умом, но приятно посмотреть. Худ, строен, как цапля огородная и моложе себя лет на шесть выглядит. А почему?! Потому что ни одной смазливой юбки не пропускает!
   – А где они?! Где эти юбки смазливые?! – вскричал граф. – Одни брюки да джинсы кругом! Терпеть не могу баб в портках!
   – Женщин терпеть не надо. Один дурак терпел, терпел и дотерпелся… – намекая на что-то очень нехорошее, урезонил графа Цейханович и добавил как бы отечески: – Тебе, граф, не о терпении надо думать. И не о левитации!.. А об Олечке Брюквиной-Массальской. На выданье девица и ещё не перезрела. К тому же кандидат наук. Такие только о графьях мечтают. Она тебя за три дня и три ночи до такой худобы доведет: по стенкам будешь бегать, по потолкам ползать без всякой левитации.
   Не с бухты-барахты вспомнил Цейханович прекрасную Олечку Брюквину-Массальскую, ибо был её крестным отцом и клятвенно обещал семье Брюквиных-Массальских, обеспокоенной затяжным незамужеством дочери, пристроить её за хорошим, но обеспеченным человеком. Цейханович также знал, что Бжинский-Бунимович давно засматривается на Олечку, но боится подступиться из-за разницы в возрасте аж на двадцать лет и из-за Олечкиного нудного папаши, писателя Егора Брюквина-Массальского, более известного в литературных кругах под кличкой «Гений бездарности».
   – Приударишь за ней! Как же!.. Я для неё – элементарный сухофрукт! – горько вымолвил граф.
   – Не родился ещё тот сухофрукт, из которого нельзя сварить компот, – назидательно изрёк Цейханович. – Огуляешь Олечку за милую душу. Сейчас её папаша, ну этот, как его?.. Ну, Гений бездарности… Сейчас он у меня полностью в голых руках. Я его Редькину заказал. Кропает о нём серьёзную статью. Называется «Гений бездарности – хранитель русского слова».
   – А разве может русское слово надеяться на бездарность? Польское слово надеется только на талант, – озадачился граф, поскольку сам был не чужд литературе и иногда в рубрике «Высокая эротика» журнала «Поэзия» публиковал весьма вольные стишки под псевдонимом Ерофей Скаржинский-Кац.
   – Сравнил попу с пальцем! Польское слово – это совсем не русское слово. Русское слово – это такая метафизика, о-го-го!.. На кого ты, граф, прикажешь слову русскому надеяться?! – грозно вскричал Цейханович.
   – Как на кого?! На таланты русские. На гениев непризнанных, которые под псевдонимами, – темно намекая на себя, ответил граф.
   – Ха! – уничижительно хмыкнул Цейханович. – Гении! Таланты! Да им наплевать на слово русское! Им сразу подавай славу, женщин и водку! Гении и таланты ничего хранить не могут, поэтому и подыхают в бедности. Они—транжиры, развратники и пьянь! Только настоящий бездарь способен сохранить русское слово, поскольку ничего другого ему не остаётся. Язык сам по себе – ничто. Для языка писателю нужна еще и голова. И не только голова, но, извини, и жопа. Обратил внимание, какая крепкая жопа у Егора Брюквина-Массальского? Сто геморроев выдержит! Этот Брюквин и есть хранитель слова русского, и самый надёжный хранитель! Из него талантливое слово клещами не вытянешь! Он столько этих слов накопил, столько под спудом держит, что впору второму Пушкину являться. А, может, сразу Шекспиру и Гомеру! Так-то вот! А ты про каких гениев лопочешь… Нехорошо, граф! Нехорошо…
   – Надо же! – подивился Бжинский-Бунимович столь оригинальному подходу к тайнам русской литературы, но дальше удивляться не стал и охотно согласился встретиться с Олечкой Брюквиной-Массальской на даче Цейхановича.
   – Будешь как бы мимо проезжать. Посигналь или по мобильнику сообщи… Авербах и Лжедимитрич выскочат на улицу, кинутся под колёса и как бы уговорят тебя заскочить на огонёк, чтобы эта чёртова Олечка ничего лишнего не подумала, – подробно проинструктировал графа наш великий друг, добавив со вздохом: – Уж больно мнительной стала девица, вконец задолбал дочь своим занудством бездарь-папаша. Такие вот они – хранители русских слов и ослов.
   Но Бжинский-Бунимович пропустил эти слова мимо ушей, ибо всегда спешил предвосхитить события, – и в воспалённом воображении уже обнимал аппетитную Олечку под персидскими сиренями в райском саду Цейхановича. А ведь общеизвестно: человек предполагает, но Господь располагает. К сожалению, тупым даром предвосхищения обладает подавляющее большинство обитателей нынешней России. Впрочем, и ненынешняя Россия на недостаток этого дара не жаловалась. Страдает наш забубённый народ от своих бесовских фантазий и никак не может понять, что человеческое воображение имеет такое же отношение к действительности, как телевидение к правде. Чем воспалённей воображение, тем интенсивней этическая деградация личности. Но восторженно продолжает восклицать наш богоспасаемый народ: «Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой!»

     Хватит дуреть от оккультной науки!
     Хватит молчать о любви в тишине!
     Олечки Брюквиной белые брюки
     Вижу, как белую юбку во сне! —

   победоносно выдал граф стихотворный экспромт в преддверии сердечной победы.
   – Молодец! – искренне одобрил Цейханович. – Образно! Свежо! Нагло!
   – Может, на бумажке записать, чтоб Вы передали Олечке? – удовлетворённо спросил граф.
   – Запиши лучше на заборе и засунь в то место, где никогда не бывает солнца! – резко охладил графский порыв Цейханович, ибо страшно не любил передавать всякие записки и письма, содержимое которых было ему известно загодя.
   – Что-то я себя плохо чувствую?.. – попытался разжалобить Бжинский-Бунимович нашего великого друга.
   – Вот тебе таблетка для хорошего самочувствия. Прими после еды и прекрасно себя почувствуешь. И никаких последствий, кроме поноса, – ответствовал Цейханович и отечески вытолкал графа за порог, не забыв, однако, сунуть в нагрудный карман его пиджака упаковку чудодейственных таблеток.

   Кажется, у меня голова болит?! Точно болит! А, может, не только у меня?! Наверное, неслучайно в России существует Международная ассоциация головной боли. И это совсем не шутка. Действительно, существует такая милая организация с зарубежными филиалами и ворочает деньжищами немерянными. Да и как не ворочать?! С чем, с чем, а с головной болью в России всегда полный порядок. Такой головной боли, как наша, нет нигде в мире, особенно с похмелья. Даже в Гонолулу нет. Пока не поздно, надо срочно стать членом этой благородной ассоциации и известить об этом всё цивилизованное человечество. А то ведь, неровен час, приватизирует какой-нибудь дошлый энтузиаст рыночных отношений мою головную боль. Бывший главный редактор журнала «Нижнее бельё России», а ныне крупный политтехнолог Игорь Виртюк, например. И останусь я с одним носом. А про ассоциацию больных носов я пока ничего не слышал, хотя вполне допускаю и её наличие. Срочно надо бить в набат, срочно, чтобы другие последовали моему примеру, поскольку головы мы давным-давно потеряли, но боль потерять ещё не успели. Живём и выживаем одной болью. Боль обращается в жизнь, а жизнь обращается в боль. Надо срочно спасать нашу боль, дабы она спасла русскую идею, а заодно и красоту. Впрочем, хватит и неопределённой русской идеи, ибо никто толком не знает, что такое красота. Спасать сомнительное себе дороже.
   Итак, да здравствует наша головная боль! Ур-ррр-ааа!!!
   Остальное пусть отдыхает…
   И обойдёмся без любви к Родине. Любящие свою боль подобны мазохистам. Да и не надо путать привычку с любовью. Не надо упрекать меня, что я не люблю Россию. Люблю, поскольку ещё до рожденья привык к России и никак не могу отвыкнуть, как от курения. А гробы отеческие и родные пепелища не люблю. Скверные гробы делают в России, а пепелища наши так воняют, что впору рождаться и умирать в противогазах.
   И вообще?! Кто это там лезет в мою душу через окно с любовью к Родине?! Весьма небезопасный поступок, ибо живу я на девятом этаже. Уж лучше сначала в дверь, а потом в окно. Отстаньте, уроды! У меня без вас душа на морду лезет. Быть может, поэтому так голова болит. Отстаньте! Отстаньте навеки со своей любовью и нелюбовью! Потеряв голову, по лысине не плачут. Без вас все волосы на головах наших сочтены. А ну, уроды, молчать! Боль ещё в наличии, боль ещё с нами. А в голове ли, в другом каком месте – без разницы.

   Жена Цейхановича очень любила сватать бесхозных женщин и мужчин и весьма обрадовалась предстоящей гулянке. Цейханович, естественно, не зевал и потребовал у супруги деньги на выпивку. Та чуть поскучнела, но доброжелательно согласилась профинансировать мероприятие на одну четвертинку.
   – Ты что?! – грозно и страдальчески возопил Цейханович. – Четвертинка?! Всего лишь четвертинка?! Да меня могут неправильно понять в нашем магазине! И о тебе подумают чёрт те что!..
   Эти аргументы железно подействовали на супругу, и Цейханович ещё до появления Олечки Брюквиной-Массальской и до явления своей шайки-лейки благоухал не только портвейном, но и водкой, весело напевая старинный шлягер:

     Ужасно шумно в доме Шнеерсона,
     Сегодня Сару замуж выдают…

   И как в песне традиционно шумно было в субботу в загородном доме Цейхановича. Наряду с Лжедимитричем и Авербахом, наряду с Мухиным-Нахимсоном, наряду с Дорфманом и Фельдманом в гости заявилась ловкая троица инородцев в лице Соляника-Зальцмана, Селезнюка и бывшего редактора журнала «Нижнее бельё России», полковника Виртюка, с которым Цейханович сошёлся накоротке, консультируя оный журнал как гинеколог. Ныне Виртюк гордо именовал себя ведущим политтехнологом России. И, кстати, не без оснований. К нему обращались самые известные политики новых времён, особенно вечные кандидаты в президенты страны типа Явлинского и Зюганова. Но, заматерев от крупных политпобед, в последнее время Виртюк стал жёстко отказывать сей публике, поскольку, как ни странно, был от природы человеком честным. Он трезво понимал, что нельзя верить людям, знающим правду, но искренне верил ищущим правду земную, ибо знал, что эту правду найти невозможно даже на Северном полюсе.
   Жизнерадостный, кучерявый полковник, проведав о предстоящем сватовстве, хотел было пропиарить мероприятие по всем правилам чёрного пиара, ибо настолько одурел от всевозможных избирательных кампаний, что по инерции стремился перевести самые простейшие человеческие отношения в сложную плоскость политтехнологий.
   – Надо разработать графу имидж. Я думаю – лучше всего будет имидж «Победитель»! Или «Самый честный»!.. Или – ещё лучше «Чудотворец», он ведь левитацией занимается… – азартно сверкая бодрыми хохляцкими глазами, сходу озадачил он Цейхановича.
   – Вот что, братишка, мечтатель-хохол! – не замедлил с ответом наш великий друг. – Засунь все свои имиджи в то место, где солнце никогда не светит! Мы пока как-нибудь так, по-русски, обойдёмся. Посадим молодых рядком да уговорим ладком. И в синагогу! Или в храм православный. В зависимости от приоритетов жениха и невесты. Так-то вот!..
   Я очень редко критикую своего великого друга, вернее, не критикую. Но в данном случае очень сожалею, что он не прислушался к Виртюку, ибо, преждевременно забегая вперёд, с горечью сообщу, что сватовство сорвалось, хотя поначалу все шло, как говорится, ладком.
   – А почему этот Котюков раньше времени раскрывает интригу повествования? – озадачится вдумчивый читатель-нечитатель. – Какой интерес читать дальше, если всё известно?
   Отвечаю вдумчивому читателю-нечитателю:
   – А из-за вредности. Чтоб знали. И вообще – не интрига создает интерес, а автор. Меня и без интриг читать интересно, я ведь не какой-нибудь Дюма-внук.
   Но всё-таки вернёмся к нашей интриге. Олечка Брюквина-Массальская заявилась, опоздав всего на два часа. Граф Бжинский-Бунимович не успел проехать мимо дома Цейхановича, поскольку проколол колесо, переезжая лужу перед домом, в которой хозяйственный Авербах загодя притопил доску с кровельными гвоздями, чтобы не бросаться в чём мать родила под графскую карету. То есть поначалу всё шло абсолютно нормально, как и планировал Цейханович. Вся компания сходу изрядно перепилась, и поступило предложение пойти искупаться на ближнее озеро. От кого оно поступило, сейчас не упомню. Впрочем, это не имеет никакого значения, даже если оно исходило из уст Цейхановича, хотя должно было исходить от меня, многогрешного.
   С гнусными песнями от имени народа всё дальше удалялась пьяная орава. Стали почти не слышны даже самые гнусавые голоса. Самый противный голос, принадлежащий Розенфельду, и тот заглох за дальними огородами. Но не того Розенфельда, который Махмуд Карлович, который ветеран социалистического труда, у которого незамужняя дочь хранит тамбовскую картошку в красной детской коляске, а другого Розенфельда, Исай Абрамыча. У этого все дочери замужем, и магазин меховой имеется за Мытищами, а старшая дочь, хоть и носит фамилию Перкина по первому мужу, в новом законном браке сожительствует с самим Кацнельсоном. Кто такой Кацнельсон, известно всей России и всему цивилизованному и нецивилизованному человечеству. Слава Богу, не перевелись ещё Розенфельды на земле русской! Но вернёмся к графу Бжинскому-Бунимовичу, который упорно не хочет дружить ни с Кацнельсоном, ни с Розенфельдом-I, ни с Розенфельдом-II.
   Граф осторожно, как вазу с кипятком, взял Олечку за руку и хотел пылко воскликнуть: «Будьте моей навеки!», но почему-то сварливо буркнул:
   – А почему твой папаша не хочет, чтобы мы не только дружили?
   – Что Вы имеете в виду? – сразу поскучнев от напоминания о прижимистом бездаре-отце, сухо спросила Олечка.
   – Ну!.. – запнулся граф и хотел было сказать: «Я имею в виду свою руку и сердце!», но опять тупо брякнул: – Я имею в виду, для начала, хотя бы неофициальное совместное сожительство в любви!
   Формулировка «совместное неофициальное сожительство в любви» явно не понравилась Олечке, если не сказать больше. Она резко вырвала свою загорелую руку из потной графской ладони и зло сказала:
   – Да какое ещё сожительство?! В какой любви?! С Вами, что ли?! Вы мне в отцы годитесь! Да Вы на себя в зеркало гляньте!
   Сказать, что граф Бжинский-Бунимович выпал в осадок – значит не сказать ничего. Он за стенки сосуда бытия выпал, в чёрную дыру небытия провалился и ещё в какую-то гнило-зелёную дрянь типа пустоты без тьмы и света.
   Разверзлась последняя чёрная дыра безнадёжности над лысеющей головой графа, – и не дыра, а дырища бескрайняя. Прообраз Вселенского погоста разверзся над графом – и свежим берёзовым крестом воткнулся горемычный граф в болотную слизь небытия. Полное умопомрачение, как лунное затмение, овладело его слабым сознанием. И выдохнул Бжинский-Бунимович в прелестное лицо Олечки Брюквиной-Массальской, вернее, выкрикнул страдальчески:
   – А я и есть твой настоящий отец! Я! Знай, подлая!
   – Это каким же таким макаром? – совершенно искренне удивилась Олечка. – И почему – подлая?
   Эх, дать графу, нет, не в морду, дать бы графу в этот тёмный момент самому задний ход, обратить всё в пьяную шутку – и сватовство, и сумасшедшее признание в отцовстве и прочее, не соответствующее правде жизни и смерти. И хотел было удручённый Бжинский-Бунимович сконфуженно, но мужественно выдавить: «Не бери в голову, Олечка… Чепуха все это… Я пошутил…», но угрюмо провозгласил вопреки себе:
   – Это ты у своей милой мамочки спроси! Пусть она тебе сама про Коктебель расскажет.
   О, как противоборен человек внутри себя!
   Невероятно противоборен. Кто ответит: что такое внутренний голос? Голос совести? То есть, со – вести, Со—вести Божьей. Но почему этим внутренним голосом порой навсегда овладевает ложь? Почему сущность человеческая охотно живёт правдой лжи, а не правдой жизни и смерти? Почему личность способна побеждать сущность вопреки законам естества? Лично у меня на этот вопрос нынче нет ответа. И на завтра тоже не предвидится.
   – Коктебель? – с нежным ужасом молвила Олечка.
   – Коктебель! – как военное эхо, ответствовал граф.
   В старые годы советизма сей славный посёлок в Крыму был Меккой для романтически настроенной творческой и нетворческой гнилой интеллигенции. Полуобразованный народ туда валом валил, как сегодня в Турцию или в Египет. Печать избранности лежала на лицах «коктебельцев», а их тела лежали на пляжах. Вот там-то, пристроившись по блату в Дом творчества Союза писателей, на пляже, легкомысленный и молодой граф Бжинский-Бунимович, скрывающий, что он потомственный граф, имел счастье телом к телу познакомиться с будущей матерью Олечки Брюквиной, в девичестве Верой Крепс, которая, также не без блата, в поисках культурных женихов блаженствовала в писательском заповеднике-гадюшнике. И ещё до встречи с графом благополучно нашла начинающего, но весьма и весьма подающего надежды, молодого бездаря Брюквина-Массальского. Поначалу граф хотел всерьёз приударить за вертлявой, но смазливой и веселой Верочкой Крепс, но легко успокоился. Конкуренция со стороны Егора Брюквина-Массальского оказалась столь мощной, столь солидной, столь железобетонной, что и думать было нечего её перешибить, ибо о настырном Егорке в то лето писала аж сама «Правда», как о молодой надежде всех бездарей России. Где уж там было тягаться с такой силищей безродному графу-космополиту. Однако раза два Бжинский-Бунимович всё же прогулялся с будущей писательской женой Верой Крепс по вечерней набережной и по ночному пляжу. И не без поцелуев. Но таких невинных, таких пугливых, что об отцовстве графа можно спокойно забыть, как о прошлогоднем снеге в Ялте. Поэтому все мои читатели-нечитатели, злорадно лелеющие тайную надежду, что настоящим отцом Олечки Брюквиной-Массальской, в конце концов, окажется не граф, а великий Цейханович, могут скромно отдыхать. Не оправдал ваши тупые надежды мой великий друг. И не оправдает никогда, ибо не для оправдания он явлен по эту и по ту стороны России, а для правды и человеколюбия.
   Постоянная забота о судьбе Олечки Брюквиной-Массальской томила Цейхановича, как истинного человеколюба, а не из-за случайной связи с Олечкиной мамулей, которая пять лет назад оборвалась легко и безболезненно, как старая резинка на трусах, по причине новых бурных увлечений нашего великого друга, случившихся с ним в период сотрудничества в журнале «Нижнее бельё России». Кстати, недавно я слышал, что этот популярный журнал переименован в «Книжное бельё России», и главным редактором туда опять сватают непотопляемого политтехнолога, полковника Виртюка. Зато мать Олечки получила в качестве отступного в подарок столько эксклюзивных комплектов импортного и отечественного нижнего женского белья, что и на дочь хватило. Так что в момент злосчастного объяснения с графом, Олечка была во французском бельишке от Цейхановича. Но ещё раз сурово и гневно напоминаю злорадным и сомнительным читателям-нечитателям: гоните вон ваши задние мысли на сей счет! Выкиньте их с балкона! Засуньте в то место, где никогда не светит Солнце! И если у кого-то в голове нет ничего, кроме задних мыслей, избавьтесь от них вместе с головой. Лучше жить пустотой, чем затаённой безнравственностью.
   Но что-то я слишком ослабил динамику сюжета, привычно отступил куда-то в сторону от главного. Ох, как не люблю я эти отступления ради уточнения житейских обстоятельств и прочих бытовых мелочей типа нижнего женского белья. Но, увы, без этой общечеловеческой фактуры проза как бы проваливается и отступает от правды жизни и смерти, в отличие от поэзии, когда достаточного лёгкого дыхания истинного слова, чтобы наполнить строку жизнью вечной. Но я – не стихотворец, как мои более удачливые коллеги, а посему с тоской, со скрежетом зубовным возвращаюсь к неудачному сватовству графа Бжинского-Бунимовича.
   Олечка Брюквина-Массальская свято верила в семейное предание, что была зачата в античных волнах Чёрного моря близ подножья потухшего вулкана Карадаг и гордилась этим преданием, как и потомственным дворянством по линии отца, поскольку принадлежность рода Брюквиных-Массальских к дворовым крепостным, то есть, благородным скотникам великого писателя Ивана Тургенева была подтверждена документально.
   Документ на сей счёт Егор Брюквин-Массальский, став гением бездарности, откопал в каких-то спецхранах, куда по непонятным причинам имел постоянный допуск, и не расставался с их копиями, как с водительскими правами и льготным удостоверением на бесплатный проход в Оружейную палату.
   Со временем эти документы из бледных ксерокопий обратились в пышное и яркое гинекологическое древо рода Брюквиных-Массальских. Конечно, не такое высокое, ветвистое и крепкое, как гинекологическое древо Цейхановича, но также вполне пригодное для дальнейшего цепкого роста на русских чернозёмах. Неуничтожимый Егор постоянно публиковал иллюстрации этого дерева в своих жалких книжонках, и оно с лихвой подкрепляло корнями и ветвями могучую бездарность Брюквина-Массальского, но печалило сердце гения бездарности отсутствием новых ветвей из-за затянувшегося девичества единственной дочери.
   «Ничего, ничего. – шептал своему отражению в зеркале Брюквин-Массальский. – Время ещё покажет.»
   И никто не говорил самонадеянному Егору, что время никому ничего не показывает, кроме кукиша. И в кармане и без кармана.
   Время – это исчезновение. Прошлого уже нет, будущее ещё не наступило. Исчезающее в наступающем и наступающее в исчезающем. Вот что такое время! А всё остальное от лукавого, за исключением вечности.
   – А я про Вас всё маме расскажу! – поджав губки, сердито оказала Олечка графу и грациозно встала со скамейки, деловито отряхивая свои белоснежные брюки от дачной пыли Цейхановича.
   Бжинский-Бунимович хотел умоляюще прохрипеть: «Ради всего Святого, прошу Вас не надо говорить маме!», но вместо этого величественно изрёк:
   – А мне по барабану! Докладывайте хоть маме, хоть папе, хоть дедушке с прабабушкой!
   Видимо, очень крепко владели в сей момент бесы душой графа. Так крепко и нагло владели, что язык Бжинского-Бунимовича, начисто отделившись от обладателя, молол околесицу бесстрашно и с большим удовольствием. О, как страдала нежная сущность графа от своевольства языка, вместе с личностью страдала. Но поделом! Поделом графу! И личности, и сущности его поделом! Не лезь раньше времени свататься к симпатичным девушкам! Не примазывайся без приглашения к славному роду благородных скотников Брюквиных-Массальских! Не путай мелкую страсть с любовью – и любовь с мелкой страстью не путай!..

   В этом мире – любовь есть всё. Да и в мире ином без любви нет бессмертия. Но и за любовью не всегда стоит истина, чаще всего – тьма и погибель. Ибо не смерть породила любовь, а любовь породила на земле смерть, явившись миру из вечности. Явилась и бросила человечество в безжалостный поток времени, и обрекло во времени на исчезновение.
   Тяжко жить последней правдой, но живу вопреки себе. Я, может быть, потому не только живу, но ещё и пишу что-то, дабы не погибнуть от последней правды. Ибо жить абсолютной правдой человеку не под силу, только Господь способен на невозможное.

   Как привокзальный придурок, молчал граф. Молчала и Олечка, молчала, как несоблазнённая гимназистка. Но на их счастье невыносимая тишина в сиреневом саду Цейхановича дрогнула и вместе с молчанием отступала перед приближающимися голосами пьяной оравы:

     Солдатушки, браво, ребятушки!
     Где же ваши рожи?! —

   Могуче выделился из общего рёва бас Розенфельда Первого. И не менее могуче ему ответствовал прокуренный голос полковника Лжедимитрича:

     Наши рожи на себя похожи!
     Вот, где наши рожи!

   Песню подхватил тенор Авербаха:

     Солдатушки, браво, ребятушки!
     Где же вати детки?!

   И Розенфельд Первый злобно, но без обиды отвечал:

     Наши детки – корки да объедки!
     Вот, где наши детки!

   Но полковник Лжедимитрич продолжал с майорской настырностью допытываться:

     Солдатушки, браво, ребятушки!
     Где же ваша слава?

   И Авербах с гоготом лошадиным выпевал:

     Наша слава – самогон-отрава?
     Вот, где наша слава.

   Но опять могуче вступал Розенфельд Первый:

     Солдатушки, браво, ребятушки!
     Где же ваши деды?

   А на этот тупой вопрос вынужден был ответить красивым тенором сам Цейханович:

     Наши деды – морды-облоеды!
     Вот, кто наши деды…

   И закрывая военно-патриотическую тему, скомандовал: – Отставить песню! Ишь разошлись, певуны! Молодых спугнем. Не слышны в саду даже шорохи!
   В саду Цейхановича действительно не слышалось никаких шорохов, кроме муравьиных, ибо Олечка через дыру в заборе ускользнула на станцию, а граф Бжинский-Бунимович от душевного и желудочного расстройства, как неживой засел в вышеупомянутом туалете. Вот так неожиданно бесславно разрешилось сватовство в загородном доме Цейхановича. Абсолютно безысходно и зловеще разрешилось. Но, как я неоднократно говорил, даже из безвыходных положений всегда есть один выход. И не случайно замена надписи в метро «Нет выхода» на «Выход с противоположной стороны» уменьшает число самоубийств в подземке почти на половину.
   Узнав о случившемся, Цейханович тяжело вздохнул и сказал:
   – Нет, не зря мне снилось сегодня, что я играю в футбол в противогазе!
   Наш великий друг очень любил, чтобы сны сбывались. И в этот вечер, несмотря на решительный протест огорчённой несостоявшимся сватовством жены, несмотря на лёгкое общее недовольство, решительно натянул на лицо маску противогаза и, собрав окрестных отморозков, пошёл на ночь глядя на спортплощадку, загаженную козами и людьми. Почти час мужественно пробегал в противогазе в качестве играющего судьи по муравьиным кочкам и кучкам, но ни разу не споткнулся и, естественно, вернулся домой с победой. Даже дальний сосед Кузьма Раппорт Третий, игравший против Цейхановича, известный спортсмен-экстремал, постоянный чемпион управы «Сокольники» в гонках на лифтах и эскалаторах, не стал оспаривать ни одного штрафного, а угрюмо пробурчал, спрятав собственное мнение в то место, где никогда не бывает солнце:
   – Против лома нет приёма.
   А Цейханович, не снимая противогаза, расположился пить чай в саду и пил сначала в одиночестве, а потом со своими приспешниками до самого рассвета.

   Правда жизни и собственное мнение. О, как далеки они друг от друга! Но миллионы и миллионы идиотов с тупым упорством вопят:
   «Я имею собственное мнение!
   Я имею!..
   Я!..»
   Да ничего вы не имеете, кроме собственной глупости!
   Абсолютно ничего не имеете своего, кроме родовой и дородовой дури.
   Правда всегда одна на всех – и её, увы, катастрофически не хватает. А собственное мнение у каждого свое, и оно в избытке, как всемирная ложь и дурная бесконечность.

   На этом, несмотря на категорические протесты читателей-нечитателей, можно было бы и закончить мой правдивый рассказ о провальном сватовстве графа Бжинского-Бунимовича к урождённой Олечке Брюквиной-Массальской. Тем более я уже утешил расстроенного отказом и желудком графа: «На твой век баб хватит! Плюнь и забудь! Баба с возу – кобыле легче, а деньги целы!» И как говаривал бессмертный Чехов: «Лучше не досказать, чем пересказать.»
   Но недосказанного в романе и так преизрядно, и недаром у меня очень часто голова болит. И в этой главе болит. Я уже жаловался читателям-нечитателям, хотя жаловаться сей публике на головную боль и на жизнь всё равно что жаловаться топору палача на неудобства плахи.
   Но томит думу недосказанное, как несбывшаяся любовь. И только смерть может спасти душу от любви и неверия. Но лучше всё же новая любовь, пусть даже и несбывшаяся. Без любви нет веры. И дабы не мучаться угрюмой головной болью, вынужден продолжить свой неловкий сюжет, который, если честно, мне давно неинтересен, поскольку слишком приземлён и скандален. Но, увы, продолжаю, ибо не в безвоздушном пространстве живут мои читатели-нечитатели. На Земле живут, в Солнечной системе вместе с недалёким автором, и жить без скандалов абсолютно не в состоянии.
   О, как хочется сочинить роман без слов под названием «Песнь без слов о Цейхановиче», ведь есть же гениальные песни без слов великих композиторов. И музыка нечеловеческая звучит во мне. Покидает меня музыка, уносится вместе с душой в даль эфирную и сливается с музыкой вселенского эфира. Но роман без слов никак не слагается. Поглощают музыку слова, и обращается мой роман в тяжёлое молчание. И не нужен он никому, кроме вечного молчания. И я никому не нужен со своей мечтой страстной, и музыка моя нечеловеческая не нужна никому.
   Но ничего, ничего, не вечер ещё, а ночь на дворе! Когда-нибудь я всё-таки стану человеком. И вот тогда!.. И тогда мой роман без слов самым естественным образом обратиться в книгу с девственно чистыми страницами. И все прочтут ненаписанное, как читают слова на воде. Увидят себя в ненаписанном и будут долго счастливо вглядываться в собственное отражение, не слыша за спиною шагов человека с топором.
   На следующий день после отказа графу милая Олечка потребовала у бездаря-папаши приличную сумму на покупку французского нижнего белья. И безотлагательно, поскольку её лучшая подруга, средняя дочь Кацнельсона, прикупив оное бельишко на ярмарке в Коньково, срубила временно в качестве жениха представителя одной французской фирмы в Москве. О, как падки в России французы на все французское, будто век женщин не видели!
   – Какое ещё новое бельё?! Вон сколько своего белья тебе мать наотдавала! – озадачился прижимистый Егор Брюквин, ибо в новейшие времена его гениальная бездарность не приносила тех доходов, что во времена коммунистические.
   – Денег жалко для единственной дочери?! – резко глядя в лицо отцу, выпалила Олечка.
   В этот непогожий день Брюквин-Массальский был в прескверном настроении, ибо литературный киллер Пётр Редьман по заказу Цейхановича опубликовал о нём статью с абсолютно непристойным заглавием «Гений бездарности как несостоявшийся хранитель русского слова». В принципе должно было быть «…как состоявшийся», но, то ли по злому умыслу недругов, то ли просто по недомыслию редакции, в заглавие вкралась досадная опечатка и поставила всё с ног на голову. Поэтому Егор Брюквин слишком грубо и неосторожно отверг упрёк дочери:
   – А что это за чин такой – единственная дочь?! Я, что ли, виноват, что ты единственная?!
   – Оп-па!.. Что и требовалось доказать!.. – жизнерадостно воскликнула Олечка. – А ведь прав паскуда-граф Бжинский! Стопудово прав! Не твоя я дочь! Не твоя! Эх ты, бездарь прижимистый… Хоть бы поинтересовался у маменьки – от кого она меня напылила в Коктебеле… Эх ты, урод!.. Тоже мне – лжепапаша грёбаный!..
   – Да как ты смеешь?? Какая мерзость?.. Да я!.. Я – Брюквин-Массальский!.. – выпучил глаза, выкрикнул гений бездарности и, захлёбываясь слюной, чуть не подавился съехавшей с дёсен вставной челюстью.
   Прибежавшую на крики мать Олечка хладнокровно встретила совершенно убийственными словами:
   – Расскажи этому рогалику, как в Коктебеле с графом Бжинским– Бунимовичем трахалась. А я пошла к Кацнельсонам! Мне это уже рассказали!
   Грязным комнатным аквариумом, выброшенным в холодное, штормовое море, почувствовал себя неуничтожимый Брюквин-Массальский после ужасных откровений дочери. А поскольку, как истинный бездарь, был не только завистлив, но и хронически ревнив, то, с трудом приладив старую челюсть на место, взвыл не хуже Отелло:
   – Я знал, знал! Я догадывался зачем ты, на ночь глядя, к морю бегала? А ещё в церковь ходишь и на ночь молишься? Трижды прав Цейханович: «Богу молится, а чёрту кланяется!». С чего бы подлецу Краснеру всем говорить, что дочь на меня непохожа?.. Уж этот гад знает всё всегда раньше времени? И другие за спиной болтали!.. Халявщик Кусков! Пьянь, чумичка Шевелёва – и та брехала! И эта, как её? интернет-поэтесса Закоренелая! А ты хороша! Нашла с кем вязаться! С прощелыгой Бжинским? Ну, был бы он членом ЦК, а то ведь – никто. И графство своё липовое у Бунимовича украл! А у меня законную дочь! Мерзавцы! Все мерзавцы! Проститутки и проституты!..
   Читатели и нечитатели наверняка уже напряглись от обиды за жену Брюквина-Массальского, урождённую Веру Абрамовну Крепс, в непогрешимость которой, как мне кажется, они почему-то уверовали. Странно, ведь я и слова не потратил на воспевание её целомудрия. Но такие уж в России читатели-нечитатели, что без малейших причин и оснований верят чёрт знает чему и с пеной у рта, без всякой выгоды для себя, готовы головы положить за свои глупые и невежественные уверования. О, как тяжко мне с этой публикой! Очень тяжко! Как лёгкому самолёту-истребителю с грузом солёных огурцов.
   Но жена Брюквина-Массальского стойко встретила удар Судьбы:
   – Если ты веришь, что я разбавляла свою любовь с графом, то я тебя отравлю, а потом сама отравлюсь! Грибами прошлогодними!..
   – А нельзя ли наоборот? – угрюмо спросил гений бездарности.
   – Наоборот нельзя! – категорично ответила супруга, резко хлюпнула длинным носом и кинулась реветь в ванную.
   Женский рёв для Егора Брюквина был всегда истинным наказанием. Впрочем, для кого он – не наказание? Лично я тупею от него, как от скрежета ножа о камень, дурею, как от удара по голове коробкой вермишели, нервничаю, как. Да какая разница, как?!
   Великий Цейханович – и тот при виде плачущей знакомой женщины норовит свернуть на другую улицу, и уверенно сворачивает даже в тупиках. Или безотлагательно начинает чистить обувь и мыть ножи и вилки, уединившись в женском туалете. Злосчастный Егор тотчас вспомнил о нашем великом друге и кинулся к телефону. Набрал номер, который помнил с юных лет, 666-66-66 и путано пробубнил о семейной катастрофе.
   – Противоугонным устройством «Аллигатор» надо жену оснащать! А ты, жила, всё экономишь на спичках для того света, – прокомментировал Цейханович, но бодро хохотнув, милостиво утешил страдальца: – Ты, дурак, подожди гнать волну коктебельскую. Мало ли кто и с кем, где гулял. Я ведь тоже с твоей женой при Луне в садах прогуливался. Ну и что?! Прогуливался исключительно в астрономических целях, затмение Луны на своей даче показывал.
   – Но все кругом говорят, что дочь на меня непохожа! И сама дочь говорит. И точно, что непохожа!.. Я давно об этом думал. Неужели она только на графа Бжинского похожа? – с горечью излил душу Брюквин-Массальский.
   – Э!.. Мели, Емеля, твоя неделя! Да мало ли кто на кого непохож или похож. Вот я, например, совершенно непохож на своего деда по линии отца, который при царе-батюшке паровозными котлами торговал. Ну и что с того? Один паровозный котёл до сих пор у меня на даче за капустными грядками стоит. Что с того, что человек похож на обезьяну, хотя не от неё произошёл?
   – А от кого же он произошёл? – обретая голос, озадачился стойкий эволюционист Брюквин-Массальский.
   – От кого надо, от того и произошёл! По воле Божьей! – величественно изрёк Цейханович.
   – А как же Дарвин? – почти разумно озадачился гений бездарности.
   – А Дарвин нигде и не утверждал, что человек произошёл от грязной обезьяны. Это вы – дарвинисты-коммунисты его теорию видов искорёжили и приписали, что он обезьян пропагандировал. Полные идиоты! Додумались: от обезьяны!.. Ха!.. В таком случае машина произошла от телеги, а телега от лошади. Хотя некоторые люди действительно сумели произойти от обезьян. Вот, например, ты со своей женой! – озлился Цейханович.
   – Это ты зря! Со мной всё ясно! Моё гинекологическое древо всем известно! – гордясь марксистским происхождением из благородных скотников писателя Тургенева, вскричал Брюквин-Массальский. – Но дочь моя от кого произошла?! Моя она или не моя?! Неужто от обезьяны-графа Бжинского?!
   – А это выяснить – раз плюнуть! И изменить! – невозмутимо ответствовал Цейханович.
   – Да сколько же можно изменять! – отчаянно завопил гений бездарности.
   – А ты на меня не ори! Не запряг! Я вообще могу с тобой не разговаривать! – сурово охолонил гения бездарности Цейханович.
   – Я молчу, молчу… Не орал я. – покорно пробубнил новоявленный рогоносец.
   – Ну и молчи дальше. Молчи и в тряпочку слушай. Сейчас генная инженерия таких высот достигла, что может запросто вычислить не только все гены нужного человека, но и изменить их в нужную сторону. Подогнать, так сказать, ген под ген. Можно твои гены изменить, а можно у жены и у дочери. Можно даже гены негров или, скажем, папуасов ввести куда надо. И никто потом не разберёт: кто от кого произошёл. Ты от обезьяны или обезьяна от тебя.
   – Меня не надо изменять ни в какую сторону. Я – интернационалист. Мне правда нужна, а не гены! – безнадёжно вскричал Брюквин-Массальский, нервно придерживая левой рукой, так и норовящую выскочить изо рта, вставную челюсть.
   – Будет тебе правда! Но только через гены. Завтра же тащи всех ко мне в клинику на генетические анализы. Графа тащи, себя, жену и дочку твою чёртову. Анализы чётко покажут: кто, где и с кем. А может, наоборот, покажут, что никто, нигде и ни с кем! Это тебе не анализ мочи, – всех на чистую воду выведет. Что там за рёв у тебя стоит, телевизора не слышно? Режут кого?
   – Жена это… – удручённо выдохнул гений бездарности.
   – Чья жена? – привычно уточнил Цейханович.
   – Пока, кажется, моя… – через силу выдавил Брюквин-Массальский.
   – Так скажи пока твоей жене, чтоб заткнулась по полной программе! Раньше надо было выть, когда в Коктебеле в кипарисах с грёбаным графом обжималась. А мне даже открытку боялась черкануть. Ну, хотя бы «Привет другу от знойного юга!». Но не удосужилась! Ещё бы!.. Сам Егор Брюквин-Массальский предложил дуре руку и сердце. Тьфу!.. И ты, Егор, тоже полный дурак и хамло!.. Сказывается происхождение.
   – Но позволь, позволь! – вскричал Брюквин-Массальский. – Я-то писал тебе из Коктебеля! Из дома творчества писал. И привет от Веры передавал. Даже стихи тебе посылал, где было про нас «Мы, как в песне, в море вместе…». В собрание сочинений письмо вошло вместе со стихами, в десятый том… – по инерции стал оправдывать супругу гений бездарности.
   – Да лучше бы ты вообще ничего не писал, ни стихов, ни писем! Читать было тошно твои сетования на базарную дороговизну. Чушь какая-то: «У базара люди влюбляются, на базаре цены кусаются. Но любовь в своём сердце лелею и монет на цветы не жалею.» Вроде так… И почему разная дрянь так крепко запоминается? За такие стишки надо дважды расстреливать. Первый раз в натуре, а второй раз посмертно… Ха-ха-ха!..
   Брюквин-Массальский жалко всхлипнул в телефонную трубку, ибо был чрезмерно раним от любой критики своих бессмертных сочинений. Увы, но даже на старости лет он никак не мог привыкнуть, что бессмертью не страшна даже самая уничижительная критика. И Цейханович, как истинный дипломат, боясь окончательно ушибить под дых гения бездарности, ловко поправился и без паузы, демонстрируя завидную память, стал нахваливать бедолагу:
   – Зря хнычешь! Не по делу! Я недавно перечитал твои письма из Коктебеля и прослезился. Какие верные слова про юг, про бездарных писак и прочее. И главное – ни слова о бабах, но всё про любовь. А как здорово написано про закат над морем, целая страница. Как это там у тебя?! Не помнишь, дурак?! А я помню! Всё помню… «Солнце – двухпудовой гирей, булькая серебряными пузырьками воздуха, как батискаф, опускалось в хрустальную нежность вечерней воды.» Тупо, но свежо! Эх, молодость наша! Где ты?! На каких пляжах?!..
   – Известно где! На Канарах да на Кипрах! Но без нас… – сумрачно пробурчал Брюквин-Массальский, но всхлипывать прекратил.
   – Не гони волну мрачности, Егор! Наши плавки у Клавки! Будет ещё победа на нашей улице, не вся Россия выродилась! Генная инженерия не только спасёт нашу Россию, но и молодость нам вернёт по полной программе. Генная инженерия сотрёт с тебя ахиллесово пятно рогоносца! Уж я постараюсь! Я друзей никогда не предаю, только продаю! Но вместе с Родиной и очень-очень дорого! – на высокой оптимистической ноте заключил разговор Цейханович.

   Где вы, жаркие, страстные дни и ночи нашей молодости?!
   О чём это я?!.. Что-то не в ту степь меня бросает! Не ко времени нынче лирика. И моя словесная эквилибристика ни к чему. Стилистическое мастерство – в недосказанном. И если ты настоящий писатель, а не гений бездарности, то, подобно настоящему канатоходцу, должен идти без страховки по канату слова над бездной словесной, а не со страховкой по бессловесной земле. Идти мрачно и грозно вперёд, не думая ни о чём. А я всё боюсь что-то не так сказать, боюсь что-то упустить. Боюсь чувства свои забыть. Как будто кому-то очень нужны мои чувства. Вот сейчас хотел не к месту погрустить о молодости безвозвратной. Аж на целую страницу сентиментальной грусти нацелился. Но, слава Богу, вовремя спохватился. И страха во мне уже нет, что не то скажу, что упущу, что не успею, что забуду нечто главное. А чего, собственно, бояться? Дураков-критиков?! Читателей-нечитателей?! Вечного забвения?! Наши страхи – лепет детский, дым и туман пред вечным ничто. А посему вперёд без страха и стыда за всё написанное и ненаписанное! Ура! И вперёд! Вперёд! И ничего, что впереди минное поле. Не прорвёмся, так подорвёмся! Ур-ррр-аа!!!

   Ужасно шумно было в клинике Цейхановича в день сдачи генетических анализов. Планировалась проверка генов писателя Брюквина-Массальского и его как бы дочери Олечки, но заявилась без очереди целая орава, как-то: граф Бжинский-Бунимович с сыном Масей, несчастная, пока ещё жена, Брюквина-Массальского, – Вера Крепс, бывшая жена графа Бжинского-Бунимовича с великовозрастной дочерью, но не графской, а от предыдущего брака с артистом императорских театров Феликсом Оскоцким-Синайским, и, наконец, полковник Лжедимитрич с Авербахом. И заявилось всё это кодло не в качестве группы поддержки, а тоже для проверки своих генов, ибо не только дурной пример заразителен. Поэтому ужасно шумно было в клинике Цейхановича, почти также шумно, как в доме Шнеерсона. Даже прибытие самого Шнеерсона не убавило шума, скорее наоборот, поскольку с ним приковылял ветеран труда и профессиональный вдовец Махмуд Карлович Розенфельд, которому не то что генетические анализы, но и анализ мочи был уже абсолютно ни к чему, как, впрочем, и его пожилой незамужней дочери.
   Не буду тратить время, талант и бумагу на описание мелких склок и стычек, возникших естественным образом в очереди на анализы к Цейхановичу. Не буду услаждать слух читателей-нечитателей и всех прочих острыми диалогами обитателей очереди и выкриками полковника Лжедимитрича: «Больше двух анализов в одни руки ни одной морде не давать!». Не буду тратить бездымный порох своего таланта на бесполезную дымовую завесу слов. Без подготовки подведу предварительные итоги. А итоги генетических анализов оказались поистине ошеломительными, вернее, ошеломляющими, даже для автора сего повествования, то есть, для меня, многогрешного.
   Гены Олечки Брюквиной-Массальской не имели никакого отношения к генам гения бездарности Брюквина-Массальского и, само собой, к генам графа Бжинского-Бунимовича.
   Гены сына графа – Маси оказались совершенно отличными не только от генов Бжинского-Бунимовича, но и от генов его бывшей жены. Видимо не напрасно она почти три года работала администратором в ночном секс-шопе и рожала в какой-то подпольной клинике, где здоровых младенцев ловко подменяли на дефективных. Но гены дочери от брака с артистом Оскоцким-Синайским бывшей жены Бжинского-Бунимовича совпали вдруг на все сто процентов с генами полковника Лжедимитрича – большого любителя ночных увеселительных заведений.
   Но совершенно неожиданно, на удивление всему просвещенному обществу, гены незамужней дочери ветерана труда и потомственного вдовца Махмуда Карловича Розенфельда оказались абсолютно разными с генами отца и почти сходными с генами Егора Брюквина-Массальского.
   А генетический код самого Махмуда Карловича вчистую соответствовал коду императорской династии Гогенцолеров.
   При своих тупых генах остались пока ещё жена Брюквина-Массальского, Вера Крепс и безродный деревенщик Авербах. И, естественно, товарищ Шнеерсон, который, как истинный русский патриот, не признавал медицинских и прочих анализов, поскольку был несокрушимо твёрд в вере и твёрдо знал свою родословную с доисторических времён, когда никаких Шнеерсонов в очереди на этот свет не было и в помине.
   Некоторые мои читатели-нечитатели с умильной улыбкой подумали, что после генетических разоблачений, после научного разделения тайного и явного, после торжественного выноса чужих скелетов из пыльных, затхлых шкафов на свет, после массового вывода тонущих кораблей семейного счастья на чистую, солнечную воду наконец-то восторжествует правда жизни и смерти, – и все, кто с горя, кто с радости, начнут брататься, усыновляться, удочеряться, ну и т. п. Ха!.. Как бы не так!
   Полковник Лжедимитрич и не подумал обнять и прижать к железной груди свою новоявленную дочь – носатую Кристину Оскоцкую-Синайскую, а мрачно изрек:
   – Отцовство, что деньги, – на всех никогда не хватит!
   Гений бездарности Брюквин-Массальский сердито посмотрел на незамужнюю лжедочь Розенфельда – Жанну Махмудовну и тихо, но отчётливо злобно пробурчал:
   – В роду Брюквиных-Массальских ещё до отмены крепостного права не было ни одного Розенфельда.
   Обиженный всеобщим невниманием, худородный селянин Авербах гаркнул:
   – Да чтоб вы все провалились вместе с вашими генами! Автогеном бы вас всех!
   И мне, как автору, которого герои романа совершенно сбили с толку, тоже непреоборимо хочется заорать:
   – Да чтоб вы все провалились вместе с вашими генами и вместе с вашими Авербахами! И Брюквины-Массальские и не Брюквины-Массальские! Все, все! Все вместе! И по одному!
   Я уже почти кричу, но не слышен мой голос, потому что никто ничего слышать не хочет. Все говорят, говорят и говорят. И бес словоблудья торжествующе снуёт между нами.
   Я уже почти молчу, почти не пишу, ибо сам перестаю понимать – кто с кем, где и когда, с какими диогенами и диогенками умудрился обменяться своими дебило-генами.
   О, как я устал от лишних слов! Как бы мне научиться экономить слова вместе с деньгами – и вообще стать разумно экономным и рачительным, как Цейханович. Ведь он даже фиги с маслом в кармане показывает не всем, большинству фиги с маргарином. И так ловко, что никогда не пачкает карманы, не говоря о штанах. А у меня ничего не получается: фиги не складываются, а на штанах вечно какие-то непонятные пятна. И в магазине меня постоянно дурят: покупаю масло, а приношу домой маргарин.
   Темно на дворе! Ох, как темно! Дайте кто-нибудь света!
   Дайте мне света, у меня за всё заплачено: за газ, за воду, за лифт и мусоропровод! Дайте немедленно свет! Я людей видеть хочу, а не гены и атомы!
   Темно на дворе! И время на моих часах уже не моё. Это только у Цейхановича на руке часы, которые всегда показывают время, нужное их хозяину. И паспорт у Цейхановича такой, в котором всегда нужная дата рождения, национальность, гражданство и прочее.
   Мне бы такие часы! Мне бы такой паспорт! Не мучался бы я в сумерках сознания над словом. Не оправдывался бы ни перед кем за свой талант.
   Но где мне выправить такой замечательный паспорт?!
   Где раздобыть такие надёжные часы?!
   Негде!
   Очень темно на дворе! И время во дворе смутное. На расстоянии шёпота не разглядеть лица человеческого. Невидим человек, совсем невидим. Но зрим в незримом, как ошибка природы. Кто враг, кто друг – неведомо. Одни рожи дегенеративные. Тьфу, оговорился!.. Генетические!.. И не рожи, а хари, переходящие в морды. И кому какое дело, что генетические анализы этих рож, харь и мордорыл перепутал и подтасовал Цейханович? Кому до этого дело?! А?! Кто там во тьме нечленораздельно бормочет об истине?! Зачем вам истина, господа? Неужели вам ведомо: что есть истина?! Нет ответа. Так-то вот… Лично мне абсолютно до лампочки чужие генетические коды, я своего кода не знаю и знать не хочу. Но хорошая стосвечовая лампочка мне сейчас ох как пригодилась бы. Тускло в пыльной келье моей, еле тлеет догорающей спичкой под потолком жалкое двадцатисвечовое подобие лампочки, но мне угрюмо надо отвечать на вопросы моих читателей-нечитателей. Неотвратимо надо отвечать, ибо, несмотря на полное всеобщее затмение разума, русскоязычные читатели и нечитатели всё равно, рано или поздно, спросят:
   – А что, друг любезный Котюков, писака ты наш долбаный, правдолюбец наш ненаглядный, а что с Олечкой Брюквиной-Массальской?! Ведь из-за неё, сучонки, весь этот генетический сыр-бор разгорелся. Чья она теперь дочь? Брюквина-Массальского или не Брюквина-Массальского? Кто-то ведь должен быть ей отцом!
   Оно, конечно, можно грубо рявкнуть:
   – Какого вам рожна от меня надо?! Вы для меня даже лампочку приличную не можете выкрутить в подъезде. Почему я должен отвечать за Брюквина-Массальского? Хрен за холодец не отвечает! Не Брюквин-Массальский я! Не гений бездарности, чтоб отвечать на все письма разводящихся трудящихся. Да пошли вы все! В брюкву!
   В тыкву!
   В облепиху!
   И ещё дальше, где кабачки не зимуют!
   Но не возоплю, не заору, не гаркну, не выкрикну, не пробубню, не пробурчу, не прошепчу – пошли вы все на…………………., ибо нерачительно, да и просто подло терять своих последних читателей-нечитателей. И так их вон сколь мало осталось, – человек шесть или семь под окном торчат.
   Раз, два, три, четыре, пять, шесть, се.!!!
   Увы, всего шестеро! Пальцев на правой руке хватит, чтоб сосчитать. Нет, на правой, пожалуй, пальцев не хватит, но на левой руке точно хватит. Так-с!.. Ещё один читатель-нечитатель отвалил за угол. И не по малой нужде, сволочь, отвалил. И не по большой. Но почему, почему местные власти не хотят закрыть эту мерзкую круглосуточную пивную за моим домом?! Мы с Цейхановичем другой круглосуточной пользуемся, более приличной. Наживаются, гады недорезанные, на пороках народных. Ужо вам! Пропал в тёмном омуте запоя читатель-нечитатель! Но зато теперь точно хватит пальцев на правой руке, чтобы сосчитать последних моих читателей-нечитателей, и не придётся Цейхановичу пересаживать палец с моей правой руки на мою левую. Поэтому я хватаю уцелевшей пятерней свое гениальное перо и, не задумываясь о последствиях, начинаю отвечать на самые тупые вопросы самых преданных читателей-нечитателей.
   Итак, отвечаю подробно о дальнейшей судьбе Олечки Брюквиной-Массальской, чёрт бы её побрал!
   Ох уж эта вертлявая Олечка! Почему Олечка? Почему не Ольга, почему не Олька, в конце концов? Отчего так любят у нас слюнявить имена разных мелких сучонок? Олечка, Сонечка, Жанночка, Эллочка, Кристиночка???!!! Какими добродетелями и талантами они славны, кроме стервозности, эгоизма и фригидности? Абсолютно никакими. Поэтому ответственно, сурово и прямо отвечаю: генетический код Ольки Лжебрюквиной-Лжемассальской оказался сходным почти на девяносто девять процентов с кодом артиста императорских театров Феликсом Оскоцким-Синайским. Вот так-то, господа хорошие! Не ожидали-с?! Ха-ха-ха! Я и сам не думал, не ожидал. Я был железно уверен, что гены этой сучонки совпадут с генами народного артиста России, одного из видных друзей юности Цейхановича и семьи Розенблюмов – Бориса Невзорова. Но, увы, не совпали – и я рад за Борю и за многострадальный Малый театр, где он нынче изредка служит, отдыхая от съёмок в дебильных телесериалах, почти не выходя из экранных образов генералов и прокуроров. А за Оскоцкого-Синайского я абсолютно не рад, поскольку он безответственно скончался в одиночестве три года назад, так и не выйдя из глубоководного запоя, – и сейчас полностью, в качестве конечного продукта, находится по ту сторону России.
   Склоним седые и лысые головы перед памятью несостоявшегося Митеньки Карамазова, ибо так и не удалось Оскоцкому-Синайскому сыграть в кино и в театре своего любимого героя из-за закулисных происков вышеупомянутого Бори Невзорова. Склоним лысые и седые головы перед его последней любовью в лице Веры Брюквиной-Массальской урождённой Крепс, которая сегодня почти не Брюквина-Массальская, хотя сам гений бездарности на развод не подавал. Сказывается прошлая аппаратно-коммунистическая нерешительность. Склоним, в конце концов, седые лысины и перед несостоявшимся переходом великого русского артиста Бориса Невзорова, нет, не в театр на Таганке (хрен туда его заманишь!), а в лютеранство, от которого его отвратил Цейханович. И не только отвратил, но и затолкал обратно в лоно православия вместе с покорителем Москвы и шоу-бизнеса, вольнодумцем Владленом Дорфманом, крёстным отцом которого по недоразумению числится умеренный атеист Брюквин-Массальский.
   Надеюсь, и гений бездарности склонит вслед за нами свою полуплешивую и полуседую голову. Склонит, куда он денется! Хотя его коммунистическо-атеистическая голова стала очень сильно трястись, как в трамвае, от пережитых семейных бурь, прибавив к титулам хозяина ещё одну кличку – Трясун. Но, однако, при всём при том не перестала быть гениально бездарной. Несмотря на печаль всеобщего бытия и круглосуточное головотрясение, Егор Брюквин-Массальский не потерял живости чувств и неожиданно для всех и, в первую очередь, для самого себя влюбился, как молодой пылкий граф в бывшую жену пресловутого графа Бжинского-Бунимовича. Ну, ту самую, что в ночных секс-шопах администрировала. Что ни говори, но крепко действует на людей по эту сторону России административный ресурс.
   По слухам, проверенным самим Цейхановичем, и по его дружескому настоянию, трясун Брюквин-Массальский готов не только узаконить свою любовь к ночной администраторше (графиня как никак, хоть и б/у), но и лжесына графского, прижитого свободолюбивой бабенцией от полковника Лжедимитрича, признать как своего.
   Ну а Олечка?! Олечка Брюквина-Массальская?! Вернее, Олька! С Олькой что?! – нетерпеливо вопрошают, дыша мне в лицо перегаром и чесноком, некоторые дотошные читатели-нечитатели».
   Фу!.. Ума не приложу, как их уговорить, чтобы поменьше жрали чеснок? Не то что писать, дышать невозможно, как на старом еврейском кладбище. Но зажимаю нос и мужественно продолжаю своё исключительно честное и бескорыстное повествование.
   Олечка Брюквина-Массальская, вернее Олька Лжемассальская-Лжебрюквина по-прежнему проживает под крышей своего лжеотца и по-прежнему капризно клянчит у Трясуна деньги на бельишко, отчего голова Гения бездарности начинает не только усиленно трястись, но и выбивать вставными челюстями веселую дробь. Но эта дробь, переходящая в невесёлый скрежет, не мешает легкомысленной девице щеголять каждую неделю в новом бюстгальтере. Но лично я в этом сомневаюсь. Думаю, что она ловко водит за нос своих кавалеров и чаще всего выдаёт старые французские бюстгальтеры за новые итальянские. Однако две недели в месяц ходит точно в новых, но не в итальянских и не во французских. Это авторитетно подтвердил дока-политтехнолог Игорь Виртюк, уж он-то, как бывший главный редактор журнала «Нижнее бельё России», никак не может ошибиться.
   И вообще Олька Брюквина-Массальская, вернее, Олечка Лжебрюквина-Лжемассальская, не в пример многим отмороженным сверстницам, не осталась безучастной к произошедшим генетическим изменениям в окружении Цейхановича, не изничтожила всё произошедшее и происходящее тупым словом «Отстой!», а стала лихо разруливать ситуацию.
   Недавно, явившись, естественно, с опозданием на день рождения Цейхановича и, естественно, без подарка, но в новом бюстгальтере, и прознав, что мы отмечаем не сорокавосьмилетие, а по уточнённым данным его личной матери, всего лишь сорокасемилетие нашего великого друга, Олька игриво заявила Бжинскому-Бунимовичу:
   – Если Вы мне теперь точно не папа, дорогой граф, а всего лишь мелкий родственник по линии любовницы Брюквина-Массальского, то извольте, наконец, жениться.
   – На ком жениться?! – растерянно озадачился граф.
   – Как это на ком?! – возмутилась продвинутая Олька. – А я для чего? Ослепли Вы, что ли?! Ну, сплошной отстой!..
   – Наливай, граф, шампанского! И водки! – подслушав их разговор, весело вскричал помолодевший на год Цейханович.
   – Докуда наливать-то? – спросил граф, тупо глядя на подвинутый стакан.
   – Ты что, граф, краёв не видишь?! Права Олька! В отстой тебя, слепондыра! – обругал Бжинского-Бунимовича наш великий друг, саморучно наполнил фужеры до краёв сначала шампанским, потом водкой и победоносно выкрикнул:
   – Горько!!!
   Дрогнул граф, смутился граф. И Олька чёртова смутилась. Покраснела, зарделась наша чёртова Олька. Но граф потемнел лицом, как нежданно проданный крепостной. Весь потемнел, с головы до пят.
   Цейханович смахнул скупую слезу с правого глаза и с левого чуть не смахнул. Угрюмый автор, то есть я, и тот смущённо закашлялся и побежал сморкаться в ванную.
   «Какой голливудский хэппи-энд!» – предваряя события, умильно воскликнет какой-нибудь идиот из неофитов, то есть, из новых моих читателей-нечитателей.
   Наверняка уже воскликнул, размечтался, пустил слюну, орясина, и, наверное, уже вытащил грязный носовой платок из чистого носка.
   Но почему, почему мои новые читатели-нечитатели так и норовят забежать вперёд писателя? Что я – Демьян Бедный? Пули в затылок ждут?! Пинка под зад?! Или, на худой случай, крепкого подзатыльника? Странный народ эти новички. Но матёрый читатель-нечитатель, старый волчара, не раз битый автором и Цейхановичем, хоронясь от шального авторского выстрела, прижмётся тёплым брюхом к сухой осенней земле, затаится за густым, оранжевым кустом барбариса и, подёргивая напряжёнными, рваными ушами, дыбя шерсть на загривке, будет терпеливо ждать правды. И дождётся! Дождётся правды, а не честности.
   – Горько! – машинально выкрикнул ещё раз Цейханович.
   – Горько! – вслед за Цейхановичем выкрикнул хриплый Авербах.
   – Горько! – вяло проревел полковник Лжедимитрич.
   – Горько! – осоловело промямлил вольнодумец Дорфман.
   А я промолчал, и вместе со мною промолчал автор.
   И не сотрясло громоносное эхо золотые своды покоев Цейхановича, а стремительно угасло, как слабое, скучное солнце поздней осени.
   Граф не полез с поцелуем к Ольке, а Олька, чуть выждав, обиженно отодвинулась от графа и отставила недопитый фужер с водкой и шампанским, который почему-то не стал допивать Авербах. Лишь Цейханович остался верен себе. Осушил свой хрустальный фужер с благородной смесью до конца и грохнул об пол гранёный стакан, который предусмотрительно держал в кармане. Стакан и не подумал расколоться и, угрюмо крутясь и подпрыгивая, откатился под ноги Бжинского-Бунимовича. Не дождавшись должного эффекта, Цейханович мрачно плюнул вслед стакану, не попал, – и зловеще изрёк в адрес графа:
   – Ты у меня ещё поработаешь на лекарства, шляхтич недорезанный! Хрен возьму тебя в ООО по переделке пенсионеров на инвалидов. Я из тебя самого досрочно инвалида детства сделаю! Я у тебя полтитула оттяпаю. Будет тебе Бунимович! Такой большой Бунимович, что мало не покажется!
   – А я!.. А я в Совет Европы обращусь! В ОБСЕ! В трибунал Гаагский!.. К-к-к этой!.. К-к-к прок-кк-к-курорк-ке! К-к-к К-карле П-п-понте! Я все свои гены в суды представлю! Я всё-всё докажу! Мои польские замки все отсужу! Не достанутся они самозванцу Виртюку! Никогда не достанутся. И никакой он не Сигизмундыч, а настоящий Мундыч! Я в монахи уйду через Интернет! В бенедиктинцы! Не ожените! Никогда не ожените! Женитесь сами! Хоть на дочке Розенфельда! Гогенцолер я! Гогенцолер! – истерично заикаясь, заверещал Бунимович-Бжинский.
   Цейханович молча выслушал графские испражнения и сурово спросил меня:
   – Кто это говорил, что обезьяны не гадят там, где спят крокодилы?
   Я со вздохом потупил голову и скромно поправил нашего великого друга:
   – Я писал, что обезьяны не гадят там, где спят львы.
   – А ты перечитай самого себя! Нет там ничего про львов! И про орлов нет! Эх ты, горе-Фолкнер наш! Сам не помнишь, что пишешь. Пить надо меньше! Не Хемингуэй! – урезонил меня Цейханович.
   Но урезонил не зло, а сочувственно, почти страдальчески, как будто он, а не я, постоянно подвергаюсь в Интернете клеветническим доносам Гадюшина-Хатюшинга.
   – Виноват, исправлюсь! – подражая Лжедимитричу, выкрикнул я.
   – Да ладно, чего уж. Пусть остаются крокодилы, им тоже жить надо. Авось и сожрут когда-нибудь Хатюшинга-Гадюшина. – охолонил мой пыл Цейханович.
   О, как милостив наш великий друг! Как снисходителен, как не взыскующ к простым смертным! И как Бог не виноват ни в чём! А ведь запросто мог убить графа и меня пустым гранёным стаканом. Но пожалел! Пожалел меня, графа и стакан. Вот вам наглядный, образцово-показательный пример истинного милосердия. Много ли подобных примеров в мире сем? Надеюсь, что ответ не нужен. И только Бжинские-Бунимовичи и разные Брюквины-Массальские виноваты, что по эту сторону России обезьяны постоянно гадят там, где спят львы, орлы и крокодилы. Гадят они, к сожалению, и по ту сторону России. Никак не могут удержаться. Но что поделаешь: слишком велика наша Россия во времени и в пространстве. Но на всех гадючих обезьян и России не хватит, хотя бесконечность в нашем полном распоряжении, как сапоги. И дурная бесконечность и придурочная. Так что не будем раньше времени вешать головы на носы, ибо, несмотря на надвигающуюся зиму, солнечные сутки по-прежнему равны двадцати пяти земным. А за солнечную неделю можно не только пережить зиму земную, но и слона сожрать вместе с писателем. И ничего, что без аппетита. Читателям-нечитателям аппетит без надобности.
   На этом можно было бы поставить честную, жирную точку, но почему-то упорно отказывается ставиться последняя точка в этой главе и ловко подменяет себя то отточиями, то многоточиями. А наплевать нам на эту последнюю точку! Наплевать, что она упорно не хочет занимать свое почётное место! И поэтому я продолжаю своё исключительно правдивое повествование и как бы потчую заевшихся читателей-нечитателей десертом опасных связей.
   Несостоявшаяся графиня Ольга Бжинская-Бунимович, то есть Олька Лжебрюквина-Массальская недавно закрутила ослепительный роман с политтехнологэм Сигизмундом Виртюком. Ну, как не закрутить любовь с человеком, у которого такая энергичная фамилия?! Который, хоть и перестал быть Главным редактором журнала «Нижнее бельё России», к женскому белью интереса не потерял. И терять не собирается, поскольку является крупным акционером нескольких русско-французских фирм, торгующих бюстгальтерами, духами, презервативами, кальсонами и всем прочим, без чего отечественная любовь практически немыслима. Естественно, Олька всё реже обращается к своему прижимистому лжеотцу за субсидиями на новое бельишко. Возможно, скоро вообще перестанет обращаться, когда из Ольки Лжебрюквиной-Лжемассальской обратится в полноценную Олечку Виртюк. Но сам Виртюк, несмотря на свою неукротимость, пока медлит, не решается предложить Ольке руку и сердце, ибо по возрасту, как и его заклятый недруг граф Бжинский-Бунимович, годится ей в отцы. Медлит он также по причине отрицательных генетических анализов, ибо с малых лет, ещё в Бердичеве, надеялся на признание себя прямым потомком великого Моисея или хотя бы короля Польши и Швеции Сигизмунда III, породнившегося с династией Габсбургов. Вернее, не отрицательных, а очень сомнительных генетических анализов. И дело теперь за Цейхановичем, только он может помочь стать бывшему Главному редактору «Нижнего белья России» Главным путеводителем по Синайской пустыне, то есть Виртюком-Синайским. В противном случае Виртюку придётся остаться инкогнито и перейти в жёсткую антимонархическую оппозицию. Но что-то крепко застопорилось у нашего великого геноанализатора Цейхановича. Впрочем, оно и понятно, ибо тысячелетия явно сказались не лучшим образом на генах Виртюка, и пока его наследственные дела по эту сторону России весьма и весьма туманны. Непроницаемо туманны! Лишь нашему великому другу под силу изъять из генетической тьмы времен светлую истину. Но для этого, даже ему, надо поднакопить силёнок. И он их копит заодно с валютой. И хочется надеяться накопит не только на приобретение дворца на Канарах. Всем хочется на это надеяться – и автору, и Виртюку, и Ольке Злосчастной. О, как великолепно будет звучать – Сигизмунд Моисеевич Виртюк-Синайский-Сусанин! И Олька Лжебрюквина-Лжемассальская станет Олечкой Виртюк-Синайской-Сусаниной и, наконец-то, хоть частично засветит миру фамилию своего настоящего отца, покойного артиста императорских театров Феликса Оскоцкого-Синайского.
   Я отчаянно надеюсь, что всем нам рукой подать до полного торжества правды жизни и смерти. Да что там надеюсь, я безоглядно верю, что генетическая правда о всех обитателях мира сего, начиная с Адама и Евы, будет явлена нам, как вечное Солнце победы, во всех земных и неземных пределах.
   А мораль?! Какова мораль из всего рассказанного?! – нагло и дружно возопят мои читатели-нечитатели.
   Возопят идиоты-неофиты из Интернета, оклемавшиеся от беглого авторского огня из помпового ружья поверх тупых голов, возопят матёрые волки художественной литературы, отлежавшиеся за холмами в грязных зарослях бузины и репейника, возопят и остальные, которых я не знаю и знать не хочу.
   Мораль!.. Мораль!.. Мораль!..Чтоб её!..
   Я, конечно, выжму, выдавлю, вытряхну тридцать три капли морали из своей гениальной прозы, как вытрясал, выдавливал, выжимал в минуты страданий, в годы оны, тридцать три капли водки из пустой бутылки в похмельный стакан. Я и сейчас могу запросто повторить этот фокус, но не повторяю, поскольку многим он почему-то кажется аморальным. И что-то не идёт мне на ум мораль, упорно не идёт. Но не пропил я свой талант, как кому-то уже подумалось, хотя спокойно мог пропить, и поэтому я вынужден рассказать две очень простых истории, после которых, наконец-то, будет поставлена очень жирная моральная точка на аморальной главе «Опасные связи».
//-- Первое моральное приложение к аморальной главе --//
   Женился по любви один хороший молодой человек, и родила ему красивая жена мальчиков-близнецов. А мама хорошего молодого человека была не очень хорошей женщиной, из тех женщин, которых даже в проститутки не берут. Вбила она себе в голову, что близнецов её невестка от другого прижила, и стала вести антисоветскую пропаганду. Стала она талдычить сыну, что похожи они не на отца, а на проезжего молодца. И подходящего молодца нашла, бывшего ухажёра невестки по институту, на которого близнецы как бы похожи. Молодой хороший человек, хоть и был человеком хорошим, но очень безвольным и внушаемым. А мамаше своей, как единственный сын, доверялся во всём. Стал он подозрительно присматриваться к своим детям, с каждым разом всё больше убеждаясь, что и первый близнец, и не первый на него, увы, непохожи. Долго ли, коротко ли, но бросил он семью и связался с женщиной старше себя на семь лет. И эта стареющая баба тотчас вдруг родила. И опять близнецов, но двух девочек. И вновь его вздорная мать стала грубо намекать, что и с новыми близнецами дело нечисто. И ведь права, стерва, оказалась! Новая жена хорошего молодого человека сама раскололась, что зачала своих девчушек не от него, а от одного милиционера-оборотня, который нынче, после разоблачения, уже не милиционер, а всего лишь оборотень.
   Чуть не покончил с собой хороший молодой человек. Но что-то отвратило его от немедленного самоубийства. Неведомый, строгий голос отвратил: «Подожди!». Отложил он чёрный пистолет, который одолжил ему из-за сострадания бывший милиционер-оборотень, и решил попрощаться со своей первой женой и мальчиками-близнецами. И не только попрощался, но и по совету Сигизмунда Виртюка отвёл малышей для генетических анализов к человеколюбцу Цейхановичу. И Цейханович, по совету вышеупомянутого Виртюка, не подкачал. Тотчас выдал хорошему молодому человеку справку, где чёрным по белому сообщалось, что мальчики-близнецы на 99 процентов – его законные дети, а на один процент – дети его первой жены.
   Взвыл хороший молодой человек от нехорошей жизни своей. На всю округу по-волчьи взвыл, аж бродячие псы разбежались, и развёлся со второй женой, совершенно запамятовав, что его первая жена удачно вышла замуж за торговца водными фильтрами Марбатского, которому, как бездетному, чужие близнецы показались не в тягость и которых он усыновил, поскольку водные фильтры нынче очень популярны.
   Первая жена хорошего молодого человека, естественно, не стала разводиться с Марбатским, а уехала с близнецами на учёбу в Англию, где её второй супруг очень дёшево прикупил два замка. А хороший молодой человек мрачно вернулся жить в мамочкину квартиру на северо-восточной окраине Мытищ, где в прошлом году теплой осенней ночью Цейханович остался без одежды и мобильного телефона. И однажды вдруг посадил он свою ненаглядную нехорошую мамочку и отвёз на генетический анализ в клинику Цейхановича. И!.. И оказалось, что его любимая мамочка совсем не его мамочка, вернее, ничья, поскольку от природы была бесплодной, а хорошего молодого человека усыновила, похитив крохой из детприёмника. Потом за большие деньги выправила на него свидетельство о рождении и отца ему придумала, майора-пожарника, погибшего при тушении Чернобыльской АЭС.
   Ох, как прав Господь, когда не даёт плохим людям потомства!
   А хороший молодой человек от таких правдивых новостей на глазах стал превращаться в нехорошего и в немолодого. Пить по-чёрному стал, сквернословить и драться без повода. Умудрился подраться даже с такими монстрами-вышибалами, как Авербах и Аверьян Багор, от которых получил по полной. Говорят, что по пьянке он поколачивает и свою лжемамочку, а по трезвости предлагает ей пользоваться кремом «После битья», который по лицензии Цейхановича стала производить какая-то русско-французская фирма Сигизмунда Виртюка. И что дальше случится с бывшим хорошим молодым человеком, абсолютно неведомо не только мне, но и самому Цейхановичу.
//-- Второе моральное приложение к аморальной главе --//
   Есть у меня один хороший приятель, которого, к счастью, я никогда не видел. Но, наверное, скоро увижу. М-да! А может, и не увижу. Но хочу надеяться. И дай Бог, ежели наша встреча окажется не последней! Но это так, к слову. А теперь к сути.
   Тяжёлое горе пережил мой неведомый приятель, безвременно потерял любимую жену, первую и последнюю. А поскольку детей у них не было, впал приятель в беспросветную тоску и стал кормиться по кабакам и кабаре. И вот совершенно случайно встретил он в привокзальном кабаре своего бывшего подчинённого, про которых говорят: ноль с большой буквы. В годы оны этот подчинённый перед ним на задних лапах ходил и в минуту весёлую охотно подставлял свою лысину для тушения сигарет вместо пепельницы. Такая у него огнеупорная лысина была. Сие оригинальное развлечение даже на пользу пошло подчинённому, издалека его голова в коричневых пятнах от ожогов как бы и не была лысой. Многие милые женщины, подвыпив, совершенно искренне пытались причесать его пятнистую голову и умудрялись делать правильный пробор на зловещей, пятнистой плеши. И он охотно позволял им это, как раньше дозволял своему начальству сигаретотушение.
   Однако теперь тушить сигареты о свою голову бывший подчинённый уже не позволял никому, даже самым красивым обитательницам кабаков и кабаре, поскольку в новые времена разбогател на спекуляции землёй и мог позволить себе что угодно, вплоть до массовой скупки не только яиц Фаберже, но и всех, естественно, куриных яиц в городе, дабы никто, кроме него и его любовниц, не мог лакомиться в течение недели ни омлетом, ни яичницей.
   И вот совершенно случайно узрел он в кабаре своего бывшего начальника, то есть моего приятеля, которого лично я, к счастью, никогда не видел. Тот мрачно ел суп-харчо и, тупо глядя на убывающий суп, угрюмо думал о своей горемычной доле бездетного, старого вдовца, как бы не замечая пятнистой лысины своего бывшего подчинённого. Но дыбом встали все пятна от потушенных сигарет на голове бывшего нуля с большой буквы. И не от радости, не от ужаса, а от ненависти. Подошёл он к своему бывшему мучителю и, ни слова не говоря, плюнул ему в остатки супа, а потом взял за шиворот и окунул лицом, а может, мордой в тёплое едево. Но не лыком был шит бывший начальник. Не захлебнулся в тёплом харчо, не ослеп от неожиданности, а схватил чистую вилку и со всего маха всадил её в глаз своему бывшему подчинённому, а потом ещё куда-то.
   И сидит теперь мой хороший приятель, которого, к счастью, я никогда не видел в СИЗО, а его бывший подчинённый прилаживает новый глаз к своей пятнистой лысине в хорошей немецкой клинике по наводке моего мюнхенского друга Саши Фитца-Узбекского. А я пишу жалостливые письма в прокуратуру и прочие правоохранительные органы, дабы моего хорошего приятеля осудили условно, поскольку в противном случае я могу с ним не свидеться никогда, в отличие от Саши Фитца-Узбекского, который с нетерпением ждет меня и Цейхановича в Мюнхене, дабы не умереть в одиночестве от ностальгии по Узбекистану.

   Надеюсь, после этих житейских историй я могу, наконец-то, закончить главу «Опасные связи»?..
   – А мораль?! Мораль где?! Ты ж мораль нам обещал! – опять злобно и дружно завопят мои читатели-нечитатели.
   И уже вопят, мерзавцы. И соседи в стену стучат от этих воплей.
   – А мораль?! Мораль где?! Дайте мне хоть кило морали! – одурев от написанного, истошно ору вслед за ними я сам.
   Перестают стучать от испуга соседи. И отвечает за меня неведомо кто:
   – Мораль сей жизни – проста! Не женись!..
   Молчат мои последние читатели-нечитатели. Молчат все, подушно и поголовно. И я молчу. Подушно и поголовно молчу, хотя душа у меня – одна, да и голова, увы, – одна. Но молчу один за всех писателей-неписателей, ибо предостаточно наговорил и написал за всех.
   О, какое восхитительное молчание объемлет нас! Почти Божественное Молчание.
   И полное взаимопонимание между нами. Читатели-нечитатели молча ненавидят меня, а я от имени писателей-неписателей молча презираю читателей-нечитателей. Но не надо раньше срока бить в набат. Войны не будет. Временно это, временно! Как любое идеальное взаимопонимание. Жерло вечности поглотит всё – и, в первую очередь, всех нас вместе с нашими смутными идеалами, ибо вечность сама по себе – сверхидеал.
   И!..
   И о водке ни слова!
   Ни слова о водке!
   Ни единого слова!..
   В молчании – правда жизни и смерти.
   Только правда помимо жизни и смерти сделает нас свободными. Свободными навсегда ото лжи, от опасных связей и от нас самих на веки вечные.

Из дневника автора

Как бы осенняя шутка

   Третья любовница Цейхановича осенью очень любила закатывать банки с разной маринованной дрянью, почему-то сильно ей нравилось это хамское занятие. А вторая жена Цейхановича в эту урожайную пору любила закатывать скандалы, особенно без повода.
   Цейханович терпел, терпел это организованное безобразие, но как-то не вытерпел и с помощью автодорожных гастарбайтеров закатал третью любовницу вместе со второй женой в асфальт, ибо в России асфальт всегда осенью кладут, на зиму глядя. Да ещё разную мерзость закатывают, а потом удивляются, что покрытие вспучивает, что дороги у нас плохие. А удивляться абсолютно нечему, разве что дуракам, которые по этим дорогам каким-то образом неизвестно зачем всё-таки ездят. Даже Цейханович ездит на новой машиине туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда, с новой женой и новой любовницей. Трудно человеку, но ничего – живёт, поскольку другого не остаётся по эту сторону России.
   – Шутка?!
   – Конечно шутка! Но в каждой шутке есть доля шутки.
   Но не за юмор уважает меня Цейханович, а за то, что кроме меня не с кем ему поговорить об Аристотеле.

Чтоб вам не так икалось!!!
(Советы Цейхановича)

   Лично я не знаю ни одного человека, не пострадавшего за свои убеждения от икоты. Лично знаю одного бывшего первого зам. министра, который не стал министром только потому, что начал тупо и громко икать во время расширенной коллегии министерства с участием самого президента.
   – Кто это там у вас разыкался? – с большим интересом спросил президент министра.
   – Мой первый зам, товарищ президент, – сконфуженно ответил министр.
   – С вашим министерством мне всё понятно! – изрёк президент.
   На следующий день первый зам, не только перестал быть первым, но и замом быть перестал. Как говорится, доикался…
   Есть народное поверье: ежели ты икаешь, значит, тебя где-то нехорошо вспоминают. Но прямо скажу: весьма сомнительное поверье. Ну, например, ваш покорный слуга. Я тоже иногда икаю, но кто из проживающих по эту сторону России может нехорошо думать обо мне?! Ясно, что никто! А вот, поди ж ты!.. Так что не всегда пресловутая народная мудрость отражает объективную реальность, которой в принципе вообще нет, но которая подразумевается, поскольку русские люди постоянно предпочитают жить заблуждением, а не правдой. И неслучайно многие, да что там! почти все принимают причину своей глупости за следствие, а следствие глупости за причину.
   Следствия же икоты нам досконально известны. Достаточно примера с вышеупомянутым бывшим первым замом. Но глубинные причины возникновения икоты человечеству неведомы. Это одна из величайших тайн нашего миростроения. И если какой-нибудь досужий интеллигент заявит вам, что знает, отчего вас прошибла икота, громко икните в ответ и плюньте ему в очкатую рожу с расстояния не менее пятидесяти сантиметров. Ни стресс, ни переохлаждение, ни переедание, ни злоупотребление спиртным не являются истинными причинами икоты. Вон, сколько людей не протрезвляются почти с рождения, но об икоте понятия не имеют – и жрут, и пьют на халяву не хуже египетских верблюдов. Так что происхождение икоты, как и происхождение жизни на Земле, нам абсолютно неизвестно.
   Но как дипломированный медик спешу успокоить икающих людей, ибо хуже неизвестности в этом мире ничего нет. Икайте себе на здоровье, но только не на министерских коллегиях, икайте сколько влезет, но не в момент любовных объяснений, икайте спокойно, но только не перед смертью, и икота пройдёт, как жизнь, сама собой. Любая икота, как любовь, рано или поздно также неожиданно прекращается, как и возникает, поскольку наше коллективное сознание, подсознание и бессознание постоянно ориентировано только на будущее. То есть, мы живём вероятностным, иллюзорным, мнимым «будет» взамен истинного вечного, настоящего «есть».
   Однако некоторые народные советы стоит помнить при неудержимых приступах икоты. Первый совет: небольшими глотками выпить один-два, можно и три стакана холодной воды. Второй совет: проглотить маленький кусочек льда, зимой можно и сосульку с ржавой крыши или кусочек чёрствого хлеба. Третий народный совет: глубоко, сколько можно вдохнуть, задержать дыхание и выдохнуть в полиэтиленовый пакет, желательно чистый, а следующий вдох совершить уже из пакета, «отработанный» воздух содержит углекислого газа больше, чем обычный и помогает прервать икоту. Можно попробовать осуществить эту процедуру и без пакета под одеялом в компании с красивой, в меру упитанной женщиной. И последний народный совет: закрыть глаза и осторожно их помассировать.
   Иногда эти нехитрые приёмчики действительно быстро помогают избавиться от приступа икоты, а иногда и нет. Пример моего бывшего приятеля и бывшего первого зам. министра тому наглядное подтверждение. Но если икота, как жена, становится постоянной спутницей вашей жизни, то обязательно обследуй-тесь у врача. Откровенно скажу: причины икоты ваш врач не установит, но зато найдёт у вас массу болезней, о которых вы и не подозревали, и пропишет вам дорогостоящие иностранные лекарства. Когда вы начнёте работать исключительно на лекарства, то сразу позабудете об икоте, и она навсегда оставит вас в покое. И если вам вдруг захочется поикать, ну, ради развлечения или от скуки, пересильте себя, – это чревато не только полным презрением к вам окружающих, но чревато полным самонеуважением, от которого человека не избавляет даже смерть.
   Следуя моим простым советам, вы сможете спокойно дожить до глубокой старости и умереть в один день вместе с женой, детьми, внуками и с любимой собакой.

Из записной книжки Цейхановича

//-- * * * --//
   Бессмертие дарует страданию бесконечность.
//-- * * * --//
   Всем! Всем! Всем!
   Никогда не тянуть с уборкой лука, а чеснока, тем более (проект листовки). Отпечатать тиражом тысяч 300 и разбросать с махолёта по огородам.
//-- * * * --//
   О, как я устал от русской интеллигенции! Страшно устал! Неужели эти идиоты только Булгакова с Кафкой читают. Нет бы Чехова почитать, рассказ «Каштанка», например. Мастеры и Маргариты, мать вашу так! Абсолютно прав Ленин по поводу русской интеллигенции: «Говно, а не мозг нации». Добавлю от себя: это говно даже на удобрение чесночных грядок непригодно. Тьфу!
//-- * * * --//
   Чтобы издание обрело приличное лицо, надо набить морду издателю. Поручить это дело Багру Аверьянову. (Газеты «День литературы», «Лит. Россия», журналы «Новый мир», «Наш современник» и т. д.)
//-- * * * --//
   Всё, что нельзя тихо запретить, надо шумно возглавить —.и тихо запретить.
//-- * * * --//
   Надо помогать русской поэзии! А то сдохнет! Чем не рифма «продукт-крадут»?! Подарю её Котюкову за три бутылку водки! Чтоб все знали, как надо помогать русской поэзии.
//-- * * * --//
   Нарасхват в этом мире только деньги. Чаще всего это деньги чужие, а потом уже украденные.
//-- * * * --//
   Мадам Малофеева?! Таких даже в проститутки не берут. Таких никуда не берут, кроме литературы. Тьфу на неё!!!
//-- * * * --//
   Ну и сволочь французский президент, если даст орден Почётного легиона Максе Замшеру. Неужели неясно, кому надо давать в первую очередь, а потом уж разным Плисецким и Замшерам.
//-- * * * --//
   Неплохо бы организовать фонд по продаже использованной туалетной бумаги. Поручить Кускову и Кикиморенко. Они на это только и способны. Впрочем, и на это не способны. Разве что под руководством Ицки Вернера. Но и он – полный дурак вместе с лысиной. К тому же не лечится ни от лысины, ни от дури. О, Россия, какой урод тебя выдумал?! И всё равно в России туалетная бумага «Сирень» – символ комфорта. Даже полностью использованная.
//-- * * * --//
   «Ломбарды на Арбате и Грузинском валу. Арбат, 7; Грузинский вал, 29. Ссуды за 1 мин. Т.: 291-73-94.» Послать Виртюка! И с Фельдманом! Но без Дорфмана!.. Проверить что за с-с-с-с-уды.
//-- * * * --//
   Экранизация романа «Мастер и Маргарита» показала полную ничтожность самого романа. Глупость, а не роман! Странно… А ведь сам Булгаков был образованным человеком и Евангелие знал получше Дорфмана и Фельдмана. И отец его был профессором Киевской Духовной академии. Вот до чего доводит людей увлечение наркотиками. Писатель должен совмещать себя с Божьим замыслом, а не быть больше себя, как писатель. Напомнить об этом Котюкову. Он хоть и не наркоман, но иногда слишком много о себе думает. И часто в моём присутствии.
//-- * * * --//
   Все мы растворяемся, как грязная соль в грязной луже бытия.
   Но лужа всё равно грязнее не становится. Странно…
//-- * * * --//
   Все мы невинными приходим в этот мир. Но уходить невинными почему-то не очень хотим. И вообще: абсолютная невинность как-то не того, нехорошо как-то от этой невинности. Эх, в Австралию бы!..
//-- * * * --//
   Ещё ни один козёл не вылечил баранов от птичьего гриппа! (из напутствий молодым специалистам)
//-- * * * --//
   Вразумлять женщин всё равно что опавшие листья клёна рубить топором за то, что опали.
//-- * * * --//
   Мистицизм сохраняет человеку разум. Пока у человека есть тайна – он здоров, уничтожь тайну – явится болезнь. И напрасно Котюков уверяет меня, что он не мистик. Совершенно напрасно! Вон сколько всего он от меня скрывает. Даже национальность мою скрывает. А чего скрывать-то? Когда и по паспорту, и по внешности всем видно, что гражданство у меня российское.
   Тоже мне – мистик грёбаный!
//-- * * * --//
   Жизнь – это не литература, а литература – не жизнь! Ткнуть носом Котюкова в этот мой афоризм, чтобы поменьше демократствовал.
//-- * * * --//
   О, как хочется плевать мимо урны на виду у всех, когда слышишь: «Традиции русской интеллигенции. Трагизм русской интеллигенции. Выбор русской интеллигенции». Тьфу! Тьфу!! Тьфу!!! И мимо урны? Мимо! Мимо!! Мимо!!! Какой трагизм, какие традиции, какой выбор может быть у идиотов?! Сумасшедший и в сумасшедшем доме – сумасшедший.
//-- * * * --//
   Русская интеллигенция напоминает нищего, который клянчит в аптеке бесплатные лекарства. Ему с руганью бесплатно дают, а он говорит: «Не та фармакология».
//-- * * * --//
   Народные приметы: лебеди – к снегу, гуси – к дождю. Если осенью муху не похоронишь, зимой будешь мёрзнуть. Надо попробовать открыть элитное кладбище мух, но не далее 7 км. от МКАД.
   Поручить проработать вопрос Виртюку, с мухами и хохол управиться.
//-- * * * --//
   «Продам восконакатку чугуннолитую, заводского изготовления. Цена договорн. Адрес: 601580. Владимирская обл., Гусь-Хрустальный р-н, п/о Добрятино, п. Махинский, Фурер Ал. Ив. – честный предприниматель.»
   Поручить Авербаху, пусть разберётся с восконакаткой и с Ал. Ив. Фурером. Знаем мы этих честных предпринимателей.
   «Мужчина 54/168/65, пенсионер, познакомится с одинокой женщиной. Подчёркиваю, с совсем одинокой. Адрес: 142620, Моск. обл., Куровская, д/в Струнину.»
   Показать это объявление Закоренелой. Будет тебе, дурак, «с совсем одинокой»! Ха-ха-ха!
//-- * * * --//
   Нас очень мало, поэтому мы и находим друг друга. Если бы нас было очень много, то кто бы нас нашёл?
//-- * * * --//
   Кругом одни голые и неголые тела, пожирающие свои и чужие души. Материализация человеческой души в 21 веке на фоне реставрируемых русских церквей – наглядное свидетельство дехристианизации всего евразийского пространства.
//-- * * * --//
   …Сегодня деревню он пропил, А завтра Россию пропьёт! (Неизвестный поэт – 1952–1997 гг.)
   Хорошие стихи! Но одному пропивать деревню западло. Разыскать поэта и выяснить, о ком это написано. Послать на помощь Авербаха и Лжедимитрича.
//-- * * * --//
   «Поэт в России больше, чем поэт». – В.Г.Белинский, 1847 год. Связаться с родственниками Белинского. Поручить Виртюку подать в суд за плагиат на проходимца от литературы – Евтушенку. Даже украсть толком не смог. Эх, но почему русские люди не несут с базара Белинского и Гоголя?! Сколько можно жрать?! Доколе?!
//-- * * * --//
   Хорошие фамилии – Кренкель, Шагал, Громыко? Почему эти фамилии не носят Раппопорт, Авербах, Виртюк, Замшер, Блудилин-Аверьянов, Багор Аверьянов, Соколовский, в конце концов?! Как это их облагородило бы.
//-- * * * --//
   Идеальный человек нужен всем, но ему, как идеалу, практически не нужен никто. Лучше всего на эту роль подходят премьер-министры и владельцы крупных банков.
//-- * * * --//
   Вчера был в гостях у графа Бжинского, угощал сосисками, без всего, – скаред! А вот у Светки Дудченки было хорошо. Особенно удались хозяйке шпроты, апельсины и коньяк. Настоящая русская баба, жаль с придурью.
//-- * * * --//
   Атеизм есть протест, отчаянный протест человека против личной конечности в мире сем. Но всё равно не надо жалеть атеистов, ведь им, подлецам, и Бога не жалко.
//-- * * * --//
   Сотовый телефон Динки Г. – ? Но почему, почему эта сучонка опять забыла свой телефон?
//-- * * * --//
   В молодости я без неё, то есть без Динки Г., жить не мог, поэтому пришлось жить с другими. А теперь, когда ей за 40, она без меня не может. А я – трактор, что ли?! У меня запчастей нет!
//-- * * * --//
   Из статистики: «на 100 женщин в возрасте от 40 до 45 лет приходится всего десять мужчин». Брешет, как всегда, эта статистика! На сто баб и семи мужиков не наберётся. И напрасно они врут, что на 100 женщин от 50 до 55 приходится 6,5 мужчин. Ответственно заявляю: всего 0,075 мужчин на сотню. Это легко вычислит любой грамотный человек на пальцах. И на хрена содержать целые институты статистики?! Если только ради мирового престижа? Тогда пусть содержат! Но исключительно на добровольные женские пожертвования, а не за счёт моего семейного бюджета.
//-- * * * --//
   81347: 42 = 584 18615186: 16 = 22124
   Перевести потом в евро.
//-- * * * --//
   Бесконечность дарует бессмертию вечное страдание.

На Ла-Манш!!!

   О, как хочется мне, как писателю, жить легко и весело написанным! Некоторые писатели так и живут. Живут и горюшка не знают. Но у меня ничего не получается. Наверное, я – не очень хороший писатель?.. И остаётся тяжко и угрюмо жить ненаписанным. Вот и живу назло себе самому… Но мечтаю о жизни лёгкой и весёлой – и пишу в стол в надежде, что сбудутся когда-нибудь мечты мои хотя бы наполовину. И я буду жить не назло себе. Жить пусть не очень легко, пусть не очень весело, но не очень тяжело, но не очень угрюмо. Буду просто жить между написанным и ненаписанным и, быть может, доживу не только до завтра и послезавтра, но и до полного покорения коварного пролива Ла-Манш великим Цейхановичем.
   Стоял тихий, сухой август. Цейханович пил чай на застеклённом от мух и людей балконе, – и чай становился все крепче и крепче. Но у Цейхановича с юных лет были хорошие отношения с белой горячкой. Не с литературной чумичкой-критикессой Белой Горенштейн, а с настоящей «белочкой», которая ловко запрыгивает в головы и души человечков, злоупотребляющих спиртным. Поэтому, когда наш великий друг узрел на уровне второго этажа своего загородного дома машущего огромными перепончатыми крыльями человека, то не стал протирать глаза и бежать смотреться в зеркало, а распахнул фрамугу и выкрикнул:
   – Куда летишь, дурак?! Стёкла побьёшь!
   Дураком оказался бывший летчик-испытатель Абрам Лихтман по кличке Клоп, который после авиакатастрофы был в плохих отношениях с белой горячкой, а посему легкомысленно занимался строительством махолётов вблизи подмосковных угодий Цейхановича. Для несведущих в аэродинамике поясняю, что махолёт – это воздушный аппарат, работающий по птичьему принципу.
   К сожалению, уподобление птицам со времён Икара привело многих к печальному исходу. Однако Лихтман, хоть и настрадался от белой горячки и от авиапроисшествий, каким-то непостижимым образом умудрился продвинуться в освоении машущего полёта значительно дальше своих неудачливых предшественников, помешанных на законах аэродинамики. Лихтман, будучи испытателем, плевал на эти законы и неоднократно оставался жив вопреки здравому смыслу. Впрочем, так называемый здравый смысл – весьма и весьма сомнительное понятие. Поэтому он не только взлетел на махолёте над своим жалким огородом, но и стал залетать на ухоженные сады и огороды соседей. Естественно, оттуда его гнали рачительные хозяева. Взрослые закидывали гнилыми яблоками и баклажанами, а злобные детишки расстреливали из рогаток. А самые рачительные на всякий случай соорудили превысоченные чучела, дабы отпугивать не только дроздов от янтарной облепихи, но и бело-горячечного соседа-махолётчика.
   Цейханович, в отличие от жадных совков-дачников, чучела не сооружал и пустыми бутылками без дела не кидался, относился терпимо к экспериментам Лихтмана, поскольку тот никак не мог одолеть на своем колченогом аппарате 150 метров, отделяющих его мелкий участок от обширных владений нашего великого друга. Но к самой идее машущего полёта Цейханович относился скептически.
   «Человек создан для счастья, как птица для полёта. Но если все люди начнут махать крыльями, то все птицы станут несчастливы, кроме павлинов. Нельзя отнимать последнее счастье, даже у ворон», – говаривал он на сей счёт, или ещё что-то не менее мудрое.
   Однако махолётчик Лихтман не обижался на критику, ибо уважал Цейхановича за его добрые отношения с белой горячкой и за другие редкие добродетели, которые по достоинству могут оценить только люди, летавшие на высоте не ниже тридцати тысяч метров со скоростью 2766 километров в час. К сожалению, таких людей на Земле немного, и неудивительна постоянная недооценка современниками, как самого Цейхановича, так и моего гениального жизнеописания его великих деяний.
   Планы Лихтмана в области машущего полёта были поистине наполеоновскими. Он собирался перелететь на своём аппарате не только Яузу, Останкинский пруд и Клязьминское водохранилище, но и покорить пролив Ла-Манш. О чём постоянно и добросовестно информировал Цейхановича при встречах в ближней пивной. На что наш великий друг резонно ответствовал:
   – Долети сначала со своего огорода до моего сада! Долетишь, тогда напишу английской королеве, чтоб подготовила Ла-Манш для твоего перелёта.
   Постоянное упоминание не к ночи английской королевы неожиданно получило реальное продолжение. Абрам Лихтман был очень активным общественным человеком и неспроста носил кличку Клоп. Он охотно откликался на самые разнообразные события нашей сумасшедшей жизни. Вступил в Союз русского народа вместе с Бузни де Кацманом и от имени этой подозрительной организации был направлен на Всероссийский слёт Иванушек-дурачков.
   «Добро пожаловать, русские идиоты!» – встречало участников любезное приветствие. Лихтман, естественно, вместе с Бузни де Кацманом был избран в президиум слёта и стал ответственным за связь с английской королевой и прочими небезбедными монархами мира сего. Однако английская королева оказалась на редкость скаредной и не дала ни фунта новоиспечённому сообществу «Иванушка», но удивительно легко согласилась учредить премию в размере ста тысяч фунтов стерлингов тому, кто перелетит на махолёте собственной конструкции через Ла-Манш с обязательным условием вернуться тем же способом обратно во Францию.
   Об этом радостном факте летучий Абрам неосторожно сообщил Цейхановичу, на что получил категорическое указание:
   – Перелетишь Ла-Манш, королевские фунтики-фантики пополам? Идея-то моя!
   – А если не пополам? – испытующе спросил Лихтман.
   – Если не пополам, то тебя собьёт натовское ПВО. Сам знаешь, какие у меня там связи. Муху собьют… – строго, но честно урезонил строптивца Цейханович.
   Лихтман угрюмо вздохнул, но угрюмо согласился, ибо ещё с испытательских времён знал, какие связи у Цейхановича наверху, когда после выхода из психушки пробил себе орден Красной звезды и звание лётчика-испытателя первого класса. И ещё он не понаслышке ведал, что руки Цейхановича почище скотча, и к ним прилипает даже то, что в принципе вообще не прилипает и прилипать не может.
   Но вернёмся в загородный дом Цейхановича, вернёмся к нему в сад и огород, вернёмся на его балкон.
   Свершилось! Абрам Лихтман, наконец, сумел одолеть по воздуху заветные 150 метров, отделяющие его хлипкую дачку от гранитных угодий Цейхановича. Сумел всего за три минуты покрыть расстояние, на которое тратил минимум полчаса, возвращаясь на четвереньках после очередного знаменательного застолья в доме нашего великого друга.
   – Приземляйся, дурак! У меня лишних стёкол нет! – ещё раз выкрикнул Цейханович.
   Лихтман, багровея от усилий, прекратил свой птичий полёт и плюхнулся на задницу в клумбу перед домом, а наш великий друг в раздражении за помятые астры выплеснул на лысину летучего Абрама остатки горячего чая.
   Кто-то скоропалительно подумает, что Цейханович позавидовал чужой удаче. Мерзкая, антирусская ложь! Цейханович никогда никому не завидует, ибо знает, что зависть в мире сем мертва, хотя и не убита. Он всегда выше зависти и совести, и живёт исключительно самочеловеколюбием, поскольку даже самого ближнего нельзя возлюбить до того, как не возлюбишь себя. А Лихтмана он не только жалел, но и уважал за мужество, несмотря на то, что при катапультировании с опытного истребителя Абрам неосторожно отстрелил себе яйца. Цейханович твёрдо знал: настоящий летчик и с оторванными яйцами – человек с большой буквы, а не курица и не петух гамбургский.
   Утирая вспотевший лоб, размазывая по лицу мелкие чаинки, Абрам Лихтман отстегнул с рук крылья, сложил и аккуратно поставил в прихожей рядом с зачехлёнными охотничьими лыжами Цейхановича. Эти лыжи были исторической ценностью. Они достались нашему великому другу от деда вместе с честным именем и паровозным котлом, украденным при строительстве Ярославской железной дороги.
   – Поздравляю, брат ты мой ситный! – от души приветствовал Цейханович летучего Абрама, – Богатства не обещаю, но честность гарантирую. Рот фронт! На Ла-Манш!
   – На Ла-Манш! Рот фронт! – эхом откликнулся Лихтман.
   – Отметим победу! – сказал наш великий друг и полез в книжные стеллажи, где за собраниями сочинений разных Золя и Бальзаков хранил н.з.
   Нет нужды объяснять тупым читателям-нечитателям, почему в тот же миг над калиткой, как дурные грибы после тёплого дождя, выросли неопохмелённые головы полковника Лжедимитрича и Авербаха. А за воротами стал подавать сигналы джип прелестной Ирочки Черных-Маневич, как бы случайно проезжавшей мимо в поисках пропавшего политтехнолога Сигизмунда Виртюка.
   Наверное читатели-нечитатели уже задали вопрос:
   – А как же Олька Брюквина-Массальская?! Она-то почему не ищет Виртюка? Ведь он вроде с ней того?..
   – А не того, дорогие мои идиоты! Не того!!!
   Игорь Виртюк, хоть и сменил своё имя на Сигизмунд, а фамилию на Полдюк, быстро разобрался с Олькой Брюквиной-Массальской и, дабы не дурить голову всепогодной невесте, ударился в глубоководный запой. Запой оказался настолько глубоководным, что новоявленный Сигизмунд запамятовал поздравить с днём рождения порывистую Ирочку Черных-Маневич, которая выгодно отличалась от Брюквиной-Массальской, хотя и была замужем. И лишь по прошествии двух недель Виртюк осчастливил новую симпатию глупейшей телеграммой: «Третью неделю пьём Ваше здоровье, прекрасная принцесса! Сигизмунд Первый со свитой».
   Ирочка Черных-Маневич резонно решила, что только Цейханович способен пить три недели с неутомимым Игорем, тьфу, Сигизмундом, а посему как бы случайно наведалась в загородное имение нашего друга. Но, как я уже неоднократно говорил, случайность в любви не предусмотрена Богом. Надеюсь, многие истинно любящие меня поймут, а не только чужие жёны и любовницы. А кто не поймёт сей простой истины, пусть надеется на любовь до конца жизни, ибо от последней любви в этом мире не спастись никому.
   Но вернёмся к Абраму Лихтману, который, самодовольно принимая полный стакан водки из рук Цейхановича, нагло запел старый авиационный гимн:

     Всё выше и выше, и выше
     Стремим мы полет наших птиц,
     И в каждом пропеллере дышит
     Спокойствие наших границ!..

   Пел он вполне сносно, ибо в молодые годы занимался в гарнизонном клубе пантомимой и с этюдом «Пьяный лётчик» неоднократно имел большой успех на смотрах художественной самодеятельности Московского военного округа.
   Пока он пел, Цейханович сбегал к воротам и встретил гостей. Вернее, милую гостью Черных-Маневич, поскольку полковник Лжедимитрич и Авербах давным-давно превратилась в домашнюю мебель Цейхановича и не нуждались ни в приглашениях, ни в приветствиях. Поднимаясь наверх, Цейханович ловко прихватил зачехлённые охотничьи лыжи, а грациозную Ирочку, не менее ловко, временно сплавил жене в помощь по засолке огурцов. Если кто-то резонно подумал, что Цейханович решил полетать с Лихтманом в лес на охоту, то сразу огорчу. Наш великий друг презирал охотников, как паразитический класс, состоял в обществе «Защиты кабанов от свиней» и охотился исключительно возле своего дома на женщин, людей и соседей. Поэтому парадные залы дома всегда были забиты свежими чучелами. А в разгар лета наиболее устрашающие чучела Цейханович выставлял в сад для обороны урожая от летучих халявщиков и прочих дармоедов.

   Кипит, струится, светится словесная плазма. Искрятся, переливаются, дышат самоцветные слова. Кто сказал, что слово было вначале? Слово было всегда! Слово-Жизнь безначально и бесконечно во времени и пространстве. Но тяжело ложатся живые слова на бумагу, тяжело обращаются из пространственно-временного и звукового обличья в буквенное состояние. Тяжело взлетают буквенные слова со страниц и, подобно бумажному самолёту, попавшему под крепкий ливень, почти не летят навстречу новому солнцу и небу. И ещё тяжелее мои слова обращаются в книги.
   Но почему, почему я только писатель?! Почему я ещё не владелец сети московских аптек? Как было бы хорошо продавать свои книги в качестве обязательной нагрузки к аспирину и валидолу. Как жизнеутверждающе звучало б тогда:
   Ночь. Улица. Фонарь. Аптека.
   Но, увы, увы! Не аптечный я человек, не аптечный… Да и фамилия у меня абсолютно не аптечная. И по-прежнему звучит угрюмо, мрачно, безысходно почти звучит:
   Аптека. Улица. Фонарь.

   Если в начале главы упомянуты лыжи, то в конце кто-то должен сломать ногу, – скажет вдумчивый читатель-нечитатель.
   Не буду томить вдумчивых и отвечаю:
   – Очень верное наблюдение, Лыжи, конечно, не ружьё, но кое-кто обязательно что-то сломает вместе с лыжами. Но не ногу, а все три ноги…
   Лихтман, осушив второй стакан водки, совсем раздухарился и стал безмерно похваляться своими авиационными подвигами перед полковником Лжедимитричем и Авербахом.
   – А на чём ты летал, верхолаз? – грубо полюбопытствовал Лжедимитрич.
   – Летал на всём, что могло летать! И на всём, что летать не могло! – величественно ответствовал Абрам. – На штангах и гирях летал!.. И-ккк!.. И на гантелях.
   – То-то тебя и выперли из авиации досрочно, даже майора не дали. Ишь ты, гирелёт! – злобно ухмыльнулся полковник Лжедимитрич.
   Лихтман обиженно икнул, запил икоту остатками водки и осмысленно заявил:
   – Я от генерал-подполковников насмешек не терпел, а от каких-то полковников и подавно! Лечу домой! Где мой верный махолёт?!
   – Да я тебе сейчас все крылья обломаю за полковников! – явно собираясь поскандалить, прорычал Лжедимитрич.
   – Да куда он в таком виде полетит? – озадачился Авербах. – Убьётся на проводах…
   – Ничего! Не долетит, так доползёт. Ужом доползёт. На крыльях своих грёбаных доползёт! – продолжил злобствование Лжедимитрич.
   Но вернувшийся из туалета Цейханович враз пресёк полковничьи злобствования:
   – Ты, Абрашка, говоришь, что можешь летать на всём, что летает и летать не может? – испытующе спросил он вконец охмелевшего махолётчика.
   – На, на, и-ккк, на и-ккк, на ккк-ом угодно! – выдавил сквозь икоту летучий Абрам.
   – А на лыжах охотничьих слабо полетать? – в упор отчеканил Цейханович.
   – Ммм-ммм-оча! И-ккк! И-ккк! Молча!
   – Эка, моча летучая! – угрюмо пробурчал Лжедимитрич.
   Цейханович осторожно достал из чехла заветные охотничьи лыжи и вручил их Лихтману с категорическим наказом:
   – Смотри, сволочь, не сломай! Дед в гробу перевернётся! Сломаешь, отберу махолёт и дачу твою снесу!
   – Обе лыжи твои? – уважительно спросил Лжедимитрич.
   – Нет! Третья не моя, тёщина, – сухо бросил Цейханович.
   – Я так и думал. Третья лыжа, как палка в колесе, всегда тёщина, – удовлетворённо изрёк полковник и глубокомысленно умолк, силясь припомнить свою первую тёщу.
   Лихтман с помощью Авербаха кое-как приладил правую лыжню к левой руке, а левую к правой и неожиданно стал похож на какое-то доисторическое существо из фильмов ужасов. И ещё почему-то стал почти неотличим от Дон Кихота из Ламанчи в исполнении народного артиста Черкасова.
   – Ну, с Богом! На Ла-Манш! – сказал Цейханович, подвинул нелепую фигуру к балкону и перекрестил.
   – На Ла-Манш! На Ла-Манш! – завопил вслед за хозяином Авербах и хотел было дать пенделя под зад Абраму, но Цейханович рыцарским движением руки остановил холуя.
   – Щас в клумбу грохнется! Последние цветы поломает вместе с лыжами! – зловеще прокаркал полковник Лжедимитрич.
   Лихтман, кряхтя, влез на балконные перила и, отчаянно махая, как крыльями, широкими охотничьими лыжами, ринулся навстречу яблоневой листве и солнцу.
   И!..
   И, вопреки мрачному предсказанию полковника, не рухнул картофельным мешком в клумбу с пышными августовскими астрами, а стремительно полетел (вот что значит настоящий лётчик-испытатель, хотя и с отстреленными яйцами!) в сторону сарая, намериваясь приводниться в паровозный котёл, поскольку в нём постоянно была тухлая вода. И мужественно, на честном слове, дотянул до украденного котла. Но не повезло летуну. Сух и пылен был паровозный котёл. Рачительная мать Цейхановича, ещё неделю назад, освободила его от воды в преддверии осенних дождей. Грохнулся летучий Абрам в пыль, в ржавь, в дурь – и сломал от неожиданности не только лыжи, но и ноги.
   – Так-с?.. – скажет вдумчивый читатель-нечитатель. – Две ноги сломаны. А где же обещанная автором третья?
   – Будет и третья! – угрюмо отвечаю я. – Но четвёртой ноги хрен дождётесь, читаки? Я не хирург!
   На крик поверженного стихией махолётчика прибежала очередная жена Цейхановича, не помню уже какая, кажется, пятая, и сердобольная Ирочка Черных-Маневич. На её джипе Цейханович отвёз Лихтмана в ближний травмпункт и далее по назначению. Отставной летчик-испытатель держался достойно, не выл, не скулил, лишь скрежетал зубами, как после падения с высоты десять тысяч метров, и тупо повторял, ни на кого не глядя:
   – Мой махолёт! Мой махолёт! Мой махолёт.
   – А мои лыжи?! Потомственные лыжи?! Лыжи мои кто теперь навострит? Три революции и четыре с половиной войны пережили!.. А тебя, Абрам, не пережили… – укорно утешил Лихтмана наш великий друг и значительно добавил: – Не пропадёт без тебя махолёт, целее будет…
   Но мрачен был взгляд поверженного лётчика, мрачен, как взгляд Наполеона на берегу Ла-Манша. А взгляд Цейхановича был светел и незамутнён. Грядущая слава светилась во взоре его. Он взыскующе прозревал грядущее, ибо был единственным человеком по эту сторону России, умеющим подсматривать в замочную скважину сразу двумя глазами, стоя на одной ноге. Но как часто оказываются ложью самые искренние прозрения человека. А поскольку наш Цейханович пока ещё человек, ничто человеческое иногда и ему не чуждо.

   Почему отказ от личного совершенства в пользу совершенства всеобщего обращается повсеместной деградацией?! Да потому что атеистов легче дурить, чем верующих! В этом мире нарасхват только деньги. Поэтому и надо держаться за своё место в жизни сей, пока его не заняла для других смерть.
   О, как хочется, чтобы все нуждались в тебе!
   Но ещё больше хочется, чтобы тебе никто не был нужен…

   В ночь с субботы на воскресенье неспокойно спал Цейханович. И вовсе не от того, что переживал за несвоевременно пропавшего Виртюка. Он знал, что бывший главный редактор «Нижнего белья России», рано или поздно, без акваланга вынырнет из глубоководного запоя, такие нигде не тонут, – и сходу залезет, скотина, не в постель, так в джип Ирочки Черных-Маневич. Не до Виртюка было нашему великому другу. Английские сны и мечты обуревали его. Какое-то великое рыцарство мерещилось и валы крепостные. А за красными коронами замковых башен мерещилось нечто похожее на герцогство и на коробку папирос «Герцеговина флор». И думалось Цейхановичу во сне и сквозь сон: «Конечно, английская королева – дура набитая! Но если умело внушить этой дуре, что перелёт через Ла-Манш на махолёте равен полёту на Луну и открытиям Эйнштейна, то можно попросить её выдвинуть меня на Нобеля. Я, слава Богу, не Эйнштейн, но Нобелевская премия мира мне никак не помешает.» И мерещилась ему английская королева в виде красной шахматной ладьи. Толста и тупа была эта краснорожая ладья, но фунты стерлингов мимо кармана не проносила. И кое-что под парик прятала. Устало очнувшись от видений, наш великий друг воскресным утром не стал петь, сидя в туалете, а, не заходя в туалет, стал мрачно чистить зубы.

   Велики и грозны деяния Цейхановича! Как смерть, непостижны и неизбежны! И сам Цейханович настолько велик, неизбежен и неповторим, что немеет мой голос, спотыкается перо на бумаге, а пальцы застревают в клавишах компьютера.
   Но кипит словесная плазма в незримом и без остатка поглощает меня.
   В правде – истина. В прекрасном – жизнь.
   Свободен, познавший истину. Но познавший прекрасное – раб.
   Но истина – вечна, а прекрасное – тленно. Только Слово способно соединить обжигающую правду и согревающий вымысел, ибо Слово есть, было и будет всегда. И в невозможном всё возможно. И от последней любви не спасётся никто.

   Прежде чем перелететь Ла-Манш, Цейханович решил опробовать трофейный махолёт в родных окрестностях, благо неподалёку выло, ревело, свистело, дыбилось Ярославское шоссе.
   «Бестолкового народа ездит немеряно. То на дачи, то с дач. От безделья ездят, чтоб время убить да дурь свою заполнить. Помешались на своих дачах, идиоты! Додумался кто-то умный дать землю дуракам. Вот они её и получили, а страну просрали. А теперь ездят туда-сюда, небо коптят. Перелечу-ка я для начала Ярославку. Сначала поперёк, а потом вдоль. Привлеку внимание. То-то народ дачно-автомобильный удивится. Напугается, подумает, что дорогу контролирую. Деньжонками зашуршит. А назавтра вся Москва о моем перелёте брехать будет. Тогда сразу лечу на Мытищи и к пруду Останкинскому, чтоб сразу в телевизор.» – обстоятельно размыслил Цейханович и назначил свой исторический полёт на следующую субботу.
   Но в следующую субботу пришлось хоронить старого проходимца Семена Пинкуса-Крекера, который числился одним из самых способных учеников деда Цейхановича по отцовской линии, ну, того самого, что паровозными котлами на ярмарках торговал, а посему заслуженный внук просто был обязан возглавить траурное торжество.
   «Не обманешь жизнь – не проживёшь!» – любил говаривать усопший Пинкус. И успешно обманывал жизнь почти восемьдесят лет. Но жизнь, в конце концов, устала от его обманов, и сама обманула старика, поскольку кончилась.
   Но похороны известного прохиндея под руководством его подельника Голдина-Крысюка прошли на высшем уровне. Цейханович не только произнёс пламенную речь над гробом дедова ученика, но и ритуально разбил о временное надгробье бутылку шампанского.
   А на поминках в ресторане Центрального дома литераторов наш великий друг объявил, что перелёт через Ярославское шоссе и штурм Останкинского пруда по воздуху на махолёте назначен на воскресенье – и ничья заслуженная смерть не будет уважительной причиной для отмены мероприятия, поскольку сама смерть является следствием, а не причиной человеческой бездарности.
   День воскресный выдался на славу. Августовский свет полнокровно лился с небес, бодрил сознание и полнил сады и огороды теплом и покоем.
   Бодро взлетел на махолёте Цейханович над Ярославским шоссе. Орлом горным взлетел. Соколом сталинским!.. Резво пошёл ввысь под восторженные крики свиты и зевак. Так резво, что некоторые машины на всякий пожарный случай сразу сбавили ход, и движение на шоссе стало угрожающе приобретать неуправляемый характер. Тут и гаишники из кустов повылезали. Какой-то мелкий чин, тыча пальцем в небо, стал орать в мегафон: «Немедленно прекратите полёт! Вы мешаете дорожному движению!».
   Чем больше симпатизировал Цейханович таможенникам, тем больше не любил гаишников, и поэтому сделал вид, что послушно спускается в лапы орущему блюстителю русских дорог. Тот сдуру прекратил орать. Цейханович снизился примерно до двух метров и уже собирался плюнуть на гадкую фуражку гаишника, как вдруг узрел высунувшуюся из джипа красную, опухшую морду Игоря, тьфу! Сигизмунда Виртюка. Неутомимая Ирочка Черных-Маневич наконец-то отыскала запойного журналиста и политтехнолога в репейных зарослях города Пушкино и случайно, по дороге на покаяние в Сергиев Посад, оказалась на своём джипе на Ярославке в момент исторического перелёта. Впрочем, как я уже говорил, случайность в этом мире Богом не предусмотрена. Случай происходит только тогда, когда этого требует правда жизни и смерти. И этот случай произошёл и изменил течение жизни Цейхановича на лету, в прямом и переносном смысле. Отодвинул его героический перелёт через Ла-Манш, спас его жизнь для России и для художественной литературы. Сейчас узнаете что за случай.
   Игорь, тьфу! Сигизмунд Виртюк, завидев в небе машущего перепончатыми крыльями покровителя, решил, что то ли у него, то ли у Цейхановича приступ белой горячки.
   – Чур меня! Чур! – выкрикнул он, усиленно крестясь. Но дёргающаяся тень крыльев Цейхановича неумолимо застила свет, а ноги его чиркнули по крыше джипа. Очумевший Виртюк с диким воплем выскочил на ходу из машины и запустил недопитую бутылку портвейна в нашего великого друга. И так ловко запустил, что попал, скотина, в левое крыло. Оно тотчас перестало функционировать, несмотря на отчаянные усилия Цейхановича. Нет, не зря этот чёртов Виртюк похвалялся, что в армии был чемпионом полка по стрельбе из АКМ в пустые пузырьки из-под «Тройного одеколона».
   – Убью, Сигизмунд!.. – прохрипел падающий Цейханович, – Убью, сволочь польская!..
   Каким-то совершенно нечеловеческим образом, на одном правом крыле, он сумел взмыть метров на пять, – и уже с этой высоты тяжело грохнулся на тёплый асфальт, сломал ногу и потерял сознание.
   – Вот она, третья сломанная нога! – победоносно и дружно воскликнут мои верные читатели-нечитатели.
   – Орите, орите! Ещё не вечер, идиоты… – зло и одиноко отвечаю я.
   О воздушном происшествии над Ярославским шоссе потом долго, много и бездарно писали бульварные газетёнки, даже многотиражка «Тень литературы» откликнулась. И, естественно, вывернули всё наизнанку. Объявили Цейхановича не человеком, а НЛО, а органы государственные обвинили в сокрытии информации о контактах с внеземными цивилизациями. В газетках также сообщалось, что массовое появление НЛО в тот злополучный для нашего друга день было зафиксировано над Ла-Маншем и над дворцом английской королевы.
   Но всё это было потом. А пока, раскинув богатырские ноги, наш великий друг бесчувственно дёргался на асфальте. Злые гаишники под присмотром Ирочки Черных-Маневич погрузили безмолвное тело в машину скорой помощи, а обломки махолёта облили бензином и подожгли.
   А Цейхановичу в эти мгновения в тёмном забытьи виделось, что летит он высоко-высоко над Ла-Маншем. Вот он махнул правым крылом – и смешались друг с другом на карте Мира параллели и меридианы. Вот он махнул левым крылом – и Солнце столкнулось с полынной Луной. Вот он махнул обоими крылами и смахнул Ла-Манш. Захлебнулся поганый пролив в собственной волне и вони.
   Грозны и слепящи были видения Цейхановича. И стали возникать люди в этих видениях. Он вновь хоронил вставшего из гранитного гроба Пинкуса-Крекера. Но хоронил уже не в гробу, а в паровозном котле. Он женил Виртюка и Ирочку Черных-Маневич. И были они в его видении счастливы и развелись от счастья на следующий день после свадьбы. И английская королева в тухлой фуражке гаишника блазнилась ему. С Нобелевской премией в подоле шла к нему королева. Но выскочила из лондонского тумана разведённая Ирочка Черных-Маневич и показала Цейхановичу своей изящной ручкой огромный-преогромный кукиш величиной с лошадиную голову. От незаслуженной обиды наш великий друг очнулся и воочию узрел над собой прелестную Ирочку. Она действительно показывала кукиш, но не ему, а Виртюку, клянчившему денег на пиво. И не с лошадиную голову был кукиш, а всего лишь с баранью.
   В больнице Цейханович лежал долго и выписался на следующий день, поскольку перелом ноги оказался ложным. Не к лицу великому Цейхановичу, на радость мелким читателям-нечитателям, ноги ломать, достаточно и одного языка. А злосчастный лётчик-испытатель Абрам Лихтман пребывает в больничной палате и по сей день. И сколько ещё пробудет, неведомо даже нашему великому другу.
   Говорят, что номер его палаты шесть, что он переименовал её, как и всю Россию, в палату № 666 и стал писать модернистские стихи. Что-то из написанного летучим Абрамом доходит до нас под псевдонимом Абрам Летучий. Недавно зимней звёздной ночью Цейханович нравоучительно прочитал нам стишок больного летуна:

     Окунитесь в поддон,
     Изрыгните все глупости,
     Чтоб увидеть средь звёзд
     Образ собственной тупости.

   Стихи имели успех, но никто из слушателей не увидел средь звёзд собственный образ, но почти все узрели в ночном морозном небе образы родных и близких.
   И ещё… Идея перелёта на махолёте через пролив Ла-Манш не умерла. Цейханович честно написал английской королеве, что мероприятие задерживается по техническим причинам. И, по проверенным слухам, королева лично продолжает готовить не только сам пролив, но и туннель под проливом к историческому перелету. Недавно вышло совершенно секретное королевское постановление не пускать в туннель джип Ирочки Черных-Маневич и персонально Сигизмунда Виртюка.
   Итак, на Ла-Манш!!! И да простит нас грешных Господь!

Из дневника автора

   Долог мой роман и бесконечен, как равнина русская. Конца и края не видать ни роману, ни равнине, ни во времени, ни в пространстве. О, какая страшная бесконечность!
   А мне уже 58 лет!..
   В полтора раза больше, чем Пушкину.
   В два с половиной раза больше, чем Лермонтову.
   Почти в два раза больше, чем Есенину.
   А я всё пишу – и пятую часть никак не могу завершить.
   Гоголь давным-давно сжёг второй том «Мёртвых душ» вместе с третьим и уснул благополучно летаргическим сном.
   А я бессонницей маюсь, и 58 лет – за плечами.
   Тяжко мне, тяжко! Сколько частей, сколько томов надо ещё написать.
   Неведомо. Молчит бесконечность.
   59-й год жизни впереди!
   Пропала жизнь! Пропала!..

Часть VI

Из дневника автора

Вместо предисловия к шестой главе

   Откровенно говоря, не хотел я сочинять шестую часть своего героического эпоса. Хотел воровато поставить в оглавлении «Часть шестая стр. 497» и без промедления засесть за часть седьмую.
   – Почему вдруг решил обойтись без «Части шестой»? – подозрительно спросят верные читатели-нечитатели.
   – Да, так как-то… Так как-то всё… Не всё нужно доверять бумаге. – Вечность бесплотней смерти, – туманно отвечаю я, – Да и какая разница – шестая часть или седьмая? Ведь всё в этом мире условно.
   – Он себя обогнать захотел! – вклинивается в диалог Цейханович и, как тень отца Гамлета, нависает надо мной. – Он захотел бежать не только впереди читателей-нечитателей, но впереди самого себя. А бежать впереди себя честному писателю-неписателю всё равно, что бежать на красный свет в час пик через Садовое кольцо у Красных ворот.
   Пока Цейханович со знанием дела разглагольствовал о писательской нравственности и неверности, я скорёхонько замарал слово «Седьмая» и аккуратно вывел вместо него три шестёрки.
   – Что это?! – прервав речь, хмуро спросил Цейханович.
   – Что за знаки дурацкие?!
   – Это я трижды исправился – ловко выкрутился я. – Трижды учёл товарищескую критику.
   – То-то!.. Смотри у меня! Почаще Бетховена слушай! «Шестую симфонию… Литература – не жизнь, всегда поправима, – почти дружелюбно изрёк Цейханович, засунул в карман брюк муляж человеческого дерьма [1 - Муляж человеческого дерьма, кстати, весьма схожего с собачьим, приобретённый по дешёвке в Париже, Цейханович всегда носит с собой, дабы столбить оной гадостью места для своих друзей в трамвае, метро, электричке и всюду, где только возможно по эту сторону России (Примечание редактора-переводчика романа с украинского, идиша, иврита на белорусский, польский и русский языки).] и отбыл в неизвестность, предварительно буркнув:
   – Жду тебя в третьем вагоне Александровской электрички… В 19–30 жду.
   И я угрюмо засел за свой неуклюжий письменный стол, ибо ничего не оставалось делать, как сочинять несочинённое. И часть шестая, не успев толком умереть и сгинуть в бесконечности, начала, будто «Шестая симфония» Бетховена, тяжело рождаться и обращаться в корень квадратный из минус единицы. И, если кому-то она не приглянется, заранее прошу извинения за себя, за своих читателей-нечитателей, за Цейхановича и за то, что вечность бесплотнее смерти.

Таланты в законе

   Кто что знает в мире сём?! Все мы тайно маемся в незнании своём как в непостижности бесконечного. У каждого своё незнание, которое не менее печально, чем последнее одиночество. Каждый в стороне ото всех несёт крест своего незнания. Но на железобетонном кресте денежно-электронной эпохи не распять Человека старыми железными гвоздями. И последним смеётся тот, кто не смеётся никогда.
   На такой вот грустной ноте начинается новая глава моей Песни. Но что делать, ежели нот всего семь – и по большому счёту – все они очень грустные. Впрочем, далее речь пойдёт не о музыке, а о литературе, вернее, о писательстве, а ещё вернее о двух как бы писателях.
   Почему как бы о двух, а не как бы о трёх? И не о как бы шестерых? Или как бы семерых? Вон их сколько нынче развелось, этих как бы писателей?! – вопросят дотошные читатели-нечитатели.
   И я с готовностью отвечаю, почему ограничился как бы двумя писателями:
   – А потому что писатели и поэты в пространстве художественной реальности существуют чаще всего парами. Ну, например, Пушкин-Лермонтов, Толстой-Достоевский, Тютчев-Фет… В новейшие времена – Чехов-Бунин, Георгий Иванов-Адамович. А в совсем новейшие – Котюков-Коняев…
   – Случайна ли такая парность? – озадачится в меру образованный читатель-нечитатель, и будет прав в своей тупой озадаченности.
   Природа, и правда, нашего бытия непознаваема, но явно очень экономна и предусмотрительна. Как мне представляется, она для каких-то неведомых нам целей готовит двойников. Не в смысле абсолютного сходства, а в смысле духовного потенциала. Если бы не было Пушкина, то на его место встал бы Лермонтов и прожил бы не 26, а все 37 лет. Если бы Чехов не написал «Три сестры», то это сделал бы за него Бунин. А если бы я не затеял свою «Песнь о Цейхановиче», то, наверняка, эту тему украл бы Коняев. Ну, и т. п., и т. д.
   Но хватит о том, если бы, да кабы! Мы имеем то, что имеем и уверенно живём этим имеющимся, несмотря на то, что наша жизнь – всего лишь смутная форма духовно-материальной неуверенности.
   Итак, о двух писателях-отморозках, о двух, с позволения сказать, русских талантах последних времён, волей судьбы явленных Цейхановичу в качестве бесплатного приложения.
   Первый писатель, по кличке Манкурт, был внуком известного советского классика А. Второй писатель, по кличке Чалдон, не был ничьим внуком, а был всего лишь племянником не менее известного столпа соцреализма Б. Однако Б., в отличие от своего соперника и подельника А., не имел детей, а стало быть, и внуков. Не имел не только по причине природной скупости и оголтелого самолюбия, а по воле Божьей. Поэтому на закате жизни и соцреализма он, скрепя сердце, вынужден был выписать из города Орла в наследники сироту-племянника.
   При жизни советские классики А. и Б. были, как положено, лауреатами премий КГБ и прочих официозных премий и слыли на Западе цепными псами коммунистического режима.
   Но писатель А., в молодые годы собутыльничавший с Есениным и Булгаковым, страдал, наряду с запоями, тайными приступами вольнодумства и таил не только кукиши в зашитых наглухо карманах широких штанин, но и втихаря пописывал жутко мистическую антисоветскую чернуху.
   Одна его неопубликованная повестушка под названием «Тунгусская жертва» рассказывала о том, как красноармейцы, заблудившись в тайге в поисках обломков Тунгусского НЛО, съели дочь шамана и обратились в антисоветчиков-инопланетян. Другая повесть – «Сталин Грозный» была посвящена путешествиям во времени и повествовала о том, как большевики, завладев машиной времени, отправили в прошлое на место Ивана Грозного самого Иосифа Виссарионыча. А потом, из Смутного времени, на место Сталина депортировали самозванца Лжедимитрия. И не прах Лжедимитрия выстреливался из пушки в сторону проклятого Запада, а сам Лжедимитрий стартовал на машине времени в ХХ век, в год 1937-й от рождения Христа, прямо на парадную трибуну мавзолея.
   Как говорится, те ещё сюжетцы плодило больное воображение советского литературного опричника, – и, поделись он ими с ближними, – гнить бы ему в Лубянских подземьях и сгинуть в снегах Колымы. Но умело прятал свою дурную стряпню писатель А. Помещал в трехлитровые банки от огурцов, закатывал крышками и топил в дачном сортире, о чём, умирая, поведал внуку Манкурту, ставшему законным наследником всех дедовских сортиров.
   Писательский внук Манкурт был кем угодно, но не идиотом – и, поскольку его дед не был гением, природа на нём никогда не отдыхала. Сам же он постоянно отдыхал на природе, то есть, на дедовской даче и, после смерти классика, самолично вычерпал до донышка выгребную яму.
   Невообразимая вонь овладела округой, дошла вонь до владений Цейхановича. И наш великий друг, дабы не дышать ароматами покойного советского строчкогона, срочно вызвал знакомых ассенизаторов для чистки собственных выгребных мест. Двинулась вонь на вонь – и небо потемнело, как в предгрозье. Но сразу стало свежо в саду Цейхановича, как после визита Шнеерсона, как перед хорошим загулом, как перед встречей с последней любовью.
   – Наверное, золото партии ищет?.. – высказал предположение любознательный Авербах, проведав об источнике поверженного чужого зловония, и неизменная доброжелательная улыбка полностью поглотила его внушительную физиономию.
   Вообще-то, почти до сорока лет, Авербах не любил улыбаться, даже женщинам, но стал навсегда улыбчивым после удара молнии, поскольку подумал, что его фотографируют.
   А насчёт золота партии он попал в точку. Золото – не золото, а восемнадцать герметических банок с заплесневелыми текстами извлёк из сортирной ямы счастливый наследник. И, когда ознакомился с рукописями, которые, как известно, не горят, но иногда очень дурно пахнут, сразу сообразил, какую выгоду можно извлечь из сортирного наследства, выдав дедовские писания за свои.
   Времена на дворе стояли круто антисоветские, самый угар демократии – лето 1991 года. Новоявленные свободолюбивые издатели с пылу – жару гнали массовыми тиражами всё, разоблачающее коммунистический режим. С помощью полуграмотных писак легко внушили глупому русскому народу, что социализм и коммунизм одно и то же, что только при диком капитализме русский человек может безнаказанно жрать пиво в метро и блевать мимо урны на виду у милиции.
   Короче говоря, Манкурт, то есть внук писателя А., зубной техник по профессии, легко стал популярным писателем нового времени, не написав ни единой строчки. Когда запас дедовской графомании кончился, он нанял бригаду литературных негров из бывших советских писателей и успешно продолжил коммерческое строчкогонство, образовав собственное издательство с пышным названием «Русский Эверест».
   Сирота-племянник писателя Б. никаких рукописей в наследство не получил, только квартиру в центре Москвы и дачу близ владений Манкурта и Цейхановича, что само по себе было очень неплохо, даже очень и очень хорошо, если бы этот чёртов сирота по кличке Чалдон не считал себя непризнанным литературным гением. И не только считал, не только пил запоем, не только ел, но иногда писал очень хорошую прозу с мистическим уклоном. И не страдал раздвоением личности, а подобно Цейхановичу, полнил бытие удвоением, а то и утроением своей сущности и личности. Но, увы: куда он ни совался с оригинальными рассказами, повестями и романами, всюду получал отлуп. И особенно жёсткий отлуп получил от Манкурта, когда попытался, пользуясь дачным соседством, пристроить свой лучший роман «Чёрная молния вечности» в вышеупомянутое издательство «Русский Эверест».
   – Природа всегда отдыхает на детях гениев, а на племянниках – и подавно, – величественно изрёк, заматеревший от литературной безнаказанности, Манкурт, небрежно листая рукопись Чалдона, и добавил: – Твой дядя, когда был главредом самых честных правил! Ха-ха-ха!.. Даже деда моего умудрялся править… Даже самого деда! А тебя править совершенно невозможно! Хренотень какая-то… Ну, что ты пишешь: «Огромный – огромней неба, осклизлый камень, как неземное чудовище, поглощал сознание, обращал в пустоту цепенеющие мысли, выворачивал наизнанку гудящее сердце, – и не доставало сил опрокинуть его в бездну инобытия, где ни света, ни тьмы, где только ужас вечного забвения…» О чём это?! Кто это будет читать? Кому нужны твои «осклизлые камни»? Писать надо просто, понятно и талантливо! Как я, например! Читай побольше моё, может, чего переймёшь, может, подучишься, – вот тогда и приходи в «Эверест». Зубы лечить – не слова сочинять. Тьфу!.. Я хотел сказать: слова сочинять – не зубы рвать.
   Нет нужды комментировать состояние Чалдона после такого высокохудожественного поучения. Впрочем, я и сам за годы литскитаний наслушался такого от разных журнальных и издательских придурков, что по сию пору вижу их и слышу их во сне. Просыпаюсь в холодном поту, но всё продолжаю слышать каркающее: «Жить надо честно! Писать надо просто! Писать надо очень талантливо! А у вас одно упадничество и одни убийства! Поскольку в ваших сочинениях отсутствует образ нашего современника, человека мечты и труда, хозяина жизни, вдохновенного строителя коммунизма, рекомендовать вас к изданию просто преступно…» А вдогон этим приговорным словам, уже из нынешних времён, слышу: «Жить надо рыночными отношениями. Писать надо остросюжетно и понятно. И убийств у вас маловато. Поскольку в ваших сочинениях отсутствует образ нашего современника, человека риска и предприимчивости, крутого хозяина жизни, передовика капитализма, рекомендовать вас к изданию просто невыгодно…»
   Удивительное дело, но нет переводу идиотам издательским в нашем многострадальном отечестве. Но, сдаётся мне, что и в других отечествах они также неистребимы. И можно только посочувствовать истинным талантам, обречённым по воле идиотов быть всегда не к месту и не ко времени.

   «Писать я научился, а жить никак не научусь! А может, это моё неумение жить, неумение приспосабливаться к жизни – и есть истинная жизнь?.. – однажды подумалось Чалдону непогожим похмельным утром, и почти весело додумалось: – «Если награда не найдёт героя, то герой сам найдёт награду!»
   И осенило вдруг Чалдона: «А чем я хуже Манкурта?.. А что, если завтра я найду на даче клад в виде антисоветских рукописей покойного дядьки!.. Выдам свою раннюю антисоветчину за его… И позднюю – тоже! Раскручу это литературное «открытие» в бульварных газетёнках. С Мюнхеном свяжусь, с Сашкой Фицем, тот любит привечать антисоветчиков. Статью в какую-нибудь «Берлинер цайтунг» накатает, распишет, как ненависть к режиму обращала придворного обер-жополиза в тонкого психолога и стилиста. Сашка дело знает, не раз поливал грязью моего дядьку на радио «Свобода». Чёртов Манкурт от зависти лопнет! Но – шиш ему! Шиш «Русскому Эвересту»! Без него издатели повалят!..»
   Сказано – сделано. И никаких особых усилий для раскрутки антисоветского наследия писателя Б. не потребовалось. Так называемая литературная общественность и прочая мелкая сволочь, скучающая без скандалов и сенсаций, ещё помнила имя идеологического погромщика Б., одного из главных закопёрщиков травли Шолохова и Платонова, Ахматовой и Зощенко, Солженицына и Бродского. И Чалдону как душеприказчику подлеца-дяди тотчас открылись двери самых престижных издательств и журналов, его стали привечать на телевидении, горохом посыпались предложения от зарубежных издателей и приглашения на всевозможные книжные ярмарки и толкучки. Буквально за каких-то полгода Чалдон, благодаря «творческому наследию дяди», стал известной и зримой фигурой на смутном литературном горизонте России.
   – Это тот, что у дядьки рукописи из-под матраса украл! – уважительно показывали на него завсегдатаи Центрального дома литераторов.
   – Да, нет, не украл!.. В наследство получил после того, как дядька окочурился от самопальной водки. Он и принёс ему эту водку, а сам портвейн марочный пил… – не менее уважительно уточняли другие завсегдатаи литературного гадюшника.
   – Везёт же людям? А тут – родственников полон воз, а украсть нечего… И отрава их никакая не берёт… – завистно вздыхали третьи.
   Лютой завистью проникся Манкурт к неожиданной известности Чалдона. Скрепя сердце, предложил продать что-нибудь из дядюшкиного наследства издательству «Русский Эверест», на что получил совершенно уничижительное:
   – Хрен тебе! Соси свою дверную ручку? Я тебе предлагал «Чёрную молнию вечности»… Забыл, какой отлуп дал?!
   – Так это твоя писанина была, а не дядькина? – возмутился Манкурт.
   – Ха!.. Да мой дядя такой же писатель, как и я – Гогенцолер! Такие, как он, и на том свете про строительство коммунизма пишут. Да разве мог он что-то антисоветское сочинить, лауреат Сталинский, графоман всесоюзный. Я за него разную хренотень насочинял, а вы, дураки, и поверили!..
   – Ты эти байки из склепа другим рассказывай! Дядя твой был человеком большого таланта. Но загубили его талант коммуняки. Это даже мой дед признавал, несмотря на вражду, – агрессивно не согласился Манкурт, но почему-то заскучал, поскольку неосторожно подумал про себя:
   «Из меня писатель, как из Гогенцолера – халва…»
   По своему историческому невежеству, он не знал, кто такой Гогенцолер, но всё же догадывался, что к производству халвы «Дружба» оный Гогенцолер имеет весьма далёкое отношение. Манкурту отчего-то подумалось, что Гогенцолер – всего лишь дальний родственник Цейхановича, которого можно спокойно оставлять спать в подъезде и не угощать ни халвой, ни водкой. А Чалдон вдруг зловеще брякнул:
   – А вот дед твой был, действительно, настоящим писателем. И всё, что ты напечатал под своим именем, – не твоё, а дедово! Ворюга ты литературный! Вот ты кто!
   – Да, ты чего?! Да, как ты смеешь?! Да, я на тебя в суд подам за клевету! – взбеленился Манкурт, – У меня – наследственный талант! Не то, что у некоторых!.. Я!..
   – Рябая свинья! Вот ты кто! Закрой пасть! Дует! – резко оборвал его Чалдон, – Я в дядькиных бумагах нашёл черновик доноса на деда твоего. Твой дед, дурачина, не вытерпел и показал кое-что из своей писанины антисоветской моему дядьке: не зря же они вместе народ в колхозы загоняли. Повесть «Тунгусская жертва» у дядьки моего была, за которую ты, гад, Антибукера получил. Вот и отозвался мой дядька на эту повесть доносом в КГБ. Странно, но комитетчики тогда никаких мер не приняли. Почему-то оставили донос без внимания. Впрочем, теперь-то понятно, почему… Так что можешь спокойно подавать на меня в суд за клевету: результат стопроцентно предсказуем!
   Нет нужды описывать, как побагровело лицо Манкурта, как потускнел его злобный взгляд, как омерзительно и унизительно засвербило у него одно интимное место.
   – Ну, ты это… Ну, того… Покажи мне донос-то… А ещё лучше – сразу продай! И все свои повести, все романы, все рассказы неси в мой «Эверест». Всё напечатаем! Всё оплатим по высшей ставке! – льстиво предложил он, ибо всего неделю назад выдвинул три тома «своих» избранных сочинений на Государственную премию, заручившись поддержкой очень и очень высоковлиятельных покровителей.
   – На, гнида! Бери бесплатно! – с усмешкой изрёк Чалдон, открыл кейс и бросил на стол ксерокопию злополучного доноса. – Читай, наслаждайся стилем… А подлинник я в Швейцарии держу. Держу, где надо… На всякий случай… С указанием – опубликовать в случае моей смерти. Так что береги меня как брата родного… Или – ещё пуще, братец ты мой хренов!
   И стали Чалдон и Манкурт не только писателями в законе, но и тайными литературными побратимами, а вернее, литературными подлецами. И, ежели какой-нибудь критик писал о Чалдоне, то непременно вспоминал Манкурта. И – наоборот. Как говорится, куда иголка, туда и нитка. Почти друзьями заделались Манкурт и Чалдон, хотя про себя каждый величал другого не иначе, как Иудой.

     – Скажи мне, кто твой друг, и я отвечу, кто ты!
     И человек говорил, кто его друг.
     И отвечали человеку любовью и уважением.
     И звали этого человека Иуда.

   Сколько людей называют меня в глаза и за глаза другом?! Сколько людей в глаза и за глаза называют себя друзьями Цейхановича?!
   И сколько людей угрюмо молчат при упоминании наших имён?!
   Цейхановичу люди верят потому, что он сам не верит никому. А мне многие не доверяют, хотя я верю почти всем.
   Но число друзей и врагов у меня и у Цейхановича абсолютно одинаковое. Странно, но это так, хотя мы оба каким-то совершенно неестественным образом, который уже год, живём в абсолютно свободной стране.
   Свобода – в душе моей? И это – Божья свобода. Вне души моей свобода есть рабство. И это рабство сатаны.
   О, какой дикий, нечеловеческий холод за окном! Стынут в сером снегу чёрные комья окаменевшей крапивы. И мерещится голый человек – в крапиве промёрзлой. Что за человек?! Неужто это я? Точно я!.. А в комнате моей светло, тепло, и в окно не дует. Где-то теперь Цейханович?!
   – Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты?! – слышится из крапивного сугроба во тьме морозной. Скажи – и я отвечу!
   Но я молчу. Кому-то кажется, что он идёт по моим следам, но, на самом деле, он идёт по моим сугробам.

   С вхождением в большую литературу Чалдона, по неведомым причинам, издательский рейтинг Манкурта вдруг стал неумолимо опускаться. Чалдон явно оттеснял на задворки книжных помоек своего нечаянного «побратима». Но недолгим оказалось его личное творческое торжество. Небезызвестный литпогромщик и русофоб Петька Редьман взял да и разразился разоблачительной, хамской статьёй в адрес Чалдона, в которой подверг въедливому анализу все его сочинения. И приговор вынес окончательный, по которому Чалдон никак не может считаться автором «Чёрной молнии вечности» и других удачных романов, поскольку в них явственно видна крепкая рука его покойного дядюшки, который, хоть и мерзавец, но талант, почти гений и неслучайный лауреат Сталинских и прочих премий. И, если природа отдыхает на детях гениев, то уж на жалких племянниках отдыхает с утроенной силой.
   Нет нужды говорить, кто надоумил, кто спонсировал литературного киллера Петьку Редьмана на столь энергичное и злое заключение-разоблачение. Это, и без комментариев, ясно даже самым тупым моим читателям-нечитателям.
   И напрасно удручённый Чалдон бегал по редакциям со своими жалкими рукописями, униженно доказывая, что не дядюшка чёртов – творец его романов, а он сам, что не опубликованных дядюшкиных текстов в природе не существует, что всё это, по Достоевскому, чистый, дядюшкин сон. Напрасно пытался вызвать Редьмана на дуэль. Тот согласился, но, поскольку выбор оружия был за ним, предложил стреляться из пищалей четырнадцатого века, пара образцов коих сохранилась лишь в Оружейной палате Кремля. Извлечь пищали оттуда Чалдону не удалось ни за какие деньги. Обращение в суд с иском к Редьману также оказалось безуспешным. Мерзавец представил заключения независимых экспертов, естественно, подкупленных, в которых белым по чёрному, да-да, именно белым по чёрному! значилось, что господин Чалдон не может быть автором текстов, публикуемых под его фамилией, потому что это не может быть никогда.
   Удивительно, но в самый разгар гонений на Чалдона, литературный рейтинг Манкурта, опустившийся почти на полшестого, стал стремительно подниматься, и о нём стали упорно поговаривать как о главном номинанте от России на Нобелевскую премию.
   От общественной безысходности запил Чалдон. Ох, как крепко запил как бывший мастер спорта по боксу. И наехал с кулаками на Манкурта и чуть не прибил по пьяни. Лишь заступничество известного литературного вышибалы Аверьянова, по кличке Багор, спасло самозванца Манкурта от заслуженной расправы в баре Центрального дома литераторов.
   – Да не знаю я твоего Редьмана! Заходил ко мне какой-то, но откуда я знал, что это Редьман?.. – поправляя сбившийся в схватке галстук, вскричал Манкурт. – Ты что мне не веришь??
   – Не верю, – угрюмо пробурчал Чалдон.
   – Вот и отлично, что не веришь! – посветлел лицом Манкурт. – Значит, найдём общий язык… – и предложил: – А давай попросим нашего Цейхановича провести экспертизу твоих писаний. Он – всюду в законе! Если он признает тебя писателем, то все признают. Больше, чем признают! Бояться будут не признать!
   – Давай попросим, – готовно согласился Чалдон и зло добавил, – Заодно пусть и тебя, ха-ха-ха, писателем признает.
   – Но так мы не договаривались! – возмутился Манкурт.
   – Но я же сказал, что не верю тебе…
   – Ну, и не верь, чёрт с тобой! Цейханович поверит! – зловеще согласился Манкурт.
   – Пусть Цейханович поверит! Пусть! Он же проколется! – жизнерадостно подвёл итог Багор Аверьянов, который был прост, как развязавшийся шнурок в ботинке, но наступать на этот шнурок никто не отваживался.
   Кто сказал, что человек на девяносто процентов состоит из водопроводной воды?! Иной человек на девяносто девять процентов состоит из лжи, зависти и злобы. Для водопроводной и иной воды у многих почти не остаётся места. Так что ошибается наука, утверждая, что на девяносто процентов, очень сильно ошибается. Впрочем, на то она и наука, чтобы ошибаться и выводить всех на чистую воду. Но всё равно женщина с немытой головой хуже, чем мужчина с грязными ногами.
   Цейханович легко согласился провести истинную литературную экспертизу, ибо любил делать добрые дела чужими руками, а посему пригласил в свой загородный дом в качестве экспертов скандального очеркиста Янкеля Шавкуту и неувядаемого издателя, политтехнолога, издателя газеты «Вопросы меховой революции» и борца за правду на чужой территории Моисея, тьфу! – Сигизмунда Витюка.
   Манкурт прибыл к Цейхановичу в сопровождении солидной свиты, с Замшером, Картошкиным и полуболгарским подданным Везелином Георгадзе.
   Чалдон заявился тоже не один, а с тремя красивыми бутылками первосортной водки. Следом за ним с трудом притащил своё тщедушное тело бывший литературный секретарь дядьки Чалдона – Осип Бродский, который, к сожалению, практически не окажет влияния на сюжет главы.
   Манкурт не был бы Манкуртом, если бы не посадил в засаду близ загородного дома Цейхановича Петьку Редьмана. Засел в кустах шиповника неугомонный Редьман, но не с пищалью четырнадцатого века, а с непростым и очень огнеупорным кирпичом, которые используются на строительстве крематориев и для ремонта кремлёвских стен. Сей волшебный кирпич следовало применить по прямому, а не крематорно-кремлёвскому назначению в случае нежелательного для Манкурта и Редьмана результата.
   Поскольку Чалдон был человеком одиноким и трудным, кроме природного таланта сажать в засаду ему было некого, не полумёртвого же Осипа Бродского, в конце концов. Вот и оставил он свой талант на природе, но не в шиповнике, а в буйных, ядовитых кустах бузины, – и жестоко поплатился за это. Впрочем, Петька Редьман тоже поплатился. Но не буду забегать вперёд и расскажу всё по порядку.

   Естественно, три красивые бутылки водки сразу пошли в дело. На старые дрожжиЧалдона маленько развезло, к тому же закуской Цейхановича он совершенно напрасно пренебрёг. А Манкурт, хоть и пил наравне со всеми, не пренебрегал бараниной, сваренной самим Цейхановичем по рецепту его друзей берберов, но оттого ничуть не потерявшей вкусовых качеств. И вообще, Цейханович – это не фамилия, это – профессия, ибо, кроме приготовления питательной баранины по-древнеберберски и сочинения сочувственных писем людям, страдающим артритом и геморроем, наш великий друг обладал тысячами и тысячами других талантов, вплоть до таланта – ни за что не платить. Но неисчислимые таланты Цейхановича не требовали никаких жертв от своего обладателя, а наоборот, сами приносили плоды, овощи, свежее мясо, рыбу, водку, вина и многое, многое другое не менее полезное всем просвещённым обитателям России. Если бы неблагодарное человеческое и нечеловеческое население нашего многострадального отечества заимело хоть малую толику талантов нашего великого друга, как прекрасна стала б наша жизнь лет этак через семьсот семьдесят семь, а может, ещё раньше!
   Оставив гостей обгладывать бараньи кости, Цейханович уединился в летнем туалете, а потом величественно, как из мавзолея, вышел оттуда с двумя девственно чистыми листами бумаги.
   – Это тебе, Чалдон! А это тебе, Манкурт! – сурово изрёк он и раздал бумагу.
   Все почтительно примолкли, даже Авербах перестал чавкать, а Витюк непрерывно говорить.
   – Итак, внимание! Даю вам правительственное задание – написать каждому рассказ на тему «Жили-были дед и бабка, ели кашу с молоком». Объём рассказа – не более страницы. На обратной стороне листа писать не сметь! Соблюдайте гигиену: бумага должна использоваться по назначению! – и Цейханович кивнул в сторону туалета. – На написание рассказа – полчаса. Янкель, Витюк, раздайте патроны, тьфу, ручки! Посторонним – очистить стол. Время пошло!
   Чалдон и Манкурт, не глядя друг на друга, поспешно разошлись по разные стороны стола, взгромоздились на лавки и стали творить.
   Манкурт аккуратно, как тему школьного сочинения, вывел заглавие «Жили-были дед и бабка, ели кашу с молоком». Значительно посмотрел по сторонам, как бы в поисках мифических стариков-едоков и призадумался.
   Чалдон тоже призадумался, но заглавие писать не стал.
   Однако недолго думал Манкурт, совсем недолго! Вспомнилась ему вдруг одна славная история из зубопротезной практики, как-никак, а пятнадцать лет обслуживал и обустраивал он чужие рты – и понесло Манкурта на волне воспоминаний. И вот что сложилось из этого вольного словопоноса:

   «Жили-были одинокие пенсионеры, муж и жена, старик со старухой, то есть дед с бабкой. И не было у них на двоих ни одного зуба. У старика были вставные челюсти из импортных материалов, а у старухи – из отечественных. Старуха, то есть бабка, часто попрекала старика, то есть деда, импортной челюстью. Попрекала, что на неё он деньги пожалел, а на себя – нет. И кашей с молоком попрекала, что слишком много жрёт этой каши с молоком. Мог бы и без молока обойтись: не барин. И втихаря от деда копила себе деньги на челюсти из импортных материалов. И почти накопила, сволочь. Но в один прекрасный день взял старик да и подавился кашей. А может, молоком. Кашлял, кашлял, аж челюсти в тарелку выскочили, – и, не прокашлявшись, скоропостижно помер. Старуха, с помощью соседей, похоронила старика, но передумала заказывать себе челюсти из импортных материалов. Решила дура приспособить дедовы, хотя они ей были явно великоваты, как сапоги 42-го размера на ноги 37-го. Но подумала тупая бабка: «Стерпится, слюбится» – и стала вставлять в рот челюсти деда, когда выходила на солнышко во двор или в магазин за молоком и кашей. Но однажды, возвратившись в квартиру с улицы, она забыла сменить челюсти деда на свои – и сходу стала жрать одна на кухне кашу с молоком. И в спешке подавилась нижней челюстью деда. Подавилась и умерла, дура.
   Вот как наказывает жизнь русских людей, когда они хотят сэкономить на своих зубах. Напрасно дальние родственники бабки, дуриком захватившие освободившуюся квартиру, пытались засудить зубного техника за плохую челюсть. Ничего из их затеи не вышло: оправдал суд честного зубного техника. В этом мире правда всегда на стороне зубных техников и врачей. И те, кто не хочет признавать эту правду, остаются беззубыми не только по эту сторону России, но и по ту, поскольку там, в мире ином, для зубоврачей и техников нет условий для работы по специальности.»

   Поставил Манкурт жирную-прежирную точку, самодовольно перечитал первое свое «художественное» произведение и победно посмотрел на Чалдона. Тот ответил угрюмым, ненавистным взглядом, ибо с юных лет завидовал графоманам, завидовал лёгкости их перьев и незамутнённости мыслей, угрюмо вздохнул и через силу вывел заголовок:
   Жили-были деда и бабка, ели кашу с молоком.
   Но сколько ни думал он о проклятом деде и проклятой бабке, сколько ни вспоминал чёртову пшённую кашу с молоком, которой его кормили в детдоме, о которой он старался навсегда забыть как о детдомовских кошмарах в элитных кабаках с красивыми женщинами, ничего путного в голову не приходило. А время неумолимо шло. И всё мимо, и всё без вдохновения. Чалдон искоса посмотрел на часы, оставались всего десять минут до момента истины. Но вдохновение упорно околачивалось где-то на природе, в золотых зарослях шиповника, в тёмных омутах бузины, и, кажется, вообще не собиралось осенять его талант. Напрягся Чалдон, как перед последней детдомовской дракой, с нечеловеческой ненавистью подумал о прожорливых стариках и о проклятой каше с молоком и быстро-быстро стал писать:

   «Очень любили пшённую кашу с молоком злой дед и злая бабка. Жрали от пуза свою мерзкую кашу и были счастливы, как атеисты, участвующие в подрыве храма Христа Спасителя. Приехал как-то к ним без приглашения племянник-детдомовец, который очень не любил пшенную кашу. И молоко не любил, предпочитал пиво. Племянник сразу возненавидел своих родственников, и они его возненавидели. Показалось им, что обокрасть он их хочет. Но племянник был намного умней, чем думали. Подсыпал племянник в кашу злым старикам лошадиную дозу снотворного, а сам ушёл в кино. Поели на ночь дед и бабка – и счастливо уснули вечным сном. Не выдержали слабые сердца едоков каши столь большой дозы. Списали их смерть на неосторожное обращение с лекарствами. А племянник теперь живёт в освободившейся квартире как наследник и счастлив, как последний коммунист, видевший Ленина и Крупскую.
   Много ли надо людям для счастья в мире сём?!
   Да почти ничего не надо, кроме чужой смерти и чужого имущества.
   Грустно, господа! Но что делать?.. В этом мире без чужой смерти никак не проживёшь».

   Прочитал Чалдон свой текст, нахмурился, подумал и перечеркнул написанное. «Примитивная чернуха!..» – подумалось ему. И стремительно, поскольку время было на исходе, набросал:

   «Жили-были дед и бабка у самого синего моря. В собственном домике, с огородом и садом. Пятьдесят лет прожили счастливо, душа в душу, хоть и детей не нажили. Но так любили они друг друга, что никто им был не нужен, ни дети, ни племянники. Тихо отметили они золотую свадьбу, а на следующий день приняли сильнодействующий яд и счастливо умерли почти в одно мгновение в объятиях друг друга. И обрела их любовь истинное бессмертие. Много ли надо людям для счастья в мире сём?
   Иной раз одной капли цианистого калия вполне достаточно».

   – Не очень! – скажет любой доброжелательный читатель-нечитатель.
   – Не очень! – повторю вслед за ним. – Как говорится, родила гора мышь. Явно слабоват в художественном отношении оказался второй вариант. Да и первый не блистал открытиями. Удивительные вещи иногда происходят с талантливыми людьми, когда приходит пора показать товар-талант лицом. В лучшем случае вместо лица ухмыляется гнусная рожа, а в худшем – образина несусветная. Впрочем, случается и обратное, но весьма и весьма редко.
   А вообще истинный талант не должен близко принимать к сердцу то, что нельзя изменить, а то, что можно изменить, не должен принимать близко к сердцу вдвойне. И смеётся последним тот, кто никогда не смеётся.

   – Время кончилось! Эксперты-секунданты к столу! – громко возвестил Цейханович, не глядя на часы, ибо они всегда показывали время, нужное их хозяину.
   Почётные судьи Янкель Шавкута и Моисей, тьфу, Сигизмунд Витюк ринулись к бутылкам, но Цейханович жёстко пресёк их порыв:
   – До подведения итогов дуэли-экспертизы на подвластной мне территории вводится сухой закон.
   И быстро высветились итоги. Очень быстро.
   Главный редактор газеты «Книжное бельё России», скрывающий свою ловкую фамилию под разными именами, бегло пробежав глазами тексты, сходу отчеканил:
   – Текст господина Манкурта более профессионален и убедителен. Чувствуется знание предмета. Дед и бабка выписаны живо, рельефно. Сюжет динамичен, коллизии остры. Налицо талантливый наследственный профессионализм. Что касается текста господина Чалдона, то, извините, это не литература. Ни стиля, ни образов. Да и про кашу с молоком там ни слова нет.
   – Про кашу пшённую у меня в первом варианте! – зло воскликнул Чалдон.
   – Извините, гражданин, но первый вариант не засчитывается. Вы его сами перечеркнули, – вежливо, но твёрдо отклонил возражения Витюк, – Хотя, если проанализировать зачёркнутое, то и там налицо примитивизм и банальность.
   – Нечего там вообще анализировать! – поддержал политтехнолога-журналиста Цейханович. – Бред сивой кобылы! Нынешние старики жрут снотворное не хуже лошадей. И ничего, живут. На наших стариках вся фармацевтика держится.
   Янкель Шавкута никого не стал оценивать публично, поскольку втихаря от всех осушил в туалете бутылку портвейна. Он, неверно ступая, подошёл к Манкурту, прицелился и пожал ему руку, а Чалдону душевно сказал:
   – Пошёл вон из литературы, дурак! Живёшь дядькиными отбросами?! Ну, живи, пока не сдох! Другим жить не мешай, скотина! Пошёл вон!
   Каким-то противоестественным образом всё разрешилось без драки. Да и не до драки было в этот чёрный день Чалдону. Он на практике убедился в коварстве и подлости собственного таланта. И подспудно понял, что талант – не деньги, не потратишь, когда хочешь.
   И никто не пострадал во время литературной дуэли-экспертизы, даже полудохлый Осип Бродский, запивший какие-то свои таблетки вместо воды водкой. Лишь литпогромщик Петька Редьман, засевший в кустах близ дома Цейхановича, пострадал за правду жизни и смерти.
   Дело в том, что наш великий друг от широты душевной постоянно подкармливал бродячих собак, кидал на улицу через забор обглоданные кости и всё ненужное, что попадало под руку. Некоторые люди и иногда собаки обижались на Цейхановича за чересчур гладкие, увесистые мослы. И совершенно напрасно, ибо он поручал обгладывать бараньи и иные кости, как правило, Авербаху и Железному матросу по кличке Удод. А с этих оглоедов, сами понимаете, взятки гладки, в прямом и переносном смыслах. Пока шла литературная дуэль, пока действовал сухой закон в герцогстве Цейхановича, они от нечего делать обглодали преизрядное количество бараньих останков. И привычно, по примеру покровителя, стали швырять всю дрянь через забор. Естественно, под их беглый огонь первым попал невезучий Редьман. Тяжеленный мосол, пущенный могучей рукой Авербаха, так саданул его по голове, что он выронил волшебный, суперогнеупорный кирпич из рук и кинулся наутёк от заколдованного места. И пришёл в себя после головоповреждения только за Мытищами, в районе станции Тайнинская, откуда с двумя добродетельными проститутками проследовал в Москву и временно исчез из художественной литературы и нашего повествования. А жаль, ибо он – мой друг и готов отдать за меня жизнь, чтобы взамен получить жизнь более талантливую, богатую и долгую. Обронённый им кирпич был подобран рачительным Авербахом и стоит теперь на моей книжной полке вместо украденного собрания сочинений философа Платона.
   В одних – Бог!
   В других – сатана.
   В третьих – одни глисты и вонь.
   В одних – внутренний свет.
   В других – тьма внешняя.
   В третьих – одна вонь и глисты!
   Мы видим слова свои на бумаге, мы вслушиваемся в слова свои. А надо видеть слова с закрытыми глазами и слышать слова с заткнутыми ушами.
   О, как надоело жить, ощущая вкус жизни, как сладость мёда через стекло! Но ничего, живём за стеклом. И яд греха, мёд греха у смерти на устах. И никого за поворотом последним, где каждого ожидает последняя любовь.

   Нехорошо, однако, закончилась литературная дуэль-экспертиза. Несправедливо! Но без несправедливости нет добродетели. И, как знать, как знать. Никто не знает, что на уме у Цейхановича. И смеётся последним тот, кто никогда не смеётся.
   Но пока, увы, торжествует наглая несправедливость. Недавно Манкурт стал лауреатом премии имени Солженицына.
   – А Чалдон!? – озадачатся сердобольные читатели-нечитатели, до рожденья ушибленные поиском справедливости в этом ушибленном мире.
   Чалдон служит литературным негром у Манкурта, или, вернее – литафриканцем, но время от времени запивает по-чёрному. Может, оттого и запивает, что устал держать душу в чёрном теле. Устал от хронического непризнания своих литафриканских способностей. А может, не только поэтому? У настоящего русского человека, да ещё и сироты, причина для запоя всегда найдётся даже тогда, когда её в природе нет. Как говорится, свинья грязь всегда найдёт.
   Некоторые наши недоброжелатели, тот же Замшер, например, уверяют публику, что вторая часть записок Цейхановича «Страдания юного гинеколога», вышедшая в издательстве Манкурта «Русский Эверест», написана явно не его рукой. И это совершенно справедливо, ибо для литературного творчества Цейхановичу достаточно одной левой ноги. И абсолютно непонятны грязные намёки Замшера на авторство Чалдона. Цейханович никогда не прибегает к сомнительным услугам литературных негров, лишь изредка вытирает об них ноги, дабы не оставлять грязных следов на чистой воде.
   А Чалдон продал дядькину квартиру, сдал дачу каким-то эстонцам и живёт теперь в загородном особняке Манкурта. В недели запоев к нему присоединяется литпогромщик и русофоб Петька Редьман. Иногда Редьману достаётся от Чалдона бамбуковой палкой, в основном, по голове. Но голова у Редьмана такая костлявая, что следов от палки почти никто не замечает.
   Да, чуть не забыл. Журналист и политтехнолог Сигизмунд Витюк из-за неразделённой любви к Ирочке Черных-Суздалевич ударился в стихи. А может, и не из-за любви неразделённой. В наше время многие жаждут стать поэтами. И порой не ради смутной славы, а так, на всякий случай, как бы про запас. С надеждой, что по эту сторону их не забудут, хотя бы как поэтов, когда они безвозвратно окажутся по ту сторону России. В качестве своей жертвы, то есть в качестве литературного наставника Витюк почему-то решил избрать меня, человека весьма далёкого от поэзии. И мне волей-неволей пришлось согласиться, ибо Витюк обещал в ответ сменить неблагозвучное имя Сигизмунд обратно на природное Моисей. И я очень надеюсь, что он сдержит свое офицерское слово, поскольку поэты почти никогда не выполняют свох обещаний.

Из почты Цейхановича

За заборами бытия

   Если на свежих досках написано слово «Забор» – это ещё не значит, что их не украдут. Но это так, к слову, ибо вчера, перебегая Большую Никитскую на красный свет в районе консерватории, Цейханович почти насмерть сбил пешехода. И поделом. Не нарушай, дурак, правил уличного движения. К счастью для нашего великого друга, фамилия пешехода оказалась Рузвельт. С такой фамилией в России сколько ни жалуйся, ничего не обретёшь, кроме головной боли и идиотских вопросов: «А ты не родственник американского генерала?.» Так что спокойно забудем о безродном Рузвельте и вернёмся к Цейхановичу, который спешил домой, дабы срочно ответить на письмо честного русского человека из глубинки.

   Уважаемый г. Цейханович!
   Прошу разрулить и прояснить следующую ситуацию. У меня с времён последних небольшой приусадебнный участок всего – 3,5 сотки, а сосед-мироед имеет аж двадцать пять соток. К тому же он содержит огромную свору пчёл, которая бесплатно пользуется моими цветоносами. Недавно этот новорусский гад поставил с южной стороны четырёхметровый забор, отступив от границы моего участка всего на 42 сантиметра. Своим грязным, ворованым забором он затенил приблизительно 2,879 сотки моего участка. Огурцы мёрзнут, картошка вянет, лук шелушится, хрен опускается, а берёзы почти не растут. Тень мироеда круглосуточно висит над моим огородом. Страшная тень, от которой, несмотря на жару, некоторые мои мухи стали дохнуть.
   Имеет ли право проклятый сосед на такое безобразие?!
   Что мне делать? С чего начать борьбу с эксплуататором чужого пространства?! Помогите делом и советом.

   Бывший регент Сергей Селезнёв, ныне пенсионер-патриот.
   Орловская обл., Залегощенский р-н, п/о Тупиково.

   Почтеннейший Сергей Моисеевич Селезнёв!
   Письмо Ваше вопиет не хуже гласа в пустыне и заставляет немедленно обратиться к закону, который сегодня не писан не только дуракам, но и другим нормальным людям. Постараюсь объяснить Вам права Ваши и наставлю на путь истинный без лишних канцеляризмов и официоза, которыми не брезгует нынче никто.
   В соответствии со статьёй 42 Земельного кодекса РФ к обязанностям собственников земельных участков и подозрительных лиц, не являющихся собственниками земельных участков, относится соблюдение при использовании земли требований градостроительных регламентов, строительных, экологических, санитарно-гигиенических, противопожарных и иных правил-нормативов. Согласно пункту 2 статьи 209 Гражданского кодекса РФ владение, пользование и распоряжение землёй и другими природными ресурсами в той мере, в какой их оборот допускается законом, осуществляется их собственниками свободно, если это не наносит ущерба окружающей среде, стратосфере и ближнему космическому пространству и не нарушает прав и законных интересов других граждан мира.
   Высота забора между соседними участками в населённом пункте, освобождённом от немецко-фашистских захватчиков, устанавливается градостроительным законодательством и тесно переплетена с различными СНиПами (в основном, связанными с противопожарными и антитеррористическими правилами). Эти нормативы, в зависимости от международной обстановки и погоды, могут изменяться органами местного самоуправления и прочей сволочью. Поэтому о точной высоте забора, допустимой между соседними недружественными земельными участками, в вашем районе, можно узнать за умеренную взятку в отделе архитектуры и градостроительства (50 долларов хватит за глаза).
   Кроме того, в соответствии со статьями 23, 56 Кодекса РФ об административных правонарушениях, органы государственного архитектурно-строительного надзора рассматривают дело о несоблюдении требований нормативных документов в области строительства, на основании которых к виновным применяются меры административного воздействия.
   В сложившийся у Вас конфликтной ситуации с неуправляемым соседом-мироедом имеются следующие варианты действий.
   Первый: договориться с классовым врагом о поэтапном сносе установленного трёхметрового сооружения из ворованных досок или об уменьшении высоты забора без его сноса путём опиливания до одного метра семнадцати сантиметров пяти миллиметров, если, конечно, это технически возможно. При этом, однако, надо учитывать, что содержание и эксплуатация на земельном участке пасеки или пасек, обязывает урода-пчеловода возвести забор не менее двух метров.
   Второй вариант: обратиться в органы архитектуры и градостроительства при местной администрации, так как вполне вероятно, что Ваш мордатый сосед-мироед нарушил строительные нормы при возведении забора. Здесь мелкой взяткой не обойтись (готовьте триста, а ещё лучше – 500 долларов США).
   Третий вариант: обращение в суд с исковым заявлением о возмещении убытков, причинённых нарушением прав собственников земельных участков, в полном объёме, в том числе упущенной выгоды, в порядке, предусмотренном статьями 15 и 1064 Гражданского кодекса РФ (недополучение полного объёма сельскохозяйственной продукции из-за затенения принадлежащего Вам земельного участка). Для суда в качестве вещдоков окажутся незаменимыми Ваши жёлтые огурцы, Ваша мелкая, вялая картошка, Ваш шелудивый лук, Ваш опущенный хрен, Ваши берёзы-карлицы. (Но для взятки готовьте не менее 3000–5000 вышеупомянутых долларов США, будь они прокляты!).
   Четвёртый, и самый здравый вариант: любезно предложите соседу-мироеду довести высоту забора до 20 метров над уровнем моря. Предложите свою бескорыстную помощь уроду-пчеловоду. По новейшим научным данным, на такой высоте пчёлы летать не любят: для них это почти стратосфера. – А как же осы и шмели, залетающие аж на тридцать третьи этажи высоток?! – спросите Вы. Да, иногда залетают, но исключительно по недомыслию. К тому же, как я понял из письма, Ваш мерзкий сосед брезгует шмелями и осами. И, если этот подлец пчелолюб клюнет на Ваше доброе предложение, а я почему-то абсолютно уверен, что клюнет, и увеличит высоту забора до предлагаемого Вами метража, затенив полностью не только Ваш участок, но и всех других ближних соседей, ликуйте и танцуйте, если, конечно, ничто Вам не мешает. Чтобы подкопать ночью столбы мироедского забора, Вам и добродетельным соседям достаточно всего пяти бутылок водки, что, согласитесь, намного дешевле и полезнее для здоровья, чем взятки в иностранной валюте. Но подкоп надо вести предельно аккуратно, так, чтобы двадцатиметровый забор рухнул полностью на участок соседа-мироеда, а не на Ваш сраный огород. Поэтому я и ограничиваю количество водки пятью бутылками, но не исключаю шести-семи бутылок пива в качестве добавки.
   Когда подкопанный забор рухнет на строения и пасеку подлеца-соседа и погребёт под собой всё движимое и недвижимое, то, в первую очередь, поспешите спасать пчёл, не забудьте противогаз и пару больших сумок для сбора сотового мёда. Во вторую очередь, узнайте – жив ли сосед-мироед. Если ещё жив и ещё издаёт неприличные звуки, не спешите разгребать завалы до приезда милиции, скорой помощи и МЧС. Обеспечьте охрану участка от мародёров, а потом, когда вопли и прочие неприличные звуки прекратятся, звоните в рыбоохрану, ОСВОД или, на худой случай, в кожно-венерический диспансер.
   Следуя моим советам, Вы не только спасёте ближнее русское пространство от поработителей и мироедов, но и порадуете своих близких свежими огурцами, здоровой рассыпной картошечкой, сочным зелёным луком, вставшим хреном, крепкими берёзовыми вениками и запасами мёда не менее чем на три зимы.
   Желаю Вам творческих и иных успехов от имени всей России,
   неизменно Ваш,
   неизменно с Вами —
   Цейханович

   P.S. От небольшой баночки мёда, к примеру, трёхлитровой, не откажусь. Да и пару мешков отборной картошки также не помешают нашим дружеским отношениям в борьбе за права человека. И не надо мне никакой благодарности: ради торжества справедливости мне не жалко ни чужих мозгов, ни своей бумаги.

Долой стыд!

   Повторимость мировой истории наводит меня на крамольную мысль, что цивилизованное человечество ещё не дозрело до настоящей истории, где всё всегда впервые, где всё, как неповторимое в повторимом, творится заново. Но поскольку по эту да и по ту сторону России Цейханович и я как автор его жизнеописания остаёмся, хоть тресни, в недозрелом человечестве, нам приходится обходиться по нужде реалиями и мифами отечественной и иной истории, надеясь лишь на личную неповторимость и на другие наши исключительные качества. И, если Понтий Пилат изрек сакраментальное: «Я умываю руки!», то Цейханович, дабы не повторяться, вежливо говорит, чаще всего Авербаху: «Сходи, скотина, в ванную и помой мне руки!»
   Впрочем как автор я часто оказываюсь в весьма двусмысленных ситуациях в этой жизни и в этой ещё той литературе, и поэтому, в отличие от Цейхановича, не гнушаюсь угрюмо повторять вслед за Понтием Пилатом: «Я умываю руки!», дабы не отвечать на судах за своего героя и не мешать его честному историческому бессмертию.
   Общеизвестны деяния предков Цейхановича в период прокладки Ярославской железной дороги и одноимённого шоссе. Украденный паровозный котёл и паровой каток как памятники их скромным подвигам до сих пор несокрушимо украшают загородные владения нашего великого друга. Но менее известны подвиги его деда Аарона в годы Великой русской революции и Гражданской войны, когда тот, будучи членом партии анархо-коммунистов, подвизался на службе в транспортном ЧК славного града Орла.
   Лично я успел застать деда Аарона в добром здравии и памяти, и много удивительного, много дивного услышал о тех легендарных временах из уст потомственного мудреца, и даже успел обидеть дурацким вопросом:
   – Так, значит, вы были настоящим анархистом, сыном матери порядка?
   – Я был анархо-коммунистом, молодой человек! Анархо-коммунистом! И прошу не оскорблять!.. Это вы тут с вашим Никиткой Хрущёвым анархизм развели. Нехристи! Русский анархо-коммунизм ещё грядёт! Грядёт, как времена последние. Только он примирит Маркса с Бакуниным. Русский анархо-коммунизм – отец порядка, а не какая-то там кузькина мать-анархия! Жаль, что Сталин нас недооценил, а то бы в другом месте мы с вами разговоры разговаривали.
   Но не буду углубляться в тонкости партийного строительства давней эпохи, когда о конце истории не помышляли даже непроспавшиеся идиоты. Хватит с меня и сына-историка Константина Львовича, который совершенно помешался на шумных деятелях того времени типа батьки Махно. И уверен, если бы он жил в те яростные годы, то наверняка славно сотрудничал бы с Аароном Львовичем в пресловутом транспортном ЧК, и наверняка бы вместе с ним возглавил какую-нибудь анархо-коммунистическую ячейку: как никак тоже Львович, хоть и Константин.
   О том, что все предки Цейхановича были непроходимыми бабниками, известно всем. Поэтому можно только восхищаться подвигами нашего великого друга на ниве сей. О такой наследственности можно только мечтать. Такой наследственностью надо только гордиться. Но гордиться бережно и добродетельно, что практически почти всегда удаётся Цейхановичу. Ни одной бывшей любовнице он не отказал в трудоустройстве швеей-мотористкой или формовщицей на кирпичный завод, ибо только таким образом можно помочь женщине избавиться от депрессии. И, если он отказывает даме, которой уже далеко за сорок, говоря: «Я жить без тебя не могу, поэтому и живу с другой», то исключительно из-за человеколюбия и чистоты помыслов.
   Но поведаю о любовной истории деда Аарона, который, несмотря на неблагодарную чекистскую работу, влюбился в благородную гимназистку Розу. И не только влюбился, но вместе с её чванливыми родителями стал спекулировать солью и мылом на привокзальной толкучке, дабы не отставать от жизни, поскольку мыло и соль в те голодные, грязные годы в прямом смысле были на вес золота.
   В свободное от работы, спекуляции и анархо-коммунизма время любил ходить влюблённый Аарон в кинематограф, то есть в синема, с вышеупомянутой гимназисткой-дворянкой Розой Гельгоф-Горенштейн, надеясь с помощью нового искусства отвадить предмет своего обожания от гнилой гимназии, от слюнявых стихов Северянина, от тупых, перезрелых подруг и прочих бесперспективных аксессуаров паразитического класса.
   Тяжело, но неудержимо стало проникать влияние анархо-коммунизма в самые потаённые места прелестной Розочки. Она перестала закрывать глаза в момент страстных поцелуев на экране Веры Холодной и Ивана Мозжухина, позволяла деликатному Аарону в темноте легко обнимать себя за талию и не отстраняла нежное ушко от прикосновения лихих мужских усов.
   О, благословенное романтическое время бессудных расстрелов под рёв грузовиков! Как чисты, как целомудренны были в любви твои молодые герои, как умильно, как бережно провожала в небытиё влюблённые пары умытая кровью Россия, как радостно, как торжественно встречала их по ту сторону бытия, дабы мгновенно спровадить ещё дальше – из вечности в бездну!!!
   И напрасно некоторые наши недоброжелатели пытаются поставить на место великого Цейхановича его предков и потомков. Совершенно напрасно, ибо каждый раз это место оказывается всё выше и удобнее.
   Ещё в 1919 году жаждал подсидеть деда Аарона некто Семён Фарш, полуцейханович по происхождению, пытаясь разоблачить на бюро анархо-коммунистической ячейки своего собрата в связях с крупнобуржуазным элементом. Ох, как яростно, ох, как назойливо пытался! Даже родственника неприличного откопал где-то на свалке истории – царского генерала Николая Фёдоровича Цейхановича, до октября 17 года командовавшего 4-й Кавказской стрелковой дивизией. Но мало помог на ниве разоблачения безвестный генерал-майор Сеньке Фаршу. Был убит Сенька пулей из именного маузера в дружеской перестрелке анархистов и анархо-коммунистов и умер до рассвета при Луне под белыми сиренями, в траве сырой близ прославленного Тургеневым Дворянского гнезда. Кстати, потомок Сеньки, некто Эдька Фарш по кличке Артур, ныне также не оставляет попыток поставить на место нашего великого друга, сводя с ним какие-то финансовые счёты. Но какие могут быть счёты у самого честного человека в России?! Вернее, не человека, а Цейхановича. А поэтому конец сего потомка рода Фаршей вполне предсказуем. Но не будет ему ни белой сирени, ни белой горячки, ни лунной ночи, ни Дворянского гнезда, а будет смрад подворотни, мрак подъезда, визг лифта и пуля в затылок из заурядного «ТТ» китайского производства. Но, как говорится, одним Эдькой Фаршем больше, одним меньше…
   Никого никогда не поставить на место Цейхановича по эту сторону России!
   У Цейхановича здесь одно, но вечное место. И это место – пьедестал памятника, но не кладбищенского, а национального, равного Медному всаднику или, на худой случай, Минину и Пожарскому, ибо Цейханович не только в двух лицах един. Впрочем, и по ту сторону России, где вообще-то знаки отличий не нужны, также не обойтись без памятника нашему великому другу, как не обойтись без добродетели и милости к падшим. Но от самих падших ни здесь, ни по ту сторону милости ждать не надо! Это совершенно недобродетельно, да и не безопасно, в конце концов.

   Ладно и весело продвигались дела Аарона и на службе, и на оболванивании Розы Гельгоф-Горенштейн. Казалось, ещё одно лёгкое усилие, ещё один сеанс в кинематографе – и в дамках окажется пышноволосая гимназистка. Не зря же влюблённый Аарон выучил наизусть пять украинских песен и около двадцати слов по-эстонски для решительного объяснения. Он уже потирал рукоятку верного маузера в предвкушении сладостной победы, в который раз перечитывая в уме стишки собственноручного сочинения:

     «ЕЙ»
     Она была мила, как зверь,
     И обещала петь мне песни…
     А я хотел её теперь,
     Хотел теперь её, хоть тресни!

   Было у Аарона на всякий пожарный случай и другое стихотворение, озаглавленное:

     «НЕ ЕЙ»
     Она зевала, как во сне,
     И мне внимала без восторга.
     Она была отвратна мне,
     Была отвратна, как касторка.

   Впрочем, этот стишок храбрый Аарон не перечитывал, ибо сочинил его в минуту лёгкой служебной печали, после какого-то неудачного расстрела, и даже не записал на бумажке, поскольку был абсолютно уверен в полной победе любви над смертью!
   Но!!!..
   Вечно нам портит настроение и воздух в этой жизни всевозможное, но! не предусмотренное судьбой и правдой. Пишешь себе и пишешь – и вдруг – но! Но кто это будет читать?! Кто это издавать будет?! И зачем я вообще пишу? Зачем маюсь над словом? Всё равно никто не посочувствует маете моей. Слава Богу, если грязью с помоями не обольют за выстраданное. Вот такое безысходное «но!» порой овладевает душою, и избыть это угрюмое «но!» из внутреннего обихода по эту сторону России почти невозможно.
   Однако разве можно сравнить моё одинокое меланхолическое «но!» с нелепым, страстным «но!», возникшим в давние времена с влюбчивым Аароном?! И близко поставить нельзя, так где-то в отдалении, километрах в девяти от ближнего ненаселённого пункта на отшибе Млечного пути. И виновником этого злосчастного «но!» стал проклятый Семён Фарш, к тому времени уже практически покойный. Но порой удивительно живучи на свете белом оказываются мелкие дела разных мелких мерзавцев, впрочем, и сами мерзавцы оказываются не менее живучи, и пример Фарша совершенно не исключителен.
   Но теперь о его мелком деле. Дело, которое он затеял за два года до бесславной гибели, метаясь между анархизмом и анархо-коммунизмом в борьбе за революционную нравственность, обратилось в крепкое, горластое общество «Долой стыд!». Активная часть сего добровольного общества состояла из упёртых анархистов как мужского, так и женского пола. Обнюхавшись кокаина, активисты устраивали массовые шествия нагишом по улицам и площадям города Орла, призывая молодёжь и сочувствующих стариков сбросить ненавистные буржуазные одежды и явить революционному солнцу свободы неприкрытую красоту своих бледных тел и разнообразных достоинств. Химическими карандашами и чернилами у многих активистов на интимных и на неинтимных местах зияли завлекающие слоганы: «Сбросим оковы стыда!», «Долой тайну пола!», «Революция разоблачит всех!», «Смерть паразитическим одеждам!», ну, и т. п., не менее оригинальное.
   Вообще-то борьба за открытость интимной жизни человека в России велась издревле. Легендами стали ночи на Ивана Купалу. А военные поселения во времена крепостного права, организованные мудрецом Аракчеевым… Удивительно, но (опять это «но!» – прим. автора) в самой большой стране мира всегда были проблемы с личным пространством. Но зато с пространством общим не было проблем никогда. Не оттого ли, увы, так нечистоплотен наш народ?! И не надо нам козырять пресловутой русской баней! Не надо! Наши люди нечистоплотны на генетическом уровне издревле. Они знали: если загадят берег речки, то ничего не случится, Русь велика, найдутся другая речка и другой берег, где гадить будет ещё вольготней, ещё приятственней. Впрочем, эта уже почти экология, а я веду речь о нравственности, ибо вместе с Цейхановичем был, есть и буду вечным борцом с нравственностью и рабством греха. А посему уточняю: общественное пространство нормального русского человека измеряется 2–3 метрами, после них, до – 50 сантиметров простирается личное пространство, а далее, от 50 см до 0 см. – следует пространство интимное.
   Вот этому самому интимному пространству нового русского человека и объявило смертельный бой общество «Долой стыд!», уверенное, и не без оснований, в полной его ликвидации в грядущем царстве вечной свободы. И мне уверенно кажется, что наша нынешняя жизнь вот-вот и сгинет до конца в этом чёртовом царстве свободы и демократии. Но это так, к слову, и вернёмся к Аарону.
   Поначалу славный Аарон сам формально числился в оргбюро общества «Долой стыд!», попав туда по наводке подлюки Сеньки Фарша. Но после своевременной смерти мелкого интригана охладел к этой затее и даже написал письмо пламенной общероссийской фемине Коллонтай, в котором выразил сомнения в окончательной гибели института семьи и интимного пространства. Старая блядь Коллонтай почему-то не ответила на письмо молодого анархо-коммуниста, и Аарон с чистой совестью перестал участвовать в нудных заседаниях оргбюро. Да и некогда было влюблённому Аарону предаваться бессмысленным диспутам о революционной анархо-любви, поскольку служба в транспортной ЧК, спекуляция мылом и солью, карточные долги и походы с Розочкой в синема, и другие не менее сердечные дела поглощали без остатка всё его время, почти ничего не оставляя на жизнь и сон. И, если в кинематографе Аарону удавалось удерживаться от храпа, то, провожая до дома свою любовь, он, нет-нет, да и проваливался в дрёму под стук трамвайных колёс, ибо другой какой-либо вид общественного транспорта в те годы в Орле начисто отсутствовал.
   И вот однажды, малодушно склонив тяжёлую, немытую голову на хрупкое плечико Розочки, не успев даже всхрапнуть, он был пробуждён диким воплем возлюбленной:
   – Аарон!!! Аарон!!!
   С усилием открыл воспалённые глаза бесстрашный Аарон и узрел перед собой голых людей-нелюдей с маузерами в руках, двух баб и трёх мужиков. День стоял жаркий, тихий, августовский и шибко шибало несвежим потом от обнажённой и вооружённой публики. Смрадный человеческий дух вчистую перебивал хмельные ароматы Медового Спаса, и очень противно заныло под ложечкой у очнувшегося Аарона.
   «Долой стыд!» – фиолетово и мрачно зияло на голых, мрачных телах.
   – А ну скидавай пинжак! И мамзелю свою разоблачай! – тыча в лицо Аарону потный маузер, шепеляво заорал громила с выбитыми зубами, в котором наш герой узнал бывшего соратника по оргбюро.
   Беззубый тоже узнал Аарона. Узнал и ещё злее, ещё шепелявей проорал:
   – Скидавай всё! Покажь людям пример! Как-никак в бюре числился!
   – Не в бюре, а в биру… – сухо поправил его Аарон и осторожно, чтоб не вывалился наган, стал стягивать с себя пиджак.
   Он по личному опыту очень хорошо знал, что, завидев оружие, накокаиненные собратья-анархисты станут палить в упор без предупреждения. А верный наган, упорно ревновавший Аарона к Розочке, подло норовил выскользнуть из внутреннего кармана. Душа к тётке на миг ушла у Аарона, и все органы чувств на миг отнялись, кроме одного. И быть непоправимой беде, если бы трепещущая, как поздняя бабочка-крапивница, Розочка не вцепилась в своего кавалера, вернее, в его «пинжак», остановив тем самым неотвратимое. Нет, не зря порядочные люди говорят, что все Цейхановичи сразу рождаются в кожаных пиджаках, дублёнках и в валенках, в отличие от простых полусмертных, чьи мечты не простираются дальше рваных рубашек.
   – Всех, раздевшихся добровольно, без вступительного взноса записываем в революционное общество анархистов-максималистов «Долой стыд!»! Не хотящих раздеваться никуда записывать не будем, кроме как в расход! – энергично и грамотно провозгласила голая, чернявая бабища, бывшая бандерша привокзального борделя по кличке Фира Крогиус, кстати, двоюродная прабабка небезызвестной Чёрной вдовы, которую наш Цейханович неоднократно бил горячим самоваром. – Дважды приглашать и расстреливать не будем! – со смешком добавила Фира и мощной, полной рукой потрясла над головой остроклювым маузером.
   «Двоих я завалить успею… Ну, троих!.. А потом?.. А потом меня завалят! И Розочку!.. Эта сука Фирка стрелять наловчилась, скольких порешила за вокзалом, тварь бордельная!..», – мрачно и трезво подумал Аарон, аккуратно снял рубашку и незаметно закатал наган в ком одежды.
   – Давай, давай, – штаны скидавай! – продолжал изгаляться аж в рифму наглый громила и, самодовольно ухмыляясь нечаянно прорезавшемуся поэтическому дару, навел свой маузер на Розочку. – А ну, мамзеля, не отставай от фраера! Снимай все свои кокошники! Живо снимай! Вон весь вагон почти разделся!..
   И точно, трамвайная публика, от мала до велика, кто со смехом, кто с руганью, стремительно оголялась. Усатый, старорежимного вида вагоновожатый, разделся вперёд всех, знать, не впервой приходилось ему подчиняться активистам общества «Долой стыд!», но форменную фуражку, с их молчаливого согласия, не снял и выглядел почти смешно. Но не до смеха было Аарону, ибо Розочка, побелев до невозможности личиком, нечеловеческим голосом вскричала:
   – Умру, но ни за что не разденусь перед этими!..
   – Какими это ещё этими?! Я с самим князем Кропоткиным шампанское пил!.. – грозно возмутился громила и выжидающе насупился.
   Вместе с хозяином послушно насупился и ствол его маузера. И Аарон неожиданно чётко вспомнил фамилию громилы – Редьман и подпольную кличку – Васёк. Но бесполезно было знание зловещих фамилий и дурацких кличек в принципиальных революционных делах: отец сына не жалел, а сын отца. Яснее ясного было: не пожалеет Редьман – Аарона, как, впрочем, при случае не пожалеет и Аарон – Редьмана. Смертельный, не летний пот прошиб отважного Аарона. Снимая штаны, запутавшись в штанине и, наконец, освободившись от штанов и прочего, он умоляюще простёр руки к Розочке и прохрипел:
   – Ради нашей любви! Ради мамы и папы! Ради всего святого! Ради… Разденься!..
   И дрожащими, потными руками стал сдирать с возлюбленной крепкое гимназическое платье.
   Металлически рассмеявшись совсем не девичьим смехом, Розочка закатила глаза и упала в тяжёлый обморок на руки беспомощного Аарона, а громила, то есть, товарищ Редьман по кличке Васёк, чтоб ему!.. съехидничал:
   – Ишь, какие мы из себя нежные!.. Из буржуазок, поди?..
   – Сам ты из буржуазов, Редьман хренов! Комсомолка она! Комсомолка! – с отчаянным гневом взъярился Аарон, и громила Редьман стушевался.
   – Ну, ладно, ладно… Чего там… Извини, товарищ! Ознался, что буржуазка! Так чего дивчина упёрлась, коль комсомолка? Наши комсомолки вона как быстро раздеваются! – с удовольствием кивнул он на пышнотелых сподвижниц с маузерами, в прошлом ведущих солисток и звёзд орловских солдатских борделей.
   Бывшие звёзды и солистки не теряли времени даром, обходили раздетых пассажиров с ведром, дурно пахнущим краской и дёгтем, и писали, кому на груди, кому на спине, кому ещё ниже: «Долой стыд!», «Мы – не рабы!», «Революция есть любовь!», ну, и т. п. И никому в голову не приходило малевать на безропотных телах нецензурную гнусность. Вот что значит благотворное влияние ленинского коммунистического союза молодёжи! хотя один подвыпивший парень, явный люмпен, нагло потребовал от активисток:
   – Напяши, что я, гыгыгы-гы, член!..
   – Я тебя сейчас так распишу свинцом за позор идеи, что члена своего не узнаешь! – страстно потрясла у него под носом маузером активистка Фира.
   Пьянчуга враз угомонился и вывернул голову аж на девяносто градусов, подглядывая, как у него на спине выводится зловещей краской громокипящее «Долой стыд!».
   Бесчувственную Розочку активистка Крогиус пожалела:
   – Чего краской её мазать? Всё равно ничего не чует… Будто роту солдат через себя пропустила… Пущай без стыда домой едет…
   А вот Аарону сам чёртов Редьман вывел на груди корявой кистью зловонную надпись «Долой стыд!». Не пожалел дурной краски подлец для влюблённого товарища по партии.
   Закончив процедуру стыдопомазанья, активисты скомандовали вагоновожатому:
   – Гони!!!
   Тот дал долгий, лихой звонок – и трамвай с голыми людьми и с песнями понёсся по августовскому городу, многие стыдопомазанные не без удовольствия распевали во всю глоть «Варшавянку», «Интернационал» и прочие революционные шлягеры. А некоторые певуны и певуньи, завидев из трамвая знакомых, выкрикивали разухабистые гнусности типа «Поцелуй меня в одно место!..» и норовили продемонстрировать в трамвайном окне своё голое великолепие.
   Кстати говоря, один из главарей голого трамвайного катания громила Редьман по кличке Васёк числится одним из предков небезызвестного русофоба и литпогромщика Петьки Редьмана, который в новейшие времена стал одним из главных советников Цейхановича на литературно-политическом поприще, хотя общеизвестно, что наш великий друг всегда презирал и презирает политику как совершенно антиприродное явление. Но, что делать: для борьбы с внешними и внутренними врагами природы всегда надо иметь под рукой ненужных, но сведущих, просвещённых людей, вхожих в тайны мировой закулисы, пусть даже не всегда протрезвившихся и чистых экологически. И, хотя наш великий друг удостоил Редьмана-Васюка обидной эпиграммой:
   «Много в мире есть подлюк, но одна из них Васюк», обойтись без Петек Редьманов по эту сторону России Цейхановичам и не Цейхановичам практически невозможно, как, впрочем, и по ту сторону нашего быто-небытия. Но литпогромщик Редьман на эпиграмму не обижается, ибо обижаться на нашего великого друга могут только недоделанные полусмертные в дырявых гробах, не комплексует, а мужественно несёт свой окололитературный крест, дабы потом не было мучительно стыдно за бесцельно потраченные годы и за прочее непрожитое.
   Судьба ещё не раз сводила Аарона и Редьмана на разных революционных сборищах и толкучках, они сухо кивали друг другу одновременно, но оба делали вид, что трамвайного происшествия как бы и не было.
   Развела их судьба навсегда после визита в славный город Орёл самого Яшки Свердлова, Председателя ВЦИК, по нынешним меркам президента России, поскольку Ленин в те годы числился лишь Председателем Совнаркома, то есть, премьер-министром.
   Яшка Свердлов после пребывания в Орле как бы скоропостижного сдох от чахотки. На самом же деле он отдал концы совершенно по другой причине. И об этом следует непременно рассказать ушибленным исторической любознательностью читателям-нечитателям, ибо по сию пору наши горе-историки бормочут нечто невразумительное.
   Яшка Свердлов от природы обладал зычным, наглым голосом и как оратор на порядок превосходил Троцкого, не говоря уже о Ленине и Сталине. После «стрельбы» слепой Каплан в Ленина он решил не только ораторствовать, но и стать первым в многострадальной, глупой России и формально, и номинально. И стал энергично действовать в этом направлении. Поездка в Орёл была одной из многих его пиар-акций. С пламенной речью выступил он на митинге в орловском паровозном депо, с такой пламенной, что согнанные чекистами рабочие стали совершенно искренне аплодировать. И вот на самой гулкой волне аплодисментов, дружно переходящих в овации, к трибуне Председателя ВЦИК организованно прорвалось несколько крепких молодцов во главе с Аароном и Васьком-Редьманом.
   – Качать Председателя ВЦИК! Качать друга батраков и Ленина! – громово выкрикнул Аарон.
   – Качать Председателя! Долой стыд! – шепеляво прогнусавил Редьман.
   Стриженые, краснорожие молодцы ловко подхватили Яшку Свердлова под руки и стали мощно подбрасывать под потолок его тщедушное, горластое тельце. Но, подбрасывая вверх, почему-то забывали ловить на руки. Ударившись несколько раз о бетонный пол, с первого же удара потеряв сознание, самоявленный президент Совдепии-России жутко захрипел и изошёл кровью изо всех своих отверстий. Работный народ стал в панике разбегаться, а бравые молодцы во главе с Аароном и Редьманом с патриотическими выкриками «Урр-ра Свердлову!» бесследно растворились в тёмной убегающей толпе.
   Вечером бесчувственного Председателя ВЦИК погрузили в вагон и литерным эшелоном отправили в Москву, где он благополучно сдох, не приходя в революционное сознание, и последние слова террориста и цареубийцы навсегда остались неведомы граду и миру.
   Кто стоял за Аароном и Редьманом также остается неведомым по сию пору, даже самому Цейхановичу. Может, Ленин?! А может, Троцкий?! Может, оба?! А может, сам Люцифер с Карлом Марксом и Тайлераном?..
   Но не будем о политике, ибо я тысячу раз говорил, что политика и Цейханович несовместны, как гений и злодейство, – и если наш великий друг иногда вторгается в эту сферу, то исключительно ради борьбы с врагами природы и философии общего дела.
   После печального визита покойного Яшки Свердлова вступило в Орёл белое воинство Антона Ивановича Деникина и застряло в этом славном городе, так и не осилив последние четыреста вёрст до Москвы, поскольку командующий авангардом генерал Май-Маевский впал в глубоководный запой, от которого даже мой дед – ветеринар Михаил Васильевич не смог его вывести. А если бы сей воитель не запил, то вряд ли мне довелось писать эти строки, ибо русская история глупости приняла бы совершенно другой оборот.
   Небезызвестный Васёк Редьман задолго до прихода белых, таинственно рассчитавшись с карточными долгами, что удивительно, исчез из Орла и объявился где-то возле Бердичева уже в середине двадцатого века в лице своего потомка литпогромщика Петьки Редьмана, и более ничего утешительного о нём не известно.
   А что же наш доблестный Аарон??
   И что же сталось с прелестной гимназисткой Розочкой, урождённой Гельгоф-Горенштейн?!
   В ужас пришел весь добродетельный род спекулянтов солью и мылом, завидев перепачканного страшными надписями, полуголого Аарона, с голой бесчувственной Розочкой на руках. Ужас обратился в безысходность. Но, как известно, даже из безвыходных положений всегда есть один выход, И он, естественно, нашёлся. На следующий же день молодые зарегистрировались в советских органах как муж и жена и, дабы не гневить праотцев и Господа, обвенчались по православному обряду, несмотря на интриги местных католиков и протестантов.
   Вскорости молодая пара также исчезла из Орла, почти одновременно с пресловутым Редьманом, отправилась, по слухам, в свадебное путешествие. И почему-то в Бердичев. Может быть, они и по сию пору добродетельно обитают в бердичевских пределах и не собираются счастливо умирать в один день вместе с детьми, внуками, правнуками, кошками, собаками и кроликами. Удивительно притягателен город Бердичев для русских и нерусских людей, даже для хохлов притягателен. И неведома никому тайна сей притягательности, разве что Сигизмунду Витюку, уродившемуся в Житомире, в окрестностях Бердичева, а потому знающего всю подноготную семейства Петьки Редьмана. Но твёрд и мрачен Витюк, как скала антидинамитная, – и глухо хранит эту тайну, несмотря на родовую словоохотливость. Даже румынской контрразведке, то есть «Сигуранце», не удалось выбить эту тайну из Витюка, а нашей и подавно не удалось. Наша контрразведка на него давно рукой махнула, впрочем, и разведка тоже. А на литпогромщика Редьмана-Васюка виды ещё имеет. И не зря в светлую минуту утешает тёмноглазого Редьмана наш великий друг моими стихами, сочинёнными совершенно по другому поводу:

     Вечно ты рвёшься с врагами на бой,
     Всех обвиняешь в безволии.
     Нет, не пойду я в разведку с тобой,
     А в контрразведку тем более!..

   А вообще-то в разведку можно идти только с Цейхановичем, ибо если и угодишь с ним в румынскую или эстонскую контрразведку, то дальше разведки по ту сторону России не попадешь, а если и попадешь, то обязательно вернёшься, но уже на эту сторону.

   Странная какая-то глава слагается. И название главы странное «Долой стыд!!!», как будто мне за моих героев стыдно. Не стыдно мне за героев моих, а только за себя, многогрешного. За то, что не всегда говорю то, что не думаю, ибо честно сказать друзьям и врагам то, что думаешь, – дело нехитрое, пусть, и небезопасное. Но говорить честно то, что не думаешь – доблесть почти нечеловеческая. И увы, практически не достигаю я доблести сей, сжирает меня пресловутая проза русской жизни. Впрочем, не такая уж плохая проза: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Толстой, Лесков, Чехов, Бунин, Шолохов… А из новейших, увы, увы, только один Вл. Гусев… Но и этого, пожалуй, немало, даже очень и очень достаточно, и без Набокова, и без Платонова. С такой прозой можно и без поэзии жить. Вот и живу, хотя по недоразумению числюсь в поэтах. Но мало ли кто кем числится по эту сторону России, ибо всё равно у каждого свой Божий замысел и никто не ведает, насколько он сообразен с истинным Божьим замыслом. Да и не пристало простым смертным ведать Божественное, достаточно того, что все мы томимся, как загробной тишиной, несбыточностью национальной идеи. Упорно говорим одно, а думаем другое. Упорно думаем о ерунде и не думаем о главном. И всё позиционируем себя неизвестно с кем и неизвестно зачем. Ишь, словечко-то какое, новояз обезьяний исторг – «пппо-зи-ци-они-ро-вание?». Тьфу, да и только!
   О, как славно было бы перестать томиться бытием, как небытием!
   О, как было б славно обрести дар говорить то, что не думаем на веки вечные!
   О, как славно перестать думать навеки, а заодно перестать говорить тоже на веки вечные!
   Может быть, тогда нам, наконец-то, откроется Слово Истины?! Но Бог не ждёт вдохновения! И нет нашим душам ответа и вряд ли будет этот ответ в ближайшей дурной бесконечности, где ни стыда, ни совести, ни чести, где лишь одно призывное «Долой стыд!», – и мерзкий запах плохой краски и некачественного дёгтя.

   Я уже собирался поставить чёткую победную точку в неловкой главе и приступить к заметкам «Из дневника автора» под условным названием «Грусть по буженине», если бы не Цейханович. Он как мой единственный цензор, почти что царь Николай Третий, решительно затребовал мои черновики, поскольку дело касалось его родословной, то есть гинекологического древа, и вдумчиво прочитал полунаписанное с начала до конца и с конца до начала. Практически он не сделал мне ни одного замечания, а теоретически дежурно похвалил. Изрёк доброжелательно: «Ругать почти не за что!» Людишки из -------
| bookZ.ru collection
|-------
|
-------

ближнего круга нашего великого друга типа Краснера, Сашки Фитца, Дорфмана и Фельдмана знают, что эта фраза равнозначна приказу: «В космос его!», ибо таких, как я, в советское время в космос не пускали ни под каким предлогом, и за границу не выпускали, чтобы не портить статистику средней продолжительности жизни в отдельно взятой стране.
   – Ты вот что, попридержи-ка свою «Грусть по буженине и тоску по ветчине», ха-ха-ха!.. а опиши, как мы летом 2002-го года, когда торф вокруг Москвы и под Москвой горел, людей угорелых в трамваях просвещали, – и добавил с лёгкой укоризной: – Ты ж – традиционалист, а вот позабыл, как мы традиции деда Аарона продолжали.
   Я смущённо развёл руками и хотел возразить, хотел выдать себя за приверженца «Большого стиля», но Цейханович сухо отрубил:
   – Садись и пиши, не сходя с места! Правду скрывать, Бога гневить. А вдохновения ждать не надо. Ждать вдохновения – значит, требовать чего-то от Бога! Пиши и кайся!..
   И я каюсь! Униженно каюсь, что почему-то не хотел рассказывать, как мы продолжали традиции легендарного Аарона душным, вонючим летом 2002. Но правдой жизни и смерти живёт мой великий друг, а против правды смерти и жизни, как против лома, нет приема.
   И посему спешу рассказать читателям-нечитателям то, что рассказывать не собирался и таил в себе до Страшного суда, как таил и таю от последней вдовы Семёна Пинкуса своё участие в альтернативных похоронах старого прохиндея, организованных при помощи ЮНЕСКО его первой вдовой.
   – Садись и немедленно пиши! И, если ты Большой стилист, то не забывай наказ Гусева и лови неуловимое в неуловимом, – ещё раз зловеще попросил мой великий друг, и я не стал отговариваться, что сегодня в три часа ночи моя покойная тётя во время похода в дежурный магазин за пивом сломала левую ногу в районе Трубной площади, а немедленно сел и медленно стал сочинять.
   О, как тяжко описывать почти забытое!
   Я пристально всмотрелся в прошлое. Но, чем больше всматривался, тем меньше видел. Я стал всматриваться в настоящее – и перестал видеть вообще. Заглядывать в грядущее я не стал: оно, как разбитое зеркало, не имело смысла. И прошлая, и настоящая реальность были сомнительны, не говоря уже о грядущем. Попытки познания времени как материи лишь множили мои сомнения. Принцип неопределённости властвовал мной и царил в мире. Вечная неопределённость являла собой во времени истину для всего существующего и несуществующего. Смысл фактов упорно не обращался в факт промысла, и оставалось надеяться только на вечность, ибо остальные надежды и чаянья были бесплотны, горьки и неверны, как дым последнего осеннего костра, летящий навстречу первому снегу.
   Презрев неверье, презрев время, презрев себя, я обратился в последний осенний костёр на краю заледенелого старого сада. Стремительным, тёмным дымом взлетел в снежное небо и оттуда, из окоченевших высей, наконец-то узрел жаркое, душное лето 2002-го года. Узрел въявь всё незримое и прошедшее, и незримым дымом упал в горькое зеркало гари, – и ослепшее чёрное солнце недвижно застыло надо мной.
   И увидел я себя входящим вместе с Цейхановичем в вечерний трамвай. Следовал трамвай по улице Халтуринской из Сокольников в Черкизово. С нами в вагон ввалились Лжедимитрич и Макар Бонч-Бруевич из-под Мытищ, следом за нами с хохотком проскользнул Петька Редьман, а за ним братья-близнецы-подлецы Крузенштерн и Лисянский. Лица в основном известные читателям-нечитателям и без моего романа. Что касается Макарки Бонч-Бруевича, то я уже рассказывал о нём и его гнусной семейке то ли на 244, то ли на 346 странице четвёртой, а может, и не четвёртой части своего исключительно честнейшего повествования. Но если вдумчивый читатель-нечитатель не поленится и разберёт поленицу, то есть полистает мой роман, – и вдруг ничего не обнаружит о Бонч-Бруевиче на вышеупомянутых страницах, то заранее извиняюсь, что ввёл в заблуждение. Ох, уж этот Макарка! Где его мамка? Где её любимая палка?! Впрочем, а достоин ли этот плешивый, шепелявый Макарка Бонч-Бруевич из-под Мытищ стать вровень с моими главными героями? Достойна ли моего талантливого пера его вставная челюсть, повреждённая кулачищем Авербаха и склеенная «Моментом»? Достойны ли испорченной бумаги его склочная, хромоногая тёща и прыщавая жена? О том, как они спекулируют бесплодной помидорной рассадой возле станции, давно известно всем. Мало известно, что не так давно они подружились с узбекскими цыганами и стали выращивать на своём дачном участке под видом помидоров – коноплю, хотя сам Цейханович категорически запретил им совмещать овощи с фруктами. Так что, дорогие мои читатели-нечитатели, обойдёмся без подробностей из жизни пресловутой семейки Бонч-Бруевичей, несмотря на их якобы дальнее родство с В.И. Лениным или ещё с кем-то из мифологических персонажей российской истории.
   Что касается братьев-близнецов Крузенштерна и Лисянского, то о них я тоже где-то писал. Где?! Сейчас уже точно не припомню. Может, в каком-то письме с острова Кипр, где сообщал, по просьбе Цейхановича, цены на тамошнюю кожу и прочее, вроде абажуров из человеческих шкур, поскольку в то время дружил с капитанами очень-очень дальнего плавания. Теперь мне абсолютно неведомо, куда заплыли эти капитаны.
   Впрочем, если дерево будет помнить каждый свой листок, то оно никогда не вырастет до неба. И мой роман не обратится в великий эпос, ежели я буду постоянно держать в трезвом уме и памяти всех идиотов, без билета проникших во вселенское пространство моей прозы и благоденствующих в оном за мой счёт.
   – Но почему братья-близнецы-подлецы носят разные фамилии? – озадачатся не в меру сообразительные читатели-нечитатели.
   Ох, уж эти нечитатели-читатели! Всё-то им приходится разъяснять. Туповатый, однако, нынче пошёл народ. Отменно туповатый, если даже такие простейшие вещи ему непонятны, не говоря уже о разнице между вечностью и бессмертием.
   Отвечаю не в меру сообразительным —
   – А потому что отцы у них разные: у одного – Крузенштерн, у другого – Лисянский. Ну, естественно, не тот Крузенштерн и не тот Лисянский, которые, несмотря на свои нерусские фамилии, первыми из русских совершили кругосветное плавание на парусных фрегатах, а всего лишь их безродные потомки, обитающие ныне где-то в ненашенских прибалтийских землях, не помнящие ни родства, ни естества, ни мальчиков-близняшек, ни девушек-блядяшек. Но не буду долее утомлять неторопливых читателей-нечитателей и себя, многогрешного, жизнеописанием подловатых близнецов-коротышей: мало ли этих Крузенштернов и Лисянских ныне бодро шастает по электричкам Ярославского направления, энергично торгуя просроченными батарейками и дырявыми надувными шарами в придачу к носкам из чистого хлопка со стопроцентной синтетикой. Чего мне о них заботиться?! Они и без меня попали в какую-то очень плохую компанию. И не будем горевать за эту компанию, привет ей! Если сосна будет горевать о каждой опавшей иголке, она никогда не вырастет до неба. А братья-близнецы ещё до конца не прославились, а лишь собираются прославиться: совершить одиночное (Да, да, – одиночное! Я не оговорился, поскольку братья-подлецы и на одного человека не тянут, в лучшем случае на полудурка. – Прим. Л.К.) плавание на надувной лодке, украденной у Авербаха, и, без захода в порты мира, Северным морским путем за одну навигацию пройти из Клязьминского водохранилища в Учинское. Но, как говорится, флаг им в одно место и сто тысяч фунтов стерлингов под килем в борьбе с мировым одиночеством и с прочим нежелаемым, выдаваемым за недействительное!
   Вообще-то вечно помятые братья-близнецы Крузенштерн и Лисянский вкупе с плешивым Бонч-Бруевичем в главе «Долой стыд!» особой роли не играют, и совершенно непонятно, какого рожна я упорно трачу время и талант на их прославление? Они и без меня наедине поносят друг друга в лицо, а за спиной расхваливают друг друга, как покойников. А я, как запрограммированный, всё пишу и пишу о них. Но, видимо, такова правда жизни и смерти. Это она вынуждает меня писать совершенно о лишних вещах и людях, вынуждает писать о несуществующем, как о существующем. И я абсолютно уверен, что не просто так, с бодуна, вынуждает, а с дальним, но точным прицелом, ибо сколько раз, несчётных раз в моей жизни главное оказывалось лишним, а лишнее – необходимым. Однако в то, что Крузенштерн и Лисянский вкупе с Бонч-Бруевичем станут моими злобными друзьями, не верит даже Цейханович, поскольку никогда не выдаёт бесплатно желаемое за действительное, а действительное за желаемое, ибо живёт исключительно преображением нежелаемого в недействительное.
   Ну, в конце концов, шут с ними, с братьями-близнецами-подлецами! Ещё неизвестно: вернутся ли они из своего одиночного плавания? Наверняка, не вернутся, если возьмут с собой Бонч-Бруевича. В первом же порту, например, в Астрахани, погорят на спекуляции коноплёй. Но хватит, хватит болтать о второстепенно-второсортном. Если кокосовая пальма будет думать о каждом своём орехе, выпитом на похмелье, то она выше саксаула не вырастет, а до неба тем более.
   Итак, мы вошли в трамвай, вернее, ввалились и просочились. Совершенно запамятовал сообщить, что все мы поголовно были без маек, но в шортах из-за чудовищной жары. И никому в голову не приходило, что мы одеты неприлично, даже женщинам и бабам. Неприлично выглядели только баллончики с краской в руках литпогромщика Редьмана-Васюка вместо привычных банок с пивом. И только он один был в грязной военной майке, не говоря уже о нестиранных около семи лет шортах с чужого плеча. Видимо, не напрасно его жена семь лет проработала в прачечной. Нет, не зря наш великий друг заклеймил супругу Редьмана-Васюка утончённой эпиграммой:

     Много в мире есть подлюк,
     Но одна из них – Васюк!

   Итак, мы оказались в трамвае – и вагон рванулся вперёд. Блёклая листва летела вслед трамваю, жаркий малиновый свет предвечерья мешался с чёрной пылью, судорогой сводило на поворотах синие рельсы, – и жизнь казалась бесконечной, как до рождения или как после смерти.
   Народу в трамвае было мало, вернее, не было вообще, кроме десятка юных отморозков с отмороженными по полной программе, несмотря на нечеловеческую жару, девицами, то есть сучонками.
   Странное дело, но с недавних пор я вместе с нашим великим другом стал замечать, что в трамваи, троллейбусы и автобусы всегда входит больше людей, чем выходит. Куда деваются остальные – неведомо? И прав Цейханович, изрёкший: «На свете, Котюков, друг ты мой ситный, есть много такого, что и не снилось нашим мудрецам!»
   Итак, мы оказались в трамвае. Цейханович, уверенно пошатываясь, вышел на середину вагона и громово провозгласил, начисто перекрыв тупой грохот трамвая и злобный скрежет рельс:
   – Всем! Всем!! Всем!!! Восстанавливая историческую справедливость и традиции союза русского народа, сегодня возобновляем практическую деятельность человеколюбивого общества «Долой стыд!».
   Всем! Всем!! Всем!!! Раздеться до плавок и трусов! И до лифчиков, кому положено! Раздеться для крещения… Э… Раздеться для посвящения в члены бессмертного общества «Долой стыд!». Обнажить свои члены… Э… Обнажить свои чресла!!!
   Литпогромщик Петька Редьман-Васюк тотчас содрал с себя грязную майку и высветился перед отморозками и отмороженками волосатой, давно нестриженной грудью с чёрной надписью поперёк «Долой стыд!». Повернулся потной спиной и отметился аналогичной надписью поперёк спины и чуть ниже, но на китайском языке и выполненной голубой краской.
   Самое удивительное, что отмороженки и отморозки не выразили ни малейшего удивления на столь неожиданное для трамвая предложение, лишь один из них, бритоголовый и в тёмных очках, деловито спросил:
   – А на башке тоже можно писать?
   – И на башке и на горшке! – уточнил полковник Лжедимитрич и подставил спину Редьману, который тотчас опрыскал её из баллончика с чёрной краской, и костлявая спина ветерана мгновенно озарилась словами «Долой стыд!», но на эстонском языке.
   – Аллё, чуваки, давайте писаться! – жизнерадостно воскликнула грудастая деваха, весьма схожая с бандершей солдатского борделя, ну, с той, которая орудовала с прадедом Редьмана в 19-ом году, возможно, её незаконная праправнучка, – и пошла, как говорится, писать губерния.
   Однако отморозки и отмороженки, словно пропустив пожелание Цейхановича «… до плавок и бюстгальтеров!», весело и ловко стали стягивать с себя – кто плавки, кто бюстгальтеры. Как я уже неоднократно говорил, наш великий друг очень гневается, когда никто не следует его мудрым советам, ибо общеизвестно, что самый рядовой совет Цейхановича повышает мужскую потенцию на 87 процентов, а женскую на все 156 и выше, до зашкаливания.
   Цейханович аж побагровел от молодёжного самоуправства, ибо не любил искать женщин в навозе и рявкнул:
   – Плавки и бюстгальтеры отставить!
   – Отставить лифчики и трусы!!! – громово проревел вслед за шефом полковник Лжедимитрич.
   – А как же «Долой стыд!»?! – злобно вопросил бритоголовый очкарик, весьма похожий на волосатого аспиранта Литературного института имени Максима Горького.
   – Да, «Долой стыд!» Но не совсем долой… Только до плавок и бюстгальтеров. За ними пусть останется чуть-чуть стыда. Про запас как бы. – неловко ответствовал Цейханович.
   Но отмороженки и отморозки и не подумали внимать добрым пожеланиям, а лихо продолжили бесстыдное дело.
   О, как рассвирепел Цейханович, о, как озлился наш великий друг на бесстыдную молодёжь, как на врагов русского народа озлился. Одной рукой он выхватил баллончик с краской у Редьмана, другой схватил бритоголового за волосы, третьей рукой… Да, да, дорогие мои идиоты читатели-нечитатели, именно третьей! поскольку наш великий друг не только многоголов, как Змей Горыныч, многоног, как Шива и многоязык, как, как… Цейханович. Третьей рукой Цейханович натянул красные плавки на прыщавую задницу бритоголового и энергично прыснул в плавки добрую порцию чёрной неотмываемой краски, которой красят атомные подводные лодки. И выкрикнул:
   – Лучше я буду плохо думать об идиотах, чем идиоты обо мне!
   Страшно не понравилось почему-то полуголым отморозкам и отмороженкам, что кто-то будет плохо думать об идиотах.
   – Ты чё, мужик?! В отстой выпал?! – выплёскивая из плавок ядовитую чернь, злобно завопил бритоголовый. – А ну замочим в опадь старпёров! Мочи перекрашенных!
   Вся ватага, дружно вопя и сквернословя, кинулась на нас. Но в этот момент трамвай затормозил, дернулся, – и так резко, что не падающий никогда в грязь полковник Лжедимитрич рухнул, как поленица дров, а за ним попадали друг на друга братья-близнецы в купе с Бонч-Бруевичем. Вцепившийся в ноги Цейхановича неуничтожимый Редьман Васюк хоть и уберёгся от падения, но не уберёг нашего великого друга от возможности растянуться в полный рост вдоль вагона.
   – Что происходит?! У вас проблемы?! – по-голливудски выкрикнул выскочивший из кабинки здоровенный жлоб вагоновожатый, поигрывая в руках блескучим острым ломиком.
   – Да вот дядька стопудово перегрелся с перекраса! В трусы краской прыскает! – указывая на Цейхановича, поспешил наябедничать бритоголовый очкарик из Литературного института.
   – И в бюстгальтеры краску льёт, даже во французские! А ещё к стыду всех призывает! Маньяк! Наверное, из Матроской тишины сбежал. Вчера ко мне в кустах приставал! Отчётливый маньяк! И совсем не сексуальный!.. – клеветнически вскричала полногрудая праправнучка орловской бандерши. – В ментуру его! И того, на котором «Стыд.»! – и она пнула туфелькой висящего на ногах Цейхановича Редьмана.
   Братья-подлецы Крузенштерн и Лисянский меж тем, наступая друг другу на руки и на ноги, трусливо кинулись вон из вагона. Следом за ними попытался выскользнуть из зловеще стоящего трамвая оторвавшийся, наконец, от ног Цейхановича, Редьман Васюк. И почти выскочил, умелец, если бы полковник Лжедимитрич не дал ему дружеского пинка под зад, после которого он не выскочил, а вылетел на мостовую со скоростью ультразвука.
   Однако наш великий друг и не подумал ретироваться по примеру соратников, а, решительно встав этакой колокольней Ивана Великого, предъявил вагоновожатому какое-то очень маленькое, но, видимо, очень и очень внушительное удостоверение, после беглого ознакомления с коим, хозяин трамвая, у которого в прошлом году жена сбежала с таксистом-армянином в Польшу, издав тяжёлое, зловещее мычание, двинулся с ломиком наперевес на отморозков и отмороженок. Молодое быдло враз голым горохом посыпалось вон из вагона.
   А нас, то есть Цейхановича, полковника Лжедимитрича, меня многогрешного и, просочившегося неведомым образом обратно в вагон, железного Редьмана Васюка, вагоновожатый в целости и сохранности довёз до метро Подбельского и даже попросил на память у меня и Цейхановича автографы, благо баллончики с краской остались в наших руках. Мы охотно вывели на его волосатой груди «Долой стыд!» и размашисто расписались под человеколюбивым призывом. Нет, не дурак оказался наш милый вагоновожатый, хоть и жлоб, ибо мой автограф котируется нынче не менее чем в 50 евро, а автограф Цейхановича тянет аж на все сто. Хорошо живём: чиркнул неразборчиво – и 50 евро в кармане, чиркнул величественно – и 100 евро в кармане. До бесконечности так бы. А в бесконечности, конечно, но не в дурной, можно как-нибудь и без бессмертия обойтись. Неуничтожимый Редьман тоже было разбежался отметиться на волосатой груди транспортного пролетария своей витиеватой подписью, но ему грубо отказали из-за недостатка места, не расширять же человеку грудную клетку из-за какого-то малоценного автографа. Не вечер ещё, Редьман, не вечер! Роман мой конца не имеет, успеешь ещё набрать литературный вес, а пока продавай свои автографы полоумным дамочкам, которым за сорок, но которым ты и тридцати не даёшь, когда на водку просишь, флаг тебе в одно место!
   Такая вот, дорогие мои читатели-нечитатели, грусть по буженине, о которой я собирался писать ещё в прошлом году и, наверное, скоро напишу, если милиция не остановит, если, наконец, закончу эту главу, ибо пишу её уже почти три месяца.
   Тяжело, однако, писать под самого себя! Очень тяжело. Да и скучно, ибо я давно сам себе неинтересен. Чёрной завистью завидую пишущим под Бунина и Набокова, под Маркеса и Борхеса, под Платонова и Джойса. Менее завидую пишущим под Толстого, Достоевского и Чехова, поскольку это почти безнадёжно, как безнадёжен пьяный бомж с видом огнеупорного кирпича, переходящий на красный свет Садовое кольцо в час пик. Но что делать: русский человек от природы неприспособлен к нормальной жизни! И, как говорится:

     Две крестьянки на Лубянке
     Записались в лесбиянки…

   Эх, сколь их нынче развелось, писателей-неписателей, больше, чем бомжей. Но почему эти неписатели-писатели не желают перечитывать даже самих себя? Оттого-то, наверное, и плодятся, как дурные грибы в огородах, пресловутые читатели-нечитатели, с которыми я должен постоянно объясняться по самым ничтожным пустякам вроде теории относительности Эйнштейна и растолковывать почти без ругани, что счастливый конец бывает только у бесконечности. Но терпеливо и неторопливо объясняюсь, поскольку времени у меня нет, ибо оно мне не нужно. Недавно совершенно искренне объяснился с одним очень дотошным и злым нечитателем. Вернее, подумал, что объяснился, ибо он в ответ на моё толкование теории фотосинтеза, за которую Эйнштейн и получил Нобелевскую премию, а не за пресловутую относительность, мрачно изрёк: «Скажи мне кто твой друг – и я не скажу, что ты – армянин!» Каково?! Неужели моя фамилия Котюкян?! Вроде бы нет… И на армянина я не совсем похож… Впрочем, если он ещё ворочает языком, – пусть говорит: всё равно никто никого не слышит. И не зря во времена последние Петька Редьман преуспел в написании впрок хвалебных некрологов, а Цейханович научился говорить по телефону на языке глухонемых. Наши тела неостановимо обращаются в души, но души наши ещё быстрее, ещё упорнее, не ведая стыда, обращаются в бренную плоть, – и ничего нигде не остаётся, кроме вечного одиночества.
   Жаль, что с возрождением общества «Долой стыд!» не всё вышло гладко. Кое-где даже неладно получилось. Особенно расстроился из-за мелких неладов с законом и беззаконием русофоб и литпогромщик Петька Редьман Васюк. Расставаясь на три с половиной дня с Цейхановичем, он смахнул с небритой щеки скупую сержантскую слезу, которая никак не хотела обращаться в старшинскую, а настырно норовила обратно обратиться в ефрейторскую. Но хочу утешить чрезмерно ранимого человеческой несправедливостью потомка анархиста Редьмана. В обозримой бесконечности запасов стыда, а, тем более, бесстыдства выше крыши и ниже пояса.
   Общество «Долой стыд!» ещё возродится под новыми тайными знамёнами. И победно будут реять великие знамёна над нашими головами вровень с Луной и Солнцем, ибо не бессмертие владеет бесконечностью, а бесконечность бессмертием.
   А посему: «Долой стыд!», «Долой бесстыдство!»
   И вперёд!!! Всем! Всем!! Всем!!! Ибо впереди – грусть о буженине, а грусть о буженине не ведает ни стыда, ни бесстыдства.

Грусть о Буженине

   Грусть о буженине приходит всегда нежданно, как тихий, лёгкий снег на голову взамен холодного, хлюпающего дождя, как поздравление с присуждением ордена ЮНЕСКО «Крылатый лев» вместо повесток из суда и военкомата, как золотая последняя любовь на смену несусветной предпоследней, как. В общем, приходит, – и я отчётливо понимаю, что ещё жив по эту сторону России, что не обратился в гробовое бревно, что женщины ещё засматриваются в мою сторону, – и омывается душа светлым теплом бытия и воочию прозревает заветные черёмуховые края, где нет ни одного русского человека, а только бронзовые жуки, ежи, ужи и стрекозы.
   Моя грусть по буженине началась, о как давно, почти до нашей эры. Впрочем, без почти. Началась она действительно до нашей рыночной эры, в годы тупого социализма, в КПЗ при знаменитом Орловском централе, где вольготно отбывал заключение в годы дохлого царизма небезызвестный железный Феликс. А попал я с Цейхановичем в легендарный Централ совершенно ни за что: за заурядную драку в привокзальном ресторане, то есть за правду жизни. Якобы мы какому-то артисту неимператорских театров проломили голову бутылкой от портвейна, якобы сильно сквернословили, якобы пили слишком неумеренно, ну, и т. п. Всё это оказалось гнусным наветом, ибо жив оказался чёртов незаслуженный артист, крепок оказался черепушкой, сволочь. И сквернословить мы не сквернословили, а здраво философствовали вслух, – и не наша вина, что фамилии Гегель и Фрейд официантка восприняла, как ругательства, хотя, в принципе, так оно и есть. А чистое время нашей пьянки в ресторане равнялось всего лишь пятнадцати минутам. К сожалению, тогда мы ничего не знали об этом чистом времени. Чистое время запоя открыл нам в более поздние годы небезызвестный Сигизмунд Витюк Краузе, который, пропьянствовав аж три месяца, подсчитал время непосредственного пригубления коньяка, водки, виски, рома, вермута, портвейна, джин-тоника, пива, текилы и прочего, пришёл к выводу, что пил он всего лишь шесть часов тридцать пять минут и восемнадцать секунд, то есть меньше продолжительности одного рабочего дня, а посему увольнению за прогул по пьянке никак не подлежит. И в суде сумел это доказать и наказал своего слишком трезвого работодателя на изрядную сумму за несправедливое увольнение, порочащее его деловую репутацию. И это совершенно справедливо, ибо, если в хоккее есть чистое игровое время, то почему не может быть чистого времени в запое, ведь не зря в хоккей играют настоящие мужчины. Грош цена мужчине, ни разу в жизни не изведавшему все прелести входа в запой и выхода из оного. Но это так, к слову, не до запоев нынче – ни мне, ни Цейхановичу, ни железному Витюку Краузе.
   А грусть по буженине спровоцировал наш сокамерник, матёрый расхититель социалистической собственности в особо крупных размерах, некто Лазарь Апостолов-Муравьёв, дальний потомок повешенного декабриста, который, однако, с того света постоянно помогал ворюге Лазарю выходить сухим из железных вод правосудия. Да уж, как я неоднократно говорил, кому быть повешенным – тот и в дерьме не утонет. А утонет – вытащат, откачают и повесят. Сколько уже лет тень повешенного предка укрывает от всесжигающего Солнца Правды неутомимого нытика Лазаря?! Лет эдак сорок. А что такое сорок лет для Солнца?! Вообще ничто! В запасе у Лазаря целая вечность, а он упорно ворует и упорно ноет, хнычет, воет, что погиб, что жизнь пропала, что нищий он, а стало быть, придурок, подлец и халявщик.
   Лазарь часто обижается, что я говорю о нём то, что думаю. И совершенно зря обижается, ибо я никогда не говорю то, что думаю, а говорю только то, что знаю. Но не всем говорю. И то, что знаю до конца, никогда не договариваю, ибо в великом знании – великая печаль. И во мне полно этой невыразимой печали, а не только грусти о буженине, виновником которой стал вышеупомянутый потомок декабриста, чтоб ему.״ Но оборву себя на полуслове.
   Нет нужды сообщать, что Цейханович и, естественно, я получали с воли приличные передачи, которые мы по-братски делили со своими сокамерниками, ибо в те годы мало кто руководствовался заповедью: «Ты – мой друг и я – твой друг, мы – друзья с тобой! Я поел, а ты голодный, ну, и хрен с тобой!» Ныне совсем не то. Человек – человеку – нечеловек ныне! Но человеки пока – железный Витюк Краузе, неисправимый вечный жених Влад Дорфман и кое-кто ещё из наших приближённых, чьи фамилии называть пока совершенно преждевременно. Ну, например, Семён Фарш, к сожалению, уже покойный.
   Худо-бедно, но и другие сидельцы получали кое-что с воли. Короче говоря, не голодала наша дружная камера. Даже прожорливый Лазарь Муравьёв-Апостолов не голодал, поскольку подъедал за нами не одну колбасную кожуру. Но самому Лазарю никто ничего не передавал в коммунистические застенки, хотя уже тогда он имел не только полоумную тёщу, но и верную жену, которая почему-то упорно болела в период нашего сидения. Но законный потомок декабриста постоянно напоминал нам о своей жене-идиотке, талдыча к месту и не к месту: «Я, когда трезвый, всё прощаю жене, но, когда пьяный, вспоминаю всё, что простил. Не зря же я мастер спорта по шашкам!..»
   – И по халяве! Никто не знает, где настоящая любовь, – и сама любовь не знает, где она. – таинственно отвечал Цейханович и орал в дверь подкупленному нашими друзьями вертухаю: – Сколько раз тебе говорить, чтобы только с фильтром покупал сигареты! Выйду на волю, засуну в жопу тебе всю «Приму», что осталась! И не надейся на милость к падшим, падла плешивая!
   – Я не виноват, что жена болеет. Она с детства болеет. Она из-за меня напереживалась, любит она меня. – продолжал витийствовать Апостолов-Муравьёв, – Честно любит, не из-за выгоды!
   – А ты не воруй! А перестанешь воровать, и жена болеть перестанет. Заодно и любить тебя перестанет, на кой ляд ей безденежный придурок! – обрывал тоскливое нытьё Цейханович.
   Лазарь обиженно, но послушно умолкал и уходил на своё место близ параши.
   И вот однажды Лазарь получил с воли маляву. Получил и аж заикаться стал от радости. Он и раньше заикался, но всё больше на букве «х» или «п», а тут на букве «в» раззаикался:
   – В-в-в-в-в-в-в-в-в-зздд-зздд-ро-ввввввв-ве-ла жена!
   – Совсем выздоровела? Или как? – сухо поинтересовался я.
   – П-п-п-п-п-поч-ти со-в-в-в-в-сем… П-п-почти!.. Ап-п-п-п-п-пендицит удалила! – выкрикнул Лазарь.
   – Сама, что ли удалила?! – озадачился мелкий рецидивист Селезень, парень вообще-то неплохой, но туповатый, как студент первого курса Литературного института имени Максима Горького.
   – С п-п-п-п-помощью в-в-в-в-вра-чей! – радостно разъяснил Апостолов-Муравьёв и, неожиданно перестав заикаться, зачастил. – Теперь посылочку собирает. Колбаску, сырок, огурчики, пирожки медовые, рыбку красную, булочки, коржики. Пир устроим на весь мир!
   – На весь сортир! – и Цейханович угрюмо кивнул на парашу.
   – А буженина будет? – вдруг ни с того, ни с сего полюбопытствовал тупица Селезень.
   – Всенепременно! И самая пре-пре-пре-буженинная буженина! – восторженно пообещал чёртов Лазарь.
   Странно, но в тот момент, несмотря на отсутствие аппетита по причине неясного грядущего, мне страшно захотелось буженины. Дико, нестерпимо захотелось, как в юные годы женщины светлой июньской ночью в цветущем старом саду на окраине провинциального города. И не во сне, а въявь захотелось, и не просто первопопавшейся женщины, но самой красивой по эту сторону России и Вселенной.

   Три дня дальний потомок декабриста Муравьёва-Апостолова блаженствовал в ожидании передачи и даже малость бугровал по благоволению нашего великого друга. Нагло пользовался из общака сигаретами с фильтром и на вертухая повышал голос вслед за Цейхановичем. Но истекли благодатные дни и неумолимо, как рок, пришёл момент истины, – получил злополучный Лазарь долгожданную посылку с воли. Но, увы, увы, увы, ни сыром, ни колбаской, ни пирожками медовыми, а тем более бужениной, от посылки не пахло. Прислала сердобольная жена нашему страдальцу три буханки хлеба, шесть ржавых селёдок, дырявую кастрюлю с варёной картошкой, пачку соли и почему-то подшивку журналов «Советские профсоюзы» за 1982 год.
   – А буженина!!! – вскричал я нечеловеческим голосом, аж вертухай за окошком заскрёбся. Вскричал так, как никогда не кричал. Вскричал, будто меня навсегда обманула самая красивая женщина по эту сторону России и Вселенной. И обманула не только здесь, но и там, по ту сторону бытия, где даже себя обмануть невозможно.
   Цейханович тяжело вздохнул, внимая моему воплю, мрачно посмотрел на побледневшего Лазаря и сухо приказал:
   – Селезень, отними у гада «Яву», «Примой» перебьётся. – и добавил: – Ты, Буженина заикастая, сожрёшь один всю свою селёдку! С пачкой соли сожрёшь! И попробуй только не сожрать!
   Нравы тогда в зоне были демократичные, не то, что в нынешнем запределе, и Муравьёв-Апостолов, вмиг обратившись в камерного придурка по кличке Буженина, послушно сел за стол и за час с небольшим съел все шесть селёдок и пачку соли. Но до чего ж доброе сердце у нашего великого друга! Заметив, что третью селёдку потомок декабриста поглощает, как говорится, «со слезами на глазах», он милостиво приказал прожорливому рецидивисту Селезню отдать страдальцу недоеденные полбуханки черняшки, – и тот враз её слопал, как блокадник чужую пайку.
   Но, увы, не развеялась моя тихая грусть о буженине от обглоданных селёдочных хвостов и пустой пачки соли. Наоборот, как бы сконцентрировалась и стала медленно, но упорно обращаться в бессонную тоску. И Цейханович как истинный друг, внимающий не только одиночеству Вселенной, но и одиночеству ближнего, деловито утешил:
   – Выйдем на волю, куплю себе новый велосипед, а тебе узбекскую тюбетейку и кило самой лучшей буженины. Спи и не думай о женщинах, женщины – не буженина. И вообще – не бужениной единой.
   – И не ветчиной. – согласился я.
   – Вот именно, в корень смотришь. Адвокат Подлюченко ни буженину, ни ветчину, ни хлеб даром не жрёт, только икру чёрную. Завтра же, ну, в крайнем случае послезавтра, будешь со мной в царстве Свободы.
   И любитель чёрной икры на халяву – адвокат Подлюченко, верный друг небезызвестного Мухина-Нахимсона, не подвёл. Через три дня, как дым-туман под безжалостным солнцем Правды рассеялась тоска тюремная и враз обратила в светлое воспоминание наше злоключение в знаменитом орловском централе.
   – А грусть о буженине? – вопросит любознательный читатель-нечитатель.
   Грусть о буженине и на свободе осталась грустью и не распростилась с душой моей, осталась в душе и, как оказалось, навсегда.
   А самого Буженину, то бишь Лазаря Муравьёва-Апостолова, по протекции Цейхановича тоже выпустили под подписку о невыезде. Он и поныне живёт в своём дохлом микрорайоне «Кулички» и никуда не выезжает, хотя срок пресловутой подписки давным-давно истёк. В новые времена, из-за невозможности хищений у государства в крупных размерах, поскольку всё крупное украли без него, Буженина стал патриотом и державником. Пишет разоблачительные статейки в малотиражные чёрносотенные газетки и иногда по пьянке на халяву выступает на мелких антиправительственных митингах от имени жертв коммунистических репрессий. А совсем недавно даже участвовал в конкурсе районных мудаков, где, к сожалению, занял лишь тринадцатое место.
   – Но п-п-п-п-почему они п-п-п-п-присудили именно мне т-т-т-т-только тринадцатое место? – вопрошающе взвыл ушибленный мировой несправедливостью страдалец.
   – А потому что ты – мудак! – честно ответил наш великий друг.
   – Но я же б-б-б-больной! – воскликнул Буженина.
   – Потому и больной, что мудак! – уточнил Цейханович, но как всегда великодушно утешил. – Держись Лазарь, держись Буженина! Тяжело в лечении, легко в раю!
   И Буженина держится. Недавно он умудрился оформить себе документы на инвалида детства и труда, что не удалось даже такому матёрому подлецу, как Бонч-Бруевич, не говоря уже обо мне многогрешном, чей писательский подвиг давно пора отметить хотя бы этим скромным званием. Сколько можно мне жить и творить без правительственных наград по гамбургскому счёту по эту сторону России?! Что такое гамбургский счёт и почему у меня счета только в Гамбурге, объяснят тупым читителям-нечитателям примечания Сигизмунда Витюка-Краузе. [2 - «Гамбургский счёт» – это название вышедшего в 1928 году сборника литературно-критических статей Виктора Шкловского. В статье, открывающей книгу, автор так объяснил значение этого термина: «Гамбургский счёт» – чрезвычайно важное понятие. Все борцы, когда борются, жулят и ложатся на лопатки по приказанию антрепренёра. Раз в году в гамбургском трактире собираются борцы. Они борются при закрытых дверях и завешанных окнах. Долго, некрасиво и тяжело. Здесь устанавливаются истинные классы борцов, – чтобы не исхалтуриться». В литературу этот термин Виктор Шкловский ввёл в качестве обозначения беспристрастной оценки творчества писателей, исходя из самых строгих литературоведческих критериев. Начиная с 2028 года (к столетию выхода в свет книги Шкловского), под гамбургским счётом будут понимать депозитный счёт Цейхановича в гамбургском банке, на который зарубежные издатели перечисляют все гонорары настоящих русских писателей.] Большего спеца по моим гамбургским и иным счетам я в России не знаю.

   Вчера Цейхановичу позвонил какой-то идиот из Гамбурга (видимо перепутал его со мной), и с трёх часов ночи Цейханович теперь также живёт по Гамбургскому счёту.
   О, этот Гамбургский счёт!
   О, как он надоел!
   О, Гамбург, Гамбург!
   Но!.. Но. Но.
   Но упорно приходится считаться. И с самим собой, и со всеми остальными. И когда-нибудь, даст Бог, сочтёмся до конца со всем существующим и несуществующим. Но без Гамбурга и Марбурга, а «по честноку», то есть абсолютно по-честному, а вернее – по правде жизни и смерти.
   Тяжко мне, тяжко, как пустому ведру на дне сухого колодца. Но Цейхановичу пока не тяжко, и он совершенно спокойно живёт по чужому Гамбургскому счёту. Должно быть, преизрядные у него счета в банках Марбурга и Гамбурга. Но хочется надеяться, что рано или поздно переведёт он денежки с забугорных счетов на счёт Сбербанка России. Может быть, тогда все мы, наконец-то, заживём по Русскому счёту и, даст Бог, не по ту сторону России.
   Блажен, кто верует, блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые, блажен, кто. Ну ладно, ладно, помолчим, дабы не впасть в преждевременное и безнадёжное блаженство.
   Да, чуть не забыл!.. После выхода из Орловского централа Буженина, то есть Лазарь Муравьёв-Апостолов отпраздновал своё пятидесятилетие, отпраздновал, подлец, без нас. Но до чего ж доброе сердце у Цейхановича! Дабы не обижать до конца нашего камерного придурка, наш великий друг подарил ему будильник без механизма, чтобы тот сполна наслаждался своим свободным временем, а не ныл и не хныкал по поводу и без повода.

   Глубина всегда лежит на поверхности. И нужно только прозреть эту глубину, а не нырять сломя голову в смутные омуты бытия в поисках несуществующей справедливости. Иногда мне уверенно кажется, что я прозреваю эту глубину, но иногда кажется, что сама глубина прозревает меня, – и я помимо воли обращаюсь в чужую поверхность, и говорю то, что думаю, а не то, что знаю.

   Цейханович сдержал своё слово и купил себе новый немецкий велосипед. И тюбетейку узбекскую себе прикупил. Но буженины мне так и не купил, ибо не оказалось в тот день буженины в продаже. Сколько угодно было ветчины, корейки, копчёного сала и прочего, но заветная буженина отсутствовала нагло и безнадёжно. Даже в банке, куда мы зашли поменять японские йены на евро буженины не было. Было всё, что угодно: спички, мыло, дёготь, сапоги, детские игры и бытовая техника. Цейханович на всякий случай купил приличную швабру, поскольку ещё с малых лет немного побаивался швабры. И боялся не просто так, а по делу, ибо, когда он родился, кроме швабры дома никого не было.
   – Подайте бездомной художнице-передвижнице!.. – заныла немытая молодая алкашка, бросившись нам в ноги возле банка, в которой вдумчивый читатель-нечитатель без труда узнал бы небезызвестную бомжиху Клару Задниц.
   – А ты, дура, побольше денег рисуй! – жёстко ответствовал наш великий друг.
   – Какая жестокость! – в ответ на разумный совет вскричала непризнанная лжехудожница и со злобой добавила. – Век вам буженины не видать, господа палачи!
   И так ловко шмыгнула за угол, что Цейханович не успел ударить её ни шваброй, ни велосипедом. И я не успел помочь моему великому другу, поскольку вновь объяла мою душу несказанная грусть о буженине, а из-за угла, вместо нечёсаной бомжихи, вышла самая красивая женщина по эту сторону России, прошла сквозь меня и скрылась в недрах банка в качестве золотого запаса.
   Возможно кому-то моё писательство кажется бредом? Мне и самому порой это кажется. Хотя странно, что здравомыслящим людям почему-то не кажется бредом такое бессмысленное понятие, как пространство-время, то есть объединение необъединимого – протяжённости и длительности. "Марксизм-ленинизм" и то более логично и серьёзно, чем пресловутое пространство-время. Но вот, поди ж ты, живут люди ложным несуществующим пространством-временем, живут в несуществующем пространстве-времени и, самое удивительное – умирают в несуществующих пространствах-временах. А я, бессердечный, всё маюсь и маюсь грустью о буженине.
   – Неужели так трудно купить кусок буженины, в конце концов, и не морочить нам головы чепухой?! – воскликнет нетерпеливый читатель-нечитатель.
   А я отвечу:
   – Купи, попробуй! Купи мою грусть о буженине! Купи вместе с бужениной! Посмотришь – что получится!..
   Но недавно мне всё же удалось купить 300 граммов буженины. И я тотчас похвастался ценным приобретением перед Цейхановичем. Он очень внимательно посмотрел на меня, почти как на пациента психушки посмотрел, и отчётливо сказал:
   – Это тебе только кажется, что ты купил буженину. И буженине только кажется, что она буженина. И нам только кажется, что мы люди, а на самом деле мы давным-давно поверхность без глубины. И обретём свою глубину лишь по ту сторону России, где отсутствует и поверхность, и всё остальное. – Понял?! Нет?!
   – Понял! – угрюмо согласился я, ибо мрачный оптимизм никогда не изменял моей душе и запасы его во мне столь неизведанны, что впору о бессмертии задуматься.
   И ещё. Буженина, то есть Лазарь Муравьёв-Апостолов по выходу из тюрьмы дал страшный зарок перед Цейхановичем: никогда и ни в чём не отказывать женщине и не есть буженину. Недавно одна приличная и ещё молодая женщина по кличке Софья Вульф попросила его поесть буженины, которая неведомым образом залежалась у неё в холодильнике. Лазарь Апостолов-Муравьёв, то есть Буженина, не смог отказать хлебосольной женщине и теперь скорее полумёртв, чем полужив.
   Вот такая грусть по буженине, господа мои хорошие! Не очень светлая грусть, но что делать.

Из технических записок Цейхановича

   Всех сумасшедших немедленно производить в генералы.
   (Из проекта закона «О борьбе с коррупцией в России»).

   Цель жизни человека: преображение самой жизни – из формы надёжной неуверенности в форму безнадёжной уверенности.

   Гений не должен быть идеалом. Как-то дурно это пахнет. Идеал и гениальность так же несовместны, как гений и злодейство.
   (Из мыслей о Пушкине, к грядущему 300-летию поэта).

   Поскольку прошлое постоянно стучит нам в затылок, а будущее нагло бьёт в лоб, каждый человек независимо от социального положения должен представлять в соответствующие органы отчёт о том, кем он хотел быть и кем он стал на данный момент, не воруя. Отказывающихся давать отчёты и без отчёта желающих стать ещё кем-то привлекать к административной ответственности и общественным работам по месту жительства, в том числе и многожёнцев.

   Человек на 90 процентов состоит как из воды, так изо лжи. Очень правильно, но во многих домах стали ставить водные счётчики. Только через экономию воды можно увеличить количество правды на душу населения. К сожалению, позитивные изменения практически не наблюдаются невооружённым глазом, даже в элитных домах.

   Увы, увы, увы, но женщины видят только деревья, где мужчины видят только лес. И совершенно напрасно Котюков не стал поступать в Лесной институт. Вполне мог бы стать кандидатом лесотехнических наук, а так стал всего лишь каким-то профессоришкой. Тоже мне – специалист по женскому вопросу. Странно, что он пользуется успехом у женщин… О, женщины! Лесов на вас не напасёшься.

   Красивых женщин может любить только мужчина без воображения. Указать на это Котюкову.
   (Из речи для шашлыка).

   О, сумрачный холод! Россия, мать вашу так! Это вам не Госглавсвёкла!..

   Порядочного человека надо бить не только ногами, но и руками.

   Запад-камень!
   Восток – глина!
   Россия – песок!..
   Материала вполне достаточно для постройки яранги или чума, но упорно строят какую-то чепуху.

   Объявить в Украине референдум о присоединении России к Украине. Абсолютно уверен в полном его успехе и об объединении дураков-славян в 2024 году.

   Без загробной тишины говорить о национальной идее очень трудно. Русский атеизм: Бог не видит, значит, всё позволено. Это даже не атеизм, а антиатеизм. Как говорится: Богу веруют, а чёрту кланяются. Очень жаль, что запрещены телесные наказания типа порки.

   Никогда и нигде не обращать содержимое в одержимое, только в чужих кошельках.
   (Из советов внебрачным детям).

   Что такое внутренняя тень человека? Это то, что человек, являясь машиной времени, в себе не видит.
   Жизнь жаждет нашей смерти, не меньше, чем смерть жаждет нашей жизни. Не все поезда останавливаются, когда кончаются рельсы.

   Гражданина Аверьянова Е.И. помню только с четвёртого класса. Чем он занимался до этого, точно сказать не могу. Кажется, мечтал стать инкассатором.
   (Из объяснительной записки в ОВД «Преображенское»).

   Слушать дураков – всё равно, что идти по улице на медведя с зубной щёткой. Но многие упорно слушают дураков, а дураки слушают тех, кто их слушает. Сплошное безобразие. Очень жаль, что медведей меньше, чем людей, что улиц больше, чем медведей.

   В жизни, как в альпинизме – спуск опасней подъёма. Но всё куда-то лезем, клюём на рекламу:

     Покупайте «Главпродукт» —
     Или деньги украдут!

   Но деньги всё равно крадут: покупай, не покупай. Свинство, а не итальянская бухгалтерия.

   Одни страдают раздвоением, другие удвоением. И те, и другие бесполезны, как насморк, но почему-то украденные деньги не кладут мимо карманов.
   (Из мыслей по поводу удвоения ВВП).

   Позвонить этому, как его?.. Да на хрена ему звонить, если он этот, как его?.. Пусть сам звонит этому, как его?.. Ну, не мне же, в конце концов!..

   Писатель из Мордовии тоже может быть похожим на человека. Указать на это Витюку Краузе. Тут ему не Житомир.

   Торговец рыбой Крючков?! Не звучит! С такой фамилией хорошо торговать уворованными у писателей книгами в подземном переходе через Садовое. Для торговца рыбой лучше иметь фамилию Соловьёв, а ещё лучше Матвей Михельсон.

   Эх, как не хватает сегодня Лазаря Моисеевича Райса! Как бы он пригодился. Напрасно его задавили насмерть в 1990 году в очереди за водкой. Как он мечтал вынести куда-то Ленина из Мавзолея. Надо было бы тогда послать за водкой Авербаха. Этот Ленина из Мавзолея не вынесет.

   Ушла, как птица о стекло! Дура!..

   Не всегда свет в конце туннеля оборачивается встречным поездом, иногда вполне приличным взрывом.
   (По поводу повышения цен в метро)

   Дед рассказывал, что в 37-ом году убил как-то на охоте сразу семь волков. Как потом оказалось – ни одного не убил. Врал дед?! Нет! Просто в то сложное время рано было знать всю правду.
   (Из воспоминаний о деде Янкеле)

   Удивительно засорены человеческие мозги. Глобально и исторически засорены. Идиотские слоганы и афоризмы тупо сидят в головах, передаются на генетическом уровне – и неустанно плодят и плодят новых тупиц. Ну, вот хотя бы эта «мудрая» пословица! «Без труда не выловишь рыбки из пруда.» Да хоть лопни, хоть штаны просиди, но что ты поймаешь, ежели в пруду рыба не водится. Или, просто-напросто, не клюёт…

   Не умея играть на пианино, просто неприлично разбивать гитару о чужие головы. Не Господь, так Газпром накажет. Строго указать на это Дорфману: хоть и приёмный, но сын.

   «Мне 34 г., добрая, честная, верная, хорошая, симпатичная, хорошо готовлю, много зарабатываю, тел. 825679222, Таня.»
   Не многовато ли добродетелей для одной женщины? С такими данными и незамужем. Поручить проверить Фельдману, уж ему-то добродетелей не занимать, не зря он недавно отнял у бомжихи бутылку подсолнечного масла.

   Если кто-то кому-то должен и не отдаёт, значит это кому-то очень нужно.
   (Из мыслей о кредитных операциях)

   О, какое быстрорастворимое время на дворе? Как кофе быстрорастворимый, и такое же поддельное, как кофе.

Закрытый акционер танковых войск

   Цейханович с раннего детства, ещё в Ясной Поляне, стал страдать от аллергии на кошачью и верблюжью шерсть, поэтому мне, практически в каждой главе, приходится на всякий пожарный случай держать при себе кота в мешке и чёрную кошку в тёмной комнате, не говоря уже о трёхгорбых и иных верблюдах, которые иногда пасутся прямо под моими окнами. (См. главу «Верблюд и глобус» – прим. автора).
   Но когда дотошные люди, вернее, читатели-нечитатели и писатели-неписатели, в поисках моего обитания спрашивают у Цейхановича:
   – А как нам пройти на Советскую улицу?
   И отвечает Цейханович:
   – В поисках Котюкова вы можете выйти только на Антисоветскую улицу. Но и там он не живёт. Он вообще без улиц обходится… Такой вот фрукт!..
   И это чистая, благородная правда, ибо с незапамятных времён проживаю я в безымянном микрорайоне «Дзержинец», где ни площади, ни проспекты, ни улицы, ни переулки не предусмотрены ради экономии и во избежание переименований, на которые так падок наш народ ещё со времён доисторических. Чего стоит всего лишь одно переименование Киевской Руси в Украину. Так что очень нормально, что я обхожусь без площадей, без проспектов, без улиц, без переулков и почти без тупиков, даже без определённого города обхожусь, – и тихо терплю лишь страну своего обитания. Но, как говорится, Бог терпел и нам велел. И, если кто-то действительно хочет меня отыскать, а не делать вид, что вот-вот отыщет, тот должен чётко и честно спросить у Цейхановича:
   – А как пройти в Россию?!
   И трижды клянусь, что и тот честно и чётко ответит:
   – В Россию можно пройти через любую чёрную дыру! Прямо – и ввысь! А там до Котюкова рукой подать, если, конечно, ноги не протянете…

   О, как тяжело ложатся верные слова на бумагу, как последние оледенелые листья на каменную землю. Но надо сочинять, то есть писать, ибо я – писатель, и вроде бы настоящий, и, может быть, грядущий, а настоящий да ещё грядущий писатель всегда должен быть полуголоден и зол, как балерина. Поэтому сегодня обойдусь без обеда, а восемь с половиной кг. злобы займу без отдачи у врагов своих, с которыми легко сочтусь в этой главе. И во многих других главах.

   Цейханович не только страдал аллергией на кошачью и верблюжью шерсть, но и умел, не прощаясь, по-английски, уходить от неловких разговоров, особенно коммерческих. Однажды к нему обратился с жалобами на финансовое и прочее здоровье общий знакомец, но, увы, не любимец, Френкель Сокольский по кличке Железный танкист. Выслушав страдальца, наш великий друг отправил его сдавать анализы, ибо свято соблюдал клятву Гиппократа и никогда, не в пример киллеру-заочнику Середнёву, не душил рыболовной леской ни должников, ни кредиторов, ни больных триппером.
   Результаты анализов, как финансовых, так и медицинских, оказались весьма плачевными, но, слава Богу, не смертельными, – и это четко подтвердили наши старейшие консультанты по общим вопросам – Мухин-Нахимсон и Витюк-Краузе. Подтвердили, к сожалению, без малейшего сочувствия к танковому железу. Но Цейханович всегда жалел железо и друзей и, дабы не усугублять правду жизни и смерти, вынес Железному танкисту Френкелю Сокольскому категорический приговор:
   – Не годен к дальнейшему прохождению жизни!
   Железный танкист хоть и слыл беспробудным нытиком, человек был мужественный, не зря в молодые годы тонул в горящем танке. Он не завыл, не зарыдал, не разразился проклятьями, а сухо спросил:
   – Сколько мне осталось?
   – Ну, год, ну, полтора!.. А там посмотрим. Всякие чудеса случаются. И не только с другими, но и с нами, многогрешными… Но полтора года обещаю тебе железно. Разве этого мало? Тебе итак уже давно за сорок, а ты всё живёшь… И не где нибудь, в России живёшь, милейший, А, к примеру, Моцарт из Австрии еле-еле до тридцати четырёх дотянул. Так что выше голову! Тяжело в лечении, легко в гробу! – вдумчиво подбодрил товарища Цейханович.
   – А может, мне в монахи уйти? – благочестиво озадачился Френкель Сокольский, – Монахам чаще чудеса являются.
   – Зачем же сразу в монахи? В монахи любой дурак уйти может. Даже полковник Лжедимитрич. Не волнуйся, твоя душа бессмертная никуда без тебя не денется. Подождёт, если что. А ты откажись от семьи, организуй какое-нибудь ЗАО, набери кредитов побольше и поживи вместе с нами полтора года в своё удовольствие. А в монахи всегда успеешь, в монахи можно уйти и с подпиской о невыезде.
   – ЗАО, говоришь… – насуплено пробормотал Железный танкист.
   – Закрытое акционерное общество! – как бы для людей, неизвестных по ту сторону России, внушительно подтвердил Цейханович и в его роскошном кабинете волшебным образом запахло нефтедолларами.
   И музыка неземная послышалась из соседней квартиры, куда часто входили какие-то слишком чистоплотные мужчины и женщины, но, когда они выходили оттуда и оставались ли такими же чистюлями, не видел никто, даже наш великий друг.
   – Гайдн. Симфония номер сто два… – тихо определил музыку Цейханович.
   Френкель Сокольский хотел не согласиться, что это Гайдн, но, спохватившись, скоропалительно подтвердил, поскольку не был силён в Гайдне, больше увлекался Сибелиусом:
   – Гайдн! Симфония номер ста два. Но не в записи 1959 года под дирижёрством Карояна.
   – Совершенно верно! Фон Карояном здесь и не пахнет, – согласился Цейханович и музыка за стеной тотчас прекратилась.
   А ЗАО затеялось, ибо железный Френкель Сокольский в этот же день отказался от семьи, от прошлых и будущих жён, ушёл к невинной девушке Прасковье из Подмосковья и подрядил консультантов-универсалов Мухина-Нахимсона и Витюка-Краузе учреждать ЗАО «Архипелаг», сокращённо «Архип…», призвав также на помощь из владимирской деревни Лизуново рыботорговца Моисея Крючкова, по поводу которого Цейханович недовольно изрёк: «Проживать в деревне с таким названием может только американский безработный.» И ещё покруче выразился, но пощадим рыботорговца Моисея: с него и деревни Лизуново предостаточно.
   Нет нужды описывать интерес нашей публики к новоявленной коммерческой структуре, ибо желаемое у нас всегда обращается в недействительное, а имеющее гриф закрытости и подавно.
   – ЗАО «Архипелаг» звучит гордо! – дружно возопили неразлучные Фельдман и Дорфман и смочили свой вопль шампанским.
   – А почему бы и не ЗАО… И хорошо, что «Архипелаг»… – процедил рассудительный Матвей Михельсон-Сахалинский, весьма сведущий в островных и полуостровных делах.
   – «Архип!..» – исконное русское имя! Это не какой-то там Альберт! – одобрительно воскликнул коренастый патриот Нашер-Ненашер. – Спасём русское зарубежье и побережье! Да здравствуют славянские водопроводы!
   И, как говорится, пошла писать и писать губерния, ибо все поголовно, всё ближнее, среднее и дальнее окружение Цейхановича, страстно захотело поучаствовать в прибылях новоиспечённого ЗАО «Архипелаг – Архип», даже бескорыстная, порывистая Ирина Арманд-Белых, наследница небезызвестной любовницы Ленина Инессы Арманд, даже романтичный граф Бжинский-Бунимович, не говоря уже об Авербахе и Лжедимитриче и экс-капитане 1-го ранга Ягайло Терещуке, который в юности вместе с Цейхановичем мечтал стать гинекологом, а также прочих сухопутных мореплавателях типа Крузенштерна и Лисянского из Мытищ.
   Я уверен, никто не осудит моих героев за столь активную жизненную позицию, ибо закрытое акционерное общество, которое благословил сам Цейханович, – это о-го-го! а не фунт изюма с тыквенными семечками.
   Сам же Цейханович, отлучившись на короткое время в Узбекистан для замеров скорости света на дне Аральского моря, стойко уединился в своём загородном доме за написанием статьи «Минетный двор» по заказу редакции «Энциклопедия русского коммерсанта». И когда облегчённо разогнулся от ответственного и неблагодарного труда, ЗАО «Архипелаг – Архип» было узаконено и капитализировано окружением нашего великого друга по полной программе. И никто из соучастников проекта по пьянке в третьей половине дня не стал вставлять нитки в ножницы и стёкла в колёса нашему Железному танкисту Френкелю.
   И только мелкий недоумок, горбатый выпердок-шестидесятник, пасквилянт и халявщик Пидарчук Баранов, справедливо изгнанный из нашего круга самой Судьбой за бездарность, попытался в какой-то газетёнке очернить новоиспечённое благородное ЗАО, но был тотчас публично высечен и изничтожен эпиграммами Цейхановича, опубликованными не где-нибудь, а в еженедельнике «Московия литературная»:
   Неблагодарной свинье Баранову Пидарчуку:

     Графоман из графоманов,
     И фамилия Баранов,
     И ничем не знаменит,
     Но зато – антисемит!

   И:

     Попал он с детства под колёса
     Еврейско-русского вопроса.
     Отъявленный образованец,
     А по призванию – засранец.

   И еще:

     Литературный онанист,
     Стукач, придурок, экстремист.
     И понятно без плакатов:
     Перед нами – провокатор.

   Говорят, что сам Солженицын порадовался за Цейхановича и горячо одобрил эпиграммы, поскольку не понаслышке знал о грязном клеветнике Пидарчуке Баранове, а также одобрил новое ЗАО и не выразил неудовольствия по поводу заимствования из его лексикона заморского слова «Архипелаг».
   После сих дежурных мероприятий число наших недоброжелателей свелось к корню квадратному из минус единицы, а Баранов Пидарчук – полугорбатая особь с внешностью местечкового портного-неудачника, сгинул в безднах русского быто-небытия, как ржавая иголка в горящем стогу прошлогоднего сена. И напрасно он щерил на прощанье свои вставные зубы, которые ему бесплатно сделали по протекции Цейхановича и из-за которых рот его никогда не закрывался, сгинул подлец, – и никто не знает, куда пропал, даже сгоревший стог.
   Да, совершенно запамятовал сообщить о целях новоиспечённого ЗАО «Архипелаг – Архип», ибо ничего секретного от читателей-нечитателей и от писателей-неписателей у меня нет. Всё предельно открыто, всё в слове и в деле, а не между дел и слов, в пресловутом подтексте, который якобы, как подводная часть айсберга таит три четверти художественных достоинств литературного произведения. В природе оно, может быть, и так, ибо надводная часть айсберга действительно всего лишь макушка ледяного монстра, но в литературе не знаю, не знаю… Впрочем наши досужие горе-модернисты давным-давно стали находить подтекст на абсолютно чистых листах бумаги, подобно поклонникам многострадального Малевича, углядевшим в пресловутом «Чёрном квадрате» экран перегоревшего телевизора.
   Но сообщу всё-таки о целях ЗАО «Арихипелаг – Архип», о конкретном тексте, так сказать, а не о несуществующем подтексте.
   Цель ЗАО была оригинальна и проста, как четыре копейки одной монетой: приватизация и продажа островов подмосковных водоёмов новым русским для возведения на оных коттеджей, поместий, замков ужасов и прочей экзотики, вроде подземных ходов с островов Клязьминского водохранилища в торговый центр Мытищ.
   – Как так?! – оторопело спросит дотошный читателъ-нечитатель. – А разве эти острова не входят в состав Московской губернии?
   – То-то и оно, что фактически не входят, ибо образовались на водохранилищах в период великой жары 2002 года, когда уровень наших равнинных вод упал до катастрофических пределов, – вежливо и въедливо разъясняет несведущим небезызвестный Витюк-Краузе, в одночасье назначенный Цейхановичем канцлером всех новообразовавшихся островов в акваториях Подмосковья. – Уровень, водохранилищ с тех пор, хотя и поднялся, но недостаточно, а образовавшиеся на отмелях острова, естественным образом, уплотнились и стали самодостаточны не только для необитания, но и для жизнепользования. И поскольку в качестве земельных участков они отсутствуют в кадастре земель Московского региона, то, как бесхозные территории, могут быть географически открыты, приватизированы и использованы как в экономических, так и в культурных целях. Право первооткрывателей новых земель приватно принадлежит ЗАО «Архипелаг – Архип», которое успешно обходится без заморских Робинзонов и прочих Робин Гудов-инвесторов, ибо радеет о прирастании России не по краям, а изнутри.
   – Бред больного воображения! – воскликнет относительно здравомыслящий читатель-нечитатель и будет жестоко неправ, поскольку так называемый «бред» подкреплён массой документов, юридических обоснований и капитальным трудом нашего друга, матёрого чиновника Уткинда под зловещим названием «Основы землепользования и частная собственность». Эти основы не удалось поколебать пока ни одному бессмертному, не говоря уже о простых смертных и полусмертных.

   О, как не люблю я всевозможные разъяснения!
   О, как отвратно логически растолковывать тупым людям и нелюдям очевидное!
   Но что делать: очевидное – это фактура нашей жизни, её рабочая суть, так сказать, а литературное произведение без фактуры и без рабочей сути, как листва без дерева. «Опавшие листья» так и останутся навеки опавшими и не обратят философию и журналистику в поэзию и прозу, даже у гениального Василия Розанова, ибо правда – это не философия и журналистика, а философия и журналистика – это не правда. Тяжеловато сказано? Ничего!.. Умеющий читать легко поймёт, что я имею ввиду.

   Наши смертные дела, которые нам упорно кажутся важней самой жизни, в итоге без малейших усилий обращаются в ничто. День, неделя, месяц, год – и на смену приходят другие дела и люди, и смерть поглощается смертью, а жизнь остаётся помимо жизни, ибо не проходит никогда, даже с образом мира сего. Но это так, к слову, ибо я рассказываю о делах и людях ЗАО «Архипелаг – Архип», а не о кладбищенском кооперативе «Земля и люди». И, если я скажу, что дела «Архипа» пошли весело, то я ничего не скажу. Великолепно пошло дело и деньги потекли к Френкелю Сокольскому неудержимо, как вода из-под сорванного крана. И это очевидно из предыдущих глав романа, и дотошный читатель-нечитатель, наконец-то, может ответить на свой тупой, глухонемой вопрос: «А на какие шиши так вольготно гуляет эта чёртова компашка под присмотром великого Цейхановича?»
   «Да, да, на эти самые шиши! От продажи островов! И то ли ещё будет, когда мы дойдём до морей-океанов, которые, рано или поздно, обязательно обмелеют. Но не станем торопить жизнь, ибо времени у нас нет, поскольку оно нам не нужно. И всё – во всём! И всё – в овсах! И всё всегда впереди!» – отвечаю я и благоразумно обрываю себя на полуслове, дабы преждевременно не раскрывать перед коварными читателями-нечитателями и завистными писателями-неписателями свои географические и негеографические карты.
   О, гул загулов!
   О, сладостный гул беспамятства!
   О, неслышимый гул забвения!
   Какой восторг! Какое упоение!! Бессмертья, может быть, залог!!!

   Минули полтора года жизни, дарованных Цейхановичем Железному танкисту Френкелю. Славно погулял с нами на денежки акционеров танкист Железный, да и некоторые акционеры, тоже время даром не теряли. Приосанился Френкель, заматерел и про болезни свои смертельные начисто забыл в объятьях нежной девушки Прасковьи из Подмосковья, аж 7 кг живого веса прибавил, поскольку торговля островными землями шла споро, размашисто и величественно. Вот-вот должно было быть принято на самом верху долгожданное разрешение о застройке земель обетованных замками и крепостями.
   Матвей Михельсон-Сахалинский, прикупивший очень приличный остров на Клязьминском водохранилище и окрестивший его Новым Сахалином, уже было собрался соорудить в своих владениях точную копию знаменитого Александрийского маяка и открыть при маяке таверну для бродячих моряков с романтическим названием «Мамзель», как разразился мелкий скандал. Не такой уж неразрешимый, как в романах Достоевского, но всё же… Новоявленный остров оказался частью затопленного деревенского кладбища – и нежданно-негаданно из небытия всплыли, нет, не гробы и покойники, а их чёртовы потомки и наследники, чтоб им! и потребовали от ЗАО «Архип» чудовищную компенсацию за использование могил своих пращуров в качестве острова.
   Вот тебе и деревня! Кто бы мог ожидать такой финансовой прыти и корысти от спившихся потомков неведомых колхозников?! Говорят, что пресловутый Баранов Пидарчук натравил на «Архип» это быдло. И если это так, то даже Фельдман с Дорфманом ему не завидуют. Обречён!.. Впрочем, бездари всегда обречены…
   Тем не менее, даже Цейханович от этих чудовищных притязаний, как Моцарт, впал на малое время в лирическое расстройство и меланхолию.
   Увы, но вслед за «Новосахалинскими» потомками объявились и другие отмороженые. Даже на мелкий островок величиной с коровью лепешку, купленный вскладчину прижимистыми Крузенштерном и Лисянским и пышно названный ими островом Блаженства, в надежде на неизбежное обмеление внутренних морей России, объявились наглые многочисленные претенденты, ибо практически все водохранилища Подмосковья образованы способом затопления. И не счесть деревень, церквей и погостов, скрытых ныне в зловещих рукотворных глубинах.
   Короче говоря, шум и гам по поводу благородной деятельности ЗАО «Архип» произошёл преизрядный, почище, чем в доме Шнеерсона. Большие инстанции проявили просто нездоровый интерес к нашим географическим открытиям и приобретениям. А некий Митволь, или как его там? начальник природоохраны Московии совершенно грубо наехал на ЗАО и заодно устроил ряд дачных чёрносотенных погромов по берегам Истринского, Клязьминского и Учинского водохранилищ, выселяя из санитарной зоны абсолютно невинных богатых воров, слыхом не слыхивавших об «Архипе».
   Так что волей-неволей Железный танкист Френкель вынужден был свернуть свою деятельность и объявить себя банкротом, отчего он тотчас потерял все семь кг нагулянного живого веса.
   – Ты же сказал, что мне всего полтора года осталось… Помнишь, мы тогда Гайдна слушали, симфонию 92?.. – с плаксивым упрёком обратился он к Цейхановичу.
   – Правильно, я предсказал! Я предсказал, что твоё финансовое здоровье выдержит год – полтора. И 102 симфония Гайдна, которую ты, невежда, спутал с 92-й, здесь абсолютно ни при чём. Чаще надо консерваторию посещать со своими Прасковьями из Подмосковья!
   – Но я-то думал, что через полтора года буду не жилец!
   – И правильно думал! Ты и есть не жилец, поскольку банкрот! А конец банкрота известен. Как это там у вас, у железных танкистов, поётся?.. «И молодая не узнает, какой у парня был, ха-ха-ха, конец.»
   – Значит, мне пулю в лоб, если я – не жилец? – угрюмо вопросил Френкель Сокольский и, не дожидаясь верного приговора, мужественно стал звонить полковнику Лжедимитричу с просьбой одолжить до завтра пистолет.
   – Стоп! Стоп! Глуши мотор! – вырвал у него из рук телефон Цейханович, – Тоже мне не жилец нашёлся! Все мы – нежильцы, приживалы у Бога! Не гони волну! Езжай-ка лучше к своей Прасковье из Подмосковья, утешься с ней по полной программе и заляг на месяц-другой на дно. И по консерваториям не шастай!..
   – На дно Истринского водохранилища, что ли?! – с неподдельным ужасом воскликнул Железный танкист.
   – Идиот! Совсем умом высох! Солдатского юмора не понимаешь, а ещё в горящем танке тонул, – жёстко урезонил его наш великий друг и сухо приказал Авербаху без битья выпроводить бедолагу.
   – Ишь ты, Гайдна ему подавай! Сразу 102-ую симфонию!.. Сибелиус сраный! А 113-ую, падла, не хочешь?! – проорал вслед Френкелю Сокольскому пьяный Авербах, по тупости не разобравшийся в тонкостях конфликтной ситуации, ибо с детства в Мордовии, кроме Бетховена, никакой другой музыки знать не хотел.

   А Цейханович, между тем, вдруг засобирался в Париж, хотя никогда не брезговал молодыми вдовами из Кременчуга и ближнего Подмосковья.

   О, русская литература! Немыслима она без Парижа, как Хемингуэй без бороды. Да и Париж по гамбургскому счёту давным-давно без неё немыслим. И пусть нынче отечественная словесность подобна тёмной тающей льдине, угрюмо скользящей по Волге в сторону Каспийского моря. Пусть! Пусть не доживёт льдина до отца Каспия, пусть растает в тёплых камышовых низовьях великой реки. Но отечественная словесность не растворится во тьме времён и будет жить, пока русские люди будут ругаться матом. А изъясняться на матерщине они не перестанут никогда, даже по ту сторону России.
   Большой переполох случился в стане акционеров наших в связи с известием о банкротстве Железного Френкеля, и многие, жаждущие прибылей на халяву, например, Крузенштерн и Лисянский, заподозрили учредителей ЗАО «Архип» в обмане. Но что делать, ибо желающие обмануть дальних, пока их не обманул ближний, всегда норовят найти оправдание своему жлобству. Так уж устроен русский человек. И не только русский. Но почему он именно так устроен и зачем устроен – вообще нет ответа нашему разуму и душам нашим. Да и не будет ответа никогда, как не будет конца русской литературе, которую, если кто и любит по-настоящему, то только Цейханович.
   Изрядный скандал возник в стане наших акционеров. Я даже малость забеспокоился за жизнь Френкеля Сокольского, ибо меньше всех потерявшие, но вконец осатаневшие, Крузенштерн и Лисянский зловеще прокаркали:
   – Возьмём Железного Френкеля с собой в кругосветку! И убьём брам-брамселем! А скажем: смыло девятым валом Айвазовского!
   Но ретивые сутяги Мухин-Нахимсон, Витюк-Краузе и примкнувший к ним экс-капитан 1-го ранга Терещук Ягайло развили сверхкипучую деятельность по успокоению мятежной бури. И волшебным образом заглох прибой недовольства, как будто кто-то всемогущий обрушил на смертоносные воды потоки жира и масла, подобно древним морякам, использовавшим этот способ для укрощения штормовых смертоносных валов, дабы в краткий миг затишья успеть проскользнуть через буруны в спасительную бухту.
   – Сегодня Митволь, а завтра ноль! – громово провозгласил на внеочередном собрании акционеров ЗАО «Архип» пылкий оратор Витюк-Краузе. – Сегодня перед нами моря, водохранилища и озёра, а завтра под нами пруды, заводи и лужи. И никакой утопии. Абсолютно никакой связи с глобальным потеплением и обращением гнилого климата Подмосковья в субтропический. Перспективы ЗАО в этом плане совершенно беспроигрышны. Поясню на примере. Вот у вас, господин Михельсон, сейчас в распоряжении остров «Новый Сахалин»… – и Витюк-Краузе, не глядя, ткнул указкой в карту и точно попал, подлец, в самое сердце Клязьминского водохранилища, как будто затылком видел. Впрочем, многие из ближнего окружения Цейхановича видят эту жизнь не только глазами, но и самыми неожиданными частями тела.
   – Одна бумага в моём распоряжении для одного места! – угрюмо рявкнул Матвей Михельсон-Новосахалинский.
   – Согласен с вами! Сейчас у вас на руках одна бумага! – дружелюбно высверкнул глазами неутомимый Краузе. – Но поберегите бумагу, дорогой Михельсон! Она ещё вам не раз пригодится. Сейчас у вас, пусть пока и на бумаге, лишь один остров «Новый Сахалин»… Но при грядущем всероссийском обмелении к вам автоматически как к метрополии отойдут новые, образовавшиеся близ ваших берегов, острова. И заметьте: абсолютно бесплатно и абсолютно законно!.. Вот старая карта затопленной местности, раздобытая нами с помощью везде-с-с-сущего Терещука Ягайло… – и Витюк включил экран, на котором живо, как с того света, высветилась карта затопленной местности, с чётким обозначением деревень, посёлков и хуторов. – Присмотритесь хорошенько. К вашему Новому Сахалину в аккурат примыкают плавной грядой более девяти холмов и бугров, которые без пяти минут острова. И которые впоследствии при оформлении соответствующих документов через наше ЗАО вы спокойно можете назвать Новые Курилы. И никакая Япония на них претендовать не сможет! Ни один император Хирохито, ни один Митволь, ни одна скотина!.. Даже мелкий островок величиной с коровью лепёшку, такой как у ваших друзей Крузенштерна и Лисянского, и тот обратится в приличную кучу, не учтённого ни в каких кадастрах, дерьма…
   – Это верно! – сухо согласился морской капитан, – И про Курилы, и про Хирохито, и про дерьмо… Но кладбища-то нам на хрена?! На хрена нам покойники со своими наследниками?
   Но и на этот вопрос Витюк-Краузе ответил жизнерадостно и без запинки:
   – Все затопленные кладбища мы сведём в общий мемориал жертв сталинской коллективизации и мелиорации. И обустроим его за счёт государства для туристов. Терещук Ягайло ещё три недели назад согласовал этот вопрос на самом высшем уровне. В администрации президента согласовал и в комитете по правам человека ЮНЕСКО.
   – Так точно! – энергично подал голос старший герольдмейстер ЗАО и добавил: – Всех затопленных будем награждать посмертно. А наследников покойников представим к медалям «За спасение на водах»!
   – А нас?! А акционеров?! – возопили неутомимые Фельдман и Дорфман.
   – Акционеров – само собой! И – в первую очередь! И не только медалями! – значительно ответил за Терещука Витюк-Краузе.
   – Добре! Добре!!! – гаркнул полковник Лжедимитрич, искоса глядя на свою широкую, величиной с трамвайную дверь, грудь, словно приспособленную для наград и отличий.
   Известие о грядущих наградах, как урожайный дождь, освежило похмельные лица акционеров, шелестом знамён повеяло, медью оркестров запахло. И лишь высокопоставленные акционеры Гусман и Борман в один голос осторожно озадачились:
   – Но это всё в отдалённой перспективе?
   – Отнюдь нет! Исключительно при жизни нынешнего поколения! По аналитическим прогнозам только при нашей жизни… – успокоил их Витюк-Краузе и дал слово Замшеру, прибывшему на собрание из Парижа в качестве доверенного лица Цейхановича.
   – Наш великий друг просил передать пламенный привет всем активистам ЗАО «Архипелаг». Поаплодируем, чтобы господин Цейханович по мобильному телефону услышал наши дружные аплодисменты на Эйфелевой башне.
   И Замшер, как гранату, поднял над головой мобильник, а акционеры стали не только хлопать руками, но и притоптывать ногами, а полковник Лжедимитрич выскочил на сцену и стал отплясывать вприсядку со свистом и уханьем. И ничто не мешало танцору-воину, даже галифе и сапоги.
   Дабы прекратить приветственную вакханалию, которая явно стала затягиваться, Замшер грозно выкрикнул:
   – Отставить аплодисменты! Смирно! Внимание! Наш великий друг выражает всем свою признательность и сообщает, что за счёт ЗАО задерживается в Париже на неделю, поскольку, наконец, с помощью Интерпола отыскал французскую тётку нашего Железного танкиста Френкеля Сокольского, – Замшер сделал паузу, наслаждаясь всеобщим гробовым вниманием, и продолжил: – Тётка Френкеля Сокольского – Клодина де Френкель владеет несколькими банками, пакетом акций компании «Шелл», верфями в Тулоне и в Лувре, а также зверопитомниками в Марокко и Танжере. Кроме нашего Френкеля Сокольского родственников не имеет, поскольку все остальные Френкели – не Сокольские.
   – И не Железные танкисты! – хитро хихикнув, подбрехнул Нахимсон Мухин.
   – Даже не деревянные! – в унисон ему сострил Замшер.
   Акционеры ещё раз стихийно громко зааплодировали столь приятному сообщению и всем скопом повалили в армянский ресторан с опозданием отмечать день рождения Цейхановича, дабы традиционно осчастливить его телеграммой «Третий день пьём Ваше здоровье!», и в ответ традиционно получить отеческий ответ «Пора бы и похмеляться!».

   На этой оптимистической ноте я уже хотел закончить главу, если бы не вспомнил об аллергии Цейхановича на кошачью и верблюжью шерсть. За отсутствием дежурного верблюда, не вовремя ускакавшего по взлобкам и холмам в поля русские, приходится обходиться котом в мешке и чёрной кошкой в тёмной комнате.
   Так вот, я тоже был с Цейхановичем в Париже, о чём чистосердечно рассказал в соответствующей главе («Цейханович в Париже», часть пятая, – прим. автора). Гуляя по Елисейским полям, наш великий друг великодушно познакомил меня с тёткой Френкеля, сказав при этом:
   – Что мы хуже Достоевского, что ли? Тётку с наследством найти, что ли, не можем? Вот она тётка Френкеля! Знакомься!.. Бабилина Клодина, прошу любить и жаловать…
   И я познакомился с Бабилиной, и не жалею, ибо Клодилина, сразу напомнила мне картину Ренуара «Обнажённая», которая украшает не только Пушкинский музей, но и обложку моего первого издания «Песнь о Цейхановиче». И было этой Клодилине де Френкель не более двадцати пяти годков, и фамилия её была не Френкель, а… А вот настоящую фамилию Клодилины я так и не узнал, ибо Цейхановича охватил неудержимый приступ кошачьей аллергии, и мне пришлось одному занимать прекрасную «тётушку» с вечера до утра, с утра до вечера. И зачем только я подкинул в номер нашего великого друга здоровенного кастрированного кота, которого похитил из Мулен Руж? Нынче я открыто сознаюсь в своей подлянке и смиренно каюсь, несмотря на отсутствие второго гражданства, которое мне ещё в прошлом веке обещал Цейханович.
   И ещё!.. Но не о заветном двойном гражданстве, в рот ему дышло! А о Железном танкисте Френкеле. Злую шутку сыграла с ним девушка Прасковья из Подмосковья, которая на самом деле оказалась вовсе не девушкой, и не Прасковьей, а урождённой Эсфирь Шуб-Чмыхайло.
   Проведав, что её унылый поклонник не собирается помирать, что расчитывать на контрольный пакет акций ЗАО «Архип» в обозримом будущем не приходиться, она опоила доверчивого Френкеля Сокольского чаем с клофелином и сбежала, естественно, в Париж с небезызвестным Жаном Багром-Маре, прихватив всё, что можно и невозможно прихватить. Взамен себя, по совету глумливого Жана, подложила в кровать бедолаге Френкелю грязную резиновую куклу, которую чёртов Багор-Маре, использовав по назначению, перемазал собачьим дерьмом и ещё чем-то мерзопакостным типа верблюжьего кала.
   Когда Железный танкист очнулся от клофелинового одурения и уткнулся серым носом вместо пышного плеча Прасковьи в тухлую, упругую резину, то сразу всё понял, хотя и раньше нехотя догадывался. С ужасным танкистским воплем схватил обманутый Френкель вилку и нанёс невинной резиновой кукле 184 ножевых (!) ранений, от которых она, естественно, испустила дух, но однако вонять не перестала. Восемь с половиной кг клея «Момент» пришлось потом потратить сердобольному Авербаху, дабы воскресить и приспособить для общественных нужд несчастное резиновое изделие женского пола. А что касается кастрированного кота в мешке и чёрной кошки в тёмной комнате, то утверждения моих злых недругов, что я их не кормлю и не выгуливаю по крышам, абсолютно вздорны. Они сами не желают ходить на крышу, ибо обходятся друг другом на балконе. Но так орут при этом, так орут, что даже Цейханович слышит их из Парижа во время телефонного разговора со мной. Но на этой не совсем оптимистической ноте я вынужден закончить главу, дабы мой великий друг не услышал нечто более худшее, чем кошачий концерт по эту сторону России.

Из кожи вон!..
(Советы Цейхановича)

   При использовании изделий из натуральной лошадиной, коровьей, бычачьей, телячьей, овечьей, верблюжьей, крокодильей, змеиной, человечьей и прочей кожи оберегайте их от сильного загрязнения, пятен и механических повреждений. А вообще, лучше всего не покупайте кожизделия, особенно в Турции и на Черкизовском вещевом рынке.
   Кожа является крепким натуральным продуктом и требует постоянного ухода и обхаживания, как сдобная женщина, независимо от её типа. Пористую мягкую кожу (замша, нубук и т. п.) следует регулярно протирать сухой мягкой губкой, которую во избежании отсыревания лучше всего носить в правом внутреннем кармане. Эта нетрудоёмкая процедура, если ты – не дурак и не дура, устраняет загрязнение кожи и придаёт ей почти живой вид. Старайтесь при протирке избегать людных общественных мест, в том числе и туалетов, как мужских, так и женских, дабы вас не приняли за обслуживающий персонал или за геев и лесбиянок.
   При лёгком намокании кожи изделие следует сушить при комнатной температуре, но ни в коем случае над камином или костром, а также на пляже под прямым воздействием солнечных лучей. При обширном намокании ваших кожизделий, например, при падении с двухметрового забора в лужу глубиной до метра, следует тотчас встать, а не лежать, развалившись, как падла, и объяснять чинам милиции, что вы в этой луже живёте с детства. Встав хотя бы на четвереньки, следует сначала подождать естественного стока грязных вод. Потом, по мере обретения двуногой стойки, желательно придти домой и дома постоять минут двадцать под холодным душем. И только после этой процедуры повесить кожизделие на вешалку для естественной просушки и утруски.
   Идеальное место хранения кожизделий – прохладный, тёмный шкаф в тёмной комнате без чёрной кошки. Для предотвращения изменения формы кожаного изделия, рекомендуется набивать его сухой мягкой бумагой. Использовать для этих целей надувные резиновые куклы, что спокойно продаются в секс-шопах, нецелесообразно, дабы не пугать чужих детей и нервных жён. Не осуществляйте чистку кожи мылом, водой, маслом или одеколоном. Не пытайтесь самостоятельно выводить пятна и чистить кожаные изделия в трезвом и нетрезвом виде, поскольку это может привести к появлению новых пятен на изделии и на вашей репутации. Настоящая кожа является частью живой природы, многие её виды имеют пигментные пятна и капилляры, а также незначительные различия в структуре. Это надо помнить всегда, а не жаловаться первым встречным на простатит и плохую кожу, и лезть из кожи вон, доказывая, что природа несправедливо обошлась с вами. Как говорится, нечего на зеркало пенять, коли кожа стара. Так что – успехов вам, дорогие носители и обладатели натуральной кожи. Да здравствует «Красный треугольник»! Но пассаран!..

Из дневника автора

Слепые ямы тьмы

   Когда это было?! Да какая разница когда, поскольку было, а, стало быть, уже перестало быть. Впрочем, таким образом в слепых ямах тьмы и беспамятства можно похерить всё – и бывшее, и небывшее, и сбыточное, и несбыточное. Всё, всё, всё, всё!..
   И оттого опять вспыхивает вопрос: всё-таки когда?
   Я не знаю, о чём меня спрашивают мои упорные читатели-нечитатели, но, на всякий пожарный случай, почти наобум отвечаю.
   А было это, скорее всего, накануне дня, после которого Цейханович получил от американцев кличку Джон Большое дерьмо за организацию патриотического общества с ограниченной ответственностью по отделению Аляски от Берингова пролива, и через день после победоносного разгрома нашим великим другом окололитературной банды свиньи Пидарчука Баранова вкупе с Огрызко-Редькиным и Огрызко-Кусковым. Кстати, об этом достаточно много писали в разных изданиях, например, в «Московии литературной», лучшей литературной газете России начала 21 века от Рождества Христова, а также в других менее лучших газетах типа «Парламентской газеты».
   Ещё одним опознавательным знаком неведомых мне событий во времени является беспрецедентное задержание чинами дорожной милиции великого русского актёра Бориса Невзорова, моего старинного товарища и, естественно, собутыльника Цейхановича и Дорфмана, но не Фельдмана. Задержан был наш великий Борис за вождение авто якобы в нетрезвом виде. К этому рядовому эпизоду русского быто-небытия мы ещё вернёмся, ибо нет никаких пределов административному произволу в многострадальном Отечестве нашем в отношении последних столпов культуры и искусства. Открытое письмо самого Цейхановича на сей счёт будет приведено вслед главе «Фрагменты и наброски для будующих воспоминаний о Цейхановиче, заказанных ООН, ЮНЕСКО и библиотекой Конгресса США».
   А что касается назойливого читательского и нечитательского жужжания:
   – Когда это было?
   Ответно вопрошаю:
   – А что было-то, дорогие мои уроды и неуроды? Определитесь сами, в конце концов, в своей назойливости и отделите хотя бы во времени бытие от небытия, если, конечно, силёнок хватит, а потом уж и донимайте меня праздными вопросами. И вообще: не до вас нынче! Не до вас – и всё тут! Оставьте меня в покое! Отцепитесь, репьи интеллектуальные! Дайте мне, чёрт вас возьми, увидеть человека в герое моего новейшего эпоса, ибо человек не только заслоняет героя от автора, но и самого человека заслоняет от себя. Даже великий Цейханович иногда заслоняет самого себя от себя, а от меня многогрешного и подавно. А посему, дабы в грядущем не провалиться в слепые ямы тьмы и беспамятства, запасусь-ка я впрок набросками и фрагментами для воспоминаний о моём великом друге и о его выдающихся деяниях. Авось они хотя бы чуть-чуть высветят человека и помогут неизбежному разделению личности и сущности в отдельно взятом человеке-человечище, то есть в Цейхановиче, до времён последних и Страшного Суда Господнего.

Фрагменты и наброски для будущих воспоминаний о Цейхановиче, заказанных ООН, Юнеско и библиотекой конгресса США

//-- * * * --//
   Честный человек не нуждается в разборчивости.
//-- * * * --//
   Многие безнадёжные иностранцы после недолгого общения с нашим великим другом начинают забывать свой родной язык. Например, деятель неизвестного национального движения, болгарский писатель Вазелин Георгиев-Георгадзе и его русский переводчик Краснер Осипян, которые почему-то родились, соответственно, в Болгарии и Армении, когда дома у них никого не было.
//-- * * * --//
   «Из-за гор и из-за моря ветер тучи нагоняет. Между тучами и морем гордо реет Цейханович – чёрной молнии подобный…»
   Цитата почти из «Песни о буревестнике» пролетарского писателя непролетарского происхождения Макса Горького. Кстати, не забыть в воспоминаниях историческую правду жизни и смерти о том, что первым читателем романа Горького «Мать» был совсем не Ленин В.И. и не пустышка-демагог – извращенец Луначарский, а дед Цейхановича – Янкель Цейханович-Степняк, подрядчик-путеец и похититель паровозных котлов для нужд народа в годы царщины, а в угар сталинизма ставший главным режиссёром объединенных передвижных театров кукол и теней Средней Азии, Дальнего Востока и Крыма.
//-- * * * --//
   Абсолютно прав Цейханович: если человек в 65 лет не нажрался солёных огурцов, то пропала жизнь, не нажрётся уже никогда. Пример тому – придурочный Монстр Волков. Впрочем, его роль в деяниях, свершениях и подвигах нашего великого друга столь незначительна, что, наверное, не стоит упоминать Монстра в моих воспоминаниях. И без него других, более приличных Монстров предостаточно, типа Лазаря Силкина, которым без разницы: что – солёный огурец, что – маринованный верблюд, что – свежий человек.
//-- * * * --//
   Цейханович в часы, вернее, в столетия вдохновения не фонтанировал, а цейханировал.
//-- * * * --//
   Не забыть вскользь упомянуть о неизвестной никому женщине с вертлявым задом французского официанта с площади Пигаль. Наш великий друг почему-то упорно молчит о её роли в сексуальном просвещении малограмотных народов русского Севера и Аляски.
   В тайне молчания – великая тайна безмолвия. Забыть о молчании Цейхановича всё равно, что умолчать о его несокрушимых добродетелях и подвигах во славу великой России, Малороссии и Белоруссии.
   Яркое тому подтверждение – его верность традициям. Если врач-писатель Чехов воспринимал Россию, как психиатрическую палату № 6, то писатель-врач Цейханович воспринимает нынешнюю Россию, как реанимационную палату № 666, и смотритель сей палаты – не пьяный сторож Никита, а зверь из бездны.
//-- * * * --//
   Эх, узнать бы честное имя девушки с веслом, но без коромысла, сбежавшей от Цейхановича в Парке культуры и отдыха города Орла в 1952 году!.. Да как теперь узнаешь?! Одно весло осталось, да и то сломанное о чью-то утопающую голову. Эх, вот сюжетец был бы!.. Но имя?! Имя, чёрт возьми!!! Неужели её звали не Стеллой Цейтлиной? Если нет, то и строчки тратить жалко, не говоря о листе бумаги. А что толку от сбежавших девушек и недевушек? Они и без нас всю жизнь спят в одном сапоге. Не в пример воспитанницам нашего великого друга с плохой иммунной наследственностью. Не забыть рассказать о проказах воспитаниц в главе «Цейханович в борьбе с мировым злом и СПИДом».
//-- * * * --//
   Только Цейхановичу дано пройти по тонкому льду неверия и выйти на берег Веры и Истины. Но идущих за ним не выдерживает скользкая гладь неверия и они, врозь и скопом, безвозвратно и навсегда, как в сугробы, проваливаются в подлёдную бездну ада и кипящей, организованной пустоты.
//-- * * * --//
   Поподробней осветить в восьмой главе воспоминаний роль Витюка-Краузе в финансовой деятельности ООО «Цейханович и Берингов пролив». Уточнить: действительно Витюк-Краузе является Витюком-Краузе? Сделать на сей счет запрос в органы: а не является ли вышеупомянутый Витюк незаконнорождённым праправнуком царского министра финансов графа Витте? Ведь не зря этот чёртов граф был в родстве с оккультисткой Блаватской. Не отсюда ли все дальнейшие беды России в начале 20 века?.. И не случайно в ближнем кругу Цейхановича в ходу стишки:

     Всем Витюк шептал исподтишка:
     «Нечиста дающего рука…»
     Не забывай Витюкову науку:
     Не суй карман раньше времени в руку!

//-- * * * --//
   Объявить в воспоминаниях персоной нон грата дегенерата графомана Пидарчука Баранова, но обойтись без эпиграмм Цейхановича на сей счёт. Ну, например, хотя бы без этих:

     Баран-пенсионер на семинаре молодых
     Был в графомании, как пень, живей живых.
     И всё ж пролез в литературу через жопу,
     Но даже этим не порадовал Европу.

   Или:

     Свин с бараньей головой
     Мелким бесом служит.
     Не найти свиньи другой
     В самой грязной луже.
     По призванью – графоман,
     И ещё – мерзавец.
     Освинившийся баран,
     Полуиностранец.
     Злобу волчью затая,
     Непогожей ранью,
     Смотрит в зеркало свинья
     С головой бараньей.

   Всё это, кажется, из цикла «Безмозглая баранина», а, может, и не из этого цикла… Но вряд ли стоит задействовать весь материал в главе «Цейханович и русская художественная литература». Думается, что и ЮНЕСКО, и Совету Европы мало интересно, что в России кто-то влез в старческом возрасте через задний проход в молодую литературу. Хотя как знать, как знать?.. Разный народ работает в ООН, ЮНЕСКО и в библиотеке Конгресса США. И не только народ.
//-- * * * --//
   На очередном юбилейном вечере Цейхановича исполнялась неизвестная оратория Дмитрия Шостаковича на стихи армейского поэта, полковника Лазаря Силкина «Все братья в сапогах – люди?». Уточнить историю её создания. Неужели Шостакович сочинил её посмертно? Впрочем, каких только чудес не случается в мире Цейхановича, которые не снились даже самому Цейхановичу.
//-- * * * --//
   Цейханович никогда не клал яйца в одну корзину, но всегда носил их при себе. С этой фразы начать шестую главу воспоминаний, а ещё лучше, если, конечно, вовремя удастся, если все яйца останутся целыми, ею же и закончить. И не надо потом никому говорить, что Витюк до Киева доведёт, то есть небезызвестный Витюк-Краузе, он же гипотетический праправнук графа Витте. Доведёт этот лже – или не – лжепраправнук и до Киева, и до ручки, кого надо, разденет, разует и ободрит с неизменной доброй улыбкой: «Тяжело в лечении, легко в гробу!..»
   А вообще-то давным-давно пора присоединить Россию к Киевской Руси. Но об этом надо бить в набат не только в воспоминаниях о Цейхановиче по заказу ООН и прочих, надо референдум объявлять, ибо великое государство Новая Киевская Русь будет однозначно любезно сердцу каждого хохла и кацапа.
//-- * * * --//
   Когда пауки поют, мухи слушают. Можно заменить пауков на тараканов, а мух на слонов. Всё можно взаимоисключающе заменить в неизбежности невозможного. Но никогда не станут настоящими русскими писателями окололитературные козявки, возомнившие себя насекомыми. Никогда! Это для восьмой главы «Цейханович и великая русская художественная литература». Или для девятой главы «Всемирная литература и Цейханович» Или нет, лучше назвать эту главу «От Дон Кихота до Цейхановича». А ещё лучше озаглавить «Неотвратимость эпического героя как метафизическое явление». Словом, надо подумать, пока мухи слушают, а пауки поют.
//-- * * * --//
   Целомудренно не рассказать о любовных похождениях и победах Цейхановича, всё равно, что плюнуть себе в трусы. (К главе «Цейханович – пол и характер»)
//-- * * * --//
   Наплевать, что экс-капитан 1 ранга Терещук, по кличке Крюшон, как и Цейханович, мечтал в юности стать гинекологом. Ведь не стал же! И теперь уж точно никогда не станет, если, конечно, не утонет. Достоин ли он упоминаний рядом с нашим великим другом? Не знаю. И почему-то абсолютно не печалюсь от сего незнания. Пусть Крюшон Терещук сам печалится о своём гинекологическом древе. Пить надо меньше! И не одну водку…
//-- * * * --//
   Первую страницу своей новой книги надо писать, начисто забыв последнюю страницу предыдущей… (Из советов Цейхановича студентам Литературного института имени А.М. Горького и пьяным слушателям Высших литературных курсов на встрече друзей и современников великого пролетарского писателя Максима Горького) Вставить в восьмую главу, ближе к концу.
//-- * * * --//
   «Кругом блатные дети, мать твою так!» – воскликнул Цейханович в одном престижном учреждении. Но вряд ли это сгодится для воспоминаний, даже для главы «Цейханович и незаконнорождённые» не сгодится. Это из какой-то очень другой оперы, явно не итальянской. Оставить без последствий. И привет читателям-нечитателям, а заодно и всем детям капитанов Гранта, Гатераса и Михельсона-Сахалинского.
//-- * * * --//
   В русской литературе с незапамятных времён всюду расставлены духо-запретные буйки, куда заплывать неведомо кем не разрешено. И во времена царские, и во времена советские, и во времена новейшие. Но я упорно заплываю и заплываю за эти чёртовы буйки. С большим риском для жизни и литературной репутации заплываю в запретное. Слышу постоянные угрозные окрики, и голова моя крепко болит от вёсельных ударов судей-спасателей, а судороги сводят ноги, руки и язык. Но я опять и опять, передохнув, ныряю в запретное и с ужасом на старости лет начинаю понимать, что, увы, без ограничительных буйков никак нельзя, хотя и можно. А ведь как хочется оставаться гением! Но гений и границы так же несовместны, как гений и злодейство. К тому же, ещё с коммунистических времён, у меня осталась медаль Погранвойск КГБ СССР «За отличие в охране государственной границы» – 2-й степени. И очень хочется не только гением остаться, но и медаль 1-й степени получить. Однако, похоже, никто не собирается меня поощрять, ни ФСБ, ни А и Б (мои знакомцы из спецслужб, крупные чины в лампасах). И остаётся лишь безоглядно нарушать границы. Границы зримые и незримые, ибо зримое – тленно, а незримое – вечно. И прозревать не то, что есть, а то, чего нет, говорить не о том, что случилось, а о том, что не случилось. Вот я и заплываю за буйки здравого русского смысла. В безумие заплываю. Впрочем, нет, не в безумие, ибо безумие – это мнение большинства.
   Так куда ж я всё-таки заплываю по воле и неволе рока?!
   О, вечное пушкинское:

     «Куда ж нам плыть?!»

   Но причём здесь воспоминания о Цейхановиче? Ведь он-то уж никогда не утонет, поскольку не тонет никогда. И совершенно несправедливо враждебные американцы обзывают его – Джон Большое дерьмо. На себя почаще в зеркало глядели бы, тоже мне незаконные сыны чужого прогресса!.. Тьфу!
   (Использовать в главе «Государственность, русская идея и смысл русского капитализма в жизни Цейхановича»).
//-- * * * --//
   Злейший враг Цейхановича – худосрачный Огрызко-Редькин не достоин ни абзаца в моих благочестивых воспоминаниях. Также абсолютно недостойны даже мелких упоминаний халявщики Огрызко-Кусков и Огрызко-Кикиморенко.
   Но, слава Богу, есть обратные примеры. Например, серый кардинал жёлтой прессы Кац Карапухин. Ой достоин всего!.. Очень приличнейший и матёрый человечище под стать сталинскому соратнику Молотову. Шесть министров печати пережил, а седьмого, раз плюнуть, переживёт. Не зря, даже в самых захудалых подворотнях, его уважительно окликают – Зубр! Посвятить Карапухину Кацу несколько проникновенных абзацев, надеюсь, оценит.
//-- * * * --//
   Как-то Цейханович имел неосторожность выразиться о женщинах: «Женщина всегда идёт к мужчине, как по минному полю. А потом оглядывается и упирается в табличку «Проверено – мин нет!»
   К сожалению, многие наши знакомые и наши незнакомые женщины крупно и крепко почему-то обиделись на нашего великого друга. Особенно обиделись женщины с красивыми губами и свежим цветом лица. Но и другие, менее красивые, менее свежие, тоже серьёзно обиделись.
   Весьма странно! Весьма! Если не сказать больше…
   Чего им всем обижаться-то?! За что?!
   Но, на всякий случай, это изречение нашего великого друга надо опустить. И без этого у нас хлопот с женщинами мало не покажется.
   О, женщины, женщины!.. Неужели и вас придумал Господь?!
   Неужели есть в мире женщины, которые никогда не думали о мужчинах? Когда мужчина думает о Боге, женщина думает о мужчине. Кажется, это тоже Цейханович сказал. А может, и не он… Да какая разница – он или не он?!
   А если действительно: что хочет женщина, то хочет Бог?!
   У-у-у-у-у-у!!!
   (Этот Фрагмент дать в сокращении в главу «Цейханович – пол и характер»).
//-- * * * --//
   В некоторых фрагментах воспоминаний я вижу не только Цейхановича, но и то, что с ним никогда не случалось, – и зачастую не вижу то, что с ним случается в данный момент. Впрочем, для художественной литературы, как для футбольного судейства, этот метод вполне приемлем. Редкая игра без этого обходится, и не родился ещё на свет футбольный судья, который будет видеть только то, что видит. Однако писателей с таким прямым зрением русская земля порождала неоднократно. Печальники земли Русской, – окрестили их досужие критики. Ох, уж эти всевидящие печальники! Ох, уж эти всевидцы, видящие всё, кроме собственного носа и собственной бездарности! Ох, уж эти борцы за счастье народное, одержимые чёрной завистью к своим же более талантливым собратьям! Где они нынче?! Большей частью в полном забвении. И в забвении отнюдь не Божьем, в абсолютно ином забвении. Метод буквального всевидения весьма сомнителен, не менее сомнителен, чем знаменитое изречение: «Искусство должно принадлежать народу!» Народу должно многое принадлежать, очень многое… Например, дачные участки в шесть соток без права продажи враждебным государствам и режимам, впрочем, дружественным режимам и государствам тоже того, без права продажи, ибо, как говаривал Фёдор Михайлович Достоевский: «Жизнь богаче самой богатой фантазии.» Или ещё что-то в этом роде. А искусство, кроме Бога, не должно никому принадлежать, ибо иначе оно тотчас обращается в пресловутую общечеловеческую ценность. И грош цена всевозможным печальникам от искусства, вопящим: «Мои книги принадлежат народу!» А совесть ваша кому принадлежит? Какому такому народу?! Лично я ни разу не видел в лицо ни один народ и вряд ли когда увижу. Да и не особенно сожалею об этом, мне и людей достаточно. Слава Богу, что люди ещё встречаются, даже в обезумевших толпах, даже чёрной ночью на смертоносных сквозняках, даже во сне на краю времени и Вселенной.
   А искусство?!
   Что искусство?!
   А!..
   Искусство истинное должно принадлежать только Господу, хотя оно Ему совершенно без надобности, ибо Господь – Чудотворец, а не творец, ибо лишь Господь всесильно отделяет человека творящего от твари человеческой. Но, увы, не всегда!.. Иногда с этим приходится разбираться самому человечеству – и результат, как правило, плачевен. Но если Господь попускает плачевность, то сие неспроста и наверняка необходимо для обращения зримого тленного в незримое вечное и, наоборот, дабы не прерывалась повторимость неповторимого.
   (Дать этот фрагмент в главу «Цейханович как антиглобалист в борьбе за приватизацию общечеловеческих ценностей и чужих дачных участков в посёлке Переделкино.»)
//-- * * * --//
   Без последней песчинки самый большой бархан неполон, а пустыня последних времён – сиротлива.
   Если я иногда прогибаюсь, а потом оттягиваюсь, то только, как боевой лук, то только, как нервущаяся тетива.
   У меня абсолютно нет времени, поскольку оно мне не нужно. Мне и вечности вполне достаточно, ибо сумасшедший и в сумасшедшем доме – сумасшедший.
   Эти мои шуточные изречения для усиления текста приписать в воспоминаниях Цейхановичу: всё равно он ими бесплатно пользуется. А вообще-то, для родного человека и дерьма не жалко, а уж афоризмов и подавно. Этого добра у меня поболе, чем у Ницше, не говоря уже о качестве. И пусть на сей счёт ухмыляются, хихикают и кривятся сонмы завистливых придурков. Смеётся последним тот, кто никогда не смеётся.
   Так-то вот, господа-товарищи идиоты!
   Так-то вот, товарищи-господа завистники!
   Так-то вот, импотенты тухлые!
   Так-то вот!..
//-- * * * --//
   – Нам не нравятся ваши стихи и проза! И ваш Цейханович нам не нравится! – слышу я тупые восклицания некоторых недалеких читателей-нечитателей. Как из небытия слышу и, наверное, действительно из небытия. Но отвечаю горластому небытию ясно, взвешенно, кратко: «– А вы, придурки, не читайте! У вас передо мной есть неоспоримое преимущество – не читать мои сочинения. Но у меня перед вами, увы, нет ни малейшего преимущества – не сочинять. И у Цейхановича нет ни капли преимущества не быть Цейхановичем».
   А вообще у среднестатистического моего читателя-нечитателя голова – что чемодан. И не какой-нибудь захудалый чемоданишка с неисправными, ржавыми замками, а, о-го-го! чемодан-чемоданище – голубая мечта каждого приличного оккупанта, куда попадает всё плохо и хорошо лежащее, но, попав, исчезает навсегда из времени и пространства.
   Такова, например, голова Плантатора Лопусова, великого пародиста, пересмешника и матёрого интригана. Но есть головы и пострашней, ну хотя бы голова поэтессы Есении Помидориной-Шульц. В этой чемоданной голове даже голубые мечты оккупантов обращаются в ничто, а всё остальное, намыленно проскальзывая сквозь ничто, сразу, без подготовки, обращается в супердурную бесконечность.
   Этот фрагмент будет более уместен в 7-ой главе воспоминаний под условным названием «Связь времен и вещей Цейхановича, как целое в частном, или как надо правильно жить в долг у Родины».
//-- * * * --//
   «Из Храма никуда не спешат, спешат в Храм!»
   «О тайне Молчания лучше всего молчать и ничего никому не обещать до Божьего оправдания»
   «Бессмертье Божье обретается за земле. Нет в Божьем мире без меня бессмертья!»
   Эти трагические, но честные высказывания Цейхановича не забыть привести в главе «Цейханович в борьбе с мировым атеизмом в отдельно взятой стране». Нумерацию главы уточнить. Возможно, что номер главы будет 13-й, ибо суеверие и борьба с атеизмом несовместны, как соль и сахарный песок.
   И ещё!.. Не забыть напомнить читателям-нечитателям, что человеку, не верящему в Человека, Господь тоже не верит. Ибо сказано в Святом Писании: «По вере Вашей Вам воздастся…»
//-- * * * --//
   Ненависть, не подкреплённая деньгами, это не совсем ненависть, как, впрочем, и любовь.
   Вспомнить, кому из русских поэтов Цейханович посвятил проникновенную, как проникающее ранение, эпиграмму:

     Этому микробу
     Негде ставить пробу.

   Столько фамилий сразу лезут в голову, что за голову страшно. Уточнить у Витюка-Краузе-Витте: только он сможет укротить это фамильное многоголосие до трех десятков фамилий.
   (В главу «Цейханович и последние времена русской поэзии», вернее, в подглаву двенадцатой главы).
//-- * * * --//
   Не забыть студенческий эпизод из жизни Цейхановича для главы «В годы мучений и гонений», то есть, для главы номер четыре. А эпизод был весьма анекдотичен. Сокурсники нашего великого друга по 1-у Медицинскому институту решили над ним по-доброму подшутить, ибо зло шутить с Цейхановичем ещё не удавалось никому. Это случилось на 3-м курсе, в аккурат, когда он замыслил и стал писать свою первую книгу «Страдания юного гинеколога», весьма нашумевшую в годы ранней, как бы неуправляемой, демократии.
   Так вот, проведав о его гениальной творческой задумке, однокашники Сенька Гарибальди, Спартак Гомошвили и Глеб Фельдман, но не тот Фельдман, который друг Дорфмана, а совершенно безродный Фельдман, собственно говоря, почти не Фельдман, в последствии спившийся в Архангельской области в должности участкового врача, – и примкнувшая к ним из-за природной вредности Сарра Бернар-Аракчеева, проникли в загородный дом Цейхановича, положили на пол веранды две здоровенные фотографии голых баб, которые по случаю увели с выставки чешского фото и стекла. Одну фотографию приклеили, а другую прибили гвоздями к ободранным доскам, дабы максимально озадачить нашего великого друга. Но не очень-то и озадачили. Цейханович, увидев двух лежащих голых баб, не растерялся, не схватился за веник, – одну бабу тотчас отодрал, а другую выдрал.
   – Фу, как пошло! Омерзительно пошло!.. Безудержно пошло!.. – слышу я тупые, брезгливые всклики-вопли-сопли.
   – Да, ладно вам! Прямо-таки уж пошло!.. Ишь ты, чистоплюи поганые!.. Да, без пошлости, без настоящей пошлости неполна правда жизни и смерти. Эй, слышите вы, цензурщики добровольные?! Вот, например, великий Чехов всю свою весьма короткую жизнь боролся с пошлостью и не любил устрицы, вернее, ненавидел до омерзения, а тело его после кончины, перед которой он попросил шампанского (тоже вроде бы пошло?), привезли из Баден-Бадена на родину в холодильном вагоне с надписью «Устрицы». Вот и поборись после этого с пошлостью. Это всё равно, что с жизнью и смертью бороться. И я не удивлюсь, ежели труп какого-нибудь высокопоставленного моего читателя-нечитателя типа лихоимца Уткинда, но, естественно, не его самого, ибо он – мой друг, после проигрыша на рулетке в многомиллионном исчислении будет доставлен в Россию в вагоне с надписью «Цейханович».
   И не надо презрительно морщиться, дорогой мой читатель-нечитатель! Не надо уподобляться члену, вернее, походить на сморщенный член, завидевший опасную бритву. И не надо опять упрекать меня в пошлости и нецензурщине! Я имел ввиду не какой-то голый, безымянный член, а известных членов наших политических партий и членов творческих союзов, типа Союз писателей России.
   А что касается великого Чехова, то, чтобы закрыть тему, скажу: нельзя так гениально, как он, писать о бессмысленности человеческой жизни, ибо она дарована нам Богом, и превыше самого здравого смысла. Очень жаль, что Чехов об этом забывал. И, увы, не всегда помнил о Боге. Поэтому-то я и плачу про себя, когда читаю его гениальную прозу, плачу и тогда, когда не читаю, а лишь зрительно, почти въявь, вижу заключительные сцены величайшей пьесы «Три сестры».
   Так что закроем на этом тему! Закроем, чтобы лишний раз не заплакать над собственной участью.
//-- * * * --//
   «300 х 200 = где-то около 6000
   80 х 10 = где-то около 800
   15 х 235 = где-то около 33542»
   Я не знаю, для чего сделаны эти вычисления, но они обнаружены мной в старой записной книжке Цейхановича, милостиво подаренной мне для работы над воспоминаниями, сами понимаете, кем. Просто грешно не попользоваться этими математическими извлечениями в главе «Падшие и милость Цейхановича».
//-- * * * --//
   Только один Цейханович из всех много живущих в мире сём умеет видеть не предметы, а связи между предметами, существующими и несуществующими. Например, связь между разбитым стаканом и пустой бутылкой. Но наш великий друг, в отличие от мирового мещанства, никогда чрезмерно не одушевлял и не одушевляет неодушевлённое, ибо сие есть дело не человеческое, а Божье.
   (Неплохо бы начать с этого абзаца седьмую главу под условным названием «Мечты и вещи».)
//-- * * * --//
   К вопросу о положительном герое в русской литературе. А лучше всё-таки не к вопросу, а к ответу. А ответ таков: положительность Цейхановича абсолютна, как бессмертие в бесконечности и как бесконечность в бессмертии! Вот так-то вот!.. И осмелюсь уверенно добавить: Цейханович сам по себе не просто Цейханович, а последняя любовь великой русской литературы! И на этом можно закончить споры о положительном герое, ибо, если тридцать три тысячи раз сказать слово халва, то кому угодно на всю жизнь расхочется жрать на халяву не только чужую халву, но и многое другое, не менее съедобное.
//-- * * * --//
   Напротив меня в электричке сидел благородный, представительный мужчина, абсолютно не похожий на Цейхановича. Но мне упорно казалось, что это Цейханович. И самое удивительное, что всему вагону, да чего уж там, всему поезду, вместе с машинистами, казалось, что это Цейханович.
   (Этот эпизод – яркое свидетельство абсолютной положительности нашего великого друга во времени и пространстве. Использовать в главе «Цейханович – пол и характер»).
//-- * * * --//
   Клеветники утверждают, что в годы мучений и гонений Цейханович торговал беспозвоночными грыжами и дынями, а в юности был грузином, как небезызвестный Иосиф Джугашвили. Лично я никогда не покупал никаких дынь у нашего великого друга и ни одного грузина, кроме Володи Лория и Спартака Гомишвили, в его доме не встречал. Эти непроверенные факты оставить за пределами воспоминаний, как и неудавшийся роман Цейхановича с украинской поэтессой Магдой Треер по кличке Брынза.
//-- * * * --//
   У многих людей-нелюдей рот не закрывается никогда по природным причинам. О, Боже, почему в этом мире природа почти не отдыхает, хотя некоторые утверждают совершенно обратное?..
   Эй вы, люди-нелюди полнолуния, что вы можете предъявить в противовес Цейхановичу на Страшном Суде?! Только свои помятые, гнусные рожи, ощеренные пасти и поддельные, недействительные удостоверения членов мифических творческих союзов.
   Так молчите хотя бы, ибо оклеветать Цейхановича – всё равно что перекричать гром небесный.
   Цейханович – последняя любовь великой русской литературы, – и в мире сём от последней любви не спасётся никто.

Из дневника автора

Фифти-фифти

   Светлой памяти моего товарища Юрия Маслова.

   На дачной платформе было зябко, тускло и абсолютно одиноко, а мне было нужно срочно попасть в Москву, на приём в посольство королевства Непал, – и электропоезд, естественно, крупно запаздывал. Эта была очень захудалая платформа. Из десяти проходящих поездов, в лучшем случае, останавливались три. Очень симпатичная женщина лет тридцати пяти, возникшая на замусоренной платформе, будто материализовавшаяся из оранжевых зарослей придорожного шиповника, завидев меня, остановилась, судорожно порылась в блескучей коричневой сумочке и достала мобильник.
   – Можно пригласить Юрия Дмитрича? – встревожено вопросила она.
   – Чего тебе, сучка?! – неожиданно явственно донёсся до меня из мобильника грубый голос неведомого Юрия Дмитрича.
   И этот голос был практически неотличим от голоса моего покойного товарища, известного писателя-детективщика Юрия Дмитрича Маслова, автора нашумевшего когда-то романа «Дятлы умирают от сотрясения мозга». Крепко умел выражаться мой товарищ, очень крепко. Как говорится, за словом в карман не лез, разве что за деньгами, ибо был очень добрым человеком. Всё совпадало – и имя-отчество, и раскатистая интонация, и любимое выражение покойного «сучка». Всё, всё!.. И больше, чем всё…
   «Боже мой, Боже мой, зачем ты меня оставляешь?!» – чёрной молнией пронзило сознание.
   Но я не вздрогнул и нервно не рассмеялся, когда услышал покорное женское:
   – Извините, Юрий Дмитрич, извините!.. Я тут не совсем одна…
   Нет, я не вздрогнул, не выругался в сердцах, а достал свой мобильник и набрал номер покойного товарища. Длинные, зловещие гудки словно подтвердили безнадёжное безмолвие человеческого небытия.
   «… А может, он того, не умер, а притворился, что умер… Сменил место своего обитания… И жену в очередной раз сменил… На эту вот фигуристую, что на платформе… А теперь и её хочет бросить… Слава Богу, что не под колёса…» – дико и несуразно подумалось мне, будто вовсе не я хоронил своего товарища пасмурной осенью, будто не я бросил первую горсть холодного суглинка в его могилу, будто не я ставил православный крест над его надгробьем.
   Я опустил мобильник в карман, поднял голову и в упор столкнулся с оценивающим взглядом незнакомки. «Фифти-фифти»… – читалось в её глазах, больших и почти неподкрашенных. Впрочем, и в моём ответном взгляде она тотчас прочитала откровенное «фифти-фифти». Женщина сразу поскучнела, ибо, о, как не любят наши женщины это «фифти-фифти», особенно красивые. И не наши женщины тоже не любят. Всем им, нашим и не нашим, только целое подавай, всё без остатка. И больше, чем целое – и тоже без остатка.
   Но, глядя в лицо незнакомки и мимо её лица, я вдруг явственно увидел своего покойного товарища. Но не его самого в человеческом обличье, а как бы всю его жизнь от начала до конца и во многом для меня неизвестную. Трудно описать увиденное внутренним зрением. Наверное, почти невозможно. Но попытаться можно. Увиденное мной было схоже с огромным, струистым, переливающимся в себя облаком. Облако как бы засасывало само себя, серебрилось, искрилось, вспыхивало живыми картинами, сгорало, но не исчезало во времени и пространстве. Оно повторялось в самом себе, повторялось в незримом образе покойного товарища, повторялось во мне и в неведомой женщине, – и не было ни начала, ни конца этой повторимости в неповторимом.
   Незримое облако являлось как бы телом жизни моего товарища, нетленным, вневременным телом, в котором ему самому уже не было места, но которое было мёртвым без него и жило, вопреки всему, его полным отсутствием.
   Я попытался отключить своё внутреннее зрение, ибо ничего весёлого не прозрел. С величайшим трудом мне удалось это сделать.
   Оранжевые с белизной листья шиповника колко светились за платформой и, казалось, не сгорят и не опадут никогда. И ещё казалось, что безбожно опаздывающий поезд не придёт никогда, и я навсегда останусь один на один с незнакомой, красивой женщиной на серой, сырой, зябкой платформе. И будет струиться наша жизнь, переливаясь из одной одинокой души в другую одинокую душу, не ведая исхода во времени и пространстве, как вечное повторимое в вечном неповторимом.
   Заверещал мобильник в сумочке женщины. Она испуганно посмотрела на меня и побито ответила:
   – Я ещё здесь, Юрий Дмитрич! Я ещё здесь… Одна… Очень запаздывает электричка…
   – Смотри у меня, сучка!.. В третий раз опаздываешь!.. Четвёртого не будет! Так и знай!
   Женщина с горечью поняла, что я услышал то, что слышала она. Лицо её исказилось в гримасе, но, однако, не стало безобразным. Она отвернулась от меня и, не оглядываясь, но привычно покачивая крутыми бёдрами, заспешила к концу платформы, как бы нацеливаясь на последний вагон.
   «Вот тебе и фифти-фифти! Вот тебе и Третий Рим, Четвёртому не бывать…» – тупо мелькнуло в сознании.
   Налетающий холодный гул электропоезда окончательно возвернул меня в реальность, если, конечно, можно назвать реальностью всё происходящее с нами в этой жизни, природу которой мы не знаем и не узнаем никогда. И, может быть, слава Богу, что не узнаем никогда.
   О, как хотелось мне последовать за незнакомкой! Но я почему-то остался стоять на месте, бессмысленно вглядываясь в яркие заросли шиповника. Почему? Кто знает… Остался – и всё!..
   И всё-таки нехорошо говорить красивой женщине, даже с того света: «Смотри у меня, сучка!». И стоит ли потом удивляться, что человек, душа человека встречается с Богом не в раю, а в аду? – и никому неведом исход этой встречи. Как говорится: «Фифти-фифти!».
   А в посольство королевства Непал я всё-таки попал. Что за бредовые рифмы лезут в голову, или, наоборот, из головы?! И ещё попаду в Катманду! Тьфу! И ещё раз – тьфу! Но я успел, почти не опоздал на приём в посольстве, несмотря на сбившийся с расписания электропоезд, несмотря на плохое настроение и плохую погоду. И совершенно неожиданно узнал от советника посольства по культуре, что роман моего покойного товарища Юрия Дмитрича Маслова «Дятлы умирают от сотрясения мозга», наконец-то, перевели на непальский язык и надеются на встречу с благородным писателем, величественно отказавшемся при жизни от гонорара в пользу спившихся непальских поэтов.
   Нет, эта жизнь, этот мир не являются реальностью. Этот мир, эта жизнь являются чем угодно, но только не реальностью. И никто не убедит меня в обратном, даже самые живые голоса с того света.

Открытое письмо Цейхановича чинам ГИБДД и прочим упорно-злобным гонителям народного артиста России Бориса Невзорова

   Некоторые жёлтые, жёлто-голубые и серо-буро-сратые газетёнки, захлебываясь от недержания слюны и прочего, распространили нагло и пока безнаказанно чудовищные, клеветнические измышления о нашем друге, великом русском актёре Борисе Невзорове.
   Привожу ряд злопыхательских текстов в извлечениях, ибо полностью цитировать жалких оборотней пера накладно для бумаги и нравственности.
   Борис Невзоров по собственной вине (Каково?! По вине, видите ли, а не по вину!.. – комментарий Цейхановича) попал в неприятную историю. (А что, господа-товарищи, или как вас там, история России – вещь приятная? Самозванцы разные, вятичи-кривичи, обры и вепсы, царишки дурные, царицки, Ленины-Горбачёвы и т. д. – это что – шампанское французское с пирожными? А?!.. – комментарий Цейхановича).
   Сотрудники ГИБДД, дежурившие на Малой Сухаревской улице (Тоже мне, нашли место… В Москве есть куда более удобные улицы для выбивания взяток. – комментарий Цейхановича) ещё издали заметили автомобиль ВАЗ-21103 (С какого бодуна Боря на нём поехал, куда «Мерседес» подевал? – комментарий Цейхановича), который ехал в общем потоке, виляя из стороны в сторону. (Ну и что с того?! Кто сейчас не виляет в общих и необщих финансовых потоках? Не хвостом же Боря вилял… Да и откуда у него хвост? Он в театре давным-давно никаких чертей не играет, отыграл в ранние годы на детских ёлках. – комментарий Цейхановича). Сидевший за рулём мужчина, нагнув голову, (А что – задницу, что ли, Боре нагибать? – комментарий Цейхановича) долго искал права, а когда выпрямился, гаишники с удивлением узнали в нём известного актера (Ещё бы не узнать! Да его даже в Голливуде каждая сволочь знает. – комментарий Цейхановича) и определили, что он подшофе. (Просто свиньи какие-то, а не гаишники! Вместо того, чтобы принюхиваться и что-то там определять, мало ли, как могут пахнуть великие актеры, они должны были бы вытянуться по стойке смирно и отдать честь. Подшофе, видите ли! И откуда только иностранных слов поднабрались?! Деревня! Да как мог Боря быть подшофе, то есть практически и теоретически пьяным, если в этот день пил со мной, Дорфманом и Фельдманом? Сколько там ему перепало с четырёх бутылок «Абсолюта»? Ну граммов двести, не больше… У этих хлебал Дорфмана и Фельдмана не разгонишься. Они на спиртном и покойника обожмут. Недавно вот, когда хоронили писателя Маслова, ну того, который известный роман сочинил «Дятлы умирают от сотрясения мозга», они умудрились прямо у могилы разлить одну бутылку водки на восемнадцать человек, но себе, то есть Дорфману и Фельдману, и, кажется, ещё мне, оставить с этой бутылки по полстакана. А бутылка не безразмерная была, а обыкновенная – 0,5. – комментарий Цейхановича).
   Вёл себя Невзоров неуверенно и смиренно просил его отпустить. (Да как он мог быть неуверенным и ещё чего-то там просить у мелких чинов, если уже, почитай, лет двадцать играет Генеральных прокуроров и многозвёздных генералов. Бред – и только! – коментарий Цейхановича).
   Несмотря на мольбы Невзорова (Дождёшься от него мольбы! Ха-ха-ха!.. – комментарий Цейхановича) инспекторы отняли у него права и увезли на экспертизу в наркологический кабинет в управление ГИБДД. (Ну это уже совершенно откровенное свинство и грязная провокация, если не сказать больше… И скажу! Это натурально подлая выходка мерзких антирусских сил в преддверии назначения нашего друга на пост главного режиссёра МХАТа. Заранее спланированная в тёмных глубинах мировой закулисы и грубо исполненная беспринципными наймитами из московской ГИБДД. Выстрел в висок России из кремлёвской Царь-пушки.
   Какой-нибудь идиот из читателей-нечитателей Льва Котюкова, но надеюсь, что не он сам, хотя, кто его знает, спросит тупо:
   – А где они эти антирусские силы?! Покажите!
   Отвечаю и показываю:
   – Да за каждой грязной урной, за каждой помойкой, за каждым углом! Разве гаишников с угла Малой Сухаревской недостаточно?! Эх, Русь ты моя, куда катишься?! В объятья сатаны! Но никто ничего не понимает, видит то, чего нет и не видит то, что есть. И пресловутый Котюков в своих романах не всё видит, а порой просто заговаривается, когда пишет обо мне и прячется в глухих скитах от моей цензуры. Впрочем, он мой друг, а о друзьях, как о покойниках, надо говорить только хорошее и спасать от заблуждений. И Россию надо спасать!.. И, в первую очередь, от самой России… – комментарий Цейхановича).
   По словам гаишников, содержание алкоголя в крови актёра, как выяснилось, превышало допустимую норму в несколько раз. (Никак не напьются упыри кровушки русской! Ужо вам! Да мало ли что они скажут, эти пресловутые гаишники, науськиваемые антирусскими силами. Да и кто, в конце концов, определил эту так называемую «допустимую норму»? Наверняка, какой-нибудь матёрый враг России типа Зигмунда Фрейда или Розенберга. Спросили бы лучше у меня: моя норма устроила и сплотила бы всех, даже Израиля Моисеевича Пилата и Исаака Ароновича Хандельшмуклера, не говоря уже о Дорфмане и Фельдмане. – комментарий Цейхановича).
   Инспекторы составили протокол и вызвали в управление приятеля Невзорова, который и забрал актёра домой. (Ха-ха-ха! И ещё тридцать три раза – ха, ха, ха!!! Вот как говорится, и настал момент истины. Приятель Бориса Невзорова, то есть вышеупомянутый Дорфман, в этот день выпил в четыре раза больше, чем Боря, но на гаишников он почему-то произвёл впечатление абсолютно трезвого человека (?!), ежели они доверили ему доставить нашего друга домой. Всё шито абсолютно грязными белыми нитками – и чины милицейские сами прокололись без вмешательства Соломона Наглера и Лазаря Торфа. А, может, в чинах, как и в Наглере и Торфе, тоже, наконец, проснулась совесть – и они, невзирая на потустороннее давление врагов России, как бы постарались отстраниться от неправедного дела, что, впрочем, не снимает с них окончательной вины. – комментарий Цейхановича).
   Все материалы по задержанию звезды экрана и театра переданы в суд, Борису Георгиевичу Невзорову уже выслана повестка на заседание, на котором будет рассматриваться вопрос о лишении его водительских прав пожизненно.(И под этой идиотской заметкой стоит подпись некой Елены Шереметьевой. Якобы из графского рода Шереметьевых сия пишущая дама. Во-первых, никакая она не Шереметьева, а Стелла Цеткин, Стелла Карловна, в рот ей дышло. А, во-вторых, никакая она не дама – а чемодан без ручки, и об этом весь Союз журналистов знает, а не только Кац Карапухин, принявший её в этот чёртов Союз. И дальнейшие комментарии на сей счёт совершенно излишни. – комментарий Цейхановича).
   Но забудем о комментариях и вопросим наше полоумное общество:
   – Доколе?!
   Доколе будет твориться административно-правовой беспредел в этой не этой стране?!
   Вместо того, чтобы ловить серийных маньяков, ловят средь бела дня в центре Москвы якобы в нетрезвом виде героя популярных сериалов, любимца женщин и баб, а также всего русского народа великого актера Бориса Невзорова. И не только ловят, но и норовят пожизненно лишить водительских прав. А, может быть, ещё чего – нибудь лишить?! А?! Может, пожизненно лишить Борю самой жизни?! От врагов России можно ожидать что угодно.
   Требую от президента России, чтобы он безотлагательно своим указом переименовал пресловутое ГИБДД обратно в ГАИ, ибо хрен выговоришь это «ГИБДД», особенно после третьего стакана.
   Также требую примерного сурового наказания всем палачам русских традиций и расхитителям наших духовных и иных ценностей.
   Требую не правды, а справедливости, ибо правда жизни и смерти, и земная справедливость – не одно и то же, и часто страшно далеки друг от друга и от народа русского.
   Руки прочь от великого Бориса Невзорова!
   Прочь грязные лапы от великой русской культуры и литературы!
   Спасём Россию от России!!!..

   Потомственный правозащитник,
   свободный от долгов Родине,
   истинный русский патриот и доброжелатель
   Изяслав Цейханович
   Россия, Москва, 21 век от Рождества Христова.

Математические смекалки и загадки Цейхановича
(неразрешимость бытия, как факт)

   Цейханович всегда держал своих ближних в чёрном нале, а не переводил в абстрактную, прозрачную безналичку, ибо ещё до рождения слыл примерным гуманистом и семьянином. Поэтому он иногда для сотрясения мозгов любил задавать своему окружению неразрешимые задачи, хотя, на первый, невооруженный, взгляд, они были весьма разрешимы. Условия этих задач с ответами в конце даже печатались в мелких популярных журналах и в более приличных изданиях, типа «Занимательная математика».
   – Но каким образом Цейханович умудрялся обращать эти задачки в неразрешимые? – спросит пытливый читатель-нечитатель на совершенно законном основании.
   И я на не менее законном основании, а, может, и на более, отвечу не в меру дотошному читателю-нечитателю:
   – Ты что не знаешь, дурак, в какой стране живёшь?! Или уже гражданином мира стал?! Россия – это не только родина слонов, но и родина неразрешимого. Без неразрешимого и без невозможного Россия – это не Россия, а так, нечто среднее между Австрией и Австралией, или ещё хуже… А Цейханович, как истинный патриот России, лучше всех проживающих в этой-не этой стране умеет обращать разрешимое в неразрешимое и возможное в невозможное. И многие наши сограждане, например, члены всевозможных творческих союзов, многому научились и продолжают неустанно учиться у нашего великого друга, тупо и упорно осваивая невозможное и неразрешимое. Вот так-то, дорогой мой дурак читатель-нечитатель!..
   Найдутся умники, которые как бы резонно возразят, что неразрешимое и невозможное – понятия антинаучные. Но я посоветовал бы этим умникам-разумникам поглубже задуматься над ограниченностью их земных философских и научных воззрений на поприще познания бытия и небытия. При всей ценности науки и философии, как инструментов немощного познания, надо признать, что их возможности в постижении реальности весьма ограничены. Существуют реальности, например, человеческое сознание, которые находятся за пределами науки и философии, поэтому невозможное и неразрешимое имеют полное право на существование, независимо от нашего отношения к этим понятиям. А что касается общего сознания, подсознания и общего бессознательного, то они определяют наше бытие, а не наоборот, как кому-то всё ещё кажется в силу заматерелого пьяного невежества.
   Неразрешимое и невозможное также отличны от возможного и разрешимого, как Воскрешение Христа от воскрешения Лазаря, ибо в первом случае, по воле Божьей происходит Воскрешение Богочеловека навеки, то есть навсегда, а во втором случае происходит воскрешение человека волей Богочеловека на век, то есть на ограниченное время жизни земной.
   Но отвлечёмся от высокой философии и вернёмся к нашему великому другу, к его смекалкам и загадкам, которые способствуют не только познанию, но и непознаваемости этого мира, ибо без непознаваемости он просто-напросто бессмыслен и пуст, как треснувшая водочная бутылка.
   И, слава Богу, что всё непознаваемо почти до абсолюта. Всё, всё, всё!!! Даже Авербах непознаваем, как таракан, а Железный танкист Френкель, как муравей, как микробы непознаваемы Дорфман и Фельдман. А о непознаваемости самого Цейхановича умолкну, ибо бессильно выразить сие моё слабое перо, поскольку она необъятна и необъяснима, как вечная бесконечность и бессмертие.
   А теперь, наконец, побалую читателей-нечитателей задачами на смекалку из математического запаса Цейхановича, неразрешимость которых достигнута нашим великим другом благодаря искажению условий задач. Впрочем, если кто-то тщеславно жаждет, вопреки здравому смыслу, обратить неразрешимое в разрешимое, милости просим, ибо, как говорится, и из безвыходного положения всегда есть один очень печальный выход.
   И тем не менее, ответы на неразрешимые задачи будут даны в 3-ем томе моего исключительно честного повествования, после Седьмой, а, может, Девятой части, в зависимости от состояния мировой природы и моих творческих планов, а также в зависимости от состояния мозгов некоторых моих читателей-нечитателей, отважившихся на математический поединок с великим Дон Кихотом русской смекалки – Цейхановичем.

Воскресник

Задача № 1

   Перед началом учебного года комсомольцы-колхозники (так называли в Древней Руси молодых обитателей сельской местности. – прим. Л.К.) организовали воскресник по распиловке ворованных дров для школы. Шестеро из них, самых вороватых, взялись за распиловку кругляка на метровые отрезки. Кругляк, естественно, был самой различной длины, от шести метров до полуметра. Колхозники-комсомольцы, похмелившись, разбились на три пары. Один из каждой пары, выпивший больше товарища, назначил себя бригадиром. Бригадиров звали Натан, Арон и Филимон. Натан с Лазарем Силкиным пилили двухметровые кругляки средней толщины. Арон с Матвеем Блантером полутораметровые кругляки несколько большей толщины, чем двухметровые. А Филимон с Васькой Цурюпой, не будь дураки, пилили полуметровые, но очень толстые кругляки, которые, собственно говоря, пилить было без надобности, их без пилки ловко поколол Мотя Какун.
   На другой день в школьной стенгазете была отмечена хорошая работа трёх бригад пильщиков: бригад Авербаха, Дорфмана и Фельдмана, но почему-то был забыт Мотя Какун.
   Сообщалось, что Натан и Лазарь Силкин напилили 12 кругляков, выпив всего лишь бутылку самогона, Дорфман и Матвей Блантер – 10 штук, выпив также бутылку самогона, Фельдман и Васька Цурюпа – аж 20 штук, выпив две бутылки самогона с Мотей Какуном.
   Как зовут директора школы и сколько украденных с лесопилки кругляков не довезли до школы комсомольцы-колхозники, поскольку одна лошадь, поев опилок, сдохла по дороге?

Железнодорожный этюд

Задача № 2

   В поезде Москва – Санкт Петербург едут нетрезвые пассажиры Френкель, Гринберг и Сидоров, однофамилец бывшего министра культуры России. Похожие фамилии имеют машинист, кочегар и кондуктор поездной бригады. Известно что:
   1. пассажир Гринберг живёт в норвежской Лапландии, хотя зарегистрирован в Мытищах;
   2. кондуктор живёт в микрорайоне «Митино», но мечтает уехать в Израиль и, после получения израильского гражданства, смыться в Северную Италию, в Верону или Флоренцию;
   3. пассажир, однофамилец кондуктора, живёт в Серпухове в незаконно приватизированной квартире тёщи бывшей второй жены Петрачковой. Фамилия же тёщи – Дубовицкая-Кренкель;
   4. тот пассажир, который живёт ближе к месту жительства кондуктора, чем тёща Дубовицкая-Кренкель и чем другие трезвые пассажиры поезда, зарабатывает в месяц в три раза больше Френкеля;
   5. пассажир Сидоров зарабатывает в месяц почти как министр – пять тысяч евро, получает их чёрным налом, а в ведомости расписывается за десять тысяч рублей;
   6. другой Сидоров (из поездной бригады) недавно выиграл в очко у кочегара 333 евро, из которых 120 евро по пьянке потерял.
   Как фамилия машиниста, который играет на баяне?

Криминальная история
(типичный случай из школьной жизни)

   У учительницы московской школы для недоразвитых Вероники Брамс, подрабатывающей зам. администратора ночного клуба в городе Долгопрудный, пропал кошелёк с деньгами, подаренный ген. директором частного охранного предприятия «МАП БЕЗОПАСНОСТЬ» Аверьяном по кличке Багор. Молодая и весьма симпатичная учительница начальных классов Брамс великодушно не стала обращаться за помощью в розыске воришек к Аверьяну Багру и в Межрегиональный общественный фонд помощи и содействия ветеранам правоохранительных органов России, где вышеупомянутый Багор числится вице-президентом, а сама решила провести ненасильственное, но строгое расследование.
   По мнению уборщицы школы Эльвиры Муральской, по совместительству пишущей стихи, украсть кошелёк мог только кто-нибудь из пяти учеников: Лилиан, Кристина, Давид, Дима, Васёк или Маргарэт.
   При опросе раздетых детей в холодном физкультурном зале в присутствии бывшего любовника Брамс, физрука Ивана Кушнера, с резиновой дубинкой, каждый из них дал по 3 показания:
   Лилиан: 1. Я не брала кошелёк, хотя он мне очень понравился. 2. Я никогда в своей жизни у школьных учителей не воровала, только на рынке и ещё на косметической выставке. 3. Мне кажется, вернее, думаю, что его украл Давид, ведь не зря же он отнял у меня губную помаду с зеркальцем и подарил суке Кристинке.
   Кристина: 1. Я не брала кошелёк, да на хрена мне такое дерьмо! Я и помаду Лилькину выкинула 2. Мой папа сам всех купит, он такие кошельки домой приносит, ну просто отстой, у нас с братом на двоих семнадцать кошельков и все с деньгами. 3. Лилька знает, кто украл, но гонит пургу на Давидку.
   Давид: 1. Я не брал кошелёк, там бабок почти не было. 2. С Лилькой я до поступления в школу не знался, хотя она и прикалывалась ко мне в детском саду. 3. Это запросто могла сделать Маргашка, я её в казино позавчера видел, она опять проигралась в хлам.
   Дима: 1. Я не брал кошелёк, но видел, что он лежал пустой под столом нашей учительницы, поскольку смотрел из-под парты на её ноги, нехилые, надо сказать. 2. Лилька брешет, что я его украл, это она украла. 3. Кроме Лильки, украсть было некому, уж больно она любит чужую французскую косметику.
   Васёк: 1. Я не брал кошелёк. 2. Это чистая работа Маргашки. 3. Кристинка может за меня поручиться, поскольку крутит задницей с моим старшим братом.
   Маргарет: 1. Я не брала кошелёк, я его вообще не видела, его до меня украли. 2. Это гадюка Кристинка сделала. 3. За меня может поручиться Васёк, мы вместе с ним стреляли деньги на сигареты у ночного клуба «Баярд», хотя и Васёк мог быть у Кристинки наводчиком.
   При дальнейшем расспрашивании с помощью физрука Кушнера каждый из учеников признал, что из сделанных им трёх заявлений два верных, а одно – неверное.
   Назовите фамилию ученика или ученицы, укравших кошелёк, а также фамилию доктора экономических наук Давида Дмитрича, куратора Аверьяна Багра по защите кандидатской диссертации в Плехановке, а также настоящую фамилию потерпевшей учительницы Брамс, под которой она работает в ночном клубе «Баярд».
   Ещё раз настоятельно напоминаю: желающие знать правильные ответы наберитесь, естественно, не алкоголя, а терпения и дождитесь выхода третьего тома «Песнь о Цейхановиче» в переводе на язык суахили. Правильно разрешившим задачи будут выдаваться поощрения в виде свежего третьего тома «Песнь о Цейхановиче» и прочие приятные неожиданности.

Из дневника автора

Дым золотой

   Где вечное время моё?!
   Где изначальные годы мои?!
   Где мой сад?!
   Где этот вечный сад?! В котором я тёмной, ледяной ночью, в бурю и листобой, узнавал по шуму, скрипу и вздоху каждую яблоню, где в последние мгновенья долгого, тёплого заката каждый куст сирени знал в лицо.
   Вчера я увидел во сне, что вырубают мой сад. Я очнулся в тревоге и с горечью вспомнил, что вырублены и выкорчеваны мои яблони и сирени давным-давно, и дыбится высокими грядками цветущей картошки мой сад, от ограды до ограды. И вновь тяжело и безнадёжно уснул. И опять увидел свой сад и себя в саду. Но ни одна яблоня не слышала меня, ни один куст сирени не смотрел мне в лицо. И даже любимая белая сирень в северном углу сада не узнавала меня.

   И дым золотой летел в глаза.
   Золотой дым несказанной любви моей.
   Дым золотой поглощал мою явь и сны мои, поглощал меня, как тьма поглощает последнее закатное облако перед долгой, ледяной ночью на окраине времени и мирозданья.
   Весь, без остатка, обратился я в дым золотой и опять очнулся в своём саду, вернее, там, где когда-то цвели мои яблони и осыпалась моя сирень. Очнулся среди огромных картофельных валов. И вдруг эти валы стали надвигаться на меня, дыбиться земляной сырью, рассыпаться, как барханы. И полезли на меня из разверзшихся картофельных недр – мерзкие, гнилые морды, злобные хари с варёными глазами. Вся эта нечисть тотчас стала жадно пожирать моё время жизни, – и всё мало, мало, мало было взбесившейся преисподней прорве.
   И, чтобы спасти своё остатнее время, с нечеловеческим усилием я вновь очнулся и увидел серый, вялый рассвет в грязном окне, угрюмые скелеты подъёмных кранов, серые зубцы недостроенных многоэтажек. Увидел всю тоску бытия подмосковных окраин и с облегчением, как после жизни и смерти, вздохнул.
   А вы говорите: дым золотой!..
   Где он этот дым?!..

Операция «судья»

   Не менее одного раза в месяц Цейханович устраивал званый ужас на всю картошку, которую ему исправно поставлял с мальчиками из Тамбова известный издатель-правозащитник Курт Алёшкин. А сами ужасы поставлять было без надобности ввиду обязательного присутствия на званых ужинах-ужасах пресловутой Чёрной вдовы, потомственной сплетницы Магды Мошкиной-Гебельс, полковника Лжедмитрича, Авербаха, писателя фантаста Траппа, Дорфмана с Фельдманом, а также Крузенштерна с Лисянским и Бонч-Бруевичем из южных Мытищ, не говоря уже о Железном танкисте Френкеле Френкельштейне. Как правило, на этих торжественных мероприятиях расставлялись все точки-цветочки над й и ё, карались буйные вольнодумцы, просвещались тихие нечестивцы, и окончательно выводились на нечистую воду бытия всевозможные выпердки, придурки и недопёрдки типа Редьмана Огрызко. Правда, кое-кто из этой мелкой нечисти иногда проникал на званые ужасы под личиной гей Морозов и крестьянок-лесбиянок, но зоркое око Цейхановича – жизнегадостный Витюк-Краузе не дремал – и просочившаяся дрянь тотчас спускалась с лестницы и через унитаз туда, где ей и было положено обитать до окончания времён последних.
   На последнем званом ужасе-ужине отмечалась очередная великая победа Цейхановича. Он стал чемпионом мира в бальных танцах по переписке, победив в финале самого графа Бжинского-Бунимовича, и не просто графа, а президента Всемирной ассоциации альтернативных танцев, то бишь ассоциации танцев всемирных инвалидов. Граф впал в чёрную депрессию, на ужин-ужас не явился и в знак протеста против якобы необъективного судейства уехал с Куртом Алёшкиным за картошкой в Тамбов, и застрял на тамошних чернозёмах в сельских клубах в качестве судьи международной категории, разнимая драки между фермерами и колхозниками, то есть между новыми и старыми русскими крепостными. Так что великую победу Цейхановича мы отметили без графа и очень неплохо отметили, и графа помянули тёплой эпиграммой, собственноручно изготовленной нашим великим другом:

     С такою жопой, как Бужинский,
     Недолго б танцевал Нежинский.
     Всю жизнь при бальных танцах он,
     Как недоштопанный гондон.

   И ничего, что к нашему общему ужасу-ужину не присоединился турецкий посол. Нам что посол, что рассол – всё едино. Вообщем весело было или, как говаривает по-хохлацки Витюк-Краузе, весело, с ударением на последнем слоге. Так весело, что после ужина-ужаса полковник Лжедимитрич, как бы муссируя весёлые нотки, выступил в роли сутенёра. Завидев тоскующую, красивую, крепкозадую женщину на троллейбусной остановке во тьме, он искренне посочувствовал даме и широким жестом предложил воспользоваться машиной Дорфмана и Фельдмана, и посулил, что они непременно доставят её домой к мужу. А сам предварительно содрал с Фельдмана и Дорфмана по 50 баксов с рыла и пообещал, что красивая незнакомка будет ублажать пакостников на всю картошку-катушку до рассвета и после заката. Женщина, не ведая подвоха, грациозно села в машину общероссийских негодяев и где она ныне со всеми своими грацизностями и округлостями, мне неведомо, ибо Дорфман и Фельдман за свои кровные денежки с услугами красивых женщин просто так никогда не расстаются. (Витюк-Краузе, однако, уверяет, что неоднократно встречал эту бабу запоздно в районе трёх вокзалов. Но за достоверность этих сведений я не ручаюсь. Мало ли кого из наших общих незнакомок встречал он в сём оживлённом месте. – Прим. автора) Впрочем, я не сомневаюсь в зрительной памяти Витюка, не зря же он – самое зоркое око Цейхановича. Но в том, что это была именно та баба, не уверен, поскольку неугомонный полковник Лжедимитрич подобным образом поступал со многими припозднившимися красотками. И поделом вам, милые дамы: нечего без дела шляться по ночным городам и весям в поисках приключений на свою жопу.
   Но это так, к слову, но не ради красоты изложения и рекламы наших званых ужасов-ужинов, а информации для, в надежде на грядущую благочестивость моих героев и читателей-нечитателей, поскольку я собираюсь рассказать об операции «Судья», вернее, о пренеприятнейшей истории, случившейся с нашим товарищем, предпринимателем-индивидуалистом Тугарином Михельсоном в поезде «Москва – Киев».
   Эх, зря не подарил Михельсон Тугарин свой старый ноутбук Витюку-Краузе! Эх, как зря! А если бы своевременно подарил по его просьбе, то и мне облегчил бы творческую жизнь ненаписанием главы «Операция «Судья». Но не облегчил, зануда, но зато сам облегчился и от ноутбука, и от приличной суммы денег, не говоря уже о новых носках из крокодиловой кожи.
   Но обо всём строго по порядку, следуя правде жизни и смерти, и только ей, родимой, а не червивым, вонючим плодам лжи и больного воображения, дабы полное неведение было равно всеведению, а всеведение обратилось девственной первозданностью.

   Итак, Тугарин Михельсон отправился в славный заграничный град Киев, то бишь, матерь городов русских, по своим индивидуально-предпринимательским делишкам, но с тайным патриотическим поручением Цейхановича – организовать референдум по присоединению России к Украине с последующей легализацией общего государства Новая Киевская Русь, или НКР. Как говорится, то ещё порученьице, ибо в патриотизме помыслов Цейхановича могут сомневаться только страдающие запором покойники.
   Празднично было на душе Михельсона, как на свадьбе Шнеерсона, где он безобразно отличился в роли школьного друга невесты и был впервые замечен самим Цейхановичем, а в последствии даже допущен в ближний круг. Не томили плохие предчувствия Тугарина Михельсона, а, наоборот, распирало вширь и ввысь от важности и гордости за свою тайную миссию, ибо желающих организовать вышеназванный референдум в России, в Украине, в Польше с Гренландией было предостаточно. Например, генерал-полковник казачьих войск Лазарь Силкин, или тот же неутомимый Витюк-Краузе. Но напрямую через голову Краузе, кстати, весьма непростую голову, одарил Михельсона доверием Цейханович. И не просто одарил, а посулил в организованном грядущем назначить, о-го-го, на какой большой пост, министром заморских территории Новой Киевской Руси, то есть министром Новой Земли, Сахалина, Курильских островов и прочих старо – и новоостровных образований мирового океана типа Клязьминского водохранилища.
   Стоит упомянуть, что перед поездкой Тугарин Михельсон был принят Цейхановичем в новом загородном доме из розового порноогнеупорного кирпича, где получил строгий и подробный инструктаж. И не только инструктаж получил самодовольный Тугарин, но и пять бутылок дешёвой водки. Но не для спаивания несговорчивых хохлов, а на дорогу.
   – В «СВ» едешь? – уточнил наш великий друг, хотя прекрасно знал, что, благодаря его заботам, наш ближний круг уже лет пять жил на широкую ногу.
   – Так точно! В «СВ»! – не хуже полковника Лжедимитрича, почти как капитан дальнего плаванья, зычно гаркнул Михельсон.
   – Получи сухим пайком пять бутылок водки у Лжедимитрича. Если не повезёт с попутчицей, какая-нибудь страшила подвернётся, выставишь водку, ибо, сам знаешь, не бывает некрасивых женщин, а бывает мало водки. Надеюсь – сообразишь по обстановке.
   – Так точно! Соображу! По полной соображу! – жизнерадостно ухмыльнулся Михельсон, расписался в ведомости (У Цейхановича на всё ведомости, ибо перед законом он чист, как младенец. – Прим. автора) и пошёл к полковнику Лжедимитричу за водкой.
   – Отчитаешься после командировки пустыми бутылками… – зловредно пробурчал полковник Лжедимитрич, угрюмо понимая, что Михельсон возьмёт все пять бутылок, а отчитается пустыми с отбитыми горлышками, которые даже Крузенштерн с Лисянским не смогут сбагрить в приёмку.
   – Добре! Цэ нэ проблема! – постепенно переходя на украинскую мову, утешил мрачного полковника Михельсон и в праздничном настроение отбыл в сторону Киевского вокзала.
   О, как празднично было на душе Тугарина Михельсона, когда он, едва не опоздав, вскочил в вагон «СВ» и был ласково встречен крутобёдрой, черноокой проводницей, будто сошедшей с будущего рекламного буклета Новая Киевская Русь.
   Железнодорожная красавица любезно провела Тугарина в купе и, весьма игриво пожелав приятного отдыха, удалилась.
   Тугарин смело открыл дверь купе и, увы, не обнаружил прекрасной попутчицы-незнакомки. Но, держа в уме красотку-проводницу, не расстался с праздничным настроением и любезно поздоровался с худым, жёлтолицым попутчиком явно пенсионного вида, очень схожего с известным клеветником-сутягой Редьманом. Но вместо ответной любезности вдруг услышал презрительно злобное:
   – Ты кто?! Олигарх?!..
   «Олигарх», – хотел было гордо ответить Михельсон, но вспомнив, что чёртов Витюк уничижительно обозвал его олигархом-жмотом, когда он отказался подарить ноутбук, сдержался и сухо пробурчал:
   – А причём здесь олигархи?
   – А при том, что только они нынче в «СВ» разъезжают. И с охраной! Нормальному честному человеку купить билет в «СВ» почти невозможно.
   – Но вы-то купили! Значит вы сами – олигарх! – оправившись от столь неожиданного приёма, с напором возразил Михельсон.
   – Я!!! Я – не олигарх! Я – судья! – зловеще изрёк неприятный попутчик и добавил: – Сейчас, правда, на пенсии… Но старые связи не теряю, поэтому и еду в «СВ».
   – А олигархов, значит, профессионально ненавидите? – уточнил Михельсон, – Ходорковского не вы сажали?
   – Нет, не я. Жаль, что не я! У меня он таким мелким сроком не отделался бы. Я бы его на всю катушку упёк, по максимуму… – с искренним сожалением посетовал судья и подозрительно посмотрел в глаза Михельсону. – Говоришь, не олигарх, а ведь похож… Очень похож, по глазам вижу…
   – Только издалека… – малодушно стал оправдываться Михельсон и малодушно отвёл глаза.
   О, как жалок и беспричинно труслив наш народец, вернее, его полукультурная прослойка, упорно именуемая интеллигенцией. Какой-нибудь негодяй-извращенец со страниц жёлто-голубой газетёнки начинает вдруг обличать вполне приличных людей в самых немыслимых прогрешениях. И эти приличные люди вместо того, чтобы ответить подонку, что он подонок и подать на него в суд или набить морду, в конце концов, начинают всем, в том числе и подонку, доказывать, что они хорошие, что дети у них хорошие, что бабушки и дедушки их были очень хорошими вместе с кошками, собаками и водопроводами. Ситуация сия сродни криминальной, когда карманник, укравший у вас кошелёк, начинает упрекать, что в украденном кошельке мало денег. А вы вместо того, чтобы тащить преступника в милицию, начинаете оправдываться перед наглой сволочью, что зарплату ещё не получили, что жена заначку похерила, что нищим много подаёте, что вообще мало зарабатываете. Ну и т. п.
   Грустно! Даже паскудно!.. Очень паскудно, господа-товарищи, или товарищи-господа, или как вас там ещё, дорогие мои, хорошие-нехорошие, читатели-нечитатели мои чёртовы…
   Ну да ладно, вернёмся к Тугарину Михельсону и к Судье, или, наоборот, к Судье и Михельсону Тугарину.

   – Значит, ты только издалека на олигарха похож? А вблизи не очень? – зловеще уточнил Судья.
   – Вблизи почти не похож… – готовно согласился Михельсон и, стараясь не смотреть на поганого попутчика, стал разбирать постель.
   Судья угрюмо хмыкнул, лёг на диван, включил настольную лампу и уткнулся в книгу. Михельсон угловым зрением засёк название «Уголовный и процессуальный кодекс России», и окончательно избавился не только от праздничного, но и предпраздничного настроения.
   – Чайку не желаете? – деликатно постучав в дверь, спросила пышногрудая будущая мисс Новая Киевская Русь.
   – Чайку? – нахмурился Судья, – Чайку, пожалуй, можно… – и, перехватив тусклый взгляд Михельсона, аккуратно положил зловещую книгу на столик названием вверх.
   – А для чего вам сейчас кодекс? Старые знания освежаете? – вкрадчиво, как бы равнодушно, спросил Михельсон.
   – Освежаю! Там!.. – Судья ткнул пальцем в потолок, – Там!.. меня помнят! И ценят! И опять призвать собираются… С честными судьями сейчас напряжёнка. Призовут!.. – Судья азартно потёр руки: – Призовут – и, ох, скольким придётся в Сибири и на Северах остужаться. Никому не советую подаваться в олигархи. И тебе, дорогой попутчик, в первую очередь: уж больно ты всё-таки похож на олигарха.
   – Издалека!.. Только издалека… Оделся немного не так, не в старый костюм… – бессмысленно стал оправдываться Михельсон Тугарин.
   – Ладно уж, будем пока считать, что только издалека!.. – покровительственно и почти благосклонно изрёк Судья, ловко принимая от проводницы жаркие стаканы с плескучим железнодорожным чаем.
   – А, может, мы того, что-нибудь покрепче примем? – постепенно обретая природную наглость, льстиво предложил Михельсон, а про себя злобно подумал: «Упою-ка я эту скотину Судью до потери пульса, а когда отключится, приманю проводницу, благо диван широкий, и под стук трамвайных колес… – ха, ха, ха!..»
   – Можно в меру и покрепче. – не ломаясь, величественно, на манер Цейхановича, согласился Судья.
   Михельсон тотчас полез в дорожный баул и без раздумий выставил на стол свою пятибутылочную батарею.
   – Ого! Не многовато ли для двоих?.. – совершенно искренне озадачился Судья, и будь Михельсон чуток прозорливей, то узрел бы в тухлых глазах попутчика острый, злой огонёк. Но не узрел, а стал молоть чепуху: – До Киева может и не хватить! Ничего, горилкой водку не разбавишь… Да я один запросто уговариваю за вечер три бутылки, как мой дед Трофим. Не зря ж с него художник Васнецов картину «Три богатыря» рисовал…
   – Как это с одного твоего деда? Ведь там целых три богатыря и все абсолютно разные?! – удивился Судья и злые огоньки в его глазах малость померкли.
   – Правильно! Художник Васнецов с деда Трофима рисовал только Добрыню Никитича, а остальных богатырей – с дедов моего лучшего друга Цейхановича срисовывал. – ловко выкрутился Тугарин Михельсон перед Судьёй.
   Но перед моими наивными читателями-нечитателями я не дам Михельсону выкрутиться, выведу старого лгуна на чистую воды правды жизни и смерти.
   Оповещаю всех, всех, всех, а не только бедолаг читателей-нечитателей, что знаменитый художник Васнецов рисовал для открыток картину «Три богатыря» исключительно с предков Цейхановича, с деда Янкеля – Илью Муромца, с другого деда Аарона – Добрыню Никитича, а Алёшу Поповича исключительно с двоюродного брата жены деда Янкеля – Густы, урождённой Михельсон. Но не дальней родственницы нынешнего Михельсона Тугарина, а родственницы капиталиста Михельсона, на заводе которого небезызвестная полуслепая Фани Каплан, подруга бабки Густы по гимназии, якобы стреляла в вождя мировой революции Ленина – Ульянова-Бланк, и якобы попала. Так что мелкая ложь подлеца Михельсона не беспочвенна, а обильно унавожена отечественной историей и мировой метафизикой.
   О, как смутно и неудержимо всё переплелось в русской жизни, словно в зазоре между бытием и небытием, – Янкели и Ильи Муромцы, Аароны и Добрыни, Капланы и Бланк-Ульяновы, Михельсоны и не Михельсоны, Ивановы и не Ивановы! Ум помрачишь, язык сломаешь, попытавшись внятно и логично объяснить малую толику этих совершенно нелогичных, но, как ни странно, закономерных и необходимых совпадений, без которых бытие наше могло бы быть абсолютным небытием или ещё чем-нибудь, не менее безнадёжным для нравственности и абсурда.
   Так что скажите спасибо, дорогие мои читатели-нечитатели, други мои бессердечные, что я не дал восторжествовать заурядной дорожной брехне. Но примерно наказать за это Тугарина Михельсона я, увы, не имею возможности, ибо он – не плод моего больного воображения, а стойкая химера, порождённая правдой жизни и смерти.
   Впрочем, правда жизни и смерти без моей помощи сама наказала Михельсона за «богатырское» враньё, ибо пресловутый Судья, несмотря на худосочность, оказался алкашом-богатырём в отличие от вышеупомянутого Михельсона Тугарина… И поэтому нелишне будет напомнить всем, всем, всем и, в первую очередь, моим читателям-нечитателям, а заодно и моим кретинам-критикам, что ложь всегда наказуема по ту и эту сторону России, даже тогда, когда она имеет глубокие исторические и национальные корни, которые, на первый взгляд, невозможно выкорчевать из почвы русской.
   О, как крепок оказался Судья на выпивку!
   О, как хищно наливался он дармовым алкоголем! О, как смачно закусывал он чужой бужениной!
   И почти не пьянел, сволочь… Лишь волчьи огоньки в глуши его жёлтых зрачков вспыхивали всё острее, всё беспощадней, всё безудержней. На похоронах людей типа Судьи обычно молчат. И когда, наконец, становится совсем невмоготу от гробового молчания, кто-то, самый смелый из похоронной толпы, угрюмо бурчит: «Да чего говорить-то?.. Его старший брат был ещё хуже.»
   Вообщем, крупно и тупо не повезло хитровану Михельсону с попутчиком, как безвестному алкашу в песне незабвенного Высоцкого:

     Я не помню – кто первым сломался,
     Помню, он подливал и поддакивал.
     Мой язык, как шнурок, развязался,
     Я кого-то ругал, оплакивал…

   После третьей бутылки водки Тугарин Михельсон окончательно рассупонился, разоблачился до грязной тельняшки и стал непотребно хулить великого Цейхановича, чернить хохляцко-кацапскую дружбу и оплакивать пресловутых трёх богатырей, недооценённых кровавыми олигархами древней Киевской Руси. А после четвёртой бутылки дурной водки густопсовый антисемитизм и махровая русофобия попёрли из Тугарина, как мерзко пахнущая зубная паста из блескучего тюбика, раздавленного кованым, грязным сапогом русско-еврейского оккупанта, не говоря уже о пошлой эротике и прочем в адрес красотки-проводницы с истинно украинскими формами, испуганно навещавшей купе. На пятой бутылке, вернее, после её откупоривания, Михельсон запнулся на слове маркетинг, исторг из себя лишь жалких полслова «марк-к-к…, марк-к-к-к…, мар-к-к-к-к-к…», глубоко икнул, расползся по дивану всем потным туловищем и, дёрнувшись, вытянулся поперёк дивана во весь рост, одновременно крепко ударившись своей неудобной головой о край железнодорожного столика. Но удара, который не смягчил жирный кусок буженины, он уже не почувствовал и прямиком провалился в тяжёлый пьяный бред, где ему тотчас привиделся в траурной дымке укоризненный, величественный Цейханович. Наш грозный друг, как тень отца Гамлета, погрозил Михельсону кулаком Авербаха, а у Авербаха кулачище о-го-го, с баранью голову, и громово изрёк: «Типун тебе на язык, Тугарин! Эх ты, маркк-к-к-кетинг! Заврался по полной, урод рода человеческого! Забыл, подлец, что я Юлюшке Глазунову позировал для иллюстраций романов Достоевского?! Забыл, скотина неумытая, что Юлюшка с меня писал русского отрока Варфоломея?! В русские богатыри намылился, пустобрёх?! Мылься, мылься, сволочь, мыться не будешь. Ишь ты, предмет живописи!..»
   И эти слова – не алкогольный бред Тугарина, ибо о востребованности Цейхановича у русских художников известно всем, даже тем, кто ни разу в жизни не видел ни одной картины Глазунова, Шилова и Церетели.
   – Так точно, забыл! Больше не буду, Ваше высокопревосходительство!.. – прячась от кулака Авербаха в нуль-пространстве, испуганно пробормотал в забытье Михельсон и проворно утёк в чёрное беспамятство почти до Киева, ибо русская и украинская таможни, как плач Ярославны, остались далеко за холмами.

   Эх, жизнь, что же ты всё-таки такое?!
   Явно не только форма существования белковых соединений в тлеющих и гниющих телах.
   В песок и пыль обращаются световые камни слов в безнадёжной попытке объяснить суть жизни и причину зла, как акта творения. И засыпают нас неостановимые пески времени, и незримая пыль вечности клубится до неба над нашими забытыми могилами. И все дороги летят навстречу самим себе, и тот, кто вечно остаётся самим собой, встречает неверную тень свою в пространстве, и проваливается, как в самого себя, в трепещущую теневую пустоту. И исчезает в этой неуничтожимой пустоте навсегда. И ничего не остаётся, лишь великая мысль без слов и Слово, что превыше самой великой мысли.
   До серой, пепельной дрожи остывает Солнце.
   Бронзовый истукан безумья машет вялой, ледяной рукой последнему живому человеку.
   И пробуждение после смерти ещё не воскрешение, а преддверие смерти второй, и, может быть, третьей.
   99 процентов живых существ, обитавших на Земле, уже вымерли.
   Как воск в огне, тает золотой мёд жизни. Чтобы сделать килограмм мёда, пчела должна облететь два миллиона цветков. Но вянут цветы, гудит холодный ветер в сухих репьях и вместо пчёл летят над лугами пули, а кровь у белых кузнечиков – голубая.
   Эх, жизнь, что же ты всё-таки такое?!

   О, каким чудовищным было пробуждение Тугарина Михельсона!..
   Словно после смерти третьей. Но пошевелил Михельсон неудобной головой и постепенно весь пошевелился. И сумел даже встать, не почувствовав озноба босыми, грязными ногами, заслышав, как с того света, вежливый голос проводницы: «Вставайте! Подъезжаем к Киеву!»
   Тяжело поворотившись к столику, Михельсон потянулся к бутылке, но дрожащая рука могла только сыпать соль мимо кастрюли с пельменями, но никак не хотела разливать остатки водки по стаканам. Вместо злобной морды попутчика в изголовье дивана торчала, залитая какой-то дрянью, подушка без наволочки. Неужто уже встал, гад?! О, как рано любят вставать эти чёртовы судьи!..» – тухло мелькнуло в зыбком сознании. Но с неимоверным усилием подняв крышку своего дивана и не обнаружив под ней ни вещей, ни ноутбука, ни носков из крокодиловой кожи, в которых, по словам сведущих африканских людей типа Железного танкиста Френкеля, ноги никогда не пахнут, а также не обнаружив в карманах пиджака бумажника и часов, Михельсон крепко озадачился. Да так крепко, что чуть не сорвал запертую изнутри (???) дверь и, с нечеловеческим воплем вылетев из смрадного купе, заорал в лицо испуганной красавице-проводнице:
   – Где этот ваш Судья?!
   – Какой ещё судья? – совершенно искренне озадачилась несостоявшаяся мисс «Новая Киевская Русь».
   – Ну, тот, который со мной ехал!.. – напряжённо выдохнул Михельсон Тугарин и красивое лицо железнодорожницы враз потемнело от дешёвого перегара.
   – Худой такой мужик… – пропадающим голосом просительно уточнил Михельсон.
   – А разве он – судья? – морща носиком, ещё раз озадачилась проводница и, заглянув в пустое купе, неутешительно сказала: – Наверное, где-нибудь, ночью сошёл, когда вы спали. Я сама маленько поспала, ведь весь вагон до Киева… И у попутчика вашего билет до Киева был, сейчас проверю…
   Но не буду утомлять моих дорогих читателей-нечитателей дальнейшими разборками злосчастного Михельсона с проводницей и начальником поезда Семёном Наливайчиком, ибо, прибывшие в прибывший поезд по вызову, мелкие чины украинской железнодорожной милиции бодро констатировали:
   – Знакомый почерк! Опять Судья поработал…
   – Значит, он взаправду судья?! – ненавистно вскричал Тугарин.
   – Да какой-там – судья… Кликуха у него такая у блатных. Перед тем, как развести лоха, он судьей-пенсионером представляется. Но на многих это как-то неутешительно действует. Пугается народ от чего-то и бдительность теряет. А бдительность даже с судьями терять нельзя, особенно в дороге. – сухо ответил украинский дознаватель на чистейшем русском языке и как бы в сторону усмехнулся.
   О, как не понравилась эта откровенная презрительность нашему Михельсону, увы, увы, но нашему, ибо других Михельсонов у нас в запасе пока нет и, волей-неволей, приходится обходится, чем Бог послал. А наш Михельсон проглотил украинскую насмешку и прикусил язык, ибо, роясь в карманах в поисках хоть какой-нибудь мелочи, совершенно случайно обнаружил собственную визитку, которую по пьянке всучил «Судье». На обороте визитки было аккуратно выведено: «До встречи, вонючий олигарх! До встречи в зоне!.. Твой Судья!»

   Нет нужды объяснять, что телефонный звонок Цейхановичу, который Михельсон сделал из милицейской части г. Киева, помог ему обрести не только мелкий кредит доверия у тамошней нашей агентуры, но и наполнил пустоту его карманов полноценными гривнами для умеренной жизни без излишеств и злоупотреблений в Матери городов русских, ибо злоупотребления и излишества есть продолжение природной сущности человека, которую не исправишь никакой школой жизни, не говоря уже о школе рабочей молодёжи. Даже любовь к народу не избавляет русского человека от злоупотреблений собственными страстями, поскольку, будучи продуктом отчей природы, он, вместо того, чтобы водить любимый народ в баню, упорно ведёт его туда, куда не надо.
   Но это так, к слову, – и вернёмся к страдальцу Михельсону, который, став умеренно платёжеспособным, тотчас почти обрёл родовую самоуверенность и неуживчивость.
   Деньги портят человека, но отсутствие оных портит человека ещё больше.
   Но это тоже, так, к слову, – и не будем углубляться в тёмные недра психики Тугарина Михельсона, ибо одна очень тяжёлая мысль, как тухлый дятел, упорно долбила его неудобную голову: «Эх, подари я свой старый ноутбук Витюку, хрен бы его украл Судья. Ноутбук-то совсем дохлый был, для утиля. Зря пожадничал. А Витюк из-за благодарности аж до Киева меня провожал бы… Не зря Цейханович талдычит: «Витюк до Киева доведёт». И не напоролся бы я на этого чёртового Судью, чтоб он сдох вместе с моими носками из крокодильей кожи!»
   Но общеизвестно, что жив человек русский большей частью задним умом, если не сказать покрепче. И скажу: задницей!.. И не надо корить меня, дорогие мои читатели-нечитатели, за ненормативную лексику, я же вас не очень корю за ненормативную глупость. Но не буду долее пререкаться, ибо без читателей-нечитателей любой писатель-неписатель – нуль без палочки и, в первую очередь, я многогрешный. А то, что практически всё человечество живёт задним умом, не так уж и плохо. Неизвестно ещё, до чего бы довёл передний ум некоторых представителей прогрессивного человечества. Сдаётся мне, что передний ум в сто крат опасней ума заднего и ему раз плюнуть довести любого гения за разум и ещё дальше, где нет места даже мелкому безумию.

   Через неделю Михельсон Тугарин бесславно вернулся из Киева в Москву, практически да и теоретически провалив организацию референдума о присоединении России к Украине, – и осталась в неясной дымке бытия смутная идея Новой Киевской Руси. Нет нужды рассказывать о тайной сходке друзей Цейхановича, где Тугарина Михельсона били не только ногами, но и руками. Но били по рекомендации нашего великого друга весьма щадяще, дабы он имел полноценную возможность искупить, свои прегрешения в последующие наезды на украинские земли, поскольку ни одной крупной ошибки, кроме бездарного пьянства с пресловутым «Судьёй», за ним не оказалось. Лишь сквалыга Авербах, опоздавший к расправе над Михельсоном, потребовал полного отчёта о командировке в виде пяти пустых водочных бутылок, но наша либеральная общественность не пошла у него на поводу и в связи с Днём Защитника Отечества простила Тугарину не только часть его природной глупости, но и толику раздолбайства, приобретённого в результате неправильного дошкольного воспитания.
   И вот!..
   И вот через месяц с небольшим наш Тугарин Михельсон, увы, увы, но наш, вновь оказался в поезде «Москва – Киев» и вновь в вагоне «СВ», но уже, на всякий пожарный случай, без ноутбука и пяти бутылок водки, ибо Цейханович строго-настрого приказал ему думать в дороге только о русско-украинском референдуме, но никак не о Польше с Финляндией, и не обращать внимания даже на самых-самых страшных женщин и баб, какие ни на есть в природе, не говоря уже о красивых и некрасивых по ту и эту сторону России и Украины. И ещё он снабдил Тугарина китайскими палочками для умеренного питания, дабы наш дипкурьер не переедал борща и галушек на дипломатических приёмах.
   Если кто-то из читателей-нечитателей самонадеянно решил, что у Тугарина Михельсона большие проблемы с юмором, то он крупно ошибся, – этих проблем у Тугарина не было никогда, не зря же в молодые годы он обучался на курсах поваров для подводных лодок и был с позором отчислен с оных за порчу кастрюль и сковородок. И вообще он был из породы тех обитателей Земли, которые толком не знают куда идут и едут, а потому уходят и уезжают дальше всех с самыми неожиданными последствиями в виде внебрачных детей и неумирающих родственников.
   В этот раз Михельсон загодя приобрёл билет на поезд и, ловко просунув свою неудобную голову в железнодорожное окошко, так напугал молоденькую, перекрашенную кассиршу, что она без раздумий выдала ему имя и положение будущего попутчика:
   – Какой-то Наум Пестов, в очках, кажется, бизнесмен…
   – Добре, добре! – осклабился Михельсон и, помахав перед носом кассирши зажатой в зубах купюрой, извлёк свою башку вместе с купюрой из билетного окошка и скрылся в известном направлении.
   К большому разочарованию Тугарина, на сей раз у вагона, вместо красивой проводницы с истинно украинской фигурой, его встретил здоровенный дебил в отутюженной железнодорожной форме дешёвого украинского пошива и без особой учтивости, почти развязно поприветствовал на мове:
   – Здоровеньки булы!..
   – Булы-баулы здоровеньки, – сухо ответствовал Михельсон и, беспричинно поскучнев, вошёл в пахнущий почему-то рыбьим жиром вагон.
   В купе он сноровисто переоделся в красный спортивный костюм с золотыми лампасами, засунул бумажник с валютой поглубже в трусы и, развалившись на диване, стал читать «Уголовный кодекс», машинально примеривая некоторые популярные статьи на себе, поскольку, как мелкий бизнесмен, находился в весьма сомнительных отношениях не только с собственной совестью, но и с законом. В дверь купе легонько постучали и пред ним предстал вышеупомянутый попутчик Наум Пестов, моложавый, интеллектуального вида субъект, в нормальных очках, в костюме неопределённого цвета, но при галстуке в бодрую красную крапинку.
   – Добрый вечер! Ваш попутчик до Киева, Пестов Наум Моисеевич, – вежливо, но самоуважительно представился субъект.
   Михельсон привстал с дивана, мрачно оглядел Пестова с ног до головы, значительно выдержал паузу и, помахивая перед носом попутчика «Уголовным кодексом», зычно вопросил:
   – Олигарх?!
   Пестов с искренним удивлением посмотрел на новоявленного идиота-попутчика, поскольку в узких кругах отзывался на кличку Линолеум, но без интеллигентской застенчивости спокойно ответил:
   – Пока не олигарх, но занимаюсь маслопродуктами.
   – Так, так!.. – не дождавшись должного эффекта, чуть-чуть разочарованно промычал Михельсон, – Пока, значит, не олигарх?..
   – Пока, значит, нет! – веско подтвердил Линолеум Пестов, открыл дипломат и достал бутылку пятизвездочного коньяка «Арарат».
   – А я!.. А я – судья!.. – гордо изрёк Михельсон и как бы в подтверждение своего величия хлопнул об столик "Уголовным кодексом".
   – Что ж, поздравляю. Поганая у вас профессия, рисковая. Много берёте?
   – Чего беру? – озадачился Михельсон, невольно скашивая глаза в сторону коньячной бутылки.
   – Взяток берёте, чего ж ещё… Имел я дело с одним вашим братом, ободрал, как липку. Но не обманул… Да и обвинение было вздорное. Я тогда бензином приторговывал… А конкуренты настрочили донос в прокуратуру, что якобы мои люди разбавляют октановое число горючего мочой проституток с Ярославки, а потом устанавливают это число в зависимости от стоимости проститутки. Полная клевета!.. Мои люди проститутками без мочи торговали и никто не жаловался. Ох, завистный у нас народ! А когда конкурентом становится, от зависти совсем с ума сходит. Так что ваш брат – судья не подвёл, хоть и ободрал. Закрыл дело.
   – Нет у меня никакого брата! Один я у матери! Один!.. – лихорадочно соврал Михельсон, хотя имел не только внебрачных детей, но и двух братцев-дегенератцев, родного в Южно-Сахалинске и сводного в Салехарде, и величественно добавил: – Я сам себе старший брат!
   – Ну, и на здоровье, что сам себе брат и сват… – благодушно согласился Линолеум Пестов и, кивнув на искристый коньяк, предложил: – Не желаете по рюмашке за здоровье Армении?..
   – Желаю!!! – злобно выкрикнул Михельсон, хотя к армянам относился так же подозрительно, как к якутам, сам не ведая почему, – и, пренебрегая армянскими приличиями, спешно стал откупоривать чужую бутылку, дабы не наговорить раньше времени лишнего и не оконфузиться в преддверии большого дорожного пьянства.
   И опять, как у незабвенного Высоцкого:

     Я не помню, кто первым сломался,
     Помню, он подливал и поддакивал…

   Ну, и т. д. со всеми остановками. И!..
   И!.. Очнулся Тугарин Михельсон от сильного телотрясения. И услышал с ужасом:
   – А ну, Судья, вставай!!! Наконец-то мы тебя вычислили!! Вставай, паскуда!
   Михельсон, внимая посюстороннему ужасу, попытался протереть заскорузлые от ночной пьянки глаза, дабы удостовериться, что не сон кошмарный блазнится ему в виде двух украинских милиционеров и третьего в дверях купе под ручку с Наумом Пестовым. Он потянулся руками к глазам, но руки оказались намертво схвачены браслетами наручников, и злая сталь от резкого человеческого напряжения яростно стиснула запястья и, казалось, прошипела в опухшее лицо Тугарина: «Не пущу, сука москальская!».
   Я думаю, нет нужды объяснять моим вдумчивым читателям-нечитателям, что операция «Судья» была проведена совместно российскими и украинскими спецслужбами, для которой не пожалели задействовать одного из лучших международных спецагентов Линолеума Пестова в качестве «живца». И гнить бы Тугарину Михельсону в застенках вольной хохляцкой республики до времён последних, если бы не рука Москвы, то есть Цейхановича. Наш великий друг узрел в бесславном провале Михельсона Тугарина промысел Божий и решительно отложил референдум о присоединении России к Украине на неопределённый срок, а Михельсона пожалел на всякий случай, как истинный гуманист и неокантианец.

   Наше общее бессознательное, увы, неутомимо порождает идеи. Но сами по себе, подпитанные энергетикой зла, идеи становятся во сто крат сильней бессознания и, тем более, сознания, ибо владеют оными, как ветер падающими снежинками. Только общее беспамятное может спасти нас от всепоглощающего мира идей. Так что забудем пока хотя бы о референдуме. Пусть Украина живёт при России, как Канада при Америке, глядишь, и в Украине в канадский хоккей играть научатся. Забудем на время о референдуме, а вспомним, когда эта идея с Божьей помощью сама изживёт себя, после того, как все хохлы и прочие утекут в Евросоюз и в Россию. Ещё не пришла пора собирать камни и кидать их в пророков. А посему отдохнём под клёнами и белыми сиренями от поисков царства Земной справедливости. Обратим взоры в небеса, ибо Солнце ярости Божьей безжалостно к слепцам. Но прозревающим свою душевную слепоту оно дарует всеведенье. Будем достойны всеведенья земного, как малые дети Господни и Страшный Суд станет нам оправданием.

   А что же Тугарин Михельсон?!
   Да ничего!.. Вызволенный из украинских казематов могучей дланью Цейхановича, он не пустил себе пулю в лоб под белой сиренью и не повесился на старом клёне, а, отдышавшись-отсидевшись на дальней даче, удачно продал несколько своих островов Учинского водохранилища каким-то украинским олигархам. Правда, эти острова на следующий год, в связи с подъёмом уровня водохранилища, исчезли с лица воды, но на Михельсоне сие никак не отразилось, ни морально, ни физически. И на Украину, всё-таки на, а не в Украину он пути-дороги не забыл. По слухам уже два раза побывал в славном граде Киеве, но использовал для этого воздушные пути, а не железнодорожные, дабы не напороться на чёртового «Судью», который остаётся по сию пору на свободе. И визитка со зловещей припиской «До встречи в зоне, вонючий олигарх! Твой Судья!» у Михельсона всегда в заднем кармане брюк, и он не хочет отдавать её никому, даже в качестве вещественного доказательства. И я не сужу его за мелкую слабость, ибо не всуе помню: «Не судите и не судимы будете.» И от последней любви всё равно не спастись никому, – ни мне, ни Цейхановичу, ни Тугарину Михельсону с Линолеум Пестовым, в конце концов, ибо не вечность обращается в любовь, а, наоборот, любовь в вечность каждое мгновение по ту и эту сторону России.

Из дневника автора

Невозможное

   О, как трудно жить невозможным, когда почти все живут общеизвестным! И многие из этих почти всех весьма неплохо живут, хотя казалось бы… Но мало ли что нам иногда кажется. Почти всем кажется! Нам иногда кажется, что Господь несправедлив. За что Господь любит тех, кого любить невозможно?! За что?! Но на то Господня Воля и промысел Господний даже в невозможном непостижим. И ежели некоторые из нас самоотверженно числят себя в первых грешниках, то умерим гордыню. Все мы – последние – и в грехе, и в благочестии. И от последней любви, как от смерти, не спасётся никто!
   О, мои драгоценные читатели-нечитатели! Я так люблю вас, так люблю, что давно ненавижу. И вас, и не вас, и себя, и не себя вместе со своей тупой любовью-ненавистью.
   Но всё равно: от последней любви не спасётся никто!
   И я, многогрешный, и все мои друзья-герои и антигерои, и даже капустные кочаны-покойники.
   О, как боялся я в раннем детстве этих кочанов. Боялся ходить в огород за укропом из-за этих подлецов. И с нарастающим ужасом в чистом сердце смотрел из окна, как с каждым днём угрожающе увеличивались в размерах их серебристо-зеленые, головы. Пялились эти живые головы с мерцающих грядок в окно моё и казалось зловеще перешёптывались: «Скоро, скоро мы его достанем… Достанем, пока не вырос… Будет знать, как из окна без дела смотреть…» Ну и т. п.
   А моя любимая бабушка Варя почему-то не слышала зловещие голоса и щедро поливала из ведра дождевой водой блескучие головы, и говорила им что-то доброе.
   Но как жутко было мне, когда бабушка, срезав кочаны с грядок, складывала их на стол веранды, застланный красной клеёнкой. Грудились друг на друга и, казалось, шевелились крепкие, необъеденные гусеницами, матово-зелёные головы, крякали, охали, вздыхали.
   О, как долго я не засыпал, отделённый от проклятых кочанов неверной деревянной перегородкой и страшился, что ночью они прикатятся в мою комнатёнку и перережут мне горло в отместку за свою огородную смерть. И невесть откуда, не по возрасту бились в сознании слова: «Голова моя машет ушами, как крыльями птица, ей на шее ноги маячить больше невмочь…»
   Тебе страшно, любезный читатель-нечитатель? Нет?!.. Сволочь ты, а не друг писателя-неписателя!..
   А жуткие слова и по сию пору огненными крылами бьются в сознании моём: «Чёрный человек на кровать ко мне садится, чёрный человек не даёт спать всю ночь. Чёрный человек, чёрный, чёрный…»
   У, тварь, почище самого гнусного покойника-кочана!
   Эй, слышишь ли ты меня, читатель-нечитатель?!
   Нет?! Ну, и хрен с тобой!
   Абсолютно прав Цейханович: надо назло читателям-нечитателям и всем прочим, пока жизнь не пропала, создать Союз гениальных писателей-неписателей в противовес Союзу писателей-неписателей великих. Хотя бы это надо успеть по эту сторону России, ведь сколько прекрасных профессий прошло мимо меня: стриптизёр в элитном женском клубе, комендант общежития швейной фабрики, директор бани с общей раздевалкой. А ведь какие способности я подавал, как хорошо катался в детстве на бульдозере. И совершенно напрасно кое-кто уверенно думает, что в жизни всё зависит от самого человека. Даже красота не зависит от человека – и если её нельзя уничтожить, то опошлить навек можно за милую душу.
   Большую часть жизни человек независим сам от себя. Кому-то кажется, что ему не везёт, а кому-то наоборот. Но всё это блажь, морок, мечты и звуки. Везение и невезение, счастье и несчастье, любовь и ненависть в жизни человека неслучайны, ибо случайность в мире сём Господом не предусмотрена. Каждый волос у нас на голове, каждая песчинка в мировой пустыне, каждая капля в океане мировом давным-давно сочтены и взвешены на вселенских весах Судьбы, ибо Судьба всегда при дверях и сила Судьбы движет мирами, а не закон всемирного тяготения, порождённый немощным умом человеческим.
   Но, слава Богу, иногда по утрам мне так легко, как будто ещё не открыт закон тяготения земного. И левая рука моя ещё крепка и не дрожит с похмелья, а правая моя рука, несмотря на травму, вполне способна разливать чай по стаканам, а не только трясти солонкой над кастрюлей с кипящей водой для пельменей. И я продолжаю упорно жить свободой долга, а не рабством желания, и кое-как ещё отличаю общеизвестное от невозможного по эту сторону России, чего и вам желаю, дорогие мои читатели-нечитатели, невзирая на нашу обоюдную любовь-ненависть к друг другу и к недорезанным кочанам капусты.

Часть VII

Из дневника автора

Внечеловеческое

   «Познай самого себя!» Это тёмное изречение приписывают Пифагору. Слава Богу, что не мне и не Цейхановичу. Сие изречение не менее бессмысленно и опасно, чем «В споре рождается истина». Впрочем, оно не приписывается Пифагору. Это изречение не нуждается в авторстве, поскольку принадлежит сатане.
   Познай самого себя, человек! Познай себя до конца, ибо ты неповторим. Стало быть, познай неповторимость, познай самого Бога. Нет уж, увольте, господа хорошие. Лично я не хочу, не жажду, не желаю познавать себя до конца как человека и как писателя.
   Человеку не нужно знать, что такое человек, ибо, ежели изначально человек был создан по образу и подобию Божьему, то, став человечеством, самообразовался по абсолютно другому подобию. Оттого и «рождается» в споре «истина», чтобы умереть, не родившись.
   Но неведомо, кто упорно требует от человека и от поэзии неведомо что: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан!» Заметьте: не человеком, а гражданином!.. И, «ха-ха-ха-ха», можешь вообще не быть. То есть, требуется непременное небытие в бытии. Не ново, но свежо, как у сельского сортира. Неужели так трудно осознать, что от поэта нельзя требовать ничего, даже поэзии. Да и от человека – также…
   О, как страстно хочется, чтобы никто от меня ничего не требовал, чтобы я сам от себя меньше требовал, ибо не долгом жив человек, а совестью, то есть, со – вестью Божьей. И мрачно теснятся в сознании вещие лермонтовские строки:

     Печально я гляжу на наше поколенье,
     Его грядущее и пусто, и темно…

   Эх, Михаил Юрьевич, эх, Михаил Юрьевич, знали бы Вы при жизни, что такое истинная пустота и тьма. Нет, видимо, не случайно я – лауреат Всероссийской премии имени М.Ю. Лермонтова. И не зря пророчески сказал обо мне Цейханович: «Лев Котюков – певец эфира. Он где-то Лермонтова возле…» – Вот и пою возле… Цейхановича, ибо он не наступает сапогом на горло моей песне. Пою про себя и про себя радуюсь, что жизнь огромнее света, что настоящий друг познаётся в еде, что не выхожу один я из запоя, что не каждый день Аполлон требует от меня священной жертвы, что непознанное никогда не постигнет непознаваемое, что никто не заставляет меня торговать в Мытищах белыми хорьками и майками, что я ещё не заработал лирический геморрой в борьбе с государственными машинами, что, несмотря на неповторимость каждой снежинки за окном, снег похож на снег, ну, и т. п., без чего вполне можно обойтись хотя бы по эту сторону России.
   И, если кто-то очень хочет умереть поэтом, то для начала пусть поэтом родится.

Любимцы Богов

   Жаль, что не прибавляет ума чужая глупость. Очень и очень жаль!.. Но что делать? Остаётся жить собственной глупостью: авось, какие-никакие крохи и перепадут уму-разуму. И поэтому, несмотря на то, что я умею слушать своих читателей-нечитателей в десять раз лучше, чем они меня, а, стало быть, говорить в сто раз лучше, чем они, и соответственно сочинять в тысячу раз лучше, чем они, никак не могу понять: отчего в борьбе хорошего с отличным чаще всего побеждает нехорошее. Но на околице тёмного века не один я озабочен этим непониманием, озабочены непониманием многие настоящие писатели-неписатели, ибо, сколь воду ни вари, всё вода будет. Даже великий Цейханович иной раз, после третьего стакана, мрачнеет этакой неотёсанной глыбой русского патриотизма и замирает в тяжёлом свинце молчания, как будто четвёртого стакана не будет никогда, как будто не работает формула новейших времён: «Русский капитализм – это антирусская власть плюс дебилизация всей страны». И не случайно в ответ на его державное молчание, перед тем, как побежать за водкой, полковник Лжедимитрич угрюмо исторгает:
   «Яицакифорткелэ!»
   И это слово не из лексикона древних ацтеков, а исконно русское «электрофикация!», но произнесённое наоборот, ради чистоты родного языка и патриотических помыслов. Кстати, этим нехитрым приёмом мои герои весьма часто пользуются, дабы непосвящённые не лезли в душу с идиотскими вопросами, а посвящённые тотчас замолкали в почтительном внимании. И, если иногда Цейханович очень охотно соглашается с кем-то и восклицает: Да!!!
   то не стоит раньше времени радоваться его сговорчивости, ибо это «ДА!!!» означает «Ад!!!».
   К сожалению, большинство наших примерных образованцев не знают, что они давно в аду, и слышат только то, что хотят слышать, в отличие от примерных забулдыг бродячих поэтов Дрянникова и Гречишного.
   Что касается Дрянникова, то он как окололичность нет-нет, да и возникал в моём эпосе в виде второстепенного гнусного персонажа и ещё не раз возникнет, невзирая на лютую нелюбовь Авербаха, Лжедимитрича, Краснера, Уткинда, Фельдмана и Дорфмана, Железного танкиста Френкеля, Михельсона Тугарина и Мухина Нахимсона, Апта, Розенфельда, Бонч-Бруевича, Хряста и других не менее славных русских людей. А вот Гречишный как-то вообще выпал из круга моего внимания, поскольку нынче обитает на острове Кипре и теоретически недосягаем для битья и дружеских поучений. Но он, не хуже Дрянникова, ещё та окололичность. Нормальный человек, завидев сию парочку где-нибудь возле пивной, тотчас придержит шаг и скажет сам себе:
   «Нет уж, дудки! Выхожу один я из запоя!»
   Меня часто упрекают некоторые дотошные читатели-нечитатели в отсутствии портретных характеристик некоторых моих персонажей. Думается, этот упрёк не всегда справедлив. Стоит ли тратить время и бумагу на описание ничто, которое выдаёт себя за всё?.. Фамилии Дрянников и Гречишный сами за себя говорят. О, какие горлохватские фамилии! Описывать без малой нужды этих калоносителей всё равно, что описывать два взгляда, встретившихся в замочной скважине. Неловко как-то. Да и не хочу я загружать моих читателей-нечитателей внешними приметами мелких преступников: пусть сами тренируют своё недоразвитое воображение. И, как говорится, не отпадёт голова, так прирастёт борода.
   Поэтов-забулдыг, и весьма хитрых забулдыг Дрянникова и Гречишного, никак нельзя отнести к друзьям и недругам Цейхановича, поскольку он получил этих ветеранов художественной литературы и иных художеств в качестве бесплатного наследства от своей, слава Богу, здравствующей матушки – женщины весьма организованной и достойной во всех отношениях, в отличие от иных свекровей и тёщ. В стародавние времена матушка нашего великого друга занимала крупный пост в советском министерстве литературы, то бишь – в Союзе писателей СССР и, будучи отзывчивой чиновницей, покровительствовала молодым поэтам от молотка и сохи, чем тотчас не преминули воспользоваться кипучие тунеядцы Дрянников и Гречишный. И, естественно, кое-что перехватили из общеписательской кормушки и, естественно, ни разу трезво не отблагодарили свою высокую покровительницу, даже на букетик дешёвых гвоздик не скинулись, не говоря уже о розах-мимозах. Впрочем, матушка Цейхановича не страдала отсутствием благородства и ни на что не рассчитывала, ибо с раннего розового детства в певучих краях знала, что грех чёрной неблагодарности, равно как и зависти, присущ славянским сочинителям и любимцам греческих богов не менее, чем алкоголизм.
   В новейшие времена забулдыги Дрянников и Гречишный, удостоверившись, что от почтенной женщины не дождаться новых литературных благ, как-то очень ловко прилепились, как банные листья к одному месту, к её великому сыну, который, как я уже неоднократно отмечал, был не чужд человеколюбию и художественной литературе.
   Не буду говорить о поэтических способностях Гречишного и Дрянникова, поскольку я не специалист в этой области, тем более не знаток и ценитель, как Авербах и Лжедимитрич, ибо заёмные стишки Дрянникова, как и в старые годы, хорошо звучат в захудалых сельских клубах, а Гречишный, хоть и покрупней рыба, лет сорок уже пишет и никак не допишет громокипящую поэму «Хребты», из которой мне невесть почему запомнилась лишь одна строчка:

     Базар гудел. Стаканы пели!

   Вполне возможно, что Гречишный и Дрянников оставили в поэзии свои следы, но мне сие не видно, как порой не видны невооружённым глазом отпечатки пальцев преступников на разбитой о чью-то голову водочной бутылке. Впрочем, и слепая обезьяна иногда находит банан, а уж русский графоман может так наследить, что никаких уборщиц не хватит.
   Кстати, о разбитых бутылках и головах. Удивительно антиударной головой обладает хитрюга-забулдыга Дрянников. Более антиударного бездарного черепа я не знаю, разве что у Авербаха. Но по его башке мало кто отваживается ударять даже цветком, зная лошадиноголовые кулаки этого монстра. Поэтому будем держать в уме авербаховскую антиударность только гипотетически. А вот по голове Дрянникова били ломами, топорами, арматурой, не говоря уже о сапогах и досках типа горбыль, и, естественно, о всевозможной стеклотаре, полной и порожней, и хоть бы хны: не только работает, испражняя стишки, но ещё и умудряется вредить окружающей среде интригами и злобными мыслишками. Как-то, совершенно рассвирепев от пьяного общества Дрянникова, мой старший брат, мужик весьма тяжёлый, выволок забулдыгу из нашего старого дома в осенний сад и жутко ударил головой о ствол красавицы-груши. Так жутко и крепко ударил, что хруст костяной послышался и тёмная, усталая листва начисто осыпалась с ветвей вместе с последними грушами.
   – Ну, каюк Дрянникову! – самонадеянно подумалось мне, даже в сердце что-то жалобно дрогнуло, но оказалось, что рановато дрогнуло. Полежав под грушей минуту-другую, Дрянников резво вскочил, перемахнул через забор и скрылся в капустной скользи чужих огородов.
   – На чужой территории сдохнуть решил… – мрачно изрёк брат и тоже ошибся, ибо явившийся к нам на следующее утро Дрянников был чист, благороден лицом и свежая кровавая шишка на лбу, как ни странно, не портила впечатления, а придавала её обладателю этакую сократовскую отстранённость от всего земного и неземного. Да вот груша моя любимая после сего стволопотрясения стала хиреть, перестала осыпать пахучие, янтарные плоды на наши похмельные головы и засохла через год, а я так на неё надеялся, как на последнюю любовь, поскольку по эту сторону России, кроме последней любви, надеяться абсолютно не на что. Нынче от золотой груши и пенька ничего не осталось, в отличие от Дрянникова. А Дрянников ни на каплю не усовестился по загубленной садовой душе, а обвинил в её преждевременной смерти покойную собаку моего брата Каштанку, неоднократно хватавшую забулдыгу за пятнистые штаны. Дескать, чёртова Каштанка слишком часто заднюю ногу задирала под стволом груши. Даже терпеливая жена-страдалица Дрянникова возмутилась такой постановке вопроса и, с законсервированным ужасом глядя на чугунную, антиударную рыжую лысину ханыги-мужа, сказала:
   – У тебя, Виталюша, всегда кто-то другой виноват! Не человек, так собака…
   Дрянников мрачно зыркнул на жену, но нелестные слова мимо ушей не пропустил и пробурчал:
   – Где это написано, что человек – друг собаки?..
   А жену будто бес попутал, и она, воспользовавшись отлучкой мужа в туалет, словоохотливо наябедничала:
   – Он всему подъезду спать не даёт. Встанет ночью перед зеркалом, выпятит грудь и орёт:
   – Какой я – чмо! Какой я – чмо! Я ему:
   – Виталюша, не чмо, а мачо! А он:
   – Молчи, дура неумытая! И опять орать:
   – Какой я – чмо! Какой я – чмо! И во всё горло. Соседи просыпаются, в стенки колотят. Стыдно. Вы уж как-то повлияйте, чтоб поменьше чмокал…
   – Да уж… Надо контрмеры принимать… Сообщу конфидециально на конференции конфедерации… – неопределённо согласился я и поспешил откланяться.
   Воспользовавшись моим своевременным уходом, Дрянников, не будь дурак, дождался, когда жена начнёт принимать ежедневную оздоровительную ванну с морской солью и содой для сброса лишнего веса, взял да и забил украденными у соседа гробовыми досками дверь в совмещённый туалет. И был таков, поскольку нагрянувший с дешёвым портвейном Гречишный, не обращая внимания на крики чужой жены о помощи (собственные жёны Гречишного умеют кричать так, как не кричит никто. – Прим. автора), увлёк Дрянникова в долгое и интересное странствие по городским пустырям и подворотням. Несчастную женщину высвободили из забитой ванной комнаты и с трудом откачали только через два дня сердобольные соседи. И, что удивительно: она ни на грамм не похудела после сего заточения, а наоборот, прибавила почти три кило живого веса. Должно быть, от нервного потрясения: похудеешь с таким муженьком, как же… Даром только за амбаром!..
   Но не буду долее утомлять читателей-нечитателей разоблачениями мелкого пакостника Дрянникова, ибо лучше есть мясо во время Великого поста, чем поедом людей, пусть даже и греховных. Всё-таки они люди как-никак, а я не людоед Лектор, а всего лишь лучший друг Цейхановича по эту сторону России.
   И к вопросу о положительном герое. А зачем он? Для примера читателям-нечитателям? Да, они практически все положительны в собственных глазах. И не только они, но все остальные, живущие в мире сём, все поголовно: людоеды и не людоеды, писатели и не писатели, ну, и т. д.
   А как же идея и национальное сознание? – вытаращив милые глазки, озадачится доктор филологии Алла Гросблиндер. Но я спокойно отвечаю глупышке-филологине:
   – Идея – это не национальное сознание, а национальное сознание – это не идея. Ну, и т. д… А что касается иронии, то она должна быть адекватна потреблению алкоголя на душу населения, дабы не нарушалось равновесие нашего многоклеточного существования.
   Наверное, о Гречишном стоит рассказать поподробней читателям-нечитателям, особенно женщинам, ибо его невнимание к воплям чужих и иных жён проистекает не от правды жизни и смерти, а от глупости прекрасного пола, незнакомого с книгой страдальца Отто Вейнингера «Пол и характер». (Очень жаль, что Отто Вейнингер до самоубийства не успел побеседовать с Цейхановичем. – Прим. автора) И не только поэтому, а по причине его убытия на остров Кипр, на котором мне теперь приходится пребывать с большой осторожностью, дабы не напороться, как на ржавый гвоздь, на Гречишного. По проверенным слухам и по донесениям нашей агентуры, проживая на тамошних берегах, он, наконец-то, закончил свою великую поэму «Хребты» и грозится осчастливить своим шедевром всех, в том числе – и моих беззащитных читателей-нечитателей, не говоря уже обо мне, многогрешном. Словом, как говорится, теперь и на острове Кипр:

     Гудит базар. Поют стаканы.

   Впрочем, на острове Кипр хорошо не только тогда, когда нас там нет. Хорошо – даже с нами. И создаётся ложное, но уверенное впечатление, что государство Кипр живёт в полном согласии с населяющим его народом, то есть киприотами-патриотами, в отличие от России, где логика народонаселения и государства зачастую абсолютно противоположны. И, как точно заметил замечательный русский историк, дальний родственник прадеда Цейхановича Василий Ключевский: «…государство ширится, народ пухнет.» И от себя добавлю: пухнет большей частью от неумеренного потребления водки. Но что делать, ежели объявлено в стародавние времена питиё – веселием, ибо пей, душа, – веселись, в ад потащат – не сердись.
   Но вернусь к забулдыге Гречишному, однако не удаляясь ни на километр от Кипра и России, поскольку этот любимчик дурных баб и женщин как любимец богов весело обитает на благословенном острове, а я, неловкий соблазнитель женщин и баб, угрюмо пребываю в чернозёмной дыре русского быто-небытия и, преодолевая заматерелую антинациональную лень, пишу вот эти строки. И это почти ритуально, ибо что такое, по большому счёту, ритуал? Это соотнесённость одного человека с другим человеком. Это соотнесённость человека с народом, Это соотнесённость общего с единым. Впрочем, о единстве я помолчу, ибо мы все едины, когда не думаем о единстве. Так что в данный момент я и Гречишный почти едины.
   А на Кипр Гречишный угодил совершенно нелепо, с моей лёгкой руки, вернее, языка. Он как профессиональный многожёнец долгое время скрывался, и очень успешно, от своих многочисленных жён и детей. Один раз, правда, был схвачен по наводке какой-то мелко обманутой вдовушки и посажен на год в тюрьму за злостную неуплату алиментов. Но, как говорится, один раз не в счёт, тем более для любимца греческих богов и глупых вдов – не вдов. А по прошествии лет, в связи с крупной утечкой времени, после шестидесяти, терпеливо выждав, когда часть брошенных женщин и баб перемёрла, а дети выросли, Гречишный перестал скрываться по чужим огородам, баням и дачам. И стал являться к взрослым детям, но не в качестве блудного папаши, а в таинственном ореоле благородного, но гонимого тайными силами, властями и Судьбой отца-страдальца.
   Ох, уж эти гонимые и страдальцы! Кем они были бы без страданий и гонений?! Может быть, вообще не существовали – ни в сомнительной яви, ни в чужом небрежном воображении. Но, поди ж ты, существуют и почти живут, хотя к истинной жизни, как и к вечной любви, имеют весьма далёкое отношение.
   Один из сыновей Гречишного в новые времена стал крутым бизнесменом, аж финансовым королём солидного российского региона. И, совершенно естественно, Гречишный как благородный отец в первую очередь достал самого преуспевающего отпрыска, несмотря на то, что тот носил фамилию обманутой матери – Дункель. Вот этот Дункель по имени Илья как-то и позвонил в поздний час Цейхановичу. Позвонил такой поздней, тёмной, непогожей порой, когда не то, что о Гречишном, но и о бабах, а, тем более, о женщинах говорить уже не было ни сил, ни времени, ни желания, в конце концов. Наш великий друг не стал уточнять, кто говорит, а величественно передал мне трубку и не менее величественно изрёк:
   – Разберись с этим отморозком и прими меры!
   Дункель скромно представился мне, я скромно представился Дункелю – и, надо же? он вдруг вспомнил меня. Оказывается, маленький золотушный мальчонка, которым Гречишный сорок лет назад прикрывался от моих кулаков, и был нынешний олигарх Илья Дункель Первый!.. Надеюсь, кое-кто оценил моё состояние или несостояние от этой приятной неожиданности.
   Мои чадолюбивые читатели-нечитатели наверняка уже возмутились: как это некрасиво, как это подло да и не гуманно бить отца на глазах дитяти-сына. Ведь не за неуплату алиментов я пытался его избить. Если, конечно, за неуплату, то… Хотя всё равно нехорошо.
   Да, ладно, чего уж там, сразу признаюсь: не за неуплату алиментов карал я Гречишного, а за мою драную шапку из дохлого кролика и за трофейный портфель моего покойного отца, поскольку, отправившись сдавать бутылки, этот подлец явился в общежитие только через три дня и, естественно, пустой, не говоря уже о шапке и портфеле, сгинувших в русском быто-небытии. О, как жаль мне нынче пропитого Гречишным немецкого портфеля с надписью на чистом вражьем языке «Прекрасному товарищу и сослуживцу оберштурмбанфюреру Отто Амадею Штумпу от благодарных сослуживцев по гестапо». Выгравированная на латунной пластине надпись въявь встаёт передо мной. О, как жаль потерянного портфеля! В наши дни подобный раритет стоит преизрядно. Наверняка, уже вывезен в Германию по реституции и возвращён потомкам прекрасного оберштурмбанфюрера Отто Амадея Штумпа. Это вам, блин, не какой-то Штирлиц… Но ещё больше мне жаль старую, тускло-бурую кроличью шапку, которой так удобно было чистить грязные отечественные сапоги и импортную обувь, особенно немецкую. К тому же, к этой шапке неоднократно приценивался мерзлючий молдаванин Чапрага, ныне, к сожалению, покойный, ибо не раз одалживал её у меня в морозы на свидания с прекрасными обитательницами общежития Останкинского молокозавода и, по его сбивчивым рассказам, был в моей шапке почти неотразим. Впрочем, в моих шапках и брюках многие бывали почти неотразимы, даже генералы и адмиралы, не говоря уже о настоящих иностранцах из Венеции и Чикаго.
   Проклятый Гречишный за три дня своего отсутствия враз перечеркнул мои творческие и финансовые планы, перечеркнул нагло и похабно. И теперь-то я уверен, что сочувствующие читатели-нечитатели не будут больше корить меня за антигуманное отношение к забулдыге, который всё-таки укрылся от моих кулаков за тщедушным тельцем своего голодного сына, то бишь Ильи Дункеля.
   Кто говорит, что младенцы беспамятны? Ложь и клевета! Они не только не беспамятны, но зачастую очень хорошо помнят то, что помнить абсолютно незачем. Жаль, что большинство моих читателей-нечитателей никогда не были младенцами и не способны даже теоретически понять, что вся мировая гармония, действительно, не стоит слезинки ребёнка.
   Взрослый Илья Дункель явно не страдал приступами мировой гармонии и, фальшиво обрадовавшись моему существованию как старый знакомец сразу взял быка за рога:
   – Посоветуйте хоть вы, что мне делать с моим папашей, мать его перетак?! Житья от него нет! Позорит, что ни день, на весь край!.. Я ему и квартиру купил, и машину с водителем обеспечил, и стишки его поганые издал, и пенсию от корпорации плачу!.. Не знаю, какого рожна ему надо? Шатается пьяный по городу и поносит меня на чём свет! Орёт, что родину у него украл! Требует, чтобы всех его привокзальных шлюх устроил менеджерами… Раздевается догола и заваливается спать у входа в мой офис. Мало того, что мать в гроб свёл, на меня в суд грозится подать, что якобы я фамилией Дункель позорю род Гречишных. В общем, мало не покажется. Желаете убедиться, приезжайте, расходы и прочее – за мой счёт! Не мочить же мне, в конце концов, родного папашу!..
   Я деликатно отказался от любезного приглашения посетить город Н, ибо уже около 33 годков не испытываю ни малейшего желания свидеться с Гречишным, и без колебаний посоветовал… Нет, не то, о чём злорадно подумалось некоторым моим кровожадным читателям-нечитателям. Совершенно не то, а вот что:
   – А вы купите ему домик в деревне, подальше от железных и прочих дорог. Где-нибудь в Тверской области, а ещё лучше – в Архангельской, у Белого моря. И пусть он там обитает. Пусть поэмы и мадригалы слагает в уединении, как Пушкин в Михайловском… Может, там, наконец, допишет свои знаменитые «Хребты». Сошлитесь на мнение света… Ну, и на меня с Цейхановичем. Думаю, прислушается.
   – А если где-нибудь за бугром ему домик купить? – осторожно спросил Дункель.
   – Ну, если не накладно, то почему бы и нет: может, облагородится чуток за бугром…
   – Не накладно, не накладно… – рассеянно пробурчал Дункель и уточнил. – Может, на каком острове заграничном?
   Мне бы в этот момент призадуматься, вспомнить уроки школьной географии, по которой всегда имел отличные оценки, поскольку очень любил изучать географические карты и знал месторасположение всех земных океанов не хуже, чем Крузенштерн и Лисянский. Прошу не путать этих славных людей, первых русских кругосветчиков, с братьями проходимцами Крузенштерном и Лисянским из южных Мытищ. Но не призадумался я, как иногда призадумывался, мечтая о вечной любви на уроках географии, и не посоветовал Дункелю купить домик для блудного отца где-нибудь на Каймановых островах или на острове Каргелен близ Антарктиды, а простодушно бухнул: – Хорошо бы на Кипр вашего папашу сбагрить, к тому же там русских полно, скучатъ не будет… Сбагрить как бы для поправки здоровья.
   – Ха-ха-ха!!! – рассмеялся Дункель. – Да моего папашу ломом не убьёшь! Но – нет проблем!.. Кипр, так Кипр! Можно сослаться на вас и уважаемого Цейхановича, что рекомендуете именно Кипр?
   – Конечно, конечно… Мне лично Кипр всегда по душе, – глупо согласился я, задним умом запоздало смикитив, что вряд ли мне удастся не встретиться с Гречишным на благословенном острове.
   Увы, увы, увы, но, как я уже говорил, человек в мире сём живёт большей частью задним умом. Человек не понимает, что зримое – всего лишь малая часть незримого, и вряд ли когда поймёт, что зримое – тленно, а незримое – вечно. Разум человека, отпадая от Бога, неудержимо приближает времена последние. И властвует грех над человеком, и душа, отдаляясь от духа, прилепляется к немощному телу, теряет Божью полноту и перестаёт быть бессмертной, обращая жажду совершенства в жажду совершенной похоти.

   Вот так, с ходу найдя общий язык, вернее, кончик языка с сыном Гречишного – Дункелем, я наслал на головы православных киприотов отъявленного греховодника и забулдыгу Гречишного, по поводу которого Цейханович как-то в сердцах сказал в Центральном доме литераторов:

     В литературе лишний
     Поэт-свинья Гречишный!

   И это абсолютно верно: в литературе, особенно в художественной, полным-полно лишних людей, в отличие от жизни, где лишних людей по воле Господа нет. Но литература, особенно художественная, – не жизнь, и Господу она мало интересна, хотя некоторым писателям-неписателям блазнится обратное и они, не задумываясь, пытаются обессмертить себя в слове и умереть в себе как в человеке. Последнее им весьма легко удаётся, особенно разным карандухам-наполеончикам из провинции и прочим непуганым графоманам.

   О, Боже, неужели кто-то просит у Тебя спасения от последней любви?!

   Нет нужды сочинять сагу о мерзопакостях Гречишного на острове Кипр, благо тамошний климат – триста солнечных дней в году, в отличие от нашенских пасмурных непогод, весьма способствует ясности творческого вдохновения и греха. Гречишный не уподобился занудному Робинзону Крузо и как заслуженный пеннесист умбляндона быстро освоился в островных условиях. Он с ходу превратил розовый особняк у моря в притон и не стал гнуться перед местными властями варёной макарониной, оправдывая незнанием законов безвизовое пребывание в своих владениях молодых, любвеобильных соотечественниц из северной Капотни, Молдавии, Украины и южных Мытищ. Он объявил их жертвами тоталитарных режимов и, с помощью присосавшегося к его особняку соотечественника Фитца Фарша – дальнего родственника известного правозащитника Сеньки Фарша, зарегистрировал «Лигу защиты женщин Восточной Европы и Средней Азии от тоталитаризма». А поскольку с недавних пор Республика Кипр стала полноправным членом Евросоюза, власти тихо поумерили свои претензии к милым обитательницам притона Гречишного, тем более, что многие из них с лёгкой руки хозяина как-то очень ловко умудрялись выскакивать замуж за простодушных киприотов. Как правило, на свадьбах Гречишный выступает в роли, «ха-ха-ха!», посаженого отца, и так громко орать «Горько!» на Кипре не может никто, хотя кое-кто, особенно заезжие иностранцы из России, пытаются брать публику горлом. Но пусть пытаются, ибо переорать Гречишного в пьяном сборище при жизни ещё никому не удавалось. Разве после смерти… Но, если бы знать, если бы знать!.. И, как говорится:

     Базар гудит. Поют стаканы.

   Впрочем, сын Гречишного – вышеупомянутый Дункель – весьма доволен таким исходом и иногда, по праздникам, звонит Цейхановичу, ненавязчиво напоминая, что ещё жив и готов за свой счёт организовать выезд на Кипр всей нашей компании на грядущее 75-летие своего блудного отца. Вполне возможно, что наш великий друг сподобится на сей подвиг и мой эпос пополнится главой «Цейханович на Кипре». А сам я, многогрешный, пока вынужден летать на благословенный остров инкогнито и скрываться под псевдонимом Иммануил Оскар Кант – Освальд, что порой не очень удобно да и накладно для нравственности и честолюбия.
   P.S.
   Ныне на Кипре из 800 тысяч населения где-то около сорока тысяч русскоязычных, не считая неучтённых мигрантов, то есть женщин и баб. Лет этак через сорок, я уверен, эта цифра удесятерится, и тогда Гречишный, получивший кипрское гражданство, запросто победит на президентских выборах островной республики, а его скромная Лига станет «Всемирной лигой защиты женщин и баб от тоталитаризма». И я не удивлюсь, ежели Республика Кипр будет переименована в Кипрскую АССР со всеми далеко идущими последствиями. Но я не знаю, будет ли это победой в борьбе хорошего с отличным, ибо, как уже неоднократно говорил, чаще всего победа остаётся за нехорошим.
   Подводя итоги сей неловкой главы, мои любезные читатели-нечитатели вправе задать вопрос:
   – А для чего, собственно говоря, ты потчуешь нас и народ байками о забулдыгах Дрянникове и Гречишном, нынче так далеких от Цейхановича?
   Резонный вопрос. И я откровенно признаюсь: – Сам не знаю, для чего. Но, как говорится, покойников обратно с кладбища не возят, хотя в России случается. И, вспоминая свою, в общем-то уже долгую жизнь, я стал призадумываться: – Почему так рано Господь призывает к себе иных? Ну, например, хотя бы товарищей моей буйной юности – поэта Рубцова и драматурга Вампилова. И страшно становится душе от вещих слов: – Тех, кого Господь очень любит, тех Он берёт к Себе молодыми!
   А может, всё, воистину, так, и они навсегда остаются молодыми не только в памяти земной, но и в Царстве Божьем. Пушкин, Лермонтов, Есенин… А старики в Царстве Божьем остаются навек стариками. Толстой, Тургенев, Достоевский…
   Все равны перед Господом. И Господь равен Сам Себе. Но в любви все неравны. И Господня Любовь для смертных непостижна.
   – Но при чём здесь проходимцы Дрянников и Гречишный? – праведно возопят мои доблестные читатели-нечитатели.
   – Они всего лишь любимцы богов, но не Бога! – хладнокровно отвечаю я, а про себя думаю: «Никто не должен знать, за что хранит его Господь.»
   И Цейханович угрюмо соглашается с моими мыслями, и, многозначительно помолчав, изрекает:
   – Да!
   И никто, кроме меня, не слышит обратное: Ад!
   Но любит ли Господь Цейхановича?!
   Скорее, да, чем нет, ибо Цейханович бессмертен.

Из сельской почты Цейхановича
(строки из писем селянок)

   «В ноябре к нам в село приехал Юрка Мандель, ну, тот самый, что из Манделей. Он, конечно, красотами не блещет, но я с тоски втюрилась в него, как пятилетка. А он, в свою очередь, как бы ответил мне взаимностью, хотя всем говорит, что Я ему абсолютно не нравлюсь и смеётся надо мной. Всё получилось в точности, как Вы предсказывали мне в прошлом году в кустах сирени, когда Ваша жена ездила на базар за огурцами. Зря я Вам тогда не поверила.»
Талдомский р-н, Клара Цейтлина

   «Между Френкелем и Янкелем я, как река меж двух берегов. Но куда мне плыть?! От безысходности решила повеситься. Ну, привязала я эту петлю, встала на эту табуретку и… тут входит эта сука Верка Герштейн. Блин, уж и умереть спокойно не дадут! Примите хоть какие-то меры хотя бы к Френкелю, он только Вас боится. С надеждой на Ваше благородство.»
Ваша Клава из Верхних Тутышек

   «С мужем живём мы хорошо. Он ласково называет меня каргой. А мне-то как величать своего рогача? Карг, что ли? Жду совета: ведь рогач мой муж по Вашей милости.»
Псковская обл., Надежда Апраксина-Шварц

   «Я не очень-то расстроилась, что Ваш Фельдман на меня не клюнул. Петух он гамбургский, если не хуже. Я хотела его младшей сестре подсунуть. Для себя я жениха всё равно найду. Может, кто из Ваших захочет написать мне своё амплуа. Но только пусть не Авербах: уж больно он прожорлив. Поговорите на сей счёт с графом Скаржинским, он ещё тот амплуа.»
Моск. обл., пос. Лесные поляны, Изольда Псек

   «На мои письма, по Вашей наводке, ответил только Матвей Блантер из Башкортостана. Потом он сам ко мне приехал, весь в репьях и пуху. Но я ему явно не понравилась, потому что у нас в Пермской области газ баллонный, на нём только готовить жрачку, а не топить печку. А у них, в Башкортостане, как он похвалялся, все деревни, даже самые засранные, газифицированы. Помогите наладить контакты с Газпромом. Может, через Дорфмана. Он, хоть и пьющий, хоть и дважды женат, ботинки чистит, не в пример сапогам Вашего полковника Лжедимитрича.»
Ваша преданная пермячка Капитолина

   «Я пишу по Вашим адресам мужичкам, да только они глубоко чихают на мои жаркие писания. Видно, все поженились уже. А может, сплошные педики, сейчас это модно. Нельзя ли отрихтовать контингент? Не на порносайты же мне подаваться… И ответьте мне, наконец, какая сволочь определяет, что собачий корм стал вкуснее? Привет Вам от моего пёсика Арса. Напрасно Вы огрели его лыжной палкой. Но ничего, он не злопамятлив.»
Егорьевский район, Эльвира Карапетян-оглы

   «Ваш мерзкий коллега Помпей Лория хотел увезти меня из Переделкино раздетой, ведь дело-то было летом. Я удивилась: а как же быть-то зимой? И, по его активному нежеланию брать мои тёплые вещи, поняла, что намерения у него совсем несерьезные, можно сказать, однодневные и подлые. А я-то так хочу вечной любви! Неужели я так крупно ошибаюсь насчёт вечности? Объясните мне эту вечность, я обязательно всё пойму, хоть, по Вашим словам, и дура непроспавшаяся.»
Моск. обл., п/о Переделкино, Марина Троцкая

   «Я хоть по возрасту уже и бабулька, но условие перед Вашим Лжедмитричем поставила твёрдое: только брачный контракт! Потому как знаю, что без контракта жизнь обманная. Он со мной, скотина, согласился, но не без мата. Потом уехал (сказал, что ненадолго), и до сих пор не вернулся. Видно, вспугнула я этого чёртового полковника, дура старая, своим контрактом, будь они неладны! И контракт и полковник, от которого пахнет то щами, то прыщами, то чужими вещами, а больше всего – перегаром. Может, мне тоже больше не контрактитъ? Посоветуйте по-доброму обиженной жизнью и полковниками женщине, ведь так хочется походить в остатние годы рядом с приличным человеком в мундире.»
Красноярский край, г. Енисейск, п/о Гремячее, Вероника Мамонтова-Инбер

   «Решила напомнить Вам о себе несколькими словечками, поскольку моя глухонемота никак не излечивается и по телефону Вы меня не слышите, а я Вас – тоже. Стрельба из пистолета три раза в неделю над обеими ушами, по Вашей рекомендации, пока результата не даёт. Надеюсь, что наш знатный земляк Григорий Борисович Осипов, который ещё и Краснер, с Вашего разрешения, привезет из Москвы какой-нибудь совсем громкий пистолет. Он обещал приехать в Кесьму следующим летом, поскольку новый забор возле его старого дома опять разорили на дрова наши пьянчуги. Моих коров я ещё не водила к быку, хотя очередь уже приспела: больно много делов было на огороде и в саду. Перспективы моего замужества опять туманны. Появлялся, правда, якобы по Вашему указанию, один глухонемой, но мы не нашли с ним общего языка, к тому же он очень лысый и жадный. Даже сходство с самим Борисом Иванычем Уткиндом его не украшает. Присоветуйте мне на следующее лето какого-нибудь менее лысого и более сговорчивого глухонемого. Надеюсь на Вашу доброту и отзывчивость к русскому народу, поскольку Г.Б. Осипов, который Краснер, и Б.И. Уткинд без Ваших приказов ничего хорошего не хотят делать ни народу русскому, ни одиноким непьющим женщинам.»
Глухонемая, но полезная и преданная Вам до последнего дыхания Грета. Тверская обл., пос. Кесьма.

Полуживые и полумёртвые души

   Когда Цейхановича спрашивают, не родственник ли он президенту, России, наш великий друг сухо отвечает: – Даже не однофамилец.
   Но какой-то неграмотный урод, литкритик из новорусских, что пропагандируют всякую заумную дрянь в разных «независимых» газетках, сравнил моего дорогого Цейхановича с гоголевским Чичиковым. Ну, не дурак ли?!.. Хотя, как знать…может, ещё хуже. И тем не менее, Цейханович, не в пример бедолаге Чичикову, никогда не занимался скупкой и продажей мёртвых душ. Он, наоборот, дарит эти самые мёртвые души кому ни попадя на день рождения или смерти, дарит просто так, без личной выгоды, с русской широтой и бескорыстием. Небезызвестной поэтессе Нинель Брюквиной он подарил аж трёх запойных мужей, которые не только благополучно померли, но и вдохновили творческую женщину на целую книгу стихотворений под названием «С ними и без них». А поскольку неутомимая Брюквина умудрилась прижить от алкашей детишек, по одному на рыло, то, во избежание путаницы, всем чадам дала свою нелёгкую поэтическую фамилию.
   Наш великий друг и после коллективной смерти мужей не забыл страдалицу Брюквину и написал гневное письмо в школу, где учились её разномастные дети, в котором потребовал, чтобы никто не смел на уроках и после уроков оскорблять сирот кличкой Брюква. Дескать, нечего орать кому не лень:
   – Эй, брюква, где твоя клюква?!
   Достаточно, что от сего злословия вволю пострадала и продолжает страдать их мамаша, но мужественно не меняет свою честную фамилию на какой-нибудь гадкий псевдоним типа Блистанская. Насколько мне известно, после этого письма Цейхановича многие прикусили свои длинные языки у нас и за рубежом, и, если брюкают, только на приличном удалении от драчливых членов семейства Брюквиных.
   Забота Цейхановича о чужих детях неслучайна, ибо он уже в трёхлетнем возрасте был ребёнком со стажем и реагировал на мировую несправедливость не хуже Фёдора Михайловича Достоевского.
   И, если по прошествии лет чьи-то вишни расцвели до неба, то розы Цейхановича расцвели до звёзд.
   А синякастым, оцарапанным детям Брюквиной наш великий друг подарил на день Защитника Отечества набор китайских палочек для еды, дабы не злоупотребляли природным аппетитом. Но не надо завидовать чужим неизбалованным детям, ибо Цейханович всех своих гостей оделяет этими замечательными палочками и, может быть, оттого в его хлебосольном доме всегда есть суп, борщ, щи и даже харчо. Так что не хлебом единым живы души, обитающие близ Цейхановича, а иной пищей, которую можно и без хлеба поглощать с помощью волшебных китайских палочек.
   Теперь-то, дорогие мои, нехорошие читатели-нечитатели, Вы, надеюсь, поняли, что Цейханович не только не родня Чичикову, но даже не однофамилец… А если поняли, то на кой ляд я стараюсь писать так, чтобы вам было интересно читать мои сочинения? Ведь как просто писать скучно и неинтересно. К примеру, как Музиль или Кафка. Усохнуть можно от тупого чтения этой вялой, бесцветной прозы в ожидании фальшивого энергетического всплеска. Но, поди ж ты, читает народ, и ещё похваливает полупрочитанное вместо того, чтобы с ненавистным облегчением мужественно выдохнуть: – Да ну её к чертям собачьим, эту тягомотину!.. и зашвырнуть толстенный томище, как камень, в чужой огород. И боится признаться сам себе наш получитающий народ, что все эти Кафки, Музили и прочие – тоска смертная, а не литература. Ведь это, воистину, так, здесь даже спорить не о чем. Да и не рождается истина в спорах, как кому-то тупо кажется.
   А может, и впрямь, мне давным-давно пора ошеломить читателей-нечитателей угрюмой, непролазной, как осенняя русская грязь, скукой? Зачем?! Чтоб знали гады, почём фунт скуки стерлингов!.. И ведь стерпят, как терпят который уж год безбожно затянутое, ложное глубокомыслие якобы новаторских фильмов Тарковского.
   – Но это же истинное искусство! Он же – гений! – негодующе воскликнут некоторые мои горе-читатели-нечитатели.
   – Э! Да бросьте, господа! Бросьте лукавить, что вы жить не можете без фильмов Тарковского! Постарайтесь быть честными хотя бы наедине с самими собой. Что, впрочем, увы, не каждому дано… Но всё же попробуйте: а вдруг получится… Какое там искусство, кроме операторского?.. Какой там гений, кроме гения выпендрёжа?.. Феллини – вот истинный гений, вот истинное искусство!
   – Как жаль, что всё кончилось!.. – с сожалением говоришь сам себе после его фильмов. А после фильмов Тарковского бормочешь, но чтоб никто не слышал:
   – Слава Богу, что наконец-то закончилось…
   У кого-то из моих читателей-нечитателей наверняка совершенно честное противоположное мнение. Ну, и оставайтесь со своим противоположным и якобы абсолютно честным на веки вечные, ибо мне на ваше мнение наплевать с колокольни! Но, надеюсь, молчаливое большинство всё же со мной согласится – и по поводу Музиля с Кафкой, и по поводу хвалёного Тарковского. Пусть согласится не вслух, не на публике, а лишь в глубине души своей, втайне от самих себя и от жён своих, ну, и т. п… Мне этого вполне и вполне достаточно, а посему не буду уподобляться вышеупомянутым «корифеям» всех времён и народов и не буду потчевать зомбированный народ скучной глупостью, ибо в глубине души я этот народ люблю. Но в такой глубине, в такой глубине!.. Поэтому постараюсь писать интересно хотя бы для самого себя, и ещё постараюсь не оставаться самим собой, ибо, упорствуя в самости, человек, увы, меняется в худшую сторону, а писатель, ежели он настоящий писатель, ещё в более худшую чужую сторону, поскольку не растёт над самим собой, многогрешным. И очень грустно, когда один становится другим после смерти, а другой обращается в другого ещё до рождения. Не успел оглянуться, а вокруг тебя одни полуживые и полумёртвые души. И ничего другого не осталось. И ты остался с носом. И нос кругом, то есть сон бытия, как небытия. И – ау, господин Гоголь?! Где ваш длинный нос?! Кто пользуется безнаказанно вашим носярой по ту сторону вечной России?!
   Ответь, Россия!
   Ответь, Гоголь!
   Не дают ответа…
   Да и не надо нам ответа: навек хватит одного русского вопроса и гоголевского носа.
   О, как тягостно жить с чужим носом!
   Эх, как тягостно ходить в костюме с чужого плеча покойника!
   А ещё тягостней ходить в чужих ботинках с чужой левой ноги. Но не каждому, не каждому… И, конечно, не Цейхановичу. Намедни приютил он в своём логове небезызвестного Соляника Зальцмана, предки которого в доисторические времена возили на волах соль с Сиваша в Израиль. Деваться, видите ли, некуда было чумному потомку чумаков после внушительной пьянки под руководством Гросгусмана Первого. Не идти же, в конце концов, домой в злые объятья супруги. А поутру наш великий друг, в отличие от бесцеремонного гостя, поспешил на работу, ибо всю жизнь трудится во имя вечной России. Не зря же я упоминал, что Цейханович в трёхлетнем возрасте был ребёнком со стажем. В энергичном спехе наш великий труженик перепутал ботинки, натянул один левый свой, а другой – Зальцмана, и немудрено, поскольку в одной грязи мазюкались. Но у Цейхановича, ого-го ботинки, сшитые по спецзаказу из кожи бегемота, которого он заколол с лошади наследственной казацкой пикой во время своего очередного африканского сафари. Однако русская грязь, она и бегемотову кожу делает неотличимой от кожзаменителя, к тому же сами бегемоты очень любят из грязи да в князи, особенно на левом берегу реки Лимпопо. Но не каждому дано иметь ботинки из кожи африканского бегемота, а ходить в сей коварной обуви, даже во двор, не может никто, кроме Цейхановича. О, какие славные ботинки сварганили русские обувщики для нашего великого друга! И в одном экземпляре! И почему-то оба ботинка оказались на правую ногу. Наш народ всегда прав, особенно умельцы русские, в рот им дышло! Естественно, злополучный Соляник Зальцман, вставший с левой ноги, не смог уйти в бегемотовом ботинке дальше винного магазина. Слава Богу, хоть на это его хватило. И неудивительно, что по свежей пороше за ним оставались почти человеческие следы.
   Короче говоря, ушёл Цейханович из дома в разных ботинках, но ушёл так далеко, что вернулся к вечеру в одинаковых. А вот Зальцман дальше винно-водочного магазина не ушёл, ибо оный магазин рядом с домом Цейхановича, сразу под арку и направо. Тяжело хромая, по дороге назад встретил он Одарку Гульден. Любвеобильный Зальцман давно присматривался к Одарке, но щадил её престарелого покровителя Кацнельсона Врангеля, которому уже девятый десяток стал накрапывать. Щадил исключительно под влиянием Цейхановича, в надежде на естественную скорую смерть перестарка.
   И подумалось подло Солянику Зальцману при виде пышнотелой Одарки: «Сколько можно ждать, пока Кацнельсон подохнет?! Может, он вообще несдыхаемый… Э, была, не была!.. В чужом ботинке всё равно далеко не уйду, да и нельзя уходить… Хватится Цейханович, убьёт: ведь из бегемотовой кожи как-никак… Приглашу-ка я Одарку как бы в гости, благо ключи от квартиры Цейхановича при мне… А убегать потом буду от Цейхановича с кем-нибудь наперегонки… Да хотя бы с Одаркой…»
   – А почему надо убегать от Цейхановича не просто так, а наперегонки, когда он гонится с топором? – озадачатся некоторые несообразительные читатели-нечитатели в ущерб динамике моего стремительного эпоса.
   С досадой и раздражением отвечаю не в меру несообразительным:
   – Убегать от Цейхановича в группе и наперегонки надо потому, что он всех всегда догоняет и с топором, и без топора, с вилами, например. Но когда побежишь от Цейхановича с кем-то напару, то можно, изловчась, сделать напарнику подножку, а опосля исчезнуть за лесом, если его ещё не вырубили. Сие блестяще проделал Подлюк Краузе с рабо-рыботорговцем Плафоном Крючковым, когда Цейханович хотел расправиться с ними за тухлый палтус, который они принесли на закуску. Долго болели рёбра и голова у Плафона Крючкова после сего случая, а у Подлюка Краузе даже живот не болел, хотя он успел вволю полакомиться несвежим рыбным деликатесом.
   «А! Ладно!.. Не пропаду״ Придёт Цейханович, начнёт хвататься за топор, убегу вместе с Одаркой!.. Уж она-то со своей духовкой и без моей подножки завиляет, споткнётся и свалится…» – с чистой совестью подумал Соляник Зальцман и завлёк трепещущую Одарку в пустое логово нашего великого друга. И всё бы ничего, ежели б нежданно-негаданно не объявилась супруга Цейхановича. Но, если кто-то чего-то гнусно успел подумать, то категорически и картаво-карающе предупреждаю: очередная дежурная жена Цейхановича, как жена Цезаря, вне подозрений. Что касается остальных неочередных и недежурных, то можете думать о них что угодно и не откладывать на завтра то, что не будете делать никогда. Соляник Зальцман за пятьсот евро поклялся на крови Кацнельсону Врангелю, что не будет совращать его последнюю любовь. И сам поверил, что никогда не совратит, да оступился. Но и старый отморозок Кацнельсон не дремал, ибо не зря в годы сексотства служил в каких-то секретчиках. Он давно, почитай с первых дней своей последней любви, вмонтировал в магический перстень Одарки маячок, по которому чётко определял её местонахождение и телорасположение во времени и пространстве. Кацнельсон Врангель мгновенно вычислил логово Цейхановича, а поскольку на старости лет стал обладателем пылкого маразма, то тотчас разыскал жену нашего великого друга и нагло сообщил, что в её семейном гнезде в рабочее время происходит разврат и секс. Кстати, он предлагал Цейхановичу оснащать маячками его дежурных жён, но тот презрительно отказался от услуг секретчика-маразматика, как бы ещё раз публично подтвердив, что жёны Цейхановича – вне подозрений.
   Не буду осуждать подлое поведение Врангеля Кацнельсона, поскольку это не имеет никакого нравственного смысла. По природной глупости, старик жил желанием изменить этот мир к лучшему, оттого и в сексотство с сексом ударился. Но общеизвестно, и я не раз говорил об этом своим читателям-нечитателям: если хочешь что-то изменить, представь, что этого что-то вообще не существует. К сожалению, Кацнельсон Врангель никак не мог вообразить из-за прогрессирующего маразма, что нет последней любви, нет коварных соблазнителей, нет, в конце концов, податливой Одарки Гульден. Пытался, силился, тужился бедолага представить несуществующее, то есть ничто, но в голову упорно лезла крутобёдрая Одарка да усатый Зальцман, а за ними нечто совсем противное.
   Эх, дурень Кацнельсон!
   Эх, Врангель, Врангель…
   Эх, баран ты, баран!..
   Неужели так трудно сообразить, что не надо портить дружбу с молодой бабенцией дружескими отношениями. Брал бы старый дурак пример с Цейхановича, который ни с одним другом, кроме меня, не опускается до отношений дружеских, что ничуть не унижает, а лишь возвышает его вечный образ в глазах всего прогрессивного и непрогрессивного человечества. Ведь недаром там, где ходит по сугробам наш великий друг, остаются сверхчеловеческие следы.
   Но опять я, по легкомыслию, отвлёкся на пустяки и забыл о Солянике Зальцмане, Одарке Гульден и очередной жене Цейхановича. Совершенно безответственно забыл своих героев, забыл вместе с никудышными братьями-хохлами, которые, к сожалению, употребляют туалетной бумаги в двадцать пять раз меньше, чем чёртовы англичане, а потому, в отличие от обитателей Альбиона, как встарь, едят подсолнечные семечки с помощью вилок. Но, слава Богу, не забыл и даже хохлов вспомнил. И, если кто-то вдруг решил, что жена Цейхановича, по доносу матёрого Кацнельсона, устроила сцену своему великому мужу, то очень крупно ошибся. Сцену из рыцарских времён устроил сам Цейханович, когда застал в своём логове пресловутую троицу. И застал оную в изрядном подпитии, поскольку неутомимый Зальцман на одной ноге, мотаясь, как кое-что в проруби, умудрился три раза смотаться в винно-водочный магазин, который, как я уже уточнял, от дома Цейхановича – сразу направо и под арку.
   А настырный Врангель Кацнельсон не дремал и решил без водки удостовериться в своей нравственной правоте. Но, позвонив в логово нашего великого друга, неожиданно услышал от пьяной жены Цейхановича:
   – Что ты мулю гонишь?! Твоя хренова Одарка с Зальцманом юбкой шуршит!.. Ха-ха-ха!!!.. А мой муж, как муж жены Цезаря, вне подозрений! Понял, старый отморозок?! Пшёл вон!..
   И старый отморозок отчётливо всё понял, мгновенно всё понял, но не пошёл вон, а тотчас наябедничал по мобильнику самому Цейхановичу, что его жена очень нетрезва и находится в обществе глубоко безнравственных людей. Цейханович не стал уточнять глубину безнравственности Соляника Зальцмана и Одарки Гульден, поскольку правый чужой ботинок из кожзаменителя всё-таки жал ногу, вызвал Железного танкиста Френкеля, Багра Аверьяна, Ирочку Черных-Суздалевич и в сопровождении Подлюка Краузе на трёх иномарках проследовал в свою городскую резиденцию, где устроил, как я говорил выше, истинно рыцарскую сцену.
   О, как резво дрызнул вниз по чёрной лестнице Соляник Зальцман, получив увесистый удар по голове, но, слава Богу, не топором, а всего лишь собственным правым ботинком. О, как легкокрыло, словно лесная малиновка, устремилась за ним пышнотелая Одарка, а вслед за ней, с перепугу, бескрылой ласточкой ринулась очередная дежурная жена нашего великого друга. Да и как не перепугаться, поскольку коварный Подлюк Краузе ловко вытащил из-под полы топор и не менее ловко вложил его в карающую руку Цейхановича. О, какой острый-преострый топор оказался в руках нашего великого друга! Таким топором только головы французским королям и президентам отсекать, а не за мелкой нечистью гоняться. А читателям-нечитателям сообщаю по секрету, что сей топор принадлежал небезызвестному Родиону Раскольникову, а из каких тайных спецхранов извлёк его ловкач Краузе, остаётся только догадываться.
   Одарка Гульден естественно, и без подножки Соляника, грохнулась всеми своими телесами на асфальтовой скользи, едва выскочив из подъезда. Но просвистел топор мимо её головы, лишь изрядный кусок тусклой наледи отколол, ибо запасы милости к падшим у нашего великого друга безграничны.
   И помилована была Одарка. И поклялась она, стоя на коленях, не иметь дел ни с Кацнельсоном Врангелем, ни с Соляником Зальцманом, и пообещала впредь заниматься исключительно благочестивыми делами, обслужить трёх ветеранов войны и труда из окружения Цейхановича абсолютно бесплатно в удобное для них время. Упиваясь своим раскаяньем и грядущим благочестием, она поклялась не следовать всеобщей животной моде и не ходить с голым животом по садам-огородам с колокольчиком на пупке.
   Соляник Зальцман не убежал далеко, добровольно отдался правосудию, за что был временно прощён, но домой ему пришлось добираться босиком, поскольку его зимние ботинки из кожзаменителя оказались в самый раз Железному танкисту Френкелю.
   Ну а дежурной жене, поскольку она вне подозрений, Цейханович не простил ничего и топором на неё почти не замахивался.

   Кое-кто на стороне жалуется, что к моей прозе трудно привыкнуть. Слава Богу, что пока не трудно отвыкнуть. Но привыкать ли вам, отвыкать ли – советовать не берусь. А вообще-то, и к харакири можно привыкнуть, было бы только желание. Вот я, например, давным-давно привык. Так что поменьше жалуйтесь на меня и на прозу мою, дорогие читатели-нечитатели, и вы увидите небо в алмазах. Правда, после этого вас уже никто никогда не увидит, но это мелочь, так сказать, детали, которые к правде жизни и смерти имеют весьма косвенное отношение. Как человеку-нечеловеку лучше всего не лезть в поединок комара с медведем, так и читателю-нечитателю ради него самого не стоит соваться в единоборство писателя со словом. И вообще: всё, что человек делает для других, он, в первую очередь, делает для себя. Поэтому не стоит удивляться, что многие совершенно неожиданно очень быстро привыкают к харакири. Ведь это только по первости больно!..
   И не хлебом единым жив человек, но ещё и деньгами, которые портят человека своим отсутствием в сто крат сильней, чем наличием. А мы всё продолжаем с тупым упорством бороться за бедность с богатством, выбирая из большого зла меньшее, которое, как я уже не раз отмечал, тотчас обращается в большее, ибо абсолютное зло как акт творения есть категория неделимая.

   И не надо искать в себе другого! Это сродни поискам второго безумия, а не второго «Я». Хоть тресни, но Я – это не он! А он – это не Я… И всё нормально, всё по законам природы. А посему не надо двоиться и наклеивать на экран компьютера копировальную бумагу. Никакая эволюция нас не спасёт. Лично я ни разу не встречал эту чёртову эволюцию ни в одной подворотне, ни в одной пивной, ни в одном притоне, даже в компании с Цейхановичем. Нет этой пресловутой эволюции в природе. Да и не было нигде, никогда. Яркий пример тому – наш мозг, который создан с таким неограниченным запасом возможностей, что остаётся только развести руками и безоговорочно уверовать в невозможное. Если некоторые люди пытаются прикрыть своё дремучее невежество научным знанием, то сие абсолютно не в вину самой науке.
   Но умолкаю, ибо не хочу раньше времени ссориться с читателями-нечитателями. Я – не дуб, они – не крапива, хотя… Ну, да ладно, побережём суки на которых сидим. Побережём!.. И на спиленных суках можно сидеть, если пилить аккуратно. Мы ещё научимся гнать спирт не только из опилок, но из воды морской и опавших листьев… Впереди – без края лето и без края – жизнь!..

   После внушительного нравственного урока, который Цейханович преподал Одарке, Солянику и жене, он решительно уединился в своём рабочем кабинете с золотыми обоями и, несмотря на настойчивый стук под дверью, написал письмо русской поэтессе Брюквиной. К сожалению, содержание письма осталось неизвестным, поскольку наш великий друг писал молоком, используя не догрызанные гостями китайские палочки. Но ныне стало известно, что Брюквина вновь вышла замуж, и на этот раз почти удачно, за китайского овощевода-гастарбайтера. Так что китайские палочки своё дело сделали. И, возможно, у Брюквиной теперь другая фамилия типа – Брюк Чен Цзынь.
   И наши полуживые и полумёртвые души – Кацнельсон Врангель, Одарка Гульден и Соляник Зальцман с некоторых пор стали числиться под другими фамилиями: соответственно – Вернер Кац (Просьба не путать с медиа-магнатом Кацом Карапухиным. – Прим автора), Одарка Евро, Зальцман Цукерман. Мне думается, некоторая благоразумная коррекция фамилий и кличек этих монстров пойдёт им на пользу. Почему? Сам не знаю и знать не хочу, ибо только Господь знает всё. Знать всё человеку ни к чему, а иначе он уже не человек, а неведомо кто.
   Ох, уж эти полуживые и полумёртвые души! Однако мёртвое не объясняет живое. Впрочем, и живое не объясняет мёртвое. Но для Господа нет смерти, смерть – чисто человеческое дело.
   У, как вцепилась душа в тело, заслышав сие. Как смерть в тело вцепилась, как будто в немощной плоти – спасение и жизнь души. Но не объяснить жизнь мертвецам, а живым не объяснить смерть. И ничего не остаётся, поскольку остаётся всё. А стало быть, дорогие читатели-нечитатели, расцветут ваши вишни до неба. Мои же розы, дорогие читатели-нечитатели, расцветут до звёзд. Но это – мои розы, и берегу я эти розы для последней любви своей. И не белые эти розы, не красные… Не скажу какие, ибо никто не спасётся от последней любви. И не надо с завязанными глазами махать у меня под носом узбекским ножом. Прошу вас, не надо: ведь даже слепая обезьяна иногда находит банан.

Из дневника автора

Дым в глаза

   О, как не хочется оставаться самим собой!
   Но надо!
   А зачем?
   Сам не знаю, зачем!.. Но надо – и всё тут. И, как говорится, тут вам – не здесь, ибо в России по эту сторону и знаменитая Венера Милосская запросто может наложить на себя руки. Впрочем, только невоспитанный русский мужик, завидев красивую голую женщину в лодке посредине тёплой реки, делает вид, что она одета по-зимнему.
   Даже имея совесть, надо уметь ею пользоваться. В противном случае, можно оказаться в абсолютно бессовестных дураках. Можно впасть в такую простоту душевную, что мало не покажется, ибо на каждого мудреца довольно простаты и прочего не менее скучного. И ныне я прост, как одна копейка тремя монетами, хотя раньше легкомысленно утверждал, что прост, как четыре копейки одной монетой. Но что делать!.. Инфляция, братцы, инфляция… А стало быть, неуверенность и, естественно, неумеренность в любви, ну, и т. п..
   Человек должен быть уверен в себе, как бревно. Суетным днём человек не должен думать, что он глупее всех. Но и бессонной ночью человек не должен думать, что он умнее всех.
   В наше время сочинять настоящую прозу – всё равно, что на промозглом ветру скакать мартовским котом по обледенелой стреле башенного крана.
   О, как тяжко оставаться самим собой! Как последней чёрной вороне средь ора сонма белых ворон.
   Тяжко, как мокрая половая тряпка, плюхается из дождя на балкон моя любимая ворона.
   – Здорово, родная! Жив и я, привет тебе, привет…
   – Ккк-а-р! Ккк-а-рр!! Ккк-а-ррр!!! – в ответ.
   Но всё равно тяжко. И с каждым годом всё тяжелее верить другим. И не только с каждым новым годом, а с каждым новым днём, с каждым часом… Эх!.. Но ещё ужасней не верить никому: от таких отворачивается Господь. И ничего не остаётся перед лицом огня, кроме веры, ибо всё остальное – дым, зола и пепел.
   А ведь как хочется посидеть у ночного лесного костра и дождаться, когда он прогорит дотла, когда остынет до сердцевины синяя зола и заискрится росой рассветной. Но где они, эти золотые костры?! Где золотые леса, где глаза золотые?! О, как далече! Почти в недостижимости. И – дым в глаза от горящей на пустыре свалки. И вокруг – тела, тела, тела, горящие, тлеющие, гниющие. И толку от них, как от рыб – молока, как от раков – рыбы.
   Эх, вы, инженеры человеческих душ, золотых тел мастера!
   Ничтожеству, дабы хоть чуть-чуть дорасти до великого, надобно неутомимо поливать великое грязью.
   Историческое время.
   Поэтическое время.
   И то, и другое – суть фантомы бытия. Но без фантомов бытие неполно. Впрочем, небытие – тоже. Настоящая история – это уверенность в бессмертье прошлого, а настоящая поэзия – это уверенность в бессмертье грядущего. Но это не высшее счастье. Высшее счастье есть любовь к обречённым – и по ту, и по эту сторону России. В этом – истина и Христос.
   И всё же как страстно хочется не быть самим собой!
   Но ничего не остаётся человеку на краю Православия, кроме возможности остаться самим собой, ибо гениальность есть высшая форма нравственности. И никому не дано дважды вскочить на ходу в последний уходящий поезд. Никому, кроме истинного гения.

Свиток сновидений

Предсонье

   Поговорим немного о гениальности и помолчим о злодействе, ибо в предыдущей главе я уже зацепил эту тему. Зацепил неловко, суетно, даже ноготь на указательном пальце повредил, а посему, естественно, не договорил. И хотя общеизвестно, что лучше не досказать, чем пересказать, но. Но вот гениальный Пушкин умел сразу, с самого начала, сказать всё и за недосказанным никогда не томился. Поэтому ещё раз напомню: гениальность есть высшая форма нравственности. А о злодействе напоминать не буду: я же обещал помолчать об оном.
   Кто не знает замечательной картины великого русского художника Шишкина «Цейханович слушает Моцарта и Сальери»? Жаль, что почти никто, кроме меня и Цейхановича. Перед этим шедевром, как пламя свечи перед ликом Солнца, меркнет «Ночной дозор» небезызвестного Рембрандта и всё остальное общеизвестное. Истинно гениальное чаще всего неведомо. И кто ответит: что таит звёздное небо над нашими головами?
   От большого художника, как от большого корабля, расходятся волны. Расходятся волны времени и уходят в море вечности. Кто-то успевает умело покачаться на этих волнах, кто-то безответственно тонет под волнами, а кто-то уподобляется грязной пене за уходящей кормой и временно оскверняет частицу бурного моря отечественной словесности. Большой корабль всегда – большие проблемы. Впрочем, для гения не страшно быть даже «Титаником» Разве что немного обидно. Ведь гению жизнь нужна, а не смерть и забвение подводное, ибо обижаться гению надо не на жизнь и смерть, не на айсберги-вайсберги смерти и жизни, а на собственную гениальность.
   Но обижаться на дар Божий грешно. И помолчим о гениальности. Помолчим как можно дольше, насколько хватит наших скромных сил. И хочется надеяться, что наших сил всё-таки хватит на очень-очень долгое и большое молчание. Корни в глубинах земных не слышат гула небесных вершин. Пусть нас овеет тишина, сошедшая с гениальной картины художника Шишкина «Цейханович слушает Моцарта и Сальери». Жаль, что мы не узнаем, кого слушает наш великий друг, – Моцарта или Сальери. А может, сразу обоих?.. Но, увы, истинно гениальное чаще всего неведомо, и примеров тому не счесть. Поэтому и помолчим о гениальности.
   Гений и злодейство, действительно, несовместны, так же, как чай и одеколон. Впрочем, при известных обстоятельствах, и то, и другое можно пить, было бы желание.
   Пусть говорят, что толстый лысому не товарищ, что толстый лысый – сам себе враг, как один из героев моего эпоса. Пусть говорят что ни попадя: «хулу и хвалу приемлю равнодушно и не оспариваю глупцов», ибо настолько сроднился со своими героями, что вынужден описывать не только увиденную во сне неповторимую картину Шишкина «Цейханович слушает Моцарта и Сальери», но и рядовые сны своих героев. И не нужно думать, что они рассказывают свои сны по утрам, что я сам подсматриваю эти сны в свои бессонные ночи. Сны моих героев ежедневно показывают по телевизору. Мне остаётся лишь нажать кнопку – и вспыхивает голубым огнём чёрный квадрат экрана, и полнится телеэфир снами, и полнится мой нескончаемый свиток сновидений. А мне, многогрешному, остаётся одно: забыв о гениальности и злодействе, полнить время жизнью, ибо художественная реальность во сто крат живее реальности бытийной, а тем более – бытовой.

Сон Цейхановича

   В пятницу, 13 апреля 2007 года от Рождества Христова, ветреной, холодной ночью снились Цейхановичу город Орёл, Версаль, японская водка саке и последний снег в сырых древнерусских гробах. И снился ему почему-то, без всякой исторической связи, автор этих строк, то есть я, многогрешный. И восклицал злокозненно автор, то есть я:

     Сам я знаю, что горечь
     Есть в улыбке моей.
     Здравствуй, друг Цейханович —
     Древнерусский еврей.

   Очевидна была антиисторичность этих слов. И молчал Цейханович в ответ. Гордо молчал, хотя, как я уже упоминал, мог ответить более чем на пятидесяти языках и наречиях народов мира. Полнило пространство сна гордое молчание моего великого друга. Грозно и неотвратимо овладевало молчание сном, ибо молчать Цейханович умел только по-русски.
   И каркала чёрная ворона русской истории на краю православной земли, каркала устало, тяжело, отбиваясь от хищных белых ворон истории стран чужедальних. А кто-то, мелкий и незримый даже во сне, с тупой весёлостью повторял вслед за автором, то есть за мной:

     …Здравствуй, наш Цейханович, —
     Среднерусский еврей!
     Ха-ха-ха-ха!..

   Антиисторичность этих слов была очевидна. Но, увы, мы большей частью живём не историей, а лишь смутными представлениями об истории.
   Грозное, грозовое облако Божьего сна надвигалось на сновидение земное. Ещё миг – в прах и пепел обратилось бы всё зримое и незримое земное. Но здоровый инстинкт автора, то есть мой инстинкт, спас всё. Я очень своевременно и ловко исчез из сновидения моего великого друга и очнулся за железнодорожной линией, в чужих огородах, почти под забором, в объятьях чёрной смородины. А Цейханович, очнувшись от морока сна, тотчас забыл про город Орёл, Версаль, про японскую водку саке и про последний снег в сырых, неуклюжих древнерусских гробах. А про автора этих строк ему забывать было без надобности, ибо автора, то есть меня, нельзя забыть никогда. И подумалось весенней зарёй Цейхановичу: «О, русская Земля – подножье Божьего престола! О, русская Земля – прибежище ратей сатанинских! Русский народ готов был распять Христа после 17 года, один взрыв Храма Христа Спасителя чего стоит, не говоря об ином массовом богоборчестве. Но отодвинулось Второе Пришествие Христа по воле Божьей. И, слава Богу, русский народ не успел свершить святотатство, частично образумился до Пришествия Второго. Был прощён русский народ за своё богоборчество и остался богоизбранным в третьем тысячелетии от Рождества Христова».
   И ещё подумал Цейханович: «Бог всегда близок нам. Так невыразимо близок, что враз становится невыразимо далёк, когда мы забываем Его.»
   И это была не последняя мысль нашего великого друга после пробуждения. Но даже я как автор и очень-очень близкий друг не ведаю, о чём он думал напослед, стоя над бурной стремниной нарождающегося дня, ибо корни не слышат гула вершин, а когда корни обнажает буря, то вершина разбивается о землю. И, если сон Цейхановича непонятен читателям-нечитателям, я не виноват, ибо пишу не для всех, а для каждого и, в первую очередь, для самого себя.

Сон автора

   Доколе меня будут томить сны о школе?!
   Нет ответа!.. И упорно, и тупо снится школа вместо института и вместо многочисленных академий, в которых состою.
   Никогда не ходил в школу с цветами. Но снится: я, метр с кепкой, спешу во второй класс с огромным-преогромным букетом пышных георгин. О, как загадочны эти цветы! Они без запаха, они глухонемы в своей красоте. Но во сне они издают сладкий, вязкий запах. Я силюсь отстранить от букета лицо, но букет так велик, что это почти не удаётся. Во сне, как наяву, с тяжёлыми цветами в руках я кажусь сам себе большим-пребольшим. Я становлюсь всё больше и больше самого себя, и медленно просыпаюсь.
   Доколе меня будут томить сны о школе?!
   Ну, не ходил я в школу с цветами, не ходил!
   А нынче, даже с букетом заморских цветов, не кажусь себе большим-пребольшим. И всё меньше дарю цветы прекрасным женщинам, и всё чаще цветы дарят мне. За что? Не знаю. И всё меньше радости по пустякам. И сам я себе кажусь всё меньшим и меньшим, ибо неостановимо убываю из времени. И не могу утешиться, что остатнее время жизни всегда больше самой жизни. И не школа мудрости за плечами, а школа безумия, – и неведомое по ту сторону России, где не цветут георгины, где нет снов о школе, где никто никогда не спешит ни в первый, ни во второй, ни в последний класс.

Сон Елены Прекрасной

   Елене Прекрасной снились двадцать четыре добрых, ласковых тигра. И всё бы хорошо, если бы не одно «но». Тигры, как в телефонную будку, никак не могли вместиться в прекрасную комнатку красавицы. И это очень огорчало Елену.
   Ну, разве можно оставить какой-то другой Елене хоть одного тигра?.. Ну, почему, почему они никак не вмещаются?.. У меня же не телефонная будка, в конце концов. Вон сколько места под кроватью. – капризно думала она во сне. И ночь сжалилась над красавицей: вдруг все двадцать четыре добрых, ласковых тигра обратились в одного свирепого, страстного льва. Лев грозно взревел, повёл глазищами и прыгнул на Елену Прекрасную. Красавица тотчас очнулась. Очнулась, открыла глаза и тихо заплакала, не обнаружив в своей прелестной комнатке ни свирепого льва, ни двадцати четырёх добрых тигров. Она посмотрела на часы: было без пяти минут после двадцати минут седьмого.
   Мужчине никогда не познать женщину, а женщине никогда не понять мужчину, и поэтому остаётся жить любовью. Иногда это удаётся без познания и понимания. И иногда не во сне. И ничего, что на часах уже без пяти минут после двадцати минут восьмого. Ещё не поздно! Самое время! Самое время для любви. И, как говорится, когда захочешь, всегда сможешь.

Сон жены Цейхановича

   Жена Цейхановича никак не могла рассмотреть лицо вороны, и ворона мрачно прокаркала:

     Скажи-ка, дядя, ведь недаром,
     Москва, спалённая пожаром,
     Французам отдана?..

   – Но ведь Москва сгорела после того, как её заняли французы, а не перед тем. – робко попыталась возразить замужняя женщина.
   И ворона не стала спорить, взмахнула крылами и скрылась за зеркалом, а её место заняла лучшая подруга жены Цейхановича – незамужняя Алевтина Шкраб.
   – Сейчас в моде чёрные вечерние платья для коктейлей! – с места в карьер вскричала она и вслед за вороной исчезла за зеркалом.
   Шум, грохот, карканье и крик послышались в ночи, но через мгновение всё стихло и из зазеркалья возник сам Цейханович. Мрачно навис над женой и спросил:
   – Что ещё удумала?
   – Хочу платье для коктейля! Вечернее! – твёрдо сказала жена.
   – Вечернее? – переспросил Цейханович.
   – Вечернее! – эхом отозвалась жена.
   – Тебе лучше купить лечебное платье, – вдруг очень ласково сказал Цейханович.
   – Лечебное? – озадачилась жена. – А какое лечебное?.. Голубенькое?..
   – Смирительную рубашку голубенькую! – выкрикнул Цейханович, как в лицо вороне, жене и она чуть не проснулась, но удержалась от пробуждения, перетерпела и зло ответила:
   – Но я ведь не женщина, я – произведение искусства!
   – Бей её, бей произведение искусства! – вскричал Цейханович. – Бей! Искусство вечно!
   Крепкий кулак мужа навис над бедной женщиной, и она не утерпела, и очнулась. Очнулась и не обнаружила в спальне мужа. Глухая ночь молчала в округе. Жена Цейхановича посмотрела во тьму и увидела, что светится окно на даче Алевтины Шкраб. И за зашторенным окном колеблются два силуэта. Но это уже был не сон, и оборвём себя на полуслове, ибо, как уже не раз говорено, лучше не досказать, чем пересказать. Останемся с недосказанностью правды, дабы не впасть в открытость законченности, поскольку Цейханович как муж жены Цезаря вне подозрений.

Сон Линолеума Пестова

   Во сне Линолеум услышал телефонный звонок. Поскольку совсем недавно он был почти уличён в краже нескольких подмосковных водохранилищ, то тотчас схватил трубку.
   – Вас слушают!..
   – Внемли, Линолеум! С нынешней ночи тебе приказано быть подполковником танковых войск!
   – За что?! – слегка озадачился Пестов, держа в уме полковничий чин, о котором начал мечтать ещё в детстве, в пионерском пансионате «Зарница».
   – Молчать! Не рассуждать! Не твоё собачье дело, за что! Выполнять приказ!
   – Слушаюсь! Виноват! – тотчас исправился Линолеум, ибо проданные по завышенной цене подмосковные водохранилища и во сне жгли карман.
   – То-то, подлец! – удовлетворённо прокаркал голос и смолк.
   А Пестову тотчас представились его тёмные подельники по бизнесу, которым он во сне стал назойливо представляться как подполковник танковых войск, хотя в жизни не видел не то что танк, а даже трактор гусеничный. Но подельники почему-то очень враждебно отнеслись к его неожиданному танковому возвышению. Противотанково отнеслись, несмотря на сон. И самый свирепый из них, по кличке Багор Аверьян, мрачно изрёк:
   – У меня на даче мина противотанковая завалялась. Поехали, попрыгаешь на мине. Посмотрим, какой останется от тебя подполковник.
   – В следующий выходной. Сейчас не могу, отоспаться надо. – отбрехнулся Линолеум и опять остался наедине с телефоном.
   И вдруг его осенило: «А продам-ка я своего подполковника Веллеру Векслеру… Он ведь любит всякие раритеты, не зря же на старухе женился, якобы только за то, что она Ленина видела.»
   Волшебным образом в телефоне возник Векслер Веллер и, слегка поторговавшись, купил подполковничий чин за пятьсот евро, хотя, подобно Линолеуму, не то что танк, но и трактор гусеничный толком не видел.
   Линолеум Пестов успокоенно хотел проснуться и навсегда забыть о своём неловком подполковничестве, как опять зазвонил телефон.
   «Накрыли гады, что чинами торгую! Кто-то сдал. Уж не Багор ли подлянку кинул?.. Или Векслер Веллер?.. С них станется.» – лихорадочно, как наяву, подумалось ему во сне.
   – Вас слушают. – тихо и осторожно сказал он.
   – Поздравь меня, Линолеум! – раздался в трубке неожиданный голос Веллера Векслера. – Поздравь, скотина! Не успел по полной твоего подполковника обмыть, как мне сразу полковника присвоили. Вне всякой очереди, личным приказом министра обороны! И не каких-то задрипанных танковых войск, а полковника Генштаба! Продешевил ты, дурачина! Крупно продешевил! Полковник Генштаба на все десять тысяч евро тянет. Га-га-га!..
   – За что?! – обозлённо выкрикнул Пестов. – За что тебе полковника?! Ведь это мне полагалось за участие в игре «Зарница»!.. Мне!.. Верни чин! Семьсот евро отвалю!..
   – Молчать! Не рассуждать! Не твоё собачье дело, за что! – прорычал в трубке явно не векслеро-веллеровский голос и категорично приказал: – Шагом марш, скотина, в направлении минного поля! Шагом марш! Левой! Левой!..
   Но не взрыв противотанковой мины разбудил Линолеума, а грохот упавшей входной двери, живьём выбитой Багром Аверьяном, ибо свирепый подельник не стал ждать особого приглашения и сам заявился за своей законной долей с проданных иностранцам подмосковных водохранилищ и островов.
   Опять обрываю себя на полуслове, поскольку далее начинается шумная, громокипящая явь, вернее, правда жизни, а ещё вернее – обыкновенный русский скандал по Достоевскому с дележом незаконных прибылей и законных любовниц-певичек. И напрасно кто-то, должно быть, сноб Набоков, снисходительно сказал, что все романы Достоевского – грандиозные скандалы в купе спального вагона поезда, который никуда не едет, а если вдруг и поедет, то только в никуда. Скандал – истинная основа русской жизни, если хотите, более чем тысячелетний фундамент русского быто-небытия, вспомним хотя бы древние княжеские междоусобицы разных Святополков Окаянных. И не нами сказано: «Не мир я принёс, но меч!» А посему не нам, многогрешным, покушаться на основы славянства и государственности нашей, для этого нужен чин не менее полковника. А поскольку многие из нас, подобно критику Пидаренко Огрызку, из-за плоскостопия мозгов освобождены Цейхановичем от строевой службы, то остаётся всем нам жить исключительно русским скандалом, и жить, по возможности, как можно дольше.

Сон автора

   Совершенно незнакомый город, но почему-то с зоопарком. Во сне явственно различаю висящий над городом транспарант с надписью: «Корм для людей и зверей с 30 % скидкой! Крупные звери и мелкие люди обслуживаются вне очереди, при наличии документов». Не успеваю удивиться столь странному объявлению, как незнакомый город вместе с неведомым зоопарком обращается в мой родной город Орёл, которому, слава Богу, пока зоопарк без надобности: не перевелись ещё на моей малой родине настоящие дикие люди и, вроде бы, не собираются переводиться. И иду я по старым улицам детства вместе с покойной бабушкой Варей. Куда иду – не ведаю, а бабушка, светлая, тихая, с любовью смотрит на меня и улыбается. Улыбается, но ничего не говорит. А в руках у меня тяжеленные двухпудовые гири. Одна цельная, ржавая, шершавая, а другая как бы разборная, гладкая, блестящая, на крепких винтах. Но я почти не чувствую тяжести и легко куда-то спешу вслед за улыбающейся бабушкой Варей. Она оборачивается, перестаёт улыбаться и говорит:
   – А ты всё-таки молодец, внучек!..
   Но почему так грустны глаза моей бабушки, если я «всё-таки молодец»? И я неловко бормочу, словно оправдываясь:
   – Ну, какой я молодец?.. Я, бабушка, совсем не молодец. Так, не хуже других.
   И, словно облачко, исчезает бабушка Варя, а я просыпаюсь и лежу с открытыми глазами, тупо вглядываясь в тёмный потолок, словно в транспарант с надписью: «Корм для людей и зверей с 30 % скидкой! Крупные звери и мелкие люди обслуживаются вне очереди, при наличии документов». И сам не свой я среди своих, и сам не свой я среди чужих. Но, может, действительно, я не хуже других, но где они – эти другие?
   А за стеной слышу голос Цейхановича. Кажется, он с Чумичкой говорит. О, как достала нас эта Чумичка, особенно моего великого друга! В каких притонах Сан-Франциско он подобрал эту тварь на наши головы?.. О, как достала пьянь проклятая!.. Но вежливо говорит Цейханович Чумичке:
   – Дай мне одно большое яблоко или два больших маленьких. И проваливай к себе на банан, обезьяна облезлая!
   Чумичка бормочет что-то нечленораздельное, но, судя по молчанию Цейхановича, яблоки всё-таки отдаёт, хотя научилась их глотать, не раскусывая, как шары бильярдные.
   Эх, дал бы я этой получукче Чумичке, чтоб искры из трёх глаз, но Цейханович удерживает, уверяет, что Чумичка – почти женщина. А кто её видел, эту почти женщину? Разве что Авербах в белой горячке?.. Ну, видел! Ну, и что?.. Ведь не женился на ней, хотя и обещал Цейхановичу. Трепло этот Авербах, а не друг, – и правильно, что с него инвалидность детства сняли.
   Тихо за стеной, только зубы Цейхановича хрумкают, яблоки надкусывают, чтоб целыми хохлам не достались после раздела Чёрного моря, а я вспоминаю свой сон: бабушку, зоопарк, гири двухпудовые и чувствую, как болят мои руки: даже во сне таскать двухпудовки – дело нелёгкое. Встаю, иду в ванную, включаю холодную воду, подставляю обе руки под серебристую струю и с облегчением вижу, как исчезает ржавчина с правой руки, а потом и с левой, исчезает вместе с болью и сном, вместе с явью и былью, вместе с возможным и невозможным. И, глядя в тусклое зеркало, я почти успокоено думаю: – Всё-таки я других не хуже. и ничего, что не лучше. Ничего. Ничего, что я не совсем хороший. В споре хорошего с лучшим всегда почему-то верх берёт нехорошее.

Сон Цейхановича

   Лучше бросаться таблетками, чем табуретками, поэтому Цейханович первую половину бурной весенней ночи спал спокойно, и это ещё раз подтверждало общеизвестную истину, что Цейхановичами не становятся, а рождаются. Но во второй половине ночного благоденствия нашего великого друга, несмотря на выкуренную на сон грядущий манильскую сигару, стало подло напоминать о себе Клинское пиво. Оно всегда не вовремя о себе напоминает, особенно в присутствии дам в «Мерседесе», в центре пробки на Садовом кольце. Подло напоминает о себе в самый неподходящий момент даже благородное чешское пиво. А уж подлее пива Клинского, неумеренно выпитого на ночь с Авербахом, пожалуй, трудно что-то придумать. Но не буду во сне Цейхановича рассуждать о прелестях и коварстве хмельных напитков: ведь нельзя притянуть за уши для объяснения смысла небытия – ни чёрный квадрат, ни чёрный треугольник, разве что чёрный круг. Но чёрный круг я где-то, по легкомыслию, потерял в молодые годы и поэтому стараюсь медленно стареть, как редкое марочное вино, в отличие от некоторых моих завистников, стареющих, как прокисшее жигулёвское пиво. Тьфу, опять я о пиве, как будто оно беспокоит мой сон, а не сон моего великого друга.
   А Цейхановичу под воздействием пива снилась получукча Чумичка Засулич. Якобы он во сне шёл в мужской туалет на Ярославском вокзале и никак не мог в него войти, ибо как воспитанный человек спотыкался о полутруп Чумички. Что делать, если по жизни эта полумифическая особь имела скверную привычку валяться в районе не только женских, но и мужских туалетов? Самое обидное было, что во сне Цейханович, споткнувшись о Чумичку, никак не мог её перешагнуть. И перепрыгнуть не мог, хотя в школе стабильно занимал на классных соревнованиях второе место по прыжкам в ширину.
   «Эк сволочь разнесло! Небось опять наглоталась моих неочищенных апельсинов. Уж лучше бы орехи грецкие глотала, чтоб потом не колоть. Зря я столько пива на этого дурака Авербаха потратил: вряд ли он во второй раз на моей сестре женится. Но почему она, дура, не смогла на медсестру выучиться? И правильно, что сняли с Авебаха инвалидность детства!.. Меньше пива будет жрать. – бессвязно думалось моему великому другу. Но вдруг очень связно подумалось: – А хорошо бы Чумичку танком переехать. Чего Железному танкисту Френкелю хлеб даром переводить?..»
   И мгновенно во сне появился Френкель при танке Т-72. Отдал честь, дал по газам так, что Цейханович чуть не задохнулся, – и резво наехал на полутруп получукчи Чумички. Но, ужас! Чумичка раздвоилась и обратилась в танковые гусеницы. Однако не промах был наш великий друг, не смутился он столь зловещему превращению, а ловко вскочил на ревущий танк и, как десантник, на дрожащей броне, наконец-то ворвался в мужской туалет и, если бы не зазвонивший с бодуна будильник, полностью избавился бы от клинского пива до пробуждения.
   Энергичный весенний свет рвался в комнату. Цейханович со вздохом встал, солидно пошёл в туалет и ни разу не споткнулся, хотя Чумичка упорно пыталась упасть ему под ноги. И очень хорошая мысль посетила нашего великого друга после утреннего облегчения:
   «В стране неограниченных неприятностей, чтобы быть зрячим в грядущем, не следует быть слепым в прошлом, даже во время Солнечного затмения.»

Сон поэтессы Эдмунды Оральской

   Эдмунде снился не очень знакомый покойник. Чтобы объяснить мёртвое живым, она хотела прочитать ему свои новые стихи. Вдруг малознакомый покойник весьма нагло очнулся от смерти и с ходу подсел на диван к Эдмунде. В этот момент в комнату без стука ввалилась какая-то толстая-претолстая баба и схватила за шиворот ожившего мертвеца с диким воплем:
   – Ещё позавчера сдох! Ещё позавчера! А сам без меня опять блядь на диван притащил! Ты его покупал, диван-то?! Гроб, и тот я покупала!.. Хотела по-людски похоронить, но уж хрен!.. В одних носках в яме лежать будешь!.. Тварь!
   – Гар быр дур гор. – зло пробормотал мертвец на покойницком языке и отодвинулся от Эдмунды.
   Эдмунда тотчас вырвала листки со своими стихами из земляных рук незнакомца, схватила свои шерстяные белые носки, которые почему-то уже лежали под диваном, сломя голову выскочила из тяжёлой чужой комнаты и очнулась. В окно смотрел тупой, сумрачный рассвет, готовый в своём зёве поглотить всё живое и мёртвое, а в дверь царапался отросшими после смерти ногтями пьяный старик-покойник из соседней квартиры. Мерзкий старик, подбадриваемый криками вконец озверевшей Чумички, злобно требовал от Эдмунды любви, стихов и денег. Но в это время по телефону позвонил Цейханович. Чумичка и покойник-ветеран вмиг улетучились к себе и для Эдмунды началась нормальная жизнь со стихами, но без любви и денег. О нормальной жизни я писать не буду, ибо она – не предмет литературы, она не интересна никому, и, в первую очередь, самим нормальным людям. А вообще – по большому счёту, не нужна никому эта нормальная жизнь в качестве жизни, поскольку тайно и явно практически все мечтают не о жизни, а о безумии жизни как о бессмертии.

Сон Чумички Засулич в летнюю ночь

   Вытянувшись, как бревно, поперёк входа в мужской туалет, туловище Чумички вдруг дёрнулось и немного уменьшилось в объёмах, ибо не только туловищу, но и самой Чумичке стал сниться французский король Филипп Красивый, прославившийся чудовищными гонениями на тамплиеров. Странно, но идущий в туалет Цейханович, несмотря на беззаветную преданность тамплиерам, во сне стал проигрывать злому коронованному сопернику. Как-то не так стал выглядеть в глазах сопящей Чумички, неестественным стал, как упавший на ржавые рельсы башенный кран, как старый кирпич, обломившийся о голову Авербаха. К тому же, спотыкаясь о Чумичку, Цейханович очень неловко прыгал в ширину, словно в школе никогда не учился.
   «И как это он умудряется сразу тремя ногами пять раз вляпываться в одну и ту же кучу дерьма?..» – с недоумением подумалось во сне Чумичке.»
   От этой тупой мысли стал меркнуть светозарный образ короля Филиппа Красивого. Померкнув до неприличия, образ обратился в тёмное сальное пятно на стене туалета, а потом и вовсе – в точку после нецензурного слова. Но из точки враз выскочила племянница Чумички – пани Чуточка Пизанько, прозванная так за привычку говорить «Мне чуточку״.», когда ей плескали в стакан. За вечер этих «чуточек» набиралось граммов до семисот. Так что не отставала племянница от тётушки, несмотря на свою убедительную присказку.
   – А где Филипп Красивый?! – строго спросила Чумичка у Чуточки – Куда, подлец, подевался? Обещал дать тамплиера пососать.
   – Дошёл до точки, не до тамплиеров ему нынче, его охранником в мужской туалет не взяли. Дай-ка, тётушка, я тебя к женскому туалету перетащу, хватит Цейхановичу о тебя лапти обтирать. – деловито проверещала Чуточка и поволокла Чумичку за ноги куда-то на северо-восток.
   Не буду писать о разочарованном пробуждении Чумички, ибо подобные ей вообще почти не пробуждаются. Но не стоит сострадать людям, любящим жрать под водку чужие рыбные консервы, а женщине, да ещё и Чумичке, тем более. И осуждать за это тоже не стоит: ведь должен же кто-то по эту сторону России жрать из ржавых банок чужие консервы, не все ведь должны жрать свои. На всех и просроченных консервов никогда не хватит, даже во сне, даже в летнюю ночь после Солнечного затмения.

Сон пани Чуточки Пизанько

Пани Чуточка была тайно влюблена в братьев-близнецов Аверьяна Блудилина и Блуда Аверьянова. Но они почему-то ей упорно не снились, а вместо них являлись ночами наяву, дабы раздуть из искры пламя, другие братья-близнецы, и не Крузенштерн и Лисянский, и не братья Гримм, а Леон Сергеев и Сергеев Манкурт. Однако пламя от этих появлений никак не раздувалось. И летели в ничто искры из трёх женских глаз, ибо даже во сне не верил Цейханович слезам Чуточки, а на близнецов-вредоносцев он облокотился ещё лет этак семьдесят назад. Но этой ночью Цейханович сжалился над Чуточкой за то, что она освободила от туловища своей тётушки дорогу к мужскому туалету и присыпала тётушку осенней листвой возле границы Северо-Восточного округа. И не только сжалился, но и благосклонно показал ей вместо кукиша предмет её страстных мечтаний – братьев-близнецов Блуда Аверьянова и Аверьяна Блудилина. Но близко к братьям Чуточку всё же не подпустил, а взял во сне с влюбчивой бабёнки страшную клятву – не пить красный портвейн с Чумичкой. Впрочем, всё остальное он великодушно разрешил, в том числе и ликёр «Яичный».
В смирении и надежде Чуточка очнулась и уже наяву дала клятву себе и Цейхановичу посвятить остатнюю жизнь России и поиску братьев-близнецов без вредных привычек.

Сон братьев Гримм, братьев-близнецов Аверьяна Блудилина и Блуда Аверьянова, а также братьев Леона Сергеева и Сергеева Манкурта

   Нет, братьям не снились дохлые, чахоточные амазонки русского авангарда типа Иды Рубинштейн, раздетые почти до скелета. Снились добродетельным братьям роскошные, белокожие русские женщины, одетые в одну ослепительную, призывную улыбку. И высоконравственным братьям-подельникам в этом сладостном видении никак не хотелось быть, по требованию Цейхановича, хранителями общечеловеческих ценностей. Да и не требовали во сне от них никаких ценностей упругие красавицы, а сулили вечную любовь и радость вечную. Но неумолимый Цейханович властно вломился в светлый сон близнецов – и, не обнаружив вместе с общечеловеческими ценностями худосочных амазонок, облизнулся чужому видению, аж язык вывернулся от усердия наизнанку. Облизнулся, будто лицо ополоснул туалетной водой, и покидал чудных, грудастых красавиц в какую-то грязную сетку из-под арбузов. Закинул на плечо сетку с повизгивающей женской красотой, нажал красную кнопку у себя на штанах – и перед братьями враз предстали Чумичка Засулич и пани Чуточка.
   Аверьян Блудилин и Блуд Аверьянов, как положено братьям-близнецам, очнулись одномоментно и сразу стали упрекать друг друга совершенно не по-братски за прерванный сон.
   – Это ты позвал Цейхановича голых баб смотреть?
   – Я не звал! Это ты, дурак, предложил!
   – А дурак позвал!
   – Не зря тебя мать родила, когда дома никого не было!
   – Это тебя не зря родила, когда дома все пьяные были!
   – Да какой ты брат?! Падла ты, а не брат!
   – А ты полная гнида!.. И не лечишься!..
   Ну, и т. п. Не буду далее излагать пререкания милых близнецов-подлецов, ибо прерванный на самом интересном месте эротический сон может испортить не только воздух, но и настроение на весь день кому угодно, даже такому железобетонному монстру, как полковник Лжедимитрич. Обычно он после несвоевременного пробуждения, дабы не оконфузиться в трусы и сгладить разочарование, бреется кухонной тёркой для морковки. Но что русскому полковнику здорово, то штатской сволочи – смерть. Слава Богу, братья Блуд Аверьянов и Аверьян Блудилин до бритья тёркой ещё не доросли по чинам, не заматерели в щетине по молодости лет, – и очень хочется надеяться, что голые, красивые женщины ещё явятся в их сновидения, и наяву наверняка ещё явятся, – и задымятся тёрки и морковки, ибо жизнь и сон, как бытие и небытие, – одно и то же. И напрасно Сергеев Манкурт уверяет своего полублизнеца брата Леона Сергеева, что с красивыми бабами типа Чуточки Пизанько и поэтессы Галины К. лучше всего общаться в его раздолбанной машине, на заднем сидении, по дороге из города Электросталь в город Рошаль. Совершенно напрасное уверение, не по делу он манкуртствует, ибо машину этот идиот, в отличие от братьев Гримм, продал ещё в прошлом году после того, как попытался в погоне за карманным воришкой перебежать на красный свет Садовое кольцо. И абсолютно справедливо изрёк Цейханович, нравоучительно разбирая сей дурацкий подвиг:
   – Хороший вор не должен сидеть в тюрьме! В тюрьме должен сидеть плохой вор.
   И не до высокой эротики нам нынче, не до эротики! Даже во сне!
   Хватит с нас полудохлых амазонок русского постмодернизма типа Клары Большеротовой, Дины Гадины-Дёготь и Касторцевой. И типун на язык тому, кто их помянет на ночь! Достаточно того, что их любил и любит последней первой любовью Манкурт Сергеев, не зря же у него на заду красуется татуировка «Не забуду Большеротову, как мать родную».

Сон автора

   Снился писатель Бунин, земляк и, по всей видимости, дальний-дальний родственник по линии бабушки Вари. И напрасно на сей счёт иронизирует небезызвестный Леон Сергеев: уж лучше бы своего полублизнеца брата Сергеева Манкурта просветил, как надо обходиться сразу с двумя женщинами на заднем сидении рейсового автобуса «Электросталь – Рошаль»: ведь он большой спец в этой области. Но всё же вернусь к Бунину, вернее, к писателю Бунину. Снилось, будто он с какой-то бабой по имени Магда, которая старше его аж на девять лет, отплывает в подводной лодке в Америку, якобы в окончательных поисках красивой любви и людей без вредных привычек. О, до чего ж страшна эта Магда! Рыхлая, угреватая, десять кило косметики на квадратный сантиметр рожи. Какие мордопроизводители её на свет явили?! Наверняка, уроженцы города Ряжска. Удивительно, но эту страшилу Магду почему-то впускают внутрь подводной лодки. Я пытаюсь отговорить писателя Бунина от сомнительного подводного путешествия с этой чёртовой Магдой, после которой и Чумичка Засулич женщиной покажется, не говоря уже о её племяннице Чуточке. Но Бунин лишь высокомерно кивает. Не в знак прощания навсегда, а в знак вечного несогласия. И исчезает подводная лодка в тёмных водах небытия, и мне невыразимо жаль старика Бунина. Жаль, что он не послушался меня: о, каких бы красивых женщин поимел, к тому же без вредных привычек, кроме пьянства. Зачем он уплыл на подводной лодке в Америку? Зачем не внял мне и под конец жизни связался с лесбиянкой? В Россию ему надо было ехать! В Россию! Россия – страна сухопутная и в отлове красивых женщин можно спокойно обойтись без подводных лодок, чужого постельного белья и прочего.
   Рассвет на дворе. И голова болит со сна.
   Эй, кто там хочет шагать против железного потока моего эпоса?! Никто?!.. Так-то вот! Живите – пока я добр, поскольку бытие и небытие, как жизнь и сон, одно и то же. И трижды прав Владимир Иванович Гусев, сказавший в сердцах:
   «Никакого ничто нет!»

Обрывки свитков снов

   Из сна Цейхановича:
   Город Солнца. Тёмное пятно с волчьими ногами по кличке Унаму-но.
   Из сна автора:
   Голос в овраге: – Не красота спасёт этот мир, а торжество последнего безумья!..
   Из сна Елены Прекрасной:
   О, Лев! О, Лев. О, Лев.
   Из сна жены Цейхановича:
   Голос мужа: – Своя смирительная рубашка и в сумасшедшем доме ближе к телу!
   Из сна Линолеума Пестова:
   Танковая голова в тыквенном поле.
   Из сна поэтессы Эдмунды Оральской:
   Чёрные вязаные носки на краю снежного поля.
   Из сна Чумички Засулич:
   Ноль с шестью нулями.
   Из сна пани Чуточки Пизанько:
   Мерин. Бочка с квасом на санях.
   Из сна братьев Гримм, братьев-близнецов Аверьяна Блудилина и Блуда Аверьянова, а также братьев Леона Сергеева и Сергеева Манкурта
   Остров Мадагаскар. Критикесса Клара Большеротова. Торговля маргарином.
   Из сна автора:
   Стены без углов.

Послесонье

   Какое ещё послесонье?! Я же сказал, что жизнь и сон, как бытие и небытие, одно и то же. И я не виноват, что бессмертие и бесконечность также чужды друг другу, как время и жизнь.
   Без света светло на дворе. Лучше всё-таки стоять, чем сидеть на электрическом стуле. Умножив длину среднего пальца на 19, вы получите среднюю высоту своего роста – и смело шагайте в полный рост – и наяву, и во сне.
   – Цейханович, где ты есть-то?! Откликнись, скотина!
   – У-на-му-но!!! У-на-му-но! У-на-му-но…

Грёбаная линия

   Многие персонажи моего эпоса горестно жалуются, что в моих сочинениях их не узнают ни родные, ни друзья и подруги, ни любовницы и любовники, ни собаки, ни кошки, ни прочая прирученная живность типа домашних кобр и попугаев. Мало того, они и сами себя не узнают, хотя очень и очень жаждут… Ха-ха-ха-ха!!! Если вы сами себя не узнаете в моих сочинениях, то почему вдруг решили, что это – именно про вас?
   – А про кого ж ещё! – отвечают. – Все говорят, что это про нас, дураков, написано…
   Со скрежетом зубовным отвечаю всем, всем, всем, доставшим меня своими претензиями персонажам: да как вас узнать-то без намордников и в противогазах, когда по утрам я сам себя не узнаю?! Ну-ка встаньте перед зеркалом нагишом в полный рост тусклым предутрием, этак часов в пять, и посмотрите себе в глаза. Пристально посмотрите, как враги народа… Как враги всего рода человеческого, в конце концов!.. Ну, что, узнали себя?! Не совсем… То-то!.. Не каждое лицо, не говоря уже о мордах, харях и рожах, выдерживает испытание дневным светом. А уж о женских лицах и, извините, мордах, харях, рожах помолчу. Для них испытание дневным светом порой просто погибель. Так чего ж вы удивляетесь, дамы и господа, что вас не узнают в моих сочинениях, ежели вы сами себя в зеркалах не узнаете и проходите мимо, не здороваясь. Да и вообще, с какого бодуна я должен вам обеспечивать всенародное признание-узнавание? На хрена вы мне сдались, господа хорошие, с вашим узнаванием-раздеванием?! Мне бы себя кое-как узнать в литературе. Я категорически не хочу, чтобы в окололитературном Зазеркалье меня путали то с Гоголем, то с Достоевским, а порой почему-то даже с Сервантесом. Ведь мне как честному писателю хочется быть неповторимым и выглядеть неповторимо и элегантно в чужих и собственных глазах: в дорогом костюме, в модном авто, с роскошной шатенкой, можно и с блондинкой, во дворце на Канарах, а не в потёртом пиджаке, под руку с дремучей старухой-тёткой, которая Сталина видела, в электричке на Мытищи. Но, увы, увы, о, как далеки Канары, о, как близки Мытищи! А станция «Тайнинская» ещё ближе… Но, как говорится, молчание и ещё раз молчание.
   Давайте, господа хорошие, прилично помолчим и сделаем приличный вид, что все мы узнали друг друга, что все мы прилично выглядим в собственных и чужих глазах. Давайте дружно помолчим, а то ведь и до Мытищ не доедем и некому будет охотиться за грибами в лесах подмосковных, и останутся на наши головы лишь охотники за черепами и черепахами.
   Покончим в молчании с неузнаванием, ибо этот мир пока не в силах принять незримое как зримое, и вожди слепые, отцеживающие комара, а верблюда поглощающие, как и встарь, норовят вслед за своими стадами пройти по зыбким водам времени над безднами вечности. И самое удивительное – проходят, и все их знают, и все их узнают, даже по ту сторону России.
   Так что покончим с неузнаванием, ибо некоторые мои приятели, наоборот, узнают себя в героях моего эпоса, которые не имеют к ним никакого отношения, кроме случайного внешнего сходства, неловкого созвучия неблагозвучных кличек и фамилий, дурацкого совпадения биографических фактов, ну, и прочего малосущественного для известности и величия. Например, мой добрый товарищ Гриша Осипов-Краснер почему-то посчитал, что некий отрицательный персонаж моего эпоса, подельник Цейхановича по загранпоездкам в Баден-Баден – Краснер, мочившийся в курортных бассейнах, списан с него. Уверяю вас, дорогие мои читатели-нечитатели, что это не так. Тот зловредный Краснер совсем не Гриша Осипов-Краснер, не родственник Гриши по линии бабки Сары Рейнгольд, даже не однофамилец, а просто Краснер без роду и племени, гражданин мира, так сказать, о котором, слава Богу, почти ничего не слышно на расстоянии шёпота в открытых и закрытых купальных бассейнах Европы и Австралии. А посему покончим всерьёз и надолго с ложным узнаванием и ложным неузнаванием и плавно, без резких телодвижений, перейдём к рассказу о грибной линии жизни, дабы не говорить о линии жизни грёбаной, или о ещё какой, не менее неудобопроизносимой.
   Итак, год был без числа, да и день, впрочем, тоже, одним словом, погожее утро субботы или воскресенья майгуста. Сухо было и прилично не по местности. Осипов-Краснер, он же Гриша, был приглашён Цейхановичем на грибы, вернее, по грибы, ибо на грибы наш великий друг приглашает только одного меня, поскольку я – не любитель скользкой грибной пищи, особенно под водочку. Добродетельный Гриша прибыл на станцию на электричке «Москва – Бужениново» в точно назначенное Цейхановичем время и, естественно, опоздал, и, естественно, не успел, поскольку наш великий друг никогда никого не ждёт и убывает к неведомым горизонтам за миллион секунд до обговоренного срока.
   – Почему? – тупо озадачится кто-то.
   – А потому! – мрачно отвечу я. – А потому, чтоб знали!
   – Что знали? – вопросят некоторые недогадливые читатели-нечитатели.
   И я как писатель, уважающий своих тупых читателей-нечитателей, терпеливо отвечу: – То, что вам знать не положено!.. И пошли все вон! Или ещё куда подальше, ну, хотя бы в Австралию!..
   Гриша, он же Осипов-Краснер, ещё раз убедительно прошу не путать его с безродным мочеотравителем забугорных бассейнов Краснером, не стал возмущаться и гнать волну по поводу нетерпимости нашего великого друга, а чинно, в сопровождении потомственного русского чиновника Уткинда и Чумички с Чуточкой, двинулся, как ему показалось, в направлении грибных владений Цейхановича, открытых ещё в позапрошлом веке братьями Крузенштерном и Лисянским. Но не успела честная компания пройти и тридцати трёх с половиной метров по нечистотам, как им на головы, словно мешок с грязными валенками, свалился полковник Лжедимитрич, загодя подготовленный нашим великим другом для ориентирования на местности охотников за чужими грибами и гробами. Что делать, но иногда Цейханович любил сидеть на двух стульях, если твердо знал, что они – не электрические.
   – Куда прёте, быдло?! – перегарно окликнул полковник живописную команду новоявленных любителей третьей охоты.
   – В лес! По грибы… И не прём, а следуем по приглашению Цейхановича… – сухо ответил Осипов-Краснер.
   – А Цейханович уже в лесу? – простодушно поинтересовался чиновный Уткинд, ибо очень надеялся на скорую легкую выпивку где-нибудь на сочной ромашковой поляне, подальше от муравьиных кочек и обездоленных людишек, под золотистое порханье бабочек, вальдшнепов и стрекоз.
   – А до леса ещё далеко или чуточку? – хором гнусаво пропели Чумичка и Чуточка, трезво уверовавшие, что без белых грибов не смогут вернуться в большую жизнь к мужчинам без вредных привычек.
   – Ха!!! – гнусно выдохнул в ответ перегарный полковник. – Да куда вас несёт нелёгкая?! Ишь разогнались! Поворачивайте оглобли! Вам назад надо, за линию… Там ваши грибы, а тут и без вас все мухоморы подгребли.
   – За какую линию?.. – уточнил дотошный Гриша. – Линии разные бывают…
   – За грёбаную!.. Железная дорога – это что?! Это и есть самая настоящая линия! Можно сказать – линия жизни! И линия смерти заодно… – ткнул полковник грязным пальцем воздух в сторону гудящей электрички.
   – А мне Цейханович говорил, что настоящие грибы только по эту сторону… – мягко не согласился Осипов-Краснер.
   – Ты не так его понял, дурила! С прошлого года эта сторона – та, а та сторона – эта… И, стало быть, грибы теперь там, где было не там… А те, кто с прошлого года не эти, те совсем не те!.. Да чего я с вами тут рассуждаю?! Здесь вам – не тут! А ну, кругом! И шагом марш куда надо, быдло! – сердито гаркнул полковник, дабы никто не сомневался, что на языке его – мёд, а под языком, – лёд или ещё что-то вроде этого.
   «Сильные росы к ясному дню. Кто пахать не ленится, у того пшеница телится», – мудро подумал Краснер-Осипов, не стал далее спорить с наглым полковником и, как любимую женщину, охаживая инвалидной палкой траву, повёл свою команду за железнодорожную линию.
   – Попутный ветер в жопу! – злорадно прокричал вслед полковник, но никто его пожелание не расслышал за шумом уходящей электрички, а если бы и расслышал, то вряд ли обиделся, ибо на полковников грибным утром обижаются только генералы.
   Осипов-Краснер не зря носил очки, поскольку со школьных лет страдал близорукостью. Но после запойного лечения у Цейхановича зрение его враз улучшилось аж на 200 процентов, и он стал видеть то, чего нет. Но очки, несмотря на их очевидную (ха-ха-ха!) бесполезность и вредность, он всё-таки оставил, ибо настолько привык в них спать под приличными заборами, что сразу начинал маяться бессонницей, даже в дневное время при отсутствии оных на лице, к тому же в очках ему иногда удавалось усмотреть среди того, чего нет, то, что есть. И, беззастенчиво забегая вперёд, назло терпеливым читателям-нечитателям, с удовлетворением сообщаю всем, всем, всем, что старые очки не подвели Гришу и в этот раз, и, вопреки вредоносному полковнику Лжедимитричу, помогли узреть там, где ничего не было то, что надо. И ещё сообщаю, что втайне от самого Цейхановича и Подлюка Краузе, симпатизирую Осипову-Краснеру как человеку и грибоискателю, а не только за то, что он не портит воду в благородных бассейнах с морской водой. Так что понапрасну портит лесной воздух своим мелким брюзжанием чинуша Уткинд: весь воздух даже ему не испортить.
   Ничто не смогло отвратить Краснера-Осипова от перехода железнодорожной линии. И он перешёл линию, и повлёк за собой всю команду напролом, через сохлую паутину, в чахлые железнодорожные заросли, за лопухи, за крапиву, за борщевики, – в ржавый осиновый подлесок. Молодец! Кто после этого будет возмущаться, что в свое время Гриша чуть не стал директором шпилько-колодочной фабрики?!
   В тусклом осиновом подлеске, кроме бытового шлака и прочих человеческих останков, ничего не произрастало и не могло произрасти, в силу незыблемых законов космогонии. Но Осипов-Краснер, излеченный Цейхановичем от близорукости, плевал с клёна на всю мировую космогонию, а посему не только узрел то, чего не было, но и нашёл то, чего быть не могло. Короче говоря, через час с небольшим корзины Гришиной команды с избытком наполнились крепкими боровиками, подосиновиками, подберёзовиками и прочей грибной радостью. Этому не смог помешать брюзжащий Уткинд, который, расстроенный отодвинувшимся на неопределенное время пикником, вляпался в нечто общечеловеческое и благоухал зтим общечеловеческим на тридцатиградусной жаре не хуже двугорбого верблюда, приговаривая: земля навоз помнит… – и прочее не менее мудрое.
   – Однако! Откуда там взялись грибы! Чудес не бывает!.. – хором вопят некоторые всезнающие и везде-с-с-сущие читатели-нечитатели.
   – Оттуда! – жестко отвечаю я всезнающим и везде-с-с-сущим. Надо не только уметь видеть то, чего нет, но и уметь обращать это несуществующее в существующее. Что касается тупых утверждений: «Чудес не бывает!», я ещё более жестоко добавлю: без наличия чуда наша жизнь невозможна, как огонь без света, как свет без огня. Законы чуда правят Вселенной и они в миллион раз достоверней научных законов, придуманных человечеством, ибо природа не знает наших фантазий. Впрочем, далее не буду растекаться мыслью по древу, поскольку все мои объяснения истинности чудесного в мире сем для идиотов так же бесполезны, как бесполезно раскаянье грешника после смерти. Но добавлю: отнять чудо у жизни также невозможно, как отнять слона у мухи. И оставим чудо в покое, дабы оно не оставило нас в этой жизни и осталось с нами не только по эту, но и по ту сторону России, ибо мёртвые у ворот не стоят, но своё все равно берут.
   Осипов-Краснер был уравновешенным человеком, но жил не без радости и не ждал пока ему отгрызут голову мыши по полной программе, ибо знал: «Кто навоз в огород кладёт, тот всю жизнь огурцы солёные жрёт». Впрочем, он также знал, если человек не нажрался чужих соленых огурцов до шестидесяти лет, то не нажрётся уже никогда. Мудр был Гриша Осипов-Краснер, не по годам мудр, хотя давным-давно, ещё до перелёта Ярославского шоссе на махолёте Цейхановичем, разменял не только свой седьмой, но и восьмой десяток вместе с заначенной от глупой жены купюрой в 500 евре. И, самое главное, Гриша верил в Божье чудо, в отличие от идиотов, не верящих в оное, но верящих, что некогда из мертвой материи само собой возникли живые организмы, он знал, что всё сотворено исключительно по воле Божьей. Поэтому не стоит удивляться, что наш Краснер доблестно отличился в бесплодном подосиннике как грибной охотник и не позволил сгинуть своей дохлой команде в репьях-лопухах, вывел её с добычей на свет Божий и явил пред очи Цейхановича почти в полном составе.
   Если я скажу, что такая скотина, как полковник Лжедимитрич был потрясён, я ничего не скажу. Он был не потрясён, а вытрясен из тупого круга своего сознания, как горячий утюг из грязного мешка с мертвыми валенками. Червивый подберезовик, случайно оказавшийся в корзине Чумички Засулич, метко брошенный развесёлой Чуточкой, большой любительницей майоров, подполковников, полковников и просто нижних чинов без сапог, очень своевременно разбился о квадратную полковничью голову.
   – Спасибо, полковник, за точную информацию про грёбаную линию! – доброжелательно поблагодарил Осипов-Краснер ошалевшего Лжедимитрича.
   – Наличие информации есть неверный путь к свободе… – невразумительно пробормотал Лжедимитрич и, потрясённо глядя на Цейхановича, на всякий пожарный случай выкрикнул: – Служу России!!!
   Но не дрогнул железный Цейханович, враз пресёк железной рукой и ногой страстную попытку Подлюка Краузе усомниться в законности грибной удачи Краснера, ибо его собственная корзина с сыроежками-кочерыжками на фоне чужой добычи смотрелась весьма и весьма бледно, бледнее бледных поганок, а отечески изрёк:
   – Победа информации над знанием есть вход в ад на костылях. Я поздравляю тебя, Краснер! Грибы собирать – не в бассейнах мочиться… – и дружественно забирая корзины с чужой добычей, нравоучительно добавил: – Вот какие результаты дает правильное регулярное питание за свой счет, а не на халяву, ибо не самопознание – путь человека к Богу, а смирение перед тщетностью оного, поскольку неизвестное никогда не познает неведомое.
   На этой оптимистической ноте можно было бы поставить точку, если бы злокозненный Подлюк Краузе не стал громко наушничать полковнику Лжедимитричу, что Краснер живёт нетрудовыми доходами и все съедобные грибы скупает у деревенских старух, промышляющих от одиночества третьей охотой. Вполне возможно, что это действительно так: мало ли чем может заниматься Осипов-Краснер в свободное от политики время. Почему бы ему ради популярности и не скупить все грибы и гробы у окрестных Матрён?.. Слава Богу, Цейханович излечил его от политической близорукости. Но у настоящего политика, пусть и неизвестного, свободного времени никогда не бывает: оно полностью и без остатка уходит на нетрудовые доходы. Поэтому без лишних церемоний отметём гнусные измышления Краузе как абсолютно противоречащие здравому смыслу нашего смутного времени. Грубо отметём: лучше быть честными, чем вежливыми.
   – Лучше знать, что я хочу, чем не знать, что я хочу! – в лад моим мыслям подытожил общий грибной разговор Цейханович, ибо в сомнительных ситуациях был всегда осторожен, как белая ворона и, как правило, выходил из воды сухим.
   Достаточно вспомнить историю с его второй женой. Когда Цейхановичу приснилось, что она и по паспорту еврейка, он, проснувшись, не стал разыскивать паспорт супруги и её саму, а женился по переписке на другой, которую с тех пор никто нигде никогда не видел.
   На этом, я думаю, можно честно закончить главу «Грёбаная линия» – и я, как с топором, зависаю с точкой в руках над чистой страницей, несмотря на протестные вопли читателей-нечитателей. Устал я, братцы. Я очень устал, поскольку знаю, что искусство есть форма недоверия человека к жизни. О, как я устал от этого недоверия и более уставать не желаю. И не надо размахивать у меня под носом пойманным мухомором. Не вы его поймали, не вам его жрать! Для этого всегда найдутся Дорфман и Фельдман с примкнушим к ним Сигизмундом Какашонком. Кто это сказал, что их нет в этой главе? Чушь! Вон они, вон они где, высунули свои хитрые головы из кустов бузины и скалятся. Мимо них не то, что мухомор, Америка не проскочит, сожрут вместе с Аляской и не поморщатся. Самому Цейхановичу не всегда удаётся укрощать их агрессивные аппетиты на всё движимое и недвижимое, а уж мне и подавно. И остается только поделиться с этой бандой красивым пойманным мухомором, дабы не делиться с ней остатней жизнью своей и прочим, не имеющим отношения к общечеловеческим ценностям и нравственности.
   А что же Гриша Осипов-Краснер и чинуша Уткинд?! Что же Чумичка и Чуточка, в конце концов?! Неужели все они ещё живы после героического похода за грёбаную линию? Спешу утешить своих дорогих читателей-нечитателей: более живы, чем мертвы, ибо честно отдали все найденные грибы в Фонд помощи малоимущим грибникам и писателям, организованный по доброте Цейхановича. И если какой-то малоимущий грибник-писатель где-то чем-то отравился, то Краснер, Уткинд, Чумичка, Чуточка и примкнувший к ним полуполяк Сигизмунд Какашонок абсолютно ни при чём, как, впрочем, и наш великий друг и благодетель.
   И всё же я никому не советую, кроме Цейхановича, искатъ то, чего нет там, где оно не может быть никогда. И ежели, кому-то на мой совет наплевать, то плюйте против ветра и лучше всего – против северо-восточного, порывистого, поздней холодной осенью, на краю тёмного овражного поля. Попробуйте – и сполна узнаете всю прелесть осенней розы ветров, и никакой Уна Му Но вам не поможет и не спасёт.

Из технических заметок Цейхановича

   Где-то я уже говорил, кажется, на Всемирном Русском Народном Соборе, что всех сумасшедших надо немедленно записывать в генералы. Но добавлю —… и в генеральши, особенно поэтесс-патриоток.

   Запретить Котюкову употреблять слово «чечевица» в ругательствах и на 333 странице «Декамерона», а всем остальным, не хлебавшим чечевичной похлебки, не сметь использовать итальянские слова – «черепица» и «мандавошка» без специальнного разрешения в письмах и доносах по Интернету.

   В любви, страдая без любви, я сам себя не понимаю! А кто в жизни сей понимает в любви больше, чем я? Кто?!
   Напомнить об этом Сашке Фитцу из Мюнхена, авось поубавится глупости в его бесконечной книге «Исповедь беглого немца из Узбекистана». Стоит ли после этого удивляться, что, прочитав Сашкину «Исповедь», начальник паспортного стола женился на узбечке. И вроде бы счастлив, скотина.

   Тот или та, которые хотят получить от меня больше, чем надо, получают намного больше, чем надо, но уже не от меня… Ха-ха-ха!!!

   Лучше это, чем ничего!.. Нет уж – лучше ничего, чем это!

   Из объявлений на дверях подъезда:
   «Приятный бизнес! Общение с красивыми женщинами, консультации. Большие духовные и материальные приобретения. Можно как приработок. Тел: 291-01-34 (с 10 до 14 ч.)»
   О, как надоела эта гинекология! Но проверить всё таки стоит: вдруг и без гинекологии обойдется. Поручить Дорфману, с 10 до 14 он, как правило, не похмеляется.

   Продавать на экспорт использованные аппендициты в качестве запасных человеческих органов неприлично даже русским патриотам. Лучше всего заниматься этим прибыльным делом через посредников типа Крузенштерна и Лисянского и, естественно, под псевдонимами. Указать на это Краузу и Краснеру. Пусть поменяются фамилиями – и делу конец: никто не докопается до истинного происхождения аппендицитов. Неужели без меня не могли до этого додуматься. Идиоты! О, как болит от них голова! Как болит… Просто аппендицит какой-то гнойный, а не голова…

   Оказывается, даже у таракана голова – не самый важный орган. Оказывается, эти усатые твари могут преспокойно жить с оторванной головой, то есть практически совсем без головы, несколько недель. Это открытие сделал некий Кристофор Типпинг из Пенсильвании, двоюродный брат нашего Каца Карапухина. Видать, не на шутку допекли его тараканы, в отличие от Каца. Впрочем, грош цена этому научному открытию. Некоторые люди с рожденья обходятся без головы и даже докторами наук становятся, например, Клара Большеротова. Или племянник Раппопорта – Сенька Крюков, которому любая шапка велика. А вы говорите: не по Сеньке шапка. И ещё что-то невразумительное о безголовых тараканах бормочете. Таракан – истинно русское животное, поэтому с головой ли он, без головы ли, абсолютно без разницы. Мировая гармония от этого не страдает, разве только чуть-чуть в Мытищах и на Алтае.

   Не забыть, что слово «Ун-дер-дор-гыр» в переводе на латинский означает «Не суй чужой хрен в велосипедное колесо.» Использовать в статье «Огрызок Пидоренка» как окололитературный артефакт. А вообще-то, по большому счету, культура и литература не должны создавать проблемы человечеству, и разрешать их тоже не должны. Человечество должно всегда быть с проблемами. И как тут лишний раз не напомнить, что жопа на цыпочках долго не простоит на берёзовом пне. Даже на дубовом долго не простоит. И забудем о ложных приличиях! Сколько раз можно напоминать дуракам: лучше умереть честным, чем вежливым.

   У людей верующих Бог всегда в начале, у людей познающих Бог всегда в конце. Кажется, это из высказываний Котюкова?.. Хотя к чему ему это авторство? Обойдется, не генерал-губернатор…

   Если хорошая женщина мается без хорошего партнера и жаждет настоящего друга сердца без вредных привычек, то ей достаточно поменять местами 149 предметов в своей квартире, безразлично каких, от ножниц до торшера, от унитаза до топора и абажура. Кто-то нагло ухмыльнётся по поводу моей рекомендации. Сашка Фитц из Мюнхена, например. А зря!.. Совершенно зря! Многие женщины, естественно, хорошие, после перестановки 149 предметов стали счастливы: 83 женщины, которым за сорок и 52, которым до сорока. Имею письменные и валютные благодарности на сей счет. А для одиноких, но хороших мужчин вполне достаточно переставить 61 предмет в квартире хорошей женщины. Проверено на Авербахе. Правда, потом хорошая женщина 17 предметов не досчиталась, но это ерунда. Ведь она не сразу стала нехорошей. Можете сколько угодно смеяться над моими советами, если хотите подохнуть от одиночества, ибо смеётся последним тот, кто никогда не смеётся. Ха-ха-ха-ха!!!

   «…Милая, дорогая Татьяна Александровна, получил посылку. Но я ведь не просил у Вас нового белья, я просил своё старое, а Вы ещё купили новое, израсходовались, между тем жаль денег, которых у Вас очень мало. Я не знаю, как отплатить Вам, дорогая, милая-милая…» Дураки читатели-нечитатели уже подумали, что это отрывок из моего письма на волю Таньке Зельц в период моего нахождения с Котюковым в казематах Орловского централа. (См. главу «Грусть о буженине»). Хрен вам, это фрагмент письма Сталина с каторги из Туруханского края. Вот вам и тиран! Станешь поневоле тираном, когда «…Кажется никогда не переживал такого ужасного положения. Деньги все вышли, начался какой-то подозрительный кашель в связи с усиливающимися морозами (37 градусов), общее состояние болезненное, нет запасов ни хлеба, ни сахару, ни керосина…»
   (Из материалов к лекции в Нобилевском филиале «Культ личности и эргономика административных помещений.»)

   Постмодернизм, авангард, андеграунд и пр. есть разложение целого и, в первую очередь, личности человека. Обратить всё в ничто, дабы потом выдать это ничто за всё. Ну, и т. д. А мне говорят: культ личности, культ личности. Был культ, но и личность была… А нынче? Никого, одни голубые и зеленые.
   (Использовать в статье «Пидаренко Огрызок как гнусный окололитературный артефакт.»)

   Прыгая с высоты вечности в литературу, легко разбиться о стилистические воды времени. Что, увы, и происходит со многими русскими писателями, даже с непьющими. И не только с русскими. Грустно!..

   Не тревожьте густую траву поутру, в змеиный праздник!
   (Из советов друзьям-лыжникам.)

   Сначала у моей бабушки родилась тётка, которая меня сильно обижала в малолетстве. Но потом, на мое счастье, родилась моя мать – и с тёткой было навсегда покончено.
   (Не забыть вставить в «Воспоминания и размышления сына великой эпохи.»)

   Не люблю я Замшера! И жену его не люблю, и любовницу его не люблю, и мужа любовницы, и любовницу мужа любовницы не люблю, и мужа любовницы любовницы мужа терпеть не могу, и… Да провались все они пропадом! О, какая гнусная публика! Такая гнусная, что самого Замшера хочется пожалеть просто так, без всякой выгоды как последнего человека. Но, увы, увы, любить Замшеров всё равно, что мух мухоморами кормить, когда евреи в корчме обедают. А вообще-то, по большому счету, жаль мне Замшера: ведь как ловко воровал он смычки в консерватории в период обучения в «Гнесинке», и вполне бы мог стать если не новым Паганини, то уж настоящим гражданином мира.
   (Использовать, но аккуратно в поздравительной телеграмме к 50-летию Замшера.)

   Я – один! Всё тонет в фарисействе!

   Рвется пространство, воют дороги, верблюды в домах. Демократия, мать вашу так!

   Не каждый гриб – овощ.
   (На заметку фенологам.)

   Не забыть сказать Котюкову, что Сара Рейнгольд вовсе не бабушка того Краснера, который совсем не Краснер, а частично Гришка Осипов. Если Котюков станет допытываться о настоящей бабушке Осипова – Саре, которая почти не Сара, то жестко ответить: – Тебе что, своей бабушки мало?!
   Я не ищу врагов! Я нахожу! Я – сам враг! О, какой хороший…

   Неудовлетворённая женщина хуже шальной пули. От неё надо прятаться так, чтобы даже куры в навозе не нашли.
   (Из советов слушателям Высших литературных курсов.)

   И у дураков могут быть уважительные причины во время землетрясений и Солнечных затмений. Напомнить об этом Авербаху и Шлегелю Вагнеру, и заодно не забыть позвонить в Ряжскстройконцерт.

   Молчание человека – это не молчание звёздных миров. Чаще всего молчащий человек угнетает себя и окружающих. А иной тяжелый молчун хуже подмороженного кочана капусты. Ну, хотя бы поэт-сексэнергетик Самуил Соловьев. Не зря Котюков обложил его эпиграммой:

     Молчун по жизни Соловьев,
     Да и стихи его без слов.

   Надо посоветовать этому Самуилу Соловьеву прочитать книгу Панкова «Очки убийцы». Многие после её прочтения не только овладевали даром красноречия, но и начинали заикаться. А лучше всего в обязательном порядке заставить всех горе-молчунов учить скороговорки типа: «Перепёлка перепеленала перепелёнка в пять пелёнок. А перепелёнок-свинёнок плакал спросонок.» Или «Кукушка кукушонку-какашонку купила капюшон. Кукушонок-какашонок в капюшоне смешон.» Или «Ткёт ткач-рвач ткани на платье скотине Тане», ну и, наконец, скороговорка про лесбиянок «Клара-краля кралась, как Карла к Ларе и схлопотала от Карла по красной харе.» Уверен: эфект превзойдёт любое молчание. Кстати, о лесбиянках. Напомнить Эдуарду Лесбиянычу, чтобы запретил участвовать в гей-парадах ветеранам труда. Не русское это дело. Это только для таких, как муж Виктории Пустобрюх – Монстр Певнев-Пяст:

     Замечен Певнев наверху,
     Почёт оказан лопуху.
     Теперь при гей-парадах он,
     Как недоштопанный гандон.

   Я один! Все безнадежно тонет в фарисействе.

   Странно, но в последнее время практически во всех магазинах очередь за мной начинается с продавщиц и продавцов. Вот и купи себе после этого какую-нибудь качественную вещь или продукт. Прав злобный Котюков, к сожалению, как всегда, прав, утверждая: «Хорошие вещи не покупаются, а достаются.»

   Жизнь и поэзия! Поэзия и жизнь! Некоторые почему-то любят поэзию больше жизни. Иногда больше жизни чужой. Но нельзя больше жизни любить поэзию, ибо жизнь – дар Божий, а поэзия всего лишь малая искра сего дара.
   (Включить в заключительную часть лекции «Футбол как национальное унижение России».)

   Использовать корпуса телевизоров для переноски двухпудовых гирь можно только при отсутствии красивых теледикторш. Указать на это Краснеру, но не тому, который в бассейнах мочится, а Осипову Краснеру, который, если и помочится где-нибудь в приличном месте, то и без бассейнов мало не покажется.

   В любви, страдая без любви, я сам себя не понимаю. Я – хрустальный колокол ночной любви! Почему почти никто не слышит меня?!

   Влюбляясь, люди самоуничтожаются!.. Но почему, почему русский человек придумал любовь, чтобы не платить?!..

   Я один! Все тонет в фарисействе.

   Посольство Японии, факс 200-12-40, тел. 291 -85-00, Калашный пер., 12.
   М-да! С японским рылом в калашный ряд… И еще Курилы им подавай… Нет, не зря сказано где-то у Карла Маркса: «Евреи ели ершей у ели. И еле-еле у ели ершей доели.»

   У России нет настоящего, ибо Россия всегда в грядущем!
   Россия всегда в грядущем, потому что у неё никогда нет настоящего.
   Вот вам и вся метафизика жизни русской по ту и эту стороны России. Нормальная метафизика, ибо Господь есть вечное настоящее, которого в земной жизни нет.
   В этой связи не мешало бы нашим господам, товарищам, патриотам подумать об истинной природе своего оголтелого патриотизма, Дорфману с Фельдманом, например, а не орать на всех перекрёстках о немедленном присоединении России к Украине и Белоруссии. Россию лучше всего присоединить к Северному полюсу и Полярному сиянию, там, ого-го, на шельфе нефти, но без ущемления прав белых медведей и прочих общечеловеческих ценностей.

   Почему вторичное упорно выдаёт себя за первичное? Почему не наоборот? И не оттого ли, чем шикарней отель, тем страшнее проживающие в нем женщины.
   (Использовать в «Откровенных записках среднерусского путешественника.»)

   Не забыть поздравить немца Сашку Фитца из Мюнхена с днем Победы. Любит, подлец, на халяву чужой день Победы отмечать. Не зря Котюков в нем души не чает, помешался на этих Фитцах. Послать Фитцу две поздравительные открытки со стихами.
   Текст первой открытки:

     Друга Фитца люблю как еврея,
     Любит он как еврея меня.
     И живём, всех евреев жалея,
     И живём, всех евреев кляня.

   Текст второй открытки:

     Друга Фитца люблю по-советски,
     И других я друзей не хочу.
     С ним прескверно бубню по-немецки,
     И по-русски прекрасно молчу.

   Главное не перепутать тексты, первое должно идти за вторым, а второе за первым. Лучше всего поручить это дело Осипову Краснеру. Но никак не Авербаху. Как хотите, господа, но не должно, не имеет право вторичное обращаться в первичное. Первично сознание, а не материя. Мы почти вечны, господа! Вечны – как это солнце и навоз… И дай Бог здоровья немцу Сашке Фитцу, который совершенно напрасно выдаёт себя за узбекского еврея, поскольку, когда он родился, дома никого не было, кроме верблюда.

   Человек с костлявой душой так же неприятен, как недожаренная костлявая рыба. Странно, но чаще всего костлявые слишком настойчивы в обретении Благодати Божьей. Настойчивость и Благодать так же несовместны, как Гегель и злодейство.

   Некоторые собаки и вороны умеют считать до десяти. Например, домашние вороны поэтессы Брюквиной. Но на большее, в силу природных данных, они не способны. Даже самая тупая продавщица кваса запросто обсчитает верных друзей человека, а уж какой-нибудь сраный менеджер – просто Эйнштейн по сравнению с ними. И это очень прискорбно. Но мы не должны ждать милости от природы, мы в состоянии научить наших и не наших собак и ворон считать до двадцати, даже до тридцати трех с половиной. И ничего сложного в этом нет. Для этого достаточно обыкновенной палки и приличной рогатки.
   Эй, все, все, все! Давайте дружно поможем братьям нашим меньшим, а потом вместе с ними займёмся озеленением и осеменением.

   Отнимающий муху у паука, не имеет права быть гражданином мира! Не зря ведь сказано: «Орлы мух не ловят!» И вообще: не только жизнь, но и могила иногда меняет человека в лучшую сторону.

   Я говорю. Он слушает. Мои слова – моё я. Мои слова, услышанные другим, – его я. Никто никогда не поймёт друг друга. И очень, очень хорошо! Нельзя путать границы своей личности с границами другой окололичности. Таким образом можно запросто не только повредить природному дару раздвоения личности, но и лишиться оного полностью.

   Творческое вдохновение?! Чушь! Это так называемое вдохновение придумали от бездарности графоманы.
   Талант – дар Божий, а дару Божьему вдохновение без надобности. Но все упорно жаждут вдохновения, а вдохновение, как я сказал выше, – удел бездарей. Печальный, братцы, удел. Но что делать: бездари всегда в большинстве, им тоже как-то жить надо.
   (Читая Генриха Гейне).

   Зачем притворяться вдовцом, знакомясь в электричке с красивыми женщинами? Глупо, да и не честно. Достаточно посетовать, что твоя жена старше тебя на семнадцать лет – и успех обеспечен.
   (Из заметок на полях книги «Пол и характер».)

   Изменённое сознание?! Ерунда! Сознание есть Бог. Изменить сознание – значит, впасть в сатанизм. Вот и впадаем, но не изменяемся. И странны, очень странны слова: «Не все мы умрём, но все мы изменимся…»

   Не надо на эскалаторе орать знакомому полковнику: – Эй, здорово, майор! Он может упасть и покалечить детей.

   Театр начинается с вешалки, а жизнь иногда заканчивается виселицей.
   (Из мыслей о системе Станиславского.)

   Но почему, почему почти всё тонет в фарисействе?! Неужели больше тонуть негде?

   Ах ты! Ух ты! Жрите главпродукты! Покупайте главпродукт или в морду вам дадут! Но как можно после этого утверждать, что у нас нет демократии.

   У русских людей отсутствует воля к власти. А жаль, ибо любая власть от Бога. И не является ли это безволие – замаскированным противобожием? Попробуй после этого объясни русскому человеку, что бессмысленно бороться со злом, зло нужно только побеждать. Впрочем, в вечности зло отсутствует. Но это также невозможно объяснить русским людям. Сколько раз я пытался это втолковать Дорфману и Фельдману, но, увы, увы… Эх, Россия, кто тебя только выдумал?! Тяжко…

   – У меня абсолютно нет времени! – вопит человек.
   – Да у тебя ничего нет, кроме времени, ибо жизнь твоя тебе не принадлежит. А ты, дурак, вопишь: – Нет времени, нет времени! – и всё куда-то спешишь, как за смертью.

   Я не знаю зачем и кому это нужно?..

   Что я думаю о Пушкине? А вам какое дело, что я думаю?! Вы лучше расскажите, что Пушкин думает обо мне…

   Хорошо бы, наконец, не напиваясь, протрезветь. Но как протрезвеешь, не напиваясь? Такая вот незадача. И все почему-то норовят вывести друг друга на чистую воду вместо того, чтобы не утонуть в дерьме. Но никто не хочет таскать мешки с противотанковыми гранатами из огня. Грустно.

   Вред от московской интеллигенции сравним с вредносностью атомной бомбы, но вред от интеллигенции питерской сравним только с бомбой водородной. Бедная моя Россия! Бедная, бедная.

   О, как давно не сдавал я пустые бутылки. Как давно… 666777888 х № 127 = 37487329865487 и где-то еще 333 в уме.

   О, как жаль ребенка, который истошно кричит поутру во дворе: – Я не хочу!.. Я не хочу в детский сад!.. Одно утешает, что, рано или поздно, все умрут.

   «Горе Вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что даете десятину с мяты, аниса и тмина (вещей малоценных) и оставляете важнейшее в законе: суд, милость и веру…»
   «Вожди слепые, отцеживающие комара, а верблюда поглощающие!» Этот мир не достоин незримого! Впрочем, он сам – всего лишь обман зрения, ибо всё, что мы видим не то, что есть, а то, что жаждем видеть.

   Родился хохол дураком, хохлом и помрет… Если не станет кацапом, ну и т. д. Типа москаля.

   Я эту жизнь придумал сам! Всё остальное Бог придумал.

   «Всички спорове по настоящия договор ще се уреждат от страните чрез преговори, а при неразбирателство – съгласно действащото българско законодателство.» Ну и язык, как сыр наизнанку! Вот вам и братушки… Всички спорове» мать вашу так!
   (Не забыть вставить в статью «Моя любовь – Болгария».)

   – У меня мать в Орле! У меня мать в Орле! А в Тамбове у тебя нет матери? – Нет!.. – А чего ж ты тогда так орешь?

   Душа, как облако в крови. Страшны без чисел дни и годы. Ноль-бесконечность на часах, где-то двадцать минут перед ноль сорока пятью первого.

Из дневника автора

Неисполнение желаний

   Если Господь хочет кого-то наказать, то он исполняет все желания человека. Такое вот сомнительное умозаключение приходит в голову. А может, наоборот, из головы? Кто знает? Сомнительно всё. Очень сомнительно! Даже одиночество относительное и абсолютное сомнительно – и как благо, и как наказание. Искать одиночество всё равно что избегать оное, ибо у каждого всегда в запасе, вместе с относительным одиночеством, абсолютное одиночество вечного забвения. И остается лишь воскликнуть с горечью: «Я мыслю, следовательно, я существую!» Но опять сомнения, как плесень на душе. Ведь, ежели достоверно неизвестно, приходят мысли в голову или из головы выходят, то уверенности в своём существовании грош цена. Как, впрочем, и уверенности в своём несуществовании. А что касается жалкого существования человека в качестве писателя, то оно также бессмысленно, как существование писателя в качестве человека. Но многие об этом не ведают, оттого и писателей нынче развелось великое количество. Но, увы, не настоящих, а как бы писателей. Посему и слышится из всех окололитературных щелей, помоек и погребных-выгребных дыр дружный, как бы писательский вопль, что жить и творить тяжко. Но кто сказал, что писательство – дело не тяжкое? Лично я об этом помалкиваю, хотя порой вместе со всеми страстно хочется плюнуть против смрадного ветра и заорать во всю глоть в грязную форточку:
   «Тяжко мне! Тяжко!!! Эй, слышите вы, гнилые уроды?! Слышите, как у меня голова скрипит?! Голова, а не шея, хотя и шея тоже поскрипывает… Но голова хуже входной двери скрипит. О, как скрипит! Как колесо тележное под землей… Тьфу на всех вас с высоты моего девятого этажа! Тьфу!..»
   Но не кричу, но не ору, даже не плюю мимо форточки, а тупо молчу, ибо настоящему писателю не страшны ни зависть, ни гонения, ни вечное забвение, ни хлорка, в конце концов, ибо настоящий писатель это нечеловек со всеми вытекающими из сего следствиями и последствиями. Впрочем, я не утверждаю во всеуслышанье, что я – настоящий писатель, ибо не стремлюсь, не жажду, да и не желаю быть нечеловеком, а желаю… Но!.. Но укрощаю смирением мелкий приступ сухой гордыни, как злой бронхитный кашель горячим молоком, ибо, как отмечал выше, Господь наказует тех, чьи желания исполняются до конца. Хотя, ох как хочется красиво жить! И никому не запретишь жить красиво… Никому, кроме себя.
   А ведь как хочется промчаться вдоль пенистого моря по гранитному песку на красном, никелированном велосипеде!.. Чтоб тёплые волны плескали в спицы, чтоб слепые брызги летели в лицо, чтоб красивая женщина в сиреневом купальнике с восхищением смотрела вслед. Но, увы, море иногда в наличие, лёгкое, тихое, светящееся, но нет велосипеда, даже обыкновенного ободранного дорожника. А иногда велосипед под рукой, и не какой-то побитый дорожник, а вызывающе красный, никелированный, двадцатичетырехскоростной, но море, ого-го, как далеко, за буграми, ярами, горами. Слава Богу, что красивая женщина рядом, пусть и не в сиреневом купальнике, пусть не на берегу вечного моря, а у края холодных, тёмных вод, но рядом, рядом!.. А какое обилие прекрасных форм земных сокрыто в тёмных водах! Неповторимое, бесконечное изобилие. И рядом оно, рядом!.. В тяжкие часы на страшных площадях ночей русских вспоминаешь вдруг сие изобилие земное – и жаркий восторг полнит всё существо твоё. И сердцем понимаешь, а не бренным разумом: плоть души неподвластна тлению, ибо незримое – вечно, а краткость бесконечного, то есть время человеческое, есть всего лишь морок и затмение воображения. И уже не дивишься несуразице быто-небытия, что жизнь от эпицентра к периметру притягивает время, поскольку, как известно, центр Вселенной – везде, а окружность – нигде. Ничему не дивишься и голова отчего-то вдруг не так уж сильно скрипит, и ничего, что, чем ближе голова к земле, тем скрип отчетливей. Ничего… Я ещё не до конца сблизился с землей родной и никогда моя голова не обратится в колесо тележное. Никогда!.. И радостно, о, как радостно, что на каждом углу можно купить струящиеся цветастым пламенем мыльные пузыри почти с тридцатипроцентной скидкой.
   Но не буду доводить свой законный восторг до бессмысленности, не буду пить шампанское с друзьями и подругами из непротертых, мутных фужеров, для этого достаточно пыльных абажуров. Эй, кто там! Наполним абажуры до краёв! Содвинем их разом! «Да здравствуют музы, да здравствует разум!» Да скроется тьма! С Богом!!! Но не надо и после шампанского забывать, что Господь наказывает тех, чьи желания исполняются до конца.
   И – ура!!! Да здравствует Эль-Гадо – мечта моя!
   Я не знаю что такое Эль-Гадо… Не знаю откуда вдруг это Эль-Гадо выскочило… Впервые слышу слово Эль-Гадо… И не понимаю от кого слышу…
   Но всё равно – ура Эль-Гадо! Ибо мечта должна быть тайной непостижимой, ибо постигнутое – тленно, а непостижимое – вечно.
   Но остудим лбы и абажуры. Мы пока – не акулы, мечтающие, чтобы всё существующее обратилось в океан. И жива ещё великая русская литература, жив и я, привет тебе, привет!..
   Легко писать об обездоленных и несчастных, легко вышибать сопливую слезу жалости из простуженных душ по эту сторону России, легко плакаться на свою судьбу и под грязными заборами жалеть самого себя, не ведая, что жалости недостоин никто и, в первую очередь, ты сам.
   О, как мало приятного в обездоленности и в несчастьях. О, бедные люди! О, люди бедные! И не любит никто бедных людей, ни тех, ни этих. Слава Богу, что сочувствие кое-кому дается.
   Но как легко пишется о несчастных и обездоленных, да ещё за деньги! Так и лезет в пальцы перо, так и тянется рука к бумаге… Но практически невозможно писать легко о счастливых и успешных людях-нелюдях. Вернее, возможно, но, увы, без пушкинской легкости и за очень-очень большие деньги. Впрочем, теоретически и без денег можно тайком писать об успешных и счастливых, но только на чёрной бумаге чёрной ручкой с чёрными чернилами. Некоторые так и пишут из-за звериной зависти к чужим победам. Но я, слава Богу, не из некоторых, как и мой великий друг Цейханович, – человек воистину счастливый и успешный, если не сказать больше, поскольку он давно уже, ещё со времен учебы в ПТУ, внечеловек. Поэтому я категорически отвергаю невозможное, то есть, обращаю пресловутое невозможное в элементарное возможное, и пишу о Цейхановиче как о величайшем друге людей, несмотря на повсеместное засилье угрюмой вселенской злобы и зависти к его деяниям. И не получаю ни копейки за свой писательский подвиг ни от Цейхановича, ни от госудаства Российского, что, в свою очередь, открывает новые запасы зависти у моих недругов, поскольку моё бескорыстие равнозначно моей гениальности.
   А Цейханович воистину велик! Ведь он даже из безнадежно испорченного воздуха умеет делать, ого-го! какие большие деньги. Жаль, со мной не всегда делится. И не надо морщить сопливые носы, дорогие мои читатели-нечитатели, ибо, как сказал мой задушевный друг, матёрый человечище, актёр, режиссёр, мыслитель и писатель Иванов-Таганский Первый: «Грязь к алмазам не пристаёт.» А я добавлю: и не прилипает! А посему «Песнь о Цейхановиче» продолжается, дабы Великое Молчание обратилось для избранных не вечным забвением, а спасением навсегда.
   И ничего, что победителю последних времён нынче тяжко. А когда было легко победителям, которых якобы не судят. В какие времена?! То-то!.. Победителю последних времён легко только в вечности, поскольку там – время, как оное, отсутствует, и нет борьбы конечного с бесконечным, а сплошное единство, невыразимое всё – во всём, неповторимое всё – во мне и я – во всём. Там некому орать, брызгая слюной, в лицо организованной тьме: «Остановись, мгновение, – ты прекрасно!», ибо ползучее человеческое сумасшествие кончилось, прежнее миновало – и сумеречного безумия больше нет, как, впрочем, и разума вместе с относительным и абсолютным одиночеством.

Часть VIII

Из дневника автора

Время человеческое

   Все ищут положительное. И я ищу!.. Зачем? Не знаю! А тут ещё какой-то положительный герой без имени и фамилии настырно в гости набивается. О, какая скука! Да не нужен этот положительный герой никому, кроме самого себя. А поэтому он не может быть положительным. Настырность и положительность так же несовместны, как непитьевая вода и питьевой одеколон.
   По большому счёту, положительный герой должен быть бедным. И он очень убедительно пытается быть бедным. Бежит по скользкой дороге впереди моей машины, показывая дорогу в никуда. Оказывается и фамилия у него есть – Ваньков. Ваньков из города Щёлково, почти щелкунчик. Отстаёт моя машина от Ванькова. Далеко вперёд уходит Ваньков, теряется в зимнем пространстве, подлец, и полностью, вместе с сапогами, исчезает в оном. Я сбиваюсь с дороги и, естественно, приезжаю не туда, куда надо, а туда, откуда нет возврата домой.
   О, красные одноногие волки!
   О, двуногие белые лошади!
   О, треногие чёрные люди на двухколёсных велосипедах!
   И всё это наяву, а не в телевизоре. И все мы, словно бомжи, укравшие старое зеркало с помойки. Красуемся друг перед другом и перед зеркалом во тьме, – и, слава Богу, не видим ни прошлого, ни настоящего, ни грядущего. Но знаем своё грядущее, настоящее и прошлое. И, стоя перед зеркалом во тьме, неколебимо уверены в своём грядущем, как в прошлом.
   Мы полним своё знание словесным чертополохом. О, как легко полнить своё знание, когда не видишь своего отражения в ртутной темени. Многие полнят. Но только избранным дано полнить своё незнание, дабы в шаге от истины избранный человек мог воскликнуть: – Я знаю только то, что я ничего не знаю…
   Но сколь многое знает русский человек! О, сколь многое!!!..
   Знает чужое, как своё, – и своё, как чужое. А не пора ли человеку русскому призанять чужого незнания, если не у шведов, то у финов?.. В крайнем случае, у эскимосов Гренландии. Но как бы не так: не жаждет русский человек незнания, а всё чего-то хочет вызнать, даже у покойников.
   – Как найти Иванова? – спрашивают.
   – Он умер! – с горечью отвечаю я.
   – Да?! Надо же… А как теперь с ним связаться, ведь мы договаривались?..
   О, гром и молния! О, жизнь взаймы! О, идиоты!.. А тут ещё рядом человек в чёрном всё карты путает, вмешивается в разговор о нужном покойнике.
   – Я его видел!.. Самым последним видел…
   – Где, где?! – вопят ищущие.
   – В гробу! Я его крышкой гробовой накрывал… – отвечает человек в чёрном и не смеётся.
   Тёплая тишина. Солнце ледяное. И – молчание, молчание, молчание…
   И не удивительно, что сын не помнит отца, поскольку абсолютно на него не похож, но убийственно схож с человеком в чёрном.
   Эй, золотые умы, очнитесь, наконец! Прозрейте в мороке жизни незнание, ибо зримое – тленно, а незримое – вечно. И бесконечность дурная не дурней вас, господа-товарищи. И не воруйте чужие мысли. Настоящие проститутки никогда не обворовывают клиента.
   О, время-бремя человеческое! Кто ты, что ты?!
   Очень хорошо помню времена, когда у меня не было денег; и почти не помню времена, когда у меня были деньги.
   И не орите, тухлоголовые, в лицо: – Жизнь или кошелёк!
   И отстаньте от меня с вашим идиотским вопросом: – Литература или жизнь?
   Я давным-давно перестал понимать, что такое жизнь, и очень смутно осознаю своё литературное призвание. Но, несмотря на столь вольное отношение к самому себе, написано мной и опубликовано преизрядно. Но ещё больше, слава Богу, не написано! А многое, может быть, самое лучшее, не будет написано никогда. Кое-что я уже нынче, на всякий случай, не пишу – и не буду писать, хоть тресните. Не буду – и всё! И пусть без меня литература становится жизнью, а жизнь – литературой.
   Кто мы, что мы?! Форма хаоса или хаос формы?
   Не знаю! Но знаю, зачем и кому это нужно… И напрасно человек в чёрной майке с чёрным числом 13 на спине демонстративно надеется привлечь внимание красивых женщин. Женщины любят суеверия, но не любят несчастливых суеверий, особенно женщины красивые. Так что не надейся на свою оригинальность, друг ситный, а надейся на дурную бесконечность, ибо она, поверь мне, не дурней нас, многогрешных. И, как я уже не раз говорил, от последней любви не спасётся никто, даже победитель самых последних времён. А посему избавь меня, Господь, от безсловесия, и пламень обрати в росу, и душетление моё обрати в зелёную ветвь, – и я без вольнодумства оправдаю своё время человеческое.
   Белое небо.
   Свет ледяной.
   Я забываю дорогу домой…

Не судьба!?..

   Каждый человек есть ложь…

   – Я не страдаю гордыней! И я – не Господь, чтобы любить всех. Да, Бог есть любовь! Но даже Богочеловек не может всех возлюбить. «Простите их, они не ведают что творят», – говорит Богочеловек о своих палачах. Заметь, «простите!», но не возлюбите. И если Господь призывает вас задушить в объятьях любви врагов ваших, то Он ни от кого не требует любви к врагам рода человеческого…
   Так приблизительно ответил Цейханович, когда я неразумно упрекнул его в нелюбви к вечному кандидату технических наук Абраму Еремею по кличке Пастор Шланг, которому далеко до врага рода человеческого так же, как Авербаху до Дорфмана. И в качестве мелкого довеска к сказанному Цейханович сухо, но вопрошающе, обронил:
   – Вера и любовь. Любовь и вера. Веришь, поэтому и любишь. Любишь, поэтому и веришь. Но если не веришь и не любишь… Тогда что?
   – Не знаю… Как-то объёмно, слишком объёмно всё… Не осмысливается сразу.
   – А ты и не осмысливай: не Дед Мороз! Это я – Дед Мороз!
   – Почему вдруг?
   – А потому, что сначала верил в Деда Мороза и смеялся. Потом не верил и тоже смеялся. А теперь не смеюсь, поскольку ничего уже не остаётся, как самому быть Дедом Морозом. Понял?
   – Понял!
   – Ну, тогда не спрашивай, почему я не люблю Абрама Шланга, или как там его?..
   И я тихо заткнулся, ибо из-за угла, как свежий труп из холодильника, вывалился сам Абрам Еремей Шланг с огромным блескучим портфелем в потной руке, который абсолютно не соответствовал его тусклым, скучным глазам и маленькому, но очень сизому носу.
   – Куда, дурак, от Судьбы бежишь? – строго вопросил Цейханович вечного кандидата наук, безжалостно пропустив мимо ушей его льстивое приветствие.
   – Да вот бегу… С защиты докторской… Найман Крюгер защищался. Провалили Наймана!.. Сожрали, ха-ха-ха!.. Домой перекусить бегу… – жизнерадостно выпалил Абрам Шланг.
   – Смотри не подавись. Судьба не любит сытых… – урезонил Шланга наш великий друг.
   – А каких она любит? – упоённый провалом своего заматерелого соперника Наймана, с хамской дерзостью набычился вечный кандидат тех наук. (Именно тех, а не этих. Вернее, ещё тех наук. – Прим. автора)
   Кто сказал, что вежливость ничего не стоит, а ценится дорого?! Явно какой-нибудь непроспавшийся Фредерик Шопенгауэр. Стоит, когда стоит! И, ого-го, сколько стоит, когда надо быть предельно, почти запредельно, вежливым с хамом.
   И Цейханович богатырски, преодолев себя, не опустился на уровень русского хама Абрама Еремея Шланга, а задушевно ответил:
   – Судьба любит того, кто не тонет в дерьме, зная, что рано или поздно он будет повешен.
   Ответ явно не устроил Абрама, поскольку он стабильно страдал манией величия и был абсолютно уверен, что станет доктором тех наук задолго до неудачника Наймана, а, тем более, до повешивания на тёмном древе познания. А уж тонуть он вообще не собирался, ибо был отличным пловцом ещё с времён учёбы в ПТУ и ловил в трусы раков под илистыми корягами не хуже Фельдмана и Дорфмана. Впрочем, Абрам как истинный интеллигент не спешил раньше времени выбивать стул из-под дружеских отношений с Цейхановичем: он, подлюга, знал, что этот стул —…электрический. Однако ничего путного ему на ум не пришло и он с хамской неугомонностью отбрехнутся:
   – Судьба играет человеком, а человек играет в домино!
   – Свободен, Абрам! Иди перекусывай!.. Хоть электропроводку у соседей… – с брезгливой снисходительностью прекратил разговор Цейханович.
   И Абрам Еремей Шланг, как голодный солдат-первогодок, вмиг исчез из нашего поля зрения.
   – Ишь ты, игрок! Судьба не играет человеком. Судьба – это Суд Божий! Она неотвратима, как рок… Играют с Судьбой только полные безумцы. И проигрывают!.. А потом мямлют о несвершившимся: «Не Судьба…» Да, не Судьба! Потому что ты захотел обмануть Судьбу. Бога захотел обмануть!.. И твоя Судьба не стала твоей Судьбой. Но не Судьба в проигрыше! В проигрыше ты, идиот! И можешь сколь угодно вякать, если жив останешься, «Не Судьба!..» – с раздражением изрёк Цейханович, хотел ещё что-то добавить в сердцах, но, завидев на горизонте двора надёжную, коренастую фигуру Дорфмана, посветлел лицом почти до затылка и заговорщецки усмехнулся.
   – Здравия желаю! – за три метра, как положено у приличных людей, на весь двор, выкрикнул Дорфман.
   – И тебе того же! – в лад, совершенно искренне ответствовали мы.
   – А почему без Фельдмана? – живо поинтересовался Цейханович, ибо Дорфман без Фельдмана – это всё равно, что водка без закуски.
   – Фельдман раков ловит, к пиву… Без трусов под корягами лазит. Сейчас раков развелось видимо-невидимо, как гастарбайтаров.
   – С чего это вдруг у вас раков развелось? Экология нынче совсем того, всё загажено, а раки, как известно, любят чистую воду – озадачился я.
   – Экология, точно, дрянь, как в Гондурасе! – без спора согласился Дорфман, что было для него весьма странным, ибо он слыл отчаянным спорщиком, как, впрочем, и любителем высокой эротики в разумных пределах. – Дрянь – экология! – ещё раз удивительно миролюбиво повторил он и добавил: – Но из-за плохой экологии и от палёной водки вон сколько народа тонет, как в Гондурасе. В двадцать раз больше за сезон, чем раньше. Фельдман, хоть и придурок, но подсчитал… Поэтому и раков развелось: для раков кормёжка – дело первое, а чистая вода – уже второе.
   – Это точно! Любят раки жрать на халяву. Не меньше кандидатов наук… Но тех кандидатам никогда не узнать, где раки с рачихами зимуют. Если, конечно, мы не покажем. – загадочно изрёк Цейханович.
   – Га-га-га-га!!! – в ответ ни с того, ни с сего вдруг залился нечеловеческим гоготом Дорфман.
   Гогот был настолько нечеловеческий, после которого почти бесполезно оспаривать известное высказывание Цейхановича: «В последние времена Россия наглядно доказала миру, что часть человечества несомненно произошла от обезьяны.»
   Кстати, это высказывание неоднократно озвучивал с высоких трибун академик Михельсон Гинденбург, давний приятель семьи Цейхановичей ещё со времён строительства Ярославской железной дороги. Именно, благодаря протекции нашего великого друга, в доверие к бессмертному академическому кащею втерся Абрам Шланг. Он неоднократно поставлял неистребимому старцу, в отсутствие его вдовы, крутобёдрых аспиранток и прочих соискательниц околонаучных знаний.
   – Ты не знаешь, где сейчас академик Гинденбург? По ту или по эту сторону России? – прервав мои философские размышления о происхождении человека, неожиданно спросил Цейханович.
   – Да где-то в северо-восточном округе Солнечной системы… – уклончиво ответил я.
   – Вот и отлично! Отлично, что не за пределами нашей галактики. Давай-ка позвоним Абраму Шлангу и назначим ему встречу с академиком. Ну, скажем, завтра в четыре часа, возле Центрального дома литераторов. И, если он не встретит там академика, то пусть потом не жалуется, что не Судьба.
   Сказано – сделано!
   Дорфман по мобильнику позвонил Шлангу и абсолютно человеческим, к тому же почти женским голосом, проверещал:
   – С вами говорит новая секретарша академика Гинденбурга – Фима. Шеф назначил вам встречу в шестнадцать часов, завтра, возле Центрального дома литераторов. Просим не опаздывать! И прихватите свою докторскую диссертацию, академик просил…
   Не ведаю что выкрикнул на радостях в телефонную трубку вечный кандидат тех наук, но судя по физиономии Дорфмана, нечто весьма и весьма приятное, ибо после этого Дорфман ещё часа два имитировал женский голос и почти готов был откликаться на кличку Фима, хотя общеизвестно, что Фимой с младенчества величали его заклятого друга-недруга Фельдмана, и ещё почему-то Авербаха, когда он подрядился караулить подвалы виноторговца Абрама Дерсу Узала в качестве сторожевого пса Цейхановича.

   О, как страстно хочется продлить не имеющие длительности мгновения, или, проще говоря, настоящее, которого нет как такового, ибо время есть совокупность прошлого и будущего. Иллюзорная хрональная мнимость под названием настоящее есть всего лишь умозрительное условие закона сохранения абсолютного времени, где прошлое – параллельно грядущему. Так что, господа хорошие, нет никакого настоящего так же, как пресловутого ничто, а я всё ума не приложу: как, наконец, стать деятелем культуры и искусства. Ведь мне уже 60 лет! И всё никак, словно в хрональную дыру проваливаюсь. Но очень-очень хочется стать деятелем, как в детстве хотелось стать взрослым.
   Го-го-го-го-го-го!!!
   Читатели-нечитатели наверняка скоропалительно подумали, что это Дорфман нечеловечески гогочет над пастором Абрамом Шлангом.
   Ошибаетесь, любезные: это я сам над собой гогочу, имитируя голос деятеля культуры и искусства, тренируюсь, так сказать, поскольку настоящий заслуженный деятель имеет мало общего с нормальным человеком, – и за тёмное прошлое награждают, несмотря на заслуги.
   И вообще: почему я не имею права говорить с самим собой? Это абсолютно нормально. Но отчего в это время вы говорите друг с другом, дорогие мои, ненаглядные читатели-нечитатели? Ведь это абсолютно ненормально! Если не сказать больше…
   И не случайно у одной сочной вдовы в прихожей, на ржавом гвозде, в любое время года висит генеральская папаха Цейхановича, дабы неперспективные женихи без слов понимали, кто в доме хозяин и, естественно, помалкивали, когда наш великий друг, явившись из ниоткуда, начинал оживленно разговаривать сам с собой. Многое в сей жизни не случайно, может быть, почти всё не случайно, и даже больше, чем всё, ибо, как известно, целое всегда объёмней суммы частностей.
   Наглядным подтверждением этой неловкой формулы было появление Абрама Еремея по кличке пастор Шланг в обществе Леона Сергеева, Манкурта Сергеева, Блуда Аверьянова и, примкнувшего к ним, Аверьяна Блудилина в 16.00 41 май-густа возле Центрального дома литераторов. Даже моему буйному воображению трудно представить более подозрительную компанию. И без надобности, для большей подозрительности, добавлять к сему обществу Дорфмана с Фельдманом, Авербаха с полковником Лжедимитричем, братьев-близнецов Крузенштерна и Лисянского, не говоря уже о пресловутой вдове Клико Матрадура, о безвестной страдалице Кларе Задниц и бывших крестьянках-лесбиянках Марине Карандух и Оксане Куркуль, которые дружно тащатся, как обкуренные креветки-нимфетки от носорога-осьминога, лишь при одном упоминании фамилии Цейхановича.
   Не ведаю, каким образом пастор Шланг, он же Абрам Еремей, угодил в лапы литературных громил. Скорее всего, совершенно противоестественным способом, по Интернету. А может, ещё как?.. Мало ли нынче легальных способов… Чудесный денек выдался в Москве. И слава Богу, что, благодаря хорошей погоде, писательская банда не заметила нас, то есть Цейхановича, меня, многогрешного, и не унывающего от чужих и собственных грехов Дорфмана, ибо была увлечена поучением Абрама Шланга. А поучение сводилось к элементарному: «Жить надо честно! Писать талантливо! И больше читать…» И читать не кого-нибудь, ну, скажем, Котюкова, а Леона Сергеева, Сергеева Манкурта, Блуда Аверьянова и, естественно, Аверьяна Блудилина. Ради справедливости отмечу, что вышеупомянутые «инженеры человеческих душ и тел» были изрядными книгочеями. Думается, каждый из них прочитал в сто крат больше, чем Блок, Есенин и Маяковский вместе взятые, не говоря уже о близких по времени – Вампилове, Шукшине, Рубцове и Высоцком. К сожалению, зачастую количество прочитанного не отражается на качестве написанного. Скорее, наоборот. Но это уже другая тема, не менее подозрительная, чем толковище у дверей ЦДЛ, и обойдем её стороной. Обойдем по окаменевшей грязи замёрзшую глубокую лужу, дабы не провалиться на тонком льду здравомыслия в тёмную воду безумия, ибо читать хорошие книги лучше всего вслух и одному, когда никого нет на расстоянии выстрела, а в доме полная тьма без сквозняков и призраков.
   В 17.00. 41 май-густа, освежившись пивком у метро «Баррикадная», мы вернулись к ЦДЛ. Пастор Шланг, то бишь Абрам Еремей, брошенный писателями, стоял возле литературного особняка в полном одиночестве, но издалека смотрелся весьма и весьма подозрительно, почти как писатель. Да и вблизи тоже, и, если бы мы не были абсолютно уверены, что это именно Абрам Еремей, то легко могли перепутать его с неким Цахесом из Житомира, который вблизи, да и вдали, всегда напоминал мелкую, но упитанную до неприличия кучу собачьего дерьма с запахом кошачьей мочи. И напрасно кто-то уверяет, что грязь к дерьму не пристаёт.
   – Кого ждёшь, Абрам?! Бабу, поди, ждёшь? – бесцеремонно окликнул Фельдман вечного кандидата тех наук. – Смотри, не подцепи какую-нибудь заразу на халяву. Здоровье не купишь, а продать всегда можно…
   – Я никогда не жду баб, а только женщин! – сухо отрезал Абрам Шланг, тревожно озираясь по сторонам, явно обеспокоенный, что мы можем нагло спугнуть академика Гинденбурга, ибо знал, что его теория происхождения нашей Вселенной из темной праматерии была чужда Цейхановичу, как арбуз – черепахе.
   Впрочем, Цейханович – не черепаха, хотя Гинденбург – точно научный арбуз, да ещё и соленый, поскольку, страдая, как геморроем, старческим атеизмом, сорок с лишним лет опровергает научные фантазии самого Эйнштейна, человека в высшей степени верующего и порядочного, о котором Цейханович после личной встречи доброжелательно сказал: «Если бы Эйнштейна не было, то его надо было придумать!»
   – Жди, Шланг, жди! Ожидай своё глупое счастье! Трудись, дурак, ещё далеко до заката! – отечески поприветствовал Абрама наш великий друг и не позволил нашей компании вволю поизгаляться над пастором Абрамом, ибо знал, что общение с великими людьми редко идет на пользу идиотам. И никто из нас не стал перечить, даже злокозненный Дорфман, поскольку общеизвестно: черви яблоко не учат.
   Думается, читатели-нечитатели уже приустали от ожидания, вернее, от неожидания академика Гинденбурга у Центрального дома литераторов тупым Абрамом Еремеем Шлангом. Признаться, и я, ваш покорный слуга, приустал тянуть, как воз в гору, неловкий сюжет. А тут ещё кто-то вякает под руку:
   – На всех тебя не хватит!
   – Да! Не хватит! – угрюмо отвечаю я и вопрошаю: – А что, собственно, в этом плохого, что меня не хватит на всех идиотов? И кто эти все?! Народ что ли? Но лично я ещё ни разу не видел – ни русского народа, ни американского, ни китайсквого, ни болгарского, в конце концов, хотя знаю, что в Болгарии на первое декабря 1986 года проживало семнадцать тысяч шестьсот тридцать пять китайцев. А нынче, в феврале 2008 года, проживает на тридцать три человека меньше. Я думаю, что любознательный читатель-нечитатель вправе с негодованием воскликнуть:
   – Куда они подевались, эти тридцать три китайца?.. Неужели вернулись в Китай?
   – Умерли! – категорично вякает над ухом некто, кажется, неисправимый яйценос-калоноситель Монстр Волков-Фридман.
   – Китайцы в Болгарии не умирают! Китайцы в Болгарии почти бессмертны… – отвечаю я глупому калоносителю-яйценосу.
   И, не ввязываясь в спор о литературе и народности, возвращаюсь к Абраму Шлангу, который, простояв бестолку два часа у ЦДЛ, отважился позвонить академику Гинденбургу и полюбопытствовать: сколько ему ещё ждать научного старца и не случилось ли с ним чего-нибудь, после чего ждать уже ничего не нужно.
   Удивительно, но прославленный академик страшно возрадовался идиотскому звонку, ибо его вдова уже третий день находилась в тур-круизе на Кипре в сопровождении бравого капитана дальнего плавания Михельсона Сахалинского, и наш старец явно скучал без соответствующего его рангу женского общества.
   Короче говоря, Гинденбург тотчас пригласил пастора Шланга к себе на дачу и, естественно, наш кандидат ещё тех наук прихватил с собой не Чумичку с Чуточкой, а пышных аспиранток – Леру и Веру, которые не выдавали себя за крестьянок-лесбиянок, а по полной обслуживали влиятельное академическое старье. Возрастные инфаркты и инсульты, как ад, следовали за этими спецефическими красотками, но это никого не смущало – и ничуть не отражалось на околонаучной карьере любвеобильных девиц, поскольку они не страдали прижимистостью. Да и академик Гинденбург в быту слыл человеком широким: летом не жалел травы для соседских кроликов, зимой не прятал снег от залётных ворон. И об этом хорошо знали незримые бойцы неведомого фронта, которые по инерции опекали рассекреченного академика в тупой надежде на его излечение от старческого маразма и атеизма. И можно только посочувствовать этим горе-бойцам, ибо сколько можно, затаясь в тухлых кустах, слушать одно и то же, когда, за неимением женщины, академический писака насиловал чистый бумажный лист и орал в дребезжащую, как вставная челюсть, форточку:
   – Ни дня без строчки! Ни дня без дрочки!
   И ещё кое-что, не менее научное.
   Но не буду, подобно академику Гинденбургу, без нужды портить пустыми словесами погоду и бумагу, и кратенько изложу финал неловкого сюжета, дабы кое-кто не успел его украсть и использовать в порножурнале для слепоглухонемых, который почитывают многие из наших знакомцев, а не только братья-близнецы Крузенштерн и Лисянский. А финал сей истории был просто убийственным для нашей правдолюбивой компании. Вечный кандидат ещё тех наук Абрам Еремей Шланг после трехдневного загула на академической даче, словно старый девственник, счастливо лишился своей мелкой вечности и через три месяца, по протекции зубра Гинденбурга, стал доктором тех наук. Нынче он, вцепившись в научного старца, как рак в утопленника, уверенно готовится к член-коррству. И никому не жалуется нынче Абрам Еремей на Судьбу, даже Цейхановичу, ибо счастлив. И не только не знает, но и знать не хочет истинной причины своего неожиданного научного прорыва.
   Вот и восклицай после сего: «Не Судьба!»
   Впрочем, можете восклицать сколько угодно, дорогие мои читатели-нечитатели, можете сколько угодно стараться быть не хуже других, вместо того, чтобы быть лучше себя. Это, как говорится, ваше личное тело – и никто, кроме смерти, его у вас не отнимет, ибо душе, оторванной от духа, остаться с телом не дано. И вопль, и скрежет зубовный, и угль пылающий в уста, а не вино ярости Божьей.
   И вообще: всем, сетующим на Судьбу, хочу напомнить, что жизнь – это отложенное на чёрный день разочарование. И очень жаль, что большинству живущих за чужой счёт не дано понять разницу между вечностью и бессмертием, между абсолютной свободой и свободой воли. И поэтому убедительно прошу всех, всех, всех поменьше вздыхать и каркать:
   «Не Судьба!»
   Мне очень хочется надеяться, что наше вечное одиночество когда-нибудь обратится в одиночество общее, и грех, живущий в нас, прекратит творить за нас всё, что хочет.
   Так что не бойтесь смотреть по утрам в зеркало, дороги мои, нехорошие. В зеркале ваши морды никто не разобьет, даже Цейханович. Разве только вы сами…

Тезисы Цейхановича к рекомендации Макса Замшера в Союз композиторов России

   Страшный человек, этот Замшер! Естественно, не внешне. Внешне он почти похож на двоюродного брата композитора Рахманинова – дальнего нашего родственника по линии КГБ, который к самому КГБ никакого отношения не имел, поскольку там работал. Но внутренне Замшер ну очень страшен: ведь это именно он увёл у Котюкова всех последних лесбиянок. Ну, этих самых, общеизвестных Марину Карандух и Оксану Куркуль. И не зря они теперь не просто лесбиянки, а крестьянки-лесбиянки. И в то же время Замшер внутренне бывает великодушен до ресторанной расточительности. Помнится, пристали в Женеве к Котюкову лесбиянки, когда он на Международной книжной ярмарке свои автографы по двадцать евре раздаривал, но ночью Замшер не дал им пробиться в отель у Женевского озера к нашему классику. Завёл в ближайший кабак и за их счёт до утра учил петь извращёнок «Прощание славянки» как гимн лесбиянок России. Нет, что ни говори, но не без фантазий в голове этот Замшер. И это закономерно, ибо голова Замшера имеет мощность почти 500 лошадиных сил, в отличие от головы Авербаха – мощностью всего в полторы лошадиных силы. В плохую погоду хорошо выбивать о такую маломощную голову курительные трубки. (Не только в плохую погоду Цейханович выбивает о голову Авербаха свои трубки и тапки. – Прим. автора) А о голову Замшера даже скрипку разбивать боязно, не говоря уже о домбрах, балалайках и гитарах.
   Кстати, о скрипках.
   Замшер после учёбы в Сорбоне не только сумел окончить ПТУ в Мытищах, отслужить в армии, но и поступил в Гнесинку по классу скрипки, хотя с детского сада умел играть только на рояле. А на скрипке Замшер научил играть будущую жену Энгельгарт Маленко Завикторина, урождённую Эмму Цесарскую Каганович, которая теперь успешно подрабатывает в подземных переходах Садового кольца и кормит не только обоих мужей, но и их любовниц. Вот и говори после этого: не в коня, то бишь в кобылу, корм. Но футляр от скрипки Замшер у Эммы отобрал, несмотря на протесты её крышевателя Блуда Аверьянова. И не просто так, из-за вредности, а по делу.
   О, как удобно укладывается в футляр от скрипки хороший топорик! Прямо, как любовник в постель Настасьи Филипповны из романа Достоевского «Братья Карамазовы». А потом так и просится в руки из футляра! И так ладно ложится в руку, что очень трудно удержаться, чтобы не огреть кого-нибудь по башке. Романтика!..
   И напрасно какой-то горе-литературовед сказал, что Достоевский испытывает своих героев в страдании до конца. Скажите об этом Замшеру, если хотите, чтоб он рассмеялся. Но опасайтесь смеяться с ним за кампанию, ибо футляр от скрипки с топориком у него всегда при себе. И смеётся последним тот, кто никогда не смеётся. Ха-ха-ха!
   Так что не случайно Замшер поступил в Гнесинку по классу скрипки из-за футляра, ибо мини-футляр для переноски роялей, к сожалению, никто ещё не придумал. И, естественно, как всегда, придётся заняться этим вопросом лично, хотя надо бы перепоручить Котюкову. Но, боюсь, подведёт! Придумает вместо мини-футляра для рояля что-нибудь дурацкое: он ведь ещё тот выдумщик, – к примеру, мини-футляр для переноски органов. Не силён он в музыкальной культуре, и напрасно похваляется, что якобы обучался в хоре русских народных инструментов под руководством славного Марка Исакевича Гака игре на домбре и балалайке. Он даже стишок мемуарный на сей счёт накропал:

     Я, помнится, устроился на время
     В оркестре ненародных инструментов.
     И всё ж подвёл учителя-еврея,
     И до сих пор не стал интеллигентом.

   Явное упадничество и безответственность проскальзывает в строчках. Вот и борись после этого с антисемитизмом и русофобией!
   Эх, Котюков, Котюков! А ведь мог бы стать деятелем культуры и литературы…
   Впрочем, не о нём нынче речь, а о Замшере. Прав оказался великий русский композитор Свиридов, которому почему-то нравились ранние стишки Котюкова, сказавший о нашем Максе: «Этот милый юноша далеко пойдёт по трупам…» В точку попал наш гений. И очень хорошо, что настоящие гении опережают своё время и уходят в вечное тропами трупов. Надо же кому-то и по трупам ходить. А Замшером можно только восхищаться. Детсад, школа, Сорбона, ПТУ, армия, Гнесинка, Литинститут, запои… И когда только успел?! По самым скромным подсчётам, на это надо потратить около восьмидесяти лет, а, он, подлец, уложился в 28. Воистину русский самородок! И, что удивительно, – почти все его дипломы подлинные, кроме мелочёвки типа ускоренных курсов киллеров и Народного университета культуры. Нет, не оскудела русская земля талантами, не оскудела матушка-кормилица. Это не какая-то там Украина – производное от слова украсть.
   Порой, когда рано утром плюнешь в морду Цахеса из Житомира, день становится серым, ибо знаешь, что самое приятное осталось позади. Но вспомнишь о Замшере, который не забудет плюнуть в морду Цахесу вечером, ибо человек обязательный, сразу светлеет на душе. Макс Замшер – это тот человек, который в час собственной казни где-нибудь в Женеве, на вопрос палача: – Ваше последнее желание? Ответит:
   – Дай-ка мне твой топор! И получит топор, и не будет скаредно прятать его в футляр от скрипки, а гордо использует по назначению и будет прав.
   С чистым сердцем и руками рекомендую Макса Замшера в Союз композиторов России, ибо, как сказал величайший сын нашей эпохи, режиссёр, актёр и писатель Иванов-Таганский: «Грязь к алмазам не пристаёт даже после подписки о невыезде в город Сыктывкар.»

Шкатулка с двойным дном

   Странно живёт нынешний народ, очень странно. Живёт так, будто нет ни бессмертия, ни вечности, ни бесконечности, в конце концов, – и можно продавать свою душу кому угодно. И ради мелкой личной выгоды уменьшать в уме длину километра этак метров на триста, а порой и на все пятьсот. А после сего некоторые ещё имеют и пошлость – требовать неведомо от кого нормальной жизни. Но нормальная жизнь в сто крат страшней жизни ненормальной. На своей шкуре сполна испытал. В скандале достаточно бытовой хитрости, чтобы выжить, но никакой хитрости, ни бытовой, ни бытийной, не хватит, дабы жить и выживать в наше время нормально, ибо нормальная жизнь обречена на исчезновение.
   Старые друзья Цейхановича, потомки благородных скотников Радзивил Помидорины, естественно, как природные дураки, грезили нормальной жизнью, втайне мечтали о золотой осени крепостного права, верили во второе пришествие батюшки-царя, но охотно, как к чужому дачному водопроводу, подключались к буйным деяниям нашего великого друга и компании, не затыкали грязными пальцами подтекающие краны словоблудия, открывали их на всю мощь и порой – до срыва резьбы.
   Где-то я уже говорил, что портрет Цейхановича в полный рост, в парадном мундире генерал-полковника ряжских войск, повешенный в красном углу, не только облагораживает души и тела, но в считанные минуты оживляет безнадежно засохшие фикусы в кадках. И ничего, что на них мочились Авербах и Лжедимитрич, а с ними заодно и секундная струйка песочных часов, украденных Дорфманом у Фельдмана. Оживают растения, как миленькие, и пышно устремляются вверх по винтовой лестнице, ведущей вниз, несмотря на перманентные козни вышеупомянутых Лжедмитрича и Авербаха, будь они неладны.
   Само собой, у околостолбовых дворян Радзивил-Помидориных парадные портреты Цейхановича висели в каждой комнате, не говоря уже о ванной, туалете и собачьей будке. И облагораживали ненормальную жизнь знатного семейства не хуже кондиционеров и вентиляторов. О, как хочется поведать о ненормальных подробностях жизни Радзивил-Помидориных, умилиться многочисленным трогательным мелочам, сопутствующим вельможному роду во всех перипетиях и недопитиях русского быто-небытия. Как хочется ничего не забыть и поделиться этим незабытым с читателями-нечитателями. Но, когда хочешь не забыть ничего, забываешь самое главное. Так что перебьётесь, дорогие мои читаюшие-нечитающие господа-товарищи. И не случайно Цейханович очень не любит, когда его оставляют в вечном покое. Поэтому оставлю до лучших страниц нехорошие россказни о потомках благородных скотников и по законам правды и любви поведаю о недавнем главном происшествии, случившимся в уважаемом животными семействе.
   Общеизвестно, что все наши не вымершие от тифа-столбняка дворяне имеют многочисленных родственников за пределами Отечества – от Огненной земли до Салехарда, от Салехарда до Огненной земли, то есть – в Париже. Соответствующих родственников разных национальностей, естественно, имели и Радзивил-Помидорины. Они вообще находились в постоянном контакте с имперской эмиграцией, активно перестукивались, переписывались, обменивались визитками и прочим, хотя в советские времена с гордостью писали в анкетах, что родственников за границей не имеют, а только – однофамильцев. Но не будем осуждать милых людей за сию мелкую хитрость, ибо иной однофамилец бывает в сто крат приятней самого близкого родича, а самый близкий родич может запросто оказаться в сто крат страшней самого неизвестного однофамильца.
   Короче говоря, однажды от бывших однофамильцев Радзивил-Помидориных – князей Помидориных-Радзивил пришла посылка из Парижа.
   И не простая посылка с гуманитарной помощью типа просроченной тушенки с американских армейских складов, а посылка со шкатулкой – фамильной реликвией Радзивил-Помидориных. Сия шкатулка, якобы работы самого Фаберже, считалась печально утерянной в омутах мировых катаклизмов, но когда случайно выяснилось, что она вовсе не от Фаберже, а от кустарей-одиночек братьев Зильбирштейн из города Мценска, то волшебным образом нашлась где-то на парижском чердаке. И не на каком-то захудалом, паутинном, а на крутом чердаке, где во времена оно без одеколона встречался с поэтессой Ахматовой пьяный художник Модельяни.
   Радзивил-Помидорины свято блюли родовые традиции и не прятали от чужих глаз то, что прятать не надо. А посему они решили у себя в загородном доме устроить для широкой русской общественности презентацию шкатулки, или, как величали её в узком кругу, бонбоньерки. По наводке Цейхановича они пригласили в свой особняк истинно благородных людей-патриотов: полковника Лжедимитрича, Авербаха, баронессу Коздобу с графом Скаржинским, Дорфмана с Фельдманом, Краснера с дурой женой, Чумичку Засулич с племяницей Чуточкой, Аверьяна Блудилина с Блудом Аверьяновым и меня, многогрешного, в качестве безродного космополита. А родовитый космополит, часовщик Фрумкин, не нуждался в приглашении, поскольку постоянно состоял при Цейхановиче, ибо в домах, где бывал наш великий друг, все часы, как правило, сходили с ума и вместо лондонского времени показывали сингапурское. А те, которые всё-таки норовили остаться с правильным московским временем, мгновенно ломал Авербах. Так что часовщик-космополит Фрумкин, многократно посещая приличные дома, всегда имел верный кусок рыбы без костей и колбасы без мяса, тем самым начисто опровергая известное высказывание Василия Ивановича Чапаева, что в одну реку нельзя войти дважды. Пытались проникнуть на закрытую презентацию и лишние русские людишки типа Обермайера и Фогельсона, но были деликатно оттеснены Блудом Аверьяновым с крыльца за пределы золотого кольца с пожеланием Цейхановича успехов в борьбе за свободу слова со свободой мысли.
   Нет нужды сообщать, что сам Цейханович оказался во главе тупого угла семейной презентации. Но, как говорится, что Цейхановичу – здорово, то не Цейхановичу – смерть. И… Как это там у Пушкина: «Чертог сиял, гремели хоры…»
   Но, прежде чем приступить к главной части семейного торжества, халявной объедаловке, присутствующих угостили самой шкатулкой, весьма и весьма ободранной и побитой, похоже, даже обгрызанной иноземными крысами. Да и запашок от парижской находки исходил, мягко говоря, не совсем парижский. Впрочем, это ничуть не сбивало пламя аппетита благородной публики. И, как сказал на сей счёт мой друг и сокашник, известный среднерусский поэт Коля Алёшин: «По борщу и по хорошей водке в животе тоскует аппетит…»
   – А теперь вскроем нашу шкатулку! – выгодно повернувшись к народу римским профилем, нос картофелем, жизнерадостно провозгласила хозяйка дома Наталья Исааковна Радзивил-Помидорина, урожденная Кацнельсон. (Просьба не путать с Кацнельсонами из Замоскворечья, моими близкими друзьями, которые, в отличие от предков Радзивил-Помидориной, слава Богу, никогда не занимались свиноводством и который уже год честно торгуют приватизированными гаражами. – Прим. автора)
   – Вскроем! Вскроем! До дна вскроем и скроем!.. – дружно завопили проголодавшиеся Дорфманы, Авербахи и прочие, жадно вбирая ноздрями потусторонние кухонные запахи, готовые молниеносно подтвердить афоризм: «Голодные собаки всегда хорошо охотятся».
   Наталья Исааковна, аристократически выдержав паузу, элегантно, но ловко открыла корявую, бурую крышку и выложила на стол стопку пожелтевших бумаг и бумажек из семейного архива.
   Какой только дряни тут ни было! Трамвайные билеты 1905 года, счёт за починку ножной швейной машинки «Зингер» за 1914 год, счёт за починку ручной швейной машинки «Зингер» за 1915 год, меню ресторана «Яр» за февраль 1917 года, поздравительные открытки с наступающим 1937 и 1941 годами, блёклые конфетные фантики – и, самое ценное, – обрывок якобы письма поэта Георгия Иванова писателю Ивану Бунину после получения последним Нобелевской премии следующего содержания: «…дравляю с наградой! Прошу одолжить 300 франков, а ещё лучше – 500. Верну из гонораров Адамовича. Поручиться за меня может Алданов (Ландау). С отдачей томить не буду. С неизменным почтением Иванов».
   И, как бы в довесок к ветхому клочку бумаги, солидно выпало относительно свежее письмо на фирменном бланке, адресованное по неизвестным причинам Цейхановичу, и неизвестным образом, в силу каких-то тайн мирового закулисья, оказавшееся в Париже. Привожу его текст полностью, без цензурных купюр, поскольку реквизировал оное письмо для своих творческих замыслов:

   Ув. г. Цейханович!
   Фирма АО «Амурпиво» свидетельствует Вам своё почтение. Как Вы помните, мы с Вами встречались на международной выставке в г. Сочи «Пиво-96» на предмет реконструкции солодовенного и пивоваренного производств. Ваши технические задумки вызвали живой отклик в нашем АО. Большой резонанс произвёл отзыв академика Гинденбурга о Вашей деятельности во благо русского пищеварения. Мы будем рады предложить Вам свои услуги и ответить на все интересующие Вас вопросы.
   Наш новый адрес: г. Москва, ул. Б. Никитская, д. 50/5, стр, 1, оф. 30. тел. 291-01-34.
С уважением, Зав. отделом АО «Амурпиво» Д.Д.Крюк

   Сам Цейханович величественно отказался комментировать данное письмо, но сухо изрёк в мой адрес:
   – Есть многое на свете, друг Гораций, что и не снилось сионским мудрецам.
   – Время покажет! – с претензией на глубокомыслие, совершенно не по делу, гаркнул Авербах.
   – Ещё как покажет! Покажет твоё место у параши! – бесцеремонно обрубил его Дорфман и выхватил шкатулку из цепких лап Радзивил-Помидориной.
   – Ах!.. Как вы, право, невоспитанны!.. – запричитала стройная, как верблюд, гибкая, как саксаул, хозяйка, но осеклась и враз онемела, как высохшая лужа, как срубленная осина, ибо случилось совершенно неожиданное.
   Дорфман в сердцах жестко хрястнул шкатулку углом об стол и – невероятно – днище шкатулки отвалилось, и на лиловую скатерть блескуче высыпалась всевозможная бижутерия: бусы, кольца, цепочки, брошки, серьги, заколки и прочее, невыносимо бесполезное для нормального человека.
   – Ого, братцы, да тут клад! Куда только таможня смотрела?! Расстрелять! Всех вместе и по одному! Продали Россию, гады! – захлебываясь от приступа дежурного патриотизма, заорал полковник Лжедимитрич.
   – Ай да шкатулка… С двойным дном! Явная подрывная деятельность, происки мировой закулисы, – веско изрёк Краснер, подгребая к себе вывалившиеся сокровища.
   – Чёрного кобеля не отмоешь до бела! Как были эти дворяне врагами народа, так и остались, – грозно прокаркал Фельдман и толкнул в спину Краснера, – Куда грабли тянешь?! А ну, не грабь, гад, награбленное! Делить будем!..
   – Ой, делить! Ой, делить! Нам по бусикам, нам по бусикам! – дружно заверещали Чумичка и Чуточка.
   Радзивил-Помидорина, урождённая Кацнельсон, теряя последнюю вымученную бледность лица и обретая первозданную широкую краснорожесть, наконец, пришла в себя и отчаянно, как перед обыском, выкрикнула:
   – Не сметь ничего делить в моем доме! Быдло! Это наше фамильное! Это для музея русского дворянства!..
   – Молчи, дура неумытая! А-то я саму тебя сдам в музей дворянства-пьянства в качестве чучела за контрабанду! – зловеще остудил Дорфман праведный пыл хозяйки и на всякий случай ещё раз грохнул шкатулку углом об стол.
   Но, увы, на сей раз, из неё ничего не вывалилось, кроме горстки гнилой пыли и тусклой бусинки неизвестного происхождения. Всего лишь с двойным дном оказалась шкатулка и напрасно кое-кто из нас рассчитывал на дно третье, как на смерть вторую.
   И заглохли на миг все голоса земные. Тишина неведенья зависла над воспалёнными головами. Но тишина не усовершенствует голоса. И не ангел пролетел в сей миг, а бес прошмыгнул. И незримое не обратилось в зримое, а тишина не обратилась в молчание, и вывел всех из метафизической неопределенности нечеловеческий голос нашего великого друга:
   – Прекратить базар! Молчать! Составить опись похищенного. Вернее, найденного! Вызвать эксперта и обратиться в соответствующие органы! Где эксперт?!
   Странно, но всепогодный эксперт Мухин Нахимсон, не приглашенный на презентацию, без всякого вызова оказался по правую руку Цейхановича. Нет, не зря говорит Цейханович: «Есть многое на свете, друг Гораций, что и не снилось вашим мертвецам.»
   Нахимсон ловко, как фокусник голубя, достал из-под фалды потёртого фрака портативный электронный микроскоп, сгрёб в подол бального платья Чуточки все сокровища вместе с ворохом фамильных бумаг и под охраной Авербаха и Лжедимитрича проследовал в спальню, то бишь – будуар Радзивил-Помидориной.

   Уф!.. А не пора ли нам чуток передохнуть, дорогие мои читатели-нечитатели. Не пора ли нам ослабить сюжетное напряжение и угоститься, наконец, чем Бог послал в кухне-столовой вельмож Радзивил-Помидориных?..
   Вон Дорфман с Фельдманом как опытные профессиональные халявщики уже жрут свежую белую рыбу, поставляемую вельможному семейству мелким работорговцем Крюковым. И не спешат пока кидаться на бутерброды с подсохшей красной икрой, подобно Чумичке и Чуточке. Надо и мне поспешать: ещё чуток – и ни кусочка не оставят подлецы. И, как говаривал незабвенный Михаил Афанасьевич Булгаков: «За мной, читатель, и только за мной!..» И я оглушительным эхом вторю покойному собрату, восклицая: – За мной, читатель-нечитатель! И только за мной!
   Скоро, абсолютно скоро, дорогие мои читатели-нечитатели, вы узрите небо в алмазах. Но эти алмазы будут настоящими, а не стразами из парижской посылки с двойным дном. За мной, читатели-нечитатели! К алмазам грязь не пристаёт! Да и к дерьму – тоже… И не надо без смеха раньше времени мочиться в чужие карманы.
   О, неужели белая рыба уже кончилась?! О, как подло!..
   Но всё равно за мной!
   И не отставать! Ещё вдоволь на всех – сыра, колбасы и буженины.
   И прошу: не надо грустить о съеденной буженине! Человек, грустящий по буженине, не имеет права быть гражданином мира.
   За мной, уроды!

   О, как тяжко быть чёрной вороной среди ворон белых! И остаётся быть чёрным вороном, от которого все вороны без ума – и белые, и чёрные, и в крапинку, и в клеточку.
   Эх, как славно жрать на халяву! Да ещё в дворянских домах под Мытищами. Эх, как славно! И только смех, и скрежет зубовный. А какие прекрасные анекдоты без переваривания усваиваются на халяву. Например, хотя бы вот этот от пани Чуточки Пизанько:
   – Батюшка, я грех совершила! Обманула вместо мужа – еврея.
   – Это не грех, дочь моя, это чудо!
   Или вот этот милый анекдот-загадка от Фельдмана:
   Почему у несчастного еврейского мальчика бутерброд падает всегда маслом вниз?
   – ???…
   – Потому что он намазан маслом с четырех сторон! Ха-ха-ха!..
   А какие славные стишки исторгаются под халяву. Например, хотя бы вот этот от Дорфмана в адрес Пидарчука Баранова:

     Не быть ему посмертно монументом,
     И потому без всякого стыда,
     Всем говорит, что стал он импотентом,
     Как будто не был им всегда!..

   Но укрощу словонедержание моих героев на потребу читателям-нечитателям, ибо автор должен всегда быть впереди публики, хотя бы на полкорпуса. Но как однако я устал! Устал жить почти с самого рождения с подпиской о невыезде в город Сык-сык-тык-тык-вар, то есть в Сыктывкар, будь он неладен. Откровенно говоря, я никогда не рвался в этот городишко, но проклятая подписка угнетает. От этого и усталость! От гнёта подписки. Сам удивляюсь, как это я умудрился дать эту подписку, будучи неграмотным до шести лет? Наверное, крестик поставил, дурак. Но кому нужен по ту сторону России человек с подпиской о невыезде в Сыктывкар? Уверен, абсолютно никому, Поэтому я остаюсь по эту сторону России. И ничего, что в старости одиноко, как в юности. Ничего… И пусть жизнь иногда клянёт меня. Пусть! Не проклинает же!.. Даже небезызвестный Мандалевич признаёт, что у меня золотое сердце. Но напрасно сам Мандалевич похваляется своими золотыми руками. Какие ж они золотые, если к ним прилипает всё, что плохо лежит? И бутерброды с икрой, и не бутерброды. Вон, когда шкатулку с двойным дном открывали, ещё б чуть-чуть, только бы видели мы письмо поэта Иванова писателю Ивану Бунину. Едва не с наждаком пришлось отдирать обрывок письма от «золотых» рук Мандалевича.
   Но все-таки грустно, когда халява нашей жизни кончается. И она, увы, закончилась. Даже объедков почти не осталось в кухне-столовой Радзивил-Помидориных. Огромная тыква, выращенная лично хозяйкой на закате золотой осени крепостного права, и та пошла в дело. Оставившие свой пост по охране Нахимсона по команде Цейхановича, оголодавшие полковник Лжедимитрич и Авербах грохнули тыквенное чудище об пол и дружно употребили вялые осколки под паленую водку из родовых подвалов Радзивил-Помидориных. О, как славно закусывать дворянской тыквой палёную водку! Как шампанское – ананасами… И когда под конец пиршества в столовую заявился угрюмый эксперт Мухин Нахимсон, жрать уже было нечего, кроме людей.
   Как ни странно, но плохие новости легче воспринимаются на сытый желудок. И как-то почти ожидаемо услышалось от Нахимсона:
   – Драгоценности из Парижа – фальшивка! Никакой художественной и иной ценности не имеют. Короче говоря, обычная туфта! Что и следовало ожидать…
   И Нахимсон брезгливо вытряхнул блескучие безделушки из карманов своего не менее блескучего фрака, обратно в подол свадебного платья Чуточки Пизанько.
   – Я ж говорил, что не отмоешь чёрного кобеля до бела! Как были, так и остались врагами народа эти дворяне. Фальшивые души! – злобно проскрипел Фельдман.
   – Явная подрывная деятельность. Подсунули фальшивые ценности вместо общечеловеческих. Судить за это надо международным трибуналом! – веско отчеканил Краснер и Радзивил-Помидорина, тихо теряя краснорожесть, стала почти похожа на бледную поганку.
   – В Лефортово всех! Всех вместе и по одному! Продали, гады, Россию! – энергично выкрикнул полковник Лжедимитрич, погрозил кулаком почему-то Авербаху и тот чуть не поперхнулся остатками тыквы.
   А Дорфман с руганью схватил злосчастную шкатулку и в третий раз грохнул её углом об стол, Третьего удара шкатулка, естественно, не выдержала и рассыпалась на мелкие дощечки, не пригодные даже для растопки самовара. Вот так грустно и закончилась презентация в загородном доме околостолбовых дворян Радзивил-Помидориных.

   На этой пессимистической ноте можно было бы и оборвать наш сюжет. И я его безжалостно закругляю, дабы читатели-нечитатели после мелкого скандала в духе Достоевского не потребовали от меня рассказа о нормальной жизни, которая, увы, увы, увы, даже в художественной литературе обречена на исчезновение.
   Но в качестве халявного довеска к вышеизложенному сообщаю: кое-что из парижской шкатулки с двойным дном пошло в дело. Квитанция на починку ножной швейной машинки «Зингер» за 1914 год, меню ресторана «Яр» за февраль 1917 года, поздравительные открытки с наступающим 1937 и 1941 годами, обрывок письма поэта Иванова писателю Ивану Бунину, а также деловое письмо фирмы «Амурпиво» в адрес Цейхановича были проданы на одном благотворительном аукционе за весьма солидные деньги.
   А что касается новых драгоценностей, появившихся у жены Цейхановича, то наглая клевета, что они контрабандой из Парижа. У предпоследней жены эксперта Мухина Нахимсона тоже новые драгоценности. Ну и что из этого? На наших отечественных дам никаких Парижей не хватит. Вон в каком засаленном фраке ходит всепогодный эксперт Нахимсон! Этот фрак ему фокусник Кио подарил ещё до полёта Юрия Гагарина. И не фокусник Кио-младший любовник дочери Брежнева, а Кио-старший, не любовник жены Брежнева. И что касается беспочвенных подозрений в мошенничестве в адрес нашего великого друга, то предостерегаю не в меру ретивых: не суди ни своего ближнего, ни Брежнева, – и не судим будешь. И будешь не последним в очереди за бессмертьем в рай, и не будешь последним в очереди за бесконечностью в ад.
   А секретная шкатулка с двойным дном, в просторечии бонбоньерка, вообще ни в чём не виновата, В этой жизни всё с двойным дном, и только бездна сатанинская двойного дна не имеет, хотя многим из нас с тупым упорством мерещится совершенно обратное.

Из дневника автора

Наедине со словом

   Как лучше сказать?
   Цейханович спал в эту ночь тревожно.
   Или:
   В эту ночь тревожно спал Цейханович.
   А мне думается будет правильно сразу взять быка за рога и написать:
   Тревожно спал Цейханович в эту ночь!
   И спокойной ночи, малыши, то бишь, дорогие мои уроды, читатели-нечитатели. И никакого пресловутого карнавала бытия по Бахтину по ту и эту стороны России, а сплошной маскарад пошлости. И лучше всего верить в день вчерашний, чем не верить никому. И да спасёт нас Ангел Хранитель Божий, и, в первую очередь, от нас самих.
   О, как не нравится мне выражение: «А не хочешь в глаз – огурец?!» Хотя лично я супротив хороших огурцов ничего не имею. И ещё мне очень не нравится мерзопакостный слоган: «Все яйца поотрываю!» И слова «Яйца, яички, яишенка, яйценос…» и т. п. тоже не нравятся. Но самое поганое, что я вынужден ими пользоваться ради правды жизни и смерти и не только по эту сторону России. И огурцами пользоваться, и пресловутые яйца отрывать. Увы, увы, увы, но это так, поскольку правда смерти и жизни – это не розы-грёзы-мимозы, а… Впрочем, грёзы-розы-мимозы тоже правда. И, стало быть:
   Тревожно спал в эту ночь Цейханович. Спал, как после смерти, спал, как до рождения. И не удивительно, что встал он абсолютно не с той ноги, ибо спал в чужих грязных ботинках, меньших на два размера. Так что с добрым утром, дорогие мои читатели-нечитатели, и прочая мелкая нечисть, кормящаяся моим Цейхановичем и мной как автором!
   И ничего, что Земля каждому мертвецу – гроб! За нами с Цейхановичем земли нет. Нам с Цейхановичем отступать некуда: за нами вечность, господа уроды!
   И да минет нас всех последняя любовь Цейхановича из морга по кличке Марго! Да минет она нас всех вместе и по одному. И никто!!!.. Эй, слышите вы, огуречно-яйцеголовые?! Никто, даже сам Цейханович не заставит меня полюбить слово – маркетинг! Да хранит нас Ангел Божий от нас самих!..
   Мы воскреснем! Обязательно воскреснем… И никто не заступит на наше место. И станет явным: «Смерть поглощена победой!»

И ботва нам братва!..
(Советы Цейхановича)

   У некоторых дураков осенью возникают проблемы с мозгами и огородной ботвой, например у работорговца Крючкова, лучшего поэта среди работорговцев и лучшего работорговца среди поэтов. Надо прямо сказать: проблемы как таковой просто-напросто нет, ибо человеческие мозги не являются органом мысли. Это давно доказано наукой, в частности – институтом человеческого мозга им. Павлова, а также академиком Бехтеревой, внучкой великого Бехтерева, который якобы отравился пирожными по заданию Сталина. Но вернёмся от мозгов к огородной ботве.
   Итак, если скошенная перед уборкой картофельная ботва не поражена фитофторозом и имеет зелёные листья, её можно использовать для приготовления инсектицидного отвара, который очень хорошо помогает бороться с листогрызущими вредителями человеческого и животного рода в садах и на огородах. Например, даже однократная обработка кустов крыжовника, подвергшихся нашествию соседских детей и огнёвки, позволяет полностью уничтожить вредителей. Также хорош отвар при лечении заурядных запоев и других болезней неизвестного происхождения.
   Для приготовления отвара ботву нужно нарубить некрупными кусками, естественно, аккуратно, заботясь о пальцах на руках и ногах. Заполнить нарубленными кусками, но без сучков, помойное ведро и долить воды так, чтобы вся зелень оказалась залита. Воду довести до кипения и на небольшом огне под музыку Вивальди и пиво Клинское варить два часа. После этого отвар отцедить, разлить по непригодным для сдачи бутылкам и хранить в тёмном месте, подальше от тёмных людей и детей. Но не более, чем в трёх километрах и не менеё, чем двух милях к северо-востоку от экватора. Для опрыскивания и приёма внутрь отвар разводят 10 раз. Перед употреблением обязательно взбалтывать, но не более трех минут после двадцати минут шестого. Принимать не менее трех стаканов в сутки натощак, но только по совету ветеринара, на худой случай – верного соседа по огороду.
   Результат от приёма превзойдёт самые радужные ожидания. Сообщаю для поощерительного примера, что после трёхмесячного приёма работорговец Крючков полностью отказался от собственных мозгов и почти не пострадал в умственном отношении, прибавив 3 кг. живого веса. Как говорится, если в дерьме топтаться, можно дерьма не опасаться.
   Но если картофельная ботва сильно пострадала от фитофтороза и потеряла большую часть листьев, её можно высушить на квартирных батареях отопления, измельчить потом на небольшие кусочки и без топора использовать в качестве мульчирующего материала на посадках земляники. Такая мульча утеплит грядки и снизит численность слизней не менее, чем на 49 человек в будущем году. А вы сами легко обратитесь, минуя работорговство, из торговца мелкой картошкой в торговца крупной земляникой. На вырученные деньги сможете спокойно закупить три подводы коровьего навоза, что почти автоматически даст вам титул гражданина мира. На радостях можете снять сапоги и месить навоз босиком, ибо не зря сказано: навоз босиком месить – все хвори излечить.
   Следуя моим ненавязчивым советам, вы не только побратаетесь с ботвой, но и обретёте иллюзию, что ваше никчемное существование имеет смысл хотя бы в пределах собственного сада-огорода, где вас впоследствии могут закопать вместе с грязными сапогами под музыку Вивальди и Клинское пиво.

Шишкина против Шишкина, или напряженное равновесие

   Как-то я уже обмолвился о гениальной картине великого русского художника Шишкина «Утром в сосновом бору Цейханович слушает Моцарта и Сальери». Немыслима ценность и цена этого шедевра, брось его на весы бытия, и неизвестно, кто кого перевесит: «Чёрный квадрат» Малевича или «Нечёрный квадрат» Шишкина, то бишь «Цейханович слушает Моцарта и Сальери утром в сосновом бору». Нет нужды говорить, что висит сей шедевр на самой почетной стене в загородном доме нашего великого друга. По семейным преданиям, именно, у этой стены был расстрелян злосчастный Лаврентий Берия. Поэтому эту картину, естественно, не картину расстрела, а картину Шишкина, не видит никто, кроме хозяина и меня, многогрешного, ибо стена двойная. Как, впрочем, и всё остальное в этом старом гостеприимном доме. Раскрывается стена для лицезрения шедевра только избранным в избранные дни и годы, то есть 30 февраля и 31 сентября, по секретному коду, который меняется каждый час. Так что не зря у прозревших потаённое полотно глаза чешутся, кулаков просят.
   Однако, как говаривал Достоевский, русская жизнь богаче любой заграничной фантазии, и о существовании замечательной картины пронюхала мадам Шишкина Рабле Рабинович – внучатая прапраправнучка великого живописца. И, не успев толком пронюхать, сразу же попыталась закачать на неё юридические права во все двойные стены, полы и потолки нашего быто-небытия.
   А началось всё с обычного телефонного звонка.
   – Куда я звоню? – вопросил агрессивный женский голос.
   – Не знаю, куда вы звоните… – ответствовал Цейханович.
   – А вы знаете, кто вы? – нервно озадачилась женщина.
   – Смутно догадываюсь! – ответил Цейханович и сам спросил, – А вы не догадываетесь, кто вы?
   – Нет! – чистосердечно ответила женщина и повесила трубку.
   – Как потом оказалось, это была Шишкина Рабинович Рабле, не ведающая, что у Цейхановича не только все телефоны, но и все уши с определителями.
   Весьма солидно звучит фамилия Шишкин, если даже этот человек – не художник, а просто Шишкин, ну, скажем, парикмахер или забойщик скота. Но фамилия Шишкина – это, извините, не очень, если даже её калоносительница – забойщица скота или парикмахерша. Да хоть швея-мотористка, чёрт побери! Ну, разве это прилично: швея-мотористка Шишкина Рабинович Рабле?… Совершенно неприлично и, как говорится, без комментариев.
   Так вот, наша Шишкина, вернее, тьфу! ихняя Шишкина Рабинович Рабле, ибо за ней скрывали своё мерзкое рыло внушительные силы мировой антирусской закулисы, вознамерилась предъявить Цейхановичу иск на украденную картину в размере стоимости небольшого острова в тропических морях. И, естественно, вся остальная, не антирусская закулиса, стеной встала на стороне лженаследницы, дабы хоть чуток ущемить богатырскую мощь нашего великого друга в борьбе за права человека без человека. Даже граф Бжинский-Бунимович, привычно стоявший со свечкой от геммороя перед дверью спальни своей любовницы в момент уединения оной с Цейхановичем, засунул свечку в одно место и предал покровителя.
   Его гнусному примеру последовали многие неверные души, легион их число, да отвратит от них свой лик Солнце, да сокрушит их гром и гнев Неба!

   Но никому ещё!.. Эй, слышите, потомки ехидны и мухомора! Никому ещё не удавалось по ту и и эту стороны России обратить даже частицу богатырской мощи нашего великого друга в тоскливое дерьмо без цвета и запаха! А вот Цейханович многократно, да что там многократно, практически ежедневно, а теоретически всегда, обращал в ничто врагов народа и России, и по частям, и всех вместе. Да так, что их тёмные последыши не могли отыскать свои родовые корни даже в сельском сортире. Но недалекая Шишкина Рабинович Рабле, оказавшаяся всего лишь менеджером мелкой туго-плавильной фирмы, самонадеянно уверовала в свою историческую безнаказанность и попыталась ржавым багром наследственных прав загарпунить левиафана последних времен, то есть Цейхановича. Для начала суперлиберальная бабёнка решила устроить дипломатический скандал на приёме в корейском посольстве, куда незаконно проникла под видом бывшей любовницы друга корейского народа – Дорфмана. Но если Дорфман, как, впрочем, и Фельдман, – друг корейского народа, то Цейханович – величайший друг всего живого в Южной и Северной Корее, и не только всего живого. Сразу оговорюсь: не удался скандал Шишкиной Рабле Рабинович, ибо назойливую наследницу по наводке наших тайных агентов прямо на пороге в банкетный зал взял в оборот южнокорейский предприниматель Сун Хун Чан, давний тамошний поклонник Цейхановича, торговавший бобами и не бобами, островами и не островами, и ещё чем-то популярным, имеющем и не имеющем отношения к эротическому иглоукалыванию. Этот Сун Хун Чан, или, как его ласково величали в нашем кругу: – «Сунь Хрен в Чай, – Вынь Су Хим», в торговых делах с сексуально озабоченными русскими дамочками не одну собаку съел в окрестностях загородного дома Цейхановича.
   О, какая там нынче стоит благодатная тишина! Особенно в середине лета. Без воя и лая, а порой и без визга женского. Только легкий смех да сладостные стоны слышатся, так и хочется кому-нибудь врезать под дых. Но как обворожительно пахнут фосфорные гроздья белой акации! Да и поздняя северная сирень ещё даёт о себе знать. И терпкий запашок жареного мяса собачьего не перебивает тонкие ароматы буйного лета, а навевает светлые воспоминания не только о босоногой девочке детства, но и об обнаженной золотистой девушке юности, которая, увы, увы, увы, слишком скоро стала злобной женщиной и женой.
   Но не будем отвлекаться на бесполезную лирику, ибо полезно то, что в рот полезло, а не вылезло. Помолчим о лирике, ибо в наше время молчание дорожает значительно быстрей золота.
   Короче говоря, не добралась Шишкина Рабле Рабинович до дипломатического банкета. Вернее, добралась, но после разговора с Сун Хун Чаном не успела вволю накушаться экзотическими блюдами из собачятины, которые практически мгновенно перекочевали с аппетитных столов в тёмные, безразмерные желудки русских халявщиков, А разговор получился весьма и весьма деловой. Сун Хун Чан, представившись доверенным лицом Цейхановича по Дальнему Востоку, умышленно коверкая фразы, поскольку владел русским языком в совершенстве только за то, что на нём когда-то разговаривал с людьми сам Ленин, вежливо предложил ненаевшейся Шишкиной Рабле Рабинович:
   – Будем, твоя-моя красавица, дружно толкаться в тесноте, а не в обиде. Ай, как похожа, моя-твоя красавица, на художника Шишкин-сан. Жаль борода нет, как у Шишкин-сан!.. Имею остров-вулкан «Банзай» в Южно-Китайском море. Но один картин художника Шишкина за остров мало-мало, твоя-моя красавица! Будет ещё три акварель-пастель Шишкин-сан, – и бери вулкан-остров без мани, мани, моя-твоя красавица. И ложи себе в постель хоть негра с хохлом, чтоб в тесноте, а не в обиде. Давай бистро-бистро думай, мало не покажется, твоя-моя красавица!..
   – А без хохла и негра нельзя что ли обойтись? – озадачилась Шишкина Рабле Рабинович.
   – Можно негру и без хохла, моя-твоя красавица… – легко согласился Сун Хун Чан.
   Дабы не перегружать некрепкие мозги читателей-нечитателей расшифровкой тарабарщины, изложу сказанное на сносном русском, который, в отличие от южнокорейского бизнесмена, не учил, но которым кое-как владею устно и письменно практически без словаря, несмотря на потерянные зубы и лютую зависть коллег по перу и жизни.
   А предложил Сун Хун Чан мадам Шишкиной следующее. Мы признаем, что ты, паскуда, наследница художника Шишкина, хотя и сомнительная при отсутствии бороды. Но мы готовы предложить тебе в качестве отступного, чтоб ты не воняла, остров вулканического происхождения в Южно-Китайском море. Однако для получения острова «Банзай» в безраздельное пользование тебе, дура неумытая, надо подарить Цейхановичу ещё три картины художника Шишкина. Если, ты готова своей дырявой головой принять наши условия, то можешь тащить к себе в будуар хоть негра, хоть крокодила с хохлом, хоть Авербаха в сапогах. Так что шевели мозгами, курица недорезанная, пока мы не передумали. А то будешь кататься, как сыр в масле вместе с окурками в свежем асфальте далеко-далече от Южно-Китайского моря.
   Общеизвестно отличие женщин от мужчин во время нахождения в метро: женщины пугаются поезда, выскакивающего из туннеля, а мужчины боятся поезда, исчезающего в туннеле.
   Глупая русская баба Шишкина Рабинович Рабле не была исключением из сего правила и очень боялась поездов, хотя летать самолетами боялась ещё больше. Поэтому она без раздумий во всю ширь своей межнациональной дури клюнула, заглотала и враз переварила вулканическую наживку коварного корейца.
   Эх, Корея, Корея, – и кто только тебя выдумал вместе с корейской капустой?! О, как любил далёкую Корею русский художник Шишкин! Как трёх медведиц в сосновом лесу. И не случайно гордый крейсер «Варяг» затонул у берегов корейских. Поэтому неудивительно, что впоследствии даже Авербаху с Кацнельсоном так и не удалось проскочить из варяг в греки, в обход Корейского полуострова, Северным морским путём на пароходе «Челюскин». Кстати, Авербах, как и другие, на первый взгляд, лишние персонажи, не случаен в данном контексте. Нет в литературе лишних людей! Лишние люди остаются в жизни, а потом, естественно, и в смерти. Это Авербах в минуты искренней интимности совершенно бескорыстно выдал мадам Шишкиной Рабинович Рабле местонахождение гениальной картины «Цейханович слушает Моцарта и Сальери утром в сосновом бору», которую надеялся узреть воочию в последний день своей «бессмертной» жизни. И это закономерно, ибо, после Ватто, Шишкин был его любимым художником. Репродукция картины «Три богатыря» практически постоянно висит в подвале над кроватью Авербаха вместе с охотничьими сапогами писателя Тургенева. (Просьба не спорить с Авербахом, что картина «Три богатыря» – работа кисти художника Васнецова. Авербах почему-то приходит в ярость при упоминании этой фамилии, ибо с детства ненавидит Веласкеса. – Прим. автора)
   Цейханович не стал наказывать простодушного сподвижника за неумышленное вредительство, ибо великодушие нашего великого друга сродни его щедрости, но запретил Авербаху играть в волейбол с инвалидами детства на деньги после шести часов вечера, к великому неудовольстви наследницы Шишкина, Чёрной вдовы, Чумички и Чуточки. Ещё бы!.. О, как славно было глушить со свободными мужиками ром, купленный на выиграные денежки, под собачьи шашлыки Сун Хун Чана и под завистливые взгляды проигравшихся инвалидов, распевая во всю глоть: «Ямайским ромом пахнут сумерки!!!..» И вообще: на Авербаха очень расчитывала безмужняя Шишкина Рабинович Рабле. Она, в пику отставленного от своего тела и дела полковнику Лжедимитричу, лелеяла мечту сделать своего главного ухажёра генерал-губернатором острова «Банзай», а держиморду-полковника – всего лишь мажодормом.
   Но вернёмся к сути дела, к обмену вулканического острова на полотна художника Шишкина, ибо, о, как страстно хочется некоторым обитательницам нашего безразмерного отечества урвать чужой землицы на халяву. Читатель-нечитатель, даже самый благосклонный, наверняка уже подустал от моего занудного бытописательства. И, как говаривал друг деда Цейхановича – морской штурман Кацнельсон старший о недруге рода Цейхановичей – Гринберге: «Уж Гринберг близится, а айсберга всё нет!» И мне как автору нельзя забывать об айсберге словоблудия, отправившем на дно не один литературный «титаник». Поэтому пора, давно пора кормить честного читателя-нечитателя огненными словами, а не жалкими трупами слов, схожими с остывшими до синевы пельменями.

   Слушайте время! Но время нас не слышит… И чем пристальней вслушиваешься в слова, тем меньше слышишь самого себя. Реальность – всегда сомнение. Познание реальности, как игра на гитаре без струн, – и бесконечное преумножение сомнений. Принцип неопределенности – истина всего существующего и несуществующего. И остаётся лишь обращать факт смысла в смысл факта, ибо истинная сфера гения – воображение. Но воображение – ничто без слов, даже воображение любви. Но где вы, огнедышащие слова?! В каких островных вулканах зреете? Осените серебряную душу мою, согрейте золотое сердце моё, озарите пепельный разум мой!
   О, как невкусны синюшно-скользкие холодные пельмени!
   Да чтоб вам ими подавиться!

   С помощью эксперта-сутяги Мухина Нахимсона заложила Шишкина Рабле Рабинович в Земельном банке всю свою движимость-недвижимость в центре Москвы, напряглась всеми мыслимыми и немыслимыми формами, и наскребла энную сумму для приобретения трёх этюдов своего великого прапрапрадеда ради получения на халяву вулканического острова «Банзай» на окраине Южно-Китайского моря. И тотчас, как паста из тюбика, выдавился из дверей узко-круглый Сун Хун Чан.
   – О, Шишкин-сан, картины! Окей, моя-твоя красавица! Без пруда не поймаешь рыбку никогда!.. – осклабился раздобревший на дармовой русской собачатине Сун Хун Чан. Поцокал жирным языком от удовольствия и сгрёб лесные этюды художника Шишкина в безразмерную сумку свою, куда легко вмещались около семи с половиной дворняжек и не менее четырёх с половиной породистых кобелей и сучек. Легко смешался аромат старых картин с запахом мёртвой псины, и легко стало душе Шишкиной Рабинович Рабле, как Южно-Китайскому морю, избавившемуся от лишнего острова.
   Нет нужды говорить, что после отбытия мадам Шишкиной и сабакоеда Сун Хун Чана в Гонконг для оформления купчей на остров «Банзай» и прочих формальностей типа эротического массажа, три этюда художника Шишкина мгновенно оказались в загородном доме нашего великого друга за двойной стеной, обочь великой картины «Цейханович слушает Моцарта и Сальери утром в сосновом бору». Ныне любой желающий за солидную плату может в этом убедиться, если, конечно, проникнет за двойную стену каким-нибудь популярным сверхъестественным способом, поскольку бессмертен афоризм Цейхановича: «Искусство, в отличие от произведений искусства, всегда принадлежит народу.» Но добавлю от себя, многогрешного: искусство – это ещё и преступление. Не преступление в смысле уголовной ответственности, а преступление через нормы общечеловеческого бытия. И если к алмазам грязь не прилипает, то в искусстве, ого-го, сколько грязищи. Так что я, скорее всего, неправ, отказывая искусству в уголовной ответственности. Самореализация в искусстве есть наслаждение. А наслаждение всегда сродни преступлению. И чем полней наслаждение, тем ближе смерть. Думается, уголовный кодекс только бы украсила соответствующая статья наказуемости за написание стихотворения, романа, симфонии, картины и т. п. Но оборву свои, мягко говоря, невежественные раздумья об искусстве, ибо невежество даётся человеку без малейшего труда и, как правило, не печалит разум обладателя, а мне почему-то хочется немного взгрустнуть, дорогие мои читатели-нечитатели.
   И если можно, погрустим три-четыре секунды вместе.
   И – раз!
   И – два!!
   И – три!!!
   И – четыре…
   Всё! Отбой! И до конца главы никакой грусти о несъедённой на халяву буженине, И никакой грусти о славе! Слава всего лишь тень таланта, и очень хорошо, что она упорно шагает сзади.
   В солнечном Гонконге Шишкина Рабинович Рабле и Сун Хун Чан легко обделали свои коммерческие дела и даже не обделались на жаре от тамошней собачатины, которой о как далеко до нашенской. Они и на остров «Банзай» умудрились слетать на гидросамолёте «Каталина» времён Великой войны, и выправили официальные бумаги на грядущее генерал-губернаторство Авербаха, а заодно и говорящего попугая купили. Но попугай, весьма похожий издалека на полковника Лжедмитрича, оказался третьим лишним. За короткое время он наловчился так материться, что мешал интимному уединению хозяев. Поэтому Шишкиной Рабинович Рабле и Сун Хун Чану поочередно приходилось запирать его в холодильник. Но и оттуда попугай всё равно истошно орал: «Уроды! Прелюбодеи! Садисты! А курица чем вам не угодила?!» Но приходилось терпеть выходки охамевшего пернатого друга, ибо рачительная Шишкина, всерьёз увлекшись искусством, купила говорящего попугая не просто так, а с перспективой обменять его в России на этюд Малевича к «Черному квадрату». «Ну, хоть на самый махонький квадратик». И украсить этим «квадратиком» свой будущий будуар на острове «Банзай». Воистину имперские планы кипели в мозгах предприимчивой дамочки: грезилась островная держава, посольства, яхты, Голливуд… И ничего, что почти пуст был её кошелёк, зато в нём было тепло и сухо, и не жгла пустота карман.
   Но, как говорится, человек предполагает, а Господь располагает. Чудовищная волна «Цунами» пронеслась по южным морям и подводное землетрясение разбудило остров-вулкан «Банзай». И!.. И в считанные минуты извёргся остров-вулкан огнём, серой и пеплом, извёргся до небес обетованных, а потом вмиг исчез в пучине Южно-Китайского моря, как сон, как утренний туман.
   О, как много могу я сказать по поводу сей трагедии! Но поэтому слишком много говорить не буду. Да и вообще: кто многое говорит, не многое может. И не случайно так стремительно дорожает молчание и мельчает писательский труд. А посему не буду описывать тоскливые смутные волны Южно-Китайского моря, качающие комья серой вулканической пемзы там, где совсем недавно буйно зеленел тропической дрянью романтический островок «Банзай». Не буду я также описывать слёзы и вопли мадам Шишкиной над тоскливыми волнами, ибо вулкана мало, дабы посыпать голову пеплом русской бабе, потерявшей иноземную недвижимость.
   Но и безвыходное положение всегда имеет один выход. А если выхода всё-таки нет, то надо его просто-напросто дождаться. И Шишкина не проклинает коварного корейца-собачатника Сун Хун Чана, а терпеливо ждёт своего момента истины, ибо, как выяснилось, остров «Банзай» уходит под воду и возникает из-под воды каждые 180 лет. Таков вулканический цикл острова на протяжении почти пяти тысячелетий, об этом неоднократно упоминается в «Махабхарате» и «Камасутре». Продолжительность прбывания его на поверхности также около 180 лет.
   О, как подорожает земля на нашей планете через 180 лет, особенно в Южно-Китайском море! А за последующие 180 годков вообще станет сказочно дорогой – и Шишкина Рабинович Рабле, простая русская баба из Бирюлёва, разбогатеет не хуже Абрамовича.
   Такую ясную и научную перспективу обрисовал жительнице Бирюлева всепогодный эксперт Мухин Нахимсон, но почему-то умолчал о ценах на картины художника Шишкина через 360 лет. Но предложил Шишкиной ради спокойного ожидания назначенных сроков заморозиться в креоне лет этак на 250 за умеренную цену в клинике-морге нашего общего знакомца Финкельмана Рубинштейна – двоюродного брата собаколюбивого корейца Сун Хун Чана. Очень радужную картину грядущего нарисовал перед прапраправнучкой художника Шишкина эксперт Мухин Нахимсон. И, как бы вскользь, понизив голос, рассказал, как она, нажив в заморозке дуриком сотни миллиардов неведомо чего, легко отсудит картину «Утром в сосновом бору Цейханович слушает Моцарта и Сальери» у нашего великого друга и у потомков Моцарта и Сальери, которые к тому времени обязательно объявятся. Однако он не рассказал, что через 250 лет Цейханович и потомки Моцарта и Сальери тоже сказочно разбогатеют на торговле айсбергами ввиду дефецита водки и пресной воды в масштабе земного шара»
   Так что не зря я где-то в сердцах обронил: – Уж Гринберг близится, а айсберга все нет!
   И ещё… Нет, совсем не о том, о чём глумливо подумали некоторые мои читатели-нечитатели, не о любви, которую придумали русские люди, чтобы не платить. А о живописи. Мухин Нахимсон утешил Шишкину, что этюды её великого прапрапрадеда, купленные ею по наводке Сун Хун Чана, оказались примитивной подделкой в исполнении некоего Петушкова из подмосковной Ивантеевки, профессора живописи, в рот ему дышло. Но извлечь их из двойной стены загородного дома Цейхановича нынче никак невозможно, поскольку стены намертво срослись. Срослись хуже сиамских близнецов, глухо, многочленно, трупоопасно. Но картина «Моцарт и Сальери слушают Цейхановича утром в сосновом бору» не пропала. Она, как призрак отца Цейхановича, является из сросшихся стен избранным каждые 180 лет и стремительно растёт в цене, намного быстрее вулканического острова «Банзай» на дне Южно-Китайского моря. Вот такое напряжённое равновесие, братцы-кролики.
   – А причём здесь напряжённое равновесие? – спросит любознательный читатель-нечитатель.
   – Совершенно ни причём! – отвечаю я. – Вошло почему-то в голову.
   Да и кому какое дело до моего напряженного равновесия? Мне отвечать перед Вечностью за ненаписанное, а не вам, дорогие мои читатели-нечитатели.

Так говорит Цейханович

   Осознанная осведомлённость, как и полузнание, есть самый верный путь к могиле неверия.
   Лучше очень-очень плохо, чем ещё хуже!
   Самый страшный дурак – это дурак, поглупевший от своей образованности. И не случайно только вороны из Мытищ летают прямо, да и то не все.
   (Читая Теофиля Готье)

   Слишком большие претензии к своему прошлому могут предъявлять только покойники. Увы, увы, увы, но этот недостаток – одно из главных свойств русского человека, как и необоснованные претензии к своему грядущему.
   Красивая женщина, как правило, жива задним умом. Тот, кто путает задний ум красивой женщины с её передней частью, достоин лишь мелкого презрения, но никак не сочувствия и финансирования. И на фига козлу баян? Впрочем, многим козам он не на фига…
   (Из монологов в туалетах консерватории)

   Удручать с утра начальство может только человек с докторской степенью, но в присутствии понятых.
   Если что-то производит слишком хорошее впечатление, ну, например, прилично одетый отморозок юридических наук, то не надо плохо думать о сельском хозяйстве. Достаточно почитать стихи Пушкина на французском языке в переводах Дантеса. И, как говорится, без комментариев.
   (Из речи к 300-летию со дня рождения Пушкина)

   Кто сказал, что в русском языке нет слова – оплоть?! А ну, встать! В русском языке всё есть, даже то, чего нет. Например, слово – обочь. И нечего без дела околачиваться обочь нашего великого и могучего и жрать на халяву белую рыбу. А ну, дружно встать оплоть заливного языка и временно прекратить жратву, иначе всё выйдет боком и никогда не войдёт обратно!
   (Из спича на банкете в честь окончания года Русского языка)

   Зависть – тяжкая душевная болезнь. Лечению не поддаётся, только уничтожению.
   Но почему, почему все, и не только идиоты, хотят быть со мной на дружеской ноге, а не на руке? Ведь я постоянно и умышленно встаю не с той ноги. Не на руку же мне вставать, в конце концов!..
   Тот, кто знает наизусть сорок три украинских песни сможет запросто объясниться с мексиканцем на эстонском языке, а на худой случай, – на языке нивхов Сахалина.
   (Из статьи «Застольная песня как бессмертие рода и смерть «американской мечты»)

   Излишняя общительность неизменно обращается коррозией искренних чувств, – и душа человека, теряя бессмертие, осыпается мелкой ржавью в тёмные воды времени и безумия.
   Если из человека, как из глины, нельзя ничего слепить, то понятно, из чего этот человек. Так что лучше не пачкаться, вони не оберёшься. Думайте о душе – и деньги будут!
   А всё-таки красиво звучит: мажордом дурдома! Неплохо звучит и дурдом в смысле дом дур. Нет, чтобы там ни болтали классики, – красота и без любви красота. Так и хочется без любви к красоте пришибить первопопавшегося металлической дверью, или первопопавшуюся.
   Одни кормятся при мне, другие кормятся исключительно мной. И ещё имеют наглость вопить: «Это моё личное тело!» Поэтому мне всегда хорошо без всех, но не одному.
   Да, Господь подобен человеку! Во всём подобен! За исключением греха.
   (Из лекции слушателям Высших литературных курсов «Бог не нуждается во вдохновении»)

   – Мандарины с косточками? – спрашиваю у торговки. – Да вы что?! Всего две-три косточки на мандарин! – отвечает торговка.
   Прикупил, съел и подсчитал: тридцать три косточки на три мандарина. Вот и верь после этого людям. Абсолютно прав Федор Михайлович, естественно, Достоевский, сказавший как-то мне в сердцах: «Широк русский человек, хорошо бы его малость сузить…» Добавлю от себя: малостью явно не обойтись.
   Надо бороться за свободу своей и чужой мысли, а не за свободу чужой и своей брехни! Думайте о душе – и деньги будут!
   (Из советов начинающим гениям)

   Золотые умы, дурная бесконечность не дурней Вас, увы! И не надо плевать в зеркало с обратной стороны: там пауки живут…
   Когда начинаешь много и красиво говорить, сильная мысль приходит слишком поздно. Поэтому совершенно не удивительно, что на Мытищинском рынке истина не стоит ничего.
   Но не зарыть истину в могилу и из могилы не отрыть! Думайте о душе – и деньги будут!
   (Из советов старым поэтам)

   Если Вам вместо яиц говорящих попугаев всучили перепелиные яйца, то это не значит, что перепел – не птица, а человек – не баба.
   (Из речи на конференции «Птицеводы России»)

   Даже талантливого писателя порой бывает слишком много. Особенно тогда, когда он хочет показать человека не таким, каков он есть, а таким, каким он должен быть. Я неоднократно говорил об этом Антону Павловичу, естественно, Чехову – и он всегда со мной соглашался. И не надо, не надо нам перечить и утверждать, что творчество – самозащита души.
   Думайте о душе – и деньги будут!
   (Из мыслей о Мерчутке и Куце Каце)

   Где моя любовь?! Почему её нет в моих статьях?.. Она во мне, как печёнка. Я не хочу отдавать её на съедение тексту. Никогда! Эй, слышите, никогда не дождётся Абрам Текст моей русской любви! Ни по ту, ни по эту сторону России.
   Я чист в любви, как огонь высоких молний. Но страшитесь чистоты моей!
   Никому не сломать ударом лыжной палки человека, сквозь которого пророс молодой бамбук.
   Какой идиот изрек: «Булка хлеба»?! Сколько можно издеваться над русским языком?! Ужо Вам! Будет Вам булка хлеба, в рот Вам дышло, чтоб Вам подавиться своей хлебобулкой!
   (Из статьи «Русский язык – моя малая Родина»)

   Вера без любви так же бессмысленна, как любовь без веры. Веровать надо в страхе Божьем, в страхе потерять любовь земную и небесную навсегда. А всё остальное и, в первую очередь, пресловутое «Не верю!» – от лукавого по системе Станиславского.
   (Вспоминая старый МХАТ)

   Не позволяй чужой душе лениться! Думай о своей душе – и деньги обязательно будут.
   (Из трактата «Умышленная трезвость как неприличие»)

   Надо жить честно! Надо жить очень честно!! Надо жить так, чтобы с каждым прожитым днём всё ненужное становилось вдвойне, втройне ненужней – и в итоге обращалось в самое необходимое.
   Только честный человек имеет право обманывать красивых женщин. Для лживых вполне достаточно дурнушек. По большому счету, их и обманывать не надо: для них любая мужская ложь – истинная правда. Поэтому-то и должны честные люди всегда быть при деньгах, а лжецы обойдутся наворованным.
   Честно думайте о душе – и деньги будут!
   Не любит бедных никто! И сами бедные не любят бедных. Так что настоятельно напоминаю: только честный человек с деньгами имеет право обманывать красивых женщин.
   Кто сказал, что русский язык проиграл холодную войну английскому?! Кажется, Черчиль?.. Дурак он, а не Черчиль! Настоящая холодная война ещё не начиналась! Мы ещё покажем, кому надо булку хлеба. Ещё обольются слезами горючими гнилые камни Европы! Ещё возрыдают каньоны Америки! Ещё взвоют от ужаса полюса Земли. Да мы Вас всех шапками Полярными закидаем! Русский язык – наша Родина!
   Наше дело – правое!
   Враг будет разбит! Победа будет за нами!
   Власть языка есть принуждение ментальное. Без этого принуждения даже абсолютная свобода не имеет смысла.
   (Из книги «Безответные вопросы языкознания», издание семнадцатое, дополненное)

   Тот, кто идет против Судьбы, подобен черепахе, наступающей на слона.
   Бог есть Судьба! Бог неповторим… И все мы неповторимы, ибо каждый из нас создан по образу и подобию Божьему.
   Вечное неповторимое – в повторимом. И вечное повторимое – в неповторимом.
   Всё остальное – от лукавого, поэтому ни одно социальное общество не может дать удовлетворения страшным страстям человеческим.
   Тот, кто привык мочиться в биллиардные лузы, рано или поздно обязательно останется без кия. Не стоит, наверное, напоминать, насколько нынче подорожали кии, даже плохенькие, из горбыля. А без кия и в домино вряд ли что выиграешь, разве что кол осиновый в одно место…
   (Из приветствия в честь открытия биллиардного сезона в Центральном Доме литераторов)

   Золотая запятая, как выпавшая ресничка, кружится над моим словом. Не родилась ещё последняя точка для слова моего. Кто сказал, что в молчании – золото красоты. Красота и молчание так же далеки друг от друга, как Луна и Солнце. Прав Лев Толстой, сказавший: «Наше Слово есть неограниченное всё, человек же – только ограниченная часть Слова.»
   Человек немыслим без Слова, но и Слово почти немыслимо без человека;
   Думайте о душе – и деньги будут!
   Чёрные птицы, как из небытия, возникают из полночного моря. Как в небытии, исчезают в тёмном небе, и через мгновение вновь возникают из черной воды. И ничего, что это – всего лишь голодные чайки, и ничего, что время проходит… Ничего… Главное, что жизнь ещё не прошла и, по всей видимости, уже не пройдёт никогда.
   Вот так-то, вот таким образом, дорогие господа уроды! И не надо слишком долго молчать на холодном берегу последнего моря Земли в ожидании благодати. Можно запросто забыть о последней любви и заработать хронический бронхит или ещё что-нибудь похуже… О, море, но почему, почему я тащусь от этой женщины, как обкуренный осьминог от русалки?!..
   (Вспоминая конгресс Союза журналистов России в Дагомысе)

   Жизнь – это не только переработка неизвестного в известное, но и полное обращение известного в неизвестное. И всё равно я не знаю, что такое жизнь. Но знаю: наша смерть абсолютно не нужна Богу.
   Призрак коммунизма явился к нам из Европы и сдох. Но впереди его явился призрак атеизма и благополучно обитает в наших домах и душах по сей день.
   И не надо утешать женщину, не вышедшую замуж на Рождество, что на Троицу она обязательно будет замужем. Женщины обретают веру во сто крат быстрей мужчин, но и теряют её с быстротой необычайной.
   (Из советов молодым вдовам)

   Не надо зимой вставлять в окно вместо выбитого стекла велосипедное колесо. Мало ли кто захочет его покрутить, а потом палку вставить, да и морозный пейзаж за окном будет смотреться нечётко.
   (Из рекомендаций к евреремонту)

   Душа, как электромагнитное поле не знает старости и времени. Поэтому-то нормальный человек не имеет права жить нормальной жизнью. Неприлично это как-то! И не надо громко хлопать дверью, которую сняли с петель ещё в позапрошлом году и больше вешать не собираются.
   Старательно думайте о душе – и деньги будут!
   Если тебе кажется, что ты – нотная тетрадь Бетховена, то не стесняйся выдавать себя за Моцарта Сальери.
   Бесконечность и бессмертие чужды друг другу, как время и жизнь.
   И не удивительно, что пауки поддаются дрессировке намного лучше мух.
   Я не верю в приметы! Но всё-таки хорошо, что год Семьи в России не совпал с годом Свиньи. В женском вопросе я всегда непокобелим. Зачем жениться на красивой женщине, если с ней итак хорошо?..
   (Из выступления на проводах «Года Семьи»)

   Как возлюбить чужую душу, если своя в потёмках? Только абсолютная любовь не знает ненависти, а любовь человеческая без ненависти, увы, неполна. Поэтому лучше малость недолюбливать себя, чем отказывать в любви красивой женщине, ибо красота без любви так же бессмысленна, как велосипедное колесо без спиц.
   (Из мыслей в дни сомнений и в другие критические дни)

   Какой дурак сказал, что шило в мешке не утаишь?! Да запросто!! Например, в мешке с картошкой, особенно, если эта картошка с соседского огорода.
   Думайте о душе – и не только картошка, но и деньги будут!
   Лучше тратить чужие деньги, чем не ценить чужое время.
   Мертвецы не нужны никому, ибо у Бога все живы! Эй, горбуны, подтянуть горбы! В полный рост навстречу жизни! Но помните: по-настоящему в полный рост можно вытянуться только в могиле.
   Одни сумасшедшие куры могут стрелять по петухам из пушки на смех воробьям.
   – А будут ли деньги при коммунизме?
   – У кого-то будут, а у кого-то нет! (Ответ на вопрос идиота во время выступления на коммунистическом субботнике в вагонном депо станции Орёл в 1980 году)
   Грядущее генералов всегда имеет будущее.
   (Из поздравления полковнику Левчуку Левинсону с увольнением в запас)

   Только Сын Божий, распятый на Кресте, явил смерть как чудо, ибо Богочеловек – бессмертен. Но человек, увы, смертен, и смерть для человека – обыденность. Для человека смерть не может быть уважительной причиной и искуплением, поскольку она – всего лишь следствие жизни греховной.
   Я так Вас люблю, что готов Вам отдать всё! Но, слава Богу, что у меня сейчас ничего нет…
   (Из письма второй невесте, урожденной Канделаки Арцимович Культяпиной)

   Непьющий в компании пьяных не менее, а более, противен, чем пьяный в компании непьющих. Компании подобного рода, где не то, так это, нам абсолютно не нужны: с такими компаниями нам никогда не построить гражданское общество.
   Знаю этот народ! Очень хорошо знаю, ибо не только вышел из народа, но и вернулся в него. Это русский народ! И никто не убедит меня в обратном.
   (Из речи в честь открытия Макаронной фабрики)

   Где вы, звёзднолетящие, лунотекущие, снежнопоющие дни молодости моей?!
   О, как скучно скрипит сухая сосна над чужой могилой! О, как далеко-далеко звонят церковные колокола! Неужели завтра Пасха?! О, Боже, но почему, почему жизнь и время не нужны друг другу?
   Багдасар! Котлубань! Гершензон!
   Картошечка с галстучком. Рубашечка с огурчиком. Водка со стаканом.
   О, печаль мирская! Но всё равно выпьем за здоровье мертвецов!
   Не все скоту – коньяк!
   В сердце человеческом преображается в кровь роса небесная. Росой Земли становятся мёртвые, но роса растений и Земли исторгают мертвецов, и кровью Господней омыта вечность. И безотказно, как палач, спасает любящих Ангел Божий.
   Чем отличается плохая жена от хорошей любовницы? Хорошая, любовница в отличие от плохой жены, никогда не пошлёт настоящего мужчину в зимний лес за молодой крапивой, но пошлёт в ювелирный магазин, – и совсем не за крапивой.
   (Из поучений молодым аспиранткам-нимфоманкам)

   О, недоумок-чужеземец, зачем ты спрашиваешь: есть ли у меня для тебя время? У меня нет времени ни для тебя, ни для себя, ни для него, ни для неё, поскольку мне оно, как Богу, абсолютно не нужно. Нет у меня времени! Нет и не будет никогда! У меня только жизнь и вечность, к которым ты, о, чужеземец-недоумок, не имеешь даже малого отношения, ибо вечность-жизнь и смерть-время, как орёл и змея, никогда, слышишь ты, идиот, не возлюбят друг друга!..
   (Из письма далекому другу Австралопитеку)

   Сколько можно думать о деньгах?! Думай, дурак, о душе, и деньги будут! И трудись, трудись, ещё далеко до захода Солнца!
   (Из поучений родному сыну чужой жены)

   Только воистину влюбленный мужчина может простоять на одной ноге на пне молодой осины от рассвета до заката.
   Во мне, и только во мне, все печали мира сего. Но я – не печальник бытия, ибо печаль мирская – смерть души. Я живу печалью о Боге, и в этой печали – свет спасения. Но сколько ещё тысячелетий надобно, дабы человечеству обратиться в этот вечный свет? И всё равно сей свет в каждом – и до рождения, и после смерти.
   Чтобы легко было творить подлости, надо иметь друзей, на худой случай, родственников. Только так можно дожить до последней бесконечности.
   Если в шахматах, как в жизни, путаешь белое, с чёрным, то главное – успеть переставить доску противоположной к себе стороной.
   Познавший себя до конца, рискует узреть не Бога, а сатану.
   Тот, кого поняли другие, – утратил своё имя и сам стал другим. Моя автобиография есть попытка остаться непонятым. Друзья зовут меня Изя, но у меня нет друзей. Проститутки всегда дешевле любовниц, но я не беру деньги с женщин.
   (Из автобиографии в АБОП)

   Надо жалеть обманутых женщин и соприкасаться с ними, ну, хотя бы в дождь – зонтами.
   Кошмар во сне – это не смерть моя! Это смерть сна! Как сон, умирает во мне победитель последних времен, ибо только за вечностью победа над временем.
   Только идиоты могут менять женщин автостопом!
   Никогда не вернутся мои облака, а – ваши тем более!..
   (Из эссе «Под небом Парижа»)

   Главный мой совет современным писателям: жить честно, писать талантливо, короче говоря, не писать…
   (Из выступления перед слушателями Высших литературных курсов)

   Все мы корчимся, как сырые куски говядины в кипящей кастрюле, а глаза наши закрыты медяками, ибо наша гордыня – источник греха, ибо Господь не есть Господь мертвых, но живых, ибо прежнее миновало, но иного ещё нет.
   Эй Вы, дурачье!!! Почему Ваши души не цепляются даже за Ваши скелеты? Потому что Вы, дурачьё, о душе не думаете. Думайте о душе – и деньги обязательно будут.

Яйца Цейхановича или Тайна перепелиной фабрики

   Глубина правды – Небо. Глубина лжи – Бездна.
   И только глубина Неба порождает молчание. Но мы не ведаем молчания небесного и тупо обходимся безмолвием земным, иногда подводным, – и говорим, говорим, говорим, даже со своей собакой, которой давно уже нет, которую почти тридцать лет назад я закопал под серым щербатым забором, подальше от любимой старой яблони.
   Но что я опять о себе да о себе?! Пора, наконец, устать от самовосприятия и заняться своим прямым делом, то есть сочинительством, однако не забывая при сём, что ложь не открывает глубину, а разверзает бездну. И не надо оправдываться красотой иной лжи, что, дескать, красивая ложь сродни красивой женщине. Красивым женщинам имеют право лгать только очень честные мужчины. И это не я сказал, а Цейханович, – и посему займусь всё-таки сочинительством, во избежание лишней лжи.
   Не Краснер красит яйца, а яйца красят Краснера! – написал я и тотчас осёкся, ибо очень уж обидчив, до мучительной неразговорчивости, наш Краснер Первый, в отличие от Краснера Второго и Третьего. Он так обидчив, что даже чудак по национальности, рыботорговец Крючков, по кличке «Рыбник без головы», опасается за глаза говорить о нём хорошее. Да и сам Цейханович часто многозначительно молчит в присутствии Краснера, как бы намекая, что его отсутствие почти – общечеловеческая ценность.
   – Что заглох, писатель?! Продолжай! – ободрил из-за левого плеча Цейханович, зримо и незримо опекающий меня в нелёгкие мгновения быто-небытия, ибо всегда умеет вовремя ободрять и обдирать близких людей, пока их не отодрали и не ободрали дальние, – Давай, давай, гони строку, поэт! Не глохни! Чего испугался? Левой! Левой! Словесной не место кляузе! Ваше слово, товарищ Маузер! Трудно мы живём, но зато тяжело!.. – Мы тяжело живём, но зато трудно! – осмелился возразить я, но враз перевёл своё протестное настроение в жалобу, – Пишу, но боюсь, что меня не так поймут!
   – А ты не бойся, что тебя не так поймут! Ты бойся, что тебя поймут именно так, а поэтому пиши без оглядки на других и, в первую очередь, на самого себя, ибо не в других надо искать и уничтожать себя, а в себе надо находить и изничтожать другого. Пиши, как Бог на душу положит. Господь без нас разберётся – где правда, где ложь, где правые, где виновные – изрёк Цейханович и, смахнув с моего стола какие-то ничтожные бумаги, как Александр Македонский, посмотрел в грязное окно.
   Ничего примечательного за окном не было, Вавилон и Индия не просматривались, лишь тени боевых слонов дыбились у горизонта. Бодро набирала силу хвойно-лиственная зелень парка, а над свежей природной зеленью громоздились выстроенные на уворованную «зелень» тупые башни элитного жилья. Но орлиный взор Цейхановича, отвратившийся от зла, как от лица змеи, прозрел в этой русской обыденности ого-го-го, сколь многое! И гнусных моих врагов-гнидогадоидов, то бишь читателей-нечитателей-недоброжелателей прозрел, и грядущую, да чего уж там, нынешнюю силу и славу мою прозрел, и наше общее бессмертие, дарованное нам до рождения, о котором мы наивно грезили безлунными ночами у тихих лесных костров. Но, вместе со всей этой обыденностью, прозрел наш великий друг нечто абсолютно неведомое никому, даже мне, многогрешному.
   Я тщедушно попытался проникнуть в запредел прозрений и владений Цейхановича, но был беспощадно подавлен вечно непознаваемой неизвестностью, а когда осторожно оглянулся, дабы не толкнуть невзначай своей тяжелой пишущей рукой Цейхановича, комната была пуста – и только ушибленная входная дверь жалко кряхтела и охала. Но звона разбитых стекол не слышалось, ибо когда наш великий друг громко хлопает дверью, то стекла из окон вылетают с лёгкостью ночных бабочек. Но не сильно хлопнул дверью Цейханович и мне ничего не оставалось, как вновь уткнуться носом в свой убогий рабочий стол и сочинять, по совету друга, без оглядки, что буду понят не так, как надо, и без страха, что буду понят так, как не надо. В это время со стороны парка послышались умеренно пьяные поющие голоса: «Я не знаю зачем и кому это надо…» Голоса стали всё ближе подбираться к моему дому и я совершенно спокойно, как в старом морге, стал писать чёрными чернилами от Цейхановича на чёрной бумаге от Цейхановича, и стал писать не о Краснере Первом, короле армянском, который выгуливает свою нищую собаку только по праздникам, поскольку её у него давно нет, а о нашем великом друге и о непонимании его великой миссии во времена последние яйцеголовыми интеллектуалами всех времён и народов.

   Не Цейханович красит яйца, а яйца красят Цейхановича!!!
   Яйца Цейхановича – это не какие-то там пресловутые, абсолютно нефункциональные на практике, яйца Фаберже. Это, ого-го-го, что за яйца! И не надо смотреть правде в глаза с закрытыми глазами. Не надо! Даже в огне молний и в пламени звёзд, даже сквозь слёзы-росы Земли и растений, извергающих мертвецов. О яйцах Цейхановича надо говорить и писать стоя. Унизительно жалок глупец, сказавший о яйцах нашего великого друга, что они кур не учат. Учат! И ещё как! Но то не одним курам ведомо, вернее, многим курам. А также гусыням, уткам, лебядихам-блядихам, аистихам, пеликанихам, чайкам, голубкам, грачихам и перепёлкам с этими, язык сломаешь, с попугаихами, будь они неладны. Вот так-то, вот таким макаром – и по ту, и по эту сторону России. И ежели я каких-то приличных птиц забыл, ну скажем, воробьих, ворон и сорок, то яйца сей пернатой живности в данный момент для меня и Цейхановича не представляют практического интереса. Разве что теоретически. Но всему свой черёд. Время собирать камни и время швырять эти камни в птиц. Но лучше этого не делать, ибо не всякая птица – курица, и не каждая жена поэта – жена, хотя и бывают приятные исключения, – и для куриц, и для жён, которые не знают, что они – жёны поэтов.
   Итак, не Цейханович красит яйца, а яйца красят Цейхановича. И лучше скрывать от других свою глупость, чем таить от самого себя свою мудрость. И хватит зубоскалить. Баста! Прочь зубоскальство и прочее ёрничество! Хватит косоротиться, как на свою копейку, напившись на чужой рубль, ибо торговать своими и чужими яйцами Цейханович научился ещё в ранние годы, когда летом проживал на дачных огородах у молодой вдовы деда Абрама за Мытищами. Свои яйца хозяйственный дед приносил погожими вечерами со строительства Ярославской железной дороги, а чужие брались неведомо откуда, поскольку у ближних соседей по дачному посёлку «Заветы Ильича» не было курятников, а самый ближний инкубатор находился на таком приличном расстоянии от яйцеторговцев, что принимать его в расчёт просто курам на смех.
   И тем не менее, торговля яйцами давала неплохой доход, конечно, несравнимый с прибылями от уведённых с железной дороги паровозных котлов, но всё-таки ощутимый и эффектный, ибо на денежки с яйцеторговли вдова деда Абрама не только каждодневно меняла платья и прочее, но и почти каждую ночь водила юного Цейхановича в загородный ресторан «Жемчужина Клязьмы». Именно, ещё тогда Цейханович не только научился уводить чужих жён, но и наловчился в целости и сохранности возвращать их обратно.
   К сожалению, лето северное – недолгое и, как бы сообразуясь с его взволнованным ритмом, с некоторой грустинкой, вынужден был приостанавливать Цейханович свой успешный бизнес на осень и зиму в те достославные годы. И вовсе не из-за деда Абрама, который с некоторых пор вдруг почему-то перестал приносить свои яйца со строительства железной дороги, но начал усиленно таскать во двор шпалы и вагонку, а потом, уснув в проданном по дешёвке паровозном котле, вообще исчез в неизвестном направлении, оставив молодую вдову и любимого внука, если не в растерянности, то в лёгком недоумении. Но смертельный удар яйце-торговле нанёс некто Середнёв Сибелиус Бейлис, верный друг и подельник Цейхановича по самым неожиданным временам и предприятиям. Он как-то с бодуна, после очередного развода, сделав дела на копейку, стал вдруг считать деньги в чужих карманах, то есть в карманах клана Цейхановичей, хотя общеизвестно: лучше не уважать чужое время, чем не уважать чужие деньги. Затмение ума произошло у Бейлиса Сибелиуса Середнёва по причине неведомых нам тектонических сдвигов под плитой среднерусской возвышенности, ибо по сути своей Сибелиус был славным подельником, то бишь рубахой-парнем, которому всегда была ближе к телу рубаха Цейхановича, а не алчным и злым добытчиком-конкурентом. Но затмение ума есть затмение – и крупно погорел Середнёв, когда в тайне от Цейхановича, продал яйца говорящих попугаев одному заике на предмет излечения от заикания. Из этих, ха-ха, говорящих яиц вывелись корявые черепашки, годные разве что на удобрение дикорастущих растений, а не на избавление заик и картавых от природных пороков. Потом всё-таки и черепашки пошли в дело. Сибелиус сбагрил их в ресторан «Жемчужина Клязьмы», и всем тамошним идиотам стали предлагать экзотический суп из черепах и говорящих попугаев. Но нашлись злокозненные подлецы типа Хрюка Краузе, которые, обожравшись этого экзотического супчика, отравились паленой водкой, и объявили безвинного Середнёва Сибелиуса – врагом русского народа. Тотчас Сибелиусом Бейлисом злобно заинтересовались налоговые и другие, не менее злобные, органы угрюмого государственного организма. И Цейхановичу, по воле Судьбы, пришлось не только временно расстаться с компаньоном, но и полностью прекратить свою яйцеторговлю ради успокоения умов и поддержания своего честного иммиджа как друга русских людей.
   Кстати, многие мои читатели-нечитатели почему-то вдруг, не иначе также с бодуна, как злосчастный враг русского народа Сибелиус, стали праведно возмущаться: почему у моих героев в основном нерусские фамилии?! И не просто праведно возмущаться, а нехорошо и гнусно намекать на кое-что и вешать на меня всевозможные политические ярлыки, обвиняя в шовинизме, в русофобии и в антисемитизме, к которым я с раннего детства питаю такое же необъяснимое отвращение, как к перловой каше и яйцам всмятку. При чём здесь фамилии и клички, господа хорошие-нехорошие?! Какая разница, какие фамилии и прозвища у героев моего исключительно правдивого эпоса, русские или нерусские, если все они поголовно, даже закоренелый враг русского народа Середнёв Сибелиус Бейлис – истинные патриоты великой России. Скажите, пожалуйста, господа нехорошие-хорошие, чем плоха для русского человека фамилия Дорфман?! Или Фельдман?! Или Замшер, в конце концов, который якобы цыган по паспорту?.. Я уже не говорю о фамилии Цейханович, ибо более благозвучной фамилии для патриота нашего многострадального Отечества придумать невозможно, ни по ту, ни по эту сторону России. Ведь это просто концерт для фортепьяно с оркестром в исполнении великого Чайковского, а не фамилия. А посему я категорически отвергаю все злокозненные упрёки-намеки в свой адрес и продолжаю с терпеливой деликатностью повышать культурный уровень своих читателей-нечитателей так, чтобы они, да и я, многогрешный, не заметил этого никогда.
   И вообще: объявлять меня и Цейхановича за нашу правду жизни и смерти слугами зла небезопасно, ибо правда – это не зло, а зло – это всегда неправда. И, как говорится; «Ухра-бу-цикл! Лкиц-уба-рух!» Что означает на языке голохваев: «Подмойте свои грязные задницы!» Голохваи – малоизвестное науке племя большеротых людей, с середины 19-го века обитающее в селе Голохвастово на юге Шаблыкинского района Орловской области. Цейханович – единственный русский патриот, владеющий в совершенстве языком голохваев, и ещё более чем шестьюдесятью языками и диалектами народов мира. Во время войны голохваи, призванные в армию, вели переписку на своём языке, за что и поплатились. Военная контразведка «СМЕРШ» засекла письма на неизвестном диалекте и, посчитав их за вражескую шифровку, стала по полной разбираться с голохваями. И только вмешательство Цейхановича спасло носителей реликтового языка среднерусских ярмарочных торговцев от репрессий. Он доходчиво объяснил контрразведчикам, что это не вражеские шифровки, что это не происки Абвера и гестапо, что «хун-ти-кил ли-кит-нух» – это не «Пошёл Сталин на хрен!», а совершенно безобидный совет властям: «Безголовые, спрячьте свои тупые головы в штаны». С 1991 года Цейханович избран за особые заслуги перед «СМЕРШ» почётным старейшиной племени голохваев с присвоением титула «Большой большеротый брат № 1.» – (Прим. автора)
   Возможно кто-то из нетерпеливцев читателей-нечитателей уже возмутился пробуксовке сюжета и упорному отходу автора от магистральной темы яйцеторговли в ущерб динамике повествования. Самым активным нетерпеливцам советую: оставьте мою прозу в покое и читайте дубиноголовые переводные триллеры. В своё время, ради вольного любопытства, я тоже почитывал разную дрянь, – и представьте не жалею о потерянном времени, ибо теряет только тот, кто не находит себя. А я, кажется, всё-таки нашёл себя и прекрасно помню – куда иду. И если я останавливаюсь по дороге, то вовсе не потому что мне нечего делать, а потому что, не справив малую нужду, в ад поспешают только идиоты. Да и вообще: не надо спешить жрать, но всегда надо спешить освобождаться от дерьма. Может, я слишком зло выражаюсь, но напоминаю непонятливым ещё раз, что правда не ведает зла.
   Но всё-таки вернёмся к очищенным от клеветы яйцам Цейхановича.
   Короче говоря, с исчезновением врага русского народа Бейлиса Сибелиуса Середнёва в тёмных омутах рыночной экономики, Цейханович как-то поостыл к торговле своими и чужими яйцами, увлекся медициной, художественной литературой, и прочим громадьём дел в русской лихорадке буден, о которых я кое-что уже успел рассказать в своём исключительно честном эпосе, и который надеюсь продолжать до бесконечности, несмотря на времена последние, ибо мера всему существующему и несуществующему – вечность.
   Много кое-чего произошло за годы отстранённости Цейхановича от яйцеторговли. Отыскался в далёком Гондурасе бывший покойник, дед Абрам, а его молодая вдова вышла замуж за академика Гинденбурга и как-то очень скоропалительно обратилась в пожилую и вздорную академическую супругу, ревнующую научного монстра не только к аспиранткам, но и к дачным воронам и сорокам. И можно только порадоваться за деда Абрама, оставшегося жить на вечном покое в Гондурасе, да и за самого Цейхановича, что русская наука избавила деда и внука от не в меру сексуально озабоченной вдовушки.
   О, как преследует нас безумье на скользком пути забвения!
   И нет нужды напоминать, что женщины, как ад, следовали за Цейхановичем. И дабы хоть как-то отпугивать слабый, но назойливый пол, как волчих красными флажками, Цейханович вынужден был носить оранжевый жилет железнодорожного обходчика с надписью поперёк спины «Господину Цейхановичу от АО «Железные дороги России» – на вечность». Иногда это помогало. Ну, какой приличной бабе нужен неумытый гастарбайтер в дорожном оранжевом жилете с пришитыми рукавами от фуфайки? Впрочем, некоторые, особо изголодавшиеся по мужской ласке, были готовы довольствоваться и рукавами без фуфайки. И Цейхановичу, уставшему от дачных электричек, частенько приходилось с раздражением стелить оранжевый жилет в самом неподходящем для любви месте. Но наш великий друг всё равно продолжал его носить, несмотря на несмываемые пятна, в качестве моральной самозащиты от неунывающего безумия и забвенья.
   И мы не будем поддаваться безумию! И ничего, что ад следует за нами. Ад следует за человеком вечно, поскольку человек часто забывает Бога, и забывает, что Бог помнит о нём всегда. Но скажем решительное нет общерусскому безумию, ибо страшен человек с деньгами, но без денег он ещё страшнее. А живущий на чужие деньги равнозначен собирающему землю для своей могилы. И отвратимся от зла, как от лица змеи! И неслучайно в момент общего хронического безденежья в жизни Цейхановича объявился его старый подельник – заклятый враг русского народа, бедолага Середнёв Сибелиус Бейлис.
   Ох, уж эти Бейлисы Сибелиусы! Они всегда очень хорошо знали, что хотят получить от жизни и поэтому постоянно получали совершенно не то, что хотели.
   – Ты не боишься, что я – враг народа?! – в упор спросил нашего великого друга Бейлис Середнёв Сибелиус.
   – У меня нет врагов! Я сам – враг! – веско изрёк Цейханович и задушевно предложил старому другу, – У меня есть хорошее вино.
   – Я пью только плохое! Хорошее пьют друзья народа. И пусть себе пьют до заворота кишок… – насупившись, как мышь в пустом холодильнике, выдавил Середнёв.
   – Не надо завидовать неграм белой завистью, когда они собирают на улице деньги для нищих собак, – раздумчиво отчеканил наш великий друг и тотчас обратил хорошее вино в плохое. Одним точным плевком во внутрь бутылки обратил, – и Бейлису Середнёву ничего не оставалось, как выпить подряд пять бокалов плохого вина, после чего бокалы обратились в стаканы и на столе появилась очень нелюбимая врагами России водка «Русский стандарт»
   Покончив с водкой, Середнев Сибелиус не стал лопаться от внутреннего молчания, не стал орать на халяву антипатриотические песни, а, как бы опровергая известное высказывание, что сердце дурака подобно треснувшему стакану, сходу предложил:
   – Давай опять торговать яйцами!
   Но Цейханович как-то очень вяло среагировал на столь заманчивое предложение, среагировал, как глухонемой диктор телевиденья, и смачным плевком с трёх метров обратил недопитое плохое вино обратно в хорошее, что весьма и весьма не понравилось врагу народа Середнёву.
   – Неужели тебе не интересно моё предложение?! – возмутился штатный враг русского народа.
   – А мне вообще ничего не интересно! – сухо ответил Цейханович, так сухо и скучно, как будто ещё в детстве ему перебежали дорогу рязанские скворцы.
   – Как это вдруг ничего?! Как это?! – не на шутку озадачился Сибелиус и наморщил свою огнеупорную голову, аж щетина заискрила.
   – А ничего! – угрюмо подтвердил Цейханович.
   – Совсем ничего?! – вскричал Середнёв Сибелиус Бейлис, как мореплаватель Крузенштерн Лисянский при виде бесплодной Атарктиды.
   – Совсем и полностью! – словно отвергая грязные секс-услуги Чумички и Чуточки, отчеканил Цейханович.
   – Но это очень плохо, что совсем ничего! – со злобным участием выдохнул Середнёв.
   – А мне хорошо! – невозмутимо ответил наш великий друг, как будто никогда не торговал ни своими, ни чужими яйцами.
   Воистину: не Цейханович красит яйца, а яйца красят Цейхановича!
   Вот так-то – и без комментариев. И, как говорится, шли по улице гимнасты, оказалось педерасты, а за ними футболисты, оказалось анонисты. Но успокою, ублажу, угомоню поднимающуюся волну праведного негодования строгих патриотов, моих читателей-нечитателей, направлю негодующий вал на волнорез приличия. Не наши гимнасты шли по улице, и футболисты были не наши, а наши… Бог с ними, с нашими-ненашими, без нас дойдут куда-нибудь по своим и чужим улицам… Не до гимнастики и не до футбола ныне, когда торговля яйцами готова вот-вот обратиться в ничто без яичницы, когда, как в песне, «…страшнее нету ничего, чем гинекологи в метро.» И кто там ещё малодушно, вякает: «Онегин, я в кровати старый!!?», И без этого грустно и тупо на душе, почти до невставаемости, как после старости.

   О, Боже, неужели моя грешная душа никогда не услышит перезвона лунных колоколов?! Неужели всё – никогда, никогда, никогда?! Неужели всё – вечная пустота без тьмы и света?!

   Но Бейлис Сибелиус Середнёв был не из тех, кто с тихой грустью восклицает перед вечным пределом: «Красиво прошла жизнь, жаль только – мимо!» Он с отвращением разлил по бокалам новообращённое хорошее-плохое вино и зловеще выдавил в лицо Цейхановичу:
   – Выпьем для…доброты! Быть храбрым любой дурак может…
   – Для всеобщей доброты! – дипломатично согласился наш великий друг, ибо никогда не путал храбрость с добротою, даже в чужих карманах.
   – И теперь ты скажешь, что и перепелиная фабрика тебе не интересна?! – сверхзловеще вопросил Бейлис Сибелиус, – А?!
   – Чья фабрика?
   – Ну как бы наша!
   – Это уже как бы интересно, – в тон подельнику ответил Цейханович и отставил недопитый бокал.
   – То-то! – удовлетворенно хмыкнул Середнёв, а Цейханович тотчас, на этот раз без плевка в бутылку, одним мановением руки, в угоду уроду-подельнику, обратил хорошее вино в плохое. Но Сибелиус Бейлис вместо вина, как истинный враг народа, допил водку «Русский стандарт», не оставив и граммульки великому другу, ибо, в отличие от гниды-иуды Хрюка Краузе, ещё с золотопогонных армейских времён, не страдал никакими комплексами, кроме зенитно-ракетного. Но Цейханович не стал пить в одиночку своё плохое-хорошее вино, не стал обращать его безвозвратно в хорошее, а вопросил Середнёва Сибелиуса Бейлиса;
   – Надеюсь, что эта как бы наша перепелиная фабрика без вони? Знаем мы этих орлов-перепелов… И с чувством продекламировал:

     Перепела свистят, перепела!
     Со мной пила, меня перепила!

   – Увы, увы, но не без этого. Перепел – птица вонючая. Но скоро наша перепелиная фабрика обойдется без вони, вернее, без самих перепелов, когда мы разобьем головы наших врагов об их яйца, когда дело сделаем! – с жаром выпалил штатный враг народа.
   – Настоящие дела не делаются, а обделываются, чтобы потом не было мучительно стыдно за честно прожитую жизнь на халяву, – нравоучительно изрёк Цейханович и страдальчески повел носом, как бы отстраняясь навек от грядущей перепелиной вони и прочих неблагозвучных недоразумений.

   В чём смысл жизни?!
   Да ни в чем, ибо жизнь превыше самого сокровенного смысла, и ничтожно бесплодны потуги мудрецов мира сего в обретении вечного блаженства. И разум мира сего вне Промысла Божьего пред бездной вечного забвения давным-давно не разум, а недоразумение.
   Но упорно, с садистской тупостью, человечество продолжает пытать жизнь смыслом. И нет обозримого конца этой пытке, ибо жизнь была и будет всегда, – и нам не дано знать, что скрыто за пределом необозримого – в незримом вечном, но общеизвестно, что употребление перепелиных яиц повышает мужскую потенцию так безболезненно, что многие этого не замечают. Пресловутый Краснер Второй после уничижительной критики со стороны Чумички и Чуточки как-то очень озаботился этим и, обратившись за разъяснением к нашему великому другу, получил, как пулю в затылок, в ответ:
   «Если тебе вместо яиц говорящих попугаев впарили яйца неговорящих перепелов, то никто не виноват, что с детства ты не знаешь, где мухи зимуют!»
   Ответ не совсем удовлетворил пытливого мудреца Краснера Второго, и Цейханович, привыкший отвечать за всех и за всё вместе со мной, не на шутку рассердился и приказал Краснеру Второму, а заодно и Краснеру Первому, для окончательного повышения мужской потенции, сбрить лысины, что те нехотя сделали. С тех пор оба Краснера стали реже появляться в общественных местах, ибо полное отсутствие лысин не очень скрашивало частичное присутствие потенции.
   Однако куда это меня понесло тёмное течение эпоса?!
   Ведь до спасительных берегов яйцеторговли вон как далеко! И при чём здесь Краснер Второй, который, в отличие от Краснера Первого, и страуса не обидит, разве что какую-нибудь не в меру сексуально озабоченную муху-цейхануху из гарема Цейхановича, и если Краснер Второй иногда бьёт чужие яйца, то исключительно врачебным молоточком ради человеколюбия и мировой гармонии?
   Вон из тёмного омута эпоса! К свету, к воздуху! К правде жизни и смерти! На спасительный яйцеторговый берег! К Бейлису Сибелиусу Середнёву, ведь не зря он носит старую рубашку Цейхановича, ибо она всегда со всеми дырками и латками, до полного износа, ближе к телу, чем своя.

   – Ты можешь три дня хранить чужую тайну? – набычившись, как молоток на кувалду, вопросил Середнёв своего великого друга и покровителя.
   – Могу! Но только врачебную! И не больше трёх часов до обеда… – значительно изрёк Цейханович, – А что касается хранения моих личных тайн, то они мне абсолютно неведомы. Поэтому я могу их хранить хоть тридцать лет, хоть триста…
   – Ну, и отлично! Тогда слушай! На хрена нам перепелиная фабрика! Она, будет так, для близиру, как бы для солидности. Пусть все дураки думают, что она есть: перепелиная фабрика Бейлиса-Середнёва-Сибелиуса-Цейхановича с сыновьями. Запустим эту фабрику в Интернет, а перепелиные яйца мы будем подкладывать голубям. У меня на чердаке их видимо-невидимо! Да и у тебя тоже, я лазил, проверял, весь в дерьме голубином изгваздался. И яйца попугаев на развод будем голубям подкладывать, вон как нынче подорожали попугаи говорящие! Под голубей можно подкладывать хоть куриные, хоть змеиные яйца, если на то пошло! Голуби – птицы тупоголовые, как люди, в яйцах абсолютно не разбираются… – увлеченно и со знанием изложил суть прибыльного дела Бейлис Сибелиус.
   – Заманчиво и романтично! – выдержав паузу, сказал Цейханович и задумчиво добавил, – Я когда-то, в дни первой любви, очень любил ворон… Больше, чем попугаев… Так получалось… А нельзя ли скрестить ворону с попугаем? Как думаешь, ты же специалист по моторам?..
   – Без проблем! – охотно поддержал романтическую идею подельника Середнёв, успешно оснащавший в своё время танковыми дизелями маломощные «Жигули», – Раз плюнуть! Заработаем бабки и для души новую породу птиц выведем – воронопопугаев.
   – Лучше воронопопугов! – поправил подельника Цейханович, Чтоб подарочно звучало…
   – Абсолютно правильно! Воронопопуг! Воронопопуга всегда можно подарить красивой женщине на прощанье, чтоб не очень скучала. С воронопопугом не усохнешь, это тебе не черепашка какая-нибудь под кроватью, – охотно согласился Середнев Сибелиус, никогда не жалующийся, даже при геморрое, на отсутствие фантазии.
   – Красивых одиноких женщин слишком много, поэтому я постоянно один. Не нашёл я для себя гимназистку всех времён и народов… Не нашёл… Но все ещё ищу… А воронопопуг как подарок – это свежо, это одобряю… – очень грустно и задушевно сказал Цейханович, так задушевно и грустно, что комната вмиг наполнилась сладкой гарью сожжённых мостов любви.
   – По рукам!!! Заметано! Все красавицы будут наши! – вскричал Середнёв Сибелиус Бейлис, – За перепелов и перепелих!
   – И по ногам! Но не по яйцам! И за говорящих воронопопугов! – солидно откликнулся Цейханович.
   Подельники, рука в руку, энергично подняли фамильные бокалы – и плохое-хорошее вино обратилось в пустоту без тьмы, света и запаха, поскольку кончилось.

   Нет нужды говорить, что Цейханович хранил тайну «перепелиной фабрики», как пистолет в презервативе, даже со мной не поделился. Естественно, не пистолетом и не презервативом, которые мирно обитают в сливном бачке его дачного туалета в ожидании начала охотничьего сезона на перепелов, а тайной. И за это я чуть-чуть обижен на нашего великого друга, ибо обижаться не чуть-чуть на Цейхановича – это хуже, чем совать свой язык в чужой горячий суп, это всё равно, что совать своё мужское достоинство в крутящееся велосипедное колесо. К сожалению, некоторые непроспавшиеся идиоты типа Хрюка Краузе обижаются на нашего великого друга не чуть-чуть, а потом удивляются, что не могут повысить свою потенцию ни кувалдой, ни перепелиными яйцами, ни рагу из соловьиных языков. Уроды! И одна им родина – место рождения доктора Дриста Скуржинского – хутор Хохлобань. Меньше надо обижаться на великих людей типа меня и Цейхановича – и самые стремительные велосипедные колеса вам не будут страшны, как, например, Дорфману и Фельдману.
   А что касается личных тайн Цейхановича, которые никому не ведомы, кроме Всевышнего, то поостережёмся любопытствовать, ибо я отчетливо чувствую, как у многих моих читателей-нечитателей усиленно чешутся языки и прочие интересные места. Настоятельно напоминаю еще раз: дорогие мои, нехорошие, не надо совать свой язык в чужой горячий суп! И ещё убедительно прошу: не надо прятать по сливным бачкам незарегестрированные пистолеты в использованных презервативах и портить сантехнику.
   Однако подувлёкся я тайной «перепелиной фабрики», так подувлёкся, что про традиционное лирическое отступление в сей главе позабыл. Просто преступно позабыл, как рокот погибшей волны за гулом седого прибоя. И самое ужасное: я позабыл, что путь греха вымощен страшными камнями. Стоит только ступить на них, как тотчас обращаются камни в огонь. И всё же отступление – не преступление, так что, извольте, получите 5 кг. философской лирики.

   Можно забыть своё прошлое. Навсегда забыть. Но как забыть своё грядущее?!
   И напрасно кто-то прячет обе руки в карманы, нет, не для того, о чём кому-то гнусно подумалось, а, дабы я не догадался, – в каком кармане таится кукиш, в левом или в правом. Да мне абсолютно без разницы, что в правом, что в левом! Я совершенно свободен, как на Северном полюсе, где при всём желании невозможно идти дальше на Север. Мне давным-давно практически ничего не интересно. Разве что теоретически, ибо смертна моя душа, поскольку она – творение Божье, а всё тварное имеет начало и конец. Но практически душа моя как бы бессмертна. Немного грустновато?! Но, что делать… И всё же, лично мне не так уж и плохо, как кому-то радостно кажется. Может, даже вполне хорошо, оттого что ничего не интересно и не надо тратить остатнее время на постижение всякой чепухи.
   Тупо гляжу я в придорожную тёмную лужу. Тупо вглядываюсь в отражение своего чужого лица в дождевой воде. И боюсь возлюбить себя до конца, боюсь потерять в себе Бога.
   «Спасись сам – и вокруг тебя спасутся тысячи.» Но, увы, увы, увы, где они эти тысячи?! В каких нетях обитают?! Никого на расстоянии шопота. Никого на расстоянии выстрела. И одному спасаться, о, как страшно и грустно!
   И не крест свой несут иные из нас, а тень креста. Но горбятся неподъёмно, как под крестом солнечного затмения. А в небе лишь затмение лунное – и ни Луны, ни тени.
   Гениальность – это не только чужое непонимание. Это ещё и неверие, в конце концов. Неверие чужое и своё. Сродни неверию невежд в возможность хождения по водами. Это неверие, как непонимание законов чуда, неведомых однополушарному мышлению. А тут ещё какие-то картавые тени за спиной горгонят:
   – Он абсолютно гениальный художник! Ну просто абсолютный! Показал мне свою картину «Русская помойка во дворе девятиэтажного блочного дома», ну так жизненно, так по-русски, будто из окна во двор смотришь…
   – Так он, наверное, и показывал тебе свой двор из окна. Ты ж говоришь, что в раме оконной была картина…
   – Ну и что?! Он всё равно – гений! У него такие позы, такие жесты, как у Дон Жуана…
   М-да, воистину трижды прав Цейханович, сказавший: «Почти у каждого поэта есть какая-нибудь жена, но не каждая жена – жена поэта.» И оборвём на сём лирическую философию. Автора в тексте не должно быть слишком много. И, как мудро выражался мой покойный учитель физкультуры Иван Кирилыч Чирков в минуты светлого похмелья: «Мое отсутствие даёт многим намного больше, чем моё присутствие!»

   Но вернёмся к яйцам Цейхановича, вернее, почтительно обратимся, ибо вернуться к очищенным от клеветы и домыслов яйцам нашего великого друга невозможно ни при каких условиях. И застынем дружно по команде «Встать! Смирно!», поскольку говорить сидя о яйцах Цейхановича совершенно неприлично, а сочинять тем более.
   Могуче развернулась деятельность тайной «перепелиной фабрики» на просторах родины чудесной во времена последние. Бесперебойно высиживали перепелов дворовые голуби, а перепела, в свою очередь, производили быстрей помета свежую продукцию для повышения мужской потенции. Но что там жалкие перепелиные яйца! А не желаете ли яиц попугаев, говорящих на эсперанто?! Пожалуйста! И яйца попугаев, говорящих на языке злосчастных голохваев имелись в наличии. Цейханович лично обучал их редкому языку и ещё более чем шестидесяти языкам и диалектам народов мира. Даже яйца крокодилов, кобр и муравьёв шли в дело под горячую руку, не говоря уже о столь любимых Бейлисом Середнёвым черепашках. Вширь и вглупь развернул общероссийское яйцедело враг русского народа Бейлис Сибелиус Середнёв под могучей дланью нашего великого друга. В такую глупь и ширь, что по сию пору, когда пишу эти строки, дух перехватывает, как от неразведённого спирта.
   Но, думаю, без нужды радовать читателей-нечитателей подробностями коммерческого успеха в яйцевысиживании и яйцеторговле Цейхановича и его верного подельника. О, как не любит наш народ чужой успех, как своё собственное поражение не любит, в том числе и самые верные мои читатели-нечитатели, которых даже моё всесильное перо не в силах оторвать от народа. Поэтому воздержусь ошеломлять некрепкие головы цифрами прибыли во избежение лишних доносов и кляуз. Да и вообще: подсчитывать чужую прибыль – всё равно что нанизывать на лыжную палку круги на воде, или рекордно поднимать двухпудовые гири на Луне, где притяжение значительно меньше земного. Так что ради краткости повествования обойдёмся без лунных приливов и упремся рылом в голые, сухие скалы фактов. Всё было бы славно фактически в деле яйцеторговли и яйцевысиживания, если бы не гнида-иуда Хрюк Краузе. Доверчивый Бейлис Середнёв, на время своей отлучки на остров Кипр с третьей любовницей Цейхановича по Юго-Западному округу – Дарьей Михельсон, дальней родственницей литературоведа Клары Большеротовой, оставил всю коммерцию в трясущихся руках алкаша Хрюка. Мерзавец гнусно и естественно запил втайне от Цейхановича и, естественно, в самый неподходящий момент, когда наш великий друг занимался художественным переводом известных людей с русского, еврейского и мусульманского кладбища на Ваганьковское, поближе к Есенину и Высоцкому. Воистину, остается только воскликнуть: эй, безрукие, руки в ноги и шагом марш в ад!
   Одуревший от безнаказанности и алкоголя Краузе тупо впарил небезизвестной поэтессе – дворянке Радзивилл Помидориной, вместо яиц, говорящих на эсперанто попугаев – яйца глухонемых ужей. О, какой вселенский скандал из-за пустяка устроила сука-поэтесса! Умудрилась поднять на ноги некоторых сановных полупокойников, почитателей своих непоэтических талантов. А полупокойники, да ещё сановные, – народ весьма злобный. Они, в свою очередь, подняли на ноги взирающие сквозь пальцы на яйцеторговлю органы МВД и налоговую инспекцию, – и погорел Хрюк Краузе по полной и вместе с ним благородное дело Бейлиса Середнёва Сибелиуса с Цейхановичем и сыновьями. И мрачное бесславье в тусклых судейских коридорах стало мерзко подмигивать Краузе Хрюку, а заодно и нашему великому другу и Бейлису Середнёву Сибелиусу с сыновьями. Жалкие отговорки Краузе по поводу весело проклевывающихся безобидных ужиков из яиц попугаев, что, дескать, не тот нынче попугай пошёл, что температурный режим оказался неверный, что экология с ядохимикатами, вызвали лишь равнодушное сочувствие следственных органов, но не помогли накрыть скандал ватным одеялом. О, как умеют скандалить в судах и в прокуратурах российские поэтессы. Господи, не приведи! И никакой Понтий Пилат им не страшен. А посему совершенно неудивительно, что многие жёны поэтов не знают, что они – жёны поэтов, – и скандалят не хуже вечноразводящихся поэтесс.

   О, Боже, как далеко от меня звонят церковные колокола
   О, Боже, но почему, почему любовь и поэзия упорно, как время и жизнь, не нужны друг другу?!

   Но из безвыходного положения всегда есть один выход. А Цейхановичу, в отличие от простых смертных, ведомо не менее семи входов-выходов, ибо только он один по эту сторону России умеет вовремя вытаскивать чужие пальцы из мясорубок. Наш великий друг неведомым нам образом не только спас от демократических застенков человеческий обрубок тайного коммуниста Хрюка Краузе, но и сумел повернуть дело так, что по ходу следствия враг русского народа Бейлис Середнёв Сибелиус, без подписки о невыезде в город Сык-сык-тыв-кар, чёрт бы его побрал, оказался единственным потомком жертв политических репрессий 1937-го года. Кем оказался сам Цейханович после закрытия уголовного дела о его яйцах – промолчу, ибо не Цейханович красит яйца, а яйца красят Цейхановича, – и моим самым смекалистым читателям-нечитателям сполна хватит моего гениального молчания.
   А что касается использования дворовых голубей в яйцеводстве, то нынче сие новшество широко используется в «Птицепроме». Так что в ближайшее время мы не сдохнем от голода, дорогие мои читатели-нечитатели. Но кто скажет спасибо Цейхановичу и Бейлису Середнёву Сибелиусу?

   О, как далеко от меня звонят церковные колокола! Страшно как далеко…

   Но светлая мечта Цейхановича о волшебной птице – Вороно-попуге по-прежнему жива и ждёт своего верного часа, ибо Цейханович теоретически почти бессмертен. Впрочем, практически наш великий друг тоже бессмертен. И по ту, и по эту сторону России. И я явственно слышу, как кричит у меня над головой, почти из вечности, летучий красавец-богатырь Воронопопуг:
   Багдасар! Багдасар! Багдасар!
   На Хохлубань!!!
   За Родину! За Цейхановича!!!
   Ару – ура!
   Ура – ару!
   Ура – ару – ура!!!
   И пусть я – не красавец-богатырь Воронопопуг, но всё же кое-как, на одном честном слове, я дотянул до аэродрома последней страницы сей многострадальной главы. И на обрыве дыхания исторгаю:
   За – аз!
   Аз – за!!!
   И Бог бесконечен во мне…

Из дневника автора

Кто рисовал лошадь?!

   Зачем изобретать велосипед, если на нём можно ездить?! И я езжу. Езжу, а не катаюсь, как какой-нибудь дачный писателишка, обожравшийся чужих шашлыков. Езжу и к Цейхановичу, и обратно, слава Богу, ноги ещё крутят черные педали. И знаю кого можно и надо посылать куда подальше. Но не надо думать, что почти всех. Я посылаю куда подальше только тех, кого, кроме меня, посылать некому, ибо небезопасно сие дело. Как, впрочем, и езда на велосипеде, где не расплодившиеся сумасшедшие машины – главная опасность, а неистребимые собаки, которым почему-то очень не нравятся двухколёсные люди. И, завидев чёрного человека с собакой на глухой, грязной дороге, я напрягаюсь намного больше, чем при встрече с чёрным человеком без собаки.
   – Убери свою собаку! – яростно кричу я чёрному человеку.
   Но чёрный человек вместо того, чтобы вслед за своей ненавистной собакой кинуться на меня, с горькой усмешкой отвечает:
   – Это не моя собака! Прибилась и ходит… Разве у таких, как я, могут быть собаки…
   Я проворно, осталась ещё реакция, соскакиваю с велосипеда и глушу насосом исходящего бездомной злобой пса. И тот, заскулив, отступает с дороги в тёмную крапиву и оттуда с бездомным страхом, но без прежней ярости, облаивает меня. А чёрный человек оказывается всего лишь обыкновенным таджиком-гастарбайтером, которому я, к сожалению, не могу предложить чёрной работы, поскольку всю жизнь делаю её сам. Но я не посылаю чёрного человека куда подальше, а, угостив дорогой сигаретой, благосклонно отпускаю в никуда. Вернее, даю ему адрес одного порядочного человека, у которого на даче невскопанный огород и жена которого катастрофически не выносит вида голых красивых женщин. Не знаю уж: видел ли хоть один раз порядочный человек свою жену голой, коль она такая невыносимая? Думаю, что всё-таки видел, но только в замочную скважину. Впрочем, ему и этого вполне-вполне достаточно, ибо он – очень-очень порядочный человек. И не случайно в его присутствии, равно как и в отсутствии, я чувствую себя неловко, как на велосипеде средь грязного, непроходимого поля в окружении обезумевшей своры бродячих собак.
   Но не о порядочном человеке нынче речь моя, ведь он не изобретает велосипед, он даже ездить на нём не умеет, в отличие от неблагородного гниды-иуды Хрюка Краузе, которого я не только научил ездить на велосипеде, но и оправляться по малой нужде стоя, а не сидя по-чёрному. Но вместо благодарственных слов в мой адрес Хрюк Краузе злобно торгует гнилыми мандаринами и хурмой. Но, слава Богу, порядочных людей на Земле ещё много, значительно больше, чем лошадей, хотя и среди лошадей иногда встречаются весьма и весьма непорядочные.
   Итак, о лошадях, а не о свиньях! Не зря ведь я озаглавил сию главу фразой «Кто рисовал лошадь?».
   Дорога к Цейхановичу всегда проходит через русское поле. И вот недавно, выехав на велосипеде на это, с позволения сказать, русское поле, заросшее беспородным быльем, на котором даже одному делать кое-что заподло, я встретил моложавую, симпатичную всадницу из новых русских. Поначалу издали она показалась схожей с первой женой Цейхановича, но, к счастью, только поначалу и издали. Однако всадница-незнакомка, поравнявшись со мной, не удостоила меня даже мелким взглядом и, легко обогнав на красавце-жеребце мой маломощный велосипед, вырвалась вперед. Несколько удручённый столь демонстративным женским невниманием, я стал усиленно крутить педали, дабы настичь прекрасную всадницу, – и в силе и славе посмотреть ей в лицо.
   О, женщины на жеребцах! О, женщины!.. Если я не скажу, что, даже одетые, вы смотритесь в седле весьма возбуждающе, то буду откровенно непорядочным человеком и писателем.
   Я резво, совсем не по годам, пригнув голову, пошёл на обгон высокомерной всадницы, – и вдруг услышал за спиной внушительный топот копыт.
   «Должно быть, партнёр… А может, муж…» – сухо подумалось мне и я сердито оглянулся.
   Но это был не партнёр и не муж, а намного хуже. За мной нахраписто скакал здоровенный жеребец, показавшийся в закатных лучах розовым.
   «Ха-ха-ха!.. Будто я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне…» – бессмысленно мелькнуло в сознании, и ещё мрачно промелькнуло: – Во баба, мало ей одного жеребца!.. Что ей мой велосипед? Ну и чёрт с ней, пусть утешается со своими жеребчиками!»
   Однако «розовый» запасной жеребец почему-то не стал влюблённо догонять свою хозяйку, а, поравнявшись со мной, из розового обратился тёмно-коричневым и, опередив на корпус, с диким ржанием попытался лягнуть задними копытами моё переднее колесо.
   «М-да, не зря поэт советовал – быть скупее в желаньях… Зря я погнался за этой жопой!..» – запоздало подумал я, а жеребец, резко развернувшись, встал на дыбы, полностью перегородив полевую дорогу. Я, осталась ещё реакция, чудом изловчился съехать на обочину, и по обочине, давя педали до перехвата дыхания, помчался вон от взбесившегося жеребца-сперматозоида.
   Эх, Россия, ты, Россия! Азиатская сторона. Захочешь на велосипеде покататься или музыку Рахманинова послушать, но не тут-то было, тотчас какая-нибудь харя вылезет, а то и лошадь без хари, – и враз испортят не только воздух, а всю эстетику бытия.
   Но не буду отвлекаться на философскую лирику, ибо дальше началось абсолютно непредсказуемое, не зря ведь наша бренная русская жизнь богаче самой бессмертной мировой фантазии. На жеребячий топот и ржание из лесополосья, разделяющего поле, выскочили две здоровенных овчарки и с визгливым лаем кинулись на моего преследователя. Жеребец в животном страхе устремился в безопасную даль, в объятья хозяйки, встревоженно застывшей конной статуей у края закатного поля. Проклятый порно-копытный легко обогнал мои «стремительные» колёса и озверевшим собакам осталось только наброситься на меня и растерзать вместе с велосипедом. Это было чётко написано на их клыкастых мордах. Но, о, счастье! Наперерез им из кустов орешника, как шлагбаум, вывалился здоровенный мужик в камуфляже – и буквально в последний миг сумел укротить взбесившихся псов.
   С проклятьями, на обрыве дыханья, выкатился я с заколдованного поля во владения Цейхановича, и не знаю, да и знать не хочу – куда подевалась прелестная незнакомка-всадница вместе со своими жеребцами. Может, валяется с ними где-нибудь в сене и хохочет. Ну и пусть сука валяется. И не надо плохо думать обо мне, я не намекаю на нехорошее. Плохо надо думать о взбалмошных всадницах и их жеребцах-безобразниках из новых русских. Эх, выпороть бы их всех розгами на конюшне, как пороли в старину. А, впрочем, может, они только этого и жаждут, извращенцы чёртовы! Так что поскорей забудем о них ради краткости повествования, ибо краткость – сестра таланта, а брат истинному таланту без надобности.
   Да, совершенно забыл! Перед поездкой к Цейхановичу наше кабельно-кобелиное телевидение демонстрировало знаменитый фильм «Я шагаю по Москве», сценарий и слова песни незабвенного Гены Шпаликова, Царствие ему Небесное, в отличие от некоторых живых, обобравших его талант, как липку. В фильме по ходу сюжета возникает диалог персонажей, по недоразумению угодивших в милицию. «– Ты рисовал лошадь?! – Рисовал! – Вот, видите, он признался, что рисовал лошадь!» Ну и т. п., поскольку пересказывать фильм – дело тупое и неблагодарное, да и бесполезное, ибо кино, как, впрочем, и жизнь, каждый пересказывает по-своему, поэтому жизнь и кино у каждого разные. Оттого, наверное, и надо нам всем быть чуть-чуть скупее в своих желаньях, ибо целомудренная скупость в сто крат больше содействует широте души, чем безнравственная щедрость.
   Во, однако, я завернул предложение! Не хуже какого-нибудь Монтескье. А ведь это не моё! Абсолютно не моё… Из меня моралист, как из велосипеда – жеребец.
   И всё же, наконец, я въехал во владения Цейхановича, а владения Цейхановича необозримы: 12 лесов, семь рощ и лесополос, восемь с половиной рек и морей, полтора озера, 666 прудов, луж и ручьёв, около 196 облаков и туч, не говоря уже о звёздах и крепостных, которые ранним летним повечерием ещё не обозначились на горизонте. Но, следуя на своём верном велосипеде по угодьям и неугодьям Цейхановича, я почему-то упорно продолжал думать о лошадях, тупо гадая про себя: «Кто рисовал лошадь?!»
   В таких вот философских раздумьях подоспел я в аккурат к ужину Цейхановича, который для малоизвестных и известных людей обходится от 300 евро до 1000, и выше, а для таких, как я, – никак не обходится, ибо ужин с Цейхановичем – моя единственная пожизненная халява. Но таковых соужинателей Цейхановича в природе всего два или три, – президент, премьер-министр, ну, естественно, и ваш покорный слуга. Я откровенно горжусь, что уже который год по выходным не остаюсь без ужина, хотя общеизвестно, что свой ужин надо отдавать врагу. И это совершенно верно, и с этим я не осмеливаюсь спорить, но жрать порой, особенно вечером после велосипедных странствий, о, как хочется!
   Цейхановича я застал в прекрасном расположении духа. Он сидел за самоваром в беседке и поучал трехлетнего внука:
   – Баб никогда не слушай! Все они беспробудные дуры! Все бабки и все мамаши твои. Денег им не давай и не говори, где прячешь, потом ничего не найдёшь. Деньги вкладывай в налоги, они всегда в цене, пока жив хоть один налогоплательщик. Будь настоящим мужчиной! Приходи домой поздно, настоящему мужчине приходить к жене рано просто неприлично. Не в женщинах счастье и не в красоте, а в ясном благоразумии. И люби себя! Вот я люблю себя, поэтому меня так любит родина, женщины и деньги, в конце концов. И даже скворцы меня любят, потому что не я торгую родиной, а родина торгует мной. Слышишь – как скворцы зубами щелкают?..
   – Слышу, деда… – пролепетал понятливый внук.
   – То-то! Молодец! Ты будешь есть свою баланду на Канарах. Но помни, что рязанские скворцы – полное дерьмо. Они хуже воробьёв тульских чирикают. Не слушай их никогда вместе с твоей бабкой!..
   Жена Цейхановича, кажется, третья, а может, и самая первая, попыталась что-то сказать в защиту рязанских скворцов, но Цейханович так грозно посмотрел на неё, и она тотчас осеклась, обидчиво ворча:
   – Ты не даёшь мне рта раскрыть…
   – А ты его не закрывай, тогда и открывать не надо будет! – жёстко урезонил жену наш великий друг и, видя мою велосипедную всполошённость и сумрачное нетерпение, участливо вопросил:
   – Что там ещё у тебя?!
   – Ты рисовал лошадь?! – зловеще, как на допросе, выкрикнул я.
   – Ну, рисовал!.. Для внука… И не только лошадь… А что, нельзя?! Велосипеды мне, что ли, рисовать… Не люблю я ваши велосипеды, как собак не люблю… – сердито ответил Цейханович.
   – Он признался! Он признался! – всполошённо вскричала жена Цейхановича, но под карающим взглядом супруга тотчас смолкла, однако рот, на всякий пожарный случай, не закрыла.
   – Покажи! Немедленно покажи твою лошадь! – на высоких нотах продолжил я разоблачение.
   – На, любуйся, жокей велосипедный! Думаешь, что я разучился рисовать лошадей? Как бы не так! – величественно гаркнул наш великий друг и сунул мне под нос тетрадочный лист в клеточку.
   И о, ужас! О, праведное небо! О, правда жизни и смерти! Где вы?! Где?!
   С тетрадочного листа на меня в упор смотрел, как живой, один к одному, порнокопытный жеребец, напавший в поле на мой велосипед. А рядом была нарисована другая лошадь с горделивой всадницей. Нет нужды говорить, что нарисованная всадница ничем не отличалась от всадницы, встретившейся мне всего полчаса назад, разве что задница у нарисованной была более аппетитной, чем у жены Цейхановича.
   – Ну что, доволен?! – узрев и одобрив моё страстное изумление, спросил Цейханович.
   – Доволен… Здорово меня разрисовал… Здорово… – сухо пробурчал я, но вовремя спохватился, изобразил на лице радостное довольство, ибо вдруг очень захотел есть, и рявкнул, как после получения медали «За боевое содружество» из рук министра обороны. – Весьма доволен! Служу России!
   Естественно, я почти тотчас был приглашен к столу, где было всё, кроме конины и кумыса, и больше, чем всё, но без вредных излишеств и жареных рязанских скворцов.
   И, как говорится, – а я всё помню, я был не пьяным.
   Но не спешите, дорогие мои читатели-нечитатели, бросать чтение и, уподобляясь мне, устремляться к халявной жратве, ежели таковая имеется. Сюжет ещё не развязался, сюжет ещё продолжается и не развязывается, а затягивается почти мёртвым узлом. На худой случай, узлом морским, который не распутать ничем, разве только зубами какого-нибудь капитана дальнего плаванья Михельсона Сахалинского, дальнего родственника небезызвестной критикессы Клары Большеротовой. Но хрен с ним, с капитаном Михельсоном и хрен с ней, с Большеротовой. На хрена они нам нужны?! Я очень не хочу, чтобы их проблемы стали моими ошибками. Вернемся к людям, лошадям и велосипедам!
   После визита к Цейхановичу, глубокой ночью, мне позвонила одна милая женщина и встревоженно спросила:
   – У тебя всё в порядке?! Ничего не случилось?..
   – А почему вдруг должно случиться? У меня с Цейхановичем никогда ничего не случается, всё случилось ещё до нашего рожденья – раз и навсегда, – туманно ответил я.
   – Мне приснилась лошадь! А лошади просто так не снятся. Лошадь во сне – не к добру…
   – Розовая лошадь? – уточнил я.
   – Нет! Почти коричневая, тёмно-коричневая… В поле…
   – Может, не лошадь, а жеребец тебе приснился? – озадачил я милую женщину.
   – Может, и жеребец… – охотно согласилась она и вздохнула.
   – А ты жеребца не рисовала? – глупо поинтересовался я.
   – Зачем мне жеребцов рисовать, когда от них и так отбоя нет?! Я за тебя беспокоюсь! Бесчувственный ты… И насмехаешься… – огорчилась женщина.
   «М-да!.. Вот и будь после этого скупее в желаньях…» – грустно подумал я и хотел уже поведать женщине о случившемся со мной в русском поле и о подлом рисунке Цейхановича, но вовремя придержал язык, ибо никогда не угадаешь – к чему может привести откровенный разговор глубокой ночью с влюблённой женщиной.
   А недавно в метро, на переходе, меня засёк один московский поэт, а вернее, член поэзии московской, большой любитель певичек и лошадей.
   Слава Богу, я был не один, а с милой женщиной, которой не снятся тёмно-коричневые жеребцы. Поэт не пользовался успехом у женщин, он просто пользовался и, сладострастно осклабившись, извлёк из потного, потёртого портфеля пачку стихов, дабы всучить мне. Но я ловко упредил певца лошадей и певичек, выкрикнув отчаянно:
   – Это не я!!! Это не я!!!
   Мой выкрик завис над грохотом поездов и член поэзии московской, перехватив мой тяжёлый взгляд и наконец-то узрев рядом со мной красивую женщину, пробурчал с заматерелой графоманской ненавистью:
   – Понял, понял…
   И исчез член поэзии, как лошадь в людской толпе.
   Всё банально! Но страшно, когда банальность обращается в пошлость. Пусть уж лучше пошлость обращается в банальность, ибо самое банальное – это жизнь наша и смерть наша. А всё остальное, в том числе и пошлость, – от лукавого.
   Эта жизнь, как северное лето. Эта жизнь, как снежинка на ладони. Эта жизнь, как голова змеи в кулаке. И всё, рассказанное мной, – истинная правда, и эта правда со мной навсегда. И не надо не по делу изобретать лошадь и рисовать велосипед, если можно ходить пешком под руку с любимой женщиной.

Лев Константинович Котюков Победитель последних времён

О творчестве Льва Котюкова

О Льве Котюкове

Герой вашего времени

Часть I

Забвение

На скорости тьмы

Из дневника автора

Челюсть

Котёл в саду

Из дневника автора

Муха из морга

Верблюд и глобус

Голова Цейхановича

Мечты и воды

Цейханович в «яме»

Цейханович во льду

Часть II

Тараканы Цейхановича

Последний враг

Несостоявшийся праздник

Из дневника автора

1

2

3

4

5

6

Страшная месть

Разбитый сервиз

Заколдованный клад

Из дневника автора

1

2

3

4

5

6

Из почты Цейхановича

Часть III

Укрощение чёрной вдовы

Из дневника автора

На льду

Ароматы любви

Абсолютное грядущее

История России по-парикмахерски

Из воспоминаний и размышлений Цейхановича

Ночное

Инфернальное

Из дневника автора

Прозрение

Часть IV

Правда жизни и смерти

Печальная история

Явление Лжецейхановича

Ни дня без тыквы (Советы Цейхановича)

Из дневника автора

Очень страшная встреча

Собственное мнение

Из дневника автора

Джанкой

Бабен-Баден

Из дневника автора

С утюгом по жизни (Советы Цейхановича)

Конец двуликого

Женщинам – цветы жизни (Советы Цейхановича)

Все на борьбу с грызунами и сорняками (Советы Цейхановича)

Из дневника автора

Чужие слова

Часть V

Точки над ё

Из записной книжки Цейхановича

Ёзенкранц и Пильдестерн почти мертвы

Приложение к главе

От автора

Из дневника автора

В Мексику!..

Советы Цейхановича

Не мытьём, так катаньем

Цейханович в Париже

Лев Константинович Котюков
Победитель последних времён

Ни дня без тыквы
(Советы Цейхановича)

С утюгом по жизни
(Советы Цейхановича)

Женщинам – цветы жизни
(Советы Цейхановича)

Все на борьбу с грызунами и сорняками
(Советы Цейхановича)

Чтоб вам не так икалось!!!
(Советы Цейхановича)

Из кожи вон!..
(Советы Цейхановича)

Математические смекалки и загадки Цейхановича
(неразрешимость бытия, как факт)

Криминальная история
(типичный случай из школьной жизни)

Из сельской почты Цейхановича
(строки из писем селянок)