   Ирина Волкова-Китаина
   Черное море зимой
   Сюжеты нашей жизни

Мизер

   От карт, развёрнутых двумя пёстрыми веерами, Эмилия Романовна заряжалась энергией. Они занимали весь столик по-стариковски согнувшегося над ними массивного торшера пятидесятых годов прошлого века и бликовали от его света. Иногда Эмилия Романовна их затеняла ладошкой, чтобы не ошибиться с мастью.
   Преферансом она баловалась полвека назад, в отпуске на Кавказе, а пристрастилась к нему недавно, когда ей стало мерещиться, что на игру к ней приходят партнёры. Они появлялись в полночь из темноты. Один учёный с мировым именем, каким ей обращаться к нему не хотелось, поскольку им пользовался целый выводок его потомства, а она, ни сутулой машинисточкой, только начинавшей свою практику, ни много позже, уже съевшей на этом деле собаку, не могла его даже произнести из-за спазм, схватывающих от волнения её голосовые связки; теперь же, когда «светило» просиживал около неё часами, и она могла варьировать на разные интонации его дворянское «…ской», она не желала им пользоваться из гордости и обращалась к учёному с насмешкой: «доктор-профессор» и на «вы». Вторым партнёром был всего лишь кандидат наук. Ему она тоже печатала. Этот остроумный холостяк, не чаявший души в своей мамочке, пользовался её благосклонностью больше. Его она называла Ги-Ги, Гиндик, Гиндечка и часто хвалила: «Ги-Ги, спасибо, что приводишь ко мне доктора-профессора. За это я тебя когда-нибудь расцелую!» Остальных, являвшихся на игру без приглашения, она не подпускала не только к столику торшера, но даже к низким спинкам парных кроватей, на одной из которых она то полулежала, то садилась, в зависимости от хода игры.
   Сейчас игрался мизер!
   Азарт достиг высшей точки. Эмилия сидела. Свой веер она прижимала к бесформенной мякоти груди, когда-то ожидавшей прикосновения руки доктора-профессора, теперь, конечно, на это потерявшего право. От времени, когда он мог бы это право иметь, остались только купленные у антиквара кровати и тогда совсем новый торшер. Внимание партнёров было на разложенных по его столику картах. В раскладе доктора-профессора почти сплошь краснели сердечки, и был его ход. Эмилия не должна была брать взяток. Но, если профессор шёл пиковым тузом, Гиндик скидывал на нём свою единственную черву, Эмилия давала пику, каких у неё было полвеера, то на второй ход профессора семёркой червей она получила на свою единственную червонную восьмёрку взятку, и к той, как паровозу, прицепился бы взяток целый состав!
   Сердце преферансистки трепетало. Её частое дыхание можно было слышать в тиши ночи уже не только возле торшера, но и там, куда его свет едва достигал, в полумраке комнаты, в темноте коридора. Первую взятку на туза доктор-профессор взял. Снова был его ход.
   Отставив пухлый мизинец, перехваченный перстнем с выпавшим камнем, Эмилия Романовна занесла ладонь над червонной семёркой профессора: «Не бубна ли это?» Рука, как миноискатель, зависла над его веером карт, готовясь «помочь» ему сделать ошибочный ход. Но из пустоты, где Эмилия ощущала присутствие доктора-профессора, к ней шла такая нежная энергия, что подмухлевать над ним стало стыдно. Эмилия засмущалась. Интерес к картам погас. Ей захотелось поговорить.
   – Гиндик! – пугаясь в первый миг своего голоса, обратилась она ко второму партнёру. – Помнишь, мы случайно встретились в Сочи? Ты как раз в тот год защитился и был очень счастлив. Ты был с мамой. Она в шикарной соломенной шляпе, но вечно с сигаретой. Вы были необычной парой на пляже! Ты без конца всех смешил анекдотами! Вытащи ещё парочку из своих карманов! Рассмеши нас!
   Будто услышав ответ: «Продырявились карманы. Некому стало штопать, всё из них выпало», – Эмилия Романовна с грустью ответила:
   – Да, всё изменилось! Сколько мы не виделись, Гиндечка? Ты тогда щеголял. А я?… Не хочу вспоминать. Почему-то я горбилась. Но доктору-профессору нравилась. Доктор-профессор, помните, это была наша последняя встреча, вы передали мне со своей рукописью милый шарж на меня – синий цветок колокольчика, склонённый над печатной машинкой. Конечно, мне надо было в отпечатанной рукописи послать вам ответ. Вы его ждали?…
   Профессор молчал. Эмилия Романовна склонилась подсиненной сединой, словно головкой колокольчика на рисунке профессора, и долго представляла, как он искал ответ в отпечатанных ею работах. После шаржа он передавал ей печатать только с посыльными.
   В квартире ходом часов на стене оттикивалось течение времени. Эмилия Романовна слышала его, а от Гиндика и профессора ни звука. Расклад вееров привлёк её снова.
   – Послушайте! Ха-ха! – она постаралась отвлечь от игры партнёров. – На днях покупаю эту колоду, а какая-то пигалица к продавцу мимо меня. Так молодой человек ей: «Осторожней! Видишь, стоит антиквариат!» Ха-ха! Господа, я – уже антиквариат?! Вы так же находите? Ги-Ги? Ответь ты! Доктор-профессор глаз не может поднять от карт! Ну какой он стал медлительный! Не решится, с чего пойти! Да вот же!
   Эмилия Романовна выхватила из веера профессора, будто по ошибке, не семёрку, а девятку червей и, бросив её на игру со словами: «Простите, но мне надоело вас ждать!» – хлопнула по ней своей злополучной восьмёркой.
   Проигрыш больше ей не грозил!..
   Избежав его, она победительницей заканчивала мизер. Последнюю взятку она не взяла, когда свет над картами уже потускнел, а в комнате посветлело. Её сильно клонило в сон, но она успела порадоваться свету нового дня и, пока он не наступил с его скукой, сладко уснула в своих кроватях.

Попугай

   Когда распалась прежняя наша страна, я увидела вокруг себя много беспомощных растерянных людей. Мне хотелось послать им веру в их собственные силы – и тогда, поразивший когда-то меня, реально живущий, попугай Кешка возник в моей памяти как символ великой внутренней силы. И сложился о нём рассказ.
Автор

   За годы, что мы не виделись, внучка Даша у Кирилла Ивановича и Людмилы Васильевны превратилась из плаксивой девчонки в степенную девушку; остальное в семье, казалось, не изменилось. Как прежде мы пили чай за тем же столом в центре комнаты, перегороженной ширмой, как и раньше, несколько душной, несмотря на высокий потолок, и снова в нашей компании был попугай.
   Зелёный, с волнистым серым жабо, он сидел на столе под букетом сирени и лакомился пирогом. Это было зрелище! Попугай с таким аппетитом выклёвывал из начинки крошки желтка, отрывал край подрумяненной корочки.
   – Нравятся мои пирожки? – спросила его Людмила Васильевна.
   Попугай повернул в её сторону выгнутый нос и прокартавил: «Передаём последние известия, Кеша хороший».
   Его ответ доставил старикам удовольствие. Оба взглянули на меня с ребяческим озорством. Даша, как будто, ничего не заметила, а мне сделалось грустно. Вспомнился точь-в-точь такой же попугай, общительный, тоже с гонором. Его купила на Полюстровском рынке Людмила Васильевна. Когда школьницей после занятий я заходила к ней, она, часто моргая из-за очков, сильно увеличивающих её небесно-голубые глаза, разрешала мне выпустить попугая из клетки. Он меня уже ждал. Нетерпеливо кричал: «Пора! Пора!»
   Однажды, это случилось за день до переезда нашей семьи в отдельную квартиру, на улице мела колкая сухая пурга, я открыла клетку без спроса, и попугай улетел в форточку.
   Я долго искала его, бегала с детьми наших соседей, двумя драчунами-братьями, рыдающей Дашей по дворам и улицам, мы обморозили руки, роясь в кучах счищенного на тротуарах снега, но не нашли. Попугая тоже звали Кешей, поэтому, глядя на нынешнего баловня семьи, я, виновато вздохнув, сказала:
   – Кеша второй…
   – Нет! Не второй! Это тот самый Кеша! – поправила меня Даша, встала и быстро пошла к отгороженной половине родителей. Там звонил телефон.
   Едва Даша скрылась за ширмой, попугай расправил крылья, неуклюже припал на грудку, рывком вспорхнул и затрепетал над столом. Под брюшком у Кешки вместо лапок торчали коротенькие культяпки. Я молчала, ошеломлённая. А он пролетел в угол комнаты, опустился на ширму, стал похож там на новенькую детскую погремушку и закартавил знакомо:
   – Пора! Учи ур-роки!
   В чистоте его нежной окраски, в напористом голосе не было ничего жалкого. Я осмелилась тихо спросить: «Кешка! Где же тебя нашли?»
   – Скажи ей, – ответил за попугая Кирилл Иванович. – «Валялся я под водосточной трубой в нашем дворе! Самым зорким, скажи, оказался дед! Подобрал меня!»
   Тут Кирилл Иванович, к моему удивлению, засмеялся, словно рассказывал о весёлом, обернулся на попугая.
   – Ну, говори, Кешка, принёс меня дед и, вспомни-ка, что я велел нашей с тобой санитарке?
   Кешка не обращал на Кирилла Ивановича внимания. Наклонился с ширмы к Даше, что-то ей лопотал. Кирилл Иванович, похоже, обиделся на него, покраснел:
   – Не знаешь?!
   – Где ж ему знать! – заступилась за попугая Людмила Васильевна. – Ты попросил: «Выходи и его, как меня в медсанбате. Что б и этот был жив!» Но он же не слышал. Неделю его отпаивала: аспирин, чай, димедрол. Ты его без сознанья принёс!
   – И без лапок? – произнесла я.
   – С лапками, – возразила Людмила Васильевна. – Но отморожены были. Началась бы гангрена. Он, хоть и птица, а понял: надо действовать. Обломил себе лапки. Как сейчас помню. Люба, ты знаешь её, дочка наша, с работы вернулась, глядит, вон там под клеткой… и мне: «Мама, что это на полу?» И вдруг как крикнет: «Кешкина лапка!»
   «Господи!» – вырвалось у меня. Я представила худенькую, похожую на Кирилла Ивановича Дашину маму, её крик, всю эту комнату сразу после моего отъезда.
   Сделанное добро или зло, оказывается, продолжает жить на покинутых нами адресах.
   Людмила Васильевна улыбнулась, положила мне на тарелку ещё пирога, продолжила:
   – Дед за сердце. Зять с Дашей в два голоса:
   «Кошмар! Кошмар!»
   А Кешка на наших глазах отломил клювом вторую, и… хирург! Чтобы стоять на ногах, прямо, гвоздики со шляпками на концах из обломышей сделал. Как биться за жизнь, всем заложено Господом: и человеку, и птице, и желудю. Он в разуме каждого, потому и говорят Всеведущ и Вездесущ!
   – Склероз в твоём разуме, а не Всеведущ и Вездесущ! – снова разнервничался Кирилл Иванович. – Забыла!..
   Перебивая друг друга, пререкаясь, вгоняя в краску меня, старики вспоминали, как их попугай учился стоять на культяпках, как полетел первый раз.
   – Сначала взлетал только с её ладошки. Она выхаживала! – Кирилл Иванович посмотрел на жену. – Она и подушечки придумала, чтоб сам мог взлетать. Гляди!
   Он показал мне пальцем на люстру. Там, на гнутой латунной трубке, что-то краснело.
   – Вон, даже где мы привязали ему подушечку! Видишь?
   И только тут я увидела в комнате новое. Всюду пестрели разноцветные крошечные подушечки. Розовая – на столе, желтая – сверху клетки. На ширме попугай сидел тоже на подушечке. Разговор о нём Кирилл Иванович заключил неожиданно.
   – Вот так и живём, ветераны войны! С попугаем шестеро в одной комнате. Стоим в очереди на квартиру. Да уж не надеемся ни на что. А!.. – Кирилл Иванович с досадой махнул рукой.
   – Давай-ка я тебе заварочки крепенькой, – предложила ему, беря чайник, Людмила Васильевна. – Не расстраивайся. Зато мы в центре. Минута – и на Неве. Красота такая!
   Кирилл Иванович молча протянул чашку жене. Она добавила ему заварки. Они стали мирно пить чай.
   Попугай тем временем повернулся ко мне, рассматривал меня с высоты. Я поняла: моё покаяние перед ним никому здесь не нужно, и потому, вложив свои чувства в интонацию голоса, я только позвала его:
   – Кешка…
   Он выставил грудку, опустил, заколыхался вниз, вверх, выражая расположение.
   – Пор-ра! – проговорил отчетливо и с напором. – Учи ур-р-роки!
   Людмила Васильевна с Кириллом Ивановичем рассмеялись. Мне тоже стало смешно. И тогда, словно в порыве радости, Кешка кинулся с ширмы. На мгновенье повис в воздухе, сильным махом крыльев толкнул себя вверх, вспорхнул! А дальше, плавно беря высоту, полетел, охватывая простор большой петербургской комнаты. Мы подняли за ним головы. Он выше, выше! Под самый потолок. Фантастично… ожила белая лепка… перевитые стебли, цветы отозвались ликованью летающей птицы!
   Кирилл Иванович свистнул! Даша пробежала мимо меня. Я следила за Кешкой.
   После третьего круга он заметно устал, сблизил крылышки, пошел вниз, на снижении сумел дать крутую петлю и, восхитив меня точностью своего глазомера, ни разу не вильнув в сторону, влетел в клетку. Возле неё уже ждала Даша, быстро захлопнула за ним дверцу, распахнула окно и позвала меня посмотреть, что ещё будет делать Кешка.

   Мы встали рядом у клетки. Вверху её, где обычно подвешивают круглую палочку, за какую, ухватясь цепкими лапками, любят раскачиваться попугаи, висели качели, тоже с подушечкой. Кешка сразу толкнулся в дверцу. Понял: закрыто. Недовольно нахохлился. Завертелся. Увидел качели. Вспрыгнул на них.
   – Глядите внимательно! – сказала Даша.
   Попугай подвигался боком ближе к стене клетки. Упёрся крылом в её частые прутья. Качели немного подались вперёд. Он тоже потянулся вперёд, захватил клювом металлический прут, после чего осторожно освободил крыло, отпустил прут и раскачал качели. Сам! Сам!
   Даша потом качнула его ещё…

Гармония

   О гармонии я задумался. Не задумывался – от счастья пел. Родителей радовал. Вырос под метр девяносто! Отслужил! Вернулся с профессией! Устроился в фирму! Мы «тачки» ремонтируем, «гармошки» в «ласточек» превращаем. «Зашибаю», как говорят, до нижней губы. Выше не надо. А мне только двадцать два. Погулять бы, покататься по стране, по миру! Не понимаю, чего я раздулся?!
   Я ведь предложения ей не делал, руки не просил. В баре друг: «Пасани вон ту рыжую к нам за столик. Пусть облагородит женским влиянием нашу компанию». Легко сказать: «пасани»! Как пасануть? У нас все четыре стула заняты. Ну, я её вместе со стулом. Она: «Ух! Где я приземлилась? Здасьте, молодцы! Но я пойду за того из вас, кто первым приедет ко мне на собственной иномарке». Я как раз расправил три смятых «японки», одна шла мне за труды. Друг ей:
   «Вон, кто приедет!» Мне б отказаться, так я, как голубь, раздулся и согласился: «Могу!» На другой день прикатил к ней. «Как тачка?» – спрашиваю. «Ничего», – отвечает и садится. Другой бы на моём месте: «Как ничего?! Лучшая марка!» А я: «И это всё?»… У неё хватка, хоть она и моложе меня, а сразу цап и крепче затягивает. «Если ты о нашей женитьбе, – говорит, – то мне ещё и коттедж нужен». Я чисто в шутку спрашиваю: «Когда показать?!» Она: «Можно прямо сейчас».
   «Поехали!» – говорю и хохочу за рулём. У моего дяди архитектора контракт в Барселону. Он второй месяц ищет, кого в коттедж поселить, охранять от обносчиков. Мою кандидатуру рассматривал. Я отверг. А тут думаю: дай, эту наглую подразню и заодно родственников навещу. Катим по Приморскому шоссе, март, небо синее, белизна залива на солнце сверкает, музыка в салоне играет. Она всё принимает, как дембель. Ну, смеюсь, посмотрю, что дальше с тобой будет? А дальше, дядя с тётей к ней с распростёртыми объятьями. Коттедж показывают.
   – Вам здесь, – уверяют, – хорошо будет. Тем более что у вас теперь машина.
   Она:
   – А можно кухню заменить? Мне хочется с барной стойкой.
   И тут я брякнул:
   – Мы её сами купим.

   Теперь дядя в Барселоне со своей женой, а я здесь со своей. Чем только не загружен! Прямо на свадьбе она приревновала меня к моей родной сестре. Отец возмутился: «Где мой сын тебя, конопатую, откопал?!» Я обиделся за «конопатую». К родителям не езжу, не знаю, как помириться. С друзьями общаюсь только по мобильнику. Они надо мной подсмеиваются: ты у нас чемпион! Первый попал под облагораживающее влияние женщины! Друзья правы: так облагородился, что о гармонии задумался.
   Приехал сегодня из гаража, не вижу, куда пиджак скинуть, опять мебель передвинута. «Не надоело ли двигать?!» – иду спросить.
   Она за домом с лопатой колбасится. Спрашиваю:
   – Чего ты шину мне на глаза приволокла. Мало их у нас в мастерской?!
   Посмотрела на меня снисходительно.
   – Без шины, мой дорогой муженёк, земля не держится на клумбе.
   Возмущаюсь:
   – На какой клумбе!? Это клумба?! А тут что за кишка?
   – Тут грядка! Выращу лук, корешки, редисочку.
   – Клумба рядом с луком, с корешками, с редисочкой?! У дядиной жены всё распределялось, как в хорошей машине: грядки сзади, там цветы, а здесь травка. Гармония! Знаешь, что такое гармония?
   Глаза округлила.
   – Гармонию не знаю! Объясни!
   Я задумался. Как объяснить ей? Стихи вспомнить? Зашуровал в памяти, а там ни про Олега, ни про дядю, ни про тучки небесные! Ни про кого! Смотрю на агрокультуру жены, и мне пришло в голову: «Посадил дед репку». Может, это гармония?

Вездеход

   Прошлой зимой моя бабушка, обивая пороги жилищной конторы из-за батареи в ванной, заработала себе бронхит, бессонницу, прозвище «божий одуванчик», а батарея оставалась холодной. Мыться бабушка приезжала ко мне и всё вздыхала о своей батарее.
   Чтобы она опять стала греть, надо было что-то сделать на чердаке, но там появилась чёрная железная дверь. Подойдёшь – красный огонёк на ней зажигается. В жилконторе не знали, как её открывать, и моей бабушке предлагали:
   – Купите электрический радиатор!
   – Зачем? – не понимала она. – У меня батарея есть! Пусть сантехник пойдёт на чердак.
   – Как он пойдёт?! Там теперь дверь не наша! – отвечали ей и, понизив голос, уточняли: – Её поставила Федеральная служба безопасности! На главном же проспекте живёте, божий вы одуванчик! Что можно сделать с вашего чердака, понимаете?
   – Понимаю: починить мою батарею! – стояла на своём «божий одуванчик» и обещала: – Я заплачу!
   После обещания заплатить её стал активно поддерживать сантехник, немногословный парень из бывшей Советской среднеазиатской республики.
   – Начальница, воздух в батарее! На чердак ходить надо! Продувать!
   Чтобы не спорить с бабушкой и сантехником, управдом выдавала им связки разных ключей. «Соратники» шли к неприступной двери. Та мигала им ярко-красным глазком.
   – Ишь заморгала! – сердилась бабушка.
   – Открою, перестанет! – бойко отзывался сантехник, но вскоре сникал. – Ёк! Опять не те ключи!
   Бабушка не сникала, закалялась в борьбе: вылечила бронхит, опять стала крепко спать, а после встречи с Вездеходом даже сражалась за свою батарею ночью. Во сне было почти, как наяву.

   …Она и сантехник в кабинете главного инженера, только в руках у них вместо ржавых ключей – связки гранат. Инженер испугался:
   – Неужели без гранаты на чердак не войти?
   – Ёк! – ответил сантехник. – Везде заграждения…
   – Ну, тогда вот вам Вездеход! – инженер, удивив бабушку, достал из стола длинный ключ и сказал. – Открывает всё! Выдаём в крайних случаях. Держите!

   Во сне бабушка потянула к Вездеходу руку, но тут у неё на подушке зазвенела телефонная трубка. Бабушка схватила её вместо ключа и, вспомнив, как в реальности всё с ним закончилось, проснулась в отвратительном настроении. Голос из трубки спросил:
   – Квартира 50?
   – Да! – рявкнула бабушка.
   – Любовь Никитична?
   – Да! А вы кто?!
   – Жилкомсервис беспокоит! У вас радиатор работает в ванной?
   Окрылённая надеждой, бабушка в длинной рубашке вылетела из постели.
   – Сейчас погляжу! – проворно потопала к батарее и возле неё рассвирепела: – Холодная! Мне уже снится ваш сервис! Вездеход дали вчера. Один шаг сделал в замке, и колечко отпало! Сантехник рукой махнул: зовите плотника дверь ломать! И ушёл! Я ничего не поняла, в «09» звонила. Говорю: «Дайте Федеральную безопасность!» Там: «Дежурного ФСБ? Какого района?» Чужой мне не нужен, взяла своего. Он сразу: «Дежурный ФСБ слушает!» «У вас, – говорю, – в замке Вездеход застрял! Я бронхит заработала. Батарея холодная. Кто будет дверь ломать?!»
   Жилкомсервис издал неопределённый звук. Бабушка спросила сердито:
   – Что делать с Вездеходом?!
   Ей не ответили, отключились. Непонятный звонок подорвал бабушке боевой дух, насилу оделась, захотела подкрепиться свежим чаем, но не успела насыпать в чайник заварки, как явился без вызова сантехник.
   – Проверьте батарею, хозяйка!
   – Я только и проверяю… – проворчала она, открывая дверь в ванную, и ощутила распространяющееся от батареи тепло. В глазах восклицания, вопросы! Сантехник улыбается.
   – На чердак, хозяйка, ходил! По другой лестнице. С красным глазком… мы… попали бы… маленький коридор, поворот и длинный коридор. Отгорожена только стена на проспект… Остальное свободно, хоть на ишаке поезжай!
   – Погоди! – бабушка подняла указательный палец. – Как это ты с другой лестницы шёл?! Память у меня хорошая.
   Ты вчера при мне инженеру сказал: с другой лестницы тоже «ёк».
   – Теперь хорошо! Вчера вечер, полночь, утро! Носили, кидали. Глядите во двор.
   Бабушка выглянула в окно. Во дворе гора хлама! Старые двери, обломки стен! Трубы, доски, матрац, шкаф, два холодильника.
   – Откуда это?!
   – С чердака! Не пролезть через это было. Темно было! – объяснил сантехник. – Теперь лампочка светит. Ходить хорошо!
   Не успел сантехник всего рассказать, как звонит его бригадир.
   – Квартира 50? Радиатор в ванне работает?

   В тот день моя бабушка узнала, какой бывает забота о жильце. От внимания к её батарее не могла даже чаю спокойно попить. Звонили диспетчер, снова жилкомсервис, управдом, главный инженер. И к вечеру в завершение:
   – Любовь Никитична? Начальник ЖЭС беспокоит. У вас…
   – У меня всё в порядке! – бабушка перебила его уже в сердцах. – Не пойму, что вы все мне звоните? Чаю не попить! Думаете, кому пожалуюсь на вас? Да я за всю жизнь никогда никуда не пожаловалась…
   – Никуда?! – в трубке свистнуло и рокотнуло смешком. – Святая простота! Вы что ж, о своём бронхите и холодной батарее в ванной вчера не звонили в Федеральную службу безопасности государства?!
   – Это про Вездеход-то? – спросила бабушка.
   Ничего в вопросе начальника она тогда не поняла. Она и сейчас ничего не понимает. Лето уже. Все батареи в городе отключены. А у неё в ванной деликатно подогревается от индивидуального источника питания.

Пачка «Беломора»

   Дина Савельевна с недоумением осматривала свою домашнюю обстановку. В комнате пахло табаком. На тахте был сбит плед. Значит, пока её не было дома, кто-то сидел на её постели и, вдобавок, курил! Дине Савельевне стало не по себе.
   Заглянув в шкаф и в шкатулку с ценностями, где всё оставалось на месте, она, наконец, заметила на полу вещественную улику: тапки своего задушевного друга. С ним она была в ссоре.
   «Олег приходил», – подумала она и моментально представила, что случилось в её отсутствие. Соседи, безалаберная пара, открыли Олегу квартиру. Он знает, зачем в коридоре висит его старая куртка, достал из кармана ключ, вошёл в комнату, а дальше… ждал-ждал свою суровую подругу, не дождался и закурил с горя…
   Дина Савельевна огорчилась: «Из-за ссоры со мной опять начал курить!»
   Проверить эту догадку ей было не у кого. Её единственные соседи ушли. В квартире, когда-то многолюдной, но давно полурасселённой, Дина Савельевна находилась одна. Кругом стояла тишина… Особенная. Шёл тот час предновогоднего дня, когда за окнами сгущались сумерки, и жильцы большого петербургского дома не расплёскивали энергии, экономя её для волшебной ночи.
   Дина Савельевна тоже готовилась к ней. Придя домой, она собиралась украсить ёлку, поставить на кухне ароматные веточки, нарядиться и пойти без Олега встречать Новый год в семье давних друзей. Чтобы не омрачить праздничного настроения, она решила поскорей навести у себя порядок: открыла балкон проветрить комнату, вынесла тапки в коридор, а там обнаружила, что на вешалке нет куртки Олега.
   «Где же куртка?!» – вскрикнула она.
   И тут раздался звонок в квартиру, громкий, прерывистый. Так обычно звонил Олег. У Дины Савельевны ёкнуло сердце. В смятении она пробежала по длинному коридору, задержалась перед оставленным уехавшими жильцами трюмо. Пожелтевшее зеркало в нарядной оправе лестно удлинило её плотную фигуру, придало моложавую смуглость лицу. Дина Савельевна приготовилась к миролюбивому разговору, но, прежде чем открыть дверь, строго спросила:
   – Кто там?
   В ответ прохрипело:
   – «Беломор» я тут оставил!
   Голос, к удивлению Дины Савельевны, был незнакомый. Она отдёрнула от замка руку.
   – Это вы накурили в моей комнате?
   – Ну…
   – А кто вы такой?
   – С Михаилом я приходил! – отрекомендовался человек.
   Знакомых Михаилов у Дины Савельевны не было.
   – С кем? – переспросила она.
   – С усатым! – уточнил незнакомец. – Привёл меня и схватился куртку кому-то нести. Как на пожар побежал! А я почти полную пачку забыл на столе. Пришёл за ней! Курить хочу!
   Дина Савельевна приблизилась глазом к замочной скважине. Разглядеть незнакомца не удалось.
   – Открывай! – потребовал он. – Или усатый пусть вынесет «Беломор». Позови его!
   Дина Савельевна возмутилась.
   – Да я вас обоих, проходимцев, не знаю! Ни с усами, ни без усов! Раньше во всей стране таких не было, сколько теперь на одной улице! Как вы проникли в нашу квартиру?!
   – Михаил… своим ключом открыл. Хозяйка, он вернулся уже?!
   Возможное возвращение Михаила со своим ключом от квартиры испугало Дину Савельевну, лишив дара речи.
   Незнакомец не понял её молчания и опять позвонил. Громкий дребезжащий звон пронёсся в пространстве, наполнив его тревогой. Нервы Дины Савельевны взвинтились.
   – Прекратите звонить! Милицию позову! – крикнула она и поняла, что это и надо сделать – скорей к телефону, набрала «02», объяснила свою ситуацию, назвала адрес, услышала: «Ждите!», мигом в кладовку, вернулась со шваброй, просунула длинную палку в дверную скобу…
   – Вынеси «Беломор»! – хрипел курилка.
   Его голос наводил ужас на Дину Савельевну до тех пор, пока не прозвучало за дверью:
   – Вы что здесь делаете, гражданин? Предъявите документы! Осмелев, Дина Савельевна выглянула на площадку. Там стоял жалкий бродяга в допотопном чёрном пальто и, похоже, не понимал, как он очутился между двух милиционеров.
   – Вот! – показала на него Дина Савельевна. – Я его задержала! Проник с каким-то Михаилом в квартиру! Говорит, открыли своим ключом. Накурили мне! Унесли замшевую куртку!
   Широкоплечий милиционер, как ей показалось, главный из двух, тут же приступил к делу:
   – Брали куртку гражданки?!
   Бродяга занервничал.
   – Старший сержант! Я ни при чём. Хозяйка знает, Михаил куртку унёс! Мы, это как? В пункте с ним познакомились. Посуду сдавали! Я собрал бутылок на «Беломор». У него на портвейн полная сумка. А на курево не хватает! Ну, он мне: «Бери ”Беломору” и айда, если хочешь, в компанию. Посидим культурно».
   – И пришли посидеть ко мне? – с ехидством спросила Дина Савельевна. – Я такую культурную компанию не приглашала. Кто дал вам ключи?!
   Бродяга не знал, что ответить.

   В хитросплетеньях нелепых случайностей есть свой закон. Они в логичном порядке продолжают друг друга.
   Сначала Михаила привёл в квартиру сосед Дины Савельевны. Пока его жены не было дома, он провожал с ним старый год. Провожали на кухне. Там у Дины Савельевны стояла сумка с бутылками из-под минеральной воды и забытой в карманчике связкой запасных ключей от квартиры и комнаты. Увидев бутылки, Михаил вызвался их сдать. Но едва он ушёл, у соседа пришла жена и увела его в гости. Остальное бродяга уже знал.
   – Значит, вы с Михаилом объединились в компанию? – спросил старший сержант, подав напарнику знак писать акт. – Что было дальше?
   Бродяга оживился.
   – Купили курева, портвейна. Сюда поднялись. Михаил достал из сумки ключи. У хозяйки в комнате порядок! Я тапки даже надел.
   Бродягу забрали в милицию.
   «При деле я в Новогоднюю ночь! – сокрушалась Дина Савельевна, снова возводя оборону из швабры. – В гости теперь не уйти!»
   В прескверном настроении она возвратилась в комнату и сразу увидела на столе пачку Беломора.
   «И верно! Забыл проходимец!»
   Ей захотелось взглянуть, как его поведут по улице. Спеша к балкону, она накинула на себя шаль, схватила со стола пачку, чтобы вышвырнуть вон эту мерзость, и, уколов ноги о тугую хвою хранившейся на холоде ёлки, пробралась к перилам балкона.

   В сумерках уже родилось волшебство. Через поступки людей оно начинало творить на земле свои большие и маленькие чудеса… На мостовой, у дворовой арки стояла милицейская машина. К ней по тротуару направлялись трое. В середине понуро шёл «нарушитель-курилка». Но с высоты четвёртого этажа Дина Савельевна увидела в нём только несчастного, растерявшегося человека и неожиданно для самой себя крикнула:
   – Погодите! Он сказал правду! Он куртку не брал!
   Голос понесло поверху. Внизу не было слышно. Ей пришлось крикнуть громче.
   – Милиция! Стойте!..
   Милиционеры оглянулись.
   – Он куртку не брал! – повторила Дина Савельевна. – Отпустите его!
   Милиционеры покрутили около виска пальцем.
   – Куртка нашлась! – обманула их Дина Савельевна. – Прошу! Отпустите его! Вот его «Беломор»!
   Она кинула пачку вниз и тут же подумала: «Зря бросила! Рассыплется с такой высоты». Но пачку подхватил порывистый ветер, понёс вдоль фасада дома, как на невидимом парашютике, постепенно снижая. Попавший впросак бродяга не замечал ничего. Милиционер тронул его за плечо, показал рукою наверх и вслед за напарником поспешил к машине. Бродяга понял: его отпустили, поднял голову и увидел чудо. С неба к нему опускалась пачка «Беломора» в окружении искрящихся мелких снежинок.
   «Поймал!» – порадовалась за него Дина Савельевна и, потеплев сердцем, поспешила звонить своему Олегу.

Серебряный нож

   Как-то, проводив жену и дочь на выходные в Новгород, Вадим Иванович вышел из машины у своего дома и увидел бывшую сокурсницу. Он сразу узнал её бледное лицо и даже, когда она чуть не прошмыгнула мимо, льняной хвостик на затылке.
   – Лиза! – окликнул он её и сразу вспомнил их последнюю встречу на банкете в честь окончания института.
   После обмывания ромбиков выпускники читали друг на друга шаржи! Он сидел красный, как рак. Ещё бы! Услышать о себе… «Самая яркая в группе личность! Талант! Эрудит! – дальше тоже на полном серьёзе. – Заботливый семьянин!» На банкете он был уже с обручальным кольцом. Звучало и «надёжный друг», и ещё что-то хвалебное, а в завершение – «скромный». Это написала о нём Елизавета.
   Вадим Иванович крикнул громче:
   – Лиза!
   Она обернулась.
   – Вадька! Лысеешь! Машина твоя?
   – Моя, Лизочка. Сколько лет сколько зим! Рад тебя видеть! Где химичишь?
   Он пошутил так, имея в виду оконченный ими факультет химии.
   – Химичу, – не слишком довольно ответила она. – В ООО «Моющих средств». Могу стиральным порошком снабдить по знакомству. А ты чем можешь?
   Вадим Иванович растерялся:
   – Цветами…
   Он по специальности не работал. Когда получили дипломы, жизнь вокруг круто изменилась. Крупные специалисты уходили работать в мелко-розничную торговлю. Он тоже стал помогать жене с торговлей. Сначала этим увлёкся, потом об этом жалел, но до сих пор развозил из оранжерей товар. Жена владела цветочными киосками.
   Елизавета его ответ не поняла.
   – А химичишь-то всё-таки где?
   – Мне пришлось химию сменить на ботанику, – уклончиво объяснил Вадим Иванович. – Слушай, Лиза! – ему захотелось её угостить: – Вот моя парадная. Зайдём ко мне! Я один.
   И эти слова вызвали у неё неверное представление. Как только вошли в квартиру, она:
   – Куда тебе одному такие хоромы?! А букетище-то! Не лень тащить для одного!
   За столом снова:
   – Один, а тарелочки, ножички, вилочки не как у холостяка!
   Поговорили о жизни, вспомнили сессии. Елизавета опять:
   – Ну ладно, показывай теперь всю свою холостяцкую берлогу.
   Вошли в спальню.
   – Ого! – она поперхнулась. – Целый аэродром! Не поверю, что ты спишь тут один! Наврал, что один! Вон кольцо у тебя. – Она схватила его за безымянный палец. – На какой руке-то женатые носят? На левой? На правой? Вадька, сознайся, ты мне наврал?!
   Вместо того чтобы развеять недоразумение, Вадим Иванович выкрутил палец из цепкого кулачка Елизаветы, но при этом неловко повернулся и подтолкнул бывшую сокурсницу в кровать. Падая, она схватилась за его шею и шепнула на ухо.
   – Вадик, я девица!
   – Ну, ты полна неожиданностей! Прости. Я нечаянно, – извинился Вадим Иванович, поспешно её поднимая.
   Расстались они мирно. А через несколько дней на кухне после ужина жена, вымыв посуду, спросила:
   – Вадим! Кто, пока меня не было, к тебе приходил?
   О Елизавете Вадим Иванович не вспомнил и честно ответил:
   – Никто!
   – Тогда куда делся серебряный нож?!
   Вадим Иванович пожал плачами.
   – Может, его и не было?
   – Здрасьте, не было! – жена достала из стола старинную вилку. – Вот его пара. Это приданое моей прапрабабушки!
   Дочь хихикнула.
   – Не хихикай! Можешь в Новгород позвонить! Бабушка подтвердит. Когда-то был целый набор. Серебро высшей пробы! Осталась одна вилка!
   Вадим Иванович вилку узнал. Рассмотрел её. На массивной ручке богатый орнамент, в нём монограмма, ближе к зубцам два клейма: «марка изготовителя» и «проба».
   – Серебро старое, – согласился он, – но проба не высшая, где-то восемьсот, вижу по цвету. Я всё-таки по образованию химик. Металлы учил.
   Дочь присмотрелась к вилке.
   – Ошибаешься, папа! Вот проба: «925»! – Прищурясь, она вгляделась и в другое клеймо и по складам прочла: – «Московский платиновый завод»!
   – Что?! – вилка очутилась в руках жены. – Платина! Вадим! Ты платиной ел! И не понимал! Как же ты металлы учил? Или тут без меня был, кто лучше тебя смыслит в благородных металлах?!
   Вадим Иванович мгновенно восстановил в памяти, как ужинал с Елизаветой. Жена сурово объявила:
   – Ну, всё! Я теперь знаю, у кого мой ножик! Ты о своём образовании не зря вспомнил! Здесь был твой сокурсник! А скорее всего сокурсница!
   Последний слог – «ЦА!» – словно клюнул Вадима Ивановича в голову, огорошив его невероятной догадливостью жены и собственным подозрением: «Неужели Елизавета?!»
   Дочь заметила:
   – Не пойман – не вор!
   – А я поймаю! – жена погрозила Вадиму Ивановичу вилкой. – Я на сайт твоего института зайду! Фамилии сокурсников узнаю! У меня кассета милицейская есть. Узнаю адреса!.. Ты сейчас сам повезёшь меня по ним!
   К ужасу Вадима Ивановича, она с вилкой наперевес двинулась в дочкину комнату. Дочка, надежда Вадима Ивановича на спасение, последовала за ней. Жена приступила к осуществлению своего плана: включила компьютер, вошла в Интернет.
   – Подожди! – остановила её дочь. – Сначала я платиновый завод посмотрю!

   О Московском платиновом заводе Интернет сообщил: «Завод преобразован из Московской фабрики Ивана Хлебникова». Поинтересовались фабрикой. История богатейшая! Ювелиры Хлебниковы славились на всю страну. В Столыпинские реформы начали массовый выпуск недорогого столового серебра для средних классов России! И уточнение: после экспроприации фабрики Хлебниковых в 1917 году на их последних, ещё не промаркированных, изделиях ставились завышенные пробы.
   Захотелось и на такое взглянуть. Докопалась до фотографий их изделий! До прапрабабушкиного приданого! До ножа! Рядом с ним на экране поместились два одинаковых совочка для сахарниц. На одном марка: «Моск. Плат. з-д», проба: «925». На другом, точно таком же: «Ф-ка Хлебникова» и правильная проба серебра: «800»…
   – Папа, ты прав! – радостно воскликнула дочка. – На нашем ноже проба фальшивая!
   – Хорошо, что он не платиновый! – виноватым тоном произнесла жена. – Ты, Вадик, умница! Всё угадал!
   Вадим Иванович скромно улыбнулся.
   О пропаже серебряного ножа в доме больше не говорили.

Колямыч и чудики

   Колямыч быстро привык к новым хозяевам, сразу стал отзываться им на свою новую кличку: «Колямыч», запомнил их клички: «Ликуля и Никуля» – и стал понимать новое слово – «чудики». Так Ликулю с Никулей называли хозяева других собак. Если на пустыре он к какой-нибудь подбегал, ему неслась команда: «Фу! Фуконьки! Колямыч, на косточку!» Ещё не сообразив, надо ли мчаться за косточкой, он слышал: «Вот, чудики! Что это за команда: ”Фуконьки!” А маленькая хозяйка медалиста колли даже кричала:
   – Чудики! Дайте Колямычу дружить! И снимите ему с ошейника бант. Он же мальчик!
   – Сама сними ожерелье со своего рыжего, – сердито отвечал Никуля. – Он тоже не барышня!
   Колямыч понимал: его хозяевам слово «чудики» не нравилось, и лаял на всех, кто их так называл. Это их веселило. Смеясь, они бросали синтетическую косточку на узкую, накатанную по снегу, полоску льда. Колямыч носом толкал её в снег, брал зубами и подавал Ликуле. Ликуля смеялась, косточка снова летела на лёд, и снова Колямыч полз. Ему хотелось радовать новых хозяев. В ту зиму он осиротел и побежал к новым людям. Как-то вечером в гостиницу, где он прикармливался, шли две женщины. Одна в длинной неуклюжей шубе говорила:
   – Последняя моя командировочка. И ку-ку! Перехожу на оседлый режим. И мой Никуля тоже. Мы с ним всю молодость пели: «Нас пьянит свобода!» – И вот, надоела она, эта свобода, захотелось дома, уюта. А ничего со своей работой не накопили. Заработали только мне на шубу. Детей не завели. Боюсь, ждёт нас теперь не уют, а холодная старость.
   Женщина в шубе поёжилась.
   – Можно завести собачку, – подсказала другая женщина, увидев Колямыча. – Собачка согреет. Вот хотя бы такая.
   Осиротевший Колямыч был без ошейника.
   – Бесхозная собачка, – продолжила женщина. – Она мне нравится. Смотри! Чёрненькая, гладенькая. Как такса, только короче и выше. Бойко бегает! А ножки какие крепкие. Кривенькие, но крепкие. Кобелёк! С ним проще. Возьми! Гляди-ка, он уже навострил ушки!
   Колямыч действительно понял, что речь о нём, стал ловить каждое слово, был готов подбежать к женщинам, но услышал:
   – Нет! Не возьму! Мой Николай против собак и кошек. Считает – они лишают нас счастья свободы.
   Колямыч остался стоять поодаль.
   Тем же вечером эти женщины уже с чемоданами снова вышли на улицу и увидели, у гостиницы бегал тот же чёрненький кобелёк. Он быстро мельтешил лапками, поднимая то переднюю, то заднюю, а то и сразу две задних, делая что-то вроде забавной стойки. В свете уличного фонаря его шерстка лоснилась, как полированный агат, а в его глазах была мольба его приласкать. Ликуля его погладила.

   Утром у поезда её встретил супруг. Бодрый, в смешной вязаной шапке с помпоном, он взял чемоданчик жены и, нарочно крякнув, будто от тяжести, пошутил:
   – Дорогая, как помчимся утром ранним? Кони? Пони? Или на усатом-полосатом?
   Личного транспорта у них не было. Автобусы Никуля называл – кони. Маршрутки – пони. Троллейбусы у него были усатыми-полосатыми.
   Услышав ответ: «Поймай такси!» – он переспросил: – Букашку?! Зачем букашку?
   Ликуля без слов отвела на груди борт шубы, и Никуля увидел чёрненькую мордочку с желтыми припухшими пятнышками над глазами. Собачка смотрела на него строго. От неожиданности Никуля онемел. Ликуля сказала:
   – Коля! Это Колямыч!

   Вскоре на пустыре маленького с красным бантом Колямыча знали все. Чудики гуляли с ним каждый день. А в один из выходных втроём отправились в пригородный парк. Там на пруду среди островков, зеленевших молодой травой, живописно плавали дикие утки.
   – Ну-ка, попугай уточек! – крикнул Никуля и бросил собачку в воду.
   Колямыч почувствовал страшный холод, сразу повернул к берегу, а когда выскочил из воды, не увидел хозяев. Они спрятались за деревом. Колямыч заскулил и побежал искать их, не замечая, как мокрый бант холодит спину. Он быстро нашёл Ликулю с Никулей и запрыгал от радости. Чудики были польщены его любовью. Они много раз кидали Колямыча в воду и снова прятались. Вернулись домой радостными, но вскоре заметили перемену в Колямыче. Он лёг калачиком в кресле, закрыл лапкой нос, от еды отказался.
   Когда он перестал открывать глаза, чудики позвонили знакомому собачнику и с удивлением услышали, что собаки простужаются, могут получить воспаление лёгких, и не всегда их можно спасти.
   Они вызвали скорую ветеринарную помощь, признались, как всё было. Ветеринар их пристыдил, сделал Колямычу укол и ушёл.
   Чудики долго сидели на корточках перед Колямычем. Наконец Ликуля, потрогав пальцем его сухой горячий нос, спросила:
   – Колямушка, тебе плохо? Я нехорошая?
   Колямыч лизнул ей палец. Ликуля зарыдала навзрыд.
   Вместе с ней в голос заплакал Никуля.
   – Колямыч! Мы – чудики! Чудики – мы! Глупые! Покусай нас! Кусай! Только поправься!
   Колямыч открыл глаза, увидел своих плачущих чудиков. Ему стало их жалко. Чтобы им сделать приятное, он собрал все свои силы, разогнал по своим венам кровь до почти нестерпимого жара, согрелся и выздоровел.
   После болезни, гуляя на пустыре, он больше не слышал, чтобы его хозяев называли чудиками, и вскоре это слово забыл.

Последний звонок

   У неё появилась привычка звонить им по утрам, когда их не было дома, и она, уверенная, что ей никто не ответит, могла своим звонком как бы побыть в их квартире. Сейчас, слушая гудки в трубке, она ясно представила около их телефона Жака, своего любимца, песочно-полосатого боксёра, повиливающего упитанным задом с обрубленным хвостом. Она улыбнулась. На сегодня ей было достаточно. Не поднимаясь с кресла, Вера Анатольевна положила трубку на подоконник и посмотрела в сквер.
   Для неё и, как она говорила, «её сквера» это было отвратительное время. Высохшие после стаявшего снега газоны с кучами прошлогодних листьев, которые вызывали у неё опасения остаться забытыми здесь, но которые всегда исчезали; и сквер, став чистым, почти сразу покрывался листвой и потом радовал её и своей зеленью, и щебетом птиц, и ароматами цветов липы, шиповника, и даже дудок, и всеми дальнейшими своими перевоплощениями в багряный и в белоснежный, сейчас был пыльный и пронзительно напомнил о Жаке. Прошлым летом общительный Жак ещё бегал в сквере, а однажды, желая поприветствовать какую-то свою лохматую подружку, выпрыгнул к ней прямо через окно…
   «С ума сойти! С такого высокого бельэтажа!» Вера Анатольевна закрыла глаза, но от этого только отчётливее представила весь тот переполох в доме: возмущение из-за пса её приёмной дочери, слёзы и заступничество за него, можно считать, не приёмной, а самой что ни на есть родной ещё до её рождения, внучки Верочки, и собственный её испуг из-за заскулившего пса и визгливого лая болонки, негодующей на неожиданный к ней десант, – весь тот шум и волнение в том её семейном счастье.
   «После выходки Жака Маша сразу заказала решетки», – вспомнила она, отметив прочность обычно не замечаемой ею металлической защиты на окне…
   От Маши, Верочки и Жака, переехавших в опустевшую квартиру брата Веры Анатольевны, незнаменитого балетного танцовщика в молодости, осталось много напоминаний, и особенно значимое – станок с зеркалом, подаренный им Верочке, когда ей тоже захотелось заниматься балетом…
   Станок украшал комнату, создавал в ней способную создать только им атмосферу. Недавно Вера Анатольевна подняла на нём планку под свой рост и начала вставать к нему сама. Она скинула на кресло халат, в ночной трикотажной пижаме подошла к станку, но едва коснулась планки, сразу представила Верочку, как она перед зеркалом отрабатывала позиции, плие и батманы, как рядом с нею прыгал и радостно лаял Жак, а Маша ругала всех троих.
   «С таким характером ей и самой трудно, – с сочувствием подумала она о дочери, снова прошла к окну и, поглядев в запылённый сквер, постаралась не вспоминать, как гуляла в нём с нею, ещё малышкой. – Не хочет теперь разговаривать. В детстве злилась на всех, кто ей что-то дарил, и чем больше ей нравился подарок, тем труднее было найти к ней подход. Боялась что ли, отнимут? Замыкалась иногда на недели. И вот… не по праву рождения, а по праву моей любви наследовала после брата нашу с ним родительскую квартиру и забилась в ней, как в норе волчонок…»
   К концу дня Вера Анатольевна нашла новый предлог для звонка.
   Скажу: «Машенька, мне нужны афиши моего брата. Я знаю, ты сняла их со стены. В каникулы Верочка приходила с Жаком в сквер. Я её проводила до вашего дома. Она сказала, ты скрутила афиши, хотела выбросить, но она их спрятала за книжным шкафом. Можно, я заеду за ними?»

   Вечером, набирая номер их телефона, она решила про афиши не говорить, чтобы не подвести Верочку, и, услышав Машино знакомое, быстрое: «Алё-алё», – заплакала.
   – Мама, ты?!
   Маша обрадовалась.
   – Я! Я! – ответила она, стирая ладошкой слёзы, побежавшие по щёкам не ручьями, а широкими потоками.
   – Мам, ты кстати звонишь! – не видя этих обильных потоков, проговорила Маша привычной своей скороговоркой. – А у нас счас, как раз, мастер! Определитель номеров на телефон ставим. Как раз, как раз сейчас проверяем, как он показывает. Позвони через минуту.
   Вера Анатольевна всхлипнула одновременно с вырвавшимся у неё от неожиданной лёгкости на душе радостным возгласом. Просить Машу отдать афиши брата показалось таким унижением. Она насухо вытерла щёки и через минуту опять набрала номер.
   После первого гудка в трубке щёлкнуло, протянулась пауза, и раздались гудки другого тембра, один, другой, третий…
   Трубку больше не сняли…

Фундамент

   С начала лета жена и дети Виктора жили на даче. Он обещал им приезжать в выходные, но лишь в нынешнюю субботу заскучал о семье. Проснулся он поздно, стоял босиком на балконе, курил, глядел с высоты на убогий базарчик, занявший подступ к метро, и решал, что ему делать: вернуться в постель или быстро одеться и поехать на дачу?
   На даче, после дождей, испарялись пряные соки из трав, пахло листом берёз, тянулись к солнцу посадки. Жена Виктора только что проредила грядку редиса – набралась полная миска розово-белых плодов. Пообедать с детьми ей хотелось за столом в доме, и, перешагивая через грядки, она направилась прямо к нему. Их дом, из неотёсанных досок типовой хозблок, с двумя окнами по разным сторонам входа – пока без фундамента – висел над землёй, держась на бетонных столбах, как на курьих ножках.
   С лёгкостью маленькой птицы жена Виктора поднялась в дом по прислонённой к порогу доске и посмотрела растерянно на заваленную вещами половину помещения. Перевёрнутый кверху ножками стол лежал на кровати, к шкафу был придвинут диван, на нём табуретки, узлы. Но зато на другой, пустой половине – блестел крашеный пол! Она осторожно прошлась по высохшим половицам и, любуясь их ровным цветом, мысленно заговорила с мужем: «Видишь, без тебя справились. Вдвоём с Вовкой доски снимали. С боков топором подтёсывали. Не дует теперь. Подогнано – ни одной щелочки. Не то, что у тебя было сделано. Спасибо, сосед нам помог. Раин папа. Он тебя вчера на заводе видел с дружками».
   Представив, как на её упрёки Виктор виновато склонит к её лицу голову, она сердито оттолкнула рукой пустоту.
   – Мама, – раздался капризный детский голос. С улицы, держась ручонками за порог, в комнату заглянула дочка. – Мне жарко…
   Мама погрозила ей пальцем.
   – Не капризничай, ты уже большая. Позови Вову сюда.
   – Зачем?
   – Стол подать. Мне одной к нему не пробраться. Вот тут у окошка поставим – и на озеро!
   Девочка обрадовалась, побежала за братом, второпях чуть не упала, а подбежав к нему, засмотрелась, как он укладывает камешки вдоль дорожки к дому. Перед ним лежала целая груда собранных на участке камней, а от двух столбов, обозначавших калитку в будущей ограде, тянулись на вбитых колышках верёвки.
   – Вова, верёвки – скакать? – спросила девочка.
   – Чтобы камни ровно класть, – ответил брат.
   – Ой! – вспомнила девочка, зачем прибежала. – Тебя мама зовёт, стол поставить. Потом купаться!
   Купались на даче два раза в день, перед обедом и ближе ко сну. Мама надевала длинную цветастую юбку и становилась нарядной, как соседка из большой дачи, Раина мама. Когда в длинной юбке осторожно сойдя по доске на землю, она увидела работу сына, ей вспомнилось Царское село. Прошлой осенью туда ездили всей семьёй, были во дворце, а когда спускались по мраморным ступеням в парк, взгляду открылись, словно расстеленные ковры, четыре газона. В середине их зеленела трава, края окаймляла полоска из розовой крошки гранита.
   – Можно и нам так сделать на даче, – сказал тогда Вовка. – Вдоль дорожки к дому положим два ряда камешков. Между камешками насыплем желтый песок.
   – Сынок! Как ровно у тебя вышло! – похвалила мама работу сына, оглянулась на дом и представила вместо доски у порога – крыльцо, а вместо тёмной щели под домом – фундамент.
   Дети, пока она мечтала, успели добежать до дачи соседей, и закричали своей подружке:
   – Рая!
   Из веранды вышла, щурясь на солнце, Раина мама, потом и сама Рая в цветном сарафанчике, с полотенцем на шее. Спрыгивая по ступенькам, она помахала ребятам рукой и поскакала на одной ножке на задний двор, откуда доносился стук молотка.
   – Папа! Перерыв! – раздался её звонкий голос.
   Соседи собрались дружно. Последним появился глава семейства. С Вовкой поздоровался по-взрослому, протянул руку.
   – Ну, как пол?
   – Половина готова, – пожимая руку, ответил Вовка. – Завтра докрасим остальное.
   – Молодец! – сосед потрепал выцветшие Вовкины волосы. – А помнишь, три года назад, что тут было? Одна тропинка между кустов.
   «Да, удивительно», – подумала жена Виктора, оглядываясь по сторонам. Дома с подрастающими садами, отступив от бывшей тропинки, что вела в полузаброшенную деревню, как-то само собой превратили её в широкую сельскую улицу. Сюда, словно, не доходили вести о государственных смутах, о развале страны. Тут веселела земля от свежеокрашенных крыш, как от разноцветных шляпок грибов; вдруг на глазах под дождём веселеет лес.
   И лес на даче начинался близко. Берёзовый! С пеньем дроздов, с перекликом кукушек. Правда, высаженный полтора века назад, он зарос худосочным молодняком. Дачники шли, отодвигая или ломая мешающие на пути хрупкие ветки. Искусственные озёра стояли в лесу чёрными пятнами. Их целая система была прорыта людьми тоже давно и давно никем не чищена, оттого в них застаивалась и высыхала вода. Но ближнее к дачам озеро, пока ещё проточное, красовавшееся среди белых ароматных берёз, было почти прозрачным. Дети прибежали к нему раньше родителей и, когда те вышли из зарослей, уже купались, взбивая сверкающие брызги. Раин папа сразу бросился вплавь.
   Женщины входили в озеро медленно: по колени, постояли, по пояс, окунулись, шагнули глубже. Гладя перед собой прозрачную воду, соседка сказала:
   – Хорошо на даче!
   Её слов жена Виктора не разобрала. Она вслушивалась в доносившийся из-за березняка шум электрички и думала о муже: «Может быть, он на этой приедет?»

Ресторанчик «Аргус»

   Сумерки уже пачкали опушившую подоконник и двор белизну, поэтому Леонид Иванович не сразу понял Полину.
   – Куда?! Куда ты едешь?! – переспросил он.
   – Молодой человек везёт меня в колумбарий! – повторила она. – Сегодня у моих родителей была бы бриллиантовая свадьба. Быстро положу им цветы и назад на его машине к метро.
   – Ты не изменилась, – заметил Леонид Иванович, сразу ощутив прошедшую после их разрыва пропасть лет.
   – Ну вот, мы подъехали! – произнесла она с ещё не исчезнувшим в голосе удивлением от его неожиданного звонка. – Откуда у тебя мой телефон?
   – Взял вчера оба номера у Андреевых, когда ты ушла. Сказал, в молодости мы были женаты.
   Удивление в голосе Полины усилилось.
   – И они дали?! Ну ладно, я выхожу. Позвони мне домой. Про Тургенева и Толстого расскажу!
   – Обожди! – попросил Леонид Иванович. – Не отключайся. Зачем ты так поздно поехала?
   – Собралась, было светло. Думала, успею до темноты.
   Он услышал хруст снега от её шагов.
   – Ты там одна идёшь?!
   – С тобой.
   Леонид Иванович покачал головой и, чтобы не молчать, задал ещё вопрос:
   – Поля, почему ты хочешь мне что-то про Тургенева и Толстого?…
   – Так, ты спросил! – напомнила она. – Я рассказывала, в Спасское пришёл «Современник» с повестью «Детство»… – шагая, она говорила отрывисто, – …Тургенев решил, что это написал его сосед по имению! Сразу на коня! А тот Толстой оказался родственником Льва Толстого. Сам он уже воевал на Кавказе. И здесь ты спросил: «Почему Тургенев вызывал его на дуэль?» Я только тогда узнала тебя.
   – Правильно! – Леонид Иванович жестко рассмеялся. – Маячила перед тобой кожаная голова вместо шевелюры!
   – Можешь её компенсировать бакенбардами! – шутливо посоветовала Полина, но тут же у неё дрогнул голос. – Кажется, я не туда свернула.
   – Сумасбродка! – возмутился Леонид Иванович. – Как была сумасбродка, так и осталась. Если у меня закончатся в мобильнике деньги, восстанови связь! Отправиться на ночь! В такое место!
   – Не ругайся! Я нашла! Вот они…
   Он томительно слушал её воркования, затем скрип обратных шагов, а когда собрался с ней со спокойной душой попрощаться, она растерянно произнесла:
   – Лёня. Водитель уехал…
   – Правильно! – опять возмутился он. – Зачем сумасбродку ждать?!
   – Автобус! – в ответ отозвалась Полина. – Пока! Пока! Сажусь!
   Леонид Иванович опустил в карман телефон. Что-то слегка задрожало в давно привычном ощущении пустоты в груди. Снег на подоконнике окрасился в апельсиновый цвет. Во дворе под фонарём обозначился яркий круг. «Через час будет дома», – подумал Леонид Иванович о Полине и вспомнил дом, где они начинали семейную жизнь. «Так ведь у её родителей в декабре не только день свадьбы! И дни рождения рядом. Они начали отмечать ”три в одном”, когда мы въехали в ту фантастическую квартиру». – Леонид Иванович почти ясно увидел высокий сводчатый потолок, первый этаж, на окнах решетки, пылавший оранжевым светом камин, гости, и молоденькая Полина с уже заметным круглым животиком несёт к столу утку с яблоками…
   Воспоминаний за давностью лет у него осталось немного. Переведя взгляд на тёмный в стороне от фонаря снег, он подумал: «Правильно, что она не сразу узнала меня», – и вдруг снова о ней заволновался. «Я же не слышал автобуса! Обманула! Успокоить решила и шаркает там сейчас, старая сумасбродка!» Он вытащил мобильник, торопливо прощелкал короткий список до имени «Поля». «Для звонка не хватает средств», – сообщили ему. За окном, как нарочно, повалил снег. Через час Леонид Иванович уже нервничал не на шутку и позвонил Полине домой.
   Всё время, что они провели и прожили вместе, он бился с её характером, с такой вот её непредсказуемостью, и сейчас ожидал, конечно, если она в той их квартире осталась одна, то трубку никто не снимет. Однако предугадать Полину не удалось. Мало того, что трубку сняли, так даже его голос узнала какая-то в прошлом его знакомая.
   – Лёня, привет! А Полина под душем! Я в курсе, как ты с ней о Толстом и Тургеневе побеседовал. Она потом увидела того частника и доехала с ним прямо до дома, успела до метели. У неё уже утка в духовке шкворчит! Яблоками обложила и побежала в душ!
   «Автобуса не было. Угадал!» – похвалил себя за догадливость Леонид Иванович и полюбопытствовал:
   – Вас там много сейчас… в честь… бриллиантовой?
   Узнавшая его женщина умилилась.
   – Лёня! Ты помнишь! … У них каждый год собирались.
   …Полина решила их круглую дату отметить! Нас здесь достаточно! Нас – вдвоём! Поля неделю, как из Испании. У неё дочка, внуки, зять там! А твой Александр Леонидович здесь! Начальник. Семья. Но заботится и о матери. Мы со Славкой тоже на своего не жалуемся. Лёня! – говорившая с ним спросила: – Ты меня узнал?
   – Если не ошибаюсь, Наташа, – ответил он.
   – Кто же ещё! Лёня! Всю жизнь дружим! Я Польке скажу, ты звонил. Знаешь, она ведь не осуждала тебя. Родители – да! После командировки с той сумасшедшей прислал перевод: «Алименты для Саши». И все объяснения! Ну, ладно! Вы созвонитесь. Мне ещё селёдочку надо почистить! Надеюсь, скоро увидимся! Пока!
   Леонид Иванович порадовался известию о сыне, почувствовал аппетит, прошёл к холодильнику, сделал бутерброд с колбасой, капнул в рюмку спиртного, стоя выпил за тестя и тёщу, и ему захотелось в снегопад, на улицу. Дел там нашлось! Прошёлся в людской толчее до метро, положил на мобильник небольшую сумму, взял бесплатных газет с кроссвордами. Уже в постели, разгадывая их, опять вспомнил Полину. Рядом на тумбочке сразу звякнул телефон. «Не она!» – с неожиданным волнением подумал он и опять ошибся.
   – Не спишь? – осторожно спросила Полина.
   – Ты мой номер тоже взяла у Андреевых? – спросил он.
   – Зачем? Он сохранился в определителе телефона. С каких пор ты знаешь Андреевых?
   – Осенью лечились в одном санатории. А ты?
   – Анна Михайловна – сестра моего мужа … второго. Мир, видишь, тесен! Ты в постели уже?
   – Да.
   – И я. Как ты себя чувствуешь?
   – Чувствую.
   Полина засмеялась.
   – Такой же, как был, остроумный. Узнаю тебя. Ну, слушай! Они обедали у Фета…
   – Андреевы?!
   – Здравствуйте! О ком ты меня спрашивал? О Тургеневе! Так вот! Мадам Виардо ведь воспитывала и его дочку. Ему нравилось, что она заставляла обеих девочек брать у бедных одежду, отдавать прачке, потом чистую самим штопать и возвращать беднякам. Он рассказал за обедом у Фета, а Лев Толстой заметил: штопать дырки на платьях бедняков, сидя в богатом особняке, – это лицемерие! Тургенев вскочил из-за стола и крикнул: «Я вам пришлю секундантов!»
   Отложив газету, Леонид Иванович удивлялся, что рядом с ним на подушке звучит голос Полины. Она говорила и про какого-то Захара, которому Тургенев назначил хорошую пенсию, и про холеру в России. Леонид Иванович выключил свет и слушал. Оказалось, крестьяне в имении Тургенева жили в достатке и чистоте, в эпидемию никто не болел. Толстой это увидел, когда развозил по деревням дезинфекционные растворы и сыворотки. Сквозь дремоту Леонид Иванович проговорил: «В холеру. По деревням. Вот так граф!»
   Его замечание воодушевило Полину.
   – Так граф, Лёня, – по отцу! А по материнской линии – он князь! Князь Волконский! Род от времён Александра Невского! Все это знают, но не озвучивают!
   Сон у Леонида Ивановича улетучился. Он засмеялся.
   – Полька, откуда тебе всё известно о них?!
   – У меня их полные собрания сочинений! – голос Полины прозвучал будто песня. – Мы же вместе подписывались! На Литейном проспекте, в ноябре, всю ночь в очереди стояли. Мама ещё нам кофе дала. Специально для этого китайский термос купила. Помнишь, какие счастливые мы вернулись домой?!
   Леонид Иванович снова вспомнил их дом. Улица Большая Конюшенная тогда называлась Желябова, окна квартиры глядели на строгий величественный дом. В нём несколько лет жил Тургенев. Место красивое, бульвар.
   – Там же живёшь? – спросил Леонид Иванович.
   – Там теперь магазин одежды! Я ни разу в нём не была. Хочешь, завтра зайдём?
   Тёплая волна согрела грудь Леонида Ивановича. Он промолчал.
   Полина зевнула, извинилась:
   – Я сегодня устала. Давай спать. Утром позвони мне.
   Дворовый фонарь светил в комнату Леонида Ивановича. В стекло продолжала хлестаться метель.
   К утру в городе намело сугробы. Снег и к полдню не успели расчистить. Леонид Иванович и Полина, он впереди, она сзади, шли по тропинке, протоптанной на тротуаре Большой Конюшенной. Навстречу дул ветер. Полина молчала. А Леониду Ивановичу не терпелось поговорить. «Если бы ты опять меня не узнала!» – начал он бодро и обернулся к Полине. Она спешила за ним с одышкой. Он замолчал. «То… что?» – отрывисто спросила она. Леонид Иванович сказал, то я описал бы, какой был в нашей квартире камин. В его облицовке была кафельная шахматная доска с фигурами.
   – Папа выяснил комбинацию, – уточнила Полина. – Один ход – и Алёхин победит Капабланку!
   – Правильно! – согласился Леонид Иванович и замолчал.

   Тротуар перед магазином оказался расчищен, но покупателей в нём не было. Продавец окинула живым взглядом первую вошедшую пару. Старичок с длинной шеей, обмотанной облезлым мохеровым шарфом, держал под руку спутницу в шубе, дорогой, но тесной в груди и не по росту, явно с плеча худенькой и высокой. Они спросили: «А где же камин?!», «Где камин?» – и, не дожидаясь ответа, ушли.

   «Перепутали адрес», – подумала продавец, глядя сквозь стеклянную дверь, как они перебирались через сугробы на другую сторону улицы. Леонид Иванович теперь шел сзади, понимая, что узнать у Полины о делах их сына было бы лицемерием, и молчал. Ей, напротив, хотелось поговорить.
   – Знаешь, почему Тургенев одно время приглашал к себе только одиннадцать гостей? – спросила она, останавливаясь у величественного дома в седом инее.
   – Ритуальное число? – с усмешкой спросил Леонид Иванович.
   – Нет и нет! Это из-за его того самого слуги Захара! – Полина показала на окна Тургенева. – В этой квартире Захар твердил: «Иван Сергеевич, запомните, гостей с вами только одиннадцать персон!» Наконец у него спросили, почему только одиннадцать? Он ответил: «Я от сервиза одну чашку разбил. Плохой я стал Аргус!» – Полина засмеялась. У её губ заклубился на морозе пар. – Он называл себя, как сторожа на Олимпе, чтобы показывать знание мифологии.
   Леонид Иванович вяло улыбнулся. Порывы ветра пронизали ему шарф. Полине опять стало трудно дышать. Им одинаково захотелось крепкого горячего чая. Леонид Иванович взял Полину под руку. Пройдя от дома Тургенева пару шагов, она с придыханием спросила: «Лёня, а ведь раньше здесь этого не было? Ты не помнишь?»
   Они остановились перед новой, незнакомой им, прорубленной между низкими окнами, дверью, над которой вилась обрадовавшая их надпись: «Ресторанчик Аргус».

Чёрное море зимой
Этюд

   Возвращаясь домой из крымского степного села, она поехала сначала в обратную сторону. Село находилось не близко от Чёрного моря, но ей захотелось увидеть, какое оно зимой.
   – Летом я раз на море была, – делилась она в поезде с парой молодоженов, оживляясь от их веселого любопытства к себе. – Не гадала, а снова еду. Посижу на берегу… подышу. На Феодосию погляжу. Я из Тверской области. За лечебными травами сюда приезжала. Вон – полные сумки своему деду везу. Остальное у нас есть. Чего смеётесь? Всё есть! Дом, огород, птица. Нам хватает. Ещё и посылки со знакомым проводником шлём в …, как теперь называем, Санкт-Петербург! Там две дочки у нас и внук учится. На этого… архитектора! А вы, значит, местные. Живёте у моря.
   Дорога с разговором была приятной, но в конце пути в вагоне стало темнеть, окна окинула морось, потом крупные капли сплошь облепили стекло. Тогда на случай дождя в Феодосии попутчики посоветовали ей пойти в галерею Айвазовского. Рассказали, что он – известный художник, армянин, в Феодосии жил, рисовал только море, на свои деньги построил картинную галерею и вместе с картинами подарил городу…
   Феодосия встретила её шумом прибоя. Море почти подступало к перрону. Крупные ярко-синие волны двигались к берегу, не отражая в себе затянутого тучами серого неба, и отстранённостью от него не походили на летние. Стараясь не мешать толпе пассажиров, она поставила сумки у края платформы, от дождя заслонила рукою глаза.
   «Дома-то что? – подумала с беспокойством. – Дед меня ждёт! А я вот – на море».
   До отъезда оставалось полдня. Она сдала в камеру хранения вещи, с вокзала пошла налегке, снова повеселела.
   «Тут не заблудишься, – рассуждала, – станция – на берегу. Там, за деревьями, – площадь. Дальше прямо – музей. Молодые хорошо объяснили.»
   В сырой прибрежной аллее было безлюдно. Народ с электрички рассеялся, лишь всполошенные поездом чайки метались вдоль луж. На приморской площади целое облако раскричавшихся птиц кружило над странным в центре её строением, похожим панцирь. Из почерневших от времени досок оно скрывало внутри уникальный фонтан, тоже подаренный Феодосии Айвазовским.
   Со всхлипом дышало море, точно страдая под нахмуренным небом. Дом Айвазовского на берегу тоже скрывался в лесах. Ей показали под этажами дощатых настилов вход во внутренний дворик, там – дверь. Открыв её, она бойко спросила: «Картины глядеть пускаете?» – и вошла.

   В багетных рамах морю не было тесно! Оно и летело встречу взгляду кипящею пеною, и надвигалось изумрудною глыбою, и, наоборот, отстранялось, отхлынув от берега. Оно было разное, каким его не увидишь, даже неделями наблюдая за ним настоящим: натягивалось глянцевой гладью, бархатилось под лёгким туманом. Она удивлялась – нарисовано, а как настоящее, и уходить к нему настоящему не хотела.
   Но художник построил галерею у моря, чтобы, создавая его на своих полотнах, видеть, какое оно у Истинного Творца.
   После музея и она увидела глазами художника море, но сначала не поняла, что с ним происходит?
   Происходило обычное. Дождь кончился. Видимость на воде, как часто случается на море зимой, проникла дальше привычной линии горизонта. Стало заметно: морская поверхность в центральной части отчётливо выгибалась. К небосклону она склонялась, но не смыкалась с небом, а, сгустясь синевой, опускалась ниже и ниже под облачное покрывало. Валы тёмно-синей воды выкатывались из-под склона, размеренно поднимались к округлой вершине и скатывались с неё, будто огромный мяч омывало волнами.
   Когда она догадалась, что перед нею открылась покатость бока земного шара, и удивилась, какой же он маленький, раз увиделся с берега, над ним разорвался серый покров. Блеснул узкий просвет. Вокруг него заклубило, задвигало. Лазурь стала шириться, подниматься. На волю выскользнули пучки солнечных желтых лучей. В мгновенье они дотянулись с неба до моря, как кистью стали касаться подбегавших к ним волн, и там, где смешивалось желтое с синим, море красило в нежно-зелёный цвет.
   Она глядела на сотворение этой огромной картины, волнуясь и понимая, что видит работу Истинного Творца.

О себе проще с юмором

   Желание писать во мне пробудили бабушка и дедушка. В первом классе мне не давалась арифметика, а моя бабушка окончила два класса церковно-приходской школы и разбиралась в этом предмете. Как-то мы вместе решали задачку: «На одной тарелке два яблока, на другой три. Сколько яблок на двух тарелках?» Я спросила:
   – Что писать?
   – Пиши: «2», – подсказала бабушка.
   Я быстро написала и опять спрашиваю:
   – Ещё что писать?
   – Ещё пиши: «да 3, выйдет 5».
   – Как это пишется? – не поняла я.
   – Да вот так!
   Бабушка взяла у меня ручку и аккуратно вывела: «да 3». Я запротестовала:
   – После «2» надо палочку или крестик! Так у нас не пишут!
   – Теперь так не пишут? – удивилась бабушка. – Тогда это похерь!
   Она обмакнула перо в чернильницу и перечеркнула всю строчку. Я пришла в ужас:
   – Зачем ты написала такой большой крест?!
   – Это не крест! – сказала бабушка. – Это буква «херь»!
   Я заплакала. Мы мучились с арифметикой, пока не пришел со службы дедушка. Он погладил меня по голове и сказал:
   – Не расстраивайся. Пушкин тоже арифметику не понимал.
   Пушкина я уже знала. Сравнение мне понравилось.

Ирина Волкова-Китаина Черное море зимой Сюжеты нашей жизни