Валерий Рыжков (Рудин)
Ремейк (сборник)

Ремейк

Часть I
Клип – час предопределения

//-- 1 --//
   В городскую больницу скорой помощи, что на северо-западе города, привезли неизвестного пострадавшего. И как только каталка въехала в приемный покой, подталкиваемая санитаром, дежурный врач присвистнул, так как он увидел своего коллегу, с которым простился два часа назад. Говорят, когда обувь с ног скинута, прогноз плохой. Все плохо, потому что сбила машина и скрылась с места происшествия. Говорят, что так делают. Так это случилось на пешеходном перекрестке и при стечении людей, и какой-то прохожий позвонил с мобильного телефона и вызвал «скорую помощь». Наверное, это уже неинтересно.
   Главное – состояние пациента, а оно крайне тяжелое, так будет записано в больничной карте. Тело пациента лежало на реанимационной койке. В коме. Без осознания, где он находится. Пройдут почти полгода, которые ему покажутся одним днем. И это состояние спасло его. От мучительных переживаний, которые происходит из-за падения давления, повышения температуры. Он просто об этом не знал. Эта была такая минута жизни – без стрелок и тиканья механизма часов. Он не знал, где он находится сейчас. Тут или там. О жизни тела свидетельствовали только датчики аппаратуры. Рядом с кроватью, как гвардейцы, стояли стойки капельниц в ряд. Тело было напичкано шлангами и катетерами. В течение нескольких суток в тело вливалась и выливалась по трубочкам жидкость.
   В этой алхимической лаборатории сновали медицинские сестры, которые время от времени сменяли катетеры и протирали бедра и крестец камфарным спиртом. Если верить павловскому учению, то, наверное, с этого рефлекса и возвращается жизнь в подсознание.
   Несмотря на то что пациенты находятся в коме, персонал чаще изъясняется жестами и шепотом. Реаниматор похлопывает по лицу, вдруг пациент впервые за прошедшие дни морщится на неприятное раздражение извне. Потом врач насильственно приподнимает веко и светит фонариком в темный зрачок, который от яркого света суживается. Реаниматор похлопывает больного по плечу и заключает философски, что пациент после продолжительного лечения и перекатывания из палаты в палату возвращается в жизнь.
   Следующая запись в истории болезни свидетельствует, что при первых проблесках сознания он стал мастурбировать с одеялом, как если бы обнимал тело возлюбленной женщины. Прижимался к подушке, как к женской щеке. И, изнемогая от истомы, снова терял сознание и контроль над собой. Наверное, это был посткоматозный фетишизм.
   Но с этого момента пациент уже возвращался в жизнь. И на третьи сутки ушло окончательно просоночное состояние. И все, что он видел и слышал: туннель, яркий свет, шепот, лязг металлического инструмента – теперь уже в его жизни не существует, к нему вернулись ясность сознания и воля.
   И это был Я. Тело только на время было моим двойником. О теле, но не о душе было написано столько сколько никогда не будет записано нигде о том, а что я думал. Для реаниматора важны пульс, давление, температура, сердцебиение, биотоки мозга, а то что пролетело в один миг, – об этом ни строчки. Наверное, сейчас, спустя много лет, пылится моя история болезни где-то в архиве.
   Мной уже была пройдена половина жизни, когда я оказался не в сумрачном лесу, а в реанимации. И реанимация стала только одним мгновением моей жизни.
   В моей руке пять камней, я их собрал со дна реки. Камни говорят, и как ни брось, они, разлетаясь, указывают на прошлое, настоящее и будущее. С каждым броском – разная судьба. Если настоящее не похоже на прошлое, то будущее будет другим. И вот перемена мест – перемена счастья.
//-- 2 --//
   Где-то тут, на Моховой или в Соляном переулке, живем я и мой двойник. Считай, что достоевщина. В Петербурге без Достоевского – как без Чайковского. Не в этом суть, а в том, что я и двойник думаем и делаем одинаково, а так в городе на Неве не живут. Без фантастики и мистики и белая ночь не придет. Если начинаешь жить одной жизнью с двойником, то это застой.
   В Соляном переулке идет дождь. По водосточным трубам стекает вода. Жестянщик, как Страдивари: тот мастерил скрипки, а этот расположил водосточные трубы, которые в дождь играют, вторя джазу в кафе «Муха-цокотуха».
   Я в комнате на диване, за окном аквариум, в котором плавают под зонтиками прохожие и машины-амфибии. Это там, а я здесь. Такое философское состояние я называю «мысли под одеялом». Времени предостаточно. Но какая лень! Думал, но не предполагал, что это случится именно со мной. Вот какая фишка жизни. Какой сюжет в моем жизненном романе! Я не ставлю вопросов, почему или за что.
   Жил, любил припеваючи. Что было в детстве? То же, что у всех. Помню, отец говорит матери: «Ты, Варенька, почитай на ночь про бабу, которая под поезд упала». – «Про Анну Каренину, что ли, так про нее вчера читала, ну ладно, если ты такой непонятливый», – и читается снова всего одна страница на сон грядущий. Я и не помню, был дочитан этот роман или нет.
   Я впервые у родителей и спросил: есть ли бог? И они по секрету, как пионеру, сказали: есть.
   Иногда мне казалось, что кто-то должен меня спасать. Зачем, если через некоторое время все станет очевидным.
   Я возвращаюсь в ощущение прошедшего, в те времена, когда мне было тридцать, двадцать или двенадцать лет. Время это в памяти в красках сохранено и живет в моем настоящем, и это продолжение прошлого.
   Это ремейк без героя, без назидания, мой калейдоскоп уже смонтирован в клип памяти.
   Это все равно что смотреть в полутемное зеркало: что-нибудь да и увидишь, прежде всего себя, а потом двойника, который стал старше, с сеткой лучей у глаз и серебристыми волосами.
   Я встретил ее и услышал. Ее голос нежный и трепетный. Когда-то она выжидала час, или день, или месяц, чтобы увидеть услышать меня, рискуя быть разоблаченной в своих чувствах. Теперь есть возможность встретиться. Она отнекивается. На вопрос – почему, она отвечает: «За эти годы я постарела». И я ей в ответ, что это чушь, что и я не помолодел. Спохватываюсь и сам себе говорю: вот именно, не помолодел. И на прощание – обязательно встретимся. Я к этому уже привыкаю и понимаю, что все готовы жить грезами, что значительно убедительнее, чем встреча с ощущением, которое осталось в прошлом. У нее другие заботы, и я ее понимаю. Но она еще долго говорит по телефону, а потом, спохватываясь, спрашивает, почему я уделяю ей так много времени. Ответ простой – люблю. В это мгновение и есть самая лучшая сторона жизни моего Я, а не двойника.
   А в Соляном переулке идет дождь под джаз водосточных труб.
//-- 3 --//
   От смятения чувств я так и не уснул в июльскую теплую ночь. Что со мной? Кого спросить – няню, маму, любимую?
   Что делал вчера? Лежал и вспоминал, как впервые любил и как любили меня. Или обожали. Лица пролетали, как тени, передо мной и все тоже на череду дней с эпизодами встреч. А это теплота губ, трепет тела. Вижу только глаза и улыбку.
   Встречи как обман. Кто-то ей подсказал, или я ей такое наплел. Подтвердил, да еще и уверил ее в чужих для меня чувствах.
   Ей кто-то сделал комплимент, и он был более значимым, чем мое объяснение в любви. Через это я ее потерял. Это было ее предательство по отношению ко мне, потому что слова мои уже ничего не значили. Она находилась во власти другого, и я для нее был чужой.
   Мое прозрение. Как видение наяву. Это как оказаться в океане на плоту. Я еще не отлюбил, а меня разлюбили. Предали.
   Наш роман не написан на бумаге. Он в жестах, пожатиях руки, поцелуях. И в ее последнем слове: прощай.
   Кто там за меня писал мою книгу судьбы. Почему он повел меня таким тернистым бездорожьем по жизни. Почему у меня отнимается то, что дорого мне. Если спросили меня, что еще мне нужно, то, наверное, ответил бы, только еще и еще одно мгновение. Но…
   Я потом прозрел на то, что не замечал и не слышал. Я ощутил какую-то перемену. И с каждым мгновением наплывали навязчивые мысли, которые метлой не разгонишь.
   Что откуда приходит. Новые чувства. Всматриваюсь в небо и каскад кучевых облаков, взвешены с многокупольными главками надо мной, воздушный собор плывет над Петербургом.
   В этом мое самовыражение в преодолении личных чувств. Ощущаю упругость в теле. Новый шаг легче. И уверенность возвращается ко мне. По наитию иду к самому себе – от тебя, которой уже нет рядом.
   И шепчу: «Дай мне силы собрать волю. Рассей тревогу. Не обманывайся легкой победой. Сладость, может, горчить. Чем быстрее утолишь голод, тем утомишь себя».
//-- 4 --//
   Все ранние браки по одной и той же причине состоятся. После развода каждый получает одно право: свободу прихода и ухода. Но тут у каждого начинается правильная жизнь, что начинают приходить вовремя и стараются еще реже уходить из дома. Каждый произносит как молитву, что, да, он, свободен, но что делать собственно можно с этой свободой. И тем не менее свобода приносит неожиданные повороты в судьбе. Не сразу предоставляет возможность реализовать себя. Это происходит не сразу и не на следующий день или месяц. Тогда когда свобода дает право выбора. И в этом значимость свободы, которое как плод приносит счастье любви.
   Я спрашиваю ее, за что меня любишь.
   Ответ первый: за то, что я такой.
   Ответ второй: за то, что во мне что-то осталось от жизни.
   Ответ третий: за все.
   Но это не лавры любви эгоиста. Когда я перестаю понимать, за что меня любят, я чувствую, что меня достали.
   Она частный случай в моей жизни, раздраженно и назойливо требует моего внимания. Это не новая волна ощущений после ее поцелуев. Но запах ландыша ее тела, снимает тревогу и возвращает чувство уверенности, и я ей прощаю поздний звонок в ночи, ее назойливость, нервность, которые сродни страсти, если смотреть на все как в немом кино.
   Наши отношения проходят под блюз дождя. В осенний вечер в комнате с тусклым светом и неторопливый разговор соседей за стенкой и дождем за окном. Разве я раньше мог целый вечер слушать, как стучит по дребезжащим трубам вода. Блюз дождя не услышишь в новостройках. Это только на Моховой или в Соляном переулке. Звук дождя. Сначала слышится звук, как бывает при протечке крана на кухне. Потом как в ванне, когда вдруг дали горячую воду. Легкое журчание сменяется бульканьем, и звук становится мягким и приглушенным. И тогда начинаешь привыкать к этим звукам. И слышишь оркестр водосточных труб. И дирижер-туча над городом. Каждая труба выводит свою мелодию звука падающей воды. Каждая труба выдает свою мелодию. Я держу ее руку, веду по комнате, под мелодию блюза дождя. В доме напротив тоже танцуют до окончания дождя.
//-- 5 --//
   Она боялась произносит слово «счастье». Когда я ей говорил, что со мной такого еще не было, не поверила. Или боялась поверить как провинциалка. Научилась жить ожиданием и опять жила ожиданием, что и стало ее образом жизни. Она написала ему письмо от третьего лица.
   Судьба распорядилась так, что она увидела его, когда уже не было в жизни никакой надежды на счастье. Так бывает на неизлечимую болезнь. Разбитая морально, уставшая физически. И вот он красивый, умный, интеллигентный. Такой мужчина – мечта каждой женщины! А женщин у него было много. Не было ее. Однажды она дрожащей рукой дотронулась до его красивых, серебряных волос. Тогда он не знал, что она та, которая нужна ему. Долго еще не знал…
   Она ревнует его, сомневается в нем, боится за него, зная наперед, что у него все будет хорошо. Она так любит его! «Любимый, не будет тебя – и не будет меня». Она последние слова повторяла даже при мимолетной встрече.
//-- 6 --//
   Нас связывает слово любви не тогда, когда ты любишь, а когда тебя любят.
   И если вы меня спросите, когда человек совершает грех перед другим, не перед собой, а перед тем, кто тебя любит. И только эта любовь может нас остановить перед падением в грех. Еще больший грех мы совершаем, когда перестаем любить себя и совершаем падение во грех, когда продаем свою любовь, когда душа не готова к любви, не стремись к соитию. Еще больший грех, когда тебя не любят, и тогда ты можешь совершить еще больший грех.
   Грешных людей очень мало на земле, а больше всего на свете несчастных и одиноких, а они чаще всего пребывают в заблуждении.
   Это сказал мне на прощание человек по имени в миру Сергей. От рождения инвалид. Ему было лет сорок, который прожил всю жизнь то в коляске, то на костылях и жил милостью от других людей. Горя познал и жизнь искупил молитвой. Он не познал женской ласки, если только материнской, но не женской. Но что удивительно, когда другие падали, помогал вставать и идти вперед.
   В трудную минуту я думал так, если он мог выстоять, значит, и я выстою.
   – Разве Бог наказывает заблудившихся?
   – Нет, но разве вы не верите, что Он есть?
   – Верю и знаю. Я не оставляю мысли о том, что есть. Потому что Он часто вел со мной беседы и даже вызывал на разговор вслух. Видели вы человека говорящего, который в добром здравии, исключаю бред. Для постороннего мы говорим вслух, а иногда он сводит нас с лицом, который далеко от нас, и мы с ним говорим, спорим, а потом успокаиваемся.
   – Да, мы часто просим у него защиты, а иногда просим, а Он нам не дает, дабы не искушать нас и не вводить в грех. Иногда он нам позволяет то, что не можем позволить сознательно. Не на каждого падает перст Божий. Раз он нам позволяет, значит, он нам прощает.
   Не отрекайтесь от веры, даже если она не современна.
   – Я старовер. И мне говорят, что нельзя ходить в церковь. И мне говорят, что это плохая вера.
   – Эта вера старая. И каждая религия имеет идеологию, но Бог в агитации не нуждается. И, как верите, так и верьте. Это не просто набор цитат, а система мыслей, взгляд из прошлого через настоящее в будущее. Староверы живут среди нас, и им помогает Бог в их помыслах. Я служу Богу, и он ценит мои заслуги. Это не тяжкий, но тяжелый труд. Тело и дух должны быть неразделимы. Через искания он дал твердость в моих помыслах. И нет осуждения моим деяниям, если это угодно Богу.
   Делайте то, что угодно вам и Богу. Если у вас не будет получаться, это не несчастие, это не проклятье, а это не угодно Богу.
   Каждый искупает не только свою вину, но и своих родителей, когда искупится вина и заклятие пройдет на этого человека. И будет он свободен, сильный, красивый, прекрасный, и будет искушаем, и много он совершит противоестественных деяний, и последующим поколениям вновь придется искупать вину, которому было дано все, и он не сумел правильно оценить свои возможности. А тот, кому это дано, он есть тот ученик Бога, который пройдет половину пути жизни и станет учителем, и будет помогать тем, кто нуждается в помощи.
//-- 7 --//
   Любовь с такой горечью, что эту любовь и не ощущаешь.
   Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают. И память о них предана забвению.
   И любовь их, и ненависть их, и ревность их уже исчезли.
   И точка. Ваши страдания исчезают из мира, что не договорено, не досказано и не долюблено. И возврата к этому нет. И не надо.
   Так случилось, что я не могу жить с любимой, и я лишен этой доли радости.
   Те, которые скоро приходят, рано и уходят. У них свои заботы.
   Это то облачко, которое принесло ураган. Человек совершил поступок, ничего не значащий. И мне казалось, ну чего делать бурю в стакане? И я переубеждался, потому что приходила буря и разрушала весь мир.
   Человек с искрой Божьей – это человек совестливый.
//-- 8 --//
   Это последняя ее любовь ко мне, как она, по крайней мере, говорит, и от этого у нее последняя навязчивая любовь ко мне.
   Она ревнует. Она мне порой грубит, потом, унижаясь, просит прощения и снова грубит.
   – Ты меня простил?
   – Я еще об этом не подумал.
   – Ну и не думай, я больше так не буду делать.
   Неужели я могу взять и все ей сказать? Я отмалчиваюсь.
   Через день она в дождливое утро встречает меня из метро. Я этому не удивляюсь, я привык к ее трюкам, прийти и час ждать меня, когда я поеду на работу.
   – Зачем? – спрашиваю я ее.
   – Я не могу без тебя.
   Мы идем. Потом разговор ни о чем. Она просяще смотрит в парадные домов. Она хочет, чтобы я затащил ее туда и как прежде стал ее целовать. В это утро я этого не хочу.
   Потом я все-таки назначаю встречу через час.
   В комнате, в замкнутом пространстве, под ключом. Никто не может войти. Она порывисто прижимается ко мне, делает больно. Я ее отталкиваю от себя. Она на коленях приближается ко мне. Поцелуи. Страсть. Вздох. Вскрик. Замирание сердца. Молчание. Непрошеная слеза на ее щеке. И счастливые глаза.
   На прощание заходим в кафе. Она счастливо смотрит в окно.
   – Хорошо, но мало.
   – Достаточно, – я ей грублю, показывая ей меру, какой она заслуживает моей любви.
   Она болезненно принимает это. Но согласна принять то, что ей дается взамен жадных поцелуев. Поцелуев без запрета. За мужской запах тела.
   Ее инсайт, ее пробуждение, ее заблуждение в своих и моих чувствах.
   Я приучил ее к тому, что ей ничего не обещаю – ни свидания, ни телефонного звонка. Потому что все равно будут и звонки, и свидания.
   – Что со мной? У меня нет насыщения.
   – Это похоже на депрессию.
   – А если жор.
   – На эйфорию.
   – Я снова в тебя влюбилась, как пять лет назад. Ты стал такой, какой был тогда, сильный и яркий. Успешный.
   – Это и твоя заслуга.
   – Ну наконец-то меня оценили.
   – Я и был таким, ты только на меня сейчас по-другому смотришь.
//-- 9 --//
   Она вошла в кабинет рабочего офиса. Я ее знаю лет десять. За эти годы было раза два всплеска каких-то чувств с быстрым угасанием, но в целом наши отношения не менялись, напоминали характер дружественных, умеренно симпатизирующих сторон.
   Ее высокомерие по отношению ко мне было и раньше, когда она говорила, что для меня так и останется моложе на десять лет.
   Но проходит юность, и для всех одинаково наступает возраст осени. На ней теперь вместо красного наряда был черный костюм с фиолетовым платком на шее.
   – Я не хочу идти домой. Иногда мне хочется задушить мужа, но не натурально, конечно. На прошлой неделе пошли с ним в ресторан, и он напился, как свинья. И что каждый день я вижу: он лежит на диване, ребенок у компьютера. Она смотрит на меня с некоторым удивлением, потом восклицает.
   – Нет развестись я с ним не могу. Я потеряюсь. Разве я смогу прожить на пять МРОТ. Таких маленьких минимальных окладов. Скажи, ты еще меня любишь? Я еще никого по-настоящему не любила.
   – Вот и хорошо. Живи себе и не переживай.
   Я подошел и обнял ее.
   – Не надо. Мне нужен друг, а не любовник. Я тут уже поссорилась с одним старпером. Он раздражен на меня, что ему целый год пудрю мозги. Это он подарил мне колечко с бриллиантом.
   Я погладил ее шею, спину. Она прикрыла глаза. Стала тихо постанывать от блаженства.
   Вечер. Проходим мимо цветочницы. Хризантемы.
   – Они не осыплются?
   – Если их не ударять, то они будут долго стоять и напоминать об этом вечере. Ты слышала, что их нельзя бить.
   – Спасибо. – Она опустила свой нос во влажные листья. – Неужто ты думаешь, что ими я буду бить или пол мести.
//-- 10 --//
   Это был визит вежливости. Когда такси остановилось по назначенному адресу. Наверное, это был дом серии сто тридцать семь. Восьмой этаж. Вышел, поднялся на этаж выше. Позвонил в дверной звонок. Дверь распахнулась, и она вышла в распахнутом халате с полотенцем на голове в виде чалмы. Рядом повизгивал пудель.
   – Я не опоздал к раздаче любви?
   – Вы как всегда в своей манере.
   – Шучу-пошлю, пойми, бизнес требует приносить в жертву любовь.
   – Понятно. Корпоративная вечеринка, презентация. Раньше собрания, заседания, вечно мужчины что-нибудь да изобретут.
   Я прошел в гостиную. Как всегда две чашечки под кофе. Она пригласила к столу.
   – Может, это потом, – я потянулся к ней.
   – Разве путь к вашему сердцу лежит не через желудок, – пропела она, распахнувшийся халат оголил ее красивое бедро.
   – У меня один путь, через желудочки сердца.
   Через час она стала говорить, как будто жаловаться.
   – Я хочу перемен в жизни.
   – Повторить все сначала, так это такой длинный путь, придешь к тому же, работа, в пятницу – банный день, в субботу и воскресенье поездка на садовый участок.
   – Ты не романтик.
   – Но и не практик.
   Она взяла мою ладонь и укусила.
   – Мне больно! – Мне еще больнее, – произнесла она, чмокнув в укушенный палец. – Не расстраивайся, до развода заживет.
   Мы выпили третью рюмку коньяка.
   – Как я хочу на море и плавать при полной луне…
   – Догоняй, – прервал я ее на полуслове.
   – Что с тобой, никакой романтики.
   – Не злись, – а сам подумал, перепила подруга, как кошка, после валерьянки.
   – Это только я с тобой веду так непосредственно. Я слабая женщина. Меня легко усмирить.
   Зазвонил будильник.
   – Нам пора. Наше время истекло. Тебе понравилось, милый?
   – Все замечательно! Видно, так заведено…
   – Милый, прошу, только не читай мне стихи про любовь. Не верю я в нее.
//-- 11 --//
   И новые встречи повторялись так же, как один и тот же сон.
   Она сидела на диване. На журнальном столике стояли два прибора. Я почувствовал ее отчужденность.
   Она была погружена в себя. Ее взгляд был отрешенный. Разговора обычного не было, а была натянутость и нарочитое равнодушие.
   – Милая, в твоей жизни что-то поменялось. Ты так себя ведешь, будто что-то совершилось.
   – Мне приснился сон.
   – Сон? Опять сон. Ты веришь снам.
   – Это был необычный сон. Будто я тебя потеряла.
   – И кого-то нашла?
   – Да.
   – Так это хорошо.
   – Чем. Я так несчастна. Ведь это несчастье, что человек не может любить одного.
   – В чем-то несчастна.
   – Вот именно.
   Прошло два дня, и она, встретив меня в коридоре, спросила, может ли она прийти ко мне. Я холодно ей ответил. И услышал ее ответ:
   – Ты меня охладил. Я пришла тогда на вечеринку к подружке. Я не могла ни на минуту забыть о тебе. Твои слова были во мне, я никак не могла от них избавиться. Ты испортил мне весь вечер.
   – И только! Но ты спокойно это можешь пережить. Подумаешь, неудачно сложились отношения в этот вечер, будет другой.
   – Другого не будет. Я не могу полюбить другого.
   – Прошу, уходя, не хлопай дверью.
//-- 12 --//
   Кому не дано быть нелюбимым, – это прежде всего тем, кто сам не любит.
   – Как ты ко мне относишься? Я тебе нравлюсь? Любишь ли ты меня?
   – Я никого не хочу любить, – ответила она с чувством некоторой гордости.
   – Почему?
   – Просто я вижу, чего вы все от меня хотите – переспать.
   – Так сразу и все.
   – Но мне так кажется. Один ухажер подарил колечко. А я его, дура, потеряла.
   – Примета.
   – Я не люблю приставаний.
   – И прекрасно, – со вздохом заметил я.
   Через день она мне позвонила.
   – Я хочу к тебе зайти в офис.
   – Ты так неожиданно позвонила.
   – А ты обо мне думал?
   – Думал! – солгал я.
   – А ты меня любишь? – допытывалась она.
   – Ты же знаешь, если только взаимно.
   – Я о тебе думала.
   – Вот и замечательно. – Что замечательно? Я хочу тебя видеть.
   – Договорились. Перезвони завтра.
   – Завтра я не могу.
   – Тогда послезавтра.
   – Тоже не могу.
   – Позвони, когда сможешь.
   Я знал, что она больше не позвонит, потому что она была женщиной настроения. Сколько таких звонков. Скучных. Ненужных. Хотя и без таких иллюзий тоже скучно.
//-- 13 --//
   Чаще просят не совета, а ответа. Как бы ты поступил, если я уже сделал этот поступок. Ответ звучит однозначно – так же.
   Я понимаю желание молодого человека познакомиться с девушкой не по вызову, а по зову чувств. Которая одинока в чувствах и телом.
   Как заглушить одиночество в ночи, такой вопрос был задан психологу.
   Ответ. Идете в бар, берете чашечку кофе, присматриваетесь к обществу и всегда увидите двух щебечущих красавиц. И сидят они в кафе тоже минут пятнадцать, как и вы. Сутенер тут не нужен, можете сами завязать знакомство. На завтра цветы, на послезавтра – театр, на послепослезавтра посещение этого же бара, и она ваша.
   Это все равно, что ходить по пустыне сорок лет. Зато если выжил, то отношения будут долгими.
   Молодой человек, конечно, не понимает такого совета. Реалии жизни совсем другие. Ему хочется, чтобы девушка сразу поняла его и без оглядки отдалась ему.
   Что будет с ней. Что она скажет маме, подруге или психологу. Психологу больше, чем подруге, маме меньше, чем подруге. Потому что молодой человек не принц, и говорил он глупости. А она его слушала, чтобы не быть кинутой, брошенной и непонятной.
   Актеру, имеющему опыт работы, легче отыграть жизненную ситуацию, чем самому талантливому самородку. Актер переживает только непризнание его таланта, а самородок и в славе не подозревает о своем таланте.
   Она рассказывает подруге о последней встрече. Я ему сказала все это с улыбкой. И на ее лице отразился патолого-анатомический оскал лица.
   Каждый носит свое одиночество, демонстрируя это как искусство обольщения.
   Развод. Одиночество. Всеобщее сочувствие или наоборот.
   Развод – это разлука. Но каждый переживает это состояние в даже самой благополучной семье. Каждый становится индивидуумом.
   Одиночество плата за успех, за превосходство одного над другим.
   Если человек подготовлен состарится, то он продолжает доживать свой век с немолодой женой под одним и тем же лоскутным одеялом. И не ищет другого спального мешка.
   Идеалы времени вселяют страх перед долгой жизнью, нарастающее угасание тела плодит свободных от брака, а после сорока – одиноких.
   Живут и наслаждаются до брака, живут и страдают после развода, все остальное называется просто жизнь.
//-- 14 --//
   Что произошло с годами. Когда-то я ее целовал. Она, дрожа, стыдливо убегала домой по лестнице вверх. Теперь она не бежит. Ее беспокоят боли внизу живота.
   Теперь все чаще слышишь, что у нее обострение гастрита или приступы климактерической депрессии.
   Время… Мгновения… Совсем недавно не раздумывая целовал, страстно обнимая в объятиях.
   Теперь скучно слушать, грустно видеть угасающую молодость. Я не хочу ее целовать. И не теряю головы, когда вижу ее усталую походку.
   Удачная женщина, у которой есть все: муж, дети и любовник. Любовник, который приходит по первому ее зову.
   Несчастная женщина, у которой есть все. Но любовнику не позвонить после девяти часов вечера.
   Я звоню ей по телефону. Ее тон голоса зависит от присутствия или отсутствия мужа. Я стал звонить настойчивее, выводя ее из равновесия.
   – Я не могу сейчас говорить по телефону.
   – Знаю. Я хочу тебя развести с мужем.
   – Зачем? – она говорит серьезным тоном. – И что я буду делать после развода?
   – Ты будешь свободно говорить по телефону.
   – И только.
   – А ты не хочешь?
   – Я устала.
   – От чего?
   – От одиночества.
   – Что ты хочешь?
   – Любви! Тепла. Тебе кто готовит?
   – Ты же знаешь, что у меня заезд в выходные дни. А так я ухаживаю сам за собой.
   – За мужчиной должна ухаживать женщина.
   – А что ты делаешь сама по отношению к мужу.
   – Я другое дело. Но за тобой должен уход.
//-- 15 --//
   И стали эти мои слова молитвой вечерней. «Милая, нежная», и это мной больше не будет сказано.
   Все вычеркнуто. Безвозвратно. Смятение переполняет меня, смешивая страсть и волнения. Душа в смятении. Угар любви. Той последней, как вздох перед погружением в воду. Не хватает воздуха. Тебя выталкивает наверх. И снова глоток воздуха. И все мало и мало. Силы иссякли от ощущения потери любимой женщины.
   Все пришло некстати. И горькая цена за утраченную молодость.
   Что теперь – стариковское брюзжание. Путь к греху. Потеря любви заменяется чревоугодием и блудом. Отведи от всех грехов. До гордыни не доходит, так как уже раздавлен. Самый большой грех это гордыня, но оно скорее возникает в богатстве, силе и здоровье. Но каждый должен помнить, да притом в день успеха, что и падение может быть болезненным и непоправимым.
   Все вытравлено в пепле любви.
   Поставлена точка. Можно обмануться, но от себя не уйдешь. Легкость измены, это больше чем глупость.
   Если измена по любви, значит, это подлость для того человека, против которого направлено это оружие мести.
   И каменный гость с места сходит от боли распутства Дон-Жуана.
   Эту горечь потери не преодолеть сознанием, тут или перегораешь до пепла, или побеждают здоровые чувства. «Аминь».
//-- 16 --//
   – Прочитала «Бовари». Жаль ее, бедняжку, как ее обманули.
   – Сейчас бы сказали – кинули.
   – Мне муж сказал, что я – дрянь, а я ему ответила, что ни о чем не жалею. Я тебе нужна капельку? Не той каплей, что переполняет чашу терпения, а чашу любви.
   Потом…
   – Ты издеваешься надо мной. Почему ты молчишь? Я хочу тебя увидеть. Я тебе еще нужна. Или у тебя есть другая женщина. Скажи. Я звонить больше не буду. Нет. Все равно позвоню.
   Продолжение следует…
   – За это платят, – цинично произнесла она, вставая с постели.
   – За секс в постели?
   – Тебе нужны экстремальные ситуации… Чтобы пахло каштанами.
   Пауза…
   – Я думал, что нас связывает любовь.
   – Любовь?! Она давно умерла.
   – Давай тогда не будем встречаться.
   – Я так не хочу. Ты мне нравишься.
   – Придется поступиться со своими желаниями, зачем терять время на встречи. Проще пойти в стриптиз-бар.
   Рассказ продолжается… Я ее потчевал сельдью в красном вине. Она меня щепоткой солью, лимоном и коньяком. Это генеральская закуска.
   В конце концов, соль, лимон и стопка коньяка. Пошло-поехало. Сюжет начала рассказа «Не первая любовь». Восторг. Обожание. Потом проходит много лет. И что помнится?
   Были ее признания в любви. Я их воспринимал с восторгом не первой любви. Что-то неловкое было в наших отношениях. Однажды она призналась, что наши отношения сложились после того, как ее обидел муж.
   – И что? – спросил. – Если…
   – Если он так бы не поступил, то я не пришла к тебе.
   «Вот, штучка», женщина посередине по Арцыбашеву. Ее чувства стали сплошной спесью, замешанные на одиночестве и разочарования. Я-то как обманулся. Поверил. Использован и забыт. Не первая любовь…
//-- 17 --//
   Почему иногда ненавидят любовь как нежность, как страсть, как и страдание, может быть, потому что в любви нет любви, а есть фантазия.
   Проходит время, и неслучайно уготована встреча с моим прошлым десять лет спустя.
   Она поменяла имидж. Теперь у нее ларечный бизнес, и она приподняла свою планку учительницы. Кто откажется посмотреть, как живут по-новому. В ее лице так и остались черты детской обиженности на все и на всех.
   Она падает на диван от усталости. Это у нее все болит. Позвоночник в хрящах. Немеют руки и ноги. Я поглаживаю её спину. Ей больно, она морщится даже от легкого прикосновения.
   – Это возрастное, – замечаю ей.
   – Спасибо, что напомнил, а то я забыла, – в тон иронично произносит она.
   – У мужчин тоже бывает такое.
   – И чем это проявляется?
   – Обострением сексуальной активности.
   – Кобелизм! Мне это понятно.
   – Так это и есть мужской климакс.
   – Почему у женщин, черт побери, все по-другому проявляется.
   По радиоволне заиграла новая мелодия. Она вскакивает и делает звук громче и пританцовывает.
   – Ты помнишь, когда я приехала из Швеции, то привезла кассету этой поп-группы. Я тебе подарила даже кассету.
   – Не помню.
   – Как жаль… – она замолкла, погрузившись в далекое воспоминание.
   – Может, не мне?
   – Что ты говоришь. Я ведь в тебя тогда была влюблена по уши.
   – Я удивлен.
   – Дурачок! Я ходила и подглядывала за тобой, когда ты возвращался с работы. Ты так нехотя возвращался домой. И не приходил ко мне.
   – Наверно, так и было. Тогда меня ни на что не хватало.
//-- 18 --//
   Этот разговор был когда-то и где-то в баре.
   – Скажи мне, что я красива.
   Мне не хотелось ей это говорить, тем более о том, что она просила.
   – Ну скажи?
   – Ты красива, – наконец я сдаюсь перед ее настойчивостью и капризом, – но это твой недостаток.
   – Почему?
   – Во-первых, это не стандартно, где твои девяносто на шестьдесят на девяносто, что определило твою исключительность. И вообще, кто говорит, что ты красива?
   – Мама.
   – Для чего она тебе это твердит, только для того, чтобы завысить твою планку притязаний в этой жизни и ко мне…
   – Ну и что, а мое тело красиво.
   – Мы что, на уроке анатомии? И что делать с твоим телом?
   – Обладать…
   – А именно: трогать, осязать, переворачивать как детскую куклу. И это, конечно, будет для меня дорого стоить.
   – Для тебя исключение.
   – Но я люблю сначала похитить душу. Ценность твоя в твоей душе. Телесная красота творение недолговечное и довольно скоропортящееся. Меня охватывают порочные чувства как неконтролируемые фантазии. Я также боюсь, что этот вулкан вырвется черной лавой порока.
   – Ты должен подумать и обо мне, что это может случится и со мной и я могу быть с другим и в другом месте.
   – Тогда ты разрушишь наши отношения. Предупреди, чтобы я не ревновал.
   – Что если об этом я скажу, у тебя не будет ревности?
   – К чему ревновать, если все станет очевидным. Это твоя тяга к развлечениям, удовольствиям и праздности. И я считаю, что это я могу пока тебе дать, и думаю, что дальше фантазий дело не пойдет.
   Весь разговор напоминает грозу перед дождем. Я старше ее и опытнее. И понимаю, что пора остановиться, потому что мой скептицизм сейчас просто неуместен, и обнимаю и целую ее.
//-- 19 --//
   Двое в бистро.
   – Они похожи на пельмени.
   – Хинкали.
   – Да, я знаю.
   Его пальцы дрожали. Он вцепился за два стакана. В левой руке было полстакана воды, в правой руке сто граммов водки. По дрожи в правой руке можно было понять, что там водка. Он держал стаканы перед собой, они плясали как мотыльки перед лампой, наконец, он залпом выпил водки и запил одним глотком воды. Глаза его потеплели.
   – Я хочу с кем-нибудь поговорить, – тихо произнес он.
   Я почувствовал к нему не отвращение, а досаду. Я хотел сказать: парень ты опустился, ты выглядишь неряшливо, в чем дело. Он будто услышал мой вопрос.
   – Я по образованию учитель, платили мало. Ушел в бизнес. Кооператив открыли, потом погорели.
   Он выпил глоток воды. Я подумал, что он сейчас попросит в долг водки, но он молчал. Потом тихо сказал.
   – Я хочу поговорить о пустяках. О своей жизни, о себе, но никто не хочет меня слушать.
   Я подумал, что сейчас точно попросит в долг. Или я должен ему составить компанию.
   В долг он не попросил. Я доел порцию хинкали. Он посмотрел на меня. Я показал ему жестом, что я желаю ему всего хорошего в этой жизни. Встал и пошел к выходу. Барменша проводила меня взглядом до выхода.
   Я взошел на мост, перед мной было здание цирка, там, за ним, общипанный весенним ветром Летний сад. Тот бродяга шел следом за мной.
   Я дождался его. Он подошел ко мне.
   – Вы извините меня, что я со своими проблемами подсел к вам, как говорится, я появился не в том месте и не в то время. Простите меня. Мне уже легче. Я пойду домой, меня ждут жена, дочка. Прощайте.
   Он пошел обратно в сторону кафе.
   Будто так заведено, что наша жизнь проходит от встречи к встрече. Она когда-то была влюблена в меня. Но как только оказывался рядом ее бывший знакомый, художник, она вся менялась и делалась чужой. Художник рисовал нимфоманок, и они у него здорово получались, особенно в стиле ню. После этого я хотел научиться стоять на голове, потому что мой брат стоит на голове, и я ему в этом тоже завидую.
   Она у меня в гостях. Что-то пытается вспомнить, потом говорит.
   – У тебя перестановка в комнате.
   – Я не люблю обсуждать эту тему, это все равно как женщине говорить, почему она сделала новую прическу. Все ясно, что кто-то просто меняет стиль жизни. И вопрос один – принимается это или нет.
   – Скажи что-нибудь хорошее.
   Я в паузе. В голове только одна мысль, но говорю нечто обратное.
   – Давай почтим этот вопрос минутой молчания.
   – Что ты делаешь сегодня?
   – Ничего, мое тело отдыхает.
   – Я была у доктора и пожаловалась на свою грацию, а он мне на ухо шепчет, что у меня остеохондроз.
   – По части грации я могу сказать, что у тебя вышла по жизни неплохая трапеция.
   – Хватит меня копытами топтать. Сегодня у жирафихи родился жираф и он уже большой.
   – Сядь прямо или встань прямо.
   – Что я палка?
   – Нет это такая поза.
   Будто мир перевернулся. Она инициативнее меня. Она вызванивает меня. Встречает и уходит. Где мое мужское я, оно растворено в ее женской агрессии. И она первая от меня и ушла.
   «Теперь не давай собой манипулировать. Скрутись в кусок полотенца, выжми все остатки своего безволия», – твержу я себе.
   На что следует обратить в семейной жизни, это я говорю из опыта последних лет. Часто ли вас отправляют в магазин в выходной день, прихорашивается ли она в будний день.
   Случайно ли она носит с собой дамский набор: косметичку, помаду, расческу, фен, полотенце и салфетки.
//-- 21 --//
   В пансионате люди испорчены счастьем. У ней в жесте, в мимике выражалась только ревность. Диалога не было. Только ее гнев. Но только тут я научился владеть собой, справляться со своим одиночеством в этой пустой праздности. Что значительно сложнее при житейских неприятностях.
   Тут кто-то влюблялся, кто-то прощался. Череда влюбленных проходила под строгим медицинским контролем и данными электрокардиограммы. Вот такой был замечательный санаторий. Каждое утро – утро с физзарядки и душа.
   Над лесом клубится августовский легкий пар.
   Позади бессонница. И ночные комары. И вот солнечное утро. Это и жизнь и любовь. Короткая утренняя молитва. Потом путь к пирсу. Черная речка несет темные воды, переливаясь на середине всплесками. Тишина. Одинокий хруст под ногами ветки и хлопки крыльев ожиревших пансионных уток. Две драчливые вороны сцепились. Тощая и крикливая. Не обращая ни на кого внимания.
   Порыв ветра и туча накрывает солнце. И дождь. Мельчит. Неуспевших спрятаться под кронами дерева обливает ведром воды. Это постоянно августовское летне-осеннее состояние погоды над Черной речкой в семидесяти километрах от Петербурга.
   В кафе. Она входит. Спортивна и стройна. Заказывает чашку кофе и мороженое. Садится напротив меня за столик. Она смотрит на меня и ждет мою первую фразу.
   – Ты мой каприз!
   – Ты мое искушение. Для меня это опасно.
   – Ты все равно войдешь в эту темную комнату, после того как часы пробьют двенадцать.
   Она молчит. Я продолжаю.
   – Я каждый вечер вычеркиваю тебя из своей жизни. И вновь повторяется одно и то же. Ты рядом, и все плохое исчезает. Но в то же время ты разрушаешь меня. Я счастлив любовью, спокойствием. Теперь я боюсь потеряться.
   Она на этом месте прерывает меня. И будто чеканит слова.
   – Я презираю слабых, я уже одного бросила друга, потому что он тряпка. Я люблю только сильных.
//-- 22 --//
   Мне пришла мысль, что я нашел ту, которую искал. Это ужасно, кода тебе сорок лет, а ты опять думаешь о любви.
   Это было новое роковое увлечение. Это были мои уснувшие когда-то фантазии, которые стали наяву. Мне не надо было ни искать или погружаться в наркотическое состояние, этот мир переживаний был со мной.
   Она смотрела на меня почти детскими глазами какого-то удивления. Ее взгляд был похож на взгляд заставшего вас за каким-то неприличным интимным делом. Она как-то ненароком подглядывала за мной. Это наступило в такой момент, когда мои чувства, мои поцелуи, моя страсть угасли под ее пристальным взглядом. Все уходило как в песок. Безответно.
   Чаще стало воцаряться молчание. Молчание стало походить на немоту чувств, приводя меня к обездвиженности и бесстрастности тела.
   Что ищет любовник у женщины. Что ищет муж у жены. И чего не находят, так это страсти и соучастия и, конечно, солюбви.
   Почему мне было с ней легко, да только потому, что я ее любил, а взамен она не давала мне ничего. Она тянулась ко мне с поцелуями, будто наркоман ищет свою стандартную дозу. Ее ломало. Но в чувствах она была по-прежнему нема. И эта-то немота сломила меня окончательно. Молодость лишена самооценки. В старости ее много, что и приводит стариков к насильственному плачу, но, увы, уже бесчувственно.
   Отвечать за себя и особенно за других бывает самой трудной моей задачей. Склонность к самоанализу приводит к возникновению навязчивости.
   Ей нравилось целоваться со мной на эскалаторе метро. На мое удивление она отвечала счастливой улыбкой, говоря, что ничего не может с собой поделать.
   – Я теряю контроль над собой.
   Когда-то я сделал ей непристойное предложение сексуального характера. На этот момент у каждого из нас была своя фантазия. Потом она все-таки произнесла с выдохом.
   – Я боюсь!
   – Чего ты боишься?
   Она ничего не сказала в ответ, а погрузилась в свои мысли.
   Прошел год. Я так и не мог разрешить этот ее ответ. Разговорился с сестрой на сексуальные темы. Она говорила о своем новом друге. И она тоже произнесла это заколдованное слово: «Я боюсь».
   – Так что значит в твоем понимании – это я боюсь.
   – Я боюсь, что мне это понравится, а ему нет. Или понравится больше, чем мне.
   – И середины тут нет.
//-- 23 --//
   Опять и опять я возвращаюсь мысленно к ней. Позвонить? Сам себе отвечаю, что лучше нет. Я живу теми ощущениями, которые навеивают мне воспоминания.
   Что я вспоминаю? Все, что приходит в голову. Неизвестно, что и как. Вдруг в свете дня вспоминаю ее улыбку. В метро я чувствую запах ее тела, вкус ее губ. Прогуливаясь по парку, когда под ногами шуршит опавший желтый лист. Нашу поездку за город.
   Настоящее на грани прошлого и будущего. Прошлое понятно, и это понятное ушло, и его не вернешь, а где тут будущее, то, чего у нас не будет, а оно, оказывается, живет в настоящем. Я своим настоящим состоянием опередил будущее.
   Когда остаюсь, она как наваждение появляется во мне. Она в последнее время говорила, что я ее не понимаю и что я должен изменить свое отношение. Я ее дразнил, а что, если не изменю. Тогда что? Это было перед нашей размолвкой. Моей победы тут не было.
   В нашем учреждении один мечтатель, когда произносил, это гениально, это открытие, и тут же успокаивался, сожалея, что его идея так и останется невостребованной.
   Человек должен уметь брать под уздцы ум и желания, а воля должна следовать за этими идолами.
   Ее не было рядом. Но она была в моем подсознании. Ее не было теперь в моей жизни. А она все равно продолжала жить и постоянно присутствовать при мне. Да, именно так продолжала жить со мной и думать, как я, и мечтать, как я, менять ход моих мыслей, мое настроение. И я начинал с ней спорить, даже любить и ненавидеть. Как когда-то было, может, год назад. Я ее, конечно, больше любил.
   Что я хотел от нее? Она по отношению ко мне просто еще ребенок.
   Позвонить ей, сбежавшей от меня, которая еще год назад была рабой любви. В нашем настоящем жило прошлое, от того и была тоска. И депрессия. Человек еще властен в будущем, но отнюдь не над прошлым, которое принадлежит не только одному, но и другому.
//-- 24 --//
   Когда ты не один, твои мысли направлены на другого. Идет работа над собой, выравнивая не самого себя, так называемое сглаживание углов своей личности. Тогда не наступает самопоглощения.
   Что думает человек в одиночестве. Он погружается в психоанализ. В этом случае, как шахтер, все глубже забираешься в подсознание. И что это все дает, по Фрейду это считали поиск собственного Я, но тут, как шахтер, находишь новый уголек, который усиливает огонь твоего стресса, порой дает возможность найти выход в другом. И оставляет одни головешки, как при большом пожаре. Надо быть осторожными в психоанализе. И не нужно копаться в себе.
   С творческих позиций такое самоуглубление не так губительно, как проснуться в комнате без мебели.
   Если самодостаточен, то следует сказать, что я контролирую себя и не даю себя разрушить психоанализу до тоски.
   Встреча и снова расставание. Мы учимся понимать друг друга, привыкая к привычкам, к чувствам.
   При расставании она сказала мне, что я ее многому научил. Это познать себя, но не познать меня. Я остался для нее темной комнатой, в которой она вслепую натыкалась на предметы.
   У нас была разница в возрасте. Ее психоанализ был в рамках ее возраста, ее желаний. Желание иметь ребенка. Это самовыражение молодости. Это эволюционное программирование. Библейский Лот и тот был обманут дочерьми ради продолжения рода человеческого. Самодостаточность моего возраста не имела смысла удерживать ее около себя.
   Ее уход был для меня жертвой. Эта жертва стала моим одиночеством. Она желала, чтобы я любил. И я ее любил. Но было два «но». Она любила, так как ей было двадцать пять лет. Я ее любил, так как мне было сорок. Наши отношения были в ритме джаза; каждый танцевал свой танец.
   Ее уход был как электрический разряд. Я перестал ощущать запах волос, вкус губ. Я искал среди многих снова ее или похожую на нее и не нашел. Я простился с ней навсегда, пройдя через одиночество и депрессию. День за днем, и болезненные ощущения ушли. Не навсегда, но они перестали приходить сначала наяву, а потом во сне.

Часть II
Неизбежное

   Это было двадцать лет назад. И наверное, было не со мной. Но это было.
   Виктор весь свой полет на пассажирском самолете проспал. Самолет, сделав разворот над ночным городом, пошел на снижение.
   Виктор почувствовал тупую боль в затылке и как тело вдавилось в кресло. И только когда колеса самолета коснулись бетонной полосы аэродрома, он почувствовал, что боль в голове исчезла.
   Спускаясь по трапу, вдохнув теплый воздух, он повеселел и даже пошутил со стюардессой.
   Позади под крылом самолета были три тысячи километров. Самолет прибыл без опоздания, а это необычное явление в период летней горячки.
   Виктор глянул на часы – было одиннадцать часов десять минут вечера. Он пошел к телефону-автомату, опустил две копейки, набрал домашний номер телефона. В ответ неслись продолжительные гудки, к телефону никто не подходил.
   Виктор повесил трубку, и автомат проглотил монетку. Он шлепнул по толстой спинке автомата. Снова опустил две копейки и набрал номер. У него пронеслась первая навязчивая мысль, неужели они уехали на дачу в четверг, без него, а не в пятницу как обычно.
   Телефон молчал. Он осторожно повесил трубку, попридержал монету, чтобы автомат ее не проглотил.
   Позвонил соседу Валентину.
   – Алло? – ответил мужской голос.
   – Алло. Это я! – не называя себя, произнес Виктор.
   – Привет, – сразу узнав по голосу, ответил Валентин.
   – Слушай, я только что из командировки прилетел, еще в аэропорту. Ты не знаешь, где наши?
   – На дачу уехали вечером.
   Тут передали по селектору, что подали багаж, и просили пассажиров пройти во второй зал.
   – Слушай, здесь багаж поступил, я пойду получу, после перезвоню.
   – Валяй, старина.
   Получив багаж, Виктор снова подошел к телефону-автомату, набрал номер. В ответ неслись длинные гудки.
   Он посмотрел на время – одиннадцать часов тридцать минут. Позвонил в справочное вокзала, где ответили, что последняя электричка уже уехала.
   Виктор сел на чемодан, огляделся. В ночном аэропорту было оживленнее, чем на базаре. Ему стало грустно и обидно. Подумал, что надо было дать телеграмму, а не дал, потому что хотел сделать приятный сюрприз. Теперь отдыхай в аэропорту на диване. Ключа от квартиры не было, когда он уезжал в командировку, то оставил его в столе своего кабинета. Он достал записную книжку. Полистал странички. Глаза остановились на номере Светланы Петровны. Сунул руку в карман – мелочи не было. По размеру входила десятикопеечная монета, и он опустил ее.
   Ответил мягкий женский голос:
   – Слушаю.
   – Это я! – опять не представляясь, сказал Виктор.
   – Привет. Сколько зим…
   – Сколько лет… Представляешь, Света, – начал Виктор, – прилетел на лайнере, отмахал три тысячи километров…
   – Прямо так и три тысячи, – шутливо подзадорил ее голос.
   – Не меньше. Мои на даче. Ключей нет. Как инопланетянин, прилетел и не знаю, что делать.
   – Ты не шутишь? – тихо спросила она.
   – Какие шутки! Сижу на чемодане, послушай, – и он трубку направил в зал.
   – Да-а, – протянула она, – приезжай ко мне.
   – Серьезно, а не поздно?
   – Не ночевать же тебе на улице. В гостиницу тебя, как местного жителя, не пустят. Не поверят. Примут за человека без определенного места жительства.
   – Аргументировано убедительно. С вашего позволения, чемоданы сдам в камеру хранения, потом заберу.
   Он сел в такси и поехал по ночному городу.

   Виктор по характеру мягкий, порой безвольный или упрямый молодой человек.
   Когда-то давным-давно, в семнадцать лет, родители дали ему денег на черный день и отпустили со слезами на глазах в большой город.
   Виктор скоро добрался до большого города, за пять часов на самолете. И очень этому удивился. Он пересек бескрайний простор, но под крылом самолета увидел только облака.
   Вступительные экзамены в институт с первого захода он провалил. Его девиз был: «Со щитом или на щите». Он впервые за семнадцать заплакал от бессилия. Но решил, что уедет, когда поступит в институт. Сдаст вступительные экзамены, а после зачисления заберет документы и уедет навсегда из проклятого большого города.
   Так он думал до того, как устроился на работу дворником.
   Жил он в общежитии, которое находилось в старом доме. Сколько было квадратных метров в узкой комнате, Виктор не считал. Но в комнате на троих уместились кое-как три кровати, три тумбочки, старый шкаф и обшарпанный стол. Все остальное было развешано по стенам: полки с книгами, проигрыватель и прочие безделушки. Кровать у окна справа принадлежала студенту Валентину Сагину, слева – вечному абитуриенту Юрочке, а третья – для транзитных пассажиров. Их обычно не помнили. Вряд ли запомнили и его жильцы длинного коридора. Он под тяжестью стен чувствовал себя меленьким и ничтожным человечком. Усталый после работы, он возвращался по этому коридору, проходя под тяжелыми сводами. Только одна мысль изводила его – чтобы вырваться поскорее из этого подземелья. «Что я ищу вдали от дома? Зачем я покинул родной дом? Зачем?» – думал он, но, стиснув зубы, шел по этому коридору. Он по-своему сопротивлялся – читал, писал, снова читал. Перед глазами стояли кровать, шкаф, снова кровать, стол и снова кровать.
   На следующий год он все-таки поступил в институт. Но документы не забрал, а решил окунуться в студенческую жизнь. Зашел в комнату попрощаться. Валентина в этот день не было. Юра лежал, завернувшись в халат. В последний раз он оглядывал все тот же интерьер.
   – Который час? – спросил Юра для того, чтобы что-то сказать.
   – Двенадцать, – ответил Виктор, для того, чтобы что-то ответить.
   – Ты уходишь? – спросил он из вежливости.
   – Да, – кивнул он головой на свой небольшой походный чемодан.
   – Заходи, – перевернувшись на другой бок, произнес он.
   Сколько дней Виктор ждал этой перемены, но так устал, что когда наступил момент радоваться, у него не было на это сил.
   Каждый бесцельно прожитый день он оправдывал тем, что самое лучшее ожидает его впереди, что жить он только начинает.
   Он вышел в ненастную погоду и долго бродил по старым улицам Петроградской стороны. Они не принадлежали резцу Кваренги, Трезини, Растрелли. И здесь не были Блок, Достоевский, Пушкин. Но здесь Виктор находил себе утешение. Он поражался обманчивости внешних фасадов роскошных домов. Он год жил в доме с черной лестницей, выходящей в колодец двора.
   Осенняя невская ночь. Холодный мокрый ветер подметал кривую улочку, сгребая в ком зеленые обмороженные листья, бумагу, окурки, разбрасывая их по асфальту.
   Однажды Виктор был с Валентином, который и предложил отметить поступление в институт. У Виктора было ощущение просоночного состояния. Как и во всяком сне, картины сменяли друг друга лихорадочно, наполняя мир волнением, грустью и веселостью. Только он не знал, снится это ему или происходит наяву. И что вот никто не догадывается о его земном присутствии.
   – Проснись, мой друг, от грез! Твоя бледно-розовая мечта воплотилась в жизнь. – Валентин потащил его за руку к историческому месту, где от главного корпуса института находятся фонарные столбы когда-то с газовыми горелками. Их давно никто не зажигает. Сагин подставил спину, и Виктор влез на столб.
   – Зажигай свечку! – скомандовал Сагин.
   – Может, не надо, – отговаривает его Виктор.
   – Как не надо. Подумай, чудак! Ты ставишь свечку не господу Богу в церкви, а в храме науки. Святое дело. Нам только и осталось верить в человеческий разум.
   Сагин уперся руками в столб, который чудом уцелел, неся на себе отпечатки смутных времен.
   У Виктора руки зябнут от мелкого моросящего дождя.
   – Ты скоро там? – из-под ног доносится умоляющий голос Валентина.
   – Огонь задувает ветром, – стонет озябший Виктор.
   Наконец символический огонь свечки замерцал над столбом.
   Валентин непоседа: срывается с места и сигналит рукой такси.
   – Слушай, мастер, бутылочку не продашь?
   – Алкоголик, что ли? – надвинув кепи на широкий лоб, ощупывая глазами ночного клиента, бормочет таксист.
   – Событие отмечаем. Ну, мастер, сделай милое дело, – не отступает от него Сагин.
   – Уже нет. Но если попытаться, – произносит он неопределенно. – Смотаемся в таксопарк. – Таксист кивает головой на заднее сиденье.
   – Поехали по ночному городу. Заверяю, что это зрелище лучше всякого восхода солнца.
   – Куда поедем, Валентин? – спросил Виктор.
   – К друзьям. Разгоним грусть-тоску. Отпразднуем наше событие.
   – А вдруг там забыли тебя.
   – Не должны. И не такой уж я, чтобы меня забыть, – он тряхнул своими кудрями и запел романс.
   Новый микрорайон. Многоэтажные дома, как братья-близнецы, обступили их. После уютного салона такси они быстро продрогли от холода.
   – Дом-то помнишь? – спросил Виктор.
   – Дом помню. Вроде бы этот. Понастроили коробки, что в темноте и не разберешь. Не расстраивайся, найдем, – успокоил он, когда они вошли в подъезд.
   Поднялись на третий этаж и встали напротив двери. Сагин решительно нажал на кнопку звонка. Первый длинный, второй короткий. Наконец щелкнул замок двери. Валентин галантно расплывается в улыбке. Приоткрывается дверь, и перед глазами картина: мужчина в пижамных штанах, за ним жена с колотушкой.
   У Виктора к горлу подкатывается комок.
   – Здрасте, – он им.
   – Доброй ночи, – они ему.
   – Извините за беспокойство. – Пустяки, – с иронией замечает мужчина, – всего два часа ночи.
   – Но так получилось. У нас событие такое важное.
   – Кстати, на Курилах уже день, – вступает в разговор Валентин.
   – Короче, молодой человек, – обрывает Сагина мужчина в пижамных штанах.
   – Вы нам не грубите, – защищая свои права, отвечает Валентин. – Нам нужна Светлана Петровна.
   – Милицию надо вызвать. Хулиганы какие-то, – тут в разговор вмешивается женщина.
   – Гражданка, не грубите. Я вам ничего плохого не сделал.
   – Эта девица, которую вы спрашиваете, здесь не проживает. Дверь захлопывается перед ними.
   Виктор облегченно вздыхает. Как вдруг Валентин снова нажимает на кнопку звонка.
   – А где она живет? – кричит он им через закрытую дверь.
   – Сейчас милиция приедет и отвезет прямо к ней, – отвечает раздраженный женский голос по ту сторону двери.
   Виктор берет за руку Сагина и уводит от злосчастной двери.
   – Слушай, – продолжает Сагин, – дом этот – точно. А как квартиру перепутал – это мне непонятно.
   – Давай уносить ноги, – заметил Виктор.
   – Уж теперь-то нет. Стоп! Вот эта дверь! Виктор не слушает его и спускается вниз. Останавливается этажом ниже в ожидании Сагина. Через минуту радостный крик.
   – Витька! Иди сюда. Дома она.
   – Сколько лет, сколько зим. Не забыл. Удивительно. Ты как всегда, Сагин, в спортивной форме, – весело говорит она.
   – Я?! – Сагин изображает на лице удивление. – Никогда не забываю. Тех кого люблю, я помню. Я с другом, знакомься.
   Они на цыпочках вошли в коридор, стараясь не шуметь.
   Это была двухкомнатная квартира, одну из комнат занимала она.
   Ее комната теплая и уютная, где были диван, сервант, телевизор, магнитофон, коврик на полу, журнальный столик и два кресла.
   Зажигается бра, и звучит музыка. Виктор ощутил приятную усталость во всем теле. Он быстро заснул в кресле. Его как ребенка переложили на диван. Валентин и Света всю ночь проговорили за чашкой кофе.
   Утром они все втроем на трамвае поехали в институт, не чувствуя усталости.
   Так случайно перекрестились их дороги жизни. Они стали друзьями и всегда по-дружески поддерживали друг друга, несмотря на то, что у каждого была своя судьба.

   Лет десять прошло с той бесшабашной поры.
   И вот сейчас он спокойно, без волнения раздумывал о себе, переезжая город с юга на север. Когда-то он увидел впервые освещенный миллионами огней город, который никак не мог даже представить в воображении. Его поразили богатство и блеск реклам магазинов, бесконечная суета большого города. Именно сюда он устремился вместе с искателями приключений в поисках своего счастья. Несмышленые, не знающие жизни молодые люди вливаются в бурлящий поток города, где смешиваются и растворяются навсегда в толпе.
   Очень скоро по приезде в город у Виктора восторг сменился ностальгией. Почему он не уехал? А как хрупкий челнок, который борется со штормом, так и он жил в большом городе. Может, сейчас труднее жить, чем когда стихийные бедствия, войны, потому что трудности выявляют плохое и хорошее, но отсевают плохие качества, выкристаллизовывая сильные достоинства человека. А в легкой жизни выплескиваются наружу зачастую мелкие, дрянные человеческие качества, порой превращая личность в мещанина и обывателя.
   Машина остановилась у подъезда. Из такси вылез грузный мужчина сорока лет. Виктор Павлович посмотрел вверх на девятиэтажный дом. «Меня никто не ждет. Я свободен. Только на что она мне, такая свобода? Или бросить все и бежать из этого города. Зачем? А друзья?
   Я не один, но я одинок. Вокруг мир, который иногда непонятен мне с неоновыми огнями, машинами, голосами людей – многоликой речью цивилизации. А это еще не одиночество. Я опутан невидимыми нитями этого мира. И мне из него не вырваться».
   Виктор почувствовал снова распирающую боль в голове. Была тихая, безветренная ночь. Он стоял перед домом и всматривался в зажженные огни чужого окна.
   Их взгляды встретились. Она помахала ему рукой, и он вошел в подъезд.
   В его записной книжке напротив ее домашнего телефона было дописано ее рукой – мелким ровным почерком: «Очень жду».
   Он медленно переступал по ступенькам. От усталости он невольно подумал.
   «Хочу тишины. Покоя. Ласку заботливых рук. Хочу, чтобы они ласкали и оберегали меня. Я хочу найти защиту у женщины от тоскливого одиночества».
   Тут только ему пришло в голову взглянуть на часы. Стрелка часов успела перешагнуть за полночь.
   Не успел он подойти к двери, она открылась, а на пороге стояла Света. Ее время щадило, почти не прибавило ни одной морщины. Он переступил порог и попал в объятия ее рук.
   – Я стояла у окна и ждала. Кирюшку уложила спать. Он хотел тебя видеть.
   – Покажи мне его, – улыбнувшись по-детски, попросил Виктор. В детской комнате, свернувшись калачиком в кроватке, безмятежно он спал с книжкой «Теремок».
   – Без нее он не может заснуть, – шепчет она ему.
   – Тебе тяжело? С мужем все в ссоре?
   Она молчит в ответ. Потом, опустив голову, так что он видит только ее глаза.
   – Не будем говорить на эту тему. Пойдем на кухню, я тебя накормлю.
   – Есть я не хочу. Я сыт, – вежливо отнекивается Виктор.
   – Нет, пойдем. Я для тебя готовила. Я тебя ждала. Рассказывай все-все. Что делал? Что думал? – она преданно смотрит ему в глаза, беря в свои ладони его руки.
   – Разве тебе это будет интересно? – спросил ее он.
   – Ты демон, который никогда не находит себе покоя, – она ведет пальчиком по извилинам ладони.
   – Откуда ты это знаешь?
   – Знаю. У меня бабка была деревенской гадалкой.
   – Мне было так плохо. Настроение, мысли – все в каком-то беспорядке. И покоя никак не обрету, это ты верно заметила.
   – Я хочу, чтобы ты был счастлив, – опустив голову, произносит она. – Я говорю тебе, потому что ты мне друг.
   – Не надо говорить об этом. Давай жить настоящим, не думать о завтрашнем. Я боялся, что тебя не застану дома, – почему-то солгал он ей.
   – Глупый! Я знала, что ты приедешь.
   – Ты не представляешь, как ты мне нужна. Без тебя одиноко, – и он уже сам верил тому, что говорил ей.
   – А мне без тебя. Подойди к окну, смотри, сколько звезд, и никто не знает, что мы с тобой вместе, а звезды видят.
   – Я без тебя скучаю, – шепнул он.
   – Это от лукавого! Сколько раз ты говорил это другим? Сознавайся, – она повалила его в кресло.
   – Не знаю, раньше я произносил эти слова с легкостью. А теперь это делаю с трудом.
   Она закрыла ладонью ему рот. Он подумал, что ему никогда не было и не будет так хорошо, как сейчас. Ее губы мягко прикасались к глазам, щеке, шее. Слезы предательски выступили на глазах. «Хорошо, что в полумраке не видна эта сентиментальная грусть», – подумал он.
   Они сидели на кухне и долго болтали, не чувствуя усталости.
   – Это сон? – с этими словами он подсел к ней.
   – Наверное, это сон, – и она крепко прижалась к нему.
   – Ты снова спешишь, – сказала она с упреком. Подожди, я приготовлю тебе на дорогу завтрак.
   – Может, не надо? – шепотом произнес он.
   – Я тебя прошу, – шепотом ответила она.
   На столе стояли открытая бутылка коньяка, две кофейные чашки и бутерброды.
   – Как ты живешь с женой? – серьезно спросила она.
   – Там все в порядке. Жена, ребенок, семья, – уверенно произнес он.
   – Ты знаешь, у них с Валентином был роман?
   – Ты придумываешь из ревности, – резко ответил он ей.
   – Я думала, ты знал. Они ездили в Прибалтику. Потом он ее оставил. Валентин очень расстроился, когда она вышла за тебя замуж.
   Виктор почувствовал снова головную боль. Он улыбнулся мучительно грустно.
   – Не надо об этом говорить. Не хочу, – сухо проговорил он.
   От нанесенной смутной тревоги он поцеловал машинально ее губы. Ощутил знакомый запах волос, они излучали цветочный аромат весны.
   Виктора охватило ощущение восторга, которое он никогда ранее не испытывал. С его языка готово было сорваться грубое слово, но губы оставались беззвучны.
   Светлеет. Он замечает, что кругом чужие вещи и что он здесь чужой.
   – Ты жалеешь меня? – спрашивает он тихо.
   – Ни о чем не спрашивай, а то я наговорю глупостей, – умоляет она его.
   – Меня гнетет одно, будто я тебя у кого-то краду.
   – Раньше ты так не говорил, – она немного помолчала и продолжала: – Ты тут ни при чем. У нас с мужем был разрыв по другой причине. Он ушел к другой, которую вдруг полюбил. А сейчас он хочет вернуться ко мне навсегда. Я ему не могу этого запретить. Выплакано достаточно слез. Я благодарна тебе за то, что ты меня поддерживал в трудную минуту.
   – Я не знаю, что я для тебя – счастье или горе.
   – И то и другое. Но ты мне нужен как друг. Что бы ни случилось, ты мой друг.
   – Ты так говоришь, будто со мной прощаешься.
   Она вдруг обняла и прижалась к нему.
   – Не знаю, но сердце полно дурных предчувствий.
   – Глупое сердце, – он погладил ее по щеке.
   – Ты самый лучший на свете, – шепнули ее губы.
   – А может, ты выдумала меня.
   – Нет. Но я хочу, чтобы ты был счастлив.
   – Я счастлив, разве ты не видишь?
   – Вижу. Не перебивай. Я еще не все сказала. Ты должен уметь любить и уметь прощать. Это азбука в семейной жизни. Я не всегда была такая, – усмехнулась она. – Сначала мы выскакиваем замуж, не зная, даже не предполагая, что такое своя семья. В чем семейное счастье. Знаем только права, забывая об обязанностях. В семейном конфликте виноваты всегда оба – и муж, и жена. Наверно, все приходит с годами. Именно с годами начинаешь понимать, что тебе нужно. Я иногда сама себя не понимала. Развелась, а что дальше? Ревела днями и поняла, мне нужен муж, а ребенку – отец. Принести в жертву своей любви счастье ребенка я не могу. Это большое преступление. Он слишком взрослый, чтобы не понять, где свой, а где чужой. Это говорит во мне материнский инстинкт, идти против него я не вправе.
   Виктор пошел одеваться в переднюю комнату.
   – Мама, – на голос ребенка она быстро прошла в детскую.
   Виктор осматривает ее домашний уголок и с некоторым удивлением замечает, что у нее довольно уютно, несмотря на то, что другая мебель: стенка, телевизор, тахта. Эти вещи несут в себе знакомый привычный современный ритм жизни, но он в нем чужой.
   Она вернулась из детской комнаты.
   – Он во сне меня звал. Еще спит.
   – Я пойду, – с грустью произносит он.
   – Ты еще можешь побыть, он еще не скоро проснется, – взгляд ее немного погас.
   – Спасибо. Я пойду.
   Возвращаться сюда – это значит обманывать и ее, и самого себя.
   – Я всегда думаю, когда ты уходишь, что ты больше не придешь. Виктор смотрит и будто впервые видит ее глаза. У нее чистые и нежные глаза, которых только чуть-чуть коснулась грусть.
   – Ты знай одно, что у тебя есть друг. Пусть я легкомысленный, но другом я могу быть серьезным.
   Он посмотрел на ее лицо.
   – Морщинки ищешь? – устало улыбаясь, говорит она.
   – Откуда они у тебя, ты еще молода, – вяло утешает он ее.
   – Льстишь. Но я сама себя лучше знаю.
   – Ты давным-давно вошла в мою жизнь, и я не вижу в тебе перемен и старости. Я ничего не хочу менять в наших отношениях. Пусть пройдут дни, годы, но в трудную минуту я хотел бы быть рядом с тобой.
   – А если мне всегда трудно, – усмехнулась она.
   – А постоянным я не могу быть. Остыл, понимаешь, вдруг ко всему. Надоело пить, гулять, терять свою жизнь без оглядки. Я думал, что моя жизнь будет долгой, а вот, оказывается, и нет, сердцу вот дано столько-то отстучать, и больше оно биться не будет, хоть кардиостимулятор вешай на него, не будет. Семья, потом работа – вот мой девиз. Мужчин вы не умеете удерживать подле себя. Если вы требуете внимания от нас, то и мы требуем взамен не меньше. У вас от природы сильнее развиты женские начала – доброта, ласковость, нежность. Даже эти слова и то женского рода. Мужчины – самые слабые существа, которые всегда тянутся к доброте и ласке.
   Он поцеловал ее ладонь и вышел из квартиры.
   Когда он собирался завернуть к трамвайной остановке за угол дома, оглянувшись, увидел ее. Но он не видел ее слез. Он помахал ей в ответ рукой.

   Виктор сел в электричку от Витебского вокзала. В восемь сорок пять минут поезд отъехал от перрона.
   За окном полил холодный дождь. Люди прятались под зонтики. И чем он дальше отъезжал, от города, тем меньше вспоминал о Свете. Через час он перестал вспоминать о ней. Она осталась там, в городе.
   И чем ближе он подъезжал к даче, тем сильнее становилась головная боль и чаще подташнивало.
   Он вспомнил свою первую встречу с женой. Их познакомил Валентин. Потом Валентин уехал в командировку. Она случайно зашла к ним на квартиру, которую они вместе снимали. Приятный сюрприз они преподнесли Валентину, когда сказали, что подали заявление в ЗАГС. В общем, Виктор Павлович к сорока годам был доволен своей жизнью. Жена, ребенок, работа. Он стал копаться в воспоминаниях, чего не делал ранее никогда.
   Поезд медленно катил по железной дороге. Утренний туман быстро таял, и вдалеке показался вокзал.
   Виктор сошел на платформу перрона, пересек площадь и вошел в тенистый парк. Он глубоко вдохнул прохладный сосновый воздух. Виктор почувствовал прилив сил, напевая мотив походной песни, зашагал по тропинке.
   Прогулка по парку избавила от навязчивых мыслей, и он уже перенесся в завтрашний день, не успев прожить сегодняшний.
   Виктор прошлым не мог долго жить. Соседи его считали мечтателем, домашние – непрактичным человеком, друзья – увлекающимся, а себя он считал потерянным неудачником.
   Между соснами он увидел дачи. Было тихо и сонно вокруг.
   Летом дачники подолгу отсыпаются. Все делают не спеша, будто они весь век прожили здесь и не знают городской суеты.
   Он подошел к дому, поставил портфель с подарками на ступеньку крыльца и вошел в кухню. Там он столкнулся с Аллой Алексеевной. Она и теща, она и бабушка, она и глава семейства. Она по природе была добрый и суетливый человек.
   – Вот и я! – расплылся в улыбке Виктор.
   – Тише! Разбудишь всех, пусть поспят, ждали тебя еще вчера, а ты чего не приехал, – ворчливо произнесла она.
   – Кто-нибудь был? – вяло произнес он.
   – Не знаю, я была с ребенком, – неопределенно сказала она и вышла развешивать белье в сад.
   Он вышел следом за ней. Солнце припекало, он снял рубашку и сел в кресло под яблоней, закрыв глаза.
   – Есть будешь? – спросила теща.
   – Подожду, когда все встанут, – откликнулся он.
   Он попытался расслабиться. Он подумал, как хорошо вот так забыться и чувствовать, как тепло растекается по всему телу. Ничто и нигде не болит. Нет никаких проблем. Чувствовать, как тело наливается приятной тяжестью. Тяжелеют веки, руки, ноги, все тело. Хорошо и приятно. И ничто не волнует.
   – Опять аутогенной тренировкой занялся, лучше помог бы маме, – звонкий насмешливый голос жены прервал его отдых.
   Он отрыл глаза и увидел ее красивой и юной. Он схватил ее за руку, привлек к себе и попытался поцеловать в лицо. Его губы коснулись теплой щеки, и она ловко увернулась от второго поцелуя.
   – Хватит, что за нежности, дай я посижу позагораю, ты занял мое место, – нетерпеливо произнесла она, – я так устала за эту неделю с ребенком, что плохо стала выглядеть.
   В ее голосе он услышал кокетливые нотки, чего раньше за ней не замечал.
   – Я нахожу обратное, ты мне такой больше нравишься.
   – Ты еще не все, – иронично произнесла она.
   – Я готов защищать свое мнение, – он подхватил ее на руки и усадил в кресло. – Отдыхайте, княгиня.
   – В дом пока не ходи, а то разбудишь ребенка.
   В этот момент они услышали голос Димки.
   – Вот идиллия и кончилась, начинается трудовой день, – она закрыла глаза, окунувшись в солнечные лучи.
   Он прошел в дом. Ребенок, увидев его, подбежал и нежно прижался к нему. Виктор подышал на тонкую кожу шеи, чем вызвал смех у Димки.
   – А я тебе подарки привез.
   – А мне вчера дядя Валентин самолет подарил, – выпалил малыш.
   – А что, он был вчера? – спросил Виктор.
   – Был да уехал сразу к себе на дачу. Больше ничего не знаю, – ответила в тон Алла Алексеевна.
   – Чуть что, никто ничего не знает, – пробубнил Виктор.
   Он развернул свертки, и Димка потащил сладости и игрушки в рот.
   – Не надо давать ребенку сладкое, перебивать аппетит, у него режим, – она подхватила внука на руки и понесла к столу.
   Виктор взял другой сверток и понес жене.
   – Ты привез то, что я просила, – просияла она, – а это так приятно.
   – Получать всегда приятно, чем делать.
   – Что ты говоришь, разве тебе не приятно делать мне подарки?
   – Приятно, дорогая, – с раздражением в голосе произнес он.
   – Ты жадный! Тебе всегда жалко для жены. Другие мужья делают и подороже подарки.
   – Другие жены тоже в долгу не остаются.
   Они замолчали. Каждый почувствовал, что разговор скатывается к ссоре.
   – Опять разговор сводится к вечной проблеме семьи и брака, – миролюбиво улыбнулся он.
   – Не надо было жениться, и не было бы никаких проблем.
   – Тебе всегда чего-то не хватает.
   – От тебя мне ничего не надо, оставь меня только в покое.
   – Кто знал, что так у нас сложится жизнь.
   – Ты был не мальчик, когда женился, созрел быть мужем и отцом.
   – Извини, но я чувствую себя почему-то маленьким.
   – Покажись психиатру в таком случае. Пустой мечтатель. Витаешь где-то в облаках, спустись на землю.
   Тут появилась теща и позвала завтракать.
   – Не ссорьтесь, идите завтракать, пока Димка на свободе.
   Сели за стол. Виктор лениво ел гренки с чаем.
   – Мам, посмотри, да он сыт, – подзуживала жена.
   – Не приставай к нему. Лучше погуляйте после завтрака по городку.
   – Ладно. После завтрака мы пойдем гулять, – решила Надя.

   У Виктора в голове вертелись назойливые мысли: «Не знаю, чем оно продиктовало, может, даже ревностью, что я в ней вижу только пороки?
   Ее изнеженные пальчики, которые никогда не шили и не стирали.
   Губы? Верхняя тоненькая и злая, нижняя – толстая и плотоядная.
   Глаза? Они выразительные, чуточку навыкате, но в них меньше стало искренней радости.
   Бывает ведь такое, что для того, чтобы узнать человека, надо прожить с одной вечность, а с другой – хватит и часа. Мне понадобилось десять лет».
   Надю раздражали в мужчинах слабости. Она категорично требовала избавления от всех привычек. Послушность мужа сначала ее умиляла, а потом она заметила, что он просто мужчина-тряпка. Но она была готова принести себя в жертву и продолжала перекраивать его на свой лад.
   Они шли по парку. Он схватил ее за руку и побежал вперед, увлекая ее за собой. От быстрого бега кожа лица ее зарозовела, в глазах рассыпались веселые искорки, она подставила свои губы. Он поцеловал ее несколько раз, а она спокойно подставляла лоб, шею, губы, нос, глаза. Губы его ощущали тепло и тонкий аромат ее кожи.
   Потом они взялись за руки, пошли в глубь парка, Виктор экспромтом произнес стихи.

     Постарел. Поседел. Поглупел.
     Мне и не понять твой вкус поцелуя.
     Мне не разглядеть чужого счастья.
     Неужели я так постарел, поглупел.

   Он шепотом проговорил эти слова под шелест лип, и почему-то ему стало тоскливо от осенившей мысли, что проявления его чувств есть не что иное, как продолжение вчерашнего разговора.
   Она ловко выскользнула из его объятий.
   – Давай только без белых стихов. Не хочу слышать. И не порти мне настроение.
   – Мне так грустно, – сдавленным голосом произнес Виктор.
   – Несмотря на твои интермедии.
   – Ответь, а я что-нибудь в твоей жизни значу.
   – Ты? – она обернулась к нему и увидела его растерянные глаза. – Ты – часть смысла моей жизни.
   – Честно!
   – У тебя сомнения? – вальяжно улыбнулась она.
   – Я серьезно. Если по большому счету. Мне плохо без тебя.
   Они проходили около цветочницы. Виктор, купив розу, протянул ей, и она, опустив носик в цветок, вдохнула аромат.
   – До свадьбы ты каждый день приносил цветы. Как это было давно. Цветы – вестники глубоких чувств. Они напоминают, что существует любовь.
   – Да? – протянул он. – Не знал, что так мало нужно для счастья. Остальное, конечно, мелочи жизни. Сейчас никто не говорит, что с милым и рай в шалаше. Ты в душе леди, которой нужен комфорт и букетики в хрустальной вазе, – с иронией произнес он.
   – Тяжелый ты человек.
   Он не заметил, как они подошли к галантерейному магазинчику.
   – Я зайду на минуту.
   – Хоть на полчаса, – буркнул он в ответ.
   Он поднял голову и увидел, как кучевые облака играли в чехарду, предвещая дождь. Она скоро вышла из магазина.
   – Зайдем в кафе, – предложил он, чтобы развеять скуку прогулки.
   Зал был пуст. Они заказали мороженое и минеральную воду.
   – Помнишь, – начала она, – шел проливной дождь, и мы, промокшие, забежали в кафе и весь вечер просидели там. Никого не было. Только мы.
   – И сейчас вокруг нас никого нет, – заметил он.
   – Тогда было другое настроение.
   – Можно подумать, что ты счастлива только прошлым. Разве ты хотела бы изменить судьбу?
   – В целом – нет, но я устала от однообразия.
   – Хочешь, мы куда-нибудь поедем? – предложил он.
   – От себя не уедешь.
   Отпив глоток воды, она отодвинула стакан.
   – Пошли домой. Дождь собирается. И гости должны приехать вечером. Нужно помочь маме.
   Дождь действительно застал на середине пути, и они, взявшись за руки, побежали домой.

   Вечером собрались гости. Последним приехал Сагин с женой. Сели за стол. Традиционно произнесли тосты. Потом вспоминали студенческие анекдоты.
   Виктор посмотрел на Сагина и вспомнил случай, когда он сдал очередной зачет. Преподаватель похвалила его за успехи в учебе и что-то спросила о его планах на будущее.
   – Женюсь, когда стану профессором, – в запальчивости ответил он.
   – Значит, ты никогда не женишься, – рассмеялись ему в ответ ребята.
   Он женился сразу после окончания института. Сейчас он работал младшим научным сотрудником. Занимался наукой.
   Заиграла музыка. Стали танцевать танго. Виктора пригласила на танец жена Сагина, так как Валентин танцевал с Надей. Они вошли в круг танцующих.
   – О чем вы сейчас думаете? – настойчиво спросил он ее.
   – Счастливая ваша жена, вы мне представляетесь идеальным мужчиной.
   – Это только с вашей точки зрения, моя жена думает совсем по-другому.
   Как только музыка сменилась на быстрый ритм, они перестали танцевать. Сагин продолжал вальсировать с Надей.
   Виктор вышел в сад. Он подумал, что с легкостью поменял бы праздничный банкет на студенческий мальчишник, где никогда не хватало бутербродов, но где он никогда не скучал. Поздно. Время ушло безвозвратно.
   Он поднял голову и увидел бесчисленное количество звезд. «Человек явление космическое, – подумал он, – отчего тогда мним мы себя песчинками вселенной. Пульс Земли совпадает и моим пульсом. Всему есть свое время. Время грустить и время смеяться. А мне не хочется ни того, ни другого».
   Он услышал, как гости уходили из дома. Он посидел еще немного в саду и вернулся в дом.

   Она и он сидели друг против друга в тесной комнате.
   – Как ты отдохнула в кругу друзей, – спросил он ее.
   – Отстань, я устала, – ответила она.
   – Конечно, если весь вечер танцевать, – ехидно произнес Виктор.
   – Ты о чем? Если о Валентине, то ты его не стоишь, и ты ему многим обязан.
   – Я всем обязан! И в первую очередь тебе. А я не благодарный! Запомни это раз и навсегда. Это из-за тебя я в этой жизни никто и ничто.
   – Тебе об этом лучше знать, – она злыми глазами смотрела на него.
   – А знаешь, почему ты так думаешь, да потому, что ты мещаночка.
   – Ты больше ничего не можешь сказать умного.
   Вошла теща, села в кресло и стала вязать на спицах носки. Они прервали разговор.
   – Я расскажу вам одну интересную историю, – прервал он молчание. – Однажды молодая девушка знакомится с молодым человеком. В скором времени они едут в трехдневное путешествие. Пока длится это путешествие – счастливо летит время.
   По возвращении они ссорятся и расстаются. В этот момент в нее влюбляется молодой человек, который почему-то быстро добивается руки и сердца.
   Он внимательно следил за каждым движением, и от него не ускользнуло, как переглянулась мать и дочь.
   – Он счастлив без ума. Все красиво и трогательно происходит под музыку Вивальди и Мендельсона.
   Но третий на правах друга семьи снова врывается в их жизнь. Все все знают, один муж ничего не ведает. И вот он догадывается и говорит ей всю правду в лицо. Она бледнеет, но как все современные девушки в обморок не падает.
   – Интересная история, но что в ней такого занимательного, я что-то не поняла, – отрываясь от вязания, произнесла теща.
   – В сущности ничего особенного, – в тон ответил Виктор.
   – В наше время надо смотреть на вещи просто.
   – Замолчи! – Надя зажала руками уши. – Бред какой-то.
   – Не нравится, – злобно усмехнулся он и повторил: – Не нравится, я так и думал.
   – Чушь! – вскакивает она и встает за креслом матери.
   – Потому что это правда, – бросает он им вызов.
   – Хватит! Не нравится – уходи на все четыре стороны.
   – Мне тоже надоело играть в этом дешевом водевиле. Пока.
   Виктор вскакивает и прерывисто выходит из дома.
   Надя слышит, как хлопают двери.
   – Он еще и буянит, – опускаясь на подлокотник кресла, говорит она.
   – Не можете вы спокойно прожить день, – бросает свое вязание Алла Алексеевна.

   Виктор не помнил, как очутился в аэропорту. Билетов на нужный рейс не было.
   Он подошел к телефону-автомату, позвонил Светлане.
   – Алло! Алло? – раздался в трубке ее голос.
   Он долго молчал, а потом чуть сдавленным голосом сказал:
   – Сколько лет…
   – А это ты, привет! Что-нибудь случилось?
   – Ничего особенного, если не считать, что я ушел из дома. Я могу сейчас тебя видеть?
   В ответ молчание.
   – Сейчас? – повторила она.
   – Да! – воскликнул он.
   – Понимаешь, то что было вчера, оно меня как-то образумило. Вернулся мой муж, попросил прощения. И я его простила.
   – Я рад за вас, – сказал Виктор.
   – Давай встретимся завтра, – предложила она. – И еще прости, что я вчера наговорила глупостей, это со зла. Позавидовала тебе. Твоей жене. Твоему другу.
   Он повесил трубку. Прошел в фойе. Сел в кресло и стал смотреть сквозь стекло на самолеты.
   Он облегченно вздохнул. Он принял эту развязку без горечи, без раскаяния. Он понял, что теперь они не будут, как раньше, искать встреч. Все ушло в прошлое. И так просто.
   Когда Света положила телефонную трубку, она заплакала, не скрывая своих слез. Она была одна. Она поняла, что в эту минуту она должна быть одна.
   Виктор снова почувствовал боль в области затылка.

   Надю вспышка ссоры вывела из оцепенения. Она ночной электричкой возвращалась в город.
   Она думала, отчего так нескладно течет ее жизнь.
   Она смотрела в окно и видела на стекле свое отражение. Она поведала ему свои переживания.
   «Я люблю его! Люблю?! Когда родители воспротивились моему браку, то я готова была выброситься из окна. Тогда я твердо знала, что я люблю его, а он – меня. Арифметика любви была проста.
   Однажды я сбежала к нему. Он был в стройотряде в другом городе. Я все дни напролет ждала от него письма или телефонного звонка. Позвонил он поздно ночью. Тогда я решила поехать к нему ночным поездом. Собрала чемодан и в дверь, а на пороге отец, оказывается, он невольно подслушал наш разговор. Он сказал, что если я люблю отца, то останусь. Я молчала и не знала, что сказать, как объяснить ему свои чувства. Я оставила чемодан, но все-таки поехала на вокзал.
   Утром поезд привез в другой город. Он стоял с цветами и ждал. Я была счастлива. Тогда я не думала, что эти минуты останутся в моей памяти».
   Виктор очнулся от головной боли. Он посмотрел за окно и увидел, как шел на посадку самолет, который с нетерпением ожидали встречающие.
   Он закрыл глаза и в мгновение прожил сорок лет.
   От воспоминаний ему стало смутно на душе.
   Он злился на себя за свой характер. Злился за свой проведенный на даче психологический опыт.
   Он встал, прошел в камеру хранения, взял свой чемодан, слился с потоком пассажиров и вышел в вестибюль.
   Он подошел к телефону, набрал номер Сагина, но ответа не последовало. Он постоял еще несколько минут и решился позвонить домой. Он услышал тревожный, радостный голос жены.
   – Это ты?! Почему ты молчишь? Я знаю, что это ты.
   – Да, это я, – с трудом произнес он.
   – Приезжай, скорей! Я жду тебя. Глупый мой. Я очень жду тебя.
   Он отъезжал от аэропорта и увидел, как пошел на посадку самолет.

Часть III
Отель у Акрополя

//-- Глава 1 --//
   Она, утомленная перелетом на самолете, лежала навзничь на широкой кровати в маленькой комнате афинского отеля. От кондиционера лился поток холодного воздуха, и одуряющая жара города не проникала в номер. С тела непривычно лил пот, холодный душ не мог остудить тело, и она вышла на балкон, завернувшись в простыню. Внизу по далекой улочке мчались желтые такси, которые обгоняли юркие мотоциклисты. Ирина подняла голову и увидела двух молодых людей на крыше соседнего дома, которые помахали ей рукой. Она стыдливо окинула свой наряд и скрылась в комнате. Ее сердце забилось, выстукивая дробь. Она скинула простынь и увидела свое обнаженное белое тело, которого не коснулись еще в этом сезоне лучи солнца.
   Ее охватило беззаботное настроение, и она плюхнулась на кровать, которая в справочнике числилась как твин бед, что могло означать ту бед, когда эти кровати раздвигают по углам. Она втягивала воздух в себя, пытаясь уловить запах моря или что-нибудь такое, что ей бы запомнилось как Греция. Но отель был просто отель с консьержем, у которого были воловьи глаза, небрежно бросающим словами вперемежку с английскими, так что ей почудился знакомый одесский акцент.
   Она вышла из отеля в черном платье, в сандалиях и пошла тихой улочкой, грезя по-детски о Древней Элладе. Ирина растерянно смотрела по сторонам, пытаясь найти хотя бы маленькие признаки древности, но город был похож на все южные города Кавказа. Лавки в торговом ряду с назойливыми продавцами. Опрятные греки с точными и плавными движениями рук с безулыбчивыми и озабоченными лицами.
   – Давно прилетели? – спросил ее по-русски полноватый грек, но его глаза улыбались. – Я здесь уже два года. Что-нибудь хотите приобрести: золото или шубу. Тут они дешевле, чем в России. У других не спрашивайте. Я найду вам дешевый магазин.
   Ирина, обрадованная родной речью и таким покладистым провожатым, с легкостью согласилась на предложение незнакомца. Юра, как представился ей бывший эмигрант, жил эти годы беззаботнее, чем всю жизнь в коммунистическом рае, как он назвал всю свою прошлую жизнь. Они проходили мимо шубного магазина. Ирина посмотрела на искрящийся мех норковых шуб, услужливый Юра в то же мгновение распахнул дверь магазина, где, улыбаясь, ее встретила черноволосая Соня, которая произносила с украинским выговором слова, на малопохожую родную речь с прононсом. Ирина замкнула руки в колечко, слабо отнекиваясь от желания купить шубу, искоса поглядывая на армянскую семью, которая дружно примеривала шубы. Муж волчком крутился около жены и дочки, скорее выкручивался, но это было бесполезно, жена настояла, чтобы воротник от одной шубы отрезали и пришили к ее шубе. Продавцы услужливо кивали головой, что к утру будет все готово.
   Соня не отставала от нее, накидывая на ее плечи шубу из норки, тряся в маленьких толстых пальцах искристый мех. Ирина попыталась отделаться от нее вопросом.
   – Это натуральный мех, не крашеная норка?
   – Что вы, помилуйте, дорогая, смотрите сюда, поверьте своим глазам, разве это мех крашеный. Вам какая шуба нужна? – делая вид непонимания затруднений покупательницы. – Из другого меха, может, из лисы.
   Ирина подумала про себя, какая назойливая эта гречанка, ей было обидно расстаться с последними зелеными бумажками, вот тебе и отдых, сразу нарвалась на шубы, в конце концов ехала не за покупками.
   – Может, вы хотите подешевле, – бесстыдно спросила Соня, показывая какую-то облезлую кошку. – Вот эта дешевле на двести долларов.
   У Ирины закружилась голова, ее стало подташнивать.
   Юра сидел за стойкой и тянул бесплатный коньяк, запивая водой. Она с мольбой в глазах попросила вывести ее из магазина. Юра не терял присутствия духа, пытаясь завести в еще один дешевый магазин, на что она категорично заявила протест. После бренди Юра оживился и наконец повел узкими улочками к акрополю, останавливаясь, где только можно у прилавка, кивая головой хозяевам, приговаривая, что тут дешевле, чем где-нибудь.
   Ирину сверлила мысль, где акрополь, где ее прародина, ей показалось, что она никогда не дойдет до развалин, ничего не увидит кроме прилавков как на привозе, где не было ничего греческого. Юра шутил, что и пиво тут только разливают в кружки греческие. Но про это он тоже шутил. Он ей внушал, что тут надо всегда торговаться – в этом смысл счастливой жизни. Меняя драхмы на доллары или, наоборот, а потом еще торгуясь, то получаешь большое удовольствие в жизни, где всем понемногу перепадает на кофе, так что жить можно, если хочешь жить. Под этим солнцем все оживает.
   Тихий ветерок обласкал ее лицо. Она подняла голову, и на вершине горы возвышался желтостенный акрополь, внизу лежал белокаменный город, чем-то напоминающий район Черемушек. Акрополь лежал драгоценным камнем в оправе, бесценной для человечества. Не будь Греции, ее невозможно было бы выдумать. Она повторилась, тысячами копий, так и не воспроизведя оригинала. Никто не знает, когда и почему пришли сюда люди с Севера. Принесли на эту землю многобожие и поклонение огню, восхваляя природу человека, уравнивая его в правах с богами.
   Юра, вскидывал руки, начал рассказывать новую Одиссею, перевирая научные факты, из учебника по истории за пятый класс общеобразовательной школы.
   – Афина родилась от обалдевшего папаши Зевса. Вообще греки поздно женятся. Тут причина простая, чтобы содержать семью, то ты должен быть состоятельным человеком, скопить какой никакой капиталец. Это у нас женятся по любви, тут по деньгам. – Юра остановился и снова перешел на тему прошлой жизни древних греков. – Зевс был большой обжора, поедал даже деток. Он и Афину заглотнул, тут проходил бог-молодец Гефест, нестерпев, так двинул топором по голове, что у того враз прошла мигрень, Зевс выплюнул славную девушку Афину, которая в благодарность на том самом, то есть на этом месте воздвигла город, и греки ее почитали строя в ее честь храмы.
   Они все выше и выше взбирались в гору. У Ирины кружилась голова от волнения.
   – Конечно, греки любили разыгрывать друг друга. Эгею, порядочному человеку, Зевс подкинул сына Посейдона, своего дружка, который курировал моря и реки. Тот был Тесей, развитой мальчишка, уже в детстве совершивший много подвигов. Самый значительный он совершил на Крите, тут недалечко, в погожий день можно сплавать. Там жил еще один обжора Минотавр, но тот был гурман питался девочками и мальчиками. И сладу с ним было никакого, подавай ему только молоденьких. Зажрался короче зверь. Тесей, прибыв на остров, быстро так разобрался с этим мафиози, порешил его. Потом, конечно, пьянка, возвращаясь домой, забыл поменять паруса как договаривался с отчимом Эгеем. Тот увидев черные парса, в расстройстве рассудка бросился в голубые волны. То ли плавать не умел, то ли обессилел, как Чапай утонул, и прозвали это море Эгейским. – Юра остановился, немного задыхаясь от сердечной астмы, потянул носом воздух. – Я чую, как пахнет море. Ирина, вот и дошли, покупай билет и ступай одна. Там надо быть одному. Иначе за разговорами ничего не увидишь, и тебе ничего не приснится.
   Ирина облегченно вздохнула и ветерком понеслась по отутюженным мраморным ступенькам к древним храмам.
//-- Глава 2 --//
   Ирина лежала полуобнаженная на постели в отеле. От вчерашней усталости, обезножившись, она еле шевелила рукой. Кондиционер как мешок Эола дул всеми ветрами. Ей не хотелось просыпаться, приоткрывая глаза, она снова закрывала и уносилась в свой полуденный сон, шепча: «Это все надо запомнить! Я счастливая женщина…»
   Палило солнце, когда начался праздник. Играла музыка. Воины в нарядных костюмах поднимались к храму Богини Афины, которая сверкала драгоценностями, золотом, руки казались настоящими, несмотря на искусную отделку из слоновой кости. Храмовые жрицы, девушки держали лавровые венки. Жертвенный огонь распалял тело гетер. Ирина стояла в толпе юных дев. Она должна вручить самому сильному и храброму воину венок. И должна участвовать в культовом празднике, который был привнесен финикиянами и жителями Кипра. Венере поклонялись так же как Афродите, которая была намного добродетельнее и покровительствовала целомудренной любви.
   Воины, распаленные солнцем и предстоящими ночными оргиями, все возбужденнее выкрикивали: «Хеллас! Эллада!» Ирина увенчала молодого грека венком, который смотрел глазами ее друга. Ей хотелось погладить волосы. Он задержался около нее и спросил.
   – Откуда ты, прекрасная девушка?
   – Оттуда, где веют холодные ветры Борея.
   – Сегодня большой праздник. Я хочу провести его с тобой. Я принесу богине все что у меня есть, чтобы она разрешила провести эту, может быть, последнюю ночь в моей жизни. Я ради тебя совершу такой же подвиг, как ради Зевса.
   – Встретимся под первой звездой, – взволнованно произнесла она. С наступлением вечера народ притекал к центру Афин. Все больше появлялись на улицах женщины, волосы которых были окрашены в желтый цвет. Это были гетеры. Старые гетеры усаживались у высокого окна, выходившую на улицу, зазывая прохожих, прикладывая к губам миртовую ветку. Ее заметил молодой грек, который был увенчан лавровым венком днем в храме. Он искал Ирину. Старая гетера приблизила большой палец к безымянному, показывая кольцо. Она ждала, когда он поднимет вверх указательный палец правой руки, но грек покачал головой, сделал знак, что ищет прекрасную Таисю Борейскую.
   Город быстро погрузился во мглу. Воины пили вино. Куртизанки веселили остротами. Афинские гетеры получали образование в Коринфе. Там они постигали искусство кокетства, переходя от меланхолии к горячей экзальтации, превращаясь из жертвы в охотниц любви. В тоже время они громко торговались о цене, домогающихся толстых мужчин.
   Прославленные воины и государственные мужи, не говоря о философах, теряли головы, из-за обворожительных в ночи гетер. Гетеры играли не только на чувственных струнах человека со скоропроходящей страстью, используя искусство любви, искусство нравиться, музыке, философии и ораторскому искусству. Жрецами поощрялись гетеры, так как они приносили в жертву на алтарь любви и доходы от своей «первой любви».
   Знаменитая гетера Аспазия подчинила своей философии любви Перикла. Она влияла на политику через любовь и страсть. Имея распутный характер, она нажила много врагов, которые обвинили в безнравственности, представ перед ареопагом по обвинению в оскорблении богов. Перикл лично явился в судилище и слезами и мольбами смягчил сердца судей и спас таким образом от жестокой кары.
   Сердца судей зачастую были сердцами простых людей. Так случилось с другой гетерой Фриной. Она предстала перед судом неумолимого ареопага, обвиненная в развращении граждан. Гиперид стал доказывать невинность своей бывшей любовницы, но судьи оставались непреклонны в решении смертного приговора. От отчаяния Гиперид быстрым движением подвел к барьеру и сорвал одежду, и она, обнаженная, предстала во всей дивной красоте перед лицом изумленных судей. Тело ее было совершенным образцом женских форм по чистоте и гармоничности линий. Во имя эстетики, во имя совершенства формы и пропорций обвинение было отвергнуто. После ее смерти Праксителем была выплавлена из чистого золота ее статуя, которую поместили в храме Дианы в Эфесе.
   Большая часть гетер обязана своей славой своим покровителям. У Аристотеля, родоначальника греческой философии, была любовницей гетера Герпилис. Эпикур разжигал острую полемику своей любовницы Леоции с философом Теофрастом. Знаменитая Таиса Афинская последовала за Александром Македонским в Азию. Затем стала любовницей Птолемея, впоследствии царя Египетского.
   Из-за гетер спорили философы, Теодота стала яблоком раздора между Сократом и Аристофаном, который обвинил своего соперника в развращении юношества и введении новых божеств, приведя его к гибели. Софокла возлюбила Теорида, отвергнув Демосфена, за что была приговорена к смерти. Ей посвятил свой гимн Софокл. «…Силы истощены, но уму не чужды еще юные порывы».
   На всех праздниках участвовали гетеры, танцовщицы, которыми был наполнен город-государство Афины.
   Молодой юноша вошел в храм и увидел у жертвенного огня свою избранницу. Он подошел и склонил одно колено. Чего не делал никогда древний грек. Она прижала его голову к своим бедрам. Ирина прошептала: «Со щитом или на щите. Ты мой господин в любви. Я делаю признание».
   Он встал. Она увидела до боли знакомое лицо ее друга. Ее тело охватила судорога. Ветер набирал силу и становился все порывистым.
   – Запомни воин, пройдут века. Я буду помнить тебя.
   – Откуда ты, где твой край.
   – Откуда и ты. Я делаю здесь признание, когда все сверкает в блеске и славе, утопая в неге и роскоши. Но скоро это превратится в руины.
   – Этого никогда не случится. Сыны Эллады не допустят позора разрушения. Со щитом или на щите – наш девиз.
   Она взяла его за руку и подвела к краю горы, внизу раскинулся ночной город, наполняясь разгулом оргий.
   – Город уже разрушен куртизанками и изнеженными философами. Твоя жизнь может быть понапрасну оборвана в борьбе с врагами. Внутренний враг уже в городе.
   – Человек не может без радости побед. Олимпийские боги подарили нам игры, где мы состязаемся в силе и ловкости. Если и будут развалины. Если останется один камень на этой горе, то город возродится. Его соберут по камешкам.
   – Тогда я буду помнить твою любовь, мой воин. Моя страсть к свободе будет гореть, как этот жертвенный огонь.
   – У нас столько богов. Разве они не способны защитить нас.
   – Чем больше их, тем меньше веры у людей. В этом слабость богов.
   – Ты не принадлежишь этому храму. Это святотатство. Откуда ты?
   – Нет, там не растут оливковые деревья. И год там делится на две половины: одна теплая, другая холодная.
   – Скоро мы отправимся в тот далекий край за золотым руном.
   Ирина отошла в глубь храма и скрылась за колонной. Послышались шаги стражников. Разгоряченные оргией мужчины и женщины окружили воина. И стали приплясывать. Он стал подбегать то к одной, то к другой, спрашивая, кто знает Таисю Борейскую, те только покачивали головой, показывая, что они вообще такую не знают.
   Ирина спускалась по тихой улочке в сторону центра Омония. У стен храма она потеряла настоящее ощущение пространства и времени. Камни Парфенона, собранные в колоны, каменные богини, весталки. Мгновения истекли в быстром потоке, почти с такой же скоростью, с какой она спускалась вниз по улочке к современному отелю из стекла и бетона. Где волоокий консьерж небрежно подал ключ от номера. Она поднялась в лифте, где к греку прижималась чернокожая женщина, которая чмокала его в лицо, приговаривая «ай лав ю».
   Ирина поймала удивленный взгляд молодого грека, когда она проходила мимо него.
//-- Глава 3 --//
   Ночь. Прогулочным шагом Ирина идет в сопровождении Юры в таверну. Утром, днем и вечером одна и та же улица изменяется до неузнаваемости. Море огоньков, которые не ослепляют прохожих, а, наоборот, заманивают, как мотыльков, на свет. Тонкий аромат греческой кухни пробуждает настоящий голод. Хочется есть и пить. Слушать музыкантов под распевный голос певца. Если один поет грек, то другие только слушают. Зазывалы приглашают в таверны и рестораны, где нет неуютных мест.
   Ирина села за стол прямо. В ее лице, в красивом блеске волос, в изящных руках, во всем сквозила свобода и раскованность тела. Когда заказывали блюда, официант делал вид, что он понимает все языки мира. Юра махнул рукой, когда официант отошел от их столика.
   – Тут заказывай не заказывай, нанесут всякой всячины.
   Через минуту на столе поставили блюдо с грека-салат. Массаки – блюдо трудно переводимое на другие языки гурманов, где картошки достаточно и в обратной пропорциональности мясо. Шашлык. Вино.
   – Нам это все не съесть, – рассмеялась Ирина. – Я давлюсь от овсяной каши.
   – Воздух пробуждает аппетит. Я предлагаю выпить аузо. Он достал из внутреннего кармана маленькую двухсотграммовую бутылочку и разлил в бокалы по пятьдесят.
   – Как говорили древние греки: в жару необходимо пить водку, а в холодное время вино. Водка оттягивает на себя весь жар.
   Ирина выпила аузо, чуть закашливаясь, которое было сладковато на вкус, что ей напомнило грузинскую чачу. Вино было сладкое и слабое. После этого она накинулась на салат. Тут заиграла музыка.
   – Я это видела в рекламном ролике, сейчас выйдут греки танцевать пастушеские танцы. Я уважаю греков, – пьянеющим взором она окинула квинтет танцоров. Она увидела за соседними столиками японцев, и, конечно, соотечественников.
   Ей захотелось танцевать. Она подумала, что не уйдет, пока не станцует с разодетым в красное платье юношей. Он подскочил к ней и протянул ей руку, и она кинулась за ним на сцену. Танцевала она на манер раздольной барыни и шейка. Теперь она смотрела в зал, но огни рампы слепили ее глаза. Выглядела она как бабочка, которая танцует последний свой танец на исходе лета.
   Она потеряла себя в пространстве и во времени. Ее воин – пастух. Турки хозяйничают в Афинах. Как рассказывал Юрий. Байрон, путешествуя из Албании в Грецию, написал первые строфы в девять строк о Чайльд Гарольде. Поэтическое произведение принесло ему известность сначала в салонах Лондона, а потом во всем мире. Так было суждено судьбе. Байрон впервые увидел под небом цвета индиго, где стоял прозрачный воздух, среди скалистых гор, чуть тронутой охрой и шафраном маленькую деревню. Турецкий гарнизон расположился в акрополе. В 1809 году он прибыл в Афины. Он был потрясен минувшим величием этих мест и их убожеством.
   Байрон вошел в таверну и уселся напротив Ирины. Он смотрел на нее завороженно. Его восхищала красота непокорной северянки. Музыка смолкла. Грек присел около ее столика.
   – Я не могу сейчас отдать свое сердце, прекрасная девушка. Мои братья воюют. Но турки сильнее нас.
   Байрон похлопал по плечу пастуха.
   – Тебя не может полюбить эта девушка. Ты не достоин носить имя грека! Что ты можешь сделать? Отомстить за себя!
   – Со щитом или на щите, – твердо отчеканила Ирина.
   – Я пью за свободу этой женщины, который даст ей настоящий мужчина.
   Байрон отошел от них и сделался мрачным как туча. Ирина встала и поднесла ему бокал вина. Он залпом выпил и по-гречески произнес: «Тот, кого любят боги, умирает молодым». Из рода в род Байроны умирали в тридцать шесть лет.
   – Пойми, красавица, что великая суть жизни – это ощущение. Не печалься, грек. Чувствовать, что мы существуем хотя бы в страдании.
   Заиграла веселая музыка, пастух снова увлек ее в танец. В порыве танца у нее пронеслось в голове, губы зашептали: «Я люблю тебя, мой пастух…» Он крепкой рукой поддерживал ее талию. Ее тело куда-то проваливалось в глубину, но он ее выхватывал и снова подбрасывал над собой. Его страстные глаза впивались в ее губы. «Он хочет меня как женщину», – она ужаснулась этой мысли. Ее тело напряглось, стараясь подавить в себе волну экстаза. Всю свою разбуженную страсть она сожгла в танце. Она оглянулась вокруг, и все действующие лица были перед ней. Японцы держали друг друга за руки. Немцы, пошатываясь, подпрыгивали за танцорами, повторяя урок танца. Только соотечественники пили аузо и вино.
   Вечер быстро пролетел, сначала исчезли из таверны японцы, потом немцы, и только соотечественники, раскачиваясь на стульях под мелодию амурских волн, не хотели уходить, но официанты сновали с подносами, опустошая столы.
   Она вышла, поддерживаемая Юрой под руку, из таверны. Она не видела звезд. Только акрополь со всех точек освещался мощными прожекторами, полуразрушенные храмы напоминали, что все осталось позади безвозвратно в глубокой истории. Может, еще найдутся чудаки, которые для греков откроют Грецию. Богиня Афина бесследно исчезла со многими другими храмовыми золотыми божками. Жертвенные огни потушены во всех храмах.
   – Юра, а где Байрон? Он был ведь в таверне. Что с ним случилось, он был такой мрачный. Поэты тоже немножечко от бога.
   – Байрон вторично прибыл в Грецию, когда тут вспыхнуло восстание. Он помогал деньгами и своей музой. Тут произошла беда и от случайной болезни смерть. Тридцать семь раз палили пушки, это было число лет усопшего.
   – Это он вдохнул в греков повстанческий дух свободы. Я люблю Байрона! – воскликнула опьяневшая Ирина.
   – Кто-кто, а женщины его любили.
   – Юра, я не хочу идти в отель. Я не хочу спать, – капризно произносила она. – На меня так страстно смотрел пастух-танцор.
   – Вот поэтому я и хочу отвести тебя в отель.
   Хмель начинал медленно улетучиваться.
   – В Греции все есть, Юра? – спросила она, икая.
   – В Греции все есть! – сытно отрыгивая, ответил он ей. – Завтра на остров. Тебе нужен воздух, а то ты совсем бледненькая. У тебя непременно должен быть морской загар. Я тебя рано разбужу. Она снова одна поднялась в номер.
//-- Глава 4 --//
   В четыре часа она проснулась в поту. Во рту пересохло от жажды. Она накинула простыню и вышла на балкон. В небе тонкий месяц с одной звездой. Она вспомнила, что два дня не видела солнца. До подъема оставалось два часа.
   Ирина легла на постель. Голова похмельно трещала, мышцы занемели. Она брезгливо ощущала сигаретный дым, кисловато-сладкий вкус водки, вина. В ушах заиграла музыка. И тут она ясно представила своего друга Алексея. Перед отъездом произошла неловкая размолвка после бурного зимнего романа. Она вспомнила свое первое желание, когда он поцеловал ее, прикоснуться рукой к его голове. Упругие черные волосы покалывали ее губы. Что с ней произошло – наваждение или действительно проснулась дремавшая любовь ушедшей юности, выплеснувшаяся в тридцать пять лет. Его чары сняли с нее все запреты. Она принадлежала ему, считая, что так и должно быть, а не иначе. Что она не нарушает никакого морального закона ни перед кем, тем более перед собой.
   Однажды изможденная судорогами страсти, она лежала около его ног. Она прижималась к его ногам и думала, что хотела бы, чтобы ее увидел муж, как через стекло. Без его назойливых расспросов. Отчего она с другим. Что он сделал, что она в объятиях другого. За что она ушла к любовнику от него. Она точно знала, что именно такие занудные и беспомощные вопросы он будет задавать ей. Ирине не хотелось отвечать. Теперь она твердо решила для себя, что уйдет от него навсегда. Куда? Этот вопрос был для нее в данном случае второстепенный. Главное он был для нее чужой.
   Она лежала на постели, сжимая в руках простыню, тело змеей извивалось между подушек. Слезы покатились из ее глаз. Если бы она не уехала, все оставалось бы по-прежнему, а теперь – нет.
   Она возненавидела мужа. Действительно, почему? Почему он стал ей противен. Десять лет брака. Сейчас вся прежняя жизнь перечеркивается невидимой чертой. Ей захотелось кого-нибудь обвинить. Мужа. Дочь. Никто ее не понимает, что с ней происходит, себя она тоже не понимала. Ей муж стал противен так, что она не переносила запаха его тела. Его привычки есть и пить. Она ушла от него в другую комнату, где спала, свернувшись калачиком, одна. Прошла неделя, другая. Бойкот продолжался. Тогда он для храбрости выпил и силой попытался принудить ее к сожительству. Она кошкой расцарапала ему руки и грудь. Он, рассвирепев, ударил ее по лицу. Но она не заплакала. И он почувствовал свое полное бессилие перед ней. Плакала дочь. Он выскочил разгоряченный на мороз без куртки.
   Несколько дней после этого события было самое тягостное молчание. Потом его слова прощения. Слезы. Она тогда не знала, как отомстить за унижение перед силой. Первая месть была в ее безмолвном теле, когда он упал, задыхаясь и обливаясь рядом, трепетно поглаживая ладонью ее живот. Тело ее было онемевшее и холодное. «Что ты лежишь как бревно?», – проговорил он. Она повернулась к нему спиной. Ей это принесло огромное удовлетворение.
   В движениях мужа она стала замечать, что он по-бабски раздражен к ее одежде, к ее косметике. Все чаще упрекал за стирку, уборку квартиры. Перемывал посуду.
   Для него стали пыткой ее переодевания перед зеркалом. Смена нарядов, отвергая в тот же момент его сексуальные домогательства. Она бесстыдно надевала наряды, которые носили восемнадцатилетние девчонки. Он кричал ей в замочную скважину ванной комнаты: «Стриптизерка! Тебе только на панели работать. Шлюха». Он кулаком бил в дверь и уходил из дома.
   Она подолгу смотрела в зеркало, разглядывая свои глаза, сметая кисточкой тушь под ресницами, с назойливой мыслью: «Я падшая!»
   Тогда ей осталось сделать только робкий шаг, стоя на краю пропасти. И она сделала его при первом прикосновении к другому чужому мужчине. К его волосам, к его губам. В первый вечер она произнесла безотчетно три слова: «Я тебя обожаю!» Роман зимой. Дождь, слякоть, мокрый дождь, наконец, снег, пересыпанный солью, почти до самой гололедицы прошел незаметно. Полярные дни сменились белыми ночами, и ее полноводные чувства души таяли в апрельском светло-голубом небе.
   Короткие страстные встречи. Ее губы помнили каждый кусочек его тела. Ей казалось, что он холоден. Что он не чувствует всех ее переживаний, считая, что позволяет себя любить. При всем том ее всегда тянуло к нему, с ним она была без запретов. Только страсть и безумный восторг. Может, и в ее экстазе не было трепетной любви, но зато она наслаждалась упоением раскрепощенности тела. Она опустошенная возвращалась домой. Раскол с мужем произошел через три месяца и один день. Развод определил его права и ее права. С этого дня они жили в разных чужих мирах, – встречаясь друг с другом, как незнакомцы.
   Афинский рассвет просвечивал через жалюзи окна синеватой дымкой. Она положила ногу на ногу начала раскачиваться в постели. Тело забилось в пляске экстаза, ее руки поглаживали бедра, вздрагивая, тихо вскрикивая, изгибаясь, падала, вдавливаясь в матрац. Секундами сознание ее пропадало.
   Проснулась она от резкого телефонного звонка, который сорвал ее с постели. Она услышала голос Юры. Он звонил из холла отеля. Накинув майку, натянув шорты, кроссовки, она легко сбежала по лестнице в холл, где ее дожидался лысоватый толстячок Юра.
//-- Глава 5 --//
   Остров Эгина в бледной дымке проступает с каждой минутой, с каждым узлом старого катера, который, пыхтя, разрезает маленькую волну. У Юры приподнятое настроение, такое ощущение, что он не унывает ни утром, ни вечером.
   У Ирины слегка кружится голова. Ей, несмотря на головные боли, хочется все рассмотреть и, главное, запомнить.
   – У этого острова есть тоже своя история, как у каждого русского князя. Островитяне помогли афинянам в морском сражении с персами. Теперь тут при черных полковниках понастроили отелей, хотя еще тридцать лет назад тут была политическая тюрьма, содержали коммунистов. Греки любят читать Ленина, Троцкого, Сталина. Это их пророки. Под таким солнцем, о чем только не думается.
   Катер подплыл к причалу. Ирина, покачиваясь, сошла на берег. Юра подхватил баул, закинул на плечо и попрощался с ней до вечера.
   Ирина медленно пошла по песчаному берегу. Тут от Элады ничего не осталось, если только что море, и то оно безмолвствует, выбрасывая ракушки на берег.
   Миша, грек, раскрыл зонт и поставил шезлонг. Она легла на раскладушку, легкий ветерок повеял, обдувая тело. Солнце быстро поднималось к зениту. Ирина вошла в море, ощущая под пятками мягкий песок, погрузившись по пояс, нырнула в воду, поплыла к катеру, который стоял на якоре, около красного поплавка. Не чувствуя усталости, но и ощущения праздника к ней не приходило. Вода была прозрачна как в ванне. Она вспомнила озеро на Карельском перешейке, хлебнешь воды – скулы сводит. Тела плавающих видны, как в аквариуме золотые рыбки, то ли озеро с тиной, мутной желтой водой. Тут все прозрачно. У нее появилось ощущение, что она лежит в своей ванне, куда добавлен морской концентрат. Поплавав на глубине, не ощущая ни одним мускулом борьбы со стихией, разморенная нагнетающей жарой.
   Ирина легла под зонт. Она вспомнила из жизни древних греков. Вообще она была в другом измерении, в другом мире, в мире своих иллюзий.
   Поздно вечером она возвращалась по единственной улице, где справа и слева были ресторанчики, таверны и магазины. Изнемогая от жары, она пыталась утолить жажду холодным пивом. Кожа воспалилась от солнца. Ее слегка познабливало.
   Едва добравшись до отеля, она взяла ручку, написала в своем дневнике, начав со слов: «Есть солнце в Афинах, но оно совсем другое в Эгине. Почему никто не предупредил телеграммой, по факсу, что прибывая на остров, не подставляй ни правую, ни левую щеку солнцу. Все греческое заключено в солнце. Вино. Керамика. Греки говорят мало, их слова наполовину в жесте. Юра, как настоящий грек, ведет самой короткой дорогой к акрополю, которую оставил Одиссей, идя к Пенелопе. Когда Одиссей поехал искать жене сокровища, то он заблудился. Теперь русский плывет в Грецию за шубой, да еще получая солнечные припарки, это ужасно.
   Грек хорошо говорит по-русски только такие слова: „Куда идешь? Приходи завтра, то есть тумороу. Хорошо“. Он это прекрасно произносит и на других языках.
   Солнце изжарило тело в сосиску, не знаю, как это называется по-гречески. Я возвращаюсь в отель, крутясь по кругу площади Омония. Я подхожу к знакомому хозяину ресторана, показываю жестами, что я вчера у него обедала. Он кивает приветливо головой. Я прошу его показать мне дорогу до отеля. Он еще приветливее смотрит на меня и говорит, что надо заказать что-нибудь, и тогда он покажет дорогу, а не поешь, дорогу не найдешь, в общем, как в русской сказке. В нашу одиссею никто никогда не верит, а вот в их одиссею почему-то все верят. Несмотря ни на что я люблю это солнце, это вино и Одиссея».
   Ирина достала пачку, высыпала две маленькие таблетки, проглотила слегка поморщившись, крепко заснула.
   Сон ее был длинный и бесконечный. То появлялись Орфей и Эвридика. Орфей на переправе не должен был оглядываться назад, время проходит безвозвратно, и, оглянувшись, он потерял навеки Эвридику.
   Кто виноват, что пала Троя, как не женщина. Парис приехал в гости к Менелаю. Что взбрендило Менелаю отправиться на Крит, оставив жену с молодым Парисом. Кто кого уговорил трудно дознаться, но со слов Елены, что Парис обманом вынудил ее бежать, прихватив сокровища из казны. Вернулся Менелай – ни денег, ни жены. Что было потом, странно представить, но Елена была возвращена, как и денежки. Трои не стало. Парис умер от ядовитой стрелы.
   Женщина от природы трудно управляема. Она порой непостижима. Женщина как земля может быть то плодородной, то безжизненной. Гречанки имеют какую-то совсем другую стать, красивые и беззаботные в молодости и задумчиво-озабоченные к старости. Будто другой судьбы они не хотят.
   После этого сна в отеле, Ирине больше не снилась Эллада.
//-- Глава 6 --//
   Ирина проснулась от шума, который доносился из коридора. Горничная гремела ведром, как барабаном.
   Ирина потянула руки вверх, раскрыв глаза, посмотрела в зеркало, краснота кожи спала, и с лица отражался золотистый отблеск песка на солнце. Она взглянула на часы, удивившись, что уже опоздала на завтрак в ресторане отеля. На столе стояли две пустые бутылки от сока. Ей хотелось пить. Выпить чашечку кофе, съесть кусочек сыра и малиновый джем, это было ее желание. Кондиционер надрывно гудел, охлаждая номер. Вчера горничная не вытерла стол. Ирина призадумалась и стала вспоминать, следует ли ей оставлять чаевые или нет. За такую работу не стоит премировать. В коридоре пуще прежнего загремели ведра, ворчание пожилой женщины. Ирина прошла мимо нее, стараясь не замечать ничего вокруг, распахнутые двери пустых номеров. Все туристы уже пошли на акрополь.
   Внизу ее ожидал Юра. Он приветливо кивнул ей и подступил с новыми предложениями. Они присели за столик уличного кафе. Он заказал кофе с водой, она холодный кофе. Черноволосая обворожительная женщина утром выглядит несколько деловито. Дневной свет гасит томный огонь глаз.
   – Может, еще раз пройдем по шубным магазинам, – начал он разговор.
   Она отрицательно покачала головой.
   – Тебе, Ирина, нужно сделать подарки близким. Золото тут дешевое.
   Юрий был тонкий психолог, он вроде и не давил своей настойчивостью, но вел свою тему разговора. Слабое место у женщин – украшения. Таким образом он зарабатывал себе чаевые.
   Тут подошел официант со счетом. Она достала сумочку. Он мельком увидел, что у ней осталось десять тысяч драхм. Расплатившись с официантом, Юра скоро распрощался с ней, сославшись на дела и оставив свой телефон.
   Ирина легко вздохнула, оттого, что осталась без назойливой опеки. Она два раза обогнула площадь Омония и пошла прямо в противоположную сторону от акрополя.
   Ирина пересекла улицу и оказалась в квартале, где торгуют только книгами, противоположность тому кварталу, где торгуют только сувенирами. Тут мир был заполнен тем, что читают, о чем думают и о чем спорят философы. Ее удивило, что здесь та же американская фантастика. Есть томики Достоевского и Горького. В театре ставят Чехова, считая, что это элитарная культура. Чаще они драпируют под свое греческое. Дядя Ваня чаще одет как грек и мыслит и говорит не как герой Чехова, а как герой Софокла. Или английского писателя Моэма, переделывая его театр, под греческий театр. Так и у нас часто грешат в искусстве, переделывая под вкусы театралов.
   Ирина стала медленно подниматься в гору, опаливаемая солнцем, задыхаясь от жары, она вошла в маленькую церковь Святого Георгия. Священник предложил ей сесть. Отдышавшись, она спросила, можно ли поставить свечку. Он закивал и сказал по-русски – можно. Служитель, с трудом подбирая слова, заговорил с ней.
   Пришло время, когда эллины, погрузившись в безумие оргий и пустословий, стали жить беспорядочно, презирая человеческие законы. Культ огня, идолопоклонничество не могло удержать людей вместе. Олимпийские боги не могли стать в ранг истинного бога. Религия – это мера духа. В греческих богах дух выражался слабо. И поэтому Парфенон стал грудой камней, неизвестно, что стало бы вообще, если Европа не встала на путь всемирного музея. Теперь греки торгуют греческими камнями от акрополя. Современный город, такой же как все остальные города, где торгуют американской аппаратурой, китайскими сувенирами, табаком кубинским, кофе бразильским, тут только солнце греческое. Эмигранты живут на пособие от проституции и наркобизнеса. Современный человек нерелигиозен, в отеле не сыщешь Евангелие. Хотя тут проповедовали ученики Христа Павел, Петр и Иоанн.
   Апостол Павел вошел в Афины. Павел был высмеян порочными лавочниками, но ловкими в словесных хитросплетениях, покинув город, он ушел в Коринф. Отсюда он решил нанести свой удар.
   Коринф был самый порочный город в Элладе, отсюда уходили лучшие гетеры в афинские бордели. В Коринфе Павел построил первую церковь. Павел возмущался, что города полны идолов, которым воздаются ненужные ритуалы и жертвы. Афиняне сказали, приходи когда-нибудь в следующий раз, мы послушаем тебя. И он пришел, обращая в веру заблудших и падших женщин. Он уловил природу женщины, ее нетерпимость к позорным порокам слабых мужчин. Павел обвинил мудрецов, которые дали волю похоти, обесчестив свои тела. Мужчины, оставив естественные сношения с женщиной, разгораются в вожделении своем друг на друга, наполнены они всякой неправды, лукавства, любостяжания, злобы, полны зависти, убийства, ссор, коварства, злонравия, наговоров. Такой критики греки ни от кого не выслушивали. У женщин и мужчин возникли справедливые сомнения. Видя действительно вокруг много клеветников, хвастунов, которые непокорны родителям, вероломно нелюбимы, немилосердны.
   Павел учил, что любовь нелицемерна: отвращайтесь от зла, прилепляйтесь к добру. Бегайте блуда. Любовь никогда не кончается.
   Ирина стояла под невысоким сводом церкви. Будто ее отвращали от языческого, обращая в новую веру любви и добра. Теперь она не хотела быть гетерой.
   От испорченности нравов шло развращение человеческих чувств и чувственности. Когда естественный звук женского голоса никому не доставляет удовольствие. Когда становится невозможность продолжения рода и содействует распространению двух пороков: бессилия и расслабленности. Когда почва обрабатывается днем и ночью, то она не может давать плодов. Вдова Сафо, будучи философом и поэтом, вследствие расстройства воображения и чувств дошла до убеждения, что взаимная любовь женщин стоит выше любви физиологической.
   Павел воскликнул: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла».
   Ирина перекрестилась и тихо прошептала: «Дай мне Бог любви! Аминь!»
   Служитель произнес молитву. Посмотрел на нее добрым взглядом.
   – Вы из России?
   Она кивнула головой. Тот заулыбался и воскликнул.
   – Россия – это хорошо. Это прекрасно!
   – Греция тоже прекрасна! – произнесла она.
   Оба закивали головой и заулыбались.
   – Война в Чечне – это плохо. Мир – это хорошо.
   Ирина вышла из церкви и стала спускаться с горы, перед ней праздничным кремовым тортом возвышался Парфенон. У нее проносились мысли все назойливее и назойливее. Заветы заветами. Одно сказать – другое сделать. Попробуй, укажи четкую грань между любовью и блудом. Иногда в любви меры нет. Любовь без меры, чем не блуд. Почему человек должен долготерпеть, а не пребывать в радости. Кто освободит мою душу от ревности.
   Иоанн, – разве он не помешался на острове Патмос в своих откровениях о драконе, о звере из моря, потом звере из земли.
   Отношения между мужчинами и женщинами остаются все также нерешенными, обманывая друг друга, в то же время они примеряют свои страсти к любовникам и любовницам.
   В конце концов каждый склонен к самоубийству, но не переступает закон человеческий и продолжает жить в своих страданиях и муках.
   У древних греков был акрополь. Огонь и Боги. Что останется после нас. Может, мы то поколение, в колене человечества утратившие смысл добра и зла, любви и блуда.
   Жить, не нарушая заповедей, – разве в этом сущность человека. Она стала говорить вслух.
   – Ты спрашиваешь меня о муже, почему я его ненавижу. Сама знаю, будто я в руках дьявола. Я для мужа стала бесстыдной. И возвращаясь от друга, я бесстыдно смотрела ему в глаза, а он никогда не мог прочитать в них мое презрение к нему. Я была для него резиновой куклой. Скоро растает, как этот загар, моя молодость, свежесть и я стану старой и увядшей женщиной. Кто будет рядом со мной. Никто.
   Ирина прошла под короткоствольными деревьями. Земля порыжевшая, спекшаяся на солнце, не пылила под ногами. Звенели зудяще цикады. Тут не было цветов. Ей пришла наивная мысль, почему бедные девушки из всех цветов любят только розы. Ее друг как-то заметил, что она философ, она на мгновение задумалась и произнесла, что лучше было бы, если бы он считал ее легкомысленной.
   Выйдя на тихую улочку, проходя мимо открытого летнего кафе, она заказала кружку пива. Черноволосая молчаливая девушка, одетая в длинное черное платье принесла на подносе холодного пива и соленые орешки. Потягивая пиво, она ощущала свободу от условностей ее маленького поселка, где все знают друг друга по походке. Ее друг заметил при прощании, что каждая женщина на юге превращается в чеховскую даму с собачкой. Только она тут так и не встретила того романтичного мужчину с сигаретой, в костюме и томным любящим взглядом. Тогда она спросила, что он считает теперь ее легкомысленной. Он ответил, что нет, скорее романтичной. От этого она непостоянна. Ни его любовь умерла, а она перестала любить как прежде.
   Она оставила деньги на столе с философской мыслью: за все нужно платить. Пошла легким шагом под завистливые взгляды молодых ребят. Ей совсем осталось мало времени, а она почти еще ничего не видела.
   Дневная жара спадала, уступая духоте полудня, с легким намеком на ночную прохладу.
//-- Глава 7 --//
   Последняя ночь для Ирины стала бессонной. Состояние, когда хочешь заснуть, а сон не наступает, нет дремоты, что-то тревожное и что-то тоскливое в бессоннице, при всем непонятное состояние – отчего и почему.
   Никто не знал, что она в другом городе, что неделю живет в гостинице. Она наслаждалась одиночеством, когда никто ее не раздражает расспросами, почему она грустная или еще какая, а она такая, как есть – обыкновенная. Иногда она ловила себя на мысли, что с мужем она серьезна, а с другом легкомысленна. С другом бесстыдно непосредственна. С другом свобода в каждом слове, каждом жесте. Без друга в тоже время меньше страданий, чем без мужа. Хотя большее желание она всегда испытывает к другу. Без мужа, без детей женщина, как высохшая виноградная лоза.
   Рыба в реке. Их мы не называем хорошие или плохие. Для человека они могут быть съедобными или несъедобными.
   Собака, живущая с человеком, может быть злая. Кошка – хитрой. Все эти повадки от человека. Она лежала на постели. Мысли беспорядочно проносились в ее голове, это был кошмар наяву.
   Брак без любви, чем отличается от проституции, только тем, что протекает в супружестве. Последний год изменил ее внешне, она стала наряднее, даже экстравагантнее. Утренний туалет с душем и шампунями сняли запреты, появились признаки непринужденной распущенности. При встречах с другом исчезала утомляемость, замужняя женщина в любви к другому мужчине ведет более чувственно и лиричнее, чем одинокая женщина.
   Другие мужчины тоже оглядываются на ее длинные ноги, уверенную походку. Почему ее не ценят, когда она этого хочет. Она не отвергает ухаживаний. Она требует, чтобы во всем была мера. Ей много не надо. Только, чтобы ее любили и любила она.
   Перед отъездом сюда она поехала с ним на острова.
   На ее коже золотится песок. Июльское солнце мгновенно прогревает воду. Пляж на излучине Невы. Зеркалом лежит гладь залива. Зефирным слоем над островом напротив высятся коробки домов.
   – Тут я отдыхаю, сбрасываю с себя напряжение, – произносит она.
   Спустя час она порывисто вскакивает, садится в машину, выруливая на трассу. Руль держит раскованно как погремушку, переезжая под красный свет светофора.
   – Жизнь для меня игра. Мне только плохо ночью, а так все ничего. Жить можно, только ночью скучно. Позвони! – настойчиво она просит друга.
   Развернув машину, помахивая рукой, она исчезает в вечернюю мглу города.
   Однажды он гладил ее волосы и увидел седые волоски, которые раньше никогда не замечал. Она всегда боялась раннего увядания.
   Теперь она выбрала одиночество. Ее это устраивало, потому что в таком состоянии она чувствовала себя независимой. Теперь большую часть времени она посвящала себе.
   Она теперь не испытывала чувства ревности. У нее не было страха что-нибудь потерять. Она не испытывала ревности к другу, который изменял с другой. Ей самой не было понятно, почему так происходит, но к другу ревности не испытывала, терпеливо ожидая своего часа свидания.
   Она понимала, что любовник это лишь временное спасение от одиночества. Он был у нее вторым ее Я, которое желало, чтобы ее любили за все те качества, которые привели ее к одиночеству. В отношении к нему она подразумевала любовь. Теперь лицо выглядело усталым и безучастным без тени легкомысленности, ушедшей юности. Считали холодность отношений в постели хуже холодности в чувствах. Когда последний раз друг с ней встретился, то он подарил ей розы, произнеся одно слово: «С любовью», которые на следующий день завяли в подслащенной воде.
   Потом она много дней подряд пила транквилизаторы. Ее лицо утром выглядело, более дряхло, чем вечером.
   Теперь она любила носить темные солнцезащитные очки, пряча свои усталые глаза, только губы безмолвствуя, вызывали любопытство посторонних мужчин. Когда она снимала очки, то губы становились ее чувственнее и желаннее.
   Ей в супружестве достались самые малые крохи любви. Ее друг был намного счастливее обманутого ее мужа.
   Теперь она презирала себя за слабость, но ничего не могла поделать, тело еще не успело остыть от запретных чувств любви. Тем более что добродетель не возбуждает, а рафинирует глубинные природные чувства страсти. Страдание и наслаждение, унижение и гордость – вот весы человеческого состояния души, и золотой тут середины нет.
//-- Глава 8 --//
   Вечерняя духота заползала в номер. Ирина позвонила Юрию. В ответ неслись монотонные гудки. Еще вчера поздно вечером он позвонил ей, отшутился и исчез из ее жизни навсегда.
   Она вышла из отеля и направилась к площади Омония. Там как на семи ветрах можно было пойти в прошлое, настоящее, только не в будущее. Есть греческая традиция.
   Даже в похоронной процессии на кладбище греки умеют сохранять достоинство. У богатого родственника много племянников.
   Все они провожают без тени уныния как живет, так и умирает человек, не докучая своим близким. Человек рождается под палящим солнцем, крестится в миру, оставаясь чаще атеистичным. Заканчивает школу. Поступает если может в университет, самообразовывается. Открывает бизнес. Становится на ноги. Лет в сорок женятся. Жена может и не работать, если у ней нет магазина или своего поставленного дела. Дети приносят и радости и новые заботы. Снова нужно работать не покладая рук, чтобы вечером выйти в парк, отдохнуть от семьи встретится с друзьями. Когда силы истекают на склоне лет, то можно и не выходить из дома или лучше поехать на острова и помечтать о прошлом.
   Ирина вошла в парк. В маленьком пруду плавали черепахи. Мудрая черепаха спала на камне, а маленькие черепашки ныряли на глубину. Она наклонилась и плеснула водой на черепаху Тартиллу, та медленно повернула голову и уставилась на нее умными глазами.
   – Черепаха Тартилла, дай мне золотой ключик? У тебя его нет? Значит, я не попаду в волшебный город. Ну ничего, может, я еще отыщу золотой ключик.
   Ирина пошла по аллее. В парке вечером было невыносимо душно. Звенели цикады.
   От усталости она присела за первый свободный столик и заказала холодный кофе.
   – Приятного аппетита! – Ирина услышала певучий малороссийский выговор. Напротив сидела молодая женщина тридцати пяти лет, в полосатых штанах и синтетической рубашке с португальцем эмигрантом.
   – Вы туристка? – с улыбкой произнесла она.
   – Да, я путешествую, – тут она вспомнила наказ в разговоры с русскими туристами не вступать, не помогут, а обманут. Потом она отмахнулась от этой назойливой мысли.
   – Ну и как?
   – Я в восторге!
   – Пока вы туристка. А станете как я эмигрантка, то тогда увидите все в другом свете.
   Ирина опустила голову и подумала, что ничего она не хочет в дурном свете, слишком она любила мифы об Элладе, чтобы расстроится о нелепой жизни эмигрантов. Юра тоже эмигрант, но его палкой из этой страны не выгонишь. Может, он и рисует на стенах домов серп и молот. Видела эти странные знаки на стенах размалеванные несмывающейся краской.
   – Неужели здесь так плохо? – спросила Ирина.
   – Не совсем, конечно, это не житие в Житомире. Я тоже начинала с гостиницы. Там и сейчас на завтрак подают сыр, джем, кофе.
   Ирина кивнула головой.
   – Я живу тут без визы. Хочешь спросить как выкручиваюсь? Работу тут всегда найти можно. Только чтобы тебя не обманул хозяин лавки или ресторана. Иногда были случаи, когда подставляют, звонят в полицию и за нарушение паспортного режима высылают за границу. Но тут посудомойкой жить можно.
   Ирина брезгливо поморщилась от такой вакансии.
   – Зарплата посудомойщицы выше зарплаты нашего инженера.
   Португалец потребовал счет и стал ругаться с хозяином кафе.
   – Что он возмущается? – спросила Ирина.
   – Это Алекс. Он больше двух лет здесь. Нагрели его. Но спорить бесполезно, тут хозяин будет всегда прав.
   Алекс встал и пошел за хозяином в глубь кафе, где находилась кухня, показывая блюда.
   – У тебя, Ирина, есть гид?
   – До этого дня был.
   – У тебя, верно, кончаются деньги, и тебе скоро надо уезжать. Я уверена, что он исчез надолго. Тут, пока у тебя есть драхмы, у тебя всегда будут друзья и гиды.
   Вернулся Алекс, еще больше ругаясь на всех языках мира. Даже по-русски. Соня взяла его под руку.
   – Если захочешь меня найти, то спроси меня на площади Омония.
   Они ушли, а у Ирины испортилось настроение. Она подумала, что все они лезут и говорят о крутой жизни. Она везде одинаково без прикрас. Она вспомнила соседку по квартире, которая работала горничной на теплоходе, объехала весь белый свет. Потом взяла путевку на свой же теплоход. Когда ее спросили, зачем она это сделала, мало ей было приключений, когда она плавала горничной, на это она ответила, а теперь я хочу побыть свободным и праздным человеком.
   Ирина встала, гордо подняв голову, направилась в последний раз к акрополю. Теперь это был ее город. Она тихо шла в гору. Она не видела мужских глаз. Она вдыхала опьяняющий воздух, наполненный звуками цикад. Акрополь, как маяк, светил далеким звездам, указывая на путь землян.

Часть IV
Клип – двадцать пятый кадр

//-- 1 --//
   Мы вместе в одном дыхании и в одних ощущениях, и даже в одних мыслях. Жизнь проходит в напряженной гармонии. Совместно все: еда, питье, секс. И смотреть глаза в глаза. Воспринимать как единое и повторимое.
   Но изо дня в день и из ночи в ночь каждый из нас роняет нечаянные слова. Каждый раз все болезненнее реагируя на слова. Эти слова не те, которые пишутся под диктовку. Слова, которые рождаются в пылу фантазии. Но и в фантазиях есть предел человеческих возможностей. Если все претворялось в жизнь, мир сошел бы с ума. Но и у каждого у нас внутри было как в темной комнате.
   Она ушла от меня, будто вышла из темной комнаты. Или если сказать на жаргоне: она меня кинула. Что тут неясного. Убежала, чтобы не возвращаться никогда к фантазиям.
   И что страдать! Тысячи людей беспричинно оставляют своих любимых и уходят к более любимым. Вечный сюжет театральных романов, которые по воле режиссера превращаются то в водевиль, то в фарс. И какое там дело до каждой отдельно взятой истории влюбленной пары. Все так до поры до времени, пока сам не окажешься в такой щепетильной ситуации.
   Как следствие разрыва наступает, подкрадывается томительное чувство одиночества. Вокруг тебя вращается мир близких, которые и сочувствуют, и сопереживают, и жалеют. Только эта жалость не вызывает во мне к себе уважения.
   Конечно, мужское одиночество – это определенное времяпрепровождение. Еще некоторое время я нахожусь в череде ярких развлечений и сменяющихся увлечений. И все.
   Она была при мне, и ее одиночество выражалось самоагрессией. Она выжидала сказать о том, что стало действительным фактом. И когда она все-таки собралась в порыве нервного плача произнесла приговор. Я даже не расслышал, что она вообще произнесла, но этот разговор был так очевиден, как когда-то, как какая-то роль выученная и теперь снова произнесенная.
   Ее шепот, слезы. Все стало вдруг неожиданностью. Просто шоком.
//-- 2 --//
   Это было за городом. На даче. На нераскопанных грядках. Прелесть летнего ничегонеделания. Этакая эдемская запущенность дачного участка. Она нежится под солнцем. Я занимаю ее покой.
   – Я каждый раз сюда собираюсь как на праздник, – произносит она.
   – Прекрасно, хотя тут кроме природы никакого комфорта.
   Полдень. Она готовит из пакетиков, космический завтрак туриста, не утруждая себя искусству кулинарии.
   И это я торопливо почему-то ем.
   – Ты так быстро ешь?
   – Это плохо, не эстетично.
   – Придется тебе готовить отдельно.
   – Деточка, такое я уже проходил в прошлой семейной жизни.
   – Это шутка?
   – Почти, дорогая.
   Мысли все назойливее меня преследуют. Я ее почти не знаю. Она никакая. Может, другие и красивее. Я прихожу к мысли, что она единственная и неповторимая. Если будет обратное, то я ее скоро забуду. Но как, если я ощущаю ее дыхание, на моих губах тепло ее губ. Это что все выветрится, но если так, то забудется, как забывались слова любви и клятвы другой.

   После нашего немого разговора, у меня наступило просоночное состояние. Это можно представить так, я говорю, а этого и ничего и не было. Но если воспроизвести, то это потянет на целый спектакль.
   Хотите, верьте – хотите, нет. Я снова разговаривал с ней, с той, с которой расстался, которую вычеркнул из жизни.
   Я еще чувствую ее поцелуи и дрожь в теле. Я ее уже не вспоминаю и наяву с ней не сопереживаю. Память цепко закодировала в биоклетках моего мозга все о ней. Как вычеркнуть, стереть из памяти, если весь мой мозг оттрассирован прошедшими, но существующими встречами.
   Между нами шлагбаум, мы в разных мирах.
   Как забыть ее. Выпиваю чашечку кофе, почти привожу себя в реальное состояние. Все – окончательно проснулся. Нет сна, но и реальности. Я-то понимаю, что ее нет, а вот она-то понимает, что я еще есть, а она в моей памяти. Ее губы. Поцелуи. Волнение. Учащенное сердцебиение. Эту физиологическую волну можно сбить одним уколом, но это не станет для меня лекарством. Даже если уколоться и забыться, то сниться будет она снова.
//-- 3 --//
   Моя сестра для меня родом из детства. У нее были свои перипетии возраста. Тоже хочет написать книгу, у нас это родственное. Только она не знает, какой придумать себе псевдоним. Она работает в шоу-бизнесе. И позывной ее пейджера «подиум». Нарочно не придумаешь.
   – Ты послушай меня как прежде. Моя последняя любовь говорила, что любит мои руки, глаза…
   Так как она сама женщина и про женщин она знает как резидент и выдает мне суждение о женщинах, как шпионскую дешифровку.
   – Не верь. Женщины говорят то, что хотят мужчины, а это не всегда соответствует истине.
   – И ты так говорила другим. Зачем?
   – А разве мужчины не самые великие вруны, например Пушкин, Шекспир пели такие дифирамбы то одной, то другой.
   – Так это высокая поэзия!
   – Для женщины не имеет разницы, поэт он или воин. Я могу сказать, что женщины тоже эгоисты и от этого навязчивее, чем мужчины.
   – Чтобы удержать любимого?
   – Можно и не любимого, главное для женщины чтобы около нее был мужчина. Моя дочь влюблена в одного. В ее годы это глупость. При ее красоте должно быть три-четыре мальчика. Чтобы научиться разбираться в людях. Например, один не так сказал, значит, его вычеркнула, другой не так сделал – отправила в отставку, третий не так ее понял – и этого оставила. И тогда увидела, что и четвертый ничего из себя не представляет. Тогда набрала новую команду.
   – А любовь?
   – Сначала пусть поймет, что такое жизнь, потом пусть постигает чувство любви. А не так по сучьи тыкаться в первого попавшегося кобеля.
   – Это уже грязная эстетика.
   – И тем не менее она может быть и при галстуке и смокинге.
//-- 4 --//
   – Понимаешь, изменились, изменились реалии сегодняшнего дня. Наши дедушки и бабушки жили на сундуке, и пряча деньги в чулок от всякой напасти. Папы и мамы прозябали на чемоданах, на черный день: сберкнижку, а теперь другое – достаточно иметь дорожную сумку, но обязательно кредитные карточки, приглашения на фуршет.
   Это я сейчас хожу к своим знакомым без звонка. И что? Я ищу не легкости жизни и праздничности бытия.
   – Психоаналитик, конечно, поможет разобраться во всех нюансах твоей души, но только тогда когда у тебя остается время на себя, то есть если ты свободна от семейных и бытовых забот.
   – Вот сейчас я немного научилась тратить на себя. Пойти по какому пути.
   – Может, искать опору в муже?
   – Скорее он ищет во мне поддержку и при всем я должна быть для него привлекательной и самой обаятельной перед длинноногими красавицами. Макияж еще спасает от увядания.
   – Дети?
   – Мой ребенок уже не ребенок, а взрослый молодой человек. У него есть девушка. Вмешиваться в его отношения глупо. Да и моя жизнь еще не закончена.
   – Начни новое дело. Вспомни первый поцелуй.
   – Это пустяки.
   – Почему, вот попробуй девушке в семнадцать лет так сказать про ее первый поцелуй. Для нее ты станешь вульгарной женщиной.
   – Может быть и так. Так от кого ждать помощи.
   – Только от себя. В тебе не раскрыты твои возможности жить и любить.
   – И быть любимой.
   – Закрой глаза и представь весь мир как на ладони и поставь маленькую точку на ней и начинай передвигаться по линиям жизни, судьбы и любви.
//-- 5 --//
   – Хиромантия какая-то, но это интересно.
   – Преодолевай препятствия по жизненной дороге вверх, вниз, в стороны и снова вперед. Слабые погибают, равнодушные – умирают и только сильные побеждают. – Опять сократовское «познай себя». Так получается, я все еще не знаю себя. Не знаю своих возможностей. Мне сейчас снится один и тот же сон. Что я нахожусь в чужом городе и каждый разтеряюсь.
   – Один и тот же сон.
   – Снится что-то разное, как бы продолжение вчерашнего, но по сути одно и то же, я боюсь остаться одна.
   – Все боятся первого поцелуя, ну и что. И все когда-нибудь дарят свою первую любовь.
   – Так было и раньше. Надо читать классиков. Меня это не утешает. Это была их, а это моя. И теперь это скучное занятие, когда весь мир компьютеризирован.
   – Но и не счастье в деньгах.
   – Да, только в количестве, без них ты не выйдешь, a уж тем более не поедешь, не полетишь. И что за женщина без покупок.
   – Неутешительный получается разговор.
   – Если на эту тему то, да. Быть успешной не одно и то же что быть богатой.
   – Может быть, любимой.
   – Аксиома. Для этого надо быть привлекательной.
   – То есть быть самим собой. Все вопросы вокруг и тех же проблем. Вокруг личных проблем. Твой девиз: «Я хочу, и я могу».
   – Я хочу, и я могу, – повторила она вслух, распрямив спину, откинув голову, устремляясь будто ввысь.
   Она стояла на набережной. Белая чайка парила над Невой.
//-- 6 --//
   И покой вернулся к матери. Эти годы расставания измучили мать и сына.
   Мы сидели вдвоем в комнате и молчали. Слезы наворачивались. Где мечты о счастливой жизни. Я поседел. Ни хна, не кремы, ни какая маска, ни что не могло скрыть эти годы. Они брали свое.
   – Тетка как живет?
   – Все так же. Болеет. Базарничает. Козлят завела снова, шерсть теребит. Варежки внукам вяжет.
   – А тетя Полина?
   – Дочек выдала замуж. Со вторым зятем все не уживается.
   – Парень не плохой.
   – Да, вот все воюет. Не по ее делают, не по ее живут, не чтут стариков. Да чего там, живут, и пусть живут. Они молодые.
   – Соседи как?
   – Живут помаленьку. Кто замужем. Кто женился.
   – Батя-то как, что-то все молчит.
   – Тоже сердце на старости мучит. Не так жил. Не так, как хотел.
   – Милая моя, родная, – я припал к ее ногам.
   – Почему одну внучку нянчу. Твоих хотела бы нянчить.
   – Только не сватай. Так дело не пойдет.
   – Иди походи, не майся сердцем, пройдет, сынок, – она ни о чем меня не расспрашивала, надо, сам расскажу.
   Видно болеет сердцем, что-то мучит.
   Я днями лежал. Раскрывая пожелтевшие, рассохшие книги, альбомы с фотографиями.
   – Мам, а как живут Берцовы?
   – Хорошо живут, сынок. Все хорошо. Живут, войны нет, и горя нет.
   – А он разошелся.
   – Да это беда, но не такая страшная. Поешь немного. Ты совсем худой. Поешь.
   Ее руки развороченные полиартритом, и это тесто она месила долго, превозмогая боль в руках, сквозь слезы. Слез счастья и печали.
   Сама она себе не готовила пышной еды. Жила, понемногу откладывая на черный день. Мужу, гостям, конечно, по-лучше, а себе похуже. Так повелось.
   – Как вкусно, мама, почему так вкусно, и только ты так можешь делать.
   Потом я снова листал пожелтевшие книги, альбомы. Почему они пожелтели. От времени. Сколько лет он не был: 20, 30. Сколько? Когда-то они пахли типографской краской, а сейчас пожелтели.
   Пакет с фотографиями. Знакомые до боли фотографии. Она. Снова она. Перечеркнувшая мою жизнь. Она растворившаяся в памяти. Чужая и родная. Она – без имени, без духа. Может, и не было никогда, я все выдумал. Я вышел, шел по каким-то улицам, может, здесь я прошел мимо счастья, а может, нет. Где-то, когда-то, кого-то любил. Целовал. Пел. Смеялся. Был счастлив. Когда-то.
   Нет многих. Нет многого, многого, и я будто на минуту забежал. Где они, друзья, близкие и родные.
   Кто-то окликнул.
   – Я вас сразу узнала, да я Надина сестра.
   Долго всматривался, с большим трудом узнал.
   – Как ты выросла. Как похорошела. Невеста, настоящая.
   – Уже жена.
   – Да ты что, вот те на. А Надя где?
   – Уехала с мужем. В экспедицию. Да вы заходите.
   Я зашел, посидел. В той комнате. Вспомнил полку только со стихами Блока. От скуки. От нелюбви. Отчего и сам не знал. Почему я тогда убежал. Почему.
//-- 7 --//
   Дверь, обитая коричневым дерматином, открылась и закрылась, пружиня, не выпуская тепла в коридор. Минутная стрелка наручных часов медленно закрутилась по циферблату, отсчитывая мгновения суетной деловой жизни фирмы.
   – Никто никого не замечает, никто никого не слышит. Каждый живет своей жизнью, и в то же время это общая всех людей жизнь, – произнес задумчиво директор, все приподняли головы от деловых бумаг, – скажите после того, что я сказал, что я не философ.
   В ответ он увидел одобряющие улыбки на деловых лицах сотрудников. Он подумал, не произнося вслух: «Лицемерие это тоже форма жизни». Зазвонил телефон. Три сотрудника прислушиваются к разговору.
   – Алло? Ну, я – Александр Петрович. – Пауза. – Да, узнал я тебя, через сто лет звонить будешь, все равно узнаю. Да ты что говоришь. Умер! Какой человек был. На панихиде что-то сказать надо. О заслугах. Да все это ерунда. Старик, вспомни, как он женщин любил. Да это ерунда, вспомни, как они его любили. Одно сказать могу – жил как король и умер как король. До встречи. Кто о нас вспомянет, старик. Вот вопрос – быть или не быть.
   Он встал со стула, взял пачку сигарет и вышел в холодный коридор.
   – Я без денег как инвалид, – говорила Роза Ивановна своей подружке.
   – Как вы похудели! Сорокины уже, милая, третий месяц по Брайтону гуляют, я учу англицкий язык, скоро мы тоже будем там.
   Он прошел мимо, кивнув головой на «здрасте до свидания», спустился в буфет.
   – Пришла я на работу не поевши, не поспавши. Привет Петрович! – Он в ответ махнул Зине рукой.
   – Так чего?
   – Да мой опять нажрамши отходил в выходные дни. Я ему говорю – тебе нужна водка и женщина каждый день. А он, слышь, отвечает, еле ворочая языком, ему два раза в день нужна женщина. Я его пьяную рожу и часа видеть не могу. Разведусь с ним.
   – Доченька. У меня в суде блат есть, в три дня разведут.
   – Вечно вы мама со своим блатом. По блату с ним расписали, а теперь по блату хотите развести.
   – Доченька, да как же без блата. Ты не печалься. Как желаешь, так и будет. Ой, доченька, только смотри в оба, загубит тебя этот душегубец своими приставаниями.
   Он выпил чашку кофе, выкурил сигарету в туалете и вернулся в отдел.
   Людмила с глазами навыкат подняла свой туманный взор на него.
   – Сашенька, чего ты так на меня смотришь.
   – Ты очень изменилась в последние дни. Оставь это кольцо дома, оно тебе мешает жить.
   Он накинул плащ и вышел из комнаты. В час ему была заказана встреча в издательстве.
   – Что у вас, а, понимаю, современная повесть на производственную тему, опоздали, дорогой друг, теперь времена другие. Тут князь звонил из Франции, у него даже нет средств, чтобы опубликовать из нашего наследия о княжеском роде. Были бы вы, голубчик, были графом, тогда надежда на что-нибудь была, а так мой совет: бросьте это литературное занятие, овчинка выделки не стоит, поверьте мне, старому издателю.
   Он зашел в кафе, заказал рюмку коньяка и залпом выпил. Перед ним сидел пьяный дед.
   – В прошлой жизни я был магараджа. Я был жесток. Моя карма. Разрешите допить из вашей рюмки несколько капель коньяка. Это согреет старого человека. Так вот, я в прошлой жизни был магараджа.
   Он вернулся в отдел в три часа, по радио передавали рекламу: «Требуется не работающий, не пьющий мужчина, до 40 лет. Работа сдельная». «И тут я опоздал», – подумалось ему.
   Красненькое – это место кладбища в Петербурге в районе Автово. Перед входом стоит дзот. Эхо войны. Который стоит безымянным памятником.
   Ноябрьский день. Чуть туманно. Чуть морозно. Снег лежит на могилах. Он идет по городу мертвых. Кто есть кто. Для него многие никто, как и он для них. Памятник Герою труда, он его не знал. Заслуженный врач такой-то – тоже его не знал. Супружеская чета захоронены вместе, но в разное время, кто знает, может, при жизни они и любили, а может, и ссорились, а погребены в одно место.
   Прощание с человеком, с которым общался неделю назад, три дня назад, а у него утром отказало сердце, перед смертью заглох двигатель автомашины, на тросе дернули, она завелась, а его сердце – остановилось, так и не сумели запустить реаниматоры.
   Идет обряд погребения. Дьякон распевает псалмы, тихо всплакивают молодые женщины, рыдает в голос только мать, пережившая сына.
   Опустили в землю. Как всех опускают, только душа улетает в поднебесье. Трепещут на ветру огоньки восковых свеч. Все выпивают по стопке водки за упокой души.
   Кажется, потом пошел снег.
   Все возвращаются в город. Суета.
   Потом ночной звонок от тети. Она жалуется, что дети не позвонили, на что она себе говорит – я им тоже не позвоню, но сама первая не выдержит и позвонит. Она говорит, я им не чужая.
   Он идет потом по тихим ночным улицам. В перестроечное время снова появились новые памятники.
   Гоголь в затрепанной шинели, за которым гонится городовой. Достоевский похожий на попа-расстригу около Владимирского собора, собравший вокруг больше калек и бомжей, чем богомольцев. Шемякинский Петр Первый, находящийся в стадии мумификации. И последний писк скульптурной технологии последних лет памятник Тургеневу, уставшему от похождений за границей. Старый и больной, погруженный в свои мысли, сидит теперь в кресле около Зимнего стадиона.
   И только Пушкин всегда молодой на Итальянской площади будто возвращается с великосветского бала. Конечно, памятники как памятники. И Гоголь, и Достоевский, и Тургенев по-своему жили, любили и к концу жизни стали такими.
   Но их любили, когда они были молоды. Как они любили, тут даже история не умалчивает. Тихий Гоголь, страстный Достоевский, в солдатской шинели, сбегает к возлюбленной Марии Исаевой. Вельможный Петр увлекается Анной Монс, убегает от царских дел в немецкую слободку. Тургенев всю жизнь дышал, любил страстно и почти безнадежно Полину Виардо. Может быть, молодость дана, чтобы поступки превратить в памятники.
//-- 8 --//
   Есть в жизни тема, несколько щепетильная и особая – это отношение отцов и детей. Это у Тургенева все ясно – нигилист, который отрицает все в дворянском патриархальном укладе жизни. И тут, оказывается, что мне сорок, а моему сыну – двадцать лет.
   Как объяснить то, что случается между девушкой и юношей. И как все это назвать красивым словом, потому что к тому времени и я уже растерял все свои слова, как и чувства.
   Я начинаю благотворительную беседу со своим чадом:
   – Сын, представь, что ты познакомился с девушкой.
   – Зачем?
   – Это что-то такое, как у нас, называется любовью.
   – Теперь это называется просто секс. Я это понимаю, но не каждая девушка принимает мои ухаживания.
   – Понятно, тут возможны и беременность, и половые болезни.
   – А презерватив тогда зачем?
   – Это грубое изобретение буржуазного продажного мира.
   Чувствую что-то противное в этом воспитании по Мастерсу и Джонсону. Ощущения, что я дал мудрый совет, у меня не было. Любовь или секс для меня стало как-то мало различимыми, я понял, что у моего сына уже был опыт сексуальной жизни. И когда он успел, я не уследил.
   Теперь можно идти и в стриптиз-бар.
   Мы сидим за столиком, по подиуму ползет стриптизерша. У нее большая искусственная грудь.
   – Что тебе в ней нравится? – спрашиваю его, потому что он пялится на нее.
   – Грудь!
   – И тебе это нравится?
   – Классно! Хочется их потрогать, они как шары. У меня была девушка, так у нее маленькая грудь и еще ко всему слюняво целовалась. Вот это противно.
   – А цивильные девушки из высшей школы?
   – У моих сокурсниц четкое соблюдение режима. Сон, бодрствование. Будто наука в них убила женскую страсть и развила только скуку.
   Стриптизерша уже танцует на подиуме второй час. Идет процесс – перевоспитание чувств.
//-- 9 --//
   Не судите и не судимы будете. Понятно, что и сам я жил в двадцать лет не так, как хотели мои родители, а прожигал жизни дни. Это потом я наверстывал ночами, что было упущено в длинные вечера.
   До двадцати лет я упражнял тело, после двадцати – интеллект, потом наступил пост и воздержание. Может быть, я никогда и не постигну и подвиг мой напрасен, но что-то заставляет меня делать именно так, и никак по-другому.
   Пророк Магомет, как и его ученики, удалялся в пещеру, не беря с собой ни еды, ни книг. И читал на языке курейшитов, прозревший в истине, поддерживая других и укреплялся в вере.
   Как сказать сыну – не укради, а дочери – не блуди. Или не убий.
   Как убедить другого, если сам утвердился через трату, переживший соблазн, гордыню и легкомыслие. Как сказать тому, у которого этого еще не было, а только будет.
   Ему двадцать, и он хочет наслаждений. Мне сорок, и я знаю, что такое прожигание жизни. Монета монетой, но иногда платишь чем-то большим в жизни.
   Наша ночная вылазка по ночным барам Петербурга. Музыка, стриптиз женского тела и вино. Он говорит, что у него болит голова, а у меня сонливость и подкрадывающееся чувство депрессии. Ни от потерянных минут, ни от выпитого, а чего-то такого, которое так и не осознается мной.
   На улице метелит. Он говорит сквозь зубы.
   – Я думал, что мы идем в бордель.
   – Нет, сын, я тебя в бордель не поведу – это точно. Отцовский грех на себя брать не буду.
   – Чего здесь особенного. Презерватив спасет от болезни.
   – Но не от привычки. Я хочу, чтобы ты полюбил девушку.
   – Страдал и мучился.
   – Лучше страдать от этого, чем от подцепленного триппера.
   Проходим мимо казино.
   – Там тоже играют, но по крупному. Кругом один соблазн.
   – Искушение!
   Мы расстаемся.
//-- 10 --//
   Ему девять лет. Он почти взрослый человек. Еще в древней индийской философии по учению о сущности человека говорилось, что душа и тело самореализуется в «я есмь», «Я есть», «Я самость». Душа и тело в какой-то миг человеческого бытия становится целым и неделимым, начиная вибрировать, отражая космическую жизнь. В этом состоянии человек становится поэтом.
   Мальчик шел по тихому тенистому парку. Августовский дождь вымочил все листочки у деревьев. Приближающаяся ранняя осень слегка позолотила зеленые листья. Некоторые листья стали опадать, так и не пожелтев в приближении зимы. Изумрудная трава уже не сочилась соком лета под ногами. Этот парк выглядел нелепо среди раскоряченного городского асфальта, облупившихся стен, с переполненным мусором помоек, толчеей у вокзалов, суетой людей на толкучке. Этот уголок зелени, света напоминал о том, что и на земле могут быть райские уголки в утилитарный век.
   Обыкновенный мальчик шел по липовой аллее. Он поднял голову вверх и произнес:
   – Я сочинил стихотворение. Я хочу его записать.
   Он вернулся в дачный дом.
   – Забыл! – воскликнул он. – О, вспомнил!
   Он торопливо записал на белом листе свое первое стихотворение. До этого он жил обычной детской беззаботной жизнью. Когда он записал свое стихотворение, его попросили прочесть. Он встал и в театральной позе заунывно прочитал поэтические строки, и были там слова: «кончилось детство…» Тут впервые увидели в нем взрослого человека, у которого прошло детство. Может, действительно от нас в девять лет уходит детство, и мы начинаем болеть взрослыми болезнями.
   – Ты действительно так думаешь, что от тебя ушло детство, – спросил его я.
   – Я так чувствую.
   Я подумал, может быть, действительно ушло детство. В девять лет мы становимся взрослыми.
   Мы в комнате мансарды летней дачи. Мальчик, безымянный поэт, отложил карандаш и лист бумаги на стол и посмотрел в окно. Старый клен развесил ветки, лапами забросив в окна.
   Полгода спустя в комнате городской квартиры. За окном снег. Мальчик устал от алгебры. Он начиняет вспоминать лето.
   – Ты помнишь свое стихотворение, которое написал на даче.
   – Помню.
   – Ты что-нибудь еще написал, – иронично спросил его.
   – Нет. Я буду писать стихотворение один раз в год, – ответил он.
   Сели на диван. Я пролистывал новую книгу.
   – Папа! Я хотел бы написать повесть с названием «Драма русской жизни».
   – О чем? – переспросил я его.
   – О нашей жизни тут, в России.
   – Это такой сюжет?
   – Да. Том Хилберг приезжает из-за границы и внедряется в нашу жизнь. То есть поселяется в одну из русских семей и начинает жить. Действия происходят такие, как в нашей жизни, как в нашей семье. Только это происходит не у нас, а в Москве, но все так, как в нашей жизни.
   – Только почему у него фамилия не русская?
   – Он хочет понять нашу жизнь, понять все, чем мы живем в этом городе. Он приехал, чтобы понять русских, что они едят, пьют, о чем думают, чтобы понять русскую душу. События начинаются в семидесятые годы, в период развитой демократии и заканчиваются в конце девяностых годов. Он проходит через все, что проходим мы. Он также переживает, как и мы, чувствует, как и мы. Он становится, как и мы. И он больше уже никуда в никуда не хочет ехать, он остается в России.
   Однажды он возвращается как обычно в однокомнатную коммунальную квартиру.
   – Ты хотел сказать, в коммунальную квартиру, где много комнат.
   – Нет, в однокомнатную квартиру, где живут пять-шесть семей. В этой комнате нет мебели, нет кроватей, все спят на полу, где придется, кто какой угол успеет занять. Так вот он приходит в один из осенних дождливых дней в дом. Он проходит в комнату, он не раздевается, с него стекает вода, он проходит в свободный угол и ложится на пол и засыпает как собака.
   Пристально посмотрел на сына и подумал: «Сладок поиск – горек опыт».
   – Сынок, я хочу тебе сказать, если можешь, то лучше ничего не пиши.
   – Почему? – спросил сын.
   – Я сам не знаю. Мне самому надо много о чем подумать.
   Мальчик ушел в свою комнату доучивать алгебру вперемежку с изучением русской литературы и истории.
   Подошел к окну, открыл форточку, вытащил сигарету, закурил, выпуская дым на улицу. Я подумал, как нелегок путь между прийти в эту жизнь и уйти из этой жизни.
//-- 11 --//
   В предновогоднюю ночь Мальчик потерял рукавички. Крепчал мороз. У Мальчика зябли пальцы от холода. Он не знал что делать. Он испугался, потому что мачеха может не пустить его в дом, если узнает, что он без рукавичек.
   Он вспомнил, что ему одна старушка рассказывала, что в одном саду есть Рукавичное дерево, которое за ночь вяжет рукавицы для маленьких и больших детей.
   Мальчик отправился на поиски этого дерева. Дул холодный ветер.
   В квартирах зажигались огни. Он шел по улице, которая вела в Старый Сад. Он вошел в Старый Сад. Обойдя весь сад, он не нашел этого дерева. От ветра деревья кряхтели, а от холода похрустывали все суставы огромного дуба. Было жутко страшно. Но мальчик не испугался.
   – Кар-кар, бродят тут всякие – проворчал черный Ворон. – Добрый вечер, – тихим голосом произнес Мальчик.
   – Чего тебе тут надо, полуночник, все дети теперь собираются у елки, а ты тут на морозе, – ворчал Ворон.
   – Я ищу Рукавичное дерево.
   – Что-то я об этом не слыхал, хотя живу на этом свете немало. Сто лет.
   Ворон взмахнул крылом и исчез, Мальчик решил пойти в Новый Сад. Он вышел на набережную канала, лед сковал речку. На льду играли снежные зайчики. Мальчик подошел к саду и с большим трудом приоткрыл тяжелую чугунную дверь, но цепь с замком затруднила ему путь, но Мальчик был такой худенький, что ему было вполне достаточно, чтобы проникнуть внутрь Нового Сада.
   Тут был порядок. Снег был собран в один сугроб. Дорожки посыпаны песком. Деревья стояли куцо подстриженные и без снега. Ветер завывал в этом пустом саду.
   – Что тебе нужно тут, Мальчик, – сердито спросил дворник.
   – Я ищу Рукавичное дерево.
   – Ишь ты, чего захотел. Тут у нас и птицам воспрещено летать, да и собак не разрешено выгуливать. Рукавичное дерево – это непорядок. Иди домой, вот мой весь сказ.
   У мальчика навернулись слезы, когда он подходил к своему дому возле старого сквера.
   – Чирк-чирк, – прозвенел снегирь. – Мальчик, я тебя знаю и знаю, что ты ищешь Рукавичное дерево. Иди вот по этой лунной дорожке. Чирк-Чирк.
   И Мальчик пошел по нетоптаной дорожке, которая привела его к удивительному дереву.
   Ветки заканчивали свою работу, довязывали последнюю пару. Она увидела мальчика. И все поняла. Она сбросила ему самые теплые рукавички. Мальчик согрелся.
   – Как тебя отблагодарить, – спросил он.
   – А ты собери все эти рукавички. Сейчас за ними приедет Дед Мороз, и вы отвезете их детям, у которых нет рукавичек.
   Он так и сделал. А потом Дед Мороз его отвез к новым друзьям.
//-- 12 --//
   Ему двадцать лет и один день. У него крепкий организм. Он любит пепси. Любит пиво. Он молод. Он не знает жизни. Не думает ни о завтрашнем, ни о том, что сейчас, ни что было раньше. В молодости некогда об этом подумать. Что же меня обременяет.
   Что такое молодость? Это время ошибок или познания жизни. Или желание получать одни наслаждения. От молодости вакханалия чувств. Пить без меры. Секс без любви. Дни без усталости, без горечи, без утраты.
   Старые люди ворчливы, осуждают то, что делает молодежь сегодня. В старости думаешь, кто бы мне раньше об этом сказал, а если доходит до тебя, то слишком поздно.
   В два часа ночи на Невском. Две девушки возвращаются с дискотеки. Я стою с взрослым сыном и читаю стихи у памятника Екатерины Второй.

     Уж если ты разлюбишь.

   – Пушкин?
   – Наш Вильям Шекспир.

     Нежнее нежного лицо твое…

   – Некрасов?
   – Мандельштам.
   – Можно вас поцеловать? – спрашивает сын девушку.
   Та кокетничает и отворачивается.
   – А за стихотворение, посвященное вам, – говорю я.
   – Можно. Но в другой раз.
   Они со смехом убегают.
   – Вот, папа, видишь, что значит не заплатил и не получил.
   – Все равно я стоял на своем и стою на той же заповеди: любовь нужно завоевывать.
   – Это слова, а у меня гормон в голову прошибает. И что толку смотреть на стриптиз, если после этого нет секса.
   – Согласен, стриптиз это для разогрева импотенции. А какой полет этой бабочки на подиуме. Это развивает фантазию.
   – У меня только разжигает в агрессию.
   – Стриптиз-бар тебе просто противопоказан. Это место не для творческих людей. Тебе надо заниматься штангой.
   – Это более стоящее дело.
   Вот и учи молодого. Как сублимировать гормональную дрожь в теле. Может, ему хочется родительского тепла, которого мы не дали в его переходном подростковом возрасте. Он доводит себя до истомы от отсутствия женского тепла. Ему то хочется долгих нежных поцелуев и изнуряющего секса. И эти заповеди чего-то не делать, да он еще и не знает, что и как делать. В природе вечный цикл жизни. Соитие и смерть. Соитие и создается подобное подобному. И ходим под созвездиями любви и секса, каждый выбирает свою звезду. А сын непохож на отца.
//-- 13 --//
   После того как час мы просидели в баре возле подиума, где танцевала стриптизерша. Это было умеренно-приличное стриптиз-шоу. Он как-то разочарованно протянул:
   – Я думал, что это бордель.
   – Это такая гадость. Я сам там не был. Ну почитай Куприна. Это яма.
   – Это когда было. Теперь проститутки стали другие.
   – Все они уже не пахнут селедкой. Тебе лучше дружить со сверстницами. Вообще бордель это для старых подагриков или которые слишком торопятся на самолет в Рио-де-Жанейро.
   Он еще более недоуменно смотрит на меня.
   – У тебя молодость, которая не знает поражения. Ты успешен. Любая красавица сдастся, если ты только подождешь или наберешься терпения.
   – Я этому учусь. Но сейчас так хочется обладать женщиной. Даже потрогать эту большую грудь.
   – Так это тефлоновая масса. Одним словом, искусственный пластмасс. Их плавят на фабрике грез, и похожа она на телку, вот в наше время была другая эстетика: плоская грудь, узкие бедра, тонкие пальцы и вся любовь. Бордель – это грязная эстетика. Это какой-то Трахтенберг.
   – Мои нервы выдержат.
   – А папины нет. Завтра идем в русскую парилку с веником и бассейном с холодной водой.
   – Это поможет?
   – Несколько остудит. Потом в храм. Богу помолимся.
   – Крайности какие, то мы в бар, то в храм.
   – А как ты думал постигнуть истины: не прелюбодействуй, не кради. И знаешь, что самое главное: не кради сам у себя счастье любви. И еще одно я не так беден, чтобы работать сутенером или барменом.
   Мой сын циник. Нет, не такой уж прожженный, это ближе к подростковому скептицизму ума смешанный с романтизмом чувств.
   На деле я циник, а он романтик. Я не ухаживаю за женщиной, а только морочу голову и думаю, как быстрее затащить ее в постель. С привычной вялостью возраста я волочусь за женщиной, это принимается за флирт и ничего общего не имеет с любовью.
   Он, сын, в силу своей наивной молодости, не знает под-хода, кроме натиска, не принимает кокетства. В страсти касается ее ладоней, невинных губ. Это бесконтактный секс. В лучшем случае мастурбация заменяется петингом. А все остальное это напыщенность и слова, слова, слова…
//-- 14 --//
   Он молод. Во мне просыпается отцовское чувство.
   Этот танец стриптизерши перед ним похож на танец бабочки, которая сама хочет попасть в сачок. Он заворожен ее танцем. Он возбужден. Он бледнеет, глаза блестят, в кровь выбрасывается адреналин, от его тела исходит запах конского каштана. У него бессонница от неизвержения. У меня бессонница от опустошения. У нас бессонница. Мы идем по ночному городу. И что-то нас объединяет общее.
   – Мне, папа, говорят, что я похож на тебя.
   – Ты же мой сын. А что?
   – Да мама часто повторят, что уж очень я на тебя похож.
   – Пусть говорит, ты же мой сын.
   – Папа, еще можно спросить, а мама тебе изменяла?
   – Наверное, нет.
   – А ты?
   – Наверное, тоже нет.
   – Почему вы тогда развелись?
   – Чтобы встретится с тобой. Когда я был рядом в одной квартире, то было такое ощущение, что у меня тебя нет.
   – И у меня тоже. А теперь ты у меня есть, папа.
   – Вот именно. Конечно, свобода это рискованная вещь. Ею тоже надо умело пользоваться, иначе может наступить пустота.
   Оставшись вдвоем, я готовлю еду.
   – Папа, ты так необычно приготовил пищу. И вкусно.
   – Почти из тех продуктов, что и мама.
   – Но сытно. Ты в армии этому научился?
   – Этому мужчину учить не надо, даже если он неудачно приготовит, это все равно праздник.
   – Если не в разводе.
   – Может быть, и так. Кто может оценить, как готовит мужчина, только женщина. И сделать пищу угощением. Женщине присуще качества кулинара, а мужчине свойственен характер повара.
   – Я тоже начну готовить пищу.
//-- 15 --//
   Разговор с психологом.
   – Где-то в глубине нашей души есть непонятое наше Я. И это неосознанное Я не дает нам покоя ни днем, ни ночью во время даже сна. У Сервантеса Санчо спутник бедного рыцаря Дон Кихота говорит: «Сон это плащ, который прикрывает все человеческие помыслы, пища, насыщающая голод, вода, утоляющая жажду, огонь, согревающий холод, холод, умеряющий жар, – словом сказать, это единая для всех монета, на которую можно купить все, это весы и гири, уравнивающие короля и пастуха, и простака и разумника».
   – Сон часто видится многими образами, которые так и остаются непонятыми.
   – Как и вся наша жизнь, которая проходит, как во сне. Или иначе сноподобная жизнь. Мир современного человека перенасыщен образами-символами. Одни строят свои представления из библейских, другие на Коране, третьи мир видят по дзен-буддистски. Мы все родом из детства, построенный на сказках и просто народных поверьях. И все это в нашем сознании.
   – Как например?
   – Встречаются два человека: один из них северянин, другой южанин. И говорят, вот мне приснилась бабочка. Для северянина бабочка на языке психоанализа есть эротическая настроенность, для южанина означает красивую мечту.
   – Вообще ничего позитивного. Приманка.
   – Можно и так сказать. Для северянина ближе будут образы сосны, чем кипариса или медведи, чем львы. Конечно, есть общепринятые представления в этих сонниках, восхождение на гору. И тут понятно, если находишься на вершине, значит, предполагается успех. Скатился вниз – наступает разочарование во всем.
   Или дождь для северянина это ощущение холода, депрессии. Для южанина это к большой удаче. К хорошему урожаю.
   – И как читать наши сны как психологический детектив, или как комедию положений.
   – Прежде в соответствии своего Я научиться, прежде всего, осознавать собственное Я. Что в нем есть детское, что взрослое, что родительское. Что может спасти, прежде всего каждого из нас, от самоагрессии, саморазрушения, а также от самоубийства чувственного мира.
   – А именно любовь.
   – Любовь, конечно, прежде всего – это мир и взаимопонимание между людьми, между мужчиной и женщиной, между родителями и детьми.
//-- 16 --//
   Сколько раз я ловил себя на мысли, что такое в наших отношениях, мешающее понять друг друга. Она говорила, шептала в моменты высшего своего удовольствия: «я тебя обожаю». Это означало, что я тебя люблю. Еще в сто раз легче это было произнести, чем банальное слово «обожаю». Мне казалось, что она вообще не произносила никогда это слово «люблю».
   Апрельское солнце показало первые обжигающие лучи, превратив Невский в пыльный тротуар. Я позвонил и пригласил ее на Невский. Но пройдя сто метров, я встал. Кафе заманивало к себе.
   – Зайдем?
   – Ты был здесь?
   Я промолчал.
   В кафе было уютно. Хотелось расслабиться. Я давно не посещал рестораны. Когда это было – на студенческую пятерку в ресторане до 12 ночи. Теперь все другое. Не пьют. Не танцуют и только сидят, смотрят друг на друга или на стриптиз-шоу.
   Турецкая кухня. Латинскими буквами написано, что пельмени стоят 9,5 долларов.
   – Чтобы это заказать, надо быть придурком.
   Официантка подала меню моей спутнице. Та с ухмылкой передала мне.
   – Выбирай. Я ничего не хочу.
   – Ты же хотела салат.
   – Тогда салат.
   Принесли пиво, потом салат.
   – Уютно. Чистые столики. Никто не подсаживается.
   Напротив сидела пара. Она сидела на стуле, а он на диване.
   – Почему ты села, как она, на стул, на диване лучше.
   – Я села спиной, чтобы меня не рассматривали. Ну и салат, я бы лучше приготовила. Расскажи что-нибудь?
   – Бизнес появился мелкий. Озадачили меня.
   – Как твоя жена?
   Я промолчал. Пришли бандиты потусоваться, заказав из турецкой кухни.
   – Тебе такая нравится? С длинными ногами.
   – Твои лучше.
   – Но ты на нее смотришь как на компаньона.
   Я удивился, как она чувствует зал, к которому сидит повернувшись спиной. Ее жесты. Ее слова. Вопросы-приставания «Скажи… Расскажи…», которые прерываются вопросами. Я не выдержал, парировал ей.
   – Если бы твой муж появился там на Невском.
   – А твоя бы жена здесь.
   – Мило было бы.
   – Тихо, на нас обращают внимание.
   Разговор был неприятный. У меня изменилось настроение.
   – Зачем пришли сюда. Я была в другом ресторане, там заливная осетрина за сорок тысяч.
   – Тут платят за место. За уют. И в пустыне купишь за сто долларов стакан воды.
   За окном шли под палящим солнцем уставшие прохожие. Она сидела и сверкала глазами. Наши глаза встретились. И меня почему-то охватил ужас от мысли, что она меня ненавидит. Да, именно это, то что она называет любовью, обожанием. Она подсознательно, в глубине ненавидела. Может, не меня, но сейчас со мной она ненавидела именно меня. Мне становилось все трудней и скованней с ней вести беседу. Она уничтожала меня. Она не видела, смотрела на меня прямо. Я, прикрыв глаза, видел ее именно такой, которую чувствовал, но ничего не мог поделать. Она не чувствовала моего состояния и продолжала отпускать едкие замечания. Принесли счет.
   – Смешной салат за несмешную цену.
   С губ ее сорвалась ухмылка, что я транжира и глупец, так что плати, дорогой. Я откинулся на диван, повертел счет и выложил две стотысячные.
   – Пойдем, – произнесла она.
   – Посидим еще, тут так уютно. Я скоро уезжаю в командировку.
   – Куда?
   Я промолчал.
   – Когда?
   – Это не скоро.
   – Можешь не говорить.
   Она пошла рядом уверенная. Я подумал, за что она меня так ненавидит. Видно, я так и не узнаю. И она об этом никогда не скажет, потому что это лежит у нее где-то далеко в глубине сознания. Она ненавидит, что ей живется не как хочется. Она идет домой в холодную постель. Нас разделит ночь, днем, наверное, все повторится снова.
//-- 17 --//
   В этой девушке-женщине что-то есть, но пока только первые шаги самостоятельной жизни под присмотром близких и родных. И все в один голос говорят одно и то же, что мир ужасен, а мужчины еще больше ужасны, но она не боится, потому что никогда не испытывала страх перед другим.
   – Я стала бояться тишины, это стало как страх.
   – Рано или поздно с каждым из нас это случается, но страх чего.
   – Прежде всего, страх одиночества.
   – Да-а? Но одиночество это свобода.
   Мое состояние это медаль с двумя сторонами. С одной стороны – одиночество, с другой – свобода.
   – В конце концов этим состояние можно манипулировать, показывать всем, что ты одинока, а с другой – свободна.
   – Или показываешь, что свободна, а на самом деле одинока. Забавного в этом мало.
   – Но что-то в этом есть.
   У нее тысяча вопросов, будто эта жизнь самый большой секрет.
   Мы идем по Соляному. Около Пантелеймоновской церкви когда-то жил Чайковский. Тоже ходил по Соляному. Дрался на дуэли в Летнем саду. Пруд в Летнем опять чистят, а лебеди куда-то улетели. Тихо падают снежинки. Почти финал балета «Лебединое озеро» Чайковского.
   – Гомосексуализм это шизофрения, – вдруг спрашивает она.
   – Почему? По статистике, людей склонных к этой форме столько, сколько и любителей пива, сигарет или ходить по грибы.
   – Так что шизофрения не болезнь?
   – Если поведение не поддается критике и коррекции, то это действительно болезнь. А так может быть и влияние определенного воспитания. Мамаша Ги де Мопассана до пяти лет наряжала его в девчоночьи платья. Потом мужская натура взяла свое, но тем не менее это определенным образом отразилось на его творчестве и отношением к женщине.
   – Такое ощущение, что мы живем в безумный век чувств.
   – Вы мне позвоните? – спрашиваю ее.
   – Позвоню, если меня с утра не затанцуют.
//-- 18 --//
   Когда она была рядом, мне нравились и другие. Но они, были фоном моего счастливого неведения. Исчезла она, ушли и другие.
   И как не было ужасно расставание – это лучше чем жить в вакууме, в земной пустоте наших дней.
   Я втупую задаю себе вопрос: нужна она мне или нет. Неужели она меня так привязала к себе своими чувствами, что я страдаю при ее отсутствии. Или это у меня дурная привычка ощущать тепло ее губ. Мне стало скучно жить без трепета волнения. То, что было раньше обычным делом, почти привычкой. Она приручила меня к своим ощущениям. И теперь я хочу сопереживать вместе с ней.
   И это постепенно, как туман рассеивается. Я иду той дорогой, которой мы ходили. Стоп! Я же ее вычеркнул. Поэтому нужно перейти на другую сторону дороги. Это моя примитивная самозащита.
   Я встретил другую на противоположной стороне дороги. Я прошу ее не любить меня, потому что я снова заболею страстью и впаду в депрессию. Такой сценарий.
   – Что ты со мной сделал? Ты хулиган.
   – Замени на другое слово.
   – Разбойник.
   – А еще нежнее.
   – Ангел!
   – Да, на этом и остановимся. Зови меня ангелом.
   – А можно маркизом ангелов.
   – Нет, лучше просто ангел.
   Мне с ней легко. Как быстро все меняется, вчера был никто, а теперь даже в сновидениях я – ангел.
   Я звоню старой гадалке.
   – О-о-о! Ты мне позвонил. Что-нибудь случилось.
   – Я разве звоню, когда со мной что-нибудь случается.
   – Да. И куда ты так надолго пропал.
   – Я не пропадаю, а исчезаю на некоторое время, отправляюсь в командировку в поисках любви. Ты мне в начале года нагадала, что в этом году влюблюсь, и что? Накануне Новый год, а того, что ты нагадала, этого нет. Есть только утешение прежней любви.
   – Что ты хочешь? – спросила она меня.
   Я промолчал в ответ. А сам подумал, что мне нужна та, которая была у меня. Я скучаю не по той, которая ушла, а я тоскую по ушедшей от меня моей фантазии любви. Ее я узнал бы из тысячи, но я ее не нашел. Все вокруг будто онемели. Никто не хочет говорить, улыбаться, чувствовать и просто любить.
//-- 19 --//
   Самые ревнивые это близкие люди, чаще родственники. Их ревность из детства. Из детства любви и соперничества.
   Стали близкими и поняли, что кузина и кузен не могут быть ближе чем есть. И новый человек у близкого воспринимается как соперник или соперница.
   В общении колкие слова в адрес новых друзей. Но все быстро вычеркивается, и мы остаемся с нашим прошлым.
   При разговоре я часто повторял слово «понимаешь». Это ее раздражает. Она даже насчитала, что за пять минут я повторил пять раз «понимаешь». Все просто – замени «понимаешь» на «принимаешь».
   Потом я задал себе вопрос, почему при разговоре с ней я так часто повторялся. И только с ней я так говорю, да потому что она воспринимает через эмоциональное сознание, а я хочу, чтобы она осознала через рациональное сознание. Но она это отвергает напрочь, и все что я говорю для нее, ничего теперь не значит. Она переросла, то есть девочка выросла. И она мне ровесница, и она родом из моего детства.
   Мы перестали любить как прежде и слушать друг от друга разную чепуху.
//-- 20 --//
   Иногда просыпаешься и думаешь, ну и приснилось, лучше бы и не спал, чем такую ерунду смотреть. Раннее утро, которое я называю состоянием после сна или мысли под одеялом.
   Телефонный звонок. Я в постели. Кто звонит тоже в постели, но на другом конце города.
   – Как настроение?
   – А как думаешь?
   – У меня никакого. Давай встретимся.
   – Вы, как все, сговорились встретиться со мной до Нового года.
   – Я не хочу мешать твоим планам.
   – Ты можешь провести со мной этот праздник.
   – Я не могу, у меня семья.
   – Хорошенькая формула семейного счастья, встречаться с любовником до Нового года.
   – Ну зачем так грубо. Ты меня расстроил.
   – Замечательно. Ты ничего не хочешь менять, то и я не хочу ничего менять в наших отношениях.
   – Ты плохой.
   – Знаю. Хорошо, давай встретимся.
   – Теперь хороший.
   – Прекрасно. До встречи.
   Неделя до Нового года. Этот праздник почему-то значимее, чем собственный день рождения. Я вычеркиваю из записной книжки, оставляя телефонные адреса немногих, тех, кто со мной, кто не предал меня. И кто еще обожает меня.
   Но есть телефоны, которые не вычеркнуть из памяти. И ничего тут не поделаешь с собой.
   Что было со мной. Любовь. Ревность. Новая возлюбленность. Старые слова, но с новым ощущением признания в любви.
   Так случилось, что самые безгрешные молятся, самые нежные просят прощения у тех, кто не может быть прощен. Всеобщее неведение.
   И часто я отворачиваюсь от безгрешной, нежной и отдаю себя той, в которой собран весь потусторонний мир желаний и соблазнов.
   Я твержу как молитву, чтобы отвернулась от меня эта напасть, которая больше чем грех.
   Я мечтатель. И мне платят за мечты. Без мечты нет любви, нет полета над землей, и по морю не пройдешь.
   Фантазия как страсть безмерна во времени человеческом.
//-- 21 --//
   Она как-то странным образом выражала ко мне свою любовь.
   Она покупала сама себе цветы, будто покупаю их я ей, потом она шла в кафе. Заказывала себе коктейль и погружалась в воспоминания о последней встрече, о которой я уже забыл.
   Она любила вспоминать обо всем, не успев со мной еще расстаться, с дорожного телефонного аппарата она звонила мне. И говорила, что уже начала скучать, но никогда она не могла остаться чуть-чуть дольше, чем в прошлый раз. И это повторялось до назойливой скуки. И докучала мне телефонными звонками. Произошла своеобразная сублимация в телефонизацию чувств. Она цитирует то, что я говорил, что делал. Я существовал для нее только в словах. И ей нужны только мои слова. Вечное ее, типа ну скажи что-нибудь. Потом: нет, что-нибудь другое. И опять: ну ладно, в другой раз. Это стало затяжным телефонным сожительством.
   Она тоже любила фантазировать, но я ее просил не делать этого, потому что ее фантазии вызывали во мне только досаду и раздражение.
   Она поступала таким образом, чтобы вызвать зависть у своей подруги. Это стало ее стилем жизни. Из всего она делала загадку.
   Я стал намерено избегать наших встреч. И тогда она шла в бар и заказывала двойной коктейль. И приносила домой новый букет желтых роз.
   Она хотела искренно любить, но на любовь ее просто не хватало.
   Прошло так много времени и было такое состояние в наших ощущениях, точно мы спали одним сном.
   Разрыв произошел в тот день, когда все перевели стрелки часов, кроме японцев.
//-- 22 --//
   Она по своей натуре попрошайка. Нет, она не нищенка. Даже очень состоятельная женщина. Одета всегда с изыском. Но она попрошайка. Она почему-то всегда что-то просит. Она не умеет ждать. В ее любви как в сексе, где царит не флирт и ожидание. А торг. Типа сначала цветы, чашечка кофе и вино… Потом снова вино, кофе и на прощании цветы.
   Все это выглядит со стороны обывателя даже очень романтично, если бы это она не выпрашивала, продолжая детскую игру в песочнице. Это мне и это опять мне. И вообще я для нее плохой мальчишка.
   И все равно все это ей надо.
   Мы с сыном прогуливаемся по Невскому. Мне сорок, ему двадцать лет. Театр? Кино? На эти предложения он смотрит на меня с некоторым удивлением. Однажды мы с ним пошли в ночной бар. Там достала меня стриптизерша с просьбой протанцевать у нас на столе. Глядя в волоокие глаза, говорю, что это не педагогично. Она еще ниже наклоняется ко мне большой грудью и отвечает мне, что это она сделает нежно.
   И эта попрошайка, и тут предлагают не любовь, а секс-стриптиз.
   Неужели секс и любовь теперь стали словами синонимами. Вот тебе и «ё» в слове «слёзы» бедной Лизы.
   Это просто скука: цветы, кофе, вино даже для моего сына.
   Все ходим под транспарантом, где белыми буквами по красному кумачовому полю написано «Секс – вперед». И это время нового миллениума.
   Она ушла из моей жизни. Конечно, не умерла. Живой ко мне пришла и живой ушла. Но и она осталась в моей памяти. Я уже не хочу ее видеть как в первые дни разлуки. Но мне еще хочется что-то сказать ей обидное, оскорбляющее, за нанесенное мне унижение. За растоптанное чувство. Слишком много она значила в моей жизни. Она была моей любовью. Страстью. Так нельзя любить даже в двадцать лет, а не то что в сорок.
   Все пережито, и ее уход, который был мучителен и болезнен. Эти страдания часть моей жизни. Судьба снова говорит, принимай все как есть. И не надо говорить обидных слов. Вспоминай без грусти. Словом будь, такова жизнь или как по-французски – се ля ви, а это звучит довольно мило.
//-- 23 --//
   Эрос Соляного.
   Прежде чем сказать об эросе Соляного, замечу себе несколько слов об эросе Петербурга.
   Петербург, потом Петроград, потом Ленинград и снова Петербург. Это как кольца на руке красавицы.
   Первый эрос кольца – дворянский – Зимний дворец с Александрийским Столпом, Стрелка Васильевского острова с бриллиантами в сто карат, Петропавловская крепость и Летний сад на рукаве Невы.
   Второй эрос кольца – купеческий – Невский с доходными домами, мостами, большой проспект Петроградской стороны, Финляндский, Московский вокзалы и снова самый оживленный Невский проспект, и притоки Невы.
   Мещанский эрос – третье кольцо эроса – Загородный проспект, Кузнечный, Сенная площадь, Новая Голандия, Крестовские острова и каналы Невы.
   Индустриальный эрос – это уже четвертое кольцо эроса – Пулковская, Кировский завод, Морской порт, Металлический завод, и терминалы, и канавы Невы.
   Духовный эрос – это Александровская лавра, литераторские мостки, Новодевичий собор и притоки Невы.
   И последний кладбищенский эрос – Расположенные по всем углам Петербурга.
   Но вернемся на Соляной. Сюда следует убежать от подземки, рекламного Невского, пройтись по Малой Садовой, по набережной Фонтанки и по Моховой, выйти и свернуть в сторону Пантелеймоновской церкви, где молились Пушкин с Натали, куда заходил Чайковский, и чуть-чуть затаить дыхание и почувствовать эрос Соляного. На Соляной можно пройти и с набережной Невы. И со стороны Летнего Сада. В конце концов можно сесть на вертолете в саду, было бы желание.
   Все – Соляной. Ничего особенного – здание Штиглица, студенты-художники. Тишина мечтателей.
   Тут непременно тело дрожит. И когда дождь играет по водосточным трубам, и когда тихие снежинки падают, и когда почки набухают и распускаются листья, тогда и приходит любовь.
   Душа ликует, ты в эросе Петербурга.
   – Я считаю эротичной Стрелку Васильевского острова.
   – Нет, а так чтобы расслабиться по полной программе.
   – Улицу Красного Курсанта.
   – Почему?
   – Я там живу, – отвечает она.
   – Что ж у каждого свой эрос. Двор – колодец. Диван-кровать. Он и она.
//-- 24 --//
   В маленьком графстве жили люди скудно и плохо. Как самому графу, так и горожанам не везло в жизни. Особенно с казначейством. И чего только советники не придумывали, чтобы казну увеличить хотя бы на три процента для пенсионеров. Осталась одна только статья дохода: это проведение благотворительных вечеров, на которые собирался весь народ от мала до велика. Где пели да хоровод водили. Главным шутом на том балу был ужасный уродец, который только и делал, что всех доводил до слез от смеха.
   Молодой граф так тоже успел состариться, так и не найдя невесту на старость. На путешествия в другие страны, как говорилось, денег тоже не было. Тут вообще не любили приключений. А раз их не было, то и жизнь из года в год и не менялась. Но тем не менее люди быстро в том графстве старели.
   В одной почтенной семье жила старушка нянька. Ну до того морщинистая и худая, что ее и прозвали Девушка тысячи морщин. А тут был бал, и была на том балу эта девушка-старушка.
   Сели за стол, на котором шаром покати. Все злые, но важные и титулованные.
   Шут был большой затейник. Смеялся над людьми не со зла, а просто от скуки. В тот вечер для потехи пал жребий на эту старушку. Шутил, шутил над ней горбун, да так, что довел ее до слез. Кругом смеются, а она еще пуще плачет.
   И тут случилось событие. О чем сразу напечатали в соседнем графстве во всех газетах. Морщинки стали падать с морщинистого лица на пустую тарелку и со звоном превращаться в драгоценные камни. И чем длиннее была морщинка, тем драгоценней и изящней был вензель из золота и платины.
   Старушка со страху только прячет свое лицо. Тут впервые граф расчувствовался, подошел и обнял ее. А на тарелке, столе и полу лежало девятьсот девяносто девять драгоценностей. На одно кольцо можно было купить полграфства, а на четыре два таких графства впридачу. Всех охватил неописуемый восторг.
   И как только граф отвел ее ладони от лица, то все обомлели, увидев красавицу принцессу, которую когда-то околдовала злая мачеха.
   Граф ей предложил руку и сердце. Горбун стал пятиться, чтобы спрятаться от гнева. Но принцесса была добрая и ласковая и погладила горбуна, тот тоже превратился в здорового человека. Хоть потом люди и старились, но успевали прожить две жизни в любви.
   СТОП КАДР

Таежники

//-- Глава 1 --//
   В отрогах гор, на отшибе, затерялся сибирский городок. Ключевой точкой города был вокзал. Достопримечательностью города считался металлургический завод, который пыхтел копотью, в туманное утро смогом нависал над городом, терриконики шахтных отвалов египетскими пирамидами кольцом окружали город, который раскинулся на рукавах бурной реки Томи.
   От вокзала три луча-проспекта рассекали обеспложенную землю. Первая пыльная дорога вела к заводу, вторая, выметенная, – к театру и тополиному парку, и третья, безмолвная, – к городской больнице.
   При вокзале находился ресторан и базар. Эта сторона города жила в самодовольстве до полуночи.
   С полуночи начинала буйствовать и пьянствовать завокзальная улица. Пыльная в солнечный день и грязная в дождливый день, сонная и тихая днем и ночью. Грязные бараки, которые вросли в землю. По другую сторону барака, в которых жили шинкари и барыги, находился таксопарк, мясокомбинат и холодильник-комбинат. Завокзальная дорога в одну сторону вела к кладбищу, в другую – к тюрьме. В ранний погожий день можно услышать лагерный гудок в колонии и перезвон колоколов деревянной церквушки.
   От вокзальной площади к завокзальной улице был перекинут железобетонный мост. Историческими памятниками на правом берегу реки стояли разрушенная крепость и церковь, перестроенная под хлебокомбинат.

   Два молодых человека, одетые по классическому стилю в летние костюмы, выделялись из толпы штормовок и джинсов, тихая вечерняя прохлада опускалась на город. Зажигались неоновые лампы, в городском саду настраивал гитары ансамбль. На танцплощадке кривлялись девицы. Худой Виктор и толстячок Родион прошли на танцплощадку, которую штурмовали подростки. Они прошли по кругу, не найдя ни одной интересной мордашки, вышли с танцплощадки.
   – Да, это не Рио-де-Жанейро, и даже не город Веселки, – произнес Родион.
   Он был начитанный молодой человек, вечный абитуриент, каждый год поступал в институт, первый раз поступил в индустриальный, после первой практики на заводе бросил учебу, на другой год поступал в педагогический, тоже оставил и теперь готовился вновь поступать куда-нибудь с наименьшими затратами духовных и физических сил.
   Они направились в привокзальный ресторан по кленовой аллеи. Пройдя мимо швейцара, бегло окинув себя перед зеркалом, вошли в зал. Сели за стол, неподалеку от оркестра, в ожидании официанта. Родион намазал кусок хлеба горчицей и стал медленно, как пирожное, жевать. Минут через десять музыканты заиграли про вечера и темные ночи, как в зал ввалилась толпа подвыпивших мужчин.
   – Эй, подружки, прошу обслужить по высшему разряду и чтобы играл фокстрот, – громко и свободно произнес мужик в дорогом, но грязном костюме.
   Молодые люди оглянулись в ту сторону, куда наперегонки кинулись официантки. Мужчина щедро раздаривал по червонцу чаевые. Тут его знали и принимали от него чаевые сразу.
   – Виктор, так это твой папа, – произнес толстяк.
   Виктор густо покраснел, его ладони повлажнели, и он опустил голову.
   Никита сразу заприметил сына.
   – Моя надежда и опора! Мой сынок дорогой, иди ко мне не стесняйся, тут все свои друзья.
   – Никиточу гип-гип ура! – завопили двое подвыпивших подручных.
   Никита усадил всех за банкетный стол.
   – Эй, Клава, нам по полной программе. – Официантка в оголенных ногах на востроносых туфлях, в ужимках, принимала заказ.
   – И еще два прибора для моего сына и его друга!
   – Какой у вас взрослый сын, – протянула она.
   – Икры черной и красной, – он стал вращать пальцами и подхлопывать. Стол вмиг накрыли, принесли охлажденную водку и лимонад.
   – Катанаевым некого стесняться. Твой дед сюда пришел первопроходцем, – он погладил черные волосы сына. – Ты должен пойти по нашим стопам, наше дело правое, – он запел, когда снова подошла принять заказ официантка, он огладил ее голую спину. – Хороши вечера на Томи, ты мне дуреха только подсоби.
   Если Виктор чувствовал себя скованно, то Родион отбивал ладони, подыгрывая Никите.
   – Дядя, скажите, в чем секрет. Вы накрыли стол как скатерть самобранку, – спросил Родион.
   – Мальчики, вот она скатерть-самобранка, и он вынул из внутреннего кармана вышитый ручной работы мешок и вытащил оттуда сотенную. – Вот она, золотая рыбка, – и он пустил как в невод, – пускай пока у меня поплавает, а я попробую поймать карася, – и достал десятку. – Это музыкантам, пускай так играют, чтобы все слышали, отец и сын и компания гуляет.
   Двое подлипал громко захлопали в ладоши. Молодые люди встали и стали прощаться и благодарить за ужин.
   – Эй, Софа, – подскочила толстозадая и накрашенная официантка. – Слушай мою команду. Запечатлей в своей куриной памяти моего сына и его друга. Когда бы они пришли, даже без денег, накормить и напоить. Ты же знаешь, я всегда расчет делаю. Ты знаешь, что сын это кровь и плоть моя.
   – Может быть, кровь и плоть твоя, но не дух.
   – Вот какая нынче молодежь. Вот вам проблема отцов и детей. Ты их кормишь и холишь, а они тебя к барьеру.
   Никита схватил со стола лимон и сжал в кулак, сок брызнул из-под пальцев. Он сунул руку почти падающему со стула лысому, тот схватил руку и стал облизывать как собака.
   – Отстань, а то ненароком укусишь, заражение крови будет, – смягчившись, произнес Никита. – Никто не должен становится поперек меня, раздавлю. Кто не заходил в тайгу, тот не был в Сибири. Тайга это охотник и зверь. Трус там погибает, выживает сильный. Но и тайга еще посмотрит, отдать тебе свое золото или нет.
   Он подошел к ребятам, обнял их и отпустил. Швейцар услужливо распахнул перед молодыми людьми двери.
   Ночной летний вечер сменил духоту дня. Такси дежурили у ресторана. Молодые люди пошли по аллее в сторону парка.
   – Батя твой – большой человек! Я завидую тебе.
   – Мне стыдно за него. Он как клоун. Деньги швыряет, так они казенные. Растратит, что потом. Мать говорит, что спустит и не оставит ни кола ни двора. Пьяница он и есть пьяница, даже если и доброй души. Деньги это унижение. Деньги не могут измерить человеческого достоинства. Я не вижу тут смысла жизни.
   – Смысла жизни нет тогда, когда нет денег. Нужно учиться у таких людей, как твой отец. Деньги дают безмерную власть над людьми даже над землей.
   – Люди гибнут за металл.
   – Тебе этого делать не надо. Твой ключ – имя твоего отца, который распахнет перед тобой не только двери ресторана, но и института. Только уметь нужно пожинать плоды своих родителей и не отворачиваться от них. Мой отец настоящий скобарь, – произнес он насмешливо и высокомерно. Он вкалывает, откладывает на книжку на черный день, а всех в семье держит в черном теле. У него мечта как у военного пенсионера: выйти в отставку, а потом уехать под Киев, выращивать там фрукты и овощи. Только пока как мичуринец работает в шахте. Сибирский уголек всех греет, но только не меня.
   Они обошли парк, потом снова пришли на вокзал. Поднялись на мост. На запасных путях стояли товарные вагоны, груженные лесом, металлом и углем. Поезда как пароходы прибывали и отправлялись от вокзала-причала. На пассажирском перроне отходил последний ночной поезд.
   – На юг отправляется. К морю, – произнес Родион.
   – Я никогда еще не видел моря. Я даже не знаю, какого оно цвета и запаха.
   – Когда-нибудь мы с тобой отправимся к этому морю. Можно махнуть и в это лето. Вспрыгнул на ступеньку вагона, и ты в другом мире.
   – Фантастика!
   – Только так не надо. Надо, чтобы тебе провожала делегация с цветами и музыкой. Уезжать надо красиво.
   Раздался свисток. Тепловоз медленно потянул поезд без раскачки в ночную мглу. Через пять минут куранты пробили полночь.
//-- Глава 2 --//
   В пригороде в логу стояли добротные дома. На бетонном фундаменте покоился пятистенный дом с шиферной крышей. Крашеные ставни в голубой цвет и куст сирени придавали усадьбе романтический стиль. Высокий забор скрывал от постороннего глаза обитателей этого дома.
   Хлопнула калитка. По тротуару шел не спеша молодой человек.
   Вера разыскивала по адресу дом. Она увидела щеголя в отутюженных брюках, в летней рубашке юношу, почти подростка. Ему было на вид лет семнадцать. Ей захотелось непременно его окликнуть. Услышать его голос. И вообще кто он такой, этот молодой человек.
   Ее сердце заколотилось от волнения, когда она поравнялась с ним. Еще мгновение и он исчезнет из ее жизни навсегда. Она почувствовала, как холодеют ее руки. Она повернулась назад и окликнула его.
   – Молодой человек, вы не подскажете, как мне найти дом Катанаевых.
   Он пристально посмотрел на нее. Она подумала, что он не понял вопроса, и хотела повторить.
   – Вы как в Одессе спрашиваете, где находится Дерибасовская.
   Она вслушивалась в его насмешливый голос.
   – Вам кого конкретно нужно. Я Катанаев-младший.
   Она смутилась и опустила взгляд. Она подумала, как это она не разглядела его. Он пока маленькая, но копия старшего Катанаева, который и пригласил ее в гости, чтобы познакомить с сыном. Катанаев с ее отцом магарыч весь вечер пили. Такая же походка, тот же взгляд, и все-таки в нем что-то было подростковое, наивное и неуклюжее.
   – Мне Тамару Федоровну.
   – Она дома пасьянс раскладывает. Входите в дом, не бойтесь, у нас собаки нет. Прощайте.
   Он повернулся и небрежно пошел прочь. Она остолбеневшая смотрела ему вслед. Она припоминала каждую деталь в нем. У него подбрит пушок на подбородке. Его глаза? Его руки. Изящные тонкие пальцы. И по рукам она долепила его портрет. Она взошла на крыльцо и два раза постучала в дверь, никто не откликнулся, и она вошла в холодные сени. Постучала еще раз в дверь и услышала женский голос.
   Через полчаса Виктор встретился со своим другом возле театра.
   – Ты опоздал на пятнадцать минут, но я не девушка, чтобы ссориться.
   – У меня есть алиби.
   Виктор рассказал о встрече с черноволосой незнакомкой около дома своего.
   – Чернявая или блондинка тут роли не играет. Главное, когда ты познакомился. Днем или вечером. Если днем, это надолго. Коротко живут встречи в ночи. Женщины, как мотыльки, покружат и исчезнут. Дневные встречи надолго, она, наверное, тебя во все глаза разглядела, а теперь будет тобой бредить.
   – Не говори ерунды. Она спросила, я ответил.
   – Мой друг, это искусство. Восток дело тонкое. Наша стихия в ночи. Тут мы правим бал. Ты покраснел? Ты не влюбился!
   – Какая там любовь. Любовь это волнение, страсть.
   – Что ты сейчас чувствуешь?
   – Я? Я чувствую тревогу.
   – Дело ясно, она сейчас спрашивает о тебе у твоей матери. В нашей жизни случайных встреч нет. Забудь о ней. Нам принадлежит будущее. Через пятнадцать-двадцать лет мы будем править миром.
   И мир будет у нас в кармане.
   – Ты хочешь мне сказать, что нам все уже предписано.
   – Не говори так. Я знаю, если не пойду по партийной стезе, то тогда уйду в теневую экономику. Я хочу красиво жить.
   – И ради этого пойти на убийство?
   – Зачем переступать черту закона, надо жить в законе, управа тебя уважает и уголовники чтут.
   Виктор сделался бледным.
   – Ты побледнел, будто тебя на расстрел повели.
   – Закон можно обойти? – переспросил он.
   – Еще как, закон, что дышло, куда повернул, туда и вышло. Каждый должен себе выбирать не только адвоката, но и прокурора, а еще лучше и судью. И тогда ты свободный человек.
   Родион тяжело перевел дух. Он вспотел.
   – Что это мы в погожий вечер о преступлении и наказании заговорили. Да за что нас невозможно не любить? Наше дело молодое и зеленое. Любить этих молодых девушек, – он показал на двух стройных девушек. – Наслаждаться поэзией любви. Жаль, что на соснах не растут бананы.
   Они в третий раз делали круг по театральному проспекту. У кинотеатра спрашивали лишний билетик. В ресторане играла музыка. Мигали огоньки такси, «скорой помощи» и милицейских машин.
//-- Глава 3 --//
   Полночь. К завокзальному бараку номер восемь подъехало такси. Из машины вывалились Бегемот, здоровенный дурень, потом Никита, поддерживаемый под руку, шатаясь из стороны в сторону, по-хозяйски вошли в дом.
   Барак, построенный еще до войны, первыми добровольцами, остался на отшибе города. Из года в год городские власти грозились снести, стереть с лица земли притон. Но ограничивались штрафами или наконец выселением самых непристойных на сто первый километр.
   Запах тухлой картошки, капусты и пеленок стоял в жарко натопленном коридоре. Печку жильцы топили по очереди или на сезон брали истопника из бывших осужденных, отмаявших свой срок в лагерях оставшихся к старости без кола и двора, за плату переночевать в коридоре на лавке и попитаться похлебкой.
   Когда шумно вошли гости, то из трех комнат выскочили дети и женщины. Никита прошел к лавке, скинул пиджак, снял шляпу. Бегемот как ординарец исполнял его команды, он прошел к последней комнате и условленным знаком постучал в дверь. Дверь отворилась через минут пять, и вышла высокая худая женщина в цветном платке на плечах, а впереди выкатилась толстушка со вздутыми венами на ногах.
   Она подошла к Никите. Он поднял на нее пьяные глаза, усмехнулся ей, достал из кармана сотенную.
   – Шампанского всем. Детям конфеты, – она кивала ему услужливо головой. – Музыканта. Без хора.
   Через минут двадцать внесли ящик шампанского. Поставили стол. На столе, накрытом газетой, поставили бутылку водки, нарезали колбасы, сыр, конфеты и разлили стопки.
   Валентина Петровна восседала рядом с Никитой. Звякнула струна гитары, и гортанный звук песни разлился в зале. Струны зазвенели, маленькие чернявые и светлорусые оборванцы запрыгали под музыку.
   Самый озорной кинулся к столу и попробовал схватить со стола конфету.
   – Маленький жулик! – крикнул Бегемот, пытаясь схватить за ухо, свалился с лавки. – Ты сначала спляши.
   Цыганята шибче стали отбивать чечетку ногами и бить в свои ладоши и по телу.
   Никита взял со стола конфеты и бросил в гущу ребятишек. Те кинулись отнимать друг у друга конфеты. Обмазываясь шоколадом, они ленивее хлопали в такт и чаще зевали, растирая грязными ручонками глаза. Проворный цыганенок подскочил к Никите.
   – Дай монету, тогда я покажу настоящую цыганочку.
   – Станцуй, тогда получишь.
   – Обманешь? – недоверчиво произнес малый, которому на вид было лет двенадцать.
   – Как ты танцуешь? Я тебя научу сам танцевать, – Никита вышел в круг. – Давай цыган с выходом. Хай-на-на.
   Никита неуклюже размахивал руками, как медведь, малыши рядом с ним козлятами подпрыгивали. Поднялся визг и шум.
   – Всем по рублю от меня, – и он стал раздавать в грязные ладони новенькие рубли.
   Радостная и возбужденная щедростью Никиты голытьба повисла на его руках и ногах. Он их всех подхватил и посадил на себя и стал катать на себе, стоя на четвереньках.
   По хлопку содержательницы они исчезли по своим каморкам. За столом остались только взрослые. Цыган оставил гитару, выпил стопку водки и закусил хлебом. Женщины намазывали красную икру на черный хлеб, запивая шампанским.
   Бегемот взял гитару у цыгана.
   – Песня для дам. Чайный домик есть в Японии, где живут нежные женщины-японки. Они завсегда ждут настоящих мужчин. Я вам пропою романс дурацкий, как отчего-то плакала японка, отчего весел был моряк.
   Женщины по-пьяному расчувствовались, смахнули слезу, выпили еще по стакану шампанского.
   – Эй, Пятерка, изобрази нам концерт, как ты копеечку зарабатываешь на черный день честным трудом, – с середины зала выплыла толстая и заплывшая женщина с синяком под глазом.
   – Люди добрые! – завопила она, переходя на визг и плач. – Раскайтесь. Подайте на пропитание, – она заплакала. Женщины засмеялись. Бегемот свалился с лавки, держась за живот.
   – Вот умора вокзальная!
   – Подайте. По помойкам хожу, кожуру от картошек объедаю. Хочется и апельсинчиков, и ананасов. Хочу по-человечески съесть.
   Ей бросили под ноги бутерброд с красной икрой. Она схватила с лету и стала жевать и пуще заливаться слезами.
   – С горя ем, но не хлебом единым живет человек. Подайте рублик.
   Никита подал две трехрублевки. Она стала разглаживать бумажки, в этот момент Бегемот сунул рваный рубль.
   – Черт кудлатый. Куда суешь мятую. Дай ее разглажу. И рваная она. Не суй мне деньги, а подай. Я милостыню прошу. Я инвалид по здоровью.
   – Надорвалась на помойке, – подзадорил женский голос.
   Бегемот встал с пола и прошел к проигрывателю, поставил пластинку.
   – У тебя глаза, как нож, если прямо ты взглянешь. Я приглашаю вас на прощальное танго. – Он прижался к толстому животу головой, выгнув свой зад, покачивая как бык хвостом, стал ее толкать в дальний угол.
   – Вы не на базаре, а на танцплощадке. Шаг вперед и два шага назад.
   Он затолкал ее в сени, откуда раздался визг и смех.
   Содержательница притона наклонилась над ухом и прошептала:
   – У меня для вас, Никита, маленький сюрприз, но дорогой.
   Никита поставил недопитую стопку. Повернулся к двери, откуда вышла молоденькая девушка в коротком платье и села на скамейку. Ей было лет восемнадцать, лицо тонкое с большими карими глазами. Ей подали стакан шампанского, из которого она маленькими глотками отпила и поставила на стол.
   – Если попросить, она станцует.
   Никита положил на стол около себя четвертную. Она цепко впилась в деньги. Никита почувствовал, как рыбка схватила наживку.
   Ее женщины попросили станцевать, но она не сдвинулась с места.
   – Она ждет, Никита, когда вы ее попросите.
   Но он не спешил, вскидывая свои мутные глаза.
   – Грудь у ней слабенькая, – оценивающе и по-купечески произнес он. – Пускай танцует, посмотрим, – вяло произнес, опрокинув стопку одним глотком в горло.
   Девушка медленно и грациозно, полуприседая, прошла в круг. Цыган сделал перебор. Зазвенели струны. Никита услышал стук каблучков, увидел, как с каждым поворотом все выше поднимется край ее платья и оголяются ее белые ноги. Щеки вспыхивают румянцем. У Никиты внутри сжалось, засосало. Тело напряглось, ноздри раздулись, кулаки сжались.
   – Сколько стоит!
   – Дорого! – насмешливо произнесла содержанка.
   – Так она порченая, – произнесла подвыпившая тридцатилетняя Клава.
   – Порченая, но не на столько, как ты, Клава. За молодость надо платить.
   – Так нам почему никто не платил. За махорку и банку тушенки продавали себя в голодный год.
   – Нынче другие времена.
   – Пороки прежние.
   – Плачу!
   Содержанка подошла к девице, что-то стала объяснять, та в ответ небрежно повела плечом.
   – Никита, уговор такой. Сам с ней срядишься, но силой не бери без ее согласия.
   – Деньги любую уговорят, только все зависит от количества.
   – За деньги и дурак возьмет, а попробуй по любви, – тихо произнесла Клава.
   – Отцвела сирень в твоем садочке, – произнесла подошедшая сероглазка, отпив глоток шампанского, глаза ее блестели нагло и бесстыдно на товарку.
   Никита подмигнул приживалкам и, пошатываясь, побрел в дальнюю комнату. Он вошел в каморку, где подсвечивала маленькая электрическая лампочка. Он повалился на железную кровать с рваными пружинами и худым матрацем. Напротив стоял комод с бронзовым бюстом Пушкина и тремя фарфоровыми слониками. В комнате пахло тройным одеколоном. Никита поставил перед собой две бутылки шампанского и полуприкрыл глаза. Прошло полчаса томительного ожидания. Дверь скрипнула и вошла, покусывая ногти, девушка. Она плотно закрыла дверь за собой. И встала как вкопанная.
   Никита приоткрыл один глаз и изучающе наблюдал за ее юркими глазами.
   – Как тебя зовут?
   – Джульетта, – тихо промолвила она.
   Никита широко оскалил крепкие зубы. Наклонился вперед, поднял с пола бутылку шампанского и налил в ковш.
   – Тогда я Ромео, – загоготал ей в глаза. Он отпил большим глотком вина и протянул ей, но она отказалась, покачав головой.
   – Ты хочешь сказать, что на работе не пьешь. Неправда, сейчас все пьют. Даже банкетный зал открывают с двенадцати часов. Какая ты, к черту, Джульетта, ты Джули.
   – Называй меня как хочешь, но плати. Это удовольствие дорого стоит.
   – Откуда ты это знаешь?
   – Знаю, – твердо произнесла она.
   Никита пытливо посмотрел на нее, разделся, одежда ворохом лежала на полу, пот лил с него градом, он нашарил рукой грязный носок и обтер себе лоб.
   – Раздевайся! – приказал он. Джули не шелохнулась. Тогда Никита достал из мешка пачку десятирублевок и подбросил над ее головой как конфетти, деньги разлетелись по комнате, и она наклонилась и стала подбирать их с пола. Никита крепко схватил ее за запястья, оставляя следы своих пальцев. – Лови свое счастье, оно летит тебе в руки целой стаей. Потом соберешь. Это и так твое. Иди ко мне, замарашка, – он нахмурил брови. – Неправильно я сказал, ты золушка, но все равно замарашка.
   Никита резко потянул ее к себе, так что швы на платье расползлись. Она почувствовала, как щетина впилась в ее тонкую кожу, оцарапывая до крови, тогда впилась ему ногтями в руку, что его еще сильнее раззадоривало.
   – Отпусти меня, я сама все сделаю, – взмолилась она, корчась от боли.
   Освободившись от грязных рук, она скинула с себя платье. И он увидел ее голое тело и обомлел, остолбеневши рассматривал ее фарфоровое тело и боялся прикоснуться к ней рукой. Ее нежная кожа излучала аромат весны. Его ноздри раздулись, и он засопел пуще прежнего.
   Он встал перед ней на колени и посмотрел на нее снизу вверх, поцеловав ее в живот, грязные ногти впились в грудь, потом притянул к себе и почувствовал, как задрожало ее тело от страха и боли.
   Никита проснулся, как только забрезжил рассвет. Он был один. Он огляделся, откупорил еще бутылку шампанского и выпил из горлышка. Перевел дыхание. Пол был чистый, будто его подмели. Он кинулся к вещам, мешок с деньгами наполовину пуст. Он дико заорал.
   – Бегемот, полундра! Меня суки обокрали. Казенные деньги.
   В дверь просунулось опухшее лицо ординарца.
   – Никиточ, ты сам вчера всем раздавал направо и налево.
   – Тогда получается обобрали. Хотя в том и в другом случае мне не легче.
   – Я скажу, Никиточ, хорошо вчера покутили.
   – Если хорошо, то тогда все спишется на производственные издержки. Нас никто не видел, – он протер глаза. – Заводи машину, поедем в тайгу в лесничество. На пасеку. Медовуху выпьем, а то башка как очумелая трещит.
   Барак медленно просыпался. Вышла хозяйка с полным помойным ведром, поленилась дойти до канавы и выплеснула в кусты на лужайке, откуда выскочила стая бездомных собак. Верховодила белая болонка, рядом, отставая на полшага, бежали два огромных кобеля, покусывая друг друга и обнюхивая хвосты. За ними с лаем кавалькадой неслась беспородная собачья стая.
//-- Глава 4 --//
   Поздно вечером Виктор вернулся домой. Он в коридоре услышал женские голоса, которые раздавались из гостиной комнаты.
   Гостиная ярко освещалась хрустальной люстрой. На столе, покрытом красной скатертью с кистями, разложены карты. Тамара Федоровна, женщина мало чему верящая, особенно что говорили по местному радио, но что творилось в мире и, конечно, в знамения и в чудеса, и безусловно чуть больше верила картам. По ее мнению, карты ведут себя как люди в жизни. Если король, то он особенно смущает даму с сердцем, забывая о трефовой, а если смущает домашний покой кто-то, то это непременно пиковая дама. Тузы, как и шестерки, у нее всегда играли темную роль. Все остальное в жизни заботы да хлопоты и чаще всего по-пустому. Карты играли в трагедию-фарс, где карты не ложатся зря друг около друга, так бывает, что можно потерять не только сон и покой, но и при дурных обстоятельствах оказаться в казенном доме. Кое-что карты говорили, а про старое она цепко удерживала в памяти. Гадала чаще не ради денег, так от скуки. Гадала в этот вечер Вере.
   – Ой, на сердце кого-то держишь. Потеряла, карты говорят, покой. Не майор. Нет. Любишь его, не любишь, про это карты ничего не говорят, но дороженька у тебя будет скорая. Вместе будете, да недолгое счастье будет. Ссора выйдет. Что-то дальше я совсем не пойму. Дама про меж вами встанет. Она вас и разлучит. Казенный дом. В нем твой сердечный король.
   Вера от этих слов то бледнеет, то краснеет. Скрипнула дверь, они испуганно оглянулись вокруг.
   Виктор кашлянул, сделал несколько шагов на месте, показывая всем видом, что он только что вошел и не был свидетелем вечернего гадания.
   – Что там за черти шастают? – произнесла Тамара Федоровна.
   – Как поздно, – всплеснула руками Вера. – Соседка рассказывала, что у нас появились хулиганы.
   – Джек-потрошитель из фильма ужастиков, – подал голос Виктор.
   – Виктор тебя и проводит домой, – заключила Тамара Федоровна.
   Ей нравилась Вера как будущий инженер, практичная. Сыну непременно следовало жениться, пока с дружками не загулялся. Хотя и погулять ему не помешало, женится, что потом будет – жена да дым коромыслом.
   Вера жила рядом на следующей улице в добротном доме. Виктор хотел поближе познакомиться с Верой. Сейчас он шел рядом и в полутьме видел ее тонкий профиль.
   – Виктор, а почему вы ко мне не заходите?
   – Не хочу лишних разговоров. Сами знаете, языки злые.
   – Дружить не любить. Это не запрещено.
   – Но это опасно, – он почему-то покраснел от сказанных слов, но она будто не обратила на его слова никого внимания. Она взяла под руку. Он почувствовал себя увереннее, а она разговорчивее.
   – Вы любите поэзию?
   – Я сам поэт! – произнес он. – Только пока не написал ни одной строчки. Я в душе тонкий лирик.
   Он почему-то озлился на вопрос ее, всегда почему-то им невтерпеж девчонкам спросить, любит он поэзию или нет.
   Она посмотрела на него и тихо попросила, когда они остановились около ее дома.
   – Хотите я вас чаем с малиной угощу, – предложила она.
   Виктор пожал плечами. Спать в полнолуние не хотелось.
   Они в темноте взошли на крыльцо. Зажглась лампочка, мотыльки закружили, обжигая крылышки.
   «Какие у него сильные руки», – подумала она, когда он поддерживал ее под руку.
   «Какая она нежная и милая девушка», – пронеслось у него в голове.
   Она поставила самовар. Попили чай с малиновым вареньем.
   – Эти пирожки мы пекли с мамой. – Виктор оглянулся на дверь. – Не беспокойся, мы их не разбудим, они укатили на дачу.
   У Виктора мелькнула мысль, что неспроста она пригласила его в гости. Он стал более развязнее, присев около нее, небрежно погладил ее коленку. И сразу получил оплеуху.
   – Ты что, сдурела, – удивленно произнес Виктор.
   – Нельзя так с дамами обращаться, – отчетливо произнесла она. Если мы одни, то это не означает, что можем вести как хотим.
   – Я только хотел… Это, понимаешь, случайно вышло, – промямлил в ответ Виктор. – Я, значит, пошел, а то мне рано завтра надо вставать.
   Он вскочил с места. Она грациозно встала.
   – Нельзя вставать мужчине, пока дама первая не встанет, – дидактически произнесла она.
   Виктор смутился еще больше, неловко переминаясь с ноги на ногу. В нем боролись и злость и влечение, если она была незнакомая, то он или обнял ее и сказал что-нибудь вроде таких слов, ну что ты, милочка, или ударил наотмашь и побольней и посильней, выбивая из нее спесь дворянскую. Но тут его как парализовало. Губы пересохли.
   – Чая хочу, – произнес он. – С вареньем.
   Она подошла к столу, налила в чашку крепкого чая и положила в вазочку варенья.
   Виктор не двигался с места. Она повернулась к нему, и ее глаза покорно смотрели в его глаза. Он наклонился над ней, ожидая новой оплеухи, вместо нее он ощутил ее мягкие губы. Его руки стиснули ее. Она ослабла. Он подхватил ее и понес по коридору в маленькую комнату, где стоял книжный шкаф с толстыми томами известных романов. Небольшой диван, на котором лежали две маленькие подушечки. Он опустил ее на диван, а сам оставался стоять на коленях перед ней. Темная ночь с полной луной и тихим поскуливанием пса на привязи у дома. Их частое дыхание. Она провела рукой по его черным волосам. Ее пальчики расчесывали и гладили его голову. Прикрыв глаза, он почувствовал расслабление. Она спустилась к нему на пол на ковер, прижавшись к нему.
   – Без любви это грех делать, – тихо прошептала она.
   – Отчего? – спросил он.
   – Грех, – повторила она.
   – Мне кажется, что я тебя люблю, – вдруг он выпалил.
   Она приникла к нему. Из ее глаз полились слезы.
   – Милый, я тебя давно уже люблю. Я без тебя все эти ночи страдаю.
   Виктор оторопел от ее потока слов и быстрых поцелуев. Он победителем посмотрел на нее. Он расстегнул пуговицу на ее платье. Она заплакала еще пуще, а он тем небрежнее расстегивал ее одежду. Ее обнаженное тело сжалось в комочек, который он с силой развернул и положил на диван.
   Под утро он вернулся домой, юркнув под одеяло, зевая, заснул.
//-- Глава 5 --//
   Охота на медведя – это не охота на волка. Отъявленные браконьеры решаются выйти в тайгу в неурочную пору.
   Никита с двумя охотниками вышел в тайгу, под видом лесорубов. Подстрелить слабого зайца немудреное дело. Это все равно что поймать щуку в озере. Другое дело выследить рысь или медведя.
   Охотники брели не спеша по охотничьей тропе, обходя завалы и капканы.
   Двое суток они рыскали по лесу, объедаемые комарами. Чаще делали остановки, остограммливаясь и закусывая. Когда совсем свечерело, разморенные водкой, они заснули у костра, с коротким языком пламени.
   В ранний час, по росе и в туман, медведица вывела двух медвежат из берлоги и повела к ручью. Медвежата прижимались к медведице, отталкивая друг друга. Легкий треск разбудил Тимофея, который спросонья пальнул слепой выстрел на шум. Медведица взревела, смертельно раненная, пошла на охотника. Тимофей со страха дико завизжал, увидев перед собой окровавленную морду, прощаясь с жизнью. Два последующих выстрела почти в упор отбросили тело, рухнув, конвульсируя оно замерло. Медвежата вслепую приткнулись около мертвой медведицы. Охотники, чертыхаясь, вопя, накрыли мешками двух медвежат.
   Орудуя ножами, охотники разделали медведицу. Запах крови. Части мяса были уложены в полиэтиленовые мешки. Охотники подвыпили изрядно. И когда они кинулись к мешкам, то увидели, что один медвежонок перегрыз веревки, убежал в тайгу.
   – Что будем делать с этим малым, – произнес Тимофей.
   – Я его возьму с собой, лесничему скажу, что в лесу охотники поймали, – сказал Никита. – Больно он мне нравится.
   – Он хорош, пока мал да глуп. Но подрастет, станет опасен больше, чем матка.
   – Убивать жалко. Он еще как дитя, – нацепляя веревку на медвежонка. – Пошли.
   Поводок натянулся. Никита чуть притянул к себе, сдавив шею петлей. Медвежонок Митька, как его окрестил Никита, захрипел и, качнувшись на лапах, похрамывая, побрел за охотником. Никита оглянулся, увидев слезы на глазах.
   – Ишь ты, как щенок, все разумеет.
   Никита, приехав на вокзал, решил зайти в ресторан.
   Он прошел в зал, сел за за стол, медвежонка усадил рядом, заказав два прибора и водки.
   Подвыпившие посетители, наперебой стали спрашивать, что ест и пьет медведь.
   – Все ест и пьет, только подноси, – подзадорил Никита.
   Медвежонку подали котлету. Он загреб лапой и проглотил. Заиграла музыка. Медвежонок стал пугливо озираться, в такт качаясь.
   – Ты смотри, как цирковой. Если подвыпьет, то, может быть, и станцует.
   Кто-то поставил на пол тарелку с водкой. Медвежонок жадно накинулся на похлебку. Выхлебал водку, глаза его заблестели, теряя равновесие, лапой толкнул стол, опрокинул. Загремела посуда. Засвистел милицейский свисток.
   – Вот тебе и танцор. Пятнадцать суток сидеть ему за нарушение правил в общественном месте, – произнесла толстая женщина.
   – Что он по своей воле напился. Споили его.
   – Протрезвеет в каталажке вместе с хозяином, – заметила толстая.
   Никита встал, поднял руку.
   – За представление, господа, прошу взнос сделать.
   Мужики протянули кто десятку, кто пятерку. Никита собрал, пересчитал и протянул официантке.
   – За бой посуды и вам на чай, – и пошел вразвалочку на выход.
   Милиционер посмотрел на десятку.
   Протокол составить по факту надо.
   – Шутник Митрофанович, ты еще скажи, что откатать медвежьи пальчики. Медведь он и есть медведь. Тайга. А прокурор, знаешь кто.
   – Кто? – в замешательстве произнес милиционер.
   – Топтыгин, его названый отец. Вот еще пятерка и полный расчет за этот тихий вечер в нашем ресторане.
   – Конечно, ты прав, зачем глухаря вешать. Митька даже расписаться в протоколе не может. Потом хлопоты при описании примет. Мутота какая с этим привокзальным рестораном, ничего по-человечески тут не бывает. Срам да брань. И никакого повышения в должности и в окладе. Буду я за свои сто за медведем гоняться, для этого есть лесничие? – выпивая третью стопку, рассуждал милиционер.
//-- Глава 6 --//
   Ночной город. Такси дежурят у ресторанов. В ресторане «Юность» справляют юбилей шахтеры и играют свадьбу. В парке играет в этот вечер духовой оркестр и танцплощадка полупуста, зато за оградой пританцовывают пенсионеры.
   Двое молодых людей прогуливаются по бродвею.
   – Скучные людишки вокруг живут нас, – небрежно произнес Родион.
   – Все смешно и наивно. Невеста с толстой талией и без накидки. Парню не повезло, зато другим весело на комсомольской свадьбе, честь соблюдена. Потом скажут своим детям, что они жили в самом целесообразном мире.
   – А любовь? Разве ты не любишь всех этих людей, – заметил Виктор.
   – Ты от этих слов сам покраснел. Любить женщину тогда, когда она скрашивает твое одиночество. Надо жить для себя. Это лозунг для людей избранных.
   – Тогда получается по твоей теории, каждый сверхчеловек, кто выше над законом.
   – Виктор! Ты меня удивляешь. Я не законы отрицаю, а мораль ханжей. Если ты у власти, то ты пастух, а остальные твое стадо. И стадо называется обществом. Только ты попробуй нарушь их закон, то непременно затопчут.
   Родион ухмыльнулся. Он подошел к Виктору и похлопал по плечу.
   – Не обижайся на философа. Посмотри на небо, сколько звезд. И мы в этом мироздании песчинки. Так что сказанные мои мысли вслух ничего не значат.
   – Но что-то мы должны сделать доброе.
   – Непременно повторить ошибки своих родителей. Твой отец не в счет, он настоящий мужик. Человек тайги. Это мой папаша каждый день твердит, чтобы я пошел по его стопам, спустился в шахту. Чудак! Да у меня руки как у хирурга, сердце как у поэта.
   Они пришли к вокзалу. По репродуктору объявили, что прибывает поезд.
   Поезд встречали с цветами молодые ребята.
   – Отсюда все начинается, и тут все кончается. Тут встретишь любого сорта людей. От первого до третьего сорта. По упитанности и по качеству одежды.
   Родион встал как вкопанный.
   – Кого я вижу – прекрасную леди, – воскликнул он.
   Виктор увидел красивую девушку в легком спортивном костюме.
   – Вы приехали с Кавказа, – она прыснула тонким смехом. – Познакомься с моим другом Виктором.
   – Мальчики, мне некогда. Завтра вечером у ресторана встретимся.
   – Круто! На тебя раскошелиться можно, – ухмыльнулся Родион.
   Она перекинула через плечо спортивную сумку с ракеткой.
   – Красивая девушка, – заметил Виктор. – Ты ее знаешь хорошо.
   – В компании встречались. Ее маркизой ангелов зовут. Опасная и роковая девочка.
   В середине августа дневная жара быстро спадает и наступает прохладная ночь.
   – Дорогой мой друг, я поеду к своей Ляле. Женщина в прошлом состояла в браке без предвзятостей. Пойдем вместе, посидим, поболтаем.
   Они двинулись по проспекту в сторону завода. Четырехэтажное рабочее общежитие не спало, а гуляло. Родион долго звонил в дверь.
   Открыла заспанная женщина, она зевала.
   – Мы к тебе в гости, – переминался с ноги на ногу Родион.
   – Шалопай ты Родька, а если у меня мужик какой-нибудь ночевал.
   – Но ведь не ночует, и инцидента нет.
   – Вы еще и вдвоем.
   – Родион, я, пожалуй, потопаю домой.
   – Трамваи не ездят. Час ночи.
   – Прогуляюсь по шпалам.
   – Опять по шпалам домой по привычке. Валяй! Завтра или послезавтра встретимся. Может, в баньку сходим.
   Полусонная женщина положила свою голову на плечо Родиона.
   Виктор поймал такси и поехал домой. Около дома он увидел одиноко сидящую девушку.
   Он удивленно посмотрел по сторонам. Он кликнул ее. Она вскочила и побежала ему навстречу, обхватив его голову, стала его целовать в шею, в губы, причитая: «Милый, милый…»
   Ее губы прижимались к его губам. Виктор ощутил прилив сил, его охватило чувство страсти. У него поплыло все перед глазами. У него проносилось в голове, зачем он так поступает, но в то же время другой голос его как бы искушал, требовал подчинения души страстному огню. Он целовал Веру, а перед его глазами был другой образ незнакомки, и он никак не мог отделаться от этого наваждения. Он закрыл глаза и сильнее сдавил губами ее губы. Он вернулся в настоящее время, где над головой были звезды и запах скошенной травы.
   Он пошел ее провожать до ее дома. Вера склонила голову, шла на полшага от него. Виктор чувствовал себя сильным и уверенным человеком. Ее слабость, ее подчинение ему наделяло его больше нахальством, чем гордостью. Он небрежно поглаживал ее плечо. Она снова пригласила к себе в дом.
   Виктор уверенно прошел в ее комнату.
   – Я не понимаю твоей любви, – прямо смотря ей в глаза произнес он.
   Виктор решил провести экзамен как магистр по этическому предмету.
   – Я не знаю, как это объяснить словами. Это все в чувствах. Я даже не знаю, существует ли это в материальной природе.
   – Если дети появляются, значит, существует, – менторским голосом заметил Виктор.
   – Я не об этом. Любовь нельзя руками потрогать.
   – Но оно толкает человека на страсть или преступление, это глубокое чувство.
   – Любовь не толкает на дурные поступки.
   – Неужели ради любви ты не взойдешь на эшафот? – спросил ее, поглаживая руку.
   – Если тебе нужно это как доказательство и других аргументов нет, то да, – твердо произнесла Вера.
   – Что ты так распаляешься передо мной.
   – Я люблю тебя. Люб-лю.
   – И ничего взамен не потребуешь, никакой жертвы во имя любви.
   – Да!
   – Девчоночьи глупости.
   Виктор подошел к ней, взял ее пальцы. Руки ее были как лед. Он расстегнул верхнюю пуговицу платья. Наклонился над ней и поцеловал ее в шею. Она задрожала, и сердце заколотилось, как птица в клетке.
   – Что с тобой? У тебя озноб! Ты больна?
   Вера резко отдернула руку, с трудом разжимая губы, отчеканила: – Уходи!
   Он встал устало, нетвердо ступая, пошел к своему дому. Брезжил легкий рассвет. Собаки лениво облаивали его. Свернув в проулок, подойдя к дому, он услышал за собой быстрые шаги. Он обернулся и увидел ее, зареванную.
   – Милый, прости меня. Я люблю тебя. Я твоя!
   Он подхватил и принес ее к свежескошенному стогу сена. Дурманящий запах травы разбередил всего Виктора. Колкие стебли царапали тела, но они не ощущали боли. От слабости и усталости они быстро заснули.
   Раздался стук калитки. Соседка загремела ведром, идя на утреннюю дойку.
   Он пощекотал стеблем ромашки ее кожу. Она потянулась, потом испуганно оглянулась вокруг, припоминая былую ночь.
   – Я, наверное, расскажу все матери.
   – Зачем?
   – Мне страшно!
   – И что я тогда должен сделать по данному факту.
   – Что каждый мужчина.
   Виктор промолчал, а в голове у него пронеслось, что вот за эту ночь он должен расплачиваться своей свободой. Вот тебе справедливость, вот тебе и целесообразность жизни.
   – Я люблю тебя, – пропела она.
   – Но ты об этом меня не спрашивала, люблю ли я тебя. Теперь ты отравляешь бреднями мне жизнь о замужестве.
   – Успокойся, я пошутила! – опомнившись, произнесла она. – Ты такой же, как отец. Он резко привстал, озлившись на ее колкие слова.
   – Я тебя ненавижу! Со своей любовью я справлюсь как-нибудь сама.
   Она, стряхнув себя листочки, уверено пошла прочь. Виктор вскочил на ноги, нагнал ее и молча пошел рядом.
//-- Глава 7 --//
   Катанаев старший чудил три ночи подряд, пил беспробудно, не находясь ни одной минуту в твердой трезвости ума.
   Медвежонок Митька быстро за эти дни окреп, стал больно охальный, ощущая на себе любопытство посторонних и хозяйскую заботу. Вот только когда Никита пьяный колобродил, то медвежонок забивался в дальний угол сеней. Митька любил прятаться за бочкой меда, запуская в щель мохнатую лапу, за что был не раз бит хозяйкой. С ним возились как со щенком, но он чаще проявлял лесной норов зверя. Никита каждый раз пытался завалить медвежонка, но тот вырывался, но сбить лапой даже пьяного Никиту никак не мог, сил в его ногах было достаточно. Приходили соседи на спор, на бутылку, свалить медведя, и им не удавалось завалить медведя, кряхтя и охая, прижимая поясницу уходили домой ни с чем.
   Тамара Федоровна проявляла к берлоге нескрываемую ненависть, закрывая дверь на щеколду из сеней в теплую комнату. Никита вторую ночь проспал в сенях рядом с медведем, тот услужливо прижимал его мохнатой лапой. Всю ночь в сенях раздавался богатырский храп и рев.
   Утро застало в дурном духе Тамару Федоровну. Когда увидела сладко спящую парочку, то она схватила прут и стала хлестать мужа, заодно досталось и Митьке. Никита послушно пополз в дом, следом Митька. Тут медвежонку досталось крепким ударом хлыста. То ли Митька не был спросонья расположен к шуткам хозяйки, только он легонько двинул ей лапой по ноге. Женщина заорала как оглашенная.
   – Убивают!
   Никита вскочил на ноги и вывел из сеней раненную жену.
   – Выбирай, или я, или Митька, – предъявила она ультиматум.
   – Не шуми, матушка. Ты к нему так обратилась, как ко мне, а он не переносит семейных скандалов и женских истерик. Это не человек, не собака, а медведь. Хозяин тайги.
   Никита сделал примочки на посиневшее место на ноге.
   – К нему надо относиться с почтением. Я бы сказал с уважением.
   – Это в какой ты берлоге живешь, – грозно сдвинула брови жена. – Чтобы я с почтением к пьяницам относилась. Медведь он и есть медведь.
   – Так что, я, моя родная, медведь.
   – Я бы сказала хуже, чем медведь. Чтобы этого тунеядца в моем доме не было. Или вас обоих в зоопарк отправить под конвоем милиции мести тротуар в городе.
   – Сердца у тебя нет. Дай я тебя поцелую, – он наклонился, вытянув губы в трубочку.
   – Фу! Дух медвежий. Иди умойся и отвези медведя хоть цыганам.
   Никита не повез медведя в город. Цирк отказался взять к себя. Митька оказался переростком. Отдать браконьерам Никита не захотел.
   С ним он приехал на завокзальную улицу. В ту ночь медвежонка снова для потехи споили водкой. Медвежонок, закрыв лапами морду, спрятался в углу, но его извлекли и, чтобы он не околел в бараке, вынесли во двор, привязав на веревке к крыльцу.
   Утром потянуло холодком и туманом. Медведь перегрыз веревку. В помойке вынюхивая съестное, забирая в лапу падаль, не поднося к морде, раскидывал по сторонам. Стая собак с ночной прогулки прибежала к помойке, увидев разор и виновника, они с лаем кинулись на медвежонка. Рыча, он попятился назад. Псы голодные и злые, рыча, обнажали свои ломаные клыки. Медведь медленно повернулся и пошел по логу. Собаки пошли следом за ним. Зов тайги вел медведя на север. Собаки то теряли след, то находили. Обойдя открытый шахтный котлован, где шагающие экскаваторы казались игрушками. Вокруг лежала безжизненная порода земли.
   Через три часа медведь вошел в сосняк. Собаки заскулили, но в тайгу не вошли.
   Медведь перекатываясь, проявляя прежний норов, развально шел по тайге.
//-- Глава 8 --//
   Над городом прошел дождь, оставляя грязно-фиолетовые разводы на асфальте. Пахло сыростью. Воздух, пропитанный пылью и копотью, во время дождя был свинцово тяжел для дыхания.
   – Слякотно и противно! Пойдем к моему дальнему родственнику, – предложил Родион. Виктор согласился. Они зашли в магазин, взяли бутылочку рислинга.
   – Я не пью, – заметил Виктор.
   – Я тоже, но мой брат философ и двух слов не скажет, если пустыми придем в гости.
   Дом оказался послевоенной застройкой в стиле ампира. Добротные двери, широкая лестница привела к квартире.
   Открыл дверь моложавый, чуть полноватый с небольшой залысиной мужчина, он, с прищуром улыбнувшись, поздоровался.
   – Родион пофилософствовать ко мне пришел.
   Квартира в последнюю пятилетку превратилась в коммуналку. Они прошли в маленькую неприбранную холостяцкую комнату. Раньше четырехкомнатную квартиру занимала вся семья Воронцовых. Папаша Воронцов пережил все чистки в партии, но в семидесятые попал под сокращение и остался в одночасье без ничего. Ни дачи. Ни спец поликлиники. Квартиру разменяли, в которой и остался век свой доживать двадцатипятилетний сын Иван.
   Ваня жил просто. Закончил престижный вуз, а работал рабочим, потому что платили больше и ответственности не было ни перед кем. Жениться тоже не женился.
   В углу стояла иконка.
   – Ты что, в бога веруешь.
   – Да бабка поставила от сглаза. Я больше в науку верую.
   Родион присел на колченогий стул, поставил перед собой бутылку на стол.
   – Верить в наш век заблуждение, – авторитетно заметил Родион.
   Он разлил вино в маленькие стопки. Иван поставил на стол сковородку с холодной яичницей. Нарезал ломтиками соленый огурец.
   – С рислингом просто замечательно, – произнес несколько иронично Родион.
   – У меня до получки осталось три дня. На обессудьте.
   – Нет проблем, мы простые люди. Нас хлебом потчуй, а дай только послушать последнего философа нашей эпохи Ивана Воронцова. У нас на повестке дня основной вопрос, что есть истина в нашей жизни. Если ответишь сразу без запинки, убедишь, то мы сразу и уйдем.
   – Сидите, это непростой вопрос. Тут выпить нужно столько, чтобы воистину понять что истина в вине, – выпив стопку, Иван стал более словоохотливым.
   – По мне, есть Европа или Япония, особенной разницы в них нет. Мы тут в Сибири находимся на задворках истории. Две тысячи лет мы пребываем на отшибе осевого времени. Ни христианства, ни буддизма, везде одно, если не шаманство, то безбожие. Одно слово – тайна, – горько и несколько иронично произнес Родион.
   – Тут ты Родька слукавил, ты вспомни, сколько тут кузнецкие люди дел наворотили.
   – Именно наворотили, пробуравили всю землю, закоптили все небо. Загубили тайгу, – парировал Родион.
   Иван нервно взял из пачки папиросу и закурил.
   – Тут зри в корень. Для всемирной истории нужна русская идея, даже можно сказать, русская версия. Без нее нет будущего на этой планете.
   – А Сибирь тогда что, в твоем понимании. – Родион взял гитару, пробренчал три аккорда, пропел, паясничая.

     Здесь, на русской земле, я чужой и далекий,
     здесь, на русской земле, я лишен очага.

   – Сибирь, я тебе, так скажу, долго еще будет в представлении всего мира острогом. Тайга не Колыма. Там волки, тут медведи.
   – Ты Родька рассуждаешь, как урка.
   – Ты кто есть на самом деле, космополит? С вонью в штанах, – полупьяно огрызнулся на Ивана. История обходилась без нас и еще тысячу лет без нас обойдется.
   – Вот тут ты, брат, ошибаешься. Без Сибири нет будущего. Тут нефть, уголь. И мы самобытны. Индия долгое время Гималайскими горами от внешнего мира была скрыта. Китай отгородился стеной, наше счастье, что тут тайга и мороз. Вот потому и на отшибе.
   – Только теперь осталось выбрать образец переустройства, – заметил Виктор. – По-американски так превратимся в колонию, вывозом нефти и газа. По-японски климат у нас иной.
   – Никому мы не нужны, – влез в разговор Родион, – тыкая вилку в опустошенную сковородку. Нас боятся и правильно делают. Нас считают почему-то грешниками. Я не согласен. Что твой технический прогресс с нами сделал. Жили тут охотники на мамонтов. Потом пришли сюда тюрки, следом за ними с другой стороны монголы. И называют нас всех татарами, или, как там, иначе шорцами.
   – Это древность, – заметил Виктор. – Лучше вспомни о золотой лихорадке. Золотишко искали по рекам Талтырь-Кожуху, Бурлевке и Тайдону.
   – Ты не путай, Виктор, – оборвал Родион. – В шестнадцатом веке явился в Кузнецкую землю атаман Иван Павлов с сорока служилыми казаками. Осекся в крепость и стал собирать ясак. Потом сюда бежали из Московии гулящие люди, крестьяне и посадские.
   – Все равно по своей сущности это была вольная колонизация, – прервал Виктор.
   – Не перебивай. Тут князь, у кого золото в руках.
   – Что до революции в Кузнецке было четырехклассное городское училище, двухклассное женское училище, да две церковно-приходские школы и одна библиотека. Уездный захолустный городок с полицейским участком, казначейством, воинской командой и тюрьмой, помещавшейся в старой крепости.
   – В общем жили не тужили обыватели, находясь в сонном состоянии, изредка прерывалась монотонная жизнь проводами арестантской партии, ярмаркой да крестным ходом. Вспомнили о Сибири, когда началась Первая мировая война. И вообще о нас вспоминают, когда начинается где-нибудь очередная заварушка. Войне нужны солдаты, деньги и еще раз деньги. Любой власти. Родион встал. Виктор поднял руку. Иван замолк.
   – Я скажу так, – Виктор тоже встал. – Человек живет идеей.
   – А идеи вращают деньги, – вставил слово Родион, выпивая остатки вина.
   – Только при социализме отсутствуют деньги в нужном количестве, а при капитализме отсутствуют идеи.
   – Тоже в нужном количестве, – вставил слово Родион.
   – Прогресс тогда будет, когда есть идеи-деньги и снова идеи, не тогда когда деньги, потом идеи, из которых уже сделаешь новые деньги.
   – Не будет равновесия между небом и землей, когда деньги заменят идеи.
   – Все выпито, как и все сказано, можно идти по домам, господа! – патетически воскликнул Родион. Попрощавшись у вокзала, они разошлись в разные стороны.
   Виктор переходил дорогу, когда увидел выходящую из такси знакомую девушку. Она в легком белом платье. Каштановые волосы лежали на плечах. Вечерний красный цвет помады вычерчивал и без того выразительные черты лица.
   – Добрый вечер, мисс, – произнес он.
   Она прищурила глаза, пытаясь вспомнить молодого человека.
   – Мы знакомы? – спросила она напевным голосом.
   – Заочно!
   – По переписке, – она прыснула смехом. – Забавно!
   – Вас не спутаешь ни с кем. Если припомните, месяц назад вы возвращались, а я был с другом, Родионом.
   – А, вы друг Родиона. Тогда припоминаю.
   Они подошли к железнодорожному мосту. Она сделала первый шаг по ступеньке лестницы.
   – Нет. Вам молодой человек за мной не следует идти. Дальше меня не провожайте, – она жестом остановила его. Виктор удивился такому отпору от девушки.
   – Я хочу тоже подняться на мост.
   – Поднимайтесь, только на этом месте я с вами прощаюсь, – произнесла она.
   – Хорошо, как вас зовут?
   – Юлия! Красивое имя, неправда ли, молодой человек.
   – Вы и без имени красивая. Когда я смогу вас увидеть или где я вас могу найти? – настойчивее попросил он.
   Они взошли на мост.
   – Ты так хочешь, – она задумалась, потом бросила лукавый взгляд. – В понедельник в шесть часов вечера у театра.
   Она поцеловала его в губы, и он уловил запах вина. Он опьянел от ее губ. От запаха ее волос, пропитанных ароматом сигарет.
   Она прошла по мосту летящей походкой, исчезая в сиреневом тумане. Он спустя минуту решил ее нагнать, подбегая к концу моста, понял, что потерял ее в глубокой ночи завокзальной улицы. Он стоял, освещенный неоновой лампой, как белый призрак.
   Юлия, спустившись с лестницы, оказалась в крепких объятиях.
   – Зуб! Мишка, противный, отпусти меня.
   – Маркиза, ты наша девчонка.
   – Дурак ты и не лечишься, в темноте пугаешь.
   – Люби меня, детка, пока я на воле, и, пока я на воле, буду твой.
   – Я вот что хочу сказать, что у нас нет с тобой будущего.
   – Тогда у тебя не будет ни с кем настоящего, я тебе точно гарантирую. И тому мальчику, который тебя провожал, ноги переломаем.
   – Его не трогайте, – она как-то смягченно и безропотно произнесла, – он нормальный парень и никакого отношения к нам не имеет.
   – А я про что говорю.
   Он провел рукой по ее спине, она сбросила его руку. Брезгливо поморщилась. Он осклабился, и блеснул золотой зуб.
   – Только тюрьма нас разлучит, – он, пошатываясь, пошел прочь. Она по деревянному настилу добежала до барака, распахнула дверь, а там шла гулянка.
//-- Глава 9 --//
   Город строился странным образом, где не было ни кольцевых дорог, ни магистралей. В тридцатых годах двадцатого столетия сюда были направлены для строительства доменных печей и бурения шахт десятки тысяч людей. К городу Кузнецку прилепился на бывшей территории деревни Бессоново поселок рабочего типа. Палаток, землянок и бараков не хватало на всех. Случалось ночевали и под телегой. Но люди не сдавались на милость природе и чрезвычайным обстоятельствам. Люди жили мечтой о большом городе. Городе-саде. Ветшала старая часть города, а новая часть расползалась по балкам и лощинам. В южной части района – Точилино – в двадцать девятом году был срублен первый деревянный дом. Тихие и тенистые улочки взбегают на холмы, опускаются в балки. Точилино напоминала чем-то деревню, но «деревня» эта городского покроя, с водопроводом, электричеством, трамвайными и автобусными путями.
   Заводской район – это рабочий район. Здесь каждое утро надевают спецовку около двухсот тысяч рабочих. Они стоят у жарких домен и мартенов, спускаются в шахты, поднимаются на леса новостроек. Кузнецкие люди дают стране чугун, сталь, прокат, цветные металлы, машины, металлоконструкции, уголь, медикаменты.
   Город, как паук, раскинул свои сети, втягивая в чрево города – вокзал, всасывая и отрыгивая, несутся эшелоны на запад и восток, на юг и на север. С высоты птичьего полета можно только увидеть над городом пыль, дым и смог.
   Все крутилось и вертелось по невидимым нитям в этом городке. Так была закручена жизнь.
   Зуб, восемнадцатилетний шалопай, сын Пятерки, скрывался в темных уголках города – на завокзальной, на Соколухе, где жили цыгане, или на блатхате. Денег у таких людей на хлеб не водится, но на водку или банкет с девочками к вечеру всегда отыскиваются одна, другая сотня.
   Зуб сидел в колонии, за прилежное поведение его хотели по прошествии совершеннолетия отпустить, а тут весна, и он задурил и ушел в бега. Замполит пытался с ним поговорить по душам, да только зря, пустая трата времени. В деле все записано, а это на всю жизнь его, на всю судьбу.
   До пяти лет Зуб, он же Сергей, жил с бабкой. Та подслеповато приглядывала за ним. Только ведь не уследишь, где коленку разбил, кто под глаз синяк поставил, да и что себе на обед стащил с чужого огорода, пока мал, прощали, а потом больше лупили, пока его до колонии не привела рука участкового инспектора. Он убегал из колонии, потом вновь возвращали.
   Пятерка вернулась из заключения, постаревшая и более нелюдимая. Пришла в милицию за паспортом. Участковый вертел красную книжку и похмыкивал.
   – Паспорт – это документ особой важности, свидетельствует, что ты человек, а не букашка. А ты опять поди за свое, за пьянство возьмешься.
   Она сидела, опустив голову, и в руках теребила платок. Перед ней на полу лежал узелок.
   – Что молчишь? Сказать нечего?
   Он заполнил ее документы, сделал отметки и отпустил.
   В барак не вернулась, а пошла в прислугу к одинокой вдове. Бабка Фрося была суетлива и всегда навеселе.
   – Живи у меня. Чаво не жалко, таво не жалко. В месяц пять рубликов положишь, то я в церкви за твои грехи и страдания поставлю свечку.
   Пятерка на огороде работала да в доме прибирала, пока Фрося промышляла утром на железной дороге, собирая бутылки – днем на базаре, вечером на вокзале, сводничая.
   На третье утро Пятерка вышла за околицу и встала как вкопанная, на нее смотрел одноглазый мужик, сверля ее насквозь одним-единственным глазом. Один-единственный и тот такой недобрый, неласковый. Она смутилась, суетливо озираясь вокруг. Повернулась и пошла назад. Тот мужик смотрел ей вслед и усмехался.
   Под вечер Фрося пришла навеселе, достала бутылки водки и поставила на стол.
   – Чтой-то праздник какой-то, – тихо произнесла Пятерка.
   – Не хочешь, не пей. Только тебя приходил сватать один интересный кавалер. Мужик работящий, с инструментом. Хозяйственный! Не старый. Но и не молодой. Жена, прости меня господи, – тут Фрося почему-то перекрестилась. – В общем, пребывает она сейчас в царствии божьем. С дуру, даже не спьяна, руки на себя наложила. Хворобая была. Чахла день ото дня, хотя в дому все есть, мужик-то хозяйственный. Я имею исправный. У него копеечка к копеечке.
   – Да ктой-то он такой, не томи, – тихим голосом произнесла Пятерка.
   – Егор!
   У Пятерки сердце екнуло.
   – Одноглазый? – нерешительно произнесла она.
   – Уже присмотрела мужика! Молодец, голубушка. Точно он. У него когда-то было два глаза, да с цыганом сцепился на водопое, двинули ему в глаз, а он и вытек. Но одним он видит за версту.
   – Недобрый у него глаз, – опять в шепот перешла, осипла голосом Пятерка.
   – Чудная ты, Пятерка. Ночью-то зачем он нужен. Ночью мужик на ощупь должен все делать, в курятник и то в темноте входить надо, легче курицу брать на насесте. Другая бы в пляс пустилась, а эта голову опустила. Чумная ты, как все бабы, – тут Фрося смахнула слезу. – Давай выпьем за бабью долю. Все равно тебя сосватают: ни он, так другой, а так черные тебя украдут и за калым продадут как овечку. Лучше сама иди подобру поздорову. Вот мой и весь сказ. Тем более он магарыч поставил. Отступать некуда.
   Фрося зарделась от выпитого, а у Пятерки как были морщинки, так и не расправились. Только выпив стопку, она немного зачумела, заголосила песню «Ой цветет калина», потом прошлась по комнате с припевом под барыню.
   – Хочешь, ночью сходим в бараки, повеселимся от пуза, – заключила Фрося.
   – Ты ведь сказывала, что вечером придет, – спросила жалобно Пятерка.
   – Ой. Чтой-то я запамятовала. Ладно, давай подождем. Только ты на уговоры сразу не поддавайся. Пофасонь. Мол, знай нашу сестру.
   Затемнело, и он пришел. Принес еще бутылку. Фрося в пляс. Егор сел за стол, положил руки на стол и уставился на Пятерку.
   – Рассусоливать мне некогда. В общем у меня хозяйство. Корова, куры, ну и дом пятистенный в Точилино.
   Фрося придвинула ему стопку, но он не торопился выпить, а продолжал.
   – Хозяйки нет, – он впился в нее своим глазом, зрачок сузился. – Ты мне пришлась по душе. За слова мои извините, говорить их я не мастер. Надумаете, то приходите.
   Он встал, выпил не закусывая, вышел из комнаты.
   Минут через десять Фрося накинулась на Пятерку.
   – Ну чего ты от счастья своего отказываешься. Свой дом будет. Мужик он работящий, да вот только малопьющий.
   – Если обижать меня будет.
   – Ну и что. Наше ли дело бабское роптать? Как будет так и будет.
   Ночью они загуляли в бараках. Вернулись к утру. Фроси захотелось опохмелиться. Пошарилась по углам, ничего не найдя, собрали узелок Пятерке и пошли в Точилино. Впереди шла Фрося, сзади разморенная плелась Пятерка.
   У Пятерки началась новая жизнь. Чуть свет она вставала. Поила корову. Топила печь. Ставила на стол. Потом он уходил на работу, возвращался всегда в аккурат в пять часов пополудни. Говорили про меж собой мало. Так прожили неделю.
   Егор пришел в пятницу. День получки. Пришел поздно. Она, уставшая, прилегла и заснула. Он прошел на кухню. Сел за стол и так ударил кулаком по столу, что сон как рукой сняло. Она услышала его рев, как у надзирателя.
   – Паскуда тюремная. Жрать мне ставь.
   Она вскочила, подала ему. Он швырнул на пол миску, тарелка была алюминиевая, а навар жирными потоками был разлит по полу.
   – Ты, сука, что же тюремной баландой меня кормить вздумала?
   Он наотмашь ударил ее по лицу. Раз. Еще раз. Она и звука не издала. Его это взбесило, как баба не ревет и не скулит, не просит о пощаде. Бил он молча. Он ждал, когда она попросит или слово какое скажет. Ему было невыносимо. Бил он до тех пор, пока она ногой не ударила его в пах. Он, как опомнился, повернулся и пошел к кровати.
   – Иди, сапоги с меня сымай, – приказал он.
   Она подошла, стянула с него сапоги. Накрыла его одеялом.
   Пошла она на кухню. Села и посмотрела в ночное окно. Пригорюнилась, что защитника у нее нет. Ее малолетний сын в колонии. Написала она письмо, что начала она новую жизнь и ходатайствует перед начальством о милосердии, отпустить ее сына к матери. Только ответа пока не было. Одинокая слеза покатилась из глаза. От боли у нее ломило тело. По лицу текли слезы. Душила обида за слово «тюремная», за беспричинные страдания. Она прошла в сени, там лежали инструменты. Она рукой нащупала молоток. Взяла и пошла в спальню. Егор храпел.
   Она посмотрела на него с ненавистью, размахнулась и угодила молотком в темечко. Горячая струя ударила и окрасила ее руку. Его веки раскрылись, зрачок запульсировал и потух.
   Пятерка опустилась рядом, так окаменевшая около него и просидела до утра.
   На дворе ревела корова, в ожидании дойки, молоко разрывало ей вымя, с сосков капали белые капли. На рев коровы прибежала соседка. Взглянула в окно с улицы, вскрикнула и убежала.
   Пятерка услышала над собой голос участкового.
   – Что же ты, Пятерка, сделала? Новую жизнь так и не сумела начать. Опять тюрьма. И твоего сына не выпустят из колонии до совершеннолетия.
   Сергей прослышал о возвращении матери из тюрьмы. Но встретил эту новость безучастно. Матери он не помнил.
   Вот теперь когда ему начальство пригрозило, что если он не исправится, то вместо воли будет ему другая дорога, в другую колонию. Обворовав малолеток, он сбежал.
   Он был для подростков авторитет. С паханом не ссорился, но шестеркой не хотел слыть. Поэтому он блефовал в картах, шел на крупные кражи. На железной дороге товарный вагон распотрошили. Ему сошло с рук. На холодильнике подработал, а потом вынес ящик банок с икрой. Все свое добро сбывал в бараки. Там он и приглядел Юлию. Только она не давалась ему. Ее ставки были высоки. Катанаев за одну ночь платил двести рублей, как за валютную проститутку. Но она по царственному принимала эти подношения. Цена на нее росла.
   В тот год объявилась Пятерка. Ее пустили в барак, уступив каморку, у нее схоронился на время Зуб. Ему иногда было жалко старую женщину, но больше он презирал ее как мать.
   Зуб расширил свою зону влияния, привлекая подростков, рассказывая о блатной жизни. Вольные деньги и вольная жизнь это был его девиз жизни. У Зуба всегда водились деньги, и это вызывало зависть пацанов. Но в его организации была жесткая дисциплина. Если кто-то выходил из повиновения, то самая слабая мера наказания ходить в шестерках. Так постигали ребята азы блатной жизни на воле. У Зуба поговорка была: «Случилась ужасная драма, и мама меня родила. О карьере я мечтаю славной, о машине личной и о жене столичной».
   Он был авторитет на завокзальной улице.
//-- Глава 10 --//
   Виктор вновь повстречался с сероглазкой. Юлия была обворожительна, и он был ею околдован. Он боялся к ней прикоснуться и смотрел как смотрят на звезду далекой галактики. При первом свидании она заявила, что любит индийское кино и мороженое с шампанским. И они пошли на дневной сеанс в кино. При прощании она протянула ему руку, а он прижался к пальцам. Она отдернула руку и выговорила ему, что ей не нравятся кошачьи нежности. Она поцеловала его в губы. От поцелуя Виктор просто поглупел. Она легко развернулась и взлетела на мост и растаяла в дымке вокзального тумана.
   Спустя полчаса он решился подняться на мост. Перед ним открылась панорама города. Зажигались огни. На горе стояла старая крепость, внизу раскинулся старый город с уцелевшей церковью и новой кирпичной тюрьмой на бывшей Полицейской, ныне переименованной Достоевской, там, где был могильник, теперь шумит тополиный парк и играет духовой оркестр. Сносятся деревянные дома и строятся безликие коробки многоквартирных домов, неизменным остается фурштадт, что в низине города, который при первом паводке затопляет. На левом берегу, осушая болота, возводят элитные дома с магазинами и ресторанами.
   В южной части города между вокзалом и Точилино в беспорядке расстроился район, который прозывают Шанхаем, у которого свой кодекс чести и беспредела, с постоянными грабежами, беспричинными драками и воровством.
   Виктор рискнул спуститься в этот район. Он нащупал рукой обрез. Патрон холодный, забитый крупной дробью, утяжелял карман. Он прошел улочку, никого не встретил, чему очень удивился, было около девяти часов вечера. Он развернул плечи и более уверенно зашагал в сторону бараков. Вдруг из-за дерева вышел подросток, просвистев типа ку-ку, но Виктор не подал вида, что это относится к нему. Вышел ему еще один навстречу подросток, который окликнул его.
   – Парень, куда это ты спешишь, не на свидание.
   Виктор молчал, делая вид, что это к нему не относится. Другой, который шел за ним, похлопал его по плечу.
   – Товарищ, у тебя не найдется мелочь в кармане?
   «Быть драке», – промелькнуло в сознании Виктора.
   – Нету! – сказал он им в ответ.
   – Ты попрыгай, может, и зазвенит мелочь в твоих карманах. Уважь нас. Мы тебе и простим.
   – Да пошли вы… – только и успел произнести Виктор, как удары градом посыпались на него. Один удар пришелся в скулу, другой в грудь. Подбежал третий, который наносил более резкие и точные удары. Виктор отмахивался от их ударов, но, оказавшись в кольце, он был бессилен. Удар по голове вывел его из равновесия, голова странно шумела, он был похож на нокаутированного боксера, который до удара гонга решил отстоять на ногах. Били жестоко и молча. Не издавал ни вопля о пощаде и Виктор. У него мелькнула мысль бежать, и он оттолкнул от себя самого крупного парня, тот оторопел, покачнувшись, упал. Произошла заминка, и Виктор побежал, но тело отяжелело, и он с трудом отрывался от них. Они оказались выносливее и нагнали его. Сбил с ног тот верзила. Теперь его забивали сапогами. Виктор ощутил запах начищенных кирзовых сапог. Его пинали как мяч на футбольном поле. У него мелькнул, как молния страх, если он не встанет, то его забьют насмерть. Он сжался, резкий пинок в поддых носком сапога подбросил его. Виктор обхватил ногу в железной хватке, и подмял его под себя, впившись пальцами в горло, тот захрипел и дико заорал, выплевывая с пеной слова. Двое перестали пинать, так как им было трудно попасть в Виктора. В этот момент он вскочил и побежал по логу, они преследовали его, как волчья стая. Он почувствовал солоноватый привкус крови на разбитых губах. Виктор побежал до конца проулками, те остановились как вкопанные, то была чужая территория. Он обернулся и увидел в лунном свете на их лицах оскал победителей. Его внутри разорвало, когда он услышал презрительный смех, слезы сдавили горло. Его руки тряслись, тело дрожало мелкой дрожью, он валился с ног от усталости. «Да это самые настоящие звери, их надо уничтожать. За что били? В чем моя вина. Да кто им дал право! И завтра мне нельзя будет прийти на эту улицу. Я потеряю навеки мою любимую сероглазую. Эта шпана будет измываться надо мной. Не бывать такому», – последние слова он прошептал. Он нащупал в кармане пиджака патрон, вытащил из внутреннего кармана обрез ружья. Вогнал в ствол патрон и взвел курок и очумело двинулся на них. Шпана загоготала, когда увидела, что он возвращается, послышались смешки. «Мало ему досталось, пришел еще дополучить». Он приблизился к ним на расстоянии трех шагов, вскинул на мушку.
   – Ты что, паря, сдурел? Брось такие шутки.
   Виктор высокомерно усмехнулся. Самый маленький подросток не выдержал и пустился наутек. Верзила самоуверенно двинулся на Виктора, приблизившись на два шага, когда он спустил курок. Раздался крик. Верзила схватился за ногу и волчком закрутился от боли. Другой истошно закричал, что убили, бросил Верзилу, исчез в темноте. Виктор медленно развернулся и пошел прочь.
   Черное небо с серебряными звездами над головой. Он шел усталый и свободный и независимый. Он не ощущал никаких признаков боли. Он вошел во двор, незаметно пробрался в комнату, разделся, в зеркало осмотрел ссадины. Корчась от боли, прижег одеколоном разбитые места на теле. Ссадины горели огнем, но стиснув губы от боли он не издал ни одного звука, только слезы невольно брызнули из глаз. Он тщательно обтер одеколоном ствол обреза, разобрал и спрятал детали по разным местам. Лег в постель, не сняв рубашки. Спал тревожно. Проснулся ночью в поту от мысли, что и он совершил преступление, и какое бы оно ни было благородное, но оно преступление, даже если и справедливое, совершено правосудие над подонками. Он стрелял в человека. Хотя разве эти подонки люди? Это подобие человека с инстинктами зверя тайги, «справедлив тот, кто побеждает». «Разве хотел я убивать, такой задал вопрос Виктор. Не хотел. Они меня вынудили защищать свое достоинство. Он совершил возмездие по справедливости, но не правосудие. Теперь кто из них больше преступник? То-то и оно! Могу ли я убить человека, пусть даже низкого по природе. Убить – нет. Но ранить, чтобы он почувствовал боль, чтобы он понял, что над ним совершено правосудие, а не возмездие. Что каждое унижение не прощаемо, а скорее наказуемо. Только через боль можно осознать справедливость приговора. Без суда и следствия. К чему мораль. Боль! Унижение через боль. Позор через боль. Синяк на теле тоже через боль. Боль это страх. Когда не больно, то тогда и нет в тебе жизни. И это наказание за совершенное насилие», – такое себе придумал оправдание Виктор в эту бессонную ночь.
//-- Глава 11 --//
   В полдень пришла Вера. Виктор был один. Она вошла в его комнату, отвернувшись к стене, он лежал на кровати. Она присела на стул.
   – Что-то случилось, Виктор? – в тревоге спросила она.
   Он привстал. На ее лице выразился ужас, когда она увидела его разбитые губы.
   – Не пугайся! Это я вчера ночью в сенях на грабли наступил, – с усмешкой произнес он.
   – А если серьезно, – спросила она, – тебя избили?
   Ее слова задели его самолюбие. Он вспыхнул.
   – Кто меня ударил, то я думаю, что он пожалел, – он посмотрел на нее и тихо прошептал: – Если хочешь знать правду, то я совершил преступление.
   – Какое преступление? Что ты говоришь? Я тебя не понимаю.
   – Вчера я с двух шагов стрелял из обреза в человека.
   – Ты шутишь! Ты мухи обидеть не можешь.
   – Теперь поди могу и большее.
   – Не верю! Тебя избили? Ты отомстил им за оскорбление.
   – Я тоже так понимаю, что это вроде дворянской дуэли. За оскорбление чести. Ты выносишь мне вердикт, что я не виновен.
   Она кивнула головой в знак согласия. Она опустила взор.
   – Ты мне прощаешь, потому что ты меня любишь. Я тебе не безразличен. Если по справедливости. Без предвзятости, то я совершил преступление.
   – Ты – нет, – твердо произнесла она. – Тебе можно простить.
   – Можно! Они били меня, топтали коваными сапогами. Я совершил над ними суд.
   – Но если так, то ты вчера судил, они могут судить сегодня. Ты пострадал из-за какой-нибудь девушки. Ты заступился за нее.
   – Ничего подобного. Я хотел пройти через завокзальную улицу. Там нарвался на хулиганов.
   – Ты там был не случайно. Ты оказался там по какой-то определенной причине.
   – Ты права. Я познакомился с девушкой, но она такая невинная, и что ужасно, что она живет в этом бандитском районе.
   Вера поникла головой. Виктор подошел к ней. Он погладил ее руку.
   – У меня к ней ничего серьезного.
   Вера приникла к его руке и стала целовать его пальцы. Она заплакала.
   – Что с тобой, Вера? Что с тобой, голубушка?
   – Я люблю тебя.
   И снова заплакала. Она обняла руками его шею, он попытался убрать ее руки, но она, обвив, стала целовать. Ее губы мягко касались его щек. Но из-за боли в ране он не ощущал никаких восторженных чувств. В ответ на ее ласки своего лица были спазмы боли.
   – Я люблю тебя, милый.
   – Ничего не говори. Не надо слов. Не терзай меня. Я опустошен, – прошептал. – Лучше сразу взойти на голгофу. Конечно, за идею, а не на основании уголовного права. Кто-то кого-то обидел, потому что нас не поняли.
   Он стал одеваться.
   – Ты снова сегодня туда пойдешь? – спросила она.
   – У меня выбора нет, – твердо произнес он.

   В барак дневной свет проникал как в полуночи. Юля лежала в кровати. Ее белые локоны рассыпались по подушке. Ее мать принесла блинов, которыми угостила соседка по комнате. Прибежала соседская девчонка, которая и принесла новость, что вчера было побоище и даже стреляли.
   – Кто стрелял-то? – зевнув, спросила Юля.
   – Ребята сказывают, что вчера сводили счеты с тем, который тебя преследовал.
   – Меня? Ничего не понимаю? Кто меня преследовал, – произнесла она вслух. Тут ее осенила мысль, что это ее новый знакомый юноша.
   – И что хотят наши ребята? – допытывалась она.
   – Ребята сказали, что с ним сам Зуб разбираться станет. Сама знаешь, чем это может кончиться.
   – Где Зуб?
   – Не знаю.
   – Разыщи, а я тебе бусы подарю, и приведи его сюда.
   Девчонка убежала. Мать всплеснула руками. Она с укоризной посмотрела на дочку.
   – Не родись красивой, а родись счастливой. Чего эти дурни дерутся, неужто моя королева достанется им. Не их поля ты ягодка. Это временное прибежище, у тебя будет светлая дорога. Жить тебе в палатах, а не тут ютиться. И обо мне, о матери, не забывай, – запричитала мамаша.
   Пришел Зуб. Угрюмо осмотрелся, важно сел на стул.
   – Чего звала, Юлия?
   – Парня не трогай. Он за меня пострадал ни за что ни про что.
   – Я про что тебе говорил, что ничьей не будешь, окромя меня.
   – Ладно, Зуб, не заливай. Я сама разберусь. Он еще мальчишка. Он в отличие от вас даже пальцем не смеет прикоснуться. Не то что вы, стараетесь под юбку залезть. Так я не слышу, что ты мне обещаешь.
   – Кто он такой?
   – Я еще его не спрашивала.
   – Ладно, обещаю, но с условием, что ты моя девчонка.
   – Это еще заслужить надо!
   – Или купить! – с вызовом произнес он.
   – Я дорогая девушка. У тебя только на Вальку может хватит, но не меня.
   – Скоро у меня будет много денег, и мы можем отсюда уехать навсегда.
   – Даже к морю?
   – Я же сказал, а Зуб трепаться не будет, я не заяц, я Зуб.
   – Деньги у тебя откуда.
   – Не твоего ума дела, может, наследство мне государство выделяет за тяжелое детство. Юлька, ты лучше меня знаешь, какая наша жизнь.
   – Поживем – увидим, а пока гуд бай.
   Он ушел. Она села перед зеркалом, расчесывая волосы, в ожидании вечера у открытого окна, глядя на уплывающее солнце.
   Когда Виктор пришел к мосту, то она его ожидала, теребя в руках косынку. Она взяла его под руку, и они пошли по мосту на завокзальную улицу. Она молчала, и он не проронил ни слова. Он посмотрел и подумал, догадывается ли она о его стычке со шпаной. Как только они свернули на проулок, то столкнулись с толпой.
   У Виктора внутри похолодело. «Опять драться!» Он не трусил, в нем было отчаяние, прижав левым локтем обрез, он успокоился.
   – Виктор, не бойся. Они тебя не тронут.
   От толпы отделились двое. Зуб начал говорить первый. Они посмотрели друг другу в глаза.
   – Накладочка вышла. Наши ребята не знали, что ты местный, в общем, на мировую. Полюбовно. Давай будем знакомиться.
   Теперь его знала вся околотка в лицо. Его зауважали авторитеты.
   На прощание Зуб отвел в сторонку Юльку и сказал:
   – Ты дамочка вразрез. Раньше я имел надежду, а теперь я без.
   – Короче, Зуб.
   – Братва базлает, чтобы ты была поосторожней и незашухарила нашу малину. Я предупреждаю, потому что во мне горят изысканные чувства, – он расхохотался, сверкая золотой фиксой.
   – Твой нахальный смех всегда имел успех.
   – Ты завладела моим сердцем, как рублем, – парировал он.
   В этот вечер Виктор гулял под луной до полуночи. Он читал стихи. В ней была жизнь, в ней луна пробуждала страсть. Она целовала его трепетно и нежно. У него туманилось сознание. Его знобило и расставание на неопределенное время приводило в отчаяние. Потом она смилостивившись, твердо обещая прийти на встречу. Исчезла в глубокую ночь. Он шел пешком домой. И был неудержимо счастлив в эту ночь.
//-- Глава 12 --//
   Наступило короткое теплое бабье лето. Это непонятное явление времени года. Перед приходом долгой зимы наступают теплые дни с ярким и теплым солнцем, деревья замирают в золотом наряде, осыпая желтые листьями. Деревья как невесты в ожидании лесника. Это состояние с легким ознобом, дрожью, утомлением. У каждого влюбленного такие признаки болезни. Любовь – эмоциональное состояние с признаками тревоги, страха, раздражительности и порой ненависти, и если система не уравновешивается, то наступает депрессия, и наступает состояние больного человека. Любовь опасна как насилие над собой. Иное дело подростковая любовь, которая подобна детскому заболеванию, протекает бурно и исчезает почти бесследно.
   Виктор переживал первые чувства любви. У него в голове звучала музыка, тело его вибрировало. Он мог часами ждать свидания, придя заранее на час и еще ожидая бесконечные минуты встречи. Когда приходила Юля, то он забывал обо всем на свете. Он был счастлив тем, что видит ее, слышит ее голос, вдыхает аромат ее волос, тонет в голубизне ее глаз, дрожит от ее легкого прикосновения.
   Он к Вере не ходил и на ее записки не отвечал. Ему было неловко и стыдно. Он не мог ей сказать правду и поведать, что встретил девушку, от которой без ума. Он понимал, что это огорчит ее, а может быть, даже обидит. Эта жалость к Вере мучила не меньше, как и страсть к Юлии, которую он обоготворял, не смея обидеть грубым прикосновением к ее руке. Насколько скованно он вел с Юлией, настолько раскованно с Верой. Он видел, что Вера более возвышеннее и тоньше, но непосредственность Юли окупала все ее недостатки воспитания. Разорвать отношения с Верой он не мог, он был беспомощен перед Юлией. Он ей ничего не обещал ни на словах, ни на деле. Он даже ей не открывался, из какой он семьи. Чувства нарастали между ним и Юлией. Отношения принимали обычный поворот к счастливой развязке. Он любил и Веру, сочувствуя и переживая лживые отношения, потому что сердце он будто отдал другой. Это была его трагедия: ни да ни нет, даже наедине с собой. Он махнул на все рукой и положился на волю случая, куда кривая вывезет. Он бесшабашничал.
   В дневнике Виктор записал: «Почему я так поздно встретил Юлию? Почему пришла любовь, когда я дал слово ответное, что люблю не Юлию. Вера ждет моего возвращения к ней. Почему ты, богиня любви, повела меня тернистой дорогой? Зачем ты посылаешь мне такое испытание? Я уверен, что Юлия меня любит. Она целует так страстно, что так целовать можно только тогда, когда любишь. Или я не прав? Иногда мне кажется, что я обеих люблю, но каждую по-своему. Вера вызывает некое религиозное чувство любви, а Юля магнетическую страсть».
   Первые дни осени. Прошли дожди. Промозгло. Люди сделали первую протопку домов. В бараке потянуло сыростью из подвала. Попросили Зуба протопить печку в бараке номер восемь. Он нарубил березовых дров. Все жильцы с утра пораньше разбрелись по городу. Юлька спала под толстым пуховым одеялом. Зуб растопил печку докрасна. Тепло потянулось в комнаты. Зуб подкрался к двери Юли, приоткрыл, заглянул и увидел красавицу. Тогда Зуб раскочегарил печку, так что из трубы повалил огонь. Он увидел через открытую дверь, как она разметала руками одеяло, в конце концов сбросив с себя. Белая ночная сорочка прилипла к ее телу. Зуб взглянул на нее как матерый волк, готовый впиться зубами в жертву. Он услышал ее стон во сне, и она спросонья попросила пить. Он достал из сумки бутылку вина, налил в стакан и поднес ей. Она, не открывая глаз, выпила залпом. Мгновенно открыла глаза и увидела перед собой Зуба. Она вздохнула, тряхнула головой и откинулась на подушки. У нее закружилась голова. Зуб отошел к двери, накинул крючок.
   – Это я, твой суженый! – прошептал Зуб.
   – Уйди, Ирод! Не смей! – закричала она.
   Он схватил ее руки, сжав их силой до хруста. У нее выступили слезы.
   – Мне больно.
   – Будет еще больнее, если ты будешь кривляться, кошечка.
   Она укусила его руку. Он отдернул ее и выпустил из объятий. Он навалился на нее, получая удары в пах. Ее сопротивление не озлобляло, а, наоборот, возбуждало. Он входил в животный азарт, подставляя себя под ее удары, она оцарапала ему грудь, руки.
   Он отпустил ее, приготовясь к новой атаке, пойдя на психологические уловки.
   – Что ты хочешь, дорогая? Денег? У меня будет скоро их много. Или тебе нужен этот интеллигентный сосунок. Или тебе нравится жить в этом притоне.
   Она посмотрела на него свысока.
   – Когда у тебя будут деньги, тогда и поговорим. Ты мне купи сначала кольцо с бриллиантом, а потом лезь под юбку.
   – Ну и стерва ты, Юлька. Да я тебя силой возьму.
   И он снова пошел в атаку. Она схватила нож со стола, забилась в угол кровати, обороняясь. За дверью послышался шум.
   – Кто так раскочегарил печку. Барак спалить можно.
   – Зуб у Юльки в комнате спрятался, – пропищал тонкий детский голос.
   – Что он там делает?
   – Знамо что.
   – Открой дверь, Зуб, не безобразничай, – раздался стук в дверь.
   Зуб открыл дверь.
   – Чего раскукарекались! Им добро делаешь, печку топишь, а они шумлюют тут, – хорохорясь, ответил соседям.
   – Труба чадит. Оттого и шум.
   Зуб оглянулся назад. Юлька показала ему язык.
   – Когда купишь бриллиантовый перстенек, тогда и приходи.
   – Не сумлевайся. Фраер трепаться не любит. Сказал, значит будет. Стало больно мне до слез: для чего своею жизнью рисковал.
   Зуб развальной походкой вышел из барака. Юлия встала, зевнула и села перед зеркалом, маленьким гребешком расчесывая волосы, подкрашивая губы яркой помадой. Соседи, разочарованные недоигранным спектаклем, разошлись по комнатам.
//-- Глава 13 --//
   Виктор днем сидел в доме над книгами. Он листал пожелтевшие страницы, вчитываясь в текст. Слова как кирпичики выстраивали мироздание. Перед ним открывался новый мир, который он не знал. По телевизору показывали Красную площадь. Парады. Съезды. Награды. Это было там, далеко-далеко. Тут была другая жизнь. Самостийная. Трудная, но вполне сносная, потому что человек боролся со стихией природы. Здесь были природа и человек. Природа пробуждала самые глубинные и дикие чувства, которые иногда приходили в противоречие с предназначением человека.
   Он услышал веселый лай собаки. Стукнула калитка. По ступенькам взбежали знакомые каблучки. Через минуту в комнату влетела Вера. Ее щеки пылали. У Виктора екнуло где-то в глубине сердца. Он привстал и предложил ей присесть.
   – Я на минутку! – произнесла она. – Я уезжаю в институт. Каникулы окончились.
   – А мне повестку из военкомата прислали. Пойду во солдаты.
   – Шутишь. Тебя откупят. Ты можешь восстановиться на первый курс.
   – Скучный институт. Терять золотые года. Понапрасну не хочется.
   – Понимаю. Значит, это правда говорят, что ты связался с вокзальной девчонкой.
   – Что ты за чушь мне говоришь. Она нормальная девчонка.
   – Ты знаешь, где она живет. Кто ее родители.
   – Мне это знать ни к чему.
   Виктор побледнел. Пальцы рук сжались в кулак.
   – Хорошо, давай объяснимся друг другу. Я давно хотел тебе сказать, то есть не совсем так давно. Так неожиданно произошло. Тут внутри у меня все надорвалось, – он указал рукой на сердце. – Я люблю.
   – Кого?
   – Я люблю тебя, – он сделал паузу, с выдохом произнес. – И ее люблю. Люблю вас!
   – Не понимаю. Ты сейчас сказал, что любишь меня и ее. Не понимаю.
   – Чего тут непонятного. Я вас люблю. Когда я с тобой, я думаю о ней. Когда с ней, то вспоминаю тебя.
   – Кого-то ты любишь больше?
   – Да! Ее люблю.
   Он пересел в кресло, опустил голову. Он не мог больше смотреть ей в глаза. Лицо его пылало. Он обессилел.
   – Не понимаю, зачем ты мне это сказал. Ты сделал мне очень больно. – Зрачки ее сузились, пальцы рук задрожали. На ее глазах появились слезы. Он вскочил и обнял ее и стал осыпать поцелуями.
   – Не плачь! Прости меня. Но я ничего не могу с собой поделать. Я без нее не могу прожить и дня.
   – Скорее ночи. Она тебя приворожила. И моя ворожба бессильна перед ней. Ты эти все вечера пропадал с ней. Родион уехал в командировку. Почему ты раньше об этом мне не сказал.
   – Думал, что не поймешь.
   – Я тебя и сейчас не понимаю.
   – Да я ее люблю больше, чем тебя, что тут непонятного. Я в тебе вижу друга. Теперь получается, что ты мне не можешь простить и стать просто моим другом.
   – Я никогда не смогу стать твоим другом, потому что я тебя люблю. Ты любил меня из жалости. Я такую любовь не принимаю. Это мой крест, – она подошла к нему и припала на коленки. – Что ты наделал. Не бросай меня. На коленях тебя молю, не бросай меня.
   – Прости меня, но я не могу с собой совладать. Я люблю ее.
   – Ненавижу! Не думала, что ты так низко опустишься и полюбишь барачную завокзальную девку.
   – Ты не смеешь так говорить. Она чиста.
   – Как же. Не смеши. Она ложится в постель, даже ноги не моет.
   – Откуда знаешь. Ты лжешь.
   – Я была у нее. Она живет в бараке номер восемь. Ты безнадежен. Она не может тебя полюбить, неспособна.
   – Уйди!
   – Прощай!
   Она выскочила из дома. Долго бродила в безумии. Вечером у нее случился жар. Она слегла в постель. Бред был вместе с жаром три дня. Потом она успокоилась. Она была выше своей соперницы. Ее любовь к нему была безответна. Она поняла, что теперь они расстались навсегда. Девичьи слезы горючи, но не долги. Если бы он сказал, что вернется, то она стала бы его ждать. Ей было не больно, а пусто. Так она отлюбила свою первую любовь.
//-- Глава 14 --//
   Виктор больше с Верой не встречался, только потом он узнал о болезни ее, после отъезда из города.
   Все вечера он проводил на завокзальной стороне. Иногда ради забавы он участвовал в налетах на огороды. Он все это делал чаще не из озорства, а чтобы понравиться Юлии. Он хотел выглядеть храбрым, и это у него получалось. Они чаще стали ходить на вечерники. Иногда она не приходила на свидание. Тогда он пребывал в отчаянии, в одиночестве, но как только она появлялась вновь, то возвращалась прежняя беззаботность.
   Она все чаще спрашивала его.
   – Расскажи, как ты меня любишь.
   – Как? Я люблю тебя больше, чем себя. Я люблю тебя, как никого еще не любил.
   – Еще не любил? Если перелюбишь.
   – Такого быть не может, моя любовь навеки. Навсегда, – категорично заявлял он.
   – Меня пугает твоя страсть, мой мальчик, – она остановилась и тихо произнесла: – Ради меня ты мог бы убить человека.
   Он посмотрел на нее с удивлением.
   – Этот мне человек угрожает. Он может совершить насилие. Я боюсь его.
   – Смогу! Ради тебя я на все пойду, даже на преступление. – Он смутился.
   – Я пошутила. Я жертв не требую, потому что я сама жертва в этой жизни. Почему каждый хочет совершить надо мной насилие.
   – Ты красивая! Ты ангел чистой красоты.
   – Так за что? Все мужики хотят меня за то, что дано мне природой, но больше ничего, – у нее навернулись слезы. – Ты многого, Виктор, не знаешь. Я не такая, как ты думаешь.
   – Я люблю такую, какая ты есть. Я не верю сплетням.
   – И правильно делаешь, никому не верь. Я люблю тебя, мой мальчишечка. Как никто тебя любить не будет. Она обхватила руками его за шею и долго и страстно целовала губы, лоб, глаза и уши. Виктор оглох, ослеп и просто ошалел.
   И она снова часов в девять исчезала. Когда он оставался один, то он строил разные планы. Что если он уйдет в армию, она будет его ждать, когда вернется, то они поженятся. Или он пойдет учиться снова в институт. Или работать на завод. Будет вкалывать по десять часов, чтобы она не знала никаких забот. Его сознание сверлила мысль, где достать денег. Много денег и все сразу.
   Однажды на вечеринке Зуб завел разговор промежду прочим и намекнул, что намечается денежное дельце. Взять магазин. Даже не магазин, а пивной ларек. Прийти и взять, только и всего. Виктор согласился. Вечеринка затянулась. Юлия исчезла. Он остался. Танцевали. Пели песни. Виктору пришлось выпить под настойчивые просьбы. И он быстро захмелел. Его изрядно замутило. Пьяное снотворное вино всасывалось в кровь. Его уложили на кровать за ширмой.
   – Что, фраер, заснул, – спросил хрипло Зуб. – Это мой будет подарочек Катанаеву. Посмотрим, чья возьмет. Он будет заложником. Сегодня играем по-крупному. Блатная жизнь – кильдины и вокзалы, вот за это тебя я люблю. И словно в пропасть лучшие года.
   – И снова – кражи, уголовка, исправдом, – проскулил шестерка.
   – Не дрейфь. Девочки все наши будут. Где же ты теперь и кто тебя ласкает? Быть может, пахан иль старый уркаган. Время к полночи. Вагон к перрону тихо подходил. Ножи спрятать, без мокрухи. Сними с него отпечатки, – протянул ему пустую бутылку и кивнул в сторону спящего Виктора, шестерка обтер бутылку, потом взял за запястье и приложил пальцы к стеклу, завернув в тряпку.
   Банда Зуба вышла на дело. Шел дождь. Вокруг не было видно ни зги.
//-- Глава 15 --//
   В бараке шла гульба. Гуляли заготовители. Никита по-купечески бросал десятки на пол. Ему услужливо подносили стакан водки, закуску. Его глаза по-пьяному вращались, и он все чаще причмокивал, когда в круг выходила Юлия. Звенела гитара. Она шла по кругу, легко притопывая, каблучки звенели об пол. Юбка взметалась, обнажая ее белые ноги. У Никиты перехватывало дух.
   – Сотню даю! Танцуй для меня, моя хорошая.
   Гитара заиграла в руках цыгана еще быстрее, переборы, как стук колес скорого поезда.
   – Еще! – кричали раззадоренные, подвыпившие бражники.
   – Устала я, – слегка покачиваясь, она стояла и села на стул. Тут выскочили ребятишки пяти-шести лет, наперегонки выклянчивая на конфетки, танцуя в ритме шейка и твиста. Потом Фрося прошлась по кругу под улюлюканье. Протянула ладонь на подаяние.
   – Да ты гроша ломаного не стоишь, – подзадоривали ее со всех сторон.
   Тогда она затопала ногами, развернулась, задрала подол и показала всем толстый зад. Тут ей все зааплодировали как балерине Большого театра.
   Раздался стук в дверь. В шуме и гаме никто на заметил, как вошел в барак Зуб с Мухой. Перестала звенеть гитара. Все смолкли, уставившись на пришельцев. Юлия бледная привстала со своего места. Никита вперил взгляд в Зуба.
   – Я за тобой, Юлия.
   – Выкуп! – завизжали женщины.
   – Не порть нам праздник, – проговорил цыган.
   – Это как принцесса скажет, – произнес Зуб и вытащил пачку денег. Он услышал, как толпа мальчишек ахнула такому количеству денег. Юлия стояла бледная, не шелохнувшись.
   – Скажи что-нибудь, красавица.
   – Ты принес бриллиантовый перстень.
   – Тут тебе хватит на все. И на поездку в Крым. Там сейчас тепло.
   К ней подошла мать и что-то прошептала, но та набросила платок, собираясь последовать за Зубом.
   – Юлия Николаевна! Не спеши! – произнес Никита.
   – Чего тебе надо от нее, – вышел вперед Зуб.
   – Я не к тебе обращаюсь, Фикса. Может, ты для кого-нибудь и золотой зуб, а для меня ты фикса. Тут интерес есть! Большой интерес, – и он выложил свой мешок с деньгами. Тут все ахнули.
   – Перекупить ее хочешь, – скрипнув зубами, ухмыльнулся Зуб.
   – Зачем? Мы по честному уговору возьмем то, что принадлежит каждому. Он положил колоду карт. – Никита приосанился, вены на шее вздулись. – Кому повезет в картах, тому повезет и в любви.
   – Маркиза, тебе мало моих денег. Не пожалей, – Зуб по-волчьи глядел на бледную Юлию. Она достала маленький флакончик духов, потянула носом. Зрачки ее сузились, она прикрыла глаза.
   – Юлия Николаевна согласна! – завопили кругом в ожидании карточной баталии.
   Зуб нехотя прошел к столу, около него засуетился Муха, отговаривая от игры, предлагая поделить деньги, а там как кто хочет пусть распоряжается. Муху оттолкнули, чтобы не нудил, посадив под глаз фингал. Все отступили от стола на два шага.
   – На все сразу, может, сыграем! – браво заявил Зуб.
   – Не гони лошадей! И публика хочет посмотреть на игру. Сдавай маэстро, – и он протянул ему колоду.
   – Предскажут карты долгую разлуку или казенный дом на много-много лет, – пробубнил Зуб, тасуя карты. – Что предскажет дама треф и пиковый валет.
   – Дорогу дальнюю, казенный дом, – произнес Никита, сбрасывая проигрыш на банк. Муха потирал руками в надежде, что Зуб отыграет еще и деньги Никиты.
   Играли второй час, на банке было одиннадцать тысяч. Метал карты Никита. Вокруг, глотая слюни, жадно смотрели за игроками зрители. Только Маркиза пила маленькими глотками шампанское. Около нее ходила волчком мать. Звучали слова: прикуп, взятка.
   – Давай, Никита, так играем на ва-банк.
   – Тут много в банке, у тебя-то хватит денег. Ставлю одиннадцать тысяч – одиннадцать – все, что в этом мешке.
   – Подумай хорошенько.
   – Подумал, только пусть сдаст нейтральный человек. Петрович, иди сюда, метни нам карты.
   Из толпы вышел старик. Его усадили за стол, и он крючковатыми пальцами раскидал карты.
   Зуб приподнял карту. Первая карта была червонный король. Вторая – валет бубновый. Третья – дама пик, которая смотрела жестко и беспощадно.
   – Карту, – прошептал Зуб.
   – Не много ли взял? – спросил Никита, ухмыляясь.
   Зуб держал трефовую десятку. Он просчитал в третий раз. Девятнадцать очков.
   – Достаточно.
   – Сдавай мне, – отпив залпом стакан водки, твердой рукой перевернул карту, открыв всем на обозрение. – Играю в открытую.
   – Туз червонный, – эхом раздалось вокруг.
   – Десятка пик! – заорали вокруг.
   – Открывай карты, Зуб.
   Зуб вскочил. Бледный. В безумстве он упал на стол.
   – Не отдам! – сгребая деньги в кучу, орал он. Его скрутили за руки.
   – Стоп. Еще карту. У меня девятнадцать.
   – Тяни сам, если повезет, тогда другое дело – выигрыш пополам.
   У Зуба пальцы не слушались, схватив карту, он выронил карту на кучу денег. Ее подхватил банкометчик и всем показал на обозрение.
   – Туз бубновый!
   – Казенный дом.
   – Перебор.
   Зуб кинулся на Никиту с кулаками, но получил резкий удар от Бегемота. Муха как ошпаренный удрал из барака. Второй удар пришелся в челюсть Зуба, и он с кровью выплюнул золотой зуб. Он озверел.
   – Вяжи его веревками! – скомандовал Никита. – Залей ему глотку, остуди его коньяком.
   Связанного Зуба положили на пол и вылили ему в рот полбутылки коньяка, потом водки.
   Зуб пьяно вращал глазами, отыскивая Маркизу. Он подозвал ее. Она свысока посмотрела на него.
   – Ты еще пожалеешь обо мне. Я еще хочу тебе сказать, что Виктор – сынок Никиты Катанаева. Утрись этим дерьмом.
   – Скучный ты, Зуб, и глупый! – отвернувшись от него, она подошла к столу.
   Никита выложил перед ней половину банка.
   – Это твоя доля. Моя милая девочка ночи. Собирайся, гулять поедем на заимку. Баньку истопим по-черному. Отмоемся от всякого греха. Бегемот, заводи машину.
   Юлия увидела, как деньги укладывали в мешок. Голова у нее закружилась от волнения. Тут мать поддержала ее под руку и прошептала: «Не упускай своего счастья. Счастье в деньгах. И мать родную не забывай. С деньгами ты королева. Без них Маркиза ангелов».
   Никита подбросил пачку десяток, которые рассыпались по коридору, их подбирали и дети и старики. Никита подхватил под руку Маркизу и повел к выходу. Она пошла, не оглядываясь назад.
//-- Глава 16 --//
   В милицию поступил сигнал, что ограблен пивной бар. Похитили огромную сумму денег. Брали чисто, профессионально, никаких отпечатков. Дождь смыл все следы. Сторож был оглушен. Он ничего не помнил. Рядом с ним лежала пустая бутылка. Следователь Свиридов ворчливо опрашивал директора, потом барменов. Улик никаких не было. Дело было почти глухарное. В милицию днем позвонил неизвестный и сообщил, что на Соколухе вчера пьянствовали подростки. Следователь решил проверить эту версию. На хате нашли сонного Виктора и еще двух пацанов. При Викторе нашли пачку денег нераспечатанную. Виктор спросонья ничего не понимал, даже когда его свезли в КПЗ. Там сидел мужик, который побил жену. Виктор удивленно смотрел на мужика. И никак не мог взять в толк, как он оказался в такой компании.
   – Я из-за бабы. Без жены-то оно конечно, человек как без собаки. Женщину и лошадь нужно брать по нужде, а не ради забавы. Жену нужно брать такую, чтобы лаяла, но не кусала. Теперь из-за нее пятнадцать суток улицу мести. – Мужик сплюнул, растер сапогом. – Тебя, парень, мне сказали, что взяли из-за ограбления бара. Много взяли денег?
   Виктор недоуменно смотрел на мужика.
   – Я ничего не брал, – произнес Виктор.
   – Правильно, парень, на себя ничего не бери, а то пришьют к делу, тогда хана. Следователь толковый, дознается до всего. Твое дело для него раз плюнуть, а вот с моим ему не справиться. Бабу-то как уймешь. Дети малые, вообще законна ее стороне.
   Виктора вызвали к следователю. Белобрысый и худенький следователь нервно постукивал карандашом по столу, и когда вошел Виктор, то он перевернул лист на обратную сторону.
   – Вам предъявляется обвинение в том, что на найденной бутылке ваши отпечатки пальцев. Это факт. Объясните, как это вы сделали. Откуда при вас такая сумма денег – пятьсот рублей. Вы не работаете.
   – У меня не было таких денег вчера.
   – Сегодня оказались. Совершили преступление, а сознаться боитесь. Трус вы, молодой человек.
   – Зачем я буду брать на себя того, что я не делал.
   – Кто сделал? С кем вчера гуляли?
   – С ребятами с Соколухи, я их плохо знаю. Были там Зуб и Муха.
   Следователь посмотрел на Виктора. Нажал на звонок. Отправил его в камеру.
   – Посиди, еще, может, и сознаешься.
   В камере Виктор оказался один. Мужика отпустили. Пацанов отправили домой. Виктору стало тоскливо. Он почувствовал себя беззащитным. Привезли Муху. Следователь приступил к допросу.
   – Муха, колись! Кто взял деньги в баре?
   – Откуда я знаю, – замялся он. – Чуть что я?
   – Тебе что, кодекс зачитать. У тебя три привода за год. Можем передать дело в суд. Так если поможешь следствию, то кое о чем можем забыть. Так где сейчас Зуб.
   – Не знаю. Честное слово, последний раз я его видел в бараке номер восемь.
   – Деньги при нем были? Муха кивнул головой. Следователь вызвал дежурного, и Муху отвели в камеру. Следователь потер ладони. Через час он был в бараке. Увидев следователя, все разбежались и попрятались по каморкам. На стук никто не отворял двери. В коридоре у печки, разгребая золу, сидела девочка шести лет.
   – В каком классе учишься девочка?
   – Я не учусь.
   – Что-то у вас грязно.
   – Так вчера тут гуляние было. Концерт художественной самодеятельности. Потом князь раздавал нам подарки.
   – Высокий, светловолосый и голубоглазый?
   Девочка кивнула головой и продолжила рассказ.
   – Потом пришел другой князь. Он весь праздник испортил.
   – Маленький, щуплый, черноволосый, с золотым зубом.
   Девочка снова кивнула головой.
   – Только другой называл его Фиксой. У него был мешок денег. Он хотел жениться на Маркизе. На Юльке. Он ей сердце и деньги предложил. Она отвергла его любовь. Потом они стали играть в карты. Потом драться. Князя-Зуба связали. Маркизу увезли.
   – Где Князь-Зуб?
   – Так вы спросите у его матери Пятерки. Она вон в той комнате, – она указала рукой на дверь последней каморки.
   – Светка, марш в комнату, – позвал старушечий голос.
   Девочка стряхнула золу, щеки и нос были испачканные сажей.
   – Когда я вырасту, я тоже сбегу с каким-нибудь графом, но за князя я не пойду. Они князья все дебоширы и пьяницы.
   Следователь прошел в каморку. Пятерка дремала, спросонья она никак не могла взять в толк, что нужно от нее следователю. Когда до нее дошло, что разыскивается ее сын, она ответила, что, освободившись от веревок, он ушел в тайгу. Денег у него не было, так как он все проиграл Никите, и родной матери на бутылку трех рублей не подал.
   Следователь вернулся в участок. Дело было почти ясное, но круг замкнулся вокруг Зуба и Никиты, где промежуточным звеном была Маркиза. Другие были случайные лица.
   Возле печки он подобрал тетрадь, которая была исписана девичьим почерком. Некоторые листы вырваны. Это был дневник Юльки Маркизы. Как попал на растопку, теперь не узнаешь, но это было вещественное доказательство. Это был факт. Глава открывалась страницей, где было подчеркнуто оглавление: «Ошибка деспота».

   «Я танцую и пою, сердце мое бьется музыке в такт.
   Ну-ка, чудак, сыщи-ка такую, как бы не так!
   Как бы не так!
   Вся эта история началась тогда, когда мой приятель Виталий – он же Зуб, – утащил чужой пылесос.
   Придя домой, я услышала телефонный звонок. Говорил Виталик. С первых же слов я поняла, что он снова куда-то влип. Он не успел ничего толком объяснить, как я услышала в трубке незнакомый мужской голос.
   – Я тот человек, у которого Зуб вчера обнес квартиру, – возмущался незнакомец.
   У меня не было никаких оснований не верить пострадавшему. Сергей уже дважды сидел за мошенничество и был довольно вороват.
   Когда он говорил со мной, создавалось впечатление, что он понимает все ваши мысли, что он входит в мое положение и сочувствует мне. Он умел у каждого выуживать если не деньги, то любую безделушку. Он был изобретателен.
   И этим он меня покорял.
   Другой мой друг – Виктор. Зануда. Он интеллигентный мальчик. С ним приятно быть в обществе.
   Сергей другого покроя и почему-то ближе. Я всегда понимаю его с полуслова. Но моя жизнь испорчена. Меня втянули в притон. Каждый вечер проходят оргии, но мне кажется, что это происходит не со мной. Я не чувствую своего тела, не то что своей совести. Деньги откупают эту грязь. Я хочу сбежать отсюда куда глаза глядят.
   Я чуть-чуть влюбилась в Виктора, так эта шпана отметелила его ни за что ни про что. Потом пришла его подруга Вера и исповедовалась в своей любви к Виктору.
   …Мне нужны только деньги. Сегодня днем Зуб сказал, что пойдет на дело, принесет много денег и будет просить у меня руки. Сегодня вечером. Решается моя жизнь…»
   На этом месте сочинение Юлии Николаевны заканчивалось. Следователь вызвал к себе в кабинет Виктора.
//-- Глава 17 --//
   Виктор три часа сидел в кутузке. Духота. Голова гудела. Мысли проносились самые что ни на есть на белом свете шальные. Он осознал, находясь в одиночестве, что его предали, обманули, и сам он предал и обманул. Он обхватил голову руками, и перед глазами как в кино отматывались кадры в обратную сторону. Разговор с Верой привел их к разрыву. Он не захотел понять ее чувств.
   Почему непонятно складываются отношения с Юлией? Она живет какой-то двойной жизнью. Почему ее называли вчера на вечере Маркизой? Он слышал на танцплощадке о путане Маркизе. Но это же не она. Юлия чистая девочка. Она ангел. Почему она меня бросила? Оставила в жиганском притоне. Чем его напоили?
   Самое страшное, что он оказался в камере. «Боже мой, моя мама не переживет. Я ее надежда и опора. Она строила мои планы светлого будущего, а он проводит время на завокзальной улице.»
   С отцом у них были натянутые отношения. Отец недооценивал его. Сына раздражал его успех. Отец ни в чем ему на отказывал, и получалось так, будто он откупался от него. Он не давал ему тепла. Между ними пролегла расщелина до пропасти.
   «Зачем я живу на свете? Зачем? Родион знает, что для легкой жизни, а он не знает, зачем ему дана жизнь.»
   Тут у него мелькнула мысль о самоубийстве. Кому-нибудь приходило в голову уйти из жизни. Через самоубийство. Каждому человеку рано или поздно приходит это в голову. Только самоубийц единицы. И если кто-то произнесет, что наложит на себя руки, то этого зачастую не случается, скорее это происходит в нервном состоянии.
   Виктор потрогал пояс, ремня не было. У него было ясное сознание своей никчемности, только стыдно перед матерью и угрызения совести перед близкими. Так что заставляет его покинуть этот мир? Страх? Страха нет. В страхе человек избегает насилия. Тревога? Нет. Он не грабил и не убивал. Жизнь привела в тупик. Ему некуда идти. Он в камере. Жизнь в девятнадцать лет. И дальше что. Пустота. Глупо!
   Он представил, как лежит бездыханный. Остановилось сердце. Ему стало противно от анатомического расщепления себя. «Как я могу избавиться от одиночества? Через покаяние.
   Это расплата за то, что я говорил, что я выше всех. Я над всеми. Нет, это чушь. Я не могу быть выше Бога. Так кто виноват. Если все виноваты, то я еще больше несчастен.
   Нет! Это ерунда. Почему кто-то должен быть виноват. Нести за меня вину. Я никого не виню.»
   Он встал, огляделся и подумал, что он вообще суетится. Что будет, то и будет!
   Он обхватил голову руками, и слезы выступили из глаз.
   Его вызвали к следователю. Тот принял несколько дружелюбно.
   – Так что, не признаете свою вину.
   – Я еще и виноват?
   – Вам следует уметь выбирать друзей. Так можно испортить всю свою жизнь. Вредные привычки меняют характер, а характер жизнь.
   Виктор вслушивался в металлический голос, и в нем возникло чувство противоречия. Ему хотелось обличить всех. Только он подумал, что изменит сейчас это в его жизни. Вторые сутки его нет дома. Мать испереживалась. Следователь протянул протокол. Виктор, почти не читая, подписал.
   – Мой совет, будьте дома. Если что услышите о Юле или Зубе, то сообщите.
   Виктор ничего не ответил. Выходя из милиции, он услыхал писклявый голос Мухи.
   – Начальник, отпусти меня. Я ни в чем не виноват. Я даже на стреме не стоял.
   – Ничего, до утра посидишь. Полезно для здоровья. Или пока ни поймаем Зуба. Виктор тяжело и устало пошел к остановке трамвая. Через час он пришел домой. Тамара Федоровна встревожена и заплаканная кинулась его обнимать и целовать.
   – Куда ты запропастился, как отец, вторые сутки его нет. Мне сказали, что в бараке он кутил, потом в ресторане. Пивной бар обворовали. Зуб, сын Пятерки, ты его знаешь. Сынок, ты не связывайся с ними. Не ходи на завокзальную улицу. Когда власти снесут эти барачные притоны? Их сжечь следует. Оттуда одна грязь. Клоака. Притон. Воровство. Преступления.
   Виктор жадно ел. От обильной еды кружилась голова. Он был дома. Он защищен. Ему стало хорошо. Он обрел уверенность, надежду и опору.
//-- Глава 18 --//
   За окном раздался рев двигателя подъехавшей машины. Послышался хриплый лай собаки. Послышались шаги, стук в двери.
   В кухню влетел окровавленный Бегемот.
   – Что случилось, Алексей? – спросила Тамара Федоровна.
   – Пить, – попросил он.
   Она подала ему стакан воды. Он отхлебнул, оттер кровь на разбитой губе.
   – Никита попал в засаду. Бандиты накрыли нас в тайге на заимке.
   – Что вы там делали? Что это у вас за лунная болезнь? – спросила с издевкой Тамара Федоровна.
   – Не по нашей вине. Помощь требуется, Виктор, – он обратился к нему. – Выручать из беды. Они вооружены. Я час назад вырвался сюда на машине.
   Виктор вскочил, прошел в комнату. Выдвинул ящик, но потом задвинул. Потом взял топор-колун. Заткнул за пояс. Молча вышел за Бегемотом.
   Через полчаса машина въехала в тайгу.

   Зуб, очухавшись, обшарил себя, денег в кармане не было. Он явился на Соколуху. Издалека заприметил, что в дом вошли милиционеры, и они вывели двух пацанов и Виктора. Зуб ухмыльнулся. Нашел двух ребят, пообещав приличный куш, повел их в тайгу. К обеду они набрели на заимку. Никита парился с командой. Юлька сидела в доме. Дверь в баньку подперли. Никита опомнился, когда стал угорать, он пробовал открыть дверь, да не тут-то было. Ультиматум – отдать деньги. Никита на переговоры не шел, так как считал их своими деньгами.
   Зуб решил поразвлечься с Юлией. Ребят он поставил охраной у дверей.
   – Может быть, ты знаешь, где деньги, Юлия Николаевна.
   – Прости меня. Ты сам видел, что не по своей воле пошла с ними.
   – Сука ты, – он ударил ее наотмашь и разорвал на ней платье, обнажив ее грудь.
   – Я выйду за тебя замуж.
   – Да пошла ты, бесплодная коза. Где деньги? Ты меня до тюрьмы довела. Ты можешь пудрить мозги мальчикам. Или тому фраеру Виктору. Или его папашке, но не мне. Маркиза ангелов из Поднебесной. Ночная птица, – он опрокинул ее на пол, навалился на нее. Она лежала тихо и безропотно. Злость с Зуба слетела моментально.
   Вбежал, запыхавшись, с разбитым подбородком охранник.
   – Полундра. Они вырвались из бани, – прокричал он.
   Зуб схватил двустволку. И кинулся к двери. Оглянулся на Маркизу и приказал связать ее и охранять до его возвращения.
   – Ты мне с перрона, я – с эшелона, грустно помашем рукой! – произнес он, взведя курок ружья, и вышел из избушки.
   Он увидел, как Никита побежали к северу-востоку, у сосны они разбежались в разные стороны, Зуб последовал за Никитой. Таким образом Бегемот оторвался от преследователей. Он добрался до машины, ободрав ладони о камни. У ручья он столкнулся с медведем. Медведь потянул воздух ноздрями. Он пустился наутек. Успев добежать до машины, завести и уехать. Медведь вернулся к ручью. Прогремел выстрел в горах. Медведь развернулся и пошел на выстрел.
   Этот медведь не знал медвежьих повадок. Матерый медведь в тайге опасен. Но это медведь отличался в повадках. Он не боялся людей. Движения его были не совсем ловкие. Лапы скользили по скалам, и он не выбирал троп, а шел напролом. На такого выходить на охоту опасно. Если он и подпустит, и не уложив наповал, то это смертельно для жизни охотника. Тогда медведь превращается в охотника, а человек в жертву.
   Машина, выпуская выхлопные газы, надсадно ревела, поднимаясь в горы. Тайга. Кругом сосны, кустарник. Машину они оставили на лужайке. По тропинке стали осторожно подниматься. Виктор и Бегемот.
   – Я хочу тебе сказать, что с нами была девчонка из притона. Из-за нее, сучки, эта заварушка. Маркизой ее зовут.
   Виктор побледнел.
   – Вчера такой банк сняли. Деньги Никита спрятал, даже я не знаю, где они. За этими деньгами и охотится теперь Зуб. Если до нашего прихода не ухлопает Никиту, то тогда живем мы богато.
   Охранника от вина и усталости разморило. Он и заснул. Так что он не услышал, как подошли Виктор и Бегемот. Резким ударом руки привели его в чувство, что тот не успел сообразить, как получил еще удар от Бегемота.
   Виктор вошел в комнату, было темно. Он зажег свечу и услышал стон. Виктор увидел избитую Юльку.
   – Что с тобой?
   – Я не виновата. Это Зуб изнасиловал меня. Отомсти!
   Виктор прижал ее. Вошел Бегемот и спросил, где Никита. Та промолчала.
   Бегемот вышел, прошел к бане, там он натолкнулся еще на одного сосунка, связав его, он безжалостно избил в кровь, выпытывая, где Зуб.
   Виктор сходил к ручью, принес воды. Обмыл ее тело. Она тихо стонала.
   – Брось меня в омут. Для кого я цвела? До семнадцати лет не гуляла, а потом хулигана нашла, – она слабой рукой погладила его руку. – Отгадай мою грусть, мою скуку, от бессонных ночей исцели, – бормотала она, у нее начинался жар. – Прошлое не воротится.

   На перекате раздался оружейный выстрел. Виктор поднялся и прошептал, чтобы она подождала, что он скоро вернется, и он с Бегемотом пошел в верховье ручья.
   Зуб несколько часов кружил по тайге за Никитой. У Зуба было существенное преимущество – ружье. Два раза Зуб держал на мушке, последний выстрел он хотел сделать наверняка. Наповал, но сначала выпытать, где деньги. Компромисса тут не могло быть. Право тайги на его стороне.
   Жажда погнала Никиту к ручью. Наклонившись пить, он увидел перед собой две тени. Он упал в ручей обессиленный. Зуб захохотал, двинув прикладом по затылку Никиты. У того потемнело в глазах, только он и услышал выстрел над собой. В один глаз он увидел, как дробь разорвала у медведя шкуру, который появился у ручья неизвестно откуда. Зуб увидел, что медведь шел на него, и он со страху сделал последний выстрел. Еще мгновение – и лапы сломали ему шейные позвонки. Тело Зуба забилось в конвульсиях. Медведь принюхался к мертвому телу. Медленно повернулся к Никите. Никита зажмурил глаза.
   – Митька! Ты узнаешь меня, – проговорил хрипло Никита.
   Медведь посмотрел на него. Он принюхался. Обошел вокруг.
   В этот момент к ручью выскочили Виктор и Бегемот. Они орали. Медведь посмотрел на них, развернулся и ушел в глубь леса.
   – Что случилось, Никита? – спросил Бегемот.
   – Медведь задрал бандита.
   – Зубу крышка. Тогда с нас взятки гладки.
   Вернувшись на заимку, Маркизу не обнаружили, она, переодевшись в мужскую одежду, сбежала с деньгами, которые обнаружила под полом.
   – Нас обчистили. Нас обокрали! – кричали Никита и Бегемот, и эхо разносило вопли над тайгой.
//-- Глава 19 --//
   Глубокой ночью сгорел барак номер восемь. Погорельцы разбрелись по соседним баракам. На завокзальной тянулся запах жженого сахара, что стало одной из версий пожара, будто сгорел подпольный цех по производству леденцов-петушков. Были и другие версии.
   Виктор с Родионом разыскали мать Юлии, которая приютилась у подруги. Когда они вошли в комнату, то она держала ноги в тазу и парила от ревматизма в муравьином спирте.
   – Эх, Виктор, не удержал ты птицу-красавицу. Трудно с ней сладить было и мне с ней. Маме она копейку не подала. С каким-то офицером в последний ночной вспрыгнула на поезд и укатила к Черному морю. Может еще куда, не знамо наше дело. Нет больше у меня дочери. Загубили ироды мою доченьку. Кормилицу, – запричитала она. Родион протянул ей три рубля, та бросилась целовать руку, которую тот брезгливо отдернул.
   – Ребятки, не забывайте обо мне. Навещайте. Своей дочери-то не нужна. Поехала она с капитаном. Может и с генералом. Я в чинах не разбираюсь. Глядишь, и будет у ней генеральская пенсия. И матери поможет рублем. Куда ее лукавый занесет. Ей бы путного мужика с хорошими кулачищами. Тогда и женой была бы, только бесплодна она. Бесплодность – это расплата за беспутство.
   Виктор и Родион медленно пошли к мосту. Поднялись на мост. Ночной город раскинулся в огнях и звездах. От перрона отходил последний ночной поезд.
   – Красивый цветок расцвел в грязи, а не в саду замка. Парадокс – Садовник не кто иной, как природа, – произнес философски Родион.
   – Я хочу попросить у нее прощения.
   – Твоя вина в чем? Твоего прощения она не примет. Для нее твое прощение как унижение. У человека тоже порода есть, как и у лошадей. Ее беда, что она беспородна. От таких надо держаться подальше от греха, такие доведут до самоубийства.
   – Мне стыдно!
   – Считай, что надебоширил спьяна. Если спьяна, то простят и спишут.
   – Ею торговали. Грязные торгаши. Втаптывали в грязь.
   – Не скажи, от нее тоже зависело, не продавай себя. Она продавала тело, а не любовь. В любви она никогда не смыслила. Ты и сам любовь принял за эротику. Любовь это чувства. Что у тебя было. Одна романтика.
   Виктора охватила тоска. Он понял, что теперь он никогда не сможет полюбить, если и полюбит, то его чувства будут спрятаны в скорлупу.
   Родион похлопал его по плечу.
   – Смотри, поезд отходит. Еще есть время добежать и прыгнуть в тамбур последнего вагона. И уехать отсюда навсегда в неизвестность. Дорога зовет. Целовать ты будешь другую, а другая так не будет любить.
   Они ударили друг друга в ладони и наперегонки побежали по мосту. Поезд медленно набирал скорость, колеса с перезвоном катились по рельсам.

Летний сад на каменном острове

Глава 1
Гарпия

   Она лежала навзничь. Ее глаза смотрели на него снизу вверх. Цвет глаз менялся с расширением ее зрачка, который переходил от голубого цвета к зеленоватому смутному оттенку и при полном раскрытии зрачка – ее глаза стали темно-синими. Зрачки застыли в неподвижности, когда его губы коснулись ее мочки уха. Она ощутила вибрацию, которая еще не была шепотом. Ее ухо пыталось уловить самый ничтожный звук его голоса. Его губы коснулись мягкого ложа мочки, потом язык обвил раковину уха. Язык мягко и податливо погрузился по спирали в глубину. Она потеряла слух. Потом она услышала гул в ухе. Она была оглушена толчком его языка. Язык вышел из уха по спирали, как по винтовой лестнице. Она хотела услышать его голос. Услышать одно из тысячи слов любви. Она задыхалась от комка в горле. Ей не хватало одного глотка воздуха, которое приходит, когда произносится нежное слово люблю. Ее тело леденело, будто она стояла на снежной вершине. Она прикрыла глаза, сначала ее ресницы задрожали, потом до всполохов она зажала веками свои глаза. И в ее пространстве между сознанием и подсознанием наступила темнота, и она увидела красные реки глазного дна, которые текли к золотому кольцу. Розовая река была уже и стремительнее двух рек с голубоватым оттенком, и они текли медленнее. Она увидела огненное озеро. Мышцы век расслабились, и ресницы опавшими листьями лежали друг на друге. Она увидела облака и снежную вершину. Она увидела путника, который поднимался в гору. Он удалялся от нее. Потом туман окутал все вокруг, и она не могла различить никого и ничто.
   Он провел кончиком языка по уху. Упругие губы обхватили ее маленькое ушко. Он тихо подул, сдерживая вырывающийся из легких горячий воздух дыхания.
   Ее тело напряглось и вытянулось, будто оно попалось в паутину. Ее веки ослабели от напряжения, ресницы задрожали, как листочки под дождем. Она вновь увидела путника. Она закричала, но голос не был услышан.
   В этот момент его влажные губы и горячее дыхание сотрясали ее и вызывали легкую дрожь в ее теле. Она издала протяжный стон. Ее вскрики стали более порывисты. Вдруг она вскрикнула, и ее упругое тело стало слабеть, и она вытянулась в изнеможении, громко рассмеявшись. У него скатилась капля пота с носа. Она поймала ее губами и проглотила. Тело его вибрировало. Он обнял ее голову. Она прерывисто задышала. Он обхватил ее голову и провел правой рукой по ее левой руке, а левой рукой по ее груди. Мгновение, и его руки схватили запястье, она не оказывала ему сопротивление.
   Он выгнулся над ней, провел губами по ее желобку груди. Узкая талия, и ее втянутый живот и ноги расслабли до глубокого изнеможения. Она попыталась освободиться от его захвата рук, но он преодолел ее сопротивление. Она сделала еще усилие для освобождения. Он почувствовал напряжение ее тела. Ее губы коснулись его губ. Легкое соприкосновение ударной волной прокатилось по его телу.
   Она приоткрыла глаза, и две голубые луны посмотрели на него. Соленый дождь лил с его и ее тела.
   Они лежали тихо и безмолвно. В это мгновение для нее исчезли все звуки. Все ощущения наслаждения исчезли. Губы были сухие. В ее движениях появилась нервозность, даже появилось у нее раздражение. Он захотел встать и уйти. Но ее ладони коснулись его спины. Она убаюкивающе погладила его шею, голову, растрепав его волосы. Он привстал, но потом опять провалился в забытье.
   Прошло два часа.
   – Ты помнишь тот день, тот год, когда была ранняя весна и на каждом углу продавали мимозы, – тихо произнесла она.
   В тот день была необычная голубизна неба маленького кусочка в проеме домов. Подтаявший снег сползал по засосуленным крышам. Глаза женщин смотрели мягче и улыбчивее, и лица были светлее. Было ощущение весенней веселости, оживление промерзшей жизни. Запестрели яркие одежды. С весенним вращением Земли в вечном космическом полете восстанавливался ритм сексуальной жизни, пробуждая вечное постоянство в природе.
   Он увидел ее в подземке метро: симпатичную и беззаботную молодую девушку. Может быть, немного грустную.
   – Ты помнишь тот день? – он переспросил ее.
   Она кивнула головой ему в ответ. Он изобразил их тот давнишний диалог в лицах.
   – Вас не радует весна любви.
   – Вы шутник молодой человек.
   – Я работаю волшебником. Есть такая песня.
   – Вы чудак.
   – И тогда я купил цветы мимозы на последний рубль.
   Ты тогда засмеялась так, что я никогда не видел такой улыбки от тебя после.
   Она открыла глаза, в которых мелькнул огонек.
   – Тогда я была одета в зеленое платье.
   – У тебя был красный платок.
   – Нет, белая косынка. Ты ничего не помнишь.
   Он решил загладить свой промах и прошептал ей в ухо:
   – Меня приводят в трепет твои волосы, глаза и губы, я хочу, чтобы ты была моя без остатка.
   – Ты позови! – откликнулась она.
   – Твои глаза красивые до глупости. Эти длинные ресницы. Эти тонкие губы. Я держу твою ладонь и ощущаю твою уступчивость. Я помню, как мы гуляли по набережной, а в реке плыли льдины.
   Она закрыла глаза.
   У Стрелки Каменного острова, огибая, серебрилась чешуей Нева. Осколками битого стекла льдины бьются о гранитную набережную. Отбившаяся от стаи одинокая чайка стоит на льдине и смотрит в круговерть заводи. Солнце тонет за горизонтом в море. Стая белых чаек проносится над шпилем Большой Иглы. Над дельтой реки стелется дым, порывисто срываясь с труб. У пешеходного перекрестка засветофорена красным светом, вытянулась в змею рычащая колонна машин.
   В Саду еще в снегу утопают под целлофановыми чехлами скульптуры. К вечеру подмороженный снег похрустывает под ногами, днем вдруг запуржило и ливнем снег осыпал город.
   Они подошли по набережной к смеющимся львам. Черная и холодная вода завораживала взгляд. Она посмотрела и произнесла:
   – Никогда не захотела бы покончить жизнь утоплением. Бр-р-р, холодно!
   Над городом зависла белоснежная луна с голубыми морями и лунными чайками, западный горизонт розовый, восточный – фиолетовый.
   Они пересекали город с запада на восток. Тихими улочками они вышли на Сенную с ларьками, тут был другой мир и другие краски. Под ногами месился грязный снег, перемешанный с солью и песком.
   Однажды она незаметно ушла из его жизни и вновь случайно вернулась через пять лет. Он жил другой жизнью. Она жила другой. У них не было настоящего и будущего, но было прошлое, которое неусыпно следовало за ними.
   – Я и много что передумал, но ответа так и не нашел. Ты ушла без слез. Без упреков. Ты оставила море чувств. Мне было легче, если я бы тебя за что-нибудь возненавидел. Тогда я бы забыл тебя навсегда.
   – Ты мой. Ты самый лучший для меня человек. Я люблю тебя больше, чем себя.
   Она посмотрела на него и будто прочитала его мысли и тихо произнесла:
   – Мой сероглазый король, милым простила губам я их жестокую шутку. Я сексом не умею заниматься, а только любовью. Это большая разница.
   Он обнял ее, и она губами коснулась его жесткой щеки.
   – Не всегда то место лучше, куда идешь, чем откуда возвращаешься.
   – Мы оттуда, к сожалению, пять лет назад уже вышли, – произнесла она.
   – Тогда я ничего не понимаю и не понимаю твоей любви, для меня это и не любовь и не секс. Когда я с тобой, я где-то в бесконечности. Когда тебя нет рядом, я не могу вспомнить тебя.
   – Оля-ля-ля.
   Он приподнялся на локте и посмотрел на нее.
   – Я вижу искорки в твоих глазах.
   – У каждой женщины искрятся глаза.
   – У тебя нежный голос.
   – Голос это физическая модуляция.
   Она взяла с журнального столика сигарету и спокойно выкурила ее.
   – Я люблю огонь.
   – Он символизирует два момента: смерть или сексуальный акт. Что тебе ближе? Ты видишь управляемый огонь или себя в огне за все свои грехи в этой жизни.
   – Я вне огня. Я его вижу. Он дает тепло, свет и создает праздничное настроение.
   – Тогда в тебе подсознательно сохраняется большое сексуальное желание, чем желание смерти. Ты ходишь по острию лезвия.
   Она легко встала, завернувшись в простыню, грациозно сделала поворот, продемонстрировав балетную зарисовку, па-де-де.
   Он улыбнулся.
   – В детстве мне жутко нравилось индийское кино, другого не было. Наивно, но оно согревало и делало нашу хмурую жизнь еще пошлее. Это я сравниваю, когда вхожу в подъезд, на первом этаже жарят картошку, на втором варят борщ, на третьей готовят шашлык, на четвертом пекут блины, а на пятом, на моем этаже, на последнем этаже нашего коммунального дома, в моей квартире – одни запахи.
   Она заварила кофе. Он разлил коньяк в рюмочки.
   – Я живу сегодняшним днем. Что день дал, то я взял.
   Она прошла к письменному столу, который был завален бумагами, журналами, и взяла журнал без обложки. И прочитала записки энтомолога Василия Т.
   «В греческой мифологии гарпиями назывались три божества, владевшие поочередно одним-единственным глазом. Гарпия снизу изумрудно-зеленого цвета. Вдоль спины темный, длинный ромб, окаймленный белой линией. Спереди алеет круглый воротничок, в котором, как глаз, блестела крошечная голова гусеницы. За это прозвали ее гарпией».
   – Зачем ты собираешь эти вырезки?
   – Готовлю материал кроссворда для газеты. Хорошо платят.
   – Как за рекламу.
   – Шутишь, дорогая.
   – Забавно и интересно, – иронично произнесла она.
   – Каждая гусеница превращается в красивую бабочку, только об этом никто не вспоминает, когда любуются красотой полета бабочек на солнечной поляне.
   – Но гусеница. Это уродство природы.
   – А может, действительно чудо природы! Нас не поняли, – процитировал он энтомолога. – Не беда.
   – Ты с ним знаком.
   – Нет, но иногда встречаю его зарисовки. Он пишет о всяких насекомых. Каким ты его представляешь?
   – Высоким. Худым. В очках. И с лупой в руке. Серьезным и строгим. Это его жизнь. Плохо, если день прожит зря, – задумчиво произнесла она, рассматривая себя в зеркало, она надела черное платье на белое тело.

Глава 2
Конские пиявки

   Театральный зал Летнего сада. В центре зала сцена, открытая со всех сторон, возвышалась как лобное место.
   Журналист вошел в полутемный прохладный зал. Сцена была освещена тусклыми пыльными прожекторами.
   Лена стояла в центре сцены в черном трико, заломив руки за спину. Ее поддерживал за узкую талию светловолосый танцор. Он кружил как пчелиный волк над медоносной пчелой. У журналиста мелькнула мысль, что жизнь – это театр, кто это сказал, и сам себе ответил, я говорю.
   – Стоп! Стоп! О’кей, – хлопая в ладоши, произнес режиссер. – Эту сцену придется повторить, я что-то не понял, что вы тут изображаете за сцену из рок-н-ролла.
   В этот момент он увидел журналиста. Он кивнул ему головой и жестом руки пригласил его присесть рядом. Жест режиссера был повелительным, и поэтому он приглашение принял с легким раздражением.
   Лена в это время расхаживалась по сцене, разминая мышцы на ногах, не пытаясь покинуть подмостки, чтобы поздороваться с Игорем. Танцор, ее напарник Алексей, помахал ему рукой.
   Режиссер прервал паузу.
   – Прочувствуйте в себе другую жизнь в другом измерении. Вы или в далеком прошлом, или в далеком будущем. Вы есть природа. Вы распущены. Вас не связывают, как сейчас, никакие ритуалы: ни религия, ни моральный кодекс. Вы ориентируетесь в мире через ощущения, которые пульсируют в вас. Эти ощущения, которые изнутри нужно вывести наружу. В нашем театре не будет музыки. У вас будет только ритм, биения вашего сердца, звуки вашего дыхания. Что вы делаете? Вы мне показываете какую-то картину из журнала «Плейбой», так этот журнальчик для молодых импотентов, которые только что оторвались от соски и вылезли из подгузников. Настоящий секс – это не комплекс садистско-мазохистский, это любовь с катарсисом. Природа чувств у человека должна проходить через метаморфозы. Это ни словами нельзя сказать, ни пером невозможно описать. Нам известно одно, что в природе есть метаморфозы. Пчелы будут собирать мед. Муравьи – строить муравейники. Гусеница превратится в бабочку.
   – Бесполо как-то, – подал реплику Алексей.
   – Тут, милый друг, надо потрудиться, чтобы вылупиться из яйца.
   Танцор обвил танцовщицу, потом взлетел над ней, опустившись рядом, он вознес ее над собой. Она гордо изогнула голову и размахнула руками и пролетела над сценой. Страховка удерживала ее, которая все выше уносила к куполу. Прожектора не успевали за полетом черной птицы.
   Режиссер посмотрел на журналиста.
   – Великолепная пара. Они делают то, что я не могу предсказать.
   – В этой жизни все непредсказуемо.
   – Человек не может не раздваиваться, потому что он борется с самим собой, с преобладанием в себе добра и зла. С психологической точки зрения, занимая позицию сознательного или бессознательного, а в конце это может быть простое соотношение инертности и агрессивности. Все это недоступно сознательному видению, трудно обнаружить скрытую реальность, которая пребывает в них.
   – Лучше человеку оставаться непознанным.
   – Тогда мы будем еще тысячи лет топтаться на месте вокруг разбитого камня с заповедями, переписывая поэтому сценарию фантастического триллера в виде кошмаров на улице Вязов или инквизируя инакомыслящих по партийной принадлежности и церковным обрядам. У нас страх, прежде всего, самого себя. Человек явление космическое.
   – Чего изобретать колесо, которое есть! Проще развивать интуицию до истинного знания.
   – Это будет движение по кругу, а не полет, это будет тоже движение вперед, но не по спирали. Движение по кругу просто невозможно, потому что или вы будете ускорять свой шаг и выйдете из круга, или вы будете терять силу энергии и сойдете с круга. И вот тут надо правильно выбрать Путь.
   – Если бы знать, откуда свет, тогда можно было сказать, куда оно девается.
   – Человек во сне летает не от того, что там мышцы рук и ног потеряли силу гравитации, потому что человек в своей сущности явление космическое, отсюда и левитация.
   – Зачем вам нужен этот театр?
   – Моя схема проста: персонажи, их роли и действие по обстановке, сообразно сущности природы человека, для освобождения груза реальности, чтобы каждый увидел, что в каком он действительном мире живет. Люди разучились любить красоту. Если человек в прошлом веке рефлексировал, то теперь он регрессирует. Что происходит с человеком, когда он хирургическим путем меняет пол. Этого даже природа позволить себе не может. Человек доходит до безумства, меняет свою плоть, а надо, прежде всего, найти свою сущность. Любить красивых женщин нелегко. – Режиссер посмотрел на Танцовщицу.
   Лена и Алексей в изнеможении опустились на пол. От их тел исходил пар. Пот смешивался с духами «Черная магия».
   Журналист уловил этот знакомый запах. Он припомнил прошлую встречу, когда он удерживал ее как куколку бабочки, которая превратилась в настоящую бабочку, и она была недоступна, она жила в другом измерении.
   Режиссер закурил сигарету и хлопнул в ладоши.
   – Начали? Соблюдая дистанцию биологического поля, не прижимайтесь друг к другу, взаимодействие без контакта.
   Танцоры отошли друг от друга на дистанцию вытянутых рук.
   – Представьте себе, закрыв глаза, зрительно, пруд. Конские пиявки. У них есть замечательное умение предсказывать погоду. Примерно за десять часов до дождя. Перед ясной погодой они лежат на дне, а перед бурей конские пиявки беснуются, красиво извиваясь, они начинают плавать.
   – Что делать-то нам? – спросил Алексей.
   – Это как перед подготовкой плавания в бассейне. Вам еще не налили воды и у вас тренировочное плавание посуху. Гребите руками.
   Танцовщица сделала извивающиеся движения телом и застыла в неподвижности.
   – Что остановилась? Ты свободна в своем развитии. Ты эротична. Она медленно провела одной рукой по груди, резко запрокинув голову назад, повернулась, изгибаясь в спираль. Танцор закружил вокруг нее. Его мускулы упруго выпирали из-под трико.
   – Леша! Поменьше порно, побольше эротики. К истинному искусству ближе эротика. Порнография всегда во все времена шокирует людей. Эротика – это отмытое тело шампунем и заретушированное косметикой, порно – это грязное и дурно пахнущее тело.
   Танцовщица стала терять уверенность, и движения ее стали вялыми.
   – Стоп! – закричал Режиссер, – Нет, только посмотрите на нее, что ты тут изображаешь. Ты потеряла свою привлекательность. Ты превратилась в дохлую пиявку. В природе гармония заключена в сохранении силы и энергии. Это человеку свойственно переедать и отлеживаться на диване в безделье, в природе гармония только в борьбе.
   Танцовщица закружила по сцене. Танцор делал вслед за ней подскоки то на одной, то на другой ноге.
   – Природа слабых не любит. Немощность приводит к самоуничтожению.
   Он посмотрел на танцовщицу.
   – Лена, что ты чувствуешь?
   – Я устала, – слабо произнесла она.
   – Не расслабляйся, – резко произнес Режиссер, – ты убегаешь от насилия над собой. После бури наступает штиль. Хотя ты права, что он сделал, чтобы привлечь твое внимание, кроме как потряс своими мускулами. В природе ошибок не бывает. Это люди ошибаются, вытеснив своим интеллектом природные чувства. Если мужчина побежит за первой попавшейся юбкой, то это еще не проявление чувств. В настоящей природе все тоньше. Там запах в жесте, там привкус в жесте, там звук в жесте, там цвет в жесте. Если и есть в танце ритуал, то без мистики. Наше действие помогает перевести бессознательный уровень в осознанное и прочувствованное состояние собственного большого Я.
   Танцовщица изламывала себя жестами, терзая свою грудь, бедра, опускаясь на колени, резко поднимаясь с одной ноги, припадая на другую. Она ползала по полу. Танцор совершал движения по кругу, прокручиваясь в два-три оборота, оплетая вокруг ее паутину.
   – Неубедительно! Фальшиво и не искренно. Необходимо слиться, создать целое. У вас один плетет паутину, другая заворачивается в кокон. Мне тут не надо изображать муху-цокотуху и паука. Это не по нашей теме.
   Журналиста кольнуло чувство ревности, когда он увидел эту сцену. Ее знакомые черты любовного экстаза. Режиссер перехватил его взгляд и злорадно улыбнулся.
   – Там на верху больше дать света! – Вспыхнула еще одна лампа, и сноп света направился на танцоров. – Достаточно!
   В зале появились пять человек из массовки. Они расселись в зрительном зале, жуя бутерброды, безучастно ожидая своего выхода на сцену.
   Режиссер посмотрел на часы.
   – Последний эпизод. Бьют настенные часы. Вспомним фрустрированную золушку, которой необходимо в назначенный час вернуться в дом. Часы – это не только измерение времени, это ритуал в тисках обязательств. Явиться на работу, сбежать с работы. Придти на свидание. Это инструмент фрустрации. Инструмент страха.
   – К чему может привести феномен золушки, – спросила Танцовщица.
   – Золушка в быту – это холодная, болезненная домохозяйка, которая проест плешь своему мужу. Принца нет и не будет. Как и не было и не будет у нее хрустальных башмачков. В лаптях на танцы во дворец не придешь.
   Журналист посмотрел на наручные часы, время его поджимало, ему надо было быть на конференции. Он хотел переговорить с Леной. Режиссер вел репетицию без перерыва.
   – Часы – это родительский контроль с нормами, которые они сами изобрели. Себя запрограммировали и других, мачеха программирует ее на неуспех. Необходимо освободиться от своей неполноценности, освободиться от комплексов.
   – Так что значит цифра десять, – спросил Танцор.
   – Тут глубокая неосознанная символика, она цифра образована, где единица – это фаллос. Ноль, круг, – вагинальный символ. Соединение обозначает коитус, соитие. Этот половой акт не самоцель, а путь снятия с себя комплекса, груза, который давит больше, чем атмосферный столб перед дождем.
   Руки танцоров на мгновение соединились и разъединились, ее тело дрожало от усталости, его тело пульсировало от напряжения.
   – В чем дело! – воскликнул Режиссер.
   Он посмотрел на них и устало махнул рукой.
   – Ладно на сегодня хватит изломанных движений, а то к премьере ревматиками станете. В конце концов мы только предсказываем погоду, делают ее другие.
   Журналист встал и пошел к выходу. Он оглянулся – она помахала ему рукой вслед.
   Тенистый парк удерживал прохладу. Маленький пруд на лужайке почти пересох. Он прошел мимо, не заглядывая в мутные воды пруда, и вышел из сада. Река, огибаясь медленно несла волны, закованная в гранитные берега отсвечивала тысячами солнечных зайчиков. Его охватила непонятная тревога. Он увидел ее перед собой в танце, она стала для него сексуально желаемая женщина. Гранитный берег, зеркальная река, бетонные дома большого города подавили его чувства.

Глава 3
Муравьиный лев

   Летняя одуряющая городская жара заставила людей покидать душные квартиры и выбираться за город.
   Тихий тенистый парк, наполненный запахами скошенного сена, над которым летают бабочки, прыгают кузнечики, одиноко проносятся чайки над прудом, где утка с выводком плавает, не реагируя на катающихся в лодках.
   Июльское солнце медленно скользило по небу. Она лежала навзничь, ее лицо запрокинулось к небу. Он стиснул ее плечи в своих жестких пальцах. Она тихонько вскрикнула. Отпечатки его пальцев остались на ее белой коже. Он медленно расслабил свои побелевшие пальцы. Она замерла, полуприкрыв веки, смотрела мимо его, ее взгляд устремился в небо.
   Куст жасмина. Шелковистая трава. Тихий плеск воды едва доносился до этого уголка парка.
   Ее лицо, ее губы побледнели и появились первые капельки пота, которые бисеринками лежали на коже. Ее губы были нектарным венцом, когда он прикасался своими губами. Он привстал на колени, и она, как примятая травинка, упруго приподнялась над ним. Ее груди заскользили по его губам. Он почувствовал сладковатый привкус ее молочной груди.
   Он почувствовал влажную землю. Разбуженные комары зудели над ухом, впиваясь в его тело. Она приподнялась над ним. Ее пальцы коснулись его головы, шеи, живота, бедер. Она закрыла глаза. Ее губы вслепую отыскали его губы.
   Она провела правой рукой по его темным каштановым волосам. Ее пальцы расчесывали влажные его волосы, поднимая, вздыбливая прическу. Потом она опустила голову и стала мягко покусывать губами его мочку уха. Он закрыл глаза. По его телу прокатилась первая волна, которая поднялась снизу и ударила в затылок. Ее руки соскользнули с головы к его упругим бедрам, она приподняла свое тело, с которого теплыми струйками стекал пот, и порывисто прижалась к нему. Он почувствовал, что они воссоединились, ему показалось, что сейчас набегут тучи и прольется июльский ливень. Он задыхался от жары. Он перевернул ее навзничь, не прошло и минуты, как она вновь перевернула его на спину. Ее тело взлетело над ним, будто бабочкой с белыми крыльями порхала над ним. Ее тело вибрировало в унисон с ее криками в полный голос. Крик на мгновение прерывался на вдохе. На его тело лил ее прохладный пот. Это был соленый дождь. Она потеряла над собой контроль и не прислушивалась к импульсу его тела. Его тело пронзил последний разряд, и он стал ослабевать. Она схватила его руки за запястье, ее тело изогнулось в дугу, и ее крик оборвался. Она упала ему на грудь. Она откинулась на траву рядом с ним. Они погрузились в летний сон. Знойный воздух смешивался с запахом каштанов.
   Прошел час, и обжигающее солнце ниже склонилось к горизонту. Легкий ветерок прокатился над ними, который принес летающих муравьев.
   – Смотри, муравей с крылышками. После атомного взрыва их стало тьма, – произнес Игорь, отмахивая его от ее тела.
   Она посмотрела на полет муравья. Промолчала. Накинула на себя халат и спустилась к пруду. Она осторожно спустилась в мутную воду. Он отпил глоток воды, но жажда не утихала. Он лег и стал наблюдать за полетом муравьиного льва.
   Это насекомое ему напоминало стрекозу со сложенными вдоль спины узкими крыльями, с торчащими на голове булавовидными усиками, муравьиный лев предпочитает пить росу и слизывать нектар с цветов. Его можно назвать вегетарианский лев.
   Игорь встал и накинул на себя белую спортивную майку. Лена вышла из воды легкая и свежая. Он впервые увидел за этот день ее улыбку. Улыбку мягкую и рассеянную.
   Он достал бутылку. Штопора не было, и он решил пальцем утопить пробку в бутылке. Она стояла со стаканчиком в руках. Он с силой протолкнул пробку, и красное вино плеснуло красными пятнами на его белую майку и ее мокрое тело. Он разлил вино в пластмассовые желтые стаканчики. Она взяла на кончик указательного пальца каплю вина. Он изобразил летящего муравья над цветком. Лена рассмеялась. Но в ее смехе он услышал какие-то истерические нотки. У Игоря от воды красное пятно расползлось по майке. Они пошли по тропинке, которая огибала пруд.
   Они присели на скамейку. На лужайке маленький мальчик играл с собакой. Он подбрасывал палку, которую собака перехватывала на лету и возвращала ему. Он снова подбрасывал, и та с лаем снова подхватывала палку.
   – Ты хочешь от меня избавиться. Я тебе надоела, – капризно произнесла она. – Но я тебя люблю. А ты меня любишь? Не молчи.
   – Ты знаешь мои чувства к тебе.
   – Я хочу тебе сказать, что мне нравится один человек.
   – Ты хочешь, чтобы я выказал свои чувства ревности к тебе.
   – Твоей ревности мне не надо. Она у тебя звериная. Я хочу, чтобы ты меня любил.
   – Чтобы как любил? Как ты изображаешь на сцене свой экстаз в полете танца? Я видел твое возбуждение, которое скоро иссякнет и ты сядешь на наркотики, чтобы разбудить в себе экстаз.
   – Я тебе безразлична.
   – Что ты хочешь от меня услышать? – произнес он с раздражением.
   – Я тебя спрашиваю, ты меня любишь?
   – Люблю, – тихо он произнес. – Но от любви до ненависти один шаг. Я не хочу давать тебе никаких клятв и с тебя их брать, потому что через клятву любви я буду тебя сильнее ненавидеть, если ты меня предашь.
   – Я тебя люблю больше своей жизни. Я хочу слышать от тебя, что ты меня желаешь.
   – Если это тебе придаст уверенности, то пусть будет так. Любить тебя не просто, я бы сказал рискованно, и я хочу тебя.
   Игорь встал, отыскал маленький полевой цветок, сорвал и протянул ей. Она припудрила лицо цветочной пыльцой. Она встала и поцеловала его в щеку.
   – То, что я услышала сегодня, я хотела услышать вчера, позавчера.
   – Теперь будешь слышать каждый раз, как только попросишь меня.
   Он посмотрел на нее с чувством вины. Она стояла и смотрела перед собой на луг.
   Она почувствовала некое озарение. Она стояла ошеломленная открытием собственных чувств, как слепой становится зрячим, как немой обретая речь. Она увидела радужный цвет над кронами деревьев. Она услышала полевой оркестр. У нее слезы безудержно покатились из глаз. Она стала ощущать природу своего Я. Будто в глубине ее тела завязался плод жизни. Она прижала руки над лоном своего тела. И тело ее стало женским. Она перестала ощущать себя красивой бабочкой. Она ощутила себя полнокровной женщиной.
   Это был самый жаркий день за все короткое северное лето.
   – Ты оставил ее одну…
   – Я не оставил ее, а отпустил ее от себя. Она получила свободу от моей опеки, оставаясь в браке.
   – Это ужасно. Она даже не может броситься под поезд, потому что у нее все прекрасно.
   – Примерно так. Вот такая смешная жизнь.
   – В ней много черного юмора, – заметила она. – Разве ты бы не хотел, чтобы тебя встречали дома?
   – С калачами, – горько усмехнулся Игорь.
   – Ты садился бы за сервированный стол.
   – Пройденный путь. Сначала тебя встречают, потом на тебя за что-нибудь обижаются и больше не встречают за плохое поведение в любви. Семейный секс становится похожим на ритуал. Стремление к гармонии превращается в насилие над природой в человеке. Еда, секс это тот ритуал, когда дитя еще не разумеет и в него впихивают все как затычку. Еда и секс требуют одно условие – голод. Ритуал – самое ненавистное в жизни человека.
   – Я не требую от тебя ритуала или самопожертвования. Но без любви будет еще тяжелее. Голод утолить можно количественно, но любовь нет, это средство гомеопатическое, с маленькими дозами. – В моей жизни трагедия в том, что я не могу расстаться с ней из-за этого ритуала. Я раб брака.
   – Я думала, что у тебя устойчивый брак. В одной умной книжке я читала, что в браке пять основных инстинктов, которые влияют на сохранение брачных отношений. Я считаю, что если нет соответствия, то брака нет, а есть сожительство двух насекомых.
   Возле вокзала около мороженщиков стояли очереди. Они подошли к билетным кассам, до прихода поезда оставалось минут десять.
   Игорь с Леной вошли в прохладный зал. Буфет был закрыт. Она остановилась перед зеркалом и поправила прическу.
   – Чтобы изменить жизнь, надо разбить зеркало, – произнесла она.
   – Кусочки зеркала покажут то же самое.
   – Ты не совершенен. Закомплексован.
   – Я знаю.
   – Но я тебя люблю, – она провела пальцем по его загорелой руке. – Скажи мне, что ты меня любишь.
   – Зачем?
   – Когда я ловлю себя на этой мысли, то чувствую себя уверенной.
   – Если ты не успеешь себя поймать на этой мысли, то что произойдет?
   – А если это будет другой мужчина.
   – Ты говоришь!
   – Что я говорю? – переспросила она.
   – Ты говоришь – ты и желаешь.
   – Ты хочешь, чтобы я взяла на себя ответственность…
   – Прежде всего за свои поступки, – подхватил он ее слова.
   Тут к перрону подошла электричка, и они сели в переполненный дачниками вагон.
   Через полчаса они приехали в город. Спустились по эскалатору в подземку. Через каждые две-три минуты подходили поезда. Когда подошел по счету третий поезд, Лена прошла в вагон. Она прошла на свободное место, полуобернувшись, взмахнула рукой покинутой женщины. Он оставался стоять в той позе, в которой она оставила его. Он взглядом проводил удаляющийся поезд, который скрылся в туннеле. Она вытащила из сумочки книгу.
   Игорь встал и перешел на другую сторону подземки и сел в поезд в другом направлении.

Глава 4
Пчелиный волк

   Все представители семейства пчел выкармливают своих личинок тестом из пыльцы и нектара цветков. Эволюция пчел неразрывно связана с эволюцией цветковых растений.
   Пчелы хорошие строители. Высшие пчелы для строительства используют воск. У самцов (трутней) этих желез нет, только у рабочих пчел. В гнездах пчел паразитируют также и пчелы-бродяжки, отличающиеся острым брюшком, которое они часто задирают кверху, и красивой окраской, состоящей из желтых, красных и коричневых пятен и полос.
   Опасный и коварный хищник для медоносных пчел это пчелиный волк. Пчелиный волк всегда выходит победителем из борьбы с пчелой. Он убивает ее одним ударом жала в мозг. Убив пчелу, эта оса усаживается где-нибудь и начинает сдавливать челюстями брюшко и грудь пчелы для того, чтобы выдавить мед. Эти капельки меда, выступающие изо рта убитой жертвы, он с жадностью слизывает.
   Норки пчелиных волков уходят вертикально вниз на глубину около метра. На конце обычно имеется несколько ответвлений. В одних лежат питающиеся личинки, в других – пчела с прикрепленным яйцом, в третьих – куколки или почти взрослые осы. Вылетая на добычу, пчелиный волк прикрывает вход в норку камешком.
   – Ты когда-нибудь читал записки энтомолога? – спросила она.
   – Тут в своей жизни не разобраться, – ответил безразлично он. – Не читал.
   – Жаль. Ты бы много мог понять в этой жизни, – заметила она.
   – Зачем? Жизнь и так забавная шутка, – ответил он ей.
   Они сидели на кухне. На столе стояла бутылка вина, бутылка водки, на двух тарелочках были тартинки с сыром и твердой колбасой, пирожное. Возле прибора лежали нож, вилка, чайная ложка. Чашечка с дымящимся кофе.
   Танцор Алексей был в гостях у Лены.
   Бра слабо освещало стол. В комнате была включена настольная лампа. Играла музыка, передаваемая на волне тринадцать мегагерц, из стереодинамика радио и тонкий веселый голос Младшего, победителя последней конкурсной тусовки, игриво подпевал.
   Она пригубила рюмку, он жадно опрокинул в себя и жадно откусил бутерброд.
   Она тяготилась мыслью, что ее жизнь не удается, как когда-то она мечтала десять лет назад. Ей казалось, что перед ней открыты все двери. Она легко перевоплощалась в жизни. Она хотела любить – она и любила. Игорь для нее был самым лучшим, самым умным, самым ласковым из всех мужчин в ее жизни.
   Она ненавидела себя за свою слабость перед ним. Она знала, что, если он позовет ее, она все бросит и пойдет за ним. Он приходил, когда ему было плохо на работе, дома. И не приходил, когда ей было холодно и одиноко.
   Алексей был больше другом, чем любовником. Она не ощущала с ним томящей любви, но в ней утихала боль в теле. На короткое время замирала ее страсть. Даже когда его руки гладили ее грудь, она оставалась интактна и нема.
   Они посидели полчаса, раскурили по сигарете. Потом она встала и прошла в ванную комнату. Горячие струи воды согревали ее тело. Она возвращалась к жизни. Кожа становилась упругой. В ее глазах разгорался огонь.
   Алексей торопливо налил себе еще рюмку. Выпил. Вздохнул. Поглядел на настенные часы. Встал, подошел к зеркалу, подмигнул, снял галстук. Прошел в комнату.
   Лена вышла из ванны. Она была в легком халате, сквозь который просвечивало тело.
   В коридоре послышались два звонка. Они переглянулись. Она прошла в коридор и открыла дверь.
   На пороге стоял с тремя розами в руках Игорь.
   Он перешагнул порог, поставил чемодан, протянул ей розы, она подставила ему щеку, он повернул ее голову рукой и стал целовать ее в губы.
   – Я к тебе пришел, кажется, навсегда.
   Игорь перевел взгляд в конец коридора. Он отступил на шаг от Лены и посмотрел на нее. В этот момент из комнаты вышел Алексей.
   – Вы, Игорь Борисович, в командировку или из командировки?
   – Нет, Алексей Михайлович, я пришел в гости к Елене Павловне.
   – Первый раз вижу, чтобы в гости с чемоданом ходили, – с издевкой произнес Алексей. – Милости просим к нашему столу.
   – Цирк уехал, а клоуны остались, – с раздражением произнес Игорь.
   – Замолчите оба, – сказала Лена.
   Наступила долгая пауза.
   – Я понял, – произнес Алексей. – Я третий лишний.
   Игорь стал двигаться в сторону Алексея. У Игоря вид был угрожающий. Алексей быстро ретировался в сторону кухни. Налил себе рюмку водки и залпом выпил. Сунул в карман галстук с бутербродом. Вышел в коридор. Игоря не было. Алексей схватил куртку, пнул чемодан и выскочил из квартиры.
   – Что у вас было с Алексеем?
   – Ты сам все видишь.
   – Я ничего не вижу и ничего не хочу слышать.
   – Так зачем спрашивать. Ты хочешь моего покаяния перед тобой.
   – А почему бы и нет. Я ушел из семьи. Бросил все ради тебя.
   – Прости, но ты опоздал на много-много лет.
   – Ты принимала меня за другого. Ты меня предала. Я тебя убью, – вскричал он.
   – Я не боюсь смерти, – равнодушно произнесла она.
   – Ты ничего не боишься, но тебе не будет теперь сладко. Я ненавижу тебя. Ты сука.
   – Ты муравьиный лев. – Она смотрела ему в глаза и будто вонзала иглы в самые болевые точки тела.
   – Вы конские пиявки. Где ваш скрипун – усач-дровосек. Укатил от вас в Монте-Карло на сезон рулетки, оставив вас играть в русскую рулетку.
   Она отошла к окну.
   – Я пришел к тебе и думал, что навсегда.
   – Ты шел ко мне три года.
   – Я всегда был в тебе не уверен.
   – Ты в себе не уверен, а не во мне.
   – Ты изменчива как луна.
   – Трагедия в том, что мы не расстались раньше и не отпустили друг друга.
   – Ты предала меня! – воскликнул он. – Даже насекомые ведут порядочный образ жизни.
   Он подошел к постели и сорвал одеяло, простыни и стал топтать ногами.
   – Я не хочу вот всего этого. Ненавижу твою богемную тусовку. Не желаю видеть всего этого, и он вытряхнул из ее ящика трельяжа шприцы и ампулы и растоптал их каблуком.
   Ее расширенные зрачки со свинцовой ненавистью смотрели на него.
   Они вцепились друг в друга. Катались по полу. Он сдавил ей шею до хруста. Он пережал ей сонные артерии. Она закатила глаза, закашлялась. Он увидел ее обезумевшие голубые глаза и пену изо рта. Он медленно разжал свои пальцы. На ее шее остались багровые отпечатки его пальцев.
   Он встал. На губах остался привкус крови.
   – Я найду твоего танцора и переломаю ему ноги.
   Он вышел в коридор, пнул свой чемодан, выскочил на лестницу. Соседская дверь была приоткрыта, и дверная цепочка удерживала дверь.
   Он быстро стал спускаться, не дожидаясь лифта.
   На улице, у остановки автобуса, он увидел озябшего танцора, который от холода подпрыгивал то на одной ноге, то на другой.
   Разъяренный Игорь повалил танцора, но тот вывернулся и нанес встречный удар в скулу. Они обменялись двумя ударами.
   – Давай разберемся, только без рук, – примиряюще произнес с окровавленной губой танцор.
   У Игоря гудела голова, и он нащупал припухлость на лбу.
   – Дракой тут дело не исправишь, давай зайдем в этот кабак и разберемся, что почем, – Алексей указал на стеклянное здание универсама, на втором этаже жирными разноцветными буквами было написано – «Кафе».
   Они направились туда. Танцор заплатил чаевые за вход, столик. У бармена заказал два коктейля и бутылку сухого вина.
   Игорь взял стакан в руки, но пальцы выбивали дробь, и он поставил стакан на стол. Он оглядел бар. В зале находились молодые девчонки, два-три завсегдатая. Ребята – студенты. Через каждый танец пары менялись, каждый находил себе пару на танец.
   – Не хочешь потанцевать с белобрысой у стойки? Она все на тебя глазеет.
   – Ты еще не натанцевался, – произнес Игорь безразлично.
   – Этот танец развлекательный. Я любил по молодости ходить в это кафе. Тут я научился танцам и стал профессионалом.
   – Не далеко ушел от этих артистов, – Игорь кивнул на двух еле стоящих на ногах алкашей.
   – Что ты такой злой. У тебя тяжелый характер, это она правильно заметила.
   – Вы и это обсуждали с ней.
   – Да как-то я не вникал в ваши отношения.
   – Мог бы догадаться. Я ее люблю, – произнес Игорь.
   – Ты ее ножичком когда-нибудь зарежешь и все равно скажешь, что любишь. Только кому нужна твоя любовь? Я ее тоже люблю, но по-своему.
   Танцор влажными глазами смотрел на Игоря.
   – Ты голубой? – усмехнулся Игорь. – Я это ненароком слышал.
   – Ошибаешься, я бисексуал. У меня расширенный чувственный мир. Ты – кобель, это я ненароком слышал, – произнес Алексей.
   Они молча посмотрели друг на друга. И расхохотались.
   – Мы с тобой жуки рогатые!
   – Или молочные братья, – заметил Алексей.
   – Чего вам, голубым, не хватает в жизни. Скажи, почему ты стал голубым.
   – Я не голубой и не розовый. Мне нравятся женщины, но их предательская кошачья натура. Ты сам в этом убедился. Ее гладишь – она твоя. С рук спустил – она чужая, я за это их ненавижу. Мужчины романтичнее, чем женщины.
   Игорь отодвинулся от Алексея. Выпил стакан. Налил полстакана вина.
   – Ко всему прочему, она неосторожная любовница. Неврастеничка. Это болезнь. Я ей нужен был как болеутоляющее средство.
   – Как это понять?
   Он схватил за ворот куртку Алексея.
   – Вам что, ребята, помочь добраться до вытрезвителя, – раздался голос сотрудника милиции в штатском.
   – Ничего, папаша, разберемся по-свойски.
   – Не задирайся в культурном месте. Ты до сих пор не разобрался в своих чувствах к ней. Да что в ней такого, что ее отличает от этих смазливых девочек. Скажи?
   – Стремящиеся к ней безумны, достигшие поражены тоскою.
   – Так будет поточнее. Меньше лирики в чувствах – крепче на ногах стоять будешь.
   К ним подсели две девицы. Каждая из них держала по пустому стакану. Танцор подмигнул рыжеволосой.
   – Нежное сухое кавказское вино.
   Они подставили свои стаканы.
   – Кислое, – произнесла одна.
   – Я могу тебе подсластить, – с ухмылкой произнес Танцор.
   – Сто баксов, и я ваша.
   – Слышал, Игорь! И нет никаких проблем в чувствах.
   – Могут быть другие, – иронично заметил Игорь.
   – Девушки, он говорит, что с вами могут возникнуть другие проблемы.
   – Как хотите, молодые люди, только дешевле за этот вечер вы тут никого не снимете. Дрочуны!
   Лена влетала в кафе в расстегнутом полушубке. Они оба привстали. Она прошла и села за их столик. Алексей принес ей коктейль. Она пригубила и отставила стакан. Она брезгливо посмотрела вокруг, потом перевела взгляд на них, потом в пространство между ними.
   – Я вас, козлы, ненавижу. Прощайте. Я беременна. От кого? Это вас пусть не касается. Я это делаю для себя.
   Она вскочила и побежала к выходу.
   Игорь порывисто встал, Алексей оставался сидеть на месте.
   – Врет все она, – пробубнил Алексей. – Она сумасшедшая. Я всегда говорил ей, что у нее не все дома.
   Игорь пошел следом за ней к выходу. Он вышел, мела поземка. Ее не было. Он оглянулся, Алексей сидел за столом и допивал вино. К нему снова подсела рыжеволосая девица с пустым стаканом. Игорь пошел вперед.

Глава 5
Метаморфозы

   Игорь прошел по аллее. Под ногами хлюпала вода. Прохожие спешили. Он присел на скамейку. У него было видение – ни сбоку, ни сверху, а где-то в нем, но оно вышло за границы его биополя. Каждое мгновение приходили все новые и новые мысли. Они вращались вокруг нее.
   Ему казалось, что она рядом. И она не сидит, а лежит в постели. И он видит себя рядом с ней. И сам за собой наблюдает.
   Они лежали на снегу, как в постели, не ощущая холода. Она положила голову на его руку. Он почувствовал, как немеет его рука. Рука застывала от холода. Он вытащил руку из-под ее головы. Он повернулся к ней спиной. Ему хотелось, чтобы она обняла его. Но она повернулась к нему спиной. Он повернулся к ней, она лежала, свернувшись калачиком. Он чмокнул ее в плечо. Она повернулась к нему. Он обнял ее.
   Он не слышал ее, но всем своим существом он ощущал ее трепетный стон. Для него эти вскрики были самой настоящей любовью. Тут для него все было без обмана. Это было мимолетно и скоротечно. Это было посильнее всяких слов любви. Слова не могли соперничать с экстазом. Он никогда бы не поверил, что этот стон может быть обманом.
   Еще мгновение – и они сидят за столом, кругом люди, но они их не слышат. Они ведут давний разговор, который тут же они забывают, и начинают снова говорить об этом.
   – Что пишут из дома? – спрашивает она.
   – Почти по-есенински, моей матери снится, будто кто-то меня в кабацкой драке смертельно ранил. Все молится она за меня.
   – Ты безбожен!
   – Ты не права – я верю в любовь. Астральность божья не спасет любовь. Любовь понятие чисто человеческое.
   Человек только поднимается вверх по своей воле, а скатывается вниз по воле рока, – произнес он после некоторой паузы.
   – Это потому, что у тебя нет ангела хранителя, – заметила она.
   – Сейчас мне одиноко и холодно. Я думал, что, пройдя обычный путь, я буду на вершине. Тут все переменилось – и любовь и вера. Остались в высокой цене – секс и баксы.
   – Твоя беда в том, что ты запрограммировал всю свою жизнь и сам на все даешь ответы. Глупо и смешно. Ни один старец не дожил до глубокой старости.
   – Конечно, лучше выходит по-твоему. Ты осторожная любовница. Главное, чтобы не нарушали твоего покоя.
   – Откуда ты знаешь, что я думаю и чувствую. Это тебе выгодно, чтобы твоего покоя никто не нарушал, а приписываешь это все мне. Мой милый мальчик, иди танцуй.
   На этой мысли поймал себя Игорь, оглянулся, он продолжал сидеть на скамейке. Он продрог, и от холода сводило скулы.
   Он решил вернуться за своим чемоданом и уйти от Лены навсегда.
//-- * * * --//
   Лена вернулась из кафе. Села на кровать. Она хотела заплакать, но слез не было. Ее жгло кинжально и больно. Но она не издала стона, а только побелели ее губы. И раскраснелись ее глаза. Кто ее видел хотя бы один раз, то находил ее необычной, характерной женщиной. Иногда ее глаза выдавали присутствие некоторого безумия, быстро проходящего после таблетки пенталгина. Ее привлекательность усиливалась на полнолуние. В этом состоянии она всегда была близка к саморазрушению.
   Ее ранний брак разрушился по печальным причинам. Через год муж погиб в автокатастрофе в день ее рождения. В тридцать лет она хотела иметь ребенка, но третий выкидыш стал очередной неудачной пыткой.
   Все симпатичные для нее мужчины были женатыми. С возрастом становилось меньше друзей. Ожидание случайных и редких встреч ее раздражали больше, чем одиночество.
   После тридцати она выглядела моложе своих лет. В самом ощущении возраста для нее было нечто разрушительное. Когда она увидела впервые Игоря, ее пронзила мысль, что если она ему не отдастся, то сойдет с ума. Если психотерапевтом это было расценено как сексуальное увлечение, то она упрямо объясняла себе, что она занималась любовью, потому что все было связано с личными переживаниями, с ее настоящими чувствами.
   Иногда она не знала, где проходит граница между ложью и правдой. Потом ей надоело делить эти крохи счастья. У нее к нему появилась ненависть, – к его умеренности. Ей хотелось быть в семье. Она себя ощущала приличной стервой. Но тихий уют для нее был таким же бременем, как одиночество. Старость знает, что такое смерть. Одиночество знает, что такое тоска. И тоска всегда присутствовала с ней.
   Она стояла на последней грани перед неизбежной катастрофой. Она постояла перед окном, посмотрела на полнолунное небо и решила, что в другой раз и в другой жизни все будет у нее иначе.
   Лена громко зарыдала и стала давиться нахлынувшими слезами. Она взяла нож и провела по запястью. Выступили капельки крови. Она провела еще раз – полоской проступила кровь. Она откинула окровавленное лезвие. Лена подошла к тумбочке, достала пакет таблеток и стала глотать. Когда она проглотила все таблетки, то устало легла на пол.
   Она стала погружаться в глубокий смертельный сон. Ее пульс стал замедляться. Сердцебиение становилось все глуше и тише. Там, в глубине ее тела, замирала жизнь.
   Игорь вошел в квартиру, открыв дежурным ключом дверь. Чемодан стоял в коридоре. В комнате горел свет. Его насторожила тишина в комнате. Он прошел в комнату. Он увидел ее. Кровь. Окровавленный нож. Он посмотрел на нее. Ему показалось, что лицо приняло матово-синий цвет. У него пронеслись в голове вихрем разные мысли. Он трусливо испугался. Почему-то испугался за себя. Его охватил страх, что он стал соучастником самоубийства. Он машинально набрал номер телефона милиции. Он нечленораздельно объяснил, что находится в квартире, где обнаружил человека. И что человек это женщина. И что женщину он немного знает. И что он находится в ее квартире. И что он здесь не живет. И пришел только за чемоданом.
   Игорь услышал гудки. Он продолжал еще говорить и говорить, а гудки неслись ему в ответ. Он положил трубку. И опустился на стул. Из его глаз полились слезы.
   Он сидел оглушенный и ополоумевший. Будто ему пуля вошла в затылок, разрывая мягкие ткани мозга, обрывая его жизнь в настоящем. И оборвалась в настоящем его смешная и глупая жизнь. Вся жизнь человека в его смерти. Все превратилось в ничто. Будущего нет, прошлого – нет. И настоящего тоже нет.
   Милиционеры в масках влетели в комнату. Один двинул ему кулаком в челюсть. Прижал его к стене. Вошел следователь. Он подошел к телу, нащупал сонные артерии. Открыл веки и посветил в глаза фонариком.
   Игорю показалось, что она жива, и он двинулся к ней, но получил удар в живот и услышал над собой короткое слово: «Стоять!»
   Один милиционер щелкал фотоаппаратом. Следователь подобрал охотничий нож, на котором запеклась кровь.
   – Ваш? – впервые спросил он.
   Игорь вспомнил, что он ей подарил, когда они были за городом.
   – Я ей подарил.
   – Хороший ей подарок сделали, – иронично заметил следователь. – Хорошо, разберемся.
   – Как вы можете меня подозревать, – возмутился Игорь.
   – Может быть, на меня жаловаться будете, – иронично посмотрел на него следователь.
   Они прошли на кухню, где со стаканов, со столовых приборов снимали отпечатки.
   – Это вы тут распивали? – задал следующий вопрос следователь.
   – Нет.
   – А кто?
   – Тут был один ее друг.
   – Запротоколируйте то, что на столе. – Он отдал распоряжение эксперту. – Так, где теперь этот друг?
   – Откуда я знаю, – с раздражением произнес Игорь.
   – Может быть, вы его вообще не знаете? – настойчиво спросил следователь.
   – Почему не знаю. Знаю. Он занят в одном спектакле с… – тут он запнулся и не мог никак подобрать нужного слова, как назвать Лену.
   – Вы имеете в виду Елену Павловну.
   – Да, – с выдохом произнес Игорь.
   – У вас была ссора?
   – Не совсем так, – промямлил Игорь, почувствовав недоброе в вопросе следователя.
   – Разберемся!
   – У меня есть какие-нибудь права.
   – Вы теперь подозреваемый, и прав у вас очень и очень мало. И все, что вы скажете, будет занесено в протокол, не спешите с ответами. Вы в пренеприятной истории, Игорь Борисович.
   В квартиру вошла врачебная бригада, которая стала, к удивлению Игоря, проводить реанимационные мероприятия.
   – Она жива? – тихо спросил Игорь. У него выступили капельки холодного пота.
   – На ваше счастье – да. Но мы вас вынуждены задержать. Такой порядок.
   Он в сопровождении милиционера спустился по лестнице. На лестничной площадке находились понятые из соседней квартиры.
   Через час Игорь шел по тюремному коридору и слышал впереди и сзади железный лязг дверей. Третий раз его вызывали на дознание. Он находился в подавленном состоянии. Он скоро стал ко всему безучастен. Он присел на край кровати. Игорь сидел до тех пор, пока не ввели еще одного человека.
   У этого человека лицо было желтое и щетинистое. Он был одет в грязный пиджак, и от его одежды пахло мочой. Бродяга находился в приподнятом настроении.
   – Я всего-то ничего – чемодан у жулика украл. Я что, вагон украл! За что такое надо мной насилие. Я что, самолет украл? – Он стоял перед дверью, раскачиваясь, и говорил как в микрофон. – Вихри враждебные веют над нами… Забыл, как дальше. Давно не пел. Тут в камере можно, – потом он как бы опомнился и опять заорал: – Я что, партийное золото украл? У него в чемодане оказалась маковая соломка. Я думал, сало там. От мужика пахло чесноком и салом, я подумал: не обеднеет мужик от пяти килограммов сала, а там оказалась эта трава, да ее ни в жизнь не разу не пробовал. Я только на зуб взял – меня и повязали эти менты в штатском. Человеческая жизнь стала дешевле чемодана. Там нынче слякотно. Я могу и тут перезимовать. Я-то смогу без них зажить, только вот они без меня смогут ли день продержаться? Им рыбка ловится только в мутной воде. Так что вот, господа присяжные, я один из вас.
   Открылось окошечко в камеру. Оттуда гаркнул голос.
   – Хватит орать – возмутитель спокойствия! К стене. И давай побыстрее переодевайся.
   – Спасибо, Семен Иванович! Белье сухенькое, – блаженно промямлил бродяга, – скоро жратву принесут. Весело будет. Честно говоря, надоела мне эта свобода. Эти вокзалы, залы ожидания. Подвалы… Помойные бачки… Ты этой жизни, молодой человек, еще не знаешь, а мимо нас ходишь, бродяг не замечаешь. Горький какой был писатель, а нашего брата очень хорошо знал, – он посмотрел на Игоря. – Говорят, что вас из-за бабы взяли!
   Игорь молча и тупо смотрел на этого уличного юродивого.
   – Да, голубок, хуже всего, когда из-за бабы. Тут кто сидит из-за этого – в нашем коллективе не очень жалуют. Могут из ваньки сделать маньку. Пока меня вели сюда в изолятор – я все новости узнал. Твоего дружка по этому делу, танцора, в подвале поймали, в притоне, допрашивают его там, от страха чечетку ногами выбивает. Теперь вас затаскают, тут у вас дело тонкое, деликатное, сразу и не разберешь. Ты сразу не раскалывайся. Чем круче наврешь, тем лучше.
   Синяя лампочка горела в течение суток. Воздух был сырой и тяжелый.
   Открылась дверь, и ввели Алексея.
   – За что? – воскликнул он.
   – Тут так каждый говорит поначалу, а потом ему растолкуют, что за то самое, – проговорил бродяга.
   – Я который за всю жизнь не нарушил правила пешеходного движения. И я тут. Где справедливость?
   – Артист! Классно говоришь. Сколько тут я видел на своем коротком веку настоящих талантов. Сколько я тут наслушался умных вещей. Тут я стал настоящим интеллигентом. Я хорошо понимаю душу нашей прекрасной интеллигенции, – произнес бродяга.
   Алексей вытаращил на него свои воловьи черные глаза.
   – Я тебе по-настоящему сочувствую. Танцором ты был там на воле, ну и тут будешь танцором. У нас тут прекрасная самодеятельность. Хорошо спляшешь – срок скостят. Мне больше по душе русская народная цыганочка.
   – Караул! Тут сумасшедший! – заорал Алексей.
   – Ты тут шибко не кричи, а то петушком работать будешь в ночную смену, – иронично произнес бродяга.
   По стене был слышан перестук. Бродяга простучал в ответ. Игорь с Алексеем переглянулись и в течение двух часов не произнесли ни слова.
   Тяжелая и скрипучая дверь изолятора открылась, и вошел мужчина в кепке, низкорослый и волосатый.
   – Тебя, мужик, сюда за что, – словоохотливо спросил бродяга.
   – За убийство, – и свинцовым взглядом пригвоздил бродягу. – Вот этими руками зарезал.
   – Кого бабу или мужика?
   – Ты что дурак, что ли, говорю, овечку, зарезал. Отбилась она от стада. Скот перегоняли на другое поле.
   – Я что-то тебя, мужик, не понимаю.
   – Понимай, как умеешь. В поле я был с дружком. Пастух стадо пас. Заснул, рот разинул. Тут овца к нам и приблудилась, а мы, недолго думая, ее ножичком по горлу и на шашлык. Глаза у нее были печальные, как у бабы, я сначала и подумал, не человека ли я режу. Перекрестился, да и зарезал.
   – И что одного барана на двоих съели.
   – Почти.
   – Грех взяли на свои души, нынче пост.
   – Да для меня вся жизнь – пост.
   – Ты человека теперь можешь зарезать? – вдруг спросил бродяга.
   – Теперь смогу, – тихо произнес мужик, – если ни за что не про что заблудшую овцу погубил. Нам и жрать-то не хотелось, а так взяли да и зарезали.
   – Мокрое дело, – заключил бродяга. – Ты тут нас не впутывай. Я тебя лично не видел и не слышал.
   Он встал посреди камеры.
   – Танцор, давай станцуем. Бац. Рац. Три цаца. Ох.
   Бродяга повеселел, оскалив свой беззубый рот, стал пуще прежнего сморкаться и харкать на пол. Он хлопал по рваным брюкам. И пуще прежнего стал чесаться.
   – Хватит блох гонять, – рявкнул мужик в кепке.
   Бомж испуганно присел на корточки и, полусогнувшись, добрался до кровати, притих, утирая грязную слезу.
//-- * * * --//
   На кухне за столом сидели старик со старухой и моложавая женщина. Возле нее терлась маленькой породы собака. На моложавой женщине был красный с желтыми цветами халат, старики были одеты по-стариковски в серое и выцветшее.
   – Чем он тебя не устраивает и куда ты раньше смотрела? – спросила старуха.
   – Раньше он был не таким, и он меня устраивал. Я думала, я за ним буду как за каменной стеной. Он только прожекты строит. Профессиональный фантазер.
   Дед потянулся к стопке и незаметно для двух женщин опрокинул в горло.
   – Теперь это дело…
   – Не повезло нашему Игорьку в жизни, – произнес дед.
   – Молчи, старый, – сухим голосом произнесла старуха.
   Наступила пауза. Старуха вздохнула и произнесла:
   – Конечно, он не принц, но все-таки какой-никакой, а взрослый мужчина. Какой он в детстве был послушный мальчик. И все по хозяйству помогал. И дрова наколет. И воды в кадушку принесет, и скотину накормит. И в школу сходит. И со школы прибежит, и все поможет. Сгубил он себя этой городской жизнью. Что, дед, молчишь?
   – Я-то и сказываю, – подхватил дед, – жил бы у нас в поселке, большим человеком непременно стал, например депутатом.
   – Брешут они больно много, – вставила старуха.
   – Егорыч брешет-то брешет, да свое дело разумеет, и крышу поправил, и кирпичный забор поставил, и телегу на «Мерседес» поменял.
   – Да и у вас, доченька, тоже все как у людей. Какой-никакой – есть автомобильчик. И квартира, пусть хоть и хрущоба, но отдельная. Ты его лаской удерживай. Он на ласку податливый. Такой мальчик нежный.
   – Ему скоро сорок будет, – пискляво произнесла моложавая женщина. – Старик!
   – Какой он старик, ему всего-то ничего, только что было тридцать восемь лет.
   Дед снова опрокинул стопку. Невестка зло посмотрела на свекра. Но обратилась к старухе:
   – Вам всех пьяниц жалко, мама.
   – Жалко, доченька. Пьяница он на всех языках пьяница. Он и национальности не имеет. И веры у них на грош. И ни то и не се, и не муж и не мужчина. И ни тут и не там. А без нас баб они окончательно пропадут. И я устала от всего. Я сон давеча видела: аквариум, там рыбки, кораллы, вода чистая, чистая. Я стою и любуюсь. И подойти боюсь.
   – Так что вы мотаетесь туда-сюда?
   – Как же, беспокоюсь, очень переживаю. Вы бы чаще писали письма, и мы были бы спокойны. Главное, чтобы у вас все было хорошо.
   – У нас будет все хорошо, – заявила невестка.
   – Вот это разговор, давайте, бабыньки, устаканим наши международные отношения, – дед разлил по рюмкам ликер, а себе водочки.
   Выпил. Закусил. Подтолкнул бабку. Та пригубила и по-старушечьи поморщилась и произнесла, мол, как только мужики эту гадость пьют. Дед ей вторил, что гадость заграничная и купил он в ларьке. Невестка тоже пригубила. Собака полезла лапами на стол. Невестка взяла кость с мясом, подразнила собаку и бросила в миску перед собакой, та принялась грызть сахарную косточку, дед пытался подцепить вилкой кусочек кильки. Бабка пила пустой чай.
   – Давай, бабка, сказывай свой сон, да будем в дорогу собираться, а то насиделись в гостях, нам еще до вокзала добраться надо. И ехать двое суток до Мурманска.
   – Я и сон видела, и по картам гадала. Выпали такие карты, дама пиковая. Король червонный, он все рыжий, путал нашего Игоречка. Ты при нем дама крестовая. И дорожка у него из казенного дома только к тебе. Та дамочка изводила его. А ему с ней по картам ой как несладко было. Она полынь-трава. Все будет хорошо. Не сердитесь на нас, стариков. Пишите письма.
   Старуха заплакала. Дед сплюнул. Невестка пожала руку свекрови. Пес дрыхнул в углу.
   – О, мать, опять пошла-поехала, не можешь без слез, дождь и так на дворе, да ты еще дорогу поливаешь, – сердился дед.
   Они спустились вниз и поковыляли через парк. Потом они вышли на грязную улицу. Люди шли разные: веселые игрустные.
   – Тут и грязно, и пьяниц не меньше, чем в другом городе, когда-то называли этот город образцовым, начала старуха. – Шикомерно тут они живут.
   – И я про то же самое, кругом жулики, и тот ликер оказался похуже самогона. Не живут, а пропадают почем зря. Всем им нужна достопримечательность – Летний сад. Худая какая она, наша невестка! Пса своего раскормила. К Игорю относилась бы как к собаке, и то приплод был, а так ни себе ни другим. Пустоцветие какое-то. И писем не напишут.
   – Может, образумятся. Доживем-увидим, – заключила старуха.
   Они направились на вокзал.
//-- * * * --//
   Прошел месяц с той злополучной ночи. Игоря вызвали к следователю. Следователь покуривал сигарету, левой рукой массировал в области сердца.
   – Пошаливает последнее время, – произнес он, когда Игорь присел на стул. – Ваше дело закрыто.
   Игорь посмотрел недоверчиво на следователя.
   – Милостью случая закрыто. Но как мужик мужику скажу, что ты вляпался в пренеприятную историю. Будь у нее все дома в голове, и не окажись она на Пряжке, в психушке с двойным диагнозом – шизофрения и суицидная попытка. То крутить бы тебе срок. Все улики против тебя. Соседи слышали шум в квартире, скандал между вами и Танцором. В баре вас видели распивающих вино с девицами по вызову, попросту с проститутками. Они и показали в своих заявлениях, что вы бросили их и погнались за Еленой. Потом нож. Ее нашли без сознания, в коме. Если бы ее не откачали в реанимации, то было двойное убийство. Она была беременна.
   – Она была беременна? – переспросил Игорь.
   – Вы что не знали, что она находится под наблюдением врача!
   – Я знал, что обращается к психотерапевту по поводу нервных срывов и принимает анальгетики.
   – Там в коробке из-под анальгина мы обнаружили антидепрессанты. И наркотики. И это оказалось, как ни странно, вашим алиби, – и то, что она находится на учете у психиатра.
   Игорь сидел раздавленный. Он был бледен. Следователь внимательно рассматривал Игоря.
   – Вы, Игорь Борисович, очень многих людей раздражаете и зря думаете, что вас любят. Вот характеристика с места работы. И там вы характеризуетесь как человек, который шутит не к месту, на одной конференции вы послали в президиум шутливую записку, какой коэффициент полезного действия от конференции. Пошутили и оказались за бортом. Жили бы как умеренный человек. Сходили на свидание или съездили на слет передовиков. Выпустили пары. И назад к жене. Счастья в этом нет, но и не надо. Это не хуже, чем с бомжем хлебать гуляш из костей.
   Игорь опустил голову, и уши его стали пунцовыми.
   – Или вы пошутили! Или вы вообразили себе, что вы Казанова. Или маркиз де Сад, который проповедовал сексуальную боль, прожив сорок лет. Правда, история знает и другой тип извращенца барона Леопольда фон Захер-Мазох, тот проповедовал унижение, через насилие сексуальное на личность. Прожил он семьдесят лет.
   – Или вы хотели им составить компанию?
   Следователь выкурил еще сигарету.
   – О ней, я имею в виду, Елену Павловну, тоже имеем представление. Ее театр. Кстати, вы не знаете, где находится Режиссер.
   – Не знаю, – машинально произнес Игорь.
   – Допускаю, что теперь вы ничего не хотите знать и помнить. Танцора, вашего друга, мы выпустили.
   – Он мне не друг, – резко ответил Игорь.
   – Я бы тоже его в друзья не взял. Он всю вину свалил на вас. Еще неизвестно, как сложились обстоятельства у этого дела, и от его показаний мог зависеть срок вашего пребывания, – он помахал рукой, разгоняя дым. – Теперь это все в прошлом. Как хорошо, что хорошо кончается. Я за вас не то чтобы рад, но, честно говоря, не люблю вести такие дела, для вас тут покаяния мало, тут необходимо переменить образ жизни.
   – Так что мне делать теперь? – спросил Игорь.
   – Живите с этим вопросом. Говорят, кто познал свою сущность, тот познал Бога.
   Следователь подошел к окну.
   – Вы, Игорь Петрович, и не подозреваете, что отсюда открывается прекрасный вид на Летний сад. Я люблю наблюдать за полетом бабочек, – он достал бинокль из-за стола. – Хорошая оптика – все как на ладони. Полюбуйтесь, если хотите.
   Игорь оставался сидеть на стуле.
   – Я коллекционирую бабочек. Особенно из семейства махаонов. Знаете, я поклонник вашего таланта, у вас замечательные выходят кроссворды, тот, который вы последний составили, энтомологический, просто великолепное произведение искусства. Пишите кроссворды. И денег больше заработаете, и хлопот у вас меньше будет. Вы и не подозреваете, что в вашем Летнем саду часто бывает настоящий энтомолог. Он и сейчас там, посмотрите в бинокль.
   Игорь встал, подошел к окну и посмотрел в бинокль и увидел молодого человека в инвалидной коляске.
   – Он инвалид с детства. Сначала он стал плохо ходить, потом двигать руками, а теперь он прикован к коляске. Но голова у него отлично соображает. И он может часами наблюдать за насекомыми, как мы за людьми. Вы его видели много раз, но не замечали его. А он вас знает по Летнему саду.
   Игорь остановился около стола. Следователь подписывал пропуск.
   – Так что мне делать?
   – Пишите кроссворды, это лучше, чем читать ваши вчерашние свежие новости. И никогда не делите женщину с другим. Это опасная игра. Нас от Сада отделяет небольшая река-канава. Отсюда пройдете туда и дышите свежим воздухом. Наслаждайтесь жизнью.
   Игорь вышел из дома – бетона и стекла. Он сначала пошел медленно, потом стал убыстрять шаг, перешел через мост речушку, закованную в гранит. Он вошел и Летний сад и побежал. Он подбежал к гладкоствольной березе, набирающей сок, с распухшими почками на ветках. Игорь обнял березку, и слезы медленно покатились из глаз.
//-- * * * --//
   Игорь сидел в редакции и работал за компьютером, составляя для воскресного номера газеты кроссворд. Небо было голубое. Солнечно. Он подошел к окну и посмотрел на рябь голубой воды канала. В его голове пронеслась детская песенка: «Чижик-пыжик, где ты был…»
   Он подошел к столу, который был завален почтой от читателей. Он набрал телефон квартиры и услышал голос жены, перебирая конверты, он продолжил следить за экраном компьютера и изредка произносил «да» или «нет».
   – Ты меня слышишь… У меня собака сегодня что-то квелая. Может быть, она заболела. Вдруг у нее чумка или олимпийка, с ума сойду от горя. Дала нашему дорогому кусочек мяса с косточкой. Отказался. Ну что ты молчишь?.. Вызывать ветеринара я боюсь. Попробую, полечу его сама. Все, пока.
   Он положил трубку. Посмотрел грустно в окно. Было по-прежнему солнечно. Потом набрал номер Елены.
   – Я была у психиатра. Он мне понравился как человек. Он такой интеллектуальный. Он мне понравился как врач. У меня пропал аппетит, я похудела на пятнадцать килограмм. Что я хочу вообще? Все! Я хочу много еды, мужчин, шампанского, музыки. И я всего этого боюсь. У меня появляется рвота. Завтра я пойду на прием к психиатру.
   У него испортилось настроение, и он почувствовал в себе непонятное чувство вины перед ней. Он встал, подошел к окну. В небе появились несколько кучевых облаков. Волны в реке бились до пены о гранит.
   Зазвонил телефон, и он поднял трубку.
   – Это я. Вы меня еще помните. Я так рада, что вас выпустили на свободу. Я так переживала за вас. Я сейчас заплачу. Я так была расстроена этим известием. Я сейчас почти не пишу картины. Последнюю я дорисовала картину, так у меня красок не хватило, я бабочке нарисовала крылья зубной пастой. Извините меня за мои слезы. Я больше не буду вас беспокоить по пустякам. Но можно мне иногда вам позвонить? На всякий случай прощайте.
   Он положил трубку. Отключил компьютер. Посмотрел на стол и увидел нераспечатанный конверт без обратного адреса. Он вскрыл конверт и нашел небольшое письмо, написанное на пишущей машинке и постскриптум приписано день и час встречи в Летнем саду на Каменном острове. Он сложил письмо. Посмотрел на календарь и на часы. Встал, подошел к окну. На небе стало больше кучевых облаков. В канале набегали упругие волны на гранит. Проплывший катер раскачивало на волнах.
   Игорь накинул на себя летнюю куртку и направился в Летний сад.
//-- * * * --//
   Человек во сне похож на слепого. У слепых от рождения никогда не бывает зрительных сновидений. У них возникают на высоком уровне кожные, слуховые, обонятельные «сноподобные» ощущения. У здорового человека нет таких ощущений. Если возникают у человека те или иные способности, то они возникают как компенсация за утерянные качества.
   У энтомолога болезнь прогрессировала от рождения. Год за годом она отнимала способность двигаться, оставляя в сохранности мозг и расширяла границы видения окружающего мира. Его сознание выходило за пределы обычного сознания. Он иначе ощущал и по-другому чувствовал окружающий мир.
   В этот июньский день он спал особенным сном. Он находился в состоянии глубокого сна и пробуждения; он не мог различить, что это сон или явь, и это было просоночное состояние, когда бессознательное переходит на уровень пробужденного сознания. Он находился в одной точке пространства и времени, а все кругом перемещались по законам пространства и времени.
   Утром прошел снег, и деревья стояли усыпанные снегом. Блеснуло солнце, и снег ватой стал свешиваться с деревьев. Птицы подлетали к этим веткам, ловя клювом, уносили в свои гнезда к птенцам.
   Он увидел девушку, кутающуюся в шубу. Она шла по утоптанной тропинке к дому, где она встречалась с ним. Она иногда поднимала глаза на его окно, и их взгляды встречались. Потом она украдкой смотрела на окна Энтомолога. Их взгляды тоже встречались, но она уходила к Журналисту. Он хотел услышать ее голос. Он прижимался к оконному стеклу, чтобы ее получше разглядеть. Почти год в стеклянной банке у него живет куколка бабочки Гарпии. Эту гусеницу он подобрал в Летнем саду. Теперь эта гусеница превращалась в красивую бабочку. Когда снег стает, он непременно выпустит ее на волю.
   Он при помощи костылей передвигался по комнате. Он садился за стол, закреплял свое тело. Он поднимал руки над клавишами компьютера, как пианист, и его пальцы вычурно исполняли танец. Они подлетали к клавише, замирали и, если это была не та буква, снова взлетали над клавиатурой. Наконец, он наносил короткий отрывистый удар по клавише. Его губы шептали: «Да прилепится буква к букве – да будет слово». На одну строчку теперь стало уходить более часа. Но он не терял свою мысль. Память у него была феноменальной. Короткие рассказы он отсылал в редакцию и получал одобрительные отзывы на рукопись.
   Болезнь стала прогрессировать с девяти лет. Второй раз в двадцать лет. Обострения были длительные и мучительные. Он боролся с болезнью таблетками, уколами, но ничего не помогало. Болезнь приковывала его к коляске, к кровати.
   Он лежал в постели. Его худое тело с запрокинутой головой назад, скрученные руки, особенно в кистях, только во время сна вытягивались и расслаблялись и теряли насильственный тремор в пальцах. Тело принимало форму стройного молодого атлета. Тело с красивыми выпуклостями мышц, утонченные длинные руки и ноги в полурасслабленном состоянии напоминали сходство с героями фресок античного периода. Уголками рта он улыбался во сне.
   При пробуждении тело его скрючивалось, и оно теряло свои привычные очертания. Его усаживали в коляску. Его кормили с ложки. Потом он работал за столом, над новым рассказом.
//-- * * * --//
   Игорь нашел Энтомолога в Саду.
   – Я вас давно знаю, Игорь Борисович, – растягивая косноязычно слова, произнес он. – И Елену Павловну. Вы приходили к ней в дом, напротив которого я живу. Я знаю все ваши встречи с ней.
   – Я что-то не припоминаю вас, – произнес Игорь.
   – Не обращали внимания. Я это понимаю. Елена Павловна просила передать вам эти письма. Ваши письма, которые вы ей посылали. Давайте пройдем по острову со мной.
   Он нажал на кнопку дистанционного управления и поехал вперед.
   Они остановились у пруда. Одинокая чайка скользила над поверхностью пруда. Она сложила свои белые крылья и, упав в воду, поймала рыбешку. В Летнем саду кто-то напевал: «Часы любви бегут. Они короче минут. Часы бегут, но любовь не ждет. Любовь им счет ведет».
   – Болезнь меня состарила на все сто лет. Она неостановима. Вы счастливее меня. Я тоже рожден от женщины.
   Только теперь я веду образ жизни на уровне насекомых. Я живу среди людей и вижу их стройные фигуры. Их беззаботные улыбки. Я не плачусь о своей жизни, я смирился. Это моя карма. Я за Елену Павловну прошу, простите ее любовь.
   – Какая там любовь! – воскликнул Игорь.
   – Она любила как умела. Простите ее любовь. Конечно, она не смогла разделить вашу радость и печаль. Но вы и сами ей ничего не обещали. Вы сами не разделяли ее радости и горе. Вы были с ней только в здравии. В болезни она осталась одна. За все надо простить, и вам проститься. Я вам пришлю в редакцию свой рассказ.
   Они остановились и вдохнули густой запах сирени. Над газоном проносятся блестящие стрекозы. Девушка в белой блузке и в синих джинсах замерла у клумбы. Любуется цветами и рассматривает гипсовую Гею с кувшином. Они посмотрели на нее.
   – Она в том возрасте, когда детство уже кончилось, а юность еще не пришла, – произнес Энтомолог.
   – Мне кажется, что она постарше, – заметил Игорь.
   – В любом случае она выглядит счастливой, – заключил энтомолог.
   – Наверное, она счастлива, – подхватил Игорь.
   Через полчаса они расстались у ворот Летнего сада.
   Игорь пошел медленно по аллее. Его окликнул голос. Он поднял глаза, его звала та девушка в белой блузке и синих джинсах.
   – Можно вас попросить, сфотографируйте меня, – и она протянула ему свой фотоаппарат. – Там все автоматически, только нажмите на кнопку.
   Игорь нажал на кнопку полароида, и, жужжа, вылезла черная фотография, которая на свету стала проявляться, и на ней проступили все краски и смеющаяся девушка.
   – Я первый раз в Летнем саду. Тут так все чудесно. Я чувствую себя самой счастливой девушкой. Я так мечтала попасть в этот чудесный Сад. И мечта моя сбылась. Я так рада.
   Игорь увидел в ее глазах знакомые искорки затаенной страсти и любви.
   – Я знаю этот Сад. Не хотите, чтобы я был вашим гидом.
   – Да, я согласна, – живо откликнулась она.
   Игорь рядом с ней почувствовал себя сильным и уверенным. И они медленно пошли по аллее Летнего сада.
   На лужайку выбежала коричневая собачонка с большими мохнатыми ушами. Собачонка подпрыгивает и с лаем несется среди травы, разметая по сторонам стрекоз, кузнечиков и пух одуванчиков.

Акварель

Часть I

//-- Глава 1 --//
   Апрельское утро. Последний день месяца. Я пробуждаюсь от первого луча солнца. Природа дышит весенним маем.
   Я с приятелем отправляюсь на прогулку на Петроградскую сторону. Проходя мимо какой-то стелы, он меня останавливает и показывает на нее. Оказывается, это было место дуэли Пушкина и Дантеса на Черной речке.
   Я подумал, так вот оно, где находится злополучное место, которое остановило сердце поэта, когда погибла поэзия и пришла проза жизни.
   Мы взяли в ларьке по бутылке пива и выпили за поэта Сашу Пушкина.
   Жаль поэта. Дрался с каким-то сосунком, двадцати трехлетним чудилой.
   – Из-за ревности.
   – Глупость житейская.
   – Также долги.
   – Про это лучше не говори, у меня полгода не лучше дела. Я тоже живу как поэт.
   – Поэт. Тогда прочти!

     Поэты рождаются в январе.
     Погибают в декабре.
     Не все ли равно в крещенские морозы
     Или в тихие рождественские грезы.

   – Выпьем!
   – Так из-за чего была дуэль?
   – Из-за чего бы ни была – нет больше такого поэта.

     Ночь придет – не грусти,
     Завтра будет полдень без тоски.
     В этом смысл жизни нашей,
     Продолжение памяти вчерашней.

   – Еще что-нибудь по этому поводу.

     Поэт родится – часы не ускоряют ход.
     Когда пиита нет – то миг становится забвением.
     Заря не смотрит на закат,
     И дальше все не будет так, как было раньше.

   – Так чего он стрелялся, – произнес приятель, допивая бутылку пива.
   – Не хотел быть униженным.
   – Как это?
   – А так, не унижай себя, и тебя никто не унизит. Давай еще прочти из твоего репертуара.

     Если проза улыбнется ртом беззубым,
     То поэзия оскалится зубами.
     У писателя в словах изюм,
     У поэта – грозди винограда.

   В тот день было небо чистое и без облачка, природа пробуждалась. Я почти стал поэтом. Я никогда не смыслил в ямбах и хореях. Никто не мог в тот момент сказать, что я буду влюблен. И что удивительно, столько лет жил в Питере, я подошел к барьеру у которого стоял Пушкин. Что там было, восхождение или падение. Слава или забвение. Любовь или ненависть. И я прочел.

     Ночь придет – не грусти
     Завтра будет полдень без тоски
     В этом смысл жизни нашей
     Продолжение памяти вчерашней.

//-- Глава 2 --//
   Прошло три месяца. Наступил август. Я жил в отеле. Окна выходили на залив у излучины другой Черной Речки за Зеленогорском. Тут жил в другое время другой писатель – поэт прозы Леонид Андреев.
   Я отдыхал. Солнце обжигало, но не согревало из-за постоянного северо-западного ветерка. По шхерам уходили рыбачьи лодки вверх по реке. Я лежу в шезлонге, принимая солнечные ванны. На вышке с секундомером в руках сидит медсестра, которая и отпускает данные природой солнечные процедуры. Другой инструктор говорит тренирующим сердце: дыши, сделай вдох, не дыши и снова дыши.
   Я увидел ее тень на песке. Она прошла мимо меня, эта стройная темноволосая девушка. И больше я ничего не увидел, но почувствовал, как частит мой пульс. Нет, так не может. Я что, спятил с ума? От какой-то длинноногой девчонки пришел в трепет. Я сам себе сказал, не может, а внутренне подумал, все может быть.
   Она была, и я знал, что она есть. Лучше я больше ее не увидел. Лучше этого был просто полет какой-нибудь чайки. И я снова бы наслаждался морским воздухом, чем стал жить вечным ожиданием, что вновь увижу ее опять. Тут меня охватил приступ тоски. И зачем я пошел на этот пляж, если я болен и у меня депрессия. И мне уже сорок. А ей двадцать семь. Эти нимфы. По этой арифметике любовь ну никак не может получиться, что на меня нашло. Зачем я иду к барьеру. Но это был вызов.

     Ветры, брызги студят сердце
     Солнце, берег и замок на песке.
     Кто ушел, того не жди
     На воде – как в небе – нет верного пути.

   Прошло два дня, и я ее снова увидел. Я перестал ходить на пляж, а уходил на другой берег вброд и там загорал, поджаривая свою депрессию. Она стояла на другом берегу в белом купальнике. Я увидел ее глаза. Она спросила, как перейти на мой берег, я указал ей путь через брод. Она подошла к воде, опустила пальцы и отдернула руку, и произнесла: – Какая холодная вода. – Повернулась и ушла.
//-- Глава 3 --//
   Теперь я жил каким-то ожиданием. Сам не зная чего. Развития каких-то событий. Я знал, что-то должно произойти. Я стал сам себя запутывать в мыслях. Фантазировать. Не было проблемы, теперь они у меня были. Я жил в постоянной борьбе со своими эмоциями, что тут говорить за весь мир.
   Я уходил по аллее в тенистый парк, держа в руке книгу. Открывал и снова закрывал. Летние дни, это не зимние вечера, когда можно расположиться на диване перед телевизором и листать книгу, бегло прочитывая даже скучный роман. Летом же в нежном шелесте деревьев, с трепещущей осиной, на траве с порхающими бабочками, просто невозможно сосредоточиться над чтением, а не то что над прочитанным. Не зря под знойным солнцем Греции софисты разгуливали по саду, вели споры ни о чем.
   И опять я ее увидел. Она шла с ракеткой в руках со спортивной площадки в сопровождении молодого человека. Она легкая и упругая. В ней что-то от чайки. Чем она мне нравилась – юностью. Сам прошел через это торопливое время, тратя нетерпеливую силу молодости. Никогда не останавливался. Задуматься было некогда. Я не помню, что было ложным шагом, что нет. Ветер молодости с легкостью уносит все из памяти. Кого-то осчастливил, кого-то огорчил. И мне говорят, что ожидали от меня большего, а я ничего не ожидал, я жил настоящим, это сейчас меня и отличает, потому что я много знаю, и это мешает мне пережить настоящее в ощущениях. Логика начинает править моими поступками. И от этого у меня приступы отчаяния.
   Я разложил на столе в холле отеля карточный пасьянс. Она проходила мимо и произнесла: «Вы умеете предсказать события по картам».
   – Так же как по руке судьбу.
   – Судьбу не надо, а приключение предскажите мне.
   – У вас будет маленький курортный роман.
   – Только смогу ли я полюбить?
   – Карты об этом, конечно, сказать не могут, – произнес я и сгреб карты в одну кучу.
   Она опустила глаза, потом встряхнула головой и сказала.
   – Сегодня «караоке» в нашем кафе.
   – Что это такое?
   – Приходите, увидите.
   Она легко ушла из холла. На столе лежали три перевернутые карты – семерка, дама, туз. И опять мои стихи для той, которая была сейчас рядом.

     Я сегодня Вам на картах погадаю,
     Завтра по руке судьбу скажу.

     Король червонный пылает страстью,
     Украдкой Дама вслед Вам смотрит.

     В счастливые минуты – хлопоты пустые.
     Кто выбирает краткий путь – тому дальняя дорога.

     У Вас инженю – счастливый случай.
     Другие карты нам не в счет.

     Что выпало, то и будет,
     А у меня сегодня семерка, дама, туз.

//-- Глава 4 --//
   Вечером я пришел в кафе. У стойки стоял скучающий бармен, и две девицы примостились у столика с пивом. Я присел за другой стол. Интерьер был под евростандарт: из пластика под мрамор.
   В углу стоял огромный черный рояль. Тут же на нем стояла стереосистема с телевизором и бегущей строкой песен. Оставалось только в ритм подобрать себе песню, и ты – певец этого кабаре.
   Ровно в шесть влетели стайкой подростки и расселись перед телевизором, заказав пиво и орешки.
   Через час зал кафе был забит до отказа.
   Я ее снова увидел. Она выбрала песню и тихо пела в микрофон, будто ей не хватало дыхания.
   После исполнения песни начались танцы. Она пригласила меня на танец. Я взял ее ладонь, она сделала попытку убрать свою руку, но когда ладони наши соприкоснулись, то я почувствовал дрожание ее пальцев. Она посмотрела на меня блестящими и томными глазами. И тут и у меня забилось сердце нервным стуком.
   После танца мы сидели напротив друг друга. Никогда не обращал, кто как сидит, а тут я смотрел на нее и наслаждался нашим уединением в шумном зале.
   Ее окликнул молодой человек двадцати пяти лет. Она помахала ему рукой.
   Заиграла снова музыка. И тот молодой человек с легкой небрежностью пригласил ее на танец. И она пошла танцевать и, повернувшись, несколько кокетливо произнесла:
   – Вы не уходите. Я хочу услышать вашу песню. Вы же написали ее для меня.
   Я кивнул головой ей в ответ. Она ушла танцевать. Я не стал ее дожидаться, а покинул зал и пошел к заливу.
   Залив выглядел серебряным блюдцем с растекающейся красной каплей на воде.
   Было тихо, и я напел колыбельную песни тоскующим птицам на берегу.

     Колыбельная

     Я старше вас дитя мое,
     Я старше вас дитя мое,
     Как колыбельную пою,
     Как колыбельную пою.

     Когда весна любви к тебе пришла,
     Когда весна любви к тебе пришла,
     Ты попросила эту песню у меня,
     Ты попросила эту песню у меня.

     Теперь тебе-то не до сна
     Теперь тебе-то не до сна.
     К тебе пришла нежданная любовь.
     К тебе пришла нежданная любовь.

     Прости меня за те слова,
     Прости меня за те слова.
     Любовь твоя меня спасла,
     Любовь твоя меня спасла.

     Я песню новую спою,
     Я песню новую спою.
     О том, как я тебя люблю,
     О том, как я тебя люблю.

     Я старше вас, дитя мое,
     Я старше вас, дитя мое.
     Как колыбельную я вновь пою.
     Как колыбельную я вновь пою.

//-- Глава 5 --//
   После этого вечера я почти не выходил из номера отеля. Я хотел заглушить боль – то было мое добровольное отчуждение от нее. Теперь я боялся интриги любви.
   Через день ко мне заехала старая приятельница. Увидев мое состояние, зная меня, устроила сцену ревности и страсти после определенной дозы алкоголя. Втащив меня в состояние полупьяного бреда любви. И все равно я не испытывал истинных мук радости любви. Я почему-то ей всегда уступал. И наши отношения затянулись в долгий умирающий роман. Это когда спектакли ставятся каждый сезон со стареющими артистами, когда драма исподволь превращается в комедию с пародией на артистов. Когда-то должны были прекратиться наши отношения, но не прекращались, во-первых, у нее не было другого друга, во-вторых, и у меня не было другой подруги. Я давно относил наши отношения к разряду не утешительных, а утомительных.
   Я не знал, как от нее избавиться, тем более что я хотел побыть в это время в одиночестве.
   Я достал акварельные краски и стал делать зарисовку одного и того же вида, но каждый день это было в новых красках почти не повторяясь.
   Моя подруга психолог. Она взглянула на рисунки и произнесла:
   – Любопытные красочки.
   – Ты о чем?
   – Я, если по Люшеру, то тут определенное эмоциональное состояние художника.
   – Я и так могу сказать.
   – Слова… слова. Произнести можно одно, а в душе тут другое, и оно несовместимо с нашим разумением.
   – Неужели человек так и не научится оценивать себя кто есть он.
   – Представь, что так оно и есть. Ты рисуй, а я попробую протестировать твои рисунки.
   Я пришел в изумление от моего подсознания, что в нем живут другие чувства, которые я просто не осознаю или, наоборот, утаиваю даже от самого себя.
   Тут я расстроился от мысли, что я сам себя не понимаю. Считая, что в сорок лет заниматься самокопанием, дело пустое.
   Я сидел на балконе и делал зарисовку. Море. Песок. Чайки. Тут увидел я ее – Ингу. Она помахала мне рукой и на песке написала по-английски: «Вы мне нравитесь». Это стало моим примирением с юной красавицей.
//-- Глава 6 --//
   От безделья и лечебных процедур все обитатели отеля рефлексировали, и всех нас отправили к психологу на тестирование.
   У меня мое самочувствие вполне удовлетворительное. Периоды хорошего настроения сменяются у меня периодами плохого настроения. Если что-то меня расстроит, я долго не могу уснуть.
   У нее. Неделя хорошего самочувствия чередуется с неделями, когда я чувствую себя плохо. Плохое самочувствие возникает у нее после огорчений и беспокойств. Самочувствие ее зависит от того, как относятся к ней окружающие.
   У меня. Периодами я чувствую себя бодрым, периодами – разбитым. Проснувшись, я люблю полежать в постели и помечтать.
   У нее. Я часто вижу разные сны – то радостные, то неприятные. По ночам у нее бывают приступы страха. В одни дни встаю веселой и жизнерадостной, в другие – безо всякой причины угнетена и уныла. Утро для нее – самое тяжелое время суток.
   Мое отношение к еде. Я люблю сытно поесть. Люблю выпить в веселой хорошей компании.
   У нее. Периодами у меня бывает волчий аппетит, периодами ничего не хочется есть. Или я ем с удовольствием и не люблю ограничивать себя в еде. Периодами я пью очень охотно, периодами ее к спиртному не тянет.
   В интимных вопросах мы тоже различны. У меня периоды сильного полового влечения чередуются с периодами холодности и безразличия.
   У нее ответ был скромнее. Страстные влечения меня мало беспокоят. Моя застенчивость мне очень сильно мешает. И другое. Я хорошо чувствую с тем, кто мне сочувствует.
   Я предпочитаю тех друзей, которые внимательны ко мне.
   И она испытывает то же, что и я. Я ценю такого друга, который умеет меня выслушать, приободрить, вселить уверенность, успокоить.
   И еще был вопрос – это отношение к будущему.
   Я поставил ответ, что я мечтаю о счастливом будущем, но боюсь неприятностей и неудач.
   У нее. Новое приятно, если только обещает что-то хорошее. Ужасно не любит всякие правила, которые ее стесняют.
   Я спросил у психолога: кто я и что я?
   Он отметил, что по тесту у меня большая впечатлительность. Есть черта замкнутости и недостаток интуиции в процессе общения. Недостаток интуиции проявляется неумением понять чужие переживания, угадать желания других. Внутренний мир заполнен увлечениями и фантазиями.
   Что произошло за несколько дней. Что сделала она в моей жизни.
   Ничего.
   Что она дала мне.
   Ничего.
   Но она заставила волноваться, сопереживать, что почти мне свойственно. Или опять это мои фантазии. Я ощутил себя поэтом и художником.
   Слова стали нести в себе некий смысл. Но в них было мало чувства.
   Краски. Они ложились на лист как кляксы. До встречи с ней у меня не было чувств. Из окна отеля я вижу море, небо, песок. Только краски каждый день меняются, как и настроение. Теперь я дышал, видел, слышал через переживания и чувства.
   Все это она привнесла в мою жизнь.
   Я становился не умнее, а скорее инстинктивнее. Что было здесь плохого. Я становился сам собой, и отсюда у меня была сила и уверенность. Каждый мечтает быть самим собой, а женщина быть единственной и неповторимой.
   Боялся ли, что это счастье уйдет. Скорее всего нет. Я бросил жребий…

     Августовский луч

     Меня погубила, та которую любил.
     Ожидания, тревоги и обман.

     Губы не меня ласкали,
     Что я в твоих глазах искал.

     Дни в мгновениях сгорели;
     Месяц канул в Лету

     Жизнь посылает новые приметы
     Ты Дама, а я твой король.

     Эту реку всякий вброд пройдет.
     Августовский жгучий луч ласкает.

     Над заливом одинокий чайки крик.
     Вот уж в сердце охотник метит

     Ласково шепчет волна волне,
     Обнимая обветренные камни.

     Не могу сказать, что тебя люблю.
     Так как ты на том берегу.

   Подруга уехала в тот же вечер. Я стал снова ходить на пляж, делая попытку случайно ее встретить.
   Все отдыхающие только и делали то, что искали случайных счастливых встреч. Вот знаменитое российское паломничество путешествие на «воды». Потом напрочь забывая легкие беспечные летние романы. Но пока все жили увеселением настоящего дня и томного вечера.
//-- Глава 7 --//
   Наши встречи стали закономерны, в полдень мы приходили в кафе, выпивали по чашке кофе и болтали на разные темы.
   Разговор, который никогда не кончался и никогда не начинался.
   – Я со своим другом разругалась, и он уехал.
   – Так это ваше летнее увлечение.
   – Конечно. Ничего серьезного.
   – У вас есть постоянный друг или гражданский муж.
   – Скорее и то другое в одном лице. Я его бегемотиком зову. А у вас кто-нибудь тоже есть.
   – Подруга. А так по жизни, как положено, посадил, вырастил, построил. Всю жизнь созидал. И кажется, все уже в прошлой жизни.
   – И что? Начать сначала слабо.
   – Времени отпущено мало.
   – Я тоже хочу, чтобы у меня все было сразу.
   – Значит, будет. Вы любите друга.
   – Наверное, нет. Но мне деваться некуда.
   – И что, запродали свою любовь.
   – Только тело, а душу я оставила себе.
   – Без тела. – Я посмотрел на ее красивые руки и нежное лицо.
   – Я эти дни думаю о вас.
   – И что?
   – Я боюсь.
   – Чего?
   – Влюбиться. Я когда-то мечтала полюбить именно такого.
   – Какие препятствия.
   – Условие, чтобы и вы полюбили меня.
   – Зачем.
   – Тогда я сведу счеты с прошлыми чувствами.
   – Неотреагированными эмоциями. Ты хочешь на мне отыграться за то, что когда-то тебя отвергли.
   – Да.
   Я обнял ее. Она откинула голову назад.
   – Я этого не хочу.
   – Хорошо, а что ты хочешь.
   – Тебе плохо, но хочешь я исполню твое любое желание.
   – Без страсти и любви я тоже не хочу, тем более из жалости.
   Она ушла.
   Я снова жил ожиданием.

     Все что забыто, то кончено.
     Мягкие ладони и жесткие губы,
     При встрече серых глаз веселые взгляды.
     Рано утром и вечером поздно.

     Не буди, не волнуй, не тревожь,
     Теперь все становится похожим на ложь.
     Если это забытая утрата,
     То любовь была тогда награда.

     У прошлого нет будущего,
     И глупых сердечных иллюзий.
     Жить легко
     Это любить без обмана.

     Легкий поцелуй вкус не долгий,
     И твой серый взгляд не как свет звезды.
     Слова можно небрежно смахнуть как слезы.
     И в памяти всплывают эти радостные грезы.

   Я теперь искал эти случайные встречи. Со стороны, по-видимому, это бросалось в глаза любопытных отдыхающих. Культмассовиком-затейником готовился спектакль к закрытию сезона. Шли репетиции спектакля, и каждый был герой. Одна из этих экстравагантных дам подсела к моему столику.
   – Вы не обращайте на нее столько внимания. Не бегайте за ней.
   – Я и не бегаю.
   – Да где уж там. Не суетитесь.
   – Это что, по мне видно?
   – Да. Вы заходите в одно и то же время в кафе, а она возвращается с пляжа.
   – Так что делать.
   – Ждать, и она сама придет.
   Я в раздражении покинул кафе и снова заперся в комнате отеля. Прошло два дня. Она постучалась в номер.
   – Минутку, – успел я сказать, увидев ее, я обомлел от неожиданности. – Передо мной явилась ты…
   – Как мимолетное видение. Куда вы запропастились. Я вас ищу. Мне скучно.
   – В никуда.
   – Только ничего не надо из индийской йоги.
   – Как увлечение.
   – Вы все еще помните тот пустой разговор. Слабак, который напился пива.
   – Да, он из поколения, которое выбрало пиво.
   – Слюнтяй. Я ему не нянька, я таких не люблю.
   – Может он хотел от вас тепла и любви.
   – Переспать со мной хотел, только и всего. Ради чего?
   – Согласен, не из-за чего. В сексе тоже должно вдохновение.
   – О! У вас цветы, – она подошла к столу, на котором стоял букет цветов, привезенный мне подругой.
   – Меня поздравили с именинами.
   – Так сколько вам, сознавайтесь.
   – Я старше вас, дитя мое.
   – Не надо слов. У меня были любовники и постарше.
   – Зачем так грубо, Инна.
   – Я пошутила. Мне хочется вас разозлить. Пойдемте на пляж.
   И мы пошли на пляж. Она была спортивна, изящна. В ее двадцать пять лет я бы на нее не обратил внимания. От таких я бежал. Теперь подобные девушки меня притягивали.
   Так она была неприглядна. Но выразительные глаза. Ее быстрый взгляд. Пронизывающий до самой плоти. Ее легкий вдох. Вздрагивания всем телом от самых невинных прикосновений приводило меня в трепет. Теперь, в сорок, будоражило меня как в двадцать лет. И теперь ко всему прочему, я не замечал недостатков, молодость умеет это скрашивать даже без косметики.
   Совсем другое дело мое тело. Мой взгляд. Усталый взгляд, который кажется даже грустным и растерянным. Паутинка морщин у глаз. Складки у рта стали резче. Запах тела. И сердце стучит с ощущением перебоев.
   И ко всему, я снова страдаю. Из-за чего? Только из-за того, что обойден ее вниманием ко мне. Что такое со мной? Как она может меня так расплющивать. Деформировать меня, как пластилин. Или все-таки дело во мне. Чем я заслужил ее внимание. И ведь она тоже повода не давала ее любить. Просто она есть. Существует здесь и сейчас и вызывает у меня желание любви. Я понял, у меня начались проблемы. И какие, так что память отшибает, и я как в приступе астмы, глотаю воздух. От одышки замирает сердце. Она спровоцировала меня на новые страдания.
   – Я страдаю.
   – Отчего.
   – От новых иллюзий.
   – Это заблуждение. Я знаю, что женщина учится на мужских ошибках. У вас была жена.
   – Была. Но у нее был страшный порок. Это гордыня. Это хуже измены. Или это одно и то же.
   – Что я могу для вас сделать.
   – Из жалости ничего не надо.
   Перед дверью в номер она еще раз оглянулась.
   – Не надо. Прошу, не оглядывайся, а то я начну тебя умолять и упрашивать, как нищий подаяние. После этого не только ты, но и я буду себя презирать.
   Она ушла, а я остался один в номере, от усталости и изнеможения повалился на кровать, обнял подушку и крепко заснул.
   Во сне мелькали перед глазами строчки новых стихов.

     Рано утром ее не буди
     Поздно вечером ты ее не тревожь.
     В моей ладони рука твоя дрожит,
     И сердце замирает.
     Не моли о любви,
     Не жди ты слов напрасно.
     Как потеряна, как растрачено.
     Губы шепчут вслух немые слова.
     Глаза застывают в тревоге.
     В любви странная забава.
     Сегодня она есть,
     А завтра она угасла.

     Тебя я люблю как увлечение.
     Другому не дано такое украшение.
     За гадание – монета.
     Нам за все праздник любви.

//-- Глава 8 --//
   Меня снова посетила старая подруга. Она рядом и назойливо расспрашивает меня.
   – Она красивее меня?
   Я молчу в ответ.
   – Конечно. Или она манернее меня одевается. Или все-таки она моложе. Так она симпатична?
   – Как все под гримом.
   – Макияж красоту не спасает.
   – Особенно поутру, – говорю ей, мельком взглядываю на нее.
   – Все равно я счастливее ее, потому что я тебя люблю, а она тебя нет.
   Я слушал ее и думал, с чего что берется. Что если она любит, то и ее непременно должны любить. Забавно. Или это эгоизм страха, боязнь остаться одной, без поддержки, внимания и ласки. Она приезжает ко мне, преодолевая усталость от дороги. Ради меня или ради себя. Я замечал, что она рядом, когда ей плохо. И вся встреча превращалась в тоскливую муку. Она выбрала меня в близкого человека и делится со мной всеми своими переживаниями, в то же время избегая соучастия. Она постоянно хочет иллюзий любви. У нее одно желание: иметь красивую любовь. Как это, я даже не представляю. Но между словом «люблю» она ставит знак равенства со словом «имею».
   Наши разговоры были насыщены личными обидами и непониманием друг друга. При расставании она всегда доходила до истерики и плача. Я ощутил, что не живу ее жизнью, ее мыслями и ее чувствами. Странное дело, но отношения дожгли во мне все эмоции, что виделось не без иронии. И телесная связь не столько сближала, сколько разделяла. И новые встречи привносили все больше разочарования.
   Я понял, что теперь в мою жизнь вошла другая. Я дал себя полюбить молоденькой женщине путем искусства обольщения. Ухаживания. Утром приносил ей в номер цветы. И эти цветы вызывали восторг у молодой соперницы больше, чем у старой подруги.
   Я читал стихи с новым упоением и вызывал неподдельный интерес.
   Я уделял ей меньше внимания, чем пресыщенной, опытной красавице и видел ее непосредственную радость. Я постоянно чем-то удивлял, потому что жизнь ее только начиналась, она будто оторвалась от букваря и начинала делать самостоятельные шаги. И она отдавала свою любовь. Себя. Всецело.
   Я был не такой, как вчера. Будто снова кто-то переписывал книгу судеб. И во мне снова ожила поэзия, которой не было в мои двадцать пять лет.

     Прости за то, что я тебя заставил ревновать
     К другой, которая была.
     В тебе ищу следы любви,
     Опять ловлю твой взор я равнодушный,
     Мои губы шепчут вслед: люби.

     Люби как невозможно полюбить.
     В тебе еще и страсть-то не жила,
     И неведомы обманы и разлуки.
     В твоих глазах туман холодный,
     Мои губы шепчут: уйди.

     Уйди, тогда смогу тебя забыть,
     Твои жестокие слова.
     В эти осенние дни
     Помнится только миг встречи короткой.
     Мои губы шепчут: приди.

     Приди, чтобы ревность забыть,
     Или она в тебе навсегда умерла,
     Оставив в моей душе волнения и тревоги.
     В ответ я вижу взгляд холодный и бесстрастный,
     Мои губы уже шепчут беззвучное: прости.

//-- Глава 9 --//
   Отдыхающие готовились к театральному празднику. Была вывешена афиша.
   – Так про что спектакль?
   – Про чаек.
   – Так это что, детский спектакль?
   – Почти.
   – Музыкальный?
   – Ну как же без дискотеки.
   – Смысл простой: старая чайка и другая молодая, неопытная чайка.
   – И что? Чайка она и есть чайка.
   – Не скажи, старая чайка, как чайки нашего пансионата борются за добычу, зачем им лететь на залив, когда им и так хлеб подбрасывают.
   – У пансионных чаек повадки почти человеческие. Вон видите крупную отяжелевшую чайку. А рядом два самца, один годится в сыновья, а другой в любовники. Как у Чехова. Они презирают друг друга и в то же время оба никчемные, так и норовят вырвать для себя кусок из клюва той же самки.
   Кто-то рядом воскликнул:
   – Глядите. Какое чудо! Какая чайка.
   – Красива. Свежая.
   Действительно пролетела чайка над отдыхающими и полетела в сторону стаи, которая дожидалась ужина в пансионате.
   Вокруг нее закружили самцы. Но старая чайка отпугивает их. И щипает молодую. От чайки полетело перо, которое тут же подхватил самец, а у него отобрал самец более покрупнее.
   – Глупцы. Эта чайка не посмеет отдать любовь ни тому, ни другому. Она будет ждать своего случая. И с годами сама станет хищной самкой. При удаче еще жирней.
   – А самцы?
   – Чайки-самцы ведут себя двояко. Или будут на подхвате и будет их роль любовников. Или как этот безумец. По непонятной природе причины в один миг поднимется высоко в поднебесье и оттуда камнем упадет на скалы, разбиваясь насмерть. И никто не знает, почему именно так они делают. Природа такая.
   Два литературных критика пошли по аллее, прихрамывая, на ужин в отель.
   У всех на устах было обсуждение предстоящего спектакля. Сто лет назад во времена Чехова богатые тоже в одночасье становились бедными. Тогда не было таких проблем, как у нынешнего бизнес-класса. Тогда разорялись, проигрывали имения, оставались ни с чем и исчезали навек в неизвестность или доходили до здравого смысла, искали себе дело на каком-то поприще. И в этом было решение вопроса не только каждого человека, но и целого поколения.
   Теперь обедневшие стали богатыми, как те, наоборот, в одночасье. Как тогда, так и сейчас. Все одно – рубят лес. И богатеют, разоряя других. И все равно рубят лес. В этом сила русского бизнеса.
   Так что по пьесе. Как всегда старая опытная чайка погубила молодую чайку.
   Старая чайка правила балом. В ней корень зла. Погублен сын. При ней оставлен друг. Исчезли Нина, Маша, так и не имевшие счастья любить, только флиртовать.
   Перед занавесом обсуждают или домысливают спектакль, которого не будет.
   – Что делают эти чайки?
   – Снуют, жуют и ничего другого не делают.
   – Однако они еще и гадят. Мне вон шляпу испортили.
   – Это из-за озорства. Птицы как люди.
   – То люди, тут все понятно, а это птички отеля.
   – Вон рыбак в лодке, бросил крючки в воду. И глупая рыба сама ловится, тут и искусства не надо. Только умение выждать. Клюнула. Подцепи. Подсеки и тащи из воды на песок.
   – Судьба золотой рыбки в руках рыбака. Рыбаки забавный народ. Ловцы удачи и счастья.
   – Так будет спектакль? И кто его затеял?
   – Кто, кто! Психотерапевт. Им надо тринадцать человек для постановки пьесы. Артистов вечно не хватает. То один процедуры получает, то у другого приступ стенокардии. Третьего опять в стационар отправили с обострением. Одним словом, реабилитация.
   – Отправили в психушку.
   – Нет, у того радикулит: вздумал на танцах рок-н-ролл отплясать, вот и прихватило его беднягу. А партнерша уже с другим танцует.
   – Подлечат и назад его вернут. Вообще наша жизнь туда-сюда.
   – Одни приключения. Так будем сегодня репетировать, доктор Чехов?
   – Непременно, мой Бонапарт.
   Подошли еще две женщины.
   – Я видела на халате нашего доктора следы от губной помады. На уровне его груди. Интересно, кто тут у нас такая мелкая?
   – Интересно кто его целовал.
   – Вам что за дело?
   – Ничего не понимаете в искусстве. Это интрига. Опять опошляете.
   – Я? Нисколько, это Чехов. Наше достояние культуры труда и отдыха. В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли.
   – Все цитируют только до этой точки. Читали бы классика дальше этой точки.
   – Если намек, что женщина как бабочка. Так это природа.
   – Нет милый мой дружок, женщина – Чайка. Ее праздность и бестолковость в образе чайки. Ни опыления, ни цветения, ни плодоношения. Пустота.
   – Чего спорить. Лучше скажите, доктор играет?
   – Да, есть у него там роль тоже доктора. Как и тот поет песенки, ему надоела практика лечить, вот и занимается психотерапевтическими фокусами.
   – Так играют по Чехову или по Тарковскому. Начало какое-то мрачное.
   – Не знаю. Вам дали роль.
   – Нет, я на подхвате. Я все роли знаю. Могу Дездемону сыграть. Или лучше Отелло. Но мне нельзя длинных монологов или физического напряжения. Понимаете, нагрузка на сердце.
   – Так сходите на жемчужные ванны. Отвлекает от невроза.
   – Сказали, это только Ирине Аркадьевне дают плюс подводный массаж. И как она все успевает? И режим нарушает.
   – Только не говорите пошлостей.
   – Милая, когда вам будет, сколько мне, отставному капитану, не то запоете под любой веткой сосны.
   – Капитан, вы опять намекаете на кустотерапию.
   – Как чуден тут воздух. Почему я не поэт? Залив и эти чайки. Почему я не художник?
   – Так о чем комедия.
   – О чем, о чем. О дураках, смею я так думать. Говорят, по ходу пьесы один чудак застрелится.
   – Так это триллер.
   – Нет, я говорю – это комедия. Потому что кто-то застрелится. А это большая разница.
   – Так это и есть веселый финал. Если этого по замыслу режиссера не произойдет, то это будет драма.
   Тут подошел доктор.
   – Правильно я доктор рассуждаю.
   – Смотря про что. Речь у вас не нарушена. Поперхивания нет. Язык не обложен белым налетом. Походка не шаткая. Что делает свежий воздух и правильное соблюдение режима. Вот вам мое задание: вытяните руки вперед. Поработайте пальчиками. И указательным пальцем достаньте кончик носа.
   – Ваш?
   – Помилуйте, зачем усложняете задачу, свой, конечно. Вот и чудесно. Давайте санаторную карту. Я вам пропишу ванну.
   – Спасибо, доктор, вы так внимательны к нам, пациентам.
   Обрадованный отдыхающий уходит.
   – Вот еще одного спас от депрессии. А то манеру взяли приходить в приемный покой вешаться, вскрывать себе вены. Тут лес есть, залив. Чего ломать комедию.
   – Мне лучше помогают валерьяновые капли.
   – Вам, конечно, капельки.
   – Мне уже помогло. От одного вашего внимания.
   К вечеру на заливе утихают волны. Все замирает. В летнем театре идет импровизация нашей жизни в виде капустника-комедии. Занавес медленно открывается.
//-- Глава 10 --//
   Белый свет появился в новом стиле. Белый цвет, как неоновая лампочка, быстро утомляет под длительным пребыванием, приводя к отупению и безразличию. Только контрасты дают толчок к новой жизни. Новый стиль – пластиковые окна, двери, мебель. И ты в большом игрушечном магазине. Можешь потрогать и, если платежеспособен, то можешь эту игрушку купить. Но игрушки быстро надоедают. Потому что они усиливают ощущение пустоты.
   Я бегу от одиночества. Одинокие люди чаще всего люди с сильной волей, но со слабой коммуникабельностью.
   Старая подруга снова меня посетила.
   – Ты же любил и думал, что навеки. Что одна, единственная и неповторимая.
   – Думал.
   – А что вышло? Пришла вторая любовь. И снова любимая, одухотворенная и единственная.
   – Ты думаешь, что это обман. Но мне не двадцать, когда все переносится легко, как детская болезнь.
   – Сорок, конечно, не двадцать.
   – Хорошо, я еще раз подумаю об этом. Мой рационализм всегда побеждал эмоции.
   Она снова уезжает в никуда.
   Темнеет. Звездное небо. Звезды рассыпались по черно-синему небосклону, будто кто-то подвесил лампочки в шатре.
   Сосны. Дачные домики. Над нами созвездие Большой Медведицы.
   – Сколько звезд. Их в городе не увидишь. А мы песчинки.
   У нее приступ грусти. Она плачет, я ее успокаиваю.
   – Что ты плачешь?
   – Ты никогда не говоришь мне ласковых слов.
   – Милая ласковая… нежная… – шепчу ей на ухо.
   – Персик! – подсказывает она, смахнув слезу. – Из райского сада.
   Я ощущаю аромат ее тела.
   Она протягивает мне листок.
   Там написаны ее слова ровным почерком.

     Из уст твоих, сомкнутых своевольно,
     Я слышала признания любви не раз,
     С тобой я чувствую себя привольно.
     Теперь настал и мой черед, ответный
     сделать пас.

     Люблю тебя безудержно и нежно,
     Как только может кто-нибудь любить.
     Прильну к тебе я ветром ласковым прибрежным,
     Чтобы затем в безумной страсти утопить.

     Последние встречи стали походить на сноподобные
     состояния. Я ощущал себя в Зазеркалье.

   Ее чувства переходили ко мне.
   И снова слова собирались в строчки, лесенкой поднимаясь к вершине любви, на которой так трудно было удерживаться. Чувства наши находятся в вечном движении и непостоянстве.

     Скорей уйди. Нет – постой.
     Что я тебе желаю?
     Все сказано было уже мной.
     Не жаль мне встреч, которых помню.

     Но при расставании не говори прощай.
     И ты на прощание не произноси – люблю.
     Как последний луч счастья я ловлю.
     Не обманывай меня, не обкрадывай себя,

     Если нет любви, то пусть молчат уста.
     Цена любви оплачена ценой разлуки.
     Ни ты, ни я не верим в будущие муки.

//-- Глава 11 --//
   Под Петербургом особое состояние природы, с постоянной полупрохладой, когда сходит снег, то наступает вечная весна, которая снова переходит в зиму. Это у Пушкина всегда была золотая пора осени.
   Отель спрятан за вечнозелеными соснами. Утренний туман легко растворяется в знойных лучах солнца. Обжигающий воздух и опрелость лесных дорожек будоражит чувства. К вечеру воздух влажен, от земли струится пар, и лес наполняется вечерним туманом. Все тут под солнцем и луной дышит любовью.
   Утренняя прогулка утомляет, и я иду в кафе. Тут еще неубрано со вчерашнего вечера. Мне на пейджер пришло ее сообщение «Я обиделась». Как обиделась, за что, сообщение оставлено без адресата.
   Я начинаю записывать слова на клочке бумаги.

     В телефонной трубке
     Твой капризный голос дрожит,
     К близкой разлуке
     Болезненно сердце сжимает.

   На этом останавливаю запись, остальное, если додумаю, напишу после, меня отвлекли две девушки на тонких ножках. И опять в голове слова:

     Не смотри ты им вслед,
     Не лови ты их взгляд —
     Все, что вкрадчиво, то обманчиво.

   Сегодня я снова ее увижу. Последние поцелуи вызвали у меня странные чувства, будто они отнимали у меня надежду на будущее. Словно она оставалась в прошлом. Как у него было со старой подругой с ощущением вкуса перезрелого винограда. Вдруг стало, что не нужны старые чувства. Все ушло с пришедшей новой любовью.

     Или я снова заблуждался как когда-то.
     Наши дороги, как линии на ладони,
     Ложатся рядом, не пересекаясь.
     Но если пересеклись, то слились воедино.
     Наши дороги, как линии на ладони.

     Если бы я сказал: да,
     А ты бы – нет.
     То не было ни встреч ни разлук.
     Была бы только тишина
     Да часов размеренный стук.

   После выпитой чашки кофе мне стало теплее, и я пошел к заливу.
//-- Глава 12 --//
   Ее признание в измене поразило меня, как сердечный приступ стенокардии. До кинжального прокола груди. До смертельной боли. Или удар электрического тока. У меня был шок. Я повторял сказанное ею, доведя себя до полного изнеможения. Это была грань безумия. Я перестал понимать, что вообще происходит в этом мире. Смысл любви и жизни. Я не представлял, что вот так умрет моя любовь к ней. То что я утром еще любил и обожал.
   Я смотрел на пляжных чаек, разжиревших, но по-прежнему прожорливых. И та прекрасная чайка, такая же глупая чайка, как и все остальные, которые прикармливались у отеля. Она отличалась от других, что она была проворнее и хищнее и больше приманивала к себе самцов.
   Она стояла со мной, эта молоденькая Инна, о которой я забыл от оглушения услышанного.
   – Ну чего ты. Ты меня не простишь?
   – Я что. Я разве вправе тебя судить. Разве эти чайки осуждают друг друга. Любовь действие арифметическое плюс, минус и равняется.
   – Я могла об этом не говорить.
   – Этого не спрячешь. А я раскатал губу. Мечтал. Я утром еще был, а теперь не существую.
   – Ты больше не подаришь цветы.
   – Наверное, какие дарил, – нет. Мои цветы девственной любви ты превратила в натюрморт.
   – А твои стихи?
   – И стихов больше не будет. У меня астма. Удушье. При такой нехватке воздуха не до слов.
   – Для меня это тоже было неожиданностью. Он был мне друг, не приятель. Он ничего дурного по отношению ко мне не делал. Я и сама не знаю, как это произошло, он совершил по отношению ко мне насилие.
   – И что?
   – Я лопухнулась.
   – И ты не вспомнила, что на свете существую я.
   – Ты вел по отношению ко мне, будто я для тебя ничего не значу. И у тебя много женщин. Я хотела доказать, что и меня любят.
   – Доказала. Сезон любви закрывается как сезон охоты на уток.
   – Так я для тебя всего лишь гадкий утенок, и не больше.
   – Наверное нет, со временем ты станешь прекрасным лебедем или чайкой. И будешь любить кого-нибудь другого, вспоминая наше настоящее как прошлое.
   – Другого? Я не хочу. Я люблю тебя.
   – Нет ты говори так – любила.
   Она сделала попытку прижаться ко мне. Я ее попытался оттолкнуть от себя.
   – Ты проглотила любовь, как эта чайка кусок хлеба, на лету.
   – Прости меня.
   – Я тут, а твое «прости» сейчас ничего не значит.
   – Поцелуй меня еще раз на прощание.
   – Тут был спектакль в этом сезоне. У меня была любимая девушка, которую я любил как свою жизнь. Она была прекрасной чайкой. У нее была своя жизнь – у меня своя, но в какой-то момент наши дороги соединились и снова разошлись.
   – Навсегда? Может, с нами не повторится.
   – Может быть.
   – Дай мне последний шанс.
   – У тебя было тысяча шансов, а это был тысяча первый.
   И ты его выбрала. Для чего. Чтобы изменить наши отношения. Ты убила во мне поэзию.
   – Я не хотела.
   – Тебя принудили?
   – Да.
   – Но и в этой ситуации могла использовать свой шанс, а не последний наш.
   – Что делать?
   – Ты сделала все правильно. Ты сделала так, как хотела сделать. Сделала выбор.
   – Ты тоже виноват.
   – Значит, ты ничего не поняла. Забудем. Любовь на песке. С песка легко стираются следы.
   Я опустился на песок, прогретый последним жаром лета. Над нами кружили неугомонные чайки.

Часть II

//-- Глава 13 --//
   Когда повторяются встречи, это становится похожим, что ты каждый раз ныряешь в озеро и потом снова плывешь к берегу. Каждый раз в ту же воду, но в разную погоду, и потому настроение меняется.
   – Я так скучала без тебя целую неделю. И эти выходные дни я ждала как праздника.
   – И что ты делала?
   – Возбуждалась и делала разрядку.
   – Зачем, я же был в городе рядом.
   – Это чаще происходит во сне. Мне снятся эротические сны.
   Прошел месяц. Она стала более капризной. Взрывной. Плачущей. Убегающей.
   Я потерял контроль и интуицию, думая что это пройдет. Так бывает. Я ее не понимал.
   Это случилось за три дня до отъезда в другой город.
   Мой звонок был перед отходом поезда. В тот день у меня валилось все из рук.
   – Почему же ты мне звонила?
   – Все кончено.
   – Что именно.
   – Наши отношения. У нас нет будущего.
   – И кто он?
   – Это компьютерщик.
   – Телеграфист. И давно у вас этот роман?
   – Я знаю его давно, но объяснился он мне в понедельник.
   – В понедельник мы с тобой только расстались.
   – Тогда во вторник. Потом он подарил мне букет белых роз.
   – И что, ты на этом сломалась. Из-за цветов.
   – Он меня понимает.
   – А я тебя нет. Я же люблю тебя.
   – Не говори мне. Не расстраивай меня.
   – Ты что не любишь меня?
   – Люблю. Но у нас разница в возрасте. Я хочу ребенка. Покоя.
   – Боже мой, ты хочешь это именно сейчас.
   – Нет. Но я не хочу привыкать к тебе.
   – Прощай. И знай, я жду твоего телефонного звонка.
   Это был последний день месяца. Начало летней жары. В тот день встретились с приятелем в парке. Выпили пива.
   Он спросил:
   – Как у тебя дела с подругой.
   – Не ровно.
   – Одиночество, конечно, тяжкое дело. Теперь и я понимаю, что должны быть публичные лома. Я старый холостяк и то занемог без подруги. Нужна поддержка. Как говорится, встретились два одиночества.
   Было четыре часа пополудни.
   От пива и жары стало развозить, и наступила усталость.
   Я пошел на вокзал. Наугад. Несколько поездов отходило в южном направлении.
   В этом вагоне я увидел ее в последний раз. Она вышла, поцеловала в губы. Вернулась в тамбур.
   – Я буду ждать тебя.
   Она молчала.
   – Я пойду.
   Я никак не мог уловить ее взгляд. Глаза были мутные, безразличные.
   – Постой еще немного.
   Проводница выглянула и произнесла:
   – Да, что-то удивительно, поезд должен уже ехать по расписанию.
   Поезд тронулся.
   Я помахал ей рукой до встречи, она похлопала ладонью по типу прощай.
   Перрон опустел на несколько минут, как подошел новый поезд в южном направлении.
   Я возвращался устало и безнадежно, будто мир перевернулся. И я стал сожалеть, что вел грубо, придирчиво. Но память почему-то подсказывала только хорошие воспоминания. В теле я чувствовал озноб.
   В ночи легкое самопоглаживание не успокаивало, а доводило тело до изнеможения. Я и тело были разведены в разные стороны.
   Я хотел теперь забыть ее раз и навсегда. Но тело било любовной судорогой.
//-- Глава 14 --//
   Когда она присутствовала рядом, то я ее не чувствовал. И вот когда она ушла. Исчезла ее тень. Ее дыхание. Ее молчание. И тут мне стало не по себе, даже грустно. Леденящее ощущение тоски.
   Как же так, я считал, что она в моей жизни была когда-то никто. И при первом ее исчезновении меня охватил приступ тоскливого одиночества. Все мое существо восклицало: так не может быть. И так было. Стало. И это стало существовать из прошлого в настоящее и вползало в будущее. Куда я никого не пускал.
   Теперь мне предстояло избавиться от наваждения. Остаться на прежнем месте. И не ходить там, где ходили вместе. Дышали в одно дыхание. Когда сливались наши тени. Я понял, в чем мое наваждение. Я дал себе слабость принадлежать женщине, а потом Богу. И за это наказан одиночеством. Женщина ушла. Только Бог над тобой всегда. Женщина может вернуться и снова искушать меня. Только Бог всегда надо мной.
   Если ты ушла, то я не буду тебя возвращать. Ты ушла в прошлое, потому что ты не делишь со мной настоящее.
   «И ты, как эхо повторила, я люблю. Тебе поверил. Эху нет». Я нашел эти строчки в старых своих записях. Я давно забыл об этих словах. Как часто не помнил, что я когда-то сказал. Я не живу теперь ожиданием. У меня было одно преимущество, я не верил даже в то, во что она верила.
   Та первая встреча и теперь нелегкий наш прощальный разговор. Я только теперь осознал, она не говорила мне «прости», ни говорила мне «прощай». Что она от меня ждала?
   В теле истомы нет. Те дни были для меня ужасные, я обрекал себя на тягостные ощущения. Жить без будущего несколько легче жить, чем без прошлого. В будущем человек всегда одинок. Его там нет, а есть иллюзия, что ты там уже есть. Счастлив и беспечен, как старость. Жить будущим – это умереть в настоящем.
   В этом я был ее счастливее. Мой опыт подсказывал – жить настоящим.
   Она пыталась меня ранить прошлым, повторяя, что это ожидает ее в будущем.
   На карту было поставлено все. И все шло не в масть. И джокер бросает колпак. И ты дурак.
   Мы играли в карты. Я нервничал от предчувствий. Проигрывал ей партию за партией.
   – Не везет в картах, повезет в любви.
   – А как же я?
   – Каждый играет за себя, – ответила она.
   Так о чем я жалею. О том, что каждый играл сам за себя. В настоящем у меня была иллюзия прошлого. Когда-то я был молод. У нее была иллюзия будущего. Спастись мы могли, вернувшись в настоящее.
//-- Глава 15 --//
   Меня охватило предчувствие, что она уходит. Куда? Когда? Не знаю. Но что уходит. Это я ощутил, когда мы встретились. В ее движениях, жестах была некая отстраненность. Была поездка за город, которой она всегда радовалась, убегая от забот домашних, родительской опеки. Хотя со стороны ее отца было назидательное молчание. Который упрекал через жену, ворчал, что она морочит мне голову.
   Тот же поезд, тот же вагон. Та же дорога к даче. Что-то было сказано мной невпопад. Она обиделась, всплакнула. Чем-то упрекнула.
   Потом разбилась тарелка, и она сказала «на счастье», с чувством иронии. Перехватив мой взгляд, она сказала, что купит новую тарелку.
   Возвращались в город молча. При прощании на ее глазах выступили слезы. Она поцеловала в губы. По-детски. У меня было ощущение, я хочу ее, и она еще рядом.
   От нее не было телефонного звонка. Прошло три дня, она должна была в этот день уехать. Я услышал ее голос. Тон был другой. Я никак не мог понять ее упреков в мой адрес. Пока она не сказала, что все кончено, у нее есть другой человек, с которым ей было хорошо позавчера и вчера. И он подарил ей розы.
   Я спросил, ты любишь меня? Я услышал ее плач, и она ответила «Да». Если так, приедешь, объяснимся.
   В тот вечер я не находил себе места и пришел на вокзал. Перрон. Ее вагон. Я увидел ее безразличные глаза. Такого взгляда я никогда не видел ранее. Это был конец. Я еще хочу, а мое желание без ответа.
   И тут я почувствовал одиночество. Тело стонало. Но я еще жил каким-то ожиданием. Что не может в три дня окончиться то, что было два года. Не может быть.
   Теперь я был один на даче. Здесь мы были вместе. Здесь было нам тепло и уютно. Но теперь. Это было тогда. Но не сейчас.
   Я переплыл озеро. Я утомлял тело, доводя себя до предела. Истома любви достигла какой-то критической точки и упала до нуля.
   Прошло четырнадцать дней. Она ушла из дома с новым другом на квартиру. Чтобы начать новую жизнь. Когда я спрашивал, кто ты, она мне говорила, что аленький цветок. Я был чудовищем. И в конце концов она была в лучшем случае золушкой или бесприданницей.
   Потом снова услышал ее голос по телефону. Ее голос, который шептал в ночи, что любит. А теперь она говорила мне, что ни да ни нет.
   И снова живу ожиданием. Неверием.
   Наступил двадцать четвертый день. Меня несет к ней. Я хочу ее увидеть в последний раз. У меня в руках три розы. Алые. Хотел найти три – одну белую, другую красную и третью желтую. И все-таки я остановился на этом выборе. По странному стечению обстоятельств встреча не состоялась. И розы завяли. Так и не принеся никому радости. Любила ли она цветы? Для нее это было отношение к ней. Цветами она определяла отношение к себе. У меня с годами притупилось это чувство. Цветы стали как для мужчины галстук. Мерой достатка, чем любви. Цветами не сократишь расстояние в любви.
   Это была последняя минута уходящей томящей тоски. Я почувствовал свободу. Тело стало принадлежать мне. Впервые я заснул за эти дни. Проснулся спокойным и безразличным. Пытаясь припомнить ее. Ее глаза. Лицо. Ее имя. Я так и не вспомнил.
   Шок прошел. Я ее не хотел и не желал. И ее не было.
//-- Глава 16 --//
   Мой неожиданный звонок по телефону, и ее голос. Она мне говорила, что кто-то у нее появился. И это новый ее друг. Я знаю, что ее блаженство ей наскучит. Праздность утомляет, как беспечность раздражает.
   – Я всех шокировала.
   – Меня нет. Я знаю тебя.
   – Это потому, что ты так думал, и мысль твоя материализовалась.
   – Отнюдь. Ты себя так вела, и ты была на пути перемен.
   – Ты должен был измениться по отношению ко мне. Твое отношение к женщине, что я должна ходить в чадре и не проявлять никаких желаний.
   – Я не давал тебе радости.
   – Ты придавливал меня.
   – Твои поступки были разрушительны, прежде всего, для тебя.
   – У меня теперь другой. У него была подруга шесть лет, и он ее оставил ради меня.
   – А ты меня ради него.
   – Нет. Я убежала от родителей. От тех, кто очень меня любил. К чему ты так ревновал, у меня ничего ни с кем не было.
   – Ты все перечеркнула. Как же наши отношения одного года и одиннадцати месяцев? Ты как солдата не дождалась из армии всего один месяц, взяла да вышла замуж.
   Вот тебе две весны и две зимы.
   – Это песня.
   – Из нее слова не выкинешь. Старое не вернешь.
   – Ты мне как-то сказал, что цветы надо заслужить. Их дарят или не дарят, их не заслуживают.
   – Не буду спорить. Ты дала мне увидеть краски жизни, а это много что значит. Я стал другой. Я думал, что буду меняться с тобой. Буду нежней. А стал грубее. Хотя ты такого и любила, такого и разлюбила.
   – Ты мне говорил, что я золушка или бесприданница.
   – А кто ты? Аленький цветочек? Милая, ты пропела мне песню из жестокого романса.
   – Опять твой психоанализ.
   – Да, именно там надо искать себя в подсознании. Этот синдром быстрого обогащения или насыщения. Вино. Наркотики. Секс. Твоя жизнь стала похожа на полет бабочки над цветущим полем, и это все метаморфозы. Просто ты не помнишь, когда ты была гусеницей. Человек в метаморфозе не может вспомнить, кем он был раньше.
   Однажды она сказала мне: «Там моего ничего нет».
   Теперь я увидел, то что не видел раньше. Что она больше мне не принадлежала. Она принадлежала сама себе. У нее было тело. И было ее тело, которое теперь принадлежало другому. Который был желаннее, чем я когда-то. Но до этого была целая вечность.
   Сначала она стала принадлежать только себе. Обнимая ее. Я жил ее экстазом. Ее желаниями. И она любила меня через свои ощущения. Не знаю, даст ли другой ей ощущений больше, чем я. Она сказала, что я ее развратил. Своими ласками. Своей страстью. Своей любовью. Но теперь хочется и нежности, и страсти. Идти по кромке лезвия бритвы.
   Как спасти себя от ее наваждения. Это прежде всего разлюбить ее тело. Уйти в себя, погрузиться в свои ощущения. Полюбить свое тело до страсти. Полюбить себя. Другой защиты нет.
   А как она? И она будет жить своими ощущениями с другим. Она потом произнесет: «Он дал мне спокойствие».
   – Ты не любишь уже меня.
   – Я не могу сказать да, потому что я с другим. Но и нет, потому что в мыслях я с тобой.
   – Вообще, ни да ни нет. Это значит ноль. Пустота, вакуум. Обнуление чувств.
   И теперь страдаю от одиночества тела. От ее глупости. От ее непонимания. Но шаг к ней я так и не сделаю. Это выше моей гордости. В любви я давно без морали. С каждым днем и ночью шло забывание. Медленно угасали все чувства, притупляя желания. Шел к пустоте. Сначала исчез ее образ. Потом желание увидеть, потом услышать, потом вспоминать. И наступило полнейшее опустошение. И я был спасен.
//-- Глава 17 --//
   Я остался на круге своя. Все течет, все изменяется. И я снова будто одинок. Конечно, есть старые связи. Старая дружба. Опять слова. Что кто-то сказал. Что-то когда-то. Слова. Даже грустные. Даже обидные. Это все пустое. Это настроение.
   Я ее любил до нее. Теперь. Ее жесты, слова не пробуждают меня. Она удивленно смотрит на меня. И спрашивает, что со мной происходит. Когда-то она была желанна. Но теперь у ней есть просто друг. Тот обожает. Любит. Трепещет.
   А я спокоен. И ее красивое тело не пробуждает меня. Будто я равнодушен. Я хочу насильственно пробудить в себе желание к ней и не могу. Тело не слушает мои желания. Да и желания быстро гаснут.
   И опять меня мучает прежний вопрос, неужели эта девчонка в двадцать пять свернула мне мозги. Выжгла во мне все. Забрала с собой волнение, трепет.
   Я стал в движениях резок. И этим причиняю боль. И старая подруга говорит мне: «Будь нежней, и люди к тебе потянутся».
   Есть такая песня про два одиночества. Я сказал, что я слышал эти слова от друга, когда тот говорил о своей разлуке-любви. В этой песне два одиночества разводили костер, пытаясь согреться от слабого огня. В любви или сгораешь, или просто греешься. «Будь нежней, и к тебе люди потянутся».
   Меня что-то удерживало. И я понял, что при нашем расставании не было слова «прости». «Прости» это всегда прощание. И потому нам была предначертана встреча.
   Только нужна она будет через время, когда нас разведут дороги и новые встречи, и новые чувства.
   Я вот встретился со старой прежней любовью. Она свежа. И трепета у меня нет. Ее руки. Тело. И все без любви. Зачем? Может быть и такая встреча, которая не даст ни прежней любви, ни тепла.
   Что мешает мне сейчас? Или так я вспоминаю свое недавнее прошлое. А она свое. И она сейчас не делает никаких особенных усилий. Ее любят.
   И цветы, которые я подарил. Она взяла и произнесла:
   «И куда я их понесу. Домой? Друг все поймет».
   – Скажи, что купила. Так многие женщины поступают.
   – Не поверит.
   Цветы не терпят фальшивого отношения. Что-то можно спрятать, что-то нет. И сколько цветов оставленных и просто брошенных. Даже цветы не могут пробудить того, чего уже нет.

Ляляфа

//-- Глава 1 --//
   Он, Виктор, жил месяц по-холостяцки в семейной жизни. Его жена с дочерью уехали на юг позагорать, пофлиртовать да поплескаться в Черном море под Туапсе.
   А он, Виктор, должен был весь август на тесной кухне, разложив на столе, где скатертью была газета, жевать сосиски. Меню холостяка: утром сосиска, в обед сосиска жареная и вечером снова сосиска.
   Это было августовское утро с легкой прохладой и яркими солнечными лучами, пробивающимися сквозь листву. Когда он доел сосиску, оторвал клочок газеты, завернул в него остатки еды. И тут его взгляд выхватил строчки крупным шрифтом объявления: «Загадочная, обворожительная, романтичная, не свободная дама, замужем, хочет познакомиться с порядочным джентльменом». Он развернул газету, которая пестрила всякими объявлениями. «Да, – протянул он. – Ну и нравы. Хотя время такое. Если женщина просит, как в песне поется, так отчего…» – ухмыльнулся он.
   Ему было любопытно взглянуть на незнакомку, конечно, если не манерная и без проблем.
   Уже днем они встретились в сквере, около почтамта. Он сразу увидел ее. Молодая девушка улыбалась, идя ему навстречу. Когда они шли почти рука об руку, он подумал, как все просто. У него, конечно, вертелась мысль где-то там в голове, что ее побудило на такой шаг – дать такое объявление. И один ли он такой чудак, который клюнул на газетную наживку. Сам тут же отказался от этой навязчивой мысли. Она шла рядом, а он наслаждался ее присутствием, вообще-то за свидание где-нибудь на Пикадилли валютой платят, а он идет еще и наслаждается, и это уже слишком. Она дышала, улыбалась и понимающе смотрела на него, и с ней ему было хорошо и спокойно. Тогда он подумал, какое его дело разбираться в ее коллизиях жизни. Это ее проблемы, а не его. Он в себе до тридцати лет не разобрался, что говорить о других. Для него было ясно одно, что у его жены давно своя жизнь, у него своя и у дочери уже есть друг.
   Его мир сузился: дом, работа да угол с телевизором. Внутренние переживания сменялись в мире перестройки общества, то ему подсовывали ваучер, то наперсток уличные мошенники. Весь мир мошенничал с ним. Как будто сговорились. Да, это он оказался на обочине жизни не в переносном, а в прямом смысле.
   В этом знакомстве была какая-то фантасмагория, потому что так не бывает, по объявлению хороших знакомств. Они полтора часа были вместе, от усталости присели на обшарпанную скамейку.
   – Что дальше? – спросил он ее.
   – Если завтра будет тепло, то поедем на залив, к воде.
   – Зачем?
   – Я рыба!
   Он удивленно взглянул на нее, она, спохватившись, сказала: – По зодиаку.
   – Погреться. Позагорать – дело хорошее, – согласился он с ней.
   На следующий день выдался нестерпимо жаркий, даже знойный день.
   Они лежали на песочном пляже, рядом бродили нудисты и прочие. Она была в красном купальнике. Он в черном.
   – Где ваш летний загар?
   – Я и не загорала до сегодняшнего дня.
   – Понимаю, в этом году лето не балует теплом. Дожди.
   Она лежала на животе и держала в руках дежурную книгу на английском языке, любовный роман о Голливуде.
   – Про что пишут?
   – Про море и про любовные штучки.
   Он положил ладонь на ее плечо. И почувствовал под пальцами шелковистую кожу, с тонким ароматом, который смешивался с жаром раскаленного песка. Он погладил ее плечо, потом провел рукой по спине, почти до поясницы. Она выгнулась, тяжело вздохнув, и перевернулась на бок и пытливо взглянула него.
   – А это не нужно делать, – отчитала она голосом Мальвины.
   «Вот тебе и на, кошечка начинает показывать коготки, ну давай, давай, посмотрим, что будет дальше», – усмехнулся он.
   – Вам что, не понравился экзотический массаж?
   – Я его получаю в косметическом салоне.
   – Круто!
   Он подумал, вот какая цаца, сама гуляет от мужа, кокетничает тут, себе цену набивает, нет чтобы вести себя проще и непринужденнее, в конце концов лето проходит, – сезон приключений и забав.
   Кожа, обжигаясь, краснела и становилась болезненной. И они пошли под навес летнего кафе, где утолили жажду кофе по-турецки с фисташками. Она поблагодарила за проведенный день, сделав вид, что она, вообще, ничем ему не обязана. Он подумал, что она права, в ее двадцать пять лет, так и должно быть. Больше выпендрежа, больше шарма.
   Ему было любопытно, долго ли будет продолжаться этот милый роман. Хотя какой роман, если ни слова, ни полслова не сказано, что-то примерное о любви или о чувствах, даже об ощущениях. Вот он ее погладил на пляже и что, какая реакция, никакой, другая бы кошечкой притворилась и дала бы новый повод для атаки. А тут она строит из себя недотрогу, что она вообще о себе воображает, или это ее манера развлечения на стороне. Но ничего, милая, посмотрим, что нас еще ждет впереди. Хотя он и сам смутно представлял это далеко, взгляд уходил за горизонт, а там небо сливалось с морем.
   Неподалеку от кафе находился танцхолл, там кто-то наигрывал на пианино. Из любопытства они вошли туда. Какой-то рабочий, разложив ноты, играл Моцарта. Он самодовольно стал пуще прежнего ударять по черно-белым клавишам.
   – Это что? – спросил он ее.
   – Наверное, Моцарт.
   Она подошла и взглянула на ноты. Тот пижон в спецовке перехватил взгляд и заигрывающе спросил ее, знает ли она ноты. Она кивнула в ответ. Тот небрежно уступил место у пианино.
   Она заиграла с листа. Смотря только в нотную бумагу. Когда она закончила этюд, Виктор захлопал в ладоши.
   – Вы, наверное, по памяти играли, а не по нотам. Сыграйте вот это, – найдя самую трудную в исполнении другую сонату, не унимался пижон.
   Она снова проиграла. Тот махнул рукой, забрал ноты и ушел из танцхолла. Они остались вдвоем.
   – Вы, может быть, еще и поете.
   – Я слова плохо запоминаю, а музыку да, но для вас спою.
   Ее голос и ее изящные пальцы, скользящие по клавишам, очаровали Виктора. У ее имени Ляля он добавил фа. И теперь для него она была Ляляфа. Три веселые нотки любви.
   – Так вы можете сыграть любую песню? – спросил он.
   – Любую, только напойте мне мотив.
   – Тум-тум, тарам-тарам трам. Или лучше сами выберите, например Шопена или Мурку.
   И она заиграла вальс на пианино.
   Он увидел в ней другую, наполненную светом, теплотою и нежностью, и ее непосредственность делала его молодым. Виктор даже сконфузился. Перед ее юностью, перед ее нежностью. И когда она окончила играть на пианино, он порывисто взял ее ладонь и поцеловал ее пальчики. Тонкие пальцы, чуть похолодевшие в его пальцах, мгновенно потеплели.
   – У меня в последнее время всегда холодные пальцы.
   – Сейчас нет, – поцеловав ее пальцы, произнес он.
   – Сама удивляюсь.
   – И эта рука все умеет.
   – И стирает, и моет.
   – Играет и ласкает.
   Он вновь поцеловал в ладонь, но она отдернула руку, смеясь.
   – Щекотно.
   – А вы проведите по моей ладони.
   Она провела пальцем по шершавой его ладони.
   – Мне не щекотно.
   – Вы, наверное, не ревнивы.
   – Да, точно, я не особенно ревнив. Мне разрешают, и я допускаю.
   – Это не всегда правильно, – заметила Ляля.
//-- Глава 2 --//
   Городской пейзаж асфальта особенный, который во времени почти не меняется. Мокрый после дождя или снежный, посыпанный едкой дорожной солью, или пыльный летний или опять промозглый осенний с опавшими желтыми листьями.
   Обильный листопад в жаркое бабье лето сулит зимнюю стужу. Хотя сейчас и приметам верить трудно. Виктору позвонил давнишний друг.
   – Ты куда пропал: мужики собираются в третий раз на рыбалку с банькой. Традицию нарушаешь. Ты не влюбился случаем?
   – Есть такое.
   – Молодец, старина, седина в бороду. Где встречаетесь?
   – Когда захочешь, изобретешь тысячу один способ. Было бы желание.
   – Вот именно, моя подруга, Оксана, каждый раз напрягает, а у меня к ней уже душа не лежит, то тут и одного способа не найти. Давай, пока, не теряйся.
   Он снова встречался с Ляляфа. Где-то в назначенный час. Он был с ней рядом как мальчишка, рукопожатие да поцелуй. Он забыл про свой мужской опыт. Про легкие победы над женщинами, которые переходили на другой день на роли покинутых любовниц. Ее поцелуй был нежен и сладок. Он перечитывал перед каждой встречей восточную поэзию, испытывая трепет юной страсти. К нему пришло то, чего не хватало ему в эти годы – легкости или скорее всего легкомыслия. В нем поселилась робость, он старался ненароком не обидеть. И поэтому он был галантен и предупредителен. Он над собой посмеивался, вот тебе Ляляфа. Иногда он вспыхивал и говорил надменно и сердито. При каждом новом прощании он становился настойчивее в своих желаниях.
   – Не пора ли поставить точку в наших отношениях?
   У нее наворачивались слезы на глазах.
   – Почему?
   – Потому! Что я тебе мальчик? Что ты водишь меня за нос? Мне тридцать пять. Тебе двадцать пять. Арифметика простая.
   – Ты мне очень нравишься.
   – И только. Спасибо и на добром слове, и давай тогда на этом и простимся.
   Он понимал, что поступал по отношению к ней нечестно, оказывая психологическое давление. У нее снова появились на глазах слезы. Он ощущал себя победителем. Ее пальцы заскользили по его рубашке, расстегивая пуговицы. Она была послушна в его руках. Легкое прикосновение к ней, и она легко вытягивалась, сжималась, стонала, снова замирала. У него был прилив сил. Он испытывал возбуждение.
   Его дурманил запах молодого тела. Он летел как шмель на дурманящий запах хмеля.
   – Давай куда-нибудь уедем на неделю, – взмолилась она.
   – Отель, кемпинг тебя устроит?
   – Любовь на колесах, это несколько старомодно, но романтично, – ответила она.
   И они уже через день мчались по приморскому шоссе прочь от города. Он вспоминал, сколько раз он проезжал по этой дороге. Но никогда не подозревал, что за этим поворотом на проселочной дороге он окажется в райском уголке. Домик-пряник, как он назвал, когда увидел перед собой роскошный трехэтажный особняк, который менял во все времена не хозяев, а только вывески. Дом отдыха, пансионат и вот теперь отель. Тут было тихо и уютно.
   Они всецело принадлежали друг другу. День и ночь менялся проблесками ночных фонарей сквозь жалюзи.
   – Я раньше боялась всего мужского, считая это чужеродным, а теперь я не могу жить без этого запаха и тепла. Она проводила пальцами по его телу. – Мне было жутко страшно. Это казалось мне бесстыдным.
   – Подсознательное чисто женское изобретение. Мужской ум устроен проще. Хотя в женщинах все мускулинизируется, а в мужчинах феминизируется.
   – Мужчины должны быть тоньше, – заметила она.
   – Это попахивает голубизной.
   – Я не об отношениях между мужчинами.
   – А о блюзе между мужчиной и женщиной. Что-то было не только притягивающее друг к другу, но и отталкивающее. Но не так, чтобы столкнуть с плота в бушующий океан ради спасения собственной жизни.
   – Так ведут себя стервы. Зачем быть спасенной без любимого даже на плоту.
   – Бытие одно, а жизнь людей капризная штука. И все плохое от слабости и безверия.
   – Любовь это сизифов камень, если не хватает сил, то он скатывается вниз, раздавливая все под собой.
   – Что самое главное в наших отношениях?
   – Ощущения и впечатления. В этом заключается равнодействующая сила отношений между мной и тобой. А не в маскулинизации или феминизации, – ответил он.
   Она уже не слышала его, погрузившись в глубокий сон.
   Он говорил те же слова, что говорил прежде другим. Но с ней эти слова приобретали почему-то другой смысл. И главное, это было в другой тональности, в них он слышал другую музыку, высокую поэзию, слова были насыщены чувственной теплотой. Это был их мир чувств, в котором они переживали прежде неизведанные эмоции.
   Наступил, как он назвал, месяц поцелуев. Они целовались везде. Ее губы полураскрытые везде тянулись к его губам. Он чувствовал тепло ее губ, кончик языка скользящий по его губам. Если внешне то, что можно было принять за голову, руки, ноги и туловище, то в этот миг происходила метаморфоза с перевоплощением в цветок, в облако или каплю дождя. Все теряло свои очертания. На какой-то миг они снова возвращались в реальный мир и при первой возможности снова отправлялись в Зазеркалье любви.
   Виктор думал, если бы он другу стал рассказывать о своих переживаниях от поцелуев, то нормальный человек смотрел бы на него, как на чокнутого, и это было в порядке вещей. Тут было самопоглощение. Окружающие не существовали. В метро. В поезде. В самолете. Всему миру было безразлично, что делали они, как и им было не до кого. Их мир был их эмоции. Она жила в его сознании, в нем самом, в его теле, а он в ее сознании, в ее теле. Они жили одним дыханием.
   – Ты не веришь, что наши чувства продлятся, – шептала она.
   – Долго, как это пишут в романах, и у нас не будет окончания.
   – Ты смотришь на меня как на одну из легкомысленных дурочек, которые ищут приключения по объявлению. Я это написала от отчаяния.
   – Тебя что, муж обижает?
   – Давай пока об этом я не буду говорить.
   – Отчего же?
   – Я в себе не разобралась. Ты мне дорог. Я тоже думала, что ты мое временное развлечение.
   – Так в чем дело?
   – Теперь это другое. Ты меня свел с ума. Я не контролирую себя.
   Тут она замолчала и стала снова его целовать.
//-- Глава 3 --//
   Ему приснился ужасный сон. После ее ласк. После экстаза фантазий. И этот сон.
   И что? Эта Ляляфа! Да она просто не умеет вести в обществе. Ему приснилось, что они с ней в какой-то малознакомой компании. И некий тип пробует с ней кокетничать, а она двусмысленно ему отвечает. Да она не умеет себя просто вести в обществе. На плоские шутки мужчин она отвечает с полной искренностью. Худшего предательства не бывает. Одно дело на плоскую шутку ответить тем же, а тут проявлением всех чувств. Он ее возненавидел. Она исчезла. Его занесло в какой-то вагон, который уезжал на восток. Он не хочет уезжать. Мелькают станции.
   И вот на каком-то полустанке стоит опять она. Он спрашивает, что она тут делает, она отвечает ему, что ждет его. Но откуда было ей знать, что он именно едет этим поездом.
   Потом они идут лесом и выходят на морской пляж. На снегу лежат пингвины и нудисты. И она тут раскованна, где скромность, стыдливость. Он начинает ее упрекать в глупом поведении.
   – Ты меня с кем-то путаешь?
   – С кем я тебя путаю?
   – С тайными любовницами. У тебя же есть подружки.
   – Не понял?
   – Когда ты не хочешь понимать, то ты не понимаешь. Все у меня час молчания.
   Ему жарко. Он просыпается от этого ужаса.
   Днем при встрече она спрашивает его:
   – У тебя есть идеал женщины?
   – На это трудно ответить, мне легче указать на недостатки, чем на достоинства женщины.
   – Так у тебя нет идеала, а есть только критика на нее.
   – Это дает женщине все время улучшать себя в угоду мужчине и таким образом приближаться к идеальному состоянию.
   – Так можно превратиться в Венеру, только без рук.
   – И это, говорят с древнейших времен, – идеальный образ.
   – Я заметила, ты становишься раздраженным, когда голоден. Давай попьем чаю.
   – С чем? С печеньем.
   – Нет.
   – С вареньем?
   – Нет.
   – Так будет горько.
   – Зато поймешь, какой вкус настоящего чая.
   Он так и знал, что рано или поздно она спросит о его жизни по ту сторону их отношений. Да, у него был мир отношений до нее, которую как нить Ариадны не порвешь, потому что он находился в лабиринте, а теперь окончательно потерялся и не знал вообще, какой есть выход из данного положения.
   Бывшая жена, хотя и формально, была рядом. И это было не вычеркнуть.
   – Что ты ей говоришь?
   – Ничего! Она приставала ко мне. Я ей сказал откровенно, что она старая и у нее все проявления климакса налицо.
   – Ты ужасен. Сколько ей лет?
   – Ты еще пожалей. Ей тридцать восемь лет.
   – Так это самый расцвет…
   – Расцвет чего?
   – Женственности.
   – Я думал увядания. Я ее знал юной, незрелой, она так и осталась незрелой, только сильно поблекшей, а это еще ужаснее. Маленькая собачка до старости щенок.
   – Грубо!
   Такова жизнь. Молодость сменяет старость.
   Вообще его раздражало, если кто-нибудь начинал обсуждать подобные темы, которые были не столько вечные, как беспросветные, и смаковать тут просто нечего, когда все прошлое вычеркнуто из жизни.
   Он получил по пейджеру сообщение. На табло высветилось: «Милый, позвони мне. Ляляфа».
   – Ну вот, – произнес он, – глупее ничего не пошлет. Что ей еще надо? Да мне просто некогда.
   Через час пришло еще одно сообщение. «Я люблю тебя. Не молчи. Позвони».
   Он нервно хлопнул по пейджеру и проворчал: «Когда надо, позвоню, что за глупое поведение. Оповещать весь мир через эфир о своей любви». Вообще, кто такая эта Ляля. Внешне она очень эффектная. Порой я ее не чувствую. Часто безынициативна. Будет долго смотреть и ждать чего-то от меня. – Так разговаривал вслух Виктор. – А что ждать, я сам хочу от нее, может, не агрессии, а первых шагов навстречу к нему. Ее вечный вопрос, куда пойдем милый? Так и я задать могу. Я и сам ее могу озадачить. Если ей скучно со мной. Так это не от меня зависит. Я когда познакомился, не в лучшей форме был. Будто я человек-развлечение, должен возбуждать ее сознание пробуждать ее к жизни, к любви. Она спящая красавица, которая так и не собирается просыпаться. Очень мило.
   Опять пришел сигнал по пейджеру. Виктор с раздражением прочитал поступившее сообщение. «Ты не звонишь. И я скучаю». Он возвел глаза в потолок. Вот ее вечное слово: «Я скучаю». Ну и скучай, если тебе заняться нечем. Или это от молодости. А что, повзрослев, у ней ума прибавится? Нет, только утонченность или изворотливость, или еще хуже, отвращение к жизни. Сколько молодящихся дев, подкрасив глаза, наведя тени, потом слоняются по подружкам, надоедая всем своими нерешенными проблемами. В жизни не сделав никому ни хорошо, ни плохо.
   Это как рыба, которая плывёт по течению и, когда приходит время, плывёт против течения.
   Опять сигналит пейджер от нее. «Я так и знала, что ты не дозвонишься. Мне плохо. Я тебя люблю».
   «Кто выдумал эту пейджинговую связь? Одностороннюю. Эх, милая, услышала бы ты сейчас от меня большой привет.»
   Он дозвонился по обычному телефону до нее.
   – Ты меня любишь? – капризно произнесла она.
   – Да, милая, а что? Я тружусь над проектом, который надо сдать к сроку. А ты меня постоянно спрашиваешь о чувствах.
   – Ты обижаешь меня.
   – Чем?
   – Тоном. Разве моя любовь тебя не согревает?
   – Греет. Очень. Что дальше?
   – Ничего. Я хотела знать. Пока.
   Он положил телефонную трубку, когда услышал гудки.
   Он поймал себя на мысли, что в последние дни он не хочет ее поцелуев, ее губ, ее тела. В последнюю встречу на прошлой неделе, выйдя из ресторана, они прошли мимо церкви, где закончилась вечерняя служба. Она прильнула к нему.
   – Я хочу тебя. Ты снишься мне. Я не могу без тебя. Только ты.
   Он усилием воли сдерживался, потому что в ее словах был тон просьбы, чем страсти. Он сопротивлялся этому принуждению. Особенно тут, куда они свернули с тротуара во двор «колодца», где над головой висели как на ниточке две звезды. Мимо них шныряли подозрительные типы около мусорного ящика, под ногами хрустели разбитые стекла, войдя в подъезд с обвалившейся штукатуркой, она прижалась к нему.
   – Поцелуй сюда. – И она указала на шею.
   И он поцеловал.
   Потом он вспоминал и никак не мог вообще припомнить ход событий. Он был или кто-то другой.
   – Ты такой хороший.
   – Не хвали, а то у меня прыщик выскочит от гордости.
   – Покажи – где. Я хочу тебя туда поцеловать.
   – Скажи мне что-нибудь.
   – Милая… хорошая…
   – Нет, скажи, что любишь?
   Он не хотел ничего говорить, тогда она заплакала.
   – Что с тобой? – и он обнял ее.
   – Все. ВСЕ! Я успокоилась, прости, скажи, что я тебе еще нужна.
   – Нужна.
   Она потянулась к нему. Он прижал ее к своей груди.
   Потом они снова потерялись на несколько дней в этом большом городе. Только город жил будничной серой жизнью и только в ночи, в рыбьем жире огней речных фонарей напоминал о фантазиях белых ночей.
   В ночи. Он видит ее. Их мгновение любви. Ее широкие зрачки. Его сужены. У ней ускорен пульс, у него – замедлен. Ей трудно сглотнуть, ему дышать. Она в страсти любви. Он истощен.
   Еще мгновение, и они забудут обо всем с утренним рассветом.
   И так заканчивается сезон бабьего лета. С утренней прохладой и полдневной жарой. Утром еще легко отпотевают окна домов, от асфальта парит, движки машин еще заводятся с полуоборота, отъезжая от тротуара без подогрева.
   Утро. Расцветает. Медленно рассеивается густой туман.
   Городской поток людей устремляется в метро. В вагоне насыщенно пахнет духами, одеколоном и прочими дезодорантами.
   Все притиснуты друг к другу. И будто мир принадлежит только влюбленным, и больше никого на свете не существует. Прежде всего это – заблуждение влюбленных.
   Так и он с легкой небритостью, и она, его Ляля, обвязав шею платком, прильнули друг к другу. Она, полузакрыв глаза, тянется к его губам, а он чмокает ее в нос. И она счастлива.
   Остановка. Всех выталкивает потоком из вагона, потом вверх, и снова все расходятся по своим делам.
   Все кругом буднично. Будто каждый начинает жить сам по себе, забывая о влюбленных.
//-- Глава 4 --//
   – И что теперь? Ее капризы. Ее упреки. И ее постоянное непонимание меня. А что понимать. Вот ты – вот я. Почему ты хочешь войти в меня, в мои мысли, в мои чувства и мои желания.
   Вот ты – вот я. Я никого не хочу впускать в свой мир. Даже тебя. Ты говоришь, слиться вместе в целое, воедино. Так это – ничто. Я не хочу этого ничто, – проносится в голове у Виктора.
   Они едут за город. Их везет поезд.
   «Наслаждайся поездкой. Созерцай мир, который за окном. Я закрываю глаза, погружаюсь в себя. И нечего подглядывать за мной», – думает Виктор.
   Она не хочет его понимать. И она опять около него. Ее руки. Ее губы. И так она опять в нем, в его мыслях, и снова он отдает себя будто на растерзание. И снова перед ним мир без грез. В реальности. Он понял, что она постоянно разрушает его иллюзии. И ничего он не может поделать с собою, его воля как и тело парализованы ею.
   Теперь она звонит, когда ей удается быть свободной.
   – Ты приедешь?
   – Сегодня? Нет. Я занят. А что, в другой день нельзя?
   – Можно, конечно, но сейчас мне одиноко.
   – Сожалею, что тебе сегодня одиноко. Но ничем не могу тебе помочь.
   И так всегда улавливая встречи, как чайка хватая добычу на лету. И он бросает все дела и едет к ней.
   Он обнял ее. Она строго смотрит на него. У него мелькнула мысль, а теперь, что ей нужно, давай выкладывай, говори.
   – Мне нужен друг, а не любовник. Тут ко мне один пристал, обещал озолотить меня. И что я, только люблю тебя.
   Он погладил ее шею, спину. Она, закрыв глаза, то изгибаясь, то замирая, замолчала.
   Он подумал сейчас: все пройдет и трепет сменится усталостью и утомляемостью.
   Они шли усталые и беспечные. Цветочница протянула цветы. Белые хризантемы – цветы осени. Виктор сжалился над продавцом больше, чем над хризантемами, и купил цветы.
   – Они не осыпятся?
   – Если их не ударять, то они долго будут стоять.
   И он преподнес Ляле.
   – Ты слышала, что их нельзя бить.
   – Спасибо, – протянула капризными губками. – Неужели ты думаешь, что я ими буду мести пол?
   И она окунула нос в белые лепестки.
   Яркий красный наряд она сменила на подчеркнуто черный костюм. Она излучала возбуждение с раздражением смешанное скованностью и самоуверенностью.
   Кому не дано быть нелюбимым, так это прежде всего тем, которые сами не любят.
   – Как ты ко мне относишься? Я тебе нравлюсь? Любишь ли ты меня? – теперь он напрашивался на разговор.
   – Я, если только взаимно, – отшутилась она.
   Эта встреча похожа на один и тот же кошмар. Как в ночи у зеркала, когда тень отбрасывается из-за Зазеркалья. И охватывает дрожь все тело от иллюзии темноты.
   Ее поведение напоминало его поведение в былые годы, когда он был полон сил, страсти и огня.
   Он налетал как ветер, не оставляя минуты раздумья. И исчезал будто бы на день, а оказывалось, навеки. Прошлое мстило ему.
   И теперь ее поцелуи отнимали последнюю надежду. Он знал, что он снова останется один, а она исчезнет так же, как и появилась. Когда это произойдет он не знал и не хотел знать.
   Они проходят Летним садом, все прохожие сворачивают на солнечную сторону. Когда что было. Теперь безмолвные мраморные статуи меняют на гипсовые.
   И это показатель цивилизации.
   Осенняя прогулка нагоняет голод, и они идут в кафе. Где нет былого уюта, в стиле нового времени в ярком освещении чашка кофе и пицца. Никто не вмешивается в твою жизнь, что съел, что выпил. Никому нет дела друг до друга.
   Она перед ним та, которую он любит, которая приводит в трепет. Это же они, когда целуются, забывают обо всем на свете. Эти мгновения длятся секунды, а в сознании превращаются в минуты, в часы, превращаясь в вечность. И все без слов. Губы. Руки. И все тело немо без звука. Что сейчас день, вечер, ночь. Неважно. Главное, она рядом. Это за окном осень, но не в чувствах, и время года за окном не может испортить вечного движения жизни и любви. И пусть это будет и просто чмок или долгий поцелуй. И за этот поцелуй отдай себя, забывая о вечности обо всем.
   – Ты самый главный мой человек, – шепчет она на ухо. – И с объявлением я все выдумала, потому что никто на меня не обращал внимание.
   – А твой муж?
   – У меня его и не было никогда. Прости, что я тебя обманула. Ради моей любви. Я никогда прежде не любила, я только хотела пошутить, дошутилась, а жизнь сыграла со мной такую штуку, как любовь.
   Он крепко прижал ее к себе, переставая совсем понимать хоть что-нибудь в этом мире. Главное, она была рядом и больше никуда не уходила.

Валерий Рыжков (Рудин) Ремейк (сборник)

Ремейк

Часть I Клип – час предопределения

Часть II Неизбежное

Часть III Отель у Акрополя

Часть IV Клип – двадцать пятый кадр