Джордж Макдональд
Мальчик дня и девочка ночи. Повесть о Фотогене и Никтерис

   Издательство «Никея», 2013

   Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

I. Вато

Жила-была ведьма, которая желала знать всё на свете. А чем больше ведьма знает, тем упрямее она добивается своего. Звали её Вато́, и в ней жил дикий зверь. Она никого не любила, и ничто ей было не нужно, кроме всё нового и нового знания. Она не была злой от природы, но зверь, живущий внутри, сделал её злой.
Вато была высокой и стройной, белокожей и рыжеволосой, и в её чёрных глазах полыхал огонь. Она была сильная и величавая, но иногда вдруг её сводила судорога, она скрючивалась, её била дрожь, и несколько мгновений она сидела, вывернув голову через плечо, словно её зверь выбрался наружу и прыгнул ей на спину.

II. Аврора

   У этой ведьмы гостили две дамы. Одна была из королевской свиты, её мужа король отправил с трудным посольством в далёкую страну. Другая была молодой вдовой: её муж умер, и она так горевала о нём, что совсем ослепла от слёз. Вато поселила их в разных частях замка, и они ничего не знали друг о друге.
   Замок стоял на склоне, плавно переходящем в долину, где с несмолкающим журчанием протекала речка по каменистому руслу. Долину замыкал крутой, но не слишком высокий уступ. До самого берега простирался сад, обнесённый высокими стенами, которые заканчивались по ту сторону реки. На каждой стене было по два ряда укреплений, а между ними – узкий проход.
   В верхней части замка на южной стороне, в просторных покоях из нескольких больших комнат жила дама по имени Аврора. Из её окон открывался восхитительный вид на сад, на противоположный берег реки и на земли вверх и вниз по течению. Вдали виднелись снежные вершины гор. Аврора редко покидала свои покои, но прекрасный вид из окон, свежий воздух и обилие солнечного света, музыкальные инструменты, книги, картины, всевозможные диковинки, а также общество Вато, которая была с ней дружелюбна, не давали ей заскучать. На её столе не переводились фрукты и оленина, молоко и игристое солнечное вино.
   Золотистые волосы Авроры вились и струились по плечам. У неё была светлая кожа, но не такая белая, как у Вато, а глаза были синее самого синего неба. Прекрасные черты её лица были нежными, но волевыми, а красиво очерченные губы всегда таили улыбку.

III. Веспер

   Позади замка склон холма был почти отвесным, так что северо-восточная башня соприкасалась со скалой, а подземелья замка соединялись с её недрами. Ведь в скале таилась вереница пещер, о которых знали только Вато и одна-единственная служанка по имени Фалька, от которой у ведьмы не было секретов. Прежний хозяин замка высек в скале эти чертоги в подражание гробницам египетских фараонов и, вероятно, с той же целью, так как в середине одного из залов стояло нечто, очень напоминавшее саркофаг. Вход в эту пещеру, как и в некоторые другие, Вато замуровала. Стены и потолок подземелья были покрыты резными украшениями и причудливыми рисунками.
   В этих чертогах ведьма поселила слепую даму, которую звали Ве́спер. Её глаза и длинные ресницы были черны как смоль; кожа цвета потемневшего серебра была гладкой и нежной, а волосы, чёрные и прекрасные, красиво ниспадали по плечам. Черты её лица, утончённые и изысканные, были прекрасны если не сами по себе, то благодаря лежавшей на них печати грусти. При взгляде на неё казалось, что больше всего на свете ей хотелось бы лечь и больше не вставать.
   Она не знала, что живёт в гробнице, хотя и удивлялась, что не находит рукой окна. Там было много диванов, покрытых для неё богатыми шелками, чтобы она могла на них прилечь, а ковры были такие мягкие, что на любом из них легко можно было заснуть – в самом деле, что ещё делать в гробнице?
   В покоях Веспер было сухо и тепло и, как ни странно, вполне хватало свежего воздуха; единственное, чего там не было, – это солнечного света. Ведьма подавала на стол леди Веспер молоко и тёмное, как рубин, вино, пурпурный виноград и гранаты, птицу и другую дичь, которая водится в болотистых чащах. Она наигрывала ей печальные мелодии, присылала музыкантов играть ей жалобно на скрипках, рассказывала ей грустные истории, так что леди Веспер неизменно пребывала в сладкой печали.

IV. Фотоген

   У Вато было заветное желание, а ведьмы умеют добиваться желаемого, и вот, у прекрасной Авроры родился мальчик дивной красоты. Он открыл глаза с первыми лучами восходящего солнца. Вато немедля унесла его в отдалённую часть замка, убедив мать, что её дитя умерло сразу же после рождения, крикнув один-единственный раз. Обуреваемая скорбью, Аврора покинула замок, как только немного окрепла и смогла встать на ноги, и Вато больше никогда не приглашала её.
   А ведьма стала заботиться о том, чтобы дитя не узнало темноты. Она старательно приучала мальчика не смыкать глаз днём и не просыпаться по ночам. Она внимательно следила, чтобы ему на глаза не попадалось ничего чёрного и даже тёмного. Насколько это было в её силах, она старалась не допустить даже, чтобы на него падали тени, бдительно высматривая их, точно это живые существа, которые могут ему навредить.
   Целыми днями купался он в щедрых лучах солнца в покоях, где некогда жила его мать. Вато приучала его к солнцу, и со временем он стал выносить его жар лучше любого африканца, в чьих жилах течёт тёмная и горячая кровь. В полуденный зной она раздевала его и клала на самом солнцепёке, чтобы он зрел и наливался силами, точно персик, и мальчик от души радовался солнечным лучам и не хотел одеваться. Она использовала все известные ей средства, чтобы его мускулы сделались сильными и упругими, – дабы душа его, – говорила она, смеясь, – жила в каждой его жилке, в любой клеточке, чтобы сила его мгновенно пробуждалась.
   Волосы его были цвета красного золота, и только глаза с возрастом становились всё темнее и темнее, пока не стали такими же чёрными, как у Веспер. Он был самым жизнерадостным ребёнком, всё время смеялся, лучился радостью и любовью, и если мгновение сердился, то затем снова смеялся как ни в чем не бывало. Вато назвала его Фотоге́н – «рождённый светом».

V. Никтерис

   Через пять или шесть месяцев после рождения Фотогена, тёмная дама также родила ребёнка: в глухом склепе, где была заживо погребена слепая мать, непроглядной ночью при бледном свете алебастрового светильника девочка с плачем явилась во тьму. Её рождение стало для Веспер переходом в мир иной, столь же неизведанный для неё, как этот мир для её дочери, которой также придётся родиться во второй раз, чтобы увидеть свою мать.
   Вато назвала девочку Ни́ктерис – «любимица ночи», – и она росла как две капли воды похожей на мать: такая же тёмная кожа, тёмные ресницы и брови, тёмные волосы, такая же нежная грусть во взгляде; и только глаза у неё были совсем как у Авроры, матери Фотогена, и если они темнели с возрастом, то лишь более пронзительной становилась их синева.
   Вато с помощью Фальки заботливо ухаживала за нею, но в полном соответствии со своим планом: девочка не должна увидеть никакого света, кроме света своей тусклой лампы. Из-за этого её зрение стало чутким и глаза невероятно развились, ещё чуть-чуть, и их можно было бы назвать слишком большими. Они смотрели из-под чёрных прядей словно два просвета на затянутом тучами ночном небе, сквозь которые сияет ясный и густо усыпанный звёздами небесный свод.
   Малютка была преисполнена печального изящества. Никто в целом свете не знал об этой маленькой летучей мышке. Вато приучила её спать днём и бодрствовать ночью. Она обучала её игре на музыкальных инструментах, которыми сама неплохо владела, а помимо этого – почти ничему.

VI. Как рос Фотоген

   Замок Вато располагался на склоне глубокой расселины, прорезавшей плато. С севера и юга почти отвесные склоны переходили в просторную равнину. Она была густо покрыта травами и цветами, встречались и отдельно стоящие деревца и даже рощицы, словно парламентёры, высланные вперёд огромным далёким лесом. Эта поросшая травой равнина была настоящим раздольем для охотника. Здесь паслись большие стада не слишком крупных, но свирепых буйволов с мощными холками и лохматыми гривами, бродили олени и антилопы и даже малютки-косули, а в лесу было полным-полно хищных зверей. Словом, недостатка в дичи для своего стола жители замка не испытывали.
   Фа́ргу, главный охотник Вато, был славным малым, и, когда Фотоген подрос и занятий с Вато ему стало недостаточно, она препоручила мальчика его заботам. Тот охотно взялся учить его всему, что умел сам. По мере того как мальчик рос, Фаргу пересаживал его с одного пони на другого, и всякий раз новый пони был крупнее и норовистее прежнего, затем – с пони на коня и с одного коня на другого, пока мальчик не научился держаться в седле ничуть не хуже лучших наездников. Таким же образом Фаргу учил его владеть луком и стрелами, каждые три месяца вручая своему подопечному новый лук туже и тяжелее прежних. Фотоген стал блестящим стрелком и бил без промаха даже из седла. Ему было всего четырнадцать, когда он сразил своего первого буйвола, к великой радости не только охотников, но и всего замка, ведь мальчик был всеобщим любимцем. Каждый день с восходом солнца уходил он на охоту почти на целый день.
   Вато строго-настрого наказала Фаргу ни под каким предлогом не оставлять Фотогена под открытым небом во время захода солнца, чтобы ему, чего доброго, не захотелось узнать, что бывает дальше. И этот наказ Фаргу всеми силами выполнял – он не дрогнул бы, даже если прямо на него ринулось целое стадо буйволов, готовое втоптать его в землю, а у него в колчане не осталось ни одной стрелы, но своей госпожи он боялся до дрожи. По его собственному признанию, стоило ей строго взглянуть на него, и он чувствовал, как сердце его уходит в пятки, а кровь леденеет в жилах.
   Когда Фотоген начал подрастать, Фаргу стал опасаться, что вскоре не сможет удержать его в повиновении. Он был настолько полон жизни, – рассказывал Фаргу своей госпоже, к огромному её удовольствию, – что больше походил на молнию в человеческом обличье.
   Страх был неведом ему, но не потому, что он не знал настоящей опасности, – однажды дикий кабан серьёзно ранил его острым как бритва клыком, но Фотоген перебил ему хребет одним ударом своего охотничьего ножа раньше, чем Фаргу подоспел к нему на помощь. Пришпоривая коня, мальчик гнал его в самую гущу стада буйволов, вооружённый лишь луком и коротким мечом, или, выпустив стрелу, бросался к своей добыче, точно стремясь догнать стрелу на лету, и ударом копья добивал раненого зверя, не дав ему опомниться.
   Фаргу со страхом думал о том, что же будет, когда мальчик вкусит восторг охоты на обитателей леса – изукрашенного причудливыми пятнами леопарда и рысь с острыми как ножи когтями. Ибо мальчик был настолько пронизан солнцем, с рождения так напитался его силой, что на любую опасность он взирал с невозмутимой высоты своей отваги.
   Наконец, когда Фотогену сравнялось шестнадцать, Фаргу убедил Вато, чтобы она сама объявила юноше свою волю. «Кто сможет удержать такого стремительного огненно-рыжего льва, как Фотоген, – сказал он, – если ему что-нибудь взбредёт в голову?» Вато позвала юношу и в присутствии Фаргу строго-настрого запретила ему покидать замок после того, как солнце коснётся горизонта, сопроводив своё повеление намёками на страшные последствия непослушания, – туманная неопределённость делала их ещё более пугающими. Фотоген почтительно выслушал её, но для него, не ведавшего ни тени страха, ни соблазнов ночи, угрозы Вато были пустым звуком.

VII. Как росла Никтерис

   То немногое, чему Вато считала нужным обучить Никтерис, она передавала ей на словах. Полагая, что в полутьме подземелья читать невозможно, не говоря уж о других причинах, ведьма не давала ей книг. Однако Никтерис видела куда лучше, чем полагала Вато, и тусклого света ей было вполне достаточно.
   Она уговорила Фальку обучить её буквам, после чего Никтерис сама выучилась читать, а Фалька время от времени приносила ей детские книги. Но главной её отрадой была игра на музыкальных инструментах. Она любила перебирать струны и клавиши, её пальчики бродили по ним словно овечки на пастбище.
   Она вовсе не чувствовала себя несчастной. Иного мира, кроме своей гробницы, она не знала, и находила радость во всём, чем занималась. И всё же ей хотелось чего-то большего, быть может, чего-то иного. Она не знала, чего именно, и решила, что ей просто тесно и хочется простора. Вато и Фалька уходили из круга света её светильника и возвращались, а значит, думала она, где-то наверняка были и другие, неизвестные ей покои.
   Оставшись одна, Никтерис любила рассматривать разукрашенную резьбу, покрывавшую стены. Там были аллегорические изображения различных сил природы, и поскольку невозможно создать ничего, что не укладывалось бы в общий план Творения, подобие подлинной жизни проникало и в её темницу.

Но что волновало её больше всего – это светильник, свисавший с потолка и горевший всегда, сколько девочка себя помнила, хотя самого пламени она никогда не видела, лишь неяркое сияние в центре алебастрового шара. Никтерис казалось, что она взглядом может проникнуть в непрозрачность шара и мягкость его свечения, и неведомым образом это напоминало ей о желанном просторе. Долгими часами просиживала она, не сводя глаз со светильника, и сердце её переполнялось. Обнаружив, что её лицо залито слезами, она сначала недоумевала, что же могло её так опечалить, а затем дивилась тому, что плакала, сама того не замечая. Поэтому она никогда не заглядывалась на светильник, не убедившись, что осталась одна.

VIII. Светильник

   Отдавая распоряжения, Вато была уверена, что они неукоснительно исполняются и что Фалька проводит в подземных покоях целые ночи, которые для Никтерис были днями. Но Фалька никак не могла привыкнуть спать днём и нередко оставляла девочку одну. Тогда Никтерис казалось, что присматривать за ней остаётся белый светильник. Поскольку он никогда не угасал, Никтерис не знала не только дневного света, но и полной темноты – кроме той, что бывает, когда закроешь глаза. Да ещё и висел светильник почти под самым потолком ровно посредине её комнаты, так что и о тенях она почти ничего не ведала. Те немногие, что всё же были видны в неярком свете, ложились под ноги или, словно мыши, прятались по углам.
   Однажды, когда Никтерис вот так сидела в одиночестве, до неё донеслись далёкие раскаты грома. Никогда прежде не слышала она таких звуков и не могла понять их природу, но они стали для неё неожиданным свидетельством: за пределами её чертогов что-то есть! Потом всё жилище Никтерис содрогнулось, светильник с грохотом рухнул с потолка и погас, и она почувствовала себя так, будто сильно-пресильно зажмурила глаза, да к тому же ещё и закрыла их руками. Никтерис решила, что во всём виновата темнота: это она произвела страшный грохот и землетрясение и, ворвавшись в комнату, сбросила и разбила светильник. Бедняжка сидела, дрожа от страха. Вскоре гром и землетрясение прекратились, но света по-прежнему не было. Тьма поглотила его!
   Как только светильник погас, в душе Никтерис сразу проснулось желание выбраться из темницы. Вряд ли она представляла себе, куда можно выбраться, ведь её подземелье было единственным миром, который она знала, – а там не было даже дверей из одной комнаты в другую, только открытые арки. Но вдруг она вспомнила, как недавно Фалька говорила, что масло в светильнике «скоро выйдет»: так вот что она имела в виду! Если светильник мог выходить, то куда именно? Конечно, туда же, куда выходила Фалька, и так же, как она, должен вернуться. Но она не могла ждать. Желание выбраться стало непреодолимым. Надо пойти вслед за чудесным светильником! Надо найти его! Надо узнать, в чём же дело!
   В одной из стен в подземелье Никтерис была ниша, где хранились её старые игрушки, и нишу эту скрывала занавесь. Именно из-за неё всегда появлялись Вато и Фалька и за нею исчезали. Девочка не понимала, как удавалось им проходить сквозь стену: перед занавесью было пространство, а за нею, видимо, глухая стена. Так что в первую очередь надо было поискать проход за занавесью.
   Было так темно, что даже кошка вряд ли смогла бы поймать мышь, пусть и самую крупную. Никтерис видела в темноте лучше любой кошки, но сейчас даже от её больших глаз было мало пользы. Она попробовала продвигаться на ощупь и тут же наступила на осколок светильника. Без обуви и чулок ей было очень больно, хотя она и не поранилась. В темноте она не видела, на что наступила, но поскольку до того, как в комнате погас свет, на полу ничего не было, она предположила, что это светильник. Встав на колени и нащупав два самых больших обломка, она сложила их и узнала его очертания. Тогда её осенило, что светильник умер, что его крушение и есть смерть, о которой она читала в книгах, не понимая о чём идёт речь, и ещё – что это тьма убила её светильник. Он лежал перед ней – мёртвый и настолько непохожий на себя, что она ни за что не узнала бы в нём прежний светильник, если бы не его форма. Нет, это больше не светильник, он был мёртв, утратив главное своё свойство – способность светить. Значит, то, что вышло из него – это свет! Так вот о чём говорила Фалька! Свет, должно быть, где-то рядом, в стене. И Никтерис снова принялась ощупью продвигаться к занавеси.
   Никогда в жизни она не пыталась выбраться наружу и понятия не имела, как это сделать. Сама не зная почему, она стала ощупывать одну из стен за занавесью, почти готовая к тому, что её руки погрузятся в камень и она сможет пройти сквозь стену, – ей казалось, что так и делали Вато и Фалька. Однако стена была неприступна, и девушка хотела повернуть в противоположную сторону. Вдруг она наступила на игральный кубик из слоновой кости той же самой ногой, что и на осколок алебастра. От боли она покачнулась и уткнулась вытянутыми руками в стену. В стене вдруг повернулась каменная плита, и девушка выпала наружу из своей пещеры.

IX. Снаружи

   Но увы! Снаружи всё было почти так же, как внутри, ибо и здесь царствовал прежний враг – тьма. И вдруг Никтерис ощутила настоящий восторг – и причиной тому был светлячок, влетевший в подземелье из сада. Она увидела вдали слабый отблеск света. Этот свет чуть заметно пульсировал, то затихая, то разгораясь, и медленно приближался к ней прямо по воздуху, мягко и неспешно, точно он плыл, а не летел ей навстречу, и казалось, что свет этот движется сам собою.
   «Это он! Мой светильник! – обрадовалась Никтерис. – Это сияние моего светильника, которое похитила злобная тьма. Так значит, мой милый светильник всё это время ждал меня здесь! Он знал, что я приду за ним, ждал, чтобы повести меня за собою».
   Она пошла вслед за светлячком, который тоже искал выход наружу. Хотя он и не знал пути, всё же он сам был светом; а поскольку весь свет един, то даже самый слабый его источник может служить проводником к большему свету. Если Никтерис и ошибалась, считая светлячка духом своего погибшего светильника, он всё же был одного с ним духа, к тому же у него были крылья. Изумрудно-золотой летучий кораблик, движимый силою света, трепеща, плыл перед нею по длинному узкому коридору. Внезапно он взметнулся вверх, и в тот же миг Никтерис упала, споткнувшись о ступеньки лестницы. Она никогда раньше не видела лестниц, и подъём был для неё крайне непривычным делом. Когда она, как ей казалось, добралась до самого верха, светлячок вдруг перестал светиться и исчез. Она снова оказалась в полнейшей темноте.
   Когда мы следуем за светом, даже его исчезновение – это знак. Если бы светлячок светился по-прежнему, Никтерис увидела бы поворот лестницы, ведущий к спальне Вато, и пошла бы туда. Но теперь, ощупывая стену прямо перед собой, она наткнулась на закрытую дверь, которую хоть и не без усилий, но всё же смогла открыть, – и замерла на пороге в восхищённом замешательстве, трепете и восторге. Что же это?! Видит ли она всё это на самом деле, или это её воображение сыграло с ней шутку? Длинный и тесный коридор выводил в невероятных размеров зал (непонятно, как его вообще можно было высечь в скале), стены которого уходили вверх и в стороны так далеко, что их не было видно – пространство как будто переполняло его.
   Здесь было светло, Никтерис ещё никогда не видела столько света – и шесть алебастровых светильников не светили бы ярче. Всё вокруг было исчерчено узорами диковинных оттенков и очертаний, очень непохожих на те, что она привыкла видеть в своих покоях. Она была словно во сне – в сладком недоумении и восторженном смятении. Она сама не понимала, стоит ли на ногах или плывёт по воздуху, как светлячок, движимая переполнявшим её восторгом. Как мало ещё знала она о своём открытии!
   Переступив порог, девушка, с рождения не выходившая из своей пещеры, окунулась в чары южной ночи, в сияние полной луны – не той, к которой привыкли мы в наших северных краях, а той, что похожа на расплавленное в горниле серебро. Это был не далёкий плоский диск, бледнеющий на небосводе, а низко-низко нависший над землёй шар, который, кажется, можно оглядеть со всех сторон, стоит лишь немного повернуть голову.
   «Вот он, мой светильник!» – подумала Никтерис и, застыв в молчании, всё смотрела и не могла насмотреться, ей казалось, что она стоит здесь в безмолвном восторге с самого рождения.
   «Нет, это не он, – сказала она себе наконец, – это отец всех светильников». С этими словами она пала на колени и протянула руки к луне. Она не могла бы объяснить, что творится у неё в душе; её порыв был просто-напросто обращённой к луне мольбой – быть тем, чем кажется: непостижимо сияющим чудом, льющим свет с невидимого свода, великолепным даром, столь драгоценным для бедного создания, родившегося и выросшего в пещере.
   Никтерис словно воскресла из мёртвых – да что там, словно впервые родилась на свет! Кто знает, каким увидела она огромный синий небосвод, усеянный крошечными искрами, похожими на алмазные шляпки прибитых к небу гвоздиков, или луну, столь прекрасную в своём серебряном сиянии? Она знала обо всём этом меньше, чем мы с вами, но величайшие из астрономов много отдали бы, чтобы пережить нечто подобное тому, что пережила она, впервые увидев ночное небо на семнадцатом году жизни. Впечатление это было бесконечно несовершенным, но не могло быть неверным, потому что, имея глаза, чтобы видеть, она прозревала то, что многим из нас мешает разглядеть опыт.
   Когда Никтерис стояла на коленях, что-то мягко коснулось её плеча, словно пытаясь обнять, приласкать или погладить. Она быстро встала, но, ничего не обнаружив, так и не поняла, что же это было. Больше всего это было похоже на женское дыхание. Бедняжка ничего не знала о воздухе, ни разу не вдыхала тихую первозданную свежесть ночи. Воздух, которым она привыкла дышать, проникал к ней по длинным, петляющим в глубинах скалы коридорам. И ещё меньше она знала о том, что воздух может быть подвижным, как живое существо, – о благословенном ночном ветерке. Словно бесплотное вино, он наполнил всё её существо чистой пьянящей радостью. Вдыхая его, она впервые чувствовала, что живёт по-настоящему. Ей казалось, что сам свет вливается в её грудь. Очарованная волшебством этой ночи, она в одно и то же время чувствовала себя и сокрушённой, и возвеличенной.

   Она стояла в открытой галерее, которая вилась по окружающим сад стенам между двойными рядами зубцов, но до сих пор ни разу не взглянула вниз, на то, что лежало у неё под ногами. Её слишком очаровал этот высокий свод над головой и чудный светильник, парящий в беспредельном просторе. Не в силах удержать всё это внутри, она разрыдалась и сразу же почувствовала облегчение – так же и ночь освобождается от нависшей тяжести, пролившись струями дождя.
   Немного успокоившись, Никтерис задумалась. Она должна поглубже укрыть это великолепие в своём сердце!
   Как могли так поступить с ней её тюремщики! Жизнь так прекрасна, а её обрекли влачить дни во тьме подземелья! Никто не должен узнать, что ей всё известно. Надо сохранить всё в тайне, чтобы ничего нельзя было прочесть даже в её глазах, надо запрятать это в самое сердце, довольствуясь воспоминаниями об увиденной красоте, даже если она не сможет больше насладиться ею, созерцая её великолепие. Глубоко и блаженно вздохнув, она отвернулась от прекрасной панорамы и мягкими тихими шагами стала на ощупь пробираться назад, в глубину скалы. Что значила тьма или неспешность течения времени для видевшей то, что видела Никтерис этой ночью! Она чувствовала небывалую радость, несмотря на усталость и обиду.
   Фалька вскрикнула от ужаса, когда вошла к Никтерис. Но девушка успокоила её и рассказала, как разбился светильник от грома и землетрясения. Фалька отправилась к своей госпоже, и уже через час на месте старого висел новый светящийся шар. Никтерис показалось, что он был не таким светлым и чистым, как прежний, но она и не думала жаловаться; теперь она была слишком богата, чтобы обращать внимание на такие мелочи. Хоть она и узнала, что была узницей, её сердце переполняли восторг и блаженство, её так и подмывало петь и танцевать. Даже сны её стали светлыми, а не сумрачными, как раньше. Иногда она не находила себе места: так не терпелось ей полюбоваться своим богатством, но она спешила образумить себя, говоря: «Пусть я просижу сотни лет при бледном свете этого убогого светильника, но я знаю, что снаружи сияет светильник, перед которым десять тысяч таких, как мой, поблекнут в трепете!»
   Она ни минуты не сомневалась, что видела те самые день и солнце, о которых читала в книгах. Теперь, читая о них, она представляла себе ночь и луну; читая же про ночь и луну, она думала о своём подземелье и алебастровом светильнике.

X. Великий светильник

   Прошло немало дней, прежде чем у Никтерис появилась возможность ещё раз выйти наружу, потому что после землетрясения Фалька предусмотрительно не покидала её надолго. Но однажды ночью, когда Никтерис прилегла на кровать – у неё слегка болела голова – и глаза её были закрыты, она услышала, как Фалька, войдя в комнату, склонилась над нею.
   Не желая говорить с ней, девушка не открыла глаз и лежала как можно тише. Уверившись, что её подопечная спит, Фалька потихоньку ушла; Никтерис приоткрыла глаза в ту самую секунду, когда она покидала комнату, пройдя как бы сквозь картину на стене вдали от входа. Девушка тут же вскочила и, позабыв о головной боли, бросилась в противоположном направлении, выбралась в коридор, взбежала по лестнице, и вот она уже стоит на крепостной стене.
   Но увы! Беспредельный зал был на этот раз даже темнее подземелья, которое она только что покинула! Не может быть! В чём же дело? Неужели великий светильник померк? Быть может, он разбился, и его чудный свет упорхнул на огромных крыльях, точно ослепительный светлячок, уплыл в ещё более просторные и ещё более чудесные покои? Она глянула вниз, чтобы проверить, не лежат ли где-нибудь его осколки, но не смогла даже различить пола. Конечно же, ничего особенно страшного с ним случиться не могло – не было ведь грохота и землетрясения, а кроме того, маленькие светильники сияли теперь даже ярче прежнего и было непохоже, что произошло что-то необычайное. Что, если каждый из этих крошечных светильников может вырасти и превратиться в большой светоч, а затем ещё через некоторое время выйти наружу и там – совсем-совсем снаружи – стать ещё больше?
   Но что это? Невидимое живое существо снова было рядом – и оно тоже на этот раз было больше, чем в их предыдущую встречу! Оно нежно поцеловало девушку в щёки и в лоб, оставив влажные следы, и ласково поиграло завитками волос. Но вот оно исчезло, и снова воцарилась тишина. Может, загадочное существо тоже вышло наружу? Что же теперь? Что, если маленькие светильники не станут расти, а сначала упадут один за другим со свода, а затем скроются туда же, куда и все остальные, – наружу?
   Никтерис почувствовала сладкий аромат, идущий откуда-то снизу, потом другой, и ещё, и ещё. Ах, как это было прекрасно! Наверное, все запахи поднимались вверх, спеша наружу, вслед за огромным светильником! Она расслышала журчание реки, в прошлый раз девушка была слишком увлечена верхним сводом, чтобы заметить его. Что это такое? Увы-увы! Ей казалось, что ещё одно чудное создание покидает этот покой, что они медленно движутся мимо неё, словно бы в длинной и прекрасной процессии, одно за другим! Да, наверняка всё так и есть: дивных звуков становилось всё больше, они являлись, чтобы вскоре затихнуть. Всё это огромное снаружи, где она сейчас находилась, уходило ещё дальше, спеша вслед за великим и великолепным светильником. Она останется единственной живой душой среди этого пустынного чертога! Неужели некому повесить вместо старого светильника новый?!
   Никтерис побрела назад в свою пещеру в глубокой печали. Она пыталась успокоиться, говоря себе, что эти огромные покои всё равно никуда не денутся – и тут же поёжилась, представив их совершенно пустыми.
   Когда в следующий раз Никтерис удалось выбраться из своей пещеры, половинка луны висела на востоке: вот и новый светильник, подумала она, значит, ничего ужасного не случилось, и всё будет хорошо.
   Можно долго описывать всё новые шаги, которые совершила Никтерис, узнавая подлунный мир; они были тоньше и неуловимей, чем бесчисленные фазы изменчивой луны. Восторг расцветал в её сердце с каждой новой открывавшейся ей гранью беспредельной природы. Далеко не сразу она догадалась, что молодая и старая луна – это одно и то же, что луна, подобно ей самой, уходит и является снова; но, в отличие от неё, луна может таять и вырастать вновь; и что луна – живая, одинокая, заточённая жестокими тюремщиками пленница в пещере, сбегающая от них при первой возможности, чтобы сиять на небосводе. Похожа ли темница, где запирают луну, на пещеру Никтерис? И становится ли в ней так же темно, когда она её покидает? И можно ли отыскать в неё вход?
   Думая об этом, Никтерис стала осматриваться вокруг и впервые заметила верхушки деревьев, раскачивавшиеся между нею и полом огромного покоя. Это были пальмы с красноватыми листьями и гроздьями плодов, могучие эвкалипты, ветви которых были увенчаны маленькими коробочками, похожими на дамские пудреницы, олеандры с розовыми цветками и апельсиновые деревья, усыпанные душистыми серебряными звёздочками и зрелыми золотыми фруктами. Её глаза различали цвета, которых мы ни за что не разглядели бы в неясном свете луны, и она хорошо видела мельчайшие детали, хотя и приняла поначалу деревья за узор на ковре, расстеленном в огромных покоях. Когда же она поняла, что деревья реальны, ей очень захотелось спуститься и побродить среди них, но как это сделать, она не знала.
   Она прошла всю стену до самой реки, но не нашла спуска. Над рекой она замерла, благоговейно всматриваясь в журчащую воду. Она знала о воде, что ею можно умываться и утолять жажду, но теперь, когда луна освещала тёмный и быстрый поток, проносившийся мимо неё с весёлым плеском, она не сомневалась, что и река живая, юркой змейкой стремящаяся – куда же? – неужели тоже наружу? А затем она подумала с ужасом: а вдруг воду, которую приносят ей для питья и омовения, сначала убивают?
   Однажды, когда она в очередной раз выбралась на стену, дул сильный ветер. Деревья раскачивались и шумели. Огромные тучи неслись по верхнему своду, стирая с него крошечные светильники, а великий светильник ещё не показался. Всё вокруг было в смятении. Ветер трепал одежду и волосы девушки, словно желая растерзать её. Чем она так рассердила это существо, что из нежного оно вдруг стало свирепым? Или на сей раз это было вовсе не оно, а кто-то другой – того же племени, но куда сильнее и яростнее? Но и всё вокруг было в ярости! Быть может, все здешние жители – ветер и деревья, тучи и река разом рассорились между собой? Неужели теперь здесь воцарятся хаос и смятение?
   Пока девушка глядела по сторонам с удивлением и беспокойством, луна, громаднее, чем когда-либо прежде, поднялась над горизонтом, полная и алая, словно и она, разбуженная шумом, раздулась от ярости и поспешила выбраться и посмотреть, что же творят тут её дети и почему они, стоило ей отлучиться, так разбушевались, что чуть не разрушили всё мироздание. Но при ней ветер стал затихать и смирять свою ярость, деревья тоже притихли и жаловались уже не так шумно, а тучи укротили свой бег. И словно бы довольная тем, что её дети послушны одному лишь её присутствию, луна стала уменьшаться, восходя ввысь по небесной лестнице. Она взбиралась всё выше и выше, и вскоре уже не раздувались сердито её щеки, цвет лица стал мягче и здоровее, а на устах заиграла приветливая улыбка.
   Всё же кто-то из её придворных задумал смуту и измену; ибо не успела она добраться до конца своей великолепной лестницы, как тучи, словно позабыв недавние раздоры, принялись заговорщически шептаться, приблизившись друг к другу. А затем, затаившись и выждав, когда луна подплывёт поближе, они бросились на неё и поглотили в мгновение ока.
   Со сводов огромного чертога закапала вода, всё чаще, всё быстрее, и вот уже щёки Никтерис были мокры – конечно же, это плакала луна, скорбя о том, что собственные дети решились погасить её. Никтерис тоже заплакала и, не зная, что и думать, в отчаянии бросилась в свою темницу.
   В следующий раз девушка вышла наружу в страхе и трепете. Но луна вновь сияла на верхнем своде! Оттеснённая далеко на запад, бледная и ветхая, она выглядела сильно потрёпанной, словно небесные хищники обглодали её, – но это была она, всё ещё живая и способная светить!

XI. Закат

   Дни напролёт Фотоген охотился, даже не подозревая, что на свете есть тьма, луна и звёзды. На великолепном белом коне скакал он по травянистым равнинам, упиваясь солнцем, сражаясь с ветром и стреляя в буйволов.
   Однажды утром Фотоген выехал на охоту раньше обычного и прежде своих спутников. Вдруг он заметил, как из лощины, до которой ещё не добрались лучи утреннего солнца, выскользнуло неведомое животное. Стремительной тенью понеслось оно на юг, в сторону леса. Фотоген бросился в погоню и, увидев поваленную неизвестным хищником тушу буйвола, погнал коня быстрее. Но зверь уходил от него всё дальше и дальше, петляя по траве, пока наконец вовсе не скрылся из виду. Фотоген остался ни с чем и повернул назад. Навстречу ему спешил Фаргу, насколько позволяли силы его скакуна.
   – Что это за зверь, Фаргу? – спросил он. – Ты видел, как быстро он мчался!
   Фаргу ответил, что, судя по следам и внешнему виду, это мог быть леопард или молодой лев.
   – Ну и трус же он! – воскликнул Фотоген.
   – Напрасно ты так думаешь, – возразил Фаргу. – Он из тех зверей, что чувствуют себя днём не слишком уютно. Но как только сядет солнце, он осмелеет.
   Фаргу тут же пожалел о своих словах, тем более что Фотоген, услышав это, глубоко задумался. Но сказанного не воротишь!
   – Так значит, – проговорил наконец Фотоген словно бы про себя, – эта жалкая тварь – один из ужасов заката, на которые намекала госпожа Вато!
   Юноша охотился весь день, но без обычного воодушевления: он был рассеян и не застрелил ни одного буйвола. К тому же Фаргу с тревогой наблюдал, как под любым предлогом Фотоген забирался всё дальше на юг – поближе к лесу. Но когда солнце стало клониться к западу, он, казалось, вдруг передумал, повернул своего коня и направился домой так стремительно, что спутники потеряли его из виду. Прискакав к замку, они увидели, что его конь стоит в стойле, и решили, что Фотоген в замке. Но на самом деле он незаметно выбрался, переплыл реку подальше от замка, вышел на берег, который недавно покинул, и как раз на закате достиг леса.
   Низкое солнце просвечивало между стволов деревьев, и Фотоген вошёл в лес, сказав себе, что найдёт зверя во что бы то ни стало. А войдя, поспешно обернулся и посмотрел на запад. Край красного диска коснулся гряды холмов. «Что ж, – сказал про себя Фотоген, – посмотрим, кто кого». Он бросил это в лицо тьмы, с которой никогда ещё не встречался.
   Едва солнце начало опускаться за горизонт, безотчётный страх мгновенной тенью накрыл сердце юноши. И поскольку он никогда раньше не испытывал ничего подобного, сам этот страх напугал его. Чем ниже садилось солнце, тем сильнее становился этот страх, делаясь всё глубже и беспросветнее, совсем как тень, встающая над миром. Фотоген чувствовал себя настолько опустошённым, что не мог даже здраво рассуждать. Когда последний косой луч солнца погас на горизонте, его страх перерос в безумие.
   Ночь была безлунной и обрушилась почти мгновенно – страх и тьма сомкнулись в его душе, как единое целое, словно смежившиеся веки. Он больше не был тем человеком, каким себя знал или считал. Отвага до сих пор всегда сопровождала его, но сам он отважным не был. Теперь же отвага оставила его, и он едва стоял на ногах – да разве устоишь, когда ноги не слушаются и невозможно унять дрожь! Он был всего лишь искрой солнца, и без солнца его не существовало.
   Казалось, что зверь был прямо за ним – он крался по пятам! Юноша обернулся. В лесу было темно, но его воображение рисовало здесь и там пары зелёных глаз, а у него не было сил даже достать из-за спины лук. В отчаянном порыве он попробовал подстегнуть свою отвагу, чтобы её хватило – нет, не на бой со зверем, об этом нечего было и думать, – хотя бы на бегство. Броситься наутёк в сторону дома – это всё, о чём он мог сейчас мечтать, но был не в силах выйти из оцепенения.
   Неожиданно, ещё более усугубив его позор, ему придал сил донёсшийся откуда-то крик – не то рычание, не то хрип: страх сорвал его с места, словно раненную кабаном дворнягу. Силу его ногам давал страх, и они двигались сами собой, без его ведома. Бросившись наутёк, он начал приходить в себя – обрёл отвагу хотя бы для того, чтобы быть трусом.
   Звёздное небо почти не давало света. Фотоген выбежал из леса и помчался по траве, никто не преследовал его. «Неузнаваем, о, как низко пал!» [1 - How fallen, how changed – строчка из поэмы Джона Мильтона «Потерянный Рай» (I, 84).] — это больше не был тот юноша, что взошёл на холм на закате солнца! Сейчас он не чувствовал ничего, кроме отвращения к себе: каким же он оказался ничтожеством, испугавшись твари, которую сам с презрением называл трусливой! Вот впереди показалась бесформенная чёрная туша поверженного буйвола. Он обогнул её широкой дугой и бросился дальше подобно тени, гонимой ветром, – поднявшийся ветер дул ему в спину и ещё более подстёгивал его страх. Фотоген добежал до края оврага и юркнул вниз стремительно, точно падающая звезда. И вот уже всё плоскогорье неслось в погоне за ним! Ветер завывал у него за спиной, наполняясь криками, воплями, рычанием, хохотом и клацаньем зубов, как будто все лесные звери мчались за ним по пятам. В его ушах стояли топот лап и стук тяжёлых копыт. Он нёсся прямо к замку, задыхаясь, с трудом хватая воздух.

Когда он достиг долины, над её краем показалась луна. Фотогену никогда раньше не приходилось её видеть – разве только днём, когда он принимал её за лёгкое светлое облако. Теперь же она лишь усилила его ужас – призрачная, жуткая, мертвенно-бледная – как злобно глядела она поверх ограды своего сада на лежащий перед ней мир! Да это сама ночь! Ожившая тьма ополчилась на него! Исчадие мрака сошло с неба, чтобы остудить кровь у него в жилах и испепелить его разум! Зарыдав, он помчался к реке напротив замка. Он бросился в воду, перебрался на другой берег и без чувств рухнул на траву.

XII. Сад

   Никтерис была осторожна и не оставалась снаружи слишком долго, но ей едва ли удалось бы скрыть свои вылазки, если бы странные приступы у Вато не участились и в конце концов не превратились в болезнь, приковавшую её к постели. Фальке приходилось быть рядом со своей госпожой и днём и ночью, и она стала запирать Никтерис всякий раз, как выходила от нее, – то ли из предосторожности, то ли начав что-то подозревать.
   Однажды ночью, когда Никтерис попыталась повернуть каменную плиту и выйти наружу, она, к великому своему удивлению и огорчению, обнаружила, что камень стоит твёрдо и не позволяет пройти. Как ни старалась, девушка не могла понять причину такой перемены. Тогда-то в первый раз и ощутила она гнёт стен своей темницы! В отчаянии двинулась она к картине – однажды она видела, как сквозь неё прошла Фалька. Там она нащупала выступ, нажала на него и почувствовала, что стена отошла в сторону.
   Никтерис оказалась в каком-то подвале, куда с трудом проникал тусклый лунный свет. Из этого подвала длинный коридор, также освещённый луной, привёл её к двери. Дверь была не заперта, и девушка с восторгом поняла, что вышла наружу, но не как обычно на стену, а в сад, куда давно мечтала попасть.
   Бесшумно, словно ночной мотылёк, выпорхнула она под сень деревьев, ступив босыми ногами на траву – мягчайший ковёр, – и сразу же почувствовала, что ковёр этот живой, так нежно и приветливо он её встретил. Лёгкий ветерок гулял среди деревьев, играя листвой то здесь, то там, точно расшалившееся дитя.
   Она шла по траве пританцовывая, то и дело оглядываясь на собственную тень, стелившуюся у её ног. Сначала она приняла её за маленького чёрного зверька, играющего с ней, но потом поняла, что тень появляется там, куда не попадает лунный свет, и что все деревья, сколь бы высоки и величественны они ни были, имеют таких же странных спутников, и вскоре игра с тенью стала для неё невинным развлечением, как для котёнка игра с собственным хвостом.
   А вот среди деревьев она освоилась не так быстро. То ей казалось, что она им не нравится; то, наоборот, что они совсем её не замечают, целиком погружённые в свои дела. Бродя между деревьев и благоговейно вслушиваясь в таинственный шёпот их листвы, она вдруг заметила странное растение, непохожее на остальных обитателей этого сада. Оно было одновременно и светлое и тёмное, блестело в свете луны и равномерно расширялось кверху, словно маленькая стройная пальма. Она росла на глазах и пела. Но вырастала она не слишком большой и, не успев расправить крону, осыпалась.
   Подойдя поближе, Никтерис увидела, что это дерево целиком состоит из воды – точно такой, какой она обычно умывалась, – разве что эта была живой, как вода в реке, – только иной породы, ведь та струилась по земле, а эта взлетала вверх, захлебываясь, падала и вырастала снова. Никтерис опустила ноги в мраморный бассейн, служивший клумбой для этого диковинного водяного дерева. В нём была самая обычная вода, живая и прохладная – и такая приятная в эту жаркую ночь!
   А цветы! Ах, эти цветы! Она сразу с ними подружилась. Что за дивные это были создания – и какие красивые и дружелюбные! – они спешили поделиться со всеми вокруг своими ароматами и пёстрыми красками! И тот, что был невидим и вездесущ, набирал побольше ароматов и уносил их с собой. Но цветы были только рады – аромат был их языком, так они сообщали всем вокруг, что они живые, а не нарисованные, как на коврах и на стенах у Никтерис.
   Она бродила по саду, пока не дошла до реки. Дальше пути не было – Никтерис немного опасалась (и правильно делала!) этой шустрой водной змеи.
   Девушка присела на поросший травой берег, погрузила ноги в воду и слегка вздрогнула, почувствовав напор речного течения. Долго сидела она так, совершенно счастливая, глядя на реку, на струящееся отражение великого светильника, плывущего по верхнему своду.

XIII. Знакомство

   Прекрасный мотылёк промелькнул прямо перед огромными синими глазами Никтерис. Она устремилась за ним, увлекаемая не охотничьим порывом, а любовью. Её сердце, как сердце любого человека, освобождённое от греха, было неисчерпаемым источником любви: всему вокруг она отвечала любовью. Догоняя мотылька, она вдруг заметила что-то на берегу реки. Не научившись ещё бояться и не ведая даже, что такое страх, она подбежала поближе – и замерла в удивлении. Это была девушка, такая же, как она сама! Но что за странный вид! Что за удивительный наряд! И почему лежит без движения? Может, она мертва?!
   Преисполнившись жалости, Никтерис села на траву, положила голову Фотогена себе на колени и погладила его лицо. Прикосновение тёплых рук привело его в чувство. То ли застонав, то ли всхлипнув, он открыл свои тёмные глаза, в которых сейчас не было и следа горевшего в них огня, и посмотрел на Никтерис с испугом и удивлением. Но увидев перед собою её лицо, он глубоко вздохнул и замер: дивное сияние синих глаз прямо над ним, словно новое, лучшее небо, казалось, разбудило его отвагу и прогнало страх. Дрожащим от благоговения голосом, почти шёпотом, он спросил:
   – Кто ты?
   – Я Никтерис, – ответила она.
   – Ты создание тьмы и любишь ночь, – проговорил он, и волна страха снова накрыла его.
   – Может быть, я и вправду создание ночи, – ответила она. – Я не совсем понимаю, о чём ты говоришь. Но я не люблю ночь. Я люблю день – люблю всем сердцем – и сплю всю ночь напролёт.
   – Как это может быть? – спросил Фотоген. Он попробовал приподняться на локте, но тут же вновь уронил голову на её колени, едва завидев луну. – Как это может быть? – повторил он. – Ведь я вижу, что ты не спишь и глаза твои широко открыты!

   Но она лишь улыбалась и гладила его по лицу, не понимая его и думая, что он сам не знает, что говорит.
   – Или это был сон? – пробормотал Фотоген, протирая глаза. Но память его прояснилась, он содрогнулся и зарыдал: – О ужас, ужас! В один миг превратиться в труса, позорного, презренного, безобразного труса! Мне стыдно, стыдно и, Боже мой, как же мне страшно! Как же всё это страшно!
   – Но что тебя так напугало? – спросила Никтерис, улыбнувшись, как улыбается мать своему ребёнку, пробудившемуся от страшного сна.
   – Всё, всё вокруг, – отвечал он, – вся эта тьма и рычание во тьме!
   – Успокойся, – сказала Никтерис, – я не слышу никакого рычания. Как чуток твой слух, должно быть! То, что ты слышишь, – это лишь журчание воды и поступь прекраснейшего из созданий. Оно невидимо, и я зову его Везде, ибо оно может проходить сквозь все другие существа, лаская их и утешая. Оно забавляется само и забавляет всех вокруг, играя со всеми, целуя их и дуя им в лицо. Прислушайся: это ты зовёшь рычанием? Послушать бы тебе его, когда оно сердится! Не знаю почему, но иногда с ним такое бывает, и тогда оно и вправду позволяет себе немного порычать.
   – Но тут такая жуткая темень! – сказал Фотоген; пока Никтерис говорила о ветре, он прислушивался и понял: и вправду в саду никто не рычит.
   – Темень! – повторила она. – Оказаться бы тебе в моей комнате, когда землетрясение разбило мой светильник! Я не понимаю тебя. Как ты можешь называть это тьмой? Дай-ка я посмотрю: конечно, у тебя есть глаза, даже довольно большие, хотя, думаю, и не такие большие как у меня. Но погоди-ка… вот оно что! Теперь я понимаю, в чём дело! Твои глаза такие чёрные – как же ты можешь что-нибудь ими увидеть! Тьма не может видеть, это ясно. Ну, ничего: я буду твоими глазами и я научу тебя видеть. Вот, только погляди сюда – какие прекрасные создания в траве, как красиво собраны в пучки их красные лучики. Я их просто обожаю! Такие милые, так бы целыми днями и смотрела на них!
   Фотоген присмотрелся к цветам, и ему показалось, что он видел нечто похожее раньше, но вспомнить точно у него не получалось. Как Никтерис никогда не видела раскрытых цветков маргаритки, так и он никогда не видел их закрытыми.
   Сама того не ведая, Никтерис отвлекала юношу от его страхов; и вправду, странная и милая речь прекрасной девушки помогала ему прийти в себя.
   – И ты называешь это тьмой! – начала она снова, точно не могла избавиться от этой нелепой мысли. – Но я различаю каждый стебелёк этих зелёных волос – думаю, это их в книгах называют травой, – даже не наклоняясь к ним. И потом, ты только посмотри на великий светильник! Сегодня он даже ярче обычного, и я не могу понять, чего же ты так боишься и почему говоришь о тьме.
   Говоря это, она продолжала гладить его щёки и волосы, пытаясь успокоить его. Но как жалок он был! И как ясно сам это видел! Он чуть было не сказал ей, что её великий светильник ужасен и похож на ведьму, восставшую из могилы. Но он не был столь простодушен, как Никтерис, и даже в свете луны увидел и понял, что перед ним женщина, хотя ему никогда не приходилось видеть женщину столь юную и прекрасную. И хотя она прогнала его страх, её присутствие заставляло юношу ещё больше устыдиться. Кроме того, он совсем не знал её; вдруг, рассердившись, она решила бы бросить его здесь, наедине с его унижением. А потому он лежал смирно, едва осмеливаясь пошевелиться: те немногие силы, что у него ещё оставались, казалось, исходили от неё, и он боялся спугнуть это сладкое наваждение; если бы она решила оставить его, он зарыдал бы, как ребёнок.
   – Откуда ты? – спросила Никтерис, обхватив ладонями его лицо.
   – Со склона холма, – отвечал юноша.
   – А где ты спишь по ночам? – спросила она.
   Он указал в направлении замка. Радостная улыбка расцвела на её лице.
   – Когда ты перестанешь бояться, ты захочешь почаще выходить сюда и гулять вместе со мной, – проговорила Никтерис.
   А про себя подумала, что, как только её новая знакомая немного успокоится, она спросит, как ей удалось выбраться наружу, ведь и её наверняка держали в заточении Вато и Фалька.
   – Смотри, какие чудные краски, – показала она на розовый куст, но Фотоген не мог разглядеть ни единого цветка. – Не правда ли, они куда прекраснее любых цветов на твоих коврах? И потом, они живые и так дивно пахнут!
   Ему очень хотелось закрыть глаза и не смотреть на то, что он всё равно не мог видеть; и всякий раз, вглядываясь в темноту, он старался теснее прижаться к ней, борясь с новыми приступами страха.
   – Ну полно, полно, – говорила Никтерис, – успокойся, не надо больше бояться. Ты должна быть смелой девушкой.
   – Девушкой! – воскликнул Фотоген и, забыв свой страх, в ярости вскочил на ноги. – Будь ты мужчиной, я убил бы тебя!
   – Мужчиной? – повторила Никтерис. – Но что это значит? И как это может быть? Ведь мы обе – девушки, я и ты – разве нет?
   – Ну уж нет, я не девушка, – отвечал он. – Хотя… – и, садясь на землю у её ног, продолжил изменившимся голосом: – Я сам дал тебе право так меня называть.
   – Ах да, теперь я понимаю! – воскликнула Никтерис. – Ну конечно! Ты не можешь быть девушкой: девушки не пугаются без причины. Теперь ясно: это потому что ты не девушка, ты так напуган.
   Фотоген сжался и в отчаянии повалился на траву.
   – Нет, дело не в этом, – глухо проговорил он, – эта ужасная тьма проникла в меня, пронизала насквозь, въелась в плоть – вот почему я стал вести себя как девчонка. О, только бы взошло солнце!
   – Солнце! Но что это такое? – воскликнула Никтерис, в свою очередь почувствовав неясный страх.
   Фотоген принялся что есть сил восхвалять солнце, стараясь таким образом отогнать обступавшую его тьму.
   – Это душа, жизнь, сердце, это слава мироздания, – говорил он. – Миры, словно мотыльки, танцуют в его лучах. Его свет наполняет сердце человека силой и мужеством, а когда оно прячется, мужество покидает его – уходит вместе с солнцем, и он становится таким, каким ты видишь сейчас меня.
   – Так значит, это не солнце? – с сомнением сказала Никтерис, указывая на полную луну.
   – Это! – воскликнул Фотоген с презрением. – Я понятия не имею, что это такое, знаю только, что оно ужасно и уродливо. В лучшем случае это похоже на призрак мёртвого солнца. Да, так и есть! Вот почему оно выглядит так страшно!
   – Нет, – сказала Никтерис после долгого молчания, – ты, должно быть, ошибаешься. Я думаю, что солнце – призрак мёртвой луны, и именно поэтому оно настолько ярче луны, как ты говоришь. – Так значит, есть и другие, ещё более просторные покои, на своде которых живёт солнце?
   – Я не понимаю, о чём ты говоришь, – отвечал Фотоген, – но я знаю, что ты не хотела меня обидеть, хотя называть бедного, напуганного тьмой парня девчонкой всё же не следовало. Если ты позволишь мне полежать здесь ещё, положив голову к тебе на колени, я, наверное, смогу заснуть. Ты ведь посмотришь за мной и позаботишься обо мне?
   – Да, не беспокойся, – отвечала Никтерис, забыв о грозившей ей самой опасности.
   И Фотоген заснул.

XIV. Солнце

   Так они провели всю ночь – Никтерис сидела, а юноша лежал – в самом сердце отбрасываемой Землёю тени, словно два фараона в одной пирамиде. Фотоген всё спал и спал, а Никтерис сидела неподвижно, боясь пробудить юношу и его страхи.
   Луна высоко взобралась в синюю бесконечность небосвода; ночь торжествовала, всецело войдя в свои права; река несла свои воды с мерным журчанием, глубоким и нежным; фонтан то тянулся навстречу луне и расцветал громадным серебряным цветком, то в изнеможении отряхивал с себя лепестки, опадавшие мягко, как снег, с мелодичным всплеском. Ветер, поднявшись, прошелестел в кроне деревьев, уснул и пробудился снова; маргаритки, стоя на своих тонких ножках, спали в ногах у девушки, но она не знала, что они спят; розы благоухали и вполне могли показаться бодрствующими, но и они тоже спали, аромат же был ароматом их снов; апельсины дремали на ветках деревьев, словно золотые светильники, а серебряные соцветья были душой их ещё не обретшего плоти потомства; запах акации наполнял воздух, точно источала его сама луна.
   В конце концов у Никтерис, непривычной к свежему воздуху и уставшей так долго сидеть без движения, начали слипаться глаза. Воздух становился холоднее. Близился час, когда она обычно ложилась спать. Стоило ей закрыть глаза всего на мгновение, как она тут же начинала клевать носом, и тогда ей приходилось с усилием открывать их, она ведь обещала не спать.
   И вдруг что-то произошло, и мир вокруг стал иным. Сделав круг, луна светила теперь с запада, и облик её изменился, она побледнела, словно увидев из своего возвышенного далёка надвигающийся ужас. Казалось, свет растворялся с её поверхности; она умирала, гасла – она уходила! Но несмотря на это, всё вокруг казалось странно отчетливым – Никтерис не случалось видеть всё так ясно никогда прежде. Но каким образом света может становиться больше, если светильник слабеет? А ведь всё было именно так. Каким же тусклым он стал! Должно быть, свет, оставляя его, распространялся по большому покою, поэтому светильник стал таким слабым и бледным. Ещё немного, и он отдаст всё без остатка! Он таял, исчезал со свода, подобно тому, как тает в воде кусочек сахара.
   Никтерис стало страшно, и, чтобы успокоиться, она посмотрела на человека, спавшего у неё на коленях. Как же он прекрасен! – девушка не знала, кто это был, ведь когда она назвала его так, как Вато называла её саму, он почему-то рассердился. И – что за чудеса?! – несмотря на холодную прозрачность, наполнявшую сейчас большой чертог, на его бледных щеках стал проступать румянец цвета розовых лепестков. Какие прекрасные золотистые волосы рассыпались по её коленям! Каким ровным и глубоким стало дыхание спящего! Что это на нём за странные штуки? Девушка была уверена, что ей приходилось видеть такие же на росписях стен в своей комнате.
   Пока она задавала себе новые и новые вопросы, светильник становился всё бледнее, а окружающий пейзаж вырисовывался всё отчётливее. Что это могло значить? Светильник умирает – уходит куда-то, в какое-то другое место, о котором говорило лежащее у неё на коленях существо, уходит, чтобы стать солнцем! Но почему же вокруг становится светлее, ведь солнце ещё не появилось? Это было совершенно непонятно. Или превращение в солнце происходит таким образом? Ну конечно! Это близится смерть! Никтерис знала это, потому что смерть подходила и к ней тоже. Она чувствовала её приближение. Во что же она сейчас превратится? Во что-нибудь прекрасное, подобное прекрасному существу на её коленях? Почему бы и нет? Но так или иначе, скорее всего, это смерть; она чувствовала, как силы оставляют её, а всё вокруг становится настолько светлым, что она едва могла это выносить! Ещё немного, и она ослепнет! Сначала ослепнет, а потом умрёт, или наоборот?
   За спиной у Никтерис всходило солнце. Фотоген проснулся, поднял голову с её колен и вскочил на ноги. На его лице сияла счастливая улыбка. Его сердце было исполнено отваги – отваги охотника, готового прямо сейчас забраться в логово тигра. Никтерис зарыдала и закрыла лицо руками, стараясь защитить глаза от яркого света. Затем, зажмурившись, она протянула руки к Фотогену, воскликнув:
   – Мне очень, очень страшно! Что это? Наверное, это смерть! Но я не хочу умирать! Мне нравится и это место, и старый светильник – я не хочу уходить отсюда, не хочу идти дальше. Это ужасно! Я хочу спрятаться, укрыться в милых, нежных, тёмных объятиях здешних жителей. Горе, горе мне!
   – Что с тобой, девушка? – спросил Фотоген с заносчивостью, обычной для всех существ мужского пола, пока женщина не научит их иному. Он смотрел на неё сверху вниз поверх лука, у которого проверял тетиву. – Теперь нечего бояться, дитя! Настал день. Взошло солнце, только и всего. Погляди: ещё чуть-чуть – и оно поднимется над холмом! Прощай же! Спасибо, что ты дала мне убежище в эту ночь. Я должен идти. Успокойся! Если я когда-нибудь смогу что-то для тебя сделать – ну, в общем, ты понимаешь.
   – Не оставляй меня, умоляю, не оставляй меня! – воскликнула Никтерис. – Я умираю. Умираю! Я не могу пошевелиться. Этот свет вытягивает из меня все силы. И Боже мой, как же мне страшно!
   Но Фотоген уже бежал по отмели, поднимая брызги и держа лук повыше над головой, чтобы не намочить его. Он переплыл стремнину и выбрался на противоположный берег. Не услышав ответа, Никтерис отвела руки от глаз. Фотоген поднялся на склон холма, и в то же самое мгновение солнечные лучи осветили его; сияющее великолепие царственного светила пролилось на златовласого юношу. Светящийся, как Аполлон, он стоял в силе и славе – лучезарный силуэт в самом средоточии пламени. Вот он наложил сверкающую стрелу на блестящую тетиву. С мелодичным звуком стрела сорвалась с тетивы, и Фотоген исчез, бросившись вслед за ней с боевым кличем. А Аполлон небесный все метал свои стрелы, и колчан его сеял восторг и изумление.
   Но тысячи других стрел пронзили в этот миг сердце бедной Никтерис. Она упала, и тьма сомкнулась над ней. Жар испепелял её, словно в огненной печи. В отчаянном порыве, дрожа всем телом, она на ощупь поползла назад, едва разбирая дорогу и не слишком рассчитывая на то, что не лишится чувств прежде, чем доберётся до своей темницы. Когда наконец заветный сумрак её убежища принял её в свои прохладные и утешающие объятия, она рухнула на постель и тут же уснула крепким сном.
   Она спала, погребённая заживо в своей гробнице, а наверху осиянный солнцем Фотоген гонялся за буйволами по плоскогорью, ни разу даже не вспомнив о той, которая стала его спасением, чьи глаза и руки бережно хранили его всю ночь, а теперь была покинута и окутана мраком. Он упивался своей славой и своей гордостью; тьма рассеялась, а с нею до поры забылся и его позор.

XV. Трусливый герой

   Когда солнце достигло зенита, Фотоген начал вспоминать о прошедшей ночи, и вспоминать со стыдом. Он выставил себя трусом – и не только перед самим собой, но и перед девушкой, – отважный при свете дня, когда нечего страшиться, и трепещущий, как презренный раб, с наступлением ночи! Что-то здесь было не так, наверняка не обошлось без обмана. Его, должно быть, заколдовали! Он съел или выпил что-то, что лишило его мужества. Так или иначе, его ведь застали врасплох! Откуда ему было знать, что бывает после заката солнца? Неудивительно, что он был поражён и даже напуган, увидев всё это своими глазами – ведь это и в самом деле так ужасно! Кроме того, он же не мог знать, откуда ему могла грозить опасность. Его могли растерзать на куски, утащить в звериное логово или проглотить живьём, а он бы не увидел опасности, не успел бы даже натянуть тетиву! Как водится у людей самовлюблённых, он выдумывал всё новые и новые оправдания, чтобы заглушить презрение к самому себе.
   В тот день он поразил других охотников отчаянным бесстрашием – всё для того, чтобы доказать себе, что он не трус. Но ничто не излечивало его стыда. Лишь одна надежда теплилась в его душе – теперь, уже зная кое-что о тьме, он хотел вновь встретиться с ней лицом к лицу. Куда благороднее выступить навстречу реальной опасности, чем сломя голову бросаться навстречу той, что кажется пустячной, но ещё благороднее бросить вызов безымянному ужасу. Так он сможет победить свой страх и смыть без следа своё бесчестье. Чего ему опасаться, говорил он себе, ведь он охотник, блестяще владеющий луком и кинжалом, наделённый силой и мужеством. Поражение ему уж точно не грозит. Теперь он знает тьму, и, когда она настанет снова, он встретит её со своими обычными бесстрашием и хладнокровием. И он снова сказал себе: «Посмотрим, кто кого!»
   Когда солнце начало садиться, он стоял под ветвями огромного бука. Но не успело оно и наполовину скрыться из виду, он уже дрожал, как один из тех листьев, что зашелестели на ветру за его спиной при первом порыве ночного ветра. В ту секунду, когда последний луч пылающего диска скрылся за горизонтом, он уже в ужасе нёсся назад, в долину, и пока он бежал, ужас его становился всё сильнее и сильнее. Как жалок он был, чуть не кувырком катясь по склону холма; он скорее рухнул, чем нырнул в реку, и, как и в прошлый раз, пришёл в себя уже в саду, на поросшем травой берегу.

   Но когда он очнулся, не девичьи глаза заглядывали в его лицо, а звёзды с беспредельного и лишённого солнца ночного неба. Ночь – страшный враг всего живого, он снова бросил ей вызов и снова не смог противостоять. Может быть, та девушка ещё не вышла из воды? Он боялся даже пошевелиться и попробовал было заснуть: быть может, когда он проснётся, его голова будет лежать у неё на коленях, и прекрасное тёмное лицо с глубокими синими глазами будет склоняться над ним. Но утром он проснулся, по-прежнему лежа на траве, и хотя, поднявшись, ощутил, что отвага вернулась к нему, он отправился на охоту без вчерашнего воодушевления.
   Солнце, как обычно, пробуждало ликование в его сердце и всех его членах, но охотился он в тот день без азарта. Он потерял аппетит и с самого утра был задумчив, почти печален. Ещё бы! Второй раз подряд он потерпел поражение, он был растоптан! Неужели вся его отвага не более чем игра солнечного света в его жилах? Неужели он сам не более чем мячик, который послушно мечется между светом и тьмой? Если так, какое же он жалкое существо! Но у него оставалась третья попытка. Он боялся даже представить, что же он станет думать о себе, если и в третий раз окажется посрамлён! И сейчас уже ему было очень плохо – так что же будет дальше?!
   Увы! И в третий раз всё вышло не лучше прежнего. В мгновение, когда солнце опустилось за горизонт, он бросился бежать, словно по пятам за ним гнался легион бесов.
   Семь раз подряд пытался он встретиться лицом к лицу с наступающей ночью во всеоружии уходящего дня и семь раз терпел поражение – поражение всё более и более отчаянное, заставлявшее его всё сильнее презирать себя и дни напролёт думать только о грядущей ночи, и наконец он так исказнил себя и настолько в себе разуверился, что и дневная отвага начала покидать его. От истощения, оттого, что ночь за ночью он, вымокнув до нитки, лежал на холодной траве и – что ужаснее всего! – ночь за ночью трясся от гложущего его страха и стыдился собственного позора, сон оставил его, и на седьмое утро вместо того, чтобы, как обычно, отправиться на охоту, он поплёлся в замок и слёг в постель. Его завидное здоровье, стоившее ведьме такого труда, не выдержало, и спустя пару часов он уже стонал и метался в беспамятстве.

XVI. Злая сиделка

   В это время Вато и сама была больна, а потому находилась в особенно дурном расположении духа. И такова уж неприятная особенность ведьм – то, что обычно вызывает сочувствие, у них вызывает неприязнь. К тому же ничтожные и беспомощные остатки совести Вато лишь доставляли ей лёгкое неудобство, что в конечном счёте делало её только злее. Поэтому, услышав, что Фотоген болен, она пришла в ярость. Да как он посмел! После всего, что она сделала, стремясь влить в него энергию мироздания, силу самого солнца! Да этот мальчишка – презренный неудачник! А поскольку это была её личная неудача, она обрушила на него всю свою злость и возненавидела его. Она смотрела на него так, как художник или поэт смотрит на свое творение, которое безнадёжно испортил. В сердце ведьмы любовь и ненависть располагаются куда ближе друг к другу, и нередко одно стремительно превращается в другое. Неудача с Фотогеном поставила крест на её замыслах о Никтерис, а может, болезнь окончательно испортила её нрав, но Вато затаила злобу и на девушку и задумала избавиться от неё.
   Несмотря на болезнь, она находила в себе силы приходить в покои Фотогена, чтобы помучить его. Она говорила ему, что ненавидит его змеиной ненавистью, и при этом даже шипела совсем как змея. Фотоген думал, что она собирается убить его, и не притрагивался к еде, которую ему приносили. Она распорядилась занавесить все окна в его комнате, чтобы ни один луч солнца не проникал к нему. Так он смог немного привыкнуть к темноте. Ведьма могла вдруг заявиться к нему и, взяв стрелу из его колчана, то щекотала его оперённым концом, то до крови колола остриём. Трудно сказать, чего она хотела этим добиться, но в результате Фотоген решился бежать из замка: о том, что он станет делать дальше, он пока не задумывался. Кто знает, быть может, где-нибудь за лесом он мог бы отыскать свою мать! Если бы не эти широченные тёмные полосы, что отделяют один день от другого, он бы ничего не боялся!
   Но пока он беспомощно лежал в темноте своей комнаты, снова и снова подобно далёкой заре брезжило ему во тьме лицо прекрасной девушки, что так нежно нянчила его той первой жуткой ночью: неужели ему не суждено больше её увидеть? Если она была речной нимфой, почему же она больше не явилась ему? Она могла бы научить его не бояться ночи, ведь сама она явно не испытывала перед нею ни малейшего страха! Но зато потом, с наступлением дня, она казалась сильно напуганной – но почему, ведь бояться было совершенно нечего? Быть может, тот, кто привык к темноте, страшится света так же сильно, как он тьмы? Но если так, значит в своей спесивой радости, ослепившей его при восходе солнца и помешавшей понять ужас девушки, он отплатил ей за всю её доброту, обойдясь с ней так же безжалостно, как Вато обошлась с ним! Какой нежной, милой и славной она была! Если бывают дикие звери, которые выходят из своих убежищ только по ночам и боятся света, разве не может быть девушек, которые ведут себя так же и не способны выносить света, как он – тьмы? Если бы только он мог вновь отыскать её! Ах, он бы вёл себя с нею совсем, совсем иначе! Но увы, наверное, солнечный свет убил её – расплавил, иссушил, сжёг заживо! – должно быть, так оно и было, если она действительно была речной нимфой!

XVII. Вато и её зверь

   Никтерис так и не смогла вполне прийти в себя после того ужасного утра. Свет чуть не убил её, и теперь она лежала во мраке своей комнаты и боялась даже вспоминать о непереносимой, режущей глаза ясности – одна лишь мысль об этом отзывалась пронзительной болью. Но эта боль не могла сравниться с той мукой, что причиняло ей воспоминание об испепеляющей жестокости сияющего создания, о котором она заботилась, пока он был полумёртв от страха: как только его страдания прекратились и передались ей, он воспользовался вернувшейся силой, чтобы высмеять её! Она всё думала и думала об этом и никак не могла его понять.
   Вато давно уже замышляла против неё недоброе. Словно капризный ребёнок, которому надоела его игрушка, ведьма готова была растерзать свою узницу. А может, лучше выставить её под палящие лучи солнца и смотреть, как она мучительно умирает, точно медуза, выброшенная морской волной на раскалённый берег? Это зрелище могло бы хоть немного унять зверя, гложущего её изнутри.
   И вот однажды, незадолго до полудня, когда Никтерис спала особенно глубоким сном, Вато велела двум своим слугам вынести девушку в сад в занавешенном паланкине. Там они переложили её из паланкина на траву и ушли.
   Вато наблюдала за девушкой в подзорную трубу со своей башни. Она видела, что не успели её слуги уйти, как Никтерис попыталась сесть и тут же бросилась ничком на землю.
   – Солнечный удар ей обеспечен, – прошипела Вато, – солнце убьёт её.
   В эту минуту в долине показался громадный буйвол с густой и косматой гривой, мучимый оводом, он нёсся прямо на Никтерис. Увидев девушку, он стал как вкопанный, а затем начал очень медленно приближаться с крайне недружелюбным видом. Никтерис лежала без движения и даже не видела зверя.
   – Сейчас он затопчет её насмерть, – пробормотала Вато, – эти твари злобные и опасные.
   Когда буйвол приблизился к девушке вплотную, он обнюхал её с головы до пят и отошёл, затем вернулся и обнюхал ещё раз, а затем вдруг сорвался с места и унёсся прочь, как будто сам нечистый дёрнул его за хвост.
   Через некоторое время к несчастной подошла антилопа гну, ещё более опасное животное, а потом сухопарый дикий кабан – и оба повели себя точно так же, не причинив девушке ни малейшего вреда, и Вато не находила себе места, кляня на чём свет стоит этих безмозглых тварей.
   В густой тени тёмных волос синие глаза Никтерис стали мало-помалу привыкать к свету, и первое, что она смогла разглядеть, придя наконец в себя, была её старая знакомая – маргаритка. Как-то раз трепетными пальцами она попробовала раскрыть лепестки бутона – девушка боялась, что своими неловкими движениями может причинить ему вред, – но ей так хотелось узнать, какую же тайну бережно хранят эти сомкнутые лепестки, что она добилась своего и обнаружила скрытую внутри золотую сердцевину.
   И вот теперь прямо у неё перед глазами за завесой её волос, в мягкой тени которых она различала предметы вполне отчетливо, стояла на тонком стебле маргаритка, широко распахнув пунцовый бутон и открыв сердцевину чистого золота на подкладке из серебра. Никтерис даже не сразу узнала в этом великолепии свою старую знакомую, но через мгновение всё поняла. Но кто же так жестоко поступил с этим чудным маленьким созданием, грубо обнажив его нутро и подставив губительным лучам этого жуткого светильника? Наверняка тот же, кто вышвырнул сюда её, чтобы поджарить на этом огне. Но у неё-то были пышные волосы, и она могла, наклонив голову, окружить себя приятным полумраком! Она попыталась пригнуть маргаритку к земле и отвернуть её от солнца, закрыть её лепестки, но у неё ничего не вышло. Увы, должно быть, цветок уже сожжён, уже мёртв! Ей было невдомёк, что маргаритка не поддавалась её нежным усилиям, потому что с присущей жизни жаждой пила из источника жизни и света, который Никтерис считала источником погибели. О, как же этот светильник обжигал её!

   Никтерис стала размышлять – это получалось само собой – и мало-помалу догадалась, что, поскольку в этом огромном покое не было другого свода, кроме того, по которому катился великий огонь, то должно быть, её знакомая с красной макушкой видела яростный светильник тысячу раз и наверняка хорошо его знает! И он не сжёг её! А что, если обличье, в котором она видит цветок сейчас, более совершенное его состояние? Ведь прекрасным стало не только целое, оно было таковым и прежде, но теперь и каждая часть целого раскрывала своё только ей свойственное совершенство, позволявшее частям соединиться друг с другом в новое совершенство, более высокого порядка. Цветок сам стал светильником! Его золотистая сердцевина была светом, а серебристое обрамление – алебастровым абажуром, аккуратно расколотым так, чтобы как можно лучше распространять сияние. Ну конечно! Именно эта лучистая форма и была совершенным проявлением цветка! Но ведь если эту форму цветку дал палящий светильник, значит, он не может быть враждебен ему, должен быть одного с ним рода, чтобы знать, как сделать его совершеннее!
   Никтерис находила всё больше сходства между ними. Что, если этот цветок – маленький правнук светильника, который нежно любит своё потомство? И что, если светильник вовсе не хочет повредить ей самой, просто такова его природа? Красные макушки маргариток, когда они были закрыты, выглядели не слишком счастливыми, как будто им довелось страдать, – а что, если светильник пытается сделать Никтерис совершеннее, раскрыть так же, как раскрыл цветок? Надо подождать немного и посмотреть, что будет дальше. Но как же резок и пронзителен цвет травы! Правда, быть может, её глаза были созданы не для палящего света и она не может видеть краски такими, какие они на самом деле! Она вспомнила глаза того создания, которое не было девушкой и страшилось темноты, – они были другими. Ах, вот бы вернулась темнота со всей её нежностью и дружелюбием! Она запасётся терпением и будет молча ждать, чего бы ей это ни стоило.
   Никтерис долго лежала без движения, и у Вато не осталось сомнений, что она лишилась чувств. Ведьма была совершенно уверена, что девушка умрёт до наступления целительной для неё ночи.

XVIII. Побег

   Вато навела свою подзорную трубу на неподвижное тело Никтерис, чтобы взглянуть на него утром, и отправилась к Фотогену. Ему тем временем стало заметно лучше, и он решился бежать из замка этой же ночью. Тьма очень страшила его, но Вато была страшнее даже темноты, да и сбежать от ведьмы днём было невозможно. А потому, как только замок погрузился в сон, он потуже затянул свой пояс, повесил на него охотничий нож, положил в карман флягу с вином и немного хлеба и взял лук со стрелами. Выйдя из замка, он сразу направился наверх, на плоскогорье. Но как только он вышел на равнину, болезнь, страх ночи и диких зверей взяли своё: он не смог сделать больше ни шагу и в бессилии сел, решив, что лучше ему умереть, чем жить. Вскоре, однако, сну удалось побороть его страхи, и он во весь рост растянулся на мягкой траве.
   Проспал он недолго и, вдруг пробудившись, ощутил такой необычайный покой и безопасность, что поначалу решил даже, что рассвет уже наступил. Но над равниной по-прежнему стояла ночь. Вот только небо… – нет, в лицо ему смотрело не небо, а синие глаза его наяды! Его голова опять лежала у неё на коленях, но на этот раз беспокоиться было не о чем: девушка совсем не боялась ночи.
   – Спасибо тебе, – сказал он. – Ты словно живой щит, оберегающий моё сердце. Когда ты со мной, мне совсем не страшно. После нашей прошлой встречи я был очень болен. Скажи, ты вышла из реки, увидев, что я лежу здесь?
   – Но я живу не в воде, – отвечала она. – Я живу в свете бледного светильника, а свет палящего светоча убивает меня.
   – Ну конечно! Теперь я понимаю, – отвечал он. – Я бы не повел себя так в прошлый раз, если бы понял это. Но я думал, ты смеёшься надо мной; такова уж моя природа, я боюсь темноты и ничего не могу с этим сделать. Прости, что я бросил тебя тогда, но, поверь, я не ведал, что творю. Теперь я понимаю, что ты в самом деле была напугана. Правда же?
   – Да, это правда, – отвечала Никтерис, – и я испугаюсь снова. Но чего тебе-то бояться, я не понимаю. Ты же знаешь, как мягка и ласкова темнота, как она добра и приветлива, как нежна и бархатиста! Она словно бы прижимает тебя к своей груди, желая приголубить. Совсем недавно я лежала без чувств и умирала под вашим палящим светочем. Как, говоришь, вы его называете?
   – Солнцем, – пробормотал Фотоген. – Как бы мне хотелось, чтобы оно поскорее взошло!
   – О нет, прошу тебя, ради меня, не торопи его. Я могу заботиться о тебе в темноте, но обо мне при свете позаботиться некому. Я ведь говорила тебе, я лежала на солнце и чуть не умерла. И вдруг я сделала глубокий вдох. Прохладный ветерок коснулся моего лица. Я подняла голову и огляделась. Моя пытка закончилась, потому что исчез смертоносный светильник. Надеюсь, он не умер, а просто взобрался ещё выше. Моя ужасная головная боль совсем прошла, зрение вернулось ко мне. Я чувствовала себя так, будто заново родилась. Но сразу же подняться я не смогла, я всё ещё была очень слаба. Трава вокруг меня снова была прохладной, к ней вернулся её обычный неяркий цвет. На ней появилось что-то влажное, и ногам было так приятно, что я поднялась и мне даже захотелось побегать. Я бегала довольно долго и вдруг наткнулась на тебя, ты лежал здесь совсем как в прошлый раз. Я присела рядом с тобой, чтобы позаботиться о тебе, пока снова не появится палящий светоч, живительный для тебя, а для меня смертельный.
   – Как же ты добра, о прекрасное создание! Так значит, ты простила меня ещё до того, как я попросил у тебя прощения! – воскликнул Фотоген.
   Так они и лежали, беседуя, и он рассказал ей всё, что знал о своём прошлом, а она ему о своём, и они решили вместе уйти от Вато так далеко, как только возможно.
   – И отправиться в путь мы должны прямо сейчас, – сказала наконец Никтерис.
   – Сразу же, как только настанет утро, – ответил Фотоген.
   – Не надо ждать утра, – возразила она, – ведь тогда я не смогу идти, а что ты будешь делать следующей ночью? И потом, днём Вато видит лучше, чем ночью. Ты должен идти сейчас, Фотоген, должен.
   – Но я не могу. Я боюсь! – отвечал Фотоген. – Я не в силах пошевелиться. Стоит мне поднять голову с твоих колен, мне становится дурно от страха.
   – Я буду с тобой, – сказала Никтерис как можно мягче. – Буду заботиться о тебе, пока не появится твое ужасное солнце, и тогда… тогда можешь оставить меня и идти так быстро, как только получится. Но прежде, если можно, пожалуйста, положи меня куда-нибудь в тень.
   – Я больше никогда не оставлю тебя, Никтерис! – воскликнул Фотоген. – Подожди немного, скоро взойдёт солнце, и силы вернутся ко мне, мы отправимся в путь вместе и больше никогда, никогда не разлучимся!
   – Нет-нет, – настаивала Никтерис, – мы должны отправиться немедленно. А ты должен научиться быть сильным в темноте точно так же, как и днём, а то так навсегда и останешься смелым лишь наполовину. Я вот уже перестала бороться с твоим солнцем и пытаюсь с ним помириться и понять, что же оно на самом деле такое и чего хочет – навредить мне или сделать лучше. Ты должен попробовать помириться с моей темнотой.
   – Но ты даже не представляешь, какие ужасные звери живут там, на юге, – сказал Фотоген. – У них огромные зелёные глаза, и они перекусят тебя, как травинку, о прекрасная Никтерис!
   – Ну идём же, идём, ты должен, – сказала Никтерис, – или мне придётся сделать вид, что я бросаю тебя, чтобы ты пошёл за мною. Я видела эти зелёные глаза, о которых ты говоришь, и я позабочусь о том, чтобы защитить тебя от них.
   – Ты?! Но это же невозможно! Будь сейчас день, я смог бы защитить тебя от самого жуткого из них. Но сейчас я не увидел бы даже твоих прекрасных глаз, не светись они внутренним светом. Глядя в них, я вижу небеса. Они – окна, распахнутые в глубину небес, ту, что выше здешнего небосвода. Я знаю, это то самое место, где рождаются звёзды.
   – Так поднимайся же, или я закрою их, – сказала Никтерис, – и ты их больше не увидишь, пока не начнёшь слушаться. Идём! Ты не можешь разглядеть диких зверей, зато я могу.
   – Так значит, ты видишь их! И ты просишь меня идти с тобой! – воскликнул Фотоген.
   – Да, – отвечала Никтерис, – я замечаю их раньше, чем они завидят меня, а потому смогу защитить тебя.
   – Но как? – не унимался Фотоген. – Ты ведь не умеешь стрелять из лука и управляться с охотничьим ножом.
   – Не умею, зато я могу не попадаться им на глаза. Когда я нашла тебя, я как раз играла с двумя или тремя из них. Я видела их и чувствовала их запах задолго до того, как они приблизились ко мне, задолго до того, как они смогли увидеть или учуять меня.
   – Но сейчас ты ведь не видишь их и не чувствуешь их запаха? – забеспокоился Фотоген, приподнимаясь на локте.
   – Сейчас нет никого. Дай-ка посмотрю, – ответила Никтерис и встала.
   – Ой-ой, не уходи – не оставляй меня даже на секунду! – вскричал Фотоген, напряжённо вглядываясь в темноту, чтобы не потерять из виду её глаза.
   – Тише, а то они услышат тебя, – ответила она. – Ветер сейчас южный, и им нас не учуять. Я немного изучила их повадки. С самого наступления любезной мне темноты я развлекалась играми с ними, время от времени вставая с наветренной стороны и давая кому-нибудь из них почуять мой запах.
   – Какой ужас! – воскликнул Фотоген. – Ты ведь не будешь больше так делать, правда? И что же из этого вышло?
   – В одно мгновение зверь обращал в мою сторону свои горящие глаза и большими прыжками нёсся мне навстречу. Но не забывай, что он меня не видел. Моё зрение настолько острее, чем его, что я прекрасно его видела, и я забегала с другой стороны от ветра, пока сама не почувствую его запах, а тогда уж я знала, что ему никак меня не найти. Если ветер переменится и начнёт дуть в другую сторону, сюда двинется огромное множество этих зверей, и нам вряд ли удастся спастись. Так что лучше пойдём.
   С этими словами она взяла его за руку. Он уступил и встал, и она повела его за собой. Но двигался он неуверенными шагами и под утро, казалось, еле-еле держался на ногах.
   – Милая! Я так устал и так напуган! – повторял он снова и снова.
   – Обопрись на меня, – отвечала Никтерис, обнимая его за плечи или теребя за щёку. – Ещё несколько шажков. Ведь с каждым шагом мы становимся дальше от замка. Обопрись же, не бойся. Я достаточно сильная и чувствую себя вполне бодро.
   Так они шли всё дальше и дальше. Пронизывающий темноту взгляд Никтерис не раз различал во мраке зелёные глаза, слабо мерцающие в ночи, и она выбирала кружные пути, чтобы не встретиться с ними. Но ни разу не сказала она Фотогену, что видела их. Она осторожно вела его за собой, стараясь находить для него путь поровнее и траву помягче, не переставая ласково беседовать с ним – о том, как красивы цветы, уютно умостившиеся на своём зелёном ложе, и как блаженно сияют звёзды из своих голубых опочивален!
   Когда начало светать, Фотоген стал чувствовать себя лучше, и всё же он был страшно утомлён тем, что всю ночь шёл, вместо того чтобы спать, особенно после долгой болезни. Никтерис тоже чувствовала себя очень уставшей – и из-за того, что всю дорогу тащила его на себе, и из-за просыпавшейся у неё в душе боязни света, который затеплился на востоке. Вскоре оба, одинаково измученные, уже не могли больше помогать друг другу. Словно сговорившись, они вдруг остановились. Обняв друг друга, стояли они посреди широкой, поросшей травой равнины, не в силах сделать больше ни шагу, они еле держались на ногах, опираясь друг на друга, и каждую секунду могли упасть, если бы кто-то из них пошевелился. Но если девушка слабела на глазах, юноша вдруг начал обретать силы. Ночь убывала, а день нарастал, как морской прилив, сменяющий отлив; и вот уже солнце готово было подняться над горизонтом, рождённое в его пенных глубинах. И как только оно появилось, Фотоген ожил. Вскоре оно уже плыло в небе, словно птица, взлетевшая с руки Отца Светов. Никтерис вскрикнула от боли и заслонила лицо руками.
   – О Боже мой, – вздохнула она. – Мне так страшно! Этот ужасный свет сжигает меня!
   Но тут же, ослеплённая, она услышала радостный смех Фотогена, а затем почувствовала, как что-то поднимает её над землей. Всю ночь пронянчив его как дитя, она оказалась у него на руках. Он нёс её, как ребёнка, и её голова покоилась у него на плече. И всё же она была из них большей, ибо, больше претерпев, уже ничего не боялась.

XIX. Оборотень

   В то самое мгновение, когда Фотоген поднимал на руки Никтерис, подзорная труба Вато исступлённо обшаривала плоскогорье. В бешенстве отшвырнув её, она бросилась в свою комнату и заперла за собой дверь. Там она намазалась от макушки до пят особой мазью, встряхнула своими длинными рыжими волосами и завязала их вокруг пояса. А потом она начала танцевать, кружась всё быстрее и быстрее, все более закипая злобой, пока злоба не пошла пеной у неё изо рта. Фалька, пришедшая проведать свою хозяйку, нигде не смогла её отыскать.
   Когда взошло солнце, ветер постепенно переменился и кружил то туда, то сюда, пока не задул прямо с севера. Фотоген и Никтерис приблизились к самой кромке леса. Фотоген по-прежнему нёс Никтерис на руках, как вдруг она беспокойно зашевелилась у него на плече и прошептала ему на ухо:
   – Я чувствую запах дикого зверя – вон оттуда, смотри, откуда дует ветер.

   Фотоген обернулся к замку и увидел черную точку на равнине. Пока он смотрел, точка заметно увеличилась; она неслась по траве со скоростью ветра, была всё ближе и ближе. Зверь казался приземистым и длинным, возможно, потому, что бежал очень быстро. Фотоген посадил Никтерис под дерево в густой тени и достал из-за спины самую тяжёлую, длинную и острую из своих стрел. Приставляя перо к тетиве, он разглядел огромного волка, который нёсся прямо на него. Юноша нащупал нож в ножнах, наполовину вытащил из колчана вторую стрелу на случай, если первый выстрел не достигнет цели, и держал свою жертву на достаточном расстоянии, чтобы оставить себе возможность для второй попытки. Наконец он выстрелил. Стрела взвилась в воздух, полетела сначала прямо, затем снизилась и поразила зверя, но тут же отскочила, прочертив в воздухе зигзаг. Поспешно выпустил Фотоген вторую стрелу, а затем отбросил лук и достал нож. Но вторая стрела попала в грудь чудовищу, войдя по самое оперение. Зверь рухнул, вскинув лапы над головой и глухо ударившись о землю, зарычал, дёрнулся пару раз и вытянулся без движения.
   – Я убил его, Никтерис! – воскликнул Фотоген. – Это огромный рыжий волк.
   – О, благодарю тебя, – чуть слышно ответила из-за дерева Никтерис. – Я в тебе не сомневалась. И я ни капельки не испугалась.
   Фотоген приблизился к волку. Что же это было за чудовище! Удивлённый, что его первая стрела повела себя столь странно, и не желая терять вторую, ту, что сослужила ему такую хорошую службу, он потянул изо всех сил и вытащил стрелу из груди чудовища. И каково же было его удивление, когда он увидел, что перед ним лежит вовсе не волк, а Вато, и её рыжие волосы завязаны вокруг пояса. Глупая ведьма думала, что она неуязвима для оружия, но забыла о том, что, мучая Фотогена, она часто брала одну из его стрел… Он вернулся к Никтерис и всё ей рассказал.
   Девушка вздрогнула и заплакала; смотреть на мёртвое тело ведьмы она не захотела.

XX. Всё хорошо

   Теперь им незачем было бежать из замка. Они оба не боялись никого, кроме Вато. Они оставили её там, где она погибла, и отправились назад. Огромная туча заслонила солнце, и начался сильный дождь; Никтерис почувствовала себя намного лучше, она смогла открыть глаза и, опираясь на Фотогена, неспешно пошла по влажной и прохладной траве.
   Отойдя не слишком далеко от того места, они встретили Фаргу и других охотников. Фотоген сказал им, что убил рыжего волка и им оказалась госпожа Вато. Охотники выглядели опечаленными, но сквозь их вежливую печаль светилась радость.
   – Раз так, – сказал Фаргу, – пойду и похороню мою хозяйку.
   Но подойдя к месту, где лежало тело Вато, охотники увидели, что она уже похоронена, найдя своё последнее упокоение в утробах птиц и зверей, собравшихся на тризну.
   Тогда Фаргу, догнав молодых людей, убедил Фотогена, что было бы весьма разумно отправиться к королю и рассказать ему обо всём случившемся. Но Фотоген поступил ещё разумнее, сказав, что прежде, чем являться ко двору, они с Никтерис должны обвенчаться.
   – Ведь тогда даже сам король не в силах будет разлучить нас, – сказал он. – А если есть на свете два человека, которые не могут жить друг без друга, то это мы с Никтерис. Она должна учить меня не терять мужества в темноте, а я – заботиться о ней до тех пор, пока она не сможет выносить свет солнца, пока он не начнёт помогать ей видеть, вместо того чтобы ослеплять.
   Свадьбу сыграли не откладывая, в тот же самый день. А на следующий – молодые отправились к королю и обо всем ему рассказали. И кого же ещё могли они встретить при дворе, как не родителей Фотогена, которые были в большом почёте у короля с королевой. Аврора чуть не умерла от радости, и поведала им, как Вато обманула её, сказав, что её ребёнок умер.
   О родителях Никтерис никто ничего не знал, но когда Аврора увидела у этой милой девушки собственные пронзительно синие глаза, способные зорко видеть во мраке ночи, это навело её на странные мысли о том, что даже самые отъявленные злодеи могут служить звеньями, связывающими добрых людей. Благодаря Вато, матери, никогда не видевшие друг друга, смогли обменяться цветом глаз в своих детях.
   Король пожаловал молодым замок Вато и принадлежавшие ей земли, где они и жили, учась друг у друга, многие годы, которые вовсе не казались им долгими. Они скончали свои дни не прежде, чем Никтерис полюбила день больше ночи, ведь он был силою и славой Фотогена, да и сама она видела, что день прекраснее ночи, а солнце царственнее луны. Фотоген же полюбил ночь более дня, ведь ночь была матерью и родимым домом для Никтерис.
   – Но кто знает, – говаривала Никтерис Фотогену, – когда и мы сами угаснем и отправимся наружу, не суждено ли нам войти в день, который настолько же прекраснее твоего дня, насколько твой день прекраснее моей ночи.

Джордж Макдональд Мальчик дня и девочка ночи. Повесть о Фотогене и Никтерис