Михаил Щипанов
Преемник, или Операция «Латунь»

Преемник, или Операция «Латунь»

Все изложенные события и представленные персонажи несовместимы со здравым смыслом.

Хмурое утро

   Банкир Геннадий Львович Сорин, успешно проложивший прямой трубопровод от сибирских нефтяных промыслов, с их болотами и навязчивой мошкой, к своим чистым, как слеза младенца, офшорным счетам, проснулся исключительно в дурном расположении духа. Его мучило некое интеллектуальное похмелье: вчера он был вынужден два часа томиться на постановке «Дяди Вани», проникаясь почетной миссией спонсора и благодетеля этого действа.
   Но что же его намедни так расстроило? Какая-то фраза? Банкир долго не мог сосредоточиться, собрав наконец в целостную картину вчерашнего дня все свои ощущения. Ага, как там говорилось со сцены: «Человек – цветок в поле. Пришел козел и съел его».
   К тому же в антракте Сорин заметил, как кто-то внимательно следил за его ложей, прикрываясь «Российской газетой». Между тем давно известно, это авторитетное среди бухгалтеров и делопроизводителей издание служит для чего угодно, но только не для чтения. Хватало самого факта отправки заказа в типографию. Газетку эту с успехом и гарантией от пиелонефрита предпочитали подкладывать на сырую парковую скамейку, в нее с удовольствием заворачивали селедку, затыкали щели в окнах, а по весне ею же, отдавая дань качеству бумаги, протирали до скрипа вымытые стекла. Словом, газета была крайне полезной в быту, но стремление прочитать ее, тем более публично, вызывали обоснованное подозрение продвинутой общественности. Поэтому и без того взвинченный Сорин ни минуты не сомневался в прискорбном факте подлой слежки: незнакомец, видимо, специально бравировал своей неблагодарной миссией, да еще в храме искусства, на алтарь которого озабоченный собственным имиджем Сорин был вынужден проливать золотой дождь вперемежку с собственными слезами прагматичного и не привыкшего сорить деньгами бизнесмена. Если искусство требует жертв, убеждал он себя, то почему обязательно моих?
   «Так кто же этот козел, что разинул на меня пасть?» – подумал Сорин. Тут он вспомнил о назначенной на сегодня встрече с заместителем главы администрации Чертогов и еще больше помрачнел. «Ну вот, все сошлось – к гадалке не ходи! Зачем же я понадобился этому бывшему троечнику? Отчего такая торжественность? Мог бы, засранец, и сам заехать на рюмку настоящего, а не польского разлива «Хеннесси». Банкир вспомнил, как лет семь назад сам отправил своего бойкого пиарщика в Чертоги, как толкал его наверх для пользы своего дела. Но хвост давно уже стал вертеть собакой…
//-- * * * --//
   Заместитель главы администрации Самого-самого смотрел на часы с видом капитана, ожидающего начала давно обещанного торнадо. Сидящий здесь же в кабинете помощник раздражал его своим игривым видом.
   Познакомились они еще в армии, где будущий зам и фактически идеолог Чертогов оказался умнее своего нынешнего друга и сотрудника на целую лычку. Обстоятельство это, немаловажное само по себе, стало индульгенцией и для нынешнего помощника. Он и так всю жизнь страдал от своей вызывающей фамилии – Семипядов, а уж в войсках рисковал стать просто притчей в тамошних несдержанных языцех. Поскольку присказка: «Я не Семи пядов во лбу, чтобы это знать» (вариант – уметь) – могла бы серьезно отравить выживание в обстановке армейского экстрима с его паханами и париями.
   И с тех пор они, как водится, съели не один пуд соли в качестве универсальной служебной закуски, находя друг друга на многих крутых поворотах нынешней демократической колеи.
   – Чувствую, у тебя намечается воспаление представительной железы. – Помощник был просто вызывающе расслаблен и весел. – Небось уже и температура могучего тела зашкаливает.
   На своего проверенного временем шефа и приятеля, если не сказать – подельника, пребывающего в состоянии плохо скрываемого возбуждения, он смотрел с тем растерянным любопытством, с каким женщины заглядывают под капот их внезапно остановившегося автомобиля.
   – Так что? Наш великий мастер от-купюр лично пожалует ради такого случая? Надеюсь, дозу информации он уже схватил из своих бесконечно конфиденциальных источников. Хотя лучше схватил бы дозу радиации – меньше бы мучился. Сомнениями, конечно.
   – Шутишь? Полная тайна вкладов, пусть наш разговор станет для нашего Геннадия Львовича приятным сюрпризом.
   – Ну, хорошо, хорошо. Тебе, конечно, виднее. Однако помнишь старую истину: умер Максим и кэш с ним. Для многих твоих соседей по этажу такие персоны уже отработанный материал. Что ты вцепился в него? Мало ли сейчас молодых и честолюбивых воротил? Только свистни!
   – Видишь ли, у молодых нынче не большой срок годности. Подсаживаются быстро на простые человеческие радости. И никакой гарантии. Ты Сорина как за глаза зовешь? Скальпированный? Так вот, нынче за одного скальпированного двух лохматых дают. Ты ему лучше валидол заготовь заранее, чтобы секретарей не беспокоить. Сам понимаешь – конфиденциальность во всем, включая «скорую». А что до отработанного материала, так оно и к лучшему. На том конце много таких б/у соберется для дополнительной страховки.
   – Ну, ты все-таки не Жанна д’Арк. Ты не сохранил девственность. Побеседовал бы все-таки еще разок о «планов громадье» с Самым-самым. А то обрядят тебя в форму стрелочника.
   – А ты пробовал дискутировать с радио? Игра начинается. Как говорят на твоей исторической родине – пан или пропан.
   Намек на украинское происхождение слегка задел Семипядова, а потому, уже вставая и направляясь к высоким кабинетным дверям, он не удержался от дежурной колкости.
   – Знаешь, один мой приятель попытался в суровую зимнюю пору согреть руки кипятильником. Хоронили его с музыкой и воинскими почестями.

Кофе-брейк

   Сорин мог въехать на своем лимузине прямо за зубчатую стену Чертогов. Но каждый раз перед встречей, кажущейся ему важной, он предпочитал пройтись по брусчатке площади, прикрываемый сзади телохранителем с лицом усталого бульдога. Тот шел буквально в метре, широко разбросав полы элегантного и длиннющего пальто. Злые языки утверждали, что в этих полах зашиты бронированные пластины, выдерживающие даже очередь из «калашникова».
   Банкир проследовал через КПП у башни – символа с курантами, не удостоив тамошних церберов даже взглядом. Повернул направо, прошел через решетчатые ворота и, наконец, толкнул массивную дверь административного корпуса. Взлетел по мраморной лестнице и так же, не реагируя на приветствия местной челяди, сквозь двери-шлюз вошел в знакомый кабинет, который, как утверждал зам, занимал еще сам Буслов. И все это время с лица Сорина не сходило деланое выражение крайней удовлетворенности, которое бывает у больных простатитом мужчин, удачно справивших нужду. Классовое чутье, которым он так публично гордился, не сигнализировало ему об опасности.
   Зам вскочил в приветствии, распахнув гостеприимные объятья, и Сорин упал в них, как лайнер, потерявший оба двигателя. Но новшество было в другом. Как уже неоднократно замечал Сорин, с каждым годом нынешний обитатель Чертогов делал все меньше шагов ему навстречу. Однако на этот раз выпускник соринского «Фокус-банка» с легкостью негритянского спринтера преодолел всю немалую протяженность стола для совещаний и подхватил гостя почти у самой дверной ручки. Его предупредительность изначально делала их очередную деловую встречу чем-то из ряда вон выходящим. В воздухе явно запахло чем-то неординарным. Для этого не надо было даже задействовать дремавшее до особых случаев шестое чувство. Опыт подсказывал банкиру, что зам очень многого ждал от их будущего разговора.
   – О, скоропостижно награжденный, – зам провел ладонью по лацкану банкирского пиджака, словно пытался нащупать на пустом куске ткани невидимую миру орденскую ленточку.
   – Да, стареем понемногу. Ты же знаешь, юбилеи – тонкая месть завистников. Намекают на недолгие проводы.
   – Да будет тебе и «За заслуги перед Отечеством», – зам знал, насколько Сорин оскорбился Орденом Почета к своему полтиннику. Между тем в известной шутке о том, что если пятидесятилетний мужчина из высшей обоймы не может получить «орден на шею», то становится невыносимым и даже опасным для общества, была действительно доля шутки. В известные переломные моменты крах чьих-то орденских надежд может спровоцировать даже падение режима. Потому что недооцененному остается ждать только другого креста – почетного на могилу. А его материал уже не выбирают.
   – Получишь, и скоро получишь, – зам произнес эту фразу с сильным смысловым нажимом. – И повод вот-вот найдется. Даю собственную пенсию на отсечение.
   – Да зачем она тебе?
   – Но надо же иметь что-то святое.
   Сорин понимал, что зам, некогда переносивший бумажки у него на Пятницкой, чувствует себя не в своей тарелке, а потому не удивился, когда тот шутками разбавил их путь к массивному рабочему столу. Чиновник явно был смущен и явно оттягивал начало, видимо, не самого простого разговора.
   – Как-то ты, Геннадий, не по-хозяйски используешь свою лысину. – В подтверждение своих слов кабинетный преемник Буслова даже постучал по босому черепу гостя, напоминавшему сваренное вкрутую, но не до конца очищенное яйцо. Мешала растительность на лице. – Ты бы сдал ее под рекламу, что ли. Где твоя финансовая изворотливость? Представляешь: снимаешь ты кепку, а под ней – трилистник «Адидаса», наклонился, а на макушке – звезда «Мерседеса». А? Все особи из твоего террариума «Ваширон» золотой демонстрируют, а ты «Бенетон» на затылке. Полное доверие брендов.
   И зам, весело расхохотавшись, еще раз обнял гасящего свое раздражение Сорина, усаживая его в одно из массивных кожаных кресел, в которых, как казалось, мог погружаться еще Молотов. Ретрообстановка вообще была предметом особой гордости зама, поскольку в ее показной архаичности он видел теневое доказательство глобальной преемственности высшей власти в стране. А потому в кабинете, длинном, как кишка, и неуютном, сохранили свои позиции не только кресла а‑ля Ялтинская конференция, уродливый стол для совещаний – светлый полированный монстр на тонких ножках, но даже стаканчики с разноцветными карандашами. Зам как-то пошутил, что раз карандашами пишут даже в космосе, то в месте, откуда начинается земля, сам бог велел. Правда, не ясно было, кого он подразумевает под словом «сам».
   На самом деле с карандашами зам связывал еще одно тонкое проявление мистики власти, которое он познал, как высшее откровение, приобретя у полуподпольного торговца антиквариатом несколько писем Сталина к дочери Светлане. Торговец еще шептал, что письма – истинные подлинники, поскольку были извлечены следователем КГБ из папки с делом беглой наследницы диктатора, а при разгуле демократии проданы его сыном за живые зеленые купюры. А зам уже не мог оторвать взгляда от твердой подписи, выполненной синим грифелем, в которой буква «С» буквально обнимала остальную часть «монаршей» фамилии.
   С тех самых пор зам налагал резолюции на важных лично для него документах исключительно цветными карандашами, которые в эпоху невидимых электронных подписей и изящных росчерков золотых «Монбланов» выглядели столь же изысканно, как велюровое манто, подбитое соболями, на фоне миллионов дубленок. Причем цвет не имел решающего значения, тогда как у многих коллег была целая система цветовой сигнализации аппарату. Мол, если резолюция «утверждаю» написана черными чернилами, то следует исполнять завет старшего чуть ли не бегом, а если красными, то можно дело замылить – просителю зажгли запретительный сигнал светофора, несмотря на вежливые улыбки и искренние обещания разобраться. В зигзагообразных коридорах власти были свои правила движения, но скорость никому не было разрешено превышать.
   – Ты еще скажи, что смерть бывает только лысой, и концерт по заявкам твоего Семипядова можно считать оконченным, – Сорин перестал себя сдерживать, поскольку понял, что просителем на их встрече будет как раз чиновник.
   – Отчего же, политическая бывает очень даже волосатой. Ты же знаешь нашу проверенную временем диалектику – лысый – волосатый, волосатый – лысый.
   – Ты-то у нас волосатый пока. А каким будешь в старости, неизвестно.
   – Почему же! Я буду подобием трюфеля – морщинистым и очень дорогим.
   – Черным?
   – Почему черным? Надо быть более толерантным.
   – Ну, трюфель, он же черный.
   – Шоколадным буду. Весь в шоколаде, – и зам зашелся хрипловатым смешком. – Причем надеюсь, что с твоей помощью. А потому к делу. Кофе для разгона хочешь? Да? Отлично! А я буду краток и сладок на десерт. Тема у нас абсолютно новая. Ты же, как никто, знаешь: государство у нас правовое. То бишь все права у государства.
   И зам для достижения вящего эффекта ударил ладошкой по столешнице. Сорин в последние годы действительно был многим обязан своему визави, а потому изобразил на лице покорный интерес. С таким выражением лица первоклашки в силу инстинкта поколений вынуждены налаживать контакты со своей первой учительницей. И было из-за чего банкиру напрягать свои артистические способности, неизменно руководившие его гибкими и разработанными мышцами лица. К примеру, не так давно зам, который имел решающее слово на казенном общенациональном телеканале, распорядился обозначить принадлежность Сорина к мировой финансовой элите.
   История вышла забавная и поучительная. На некоем экзотическом острове то ли Ротшильды, то ли Рокфеллеры – словом, соль соли мировых финансов – в присутствии равных решили отпраздновать совершеннолетие одной из многочисленных веточек на своем генеалогическом древе. Сорина, естественно, и в мыслях никто не собирался приглашать на такое мировое party на закрытой островной хате. Не только в силу недостаточности его богатств, но и по причине его статуса парвеню. Однако из всех искусств для нас сейчас важнейшим является телевидение. И вновь по причине повальной малограмотности населения. Ведь никто не мог помешать Сорину с его костариканским паспортом прибыть на этот атлантический островок и положить свой букет с визиткой, что называется, в прихожей, дальше которой он и не собирался проникать. Но жажда ничто, а имидж все и сразу. А потому Геннадий Львович, получив информацию об экзотической форме одежды всех реально приглашенных – вечерний костюм в сочетании с кроссовками: предстояло довольно долго идти по песчаному пляжу до заветных бунгало, – споро снарядился в дальнюю дорогу и самовольно прошел искомую пляжную милю в кроссовках и в компании лучших из лучших. Именно этот его самовольный проход и зафиксировала телекамера. Бригада курируемого замом центрального канала обосновалась на том райском острове еще за неделю до отражаемых событий, чтобы исключить любые накладки при съемке.
   Отдыхали телевизионщики там явно не зря: после монтажа Сорин прекрасно выглядел в окружении счастливчиков, оставляющих узорчатые следы на вечном прибрежном песке. Этот кадр был несколько раз прокручен в выпусках новостей, причем опытные комментаторы не акцентировали внимание собственно на Сорине, но на фоне его крупного плана увлеченно рассказывали об очередной причуде сильных мира того. Эффект был подобен разорвавшейся бомбе. Пока коллеги-враги разобрались, кто is who, Сорина чуть ли не силой затащили на несколько телевизионных ток-шоу. И не было приличной газетки, которая не встала бы в очередь за его оценочным интервью. И все бесплатно. А когда все поняли, что к чему, жизнь уже подбросила новых героев дня.
//-- * * * --//
   В кабинет вплыла секретарша с кофе. Дама была в возрасте и, видимо, удачно сочеталась с общей обстановкой, а ее тонкие мелкие кудряшки на голове заставляли думать о куске каракуля, с силой натянутого на череп. Из-под платья-миди торчали две столь худые ноги, что, казалось, хранительница скрепок передвигается на двух шариковых ручках. Понятно, что зам в ее присутствии взял паузу, а когда меховая дама выплыла наружу, заговорил куда более серьезным тоном. Причем Сорин обратил внимание на то, что вопреки обычному ходу вещей выпускник его банка не оглядывается на стены и не приготовил ручку для написания самой «горячей» информации на бумаге. Судя по всему, к встрече он подготовился и с помощью техников спецслужб.
   – Не мне тебе рассказывать, что новые выборы Самого-самого на горизонте. Везде это театр, шоу, а у нас сплошная тоска. А народ наш-богоносец жаждет, как и повсюду, зрелища. А то скоро придется гастарбайтеров завозить для массового голосования.
   – Ага, конкуренции захотелось, дебатов, черт возьми. Слышали уже лет эдак дцать назад. И что без политической конкуренции не может быть конкуренции экономической. А раз нет ни того, ни другого, то страна обречена на повторение нового цикла застоя. Я правильно излагаю преамбулу?
   – Ну, как-то так. Прямо на лету схватываешь. Может быть, ты сам и перейдешь к постановляющей части?
   – А что, не бином Ньютона. Нужен цирк из нескольких говорливых клоунов, которые ради саморекламы начнут грызть друг друга на потеху скучающей публики. За некоторых из них даже проголосуют по приколу. Но из десятка мышей не сложить и одного слона.
   – Ну, ты хватил про слона, а почему не осла?
   – Осел пойдет по вашему списку. Впрочем, у них там осел символ демократии, сам знаешь.
   – Да ты у нас просто биолог-общественник, – приклеенная улыбка хозяина кабинета стала шире еще на два зуба. – Знание природы в тебе и подкупает. Вот только не будет цирка с клоунами. Будет, – зам выдержал почти мхатовскую паузу, – один серьезный кандидат. Будут дебаты, гадания на представительской кофейной гуще по всему миру. И наступит ночь перед выборами, когда миллионы останутся у телеэкранов, следя за бегающими цифрами с Востока на Запад.
   Выплеснув на гостя свой энергетический запал, зам не вскочил, а просто взлетел на ноги, словно озвученная наконец тайна настолько облегчила его мятущуюся душу, что сделала ее носителя легче воздуха.
   «Запорхал, запорхал. Ишь ты, как его разбирает, – напрягся банкир, прекрасно сознающий, что эти ребята из Чертогов – признанные мастера маскировки, а потому даже в поле с ромашками выходят исключительно в шортах с нарисованными белыми цветочками. – А что, если вся эта байда – просто инсценировка с одной простой, как мычание, целью. Чтобы он, Сорин, человек, известный своими связями, понес бы эту дезу в известные круги?! Как там говаривал киногерой-штандартенфюрер: не люблю, когда меня держат за болвана в старом польском преферансе.
   – Слушай, – банкир также встал и сделал несколько шагов к широкому окну: внизу, на Васильевской площади, теснились казенные «БМВ» ответственных аппаратчиков, – ты, зная меня, хочешь, чтобы я поверил в эту сказку с предсказуемым концом. Ты бы лучше на эту тему песенку сочинил, все было бы убедительнее.
   Зам действительно баловался стихами, и его первый сборник под псевдонимом Вадим Востоков был издан опять-таки на деньги и под эгидой «Фокус-банка».
   – Прикинь, – Сорин уже успокоился и заговорил тоном терпеливого наставника, – все знают, что любовь Самого-самого к власти столь сильна, что по сравнению с этой платонической страстью тяга Ромео к Джульетте выглядит просто флиртом на танцполе. Тьфу, я с тобой и сам пиитом стану.
   – Ну и чего ты возбудился, как бык на пролетарское знамя. Я потому сейчас и говорю с тобой, что знаю тебя как облупленного. Повторяю, все очень серьезно. В Чертогах уже устали от разговоров о сомнительной легитимности Самого. Нужна настоящая кампания, создающая напряжение ожидания, которая наконец оторвет народонаселение от милицейских сказок и пива и приведет на избирательные участки. Но, что там говорить, оппонент должен быть с вожжами, которые в час X можно будет натянуть. Что тут непонятного?
   – Не понятно одно: при чем тут я многогрешный? Мне кажется, твоя братия опять обеднела. Нужна новая кампанейщина. У нас ведь как? Кампания – мать коррупции. Только бы деньги под новую сказку из закромов Родины вытрясти, а там все на скрепки разойдется. Я не прав? Поправь, если не так.
   – Потому рядом с кандидатом и нужен такой кадр, как ты. Человек искусный, да к тому же как бы обиженный на недооценившую его власть. Твое появление рядом с кандидатом Киже будет выглядеть крайне органично и придаст всему предприятию нужный вес.
   – Чем дальше, тем интереснее. Может, меня и недооценили, как ты выразился, в расчете на такую многоходовку. Что-то для вас слишком тонко. Уж не начнут меня теперь и прессовать все по полной для той же большей убедительности? Может, меня на пару месяцев в СИЗО командировать для выработки оппозиционной энергетики?
   Сорин вернулся в историческое кресло, было видно, что он выплеснул накопившиеся за последние дни отрицательные эмоции и постепенно берет себя в руки.
   – Помни, Вадик, старую мудрость: не пили сук, на котором висишь.
   – Вот именно – висишь, а потому обратной дороги для меня нет.
   – Знаешь современный закон бутерброда? Чем дороже ковры, тем вероятнее его падение маслом вниз. Понимаю, что для тебя ставка высока, но ведь и твой непосредственный шеф в администрации также понимает, что на кону его кресло. Или он тоже не в курсе вашей операции прикрытия?
   – Он займется нашим основным кандидатом. А достойных кресел у нас хватает. И министр финансов Сорин только бы украсил собою, скажем, правительство национального согласия. Ведь нам нужна стабильность, и никто не собирается раскачивать лодку, правда? Достойный, но проигравший кандидат должен не просто признать результаты, но и отсечь все спекуляции на предмет очередной инсценировки Чертогов.
   – К тому же, – зам проконсультировался со своим брегетом, было заметно, что он слегка тянул время, ожидая кого-то, – наша благодарность в любом случае выразится отдельной строкой в бюджете.
   – В бюджете чего?
   – А уж это тема для не столь уж отдаленного разговора. Но понятно, что не в американском конгрессе вопрос будет решаться, – зам опять хохотнул, хотя было заметно, что несколько фраз для «оживляжа» затянувшегося разговора он заготовил заранее.
//-- * * * --//
   В этот момент шлюзовые двери в кабинет приоткрылись, и в проеме показалась все та же секретарша. На этот раз Сорин по достоинству оценил ее геометрически плоскую фигуру правильного прямоугольника и вспомнил ее аппаратную кличку – Фанера Милосская. Он даже весело усмехнулся, наблюдая за тем, как антибогиня делает условные знаки своему шефу.
   – Да, пусть заходит, мы уже наговорились, – и уже обращаясь к Сорину, зам состроил пародийно серьезную рожицу, – только помни: пока, хотя бы дней десять, знать о нашем старте должны максимум четверо.
   – Ага, четверо! А ты уж, чувствую, и наших ангелов-хранителей зачислил в команду. Не знаю, по какой статье они проходят, но такая «крыша» сейчас нам бы не повредила.
   – Нет, силы небесные пока беспокоить не будем. Нас двое, и вот третий «заговорщик» прибыл. Сейчас познакомишься, – зам нажал копку.
   В дверях тотчас же буквально возник, словно призрак всего административного корпуса Чертогов, странноватый Мусафаил. Старичок еще был явно на ходу, но выглядел сильно обветшалым. Нос тоскливо свисал, как гнилой банан, лысина была в странных белесых пятнах, наводящих на мысль о не до конца очищенном крутом яйце. Понятно, что на таком биологическом фоне и его кожаный пиджак выглядел сшитым из кожи если не Лохнесского чудовища, то уж точно из шкуры какого-то банального, хоть и ископаемого, ящера. А галстук смотрелся широкой слюнявкой, забытой на впалой стариковской груди ленивой сиделкой. Проникнув в кабинет, старичок автоматически покосился на груду столпившихся за спиной зама телефонов.
   – Не бойтесь, Филипп Филиппович, все под контролем, под нашим контролем. Надеюсь, Геннадий, нашего гостя тебе представлять не надо?
   – Да уж! Кто только господина Байкова сейчас не поминает всуе! А говорят, что надо умереть, чтобы оценить всю степень своей популярности.
   Старик, а это был некогда главный кадровик старорежимных спецслужб, и бровью не повел в ответ на плохо завуалированное соринское хамство. Наоборот, на его лице бутылочного цвета разлилось выражение полного умиротворения.
   – Я думаю, господа, вы призраков не боитесь. Хотя сейчас модно верить в реинкарнацию.
   – Ваши реинкарнации, очевидно, проходят по замкнутому циклу, – у Сорина не было особых оснований симпатизировать выходцам, пусть и таким антикварным, с Пеньковой площади. До сих пор он не мог простить им командировки в Канаду, закрытой для него по соображениям не понятно какой секретности. Тогда железный занавес для него решили не приподнимать.
   Зам нетерпеливо прервал их зарождающуюся пикировку.
   – Филипп Филиппович, познакомьте нас с общими параметрами нашего кандидата.
   – Собственно, параметры были ясны изначально, – старик заговорил тоном, от которого Сорин поежился, на него пахнуло райкомовской выездной комиссией с ее вопросами о росте удоев молока и успехах стран народной демократии. – Русский, желательно засветившийся в провинции, вдали, знаете ли, от нашей златоглавой, да и северной столицы. В то же время это должен быть привычный медийный персонаж, имеющий весьма креативную репутацию, но не экстремист, не оголтелый националист, хотя и, скажем так, почвенник, не замеченный в космополитических пристрастиях. Плюс ассоциирующийся с какой-то не связанной с Чертогами крупной общенациональной, но не оппозиционной пропагандистской кампанией. Словом, бриллиант – откопанный, но не ограненный.
   – С этими вводными все ясно. А конкретнее, Филипп Филиппович?
   Видимо, менторский тон этой ходячей цитаты из недавнего прошлого задел и зама.
   – А конкретнее могу сказать следующее: восемьдесят килограммов живого веса и метр семьдесят сантиметров в длину.
   Ветеран не был лишен чувства юмора, плохо вязавшегося с его мумифицированным видом.
   – Вы хотели сказать – ростом метр семьдесят, – и зам, и Сорин отреагировали одновременно.
   – Рано или поздно нас всех измерят именно в длину, – и старик наконец оторвал от груди черную кожаную папку, которую все это время он прижимал так сильно, словно в ней был спрятан его кардиостимулятор.
   – Лучше поздно, – Сорин понял, что лукавый старпер все-таки вернул ему должок. Экий пиар-дун, всплыло в его памяти где-то прочитанное.
   – Конечно, даже я не спешу на Страшный суд. Впрочем, вот подробное досье, извольте ознакомиться. Здесь все, включая медкарты его родителей.
   И все присутствующие склонились над компьютерными распечатками, как друиды над котлом с зельем.
//-- * * * --//
   Через полтора часа, когда ветеран плаща и нарукавников отбыл восвояси, зам разлил по широким бокалам жгучий «Камю».
   – Не знаю, Гена, может, ты привык пить в стиле новых веяний со льдом?
   – Ты лучше скажи, за что пьем?
   – За наши честь и достоинство?
   – Тогда не чокаясь!
   – Шутник, это название партии, от которой стартует наш протеже.
   – Кстати, о проекте. Я-то был уверен, что этого твоего Филиппыча Бог давно уже прибрал к себе.
   – Что ты! Уверен, что и Господь наш не хочет иметь с ним никакого дела, и мы этим пока воспользуемся.
//-- * * * --//
   Когда Сорин, напоминавший передвижной пункт управления, под звуки зазвонивших сразу нескольких мобильников выплыл из кабинета, туда вразвалочку втянулся помощник, который, если судить по свежему кофейному пятну на его и так временно белой рубашке, все это время отирался где-то возле секретарши и казенной кофеварки.
   – Ну, как твое чудо-юде? Дуремаркс готов подтвердить твои теории практикой? – часы бесплодного ожидания не истребили в нем легкой ироничности.
   – Оставь свой тон. Сорин – разумный и прагматичный чувак.
   – Конечно, конечно, твой прагматик за двести штук «зелени» обзавелся айфоном с семью каратами брюликов.
   – Кто много знал – того уж нету, – привычно отмахнулся его шеф. – Ты пойми: для этих типов айфон – что-то вроде иконы, а у нее, сам знаешь, какие оклады бывают. Скажи спасибо, что свою игрушку он еще и жемчугами не усыпал.
   – Понятно, не дурак: айфон для них икона, а распятие – космическая пусковая установка, уносящая прямо в рай.
   – Не богохульствуй, тебе не идет. Ничего, наш кандидат разбавит его здоровый цинизм своим благолепием.
   – Правда, твой Сорин – патриот, каких мало. А его любимый коктейль «Б‑52». Как его подожгут, так Геннадий Штаты тут же предает анафеме: мол, гори они тоже ясным синим пламенем.
   – Все сказал, на сегодня креатива больше нету?
   – Не спеши, пока ты коньяки распивал, я тут придумал кодовое название для нашей избирательной или избирательской кампании – операция «Латунь».
   – Ну, как же, чтобы никто не догадался.
   – Опять ты не понял и не оценил глубину моей мысли. Что такое латунь? Сплав меди и цинка. Кстати, выдающееся достижение средневековых алхимиков. Им, бедолагам, надо было научиться получать цинк в газообразном виде. Но не суть. Главное, что самые ловкие стали выдавать этот сплав за чистое золото, полученное в их колбах. Отсюда и все легенды о якобы удачном превращении свинца в благородный металл. Со временем ловкачей вывели на чистую воду и заслуженно сожгли.
   – Ты мне лекций по естествознанию не читай.
   – Так и нам надо латунь выдавать за золото. Но, как сказал один скромный миллиардер, украсивший свою яхту чисто золотыми перилами: латунные пришлось бы каждый день начищать, а золотые – нет. Вот тебе со товарищи придется этого латунного кандидата каждый божий день драить до блеска.
   – Ты не совсем прав. Начищать и накачивать придется как раз золотом.
   – Как бы нам в свете новых веяний и стимулирования политической конкуренции не попасть как кур в шевель.
   – Ага, или как кошки в Монино.
   – В Шамони? Ей-богу, неплохой вариант. Феликс Эдмундович, срочно эмигрируем в Швейцарию!
   – Ты лучше учи китайский. Чтобы помнить: «е-бань» – это всего лишь ночная смена. И она у нас вот-вот начнется.
//-- * * * --//
   Сорин позвонил себе в офис уже из набравшей ход машины.
   – Наталья, скажи Смирнову, чтобы меня он по-любому дождался. Я сейчас еду прямо от Гуркова. И есть серьезный разговор.
   Хозяин «Фокус-банка» мысленно представил свою секретаршу, ее родинку на верхней губе, которую постоянно пытался клюнуть хищно нависший слегка крючковатый нос, лицо, изможденное от извечных глубоко личных неудач, а потому хранившее выражение постоянной неудовлетворенности, – и тихонько рассмеялся. Воистину, у них с замом была одна школа формирования аппарата. Во всяком случае, ни тот, ни другой не собирались играть в рабочее время ноктюрны на лямках бюстгалтера. Пусть эти лямки тянут другие.
   Кабинет Сорина выглядел весьма интернационально, то есть был отремонтирован в американском стиле и являл собой резкий контраст с советской кабинетной цитатой зама. Чего нельзя было сказать о ввалившемся Станиславе Смирнове, ведущем финансовом аналитике банка. Нет, он, несомненно, чтил обычный банковский дресс-код, но всем своим видом демонстрировал к нему собственное презрительное отношение. А потому дорогой костюм контрастировал с мятой, в складках, сорочкой, из-под развевающегося пиджака виднелись артистические подтяжки с ухмыляющимися обезьянами, а галстук всем на зависть был завязан каким-то неимоверным двойным морским узлом. Из-за этого бойкие на язык коллеги время от времени не упускали возможности поинтересоваться у Стаса, не собирается ли он в ближайшее время повеситься, а то, мол, потом долго в сортир не пустят.
   – Ну что, наш выпускник все еще должен выдавать абсурд своей жизнедеятельности за прогресс? – Стас явно недолюбливал зама, считая его по жизни серым троечником, а заодно живой иллюстрацией старой истины: проходимцы, как псориаз – можно долго и успешно лечить, но до конца вывести нельзя.
   – А о чем тебе суфлирует твое обученное шестое чувство?
   – Помнишь ведь: чем меньше знаешь, тем дольше ходишь бесконвойным.
   – Ну так я лишу тебя информационной девственности. Вадик сделал нам то самое предложение, от которого нельзя отказаться: мы станем финансовой базой независимого кандидата в президенты.
   – Вадик и независимый кандидат. Ты что, своей гойгазеты «МК» начитался?
   – Ты намекаешь на «Мировой кагал»? Не в жисть, мне протоколов известных мудрецов хватает. А если серьезно, ты, Стас, сам знаешь: в нашем тонком деле, если не имеешь собственного мнения, имеешь все остальное.
   – И все-таки просвети: зачем нам все эти приключения на филейную часть тела?
   – Знаешь, я тебя лучше развлеку рассказом о персонаже, с которым нам предстоит несколько месяцев работать. Думаю, вряд ли кто-то мог даже вообразить такое чудо. А потому само его появление станет ошеломляющей сенсацией.

В рабочий полдень

   Старик Шекспир или тот, кто творил под его ником, как известно, был одним из самых первых и удачливых пиарщиков в истории человечества. Его креативные повороты приносят плоды до сих пор. Надо было по заказу Виндзоров опустить всех этих генрихов и ричардов, чтобы на контрасте дать почувствовать подданным счастье от правления новой династии, и наш Вильям заказ повышенной исторической сложности выполнил на «пять». И пусть серьезные историки перья сточили, пальцы все о клавиатуры сбили, уверяя современников, что тот же Макбет был отнюдь не злодеем, а вполне эффективным управленцем. По-нашему менеджером – государственником. Но куда там! Весь мир ведь театр и только иногда кино. А потому историков никто не читает, а актерам, изображающим королей-уродцев, публика аплодирует, и трагики играют мерзавцев с особым вдохновением, даже не подозревая, что продолжают выполнять давний королевский заказ на переписывание истории. В этом смысле глыба английского классика чем-то сродни пирамиде Хеопса: капиталовложения в строительство были седланы несколько тысяч лет назад, а приличный доход они приносят до сих пор.
   Впрочем, может быть, сам Шекспир действительно был неграмотным, ставящим крестик в средневековой платежной ведомости, а его именем прикрывались реально удачливые и богатые исполнители. Наивного актера хотели подставить на случай неудачи, но вышло все наоборот. К слову, крестики вообще наводят на хмурые мысли. Так, когда я вижу, например, названия типа «Канал +» или «Центр +», то мне представляется отчего-то, что известным символом просто расписался некто из их теневых владельцев. Поэтому и появлению, скажем, фирмы «Шекспир +», принимающей заказы на эффектное переписывание истории, я нисколько бы не удивился.
   Другое дело, что в этой тонкой игре слово уступает место видеоряду. Ведь та же принцесса‑лягушка – это всего-навсего жаба после фотошопа. Следовательно, газеты остаются на разогреве у телевидения.
   От бессистемных мыслей меня отвлекло появление двух редакционных политических дам, в смысле специализировавшихся на освещении нашей все время угасающей, но до конца не гаснущей политической жизни.
   Кира Кошкина была девушкой-энциклопедией, то есть чересчур умной, но болезненно полной. Такой энциклопедический налет закрыл ей дорогу в разного рода разъездные пулы при высокопоставленных персонах. Большие государственные мужи предпочитают видеть вокруг себя в поездках нечто радующее глаз и снимающее психологическое напряжение от длительных переговоров о переговорах. А потому одна из свит, по очереди играющих королей, формировалась по преимуществу из пикантных блондинок, умеющих артистически закатывать глазки уже при первых звуках властных баритонов. Впрочем, брюнетки также допускались на тех же условиях.
   Этим критериям идеально соответствовала вторая из явившихся девушек – Мила с профессионально звучащей фамилией Звонарева. Ее личико с чувственным ротиком могло бы считаться красивым, если бы серо-голубые глаза навыкате не придавали бы ему перманентно глуповатое выражение. Впрочем, большого ума участие в пулах не требовало (см. печальную судьбу ее коллеги).
   Понятное дело, что мастерицы статьи печь не испытывали друг к дружке теплых чувств, поскольку, пока одна теснилась в прихожей Елисейского дворца, вибрируя от ощущения приобщения к тайнам политической кухни, другая была вынуждена по нашей непогоде таскаться по «прессухам» из расчета: два часа сидения и подавления зевоты – три рубля гонораров.
   Вот и на этот раз между дамами возникла хорошо заметная электрическая дуга, грозящая крупным замыканием. Ну что за день! Не номер, а бег с препятствиями. Только что мне удалось без больших потерь, жертв и разрушений отделаться от редактора спортивного отдела, который ворвался ко мне, пылая благородным гневом.
   – Представляешь, что учудила вчера динамовская торсида?
   – Кто, прости?
   – Ну болелы ихние, «блю-уайт динамит». Вывесили на трибуне баннер «Андерсон, Петерсон, простите за Полтаву!». Шведы больно лихо забивать стали, ну эти решили их порадовать.
   – А перед Мазепой не извинялись?
   – Нет, там такого игрока нет. Есть, кажется, Мазнов.
   – Вот видишь, политическое чутье фанами еще до конца не утрачено. Тем более, я думаю, что шведские ландскнехты ни о какой Полтаве и слыхом не слыхивали. Холостой выстрел, зря потратились на мануфактуру. Не нагнетай, не радуй врагов.
   И вот новый визит. По лицам было видно, что кулуарные выяснения отношений вот-вот вспыхнут с новой неукротимой силой в присутствии третейского судьи. То есть меня. Начала, как водится, Звонарева.
   – Почему ты послал на пресс-конференцию Бултых Кошкину?
   – Как почему? Это ее священный долг и почетная обязанность, – к моему удивлению упомянутая всуе коллега тут же с чувством глубокого удовлетворения подалась вперед впечатляющим бюстом. А ведь сколько в прошлом пришлось выслушать от нее жалоб по поводу как минимум недоданного молока за вредность таких мероприятий.
   – Нет, – не унималась заезжая туристка, – но ведь прессуха прессухе рознь.
   И ее глаза до такой степени от возбуждения покинули свои орбиты, что стали похожи на бильярдные шары, высовывающиеся из переполненных луз. Ситуация становилась прямо-таки интригующей. К моему стыду, я вообще чисто автоматически расписал пришедший в редакцию факс с приглашением на очередные коллективные посиделки в «Пипифаксе», не вдаваясь в вырисовывающиеся нюансы.
   – Так что в этом Бултых особенного? Просветите меня невежественного.
   – Как? Ты не в курсе! – на обоих лицах удивление смешалось со снисходительным сочувствием.
   Конечно, я лукавил с одной-единственной целью – выиграть время, успокоить редакционных кобр и сохранить собственные нервы.
   Аника Бултых, судя по имечку, – выходец из раскаявшихся старообрядцев, давно стал медийной, хотя и явно не первостатейной, фигурой.
   Вы заметили, что, о каком бы политике ни шла речь, он неизменно оказывается известным, равно как и любой экономист у нас авторитетный или, на худой конец, популярный. Оно и понятно. Это наш брат журналист поднимает таким образом собственный статус: мол, не размениваемся на второстепенные фигуры, на персоны второсортные и недостойные читательского внимания.
   Но есть одна человеческая и профессиональная ипостась, которая даже не требует экзальтированного прилагательного. Это даже не профессия и не поприще, а статус или даже титул, сродни графскому: телеведущий! Он пожизненно присваивается любому персонажу, который хотя бы дважды явил свой лик зрителям тридцать восьмого цифрового канала. И отпечатывается на его покатом лбу вплоть до гражданской панихиды с участием безутешных пенсионеров и пришедших погреться бомжей. Впоследствии этот титул накладывается на другие кормящие по жизни функции любимцев фортуны и в результате трансформируется в нечто подобное величанию государя московского. Например, модель, актриса, телеведущая и дама полусвета. Или, что нам ближе, – политик, телеведущий и гордость русской провинции. Таким был любимец захолустного Колобрива Аника Бултых.
   К моменту начала нашей истории остряки сравнивали Анику с вечным городом Римом: мол, и столицу римской империи, и выпускника столичного вуза, вынужденного вернуться в родную провинцию, спасли… гуси. Став волей судеб и отсутствия конкуренции мэром Колобрива, Аника Бултых расценил, что из полезных ископаемых в родном захолустье есть только картошка, и то в урожайные годы, а потому из реальных ресурсов в его распоряжении остается только длинношеие и агрессивные птицы, коих давно и с успехом разводили местные жители. Гуси были для городка и хлебом, и зрелищем. Поскольку их не только ели, тушками и живым весом вывозили на базары всех близлежащих городов и весей, но и выставляли на бои. С течением времени под влиянием трансляций боксерских поединков профессионалов колобривцы стали проводить рейтинговые бои между своими пернатыми и даже провозглашать абсолютных чемпионов.
   Потому-то Бултых и увидел в этой дивной птичке свой шанс, сладкий и редкий, как фуа-гра в этой местности. Городок тут же сумел запатентовать статус «гусиной столицы России» и оформил свой герб и одновременно товарный знак в виде стилизованного изображения птицы в момент нападения на противника – с вытянутой шеей и распахнутыми крыльями. В целом изображенный на гербе гусь скорее напоминал истребитель пятого поколения, как его сейчас рисуют на компьютерах, в момент атаки на крылатого соперника с изменяющейся геометрией крыла. А лозунг «Это наши гуси Рим спасли!», выложенный на окрестных холмах на манер Голливуда цветной галькой, встречал еще редких в тех местах путешественников и водителей-дальнобойщиков километров за пять до городской окраины.
   Тут и статьи под заголовками типа «В Колобриве нашли очередное чудо в перьях» стали появляться и в центральной прессе с занятной регулярностью. Мэры соседних городков злословили, что, вероятно, Аника расплачивается с заезжими виртуозами пера гусиными тушками. На самом деле ради этого пришлось отложить еще на пару лет ремонт единственной приличной дороги в городке, но появлявшийся регулярно в передачах местного телевидения Бултых заверял, что вот-вот городской бюджет пополнится существенными вливаниями от туризма и почему-то ООН. Видимо, речь шла о заслугах города в деле сохранения народных традиций.
   Но настоящий шанс выйти на новый уровень из своего колобривского гетто Анике дали вспыхивающие во всем мире эпидемии разного рода птичьих и животных гриппов, поражающих и народонаселение, и мировые биржи. Впрочем, до бирж в Колобриве никому не было практически никакого дела, а вот электрические волны всеобщего общественного возбуждения скоро докатились и до гусиного царства.
//-- * * * --//
   Сначала свиной грипп позволил мэру реанимировать старую пословицу «гусь свинье не товарищ» и даже выступить на этот счет в нескольких телепрограммах метровых каналов, пусть и появляющихся под рубрикой неполитические новости. Пресса, истосковавшаяся по хоть каким-то пикантным новостям, выходящим за границы попсовых гримерок, стала засылать своих спецкоров в некогда богом забытый городок, чтобы позволить Анике рассказывать о том, как его земляки-гусеводы намерены заткнуть дыру на прилавках после отказа от поставок их – в смысле заграничной, а потому ненадежной – зараженной свинины. Граждане нашего отечества заодно узнавали о том, что в Колобриве выведена особая порода бойцовых гусей-победителей, потребление мяса которых укрепляет иммунитет, и, кто знает, может, на основе особых вырабатываемых этой породой гормонов ученые смогут наконец создать эффективную вакцину против СПИДа.
   Но истинным ракетоносителем, превратившим Бултых в медийную фигуру общенационального масштаба, стал новый виток другого гриппа – птичьего. Дело в том, что на очередной плохой новости, щедро разогреваемой фармацевтическими компаниями, бросились зарабатывать все кому не лень. Продюсеры, снимавшие фильмы ужасов и заодно ролики социальной рекламы, врачи-вредители, рекомендовавшие своим пациентам полное вегетарианство и сексуальное воздержание, таможенники, политики, производители температурных сканеров, которые вскоре принялись устанавливать на входе во всех уважающих себя учреждениях рядом с рамками металлоискателей. Остряки шутили, что пора при входе в офисы развернуть до кучи еще и рентгеновские аппараты.
   Долго от своего бессилия мучились представители самой продвинутой части общества – гламурные модельеры. Они с трудом переносили свою неприспособленность к общедоступным благам очередной напасти. Пока наконец творец моды Зверюгин не вышел на подиум с истинным откровением. Он предложил гламурно украшать широко распространившиеся в массах марлевые повязки, которые стали под влиянием страха эпидемии неотъемлемым элементом повседневного гардероба. Отныне маски украшались вышивкой, бисером, стразами, был вариант даже почти полностью брильянтовой повязки. Свой интеллектуальный прорыв, позволивший сделать столь ультрамодной столь банальную вещь, Зверюгин комментировал со свойственным только ему смирением: мол, грипп, конечно, схлынет, но вряд ли вы откажетесь и в будущем от наших изящных масок, без которых вскоре и в свет будет выйти совсем не комильфо. Апофеозом нового стиля стали свадебные прозрачные маски, которыми модельер рекомендовал заменить фату, поскольку такой аксессуар станет символом не просто чистоты невесты, но и гарантией от ее инфицирования.
   Были отмечены, конечно, и некоторые перегибы вспыхнувшей антигриппозной кампании. Так, одна модель, актриса, писательница и девочка по вызову сфотографировалась для «Плейбоя», прикрыв марлевой маской, раскрашенной в стиле гей-радуги, причинное место. Поговаривали даже, что вот-вот модницы-экстремалки последуют ее примеру и выйдут в новом одеянии на пляжи Европы. Понятно, что цены на маски, даже самые простые и стандартные, подскочили на порядок, заработали фабрики, которые годами простаивали. А хлопкоробы Средней Азии благодарили небо за то, что оно ниспослало на «белого» человека такую полезную во всех отношениях хворь.
   И тут Анику Бултых прорвало. Он объявил птичий грипп карой за нечеловеческое обращение с птицей, в первую очередь домашней, которой, по его словам, многим обязана наша цивилизация. И когда микрофоны вновь повернулись в его сторону, «гусиный вожак», как прозвали его в околополитических кругах, заявил, что принял решение о запрете гусиных боев. Также он сообщил, что намерен отправиться в Европу по маршруту перелета диких гусей из Великобритании в Россию, чтобы бороться против пыток благородной птицы ради производства фуа-гра. «Лишать гуся подвижности на многие месяцы, – вдохновенно вещал Бултых, чуть не смахивая с ресниц набегавшие слезинки сочувствия, – подвешивать его в душных сараях в нестерильных корзинках, насильно кормить орехами, запихивая их в благородный клюв, – это ли не проявление современного фашизма!» Вдохновенный монолог мэра несколько раз прокрутили даже по «Евроньюс», в Старом Свете у такой инициативы сразу нашлось немало последователей из числа «зеленых».
   Понятно, что Бултых утратил доверие собственных земляков, привыкших развлекаться, делая ставки на своих длинношеих подопечных, но это уже мало волновало резко «позеленевшего» активиста. Его ждал новый виток пиаровской спирали. Тем более что в Европе после широкой телевизионной рекламы он быстро сошелся с разнообразными экологическими партиями и даже официально был приглашен в штаб-квартиру Всемирного фонда дикой природы. А уж на берегах Туманного Альбиона его ждал первый маленький триумф.
   С ним пожелал встретиться один из бойких тори, рвавшийся в новом правительстве на пост министра иностранных дел. Именно он, по его словам, «заглянул в глаза этого нетрадиционного русского и понял, что с этим парнем можно иметь дело». Естественно, что молодого карьериста тут же обвинили в двойном плагиате. Но слово не воробей и, тем более, не гусь лапчатый. Многие европейские газеты дали отчет о такой необычайной встрече в колонке политических новостей с комментарием, что в России, видимо, начинает возрождаться общественная интрига, раз уж такие персонажи берут старт в городках, которых и на глобусе-то не сыщешь. А местная старейшая газета, ныне контролируемая известным российским олигархом, даже дала целый разворот с подробным отчетом о вояже Бултых на «оловянные острова», снабдив его двумя фотографиями. Причем на одном снимке сама королева Елизавета участвовала в пересчете королевских лебедей, а на другом – Аника этих самых лебедей кормил с руки. Комментатор, понятно, не упустил случая отметить, что у России и Великобритании могут возникнуть общие глобальные интересы в совсем нетрадиционных сферах.
   В результате Бултых получил возможность выступить с лекцией о глубинной связи основ культуры с природой, на которую собрался чуть ли не весь лондонский бомонд. Начал Аника с упоминания участия русского сельскохозяйственного производителя в ключевой для англичан морской битве, в которой остепенившиеся британские пираты к немалой торговой выгоде королевства разгромили испанскую великую армаду.
   – Надо помнить, – внушал Аника собравшимся, – что канаты на английский боевых судах были связаны из пеньки, поставленной из Московской Руси. А крепость и надежность такелажа, сами знаете, – основа успеха в морских битвах того времени. Я бы сказал, что поставки русской пеньки в решающий для Британии момент можно рассматривать как своеобразный средневековый ленд-лиз. Уже тогда на островах поняли, насколько важно развивать надежные торговые связи с великой северной страной.
   Присутствующий в зале посол укоризненно посмотрел на притихших советников, испытывающих дефицит исторических аргументов в пользу двустороннего сближения.
   Но Бултых уже осваивал свою любимую тему.
   – А знаете ли вы, чем записывал свои нетленные мысли тот же Френсис Бэкон, основатель современной науки. Конечно, пером. Но каким? Гусиным. Это все знают. Но немногие знают, что перо это он не выщипывал у бегающего по его двору гуся. Нет, перо, без которого было немыслимо европейское просвещение, тюками завозилось из наших земель, в том числе и из моего родного города Колобрива!
   Аника сделал паузу и с торжествующим видом обвел аудиторию, которая вслушивалась в скороговорку переводчика. Доведенный наконец смысл аникиного откровения отразился дружным вздохом не то восхищения важной научной роли колобривских гусей, не то озабоченности по причине зависимости старосветской цивилизации от земляков оратора.
   Ишь ты, посмеялись редакторы ряда наших общенациональных газет, прочитав англоязычные отчеты о явлении Бултых с гусиными байками британской общественности в интернетовском переводе, такую муть ни гусиным пером описать, ни гонораром оплатить. Но краткие выжимки из статей дали почти все. В конце концов, престиж страны посланник далекого Колобрива не уронил, цветочными горшками в оппонентов не бросался, в нижнем белье под влиянием непривычного виски по улицам не бегал. Словом, сыграла традиционная интерактивная связь России с заграницей: чтобы на тебя обратили внимание здесь, надо, чтобы тебя сначала оценили там. Говорят, когда Бултых с помощью словаря одолел все о нем написанное, он от удовольствия так покраснел, что на лице остались ожоги. И в родном «Шереметьево» контролер-пограничница изучала его обыкновенный паспорт дольше обычного.
   И тем не менее я был уверен, что финалом-апофеозом карьеры Аники станет пост начальника департамента в министерстве экологии. Навидались мы уже бойких провинциалов и кудрявых, и колченогих. А потому и его поствыездная прессконференция не показалась мне чем-то из ряда вон. Но редакционные дамы обладали какой-то собственной углубленной информацией.
//-- * * * --//
   – Ты что, – не унималась Звонарева, – о нем сейчас судачат на всех углах власти.
   – Ну и что, – я пытался сохранить невозмутимость, хотя конфликт отнимал у меня драгоценное время, – вон, о всемирном потеплении климата также судачат все кому не лень, а ты как ходила в норковой шубе, так и ходишь!
   Упоминание о шубе на некоторое время озадачило девушку из пула, что позволило Кошкиной перехватить инициативу.
   – Но говорят, он уже был принят в Чертогах почти на самом высшем уровне. И даже некоторые партии хотели бы видеть его своим кандидатом на будущих президентских выборах.
   – Ну понятно, – не унимался я, – шансов у них никаких, но мелким вождям позориться не резон. Вот они и двинут несчастного Анику под предвыборный распил, а сами от его имени будут на халяву светиться по телевидению. Было уже такое, и не раз. И не дурите меня тем, что, мол, в Чертогах есть конкуренция разных теремов, – свежо предание.
   Кончилось тем, что в «Пипифакс» все-таки отправилась Кошкина, отстоявшая свое законное право на пресушный эксклюзив. Мне же еще предстояло отбиваться от ответственного секретаря, недовольного отсутствием в подготавливаемом номере «изюминки». Отделаться от него мне удалось, только предложив ему напечатать на первой полосе объявление: «Дорогие читатели! Редакция „Курантов дейли“ приносит вам свои извинения за то, что в освещаемые сутки в мире не упал ни один самолет, ни один президент не был взорван и ни один поезд не сошел с рельсов, став общей могилой. Скучный день – скучная газета». О предполагаемой бомбе, которую-де готовился взорвать гуселюб Бултых, я говорить не стал, решил поберечь коллеге нервы.
   Но спустя пару часов я понял, что глубоко ошибался. Я даже дважды перечитал отчет Кошкиной, прежде чем подписать его в номер.
   Нет, начал колобривец (или уже гражданин мира) со своих традиционных реприз. На этот раз он сообщил о своем намерении встретиться с Патриархом всея Руси, чтобы предложить тому расширить список запретов на Ивана Постного. Бултых, как выяснилось, был неудовлетворен тем, что в этот день нельзя было употреблять картофель, арбузы, яблоки, персики, и хотел бы расширить этот список яйцами – куриными, гусиными и даже страусиными. Тут я пришел в некоторое недоумение. Понятно, что в день усекновения главы Иоанна Крестителя верующим рекомендовалось не тешить себя чем-то круглым, уподобляясь поганым язычникам, но яйца имели все-таки несколько иную форму. И если Бултых полагал, что одна из самых ценных голов в истории человечества могла походить на птичий зародыш, то с тем же успехом он мог бы настаивать на расширении списка за счет груши или авокадо. Ясно, что большинство из созванных журналюг понятия не имело о происках коварной Саломеи и восприняло проект Бултых как обычный прикол. Хотя некоторые особо продвинутые внутренне посочувствовали Патриарху. Но вот дальше…

Коллективный перекур

   В кабинете Сорина собралось нечто вроде прообраза штабной команды, готовой выдать на-гора достойного во всех отношениях кандидата в самые-самые в стране.
   Кроме хозяина «Фокус-банка» и его советника Стаса Смирнова, за изящным круглым столом какого-то экзотического дерева собралась довольно разношерстная команда. Первым прибыл модельер Зверюгин, уже как бы поднаторевший в раскручивании близких Анике материй. Судя по запыленным ковбойским сапогам, приехал он прямо из Питера, где произвел очередной фурор. В свои модели он сумел нарядить статуи Летнего сада. Причем рекламную акцию он провел под благовидным слоганом «Долой нудизм!». Тут же нашлись активисты, предложившие и на зиму не заколачивать скульптуры в уродливые деревянные ящики, а наряжать их в каракулевые полушубки или дубленки: мол, таким образом можно еще больше увеличить туристический поток европейцев, падких на такие инсталляции. Но от досок все-таки не отказались. С одной стороны, дешево, сердито и одобрено начальством, с другой – стоит ли множить гардероб бомжей.
   Вскоре компанию модельеру-инсталлятору составил руководитель ударной группы по выработке разнообразных кричащих слоганов, речевок и просто баннеров Степан Пугачев. Его последнее творение недавно украсило обочины шоссе почти всех крупных городов. Билборд предназначался для рекламы крупного шинного завода, а потому под лихо катящимся с пригорка колесом красовался текст: «Изменяй с надежной резиной». По аналогии с исторически значимой фамилией конкуренты именовали интеллектуальные плоды его кипящего разума «прелестными письмами». Теми самыми, которые любил рассылать другой Пугачев – бунтарь.
   Естественно, уважающая себя бригада не могла обойтись без главы одной из социологических служб. Особенно такого, как Невада, автора собственной концепции улучшения демографической картины в стране. В частности, профессор настоятельно рекомендовал ввести и популяризировать новую лексику, описывающую крайне важный для страны процесс. И главное – лексика должна была отражать новые распространенные в обществе понятия. Так, сам факт сексуальных отношений автор предлагал именовать не иначе как инвестицией, а пепси и прочие шипучие лимонады воспринимать исключительно в качестве средства контрацепции. Правда, о том, как практически применять подобную защиту от нежелательной беременности, ничего определенного сказано не было.
   Конечно, штаб был бы не полон без представителей крепких хозяйственников-практиков. Их оппозиционным олицетворением стал Генрих Константинович Обермайер, для друзей и близких коллег просто ГКО. Видимо, ностальгическая тоска по дефолту наполняла его воспоминаниями о персональном звездном часе. Лидер альтернативной предпринимательской ассоциации «Запор России» (предполагалось бурной производственной деятельностью поставить преграду на пути в страну иностранных товаров) уже разорил несколько заводов своими прогрессивными реформами и при этом всегда следовал золотому принципу: то, что плохо лежит, долго не залежится. А потому, если не мы, так зачем? На Обермайере был деловой костюм, причем такой строгий, что он мог сравниться только с трусами англиканского епископа. На фоне цветных теннисок собравшихся ГКО чувствовал себя белой или, вернее, черно-белой вороной.
   Последним к избранному обществу присоединился известный политолог Аввакумов, не так давно издавший геополитический труд «Чья армия сильней – тот и миротворец». В длительном творческом отпуске он так оброс, что собравшиеся никак не могли понять, где у него заканчивается прическа и начинается борода. Поэтому вначале они приняли мыслителя за историка Мутищева, который задержался на своих степных раскопках и не смог прибыть на эту первую «тайную вечерю».
   Между тем историка ждали с особым нетерпением как специалиста, способного выстроить прямую вертикаль от Трояна и Бояна до подшефного соискателя Чертогов. Правда, и у Мутищева случались обидные проколы. Находясь под влиянием многочисленных свидетельств о явлении НЛО народам, он решил поднять на щит найденный им в курганах наконечник стрелы, который, по словам экспериментаторов, не поддавался даже алмазной резке. Однако вскоре выяснилось, что инопланетяне, щедро делившиеся с землянами передовыми технологиями, здесь совершенно ни при чем. Просто в песке кургана было много кремния, и под воздействием воды он впитался в наконечник, который в прямом смысле слова стал кремнем. Впрочем, читающая интеллигенция впитала в себя скоропалительные выводы Мутищева и уже не хотела верить в новое, столь банальное объяснение феномена.
//-- * * * --//
   – Итак, господа-товарищи, – Сорин предпочел лишить вечерю даже налета торжественности, – если вы читали вчерашний номер «Курантов дейли», то, думаю, заметили, как наш подопечный, мягко говоря, поторопил события, – тут банкир погрозил пальцем стенке. И только присутствующий здесь же Смирнов знал, что малопонятный жест адресован Семипядову, который решил сразу не светить администрацию и следил в соседнем кабинете за посиделками по экрану компьютера. Кабинет был оборудован несколькими видеокамерами. Очевидно было, что без ясно выраженного одобрения Чертогов гуселюб вряд ли решился бы на столь смелые заявления о своих судьбоносных планах.
   – Да, – почесал бороду Аввакумов, – не стоило так сразу объявлять, что он готов предложить новую перспективу стране. Хорошо, что ТВ не получило еще отмашки на его раскрутку. Журналистов этих с их субъективными оценками и сомнительными трактовками пора вообще-то поставить в Google. И политолог зашелся хрипловатым смешком от собственной остроты. Его остроту расценили все, кроме модельера, который как огня боялся компьютеров, а потому не понял и прозвучавшего изыска.
   – Да, – подхватил Обермайер, – надо бы этой народной исказительнице, как бишь ее, переливание мозга сделать. А это все грамотные считают себя миссиями.
   – А как вы хотели, – оживился социолог Невада, – в печатной прессе остался один человеческий материал б/у. Да и где донора взять для вашего переливания. В институте мозга, что ли? Вот мы недавно провели исследование…
   – Коллеги, – Сорин стал терять терпение, – мы собрались сегодня с одной целью – разделить наши сектора обстрела. Нужны новые креативные идеи.
   – Вот-вот, – мучительно молчавший Пугачев сумел вклиниться в интеллектуальный треп новоявленных рыцарей круглого стола, – мы уже подготовили ряд слоганов, которые могли бы стать э-э народными, если хотите, речевками.
   – Любопытно, любопытно, – все присутствующие, включая замаскированного Семипядова, как по команде подались вперед. После таких заявлений вечеря уже не казалась пустой тратой времени, аперитивом в ожидании обещанного скромного банковского фуршета.
   – Ну давайте, давайте – удивите нас!
   Но Пугачев продолжал наслаждаться произведенным эффектом и не спешил удивлять собравшихся. Весь его гордый вид словно говорил: можно умереть, не увидев Парижа, но никак не услышав его откровения.
   – Пожалуйста, – и Пугачев с видимым усилием набрал побольше воздуха в прокуренные легкие, – вот слоган, который, по нашему мнению, идеально подходит для скандирования во время массовых мероприятий: «Он ни мясо, ни рыба, а демократическая глыба».
   В кабинете повисла томительная пауза. Кто-то чертил что-то на заранее разложенных планшетах, кто-то нарочито медленно опрокидывал в стакан пузатую бутылочку перье.
   – Мне кажется, – прервал молчание Аввакумов, – где-то нечто подобное я уже слышал, вы вообще, как я погляжу, мастер освежения ходовых идей. Это же вы, если не ошибаюсь, предложили газовому концерну лозунг «Имидж ничто, жажда не все – не дай себе замерзнуть!».
   – Ну и что, – невозмутимо парировал Пугачев, – известно, идеи носятся в воздухе, но не всякую голову кусают.
   Избранное по принципу разумной оппозиционности общество посмотрело на бойкого сочинителя подозрительно, как бы сквозь зубы. Можно было подумать, что «слоганмейстера» застигли в китайском ресторане за позорной попыткой есть суп палочками.
   – Друзья, – опять вернулся к своему конферансу Сорин, – вспомните коктейльный завет Джеймса Бонда, агента 007, – взбалтывать, но не смешивать. Будем считать, что ситуацию мы взболтали, но не будем смешивать наши функции. Есть, есть кому по достоинству оценить наши усилия.
   И Сорин опять обменялся взглядами с невозмутимой кабинетной стенкой. Присутствующим показалось, что он отчего-то подмигнул висевшему там портрету Милтона Фридмана.
   А Сорин, отдышавшись после своей речевой импровизации, снова со значением бросил взгляд на одну из своих вмонтированных в стену видеокамер.
   – Думаю, что первое заседание нашего штаба, пусть не все смогли пополнить нашу компанию, мы оформим соответствующим протоколом, составленным, как любит повторять один мой знакомый генерал ГАИ, по полной униформе.
   Вежливо посмеявшись, все согласно закивали головами. Было ясно, что Сорину нужны материальные доказательства полезной деятельности новоявленного интеллектуального консорциума. Проблема была только в открытии вдохновляющего финансирования. Вопрос для всех слетевшихся на запах немалых денег был колючим, как небритый кактус. Инициативу взял на себя многоопытный Невада, слывший тонким психологом. Во всяком случае, никто не умел столь виртуозно угадывать желания заказчиков бессмысленных на первый взгляд соцопросов.
   – Знаете, коллеги, что значит мечта? – Невада со значением откашлялся. – Это надежда, не подкрепленная материально. Но мы же – реалисты, мы и заказанную сказку готовы сделать былью.
   Новая шутка не встретила отклика аудитории, слишком все были напряжены. Сорин подмигнул Смирнову, который от нечего делать постоянно играл своими подтяжками, как струнами только ему знакомого музыкального инструмента. У сидевшего напротив Зверюгина складывалось впечатление, что обезьяны перманентно носятся вверх-вниз по массивному торсу финконсультанта. Стас и не старался скрыть своего презрения ко всей этой комедии.
   Впрочем, и модельер решил, что настало время сказать собственное в прямом смысле золотое слово.
   – Все помнят, какой успех имели мои антигриппозные гламурные маски, – ропот вперемежку со смешками был ему ответом, но Зверюгина трудно было смутить, – и вот теперь я совместно с японскими коллегами разработал специальные пиджаки, которые способны защитить нас, наших сторонников, сочувствующих от смертоносного вируса. Дело в том, что скроенная мною специальная японская ткань при взаимодействии со светом создает защитное поле. И…
   Договорить ему не дали.
   – Отлично, – подхватил Невада, – теперь мы сможем раздавать такую защиту от гриппа только нашим сторонникам в обмен на партийные взносы. Так и запишем – партия, свободная от эпидемии. Или – проверено: бацилл нет! А главное, будет на что потратить весь предвыборный бюджет. А мыто головы ломали, куда потратить.
   – Могу вас заверить, коллеги, что рассчитанная оплата, как у нас повелось, уже опережает рост производительности труда, – с этими словами Смирнов первым поднялся и двинулся в комнату отдыха шефа, где молчаливые секретарши завершали сервировку. Приглашенные заговорщики красноречиво переглянулись.
   Стас, конечно, выполнял установку банкира, который поспешил обменяться первыми впечатлениями с Семипядовым. Помощник давно уже переключил компьютер на интернет-новости. Посиделки с кухонным трепом его волновали мало.
   – Ну как тебе, Виталий, такой паноптикум?
   – Нормально, пусть играют роль фасада или – лучше – атлантов. Надо бы добавить к ним какую-нибудь бойкую кариатиду – депутатку там или для разнообразия раскрученную детективщицу. Подумаем.
   – Поедешь сейчас на доклад к Вадику?
   – А то! Такие, скажу, у нас пиаронормальные явления.
   – Ты хотел сказать паранормальные?
   – Паранормальными они станут с нашей и вашей помощью!
   За стеной хлопнула пробка от шампанского.
   – Надеюсь, не «Дон Периньон»? – помощник уже набирал номер на мобильнике для вызова шофера.
   – Шутишь, обойдутся «Новым Светом».

Деловой ланч

   В вагоне метро духота была бы совсем уж невыносимой, если бы группка глухонемых своей интенсивной беседой не производила бы эффекта огромного вентилятора. В подземку я спустился из-за банального страха перед столичными пробками, тромбирующими городские артерии. А опаздывать совсем не хотелось. Уж очень интриговало приглашение редакторов нескольких газет на почти интимную встречу с восходящей политической звездой и, как считали многие, отнюдь не статистом начавшейся президентской гонки.
   Встреча была назначена в бизнес-центре, в котором располагалась штаб-квартира деловой ассоциации «Запор России». Проиграв в качестве поездки, я серьезно выиграл во времени и решил скоротать полчасика в местном кофе-баре.
   К моему большому удивлению, под стойкой красовался плакат «Человек свободен, потому что за все платит. Максим Горький». Ниже в скобках мелким шрифтом содержалось важное уточнение – писатель. Пропаганда нашего литературного наследия, конечно, дорогого стоила. Однако, заглянув в местный прейскурант, я по достоинству оценил художественный вкус и такт администрации местного общепита. Поскольку, например, заказав чашечку эспрессо, я бы разом освободился от недельного бюджета колобривской семьи. Земляков нашего Бултых.
   Но тут некая распорядительница с нарукавной повязкой с буквами ЗР, безошибочно распознав во мне журналиста, алчущего откровений соискателя Чертогов, подхватила меня под руку и провела к столику, который, как выяснилось, был зарезервирован для приглашенных на встречу.
   Девушка могла бы считаться хорошенькой, если бы не усы и врожденное косоглазие. Видимо, она относилась к числу тех барышень, до которых еще не долетела стрела младшего царевича. Во всяком случае, целовать ее я бы не стал, предпочитая горячему поцелую чашечку подогретого кофе.
   Постепенно стали подтягиваться и другие приглашенные. В разбитых «жигулях» доковылял обозреватель «Пипифакса», облаченный в пиджачок времен позднего Брежнева. Молодцеватый вид позволял принимать его за вечного студента, начавшего курс с изучения материализма и атеизма, а ныне вынужденного одолевать основы Слова божьего, а потому несшего на своем лице отпечаток перманентной озабоченности. И только персоны, которые близко, на уровне дежурной рюмки, знали пипифаксовца, могли бы припомнить его выходную арию о том, как его, молодого «осветителя» еще партийного съезда, коллеги, не зная, что делать с его обмякшим после заключительного банкета телом, уложили досыпать подальше от греха и от любопытных глаз «девятки» в… Царь-пушку. С тех пор он с честью носил кличку «артиллерист», причем молодые виртуозы клавиатур были уверены, что это погоняло – дань его удивительной «борзописности».
   Не менее легендарной персоной была и выпорхнувшая из «Порше» редакторша женского журнала «Лилит», издания, которое разбавляло основной тематический «пакет», присылаемый из Лондона, заказными портретами отечественных звезд. Ее жизненным кредо была фраза, вывешенная над ее рабочим столом: женщина, говорящая о своем возрасте, может говорить о чем угодно. Впрочем, в своем сорокалетии она признавалась все последние лет пятнадцать.
   От современной Лилит ни на шаг не отходил ответственный редактор еще одного агентства, название которого – «Новости» – неизменно появлялось везде в кавычках. И как руководство ни боролось с таким казусом, злосчастные кавычки повсюду сопровождали их торговый бренд. Персонаж этот вообще отличался исключительной навязчивой липучестью, просто незаконный плод от романа пиявки и ленты для ловли мух. Многие считали, что это чисто профессиональное качество и что под пиджаком, на погончиках сорочки, у него отпечаталось несколько звездочек. Правда, на этот раз он с ходу пытался продать даме байку о том, что экзотическая фамилия кандидата происходит от известного, воспетого в песне эпизода личной жизни Степана Разина и что Аника прямиком ведет свой род от не до конца утопленной персиянки.
   Не успела вся журналистская рать рассесться в уютном конференц-зале, как свет потух, и на небольшом экране, развернутом прямо перед столом с кофейниками и бутылками с минералкой, появились две крупные буквы А и Б. Буквы стали наплывать одна на другую, образовав в конце концов довольно изящную монограмму.
   – А и Б – первые буквы нашего алфавита, – заворковал за кадром хорошо поставленный голос сериального актера, – А и Б – Аника Бултых!
   Вслед за такой интродукцией экран заполнило лицо самого Аники. Напряженное, как будто название деловой ассоциации, приютившей его в этот день, полностью отражало физическое состояние кандидатской перистальтики.
   – Я – последняя буква алфавита, – поделилось ценной информацией это лицо с аудиторией. – Поэтому говорю всегда мы. Мы народ!
   Затем шел призыв проголосовать за кандидата, олицетворяющего честь и Родину, буквы бегущей строки проехались по скошенному подбородку кандидата.
   – Не фотография, а фоторобот какой-то, – оживилась редакторша, предпочитавшая стильность любому смыслу.
   Видно было, что свита Бултых решила протестировать первый вариант предвыборного ролика на злоязычных журналюгах. Но обсуждение так и не состоялось, потому что вслед за роликом на экран вывели картинку камеры наружного наблюдения, отразившую прибытие виновника посиделок. А посмотреть было на что. Бултых буквально вывалился из джипа темно-зеленой маскировочной раскраски. На борту было выписано – Т‑34, а лобовое стекло украшал указатель – «На Берлин». Патриотично настроенный артиллерист шумно зааплодировал. Его порыв поддержали распорядительница и вошедший в зал вместе с Бултых Генрих Обермайер.
   Надо сказать, что на расстоянии вытянутой руки и без телевизионных румян кандидат не производил сильного впечатления. Понятно, почему после того, как в стране перестали гордиться чисто пролетарским происхождением, его попытки обнаружить в себе дворянские корни не имели большого успеха.
   У Аники была голова в форме замочной скважины и довольно лохматое лицо, поскольку под избытком растительности он, по советам стилистов, стремился скрыть некоторые свои антропологические недостатки. Этой же цели служили и очки в экзотической оправе цвета взбесившейся осетрины, призванные, прежде всего, сфокусировать внимание собеседника.
   Выглядел Бултых крайне мешковато. Причем это определение относилось не только к костюму, но и ко всему его облику. Создавалось впечатление, что он в спешке был просто распластан на вешалке: плечи расправлены, а руки безвольно болтались вдоль корпуса. Голова же была постоянно скособочена набок, словно он безуспешно стремился заглянуть себе за спину.
   В своем аккуратном, без излишеств костюмчике от «Большевички» и поношенных, вернее, похоженных туфлях Бултых выглядел скорее как бухгалтер фирмы очень средней руки. Картину дополнял галстук в стиле пожарного шланга и сорочка в тюремную клетку. Вот только дорогие швейцарские часики, которые, вопреки воле кандидата, навязчиво отливали золотом полсотни тонн «зеленых», наводили на мысль, что он просто позабыл их снять в спешке переодевания.
   – Чучело, – сказал я про себя по-английски. Почему по-английски? Чтобы никто не понял. Вдруг да в прибывшей свите затерялся какой-нибудь Вольф Мессинг, читающий все мысли на расстоянии, но некоторые все-таки с переводчиком.
   Между тем видно было, как бенефициар нескольких последних недель мандражирует, И когда он наконец заговорил, стало заметно, насколько от волнения пересохло у него во рту: вначале язык просто шелестел, не производя никаких членораздельных звуков. Все его потуги живо навеяли воспоминания о посещении террариума во время кормежки. Но вот из граммофонных треска и шорохов стали прорезаться звуки предвыборной программы.
   – Власть в стране у нас фольклорная. Она как сказочная избушка на курьих ножках. Всегда, извините, поворачивается к нам задом. В Рейкьявике, это в Исландии, стоит памятник бюрократу: он снизу, до пояса, обычный клерк в отглаженных брюках и с кейсом в обрывке руки, а вот выше – одна бесформенная гранитная глыба. Не так ли и у нас? И нет твердой руки (тут Бултых сделал мхатовскую паузу и со значением взглянул на аудиторию, которая от неожиданности даже перестала жевать представительские баранки), нет пока твердой руки умелого государственного скульптора, которая отсекла бы от этой глыбы, глыбы нашей окаменевшей бюрократии, все лишнее, открыв ее лицо носителю истинной власти в стране – нам с вами, нашему народу.
   Видно было, что речеписцы, которые именовались упорными космополитами не иначе как спичрайтерами, хорошо поработали над образностью бултыхинской речи. И чем чище становился его голос, тем образнее были его сравнения. Но все по уже сложившейся традиции ждали главной репризы, «изюминки», которую можно было бы вынести в первополосные анонсы.
   И этот миг откровения настал.
   – В последнее время нашу многострадальную державу часто упрекают в причастности к разного рода геноцидам. Нам предъявляют территориальные претензии, на нас вешают сомнительные прошлые долги. Мы что, так и будем стоять в оборонительной стойке?
   Бултых вновь обвел собравшихся все более просветленным взглядом.
   – Не использовать ли нам все тот же модный нынче принцип дзюдо, обратив силу соперников против них же самих? Возьмем, к примеру, наш Калининградский анклав, на который кое-кто все время точит зубы.
   При этих словах главный «запорщик» Обермайер отчего-то смутился и принялся с серьезным видом поправлять свою золотую запонку.
   – Мы готовы огласить наш проект исторической привязки Восточной Пруссии к матери-Родине. Я не случайно употребил не слишком ходовой термин «Пруссия». Почему я это сделал? А потому, что мы предлагаем копнуть в глубину темного Средневековья и вернуться к жертвам страшного геноцида – уничтожения родственного нам, славного народа пруссов, жестоко уничтоженного псами-рыцарями. Предлагается воздвигнуть в память этого не имеющего срока давности преступления несколько мемориалов. А заодно путем генетической экспертизы выявить несколько чудом выживших потомков этого народа. Не сомневаюсь, что кровь пруссов течет в жилах многих из нас.
   После такого заявления собравшиеся принялись автоматически разглядывать друг друга, словно силясь выделить в облике соседей типичные прусские черты.
   – Ну а как быть с остальной Пруссией? – пока мы ловили бойкую аникину мысль, в зал протиснулся припозднившийся редактор «Свободной газеты» Святликов, страшно гордившийся тем, что число читателей его газеты наконец сравнялось с числом писавших для нее. Плюс один решающий голос самого Святликова.
   – При чем тут остальная Пруссия?
   – Ну, по-вашему, получается, что геноцид был только на Востоке?
   – Солнце всходит на Востоке, – жестко и невпопад ответил Бултых, сильно раздосадованный тем, что в святликовском издании с микроскопическим тиражом, а потому имевшем репутацию исключительно солидного и почти элитарного, до сих пор не был опубликован его политический портрет.
//-- * * * --//
   Расходились все полные сил и крайне довольные тем, что прочитанная кандидатом проповедь в виду своей краткости не погрузила никого в литургический сон.
   – Слышали новую загадку. А и Б сидели на трубе. Что это? – веселился артиллерист. – Анику Бултых посадили на «Газпром».
   – Вы думаете, все настолько серьезно, – вклинился Святликов, – хотя на той неделе в Лондоне я слышал немало комплиментов в адрес этого самородка. Правда, там его почему-то упорно называют сибиряком.
   – Раз не из наших двух столиц, значит, сибиряк, – разъяснила тамошнее заблуждение «Лилит». – Кстати, я тоже недавно с Альбиона. И очень веселилась у нас на таможне. Потратила в Британии на тряпки две с половиной тысячи фунтов, а пересчитала – вышла целая тонна. Так и сказала нашим форменным болванам. Ну, у них с юмором плоховато. Хорошо, что шла через депутатский зал.
   На улице, почти рядом с бизнес-центром, негр, пардон – афромосквич, топтался, будучи засунутым на манер сэндвича между двух плакатов. «Я загорел здесь» – прочел я двусмысленную рекламу солярия. Сам темнокожий человек-сэндвич время от времени послушно и в такт кивал головой, словно соглашаясь с предлагаемым кардинальным почернением. Хотя если покойный Майкл Джексон мог резко побелеть, почему нельзя осуществить обратное, тем более с помощью современной чудо-техники?
   Я бы и сам загорал до состояния изжаривания, если бы колба с ультрафиолетом не ассоциировалась у меня с постмодернистским гробом. Впрочем, учитывая резкое возрастание заболеваний раком среди адептов приобретения шоколадного отлива на фоне нашей промозглой зимы, такой мой взгляд не был лишен некоторого основания. Уж лучше страдать от клаустрофобии, чем от зеленоватой столичной бледности, рожденной дьявольской смесью снега с дождем. Нашего климатического фирменного блюда.
   Но на этот раз негр был не одинок. Его всегдашнее одиночество разделял очередной портрет Бултых, наскоро наклеенный на картонный рекламный лист. «Давайте бронзоветь уже при жизни» – фраза, вытекавшая из раскрытых губ кандидата, для верности была обведена черным грушеобразным контуром. Создавалось впечатление, что претендент вот-вот надкусит овальный фрукт познания.
   Такой насыщенный раствор повсеместного присутствия Бултых уже начинал интриговать.
   – Как бы нам действительно коллективно не бултыхнуться!

Аперитив

   Теперь Сорин и зам встречались регулярно, как минимум раз в неделю. Причем предпочитали не кабинет-кишку в Чертогах, а места более нейтральные – от ресторанного столика до гостиничного номера в «Премиум-отеле», где бросил свой якорь предвыборный штаб официально зарегистрированного кандидата Бултых.
   К ним обычно присоединялся и старик Филиппыч со своими справками и рекомендациями, подготовленными сотрудниками, которых банкир никогда не видел. А потому, когда на очередном рандеву на поле для гольфа Сорин не увидел до боли знакомой головы-яйца, он даже немного расстроился: пропал дежурный объект его острот.
   – А, – отмахнулся зам на вопрос банкира, – старик слег, и, говорят, дело плохо. Но у нас есть кому его заменить.
   – Надеюсь, в конторе ему шлепнут в паспорт райскую визу.
   – Злой ты! Но насчет рая не знаю, везде такая теснота. Ладно, к делам нашим скорбным. Пруссы нашего протеже наделали шуму. Надо ему посоветовать вспомнить литовские набеги на столицу в веке четырнадцатом. Да и почему он молчит об этрусках, уничтоженных имперскими италиками. Сказано ведь: эт-русские. А то их Киев почти национализировал с последующей приватизацией. А еще бодричи, уличи.
   – Из библейских времен ничего не надо?
   – Ну, это по твоей части. А вот аникину шедевру – «Наша оппозиция не способна сильно укусить власти, но, если позволят, залижет до смерти!» – я просто аплодировал стоя. В масть! Не надо, чтобы вокруг него сейчас концентрировались наши профессиональные оппозиционеры. Пусть он сам занимает их клоунские ниши, играет на их манежах. К слову, как у него отношения с партийными начальниками этой «Чести и Родины»?
   – Ты же знаешь. У нас партия – капитал ее лидера, любое покушение на его прерогативы рассматривается как грабеж со взломом. Или даже головотяпство со взломом, если вспомнить классику.
   – Хорошо-хорошо, потерпят, когда еще на них такие деньжищи свалятся. Сопли сами утрут. Но у нас пока другая тактическая задача. Анику решили натравить на американцев. Причем натравить по их же просьбе.
   – Чего? Чего? На каких американцев?
   – Не слышал, что ли? Их госсекретарша мчится на всех парах через океан. Она очень хочет познакомиться с новым значительным лицом российской большой политики.
   – Неужто поверили в наш муляж?
   – Поверили не поверили, вопрос тонкий, политический.
   – О разоружении порассуждать намерены?
   – Шутишь, о вещах куда более убойных. Ножках старика Буша или чьи они нынче? Им там за океаном до далекой звезды, кто там у нас в президенты выйдет. Им тот хорош, кто курятинку продавать нашим пенсам мешать не будет. А наш-то Бултых, думаю, во всех досье это отмечено красным карандашом, поборник домашней птицы, ее нежный опекун и защитник. Почти гусиный фермер. Просто родственная душа. С кем, как не с ним, поговорить о ножках, шейке, грудке и даже печенках. Не знаю, клювики и гребешки янки продают или нет.
   – Представляю диалог: «Наши ножки самые вкусные и быстрые, закажите, и они через неделю у вас на столе. – Нет, вы не знаете, что такое гусь!» Может, даму срочно перебросить вертолетом в Колобрив?
   – Нельзя таких надежных партнеров пускать в почти закрытие зоны нашего классического захолустья. Пусть видят нашу тридевятую державу из окон лимузина по маршруту Чертоги – посольство.
//-- * * * --//
   В министерстве зарубежных дел идею свести заокеанских гостей с Аникой восприняли с плохо скрываемым энтузиазмом чиновников, узнавших, что «радиоактивное дельце» упадет на чужие плечи.
   Все – министр, его замы, начальники департаментов в ранге чрезвычайных и полномочных или просто посланников – знали, что американская госсекретарша Кондом-Лиза Прайс пребывала в состоянии повышенного возбуждения. Что при ее застарелой девственности представляло немалую угрозу для ее психического здоровья, ценного для всего свободного мира. В Старом Свете, сознающем, что Америку и так открыли позже публичных веспасьенов во Флоренции, с немалыми сомнениями относились к заокеанским политикам, что так и норовили управлять половиной мира в состоянии болезни Альцгеймера.
   Но на этот раз мадам Прайс перевозбудилась по причине нашей новой религиозной волны. Проще говоря, американский спутник из космических далей засек факт циклического вращения куполов на недавно построенном русскими на Кубе скромном храме божье.
   А уж их яйцевидная форма не оставляла тамошним аналитикам никаких сомнений: под видом торжества веры эти медведи с гармошками установили на острове табака и сахарного тростника современный, не предусмотренный никакими секретными соглашениями радар.
   Путаное объяснение ее российского коллеги Листова-Баннова, что, мол, храм таким образом ловит исключительно слово божье, откуда бы оно ни прозвучало, не произвело на крещеную Прайс нужного умиротворяющего впечатления. А потому исчерпывающие объяснения она надеялась получить у нас, в Царьграде.
   Одно было ясно: за океаном искали предлога для серьезной торговли. И у торговли этой был стойкий запах куриного бульона. Разгневанные фермеры с непроданной курятиной и непогашенными кредитами могли испортить очередную избирательную кампанию в конгресс. Ножки должны были дойти до Царьграда любой ценой.
   Кондом-Лиза Прайс, родовое племя которой стало известно в цивилизованном мире лет на двести позже экспедиции Колумба, вошла в зал одетой во все черное, с опасливо кислой физиономией монашки, которой предстояло провести ночь в солдатской казарме. Госсекретарша была высока, костиста, у нее были узкие плечи, широкий нос и веки гадюки.
   Двигалась она, словно аршин проглотив, напоминая всем своим видом недавно откопанную и незаконно вывезенную египетскую мумию. Однако по мере своего приближения к застывшему у противоположной стены Анике, который судорожно тер вспотевшую ладонь о полу пиджака, на ее лице медленно прорисовывалась приветственная улыбка. Вернее верхняя губа постепенно приподнималась над хорошей работой вашингтонского стоматолога. И с каждым шагом эта улыбчивая гримаса становилась шире на один зуб.
   Когда собеседники сблизились, у присутствующих возникло стойкое ощущение, что высокая и узкоплечая Прайс и полноватый Бултых образовали скульптурную группу, напоминающую цифру десять. Госсекретарша протянула руку по направлению к Бултых, который неожиданно сунул свою руку в карман, вытащил оттуда, к удивлению присутствующих, крупное яйцо и немедля вложил его в ладонь Прайс.
   Аника только было раскрыл рот для произнесения заготовленной репризы – появление яйца явно нужно было как-то объяснить, – как стоящее рядом с ним ответственное и чрезвычайное лицо чисто автоматически ухватилось за застывшую длань Кондом-Лизы, преданно глядя исключительно ей в глаза. Раздался характерный треск, и церемонное рукопожатие оказалось скрепленным куриным белком. Через мгновение содержание скорлупы повисло мерзким сталактитом. Назревавший дипломатический скандал в самом зародыше погасил официант, наблюдавший несколько секунд за назревавшей яичницей от столика с шампанским. Он подскочил к участникам немой сцены и подставил под яичный водопад салфетку. Когда он наклонился, то под белой курткой ясно мелькнула оружейная сбруя. Это вызвало некоторое оживление в американской команде, но на лице Прайс так и осталось ясно выраженное желание вытереть руки о галстук кандидата. Из-под ее насупленных бровей грифа должны были вот-вот сверкнуть молнии.
   Ситуацию бросился разряжать один из помощников Бултых, которого остальные члены штаба за глаза ласково звали референтом в штатском.
   – Госпожа Прайс, вы знаете, что перед началом каждого важного дела считается хорошей приметой разбить тарелку. Особенно если что-то зачинается впервые. О борт нового, спускаемого со стапелей корабля разбивается бутылка шампанского, – при этих словах большинство повернуло головы в сторону официантов, уже стоящих наготове с подносами, полными бокалов. – А разбитое яйцо, которое еще древние считали началом всех начал, символизирует перезагрузку наших двусторонних отношений.
   И пока переводчики в усиленном темпе доводили смысл цветистой фразы персонально на ухо госсекретарше, один из присутствующих клерков министерства наклонился к неудачливому коллеге.
   – Ага, а при закладке крепости надо было кого-нибудь зарезать для большей прочности. Смотри, Георгий, как бы потом за одно разбитое яйцо не потребовали бы сразу два твоих природных. Ты еще скажи спасибо, что журналюг тормознули в предбаннике, а то завтра вся эта твоя яичница была бы на первых полосах с твоей бледной физиономией в придачу.
//-- * * * --//
   Пока Прайс с видом оскорбленной добродетели усаживалась за стол при суетливой поддержке своей свиты, Бултых откашлялся и, набрав воздуха в прокуренные легкие, отвесил гостье что-то вроде полупоклона, сидя.
   – Я думаю, что мало нам сейчас говорить о перезагрузке наших важных для всего остального мира отношений. Нам следовало бы пойти на разумный инкубационный период, который позволил бы высидеть, конечно, в переносном смысле, новые плодотворные идеи. Оплодотворить наше сотрудничество – вот главная сверхзадача наступающего четырехлетия, – и Бултых со значением бросил взгляд по ту сторону стола.
   При упоминании инкубатора гости явно оживились, и даже Прайс снова изобразила на своей маске черного дерева что-то вроде поощрительной гримаски.
   Надо сказать, что последняя американская девственница считалась в гарвардской среде неоспоримым авторитетом в вопросах истории нашего тридевятого царства-государства. Именно ей принадлежало открытие, которым она буквально на днях поспешила поделиться со своими студентами и сотрудниками. Оказалось, у типично кровавого и коварного русского правителя Ивана Грозного была странная кличка «Васильевич», с которой к нему обращались его опричные подельники. А поскольку погоняло (слово «погоняло» Прайс всегда писала по-русски, но латинскими буквами) «Васильевич» явно происходило от византийского титула базилевс – царь, то в переводе выходило, что прозвище у тоталитарного узурпатора расшифровывалось типа «царь в законе».
   На эту неосвоенную, почти целинную тему Кондом-Лиза собиралась после возвращения домой написать новую книгу, обогащенную, понятно, свежими впечатлениями по поводу генезиса нашего преступного режима. Предыдущая ее научная работа была посвящена проблеме исторической периферийности тридевятого царства, которое не имело счастья пережить сексуальных оргий эпохи Возрождения, рыцарских, с оттенком неподражаемого благородства, набегов на соседей, морского пиратства. А главное – развитой работорговли, ставшей, как авторитетно утверждала профессор Прайс на опыте собственного рода, смысловой основой современной глобализации. Как автор такого революционного толкования одной из печальных страниц мировой истории, Прайс даже была подвергнута резкой критике со стороны темнокожих братьев и сестер, поскольку ставила под вопрос целесообразность требования к властям выплатить им целый триллион долларов за все пережитые их предками унижения. Но собственная научная истина ей была дороже чужого триллиона.
   – Вы во многом правы, – впервые услышанный голос госсекретарши напоминал скрип несмазанного механизма мукомольной мельницы, – недаром ведь пришедшим из глубины седых веков символом экономического процветания была (Прайс проконсультировалась с разложенными перед ней страничками) кура Рьяба (последние два слова были произнесены по-русски). Она, как хорошо известно, снесла золотое яичко – смысл первоначального накопления капитала в бизнесе. И этот символ красной нитью проходит через всю вашу историю, – Прайс опять заглянула в свои ученые записки. – Вы постоянно строили куры. Правда, иногда, будем объективны, курам на смех. Вы мерили свой интеллект куриными мозгами, вы стремились выйти за границы своего привычного мира, ограниченного железным занавесом, а потому были уверены, что курица не птица, а Монголия не заграница! Впрочем, о наших американских интересах в этой степной стране мы еще подробно поговорим.
   Прайс перевела дыхание, бросив оценивающий взгляд на Бултых, который продолжал напоминать китайского болванчика с раскачивающейся головой в ритме усыпляющего диалога.
   – Наконец, вдохновляясь примером процветающей американской демократии, ваши лидеры вслед за великим Рузвельтом обещали по курице в каждой семейной кастрюле. А разве строчка… – Прайс опять зарылась в свои бумажные клочки и даже что-то пощелкала по клавишам своего мини-компьютера. Ее губы вытянулись в трубочку, затем сжались в тонкую нитку. У присутствующих создалось впечатление, что она без особого успеха пытается что-то твердое с риском подавиться прожевать.
   На самом деле Кондом-Лиза Прайс решила вновь побаловать присутствующих своими неограниченными знаниями русского языка, за владение которым она получала особую госдеповскую надбавку «за вредность излишних познаний». Надбавка в идеале составляла ровно столько, чтобы ее получателю хватало средств на развлечения, отвлекающие от вредного наращивания интеллекта.
   – Та, та, – с видимым трудом артикулировала госсекретарша, – именно строучка хи -и -мна васей авгюстовски революшн. Как это? А «здезь сброушены орли ради бройлерны курис».
   Явно перенапрягшись, дама позволила своему помощнику плеснуть ей в бокал немного газированной воды, естественно, без газа. Правда, увидев этикетку «Русские родники», Кондом-Лиза долго и с пристрастием рассматривала на свет жидкость, налитую буквально на два пальца. Придя в себя и немного охладив свой закипевший мозг, Прайс с видимым облегчением вернулась к языку межцивилизационного общения держателей коротких американских гособлигаций.
   – Но можно ли заполнить от Владивостока до Мурманска все кастрюли жирными курами без широкого международного сотрудничества с фермерами Луизианы и Джорджии. Ваш внутренний рынок не только ваш внутренний ресурс, который надо использовать с умом и расчетом, но и, без сомнения, мировое достояние.
   Бултых, который постоянно переводил взгляд то на Прайс, то на переводчика, продолжал согласно кивать головой, словно подчиняясь своему внутреннему ритму. Наконец он решился вставить в монолог русистки свое веское слово.
   – Видите ли, госпожа госсекретарь США, я готов предложить дружественной Америке новый формат сотрудничества в такой щепетильной сфере, как торговля мясом домашней птицы. У нас сейчас создается немало сборочных производств, на которых собираются товары ведущих мировых марок. Но птицеводство отчего-то не охвачено новыми формами кооперации.
   После таких слов по лицам сидящих по ту сторону стола пробежала легкая нервная дрожь, словно Прайс со товарищи представили в красках, как доставленные из-за океана куриные составляющие – ножки, грудки, желудки и печенки – наскоро скрепляются на конвейере для придания птице вида целостной тушки. Видимо, Бултых, несмотря на свое плохо скрываемое волнение, догнал смысл собственной фразы, оценил возникшую неловкость и поспешил продолжить.
   – Но в данном случае мы могли бы создавать не сборочные, а разборочные производства. Американские куры доставлялись бы к нам целиком в живом виде, а их разделка уже производилась бы на месте потребления, то есть у нас. Меньше было бы разговоров о том, что у вас кур кормят пенициллином вместо зерна. А благодаря созданию у нас дополнительных рабочих мест можно было бы поставить вопрос о качественном снижении таможенных пошлин на американскую птицу. Птицы в прямом, а не фрагментарном виде. Более того, – Бултых даже привстал от охватившего его морального подъема, – такой проект имел бы глобальные последствия для всей мировой экономики. Ведь для транспортировки кур в наши порты пришлось бы заказать переживающим кризис верфям специальные суда-фермы, в трюмах которых можно было бы поддерживать условия, необходимые для жизнедеятельности несушек. Следовательно (Бултых со значением посмотрел на госсекретаршу, замершую в ожидании новых сюрпризов), и сельское хозяйство, и судостроение со смежными областями получили бы дополнительный импульс для выхода из застоя. К тому же можно было бы переоборудовать для наших взаимовыгодных целей несколько старых американских авианосцев типа «Нимица» или «Джона Кеннеди».
   Кондом-Лиза всегда была горячей сторонницей жесткого монетаризма в глобальной политике построения «мира по-американски», то есть оставалась совершенно уверенной в том, что для достижения высоких целей всегда можно и нужно кого-то конкретного подкупить. Но сейчас все ее предварительные этнопсихологические заготовки оказались разрушенными, и Прайс впала в явное беспокойство. Ей начало казаться, что своим молчаливым присутствием она просто санкционирует бред этого странного мохнатого русского, фактически предлагающего поменять американскую военно-морскую мощь на право поставок ножек очередного президента, ее, Прайс, шефа и благодетеля.
   Кондом-Лиза подумала, что если все это выйдет наружу и попадет на стол газетчикам, то на ее государственной карьере можно будет поставить жирный крест имени какого-то Бултых. Вращающиеся купола храма на Кубе теперь представлялись ей такой незначительной и просто не заслуживающей упоминания международной деталью, что все ее прежнее деланое возмущение по этому поводу не стоило ныне и выеденного яйца. Когда слово «яйцо» вновь всплыло в ее подсознании, чиновница окончательно впала в прострацию. Ее взгляд скользнул по тщательно приготовленным тезисам и остановился на ближайшем помощнике. В темных глазах Прайс сигнал СОС читался четкой латиницей.
   Уловив отчаянные флюиды своей начальницы, человек с хрустально прозрачными глазами наклонился к Прайс и особым дипломатическим шепотом, который должен быть слышен и хозяевам, успокоил начальницу.
   – Конди, это же просто тост. Разве вы не знаете, что большинство выступлений русских сводится к застольной здравице. Да здравствует – это же просто: на здоровье!
   Глаза Прайс разом потеплели, на своего помощника она взглянула с истинно материнской теплотой. С таким выражением лица бездетные дамы позволяют себе погладить по головке беспризорника.
   – О да! – она жестом подозвала к себе официанта-оруженосца, кемарившего над подносом с выдыхающейся «Вдовой Клико». – Нельзя не поддержать тост, столь образно произнесенный господином Бултых.
   Слово «тост» было сказано с особым нажимом гипнотизера, внушающего пациенту отвращение к водке.
   – Я присоединяюсь к его пожеланиям искать новый формат наших отношений, перековать мечи на орала и насесты, сделать моря и океаны открытыми для самых широких торговых путей! Я донесу до президента и американского народа то незабываемое впечатление, которое вы, господин Бултых, произвели на всю нашу делегацию. Прост!
   – Ни пуха ни пера, – отчего-то бухнул в ответ Аника.
   Но усталый переводчик поспешил за поднимающейся из-за стола Прайс и последнюю реплику Аники нагло проигнорировал.

На одну затяжку

   Составители коммюнике по итогам продуктивной и крайне продолжительной беседы кандидата в президенты Аники Бултых и американского госсекретаря Кондом – Лизы Прайс, как всегда, врали, как очевидцы. Естественно, в присланном к нам в редакцию длинном факсовом рулоне не было ни слова о съедобных ножках очередного заокеанского президента. Зато составители не поскупились на целый абзац о необходимости укрепления взаимного доверия, вклеили фразу о целесообразности постоянных консультаций на всех уровнях, посвятили несколько десятков слов соблюдению и развитию ранее достигнутых договоренностей и приправили свой опус пространными биографическими справками на обоих участников состоявшихся посиделок.
   Беда, правда, что стараниями бойких клерков эти самые участники из субъектов переговоров превратились в плохо усвояемые субпродукты. Но вот о собственно субпродуктах, так волновавших переговорщиков, никто из недопущенных к тому столу так ничего и не узнал.
   Впрочем, информация о триумфальном шествии Аники Бултых к финалу президентской гонки и так била через край. За пару месяцев у меня собралось пухлое досье, украшенное на обложке одной из многочисленных карикатур на претендента. Начитавшийся классиков художник изобразил Анику в стиле незабвенного Паниковского, который с гусем под мышкой догоняет старый драндулет, набитый нашими бессменными политическими лидерами всех мастей, с отчаянным криком: «Возьмите меня, я хороший!» Состояние его искреннего отчаяния должны были, видимо, подчеркнуть сбившийся почти на затылок галстук и отлетающий на ходу ботинок.
   Рисунок этот был, конечно, из ранних, когда политологическая общественность в душевом смятении гадала на страницах и волнах, кто породил новую персону и как его убьют. Естественно, в политическом смысле. По мере привыкания карикатуры стали более спокойные, с оттенком некоторого уважительного удивления. Бултых уже управлял вместо Аполлона квадригой на фронтоне Большого театра. Понятно, что вожжами он удерживал не резвых скакунов, а разную домашнюю птицу. К тому же его гениталии были предусмотрительно упакованы в довоенные галифе. Ясно, что не Аполлон. Скакал кандидат-темная лошадка и на страусе, значительно в графическом изображении опережая тащившихся пешком иных соискателей Чертогов. За исключением, конечно, кандидата № 1.
   Досье заполнялось по нарастающей. Листать его было одно удовольствие. По нему можно было сдать ЕГЭ по географии родного края с его климатическими, этнографическими и даже экономическими особенностями. Казалось, новый кандидат не просто вездесущ, но и всезнающ. И что земля родная не рожала и не брала обратно столь блистательного мудреца, на долю которого забыли запасти в достаточном количестве простоты и которого к тому же и простата не мучила.
//-- * * * --//
   Я листал свое отнюдь не электронное досье и тихо восторгался.
   Новониколаевск. Агентство «Регион». Известный историк Мутищев, считающийся основателем школы исторической орнитологии, заявил на встрече со студентами Сибирского университета, что эпохи нашего государства во многом связаны с официальными и неформальными национальными тотемами в виде разных пернатых. Князь Рюрик, как известно, имел своим тотемом символическое изображение сокола, которое ныне украинские националисты ошибочно принимают за трезубец. И государство взлетело, как и подобает этой рекой птице. Двуглавый орел располагал к осторожности и многовекторной политике. Сейчас, уверил аудиторию профессор, многие недоумевают по поводу интереса фаворита президентской гонки Аники Бултых к простым обитателям деревенских птичников. Но, если мы считаем наше государство действительно социальным, как тут не вспомнить, что, в отличие от прочих живых существ, включая и человека, которые всегда норовят что-то загрести себе, наша кормилица, курица, всегда гребет от себя, проявляя невиданный в природе альтруизм.
   Царьград. Агентство «Пипифакс». Авторитетный социолог Аркадий Невада подтвердил, что опросы его одноименного агентства свидетельствуют о небывалом росте интереса к личности одного из главных кандидатов в президенты Аники Бултых. Рейтинг его узнаваемости достиг уже почти 80 процентов, а примерно треть участников исключительно репрезентативного опроса разделяют основные пункты его предвыборной программы. Готовность проголосовать за новое лицо в большой политике твердо высказало 15 процентов респондентов. Опрошено было 2200 человек, представляющих более двухсот городов и населенных пунктов.
   Царьград. «Куранты дейли». Кандидат в президенты Аника Бултых произвел самый настоящий фурор на приеме, данном во французском посольстве по случаю очередной годовщины взятия Бастилии. Особенно присутствующих поразила его прочувственная речь о значении гальского петушка для всей европейской цивилизации. Именно этот задорный петух с ярким гребешком, свисающим немного набок в стиле гасконского берета, своим отчаянным криком, по мнению кандидата, разбудил европейскую цивилизацию. Петух, подчеркнул он, символ оплодотворения начала всех начал. В ответ посол Франции вручил Анике Бултых майку футбольной сборной его страны с изображением отчаянной птицы, известной как «Кок спортив».
   Северная Пальмира. Агентство «Новости». На встрече с местной патриотически настроенной интеллигенцией и представителями молодежных движений кандидат в президенты Аника Бултых назвал деятелей разного рода цветных, в частности, оранжевых революций – оранж-утанами (вариант – оранж-мутанты). Именно так, по его словам, следует именовать политических банкротов, обезьянничающих и кривляющихся за горсть бананов. А рыжие ленточки – все, что осталось от их знамен, – хороши только на ошейники для цепных псов. Аудитория оценила полемический сарказм кандидата, который стал автором важного политического неологизма. Думается, что в самом недалеком будущем оранж-утанами будут именовать всех самозваных лидеров пресловутых стихийных революций.
   Царьград. Агентство «Новости». Выступая перед кинематографической общественностью, кандидат в президенты Аника Бултых сорвал шквал аплодисментов, заявив, что пора без промедления покончить с положением, при котором для нас сейчас важнейшим из искусств является американское кино. Для противодействия проникновению заокеанских захватчиков политик новой волны предложил бить художественного противника его же оружием, брать пример с американцев, которые злонамеренно не дублируют иностранные фильмы, но пускают их в ограниченный прокат с субтитрами. Однако Бултых предложил пойти еще дальше и на фоне полной лингвистической безграмотности населения ограничиваться титрами настолько мелкими, чтобы их, как он выразился, и в очках нельзя было бы прочитать.
   Восточный Туркестан. Агентство «Свободная Азия». Отправляясь в свою первую зарубежную поездку в качестве официального претендента, Аника Бултых предпочел совершить вояж по нашим государствам-лимитрофам. Его сопровождает целая бригада журналистов, что, без сомнения, свидетельствует о возросшем интересе к новому политическому лицу с огромными перспективами. В Восточном Туркестане Бултых принял самое деятельное участие в проведении местного главного национального праздника – Дня дыни-кормилицы. Воздав должное свежим и ароматным плодам местной бахчи, кандидат, принятый гостеприимным туркестанским народом с истинно государственным почетом, заявил, что дыня воспета еще в очень старинных сказках, ибо это как раз тот плод, что и по усам течет, и в рот попадает. Удачный экспромт гостя хозяева обещали сделать лозунгом следующего дынного праздника.
   Дацан. Газета «Степной листок». Аника Бултых, который, в отличие от остальных участников президентской гонки, обратил свое внимание на отдаленные верблюжьи кочевья, вызвал неописуемый восторг толпы собравшихся на встречу с ним пастухов-буддистов, рассказав сынам степей и пустынь о том, что главный духовный продукт буддизма – медитация давно стал достоянием всех народов тридевятого государства. Только принял этот процесс глубокого интеллектуального очищения разные адоптивные формы, как-то: сидение многими часами с удочкой при полном отсутствии поклевки, бесконечное хождение по грибы в вытоптанных лесах, ставших базой местного утильсырья. К специфическим формам медитации Бултых отнес и бессмысленные, с его точки зрения, предвыборные митинги его электоральных соперников.
   Грамши. Газета «Голос автомобилиста». Выступая на многочисленном митинге своих сторонников на центральной площади нашего автограда, кандидат в президенты от партии «Честь и достоинство» Бултых призвал автостроителей не замыкаться в скорлупе своего внутреннего рынка. «Кто обороняется, тот всегда проигрывает», – поделился визитер своим жизненным опытом с собравшимися. По его словам, надо воевать на новых рынках, открывая для себя новые, может быть, даже в чем-то неожиданные горизонты. В частности, необходимо произвести большое число автомобилей с правым рулем для их усиленного экспорта в страны Азии и Африки. Только так, по словам кандидата, можно будет утвердиться на прежде недоступных нам торговых территориях. «Это тот, кто к нам с правым рулем придет, отправится налево, – пошутил Бултых, – а у них для правого руля все просторы открыты». Кандидат пообещал, что, в случае своей победы, лично совершит турне по африканским саванным странам для пропаганды нашего самого правого во всем автомобиля.
   Академгородок. Агентство «Регион». Аника Бултых, с энтузиазмом встреченный научной общественностью, среди которой преобладали носители благородной седины и трудами и годами праведными нажитых лысин, призвал осуществить прежде небывалый курс на «модернизацию инноваций». Только так, по словам явного фаворита президентской кампании, страна сможет перескочить через ступеньки своей технической и технологической отсталости. «Нам нужна, – заявил Бултых, – экономика опережения, шестая промышленная революция.
   В ответ представители научной элиты вручили Бултых в качестве залога своего доверия как избирателей уникальную колбу для химических опытов, которой по легенде пользовался сам Михайло Васильевич Ломоносов и которая буквально чудом, несмотря на катастрофическую текучесть лаборантских кадров, не только сохранилась, но и до самого последнего времени активно использовалась для проведения передовых экспериментов в одном из престижных НИИ.
   Георгиев посад. Газета «Вечерка». Встреча кандидата в президенты А. Бултых с религиозной общественностью едва не вылилась в напряженную дискуссию, когда он предложил свой план привлечения верующих в нередко пустующие в обычные, а не праздничные дни храмы. В частности, Бултых предложил комплексно использовать культовые здания, обладающие немалой площадью и значительными льготами по оплате коммунальных услуг. «Я думаю, – заявил фаворит избирательной гонки, – в разных приделах храмов во внеслужебное время могли бы функционировать службы собесов, страховых компаний и даже почтовые отделения, специализирующиеся на отправке праздничных поздравлений и благотворительных посылок. Нельзя забывать и о медицинских пунктах, осененных красным крестом».
   На активные возражения присутствовавших богословов, ссылавшихся на изгнание менял из храма, Бултых отреагировал в своем импровизационном стиле: «Я же не предлагаю открывать под святыми куполами отделения банков и пункты обмена валют. Но, спасая душу, нельзя забывать и о бренном теле, тем более пожилом и подверженном хворям. Где, как не в храме, проявить заботу о старшем поколении, которое не должно мучиться вопросом, куда сегодня пойти: в храм или на прием к врачу». В заключение встречи кандидат исполнил с церковным хором отрывок из духовной музыки Чайковского.
   Царьград. Агентство «Пипифакс». Начало встречи Аники Бултых с ярчайшими представителями наших деловых кругов было омрачено пикетом, организованным его неудачливыми противниками. Под портретами самого кандидата проходившие мимо горожане могли видеть лозунги: «Собрать деньги на помощь банкам, как во время войны копили всем миром деньги на самолеты» и «Поддерживаем рост налогов и акцизов».
   Однако такой пролог ничуть не смутил кандидата, который построил свое выступление на интерактивном обмене мнений с людьми бизнеса. Основной же акцент в своей речи Бултых сделал на модной ныне теме срочного импортозамещения. Этот процесс, вызвавший столько толков, для кандидата в президенты не представляет большой проблемы. Бултых заявил, что импортозамещение должно стать поэтапным. «Если мы пока не можем заменить низкокачественные и дешевые китайские и вьетнамские товары, которые заполнили наш внутренний рынок, то вначале нам следовало бы хотя бы помещать их в нашу упаковку. Так мы постепенно приучим отечественного потребителя к бренду „сделано у нас“. А уж потом придет время завернуть в эту привычную, проверенную временем упаковку и наши высококачественные товары».
   Оживление среди собравшихся на эту встречу бизнесменов вызвала жалоба одной провинциальной предпринимательницы, в магазине которой торговая инспекция изъяла все дорогие французские сыры под тем предлогом, что они уже покрылись плесенью. Пережидая взрыв смеха, Аника Бултых качал головой и разводил руками. «Давайте устроим для инспекторов сравнительную дегустацию французских сыров с плесенью и наших заплесневелых». Как стало известно, сырный прием для инспекторского корпуса пройдет уже на следующей неделе. На этой встрече кандидат Бултых намерен изложить свой план совершенствования контрольных органов.

Снова кофе-брейк

   Регулярные консультации Сорина с замом вернулись на круги своя, а именно в коридоры власти в Чертогах, тоскливые до хронической зевоты по причине тусклой краски, выбранной для покрытия стен, и серого напольного ковролина. С собой банкир захватил на этот раз Стаса, который время от времени любил развлечься картинками тамошних нравов.
   Парень из интеллигентной семьи, Станислав Смирнов прилежно учился не для того, чтобы получить ремень с кованой пряжкой, а по банальной причине – не «загреметь в армию». Поэтому для него шустрые клерки из серых, под стать хозяевам, кулуаров оставались объектом почти научного интереса. И дело было далеко не только в их специфическом образовании, базировавшемся на купленных по случаю дипломах Тьмутараканского педагогического института или лесотехнического техникума. В конце концов, иерархии дипломов в тридевятом государстве не было, а потому, с формальной точки зрения, и выпускник Гарварда, и многолетний заочник Урюпинского филиала Нового университета межгалактических сношений отвечали единому критерию высшего образования, необходимого для «замещения вакансии на государственной службе». Для инвалидов, «руки» не имеющих, путь к вольготным служебным креслам был напрочь закрыт. Классический барский вопрос, всплывавший из темных глубин мрачного Средневековья, – «Ты чьих?» – не носил в этих стенах уничижительной окраски. В лучшем случае скромненькие, хоть и брендовые костюмы чиновников надели неудавшиеся инженеры-технологи, конструкторы-медтехники и даже физики-теоретики, выбиравшие свои вузы по принципу географической близости к родимому дому и крепких родительских связей в тамошних деканатах, но оказавшиеся с активной карьерной позицией.
   Смирнова интересовала сама структура взаимоотношений в пирамидах и вертикалях реальной власти, скорости и маршруты движения карьерных лифтов (в первую очередь – знание особых кнопок для своевременного нажатия), заодно и типологические характеры местных колесиков и винтиков, любящих обильную смазку, желательно к тому же иностранного производства… В питательной среде тотальной круговой поруки и безответственности вырастали удивительные характеры, типологические бледные грибы и плесени, жившие по принципу «на щите или в нищете».
   Систему в целом Стас определял для себя как развитой неофеодализм, при котором каждый значимый бюрократ был своего рода бароном с личным двором, забитым сверх всякой меры бездеятельной, но полностью зависимой от шефа, от его «ндрава» челядью. Тут недостаточно было выполнять постоянно меняющиеся и противоречащие одно другому указания, необходимо было угадывать. Бюрократ был независим от пресловутого общества с его навязчивым и явно бессовестным желанием контролировать его, любимого, но резонно опасался пересечься с интересами вышестоящего герцога, способного лишить его «домена».
   Стаса всегда смешило, что классический феодальный бюрократ, свинцовая задница, до состояния служебного экстаза обожал заковыристые слова, смысла которых зачастую не понимал, но воспринимал как некие мантры. Он готов был, как заклинание, без конца повторять на распев «инновации» или «нанотехнологии», придавая терминам явно магическое значение. Для него эти волшебные слова, оправдывавшие в чем-то его привольное существование в кабинете с кондиционером, были действенным заклинанием типа современной каббалы, позволяющей виртуализировать любое реальное дело. И без труда уходить от любой ответственности. Какие там инновации (это уже было вчера!), если счастье, как выяснилось, нам несут нанотехнологии. Ну а завтра – компьютеры пятого поколения.
   Особенно Стаса восхищало их почти мистическое ощущение собственной безгрешности, поскольку истинный аппаратчик мог чуть ли не ежедневно менять собственное мнение на прямо противоположное. Причем такие ментальные метаморфозы не мешали ему постоянно сохранять на лице мину исключительной значительности, пророка, который вдруг отыскался в собственном отечестве. А потому он никогда не снизойдет до того, чтобы хоть как-то, хоть ссылкой на Ветхий Завет, объяснить свой интеллектуальный вольтфас. И ему даже не надо будет по Оруэллу переписывать вчерашние газеты. Феодальный бюрократ просто уверен, что никто не будет копаться в его прежних искренних откровениях, клятвах «словом офицера» и обещаниях подать в отставку: ежели что и как только так сразу.
   И в то же время – Стас даже улыбнулся своему маленькому открытию – истинный бюрократ постоянно деловит, опровергая безответственные заявления о невозможности создать перпетуум-мобиле. Клерк со стажем службы Родине никогда не сидит без дела, он всегда занят. Нет – перегружен. У него дел выше яйцеобразной головы. Никто, правда, не может понять, чем же он так увлечен. Движение и беготня для него – все, результат – ничто. Между тем профессиональная «кожаная задница» постоянно дает понять, что если кто-то не может реально оценить его КПД, то только потому, что он причастен к делам глобального значения и звучания, к специфическому знанию, закрытому для других непроницаемой завесой секретности. Даже если он потратил день, разливая водку в приемной начальства. В случае если он все-таки вынужден говорить о чем-то конкретном, то основное внимание уделяет ничтожным деталям. Реформу в армии он начнет с обсуждения ширины шевронов на генеральской форме, а подъем молочной промышленности – не с решения кормовой проблемы, а с многолетней разработки норм содержания протеина в естественном напитке здоровья. Разработка норм, ГОСТов, разъясняющих и дополняющих инструкций, стандартов для написания служебных писем, поправок к регламентам, кодексов поведения, формулирование стандартов – вот истинное призвание чиновника, рыцаря без страха и начальственного упрека.
   К примеру, если его спрашивают о затягивании открытия крупнейшего театра, ремонт которого по срокам превзошел время строительства пирамид, то в ответ персонаж, чином от ума избавленный, долго будет рассказывать об эскизе чудного занавеса, расшитого красными петухами по золотому полю. И лишь окончательно усыпив бдительность излишне любознательного собеседника, он так, мимоходом, вскользь сошлется на перенос сроков по абсолютно объективным причинам – всеобщее климатическое потепление или приближение кометы Галлея.
   А на вопрос о неудачных испытаниях баллистической ракеты он с подкупающей улыбкой расскажет о необыкновенных космических перспективах, ожидающих страну лет эдак через дцать. У прожженного аппаратчика прозорливый взгляд всегда направлен за невидимые невооруженным глазом туманные временные горизонты. Он с удивительной легкостью жонглирует десятилетиями, не обращая внимания на грязь под собственными ногтями и лужи под шинами казенного автомобиля.
   Как-то Стас поинтересовался у зама, чем это постоянно занимается крутившийся перед глазами начальства старший референт.
   – Ну как же, – зам на секунду задумался, – на нем бесконечное составление поздравительных телеграмм, приветственных писем. Знаешь, сколько у нас юбилеев, престарелых заслуженных персон, ветеранов и инвалидов? Только успевай имена менять.
   – Так, может, пора этого парня компьютером заменить?
   – Тебя послушать, так и меня можно оцифровать.
   Больше Стас таких провокационных бесед, покушающихся на устои, не вел. Но на экскурсии в террариум время от времени напрашивался. Только изнутри. Прогулявшись по длинным, запутанным коридорам, заглядывая в буфеты, переходя с этажа на этаж под встревоженно-бдительными взглядами фактурных молодых людей, обряженных в одинаковые похоронно-темные костюмы, можно было разглядеть этот зазеркальный антимир.
//-- * * * --//
   Вот и сегодня, войдя в мемориальный кабинет Буслова, – говорят, его призрак с галошами под мышкой до сих пор ночами бродит по коридорам Чертогов, оглашая их своды бормотанием текстов отчетных докладов, – банкиры увидели за столом для совещаний совершенно новую фигуру.
   – Арнольд Валерьянович, – поднялся им навстречу зам, – прошу любить и жаловать, пришел на смену нашему бедному Филиппычу, пребывающему ныне на Троекуровском.
   Преемник динозавра в панцире из турецкой кожи на контрасте производил впечатление парня респектабельного. У таких ребят даже банкоматы готовы попросить взаймы. Костюмчик от «Бриони», доброжелательная маска лица, коммуникабельность, буквально сочащаяся из всех пор, и рука, мозолистая от бесконечных рукопожатий. Словом, продукт эпохи, причем даже не требующий предварительного разогрева, вполне усваиваемый, перевариваемый и не вызывающий последующей изжоги.
   – Ну ладно, – зам выглядел расслабленным юбиляром, усталым, но удовлетворенным, – познакомитесь поближе в рабочем порядке. Мы тут с Валерьяновичем предварительно идейки покидали. Изначально ведь наш гуселюб был на разогреве у Самого. Как Жанна д’Арк у Джордано Бруно. Ладно, ладно, старая шутка. Но Сам вот-вот вступит в решающую фазу своих предвыборных гастролей. И нашему Бултых не надо уже отсвечивать и густую тень отбрасывать. А то где-то мы переиграли. Внутри мы его раскрутили – мама не горюй! Дошло до того, что наши чувствительные губернаторы заметались, как заполошные куры. Тьфу! Птичий этот двор у меня два месяца с языка не сходит. Разнервничались, некоторые даже аудиенцию стали персональную запрашивать, вот-вот присягать начнут на «Жизни животных» Брема. Нет, польза от проекта уже есть, но акцент надо переносить за границу. Рандеву с одной госсекретаршей мало. Наш Бултых – товар в экспортном исполнении. А то он завтра пообещает разрешить блокадникам стоять под стрелой, а пешеходов штрафовать за пересечение двух сплошных. Джинна надо показывать в бутылке, но надолго не выпускать.
   – Да уж, – не удержался Сорин, – Невада дает ему пятнадцать – двадцать процентов в первом туре.
   – Положим, Невада дает столько, сколько положено, – наследник Филиппыча влился в начинающуюся дискуссию, словно смазанный вазелином. – Вы же знаете: есть ложь, откровенная ложь и наша родимая социология. На самом деле симпатии к Бултых доходят до тридцати процентов.
   – Что же, – вступился за кандидата Стас, – он режет правду-матку.
   – Но он же не гинеколог, – снисходительно улыбнулся Арнольд Валерьянович, – я вам как бывший студент-медик могу сказать: операции всегда успешны, вот с реабилитационным периодом постоянные проблемы: если не уследить, то температура зашкалит.
   – Иными словами, господа-товарищи, электорат нашего Аники постепенно становится эректоратом.
   Шутка Сорина вызвала запланированный смех, пошли остроты о целесообразности прибегать время от времени к презервативам, и на шум откликнулась овцеобразная секретарша зама, явившись на своих ногах-ходулях в кабинет с подносом, заставленным кофейными чашками.
   – Ну ладно, друзья, – зам воспользовался кофейной паузой и вернул себе инициативу с выражением лица человека, знающего на два звука больше присутствующих. – Наш Бултых не просто андроид для борьбы нанайских мальчиков и не только манок для клятых буржуинов. Вы недооцениваете значение прорыва никому не известного провинциального чудака к вершинам личного успеха. Вот вам символ равных возможностей, подъема на социальном лифте. Это же таинственный принц на белом «Лексусе», наш, отечественный Гарри Поттер. Если смог этот, то почему следующим не буду я? В психологическом плане мы такую стенку снесли. Надеюсь, правда, что не несущую. Это вам не «Дом‑2».
   Зам хмыкнул на собственную шутку, чувствовалось, что в своем стиле интеллектуала из верхов он заготовил несколько реприз-экспромтов.
   – Точно, – оживился Стас, у которого восклицательные знаки, проскакивающие в восторженном монологе зама, вызывали желание отменить всякую пунктуацию президентским декретом. – То есть ты хочешь сказать, что наш мыльный пузырь не просто летит по ветру, но и переливается всеми цветами радуги. А мы исполняем роль подведомственных сирен, бряцающих на кифарах песнь манящую.
   – Бряцающих! Державин ты наш! Я хочу просто сказать тебе и Геннадию, чтобы командировок по городам и весям Отечества нашему небритому пузырю вы больше не выписывали. Не всякую лягушку надо вечно надувать до вола. Я, Стас, тоже классику помню. Пускай мир наш Аника посмотрит, слетает в Париж, в ЮНЕСКО на День птиц или Взятие Бастилии тамошними иммигрантами, не знаю. Не так этот предлог важен, пускай свою пыль пускает за кордоном, а здесь возможны строгие и сдержанные контакты с депутатами и губернаторами. Рабочие контакты, без разных там импровизаций типа обещаний компенсировать из казны взятки, вымогаемые чиновниками. Так у нас и казны не останется. Отвечаю!
   – Арнольд, ты говоришь, поборники свободы слова уже в очередь на интервью записываются? – зам вернулся к содержательной части беседы, которая с его легкой руки уже рисковала превратиться в дружеские посиделки с анекдотами под кофе.
   – Жаждут личных контактов, хотят пообщаться с первоисточником всей нашей кутерьмы. Открыть его истинное лицо, вникнуть в смысл новой политической волны, нас накрывающей. Так «Таймс» и написала – накрывающей. Забавно, правда? Скоро напишут «цунами».
   – Вот с ними Бултых пускай зажигает сколько угодно. Кое-что потом даже перепечатаем или на цитаты разобьем. Нашим либеральным меньшевикам просто мед на душу прочитать не искаженное слово правды. Естественно, в переводе, чтобы душевные силы зря не тратить. Вот мы такое удовольствие им, сердешным друзьям, и доставим.
//-- * * * --//
   Сорин с Арнольдом и Стасом вышли из легендарного кабинета все вместе. Спускаясь по лестнице, преемник старика Филиппыча вежливо раскланивался со стоящими на всех углах крепкими юношами с двуглавыми орлами на лацканах темных спецовочных костюмов.
   – Знаете, – Арнольд притормозил Сорина, прихватив слегка на ходу его локоть, – у нас в Афгане был капитан. Бывало, пройдет мимо нас, группки еще не обстрелянных салаг, и уронит что-то приметное, свои часы или зажигалку ронсоновскую, трофейную. Кто-нибудь бросится поднимать, а капитан ему по морде: не поднимай ничего незнакомого, оторвет руки-ноги, что мать с тобой делать будет.
   – Ага, чего ж тут не понятно: удар по почкам заменяет кружку пива. – Стасу искренне понравился этот парень.
   – Да нет, я все к тому, что не каждого урода надо подбирать.
   – Что делать, Арнольд Валерьянович, – Сорин был невозмутим, – мы работаем в предложенных обстоятельствах. По ходу пьесы текст не переписывают. Иногда не дурно почувствовать себя Вильямом нашим Шекспиром. Говорят, классик не брезговал политическими заказами. Но я бы не стал взвешивать мозги нашего протеже на аптекарских весах. К тому же иллюзия, что каждого замызганного чмошника можно раскрутить чуть ли не до президента, были бы только деньги да телевизор в кармане. Нет, исходный материал должен что-то из себя представлять. Умение импровизировать не купишь, природную харизму не проплатишь по факту.
   – В том-то и вопрос. Знаете, какую деталь телевизора его изобретатель Зворыкин считал самой важной? Нет? – Арнольд загадочно улыбнулся. – Выключатель. Вот в чьих руках выключатель от нашего андроида?
   – Выключатель-то у нас, – Стас усмехнулся, – но вдруг есть и еще путь? Нет ли у нас, как в Венеции лет триста назад, Совета десяти тайных. А ты, Геннадий, не совсем прав. Конечно, у Папы Карло должно быть качественное бревно в загашнике, но триада есть триада.
   – В смысле?
   – Ну, как. Для победы на выборах, как на войне, нужны три вещи: деньги, деньги и еще раз деньги. Плюс по нынешним временам, конечно, человек-телекартинка. И фактор номер раз – кто будет считать голоса!
   – Ладно, – Сорин уже явно тяготился лестничной болтовней, как, впрочем, и всей затянувшейся кампанией, – скажи, Стас, сколько времени, я, кажется, часы у себя оставил.
   – В твоем любимом Лондоне в это время как раз разливают ароматный чаек.
   – Ты не умничай!
   – Ну, файв-о‑клок.

Ланч на скорую руку

   Вернувшись из длительного вояжа в хвосте Бултых, похорошевшая и даже похудевшая Кошкина украсила свой рабочий стол фотографией соискателя Чертогов с трогательной дарственной надписью. Вместо подписи на карточке расплылась ставшая уже привычной монограмма со сплетенными буквами АиБ. Снимок привлек столь пристальное внимание коллег, что, казалось, из своей сувенирной рамки темного дерева претендент уже начинает руководить как минимум нашей газеткой. Надо ли говорить, что от зависти у подруги-соперницы Милы Звонаревой ее бильярдные, слегка навыкате глаза чуть было вообще не стекли по густо нарумяненным щекам.
   К вечеру сувенирной карточке стало не так одиноко, поскольку претендент, благодаря никогда не выключаемому редакционному телевизору, просто до неприличия размножился. Один ласково, по-отечески следил из рамки на столе за прикрепленной корреспонденткой. Другой – на цветном экране в каком-то ток-шоу не на шутку сцепился с коммунистом, внешне напоминавшим одушевленную ядерную боеголовку, как ее рисовали в газетах двадцатилетней давности. Лишенная минимальной растительности голова в форме чугунной болванки, на которой, видимо, с помощью зубила пробили рот в виде руля гоночного велосипеда и два глаза, живо будящие воспоминания о паре медицинских свечек. Словом, персонаж был из разряда «хоть сейчас на баррикады». Притом что изрядная поношенность фасада свидетельствовала скорее о том, что оратор предпочитал застольные баррикады из разнообразной стеклотары.
   Раззадоренный своей группой поддержки, Чугунноголовый напирал на свою трудовую биографию и цинично попрекал Бултых его разночинным происхождением и незнанием жизни человека от станка. Гордо именуя себя доктором рабочих наук, он целил в претендента желтый от никотина и постоянной очистки носовых пазух кривоватый палец. Навершием этого копья был поломанный о пробки от пивных бутылок ноготь. Да и не ноготь даже, а безжалостное, смертоносное лезвие, призванное немедленно привести в исполнение высшую меру пролетарского гуманизма – порубка в капусту, нарезание ремнями, разрыв на английский флаг. В общем, на выбор. Закатывание в асфальт не предлагать по причине дефицитности фондированных стройматериалов.
   В буквальном смысле наступая на Анику, он имитировал разрыв на груди добротной, явно не отечественной рубахи, а источаемая им энергетика могла бы запитать не одну ЛЭП.
   Бултых некоторое время держится индифферентно, как и завещал классик и, видимо, один из оплачиваемых Сориным имиджмейкеров. Его ворсистое лицо не выражает долгое время ничего, кроме какого-то внутреннего умиротворения. Словно бы про себя он проговаривает детский стишок «через речку мостик, на мосту овечка». Внешне показное пролетарское рвение оппонента его нисколько не волнует. А истеричное страдание Чугунноголового за народ производит на него столь же сильное впечатление, как комариный укус на гиппопотама.
   Но Бултых не отступает, он, как говаривал один видный дипломат, сосредотачивается.
   Он уже не претендент, вынужденный с достоинством переносить косноязычное бормотание своего визави. Нет, он – Кутузов, заманивающий противника в глубь своей суверенной территории, полумифический Иван Сусанин, ведущий Чугунноголового в болотную топь схоластики. Боец, затаившийся со своей прижатой к груди гранатой. Гранта эта, видимо, последняя, а потому он должен все рассчитать, выбрать момент, вычислить траекторию полета и время. Противника нельзя отпускать живым, ничья уже никого не устроит.
   Постепенно Бултых оживляется. Он уже не соляной столб, а готовящаяся к броску кобра. Вот она поднимается, раздувает свой капюшон, вот-вот раздастся угрожающее шипение. И…
   – Скажите, – наконец перебивает Бултых оскальпированного оратора, как раз рассуждавшего о главном пролетарском напитке – водке как национальном достоянии истинных тружеников, в отличие от потребляемого некоей интеллигенцией джина и виски, – а когда вы сами в последний раз стояли у станка?
   Браво! Умри, Бултых, лучше не скажешь! Чугунноголовый затыкается, задыхается, словно рожденная его живым воображением рюмка сивухи стала ему поперек глотки. Некоторое время он ловит ртом ускользающую атмосферу. Его морщит, корчит, он входит в свой любимый предмет – штопор, он заметно деформируется, трансформируется и даже становится ниже ростом. Боеголовка дает трещину, но взрыва не будет, детонатор уже не сработает. Он может только загадить окружающую среду содержимым своего нутра. Но это уже не угроза. Шарик лопнул. Все ждали от него великих потрясений и студийных революций. А он того самого чижика съел. И даже не на закуску.
   Чугунноголовый думал, что путь его тяжелой задницы из стула профсоюзного босса, дурящего своих братков от станков, в парламентское кресло не оставит следов в папках Филиппыча? Наивный! Двадцать лет пьянок за наскоро закрытыми дверями разных кабинетов не оставляют ему шансов на спасение. У него нет текста. В отчаянии он трет нос, кусает щеку, завязывает пальцы на ногах. Его голова от напряжения покрывается паутинками кракелюров. Теперь он – музейный экспонат. Вот только его портрет кисти неизвестного и никому не нужного мастера. Вся биография Чугунноголового теперь сведется к этому афронту. Это его политическая смерть без прав на последующую эксгумацию.
   Над его могилой не будет ни клятв «не забыть и отомстить», ни траурных венков с лентами «Ты жертвою пал в борьбе роковой». И прогрессивные, с социальным уклоном рок-музыканты не сыграют над ним отходную.
   Уж лучше бы товарищи застали его в борделе, одетым исключительно в наколки с профилями основоположников, или он искренне разочаровался бы в демократическом централизме. Но такой публичный афронт!
   Его репутация попадет в сувенирный киоск, в пыли которого по родимому пятну можно еще опознать персональную матрешку Горбачева. Его, лишенного пролетарского иммунитета и привычной маски гегемона, ждут сплошные разоблачения. Вскоре выяснится, что Чугунноголовый давно предпочитает водке красное французское вино, что его ботинки сшиты не вьетнамскими братьями по классу в Подольске, а часики «Омега» отнюдь не подделка.
   В штормовые девяностые у меня был почти аналогичный случай, сведший меня просто с братом-близнецом этого человека-атомной бомбы. Тот, помнится, долго воспитывал меня, по его словам, продажного борзописца, оторвавшегося от трудовых корней и впавшего в мистический идеализм. И в довершение своего монолога о славе истинно трудового человека привел убийственный лозунг. Догадываетесь какой? Правильно: кто не работает – тот не ест. Вот только никак аппаратный пролетарий умственного труда не мог вспомнить, кто подарил трудовому миру такую нетленную истину. Ссылался то на Энгельса, то на Лафарга и был просто раздавлен, узнав от меня, что плакатный лозунг оставил в память потомкам всех рас и вероисповеданий не кто иной, как сам апостол Павел. Иными словами, мистик-идеалист. Такая вот вышла «поповщина».
   Правда, и года не прошло, как мой яростный оппонент-обличитель сам пополнил непрерывно растущую когорту коммунистов-выкрестов. Льщу себя надеждой, что не в последнюю очередь под влиянием моей вовремя внесенной исторической ясности. Недаром он время от времени с большим успехом цитировал на публике что-нибудь из посланий апостола Павла или, как сейчас бы сказали, месседжей. Видимо, не в последнюю очередь ему грело душу то обстоятельство, что и апостол Павел был когда-то Савлом. Сменить имидж, веру, принципы, прическу, манеру говорить, стиль и способ жизни – это ведь не предать. Это предвидеть. Гибкость, братья, и еще раз гибкость, мимикрия, искусство приспособления. Чему еще нас учит живая все еще природа?
//-- * * * --//
   Я был уже не в силах более выносить падение еще одного гиганта вымысла, лишенного смысла, и решил, не мешкая, повернуться лицом к своей повседневной рутине. Но, видимо, эта школа злословия надоела до коликов и моим более молодым коллегам, которые решительным нажатием кнопки на пульте переносятся с этого рыцарского (печального образа) ристалища в подвал какого-то юмористического клуба.
   На экране несколько особей обоего пола и неопределенного, благодаря пластике, возраста толпятся перед импровизированной дверью.
   – Ну, – торопит один персонаж другого, – жми на клитор!
   – Кого?
   – Да не кого, блин, а чего! Звонка, дубина!
   – А, – якобы врубается другой, – но это клитор какой-то не эрогенный.
   – Что злые языки говорят?
   Уже в спину мне гогочут анонимные жертвы отмены всяческой цензуры. Причем чувствуется, что и в подвале, и в редакционном фойе шутка прошла на-ура. Ох, чую, не к тому прикладывал свои мозолистые руки Чугунноголовый. Не к тем органам. А то отымел бы немалый успех.

Десерт

   В помещении политклуба «31 мартобря», основанного по случаю победы сторонников возвращения буквы Ё в книжные и прочие печатные тексты, узкий круг общественности жаждал поприсутствовать при интервьюировании Аники Бултых группой иностранных, якобы специально прилетевших ради этой благородной цели журналистов.
   Акул пера, собственно, было прислано всего двое – француз Жак Валуй и итальянец Сандро Кьянти. Но поскольку оба представляют европейское агентство, работающее на две дюжины провинциальных газет не менее лимитрофных стран, им было отдано предпочтение в доступе к дебелому телу кандидата.
   В ожидании явления ставленника «Чести и достоинства» залетные репортеры чувствовали себя весьма раскованно.
   Француз явно принадлежал к крупнейшим звездам независимой от читателя журналистики, поскольку облачен был в костюм не менее шестидесятого, а то и шестьдесят второго размера. Он был отмечен хорошо заметной цезурой в шапке седых волос и неистребимой любовью к красному вину, которое переливалось и, кажется, булькало под истертой кожицей его сосискообразного шнобеля. Нос его нависал над выпяченной верхней губой, а потому создавалось впечатление, что еще немного – и вино закапает ему прямо в рот, совершив круговорот алкоголя в организме. Словом, этот персонаж являл собою живую и еще вполне ходячую рекламу нездорового образа жизни, компенсируемого вполне полезными для здоровья продуктами. Истинный рыцарь круглого обеденного стола, вынужденного совершать бесконечные подвиги на ниве поддержания бренного тела.
   Его информационный подельник, наоборот, был невысок, изящен и подозрительно интенсивно для лиц традиционной ориентации благоухал, как арабская лавка благовоний после ее разгрома скинхедами.
   Бултых слегка опаздывал, или, по своему новому статусу фаворита, – задерживался. Сотрудники клуба по рации сообщали внутрь, что его расписанный под хохлому «мерседес» с радиаторной решеткой сусального золота был еще только на подъезде. Журналюги, подъехавшие к клубу со значительным выражением лиц миссий, вернувшихся из длительного отпуска на свою подмандатную территорию, начинали слегка нервничать, устав лорнировать собравшуюся кучку активистов.
   Валуй, видимо, для снятия напряжения смачно высморкался в платок, произведя шум засорившейся канализации. За тонкой гигиенической шторкой в его руках что-то ухало, глюкало, плюхало, урчало, скворчало, стучало. Первые ряды с опаской отстранились от сцены, поскольку у всех сложилось впечатление прорыва водопровода.
   А Кьянти, не обращая внимания на «сантехнические» ухищрения коллеги, что-то ему втолковывал, настолько эмоционально, что, видимо, его бесчисленные восклицательные знаки не могли быть адекватно переведены на русский язык. Но, правда, время от времени он возмущенно фыркал, что служило, надо полагать, дополнительными знаками препинания в его потоке средиземноморского сознания.
   Словом, оставалось не более пяти минут до предела их терпения. Понятно, что люди с Запада знали себе цену. И хоть они, естественно, априори не были с нею согласны, но существенная надбавка за вредность пребывания в нашей тридевятой республике, стране с нездоровым климатом и высокой степенью коррупции, укрепляла их в осознании собственной значимости.
   Но вот в фойе почувствовалось заметное оживление, и в маленький зальчик буквально вбежал кандидат Бултых и его свита. На этот раз ее пополнили бригадой переводчиков чуть не со всех ооновских языков сразу, словно их подопечный вызвался держать речь перед Генеральной ассамблеей. Но, видимо, как выразился бы в кулуарах сам Валуй – «noblesse oblige» – благородство, читай – положение, обязывает.
   По случаю своего представления просвещенной европейской публике Аника оказался слегка выбритым, и вместо традиционной трехдневной щетины его лицо слегка было подернуто темным налетом. В остальном – тот же галстук «мечта пожарного» и поворот головы неудачно повешенного.
   Бултых занимает свое место за небольшим столиком, силится изобразить улыбку парня, рекламирующего «Колгейт», но вместо этого являет привставшим в сдержанном приветствии журналюгам что-то вроде разреза на неспелом арбузе. Его глаза, мечущиеся за стеклами очков, напоминают растревоженных аквариумных рыбок. Кандидат чувствует себя столь же уютно, как железный рубль в куче стодолларовых банкнот. Для того чтобы ненавязчиво выиграть время и слегка прийти в себя, Бултых снимает свои очки цвета взбесившейся осетрины и делает ими плавный жест дирижера, настраивающего оркестр на концерт Чайковского. К слову, если бы капитан Кук вместо связки бус заранее обзавелся бы для установления контактов с туземцами двумя дюжинами таких очков, он бы умер в своей постели от французского насморка, а не пошел на жаркое дикарям.
   Но постепенно внешне – два месяца большой политики его явно кое-чему научили – Аника успокаивается и начинает напоминать Будду, напряженно созерцающего собственный пупок с мыслями о крестовой отвертке. К тому же кандидат явно подготовился к очередной фотосессии, поскольку весьма продуманно приоделся в костюм с хорошо заметными, контрастными полосками, которые должны были прекрасно выглядеть при черно-белой печати. К сожалению, не все наши газеты могут похвастаться цветными фото, даже из числа тех, что принято именовать желтыми. А снимкам нужна контрастность. Тем более что большинству кандидатов трудно выделиться даже на фоне белой стены, не говоря уж друг от друга. Поэтому в ходу яркие галстуки, контрастные костюмы и лиц не общее выражение, достигаемое артистическим гримом. Некоторые, правда, обогащают свой облик разного рода аксессуарами, включая муляжи женской груди, бескозырки и кожаные фартуки ветеринаров. Но это скорее для телевидения. Фотографироваться, то есть сохранять себя для вечности и учебников истории, лучше в правильном туалете.
   И пока свора фотокоров слепит всех своими вспышками с частотой пулеметных выстрелов, все стороны информационного треугольника почти синхронно открывают блокноты, которые бегло перелистывают с шумом приливной волны. Со стороны может показаться, что ньюсмейкер этого вечера усиленно изыскивает ответы на еще не заданные вопросы. В общем, как сказал бы старик Карл Маркс, все к этой исторической встрече подготовились исключительно капитально.
   Наконец шум прибоя сменяется шелестом осенней листвы, страницы перестали сливаться в единый поток. И Валуй, отпустив на волю свой живот объемом в добрый баррель и продемонстрировав свои фирменные подтяжки шириной с рулон туалетной бумаги, вступает, как первая скрипка оркестра. Он галантно благодарит уважаемого кандидата за то, что тот нашел в своем явно перегруженном расписании время для того, чтобы дать интервью всей читающей Европе.
   – Вы знаете, синьор Бултых, – итальянец не мог долго оставаться в тени, – у вас весна нынче наступила даже раньше, чем у нас.
   Оба журналиста, как по команде, изображают на лицах радостное удивление. Бултых в ответ морщит лоб, который живо напоминает экран испортившегося телевизора, вытягивает губы, закатывает глаза, словом – изображает напряженный мыслительный процесс. Выражение его лица отрешенное и выглядит нейтральнее, чем Финляндия до своего вступления в Европейское сообщество. Чувствуется, что его истонченная мысль плутает в тупиках мозговых извилин. Немногочисленные зрители явно ждут ответного удара. Заход назревающей пикировки кажется им куда интереснее первоначально заявленной рутинной темы о бессмысленном сотрудничестве медведя с быком. Заранее разложенные на столике перед кандидатом диктофончики мигают индикаторами, как растревоженные ветерком огоньки свечек.
   – Ну, надо же нам вас в чем-то опережать! – Аника скомкал лицо, надеясь придать ему саркастическое выражение, но в результате всех его усилий физиономия кандидата стала напоминать циррозную печень, как ее изображают на плакатах, способных напугать лишь отвратительным полиграфическим качеством.
   Впрочем, комплименты уступают место рутине. Бултых, собравшись с духом, спешит коротенько ввести гостей в курс собственной президентской программы. Нет, он не революционер, никого не зовет на баррикады, он сторонник тонкой настройки всей существующей системы, ее хорошей смазки. Нет-нет, не подумайте, что он намерен узаконить коррупцию, под смазкой подразумевается придание государству большего динамизма. Улучшения шаг за шагом, никакого большевизма с его перегрузками. Весь набор гуманитарных свобод. Строить не граждан, а мосты, дороги, автостоянки. Прорубить дверь в Европу и открыть балкон с видом на Азию. Открыть Сибирь через Северный полюс, через который регулярные авиарейсы позволят всем любителям экзотики добавить себе в виски кусочки вечной мерзлоты. Соединить туннелем Америку и Дальний Восток через Сахалин, создав новый континент Саха-Дальмерика.
   – Надеюсь, – Валуй закинул ногу на ногу, накрыв животом артритную коленку, – ваша программа будет вывешена в Интернете.
   Лицо Бултых исказила гримаса человека, рекламирующего лекарства для снятия почечной колики.
   – Своего интернет-портала у меня пока нет, но я часто выхожу в Живой журнал, а потому серьезно рассчитываю на поддержку своих многочисленных ЖЖ-друзей.
   – Конечно, – оживился Кьянти, – ЖЖ-френд безопасней бойфренда. А как вы намерены защищать права сексуальных меньшинств – детей радуги? Ваши коллеги-политики их, я слышал, не слишком жалуют. А ведь уровень важной для демократического общества толерантности определяется в цивилизованном мире отношением к гей-сообществам. Гомофобам не место среди нас, – со значением поднял указательный палец Кьянти.
   Итальянец даже подался вперед, словно хотел досконально рассмотреть ориентацию самого кандидата.
   – Я уже неоднократно говорил о том, – Бултых опять позволил себе изящный маневр очками, спущенными с цепочки, – что в душе против любых цветных революций. А потому я за то, чтобы гей-движения сохранили свои традиционные цвета.
   Валуй хмыкнул, и в его носу опять что-то забулькало. Кьянти же, наоборот, отбросило назад, словно он испугался, что решительно настроенный собеседник примется и его с места в карьер раскрашивать в неизменные радужные цвета.
   – Скажите, вас часто упрекают в несдержанности в отношении других оппозиционных политиков, которых вы именуете, – тут Валуй мысленно обратился к кириллице и, сведя челюсти, выдавил, – проходимцами.
   – О! – Бултых молитвенно сложил руки. – Вас снова дезинформировали, сыграв на тонкости русского языка. Проходимец – это синоним внедорожника. Понимаете? Мощной машины с высокой способностью проходить, преодолевать препятствия, без такой техники у нас не обойтись. Ведь ваш великий соотечественник Наполеон, господин Валуй, считал, что в нашем государстве не дороги, а направления. А потому проходимцы – это просто энергичные напористые люди, которых не остановит ни один овраг.
   Это не оскорбление, а, скорее, строгий чисто мужской комплимент. Некоторых особо оригинальных личностей в нашей политике я бы вообще назвал «первопроходимцами». Не верьте моим оппонентам, выставляющим меня брутальным и нетолерантным.
   – А кстати, о дорогах, – итальянец не оставил без внимания отсутствие у кандидата нежных чувств к гей-сообществу, – вы же предлагали возвращать взятки, вымогаемые вашими дорожными полицейскими.
   – Я со своими единомышленниками пришел к заключению, что таким образом мы рискуем спровоцировать еще больший вал поборов, ведь люди станут еще легче расставаться с деньгами в надежде на гарантированную компенсацию. Ну а наших гаишников, полицейских или, если хотите, жандармов (кивок в сторону Валуя) мы накажем иначе. В случае моей победы они будут вынуждены в своих автомобилях пристегиваться ремнями безопасности. При мне этой унизительной для остальных граждан привилегии кататься непристегнутыми у них больше не будет. Да и руки у них будут чаще связанными. Так всем будет и спокойней.
   – Ну, у вас вообще немало экзотических предложений, – итальянец и не собирался униматься.
   – Что вы называете экзотическими инициативами? Все соискатели Чертогов, как и Белого дома, и Елисейского дворца, обычно обещают одно и то же: снижение налогов, увеличение социальных выплат, защиту рабочих мест, хорошую погоду и выигрыш чемпионата мира по футболу. Я же наполнил свою программу на первый взгляд предложениями не глобальными, но имеющими важные последствия. Вот, например, я выступаю за строгий запрет плевать на улице и за жесткое наказание таких нерях. Кажется, что тут такого. Просто невоспитанные люди, мало обращающие внимания на окружающих. Но глубокий смысл в том, что с плевками распространяется инфекция, возникают эпидемии, пандемии, грозящие странам миллиардными потерями. От одного неосторожного плевка, учитывая всеобщую экономическую взаимозависимость и процесс глобализации, может вспыхнуть очередной глубокий экономический кризис, который опять-таки бумерангом ударит по этой ходячей плевательнице. Улавливаете внутреннюю связь? А вы считаете такие инициативы экзотическими. А ведь у нас есть старинная пословица: от копеечной свечи Царьград сгорел. И начать такую кампанию надо с реальных примеров. Например, принять меры, чтобы кумиры миллионов – футболисты, хоккеисты – перестали плеваться на поле или ледовой площадке. Причем я буду настаивать на том, чтобы такой пункт был бы включен во все спортивные контракты. Нарушителям, фактически пропагандирующим публично эту мерзкую привычку, будут грозить отнюдь не символические штрафы. Нам нужны чистые поля!
   – Ага, ну а как насчет поцелуев? Я слышал, что в столице у вас целуются нынче на каждом углу, как в Париже. А ведь поцелуи с точки зрения распространения эпидемий куда опаснее плевков. – Француз чувствовал себя исключительно раскованно. Такие парни и на седьмом десятке уверены в своем непреходящем шарме. Для них лысина – признак мужественности, объемный живот – подтверждение изысканного кулинарного вкуса, а банановидный нос должен наводить на мысль об особом, не доступном другим восприятии мира. Особое буржуазно-классовое чутье.
   Пока переводчик знакомил Бултых с хитросплетением вопроса, тот хранил выражение мыслителя на пороге мирового открытия: веки, тяжелые, как рольставни, опущены, кулак поддерживает подбородок, готовый обрушиться.
   – У нас, уважаемый месье, бессистемно целуются только на православную Пасху. Тем более что я остаюсь сторонником традиционных семейных отношений и сохранения верности партнеру. Так что поцелуй не представляет социальной опасности в здоровом обществе. А именно такое я и построю.
   – Кстати, о традиционных ценностях, – лицо итальянца пошло пунцовыми пятнами от предстоящего удовольствия, – разве не вы выступали ярым сторонником снятия всяческих запретов на публикацию в Интернете новых книг и права бесплатно скачивать тексты и фильмы. Разве это не отступление от общепринятых заповедей? Разве это не чистый популизм? Как вы собираетесь налаживать связи с той же Всемирной торговой организацией?
   – Не знаю, – Бултых даже не скрывал, что вопрос показался ему неожиданным, – в курсе ли вы того, что в нашей стране давно было сказано: искусство принадлежит народу. Но слова десятилетиями оставались лишь фигурой речи. Но вот в интернет-пространстве эти слова наконец материализовались. Все идет от народа – к нему и возвращается.
   На этом патетическом заявлении, вызвавшем жидкие аплодисменты сочувствующих, Бултых сделал уже отработанное движение спиной, давшее понять интервьюерам, насколько его позвонок испытывает напряжение из-за нехватки времени. Его движение нижним бюстом было тут же оценено внимательными европейцами, моментально рассыпавшимися в благодарностях за предоставленную редкую возможность припасть к первоисточнику.
   Высокие стороны подвели итог беседе легкими взаимными кивками головы.

Поздний плотный ужин

   С тех пор как волшебная фея предоставила Золушке в краткосрочную аренду пару хрупких туфель и карету с кучером, человечество осознало, что такая форма безответственного владения позволяет устроить скандал и всех перебаламутить с наименьшими затратами. А потому в аренду (вариант – в лизинг) стали брать детей, псевдонимы, площадки на Луне, накладные носы, диссертации, лица не общего выраженья, идеи суверенной демократии (износ не более 10 процентов) и даже кандидатов в президенты (оплату гарантируем).
   Главное, чтобы искомый кандидат был бы велеречив, не картавил, не глотал слова, не выглядел бы поношенным сверх допустимой меры. И был склонен к неожиданным поведенческим экспромтам: метанию цветочных горшков в оппонентов, нырянию в Иордань в костюме Адама, нон-стоп посещению ток-шоу. Словом, не персона, а сплошной информационный повод.
   Неудивительно, что взглянуть на новое тридевятое чудо с фуршетом, переходящим в поздний ужин с икрой, напросились послы стран-лимитрофов, испытывающие возрастающие трудности с финансированием.
   В результате в зале приемов особняка министерства зарубежных дел собрались: посол Грузии Каррозия в сопровождении супруги, в девичестве Кошмария, отличающейся от мужа только густотой усов; посол Беларуси Бульбак, облаченный по последней инструкции из центра в плисовые шаровары и соломенную шляпу; посол Украины Незалеженко в парике в форме оселедца и с серьгой по-казацки в левом ухе, служащей заодно передатчиком горячих указаний из Киева. Ради сохранения стиля послу ежедневно брили голову, натирая ее машинным маслом. В результате его чердак стал похож на свежую маслину.
   С бараньей лопаткой наперевес, символом высокой компетентности и искусства предвиденья, прибыл посол Монголии Дрочин, который гордился неоспоримыми признаками своего прямого происхождения от самого Чингисхана – кривыми ногами и косоглазием. Его сопровождал полпред Азербайджана при центральном рынке столицы Оглызаде в кепке-аэродроме с отделением для хранения верительных грамот. При отсутствии таких грамот там хранились прейскуранты.
   Посол дружественного Казахстана, носитель очередного экономического чуда, представитель «нового азиатского гепарда», подошел для представления к Бултых не с пустыми руками. Он прилюдно вручил кандидату символ национального технологического прорыва – банку сгущенного лошадиного мяса. Но когда он предложил тут же вскрыть инновационные консервы, все коллеги-послы автоматически полезли в карманы за носовыми платками. Правда, обошлось: от крышки благополучно оторвалось кольцо, наглухо заблокировав квинтэссенцию степных инноваций.
   Его плодотворному примеру последовали и другие прибывшие, перешедшие за неимением верительных грамот к вручению сувениров со значением. Причем каждый презент имел двойное дно – почтовый ящик, куда заранее были вложены конфиденциальные послания от глав государств и правительств.
   Посол Молдавии передал фавориту президентской гонки ящик вина без акцизных марок и гвоздь программы – уникальный штопор обратного хода. Защищавший свой молочный экспорт белорусский полпред порадовал Бултых особой портативной машинкой для пробивки дырок в сыре. Но обещал по желанию уважаемого кандидата предоставить ему заводской вариант. В прилагавшейся инструкции говорилось, что все дырки получаются одного диаметра, а это должно свидетельствовать о высоком качестве продукта. Говорилось в прямом смысле, поскольку посол не лишил себя удовольствия зачитать текст с пафосом, с каким лидеры клянутся на конституциях.
   Но всех до глубины души поразил посол туркестанский, который приблизился к напряженному Бултых, держа руку за спиной. Резкий жест – и глазам всех присутствующих предстал странноватый предмет, напоминавший издалека ручную ветряную мельницу.
   – Вот, – гордо выпятил впалую грудь дипломат, – ошень, ошень удобно – пиала с вентилятор. Да вот, хочешь чай студи, нет – сам студись. Понимаешь, вещь!
   И он с видимой гордостью обвел взглядом коллег, которые аж шеи повытягивали, силясь подробно рассмотреть гибрид. Но тут случилось страшное. Включенный на полную мощность вентилятор струей воздуха с корнем вырвал фальшивый оселедец украинского посла, который только-только сделал шаг в сторону Бултых, чтобы порадовать его истинно незалежным сувениром – салом в шоколаде. Продуктом, который вот уже немало лет никак не мог завоевать европейский рынок, а потому нуждавшийся в любой рекламе. Беспризорный клок, описав в воздухе мертвую петлю, буквально приклеился к носу грузина, вдвое увеличив его главную национальную гордость – усы.
   Возникшим замешательством, как ни странно, воспользовался сам Каррозия. Пока коллеги помогали Незалеженко восстанавливать попранный национальный имидж, грузин интимно взял под руку насупившегося Бултых.
   – Я, наконец, готов, уважаемый, сделать вам предложение от имени моего президента, – Каррозия еще раз пугливо оглянулся на коллег, игравших в коллективного костюмера, – предложение, от которого нельзя отказываться заранее. Мы готовы предоставить вам, батоне Бултых, политическое убежище с видом на Черное море в том случае, если вы, человек глубоких демократических убеждений, станете жертвой политических преследований правящего у вас режима. Вам просто надо выразить свое желание и намерение вернуть Сухум.
   Каррозия еще раз оглянулся на пришедших в себя коллег и, конспиративно подмигнув Анике, набрал в легкие побольше воздуха. С видимым воодушевлением тамады он инициативно взялся произносить приветственную речь, напоминавшую скорее собрание тостов, в том порядке, в каком их обычно компонуют в своих сборниках издательства средней руки.
   Ответ Бултых не заставил себя долго ждать.
   – Я еще не победил, – поделился он с собравшимися своими предвыборными наблюдениями, – но уже не проиграл!
   Бултых взял некоторую паузу, чтобы позволить дипломатам оценить всю глубину его изреченной мысли, а заодно прикинуть, каким образом препарировать ее в будущих отсылаемых в столицы записях беседы с кандидатом. Дабы выигрышно оттенить эксклюзивность собственной информации и близкий, почти интимный характер контактов с ним.
   Затем Бултых продолжил. Говорил он гладко, вкрадчиво, посвящая по тридцать секунд равноправию, взаимной выгоде, многостороннему сотрудничеству, общей трагической, но великой истории, гуманитарным контактам, антигуманной глобализации, издержкам цивилизации, цивилизационным конфликтам, конфликтным регионам, региональным проблемам, проблемным зонам, зональным конференциям. И, наконец, основам общей культуры – началу всех начал, за исключением начальников новой, по преимуществу заокеанской волны.
   При словах об общности культуры дипломаты радостно закивали, охваченные нахлынувшими воспоминаниями. Кто-то вспомнил о своем участии в постановке немеркнувшего «Вишневого сада», где нынешний полномочный и чрезвычайный сподобился исполнить роль (а может, партию) соловья в цветущих кустах. Его незалежный сосед, как выяснилось, будучи еще в раннем детстве пламенным патриотом своего несчастного отечества, написал письмо Сергею Михалкову с требовательным вопросом, отчего это в его басне отрицательные герои-космополиты «сало русское едят», хотя всем известно, чье сало самое лучшее.
   Ситуацию неожиданно осложнил посол сугубо восточного государства, который вмешался в оживленный диалог, брякнув невпопад, что в имперские времена навязанная его уникальному народу всеобщая грамотность нанесла сильный удар по его национальной самоидентификации.
   – Но теперь все хорошо, – заверил всех слащаво улыбающийся посол, – с печальным наследием пошти, пошти покончено. Ведь мы народ особенный, даже хлеб печем не так, как вы, другие.
   И только обводя коллег торжествующим взглядом, посол понял, что сморозил что-то неподходящее под формат мероприятия.
   Кандидату, дабы разрядить неловкое молчание, пришлось вновь брать инициативу на себя.
   – Друзья мои, я думаю, всем скептикам мы дружно выпишем антисептики, – Бултых широко развел руками, словно хотел заключить весь лимитрофный дипломатический бомонд в свои горячие от напряжения объятия. – Но шутки шутками, а была эпоха, когда мы все учились… понемногу.
   Некоторое время гости не принимались за разгром фуршетного стола в ожидании генерального консула Эстонии. В кругах дипломатического бомонда он был известен как Тормоз, так как главным достижением своей жизни считал факт появления на свет в мрачные годы оккупации не в подвластном коммунистам роддоме, а на обочине шоссе, в салоне чудом сохранившегося в ту эпоху раздолбанного вконец американского автомобиля. То есть практически на свободной территории, между сцеплением с мировой цивилизацией и соседским газом.
   Но, видимо, опять он не рассчитал время, проявив отсутствие корпоративного духа, чем несказанно огорчил своих соседей по прибалтийской полосе.
   Дело в том, что отсутствие регионального коллеги очень расстроило посланников Латвии и Литвы, которые заранее договорились о совместном демарше. Бултых оставался последним из известных политиков, кому братья-прибалты не высказали требования о серьезной денежной компенсации за годы оккупации, обмеление Балтийского моря и потепление климата. Первопричиной последнего феномена значились утечки на неправильных газопроводах. Неправильность заключалась в порочных маршрутах, проложенных мимо территорий государств, которые обрели долгожданную независимость. И это обстоятельство значительно снижало национальную самооценку, мешало усилению самоидентификации и напрямую отражалось на уровне зарплат руководства страны. А такого возрождения имперского эгоистического мышления ни в коем случае нельзя было допускать.
   Самое неприятное заключалось в том, что послы уже направили своим правительствам шифровки с заранее составленными отчетами о проведенной конфиденциальной беседе, целью которой было убедить кандидата в том, что только достойная компенсация за тяжелое прошлое (возможно, натурой: лесом, пенькой, леской и удочками) обеспечит ему личное и окончательное вхождение в семью передовых европейских народов. И тут такой неудачный момент. Было от чего задуматься о призрачной региональной солидарности. Что-то опять не связалось, не сплелось, а главное – опять не завязался нужный проблемный узел.
   И стойкие дети янтарных берегов уже стали, не скрываясь, ворчать по поводу очевидных происков имперских спецслужб, но, когда наконец отбыв дипломатически положенный срок, послы, посланники и просто атташе, одарив кандидата последними дежурными комплиментами, потянулись к выходу, в зал влетел улыбающийся эстонский посол.
   – Кажется, я не опоздал, – обвел он удивленным взглядом редеющую массовку, – даже в ООН разрешается опаздывать на семь минут.
   – Как же, – отреагировал кто-то в массовке, – семь минут! У них там, видимо, и собаки лают, растягивая свое га-аа-ав.
   Коллеги с диппаспортами проследовали мимо горячего эстонского парня молча: вы опоздали навсегда, говорили их расслабленные от фуршета лица.

Пицца навынос

   Пройдя паспортный контроль в парижском аэропорту имени Шарля де Голля, Аника Бултых со товарищи сразу натолкнулся на встречавшего их полномочного представителя принимающей стороны, некогда легендарного красного графа Жан-Жака Буало де Форсаж. Собственно, красным он был во времена, когда заседал в сенате от имени французских коммунистов. Но времена изменились, и граф стал стремительно розоветь, перейдя под знамена набравших силу социалистов и вставив в петлицу розу.
   Вот и теперь социалистический цветок, выполненный из белого золота с рубинами, красовался на лацкане его светлого блейзера, который оставался еще и витриной рода Буало. Когда-то предки-крестоносцы графа удостоились герба, на котором медведь – символ силы и мощи – держал за рога наклонившего голову быка, олицетворявшего упорство и верность. Однако, зная пристрастие графа-социалиста к игре на бирже, коллеги по партии трактовали древний герб исключительно в стиле биржевых сводок, регулярно интересуясь у Жан-Жака, кто – «быки» или «медведи» – берут верх на торгах.
   Впрочем, всю дорогу до отеля «Риц» Жан-Жак посвятил исключительно рекламе ресторана, зарезервированного на этот вечер для почетных гостей.
   – Зная ваше кредо человека, близкого к экологическим движениям, мы специально заказали столик в знаменитом «Арпедже». Вы, видимо, слышали, что это единственный ресторан, удостоенный трех звезд «Мишлена», который принципиально не включает в свое меню блюда из мяса.
   Слово «меню» употребил переводчик, дабы не объяснять Бултых, отчего это французы предпочитают говорить в таких случаях «карт», оставляя привычное нам слово исключительно для пародий на невежественных иностранцев. Тем более что граф уже увлекся объяснениями, за что «Мишлен» присуждает свои звезды и почему три звезды означают на практике одно: ресторан стоит того, чтобы ради его посещения специально совершить дальнюю поездку. Выходило так, что Бултых пригласили пересечь по воздуху Европу, чтобы он наведался в это заведение.
   Впрочем, гурмана из высшего света уже было не остановить. Граф перешел к объяснениям, зачем ресторанам присуждают еще и по несколько вилок, но Бултых явно его не слушал, припав к стеклу представительского «ситроена». И переводчик, бросив свое ненужное толмачество, предпочел играть роль заинтересованной аудитории, постоянно кивая головой в ответ на эмоциональный монолог Буало де Форсажа. Вернулся он к переводу тогда, когда сам граф вернулся к истокам своей кулинарной лекции.
   – Но при желании в «Арпедже» можно заказать морепродукты или мясо птицы. Хотя, насколько я знаю, к домашней птице у вас особое отношение. Но я думаю, хозяин выйдет лично вас поприветствовать, а потому, держу пари, он отдаст распоряжение приготовить нечто совсем уж особенное.
//-- * * * --//
   Хозяин действительно встретил таинственного претендента с севера у самого входа, протянув ему тарелку для автографа. Да и не тарелку даже, а целое блюдо, которое украшала изящная литера «А». Граф тут же не отказал себе в удовольствии посвятить Бултых в ставшую уже почти легендарной историю о том, как ныне остро модный ресторан создавался в районе, который прежде за семь верст обходили истинные гурманы. В этом же преобразившемся помещении был скромный ресторанчик, название которого тоже начиналось с первой буквы алфавита. А потому месье шеф – кивок в сторону довольно улыбающегося ресторатора – сохранил даже посуду своего предшественника, помеченную такой буквицей. И знак преемственности, понимаете ли, да и экономия какая-никакая. У вас, в России, как говорят? Красна изба не посудой, а пирогами? Ах, не углами. Но я в геометрии не силен. Шутка.
   Бултых опять выглядел полностью отрешенным. Казалось, болтовня знатного социалиста служит для него просто назойливым фоном, мешающим каким-то его внутренним, глубоко личным размышлениям, далеким и от Парижа, и от знаменитого ресторана, и от носителя весьма девальвированного титула. Он почти на автопилоте достал из кармана черный фломастер и вписал в символическую переходящую букву свою литеру «Б». В ответ на удивленный взгляд ресторатора переводчик вручил хозяину предвыборный плакат Аники со ставшей уже знаменитой монограммой. Тот понимающе улыбнулся и обещал повесить плакат в зале. «Вы знаете, у меня бывает немало ваших соотечественников, да и в вашем посольстве наверняка будет избирательный участок. Считайте меня одним из ваших агитаторов».
   В самом зале, выдержанном в бежеватых цветах, за столиком у строго коричневой колонны вновь прибывших уже ждали два седовласых джентльмена. Как выяснилось, само их присутствие должно было придать обеду общеевропейский масштаб, поскольку Ла-Манш пересек ирландский радикал О’Ливер, а через Пиренеи с трудом перебрался, учитывая его почтенный возраст, давний противник франкизма Дель Потрох. Выходило, что «Арпедж» действительно стоил того, чтобы ради его вегетарианских закусок, сдобренных морскими гадами, совершить неблизкую поездку.
   Понятно, что опытные политики предварительно изучили не только ресторанное меню (пардон, карту), но и нашумевшее интервью Бултых, данное Валую и Кьянти. Вот только уже через несколько минут стало ясно, что с газетным текстом произошла та же неприятность, что в свое время с «Капиталом» старика Маркса. Дело в том, что нетленные строки в эпоху активного брожения по Старому и Новому Свету призрака коммунизма, затерявшегося в конце концов на Среднерусской равнине, стали все кому не лень переводить на все живые и даже некоторые мертвые языки. И, естественно, далеко не все переводчики смогли достойно разобраться в лабиринтах экономического талмуда. Да и переводили многие отнюдь не с оригинала. В результате, когда на какой-то судьбоносной конференции под охлажденную водочку и черную икру решили сверить всесильный смысл, оказалось, что изданные в разных уголках ойкумены приговоры капитализму не только зачастую не совпадают по сути, но и прямо противоречат друг другу. И, видимо, не в последнюю очередь по причине такого разнобоя в инструкциях по отбиванию последнего часа экспроприаторов экспроприаторов эксплуататорский строй уцелел.
   Нечто подобное случилось и с заграничным манифестом нового русского политика. То ли Кьянти с Валуем были небрежны с цитированием, то ли в редакциях не переводили, а, скорее, истолковывали текст. Но из возникшей за салатом из авокадо и креветок дружеской беседы Аника неожиданно узнал много интересного о своих политических взглядах.
   Во-первых, к радости ирландского католика О’Ливера, дотоле неизвестный русский лидер выступил за полное сексуальное воздержание и запрет публичных поцелуев – источника мировых эпидемий. Во-вторых, к ужасу испанца, он оказался противником футбола, поскольку ему было плевать на всех спортивных звезд вне зависимости от их продажной цены. В-третьих, Бултых призвал гей-сообщество поменять цвета, так как прежние уже примелькались и не отвечают концепции мультиколорного мира. И даже предложил перекраситься то ли в малиновый, олицетворяющий новую зарю человечества, то ли в салатовый, цвет робкого природного обновления.
   Наконец главной мыслью интервью стали рассуждения русского фаворита о сюрпризах всемирного потепления, которое уже привело к тому, что в холодной России весна наступает раньше, чем в объединенной Европе. Бултых, правда, в изложении разноязыкой прессы оказался «парнем-не промахом», а потому предложил мировому сообществу созвать конференцию, посвященную будущему великому переселению народов, территории нынешнего проживания которых рискуют стать частью разлившегося Мирового океана. И от своего имени авансом и без предоплаты Бултых-де пригласил климатических беженцев в Сибирь. Причем абзац с таким обращением многие издания вынесли на первые полосы. А потому почетные гости очень хотели бы понять, имел ли их русский коллега в виду неизбежный дележ тамошних природных залежей или же он намекает на разговор с Европой с позиции холодной силы.
   Тем более что господин-месье-синьор, как говорят, сам сибиряк. Взгляды сотрапезников мечутся, как лучи прожекторов, с гостя на лангустов, которых как раз сервируют. Предвкушение хорошей еды берет верх над удовольствием беседы без галстуков. Но и Бултых не тот человек, которого для разговора надо вскрыть устричным ножом. Тем самым, что как раз раскладывают вышколенные официанты.
   Сибиряк? Вся русская экзотика неизменно сводится для его иностранных «прощупователей» к этой дальней и таинственной территории вечного холода. Впрочем, Аника уже понял, что без сибирской прописки его имидж неполон. Без близости к этому субконтиненту он, как академик Павлов без биты для городков, Лаврентий Берия без пенсне и Михаил Горбачев без родимого пятна. И хотя все свои знания о Сибири он почерпнул из научно-популярных справочников, на десятиминутную лекцию о своей немалой Родине его всегда хватало.
   Нет, в развесистой клюкве в Сибири нет необходимости. И дело тут не в хайпонике, просто тени и так хватает. Да, на сильном морозе водка действительно густеет. Но вместо супа ее употреблять не принято. Да, на сибирском холоде мороженое действительно иногда греет. Но лучше все-таки лакомиться эскимо – такое, на деревянной палочке, – чтобы к рукам не примерзало.
   Но голос Аники лишь навеял сотрапезникам мысли о скором десерте и рюмке дижестива. Испанец и ирландец давно беседовали исключительно друг с другом на ломаном французском.
   И в этот момент граф интимно наклонился к левому уху Бултых, поскольку позицию у правого неизменно держал перевод переводчик.
   – Мы ценим ваш юмор, месье Бултых. Но к будущим вашим выборам у нас, по правде сказать, относятся, как к голливудскому боевику. Есть сюжет. Во многом благодаря вам. Есть некий сценарий с неожиданными даже для опытных политологов поворотами. Но конец всем опытным зрителям известен заранее.
   – Не кажется ли вам, – Бултых сделал вид, что обиделся, – что Европе пора снимать собственные боевики?

Полбутылки шампанского

   После ужина, попрощавшись со своими европейскими единомышленниками, объединенными вокруг обеденного стола – застольная французская песенка «Chevaliers de la table ronde» была уже исполнена хоть и на один голос, – граф предложил Бултых с переводчиком прогуляться по ночному Парижу.
   – Говоря откровенно между нами и Эйфелевой башней, – граф начал несколько издалека, – Европа, как вы сами понимаете, заинтересована в стабильной и предсказуемой власти в России. И все остальные гуманитарные вздохи да охи просто форма определенного конкурентного давления. Поэтому, с одной стороны, мы были рады появлению такой раскрученной и, в общем-то, независимой фигуры, как вы. Это облегчает и наполняет неким смыслом наши игры, которые дают, как все видят, эффект даже в вашем отечестве. Но, с другой стороны, все видят ограниченность нового политического эксперимента. Следовательно, и визит ваш носит такой противоречивый характер. Будут интервью на радио «Монте-Карло», участие по вашему усмотрению в шоу по «Франс-Интер». И даже сюжет по Пятому каналу, который, я слышал, принимается и у вас. Но официальные контакты только с парламентской оппозицией. А все потому, что пока не ясно ваше будущее в президентской политической системе.
   Они оставили машину на Риволи. И Буало де Форсаж увлек гостей в парк Тюильри, где, подведя их к четырехгранному обелиску, напустил на себя вид загадочный и слегка трагичный, словно собирался на потеху публике в геморройных мучениях оседлать эту малую архитектурную форму.
   – Я хочу познакомить вас с одной загадкой Парижа. Но для этого надо выбрать оптимальную точку для наблюдения, – граф, как провинциальный фотограф, несколько раз просил Бултых отойти то назад, то влево, изменить наклон головы, слегка присесть. И, когда урок фитнеса был завершен, предложил вглядеться в перспективу площади Согласия и сверкающих огнями Елисейских Полей. Там, вдалеке, раздвигала вечерний сумрак ярко подсвеченная Триумфальная арка.
   – Смотрите, смотрите, – Жан-Жак по-полководчески вытянул руку, – совместите этот обелиск и Арку. Ничего не замечаете?
   Бултых вгляделся: штыкообразный обелиск, благодаря оберации пространства, действительно как бы вонзался в верхнюю часть рукотворного памятника Наполеону между двух опор.
   – Понимаете, – граф расплылся в довольной улыбке, – это архитектурный половой акт, коитус, символ вечной жизни. Архитектор, планировавший эту красивейшую в мире перспективу, заложил в своем проекте высший смысл бытия. Видите? Вот так и в настоящей политике: всегда надо выбрать оптимальный угол для оценки.
   Графа опять понесло. Он заговорил о книге покойного обозревателя газеты «Монд» Мориса Дюверже («вы, конечно, знаете это авторитетное издание?») «Политические партии». Просветил стоявшего с абсолютно отсутствующим видом Анику по части так называемых всеядных партий, которые уже не ориентируются на конкретные социальные слои, поскольку в обществе потребления («а ваша страна, без сомнения, двигается в эту же сторону!») интересы всех стратов и даже классов («хоть я и не люблю этот марксистский термин!») так или иначе совпадают. Разнятся только возможности («не надо уже никаких фундаментальных ценностей, все обещают все всем!»). Из сумбурной речи, видимо, должно было следовать, что Бултых может претендовать на президентское кресло только в эпоху сытой отрыжки.
   Еще чуть-чуть, и граф вспомнил бы о и политической кухне общества потребления, перебросив мосток к любимой теме многозвездных ресторанов. Видимо, его мощный и вечно кипящий мозг был прорезан не извилинами, а самыми настоящими спиралями, по которым неслись в диалектическом противоречии и постоянно отрицали одна другую две извечные мужские темы – политика и кухня.
   Но развернуться его монологу помешал слегка накрапывавший парижский дождик. Пришлось опять тронуться в путь.
//-- * * * --//
   Миновали площадь Согласия, полюбовались освещенным фронтоном церкви Мадлен. Граф настойчиво посоветовал ее посетить.
   Через площадь Марселя Дассо спустились на Елисейские Поля. Сделав в тени платанов свое очередное политическое заявление, Буало де Форсаж, выйдя под свет фонарей и неоновых вывесок, опять вернулся к своим любимым темам, поинтересовавшись для формы, как же все-таки должна писаться необычная для западного романо-германского уха фамилия Аники. И тут же стал рассуждать о странностях написания латиницей многих русских фамилий.
   Заговорил об Игоре Стравинском, вынужденном эмигрировать подальше от большевиков, проявлявших специфическую заботу о культуре.
   – Да вы же знаете, что его балеты до сих пор идут на лучших оперных сценах мира. И у нас тоже – «Весна священная», да и «Петрушка»! Но вот куда менее известно, что Игор (как и следовало, Жан-Жак произнес имя твердо без «ь») всегда жестко настаивал на одном: его фамилия в латинском написании (жил-то он за границей) на афишах, в театральных программках и газетных рецензиях должна была неизменно оканчиваться буквой «у». И ни в коем случае нельзя писать имя Стравинский с окончанием на «i». Ибо в «у» Стравинский видел проявление своего русского происхождения. Казалось бы, какая мелочь, но композитор придавал такому грамматическому нюансу огромное значение, не желая, чтобы его фамилия писалась на польский манер.
   – Да-да, Стравинский был человек-кремень, – неожиданно вмешался переводчик, – человек, никогда не лазивший за словом в карман. И вы знаете, когда он приехал в Советский Союз, то на вопрос о своем хобби ответил: мол, люблю птиц. А когда спросили, каких именно птиц он предпочитает, то просто отрезал: двуглавых орлов.
   – Да, конечно, но вы помните, что есть еще одна форма написания чисто иммигрантских русских фамилий, особенно потомков беженцев от революции во втором и третьем поколениях. Та самая, что оканчивается на off. В результате даже появилась сленговая форма слова «русские» – ruskoff.
   – Ага, – переводчик почувствовал себя в своей тарелке, – как же, как же: русские – ruskoff, американцы – amerlok. А у нас американцев зовут проще – пиндосы!
   – Как-как, повторите на бис? – Они так увлеклись взаимных просвещением, что чуть не потеряли Бултых, остановившегося перед рекламой кинотеатра.
//-- * * * --//
   В кафе на Елисейских, недалеко от офиса «Аэрофлота», подскочил наконец и посольский советник, шеф политической секции Радзишевский, известный в узких кругах по прозвищу «дельфин». Действительно, его конусообразная, абсолютно лишенная растительности, включая и брови, голова с выкаченными заметно вперед, какими-то витринными (отражающими одновременно и пол, и потолок) глазами порождала живые ассоциации с обитателем морских глубин. Однако для многих прозвище его было данью необычайной способности советника без трения, подобно дельфину, вписываться в любую изменяющуюся ситуацию.
   На этот раз он был столь явно расстроен упущенной возможностью пообедать на халяву в изысканном кулинарном заведении, что его оранжевый галстук на фоне безупречно белой сорочки смотрелся незаживающей сердечной раной. А потому, передав Анике с места в карьер приглашение посла на обед в его загородной резиденции, рассыпался в извинениях перед заезжим кандидатом.
   – Прошу меня извинить, но столько сейчас работы, столько работы, – не моргнув глазом соврал советник, хотя на самом деле в бетонном бункере в стиле милитари, именуемом посольством, до самого конца ждали четких инструкций по вопросу отношений с независимым кандидатом – стоит ли сопровождать или показным образом отмежеваться. А поскольку в министерстве, в столице какой-то чиновник, ответственный за послание шифровки, задержался на обеде, то без вегетарианской закуски остался обиженный советник, который, впрочем, не унимался.
   – До последнего момента согласовывали и утрясали программу вашего пребывании, – вторично солгал советник, преданно глядя Анике в глаза, и почувствовал видимое облегчение от вида принесенной по просьбе графа бутылки шампанского.
   Однако очень скоро выяснилось, что Анике обстоятельства отвели роль свадебного кандидата. Советник говорил то по-русски, то легко переходил, обращаясь к графу, на чистый французский. А потому переводчик, второй пострадавший от обеденного недоедания по причине неумеренной графской говорливости, с легким сердцем попросил принести ему шукрут и полностью абстрагировался от окружающего звукового фона, с головой погрузившись в море кислой капусты с обломками сарделек, колбас и прочих слабо опознаваемых копченостей.
   И граф, и советник, как выяснилось, действительно нашли друг друга. Более того, они и прежде неоднократно воссоединялись за столом, поскольку в своем коммунистическом прошлом Буало до Форсаж не пропускал ни одного приема в посольстве.
   Очень скоро оба зашлись в горячем диалоге, в котором ухо Бултых постоянно различало одно из немногих знакомых французских слов – ils. Слово «они» действительно звучало постоянно. И не ясно было, кто же для них скрывается под этим местоимением: американцы, собственные руководители или глобальное мировое зло в целом. Но видно было, что оба сходятся во мнении. И чем ближе были позиции графа и советника, тем чаще звучало таинственное ils.
   Под десерт и кофе граф окончательно расслабился и попросил сотрапезников вникнуть в суть его нового избирательного тезиса. Даже переводчику пришлось с глубоким сожалением отставить рюмку арманьяка.
   – Не буду долго говорить о том, насколько недемократично наше общество, – граф выдержал смысловую паузу, от которой, без сомнения, пришел бы в истинный восторг сам Станиславский, – неравенство от рождения и до ухода в лучший мир. Хоть уже и не коммунистический.
   Пауза оказалась к месту, поскольку последний экспромт вызвал за столом дружный одобрительный смех. Понятно, что Бултых опоздал на целый перевод, но все-таки успел вписаться в хор.
   – Так вот, – граф поднял бокал, как знак пунктуации – скорее всего, вопросительный. – Недопустимо, чтобы и в последний путь наши современники отправлялись бы в разных, простите, гробах – кто в простом сосновом, а кто из драгоценного красного дерева. Я готов предложить введение налога на похоронную роскошь. Даже саван не должен маскировать классовые трещины.
   Тост за всеобщую демократизацию от пеленки до савана прошел на ура. И лишь советник что-то быстро помечал на салфетках. Видимо, он уже представлял тезисы своей записи беседы с видным политиком, готовым выступить с перспективной программой собственной раскрутки.

К мэру на блины

   Бултых воссоединился с Родиной в переломный уличного показа мод момент. Девушки еще умудрялись сочетать теплые зимние сапоги с выглядывавшими из-под топиков пупками, которые удивленно смотрели в мир третьим, чисто женским глазом.
   После прозрачного парижского воздуха с разлитым ароматом ландышей и фиалок его опять ждали кабинеты, продуваемые от здравого смысла волной кондиционированного воздуха. И, конечно, вереница скучных и не слишком приятных бесед.
   Первым в его финальном графике значился визит к губернатору Царьграда, который давно исходил страстным желанием лично познакомиться с новым политическим лицом тридевятого государства. Притом, что единственным действительно достойным лицом считал исключительно самого себя.
   Сам столичный губернатор, пересидевший в своем продавленном кресле не одного владыку Чертогов, считался хватом. То есть всегда знал, с какого конца за что хвататься, без труда вычислял, с какой стороны ветер дует, представлял, откуда ноги растут, без очков различал, чьи уши торчат из, казалось бы, секретных инициатив. А главное – на уровне трудно уловимого инстинкта власти всегда точно знал, когда можно надавить на Чертоги, готовые дать слабину, и, наоборот, когда нужно согнуться в три погибели в верноподданническом поклоне. Когда надо через звук поминать Самого, а когда притвориться пожарным шлангом и во всю ивановскую невозмутимо якать.
   Деловая хватка с успехом заменяла губернатору интеллектуальный кругозор и книжную культуру, хотя он ее и решительно пополнял, с интересом прочитывая разнообразные по темам и областям естествознания, политики и экономики книги, выходившие за его авторской подписью и услужливо выпускаемые (или выпекаемые) за казенный счет Аналитической секцией ассоциации ветеранов консьержной службы.
   Правда, в последний год Гаврила Романович Хватков, стремясь познать еще не познанную мудрость мира, в перерывах между пожиманием бесчисленного числа рук, перерезанием ленточек, между бесконечными выступлениями на конференциях, митингах, собраниях общественности, между конвейерными отмечаниями заслуг и вручением почетных грамот самоотверженно находил время для изучения английского языка. Более того, за предельно короткий период он смог в совершенстве овладеть несколькими крайне важными и необходимыми словами, среди которых по значимости особняком стояло полезное во всех отношениях словечко «только» – only.
   Его он использовал так же ловко и к месту, как незабвенный Тартарен из Тараскона, который, как известно, любил петь, но не знал текстов. А потому пристраивался к какой-нибудь умелой исполнительнице и между куплетами затягивал свое – о, нет, нет, нет!
   Впрочем, если вы не знаете, кто такой Тартарен и не читали Альфонса Доде, не важно. А важно, что Хватков на многочисленных приемах самых разнообразных делегаций, различающихся по цвету, запаху, способам поедания антрекотов и предпочтениях выбирать для длительных посиделок стулья или кошму, любил, перебивая зудеж переводчиков, поднять, как восклицательный знак, свой указательный (или, вернее, исходя из ранга – указующий) палец и отчеканить – only. В ответ гости уважительно кивали головами, всячески выказывая уважение столь достойному и эрудированному человеку.
   Правда, что греха таить, случались и обидные накладки. Как-то губернатор расчувствовался при встрече с коллегой из Патапагонии и решил оказать тамошнему народонаселению обширную гуманитарную помощь, в которой, если быть до конца честным, оно ничуть не нуждалось. Но важен сам принцип. А потому Гаврила Романович разродился бесконечной тирадой, которую можно было записать на бумаге только толстовским периодом.
   И чего он только ни пообещал: и дома многоэтажные блочные в этих самых тропиках построить, и организовать бесплатный концерт певца Фардзона, и даже соорудить подогреваемые тротуары перед входом на монорельсовую дорогу. Рельсы было обещано доставить транспортными самолетами. А главное – Хватков от немыслимых щедрот своих готов был осчастливить патапагонцев допечатными тиражами шести своих последних книг, в которых он последовательно учил неразумных современников сажать картошку, печь кулебяку, прикуривать сигареты со стороны, прямо противоположной фильтру, чинить андронный коллайдер и строить поселения на Марсе. В последней, шестой книге губернатор развернул глубоко философскую полемику с министром казенных ресурсов, отстаивая право его подмандатной территории, именуемой в просторечье Царьградом, на потребление сырой кукурузы.
   Так вот, говорил Хватков о своих потенциальных благодеяниях долго, перевод на патапагонский звучал еще дольше. В конце концов, губернатор, не привыкший долго оставаться вне центра всеобщего внимания, загрустил и, дождавшись, пока переводчик замолчит, переводя дыхание, выпалил свое only. Беда, однако, была в том, что толмач успел порадовать гостей только обещанием направить двести тысяч экземпляров губернаторских просветительских трудов – и тут, как гвоздь в стуле, это only.
   Что тут началось. Переводчик выкатил глаза так, что они едва не скатились на пол, выложенный искусным паркетом, а патапагонцы выразили столь бурную радость, что присутствовавший при сем событии представитель хозчасти бросился собственным телом закрывать дорогущие китайские вазы времен империи Минь-Тинь.
   Позже выяснилось, что сакраментальное only они поняли по-своему: мол, гостеприимный хозяин хотел озадачить их миллионными тиражами, но милостиво ограничился двумястами тысячами.
   – И зачем нам столько макулатуры, – недоумевали в кулуарах патапагонцы, – мы, конечно, научились перерабатывать эту массу в бензин, но не в таких же товарных количествах.
   В результате переводчик был отстранен от обслуживания губернатора, а далекая Патапагония была избавлена от испытания на себе последствий хватковской щедрости.
//-- * * * --//
   Когда Гаврила Романович впервые услышал о появлении некоего провинциального кандидата в президенты, то крепко задумался. С одной стороны, он лучше, чем кто-либо, понимал тайные пружины власти и не мог не видеть тонкую, для других невидимую ниточку, тянувшуюся в темные верха от мятого воротничка Аникиной сорочки.
   Но, с другой – кто знает. Может быть, пришла пора разрядить обстановку, назначить козла отпущения на ближайшие несколько лет, убедить электорат в пагубности попыток разбавить сложившийся правящий слой так называемой свежей кровью.
   Да и руками этого персонажа, не связанного-де ни с одним из кланов, ни с одним теремом Чертогов, можно элегантно расправиться и с такими, как он, зубрами, на вотчину которых давно точили зубы разного рода парвеню.
   Тяжкие думы одолевали губернатора. В мыслительной прострации он даже перестал появляться на футбольном поле, где в рамках тимбилдинга тратил десять минут, чтобы в момент включения телекамер доковылять, цепляясь ногами за подстриженный газон, до ворот и втолкнуть мяч мимо резко отвернувшегося вратаря. Понятно, что все подчиненные по службе игроки не просто расступались перед ним, но изображали на лицах отчаяние от невозможности противостоять такому мастеру в столь шикарной физической форме.
   Сейчас Хватков буквально разрывался между желанием воспользоваться ситуацией и продемонстрировать всем скептикам и нытикам допустимую свободу своего политического маневра и инстинктом самосохранения, который диктовал одно: залечь на дно и ждать – лучше где-нибудь в Альпах в отпуске.
   Но азартен был Гаврила Романович. Недаром вся его карьера строилась на немыслимом для многих кураже. А потому он настоял на своей личной встрече с кандидатом, сам факт которой дал повод прикормленным газетчикам (прикормленным из бюджета, разумеется, ради торжества свободы слова!) развернуть на страницах своих изданий целую вакханалию различных предположений, домыслов и заранее оговоренных спекуляций. Как всегда, такие маневры в отношениях с Чертогами всегда служили ему чем-то вроде предупредительной окраски у насекомых – не тронь меня, я вонюч, колюч и ядовит.
   Однако на этот раз Хватков приготовил особенную «отмазку» на случай, если в каком-то из верхних теремов родилась и вылилась бы наружу против него очередная интрига, приближающая его неспокойную отставную старость в домике в очень теплых закордонных краях. Гаврила Романович был готов в таком прискорбном случае пояснить, что встретился с Бултых с единственной целью нейтрализовать его возможные обиды и разросшиеся после президентской кампании амбиции, предложив соискателю высшей республиканской должности почетный и хорошо вознаграждаемый пост в его губернаторской администрации.
   Такие услуги губернатор уже оказывал, а потому был уверен, что и на этот раз сумеет сыграть на двух досках сразу. Недаром из одной из своих книг он с удовольствием запомнил понравившуюся английскую пословицу: всегда надо держать несколько утюгов на огне. А огонек-то на этот раз раскочегарили и без его участия.
//-- * * * --//
   Как ни странно, Бултых впервые приехал в роскошную губернаторскую резиденцию, которая с порога стала ассоциироваться у него почему-то с престижным кладбищем.
   – Ну да, конечно, – сказал он сам себе, – слишком много мрамора. И разного рода памятных досок, ну чистый колумбарий.
   Хватков уже ждал его не на пороге, а именно на границе своего парадного кабинета размером с хорошее футбольное поле, распахнув в объятиях свои короткие ручки.
   – Ну наконец-то и столица может воочию познакомиться с нашим политическим будущим! – губернатор, давно путавший себя с Царьградом в целом, открыто лицемерил, поскольку несколько раз за прошедшие месяцы пересекался с Бултых на разного рода представительских мероприятиях, но публичных контактов принципиально избегал.
   Сейчас же губернатор находился по отношению к Бултых вполоборота, поскольку одновременно старался держать в поле зрения и столпившихся в углу его кабинета-площади группку что-то чиркающих в блокнотах журналистов, и нескольких операторов, спешно устанавливающих свои телекамеры на треноги.
   Очень скоро Бултых осознал, что для Хваткова он не более чем информационный повод. Усадив гостя за широкий полированный стол, лицом к лицу с выводком собственных многочисленных заместителей, губернатор широким жестом пригласил приблизиться ограниченный журналистский контингент, состоящий в основном из невысоких, плоских и коротко стриженных девиц в силе унисекс. А затем запел свою традиционную песнь манящую о новых небывалых успехах, достигнутых городом под его неусыпным руководством.
   Собственно, уже минут через пять Аника осознал, что хваткий Гаврила, служивший губернатором, заманил его в элементарную ловушку. И на его месте сейчас могла бы быть делегация тамбовских пасечников, лучший тундровый оленевод или, на худой конец, госсекретарша Соединенных Штатов. Всем им Хватков рапортовал бы с одинаковым вдохновением. Но назавтра в медийных отчетах весомо смотрелась бы его лидирующая роль в ходе любых официальных и полуофициальных посиделок.
   Вот и на этот раз было очевидно, что просвещенная публика без промедления узнает, что, во-первых, губернатор уделил частицу своего сверхзагруженного дня провинциальному кандидату, а во-вторых, объяснил ему, неразумному, что такое современный мегаполис, мало нуждающийся в каких-либо улучшениях и новых идеях. И тем более – в новых людях, способных исключительно на то, чтобы разрушить его любовно вылепленные соты властных структур. Сам же Хватков вновь окажется на высоте: он вроде бы публично и уважение к соискателю Чертогов проявил, но в то же время всем принимающим решения лицам как бы дал понять, что своим подходом и манерой общения рейтинг Бултых никак не повысил.
   Говорил губернатор страстно, активно помогая себе короткими ручками с сосискообразными пальцами. Он то разводил их в стороны, то сжимал в кольцо, а то по-ленински выбрасывал руку вперед, что традиционно должно было указывать в самое недалекое светлое будущее. Сидящие по обеим флангам заместители дружно кивали головами, отмечая каждый произнесенный губернатором длиннющий период. Иногда они запускали самую настоящую волну: кивания шли по очереди справа налево. Казалось, что сам Хватков дирижерской палочкой бьет по этим головам-колокольчикам.
   Бултых стал уже с головой погружаться в этот отчетный омут, когда заметил, как уставшие от затянувшейся церемонии журналистки приблизились к накрытому в углу фуршетному столу и стали за спиной передавать друг дружке конфискованные с тарелок бананы.
   Тут кандидат даже развеселился, потому что вспомнил, какое значение губернатор придает хорошей еде. Все-таки у людей, проведших молодость в бараках с земляными полами и сортиром на улице, на всю жизнь остается неудовлетворенное чувство голода.
   А потому, где бы ни служил Хватков, первым делом он налаживал хозяйственно-продуктовый сектор. Более того, сейчас, когда лицемерить было уже не к лицу, он и политические встречи норовил проводить в дорогих ресторанах.
   В анналы вошла его фраза, предваряющая все его отчеты о таких встречах: «Мы вкусно покушали!». Для челяди эта фраза-пароль означала, что босс доволен достигнутым компромиссом.
   Правда, к вящему разочарованию Хваткова, Бултых сумел откреститься от «закусона» и тем подпортил предполагаемый триумф. А стоя уже на пороге и пожимая маленькую хватковскую ладошку, Бултых, сам того не осознавая, вдруг левой рукой повернул воротник губернаторского костюма.
   Почему он это сделал? Кандидат и сам не мог потом себе же объяснить. Просто всплыло в памяти, как друг у друга в скудные времена проверяли, фирменный костюм на пижоне или самострок из ближайшего ателье. У фирменных воротнички были подшиты материалом иного качества, отличного от костюмного.
   Вот и теперь, отвернув на глазах у журналисток и челяди губернаторский воротник, Бултых опять же на автомате спросил:
   – Бриони, Гаврила Романович?
   Растерявшийся Хватков обернулся на фотовспышку, запечатлевшую идеальный кадр для светской хроники, но никак не для нравоучительной беседы мэра с молодым кандидатом. Получалось, что кандидат Бултых вместо того, чтобы проникнуться масштабами губернатора и уйти со встречи погруженным в тягостные мысли о недостижимости идеала из родного Колобрива, посадил в лужу властителя Царьграда, известного необычайной скромностью.
   Понятно, что челядь внутренне возмутилась. Внутренне, потому что от властелина не пришло никаких однозначных сигналов, как на такую ситуацию реагировать. Для сопровождающих губернатора лиц Хватков, обеспечивавший их безбедное существование, был чем-то вроде английской королевы, до которой дотрагиваться было строго запрещено по этикету. Но гость оказался не слабой марионеткой, как всем показалось еще полчаса назад, а самым настоящим святотатцем.
   И еще неизвестно, какой резонанс теперь может получить невинная на первый взгляд встреча. Все присутствовавшие по ту сторону обширного стола задумались. Причем каждый о себе.

Стременная

   Напрасно кто-то воображает, что распальцовка – что-то вроде родового приоритета нашей тридевятой республики. Иллюзорность такой уверенности можно подтвердить авторитетными историческими примерами в рамках, естественно, наступившей всем на горло глобализации.
   К примеру, кто не видел с трудом помещающегося в кадр «английского бульдога» Уинстона Черчилля с поднятыми двумя пальцами – указательным и средним. Многие продолжают считать, что граф Мальборо (пусть меня простят все идейные противники курения в публичных местах) демонстрировал личный и, видимо, отчасти общественный триумф, складывая пальцы латинской буквой, с которой начинается слово «победа» – «виктори». Но это отмазка, придуманная исключительно для сторонников всеобщей и окончательной толерантности. На самом деле коварный премьер вспоминал события мрачного Средневековья, в котором из-за нехватки пресной воды церковь запрещала европейцам все бани за исключением одной – кровавой. А тут как раз столетняя война и французы, гонявшиеся за меткими английскими лучниками (кто не слышал о Робин Гуде) с тем же рвением, как нынче выкуривают снайперов. Так вот, пойманным британским стрелкам обиженные французы вначале отрезали те самые любимые Черчиллем пальцы, дабы положить предел их военно-спортивной карьере. А вот непойманные и вполне дееспособные лучники издевательски демонстрировали еще живым галльским мишеням свои сохранные рабочие инструменты: дескать, ужо мы в ваших тушках вентиляционных отверстий-то понаделаем. Так над кем издевался Черчилль? Одному образованному де Голлю, видимо, было понятно.
   Подобные байки все чаще приходили мне в голову, глядя на финальный забег президентского марафона. Аника Бултых превратился в истинно медийного персонажа. То есть в фигуру, готовую говорить когда угодно и что угодно. Собственно, этой приобретаемой с опытом способностью наши профессиональные политики традиционно отличались от немногочисленных серьезных специалистов. Ибо политики говорят, когда спрашивают, а заодно и когда нет, а эксперты исключительно тогда, когда хоть что-то знают.
   Впрочем, кандидат от «Чести и достоинства» к тому моменту уже понял, что каждая его фраза должна в идеале дорогого стоить, то есть постоянно давать пищу для скучающих в мире банальных реляций комментаторов. Следовательно, сила не в фактах, а именно в слове, с которого каждая приличная политическая карьера и начинается. Мол, сначала было Слово, а уже потом гулкое и продолжительное эхо.
   И вот, стоило Анику спросить о любимом в народе хоккее, как он тут же обогащал журналистский словарик выражением «зачистка льда», имея в виду всего-то невинное скольжение специальной машины по затертой коньками площадке. Не успели местные силовики порадоваться неологизму, как сами по определению ершистого кандидата оказались мужами «косая сажень в животе».
   Словом, иметь дело с Бултых местами было даже весело, но кому, собственно, он демонстрировал свои пальцы, понять было уже невозможно.
//-- * * * --//
   В самой редакции в центре внимания по-прежнему оставалась резко похудевшая и приобретшая искусственный загар Кира Кошкина. Создавалось впечатление, что все коллеги, способные еще колотить по клавиатуре, были озабочены исключительно перспективами ее карьеры на нынешнем туманном перепутье.
   Самые радикальные советовали растерявшейся девушке, пока не поздно, последовать примеру опытных иностранных коллег и метнуть на ближайшей пресс-конференции туфельку в Бултых. Причем туфелька никак не должна быть поношенной или со сбытой шпилькой, в идеале она должна быть хорошей итальянской фирмы, с которой в принципе можно было бы договориться заранее: мол, и фирме реклама, и Кошкиной гонорар за продвижение продукции с блестящими аэродинамическими свойствами.
   Да и вообще, качество метаемой обуви прогрессивной журналистки – это вопрос престижа всей редакции. Некоторые горячие головы даже предложили создавать фонд «решающего броска». Но идея не получила поддержки то ли по причине коллективного безденежья, то ли из-за резонных опасений оказаться соучастниками весьма сомнительного мероприятия: а вдруг все-таки попадет. Это, однако, не мешало уверять вконец потерявшуюся обозревательницу, что надо спешить. Словом, ковать, вернее – метать, пока горячо. Если через пару недель Бултых окажется всего лишь первым среди проигравших, то мишень в его крупном лице резко скукожится до размеров пустого спичечного коробка. А там метай не метай. Просто административное нарушение без достойного резонанса.
   Но, с другой стороны, и сам бросок как личное политическое позиционирование приобретает глубокий, почти философский смысл. Если Бултых побеждает, то Кира оказывается с репутацией проверенной временем и охраной диссидентки, заранее распознавшей сомнительное нутро правителя. А это значит – западные гранты, хорошо проплаченные мемуары «Как я попирала подошвой президента». А в перспективе – политическое убежище с неплохим, по редакционным меркам, содержанием. Ну а если Бултых уйдет в нашу скоротечную историю, то Кира окажется первой, кто ясно выразил поддержку действующей власти, рискуя собственной репутацией и свободой. А уж победившая власть простит Кире лишние килограммы и некоторый нетоварный вид, включив ее во всевозможные пулы. А там и до депутатского мандата недалеко. По всему выходило, что голова кандидата – это даже совсем не мишень, а самый настоящий трамплин, с непредсказуемым, но беспроигрышным рикошетом.
   Словом, редакции было чем заняться в томительном ожидании праздника предвыборной ночи.
//-- * * * --//
   Финиш такой неожиданно интересной политической гонки как-то незаметно вдохнул жизнь и в нашу издерганную футбольными договорняками букмекерскую систему.
   Еще вчера никому бы и в голову не пришло рассматривать президентские выборы как соревнование с непредсказуемым результатом. Только сумасшедший, обремененный неожиданным наследством скаредной тетки, мог ради минуты ненужной славы поставить на кого-нибудь, кроме Самого. А потому фигура Аники, приобретшая контуры мифологизированного народного героя (рядовой избиратель был уверен, что он и ростом выше, и лицом пригожее), вдохновила организаторов ставок на большую в прямом смысле политическую игру. Ставки, понятное дело, стали принимать на всю дюжину зарегистрированных кандидатов, но всех интересовала только пара, так необходимая для большого предвыборного танца.
   В результате на успех Самого ставки были примерно 1,4, а Бултых удостоился 1,8. Остальные кандидаты висели на многочисленных табло с двузначными номерами, но ставить на темных лошадок типа кандидата от партии «Реставрации монархии к 1 сентября» желающих не находилось. Играть на престиж «сентябристов» никто решительно не собирался.
   Впрочем, порожденный личностью фаворита колобривской национальности алчный ажиотаж в среде соотечественников, которые соскучились без ликвидированных «одноруких бандитов», стал причиной внеочередных посиделок играющей кандидата свиты.
   Для принятия выверенного решения Сорин с замом долго мучились географическим синдромом. Собирать всех причастных к взлету гуселюба в «ПРИМУС-ОТЕЛЕ», официальной штаб-квартире кандидата, не хотелось. Светиться труженикам администрации Чертогов особенно на падающем предвыборном флажке – дело рискованное. А появление в кулуарах реальной власти экзотических членов предвыборной команды Бултых могло вызвать излишнюю огласку.
   В результате пригласили, как выразился в сердцах Семипядов, только тех «мальчиков из хора», чье появление на серых кавролиновых полах Чертогов могло иметь хоть какое-нибудь нейтральное объяснение для общего прикрытия тайной обедни.
   А потому социолог Невада самым показным образом несколько дней носил щеки по кабинетам своих традиционных заказчиков, прежде чем прибыть в обиталище зама.
   Модельер Зверюгин заранее оповестил «глянцевых» журналистов о том, что в администрации заинтересовались его идеей разработать особый дресс-код для обитателей Чертогов. В его понимании служителей высшей ответственной власти должны встречать исключительно по одежке, которая была бы призвана отражать основные элементы доминирующей политической платформы. Так, стоячий воротник в стиле Антона Чехова должен символизировать здоровый консерватизм. Яркий, в стиле пресловутого дадаизма галстук – веру в возможность модернизации, пусть и в специфических формах. Удлиненный пиджак, отдающий поддевкой, – верность национально-историческим корням. Ремень с гербовой пряжкой – стабильность, надежность при известной твердости и готовности карать по справедливости. Наконец, всем чиновникам вменялось проектом Зверюгина носить исключительно короткие прически, дабы они экономили время на причесывании ради решения важнейших стратегических задач. Правда, Зверюгин не уточнил, как должны были экономить казенное время, например, лысые и сколько минут лишенные шевелюр обязаны будут тратить на умывание.
   В свою очередь, историк Мутищев поразил общественность дерзким намерением попросить во властных кабинетах деньги на экспедицию на место предполагаемого захоронения Вещего Олега. Обремененный многими званиями копатель надеялся, прежде всего, найти остатки княжеских сапог, чтобы подтвердить или, наоборот, с возмущением опровергнуть легенду о предательском укусе гробовой змеи: мол, могла ли мерзкая гадюка достать жалом до исторической лодыжки, или тогдашние сапожники работали на совесть – Перуна боялись!
   В общем, операция прикрытия получила такой размах, о каком ее инициаторы не могли даже мечтать. Мало кому интересному совету на предвыборных сносях обеспечили столь масштабный резонанс, что приглашенные доверенные лица с трудом преодолели у Водоворотной башни Чертов сопротивление толпы слетевшихся со всех сторон журналистов, жаждущих первополосных подробностей.
   В результате в целях все той же конспирации отказался от участия в посиделках Сорин, заработавший однозначную репутацию «серого кардинала» Аники. Поэтому на свидание с коллегами отправился Смирнов, который выразил свой внутренний протест, надев вместо сорочки с галстуком светлую водолазку.
   Впрочем, зама все нашли в прекрасном расположении духа, о чем свидетельствовала новая заставка на экране его компьютерного монитора. Гости с удивлением увидели трогательную картинку: вождь мирового пролетариата Лукич, задумчиво подперев небритую щеку мозолистым пролетарским кулаком, с умилением вглядывался в широченную граммофонную трубу, видимо внимая каким-то волшебным звукам. И только Стас с Семипядовым знали предысторию смены декораций. Некоторое время назад зам, издерганный громадьём текущих дел да еще рассказами о цикличном явлении обиженной тени Буслова, стал слышать явственный картавый говорок Лукича. Привычный с детства голос возникал как бы ниоткуда, слова были неразборчивы, но, судя по тональности, он чем-то эмоционально грозил хозяину кабинета. Зам уже было хотел сходить по случаю к какому-нибудь придворному психоаналитику, умеющему держать язык за зубами, но вдруг выяснилось, что зама отнюдь не глючит, а все дело в экскурсиях в расположенной этажом выше мемориальной квартирке вождя. Там для вящего эффекта заводили пластинку с анафемой всем, имеющим лишнюю пару брюк.
   В результате пластинку конфисковали под предлогом ее исключительной исторической ценности, экскурсантов стали оставлять на свежем воздухе с возможностью издали лицезреть два окна самой человечной квартирки. А зам, постепенно придя в себя, превратил собственные недавние страхи в свою застольную выходную арию, обраставшую все новыми подробностями типа явления еще и голографического лика Лукича.
//-- * * * --//
   Вопрос, вокруг которого сгрудились приглашенные, касался в первую очередь отношения к крупной букмекерской игре на будущие президентские выборы. В Чертогах не хотели, чтобы выявленная в конторах популярность лидеров гонки воспринималась в качестве своеобразного рейтинга доверия к кандидатам. Отказались же от идеи водки «Аникинская», которая могла легче питься, чем привычная «Президентская».
   – Конечно, – зам неторопливо окинул взглядом команду, усиленно поглощавшую кофе-экспресс, – с одной стороны, приоритетным для нас является то обстоятельство, что ставки отражают крепкие позиции Самого. Это данность, которая благоприятно воздействует на избирателей, подтверждая авторитет первого лица, степень доверия ему. И в то же время и наш протеже на коне, а значит, даже в таких специфических формах интрига сохраняется.
   – Понятно, – Стас под неодобрительным взглядом хозяина кабинета потянулся к вазочке со знаменитыми резолюционными карандашами, – что полностью перекрыть эту информацию мы не сможем. Но, согласен, лишний экзитпол сейчас явно некстати. Хотя, с другой стороны, не каждый, готовый голосовать за нашего колобривца просто из чувства противоречия, рискнет и собственным рублем. Другое дело – психологический эффект такой информации.
   Стас достал наконец знаменитый красный карандаш, сделал вид, что намерен положить его в нагрудный карман пиджака, но затем, подмигнув заму, вернул его в кучу деревянных собратьев.
   Маневры разыгравшегося Смирнова не укрылись от внимания Невады, который решил расставить все надлежащие с позиции классической социологии акценты.
   – Не в этом даже дело, – профессор взял дополнительную паузу, надеясь придать своим откровениям особое значение, – цель любого серьезного и тем более ведущегося в государственных интересах исследования состоит не в пресловутой правде (нет ничего более относительного), а в выборе точки зрения.
   – Ага, – Стас явно возвращал себе хорошее настроение, – хотим насолить быстро растущим конкурентам – настойчиво говорим об угрозе потепления по причине парниковых газов и аэрозолей. Надо вернуть ядерную энергетику – найдем неоспоримые признаки грядущего ледникового периода. С кочки зрения все гораздо виднее. Главное – ее быстрее оседлать.
   – При чем тут энергетика, – Невада был расстроен явным пренебрежением его выношенного тезиса. – Важна интерпретация объективной информации.
   – Ну наконец-то мы приходим к сути проблемы, – зам предусмотрительно придвинул к себе набор юного художника. – Информацию, Стас прав, скрывать нет ни смысла, ни сил. Но, но… Программное объяснение новому феномену дать придется. Итак?
   – А что тут не ясно, – вклинился в разговор сокрушитель легенд Мутищев. – Букмекерство – увлечение скорее маргинальных слоев. Но если уж и они политизируются, пусть и не совсем бескорыстно, значит, и эти страты – я понятно выражаюсь? – волнуются о ближайшем будущем своего Отечества.
   – На маргинальность поставивших напирать не стоит. Сам отнюдь не вождь люмпенов. А вот тот факт, что сотни тысяч, из тех, что на «Локомотив» рубля не поставят, поверили в искренность и объективность нашего избирательного процесса, и есть ключ к нужной интерпретации. Я прав? – зам кивнул Неваде.
   – Конечно, конечно. Но при чем тут «Локомотив». Железные дороги у нас еще государственные.
   – «Локомотив» – это для примера. Не нравится – замените на «Текстильщик».
   – Вот именно, – добавил свои две копейки Смирнов, – государственные. Я тут видел замечательный баннер «От Царьграда до Северной Пальмиры сто пятьдесят лет в пути». У нас на каждом шагу просто пир государственного духа.
   – Понятно, – зам вальяжно развалился в кресле, своим видом подводя итоги блицдискуссии, – новый феномен мы коллективным разумом осмыслили. Не важно даже, кто на кого ставит. Главное – наплыв у букмекеров отражает наш политический прорыв. В такой упаковке сюжет с удовольствием склюют и мировые СМИ. Телесюжеты на этот приятный счет уже переозвучены по-английски. С чем всех и поздравляю!
//-- * * * --//
   – Ну что, Стас, как впечатления? – Сорин задумчиво посмотрел на коллегу сквозь коньячный бокал.
   – Да все, Гена, при своих. Сам победит, надеюсь, в упорной и вполне демократической борьбе. Пару месяцев назад никому не нужный Бултых вошел в дверь элиты, стал несгораемым элементом системы. Вся наша служивая богема на посылках выжала из этой кампании столько персонального и вполне бесплатного пиара, сколько и за всю жизнь не поимела бы. И только мы с нашим «Фокус-банком» заслужим столь крепкое замовское рукопожатие, что попадем в травмопункт.
   – Знаешь, что ответил великий Гауди на претензии недалекого епископа, который никак не мог понять, зачем архитектор столь тонко и тщательно отделывает шпили, что с земли даже не видны? А ответил он просто: «Ангелы-то их видят!»
   – Конечно, ангелы, архангелы, херувимы, престолы и прочие небесные жители, исполненные очей. Мы-то при чем? Нам важно не впечатление, пусть и космическое, а масштаб, фактура. Поэтому знаешь что ответил уже мне когда-то экскурсовод на Дворцовой площади, когда я, еще наивный школьник, поинтересовался у него, какого размера ангел на вершине Александрийского столпа? Он сказал: «в натуральную величину!» Представляешь! У нас и ангелы давно измерены и оценены.
   – Так я о том же! Слова не даешь вставить. Нашим фондом «Альтернативной демократии», что питал и золотил ныне нетленный облик Аники, заинтересовались многие – от Парижа до Токио. Большое, как объяснил классик, видится издалека. Или свысока. Но на тамошних снобов нам наплевать. Не знаю уж точно насчет ангелов, но вот одержимые и убогие нас ждут. А где появятся филиалы фонда или его представители, там откроет двери и наш банк. Иногда очень полезно шлифовать шпиль, который с бренной родной земли никому особенно не виден.
   – Мысль крайне глубокая. А тебе не кажется, что мы с тобою откормили слона, которого, чтобы он нас случайно не затоптал, придется и дальше кормить всю нашу оставшуюся активную жизнь.
   – СЛОН – это, надеюсь, аббревиатура? Как это? Совет лидеров одного направления? Нет? Союз люмпенов, открытых новациям? Я думаю, мы в начале интересного пути. Хоть ты меня и обвиняешь в излишней патетике, но страна наша многострадальная уже стала немножко иной.
   – Конечно, конечно. Глядишь, нас и пришпилят, как там говорят, к гробовой доске почета.
   – Эдак тебя разбирает, расслабься! Ищи во всем позитив. Достоевского перечитай. Помнишь, как князь Мышкин говаривал: «Смотрю на дерево и радуюсь!».
   – Согласен. Тем более что у нас к услугам, в случае чего, целая тайга.
   – Я всегда был уверен, что у тебя ума палата. Палата номер шесть. Не нравится отечественная классика, повторяй голливудские мантры: мы лучшие, мы сделали это. Говорят, очень оттягивает. Не хуже выдержанного «Наполеона».
   – Да что нам Голливуд с его чудесами. Мы тут нагородили такой гибрид клизмы с капельницей (каждому свое), что Спилберг с его супервайзерами просто с досады курят в сторонке. Мичуринцы, блин!
   – Ну, за генетику. Мичурина и Лысенко! За опыт поколений!

На посошок

   В последние перед выборами дни все шло своим неторопливым чередом. Официально независимые комментаторы, известные публике со времен исторического материализма, с большим, почти отеческим сочувствием обсуждали кандидатуру Аники, приходя к неизменному выводу о том, что новому политическому светилу еще многому надо научиться, многое узнать на практике, съесть не один пуд соли, отделить белую фасоль от темной. Да и лучше познать самого себя отнюдь не помешало бы. Его же время, вещь необычайно длинная, еще придет. Правда, на фоне модных разговоров о грядущем в куда более ближней перспективе конце света такие посулы выглядели как минимум двусмысленными.
   Сам кандидат по-прежнему придерживался раз и навсегда выбранной антиреволюционной тактики улучшения всего сущего на клеточном уровне. Последней его идеей стало предложение рационально использовать дорожные пробки. В ожидании новых эстакад, туннелей и радиальных шоссе-лучей Бултых предложил начислять баллы всем, застрявшим в городских тромбах. Идея была довольно смутной, но ничего более оригинального никто все равно предложить не мог. По блудливой мысли Аники, специальные брелки могли бы фиксировать длительность фазы стояния и черепашьего передвижения. И драгоценные навсегда потерянные часы и минуты могли бы оцениваться в баллах. На вопрос, что с этими очками, полученными за секунды, можно было делать потом, однозначного ответа не было. Тратить на получение бесплатной психологической помощи, погашать хотя бы частично штрафы. Не важно, главное – Бултых опять вызвал приступ общественной дискуссии. В нее, помимо своей воли, втянулись даже оппозиционеры второго ряда, которые все последние дни усиленно поклевывали колобривского парвеню, время от времени преданно поглядывая в сторону команды Самого. И атмосфера всеобщих ожиданий как-то сама собой слегка разрядилась.
   И тут случилось важное. Аника Бултых достиг высшей формы материализации собственной ненавязчивой популярности. Он запел, публично, при огромном стечении телевизионной аудитории, вызвав, как утверждала всезнающая статистика, значительную экономию бесценной питьевой воды. Поскольку сограждане, потрясенные новой гранью его провинциального дарования, на несколько минут забыли о своих естественных надобностях.
   А надо вам заметить, что в нашей республике право на публичный вокал зарабатывается годами, будь ты хоть лидер парламентской фракции, телеведущий или мисс Галактика. Но путь от статуса говорящей головы к поющей не близок и весьма тернист. Начинался он, конечно, не от оркестровой ямы, но выстраивался он для многих как по нотам. Пара разоблачительных откровений в Интернете, судебная тяжба с неясными перспективами, преждевременные мемуары с намеком на специфику интимной ориентации, покаянное интервью в обмен на пару глянцевых обложек. Бюджет от анонимного спонсора со сметой на раздражающих героя папарацци – спасу от негодных нет! А дальше все более родной голос, звучащий отовсюду, включая финскую сантехнику. И, наконец, чарующие звуки, рожденные весьма подпорченными к тому моменту голосовыми связками. Свершилось, пантеон пополнился очередным пиар-мучеником.
   Правда, есть одно существенное «но». Усладивший коллективное сознание своими диезами очень напоминает использованную петарду. Отныне он, как дерево в версальском парке со срезанной вершиной, может принимать самые изысканные и пышные формы, но не расти вверх, не тянуться к мерцающему солнцу. Самые-самые, время от времени играющие роль автономных светил, видимо, так же и поют, и гопака танцуют, но в узком кругу, вдали от гламурного шума. Об их артистических натурах современники узнают постфактум из выходящих ограниченным тиражом мемуаров, по поводу которых наследники таскают переживших эпохи свидетелей по судам. Но тут уж действует другое правило: кто дольше прожил – того и правда.
   А вот если, к примеру, премьер публично сыграл соло на гармошке – верный признак того, что очень скоро он оставит свой пост «в связи с переходом на другую работу», о которой, к слову, никто ничего и не узнает. Так что в верхах все услышанные песни исключительно лебединые. Крайний случай, когда на вельможной голове сыграют ноктюрн деревянными ложками, но это уже почти приговор, переданный посвященным своеобразной азбукой Морзе.
   Вот и аникины рулады прозвучали очень вовремя для людей опытных и знающих. Как сигнал, что в их репертуаре по-прежнему должна оставаться одна опера – «Жизнь за царя». И никаких арий варяжского гостя – в смысле очередного самозваного варяга. Стабильность и предсказуемость для всех одаренных особым музыкальным слухом. Раз так, то и наш кандидат перестал представляться служивому корпусу новым Медным всадником, готовым сорваться с импровизированного пьедестала, чтобы пройтись копытами по неспрятавшимся. И негласно превратился скорее в бронзовую деву, тоскующую над разбитым кувшином. Тоже, к слову, Пушкин, но в совершенно ином прочтении. А Александр Сергеевич, как известно, наше все. Его четверостишие о «плешивом щеголе», нечаянно пригретом славой, к кому только ни привязывали. С почившего классика все равно взятки (ах, если бы!) гладки.
   Словом, деятели, обремененные многими чинами и особым музыкальным слухом, позволяющим различать полет того самого комара, что носа, где надо, не подточит, с легким сердцем избавили свои по преимуществу левые запястья от отечественных часиков «Восход» и вернули на прежние почетные места разнообразные «брегеты». Хронометры отечественного кондового производства приходилось все эти два переходных месяца постоянно демонстрировать пронырливым журналистам – любителям считать стоимость чужой амуниции, а потому необходимо было постоянно жестикулировать и тратить излишнюю энергию, не получая никакого морального удовлетворения.
   Возвращение часов на прежнее место стало последним сигналом, что все будет, «как при дедушке».
   Постепенно за спиной Бултых остались исключительно очарованные домашние хозяйки, недовольные работой ДЭЗов, и сравнительно молодые романтики, верящие в благо модернизации. Правда, при грамотном подсчете в ночь больших выборов бюллетеней и эта цифра получились вполне достойной. Что и требовалось доказать. Но это уже частность. Главное, как с утра написали «Куранты дейли», у тридевятой республики появился новый «дискур». Не все поняли свежую мысль, но большинство согласилось.

Послевкусие

   Из президентской загородной резиденции «Зябликово» зам вернулся в состоянии мощного душевного подъема, который обычно охватывает тех приговоренных к казни, кто услышал вердикт о помиловании, стоя с веревкой на шее и непрозрачным мешком на голове.
   – Ну что, скоропостижно награжденный!? – при этих духоподъемных начальственных словах Семипядов, который по причине позднего времени занял пост в приемной, подскочил и отсалютовал стопкой поправок к Гражданскому кодексу, которые всю кампанию пылились в ожидании замовского отклика.
   – Так что дырявь пиджак под медаль ордена. Всем сестрам по серьгам, не считая грантов, госпремий и госзаказов на парадную спецназовскую форму. В закрытом указе еще и полдюжины непричастных, но нельзя же отступать от национальных традиций. Словом, эксперимент по клонированию признан успешным.
   – Слушай, – Семипядов бочком проследовал за соратником в легендарный кабинет, – а все-таки вопрос вопросов. Почему на роль агнца жертвенного выбрали именно нашего подопечного? Я уж голову сломал. Все прикидывал: может, он внебрачный сын Самого или земляк его тещи. Или, чем черт не шутит, выявили у него серьезное генетическое заболевание с гарантией нетрудоспособности месяца через два-три. Почему?
   – А ты почитай капитальный труд коллеги Мутищева «Политическая орнитология». Вот где свежесть трактовки ценой в государственную премию. Прикинь, зря, что ли, американский президент каждый День благодарения публично милует индейку. Что, ему делать больше нечего? Тут какая-то просто геополитика в перьях. Янки стольким этой птичке обязаны, что могли бы ее поместить на своем гербе вместо стервятника. А тут смотрю: ведь и в «Зябликово» целый птичник: хохлатки, гуси всех видов, даже страусы. И все на пожизненном содержании. И здесь я подумал, а что, если покойный Филиппыч со товарищи в штатском уловили некое родство душ обоих кандидатов? Птички эти, все эти гуси-лебеди, надежны, полезны, но бескрылы. Рожденные топать – летать не смогут. При принятии таких решений, как выдвижение альтернативного и окольцованного, важен был любой нюанс. Прими как версию.
   – Ну да, но нам-то ближе всех петух, потому как прокукарекай он, а там хоть и не рассветай. А уж отрекутся от мамы родной – и трех криков ждать не будут. Кстати, а мы устроили бои петушиные или все-таки гусиные?
   – Какая разница. Главное – страна меняется. Ты загляни в советскую энциклопедию, в любую, там «откат» отмечен как исключительно артиллерийский термин. А лучшее орудие, страшно сказать, безоткатное. А ныне любой пацан твердо знает, что это эффективное средство реструктуризации нашего первозданного хаоса третьего пути и как ее – сувенирной демократии. А вообще – пускай наша культурообрабатывающая промышленность итоги подводит. Желательно в доступной массам, художественной форме.
   – Но даже это не помешает нам выпить!
   – Ну, за причинение пользы родному нашему Отечеству!
//-- * * * --//
   В переходе метро, в глубины которого, казалось, не проникли даже отголоски страстей, несколько месяцев державших всю тридевятую республику в напряжении, прижавшаяся к мраморной стенке нищенка, держа шапку для милостыни в левой руке, усиленно крестилась правой, которая представляла собой обрубок, лишенный кисти.
   Странно, подумал я мимоходом, вот так просто, по вполне естественной причине решился вековой спор двуперстия и троеперстия, а сколько крови и слез было пролито. Сколько в ямах уморено, в срубах сожжено. Боярыню Морозову, на которую мы столетие смотрим глазами Репина, хлеба в узилище лишили, рубаху постирать не позволяли. А ведь стоило произвести известную хирургическую операцию хотя бы с ворами и казнокрадами, коих на Руси было всегда с избытком, и острота проблемы в значительной степени была бы снижена. Впрочем, это, конечно, радикальный вариант. Если рука не сможет руку мыть, что стало бы со страной в целом.
   Бесконечно, веками спорит держава наша, с какой стороны яйцо разбивать, голосовать сердцем или головой, жить по закону или по правде, спину гнуть или прогибаться под изменчивый мир. Мучительно ищет ответ, постоянно, как зрелая кокетка, переживая о том, как она смотрится со стороны. Чуть было шею не свернула.

Опусы

Все изложенные события и представленные персонажи несовместимы со здравым смыслом.

Опус 1

   Москва. 1995 год. Василий, высунув язык, читал гранки своей очередной топовой статьи «Шаровая молния – мыслящее существо». Комизм ситуации заключался в том, что буквально намедни я сам подал ему столь революционную идею, предложив на досуге проанализировать статистику: мол, сколько среди жертв прямого попадания огненных шариков откровенных мерзавцев, а сколько – вполне добропорядочных налогоплательщиков. Теперь виртуоз желтого пера довел мою шальную идейку до совершенства.
   Меня же на своевременную подсказку подтолкнул разговор с заядлым стрелком, живописавшим в небольшой компании за кружкой разбавленного пива свою медвежью охоту. Впрочем, витийствовал он в стиле другого истребителя топтыгиных, многочисленного и заслуженного экс (я бы даже сказал «экс» в кубе) Черномырдина. А потому, устав от его бесчисленных слюнявых междометий, что должны были, по-видимому, отражать эмоциональный азарт сидения в «овсах» в ожидании медведя (так и хочется сказать по кличке Годо), я родил почти афоризм: «Зачем тратить порох на медведя, ежели кругом, куда ни взгляни, полным-полно достойных двуногих мишеней». Надо сказать, что очень скоро компания свернулась, поскольку, как потом выяснилось, почти все пивное общество приняло мою бестактность на свой счет.
   Вот так и родилась Васькина горячая тема, сам генезис которой лишний раз раскрывает нашу журналистскую кухню. Кухню в прямом смысле, поскольку между ней и кухней ресторанной полным-полно сходства. Особенно в плане лингвистики. Мы же постоянно повторяем «жареные факты», «острые вопросы», «ядреный сюжет». Не говоря уже о том, что статейки и комментарии подаются горячими, как пирожки, прямо к столу сами знаете кого. Кажется, что пишущие испытывают постоянное чувство непреходящего голода, который давно подчинил их самое глубинное подсознание.
   Однако сейчас не тот случай, поскольку внутренний карман моего пиджака греет скромный, без ярких опознавательных знаков конверт с двумя тысячами американских денежных знаков сотенными купюрами. Конвертик этот мой старый клеврет Василий Николаевич Шишкин должен тайными тропами донести до ответсека его печатного органа, чтобы решить очередной пиаровский вопрос.
   Это у Федора Михайловича герой мучился: «Мне не надо миллиона, мне надо мысль разрешить». У нас, у его неблагодарных потомков, с разрешением все гораздо проще. И нам тоже не надо миллиона. Цены куда ниже. А постоянным клиентам вообще абонементная скидка.
   Но сейчас у «друга шаровой молнии» на лице написано сомнение ценою в лишние тысячи полторы. «Слушай, главный это дело не пропустит. Сам понимаешь…». Я-то все прекрасно понимаю.
   Во-первых, золотые деньки безбрежной «джинсы» явно в прошлом. Журналистские столоначальники, устав глотать слюну, глядя на явно пролетавшие мимо их карманов разноцветные – чаще зеленые – купюры, сумели положить конец финансовой вольности, официально пообещав носителям легализованной «джинсы» (вариант – косух) пятнадцать процентов от «заряженной» суммы. О том, куда пойдут остальные восемьдесят пять процентов, говорить в приличном обществе стало не принято.
   Во-вторых, все больше ньюсмейкеров принимается на абонементное обслуживание, то есть крупные суммы берутся авансом в обмен на клятвенное обещание не чинить милостивцу никакой хулы на страницах вверенного Богом и владельцами издания. Причем за соблюдением этого последнего пункта надо было следить особенно тщательно, дабы не задеть спонсора-оптовика хотя бы одной-единственной неуклюжей или бессмысленной фразой. Особенно было трудно с авторитетными предпринимателями, обладавшими широким жизненным, читай – тюремно-лагерным опытом.
   Один устроил головомойку за то, что старая спецкорка, специализировавшаяся еще с советских времен в жанре почти поэтического восхваления героев наших дней, в силу своего избыточного образования употребила в статье о меценате недопустимый оборот «будучи обиженным своими непорядочными оппонентами». Откуда было знать старушке, что в тюрьмах «обижают» не столько словом, сколько делом.
   Но куда более громкий скандал вызвал репортаж спортивного обозревателя, который на суточные из кармана не только газетного, но и спортивного спонсора был послан освещать чемпионат Европы по спортивной гимнастике. Естественно, изливая горечь по поводу нашей неудачи во фразе «российская гимнастка проиграла из-за опущенного козла», он имел в виду плохо подготовленный спортивный снаряд. Но на его беду самого мецената обвинили то ли в недостаточном спонсировании сборной, то ли в неумении работать с международными судьями. А тут еще кто-то перед его носом ярким фломастером подчеркнул двусмысленную газетную фразу. Словом, главный на две недели залег в Кремлевку, а спортивный словоплет еще долго носил на своем лице следы народной популярности.
   И сейчас мне можно было бы, конечно, пойти официальным путем, через коммерческо-рекламный отдел, штат которого скоро превысит ограниченный контингент пишущих, но мой подопечный на этот раз величина мелкая, не слишком кредитоспособная. К тому же его баллотировка в местные депутаты явно раздражает некоторых абонементных клиентов газетки. Это последнее обстоятельство особенно и озадачило моего приятеля.
   Что ж, придется преподать ему урок журналистской тайнописи. Притом, что сам Шишкин человек в нашей сфере отнюдь не чужой. И несколько лет вполне успешно подвизался в одном рекламной агентстве, пока наконец не дал петуха по ходу избирательной кампании в относительно небольшом городке Нечерноземья.
   Главное, что заказ был приятный и безболезненный. Надо было всего-то на деньги местной администрации стимулировать пассивных горожан к реализации их прямого конституционного права – подходу к избирательным урнам. Остальное, включая и проводку нужных кандидатов, местная власть брала на себя и оплачивать свой же административный ресурс не собиралась.
   Так вот, мой приятель не нашел ничего лучшего, как расклеить листовки с призывом в стиле общения Христа с Лазарем – «Встань и иди на выборы» на покосившихся оградах местного кладбища. Пришедшие по случаю очередного православного праздника на встречу с предками горожане в момент были излечены от политической пассивности и равнодушия. И впервые со времени маевки девятьсот пятого года вышли на пикет у здания бывшего горсовета.
   Впоследствии Василий оправдывался тем, что мест массового общения тамоших глуповцев в городке почти не было, а пенсионерки, исправно посещавшие местный погост, были и остаются самым активным боевым отрядом избирательной массовки. Но ничего не помогло, дабы не потерять заказ, Василием решено было пожертвовать. Меры были приняты, и злодей уволен без выходного пособия. А факт этот был тут же растиражирован как доказательство глубокого уважения власти к голосу народа.
   Естественно, что кладбищенская история не прошла для незадачливого имиджмейкера даром, научив его дуть даже на холодную водку. Но тут уж я не дал ему времени очухаться.
   – Ты что, не помнишь, как при Совке преподносили вражеские научные теории? Ах, да ты можешь и не помнить. Так вот, доносили их до читателя через беспощадную критику. А уж умный советский интеллигент, поднаторевший на чтении между строк, выгрызал по крупицам информацию о первоисточнике.
   – Ну и что? – это был явно не день Василия.
   – Как ну и что? Вот моего клиента и надо подвергнуть уничижительной критике, изложив при этом яркие эпизоды его нетленной биографии и ряд лозунгов.
   «Что непонятно-то? Надо кукарекнуть. А уж там хоть и не рассветай», – про себя подумал я, поскольку такой перелицованной публикации в более-менее читаемой газете с лихвой хватило бы, чтобы отчитаться перед клиентом за три тысячи переведенных портретов заокеанских бонз.
   «Ну и память у тебя», – ершится Василий, бестактно намекая на мой не комсомольский возраст. Действительно, память.

   Москва. 1981 год. Вот уж воистину – «ты помнишь, как все это было?».
   Светка, яркая референтка из числа тех, при виде которых даже солидные старперы интуитивно спешат стащить с пальцев вросшие от многолетней грязи обручальные кольца, ворвалась к нам в комнатушку с окнами во двор-колодец с пачкой свежего, но строго секретного «белого ТАССа». Скороспелых переводов западных статей, из которых не до конца изымались абзацы о советской правящей геронтократии.
   – «Три дня из жизни Кондора» смотрели? Там почти про нашу редакцию, только у них, в Америке», – хорошее Светкино настроение явно не могла испортить даже сдержанная реакция большинства комнатных сидельцев, самым показным образом в ответ зашуршавших страницами выписываемых по все более ограниченному валютному лимиту европейских газет. На «чердаке», как местные циники именовали нашу редакцию, представлявшую собой длинный кишкообразный коридор с отходившими в обе стороны подслеповатыми комнатушками, было не принято вслух рассуждать о характере нашей трудовой деятельности.
   Одобрительно улыбнулись только мы с Шишкиным-старшим. И то потому, что пару часов назад мы первыми подоспели к доставленному окольными путями объемному бумажному мешку с так называемой выморочной периодикой. Как считалось, «выморачивали» ее на таможне, где бдительные носители зеленых фуражек пресекали провоз подрывной литературы. Так вот, по праву первой ночи мы извлекли из бумажного нутра несколько еще официально не оприходованных и вполне безобидных номеров «Дженерал джиогрэфик» и довольные собою отнесли свою добычу в букинистический на Качалова, враз обогатившись на пятнадцать полновесных рублей.
   Естественно, чуть позже в пивной на Петровском бульваре с редкими для тогдашней Москвы бокалами мы помянули добрым словом и бдительных пограничников, и приемщиков «бука», давно осознавших, что москвичам надоело смотреть на мир «глазами Юрия Сенкевича».
   И сейчас мы бы еще пококетничали со Светкой. Тем более что и сами недавно потешались над голливудским наивняком – уж какую там секретную сеть можно было раскрыть, роясь в хламе перекрестно оплаченных публикаций, – оплаченных то нами, то американцами, то, прости Господи, какими-нибудь шейхами. Но трубный глас позвал весь засидевшийся коллектив на совещание у Главного, что могло означать только одно: неназываемые вслух Инстанции прислали конверт с описанием очередного конфиденциального задания.
   В предбаннике у шефа уже гудел рой голосов, обсуждавший научно-технический прорыв – появление в специально отведенной каморке дива невиданного – ксерокса. «Нет, вы послушайте, послушайте, – горячился ветеран идеологических боев с не слишком соответствующим профилю заведения именем Оскар Абрамович. – А где бронированная дверь, я вас спрашиваю? Ведь возможны утечки при копировании. А кто будет устанавливать лимиты на копирование? А?»
   К слову, публичная бдительность Оскара Абрамовича, а он явно репетировал свое конструктивное выступление на ближайшем партийном собрании, имела вполне понятный окружающим подтекст. Не так давно он серьезно прокололся с одним строптивым автором.
   Вначале все было, как всегда. Пригласил к сотрудничеству тертого калача из ИМЭМО, обрисовал ему радужные перспективы получения полновесного червонца за каждую печатную страницу сданного текста в обмен на решение не сложной для специалиста задачи – написания от имени, к примеру, безвестного итальянца статейки о пренебрежительном отношении немцев к соседям-макаронникам, разукрасив ее всеми уничижительными эпитетами. И уже произнес бедный «оскароносец» сладкую для слуха каждого околонаучного халтурщика фразу – «в объеме можете себя не ограничивать», как вдруг научный муж вместо понятливого подмигивания разразился гневной тирадой о «вражеском гнезде», где, видимо, не понимают политики партии, выступающей за мир и согласие между народами. Скандал с политически грамотным жалобщиком удалось замять, но Оскару Абрамовичу поставили на вид: мол, знай к кому обращаться.
   Оттого и рвался проколовшийся сеятель ненависти между народами доказать свою избыточную бдительность. Хотя воображение тут же нарисовало фантастическую картину копирования за бронированной дверью, в обстановке абсолютной секретности статеек из западных газет, которые, видимо, агенты ЦРУ не успели прочитать в собственном отечестве по причине занимавших все их свободное время пьянок и разврата. Но собравшиеся живо отреагировали только на родное слово – лимиты, напомнившее им о скором приближении дня выдачи гонораров.
   Впрочем, возникшую тут же дискуссию, что важнее – ксерокс или машинка для шинковки бумаг, прервало приглашение войти в кабинет босса.
   Лицо нашего начальника Павла Анатольевича Языкова – и без того весьма значительное – могло бы увеличиться раза в три, если бы его тщательно разгладили горячим утюжком. Все дело в том, что на его челе черти молотили горох усиленно стахановскими темпами, в результате его руководящий лик напоминал скорее объемный макет Бородинского поля в момент атаки вражеской силы на батарею Раевского – со своими брустверами, окопами, блиндажами и даже волчьими ямами.
   Моя мечта о горячем утюжке, бороздящем языковские морщины, как видите, значительно опередила свое время, поскольку в ту эпоху позднего Брежнева – теперь почти былинную – сей портновский предмет еще не стал культовым двигателем кооперативной экономики. Но что делать? Антипатия, как и любовь, вещь взаимная.
   А началась наша любовь, как всегда, с моего не к месту цитирования Довлатова из его эмигрантских рассказов. В тот день не познавший утюга начальник выступил с творческим развитием ценной мысли о том, что экономика должна быть экономной. Нам в приказном порядке было вменено в обязанность использовать в качестве черновиков обратную сторону все тех же тассовок. Естественно, с нейтральным содержанием, а не тех, что несли в строках яд вражеской пропаганды, а потому подлежали уничтожению сразу после прочтения. А то и до.
   И черт дернул меня за язык, выйдя из кабинета и не слишком просчитывая контингент слушателей, вспомнить, как в далекой Америке редактор посоветовал Довлатову со товарищи экономить на фотобумаге и вчерне выводить снимки на картон. А когда они дружно запротестовали, оскорбился: мол, можно было хотя бы попробовать.
   Словом, по молодости и горячности совершил я двойную ошибку: и шефа высмеял, и откровенного эмигрантского врага процитировал. Злоупотребил, значит, служебным положением с допуском в спецхран. А, может, и того хуже. Вместо того чтобы все силы отдавать идеологической борьбе, листаю ночью под одеялом одолженные у кого-то книги сомнительного содержания. А что Козьма Прутков утверждал? Как может иметь собственное мнение тот, кто не отмечен доверием начальства? То-то.
   Вот и на этот раз, забившись в угол обширного кабинета и принявшись отыскивать на недавно вывешенной географической карте новоявленное государство-архипелаг Вануату, я надеялся отсидеться, полагая, что мой недавний успех на ниве разоблачения супостатских планов даст мне гарантию некоторой передышки.
   И ведь как я изящно поддел заокеанских поджигателей войны, спешивших наводнить Европу-заложницу своими «евроракетами». Открыл глаза, запорошенные пещерным антисоветизмом, на подоплеку строительства автодорог с многочисленными карманами-паркингами. Силой своего воображения и клавиш «Ядрани» я превратил паркинги в замаскированные стартовые площадки для мобильных «першингов», завершив разоблачение выводом о том, что раз таких стартовых площадок будет немерено, то и «першингов» завезут в Старый Свет куда больше, чем объявлено.
   Откровения сии получили одобрение во всех возможных инстанциях. И увидели свет, правда, не в Германии, а в какой-то греческой газете с непроизносимым названием с большим числом звуков «фэ», ради которых приходилось язык просовывать между зубов. Я потом долго, как крыловская мартышка, вертел в руках срочно доставленный в Москву экземпляр, силясь что-то разгадать в замысловатых греческих письменах-вязи.
   Поначалу все шло хорошо. Начальник призвал активизировать, углубить и расширить. Выступавшие в едином порыве с мест призвали ускорить реализацию заявок от заказчиков, то бишь непроизносимых, а заодно ускорить обработку прессы, на которую тратится бесценная валюта, но которая месяцами лежит в библиотеке невостребованная и не размеченная для папок досье. После соблюдения ритуала публика потянулась к выходу, предвкушая чай и душеспасительные разговоры. Но тут меня, как в известном фильме, попросили остаться…

Опус 2

   Москва. Восьмидесятые. Собственно, с самого начала посиделок я приметил этого, с первого взгляда невзрачного сухощавого человечка в костюмчике в грязную полоску. Лысый, как ветровое стекло, Игорь Портнов стал популярным в своей службе после того, как на неизменном ежемесячном политзанятии обрушился на автомобиль, разоблачив это средство передвижения как инструмент усиления в нашем коллективистском обществе чувства индивидуализма, отчужденности и политической пассивности.
   В ответ молодые, не обремененные личным транспортом коллеги попросили докладчика в целях преодоления тлетворного влияния «железного коня» захватывать с собою по пути на работу в салон «Волги» нескольких сотрудников. За что и были жестоко раскритикованы за упрощенчество и дешевый, отдающий оппортунизмом популизм.
   Сам Портнов высидел свои погоны скорее по партийной линии, и когда пришла пора все-таки отправляться на территорию классового противника, то токмо волей пославшего его начальства оказался в одной уютной стране с почти российским климатом в качестве корреспондента газеты «Правда». То есть в том качестве, в каком ни один журналист-совместитель не мог оказаться, как считалось, по особому постановлению Политбюро. Кремлевские старцы страшно опасались, как бы в результате провала разведчика-правдиста не нанести непоправимый урон кристальной репутации органа ЦК КПСС.
   И, надо сказать, будучи на ответственном посту, полковник Портнов сделал все, чтобы не уронить высокую марку печатного партийного органа, предпочитая вообще не выходить на улицу и составлять свои отсылаемые в редакцию раритетные корреспонденции на основе проверенных телеграмм местного отделения ТАСС.
   Впрочем, один раз удача в стане врага все-таки ему улыбнулась. Напоровшись в одной из библиотек на развернутый проспект ракетостроительной компании «Мартин-Мариетта», Игорь Николаевич не преминул послать в Центр перевод ценнейшей, буквально под пулями добытой информации, снабдив его такими разухабистыми комментариями, что, ознакомившись с ними, от зависти повесился бы сам дорогой Никита Сергеевич Хрущев.
   Покровители в Центре правильно подали важный сигнал высшему начальству, доложили чуть ли не самим политбюровским сидельцам, и так запуганным до состояния готовности спать в подземных бункерах. И вскоре новоявленный полковник был отозван на Родину с солидным повышением. Вот только кто-то из остроумных начальственных прагматиков с намеком все-таки сунул его на кураторство текущей дезинформацией.
   На новом поприще Портнов развернулся было во всей силе своего все сокрушающего таланта, выдвинув тезис превращения слабостей нашей контрпропаганды в ее непоколебимую силу. В частности, отталкиваясь от западных попыток карикатуризировать советскую правящую геронтократию, наш несгибаемый боец предложил довести эту статью пропаганды до абсурда, доказав злопыхателям по ту сторону кордона, что они и твари дрожащие, и права не имеют.
   «Представьте, – витийствовал он на закрытых планерках, – в ответ на обвинения наших руководителей в неадекватности мы не только не станем по каналам серой пропаганды отрицать этот сомнительный факт, а, наоборот, как бы признаем его и, сделав большие глаза, предупредим, что, в случае дальнейшего нажима на Советский Союз, наши аксакалы смогут пойти на немыслимое… Вплоть до ядерного удара!».
   Тут оратор делал смысловую паузу, со значением оглядывая притихших от такого революционного посыла собравшихся. Для меня же было не ясно, как на листе бумаги передать ощущение болезненно расширенных глаз – пририсовать, что ли, от руки. К тому же заранее меня печалила судьба того камикадзе, что возьмет на себя смелость доверить страницам медицинский диагноз сиятельным «портретам». По всем законам жанра текст такой подлежал уничтожению вместе с дерзким автором.
   В результате Игоря Николаевича поблагодарили за тонкость политического анализа и предложили больше сосредоточиться на организации процесса, а не на смысловых частностях.
   Таким образом, тяжелая доля персонажа плюс его застарелая язва двенадцатиперстной кишки не сулили мне ничего хорошего. Притом, что пару месяцев назад я сподобился на скупую портновскую похвалу вслед сочиненной мною трагической истории происков коварных союзников по НАТО, чморивших гордую Британию, пустившуюся за тридевять морей и океанов защищать свои Фолклендские острова.
   Как от печки танцевал я от плодотворной идеи французской ракеты, тайно смонтированной на аргентинском самолете: мол, потому-то противовоздушная система пущенного на дно эсминца «Шеффилд» и не сработала, что в его бортовом компьютере, анализировавшем все приближавшиеся воздушные цели, «француженка» в системе «свой-чужой» числилась как родная натовская. Ну а там: «дайте нам одно слабое звено – вытащим всю цепь».
   Однако я приготовился под ритуальные заклинания Портнова – включить воображение, шире взглянуть на текущие проблемы – согласно кивать головой и думать о чем-нибудь приятном. Например, о том, как в период осенних дождей в нашей комнате опять рухнет потолок из-за дырявой крыши и наша работа будет по вполне объективным причинам парализована на неделю. Как минимум.
   Но, вопреки моим дурным предчувствиям, почетный гость из Инстанций, а заодно и заказчик с большой буквы, заговорил со мною тоном вкрадчивым. Почти ласковым. Словно решил рассказать мне сказку о золотом петушке.
   Ох уж эта вкрадчивость…

   Уездный город N. Девяностые годы. В местном «отеле», который, если судить по бесчисленным слоям отделившейся от стен краски, был за последние лет сто и постоялым двором, и гостиницей «Англетер», и домом колхозника, наша спецбригада оказалась в пожарном порядке. Поскольку тамошний мэр, долгие годы не опасавшийся за свое кресло, вдруг замандражировал буквально за месяц до перевыборов.
   А все потому, что в роли местного иуды неожиданно выступил директор градообразующего заводика, который потихоньку де-факто почти приватизировал предприятие и решил, чтобы довести сладостный процесс до логичного конца, прикупить для гарантии еще и властные полномочия в городе.
   Давно обосновавшиеся там директорские имиджмейкеры, прибывшие на берега местного озера с брегов самой Невы, вечерком сойдясь с нами за рюмкой чая, не скрывали торжества. Кампанию они построили просто и надежно. Мэра постоянно атаковали неприятными вопросами, вынуждая оправдываться и терять свое и так не слишком привлекательное лицо.
   А для того, чтобы директор подольше оставался весь в белом, питерцы раскрутили за относительно небольшие деньги «альтернативного» кандидата, говорливого престарелого маргинала без комплексов, обвинявшего мэра во всем за исключением, пожалуй, скотоложства и убийства Кеннеди. Судиться с ним было бесполезно, а снятия с выборов он, понятное дело, не боялся, поскольку играл роль подставного тарана с твердой зарплатой.
   Дедушка-зиц-кандидат был еще на ходу, и, когда во время коллективных дебатов на уездном телеканале он наставил на поблекшего мэра свой указательный палец и возопил в стиле боровшегося с Кателиной Цицерона «Доколе ты будешь испытывать наше терпение?», а директор, снисходительно улыбнувшись, прочитал по бумажке спич о том, что наш третий, конечно, экстремист, но в целом-то он прав, городской голова понял: пора звать на подмогу знающих людей.
   Питерцы вообще имели репутацию «отморозков» с артистическим уклоном. Коронным номером их программы, эдакой цыганочкой с выходом, была организация крикливых маршей разнообразных маргиналов в поддержку соперника опекаемого кандидата. В наскоро сформированной за небольшую плату колонне могли маршировать местные бомжи, имевшие о предвыборной борьбе столь же ясное представление, как о биноме Ньютона, небритые субъекты неопределенной национальности, изображавшие кавказцев с рынков. В последнем карнавальном варианте участников щедро украшали дешевой бижутерией, издали сходившей за дорогие побрякушки, нажитые беспредельной спекуляцией.
   Главный питерский закоперщик, не надеясь на здоровую и трезвую память своих подопечных, часто сам вставал в ряды митингующих, постоянно выкрикивая подхватываемые его воинством слоганы: «Мэр – наша защита и опора» или «Для кандидата Пупкина все люди братья. Голосуйте за Пупкина!».
   Для психологических атак в закрытых помещениях в ход пускались специально завезенные из столиц молодые люди с признаками нетрадиционной сексуальной ориентации. Завозить их приходилось по той простой причине, что качественных «голубых» в глубинке найти было трудно. Тем более что у местных жителей представление о секс-меньшинствах сформировалось под воздействием бесконечных телевизионных «мыльных опер».
   Естественно, что такой гей-парад вставал заказчику в немалую дополнительную копеечку. Зато когда в душный зал клуба железнодорожников, где потертый жизнью кандидат уже минут двадцать томил собравшихся отчетом о гауке своих прожитых лет, с визгливыми криками «вот наш идеал», «голосуйте за душку Пупкина!», «мы любим тебя!» врывалась группка размалеванных и причепуренных юношей, ряды слушателей со скоростью звука редели наполовину. Не спасало ситуацию даже обещание вознаградить мучения собравшихся новым голливудским боевиком.
   Но с течением времени агитацию опухшей бомжовой мордой взяли на вооружение слишком многие – пиаровское «ноу-хау» – это ведь как шило в мешке. Да и в разрабатываемом городке, несмотря на функционирование лакомого для многих кабельного заводика, обнищание обывателей дошло до такой степени, что в округе ни один бомж просто не выжил бы, ни один кавказец не заработал бы ни рубля. А потому уездный городок остался лишенным яркого карнавального шествия, традиционно напоминавшего крестный ход в доме умалишенных.
   Послушав еще немного питерские жалобы на скуповатость их протеже – а ведь став мэром, он без труда еще и толкнет заводишко за приличные деньги, – мы собрались на совет в Филях. Времени на отступление уже не было. Надо было действовать, и немедленно. Следовательно, проверенный прием вхождения в местное информационное поле с помощью проведения псевдосоциологического опроса отпадал. Он требовал некоего временного пространства для того, чтобы круги слухов, порожденные нашими изощренными вопросами, разошлись по всему околотку.
   А чего было бы проще – разослать по нетопленым подъездам наших пехотинцев с анкетами. Большая часть мещан, естественно, даже дверей не открыла бы. Но те, быть может, немногие, кто от скуки решился бы пообщаться с «социологами из Москвы», нашел бы в недлинной «портянке» вопрос ребром, выделенный к тому же ненавязчивым курсивом. Например, считаете ли вы, что заводу пойдет на пользу решение директора пригласить для работы в цехах двести пятьдесят китайцев? Рубль за сто, что сарафанное радио уже через недельку просветило бы всех глуповцев насчет революционных директорских мер по подъему производительности труда с помощью наших братьев навек. А там пусть начальник оправдывается. И дай Бог, если у него не окажется зятя армянина. Иначе можно сразу снимать кандидатуру и сливать воду. «У целом».
   Но и встревать в перепалку с директором по известному принципу «сам дурак» не имело смысла. Оставалось одно: спешно душить соперника в горячих объятиях, которые невозможно разорвать.
   Надо сказать, что взбешенный и зашуганный мэр долго не мог войти в прописанную для него роль. На все увещевания он первоначально реагировал запальчивыми восклицаниями: «Да я его. Да у него десять лет строгача на лбу написаны». При этом волна возмущения, рожденная в районе его третьего подбородка, прокатывалась по всему телу, чтобы погаснуть в районе бесформенного живота размером с квасную бочку.
   И только с третьей попытки вкрадчивых и терпеливых объяснений нам наконец удалось убедить городского голову сыграть роль не врага, а, наоборот, ближайшего друга и покровителя взбунтовавшегося начальника: мол, как же, как же, мы его, болезного, на помойке нашли, отмыли, обучили и с тех пор ведем за руку от успеха к успеху.
   Нам же оставалось действовать по сценарию Кота в сапогах и научить разные благодатные аудитории без запинки отвечать: «Кому мы обязаны столь успешным менеджером на посту директора?» – «Маркизу Карабасу! Пардон, мэру Карабасову!» Ну и тому подобное.
   Поначалу мэр смущался, но затем заговорил как по писаному. Еще бы! Бригада денно и нощно готовила для него все новые главы мемуаров на тему «Как я сделал из Сереги директора». Пафос откровений.
   Мэр становился все более возвышенным и душевно прочувствованным. Сначала в интервью местной газетке он как бы вскользь, с недомолвками признался, что много лет назад приметил молодого мастера, паренька сметливого и простого, и, будучи членом заводского парткома, пустил его в социальный лифт, то есть в местное бюро комсомола. Затем, уже на телеэкране, смущаясь под напором нашего сотрудника, игравшего роль заезжего столичного журналиста, признался: да, вот поделился с газетой сокровенными воспоминаниями. И мне, мол, очень приятно, что в соперниках у меня Сергей Петрович, которого я несколько раз от интриг завистников спасал – ведь у нас не любят талантливых людей, двигал наверх, как мог, опыт передавал. Словом, Сергей, уж позвольте мне так его называть, мое второе Я.
   Причем это интервью попало на местный телеканал как бы случайно, поскольку записывалось-де для канала центрального. Недаром ведь наш человек постоянно пихал в кадр свой микрофон с московским телелейблом.
   А дальше – больше. Если уж москвичам интересен такой исторический факт, то уж местные от рождающейся мелодрамы не могли остаться в стороне.
   И мэр вошел в роль. Казалось, что его воспоминания, теплой волной накрывшие городок N, способны выжать слезу даже у отправленного в дальние закрома бюста Серго Орджоникидзе. С большим волнением на моей памяти о своем протеже говорил только советский посол в Париже Рябов, наш единственный дипломат с татуировкой, поочередно рассказывавший всем заезжим визитерам, как он из простых строителей у себя в Свердловске поднял к кремлевским звездам Бориса. Но у посла за спиной были годы репетиций, а мэр играл прямо с нашего листа.
   Директор, поначалу ошибочно принявший мэрские мемуары за своеобразную форму капитуляции соперника, вдруг понял, что в глазах родных обывателей, еще недавно без мата не способных поминать градоначальника, он становится чем-то вроде его клона. Бросился опровергать, да запутался.
   Теперь уже у питерцев на часах падал флажок. Надо было в пожарном порядке найти сослуживцев молодого директора, готовых опровергнуть столь не вовремя всплывший факт из его биографии. Но под нашим натиском число готовых влиться в директорскую свиту, чтобы сыграть короля, резко поуменьшилось.
   А у мэра-то вдруг сквозь жировые складки проступило человеческое лицо, он стал интересен собственным согражданам. Свободно заговорил о будничных материях, пообещал дать дорогу молодому поколению горожан, как когда-то Сереге, посулил пенсионерам бесплатный проезд в единственном в городке трамвае. Он и раньше нес нечто подобное, да никто его не слушал. Теперь же жители вдруг прозрели и наперебой в прямом эфире просили мэра и впредь не оставлять завод-кормилец своими заботами, а то вот уже и китайцев собираются звать. И это при нашей-то безработице.
   Последнее высказывание, естественно, принадлежало нашему надежному человеку, не первый раз исполнявшему в бригаде роль простого аборигена, задавленного жизнью. Ради поддержания образа «Кузьмичу» – в миру Петру Григорьевичу – разрешалось пить даже во время работы в поле.
   Для пущего триумфа мы решились в газетке, полностью подконтрольной мэрии, напечатать рейтинги кандидатов. И, чтобы окончательно добить соперника и «нагнуть» колеблющихся избирателей, за мэра у нас высказалось чуть не шестьдесят процентов опрошенных.
   Казалось, что неожиданностей уже не будет. Но в последнюю перед избирательным воскресеньем субботу в мой гостиничный номер постучали.
   С трудом оторвав от косяка рассохшуюся дверь, я, как в плохом романе, нос к носу столкнулся с Женькой Вяльцевым, моим коллегой и «сокамерником» по чердаку. Человеком, долгие годы сохранявшим особую, издали приметную элегантность чекового клиента столичной «Березки», одаривавшей всех своих завсегдатаев «закромов, для других закрытых» одинаковыми болгарскими дубленками и пыжиковыми шапками а‑ля ЦК КПСС. Но главное – Женька небрежно употреблял словечки типа «гламур» или «мейнстрим» лет за десять до того, как они вошли в обиход наших пишущих коллег, и в силу такого словесного запаса считался тонким знатоком западной ментальности.
   В руках Вяльцев держал свежий номер местного печатного органа с шапкой «Рейтинг без сюрпризов».
   – Ну что, – загоготал он с порога, – не человек для субботы, а суббота для человека?
   Но и без слов было понятно, что на поле битвы прибыл полпред заказчиков. Тех самых, что намеревались загрести завод руками посаженного в мэрское кресло директора.
   – Ну здравствуй, сынку, – Вяльцев явно был в настроении, не соответствующем рейтингу его протеже. – Небось не ждал? Ладно-ладно. Не смущайся. С мэром мы договорились. Ты же сам всем внушил, что он политик, чуткий к проявлениям неординарных личностей. А мы такие! Да и жизнь у нас сказочная. Вот тебе и коньячок в подарок. Заслужил.
   – Помнишь, как мы шутили лет десять назад.

Опус 3

   Москва. Восьмидесятые. В свою келью после разговора с Портновым я вернулся, прямо скажем, озадаченным. И сквозь собственные неконцентрированные мысли лениво следил за вспыхнувшей за чашкой послеобеденного чая дискуссией между Женькой, Евгением Станиславовичем, и ветераном Шутовым.
   Старик Шутов входил на нашем чердаке в своеобразную райскую группу, не такую, конечно, сладкую, как маршальская, но объединившую удачливых карьерных деятелей, которым и после выхода на пенсию по причине запредельного возраста разрешили кормиться в нашей тихой заводи. Мол, авось что-то полезное и припомнят. Впрочем, если они что-то и помнили, то исключительно график работы столовой диетического питания, распределителя с ценами времен военного коммунизма и голодного обморока наркома Цюрупы.
   Старика Шутова на такой разнице цен иногда клинило. Так, однажды войдя в нашу агентскую столовку, он публично возмутился, отчего это пирожные стоят двадцать четыре копейки, когда везде по гривеннику. И только поймав на себе коллективные удивленные взгляды и поняв наконец, на каком свете находится, чертыхнулся и быстренько ретировался.
   Сам Иван Александрович, несостоявшийся террорист школы Павла Судоплатова, волей случая выбился в послы, пообтерся среди сиятельных визитеров и являл собою тип безапелляционного знатока схваток под кремлевским ковром. То есть считал себя фигурой, равной Черчиллю. Тем более что не уступил бы могильщику Британской империи в любви к армянскому коньяку. Шустовскому. Но любил он его не только за созвучие фамилий.
   Сейчас, однако, с тоской глядя в жидковатый настой грузино-краснодарской смеси, Шутов открывал тайну гардеробного бунта политбюровских портретов.
   – Вот ты, Женя, все по западным газеткам судишь. Да у них одно на уме – кто за кем на мавзолее стоит, кто некролог подписал, а кто нет. Кто с генералами фотографируется, кто видный, а кто выдающийся деятель и продолжатель. А что Гришин вышел на пленуме докладывать в «тройке», никто внимания не обратил. А зря! Вот где подвижки, реформы, понимаешь. И зря смеешься. Костюм – это форма с содержанием. Что носили вожди? Да нет, брось ты – френчи. Сейчас. Летом – серый однобортный, зимой темно-синий – опять же однобортный. Один Суслов щеголял в двубортном. Но он, идеолог хренов, и при Сталине в пиджачке ходил с галстучком. А тут «тройка». Не тот формат. А Гришин, он вещь в себе. Я за границей видел, он там сносно гутарил без всякой бумажки, а в Москве глаз от листка не оторвет, чтоб как все. Значит, внутри что-то двигается. Скоро, скоро узнаем.
   – А ты что молчишь, – Шутов обратил внимание на мой задумчиво-отсутствующий вид. – Кто с нами молчит, тот пишет анонимки.
   И знаток кремлевских тайн зашелся старческим с хрипотцой смешком.
   – Что думаю? Думаю, – заговорил я голоском Броневого из захаровского «Того самого Мюнхаузена», – некоторые стали много о себе понимать, нашивать фестончики, обшлага. Так вот этого мы никому не позволим!
   Для усиления комического эффекта я потряс пальцем над головой.
   – Тьфу, – старик Шутов в сердцах грохнул чашкой по обшарпанному канцелярскому столу, служившему для чайнокофейных церемоний, – просрете страну, как пить дать, просрете.
   И он с достоинством удалился, на ходу вытаскивая из кармана фирменного блейзера пачку посконного «Пегаса».
   – Да, – не упустил случая позлорадствовать Женька, – раньше-то «Мальборо» потягивал. А что Портнов? Озадачил? Поделись. Одна голова хорошо, а две…
   – Уже Чернобыль, – в тон ему парировал я.
   Но Евгения мой ответ ничуть не расстроил. Всю неделю он ходил в приподнятом настроении, словно похоронил ненавистную тещу на дальнем кладбище во Владимирской губернии. Перед ним снова замаячила перспектива заграничной долгосрочки. Страна потенциального пребывания его не интересовала принципиально. Любой климат и дикие нравы аборигенов меркли перед лучезарной перспективой и впредь небрежно шелестеть чеками «Внешпосылторга», открывающими для других закрытые прилавки «Березки».
   К тому же знаток гламура был, как выражались хорошо знавшие его коллеги по службе, «полуглотом». А именно: владел бесчисленным числом иностранных языков, правда, на уровне бармена приличного курортного городка.
   – Ну, как знаешь. Только синдром Портнова не подхвати. Это когда корячишься-корячишься, а заявку на сюжет давно отменили. Сообщить только нам, пехотинцам, забыли.
   – Ну уж эту заявку вряд ли отменят.
   И я вновь погрузился в перипетии нашей деликатной беседы.
   Мой таинственный собеседник для затравки похвалил в несвойственной ему манере пару моих публикаций в открытой печати, выстроенных в точности с заветами булгаковского профессора Преображенского, советовавшего не портить себе аппетит чтением советских газет.
   И уж если бы кто-то действительно сумел дочитать до конца мои живописания ядерной зимы: меркнувшего в облаках пыли, поднятой термоядерными взрывами, солнца, ядовитого плутониевого одеяла, покрывающего остывающую землю, щедро политую метеоритными дождями и выжженную космическими лучами, то терпиле уж точно в рот не полез кусок хлеба, пусть и намазанный дефицитной красной икрой.
   Но после приятной для меня прелюдии последовало затяжное рондо на тему: как мы ни открываем глаза западному обывателю на эгоизм янки, как ни увещеваем не поддаваться соблазну «звездных войн», а Михель все пугливо косится в сторону наших пятидесяти тысяч танков, половина которых в случае чего и не заведется вовсе.
   – А потому, – заключил Портнов, – надо быть ближе к сытому европейскому телу. Надо напугать их чем-то близким, в районе родного диванчика с телевизором. Подумай. Но не затягивай. Мне надо наверх выходить с предложениями.
   Наша беседа в стиле заезженного голливудского блокбастера отчего-то навеяла мне воспоминания о посещении в силу служебной необходимости заунывной выставки политического плаката, где настроение мне подняло изображение мозолистого пролетарского кулака, на котором, расправив крылья, расположилась стилизованная голубка с неизменной оливковой ветвью в клюве. Но квинтэссенцией картинки был слоган «За мир до победы».
   Не найдя внутреннего ответа на наметившийся вызов новых фобий, я решил отвлечь Шишкина-старшего от мучительного двухмесячного труда по запугиванию развивающихся стран страшенным призраком ВТО. Как водится, вначале тезисы о закреплении монотоварного характера африканских экономик и неэквивалентного обмена легко ложились на бумагу, но по мере стаскивания выцветших тряпок с пугала неоколониализма работа шла с все большим трением.
   А потому он с удовольствием отвлекся от перелистывания еженедельника «Жен Африк», служившего для него источником текущего вдохновения.
   – Ты сам-то чего боишься?
   – Ангины, – попытался натужно сострить я.
   – Вот-вот, – оживился Коля, – человек боится глада, мрака, холода, недугов разных, в общем, всех казней египетских.
   Болезни. Ну конечно. Вот что страшнее ядерной войны! Война то ли будет, то ли нет. А по причине всеобщей эпидемии сифилиса монахам в Европе прописали тотальное целомудрие, а священникам – целибат. Иначе выразители божьей воли щеголяли бы с проваленными носами, а на монастырских кладбищах на могилках цветочки бы не росли.
   А чума! Что на оба ваших дома. «Добрый хан» Джаннибек, золотоордынец-ченгизид, осаждал крепость в Крыму, расстроился, что не встретил понимания у местного населения. И в стиле народной дипломатии века четырнадцатого приказал забросать форт чумными трупами. А их в Азии всегда был избыток, спасал только подвижный, кочевой образ жизни детей степей.
   Дальше – больше. Кораблями из Тавриды инфекцию занесли в Италию, а оттуда в скученную в антисанитарных городах Европу. И всем сразу полегчало, поскольку половины населения как не бывало. А вы говорите Н-бомба. Да пресловутый маразматик Рейган, решивший, что Венеция так сильно пострадала от наводнения, что ни одной сухой улицы не осталось, Джаннибеку в подметки не годится по разрушительной силе!
   Стоп. А если Рейган решит применить что-то вроде биологического оружия? Ну не решит, а не сможет проконтролировать сохранность. Говорим же мы на каждом перекрестке о том, что возможен несанкционированный запуск ракет в обстановке всеобщего истеричного страха и недоверия? Те же западники сколько времени мусолили странную аварию под Свердловском, когда, как считают, на волю из секретных пробирок вырвались споры сибирской язвы.
   Но чума, сибирская язва не так актуальны. Ими уже переболели. В смысле перебоялись (ах, знал бы я тогда, как спустя двадцать лет таинственные споры сибирской язвы поставят на уши пол-Америки). Что же остается. AIDS! Синдром приобретенного иммунодефицита.

   Москва. 1991 год. Начавшаяся ранним утром 19 августа массовая порча столичного дорожного полотна бронетехникой на первый взгляд не предвещала ничего хорошего. В прогрессивно-демократической газете, в рядах которой я встретил то хмурое утро, первыми это на уровне инстинкта почувствовали отпетые демократы, большинство из которых имело солидное правдистское прошлое.
   И когда редакцию расколол спор насчет того, следует или нет печатать указы ГКЧП, то интуитивные антикоммунисты, те, что по двадцать лет умучивали себя, сочиняя передовицы партийного органа, дружно высказались «за». Мотивировали они свою по-большевистски принципиальную позицию тем, что путчистам надо дать себя саморазоблачить. К счастью, к полудню газетка была прикрыта по факсу другим непечатным указом, и спор разрешился сам по себе.
   Впрочем, вскоре и отпетые как бы сами по себе рассосались. «Бросились откапывать партбилеты, – оценил ситуацию молодой циник, успевший обзавестись, несмотря на дефицит, экспортной двухлитровой бутылкой «Столичной», которую он для привлечения всеобщего внимания держал над головой за стеклянную ручку.
   Бутылку, как оказалось, выставляли два наших фотокорреспондента, которые не тратили драгоценное время на идеологические споры и успели с утра с какого-то чердака отщелкать притаившуюся во дворе казармы на Люсиновской колонну бэтээров. Снимок этот за редкую тогда еще зеленую валюту был сразу приобретен всеми расквартированными в Москве иностранными информационными агентствами с предложениями дальнейшего сотрудничества.
   Так что кому переворот, а кому отец родной. Или все-таки мать. «Фронтовые сто грамм», а мы ведь в условиях военного положения вмиг разрядили копившееся с утра электричество и возродили угасший было исторический оптимизм.
   «Да эти, в Кремле, небось тоже с утра нажрались. У нас без этого дела ничего не начинают», – предвкушал «фотик», который до розлива, воспользовавшись моментом, долго выяснял у нас, откуда выигрышней будет снимать штурм Белого дома. Но коллектив так и не решил: то ли из бара гостиницы «Украина», то ли со стороны американского посольства. В случае чего можно и через забор, к янки.
   Но самое интересное началось 22 августа. Провал путча вновь собрал всех было захворавших, почувствовавших три дня назад необходимость срочной уборки картошки на родных шести сотках или встречи с демократически мыслящими соратниками на неназванной конспиративной квартире.
   Не обошлось, как водится, без выяснения сакраментального вопроса: а вы что делали в эти суровые дни борьбы за демократию? Но всех превзошел неприметный с виду заместитель ответсека, вспомнивший вдруг, что в «Правде» имел честь вести номера с самим членом тамошней редколлегии Егором Тимурычем, а потому-де просто обязан взять на себя в газете куда большую ответственность.
   Нахала быстро поставили на место. И за одно в качестве жеста коллективной скромности отказались от присуждения себе медалей защитников Белого дома, поскольку триумфаторы щедро предложили нам самим заполнить на себя необходимые наградные бумаги, пообещав по исконно русской традиции наградить всех непричастных. «Бог его знает, – прокомментировал один из скромников, – может, потом по этим чертовым медалькам нас всех вычислят».
   Понемногу все устаканилось. В прямом и переносном смысле. Но только не для меня. Напасть пришла, откуда не ждали, в виде фантомных списков ГКЧП на устранение главных противников режима. Списков, естественно, никто не видел и в руках не держал. Но видные телевизионные демократы то тут, то там давали понять, что, по их сведениям, в этих самых проскрипционных бумагах они фигурировали. Кто пятым, кто – опять же по врожденной скромности – на восьмом месте.
   Но возникли неувязки. Каждый хотел быть в первой десятке подлежащих немедленной ликвидации, и таковых набралось сотни полторы. Благо, на телеэкране говорить позволялось кому угодно. Вот все и пользовались.
   Назревал скандал, а главное, неминуемый раскол демократического сообщества. Необходимо было принимать меры. И наш редактор решился.
   Мне как штатному колумнисту и затейнику предлагалось, прикинув все pro и contra, решить квадратуру круга, составив такой хитрый список несостоявшихся жертв путча, чтобы примирить наконец всех страждущих записаться в новоявленные мученики.
   «Да! Начните с тех, кто нам постоянно досаждает своими статейками, хоть отстанут ненадолго». С этим напутствием я и отправился выводить формулу всеобщего примирения карьер и амбиций.
   И было от чего задуматься. Единственным удачным информационным вбросом наших демократов, то есть номенклатурщиков второго и третьего ранга, была так называемая речь Ельцина на октябрьском пленуме, после которой он, собственно, и стал ходячей легендой, символом и надежей.
   Общество, измученное алкогольно-табачным дефицитом, жаждало познать Откровение, по причине которого одного из небожителей спустили на грешную почву обычного министра. Верховная власть промолчала, проявив политическую близорукость, и вскоре поплатилась.
   Народ получил в списках (а чему верить, как не таким, черт-те на чем размноженным бумажкам) то, что хотел. Создалось впечатление, что составители просто гуляли по улицам и задавали вопросы прохожим: а что вы надеетесь прочитать в этом тайном послании? Провальная политика верхов? Хорошо, записываем. Медленные реформы? Отлично – так и было сказано.
   Не обошлось без упоминания самой Раисы Максимовны, которая куда-то там вмешивается и лично отдает распоряжение. Такого народ, и так не оценивший душевной тонкости первой леди, стерпеть не мог.
   По поводу списков опрашивать было некого. И по здравом рассуждении я пришел к выводу, что отказать кому-то из ярко выраженных претендентов на место в несостоявшемся мартирологе было бы крайне недальновидно и нетактично. Действительно, чем один претендент хуже другого? Проблема состояла в том, что никто не удовлетворился бы девяносто девятым или сто двадцать восьмым местом. Это вам не теннисный подвижный рейтинг. Эти списки составляются для истории и должны быть записаны на скрижалях золотыми буквами.
   Но ведь речь все время шла о списках? Так почему бы им не существовать параллельно. Ведь акционеров ГКПЧ было множество, вот каждый и мог составить свой убойный реестр по профилю. Чем не выход?
   Понятно, что первая тройка незыблема. По чинам. Ну а ей в хвост десяток колонн. Причем можно ввести гибкую перекрестную систему. В списках, например, Павлова претендент X будет седьмым, а в перечне Язова – одиннадцатым. А по совокупности рейтинговых очков займет вполне почетное место. И так со всеми самыми опасными и говорливыми.
   Тем не менее через некоторое время в газетах появилось столько вариантов несостоявшихся жертв, что я понял: большинство коллег пошли по моему пути.
   С чувством выполненного долга я ради променажа спустился к некогда неприступному комплексу ЦК КПСС. Сейчас, однако, многие ворота были распахнуты, и граждане нового государства свободно разгуливали по внутренним улочкам комплекса.
   Злые языки утверждали, что первыми на штурм всеми брошенной Бастилии на Старой площади пошли многие властители демократических дум. Цель их была простой, как мычание – успеть вытащить из партийных архивов пачки взаимных доносов. Не ко времени они уже были.
   Вдруг среди праздно гуляющих мелькнул знакомый чердачный силуэт. Ба, да неужто Портнов?
   – Товарищ, товарищ, постойте. Это не вы издаете газету «СПИД-Инфо»?
   Но человек в глубоко надвинутой на глаза кепке ускорил шаг и скрылся в вечернем сумраке. Картина маслом «Не ждали».

Опус 4

   Москва, восьмидесятые. AIDS. Раскручиваемая по всему миру страшилка. Заговорили и у нас. Вроде даже придумали собственную аббревиатуру – СПИД. Крайне неудачно звучит: speed – скорость. В смысле на полной скорости на тот свет?
   Что известно о новом биче божьем? Ага, впервые выявили симптомы заболевания в 1981 году в Калифорнии в среде гомосексуалистов. Еще бы! Сколько веков призывали проклятье на головы страшных грешников-мужеложцев. А тут, как по заказу, и наказание. Не надо, как английскому Генриху, заливать в задний проход расплавленный металл.
   Причем только-только в Америке Рейгана назрел пуританский консервативный реванш, только-только бывшие хиппи стали менять джинсы на классические костюмы, только-только в моду вернулась стабильная семья, карьера и прочие классические ценности, отрицающие секс на парковой лавочке, и вот вам, пожалуйста – мощнейший моральный и материальный стимул для закрепления поворота. Сифилис и монашеский целибат – AIDS и победа классических семейных консервативных ценностей.
   Очень вовремя, как чертик из коробочки. Или… пробирки? Пробирки, пробирки, про… Интересно. Очень даже.
   А что ученые мужи пишут в свободной прессе о происхождении вируса. Так… основа вируса – рибонуклеиновая кислота (РНК) – в клетке организма синтезирует, как по матрице, соответствующую ей молекулу дезорксирибонуклеиновой кислоты (ДНК), которая, проникая в ядро клетки, в хромосомную ДНК, служит основой для образования новых вирусных частиц. Словом, цепная реакция, что твоя ядерная бомба. Все сходится. Умная газета «Фигаро», но журналюга что-то путается, излагает уж слишком специально. Видать, списывал с ученых записок второпях.
   Но вот еще зацепка. Полагают, что возбудитель болезни впервые появился в середине пятидесятых годов в Центральной Африке, потом распространился на Гаити, оттуда в США. Тридцать лет вирус распространялся? На лодке, что ли, плыл? Наш мир – большая деревня. Абсурд. Не объяснение. Да еще пресловутые зеленые мартышки как предполагаемый первоисточник.
   Обидное даже какое-то объяснение. Что, их негры живыми ели? Расизмом попахивает. Лам (парнокопытных) уже объявляли носителями бледных спирохет. Пошли по второму кругу? Как-то мелко.
   Вывод напрашивается сам собой. Вирус сложный. Эпидемия распространяется лавинообразно. И именно сейчас. Из космоса инфекция попасть не могла. Значит, значит. Синтезировали враги рода человеческого. А кто у нас проходит по этой статье? Все те же поджигатели войны, от которых исходит угроза миру. Эврика!
   Обобщим. Вирус создается в американском (вариант – натовском) центре микробиологических исследований группой вирусологов. Первоначально исключительно как биологическое расовое оружие, то есть воздействующее исключительно на негроидов. О расовом оружии уже говорят на каждом углу. Мол, разные инфекции воздействуют на белых, черных и желтых по-разному. В стиле «что русскому хорошо, то немцу смерть».
   Значит, идея катит. Создавали биологическое оружие для стран третьего мира, где трудно сразу идентифицировать вспыхнувшую эпидемию. Там и так мрут как мухи. Проверили эффективность. Не исключено, что кто-то попробовал и на Гаити, у папы Дюка. Опять же чернокожие. Тоже отсутствие контроля, все можно объяснить нищетой и антисанитарией. Но вирус был занесен в США, в райскую Калифорнию. Это уже серьезно. Скандал с последующим разоблачением. А может, кто-то из неоконсерваторов решил поставить эксперимент на маргиналах – наркоманах, гомосексуалистах. Среди них черных хватает.
   Выходит, оружие вышло из-под контроля экспериментаторов и принялось разить, не оглядываясь на колер.
   А что, если вырвался вирус не случайно? Прошел проверку смертями в Африке, на Гаити, Таити, в какой-нибудь еще Тьмутаракани и теперь сознательно запускается в мир с одной целью – дать США сверхоружие. Ведь противоядие может быть уже готово. А для «отмазки» приплели калифорнийских «голубых»: мол, американцы, бедняжки, первыми и пострадали от чумы XX века.
   А дальше, дальше… Обычная в таких случаях дестабилизация Европы. Почище провоцирования нефтяного ближневосточного кризиса, от которого янки защищены куда лучше своих союзников. Перекачка капиталов из Старого Света в Новый, ведь США – страна-убежище при таком раскладе.
   Ну что, вылепил пугало. И с точки зрения чистой науки придраться трудно. Зеленые мартышки – объяснение из того же ряда.
   За обедом Шишкин-старший, смакуя мою версию вместе с неопределенного цвета бульоном, только плечами пожимал: слишком лобово. Никто на Западе такое не возьмет, если только где-нибудь у арабов. Но им было бы милее, если бы пробирка была бы еврейской, в смысле израильской.
   – Не проблема, – парировал я, – сам знаешь, маленькая израильская пробирка может вылезти из большой американской. Матрешка такая.
   Передача, как мне казалось, исключительно логичных тезисов, открывающих миру глаза на зловредный AIDS, была встречена заказчиком весьма сдержанно. Было видно, что плодотворная идея носится в воздухе и уже осенила не одну масштабно мыслящую голову.
   – Хорошо, посмотрим. Но ты уж очень накрутил. Тут лишнего пафоса не надо. Достаточно камешка. Для лавины.
   И месяца не прошло, как мысль об искусственном происхождении новой глобальной напасти озвучил мало кому известный профессор из… ГДР.
   По мне было бы куда интереснее, если бы означенный немецкий ясновидец темной пасмурной ночью с помощью стремянки форсировал бы Берлинскую стену с одной благородной целью – поведать миру страшную тайну, известную Штази, но до поры до времени скрываемую от обеспокоенного человечества. Мол, русские знают об американской промашке – пробирка там разбилась или инфицированный негр-гомосексуалист по дури штатовскую визу получил – но ведут с америкосами скрытый и опасный для остального мира торг.
   Но все вышло куда банальнее. Сначала глаза открылись у журналистов из братской Индии и прогрессивных арабских письменников. Затем просвещенные родным ТАССом, вовремя переведшим заграничные разоблачения (понятное дело – заранее и предупредили), в кампанию включились и советские газеты. Из маленького снежка слепили целую уродливую снежную бабу, вспомнив и Мальтуса с его теорией перенаселения, и нацистского «доктора Смерть», Менгеле. План по пропагандистскому валу был выполнен за считаные месяцы.
   Американцы лениво оплевывались…

   Москва, начало девяностых. Уйдя с чердака, я еще некоторое время был в курсе тамошних агонистических судорог, поскольку мы с Шишкиным-старшим постоянно подряжались сочинять программные статьи для плодившихся, подобно дрозофилам, политических партеек и движений.
   А вскоре и Коля нырнул с пристани в мутный водоворот рынка информации. В одном из набиравших силу PR-агентств ему как молодому и начинающему поручили организовывать малобюджетные пресс-конференции ничем не примечательных персонажей, желающих, однако, заявить о себе миру.
   В тот счастливый момент дефицита не слова, а газетной бумаги все пространство, свободное от рекламы и частных объявлений типа «сауна с предоплатой», на полосах бесчисленных изданий занимали отчеты о пресс-конференциях, презентациях и пересказы бэкграундов. Этот новый термин начисто вытеснил совковое ненавистное слово «справка», несомненно отдававшее командно-административной системой.
   Но предложение на порядок превышало спрос. И мобилизовать активно пишущих журналюг на посиделки с нераскрученным деятелем, не помахав перед их чувствительными носами хорошим финальным фуршетом, а то и конвертом с персональным гонораром, не представлялось возможным.
   Николашина же смета ничего подобного не предусматривала. И он уж почти впал в уныние от перспектив неблагодарного сизифова труда, как его светлую голову осенило. Ведь отданным под его крылышко парвеню можно и нужно было продавать не сами пресс-конференции, а как бы их образы.
   Ключевое слово, фундаментальное понятие были найдены. Оставалось разработать сценарий как бы общения с виртуозами пера новоявленных пророков с большой дороги, скуповатых экспертов, начинающих профессиональных кандидатов во все, во что можно было с течением времени избраться.
   Вначале Шишкин-старший сделал было ставку на однокурсников своего сынка-лоботряса, дабы заполнить отведенный для прессух зальчик. Но молодежь оказалась, как ни странно, тяжелой на подъем, да к тому же чрезмерно, не по годам корыстной. И тогда в поле зрения информационного шерпы попала группка старичков со значками Союза журналистов, которые обитали в обветшалом в те времена Домжуре. Среди них были и отправленные на пенсию, и ветераны советских изданий, упрямо идущих ко дну. Им явно не хватало общения и ощущения собственной значимости.
   Шишкин обещал им и то, и другое. Плюс кружку пива в качестве бонуса. И понеслось.
   Довольно скоро под его командой оказалась сплоченная постжурналистская клака, готовая имитировать общественный интерес к любому заявленному для общения лицу.
   В день очередной прессухи Шишкин через постоянно дежуривших в Домжуре трубил всеобщий сбор и мобилизацию. На его призывный рог собиралось десятка полтора солидных джентльменов в галстуках с блокнотами в руках. И жаждой слова и пива, ясно читавшейся в стеклах очков с роговыми оправами.
   Старички вольготно рассаживались, приветствовали почетного гостя аплодисментами и неспешно «одаривали» его вопросами, представляясь корреспондентами некогда громких изданий. Временами кого-то из подопечных Шишкина настораживало, правда, отсутствие в зале молодых лиц, но сомневающийся получал вполне разумное объяснение, что откровения такого уважаемого персонажа, как имярек, нельзя доверять интерпретировать кому ни попадя. А здесь люди проверенные, еще за Молотовым записывали.
   Ссылки на Молотова и даже Жданова производили особенно сильное впечатление на второстепенных политиков новой волны, знавших, какую схватку их более удачливые единомышленники устроили на Старой площади за кабинет Суслова.
   Хуже было с востребованными публикациями по мотивам проведенных пресс-конференций. Это с помощью старичков имитировать было нельзя.
   Но хитроумный, как Улисс, Шишкин и тут искал и находил достойные выходы.
   Тем, кто не имел никакого аппарата, откровенно вешалась лапша на уши. И после окончательного по итогам прессухи финансового расчета следовали обещания с течением времени предоставить подробный мониторинг откликов.
   Если клиент обижался и упорствовал в заблуждениях насчет собственной смишной (от слова – СМИ) востребованности, то в ход частенько шли фальшивые подписные полосы.
   За небольшую плату, а то и просто – дружеское обещание проставиться в один из многочисленных черновых оттисков газетной полосы в раздел информации набивалось строк пятнадцать – двадцать с упоминанием фамилии шишкинского протеже.
   Полоса предъявлялась клиенту как бы на апробацию и подпись, что должно было его убедить в серьезности возможностей организаторов его кампании. А если наутро разочарованный клиент звонил и жаловался, что в вышедшем номере о нем почему-то нет ни слова, ему объясняли, что, мол, у газеты есть выпуски московские и региональные. И что в региональных вышел даже расширенный вариант его программы обустройства России. А ведь вы политик не столичный, вы политик народный? Многие успокаивались. Тем более что другие PR-конторы и брали больше, и кидали откровеннее.
   Правда, попадались клиенты перспективные, которых агентство надеялось в будущем раскрутить по-крупному. Таких кидать не рекомендовалось, а потому публикации нужны были настоящие.
   Но и тут проблема решалась благодаря выработанной Шишкиным ставке на упреждение самой пресс-конференции. Поскольку вопросы раздавались клаке заранее, а ответы всех без исключения клиентов были двух видов: ускорить проводимые реформы или, наоборот, остановить процесс распада и деградации, то итоговое резюме газеты и радиостанции получали ни свет ни заря. Иногда даже накануне общередакционных летучек, когда развешанные по стенам полосы зияли сплошными пустотами, а сводки информагентств пережевывали еще вчерашние брифинги.
   В этот час выгула собак краткие информашки о проделанной Шишкиным работе имели шанс зацепиться за полосы, хотя опасность их вылета сохранялась до самого подписания изданий в печать, часов до шести-семи.
   К слову, в один из сумрачных осенних дней Слава провел долгожданный брифинг по СПИДу, пригласив меня в качестве почетного интервьюера.
   На этот раз зал был полон. Клака получила отбой и по кружке пива в качестве моральной компенсации. Ее нагретые места заняли щеголеватые юноши с серьгами в ушах и девушки в стиле унисекс. Разномастная братия выдувала пузыри из жвачки и лениво интересовалась друг у друга, кто какую газетку собирается купить и куда следует валить в надежде конвертировать зарплату в деревянных в полноценную «зеленую».
   Засевших в пресс-президиуме врачей публика слушала вполуха, демонстрируя полное отсутствие интереса к чисто медицинским проблемам. Последовавшие затем вопросы сводились к пугающей статистике, которую врачи, по мнению собравшихся, злонамеренно преуменьшали.
   – А можно ли предсказать точную дату гибели человечества от СПИДа? – спрашивала миниатюрная брюнетка в натовском комбинезоне, сделавшая себе имя на статьях о гигантских крысах-мутантах, питавшихся в тоннелях метро железными конструкциями и электрокабелями высокого напряжения.
   Ее сосед, певец геопатогенных зон, открывший широкой публике существование тайного туалета в Мавзолее Ленина (а вдруг оживет!), долго пытал вирусологов насчет возможности мутации вич-инфицированных индивидуумов до состояния «зеленых человечков» – пришельцев.
   На таком изысканном фоне моя скромная просьба вернуться к версии искусственного происхождения вируса была встречена коллегами примерно так, как в высшем свете отреагировали бы на появление в бальной зале печника в ватнике.
   Уставшие профессора отреагировали на мой вопрос совсем уж без энтузиазма, посоветовав больше читать научной литературы и не верить байкам.
   – Да ты чо! – дернула меня за рукав брюнетка. – Они все американские гранты получают. Так они тебе и признались, что им штатники вирус в чистом виде, прямо в пробирке для исследований прислали.
   Я согласно кивнул головой: конечно, разве можно быть таким наивным. Лучше уж поговорить о зеленых человечках или просто о «зеленых».
   Издали Шишкин махнул мне рукой, предлагая спуститься в местный бар.

Опус 5

   Москва. Конец восьмидесятых.
   – Знаете ли вы, господа-товарищи, что такое «вирус‑К»?
   После неудачного посещения стоматолога лицо Евгения своей перекошенностью напоминало раздавленную трактором лягушку – и жалко, и смотреть противно. Очередной зубоврачебный эксперимент лишний раз доказал, что нашему нелегалу с тамошними дантистами общаться не рекомендуется под страхом провала, поскольку в лучшем случае они будут сочтены мазохистами, ставящими себе пломбы самостоятельно.
   По сему поводу Женькино раздражение на жизнь искало выхода, а сокамерники просто подвернулись под горячую челюсть.
   – Так вот, невежды, гуманные римские врачи придумали этот самый «вирус-К», чтобы спасти нескольких спрятанных в госпитале коллег-евреев. Гестаповцы так были напуганы новой напастью, косящей всех без оглядки на арийское происхождение, что в больничку эту и лезть боялись.
   – Ты к чему это? – Шишкин, как всегда, с видимым энтузиазмом оторвался от описания бесконечных винно-кукурузномясных войн, фактически приговоривших ВТО. Не хватало одного-единственного толчка мизинцем в виде его убойной статьи.
   – Да к тому, олухи, что миром правят фиктивные фобии. Советская угроза, терроризм всех сортов и видов, инопланетяне. Как вам идейка использовать совместную противоракетную оборону против нашествия марсиан? Тарелка шасть, а мы ее, родимую, из всех советско-американских калибров. И все при деле. От горшка и до пенсии.
   – А страх бормашины, – огрызнулся я, – а зубы на полку, а то самое у милых дам с зубами, что страшнее атомной войны.
   Но Женьку уже понесло:
   – Да и AIDS ваш. Вот он «вирус-К» наших безумных дней. Итальяшки были с юмором, назвав свою химеру в честь Кесслеринга, оккупировавшего «сапожок». А тебе следовало написать, что ЭЙДС назван в честь…э-э Эйзенхауэра. Вот был бы прикол. А то СПИД, пробирки. Презервативы. Серость.
   При слове СПИД в комнату нашу на призывный зов Женькиного голоса торжественно вплыл специалист по идеологическим провокациям Лев Хуторянский, на желтушном лице которого бесчисленные родинки образовывали неизвестный науке архипелаг. В последние месяцы ввиду международного потепления он все больше простаивал и даже стал терпимее относиться к некогда преданному анафеме термину «конвергенция».
   По его грустному лицу было отчетливо видно: времена, когда он с легкостью выпускал в «Политиздате» книженцию «Фабрика лжи», которую через пару лет, слегка дополнив, издавал уже как «Империю лжи», прошли безвозвратно.
   Его выходными ариями, помимо скабрезных анекдотов, были мемуарные воспоминания о годах, проведенных в логове потенциального противника, в Вашингтоне. В частности, каждому новому человеку в редакции он неизменно рассказывал о том, как в один ужасный день в стеклах посольского здания было обнаружено множество мельчайших отверстий. Естественно, были объявлены тревога и всеобщая мобилизация, напряжены резидентура и нелегалы. Лучшие умы в Центре искали ответ на вражеский ребус. В конце концов выяснилось, что матерые провокаторы просто, шутки ради, опробовали на неприкосновенных дипломатических стеклах один из первых лазеров. С помощью луча еще не умели снимать звуковую информацию, но парализовать работу посольства смогли. Кто-то байке этой не верил, кто-то вспоминал нечто похожее.
   Например, притчу о том, как в одной восточной стране советский посол, большой ходок и ценитель прекрасного пола, стал захаживать к жене собственного шофера, которого предварительно отсылал в казенном «мерседесе» с никчемным поручением. В конце концов (простите за каламбур) шофер оказался в курсе главной посольской интриги и отоварил ответственного работника разводной ручкой по ценной для Родины голове. Шофера с треском отозвали из восточной страны, а посла вызвали на широкий ковер. Другой бы сплоховал, стал бы каяться, детьми клясться, а наш герой только молодецки крякнул: мол, слаб я по этой бабской части, уж не взыщите. И что же вы думаете: исключили, затоптали посла, лишили номенклатурной сущности? Да ничуть! Пожурили для порядка да простили. Резюме сей притчи: всегда говори правду и одну только правду. И помогут тебе друзья.
   Впрочем, к нашей профессии мудрость эта имела такое же отношение, как античная история к Папе Римскому, который как-то в ответ на слоган «Да помогут нам боги» лишь укоризненно покачал головой и сказал: «Не умножайте Святой дух, дети мои!»
   Но на этот раз борец со все менее вражеской идеологией был настроен иронично и мирно. Посему даже его усы, которые напоминали обычно мех свалявшейся шубы, ныне боевито топорщились.
   – Ребятки, знаете, что надо сделать, чтобы не подхватить этот самый СПИД, будь он трижды неладен? Нет? Надо надеть презерватив, обмотать конец сверху изоляцией, залить варом. И ни в коем случае не трахаться. Ха-ха. Но вот что я вам скажу, ребятки, если дело так и дальше пойдет. Кашицу, что мы тут варим, хлебать начнут у нас тут, под боком.

   Краевой центр Х. Вторая половина девяностых. В краю далеком, но нашенском против засидевшегося губернатора, экономиста-либерала местного разлива, вынесенного наверх мутной волной начала эпохи демократии, решил выступить политик с генеральским прошлым.
   Кандидат слыл остроумцем и большим поклонником тезиса: если сказал, что север там, значит, там. Несогласные с таким ориентированием на местности могли идти куда более коротким маршрутом с явным физиологическим уклоном. Посему претендент слыл не просто сторонником сильной руки, но воплощением этой самой руки от кончика мизинца до локтя, который он при желании мог легко укусить.
   Деньги под врага всяческой рутины давали, и немалые, а потому на место боевых действий вылетело сразу несколько сплоченных и закаленных бригад, давно опровергнувших спорную мысль о том, что деньги не пахнут. Классовое чутье безошибочно вело этих виртуозов пиара от одного источника гонораров, бьющих нефтяным фонтаном, к другому.
   Моим партнером в мозголомной бригаде по упреждению противника в выработке нетривиальных ходов оказался молодой человек с редким именем Влас. С виду абсолютный ботаник, краснеющий от похабщины и на дух не переносящий любую спиртосодержащую жидкость, что, конечно, в узких кругах популярности ему не прибавляло. И только тесный контакт с тезкой писателя-разночинца Дорошевича открывал под маской «голимого лоха» исключительно изощренный ум и железную хватку. В этом вскоре убедился даже наш непосредственный куратор, распорядитель кредита, на золотую челюсть которого было трудно смотреть без солнечных очков. По всему было видно, что местный край он обжил не по одной ходке.
   Влас начинал, как и все его ровесники, с элементарной джинсы. Вот только в отличие от большинства юношей со взорами горящими, он отличался врожденной масштабностью и знанием психологии начальства, испытывавшего постоянный синдром имени Энди Таккера: каждый доллар или рубль в чужом кармане выглядел для руководства страшным оскорблением.
   Вот почему, когда молодой да ранний Влас сам напросился на откровенно пенсионную службу – ведение полосы писем в федеральной газетке, – он не только не вызвал у старших коллег приступа ревности, но, наоборот, заслужил множественное похлопывание по плечу с пожеланиями и впредь не чураться черновой работы и познать жизнь работника пера и топора во всех ее тяжелых проявлениях.
   И Влас познал жизнь гораздо быстрее, чем кому-то хотелось. Неказистую газетную полоску, призванную хоть как-то имитировать интерес издания к редеющему рядовому подписчику, он мгновенно превратил золотоносный прииск, продуктивности которого позавидовала бы любая артель на Колыме.
   Начал он с подкрепления тенденций. Письма, попадавшие в печать, он подбирал с таким тонким расчетом, чтобы они в своей совокупности подтверждали заказанную ему тему. Чаще требовалось, чтобы корреспонденты хвалили бы нового губернского властителя, который выгодно выглядел на фоне доставшегося ему развала и хаоса, порожденных правлением предшественника. Или же, наоборот, читатели клеймили недостатки и требовали вмешательства Москвы. Впрочем, иногда вновь пришедшие к властным рычагам просто просили, чтобы их область чаще упоминалась, чтобы была в центре внимания, на слуху всей страны.
   Естественно, что такими посланиями нельзя было злоупотреблять. Да и письма часто в нужный тон найти в не столь обширной почте было трудновато.
   Тогда Влас стал при помощи своих многочисленных заказчиков инспирировать письма, которые отправлялись из нужных мест и несли на конвертах штампы самых экзотических городов и весей. Теперь люди с мест писали то, что было нужно. Глас народа все решительнее клеймил конкретных политических персонажей, которые чаще всего что-то не могли поделить со своими коллегами в плане убывающей на глазах госсобственности. И чем свирепее шла борьба за куски этого пирога, тем конкретнее и адреснее были письма, попадавшие на полосу Власа.
   Конечно, начальство полоску почитывало и время от времени молодого коллегу критиковало за некоторый экстремизм в подборе мнений, но против представленных конвертов с географией нашей обширной страны возразить ничего не могло.
   Однако, как часто бывает, Влас в погоне за манящим золотым тельцом утратил бдительность и чувство меры. Как-то раз, не имея под руками нужного эпистолярного материала, он решил попросту подредактировать послание от некоего то ли муромского, то ли тамбовского обывателя, жаловавшегося на обычные проблемы с отоплением. Под пером самого Власа ритуальная жалоба «в Москву, в Кремль» приобрела характер эпического выступления против местной власти, которую жаждали сместить щедрые заказчики. Но вспыхнул скандал. Жертва отопительного сезона, резонно опасаясь быть втянутой в столь грязное дело, как политика, не поскупилась отбить телеграмму главному редактору со слезливым протестом. Вслед за тем последовал звонок от властей, которые совсем не были расположены уступать свои кресла под давлением наглых газетных клеветников.
   Словом, Влас был разоблачен и опозорен. Полосу писем, этот советский атавизм, без сожаления прикрыли, а всем потенциальным жалобщикам в передовице порекомендовали обращаться прямо в суд, самый справедливый и неподкупный в мире.
   Тем не менее несостоявшийся властелин письма без сожаления покинул газетную юдоль скорби и влился в тесное пиарбратство, где собственную корысть было еще удобнее маскировать ссылками на высшие народные интересы.
   В новой среде Влас завоевал авторитет написанием на конвейере заочных интервью и очерков о сильных мира сего, призванных показать за их обычным оскалом человеческие лица. Особенно ему давались воспоминания его героев о детстве и юности, где обязательно фигурировали матери-одиночки либо многодетные семьи, первая заработанная сбором бутылок (вариант – прополкой картофельного поля) трудовая копейка и купленная на нее в обязательном порядке книга о сильных личностях «Мартин Иден» или, на худой конец, «Великий Гэтсби».
   Политики патриотической направленности воспитывались на жизнеописаниях Столыпина и Скобелева, ну а левые не избегали пафосного очарования Николая Островского, а местами и Антона Макаренко.
   Самое удивительное, что разного рода кандидаты и соискатели, многие из которых выросли во вполне состоятельных семьях и имели за спиной дипломы Плешки или МГУ, визируя подобные былины, считали своим долгом как бы вскользь заметить: мол, ну примерно так все и было.
   На этот раз в дальней губернии, работая с Власом на земле, мы столкнулись с трудностями геополитического характера. За Уралом, Большим камнем, чужаков обычно недолюбливали, будь они трижды каменно твердыми. И вначале кампания наша шла ни шатко ни валко. Губернатор-абориген, изрядно надоевший, но свой, по всем опросам опережал варяга с решительными манерами и властным баритоном.
   И, казалось, ничего не могло изменить такого хода провинциальной жизни. И даже сам кандидат вроде бы даже собирался на ходу выпрыгнуть из тащившегося поезда его кампании, что грозило неминуемыми материальными потерями всей его многоликой свите.
   И тут нас с Власом буквально осенило. А что, если пересдать карты. Губернатор кто? Прогрессивный либерал. В Москве таких навалом. Надо сделать так, чтобы они валом повалили бы сюда со словами яростной поддержки своего собрата. Местный должен стать кандидатом корыстной, паразитирующей на всей остальной стране Москвы, а пришелец, напротив, защитником краевой самости от оккупантов, тянущих свои когтистые лапы к местным неисчислимым богатствам.
   Собственно, чтобы выбрать эту протоптанную в мире дорожку к успеху, мне пришлось заглянуть в глубины собственной памяти. Припомнить, как в мировой шахматной партии коммунисты использовались для того, чтобы, играя на их поддержке левого правительства, это правительство и свалить под предлогом выявленного заговора или протянувшейся через моря и океаны руки Москвы.
   Идея сыграть на страхе перед даже не рукой, а щупальцем любимой столицы всем страшно понравилась. Включая и далекого банкира-спонсора, который решил надеть на свою бриллиантовую руку муляж сильной руки претендента.
   К слову, банкир этот был настолько богат, что над его банковскими счетами и разбросанной по всему миру собственностью никогда (даже ночью) не заходило солнце. В этом он мог потягаться с Британской империей. Но его империя была неуязвима и невидима. А край, на который он хотел поставить остроумца, полагавшего, что никуда не надо спешить, а то можно и успеть, был призван стать только дополнительным бриллиантиком в его короне.
   Сказано – сделано. Пошла писать губерния. Через недельку вся страна знала, что на берегу великой, но далекой реки из последних сил держится форпост провинциальной экономической свободы, на который, однако, уже легла мрачная тень Левиафана реванша. А чудище это обло, озорно, стозевно… Достаточно посмотреть в глаза новоявленного Вия – соперника нашего брата во либерализме.
   Светочи рыночной демократии издалека почуяли возможность на халяву попредставительствовать перед телекамерами. Внести свой публичный вклад, несмотря на все жертвы. Читай – многочасовой перелет и размещение в гостинице сомнительного класса.
   И вскоре косяк отпетых либералов потянулся через всю страну. Губернатор, уверенный в своих позициях, не возражал. Но как только первые московские ласточки ступили на далекую от арбатского округа землю, наперерез им рванул наш засадный полк, вооруженный лаптопами и микрофонами.
   Через пару деньков, благодаря независимому телеканалу, все местные аборигены знали, кто есть who. А заезжие и залетные, не просекая ситуации, все пели и пели в бесконечных интервью о том, как они ценят губернатора, насколько он разделяет их взгляды. И как в Москве (страшное слово было произнесено многократно) будут рады его заслуженному и убедительному переизбранию.
   Нам оставалось только снабжать арии варяжских гостей лаконичными комментариями. Типа: жители прекрасно понимают подтекст и легко поймут, кто им друг, а кто враг.
   Рейтинг нашего громовержца пошел вверх с крутизной альпийских склонов. Как водится, в пандан общему резко изменившемуся настроению местной общественности легли его мегапроекты типа организации полетов в Америку через Северный полюс, где до недавнего времени брели, спотыкаясь, олени. Уже никто не называл его Мюнхаузеном и казарменным мечтателем.
   Теперь наш Аника-воин, еще вчера не способный достучаться до замерзших сердец аборигенов, вырос до размеров богатыря Святогора, грудью вставшего на оборону новой своей малой родины от готовящихся набегов московской орды.
   Губернатор осознал свою ошибку, но от столичных гостей просто так отделаться было невозможно. Они установили свой график появления в эфирах центральных каналов и ломать его были не намерены. Положение не спасали ни концерты опять же московской попсы, ни успехи местных игроков в хоккей.
   – Да, вы ценные кадры, – похлопал нас по плечу золотозубый.
   – Да не ценные, а дорогие, – ответили мы с далеко идущим намеком на дополнительные бонусы.
   Но по мере приближения уже явно успешной кампании к финишу кошелек банкира стал раскрываться все реже. Спонсоры и разного рода благодетели готовили свои счета к оплате новоиспеченным правителем. Им стало уже не до творцов победы.
   – Надо привыкнуть к тому, – заметил Влас, – что досиживать до конца гонки контрпродуктивно.
   – Молоды мы еще, чтобы привычки иметь! – философски парировал я. Но про себя заметил, что придумывание слоганов типа «Ты всегда думаешь вместо нас!» – вещь куда более спокойная и прибыльная.
   К слову, многие пехотинцы и сержанты на время плотно осели на завоеванной земле на разных этажах новой исполнительной власти, полагая, видимо, что то, что с боем взято, то свято. А аборигенам оставалось только чесать в затылках: красные придут, белые придут…

Опус 6

   Москва. Конец восьмидесятых. Череда свалившихся на наше Отечество первых за восемьдесят лет альтернативных выборов породила сомнения даже в самых стойких и не подверженных коррозии умах. Страна прильнула к телевизорам и радиоприемникам. Для того чтобы стать народным героем, достаточно было выйти на высокую трибуну в неформальном клетчатом пиджаке, пусть и приобретенном на распродаже в парижском «TATI».
   Околополитические журналистские дамы, которые наскоро забросили наскучившую стезю театральной критики, видели в пиджачных шахматных досках призрак особой демократической диалектики.
   Костюмированная революция, о которой с такой страстью в свое время говорил старик Шутов, набирала невиданные для сонной страны обороты. Строго однобортные серые и темносиние костюмы стремительно сдавали позиции под напором «троек», смокингов, одолженных по случаю на «Мосфильме», турецких кожанок а‑ля матрос Железняк и псевдоджинсовой варенки, сварганенной в ближайшем подвале из старых пожарных шлангов.
   В моде опять были нечищеные ботинки, кепки стремительно вытесняли номенклатурные «пирожки», галстуки в полоску, как родные, легли на рубашки в клетку, поскольку политики новой волны, как один, отказывались от белых крахмальных рубах, навязчиво ассоциировавшихся с застоем и нарушением прав человека.
   – Слушай, – нарушил как-то всеобщее словесное очарование вдумчивый Шишкин, – представь себе, что, например, в списках кандидатов в президенты окажется сразу куча Федоровых – Святослав, Николай, Борис и какой-нибудь Фиог‑ност. За кого станут голосовать? Не перепутают ли симпатии пациенты офтальмологии и прогрессивные экономисты?
   – Конечно, проголосуют за твоего Фиогноста как носителя альтернативного имени, врага застойных советских святцев с их бесконечными Владимирами, Сергеями и Павлами.
   – А если шеренга Ивановых, Кузнецовых или Сидоровых?
   – А ты хочешь ввести лимиты на фамилии: мол, больше одного Иванова в списки не вносить? А на них Россия, как известно, стоит. Хочешь покуситься на священное конституционное право каждого гражданина? Так вы, батенька, просто какой-то реакционер похлеще Победоносцева.
   – Нет, а если в списке десять Федоровых? Какая-нибудь приверженная Конституции пенсионерка сослепу их всех и перепутает. Что тогда? А если специально Федоровых подсыпят? А если полного тезку?
   – Ну ты и хватил. Полного тезку. Где же в тусовке взять?
   – Зачем в тусовке? В любом адресном столе.
   – Ты на что намекаешь? На чистую подставу?
   – А то! Представляешь, если у дяди Джо были двойники внешние, то у нынешних могут быть именные. Как зачем? Для дела. Голоса разбавить.
   Очередное Колькино откровение было прервано необходимостью брать ноги в руки и отправляться на мини-митинг, который, пользуясь всеобщим попустительством, собирали приверженцы то ли анархо-синдикализма, то ли восстановления монархии и немедленного коронования в Успенском соборе кого-нибудь из владимиро-кирилловичей.
   С недавних пор ответственным лицам стало недостаточно штатных распространителей слухов на троллейбусных остановках, клявшихся, что новоявленные демократы вот-вот пойдут на штурм Кремля, для чего уже заготовили штурмовые лестницы и канаты с острыми «кошками» на конце.
   Взбудораженные телевизионными дискуссиями и страдающие по этой причине от перманентного недосыпа граждане реагировали вяло, а некоторые с гуманитарным образованием и вовсе подвергали осведомленных информаторов публичному осмеянию в стиле все менее популярного классика: мол, зачем стену-то штурмовать, стена-то гнилая, бутылкой брось – и развалится.
   Потому-то на митинги стали отправлять проверенных контрпропагандистов, которым вменялось в обязанность задавать ораторам провокационные вопросы и завязывать громкие дискуссии с соседями.
   Как всегда, в начале процесса, который ни шатко ни валко, но пошел, с командированных в митинговое пекло требовали подробного отчета о настроениях, отмеченных на сборище, а за одно и о собственном вкладе в миссию срывания всяческих личин. Намекали на то, что рядом будет некто, кто уж точно объективно все осветит, кому надо, а потому филонить и сачковать не удастся.
   Но уже на первых митингах «некто в штатском» были с легкостью вычислены по не менее скучающим взглядам и нервному посматриванию на часы. Да и лиц знакомых среди новоявленных «заградотрядников» было навалом. Поэтому общий язык с ними был найден незамедлительно, позиции согласованы, реплики, вставляемые в отчеты, отрепетированы. А вскоре и отчеты требовать перестали, все то же самое, но только в красках можно было прочитать в большинстве газет. Либо в рубрике «Враг не пройдет», либо под заголовком «Молодые лица свободы».
   Вот и на этот раз, отправляясь на Пушку, мы заранее послали гонца в очередь в «Макдональдс», чтобы по условленному сигналу оставить в покое то ли лица новой социал-демократии, то ли коммунистов с человеческим лицом и подкрепить планируемый организаторами лозунг «Горбачева в президенты» сытной котлетой по американскому лекалу.
   Митинг оказался скучнее обычного. Вначале некий персонаж в казачьей форме с типично донской фамилией Круминьш прочитал собравшимся краткий филологический курс на тему обращения «товарищ».
   – Товарищ, товарищи – это значит «товар ищи», – в буквальном смысле рвал на себе советского образца гимнастерку, украшенную триколорными нашивками, доблестный казак Круминьш, – это призыв волжских ушкуйников, грабивших купеческие суда на Волге. По этим словам воры и насильники узнавали друг друга.
   – Типа «сарынь на кичку», что ли? – не выдержал один из наших, поскольку по выработанной традиции мы оставались единственными внимательными слушателями любого заполошного оратора, коими постоянно кишмя кишела Пушкинская площадь.
   Но казак не унимался: «Пора покончить с товарищами и…». Тут кто-то из организаторов мягко отобрал у проклюнувшегося экстремиста матюгальник, но было поздно. Немногочисленная митинговая общественность, включая и примкнувших к сборищу праздношатающихся, завелась.
   – Так, значит, Горбачев вам не товарищ? – неслось из одного угла.
   – Да, мы господа этой страны! – отвечало эхо из другого.
   – Уж господа вам колбасы добавят, ждите!
   – Судари и сударыни, – нашел выход обладатель мегафона, – мы сегодня собрались здесь, чтобы…
   Но нас уже манил «Макдональдс», впервые опровергший уверенность советского человека в том, что всего на всех всегда не хватает. А значит, нанесший по-настоящему чувствительный удар по триаде учет – распределение – праздничный заказ.
   – Слышал, – Шишкин с трудом прожевал горсть картофеля фри, – Женька вчера пригласил даму в кооперативный ресторан на Сивцевом вражке. Не знал, пень, что «горючее» можно и нужно приносить с собой, а там оно только за настоящие деньги, лучше «зеленые». Так всухую ничего у парнишки и не связалось.
   – Он, кстати, теперь свободный человек. Слинял из своей конторы, получил шикарный штамп «Уволен в народное хозяйство». Все как в песне. Не стал наш капитан майором. Теперь хочет партбилет сдать. Главный уже с ним воспитательную беседу провел, за себя, пенсионера, испугался. И так вот-вот сольют. Но у Женьки чутье, как у борзой. Знаешь, если он прыгнет в выгребную яму, можно сразу прыгать за ним. В последний год у него все авторы – специалисты из новых банков. Думаю, аэродром у него давно готов.
   – Ну так ты продай ему идею своих двойников. Идейка будет твоим вкладом в новую жизнь.
   Вернувшись на свой «чердак» к вечеру, мы застали все местное высшие общество сгрудившимся у старенького телевизора. На экране премьер с явно бегающими по бегущей строке глазами высокопарно вещал о том, что, проявляя неземную заботу о трудящихся, правительство в самое ближайшее время закупит большую партию стирального порошка.
   – Что он делает, что делает! – заламывал руки Оскар Абрамович. – Теперь же в Европе так цены вздуют. Надо было вначале по-тихому купить, а потом и раструбить о своей заботе.
   – Кончились наши советы, – прервал его стенания старик Шутов, – им ведь главное кукарекнуть, а там хоть и не рассветай! Горбач, прости Господи, кредитов в Корее набрал, нам на них шнурки втридорога прислали. Тьфу!
   Мы с Николаем переглянулись: «чердак» казался нам последней твердыней ортодоксии.

   Подмосковье. Девяностые годы. Все постепенно устроилось по Ильфу и Петрову. А как же иначе. Есть большой мир, где пишущие и организующие решают глобальные задачи передела и пересаживания из большого кресла в еще более глубокое. А есть мир маленький, в котором кипят страсти районного масштаба. Но по накалу не менее шекспировские.
   Наше пишущее сообщество снобизмом не заражено и постоянно мигрирует с этажа на этаж. В подмосковном городке все, в принципе, просто. Местный торговец возжелал областного депутатского мандата. Мои друзья-коллеги долго и упорно по великому Мольеру объясняют ему, что он говорит гласными. Торговец соглашается и выделяет свой избирательный бюджет.
   Мы с Шишкиным, который привлек еще и повзрослевшую студенческую компанию собственного сына, быстро просчитываем, что население этой точки на областной карте пассивно, политически инертно, но жаждет традиционных коллективных развлечений, утраченных в связи с преобразованием единственного местного кинотеатра в салон красоты.
   Тут же рождается план коллективных зрелищ с нашим кандидатом в качестве не просто свадебного генерала, но местного Данко, готового своим израненным сердцем освещать встречи земляков. Впрочем, заказчик мнется, изучая заранее составленную и отпечатанную почти типографским способом смету. Его душит известное земноводное. Мандат колется.
   В надежде развеять его сомнения предлагаю план простой и эффективный – организацию псевдопокушения, которое и выведет его, Семен Семеныча, в народные герои-мученики. Благо, примеров, море. Тут и бывший биржевик и политик Полевой, пару раз возвращавший свое доброе имя прицельной стрельбой по собственному лимузину. Ведь как мастерски покушались: весь капот в дырках, а само действующее лицо целехонько. Видать, Бог хранит его для великих дел. И телеведущий Невзглядов, пострадавший от острого ножа, не задевшего жизненно важные органы.
   Как и положено, Семен Семенович, представив себя с перебинтованной рукой, без звука подписывает смету, пока, видимо, на его десницу никто всерьез не покусился.
   Нам остается только договориться о премьерном показе в местном, чудом выжившем клубе отечественного исторического фильма из времен избрания очередного царя. В конце сеанса, который собрал полгорода, наш протеже выходит и раскланивается, словно его только-только и призвали на царство. Его тронная речь коротка и рассчитана на то, чтобы не испортить впечатления от кинопоказа.
   А тут еще конкуренты, окучивавшие нашего единственного соперника, местного начальника с несвоевременной фамилией Барон, совершают серьезную оплошность: развешивают по всем пяти приличным городским улочкам билборды и плакаты с фотографией кандидата, который запечатлен в наполеоновской позе со скрещенными на груди руками под слоганом «За Родину! За Барона!».
   Естественно, через два дня все дорогостоящие билборды были заклеены крест-накрест бумажными лентами с надписью «Долой феодализм!». Приклеено все было насмерть – не оторвешь. Отпечатков, понятное дело, никто не оставил. А посему проще было наглядную агитацию снять, чтобы не позориться дальше. Между тем к нерасчетливому Барону так и прилипло прозвище «феодал», которое популярности ему, как вы догадываетесь, не прибавило.
   Понятно, что наш кандидат, подаривший людям радость и несущий, в отличие от соперника, лик обновленного капитализма, получает свой вожделенный мандат. Обещает шикарный прием по случаю и по поводу, но все выливается в скромный фуршет, составленный из продуктов, которые не находят спроса в собственном магазине депутата.
   Более серьезным клиентам нужны публикации в солидных изданиях, по этой макулатуре принимают зачет у подряженных пиар-бригад. Проблема только в том, что влиятельные и приравненные к ним СМИ поделены. И просто так на полосу газеты глобальных конкурентов или им сочувствующих не выйти даже за несообразно большие деньги. Местный газетный актив рад бы, да боится за свое пригретое место. Овчинка выделки не стоит.
   Ясно, что появиться у них в колонках и столбцах можно только отраженным светом. Информацию в старых добрых традициях надо отмыть, чтобы она потом могла бы оставить многочисленные следы, как камешек, ловко запущенный по водной глади реки времени.
   Словом, все в этом мире повторяется. Причем повторяется-то как фарс. Действующие лица и исполнители те же, только сцена передрапирована после того, как с нее соскоблили серпы и молоты.
   Новый сценарий – это хорошо припрятанный старый. Сначала подряжаются через друзей и бывших коллег расплодившиеся информационные агентства, выдающие нужные нам сообщения на информационных лентах и в вестниках. Возникает ощущение, что мы сеем горох на камень, поскольку урожай от такого запуска собираем ничтожный.
   Остается поистине свободная пресса, выходящая в свет за далеким пограничным бугром. Вот где нужно зажечь факел, который высветит все, что надо. И не какой-нибудь индийский «Патриот» потребен, и даже не греческая «Неа». Кто ее потом будет переводить? Нужна пресса большой Европы – англо-франко-германоязычная. Только солидным европейским изданиям пока еще верят в России, только по их слову еще отделяют козлищ от агнцев.
   Конечно, и у светочей нагой свободы бывают проколы. Не стоило, конечно, перемежать коммерческой рекламой телерепортажи о маневрах китайских танков по костям тамошних студентов на площади Тяньанмэнь. Злопамятные китайцы рекламных агентов типа «Panasonic» потом долго не пускали на свой желтый рынок, в то время как сами предпочитают рынок серый, контрафактный.
   Но у нас заказ исключительно позитивный. Клиент и благодетель открыл в Лондоне какой-то филиал одной из многочисленных своих фирм, которые, впрочем, долго не живут. Следовательно, надо спешить с публикацией. Очерк о новом русском, в смысле отряхнувшем коммунистический прах со своих ног, проходит в «Financial Times» на ура и за относительно умеренные деньги. Притом что часть оседает в бездонных карманах посреднического агентства. Русского капитала на Туманном Альбионе еще не боятся. Пустых домов в Лондоне еще хватает.
   Никому не надо совать в потную ладошку антиамериканские тезисы, не надо ни с кем пересекаться в темной подворотне. Вот он – благодатный рынок. Платите и услышаны будете. А если оплатить оптом по одной четверти полосы на полгода вперед, то и дешевле выйдет. Необходимо только навести порядок в очереди заказчиков, мечтающих транзитом через газетные полосы «Figaro» и «Times» проследовать прямиком в ряды новой прогрессивной российской элиты. Чтоб ждали своего часа европейской славы без лишней суеты.
   Да, и главное – чтобы тамошние оборотни ротационных машин не путали бы русские дикие фамилии. А то ведь у нас и федоровых навалом, и петровых вагон и маленькая тележка. И все они в списках.

Опус 7

   Москва, девяностые годы. Идея о сотворении виртуального политолога, готового в любое время дня и ночи снабжать нашу продвинутую демократическую газету пространными комментариями, родилась у меня под нажимом нашего не менее продвинутого редактора.
   Человеком он был, прямо скажем, недалеким, но, попав по иронии судьбы в списки всюду приглашаемых ВИПов и потершись на тусовках с новыми политическими, неизлечимо заболел любовью к персонажам, изъяснявшимся на смеси английского с нижегородским. «Латентный», «эскалация», «геополитика» – значение этих незнакомых терминов, звучавших для него, как музыка, редактор сначала осторожно выяснял у меня. «По-вашему, что такое слово значит… э-э… в этом контексте? Ну да, видимо, вы правы». Затем он широко вводил их в обиход. Демократия требовала своего языка, который отличил бы ее прогрессивных носителей от падших консерваторов.
   Естественно, новый стиль вызвал к жизни и престижных интерпретаторов. И тут на руинах гуманитарной культуры взросло крапивное племя политологов.
   Строго говоря, такой профессии не было, да и быть не могло. И любой знающий себе цену интеллектуал на вопрос: «Вы что, коллега, политолог?» – должен был ответить четко, как по уставу: «Что вы, что вы, у меня профессия есть!». Правда, черт возьми, во времена оны цвели и сильно пахли так называемые публицисты. О! публицисты были не чета даже тем простым шакалам пера, которые часто делили кабинеты со своими возвышенными коллегами. Публицистам позволялось выполнять высокие политические заказы, заполняя своими безразмерными «оковалками» куцые полосы тогдашних газет. Голосами публицистов рапортовали вожди на съездах, публицистов включали в разнообразные делегации, которые несли в ходе кратковременных визитов слово правды народам мира, их сажали в президиумы и скопом выбирали в общественные союзы. У публицистов был и свой неразменный стиль, сочетавший в себе любовь к природе и библейской мудрости.
   Тяга к природе выражалась у властителей дум в постоянных отсылках читателей к смене времен года, поскольку «осенью, когда наступало время сбора урожая», приносили свои долгожданные плоды и советские мирные инициативы. А, соответственно, весной, «в пору всеобщего цветения и пробуждения земли нашей», в душе всего прогрессивного человечества только и оживали надежды, связанные опять-таки с нашей программой мира.
   С библейской мудростью у профессиональных атеистов были, конечно, сложные отношения, еще более запутанные для многих нетленным образом главного семинариста в долгополой шинели. Но в этой книге они черпали в основном цитаты строительно-производственного характера. Часто поминали «соломинку, что переломит хребет и верблюду», порицали тех, кто «в своем глазу бревна не видят», и, наконец, советовали то собирать камни, то их подальше разбрасывать.
   Но вот речку Стикс, вздувшуюся бурным половодьем в девяносто первом году, переплыли немногие из этого избранного сонма. Помешал возраст и непреходящий шок от потери хорошо обсиженных кабинетов.
   Тем не менее и новой власти потребовались толкователи, которые способны не закрывать ртов тогда, когда персоны, принимающие реальные решения, отдыхают в Барвихе или перебрасывают мячики через теннисную сетку. И вот засидевшиеся в политических девках преподаватели научного коммунизма, театральные критики и даже психотерапевты кинулись ковать собственное счастье, не отходя от издательских касс.
   Поначалу все носило по-русски стихийно-анархический характер. И газетные полосы пухли от слез и желчи тех многих, что не могли молчать по любому достойному поводу. Затем наступило время расслоения и систематизирования. Наиболее одаренные в плане классового чутья переставали быть страждущими славы и денег одиночками и бросали якоря в начавших почковаться фондах, институтах, академиях и центрах. Причем названия для них выбирали столь же изобретательно, что и для винно-водочной палатки.
   Но если мелкие хозяйчики для регистрации своих доходных заведений использовали атлас звездного неба с его андромедами, вегами и альтаирами, то нарождающийся ограниченный (в широком смысле) контингент политологов оперировал мировыми брендами. Оттого и плодились центры бессистемного анализа, институты локальной геополитики, фонды переходного периода в вечность и академии стратегической гидродинамики.
   Главным достоянием этих заведений, помимо самого президента – генерального директора, секретарши и вахтера, было, конечно, выбитое всеми правдами и неправдами помещение, остающееся при любых поворотах нелегкой политической судьбы и страховочной лонжей, и малым пенсионным фондом. Но собственное помещение, что хоть завтра в субаренду, надо было еще заслужить, доказав свою полезность, переходящую в абсолютную незаменимость.
   Однако чтобы заложить под помещение свое честное имя какой-нибудь влиятельной государственной силе или, на худой конец, приличному банку, надо было его сначала заработать. Проще было подававшимся в теоретики списанным депутатам, которые по долгу служения народу обросли нужными связями и изучили все дырки в сырной головке бюджета. Или отставным крупным госчиновникам, которые получили подвальчик с коридорчиком в качестве отступного за излишние знания, не всегда доставляющие многие печали.
   Остальным приходилось крутиться по своей орбите. Причем при избытке интеллектуального предложения одной только демонстрации готовности обслуживать власть было явно недостаточно. Вот уж где приходилось проявлять смекалку и изощренность ума, достойную великого комбинатора, а не скромного толкователя.
   Политолог Радзиевский тайно заказывал в черносотенной газете «Вчера» ругательные, на грани непристойности рецензии на собственные опусы, с трудом протиснутые в либеральные газеты. Так он не только поднимал свой престиж среди единомышленников, но и ставил кормящие его издания перед необходимостью вновь и вновь отвечать зарвавшимся коммунистическим клеветникам. В качестве приза за находчивость политолог надолго усаживался в бесконечно вращающуюся карусель пустопорожней дискуссии с выходом на телевизионный экран. Главное, что стоила такая игра сущие копейки. Поскольку «черносотенные» перья не только были дешевы, но и скрипели в антилиберальный унисон еще и в силу служебной необходимости.
   Его коллега Грунин ввел в обиход скромные фуршеты для журналюг средней руки, которые под водочку с селедочкой могли вытерпеть часок его лепета, выдаваемого заказчикам за мастер-класс для виртуозов пера. Политолог с социологическим уклоном Григорий Баланда брался в чрезвычайно сжатые сроки провести на любую тему репрезентативный опрос, гарантирующий заранее оплаченный клиентом результат.
   Их менее дерзкие и изобретательные коллеги вообще заказывали целые пиар-кампании, силясь выделиться из общей политологической биомассы.
   Помню, что самая надежная лестница к высотам общественного признания, которую мы неизменно предлагали особо кредитоспособным клиентам, уходила своим основанием в абстрактную западную страну. В этом царстве-государстве, центре мировой свободной мысли, по легенде, клиент проводил несколько лет в неустанных поисках высшей либеральной истины. И там не просто погружался в насыщенную среду передовых идей, но неизменно зарабатывал глобальный авторитет. Повсеместно признанный, но пока недоступный неумытой «Расее».
   Поэтому дебютное появление такого нового лица на газетных страницах должно было обставляться, как второе пришествие: мол, наконец-то вы, Сидор Матрасович, снизошли и на нашу грешную российскую землю. Естественно, что открывали новое, не залапанное имя в пространном интервью, поскольку к персоне пророка необходимо было проявить максимум пиетета. Ведь в комментарии, пусть и самом развернутом, автор не может в силу природной скромности назвать себя выдающимся и повсеместно известным, а в грамотном интервью только и остается через вопрос выяснять у собеседника, отчего же он такой умный и яркий. Да и как повезло нам, здоровым людям, что кто-то так за нас болеет!
   Мне особенно удавался интимный вопрос на глубины творческого анализа: «Как вы считаете, прав ли был Макс Вебер, полагавший, что в рутинных делах чиновник всегда сильнее политика?». Понятно, что, предварительно во избежание ненужных стрессов надежу политологии снабжали краткой биографией философа. На месте Вебера, впрочем, мог фигурировать Никколо Макиавелли, Маршалл Маклюэн, Раймон Арон или даже Сенека. Словом, любой беззащитный покойник. Важно было, чтобы авторитет новой волны хорошенько бы врезал по фантому гения, как по боксерской груше. Да и сам бы невзначай встал в один ряд с великими, но, как выяснялось в процессе длительной беседы (не менее газетной полосы формата А3), излишне банальными для нашего динамичного времени.
   А раз в авторитетной газетке черным по белому написано «известный политолог Пупкин», значит, так тому и быть. Что написано пером, завистникам не вырубить и топором. Так и пойдет дальше по жизни наш очередной протеже, увешанный эпитетами, как елка игрушками, известный, видный, авторитетный. С этой вывеской появится на билбордах в позе Иоанна Крестителя, благословляющего прохожих. Затем разменяется на россыпь комментариев на страницах всего того, что издается. И неважно, что матерящимся корреспондентам придется абзацами переписывать его нечленораздельные пророчества. С пифиями оно всегда трудно.
   Гению без проблем организуют и еженедельную передачку на FМ-волнах. И через полгодика без его постоянно что-то лепечущий головы аудитория будет чувствовать себя так же неуютно, как без прогноза погоды с обещанием скорого потепления. А уж приз за все старание и издержки – бесценное помещение под Институт вопросов системного мироздания, в котором очередной парвеню назначит себя президентом за неимением других сотрудников. Таких скороспелых толкователей мы в своем узком кругу пролетариев умственного труда прозвали поп-звездами. Поп – ну в смысле проповедник с телеамвона.
   Весь этот невеселый жизненный опыт и подвиг меня к мысли повторить операцию под кодовым названием «Поручик Киже». Доказать что-то нашему редактору, воспитанному в традициях советской пропорции формирования газетных полос – 40 процентов штатные журналисты, 60 – внештатные, – было невозможно. Но поскольку наших яйцеголовых политологов как бы по факту приравняли к прежним рабкорам, то и заполнять бумажное пространство я решил малой кровью со всей рабоче-крестьянской решительностью.
   Так на свет появился некто Константин Быстрицкий, безотказный пророк в своем отечестве, милейший человек и виртуозный стилист. Он никогда не просил перезвонить ему попозже, поскольку (кто бы поверил!) он-де на приеме у премьер-министра. Не навязывал в ответ на просьбу о десятистрочном комментарии на тему «взгляд и нечто» свои неподъемные опусы, написанные нечитаемым почерком. Он просто жил заботами моей газетки, любезно расточая свое драгоценное время на ее повседневные интеллектуальные нужды.
   Такая неожиданная, как метеор, фигура не могла, конечно, не заинтересовать все стороны, причастные к нашему бизнесу. Заинтригованный редактор, который давно жаждал набиться в соавторы какой-нибудь наукообразной книги «рассуждизмов», возжелал лично пожать Быстрицкому руку и поблагодарить за решающий вклад в дело просвещения читателей. Тем более что начальника смущало прискорбное обстоятельство, что за спиной столь виртуозного автора не стоит какой-нибудь фонд защиты непроизнесенного печатного слова или академия меридиональных противоречий. И он, видимо, для придания своей фигуре напрочь отсутствующего политического веса втайне мечтал войти с профессионалом в долю и основать институт продвинутого общества или, наоборот, общество либеральной переоценки ценностей с собой, любимым, во главе.
   Ну, от редактора я смог отбиться, сославшись на срочную командировку Быстрицкого на берега, омываемые Гольфстримом: мол, у новоявленного живого классика возникла срочная необходимость припасть к истокам свободной мысли. В доказательство я предъявил якобы только что присланную мне фотографию моего друга Шишкина, позирующего на фоне уютной не то брюссельской, не то рижской площади. Снимку, по правде говоря, было от роду лет двадцать пять. Но поскольку за эти прошедшие четверть века лацканы пиджаков после нескольких принципиальных метаморфоз из широких вновь стали узкими, то выглядело фото вполне современно. Надо ли говорить о том, что и вид площади за последние годы поменялся мало.
   Сложнее было с коллегами воображаемого Быстрицкого, которые явно были встревожены неожиданным сужением поля цитирования их откровений.
   – Нет, старик, ты что-то темнишь, – пытал меня на правах долговременного партнера Радзиевский, – я наших у корыта всех знаю, всех. Но никакого Быстрицкого в глаза не видел. Признайся, это чей-то псевдоним. А?
   – Ну, ты чего, Сеня? – притворно изумлялся я. – Вас-то, говорящих не по делу, пруд пруди. Скоро будете из каждой урны высовываться. Одним больше, одним меньше. Ты, я слышал, вообще взял подряд на книгу для министра Х. Так чего переживаешь?
   – Нет-нет, – не унимался Сеня, – ты бы не стал возиться с кем-то с улицы. Врешь ведь и не краснеешь. В нашем деле без прозрачности никак. Там, где бабки, там своя Сухаревская конвенция. Иначе цены упадут.
   Воспоминания о незабвенных детях лейтенанта Шмидта, видимо, особенно возбудили Радзиевского. Он нервно передернул плечами и даже механически зачем-то раскрыл свой молчащий мобильник.
   – Ты целку-то из себя не строй, – Сенькин голос налился неким подобием металла, хотя с его дисконтом это было совсем уж невероятно, – пару масок иметь – значит двух телок сосать. Породил фантом и оформляй на него заказы от залетных. И перед хозяином чист: официально налево не ходишь, а бабки подгребаешь. Так что не темни – колись. Грунин?
   Сенькина истерика мне порядком надоела, и я решил разом покончить со своим клоном. А что делать: сколько веревочки ни виться… Вон Киже разжаловали из генералов и вовсе в Сибирь сослали. И ничего! Пора и с милым моему сердцу Константином расставаться.
   – Знаешь, – заговорщицки подмигнул я Радзиевскому, – некий Быстрицкий – это мое второе Я.
   – Шутишь? Да ты и так в свою газетку надрищешь столько, сколько захочешь, да еще и сам себе гонорар выпишешь. С чего бы тебе комедию ломать? Колись, говорю. Облегчи душу. За мной не пропадет!
   – Ну, знаешь, иногда самому неудобно брать на себя слишком много. Мы, штатные журналюги, – обслуга. А подписался неким политологом – и витийствуй, сколько душе угодно. Вы у нас пророки, блин. Ну ладно, ладно. Быстрицкий – это что-то вроде Козьмы Пруткова. Коллективный псевдоним – меня, редактора, ну еще парочки твоих проходимцев. Любой, тот же Грунин, может войти в долю, если надо пропиарить клиента из другого клана. Понимаешь?
   – А чего молчал? Я тебе мало бабла перетаскал? А ты от меня такую фишку скрывал! Ну ладно, прощу, если примешь меня в консорциум. Книга книгой, а от горячих бабок никто не отказывается. Кстати, я тут за одного депутатика статейку навалял, ты уж ее в порядке жеста доброй воли пропусти вне очереди. Депутатик свой, не сомневайся.
   На том и расстались. А вскоре я покинул газетку, так до конца и не раскрыв истинного лица любимого политолога. Говорят, что уже новые владельцы печатного органа сами пытались вычислить некогда самого растиражированного автора. Но никто из оставшихся сотрудников так толком ничего им рассказать и не смог. Решили, что таинственный Быстрицкий просто эмигрировал в страну с мягким климатом.

Опус 8

   Москва, середина восьмидесятых.
   – Да что ты там выдумывал. Вот раньше были, как они, приколы. В «Правде» к примеру: Хаммаршельд – пишется Даг, а надо бы наоборот – Гад, – и старик Шутов, затянувшись сигаретой на правах благодетеля прямо в нашей комнате, зашелся не то кашлем, не то старческим скрипучим смешком. Поминание всуе покойного генсека ООН Дага Хаммаршельда подвело черту под странным инцидентом, который на некоторое время выбил нашу трудовую келью из обычного дезинформационного ритма.
   Облагодетельствовал старик Шутов нашего Шишкина по весьма необычному для нашего заведения поводу – выявлению ползучей антисоветчины с сильным диссидентским душком. Причем в центре скандала оказался сам однофамилец пейзажиста, ставший жертвой банального похмельного синдрома.
   Дело в том, что в тяжелое утро после поисков накануне смысла жизни на дне «андроповки» Коля имел странную привычку релаксировать, занимаясь авторским редактированием передовицы газеты газет – «Правды».
   Привычка эта была тем более необычной, что в радиусе тысячи километров от самой редакции вряд ли можно было найти добровольца, который решился бы погрузиться в мутное содержание стандартного столбца без казенной надобности.
   Честь Колюни, которого можно было бы заподозрить в тихом помешательстве, спасало только то обстоятельство, что передовицу все равно надлежало читать между строк, вдумчиво впитывая из стандартных оборотов и замшелых цитат ценные мысли абсолютно универсального звучания. Скажем, если анонимная заглавная (или запевная?) статья призывала, ссылаясь на всех классиков марксизма, выше поднять знамя отечественного птицеводства из расчета достижения к… году соотношения десяток яиц на каждого строителя коммунизма, то насыщать себя установочными идеями надлежало и физикам-ядерщикам, и писателям-деревенщикам. Первых на примере современных птицефабрик учили системному подходу и видению исторической перспективы: вселенная так же неисчерпаема, как и атом или простое куриное яйцо. Виртуозам пера без нажима указывали на новых героев их нетленок, давая понять, что опусы об «alter ego» без трения войдут в любые перспективные редакционные планы выпуска полезной художественной литературы.
   И вот особенно по понедельникам Шишкин с головой нырял в строчки правдинской анонимки. Передовицы, известное дело, никогда не подписывались, дабы не снижать накала ежедневного и почти божественного откровения. Под его жестким редакторским пером заголовок типа «Новые мирные инициативы» превращался в лапидарное «Война за мир» или агрессивное «За мир до полной победы!». А фэнтези на тему куриного изобилия украшалось обещаниями заокеанского президента о курице в каждой кастрюле.
   Естественно, чистке подвергался стиль, который после шишкинской правки напоминал нынешний закадровый текст Гоблина к фильму-сказке «Красная Шапочка».
   Самое забавное, что вначале пыхтение Шишкина над передовицей, его взмахи синим карандашом и увлеченное покачивание головой воспринимались исключительно в качестве благого примера работы с идеологическим первоисточником. Универсальность передовых рекомендаций распространялась и на нашу специфическую деятельность, которую в комплекте с трудовыми подвигами металлургов и шахтеров надлежало углублять, расширять, обогащать и, главное, постоянно заниматься поисками основного звена.
   В результате постоянных понедельничных наблюдений у общественности создавалось впечатление, что Николай упорно готовится к очередному политзанятию, напряженно штудируя очередное зашифрованное послание высших партийных инстанций простому, но повсеместно увлеченному творческим трудом народу.
   Надо сказать, что даже нас, бойцов почти невидимого информационного фронта, никак не могла миновать постоянная необходимость проверять свою политическую зрелость на оселке программных документов партии и государства. Но поскольку даже стандартные разработки такого коллективного самосовершенствования допускали творческие поиски с мест, то высшим пилотажем у нас считалось откопать на какой-нибудь правдинской полосе набранную петитом тассовку, где со ссылкой на богом забытую яванскую газету «Today» миру сообщалась выношенная в соседней комнате идейка о провоцировании ядерными взрывами на атолле Муруроа землетрясения в Латинской Америке. И затем под тщательно скрываемый восторг собравшихся долго и нудно говорить вслух о том, насколько народы мира возмущены агрессивными планами империализма, готового ради своих преступных замыслов уничтожить самое дорогое – нашу цветущую планету. Если на занятиях присутствовал какой-нибудь проверяющий, то пространные восторги по поводу яванской бдительности дополнялись еще и покаянными выступлениями о необходимости чаще заглядывать в первоисточники классиков и учиться видеть, как они и завещали, в капле отравленной радиацией воды весь Индийский океан.
   Так бы и впредь считался Шишкин образцом услужливопоказного дебилизма, если бы в один из особенно тяжелых дней он, окончательно обнаглев, не одолжил бы исправленную и дополненную газету малознакомому коллеге, поинтересовавшемуся программой телевидения. Новичок еще не был в курсе всех правил игры и на всякий случай проявил похвальную бдительность, столкнувшись с невиданным святотатством. А тут еще в своем похмельном рвении Николай перешел все границы пристойности и так перелопатил правдинский шедевр, что призвал в постановляющей части своей передовицы в случае кончины дорогого и всеми любимого генсека Константина Устиновича Черненко переименовать город-герой Москву в Усть-Константинополь. Сама передовица была названа по-шекспировски: «Что в имени твоем?».
   Никто, конечно, не хотел выносить сор из редакционной избы, но Шишкину не избежать бы нудной и унизительной проработки, если бы не старик Шутов, одной фразой разрядивший тухлую атмосферу из серии «казнить нельзя помиловать». Высказался ветеран прямо в стиле великого Кони, который, защищая проворовавшегося деревенского попа, как-то изрек: «Он столько лет отпускал нам всем грехи, давайте один раз простим и его». Шутов выразился еще замысловатее: мол, Шишкин столько лет сочинял нужные стране вещи, ну увлекся, вошел в роль. Жертва обстоятельств. Атмосфера разрядилась, и все с облегчением разошлись, напоследок, конечно, попеняв могильщику кремлевского властелина.
   Вскоре страшное пророчество Шишкина сбылось, хотя Москва чудом и сохранила свое историческое название, восходящее то ли к библейскому пророку Масоху, то ли к простым угро-финским поселенцам. А пришедший к власти минеральный секретарь Горбачев и вовсе лишил нашего коллегу возможности доходить до такой кондиции, когда нормальный с виду человек начинал интересоваться правдинской передовицей.

   Москва, начало девяностых. Закрыв свое личное дело со звездой на обложке стандартным штампом «уволен в народное хозяйство», Женя Вяльцев задумался над классическим вопросом: делать жизнь с кого? Собственно, по его прикидкам для того, чтобы жить спокойно и счастливо, имелась одна альтернатива: торговать водкой или издавать журнал с картинками.
   Второй вариант самореализации в условиях неустоявшейся демократии выглядел предпочтительнее, поскольку классовое чутье ненавязчиво подсказывало Евгению, что алкоголь явно опасен для здоровья всех к нему причастных. Оставался журнал, целиком посвященный мировой светской жизни, спрос на образы которой был в стране столь же неудовлетворенным, как на приличные сигареты.
   Однако поскольку даже самая отпетая богема еще стеснялась раскрывать на публике свои интимные тайны, то образцовый светский журнал строился по принципу стрижки и шинкования европейского глянца с последующим переводом и адаптацией его содержания для пока еще неискушенных отечественных читателей.
   Вначале все шло как по маслу, и после выпуска и реализации первого номера вся немногочисленная редакция, составленная из прежних соратников, даже могла себе позволить всем коллективом слетать на уик-энд в Сочи. Но постепенно ниша стала заполняться конкурирующими таблоидами. Публика принялась больше интересоваться доморощенными звездами, которые, в отличие от заокеанских, выглядели более близкими и живыми, а главное – страдали, во всяком случае на словах, от тех же общественных язв, что и простые обыватели, голосующие за чужие страсти своим кровным рублем. Тиражи и доходы упали. Вяльцевские сотрудники стали расползаться по более удачливым изданиям, где в цене были не столько знание языков и безупречный стиль, сколько пылкое воображение. Оно позволяло заполнять сермяжную, почти оберточную бумагу журнальчиков приключениями безымянной секретарши, которую ее часто сменявшиеся начальники имели то на письменном столе, то в стенном шкафу с припасенным там пластмассовым скелетом.
   Вяльцев от расстройства, понятное дело, опять потянулся к водке, но уже как активный потребитель. И тут в его светлую голову пришла спасительная идея, навеянная приключениями незабвенного агента 007. А вспомнил Евгений о бондовском BMW, номера которого в мгновение ока менялись простым нажатием секретной кнопки. Первотолчка было достаточно.
   Мощный аналитический ум, который поднаторел в геополитических схватках, чутко уловил запах коротких денег поднимавшегося класса малиновых пиджаков. Накопленные мешки с замасленной наличностью требовали, во-первых, благопристойной отмывки, а, во-вторых, флера меценатства. Обритые затылки постепенно покрывались растительностью, цепкие ногти полировались маникюршами, а их хозяева жаждали социального статуса и легализации в обществе в лучах телевизионных софитов. А где кредитоспособный спрос, там и разумное предложение.
   Эврика! Вместо вторичного светского журнальчика на свет появилось издание-трансформер. Журнал под ключ за разумные деньги. Издание напрокат для тех, кто ценит приобщение к интеллектуальной среде и общественное внимание.
   Оплодотворенный новой сверхзадачей Евгений принялся наносить визиты в расплодившиеся конторы под самыми экзотическими аббревиатурами. Встречался он и с частными лицами, которые страдали от невозможности купить себе ум, честь и совесть оптом, не размениваясь по мелочам. Своим собеседникам Вяльцев предлагал что-то вроде бизнес-плана, напоминавшего скорее новое издание бендеровского «праздничного набора» с обширным списком преимуществ, которые получал в свое распоряжение спонсор нового и, без сомнения, обреченного на популярность издания.
   А на вопрос в лоб потенциального мецената: «А на хрена мне, собственно, это нужно?» – Евгений закатывал глаза и интимно шептал: «Как для чего? Для презентации!». Волшебное слово «презентация» мгновенно меняло дело, изощренный ум собеседника тут же просчитывал, сколько благодаря не слишком большим инвестициям можно будет получить на грош пятаков. И после оговоренного аванса работа закипала.
   Первым делом сочинялось броское, внушающее доверие название очередной глянцевой обложки – «Сокровище», «Наше богатство», «Достоинство нации», «Наследие», «Утро Родины» и даже «Вехи».
   Новый вводимый в оборот титул должен был быть запоминающимся и легко укладываться в рекламный слоган, который обозначал сопричастность будущего читателя к выходу долгожданного издания.
   Например, «Встретим „Утро Родины“ вместе» или «„Наше богатство“ пребудет с нами».
   После крещения очередного журнальчика начиналась самая основная работа – в газетах помещались интервью от имени и по поручению очередного спонсора, который подчеркивал свой вклад в развитие отечественной культуры и рассказывал о небывалом интересе, вызванном появлением столь долгожданного издания. Понятное дело, ничего подобного в России еще не было. Впрочем, восторги расточались пропорционально вложенной в рекламную кампанию сумме.
   Улицы столицы украшались перетяжками и билбордами, на глади которых шел отсчет дней, оставшихся до появления невиданного и неслыханного детища скромного торговца водкой или организатора гуманной финансовой пирамиды.
   Иногда, впрочем, финансисты уходили в тень, и тогда сам Вяльцев выступал и главным редактором, и директором нового полиграфического продукта, сдержанно и с достоинством намекая на огромную пользу сотрудничества с компанией N, в которой работают исключительно патриоты, готовые и трудовым рублем послужить делу просвещения нашей любимой Родины.
   Наконец наступал день презентации. К тому времени худобедно в свет выпускали первую пробную партию журнала, упор в котором был сделан на броское оформление. Пространство, свободное от снимков, занимал джентльменский набор статей, построенных по принципу неоднократно перелицованного макинтоша. Для этого в распоряжении Женьки числился целый хор из солистов с одной-двумя выходными ариями.
   На подхвате был специалист по поиску красной ртути и мини-ядерных зарядов, которые время от времени вывозились откуда-то из Казахстана и постоянно попадали в руки неназванных террористов. Его партнер, специалист по социальным ужастикам, регулярно живописал процесс перемалывания на мясокомбинатах гигантских крыс, попадающих в тамошние мясорубки. Третий постоянный соавтор многочисленных однодневок с эффектом присутствия описывал трагедии, сотрясающие безграничные свалки, населенные человекообразными монстрами. Четвертый постоянно открывал тайны смерти Прокофьева и Шостаковича. Пятый перелистывал письма Чехова с описанием немецких публичных домов. Шестой, седьмой, восьмой… Не забывалась и тема безжалостного СПИДа, которая, в зависимости от заявленной направленности журнала, то представлялась доказательством происков иностранных разведок, то наказанием человечества за грехи скотоложства. В изданиях либерально-западнического толка допускалась версия утечек из отечественных лабораторий. Причем злодеи, выпустившие такого страшного джинна из пробирки, неизменно стремились то к свержению демократии, то к подмене свободного рынка жестким госрегулированием.
   Большинство из авторов-перевертышей к тому моменту обошли все сколько-нибудь доходные газеты, где и пребывали со своими бесконечно интерпретируемыми коронными темами до момента, когда в изданиях заканчивались деньги. С Вяльцевым им дело было иметь куда проще, поскольку денежновременной ресурс проговаривался заранее и без лишнего лицемерия.
   Под сенью вяльцевского передвижного печатного дома они обрели второе дыхание, поскольку из издания в издание им оставалось менять заголовки да первые несколько абзацев. Резонно предполагалось, что уж на презентации никто дальше и читать не станет. Не для того столы щедро декорировались разноцветными бутылками, чтобы снятый для столь раскрученной тусовки зал превращался в избу-читальню.
   Ну а после презентации, когда сворачивались декорации и довольные спонсоры отправлялись в ресторан для продолжения банкета с самыми нужными приглашенными, ради контактов с которыми часто весь балаган и устраивался, остатки нерозданного тиража прямиком отправлялись либо на дальнюю свалку, либо под нож в соседнем типографском корпусе. Бывали, конечно, редчайшие случаи, когда спонсор расщедривался и на второй номер. Но речь тогда шла скорее об исключениях, только подтверждавших правила. Вся операция заканчивалась на сильной ноте живописаний светского мероприятия во всех изданиях второго плана. И, если хватало выделенных средств, то телерепортажем. Тогда на фоне стенда с недолговечным брендом истинные хозяева торжества активно позировали вместе с почетными гостями. Дальше занавес опускался, и статисты разбредались по своим делам до следующего сбора.
   Евгений же, насвистывая себе под нос что-то вроде «закончен бал, погасли свечи», отправлялся к следующему милостивцу. И вся карусель начинала вращаться по-новому. Правда, с течением времени из столицы печатный дом на колесах перебрался в провинцию и некоторое время еще радовал свежестью идеи тамошних толстосумов. А наш герой настолько понравился одному из своих мощных спонсоров, что так и остался при нем в роли креативщика.

Опус 9

   Европейская столица P. Восьмидесятые годы. Бюро информационного агентства в этом классическом западном городе играло поистине ключевую роль в пропаганде преимуществ социализма, а заодно и некоторых реальных достижений Советского Союза. Таинство международной пропаганды вершилось в помпезном здании на изысканном бульваре, некогда, на время оккупации, облюбованном гестапо, примерно так.
   В далекой Москве слаженный коллектив обозревателей создавал буквально на конвейере нетленки объемом никак не меньше шести, а то и семи страниц. Работать за меньший гонорар виртуозам пера не позволяла партийная совесть. В материалы щедро вкрапляли цитаты портретов из Политбюро. В первую очередь, конечно, главного старца, что не могло не нравиться руководству агентства, при стечении народа свято верившему в привлекательность идей марксизма-ленинизма во всем мире.
   Вслед за обозревателями тексты попадали в руки проверенных переводчиков, которые излагали одобренные начальством оды французскими или английскими словами в лексическом объеме словарей для начинающих. Ибо мысль должна быть простой и доступной любому пролетарию. Затем слова обжигающей правды переправлялись в бюро на изысканном бульваре, где редактор, который вечно заменял заведующего, постоянно отсутствующего по причине занятости в посольской профсоюзной организации, твердой рукой сокращал сакральный текст до объема информации в 100 строк. Эстафету подхватывали местные переводчики-стилисты, приглашенные из осевших в этом городе поляков и испанцев. Местное наречие, конечно, не было для них родным, однако, в отличие от своих московских коллег, они реально знали язык, понятный местным аборигенам.
   Обновленный текст веером за немалый казенный счет рассылался по всем сколько-нибудь заметным газетам страны, включая и выходящие в столь тихой провинции, что, по счастью, о победе в СССР развитого социализма там никогда и не узнали.
   Наконец наступал благотворный период сбора урожая. К радости всех причастных к пропагандистскому таинству, в статье об ужасах ГУЛАГа, которая увидела свет в многотиражной газете благодатного винодельческого края, наметанный глаз редактора бюро вылавливал абзац, звучавший как вердикт суда присяжных. По мнению обозревателя агентства «Быль», многочисленные инсинуации, распространяемые сервильными прислужниками густопсового антисоветизма, не имеют под собою никаких оснований, поскольку такого просто не могло быть никогда.
   Абзац торжественно выделялся цветным фломастером, статья упаковывалась в конверт и под восхищенные всхлипывания коллектива бюро отсылалась в Центр, где удачливый обозреватель принимал поздравления коллег. В ответ он в пространной форме намекал на то, что в Центре, конечно, работать одно удовольствие, но поскольку он не привык искать в профессии легких путей, то не пора ли ему отправиться на идеологически вражескую территорию, дабы наносить по противнику еще более прицельные удары. Правда, всегда был риск, что такое откровение мученика ремесла дойдет до заведующего бюро, который из чисто гуманных соображений сделает все, чтобы ни единого слова дерзкого обозревателя в печати больше не появилось.
   К слову, навербованные в бюро за небольшие зарплаты иммигранты несли на своих плечах еще одну важнейшую идеологическую нагрузку. Для советских читателей и телезрителей они постоянно олицетворяли глас народа этой европейской столицы.
   Как только на расслабившихся вдали от московских очередей сотрудников загранпредставительств сваливалась очередная напасть в виде государственного визита в страну главного кремлевского старца или, не дай бог, его очередной мирной инициативы, сотрудники из числа местных кадров начинали морально готовиться к тому, чтобы перед телекамерой не просто чистосердечно приветствовать любимого во всем цивилизованном мире руководителя, но и внятно высказать оценку его личного вклада в дело мира во всем мире. Конечно, можно было произнести невнятную тарабарщину, которую все равно заглушит закадровый комментарий, но такая халтура считалась дурным тоном.
   Между тем спускаемый из далекой северной столицы план по сбору благожелательных откликов европейцев на все более глобальные советские мирные предложения был предельно жестким и никаких послаблений не допускал. Приходилось много репетировать с персоналом, но успех окупался сторицей. К тому же все более широко в кампанию осознания на местах великой советской миротворческой миссии включался актив из числа русских эмигрантов первых волн. Тех, кому антикварные портреты Врангеля в тесных квартирках не мешали наниматься на службу в терминалы «Аэрофлота».
   Беда была в том, что инициатив становилось все больше, и завбюро уже подумывал о намерении приобрести грим и парики для многократного использования членов вверенного ему многонационального коллектива, но в Москве произошла очередная естественная смена власти. И сама собою в борьбе за мир возникла некоторая разгрузочная пауза. А значит, статисты могли не только отдохнуть и перевести дух, но и позволить времени стереть из памяти неизбалованных разнообразием наших телезрителей свои ответственные перед историей лица.
   Впрочем, иногда все бывало куда проще. Например, один фотокор, не мудрствуя лукаво, мобилизовал на благородное дело собственного сынишку восьми лет от роду, которого с рукописным плакатиком на русском «Добро пожаловать» и водрузил на газонную тумбу. Впоследствии этот сенсационный, наполненный истинным человеческим теплом снимок обошел многие московские газеты. Но если молодежные издания ограничились игривой подписью под фото типа «Гавроши приветствуют нашего дорогого Ивана Ильича», то газеты солидные не стали ограничивать свои лучшие перья, под скрип которых родились обширные философские эссе о том, что простые люди всех стран всегда поймут друг друга.
   Сложнее было с пачками всевозможных брошюр с речами, инициативами и отчетами съездов, которые также скрупулезно переводили на языки народов мира. Даже весьма объемный подвал помпезного здания, помнивший еще, видимо, отчаянные крики расстреливаемых гестаповцами героев Сопротивления, не мог уже вместить копившегося годами всего богатства партийной мысли. К счастью, существовали машинки для шинковки бумаги, которые под покровом ночи (конспирация прежде всего), урча и чихая, превращали выбранные места из переписки с прогрессивным человечеством во вполне годное сырье для местной картонной промышленности. Правда, из уст в уста в бюро шепотом рассказывали, что в соседней стране договорились вывозить излишки политических буклетов дипломатическим грузовиком на сопредельную территорию с нашим присутствием и уже там просто сжигать балласт в котельной военного городка. Но о таком счастье в столице Р. можно было только мечтать.
   И вот под столь внушительным грузом проблем бюро являлось еще и вполне туристическим местом, которое обеспечивало пребывание, развлечение, парадное кормление и приобретение товаров для семей бесконечно приезжающих в столицу Р. высокопоставленных начальников. Но это уже совершенно другая история, далекая от пропаганды родовых преимуществ социализма.
   Позже на все мои рассказы Шишкин-старший, любитель народной мудрости, реагировал по-философски сдержанно: мол, апрель с водой, а май с травой. Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется, но отзовется эхом обязательно. К гадалке не ходи. И ведь отзывается…

   Москва. Двухтысячные. Появление у нас шедевра французского коллеги Фредерика Бегбедера «99 франков» вызвало самый настоящий щенячий восторг у бесчисленных отечественных рекламщиков, пиарщиков, косушников и просто халтурщиков.
   Нет, были, конечно, серьезные англоязычные учебники, скучные и прагматичные. Но тут появилась самая настоящая библия продавца имиджей, песнь песней цинизму, откровения Фредерика Славослова. Книга чисел бюджета и отката.
   Там что ни абзац, то стих или заповедь. Чего стоят такие откровения: «Я приобщаю вас к наркотику под названием „новинка“», и вся прелесть новинок состоит в том, что они очень недолго остаются таковыми. Ибо тут же возникает следующая новинка, которая обратит предыдущую в бросовое сырье. Ваши страдания подстегивают сбыт. На жаргоне рекламщиков это называется «печаль постшоп». Или «Реклама – первая в истории система господства человека над человеком, против которой бессильна даже свобода. Более того, она сделала из этой свободы свое оружие… Любая критика только ей льстит, любой памфлет только усиливает иллюзию ее слащавой терпимости… Даже непослушание стало формой послушания».
   Словом, если Бог заменен товарами народного потребления, то, как известно, все позволено.
   Подлецу все к лицу. Скандал возвышает тебя над другими. Вот оно – лица не общее выраженье. А уж выражений сколько! Отец-основатель современного американского шоу-бизнеса повторял, как заклинание: пусть пишут обо мне все, что угодно, только не путают мое имя.
   Мои друзья пиар-агенты в диком восторге: к ним в очередь выстроились молодые актеры, сумевшие пробиться во многосерийное «мыло» хоть на роль третьего плана. Все свои первые гонорары они не пропивают, боже упаси, а несут на вытянутых руках специалистам по навешиванию лапши и запудриванию правого полушария головного мозга. Им хочется раскрутки, упоминания собственного имени без искажения хоть в связи с падением башенного крана на стройплощадку, хоть с открытием стоянки первобытного человека.
   Еще вчера они робко обходили на «Мосфильме» комнатки, занятые съемочными группами, предлагая затурканным ассистентам режиссеров свои фотографии и антропометрические данные. А уже сегодня в рамках их скромного рекламного бюджета им позволено в истово желтой газетке «С добрым утром» поведать о своем первом постельном приключении.
   Фальшивые разводы, сомнительные свадьбы, романы партнеров по съемочной площадке по сценарию, написанному под копирку очередным рекламщиком и рассчитанному на время проката фильма на большом экране. «Скрытые» от всех поцелуи, задерживаемые до тех пор, пока зазевавшийся фотик их не щелкнет. За фото на первых полосах недостаточно заплатить, нужно обеспечить обывателю зрелище. Хоть чем-то зацепить его сонное внимание.
   А политики, которые тратят на массированное поддержание собственного реноме бюджет небольшого, затерянного во времени городка? Как это они, считающие себя властителями дум и судеб, позволяют лохматым пиарщикам диктовать себе, где появиться, что сказать, на фоне кого сфотографироваться? Почему не мешают появлению фальшгазеток с поклепом на политических конкурентов, а когда их хватают за руку, на голубом глазу заявляют, что сами стали объектом коварной многоходовой комбинации соперников, решивших изобразить из себя жертву? Невинные иммигранты, которые играли любовь иностранцев к несгибаемым советским марксистам, на нынешнем убогом фоне развороченных постелей выглядят до отвращения целомудренными.

Опус 10

   Москва, год 1984. Этого рокового по милости Оруэлла года все ждали с видимым напряжением. Особенно в Москве, где с особым чувством обреченности заранее настроились на вражеские провокации по части вызывающих сравнений общенародного государства с Большим братом. Более того, действуя на опережение, телевизионные идеологи принялись на все голоса раскрывать страшную зашифрованную англичанином тайну: оказывается, роман «1984» стал самым жестким и правдивым обвинением тотального капиталистического общества. Как часто бывало, умелая пропаганда дала свои скороспелые плоды, и страна наконец узнала о романе века. В результате даже та часть читающей интеллигенции, что прежде слыхом не слыхивала об Оруэлле, бросилась разыскивать роковую книжку хоть в самиздате, хоть в подлиннике – на английском.
   «Нет, но как это верно у Оруэлла – „правда есть ложь“, – защебетали вскоре на шестиметровых кухнях. – Да, да, а слово „правда“ в кавычках! Конечно, сказано ведь у классика: не читайте перед обедом их газет».
   Мне самому Шишкин притащил на одну бессонную ночь невзрачную книжку в серо-голубой обложке с замысловатым номером. Специздат для служебного пользования. Экземпляр для особо доверенных и допущенных. Тех, кто все правильно поймет и в упор не увидит ассоциаций с окружающим ландшафтом. Выходило, что все доверенные персоны также числились под почти лагерными номерами, как и герои Оруэлла, но это обстоятельство давно никого не смущало.
   К слову, Шишкин, вернувшийся из краткосрочной командировки в Брюссель, долго оглядывался по сторонам и, сведя свой шепот до частот змеиного шипения в момент атаки на неосторожного туриста в пробковом шлеме, рассказал, как в столице Европы сотрудники посольства получили указание вечером на большой скорости проноситься мимо натовских штабных объектов. Целью таких кроссов было открытие истины: не повысилась ли активность супостатов накануне нанесения первого удара по Стране Советов. Видимо, московские начальники начитались в детстве книжек о сталинских наркомах, у которых от большого служебного рвения до зари не гасли окна в кабинетах.
   Избыточная информация о Большом брате, с его техническими возможностями по подглядыванию, подслушиванию и даже зависающими под окнами вертолетами, удивительно удачно легла на все разговоры об американской программе СОИ – в просторечье «звездные войны», с которой нам всем коллективом предстояло вести незримый бой. Именно американские компьютерные мультфильмы, визуально демонстрирующие страшную сокрушительную мощь подвешенных в околоземном пространстве штатовских лазеров, и подвигли наших спецов следить за светящимися в ночи окнами, несмотря на четкую установку на экономию бензина.
   Это сейчас любая компьютерная стрелялка выглядит куда авторитетнее тогдашних стратегических страшилок. Но в тот год редакционное общественное мнение, группировавшееся в обеденный перерыв вокруг нард, согласилось, что Рейган – голова, хотя, конечно, парень он с закидонами и правая рука у него не знает, что творит крайне правая.
   Самым большим пессимистом, не подпавшим под смертельное обаяние «звездных войн», опять проявил себя битый жизнью Аскольд Абрамович, прозванный за тотальный скептицизм Аскольдовой могилой. Оснований для мрачного взгляда на всевозможные свершения человечества было у него с избытком. Достаточно сказать, что его карьерная лодка разбилась о его же прекрасное знание немецкого языка. А дело было так.
   Будучи в Западной Германии, Аскольд Абрамович неожиданно удостоился комплимента тамошнего еженедельника «Шпигель», который, описывая визит советской высокопоставленной делегации – семерых мрачноватых мужичков в мешковатых костюмах серо-буро-малинового цвета, отметил работу прикрепленного на месте толмача. «Переводчик пел», – поделились нежданной радостью тамошние акулы пера, оценившие вдохновение Аскольда Абрамовича. Бедолаги, которому приходилось переводить гостей дважды – сначала с новояза на русский, а затем уже и на немецкий.
   Строчка во вражеском еженедельнике не осталась без внимания завистливых коллег, давно полагавших, что этот перец не по заслугам засиделся в потребительском раю. В результате на стол высокого начальства легла ксерокопия статьи с полуофициальным переводом, из которого следовало, что сотрудник советского авторитетного издания вместо того, чтобы высоко нести знамя нашего морального облика, на официальном приеме «напился и пел». Само начальство, знания которого в немецком языке ограничились несколькими командами для военнопленных, естественно, пришло в неистовство и проявило себя скорым на расправу и оргвыводы. Ну а дальше, несмотря на несколько лингвистических экспертиз, сработал известный принцип – то ли он шубу украл, то ли у него украли.
   Но видит бог, и изобретательный преемник Аскольда не слишком долго задержался на берегах Рейна: ударил-таки ему в квадратную голову воздух свободы. Стоило ему прилететь на побывку в Союз, как был он немедленно вызван к тому же редактору, искренне гордившемуся новым, с иголочки зданием. Начальнику не терпелось услышать комплименты от человека, кое-что повидавшего на этом свете. Однако вышел конфуз.
   Вылив на шефа ведро елея, интриган решил на свою голову высказать некоторые здоровые критические замечания о… слишком низко расположенных писсуарах. Реакция была мгновенной. Вскоре он был отозван на Родину с унизительной формулировкой «отрыв от советских реалий» и назначен на хозяйственную должность, в компетенцию которой входила и сантехника. Так и доживал он свой век с язвительной кличкой «Мальчик Пис»…
   «Ничего у них не получится», – как заведенный повторял Аскольд Абрамович, но нам было уже не до него. Я, например, посвятил немало строк «плутониеву покрывалу» – страшному савану, что покроет земли союзников США, если те научатся сбивать наши боеголовки: мол, ядерный заряд в таком случае взорваться не взорвется, но засеет земли на десятки миль ядовитым порошком. А там уж ничего не вырастет шесть тысяч лет. Временной период я взял на глазок, но это был не тот вариант, чтобы мелочиться.
   Но случилось страшное. На горизонте опять возник Игорь Портнов, которого уже всей редакцией проводили было в братскую Монголию, идеальное место, где за высокую зарплату можно было действительно много лет не вставать со стула. Более того, наш вдохновенный друг даже успел отметиться выездным афоризмом, поскольку на недоуменный вопрос какого-то грубияна: «Что ты собираешься там делать без знания языка?» – ответил с достоинством Цезаря: «Те монголы, которым есть что сказать, говорят по-русски».
   Но что-то там, на счастье гордых сынов степей, не сложилось наверху, и Портнов опять со всей своей прытью навалился на нашу богоспасаемую редакцию. Душа его требовала скорого реванша. К тому времени от избытка чувств он негласно удостоился самого конъюнктурного титула года «Большой брат» и являл собою для нашего скромного коллектива живую материализацию оруэлловского тезиса «мир есть война».
   И, как водится, его неуемная фантазия нарушила наш размеренный график конвейерного производства ужасов. Выяснилось, что, по мнению Портнова, надо бить американцев их же оружием. А то они взяли манеру маскировать свои агрессивные замыслы предложениями сотрудничества: вроде того, что купол космической обороны защитит в случае надобности и вас, советские друзья. Надо их, волков в овечьей шкуре, вывести на чистую воду. Но вот от чего, спрашивается, можно обороняться из космоса всем миром «без Россий и Латвий», единым человечьим общежитием?
   – От чего? – задумчиво протянул Портнов, глядя на Вяльцева, который для разрядки с ожесточением листал скоросшиватель с досье, напевая при этом что-то вроде «Мы, друзья, переплетные птицы…».
   – Не от чего, а от кого, – Женька наконец отвлекся от безуспешного поиска жемчужного зерна в тассовской переводной макулатуре, – да от этих, как их – инопланетян.
   – От кого? – ответили мы хором, впервые в новейшей истории проявив солидарность с Большим братом.
   – От инопланетян, – в голосе коллеги послышался металл удовлетворения.
   – Да где ж их взять? – уже и несгибаемый Портнов, готовый было и вождей отправить в сумасшедший дом, растерялся.
   – А они, собственно, и не нужны. Не нужны ни тушкой, ни чучелом. Главное – ожидание, – от полноты чувств Женька вскочил со стула и ходуном заходил по комнатке. – Если вы купили огнетушитель для своей фазенды, что, обязательно пожар будет? А потом – сколько ждут коммунизм…
   – Но в коммунизм мы, пожалуй, не попадем, – Портнов явил собственное чувство каламбура.
   – Ну, смотря чем целиться, – уже не удержался я, – а потом, если «Звездные войны», то надо придерживаться сценария. Империя наносит ответный удар или там…
   – Хорошо, хорошо, – выставил перед собой обе руки Портнов, – пусть зеленые человечки, но начальство столько не выпьет, чтобы нам поверить.
   – Вера – вещь сугубо интимная, – вставил свое веское слово Шишкин, – к тому же мало ли напастей готовит нам таинственный космос: астероиды, кометы, обломки метеоритов с неизвестными бактериями. СПИД, он, к примеру, говорят, занесен к нам из глубин Вселенной.
   Коля бросил выразительный взгляд в сторону Большого брата.
   – Хорошо, – Портнов, похоже, смирился с буйством нашей фантазии, – объявили «зеленую» тревогу, ждем гуманоидов. А дальше-то что?
   – Как что? – уже мы изумились несообразительности опекуна и наставника. – Создается планетарный комитет по предотвращению вторжения черного императора. В его распоряжение решением Совета безопасности ООН передаются все технологические разработки в стиле СОИ, всеми странами выделяются ресурсы по квотному принципу…
   – Так это что? Мировое правительство?
   – Да назовите, как хотите, – Вяльцева в тот день было не остановить, – хоть Мировой комитет общественного спасения. Человечеству пора готовиться к вызовам из дальнего космоса. Главное, что янки попадут в идеологический капкан: откажутся – значит сами себя разоблачат. Держат нейтринный камешек за пазухой.
   – Сначала нам придется готовиться к вызовам к начальству, – это явно был не день Портнова.
   – Вот-вот, – опять встрял я, – а какой резерв для выдвижения Москвой инициатив глобального характера. Генеральный секретарь КПСС, к примеру, сможет стать наконец гениальным секретарем. Наконец можно будет, как пятьдесят лет назад, напрямую обратиться к пролетариям всей Земли. Противодействие космической угрозе – слишком серьезное дело, чтобы доверить борьбу с ней политикам и генералам. Нет, наши генералы, конечно, другое дело! У них в светлых головах давно полная невесомость. Разработки всех космических вооружений будут объявлены всеобщим достоянием человечества. Все под контролем, все прозрачно.
   – Да, – подхватили товарищи, – no pasaran, враг не пройдет, победа будет за нами!
   Игорь Портнов уже не выглядел Большим братом. Перед нами был заблудившийся космический странник, потерявшийся во времени и в пространстве, с недоверием оглядывавший вступивших с ним в прямой контакт двуногих землян. Так мог выглядеть рыбак в момент осознания, что гигантского сома, которого он зацепил на крючок, не вытащить его миллиметровой леской. Смятение на грани отчаяния вырисовывалось на волевом лице куратора.
   – А как вы думаете, – начал он несколько раздумчиво, – наша психиатрия по-прежнему самая гуманная в мире?
   Народ мы были исключительно догадливый, но просто так сдаваться никто не собирался. Портнов всадил нам шило в филейную часть и теперь с полным правом расхлебывал последствия этой нехитрой хирургической операции. Как сказал бы Станислав Ежи Лец, доведись ему присутствовать при нашем потоке сознания, фантазия лучше всего развита у онанистов. А мы все были онанистами несколько особого рода.
   Естественно, в тот момент человечество еще не созрело до нашей глобальной идеи. Пройдут годы, и за астероидами начнет охотиться старина Голливуд, всегда питавшийся ремейками. И теперь, когда я смотрю молодежную комедию с ее коронной фразой сержанта: «Ты суслика видишь? Нет? Я тоже. А ведь он есть!» – то вспоминаю, как мы, пыхтя и похрюкивая от удовольствия, излагали на терпеливом листе бумаги все наши интеллектуальные загогулины. Как размещали на карте Европы опорные базы совместного противодействия нашествию гуманоидов, как формировали наднациональные органы земного сопротивления. Лукас, породивший целые сонмы космических уродцев, рыдал бы от зависти, случись ему хотя бы одним глазком заглянуть в наши «Записки сумасшедшего». Но ведь мир преобразуют только безумные идеи, опередившие свое время.
   И только старик Шутов, который также невозмутимо, не обращая внимания на наши дебаты, продолжал пробрасывать кости, загоняя Аскольда Абрамовича в «нужник», поинтересовался: «А что, ребята, есть ли жизнь на Марсе?». «Тоже нет», – грустно констатировали мы.

   P.S. Если нынешние властители Чехии и Польши, спешащие разместить у себя под теплым боком американские радары, входящие в систему противоракетной обороны, начнут ссылаться в свое оправдание на неземную угрозу, исходящую из глубин холодного и беспощадного космоса, то прошу считать их лицемерную позицию чистой воды плагиатом.
   Ведь все новое не только хорошо забытое старое, но и часто нечто, с чего стряхнули гриф космической секретности – «перед прочтением сжечь».

   Москва, 1994 год. Над банковскими счетами этого матерого человечища никогда не заходило солнце. В этом смысле Черчилль выглядел на его представительном фоне жалким авантюристом-неудачником, растратившим отцовское наследие. Роднила обоих только беззаветная любовь к коньяку.
   Честолюбие подвигло Владислава Яковлевича, наполовину нового русского, наполовину стареющего еврея, направить свои силы на государственную службу. Хотя со стороны иногда казалось, что как раз государство и поставлено им на собственную службу.
   К моменту нашей встречи его аппарат был укомплектован почти полностью. Парочка секретарш с незакрывающимися до конца ротиками по причине известной профессиональной деформации, тесный коллектив охранников, способных в случае необходимости завалить шефа собственными телами, шофер, списанный из «Формулы‑1» из-за страха перед замкнутыми трассами, и руководитель протокола, так и не расставшийся с ливрееподобным фраком, позаимствованным им по месту старой службы в «Метрополе».
   Но не хватало последнего кадрового штришка – остроумного пресс-секретаря, рубахи-парня, не запрашивающего лишку, но всегда готового сыграть короля за всю свиту.
   Отметим, что к тому времени пресс-секретари вообще стали активно заменять своих нанимателей практически во всем, за исключением, возможно, отношений с официальными любовницами. И если при Советах помощники правили, так сказать, из-за кулис, то в новые времена пресс-секретари и спичрайтеры смело вышли на авансцену в бесконечной пьесе «Барину недосуг», которую одновременно ставили в большинстве министерств и администраций.
   Они не только сообщали миру о крепком рукопожатии находившихся в реанимации начальников, не просто сочиняли от их имени статьи с приложением перевода мудреных оборотов, чтобы зиц-автор не был бы застигнут врасплох. Они по факту стали их маской, серыми кардиналами, иногда просто дергающими своих мешковатых руководителей за суровые нитки.
   Дальше – больше. Именно пресс-секретари вообще заменили новых небожителей в общении с согражданами, жаждущими откровений из незамутненных первоисточников. Новомодное информационное агентство, не мудрствуя лукаво, определило в помощники министрам и прочим ответственным лицам своих штатных сотрудников, а потому постоянно опережало коллег и конкурентов, поскольку напрямую общалось фактически само с собою.
   Засланные пресс-секретари на автомате сочиняли нон-стоп ответы на дежурные вопросы агентства и отправляли их в родные отделы, где продолжали получать достойное денежное содержание. С течением времени они вообще перестали даже визировать тексты у своих официальных покровителей, не досаждая им чтением скучных тирад о демократии, рынке и свете в конце затянувшегося туннеля.
   На этом многие и прокололись. Поскольку все чаще официальные властители дум стали узнавать о себе, любимых, слишком много интересного из статеек, ими же подписанных. Один за другим стали вспыхивать скандалы, боссы поспешили определить своих недавних спичрайтеров в козлов отпущения. Те массово отомстили недавним работодателям выпуском кричащих мемуаров в желтую полоску, из которых публика неожиданно узнала, что многие из прописавшихся на телеэкранах политических покемонов – многоженцы, клятвопреступники. А из всего животного мира предпочитают «белочку», которая активно проявляется у них уже после второй рюмки, то есть часам к одиннадцати утра.
   Нельзя сказать, чтобы у новоявленного государственного олигарха совсем не было пресс-секретарей. Было, и достаточно. Однако прошедшие через его кабинет и мальчики, и мужи скорее напоминали инкассаторов, время от времени вручавших редакционным рекламщикам крупные суммы на запланированное по графику восхваление своего шефа. Фактически площадь газетных статей, открывающих широкой общественности незаурядную личность Всеволода Яковлевича, можно было не в один ряд выложить сотенными долларовыми бумажками. А он-то хотел, чтобы его любили бесплатно. Или, во всяком случае, чтобы покупка народной любви осуществлялась бы не столь пошлым образом.
   Тем не менее постоянно бегающие под кустистыми бровями глубоко посаженные глазки и невнятная дикция вкупе со свистящим, видимо, астматическим дыханием были плохой заявкой на публичность. Оставалось лепить закрытого человека-легенду. Эдакого Гудвина, великого и ужасного.
   Но для этого нужны яркие информационные поводы, которые были бы куда красноречивее самого фигуранта. Однако прыжки с парашютом при большом стечении народа, переход Северного полюса на лыжах, заплыв а‑ля председатель Мао исключались полностью.
   К тому же потенциальный клиент не пел под гитару, не писал картины маслом. А единственную изданную за его подписью глубоко философскую книгу под названием «Средний путь» отказались брать даже владельцы развалов, где любой томик за десять рублей плюс подборка кулинарных рецептов. Широкая же благотворительность и отчаянное меценатство были не по нутру олигарху, поскольку встали ли бы ему еще дороже газетных статей.
   Оставалось модное, но весьма эффективное увлечение в партстроительство. Партий на тот момент было много. Они возникали и исчезали, как мотыльки. Легко перелетали с одной ветки на другую, и время от времени, подобно тем же легкокрылым созданиям, благостно совокуплялись, образуя блоки и союзы. Можно было прикупить готовую партию «под ключ», можно было создать новую, незатасканную. Но в любом случае, полгода выступать перед публикой по заранее подготовленным текстам, раздавать – после тщательного монтажа – телевизионные интервью. И даже наносить зарубежные визиты братьям в выбранной идеологии.
   – Ну а если партию не создавать, – оживился финансовый император, – а только… э-э… поговорить о ней.
   Его деловая хватка поражала. Кто бы спорил, просто поговорить – всегда дешевле.
   – Конечно, наше дело вообще разговоры, – парировал я, – но ведь вы понимаете, лучше, чтобы о вас в партии говорили другие.
   – Что вы имеете в виду?
   – Нужны известные лица, завсегдатаи разных там бла-бла-шоу. Необходимо, чтобы они проявили деятельный интерес к вашему детищу, расхваливали бы на все голоса его актуальность, заинтриговали бы публику – подготовили бы ваш партийный парад-алле.
   – Но эти, как вы сказали, говорящие головы надо тоже стимулировать?
   – Да уж, вряд ли вы завлечете их чтением проекта партийной программы.
   По лицу Всеволода Финансовое гнездо было видно, что он постепенно утрачивает остатки веры в человечество.
   – Ну хорошо, я подумаю над вашим проектом. Составьте бизнес-план.
   Почти у самого выхода меня перехватил субъект во фрачной ливрее. В руках у него была коробка с не самым дорогим «виски». Я было уже протянул руку за выходным пособием, но персонаж не спешил отрывать сосуд с «огненной водой» от своей впалой груди.
   – Всеволод Яковлевич надеется, что содержание беседы останется строго между вами.
   – Что вы, что вы, друг мой, – заверил я ряженого, – полная тайна партийных вкладов.
   Но бутылка опять осталась в прежней позиции младенца, убаюкиваемого нежной няней.
   – Да, еще, – алкогольный вестник выдержал смысловую паузу, – Всеволод Яковлевич уверен, что ваше предложение носит, как бы это выразиться, штучный характер, и вы не собираетесь предлагать ваш сценарий другим видным деятелям политики и бизнеса.
   Фига, которую я сложил в кармане, была настолько огромна, что враз прорвала подкладку.
   – Без сомнения, вашему штучному боссу я готов предлагать только эксклюзивный товар, – я резко повернулся на каблуках.
   – Постойте, а вот… – потешный наконец оторвал бутылку от груди.
   – Вот что, любезный, выпейте-ка за мое здоровье!
   Я почему-то представил, как он, захлебываясь, глотает шотландский напиток, пугливо оглядываясь на массивную дверь кабинета шефа.

Опус без номера

   Москва. Конец восьмидесятых. Главный редактор, так и не испытавший благотворного косметического влияния горячего утюжка, под влиянием ветров перестройки стал позволять себе появляться на работе без галстука и демонстративно вышел из общества трезвости, куда все местные ветераны пера бросились некогда записываться быстрее собственного визга, стараясь не сбивать перегарного дыхания.
   Не знаю, одобрил бы его совершенный на горячую голову демарш сам Минеральный секретарь, не счел бы попыткой раскачать лодку «у целом». Но вот новое мышление наших утяжеленных общечеловеческими ценностями голов наверняка поддержал бы всецело. Ведь и цели были поставлены, и задачи определены.
   И какие! Инспирация выдвижения на Нобелевскую премию мира бывшего «продолжателя дела Ленина, Маркса, Энгельса», а ныне разрушителя стереотипов и стен, стирателя различий, искоренителя идеологических догм, лично Михаила Сергеевича.
   В мгновение ока из позорного гранта для отщепенцев, продавших Родину ни за понюшку табака, типа СоЛЖЕницына и Сахарова, проценты на наследство Альфреда Нобеля превратились в почетный приз для ускорившегося советского вождя.
   Нам оставалось только помочь былинными текстами отмыть нужную идею, шедшую как бы от сердец народов мира. Нужно было только «начить» перекрестное информационное опыление с паутиной взаимных ссылок. Запустить колесо широкого обсуждения. Пусть найдутся и сомневающиеся.
   Правда, сомневающиеся особого рода, те, что не забудут перечислить заслуги номинанта, но в конце состроят скорбную мину: не откажется ли Горби по причине своей известной всем скромности, не подстегнет ли заслуженная награда внутренних реакционеров, и так схвативших насморк на ветрах прогрессивных перемен. Нам, что, гриппа недоставало? Естественно, что в сопутствующем комментарии все сомнения скептиков должны были быть развеяны: нет, премия станет решительным ответом всех людей доброй свободы воли остаткам сталинистов в этой таинственной и холодной России…
   Вот и фэнтези англоязычное вышло, герой которого, человек, похожий на Горби, в конце концов вынужден спасаться от коммунистического путча так же, как его предшественник Ульянов от царских ищеек, – бежать в Финляндию. Чуть ли не по льду Финского залива. Так что большинство дискутантов, конечно, выскажутся однозначно «за».
   Уже и парочка видных западных философов снабжена продуманной аргументацией. Конечно, они ею вряд ли воспользуются в лоб, но сам факт, что взяли, что выслушали, уже отраден. Главное, все должны понимать: альтернативы «человеку разрядки» нет, а миллионная регалия его позиции укрепит, врагам даст острастку, а либералам надежду без трения войти в европейскую семью народов.
   Да, и должок у комитета имени изобретателя взрывчатки перед Россией. Не дали премии самому Льву Толстому, так не пора ли в качестве компенсации и восстановления исторической справедливости наградить нового непротивленца злу насилием. Да еще в мировом масштабе.
   А для такого благого дела годилась хоть монгольская пресса, хоть зимбабвийская. Не говоря уже о прессе стран более солидных, куда разъездной лидер готовился нанести свои очередные визиты.
   Да и заслуг у «меченого» перед свободным миром все больше. Вот к нам, как к себе домой, пожаловал директор ЮСИА. Того самого Независимого информационного агентства Соединенных Штатов, под чьим неусыпным контролем разные радиоголоса лили грязь на советскую действительность. Вдруг выяснилось, что в куче грязи жемчужного зерна мы и не заметили.
   Директор высказал массу неудовольствия. Погрозил в пустоту пальцем и по поводу СПИДа: мол, негоже историческим партнерам приписывать друг другу несуществующие научные достижения. Как это коррелируется с общечеловеческими ценностями?
   Действительно, отвечали ему, нехорошо как-то вышло. Вот и у нас свой ВИЧ-инфицированный нашелся. И тоже, как вы, уважаемый, догадываетесь, гомосексуалист. Так что: мир, новое мышление, общечеловеческие ценности, все мы в одной лодке. СПИД равен AIDS. Все на борьбу за пропаганду здорового образа жизни.
   По этому поводу многие напряглись, а некоторые даже заглянули в дуло штатного оружия – не пора ли уходить с честью. Но все обошлось. Даже Портнов, легализовавшийся во главе влиятельной креативной группы информационного агентства, виду не подал. Да и некогда было – все силы отдавал пропаганде обновленного Союза – страны, великой не своими танками и ракетами, а наукой и культурой.
   А культурный человек, понятное дело, другого в распространении СПИДа никак обвинить не может. Просто не имеет морального права это заметить. Помните, что Чехов говорил о рассыпанной соли? Тот-то. Нельзя обращать внимания на чужие промахи.
   А у нас на «чердаке», все более терявшем идеалы и ориентиры в геополитическом пространстве, внутренние дискуссии приобретали все более экзотический характер. Тем более что велись они по случаю приближения рынка и свободы слова уже не под жидкий настой краснодарского, а под странную мутноватую субстанцию без вкуса и запаха, что получалась в результате заваривания подозрительной травы, завезенной с турецкого берега.
   Правда, щеголеватый Евгений Вяльцев засыпал этот виртуальный чаек в железную оставшуюся от лучших времен банку от чая английского. «Имидж – это главное», – повторял он как заклинание, став предтечей всей будущей рекламы. Но мыто прозвали сомнительный напиток морковным, что усиливало у всех модное тогда предчувствие гражданской войны.
   – Нет, зря эти власть вытащили на улицу, – пифией вещал старик Шутов, – власть всегда тайна, ее творят, ею не торгуют на углу.
   – Да, – как всегда без всякого уважения к авторитетам встрял я, – какой-то Папа Римский это уже говорил.
   – Мне он ничего не говорил, – неожиданно сострил ветеран, – Сталин – вот кто был самым великим имиджмейкером.
   – Ага, – не выдержал уже Женя, – мало ему быть другом физкультурников и вечно живым, так он еще и имиджмейкер. Поди, и слов-то таких не знал.
   – Это у вас все слова, слова, – начальственно свирепел Шутов, – а он знал, что делать. Вот вам пример. После войны телевидение стало развиваться. Пошли регулярные трансляции. Эфир, сами понимаете, прямее нет. Ну, в инстанциях решают, что показать, кого. Естественно, Сталина. К нему – а он их всех вон. Запретил. Категорически! – разошедшийся оратор для усиления эффекта даже рубанул рукой по воздуху.
   – Скромность заела, – буквально в один голос выдавили мы с Шишкиным.
   Но увлекшийся Шутов уже не снисходил до реакции на наши неуместные остроты.
   – Скромность у него в гардеробе была. А тут ум здравый. Он лучше всех своих блюдолизов распознал яд телевидения. Понял, что крупным планом показать народу старика с морщинами, залысинами, с рукой сухой – значит в чем-то убить легенду. На портретах он был другой, сыгравший его в кино Алексей Дикий – красавец. Вот и оцените. Никто еще толком не знал, что за зверь такой, телевидение, а он уже все просчитал. Где уж вашим агитаторам, которые только книжки американские читают. Вот я и говорю: эти долго не продержатся. Не дело, когда с ними каждый вечер чай вприкуску пьют.
   Разволновавшийся поклонник отеческой мудрости Вождя чуть было не закурил в комнате, что было строжайше запрещено. Но уже на выходе из нашей кельи его остановил вопрос Шишкина: «Иван Александрович, а что же тогда показали?».
   – Что показали? – Шутов на секунду задумался. – Да футбол с «Динамо». – И уже из коридора резюмировал своим надтреснутым старческим голоском: – Власть не зрелище, но она может зрелище заказать.
   – Да-а, сказали мы с Петром Иванычем, – я обвел взглядом своих притихших под грузом исторической правды литературных подельников, – присутствуем, други мои, при смене вех. Коктейль свободы слова с дядей Джо – это что-то!
   – Ну что тут особенного, – Евгений не сдавался, – вон Кеннеди тоже выиграл свою президентскую кампанию благодаря телевизору. Впервые кандидаты вышли на семейный экран, и Джон оказался просто симпатичнее Ричарда. Никсона, конечно.
   – То есть Никсон не понял того, что на раз просек Сталин, – подвел итог Коля Шишкин. – Хотя не мог же он вместо себя потребовать транслировать американский футбол.
   А вскоре и редакцию упразднили, как и не было ее вовсе. Досье и разные накопленные бумаги побросали в грузовик и вывезли в неизвестном направлении. А сотрудники кто куда. Разлетелись по бурлящей стране и Москве, как некогда осколки зеркала, разбитого сказочными троллями. Никто не пропал, ничто не пропало. Закон сохранения интеллектуальной энергии.

   Москва. 2006 год. Так и хочется спародировать: проползли восьмидесятые, проскочили девяностые, двухтысячные выскочили, как чертик из коробки. Где вы, мои комбатанты суровых битв с империализмом, коммунизмом, либерализмом, пацифизмом, сепаратизмом, хозяйственным волюнтаризмом, всеобщим пофигизмом?
   Шишкин-старший по возрасту от дел отошел и теперь все внимание посвящает успехам своего сына, окопавшегося в сетях нового информационного пространства – Интернета.
   – Представь себе, – с пафосом вещает он мне при все более редких встречах, – сто миллионов сайтов в мировой паутине. Сто миллионов! Необыкновенные возможности. Вообрази столб размером с мировое дерево, на котором каждый может прибить свое объявление. Лучшей отмывки информации и пожелать себе трудно. Откуда? Да не от верблюда – из Интернета. Сами убедитесь. Не надо соблазнять газетки на краю света, не надо лишней суеты. Интерактивная связь с миллионами, только голову напрягай. Сто миллионов шпионских раций, постоянно включенных, постоянно что-то сообщающих миллиардам пользователей. Как их там – юзерам.
   Энтузиазм Коли мне не слишком понятен, поскольку его личные отношения с компьютером складываются примерно так же, как у его августейшего тезки, императора и самодержца, с собственным народом после Кровавого воскресенья. Но, видно, с годами все мы становимся немного чеховскими душечками. Особенно после того, как активный образ жизни сводится к походам к врачам.
   – А ведь можно дальше и не распространять информацию – компромат, к примеру. Засветил некие данные, которые может оценить всего, скажем, один персонаж. Но какой! Никто, кроме него, не в курсе, убытка для его авторитета и положения пока нет никакого. Но ему через Сеть дают понять, что, парень, все зависит от твоего дальнейшего поведения. Былина наша может здесь же и умереть. Сотрем, и как будто ее и не было никогда. А может и разойтись с подробностями по всему, что еще смотрят и читают. Представляешь? Вот как надо работать без отмычек!
   Я было начинаю возражать, что у нас и билборды, и разного рода растяжки с перетяжками, которые закрывают небо на всех центральных улицах, часто посвящаются узкой группке или такому же одинокому, но влиятельному парню.
   Но Шишкин начинает нервничать, и я из опасения, как бы он в пароксизме возражения не захлебнулся своим любимым китайским с жасмином чаем, соглашаюсь с великой дезинформационной миссией Интернета, какая лет двадцать назад никому из нас и присниться не могла.
   – Ты представляешь, – не унимается мой друг и бывший соратник, – недавно в Сети запустили байку, что куриный грипп, вернее, конечно, его возбудитель искусственно синтезирован или там выведен. И знаешь, для чего? Чтобы решительным образом подорвать экономику Китая, не допустить его превращения в супердержаву, конкурента Америки и Европейского сообщества. Ничего тебе эта байка не напоминает? – Шишкин подмигивает мне с видом матерого заговорщика и даже привстает со стула от охватившего его возбуждения.
   Конечно, это мне многое напоминает. Целый пласт жизни с ее удачами и проблемами. Мир меняется стремительно, но в сути своей остается неизменным. Да что там куриный грипп! Вновь и вновь кто-то из борзописцев со ссылкой на очередного «гедеэровского профессора» находит вирусы СПИДа в очередной таинственной лаборатории. Иногда мне и самому кажется, что так и есть на самом деле. Чем там черт не шутит! Мысли и слова материализуются.
   Но мне даже мысленно уже не хочется возвращаться к давно подзабытым реалиям. Но слегка позлить Шишкина не мешало бы.
   – Значит, твой любимый Интернет начинает напоминать «очаг инфекции».
   – При чем тут сам Интернет. Вопрос в людях!
   Конечно, в людях. И для разрядки я рассказываю приятелю байку о киевской оранжевой революции, которая поменяла цвета по причине плохой тамошней полиграфии.
   – Представляешь, имиджмейкеры Януковича сразу выбрали в качестве своего цвета-символа синюю полоску украинского флага. Тред-юнионы, понятно. Сопровождению Ющенко осталась желтая. Дальше флаг не разорвешь. Делать нечего. Стали все красить в желтый цвет, да при печати тамошние умельцы что-то не так смешали и вышел у них оранжевый цвет – «померанчевый». Сначала претензии к горе-мастерам, а потом пригляделись – понравилось. Оранжевый, он более выразительный, на темных площадях контрастней.
   Я делаю ритмическую паузу перед кульминацией и, в свою очередь, заглядываю в кружку с чаем, но Николаю не нужен суфлер, он уже все понял.
   – Понятно: вспомнили наш февраль семнадцатого с красными ленточками, наделали ярких оранжевых. Вместо руки ЦРУ – рука печатника. А сколько, помнишь, было разговоров об американских консультантах, дизайнерах. В жизни все проще, чем кажется вначале.
   В жизни действительно все проще. И истину эту не надо пиарить.

   P.S. У новодела Воскресенских ворот неопределенного вида маргиналы разного пола и возраста толкаются локтями у дуги бронзового круга, символизирующего нулевой километр. Сюда их магнитом влечет странный народный обычай, навеянный, видать, римскими фонтанами. Время от времени кто-то из туристов или просто праздношатающихся москвичей становится спиной к медному вкраплению в кремлевскую брусчатку и через плечо бросает горсть монеток.
   Не знаю, отчего возник этот ритуал, вроде и фонтанов в первопрестольной хватает. Загадывай желание – не хочу! Но бомжи и дети улиц быстро приспособились к новоявленному предрассудку. И не успеют очередные монетки жалобно звякнуть о мостовую, как они коршунами, расталкивая друг друга, бросаются их подбирать. Бывают и ссоры, и драки. Характерно, что никто из загадывающих против такого открытого и циничного мародерства не возражает, хотя желание от недолгого контакта денег с земной поверхностью становится как бы легковесней.
   Но как-то раз одна из девушек, став в позу очередного метателя, задумалась. Может, мучительно стала вспоминать сокровенное желание, а может, их у нее было много – не просто было выбрать самое-самое.
   Так или иначе, но пауза затянулась, и собравшиеся у круга бомжи занервничали. Наконец одна из опухших баб не выдержала: «Барышня, вы чего? Люди же ждут!»
   Одни вечно бросают монетки, другие их ждут, теряя терпение.

Михаил Щипанов Преемник, или Операция «Латунь»

Преемник, или Операция «Латунь»

Хмурое утро

Кофе-брейк

В рабочий полдень

Коллективный перекур

Деловой ланч

Аперитив

На одну затяжку

Снова кофе-брейк

Ланч на скорую руку

Десерт

Поздний плотный ужин

Пицца навынос

Полбутылки шампанского

К мэру на блины

Стременная

На посошок

Послевкусие

Опусы

Опус 1

Опус 2

Опус 3

Опус 4

Опус 5

Опус 6

Опус 7

Опус 8

Опус 9

Опус 10

Опус без номера

Михаил Щипанов
Преемник, или Операция «Латунь»