Текст книги "Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения"

Просидев дома несколько месяцев, Беллин отец неожиданно нашел для себя отдушину: необъятную, засасывающую со знакомой, семейной, интенсивностью. Из спичек, картонок, деревяшек и прочего мелкого хлама он стал мастерить дворцы и ветряные мельницы, диковинные корабли, украшенные засохшим мхом, и вавилонские башни, словно сотканные из кружев и покрытые древесным лаком. Испытывая растущую потребность в строительных материалах, кряхтя, он начал потихоньку выбираться на улицу. Пенсии ни на что не хватало, ели одни макароны, и отбирать у дочки последние витамины он не мог, равно как и сворачивать начавшееся строительство. С первой апрельской оттепелью, сильно осунувшийся и постаревший, похожий теперь на морского ветерана – щетинистый, с несмываемой смуглотой, замотанный шарфами крупной вязки, он устроился в солнечном углу поселковой площади, выставив на перевернутые ящики перед инвалидной коляской несколько церквей, ветряных мельниц и маяк на скале. Покупателей не нашлось, но народ живо интересовался, любуясь, и спустя неделю или две на красных «Жигулях» приехал какой-то мужчина, купивший все поделки за половину предложенной цены, но намекнувший, что собирается брать для реализации в городе все, что Беллин отец успеет произвести. Вырученные деньги явно не стоили потраченных усилий, но, по крайней мере, было за что покупать клей, лак, акриловые краски и прочие необходимые вещи.

Гошка-Цап, прогуливаясь по площади, любил подолгу останавливаться возле ящиков с поделками, глумливо интересуясь, как идет торговля. Однажды его родня в селе колола свинью, и Гошка-Цап, поздно вечером, чтобы друзья не увидели, притащил Белле два мешка парного мяса – стоял, молча уставившись в глазок, потом, когда дверь осторожно отворилась, всунул в образовавшуюся щель носок пыльного кроссовка и сказал:

– Пусти, если сама тащить будешь, то надорвешься.

Белла, расхристанная, в наспех надетом спортивном костюме, чуть щурясь, отступила в коридорную тьму, пропуская его на кухню.

Грохнув кульки с мясом на стол, вытирая руки о задние карманы штанов, Гошка-Цап, неспешно осматриваясь и принюхиваясь, заглянул в единственную комнату, где на тревожно знакомом диване, теперь печально преобразившемся, лежала папирусно-желтая сморщенная фигура.

– Зря вы, батя, заартачились тогда, – сказал Гошка-Цап, – сейчас ваша дочка каталась бы как сыр в масле, у меня родители в городе квартиру получили, брат бизнесом занимается, меня в дело берет, а вы… вот что вы имеете, гордые, понимаешь, – сказал он и, почти грациозно состроив всем известный жест, не закрыв за собой дверь, ушел.

Ранним летом тот же мужик на «Жигулях» сказал, что есть дело. В разгар туристического сезона поделки можно продавать на набережной, в Крыму, правда, есть проблема с продавцом и за трансфер туда-обратно, кров и еду. Беллин отец вполне может попробовать себя в новой ипостаси, а там, гляди, и здоровье поправить. Отступать было некуда, потому что брать на реализацию ветряные мельницы и корабли единственный его покупатель в летний сезон отказывался. И ранним прохладно-голубоватым утром, находясь в состоянии подзабытого радостного предвкушения, Беллин отец, бережно упаковав свои поделки, погрузился в пыльный красный грузовой микроавтобус.

Долгожданные известия от него пришли спустя несколько недель, из уст неприятного, сильно загоревшего человека на большой машине. Отыскав Беллу в душном читальном зале, он сказал, чтобы ехала забирать своего папашу – дела там очень плохи, и сам он вернуться не в состоянии. Затем, проводив ничего больше не спрашивающую молодую женщину до дверей ее квартиры, на скорое «спасибо, до свидания», точно как Гошка-Цап, всунул в щель закрывающейся двери носок кроссовки и, посмеиваясь, сказал:

– Да, а деньги?

– Какие деньги?

– Я из города какой крюк сделал, чтобы тебя найти, бензина спалил сколько, что, задаром что ли? Дай хоть стольник.

– У меня нет денег, мне же к отцу ехать…

Узнав, как именно можно уладить ситуацию без денег, Белла полезла в тайник за последними крохами и, выпроводив мужика, стала собираться на юг, в место с праздничным, из детства, названием «Черноморское». Ей смутно представлялось, что там молодые загоревшие люди сидят в полосатых шезлонгах, в море дети играют большим надувным мячом – мальчик в рыжих шортиках и девочка с мультяшным розовым бантом на полголовы, на горизонте плывет пузатый пароход, а в небе, словно оберегая их всех, низко летает белая, улыбающаяся чайка.

Отцу было все время плохо, корабли с мельницами покупали, но деньги шли на погашение его долга за дорогу, еду, место на набережной и жилье, и даже если бы продались все поделки, на изготовление которых уходило помногу дней, вырученной суммы все равно не хватило бы, чтобы покрыть все расходы. Беллу встретили с распростертыми объятиями, отец, обнаруживший новое успокоение в виде холодного пива, которым его бесплатно снабжали из облепленной осами палатки рядом, был рассеянно приветлив, причмокивал, вытирая собирающуюся в уголках рта белую накипь, настойчиво осведомляясь у дочки «как тебе море?», и был, кажется, окончательно не в себе. Белле предложили помощь в организации транспортировки отца обратно домой, но ей самой придется остаться отрабатывать долг, причем с хорошей работой в Черноморском в начале июля большая напряженка, так как все места в барах, дискотеках и пляжных палатках уже давно заняты, а отпускать ее за пределы района, в более оживленную Евпаторию и сотрясающуюся от кислотных ритмов фестивальную Поповку, увы, нельзя. Усадив отца в обтянутый серым брезентом кузов бортовой «Газели», шатаясь от жары и усталости, Белла пошла со своими кредиторами решать вопрос об устройстве на стройку, в пяти километрах от поселка, когда мимо них, поднимая мелкий гравий и пыль, проехала зеленая «Нива-патриот», и один из кредиторов, лихо засвистев, стал размахивать руками, аж подпрыгивая. Машина остановилась, чуть сдала назад и оттуда вышел, подволакивая ногу, страшный большой человек в камуфляжных штанах и тельняшке, весь какой-то перекошенный, распатланный, с почти закрытым глазом и синеватым, опухшим, как вареник, ртом, скрывавшим ряд желтоватых редких зубов с белесыми деснами. Не ощущаемая им слюна скапливалась, стекая по омертвевшей щеке, и мужчина механическим жестом, но слишком редко промокал ее белой тряпочкой. Руль он держал двумя пальцами, как клешней – остальные были неестественно вывернуты под ладонь и вверх к запястью.

– Димон, ты же искал девку себе в гостиницу? И не нашел же, да? Потому что не там искал, – сказал кредитор, хватая Беллу за локоть и чуть подталкивая вперед, – а я ж тебе денег должен, да, Димон? Так давай вот что – давай ты бери ее себе на лето, сколько там осталось, она вся твоя, смотри, другой такой не будет никогда, а мне долг спишем? Да, лады?

Страшный человек окинул Беллу беглым взглядом и что-то пробубнил. Кредиторы, хлопнув ее по попе, подтолкнули к машине, помахали, криво улыбаясь, и быстро ушли в обратном направлении, по пустынной широкой дороге из бугристого асфальта, припорошенного белой ракушняковой пылью.

В отличие от скованного солнцем, пахнущего бензином, душного до головокружения Черноморского, с жирными водянистыми миражами на дорогах, с чахлой зеленью и облупленными желтыми домами, тоже, кажется, излучающими жар, в «Диве» было намного комфортнее.

Дядя Дима, как называла хозяина Белла, оказался на удивление тактичным и обходительным, выставив всего два ультимативных требования – покидать территорию «Дивы», даже в магазин или на трассу, ей запрещено, и подниматься в хозяйскую квартиру, устроенную в комнатах на предпоследнем этаже, слева, с отдельным входом – тоже. Он говорил, гавкая и чуть захлебываясь, морща лоб; слушая его, Белла в первые дни не знала, куда смотреть, ведь отводить взгляд было неприлично, но само его лицо не имело ни одной нейтральной области, остановившись взглядом на которой, можно было бы думать лишь о теме разговора, не съезжая с кровожадным человеческим любопытством по глубоким бороздам в синюшные мешочки кожи в крупных порах.

Лишенная своего привычного книжного жизненного топлива, Белла ощущала себя в состоянии прожившего жизнь человека, – словно у ее ног стоит здоровенная кадка с тем, что было, и оттуда можно черпать все эти вешние воды, темные аллеи, современные украиноязычные Солодки Даруси, Сорокинские гармоничные бреды, и точно знать, что они никогда в кадке не кончатся и каждое новое переживание – будь то тревожная морская серость с пронзительно яркой закатной полосой, нервно расчеркнувшей горизонт, или отбившийся тупым невнятным узнаванием взгляд женатого постояльца, отсчитывающего деньги – неизменно найдет свою, прочтенную, пережитую, понятную ложку тягучего книжного прошлого. Здесь, в изысканно-аскетичном пейзаже, где беспрестанно дул жесткий, соленый ветер, ей было хорошо. Наверное, все люди, задержавшиеся тут, использовали скупой степной фон как холст для своих собственных мыслей, радуясь отнюдь не природному великолепию, распростертому со всех сторон, а ее фантастически деликатной ненавязчивости.

Работником Белла была неторопливым, но старательным, а так как в этом месте никто никуда не спешил, дядя Дима оставался ею доволен, если так можно характеризовать отсутствие каких-либо претензий с его стороны. Ему было трудно разговаривать, и говорил он мало, в основном начинал что-то делать, что Белла должна была подхватить и продолжить. Он совсем не пил, и винный выбор у него был довольно скудным, так что любители посидеть ночью с видом на море, закутавшись в пледы, употребляя при этом чудесные крымские хересы и мадеры, должны были ехать аж в Межводное. И потом, уютно прорезая стрекочущую ночную тишину похрустыванием гравия под колесами, ловя фарами мелких бабочек и мошек, они возвращались, и рабочий день подходил к концу.

– Этот Крым, наверное, и есть самый настоящий крымский Крым, а не вся эта шумиха, что там… – сказал как-то один из новых постояльцев, прохаживаясь по пыльной тропке вдоль обрыва.

– Здесь море настоящее, здесь все – море, – неожиданно отозвался хромающий мимо дядя Дима, и Белла вздохнула с облегчением, потому что у него, видать, было хорошее настроение.

Море бывало иногда чудесным. Если не приносило остро пахнущие мотки мягких водорослей, какую-то длинную зеленую «лапшу» и куски мутного целлофана, то вода, особенно в августе, делалась карамельно-тягучей, у губчатого, как пемза, слоями обрывающегося берега была теплее воздуха, обволакивала тело, плавно затекала под купальник. Когда Белла ложилась животом на каменистое дно и открывала рот, она чувствовала подбородком желейную пленку, которая движением челюсти продавливалась, чуть оседая на скулах, лопалась, заполняя медленной соленой водой пространство под языком и за деснами. Потом, когда она переворачивалась, той же пленкой вода отделяла кожу лба и корни волос, облизнув виски и брови, тяжелея там каплями, а нос со скулами уже грелись острым радиоактивным солнечным жаром.

В последнюю летнюю неделю, когда утром над морем стояла рыжевато-молочная дымка, а в полдень приходил густой зной, когда в Ялте, Мисхоре, Коктебеле, Профессорском Уголке, Утесе и прочих местах было не протолкнуться, из каждого угла пахло шашлыками и орало караоке, в тихий приморский отель приехал пыльный «Форд-Скорпио», примерно двадцатилетнего возраста, с синеватыми тонированными стеклами и поцарапанным крылом. Увидев машину, Белла споткнулась, потеряла шлепанцу, схватилась за дверной косяк, медленно убирая со лба закурчавившуюся от ветра и соли черную прядь.

– Нашел! Ой ты ж е-мое, нашел же ж! – гогоча, сказал Гошка-Цап, по-отечески раскидывая руки, чуть вприсядку ковыляя к ней.

– Вы посмотрите, какая тут голимая дыра, бляяя, я фигею, – сияя, он осматривался по сторонам и сплевывал.

Из машины, как из волшебного чемодана, вылезло несметное количество народу, в глазах рябило – одинаковые, знакомые по родному поселку стриженные под насадку коренастые парни с татуировками, в шортах, с белыми ногами и загоревшими торсами в цепях, несколько девок, одетых во что-то не по-летнему длинное и темное. Одна из них, увязая шпильками в сухой охристой земле, подошла к Гошке-Цапу, повиснув у него на плече, чуть покусывая за ухо, прошептала что-то, с нехорошей улыбкой косясь на Беллу. Гошка усмехнулся и коротко кивнул, девка закатила густо накрашенные глаза, слюнявя палец, хихикнула. Вместе со второй девкой они встали, обнявшись за талии, прогнувшись с пьяной истомой. Парень в шортах, задев локтем и толкнув Беллу в дверном проходе, пошел разбираться с поселением.

В столовой они вели себя, естественно, шумно. Из того, что было в меню, взяли только овощной салат, потирая руки и гогоча, выставили четыре бутылки водки, на скатерть высыпали привезенный с собой кулек вареных креветок, соленый арахис и несколько пачек сухариков.

– Белка, б…, выключи этого мудака поющего, девчонки, сгоняйте кто-то в машину, принесите диск с нормальной музыкой, – сказал Гошка-Цап, восхищенно морщась от водки и перца в морковке по-корейски.

Дядя Дима бросил на Беллу тяжелый взгляд.

Она выключила музыку.

– Это твои знакомые?

– А я ее драл, – словно читая мысли хозяина, пьяно декламировал Гошка-Цап, закинув худые белые ноги в шлепках на стоящий за соседним столиком стул, – да что там, я жениться на ней хотел, а она, сука дурная, гордая, кни-и-и-жки читает, в библ… бля… библилятеку б… ходит н…й, думала принца б… встретить, конечно, мы же со шпаной, с пацанами, да, нормальными нашими, не обща-а-аемся.

Белла молча взяла диск, загремела клубная наркоманская кислотная трещотка.

– Так вот и сиди, коза ты дурная, в этой своей дыре, убирай сцаки и рыги за такими, как мы, которые сюда на море как нормальные люди отдыхать приезжают… Что я, не знаю, что ли, что тебя продали за долги твоего папаши-мудня этому уроду каличному у-у-у б…, какой же ты страшный в натуре…

Дядя Дима, забыв вытереть слюну, сделал уверенный шаг в их сторону, Гошка-Цап, пьяно и беспомощно улыбаясь, поднял руки, откидываясь на спинку стула – все, все, все, папаша, это я сгоряча, это я за Белочку нашу распереживался!..

Выпив всю водку, что была на столе, компания отправилась купаться. Спускаться в море им было тяжело, передвигаться по рельефному, в провалах и водорослях дну – почти невозможно. Не в силах больше ржать и орать, они умиротворенно попадали у самого берега, лениво брызгая друг на друга и тихо бессвязно матерясь.

– А ты давай, дери ее, козу дурную, не жалей, папаша, – чуть повиснув на хозяине, сказал Гошка-Цап, проходя в снятый для всей компании «люкс», – мне не жалко, у меня сейчас такие бабы есть, такие бабы… что хочешь, для меня сделают, аж пищат… а я ж, дурак, жениться на этой хотел…

Ночью они проснулись, неприятно удивленные некурортной тишиной, выползли на улицу. У входа горел единственный фонарь, тускло освещая стоянку и угол стола на террасе. Огромные синеватые звезды, как груши, висели пугающе рядом, там, метрах в двадцати от берега, над морем, которое расходилось тонкой серебристой рябью от берега в страшный черный провал. Освещенными оставались два или три окна, положившие желтоватые тусклые прямоугольники на посыпанную гравием дорожку и на некошеную сухую траву со стеблями голубого цикория.

– Й… же ж вашу б… мать н…й, – громко и с тоской сказал Гошка-Цап, – что же это занах…й море такое б…, за что мы, спрашивается, нормальные пацаны, башляем сегодня столько денег н… б…, а? Не, ну мы приехали, на море, да, как нормальные люди, а тут же просто п…ц какой-то.

Он говорил медленно, так что паузы были заполнены нежным стрекотанием каких-то ночных степных насекомых, с едва слышным шелестом бились о лампочку мотыльки.

– И в баре никого… – послышалось из-за дома.

– Э-э-эй! Суки! Открывайте! Дайте парням выпить, в самом деле!

Скоро к ним вышла, шаркая, большая перекособоченная тень (горбун из Нотр-Дама! – сказал кто-то наиболее просвещенный из их компании).

– Батя, дай нам просто водки, садись с нами, если хочешь, – примирительно сказал Гошка-Цап.

Дядя Дима молча вынес им четыре бутылки и, подволакивая ногу, размахивая выкрученными, сложенными как клешни руками, ушел обратно к себе.

Гнетущую тоску не оправдавшего их надежды черноморского побережья компания разбавила как смогла – к обрыву подогнали машину, врубили музыку и в лучах дальнего света пытались танцевать. Кто-то не поленился, натаскал сухой травы и веток, устроили костер, потом разделись догола, сунулись купаться, но внизу свет фар лишь обозначал на черной смолистой глади моря светлую продолговатую кляксу, – метрах в десяти от берега. Подбадривая друг друга воплями и смехом, поплыли, и Белла, вслушиваясь за окном в их перекрикивания и плеск, думала, что было бы так хорошо, если бы Гошка-Цап утонул. Костер быстро погас, на краю обрыва их силуэты были едва различимы – две пары, не стесняясь друг друга, по-звериному стали сношаться, музыка кончилась, и сквозь стрекот и шелест травы слышалось влажное постукивание бедер о ягодицы, перетекающее в этой совсем сентябрьской, прохладной, степной тишине в равномерный, почти незаметный плеск волн внизу. Кто-то, оставшийся без пары, мочился прямо под окнами, задрав подбородок и глядя на звезды.

Видать, протрезвев немного, решили ехать в город, откуда вернулись лишь под утро, в рыжевато-розовом шелковистом тумане, с не успевшим высохнуть конденсатом на заднем стекле и зеркалах.

Вокруг кострища валялась пластиковая посуда с остатками красного жира от морковки по-корейски, вывернутые серебристой изнанкой порванные пачки от сухариков и чипсов, много битого стекла. Будто специально там брошенные, на самом видном месте у спуска к морю, валялись использованные презервативы.

Компания проснулась после обеда, кто-то один спустился и тихо попросил бутылку водки и чего-то закусить. Была только вермишель быстрого приготовления, которую они у себя наверху сгрызли всухомятку. Ближе к вечеру пошли покупаться, снова поставив машину у обрыва и врубив кислотную клубную музыку. Потом, оставив в номере клубок из грязных простыней на полу, уехали, заплатив строго по счету, зачем-то протяжно бибикая почти до самой трассы.

Первое октября пришлось на понедельник, а в воскресенье утром «Диву» покинули последние постояльцы. Тепло от солнца было каким-то молочным, обволакивающим, дающим силы и радость. Уже часа в четыре море, небо, легкие редкие облака на горизонте, дом, сухая трава и кочки, тропинка вдоль берега становились одного оттенка, чуть красноватого, спокойного. Белла садилась за один из столиков на террасе и читала книжки. Дядя Дима записал ее в библиотеку в Черноморском и раз в неделю, когда ездил за продуктами – привозил и книги. Низкое солнце золотило ее выбившиеся из хвоста волоски, шею, скулу и кисть руки с тонкими длинными пальцами, которые она подносила к лицу, зачитавшись, иногда почти покусывая. Когда она вставала и уходила за чем-то, забывая книги на столике, на тот же стул садился дядя Дима, смотрел на море с того же угла, что смотрела она, брал книгу, читал несколько предложений, листал, аккуратно клал на место и уходил.

– Ты можешь ехать, – сказал он однажды, – ты никому больше ничего не должна, спасибо.

Белла как-то невнятно отказалась.

– Но я не буду тебе много платить, все равно ничего не заработаешь.

Она пожала плечами и продолжила чтение. Дядя Дима попытался изобразить раздражение, даже хлопнул дверью на кухню, но, едва убедившись, что тут точно никто его не видит, чуть прихлопнул клешнями, страшно и непривычно улыбаясь – этот вид гримасы появлялся на его лице нечасто, и борозды со складками сложились в какую-то новую комбинацию, чуть щекоча кожу лица.

В начале октября к дяде Диме приехала Оксана Михайловна, врач-невропатолог.

Раньше она работала в Черноморской лечебнице, потом перевелась в ужасно закрытый и дорогой санаторий где-то в Форосе. Она приезжала к своему любимому пациенту уже много лет, занималась им еще до появления «Дивы», настояла на переезде из большого русского города сюда, в Крым, помогала со связями и документами.

В этот год ее привез уже большой черный джип, а сама она, сухая, с резковатым лицом, походила больше на банкиршу – с незнакомой короткой черной стрижкой, грамотным макияжем, в светлом приталенном пиджаке и белых джинсах.

– В следующий раз на яхте под парусами и с шампанским приплывешь? – крикнул дядя Дима, быстро ковыляя с крыльца.

– Да что уж там мелочиться… на самолете. Места у тебя тут много… – она раскинула руки и, чуть отшатнувшись назад, аккуратно обняла его.

– А ручка-то… – сказала она, профессионально и шустро схватив его за предплечье, – ручка-то плохо совсем, да? Ты упражнения делаешь? А? Ты почему ко мне летом не приехал, ведь была возможность тебя принять? Ну?

– Ай… – дядя Дима попытался выровняться и не хромать; неловко, почти не касаясь, обняв ее, повел к дому, – толку от этих твоих упражнений… отнимается она…

– Что с машиной? – оглянувшись, спросила Оксана Михайловна.

– Пустяки, не справился с управлением раз, нашло что-то…

– Ты понимаешь, что тебе в таком случае остался от силы год, процесс набирает обороты, понимаешь?

– Тихо ты… – нахмурился, как мог, дядя Дима, кивнув в сторону коридора, где еще слышны были Беллины шаги и позвякивание подноса с чашками.

Доктор довольно улыбалась.

– Такая красивая девушка… – и потом, после паузы, когда дядя Дима уже положил на стол ворох бумажек и медицинской документации, – так, а кто она, собственно говоря?

– Помощница вроде… у нее отец сильно болен, деньги нужны…

– Сейчас, наверное, не очень много клиентов уже…

– На что ты намекаешь?

Оксана Михайловна, опытный врач, не могла не заметить, что даже во время этого короткого обмена репликами некоторые борозды на его лице словно смягчились, проявились глаза – до того белые и студенистые, будто накрытые пеленой.

– Ты прав… эти все упражнения до одного места… можно я закурю?

Он пожал плечами и подвинул ей пепельницу.

– Через четыре-пять месяцев, в марте где-то, тебя сильно схватит, сразу в разных местах. Что вторая нога? Тоже ведь, да?

– Ну, немного… не знаю…

– Покрутит шею, ее уже скрутило, но будет хуже, обе руки, грудь, то есть тебя, грубо говоря, парализует, и ты не сможешь дышать. Потом кровоизлияния, одно за другим… Этот процесс начался еще пару лет назад, я не хотела тебе говорить, потому что главное в нашем деле знаешь что? Надежда. А ты настолько апатичен, настолько разленился, что один хрен, прости меня, Дима, говорить тебе о чем-то или нет.

Они молчали, за окном сгущались сумерки, и ветер бил куском жести, оторвавшимся в одном месте с крыши.

– Но есть одно-единственное средство.

Она снова замолчала, проводив его унылый взгляд, и уставилась в окно.

– Тебя может спасти женщина, Дима. Женщина, понимаешь меня?

– Что-то ты перемудрила со своими методиками новомодными…

– А вот и нет. Любовь лечит. Лечит все, а особенно такую штуку, как у тебя. Женщина, – и многозначительно посмотрела на завешенный бамбуковой шторкой дверной проем, в котором несколько минут назад проплыла Беллина тень.

Оксана Михайловна ехала обратно в молчании и тишине, попросила водителя выключить радио, сбросила несколько телефонных звонков. За окнами стояла равномерная бархатная тьма, желтый свет фар стелился по сероватому, бугристому асфальту с вытертой разметочной полосой, задевая скрученные сухие стебли вдоль дороги. Даже с закрытыми окнами остро пахло морем. Казалось, что машина стоит на месте, а под ними просто крутится барабан, с радиусом равным длине света фар.

Жизнь крепкого, сильного молодого мужчины виделась ей в эти минуты хрупким, начавшим вянуть цветком с сочными, чуть завитыми на концах розовыми лепестками, которые падали, месяц за месяцем, а оставшиеся уже самые маленькие, тонкие, сыпались вот уже неделя за неделей.

Сперва ей показалось, что кто-то из массажисток, обученных чайным церемониям и стриптизу, матерых профессионалок, имевших дело с 70-летними государственными мужами, сможет как-то помочь дяде Диме, но вянущий цветок жадно требовал искренности – основного компонента в механическом обрамлении прочих процедур. И как тут быть, Оксана Михайловна не знала, мысленно готовясь к очередному внеурочному визиту через пару месяцев.

Ноябрьский Крым наиболее печален, особенно в северо-западной части. Несколько недель, почти не переставая, шли дожди. Дорогу размыло, были перебои со светом. Ели раз в день – жареную на сале картошку и квашеную капусту, из запасов. Топливо для дизельного генератора экономили и вечером зажигали керосиновую лампу. Белла читала, а дядя Дима делал вид, что ведет какие-то бухгалтерские записи, сидя напротив, украдкой, как ему казалось, незаметным боковым зрением глядя на ее лицо, пытаясь понять, каким графическим или буквенным образом можно было бы передать свежесть, гладкость, мягкость кожи с нежным румянцем щек и шеи, как можно было бы описать и увековечить аккуратное, естественное и прекрасное, как падение капли, лепестка, созревшей ягоды – движение гортани, когда, неслышно пригубив, она возвращает на стол чашку с горячим чаем. Они сидели так, с утра до вечера, наверное, месяц, все время вместе, и бывало, за день обменивались лишь парой слов. За окнами бушевало море, бился о подоконник мелкий холодный дождь, ветер трепал кусок жести и стучал досками. Она молча приносила ему обед и ужин, молча принимала из его шелушащихся отечных клешней чашку с новым горячим чаем и не говорила, что не стоит, что она сама, не жалела его, как, наверное, не жалеют оживших в сказке коряг и бородавчатую меланхоличную болотную нечисть, воспринимая частью общего сказочного, неожиданно пришедшегося ей по душе антуража.

Однажды вечером, сквозь шум волн и завывание ветра, они отчетливо услышали шум автомобильного мотора, характерный треск ручного тормоза и как хлопнула дверь. За окном, рисуя дальним светом пунктиры дождя, стоял темно-бордовый автомобиль.

Гошка-Цап был один, трезвый и подавленный. Заходить в дом не стал, ловя Беллу за промокшее плечо, с надрывом в голосе говорил, что не может без нее, что чуть было снова не женился, что был эти месяцы в столице и что сейчас там тоже живет, но ночами не спит: «в груди у меня, во…» – говорил, шлепая по телу мокрой рубашкой.

– Ты одна моя, Белка, пойми, я, может, был как-то не так с тобой… то, се… но я же простой пацан, пойми меня, Белка, ну не могу я без тебя…

Она стояла, не дергаясь, зная, что тогда будет хуже.

– А что ты тут делаешь? Почему этот не отпускает тебя, а? Я же все узнавал, по ходу, я же все знаю, Белка! Ты можешь ехать! Что ты забыла в этой дыре? Да сейчас я разнесу все к й…ой матери, щас звоню пацанам, и они бензином н…й все обольют и дела… я же не дам тебя в обиду… – Он попытался протиснуться к двери, но Белла неожиданно подвинулась к нему, перекрыв дорогу:

– Езжай домой, Гошка, мне тут хорошо, я сама осталась.

– Но зачем?! – орал он, шагнув с крыльца назад, чуть наклоняясь, истерически поднося руки к лицу. Дождь хлестал его, подхваченный порывами ветра, обрушивался, как струи взбесившегося газонного шланга, окатывая с ног до головы.

– Что ты тут забыла?! Как ты можешь тут находиться? Ты посмотри… ты оглянись, где ты живешь, Белка! – Он мял руками воздух, словно пригоршни порченого сырья. – Да я же к тебе приехал, ты, дура, коза ты, я восемьсот верст отмахал сам за рулем без остановок, чтобы забрать тебя! Да я щас урою этого урода, раз он так запугал тебя, урою н…й!

Дядя Дима наблюдал за ними со второго этажа, глядя в щель между шторами. Молодой человек, чуть не падая от отчаяния, тяжело залез в машину, резко сдал назад, потом вперед, развернулся и с ревом уехал, быстро исчезнув в дождливой мгле.

Спустя несколько вечеров они, как всегда, сидели в гостиной за керосиновой лампой. К автомобильному аккумулятору подключили старую магнитолу и слушали радио «Проминь», где после интервью с орнитологами-полярниками уже минут 15 передавали джаз. Белла перечитывала «Войну и мир» и неожиданно спросила:

– А вы приблизительно хоть представляете, как танцевали мазурку?

Дядя Дима от неожиданности встал. Мазурку танцевать он, конечно, не умел, но сам вопрос, словно пробив деревянные ящики его новой, полной ограничений жизни, ее голос поверг его в то естественное и прекрасное состояние, когда уместно задавать подобного рода вопросы.

– Я не уверен…

Белла тоже встала, глядя на него так, будто перед ней был не совсем он:

– Такая музыка чудесная, можно, я попробую?

– Со мной? Мазурку?

– Да, да, что-то вроде, – она накинула на плечи шарф, в который куталась последнее время, стала к дяде Диме вполоборота, приподняла руку, он догадался, осторожно взял своей клешней. Музыка была легкой, приятной, хотя к мазурке не имела никакого отношения. Белла несколько раз легко, ненарочито коснулась его всем телом, и была теплой, мягкой, как то сентябрьское послеобеденное тепло, а дыба внутри его тела, словно смазанная маслом, легко отщелкнула несколько витков назад.

Когда установилась ясная, хотя и очень ветреная погода, они стали гулять: далеко-далеко, вдоль берега, и за много километров пути им встречались только чайки, а пейзаж был неизменно гладким, срывающимся обрывом к серому морю с низким алым солнцем, садящимся непривычно сбоку, совсем не там, где летом. У Беллы не было теплой одежды, и дядя Дима давал ей свои камуфляжные брюки, пахнущий мускатным орехом и драгоценным сибирским деревом свитер, рыболовецкую брезентовую ветровку с большим капюшоном, резиновые сапоги, в которые она подкладывала скрученные носки. Когда шли обратно и ветер дул им в лицо, Белла бралась обеими руками за его локоть, прижималась к плечу.

Однажды дядя Дима поехал в город за продуктами. Беллу он не звал, и она какое-то время слонялась одна по ставшему вдруг таким большим и незнакомым дому, слушала ветер, заходила в комнаты, поправляя подушки и одинаковые покрывала. Потом оказалась перед внутренней дверью в его квартиру – оббитая дерматином, эта дверь, в торце коридора, находилась на небольшом возвышении и была как бы в стороне от остальных дверей, и Белле никогда раньше не приходило в голову зайти туда, особенно в свете четкого и однозначного запрета хозяина. Подумав, что это было в разгар сезона, когда имелись все основания не доверять ей, и что там вполне могут быть книги, и что там, скорее всего, закрыто, Белла опустила ручку, чуть потянула на себя, и с легким щелчком дверь поддалась.

В крошечной прихожей были совсем другие, блеклые советские обои, тут и пахло иначе. На полу валялись какие-то куртки, вперемешку с обувью. Некоторые ботинки были почти новыми и заметно меньше тех, более поношенных, которые иногда надевал дядя Дима. Сперва Белла прибрала все это, развесив по вешалкам в обклеенном потрепанными обоями встроенном шкафу, распихав по полкам. В комнате все стены были облеплены фотографиями, преимуществено армейскими. Пейзажи были какие-то афганские, с барханами и горами, ребята на бэтээрах, правда, выглядели чуть современнее, да и печать была цветной, новой. Было много снимков ребенка, скорее всего мальчика, и женщины, его мамы. Местами они были втроем или вдвоем – молодой мужчина, почти еще юноша, сероглазый, с высоким лбом, казался смутно знакомым. Было много фотографий той женщины – она выглядела довольно просто, с волевым неулыбчивым лицом, светлыми прямыми волосами до плеч. Была свадебная фотография с позолоченной в углу датой – ‘95-й год.