Текст книги "Уснут не все"

Желтые зубы

Я совершил ужасную ошибку.

Сложно вспомнить, как он тут оказался. Точный порядок слов, который позволил Юэну войти, сейчас уже ускользает от меня. Неужели я действительно приглашал его переступить порог моего дома? Не помню, как делал это. Осталось лишь ощущение какого-то неловкого нежелания с моей стороны позволить любое вторжение в мое упорядоченное существование. Он смёл мое сопротивление одним взмахом грязной руки. И в мгновенье ока тишина, белые стены, отсутствие пыли, правильные углы, открытые пространства были потеряны для меня навсегда.

Его потребность в крове и поддержке обернулась льстивой настойчивостью. Я хорошо это помню. Просьба о помощи от старого друга – хотя в лучшем случае я мог назвать его знакомым. Но ему некуда было больше идти, поэтому он продолжал умолять меня о помощи. Снова и снова.

За лето частота его визитов в мою «двушку» в Бейсуотере – мой первый собственный дом – увеличилась, и он просто уже начал плакать в моем присутствии. Небритый и пьяный с утра, он рыдал, обхватив свое огромное блестящее лицо длинными пальцами, с черными от грязи ногтями. Парализованный от неловкости, я просто смотрел на него и нервно ёрзал на месте.

Но временами мне хотелось расхохотаться от вида его длинных сальных волос, которые веревками свисали из-под бейсболки, натянутой на макушку. Череп у него был необычной формы – затылок плоский, а дряблая шея плавно переходила в плечи. Приплюснутое лицо моментально вызвало бы ужас у постороннего человека. Низкий лоб над темными глазами, нос, похожий на свиной пятак, и жуткие зубы, придающие рту звериный и в то же время – как ни странно – женственный вид. Да, его рот был в чем-то сексуальным, притягательным и одновременно отталкивающим. Такое отвращение я испытал однажды, внезапно увидев в зоопарке гениталии самки бабуина. Возможно, это из-за бахромы черной бороды его губы казались такими красными и пухлыми. И возможно, это из-за контраста с яркими, влажными губами его квадратные зубы казались такими желтыми. «Доисторический рот», – помню, подумал я. В нем просто не было ничего современного.

Я не видел Юэна ни разу за десять лет, с тех пор, как он вылетел с первого курса университета. Той весной он только прибыл в Лондон, прямиком из десятилетия разочарований и неудач, подробности которых остаются для меня туманными. Но он утверждал, что неоднократно становился жертвой предательства, жестокого обращения и агрессии. Говорил о своем бедственном положении такими возвышенными фразами, словно в одиночку пережил длительное, воистину библейское страдание.

Держа в огромной ручище мусорный мешок, набитый бумагой, и мигая налитыми кровью глазами, Юэн глядел на сводчатый потолок станции «Кингс Кросс». Казалось, он начал искать меня, как только прибыл в город. Куда еще он мог пойти? Он был измотан одиночеством.

Вспоминая сейчас, я понимаю, как быстро стал его заложником в собственном доме. Еще до того, как он провел ночь под моей крышей, роли уже были распределены. Юэн развалился в моем любимом кресле, в котором я обычно сидел и читал возле подъемного окна с видом на каштановое дерево. Место, где я чувствовал себя наиболее комфортно. Место, которое защищало меня. Теперь мне пришлось съежиться в тени дивана и просто слушать.

Я обставил комнату, исходя из положения моего любимого кресла: оно было вершиной треугольника, обеспечивавшего лучший прием из стереодинамиков и наиболее оптимальный вид на телевизор, на репродукции и фотографии, висящие на стенах, на мое собрание книг, башни из компакт-дисков и коллекцию бутылок из-под абсента. Теперь всего этого не стало. Но оттолкнув меня в прихожей в сторону, как только я открыл входную дверь, Юэн направился прямиком к тому креслу, словно некий самозванец, претендующий на трон. Он даже не задержался, чтобы снять рваную куртку с капюшоном или чтобы скинуть изношенные школьные туфли с треснувшими носками и со стертой от бесконечных, бесцельных прогулок по городу подошвой.

Я дважды видел его в Западном Лондоне, прежде чем он позвонил в первый раз. Высокая, но сутулая фигура в старом дождевике, озабоченно бормочущая себе под нос, никогда не смотрящая другим в глаза. Он шагал, возбужденный, безработный и одинокий. Что-то шепчущий и подбиравшийся все ближе к единственной вещи, которую считал приветливой и безопасной. И дважды я ускользал от него. В первый раз нырнул в магазин «секонд-хенд», а заметив его во второй раз, ушел, пятясь, в станцию метро «Квинсуэй».

Так как же он нашел меня? Кто дал ему мой адрес? Мало кто из моей университетской компании, с кем я поддерживал контакт, помнил его. И никто не слышал о нем с тех пор, как он вылетел. Должно быть, он следовал за мной домой с улицы. Наткнулся на меня, когда я покупал органические продукты или антиквариат на Портобелло-роуд. Но тогда как он узнал, где меня искать? Как нашел конкретно то место в Западном Лондоне? Должен ли я верить, что это совпадение? Не знаю. Он никогда не говорил мне и улыбался всякий раз, когда я спрашивал его, как он меня нашел. Ему нравилось знать то, чего не знаю я.

Но потом он был уже со мной, все время. Он, я и ужасный запах, который он принес с собой.

* * *

Всякий раз, когда я открывал входную дверь, этот запах накатывал на меня из длинного коридора. Даже спустя неделю после того, как его статус сменился с гостя на жильца, запах продолжал пугать меня. Пот крупного рогатого скота, острый и удушающий. Запах ног был близок к смраду отрыжки. Запах свиных почек и морепродуктов, исходящий от давно немытой мужской промежности. И что-то еще, похожее на жженую кость, связывающее воедино все остальные ароматы.

Кашлять, чтобы прочистить дыхательные пути, было бессмысленно. Вся квартира была наполнена этим запахом. Он сочился из занятой им гостиной, заволакивал прихожую, заполнял кухню и ванную, тянулся в моей комнате до потолка. Запах был повсюду и на всех моих вещах. Впитывался в обивку и ткань, набивался в тесные пространства шкафов и ящиков, веял с каждой книжной обложки и украшения. Его споры были вездесущими.

И я хорошо помню нашу первую стычку. Это был вечер понедельника, когда я вернулся домой из студии, спустя неделю после начала его «пребывания». И когда я расшнуровывал в прихожей ботинки, меня внезапно бросило в пот. Несмотря на то, что день был жарким, все окна в квартире были закрыты, а шторы в каждой комнате задернуты. Из кухни я услышал свист котла центрального отопления. Свет горел во всех помещениях, кроме гостиной, где единственным источником освещения служил экран телевизора, и под закрытой дверью искрилось голубовато-белое сияние. Он никогда не выключал телевизор и сидел слишком близко к экрану, как ребенок, которого не научили, что этого делать нельзя. Он уже считал гостиную собственной территорией и превратил ее в раздражающую копию своей комнаты в университетском общежитии. Беспорядочное гнездо с запахом свалки, пришло мне в голову сравнение.

Я повесил пальто и бросил портфель на кухне. Мои ногти продавили полумесяцы в обеих ладонях. Стиснув зубы до боли в скулах, я стал осматривать устроенный им бардак. Лужицы молока, рассыпанный сахарный песок и использованная чайная заварка были на всех стальных поверхностях вокруг плиты. Что-то красное присохло к конфорке и стекало по стеклянной дверце духовки. На стуле перед кухонной стойкой я обнаружил прилипший томатный соус из банки с пастой «Скуби-Ду». Бурый комок из использованных чайных пакетиков испачкал сушилку. Сухая раковина была завалена грязной посудой и длинными черными волосами. На доске для резки хлеба стояли две кастрюли, покрытые изнутри слоем засохшего супа. Рядом стояла без крышки моя банка с маслом. Рядом с чайником, (с черными отпечатками Юэна на пластиковой ручке) в галактике из рассыпанной морской соли лежали рабочей поверхностью вниз четыре моих компакт-диска.

На меня навалилась какая-то тяжесть, и я прислонился к стене. Утром это место было безупречно чистым. Перед работой я уже приводил его в порядок после выходных. С тех пор, как я дал ему несколько дней, чтобы разобраться в себе, подобный бардак ждал меня каждый вечер. Я слишком устал для этого. Был слишком утомлен для пробежки в парке. Не мог смириться с тем, что, прежде чем готовить, мне придется разгребать все это. Он уже нарушал заведенные мной порядки, подтачивал мою волю и разрушал место, которое я считал святилищем. Довольно, снова сказал я себе.

Но хуже всего был запах возле гостиной. Он чуть ли не пульсировал из-под двери. Я собрался постучать, но потом остановился и возненавидел себя за это устойчивое, но жалкое проявление вежливости. Зачем поддерживать этот фарс, играя роль идеального хозяина? Он не питает никакого уважения ни ко мне, ни к моей личной жизни, ни к моему имуществу.

Задыхаясь от гнева, который я счел нездоровым, я отвернулся от двери гостиной. Не способный из-за ярости сформулировать свои претензии, связно поговорить с Юэном и выглядеть при этом разумным, я ушел прочь. Или дело было в чем-то другом? Если честно, теперь я признаю, что еще я боялся войти в гостиную и посмотреть ему в глаза. Это был страх, но не страх за собственную безопасность. Скорее эмоция, которую испытываешь, когда, бродя по лесу, улавливаешь запах распада и отказываешься искать его источник, чтобы какой-нибудь страшный образ в подлеске потом не впечатался тебе в память. Даже тогда, в самом начале, я боялся того, что могу увидеть в комнате, которую занял Юэн.

Раньше я уже огрызался на него. Я вышел из себя и повысил голос, но сумел лишь еще глубже загнать его в саможаление и всепоглощающее отчаяние – само по себе уже утомительное зрелище.

Я пошел в свою комнату переодеться. Территория, вглубь которой я отступал все дальше и дальше, словно гонимый в самую главную башню моего замка вторжением шума и чумной грязи, беспечно проломивших стены. Также я решил принять душ и попытаться успокоиться перед надвигающейся конфронтацией. Мне нужна была ясная голова и твердый голос, чтобы достучаться до его детских мозгов с удобной неспособностью понимать слова, сказанные не в его пользу.

Но моя попытка успокоиться рухнула в тот момент, когда я ступил в свою спальню. В тот день он побывал там. Снова. Либо у него не хватало мозгов скрыть свои следы, либо он показывал умышленное пренебрежение к моим просьбам. После последнего раза я попросил его не заходить в мою комнату. Но я отчетливо видел выдвинутые ящики в моем шкафу и вмятину от его зада на кровати, где он сидел и разглядывал мои вещи. Личные вещи.

Я бросился в гостиную.

И тут же растерялся. Из динамиков с треском несся жестяной смех. Пол вибрировал. Я закашлялся. Закрыл рот и нос. В голове у меня возникла картина длинных желтых ногтей на ногах и нижнего белья, бурого от грязи, как саван трупа. Я даже почувствовал на языке привкус его тела. Я снова закашлялся, хотя это больше было похоже на рвотные позывы.

В полумраке я увидел темную фигуру, развалившуюся в моем любимом кресле. Одна тапка была сброшена, и бледная ступня лежала у него на коленях. В «мультике», шедшем по телевизору, что-то взорвалось, и в момент вспышки я увидел весь ужас его ноги. Желтые зубы стиснуты, нос сморщен, глаза прищурены, лоб нахмурен; он сосредоточенно чесал своими грязными клешнями красный, чешуйчатый псориаз на стопе.

– Господи, – произнес я и задел ногой пустую пивную банку. Та покатилась под захламленный кофейный столик, где стояли чайные чашки. Я схватил со столика пульт от телевизора и убавил громкость. Юэн натянул носок на ногу.

– Чешется, – сказал он, улыбаясь.

– Я не удивлен.

В груди стало тесно. Мысли путались. Что я собирался сказать? Меня душила ярость. Неужели я забыл, что собирался сказать? Возможно, дело в его разоружающем пристальном взгляде, которым Юэн смотрел на меня. Он казался безучастным. Его глаза всегда оставались неподвижными. Он смотрел на меня, словно тот кот, который жил у нас в семье, когда я был ребенком. Кот, который сидел и смотрел. Под взглядом его черных глаз я чувствовал себя каким-то уязвимым и виноватым, будто его подозрения в моих неприемлемых мыслях были больше чем просто догадка. Но он, как кот, на самом деле ждал какого-то вызова или нападения. Это были глаза человека, не способного на доверие.

Я отвернулся. От его взгляда я испытывал отвращение, выворачивающее наизнанку. И ненавидел себя за это. Если я не мог выдержать его взгляд, то не удивительно, что он разрушает мой дом.

Я увидел разбросанные по всей комнате книги, которые он взял с полок. Они лежали раскрытые, корешком вверх. Он не мог сконцентрироваться на чем-то, кроме мультиков и картинок в журналах. Я увидел возле его кресла Уолтера Де Ла Мара, первое издание в твердом переплете. На суперобложку была поставлена кружка чая.

Я бросился через комнату и схватил книгу. На обложке красовалось круглое пятно.

– Господи Иисусе.

Он захихикал.

– Ты знаешь, насколько ценная эта книга?

Юэн пожал плечами.

– Это же просто книга.

– Моя книга!

– Извини, – ответил он автоматическим, спокойным тоном.

– Сколько раз я говорил тебе об этом? – я окинул взглядом комнату, указывая рукой на царящий в ней хаос.

Он снова захихикал.

– Вы только его послушайте.

Я резко закрыл глаза, задержал дыхание и сел на диван.

– Нам нужно поговорить.

– О чем?

– А ты как думаешь? Как я говорил тебе почти каждый вечер на этой неделе, ты не можешь здесь больше оставаться.

Он уставился на меня, его лицо не выражало никаких эмоций.

– Посмотри на это место. Посмотри, что ты с ним сделал.

Он равнодушно посмотрел по сторонам.

– Извини, на что мне смотреть?

Я хлопнул руками по кожаному дивану.

– Ты не видишь?

– Извини, что ты имеешь в виду?

Я посмотрел на потолок, словно взывая к кому-то о помощи. Нет, я не дам себя втянуть в очередное бесконечное, цикличное обсуждение, сбивающее с толку, бессмысленное и проходящее в атмосфере его немытого тела и нестираной одежды.

– Ты не можешь здесь оставаться. Я хочу, чтобы ты ушел. Сегодня.

Что-то визгливое было в тоне моего голоса, отчего тот звучал глупо и беспомощно.

– Прости, почему?

И тут меня прорвало.

– Бардак! Гребаный бардак! Мусор. Старые газеты. Грязные чашки и тарелки. Везде валяется еда. Отопление, включенное на полную. На улице двадцать четыре градуса тепла. Окна закрыты и зашторены. Здесь воняет! Ты портишь мои книги. Мои вещи. Всё.

Все это время его лицо не покидало выражение усталого недоумения.

– Но мне холодно.

Я попытался контролировать свой голос.

– Я знаю, что у тебя проблемы. Но твой самый худший враг – ты сам. Ты не предпринимаешь никаких усилий.

– Извини, в каком смысле?

Обхватив голову руками, я произнес:

– Господи, господи, господи.

Он захихикал.

– Это не смешно. Я не шучу. – Я услышал, что мой голос снова начал ломаться.

Он потянулся за подлокотник своего кресла, достал банку пива и сделал большой глоток. Я смотрел на него, парализованный отчаянием. Наблюдая за этим простым, бесцеремонным и, казалось бы, беспечным действием, я понял, что презираю его.

– Слышал, что я сказал? Ты должен уйти.

– Прости, но куда?

Я вскинул обе руки вверх.

– Не знаю. Куда угодно, только не сюда. Домой. У тебя есть родители.

– Нет, – решительно сказал он, качая головой. – Мне нельзя туда. Видеть их больше не хочу.

Я прервал его, не желая слушать очередную жалобную болтовню, в которой он стонал о тех, кто обижал его, не имея мозгов признать собственную роль в конфликте. По его мнению, он всегда был непорочен, как и сейчас.

– Ты должен куда-нибудь уйти. Найди место. Больше я так жить не могу.

– Прости, как?

– Если ты сам не видишь, я не стану тебе объяснять.

– Но ты сам не понимаешь, что говоришь. Хочешь, чтобы я ушел куда-нибудь. – Для усиления своей позиции он помахал рукой над головой. – Но не можешь сказать мне куда. Так откуда мне знать, куда идти? – закончил он с улыбкой. Довольный собой, он показал мне свои желтые зубы.

Огромным усилием воли я сохранил уверенность в голосе.

– «Лут». Есть такая газета. Купи «Лут». Найди там комнату и переезжай.

Раздумывая над моим советом, он сделал еще один неспешный глоток пива.

– Это совсем не для меня. И ты по-прежнему не понимаешь, что говоришь. Мне все это немного напоминает бред сумасшедшего. – Юэн рассмеялся. Он был пьян. – Чтобы снять комнату, нужен залог. У меня нет столько денег. И комнаты – это ужасное жилье. Я жил в одной и никогда туда не вернусь. Мне здесь нравится.

– Тебе ничего из твоих слов не кажется абсурдным?

– Прости, не понимаю?

– Ты только что появился здесь. В моей квартире. Спустя десять лет. Мы даже не были близки. И ты… ты приходишь сюда и просто…

– Что, прости?

– Устраиваешь этот ужасный бардак и отказываешься уйти, когда я тебя прошу.

Он снова окинул взглядом комнату.

– Не так уж и плохо. Видал и хуже.

– Не удивительно. Но для меня это ужасно. Чудовищно. У нас определенно разные стандарты. И так как это моя квартира, я решаю, кому здесь жить и чему здесь быть. Понятно?

– Думаю, ты заблуждаешься…

– Нет! Это ты заблуждаешься. Это частное жилище. А не хостел для алкашей. У тебя нет здесь никаких прав.

Он посмотрел на банку в своей руке, и угрюмое выражение вернулось на его лицо.

– Послушай, – сказал я, – я очень закрытый человек. И не хочу больше жить как студент. Мне необходимо собственное пространство.

– Мне тоже, – сказал он.

– Тогда выезжай. Этого место слишком тесное для двоих людей. Эта квартира рассчитана на одного человека. На меня.

– Я не согласен. Она достаточно просторная.

– То, что ты думаешь, никому не интересно. Ты просто не слушаешь меня, да?

– Слушаю.

– Тогда ты уйдешь.

– Нет.

– Что?

– Ты запутался. Ты просто упустил суть.

– Какую еще суть?

Я задумался, куда мне нужно звонить в первую очередь. В полицию или в социальные службы.

– В какой-то момент ты все неправильно понял, – сказал он, полностью уверенный в том, что говорит.

Я снова закрыл лицо руками. Вцепился в волосы. Я не мог смотреть на него.

– Я найду тебе где жить. Заплачу залог.

Последовало долгое молчание.

– Это хорошее предложение. Но я не совсем уверен, что это правильный поступок. Понимаешь, я больше не хочу жить самостоятельно. Слишком сложно все поддерживать. Лучше я останусь здесь.

Я встал, распахнул шторы и открыл окна.

Юэн замигал в мандариновом свете.

Я вцепился в груды старых газет, листовок, рекламных брошюр и бутербродных оберток, разбросанных на полу, собранных Юэном во время его вылазок за переделы квартиры. Отбросы каждого дня были выложены в маленькую мусорную пирамиду.

Он вскочил с кресла.

– Оставь их!

Испугавшись, я отступил от него и уставился на его дикие глаза, красные щеки и дрожащие губы.

– Не трогай их.

– Это же мусор.

– Но они мне нужны.

– Зачем?

– С ними еще не закончено.

– Но это же мусор. Этим бумажкам уже несколько дней, если не недель.

– Просто оставь их в покое.

Я впервые видел Юэна таким разгневанным, и у меня волосы встали дыбом. Он начал раскачиваться и тыкать грязным пальцем мне в лицо. Я вспомнил, что я читал о затворниках, живущих со своими стопками старых газет и грудами мусора. Каждый элемент имел огромную важность для их непостижимого внутреннего мира. Свалки, изолированные в квартирах и отдельных комнатах и со временем превращающиеся в перегной. Юэн был безумен, и это была его цель. Окружить себя в моем доме мусором и нечистотами. Запечататься от мира, в котором он не мог функционировать, со мной за компанию, чтобы ему не было одиноко. Я был поставщиком провизии и общения, опекуном. Мне захотелось рассмеяться.

Я бросил бумаги на пол.

– Это все мусор. Я хочу, чтобы ты убрал это все отсюда и вымыл всю посуду. Затем я хочу, чтобы ты ушел. – Но в моем голосе не было силы. Мои слова звучали как отрепетированная банальность, которую Юэн почти наверняка пропустил мимо ушей. Слова, которые просто растворились в пространстве вокруг его головы.

Я вышел из гостиной и двинулся на кухню. Выключил включенный на обогрев котел и открыл окна, выходящие на греческий ресторан.

– Что ты делаешь? – спросил он у меня из-за спины, снова спокойным голосом – видимо, от того, что его драгоценные газеты вернулись на место в устроенном им хаосе. Он стоял в дверном проеме, держа двухлитровую бутылку «Доктора Пеппера».

– А на что это похоже?

– Но я мерзну. – Долговязая фигура в куртке, застегнутой до подбородка, и натянутой на голову бейсболке изобразила дрожь.

– Обломись. Ты не задержишься здесь надолго, и я начинаю избавляться от этого запаха.

Теперь я был одним из них, – я прочел это по его лицу – одним из его мучителей.

– И приготовься к тяжелому физическому труду. Перед уходом ты уберешь весь этот чертов бардак, который устроил.

– Прости, но я не знаю, как именно.

– Начисто.

– Прости, что ты имеешь в виду?

– Эту одежду нужно выбросить. Я дам тебе, что надеть, иначе ты никогда не найдешь себе комнату.

– Для определенного положения вещей существуют определенные причины.

– Не в моей квартире. Ты не можешь просто так вторгнуться в чью-то жизнь, заполнять каждую комнату этим ужасным запахом и заваливать весь пол мусором. Вообще, о чем ты думал? Это же мой дом. Моя квартира. Личное пространство.

– Но насколько оно личное? Сюда же приходит Джули.

Он имел в виду мою тогдашнюю девушку, которая раньше как минимум три раза в неделю оставалась у меня на ночь. Но с момента появления Юэна я ночевал у нее – что, как я понял, было ошибкой. После первого же знакомства с Юэном она заявила, что не появится у меня до тех пор, пока он не уйдет. Сам факт, что он сослался на нее, как на некое препятствие для его проживания, разозлил меня больше всего.

– Какое твое собачье дело?

– А ты подумай, – сказал он, ухмыльнувшись в ответ.

– Подумать о чем?

– Мне некуда идти, когда она здесь. – У него был торжествующий вид. – Не очень хорошо так поступать с человеком.

Я вдруг понял, что эта сюрреалистичная, детская дискуссия может продолжаться бесконечно. Юэн пытался взять меня измором? Он был врожденным идиотом или это было какое-то тщательно отрепетированное запутывание? Не знаю, но я очень устал от этого пьяного имбецила. Я представил, что мне снова придется убираться на кухне. За неделю я успел войти в роль какого-то мерзкого раба его обманчивой воли. Мне казалось уже очень далеким то время, когда я готовил себе после работы еду, ужинал с вином, читал книгу, засыпал в кресле у окна. Или лежал с Джули на диване и смотрел фильм. Как это произошло? Как такое случилось? Такие ситуации не предусмотреть. От них нет защиты.

– Я буду приглашать сюда того, кого хочу. Особенно Джули. У тебя здесь нет права голоса.

– Но я прав. Ты сам знаешь.

– Нет, не знаю.

Он улыбнулся снисходительно, словно разговаривал с заблуждающимся ребенком.

– О да, думаю, что все-таки знаешь.

– Вот что я тебе скажу, уходи прямо сейчас. Прямо сейчас. Оставь ключи. И уходи.

Он усмехнулся и покачал сальной головой.

– Куда? Я уже спрашивал тебя раньше, и ты не смог дать мне ответа. Куда мне идти? Мне что, просто исчезнуть? В твоих словах нет смысла.

– Значит, ты собираешься остаться здесь навсегда, превратить мою квартиру в компостную яму, уничтожить все мои вещи и запретить мне приводить гостей. Так? Таков твой план? Разве ты не понимаешь, что я могу возразить? Почему я серьезно встревожен твоим поведением?

Он рассмеялся и покачал гигантской головой, словно сострадая моим заблуждениям.

– Ты все драматизируешь. Забегаешь вперед. Но мы пока еще до этого не дошли. Я хочу сказать лишь, что это несправедливо, нетактично, когда ты приводишь сюда людей. Потому что это не мои друзья и не мои подружки. И мне некуда уйти, когда они здесь. Это же очень просто. – Он повернулся и ушел с кухни. А я остался один в тишине, ошеломленный.

Из гостиной донесся скрежет и стук закрываемых окон. За ними последовал визг задергиваемых штор, закрывающих красоту и свет летнего вечера. С ревом ожил телевизор.

Я прошел в гостиную, словно одержимый. Губы у меня быстро шевелились. Я был готов применить силу и разрыдаться. Что будет первым, я не знал. Я встал в дверях, побелевший от ярости. Юэн посмотрел на меня, лицо у него было непроницаемым или, возможно, слегка озадаченным моей настойчивостью.

– Да ты совсем рехнулся, мать твою, – сказал я.

И в его выражении, в его позе, в самой энергетике, проецируемой развалившейся в кресле темной фигурой, произошла какая-то перемена. В свете телевизора я увидел, как его лицо побагровело от ярости, как потемнели слезящиеся глаза. Он вскочил с кресла и бросился на меня.

У меня перехватило дыхание.

Он вскинул вверх свою грубую ручищу, нейлоновая ткань куртки взвилась, словно парус на рее.

Он едва не ударил меня, но замешкался, когда мелькнувшая искра здравого смысла вернула самообладание в его неуклюжее тело, и опустил руку на деревянную сушилку возле радиатора. Деревянные распорки треснули и раскололись, безмолвно поглощенные висящими на ней полотенцами. Сушилка рухнула бесформенной кучей.

– Ты ничего не знаешь! – воскликнул он, размахивая над головой длинными тонкими руками и брызжа слюной. – Ты все понял неправильно! Ты упустил свой шанс! – Прокричав это, он захлопнул дверь с такой силой, что я отлетел в коридор.

* * *

С момента появления Юэна в моей квартире я начал плохо спать. Гложущая тревога мешала заснуть и в конечном счете приводила меня в состояние полного бодрствования либо беспокойного полусна, в котором было невозможно обрести физический комфорт. Оглядываясь назад, я понял, что после его зловонного вторжения в мою жизнь полностью утратил способность расслабляться. Но мой сон ночью после нашего скандала и разрушения Юэном сушилки был не только прерывистым, но и усугубленным кошмарами, которые утром я помнил лишь фрагментарно.

Стараясь думать рационально, я списал эти кошмары на обострение моих чувств виктимизации и бессилия, вызванного потерей контроля, от которой я страдал в пределах собственной среды. Но переживание этих тревожных снов лишь усиливало мое возмущение в отношении Юэна. Физическое загрязнение моего дома и сводящая с ума, аутистическая воля были лишь первым уровнем моих мучений. В то время мне казалось, что он забрался в мою жизнь гораздо глубже. И мало того, что он был сейчас единственной темой наших с Джули разговоров. Или единственной мыслью, постоянно отвлекающей меня от работы в студии. Нет, его вторжение было гораздо более серьезным. Я чувствовал, что Юэн желает быть со мной все время. Даже во сне.

Местом действия кошмара была моя квартира, хотя пейзаж был более широким – достаточно места, чтобы я жил там вечно, и в сильно измененном виде. Я был маленьким, скелетообразным, безволосым существом без гениталий. Между ног у меня была проведена какая-то грубая операция, и рана была зашита бурой бечевкой, которую я хранил под кухонной раковиной. Я спотыкался и постоянно падал, изнеможенный долгим походом по коридору, который во сне был гораздо длиннее. Мое тело было изранено устилающими пол ногтями с пальцев ног. Его желтыми ногтями. Я постоянно испытывал дискомфорт от быстро загнаивающихся порезов на коленях, ступнях и ладонях. Снова и снова падал на этот странный пляж из обрезков ногтей.

Передо мной шагало голое существо, светящееся, как бледный червь в серой глине. Мне было плохо его видно из-за жгучей пурги из перхоти и струпьев, постоянно дующей на нас оттуда, куда мы шли. Из гостиной. В ушах, во рту и в носу у меня образовывалось маслянистое вещество, которое приходилось то и дело извлекать. Сочащийся сверху грязный свет частично освещал в этой буре тлена его тело. С тонкими конечностями, большими ступнями и пузатый, он продвигался вперед и махал рукой в воздухе, читая вслух с пачки потрепанных, вырванных из блокнота листов. Нараспев произнося слова, смысла которых я не понимал, он шел ускоренным шагом, в то время как я бежал за ним на поводке, задыхаясь от смрада.

В квартире тоже было нестерпимо жарко, что лишь усиливало вездесущую вонь. Но Юэн был равнодушен к моему удушью и всхлипам. Мы должны были незамедлительно достичь далекого белесого света, мерцающего сквозь бурю. И в квартире с нами было кое-что еще, чего я никогда не видел. Никогда не смотрел на это, потому что слишком боялся. Скорчившись позади голого, поющего гиганта, чей венец черных волос прилип к черепу и шее, словно его макнули головой в бассейн с жиром, я чувствовал себя безопаснее. Мне приходилось держаться рядом с Юэном и оставаться скрытым от существа, которое ждало впереди, в ослепляющем статическом шуме гостиной. Я инстинктивно знал, что оно старо, полно веселья и с нетерпением ждало встречи со мной.

Во сне Юэн, голый бородатый пророк с брюшком, вскоре стал размахивать своим старым ботинком, словно епископ кадилом. Ботинок был наполнен экскрементами. И шествуя по моей квартире, Юэн пальцем рисовал на стенах фигурки. Детские фигурки. Но хуже всего были те скрюченные существа в похожих на палки деревьях. И я тащился позади него, держа над головой мою лучшую салатницу, сосуд, набитый дерьмом, чтобы он мог вновь наполнять свой потрепанный башмак. Так мы продвигались по коридору с рисующим граффити Юэном вплоть до того места, которого я вскоре буду неистово бояться. Мерцающая комната, где обитал некто третий. Или нечто, окруженное беловато-голубым потрескивающим свечением. Нечто на потолке, чему поклонялся Юэн.

Ему пришлось затянуть у меня на горле ремень, чтобы втащить в то белое мерцание, где звук был перевернут задом наперед. Место, в котором я начал задыхаться. И в то же время я был неспособен убежать, поскольку все мое тело одолевало какое-то парализующее ощущение покалывания. И когда я пытался уползти по смердящему, как обезьяний вольер, полу прочь, я вновь соскальзывал в то место, прямо под тем существом на потолке, которого так боялся.

Когда я проснулся, кожу лица стянуло от высохших слез.

За окном спальни было по-прежнему темно. Я сидел в сырых простынях, все еще хранящих остатки его запаха, в том месте, где он сидел на кровати, осматривая мою комнату за день до этого. И я сразу же обратил внимание на свет под дверью, идущий из коридора, а также на громкую музыку, грохочущую из гостиной и частично приглушенную стенами.

Музыка? Я посмотрел на будильник. Еще не было и трех часов, но грохот барабанов и какофония жужжащих гитар обрушились на меня в тот момент, когда я открыл дверь спальни. Я подумал о моих соседях сверху, Холли и Майкле, и решил, что стук в дверь неизбежен.

Завернувшись в купальный халат, я поспешил по коридору в гостиную. Морщась, закрыл себе рот и нос от свежего натиска специфического запаха. Казалось, он стал еще сильнее, но всего несколько часов назад я тщательно продезинфицировал коридор, ванную и пол на кухне. Как такое возможно? Даже хлорный раствор не мог противостоять ему.