Текст книги "Любовь через века. От Екатерины Великой до Гумилева и Есенина"

Тайное венчание

Такого не могло быть в то время, скажут историки. Без согласия родителей, без венчания? Возмутятся даже… В седьмом классе (во время войны) в поисках психологической поддержки я почему-то в альбоме «Исторические портреты» выделила два портрета, мужской и женский, и целый год перерисовывала на два листа и приколола их на столе. Они простотой своей и гармонией укрепляли мой дух. Это были Мария Дьякова и Николай Львов. Сперва влюбленные, потом тайно обвенчанные, и навсегда ставшие мужем и женой. Они-то, тайно обвенчавшиеся, вступили в «гражданский брак».

Было это в 1780 году. Львов снял небольшую квартирку, и там они тайно встречались. Отец Машеньки был обер-прокурором и еще четыре года не позволял даже заговаривать об этом.

…Вообразим себе несколько картинок тех лет. Просторная гостиная в барском доме Соймонова, чиновника почтового ведомства. Зала для танцев, французские креслица и диваны, и множество свечей на столиках с зеленым покрытием. Этот человек, хозяин то есть, благоволил к небогатым молодым людям мелкопоместного дворянства. Они были не только светскими, но и всецело образованными, музыкальными. Молодые люди собирались, устраивали репетиции, веселились. В числе их был обаятельный, остроумный, насмешливый Николай Львов, душа любой компании, неизменно танцевавший и гавоты, и менуэты с красавицей Марией Дьяковой, дочкой сенатора, Василий Капнист, писатель с сатирическими наклонностями, и Гаврила Романович Державин.

Как весело они играли в фанты! Очень изобретательно, славная компания разыгрывала спектакли, и Мария Дьякова поражала хозяина низким грудным голосом в опере «Самсон и Далила», другой вечер – в «Фигаро» звонким колокольчиком. Какая радость стареющему чиновнику!

Н. А. Львов. Художник Д. Г. Левицкий

Главное, что, пока молодые люди веселились, танцевали, загадывали загадки и собирались идти в ближайшую церковь на Галерной улице договариваться со священником о не вполне законном венчании, на противоположной стороне Невы, на Английской набережной, собралось другое, более старшее поколение, в том числе обер-прокурор со своей супругой, Куракин, Безбородко, секретарь Екатерины, Демидов и другие. Музыканты располагались на балконе, человека четыре, заиграли гавот, сочиненный «русским Моцартом» (так называли композитора Бортнянского). Неторопливая музыка, чинные движения, и сенатор, не подозревавший о том, что его дочь в это самое время вышла из-под его повиновения. Музыка Бортнянского действительно – то ли заимствована, то ли такое время было – напоминала музыку Моцарта. Но не того блистательного и яркого, которого мы представляем сейчас, а неторопливого, раздумчивого, даже печального. С российским акцентом.

Откуда возникают симпатия и антипатия к людям – никому не ведомо, и даже если богат твой словарный запас – не объяснить. Демидов был человек заковыристый; первую жену, сказывали, невзлюбил, чуть ли не в гроб вогнал, а о второй и не думал. Должно, сам не рад был своему диковатому нраву. Не оттого ли жил подолгу одиночкой? Правда, появлялась в его апартаментах миловидная женщина лет тридцати пяти, терпеливая и заботливая. Дети вздумали выказать недовольство сим обстоятельством – и что же? Прокопий Акинфович отписал одну деревеньку с 30 крепостными душами на двух своих сыновей – и все! Назло!

Язык у него хоть и грубый, но богатый, а еще любил он бравировать происхождением своим: «Мы что, не князья, не графья! Мы кузнецовы дети! Мохнорылые мы!» Он мог квартального в меду и в пуху вывалять, мог оттузить секретаря какого и тут же штраф заплатить. Императрица называла его вралем московским, но прощала «благонамеренные подвиги», мирилась: миллионные деньги отпускал Демидов на городские нужды.

Никто не мог ему угодить. Чуть что – закричит: «Цыц! А не то раздавлю, как лягушек!» При этом он же построил Воспитательный дом, в который принимали незаконнорожденных младенцев-подкидышей, заложил Нескучный сад и порой снабжал саму императрицу Екатерину Великую деньгами. И вот поди ж ты – полюбил барин безродного недоросля Петьку, поверил в его талант, называл его Богом данным, и всем приходилось с этим мириться. Покорил маленький Петька сердце самодура и самородка. Когда тот собрался ехать в Петербург, Прокопий Акинфович ему говорил:

– Не пойму, откуда у тебя чернота? Мы-то староверы, а ты кто? Знать, к православной вере примешалась какая другая. Ну да ладно! Все люди – люди. Хочу я тебе кое-что сказать на прощанье. Знай: душу свою да совесть надобно беречь. Руки-ноги переломаешь – срастутся, а душу переломаешь – не сживется. Так что живи по совести. А не то – смотри! – встречу на том свете – не спущу!.. Бойся только знаешь чего? – денег и женщин. Запомни!

П. А. Демидов. Художник Д. Г. Левицкий

Петр погрузил свой нехитрый скарб в кибитку, простился с Демидовым, и скоро уже весело бежали лошади, неся торопливую тройку по Санкт-Петербургской дороге. В памяти его вставали столичные знакомцы: шумный Капнист, насмешливый Львов и милый Иван Хемницер. Вспоминал ссору с хозяином петербургской квартиры, зловещие звуки его возмущенной скрипки. Какие злые силы поднимались со дна души этого немца? И что он за злодей?

Приблизившись к Петербургской заставе, Петр задумался: ехать ли ему на Васильевский остров, в прежний дом, или поискать новую квартиру? Но решил все же ехать в прежнее жилье. Встретили его так, будто и не было ссоры, от немца он услыхал обычное ворчание:

– Доннерветтер, Пиотр! Шёрт возьми, приехал – когда надо! Зер гут! Работа много, будешь работат?

Немец получил заказ собрать бригаду потолочников, расписывать потолки в загородном царском дворце великого князя Павла Петровича.

– Много работ – много денег… Сирая краска, сирая потолок… Рисунки – греческая мифология… Лестница високий, голова кругом, а ты – юнге, зер гут!

В сером камзоле, худой, он ходил по комнате, потирая руки, седые волосы его развевались, он был похож на помешанного.

Каково было удивление Пети, когда следующим, воскресным утром (он только встал с постели) увидел он, что у ворот их дома остановился экипаж и из него вышел, направляясь к двери… Василий Васильевич Капнист.

– Здесь живет мастер-гравер?

Прошел в дом, и до Петра сквозь перегородку донесся разговор:

– Просьба друга: сделай шкафчик, дамский… На две стороны дверцы, и на каждой рисунок, вот этот…

Еще большее удивление испытал московский гость, когда увидел рисунки для того шкафчика. На одном он не без труда узнал Хемницера, то был его портрет, но какой! – преувеличенно толстогубый, преувеличенно курносый. На другом рисунке – девица, убегающая от сего означенного курносого образа, вернее образины. Присмотревшись, Петя узнал… Машу Дьякову. Что бы это значило, к чему?

Три сестры

Их звали Мария, Александра и Дарья. Три сестры, три дочери петербургского обер-прокурора Алексея Афанасьевича Дьякова. Не знал Петя, что таким способом, уезжая в Тверь, Львов решил «пошутить». Хотел выместить свою ревность: пусть его невеста, открыв шкафчик, посмеется над неудачливым соперником; смех – лучшее противоядие амурным чувствам. Оказывается, Капнист должен был вручить тот шкафчик Маше. Но – удивительно – Маша стала так ласкова с Хемницером, что он растаял от полноты чувств и тут же сделал ей предложение!

Шкафчик же Мария Алексеевна велела забросить на чердак, так, чтобы никто его не видел. Может быть, после того она встретила вернувшегося из Твери Львова грозными упреками? Ничуть не бывало! Тем более что Львов, как обнаружилось из чувствительной их беседы, всю дорогу терзаем был раскаянием и сожалением.

Разлука лишь усилила любовь, и, естественно, снова зашла речь о «камне преткновения» – об ее отце Алексее Афанасьевиче. Машенька уже отвергла нескольких женихов, отец и матушка гневались, а время, по своему обыкновению, не просто текло, а, можно сказать, бежало, Маше – увы! – было далеко за двадцать.

И вновь Николай Александрович направил свои стопы к суровому обер-прокурору. И выпалил со свойственной ему прямотой:

– Мы с Машей любим друг друга, наши чувства совпали, позвольте еще раз просить руки вашей дочери.

– Только с моими чувствованиями они не совпали, – пробурчал тот. – Сказывай, что поделываешь, чем живешь?

– За прошедшее время я получил повышение по службе… Сделал немало новых архитектурных проектов в Тверской губернии, – с достоинством ответствовал жених.

Львов мог бы сказать о том, что прошел курс лекций в Академии наук, что знает несколько языков, что сочинил музыкальную «Кантату на три голоса» и целую оперу, что в архитектурных проектах не повторяет чьи-то хвосты, а разрабатывает свой собственный, русский стиль. Но, как умный человек, Львов думал, что и другие не глупы и должны понимать, – и он молчал, не без горделивости глядя куда-то в потолок. А может быть, в его взоре читались слова из басни Хемницера: «Глупец – глупец, хоть будь в парче он золотой. А кто умен – умен в рогоже и простой».

Вспомнив, что Дьяков в прошлый раз ставил в упрек переводы Вольтера, добавил:

– Не только состояние мое увеличилось, но и… я не перевожу более Вольтера.

– Все едино, как был ты вертопрах, так и остался! – рявкнул тайный советник, и Львов выскочил из комнаты, словно ужаленный. Здесь столкнулся с Машенькой, которая в волнении ждала окончания разговора.

В ту ночь Маша заливалась слезами, и душа ее разрывалась от любви к милому Львовиньке!..

Что хорошо было в прежней российской жизни, так это свыше определенный порядок; перемены были не внезапны, а ожидаемы: на Рождество и на Пасху устраивались балы, на мясоед играли свадьбы, в летние месяцы трудились на земле, осенью охотились, заготавливали впрок.

И в один из рождественских дней в Петербурге назначено было обручение Василия Капниста с Сашенькой Дьяковой. «Васька-смелый» времени не тянул: с первого взгляда влюбился в Сашу, был обласкан и тут же сделал предложение. Алексей Афанасьевич Дьяков не препятствовал, ибо у жениха были не только имения в богатой Малороссии, но и родовой дом «на Аглицкой» в столице.

Совсем иное дело – Львов: и служба незавидная, и родители – мелкопоместные дворяне, и всего одно имение в Тверской губернии. Разве пара он одной из пяти дочерей грозного обер-прокурора Дьякова? Ситуация, можно сказать, шекспировская, Монтекки и Капулетти. К счастью, герои этой истории – Ромео и Джульетта «северного, русского разлива». Там – месть соседей, здесь – разные ступени социальной лестницы. Там – девочка-итальянка, здесь совсем иное – двадцатишестилетняя девица. Красавица с лучистыми глазами, умница, обладавшая голосом, способным взлетать от волшебного пиано к сильным высоким нотам, была к быстротечности чувств ничуть не склонна. Любовь ее разгоралась медленно, но пламенела все сильнее, женихов отвергала одного за другим. Подруги и сестры уже называли ее старой девой, свет осуждал, и никто не знал, что не только в ее сердце навеки поселился Львовинька, но и в ближайшие дни назначено у них тайное венчание.

Удалая голова, насмешник и острослов, избранник ее, как ни странно, не отличался пылкой смелостью в любви. Да и как тот нравоучительный век перенес бы излишнюю смелость? Утешения жених искал в разумных, разнообразных занятиях. Наука, искусство, архитектура, инженерное дело, музыка, поэзия – все занимало его, Львова уже называли энциклопедистом. Он же, возможно, убеждал себя, что неудовлетворенная любовь тоже есть источник знаний.

Однако известно, что нет ничего мудрее судьбы, и у Львова нашелся смелый друг Василий Капнист, решительный и благородный, как Меркуцио у Ромео. «Я помогу вам тайно обвенчаться, я уже все обдумал! На Рождество!»

Машенька согласилась на негласное венчание, она была счастлива… И сразу две пары обвенчает в ту ночь священник на Галерной: Капниста с невестой Сашей и Львова… Через несколько лет Дашенька выйдет замуж за Гаврилу Романовича Державина, еще одного большого друга Николая Львова.

В том венчании на Галерной принял участие и Петя: он был кучером. Вернулся поздно и, конечно, долго не мог заснуть. И все вспоминался ему тот шкафчик с несчастным Хемницером. А под утро он проснулся от диких заунывных звуков за стеной. Ох, опять этот немец-гравер со своей скрипкой? Что за чудовищные, злые силы владеют человеком, какие кошмары поднимаются со дна темной его души? «Нет, – решил Петр, – не стану я более квартировать в этом доме!» Бедный Иван Иванович, баснописец, только бы не увидал он того шкафчика. Впрочем, кажется, государыня хочет послать его за границу, никак в Турцию.

Маша Дьякова – сестре Саше

Несколькими месяцами ранее Маша писала своей сестре вот такие письма:

«Августа 10 дня 1777 г.

Душенька моя сестрица! Спешу описать тебе новости нашей жизни. Случилось, наконец, долгожданное: вернулись из-за границы наши путешественники Соймонов Михаил Федорович с Хемницером и Львовым! Рассказов было, бесед – на три вечера! Хемницер записывал все в дневник наблюдений, а Львов зарисовывал механизмы, чертил фонтаны, парковую архитектуру. Побывали они в Голландии, где лечился Соймонов (за его счет и ездили), в Париже, Версале, видели “Комеди Франсез”, слушали итальянскую оперу.

Опишу тебе забавную историю с И. И. Х. Хемницер обожает Руссо Жан Жака, все мечтал с ним познакомиться и так досаждал Николаю Ал., что тот не выдержал (“Мне покоя не было, что, живучи с ним в одной комнате, не видал Жанжака”) и, встретив учителя графа Строганова, сказал, что это и есть Жанжак. Близорукий Хемницер поверил, а мой проказник только здесь, в России, признался в обмане.

Ах, Сашенька, знала бы ты, как трепетало мое сердце и даже наворачивались слезы на глаза, когда Львовинька признался мне, что все путешествие твердил: “Мне несносен целый свет – Машеньки со мною нет”. И еще:

 
Воздух кажется светлее,
Все милее в тех местах,
Вид живее на цветах,
Пенье птичек веселее
И приятней шум дождя
Там, где Машенька моя…
 

Какое счастье было смотреть на его быстро шевелящиеся губы, на лицо, полное огня, на жестикуляцию. Он привез новые драмы, ноты, но и я не осталась в долгу: без него выучила арию из оперы Сальери “Армида”, спела ему – восторгам не было конца. И немало книг без него прочитала, особенно французских. Возле камина у нас зашла “умная беседа”, и я не отставала. Спросила: “Какое главное отличие русских от тех, кто живет за границей?” Он ответил: “Главное отличие в том, что у тех давно общественная, народная жизнь пробудилась…” Тут Капнист добавил: “Достоинство у нас тогда проявится, когда самодержавие, корни его рабские будут вырваны”. Каково? Хорошо, что моего батюшки при том не было: этот Капнист – чистый Пугачев, недаром Львов называет его “Васька Пугачев”. Отчаянная голова!

И опять про французских философов заговорили, про религию. Они, оказывается, атеисты и утверждают: “Наслаждение блаженством единения с Богом ведет к утрате собственной личности”. Тут я никак не могла утерпеть и прямо спросила Львова: “И вы согласны с ними?” – “Нет, – отвечал он, – по той простой причине, что я сторонник активной, деятельной жизни, верю в культуру и искусство! Им буду служить”.

“Добрая или злая природа человеческая?” – о сем шла речь. Руссо принимает человека за чистый лист бумаги, на котором окружение “наносит свое влияние”. Львов усмехнулся по обыкновению:

– С львиной породой рождается человек, только люди делают его овечкой…

Уж два дня миновало, а у меня еще звучат в ушах голоса их: “Ах, полотно, писанное Рафаэлем! Богоматерь в сокрушенном отчаянии по правую сторону, Мария Магдалина по левую, и лицо совершенно заплаканное!.. А Грёз, Грёз – что за художник, слезы так и наворачиваются на глаза!..”

Да, забыла еще сообщить: Капнист предложил поставить драму Княжнина “Дидона”. Вот смельчак! Княжнин “в высших кругах на подозрении”, его судили, приговорили к “лишению живота”, если бы не Разумовский – несдобровать. Но я, конечно, согласилась играть Дидону – властительницу Карфагена! Мне по нраву сей образ: любящая сильная женщина отвергает трон, союз с нелюбимым человеком. Зимой будем репетировать сию драму, так что скорее приезжай, любезная Сашенька! Впрочем, батюшка и матушка, знаю, не отпустят тебя из усадьбы, пока не грянут холода.

На сем прощаюсь, милая Саша, и жду ответа.

М.».

«Сентября 10 дня 1777 г.

Дорогая сестрица Сашенька! Вот опять тебя увезли, а я тут осталась. Села я за стол, чтобы описать тебе вчерашний день. Ты меня, как никто, поймешь – ведь и ты, кажется, имеешь амурные отношения с одним человеком, который явился к нам из Украйны (молчу, молчу!).

Итак, вчера мы с Львовинькой встретились на Островах. Было еще светло, красочные лучи солнца устремлялись за горизонты. Знаешь ли ты, что с человеком, любезным твоему сердцу, те лучи еще красочнее! Мы глядели на рощу, на сосны, березы и мысленно беседовали с природой. Радость, кроткое чувствование заполняли мое сердце, но… все же пурпурные последние лучи солнца навевали настроение скоротечности жизни. Все располагало наши души к размышлениям, и я с наслаждением слушала его умные речи.

Ах, Сашенька, если б ты видела, каким было его лицо в те минуты! – оно подобно было рокоту волн… А потом Николай Александрович обнял меня, прижал к себе руку мою, и я чуть не потеряла сознание. Трепетала, как птичка, и не могла вымолвить ни слова…

Но – увы! – не дано нам свободно предаваться счастливым мгновениям, и тут встала опять меж нами стена: оттого, что заговорил он о будущем нашем.

– Машенька, – говорит, – душа моя, только с тобой могу я повязать свою жизнь, а если не отдаст твой отец за меня – так или в монастырь уйду, или жизнь порешу.

– Что ты, – говорю, – Львовинька, желанный мой, да разве можно такое говорить? Ведь и мне без тебя жизни нет!.. Смилостивится когда-нибудь батюшка.

– Когда же? Нет сил ожидать… Богатство твое – помеха, и не надо мне того богатства! Любовь – лучшее из богатств!.. Ах, как несправедливо устроен мир! – верно говорят философы.

– Уж не знаю, что говорят твои философы, – сказала я ему, – только и мне батюшкиного богатства не надобно, ежели нет тебя со мною рядом. Четыре раза просил ты руки моей, а все нет и нет – один ответ. Не терзай мою душу, лучше пожалей бедную свою Машу.

– Скажи: любишь ли ты меня? – спросил он.

– И рада бы, – говорю, – не любить, да твой пригожий вид, ясный ум да сердце привораживают меня.

Львовинька закручинился и вдруг вскричал:

– Сколько так длиться может?.. Увезу тебя, тайно обвенчаемся – и все!..

Тут он крепче обнял меня и стал миловать, приголубливать, а я не противилась. Щеки мои подобны были пурпурным лучам заката.

Потом сели мы на поваленное дерево; я спросила отчего-то про детские годы его: знаю, мол, я тебя в настоящем времени, а каков ты был ранее? Оказалось, что батюшка и матушка его в детстве думали: не сносить ему головы – такой был удалой! Однако когда он один оставался, то сильная задумчивость на него находила и так остро чувствовал он печали и горести!

– Взгляни, – говорит, – на беспечных птичек, которые с веселым писком вьются над нашими головами, но стоит забушевать холодам, как голоса их умолкают. Так и я… когда уезжаю, ни на минуту не перестаю о тебе думать, а ты – в свете, кавалеры вокруг вьются, и этот Хемницер…

Какой умный человек, а ревнует – и к кому! К Хемницеру, он очень мил, умен, но…

Солнце закатилось, кругом потемнело. И с печалью в сердце мы отправились домой.

Вот, Сашенька, что хотела я тебе описать, а ждать, когда вернешься ты из усадьбы, не было терпения.

Твоя М.».

«Сентября 26 дня 1777 г.

Дорогая Сашенька! Писала я тебе о любви нашей с Львовинькой, только теперь я обижена на него. Подумай-ка, недавно вернулся из Москвы, а доходит до меня слух, что едет к себе в имение, в Тверь. Господи Боже, а как же я? Увидела его у Бакуниных и спрашиваю: “Правда ли сие?” Не глядя в глаза и разрывая сердце мое на части, отвечает: “Да, я еду. Ежели батюшка ваш желает, чтобы был я богат, значит, не могу я хозяйство без надзора оставить”.

Я пожала плечами и отошла к камину, где сидел Хемницер и твой весельчак Капнист…

М. А. Дьякова. Художник Д. Г. Левицкий

Хотя у Ивана Ивановича вечно спущены чулки, а губы надуты, как у пятилетнего ребенка, все же он забавен, простодушен, и я все готова ему простить. Сколько стихов посвятил Львову, как восхищается им, а тот сие будто не занимает. Он не прочь и посмеяться над бедным Иваном Ивановичем. Неужто все оттого, что тот влюблен в меня? Это всем видно, только сам Хемницер, как страус, думает, что никто не догадывается…

Капнист вчера попросил баснописца прочитать новые вирши, тот покраснел, долго мялся, пуговицы на сюртуке неправильно застегнул… Совсем не умея притворяться, уставил взор свой на меня и стал читать. Только глухой не понял бы, что предназначались стихи мне. Не знаю отчего, я покраснела – и сие глупое обстоятельство вызвало, кажется, опять недовольство Львовиньки. А вирши были такие:

 
В печали я, душа моя,
Что не с тобой
Любезный твой.
Соснул я раз,
И в тот же час
Эрот во сне
Явился мне.
Сказав: “Пойдем,
И мы найдем
Что ты искал,
По ком вздыхал”.
Я с ним пошел
И чуть успел
Тебя обнять,
Поцеловать,
И – сон пропал.
Ах! Все бы спал!
 

Николай Александрович закурил трубку и удалился в угол. Капнист же еще просил почитать Ивана Ивановича. И тот с невиданной страстью прочитал:

 
Вынь сердце, зри, как то страдает
И как горит любовью кровь.
Весь дух мой в скорби унывает,
И смерть вещает мне любовь…
 

И тут же с замиранием сердца обратил свой взор к Львову:

– Тебе понравилось мое стихотворение?

– Понравилось ли мне твое стихотворение – сие неважно, спроси у Марьи Алексеевны: понравилось ли ей?

А что же я? Будто кто меня толкнул! Не испугавшись его грозного взора, я громко объявила, что оба стихотворения хороши. Лицо И.И. запылало, нос, кажется, сделался еще курносее, толстые губы выпятились, и он запустил пятерню в копну завитых волос. Я подошла к нему, чтобы ободрить, и тронула рукой, сказав: “Спасибо!”

Что мною двигало? Желание насолить Львовиньке? Ведь он не послушал меня и твердо объявил мне, что едет в Тверь. С недобрым лицом он все ходил по комнате и повторял: “Вынь сердце, зри, как то страдает и как горит любовью кровь…” А сколько злой насмешки было в его чудном голосе! А потом, потом… Заиграла музыка, начались танцы, и он прошептал мне в ухо: “Я вижу, вас задевает его чувство гораздо более моего – так я оставлю вам его портрет! Чтоб вы всегда на него глядели!”

Я обернулась, хотела спросить, что сие означает, однако была очередь танцевать с Капнистом, и я вынуждена была приседать и кланяться в контрдансе. А Львовинька? Он убежал! Господи, помоги мне перетерпеть его ревность, а его – надоумь не заниматься глупостями. Скорее бы уж нас тайно обвенчали!

Прощай, дорогая Сашенька.

Твоя Маша».

Все эти письма она повторила второй своей сестре – Даше. «Как же я не напишу своей любимой Дашеньке?» И она взяла большой лист бумаги и приготовилась писать.

Пока отцы и деды танцевали на противоположной стороне Невы, на Галерной улице в церкви тайно венчали Николая Львова с его любимой Машенькой. Может быть, читатель удивится: разве такое могло быть в XVIII веке? А вот представьте себе, что так и было! Львов был из небогатого дворянского рода, а отец Машеньки, сенатор, категорически возражал против этого брака. Но не таков был Львов, это был человек смелый, всесторонне талантливый, он и художник, он и архитектор, он и теоретик музыки, и инженер, сочинитель. Именно он первым собрал русские народные песни и издал их отдельной книжечкой. Его любимая женушка, Маша, обнимала его и восхищалась: «Ты у нас как настоящий Петр I, только роста небольшого! Тот был на все руки мастер, и все вокруг него крутилось и крутилось. И ты у нас такой же, Львовинька!» Так что пришлось этому Львовиньке снять квартиру, в которой они с Машей встречались в определенные часы и дни. И как долго это продолжалось? Представьте себе, целых шесть лет! Наконец в семье Машеньки узнали, что сама Екатерина хвалила Львова за его путешествие по югу России, за два его дворца Ростопчина и особенно за «Маленький рай», как называли большую усадьбу в поселке Знаменское, неподалеку от Твери. Вот только тогда были разрешены официальное венчание и свадьба. Маше казалось, что все ее подруги и даже родственницы – все влюблены в ее Николеньку и постоянно писали в своих письмах о нем.

Любовь и призвание

Оставалось жить Николаю Александровичу чуть менее двадцати лет. Первая половина прошла в устроении семейной жизни, деревня Черенчицы теперь уже называлась Никольское, и в ней был построен дом для Машеньки, которая руководила всем. Можно сказать, счастливые годы. За это время он успел сделать так много, что невозможно перечислить. Об этом написано несколько книг и огромное количество статей.

К сожалению, судьба даже к таким талантливым и одаренным людям, унаследовавшим сильные гены, бывает довольно жестока. Случилось так, что Львов сначала увлекся. Зная о лесном богатстве России, как жгут деревья, бесконтрольно вырубают леса, из добрых побуждений он решил попробовать строить дома из глины. Опять же, думая о потере лесов в стране, нашел богатейшие залежи угля. Привез к берегу Невы, и получилась гора высотой в два этажа. Но наступило такое жаркое лето, то начинались дожди, то нещадно жарило солнце. И в этой горе началось самовозгорание. К тому же ветер дул в сторону столицы. И воздух наполнился этой гарью вплоть до самого Петербурга. Узнали, что это дело рук Львова, и любимец города, насмешливый, остроумный, музыкальный, красивый Николай Александрович превратился в ненавистного виновника несчастья. Проклятия на него сыпались со всех сторон, он не мог бывать в Петербурге не из-за копоти и дыма, а именно из-за этих проклятий. И на этой почве заболел. Вся семья страдала. У старшей дочери началась горячка. Только через год или два Львов и вся семья немножко успокоились. Но, к счастью, друзья его не бросали. Капнист звал его к себе на Украину, Державин приглашал в свое имение, Бортнянский обращался к нему с просьбой починить и настроить разные музыкальные инструменты. И Львову все это удавалось. Любимым делом все равно оставалась архитектура. В самом конце века он построил Наугольный дом на Воздвиженке и очень спешил со строительством дворца для возлюбленной Павла I и его самого. Павел Петрович только что был коронован. Читатель, наверное, помнит, что на коронации Павел влюбился в Анну Лопухину и именно этот дом на берегу Москвы-реки стал приютом любви. На окраине Звенигорода, на высоком берегу Львов построил усадьбу Введенское, которое стало приютом последней любви императора Павла Петровича.

Конечно, в Торжке, на своей родине, он построил несколько храмов. Он построил погреб в виде пирамиды, сориентированной по сторонам горизонта, в котором ничего не портилось. И еще много сооружений, невероятно передовых для своего времени, невиданных ранее.

У Николая Александровича был абсолютный слух, и вдвоем с Машенькой они устраивали представления и в Твери, и в Торжке – Митино, Василево, Прямухино, Грузины. Львов поставил себе новую задачу: собрать сборник хоровых песен России. Это снова путешествие. Первый сборник русских народных песен создал именно Львов. Им пользуются до сих пор. От музыки до поэзии не просто один шаг, они едины. Он писал стихи сам. Любил обращаться и к греческим и римским стихам, делая их переводы.

Перевел на русский язык трактат итальянского зодчего Андреа Палладио 1616 года с венецианского подлинника. Сопровождал Екатерину II в ее поездке в Крым, написал оперу с народными хорами «Ямщики на подставе». Издал сборник русских народных песен «Собрание песен с их голосами», то есть с нотами.

Перестроил дом для своего друга – поэта Державина на набережной Фонтанки, 118, по его просьбе, обращенной к Львову в стихах:

 
Зодчий Аттики преславный,
Мне построй покойный дом…
На брегу реки Фонтанки…
 

Впервые в мире Львов применил машину с паровым приводом в бумажной промышленности. Написал большой труд по ботанике в стихах «Ботаническое путешествие на Дудорову гору 1792, майя 8». Справедливо замечает, что «большая часть латинских ботанических наименований кончается на us и um»:

 
Для вас бы скучный был тот шум,
Как с корня бы латынь копали
И каждой травке прибавляли
Великолепно ус и ум.
 

Издал так называемую «Львовскую летопись», найденную им в Суздале, – важнейший труд древнерусской словесности. Пушкин заимствовал сюжет «Песни о вещем Олеге» из «Львовской летописи», хранившейся в его библиотеке.

Дом-усадьба Г. Р. Державина

Львова назначают начальником всех угольных разработок России, он изобретает землебитное строительство из чистой земли, без всяких примесей, открывает школу землебитного строительства.

Первым переводит и издает стихи древнегреческого поэта Анакреона, воспевавшего любовь и радости жизни. Позднее к одам Анакреона обратился и Пушкин. Перевод Львова был не очень умел, но Пушкин благодаря Львову узнал эти стихи. Он, конечно, читал эти переводы, тема и настроение были ему очень близки, и он придал этим одам блистательную форму. Вот перевод Львова и следом перевод уже Пушкина:

 
На бедре, прижженном сталью,
Знают лошадь по тавру,
А парфянина по шапке.
Я ж влюбленного тотчас
По сердечной легкой метке
И за взгляд могу узнать.
 

Н. А. Львов

 
Узнают коней ретивых
По их выжженным таврам;
Узнают парфян кичливых
По высоким клобукам;
 
 
Я любовников счастливых
Узнаю по их глазам:
В них сияет пламень томный —
Наслажденья знак нескромный.
 

А. С. Пушкин

Немного позже Львов написал такие стихи:

 
Зачем? Да мне зачем метаться?
Мне – шаркать, гнуться и ломаться!..
Лишь был бы я здоров и волен.
Я всем богат и всем доволен.
Меня всем Бог благословил:
Женил и дал мне все благое.
Я счастье прочное, прямое
В себе иль дома находил
И с ним расстаться не намерен!
 

Не хочется обращаться к теме смерти человека, который столько сделал для России и прожил всего чуть более полувека. Болезнь от него не отступала, но Львов и тут не сдавался. Он слышал от какого-то мудреца, что голодание помогает в самых сложных случаях, и через несколько месяцев он уже лежал на своей постели исхудавший, похожий на скелет. Мария Алексеевна сбивалась с ног, дети плакали, однако прошел еще месяц – и Львов поднялся. Он уже мог полулежать в постели и даже перемещаться в карете. В доме к этому времени при огромном количестве забот, которые свалились на жену Львова, она пригласила двух воспитанниц, которые помогали ей в хозяйстве. Им было лет по пятнадцать-шестнадцать. И они были так прелестны, что художник, бывавший в доме, решил сделать двойной портрет этих девочек. Одна темноволосая, с яркими карими глазами, вторая с русыми локонами и светлыми глазами.