Текст книги "Медленные пули"

– У нас оставалось всего несколько полезных байт. Другой Майк только что передал прощальное сообщение. И Андреа попросила меня послать в ответ это.

– Не сказала, что это значит?

– Я не спрашивал, – сконфуженно огрызнулся Джо. – Просто набрал, и все. Подумал, это касается только ее и тебя. То есть ее и другого Майка.

– Все в порядке, – успокоил его Майк. – Правильно сделал, что не спросил.

Он снова просмотрел записку, и что-то в нем прочно встало на место. Теперь он узнавал код: воспоминание из дождливого ветреного прошлого. Координатная сетка крупномасштабной карты. Карты, которой пользовались они с Андреа, когда ходили в походы. Он уставился на цифры, готовые, казалось, выдать свою тайну. Он был уверен, что бывал там или где-то совсем неподалеку. Найти будет легко. Даже записка не нужна. У него всегда была хорошая память на числа.

По выстеленному линолеумом коридору прозвучали приближающиеся шаги.

– Это Андреа, – предупредил Джо.

Майк сложил бумажку так, чтобы цифры стали не видны, и бросил ее в сторону Джо. Его это не касается.

– Выброси в мусор.

– Уверен?

Отныне и навсегда в жизни его жены будет что-то, что его не касается, пусть даже на один день в году. Придется с этим как-то жить.

В конце концов, могло быть и хуже.

– Уверен, – сказал он.

От многих моих произведений эта повесть отличается тем, что ее действие происходит на Земле в относительно близком будущем. Пожалуй, я чересчур увлекаюсь такого рода вещами, вместо того чтобы писать исключительно «новую космооперу», но все же мои сюжеты в большинстве своем «внеземные».

Я не могу сказать, что плохо старался, но тем не менее большинство моих попыток писать фантастику «ближнего прицела» не дали ничего, кроме разочарования, усталости и незавершенности. Не знаю, в чем тут проблема. Сам я рассказы на эту тему читаю не менее охотно, чем «широкие эпические полотна». Думаю, я восприимчив к окружающему миру; структура и тенденции ближайшего будущего мне интересны как мало кому другому. Возможно, беда в том, что, хоть я и поднаторел в экстраполяционном миропостроении, в насыщении романов необходимым количеством сюжетных отклонений и эмоциональных встрясок, мне тяжело даются сверхидеи, на которых можно строить «земные» сюжеты. Может, я генетически запрограммирован писать про космос, про далекое будущее и будущее средней дальности? Если это так, то мне, наверное, следует примириться с судьбой. Как выразился однажды другой Аль, «не получается само собой – забей»[1]1
  Имеется в виду шотландский певец и автор песен Аль (Эл) Стюарт. Процитирована строка из песни «Leave It» – «If it doesn’t come naturally, leave it».


[Закрыть].

Но все же я еще не готов отказаться от «близкого прицела».

Кардифф после смерти

Кардиффа больше нет.

Эпицентр взрыва находился – очень удачно – у стадиона «Миллениум», прямо перед входом «D». Так что стадион взлетел первым, раньше всего города. С самого начала было ошибкой ставить стадион в таком месте. Таффы[2]2
  Таффы (разг.) – жители Кардиффа. (Примеч. перев.)


[Закрыть] сами не спорят, что оплошали. Построили бы к западу от города, где хоть как-то можно разглядеть конструкцию целиком. Когда я переехал сюда из Халла, «Миллениум» выглядывал украдкой из-за новых сверкающих зданий, которые наросли вокруг за тридцать лет с момента его открытия.

Да что уж тут? Его теперь нет. Вот только и всего остального – тоже.

Когда я осуществился в Кардифф, после катастрофы не прошло и суток. Мирные жители – как из той временно́й линии, так и из других – не могли подобраться к тому, что осталось от города. Но я связан с проектом холодного прозвона, и на момент взрыва громадная часть нашего оборудования находилась в подвале университета, так что я получил пропуск и свободу бродить где заблагорассудится. Осуществиться в пределы города через живое тело я не мог – с таким-то уровнем радиации, как у них! – а воспользоваться свежим трупом, поднятым на ноги электрическими импульсами, мне как-то не улыбалось (хотя про такой способ тоже нельзя забывать). И я осуществился через робота, лязгающую металлом штуковину военного образца с траками, манипуляторами и бронированной обшивкой. Похоже на улучшенный образец агрегата, которыми в армии обезвреживали бомбы, когда террористы еще довольствовались взрывами всякой мелочовки вроде автомобилей и домов.

От точки, где я принял контроль над машиной, до остатков университетских лабораторий пришлось добрых шесть часов ползти по завалам. Вокруг попадались другие роботы, по горчично-желтому небу проносились вертолеты «Чинук», мимо пробегали солдаты и гражданские в полной защитной экипировке, но больше никого живого я не видел. Если не считать нескольких бродяг, которые отказались эвакуироваться, все выжившие после удара лежали в полевых госпиталях, развернутых за пределами зоны заражения. В первые двенадцать часов погибли десятки тысяч. Еще для нескольких десятков тысяч прогноз был нерадужным.

Поскольку оборудование было нам дорого, мы постарались защитить его от всяких непредвиденных обстоятельств. Даже если бы в университет врезался самолет, мы ничего бы не почувствовали у себя в подвале с машинами холодного прозвона. Случись в Кардиффе землетрясение в восемь баллов, инструменты зарегистрировали бы лишь легкие помехи. Взрыв террористами самодельной ядерной бомбы был самой серьезной угрозой, от которой мы худо-бедно могли защититься, но и такой расклад учли в планах.

Лучше перебдеть, чем недобдеть, разве нет? Хотя – как мы друг другу твердили – всего этого все равно никогда не случится.

И что же уцелело? Хрен что, прямо скажем. От наземных строений остались обожженные руины. Чтобы найти крепкий воздухонепроницаемый проход, ведущий в подвал, пришлось копать добрый час. Я открыл дверь (код, конечно, был мне известен) и умудрился провести своего робота вниз по ступенькам, ориентируя траки так, чтобы сохранять вертикальное положение туловища даже при спуске.

Что же я нашел?

Ну, во-первых, себя. В той версии Кардиффа, по которой пришелся удар, я сидел на дежурстве, как и в той, по которой удар нанесен не был. И – чудо из чудес! – машины прозвона продолжали работать, потому что питались от запасного генератора, стоявшего в отдельном помещении внутри подвала.

На самом деле – никакого чуда, конечно. Я знал, что по крайней мере одна машина должна работать, иначе нам мы бы не установили перекрестную связь, нужную для осуществления. Вопрос был только в том, насколько эта перекрестная связь устойчива. Продержится еще дней пять-шесть или может гигнуться в любой момент?

Меня, Джо Ливерсэджа, спрашивать бессмысленно. Для того мира я погиб. Буквально. Когда робот нашел мое тело, оно лежало, безвольно распластавшись по рабочей консоли. В момент взрыва я сидел один в лаборатории: было воскресенье, остальные сотрудники отдела старались отвертеться от работы в выходные. А я что, я ж известный трудоголик.

– Ну че, придурок, так тебе и надо! – сказал я трупу через голосовую систему робота. – Козел ты тупорылый, Джо! Чего ты, спрашивается, не рванул с Миком в Сток на пивной фестиваль?

С трупом, увы, долго не побазаришь.

Почему я отбросил коньки, стало понятно не сразу. Система жизнеобеспечения вроде бы позволяла продержаться в подвале не одну неделю. Потом я заметил, что рядом лежит записка, написанная моим почерком – то есть почерком Джо.

«Дорогой Джо, – гласила она. – Воздуху хана, – похоже, изоляция хлипкая. Но машины – норм. Контакт удерживают. Покеда, приятель! Знатно рвануло. Твой друг Джо».

И приписка: «P. S. С меня пиво».

В руке у него была зажата двадцатифунтовая банкнота. Как трогательно. На двадцатку уже давно не купишь больше пинты и пакета чипсов. Все йоркширцы – жмоты хитрожопые, как сказал бы Мик.

Я не мог забрать деньги к себе в мир. Но тут же главное – сама идея.

Наверное, надо кое-что пояснить.

Если кажется, что я как-то чудно́ себя повел, столкнувшись с собственным трупом, то для этого есть вполне конкретные причины. Просто так вышло, что я не в первый раз встречаюсь со своим визави – с другой версией себя, Джо Ливерсэджа. Я бы даже сказал, то и дело встречаюсь. Поэтому с мыслью о том, что где-то шляются многочисленные копии «меня» и живут собственной жизнью, я уже основательно свыкся. Если кто-то из нас помрет, остается жить еще целая толпа. Я это знаю. И тот я, в подвале, тоже знал.

Двадцать лет назад моя команда из Кардиффского университета первой открыла портал в параллельный мир. При помощи одной такой громадной машины из подвала мы прозванивали всю квантовую реальность, пока не установили контакт с копией машины в другой версии лаборатории, в другой версии Кардиффа. Получается так, что в момент установки контакта два Кардиффа идентичны – и все живущие в этих двух Кардиффах обладают абсолютно одинаковой сущностью, абсолютно одинаковым прошлым. Но с того момента, как установлен контакт, два мира начинают отрываться друг от друга. Хотя обе версии меня в воскресенье пришли в лабораторию, у того, что в подвале, был порез от бритвы на правой щеке и другая рубашка. Мы же держали контакт всего пару дней. К концу недели две истории разошлись бы настолько далеко, что в одной «Кардифф Сити» мог выиграть матч, а в другой – проиграть. То, что в одном Кардиффе террористы взорвали бомбу, а в другом нет, – огромное расхождение для этой стадии контакта, но бывает по-всякому. Непонятно, что случилось с террористами в нашем мире: то ли бомба не сработала, то ли спецслужбы их застукали… Никто ничего толком не говорит, но ходят слухи о «руке разведки».

Не важно, велики изменения или нет: рано или поздно кумулятивный эффект расхождений становится настолько критичным, что поддерживать квантовый контакт дальше нельзя. Портал в такой мир закрывается, его обитатели живут своей жизнью и не пересекаются с нами. Через какое-то время мы устанавливали контакт с другим Кардиффом, и все начиналось сначала. И каждый раз первым, с кем я разговаривал, был я сам, Джо Ливерсэдж.

Это сказывается на психике. Поэтому и Рэйчел в конце концов бросила меня. Сказала, что не знает, как жить с человеком, у которого такое извращенное представление о реальности, не говоря уже о собственной жизни и смерти.

– Сплетничаете обо мне у меня за спиной? – как-то спросила она. – Вы двое? Сравниваете впечатления?

– Ты – не вторая Рэйчел, – ответил тогда я. – Она просто… какая-то женщина, на которой женат Джо. Мне нужна только ты.

– «Только ты», – сухо повторила она. – Когда мужчины так говорят, они имеют в виду других женщин. А ты говоришь о копиях меня, будто я кукла Барби с конвейера. Джо, я так не могу.

– А ты попробуй.

– Жизнь коротка, – ответила Рэйчел.

Когда она ушла, я сделал то, что всегда делал в тяжелые моменты: с головой ушел в работу. Кардифф первым разработал технологию холодного прозвона, но другие университеты и корпорации, само собой, шли по пятам, пытаясь обогнать нас. Мы первыми установили видеосвязь между параллельными мирами, благодаря чему одна версия меня получила возможность разговаривать с другой – будто мы просто сидим в разных офисах. Мы первыми использовали технологию осуществления – позаимствовали у турфирм, рассчитанных на всех, кто потерял возможность путешествовать, – а потом перешли от громоздких роботов к настоящим человеческим телам, снабженным имплантами, благодаря которым можно было перехватить управление, как будто вы физически присутствовали в другом мире. Все шло отлично, но просто так ничего не дается. Чтобы сохранять первенство, нам нужен был кусок отравленного наливного яблочка под названием «целевое бюджетное финансирование»: это деньги, никак не связанные с обычными исследовательскими фондами университетов. Стороннему наблюдателю может показаться, что эти средства призваны способствовать укреплению лидирующих позиций Великобритании в передовой и престижной сфере. Наука ради науки и тому подобное, деньги, вроде бы не запятнанные никакими приземленными мотивами, свободный полет мысли, и только.

Все это полная чушь, и все знали, что это чушь.

Когда власти могут закрыть любого просто за странный вид, новая технология дает мощные рычаги органам безопасности. Если контакт установлен, можно параллельно арестовать и допросить две версии подозреваемых: соответствующие службы в каждой реальности сотрудничают друг с другом, чтобы получить максимум сведений. Изложите историю подозреваемому в одной линии реальности и посмотрите, что он скажет. Изложите другую историю в другой и посмотрите, что вы получаете. Волки сыты, овцы целы, а права человека идут лесом.

Никто, конечно, не признавался в применении подобных методов. Но за новые машины, за их разработку, за взрывоустойчивое помещение платили не витающие в облаках ученые. Платила госбезопасность. А кто еще?

Я уже говорил, что яблоко было отравлено? В обмен на щедрое финансирование государство провело в нашу лабораторию свою горячую линию, сверхсекретный канал связи. Их бонзы могли говорить друг с другом посредством наших машин, но я – как и весь наш отдел – не имел ни малейшего представления о происходящем. Они не вмешивались в наши дела, а мы – в их.

Но иногда последствия были неприятными.

Вот как сегодня, например.

С момента взрыва бомбы прошло три месяца. Наше окно в ту версию Кардиффа закрылось всего через четыре дня после события, и мы не знали, как идут дела у них. Когда контакт прервался, число жертв не подсчитали даже приблизительно, и никто не заикался о планах восстановления. С той версией мы больше никогда не установим связь, даже если будем прозванивать целую вечность. Та реальность так далеко отклонилась от нашей, что квантовый контакт уже невозможен.

В моей версии Кардиффа день выдался неплохой. Солнышко светит, у ресторанчиков на улице все отлично, люди кажутся на редкость счастливыми и довольными. За три месяца мало что изменилось. Конечно, те, кто дает себе труд следить за мировыми новостями, знают, что одну из версий Кардиффа стерли с лица земли: они видели фотографии и видеозаписи. Некоторые из этих людей, как и я, даже осуществились в ту реальность. Мы прошлись – или, в моем случае, прокатились – по дымящимся руинам бывшего города.

Но для большинства людей взорванный Кардифф уходит в прошлое, как воспоминание о летней премьере пошлого блокбастера, перегруженного надуманными спецэффектами. С тех пор в мире произошло множество событий, а мы прозвонили сотни других реальностей, и какие-то из них обросли своими скандалами и скоротечными сенсациями.

Но у некоторых людей – очень и очень немногих – память длиннее.

За утренним кофе я просматриваю газету. Где-то на третьей странице затерялась мелкая заметка о недавнем аресте и заключении под стражу жителя Кардиффа.

Не важно, кто он такой. Гражданин Великобритании, этого достаточно? Если вы так дотошны, он – валлиец, хотя не Джонс и не Эванс, фамилия вообще не валлийская.

Он ничего плохого не сделал. Единственная его ошибка заключалась в том, что он ненароком взорвал Кардифф в параллельной вселенной. Нет, даже это сказано слишком сильно. В закладке бомбы он не участвовал. Всего лишь предоставил, по наивности, жилье тем, кто ее заложил. Может, и знал о готовящихся делах, но не менее вероятно, что преступники не посвящали его в свои тайны.

Сейчас у них уже не спросить, поскольку – вот незадача! – все они мертвы. Когда взорвалась бомба, их двойники в том Кардиффе погибли. В нашей версии террористы покончили с собой, когда из-за крошечного дефекта в пайке их бомба не взорвалась как надо и задела обоих. Все цепочки, что вели к разветвленной сети экспертов и финансистов, оборвались. Мы можем прозвонить другие версии Кардиффа, но в каждой из них теперь тот же набор событий, что и у нас, и, значит, террористы тоже погибли. В итоге единственный человек, которого может сцапать государство (и единственный, кому может быть известно хоть что-то), – тот, кто предоставил преступникам жилье.

Он все отрицал – судя по крохам информации, которые мне удалось выудить из сообщения в газете, – и его слова звучат довольно правдоподобно. Он общался с одним из бомбистов, но не лично, и ничто в прошлом обвиняемого не позволяло сделать вывод о его связи с экстремистскими организациями. Никак не могу понять: в нашем временно́м потоке бомба не взорвалась, ранила двух террористов и в результате вынудила их к самоубийству. Жертв среди мирного населения – ноль. Радиационное воздействие – пренебрежимо малое. Ущерб имуществу – несущественный.

Если бы мы не знали, что случилось со вторым Кардиффом, мы бы сказали: дело закрыто. Нет обвинения, которое можно предъявить задержанному. Правосудие уже свершилось.

Проблема в том, что мы знаем. Знаем, и нам нравится, когда есть виноватый.

Согласно сообщению в газете, задержанный умер от осложнений после сердечного приступа, случившегося во время нахождения под стражей. Правительство придерживается мнения, что у обвиняемого была предрасположенность, обострение могло случиться в любой момент.

Ну а я размышляю, что же они сделали с этим невезучим, ни в чем не виноватым бедолагой.

Я складываю газету, допиваю кофе и еду на трамвае в университет. Вышло так, что сегодня опять воскресенье. Факультет пуст, если не считать парочки нависших над головой роботов. Все, у кого остался хоть грамм здравого смысла, сейчас в других местах. Радуются погоде, любуются своим городом.

Я набираю код и спускаюсь в подвал. Надо мной высятся машины прозвона – гудящие горизонтальные цилиндры, огромные, холодные на ощупь. В них всегда было что-то неуловимо зловещее, хотя вслух я бы в этом не признался. Я думаю о правительственной линии, которая ведет в подвал, к машинам, благодаря которым сигналы преодолевают брешь между реальностями. Если бы не эта связь, на того бедолагу не обрушилась бы вся мощь государства.

На мгновение мне в голову приходит идея: запереться здесь и отключить циркулятор воздуха. Уйти тем же способом, что второй Джо, зажав в холодной мертвой руке предсмертную записку, адресованную самому себе, и двадцать фунтов. Пинта пива и пакет чипсов. Ведь это же нельзя считать самоубийством? Даже если я умру здесь и сейчас, бесчисленные версии Джона Ливерсэджа останутся в живых. Все мы не примем одновременно одного и того же решения.

Но потом я вспоминаю, что сказала Рэйчел, перед тем как собрать чемоданы. Мы – не куклы Барби. Если я сползаю в состояние, в котором могу так думать (что смерть – это когда ты отрезаешь всего одну ветку от бесконечного, бессмертного дерева), то, может быть, в ее словах что-то есть. Может быть, я слишком долго всем этим занимаюсь. Мое самоубийство – какими бы благородными ни были намерения – лишь укрепит ее во мнении, что я позволил себе увязнуть слишком глубоко.

Не для того, чтобы снова заслужить расположение Рейчел. Слишком поздно. Но сопротивляться я все-таки могу, и не обязательно при этом умирать, как другой Джо.

Сирены завопят сразу, как только я начну крушить машины. Рано или поздно сюда придут и меня обнаружат – в подвал они проникнут что с кодом, что без кода. Потом меня арестуют – а потом… Кто знает! Но что бы со мной ни стало, рано или поздно они сумеют починить машины. И тем не менее: я – Джо Ливерсэдж. Я ж, зараза, изобретательный. И разгром учиню о-го-го, если мозгами пораскинуть.

На стене, рядом с огнетушителем, висит тяжелый топор.

Ну что, хряснем как следует?

Этот очень короткий рассказ – фактически зарисовка – был написан для валлийского издания «Big Issue», журнала, который продают в Великобритании бездомные и обездоленные. Живущий в Кардиффе писатель-детективщик Джон Уильямс попросил меня написать что-нибудь для специальной серии летних рассказов валлийских писателей. Замысел состоял в том, что рассказ должен быть связан с Уэльсом. Мне было очень непросто, пока я не вспомнил, что уже создавал валлийский антураж из близкого будущего для повести «Помехи». В той истории йоркширец Джо Ливерсэдж был второстепенным персонажем, но в этом коротком тексте я поместил его (или, если уж быть совсем точным, его копии) на передний план – действие происходит через несколько лет после событий, описанных в повести. Как только все встало на свои места, рассказ был написан очень быстро (что само по себе неплохо, поскольку сроки были сжатыми) и послужил бодрящей разминкой между большими произведениями, над которыми я тогда работал. Заглавие, конечно же, украдено у группы «Мэник Стрит Причерз», как и заголовок рассказа «Неистощимость» (Everlasting), который тоже есть в этом сборнике. Ну фанат я, чего уж там…

Ангелы праха

Марсианское небо, где сейчас летел Серхио, было цвета окровавленного снега. Прошлой ночью заснуть он так и не смог, и теперь усталость брала свое, хоть он и пытался отгонять дрему кивидинокийскими литургиями из рекомендованного духовником требника. Незадолго перед тем его обогнал караван – странно было видеть клановщиков так далеко на запад от Викингвилля. Их осененные знаменами машины летели плотной стаей, и, завидев их, он подумал об Индрани: насколько же ее лицо красивее постных физиономий семинаристов. Ему даже показалось, будто она спрашивает из бескрайнего далека, как его зовут. При каждом звуке сердце подпрыгивало в груди – но вдруг голос Индрани исчез, а ему на смену пришел рев Бога, такой глубокий и раскатистый, что казалось, будто он исходит отовсюду кругом.

– НЕОПОЗНАННЫЙ ЛЕТАТЕЛЬНЫЙ АППАРАТ, – рек глас Божий, – ВЫ ПЕРЕСЕКАЕТЕ ОСВЯЩЕННОЕ ВОЗДУШНОЕ ПРОСТРАНСТВО.

Серхио встряхнулся, осознал давящую на колени тяжесть. Он обонял запах Индрани, словно тому дано было перейти из видений в явь. Латинский шрифт требника больше не прокручивался по сетчатке, зато на горизонте возникла отметка пункта назначения. Ближе, чем Серхио мог ожидать. То был стометровый алебастровый обелиск, укрытый атмосферным куполом и увенчанный частоколом меньших шпилей. Между шпилями виднелись подвесные дорожки и контрфорсы. Но признаков человеческого присутствия он не замечал.

– ПЕРЕДАЙТЕ ОПОЗНАВАТЕЛЬНЫЕ КРИПТОГРАММЫ, В ПРОТИВНОМ СЛУЧАЕ ЗАЩИТНЫЕ СИСТЕМЫ ХРАМА БУДУТ ПЕРЕВЕДЕНЫ В БОЕВОЙ РЕЖИМ, – продолжал Бог, но слова уже не производили сильного впечатления – Серхио сообразил, что это всего лишь духовник, чем-то родственный его личному имплантату, полученному в пользование на рукоположении.

Голос на миг умолк и прибавил:

– У ВАС ДЕСЯТЬ СЕКУНД, ЧТОБЫ ВЫПОЛНИТЬ НАШЕ ТРЕБОВАНИЕ ИЛИ ИЗМЕНИТЬ ВЕКТОР…

– Я понимаю, – сказал Серхио. – Минуточку…

Он приказал орнитоптеру испустить кодовую трель, которая бы убедила храм в его благонадежности. Оборонительные горгульи скатали высунутые языки и сомкнули клыкастые челюсти, лучевые пушки вернулись в ноздри, сиявшие рубиновым огнем глазные лазеры наведения померкли.

– ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, БРАТ МЕНЕНДЕС, – произнес голос. – ДА СНИЗОЙДЕТ НА ВАС БЛАГОДАТЬ ГОСПОДНЯ. ВАС ВСТРЕТИТ СОБРАТ ПО ОРДЕНУ.

«Машиновек», – подумал Серхио.

Орнитоптер прошел сквозь внешнюю полимерную оболочку, пузырем окружившую храм, облетел колоссальное сооружение по кругу один раз, прежде чем опуститься на террасу у его подножия. Взмахи крыльев понемногу унялись, а сами крылья убрались под синтехитиновый панцирь. Серхио вылез наружу, нервно вытирая вспотевшие руки о пепельно-серую ткань брюк. Такого же тусклого оттенка был и остальной его костюм, за исключением белого воротничка и звезды асимметриста на груди у сердца. На черепе росла голубоватая щетина – благая стигма, знак рукоположения.

Он повесил синюю сумку на плечо и направился по террасе к храму. Под ногами посверкивали алмазы и сапфиры, выложенные перекрывающимися мозаичными слоями. Храм возвышался над ним, фигуры кивидиноков стояли на страже красных, как чахоточные щеки, шпилей. Духовник считал закодированные в каменных скульптурах данные и представил ему краткий комментарий об архитектуре сооружения, обратив особое внимание на то, как многослойная истина Асимметричного Завета проступает и отзеркаливается, многократно усиливаясь, в каждой каменной детали. С террасы к дверям, также украшенным кивидинокийской резьбой, вела обсидиановая лестница. Внутри ждал машиновек. Этот интеллект-очевидник представился духовнику как Беллармин, его ранг отвечал кардинальскому. Имя машиновека напоминало об иезуитском теологе древности, который заклеймил Галилея как еретика-гелиоцентрика. Андроформу Беллармина скрывал черный плащ с капюшоном, но когда машиновек распахнул одеяние, Серхио увидел под ним хаотическую мешанину металлических конструкций, пульсирующих диодов и трубок подачи питательных веществ.

– Приношу нижайше извинения за… – начал было Серхио, приступая к сложному ритуалу коленопреклонения перед кардиналом.

– Да-да, – прервал его Беллармин. На серебристом овале, заменявшем ему лицо, не отразилось абсолютно ничего. – Оставим это. Я бы предпочел, чтоб ты прибыл раньше.

– Я летел так быстро, как только мог.

– Ты ничего необычного не заметил по дороге сюда? К нам поступают отчеты о вторжении кланов в этот сектор Диоцеза. Клановщики здесь редкие гости.

– Там… – (Возможно, это проверка. Ведь клановщики могли ему привидеться так же, как Индрани.) – Извините. Я весь полет молился. Правда ли, что Иван очень серьезно болен?

– Трансценденция неминуема. Медицина бессильна помочь ему. Он, однако, попросил не отключать его от систем жизнеобеспечения, чтобы провести последние часы в сознании. Отсюда я сделал вывод, что твой визит для него по какой-то причине важен. – Голос Беллармина напоминал хрип дешевого радиоприемника.

– Вам не известно, зачем я здесь?

– По некоторым соображениям он настаивает на исповеди исключительно священнику-человеку.

– Значит, наше равнодушие взаимно.

Серхио спрятал усмешку. Не так уж часто со времени возведения в сан доводилось ему чувствовать себя на равных с членами братства машиновеков. Машиновеки так много знали, что всегда оказывались на шаг впереди клириков-людей. Высшие посты в ордене также были заняты почти исключительно машиновеками. После Экуменического Синтеза, когда Основатель вернулся с окраин системы, принеся весть о Божественном вмешательстве, машиновечество уравняли в церковных правах с людьми. Едва ли можно было ожидать иного, принимая в расчет природу кивидиноков, но Серхио всегда делалось как-то не по себе в присутствии этих существ.

– Не соблаговолите ли провести меня к нему?

Беллармин молча провел его по лабиринту замысловато закрученных, взлетающих к небесам коридоров. На пути им попались несколько очевидников, но людей они не встретили.

– Слухи ширятся. Как же без этого? – сказал Беллармин наконец. С таким же успехом он мог бы объявить, сколько сейчас времени. – Слухи о причинах ваших воззваний. Тебя когда рукоположили? Меньше девяти стандартолет назад, я полагаю?

– Источники вашей информации безукоризненны, – выдавил Серхио сквозь зубы.

– Как обычно. Это болезненная процедура?

– Разумеется, нет. Духовник очень мал. Имплантация похожа на укус комара. – Он коснулся щетины на черепе. – Почти сразу же появляются шрамы, но, поскольку это устройство растет изнутри, боли не чувствуешь. В мозгу ведь нет болевых рецепторов.

– Я просто интересуюсь. Есть отчеты. Что же ты испытал, впервые увидев правильный расклад? Узрев Погибель?

О, расклад Серхио помнил очень хорошо. Старший по рангу священник открыл ящик розового дерева и показал ему карточки, прежде чем начать инсталляцию духовника. На каждой карточке имелся серый квадратик, сложенный более мелкими серыми клеточками разных оттенков – если быть точным, то одиннадцати, поскольку лишь такое число оттенков серого способен различить человеческий глаз. Матрица оттенков казалась рандомизированной, но как только установка духовника подошла к концу, как только он вступил во взаимодействие с определенными мозговыми центрами и раскодировал идиосинкратическую картину окружающего мира, случилось что-то очень странное. Серые клеточки куда-то пропали, обнажив скрытое изображение. Ему объясняли, в чем тут хитрость, но он не запомнил технических деталей – и не пытался сделать вид, что запомнил. Духовник открывал посвященным доступ к сакральным данным. И только им одним. Этого было достаточно.

Он вспомнил, как в первый раз увидел Погибель. Его охватило разочарование. Нечто столь значительное – а выглядит так скучно, невзыскательно.

– О, – сказал он, – мне показалось, что я узрел нечто наделенное великой святостью.

– Это странно, – ответил Беллармин после паузы. – Я слышал кое от кого, что более обычной реакцией выступает разочарование. И сие неудивительно. В конце концов, Погибель – всего-навсего нейтронная звезда.

Он провел Серхио по мостику без перил меж контрфорсов. С такой высоты орнитоптер казался мошкой рядом с термитником.

– Вы упомянули об этих… слухах, – сказал Серхио, чтобы как-то отвлечься от пропасти под ногами. – Мне представляется вероятным, что я совершил нечто, достойное похвалы, поскольку едва ли Иван призвал бы меня через пол-Марса, чтобы вынести выговор.

– Больным старикам свойственно чудаковатое поведение, – промолвил очевидник (они опять вошли в средний шпиль). – Но безусловно, такая возможность скорей гипотетическая. Если бы ты согрешил против канонов ордена, если бы в той или иной форме выказал неповиновение приказам и обязанностям – даже вдали от Хризы… мы бы об этом знали.

– Не сомневаюсь.

– И это разумно с твоей стороны. – Беллармин остановился. – Мы прибыли. Ты готов, Менендес?

– Нет. Я нервничаю. Я не понимаю, зачем призван сюда. Могу только предполагать, что у причины моего вызова есть нечто общее вот с этим. – Он поднял сумку на манер военного трофея. – Но мне кажется, что единственный способ развеять сомнения – войти внутрь и услышать, чего от меня хочет Иван.

– Едва ли ты получишь ясный ответ.

– Иными словами, он и сам не обязательно понимает, зачем позвал меня?

– Помни, Менендес, что он болен.

Они отворили дверь палаты, где царило тихое, ненавязчивое ожидание смерти, подобной росе, что вот-вот ляжет на цветы. Ароматические свечи горели в настенных канделябрах. Каждый имел форму кивидинокийской руки: тонкие, как рапирные клинки, пальцы, откованные из железа. В комнате висел сепийно-коричневый дым, и сквозь него Серхио с трудом различил укрытую одеялом фигуру умирающего. У кровати кольцом выстроились, точно коленопреклоненные прихожане, мониторы системы жизнеобеспечения. В большинстве своем они были отключены.

– Не надо его слишком утомлять. Он может уйти от нас в любую минуту, но оставшиеся нам мгновения его присутствия нецелесообразно растрачивать впустую.

– Вы останетесь?

– Не думай обо мне. Я буду рядом.

– Очень жаль. – Серхио опять подавил усмешку. – Очень жаль, что вам надо уйти, хотел я сказать…

Когда очевидник удалился, Серхио подождал несколько мгновений, пока глаза не привыкли к сумраку. Ему ни разу не приходилось видеть существо столь близкое к смерти, как Иван. Было поистине чудом, что в этом дряхлом теле еще протекают какие-то метаболические процессы. Каждый вздох был слабее предыдущего. У Серхио затекла рука, и он опустил сумку на пол. Наверное, при этом произвел едва слышный звук или возмутил воздушные течения в комнате, – как бы то ни было, старик открыл глаза. На это действие у него ушло столько же времени, сколько у розы – на то, чтобы раскрыться с рассветом.