Текст книги "Сонм сонетов 4"

Альберт Туссейн
Сонм сонетов 4

Об авторе

Альберт Иоганович Туссейн – музицирующий лингвист, переводчик-международник, автор более тридцати книг стихов, прозы и переводов, победитель конкурса «Всенародная поэзия России», лауреат премий имени А.С. Грибоедова, В. В. Маяковского, 03. Мандельштама и др., член Союза писателей России.

В четвёртой книге сонетов (продолжении давно полностью разошедшихся «90 сонетов» и двух изданий «Сто сонетов») представлено более ста стихотворений, не столько и не всегда выдержанных в строгой (впрочем, за последний век несколько уже размытой) традиционной сонетной форме (некоторые написаны даже в стиле верлибра, т. е. белого, свободного или вольного стиха в духе, например, известных нерифмованных сонетов Р. Лоуэлла; и даже в работах В.Шекспира встречаются также сонетные монологи без каких-либо рифм), сколько направленных на продолжение и отражение духа и традиций классической, в основном любовной и социальной сонетной лирики.

РОДИЛСЯ – все еще в процессе

РОДИНА – по крови – Украина, по принадлежности – СССР, по духу – Россия, по мировоззрению – Земля

НАЦИОНАЛЬНОСТЬ – хохол русско-швейцарского розлива

РОДНОИ язык – видимо, тот, на котором думаешь и пишешь сокровенное, тогда – русский, но по крови и по чему-то еще более высокому и глубокому, если не глубинному – украинский, хотя я им, конечно, не так владею, как русским, во всяком случае, не так много пишу на нем (ну, и слава богу! – наверное, облегченно вздохнет мой украинский земляк-читатель), но зато всей душой улавливаю и воспринимаю всю его тончайшую мелодичность и нежную напевность, нутром чувствую каждое его словэчко… Третий мой родной (троюродный?) язык по линии отца – французский. Для меня он скорее иностранный, хотя и один из любимых и приоритетных. Дедушку-франкофона я не застал, а отец предпочитал немецкий.

ОБРАЗОВАНИЕ – разного уровня и законченности музыкальное, техническое, лингвистическое, филологическое, экономическое и юридическое; весьма начальное, явно незаконченное и, добавим по Линкольну, совершенно недостаточное житейское СЕМЕЙНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ – в очень интересном положении

СЕМЬЯ – все люди на свете, и хорошие и не очень, как в любой семье

ДЕТИ– в основном слова, звуки и растения ОСНОВНОЙ ИСТОЧНИК ДОХОДА – слова и звуки ЛЮБИМЫЙ КОНЕК – ставить все на кон друзья – и Вы, если Вас станет

ВРАГИ – см. ДРУЗЬЯ

УЧИТЕЛЯ – все, без исключения, встречаемые или читаемые мною люди

ОСНОВНОЕ УВЛЕЧЕНИЕ – все, что влечет, завлекает, привлекает и увлекает, а влечет практически все привлекательное, особенно, вот как сейчас, тавтология, каламбуры и пр.

УЧАСТВОВАЛ ЛИ…? – весьма безучастно

БЫВАЛ ЛИ…? – побывал, однако. Но мне уже легче сказать, где я не был

ИНОСТРАННЫЕ ЯЗЫКИ – в дипломе английский и арабский, но в течение нескольких десятков лет активно интересуюсь, изучаю, исследую и сопоставляю несколько десятков других языков, так что в весьма разной степени и гутарю-бякаю, и размовляю, и болтаю-балакаю, и спикаю, и шпрехаю, и парлякаю и вообще даже при всей своей прирожденной, природной и приобретенной тупости кое-как и кое-что кумекаю. В круг моих интересов входят древне– и новогреческий, практически все славянские, латинские или романские (плюс эсперанто и, конечно, латынь), германские (в частности, скандинавская подгруппа) языки, несколько семитских, тюркских и иранских языков, китайский и японский, хотя самый любимый, помимо музыки, и самый трудный для меня язык – это язык молчания, которым порой так трудно владеть (о чем отчасти, вероятно, также свидетельствуют и эта книга и другие мои сочинения) САМОЕ ЛЮБИМОЕ – тот, кого, и то, что любишь, в данный момент ГЛАВНОЕ В ЖИЗНИ – жизнь УМЕР – см. РОДИЛСЯ

АВТОР

О «Сонме сонетов» Альберта Туссейна

Известнейший филолог Олег Иванович Федотов писал в своей монографии о русском сонете: «За многовековую историю многонациональной мировой поэзии сонет, как самая совершенная ее форма, просто обязан был появиться на свет. С точки зрения архитектоники он представляет собой оптимальную порцию высказывания – легко обозримую, воспринимаемую и запоминаемую… Т у го спрессованный кристалл сонета идеально скомпонован изнутри. Его отшлифованные в веках грани, два катрена и два терцета, образуют диалектически напряженное и гармонически уравновешенное целое».

И впрямь – из всех многочисленных твердых форм, выработанных поэтической культурой человечества, сонет – форма самая популярная (по крайней мере, в европейской, в том числе русской поэзии). Но всякая твердая форма, будучи инвариантом, порождает огромное облако возможностей, в рамках которых есть место и жесткому канону, и разнообразнейшим экспериментам. По крайней мере, со времен Серебряного века в отечественной поэзии возникают опыты и с усложнением (организация сонетов в венки и даже короны, создание сонетов-акростихов и т. д.), и с освобождением (расшатыванием метрики, строфики, рифмы) сонетной формы.

То же мы встречаем и в современной поэзии: так, Владимир Пальчиков (Элистинский), первый лауреат премии Хлебникова, является признанным мастером фантастически сложной, зубодробительной формы – сонета-палиндрома; другой поэт, Артур Крестовиковский (найдя поощрение у покойного M.JI. Гаспарова) создал целый корпус сонетов-верлибров, объединенных в корону (венок венков)…

Среди сонетов Альберта Туссейна встречаются и строгие, и расшатанные, и верлиб-рические, и сонеты-акростихи; поэт смело преодолевает инерцию размера, работая с семантическим ореолом, традиционно не связанным с сонетным ожиданием. Интересно сочетание поэтического возвышенного пафоса и яркой примитивистской интонации в экспериментальных сонетах Туссейна, создающее узнаваемый авторский почерк.

Данила Давыдов, поэт, автор газеты «Книжное обозрение»

Сонм сонетов

Суровый Дамп не презирал сонета

А. Пушкин

Этим ключом отпирается сердце поэта

Уильям Вордсворт

Я в нём увижу всю природу нашу

Л.Встречный

 
Сколько нас вышло с дерзкими
взглядами,
С дерзкими мыслями мир покорять!
Гонит по ветру пух тополиный…
 
 
В каждой пушинке – семя гиганта…
 

А.Т.

Главное

 
Я давно осознал, что любовь – это главное.
Была она, есть или будет.
Я давно осознал, что любовь – это праздник
над болью всех браков и буден.
 
 
Над бытом, чей сон так труден.
Над бытом, чей день так скуден.
Чье солнце – тихоня-проказник —
чуть тлеет, безгрешно бездарное.
 
 
Любовь – это грозы мая,
цвет яблонь в ночном саду.
Любовь – это двери рая,
откроешь – и ты в аду.
 
 
Спешим мы влюбиться в ближнего…
И тут же хватаем лишнего…
 

«Сонм сонетов слог усталый…»

 
Сонм сонетов слог усталый
сладкой лямкой вновь выводит.
Реет стяг любовный алый.
Смех с печалью хороводит.
 
 
Где же нивы? Куда ж ивы
с тайной грустью наклонились?
В мир беспечный и счастливый
слёзы радости пролились.
 
 
Я взлетаю, я парю
тройкой к солнцу на жар-птицах.
Знаю, верю, что сгорю,
растворюсь в любимых лицах.
 
 
Пусть на миг, но дам ответ.
Из души восстанет свет.
 

«Пора любви! Любили вы?..»

 
Пора любви! Любили вы?
Прекрасна и в убогом,
найди, открой, бери, веди
за сатаной иль богом!
 
 
Оковы льдов рвут реки,
когда к ним солнце льется.
Любовь моя навеки!
Живет! И сердцем бьется!
 
 
Пора любви! Любили вы?
Любить – не только право – великий долг!
 
 
Священный долг!
Любите!
Vita! Ave!
 

Реминисцентное

 
«Я к вам пишу – чего же…» менее
я от судьбы могу хотеть.
Ты вне пространства. Ты вне времени.
Мне не любить тебя, но петь.
 
 
И быть порою вне себя.
И грезить о тебе, далекой,
земной мечтою, но высокой.
Да оградит она тебя!
 
 
И замирать от мысли жуткой,
что где-то дышишь в стороне.
С душою нежной, доброй, чуткой…
 
 
Печальна наяву, во сне…
Ты чью-то страсть сражаешь шуткой.
И просто знаешь обо мне…
 

Лунный акросонет

 
Луна без любви – так, планета…
И круглая вся, как дура.
Летит пятаком-монетой
Январским морозным утром.
 
 
Я в небо ее забросил,
Лунатиком выйдя в поле.
Юлой раскрутив раз восемь,
Бродить отпустил на волю…
 
 
Луна возвращается поздно.
Юпитер зажег уж рассвет.
Ты глянь: ни орла и ни решки,
 
 
Ей-богу, на ней уже нет!
Безумство узрев здесь, не плачьте:
Я все тут сказал, но иначе…
 

Кораническое

(сура открывающая)

 
Соль сонета сон глубокий
скрытым смыслом навевает,
колыбельно подпевает
и наводит слог высокий.
 
 
Ночи взор глубокоокий,
жизни облик однобокий
розовеют. Развевает
утро ветер. Уповает
 
 
радость, съеденная молью,
от уродства отвернуться
и проснуться с новой болью…
 
 
Сладкой пыткой,
сладкой солью
дай ей бог не поперхнуться!
 

100 сонетов[1]1
  Когда-то я предложил их одному советскому издательству, согласились напечатать только половину, я заартачился, сказал «все или ничего» и забрал. Потом они славно, словно их и не было, сгорели в русской печке на даче в минуту моей сильной слабости. Некоторые я восстановил, некоторые до сих пор приходят во сне и наяву. Но с тех пор я больше уже не жгу стихи. (Я их рву).


[Закрыть]

 
Сто сонетов возникли из пламени
моей юной души-страдалицы,
словно искры кремня о кремень,
словно лбом колокольным об стенку…
 
 
Разлетелись по свету
невидимо,
разметались
непонятым бисером.
 
 
Просверкали,
прожглись,
 
 
успокоились…
И вернулись
в реальное
пламя…
 

«Ты уходишь, но я пою…»

 
Одной надеждой меньше стало,
одною песней больше будет.
 

Л. Ахматова

 
Ты уходишь, но я пою.
Бьет надеждою сердца прибой.
Ты уносишь любовь мою.
Значит, будет она с тобой?
 
 
На распутье судьбы стою
и не знаю, что делать с собой.
Ты уносишь тоску мою.
Значит, будет она с тобой?
 
 
Невозможные ливни ласк
отгремели, как грозы майские…
Почему же волнуется кровь,
нарастает в груди вал крутой?
 
 
Ты уносишь мою любовь.
Значит, будет она с тобой?
 

Подруге зрелости моей…

 
Не жена ты мне – посе́стра,
друг далеко близкий.
Не находишь себе места:
мир для тебя низкий.
 
 
И приходится сгибаться,
даже на колени
становиться, улыбаться
средь пыток-молений.
 
 
Потолок земной непрочен,
но горят Икары.
Час прорыва приурочен
ко дню смерти-славы.
 
 
Дай же руку, побратим!
Две души несильные,
разбежимся, полетим журавлями
в синее…
 

Гавайское

 
Гавайи поют петухами.
Швейцария мелодирует,
весело позвякивая
коровьими колокольчиками.
 
 
Грузия грезит
горними гармониями.
Латинская Америка – вся в переборах гитарных.
 
 
Родина вся в солоспівах
серебряных заливается
высоким-высоким жаворонком.
 
 
Россия славно солирует
своими соловьями.
Этот мир – Музыка!
 

Молчание – золото?

 
Не гонишь и все же молчишь упорно.
Молчит и лицо твое славное.
«Молчание – золото» – это бесспорно,
но золото – самое ль главное?
 
 
Иль ты отозваться боишься дурно
иль в дурах, как в девках, остаться?
Проходит какое-то время и трудно
с молчаньем своим уж расстаться.
 
 
Молчи же! Молчи! Ведь чего еще проще!
И кротче так путь и короче.
Нам к цели идти: тебе ждать
преспокойно —
мне звать – положенье неравное…
 
 
«Молчание – золото» – это бесспорно,
но золото – самое ль главное?
 

Благодатное

 
Господи! Благодать-то какая!
Глаз моих не оторвать.
Господи! Благодать ты какая!
Жизнь за тебя бы отдать.
 
 
Ты вся сильная! Ты всесильная!
Перехвачено сердце туго
Песней сольною, сутью сильною
Уходящей подруги-друга.
 
 
Ты вся слабая. А не сломишь.
Ты вся-вся моя.
И не гонишь.
 
 
Ты та самая. На один лишь раз.
На единственный…
На последний…
 

Уходящее

 
Ты уходишь, так и не придя…
От волненья песни не допев,
побежал я, голову сломя,
шум веселый города презрев,
 
 
чтоб настичь ушедший вдруг напев,
чтоб постичь его – пусть даже не тебя.
Разве знал я, жалкий судия,
что сужу царицу королев?
 
 
Что ее святое появленье —
жизни пресной лебединый сказ,
где слова, как ветра дуновенье?
 
 
Что такая песня – откровенье?
Что такая песня только раз
к человеку сходит на мгновенье?
 

Безадресное

 
Даже если ты никогда не придёшь,
она всё равно будет ждать
 

Х.К.Андерсен

 
Днем и ночью вдали от штампов,
не зная греха пристреливания,
в окошках хрустальных почтамтов
томятся сердца «до востребования».
 
 
Ждут годами, полны содержаньем
теплоты и особого света.
И страдая страстей недержаньем,
я читал их и рвал без ответа…
 
 
Не востребую! Не воспылаю!
Лишней ложью – довольно мне зариться!
Все равно я ее не узнаю,
даже встретив…и хватит базариться!
 
 
Я любовь свою вдаль отсылаю…
на деревню…любимой…без адреса…
 

Свинцовое

 
Ты не знаешь о жизни жестоком свинце.
У тебя постоянный оргазм на лице.
Погоди! Ты еще, оказавшийся в рук ее
тесных тисках, захохочешь, рыдая…
 
 
Будешь вертеться в железном кольце.
Правда о матери и об отце
станет твоею, ты станешь вхож в круг ее.
Будешь метаться, до боли гадая:
 
 
кто ты, зачем ты, откуда пришел?
Что ты здесь делаешь, что ты нашел?
Сегодня правдивый, а завтра ложный,
то примитивный, то слишком сложный.
 
 
Век горевать тебе, думать век,
век сомневаться тебе, человек…
 

Сливающееся

 
Когда-то грациозный, весьма
претенциозный,
я доводил до смеха мужчин,
а дам до слёз.
Теперь я дядя грузный, на грех
совсем не грозный,
тащу воз мнений разных и груз
всё новых грёз.
 
 
Разгуливал по жизни,
прогуливал уроки,
не поддавался доле,
пренебрегал молвой.
 
 
Читал и писал книжки,
острил и строил строки.
Вопил в тоске немой.
 
 
Стремился к счастью-горю.
Бежит речушка к морю,
сливается с волной…
 

Тонкое

 
Твои тонкие психологические губы —
это к страсти зовущие трубы.
Разрезают их резкие звуки
густой голос рассудочной тубы.
 
 
Не постичь мне их тайной науки.
Воздеваю в беспамятстве руки.
В беспомощности своей они грубы,
но как сладки познания муки!
 
 
Я беру ариаднину нить твоих слов.
Я кидаюсь в пучину огня твоих глаз.
В лабиринте любви, средь немыслимых
снов
я надеюсь услышать божественный глас.
 
 
Твои тонкие губы говорят, говорят…
Гимн? Проклятье? Молитву любви
творят?
 

Осеннее -1

 
О, чей это голос? Чей?
Не могут быть звуки лучшими!
То льется стихами ручей.
А стебли качают созвучьями.
 
 
О, чья это песня такая?
Растопит любой она лед.
То, чувствам моим потакая,
иволга дарит мед.
 
 
О, кто этот шепот страстный
в осеннее небо льет?
То клен, весь от нежности красный,
последнюю кровь отдает.
 
 
О, кто со змеиной осанкой цветасто
кружится и пляшет?
То осень красивой цыганкой поет,
веселится и плачет…
 

Осеннее – 2

Б. Ахмадулиной

 
Опустели зеркала
в моём склепе-храме…
То ль приснилась, то ль была
тень в оконной раме.
 
 
Окружают меня книги —
други вечно верные,
мои сладкие вериги
гонят мысли скверные.
 
 
Опустела моя нива,
желтизной бросается.
Распустила косы ива,
плачет, но мужается.
 
 
Хоть и грустно, но красиво
осень продолжается…
 

Осенний akpocohet

 
И, может быть, на мой закат печальный
блеснёт любовь улыбкою прощальной.
 

А. Пушкин

 
Вот все говорят: любовь наша первая —
Самая неповторимая.
Ей поклонялись-де древние римляне.
Йоги, и те, в нее веруют.
 
 
Идеал ее чист: это щедрость безмерная.
Силой своей незримой
Так глубока она, так некартинна,
Игрива, лукава, да верная.
 
 
Но в сердце моем не цветет уж она
Ельником вечнозеленым.
Вера утрачена…уж не нужна…
 
 
Истины лист опаленный
Носится, носится неугомонный…
Осень последней любовью больна…
 

Безумное

 
Лари все просто открываются.
Ей-ей! Зачем же в них врываются?
Надежды ждут тоскуют, маются.
А все ж одеждами снимаются.
 
 
Яремом песни надрываются.
О скалы неба разбиваются.
Бесплодной болью обжигаются.
Огнем кометы пожираются.
 
 
Железным вихрем убиваются.
А после тенью в снах свиваются.
Юродствуют и побираются…
Вотще! Все так же попираются…
 
 
Анафемами отлучаются.
(Sic!) Так безумцы получаются…
 

Натюрморт

 
Треугольник лампы каре стола
взрывает графикой импрессионистской
бомбы.
Зеркала ромб отражает атаку
конницы глаз сухих жестких цветов,
 
 
уткнувшихся насмерть в истлевшую
грусть – замкнутый крик сигаретных ртов…
в горку пепла курения первого…
в гордость почерка, краткого, нервного…
 
 
в бледность записки…
«Не жди…
не ищи…»
 
 
Несостоявшийся
тур
любви…
 

Анти-антисемитское

Евреев ненавидят за их достоинства, а не за их пороки

Теодор Герцль

 
«Бей жидов! Спасай Россию!»
Бей до боли! Бей до сини!
Бей! Кулак поставь на кон.
Буйство возведи в закон.
 
 
Бей нерусских беспощадно!
Бей и поноси площадно!
Бей налево и направо!
Бей бескровно и кроваво!
 
 
Правду-матку режь и бей!
Плюй в лицо ей, не робей!
Жги глаза ее и крой
матом жиденьких монет.
 
 
В недобитых мыслей рой
бей!.. и нет России…
Нет!
 

Гимн любви

 
Благодарный стон сквозь дарящий сон
любви долгим криком-кантатой
в ночи раздается… К утру лишь сдается
глухим пробужденьем-расплатой.
 
 
И день начинается с солнцем ли,
с пылью,
с морозом ли, с ветром, дождем – в глазах все качается небылью-былью…
Но к ночи мы ночи уж ждем.
 
 
О, темные ночи!
О, жаркие нивы!
О, зрелость несчетных нечитанных книг!
 
 
О, жадные очи! О, рая оливы!
О, вечных открытий…
огни… огни…
 

«Здравствуй, мой красивый несерьезный человек!..»

 
Здравствуй, мой красивый
несерьезный человек!
Здравствуй! Прости и прощай!
Неси меня в черное, синий мой век.
За серость мою не прощай.
 
 
Здравствуй, мой далекий самый
близкий человек!
Здравствуй! Прости и прощай!
Сквозь рок разлук, сквозь разливы рек
хоть в мыслях меня навещай.
 
 
К тебе я взывал, но ты молчала,
душой отвернувшись и ликом.
Девятый вал моей печали
Застыл неродившимся криком…
 
 
Так что же вы стонете, чайки?!
Ведь множество бурь впереди…
 

«Если сильный мороз сдавит окна домов…»

 
Если сильный мороз сдавит окна домов —
льдом их стекла, скрипя, покрываются.
Если шип мнимых роз ранит сердца
покров —
надолго оно закрывается…
 
 
Нежного, тонкого,
хрупкого столько
в каждой
душевной гамме!
 
 
Почему ж,
осторожно дыша
на стекла,
 
 
в душу мне
претесь
с ногами?!
 

Резкое акро

М.Ш.

 
Резкий росчерк упавшей звезды…
И запнулась вдруг песня моя.
Так случилось: я сжег мосты.
А любовь сжигает меня.
 
 
Я зачем-то живу еще,
Лирик с круглым нулем вместо нимба.
Юный старец и старый юнец.
Бесполезная жертва мимо.
 
 
Лезут, лижутся змеи огня.
Юмор пламени тонок, как нож.
Так ужом и вползает в меня.
Едким смехом пронзает ложь.
 
 
Боль разлуки, утраты съедает меня.
Ясгорю…но ты помни меня…иногда…
 

Написанное в ресторане «Прага» в день рождения

 
… Тридцать и один…
Ресторан – овин…
В горле клекот вин…
Бараны…
 
 
Лысеньких голов,
хитрых глазок кров…
жиром затекающие
раны…
 
 
… Тридцать и один…
Сердце: динь, динь, динь…
Слабый колокольчик-василёк…
 
 
Взгляд куда ни кинь,
глаз ну просто вынь! —
Страх проснулся, прыгнул и залёг…
 

Ливанскому другу

(заказное[2]2
  Один из моих ливанских друзей, искренний коммунист, т. е. честный и добрый человек, зная всего лишь три слова по-русски, решил выступить на конкурсе русского языка и попросил меня обыграть их в соответствующем стихотворении. Конкурс он выиграл. Но это было другое время, другие ценности, другие измерения…


[Закрыть])

 
Я приехал из Ливана не слишком речист,
зная всего лишь три слова по-русски:
«Здравствуй, товарищ и коммунист».
Повторяю их снова и снова.
 
 
Здравствуй, товарищ рабочий!
Ты – хозяин страны Советов.
К коммунизму бесстрашно идешь по пути
ленинских вечных заветов.
 
 
Я объятья раскрыл, словно кедр
весной лист —
феникс вечнозеленого братства.
Кто для всех ищет счастья —
уже коммунист.
 
 
Дай мне руку, товарищ.
Здравствуй!
 

«Вот и продали тебя… И бросили…»

 
Вот и продали тебя… И бросили
на лобное ложе брака…
Обстоятельства, говоришь, тавосили.
Устала, говоришь, как собака.
 
 
Не дождавшись… Средь желтой осени
тротуарами лиц безголосыми
чуть нагая, чуть наглая Маха
в чарах грима, шиньонов и лака
 
 
побежала за бренным звоном,
издаваемым денди-доном.
Растеряла любви нашей клад…
 
 
Ты теперь обладаешь салоном
и встречаешь всех смехом-стоном.
Что ж – я этому рад… И не рад…
 

Метельное

 
Твои уши-ракушки в единстве с моими
такое вдруг дарят море,
что чудится лето и голос кукушки,
и все васильки во взоре.
 
 
Метель заоконная кружится, стонет
в бессилье немом и белом.
И страсть незаконная рушится, тонет
в позоре моем неумелом.
 
 
Мы просто сидим у печки,
притворно святые овечки,
меж жаром, любовью и стужей,
не зная еще, что хуже…
 
 
А взгляды твои все уже…
А руки мои все туже…
 

«Не гони меня молчаньем…»

 
Не гони меня молчаньем…
Иль приятно одичаньем
моей речи наслаждаться,
чтоб затем тиши предаться?
 
 
Что мне в стороны кидаться —
не прельщу себя качаньем.
Жизнь кончается венчаньем,
а с венцом, что может статься?
 
 
Вдруг увидев капли крови
на снегу, нахмуришь брови.
Сквозь ресничек пелену
словом кровь горит «люблю!»
 
 
Эта красным по белому роспись —
всей любви моей дикой подпись.
 

Снежная королева

(в соавторстве с Еленой Банных)

 
Извиваются нежно прекрасные
гармонии,
источают сладчайший пьянящий мед.
И ты воспаряешь, на миг забываешь,
что все это снежно, что все это лед…
 
 
Полет неподдельный,
но шаг – запредельный,
и миг воспарения
быстро пройдет…
 
 
Ты локти кусаешь,
слез не утираешь…
но – нет, чтоб заречься! —
 
 
опять воспаряешь…
и вновь умираешь…
И снова живешь!
 

Небесное

 
Все синеешь, все нежнеешь,
небо, небо голубое…
Все вернеешь, все смелеешь,
сердце, сердце глупое…
 
 
Завираешь, заверяешь,
что надолго, что навеки…
Рассыпаешь, расставляешь
чисты слоги, словно сети…
 
 
Небо! Небо!
Где же вечер
обещаний, уверений?
 
 
Сердце! Сердце!
Все щебечешь,
ожидая изменений…
 

Тридцатилетнее

 
Кто-то скажет мне: «Милый сыночек…»
Кто-то бросит приветственно: «Дед!»
Ни сынов у меня, ни дочек…
Мне не три-девять – тридцать лет…
 
 
Проскочила жизнь без проволочек
Сквозь наивных надежд турникет.
Время, время… сухой учетчик!
Все собрало в единый букет:
 
 
Черный-черный тюльпан отчаянья,
Голубой василек чистоты,
Пожелтевшие листья чаяний,
Золотистую розу мечты…
 
 
Я, ответов не слушая, звал…
Лишь растил я цветы – не рвал…
 

Мышиное

 
спасите наши души!
спасите наши тела!
откройте глаза и уши!
дайте в руки дела!
 
 
корабль наш о рифы споткнулся.
расшибся и тихо стонет.
но все ж до конца не проснулся.
и, видно, во сне утонет.
 
 
мы же его пассажиры.
мы просто бесились с жиру.
себя лобызая взасос.
спасите нас оптом! SOS!
 
 
дерзкие мышки бегут с корабля.
он от возни их тонет…
 

Нестойкое

 
Нестойкий, ты требуешь прочного,
да так, чтоб на жизнь, чтоб на век.
Неверный, ты требуешь верного.
На чем же стоишь, человек?!
 
 
Пленник круга порочного,
мнишь себя чистым, как снег.
Жертва Молоха мизерного,
На чем же стоишь, человек?!
 
 
Рабски ли можно господствовать?!
Ползая, в выси летать?!
С верою в разум юродствовать?!
Рваные души латать?!
 
 
Страшный тайфун таит тайная тишь…
Человек! На чем же стоишь?!