Текст книги "Правила аквастопа"

Дока объясняет проще: «Испанцы Кадакес либо любят, либо ненавидят. Как свеклу. Впрочем, сейчас там, наверное, хорошо, туристов совсем нет. Еще не сезон. Езжай, Чико».

Мой же друг отказывается под предлогом новой любви. Завтра на вечеринке играет его парень, диджей. Он не может этого пропустить. Потому что любит и потому что ревнует – мало ли что?

– Джиджи и диджей – по-моему, звучит, а? – хохочет он. – Но ты давай. Езжай непременно. Если есть на земле рай, то называется он Кадакес.

Я еще сомневаюсь, пока Изуми не шепчет мне на ухо:

– Поедем. Очень тебя прошу.

Может быть, мне отбить ее у Лены?

* * *

Всю дорогу в Кадакес девушки спали друг у друга на плече. Иногда я доставал им воду из рюкзака. Они были молчаливы, а если и говорили, то отрывочными фразами и невпопад.

Они спали и не видели прекрасные мудрые горы. Пастушьи тропинки. Всадников, разбивавших лагерь на склоне. Они не слышали, как автобус останавливался или даже пятился назад, чтобы пропустить встречные машинки на узком серпантине горного перевала. Они проспали момент, когда мы поднялись выше облаков, которым, видно, было лень забираться к самым макушкам Пиренеев.

Мы сняли большой двухкомнатный номер с видом на море. Девушки бросили свои вещи в спальне, я – в гостиной. Неловкости не было. Это произошло, как говорят юристы, по умолчанию. Внутри все белоснежное: мебель, занавески, гостиничная папка и даже телевизор. Отель почти пуст. И город тоже. Для туристов действительно пока еще не сезон. Мы гуляем по набережной. Везде – в ресторанчиках, тапас-барах, магазинах и даже в булочной висят фотографии отдыхавших тут знаменитостей и старомодные афишки проходивших здесь джаз-фестивалей.

Курчавый мальчишка в оранжевой майке играет с камушками у волн. Неспешно курит на лавочке старый рыбак. В прибрежном ресторанчике тихо танцуют двое туристов. Слава господу, парень и девушка. Мимо проходит, похоже, деревенская сумасшедшая. На ней сарафан и зимние сапоги. На голове бант, в руке плетеная корзина. Ее движения угловаты и раскоординированы, как у пирата Джека-Воробья. Она шарахается от редко проезжающих мотороллеров и прохожих. Милосердный булочник подкарауливает ее и вручает ей пакет с теплым хлебом. Мы даже увидели зевающего полицейского. Он сидит в баре со стаканчиком чупито и скучающе слушает женщину. Та что-то громко ему рассказывает на каталонском, постоянно о чем-то спрашивая. «Си, си, си», – все время отвечает он.

Памятник Сальвадору Дали стоит на берегу. Мэтр направляет свой указательный бронзовый палец куда-то в недра земли, а кончики его закрученных усов смотрят на вершины гор. За ним шебуршит море, баюкающее синие лодки. Джиджи прав – здесь точно рай.

В ресторанчике мои девушки ожили. Свежий морской воздух проветрил им мозги, да и ночные кристаллы, похоже, давно растворились. Кристаллам же это свойственно. Хозяйка принесла нам огромную сковородку сардинок и графин домашнего вина. Изуми все фотографировала. Эта страсть, оказывается, свойственна даже самым стильным и утонченным японцам. Лена, похоже, пришла в себя. Я узнаю в ней ту Лену. Мою Лену. Елену Прекрасную. Я решаюсь на разговор. Может быть, сейчас она меня услышит. Говорю по-русски, чтобы Изуми не встревала.

– Поедем домой.

– Зачем ты меня об этом просишь?

– Я не спрашиваю. Я предлагаю тебе это. Поехали. Даже не ко мне, Лена. Просто домой. Тебе там будет легче. Там ты вернешься к самой себе.

– Что ты знаешь обо мне? У меня все хорошо, просто отлично.

– У тебя совсем не все хорошо, Лена, я же вижу. Ты болеешь. И там будет…

– Кто тебе это сказал!? – резко перебила меня она. Даже прикрикнула: – Ты тоже будешь нести эту чушь про зависимость и прочий бред про здравый смысл? Ты для этого приехал?

– Лена, раньше ты не падала в обморок. Ни от счастья, ни от стресса.

– Нет. Ноу. – Лена перешла на английский. Похоже, ей нужна поддержка Изуми. – Нет. Я жила, живу и буду жить так, как я захочу, милый. Буду жить, сколько дадут. И ничего упускать в этой жизни я не собираюсь.

Изуми взяла Ленину ладонь в свою. Она разряжает обстановку шуткой про испанцев и их кухню, а потом обращается ко мне через Лену.

– Хелен, а давай познакомим его с Оксаной? Она прекрасная девушка, и они понравятся друг другу.

– Точно! – подхватывает Лена и говорит уже мне: – Точно! Слушай, у нас есть клевая подруга из Украины. Знаешь, какая она? Ого-го! Какие борщи она готовит! Ты потеряешь ум! А красавица!

– И еще украинки – лучшие жены, – добавляет Изуми. – Даже лучше японок. Я знаю.

– Изуми, спасибо, – отвечаю ей, – но я не хочу жениться на борще.

Смеются все, включая хозяйку ресторана. Она, ничего не понимая, видела наш напряженный разговор. И теперь рада, что все успокоилось. Подливает нам вина. Может быть, его было и многовато, но зато мы как-то сблизились. Разговорились. И нам всем троим стало тепло друг от друга.

Пошатываясь, с бутылкой вина мы направлялись к гостинице. И по дороге окликнули парня: судя по одежде – наш человек. Он рассказал нам, что здесь неподалеку еще с семидесятых есть небольшая колония хиппи. И сегодня они устраивают вечеринку, прямо вон в том кафе. Мы условились встретиться. Изуми пошла в номер принять ванну. А мы остались на берегу. С Леной и вином. Она закуталась в мою куртку, как бывало раньше. Наверное, именно так сидят ангелы там, на облаках, и неспешно разговаривают, никуда не спеша, так, как мы сидим сейчас с Леной, слушая прибой.

– Расскажи мне обо мне, милый.

– О тебе? Ты – чудесна. Ты очень много дала мне, сама, может быть, того не желая. Ты просто была рядом, а я смотрел на тебя и парил. Ты есть, и все хорошо. Вот сейчас у меня не было бы этих скал, волн и этого покоя, если бы не было тебя…

– Это ты рассказываешь о себе. Ты расскажи мне обо мне.

– Хорошо, слушай. Но тебе будет больно. Для меня ты именно такая, как я рассказал. Для других, для Изуми ты, я уверен, тоже муза. Наверное, это твоя работа, не знаю. Во всяком случае, у тебя это лучше всего получается – вдохновлять. Но что вдохновляет тебя, Лена? Ты каждый раз придумываешь себе новую жизнь. Потому что каждый раз ты как бы живешь заново. И в этих своих новых жизнях ты ищешь безнаказанности. И каждая новая отменяет и поглощает предыдущую, как Черные карлики Вселенной сжирают галактики без остатка. Оставляя тебе только ощущение пространства. Но это пространство – лишь видимость того, что в него можно проникнуть.

Я встал с песка только для того, чтобы вновь сесть перед ней на колени. Теперь мы смотрели глаза в глаза, едва не касаясь ресницами. К двум из них у нее прицепилась слезинка. Я обнял ее:

– Твой мир, Лена. Твой мир желаний, побед и поражений. Радости и отчаяния. Он заставляет тебя разрываться между разумом и безумием. И этот мир бесконечен. Он неотвратимо заставляет тебя вновь и вновь бросаться в бездну, то есть в новое приключение. Ты ничего не производишь, кроме самой себя.

По ее телу прошли судороги. Она, уже не сдерживаясь, ревела в голос. Но мне нужно было закончить:

– Только так ты можешь жить. Потому что это единственное условие твоего существования. Но ты устала. Тебе уже трудно начинать каждый новый раз. Ты хочешь остановиться, но это, увы, невозможно. Как невозможно перестать дышать. Ты живешь, чтобы забывать. И ты умираешь, Лена. Умираешь оттого, что не умираешь.

Теперь Лена рыдала у меня на груди. Сейчас она была маленькой – маленькой девочкой, которая, быть может, впервые услышала, а главное, осознала, что есть смерть. Что привычный мир вдруг может перестать быть таким, а тоска – такой осязаемой. Так мы и сидели на песке, она – комочком вжавшись в меня, а я – гладя и целуя ее волосы. Не знаю, сколько прошло времени. Лена уже не плакала. Только всхлипывание, крики чаек и чуть слышная музыка вдалеке нарушали тишину. Она подняла ко мне заплаканное лицо и произнесла:

– Ты знаешь обо мне слишком много… Теперь мне придется тебя… любить…

Я не сразу осознал юмор этой фразы. С удивлением посмотрел на Лену. Она улыбалась сквозь слезы. Она неисправима. И, боже, как она прекрасна!

Хорошо, что как раз вышла Изуми, и мне не пришлось отвечать на этот вопрос.

Мы побрели на звуки музыки. Я – впереди, девушки – чуть сзади. Было слышно, как японка успокаивает Лену. У входа в клуб стоял совершенно голый человек. Это узнавалось не сразу. Татуировки, изображающие трусы и майку, обманывали зрение. Мужчина лет сорока с длинными волосами и совершенно пьяными глазами приветливо махнул нам рукой, приглашая внутрь. Там уже вовсю танцевали. Человек тридцать ночных жителей, сползшихся изо всех ущелий и горных расселин Кадакеса. Играл старый рок. «Кьюр». Ранний «Ю ТУ», «ИНЕКСЕС» и еще какие-то группы, чьи названия я уже давно и безнадежно позабыл. Я пошел к стойке заказывать всем напитки, а девушки – в туалет.

Рома бармен не жалел. Через полчаса я мог смотреть на себя, подергивающегося и похлопывающего в такт по коленке, уже со стороны. Татуированный парень рассказывал что-то об их коммуне, а Изуми с Леной кружили вокруг двух ошалевших туристок. Мои спутницы в танце изображали мачо, соблазняющих девиц. И надо сказать, это у них здорово получалось.

В какой-то момент ко мне подбежала Лена и, отхлебнув из моего бокала и достав оттуда кусочки льда, засунула их себе за воротник.

– Люблю англичанок! Они просто безумны! У них нет кнопки «Стоп»! – прокричала она мне сквозь музыку и побежала обратно.

Это были последние слова, которые я слышал от нее.

А тем временем прямо передо мной танцевала женщина. Из-за волос, прилипших к ее лицу, я не сразу узнал в ней ту самую сегодняшнюю сумасшедшую. Она двигалась так красиво и органично, как не получалось даже у самой Лены. Такого красивого тела, такой грации, такой пластичности я, пожалуй, не видел никогда. И эта красота пронзительно контрастировала с ее обезображенным лицом. Испитым, истерзанным морщинами и шрамами лицом. Этим высохшим лицом Мика Джаггера, каждую морщинку которого еженощно шлифуют морские ветра. На вид ей было не меньше шестидесяти.

Она танцевала со своими призраками. Разговаривала с ними, шаманила, отмахивалась и манила. Я решил стать одним из них и присоединился к ней.

И чудо произошло повторно. Я опять здорово двигался. Я – танцевал!

Эта женщина обладает таким же даром!

Все разъяснил татуированный, когда я очередной раз подошел к бару:

– Это Мария. Она последняя любовь, последняя натурщица Дали. Он рисовал ее перед смертью. Ей тогда было семнадцать лет. С тех пор и живет здесь.

Мария говорит невнятно. А если говорит о себе, то в третьем лице: «Они хотят рома», «Они пошли танцевать», «Им холодно». Но это только то, что можно разобрать. В основном ее речь – причудливая смесь звуков. Такие можно услышать в акватории, рядом с вольером, где плещутся только что родившиеся дельфинята. Так кричат совы. Так плачут гиены. Так скулят лайки и смеются стрижи.

Мария подошла ко мне и показала на бокал. Пока бармен нес ей напиток, она целовала мою руку. Водила по ней пальцем и что-то рассказывала. Что-то понятное ей одной. Она выпила вторую, третью рюмку. Еще танцевала. Иногда я к ней присоединялся. Лена, Изуми и англичанки все время ходили в туалет.

Потом я услышал от Марии: «Они хотят домой». Она сказала это и чуть не упала. Если бы я не стоял рядом, это бы произошло. Она схватила меня за руку, цепко, как ребенок хватается за взрослого, испытывая страх, и опять поцеловала запястье.

– Я тебя провожу, Мария.

Была уже глубокая ночь. В городке никого, кроме котов. Почему-то здесь они собираются колониями, как хиппи. И так и сидят себе под луной, на теплой черепице. Мария уверенно вела меня, я надеялся, что в сторону своего дома. Она бормотала на одном ей понятном языке, и то ли смеялась, то ли огорчалась. Но в ее рассказе были какая-то интонационная логика и даже интрига. Иногда она вопросительно заглядывала мне в глаза, я одобрительно кивал.

Я шел и представлял (опять эта моя привычка смотреть на все чужими глазами) своего отца. Что бы он сейчас подумал, увидев меня, идущего пошатываясь в ночи с его ровесницей? Сумасшедшей женщиной. Как же я несправедлив к нему. Одна открытка и два эсэмэс-сообщения за полгода. Что ему остается? Надеяться и молиться, чтобы со мной все было хорошо.

Мы пришли. Дверь ее одноэтажного домишки не заперта. То ли местная традиция, то ли у Марии совсем нечем поживиться. Я не хочу это проверять и жестами прощаюсь с ней. Она скулит, мотает головой и тащит меня через порог внутрь. Вздыхая, иду.

И я уже хочу здесь остаться. Потому что редко выпадает шанс увидеть скрытое безумие наяву. Это отвратительно и это завораживает. Кукольными рубашечками и штанишками украшены кактусы и другие неизвестные мне шипастые цветы. На их иглы нанизаны марки и конфетные фантики. Пол залит разноцветным воском в несколько слоев. В воск вдавлены белье, камни, перья. На железной кровати кроме миллиарда подушек валяется лейка. Из нее просыпалась какая-то крупа. То, что, видимо, когда-то было богатой коллекцией жуков, разорено и разбросано. Потому что большие высохшие жуки с иголками в спине находятся там и тут. На занавесках, на столе, в воске. Они плавают в ржавой раковине, из которой почему-то не уходит вода. В другой комнате вещи Марии и просто вещи, кастрюли, гитара, сапоги, платья перемешаны с макулатурой и высохшими растениями. Хозяйка бросается к этой куче, которая доходит до подоконника, и копается в кипе бумаг и бумажек: газетных вырезках, репродукциях, обертках от продуктов, бутылочных наклейках, открытках… Наконец она достает вырванный из журнала лист и со счастливым видом протягивает мне. На бумаге много текста на испанском, номер страницы 32 и черно-белая фотография: уже покрытый пигментными пятнами Мэтр рисует девушку. Она, почти ребенок, позирует обнаженной и испуганно смотрит в камеру.

– Они. Они! – тычет пальцем Мария то себе в грудь, то в фотографию.

Я очень зол. Эти долбаные гении! Какого черта они калечат юные, еще неокрепшие организмы своим талантом! Кто позволил им так сразу умирать, оставляя после себя музеи и переломанные судьбы? В галереях не выставляются их самые страшные творения. Одушевленные творения, получившие бессмертие на их холстах, но так и не пожившие собственной жизнью. Те, которые бродят призраками, тенями мимо бронзовых постаментов своих пигмалионов и очарованных туристов.

Мария забирается прямо в одежде на свои подушки, откуда-то из их недр достает полбутылки чего-то и жестами и звуками призывает меня. Я выключаю свет и сажусь на пол рядом с кроватью.

Злость сменяется жалостью. К Марии и к себе. Я чувствую ее пальцы в своих волосах. Она гладит меня. Неожиданно напоминает о себе телефон. Кто бы это мог быть? Так поздно или уже так рано? На секунду синий свет экрана освещает комнатенку. Это Джиджи. Он плачет.

– Все кончено, друг. Мы расстались! Это так больно, друг. Я приеду к тебе.

– Не надо, Джиджи. Я скоро приеду сам. Завтра. Завтра я буду в Барселоне.

Больше сдерживаться у меня нет сил, и я отпускаю слезы. Они торят ручейки по моим щекам. Я не плакал много-много лет, с тех пор как умерла мама. А сейчас это просто необходимо. Я плачу, как Лена пять часов назад. Как плачет сейчас мой лучший друг за много километров отсюда, сидящий с такой же светящейся дощечкой на крыше своего дома. Я плачу просто так. Обо всем и ни о чем. Мария теребит мои волосы и поет песню. Это звуки. И в них переливается вся моя жизнь. Тело знобит, а в голове жар. И я уже не понимаю, чьи руки треплют меня. И мысли, мысли, мысли – я их вижу, мысли о том, что пора восстанавливаться в институте и влюбиться. Спокойно и надолго. Съездить с папой в деревню. «Домой, домой, – говорю я вслух. – Домой. Домой. Все. Хватит».

Из выпавшей трубки слышен голос Джиджи.

– Что ты там говоришь? Я не понимаю. Ты говоришь по-русски? Кто это там у тебя поет?

– Лена. Это поет Лена.

Уже светало, когда я незаметно для себя уснул на пару часов. А разбудила меня возня у порога. Пока я встал, сбрызнул лицо у раковины с жуками и вышел, никого уже не было. Лишь две бутылки с молоком стояли у двери. Мария спала, безмятежно и сладко. Кто-то во сне разговаривал с ней о чем-то приятном. Ее рука лежала на одеяле раскрытой ладонью вверх. Хочешь – наливай туда росы. Хочешь – целуй. Я склонился и поцеловал.

По дороге в отель я думал о том, что как все же здорово, что Мария живет именно здесь, где ее все оберегают и заботятся о ней. Здесь, в этом мирке у теплого моря, защищенная горами от больших городов. Здесь, где можно ночами танцевать свой вечный танец, не замечая смены времен года.

В нашем номере человек пятнадцать. Я сужу по количеству перемешанной возле двери обуви гостей. Все в сигаретном дыму и бутылках. На моей кровати кто-то спит с открытыми глазами. В кресле тоже. Дверь в спальню прикрыта. Оттуда бьет и сверлит ритмичная музыка. Я вытаскиваю свой так и не распакованный рюкзак из-под головы человека. Он не реагирует, медитируя на точку на потолке. Разворачиваюсь и выхожу.

Умываюсь в море, и сразу становится свежо и легко. Иду медленно, зная, что автобус еще не скоро. Городок уже живет своей жизнью. Глаза – будто объективы, запоминающие малейшие подробности и цвета. У пары лодок рыбаки копошатся со снастями. Кто-то седой и дородный читает на лавочке газету, покачивая головой новостям.

Я остановился возле детского садика. Эта картинка заворожила меня.

Из двери прямо к берегу моря пулей вылетает карапуз лет пяти в длинной серой рубашке до колен. За ним еще один. Потом девочка. Секунда – и еще мальчонка. Теперь их семеро, они все одинаково одеты. Из-под льняных рубашек выглядывают ножки-сардельки. Стоят спиной к морю. Вопят и смеются. Появляется воспитательница. Она привлекает внимание детей и произносит:

– Уно, – поднимает руки на уровне плеч.

– Дос, – поднимает их над головой.

– Дос, – вразнобой повторяют дети.

– Трэс, – воспитательница вытягивает руки перед собой.

– Куарто, – опускает руки.

Уно. Дос. Трэс. Куарто. Уно. Дос. Трэс. Куарто.

Я не понимаю, почему я это делаю. Но я делаю зарядку вместе с малышами.

И я сейчас счастлив, как никогда.

Я опять смотрю на себя со стороны.

Парень – рот до ушей.

Стоит рядом с малышней и повторяет вместе с ними движения и слова.

Уно. Дос. Трэс. Куатро.

Уно. Дос. Трэс. Куатро.

Правила аквастопа

Повесть

Для онанизма по-прежнему нужен хотя бы один человек. Для любви – хотя бы двое.

Но достаточно ли просто мужчины и женщины, чтобы возникла любовь?

Она порезала вены кухонным ножом. Тем, который предназначен для хлеба. Такой туповатый и с зазубринами, чтобы не было крошек. Да, ладно, не пугайтесь – она жива и здорова, где-то даже процветает. В чем вы убедитесь через пару абзацев.

А дело было так: субботний солнечный денек. Мы собираемся на концерт группы «Пласибо». Маленький частный концертик. Я выхожу из подсобной комнаты в костюме. Она еще в халате.

– Почему ты надел костюм?

– Ну мы же идем на концерт.

– Да, но почему костюм?

– Ну… потому что это мой любимый костюм. Да.

– Но ты же знаешь, что все мои платья в химчистке. Знаешь?

– Не уверен… Да что тут такого? Надень что-нибудь.

– То есть Ты будешь в костюме! А Я буду как ЧМО, да? Ты специально так придумал!

Я ничего не придумывал. Я просто надел костюм.

Господи, ну что же будет дальше? У меня опускаются руки.

Неделю назад она разогналась в своем старом синем «опеле» и врезалась в дерево. Благо скорость была небольшая, и молодой клен не пострадал. Так – поцарапался. И помнить это происшествие он будет вряд ли долго. Деревья не люди, живут дольше, забывают быстрее. Справа от нее сидел я. Она решила покончить с нами обоими сразу. Потому что я ее не люблю. Так она считает. Дальше – милиция. Протоколы. Истерика.

Вечером – настойка валерианы, объятия и мои заверения, что – Люблю. Люблю. Люблю.

И вот теперь этот костюм. Я решаюсь.

Говорю, что пойду в том, во что уже одет.

Она говорит, что не пойду.

– Пойду.

– Не пойдешь, ты хочешь унизить меня.

– Не хочу. И пойду.

– Я сказала, не пойдешь.

Она хватает нож и зазубринами рвет себе запястье.

Это выглядит именно так, как показывают в кино. Тысячи микроскопических точечек орошают стены. Как будто кто-то брызгает на их желтизну из пульверизатора пурпурной краской. Капли узорами покрывают диван, мой костюм, белую вазу. В вазе цветы. Красные тюльпаны. На них кровь почти незаметна.

Когда я их покупал, то спросил у продавщицы о том, что, наверное, за ней трудно ухаживать.

– Почему? – спросила девушка с именным бейджиком «Роза».

– Потому что, наверное, вам невозможно дарить цветы. Вы сразу подсознательно начнете их оценивать: «Так, Голландия, завоз двухнедельной давности. Простоят еще три дня. Оптовая стоимость…» Ну и так далее… Разве нет?

– Ну, конечно же, нет! – соврав, засмеялась Роза. – Конечно же, нет.

Кровь настоящая от киношной отличается запахом. Так же, как и цветы, впрочем. У крови запах сладкий. Пьянящий. Спросите у любого румынского вампира.

Вызвал «Скорую помощь». Медсестра подробно наложила жгут ей на руку. Мы поехали в больницу. Я первый раз в жизни находился внутри машины «Скорой помощи». Машина сиренила, а я представлял, как над нами мигает фиолетовый фонарь. Прохожие на секунду задумываются, а потом отмахиваются и забывают. «Мементо мори» сейчас не работает. О смерти помнят только те, кто скоро умрет. Вот тебе и сходили на концерт. Отличный выдался вечерок!

Я ждал ее у операционной и смотрел на пьяницу, лежащего на носилках и разговаривающего вслух со своими видениями.

А дальше опять валериана, объятия и мои заверения, что Люблю. Люблю. Люблю!

Через несколько дней она более-менее пришла в себя, и я сбежал в Турцию.

Подвернулась недорогая путевка. Я взял плавки, зубную щетку и сел в самолет. Это было мое первое путешествие без нее.

У города конфетное название – Мармарис.

Там я делал вот что: валялся на пляже и наблюдал закаты в кафе «Белый дельфин». Главное открытие того времени: как, оказывается, здорово быть одному! Не просто побродить пару часов в одиночестве по лесу, а одному и долго. Ты открываешь в своем лице удивительного собеседника.

Такого до боли близкого и такого противоречивого.

Да, по знаку зодиака я – Близнец, а что?

Мне понравился один эксперимент, который спонтанно произошел во время лекции по структуре ДНК. Лекция была публичной и проходила в университете. Профессор-лектор сразу сказал, что здесь собрались взрослые люди, и, как он надеется, все в аудитории понимают, что ни о какой мистике или божественной случайности мы говорить не будем. Тогда один из слушателей вмешался и попросил поднять руку тех, кто знает свою группу крови. Подняло около половины слушателей. Потом он попросил поднять руку тех, кто знает свой знак зодиака. Сто процентов. Вот так вот.

А вы говорите: ДНК, УЗИ, Wi-Fi, mp3, скайп, 3D, iPad, pdf, нанотехнологии, жидкие кристаллы… Ментально мы находимся все еще там, на последних страницах газет, где печатают гороскопы.

Вот ты расстаешься с человеком. Расстались уже. Нет его больше в твоей жизни. А ты все еще по инерции смотришь, что ему астрологи обещают на сегодня. Понимаешь, что ерунда, а смотришь. И ничего с собой поделать не можешь. И так продолжается, пока в твоей жизни не появится новый знак зодиака.

«А может, я и вправду не люблю ее? – думаю я, слушая прибой. – Может быть, она права? Нет, не права. Жить без нее могу, но люблю».

Последний раз я остался из-за ее халата. Все, уже собрал свои вещи, набил ими сумку, уже выхожу – и вот вижу на диване ее халат. Самого дурацкого салатового цвета. Сколько я ее знаю – он всегда с ней. Халат – неотделимая ее часть, вторая кожа. Я тогда подумал, что оставляю вот этот вот странный, психически неуравновешенный, но все же в чем-то милый мирок. И в нем сейчас будут плакать. Я быстро вытащил вещи и запихнул сумку под диван. С минуты на минуту могла прийти она, и тогда бы могло случиться что-то пострашнее кровавой росы.

Это галечный пляж. Он далеко от отеля. В диком месте. Здесь никого нет.

Одинокая рыбацкая шхуна просится на фотографию. Иногда сюда заходят странные делегаты. Вон появились два парня. Они по неосторожности не захватили с собой сланцы. Идут обнявшись по раскаленным камням, при каждом шажке нервно дергая ногами. До меня доносятся их голоса. Говорят по-немецки. Это очень красивые ребята. Гитлер бы порадовался таким. Блондины. На животах кубики. В сосках кольца. Обтягивающие плавки с крокодилами-логотипами. Они устали пытать свои ступни и решили войти в воду. Осторожно, держась друг за друга, они познают море. Заходят сначала по щиколотку. Стоят. Потом все медленнее идут вперед. Прохладная вода все ближе и ближе подбирается к кромке плавок. Маленькая волна накрывает их выше пояса. Они радостно визжат и уточками ныряют в волны, отпуская своих крокодилов в родную стихию.

Я, оказывается, преувеличил насчет пустынности этого пляжа. Вон приближается еще одна группа. Это турки. Два парня и девушка. Они тоже пришли купаться. Смыть с себя этот бессмысленный и беспощадный жар волнами Средиземного моря. Они идут совсем по-другому. Смело, широким шагом, всем своим весом нажимая на раскаленную гальку. На парнях широкие сатиновые трусы. Их мускулов не видно. Только сухие поджарые тела. Девушка одета полностью. Она по колено заходит в море, затем ныряет прямо в хиджабе. Парни смеются и лезут на скалу. Как герои комиксов с аномальными отклонениями, они быстро карабкаются вверх. Голые ступни на уступы, подтягиваются – и вот уже пять метров преодолено. Приготовились, вытянулись, прыжок! Они с криками летят в море. Морю в общем-то все равно.

Я лежу и думаю о том, что вот, случись война… не ядерная, а обычная, и вот стали бы эти ребята солдатами. И немцы, и турки. И те и другие сильные, крепкие… Только одни стали такими в фитнес-клубах, а другие – на фруктовом складе. И вот были бы у них только ружья, фонарики и ножи. И победили бы в такой войне точно не немцы. Другое дело – ядерное оружие.

Конечно, если у тебя есть атомная бомба, ты можешь спокойно расслабиться: поить уток пивом, выдерживать вино по многу лет, прокалывать свою кожу и вставлять туда железяки, расщеплять аминокислоты, снимать порно или артхаус, устраивать бессмысленные гонки на скоростных машинах, покупать особенную одежду и искать смысл жизни.

Я считаю, недопустимо давать арабам изобретать атомную бомбу.

Хоть кто-то же должен остаться на планете нормальным.

От пляжа к кафе «Белый дельфин» ведет лестница. Ее ступеньки выбиты в скале. Терраса кафе нависает над морем, как Рождество над декабрем. Здесь я провел свои лучшие утра и вечера в этом году. Бармены ставили на репите диски «Будда бар». Морскую гладь утюжили корабли, катера и фелюги под модным турецким флагом. Что-что, а флаг у них действительно красивый. Как будто кто-то аккуратно наклеил на алое полотно аппликацию полумесяца и звезды. Ничего лишнего. Как в дизайне компании «Эппл». Здесь я подружился с удивительным парнем по имени Трумен Капоте. Прочел все его рассказы. Соглашался, спорил с ним, завидовал ему, потому что он знаком с прекрасной девушкой Холли Голайтли. Ну хорошо, пусть незнаком, пусть он ее придумал. Так тем более завидовал. Жаль, что его не было рядом. Он бы уж наверняка ответил. Своим роботоподобным голосом. И пропустил бы со мной стаканчик кефирного цвета ракии.

Зато Гюнай был жив и здоров! И это еще один друг, знакомство с которым произошло здесь, в «Белом дельфине». Друг, имя которого я пронесу теперь в своем сердце через все отпущенные мне лета. Чем старше ты становишься, тем труднее тебе пускать в свою жизнь других. Говорят, в Европе подружиться с кем-либо после школы или в крайнем случае после института в принципе невозможно.

Я думаю, что к этому тоже какое-то отношение имеет наличие атомной бомбы.

Гюнай подошел ко мне, читающему «Завтрак у Тиффани», и сказал:

– Она прекрасна, мисс Голайтли, я тоже знавал ее. Правда, она живет в Стамбуле и зовут ее Качина.

Я пригласил его присоединиться. Он взял стул, поставил его рядом с моим, присел и протянул руку.

– Гюнай.

– Артур.

– Отдыхаете один?

– Один.

– Ничего, найдете себе девушку. Не здесь, так дома.

– У меня дома есть девушка, Гюнай. Но она – сумасшедшая.

– Для меня это хорошие слова: сумасшедшая девушка. Вот ее тоже можно назвать сумасшедшей. – Гюнай показал ладонью на колонки. Оттуда струился голос Бьорк. – И героиню нашего с вами любимого романа тоже называли так.

– Простите, я неправильно выразился. Моя девушка не сумасшедшая. Она – шизофреник… У нее на голове есть маленькая шишечка. Врачи говорят: «Главное, чтобы она не разрасталась» …

Мы замолчали. Смотрели на море. Бьорк допела одну и зашаманила новую песню. Гюнай заказал себе стаканчик ракии. Поблагодарил официанта и обратился ко мне:

– Я сейчас как никогда уверен, что любая встреча не случайна. Может быть, то, что я подошел вам из-за книги, которую вы держите в руках, это совпадение, но как вы объясните то, что я вам сейчас расскажу. Моей маме исполнилось тридцать лет, когда у нее обнаружили на затылке такой же нарост. Болезнь то вдруг активно проявлялась, то засыпала на несколько недель. Мне было примерно шесть лет, когда она меня впервые избила. Моему брату – четыре. Она заставляла нас ползать на коленях и вымаливать ее прощение. Лизать ей руки. Я даже не помню, в чем мы провинились. Я помню только последствия. Потом она смилостивилась, обняла нас и расцеловала. Так мы и жили с тех пор. Пощечины и удары сменялись жаркими поцелуями и истерическими проявлениями любви. Отцу мы боялись говорить. Но вскоре он все увидел сам. Точнее, почувствовал. Его разбудил запах газа. Мама включила конфорки, чтобы убить нас всех. Утром она не могла объяснить, зачем это сделала. В клинике, куда ее положили на несколько дней, папе сказали, что это на всю жизнь. Что будет либо так, как сейчас: вспышки и затишья, либо еще хуже. Еще сказали, что лекарств нет. И быть не может. Опухоль – это проявление. А сама болезнь нематериальна. Еще ему рассказали, что у мамы вдруг пришел из ниоткуда страх одиночества: уйдет муж, заберет детей, она останется одна. Папу предупредили, что, если будет обострение, ее заберут в лечебницу. Ему только нужно подписать бумаги.

– Вот так вот, в один непрекрасный день тебе говорят, что с тобой не в порядке и никогда не будет в порядке. Это страшно. Ваш отец встал перед выбором, да?

– Да. При этом надо понимать, Артур, что он никогда не давал никаких поводов для того, чтобы мамина паранойя развивалась…

– Я как раз это понимаю.

– Ему пришлось выбирать. Карьера, работа – он как раз ждал повышения, мы планировали переезд в Анкару. Или мама. И ее субъективный страшный мир.