Текст книги "Рейна, королева судьбы"

– Конечно, откуда мне знать… – проговорила она невпопад. – Но я ведь к тебе не просто так зашла. Ты вот думаешь, бабка уже вообще ни на что не годится, а у меня, между прочим, Ревекка Рувимовна работает в Учреждении, в архиве. Не последний там человек. Да. И им как раз требуется юноша для временной работы на три-четыре месяца. По-моему, это именно то, что тебе сейчас нужно. Вот, позвони ей.

Лидия Сергеевна положила на стол клочок бумаги с именем и телефоном, немного помедлила и, не дождавшись ответа, вышла из комнаты. Нир возмущенно фыркнул ей вслед: он вовсе не исключал, что внезапный бабушкин приход помешал таинственному процессу кристаллизации мысли. А что касается клочка бумаги на столе, так тот и вовсе не заслуживал внимания. Смех да и только. Ну что понимают в здешних реалиях бывшие советские старушки, доживающие свою жизнь под занудное бормотание русскоязычных телеканалов? Ревекка Рувимовна, видите ли… Учреждение… Но в этот момент на потолке нарисовалось отчетливое воспоминание о давней школьной экскурсии, о коричневом вагоне на фоне неба, зале с газовой горелкой и черном коридоре мерно звучащих имен, где идущая следом Сигаль вдруг нашла в темноте его руку и вцепилась в нее, заставив забыть обо всем, обо всем.

Он снова фыркнул, отгоняя наваждение, но было уже поздно: бумажка на столе не отпускала, не позволяла сосредоточиться, мешала погружению в прежнюю, плодотворно гулкую пустоту. Пришлось встать и взять в руки чертов клочок, просто чтобы отделаться. Но написанное там имя удивило к лучшему: никакая вам не «Ревекка Рувимовна» и даже не переделанная на местный манер «Ривка», а вполне себе ивритская Эстер – имя солидное, веское, заслуживающее доверия. Нир тут же набрал номер, и дальше всё покатилось само собой, шариком по желобку:

– Шалом, я такой-то…

– Да-да, мы в курсе, ждем.

– Ждете? Но как?..

– Вы не могли бы подъехать завтра?

– Завтра?.. Ну, вообще-то…

– Значит, договорились, завтра утром. В девять вас устроит?

– Э-э…

– Ну и чудно, до свидания.

Гудки, конец разговора. И вот результат: нежданно-негаданно для себя самого он стоит здесь, на этой круглой площади, которая кажется безлюдной даже с людьми. Как? Почему? Зачем? Неужели из-за одной лишь Сигаль? Нир покачал головой: меньше всего это место напоминало о давней школьной экскурсии. Тогда, больше десяти лет назад, все здесь выглядело иначе, не так. Не так. Не так одиноко, не так чуждо, не так пусто… На кой черт он вообще сюда приперся? Вряд ли они в состоянии платить даже минимальный тариф. А пробки на въезде в город? Не вернуться ли домой? Нет-нет, если уж приехал, то нужно хотя бы поговорить, вежливо выслушать, ничего не обещать и затем уже тихо-мирно свалить восвояси.

Решив так, Нир почувствовал облегчение. В просторном вестибюле он нашел стойку справочного бюро, где высокий седой старик, возрастом явно за восемьдесят, но при этом удивительно бодрый и словоохотливый, объяснил, как добраться до архива. Нужное здание располагалось справа, метрах в ста от главного входа, рядом с лекторием и администрацией. На площадке вповалку лежали три-четыре десятка солдат – совсем еще зеленых, если судить по цветным ленточкам на погонах, отсутствию форменных беретов и состоянию крайней усталости. Пригнали на лекцию, догадался Нир, в рамках воспитательной программы. Как будто эти бедняги, замученные до полусмерти зверем-сержантом, способны сейчас думать о чем-либо, кроме команды «отбой!»

Он аккуратно обошел распростертые на каменных плитах солдатские тела. С края площадки открывался знакомый вид на простор иерусалимских холмов и безоблачную жаркую синеву. Все как десять лет назад, нет только Сигаль и вагона. Сигаль еще ладно, но вагон-то зачем убрали?.. А впрочем, неважно.

В архиве вход охраняла старушка, на первый взгляд еще более древняя, чем давешний восьмидесятилетний бодрячок. «Интересно, что они имели в виду, когда говорили, что требуется юноша? – подумал Нир. – По здешним меркам, я вступлю в пору юности лет эдак через сорок…»

– У меня назначено интервью, – сказал Нир, поздоровавшись.

– Ах! Вы ведь Сережа? – старушка всплеснула руками и перешла на русский, довольно правильный по форме, хотя и слегка покореженный ивритским акцентом. – Я очень рада. Ваша бабушка много о вас рассказывала.

– Ревекка Рувимовна? – догадался Нир.

Он вспомнил гордое бабушкино «она там не последний человек» и с трудом удержался от усмешки. Судя по стратегической позиции бабулиной подруги, она была не только не последним, но определенно первым человеком, с которым прежде всего сталкивался каждый посетитель архива. Хотя нет, и последним тоже, потому что выходили тоже через нее.

– Я сейчас позову госпожу Эстер… – Ревекка Рувимовна взялась за телефон.

Нир внутренне сжался: пока что его знакомство с местными сотрудниками сопровождалось неуклонным повышением их возраста. Согласно этой тенденции, госпожа Эстер должна была прикатить на встречу в инвалидной коляске по причине и вовсе мафусаиловых лет. Однако на поверку она оказалась весьма энергичной, нестарой по здешним меркам женщиной – пожалуй, даже чересчур деятельной и говорливой. Подхватив Нира под локоть, госпожа Эстер потащила его по залам архива и библиотеки, сопровождая каждый шаг многословными объяснениями.

Ошеломленный внезапным напором, Нир слушал вполуха, не стараясь запоминать: чем дольше он здесь находился, тем более глупой и напрасной выглядела вся эта затея. Тем не менее он терпел и помалкивал: долг вежливости требовал завершить интервью на приличной ноте. Наконец госпожа Эстер затолкала парня в маленькую захламленную комнатушку; масса бумаг, папок и книг выпирала тут отовсюду – с полок стеллажей, из ящиков стола, из картонных коробок, как каша из сказочного горшочка, который варил безостановочно и не собирался прекращать.

– Вот, видишь?! – смахнув несколько картонных папок, она с размаху бухнулась на стул. – Мой кабинет. Даже гостя посадить некуда!

И в самом деле, в комнатке не нашлось места для второго стула.

– Ничего, я постою.

– А что тебе еще остается? – госпожа Эстер засмеялась, показав крупные неправильно торчащие зубы. – Как говорили в Бухенвальде, каждому свое.

Сейчас, уже не на бегу, когда Нир получил возможность лучше рассмотреть свою собеседницу, она нравилась ему существенно меньше. В гипертрофированной живости потенциальной начальницы сквозило что-то неестественное, даже немного пугающее. А шуточка про Бухенвальд и вовсе выглядела диковатой, не говоря уже о том, что плохо вязалась с контекстом разговора. Его ведь здесь не в лагерные капо нанимают, в конце концов.

– Я пока так и не понял, в чем будут заключаться мои обязанности. Если мы, конечно, подойдем…

– Подойдем, подойдем! – уверенно прервала его госпожа Эстер. – Знаешь, сколько желающих здесь работать? У-у-ух! Но мы берем именно тебя. А почему? А потому, что Ривка просит. А Ривка тут не последний человек. Ривка доктора Менгеле пережила. Поэтому, когда Ривка чего-нибудь просит, это нужно рассматривать как то, что доктор прописал…

Она снова рассмеялась, качнула вверх-вниз своими выдающимися зубами и еще раз повторила, склонив голову набок, чтобы вслушаться в понравившуюся ей шутку:

– То, что доктор прописал… То, что доктор…

– И все же, какие обязанности? – напомнил о себе Нир.

– Обязанности… – проговорила госпожа Эстер, как-то сразу поскучнев. – Обязанности простые. Во-первых, сканировать документы. Сам видишь, какой тут бардак. Зашиваемся. Если не перевести архив на компьютерную базу, утонем в бумагах. А у нас рабочий контингент тонуть не любит… – она коротко хохотнула. – Гореть – еще куда ни шло, а вот тонуть – ни-ни… Люди не первой молодости. Папки тяжелые. Те, что на верхних полках, не достать. Не гонять же стариков по стремянкам. Они и без того по нарам наползались.

Госпожа Эстер подмигнула Ниру, словно приглашая его улыбнуться, но парень предпочел игнорировать приглашение.

– Ну вот… сканировать… – продолжила женщина. – И всякое еще. Принести чего-нибудь. Поднять. Ты молодой, сильный, а рабочий контингент…

Она замолчала и махнула рукой.

– …тонуть не любит? – закончил за нее Нир.

– И это тоже, – с неожиданно усталой интонацией сказала госпожа Эстер. – Да и с компьютерами они тоже не очень чтобы так. В общем, сам увидишь. Работа широкого профиля.

– На полную ставку?

Госпожа Эстер побарабанила пальцами по столу.

– Со ставкой все не так просто… – она смущенно поерзала на стуле. – Полную мы платить не можем. Только половину минимума, да и то не больше, чем на полгода. Так что придется как-то выкручиваться. Можно не по четыре часа каждый день, а как будет удобно. График тут свободный. В общем, конечно…

Она снова выбила барабанную дробь. Нир молчал, предоставив хозяйке кабинета самостоятельно выкручиваться из неловкого положения.

– Но дело ведь не в этом, правда? – голос женщины вдруг обрел прежнее воодушевление. – Тебе ведь работа нужна, так? А работа штука важная. От работы не отказываются. Как говорили в некоторых местах, работа освобождает. Арбайт махт…

– Да-да, я в курсе, – поспешно перебил ее Нир. – Арбайт махт фрай. Очень смешно.

Он вдруг ощутил настоятельную необходимость как можно скорее вырваться отсюда, из этого пыльного клаустрофобного кабинета, от торчащих зубов его хозяйки, от ее замогильного юмора. От всей этой сюрреалистической тошнотворной жути – наружу, на воздух, к небу, к простору холмов, к солдатикам, дремлющим на прохладных каменных плитах в обнимку с видавшими виды автоматами. Еще немного, и он начнет задыхаться. Госпожа Эстер молча смотрела на него из-за стола.

– Я подумаю… – выдавил из себя Нир, отступая к двери. – Я позвоню… сообщу… до свидания.

Ответное прощание он расслышал уже в коридоре.

– До свидания, молодой человек.

Скорее, скорее! Едва ли не сбиваясь на бег, он преодолел коридор. Вестибюль был пуст: как видно, Ривка, она же Ревекка Рувимовна, отдыхала от трудов праведных. Нир толкнул дверь и вывалился на свободу.

На площадке не было ни души: скорее всего, рота уже дремала в зале лектория. Но тень по-прежнему лежала на каменных плитах и на ступеньках террасы, которая выводила взгляд прямиком в пространство распахнутого настежь мира. Эта воплощенная бесконечность не пугала, а напротив, дышала покоем и равновесием. Даже горьковатый полуденный воздух лета казался здесь, на высоте Иерусалима, не таким жарким, как внизу, в долине. Нир присел на ступеньку – перевести дух и прийти в себя.

«Вообще-то, эта встряска не помешает, – подумал он, бессознательно следуя бабушкиной манере искать и находить пользу даже в самых бесполезных происшествиях. – Хватит лежать бревном. Надо вернуться домой, достать учебники. Экзамены на носу. А работу найти не проблема: телефонных центров в стране десятки. Повсюду есть знакомые ребята, из школы, из армии, из универа. С таким-то опытом куда-нибудь да возьмут».

Да-да, именно так, и, чтобы осознать эти простые вещи, вовсе не обязательно было тащиться до самой столицы, жечь дорогущий бензин, стоять в пробках и выслушивать макабрические шуточки госпожи Эстер. Если уж в чем-то Нир сейчас не сомневался, так это в том, что сюда он не вернется ни за какие коврижки. Хотя вид, что и говорить, замечательный… Зря только вагон убрали, а так…

– Красиво, а?

Он повернулся на голос. Слева терраса продолжалась вдоль обрыва, заворачивая за угол лектория; наверно, поэтому Нир, выйдя на площадку, не сразу разглядел сидевшую в этом закутке девушку. Девушка жевала огромный сэндвич, запивая его водой из бутылки.

– Красиво, – согласился он. – А скажите… может, вы знаете… тут раньше стоял вагон…

Девушка проглотила кусок и удивленно уставилась на Нира. Теперь ее лицо показалось ему знакомым. Где они могли встречаться? Да мало ли где… в баре, на пляже, в университете…

– Вагон? – переспросила она. – Раньше?

Раньше, это когда?

Нир смущенно пожал плечами.

– Лет десять-двенадцать назад. Еще до того, как все поменяли. Я был тут на экскурсии со школой. Правда, мало что запомнил. Но вот вид этот помню. Вид и вагон – коричневый такой, будто зависший над краем. Вид остался, а вот вагон…

– Вагон тоже остался, – бесцеремонно перебила его девица, – просто память у тебя дырявая. Где стоял, там и стоит, на западном склоне. А это северный. Так что с видом ты тоже напутал, братан. Не туда глядел, наверно.

Выдав эту тираду, она вцепилась зубами в сэндвич, резким движением оторвала кусок и интенсивно задвигала челюстями, время от времени откидывая назад падающие на лицо длинные светлые волосы.

– Не туда, это верно… – кивнул Нир.

Где же они встречались?

– Хочешь? – не прекращая жевать, девушка показала на сэндвич.

– Нет, спасибо.

Она сделала глоток из бутылки и усмехнулась.

– А смотришь, будто хочешь. Ты не стесняйся, мне одной это все равно много. Давай отломлю. Ну?

– Ну, давай, – сдался Нир.

– Но смотрел-то я не поэтому, – сказал он, пересаживаясь поближе и принимая из рук девушки кусок сэндвича. – Мы с тобой раньше не встречались?

Она скосила на него ярко-голубой глаз и вдруг расхохоталась.

– Что? – обиженно проговорил Нир. – Что ты смеешься?

– Я ж говорю, память дырявая, – сказала девушка, снова принимаясь за сэндвич. – На прошлой неделе в универе. В кабинете у этого козла Степушенко. Ты туда приполз на полусогнутых. И всё кивал, как китайская собачонка. Ну, знаешь, есть идиоты, которые таких пластиковых собачек в машину ставят, под заднее стекло. Ты за ним едешь, а собачка знай себе кивает, и кивает, и кивает… У-у, гады. Так бы и пристрелила… – она снова метнула на Нира косой взгляд из-за светлой занавеси волос. – Жаль, пистолета нет. У тебя есть?

– Есть, – сухо ответил он. – У тебя тогда волосы были по-другому, хвостом. Поэтому я сейчас и не узнал. Ничего смешного в этом не вижу. А что Стоп-машинке кивал, так не все же племянники самому ректору. Кому-то приходится экзамены и своими силами сдавать.

Последнюю фразу Нир постарался произнести с максимальной язвительностью. Честно говоря, беспардонная манера блондинки начинала действовать ему на нервы. В конце концов, у его забывчивости могли быть – и, кстати говоря, были! – уважительные причины, о которых он не собирался докладывать каждой встречной-поперечной нахалке. Увы, оскорбленная физиономия Нира не произвела на девицу ни малейшего впечатления. Если не считать того, что на сей раз она не расхохоталась во все горло, а просто прыснула в ладонь.

– Племянники? Ректору? Это он тебе сказал? – девушка хлопнула себя по коленке. – Никакая я не племянница, братан. И не только ректору, а вообще никому. Такая вот нетипичная для здешних семей ситуация. У мамы братьев-сестер не имеется, были да сплыли задолго до моего рождения. А отец… ну, неважно. Короче, я твоему Стоп-машинке наплела, а он и поверил. С такими козлами иначе нельзя. Да ты не обижайся. Я ж над собой смеюсь, не над тобой. Ешь лучше, что ты сидишь с этим сэндвичем. Тебя как зовут?

– Нир.

– А я…

– Рейна, – вставил он. – Как видишь, что-то я все-таки помню. Сестричка.

– Ну, вот и познакомились, – констатировала она.

– Не бери в голову.

– Вот еще.

Какое-то время они молча дожевывали сэндвич.

Из-под ног сбегал в распадок лесистый склон, тонко звенел прозрачный голубой свод, и ястребы чертили плавные круги прямо на уровне глаз.

– Что за имя такое шкодное – Рейна? – спросил Нир, адресуясь к пейзажу. – В Танахе такого нет.

Девица хмыкнула.

– Точно, нет. Это я сменила. Раньше-то от рождения меня звали… ну, неважно. По-другому. А имя Рейна я после бабушкиной смерти взяла. В память о ней. Это довольно просто. Поменять то есть. Идешь в бюро…

– Я в курсе, – кивнул Нир. – Тоже менял. Только наоборот. С чужого на местное. А так – какой смысл?

– Смысл… – эхом повторила девушка. – Смысл, смысл, смысл…

Она посмотрела на часы и быстрыми движениями стала подбирать со ступеньки остатки своего завтрака: пластиковый пакет, мятую салфетку, бутылочку с водой. Сейчас уйдет, понял Нир.

– Погоди, – сказал он. – Мне и правда интересно.

Может, я не прав. Может, и мне надо назад поменять.

Девушка пожала плечами.

– Зачем поменяла? Вряд ли ты поймешь. Тут ведь всё очень индивидуально. Каждому свое.

– Как говорили в Бухенвальде… – добавил Нир, вспомнив госпожу Эстер.

– Что? – не поняла она.

– Да так, неважно… Я тут на интервью был.

Думал устроиться, временно. Но больно уж место… – он поискал нужное слово, – депрессивное. И люди странные. Не говоря уже об оплате. Тут даже минимум…

– Странные, а? – перебила его девушка. – Что есть, то есть. Я вот тоже странная, правда? Рейна, и всё такое…

Синие глаза смотрели твердо, с вызовом. Та еще штучка. Нир отвел взгляд.

– Да я не к тому, ты не подумай, – неловко проговорил он. – Рейна – красивое имя. Особенно тут, где дожди в цене.

– Дожди? – недоуменно переспросила она и вдруг, поняв, расхохоталась.

Все-таки смех шел ей намного больше серьезности. Глядя на девушку, начал смеяться и Нир. Наверно, он должен был казаться ей дурак дураком. Отсмеявшись, она весело уставилась на него.

– Ты что, решил, что Рейна означает «дождливая»? Нет, братан, ошибочка. Рейна по-итальянски значит «королева». Понял? Королева!

– Подходит… – вырвалось у него.

– Королева! – повторила она, пропустив его реплику мимо ушей. – Моя бабушка родилась в Хотине. Знаешь, где это? В Северной Буковине, на правом берегу Днестра. Тебе эти слова что-нибудь говорят? Ты вообще с географией в ладах? Украина… слыхал об Украине? О Бессарабии? Ну так вот, Хотин – это на западе Украины, к северу от Бессарабии. Рюхаешь хотя бы примерно?

– Конечно, рюхаю, – соврал Нир. – Не такие уж мы и неграмотные. Знаем, читали. Только вот Италия вроде как с теми местами никак не граничит. Откуда же имя?

– Надо же! Какие познания! – насмешливо воскликнула девушка. – Италия не граничит с Украиной! Ты и в самом деле начитан.

«Ничего, ничего, – пронеслось у Нира в голове. – Насмехайся сколько хочешь. Главное, не уходи…»

– И все же, – сказал он вслух, изображая неподдельный интерес к происхождению королевской бабушки. – Ты так и не ответила на вопрос.

– Ладно… – Рейна отложила пакет. – Тогда слушай. Если коротко, то на северо-востоке Италии есть такой город Генуя. И Генуя эта в средние века славилась своими купцами. А среди купцов этих было немало евреев. Ну вот.

Она подвинулась, поджала ногу и принялась рисовать пальцем на ступеньке.

– Теперь смотри. Вот Италия. Вот Генуя. А вот восток Священной Римской империи… Галиция… Волынь… Польша… Пруссия… шведы… Как туда купцу добираться в каком-нибудь двенадцатом-тринадцатом-четырнадцатом веке? Сухопутными дорогами – ограбят стопроцентно. Ты, конечно, не в курсе, но это времена крестовых походов, Европа кишит разбойниками и всякой швалью. На востоке монголы. Получается, что самый надежный путь – по воде… – рука девушки очертила широкую дугу. – По Средиземному морю в Черное, а оттуда – вверх по рекам. Такой маршрут. Вот тебе и Италия на Днестре. В Хотине генуэзцы базу построили, склады, оптовую торговлю развернули. Там их крепость до сих пор стоит. Так что для евреев-купцов это место было знакомым, привычным. Ну вот. А когда крестоносцы в Европе стали поджаривать евреям пятки и пришлось бежать на восток, тут-то десятку-другому семей Хотин и пригодился. Теперь понятно, откуда у моей бабушки такое имя?

Рейна легко поднялась на ноги.

– Подожди, – Нир тоже вскочил, лихорадочно соображая, что бы такое сказать. – Ты сейчас куда?

– Как куда? – удивилась девушка. – В библиотеку архива. Читать. Слушать. Я, братан, сюда каждый день хожу. Как на работу.

– Зачем?

– Надо, – коротко ответила она. – Бай, географ!

Девушка взбежала по ступенькам к двери архива – той самой, из которой Нир, не чуя под собой ног, вышел – вернее, выпал каких-то полчаса тому назад. Сквозь стеклянную стену вестибюля было видно, как она приветственно машет рукой восседающей за стойкой Ревекке Рувимовне и скрывается в проеме коридора. «Даже не обернулась», – уныло отметил Нир.

На следующее утро он известил госпожу Эстер, что хотел бы как можно скорее приступить к работе. Да-да, как можно скорее. Желательно прямо сегодня вечером, максимум – завтра с утра.

III

Когда разбойничьи толпы крестоносцев стали потрошить Европу и многим евреям пришлось выбирать между отречением от веры и бегством на восток, десяток-другой генуэзских купцов погрузили семьи и пожитки на корабли и отправились привычным маршрутом в Хотин, за крепкие каменные стены. С тех пор много воды утекло в Днестре, но память о прошлом жила, и не только в странных для местного уха итальянских именах. Ведь в купце есть что-то от кочевника, что-то в корне отличное от склонных к непримиримому консерватизму оседлых торговцев или ремесленников, не говоря уже о земледельцах. Длительные путешествия предполагают особенный строй души, широту взглядов, привычку рисковать и умение ужиться с непонятными чужаками.

Возможно, поэтому еврейская община Хотина, в отличие от многих других, никогда не боялась приютить гонимого отщепенца. Сюда пускали и караимов, и франкистов, и даже жидовствующих русских крестьян, не говоря уже о приверженцах многочисленных и зачастую соперничающих хасидских дворов. А любовь к риску можно было с избытком удовлетворить благодаря географическому положению города, расположенного на стыке Буковины, Бессарабии, Галиции и Подолии, на высоком берегу реки, которая издавна служила естественной границей между крупными державами. И если в тебе бьется авантюрная купеческая жилка, то граница и таможенные запреты прямо-таки взывают к занятию контрабандой…

Всем хорош славный город Хотин – и богатой ярмаркой, и вольной волей, и солидным заработком, и небедно устроенной жизнью, надежной, как местные крепостные башни. Что еще нужно человеку? Ну разве что – родиться в спокойное время, потому что тем, кому выпало жить в разбойные годы, даже Бог не помощник. В этом смысле Рейне Лазари не слишком повезло. Война всегда особенно тяжела для приграничной местности, а уж мировая долгоиграющая война тем более. Молодых мужчин забривают в армию, гонят в окопы, на бойню. Заработка нет, вместо ярмарок – грабежи и погромы, а обычная контрабанда становится смертельно опасным делом, ведь в глазах военных с обеих сторон фронта любой контрабандист – прежде всего шпион.

Ицхок-Лейб Лазари, дед Рейны, держал в Хотине небольшую гостиницу. Новорожденную назвали в честь его покойной матери. С именем угадали: девочка выросла красивой и статной, истинной королевой. Соответственно, и от женихов не было отбоя. Рейна могла выбрать кого угодно, например, богатого наследника из мукомольных магнатов, или ученого гения со двора цадика Мордехая Тверского, или высокообразованного доктора хорошо оплачиваемых наук с дипломом швейцарского университета. Но известно, что у королев, как и у всех породистых существ, крайне своенравный характер. В итоге Рейна влюбилась в простого кожевенника Золмана Сироту, чья фамилия более-менее отражала реальное положение дел, а именно человека без роду и племени.

Почему более-менее, а не точно? Потому что Золман, скорее всего, происходил из хорошей еврейской семьи – предположительно, николаевской. Именно оттуда, из Николаева, пришел на одесский вокзал пассажирский поезд, в котором железнодорожные контролеры обнаружили перепуганного до смерти трехлетнего мальчугана. Парнишка прятался под лавкой одного из купе в вагоне первого класса и сначала наотрез отказывался вылезать, поскольку мама строго-настрого наказала ему сидеть там, пока она не вернется.

Увы, дело происходило в конце пасхальной недели 1899 года, а потому возвращаться к мальчику было решительно некому. В городе Николаеве только-только отгулял-отпраздновал вольную вольницу трехдневный еврейский погром. Некоторые состоятельные семьи, пересидев в городских гостиницах первую волну грабежей и насилия, решили не дожидаться второй и на время выехали из Николаева. Для кого-то это решение оказалось роковым: погромщики врывались в поезда, грабили, насиловали и зачастую убивали, выбрасывая людей из вагонов на полном ходу.

Спустя несколько дней убитых находили возле железнодорожного полотна, раздетых едва ли не догола и изувеченных двуногим зверьем. Четвероногое зверье и стервятники тоже принимали участие в пиршестве, так что в большинстве случаев трупы было не опознать. Для порядка их держали по нескольку дней в ближайшем морге, а затем закапывали невостребованных мертвецов в безымянных могилах. Судя по состоянию купе, в котором нашли маленького Золмана, его родителей постигла именно такая судьба. Самому же ему повезло: как видно, мать спрятала сына за несколько минут до того, как убийцы выломали дверь.

Документов не осталось никаких, а мальчик по малости лет не знал ничего, что могло бы помочь. Ничего, кроме собственного имени – Золман, Золотко, Золе… Не найдя концов с первой попытки, железнодорожная полиция сдала найденыша в детдом для еврейских сирот: пусть, мол, недельку-другую перекантуется там, пока родственники не обнаружатся.

Родственники не обнаружились. Неделька-другая растянулась на девять лет. Яркие цветные образы пропавших родителей мало-помалу поблекли на серой холстине детдомовских будней.

– Вспоминай! – говорили ему. – Не может быть, чтобы ты ничего не помнил. Как назывался город? Или это была деревня? На какой улице вы жили? Какого цвета был дом? Ты спал в своей комнате? Что ты видел на стене, в квартире, за окном? Как звали твою мать, твоего отца?

Как звали? Отца звали «Папа», мать – «Мама»…

В голове мальчика вертелись лишь обрывочные картинки последних дней николаевского погрома, глубокими царапинами врезавшиеся в память именно из-за своей необычности, вернее, из-за состояния пугающей тревоги, которое передавалось ему от взрослых. До этого мир был прост, понятен и полон ласки, а значит, не требовал особого внимания; поэтому он так и остался для Золмана бесформенным розовым облаком счастья, неведомым и безымянным, как могилы родителей. Зато гостиничный номер он помнил довольно четко. Помнил отца, угрюмо сидящего у стола, положив подбородок на сцепленные руки. Помнил мать, которая осторожно выглядывала в окно и поминутно повторяла:

– Боже, когда это кончится? Когда?

– Отойди от окна, – говорил отец.

– Может, задвинуть портьеры? – предлагала она.

– Ни в коем случае! – отец вскакивал и снова садился. – Ни в коем случае. Для них это знак, что тут боятся…

Знак? Какой знак? Золман ясно видел, что родители боятся без всякого знака, видел и боялся сам, боялся так, что даже не мог плакать. Потом они ехали на извозчике к вокзалу, и улица была белым-бела от пуха. Пух порхал повсюду, как снег во время сильного снегопада; он летал по воздуху, садился на лица, на одежду, на чемоданы, на спину лошади, на карнизы домов, легкими облачками взвивался с мостовой, прилипал к первой клейкой зелени деревьев. Повсюду пух, пух, пух… – это было бы удивительно и красиво, если бы не выражение страха на лицах родителей.

– Боже, когда это кончится? – повторяла мама. – Зачем они режут перины?

– Если бы только перины… – угрюмо отзывался отец.

Потом был поезд, и купе, и грохот, и отец, судорожно вцепившийся в дверную ручку, и мама, запихивающая Золмана под лавку.

– Сиди тут! Сиди тут, пока я не вернусь, и ни за что не выходи! Как будто играешь в прятки. Обещаешь? Это очень важно! Обещаешь? Ни за что не выходи, понял? Золман, ты меня понял?..

Да, он понял. Как будто играешь в прятки. Как будто. «Как будто» значит, что нельзя выходить, даже если очень надоест. Надо сидеть, пока не вернется мама, и тогда она обязательно вернется. Потом было такое, что ему пришлось зажать руками уши и зажмуриться, чтобы не видеть чужих сапог, не слышать криков, ругани и других страшных звуков. Потом была тишина, потом вошел кто-то в ботинках и сказал:

– Знатно погуляли.

И другой голос спросил:

– Где же они теперь?

– Известно где, – ответил первый. – Довольно, попили нашей кровушки.

– И мальца? Мальца-то за что?

– За ноги, – хохотнул первый. – За ноги да об пол.

Режь хряка с холоду, а жида смолоду…

Потом Золман устал и заснул, чтобы быть разбуженным шваброй уборщика уже на одесском вокзале. Когда мальчику исполнилось двенадцать, его взяли помощником в кожевенную мастерскую. Теперь он сам носил такие же тяжелые воняющие дегтем сапоги, которые топтали на вагонном полу вывороченные из чемоданов мамины платья. Работа с кожами не для слабаков, выживают там только самые сильные. Золман Сирота выжил. На втором году войны его мобилизовали, и парень честно отвоевал свое в Бессарабии и на Буковине, отступая и наступая вместе с российскими армиями Юго-Западного фронта, пока революция не развалила и фронт, и армии, и Россию.

Теперь, с Георгием на груди и с винтовкой в руке, Золману меньше всего хотелось возвращаться в Одессу, к неприятным воспоминаниям о детдоме и тяжкой доле сироты-подмастерья. Но других предпочтений у него тоже не было. Поэтому он просто осел там, где отшумел последний митинг разагитированного большевиками эскадрона – на правом берегу Днестра, в районе города Хотин. По округе гуляли разношерстные банды, так что на первых порах пригодились и винтовка, и военный опыт. Большевики грабили меньше прочих, и Золман около года партизанил вместе с ними.

Потом, когда выяснилось, что правобережная Бессарабия отходит к Румынии, комиссар отряда Шехтман собрал бойцов и объявил о передислокации.

– Нашему отряду приказано следовать на восток, – сказал он.

– Восток большой… – осторожно заметил комвзвода Золман Сирота.

– В район Николаева, – конкретизировал Шехтман. – Будем устанавливать советскую власть в городе.

В район Николаева Золману хотелось еще меньше, чем в Одессу. Отряд ушел без него – так же, как эскадрон годом раньше. При желании в этом можно было усмотреть перст судьбы, что Сирота и сделал, поселившись в деревне в двадцати верстах от Хотина. Выбор оказался благоразумным: мир в Бессарабии наладился почти сразу, в то время как за Днестром еще года четыре бушевала гражданская война и разбойничали банды.

Золман быстро встал здесь на ноги – помогла приобретенная в Одессе профессия. Он ездил по окрестным селам и скупал овечьи и коровьи шкуры, из которых затем выделывал полушубки и ременную упряжь. Как видно, парень знал свое ремесло совсем неплохо; к концу двадцатых годов у него уже была известная на всю окрестность мастерская с несколькими работниками. Кроме того, хотя эти места и именовались теперь румынской территорией, образ жизни здесь остался прежним. Столетие, проведенное в составе Российской империи, не могло испариться бесследно, проявляясь и в языке, и в обычаях, и в контрабандных связях с левобережьем.