Текст книги "Расплата"

Александр Амфитеатров
Расплата

Об этом ночном нападении на казачий пост много говорили по всей Эстляндии. Жаль, что некому было рассказать правду. Ведь, когда солнце осветило обгорелую казарму, ни в ней, ни близь неё не оставалось ни одного живого человека. Лежало одиннадцать закопченных или обугленных трупов.

Пошли тогда легенды о могучей революционной банде, о ночном штурме после упорной и долгой перестрелки, о гибели казаков – всех до единого – в рукопашном бою. Пустяки. Хоть бы на то обратили внимание, что на трупах не оказалось ни одной огнестрельной раны: только колотые или резаные. И все больше по горлу.

Да. Убрать в одну ночь, в укрепленной и защищенной казарме, одиннадцать казаков и скрыться без следа с их оружием – кто же, казалось бы, способен на такое отчаянное дело, если не отрекшиеся от мира революционеры? Не так ли?

Ну, а я вам скажу, что революция была здесь ровно не при чем и столько же знала обо всем этом деле, сколько.

– Мы с вами, не правда: ли?

– Нет, сколько вы один. Потому что я-то знал и знаю. Как же мне не знать? Это – мое дело. Я устроил его. Я! да – я!

Он говорил так мирно, спокойно, имел такой кроткий, ласковый вид, был такой слабый, почти женственный, с глазами, полными ясного голубого света.

– Я не был революционером. И брат мой не был. Я был учителем в городе, он – мызник под городом. Однажды приходят казаки и начинают брать людей по списку. Взяли и нас.

Многих расстреляли, а нас с братом отвели на тот самый казачий пост между городом и мызою: нас оставили на завтра. Лежим, связанные, молчим… Что же нам делать? Нас двое связанных, безоружных, а их одиннадцать человек – с винтовками, молодцы один к одному. Брать лежит в одном углу казармы, на полу, я – в другом, наискосок, на нарах.

Вечером подходит ко мне казачий урядник.

– Завтра расстреляем.

– За что?

– Не бунтуй.

– Мы не бунтовали.

– Коли взяты, – стало быть, бунтовали. расстрелять вашего брата всегда есть за что.

– Не смеете вы расстреливать нас, как собак. Надо судить. Где ваши офицеры? Вы должны представить нас своему начальству.

– Ну, вот еще, чего вздумал: начальство для него беспокоить, на ночь глядя. Ноне время военное: только захотеть, а то мы тебя и сами, без начальства. И все – зря. Ты не шебарши: мы ребята добрые, целую ночь срока вам даем. А к начальству вас отвести, – выйдет приказ: расстрелять на месте.

Нагнулся ко мне низко-низко, шепчет:

– Хочете на волю?

Вы понимаете, какая горячая волна мне в голову хлынула. Шепчу в ответ:

– Сколько?

Шепчет:

– Я один не могу, должен по соглашению с товариществом. На всю артель пятьсот рублей, по двести пятьдесят за тебя и за брата. Хочешь?

Я говорю:

– Таких денег у нас готовыми нет.

– Достань.

– Достать могу, но раньше суток мне не обернуться.

– Хорошо. Дадим тебе сутки срока. Оборачивайся.

– Ты, служивый, издеваешься надо мною: что же я в состоянии сделать из-под ареста, связанный?

– А мы тебя выпустим.

– Выпустите?

– Да, на слово выпустим. Ничего: мы о тебе справки навели, – все говорят, что ты человек почтенный, слову твоему верить можно. Брата твоего у себя оставим в роде как бы аманата, что ты не удерешь. А ты ступай, ищи, приноси выкуп. Принесешь – ваше счастье: обоих на волю выпустим – и тебя, и брата.

Я весь в огне горю, но соображаю: мало суток.

– Дайте два дня.

Такие покладистые ребята попались, – и на два дня согласны: ура!

Вылетел я из казармы, ног под собою не слышу от восторга. Сейчас же – на первый возможный поезд и помчался в город Ф. – от нас в трех часах расстояния. Там у меня приятель нотариус, он же ростовщик… Сквалыга ужаснейший, на обухе рожь молотить, но зато у него во всякое время дня и ночи можно достать денег.

– Слушайте, – изъясняю ему, – вот какое дело приспело. Пятьсот рублей сейчас же на стол, а в обеспечение – все мое имущество. Вы знаете, у меня земля, у меня мельница. Тысяч на двадцать, – есть чем ответить.

– Так, говорить, но документы?

– Ах, есть ли у меня время, где же возможность сейчас выправлять документы? Ведь же я вам объясняю, как спешно нужны мне деньги и зачем.

Возражает:

– Я все это очень хорошо понимаю и вхожу в ваше печальное положение, но как же я могу рисковать капиталом, не зная ваших правь на имущество? Вы с братом в общем владении – не разделенные.

Словом, кончилось дело тем, что, вместо краткосрочного займа в 500 рублей под залог моей недвижимой собственности, совершил я условную запродажу этой пьявке двуногой всего моего имущества за 1,500 руб., с тем, что 500 руб. покупщик дает мне на руки сейчас же, следующие 500 – когда мне потребуется, а остальные 500 уплачивает через год. Разорил я себя в единую минуту, но тогда счастлив тем был, больше того, даже благодарен быль ростовщику проклятому: ведь, худо ли, хорошо ли, – а две души спас, меня и брата.

Лечу обратно счастливый, как вольная птица на крыльях.

Урядник встречает:

– Эге?

– Получай.

Пересчитал деньги.

– Молодчина. Ну, чорт с тобою: ступай на все четыре стороны. Мы свое казацкое слово держим.

– Позволь: а брат?

– Какой брать?

– Мой брать, вместе взяли.

– А, твой брат. Так бы и говорил. Брата твоего мы расстреляем.

– Как, почему, за что?

– Так: ты откупился, – ступай себе, уходи. А брата расстреляем.

– Но мы же вместе откупались. Вы приказали. Сколько велено, я принес. За обоих вместе.

Он, дьявол, только усмехается.

– Окрестись, парень. Это двоих-то вас отпустить за пятьсот рублей? Товариществу расчета нет. Своя шкура дороже.

– Но ты же сам назначил?

– Мало ли, что я назначил. Тогда назначил, а потом передумал. Ошибся, стало быть, в своей выгоде. Товарищество не дозволяет, не расчет. С нас тоже за вашего брата, беглых, начальство-то – и-и-и! – как взыскивает. Нечего больше разговаривать: ты свободен, а брата – под расстрел.

Понял я: новый торг начинается. Устроили базар жизни, крови и слез человеческих!

– Сколько возьмешь, чтобы отпустить брата?

– А что с тебя, то и с него. Дешевенько, ну, да уж по знакомству.

– Пятьсот?

– Говорю: что с тебя, то и с него. Где наше не пропадало?

– По рукам. Завтра получишь.

Урядник руку протягивает, но смотрит на меня сомнительно:

– Осилишь ли?

– Разорвусь, а достану. Завтра получишь. По рукам. Засмеялся.

– Ну, твое дело. По рукам.

А я опять в поезд, опять в Ф., опять к своему приятелю, ростовщику, нотариусу. Он было от меня и руками и ногами: разве, мол, так поступают порядочные люди? Вчера – 500, сегодня – 500. И всю эту историю вы мне соврали, и никакого брата вам выкупать не надо, а просто вы в карты играете, должно быть, несчастливо, или девчонку завели, – вот и тянете с меня мои кровные денежки не в срок. Но я взял в руки, с письменного стола его, пресс-папье, – собака чугунная, как сейчас помню, остромордая такая, – и поклялся ему, что сию же минуту проломлю ему голову, если он не отдаст моих денег.

Отдал.

Ни живой, ни мертвый, сам не свой, мчусь на родину. Когда вышел из вагона, на своем вокзале, до срока назначенного оставалось еще восемь часов.

На вокзале ходить фактор знакомый. Мигнул мне. Укрылись мы в сторону, за бочки какие то.

– Я вас нарочно поджидал, потому что видел утром, как вы в Ф. уехали. Думал: не вернетесь ли с курьером? Не ходите в город. Вас ищут.

– Что случилось?

– То, что… э! мужчина же вы! скрепитесь сердцем: брата вашего сегодня утром расстреляли. Скрепитесь сердцем: мужчина же вы! В такое время живем. Надо позабыть, как в обмороки-то падают. Брата расстреляли, а вас ищут. Скрепитесь сердцем: мужчина же вы!

Водою меня поить. Я ничего не понимаю, только шепчу:

– Боже мой, да ведь привез же я, привез, выкуп привез, извергам по условию, вот они, пятьсот рублей.

– Видно, опоздали.

– Как – опоздал? Условились ждать до завтра, до утра. Изверги, предатели. Подлость какая.

– Надули вас, стало быть, не дождались. Либо не поверили вам, что осилите такую сумму привезти… Теперь уже поздно рассуждать: все кончено, не поправите. Будьте мужчиною! скрепитесь сердцем!

Ну…

Мужчина я, голубчик, скрепился сердцем!

С вокзала пошел я не направо – в город, а налево – в поле. Иду, на темное небо смотрю, звезды в темном небе мигают. А я тропинки ногою нащупываю и в голове одну мысль держу:

«Это вам даром не пройдет. Все вы мне за брата головами ответите. Нет, даром не пройдет!» И шел я пустырем, покуда не вышел в пригород, хорошее местечко! не дай Бог никому туда попасть! Ад на земле. Туда наш брать, порядочный гражданин, и днем-то опасается заглядывать, а я ночью пришел, будто свой. И первого же встречного спросил:

– Где здесь найти кума Ридо?

А этот Ридо в наших местах такое честное имя, что на сто верст кругом всякий богатый купец, каждый помещик, каждый кулак-фермер, заслышав его, вздрагивают. Потому что для всех наших босяков, воров и проходимцев уличных был Ридо как бы атаман или староста. Не пойман, не вор, – охотилась полиция за Ридо усердно, а уличить его никогда не могла. А между тем все грабежи смелые, все разбои отчаянные, все кражи ловкия, все мошенничества наглые именно Ридо приписывались, либо его молодцам, под его диктовку.

И – надо же было выпасть случаю! – встречный остановился, оглядел меня впотьмах и вместо ответа спрашивает:

– Вы, если я не ошибаюсь, учитель такой-то?

– Да, я учитель такой-то.

– Здравствуйте, учитель. Я видал вас на улице, знаю. Вы ищите Ридо? Очень рад с вами познакомиться. Ридо – я сам.

И сидели мы вдвоем с Ридо в шинке, в задней, хозяйской, каморке. И я впервые в жизни пил горькое, огненное вино.

То, что я предложил Ридо, ему понравилось. Он сказал:

– Это хорошо, что ты хочешь мстить за брата. Мертвецы не должны оставаться неотомщенными. Вот моя рука. Я тебе товарищ. Сколько ты можешь заплатить за работу моим молодцам?

Я положил на стол все, что имел: пятьсот рублей. Они были ценою жизни моего брата, – пусть же будут ценою его мщения. Ридо сосчитал деньги и спрятал их в бумажник.

– Мало.

– Если вы одолеете казаков, то вам достанется хорошая добыча: вероятно, они еще не успели пропить первых моих пятисот рублей.

– Не знаю, на твои ли, на свои ли деньги, но они ужасно пьянствуют вот уже третий день. Это очень кстати нам – понимаешь? Итак, пятьсот и пятьсот, говоришь ты? Все-таки мало.

– Через год я могу уплатить тебе еще 500 рублей.

– Через год я, наверное, буду на виселице, да и ты тоже. Да и опять таки, братец мой, мало! Предприятие твое отчаянное. Если из них будет хоть трое трезвых, мы идем на верную смерть.

Я слушал Ридо, но слышал, что он только испытывает меня, а, на деле, ему жаль и меня и брата, он пойдет! И я сказал спокойно:

– Больше у меня нет ни гроша за душою и я не имею, откуда достать. Отдаю последнее. Остаюсь на свете – вот в этой одежде, как ты меня видишь. Завтра буду такой же голяк, как и ты.

Ридо долго молчал. Потом спрашивает:

– Я твои деньги в бумажник положил. Ты видел – ничего не сказал. Значить, согласен, чтобы я их взял?

– Для тебя принес их – тебе их и брать.

– Вперед?

– Как хочешь.

– А если я тебя обману?

– Не обманешь.

– Казаки обманули же?

– Ты не казак.

Ридо долго смотрел мне в глаза – взглядом пронзительным, глубоким, голубым. У него было лицо добродушного бюргера, торгующего москотильным товаром, сандалом, мускатным орехом, а совсем не плотью и кровью человеческою.

И вот лезет он правою рукою в карман, достает свой бумажник и выкладывает предо мною – возвратно – мои пятьсот рублей.

– Спрячь.

– Ты отказываешься?

– Нет, напротив, соглашаюсь. Сегодня же, в эту ночь, мы их распотрошим. Но денег твоих вперед брать не желаю. У всякого другого взял бы – у тебя не возьму. Когда дело будет сделано, тогда заплатишь. И заплатишь столько, сколько захочешь заплатить. Для другого я в такую затею безумную не вмешался бы даже за десять тысяч рублей, а для тебя теперь – хоть вовсе ничего не плати: пойду даром.

А затем он шепнул шинкарю слово. И понемногу начали приходить к нам, в каморку, один по одному, разные люди. То – темные, дикие, страшные, неизвестные мне люди со дна. То – совсем приличные, обыденные горожане, которых я знал даже по имени, и которые меня знали, но теперь мы глядели друг на друга, как незнакомые, и не признавались не только словом, но хотя бы жестом, хотя бы взглядом, что когда-либо в жизни встречали друг друга.

Со всеми приходящими Ридо говорил что-то словами, которых я не понимал. Одни соглашались и оставались, другие отказывались и уходили. Осталось шесть человек, Ридо – седьмой, я – восьмой.

Была черная ночь. И мы, восьмеро, вошли в черную ночь. И по мере того, как мы шли к городу, число наше таяло. Но я ни разу не успел заметить, когда отставал от нас тот или другой. Они расточались в ночи, как нечистые духи.

Когда мы очутились на пустыре, в пятистах шагах от казачьего поста, где спали мои недруги, нас осталось, из восьми, всего двое: я и Ридо.

Я думал, что мы всеми брошены, я смотрел на Ридо с ужасом, удивлением, отчаянием, которых он не видал, потому что было темно. Но он приказал мне:

– Садись вот здесь на камень и жди. Я оставлю тебя одного и пойду вперед.

Я возразил:

– Я не останусь. Хочу с тобою.

Но Ридо запретил:

– Нет. Ты не умеешь ходить по снегу. Снег хрустит у тебя под ногами. Если ты мне не веришь, чорт с тобою. Если веришь, оставайся здесь.

Я сказал:

– Ридо, будь спокоен: я верю тебе.

Он продолжал:

– Вон там – смотри внимательно: скоро вспыхнет спичка. На всякий случай, я зажгу их три, одна за другою. Когда увидишь огонек, бросайся туда смело, беги, что есть силы бежать. Это значить – часовые убиты и казарма наша. Ничего не опасайся – только не кричи. Но если спичка не вспыхнет, если вместо того услышишь выстрел или крик, – удирай, брат, тогда, удирай, куда знаешь, поскорее. Это значить – я убить. Прощай.

Ридо исчез в темную ночь. И – когда он исчез, я опять таки не мог уловить момента. Если бы я был суеверен, то подумал бы, что он обратился в кошку, потому что, действительно, огромная, – казалось в темноте, – кошка шмыгнула мимо меня.

Я сидел на камне, ждал, смотрел.

Над головою горели звезды большие, зеленые, сколько было их, и как высоко в небе.

Не знаю, много ли времени я ждал. Может быть, пять минут, может-быть, час, может быть, два. Одно знаю: если бы я услышал выстрел, то сию же минуту перерезал бы себе горло бритвою, которую имел в кармане.

Вспыхнула искра.

Она едва блеснула в далеком туманном мраке, а мне показалось, что – вместе с нею – все звездное небо ринулось огнями на землю.

Другая, третья.

Я поспешил по их направлению, как приказал Ридо. И по мере того, как бежал я, – вдали, предо мною, возникли три светящиеся пятна. Сперва они темно и мутно алели навстречу мне, сквозь черную ночь, потом стали светлеть, пунцоветь, наливаться червонным золотом. То были окна казачьего поста. То был пожар внутри казармы.

Ридо схватил меня за руку.

– Стой.

У самых ног моих лежал труп часового. Я чуть не споткнулся, чуть не упал. Казак, как бык на хорошей бойне, был заколоть в затылок. Ридо кошкою подполз к нему в темноте по снегу, кошкою вспрыгнул к нему на плечи и вонзил в него свои стальные когти. Другого часового – с противной стороны достаточно так же бесшумно и бархатно «снял» один из товарищей Ридо.

– Войди в казарму, – сказал Ридо, – ты увидишь, что я сдержал свое обещание. Согласись, что тебе есть за что заплатить деньги.

Идти к посту было светло. Снег стал розовый от пламени из окон и мигал золотом.

Фасад казармы с другой стороны был еще не тронуть пламенем. Я вспрыгнул на фундамент, приник к окну.

Их было одиннадцать, лежали на нарах. Казалось, что все они спали крепким сном, кто на боку, кто ничком, кто навзничь. Урядник, который со мною торговался и который меня обманул, спал всех ближе к моему окну. Раздетый, в растегнутой рубахе, он откинул голову на грядку. На шее у него виднелось что-то, что я по первому взгляду принял было за черный галстук. Мир его праху! То была рана, перерезавшая горло его от уха до уха.

Люди Ридо шмыгали из казармы во двор и исчезали в темноте. Они обобрали с убитых деньги, ценные вещи, оружие. И опять казалось мне, что они не люди, но огромные дикия кошки, принявшие вид человеческий лишь на время борьбы своей с человеком. Миг кровавого очарования прошел, и дикия кошки опять убегают в лес свой бесследными дикими кошками.

В городе заметили пожар, зазвонили. Мы с Ридо были уже далеко, далеко. Молча подал я ему должную сумму. Он отсчитал себе четыреста рублей, а сто возвратил мне:

– Удирай, любезный. Бежать тебе надо далеко. А без денег бежать нельзя.

Я взял.

Париж, 11 февраля 1907 года.