Текст книги "Двадцать лет в разведке"

Поэтому я поспешил отделаться от моего невольного собеседника.

– Спасибо, – сказал я. – Эти гангстерские истории не идут ни в какое сравнение с рыбалкой.

Я нехотя пожал ему руку и ушел. Эта встреча, нудный разговор и пожатие руки моему потенциальному убийце до сих пор остаются у меня самым неприятным воспоминанием. Но, возможно, мне удалось бежать именно благодаря таким формальным любезностям. Без каких-то открытых действий с моей стороны для них было бы неоправданным провоцировать меня на разрыв. Теперь у меня уже не было никаких сомнений относительно того, что меня ожидало на судне. Поверят ли они мне, если я скажу, что просто жду ответа из Москвы и добровольно готов вернуться? Мое чувство собственного достоинства с негодованием отвергало альтернативы: смириться с похищением или просто бежать. После того, что я услышал, я хорошо понимал, что меня может ожидать. Мне предстояло решить, когда я принесу больше пользы русским людям: если погибну в сталинском лагере или если буду жить где-нибудь как свободный человек, зная правду и рассказывая ее людям. На следующее утро я, как обычно, появился в миссии. Сразу же заметил, что Лукьянов проявил необычный интерес к моим планам на вечер. После работы, любезно разговаривая со мной, он предложил прогуляться вместе. Я отказался. Мне надоело это фальшивое дружелюбие.

– Вы сегодня ночуете в миссии или на даче? – спросил он меня.

– На даче, – ответил я.

Но вместо этого я остался в городе и переночевал в горном отеле в Кефиссе. Когда я на следующее утро приехал на дачу, то на песчаной тропинке сада, еще сырой от прошедшего ночью дождя, я увидел следы ботинок нескольких визитеров, а на дороге, ведущей к дому, была видна свежая колея от автомобильных шин.

«Ну, – подумал я, – если вы приезжали в такой ранний час, значит, вы торопитесь».

Времени для размышлений не оставалось. Я попросил Джорджа поехать со мной в миссию. Мы оба были не вооружены, но мне казалось, что наличие спутника будет полезно. Я зашел в свой кабинет и написал телеграмму Потемкину, информируя его, что намерен безотлагательно взять очередной отпуск и оставить за себя следующего за мной по рангу атташе, который накануне вечером был моим гостем за ужином. Я вызвал Лукьянова и приказал ему немедленно зашифровать и отправить эту телеграмму.

Мы с Джорджем поднялись на второй этаж, где у меня была квартира. Через несколько минут раздался стук в дверь и вошел атташе. Он, очевидно, уже знал о телеграмме. Увидев нас двоих, он заметно сник и стал предупредителен. Сказал мне, что он неожиданно узнал о моем отъезде в отпуск и пришел поинтересоваться моим здоровьем. Я поблагодарил его за внимание, ответив, что чувствую себя прекрасно. После неловкой паузы он ушел.

Я взял свой паспорт, несколько фотографий и писем, последний раз окинул взглядом знакомую комнату. Джордж напряженно следил за моими движениями.

Мы медленно спустились по лестнице. Внешне это был обычный выход главы миссии со своим другом. Никто не пытался нас остановить. Но я видел испуганные лица некоторых сотрудников миссии, наблюдавших за нами из-за приоткрытых дверей. Очевидно, они думали, что мы были вооружены и готовы прорываться с боем. Привратник распахнул двустворчатые двери, ведущие во внутренний дворик. Он поклонился, и я улыбнулся ему в ответ. Мы сели в машину и выехали на шумную улицу.

Моя дипломатическая карьера завершилась. Подведена черта под двадцатилетней службой советской власти. Я неожиданно для себя и окружающих стал человеком без Родины…

Город изнывал от жары. Мы поехали в горы по дороге на Кефиссу и остановились в отеле. После бессонной ночи я собрался с силами для последнего шага. Я отправил в Москву письмо с заявлением об отставке. Потом попросил Джорджа заказать мне билет на экспресс в Симплон. Там я пошел во французскую миссию, где был очень дружелюбно встречен молодым поверенным в делах господином Пьеррфиттом. Мы обменялись последними афинскими политическими слухами, и между делом я заметил, что отправляюсь в отпуск и хотел бы посетить Францию. Не будет ли он так любезен проштамповать мой паспорт, который кстати оказался у меня с собой. Конечно – он будет просто счастлив. Вопрос был решен за несколько минут.

Прошлой ночью я заметил, что пара греков из числа «попутчиков», которые были хорошими друзьями нашей миссии, ни на минуту не выпускала нас из поля зрения. Очевидно, они были добровольными шпионами ОГПУ. Когда мы отправились из отеля на железнодорожную станцию, они последовали за нами на почтительном расстоянии. Они были и на платформе, когда мы садились в поезд. Джордж, который знал их лично, перед тем как отправиться в буфет, помахал им рукой и прокричал что-то приветственное. Он вернулся в купе с фляжкой коньяку.

– Сделай глоток, это поможет тебе, – сказал он, протянув мне сосуд с живительной влагой. – Передай привет сестренке. О плохом не думай, все образуется.

Мы обнялись и горячо пожали друг другу руки.

Поезд набирал скорость. Я смотрел в окно, стараясь не думать о предстоящей жизни. Нервы мои были напряжены, мысли так и роились в голове. Вскоре я погрузился в воспоминания о последних двух годах, проведенных на земле солнечной Греции, чей гостеприимный народ, горы, покрытые виноградниками, разбросанные среди лазурного моря острова стали мне так дороги.

Я не смогу объяснить читателю, какие мысли наполняли меня в симплонском экспрессе, который как стрела уносил меня от моего дома в Афинах, если не объясню, что я приехал в этот город одиноким и разочаровавшимся в жизни человеком. И Бог знает, как бы у меня все пошло дальше, если бы я не встретил здесь свою большую любовь. Должен откровенно сказать, в моих поездках по стране, в контактах с людьми меня направляла женщина, которая сама была красива и понимала красоту свой страны. Она показала мне свою родину не только как страну многочисленных легенд, она сделала ее для меня, как это было в прошлом, вместилищем всего лучшего, что есть в сознании человека. Теперь я должен был встретиться с этой женщиной в Париже и заручиться ее поддержкой на будущее, полное риска и опасности. От лица нас двоих я прощался с идиллической картиной, на фоне которой зарождалась наша любовь. Это было грустно, но судьба не оставляла мне другого.

Когда я встретился с ней в Париже, нам некоторое время вместе пришлось скрываться от ходившей по пятам опасности. Для меня наиболее естественно было бы обратиться к французским властям, сообщить о моей отставке, объяснить ее причины и попросить защиты. Надеяться на что-то другое не приходилось. «До тех пор, пока мое дело не приобретет огласку, – думал я, – агенты Сталина будут всеми силами пытаться уничтожить меня». Расчет тут был прост: если меня удастся своевременно «ликвидировать», то никто даже и не узнает, что в действительности со мной случилось. Я просто исчез бы с лица земли, как исчезли Юренев в Берлине, Давтян в Варшаве, Бекзадян в Бухаресте и еще девять или десять наших послов в иностранных государствах. Я это прекрасно понимал и тем не менее четыре месяца подвергал себя напрасному риску по причинам, которые я могу в немалой степени объяснить чувством глубокого омерзения и стыда за свое правительство. Я считал, что если режим, который я помогал создавать, пал так низко, то и я за это обязан разделять ответственность. Он не заслуживал снисхождения. Ничто не заслуживало снисхождения. Это не романтика, а чистая правда, что только любовь и мужество Мари сохранили во мне волю к жизни и способность к борьбе.

В укрытии

Агенты ОГПУ, по всей видимости, были в замешательстве, когда я, проявив решительность, спокойно покинул здание посольства. Однако они быстро принялись за работу. Сначала к моей будущей теще в Афинах нагрянули визитеры из числа каких-то «друзей» нашей миссии.

– Бармин – враг Советского Союза, и он будет сурово наказан, – сказали ей эти люди. – Это конченый человек. Напишите своей дочери и предложите ей порвать с ним. И дайте нам ее адрес.

На тот момент моим единственным преступлением было заявление об отставке, но по советским меркам этого было вполне достаточно, чтобы на деле реализовать угрозу расправиться со мной полной мерой.

Подобные визиты и телефонные звонки оказывали постоянное давление на бедную женщину. В конце концов ей сказали, что жизнь ее дочери в опасности, так как я уже приговорен к смерти. Для того чтобы спасти Мари, она должна дать им ее парижский адрес. С помощью угроз им удалось вырвать у несчастной женщины адрес, но он уже был устаревшим. Мы оба успели сменить отели.

Через двое суток к матери Мари снова пришли «друзья» советской миссии.

– Вы нам дали неправильный адрес, – заявили они. Очевидно, полученные от нее сведения были направлены в Париж, где агенты ОГПУ провели проверку и сообщили в Москву, что я переехал. Москва направила в Афины новые указания, и агенты-греки снова бросились по следу ОГПУ действовало очень быстро, без обычного бюрократизма и не жалело денег. Главное было – поймать меня, прежде чем я успею рассказать о себе.

Новые усилия агентуры ОГПУ принесли некоторый успех. Находясь в Париже, Мари получала свою почту на адрес клуба «Дом культуры», объединявшего прогрессивных интеллектуалов и художников. Однажды, когда она зашла за почтой, ей сказали, что ее корреспонденция находится у менеджера клуба, некого месье Николаса, который хотел бы ее видеть. Менеджер спросил, слышала ли она об организации под названием «Друзья Советского Союза»? Президент этого клуба месье Ковалев хотел бы обсудить с ней один важный вопрос. Не могла бы она позвонить ему и договориться о встрече?

– Что это за организация и кто состоит в ней? – спросила Мари.

– Она объединяет друзей Советского Союза. Большинство из них бывшие белоэмигранты.

– Но что может быть общего у греческого архитектора с белыми эмигрантами в Париже? – ответила Мари.

– Ну, они уже больше не белые. Они симпатизируют советскому режиму и хотят вернуться в Россию.

– Почему же они не возвращаются? – наивно спросила Мари.

Менеджер Николас явно не обладал опытом в таких делах и стал выкручиваться.

– Вы знаете… сначала они должны доказать лояльность Советам своей работой здесь, во Франции.

Выдавив из него весьма существенное признание, Мари поспешила закончить этот неприятный разговор, пообещав как следует обо всем подумать.

В моем заявлении об отставке, которое незамедлительно было отправлено в Москву, я указал в качестве обратного адреса парижский Главпочтамт. «Если московские деятели захотят мне ответить, – резонно подумал я, – то советское полпредство в Париже может направить мне письмо по этому адресу». Но официальные советские представители не должны быть замешаны в «мокрых делах»[6]6
  Русское выражение, обозначающее заговор с целью убийства.


[Закрыть]. Возможность доказать таким образом свою лояльность предоставлялась друзьям Советского Союза.

В тот вечер мы с Мари решили, что пока ей не стоит встречаться с месье Ковалевым. Но когда она в следующий раз пришла за почтой, ее снова встретил менеджер и спросил: «Почему вы не позвонили месье Ковалеву? Он очень хотел с вами встретиться по делу, которое может иметь чрезвычайно большое значение и для вас. Вы должны немедленно позвонить ему…»

Мы снова обсудили этот вопрос и решили, что ей все-таки надо пойти на контакт с Ковалевым и выяснить, чего тот добивается. Мари позвонила ему и договорилась о встрече на следующий день в греческом павильоне на Всемирной парижской выставке. На следующий день она прождала Ковалева в павильоне, но тот в течение почти трех часов так и не появился.

В тот же день из газет стала ясна причина. В них сообщалось об убийстве Игнатия Рейсса (Порецкого), бывшего резидента советской разведки в Западной Европе, который в знак протеста против московских расстрелов порвал с Советским Союзом. Его заявление об отставке было составлено в очень сильных выражениях.

«Пусть никто не заблуждается, – писал он. – Правда восторжествует. День отмщения гораздо ближе, чем это кажется кремлевским обитателям. Ничто не будет забыто и не прощено. “Гениальный вождь, Отец народов и Солнце социализма” будет призван к ответу. Все дадут показания против тирана. Международное рабочее движение восстановит честное имя тех, кто был оклеветан, кто был расстрелян, будучи невиновным. Сегодня тот, кто не выступает против Сталина, является его сообщником…»

Рейсс в поисках убежища для себя и своей семьи отправился в Швейцарию. Там к ним присоединилась одна женщина из Рима, которая на самом деле была агентом ОГПУ. Притворяясь, что она одобряет решение Рейсса, Гертруда Шильдбах, одна из ближайших его доверенных помощниц, – об этом имени стало известно вскоре из прессы, – заманила своего шефа в западню. Тело Рейсса с пятнадцатью пулевыми ранениями было найдено на обочине дороги, ведущей в Шамблан. Согласно газетным сообщениям, было установлено, что к этому преступлению была причастна Москва, и в частности ведомство Ежова. Сам начальник ОГПУ имел прямую телефонную связь со Сталиным. От него, видимо, и пришло это страшное указание. Убийство Рейсса, как стало после известно, обошлось его организаторам в 300 000 франков.

На следующее утро Мари позвонила по оставленному Ковалевым номеру и спросила, почему была нарушена договоренность. Секретарь ответил, что месье Ковалев неожиданно уехал по срочному делу на неопределенное время. На следующий день в газетах были новые подробности о расследовании убийства Рейсса. Полиция установила, что один из арестованных убийц принадлежал к организации Ковалева, и он дал показания на других членов. У Ковалева был проведен обыск, но названным лицам удалось скрыться. Впоследствии удалось отыскать их следы в барселонской штаб-квартире ОГПУ, но там они были в безопасности.

Раньше я никогда не слыхал о Рейссе, но так случилось, что мое заявление об отставке и его письмо о разрыве с режимом Сталина были отправлены в Москву в один и тот же день. Таким образом, перед агентами ОГПУ в Западной Европе встала задача одновременной двойной «ликвидации». Меня им не удалось найти. Поэтому они сначала расправились с Рейссом. Видимо, это была случайность, но именно она и спасла мне жизнь. Происшедшее временно нарушило их организацию, им надо было укрыть провалившихся агентов и сформировать новую террористическую банду.

Новым агентам скоро удалось найти мое укрытие в местечке Сэнт-Клу Каждый раз, когда я выходил из дома, за мной велась слежка. Мои преследователи даже не старались маскироваться. Временами, пытаясь подслушать мой разговор, они буквально наступали мне на пятки. Моя тактика заключалась в том, чтобы, повернувшись, столкнуться с ними лицом к лицу. В результате одни исчезали, но вскоре их место занимали другие. Таким образом, эта бригада менялась за день четыре-пять раз. Они следовали за мной везде: в метро, в ресторан, в табачную лавку. Когда я возвращался домой, эта бригада убийц дежурила у меня под окнами. Эта война нервов стала особенно напряженной, когда я узнал от своих друзей, что советская миссия в Афинах хранила гробовое молчание о моем внезапном исчезновении.

«Похоже, – думал я, – они хотят избавиться от меня потихоньку».

Как-то после обеда я опрометчиво оказался на прогулке в Сэнт-Клу. Просто захотелось прогуляться по парку. Внезапно я увидел, что мой путь заблокирован крупным блондином славянского типа; повернулся в другую строну и увидел на своем пути худощавого французского воришку. Свободным оставался только путь в чащу. Моим первым побуждением было направиться именно туда, но я быстро сообразил, что таким образом я оторвусь от остальных гуляющих и влюбленных парочек, которые повсюду сидели и лежали на траве. Я вдруг понял, что именно они и создают мне гарантию безопасности. Единственный выход – действовать решительно. Я резко повернулся и пошел в направлении более людного места. Держа недвусмысленно руку в кармане брюк, я пошел на маленького воришку. Он на момент замешкался, вытаращил на меня глаза и позволил мне беспрепятственно пройти мимо. Это был один из целого ряда случаев моего преследования агентами Москвы, и, слава богу, все обошлось тогда благополучно.

Между тем новости из СССР были все те же: обвинения, аресты, исчезновения, казни. У меня исчезли последние сомнения относительно того, какая судьба ждет меня, если я вернусь. Весь мир следил, как ОГПУ уничтожало наш дипломатический корпус. До меня доходили слухи, что арестован наш бывший посол в Мадриде Марсель Розенберг, более суровая участь постигла посла в Турции Леона Карахана, который был арестован и расстрелян; при загадочных обстоятельствах умер посланник в Эстонии Алексей Устинов (племянник Столыпина), он, кстати, в конце 20-х годов был полпредом в Греции; бесследно исчезли посол в Германии Константин Юренев, посол в Польше Яков Давтян, посланник в Литве Борис Подольский, посланник в Финляндии Эрик Асмус, посланник в Венгрии Александр Бекзадян, посланник в Швеции Якубович… Все они были жертвами кремлевской диктатуры[7]7
  Большинство из них было расстреляно без суда.


[Закрыть].

Сталин, думал я, меняет команду перед сменой политики. И поэтому я считаю своим долгом возвысить свой голос и предостеречь тех моих коллег, которые еще находились за границей, от возвращения на верную смерть. Я также хотел привлечь внимание к судьбе тысяч жертв Сталина в России. Я не мог молчать и решил выйти из своего укрытия.

Моим первым шагом стала публикация открытого письма в Центральный комитет Французской лиги прав человека и Комитет по расследованию московских процессов. Приведу наиболее важные выдержки из этого письма.

«1 декабря 1937 года

Покинув недавно государственную службу Советского Союза, считаю своим долгом довести до вашего сведения следующие факты и заявить во имя Человечности решительный протест против преступлений, список которых растет с каждым днем… Девятнадцать лет я служил Советскому государству, девятнадцать лет я был членом большевистской партии. Я боролся за советскую власть и посвятил все свои силы делу государства трудящихся.

В 1919 году я вступил добровольцем в Красную Армию, через шесть месяцев за свои заслуги на поле боя был назначен комиссаром, сначала батальона, затем полка. Окончив школу красных командиров, я занимал ряд командных постов на Западном фронте. После наступления на Варшаву военный совет 16-й армии направил меня на учебу в Академию Генерального штаба. В 1923 году я уволился с военной службы в звании комбрига. В 1923–1925 годах я исполнял обязанности генерального консула СССР в Персии; в течение десяти лет был в кадрах Наркомвнешторга; в 1929–1931 годах был генеральным директором торговых представительств во Франции и Италии; в 1932 году был официальным представителем СССР в Бельгии; а в 1933 году – членом советской правительственной делегации на переговорах в Польше; в 1934–1935 годах был директором треста «Автомотоэкспорт», осуществлявшим весь экспорт продукции автомобильной и авиационной промышленности.

Такова вкратце моя биография до моего назначения в Грецию. На всех постах моей единственной целью всегда была защита интересов моей страны и социализма.

Недавние судебные процессы в Москве привели меня в ужас и смятение. Я не могу оправдать казнь старых лидеров революции, несмотря на их развернутые признания… События последних нескольких месяцев окончательно избавили меня от иллюзий. Громко разрекламированные судебные процессы были инсценированы с целью уничтожения основного ядра большевистской партии; другими словами – людей, которые в прошлом, рискуя жизнью, вели подпольную агитацию, совершили революцию и одержали победу в Гражданской войне, которые добились победы первого в мире государства трудящихся. Сегодня этих людей мажут грязью и передают палачам. Мне совершенно ясно, что в моей стране одержала верх реакционная диктатура. Многие из моих руководителей и друзей из числа старых большевиков брошены в тюрьмы, где либо казнены, либо «подавлены»… Убежден, что их честность и преданность не подлежат сомнению.

Я хочу обратиться к общественности с этим важным и отчаянным призывом от имени тех, кто еще жив, заявить протест против чудовищных и лживых обвинений. Я думаю о тех своих друзьях, которые еще остаются на своих постах в различных странах Европы, Азии и Америки, которым угрожает такая же судьба…

Если бы я остался на службе у Сталина, я бы считал себя морально оскверненным и должен был бы принять свою долю ответственности за преступления, которые ежедневно совершаются против народа моей страны…

Разрывая со своим правительством, я подчиняюсь голосу своей совести…

Пусть мои слова помогут людям понять природу режима, который, по существу, отбросил принципы социализма и гуманности»[8]8
  Федор Раскольников, посланник в Софии, услышав этот призыв, бежал и получил убежище во Франции. Там он быт отравлен агентами ОГПУ и умер в самом начале войны. Мой другой друг, посланник в Бухаресте Островский, был отозван в Москву. Островский был известен тем, что, несмотря на еврейское происхождение; он во время Гражданской войны стал комиссаром Конной армии Буденного. Эта армия, комиссарами которой были Сталин и Ворошилов, была известна частыми проявлениями дикого антисемитизма – случай довольно уникальный в истории Красной Армии. Когда Островского вызвали в Москву, он заколебался и даже списался со своими друзьями во Франции относительно возможности получения убежища, однако получил личное письмо от своего товарища по оружию Ворошилова.


[Закрыть].

Отправив это письмо, я обратился к лидерам Французской социалистической партии, которая в тот период входила в правительство. Эти весьма занятые люди приняли меня очень сердечно. Отложив на несколько часов свои дела, пока я рассказывал им свою историю, они внимательно выслушали меня. Затем они действовали быстро. Министр внутренних дел Маркс Дормой выдал мне и Мари разрешение на постоянное проживание. Префект полиции выделил постоянную охрану из двух детективов и поставил ночной полицейский пост у моего дома. Но самым ценным – о чем мечтали все эмигранты – было то, что наше разрешение на постоянное жительство давало нам право работать и зарабатывать себе на жизнь.

Теперь, после вынужденного одиночества, я был окружен новыми друзьями, поверившими мне и которым я мог довериться. Приятным сюрпризом было и то, что мне удалось возобновить некоторые старые дружеские связи. Я снова встретился с Виктором Сержем, талантливым писателем. Ему, кстати, чудом удалось бежать из сталинской тюрьмы. Он рассказал мне, что все его родственники в России, даже по линии жены, были арестованы; тесть умер, не выдержав преследований, которым он подвергался, а его жена почти полностью потеряла рассудок.

Пришел навестить меня и мой друг с 1922 года Борис Суварин, автор монументальной биографии Сталина. Пятнадцать лет прошло со времени нашей последней встречи, но мы сразу узнали друг друга. Хотя виски у него и поседели, речь его была столь же оживленна и саркастична, как и много лет назад в Москве.

– Молодой офицер Красной Армии стал на пятнадцать лет старше и намного мудрее, – сказал он, улыбнувшись печальной улыбкой, – впрочем, все мы стали мудрее, чем прежде…

Здесь я впервые встретился с Александром Керенским, бывшим премьером российского республиканского правительства; лидером русской либеральной партии Милюковым; лидером меньшевиков Теодором Даном. Эти ветераны были со мной очень искренны и сердечны, на их теплоту нисколько не влияло то, что перед ними был ныне разочаровавшийся их бывший политический противник.

Однажды меня посетил молодой человек в рабочей одежде, на лице которого были видны следы преждевременного истощения, но все же очень энергичный, остроумный, готовый по любому подходящему поводу искренне смеяться. Это был Леон Седов, сын Льва Троцкого, который уже не раз был приговорен к смерти московскими судами. Он жил на шестом этаже многоквартирного дома, в квартире, до отказа заполненной книгами и ящиками с архивными материалами. На той же лестничной площадке рядом с ним, как он впоследствии выяснил, жил агент ОГПУ, следивший за каждым его шагом.

Бедный Леон Седов! Он был так полон кипучей энергии, так погружен в свой уникальный тридцатилетний опыт политической деятельности, и он погиб так трагически. Его смерть окружена тайной, которая, наверное, так никогда и не прояснится. У него был хронический аппендицит, и во время очередного острого приступа, по зловещему стечению обстоятельств, он был помещен в частную клинику, принадлежавшую белому эмигранту с очень подозрительными связями. После операции наступили осложнения, но он был оставлен без необходимого ухода и умер.

Несмотря на некоторые тревожные обстоятельства, мы постепенно налаживали нормальную жизнь. Мать Мари приехала в Париж на нашу свадьбу. Церемония проходила в присутствии нескольких друзей. Ритуал греческой Православной Церкви требует двух свидетелей. Одним из них стал старый друг семьи Мари, видный греческий деятель генерал Николас Пластирас. Другим – светловолосый шотландец Перси Филипс, известный корреспондент газеты «Нью-Йорк таймс», мой друг и замечательный человек.

С помощью своих французских друзей я получил работу в мастерской компании «Эйр Франс» в аэропорту Ле Бурже. На первых порах мои коллеги не могли не заметить, что я практически разучился работать руками. Меня глубоко трогала их готовность помочь. И хотя они практически ничего не знали обо мне, кроме того, что я был политэмигрантом, они не задавали вопросов. Они обнаруживали больше природного такта, чем мне приходилось видеть в мире дипломатии.

Я прекрасно чувствовал себя на новой работе, но скоро я ощутил, что мои прежние хозяева не забыли обо мне. Однажды вечером у проходной меня остановил лидер профсоюза, в который входили те, с кем я работал. Он поинтересовался моим самочувствием и затем сказал, что рекомендовал меня на более высокооплачиваемую работу в администрации аэропорта. Его интерес удивил меня. Мне показалось странным, что профсоюзный лидер дожидался меня у ворот, чтобы предложить мне, не члену профсоюза, лучшую работу. Это озадачило меня еще больше, когда я узнал, что он являлся приверженцем Сталина. Но я все-таки прошел необходимые тесты и получил хорошую работу в управлении воздушным движением аэропорта.

Спустя несколько дней я узнал, что мне предстоит ночное дежурство. Это озадачило меня, так как я в течение нескольких часов должен был оставаться один во всем здании. Я знал, что каждое утро в Барселону вылетал испанский самолет. И было совсем несложно организовать все так, чтобы однажды утром я вдруг оказался в Барселоне, а там ОГПУ делало с антисталинистами все, что хотело. Французский полицейский комиссар, которому была поручена моя охрана, был в шоке, когда узнал, что я назначен в ночную смену Он поговорил с директором аэропорта, и меня избавили от ночных смен.

Это чрезвычайно огорчило профсоюзного лидера, и я понял, что ОГПУ отнюдь не желает оставлять меня в покое. Тем не менее мне было неловко, что меня постоянно сопровождали два детектива, и я заявил комиссару, что сам позабочусь о своей безопасности.

Наверное, это был с моей стороны опрометчивый шаг, ибо вскоре я снова почувствовал «внимание» Москвы. Как-то вечером после работы я зашел к Перси Филипсу из «Нью-Йорк таймс» на Рю Комартин. Мне нравилось иногда бывать в уютном офисе этого шотландца и слушать его остроумный разговор. Здесь я хотел бы заметить, что, хотя многие во Франции были добры ко мне, я больше всего ценю гостеприимство и теплоту, с которой меня встречал Филипс и другие сотрудники парижского отделения «Нью-Йорк таймс»: высокий спокойный швед Джордж Аксельсон, флегматичный и сонный на вид, но вечно занятый за своим захламленным рабочим столом, Лансинг Уоррен, невысокий и толстый, всегда энергичный и темпераментный Аркамболт. Я хочу выразить мою благодарность и признательность всем этим людям, которые помогали мне в те трудные дни.

В тот вечер Перси Филипс приветствовал меня особенно радостно.

– Привет, мой юный друг! – заявил он. – Поздравляю! У меня для тебя приятное сообщение от твоего правительства.

Он выбрал из кучи телеграфных сообщений одно, исходившее из Москвы, и с комической торжественностью передал его мне. Там, среди телеграмм, которые должны были появиться в утренних газетах, было одно сообщение французского агентства «Фурнье» из Москвы, датированное 9 марта 1939 года и озаглавленное: «Бывший посланник СССР в Греции будет заочно предан суду». Там говорилось, что вскоре московский трибунал вынесет обвинительный приговор бывшему посланнику СССР в Греции месье Бармину, вместе с пятью другими бывшими советскими служащими, которые порвали с СССР.

– Очень интересный пример советского правосудия, – улыбнулся Филипс. – Сообщая о будущем процессе, они заранее объявляют его результат!

– Ну, по крайней мере, они ничего не скрывают. Я знаю, что меня ожидает, – ответил я. – Но это и довольно высокая честь. Каждый советский сотрудник, который остается за границей, автоматически лишается гражданства и приговаривается к смерти. Может быть, меня хотят расстрелять дважды? У нас как-то был подобный случай. Два старых большевика Дробнис и Клявин были расстреляны белогвардейцами и с трудом выкарабкались из общей могилы, каждый с несколькими пулями в теле. Позже они примкнули к оппозиции и снова были расстреляны в 1937 году – на этот раз по приказу Сталина. Такое внимание, конечно, лестно, но я боюсь, что этот суд не принесет им удовлетворения. Вопреки московским традициям я не чувствую за собой вины, не собираюсь ни в чем признаваться или восхвалять вождя за массовые убийства во имя социализма!

– Не расстраивайся, – ответил Филипс. – Ты можешь не растрачивать на меня свою энергию. Побереги ее для более подходящего случая.

Когда мы покидали его офис, он вытащил эту телеграмму из пачки и дал мне.

– Сохрани ее как сувенир, – сказал он и крепко пожал мне руку.

В начале мая 1939 года, сразу же после увольнения М. М. Литвинова, мне позвонил директор французского литературного агентства «Опера мунди» господин Ронсак. Он сообщил мне, что газета «Пари суар» хотела бы заказать мне статью об отставке советского наркома для своей специальной рубрики, в которой иностранные авторы и политические деятели регулярно обсуждают мировые проблемы. Я предупредил его, что мои оценки могут резко отличаться от того, что ожидает публика. Но он настаивал, и я в конце концов согласился. Агентство направило статью в несколько стран Европы и Америки, но она не появилась ни во Франции, ни в Англии. Ронсак чувствовал себя неловко и пытался объяснить: «Сотрудники “Пари суар” (может, это был Пьер Лазарефф) считают, что мы оба спятили».

Вот пара цитат из этой злосчастной статьи:

«…Есть все основания считать, что Сталин уже давно стремится к союзу между СССР и германским рейхом. Если до сих пор этот союз не был заключен, то только потому, что этого пока не хочет Гитлер. Тем не менее советского посла Юренева весьма любезно принимали в Бертехсгадене, а личный представитель Сталина, грузин Канделаки, вел переговоры с Гитлером вне рамок официальных межгосударственных отношений. Переговоры между тоталитарными государствами ведутся в обстановке глубочайшей секретности, и их результаты могут стать полной неожиданностью для всех…»

И далее, к вопросу о территориях к востоку от линии Керзона:

«На этих территориях проживает около десяти миллионов людей, которых СССР, исходя из географических и этнических критериев, может с полным основанием считать своими гражданами. Это может стать ее наградой за политику благожелательного нейтралитета по вопросу раздела Польши в ходе новой европейской войны».