Текст книги "Наваждение. Тотемская быль"

Александр Быков
Наваждение. Тотемская быль

Из грамоты тотемского воеводы 1632 г.

«В волосной[1]1
  Волосной записке – документе, составленном в Царевской волости по поводу обнаружения мертвого тела.


[Закрыть] записке и в тотемском досмотре[2]2
  Тотемском досмотре – аналогичный предыдущему документ, но уже составленный представителями уездной власти.


[Закрыть] написано, что у нее, Оленки, горло перерезано, и по рукам, и по ногам и по хребту бита, и битые места знать. И я велел тотемскому розсыльщику про то Оленкино резанье сыскать Царевские волости всеми крестьяны повальным обыском, как ей, Оленке, смерть случилась…»

РГАДА. Ф. 141.

Оп. I. 1651.

№ 30. ч. 1. Л. 203

* * *

Крестьянка деревни Павлецово Царевской волости Тотемского уезда, мужняя жена и свекровь, Маринка Шихова, воротясь домой, увидела сноху Аленку, сидящую в горнице на лавке у окошка и безо всякой работы.

– Что росселась, дел невпроворот, а она сидит сиднем!

– Не могу я, живот болит, сил нет никаких!

– Пошто болит, не руда[3]3
  Руда – кровь


[Закрыть] ли идет?

– Она самая…

– Тьфу ты, беда какая, руда у нее, скоро два года замужем, давно пора бы понести ребеночка.

– Бог не дает, я бы хотела, очень.

– А что так? Может, грех на тебе какой?

– Да какой же грех? Живу в законном браке, как все люди.

– Лукавишь, жила бы как все, так давно бы очреватела[4]4
  Очреватела – забеременела


[Закрыть]. А тут диво-дивное, ничегошеньки. Над сыночком моим, Феденькой, в соседних деревнях мужики посмеиваются, дескать, не подсобить ли тебе, паря, с наследничком?

– Чем я виновата? Я Федора уважаю, только он ко мне поостыл, будто чурается.

– Так вот оно что! У вас с ним постель-то сей год когда общая бывала?

– Я точно-то и не помню!

– Что же так плохо мужа завлекаешь?

– Я-то, как могу, стараюсь, он избегает меня.

– Так, стало быть, есть причина?

Аленка посмотрела на свекровь, в глазах у нее появились слезинки. Она вытерла их рукавом сорочки и шепотом, стараясь говорить как можно тише, произнесла:

– Есть, куда без нее.

– Говори, с кем блудила? – нахмурила брови свекровь, – с соседскими парнями, с Пятункой али Давыдком?

– Не блудила я, матушка, это все во сне.

– Как во сне?

– Да так, явился ко мне парень кудряв, ликом светел и в ланиты[5]5
  Ланиты – щеки


[Закрыть] меня целовал.

– А ты?

– Что я? Спала. Проснулась вся мокрая, как после парной, и дрожу, словно на ветру.

– Говорила Федору?

– Как же, как на духу.

– И что?

– Побил он меня тогда, по щекам ударил наотмашь и по спине скалкой приложил, лаял матерной всякой лайею[6]6
  Лайею – руганью


[Закрыть] и сучил, а за что – не ведаю, чиста я перед ним. Все сказала, как на духу.

– И давно это случилось?

– Так летом еще, августа не помню в какой день.

– Что, уже три месяца между вами ничего не бывало?

– Так и есть, матушка, тоска мне от этого великая, а что поделать – не знаю.

– А этот, как его, кудрявый, больше не являлся?

– Являлся, матушка! Почитай, по два раза на седьмице является.

– Блудит?

– Силой берет меня, горемычную, во сне, я ведь никак не могу супротив его выступать. Только утром, как петухи начнут кричать, уходит. Очи откроешь-нет никого, а постель мятая, как-будто буйство какое творилось.

– Петухов, говоришь, крика боится?

– Да, матушка!

– Так я вот что тебе скажу: по всему видать, одержима ты нечистым духом. Нечистый, он являться может в любом обличии, хоть красавцем писаным, хоть страхолюдиной, это кому как. Но всех баб и девок он обязательно пугает и соблазнить норовит.

– Я в лесу не единожды нечисть видала. Идет навстречу высоченный мужик, посвистывает, да так, что верхушки берез клонит. Слова не скажет, и ему говорить нельзя, если не утерпишь, тут он тебя и заберет.

– Мужики тоже видали нечисть в Сухоне: будто бы рыба огромная, а вместо чешуи – панцирь.

– Страсти какие, – перекрестилась Аленка.

– Ты крест на ночь снимаешь?

– Да, матушка, как учили, чтобы ненароком не потерять, и с мужем, когда ложе общее бывало, тоже без креста, грех ведь с крестом такое делать.

– Вот тебе и причина! Без креста спишь, а враг человеческий тут как тут! Мое тебе материнское слово: без креста ни днем, ни ночью тебе не быть, ни в бане не снимай, ни в нужном месте.

– Осквернюсь же?

– Куда тебе оскверняться, ты и так вся в скверне, надобно вызволять тебя из нечистых лап. Ты вот что, никому про наш разговор не говори, я с Федей, сыночком, потолкую, как делу быть, может, и простит он тебя, а там, глядишь, и сызнова все наладится.

* * *

– Федюшка, соколик, поди сюда!

Маринка Шихова с сыном была ласкова, все-таки единокровное чадо. Ее мужу, Дружине Шихову, Федька был не родной.

Маринка жила с ним вторым браком, первый муж ее сгинул от литовского разорения без малого двадцать лет назад.

Маринка хорошо помнила, как в их деревеньку со смешным названием Криволаповская пришли литовские люди. Явились в самый полдень. В деревне два двора, а их, разбойных людей, почитай, с десяток. Мужиков кого на пики подняли, кого саблями порубили. Баб и девок, которых по избам и дворам нашли, блудным делом изсильничали, одна было начала вопить – посекли саблями без жалости.

Сама Маринка тоже не избежала позора, терпела молча казацкую удаль, молилась, чтобы ее первенец Руся, парнишка неполных четырех лет, остался в живых. Бог не выдал, Руся спрятался от супостатов и уцелел.

Славно тогда погуляли станичники. Маринка оплакала убитого мужа, вознесла Господу молитву за спасенного сына. Потом старуха соседка давала ей отвар, чтобы от супостата не понести. Злой отвар хоть и пробрал Маринку до костей, но дело свое не сделал. Спустя пару месяцев стало явно: молодая вдова понесла. Родился мальчик и был наречен Федором в честь Федора Стратилата.

Федя рос необычным пареньком, никак не желал себе крестьянской доли. Землю ему пахать в тягость, ремеслам никаким желания обучаться нет. Зато на коне скакать и драться хоть каждый день подавай. Ничего не попишешь казацкая кровь. Тут еще одна напасть приключилась. Старший брат Руся сгинул зимой на медвежьей охоте, цапнул его косолапый, да так, что полголовы смахнул. Остался Федя у матери один.

Тем временем вдову Маринку посватал крестьянин деревни Павлецово Дружина Игнатьев сын Шихов, справный зажиточный мужик. Прожила она с ним с тех пор без малого десять лет, но больше детей им бог не дал, как ни старалась Маринка. Она и к ведунье ходила, и в Тотьму в Суморин монастырь ко гробу преподобного Феодосия молить о ребеночке. Все тщетно.

Федюшку Дружина Шихов вырастил как родного сына. Пришло время, сосватали парню красивую девушку Аленку из соседней Усть-Печенгской волости. Свадьбу сыграли, все честь по чести.

Надобно Маринке внуков ждать, но вот беда, Аленка никак очреватеть не может. Что за напасть такая?

Павлецово – деревня невеликая, два двора, их, Шиховых, и соседа Оськи Андреева. У него, у Оськи, трое неженатых сыновей, старшие уже в возраст вошли, поглядывают на соседку, охульники. Уж не с ними ли хороводится невестка, а законного мужа нечистым нарочно пугает, чтобы совместного ложа не было?

Маринка подозревала сноху, переживала за Федора и наконец решилась спросить:

– Скажи, сынку, все ли у тебя с Аленкой ладно?

– Твое ли, мать, дело? Сами разберемся.

– Ой ли? Ведомо мне учинилось, что ты с ней с лета единого ложа не имал?

Федор покраснел, отпираться было бесполезно, мать все знала.

– Не люба мне больше эта Аленка!

– Отчего же?

Сын молчал.

– Говори, мать все равно узнает правд у.

– Скажу, не утаю. Грешница она.

– С чего бы вдруг, не с кем ей грешить, с парнями соседскими что ли?

– Нет, грешит она, кажется, с самим нечистым.

– Что ты мелешь, окстись, Бога ради.

– Не вру я!

Федор опустил голову и медленно, начиная потихоньку злиться, стал рассказывать матери что знал:

– После женитьбы через год стал я замечать, что Аленка во сне будто разговаривает с кем-то. Я прислушался, она шепчет слова срамные кому– то и сама вся горит, как будто жар у нее. Я растолкал как-то раз – клянется, что никому ничего не говаривала. А я что, я же не глухой, сам слышал.

– И сколько раз оно бывало? – тревожно спросила Маринка.

– При мне три раза. После третьего я не стерпел, побил ее, теперь от греха сплю на лавке, тесно и жестко, зато спокойно, а она одна на постели, я и не слышу, что там деется.

– Почему же ты молчал?

– А что я скажу?

– Вот то бы и сказал: чаю я, болезнь у Аленки приключилась, одержима она бесом.

– Бесом?

– Что уставился, бесом и есть, бывает так, заприметит черт справную молодуху, обернется добрым молодцем и давай к ней по ночам хаживать вместо законного мужа.

– Она мне говорила, что к ней во сне является кудрявый писаный красавец.

– Вот он-то и есть.

– Так что я могу сделать? Блудит Аленка во сне невольно.

– Невольно? – Мать уперла руки в бока. На шее звякнули серебряные гайтаны[7]7
  Гайтаны – серебряные шейные украшения из широких кованых и витых цепочек.


[Закрыть].

– А ты видел, что она перед сном крест божий снимает?

– Видел, так что такого, и я снимаю, мало ли ночью может случиться, неловко повернешься, порвешь вервь, крест-то и затеряется, а это к худу.

– Оберег она снимает Христов и без него отдается во власть нечистого!

– Свят-свят!

– Мое тебе материнское слово: хочешь жену свою спасти, надо нечисть как-то изводить. Не хочешь – завтра же отвезем ее домой, скажем, не люба, и подарки пусть назад возвращают, нечего: подсунули блудливую овцу и рады.

Федор посмотрел на мать.

– Как же ж можно с нечистым воевать, с ним и Господь сколько лет справиться не может.

– Господь все может, нечистый нужен ему, чтобы видеть, кто из людишек до греха падок, а кто нет. Но если как следует помолиться и призвать в помощь крестную силу, то одолеть его можно. Монахи-праведники одолевали не единожды.

– Так то монахи, у них все силы на молитву идут, а что я, мужик простой, деревенский, грамоту не разумею, дальше Тотьмы не бывал, больше рубля денег не видывал. Я так думаю: неволить Аленку не буду, захочет – домой отвезем, не захочет, – будем думать, как сотону отвадить, советов у знающих людей спросим.

– Верно, сынок, говоришь, только домой ей взад никак нельзя, позор это, и нам тоже позор. Так что и выбора у нас у всех нет. Надо что-то делать.

На том и порешили, спросить саму грешницу, как делу быть.

В тот же вечер Аленка Шихова, обливаясь слезами, умоляла мужа не возвращать ее матери и делать с ней, что пожелает.

Федор поверил и, как настала ночь, лег вместе с женой в постель. Только уснули, как вдруг кто-то толкнул его, да так, что тот кубарем с постели на пол. Вскочил Федор, не понимает что к чему, глаза таращит, темно же. Взял светец, зажег лучину, поднес к кровати, глядь, а жена румяней румян лежит себе, раскинулась и руками, стыд-то какой, гладит себе причинное место и улыбается.

– Чур меня! – закричал Федор.

– Что стряслось? – приподнялась с постели Аленка.

– Охульница[8]8
  Охульница – лицо, совершающее, что то предосудительное, от слова хулить-порочить, осуждать.


[Закрыть]! Опять с нечистым блудила?

– Да нет, кажется, просто сон был дивный: луг, цветы, стрекозы и бабочки, и кашкой пахнет, это цветок такой, знаешь?

– Видел я твой сон, ишь, руки распустила!

– Правда? Я это не сама, это он против воли мною водил, надсмехался! Что же делать-то?

– А вот что! – Федор приосанился, – будем изгонять из тебя беса.

– Как?

– По-всякому, прежде всего молитвой, не поможет, сделаем так, чтобы ему в твоем теле стало неповадно.

– Да разве ж он там?

– Знамо дело, где же еще?

– Я крест теперь не снимаю, нечистый креста боится.

– Видел я, как он боится, мало креста, надо слово Божие против него…

– Страшно мне!

– Зато потом, когда беса прогоним, будет хорошо, а то, смотри, не согласна, так посажу в сани и к матери, на позор.

– Я согласна, – прошептала Аленка, – только бы душу не погубить.

– Бог даст – справимся….

* * *

Cкучно зимой в деревне. Летом хоть и работы невпроворот, а все радостнее, солнышко светит, лес полон грибов и ягод, речка Царева журчит на перекатах. Она хоть не велика, не как Сухона, но все-таки лучше, чем одни лесные чащобы.

Замуж Аленку отдали хоть и в соседнюю волость, недалече, но все равно – чужбина. Она выросла в большом селе Устье-Печенгском, привыкла, когда много народу, особенно летом. По Сухоне идут струги и барки. Кого только не повидаешь в этих местах: купцов русских и иноземных с товарами, стрельцов государевых, кои посланы на Сухону искать разбойных людей.

Сама Аленка разбойников не видала, но соседские парни говаривали, будто стан у них был на том, на диком берегу, в устье малой речки. Там жили и хоронились под ветлами, а как завидят стружок купеческий – на весла и давай грабить. Атаман у них был из войска самого пана Лисовского, а помощник у него – местный одноглазый Семка по прозвищу Кривой. Когда шайку окружили, атаман обернулся соколом и улетел, Семка бросился в воду, превратился в налима. Стрельцы его ловить, а он скользкий, извернулся и ушел на глубину. Остальных разбойников повязали и увели в острог. Больше о речных татях в округе не слыхивали. Весело было в родной деревне, не то, что на новом месте. Аленка сильно скучала в Павлецове. Девичество давно позади, она – мужняя жена, и место ее в доме мужа.

Если по правде, никакого дома у них нет, большая изба с зимовкой принадлежит свекру Дружине Шихову. Федины хоромы остались в деревне Криволаповской. Летом там еще ничего, жить можно, но на зиму надо перебираться ближе к теплу. Федя ремеслу не обучен, все время с землей и скотиной. Старый дом, долгие годы не видевший плотницких умелых рук, на зиму превращался в холодный сарай. В прошлом году поздней осенью перебрались они к родителям в Павлецово. Федор обещал летом избу поправить и утеплить. Где там, как началось лето, даже не вспомнил, а тут еще этот «нечистый» со своими снами.

– Скорее бы снова тепло, отъехать назад в Криволаповскую, может, тогда и нечистый отвяжется, – думала молодая жена. – За лето Федя расстарается, починит избу, и заживут они по-людски.

Она боялась, что недовольный муж вернет ее домой, это же вечный позор на весь род. Но как же перетерпеть эту напасть с нечистым?

Аленке было страшно от одной мысли, что сам князь тьмы позарился на ее грешное тело. Но, с другой стороны, она внутренне противилась тому, что говорила родня. Ничего плохого ночной пришелец ей не делал, наоборот, столько приятных грез, неги и ласки.

От Федора она ничего подобного не видала. С мужем все было буднично. Он задирал ей исподку, недолго кряхтел, раскачивая кровать, быстро утолив похоть, поворачивался спиной и усыпал. Ей хотелось еще ласки, но муж понятия не имел, как это хорошо просто погладить перси любимой жены, ощутить как кровушка вскипает в каждой частичке тела, а сердце учащенно бьется.

Ночной гость, напротив, хорошо понимал ее тайные чаяния и всегда потакал им, как бы лаская тонкими пальцами кожу в тайных удах ее молодого тела.

Конечно, она грешница, и Федор прав, когда перестал спать с ней на одном ложе, но разве ж она виновата в своих снах? Теперь муж еще что-то задумал. Матери своей, Маринке, зачем-то все рассказал. Свекровь никогда невестку не поймет, тем более, в таком деле. Что же будет?

В горницу вошла Маринка Шихова, скомандовала:

– Пошли!

– Куда, матушка? – спросила Аленка.

– В чулан, куда же еще.

– Зачем?

– Каяться!

Они спустились по лестнице, и в подклете дома, где хранились разные припасы, свекровь отворила дверь небольшой комнатушки.

– Заходи!

Аленка зашла, перекрестилась, увидев в углу справа икону на поставце и лампадку.

– Становись на колени, будешь поклоны бить перед образом, не вздумай отлынивать, Бог, он все видит, и молитву читай беспрестанно: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй мя!»

Аленка не помнила, сколько времени провела в чулане, молясь темневшему в углу образу, огонь в лампадке потух, а она все продолжала шептать слова молитвы. Ей казалось, что теперь, когда ее просьбы так искренни, молитва непременно дойдет до Бога, и тот волею своей отгонит от нее нечистого. Недаром же Господа называют Всевышним.

Уже затемно свекровь отворила дверь и приказала невестке идти к себе в горенку. Там уже ждал Федор.

– Разоблачайся, – приказал он ей, – и ложись голой на лавку.

Аленка безропотно выполнила приказ мужа. Он достал пеньковую веревку, привязал ее руки и ноги к лавке и с силой начал пороть жену конской плетью. Аленка от ужаса потеряла было голос, какие-то мгновенья молча терпела боль, но потом из нее вырвался жуткий крик отчаяния.

Федор аж вздрогнул от неожиданности. Так страшно могла кричать раненая медведица, самка рыси, угодившая в капкан, или волчица, на глазах которой убили ее потомство. В этом крике было отчаяние и злость, но не было покорности.

Исполосовав жену плетью, Федор развязал ее, приказал встать на колени и благодарить за урок. Она повиновалась.

– Чтобы я тебя больше на перине не видывал, – строго сказал муж, – твое место в углу на лавке, руку под голову положишь, дерюжкой прикроешься. Никакой на тебя нечистый не позарится.

– Воля твоя, – покорно произнесла Аленка, – жена да убоится мужа своя.

* * *

Маринка Шихова никак не могла успокоиться. «Слыхано ли дело, что сноха учинила! Ладно бы с мужиком каким спуталась, дело понятное, с кем не бывает, а тут такое!»

Ей и в голову не могло прийти, что можно видеть плотские сны. Она вообще снов не помнила, летом чуть свет, как петух голос подаст, надо вскакивать и бежать по хозяйству. Зимой, конечно, дело другое, можно и поваляться, только вот никакие сны все равно на память не шли.

Глава семейства Дружина Шихов сначала ничего знал о сновидениях снохи. По-своему, по-отцовски он любил свою невестку и был бы против того, чтобы ее наказывать за какие-то сны. Но жена Маринка желала, чтобы сын выпорол молодуху так, чтобы из той дурь вся вышла. Федор волю матери исполнил. Сначала страшился жонку бить, а потом даже понравилось, как она связанная кричит от боли.

Той же ночью пришел к ней на лавку и с большим удовольствием, какого никогда раньше не испытывал, овладел покорной женой.

«То-то же, – думал Федор, – плеть, она завсегда против бабьей дури первейшее средство».

С утра Маринка наряжала для невестки работу: стирать, еду варить, одежду чинить, мало ли что по хозяйству делать придется, хоть на дворе и зима, а дел всегда найдется, главное, чтобы в голову дурь не лезла. К тому же на дворе Рождественский пост, надо в церковь съездить и родню проведать.

Собрались к церкви в волостное селение всем семейством. Погост был недалече от Павлецова, всего две версты. После службы Маринка вместе с Аленкой подошли к батюшке, отвесили поклоны, положили перед ним рогожку с подарком и стали просить выслушать.

– Ну, грешные души, просите у Господа нашего прощения? – добродушно сказал деревенский батюшка. Он был и сам из простых, такой же крестьянин, выбранный по мирскому согласию[9]9
  Мирское согласие – коллективный выбор


[Закрыть] в попы.

– Прости, Господи! – дружно заголосили бабы.

– Бог милостив, он прощает рабов своих, кои с кротостию к нему молитвы возносят и церковь Божию почитают.

– Скажи, батюшка, – начала после поклонов Маринка, – а коли во сне кто привидится, грех ли это?

– Это смотря кто, – ответил поп, – вот, к примеру, если воевода с Тотьмы приснился или игумен Суморина монастыря Галактион, так это к добру. А вот если служка от епископа, который на архиерея деньги с приходов собирает, то это к худу.

– Шутите, батюшка, – с обидой в голосе сказала Маринка, – нам не до смеху, вот этой, – она толкнула вперед Аленку, – во сне нечистый приходит.

– Да ну? – удивился поп, – и каков собой, ликом черен, рогат и хвостат?

– Вовсе нет, пригож и кудряв, – негромко ответила Аленка.

– И что, соблазнял супостат? – заинтересованно спросил иерей.

– Да, батюшка, лобызал меня, гладил и щекотал.

– Ишь, какой озорник, – улыбнулся в бороду священник.

– Что ты лыбишься, – сурово произнесла Маринка, – лучше совет какой дай!

– Я так думаю, – подумав, ответил поп, – вестимо, дело бабье, мужика хочет, аж сил нет.

– Она же мужья жена, что ты такое несешь, пошто духовный сан такими словесами порочишь? – рассердилась Маринка.

– Ты, баба, рот закрой и слушай, я в этом деле поболе тебя понимаю, – священник сделался важным, – ясно, что муж дела свои плохо исполняет, вот баба и заскучала, а со скуки мало ли что привидится. Мое тебе пастырское научение: всяк день, когда дозволяется Господом, пусть он к ней ходит и все, что надлежит, делает с превеликим тщанием. Дозволяю озорничать, только без крови и содому, сие есть грех великий.

– Спасибо тебе, – поклонилась Аленка, – а ты, матушка, – произнесла, обернувшись к Маринке, – скажи Федору, чтобы на меня больше руку не поднимал и плеть свою упрятал подальше, и чтобы ласков со мной был.

– Вот-вот, тогда нечистый и уберется, что ж ему делать, если у вас мир и любовь, он же только на смуту и раззор горазд, – подвел итог деревенский батюшка.

– Ну, что вам сказал поп? – спросил Дружина Шихов.

– Велел Федору со мной быть поласковее, – весело ответила Аленка.

– Так ли это, жена? – снова спросил Дружина.

– Так да не так, не дело говорил поп, надо ехать в Тотьму в Суморин монастырь, там отец настоятель Галактион всю правду скажет, заодно и у гроба преподобного Феодосия помолимся, слышала я, чудеса творятся у гроба, исцеляет преподобный от недугов, может и нашу беду исцелит?

– На Крещение, может, и соберемся, – деловито сказал Дружина, – у меня в Тотьме дела, а вы в монастырь по своим, зараз вместе и управимся.

В ту же ночь на супружеском ложе Федор не смог, будто кто подменил мужика. Тайные уды опали в самом начале дела, стоило ему прикоснуться к Аленке. Что за напасть?

– Ах, если бы плетью ее, тогда силища, откуда ни возьмись, и нахлынула бы. А так, ничегошеньки, – подумал про себя муж.

– Мало каши поел, что ли? – съязвила жена.

– Поговори мне, – буркнул Федор и отправился спать на лавку.

Аленка осталась на кровати одна, закрыла глаза и провалилась в царство сна. А там – снова он, кудрявый.

– Ну что, сплоховал муженек? Никудышный совсем, зачем тебе такой, когда есть я?

– А чем ты его лучше? – Аленка впервые заговорила во сне. Нет, конечно, не заговорила, просто подумала. Но кудрявому это и надо.

Он сгреб жонку в охапку и устроил такое, что высказать слов не подобрать.

Наутро она проснулась веселая и с румянцем на щеках. Злой на весь мир Федор скукожился на лавке, делая вид, что спит.

Аленка встала с постели, расправила руки, потянулась.

– Вставай, муженек, матушка спросит, скажешь, что все хорошо у нас. Про слабость свою не сказывай никому, скоро мать моя приедет в гости, спрошу у нее, как беде твоей помочь.

– Запорю, – зло огрызнулся Федор и выскочил из горницы.

Аленка подошла к окошку: все в инее, ни улицы не видать, ни ближней березы на углу дома. Вот только она не знала, что делать дальше? Женское нутро чувствовало: с Федором ничего путного не выходит. К тому же у мужа порча учинилась: «скок-поскок, а как до дела – не смог».

Она гнала прочь эти мысли, надеясь, что все образуется, а Федина слабость это так, случайность, приболел мужик. Пройдет немного времени, отдохнет. Поправится, и снова все будет хорошо.

* * *

«Пришла Коляда накануне Рождества!» – распевали ряженые, приехавшие в санях в Павлецово колядовать. На них тулупы навыворот, вместо лиц надеты срамные берестяные маски. Весело, святки!

Аленка всегда любила эти зимние дни. Еще девчонкой она вместе с соседями обходила дома в Устье-Печенгском, пела вместе со всеми духовные стихи и короткие припевки, просила подарки.

Отказать ряженым было нельзя, отомстят: обольют водой двери, которые быстро встанут на морозе ледяным панцирем и замуруют хозяев внутри избы так, что ни в какую без помощи извне не открыть. Могут ряженые и порчу напустить на скотину или малых детей, не случайно крестьяне верили, что в это время в колядовщиков вселяется бес, а с ним лучше не спорить.

В Павлецово приехали двое саней, в каждой повозке по несколько ряженых. Одни направились в дом к Оське Андрееву, другие постучались к Шиховым и начали петь на разные голоса:

 
«Пастухи в вертеп вошли,
Бога в ясельках нашли.
Рядом Дева-Мать сидела,
На Дитя Своё глядела.
Засветилось всё вокруг:
Небо, горы, лес и луг.
Жонка добренька,
пирожка дай сдобненька.
Не режь, не ломай,
поскорее подавай
Двоим, троим, давно стоим».
 

– Пожалуйте, гости дорогие, – открыла калитку хозяйка дома, – не побрезгуйте угощением, – подала рыбный пирог.

 
«Кто подаст пирога, тому жита и добра.
Кто не даст пирога, тому вырыта могила!»
 

– Что вы такое говорите, соколики, берите, берите, мне для вас ничего не жалко!

– Где мужики твои? – спросили Маринку Шихову колядовщики.

– Скоро тут будут, в селение уехали.

Селением крестьяне про меж себя называли центр волости – Воскресенский погост.

– Так ты одна?

– А вам-то что?

– Как что, в сей день никому ни в чем отказу нет, ты что, одним пирогом захотела откупиться, не получится!

– У меня нет денег, – замотала головой Маринка.

– Раз денег нет, задирай подол!

– Ой, охульники, я вас сейчас метлой поганой, – возмущенно закричала Шихова.

Она схватила стоявший в углу голик, которым чистили курятник, и замахнулась на колядовщиков.

Те ударили в бубны и зурны, один толкнул Маринку прямо в сугроб, другой кинул ей в лицо снегом.

Те, кто не участвовал в забаве, запели:

 
«Дай нам – славцам, корбицу с яйцам!
Рубль-полтину, пива братыню,
Скляницу вина, масла крыницу,
Блюдо шанег, поставец оладий,
Бочку квасу и гривну для запасу».
 

Аленка из окна увидела, как ряженые смеются над свекровью, выскочила на крыльцо и громко запела, почти закричала:

 
«На дворе черти, в огороде черви,
А охальникам в Новый год,
Всех подарков – осиновый гроб,
Кол да могила, да ободрана кобыла».
 

– Эй, хозяйка, да ты не одна! – закричал главный заводила, – ну что же, кто что пожелает, тому тем и воздастся. Поехали, робя, дальше, пирог не забудьте, эх, – махнул рукой, – погнали по снежному полю гулять на просторе!

Ватага вывалилась со двора, села в сани и с улюлюканьем, словно дикая охота, понеслась прочь из Павлецова.

– Ты пошто имя нечистого поминала? – строго спросила Маринка сноху, отряхивая с подола снег, – или не знаешь, сегодня вся нечисть озорует?

– Отчего же, знаю, я и сама до замужества немало колядовать ходила. У нас на Усть-Печеньге нахалов с такой прибауткой выпроваживали, чтобы неповадно было хозяев срамить.

– Что-то нехорошо мне после твоих слов, – грустно сказала Маринка, – а вдруг нечистый услышал, что колядовщик пожелал, и возвернется нам все это.

– Ну что ты, мат ушка, это же присказка такая.

– Худая присказка, кол да могила знаешь когда бывают?

– Не думала.

– Когда умрет кто не своей смертью и хоронить его под крестом нельзя.

– Да ладно тебе, вон наши мужики возвращаются!

На дороге и вправду показались сани Шиховых. Дружина с Федором везли подарки к Рождеству: Маринке плат узорный, Аленке – серьги червчаты[10]10
  Червчаты – с красным камнем.


[Закрыть], одинцы[11]11
  Одинцы – серьги, состоящие из одного элемента.


[Закрыть] серебряные.

Молодая, сияя от радости, тут же забыла про все мужнины обиды и после ужина уединилась с ним в горенке.

Казалось, мир и покой вернулись в дом Шиховых вместе с рождественским весельем. В горенке Аленка достала из сундука новую вышитую рубаху и протянула ее мужу.

– Носи на здоровье, не жалуйся, узорочье дивное, старопропрежнее, мне бабка узоры показала. Смотри, Федор, всадник – это солнце небесное, крестики вокруг – земля наша, а птицы по сторонам, это павы, они счастье приносят. Мне бабка еще когда говаривала: «Пока паву не вышьешь, замуж не выйдешь». Меня и сосватали, видать, раньше времени. А теперь я для тебя паву вышила, и все у нас будет с добром.

– Верно ли говоришь? – озадаченно спросил Федор.

– Святая правда, птицы-павы, они счастье приносят. Ребеночка хочу скорее тебе зачать.

Федор положил подарок на стол и обнял жену.

– Лучинку туши скорее, – шепнула она.

– Сам знаю, – негромко ответил Федор.

– Пришла коляда, отворяй ворота, свистящим хриплым взволнованным шепотом пробормотал он, раздвигая жене колени.

* * *

Зря надеялась Аленка Шихова, что неприятности минутся. Ничего-то. Все осталось как есть. С мужем по-прежнему ни то ни сё. С вечера вроде они как люди возлежат на супружеском ложе, а как до дела дойдет – одни напасти. Начинает Федор протягивать руки, касается тела Аленки, и вдруг, как подменяют мужа, ослабнет весь, отвернется и сразу спать. Утром чуть свет разбудит ее, приладится, только бы да давай, и снова никак! Напасть, одним словом.

Никогда такого с Федором не было. Мужик день ото дня становился все мрачнее, переживал. Аленка льнет к нему, и все напрасно. Не кричит петух ни на вечерней, ни на утреней заре, едва-едва кокочет да чуть подскакивает. Что в этом толку?

– Может, тебе, Федюша, к знахарке сходить? – сказала как-то поутру мужу Аленка.

– Из-за тебя это, блядища! – заорал в ответ муж, – что я скажу, что бес меня сглазил, потому как ему моя жонка по нраву пришлась?

– Не шуми, Федюша, нет его больше, с Рождества не бывал, а теперь уж Крещение наступило.

– Что с того, что не бывал, тут он, я его нутром чую, как приступлюсь к тебе, он словно бы рядом, будто глядит из-за спины и подзуживает: «Ну-ка, Федя, не оплошай». И как раз в самую ту пору, когда весь напор. Ну у меня от этих его советов дух вон, все падает, как у старца древнего.

– Значит, он в тебя вселился тепереча? – всплеснула руками Аленка.

– Уймись, сучья порода, пока не запорол ненароком.

– Я что, Феденька, я только спросила.

В конце января отправился Федор в Тотьму. Там, в ближней деревне, на Усолье знахарка жила, лечила все недуги солью и травами, сказывали, мертвых подымала. Слава о ней шла далеко за пределы уезда, с Устьянских волостей приезжали и с Кокшеньги.

Федор вошел в избу, перекрестился.

– Что скажешь, молодец – красавец? – спросила знахарка.

– Я вот, – Федор замялся, – приятель просил узнать, не можно ли как беде помочь.

– А что с ним?

– С жонкой сладу дать не может.

– И впрямь что ли? Ни с одной?

– Не знаю, со своей законной так точно.

– Эх, паря, поди назад, скажи своему приятелю, что в Тотьме у моста через овраг девка стоит, вся из себя, белым бела, ланиты румянами изукрашены, и телом изобильна. Все при ней. Подойдешь, скажешь, что, мол, знахарка послала. Она знает, что делать надо.

– А коли я ее не застану?

– А ты подожди, она придет, она там ежедень бывает.

Сломя голову Федор погнал в город, добежал до моста через овраг, огляделся. На той стороне, ближе к пристани, стоят две бабы, смеются. Федор подошел, спросил робко: Я от знахарки.

Бабы в ответ захохотали:

– Тебе, парень, Глашка нужна, так ее тут сейчас нетути, с утра бывала, с кем-то сговорилась поди. Ты не тушуйся, приходи позжее. Часа через два, вдруг угадаешь!

И вправду, через два часа на том самом месте Федор увидел дородную девицу с ярко накрашенными щеками.

– Я от знахарки.

– Два алтына[12]12
  Алтын – три копейки.


[Закрыть] с тебя.

– За что?

– За то… Иди следом.

Девка, покачивая бедрами, пошла вниз к реке, где теснились одна к одной бани тотемских жителей. Остановилась у одной избушки, завлекательно моргнула Федору:

– Заходи.

Он вошел в предбанник, было тепло.

– Раздевайся, показывай, что у тебя.

– Да, собственно, ничего, как у всех.

– Скидывай порты.

Федор развязал веревку у гашника, спустил штаны, остался в одном исподнем.