Текст книги "Невзрачное откровение"

Невзрачное откровение
Александр Цемахман

© Александр Цемахман, 2017

ISBN 978-5-4485-8853-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Новогоднее

 
Некрасивая девушка мне сказала сегодня на площади,
где скрежещут моторы и тянет резиной сожженной,
что это год золотистой лошади
и встречают его в коричневом и желтом.
 
 
А потом, чуть кося, доверчиво глянула
и добавила, что если ровно в полночь
загадаешь желание – самое главное,
то оно исполнится, непременно исполнится.
 
 
о желание любить вечно и быть любимым
ты неисполнимо и все же я тебя загадал
потому что сердце мое разрывается от тоски
потому что над городом медленно падает снег
 
 
Город спал. Спали проститутки, скептики дошлые,
аспиранты, зубные врачи и в аквариуме карась,
и глядели с небес глаза мудрой лошади,
доброй лошади, заботящейся о нас.
 

1977

Надпись на канистре

В. Ф.

 
Пока гуляет в жилах жизнь,
Пока синеет куст прожилок,
Не свалит нас ни эль, ни джин,
Ни сласть ликеров липко-лживых.
 
 
Но лишь винцо запузырит
Глазами мутных околесиц,
Пойдем витийствовать навзрыд,
Сорвемся ржать и куролесить.
 
 
Некстати празднуя побег,
Мы чудом вырваться успели
Из пут твоих, тенетник-век,
Из тени от твоих изделий.
 
 
…А дальше прежнее: зима,
Конторы, лип преклонный возраст —
Воззрятся и сведут с ума,
Заставят морщиться и ерзать.
 

1982

«Оледенелый Катуар…»

В. Ф.

 
Оледенелый Катуар,
Крещенская зима.
Часа четыре коротать,
Все сразу понимать.
И этот мерзлый кал в углу,
И лампы гнойный свет,
И стонущую на ветру
И стынущую ветвь,
И грузный ход товарняка,
И протяженность рельс —
Все понимаешь ты, пока
Ты не поймешь, что трезв.
 

1982

Поздравление с ангелом

 
На вахте хмурый цербер
Заснул давным-давно,
И месяц на ущербе
Глядит в твое окно.
И в самом жалком ранге,
Бесплотен и белес,
Слетает светлый ангел,
Касается волос.
Почти недостоверен,
Осмеян свысока,
Но в окна, а не в двери
Подобьем ветерка.
Над скверами пустынными,
Над риском автострад,
Над спальнями, где минами
Будильники стучат,
Над похотью и болью
И над потерей сил
Печально к изголовью
Проскользил.
Касанья миг единый,
Тревога отошла.
Чуть шелестят гардины,
Как будто два крыла.
 

1982

Сталкер

 
Пыль, олифа и известка.
Солнце слеплено из воска.
 
 
Визг стекла под башмаком.
Переулок незнаком.
 
 
Пустырями проходил
В мареве слепого зноя,
Заклинание твердил
Неизбывное, больное.
Так вот и пришел домой —
То ли отклонился малость,
То ли вправду за душой
Ничего не оказалось.
 
 
Не иначе – повезло.
Некто, плосок и бесплотен,
Все глядел светло и зло
В спину мне из подворотен.
 

1982

«Сегодня не работалось…»

 
Сегодня не работалось:
с обеда перекур,
какая-то разболтанность
и в голове сумбур.
 
 
Дружище, сучий потрох,
пора и нам взбодриться,
еще остался порох
у нас в пороховницах.
 
 
Натягиваю свитер.
Пустынный стадион
меня встречает свистом
поземки ледяной.
 
 
Январский полуночник,
беги,
давай-ка полегонечку
накручивать круги.
 
 
Петляя по сугробам,
скользя на виражах,
в который раз попробуй
сбежать.
 
 
Сбежать от жизни сытой,
от свары бытовой.
Скорее! Псы инстинкта
вздымают вой.
 
 
Наддай из опасенья,
что свора поднята,
что стелется по снегу,
несется по пятам.
 
 
Преодолей усталость,
хандру, нытье,
твоя душа заспалась,
ату ее!
 
 
…Предчувствий мелочишка,
казарменный режим.
Вьюнок, трепач, мальчишка, —
неужто убежит?
 

1985

«Мой друг, мы еще на подъеме…»

В. Ларину

 
Мой друг, мы еще на подъеме,
                                        хотя он уже не крут.
Первая производная
                                все еще больше нуля.
Еще не думаешь: это
                          пальто не сносить – умру,
 
 
долго будет висеть
                    в гардеробе, тускнеть, линять.
 
 
Линзой декабрьского воздуха
                                        взгляд был невольно влит
в лежбище серых камней,
                                    мергеля, известняка,
изредка кварца. Идущий
                                    среди расколотых плит
как бы случайно искры
                                    о прошлое высекал.
 
 
Оттепель беззаконна
                                среди зимы, и гвоздик
пятна ложатся на снег.
                                Здесь не стыдишься заплакать
о себе и о том,
                     кто пакости мне скостит,
квинтэссенцию примет,
                                    а остальное в слякоть
 
 
выронит – бывшее телом,
                                        влитое в слитный гул,
без видимой для всех,
                                кроме убийц, причины
складывающееся
                            на бегу,
как ножик
                перочинный.
 

1987

Зимостойкий сорт

Мы вновь с тобой, рука в руке,

Терпя, страдая, веря,

Встречаем зиму налегке

В последней из империй.

Где пищу изредка дают,

Где воздух глух и ропщет люд,

Где лысый с кепкой наотлет

Все гаже и лобастей,

Где мегаполис нас жует

В своей гниющей пасти,

Но где костист, вынослив, тверд

Зимует зимостойкий сорт.

1989

Корабли

Антону

 
Вечером, на берегу
моря, на краю земли
наглядеться не могу
на большие корабли.
 
 
Отраженья в тишине
при отсутствии волны
узнаваемы вполне,
словно люстры зажжены.
 
 
Траулера лов ночной
там, где темная вода.
Голос теплый и живой
долетает и сюда.
 
 
И пока в ночи блестит
звезд молочная река,
над водою все скользит
синий проблеск маяка.
 
 
Вознамерился всерьез
хищный палец сосчитать:
сухогруз, лихтеровоз,
танкер, сухогруз опять…
 

1990

«Тело стремится туда, где осталась душа…»

О.

 
Тело стремится туда, где осталась душа,
и, пока продолжается гормональная суетня,
проза полураспада написана. Не спеша,
медленно и небольно время правит меня.
Мутная очевидность не узнает себя —
это сечется волос, это крошится мел.
Жидкую бороденку неуверенно теребя,
поздно уже сокрушаться о том, чего не успел.
В качестве точки отсчета можно в конце концов
лысину опознать в зеркале боковом.
Пальцы хватают воздух, где было твое лицо,
чтобы удостовериться, что больше нет твоего
рядом лица, дыханья, дара о нас во сне
помнить, дара любить. Видимо, мы все равно
не обманули природу, поскольку энергия не
возникает и не исчезает, не отыгрались, но
выиграли секунду, взявшись за руки. Нас
дальше будет нести вместе этот поток,
удаляя из поля зрения, уменьшая, из глаз
вымывая слезой, растворяя, не различит никто.
 

1993

Письма из Альберты

I. Michener Park

1

 
Земную жизнь пройдя до половины,
я оказался здесь. Я выбрал дом.
На выбор повлияли за окном
растущая сосна и три рябины
и здание, стоящее углом
за скоростным шоссе, слегка за десять
унылых этажей, что нетипично
для здешних плоских мест, зато привычно
для москвича. Мне надо было взвесить
расположенье комнат, и теперь,
укрывшись в меньшей и захлопнув дверь,
пишу тебе. На кухне голоса,
но это так, еще на полчаса,
потом уснут. На улице мороз.
я выйду покурить, и будут мерзнуть
в перчатках пальцы. Азбукою Морзе
мерцают звезды. Гулкий дерьмовоз,
как будто Терминатором ведомый,
промчится по хайвею, или ерзать
начнет скрипучий снегоочиститель.
И снова тихо. Некий местный житель,
чучмек в чалме, паркует свой «ниссан».
И снова никого. Один, у дома,
все курит, не уходит Цемахман.
Начнется снег и, светлый, невесомый,
определит и конус фонарей,
и перспективу. Надо поскорей
назад в тепло. Уже Грандфазер Фрост
настаивает, чтоб покинул пост.
 

2

 
Я не могу уйти. Я вновь в лесу
воспоминаний, в том лесу над Волгой,
где длится все, где полночи так долго
тянуться: десять тысяч верст, шесть лет.
Нет, мы еще не целовались с Ольгой —
держались за руки, и на весу
нас жизнь держала, как сказал поэт.
Ухаживанье, может, стоит вычесть:
в моем тогдашнем скудном словаре
слов не хватало, и тупые иглы
оцепененья нас кололи, тычась.
Мы разошлись едва ль не на заре.
Я чувствовал, что я сгораю в тигле,
но по привычке думал: фигли-мигли.
Происходило дело в декабре.
Я налегке приехал в «Энергетик»,
признаться, рад побыть дней десять в нетях,
отвлечься от ВНИИТа и семьи,
но чтобы с кем-то переспать?! Ни-ни,
скорее, провести как теоретик
я полагал свой отпуск. У лыжни
есть преимущества перед листом бумаги,
особенно задолго до люмбаго.
 

3

 
Она туда приехала с подругой
(конечно, крокодилом) отдохнуть,
три месяца назад уйдя от мужа-
татарина. По-моему, ей туго
пришлось под игом Золотой Орды.
Не то чтобы я так уж был ей нужен,
быть может, просто нужен кто-нибудь,
к тому же, ты ведь знаешь, до п…
охотников на отдыхе немало,
и по контрасту я, под одеяло
забраться к ней не думавший, штаны
поспешно не спускавший, был бы кстати.
Короче, нас столкнула, как шары,
судьба и по иронии судьбы
нас закатила в лузу, и в кровати
себя мы обнаружили. Следы
закономерности, принявшей форму
случайности, распутывать потом
не думая, на время став скотом
и не стыдясь, я спарился. Слепы,
глухи ко всем, всему, отдавшись шторму
оргазмов, перекрыв любую норму
и северной, и южной стороны
попали мы туда, где для прокорму
в избытке слез, и спермы, и слюны.
 

4

 
Припоминая Людочку и плов,
пока душа, рифмуя, роясь в соре,
отыскивает связи нам на горе
и походя волосяной покров
снимает, можно рассмотреть улов,
покуда голова еще на шее,
хоть и морщинистой. Куда страшнее
та пустота, что впереди. Готов
проследовать за мною осторожно
не далее как в Железнодорожный?
Тогда вперед. Велосипед не нов,
без тормозов, хоть это против правил.
Его хозяин умотал в Израиль,
на даче бросив дряхлого одра.
Я точно знаю, что уже пора,
поскольку Людочка проедет в Горький
через Желдор, но это будет фон
поездки – главное, что я влюблен,
что мне шестнадцать. Выехав на зорьке,
прибудем вовремя. Мелькнет вагон —
не тот, другой, нет, третий от конца,
пусть не лицо – хотя бы тень лица,
что тоже, как сказал поэт, немало,
чтоб было что припоминать, трясясь
обратно за Торбеево, где грязь
летит от проходящих самосвалов.
 

5

 
Однако же и раньше, и потом
мне предъявляли, как на очной ставке,
поля, заросший пруд и за селом
опять поля. Теперь там больше свалки,
где вперемешку все: отбросы, лом,
и рудознатцы в тусклых макинтошах,
толк знающие даже в «Макинтошах»,
и полчища ворон. И в заводском
пейзаже дальше чувствовалась вялость,
что и поныне, думаю, осталась:
повсюду громоздясь, металлолом
окислиться стремился, и пыталась
расти береза, пробуждая жалость,
на куполе церковно-приходском.
Я, в общем, был неважным грибником
и, проходя овражкинским леском,
в корзину брал упругие свинушки.
Впоследствии опасным ярлыком
был гриб помечен. Может быть, и зря,
мы ели, ничего. Они для сушки,
конечно, не годились, но в жаркое
сходило пополнение такое —
и доходил, короче говоря,
до края леса. Прочесав опушки,
неяркие при свете сентября,
и больше не надеясь на удачу,
я поворачивал к себе на дачу.
 

6

 
Когда я позже начал посещать
Желдор, я позабыл его связать
с велосипедным и грибным круженьем.
Лютел февраль и, отвечая мщеньем
на слякоть января, сооружал
заносы, вьюги, отзываясь жженьем
в любой открытой части тела, если
такая попадалась, залезал
под куртку, глубже, проверяя, есть ли
резон мотаться в стылых электричках.
Я редко отправлялся на вокзал —
другой маршрут вошел тогда в привычку:
в конторе отписавшись в НТБ,
я исчезал, и в будничной толпе
с оранжевой на желтую хлыща
свернувшего, на «Площадь Ильича»,
увидишь. «Серп и Молот», и тебе
в том направлении, куда по личным
делам отъехал Веничка, с привычным
набором в чемоданчике своем.
В моем же кейсе похоронен том
Гантмахера, но все одна цена—
я все равно был пьян и без вина.
 

7

 
В отличие от бедного героя,
напастью той же будучи влеком,
я тихо путешествовал. Не скрою,
казалось это странным. Весь вагон
был пьян повально: забулдыги, крали,
военные, старушка под платком —
кто тайно, кто открыто выпивали,
глотали в одиночку и гуртом.
Надежней, чем под шапкой-невидимкой
от взглядов и от трения укрыт,
я был ничем, неотличимой дымкой,
узором улиц, ведомостью плит,
и проносило ветром по ступеням,
дыханье на девятом этаже
перевести казалось преступленьем.
Скорей звонок! И вот она уже,
дверь отворив и запахнув халатик,
определит, как все слова некстати.
Небытие сменялось исступленьем.
Догадываюсь, впрочем, что кровати
случалось наблюдать иные виды,
в чем я тогда не находил обиды.
 

8

 
Я бросил все. Уехал, и ждала
ее душа – я знаю, что родная,
единственная. Снова, заметая
свои следы, идет зима, вторая
без Ольги, под наркозом, и игла
острее, входит глубже, обещая
анабиоз, не учащая пульса,
и нет отдушины, куда я ткнулся.
Она вторично вышла замуж. Я
стараюсь жить, особенно под утро,
поскольку есть работа и семья,
и, очевидно, поступаю мудро.
Пусть совпаденье снова станет странным,
как и везде, куда ни посмотри.
Заканчиваю. Гаснут фонари —
и загораются за океаном.
Она согреет макароны сыну
и тени, появившейся с повинной,
поплачется на пустоту внутри.
 

1993

II. Роман в романе

 
Привет тебе, бессменный адресат.
Который час? У вас уже светает,
а здесь такой прозрачный вечер тает,
на небесах сгорел такой закат,
что, кажется, душа перелетает
в эфир, переливается вовне,
и можно на мгновение представить
ту женщину, что помнит обо мне,
но тут же усмехнуться.
 
 
                            Не вчера ведь
расстались с Ольгой, и она забыла
слова, прикосновения и взгляд.
Да ведь и я, по-честному, назад
оглядываюсь реже и в полсилы,
не напрягая память. Все прошло,
а что пройдет, то, значит, будет мило,
хоть и прошло, как камень сквозь стекло
оконное, как нож проходит плоть —
да ты и сам все проходил, Володь.
 
 
Теперь перелистаем календарь
назад всего на месяца четыре.
От зимнего сидения в квартире
осатанев, я захотел, как встарь,
на лыжах пробежаться: Радий, тварь,
не вытравил охоту – хочешь, на спор
рванем десятку? Off I went to Jasper.
Канадцы, в целом, чопорный народ,
и privacy здесь ключевое слово,
по-русски нет значения такого:
уединенье – слабый оборот,
отъединенность – тоже не вполне
тождественно исходному значенью,
итак, оставим privacy. Но мне,
как смолоду, везет на приключенья.
Остановившись переночевать
в приюте и освоив койко-место,
я вышел в холл, и с мыслью сочинять
родителям письмо, уселся в кресло
(все тело ныло). Бодро застрочив,
мол, жив-здоров, чего и вам желаю,
я вдруг осекся, сбоку уловив
движенье, взгляд, улыбку. Но слова я
сейчас не вспомню. Мы заговорили
почти одновременно. Я подсел
(какой-то запах приторный – ванили? —
почувствовал. Да ладно, ведь не гнили),
представился, и был похвально смел,
и с Кендрой – оставляю имена
как есть – встречаться стали мы. Она
жила не в Эдмонтоне – в Атабаске.
Мы, стало быть, встречались в уикенд,
и начали роман не без опаски,
не без оглядки. Видно, мой акцент
ее пугал, а на меня давило
все то же прошлое. Один момент
запомнился: желание водило
нас в кинозал, с сеанса на сеанс.
Превозмогая поцелуйный транс,
я честно объявил: you know what,
я был женат, но подал на развод.
 
 
Реакции я не предугадал:
на утро в понедельник мой компьютер
принес email, и я подобной жути
давно уже, признаться, не читал.
Ты, если хочешь, тоже полистай
ее вопросы и мои ответы.
Копирую я их из файла в файл
без изменений. Упрекнешь за это?
Да знаю сам, что это ни к чему:
уж ты, прошу, ни слова никому.
 
 
………………………………….
 
 
Но, как ни странно, были мы нужней
друг другу, чем казалось поначалу.
Нас на волнах желанья укачало.
Я стал настойчивей, она нежней,
и перешел роман, хоть и не сразу,
но в более решительную фазу,
и был допущен я в постель без справки,
и вскоре в Атабаску приволок
себя и дюжину пунцовых роз.
Представь провинциальный городок,
три тыщи душ, хайвей, автозаправки,
две школы, пять церквей, и паровоз
у станции-музея, и на лавке
перед отелем вечно пьяный вождь
индейцев. Беспрерывно льющий дождь
загнал нас к ней в подвал. Я помню тело.
Не помню чье. И что оно потело.
 
 
Она сама решила оборвать,
сказала сухо, что придти не сможет
ко мне на party, и что совесть гложет
ее, что я обязан понимать —
встречаться невозможно ей с женатым.
Я отвалил, и, будучи помятым,
подумал с облегченьем: ну их в баню.
Но был обещан мной роман в романе,
так где же он? Сейчас перекурю,
собравшись с духом, и договорю.
 

 
Я был сторонник жизни кочевой,
живя оседло тридцать лет в столице,
и вот сподобился. Мелькают лица
лендлордов, но ручаюсь головой,
я задержусь в Birchview. Ведь надоест —
седьмой уже в два года переезд.
 
 
Когда я въехал, мне сказал лендлорд:
– Над вами, вроде, русская живет.
А я ему ответил: So what?
По горло было у меня забот:
заброшенный ребенок, мой развод,
болезни, и опять же денег нету.
 
 
Но краем глаза видел я в окне
незанавешенном два силуэта:
его, ее. Признаться, было мне
ни до кого. К тому же, он с приветом
мне показался: ни «привет», ни «hi».
Все сами по себе, хоть подыхай,
когда припрет – соседа на подмогу
не позовешь. Ну ладно, слава богу,
я притерпелся. Вроде не прошу
участия (а вот тебе пишу).
 

 
Но уши ведь все время затыкать
не будешь, а акустика здесь – cool.
Я постепенно начал понимать:
мужик свое, по видимости, гнул,
она вопила, а потом, в сортире
захлопнувшись, рыдала, и в квартире
моей все было слышно – как мирились
после скандала, как потом резвились
с утра в постели. Я врубал хорал,
но наверху опять мужик орал.
Потом все стихло. Кончилась весна.
Мужик слинял куда-то, а Румяна
(рассказываю честно, без обмана
и с именами, и надеюсь на
твое молчанье) часто у окна
курила, оставаясь безымянной.
Узнал я позже, что она болгарка
и как зовут. Когда уж было жарко.
 

 
Тут есть знакомый – так, один болгарин.
Болгарин – это все же не татарин —
славянская душа. Я пригласил
его на party. Он сказал: «мерси»
и предложил позвать мою соседку.
О ней он, впрочем, отзывался едко,
а я молчал. Я был с ней незнаком,
но краем глаза, самым уголком,
ей любовался больше полугода.
Какая-то нездешняя свобода
мне чудилась в движеньи тонких рук,
волос полете. Выключили звук,
и, тишиной окутана и тайной,
она казалась мне необычайной.
Она вошла (о как я угадал
ее глаза, о как душа рванулась
к ее глазам, как будто бы очнулась
от душащего сна). Я переждал
волнение и предложил ей прямо:
– Хотите, почитаю Мандельштама?
Бессонница промолвила, Гомер
промолвил я, промолвили тугие
мы вместе паруса, из мира мер
плывя, пьянея. Были там другие,
конечно, – я казался дураком.
А, кстати, ты ведь с ними незнаком.
Сейчас представлю. Это полутезка.
Он Alex, как и я, но Алексей.
Вот этого не тянет на б….
Покинув путь извилистый и скользкий,
забыл стихи, женился на канадке,
и bank account у него в порядке.
А это Игорь. Бледен, изможден
(жена ушла, a Ph. D. – не сахар).
С ним рядом …………….. Он
солиден, скучноват. А ну их на хер
всех, впрочем. А, забыл, еще Максимов.
Приперся без бутылки. Некрасиво.
Но все уйдут. И он потом уйдет.
А та, Румяна, а она осталась.
Волос волна, и рук горячий лед,
и глаз тепло, и как ожоги, жалость,
губ неземной, прозрачный, горький мед —
текло, и через край переливалось.
Захлебываясь, путая слова,
всю боль, всю прихоть жилистых и лысых,
весь искус в свою исповедь свела,
покуда след слезы еще не высох.
История представилась ясней
и стала мне ясна без пояснений:
мужик – ну, тот, что поселился с ней, —
считал, что он неоцененный гений,
и навещал свою семью в Москве,
пока она металась тут в тоске,
а я углом, как угловатый школьник,
вломился в их любовный треугольник.
 
 
………………………………….
 
 
И это продолжалось десять дней.
Нет, вру, неделю. Нет, пожалуй, меньше,
а после, как заведено у женщин,
в ответ на домогания у ней
расцвел периодический цветок
акации. Ну, значит, вышел срок.
В ту ночь мне не спалось. Опять луна
безумствует, влияя на поэтов,
на женщин и приливы. Свет окна
меня привлек невольно. С сигаретой
я подошел к окну. Ее окно.
Позвольте, почему там не темно?
Зачем сидит Максимов на диване,
и что же нужно от него Румяне?
Да то же самое. Соседка, б…,
с ногами на него зачем влезать?!
(Не на диван, конечно.) А Максимов
сам должен знать, что это некрасиво.
 
 
Короче, я стоял, как остолоп,
пока не прибыл деловитый коп.
(Стукач-любитель из окна напротив,
чего-то заподозрив, позвонил
в полицию.) И, как я ни молил,
как ни твердил, что я совсем не против
сидеть в участке, был доставлен к двери
моей соседки. Что ты ржешь как мерин?!
 

1995

«– Скажи мне, младенец Филипп…»

 
– Скажи мне, младенец Филипп,
что характерно для Рыб?
И тихо ответил Филипп:
– Ну, блин, ты и влип.
 

2001

«Стандартный набор деклараций…»

 
Стандартный набор деклараций:
                        «счастья, здоровья, богатства,
долголетия» – беспроигрышный блокбастер,
тем более на юбилей, но предстоит признаться:
дальше не ожидаю я ни первого, братцы,
ни второго, ни третьего; может, пожалуй, даться
свыше четвертое, но в перспективе оваций
все равно не услышишь, и предстоит склоняться
над водами Стикса и в итоге сливаться
с ними, с дождем, туманом, шелестом лип, акаций,
тополей. Потому
                    что пожелать? – релаксаций,
попросту говоря, слишком не загружаться,
может быть, выйти в сад, чтобы щекой прижаться
к дереву, пусть не прям, а кривоват, покат ствол,
пусть впереди пустота, но важнее убранство
дерева, шорох листвы, постоянство
очертаний вершин, трудовое братство
муравьев, уводящих личинку в рабство;
может быть, на веранде завести попытаться
разговор о Бальмонте, Гумилеве, о брабантских
манжетах писавшем, или слушать романсы
Козина, Лещенко, – главное, не попасться
в тиски раздраженья, придирок, не поддаваться
на провокации возраста, дать душе согреваться
тем, что ей предстоит запомнить и взять с собою.
Видимо, это для краткости и зовут судьбою.
 

2006