Текст книги "Как обуздать олигархов"

Русские цари наделяли русские общины – объединения свободных хлебопашцев и ремесленников – огромными полномочиями. Другое дело, что свобода в московский период была неразрывно связана со строжайшей государственной дисциплиной. Такой порядок являлся важнейшим условием сохранения нашей национальной независимости в сложнейших геополитических условиях. При этом нести государственное тягло обязаны были все сословия – и высшие, и низшие. Историк А. А. Кизеветтер по этому поводу замечает: «…Все население – от последнего холопа до первого боярина – оказывалось… закрепощенным без возможности сколько-нибудь свободно распоряжаться своим существованием… Зависимость крестьянина от служилого землевладельца была лишь своеобразной формой службы крестьянина тому же государству». Сданным утверждением можно только согласиться, за исключением слов о невозможности свободно распоряжаться своим существованием. Факты, приведенные выше, свидетельствуют об обратном.

Внутри земельной общины вызревали процессы, направленные на ограничение ее свободы. Они были связаны со стремительным ростом крестьянского населения, выделением все большего количества дворовых хозяйств. Это приводило к увеличению дефицита земли, который не мог быть полностью компенсирован крестьянской колонизацией. Приходилось ограничивать свободу общинников в распоряжении землей с тем, чтобы поддержать малоземельных и малоимущих.

Существовала угроза того, что земли окажутся сосредоточенными в руках отдельных богатых хозяев. Тогда произошло бы разорение крестьян, превращение их в пауперов.

Именно по такому пути и пошла Европа. Для экономистов и политиков либерального толка такое развитие событий всегда признается необходимым. Одни терпят неудачу и разоряются (а то и гибнут), другие, напротив, богатеют и процветают. В результате хозяйственная эффективность достигается за счет социальной несправедливости.

Но указанный подход был категорически неприемлем для русского правительства. Оно предпочитало хозяйственной выгоде социальную стабильность. Такое предпочтение вообще составляет одну из важнейших особенностей русского общественного сознания, сложившегося под влиянием общинной организации восточных славян.

В XVIII веке крестьяне теряют свободу распоряжаться своей землей. Вводится практика периодических переделов общинной земли. Переделы были направлены на то, чтобы не допустить излишнего неравенства, обеспечить хозяйственными ресурсами малоимущих.

Историки, в массе своей настроенные против переделов, все же отмечают, что их поддержало большинство крестьян. Причем вместе с малоимущими переделов требовали и многие зажиточные крестьяне. Они надеялись отрезать часть земли у малоимущих. Но этим эгоистическим замыслам был поставлен надежный заслон – в лице правительства, дворян и мирских сходов.

Вот как описывает переделы немецкий путешественник XIX века А. Гакстенхаузен, бывший, кстати сказать, очень большого мнения о русских общинных порядках: «Равномерный раздел естественно очень затруднителен. Пашня состоит из хороших, средних и дурных клочков – одни лежат близко, другие далеко, для одного удобно, для другого нет. Как же все это выравнять? Конечно, это очень трудно, но русские легко побеждают эту трудность: в каждой общине есть опытные землемеры, научившиеся своему делу по преданию и исправляющие его справедливо и ко всеобщему удовольствию. Сначала дача разделяется на полосы, смотря по отдаленности или близости, по качеству земли и по степени ее удобренности, так что каждая полоса бывает совершенно однородна другим полосам во всех отношениях. Потом каждая из этих полос разделяется на столько участников, сколько находится в общине членов-участников, и участки разбираются ими по жребию. Таков общий порядок; но в каждой области, а часто и в каждой общине, установились местные обычаи, которыми он видоизменяется. Очень интересно было бы собрать все эти особенности. Например, в Ярославской губернии существуют во многих общинах особенные, чрезвычайно чтимые мерки. Длина этих мерок соответствует достоинству и качеству различных почв, так что, например, для самой лучшей земли – мерка самая короткая; для земли несколько похуже – и мерка несколько подлиннее и, наконец, для самой худшей земли – и мерка самая длинная. Поэтому в этих общинах все участки различной величины, но именно тем самым они уравнены в своей ценности».

Осуществляя распределение земли, община определяла порядок пользования общими угодьями – выгонами и пастбищами. Кроме того, она еще и устанавливала севообороты. Считается, что переделы и сопутствовавшее им уравнительное землепользование являлись чуть ли не главным препятствием для экономического развития крестьянских хозяйств. Однако это голословное утверждение, не подтвержденное фактами, но ставшее общепризнанным мифом. С 1861 по 1906 год в 25 % общин вообще не проводилось переделов. Тем не менее ни производительность труда, ни урожайность там нисколько не выделялись на общем фоне. Развитие крестьянского хозяйства тормозило, главным образом, отсутствие технической оснащенности села.

Именно общине и патерналистскому, социалистическому государству дореволюционная крестьянская Россия была обязана тем, что ей не пришлось пройти через плавильный котел пролетаризации. До революции развитие России шло быстрыми темпами – несмотря на малочисленность рабочего класса. Действительно, промышленный пролетариат составлял примерно десятую часть всего населения. Тем не менее, Россия находилась на пятом месте по уровню развития промышленности и на первом месте по его темпам. Это весьма существенно отличало ее от Запада, где высокие темпы роста индустрии были обусловлены разорением большинства крестьян и переходом их в разряд пролетариев.

У России была возможность избежать пролетаризации в больших масштабах. Община отпускала в города лишь очень небольшую часть своих членов, которые уже совсем не желали заниматься земледельческим трудом. И получалось, что их энергии вполне хватало для успешной индустриализации нашей страны. Таковы были чудесные качества русских рабочих.

Надо сказать, что государственная борьба с бедностью была отличительной чертой и другого православного царства, которое предшествовало Московской Руси. Речь идет о Византии, Ромейской империи, чья культура оказала огромное влияние на Русь-Россию. Так, византийские императоры решительно противостояли крупным землевладельцам – «властелям», которые вели наступление на крестьян. Вправление Константина Порфирогенета и Романа Лекапина императорская власть взяла под свою защиту владетелей мелких участков. В императорских указах читаем: «Возвысились люди, которые бесстыдно захватывают чужое имущество и обращаются с законными его обладателями как с рабами; могучие владетели наперерыв друг перед другом стараются делать зло; они более жестоки, чем голод и зараза». Императоры признали крестьянские участки неотчуждаемыми – их было запрещено покупать, дарить, отнимать, выменивать – под любым предлогом. Прежде взятые участки должны были возвратиться к их прежним владельцам.

Православный социалист Г. Шиманов даже считает нужным говорить о «полусоциалистической Византии». Причем он отмечает ее постепенную эволюцию в сторону капитализма, который погубил империю. «В поздней Византии… росли латифундии, владельцы которых чувствовали себя независимыми государями на своей территории. До империи им уже не было дела. В такой атмосфере иностранные коммерсанты без труда захватывали ключевые позиции в хозяйстве страны и высасывали из нее богатства. Возмущение местного населения господством итальянских купцов было, похоже, не меньшим, чем возмущение ограбленных россиян… Сами императоры не знали, что делать. Они оказались в плену у окружавших их сановников, способных сменить любого неугодного им императора». (Показательно – капитализация сопровождалась ослаблением автократии).

Нечто подобное произошло и с Третьим Римом. Здесь параллельно с социалистическим укладом существовал и уклад капиталистический. Он возник в 60—90-е годы XIX века, когда правящая элита России сделала ставку на частнокапиталистическую инициативу и привлечение иностранного капитала. России попытались привить совершенно чуждые ей общественные отношения, основанные на доминировании личности и корпоративных групп. Российское правительство заботливо выращивало капиталистический уклад, но он был враждебен ему же самому, да и всей России.

В 1917 году либералы, выражавшие интересы капиталистического уклада, уничтожили монархию, ввергнув Россию в состояние хаоса. Произошла огромная трагедия, ответственность за которую лежит как на левых, так и на «правых» (консерваторах-монархистах). Последние не смогли понять, что социализм может быть вполне национальным и государственным, что, как практика, он уже давно существует в России и теперь его нужно преобразовать в идеологию, лишив Троцких и Свердловых всех козырей. Собственно говоря, о такой необходимости и писал выдающийся консерватор Константин Леонтьев. Но его не поняли и посчитали идею «правого» социализма непонятной фантазией. А ведь только эта идея и могла спасти монархию. Однако консерваторы фактически смирились с национал-капитализмом, отказав самим капиталистам лишь в праве на политическую власть. Они же эту власть завоевали, использовав свои материальные ресурсы.

Завоевать власть буржуазия завоевала, но удержать ее не смогла. Возник некий идейно-политический вакуум, который заполнили социалисты крайнего, марксистского толка. Они были носителями социального нигилизма, возникшего на Западе. Именно там Маркс и его последователи требовали растворить государство и общество в некоей тотальной коммуне, ликвидировать власть, собственность, нацию и семью.

Совершенно очевидно, что такая нигилистическая идеология могла родиться только в либерально-торгашеской Европе – как неадекватная реакция на ужасающий произвол отдельных индивидуумов и групп. На несправедливость общественного устройства, бывшую следствием индивидуализма, европейские коммунисты решили ответить ликвидацией как государства, так и самого общества. Они оказались в совершенно чуждой им социокультурной среде, которая потом совершенно отторгла социализм, точнее, трансформировала его в умеренную, рыночную социал-демократию.

Зато западный социализм оказался востребован в России. Причиной тому стал отказ русских государственников разрабатывать свою, самобытную модель социализма. В результате Россия перенесла на свою почву марксизм, который был заражен страшной нетерпимостью. Эта нетерпимость ведет свое начало еще со времен коммунистических средневековых сект катаров и альбигойцев, которые отрицали не только социальное, но и материальное бытие как таковое.

Ярость западных коммунистов была вызвана каким-то страшным метафизическим отчаянием, пониманием того, что Запад никогда не откажется от капитализма. Марксисты вынесли приговор всему Западу, всему его обществу. По сути, марксизм был идеологией самоубийства.

И вот эту идеологию русские социалисты попытались навязать России, которая столетиями жила при социализме, который был государственным социализмом, сохраняющим общество. Поэтому фанатики «мировой революции» (по сути – вселенского суицида) сосредоточили всю древнюю ярость европейского нигилизма на русском государстве и русском обществе. Отсюда – и красный террор, и русофобия 20-х годов, и коллективизация.

Тут надо коснуться одного распространенного заблуждения. Считают, что советский социализм был государственным. В то же время забывается о том, что всем управляла идеократическая КПСС – весьма специфическая часть общества. Она использовала мощные государственные рычаги в целях совершенно утопических. Ярчайший пример – альтруистическая поддержка разных «братских» режимов и партий по всему миру, которая серьезно подрывала советскую экономику. Сталин пытался укрепить именно государственнические (и «средневековые») начала в советском социализме, но после его смерти этот процесс был практически свернут.

Между тем, государственный социализм и сейчас не оформился в доктрину, не стал мощной идейно-политической силой. И вот же совпадение – не стали таковой силой и сами правые, русские традиционалисты. Они удивляются – почему в России до сих пор нет настоящей правой партии? А чему тут удивляться – ее потому и нет, что сами правые и не думают ни о какой альтернативе этому безбожному и безродному космополитизму, который поедает весь мир. Зачем, спрашивается, народу поддерживать политиков, которые напрочь игнорируют вопросы общественного строя (или даже занимают откровенно национал-капиталистические позиции)?

Вот и получается, что роль ложной альтернативы играют левые (коммунисты и социал-демократы). А они исходят из совершенно неверного (причем в России – дважды неверного) посыла о том, что именно общество должно главенствовать над государством.

Как ни покажется странным, но роль государственно-социалистической партии, хоть и очень плохо, но с гораздо большим успехом, чем все другие политические силы, выполняет президентская вертикаль и стоящие за ней группы высшего чиновничества. Если левые допускают возможность парламентской республики и преобладания общества над государством, то пресловутая вертикаль не собирается отдавать власть парламенту и крупному капиталу. Более того, выстраивается даже некоторое подобие госкапитализма, который близок к госсоциализму (бюрократия пытается сосредоточить в своих руках как можно больше собственности).

Что ж, не должно удивлять и это, ибо чиновничество, каким бы «коррумпированным» оно ни было, все-таки занимается практикой государственного строительства. А это в России, хочешь не хочешь, а накладывает свой вполне определенный отпечаток. В принципе, нынешний строй можно назвать полукапитализмом. Вот почему его критикуют на Западе, а наиболее последовательные российские либералы-западники говорят о «диктатуре путиночекистов».

Другое дело, что пока допускается существование крупного, олигархического капитала, который всегда будет стремиться захватить политическую власть. Он может затаиться на время, скрыть свои намерения. Но как только в стране начнется кризис, так крупные воротилы скажут свое слово. И можно предположить, что слово это будет сказано против государства.

В свое время дореволюционные правые (и само монархическое государство) уже обожглись на этой проблеме. Один из виднейших экономистов правого лагеря – Шарапов – утверждал, что монархисты не хотят лишить капиталистов ничего, кроме возможности взять политическую власть. Но как раз огромные капиталы тогдашних олигархов и подталкивали их к взятию этой самой власти. На каком-то уровне накопления капиталистам становится уже скучно и тесно в отведенном им пространстве материального преуспевания. Все-таки человек есть существо более политическое, чем экономическое (политика выше экономики). Поэтому как бы ни был пропитан духом буржуазности олигарх, а ему все равно хочется сыграть на политическом поле и стать не только хозяином собственности, но и обладателем власти. Вот почему все эти рябушинские, процветающие при самодержавии, стали поддерживать либеральную оппозицию. И добились-таки своего, хотя это и стоило многим из них собственности, а то и жизни.

К слову сказать, роль крупной буржуазии в свержении монархии обычно как-то ускользает от внимания монархистов, хотя они всегда очень пристально вглядываются в обстоятельства Февральской трагедии. Виновными объявляются все кто угодно – масоны, евреи, дворяне, либералы, Запад, генералитет, интеллигенция. И только буржуазия почему-то всегда выходит сухой из воды, проливающейся во время этих исторических штудий. Иногда «прикладывают» еврейский капитал, явно пытаясь свести все к пресловутому «жидомасонскому заговору». Но как тогда быть с тем, что в рядах либеральных заговорщиков стояли многие и многие настоящие купчины-русачки, многие из которых к тому же являлись и старообрядцами?

Ответ на этот вопрос напрашивается такой – любой крупный капитал антинационален, он подвержен олигархическому перерождению и ведет все дело к либеральной демократии. (Показательно, что и крупный немецкий капитал, поддержавший нацистов, не чурался сотрудничать с американскими и иными плутократическими махинаторами. Круппы и тиссены активно подталкивали Гитлера к самоубийственной войне со сталинской Россией, которая была выгодна только англо-американским дельцам. Так, Тиссен резко и открыто выступил против советско-германского пакта 1939 года. Наконец, обращает на себя внимание то, что даже и в патерналистском Третьем рейхе монополии продолжали разорять мелкий бизнес. В результате политики насильственного картелирования в 1933–1939 годах с хозяйственной арены исчезло около 700 ремесленных предприятий. Зато возросло влияние монополий. К 1939 году 6 крупных банков и 70 акционерных обществ контролировали 2/3 промышленного потенциала Германии.)

Если только традиционалисты-почвенники действительно хотят воссоздать (на новом уровне) историческую Россию, то им необходимо открыто выступить за национальный, государственный социализм. При таком социализме честная, открытая автократия (лучше всего самодержавие) будет сочетаться с мощной системой социальной защиты, общественной собственностью и плановой экономикой. Лишь сильная единоличная власть, не зависящая от разнообразных (как буржуазных, так и бюрократических) олигархий, сможет защитить интересы всех социальных групп и по-настоящему объединить общество.

Основные положения монархического социализма можно сформулировать следующим образом:

1. Самодержавное государство стоит над обществом, регулируя взаимоотношения между различными группами и не позволяя ни одной из них угнетать другую. Одной из форм такого регулирования является установление некоего потолка для роста капиталов. Государство реализует разнообразные социальные программы, задействуя в них всех частных предпринимателей.

2. Самодержавное государство не подавляет инициативу общественных структур, но, напротив, поощряет все самобытные объединения – городские и сельские общины, профессиональные ассоциации. Более того, именно эти объединения (а не партийные политиканы) формируют органы местного самоуправления, имеющего широкие прерогативы, а также всероссийское законосовещательное собрание.

3. Самодержавное государство активно вмешивается в экономику, осуществляя директивное, обязательное планирование. В то же время сами плановые задания составляются с учетом мнения всех предприятий и при их активном участии. Кроме того, государство является единственным, монопольным собственником всех финансов и осуществляет беспроцентное кредитование.

4. Самодержавное государство не стремится к тотальному огосударствлению экономики, хотя и занимает в ней командные позиции. Подобно самобытным общественным объединениям оно поддерживает самобытные хозяйственные структуры. К таковым структурам можно причислить, например, артель, которая была основана на общественной собственности.

КОНСЕРВАТОРЫ И СОЦИАЛИЗМ: УПУЩЕННЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ

Одной из важнейших ошибок русского национального движения было и остается недостаточное внимание к социальным вопросам. И оно почти всегда совпадает с примиренческим отношением к капитализму, который есть самый антитрадиционный и беспочвенный строй из всех существовавших. Сегодня правым, консерваторам необходимо разработать радикально-антикапиталистическую программу социальных преобразований, сочетающую традицию и модернизацию. Но для этого правым необходимо изучить опыт своих предшественников – дореволюционных русских националистов – с тем, чтобы избежать повторения их ошибок.

Основные претензии русских националистов (православных традиционалистов) начала XX века к социализму были обусловлены его атеистической, материалистической основой. Четче всего эти претензии были выражены консервативно настроенным протоиереем Н. Стеллецким, заявившим, что «социализм, в силу материалистического понимания им истории, принципиально, по существу своему, является решительным противником всякой религии». «Низводя все в мире к материи и материальным силам, – писал Стеллецкий, – ограничивая идеалы человека только земными интересами, он (то есть социализм. – А£) отрицает религию».

Любопытно отметить, что монархисты крайне редко критиковали безбожие либералов, делая основной упор на атеизме социалистов. Между тем либеральное безбожие так же выходило за рамки традиционализма, как и марксистский материализм. При этом правые сохраняли отрицательное отношение к либералам и не были склонны приписывать им, сторонникам западной демократии, некую религиозность. Более строгое отношение к левым объясняется неприятием их откровенного нигилизма, ожесточенных нападок на церковь и вульгарного экономического детерминизма.

Консерваторы видели в социалистическом движении дальнейшее развитие антитрадиционного наступления на патриархальный строй, которое началось в эпоху буржуазных революций. Консерваторы считали, что оно несет в себе серьезную опасность окончательного вырождения буржуазного общества. Так, протоиерей И. Г. Айвазов описывал рождение социализма следующим образом. Уже в начале XIX века «из горнила французской революции вышла на жизненную арену т. н. демократия, которая, под знаменем сперва рационализма, а затем и естественно-научного материализма, вступила в жестокую борьбу с христианством из-за обладания миром». В 40—60-х годах он «вырождается, в лице известного немецкого экономиста Карла Маркса, в новейшее мировоззрение, получившего название научного социализма или экономического материализма».

Протоиерей И. Г. Айвазов считал «ядром» социалистического учения господство материальных ценностей над духовными, подчеркнуто именуя социалистический материализм «экономическим».

Весьма яркая критика левого материализма содержится в работах бывшего социалиста-народника Тихомирова. Он отмечал наличие двух общественных идеалов: высокого, который «открывает нам всю полноту целей нашей жизни» (духовный идеал), и ничтожного, который «не замечает глубоких и истинных целей жизни, усматривая только цели второстепенные» (материальный идеал). По его суждению, революционно-социалистическая интеллигенция отстаивает лишь второй идеал, резко десакрализируя любую идею и отказываясь признавать «волю Божию» и «законы, Богом данные». Человек рассматривается социалистами как существо чисто материальное, «умное животное», поведение которого они хотят регламентировать. Тихомиров обвинял социализм в попытке поставить на первое место удовлетворение сугубо материальных потребностей. «Социалисты, – писал он, – утешают себя тем, что каждому достанется вдоволь травы. Это они и считают своим высоким идеалом».

Консерваторы подчеркивали утопичность социализма, его стремление подменить небесные реалии земными. Для них социалистическое движение было движением в сторону «рая на земле», находящимся в одном ряду с «утопиями, которыми богата мысль человечества и которыми дарит нас и наше сектантство, вроде иеговизма».

И, к слову сказать, это было довольно верное наблюдение. Левый социализм очень даже напоминал религиозное сектантство. Между левыми и сектантами даже было налажено некое сотрудничество, направленное против «ненавистного» самодержавия.

По этому поводу А. Эткинд пишет: «В своих ранних работах Ленин ссылался на рост сектантства, считая его „выступлением политического протеста под религиозной оболочкой“ (фразеология, разработанная еще в 1860-х годах). Ленин требовал от Бонч-Бруевича „всякие сведения о преследовании сектантов“ и предлагал рассылать сектантам „Искру“. Бонч-Бруевич докладывал в 1903: „Сектанты охотно брали и читали революционную социалистическую литературу и распространяли ее. Отзывы о литературе были в общем весьма благоприятны“. Сектанты участвовали в доставке „Искры“ через Румынию в Россию; возможно, среди них были „многочисленные в окрестности русские скопцы“, с которыми в черноморском поместье Раковского общался в 1913 году Троцкий».

И вовсе не случайно, что «духовные христиане» с восторгом встретили Октябрьский переворот. В 1919 году в знак благодарности за поддержку Советское правительство даже разрешило многим из них не служить в армии.

Причем, что характерно, на сторону большевиков стали не только секты, возникшие на русской почве, но и откровенные «западники». К примеру, адвентисты седьмого дня утверждали, что на Ленине «почиет благодать Божия». «Мы убедились, – гласила одна из деклараций 5-го съезда адвентистов, – в том, что Бог в своем провидении расположил сердце и дал мудрость нашему незабываемому В. И. Ленину и его ближайшим сотрудникам в деле мудрой организации единственного в мире прогрессивного и современного аппарата».

Понятно, что социалисты и сектанты были едины в отрицании «ортодоксального христианства» – православия. Именно его национал-консерваторы противопоставляли всем устремлениям к «царству Божию на земле». По их мнению, учение Христа является не только противоположным социализму, но и прямо отрицает непосредственное вмешательство христианства в социальную жизнь.

Протоиерей И. Восторгов напоминал, что «как бы ни были остры т. н. социальные вопросы… христианство непосредственно и прямо ими не занимается». Христос не завещал «определенной социальной системы». Он и «Его учение выше системы». Иначе и быть не может, ведь «экономические теории временны и изменчивы, а Церковь вечна», поэтому нельзя закреплять какой-либо способ решения социально-экономических вопросов в качестве неизменного, векового.

Здесь прослеживается стремление людей традиции к вечному, неизменному, возвышающемуся над хаотической подвижностью вещественных процессов. Этим самым вечным и неизменным они считают Церковь, то есть Тело Христово (Еф. 1, 22–23), не подверженное тлению и изменению. Социально-экономическая мысль правых прямо-таки насыщена архетипами древнейшей религиозности, которую следует всегда учитывать в научных разработках.

Однако тут налицо некая передержка. Церковь, конечно же, неизменна, но ничто не мешает ей самой изменять внешнюю, социальную действительность, пусть не прямо, но хотя бы во взаимодействии с государством. К тому же совершенно неоправданно отрывать социальную действительность от церковного учения. Первая должна соответствовать второму. Что же до изменчивости общества, то она, при правильном подходе, будет изменчивостью форм, которые содержат и проявляют одну и ту же суть.

Воюя против социализма, профессор-националист А. Генц решительно утверждал: «Внешних законов и общественных порядков Христос вообще не затрагивает, имея дело только с душой человека». Спаситель постоянно уклонялся от всякого вмешательства в житейские дела, призывая отдать «кесарю кесарево» (Мф. 22, 21). Он отказался помочь человеку, просящему показать его братьям, как разделить им наследство, задав просителю вопрос: «Кто поставил Меня судить или делить вас?». (Лук. 12,14). «Христианство, – заключал Генц, – своими стремлениями все в небе: социализм представляет в этом отношении совершенную противоположность».

И здесь, опять-таки, происходит передержка. По этой логике, если Христос не воевал, то надо наложить запрет и на саму армию, причем любую. И христианство, безусловно, далеко не все «в небе», иначе оно бы не смогло утвердиться на земле.

С другой стороны, совершенно оправдана критика приземленности «левого», западного социализма, который весь был «в земле».

Настоящим кошмаром правых были любые намеки на христианский социализм. Они решительно опровергали любую связь социализма с христианством. В монархическом «Почаевском листке» популярный домысел о «социализме» Христа опровергали следующим образом: «Зачем приходил Господь на землю? Чтобы переделить чужие богатства и основать на земле царство счастливых людей? Нет… Он учил… прежде всего, не заботиться особенно, не прилепляться душой к земному: не заботьтесь, не говорите, что нам есть, или что нам пить, или во что одеваться? (Мат. 4, 26)». Профессор-монархист М. М. Бородкин убеждал, что «Евангелие есть благая весть о благах непреходящих, оно говорит о покаянии и вере, о возрастании и обновлении человека и хочет поставить человека на такую высоту, откуда бы все вопросы о земном счастье, о земной нужде… казались бы вопросами второстепенными». В противовес этому социализм выдвигает их на первый план.

О необходимости ориентироваться, прежде всего, на потустороннее, ограничивая «земные» наклонности, писали очень многие русские консерваторы. Так, С. Ф. Шарапов призывал христиан практиковать безразличное (в аскетическом смысле) отношение к земной обстановке, ценной для него лишь постольку, поскольку она дает возможность «совершать дело любви, то есть помогать благополучию своих ближних». Эта любовь, в принципе, возможна при любом строе (социальном), следовательно, для христианина приемлем (в конечном итоге) любой строй. Вернее, при любом социальном порядке он может идти путем духовной реализации, что не отменяет необходимости «правильного» выбора в решении социально-политических вопросов.

В данном случае истина опять смешивается с заблуждением. Конечно, духовная реализация возможна при любом строе, но при богоборческих режимах она предельно усложняется, тогда как традиционное общество ее, наоборот, облегчает.

Ю. П. Бартенев, идеолог Союза русских людей, уверял, что данная христианская «потусторонность» прочно укоренилась в менталитете русских. «Русский народ, – писал он, – глубоко проникшись бытовою стороною Православия, смотрит на жизнь земную как на подготовление к бытию загробному, и, не пленяясь почестями и славою, выше всего ставит тихое и безмолвное житие…»

Разумеется, националисты были далеки от мысли отрицать необходимость социальных преобразований вообще. Они их вполне устраивали. Но только как определенные, частичные улучшения, совершаемые христианским государством и христианским обществом.

Протоиерей И. Восторгов уверял, что Церковь не отвергает, а наоборот, приветствует всякие попытки христианизировать общество, более того, она желает осуществить христианские начала в экономике, «способствовать уничтожению глубокой пропасти, лежащей между богатыми и бедными», обуздать эгоизм «богачей». И все это вовсе не из прагматических соображений, но «по побуждению чисто христианскому».

Бедность, согласно Восторгову, есть не порок, но может быть источником «порока, озверения и озлобления», стать препятствием на пути к Царству Божию, а задача христианской цивилизации заключается в борьбе с «бедностью и неравномерностью в распределении благ земных».