Текст книги "Барин Листарка"

– Так ты Михейкин сын, а?

– Михейки-ин…

– Как же ты не видишь, барин сидит на балконе, а? Михейкин сын безмолвствовал.

– Как же ты, свинья, не замечаешь – сидит барин, и ты ломишься в шапке, а? – настоятельно повторил господин Тетерькин.

Опять безгласие, но прерванное тихим вздохом.

– Балкон, барский дом, сам барин сидит на балконе – и ты, скотина, шапки не ломаешь, а?

Все мы с добрую минуту помолчали. Мальчуган порывисто вздернул штанишки и наклонил голову, отчего волосенки свесились ему на лоб и закрыли глаза.

– Так ты сын Михейкин? – снова спросил господин Тетерькин.

– Сы-и-ин…

– Хм…

Аристарх Алексеич подумал, сделал величественное мановение рукою и отрывисто произнес:

– Пшел вон!

Мальчуган радостно взмахнул волосами, сверкнул исподлобья темными глазенками, на этот раз уже не выражавшими смущения, и, с удивительной поспешностью перебирая пятками, скрылся за амбаром.

Спустя некоторое время по исчезновении Михейкина сына на дворе появился мужик, еще издалека снявший шляпу и подходивший к нам с подобострастной улыбочкой.

– К вашей милости, сударь, пришел! – сладко произнес он, низко и медленно кланяясь.

– Что такое? – важно спросил господин Тетерькин, глядя не на мужика, а куда-то в сторону.

– Да уж не оставьте, сударь, ваша милость… Вы наши отцы… – Мужик насмешливым и быстрым взглядом скользнул по моей фигуре.

– Что нужно?

– Мучицы бы мне, сударь. Мы и то так-то поговорили, поговорили со домашними: господи ты, боже мой, куда же мы опричь своего барина пойдем!.. Кем живем, кем дышим… – Мужик вздохнул благодарным вздохом и слабо кашлянул. – Ужель я к целовальнику пойду! – Нет, я не пойду к целовальнику, а пойду-ка я лучше к сударю-барину, говорю… Авось его барская милость не оставит, не откажет мне в мучице…

Аристарх Алексеич с чувством уверенного в себе достоинства слушал мужика, и слушал до тех пор, пока мужик в некотором изнеможении остановился. И, вероятно, льстивая мужикова речь была по душе господину Тетерькину, ибо вся фигура его как-то величественно напряглась, а лицо даже прояснилось сиянием.

Когда мужичок остановился, господин Тетерькин покровительственно проронил (впрочем, все-таки не сводя своего взгляда с какой-то беспредметной дали):

– Муки тебе?

– Мучицы, сударь… Это точно, что мучицы! – с новой силою воскликнул мужик. – Уж сделайте милость – вы наши отцы…

Аристарх Алексеич затейливой спиралью выпустил дымок и, с подобающим глубокомыслием опять выслушав до конца подобострастную реплику мужика, крикнул:

– Арина!

Явилась Арина и, учинив своими косыми глазами некоторую перепалку с плутовским взглядом мужика, недвижимо подперла притолку и по своему обычаю спрятала руки под передник.

– Есть мука? – спросил ее барин.

– Как не быть муке, батюшка-барин… Муки – слава богу! – Арина говорила нараспев и слегка присюсюкивала.

– Дура-баба, – возразил Тетерькин, надменно передергивая плечами. Знаю – есть мука… Для барского стола, спрашиваю, хватит ли, а?

– Как, поди, не хватить… – Арина вскинула кверху голову и что-то пошептала. – Хватит, батюшка-барин…

– Хм… – Аристарх Алексеич забарабанил пальцами по столу. – Трубку!

Арина исчезла. Мужичок, поникнув головою, неподвижно стоял около балкона.

– Ну, как ты… Как тебя… – свысока проронил господин Тетерькин, что у вас там, как… Вольные вы… ну, как, а? мучицы?.. Жрать нечего, а?..

Мужичок встрепенулся и хотя не нашелся, что отвечать, но в почтительном тоне пустил: «Хе-хе-хе…»

– А? Вольные?.. А мучицы, а?.. Что? – Как тебя… сладко, а?

Мужичок, видимо, смекнул в чем дело; он опять насмешливо и быстро вскинул на меня глазами, и, погладив небольшую бородку свою, произнес:

– Уж это как есть!.. Это вы правильно, сударь, рассудить изволили.

– А? Правильно? – вдруг оживился Аристарх Алексеич и даже взор свой устремил в сторону мужика.

– Чего справедливей! – подхватил мужик, – при господах, аль ноне… Тогда житье было, прямо надо сказать – рай.

– А? Рай? – все более и более оживлялся «барин Листарка». – А теперь мучицы, а?

– Знамо, уж времена пришли… Ноне ему в пору щелоком брюхо полоскать, мужику-то… Ноне он бесперечь без хлеба сидит…

– Без хлеба!.. – радостно воскликнул барин.

– Еще как без хлеба-то! – наставительно протянул мужичок. – По нонешним временам, прямо надо сказать – издыхать мужику: нет-те у мужика ни земли, ни покосу, ни скотины, чтоб…

– А? Ничего нет! – злорадствовал Аристарх Алексеич.

– Ноне у мужика одна нажива – вошь да недоимка…

– Недоимка? А?.. Ну, а прежде, прежде?

– Господи ты боже мой! Как равнять прежние времена… Тогда мне что, тогда я на барщину сходил, по домашности по своей управился что нужно, барину сделал угожденье какое да и завалился к бабе на полати. Только мне и делов!.

– На полати! Ну, а теперь как, а?

Мужичок безнадежно махнул рукой и засмеялся.

– Вчистyю ребятишки перевелись! – воскликнул он.

Арина принесла трубку и снова подперла своим телом притолку. Аристарх Алексеич некоторое время пыхтел молча.

– Так перевелись, говоришь? – наконец спросил он.

– В отделку застряли! – отвечал мужичок.

– Хм… Так мука есть, Арина?

– Как не быть муке, батюшка-барин.

– И для барского стола хватит?

– Хватит, батюшка-барин, за глаза хватит для барского стола.

– Но, а если я вздумал бы дать кому, то как, а?

– И дать ежели надумаетесь, то хватит.

– Хм… Сколько, Власий, тебе муки? – обратился он к мужику.

– Пять пудиков бы мне, сударь… Уж сделайте такую милость.

– Да. Так пять пудиков тебе? Ну, а как прежде, при господах – как, а?

– Где же, сударь!.. Прогневили мы господа бога – это прямо надо сказать…

– А? Прогневили, говоришь?..

Листарка помолчал.

– Ну, дай ему, Арина, – наконец приказал он.

Арина моментально исчезла. Исчез и Власий.

– Вот! – поучительно заметил мне Листарка.

Я промолчал. В молчании прошло с добрых полчаса. Косматые облака стали мало-помалу расползаться, уступая место чистой и веселой синеве. Горячие солнечные лучи обильным потоком брызнули на поля и затрепетали на них сияющими волнами. Воздух был густ и мягок. Над горизонтом узкою лентой стояла какая-то беловатая, тусклая мгла. Дали были окутаны голубоватой дымкою. Парило.

В кустах сирени, точно ножницы в проворных руках артиста-парикмахера, стрекотала какая-то птичка. Соловей умолк; одна горлинка с иволгой наперерыв оглашали садик своими меланхолическими голосами. Лошадь моя, опустив уши, задумчиво поникла мордою и только изредка выходила из этой задумчивости, чтоб отмахнуться хвостом от назойливых, хотя и чрезвычайно маленьких мошек. Седая собака переменила свою наблюдательную позу и в сладком забытьи дремала, важно развалив брюхо. Шершавый щенчишка сидел около дрожек, глядел на колесо и смачно облизывался. Где-то гудели пчелы.

– Вот вы всё говорите, Аристарх Алексеич, у нас в земстве проходимцы… Не всё же проходимцы! Возьмем хоть Воронова – это уж дворянин настоящий.

– Воронов! Юрка! дворянин! – с пренебрежением воскликнул Аристарх Алексеич. – Могу вам сообщить!.. Нет-с, сударь мой… Настоящий дворянин, смею вам доложить, со всяким стервецом знакомства водить не станет… Юрке далеко до дворянина-с!.. У него, у срамника, мужики в кабинете садятся… Да-с!.. Могу вам сообщить!.. Вломится этак какой-нибудь грязный мужлан да и развалится и важничает, а Юрка ему водки подносит, лебезит перед ним, «вы» ему, стервецу, говорит, по отчеству величает… – Господин Тетерькин с негодованием отплюнулся, подавил некоторое волнение и затем уже продолжал: – Нет-с, далеко Юрке до дворянина… Вот покойник отец его, Антонин Рафаилович, – это точно был дворянин!.. Это настоящий дворянин был, смею вам доложить… К тому, бывало, купцы первостепенные не смели в усадьбу въезжать, а возьмет этак троечку, поставит за околицей, да пешечком-то, да без шапочки и бредет к барскому крыльцу… Вот это дворянин-с… Тот, бывало, не задумается: чуть не по нем – плетями! В кнуты!.. Розог!.. Вот это, могу вам сообщить!.. А то вы толкуете – Юрка! Юрке далеко до дворянина… Юрка – прохвост, сударь мой, а не дворянин…

Аристарх Алексеич важно всхрапнул, приосанился и строго взглянул на меня.

– Есть тут одна ррракалия – Семка Раков, – начал он, – мужичишка, могу вам сообщить, дрянь. Хорошо-с. Приказал я в прошлом году посеять просо. Посеяли. Поспело просо, приказал я нанять убрать его. Наняли. Наняли, смею вам доложить, негодяя Семку. Дали задаток. Отлично-с. Просо стоит… Ну, я, разумеется, спрашиваю: почему стоит просо? (Тетерькин внезапно рассердился.) Какие-такие причины!? – «Семка болен-с». – А-а, болен, нанять в его счет! – Приказал – наняли: семь рублей. Превосходно-с. Узнаю кто судья – Юрка судья. Великолепно. Прошу Юрку взыскать с Ракова двадцать рублей убытков и меня, господина Тетерькина, ублаготворить. Еду к нему сам… Понимаете ли – сам еду к этому протоканалье!.. Прошу… – «Нельзя». – Почему? – «Должны представить доказательства». – А мое благородное, дворянское слово? – «Не могу-с!..» – А? Каково вам покажется? Мне, помещику и дворянину, Аристарху Алексеичу Тетерькину – и вдруг: «Не могу-с!..» Дальше. (Чем больше сердился и входил в азарт Листарка, тем короче и выразительней становилась его речь.) Выхожу. Понятно, не простился. «Лошадь!» – Никто не откликается… То есть, понимаете – ни души. Лошадь стоит у ограды, был я в легком экипаже и кучера не взял. Вообразите положение! Кричу. Выходит из кухни какая-то бестия, в шапке, рожа красная и ряб. «Лошадь!» приказываю. Молчит… «Лошадь!» Что же вы думаете, этот мерзавец! – Тетерькин многозначительно замолчал и затем с расстановкой произнес: – «А поди да сам отвяжи», говорит… – Тетерькин спустил голос до слабого лепета: – А? Это, изволите ли видеть, мне-то, барину-то, он осмелился… Можете себе вообразить… Я онемел. (Тетерькин с ужасом расширил зрачки и уподобил голос какому-то зловещему шипу.) Бегу к Юрке. Говорю, прошу, требую, наконец, наказать мерзавца. Представьте себе смеется! А?.. Я, дворянин и помещик, требую и, наконец, прошу – и он смеется!.. – Тетерькин с негодованием запахнул халат свой и, чуть не захлебываясь от сдерживаемого волнения, возгласил: – Трубку, Арина! – после чего укоризненно, хотя и с примесью некоторой снисходительности, сказал мне: – А вы толкуете – дворянин… Нет, он не дворянин, а хам-с!..

Он мрачно умолк и уж после долгого промежутка прибавил, безнадежно махнув рукою:

– Все они хамы, могу вам сообщить!

Солнечные лучи начинали донимать нас: они били нам прямо в лицо. Аристарх Алексеич предложил перейти в сад. Перешли. В саду около дома действительно была тень. Нам подала Арина старенький выбитый ковер, и мы улеглись на нем в прохладе. В саду было хорошо. Яблони, все сплошь разубранные пахучими нежно-розовыми цветами, вишни, точно обсыпанные пушистым снегом, густо-зеленая сирень, ракиты, верхушки которых приветливо румянило солнце – все это неподвижно млело и нежилось в душистом и жарком, как дыхание, воздухе. Пчелы с веселым жужжанием копошились в цветах и когда улетали с добычей, то сверкали на солнце и казались золотыми. В сочной и густой траве мелькали ярко-желтые одуванчики, серебрилась кашка и, подобно снежинкам, белелись лепестки цветов, опавших с яблонь. Суетливые мошки толклись здесь и там. Речка, еще не успевшая затянуться зеленью порослей, ясно и неподвижно сверкала сквозь ракиты. Соловей томно и тихо рокотал в углу сада. Облака почти сбежали с неба, и оно висело над ними светлое и ласковое.

Помимо пчелиного жужжания, соловьиного тихого рокота, воркования горлинки и мягких переливов иволги, изредка прерываемых криком, подобным крику дикой кошки, – все было тихо. Все казалось погруженным в сон. С того берега не доносилось ни звука: село словно вымерло. В двориках, видневшихся около сада, тоже все безмолвствовало, редко-редко какая-нибудь одуревшая со скуки собака нарушала это безмолвие долгим и протяжным зевком.

Молчали и мы с господином Тетерькиным.

Случалось ли вам, читатель, в жаркий весенний день лежать на траве в цветущем саду, лежать и глядеть в необъятное синее небо? Случалось ли вам чутким ухом внимать едва заметному шелесту и шороху высокой и прохладной травы, слабо тревожимой роями красивых мошек и шаловливым дыханием ветра, ласковым и теплым, как веяние весны? Случалось ли вам до самозабвения, до отрешения от всего существующего упиваться влажно-душистым весенним воздухом и грустными звуками птичьих песен?..

О, как глубока и таинственно-величава безграничная небесная даль… Каким ласковым жаром и какой невозмутимой тишиною веет от нее… Трепещут ли под напором ветра гибкие ракиты, слабым ли шепотом отзывается трава тому ветру, звенят ли мягкие и упругие речные волны, ударяясь о берег, гудят ли заботливыо пчелы и бисерными переливами рокочет соловьиная песня, плачет ли кукушка и заунывно жалуется горлинка – необъятная высь вечно безучастна и вечно безмолвна.

Но берегитесь вникать в смысл этого безучастия и этого безмолвия. Не отравляйте красоты. Отрешитесь от мысли, едко разъедающей душу. Раскройте эту душу одной только мирной и тихой красоте и одной только этой красоте бесхитростно внимайте… Смотрите на синеву небесную, прозрачным морем повисшую над вами. Смотрите на это пышное и круглое облако, с торжественной тихостью плывущее по этому морю… Смотрите и любуйтесь. Вон острые и блестящие листья ракиты яркою зеленью вырезались, на лазурном фоне неба и слабо волнуются, колеблемые легким ветром… Вон бледный тополь задумчиво лепечет жесткими листьями своими и ослепительно заворачивает их серебристую подкладку в упор этому ветру… Вон молодая береза, радостная и ясная, как невеста, дрожит, и трепещет, и сверкает на солнце… Глядите и любуйтесь. Глядите, как светлы и нарядны эти яблони, подобно гигантским букетам украшающие сад и как бы живущие, как бы ощущающие негу своего существования… Глядите, как хорош этот частый, темно-сизый вишенник, притаившийся под густым навесом цветов и твердых темно-зеленых листочков…

– Вот вы говорите – дворянство, – внезапно заговорил Аристарх Алексеич, и заговорил почти ласковым тоном, ибо и его дубовые нервы разнежились прелестью сада, – дворянство, могу вам сообщить, попитало. Где теперь дворянство, позвольте вас спросить? – Он задумался и затем добавил с грустью: – Нет теперь дворянства, сударь мой…

Соловей разразился бойкой и раскатистой руладой. Мы помолчали, послушали, и господин Тетерькин опять заговорил:

– Катай-Валяев, помню… Вина, повар, музыканты… Можете себе вообразить: тридцать человек музыкантов!.. И все сгинуло… В приятных отношениях был я с этим домом… То было дворянство. Представьте, рысаки были: львы, смею доложить… А сады, а парки, а оранжереи… Все прахом пошло!.. Борзых вспомню, гончих… Где все девалось, позвольте спросить? Господин Тетерькин даже с каким-то испугом вперил в меня глаза свои, но скоро оправился, махнул рукою и с какой-то тихою печалью воскликнул: Измельчал, сударь мой, наш брат дворянин, опаскудился, смею вам доложить, с мужичишками съякшался, хаму душу свою запродал… И сгинет, весь сгинет…

Он поник головою и задумался.

– Теперь еду я по селам. Там дом, там усадьба… Да ведь какой дом, какая усадьба, могу вам сообщить! Дом с иголочки, усадьба – полная чаша… Чей дом? – «Епифана Елдакимова». – Чья усадьба? – «Малахвея Евстигнеева…» – Тьфу!.. Кабатчики, шибаи, кошкодеры – в люди полезли… Брюхо растят, волосы маслом мажут, анафемы, в лице – румяны, одеты – чертом… А-ах ты… (Тетерькин крупно ругнулся.) Тоска и горе. Горе, могу вам сообщить, Николай Васильевич. Перенесть не могу. Мутит, сударь мой. Десять лет в храм не езжу-с! – Не могу, не выношу. Зазнались, сударь мой. Барина знать не хотят, шапок не ломают, подлецы… Какой-нибудь Малафейка-кабатчик рожу воротит, к амвону, бестия, лезет, просвиру ему, ракалии, на тарелке выносят. Не могу-с, сударь мой! Я дворянином жил, дворянином помру. Это могу вам сообщить. Что мне? – позвольте вас спросить… Именье? – есть… Людей, которых вижу? – уважают… Церковь – ежели? – бог с ней. Я спокоен. Я чист, сударь мой, Малафейкиной рожи пакостной я не вижу, спесь его хамская у меня за глазами… Спесивься, анафема!

Аристарх Алексеич перешел в благодушный тон:

– Я – барин, барином и останусь. Это могу вам сообщить, сударь мой. Я своим не поступлюсь. Что мое – мое. Умру, схоронят – не будет барина. А пока жив – подлецу Малафейке не уступлю. Он у амвона стоит – стой, шельма, нога моя не будет в церкви… Он по селу гоголем расхаживает – ходи, анафема, я где и село стоит позабуду… Он, стервец, енотку напялил, он, каналья, слышу я, калоши заказал – плюю я на енотку и на калоши его плюю… Я в своем доме, сударь мой, в халате – царь.

Когда свечерело, мы отправились в поле. Узкая дорожка, с глубокими колеями и красноватой травкой посередине, вела нас вверх по отлогой равнине. Весело было проходить этой дорожкой. Кругом волновалось ржаное поле, однообразное как море, густое и прохладное. Развалины мухоморкинского домика, усадьба Листарки, дворики около сада – все это по самую пелену пряталось за высокой рожью, и только село за рекой, расположенное на высоком берегу, господствовало над окрестностями и виднелось как на ладони.

Вечер был прекрасный. Легкие как паутина облака собрались на западе и длинными, продолговатыми полосами протянулись над закатом, в упор заре, окрасившей их разнообразнейшими цветами, от нежно-розового до бледно-зеленого, от ярко-фиолетового до янтарного включительно. Воздух был прохладен и тих. Около дороги звонко перекликались перепела. С того берега доносилось мычание стада, и пыль, поднятая этим стадом, золотисто-румяными клубами стояла над селом.

Мы дошли по дорожке до межи и стали на ней. Рожь, окружавшая нас со всех сторон, то приникала под мимолетным ветром, и тогда шорох гибких стеблей встревоженно разносился в чутком воздухе, то вновь поднималась и недвижимо замирала в тонкой дремоте.

Аристарх Алексеич одною рукой придерживал полу халата, другою величественно указывал мне на поле, отлогою равниною протянувшееся к его усадьбе.

– Все мое! – гордо произнес он. – Вот, смотрите – это рожь. Моя-с. За рожью пары – опять мои, сударь мой. Яровое тоже мое. Видите?.. Могу вам сообщить – жить можно. Смотрите – это усадьба. Вон сад, вон ракиты… Видите ракиты? (Я видел их.) А вон межа. Глядите на межу. От усадьбы к Мухоморкину дорожка пошла, – видите? Это и есть межа, сударь мой. Моя дача к самому его дому подходит. Теперь – вот межа – стоим на ней. Видите, а? Все мое!

Дружный ветер пронесся откуда-то и ринулся на поле, и рожь, точно подтверждая слова своего хозяина, одобрительно зашептала и зашевелилась и радостно наклонила свои бледно-зеленые стебли к нашим ногам. Трепетные волны расползлись по полю и зарябили его веселой рябью.

Лицо Листарки просветлело; вечно насупленные брови приподнялись, и самые глаза, всегда мутные и упрямо-напряженные, осветились каким-то привлекательным светом. Он все еще стоял в позе Марса-победителя и указывал рукою вдаль.

– Все мое! – повторил он. – Вон тополь… Видите – тополь?.. Сорок лет тому тополю. А береза? Смотрите, какая она… Вон белеет! Это молодая береза.

Он долго и неподвижно смотрел и на березу молодую, и на серебристый тополь, и на всю усадьбу; под конец жадно обвел глазами все поле, вздохнул от избытка чувств и опустил указующую руку.

На обратном пути нам встретились три мужика (мужики были из числа постоянных работников Аристарха Алексеича); все они еще издалека сняли шапки и при встрече с нами почтительно остановились и приветствовали господина Тетерькина «сударем». Это как нельзя лучше подействовало на господина Тетерькина. Преисполненный счастья, торжества и величия, возвратился он в свои «хоромы», и я не ошибусь, если скажу, что в тот вечер он особенно чувствовал себя достойным преемником настоящих, коренных дворян, вроде Катай-Валяева и Антонина Рафаиловича Воронова.

Простился он со мной любезно, хотя и не упустил случая, вместо всей руки, подать мне три пальца, а вместо поклона – надменно выпятить грудь и сделать некоторое мановение бровями.

Отъехав на довольно значительное расстояние от усадьбы, я услыхал густой и важный бас Листарки, на добрую версту гласивший: «Спать, Арина!».