Текст книги "Порох непромокаемый (сборник)"

17

Черепаха Таня жевала сморщенное кольцо лимона и думала о пустынях детства. Плакали за желтыми тростниками текучие воды Аму-Дарьи, песок забирался змейками в верблюжий след под барханом, бежали по пустыне перекати-поле, а я смотрел в ее маленькие глаза и видел в них лишь одно: тоскливое свое отражение.

Она доела лимон, и я ей сказал: «Пора», – потому что весь вечер мысли мои были только о Женьке Йонихе. Она это понимала, она вообще была человек понятливый, устроилась у меня в кармане, и мы молча отправились к Лермонтовскому проспекту на трамвайную остановку.

Идея была такая: вдруг Женька правда собрался бежать в Египет. Говорил же он мне об этом сегодня в классе. И про мелочь на трамвай спрашивал.

Верилось, конечно, с трудом. Один, без меня, он вряд ли туда решится. Но проверить вариант стоило.

Остановка была у сквера на углу Лермонтовского и нашей улицы, как раз неподалеку от школы. В скверике светились деревья и тихо прела листва. Деревья светились ровно, а от холмиков лежалой листвы пахло грецким орехом.

Женьки на остановке не было; нигде не было – ни в скверике, на скамейке, ни у ступенек школы, ни дальше, где проспект пересекала Садовая.

Может, Женька уже уехал и сидит теперь под египетской пирамидой, нюхает цветок лотоса или ловит на удочку крокодилов?

Минут двадцать мы решили его все-таки подождать – вдруг появится.

Двадцать минут прошло; в окнах уже зажигали свет, но фонари еще не горели.

Трамваев тоже почему-то было не слышно, и на остановке мы стояли одни.

Я уже собрался идти, как черепаха в кармане зашевелилась и высунула наружу голову.

– Ты чего?

Она не ответила, повела своим черепашьим носом и внимательно оглядела сквер. Я тоже повторил ее взгляд, но интересного ничего не заметил.

Выгоревшие на солнце скамейки, ясени, топольки, вал облетевших листьев – обычный осенний вид.

Человек Лодыгин дышал через свернутый в трубочку тополиный лист. Телескоп был замаскирован под простое березовое полено, а чтобы не отсвечивал окуляр, сверху, на кучу листьев были набросаны донышки от битых бутылок.

Единственное, чем он не мог управлять, – это ветром. Хорошо, что прогноз был тихий, ветер без порывов, умеренный, а судя по вялым тучкам, дождик капать не собирался.

Земля была сырая и теплая, и, чтобы не разморило в тепле, он выбрал себе место пожестче, с колючками пожухлой травы и с точками муравьиных норок.

Объект топтался на остановке; сглатывая тополиную горечь, человек Лодыгин осторожно прибавил резкости и на слух определил время.

Пока все шло как по писаному. Объект крутил головой и продолжал топтаться на остановке.

Человек Лодыгин подумал, а не выкурить ли ему папиросу – если тихо курить в рукав, то дым уйдет под одежду и разжижится в лабиринтах складок.

Он осторожно переместил дыхательное устройство вбок и на его место пристроил белую палочку папиросы. Прикурил от фронтовой зажигалки, улыбнулся – сделалось хорошо.

И тут объект повел себя не по правилам. Обернулся в сторону сквера и подозрительно навострил взгляд.

Человек Лодыгин насторожился. Такой оборот дела его не устраивал.

«Так, – подумал он, разгоняя маховик мысли. – Для начала надо объект отвлечь». И выдохнул через тополиную трубочку маленькую серебряную горошину.

Та сделала в воздухе полукруг и точно над остановкой раскрылся белый куполок парашюта, а под ним на коротких стропах закачался маленький игрушечный человек в серебряном шлеме летчика.

На лицо он был вылитый космонавт Гагарин, хотя об этом первопроходце космоса мир узнает только через полгода. А сейчас это была легкая качающаяся фигурка, спускающаяся с небес на землю.

Я смотрел, как она кружится над проспектом, забыв обо всем на свете. Летчик мне улыбался, он махал мне ладошкой из целлулоида и шевелил целлулоидными губами.

И когда до моей руки ему оставалось совсем немного, в воздухе что-то произошло. На лицо летчика набежала тень, он скорчился, ноги подтянул к животу, в нем хрустнула невидимая пружина. И вдруг вместо маленького парашютиста в воздухе запели осколки, замелькали винтики и пружины, и ударило горелой пластмассой.

Парашют вспыхнул и превратился в дым. Руку обдало жаром, и что-то острое и горячее упало в мою ладонь. Это была погнутая нашлепка со шлема: ровные буквы «СССР» и герб с шевелящимися колосьями.

Тем временем человек Лодыгин перебежками, в два приема, одолел расстояние между кучами и зарылся в теплую глубину.

«Нет, – печально подумал он, – с этим надо кончать. Не могу, не хочу, не бу…»

Я вздохнул: жалко было игрушечного парашютиста.

Черепаха Таня все тянула голову к скверу, к прелой куче с блестками бутылочного стекла.

– Видишь? Ничего нет, – успокоил я черепаху Таню, протыкая вязовым колышком пахучую горечь листьев.

И тут мы оба – я и она – услышали долгожданный звон.

Странный он был, печальный, с каким-то замогильным подвывом – уж на что черепаха Таня была хладнокровное существо, а и она не выдержала, спрятала голову под низкий козырек панциря.

Трамвай завернул с Садовой и, моргая подслеповатыми фарами, нехотя поплелся вперед.

Вел он себя непонятно, трамваи так себя не ведут: то делал громкий рывок, то намертво примерзал к рельсам, а то начинал раскачиваться – опасно, из стороны в сторону, дрожа все мельче и мельче и судорожно дребезжа стеклами.

Я посмотрел на номер. Номер был почему-то тринадцатый. Удивиться я как следует не успел, потому что водил глазами – высматривал по сторонам Женьку.

Я еще продолжал надеяться, что Женька все-таки подойдет.

Вагон с несчастливым номером остановился напротив нас. Всхлипнула гармошка дверей, прорезиненные мехи сложились, и улица откликнулась эхом.

Из трамвая никто не вышел, а входить в него было некому. Я вздохнул, надо было возвращаться домой. Сейчас вагончик уедет, помашу ему на дорожку ручкой и тоже тронусь – поздно уже.

Но трамвай будто в землю врыли. Или кончился в проводах ток. И людей в трамвае было не видно, лишь неясно маячила впереди кукольная фигурка вагоновожатого. Двери были раскрыты настежь, и я решил заглянуть. Подошел, залез на ступеньку, сунул краешек глаза внутрь. И почувствовал толчок в спину. Двери за мной закрылись.

– Все, пионер, приехали. Конечная остановка, – сказал мне знакомый голос.

И день превратился в ночь.

18

В ночи горели два спичечных неподвижных глаза. Сколько было времени, я не знал. Пахло камнем, сырой землей и почему-то нашей школьной столовой.

Два глаза пододвинулись ближе. Я протянул к ним руку и почувствовал шершавую кожу. Я узнал черепаху Таню.

– Где мы? – спросил я ее и испугался своего голоса. Было в нем что-то чужое, но Таня его узнала и лизнула меня ниточкой языка.

Я взял ее на ладонь и погладил островок панциря. Вдвоем было не так страшно – даже в этой неживой темноте.

Я прислушался – где-то пела вода. Значит, жизнь в этом мире есть.

– Будем искать выход. Идем, – сказал я веселым голосом, чтобы она не думала, что я трушу.

И мы пошли: она – у меня в руке, я – растопыренной пятерней тыча наугад в темноту.

Скоро мы увидели свет: маленький, чуть заметный, будто его прятали в кулаке.

Запахло водой и ветром.

Мне сразу сделалось хорошо, и я зашагал быстрее.

Когда мы дошли до света, радости моей поубавилось. Перед нами была грубая гранитная стенка и бойница величиной с носовой платок. В бойницу летели брызги и таяли на железных прутьях, которые ее сторожили.

За стеной плескалась вода. Фонтанка, я узнал ее сразу – по голосу ленивой воды.

А свет, к которому мы пришли, был желтой тенью зажженных на берегу фонарей.

Я даже определил место, где мы сейчас находились: примерно, между Климовым переулком и въездом на Египетский мост.

Моста отсюда было не разглядеть – слишком узкой была дырка в граните и мешали отсветы на воде. Египет тоже скрывал туман и загораживала дымка береговых тополей.

Что делать, размышлял я. Стоять здесь, смотреть на Фонтанку и ждать случайного катера? А дальше? Ну будет этот случайный катер, ну увидят с него за решеткой чью-то бледную тень лица, ну, допустим, даже и выслушают. Но какой идиот поверит во всю эту историю с чемоданами? Я бы на их месте ни за что не поверил.

Только теперь мое место здесь, в этой каменной мышеловке, и такое это место чужое, что покуда не вернулся мой давешний трамвайный знакомый, надо отсюда как-нибудь выбираться. И чем скорее, тем лучше.

И мы отправились обратной дорогой на поиски своего спасения.

Мы шли, спотыкались о какие-то корни и скользкие железные трубы, перешагивали в темноте ямы, в них светилась и шевелилась тьма, закрывали руками голову от хохочущих летучих существ, бежали, падали, поднимались, насмерть разбивались о стены, плакали в загаженных тупиках, и когда сил уже не осталось, а осталось только лечь умереть, я увидел высоко над собой маленькую сиротливую звездочку, висящую на безлюдном небе.

Мы стояли на дне колодца, из которого вычерпали всю воду; его стены были из бетонных колец, и наверх, вделанные в бетон, вели узкие металлические скобы.

Пересадив черепаху Таню с руки себе на плечо, я проворно, по-обезьяньи, стал карабкаться к сиротке-звезде.

Она была уже совсем близко, когда голова моя уперлась в железо, и я понял, что до неба нам не добраться.

Звезда была за решеткой. То есть, наоборот, за решеткой была не она, за решеткой были мы с Таней.

Я приник глазами к железу и тоскливо посмотрел на звезду. Это была не звезда, это тускло светилось окошко – одинокое среди темной вереницы других.

Место было очень знакомое. Настолько знакомое, что сердце мое сжалось, как загнанный в западню зверек.

Это был школьный двор, наш – я знал в нем каждую каплю в осенних лужах и каждого беспризорного воробья.

Решетка, через которую мы смотрели, была зарешеченным входом в бомбоубежище. А ключ был далеко-далеко – у Василия Васильевича на шее. Это его окошко бросало нам крохи света.

Опять свобода махнула белым платочком и скрылась в крокодильем нутре.

Я медленно слез обратно и сел, уставясь на мутное пятно на стене. Мне уже ничего не хотелось, я стал той самой лягушкой, которая, угодив в молоко, покорилась своей судьбе.

Я сидел и смотрел на пятно, и чем дольше я на него смотрел, тем больше оно меня раздражало. Сначала я не понимал, почему, потом, когда пригляделся, понял.

Пятно было не игрой света и не облепленной мухами паутиной. На стене висела мишень – квадратик серой бумаги, какие вешают для стрельбы в тире. Только посередине, где положено быть десятке, был нарисован маленький человек в розовом пионерском галстуке и в серой школьной одежке. В том месте, где под форменной курткой было спрятано его сердце, на мишени чернела дырочка с рваными обугленными краями. Нетрудно было понять, что дырочку оставила пуля.

А сверху на бумажном листке шли крупные и прямые буквы: «СМЕРТЬ ШПИОНУ».

Если шпион это – я, то смерть, значит, тоже – мне. Весело, ничего не скажешь.

И мне стало очень грустно. Так грустно, что я взял черепаху Таню и прижался к ней холодной щекой.

Под твердой корочкой панциря я услышал Танино сердце. Оно тикало, как медленные часы – дома, у нас на буфете, из-за них я вечно опаздывал на первый урок.

Мне стало до боли жалко это маленькое живое сердце. Я сорвал со стены мишень и растоптал ее каблуком.

– Нет, – сказал я угрюмой смерти.

– Да, – услышал я за спиной, а когда повернул лицо, то увидел черную дырку дула, нацеленного мне прямо в грудь.

19

– Хватит, – сказал человек Лодыгин. – Не могу больше быть мерзавцем. Не хочу, не могу, не буду. – Он убрал в футляр телескоп, накормил голодный аквариум и погасил плевком папиросу. – И курить брошу.

Он решительно направился к двери, потом вернулся, из-под кровати выволок чемодан и смахнул с него дохлых мух.

С чемоданом в руке он вышел из квартиры на лестницу. Две тени, большая и маленькая, загородили ему дорогу. Большая тень прокашлялась и строго сказала:

– Ни с места. Вы арестованы, гражданин Лодыгин.

Гражданин Лодыгин покорно замер на месте. Потом сощурился и удивленно спросил:

– Вы? Вы же тоже…

– Я не тоже, я – из милиции. Капитан Жуков.

Переложив пистолет под мышку, капитан Жуков раскрыл служебный портфель.

Сперва он вытащил из него рыжие стоптанные ботинки, потом брови и бороду на прилипках и, наконец, бордовую книжицу, где все было про него написано.

Вместо того, чтобы потемнеть от преступной злобы, человек Лодыгин почему-то весело улыбнулся:

– Вы-то мне и нужны. Я как раз собрался идти в милицию. Сейчас я вам все объясню. Дело в том… В общем, я – не я, то есть я – действительно Лодыгин Николай Николаевич, но…

– Хватит заговаривать зубы. Где мальчик, Филиппов Саша, десять лет, ученик третьего класса «Б» шестидесятой школы Октябрьского района города Ленинграда, прописан по этой улице?

Лодыгин заволновался и потряс рукой с чемоданом:

– Я знаю, только скорей. Идемте.

И три тени, маленькая, большая и средняя с чемоданом в руке, бросились по ступенькам вниз.

20

Голос из темноты подземелья перечеркнул мое «нет» крестом.

– Смерть шпиону. – Дуло сместилось влево, и теперь его страшный глаз лежал на линии моего сердца. Я видел, как белый палец давит на спусковой крючок.

Грохнул выстрел, из дула прыгнула смерть, но добраться до меня не успела – дорогу коварной пуле перебежала рыжая тень.

Из камня брызнули искры – это вышибло из руки пистолет.

Глаза мои превратились в блюдца – я узнал своего спасителя. Ботинок, рыжий, тот самый, что крутил точильное колесо.

Дальше пошла полная чехарда. С неба упали:

1) Женька Йоних;

2) тот самый старик-точильщик; хотя он был сейчас без бороды и усов и одет был в пиджак и брюки, я его все равно узнал;

3) Василий Васильевич с болтающимся на шее ключом;

и самое удивительное:

4) таинственный человек Лодыгин, из-за которого все мои несчастья и приключились.

– Где он? – спросил бывший хозяин точила.

– Вот он, даже живой, – ответил ему Василий Васильевич, показывая на меня пальцем.

– Да не Филиппов, Филиппова я и сам вижу. Этот, который стрелял. Двойник.

Все посмотрели в угол, откуда в меня стреляли. Василий Васильевич посветил фонариком. Кроме кучи какой-то ветоши и попирающего ее рыжего башмака, в углу ничего не было.

Точильщик (бывший), насупившись, поспешил туда. По пути он подобрал пистолет – орудие несостоявшегося убийства, – поднял не просто, а обернув в носовой платок, чтобы не стереть отпечатки пальцев.

Пистолет он убрал в портфель, следом за пистолетом в портфель отправился и ботинок.

– Веселенькая картинка. – Двумя пальцами, как мертвую гадину, он поднял над землей тряпье.

Я вздрогнул и посмотрел на Лодыгина. Нет, он стоял живой, а то, что держал на весу точильщик, было сморщенной надувной куклой, из которой улетучился воздух. Но фигура, лицо, одежда, в которую был одет манекен, – все было, как у Лодыгина. Даже глухарь на шляпе.

Бывший точильщик внимательно осмотрел чучело.

– Прокол, – сказал он, показывая дырочку на запястье. – Это я его случайно подметкой. Гвоздик там у меня, все забывал подбить.

Он убрал манекен в портфель. Потом подошел ко мне и протянул руку. Ту, которая была без портфеля.

– Капитан Жуков.

На капитана он был не похож: ни трубки, ни через глаз повязки – ничего такого у этого капитана не было. Даже шрамов от акульих зубов. Но все равно я сунул ему ладонь и скромно ответил:

– Саша.

Он пожал мою руку и пристально посмотрел мне в глаза:

– В общем так, Александр. За проявленные мужество и отвагу объявляю тебе благодарность от всего нашего милицейского коллектива и от себя лично. А вы, товарищ директор, отразите это в приказе по школе и объявите на пионерской линейке.

При этих словах Василий Васильевич щелкнул скороходовскими каблуками и вытянулся по стойке смирно:

– Служу Сове…

– Отставить, – сказал капитан Жуков, – сейчас можно без этого.

Он снова посмотрел на меня:

– А ведь я поначалу подумал, что ты тоже… – Он легонько тряхнул портфелем. – Ты уж не обижайся, за то, что я тогда во дворе. Работа такая. Договорились? – Капитан улыбнулся и показал на Женьку. – Друг у тебя хороший. Смелый парень, толковый. – Он посмотрел на часы. – Идемте, товарищи. Время позднее, а нам еще надо о многом поговорить. Правильно, товарищ Лодыгин?

21

Чемодан лежал на столе. За столом сидел капитан Жуков и стучал по клавишам «Ундервуда». Остальные расселись кто где – директорский кабинет был большой, и стульев хватило всем.

Говорил, в основном, Лодыгин – под пулеметный стук «Ундервуда», на котором капитан Жуков фиксировал его невероятный рассказ.

Когда дело дошло до Генератора Жизни, сокращенно ГЖ, того самого черного чемодана, с которым пришел Лодыгин, директор Василий Васильевич изумленно покачал головой:

– С виду чемодан чемоданом. Даже не верится.

– Вера тут ни при чем, – строго оборвал его капитан Жуков. – Советский человек верит исключительно в науку и технику. Верно, товарищ Лодыгин?

– Полностью с вами согласен, товарищ капитан.

– И потом, – продолжил капитан Жуков, – вы только что сами видели, как этот якобы чемодан оживил этажерку с книгами.

– Этажерка – это пример, – поддержал капитана Лодыгин. – Оживить можно что угодно, любой предмет. Дело только во времени и опыте оператора. Но, повторяю, перед этим необходимо снять психокарту с того организма, дублем которого этот предмет вы собираетесь сделать. И все это может он. – Лодыгин бросил ласковый взгляд на свое детище, потом подумал о другом своем детище, нахмурился и опустил голову.

– У вас нет папиросы? – спросил он чуть погодя; лицо его оставалось мрачным.

– Мы, по-моему, в школе, а не в ресторане «Казбек». Подумайте о подрастающем поколении. – Капитан Жуков кивнул на меня и Женьку.

– Да-да, я понимаю. Это я так спросил, от волнения. Я ведь не курю – бросил.

И без всякого перехода он приступил ко второй, трагической части своей необыкновенной истории.

Даже старенький «Ундервуд» стал стучать печально и с перебоями, а на мужественном лице капитана загулял над скулой желвак – так жутко было все это слышать.

Все началось с любви к детям. Своих детей у Лодыгина никогда не было, и каждый час его холостяцкой жизни был безвиден и пуст, как мир до первого дня творения. Чужие дети пугались непонятного дяденьки, когда на улице он протягивал им конфеты.

Я кивнул, уж мне ли этого было не знать.

– Потом я увлекся своим генератором, и на время тоску по детям заглушила работа…

Но работе пришел конец – Генератор Жизни был создан, и тоска возвратилась снова.

Тогда он принял решение: вырастить себе в колбе сына.

Это был мучительный день – мучительный и счастливый одновременно. Он видел его рождение, он держал его на руках и кормил из резиновой груши.

– Ребенок рос быстро, Генератор Жизни был его доброй нянькой. За каких-то три года он достиг моего возраста и моего ума. Я читал ему классиков гуманистической мысли и великих мастеров слова. Я играл ему на рояле Хренникова и на скрипке Арама Хачатуряна. Я не знал, чем все это кончится. Когда он маленьким крал у меня папиросы, я думал – это лишь болезнь роста. Когда он в суп мне подбрасывал дохлых мух, я считал, что это он не со зла. Только в два года, когда он оживил резиновую игрушку и она воровала для него в гастрономе пиво и шоколад, я впервые подумал, что с сыном что-то неладно, но не придал этому большого значения. Наказал, пригрозил ремнем, не играл ему в тот вечер Хачатуряна. Я уже говорил, во всем он был моя копия. Порой я сам начинал сомневаться, он это, а может быть, это я. Жизнь моя стала полной неразберихой. Я стал замечать за собой странные вещи. Например, подозрительность – я купил себе телескоп. Я сделался жадным, полюбил деньги и разлюбил музыку. Больше всего жалею, что не слушаю теперь музыку…

– Молодой человек, – Василий Васильевич показал на Женьку, – может сыграть вам что-нибудь на баяне.

– Это потом, – сказал капитан Жуков. – Продолжайте.

– Я выполнял какие-то его непонятные просьбы, устраивал какие-то встречи, часто с переодеванием, а недавно почти случайно узнал, что мой сын использует Генератор Жизни в корыстных целях – делает его копии и продает их разным подозрительным личностям с юга. И что его разыскивает милиция…

– Разыскивала, – вдруг поправил его капитан. – Практически он в наших руках.

– В ваших руках? Вы уверены, что он – это он, а не его резиновое подобие?

– Уверен, – ответил капитан Жуков. – Завтра в двенадцать-ноль-ноль он будет на чемоданной фабрике. Между прочим, там-то и изготовлялись копии вашего генератора и туда же переправлялись ломаные – чинить. Только ради всего святого, это агентурные сведения, поэтому просьба – не разглашать.

– Я буду молчать как рыба.

– Все, товарищи. – Капитан Жуков поднялся. – Главное мы теперь знаем. Из школы будем расходиться по одному: сначала школьники, за ними – взрослые.

Я поднял руку.

– Вопрос можно? Экскурсия на чемоданную фабрику с этим… ну, тем, что завтра… как-нибудь связана?

– Постой-ка. – Капитан Жуков нахмурил брови. – Я разве не говорил? Это одна из основных частей всей завтрашней операции. Экскурсия отвлечет их внимание, а дальше… – Он замер на половине фразы и пристально посмотрел на меня. – Это уже моя забота, что будет дальше. И вообще, Филиппов, что-то ты под вечер разговорился.