Текст книги "Ватерлиния (сборник)"

Когда в дверь ударили второй раз, не кулаком и не ногой, а чем-то тяжелым, Шабан уже пружинил на ногах сбоку от двери. Как скатился с кровати и, оттолкнув Лизу, метнулся к стене, он не почувствовал. Первое, самое ценное, мгновение было выиграно, и теперь он с удивлением увидел свою руку уже на рукояти пистолета, а кобура словно и всегда была расстегнута. Он почти развеселился: вот они, рефлексы, – но в дверь снова ударили, и тогда он медленно извлек пистолет. Снаружи били размеренно, упорно, и оттуда, заглушая уже порядком затихший праздничный шум, доносилось тяжелое злое сопение. Неужели Штуцер уже разболтал?

Лиза, не удержавшаяся на ногах, когда Шабан ее оттолкнул, поднималась с пола, все еще нерешительно улыбаясь. Она не понимала.

– Укройся там, – приказал Шабан, указывая рукой на спинку кровати. – И не высовывайся.

«Будут стрелять или нет? – билась в голове мысль. – Пока не сломают дверь, наверное, не будут – не только дверь, а и себя берегут, а потом?»

В дверь застучали сильнее. Шабан медленно пятился: стрелять с близкого расстояния было бы самоубийством. Найдя ощупью дверную кнопку, он оглянулся на Лизу – она съежилась позади кровати, правильно закрывая руками голову, будто всю жизнь только этим и занималась. Было не разглядеть, улыбается она или нет. Шабан облегченно вздохнул и с силой вдавил кнопку в стену.

Глава 4

– Тьфу ты, – сказал Шабан, убирая пистолет. – Я думал, тебя давно след простыл.

– Н-не простыл, – объяснил Менигон. Он был пьян и выглядел вызывающе. В нос Шабану ударил резкий запах дешевого алкогольного суррогата, и Шабан, брезгливо пожав протянутую для приветствия руку, отодвинулся. Менигон немедленно воспользовался этим и, шагнув в комнату, попытался задвинуть за собой дверь. Руки его не слушались.

– Не хапай дверь, – холодно сказал Шабан. – Здесь кнопка.

Он тут же пожалел о сказанном: пока Менигон был в дверях, его еще можно было выставить. Теперь это превращалось в проблему. Он войдет и будет говорить, говорить, то проникновенно, то горячась, размахивая лапами и брызгая слюной; будет объяснять, почему он поступил именно так, а не иначе; будет захлебываться словами, ненавидя собеседника и в то же время всячески пытаясь убедить его в истинности только что пришедшего в голову абсурда. Или вдруг начнет каяться? И то и другое – противно. А он будет стараться, пока не выбьется из сил и не заснет прямо здесь, то ли на полу, то ли на кровати – и тащи его потом за ноги в коридор. Он не понимает, что все уже сказано, да и что тут еще скажешь, если при исторической сцене прощания каждый высказал все, что думал о другом. Все без остатка и сверх того еще многое, о чем лучше не вспоминать. До драки не дошло, и на том спасибо.

– Я д-думал, ты мне т-теперь и руки не подашь, – сказал Менигон, держась за стену. – А ты… – он вдруг икнул и качнулся, – а ты – п-подал. Руку.

– Я ее потом вымою, – пообещал Шабан. – Зачем пришел?

– Зачем?.. – На длинном лице Менигона отразилась работа мысли. – А и правда – з-зачем? Чего я у тебя не видел? Д-девку твою говорящую не видел? Я сам говорящий. И как говорящий говорящему я тебе говорю: н-не знаю я, зачем к тебе пришел. И ты не знаешь, – он вдруг выпрямился и бесцеремонно ткнул Шабана пальцем в грудь, – хотя тебе к-кажется, что ты знаешь. И она не знает… вон та, что за кроватью. Пришел вот, и все. Эт-то факт. А с ф-фактами нужно об-бращаться – ик! – осторожно… Во-от!

Шабан пошарил ногой вокруг себя, нашел обувь. Ему было тягостно. Не так уж легко терять друга, особенно когда человек, которого считал другом, приходит вроде бы неизвестно зачем, а на деле – искать понимания, и приходит в скотском состоянии, потому что иначе не может… Менигон – конченый. Теперь он эксперт, уважаемое лицо в агентстве по торгу и найму, да еще на Земле, не где-нибудь. Он сделал выбор и начал дрейф по течению, отдавая себе отчет в том, что неизбежно усилит это течение, и надеясь в душе, что усилит не слишком сильно. Это даже не предательство, подумал Шабан, зря я его тогда облаял. Это просто старость. Голову в песок и ни о чем не думать. Но он не сможет ни о чем не думать, очень он не прост и поэтому будет мучиться, пока сам не поверит в какое-нибудь выдуманное на свежую голову оправдание. Вообще-то Менигон – несчастный сдавшийся человек и, наверное, достоин сочувствия, только шел бы он сейчас к чертовой матери…

– Тебя не ждут на космодроме? – осторожно напомнил Шабан. – Между прочим, не советую тянуть с ренатурализацией. Лучше сделать здесь, а то на кораблях сам знаешь, какая халтура.

– На корабля-ах… – протянул Менигон и злорадно усмехнулся. – Врешь ты все, Искандер. Оп-пять врешь. Нету никаких кораблей, один к-кораб-бль есть, да и того, честно сказать, нету. Где он? – Менигон оглянулся, будто в самом деле рассчитывал найти в комнате корабль, и развел руками, но тут же снова схватился за стену. На его лице появилось горькое выражение. – Нету! – повторил он. – Нигде. Я теперь думаю: а может, его и не было?

– Твой корабль на космодроме, – сказал Шабан. – И я тебе настоятельно советую не тратить здесь времени. Упустишь рейс – застрянешь еще на полгода.

Менигон погрозил ему пальцем. Палец был желтый и костлявый, как у не вполне высохшей мумии.

– В-выгнать хочешь, – сказал он утвердительно. – Все меня гонят. Биртолли, хлыщ, на порог не пустил, Штуцер – ик! – и тот выгнал. А от тебя я не уйду, и не надейся. Здесь буду. Ты думаешь, М-менигон не в своем уме? Это ты не в своем уме, коли п-понять не хочешь… Не пускают никого в корабль, понял? И эк-кипаж не пускают, во! Охрана там, и даже не пьяная. М-морды! Ласково так заворачивают, с приб-баутками. А кого и п-побили.

– Так ты не улетаешь? – не поверил ушам Шабан.

– Ул-летишь тут, когда рейс отменили. Не отложили – эт-то ты заметь! – отменили. Р-раз – и нет рейса. Сплыл. Д-два – оглянулись – а отменять-то больше и нечего. А им мало, им еще хочется. И потому – впер-ред! От-менить! – Менигон возвысил было голос и снова опустил до шепота. – Меня отменят. Тебя… ик! – отменят. Всех…

Его голова поникла и вскинулась толчком, как резиновая. Он деревянно качнулся вперед и поймал Шабана за рукав.

– Потому что праздник, – сказал он с чувством. – Потому что радость, это ты понимаешь? А? Ты вообще-то понять способен? Гордость – понял? Радость! Я только сегодня понял, что такое радость. Это когда праздник, когда поют гимн и н-никто при этом не ржет и не х-хлопает себя по заду. Я сам пел! Даже прослезился, если хочешь знать, сам от себя не ожидал. Святые слезы! Оч-чищение – понял? И я теперь чист перед всеми вами, перед всем дерьмом вашим, и если меня не п-пускают в корабль, то только потому, что я чист, хоть и сам в дерьме, а это их не у…удовлетво…выворяет, им нужно, чтобы я был в дерьме и к тому же еще и грязен, тогда будет можно… А я чист! – Менигон ударил себя в грудь и, не рассчитав, отлетел к двери. Здесь его колени разом подогнулись, будто сломались, он сел на пол и уронил голову на грудь.

Лиза, поднявшаяся наконец из-за спинки кровати, села на постель, смотрела на Менигона своими огромными детскими глазами, и Шабан, поймав ее взгляд, полный непонимания, подумал, что сам ничего не понимает. И уже не старается понять.

Такой Менигон был попросту невозможен. За три года общей работы Шабан видел его всяким. Он видел серьезного и сосредоточенного Менигона. Менигона осторожного и расчетливого. Менигона хладнокровного и насмешливого. Менигона – хулителя, фрондера и хама. Один раз даже – Менигона добродушного. Мертвецки пьяного Менигона он тоже видел. Но не такого.

– Шел бы ты спать, – неуверенно сказал Шабан. – Поздно уже.

Менигон зашевелился, с трудом, хватаясь за стену, поднялся на ноги и горько покачал головой.

– И все равно я улечу, – упрямо сказал он. – Не этим зв…звездолетом, так следующим. Ч-через полгода улечу. Ч-через год. Во они меня здесь удержат! Пешком дойду! – Он запнулся и завращал глазами. Было видно, что последняя мысль его ошеломила и поразила новизной. – Уйду, – повторил он с воодушевлением. – От вас от всех. К-как там у Баруха? Э-э… Да! «Мы уйдем по утренним звездам, и наши шаги…» Э-э… наши шаги… Шаги наши… м-м-м… ик! Не помню. Дальше-то как?

– «И наши шаги смешают во лжи добро со злом, и там, где мы ступим, не выпадет дождь и не опустится снег, и звезды будут гаснуть под нашей пятой и разгораться вновь там, где мы прошли, сжигая за нами боль наших слов и смрад наших тел, и не мигнут нам на прощанье», – закончил Шабан и, бросив взгляд на Лизу, заметил, что глаза ее затуманились. Она не просто слушала, она, кажется, услышала! Шабан почувствовал сладкую жуть, как всегда, когда открывал в Лизе новое. Она проснулась, подумал он. Она уже не заснет и уже никогда не станет просто моделью. Может быть, она когда-нибудь станет человеком. Может быть.

– В-вот я и говорю, что он был сумасшедший, – тянул Менигон, шлепая губами. – Я-то его уж не застал и знать не знал, а старик Гийом и справку видел. П-помнишь ст-тарика? Ну, тот, что тебя тогда в баре спас, когда тебе чуть ухо не откусили. Гхы! Шизофреником был твой Барух, ты сам это знаешь не хуже меня, да только кто-то придумал, будто говорить об этом н-не принято. К-кем не принято, я спр-рашиваю! Т-тобой? Девкой твоей паршивой не принято? – Менигон вдруг рассвирепел. Он уже не говорил, а рычал, брызгаясь. – Вот этой твоей игрушкой для постели не принято? Стервой твоей сексуальной? Ты, тебе говорю! Пшла!

– Пусть он уйдет, – робко вставила Лиза. – Я не хочу. Он страшный.

– Пошел вон, – с ненавистью сказал Шабан. – Дверь сам найдешь?

– А вот это ты видел? – кричал Менигон. – Д-дверь ему! Зря стараешься. Я от тебя никуда не уйд…йду, я твой наставник, если знать хочешь, меня Поздняков, свищ этот геморройный, еще когда накачивал: присмотри, мол, за этим… как его? За тобой, то есть, чтобы, мол, сглупа не гробанулся, во! И т-ты, молокосос, см-меешь меня гнать? Меня, куст ты ползучий! Наста-аа-авника, дрянь, своего! Коему ж-жизнью…ик!.. и в-вовек не расплатишься! Гад! Я т-твой наставник, понял? – и я тебе сейчас н-наставлю…

– Но-но, – пробормотал Шабан, отступая. – Утихни.

Но Менигон уже размахнулся. Потеряв при замахе равновесие, он попятился, силясь не упасть. Занесенный костлявый кулак тянул его назад, как магнит, на длинном желтом лице обозначились удивление и озабоченность. Шабан поймал его под мышки и потащил вон из комнаты. Менигон цеплялся за дверь. Потом он обмяк, перестал сопротивляться и позволил оттащить себя и поставить нетвердым столбом посередине коридора. «В случае чего дверь успеет захлопнуться, а там пусть себе ломится, – брезгливо подумал Шабан. – Охрану вызову».

– В-выгнал, – с горьким удовлетворением сказал Менигон. – И ты выгнал. Не пожалел. Отца родного, можно сказать, дайн либер фатер… Фатер фатеру – люпус. Волчий закон, понял? Это прерия. Дура лекс сед селяви… Стыдно теперь, а? А ты вот что… – Менигон качнулся вперед и неожиданно вцепился в комбинезон Шабана с такой силой, что на груди затрещало, – ты проводил бы меня, а? Я в-ведь один не дойду, я теперь на другом яру…русе, опять уступил м-молодежи… Проводишь? Ну, не надо, в-вижу, что не хочешь… А ты через не хочу, а? Ты т-только попробуй, и не стыдно тебе будет, а хорош-шшо, так ведь? А?

От него резко несло алкогольным суррогатом. Порошком ползучего гриба тоже попахивало. Влажный мясистый нос свисал к подбородку, как сталактит. Шабан попытался отстраниться.

– Н-нет уж, – мычал Менигон. Разжать его хватку было невозможно. – Н-нет, ты уж меня доведи-и… ик! Т-ты знаешь, когда ид-дут двое пьяных, они сшш…шатаются по а-амплитуде в к-корень квадратный из двух б-больш…сшей, чем когда идет один. В-выпив-вший. Вот. А к-когда из двух ид-дущих только од-дин пьян…в-выпивш…ий… да! – то амплит-туда в к-корень из двух меньше, и ты вот это, я думаю, п-понимать должен, потому что г-голов-ва у тебя светлая, хоть и с п-плешью…

Длинный коридор был почти пуст, только в дальнем конце маячил кто-то, и Шабан порадовался тому, что их не видят. Потом он понял, что они уже идут в обнимку, и покорился, чувствуя, что давно ему не было так тошно. Хотелось взвыть. Проклятое место эта Прокна, медленная убийца тех, кого не смогла убить быстро. Она их жрет. Вот Менигон, который был человеком. Даже редким человеком. Где он? Вот эта развалина, пускающая слюни, вот эти руины? Наверно, и Поздняков когда-то в молодости был неплохим парнем, а жизнь этого неплохого – об колено, об колено! С хрустом. Чтобы знал, что для того, чтобы ползти вперед, нужно быть скользким. И он старается, ползет по спинам других, устилающих ему дорогу, – он и рад бы не по спинам, да не выходит, не по спинам здесь мало кто умеет, а тот, кто умеет, тот чаще всего не хочет, потому что противно и без того, и не видно цели. Тот же Ли Оммес. Еще Тосихидэ, Гупта, Адам Панчев, прозванный, разумеется, Евой, да мало ли кто еще… А может быть, дело в том, что мы не сапиенсы? Есть же какие-то отличия, и не только в химии организма, а и в психологии тоже, об этом написаны труды, надо попробовать почитать, если будет время. Только времени скорее всего не будет. На нужное дело никогда не бывает времени, вечно чем-то занят: разведкой, снаряжением, обработкой результатов, начальством. Иногда даже своими мыслями, хотя проку от синдрома никакого. Мысль – продукт разума, почему-то пришло на ум. Но тоннель сквозь хребет – тоже продукт разума. И разум продуктом разума убьет чужой разум, не задумавшись и, вернее всего, даже не заметив. И может быть, уже убил…

Менигон совсем обвис, еле двигал ногами и цеплялся за шею. Шабан, морщась от гадливости, поддерживал его под мышки. Недалеко впереди с тихим жужжанием уехала в стену дверь чьей-то комнаты, оттуда вышел некто румяный и розовощекий, со служебным значком пятой степени, по виду – мелкий чинуша из конторы, и, увидев разведчиков, панически заметался и юркнул обратно. Дверь за ним схлопнулась, как выстрелила. В прежние времена Шабан не удержался бы, чтобы не хряпнуть с разбега ногой по этой двери, а затем прислушаться и с удовлетворением услышать, как клерк с грохотом баррикадирует вход и как он срывающимся голосом кричит в интерком, пытаясь вызвать охрану. А потом смыться. И получить на весь день заряд бодрости и хорошего настроения. Правда, эта забава всегда была связана с некоторым риском. Если охрана со скуки и в самом деле не станет развлекаться, давая настырному клерку плоские советы, а прибудет на сигнал незамедлительно, будет худо. Люди здесь злы. Может быть, потому, что у них нет домашних животных, подумал Шабан. Кошечек бы неплохо натурализовать, морских свинок. Мне бы тоже иметь какую-нибудь свинку, пусть Лиза чешет ей за ухом. А что, это идея. Заведу себе Менигона на поводке, буду его выгуливать вдоль коридора… Или лучше заведу себе белого клеща.

Позади зажужжала еще одна дверь, кто-то грузным шагом вышел в коридор и остановился. Из-под руки Менигона Шабан оглянулся и обмер. Это был сам Юстин Мант-Лахвиц, бессменный шеф отдела Особой Охраны и приданных подразделений, он же Живоглот, маленький, квадратный, с газончиком блеклых волос на крупной шишковатой голове. Он смотрел вслед и улыбался.

– Стара, ст-тара ты, Эльп-пиника! – воскрес вдруг Менигон и снова уронил голову. Шабан невольно прибавил шагу. Встреча с Живоглотом – это никуда не годится. Казалось бы, что тут такого: бредет человек со второй степенью на значке, представитель уважаемой касты разведчиков, влачит уставшего товарища. Праздник же, все мы люди. А этот смотрит, будто увидел невесть что, и улыбается. При этом никто не знает, что он предпримет в следующую минуту, когда под бугристым черепом произойдет раскладка по чашкам весов, и чем это обернется для представителя уважаемой касты. И улыбается. Точно так же он улыбался, глядя, как его молодцы рвали на куски беднягу Эрдью – ходят слухи, что Живоглот лично вырезал ему язык, осмелившийся (гы-гы!) пролепетать что-то о злоупотреблении властью. Впрочем, скорее всего, это легенда. Но характерная, поэтому говорят об этом шепотом и оглядываясь. А чаще всего молчат, и правильно. Наверняка все было гораздо проще, без взрезанных языков, без кровавой жути из детских ночных рассказок; гораздо обыденней, а потому страшнее. Но улыбочка Живоглота была, потому что не быть ее в тот момент не могло. Это уж у него с рождения – работа в радость. Он улыбался и тогда, когда на последнем усмирении приказывал затопить газом близлежащие норы убегунов, – а вот это уже не легенда, а документированная быль, и на кадрах хроники Живоглот жмурится, как сытый кот. Он любит улыбаться, и улыбка у него ласковая.

Кое-как свернули в боковой коридор, и Шабан утер со лба пот. С Живоглотом лучше быть в разных коридорах. Еще лучше – на разных ярусах, а самое заветное и недостижимое – на разных планетах. Чего это ради Менигон плел, будто Живоглот мне покровительствует? Или это мне приснилось? Чушь какая-то. Он же феодал, ему вассалы нужны, а я быть вассалом не умею. Я умею быть государственным служащим. В государстве с населением десять тысяч человек – одна трехсотая человека на километр квадратный – не мешало бы всем и каждому чувствовать себя государственными служащими. Но это тоже из области снов.

– В-в лифт не п-пойд-ду, – опять очнулся Менигон. – Гхм! Бху! В в-винтовой в-веди…

Шабан и сам не хотел в лифт. Хватит встречи с Живоглотом, совсем не обязательно напарываться на прочее начальство, особенно на Позднякова. Могут быть неприятности. Менигон спьяну полезет обниматься или впадет в буйство – и не видать ему Земли, не быть ему экспертом. Пусть уж лучше летит. Пусть катится «по утренним звездам», и как можно скорее. Месяца через два он будет на Земле, ошалевший от радости, потом отдышится, попривыкнет, а там, пожалуй, начнет скучать и окрашивать воспоминания о Прокне розовой акварелью, утвердится в своей правоте и года через три окончательно сопьется. Жаль, на Земле нет ползучего гриба.

Ага, вот и винтовой коридор, апогей обходного маневра. Дверь уезжает в стену медленно, со скрипом, ей совсем не хочется в стену. На двери вмятины: не то усталостная деформация, не то кто-то бился головой. Очень громко хлопает за спиной – вот вам всем! Так, теперь куда? Шабан притормозил набравшего инерцию Менигона и сам остановился, соображая. Вверх или вниз? На каком он ныне ярусе?

– Теперь хватит, – совершенно спокойным, ровным голосом сказал Менигон и отпихнул Шабана рукой. – Устал, поди. Все, цирк окончен.

Шабан остолбенел. Перед ним стоял прежний, хорошо знакомый Менигон со знакомой усмешкой, в морщинках вокруг желтых глаз, разве что чуть более озабоченный, чем обычно. Чуть более сутулый, с длинными свисающими руками, с фигурой, похожей здесь, на наклонном выщербленном полу, в скудном свете заросшего пылью потолка, на огромную тощую человекообезьяну, зашедшую в эволюционный тупик. Не был он пьян, и не был он чист, даже если в самом деле тянул со всеми гимн, отрыгивая и притоптывая в такт, даже если прослезился – плевать ему было на гимн и на светлые слезы под праздничную выпивку без ограничения. Шабан почувствовал себя дураком, обиженным ни за что. Поделом дураку, не забегай, дурак, вперед. Менигон любит говорить, что нет смысла двигаться быстро, если не уверен, что идешь нужной дорогой. Он прав. Что ж, он нашел свою дорогу и быстро по ней движется. Он теперь добропорядочный. Что нужно, чтобы быть добропорядочным в праздничном Порт-Бьюно? Шататься по всему кубу и цепляться к людям, предварительно прополоскав рот какой-то химией в спиртовом растворе, мычать, изливая чувства, если не способен иначе выказать восторг души, – пусть даже с жесткой усмешкой, запрятанной подальше вглубь, где не раскопают, с терпеливой покорностью участника длинного, сложного и абсолютно не нужного ритуала. К-конспиратор! А может быть, и не с усмешкой вовсе, и не с покорностью, а, наоборот, с щенячьим удовольствием неофита, долго щурившегося на мутную мертвую жижу под ногами и наконец решившегося прыгнуть – ого! Жизнь-то, оказывается, хороша!

– Здесь их нет, – сказал Менигон удовлетворенно. – Так я и думал. А в твоей комнате их целых две, а может, и больше, это только я нашел двух, они даже не очень прятались. И никто не знает, чьи они…

– Кто – чьи? – спросил Шабан.

– «Блохи», – сказал Менигон. – Знаешь таких насекомых? Только эти «блохи» не прыгают, они ползают. Но шустро.

Шабан повернулся и шагнул к двери. Не будь Менигон когда-то его другом, не будь он и теперь его учителем… Или, скажем, будь на месте Менигона какой-нибудь Штуцер – плохо пришлось бы Штуцеру, хоть он и снабженец, хоть перед ним и заискивают разные простаки. Чтобы впредь соображал, что разведчиков после разведки разыгрывать не стоит, разведчики люди грубые, розыгрышей не ценят и не любят, когда их беспокоят не по делу. А этим – шуточки. Вот и Винсент теперь – из «этих». Веселая планета Прокна.

– Дальше, надеюсь, дойдешь сам, – уронил он через плечо. – И больше не приходи, сделай одолжение. Считай, что попрощались.

– Я с тобой не прощался, – донеслось сзади.

Да? Вот как? Он хочет чего-то еще? Может быть, получить прощальное напутствие от некоего Шабана, какое-нибудь «семь парсек под килем»? Долетит и без напутствий, никуда не денется. Или ему хочется, чтобы некий Шабан немедленно, здесь же на месте, поторопился заручиться протекцией на будущее, на случай если когда-нибудь все же вырвется на Землю? – и протекция, конечно же, будет оказана… Шабан сжал зубы и зашарил рукой по стене, отыскивая дверную кнопку.

– Стой, – сказал Менигон.

Шабан вздрогнул. Самое простое слово, но Менигон нашел то, что нужно. Вернее, он нашел тон, похожий не на команду, а на ответ на крик: «Спасите! Погибаю!»

Разведка. Горы. Воздушная волна впереди обвала, сбивающая с ног, жужжание каменной мелочи, опередившей основной поток, ужас и втягиванье головы в плечи, брошенный к черту геолокатор и двое безумцев, пытающихся спасти то, что тогда казалось им самым ценным: записи результатов глубинного сканирования, какую-то там проекцию месторождения А на плоскость В, относительной глубиною С. Вернее, безумец-то был один, а Менигон подыгрывал и тогда, и много позже…

Разведка. Степь. Пыль, вездеход трясет, турбина на пределе возможного режет уши смертным воем, а сверху, с голубого, как в насмешку, неба заходит для нового залпа боевой флайдарт княжества Хинаго. Он уже промахнулся один раз и ушел на разворот, ему нет дела до того, действительно ли вездеход из Редута нарушил ненароком границу, – да и кто может точно указать, где проходит граница? – он знает только то, что промазал, а это для пилота флайдарта непростительно, за это срывают нашивки, и поэтому он не отстанет…

«Стой, – говорил Менигон. – Дай-ка теперь я…» И давал! Еще как давал. На затылке у Шабана шрам, он станет заметен, когда Шабан облысеет окончательно, – это память о той глыбе, что падала на него, оцепеневшего, – и взорвалась каменной крошкой моментом после того, как Менигон из неудобного положения успел вскинуть оружие и поймать глыбу в прицел. И ведь именно он, а не кто-то иной размазал по небу неопрятную бурую тучку, подсвеченную огнем, – все, что осталось от боевого флайдарта княжества Хинаго. Были и другие случаи, Шабан их помнит, и Менигон, похоже, не забыл. Но это запрещенный прием – вот так играть на чужой ностальгии. Не надо бы этого.

– А мы ведь еще не договорили, – ленивым голосом сказал Менигон. – Впрочем, твое дело. Или ты спешишь?

– Я не спешу, – буркнул Шабан, косясь через плечо. – Я только не люблю, когда из меня делают идиота. Я с разведки и спать хочу, а тебе – шуточки. Приходи завтра, если ты думаешь, что у нас с тобой есть о чем говорить. Только учти, я так не думаю.

Менигон коротко хохотнул.

– Не-ет, малыш, – сказал он. – Говорить мы будем здесь. И думать тоже. Здесь лучше всего, а ты и не понял. Темный ты и упрямый, семь потов сойдет, пока тебя сюда вытащишь. Врос, как пень, и корни пустил, корчуй тебя, гулкого, и руки береги, а то еще занозу всадишь…

– А почему нельзя у меня? – на всякий случай Шабан решил не обижаться.

– Потому что у тебя «блохи».

– Что??!

– «Блохи», говорю. Ты что, про «блох» не слыхал? Что взять с разведчика! – Менигон развел руками. – Давно я с тобой не занимался, чувствуется влияние улицы на неокрепшую психику, ярчайшее проявление которого – самонадеянность и дремучее невежество. Да ты хоть о чем-нибудь кроме своего тоннеля помнишь? Ну хорошо. Может быть, тебе неизвестно и что такое «жучок», «баг»?

– Известно.

– А «блоха» лучше. Она умнее. Она не сидит на месте, а ползает, передает не только звук, но и изображение, а ночью – в инфракрасном. В поляризованном, как угодно. В рентгене. В чем хочешь, то есть в чем хочет тот, кому принадлежит «блоха». У нее интеллект – гм – в отличие от некоторых моих знакомых. Есть тут один такой: «Ух, разведка! Ах, Лиза! Ох, тоннель!» А у него под ногами пешком ходят.

Шабан сглотнул. В голове закружилось: Менигон, не удержавшийся на подгибающихся ногах и свалившийся на пол, оказывается, вовсе не потому, что переигрывал по артистической бездарности, а потому, что хотел рассмотреть на полу нечто мелкое; потом Лиза; потом самодовольный Роджер, подбитый вездеход с остывающим красным пятном на корме – и контуженое мелкое насекомое, бегающее кругами, противный писк под каблуком… Даже в разведке не уйти от чьего-то взгляда. Не выпускают… Держат.

– Живоглот? – спросил Шабан.

Менигон пренебрежительно махнул рукой.

– Если бы только он. Ну, конечно, и Живоглот тоже, ему и по должности полагается. По-моему, Лахвиц и сам бы не прочь выяснить, у кого еще есть свои «блохи», кроме него, Председателя и кое-кого из Совета. Ты думаешь, он спит ночью? Он «блох» ловит. И метит. Дело ответственное, не всякому холую такое доверишь, да и ловят их не руками, естественно, а… В общем, неважно. Ее же не просто поймать нужно, а суметь отключить так, чтобы ничего не успела передать, чтобы не получила команду на самоликвидацию, а пометив, следить, куда поползет. Это наука. Только всех «блох» не выловить даже Живоглоту, а про остальных и говорить нечего.

– «Блохи», – задумчиво сказал Шабан. Его передернуло. – Значит, и Поздняков тоже?

– А ты соображаешь, – похвалил Менигон, – хотя и медленно. Впрочем, ты и раньше не блистал…

– В моей комнате их две, – упрямо сказал Шабан, – а может, не две, а три или даже больше. Так? Допустим, одна из них поздняковская, а остальные? Мне что, не доверяют?

Менигон хмыкнул.

– Либо не доверяют, либо собираются двинуть в начальство. И в том, и в другом случае – побереги плешь. Не то сейчас время, чтобы делать карьеру, ты меня понял?

– Нет.

– И не надо. Но запомни, что я тебе сказал, очень прошу. Что-то будет, или я ничего не понимаю. Что-то надвигается, это как волдырь, который должен лопнуть. Когда он лопнет, будет плохо, и тоннель только ускорил дело. Ты не можешь этому помешать, я не могу, никто не может, потому что случится то, что должно случиться. Будет страшно. Обещаешь мне сидеть тихо и не высовываться?

– Почему это мне не высовываться? – спросил Шабан, хмурясь.

– Потому что, если высунешься, мне тебя будет очень не хватать, – задушевно сказал Менигон. – Мой тебе совет: на ближайшие дни напросись в разведку – подольше и подальше. Уяснил?

Нет, подумал Шабан. Чепуха какая-то. У Менигона – и вдруг таланты Кассандры. Это смешно. Чушь это. Бред грибного нюхателя.

– Ты меня за этим вызвал? – спросил он. – Что еще нового?

– Да что нового… – Менигон подвигал морщинами. – Тоннель, как ты уже, наверное, знаешь, додолбили. Радости полные штаны. Правительственный Совет от избытка чувств объявил три дня праздника. Они, дураки, не понимают, что за три дня многое может измениться… Что? Да провались ты со своей заумью, я тебе о главном, а ты о ерунде. Не было там твоих этих… составных мозгов или как их там, в сельву, должно быть, сплыли, если ты их не выдумал. Птиц там каких-то видели, говорят, с во-от такими носами, подстрелили их парочку на радостях. Вот тебе и все, а людей там тоже не было. Да, что еще? Башилаву-Носача из отдела Массового Досуга погнали в шею за некомпетентность и моральное разложение, а на его место прочат не то Пирсона, не то Ахилла Дремова, но это тебе, полагаю, неинтересно…

Это действительно было неинтересно. Но главное Менигон все же сказал: вариадонты не стали ждать, когда их накроет последним, прорвавшимся наружу взрывом. Они живы, они ушли в лес! Что-то сработало, разум ли, инстинкт ли самосохранения – какая разница! И теперь этот новый, неведомый нам нечеловеческий разум прячется в сельве, в гиблых зеленых топях, мучается страхом, потому что инстинкта самосохранения без страха не бывает и не всякий разум подавит страх, – сжимается от близкого шороха какого-нибудь безмозглого гада и спасается бегством от всякого шагающего баньяна. Потом они выползут из сельвы, потому что могут нормально существовать только вблизи выхода радиоактивного горизонта (после взрыва, когда пыль осядет в сельву, недостатка в радиации не будет, но это не то), вернутся – и будут встречены всей нашей мощью технологической цивилизации. Мы их не примем, для нас они не носители разума, а неопрятные кучи с дурным запахом. Гони их! А вот мы их разрядом… Да быстрее ты, уходят же!.. И они снова уйдут в сельву, извергнувшую их и готовую поглотить вновь, потому что ничего другого сельва делать не умеет. А как бы хотелось думать наоборот: разум – хозяин сельвы, организующее, так сказать, начало, и сельва, кишащая зверьем, послушна его приказам… Вряд ли. Очень приятно так думать, но это, к сожалению, неправда. А от неправды надо избавляться. Надо, даже если очень этого не хочется…

– Это все? – спросил Шабан.

– Это не все, – сказал Менигон. – Теперь ты. О разведке. И подробнее.

Шабан пожал плечами.

– Ну что разведка… Разведка как разведка, обыкновенная. Гончих вот встретили. А так – ничего.

– Врешь, – Менигон погрозил желтым пальцем. – Говори дяде правду.

Правду ему? Ну, черт с ним, пусть слушает. Менигон слушал внимательно, и лишь когда Шабан добрался до боя с гончими и темного облака, вовремя скрывшего второй вездеход чужаков, засмеялся, коротко и зло.

– Опять щитоносцы, – сказал он с отвращением. – Верховные существа. Надоело.

– Что надоело? – спросил Шабан.

– Все надоело, – заявил Менигон. – Бардак в кубрике. Это по-нашему. Ты бы у них спросил: они молитвы только вместе с жертвами принимают или, может быть, можно всухую?

– С какими еще жертвами?

– С человеческими. Установим на крыше куба алтарь, что там еще полагается? Позднякова – верховным жрецом, из него хороший шаман получится. А что? Это можно поставить на поток. А ну, у кого значок пятой степени? Шаг вперед. И – по жребию, раз в полнолуние. Или наоборот, в новолуние. Под барабанный бой. Мы к этому давно готовы, можешь не сомневаться. Дело за малым: официально щитоносцы еще не признаны. Значит, будут пока подпольные секты, будут гонения. Инквизиция будет, подозреваемых в сектантстве – на шельф.