Текст книги "Полёт. Сборник рассказов от авторов курса Анны Гутиевой"

* * *

Вечер. В пансионе подают ужин. Я сижу за уже ставшим моим столом у окна и жую свиной эскалоп с гарниром из вареной картошки и тушеных овощей, запивая все это домашним грушевым сидром. Через стол от меня те же мама и дочь-подросток автоматически накалывают на вилки еду и отправляют ее в рот. Сегодня они без телефонов, но так же сосредоточены – каждая на своем и молчаливы. В этом молчании чувствуется какая-то нервозность. Поссорились, что ли?

Столик, за которым завтракали Жерар и Лорна, пуст.

Я пытаюсь понять, чего я хочу. Роман мне явно не нужен, легкая интрижка за спиной у курицы-жены тоже как-то дешево выглядит, но и против природы не попрешь – Жерар очень привлекательный мужчина, да и на себе я еще крест не поставила. Может, все-таки впустить его сегодня ночью?

Хозяйка предлагает мне пополнить стакан, но я решаю, что добавка сидра сделает свое дело и я не услышу тихий стук у двери моего номера. Наоборот, я прошу кофе, и когда она возвращается к моему столику с чашкой в одной руке и кофейником в другой, я как бы между прочим киваю на столик через проход и спрашиваю:

– Что? Канадцы уже съехали?

– Нет, фрау Фокс. Мадам Корбо приболела, и месье Корбо заказал ужин в номер.

– А-а-а, – тяну я, – заботливый…

– Да, они такая красивая пара. В смысле – так заботятся друг о друге.

Мне нечего сказать.

Я, не зажигая света, стою у окна своего номера. Из темноты лучше видно, что происходит на освещенной улице. Как и водится в маленьких провинциальных поселках, уже к девяти вечера улица замирает. Редкие машины (в основном такси) еще проезжают иногда, но пешеходов нет совсем. Тем не менее в двух окнах небольшого магазинчика – кажется, он работает круглосуточно и специализируется на товарах первой необходимости: лекарства, детские подгузники и питание, соки, шоколад, чипсы, сигареты и почему-то живые цветы, – горит свет. Я днем на него и внимания-то не обратила, а теперь на всю улицу только над его дверью горит вывеска, и в светящемся окне мне видно продавца – немолодого дядечку. Он устроился на высоком стуле в углу у прилавка напротив двери. С этой позиции ему хорошо видны и сама дверь, и ближайшие к ней товары. Он читает что-то в планшете. Уже почти ночь. Я устала прислушиваться к шагам в коридоре, тем более что отель полупуст и на моем этаже из трех номеров занят только один – мой.

«…Так заботятся друг о друге». Фраза застряла занозой у меня в голове, и я, как часто бывает с занозой, сначала расчесываю больное место, потом мажу каким-то болеутоляющим кремом, не понимая или не желая себе признаться, что сама она не вылезет из уже начинающего торкать пальца и что рано или поздно придется взять иголку, опустить ее во флакон с одеколоном и, расковыряв кожу вокруг «инородного тела», поддеть его и вытащить. При этом надо до боли сжимать ранку, выдавливая вместе с занозой все до остатка: и чтоб кровь вышла, и чтоб гной…

Все. Завтра же съезжаю.

А почему, собственно, я?

Я женщина свободная и от отношений, и от обязательств… Разве, согласившись поехать в горы в этот чертов шале, я себя чем-то обязала? А он? Задолжал ли он мне удовольствие, на которое заманил и не дал? Но ведь не по своей же вине. Никто не застрахован от неполадок в электрогенераторе… Ну, давай… Признайся себе, что ты хочешь. Хочешь, чтобы у двери раздался легкий стук… Ты же ждешь этого? Ты и оделась в кружевную комбинацию для этого. Чего ты ковыряешь занозу?

Ты боишься проиграть. Ты знаешь, что он все равно не будет с тобой. Что госпожа Ворона хоть и невзрачна как куропатка, а тем не менее она жена. Жена Вóрона, и потому она все равно выйдет победительницей в этом турнире. Ворона увезет приз в свою сраную Канаду, и он – Ворон, хоть и властелин Вселенной, но будет тащить оба их чемодана, а она будет идти впереди, рассекая толпу. И толпа будет расступаться не потому, что идет такая вся из себя красавица-королевишна, а потому, что вид у нее ледокола. А вид у нее такой потому, что ее двигатель, как в «фольксвагене», позади салона и теперь громыхает колесиками чемоданов.

* * *

Мне не видно двери нашего отеля, она закрыта от моих глаз площадкой козырька, но я так внимательно прислушиваюсь к тому, что происходит на этаже, что мне кажется, я слышу всю гостиницу до фойе и легкий скрип двери. Через минуту вижу, как Жерар перебегает пустую улицу и заходит в ту самую аптеку расширенного ассортимента.

Продавец встает со своего стула, откладывает планшет в сторону. Жерар что-то ему говорит, слегка жестикулируя, помогая себе руками объясниться на чужом языке. Я наблюдаю это немое кино. Он закидывает голову вверх и делает движение, изображающее закапывание в нос. Аптекарь кивает головой – ферштейн, ферштейн – и снимает с полки какие-то упаковки, складывает их у экрана кассы. В моем внутреннем кино камера наезжает на лицо Лорны. Она лежит в постели в высоко поднятых подушках. Я вижу ее красный распухший нос и горло, обмотанное шарфом. А вдруг она умрет сегодня ночью… Хорошо бы…

«Заботливый, – думаю я, – среди ночи побежал за лекарствами».

Жерар тем временем озирается по сторонам, смотрит, что еще может пригодиться. В ярком свете внутри магазинчика мне отчетливо видны витрины и выставленные на них товары. «Презики не забудь», – подсказываю я, но он даже не смотрит в сторону лотка, где выложены коробочки мужской контрацепции. Он не обращает на них никакого внимания, но делает шаг назад к двери магазинчика, нагибается и выбирает из ведерка букет цветов. Красивый букет. Мне он уже нравится. Желтые хризантемы вперемежку с веточками эвкалипта и гипсофилы с их крошечными белыми соцветиями, красиво названными «Дыхание младенца».

Жерар достает из портмоне купюру, продавец берет ее и в обмен протягивает пакетик с логотипом заведения.

Опять все так обыденно. Так чинно-благородно. Ну! Ну, иди же уже, иди ко мне!

Я часто замечала: женщины несут букет наперевес, цветами вверх, вдыхая их аромат и как бы оттеняя ими свое лицо. Жерар же, как все мужчины, несет букет «головой вниз» и чуть-чуть отведя руку за спину, как будто стесняется или прячет подарок.

Беги скорей. А вдруг она уже умерла… Тогда цветы будут очень кстати.

«Дура ты, Машка, типун тебе на язык, – шепчет внутренний голос, – он, небось, цветы за дверью оставит. Даст ей лекарство, дождется, пока она уснет, и тихо поднимется к тебе».

Я лежу в постели и жду. Прислушиваюсь к ночным звукам отеля. Но он, почти пустой, давно затих в ночи. У здания хорошая звукоизоляция, и полы застелены ковролином. Мне кажется, я слышу приглушенный кашель этажом ниже. Скорей всего, это моя фантазия. Я жду легкого стука в дверь, шелеста целлофана, но… Вселенная беззвучна, и я тихо засыпаю.

* * *

Утром стол, за которым обычно сидела пара воронов, снова пуст. И немецких мамы с дочкой тоже не видно. На «их» столе стоят грязные тарелки, стакан с остатками сока и чашка со следами губной помады. «Какие все ранние сегодня», – думаю я. После завтрака выхожу в фойе. Хозяйка гостиницы приветливо улыбается, так же профессионально-вежливо спрашивает, как мне спалось. Не ожидая ответа, с деланым сожалением на лице сообщает, что в связи с тем, что остальные постояльцы уже съехали, не буду ли я так любезна перебраться в другое место – конечно же, она все организует и закажет для меня номер в хорошем отеле повышенной звездности и за ту же плату, что я плачу сейчас. Ее муж поможет мне переехать – все за счет заведения. Я же должна понять: бизнес есть бизнес, нерентабельно держать отель открытым из-за одного посетителя.

– Конечно, конечно, я все понимаю, – соглашаюсь я, – а куда же все исчезли за одну ночь?

– Девочка вчера уронила телефон. Он разбился вдребезги. Бедняжка рыдала весь день. С ней случилась буквально истерика. Мама пыталась купить новый, но в нашем захолустье всего один магазин, и в нем не оказалось той модели, какая была у девушки. Знаете, подростки такие категоричные. Моя тоже, характер – упаси Господь.

– Это-то я заметила, – поддерживаю разговор.

– Заказывать в интернете сейчас, перед праздниками, – бог знает сколько это займет времени, – продолжает хозяйка. Она сегодня на редкость словоохотлива.

«Наша Таня громко плачет. Уронила в речку мячик…» Целый мир выпал из рук.

– За мамой и девочкой рано утром приехал отец, и они съехали, – продолжает свой рассказ хозяйка.

Мир, выпавший из рук. Разбитый телефон как оборванная пуповина. Мне вспомнился эпизод фильма «Кабаре», где героиня Лайзы Миннелли поднимается по сумрачным ступеням, ведущим в явно подпольный абортарий. На верхней ступеньке лестницы сидит мальчик и играет в мяч в виде глобуса. Мячик скачет вниз по ступеням – мир убегает от ребенка. Салли поднимает мяч, возвращает его мальчику… делает аборт… Мир теряет еще одного ребенка…

– Госпоже Корбо стало лучше, – продолжает хозяйка, – и они уехали буквально полчаса назад. Вот, – она оборачивается к стойке регистрации. На столешнице в керамической вазе стоит тот самый букет, который Жерар купил прошлой ночью в аптеке. – Чета Корбо такие милые. Они оставили эти цветы в знак извинения за то, что уезжают раньше оговоренного срока. В Вене сейчас проходит фестиваль света, и мадам захотелось его посмотреть…

Она говорит еще что-то про венскую оперу и музеи. Про праздничную атмосферу.

* * *

Арендованный «Мерседес» пробирается сквозь завесу тумана по узкому горному шоссе. Слева лес, подступающий прямо к асфальту дороги. Густые ели стеной тянутся ввысь. Кое-где в массиве деревьев выступают вперед каменистые почвы. Они аккуратно затянуты сеткой, предназначенной предохранять стекла проходящих мимо автомобилей от мелкого камнепада. Все продумано. С правой стороны шоссе глубокий обрыв, и там, где виражи особенно круты, дорожные службы Австрии выставили щиты из рифленого алюминия. Эти экраны ужасно уродуют пейзаж, но зато, по задумке дорожников, должны спасать жизни зазевавшихся автомобилистов. С участков дороги, где нет щитов, а только низкие белые столбики, сквозь их череду можно увидеть другую сторону ущелья и, если открыть окна, услышать рокот горной реки, которая с шумом перекатывает свои воды через камни. Те самые, что нападали на дно ущелья задолго до того, как люди изобрели сетку для их отлова.

Но что Ворону сетки, щиты и столбики! Он летит в своей колеснице, запряженной четырьмястами и тридцатью пятью лошадьми, плавно, едва касаясь колесами асфальта, мимо всех человеческих заграждений и силков. Им его не поймать. На то он и Птица!

Черный «Мерседес» широко расправляет крылья для бреющего полета, щель между дорогой и резиной колес становится все шире и шире. Автомобиль поднимается в воздух, перелетает над щитом, и вот он уже не авто, а каноэ – божественная лодка. Она скользит по камням неглубокой шумной реки, унося своих пассажиров в вечное плавание в туманах Вселенной.

«Какая же ты, Машка, дура! – Мой внутренний голос иногда бывает очень строгим и звучит как голос первой учительницы Тамары Андреевны. – Ты же сюда отдыхать приехала. А вместо этого напридумывала тут сюжетик – на роман потянет. Только твоя редакторша – ханжа и пуританка, порнографию не пропустит. Да и мечты о расхристанной любви в жанр твоего творчества типа янг эдалт как-то не вписываются. И вообще, что ты тут себе навоображала?! У тебя ж отродясь кружевных комбинаций не было. Ты всю жизнь в байковых пижамах спишь. Даже когда замужем была. Супружеский долг исполнишь, и назад в пижаму».

И уже мягким тоном наставницы: «Тебе что хозяйка гостиницы сказала? Переводят тебя в лучшие миры. Кто знает, может быть там окажется тот самый – одинокий и благородный… Иди, собирайся. Счастье еще возможно».

Надежда Азоркина.
День свободы Маши Коневой

Солнце лезло все выше. Сквозняк шевелил старую пыльную занавеску. Пахло сыростью.

Маша сидела у стола, который раз бесцельно обшаривая взглядом деревянный подоконник с трупиком мухи, затянутые пылью стекла, красно-белую клеенку на столе, кружку с остатками холодного чая, стопку бумаги, ручку и карандаш с глубокими задумчивыми следами зубов… на экране ноутбука был открыт лист ворда. Чистый и пустой. Совсем как Машина голова. Ни одной мысли, ни одной строчки. Только давящая на уши тишина. Муху, пытавшуюся эту тишину нарушить, Маша вчера прихлопнула. Теперь жалела.

Скрипнув зубами, Маша вытащила телефон из ящика стола, сняла авиарежим. Чуть помедлив, кривясь от отвращения, нашла нужный контакт и тронула значок вызова.

– Привет.

– Кто это? Господи, Конева, ты? Что случилось?

– А почему что-то должно случиться? Просто звоню услышать твой голос.

– Ты заболела? Ну? Не молчи. Позвонила – говори.

– Нам ведь с тобой и помолчать всегда было о чем. Было ведь? Сейчас в тишине моей деревенской жизни эти воспоминания особенно ярки…

– Конева, вот я сейчас уже прямо начал напрягаться.

– Да? В каких местах?

– Чего? Ооо, нет. Нет-нет-нет. Даже не начинай. Очень дешевый трюк, Конева, даже для тебя. Говори, что надо, или вали нафиг.

– Нет, нормально, да? Я что, просто так старому другу позвонить не могу?

– Ты – нет.

– Черт тебя подери, Вадик, – чертыхнулась Маша и сбросила звонок. – Или побери? – Полезла проверяться в интернет.

Уже несколько месяцев Маша жила в деревне. Бросила в Москве хорошую журналистскую работу, хорошую съемную квартиру, коллег, друзей, тусовку и-и-и… в глушь к тетке не поехала, перебралась в ближнее Подмосковье. Сняла домик и села писать книгу. Маша давно мечтала написать книгу – большую, глубокую – про все болячки этого несовершенного мира, благо материала набралось – жесткий диск в ноутбуке трещал по швам, и заметки в телефоне едва не лопались. Да и жизнь в деревне давала новую пищу для беспокойного ума. Вот казалось бы, деревня, ну что тут может быть. А проблемы все те же – жестокое обращение с животными – раз, загрязнение природы – два, непримиримый конфликт поколений – три, угнетение женщин – четыре, что-то еще… а! Буллинг и бодишейминг – пять. И все остальное в том же духе – пальцев не хватит загибать.

Маша посмотрела на часы. Наверное, магазин рядом с рынком уже открылся, нужно было добыть что-нибудь к завтраку.

– Что там, Семеновна? Что за шум? – Над свежеокрашенным голубым забором показалась голова бабы Кати – Машиной соседки слева – в съехавшей набок косынке.

– Да Машка опять митингует, – Елена Семеновна – Машина соседка справа – поставила сумку на землю, шумно отдуваясь. – Вот, зараза. Замучила совсем.

– Машка-то? Чего опять?

– Ох, одышка замучила. И Машка замучила, хуже одышки. Иван Макарыч пару кролей забил. Тушки на рынок притащил и под навесом, значит, подвесил. Так эта ж орет – варварство, жестокое обращение с животными. Тут, грит, дети ходят, чему мы подрастающее поколение учим.

– Подишь ты… Семеновна, ты успокойся. Садись, я квасу тебе холодного принесу. Как есть, дура набитая эта Машка. Ты плюнь, Семеновна. У меня от нее, не поверишь, давление скачет. Вот как увижу, так и скачет. Вчера, вишь, разлеглась в огороде в трех фиговых листках. Тьфу, страмота. – Баба Катя показала на себе и покрутила соответствующими конфигурациями пальцев перед лицом Елены Семеновны. – Нет чтоб клубнику прополоть. Заросла ведь!

Из-за поворота показалась полыхающая гневом Маша с банкой клубники в руках. Прошла с гордо поднятой головой и калиткой хлопнула. Одинаково поджав губы, соседки проводили ее взглядами и снова зашушукались.

Точно обсуждают ее бикини от Баленсиаги. Злые языки всегда преследуют людей талантливых и неординарных, – раздраженно думала Маша, обсасывая хвостик последней клубнички и проверяя грустный баланс своего банковского счета. Журналисту ли это не знать. Н-да, жизненный опыт – это сила, кто бы там что ни говорил, как бы косо ни смотрел. А у Маши этого опыта было – хоть отбавляй.

– Пирофорная ты, Конева, – говаривала Василиса Потылицына, главред журнала, устало выдыхая дым в форточку.

Маша загадочно улыбалась, держала семантическую паузу, прикидывая, что именно имела в виду Вася – что она горячая девчонка? Или огонь-баба? Что она профи, способный с огнем во взоре в горящую избу?

– В голове у тебя вроде есть мысли, идеи. Но все вместе они образуют плотный слой мусора. Мелкой фракции. Понимаешь? У тебя доступ кислорода к мозгу перекрыт. А температура мусора постоянно повышается, и начинается спонтанное самовозгорание. Ты как торфяное болото, Маш, – вроде полезное ископаемое, но вечно что-то где-то полыхает.

Ископаемое! Нормально? Это Василиса так намекала, что она на год моложе Маши.

Все это, конечно, было хорошо. В смысле, не то чтобы очень хорошо, но вполне сносно. Главное – наконец свобода, никаких тебе дедлайнов, пожаров и «срочно в номер!» Теперь тишина. И книга. Книга, Мария! Садись, пиши! Маша открыла ноутбук и минут пять глядела на пустой лист ворда. Потом снова достала телефон.

– Вадюша, привет. Я без реверансов, ок? Есть подработка какая, а? Мне срочно.

– Привет. Не, нету ничего.

– Я не привередливая, ты же знаешь. Могу рекламу взять.

– Маш, я серьезно. Ничего нет. Вообще. Реклама на полгода вперед написана. Голяк, хоть стихи читателей печатай.

– О! А у меня есть пара новых рассказов. Возьмешь? Деньги нужны позарез.

– Маш, ну ты чего. Я пошутил. Какие рассказы – Василиса никогда в жизни ничего такого не пропустит.

– Та-ак. Это она, да? Она всех против меня вздыбила? Чтобы выдавить меня из профессии? Это месть такая, что ли?

– Конева, а что ты хотела? Ты встала и ушла – в непростое, между прочим, для команды время. У тебя творчество, книга, все дела. Но тут тоже люди. Василису можно понять, она обиделась.

– А ты? Ты тоже обиделся?

– А не за что, что ли, Маш?

Маша бросила телефон обратно в ящик стола и уставилась в окно. Вторую древнейшую профессию часто сравнивают с первой, мол, недалеко ушла – работают другой частью тела, а методы, по сути, те же. Нету, говорят, нынче свободной независимой журналистики, и профессионалов настоящих не осталось. Обидно, да, Маш? Обидно. Сначала надо горячее в клюве принести, а потом тебе говорят, что у тебя в голове только мусор и лозунги, а людям нужны истинные ценности. И чувствуешь, что поимели тебя самым что ни на есть древнейшим способом. А где искать его, это слово и истинные ценности, если свалка кругом и воронье голодное каркает.

Свет солнца был мутным, приглушенным, пыльным. Ладно, раз не пишется, надо хотя бы окно помыть, – подумала Маша и пошла за водой. Вымыла окна – не смогла остановиться – протерла от пыли мебель, перемыла полы, посуду, обувь, садово-огородный инвентарь, постирала шторы и постельное белье. Нашла в чуланчике банку с остатками красной краски, ничтоже сумняшеся покрасила почтовый ящик на калитке. Из последних сил помылась в бане теплой, прогретой за день солнцем водой. На негнущихся ногах, почти на ощупь в сгустившихся сумерках, проковыляла в дом, села за стол и открыла ноутбук. Пустой чистый лист ворда деликатно подсветил комнату. Ужасно хотелось есть и плакать.

– Вадюша, привет. Ну я правда соскучилась. Слушай, давай, я приеду прямо сейчас? Посидим, бахнем.

– Маша? Маш, ты видела, сколько времени? Что значит «сейчас»? Ты что, в Москве? Я думал, ты в деревне.

– Я в деревне. Но не на луне же. Возьму такси и приеду. Оплатишь? А то я совсем на мели. Вадь, Вадюшечка, есть подработка какая, а? Я любую возьму.

– Работы нет.

– Вообще нет или для меня?

– Конева, вот что ты опять начинаешь?

– Я начинаю?! Я тут одна. Вообще одна среди не пойми кого. Тут на рынке кролики кровавые без кожи. Бабки шепчутся в спину. Вадь, мне страшно. А если они мне дом спалят?

– Конева, ты совсем кукухой поехала. Кому ты нужна?

– Вот оно! Вот! Вы сговорились. Вы выдавили меня из профессии. Конева, у тебя в голове мусор – это твои слова, и в этом весь ты.

– Во-первых, не мои, а Василисы. А во-вторых, Маш, тебе в голову не приходило, почему все приличные издания тебя избегают? Совсем не догадываешься, Маш? Ты же пишешь как кликуша деревенская, ты даже не пытаешься критически мыслить и анализировать факты.

– То есть в деревне мне и место, да? Это ты мне сейчас после всего, что я для тебя сделала?

– Что сделала – в журнал привела? Спасибо тебе и низкий поклон. Только остался я тут без твоей неоценимой помощи, уж прости.

– Да знаю я, с чьей помощью ты остался. Я выбрала свободу. А ты пошел в рабство к этой ведьме. Знал ведь, какие у нас с ней отношения? Знал?

– Об этом не знали только слепо-глухо-тупые. На каждом углу в издательстве следы ваших зубов, когтей и брызги крови.

– Вот так и заканчивается дружба.

– Конева, ты сука. Ты про дружбу вспоминаешь, когда у тебя деньги кончаются. Это ты от меня уехала. Хотела свободы и творчества? Наслаждайся! Твори! Как там, кстати, твоя великая книга? Никак? Сейчас-то тебе что мешает?

– Как ты можешь так – по самому больному. Господи, за что мне все это? За что? За что?

– Конева, ты там ревешь, что ли? Твою мать… Маш, ну хватит, ну. Перестань. Маш, ну перестань, правда. Давай я приеду к тебе. Да? Винишка привезу твоего любимого…

– Де богу больше говорить. У бедя телефод садится.

– Машка, я выезжаю. Слышишь? По дороге курицу-гриль куплю. И книгу твою обсудим да? Геолокацию скинь!

Как хорошо в трудную минуту прикорнуть на крепкое и надежное плечо. Маша сыто вздыхала. В голове приятно шумел бокал вина. Сидела бы и сидела вот так – летней ночью на крылечке, прижимаясь к теплому боку старого друга.

– У меня от этой тишины такой звон в голове, Вадь. Не поверишь. Я больше ничего не слышу. Ни новостей, ни будильника. Мысли свои не слышу. Представляешь? Ни-че-го. А нет. По утрам вместо будильника козу слышу. Соседскую. Противный такой звук, знаешь… дребезжащий. Соседка говорит, она ее так на дойку выкликает. В смысле, коза. Соседку. А в остальном – звон.

– Малиновый?

– Почему малиновый? Не знаю. Не задумывалась. Тут много что растет. Клубника, смородина. Яблони. Груш много. Грушевый звон бывает? Не, малина тоже есть…

– Маша, пойдем спать. Такую уже ерунду несешь.

– Ерунду, да? Ну что поделаешь. Что у трезвого в голове…

– Ну перестань. Что тебя так развезло. Раньше ты э-ге-гей – до утра могла текилу в клубе нахлобучивать.

– Ммм… я теперь совсем другая.

– Ну что там с книгой-то? Когда публикация?

– Фу, какой ты, Вадя, злой. Хочешь правду? Я скажу. И времени теперь много, и материалов, черновиков, набросков – целая папка, а не пишется. Хожу-брожу, как сонная муха, ногами, будто чугунными, в топком болоте увязаю.

– А что так?

– Да вот ты понимаешь… Нерва нет, горячечной погони за мыслью, образом, жестокого цейтнота, разрыва между задачами. И злости! – вот чего нет, творческой злости, ненависти даже, какая подымается, когда подумаешь, как спокойно все живут, сколько не видят и не слышат – того, что видишь и слышишь ты, и это невидимое надо им срочно вбить в головы. А у меня тут тишина, никаких тебе пожаров и дедлайнов. Свобода такая, что полный отказ мозга.

– Вот ты бедолага. А я всегда говорил: свобода – это зло.

– Прекрати. Опять издеваешься.

– Давай я отпуск возьму? Поживу тут с тобой. Устрою тебе пожары и дедлайны. Хочешь?

Маша замолчала, втянула душистый ночной воздух – в носу и глазах снова жалостливо защипало.

– Нет. Я должна пройти этот путь до конца. Сама. Понимаешь? Но твой порыв я оценила. И даже спасибо.

– И даже пожалуйста, Конева. Если тебе снова что-то взбрыкнет среди ночи – не стесняйся, обращайся.

Маша постояла у калитки, пока машина не скрылась за поворотом. Вернулась в дом. Открыла ноутбук.

«Отгремели метеориты, землетрясения и вулканы. Вскипели и остыли бескрайние воды. Сошли с высоких гор могучие ледники. Замерзла и вновь оттаяла первобытная земля, напиталась весенней свежестью. И настала такая тишина, какая нужна для творения новой жизни. В глубоком и теплом плодоносном творческом чреве тихо мерцала идея. Скоро она оформится и станет набирать силу. Через должный срок книга созреет и выйдет в мир. А пока нужно сполна насладиться этой тайной, трепетом творческого чуда и возможностью взлелеять новую историю…»

Вставало солнце. Ветер шевелил легкую занавеску. Пахло мокрой от росы травой.