Текст книги "Россыпи. Избранное"

Остановимся и послушаем.

– Ты давно здесь?

Сбегая вниз легкими шагами, в платье, босая, волосы распущены, перевязаны лентой над разлётом бровей.

– Я забываю о времени, когда слышу твои торопливые шаги.

Взяв её руки, покрыл поцелуями.

– Когда вы уходите?

– Через три дня, товар расходится быстро. Джандаль торопится домой. В Египет вскоре привозят пряности из Мекки, куда она доставляется караванами из Индии. Арабские купцы всю жизнь проводят в пути. Я тоже хотел стать похожим на них, пока не встретил тебя, Кастеллана.

– Я принесла тебе то, что обещала. С разрешения отца.

Сказала, что за эти монеты мне привезут шёлк. Она раскрыла ладонь и Муфид ахнул.

Экю – золотая монета с изображением солнца над короной, короля Филиппа Пятого. Вторая же была просто изумительна; английский флорин Эдуарда Третьего с королём на троне, по обе стороны – леопардовые головы.

– Я привезу тебе за это не только шёлк. Египет славен сурьмой и пудрой для женщин. Ты станешь самой красивой в Марселе.

Обняв, жарко целовал до того мига, пока она не сдалась, пленив его гибким телом с запахом сухой травы, острой грудью и торопливыми руками.

Оставим их читатель, то, что принадлежит двоим – требует уединения.

Осман, глядя в тёмное окно, раздумывая над услышанным, увидел – на вечернем небосклоне вспыхнула зелёной искоркой первая звезда. На черном фоне светлели тонкие минареты Айя-Софии.

– Что было дальше?

Марухд соединил ладони. Улыбнулся.

– Вижу полёт твоей мысли, Осман. Однако продолжу.

Вернувшись, Селим-Паша упрятал монисто, тем самым стараясь забыть о предавшей его жене. Делалось всё по правилам древних правителей. Одни рабы готовили тайник. Другие уложили туда содержимое и замуровали. Затем все были казнены. Когда тайну знает один – она остаётся тайной.

Взгляни.

Марухд вынул тонкий сверток пергамента, осторожно развернул его и Осман увидел каббалистические знаки на жёлтом квадрате, покрытом мельчайшей сетью трещин разбегающихся во все стороны от левого нижнего угла. Посередине красовался пунцово-огненный шар, длинные копья с четырёх сторон держали его на весу, словно парящее облако – видна была даже тень. И там, в глубине упавшей тени, едва различимый крохотный зелёный кружок со шлейфом вытянутым на север. Юг был окрашен красным.

– Разгадка – здесь! Надо только привязать изображение к месту. Я передал тебе, Осман, всё что знал, скажу тебе ещё одно.

Я потратил двадцать лет, но ничего не нашёл. Теперь твоя очередь. Когда ты закончишь учёбу в Сорбонне, я буду стар.

А сейчас – пора спать!

«Будь же терпелив вместе с теми, которые взывают к Аллаху по утрам и перед закатом».

Ранним утром в прохладном зале библиотеки Сорбонны, с огромными чистыми окнами, глядящими на узкие аллеи сада, с жарким камином, за стойкой – седой юркий старичок, в широком вязаном свитере, черный бант на горле, в руке перо, зависшее над листом бумаги.

– Доброе утро!

– Доброе утро юноша!

Осман, пройдя бесшумно за стол и раскрыв старинный манускрипт, прочел; согласно древним источникам Запад и Восток соединяла основная дорога: южная, морская, ведущая из Египта в Индию. Она начиналась в портах Миос, Хормос и Береника на Красном море и огибая Аравийский полуостров тянулась к трем главным портам, расположенным на западном побережье Индии: Барбарикон в дельте Инда, Баригаза на реке Нармада и гавани Мимирика на юге полуострова – от Нила до Суэца по каналу корабли выходили в Средиземное море и далее к Риму. Этот канал был построен еще при фараоне Нехо, а затем восстановлен по приказу Дария I.

– Вот где истоки торговли, доставки товара и рождения денежных отношений!

Мысль обретала движение и тут же скрылась, улетела бесследно. В зал вошла девушка, высокая, светловолосая, улыбнувшись библиотекарю, с легким поклоном поздоровавшись с ним, взяв книгу, села напротив.

Пряди волос зажглись в солнечных лучах, просвечивая нежный овал лица и пушистые ресницы.

Осман замер. Она была необыкновенно, прозрачно красива.

– Что вы читаете?

Спросил он, только для того, чтобы услышать её голос.

– То же, что и вы. Историю торговых путей.

– Осман.

Он протянул ладонь и почувствовал, как при прикосновении девичьих пальцев ударило сердце. И ещё – сдвоенным ударом.

– Флави. Она улыбнулась, в зеленых глазах переливались золотые искры. Белоснежный ворот на коричневом платье, узкие ладони, упавший на плечо локон, смуглость нежных щёк.

– Парижанка?

Она быстро взглянув.

– Я приехала из Толедо. А вы?

– Стамбул.

– О! Османская империя! Страна – воин?

– Ну почему же? Я вот учусь здесь, изучаю историю, европейскую культуру.

Внимательно рассматривая его, перевела взгляд на окно, и с легкостью прошептала, чуть склонив голову.

– Давайте убежим в парк, я покажу вам цветущие каштаны.

– Каштаны?

– Да, да! У вас в Стамбуле их нет.

И она рассмеялась. Тревожила и манила за собой. Он поднялся, подал ей руку. То утро, с росистой травой вдоль песчаных дорожек, с теплом её руки, со старанием попасть в шаг, пытаясь угадать направление, сливаясь в беседе о торговле в давние времена – они вышли к фонтану под склонёнными каштанами. На холодных камнях переливалась вода. Падала уступами из чаши в чашу. Журчание воды и шелест листвы вызвал у Османа неведанное чувство желаний. И он в порыве коснулся губами ладони Флави.

Она не отняла руки. Долгим взглядом остановила его.

– Вы так горячи, мой друг!

– Простите меня. Я был не сдержан.

Увидев его синие глаза и разгоревшиеся щёки, улыбнулась.

– Пойдемте дальше.

И там, за поворотом, в конце аллее, прильнула к его плечу. Он мгновенно нашел горячие влажные губы

В Египет пришли ночью. Звёзды в черном небе, парус, запахи с берега – варёного риса, горячего арахиса, песка пустынь и великого Нила.

– Земля моих предков, Муфид! Когда монголы вытеснили из Месопотамии непокорённых хорезмийцев, те двинулись в Египет, захватив по дороге Иерусалим и здесь, в Египте, стали наёмными войсками – мамлюками. Именно они вместе с египтянами разбили наголову крестоносцев и взяли Дамаск и крепость Аскелон.

Мамлюки были настолько сильны, что несколько лет спустя сумели захватить власть в Египте, Бейбарса стал первым мамлюкским султаном. Вот такие повороты истории и судеб человеческих.

Предки говорили, что Сахара с движущимися песками – души всех воинов, прошедших по этой земле. Да ты не слушаешь меня, юноша!

– Я подумал Джандаль – как запомнить мне твои знания? Вспомнил Кастеллану, наклон головы, быстрый бег пера по бумаге. Хочу выучиться письму. И ещё. Ты был прав, я готов отдать ей всё, чтобы быть рядом и молю Аллаха о скорейшем возвращении. Но до того я бы хотел увидеть пирамиды и Нил, Джандаль.

– Я покажу тебе всё, мой мальчик, дай только время. Впрочем арабы называют эту реку Бар – Большая вода.

Он взглянул на небо.

– Поторопимся! Погода переменчива, надо поворачивать к берегу!

– Куда мы идем?

– В порт Галиб, когда-то арабский купец Галиб-ибн Захлуд построил его на месте рыбацкой деревушки, обессмертив имя свое. Караваны останавливаются там. Надо поспешить, чтобы выбрать лучший товар.

Русская трехмачтовая ладья новгородского купца Бренко вышла из Марселя летним утром. Тугой бриз накатывался с востока, веселил души истосковавшейся по дому дружины, надувал паруса. Оставив необходимое число парусной команды, Бренко приказал остальных накормить горячим завтраком и отправил отдыхать.

Грузились срочно, в одну ночь, в городе свирепствовала чума, возле сходен горели дымные костры и он первым, стоя с факелом в руке увидел женский силуэт в долгом платье с закутанной головой. Звучали команды, носильщики, посмеиваясь, перекидывали в трюм тяжелые тюки с парчой и батистом.

Пахло водорослями, сырым деревянным настилом. Бледный свет маяка терялся в ночных глубинах, пробегал над страшным городом, окутанным болезнью.

– Слава Богу, русские?

Голос дрожал, выдавая волнение.

Подал руку, быстро проводил на палубу, отворил дверь своей каюты.

Свет качнулся, замер. Свеча в матово – позеленевшем тяжелом подсвечнике.

– Входите! Оставлю вас здесь, много работы. До зари надо закончить погрузку. Расскажете всё потом. Хотя я уже догадываюсь.

Он широко улыбнулся.

– Ничего не бойтесь. Мы сумеем защитить вас.

И протянул ладонь.

– Бренко!

– Чаруша.

Он захлопнул дверь за собой, торопливо прошагал, стуча крепкими каблуками испанских сапог.

Огляделась, отдышавшись. На столе деревянная резная посуда. Высохшая веточка берёзы возле туеска с жёлто-искристым мёдом. Красный кафтан, брошенный на спинку стула, в углу сундук, скованный медными лентами.

«Богу возносится Христу, не только на земле, но и на небе».

Заплакала, прошептав запомнившиеся с детства слова.

Когда небо начало светлеть, загораясь на востоке алым пожаром, заглянул, обнаружив её спящей, подхватил кафтан и вышел на палубу. Предстоял долгий путь вокруг Европы, через Ла-Манш в Северное море мимо берега варяжского до Ладоги. Бросив кафтан возле мачты, спал, едва коснувшись его щекой.

В Египте ему повезло ещё раз. Кроме пирамид, потрясших его воображение, каменных глаз неповоротливого сфинкса, взирающего с полным равнодушием на проходящие века, в безумном речном блеске на заболоченном берегу Нила, среди зарослей папируса, фелюк, он обнаружил глиняный кувшин с изображением птицы пожирающей рыбу.

В кувшине оказался потемневший от времени воск, под слоем которого сохранились туго скрученные полоски папируса и арабская серебряная монета – дирхам. Изображение отсутствовало. Надпись содержала изречение из Корана, год чеканки указывал на мусульманское летоисчисление, быстро подсчитав – ладонь обожгло временем – девятьсот лет назад!

Джандаль рассказывал, что такие монеты ходили в арабском халифате от Бактрии до Испании.

– Ты богат как Гарун-аль-Рашид!

Джандаль с удивлением взглянул на него, возвращая монету.

– Как тебе удалось отыскать её?

– Случай.

– Случай – правит миром, юноша! Завтра в полдень выходим из порта. Кастеллана вероятно заждалась тебя!

И он весело улыбнулся.

Марсель встретил их оглушающим зноем. Аромат пряностей разложенных на палубе кружил голову. Торговля шла споро, с борта судна. Джандаль, принимая тюки из трюма крикнул.

– Муфид! Разрешаю отлучиться тебе! Ненадолго!

А он уже бежал по раскалённым булыжникам портовой площади. Свернул на знакомую узкую улицу, миновал маленькую тесную площадь с каменной глыбой посредине и развешанным бельем на протянутой от дома к дому веревке, постучал в высокие ворота с арабской вязью.

Сердце взлетало и падало, слух ловил каждое движение и слабые городские звуки шагов прохожих, голоса, пока, наконец, не застучали каблучки Кастелланы, распахнулась створка и он, обняв, не давая сказать ни одного слова, начал безумно целовать её губы глаза, уронив сверток шёлка под ноги.

– Наш дом вот за этим мостом, через две улицы!

Флави указала рукой и улыбнулась. Стучали копыта, повозка неслась по каменной мостовой, мелькали по сторонам дороги заросли бука, виноградники, лавандовые синие поля. Толедо обнимал, распахиваясь для Османа щедрым теплым днём. Ещё прошлой осенью они решили пожениться, необходимо было поставить в известность родителей в Стамбуле, на переписку с ними ушли долгие зимние месяцы, теперь же их путь лежал к дому невесты.

Сзади повозки приторочены два огромных дорожных сундука с подарками, необходимыми вещами. Весёлое кружение колёс, звонкие щелчки бича, поворот, гулкий пробег лошадей над рекой в жарком тоннеле мрачного моста.

– Приехали!

Флави тронула его плечо, спрыгнув, подал ей руку, поддержал.

– Я волнуюсь.

Прошептал на ухо.

И тут же растворилась высокая дверь, статный пожилой мужчина склонил голову, не сводя глаз с Османа.

– Отец!

Она бросилась ему на шею. Пришлось замереть, ожидая.

– Добрый день, сеньор! Я приехал просить руки вашей дочери. И пусть ваша, и моя вера в Господа – помогут нам! Моё имя Осман Салах-аддин Селим оглу.

– Грегорио Мария Гарсия де Ньето. Добрый день, почтенный гость! Входите! Нам не следует продолжать важную беседу стоя. Прошу вас!

Шли вдвоём, держась за руки. Сеньор Грегорио – впереди. В полукруглой тенистой беседке, присев на широкий мягкий диван остались одни.

– Отдыхайте, я скоро.

Оглядев обеих, улыбнулся глазами и пошёл распорядиться о приготовлении яств и осторожно поведать супруге о внезапном визите.

Поздним вечером, уединившись в спальне, обстоятельно рассказал Флави о семейной тайне, долго разглядывали пергамент, обменивались предположениями, затем Осману пришлось объяснить взаимоотношения Чаруши с Селим-Пашой, неписанные законы дворца и многое другое, что интересовало Флави.

Она, слушая, пристально рассматривала кусок пергамента, гладила его пальцами, останавливаясь на зелёном шлейфе, упрятанном в тени, спрашивала о четырёх копьях, сосредоточенно хмурила брови и вдруг – взяв его ладонь в свою – решительно сказала.

– Мы должны ехать в Стамбул! Как можно скорей!

В тот же день Муфид познакомился с отцом Кастелланы. Невысокий, круглолицый, с крепкими руками, доброй улыбкой и ясными глазами. Пригласил к столу. Кажется, понравились друг другу. Затем, после обеда, в саду, она сумела уговорить его остаться здесь, в Марселе, выучиться письму, ювелирному искусству, продолжить коллекционирование монет. С чиновниками биржи она успела договориться во время его отсутствия.

– Они готовы помочь тебе, за определённую плату.

И Муфид сдался. С Джандалем они пришли проститься под вечер.

– Я не отпустил бы тебя, юноша, не будь такой девушки рядом! Храни вас Аллах, да пребудут светлые чувства в сердцах ваших.

Они обнялись, и Муфид внезапно понял – целая жизнь, полная пленительной красоты великого путешествия – окончилась.

Он оказался способным учеником. Овладев письмом и каллиграфией, принялся за исполнение мелких заказов мсье Массин. Сплетал серебряные цепочки, старательно выделывал и полировал медные пуговицы, пряжки для мужских ремней, браслеты.

Раз в неделю наведывался на торговую биржу – коллекция прибывала, прирастая византийским золотым солидом, португальским мараведи, генуэзскими гроссо и дженовино, венецианским дукатом – сами названия их звучали музыкой, именно тогда он решил изготовить монисто для Кастелланы.

Она разносила заказы, готовила, кормила их с отцом, была неугомонна, весела и призывно заглядывала в его глаза, отчего Муфид нетерпеливо уводил её в дальнюю комнату, чтобы овладеть, ещё раз пережить незабываемую остроту ощущений.

Минуло лето. Рука его стала тверда, металл и инструменты привычными, работая допоздна, расширяя ассортимент изготавливаемых изделий, вызывая восхищение мсье Массин, скопив денег, купил дом в районе порта, из окон был виден маяк, морская гладь, проплывающие паруса. И он заболел.

И она изменилась.

Стала пропадать из дому, порою долго отсутствовала. Возвращалась, равнодушно смотрела на его работу. Уходила спать, распуская на ходу волосы, босая, гибкая, далёкая. Утром пытался заговорить с нею. Отмахнулась устало рукой. «Ты много работаешь, жизнь уйдёт».

– «Я делаю это ради тебя».

Вышла в солнечный нежный осенний свет, не ответив и не оглянувшись.

На третий день он пришёл к мсье Массин.

«Я даже не знаю, где она». С грустью сказал отец и пожал плечами.

Он продал дом, собрал инструменты, заготовки, коллекцию монет и вскоре отправился с арабскими купцами на родину – в Стамбул.

Встреча в Стамбуле была пышной. На щеках Флави забавно горел румянец, взволнованные глаза всё время искали его поддержку, и он мягко помогал и подсказывал, что необходимо сделать или сказать в ответ. Когда церемония закончилась, она бессильно опустилась на стул.

– Осман! Я никогда так не уставала.

Он улыбнулся, поцеловал руку.

– Я постараюсь оградить тебя от официальных приемов. Проголодалась? Пойдем обедать, я прикажу накрыть нам стол на террасе, и только для нас.

Она захлопала в ладоши.

– Какой ты догадливый! Хочу побыть вдвоем, а то голова кружится.

За обедом, глядя на блистающий купол Айя-Софии, горячо прошептала.

– Огненный шар!

– Ты о чём?

– О рисунке на пергаменте. Огненный шар – купол храма. Минареты – копья. Совпадают по числу.

– Я тоже думал об этом. Но дальше – неизвестность.

– Ответь, если я бы пропала, где бы ты стал искать?

– В Толедо!

– Я не о месте, о географическом направлении.

– На западе.

– Правильно! Но Чаруша была с севера. И зеленый шлейф указывает именно на север! Принеси пергамент, я хочу убедиться.

Расправив на столе, положила так, что юг, окрашенный на пергаменте красным, соответствовал полуденному солнцу.

– Вот, смотри. Видишь!

– Не улавливаю твоей мысли, извини.

Флави улыбнулась.

– Просто ты думаешь, как наследник Османской империи, а я – как обычная женщина. Селим-Паша знал, что жена – христианка, а храм изначально был христианским.

Алтарь находился в восточной части. Значит – север и восток. Этот крошечный кружок со шлейфом отмечен на рисунке в самой средине.

Монисто спрятано внутри храма, от средины – в сердце, понимаешь? – на северо – восток под стеной.

Это была настоящая любовь. Мне очень жаль его.

– Невероятно! Но ты права! Именно под стеной! Работа должна была проводиться в краткие сроки, мечеть действующая, а вскрывать пол очень сложно и нет гарантии восстановления мозаики в оригинале.

На другой день, в полночь, с помощью визиря в высоком тюрбане, в ниспадающем звёздно-синем халате – сухие длинные пальцы, просветленный взгляд, мягкие движения и вкрадчивый голос – точно определив направление, двое слуг приступили к вскрытию тяжелых камней у основания стены.

Во втором ряду открылась ниша, где одиноко лежал сверток в зеленой парче, Осман принял его, осторожно смахнул седую пыль и понёс через огромный пустынный зал, чувствуя, как заходится сердце от драгоценной находки.

Звезда над морем

Ивану Бунину посвящаю

Стукнула дверь. Она протянула руку на прощанье. Пылко перецеловав все пальцы, шагнул в темноту.

Был поздний час. Он вышел в сад. Под ногами хрустели промёрзшие листья, в синих ледяных небесах – ярко сверкали звёзды, величиной с яблоко. Дышалось свободно, легко. Лишь терзала смутная грусть расставания. С ароматом её плеч, ладоней, чувственных губ. Так и нёс воспоминания с собою, пройдя шаткий мост над ручьем, стожки на заиндевевшем поле. В дальних огнях поместья расцветал гулкий лай собак.

Напился, зачерпнув пригоршню ключевой воды у родника. Звенящая высь. Луна круглолика и страшна.

И так здорово жить. Когда есть возлюбленная.

Тот первый день. Возле церкви. В колокольном гуле, среди криков нищих на паперти, апрельского безумия, сорочьего грохота над куполами и на ветвях проснувшихся деревьев. Когда просверк солнца ложится внутрь храма, льются колокола серебром, бронзой, тяжелым чугунным боем. Да так, что душа падает вслед. Или летит среди легких облаков над зелёной зарею простуженных садов.

И – она! Воздушное создание, заключённое в сиренево-хрустящее платье, перехваченное золотистым поясом. Крупные серьги. Огромные глаза. Нежный румянец. Опущенные ресницы. След башмачков, по которым он шёл, стараясь не сбиться.

– Вы преследуете меня?

– Да! Именно вас! Простите! Но ваш силуэт…

Не дослушала. Пропала во мгле ладана и мерцания свечей. Стремительно перекрестившись трижды.

– Барин! Подайте копейку!

Ражий мужик в косоворотке, с грязным шарфом на шее, униженно припав на колени.

Бросил медную монету, содрогаясь поправил шляпу, ушёл, дымя пахучей папиросой.

– Ты её в бане посмотри! Королевишна. С иконы писана!

Нянька, добрая Пелагея, стелит постель, поправляет подушку.

– Что-же ты не поужинаешь?

– Спасибо. Выспаться хочу, нянюшка.

– Такая девушка, не для каждого! Я и мать её знала. Бойкая дама. С мужем содержала кабак при дороге, затем супруга отравила, заведение продала, открыла трактир в городе. Сейчас остепенилась. С городскою головой в дружбе. Там огромные деньги крутятся.

А дочка не в неё. Скромница известная. Всего стыдится. И слова бранного и глаз неспокойных.

– Няня, няня. Зачем все мне это? Она, правда, очень красивая!

И заснул, дыша тем вечерним ясным холодом, когда уходил, минуя двор, сквозь запах лошадей, свежераспиленных дров и тонкого аромата ночного леса, векового, дремучего, с ужасным криком филина в ближнем логу.

Глаша – шепнули звезды и оставили имя – медом на губах.

Ночь. Стылость. Бездна. Сон. Глаша.

А утро совершенно ослепило. Пороша. Девственным покрывалом упала за ночь зима. Звонко чирикали воробьи, прыгая по санному следу. Искрились и переливались поля. Небесная синева. Яркое солнце.

Войдя в столовую, увидел; топится печь, и истопник с грохотом свалил березовые чурки, внеся за собой зимнюю свежесть, хлынувшую над полом дымящейся рекой. Отец, допивая чай, просматривал газету, доставленную вчера.

– Извини, не дождался тебя. Завтракай в одиночестве.

Отложил не дочитав. Закурил.

– Сегодня ровно пятнадцать, как я овдовел. Поедем в церковь.

Произнес ровно, без упора на слова.

Поправил волосы у виска. Вызвал слугу. Тот вошёл, сутуло приклонившись к косяку дверей; в армяке, перепоясанный кушаком, с овчинной шапкой в руке.

– Иван! Запряги Воронка в коляску. Сами поедем.

После церкви, жаркого потрескивания свечей, Воронок бодро понёс к кладбищу. Из – под копыт летели острые комья снега. На черных конских боках и спине мерцал иней. Конь, всхрапывая, крутил гривой, было что-то сказочное в этом беге от жилых домов и улиц с таинственной и кипучей жизнью к последнему приюту, ожидаемому всех, неведомому, дикому и мрачному, словно древние языческие песни.

После долгого молчания (каждый проживал своё) промолвил.

– Одну её и любил только.

Безошибочно найдя, очистил ладонью налепившийся снег с мраморной плиты.

Положил букет хризантем, поцеловав маленький овальный портрет.

– Ты не поверишь, я её впервые на пароходе увидел. В Саратове.

Мы от тетушки возвращались с родителями. Сколько мне было тогда? Ах, да! Столько же, как тебе сейчас. Помню очень жаркий день.

Матросы моют палубу, хлещут воду из ведер, трут щетками, весело переговариваясь, работают как черти. Белые штаны закатаны до колен, плечи бронзовые от загара, крепкие руки.

Зычные команды боцмана, прохаживающегося вдоль борта. На широкой груди его горит и блещет свисток на витом мягком шнуре. Широкие усы скручены кончиками вверх. Лицо плоское, медного цвета, – сущий монгол.

Скольжение крыльев и криков чаек сверху вниз над Волгой. Над простором воды огненный солнечный свет. Рябится, вспыхивает – до боли в глазах.

Вдруг – крики на пристани. Побежали носильщики. Поплыли огромные саквояжи вверх по трапу. Затем дородный господин, промакивающий лоб носовым платком, с толстой лакированной тростью в руке. Моложавая, опрятно одетая дама, с зонтиком. И наконец – она!

Холстинковое платье. Талия перехвачена пояском. Шляпкой прикрывается от июльского блеска. Вся в движении, в волнении предстоящего путешествия. Дивный профиль и локон, ниспадающий вниз, знаешь, такой завитой, славный, до начала выпуклости нежной груди. Чёрные косы, черно-угольный блеск зрачков.

Один взгляд – и на всю оставшуюся жизнь.

Вот так, сын. Ты уже взрослый, поймёшь.

– Как ни кто не сможет понять. Я тоже влюблён, папа.

Они долго стояли плечом к плечу, пока надпись «Мария….» не покрыли снежинки с потемневшего неба. Потянул слабый промозглый ветер, принеся запах хвои и надвигающейся зимы.

– Холодно. Поедем.

Дома ждали горячие наваристые щи, расстегаи, ароматный чай с его любимым смородиновым вареньем. В отражении самовара лоснился графин с водкой, хрустальные рюмки. Розовый балык на раскрытом блюде.

Но самое главное – письмо от Глаши. Что передала ему Пелагея, когда он, расстегнув и скинув шубу, расправив плечи, оглядывал себя в зеркало прихожей.

Думая о том, что именно это огромное зеркало в бронзовой тяжёлой раме было подарено юной жене – его матери, в тот далёкий день свадьбы.

Будто жаром ударило, увидев почерк на розовом конверте.

– К столу! К столу!

Призывал из столовой голос отца.

Разорвал конверт, утонул глазами. Омут нежности, откуда нет сил выбираться.

«Милый, единственный и близкий мне… Жду вечером, как стемнеет».

За обедом, с аппетитом и завидной молодой жадностью ел. Глаза светились тем счастьем, что бывает только в двадцать лет.

Да не у каждого случается.

В назначенный час поднимался от реки к дальнему углу сада, помня заветную строку письма, «…калитка будет не заперта, ожидай в беседке».

Густо и неустанно валил пушистый снег, и он, с великим трудом пробравшись по крутому уступу, отыскал, растворил, и пошел через заснеженный сад, глядя на праздничные ветви яблонь. На темный небосвод на западе, над крышей её дома. На светящееся окно – откуда, как показалось, выглянула она, слегка отодвинув штору. Было так тихо, что остановившись на минуту, долго слушал шорох снежинок и нетерпеливый сердечный стук в груди.

Беседка была пуста. За цветными стеклами сумрачно, покойно, и пряно пахнуло в лицо осенним листом и увядшими цветами. Отряхнув снег снятой перчаткой, закурил, пытаясь успокоить себя, но предвкушение свидания не отпускало.

Пройдя от двери к окну, замер, следя, как за синими и зелеными стёклами исчезали и появлялись колючие тени снежинок, ведя свою таинственную непостижимую игру

Забывшись, не услышав приближающихся шагов, обернулся на звук скрипнувшей двери; изумившись её горячечному взору, порывистости – шубка, сбившийся платок, пунцовые щеки и учащённое дыхание от бега, снега и холода. Они томительно и долго целовались, боясь потерять счастливое, мучительное мгновенье долгожданной встречи.

Не сдерживаясь, целуя обнажившуюся грудь, шею, чувствуя девичьи горячие руки, обхватившие его голову, услышал шёпот.

– Нет, нет, милый, не здесь. Пойдём, я сегодня одна в доме. Идём.

Набросив платок, отдышавшись, протянула ему руку и повела, навсегда поразив его внезапной решительностью, через снегопад, по бесконечно-дымной аллее, через гулкий стук в висках от безумного желания.

А на заре, чуть дрогнула слабая синева в окне её светлицы, проснулся. В первом движении после короткого сна, почувствовав тяжелую нежность женского бедра на своей ноге, разом охватив все тело, начал целовать губы, глаза, груди, ладони, разбудив – и оба испытали ту невыразимую утреннюю близость, от которой остается сладкое, легкое головокружение до последнего дня жизни.

Когда уже нет ничего существенного, кроме собственного дыхания и смутного воспоминания любви.

А дома ждала неприятность. Власть в Петрограде перешла к большевикам. «Эти и Бога отвернут от России» – промолвил отец – «Поезжай». Это значило, что необходимо возвращаться в Москву, в свой особняк на Арбате, там хранилась богатая библиотека, собранная старанием трёх поколений, а также требовалось завершить отношения с университетом, где его ожидал диплом.

С Глашей он прощался стоя на перроне, возле вагона, укрывая собой от стылого сквозняка. Не отводя глаз, согревая ей озябшие ладони, целовал побледневшее лицо.

С ударом третьего колокола, вскочив на подножку и обернувшись, увидел хрупкую руку в черной перчатке с тонким белым конвертом.

– Господи! Чуть не забыла! Это тебе! И возвращайся!

Поезд тронулся, долго шла рядом, на глазах дрожали слёзы, а ему не хотелось отпускать её отзывчивых пальцев. Затем она начала отставать, поезд набирал ход, понесло куда-то вбок, кренясь в нарастающем стуке колёс и порывах ветра.

Над вокзалом косо и неопрятно полетели клубы дыма. Спохватившись, набрав воздуха, он собирался крикнуть на прощание о чем-то очень и очень важном, но тут дико и жутко взревел паровоз, и всё пропало, смешалось в ночи.

За окном летел сумрачный лес, в вагонном отделении, в тепле, присев и расстегнув пальто, с замирающим сердцем, он раз за разом перечитывал.

«Я не знаю, сколько пройдёт, сто или двести лет, чтобы снова встретить тебя, но единственно, что могу сказать с полной уверенностью, я буду ждать. Однажды в детстве я загадала, глядя на одинокую звезду над морем. Теперь – ты моя звезда. Милый, далёкий и манящий. Глаша. 1917. 29 ноября».

Холодели ладони, и хотелось плакать от свалившегося горя и внезапной потери. Окликнув проводника, заказал чаю, а сам прошёл в тамбур, выкурив папиросу с горьким привкусом разлуки. За мутным стеклом – умирали и слепли в ночи паровозные искры.

По прошествии трёх лет, скатившись с армией Врангеля на самый юг России, потеряв за это время отца, осунувшийся от долгих и кровопролитных боёв, с трёхдневной щетиной, в офицерской лёгкой шинели, он стоял на борту английского судна, покидающего Севастополь.

Лицо, потемневшее от солнца, многочисленных испытаний, выглядело молодо, когда б ни шрам на левой щеке. Горячо блестели глаза, от бессонницы, от морской свежести и тугого встречного ветра, от дымящейся папиросы.

На следующий день, в открытом море, поднимаясь на верхнюю палубу, взглянул на женщин, расположившихся для отдыха под трапом. Чемоданы и узлы стояли между ними, кто-то спал. Разувшись, с босыми маленькими ступнями, сидела девушка, вытянув ноги, обнажённые до колен.

Что-то дрогнуло в самой глубине души. Еще не понимая причины беспокойства, остановился на верхней ступеньке, обернулся.

Снизу, через перила, глядели до боли знакомые глаза.

– Глаша!

И она, встрепенувшись, еще не узнавая его, бросилась навстречу, с той известной только ему, торопливостью.