Текст книги "Снежинка"

Меня они презирали и от души сочувствовали доченьке за то, что вышла замуж за этакое ничтожество. Я ездил на службу в общественном транспорте, не имел дачи, не работал в торговле и не получил доступ в различные спецобслуживания, что являлось пределом мечтаний тещи. Она испытывала особую страсть к сервелату и к тем, кто им торговал. На свадьбе сына одного из кумовьев к моей жене проникся симпатией директор местного универсама, и тесть, уже в кондициях, сказал мне идти себе, что я непременно и сделал бы, кабы на моих руках не повисли теща с супругой, умоляя не обращать внимания на пьяного дурака. Как мне стало известно позже, теща пеняла мужу за грубую работу, говоря, что такие дела делаются иначе.

В этих условиях рассчитывать на то, что мне позволят беспрепятственно встречаться с ребенком и после семейного размежевания, было так же бесполезно, как убеждать тестя отложить майора Пронина и прочесть «Войну и мир». Выслушав сообщение об очередной командировке, я заметил жене, что она может ехать куда и насколько угодно, но Снежанка будет со мной.

– Это исключено! – ответ был категоричен и возражений не терпел.

– Тогда исключена и командировка…

– То есть как?

– Я подаю на развод.

Это был, конечно, шантаж. Оформление в заграничную командировку при бракоразводном процессе в те времена было более чем проблематично, но я хорошо знал, с кем воюю.

Последовали продолжительные переговоры с тещей и, как я и полагал, перспектива денег, барахла и сервелата, которое можно на них купить через задние проходы, оказалась выше личных междоусобиц. Мое предложение было принято. Мы с Облачком вернулись домой, и у меня началась совсем иная жизнь.

Я просыпался в седьмом часу, выгуливал Облачко и начинал готовить Снежинку к садику. Вытряхивал и чистил брючки, гладил платья и колготки, варил кашку, заплетал косички и завязывал бантики. Отведя сверкавшего ребенка в садик, я приступал к кормлению Облачка, что было делом совсем непростым, поскольку четвероногий гурман предпочитал разносолы в виде куриных потрохов, теплого мелконарезанного мяса с вермишелью и копченой грудинки. Чтобы угодить этому заевшемуся стервецу, я без устали гонял по магазинам и дружил с потребительской коопераций, хотя терпеть не мог эту компанию, ставшую сильной мира сего, особенно в период действия Продовольственной программы…

После того, как Облачко соизволял откушать, я, проглотив что попало, начинал строчить информации о трудовых достижениях, очерки о передовиках, репортажи о монтаже стотысячной тонны металлоконструкций на строительстве очередного ударного объекта, интервью с разномастным начальством и отправлял все эту белиберду в редакцию. Потом забирал Снежанку из садика и начинал готовиться к следующему дню. Спать ложился около часа.

А тут еще в Облачко влюбилась болоночка Бриджит со второго этажа, их познакомили, и теперь мне надо было определять судьбу двух щенков. Проблему удалось решить путем доплаты за каждого по сто тех, советских рублей. Хозяева Бриджит сумели выручить по сотне за каждого из трех оставшихся. Соседи смотрели на меня, как на идиота, и уж таковым меня наверняка воспримет подавляющее большинство мужчин. Но я считал себя вполне счастливым человеком. В конце концов, у каждого свое представление о счастье.

Все рухнуло в мгновение…

Однажды утром Снежанка пожаловалась на боль в боку, прием у педиатра завершился госпитализацией. Был выявлен пиелонефрит.

Вернувшись с ее одежонкой, но без нее, я начал в бессилии молотить кулаками о стену, а Облачко забился под кресло и заскулил. В который уж раз размышлял я о справедливости на небесах, хотя понимал, что обманываю сам себя. И все-таки почему именно я, только в инкубаторе ее не державший? Теща была тут как тут.

– Что, доигрался, отец хренов? – орала она в телефон. Голос был торжественно-злобным, как всегда, когда брала верх ее правда. Особенно в споре со мной…

Я бросил трубку. Мне было нечего сказать.

В течение первых четырех дней, когда из справочной службе больницы мне сообщали, что состояние Снежаны тяжелое, я думал о самоубийстве. Желание жить появилось на пятый…

Теперь к моим каждодневным ритуалам добавился сбор посылочек, что я делал с особой тщательностью, сопровождая каждую передачку короткими посланиями, напечатанными на прелестных китайских открытках с изображением бабочек. До сих пор удивляюсь, с какой легкостью я находил тогда нужные мне слова, подобный поиск для публикаций, посвященных круглым тоннам металлоконструкций и соревнованию, давался мне с большим трудом.

Возвращение Снежанки домой было отмечено покупкой самой дорогой игрушки в «Детском мире». Не успели мы развернуть пакет, как состоялось второе явление тещи. Ее рвение было сопоставимо разве что с настроем на победу Гая Юлия Цезаря перед битвой при Фарсале.

– Одевайся! – крикнула она с порога Снежанке, даже не посмотрев в мою сторону. Потом все же пояснила: – Ребенку нужен теперь особый уход. Ты его не обеспечишь.

Сборы были молниеносны, как подъем роты образцовой казармы при объявлении тревоги. Я накинул на Облачко шлейку и пошел следом. Снежана то и дело оборачивалась и посылала мне воздушные поцелуи. Я отвечал ей, зная, что началось наше прощание.

5

На следующий день я встретил Снежинку после занятий. Город тонул в бабьем лете. В воздухе кружили листья, тронутые осенней ржавчинкой, солнце было неистово, а воздух сладостен, как молочный коктейль… Взявшись за руки, мы пошли вдоль набережной Днепра, то и дело поглядывая друг на друга, пытаясь сообразить, о чем говорить.

Непостижимо все-таки!. Четырнадцать лет не виделись, столько накопилось, столько хотелось сказать, такие залежи неизвестного друг о друге предстояло разгрести, и поди-ка, встретились и не знали, с чего начать, хотя прекрасно знали с чего, но где-то внутри срабатывал тормоз, и мы как бы одергивали себя, говорили самим себе – не о том надо, не о том. А о чем?..

Я понимал, что прерывать молчание мне:

– Как ты жила эти годы, дочка?

– Жила, – ответила она кратко.

Помолчали…

– А как к тебе относится твой отчим?

– Отец, ты хотел сказать?

Это был сильный удар.

– Ты считаешь его отцом?

– Нет…

Снова помолчали.

– Ты осуждаешь меня за мое решение?

– Нет.

Услышав это, я наконец осмелился задать вопрос, который давно заготовил, но все не решался пустить в оборот.

– В таком случае как вообще решалась проблема двух отцов?

– Никак.

– Что значит никак? Я же все-таки как-то был между вами? Иначе просто не могло быть…

– Тебя вообще не было. Ты умер…

Видя мое недоумение, она пояснила: – Мама сказала ему, что ты умер…

– Тебе тоже?..

– Нет…

Она на мгновение погрузилась в себя, что делала едва ли не после каждого слова, потом воскликнула с силой, которую до сих пор не проявляла:

– Да прекрати же ты терзать меня, папа. Мне тебя не хватало!..

Мое горло сдавили наконец те клещи, которых я долго ждал.

– Ты простила меня, дочка?

– Мне не за что тебя прощать…

Тут уж я просто не поверил. Не может быть, чтобы она не чувствовала себя уязвленной, и даже если ей удалось понять меня, все равно где-то в глубине ее души должна была дремать боль от моего решения. Меня не оставляло впечатление, что она чего-то недоговаривает, будто держит в резерве козырную карту. Ее замкнутость была теперь мне скорее на руку, потому как надо было приноравливаться к новой и совершенно неожиданной информации.

Итак, я – покойник. Цинизм, с которым моя бывшая решала свои проблемы, всегда меня шокировал, но тут она, пожалуй, хватила через край. И сейчас я со злобным торжеством представлял себе одну пикантную сцену за другой. Однако важно было и то, как мамины фантазии повлияли на саму Снежинку, и не есть ли ее закрытость следствием той фальши, в атмосфере которой она росла. А то, что эта атмосфера была именно такой, у меня сомнений не было.

Я усилено пытался найти выход из тупика и, не найдя такового, злился все сильнее. И тут вдруг снизошло озарение:

– Слушай, Снежинка, давай купим тебе что-нибудь…

– Что именно?

– Ну, из одежды что-нибудь.

– Да у меня все есть…

– Так не бывает. Пошли…

– Если хочешь, – сказала она более чем покорно.

Мы направились на вещевой рынок, и тут на моих глазах в мгновение ока начало свершаться то, что предвидеть было совершенно невозможно… Оказавшись среди стоек с кучами разномастного и бессистемного барахла, она из зажатого закомплексованного существа преобразилась в обаятельную, искрящуюся жизнью девчонку, бегающую от торговки к торговке и присматривающуюся к нарядам. Временами она прикладывала к себе очередную тряпицу и смотрела на меня, ожидая оценки. А я то поднимал большой палец, то опускал его, чувствуя, как сам постепенно выхожу из оцепенения…

Она оказалась жутко придирчива, грызлась с торговками из-за цен, да так яростно, что мне дважды пришлось идти на помощь. Но в конце концов мы купили пару джинсов, свитер и два платья с кардиганом, составлявшим с ними классный ансамбль, и хотя на это ушло больше половины денег, отведенных для моей поездки, я уже был в том настроении, когда можно было смотреть на жизнь в более розовых очках.

Как знать, может, именно поэтому я и совершил едва ли не решающее для себя открытие, поняв, какое удовольствие может доставить папаше покупка одежды для взрослой дочери. Возможно, отцы, чьи карманы их дитяти без конца опустошают во славу моды и собственного тщеславия, не поймут меня, но ведь я говорю о своем личном открытии и на универсальность его не претендую.

Дома Снежинка устроила нам с Гургеном демонстрацию мод. Под грохот хард-рока, несшегося из модного японского телевизора, составлявшего предмет особой гордости Гургена, она вылетала из комнаты, где переодевалась, на кухню, где ждали мы, и вертелась во все стороны, всем своим видом показывая, как довольна покупками и какой чудесный у нее папа. Я млел. Каждый наряд или комбинация оных воспринимались Гургеном одобрительным кивком и даже аплодисментами. Под занавес шоу брат решил окончательно добить меня.

– Снежиночка, – сказал он. – Ты пришла из института и еще ничего не покушала.

Я не верил ни глазам, ни ушам… В считаные часы из затворника, мизантропа и брюзги Гурген превратился в заботливого и любящего дядюшку, бегающего за племянницей с поварешкой. Я не лишил себя удовольствия заметить, что он стал наконец человечным человеком. Он подумал и предложил по такому делу выпить.

Выпивали мы, собственно, каждый вечер. Но эта выпивка была особой. Пиво с водкой не мешали, и Гимн СССР не слушали. Больше молчали. Переживали. Наверное, каждый свое. Я – возрождение папой, Гурген – рождение дядей…

А что переживала Снежинка? Меня не покидало ощущение, что в ней была какая-то искусственность, предопределенность. Я дал себе слово разобраться.

6

Итак, мы с Облачком вернулись на корпункт.

Он представлял однокомнатную квартиру, которую арендовала редакция, где я работал. Предназначалась она, конечно, не для проживания сотрудников, однако в ней находило приют не одно поколение собственных корреспондентов, и никто из начальства не стал бы возражать против того, чтобы его использовал как временное прибежище и я.

Сложнее обстояло с Облачком, который никак не вписывался в газетное производство и к тому же был большой пустолайкой, что могло вызвать жалобы соседей, но тут я надеялся на великодушие руководства, если придется все же как-то объяснять собачье присутствие на редакционных площадях, и простое везение.

Осложнения начались, но совсем не оттуда, и были гораздо серьезнее, чем я предполагал.

Моя все еще жена прервала командировку, вернулась домой и, позвонив, потребовала моего немедленного появления. Судя по тону, она была в полном бешенстве.

– Ты безответственный кретин! – бросила она, увидев меня. Ее ноздри раздувались, как кузнечные меха.

– Ты не претендуешь на оригинальность, надеюсь? И к чему вообще весь этот форсаж?

– Сейчас узнаешь…

Она подчеркнуто обмахивалась газетой с моей публикацией, как делала всякий раз, когда ей хотелось выразить свое крайнее неудовольствие моей персоной. Я дал себе слово сохранять хладнокровие, что бы ни случилось.

– Прошу тебя хоть раз обойтись без фиглярства, – добавила она…

– Если это будет возможно…

Она закурила, выпустила дымок мне в физиономию, продолжая держать паузу, в чем, кстати, была большой искусницей.

– Ну так вот, я встретила кое-кого…

– И ты, Брут!

Снова пауза.

– Этот человек хочет жениться на мне…

– Надеюсь, он ведает, что творит.

Она пропустила это мимо ушей, продолжая курить и всем своим видом давая понять, что сказано далеко не все.

– Постарайся принять то, о чем я собираюсь сообщить тебе, хладнокровно и быть благоразумным. Это в твоих же интересах.

Только теперь я понял, что положение гораздо тревожнее, чем казалось, и пытался определить, откуда ждать удар, а что таковой будет, было ясно без слов.

Она опять помолчала. Тишина была зловещей, пронзительной, слышался даже очень ход старинных часов, которые были предметом ее особой гордости, как испанское покрывало.

– ТАК ВОТ, ЭТОТ ЧЕЛОВЕК ХОЧЕТ УДОЧЕРИТЬ СНЕЖАНУ…

Я почти физически ощутил, будто лечу куда-то в полной темноте. Лечу и не могу понять, где я, что я; я вроде бы есть, и вроде бы и нет меня, я не ощущал ни своего тела, ни веса… Боли не было тоже. А ведь должна же она быть сейчас – невыносимая всепроникающая боль, которую не способно успокоить ни одно лекарство?.. Может, я в астральном теле?.. Но мои уши уже раздирал страшный рев, и раз я его слышал, то, значит, был и в этом мире, и в собственном теле…

– Нет! – кричал я. – Нет!!

Я уже был снова я своей квартире, сидел в кресле и в полном бессилии махал руками.

– Постарайся успокоиться и пошевелить мозгами, если они у тебя еще остались, – безжалостно продолжала моя мучительница. – Если ты полагаешь, что Снежана все еще твоя дочь, то глубоко заблуждаешься. Она уже давно таковой не является, потому что регулирую твои контакты с ней я и только от меня зависит, увидишь ты ее или нет… Разве ты этого еще не понял?

Она вновь закурила, уже откровенно мне в лицо.

– А теперь представь, я выхожу замуж и уезжаю, ты перестаешь ее видеть вообще. Она для тебя прекратит существовать. Об этом уж позабочусь я. Ни одно письмо от тебя к ней не дойдет. Да и адрес тебе никто не даст. О телефоне уже не говорю. Зачем тебе Снежана? Мой совет – быстрее женись и роди ребенка… Будь благоразумен ради самого себя.

– Как же ты, должно быть, ненавидишь меня, если говоришь такое, – с трудом сказал я, утратив в одном мгновение и волю, и достоинство.

– А за что мне любить тебя? – продолжала она, уже полностью владея преимуществом. – Не за что. Совсем не за что… Что в тебе есть, кроме фанаберии и шутовства? Ничего. Интеллигентное инфантильное ничтожество… И не пытайся отсуживать Снежанку. Все скажут, что я идеальная мать, а ты себе этим судом только проблемы создашь. Алименты мне твои не нужны. Я и так тебя с потрохами куплю…

Она вновь позволила себе паузу, продолжая уничижительно ухмыляться.

– Если ты так любишь Снежану, подумай хотя бы о ней, о ее будущем. Ей скоро в школу. Представь, у меня одна фамилия, у нее другая…

Я вернулся к себе совершенно раздавленный. Облачко запрыгнул мне на колени и начал лизать меня. Он умел сочувствовать как никто другой.

* * *

Вспоминая сейчас эти дни, я поражаюсь, как мне тогда удалось не спиться. Я уже был отработанным материалом, банановой кожурой, окурком… Благодаря активной деятельности жены и ее команды слухи о моей беде уже были запущены в оборот, и я ловил на себе сочувствующие взгляды знакомых, ходил потерянный, не зная, как быть. Я отчаянно нуждался в участии. Но к кому мне было идти за советом? К бездомным бедолагам типа меня? А что они могли сказать, кроме набора банальных истин?.. Не ты первый, не ты последний?.. Попробуй выбить клин клином?.. Уйди с головой в работу?.. А что могли посоветовать люди, чья семейная жизнь сложилась благополучно? Практически ничего. Они вряд ли могли даже понять меня. А нуворишей, начальство и сильных мира сего я в расчет не принимал. Я их и теперь избегаю.

Моя жена была тонким бытовым стратегом и не случайно завела речь о разных фамилиях…

Давно, очень давно, когда между нами еще было относительное согласие, я рассказал ей школьный эпизод из моей жизни.

Кажется, это было во втором классе. Вместе со мной учился мальчик Юра Каменцев. Он был добрым и ласковым мальчиком, и я сдружил с ним. Мама Юры была женщиной хорошей, но ей, похоже, не везло с мужчинами, за которых она входила замуж. У нее был третий муж, и мальчишки с неосознанной детской жестокостью дразнили Юру, спрашивая, какой по счету у него папа. Больших других издевался отвратительный второгодник Сенька Лызлов, он был очень сильным, и все в классе, в том числе и я, его очень боялись и не перечили… Я не раз видел, как Юра плакал, забившись в угол.

Однажды на уроке физкультуры наша учительница Ирина Петровна вышла из спортзала, и по команде Лызлова мальчики окружили Юру тесным кольцом, из которого ему было не выбраться. Девочки испуганно замолчали, чувствуя, что затевается что-то недоброе. Лызлов подошел к Юре и сильно толкнул его к другому мальчику, стоявшему в кольце, и спроси:

– Так какой у тебя папа?

Мальчик, к которому отлетел Юра, в свою очередь перебросил его к тому, кто стоял напротив:

– Какой же у тебя папа?

Так они перебрасывали Юру друг к друг, задавая один и тот же вопрос. Я бросился на выручку, и теперь нас толкали уже обоих. Мы отлетали от мальчишек, как мячики, и ничего не могли сделать. Не сомневаюсь, стоявшие в кольце понимали, что творят гнусность, но они боялись кулаков Лызлова.

Когда Ирина Петровна вернулась, то увидела нас Юрой одиноко стоявших в центре зала. Мы плакали. Остальные мальчики испуганно разбежались по углам и молча наблюдали за нами. Лызлов стоял особняком и исподлобья смотрел на меня. Он прекрасно понимал, что Юра ничего не скажет, а вот меня надо было как следует напугать.

– Что случилось? – спросила учительница, обняв нас с Юрой.

Мы продолжали молчать. Я исподволь бросил взгляд на Лызлова, тот отвратительно ухмылялся, поняв, что я боюсь. Да, я боялся и потом долго стыдился своего малодушия.

На следующий день мама Юры пришла к директору, о чем они говорили, я не знаю, но Юра у нас больше не появился. Отца Лызлова вызвали в школу в очередной безнадежный раз. Сенька решил, что наябедничал я, и устроил мне темную. На самом деле, как мне потом стало известно, Ирине Петровне рассказала о случившемся Юля Крылова, самая лучшая девочка в классе, по которой тайком от всех я безнадежно вздыхал. Юля Лызлова не боялась.

Поначалу драма в спортзале являлась мне лишь эпизодически, в основном, когда я был утомлен, однако изо дня в день она становилась все настойчивей и с каким-то садистским упорством преследовала меня, приходя совсем нежданно, когда, казалось бы, не должна была приходить. Постепенно я начал бояться ее, как страшатся зловещую фигуру в черном где-то в глухом подъезде или мчащееся на огромной скорости авто на шоссе темной ночью.

Но больше всего я боялся, что наступит момент, когда в этом страшном кольце я увижу третьего человека или – напротив – одного… самого беззащитного и самого любимого…

И однажды это случилось.

Я строчил оперативный материал о торжественном открытии Дворца бракосочетаний, которого с нетерпением ждал ответственный секретарь, и вдруг совершенно отчетливо, будто это происходило рядом, увидел трех человек в дьявольском кольце.

Оттолкнув машинку, я позвонил в редакцию и сказал, что не могу. Ответственный секретарь недоуменно замолчал, потом ответил:

– Кажется, понимаю. Держись… Постараемся выкрутиться.

Я знал, что есть один выход из этого кошмара – принять решение. Хоть какое-то. В противном случае мне грозило безумие.

И тогда я впервые подумал о Боге.

Как подавляющее большинство журналистов той эпохи, я был членом компартии и был воспитан в жестких веригах атеизма. Однако мои отношения с религией были не так однозначны, как должны были быть. Во-первых, я считал, что о Боге мы ровным счетом ничего не знаем, а потому судить о нем с такой категоричностью, как атеисты, не можем. Во-вторых, отношения Бога и человека в конечном счете ограниваются Десятью заповедями, данными Моисею на Синайской горе; все остальное – от человека и потому так противоречиво и несовершенно. В связи с этим у меня давно возникли сомнения насчет того, имеет ли право Церковь узурпировать свои абсолютное право на Бога. В конце концов, ее учреждения – это примерно то же, что обкомы и райкомы КПСС в коммунистические времена, разница лишь в содержании веры. А коли так, то почему человек, спросил я себя, не может говорить с Богом без участия Церкви, ее институтов и соответствующего антуража? При этом я чуть ли не ежедневно получал свидетельства того, что моя жизнь определяется какой-то высшей силой, о которой мне не дано знать. Пусть для простоты формулировок это будет Бог. И если он во всем и везде, как учит все та же Церковь, то в таком случае человек рождается и с ним, и со своим правом на него. Этого уж никто оспаривать не мог.

Своим правом на Бога я и решил воспользоваться.

Уединившись однажды в корпункте, дождавшись наступления темноты и зашторив окна, при единственном свидетеле – Облачке – я впервые в жизни обратился к Богу. Ни одной молитвы я, конечно, не знал, и потому говорил то, что подсказывало сердце:

«Господи, – сказал я, – обращаюсь к тебе, потому что мне больше не к кому обратиться. Может быть, я не самый лучший человек, но, право же, и не самый худший. Вся моя вина, Господи, состоит в том, что всем сердцем моим я люблю свою дочь, мою Снежану, и вот теперь ее хотят отобрать у меня, а это единственное, что у меня есть, и больше мне ничего и не надо. За то, что между мной и женой вышло, суди строго. Но справедливо ли наказывать меня лишением ребенка? В том, что человек, за которого моя жена собирается выйти замуж, хочет удочерить Снежану, здравый смысл есть. Но как быть в этой ситуации мне? Своим разумом я бессилен принять правильное решение. Недостает мудрости и воли. Так помоги мне, Господи, образумь, протяни руку помощи. Я совсем один».

Господь молчал.

Жена известила меня о предстоящем бракоразводном процессе, я написал в суд заявление, чтобы дело рассматривали без моего участия, что же касается согласия на удочерение, то я начал откровенно тянуть, надеясь, что все как-то уляжется само собой.

Не улеглось.

Нас развели; моя теперь уже бывшая жена снова вышла замуж и с новой силой начала будировать. Отступать было некуда. Я был загнан в угол. Надо было принимать решение.

Спустя пару дней я вновь повел разговор с воображаемым собеседником, и тоже на корпункте, и тоже в сумерки, и тоже при задернутых занавесках. Только на сей раз говорил я не с Богом, а с дочерью. Такая форма разговора была уже единственно возможной.

– Снежуня моя ясная, Снежуня моя светлая… Сегодня я дал согласие на твое удочерение…

Уж и не помню, говорил ли я или то слова кружились в моей голове причудливой каруселью. Не помню… Скорее последнее. Сил на слова уже не оставалось.

– Не суди отца строго. Расти и ничего не бойся. С каждым ударом моего сердца, с каждым дыханием моим я с тобой. Клянусь, что найду тебя, где бы ты ни была…

На следующий день я прощался с ней. Она играла с детишками в песочнице во дворе. Я встал вдалеке и пожирал ее глазами, моля Бога, чтобы она не обернулась, не подбежала бы… Это было бы inferno.

На этот раз моя мольба была услышана…

Вечером я уехал в Среднюю Азию.

Спустя неделю Снежана вместе с мамой уехала на Украину. Облачко жил временно у тестя с тещей, искавших ему новых хозяев.

Вот и все.

7

Неделя у брата разнообразием не отличалась. Утром Снежинка убегала на лекции, я встречал ее после занятий, и мы подолгу гуляли, захаживали на вещевые рынки, базары и даже обзаводились знакомыми, вечерами расслаблялись. Свободное время она проводила с нами. Мы с братом даже забыли, что у нее могут быть и личные дела. Телефон, задребезжавший однажды утром, напомнил об этом. Звонил мужчина.

– Здравствуйте, мне Снежану.

– С кем говорю?

Я уже ненавидел его.

– А я с кем?

– Я отец Снежаны. А вы?

– Ее приятель.

– Назовитесь, пожалуйста.

– Сергей.

– Снежаны нет дома. Она в институте.

– Когда будет?

– Понятия не имею.

Понятие-то я имел, но делиться им с этим нахалом не хотел.

Не успел я положить трубку, как телефон задребезжал снова. Опять мужчина.

– Снежану можно?

– Кто вы?

– Знакомый…

– Вы говорите с отцом Снежаны. С кем имею честь?..

– Меня зовут Виталий. Мы с ней ходим на тхэквондо.

– Что?!.. Она занимается тхэквондо?

– У нее уже черный пояс.

Соображал ли этот недоумок, что женщину вряд ли украсит увлечение восточными единоборствами? Впрочем, я не исключал, что уже начинаю вести себя, как старый брюзга.

– И давно она этим увлекается?

– Года три…

– Снежаны нет, и неизвестно, когда будет, – отрезал я и бросил трубку.

Как же я ненавидел его!

Не успел я прийти в себя от тхэквондо, как телефон ожил снова. Складывалось впечатление, что Снежинка раздала номер по меньшей мере четверти акселератов города. Звонивший просил Снежану и был мне омерзителен уже изначально…

– А поздороваться можно?

– Здрасьте…

– Снежаны нет.

– А когда будет?

– Зачем она вам нужна…

– Мы на тусовку идем…

– Что?!..

– Сперва будет дискотека… Там мы поймаем кайф, потом рухнем в клевость и будем тусоваться…

– Что-о-о? – заорал я. – Кто вы такой?

– Виктор… Скажите, буду в семь…

Снежинка явилась в четвертом часу.

– Так, в какую-же это клевость и главное с кем ты собираешься рухнуть? – совершенно злокозненным тоном полюбопытствовал я, даже не ответив на ее приветственный поцелуй.

– Что, Витька звонил? – спросила она.

– Он сказал, что придет в семь, а я, кажется, спросил о клевости?

– Ой, папа, ну, так говорят, когда хорошо…

– В каком смысле хорошо?

– В обыкновенном…

– А тхэквондо?

– Что тхэквондо?

– Мне сказали, что ты занимаешься тхэквондо.

– Занимаюсь…

– Тогда давай уж сразу боями без правил.

– Папа, перестань глупо хохмить, тебе это не идет.

Увидев наши агрессии, Гурген, чье появление мы даже не заметили, сделал удивленное лицо и пробормотал что-то про комиссию и создателя.

– Представь, она собирается сегодня рухнуть в клевость, – сказал я ему.

– Это когда хорошо, – пояснила Снежинка.

– А что вам хорошо? – невозмутимо спросил Гурген.

– Лучше не бывает, – заорал я.

Появление Виктора накалило обстановку до предела. Он будто бы создан был для того, чтобы портить девок. Кроме того, у него были явные проблемы со словарным запасом.

– Садитесь, молодой человек, – строго приказал я ему, показав на кресло.

Он послушно сел.

– Куда собрались? – спросил я.

– В клуб.

– Где это?

– Недалеко.

– Чтобы не позже одиннадцати Снежана была дома. Если она задержится хотя бы на минуту, я больше ее с вами никогда не отпущу, – продолжал я завинчивать гайки.

– Папа, в одиннадцать все только начинается!

– А ты молчи…

– Папа…

– Тебе велено молчать… Ты меня понял, Виктор? Ни на минуту позже…

– Понял, – пробурчал он.

– А ты? – спросил я Снежинку.

По выражению ее лица было видно, что она, похоже, решилась на убийство.

– А ты? – повторил я.

– Поняла, – ответила она и, гордо вскинув головку, топнула.

Гурген, когда мы остались одни, многозначительно похлопал в ладоши.

– Ты – дурак, набитый собаками.

– Плевать. Где этот клуб?

– Понятия не имею.

Часы показывали половину восьмого.

Мы мрачно поели и разошлись по углам. Время возвращения Снежанки будет лакмусовой бумажкой. Мы понимали это оба и не сводили глаз с часов…

Половина девятого…

Я подошел к книжному шкафу и взял что-то про генетику. Потом вышел на кухню и начал мыть посуду. После того, как все тарелки и чашки начали неестественно сверкать, взял в руки веник.

– Перестань мельтешить, – попросил Гурген. – У меня рябит в глазах.

Гурген включил телевизор. Как по заказу демонстрировали латиноамериканскую мелодраму про совращение юной девы из глухого села, приехавшей в город на поиски работы. Гурген выругался и выключил телевизор.

На часах – половина десятого.

Я сидел, тупо уставившись на календарь, прибитый к шкафу. На календаре была ослепительная дива в объятиях наглого брюнета. Они подло улыбались, причем прямо мне в морду.

– Как ты можешь смотреть на это? – спросил я.

– А ты? – ответил Гурген.

Что-то гудело. Обернувшись, я понял, что это жук, застрявший между оконных рам. Открыв форточку, я выпустил жука.

Половина одиннадцатого.

Я пошел в прихожую, затем на кухню, в ванной почему-то открыл горячую воду; направившись из кухни в комнату, я столкнулся лоб в лоб с Гургеном, которой в этом момент направился из комнаты в кухню… Мы с удивлением взглянули друг на друга и продолжили ходьбу. Теперь он следовал из комнаты на кухню, а я из кухни в комнату. По радио гремел канкан Жака Оффенбаха из «Орфея в аду».

Без одной минуты одиннадцать…

Время «Ч» приближалось неумолимо, безжалостно… Пятьдесят секунд… Сорок… Тридцать… Тиканье часового механизма взрывного устройства отсчитывало последние мгновения… Двадцать секунд… десять… пять… три… одна.

Как только часы пропели одиннадцать, дверь открылась и вошла Снежинка. В следующее мгновения мы сжимали друг друга в объятиях, а Турен улыбался. Это было уже нечто совсем невероятное.

– Дочка, прости!..

Она колотила меня кулачками в грудь.

– Ну чего ты так с Витькой, пап? Он же дурак.

– Почему же ты тогда ходишь с ним на дискотеку?

– А потому что дурак!..

– У твоей дочери железная логика! – восхитился Гурген и открыл пиво.

Напряжение надо было снимать.

8

Вернулся я к своему пепелищу через год. Все было на месте – и дома, и предрассудки. Те же лица, та же редакция, тот же корпункт…

Моя бывшая теща, к которой я зашел, чтобы узнать о Снежане, изображала фальшивую любезность и с трудом сдерживала торжество. Со Снежаной все в порядке, говорила она язвительно-сладко. Учится неплохо. Правда, учителя жалуются, что минуты спокойно просидеть не может и мальчишек колотит, а новый (это было особо подчеркнуто) папа в ней души не чает, сказки на ночь рассказывает, балует, ему даже советуют быть строже… Что до Облачка, то у его новых хозяев дача (это тоже было подчеркнуто, ибо дачи у меня никогда не было), травка, деревца, полное раздолье… Не переживайте… А вам определяться пора… Не век же бобылем ходить.

Сказать, что такая попытки не предпринималась, не могу, тем более что рынок невест был перенасыщен и мое возвращение сразу же было отмечено несколькими попытками меня определить, поскольку у каждого из сотрудников редакции имелось по нескольку кандидаток для определения. Вначале была Валя, потом Наташа (или вначале Наташа, потом Валя?), далее следовали две психопатки и, наконец, замужняя особа с проблемами и не в меру ревнивым мужем. Я балансировал на грани скандала, после чего махнул на всю эту суету и замкнулся в своей однокомнатной квартире, которую мне выделили как заведующему ведущим отделом редакции и за победы в двух или трех престижных конкурсах.