Текст книги "Павлов"

Все эти факты, собранные Павловым в течение десятилетий, позволили ему в 1920 году выступить с докладом и настаивать на том, что старое учение о трофической нервной системе имело известное основание, напрасно физиологи отказались от него. Наряду с нервными волокнами, вызывающими деятельность того или иного органа, и сосудодвигательными, регулирующими приток питательных материалов, следует допустить существование волокон, которые тончайшим образом управляют процессом питания в тканях и регулируют взаимоотношения между ними и окружающей средой. Каждый орган и каждая ткань находятся под воздействием таких нервов, как это было уже установлено в отношении сердца. Ученый настаивает на том, что вопрос этот должен быть подвергнут исследованию, лечь в основу наших современных представлений о роли нервной системы в организме.

Как же отметили современники научные успехи Павлова?

Первые отклики ученых были не слишком благоприятны. Так, в журнале «Русский врач», между прочим, писали: «Теория пищеварения, созданная Павловым, должна быть признана неверной, некоторые из фактов, на которые он опирается, не имеют научного значения, другие – противоречат ему…»

Кто автор этой статьи?

Эти строки написал ученик Павлова, человек, о котором ученый в речи на заседании Общества русских врачей отозвался как об одном из своих ближайших сотрудников в работах по изучению пищеварения.

Не было в этом ни вероломства, ни клеветы. Мы угадываем здесь другое: столкновение требовательного профессора с уязвленным сотрудником. Обличая, однако, своего учителя, доктор Попельский, автор статьи, прежде всего обличал себя…

Знаменитый Лесгафт в свое время писал о книге Павлова:

«У Павлова все, как оказывается, объясняется специфичностью или целесообразной деятельностью органов. Навряд ли можно допустить, что такие объяснения имеют какое-либо научное значение. Несомненно можно сказать, что это есть период научной несостоятельности, если какие-либо процессы объясняются «специфичностью»…»

Как отнесся к этому Павлов?

Иван Петрович в таких случаях бывал суровым и даже резким.

– Какие это судьи? – разносился по лаборатории его негодующий голос. – Я отрицаю их! Вместо конкретного слова, честной критики – спекулятивная философия! Что мне их выдумки, я опираюсь на практику, на гранитный фундамент науки!

Руки его насмешливо изображали врагов: их рост, их манеры, лицо выражало презрение.

Несколько дней спустя он утешает себя экскурсом в историю:

– Ищи у них правды. Кох отплевывался от Пастера, Пастер – от Коха. Вирхов смеялся над Мечниковым и отрицал Пастера. Клиницисты всего мира не признавали мечниковских фагоцитов. Нашли чем удивить! Есть ли что-либо страшнее тирании медицинского образования?

Художник Нестеров, который был свидетелем одной такой отповеди, рассказывает в своих воспоминаниях:

«…Сеанс начался. Сидел Иван Петрович довольно терпеливо, если не считать тех случаев, когда ему хотелось поделиться своими мыслями. Однажды попался ему свежий английский журнал с критической статьей на его научные теории; надо было видеть, с какой горячностью Иван Петрович воспринимал прочитанное; по мере своего возмущения он хлопал книгой об стол, начинал доказывать всю нелепость написанного, забывая, что я очень далек от того, что так вдохновляло его. В такие минуты, положив палитру, я смиренно ожидал конца гнева славного ученого. Буря стихала. Сеанс продолжался до следующей вспышки».

Несправедливая, пристрастная критика разделялась немногими учеными. Вначале менее известные, а затем и крупные стали примыкать к учению Павлова. Медики поспешили изменить свои взгляды на болезни и методы лечения желудочно-кишечных заболеваний. Павлова почтила признанием Академия наук, и вскоре его избрали академиком. Имя русского ученого стало широко известно за границей.

Павлову присвоили Нобелевскую премию. Во врученном ему дипломе значилось, что Каролинский медико-хирургический институт, который имеет право присуждать Нобелевскую премию за важнейшие открытия, постановил присудить премию 1904 года Ивану Петровичу Павлову «в знак признания его работ по физиологии пищеварения, каковыми работами он в существенных частях пересоздал и расширил сведения в этой области».

Такой награды до Павлова не присуждали еще ни одному физиологу.

Вторжение в психологию

Психология, не опирающаяся на физиологию, так же несостоятельна, как и физиология, не знающая о существовании анатомии.

В. Г. Белинский

Есть особого рода, удивительные люди. Увлеченные известной идеей, в ранней ли молодости или чуть позже, они всю жизнь от нее не отступают, остаются ей верными до последнего вздоха. Из всего многообразия счастливых и печальных путей они знают один – неизменный и строгий. Все в них проникнуто верой и силой, страшным упорством, подлинной тиранией над собой. Что им неудачи и трудности! Страсть их не знает преград. Верные себе, они умеют видеть только одну цель, служить только ей. Без предвзятых расчетов они следуют за фактами твердым шагом к успеху.

Горячо отдавшись любимому делу, они рано постигают искусство отречения, тайну ограничивать себя во всем. И красота, и развлечения, и изящество им доступны и близки, а еще ближе любимый труд. Великие труженики, они обогащают весь мир ценой угнетения собственного чувства прекрасного.

Таким был Павлов.

В театр он не ходил, хотя любил и ценил трагедии Шекспира, перечитывал их по многу раз. Не жаловал и кино. Музыку слушал не без удовольствия, оперные певцы приезжали к нему, чтобы исполнять его любимые вещи, и все же музыка не стала его привязанностью. Живопись он почитал, полотнами, украшавшими стены его кабинета, искренне восхищался, портрет его писали Репин и Нестеров, его лепили знаменитые скульпторы, – а сам контура собаки не нарисует… Сходство со львом губит рисунок.

Писать он не любит, он скорее расскажет: легче и проще. Зато умеет глубоко любить печатное слово. Всегда готовый отречься от научной ошибки, он ни за что не изменит собственному чувству, запечатленному вдохновенным пером. Никто не поколеблет в нем ощущения прекрасного, верности тому, что однажды глубоко пленило его.

В своем предисловии ко второму изданию книги «Лекции о работе пищеварительных желез» он пишет:

«В свое время эти «лекции» писались среди большого лабораторного возбуждения предметом – и это наложило свою отчетливую печать на книгу, сообщив ей особенную свежесть и горячность. Теперь я давно отошел от того предмета и мой живой интерес сосредоточился совсем в другом отделе физиологии; сейчас о том предмете я не мог бы писать в старом тоне. Таким образом, если бы я захотел исправлять и дополнять книгу в соответствии с тем, что принесли протекшие 20 лет, то книга приобрела бы, так сказать, заплатанный вид. А мне не хотелось портить ее первоначальный общий воодушевленный тон…»

Шесть лет спустя в своем предисловии к третьему изданию Павлов возвращается к тому же вопросу и пишет:

«По тому же мотиву, который приведен в предисловии ко второму изданию, и это третье издание я выпускаю без малейших изменений первоначального текста, лекций… На этот раз к лекциям я присоединяю мою речь… Речь написана в том же приподнятом тоне, что и сами лекции, так что и с этой стороны она оказывается в полной гармонии с ними».

Так относиться к печатному слову может только ученый-поэт. В предисловии к переводу анатома Везалия Павлов выражает свое отношение к автору первой оригинальной анатомии человека в следующих вдохновенных словах:

«Прорвавшейся страстью дышит период, недаром названный эпохой Возрождения, период начала свободного художества и свободной исследовательской мысли в новейшей истории человечества. Приобщение к этой страсти всегда останется могучим толчком для теперешней художественной и исследовательской работы. Вот почему художественные и научные произведения этого периода должны быть постоянно перед глазами теперешних поколений и, что касается науки, в доступной для широкого пользования форме, т. е. на родном языке. Этим вполне оправдывается появление на русском языке труда Андрея Везалия под названием «О строении человеческого тела».

Эти взволнованные слова принадлежат восьмидесятишестилетнему старику и написаны за месяц до смерти.

Пытаясь вникнуть в смысл науки и искусства, осознать духовную ценность знаний и творчества людей, Павлов не скрывает своих симпатий к художникам, явно к ним благоволит, скромно оценивая собственную роль и вообще роль мыслителя в науке.

Безгранична его любовь к физиологии.

– Всякий образованный человек, – говорил он, – незнакомый еще с биологией, повидав обыкновенный, сколько-нибудь старательно обставленный курс демонстративной физиологии животных, будет повергнут в крайнее изумление той властью, которая обнаружится перед ним в руках современного физиолога над сложным организмом животного. Изумление это еще больше возрастет, когда он заметит, что эта власть – дело не тысячелетий или столетий, а только десятков лет… Перед мировой физиологической наукой стоят очень большие задачи. Человек – высший продукт земной природы, сложнейшая и тончайшая система. Но для того, чтобы наслаждаться сокровищами мира, человек должен быть здоровым, сильным и умңым. Физиолог обязан научить людей не только тому, как правильно, то есть полезно, приятно, работать, отдыхать, питаться и так далее, но и как правильно думать, чувствовать и желать…

Ничего не упускайте, – настаивал он, – даже случайных явлений, не имеющих подчас прямого отношения к делу. Это залог новых открытий и успехов. Факты – непоколебимая, прочная истина. Нет языка более красноречивого, чем факты… Вверх глядеть – шапка свалится… Слова так и остаются пустым звуком.

Факты у него делились на «простые» и на особенно желанные – «ручные», легко воспроизводимые волей экспериментатора… К фактам, которые противоречат представлениям, установившимся в лаборатории, он отнесется осторожно. После многих месяцев трудной работы не остановится перед тем, чтобы вдруг объявить:

– Надо бросать, ничего не выйдет, факты выпирают.

– То есть как выпирают?

– Очень просто, не укладываются. В методике что-то неладно. Надо заново все начинать.

Ему очень трудно, невероятно тяжко отказаться от заключений, возникших из исследований, но что делать, приходится. Он несколько дней будет ходить озабоченный, пока счастливое предположение не укажет выхода из тупика.

Случилось, что в работе наступила заминка. Вначале как будто по неважному поводу, затем препятствие выросло и встало на пути, как скала… Факты жестоко напирали, нельзя было им не уступить.

Пока в лаборатории изучали процессы пищеварения и деятельность желез, столь близкие сердцу физиолога, все было просто и ясно. Никаких произвольных допущений, догадок и сомнений, – на первом месте эксперимент и факт. Но вот ученый обращается как-то к сотрудникам. У него некоторые затруднения, хорошо бы послушать, что скажут они.

Всякому известно, что эта «плёвая желёзка» раздражается и слюноточит не только от прикосновения пищи к слизистой оболочке рта, но и при одном виде или запахе съедобного. Как это физиологически объяснить?

Сотрудники переглянулись, любой из них ответит на этот вопрос.

– Собаке хочется есть. Ей нравится пища. Она предвкушает удовольствие от еды.

– Прекрасно, – соглашается ученый, – я кладу перед собакой сухой хлеб, закуска не очень важная. Обратите внимание, она едва поворачивает голову к угощению, а слюна у нее обильно течет. Покажем ей мясо. Какая перемена, бедняжка выведена из себя, она рвется из станка, щелкает зубами, а слюны почти нет. Как позволите это понять?

Они бы не прочь ответить ему, но все молчат, не надо спешить, до выводов еще далеко.

– Нуте-с, – продолжает он, – двинем не спеша дальше. Чем богата наша слюна? Муцином, скажете? Верно. Без смазочного материала пища не проскользнет в пищевод. Но заметьте, hb вливаем собаке в рот соляную кислоту, и слюна ручьем бежит в склянку. Скажете, ей понравилось? Или она предвкушает удовольствие? Кислоту глотать никому не понравится, и муцина поэтому в слюне мало, одна вода. Оно и понятно: чтобы снять эту пакость, надо воды, и поубольше. Хозяйственная желёзка, нечего сказать…

Итак, сухая еда гонит много слюны, влажная – мало, на кислоту идет слюна одного сорта, на мясной порошок – другого. И механика как будто простая: психическая реакция животного возбуждает деятельность желез. Что же, хорошо, с одной стороны – психика, а с другой – железа. С железой мы управимся, выведем проток ее наружу, иссечем и так и этак, заставим работать. А вот с психической штукой что делать? Как ее анализировать? Каким путем изучать? Иначе ведь нам вовек не узнать, как это сама пища на расстоянии действует.

Ученый стоял перед сотрудниками с широко разведенными руками и выражением глубокого недоумения на лице. Самый искусный артист остановился бы в восхищении перед таким непосредственным выражением человеческого чувства.

– В нашем распоряжении, – осторожно заметил молодой сотрудник, психиатр по образованию, – имеются методы психологии. Собака довольно живо выражает свои чувства.

Ученый рад и этому совету, мало сказать рад – счастлив. Он приказывает ввести собак. И здесь начинается нечто такое, что известно среди детей младшего возраста как игра в загадочные картинки. Шеф производит те или иные манипуляции с собакой, а ученики по ее внешнему виду истолковывают сокровенный смысл поведения.

Объектом обсуждения были: собачий лай в его различных интонациях – от ворчливого* хрипа до надрывного завывания; хвост в его многообразных состояниях – поджимания, виляния, стояния торчком и маятникообразного раскачивания. Много говорили о значении собачьего приседания, о выражении глаз чувствительного кобеля, о меланхолической грусти стареющего пса и о сложных движениях ушей, исполненных глубокого психологического смысла… Давно уж так не смеялись в физиологическом отделении Императорского института экспериментальной медицины. В вилянии хвоста одни усматривали искреннее признание своей вины, другие, наоборот, плутовскую хитрость, рассчитанную на то, чтобы разжалобить человека. Попытка объяснить собачьи повадки их сходством с поведением человека разделила сотрудников на два непримиримых лагеря.

– Видели, – сказал ученый, – что значит методика психологии? Мы, физиологи, в ней утонули бы. Грех нам отходить от нашей методы. Как я понимаю влияние пищи на расстоянии? Без канители, просто. Во рту она действует на нервные окончания языка, нёба, желез, а издали – на нервы глаз, ушей или носа. Ничего чудесного нет, и гадать не надо. В остальном нервный путь, что от глаза, что ото рта, один и тот же – в мозг. Оттуда следуют импульсы по командному нерву, вызывающие деятельность слюнной железы…

– Я с вами не согласен, – неожиданно вставил один из помощников, врач-психиатр. – По-вашему выходит слишком просто, а мне дело кажется посложней. Психику со счетов сбросили, а ведь она регулирует слюноотделение. В ее власти сделать выбор – принять пищу и отпустить ей слюны или отвергнуть, не дать железе возбудиться…

Ученый уважал этого сотрудника, – тот проделал недавно интересную работу, связанную с предметом, о котором сейчас шла речь. Он многократно вливал в рот собаке окрашенную в черный цвет кислоту, затем влил ей однажды чистую воду черного цвета – и убедился, что вода вызывает у животного такое же обильное выделение слюны, как и кислота. Никакой психологией нельзя было это объяснить. В своей диссертации, однако, помощник позволил себе много реверансов душе и психике, и Павлов их из рукописи удалил.

Удивительные люди, они требуют от него, чтобы он признал за психикой положение, независимое от физиологической функции. Да ведь это мистика, дуализм, черт знает что. Всякое движение мышцы или выделение железы предполагает причину, подлинно материальное обоснование. А чем обусловливается деятельность этой самой психики? Где у нее причинная связь?

– Я не сбрасываю ее со счетов, – возражал Павлов, – растолкуйте мне: в чем я неправ? Мы знаем, что в результате объективных причин возникает субъективное чувство. Чтобы в нем разобраться, начинают с тех явлений внешней среды, которые порождают всякую психическую деятельность. Казалось бы, так, а по-вашему выходит наоборот: не с причин, а со следствий начинать надо.

Ученый был спокоен, возражения сотрудников нравились ему, можно было поспорить, глубже вникнуть в сущность вопроса.

До чего непонятливый народ… Дух, говорят они, первичен, а телесное вторично, – а где доказательство? В его физиологической практике всегда выходило наоборот…

– Так вот, – продолжал свои объяснения Павлов, – позвольте ввести вас в круг дел.

Он любил думать вслух, и обязательно на людях. Павлов принадлежал к тому роду людей, у которых идея возникает в разговоре, или, как говорят, «мысль рождается на языке». Сотрудники привыкли к этой особенности ученого, обращавшей их в участников интимной стороны его мышления.

– Меня вот что занимает, – сказал ученый, – собака отвечает слюноотделением на шаги служителя, который несет ей пищу. Человеческие шаги в роли возбудителя аппетита, – тут открывается перспектива исследования того, что принято называть психикой.

– Послушайте, Иван Петрович!

Ученый вздрогнул от неожиданности, он забыл о сотрудниках и был очень недоволен, что ему помешали.

– Погодите… погодите одну минуту…

Молодой психиатр был очень возбужден, все это сразу заметили. Один Павлов, казалось, ничего не слышал и не видел.

– Я говорю, тут открывается перспектива…

– Позвольте слово, Иван Петрович!

Молодому человеку нельзя было отказать в слове, он находился в том состоянии, когда долго сдерживаемые чувства вот-вот прорвутся наружу.

– Я слышу от вас, Иван Петрович, такие рассуждения не впервые. Исследовать душевную жизнь животного с помощью слюнной железы в той же лаборатории, где недавно изучался кишечник собаки, и, главное, теми же средствами, – мне это кажется смешным! Я объясняю это тем, что, как физиолог, вы слишком далеки от понимания основ психологии и психиатрии. Позвольте мне, психиатру, на этом настаивать…

Сотрудник не стеснялся в выражениях, он негодовал и не скрывал своих чувств от ученого.

Павлов удивленно уставился на психиатра. Затем произошло нечто неожиданное. Вместо ожидаемого взрыва возмущения последовал громкий смех…

– Что вы горячитесь? Против кого восстаете? Против факта? Гамлет вы! Ни дать ни взять, принц датский. Слова, слова и неврастения. Перед фактом, молодой человек, надо шляпу снимать. Эх вы, филозоп! Я не отрицаю старых методов изучения деятельности мозга, – продолжал ученый, – раздражением его электричеством или удалением части мозгового вещества. Но если я хочу изучать мозг на животном бодром, жизнерадостном и здоровом, то позволю себе утверждать, что никакие иные методы не идут в сравнение с методом слюнных рефлексов!

Кто мог подумать, что разговор их так обернется?

Психиатр отстаивал духовный мир животного и человека от посягательства физиолога, от исследования души грубыми средствами.

Ученый уже не шутил, на лице его угасала улыбка – последний отблеск желания не доводить размолвку до ссоры. Вместе с улыбкой обрывалась их связь, а жаль было молодого психиатра.

– Не желаю залезать в собачью душу, – сердито помахивая своим пенсне, возражал Павлов, – к чему она мне? Поведение собаки! Экая важность – стать архивариусом фактов! Нам подай тайну их возникновения, законы, управляющие ими. Наши исследования должны будут впоследствии составить фундамент психологического знания, нельзя нам относиться к делу легко. Позвольте с вами поговорить по душам. Среди деликатных людей – профессоров, академиков – можно часто слышать такого рода фразу: «Иван Петрович занимается таким-то вопросом и приходит к весьма интересному выводу, но я держусь мнения иного порядка…» Согласитесь, нам с вами такая вежливость ни к чему…

– Я не смогу написать диссертацию так, – не дал ему договорить помощник, – как вы этого хотели бы…

– Антон Теофилович, – последовал на это спокойный ответ, – пишите свою диссертацию как думаете, я не могу быть деспотом.

Они разошлись, и навсегда. Таково было начало.

Много лет спустя, вспоминая об этом времени, Павлов пишет: «После настойчивого обдумывания предмета, после нелегкой умственной работы, я решил наконец и перед так называемым психическим возбуждением остаться в роли чистого физиолога, т. е. объективного внешнего наблюдателя и экспериментатора, имеющего дело исключительно с внешними явлениями и их отношениями».

Долгое время психология была для него как бы символом идеализма, а естествознание однозначно с материализмом.