Текст книги "Стихи. Воспоминания об Арсении Тарковском, Марке Рихтермане"

«Живём как будто замещаем…»

Л. Миллер

 
Живём как будто замещаем
чужую жизнь на свете сём…
Чужие храмы посещаем,
чужие песенки поём.
 
 
К чужой подходим остановке
и долго ждём чужой трамвай
и разговор ведём неловкий
про чуждый век и чуждый край.
 
 
Чужая речь… Чужого неба
над нами яростный размах.
Чужих страстей, чужого хлеба
горчащий привкус на губах.
 
 
Спокойно дышим грудью всею.
Спокойно рвём раздумий нить…
Как будто жизнею своею
ещё нам предстоит пожить.
 

1972

«Когда в окно ободранною веткой…»

 
Когда в окно ободранною веткой
стучал горбатый исхудалый тополь,
я просыпался в номере пустынном,
пропахшем хлоркой, пивом и махоркой.
Глухая ночь… Сверчок подслеповатый
на скрипочке рассеянно пиликал.
Ему внимая, серенький мышонок
стоял в углу, прижавши к сердцу лапки.
Играл сверчок… Нелепо, неумело
тоску зверьков, пичуг и насекомых
он выражал. Озябше пела скрипка
про горести забытых, одиноких,
оставленных в краю, где запустенье…
Я засыпал… Обветренное небо
во сне я видел. Звёзды шелушились,
летели слюденистые чешуйки,
и пела скрипка, тихо пела скрипка —
издалека и близко, близко-близко,
во мне самом, и снова – издалёка.
Потом мне снилась пыльная дорога,
по ней бредущий крохотный мальчишка,
одетый в порыжевшее пальтишко,
смычок поднявший с выраженьем кротким,
к плечу прижавший скрипку подбородком,
с печальным взглядом,
с почерневшей кожей
и на меня до капельки похожий.
 

1967

«На чёрный день я память приберёг…»

 
На чёрный день я память приберёг.
………………………………………………….
И падал снег надменный олимпийский.
Всё вымерло. И не было дорог.
Всё замерло. И только в зябком писке
тщедушных и беспечных воробьёв
мне чудилась надежда на былое…
 
 
Горит свеча на тёмном аналое.
И пахнет резедой и чабрецом.
И ты стоишь, обращена лицом
в прозрачный купол древнего собора.
Ты так стоишь, пока я жив. И взора
ты не опустишь. Изумлённый взгляд
витает там, где ангелы летят,
где воинов синеющие латы,
где матерь Божья и Христос распятый.
 

1968

14 декабря

 
Вот и всё… И белый снег
мягко пал на крышу.
Скрип миров, как скрип телег,
в чёрном небе слышу.
 
 
Как столетие назад,
в том же зябком свете
незабвенный снегопад
бродит по планете.
 
 
Вот застыл перед окном,
завернулся в бурку…
Но, товарищ, всё в былом,
не вернёшь мазурку.
 
 
В окнах музыка не та,
не гусаров тени,
ни кибитки у моста,
ни бессонных прений.
 
 
Город в мертвенной тиши.
Сердце бьётся тупо.
…На Сенатской – ни души,
ни души, ни трупа.
 

1968

«Кто не с нами – против нас…»

 
«Кто не с нами – против нас…»
 
 
Я – не против и – не с вами.
 
 
Различаю горний глас
за житейскими словами.
 
 
Над сожжённою травой
плещет пламенем осина…
 
 
Больше нету ничего:
всё – равно, и всё – едино.
 
 
Для чего искать ответ:
век – который? мир – который?
 
 
Белый, белый, белый свет
над Содомом, над Гоморрой…
 

1972

«Словно это не с ним, а со мною…»

О. Э. М.

 
Словно это не с ним, а со мною —
второпях, впопыхах, кое-как…
 
 
Воздух пахнет дремучей смолою.
Скалит зубы и плачет дурак.
Низко-низко замшелое небо.
Близко-близко от сердца игла.
Волоокая росская Геба
кормит ворона, а не орла.
День за днём человеческим мясом…
Ожирела, обрюзгла беда.
И не верит плакучим рассказам
енисейская злая вода.
 

1975

«Сказ о блудном сыне…»

Е. С. Ласкиной

 
Сказ о блудном сыне
У меня готов…
Знаю вкус полыни.
Знаю горечь слов.
 
 
Камень у распутья.
Свечечка в груди.
Хрусткие, как прутья,
Мёрзлые дожди.
 
 
Всё как в прототипе.
Голову задрав,
Я шагаю в хрипе
Ветра, звёзд и трав.
 
 
Тот же мир, библейский,
Мне себя открыл.
Только строже плески
Серафимьих крыл.
 
 
Только ветки гнутся,
Хлещут по лицу.
Только не вернуться
К отчему крыльцу.
 

1970

Берёзовая роща

1

 
– Сделай, хоть что-нибудь сделай!
Время исчезло совсем.
Город за рощицей белой,
знать бы – Содом? Вифлеем?
 
 
Старенький ангел смеётся.
Юный грустит и грустит.
Память со мной расстаётся.
Вечность костями хрустит.
 
 
Больше с вселенною целой
неощутимо родство.
– Сделай, хоть что-нибудь сделай! —
молит, но – кто? и – кого?
 

2

 
Навеки это:
горит звезда —
комочек света
в кусочке льда.
 
 
Мерцает плошка
сквозь березняк —
огня немножко,
чуть-чуть, пустяк.
 
 
Светлее малость.
Теплее чуть.
Но чутче жалость.
Но чётче суть.
 
 
Душа без плоти.
Наш ад, наш рай.
На повороте
звенит трамвай.
 
 
Свет бескорыстья —
с бессмертьем связь.
Сухие листья
вминаем в грязь.
 
 
В свой мир минутный
сейчас уйдём.
В свой бесприютный
вернёмся дом.
 
 
И станем снова
тщете служить.
Калечить слово.
Бояться жить.
 
 
А где-то, где-то
горит звезда —
комочек света
в кусочке льда.
 

1993

«Но, Господи, как больно, когда земля под снегом…»

 
Но, Господи, как больно, когда земля под снегом,
Особенно сегодня, когда октябрь – в начале…
Что делать в старом парке, что был для нас ночлегом,
Где шелестом деревья нас тихо привечали?
 
 
Что делать нам в сугробах у круга танцплощадки,
Где чисто пела скрипка халтурного оркестра,
Где, палочкой отбросив со лба седые прядки,
Не в такт махал руками пьянёхонький маэстро?
 
 
Что делать нам с тобою среди небесной пыли,
Что разъедает веки морозной жгучей солью?
Что делать в старом парке, где мы с тобой бродили
До самого рассвета, оставленные болью?
 
 
Что делать в старом парке на льду у водокачки,
Где спят в снегу деревья, вдохнувши хлороформа?
Что делать нам с тобою в местах смертельной спячки,
В местах, где даже птица себе не сыщет корма?
 

1976

«Знать, пугало меня неспроста…»

 
Знать, пугало меня неспроста,
что не станет ни звука, ни слова?
Глухота… Глухота… Глухота…
Демонстрация фильма немого.
 
 
Словно там, между туч, наверху,
крутят кинопроектора ручку.
Отряхая песок и труху,
тополя побрели на толкучку.
 
 
Через голое поле пешком
к белоствольной толпе на пригорке —
там торгуют последним снежком
и кричат, как безумные, скворки.
 
 
Я не знаю, какая цена
нынче капле живительной влаги.
Я не слышу говоруна,
что неистовствует в овраге.
 
 
Я земные созвучья забыл.
Я забыл шелестение слова.
И душа, выбиваясь из сил,
сбросить ношу земную готова.
 
 
Грозный гул запредельных высот —
это всё, что душе остаётся…
Старый фильм за больницей идёт,
и не страшно, что плёнка порвётся.
 

1976

«Да, душе немного надо…»

 
Да, душе немного надо —
только свет и два крыла,
только бы небес прохлада
сквозь неё к земле текла,
только б выше, выше, выше
устремляться в синеву,
отлетев от серой крыши,
под которою живу,
только б видеть, только б видеть
речку, холм, каштаны, дым —
всё, что я успел обидеть
безразличием своим,
всё, что часто обижало
жалким безразличьем нас,
только б ярко освещало
солнце землю в этот час,
только б чаще, чаще, чаще
я махать крылами мог,
чувствуя в ноздрях горчащий,
едкий, слабенький дымок…
 

1973

«Я боюсь возвращения слова…»

 
Я боюсь возвращения слова,
что послал, словно голубя, сам
в те края, где ещё без покрова
бродят души по чистым лесам.
 
 
Там – предчувствие жизни огромной,
для которой явились на свет.
Там нет ужаса бомбы ато́мной,
ни корысти, ни зависти нет.
 
 
Там блажные желания живы —
успокоить, утешить, сберечь.
Там стоят неплакучие ивы
и струят серебристую речь.
 
 
Там, на небе младенческом, с краю
и моя загорелась звезда.
Я там был, я там был – знаю, знаю!
Но не знаю, не знаю – когда.
 
 
Слово – память – блаженная птица!
Что там видит она, Боже мой?
С горсткой пепла она возвратится
или с веточкой ивы живой?
 

1983

«Для чего я вернулся на землю…»

Е. Гуро

 
Для чего я вернулся на землю,
где ни слова никто не простит?
Для чего я вернулся на землю,
где кротчайший из кротких распят?
 
 
Опустевшее, тихое время над осеннею рощей скользит…
Одинокие мокрые звёзды на сухих паутинках висят…
 
 
Запотевшие жёлтые листья по реке осторожно плывут.
Облетевшая белая роща веткой гладит прибрежный
гранит.
 
 
Для чего, для чего, для чего же я вернулся и сызнова тут,
На земле, на земле той же самой,
где бывал не однажды убит?
 
 
Зная точно, что всё повторится, для чего я вернулся сюда?
Разве что-нибудь здесь изменилось
и чего-то из прошлого нет?
 
 
Снова так… снова так… снова так же!..
пахнет прелью и снегом вода…
Снова тот… снова тот… снова тот же!..
мягкий, слабый берёзовый свет…
 
 
Снова всё, что и прежде бывало
в сентябре, октябре, ноябре
Чистой ночью, когда до рассвета
звук смертельный из жизни изъят…
 
 
Снова жёлтый листок виновато
прошуршал по шершавой коре,
И меж веток поставили блюдце
с молоком для небесных зверят…
 

1981

Воспоминания о Ван Гоге

 
Вы мне вспоминаетесь… (В горле ком.)
Вы пришли из дальнего далека.
Вы тогда казались мне стариком.
Хоть тогда Вам не было сорока.
 
 
В глине жаркоогненной башмаки.
Курточка кургузая на плечах.
Крупные корявые две руки.
А глаза… (Вот память-то… память – швах!)
 
 
Я в овражке козочку чью-то пас.
Вы присели рядышком на пенёк.
Вижу, вижу явственно, как сейчас,
Солнышком расплавленный бел-денёк.
 
 
Хлеб и лук с картошкою – наша снедь.
Соль на белой тряпочке средь травы.
Говорили, сни́дали… (Только ведь
Что возьмёшь с ребяческой головы?)
 
 
Вы ушли размашисто по стерне,
Хлопчика по плечику потрепав
(Век бы в том овражечке жить бы мне
С чьей-то белой козочкой среди трав).
 
 
Помню на оранжевом чёрных птиц,
Что кричали яростно Вам вослед
(Детское предчувствие психбольниц,
Совести, безумия, прочих бед).
 
 
Горстку глины огненной я храню
В белой чистой ладанке на груди.
Прикасаюсь изредка к жар-огню
В дни, когда ни проблеска впереди.
 
 
Вы простите нынешний мой акцент,
Исказили голос мой холода.
Сколько, сколько прожито, мой Винсент!
Больше мы не свидимся никогда.
 

1998

«Что мне делать с головой…»

 
Я завещаю вам шиповник…
 

Арсений Тарковский

 
Что мне делать с головой
да с тверёзою?!
Раздаётся волчий вой
по-над розою.
Роза, что была бела,
стала алою,
Просека, что к ней вела, —
тропкой малою.
 
 
Пропитали лепестки
капли кровушки.
Разлетелись все дружки —
все соловушки.
Запропали голоса,
смолкли гомоны.
Как слеза, горька роса…
Стебли сломаны.
Завывает сатана,
в Бога веруя.
Эх, страна моя, страна —
шкура серая!
 

1990

«Памяти Тарковского загорелся свет…»

 
…Оплакать каждого слова
сентябрьскую спелость…
 

Арсений Тарковский

 
Памяти Тарковского загорелся свет —
Робкая сентябрьская мокрая звезда…
В рощах переделкинских никого-то нет.
В рощах переделкинских хлюпает вода.
Опалью берёзовой прошуршал состав,
В пустоте надтреснутый оставляя гул.
Пусто, пусто, Господи!.. Разве я не прав?
Отчего же, Господи, ты звезду задул?
Вновь зажглась болезная… Вновь дрожит, дрожит
Робкая сентябрьская свечечка-звезда.
Вновь состав проносится – время дребезжит.
Воздух пахнет серою, уксусом – вода.
Три сосны погостные всё же хороши!
Нынче впрямь, как сказано, мать-земля – сыра.
В рощах переделкинских нынче ни души.
Холод. Мгла российская. Смутная пора.
 

1990

«Пусто место…»

Памяти Б. Чичибабина

 
Пусто место,
хоть и свято.
И горька, горька звезда.
Ваше время, бесенята, —
Ваше, ваше, господа.
 
 
Время – ваше, души – наши,
Их-то вам не отдадим:
Чечевичной вашей каши,
Извиняйте, не хотим.
 
 
Извиняйте, вот – поди же —
Жить умеем только так:
Вам – земля, нам – небо ближе,
Вам – чертог, а нам – чердак.
 
 
Вам чертог, и он напрасно
Тень наводит на плетень.
Чутко. Чётко. Чисто. Ясно.
И пичуга:
– Тень!
Тень!
Тень!
 
 
Тень!
Тень!
Тень!
И нету сладу.
И разлада тоже нет.
Ничего, что выпьем яду.
Ничего, что меркнет свет.
 
 
Ничего, что раскололось
Сердце…
Эх, едрёна мать!
Только б голос, только б голос,
Только б голос не сорвать!
 

1997

«Ещё одна затяжка языческим дымком…»

 
Ещё одна затяжка языческим дымком…
Ещё одна затяжка…
Ещё одна затяжка…
И – кажется, что с болью почти что незнаком,
что дух почти спокоен, что жить почти
не тяжко.
 
 
И просветлела память, и стал острее слух…
И на мосток взбегает песчаная аллея.
Глаза не утомляет мельканье белых мух.
И небо отступает, до камушка мелея.
Стучат по доскам воды прозрачного ставка.
И тополь поднял ветку, прислушиваясь
к стуку.
И руку согревает горячая рука,
И нет в душе боязни, что ты отпустишь
руку.
Нам кажется, что долго ещё пробродим тут,
что нам дана под осень такая вот
поблажка…
А дети на пригорке сухие листья жгут…
Ещё одна затяжка…
Ещё одна затяжка…
 

1976

Мартовская элегия

 
Качает головою гневно,
а взгляд нисколько не сердит.
Старуха Марья Алексевна
в арбатском скверике сидит.
 
 
Зевая, сто автомобилей
сглотнул и отрыгнул тоннель.
Бульварных девок изобилье…
Базарный смех, базарный хмель.
 
 
«Зачем „O tempora, o mores“
шептать, а главное – кому?
Вновь от ума всё наше горе,
когда и горя нет уму.
 
 
Царёвой пенсии хватает
на дырку бублика… Так что ж?
Сугробик тает, тает, тает,
и весел воробьёв галдёж.
 
 
Иная жизнь – иные цацки,
но та же, та же суетня.
– Ба, Александр Андреич Чацкий!
Что ж ты пугаешься меня?»
 

1999

«Прошла заплаканная собака…»

В. Блаженному

 
Прошла заплаканная собака.
Прошла, роняя слезинки, кошка.
Уткнулся в крылья лицом галчонок.
Стонали камни земных дорог.
И не бывало такого мрака
В июле, в полдень… Ещё немножко,
И все поверят под всхлип речонок,
Под вопль деревьев, что умер Бог.
 
 
А это просто блаженный мальчик,
Покинув землю, прибрёл на небо,
Сжимая посох одной рукою,
Другой – протёртый до дыр картуз.
Навек оставлен сырой подвальчик,
Где жил он, часто без крошки хлеба,
И где мешали его покою —
То плач, то шёпот, то ропот муз.
 

2000

«Я в больнице – в имении старого графа…»

 
Я в больнице – в имении старого графа.
…Над Владимирским трактом трепещут осины…
 
 
Мне сегодня опять снится морда жирафа,
И из комнаты дальней звенят клавесины.
 
 
Вот жираф, изогнувши пятнистую шею,
Осторожно коснулся губами листочка…
 
 
Вот сестричка, склонившись над койкой моею,
Говорит, что тревожная выдалась ночка…
 
 
Комариный укус запотевшего шприца —
Серый шарик скользит, как дробинка, по вене,
 
 
И опять тихо-тихо скрипит половица,
Словно бродят по дому крылатые тени.
 
 
Белый свет загорожен застиранной шторкой —
Значит, длинные тени и вправду крылаты?
 
 
Скрип да скрип… Человеческой кровью и хлоркой
Пахнет жиденький воздух девятой палаты.
 
 
Впрочем, пахнет весной зябкий воздух московский.
 
 
Впрочем, в этом во всём только мы и повинны.
 
 
Вот такие дела, господин Разумовский.
 
 
…Над Владимирским трактом трепещут осины…
 

1975

«Доктор Леночка заходит ранним утречком в палату…»

Е. А. Склез

 
Доктор Леночка заходит ранним утречком в палату,
Чуть зацепится за шторку слабенький декабрьский свет.
Доктор Леночка, скажите, расскажите мне, по блату —
Тихо, шёпотом, глазами: все мы живы или нет?
 
 
За стеной – метелей дебри, на земле – метанье стужи.
Расшалился напоследок високосный грозный год.
Не поймёшь, не разберёшься, что внутри, а что снаружи:
Жжёт, колотит, леденеет; леденеет, ноет, жжёт.
 
 
Перепуталось, смешалось, померещилось спросонок…
Померещилось… смешалось… Так о чём я бишь, о чём?
Доктор Леночка… Да нет же – кареглазый оленёнок
Бьёт копытцем о пригорок над дымящимся ручьём.
 
 
Кареглазый оленёнок – брызжет снег из-под копытца.
(Доктор Леночка легонько прядь отбросила со лба.)
Оленёночек, и мне бы из того ручья напиться.
Оленёночек, и мне бы… Только, видно, не судьба.
 

2001

«Думалось впервые о тепле…»

М. Синельникову

 
Думалось впервые о тепле,
О собаках, о судьбе, о маме.
Готика графитных тополей
Высилась над белыми снегами.
 
 
Догорал в канаве палый лист.
Полыхал в железной бочке дёготь.
И играл всё тише пианист,
Не пытаясь никого растрогать.
 
 
Мальчик музкоманды полковой,
Пасынок удачи и успеха,
Поникал обритой головой,
Ослеплённый безразличьем снега.
 
 
Как он рвался, как стремился в мир,
В мир, звучавший словно день апреля,
Только мир его одел в мундир,
А не в плащ летучий менестреля.
 
 
Долгом заменил ему судьбу,
Усмехнулся над желаньем малым,
Сунул в руки мятую трубу,
Обучил безжалостным сигналам.
 
 
Разве шелест трав и птичий гам
Тоже служит веку на потребу?..
…Поднимались звуки к чердакам,
А оттуда – к облакам и к небу.
 

1969

ВОСПОМИНАНИЕ О ДИКАНЬКЕ

 
Ветвисторогий жук,
одетый в панцирь медный,
На световое белое пятно ступил
И поднял кверху лапки, приветствуя меня.
Я рассердился: что за чертовщина
И с коих пор мельчайшим из зверьков
Даны права на царственную важность,
На величавость жестов и движений?
Какая наглость… Я к земле нагнулся
И руку протянул – и вмиг одним щелчком
Свалил жука на выгнутую спину
И прочь пошёл…
Кончался летний день.
Я искупался в речке за плотиной.
Прибрёл домой. Намазал мёдом хлеб
И съел его, с блаженством запивая
Топлёным молоком. Потом —
Собрался спать. Но только
Закрыл глаза, как слышу надо мной
Дрожащий шёпот:
«Ты кого обидел?
Зачем обидел?»
Ни души кругом…
В пыли дорожной звёзды слабо тлеют,
И яблоня склонилась над окном.
Склонилась яблоня. И вот она
Шептала. Ночная осторожная листва
Дрожащий шелест обращала в слово.
Всю ночь, всю ночь июльскую я слушал
Печальную историю жука,
Его любви к весёленькой былинке,
Раздавленной подошвой сапога.
Так вот с тех пор, когда она погибла,
Жук-рыцарь бедный бросил все дела
И поселился в глубине оврага,
В норе сырой. На глиняной стене
Мерцает светлячок, как кроткая лампадка,
И жук стоит все ночи на коленях
И плачет горько…
Яблоня шептала…
………………………………………………….
 
 
Зачем, зачем в украинской ночи
Давным-давно со мной случилось это?
Какая мука – мука Богом быть.
Как он, дыханьем прикоснувшись к глине,
Одушевил её и сделал человеком,
Так я, коснувшись вымыслом своим
Пичуги, камня, стебелька травы,
Вдруг вижу жизнь, сокрытую для глаза.
И так живу, всё чаще мучим тем,
Чего на свете нет, а может,
И не было…
 

1968

«Григорианских песнопений…»

…Тень Люциферова крыла…

Александр Блок

 
Григорианских песнопений
Никто земле не возвратит.
Полынью поросли ступени,
И храм заброшенным стоит.
 
 
Не звякнут рыцарские шпоры,
Не станет взор молитвой чист.
Не выйдет из своей каморы
Причастный небу органист.
 
 
О, ночи угольная глыба,
В тебя вмурован человек!
И задыхается, как рыба,
Орган, попавший в мелкий век.
 

1968

Напоследок

 
Город в гипсовой маске снегов.
О Петрополь, Петрополь, Петрополь!
 
 
Только в памяти – шорох шагов,
С тонкой веткой протянутой тополь
(Он стоит, словно нищий старик
В зоопарке, и смотрит на клетки).
Попугая простуженный крик,
Дождик злобный, игольчатый, редкий…
О, как стать я хотел стариком,
Тем, постигнувшим жизни изнанку,
Обвязать горло пёстрым платком,
На плечо посадить обезьянку,
И пойти, и пойти, и пойти
По гогочущим мрачным базарам,
Кузовочек судьбы понести,
Где листочки с ответником старым.
 
 
Подойдёт – посмотрю с хитрецой.
Обезьянка протянет конвертик.
– Да, товарищ, и этот – пустой.
Он отходит, смеётся, не верит.
 
 
Так мерещилась мне ерунда,
Как предвестница встречи горчайшей.
В ржавых трубах хрипела вода.
Дождь хлестал откровеннее, чаще.
И терялся в нём шорох шагов.
И тускнела октябрьская краска.
 
 
Город в гипсовой маске снегов.
Город бел, как посмертная маска.
 

1968

Учитель

 
Читайте, деревья, стихи Гезиода…
 

Николай Заболоцкий

 
Когда же выкрикнешь: «За что?» —
И зарыдаешь покаянно?..
 
 
Скорбя на каменном плато,
Завет читает обезьяна.
 
 
Молитву шепчет березняк.
 
 
Псалмы разучивают птицы.
 
 
Зачем же для тебя иссяк
Свет, омывающий глазницы?
 
 
Всплывает из глубин плотва,
Молчит ручей, притихли звери,
Когда ты говоришь слова
О братстве, о судьбе, о вере.
 
 
Вселенную объемлет тишь —
Языческая, гробовая…
А ты о Боге говоришь,
Смяв сигаретку и зевая.
 
 
Потом садишься на пенёк,
Смежаешь светлые ресницы:
Всё ближе красный уголёк,
Всё ближе клюв железной птицы.
 
 
Внезапно налетевший сон
О небе, что гудит набатом,
О мире, что со всех сторон
Объят клокочущим закатом.
 
 
Сейчас ты сам сгоришь, сейчас
Застонешь в пламени трескучем…
Зачем же умерли для нас
Те истины, которым учим?
 

1974

«В окне – каштанов охра…»

 
Отечески Пенаты,
О пестуны мои!
 

Константин Батюшков

 
В окне – каштанов охра,
А на окне – свеча.
Больничная каморка
Свела нас невзначай.
 
 
Потрёпанная книга.
Затёртая строка.
Засохшая гвоздика
В петлице сюртука.
 
 
Со старого портрета
Из сумрачных времён
Безумный взгляд поэта
В каморку устремлён.
 
 
Гремуче осыпает
Листву полночный сад.
Здоровый засыпает,
Болящие не спят.
 
 
Болящим сиротливо,
Ничем нельзя помочь.
Как будто снег с обрыва,
Покой сползает прочь.
 
 
То скрипнут половицы.
То стукнет дверь. То вдруг
Из сломанной цевницы
Возникнет чистый звук.
 

1967

Веймар

 
Воды с тех пор немало утекло —
Смотрю сквозь потускневшее стекло
Воспоминаний:
древний городок —
По кирпичам взбирается вьюнок,
В саду шумит тревожно иммортель,
Два тополя – как тёплая метель…
 
 
Зов паровоза – скорбный крик разлук.
Не дотянуться – не хватает рук.
И не добраться – не найти дорог.
Ты так далёк, старинный городок!
Мне только снится по ночам окно.
Два века скоро, как горит оно.
В окошко ветер входит, не стуча,
Но всё-таки горит, горит свеча.
Наверно, вечность пахнет как жасмин.
Хозяин дома посмотрел в камин.
Хозяин дома молод или стар?
Какая тишь… Звенит в ночи комар.
Ночной бродяжка, серенький скрипач,
Звени, звени, а ты, душа, поплачь.
 

1967

Vita Nova

 
Посох. Взгляд из-под руки.
В грубый дождь одеты дали.
Ноги режут ремешки
Римских стоптанных сандалий.
 
 
У меня в моих краях —
Дух берёз и дух полыни.
Так зачем тревожу прах
Старца, верного латыни?
 
 
Для чего припомнил тень
Под багрянцем капюшона?
У меня короче день,
Я умру невоскрешённо,
 
 
Навсегда… Так для чего
Снова в кровь сбиваю пятки?
Италийскою травой
Для чего дышу в оглядке?
 
 
О, любимый им чабрец!
Неба хмурое величье.
Неприкаянность сердец.
Беатриче, Беатриче…
 

1967

«С чего всё это началось? И не припоминаю…»

Л. Безуглой

 
С чего всё это началось? И не припоминаю.
Да – не пытайтесь подсказать… При чём здесь снегопад
И флейта в доме за углом? Да нет – я понимаю:
Всё так и было там тогда, почти что век назад.
 
 
Почти что век? Всего-то – век? И снегопад. И флейта
За Летним садом, за углом в окне на Моховой.
И Мойки шаткая вода. И плащ шуршащий чей-то.
И тень, скользящая легко над самой головой.
 
 
Всё так и было там тогда, когда слова простые
Деревьев, снега, воробьёв я начал понимать.
Я знал, о чём заплакал снег, упав на мостовые,
И я боялся этот снег ногами приминать.
 
 
Нева. И флейта за углом… Я первый снег вминаю
В грязь придорожной колеи. Я снова глух и нем.
Семнадцать лет – почти что век… И не припоминаю,
С чего всё это началось… Но кончилось – зачем?
 

1982