Текст книги "Клопы (сборник)"

Джон Аллер

1. Астроном Джон Аллер

Астроном Джон Аллер, закрыв правый глаз ладонью, левым посмотрел в телескоп и увидел, что на Луне идет снег.

– Ай, – сказал он и, оторвав от окуляра левый глаз, огромный, как луковица, приник к окуляру правым глазом, а левый закрыл книжкой. На Луне все равно шел снег.

– Ай бэг ер пардон, – сказал Джон Аллер и, взяв обеими руками стул, опрокинул его набок, ибо не знал, что делать. На Луне шел снег, и было темно, и Джон Аллер был один.

– Хеллоу! – крикнул я, держа толстый стакан.

– О! – сказал Джон Аллер и приложил к окуляру ухо.

– Хеллоу! – крикнул я. – Не идет ли снег на Луне?

– О! – сказал Джон Аллер, оторвав ухо от окуляра. – О, йес, я так вижу!

– Это я насыпал снег на Луну! – заорал я.

– О! – сказал Джон Аллер.

– Вы спросите, каким образом? Я постучал по стакану руками, и он сам оттуда посыпался! Черт меня возьми совсем!

– О! – сказал Джон Аллер, прослезившись, и захлопал в ладоши. – Олл райт! Вери гуд! Такой грустный Лун, и вдруг снег на голов! Олл райт! Сенкью вери матч!

И он подмигнул мне обоими глазами сразу, потому что они у него не закрывались поодиночке.

2. Джон Аллер и братья по разуму

Летней ночью, когда атмосфера становится черней, но прозрачней, астроном Джон Аллер выходит на балкон, кладет руки на перила и слушает, как шумит все вокруг, как шипит внизу пар, и спокойно жужжит фонарь, и глухо похрапывает чей-то мотор, горячий, укутанный темнотой, и полночный троллейбус гудит, устало взбираясь в гору, и вот там, за крышами, где небо светится снизу, отчетливо:

– У! – кричат нам братья по разуму.

Джон Аллер делает из рук рупор и отвечает им:

– У!

И паровоз на путях, вздрогнув, слушает и косит глазами в небо и в стороны, пока человек в стоптанных ботинках, нагнувшись и выпятив зад, сует ему под брюхо фонарь и смотрит туда.

– У! – снова кричит Джон Аллер с балкона, и паровоз, дрожа, пятится назад.

– Ё! – шарахается в сторону человек. – Ё! Балуй!

– У! – кричит Джон Аллер.

– У! У! – кричит паровоз и мечется по путям, пыхтя от нетерпения, встречая тупики и поворачивая и опять встречая тупики.

– Ё! Балуй! Ведьма! – кричит человек в стоптанных ботинках, и, спотыкаясь, носится за паровозом, и бьет его лопатой, и чуть не плачет от злости, потому что дома ждет суп, а тут еще этот дьявол, большой, но нервный, как женщина раз в лунный месяц.

3. Джон Аллер делает много открытий

Однажды я кинул в Луну толстым стаканом. Стакан до Луны не долетел, а, пролетев по параболе, упал прямо в телескоп Джона Аллера и разбил линзу. Астроном Джон Аллер очень испугался: он думал, что разбилось небо.

– О! – крикнул он, схватившись за сердце, и упал на пол.

Из-за линзы Джон Аллер целый день не мог работать. Сначала он лежал и ничего не делал, а потом стал ходить и делать открытия.

– О! – удивился Джон Аллер, увидев непонятную блестящую штуку, состоящую из двух частей.

– У-у-у-у, – гудела верхняя часть, если поднять ее над нижней.

Джон Аллер потащил обе части на балкон.

– Хеллоу! – крикнул он мне. – Вот что я открыл!

– Это телефон, – сказал я.

– О… – сказал Джон Аллер и побежал искать свой большой красный журнал для открытий.

– Ай! – крикнул Джон Аллер, запнувшись за крышку от телескопа. Взяв крышку руками, он вдруг открыл, что у нее пропала резьба.

– Опен-клоуз! – воскликнул Джон Аллер, вертя в руках крышку. – Телескоп как тепер туда-суда завинтишн?

– Да это сковорода, – сказал я.

– О!.. – удивился Джон Аллер.

До вечера он сделал еще пятьдесят четыре открытия, а ночью долго не мог уснуть.

– Ай бэг ер пардон, – бормотал Джон Аллер, ворочаясь с боку на бок, а потом не выдержал и побежал на балкон. – Ай бэг ер пардон! – крикнул он. – Тебе не страшн спат ночью темно?

– Нет! – сказал я.

– О! – сказал Джон Аллер с сомнением и на всякий случай перед тем, как лечь снова, надел на голову открытие № 22.

4. Джон Аллер любит

Джон Аллер любит книги с опечатками.

– О! – подпрыгивает он от восторга, найдя опечатку. – Гастроном! Ха-ха! Звезда колбаса! Вери гуд!

Еще больше он любит книги с вырванными страницами.

– О! – орет он во всю мочь, так, что я вздрагиваю. – Твенти сикс… Энд твенти найн! Ха-ха! Тепер ничего не понят! Вери гуд!

Он рассказывал, что в детстве любил Луну за то, что даже в телескоп у нее нельзя рассмотреть оборот. Однако потом саталлайт сфотографировал оборот Луны, и у Джона от любви к ней осталась лишь легкая грусть.

Теперь из всех планет он больше других любит Плутон, из всех туманностей – угольный мешок в созвездии Ориона, а из всей Вселенной – то, что на краю, за квазарами.

Другие астрономы всю жизнь бьются над разгадками. Джон Аллер же ищет загадки.

Джон Аллер – вечный холостяк. Когда другие смотрят на женщин, Джон Аллер смотрит на закрытую дверь, и любовь его максимальна. Она падает по мере того, как дверь открывается. Когда женщина входит, произносит: «Бонсуар, месье», – и раскрывает свой внутренний мир – Джон Аллер уходит искать большой красный журнал для открытий, и в глазах его, огромных, как луковицы, появляется легкая грусть.

5. Джон Аллер и соседи по Вселенной

Однажды мы с Джоном Аллером зашли к соседям по Вселенной. Я держал в руке толстый стакан, а Джон Аллер держал вилку, потому что у нас в это время как раз кончилась хлеб-соль.

– Хоум из сосед, – сказал Джон Аллер.

– Это значит, – сказал я, – хотим хлеба и соли.

Он говорит:

– Йес.

А те смотрят на него и говорят:

– На что тебе?

– Уэл, – сказал Джон Аллер и протянул вилку.

Вилка пошла по рукам. Соседка сама ничего не сказала, а ее муж сосед сказал:

– Алюминь.

– Ит стейс эз ит воз лефт, – сказал Джон Аллер.

Они смотрят на него с напряжением и ничего не понимают. Я перевел:

– Это астроном Джон Аллер. Он сейчас пойдет и съест глазунью. Видите, яйцо какое желтое и белые края!

– Йес! – сказал Джон Аллер, подмигнув обоими глазами.

Сосед посмотрел во Вселенную и закрыл солонку мозолистой ладонью.

– Не дам, – сказал он. – Никакая это не глазунья, Джек, или как тебя там, а закат солнца. Это не едят, а то будет темно и студено. Запомни это, парень, на всю жизнь.

Штаны

В ту ночь мне не спалось. Вздрагивали стекла от непогоды, какой-то птеродактиль метался под потолком, всякие мысли лезли в голову, заставляя выйти на улицу: как там? что?

Горели желтые лампочки, и я спускался, засунув руку в карман. Под лестницей у нас складывают всякий металлолом пионерам, вот там как раз лежала чья-то раскладушка, гнутая и заржавленная, и на этой-то раскладушке сидел, сгорбившись, человек, увидев которого, я сразу вынул руку из кармана и обалдело сел рядом с ним, и все мысли, которые лезли в мою голову, лезть туда перестали.

Этот человек был в синем пиджаке и галстуке, в лакированных румынских ботинках, но в черных и, пардон, потертых, трусах.

– Эта, как ее, – произнес я, оборачиваясь к нему, – жена, что ли, выгнала?

Он посмотрел на меня и тяжко вздохнул.

Я протянул ему руку:

– Здравствуйте, товарищ.

Он пожал мою руку, но опять ничего не ответил.

– Вот, – сказал я тогда, – погода.

И ткнул пальцем в дверь.

А он опять промолчал.

– Эх! – не сдавался я. – Ка-ак же они нас, а?

И, подняв руку, как пионер, впечатал ладонь в колено.

– Сволочи, – сразу согласился человек в румынских ботинках.

– Нет, ну надо же, а? – сказал я, уставясь в пол, потому что понятия не имел, кто сволочи.

– Сволочи, – повторил он. – Ты скажи, шо им надо? Шо им надо от нас? Они, кила им у зад, угомонятся когда-нибудь или нет? А?

– Да… – вздохнул я. – А вы сами из какой квартиры?

– Та я из соседней улицы.

– Вот те раз! За что же она вас так?

– Кто?

– Да жена ваша.

– Какая там жена… Нетути у меня никакой жены.

Я задумался. Надо сказать, я с детства не любил всякие загадки, особенно про капусту или про грушу, у меня от них всегда какое-то беспокойство происходило.

– Да где тогда ваши брюки? – озлившись, полез я напролом.

– Та! – махнул он рукой и опять, сгорбившись, загрустил.

– Украли, что ли?

– Не.

– Слушайте, товарищ, вы мне голову не морочьте. Я человек чувствительный, тонкий. Мне такие загадки вредно загадывать!

– Та шо же я… Вышел погулять ночью… Совсем нельзя стало.

– Товарищ! Ночью наоборот должно быть все ясно, потому что люди спросонок и соображают хуже!

– Та я родився таким дураком, вот и все вот…

– Как так? – опешил я и вдруг увидел, что он плачет.

Помедлив, я сказал:

– Ну-ка, пойдем, – и потащил его за локоть.

Он покорно дал себя вести, захватив зонтик, лежавший на раскладушке. Я привел его к себе на кухню и заставил выпить сто грамм, после чего он с безразличным видом принялся снимать башмаки и, сняв их, остался в красных носках.

– Ну так что? – сказал я.

– Та я же говорю… Такой я и есть урод – узади ноги. А шо? Та если б не это, я б еще показал! А! – махнул он рукой, налил сам себе в стакан и, выпив, вытер ладонью рот.

Я протянул ему грузди, но он, мотнув головой, отстранил мою руку и заговорил, махая перед лицом ладонью, будто ловя невидимую муху:

– Усем взял! Усем взял! Да, не жалуюсь! И рожей вышел! И ума хватает! В сашки кого хошь обыграю! Ну! А вот штанов не дал Бог. Не дал Бог штанов-то, – и он, замолчав, отщипнул задрожавшими пальцами кусочек хлеба.

Я сидел подавленный и тер колено.

– Никак привыкнуть не могу, – говорил он, щипая хлеб. – Вот недавно иду у магазин. Бабы, те жалеют, конечно, не смотрят, вроде и ничего… Делают вид… «Здрасьте, Валерий Петрович… Вам рожки подать, Валерий Петрович?» А выходить стал – тут девчушка какая-то, годов пяти: «Мама, – говорит, – а почему у дяди штанов нет?» Как кипятком ведь ошпарила, пуговица этакая… Им же рот не закроешь, детям-то…

– Да, – сказал я и стал скоблить ногтем лимон, нарисованный на клеенке.

– Теперь зиму возьми. Летом-то ладно, а ты попробуй зимой, зимой попробуй, вот хреновина-то где!

Я покачал головой.

– А пуще всего худо – один я! Слепой – тот на конгресс собирается, и библиотека у него своя, потому как много его, слепого, накопилось! А я один! Я один на весь шар земной хожу такой урод! Без штанов! А какая дура за меня замуж пойдет? Какая дура? Жалеть жалеют, а шоб у дом мой – та ни за какие деньги! Она за десять слепых пойдет, только не за меня! Кила ей у зад!

Мы проговорили с ним до самой зари. Вернее, говорил все он, а я только сострадал. Проводив его на рассвете до двери, я засунул руку в карман, прислонился плечом к косяку и задумался. Какое-то новое, светлое чувство рождалось в моей душе. Хотелось чем-то помочь этому несчастному человеку, облегчить его страдания. Я вспомнил, что в холодильнике у меня лежит желтая дыня, и решил непременно утащить ему завтра эту дыню, и тут же обругал себя, потому что забыл спросить его адрес, а потом тяжко вздохнул. Сколько их, несчастных и обездоленных, вечно страдающих, ходит по свету, а мы, те, у которых все есть, еще недовольны чем-то, еще требуем чего-то, стучим по столу кулаками, ропщем на судьбу, не спим по ночам – как это нехорошо все, друзья мои, как нехорошо…

Host not ready[2]2
  Хозяин не готов (англ.).


[Закрыть]

Поздно вечером 9 февраля, когда шел снег, в институте одно за другим гасли окна и постепенно погасли все, кроме одного, тусклого, у вахтера Митрича, сидевшего за столом с настольной лампой. И день бы кончился – ни так, ни сяк, ничем не отмечен в ряду других прочих, если б в машинном зале электронщик Потапыч не справлял поминки по своей личной жизни, сидя на полу из алюминия.

Очень хотелось ему справить поминки, уж так хотелось – как мандарин съесть беременной женщине. В углу, под фальшполом, среди кабелей берег он пузырек спирта с полугодовой профилактики – думал, вот выпьет вечером 9 февраля, какая-то дата, что ли, у него, у Потапыча, – и поднимется в облака. Ан – опять-таки как с тем мандарином – только он пузырек в руку взял, только в чашку белую спирт налил и ко рту поднес. И уж понял: не то. И мандарин не тот, да и хотелось совсем не мандарина, да и вся жизнь какая-то, черт бы ее побрал, постная.

И вот он сидел на полу, занюхивал белым халатиком, свисавшим со стула, и глядел, как снежинки, танцуя, отскакивают от стекол.

– Что привело вас ко мне в столь поздний час? – спрашивал зеленый экран, но Потапыч не удостаивал его ответом.

Прохожие, шедшие в этот вечер мимо темного здания, были удивлены, когда ни с того ни с сего вдруг зажегся белым весь третий этаж; но это Потапыч всего лишь дошел до стены и нажал пальцем на выключатель. После чего вернулся обратно – туда, где стоял бог войны, железный ветеран счета, считавший со страшным стуком в мозгах, сделанный прокуренными людьми на заре, в те времена, когда люди еще верили в марсиан, когда каждый не был похож на другого, когда к каждому можно было открыть дверцу и просунуть голову внутрь.

И Потапыч открыл эту дверцу и просунул голову в блок логики.

Чувства его были разнородны:

1) пыльный блок логики походил на его холостяцкую квартиру;

2) там робко поднимали голову силы независимости;

3) но все упиралось в глухую обиду.

Ближе к полуночи Потапыч вынул голову наружу. От его дыхания на железе выступила испарина. Кажется, он еще высовывал язык и прикладывал его к дверце, но не отдавал себе в этом отчета.

Он снял с себя галстук, повязал его на печатающем устройстве и сказал:

– Будь готов!

И нажал на одну из клавиш, отчего другая клавиша выскочила, улетев неизвестно куда, и Потапыч вылил в образовавшуюся дыру остатки спирта из чашки. После этого бог войны в тумбовом исполнении нагнулся слегка и выплюнул оставшуюся от клавиши пружину.

– Хоуст нот реди, – сказал он Потапычу.

Потапыч, хоть и думал перед этим, что готов, не удержал равновесия и сел на пол.

– Спейс юзд. Райт чек нот сапотед. Нот икзистент мемори. Хоуст нот реди. Анноун дивайс, – сказал бог войны и, повернувшись на месте, двинулся в коридор.

Основной резерв на должность начальника вычислительного центра, ответственный за помещение, старший научный сотрудник Шишкин был разбужен телефонным звонком в кресле под торшером, с журналом «Успехи физических наук» в руках и упавшими на него очками.

– Алло! – услышал он. – У вас снег идет?

– Кто это? – сказал Шишкин.

– Привет! Это я! Слушай, «Марс-1» ожил!

– Потапыч? Ты откуда?

– Из машзала! «Марс-1» ожил и пошел!

– Сегодня что? Вторая смена?

– Нет! Я тут остался!

– С кем?

– Да ни с кем! Да ну тебя! Пень-колода!

– Как «ни с кем»? – сказал Шишкин в трубку, но услышал гудки.

Шишкин встал с кресла и опять сел в кресло. Одному в машзале оставаться нельзя: нарушение техники безопасности. С другой стороны, а ну как Потапыч с кем-нибудь не один? Основной резерв не верил до сих пор, что у Потапыча кончилась личная жизнь.

Ее душа, отлетев, в этот вечер как раз летела на небо, но встретила на пути дупло. Так думал Потапыч, идя вслед за могучим Ареем по коридору и стараясь шагать в ногу с его тумбами. А то, что она его, Потапыча, не боялась и не пряталась от него, – он к такому привык. Такое бывало неоднократно. У них с этой душой было так много общего! Они любили отечественный броненосец «Марс-1» и песню про скворца и не любили новую ЭВМ, хоть новая ЭВМ умела рисовать дружеские шаржи, а отечественный броненосец – только печатать большими буквами. Просто не верится, что уже все.

Бог войны вдруг остановился посреди коридора.

– Тихо, – сказал Потапыч, наткнувшись на него сзади. И при попытке обойти пнул ведро в темноте.

Сбоку открылась дверь, и в квадрат света вступила фронтовая курильщица тетя Люся.

– Пьянь бессовестная, – сказала она срывающимся голосом.

– Мамаша! Вы не понимаете ситуации, – сказал Потапыч, обнимая ее за локоть.

Он хотел объяснить ситуацию, он хотел сказать, что если субъект с чугунными мозгами вдруг ожил и вышел за дверь – то это неспроста. Значит, он знает, куда идти, и хочет показать людям. Но тетя Люся и без субъекта знала, куда идти. Она развернула свой старенький корпус, и Потапыч повалился в открытую дверь на груду стоявших вверх ногами стульев.

– Гоу ту, – прохрипел субъект с чугунными мозгами и двинулся на тетю Люсю, лязгая кареткой печатающего устройства.

– Фашистская стерва, – сказала тетя Люся.

Взяв швабру на изготовку, она сделала выпад и воткнула ее прямо в центр клавишного четырехрядья, да еще повернула на пол-оборота.

Потапыч, хватая ртом воздух, судорожно пытался подняться, но стулья падали, скользя по мытому. Могучий Арей постоял, как бы прислушиваясь к чему-то, и грохнулся навзничь, ударившись броней о кафельный пол. Тетя Люся пошла в темноту.

– Ходют, ходют, – ворчала она по пути, – на фабрику бы вас всех!

Вот так – неудачно для физических наук – закончился вечер 9 февраля, когда с неба на землю падал снег. Потапыч ошибся, он забыл закон Архимеда: что в душу, попавшую в скворечник или в дупло, обязательно плюнут или воткнут швабру, поскольку там есть отверстие внутрь. С другой стороны, отрицательный результат – тоже результат, как говорили ученые в том институте, где ближе к утру 10-го наконец-таки погасли все окна, в том числе тусклое, у вахтера. Вахтер Митрич, обвязавшись крест-накрест платком, потрогал рукой батарею и прямо в валенках полез на диван спать.

Илья Муромец

1. Илья Муромец в темнице

Был ему сон. Шарил он под собой, ища землю, и не мог найти: одна щепа да тес. И стоял печенег, хохоча, и сказал человечьим голосом:

– Несть ея! Отошла!

– Как?! – закричал Илья и пробудился в тревоге.

Гнили в потемках углы, желтели грибы на сырых стенах, и пробивался сверху брезг. Там солнце красное всходило, и ветер дул.

«Пошто сижу здеся?» – подумал он, сидя.

И кончилось терпение его. Встав, ударил наугад по столу, и подпрыгнули солила, и покосился весь поруб. И ударил потом в стену, и разошлись гнилые бревна, обрушился вниз потолок, и комары, и посыпалась труха. Шагнув к изголовью, поднял седло и сбрую. Вытащил потник, перевернув бревна, и вылез в пролом.

Шедший к пролому глядеть, отшатнулся и сел в траву пьяный юрод.

– Чюдно мне, – дивился, глаза тараща. – Ты кто еси, юзник?

– Что всуе болтать? – отвечал Илья, жмурясь от яркого света. – Кде протазанщик? Кде Володимир?

– Э! – отмахнулся юрод. – На Ярослава пошел был, да в недуг впал крепок. А у того раздряга с новгородцы. А на Русь лезуть печенези!

– Да суть ли комони на Руси? – вскричал Илья.

– Суть комони, да борзы зело. Ходють семо и онамо, жито зоблють, а не дают на ся сести.

– А ну, дайте!

Увидев коня, шагнул к нему Илья, и, увидев Илью, попятился было конь в сторону.

– Коню безумный! – закричал на него Илья. – Доколе мудити будеши? Не слышишь, как стогнет земля Руськая?

И остановился конь как вкопанный. Илья же крикнул в сердцах:

– Протазанщик, сице твою мати! Кде рожон?

И объявился стражник, волоча по земле копье Ильи.

– Воротися добром, Илья, – сказал, опасливо кося глазом. – Не воротишь ли ся, а тридесять лет сидел, и еще три го…

– Кде чекан? – закричал на него Илья, потемнев. И, уронив копье, побежал от него стражник и прибежал обратно, волоча топор.

И, влезши на коня, сказал Илья:

– Что стал еси?

И пошел конь.

Солнце красное всходило, и ветер дул, сдувая труху в темный пролом.

– Чюдно мне, – говорил юрод, лежа в траве. – Осе: разверзлась твердь, и вышел буй тур, яко гриб. Истинно, всего еси исполнена, земле наша, и многими красотами удивлена еси, и присно тако, – говорил, упираясь лбом в лопух, и катилась пьяная слеза по распухшему носу его.

2. Илья Муромец у березы покляпыя

Держа шелом с красной вишней, ехал Илья по земле – задрав голову, смотрел, как бесятся жаворонки, – и вгоняло его в жар, как от хрена. А когда полетели на солнце, будто ткнули соломой в ноздрю: чихнул оглушительно – так, что конь под ним припал на все четыре ноги, брякнув притороченным дымоходом.

Илья крякнул, запустил пальцы в шелом и, забрав горсть липкой вишни, набил ею рот. Вишня легко давилась и лопалась под языком, но он мял ее зубами, глотал кислый сок – и выплюнул косточки все разом, не обсосав.

«Еду и день, и два, – подумал, – а ни пути не было, ни распутья…»

И тут уперлось копье в кустах, и стал конь.

Раздвинув кусты, нашел он столб придорожный. И чур лежал рядом. Дивился Илья; зажав локтем шелом, сек ветки; читал грамоту на столбе.

«ХКВ г в А де калугер Дементей сиде бяше о древе сем Вскую господи отринул еси, – проступало там. – Фетка и Микита вои травна мца ходили бяста конми Туров… Яз Перша меря сцах семо…» Голая баба расшеперила руки во весь столб: «Ой сюды не ходи милой учнут бит грабит и туды не ходи учнут грабит ганятца. Поими мя хочю тя розути». А под бабой стояло: «Нужны суть герои земле Руськой, а вы срасте на нь кал смердяй».

Прочитав дважды, Илья дунул носом.

Потом дал коню под дых пятками. Пошел конь, зашебуршало копье об листья.

И спросил Илья сам себя:

– Что стало тут без меня? Кто гадит?

И, вспомнив, как грека зашиб, отвечал:

– Греки гадят. Понаехали, горбоносые, навели устрой: громко не ори, широко не ступай, дверь не размахивай…

И, вспомнив князя:

– И князь гадит, красна плешь, сице его мати. Пошто бога поменял? Эва! Новый бог… И били, и плювали на и: рази он бог? Аще бы на мя плюва або кто!..

Илья представил, как кто-то плюет на него, прямо на его потертые кожаные штаны, и побагровел от недоумения и обиды.

Тут снова конь остановился. Задравши голову, увидел Илья над собой большое гнездо. И замер: глянули на него сверху чьи-то глаза.

– Вижу тя! – закричал Илья. – В гнезде еси!

Глянули глаза грустно и обаятельно – и вдруг свист раздался, да такой странный, что конь стал приседать задом.

– Коню! – сказал Илья строго.

Но тут услышал он плач и вой звериный, и такая накатила тоска – что слез он с коня и повалился в мох, света не взвидя.

А когда очнулся – ни вишни не было, ни шелома.

– Ах ты, новгородец! – закричал Илья. – Яз думах, волхов еси! А ты онбарный тать еси!

– Но! Сам еси тать! – крикнул свистун с березы. – Аз есмь Соловей!

– Сице твою мати, кикимора слуцька, – сказал Илья, поднимая копье. – Отдавай шелом, а не то!

Свистун, продравшись сквозь ветки, потряс животом и пропел:

– Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла!

Илья осерчал.

Он прислонил копье к плечу, поплевал на руки, попинал мох, вставая покрепче, и замахнулся.

– А! А! – закричал свистун, плеская руками.

И тут только заметил Илья, что взял копье неподобно – тупым концом к супостату, – и хотел взять как надо – вдруг треснула береза покляпыя, покосилась медленно – и рухнула с гнездом, – покатился тать в одну сторону, а шелом в другую.

– Осе, – опешил Илья.

И, подойдя, нагнулся над березой. Порча была в стволе.

Илья вздохнул угрюмо, поднял шелом. Потрясши, нахлобучил на голову. «Что стало тут без меня?» – подумал опять.

Подошел конь.

– Рази он Перун? – выставив ладонь, вопросил Илья вслух. – Или Ярило? Или чур? Или хотя медведь или колодезь?

Конь молча ворочал ушами. Поправив съехавший дымоход, Илья влез в седло. Смотрел сверху.

Потом сунул в рот пальцы и что есть мочи дунул, но вместо свиста получилось сипение. Он снова дунул, и опять получилось сипение.

– Однако свистел, обавник, – уважительно сказал Илья.

Он снял шелом и выдрал из головы клейкую зеленую шишку. Потом привстал на стременах и крикнул:

– Да яз этой кикиморе скорей буду ся поклоняти!..

И, выслушав эхо, сел в седло.

Солнце ослепительно сверкало сквозь вершины берез.