Текст книги "Угодило зёрнышко промеж двух жерновов"

Приехали в Пять Ручьёв, показывал Але участок и стройку. Предстояло ей убедиться (как будто ещё время сомневаться), что можно сюда переезжать с малыми детьми, – и лететь в Цюрих, готовить эвакуацию, да чтоб отъезд семьи не был замечен раньше времени, и не устремились бы корреспонденты вослед вынюхивать – где мы, и через газеты трезвонить. А мы должны были прежде завершить стройку.

Именно в эту пору разорения вдогон из Европы достигло меня приглашение в Израиль от комитета кнессета – эк, куда! Но – не был я сейчас способен покинуть свою новую осадку в Вермонте, изломался бы всякий стержень жизни и закипевшей моей работы. И я отклонил[см. здесь]. (Отдал конверт отправить Алёше Виноградову, он же по ошибке наклеил марку по американской внутренней таксе, и мой ответ не летел, а плыл в Израиль морем месяца два, а там уже как возмущались!)

Теперь мне предстояла процедура официального въезда в Штаты – не как туриста, а на жительство. Для этого полагалось возвращаться в Цюрих и оттуда снова лететь. Но любезностью американского консула в Цюрихе все необходимые документы в запечатанном пакете были высланы консулу в Монреале, и теперь я должен был совершить лишь небольшую поездку в автомобиле: получить тот пакет сам в Монреале, пересечь границу в назначенном месте, Массине, – и тем зарегистрировать право на «зелёную карточку»: удостоверение допущенного к жительству в Штатах, а после пяти лет можно менять его на гражданство. (Ещё доживём ли? А доживём – так ещё будем ли брать?)

И от петли через Канаду снова впечатление: насколько Штаты прибранней, крепче, – какая основательная страна.

Ещё я сделал крюк в Буффало и повидал замечательного старика – капитана В. Ф. Клементьева, присылавшего мне для романа свои яркие военные воспоминания ещё в Москву, по левой, через Струве. Он был ниже среднего роста, но очень широк в плечах, видно, большой крепыш когда-то. Седая щетина, а голова не поседела. Суждения, память, глаза – беззатменно ясные, а в голосе уже проявляется старческая мягкая прихриплость. Теперь он рассказал мне свою жизнь – и я убедил его писать воспоминания. Простонародного происхождения, он дослужился до капитана императорской армии, после октябрьского переворота ездил в Новочеркасск, но вместо Добровольческой армии направлен штабом генерала Алексеева в Москву к Савинкову и состоял в его подпольном «Союзе Защиты Родины и Свободы», два года провёл в Таганке и Бутырках под угрозой расстрела, уцелел; потом ушёл в Польшу, там снова сотрудничал с Савинковым. Много лет в Америке работал чернорабочим. И через 60 лет после революции, нищий, больной, – сохранял несгибаемый офицерский дух и жил одною Россией.

Когда, изредка, помуча́ется моё настроение, мне достаточно вспомнить одного из таких старых белогвардейцев: вот нам стойкость во времени! вот нам пример.

______________

В Пять Ручьёв я окончательно приехал в грозовой вечер, в канун 200-летия Соединённых Штатов, страна начинала своё третье столетие. А я начинал неизвестный период вермонтской жизни. На другой день слушал по радио, как они сами себя хвалят разливисто, в выражениях и чрезмерных. Понову́ удивился.

А жить у себя я должен был пока скрытно, в отдельном малом домике, одаль от стройки, подальше от стука-шума, и чтобы рабочие знали бы хозяином – одного Алёшу Виноградова. Как все мы в России представляем американцев чемпионами работы, так и я ждал фантастически быстрой и добросовестной постройки. Но по вечерам поднимаясь от своего домика у пруда, в самом низу участка, куда сливались ручьи, – и круто на холм, смотреть на продвижение работ, – изумлялся: как слабо двигается.

Купленный деревянный дом – летний, и для маленькой семьи, – мы теперь вынуждены были расширять, а ещё отдельно строить кирпичный, с просторным подвалом, с рабочими комнатами, чтобы взяться хранить большие архивы – надёжно и протяжённо. В том доме для неохватной моей работы расставить несколько длинных столов (где расположатся, для лучшего разбора, сортировки, композиции – по темам, по событиям, по лицам, потом по главам – все мои выписки, накопленные за годы, к ним сотни и тысячи мелких записей). И всё растущую библиотеку. К сожалению, Алёша Виноградов не имел возможностей договариваться с подрядчиком на аккордную плату, по выполненной работе, – приходилось гнать повремёнку, в трубу. Да ещё так сошлось, что именно на это же лето ему, нововступленцу в семинарию, о. Александр Шмеман поручил там строить общежитие. И так Алёша разрывался. Постоянного контроля качества и срока постройки не удавалось организовать – и среди рабочих быстро разнеслось, что новых хозяев можно дурить как угодно. Подрядчик из соседнего Спрингфилда ни о качестве, ни о быстроте не заботился, а нагонял в день человек до пятнадцати, больше, чем мог занять делом, – а всем платилась повременная оплата, да какая? – за час сколько в СССР за неделю не получают. Это – не старая русская артель, где стыдно было отстать в работе! Эти свободные рабочие вели себя, как наши последние подневольные зэки: опаздывали, не сразу начинали, слонялись, то и дело садились пить кофе (этого-то зэк лишён) – да, главное, и работали иные халтурно, а если переделки – мы же снова платим ту же повремёнку. (Уж не говори: если где в чистом месте рабочий насорил – ни за что за собой не уберёт: ведь это – ниже его квалификации.) И вместе же с тем – нависает над прорабом неизбежная бюрократия: все чертежи должны быть рассмотрены и утверждены магистратом посёлка. И вот все летние месяцы Алёша отказывался даже котлован копать под новое здание, пока не утвердят чертежи. И мы начали строить каменный дом под работу и архивы только в сентябре – и в сентябре же ударили ранние морозы, отчего пришлось вокруг кладки устраивать из плёнки чехлы, ставить печи, чтобы раствор не замерзал, – обошлось строительство весьма дорого, в три-четыре раза дороже, чем купить бы два дома готовыми, – да где их такие найдёшь?

Но сколько б я в это дело ни просадил, по неумелости, по невмешательству, – будущий просторный дом вознаградит меня за годы работы. Даже за это лето в прудовом домике я написал весь столыпинско-богровский цикл[172]172
  Столыпинско-богровский цикл – главы о премьер-министре Столыпине и его убийце Богрове в «Августе Четырнадцатого». Собр. соч. Т. 8, гл. 62–73’.


[Закрыть]. На заветное – нет цены.

Прудовый домик внизу под холмом – лёгкий, дощатый, и широким окном – на пруд. До пруда – дюжина шагов, и раннее утро начинается нырком в воду. Пруд накоплен из ручья, каменною плотинкой. Он густо обставлен высоченными тополями, берёзами, пониже – клёнами, а по круче на наш холм – весь склон в соснах и елях. У пруда – замкнутый овал, и внешнего мира вообще не видно, как нет его, – только ограниченный же овал неба над тобой – столь необширный, что и грозовая туча наплывёт – её не ждёшь, не видишь, как накоплялась и двигалась, и созвездий видишь ночью лишь малую долю. И весь разговор – с деревьями, с небом, с птицами (какая-то крупная, с сильными крыльями, там же пряталась, по утрам-вечерам грозно перелетала), да с выскакивающими форелями, да с енотом, с дикобразом (ну, и гадючки водились). Весь доступный пейзаж – только сменчивая окраска неба, облаков да порой нехотная малая раскачка богатырских деревьев. А четыре скученные берёзы составляли как бы беседку, и между ними врыл я в землю стол на берёзовых ногах, там и сидел целыми днями. Полтора месяца, до приезда семьи, кроме Алёши и его помощника, никто ко мне и не спускался никогда.

Дыши! Пиши!

И я – писал, весь уйдя в начало XX российского века. Да не был бы я самозатворником – если б задача меня не звала, не тянула. Для меня это и была самая естественная жизнь: устранить все помехи, или пренебречь ими, и работать.

Этим летом уже из сан-францисской «Русской жизни» привёз я первую стопу воспоминаний стариков, и ещё бо́льшую привезли мне из нью-йоркского «Нового русского слова», – и ещё досылали, только читай! (Морем плыли пакеты из парижской «Русской мысли».)

От них ото всех, от стариков, современников революции, мы с Алей принимали как бы эстафету их борьбы. И воспоминания каждого впечатляли меня как личная встреча – в те годы.

А вот тебе на! – мне о Гражданской войне и читать-то некогда, и отвечать некогда: после гуверских сотрясающих открытий у меня что ни день мысли, напротив, отступают в глубь времени, там разворачиваются новые просторы и планы «Красного Колеса». Много лет, при ложном представлении о Февральской революции, я и в мыслях не имел заниматься личностью царя да и всем дореволюционным десятилетием-двадцатилетием. Но теперь, при открывшемся истинном смысле Февраля, – не избежать было шагнуть в те десятилетия, в предысторию революции. О Николае II я всё же предполагал написать – короткий полуобзорный этюд. А вот – вшагивал в повествование своей гигантской фигурой Столыпин. (О нём-то зарубка у меня в душе давно была, из-за его убийства, но до сих пор он шёл у меня лишь в прибавку к гучковской главе.) Столыпин – стоял перед глазами, горел в мозгу. А за Столыпиным – художественно притягивался и Богров, хотя бы одну-то главу о нём? Но тогда? – тогда начинает вытягиваться и вся раскалённая нить российского революционного террора – да за 30 лет?? Ещё новая, совсем неожиданная область изучения.

Боже, сколько же неизученного оставлено за спиной, упущено, сколько не разведанного, не подготовленного материала. Когда ж это всё успеть?

А – как это всё добавочное, всю предысторию, вдвинуть в «Красное Колесо»? Только – в «Август Четырнадцатого». Но его корпус не выдержит, затрещит от вдвижки.

Ещё не знаю – куда, как? – но надо скорей, скорей писать, руки горят!

В тот год глубоким нырком в Февраль, затем и в уединённую вермонтскую жизнь, я немало и пропустил, в том числе и нападок на меня. Весной 1976 в Париже вышла ядовитая статья Суварина в защиту Ленина и против меня – я даже и не знал о ней ничего два года, доселе, – а теперь не поздно ли отвечать? – так никогда с ними не расхлебаешься[173]173
  О последовавшем в 1980 году публичном споре Суварина и Солженицына см.: в наст. изд. Ч. 2, гл. 6 (Русская боль) и коммент. к ней: коммент. 45, коммент. 46, коммент. 47, коммент. 51.


[Закрыть].

Пропустил я нечитаной и брошюру Мити Панина в оспор меня[174]174
  Панин Д. Солженицын и действительность. Париж: [б. и.], 1975.


[Закрыть]. Как всегда оторванный от всяких практических действий в живой жизни, а в заносе мыслей за краями, и после сокрушительной неудачи получить в союзники Папу Римского, он теперь и моё «Письмо вождям» объявил жалким соглашательством: мол, как? вообще разговаривать с вождями? когда надо просто испепелить их своим гневом! Нашёл он моё противостояние коммунизму недостаточным! Вроде примирился я с «советами»? (При большевиках «советы», конечно, только декорация, но это был тогда единственно возможный термин, которым бы выразить необходимость народного самоуправления.) Панин устремлялся к революции (чьими-то там руками и чьей-то там кровью?) – я же отшатнулся от неё, и это был главный и верный импульс в моём «Письме».

Два соседних дома, старый жилой и новый рабочий, мы соединили двадцатиметровым переходом из подвала в подвал – для удобства сообщения в непогоду, в ночи, и в долгую снежную зиму – чтобы меньше чистить двор; и чтобы мочь пользоваться трубами от одного колодца и отоплением от одного котла. Так где там: по американским законам магистрат обязан показать все чертежи чуть ли не любому прихожему, кто поинтересуется, «открытое общество»… И сколько ж об этом переходе потом писали, писали, захлёбывались газеты – как о тоннеле, чуть ли не бункере.

А какая у нас в Вермонте защита? Только безлюдная непроходная местность, где каждый посторонний всё-таки заметен. Заборчик сквозной сетчатый – только от назойливых прохожих, ну, может быть, от корреспондентов да от рычащих, как бензопилы, снегоходов, тут на них всю зиму гоняют. Без межи – не вотчина. Купили постепенно, как чуть не в каждом доме здесь, карабин, охотничье ружьё, пару пистолетов, но, даже увидев на загороженном участке незнакомого человека, разве будешь стрелять? а может, он с добрыми намерениями?

Да ведь: не охранит Господь града – не сбережёт ни стража, ни ограда.

Кто не состоял с КГБ в постоянной схватке, тому могут быть странны наши предосторожности на свободном Западе, даже как психопатство. Но тот, кто серьёзно имел дело с КГБ, тот знает, что шутить не приходится. Каждая русская семья на Западе помнит похищение генералов Кутепова, Миллера или убийства невозвращенцев. Всякое соотношение сил и опасностей мы привыкли оценивать в привычных полюсах – КГБ и мы. КГБ на Западе – свободно действующая сила (и не зависит, как ЦРУ, от контроля и пригляда западной прессы).

Так и уезжала наша семья из Швейцарии: оторваться от изводящих репортёров, ступающих след в след, но и – обмануть КГБ, не дать ему заметить нашего отъезда прежде времени и закидывать сеть в новое место, вдослед. А половинка нашего дома в Цюрихе (с доброй, но многоречивой соседкой в другой половине) была тесно обставлена пятью другими домами, всё напрогляд. И предстояло – вывезти все вещи, книги, коробки, отправляемые за океан, и ускользнуть самим с четырьмя детьми и дюжиной чемоданов среди бела дня – так, чтоб это не было никем замечено как отъезд. Верная соседская пара, Гиги и Беата Штехелин, знали о нашем плане, они же взялись на долгое время и принимать почту за нас, чтоб оставалось незаметно. Да знал об отъезде штадтпрезидент Видмер, но частным образом, а не как глава города.

Всё устраивал наш умелый, сердечный друг В. С. Банкул, и замечательно. Хотя почти всю мебель оставляли в Цюрихе (но плыл за океан неуничтожимый петербургский письменный стол, не сожжённый в Гражданскую войну, ни в блокаду и совершающий со мной пятый переезд) – вещей набралось много, 120 тяжёлых ящиков только книг и бумаг. Как вывезти их неподозрительно для тесных вокруг соседей, для прохожих тихой улочки? По знакомству Банкула транспортная фирма подогнала не свою, всем известную на вид, машину, но закрытый грузовик здешней мебельной фирмы, и неразличимые рабочие в синих фартуках (доверенные) быстро туда всё перенесли, так иногда берут мебель на ремонт, на обмен. Мебельный грузовик ни у кого не вызвал подозрения. Теперь оставалось в утро отъезда, отнюдь не раннее, выйти из дому шести человекам семьи с дюжиной тяжёлых чемоданов (все рукописи везли с собой, не морем). Как это сделать? Опять по знакомству В. С. накануне поздно вечером к задней калитке подъехал пикап с надписью «Цветы», тоже обыденно для Цюриха, – и незаметно подхватил чемоданы, увёз, а дальше переняла семья Банкулов. Они же в утро отъезда приехали на своей машине и взяли трёх наших малых детей с собой, как иногда брали их на прогулку. Спустя четверть часа Аля с матерью и Митей, налегке, с малой ручной кладью, сели в машину соседа Гиги – и поехали на аэродром[175]175
  Кажется: совершенно ненужная игра в предосторожности? Но вот летом 1990 оборотившийся генерал-майор КГБ Олег Калугин в редакции «Нового мира» рассказывал, что Крючков (так персонально и назвал) готовил моё убийство в Швейцарии, был за него лично ответственен, – но сорвалось «из-за внезапного исчезновения объекта» – от нашего незамеченного переезда в Америку. – Примеч. 1990.


[Закрыть].

Так семья уехала, поневоле ни с кем не попрощавшись, никак не известясь, и только радовались мы, что обманули КГБ. Мы не задались вопросом: а когда откроется – как это будет выглядеть для Швейцарии? Для нас существовали постоянно два напряжённых полюса – КГБ и мы. А и Швейцария – очень существовала, и это сказалось дальше.

И въезд семьи в Америку, 30 июля, прошёл совсем незаметно (удивляться надо, не проговорилось иммиграционное бюро, есть же и тут люди!). И так добрались до Пяти Ручьёв. Поселилась семья во флигеле рядом со стройкой – как родственники Алёши Виноградова (трёхлетний Стёпа слышал разговоры, что «едем в Америку, вот мы и в Америке», – и этот первый приют, флигель, так и стал называть «америкой»). А я продолжал работать за надписями «private» в домике у пруда – и так прошло ещё сорок важных дней стройки. И как раз 7 сентября Алёша замкнул кольцо прозрачного забора, поставил ворота, тоже сетчатые, – а 8 сентября во всей мировой прессе взорвалось как очень важное для них и для всех читателей событие: Солженицыны переехали в Америку! Нам – никогда не понять: почему им так сладко следить? В газетах печатались карты и стрелки на картах: вот сюда, сюда, тут! – о, ничтожная болтливая пресса, нет у тебя настоящих забот? (А раскрылось – через цюрихский магистрат, этого мы не предусмотрели: поступило заявление об освобождении мною квартиры – и, конечно, чиновники сразу поделились с корреспондентами.)

Действовала на всех внезапность переезда: о людях с известностью не принято так, чтобы никаких сведений, никакой рекламы вперёд, а сразу прыжок. И нахлынули в крошечный Кавендиш больше сотни корреспондентских автомобилей – из Бостона, из Нью-Йорка, расспрашивали всех жителей городка, кто что знает, стояли у ворот, шмыгали вдоль забора и даже искали вертолёт – пролететь над участком и сфотографировать. А нас и вовсе обезоружило, что 14-летний Митя, очень общительный и уже с беглым английским, как раз накануне уехал в частную школу, в Массачусетс. И ещё же, на грех, по верху нашего лёгкого сетчатого забора – и только вдоль проезжей дороги – проложили единственную нитку колючей проволоки, чтоб зацепился штанами зевака, кто будет перелезать. И корреспонденты вздули эту единственную нитку в «забор из колючей проволоки», которою я сам себя – и разумеется, вкруговую – огородил, как в новой тюрьме, «устроить себе новый Гулаг». Затвор у меня и предполагался, только не тюремный, а затвор спокойствия, тот один, который и нужен для творчества в этом безумном круженом мире. Но от жителей подхватили корреспонденты ещё и о пруде – и понесли сказку о «плавательном бассейне», что сразу повернуло наш воображаемый быт с тюрьмы на «буржуазный образ жизни», которому хочет теперь отдаться семья Солженицыных. Ах шкуры, не о нас, а о самих себе свидетельствуете, чем дышите. Мы выброшены с родины, у нас сердца сжаты, у жены слёзы не уходят из глаз, одной работой спасаемся – так «буржуазный образ жизни».

Казалось бы: демократия. Прокламируют, что уважают всякие, всяческие права, своеобразие вкусов личности, даже причуды. Почему же такая раздражённая нетерпимость к попытке уединиться?

А ещё, выстаивая перед самозакрывными (от центральной кнопки) воротами, довольно обычным устройством в Штатах, сочинила разгорячённая корреспондентская фантазия, что у нас – электронная сигнализация и защита вкруговую по всему забору, и подано на проволоку высокое напряжение, и значит, тем более «он хочет создать себе Гулаг»! Понесло, понесло, прилипло, не отмыть, так по всему миру и пропечатали: «круговая электронная защита». Обидно – но и выгодно, сообразили мы: чего мы не в силах бы соорудить – они соорудили за нас, единственный раз корреспондентские языки помогли не ГБ, а нам. Мы – не опровергали, и так осталось на годы, что к нам не пробраться. (А у нас в глуби леса весенние потоки каждый год валили забор во многих местах, мы и не чинили, прямо перешагивай.)

В первые недели наведывались и с русским языком неизвестные. И в «недоступных» воротах оставили записку: «Борода-Сука За сколько Продал Россию Жидам и твоя изгородь не поможет от петли».

К ходу суждений не упустила присоединиться и дочь Сталина. Утопленная в американском быте, воспитывающая дочь американкой, упрятанная от советских агентов за хорошей охраной, – услышала сплетню о моём «электронном и колючем заборе» и глубокомысленно присудила в интервью: «Как это по-русски!» (По-древнерусски? а не от ГБ её папаши?) И «Голос Америки» и «Новое русское слово» разносили её весомое заключение: это – по-русски!

А между тем в Швейцарии социалистический «Тагес анцайгер» вышел с заголовком чуть не на полстраницы: «Семья Солженицыных бежала из Цюриха»[176]176
  Familie Solschenizyn floh aus Zürich // Tages-Anzeiger Zurich, 1976. [7 Sept.].


[Закрыть]. И другие, рисовали карты: «Глубоко в Вермонте, за семью горами»[177]177
  Secluded Vermont Estate may be Solzhenitsyn home // New York Times. 1976. 11 Sept. P. 8.


[Закрыть]. Швейцария обиделась, вся целиком. И на небывалую тайну отъезда (правда грубо получилось, мы не подумали), да даже и на сам отъезд. Швейцарцы многоблагополучные ощущали так: они приютили, защитили гибнущего изгнанника, они были добрыми хозяевами, а он гостеприимства не оценил, уехал неблагодарно, тайно. Да, не тем были наши головы заняты, упустили мы написать и к моменту газетного взрыва напечатать хоть припоздавшее прощание. Рядовые швейцарцы были ко мне всегда хороши, да. А о том, что швейцарская полиция запретила мне на политику рот раскрывать, – об этом же не было известно; и что я уезжал не только от городской суеты, но и от шныряющих чекистов, тоже не объяснишь. Создавшуюся на меня обиду хорошо разыграла левая и бульварная швейцарская пресса. (Эти два качества часто сливаются, как и в России было перед революцией: «Биржевые ведомости» – «Утро России» – «Московский листок», да длинный ряд.)

А американская публика, и приветливая, и детски жадная до сенсаций, конечно, сразу нахлынула лавиной писем, телеграмм, новых приглашений, поздравлений, самых доброжелательных пожеланий, – однако лавиной, под которой можно было бы погибнуть новичку. Но я, пережив таких взрыва в жизни по крайней мере уже два, был не новичок. А когда лавина и схлынула, продолжал литься поток изрядный: с приглашениями выступать, или кого приветствовать, или кому писать предисловия; с указаниями, по каким вопросам публично выступить, кого я должен немедленно защищать; с запросами от славистов – какие дополнительные сведения я могу дать по поводу такого-то места в такой-то моей книге; от родственников – не знал ли я на Архипелаге такого-то и такого-то; и от больных: как лечиться от рака, где достать и как применять иссык-кульский корень, берёзовый гриб… – этим-то больным я всегда отвечал немедленно.

Осложнение угрозилось с другой стороны: со стороны местных жителей. Обведение участка забором, хоть и прозрачным, было здесь необычно и вызывающе. К тому ж он перегородил один из путей для снегоходов, ими здесь увлекаются, носятся по лесам и горам. Губернатор штата Снеллинг, к которому я съездил познакомиться, дал мне хороший совет: выступить и объясниться на ежегодном общем собрании местных граждан. Это было уже в конце февраля, на исходе нашей первой вермонтской зимы, я поехал, посидел, выступил [см. здесь]. И в окру́ге сразу обстановка разрядилась, создалось устойчивое дружелюбие.

При поездке в столицу штата я узнавал возможность основать своё безприбыльное издательство. Едва мы с Банкулом вышли от чиновников – к ним тотчас забежала корреспондентка, они обязаны ей всё отвечать, – и на другой день по всему миру покатилось в чём-то для них опять сенсационное сообщение: что я с переездом в Вермонт открываю своё издательство. (И вскоре ко мне стали поступать запросы, как бы напечататься, а то и прямо рукописи.)

А мы, именно с переездом, действительно серьёзно обдумывали создать своё издательство. Это должно было быть дочернее учреждение от Русского Общественного Фонда, издавать книги, нужные в России, и безплатно посылать туда. Уже первая такая серия и звала меня – давно задуманные Исследования Новейшей Русской Истории (ИНРИ). Столькое в нашей исторической памяти провалено, столько документов уничтожено зломысленно – но хоть что-то, хоть что-то ещё можно выхватить из забвения?? Очень я был уверен, что мы соберём круг сильных авторов, старых и молодых. Но и сразу же увидел, что нам одним не возмочь: у себя в Кавендише мы сумеем (ещё сумеем ли?) вести только редактуру да в лучшем случае набор, и то не хватает рук и сил, некем взяться. А где – производственный отдел? распределительный? кто поведёт всю переписку, отправку, рассылку? Как всегда, во всяком русском деле: нехватка людей. Только на американском континенте, говорят, больше миллиона русских эмигрантов, никто не считал. Да хоть полмиллиона, – хороша молодёжь, а к поре никого не найдёшь.

Мысль о своём издательстве родилась у меня и от переезда на новый континент, и от напора замыслов: «Имка» по-прежнему ощущалась мной как разлохмаченное, плохо управляемое издательство, в нём проявлялись книги самых неожиданных уровней и направлений – не знаешь, какого курбета ждать ещё завтра. Безнадёжность устойчивой работы с издательством неряшливого стиля становилась уже такова, что о своём русском собрании сочинений я вступал, через того же Н. Струве, в переговоры с французским издательством «Сёй». Затем стало казаться, что Струве всё же возьмётся руководить «Имкой» фактически и открыто, и я обещал ему содействие. В конце 1977 отставку Морозова предложил его близкий друг Б. Ю. Физ, член РСХД и председатель исполнительного комитета «Имки», поддержал и о. Александр Шмеман. В конце длительных дебатов в Движении Аля была в Париже весной 1978 и подтвердила от моего имени, что я тоже поддерживаю отставку. Морозов согласился уйти на условиях, что тощее издательство ещё более шести лет будет платить ему полное жалованье до пенсии и с сохранением чина «литературного советника»[178]178
  Морозов сохранял и преподавание в Богословском институте – так что потеря руководства «Имкой» не была для него потерей всякого живого дела; но сказалась, видимо, его многолетняя болезнь – в ноябре того же года он покончил с собой. Это вызвало затяжные волнения в РСХД, ссоры близких, травлю Струве (ограничить его редакторские права), отрицание душевной болезни Морозова, раньше всем известной, РСХД арестовывало тираж очередного «Вестника» с некрологами – словом, душная щемящая эмигрантская история, когда потеряно ощущение родины, и перспективы, и смысл работы. Получил и я возмущённое письмо от группы членов РСХД. И хотя они совершенно не понимали, что Морозов уже только сбивал издательство, а не направлял его, – но сам я очень раскаиваюсь, что вмешался в эту внутреннюю перетасовку в «Имке» – угрозой больше не печататься в ней при Морозове. – Примеч. 1979.


[Закрыть].

Однако и тут заменил Морозова не Струве, который всё не решался на администрирование («меня тяготит собственная раздробленность», перед ним немало начатых и недойденных путей творчества), а пост этот, как и добивался, занял третьеэмигрант Аллой. Я никогда его не встречал. Но издали глядя – от стремительных лет его в «Имке» осталось ощущение возбуждённой лихорадочности, темпа как цели.

Теперь, доехав до оседлого места, решились мы с Алей и на выпуск моего 20-томного Собрания сочинений. Разве было у нас когда-нибудь, в нашей подпольной суматошной гонке, время – сверять распархивающие по рукам самиздатские тексты? А для самих себя не упускать регистрировать разницу текста истинного и советских изданий? А в зарубежных публикациях – ошибки и опечатки, когда́ было время сидеть и вылавливать их? Вот – только теперь. И ещё же: к «Архипелагу» мне за границей слали и слали дополнения, многое хотелось внести, – но и, наконец же, на каком-то рубеже остановиться, так и конца не будет. А пьесы мои, сценарии – вообще никогда не появлялись, надо же сразу дать выверенные тексты. Глубокая тишина Пяти Ручьёв давала нам с Алей возможность наконец сосредоточиться и не спешить.

Но: если типография будет где-то вдали, то работа безконечно замедлится неоднократной почтовой пересылкой гранок. Значит, надо набирать – прямо здесь, в нашем доме. И ясно, что – Але, кому ж ещё? Тем более что на каждой странице ждётся её редакторская помощь. Да теперь ведь и не прежний линотипный набор, теперь ведь есть какие-то электронные машины наборные? Ещё новый тёмный лес. Начинаем на ощупь письменный розыск, сравнение систем. Много помог Михаил Рошак, карпаторосс, дьякон Свято-Владимирской нью-йоркской семинарии, он по семинарской издательской работе был с этими системами сколько-то знаком. Потом, по наследству от него, кураторство над наборной машиной принял другой тамошний семинарист, а недавний москвич, Андрей Трегубов, которого, с женой Галей, мы пригласили жить с нами в Вермонте. Трегубов – с ясным техническим смыслом, и довёл дело до покупки и освоения «компоузера» фирмы IBM, совмещающего электронное (с памятью) и механическое устройство. Затяжная была покупка, но всё-таки Двадцатый век нас выручил, без этого не знаю уж как бы. И всё оформление собрания сами сочинили, дома, своей семьёй, благо Трегубовы оба оказались художники.

Аля быстро, во всех деталях овладевает и набором и вёрсткой, да виртуозно. Повела моё собрание сочинений, том за томом[179]179
  Тексты «вермонтского» собрания сочинений Солженицына выверялись, набирались и верстались нами в Кавендише, издавались в Париже. См.: Солженицын А. Собр. соч.: в 20 т. Вермонт; Париж: ИМКА-Пресс, 1978–1991.


[Закрыть].

Когда-то прежде я самоуверенно изобретал для «Красного Колеса» новые жанры и особые шрифты и знаки для них, и их графическое расположение. Разве я задумывался: кто и как сможет безошибочно изобразить всё это в реальных издательствах и так неискажённо донесёт до будущих читателей? Это теперь и легло на мою жену-подругу, сердечно преданную замыслу моих книг. Вот тут-то, в нашем первом Собрании вермонтском, – Аля с полным смыслом и вкусом всё точно осуществила.

А тут – расширяются наши планы: тогда не изготовим ли сами и какие тома Мемуарной серии, где нужна редактура? а что готовней – отдадим набирать в «Имку»?

Этот смежный проект меня отначала мучил – Всероссийская Мемуарная Библиотека (ВМБ). Подобно тому, как стекались ко мне ценные воспоминания свидетелей революции – ещё больше могла написать, потому что моложе, Вторая эмиграция: о первых 25 годах подсоветской жизни, о превратностях Второй Мировой войны, о беженском состоянии, о выдачах с Запада, о европейской послевоенной жизни. И я в Кавендише написал отчётливое обращение к тем возможным воспоминателям. Однако уткнулись: какой адрес дать? Если прямо наш, и без проверки на взрывные устройства, – большевики могут мину прислать. (Как посылали и Солоневичу в Болгарию, и, открывая почту, взорвалась жена.) Больше полугода думали, как быть, – пока поселившаяся у нас к тому времени Ирина Алексеевна Иловайская сумела договориться с бостонским почтовым инспектором И. М. Петерсоном (его личная любезность), что они будут всю почту принимать на себя, проверять на мины, распаковывать – затем пересылать нам. Лишь вот тогда проект стал осуществим, и я дал публикацию в газетах, осенью 1977[180]180
  Всероссийская мемуарная библиотека: Обращение к российским эмигрантам (Сентябрь 1977) // Публицистика. Т. 2. C. 471–473. – «…Я призываю моих соотечественников теперь же сесть писать… воспоминания и присылать их – чтобы горе наше не ушло вместе с нами бесследно, но сохранилось бы для русской памяти, остерегая на будущее. <…> Мемуары с наибольшей плотностью материала и самого общего интереса будут Всероссийской Мемуарной Библиотекой со временем публиковаться…» См. также в наст. изд. коммент. 36 к гл. 3.


[Закрыть]. Таковы реальные условия на планете, когда есть КГБ. Таково и шла к нам почта ВМБ года два; потом, когда схлынул главный поток, перенаправили прямо к себе в Кавендиш.

Оформлять это собрание рукописей Мемуарной библиотеки, систему хранения, картотеку и вести переписку с авторами поначалу взялся Андрей Трегубов[181]181
  Вскоре он окончил семинарию, стал отец Андрей, получил приход в недалёкой от нас, 20 миль, православной церкви, американской автокефалии, и на долгие годы стал священником этого постоянного для нашей семьи храма – дети наши во многом возрастали под его сенью. Галя, до отъезда Трегубовых от нас, до рождения их первого ребёнка, ещё тоже приложилась к нашей наборной работе. – Примеч. 1993.


[Закрыть]. Однако удивление: Вторая эмиграция почти не стала рукописей слать! Вот та́к большевики напугали её на всю жизнь. Почти все продрожали несколько послевоенных лет от розыска СМЕРШа, от англо-американских выдач Сталину, – они уже ни в какую безопасность не верят, до гробовой доски, даже и переехавши через океан. А шлёт нам рукописи – снова Первая эмиграция.

Летние и осенние месяцы 1976, пока у нас на холме стучали молотки и рычали тракторы, я в своём уединении у пруда работал невылазно. Теперь я остро ощущал недостаток своей конструкции «Колеса»: неполноту охвата до 1914. Я открывал всё новое и новое, что никак невозможно вынуть из ретроспективы: не только всю деятельность Столыпина, и убийство его, и стержень терроризма, и кровавую муть 05–06 годов, но и всё долгое царствование Николая II, особенно примечательное, не истрёпанное банальными спорами, в первой своей половине: монарх сумел за первые одиннадцать лет, получив государство в могуществе, спустить его в пропасть. (Спасённое Столыпиным в 1906, за вторые одиннадцать лет спустить его так же.) И – философию самих революционеров, отступая во времени всё далее, всё далее – наконец до народовольцев и до трагико-сатирического суда над В. Засулич[182]182
  <emphasis>…до трагико-сатирического суда над В. Засулич.</emphasis> – В. И. Засулич, совершившая покушение на жизнь петербургского градоначальника Ф. Ф. Трепова, была оправдана судом присяжных (1878).


[Закрыть]. И всё это как-то умело спрессовать – да куда же? оставалось только в «Август». И решил: делать «Август» двухтомным. А как мучительна эта переделка уже по сделанному. Сотрясалась сама система Узлов. Если у меня озаглавлено «Август Четырнадцатого» – то по какому разуму это всё тоже втискивается сюда? Но и не начинать же Узлы с 1878 года! Как последнее спасение придумал ввести отступную диагональ «Из Узлов предыдущих» – от сентября 1911 и до 1899 года – самое дальнее расширение пошло через фигуру Николая II, глава о нём разрослась колоссально[183]183
  Главу о Николае II в «Августе Четырнадцатого» см.: Собр. соч. Т. 8. С. 313–414 (гл. 74).


[Закрыть].