Текст книги "Неволшебник"

Стук. Кто-то постучал в дверь. Алёша двинул ногой, чтобы откатить часть своей руки глубже в тень, обернулся в кресле в сторону двери и, сбросив сантименты с лица, чётко и громко выговорил:

– Войдите!

С неспешностью и уверенностью незнакомец толкнул и распахнул дверь, остановившуюся совсем близко к мусорнику. Он стоял на пороге и рассматривал Алёшу презрительно-высокомерным взглядом, который вскоре переменил на свойственную человечкам его профессии пластилиновую деловитость. Как будто дав себе разрешение войти, он заговорил:

– Добрый вечер, – сказал пришелец так, как будто этим что-то сообщил.

Оба молчали. Незнакомец разбрасывал беглый взор по помещению, видимо, в поиске только что утраченных слов. За эту краткую паузу Алёша осмотрел вошедшего: пластилин средних лет, периодически заглаживающий неизбежно возникающие в его возрасте морщины, был невысокого роста и самую малость сгорблен; его руки держали нейтральную по своему оформлению шляпу, подходящую для дипломатических переговоров и сострадательных визитов с сообщением о чьей-либо смерти родственникам погибшего. Но привлекли Алёшино внимание не столько неприметность и однообразность человечка, сколько его стройные, длинные пальцы, ворочащие шляпу и механически перекладывающие её из одной ладони в другую. Пальцы стали отражением давних привычек, как это часто бывает.

– Я, собственно, – продолжил он, – вот о чём пришёл: ваше заведение… – замешкался гость, – это… мы… нами был заключён договор, и первый показ, к сожалению, прошёл неудачно. «Пластфильм» даёт возможность молодым, и даже, хе-хе, «новорождённым» (незнакомец сделал жест кавычек) кинотеатрам представить себя в качестве возможных партнёров, и вы знаете, что выходим мы на партнёрство более чем регулярно. Мы открыты для кинотеатров различного уровня, хоть преимущественно с крупными представителями сферы работаем. У вас, пожалуй, по аудитории недостаток: ваше заведение не зазывает, оно лишено привлекательности для зрителя. Это я, впрочем, перепрыгиваю. У «Дружбы», наверно, светлое будущее, но сейчас вы, к сожалению, нам не подходите. Как партнёр то есть.

Со сдержанным удивлением представитель «Пластфильма» встречался взглядом с Алёшей – последний, казалось, и не переставал слушать тишину, за исключением постукивания проигрывателя киноплёнки, с того момента, как незнакомец переступил порог. Панибратство и вседозволенность сосредотачивались в прищурившимся взгляде Алёши, переходящим между лицом гостя и его играющими шляпой пальцами.

Помолчав так недолго, собеседники, причём одновременно, обрекли самих себя на то, что называют недопониманием.

Алёша приосанился в кресле и стал смотреть на гостя ещё более усиленно. Игра шляпой в руках остановилась, и пальцы замерли. Господин из «Пластфильма» вернулся к бездумному разглядыванию комнаты, негласно согласившись с Алёшей проигнорировать всё сказанное. Бросая бессодержательный взгляд по комнате, гость остановился на мусорке, где вычленил из смеси пищевых остатков и одноразовых тарелок плёнку с рекламной записью, отсутствию которой он и возмутился в начале сеанса. Подойдя к баку, господин погрузил изящные пальцы в мусорку, откуда презрительным и недоумевающим в своей медлительности движением вытягивал большим и указательным пальцами те самые кадры, но от чего-то липкие и влажные. Он вытянул большую часть этой ленты и, держа её неподвижно, встретился взглядом с Алёшей и произнёс риторически:

– У вас все дома?

Алёша помолчал, подперев голову раненой рукой, и, сохраняя былое выражение, наконец ответил:

– Я живу один.

Лента змеёй опустилась в бак, незапачканные пальцы были отряхнуты и протёрты, шляпа переместилась на голову – вот какое создавалось впечатление о том, как это видел Алёша, судя по его лицу. Раздался голос:

– Хотите побунтовать? Лучше побастуйте… Бестолочь.

Дверь закрылась с той стороны. Напряжённый взгляд Алёши продолжал упорствовать в ту же точку, в то же место в пространстве, где собеседник словно выковал в воздухе свою невидимую копию, прежде чем уйти.

Зрителей в зале не было, фильм с полчаса как закончен, проигрыватель молчал, а Алёша продолжал смотреть.

Удар, и ещё удар о то же место, что в прошлый раз. Алёша взлетел с кресла, оттолкнув его назад, выдернул бобину с фильмом и принялся дробить, выкручивать и рвать плёнку. Он швырнул бобину с яростью в мусорник и перевернул его, заставив вылезти, выпасть и вытечь оттуда всё содержимое. Алёша бил, швырял, ломал, уничтожал, и с каждой секундой его безумия эта небольшая рабочая комната всё больше напоминала душу её владельца.

В зале было мрачно, и только верхняя лампа рабочей комнаты рассеивала свет, обличая внутреннюю разруху. Часы показывали пол-одиннадцатого. Алёша, в надорванном на спине и по рукавам костюме, сидел в обветшалом кресле, у ног его лежали треснутые опорожнённые бобины и змеи порванной плёнки, а из разбитой настольной лампы выступали кусочки стекла. По всему помещению были разбросаны листовки и газеты с рекламой накануне завершившегося показа. Алёша приподнялся с кресла и стал разбирать мусор, плёнки, бобины и листовки, вытаскивая что-то из-под завалин. Он искал это по комнате, а когда посчитал, что обнаружил всё, прижимая найденное двумя руками к груди, обратился к выходу.

Сделав несколько шагов, Алёша вскрикнул: тут же, зашагав, он ударил ногу о разбитую лампу, надорвав конечность. Он переступил через последнего обидчика в своей жизни и покинул «Дружбу».

По возвращении домой, Алёша вошёл в спальню, хранящую в своей глубине рабочий стол с почивавшей сверху тетрадью и стоящей рядом баночкой чернил. Он взгромоздил на край стола то, что нёс в руках, уселся на задвинутый в стол стульчик, щёлкнул настольную лампу, осветившую, помимо прочего, его изуродованное тело, раскрыл тетрадь, обмакнул истончавшуюся часть правой руки в чернила и стал писать.

Часть третья

Рисунок седьмой, дневник Алёши любой день, любого месяца, любого года

«Это какое-то жалкое чувство. И дышать не даёт.

Я замираю иногда, когда думаю о своём будущем, когда думаю о своих детях. Когда просто представляю себе, что у меня есть дети. Считаю, что самым большим грехом, – преступлением, как угодно, – стало бы иметь детей, будучи несчастным. Особенно жестоко создавать новую жизнь, при этом ненавидя собственную.

(Алёша сделал паузу в минуту, обдумывая, что писать дальше)

В офисе «Дружбы» пол заложен бумагой и плёнкой, есть несколько идей на этот счёт.

Следует начать так: не ради непонятной, абстрактной выгоды я на это пошёл, а чтобы понять себя. Каждый день без изменений: утро – зеркало – плёнка – ночь, и в этом цикле я вращаюсь как кадр в проигрывателе с бобины, то обнадёженный, то обескураженный, и мне следует, и всегда следовало, из него выйти, превозмочь его тем или иным способом. И мой кинотеатр казался этим путём, этим выходом. Я ненавижу его всем сердцем.

Что это за болезнь, что за порча, что за проклятие? Что это за преходящая вялость, отчаяние, что за волнующий и скоротечный экстаз? Часы, что я стоял на улице, пихая в прохожих своими бумажками, считались мною поминутно, потому что раньше я не вдохновлялся никакой задумкой так долго. Ничто меня так сильно не воодушевляло. В один из тех дней, когда я занимался кампанией, я простоял до одиннадцати, чуть ли не до полночи как ни в чём не бывало, а когда шёл домой, то и мысли не допустил обеспокоиться о своей утрате чувства времени. А её-то как раз и не произошло: я чувствовал каждый час, каждую минуту, каждые десять секунд, и занятие стоять со стопкой агитки по подбородок меня восхищало как изнеженная любовница. На следующий день, как проснулся, весь былой экстаз улетучился, и я встал с постели разбитый и унылый, – вот какой я был, – и тут же мысленно покончил со своей инициативой, и даже думал, что она лишь нелепая и что начинать её вовсе не стоило. Безумие.

Отражение моей чёрной фигуры в белом зеркале ванной комнаты порой ставит меня в ступор. Не в том смысле, что я не понимаю, кто там отражается, кто стоит там предо мной, – хотя этого я тоже не понимаю, – а в том, что я смотрюсь в него каждый раз одинаково. Кому я позирую? Чего я пытаюсь добиться рассматриванием своего искусственного лица, своих беспалых рук?.. Я хочу разглядеть себя насквозь, чтобы убедиться, что я настоящий, а не пластмассовый?

Со скольких это лет? Поздние подростковые пару лет? Ранняя молодость? Это чушь и бред!

Но тогда что истинно?

(Вновь пауза)

Мне так порой нежно в груди… Надежда, рождённая в обречённом мире.

(Пауза)

А ведь после таких откровений придётся в зеркало снова смотреться. Иногда, бывает, просыпаюсь поутру и раскрываю глаза, и ум светел отдохнувшим, а вдруг воспоминание об очередном откровении возникает у меня в мыслях, и я сразу же стыжусь, думаю: «Что же я сделал? Зачем я это сделал?». Действительно, зачем же я это только что всё написал? Буду в зеркало смотреть и думать, что это вот он всё, мол, написал, это он ненормальный, взгляни на эту рожу. И буду смотреть вновь себе в глаза через зеркало. Иногда мерещится, что я ему скоро надоем, и оно треснет с бешенства.

Путь перекрыт куда ни сверни. Чтобы меня раздавить, им хватило послать всего-то одного манерного, критически настроенного мальчика на побегушках, который в компании никакого определённого места не занимает и даже, я уверен, никакими конкретными делами там не занимается, но несёт ответственность за всё, что его касается и не касается, и, что самое главное, который готов разорвать собственную грудь, чтобы показать всем и вся, что интересы компании у него клеймом по сердцу выжжены – вот как страстно и всецело он посвящает себя работе. Он гордый, а я – нет, вот и вся разница между нами.

(Алёша вновь обмакнул руку в чернила)

Бить уже пропали силы, а продолжать упорствовать с этой «Дружбой» – осточертело; это глупость, и всегда так было, просто я этого не видел… Да и воображение угасло. Но другая искра будет, не сомневаюсь. Разве что несколько более предметная.

Предупреждать мать и отца не стану, им об этом нечего знать. Во всяком случае сами узнают, а переписку вести – чересчур себя превозмогать.

О Боже, блаженная нега… Словно на груди стала таять добрая льдинка: холодная, но хорошая… Моё существование есть чёрт возьми что!

После сегодняшнего дня жизни нет, и я разбит. Эти скачки, переворачивающие меня вверх-дном, этот экстаз боли и отвратительная мука блаженства стали всем, что я есть, воплотили меня и перекрыли меня. Я завещаю им себя. Когда я уйду, обо мне услышат, меня запомнят. Как того, кто пришёл из ниоткуда и ушёл в никуда.

В голове словно тупой кусок беспросветной пластмассы…

Устал, но надо действовать. То, что мне сейчас надо, лежит в верхнем ящичке на кухне.»

Рисунок восьмой

Алёша закрыл тетрадь. Прежде чем встать, он опустил кончик своей руки в чернила ещё раз и поставил крест на обложке тетради, изображавшей цветы, серпантином обволакивающие бледные стебли. Тетрадь была не столько толстая, сколько плотная: листы столь тесно прижимались друг к другу, что выпячивали наружу одни и делали более незаметными другие. Внутри прятались Алёшины мысли, впечатления и прочие спонтанные душевные поиски чего-то неопределённого и даже морально не осязаемого, но Алёшу это не беспокоило. Он глядел на эту тетрадь подчас очень бережно, любопытно и даже участливо, но такое выражение его лицо принимало только при разглядывании обложки. Обвиваемые цветами три стебелька, бледные и почти что лучезарные, росли из черноты земли; пробивались растения из словно разложившейся, с виду гниющей почвы, рыхлостью своей поверхности напоминающей испражнения крупного рогатого скота. Но в мире Алёши крупного рогатого скота и, тем более, его испражнений не было, поэтому он для себя такое сравнение не проводил.

На момент описываемых событий квартира Алёши была подобна «Дружбе»: неприметная, но ещё не мёртвая. Она была довольно бедна и состояла из спальной комнаты, кухни и раздельного санузла, так что Алёша не проводил в ней много времени. Точней, однако, было бы сказать так: временами он забывал о ней на целые дни и предпочитал не вспоминать, оставаясь ночевать в «Дружбе», а в некоторые периоды тех же необъяснимых его закрытости и отрешённости он чувствовал, что скорее скончается в этой квартире, чем покинет её пределы. Как бы это ни казалось ему ненормально, вся жизнь его последних нескольких лет могла быть представлена как поочерёдная смена этих состояний.

Он вышел из дома и направился в сторону «Дружбы». В руках он нёс свою помеченную тетрадь. Те же самые места, те же улицы и лица встречал он по пути в свой второй дом, хоть последних было очень немного в такое позднее время. Шёл он хромая, с опущенным в землю взглядом, поднимавшимся на прохожих только при их приближении. За весь свой маршрут от дома до кинотеатра Алёша обратил внимание, кроме как на землю и редких прохожих, только на одну вещь: на фасаде «Большого Дворца» красовалась новая афиша готовящейся к прокату романтической комедии «Краски жизни». Там же, Алёша увидел и слоган скорой премьеры: «Впусти в жизнь краски!». Разглядев и прочитав эти надписи, Алёша продолжал идти, не спуская уставшего взгляда с рассмотренного и прочитанного. Он перевёл взор на изображение на афише, где увидел молодую улыбающуюся пластилиновую пару, обнявшуюся в танце. Он глядел как ошеломлённый. Можно предположить, что другой на его месте тоже был бы ошеломлён, а возможно, что и более того. Поймал себя, пожалуй, в тот момент Алёша между этим изображением с афиши и осознанием того, что сейчас сам собирался сделать, как между молотом и наковальней. Подходя к «Дружбе», он отвёл глаза – в последние несколько мгновений во взгляде его отражался замах молота.

Вот и недавняя рабочая комната с её капитальной разрухой, вошёл в которую Алёша подобно сотруднику «Пластфильма» накануне. Свет с его ухода так и остался включённым, а куча разбитого и разорванного фильма, переплетающая в себе газеты и листовки, была, что ли, как-то сдвинута или иным образом перемещена, поскольку Алёша подходил к ней никак иначе, как в недоумении, пускай и знал он наверняка, в каком состоянии оставил рабочее место перед уходом. Как и прежде при возвращении домой, на Алёше был надорванный на спине и по рукавам костюм, бывший, при этом, наименее пострадавшей частью его внешнего облика: руки были искалечены, лишены целых кусков плоти и походили на травмированные щупальцы осьминога, надкусанные местами каким-нибудь морским хищником; голове не хватало части над правым виском, и там, вместо привычного Алёшиного тела, будто бы зиял кратер, полученный Алёшей, казалось, в результате слишком любопытных космических приключений; замыкала образ травмированная левая нога, не позволяющая Алёше привычно ходить не хромая и вольно переключать скорость собственного шага. Таким Алёша был теперь, после всего, что произошло.

Никак не удавалось ему сосредоточиться, и он переводил взгляд то на плёнку, то на киноэкран за стеклом. Наконец, он присел, согнув колени, и непринуждённо швырнул тетрадь в горку ко всему остальному. Он выскреб рукой из кармана коробку спичек и принялся старательно пытаться её зажечь. Для этого он выбросил несколько спичек из коробки и, прилагая к этому всю возможную точность собственных движений, занялся нанизыванием одной из выпавших спичек на свою руку. Он сломал не одну спичку, но, наконец, он вонзил одну из них в себя и зажёг всю коробку. Пожалуй, что даже с уважением ко всему былому он толчками руки постепенно пододвинул горящую коробку к кончику выбивающейся из кучи плёночной ленты. Плёнка воспламенилась, позволив огню пережёвывать Алёшины воспоминания и переваривать их в пепел. На лице Алёши возникло выражение облегчения, даже радости. Он продолжал так сидеть и, казалось, не думал уходить. Пламя перепрыгнуло на другой конец плёнки, становясь всё прожорливей. Алёша смотрел на эту горящую кучу плёнки как на решённое дело и наблюдал за разрушением подобно умирающему больному, греющемуся в тёплых лучах последнего для него заката.

Как с ностальгией, Алёша осматривал всю комнату. Сколько было пережито и перенесено им здесь, и всё это подходило к концу. Плёнка, кресло, окно… И вдруг взгляд пал на что-то маленькое, лежавшее под консолью регуляции звука и выступавшее из тьмы. Алёша подкрался и достал оттуда оторванную часть собственной руки, недавно им спрятанную, но там же и забытую. Лицо Алёши охватил резкий страх, но вместе с ним пришла и ясность в глазах. Алёша схватил этот комочек себя, выдернул несколько лент ещё не воспламенившейся плёнки, выхватил из огня ещё не уничтоженную пламенем свою тетрадь и покинул «Дружбу», в течение двух часов сгоревшую дотла.

Рисунок девятый

Общество в буквальном смысле лепит тех, кто его составляет, а значит, лепит самого себя. Тем, кто верит, что оно само представляет собой что-то однозначное, неизменное и объективное, удивительно узнавать, что не только попавший в общество пластилин лепится по общественным порядкам, но что и он некоторое время спустя начинает лепить других пластилинов тем же образом, как и его самого слепили когда-то. И вот, по мере расширения общественной лепки, обобщённая пластилиновая масса, в сущности, показывает своей лепкой и то, каким она хочет видеть себя сейчас, и то, каким она считает её общество должно быть, то есть в будущем. Это не только определяет лепку новых пластилинов, но и требует какой-то веры. А вера, по своей сути, слишком личное и в некоторой степени уникальное явление, для каждого пластилина неодинаковое и этим нагоняющее на слепленный и лепящий народ страх разобщения и разъединения. Поэтому вместо того, чтобы верить, обычно предпочитают уповать. И разница здесь в том, что упование содержит в себе веру, но никогда не безусловную; вера – элемент упования, но не верой движимо упование, а только желанием поиметь с веры выгоду, задобрить высшую силу, иными словами угодить богу. И то общество, в котором жил Алёша, не предлагало бога ни в какой конкретной форме. Возможно, богом было чувство отрегулированного нерушимого порядка, а возможно, что и чувство коллективного сплочения против пластмассы оказывалось для пластилинов и пластилинок нужной им, незыблемой религией. Но какой бы то ни было веры, не доведённой до религиозного собственничества в отношении того, на что уповали, или защитнической агрессивности против всякого инаковерующего, всё же, не было. Это краткий пересказ нескольких записей, которые Алёша оставил в дневнике в те дни, когда обустраивал только что выкупленный строительный завод в будущий кинотеатр, название которому ещё не родилось в его сознании.

Алёша зашёл в квартиру стремительными и тревожными движениями, держа в охапке всё то, что он унёс из «Дружбы», когда ставил точку в её истории. От нервозности его шага плёнка подпрыгивала и даже развивалась в стороны, пока не была вместе со всем остальным взвалена на рабочий стол в глубине единственной спальной комнаты. Он щёлкнул лампу, и две бесформенные кучи прояснились в темноте: первая, находившаяся прямо перед Алёшей, состояла из киноплёнки, сверху которой лежали часть руки его и едва не сгоревший, успевший почернеть дневник; правая же куча была той, которую, как виднелось во тьме, Алёша, образовал, когда вернулся домой после срыва в «Дружбе». Отдышавшись от резких движений, он неспешно и с благодарностью поднял свою оторванную плоть и возложил её на правую горку, состоящую из других оторванных, отбитых и просто потерянных им частей своего тела во время приступа ярости: там была часть его ноги, потеряв которую он теперь хромал; там же был и кусок его головы, загадочным образом им потерянный, и, наконец, его рука. Они возвышались на куче гораздо крупнее и составляли её вершину – а там, в прослойках Алёшиной плоти, были видны те потери, след от которых сейчас невозможно было разглядеть на самом Алёше из-за его костюма, пускай и повреждённого. Стало понятно, что подобная башня могла быть результатом лишь длительного и упорного труда, и никак не была итогом того, чем кончилась премьера прошедшим вечером. Казалось, что там были годы Алёшиной кропотливой работы. Но, как уже упоминалось, он был не из вспыльчивых. Что он делал с собой и как – вопрос без ответа.

Ярким светом зажглась ванная комната. Алёша степенно подходил к зеркалу и смотрел в отражение своих глаз. Он продолжал совершать шаги, не отводя взгляда. Уперевшись телом в умывальник, он глядел на своё лицо почти что вплотную: всё белое в нём, стоило лишь посмотреть, как становилось чёрным, а всё черное вокруг мигом превращалось в белое. Не дав никакого предупреждения своему отражению, он расколол его резким, сильным и целенаправленным ударом сжатой руки. Он бил, закрыв глаза, одной рукой, а затем другой, дробя своё мрачное от боли лицо на осколки стекла. Нанеся ещё несколько ударов, Алёша открыл глаза и выдернул самый заострённый кусок из зеркала, после чего другие его части рассыпались на пол с треском, где он оставил их лежать. Удерживая добычу, Алёша вновь сомкнул в отражении стекла свой тяжёлый взгляд и, прождав так несколько секунд, направился обратно в комнату.

Пластилин, крепко обхватив осколок своей рукой, вспорол рубашку, ограничивающую его в движении. Он уселся на кровать в видимом раздражении и даже страхе, и просидел так несколько минут, прежде чем перевести внимание на кусок зеркала в беспалой ладони. Наконец, Алёша, с искажённым и прищуренным от боли лицом, принялся резать по своей руке. К его стопам падали кусочки тела, которых он себя лишал. Он продолжал это занятие тридцать минут, а может и больше, делая каждые несколько минут перерыв на тяжёлое дыхание и почти переходящие в плач стоны. По прошествии двадцати минут, он перешёл на вторую руку, с которой покончил быстрее, но из-за чего вскрикивал от боли громче. Закончив, он выпустил стекляшку из рук, и она упала, покрытая пластилином, среди прочих его отрезанных и отрубленных останков. Алёша поднялся с кровати, протёр уставшие свои глаза тонкими, длинными пальцами и вернулся к столу.

Дневник и чернила он отбросил к краю, плёнку отодвинул в сторону, а в центр рабочего пространства выдвинул некогда живые части тела, ссохшиеся уже в затвердевший пластилин. Алёша принялся лепить.

Всю ночь окно Алёшиной квартиры выпускало наружу свет его комнаты. Это не редкость для одинокого пластилина, проводить бессонные ночи, но в этот раз случайному прохожему пришлось бы неистово напрячь воображение, чтобы угадать, чем внутри занимался хозяин. А если бы ему и сказали правду, то он навряд ли поверил бы.

После этой ночи Алёша исчез из поля зрения даже своих немногих знакомых, здоровавшихся с ним на лестничной клетке или ещё в каком-нибудь месте. Никто не стучал в его дверь и не приходил искать, в том числе и по поводу его сгоревшего кинотеатра, дымившего как обугленная спичка. Да и сам Алёша не казался этим слишком заинтересованным. Может быть, кто-то видел его со спины заходившим в квартиру или замечал очертания его новых необычных рук, когда он покидал своё жилище. В общих словах, Алёша как будто испарился.

Однажды, сосед Алёши, выйдя в подъезд, устремился к лестнице, путь к которой проходил в том числе рядом с дверью Алёшиной квартиры, когда услышал голос своего старого знакомого. Любопытный пластилин был уже зрелого возраста и счёл поначалу нелепым подслушивать, но не сдержал рвения узнать о делах такого уже тайного и незаметного Алёши, услышав в квартире последнего ещё чей-то голос. Сосед обернулся, убеждаясь, что его никто не видит, и, прильнув ухом к двери, стал слушать:

– Я не понял, что ты мне сказал про стремление к жизни, ты объяснишь? – спокойно произнёс Алёша.

– Да.

Соседа словно кто-то дёрнул за плечо, грубо потянув на себя – настолько резко он отпрыгнул от двери как в испуге. «Да», произнесённое таинственным Алёшиным собеседником, произвело на подслушивающего сильнейшее впечатление: тому казалось, что слово это он услышал будто бы внутри себя: словно возник этот звук извне, но прозвучало это «Да» и внутри него. Страх недолго пробыл на лице человечка и быстро был заменён отвращением. Пластилин ушёл, оставив любопытство, но разговор продолжился:

– Ты видишь, все предметы и живые существа имеют между собой различия, но от этого не перестают вместе составлять материю, – говорил Алёшин собеседник после своего «Да», – и везде, куда ни глянь, существует стремление, которое вшито в материю. Этим стремлением является довести собственное существование до максимального, конечного состояния, до абсолютной формы иными словами. Например, эта дверь, – говорящий протянул руку в сторону двери.

– Да, объясни на примере с дверью! – с восхищением и любопытством воскликнул Алёша.

– Дверь может находиться в двух состояниях: закрытом и открытом. Если она закрыта, то она абсолютно закрыта, то есть находится в своём совершенном состоянии. Но если же она открыта, то она может быть приоткрыта или вовсе образовывать лишь щель между своим телом и дверным проёмом, – Алёшин собеседник показательно производил с дверью соответствующие действия, – и стремление, заложенное в каждую дверь – быть полностью открытой – настолько, насколько это позволяет пространство, либо быть закрытой.

– Угу… – кивал в знак понимания Алёша, слушая речь и наблюдая.

– То же касается живых существ, которых мы зовём «одушевлёнными». Все живые создания находятся на протяжение всей продолжительности своих жизней в состоянии стремления к достижению своей абсолютной формы, они стремятся преобразовать своё существование в идеал, совершенство, и раскрыться, – если хочешь сравнения, – как бутон. Поэтому в каждом живом существе есть какое-то болезненно-эротическое желание жить.

Собеседник сделал паузу.

– Об этом мы и пишем, – заключил он.

С тем же восхищённым видом Алёша рассматривал его: рубашка и брюки, надетые исключительно из необходимости поддержания пластилинового приличия, скрывали под собой худощавое, вполне сухопарое, но отнюдь не обветшалое тело; ноги были босые и довольно измученные, голова его с правой стороны чем-то напоминала Алёшину, а лицо его было неописуемо. Алёша, глядя на него, стоящего около распахнутой двери в зал, сидел боком к столу, повернувшись к собеседнику телом, и удерживал в правой руке перьевую ручку, тогда как на столе перед ним были разложены в разных невысоких стопках в 20–30 страниц, как можно было предположить, черновики готовящейся рукописи. Сбоку страницы, лежавшей под его ладонью, был раскрыт его дневник где-то в середине, а в углу стола, на дальней стопке, самой высокой из всех, верхняя страничка была озаглавлена: «Театр киноискусств». Благоговение не сходило с Алёшиного лица, а глаза не теряли взгляд собеседника. Последний продолжил:

– Ты знаешь, что ты не безмолвный рупор, который только передаёт чьи-то слова. Наоборот, Алёша, ты знаешь… Чего ты хочешь?

Алёша отвёл взгляд. Он приосанился на стуле и сказал:

– В тот день я оставил тебя, когда закончил. Ты лежал здесь, на постели, – Алёша указал кончиком ручки на постель, – а я ждал. Ждал три дня и не тревожил тебя. Я ожидал тебя…

В лице Алёши отразилось впечатление, словно он сам не понимал, зачем начал это рассказывать.

– И я никогда бы не подумал, что у тебя будет такой странный голос! – подвёл он.

– Какой же? – поинтересовался собеседник, выждав паузу.

– Такой тихий, что я и сам удивляюсь как его слышу, но… но в то же время понимаю, что ничего громче я никогда не слышал.

Они смотрели друг на друга: Алёша – в благоговейном ожидании, его собеседник – с доброй иронической ухмылкой. Оба казались довольны друг другом. Оба казались вдохновлены.

– Алёша, кто я? – прозвучал вопрос.

Алёша молчал. Его губы потихоньку шевелились, но никаких звуков он не издавал.

– Алёша, кто я такой? – прогремел вопрос.

Но ответа на него не последовало. Алёшин собеседник продолжал почти незаметно улыбаться. Вдруг, он начал расстёгивать рубашку.

Алёша закрыл глаза и только слушал, не меняя своего положения. Он слышал шорох рубашки, переходящий в шуршание киноплёнки. Он слышал движение ленты фильма при каждом движении собеседника. Он слышал, как тот вздыхал и стонал при этом, и как его брюки выдавали своим щекотным звуком обтянутые плёнкой ноги и бёдра. И как сухой пластилин, надрываясь, преодолевал это препятствие, служившее ему, при этом, скрепами.

Вновь раздался голос:

– Алёша, раскрой глаза.

Тот молчал и продолжал нежно улыбаться с закрытыми глазами. Но даже так было видно, что глаза его тоже улыбались.

– Алёша, раскрой глаза, – повторил собеседник, всё ещё не нарочно издавая тихие шуршания киноплёнки.

– Алёша, раскрой глаза, – и голос этот раздался и снаружи, и внутри.

Конец