Текст книги "Кавполк. Рассказы из дембельского альбома"

Мой самый день рождения

Я тихо плыл по ментоловой глади моря в сказочной бухточке, окружённой пальмами и другими диковинными растениями. Ветерок лениво овевал моё упругое загорелое тело. Вода была настолько прозрачной, что, казалось, мой надувной матрас парит в воздухе над поверхностью дна. Где-то вдалеке негромко кричали чайки.

И вдруг кто-то окатил меня из ведра ледяной водой. Из сна я выскочил стремительно, сознание как будто переключило экран, и я оказался весь мокрый ночью в товарном вагоне, среди лошадей и сена, среди паровозных гудков и железнодорожного едкого запаха. В освещённом проёме двери вагона стояла тёмная фигура с широко расставленными ногами. Черт лица не было видно. Контровый свет создавал подобие свечения вокруг этого страшного человека. Да и человек ли это был? В тот момент я не был в этом уверен.

Я вскочил на ноги и закричал.

– Чё орешь, придурок? – спокойно спросил майор Сметанин. – Доложи по форме, воин, а то придётся приложить тебя ещё и ведром, чтобы ты в себя пришёл.

– Дневальный по вагону младший сержант Смирнов, – доложил я, запинаясь и стуча зубами от холода.

– Почему спишь в наряде, младший сержант? – скучным тоном спросил Сметанин и как бы невзначай заглянул в вещмешок, валяющийся у двери. Не обнаружив ничего интересного, Сметанин поднял взгляд на меня.

– Ну… я… так не моя очередь дежурить… – промямлил я, лихорадочно соображая, что случилось, где мой напарник и почему я весь мокрый.

– Да мне всё равно, чья очередь, воин, – чётко выговаривая слова, сказал Сметанин. – Ты старшОй по званию, наряд спит, какие вопросы? Три наряда вне очереди, младший сержант! – и добавил без паузы: – Не слышу ответа?

– Есть три наряда вне очереди, – сказал я.

Я набросил мокрую пилотку на голову и отдал честь. С пилотки закапало за шиворот, и я быстро опустил руку.

– Если до рассвета ещё раз увижу спящим, пойдёшь на губу, – сказал Сметанин и ловко спрыгнул на насыпь.

– Есть, товарищ капитан, – ответил я.

Это было утро после моего дня рождения.

Мы ехали со съёмок фильма «Султан Бейбарс» из Бухары в место нашей постоянной дислокации – подмосковное село Голицыно. Наш эшелон медленно тащился через полстраны, увлекая за собой лошадей, солдат и амуницию. Наступала осень, и по ночам начинало примораживать. Летняя форма одежды уже не согревала, и деды начали собирать по молодым солдатам гражданку.

Я был лыс, как коленка, но не по природной прихоти, а по армейским обычаям, поскольку сто дней до приказа миновало и я, как и всякий дедушка Советской тогда ещё армии, постригся наголо.

Одиннадцатый отдельный кавалерийский полк следовал обычным товарным эшелоном, к которому были прицеплены пять пассажирских вагонов. Товарных вагонов насчитывалось двенадцать – ровно столько, сколько было необходимо для перевозки сводного кавалерийского эскадрона. Лошади ехали по восемь в вагоне, в импровизированных стойлах – четыре слева и четыре справа. Между ними у двери был проход, где стояли две бочки с водой, для того чтобы поить лошадей, и лежал запас сена, на котором обычно валялись двое дневальных. Остальные солдаты, не занятые в наряде, а также офицеры, призванные солдатами командовать, следовали в пассажирских вагонах.

Для тех, кто незнаком с устройством наших обычных товарных вагонов, замечу, что проходов между этими вагонами не существует. Вследствие этого обстоятельства дневальные, заступавшие на сутки, имели только один способ получить еду. Когда эшелон останавливался, один из них бежал в вагон, где располагалась походная кухня, и получал еду для обоих.

Накануне два дня подряд эшелон шёл без остановок. Короче, хочешь – сено жуй, а хочешь – воду пей из конских бочек.

Едем. Холодно. Вдруг поезд замедляет ход под Оренбургом. И надо же, прямо напротив нашего вагона – станционный магазин. Я прыгаю из вагона и бегу туда. А надо сказать, что шёл голодный 1988 год. Забегаю. На полках только виноградный сок в трёхлитровых банках и плавленые сырки с луком. Для супа.

Ничего вкуснее я не ел в своей жизни.

В том наряде моим напарником был Миша Дудыдра – хохол из-под Львова. Несмотря на то, что разница в сроке службы у нас была полгода, я его особо не гонял, и отношения у нас сложились обоюдочеловеческие.

Съев мои сырки и узнав, что у меня день рождения, Миша Дудыдра сказал: «Спи, друже, я за тебя ночью постою». Ну я, понятное дело, разомлел от такой доброты, соорудил в сене нору и быстро захрапел.

И вот теперь я просыпаюсь от ведра ледяной воды в три часа ночи… Мама мия!

Я подошёл к Мише и ткнул его сапогом поддых.

– А, шо? Шо такэ? – захлопал мягкими ресницами Миша.

– Вставай, зёма, твоя очередь стоять, воин…

Рядовой Мидов

Служил в третьем кавалерийском эскадроне рядовой по фамилии Мидов. Был он родом из Кабардино-Балкарии, а уж был он кабардинцем или балкарцем, я не знаю. Невысокого роста, крепкий, с несколько кривыми ногами, с хитрой крестьянской смекалкой нёс он службу. Перед начальством не выслуживался, старался не высовываться, но и лишней работы на себя не брал, делал только необходимое согласно сроку службы. А был рядовой Мидов уже дедушкой Советской армии, и многое уже ему в Советской армии было не положено делать.

И вот однажды заступил рядовой Мидов в наряд по конюшне. Молодых послал убирать территорию, организовал раздачу сена лошадям, а сам смастерил ловушку и принялся ловить голубей по своему горскому обычаю.

Тем временем в часть из Москвы прибыла высокая комиссия из Политотдела спецчастей Московского округа. Генералов, конечно, тепло встретили и по старинной армейской привычке провели сразу в штаб, где уже был накрыт богатый стол с яствами и различными алкогольными напитками. Изрядно приняв на грудь и выслушав множественные хвалебные речи, главный в комиссии (генерал-полковник, между прочим) выразил желание осмотреть часть, в основном чтобы подышать свежим воздухом. Ну и сделать свои генеральские выводы по состоянию дел в осматриваемом полку. Между тем в части запахло не свежим воздухом, а совсем даже наоборот – капитальным залётом.

Тут необходимо немного пояснить, что такое генерал-полковник. Генерал-полковник – это даже уже и не начальник для простого командира полка. Это – бог, вершитель и основа всего мироздания. Это существо, способное вознести на вершины существования и низвергнуть в пучины ада. Это всемогущий Ктулху, мысли которого непознаваемы, действия не обсуждаемы, а желания подлежат настолько быстрому удовлетворению, насколько это позволяют действующие физические законы Вселенной. Что касается простого рядового, для него генерал-полковник является вообще инопланетянином и не подлежит разумению.

Время шло, и, не теряя этого времени попусту, рядовой Мидов поймал голубя, умело свернул ему шею и принялся споро ощипывать птицу, покрывая окружающее пространство весёлым пухом и перьями. Во дворе конюшни за пристройкой молодые воины на костре уже разогрели лист железа, на котором Мидов предполагал готовить своё шикарное блюдо. В голове его лениво переваливалась мысль, звать или не звать младшего сержанта Усманова на планируемый пир. С одной стороны, голубь был небольшой, и мяса в нём и на одного было не слишком много. С другой стороны, Усманов был земляк и полезный человек – заместитель командира взвода. Поделиться с ним было бы мудро.

Между тем высокая комиссия во главе с генерал-полковником осмотрела первый эскадрон, батарею, пулемётный взвод и неотвратимо приближалась к третьему эскадрону.

И вот генерал-полковник во главе большой делегации, в числе которой все высшие офицеры полка и высокопоставленные военные из Политотдела, заходит в третий эскадрон и начинает продвигаться по проходу между станками лошадей. Рядовой Мидов, видя каких-то офицеров в своей конюшне, наскоро вытирает руки о бушлат, делает несколько карикатурных строевых шагов и с сильным нерусским акцентом докладывает:

– Товарищ генерал, – в званиях он не особо разбирался, поэтому всех людей с лампасами звал просто генералами, – дневальный по конюшне третьего эскадрона рядовой Мидов.

Половину букв он проглатывает, и у него получается не «товарищ», а несколько по-свойски «та-а-ищ», что придаёт беседе слегка приятельский характер.

Генерал-полковник смотрит на рядового Мидова и видит, что у того в буквальном смысле руки по локоть в крови. А сам он весь в пуху и перьях.

– Сынок, что случилось, ты где поранился?! – спрашивает в ужасе генерал-полковник.

Командир полка позади генерал-полковника белеет лицом.

– Ничего не случилось, товарищ генерал, – радостно кричит Мидов, чистыми голубыми глазами глядя в тревожное лицо генерал-полковника.

– А почему у тебя руки в крови, сынок? – удивлённо спрашивает генерал-полковник и поднимает одну свою генеральскую бровь.

– Голубя добыл! – радостно рапортует рядовой Мидов. И лицо его светится от счастья.

Командир полка позади медленно зеленеет.

– А зачем тебе голубь, сынок? – генерал-полковник все ещё надеется на какой-то логичный и понятный выход из неожиданной ситуации.

– Да вот, товарищ генерал, сейчас жарить буду.

Командир полка синеет, глаза его начинают закатываться, кадык нервно ходит по шее вверх-вниз.

– Тебя что, в столовой плохо кормят? – отечески спрашивает генерал-полковник. Слуга царю, отец солдатам. Все генералы становятся такими, достигнув высокого звания, с высоты которого уже не видны грязь в казармах и ужасы неуставных взаимоотношений.

– Хорошо кормят, просто отлично, товарищ генерал, – орёт Мидов, – но мало!

– Снять с наряда, отмыть и накормить бойца, – строгим тоном даёт указание генерал-полковник и медленно выходит из конюшни, делая свои генеральские выводы. За ним семенит поседевший командир полка, успевший шепнуть командиру эскадрона несколько слов на ухо.

Мидова помыли ледяной водой из шланга, накормили холодной перловкой и отправили на отдых. На гауптвахту на десять суток, куда же ещё.

Гамлет

Когда я пришёл служить в кавалерийский полк, мне выдали коня. Коня звали поэтически – Гамлет. Это был чёрный кабардос22
  Конь кабардинской породы.


[Закрыть] с армянским носом и шикарной гривой. Армянским у коня был не только нос, но и характер. Я очень скоро испытал это на себе. Дело было вот в чём.

При прыжках через препятствия Гамлет сперва скакал, как настоящий конь: грива развевалась, стройные ноги мелькали, морда была задрана к небу. Я чувствовал себя бравым кавалеристом, в голове мелькал образ Аркадия Гайдара. Однако перед самым препятствием Гамлет резко останавливался сразу четырьмя ногами, как вкопанный, и нагибал к земле голову. Влекомый бездушной силой инерции, я плавно отделялся от седла и прыгал через препятствие один, без коня.

Запутавшись несколько раз в препятствиях и едва не поломав тщедушные в то время конечности, я понял, что речь идёт о выживании. О выживании вида под названием «московский студент» в условиях лошадиной хитрости и патологической лени.

Тогда я выработал следующую тактику. Прямо перед препятствием, когда эта сволочь собиралась выкинуть свой излюбленный фортель, я резко натягивал повод, не давая ему опускать голову, и давал хороший шенкель пятками в бока. Гамлет изумлялся и прыгал вперёд, преодолевая препятствие.

Так мы стали прыгать через препятствия вместе. А уже через полгода я пересел на спокойного Зайсана, а Гамлета передал следующему молодому солдату. Ведь проблемы в армии планомерно убывают по сроку службы.

Белов

– Сколько? – спросил высокий тощий узбек с запавшими внутрь головы равнодушными глазами.

– А сколько дашь? – спросил Белов и пнул небольшой камешек носком начищенного до блеска сапога.

– Ты – продавец, ты и цену назначай, – сказал безразлично узбек и посмотрел куда-то вдаль.

– Сколько такой мешок на базаре стоит?

– На базаре я и без тебя могу купить, – длинный улыбнулся, полез в карман, вытащил небольшой мешочек с насом33
  Нас, насвай (насыбай, нас, нац, нос, айс) – вид некурительного табачного изделия, традиционный для Центральной Азии. Основными составляющими насвая являются табак и щёлочь (гашёная известь).


[Закрыть], бросил щепоть под язык и снова стал смотреть вдаль.

– Ты это, говори, сколько дашь, и разбежались, – встрял угрюмый Карачаров, – нам тут торчать совсем нет резона.

Длинный помолчал, достал платок, высморкался и выдавил:

– Три.

– Литра? – уточнил Белов.

– Бутылки, – сказал узбек.

– Шутишь? – недобро улыбнулся Белов.

– Да где ты за три бутылки мешок овса купишь? – крикнул Карачаров. – Ты чё, урюк, за лохов нас держишь?

Узбек молча смотрел вдаль.

– Пошли, – на скулах Белова заиграли желваки.

Он зашагал в сторону эшелона. Карачаров растерянно посмотрел на спину Белова, потом на узбека, взвалил мешок на спину и двинулся за Беловым.

– Четыре, – негромко сказал узбек. Ровно настолько, чтобы услышал Белов.

– Пять, – весело крикнул Белов, не замедляя шага, и, не оборачиваясь, выбросил в небо растопыренную пятерню.

– Идёт, – сказал узбек и неспешно пошёл к машине, сунув руки в карманы цветастого халата.

Карачаров погрузил мешок в багажник машины узбека. Белов принял от узбека бутылки и бережно уложил в вещмешок.

– Будет ещё– возьму, – безразлично сказал узбек.

– Посмотрим, – сказал Белов и ушёл в ночь, не попрощавшись. За ним нырнул в ночь и Карачаров.

***

Мы были в командировке на съёмках в Узбекистане. Наш эшелон стоял на запасном пути станции Бухара-товарная. Шёл второй месяц нашего пребывания в Средней Азии.

Когда они добрались до своего вагона, стол был накрыт. Отсвечивали розовые ломтики конской колбасы, матовым светом переливались открытые консервы, свежестью и каплями воды кучерявилась зелень.

Их обступили.

– Принесли?

– Сколько?

– Не палёная?

Белов молча достал бутылки и поставил на стол. Все радостно засуетились. Водку разлили по алюминиевым кружкам.

– Братва, ну, за дембель!

– Вздрогнули!

– Все там будем!

Все выпили.

Маленький Сысоев скривился, отщипнул кусочек чёрного хлеба, положил на него кружок лука и смачно зажевал. По лицу его разлилось неземное блаженство.

– Дембель в мае – про..ли, в декабре – не про..бем! – продекламировал он и откинулся на лавку.

– Так, у кого тут уже дембель? – в дверном проёме неожиданно появился дежурный по эшелону капитан Груздев.

Его сильно штормило. Чтобы не упасть, он ухватился за край койки. Возникла немая сцена. Груздев застыл с немигающим взглядом, ошарашено оглядывая застолье. Взгляд его упёрся в бутылки. Такое выражение лица бывает у пьяницы, уронившего на асфальт бутылку водки, с хрустальным звоном разлетевшуюся на миллион бриллиантовых брызг. Сознание категорически отказывается воспринимать полученную информацию. Зрительный образ есть, а мозг его не обрабатывает. Однако множественные бутылки на столе не оставляли Груздеву шансов.

– Встать! – Груздев наконец очнулся и включил голосовую сирену. – Встать, ублюдки!

Все нехотя поднялись. Стоять с откинутыми полками было неудобно, и солдаты были похожи на знаки вопроса. Остался сидеть один Белов. Он с интересом, не мигая, смотрел на Груздева.

– Товарищ сержант, а вас команда офицера не касается?! – Груздев воззрился на Белова и неожиданно икнул.

Все заржали. Это привело капитана в бешенство.

– Отставить смех! – заорал Груздев. – Сержант Белов, встать!

Белов ухмыльнулся, посмотрел в окно, потом повернулся к капитану и, тщательно выговаривая слова, спокойно сказал:

– Товарищ капитан, мне кажется, вы отдаёте команду не по уставу.

Лицо Груздева побелело от охватившего его гнева.

– Ты что, бл…, щенок, будешь учить меня приказы отдавать?! В штрафбат захотел? Да я тебя на губе сгною, ты у меня в параше утонешь, да я тебя…

Белов отвернулся и спокойно смотрел в окно. За окном расстилалась безразличная пустыня.

– Ах ты, сука! – Груздев оттолкнул ближайшего солдата, подскочил к Белову и рывком поднял его на ноги, держа за грудки. Тонкий, стройный Белов смотрелся в могучих руках Груздева как изящный фужер с шампанским. Вот только держал его капитан не так бережно, как держат шампанское.

– Руки отпустил, – прохрипел Белов. Лицо его было спокойным, что придавало картине некую абсурдность. Только на виске часто-часто пульсировала жилка.

– Ублюдок, я тебя заставлю родину любить, – Груздев отшвырнул Белова в угол полки, схватил початую бутылку водки и стал лить на голову, лицо и грудь Белова, приговаривая при этом: – Пей, мразь, свою водку, пей, мало тебе, вот тебе ещё, вот ещё, ещё…

И тут произошло нечто удивительное. В первый момент никто даже не понял, что случилось. Впоследствии Сысоев утверждал, что видел искры, но его версию никто не поддержал. На самом деле никто просто ничего не успел увидеть.

Массивный Груздев, как в замедленном кино, вдруг неуклюже выгнулся назад, на мгновение завис в неудобной позе, попытался что-то поймать в воздухе, после чего закатил глаза и тяжело рухнул навзничь в проход между полками. Худенький, изящный Белов встал, брезгливо отряхнул форму, потер руку, перешагнул через валяющегося капитана и вышел вон.

***

Потом всё было не так кинематографично. Белова поймали несколько офицеров, хотя он никуда и не убегал, а сидел на ступеньках вагона и курил. Его били. Особенно старался Груздев с огромным синим фингалом под глазом. Он был очень сильно пьян и уже почти не мог стоять на ногах, товарищи по оружию держали его, чтобы он мог дотянуться до Белова. Потом Белов сидел на губе, устроенной в одном из тамбуров поезда. Сидел десять суток. На хлебе и воде. Но каждый день у него были белый хлеб, масло, сахар, колбаса.

Потом командировка кончилась, и все вернулись в полк.

А Груздев осенью сгорел от водки. Причём в буквальном смысле. Напился в постели и не потушил бычок. Когда командир полка объявил минуту молчания перед строем в память о трагически погибшем офицере, Белов громко чихнул. До дембеля ему оставалось двенадцать дней.

Два года спустя я наткнулся в вечерней газете на заметку в несколько строк. Взгляд выхватил фразу: «В. Белов признан лучшим наездником Московского ипподрома за 1990 год».

Смерть Корвета

Мы стояли на окраине Бухары в железнодорожном тупике. Три кавалерийских эскадрона, артиллерийская батарея и пулемётный эскадрон одиннадцатого отдельного кавалерийского полка летом 1988 года прибыли на съёмки фильма «Султан Бейбарс». Фильм должен был повествовать о судьбе реально существовавшей исторической личности – египетского султана Бейбарса, в XIII веке прошедшего путь от унизительного рабства до верховной власти, на фоне походов крестоносцев и татаро-монгольских орд в страны Востока, восстания мамлюков и захвата ими власти в Египте.

Стояло жаркое узбекское лето, температура в тени зашкаливала за сорок. Бухара – город каменный, улицы в основном вымощены булыжником, зелени мало. Сниматься приходилось в тяжёлых средневековых одеяниях. Воздух был раскалён до предела. В общем – мрак, даже лошади падали от перегрева в обморок, что уж говорить о людях.

Естественно, солдаты старались любыми путями увильнуть от съёмок и остаться в эшелоне. Понятное дело, лежать в теньке или охлаждаться в бочке с водой гораздо предпочтительнее, чем жариться в пекле каменного города. Поскольку я в то время был уже дедушкой Советской армии и мне уже было многое делать не положено, мне частенько удавалось отлынивать от съёмок. Так было и на этот раз. Только меня назначили не просто дневальным, а личным дневальным по жеребцу капитана эскадрона Баранова, который в тот день не поехал на съёмки, а уехал в город по каким-то своим командирским надобностям.

Надо сказать, что командирские лошади в полку сильно отличались от «кашлатых», как мы называли наших лошадей. Жеребец Корвет, на котором ездил Баранов, был красивым, стройным ахалтекинцем изабелловой масти с грациозной шеей, длинными точёными ногами и раскосыми глазами азиатской красавицы. Был он довольно горяч, с места брал в карьер и летел как стрела, гордо неся утончённую голову, раздувая ноздри и прижав длинные тонкие уши.

Вот за таким жеребцом и был я оставлен присматривать в отсутствие его хозяина. И, поверьте, это была немалая ответственность. Достаточно сказать, что в обычное время за Корветом ухаживал специальный боец – рядовой Мидов, кабардинец, который родился и вырос среди лошадей. Только ему доверял Баранов своего жеребца. Но за несколько дней до описываемых событий Мидов слёг с ангиной, и теперь эта честь выпала мне.

Покормив Корвета сеном, я завалился с книжкой в тенёк и провел прекрасные несколько часов за увлекательным чтением. В обед я дал жеребцу овса и, прежде чем сходить за водой и напоить его, прилёг на пару минут подремать в теньке под вагоном. За водой надо было идти на водокачку, а потом переть оттуда по жаре два тяжеленных ведра. К сожалению, все молодые солдаты были на съёмках, и послать было некого. Было тихо и спокойно, негромко щебетали птички, тихий прохладный ветерок гулял между вагонами. Незаметно я провалился в сон.

Когда через пару часов я проснулся, ужас обуял меня. Дело в том, что наши полковые лошади были приучены всегда пить после овса. Если такую лошадь не напоить после кормления, то у неё на фоне нервов могут развиться колики. А это очень опасно.

Я побежал к Корвету. Он чувствовал себя плохо, храпел, и его покачивало. Я бросился за водой. Напоил его. Пил он с трудом, и один раз его вырвало. Я отвязал чомбур44
  Повод для привязывания лошадей.


[Закрыть] и стал прогуливать его по кругу, всем своим существом надеясь на чудо. Уморить любимого жеребца командира эскадрона – это, я вам доложу, история посильнее даже потери знамени полка. Реакция Баранова непредсказуема, и если я останусь жив, то уж дисбат мне светит определённо.

Кроме того, мне было жутко жалко этого красавца. Бедный Корвет качался, и ему было очень худо. Слёзы текли из моих глаз. Мне казалось, жеребец с мольбой смотрит на меня своими чудесными глазами и спрашивает: за что…

И тут появился Баранов. Он невнимательно выслушал мои оправдания и начал кричать. Он кричал так, что, я думал, голова моя разлетится, как глиняный горшок от пения Джельсомино. Я услышал много нового про себя, свою жизнь и своё незавидное будущее. Прооравшись, Баранов приказал мне водить Корвета всю ночь и сказал, что если жеребец сдохнет, то он мне не завидует.

Корвет умер в половине четвёртого утра. Он просто встал на месте, покачнулся и рухнул. Глаза его закатились. Никогда, никогда ещё я не был так близок к помешательству, как в ту ночь. Я был совершенно уверен, что жизнь моя кончилась и меня как минимум расстреляют, а как максимум расстреляют ещё два раза. Кроме того, сердце моё разрывалось от жалости к жеребцу, которого я фактически убил своим бездействием.

Могилу Корвету я копал на следующий день на глазах всего эшелона. Копал один, а в офицерском вагоне метался Баранов, не зная, как меня уничтожить. В лазарете плакал рядовой Мидов.

Меня посадили на губу, устроенную в тамбуре офицерского вагона. Там я сидел восемь суток в жаре, без воздуха, практически на одной воде. Иногда давали к воде хлеб, и тогда это был маленький праздник. Я чувствовал себя натуральным раком в кипятке. Много раз я думал, что окончательно сварюсь, но человек – чрезвычайно выносливая сволочь. Я не представлял, что со мной будет дальше, и это было самое страшное. Неизвестность убивает быстрее приговора.

Через восемь дней пришёл Баранов и повёл меня в солдатский вагон.

– На расстрел, товарищ капитан? – спросил я.

– Нет, – с сожалением сказал он.

Он привёл меня в спальный вагон и приказал мыть пол. И это был натуральный кошмар, поскольку мыть пол я не мог ни при каких обстоятельствах, и он прекрасно знал об этом. Я был уже дедушка, и мне было не положено мыть пол. Пол всегда мыли духи – молодые солдаты. Если бы я вымыл пол, то немедленно стал бы из дедушки духом, и меня бы всем эскадроном чморили всё оставшееся до дембеля время. Таковы порядки дедовщины в нашей армии.

Но и не мыть пол я не мог. Это натурально грозило дисбатом, поскольку было открытым неповиновением офицеру, невыполнением его приказа. За это реально можно было угодить под суд.

Теперь, по прошествии многих лет, я прекрасно понимаю, что из-за отказа мыть пол никто и никогда не отдал бы меня под суд. Это было бы просто смешно, никому не нужно было такое нарушение, это испортило бы все показатели полка, и офицеры на это никогда не пошли бы. Но тогда нас столь часто заставляли читать устав воинской службы, что такая перспектива казалась всем вполне реальной.

Баранов кричал, угрожал, оскорблял, но никак не мог добиться выполнения приказа. Что касается меня, выполнение его приказа для меня было подобно смерти. Но и отступить он не мог – в этом случае он навсегда потерял бы авторитет перед солдатами. Ситуация была тупиковая, и я был близок к помешательству.

Наконец кто-то из дедушек, моих друзей, шепнул мне: «сделай вид». Я взял тряпку и немного повозил ею по проходу. Я не мыл реально, я делал вид, а это уже было другое дело. Это была другая история. Кроме того, что важно, это была не моя инициатива. Мне как бы «разрешили» мои однопризывники. Баранову тоже, видимо, надо было как-то выходить из ситуации. Он понимал, что я скорее сдохну, чем буду на самом деле мыть пол. Он ещё поорал немного и ушёл, формально приказав мне домыть до конца.

Немедленно после его ухода были вызваны духи, и под неусыпным контролем всего дедушкиного состава пол был быстро и чисто вымыт. Так закончился один из самых страшных дней моей армии.

Жизнь иногда интересная штука. Через некоторое время всё это забылось, тем более что мы отправились в Капчагай, под Алма-Ату, а перемена мест здорово способствует заживлению ран.

Корвета мне до сих пор безумно жалко. Иногда мне снится его изящная морда с грустными миндалевидными глазами.