Текст книги "Снежная почта"

 
Хорошие люди, читайте хорошие книги!
На стертых страницах зеленый царит полумрак,
Там плещут моря, затеваются балы, интриги,
Крадется по городу серый с прожилками враг.
 
 
Там сразу не скажешь, какой из миров нереален.
Надейся на детство, а правду подскажет строка.
Почетному слову ты будешь слуга и хозяин —
Стесненным дыханьем свинцовая пыль дорога.
 
 
Когда буквоеды-филологи насмерть рубили
Священные рощи олив на библейских холмах,
И песни Гомера, покорные, словно рабыни,
Сгорали смешно и позорно у них на губах,
 
 
На каждое слово броню толстозадого смысла
Навешивал школьный заслуженный архиерей
И мелом стучал по доске, но не вышло, не вышло!
Посмейтесь над ним, покорители книжных морей!
 
 
И дрожь узнавания наивернейшего слова,
И собственный лепет без голоса, без пастуха
Испробуйте снова, счастливцы, испробуйте снова,
Пока острый глаз и пока перепонка туга!
 

 
В этом наспех придуманном мире
На глаголах – бубенчики лиц.
Разлетаются выше и шире
Разноцветные хлопья зарниц.
 
 
И кудесник-вагоновожатый
Видит в щелочку выгнутый рельс
И ведет свой короткий и важный
Перезвоном наполненный рейс.
 
 
Наступает веселое утро.
На маршрутном листе – небеса.
Осыпается жалкая пудра,
Без остатка пылит полчаса.
 
 
Слово за слово – корень, приставка,
Снова корень, такой корневой,
Что белеет немытая лавка,
И тропа зарастает травой.
 
 
Исчезают колеса и скобы,
А трамвайные дуги в лесу
Долго ищут железные тропы
И тихонько звенят на весу.
 

 
Светлой осени костры
И ленивые качели
Нас как будто научили
Новым правилам игры.
 
 
Это день перед войной.
Посмотри: оркестр военный
Венский вальс благословенный
Чертит кисточкой одной.
 
 
Впереди седой трубач,
Академик флюгельгорна
Дует важно и упорно,
Будто вальс еще горяч.
 
 
День кружит на высоте,
На три четверти, по ноте
Он припомнится пехоте,
Как зарубка на версте,
 
 
Отделяющей века,
Смену правил и привычек
Блеском звездочек и лычек,
Пулей-дурой у виска.
 

 
Сегодня встретился хороший человек.
Такая редкость! Шел и улыбался,
Как будто улицы неосторожный бег
Его души нисколько не касался.
 
 
Счастливый обитатель корабля
Без паруса, без якоря и флага
Он плыл, куда звала его земля,
И это было больше, чем отвага.
 
 
На мудреца довольно простоты,
А простаку спокойнее живется.
В порыве недоношенной мечты
Святая правда в людях ошибется.
 
 
А этот улыбается, чудак!
Несет авоську с пойманным арбузом.
Я шел и любовался просто так
Его зеленым полосатым грузом.
 

 
Приходи ко мне запросто.
Вечерами я дома.
Мы послушаем записи
Наших старых знакомых.
 
 
Там стеклянные кубики
Невесомостью дышат,
И почтенную публику
Слезы совести душат.
 
 
Это Моцарт рассерженный
Притворяется тихим,
Но, на землю поверженный,
Вдруг становится диким.
 
 
На лету превращается
В первородного Баха.
Там, где месса кончается,
Начинается плаха.
 
 
Далеко, далеко еще
Заведут нас молитвы!
В этом мире ликующем
Вечны первые битвы.
 
 
И на счастье подаренный
Разбивается Моцарт,
Потеряв под ударами
Блеск мятежных пропорций.
 

 
Не прислала мне повестку
Комариная война
И под окнами в отместку
Голосила дотемна.
 
 
Первый голос: ярче ментик,
Королевский трубадур!
Стиль высокий – франтик, шпентик,
Весельчак и балагур.
 
 
На второго накричали,
Он совсем ушел в себя.
Лезут перышки печали
У седого воробья.
 
 
Третий голос – деревенский
Плач побитого в кустах.
Ярославский ли, смоленский,
Волчий шорох, птичий страх.
 
 
Строчка, точка, запятая,
Понарошке и вразброд
Эта троица святая
На дремучий суд идет.
 
 
Обсудили, осудили,
Пропечатали приказ
И частушечные были
Разорили напоказ.
 
 
Прицепили строчки к смыслу,
Словно ведра к коромыслу.
Синий ментик был неправ,
Он упал, траву примяв.
Только перышки печали
Ни за что не отвечали.
 

 
Напряжение внутренней жизни
Так легко от друзей укрывать.
Суета на веревочке виснет,
И летит одуванчиков рать.
 
 
На лугу непрерывно-зеленом
От цветка до цветка, второпях,
Как положено вечным влюбленным,
Скачут мошки на первых ролях.
 
 
Им не стягивать узел Вселенной.
Легкомыслие – ветер в крови.
На земле музыкальной и пенной
Ноту счастья за хвостик лови!
 
 
А тебе – ни ромашек, ни пенья,
И за лодкой чужой не грести.
Ток высокого напряженья
Держит душу, как землю в горсти.
 

 
Стучатся в дверь, и стук висит в прихожей.
Я рад вам, гости, заходите. Выпьем чаю,
Поговорим о завтрашних делах
И проведем непринужденно вечер.
Вы слышите? Играют где-то Баха,
И в окна бьют органные приливы,
Волнуются, но стекла не дрожат.
Почудилось. Прошу вас, проходите,
Садитесь на диван. Отрезок жизни
Я постараюсь вам преобразить.
 
 
Скрип половиц. И темнота, и шорох.
Из темных нор ползут немые крысы,
Они жирны и щелкают зубами,
Глаза горят – их сотни! – друг на друга
Они взбираются. Что, страшно? На паркете
Царапины глубокие белеют,
И смрад витает в воздухе сыром.
Мне вспомнилось: сегодня утром дети
В войну играли. Пленных повели
Расстреливать, и командир отряда,
Какой-то рыжий незнакомый мальчик,
Сказал: перестреляем, словно крыс!
 
 
И вот теперь из сумрачных углов
Пожаловали крысы! крысы! крысы!
Смотрите – дисциплина и порядок
В крысиных сотнях. Строй предельно четок,
Как будто связан дудкой Крысолова.
 
 
Ряды смыкаются. На приступ! Понемногу
Передние влезают на диваны.
Ну, берегитесь, гости! Будет бой!
А впрочем, нет. Бороться бесполезно.
Но покориться крысам? Покориться
Кишащей массе темно-серых шкурок?
Ах, лучше смерть! И смерть с косой приходит…
А мы хотели просто выпить чаю!
Не выйдет, дорогие, я встречаю
Непрошенную гостью. Стынет ужин,
Хозяин никому уже не нужен.
 
 
…Как мило провели мы этот вечер!
А музыка! А легкая беседа!
Мы к вам пожалуем еще через неделю.
Спасибо. До свидания. Прощайте.
И дверь закрылась. Что же, мне приснились
И крысы, и шуршащие колонны?
Их гости не заметили. Бог с ними!
Блаженно их неведенье. Хоралы
По-прежнему откуда-то несутся.
Закрыть окно. Законопатить щели.
Все выходы и входы запереть
И этим крыс вторжение отсрочить.
А Иоганна Себастьяна Баха
Забыть до Страшного Суда. Аминь!
Прощайте, гости! Помните о крысах.
 

 
Я в этот парк весною не приду.
Стоят пустые черные скамейки,
И ветер носит скомканные звуки
Из репродуктора, висящего уныло
На мокром покосившемся столбе.
А стрелки на часах Адмиралтейства
Безжизненно повисли. Полшестого.
Последний отзвук праздничного дня,
И лопнувших шаров, и красных бантов,
И голосов нестройное «ура!»,
И щеки напряженных музыкантов,
И ржанье милицейского коня,—
Исчезли все. Оставили меня
Перед решеткой парка. На дорожках
Обрывки лент, конфетные обертки
И сломанная палка транспаранта.
 
 
А летом здесь цыганки в пестрых платьях
Гадали простофилям и влюбленным,
Украдкой вынимали талисманы
Из шелкового черного платка.
Влюбленные смеялись. Простофили
Испуганные брови поднимали
И наскоро во внутреннем кармане
Нащупывали мелочь… Уходили…
Влюбленные смеялись! Им-то что!
Рука в руке, и никаких секретов
В далеком будущем, а тайны – для других.
Колокола над ними – дили-дили,
На облаке седом, как на экране,
Два имени, пронзенные стрелой,
И крошечный амур, для посторонних
Невидимый. Движения цыганки
Нелепы, как немые кинолеты,
А предсказанья темные смешны.
А лето перемешивает лица,
Косынки, стоптанные босоножки,
Стаканы с газированной водой,
Шипит и дразнит, носится над парком
И оставляет солнечные пятна
В причудливой узорчатой тени,
И бухает полуденною пушкой.
Как я тогда завидовал влюбленным!
 
 
А осенью в аллеях поскучнело.
Ходили старики-пенсионеры,
Да дворники сгребали листья в кучи
И поджигали. Вился огонек,
Дым стлался по земле, и понапрасну
Мальчишки ворошили горы листьев —
Огонь не разгорался. Я бродил
По тем местам, садился на скамейки
И, кажется, был счастлив. Вспоминаю:
Ведь не было решительно причины
Мне быть счастливым. Отчего же листья,
Их шорох, дым и голоса мальчишек
Мне говорили явственно – ты счастлив.
 
 
Но скоро, скоро зимние картины
Укрыли осени неприбранные знаки
И залили бесстрастным ровным светом
Дорожки и часы Адмиралтейства,
И стрелки, что топорщатся игриво
И ждут весны. Ну что ж, начнем сначала.
Я в этот парк весною не приду.
 

 
Здравствуй, зима! Эта грусть на границе
Времени года – да будет светла!
В темной передней не спится зарнице,
Снегом сухим замело зеркала.
 
 
Выйдешь на улицу, скрипнули двери,
Слезы от ветра, и голос колюч.
Ехать – не ехать? Слепой от доверья
К первому следу и шествию туч.
 
 
Лужи заснули, а дальше на стройке
Дергает кран посиневшей рукой.
Булочный воздух, душистые слойки
Тянут к теплу и зовут на покой.
 
 
Здравствуй, зима! Узнаешь по рисунку,
Словно немного воды утекло,
Эти дома, подведенные в струнку,
Это забитое снегом стекло?
 
 
Эту поземку, игру завихрений,
Корку мороза на красном лице
И надоевшую от повторений
Долгую песню метели в конце.
 

 
Тихо падал белый снег,
За прозрачной занавеской,
Падал медленно и веско,
Падал на виду у всех.
 
 
Падал и упасть не мог.
Он был внутренне спокоен,
Нет, скорее, – сдержан, строен,
Был не выдох он, а вдох.
 
 
Падал, словно бы ни в чем
Никогда не сомневался.
Я-то знаю, он держался
На дыхании моем.
 

 
Дорога промерзла до скрипа,
Иголками схвачены тени
Трех сосен, и облачко крика
Пришито к раскрытому рту,
Но звука не слышно. Ступени
Засеяны желтым песком,
И дворник, ругая природу,
Орудует острым скребком.
 
 
На стройке воскресное царство
Морозной кирпичной тоски,
Где варварство, словно лекарства,
Бруски навалило и трубы
И красным фанерным щитом
Проводит опасную зону,
Где вмерз недостроенный дом
В небесный пустой окоем.
 
 
А дальше – фигурки детей,
Творожный рассыпчатый воздух,
И падает голубь с балкона
Почти до земли.
 

 
Угол зимнего двора,
Где на льду сороконожкой
Поддевает шайбу клюшкой
Разудалая игра.
 
 
Лед круглится, как орех,
И, раскалываясь с треском,
Он решимостью и риском
Обволакивает всех.
 
 
И подобием штрихов
Карандашного наброска
Искры в воздухе нарезком
Отлетают от коньков.
 
 
И попробуй, удержись,
Чтобы детская отвага
Не шепнула – как убога
Наша мелочная жизнь!
 

 
Достаточно взглянуть в окно,
Чтоб убедиться, как прекрасно
Зимы пушистое вино,
А легкое веретено,
Как предсказание, опасно.
 
 
Вот укололась невзначай,
Взглянув на белый двор, принцесса,
И серебристая печаль
Скользит по залам, как завеса,
И стынет на подносе чай.
 
 
Веретено из рук упало,
И солнце синее зашло.
Метель проносится по залам,
И запоздалым снежным балом
Искрится тонкое стекло.
 
 
Ты слышишь, музыка играет.
Сосульки крохотный орган
Прозрачным звуком замирает.
За тридевять земель и стран
Принц белого коня седлает.
 
 
Теперь проснись и повтори
За мной два слова: жизнь прекрасна.
На снег в окошко посмотри:
В тяжелых шапках фонари
Горят светло, печально, ясно…
 

 
Тяжелое дыхание мороза
Двойную раму приступом берет.
Сначала струек гибкие поводья
Сквозь щели проникают, а потом
Сам бородач, клубясь еловым паром,
На тройке леденцовых лошадей
Сухие стекла разом вышибает
И в комнате на стенах вышивает
Узоры для снегуркиных детей.
 

 
Прилетел снегирь на мой балкон,
Покрутил головкой, как в кино,
Красной грудью окровавил снег.
 
 
Почему-то не заметил он,
Что его разглядывал в окно
Хитрый, но бескрылый человек.
 

 
Скворешники Летнего сада,
Где зимуют мраморные птицы,
За решеткой северной столицы
Долгую тяжесть снегопада
Стряхивают, как знакомый сон,
И глядят на них со всех сторон
Сонные дворцы Петрова града.
 

 
Предзакатным жидким светом
Освещен Гостиный Двор,
И толпа, как рыба, дышит.
Ходит там карманный вор,
Он косит вороньим глазом,
Пальцы тряпочкой скрутив,
Новогодний разговор
Побелевшим ухом слышит,
И назойливый мотив
Сердце сладкое колышет.
 
 
Двухэтажный Дед Мороз
Напирает на прохожих,
И на лампочках похожих
Нити спутанных волос,
И молочные деревья,
И кондитерский туман.
Как разбойник, ресторан
Свищет светом полосатым,
И любуются закатом
Дед Мороз, Гостиный Двор
И карманный вор.
 

 
День – пустой, холодный
Дровяной сарай.
Связанный, свободный,—
Все равно прощай.
У молвы народной
Черствый каравай.
 
 
Не пришел покуда
Гость, приятель, брат.
Не дождался чуда
Убитый солдат.
Не было бы худо,—
Снегу я не рад.
 
 
Смотрит исподлобья
Черное надгробье,
И летят подряд —
Пушистые хлопья,
Белый маскарад,
Чуткий слух передней
И, смешней наград,
Лампочки соседней
Нищенский наряд.
 

 
Ни души, и метель метет
По Садовой и по Литейному,
Вензелями снега затейливо
Заметая за поворот.
 
 
И над городом наугад,
Наступая на крыши гнутые,
Рыщут вулками ветры лютые,
Фонарями глаза горят.
 
 
Страшно, страшно в такую даль
Одинокому, одинокому
След искать, а ветру высокому
На земле никого не жаль.
 

 
Два призрака елей в ночной глубине
Сегодня привиделись мне.
 
 
Тяжелыми лапами белых ветвей
Они заросли у корней
 
 
И легкими стрелками – там, в высоте,
Они прикасались к звезде.
 
 
Их синие тени на ровном снегу
Покоились в чистом кругу
 
 
Волшебного света звезды и луны —
Двойного зрачка тишины.
 

Сюжеты времени
(1968-71)

Разговор

 
На темной лестничной площадке
Шаги тихи, а речи кратки.
Опять ругают беспорядки,
Ждут перемен.
Философ местного значенья
Вскрывает донные теченья
Из каменного заточенья
Квартирных стен.
 
 
На карте крупного масштаба,
Подобно маршалу Генштаба,
Он от ухаба до ухаба
Проводит путь.
Те правы, эти виноваты…
Его движения крылаты,
Он не ручается за даты,
Но знает суть.
 
 
Его всевидящее око
Заглядывает так далёко!
Проверить тайного пророка
Не хватит сил.
Но ты, поэт, скажи по чести:
– Я ошибался с вами вместе,
Надеялся и слушал вести.
Я просто жил.
 
 
1970
 

Чиновник

 
Не суди меня строго,
Я не царь, не герой.
В канцелярии Бога
Я чиновник простой.
 
 
Вот бреду я устало
Над невзрачной Невой,
Заморочен уставом,
Одурачен молвой.
 
 
Тень Петра и собора
Укрывает меня
От соблазна и спора
Уходящего дня.
 
 
Я, потомок и предок
Петербургских повес,
На Сенатской был предан,
На Дворцовой – воскрес.
 
 
Где-то скрыты пружины
Тех немыслимых лет.
Я не знаю причины,
Только вижу ответ.
 
 
Но темны и невнятны
Города и века,
Как чернильные пятна
На сукне сюртука.
 
 
1968
 

Издатель Новикув

 
Тень восемнадцатого века,
Где свечи таяли в чаду,
Где среди говора и смеха
Узришь алмазную звезду
На вицмундире у вельможи,
Где друг на друга все похожи,
Все носят букли, парики —
Майоры, дамы, старики;
Где пушек гром, и дым, и звон
Бокалов, поднятых во здравье,
Где легковерное тщеславье
И суета со всех сторон.
Тень восемнадцатого века!
Твоих сынов угрюмый слог,
Фонарь, бессонница, аптека,
Императрицы тяжкий вздох
Над сочинительством наказов,
Немецкий и французский сброд…
Еще в помине Стенька Разин,
Но Пугачев минуты ждет.
 

 
Дух просветительства французский
Царил в Европе. Короли
Дрожали, но в столице русской
Приют философы нашли.
Уж при дворе входили в моду,
Как башмаки, – Вольтер, Дидро.
Вельможи, чувствуя погоду,
Творили вечное добро,
Екатерина до рассвета
Строчила письма. Было лето.
Стояла засуха. Народ
Не знал ни слова по-французски
И валом заполнял кутузки
И каторги в голодный год.
 

 
Свеча коптит. Святое дело
Свободы – в трепете строки.
На край стола ложатся смело
Запретные черновики.
Чиновники, чинуши, воры
Богатства русского – прочтут
Безжалостные приговоры —
Да будет скорым правый суд!
Да будет так! Из Петербурга
В Москву тащиться по грязи,
По деревням – и громом бунта
Двору надменному грозить.
Все испытать – тоску, нападки,
И страх, и в горле тесноту,
Но чтобы мчалось без оглядки
Перо по чистому листу.
Свеча коптит, и повесть длится.
Радищев пишет до утра.
И содрогается столица,
Как дерево от топора.
 

 
И золота багровый отсвет,
Пиров роскошных канитель —
Все находило странный отзвук
В душе. Маячила метель
Над Петербургом, и ночами
Станки печатные стучали.
Наборщики до ломоты
В руках – перебирали кассы,
И не монаршие указы,
А книг заветные листы
Ложились в стопки, укрывались
Обложками, и от ворот
Громады груженых подвод
По книжным лавкам направлялись.
В трудах заканчивался год.
 

 
Бумаги сжечь, меняя место,—
В деревню! Слухи, как ножи.
И в ожидании ареста
Бродить устало вдоль межи,
В уме предупреждать вопросы
На следствии и наперед
Все знать – и крепость, и допросы,
И что останется народ
Как был – неграмотным, забитым,
А Новикуву быть забытым…
Он слышит топот лошадей.
За ним идут. Зовет столица.
И только лица, лица, лица
Дворовых плачущих людей.
И только версты вдоль дороги,
В пыли казачий эскадрон…
Упасть императрице в ноги?
Нет, не бывать! Он погружен
В раздумья. Если б не интриги,
Успел бы многое за век.
И то сказать – читает книги
Теперь в России человек.
А значит – не пропало дело,
А слава – это пустяки…
И солнце медное горело
Над желтой скатертью реки.
 
 
1968
 

Мундир

 
Кудрявый Пушкин, враг порядка,
Душа лентяев и задир,
Пылится в сгибах и на складках
Твой камер-юнкерский мундир.
Подобно сплетням и доносам,
Он сохранил пристойный вид.
Музейный сторож с пылесосом
Его торжественно хранит.
И если где-то существует
Мундира пыльная душа,
Она, должно быть, торжествует,
Таким вниманьем дорожа.
Она, привыкшая к скандалам,
Давно осталась не у дел.
Ах, Пушкин! Стал бы генералом,
Когда бы голову имел!
Играл бы в карты или шашки,
Закладывался б на пари,
Смотрел спокойно бы на шашни
Своей супруги Натали.
Писал бы оды и сонеты
В альбом княгине Шаховской
И в декабристов у Сената
Стрелял бы твердою рукой.
Носил Владимира в петлице
И умер бы не в тридцать семь,
А в семьдесят три года, в Ницце,
Разбитый астмою совсем.
1968
 

19 октября 1836 года

 
Как памяти легко!
Воспомним наш Лицей!
Бутылочка Клико
И шумный круг друзей.
Но кто там в стороне,
Задумавшись, молчит?
Топи печаль в вине
И радуйся, пиит!
Друзья твои уже
Продвинулись в верхи,
А у тебя в душе
Стихи, одни стихи.
Чиновник, дипломат,
Мундир, еще мундир…
Чего же ты не рад,
И пир тебе не в пир?
Судьба ли подвела?
Попутали ль грехи?
Но все твои дела —
Стихи, одни стихи.
Случаен этот дар,
Как нйчет или чёт,
А твой душевный жар
И труд ночной – не счет!
Ах, легкость! Ах, игра
Пера при свете свеч!
«Пора, мой друг, пора…»
И жизни не сберечь.
1971
 

Княжна

Он прекрасен без прикрас,

Это цвет любимых глаз.

Это взгляд бездонный твой,

Напоенный синевой

Николоз Бараташвили

 
Далекая картина
Из дедовских времен:
Княжна Екатерина
И колокольный звон.
Из церкви полутемной
Домой спешит легко
Княжна в одежде скромной,
А рядом с ней Нико.
О юноша невзрачный,
Хромой канцелярист!
Зачем с улыбкой мрачной
Пером ты чертишь лист?
Зачем стихи слагаешь
И даришь ей тетрадь?
Неужто ты не знаешь,
Что счастью не бывать?
Не станет ждать поэта
Спокойная княжна.
Княжне тетрадка эта
Почти что не нужна.
Княжна как бы в тумане
Предчувствует в душе,
Что с князем Дадиани
Обручена уже.
Обречена пылиться
Тетрадка до поры.
Ленивая столица,
Уснувшие дворы…
Воистину далёко
До будущих времен.
И на горе высокой
Белеет Пантеон.
1970
 

Мерани
(Из Николоза Бараташвили)

 
Мчит меня без путей Мерани.
Ворон криком мне сердце ранит.
Выше гор, Мерани, взлетай!
Мои думы ветрам отдай.
Разрезай седую волну,
По ущельям неси меня,
Сократи минуту одну
Моего тревожного дня.
Не страшны нам холод и зной,
И великая сушь в пути.
Мчи, Мерани! Хозяин твой
Все невзгоды готов снести.
Буду я отчизну искать,
Потеряю верных друзей,
Не увижу отца и мать,
Не услышу любви моей.
Приютит меня чуждый край,
Я иную встречу зарю.
Ты, звезда моя, мне сияй!
Тайны сердца тебе дарю.
Я любовь доверяю морю
И порыву Мерани в горе.
Выше гор, Мерани, взлетай!
Мои думы ветрам отдай.
Вдалеке от родных могил
После смерти буду зарыт.
Мне на грудь склоняясь без сил
Не заплачет любовь навзрыд.
Черный ворон лишь прокричит
Среди темных высоких трав,
Буря дикая закружит,
Мне песком могилу убрав.
Не слезами – ночной росой
Будет этот оплакан миг.
Не рыдания над собой
Я услышу, а волчий крик.
Так лети, мой Мерани, вдаль,
Выноси за предел судьбы!
Несгибаем всадник, как сталь,
И достоин вечной борьбы.
Пусть умру я один, без крова,
Буду биться с судьбой сурово.
Выше гор, Мерани, взлетай!
Мои думы ветрам отдай.
Не напрасно быстрее стрел
Мчались помыслы седока.
Где Мерани, как вихрь, летел,
След останется на века.
Мой собрат, отправляясь в путь,
Избежит на тропе невзгод.
Может статься, когда-нибудь
По моим следам он пройдет.
Мчит меня без путей Мерани.
Ворон криком мне сердце ранит.
Выше гор, Мерани, взлетай!
Мои думы ветрам отдай.
 
 
1968
Перевод с грузинского
 

Баллада о капитане Роберте Скотте

«В память капитана Р. Ф. Скотта, офицера флота, доктора Э. А. Уилсона, капитана Л. Э. Дж. Отса, лейтенанта Г. Р. Боуэрса, квартирмейстера Э. Эванса, погибших при возвращении с полюса в марте 1912 г.

„Бороться и искать,

Найти и не сдаваться!“»

(Надпись на кресте, установленном

на месте гибели Скотта и его товарищей.)

 
Тему пробуя, легкую с виду,
Собираясь, как в дальний отъезд,
Ясно вижу в снегах Антарктиды
Деревянный обструганный крест.
Перекладина грубой работы,
И на ней – имена пятерых
Англичан экспедиции Скотта,
А внизу теннисоновский стих.
Вам, мужчины особого склада
Из породы железных парней,
Посвящается эта баллада
Ледяных антарктических дней.
Разве в полюсе чертовом дело?
Кто там первым пришел – все равно!
Вы другого коснулись предела
И другое вам право дано.
Я хочу сквозь пространство и время
Обратиться к тебе, Роберт Скотт,
В час, когда говорил ты со всеми,
Кто на свете огромном живет.
О родных и о близких печалясь,
Ты писал на полях дневника
И Земля над тобою качалась,
Как резиновый шарик, легка.
Неужели к бессмертью стремился
Или славы за гробом искал,
Когда рядом твой верный Уилсон,
Твой товарищ, твой брат умирал?
Нет! Сжимая предсмертною хваткой
Непослушный уже карандаш,
Не за этим писал ты в тетрадку,
Чтобы выстроить памятник ваш.
Не за этим, пока не остыла
В жилах кровь, ты царапал листок.
Все, как было. И только – как было.
В этой правде твой главный итог.
Я, живущий в уютной квартире,
Обладающий ясной судьбой,
Вижу звезды такие же в мире,
Что горели тогда над тобой.
Если мужества мне не хватает,
Я смотрю, оглянувшись назад,
Где палатку твою заметает
Снег, сверкающий, как звездопад.
Если голос мой глохнет от ветра
На российских полях снеговых,
Я ищу в своей жизни ответа
И в записках предсмертных твоих.
Но не смертью дается нам право
Быть услышанным через века.
Только правдой. Одной только правдой
До последней строки дневника.
1970