Текст книги "Параллельный мальчик (сборник)"

Глава 5. Дмитрий Евгеньевич

Поначалу наши хранители развили бурную деятельность. Они раструбили о своем почине на всю школу, а потом и на район.

Корреспондентка приехала. Такая молодая, с диктофоном. Они ей наговорили: «Миссия доброй воли… Ответственность перед будущим…». У нас говорить умеют.

Каждый отряд провел выборы пионерских патрулей. Хранителей планеты развелось, как муравьев. Вот в Центре обхохочутся, когда узнают! Мне пока весело было. Я знал, что ПИНГВИН при мне, а мои параметры – в Центре Вселенной. Что хочу, то и делаю.

Дуня и ее команда клеили альбом с важными для планеты сведениями – сведения доставал куролесовский папа: уровень безработицы в капиталистических странах, советские мирные предложения… В общем, сами знаете.

Мне тоже поручение дали. Я должен был собрать материал о советской космической программе. Дунька сказала, что если справлюсь, они меня примут кандидатом в Хранители! Пожалела!

Я рассмеялся ей в лицо.

– Единственный законный Хранитель планеты – это я, – говорю. – Все остальные – самозванцы. ПИНГВИН принадлежит мне, что хочу, то и передаю в Центр! Вот так.

Сказать-то сказал, но на душе стало тоскливо. Вовсе я их не испугался. Знаю я эту организованную активность! Я оттого тосковал, что не мог для себя работу придумать. Какие сведения в Центр передавать? Не вечно же Глюку читать энциклопедию! Кстати, и с энциклопедией этой я намучился: приходилось прятать ее от мамы и не позволять Глюку читать, когда родители были дома.

Как вдруг приглашает меня в гости Дмитрий Евгеньевич, наш историк!

Он у нас странный. Одни учителя любят отличников, другие – тех, кто думает по-своему. А Дмитрий Евгеньевич любит одну Катю Тимошину. За что – непонятно. Она не отличница, тихоня, от нее и слова-то не добьешься.

Когда Хранителей выбирали, Кати будто в классе и не было. Сидела в уголке и смотрела в окно на воробья.

Ну ладно! Это его дело – кого любить. Катю так Катю. Но после выборов хранителей, когда моя тайна раскрылась, чувствую, Дмитрий Евгеньевич стал ко мне внимание проявлять. Раньше спросит пару раз за четверть, выведет тройку, и привет! А теперь стал поднимать на каждом уроке. Пришлось учебники читать. Скоро я на четверку выполз. Но без всякого удовольствия. История – это же такая скука!

Но главное – Дмитрий Евгеньевич стал смотреть как-то ласковее. Называл при всех Боренькой. В общем, стал выделять. Мне неудобно было, а что делать – не знал.

И вот он пригласил меня домой. Тайком! Остановил на лестнице и сунул бумажку с адресом.

Мне это не понравилось. Чего ему нужно? Никогда меня учителя домой не приглашали. Нечего мне там делать! А попробуй не пойди. Обидится.

Вечером я энциклопедию у Глюка отобрал и оставил его с родителями дома. Папа уже привык, что Глюк смотрит вместе с ним телевизор. А Рыжий терпел. Помнил про крепкий клюв.

Я сказал, что иду заниматься к Дуне по математике. И ушел.

Дмитрий Евгеньевич меня встретил, как родного. Помог куртку снять. Жене представил по имени-отчеству:

– Борис Александрович, – говорит.

Дочка его, десятиклассница, вышла в прихожую на меня посмотреть. Мне ужасно не по себе стало. Будто я какой иностранец.

– Наташенька, принеси нам чайку, пожалуйста, – говорит историк дочке. И ведет меня в свой кабинет.

Мне даже уютно стало. Все как родные друг с другом. Не то что у нас. Мама следит только, чтобы я вовремя поел и заснул. Папа мой дневник по субботам смотрит. А так – все своими делами заняты. Но считается, что наша семья благополучная. Вы как думаете?

В кабинете у историка книг – полно! От пола до потолка. Настольная лампа, потертый ковер… На стене фотографии каких-то незнакомых людей. Я только Льва Толстого узнал.

Дмитрий Евгеньевич не торопится. Ждет, когда я привыкну. Он вообще мягкий. Мы этим пользуемся. На его уроках никакой дисциплины. Он нас не умеет «держать в ежовых рукавицах», как Татьяна Ильинична.

Интересно, что это за рукавицы такие? Вы не видели?

Дочка чаю принесла, поставила поднос с чашками на письменный стол. Мы с историком уселись рядышком на стульях.

– Боренька, я вас пригласил, чтобы серьезно поговорить, – начинает он. А сам придвигает ко мне чай и печенье.

Я, конечно, оглянулся. Кого это «нас» он пригласил? Никого больше нет. И тут до меня дошло, что он ко мне на «вы» обратился! Я чуть со стула не упал.

– Я слышал, – говорит, – что вы теперь Хранитель планеты?

– Дмитрий Евгеньевич! – я взмолился. – Не надо! Называйте меня, как раньше! Я так не привык.

– Привыкайте, – говорит, – голубчик. Эта форма, – говорит, – естественная для человеческого достоинства. А оно от возраста не зависит.

Я в чай уткнулся. Ничего не понимаю: про какое это он достоинство говорит? Я это слово только в книжках видел, да и то редко… А вы? Нет, правда, – разве оно в жизни нужно?

– Итак, вы теперь Хранитель… – повторил он.

– Да это у нас такая пионерская игра, – говорю я вяло. – Мы готовимся к контакту с внеземными цивилизациями… Дисциплину повышаем, успеваемость…

Скучно было врать, но что поделаешь? Не рассказывать же ему про Марцеллия. Не поймет.

– Зачем вы говорите неправду? – вдруг спрашивает. – Я же знаю, что вы один – настоящий Хранитель.

– Откуда вы знаете? – удивляюсь.

– Дело в том, что мой отец был Хранителем…

Вот это да! У меня даже челюсть отвисла. Хорошенькая новость! Теперь понятно, почему историк со мной любезничает. Если не врет, конечно. А зачем ему врать?

Пока я лихорадочно размышлял, Дмитрий Евгеньевич встал и подошел к портрету старика на стене. Я понял, что это его отец.

– Он мне рассказывал перед смертью. Все было в точности так же, как у вас… Золотая пыльца космической энергии и добрый вестник.

– Какой вестник? – не понял я.

– Ну, этот ваш Марцеллий. Рассыльный… Отец называл его вестником, поскольку он принес весть, – говорит историк. – Отцу эта весть была сообщена очень давно, еще до революции.

– А Марцеллий сказал, что Хранителем был какой-то индус, – говорю я нехотя, потому что как бы еще не верю.

– Вот как? – удивился он. – Впрочем, так и должно быть. Отец был убежден, что Хранителей много.

– У нас уже полшколы хранителей, – вставил я.

– Нет-нет, это не то. Хранителей много, но каждый должен думать, что он – один!

Тут Дмитрий Евгеньевич разволновался и принялся ходить по кабинету, по протертой на ковре дорожке. Он рассуждал вслух, а про меня будто забыл.

– Хранитель должен знать, что только от него зависит будущее разума. Это помогает ему выстоять! Безусловно, это так… Отец говорил, что Пушкин, Толстой, Данте были Хранителями…

– Данте? – не понял я.

– Был такой великий поэт.

Ну, мне совсем худо стало. Попал в компанию! А я думал, что буду просто подсовывать Глюку заметки из газет. Пускай там их читают и делают выводы. Мое дело маленькое… А тут, оказывается, вон их сколько!

– Значит, я не один? – бормочу.

– Это только предположение! Только предположение! – он опять заволновался. – Никто точно не знает. Мой отец умер десять лет назад. Вполне возможно, что после него был этот ваш индус, а уже теперь – вы…

– А что он делал? Ваш отец? – поинтересовался я.

– Он тоже был историком, – говорит.

– Нет, как он… это самое… планету хранил?

Смотрю, учитель насупился, глядит на меня печально, будто я что-то не оправдал.

– Он был историком, мальчик.

– Значит, мне тоже нужно стать историком? – говорю.

Дмитрий Евгеньевич засмеялся, рукой махнул, сел рядышком. Руку мне на плечо положил.

– Я тоже так думал, – говорит. – Как мне хотелось стать Хранителем! Мне казалось, что я смогу сказать о человечестве что-то важное… Я готовился к этому всю жизнь, учился, читал книги и все ждал, что появится золотая пыльца и возникнет из нее вестник… Не дождался. Понимаете, Боренька? Мне уже шестой десяток. Я прочитал все книги, что стоят на этих полках! И не дождался… Обидно.

Он замолчал и отвернулся от меня.

– Да вы не переживайте, Дмитрий Евгеньевич! Это же случайно выходит – кого назначат, – говорю. – У них там электронная машина, она перебирает номера – и привет!

– Вот именно. Привет… – отвечает он, не оборачиваясь.

– Ну, хотите я вам уступлю? Пусть лучше вы будете Хранителем, чем Дунька! – Сказал – и сам испугался.

А Дмитрий Евгеньевич обернулся да как заорет:

– Что?!

– Да я ничего. Вы не подумайте… Мне-то не больно нужно.

– Как ты не понимаешь, что этого нельзя отдать! – закричал он. – Это можно только получить!

Забыл даже, что звал меня на «вы». Во как я его достал…

Я голову в плечи втянул, сижу. Откуда мне знать – чего можно, чего нельзя? Сам небось всю жизнь с отцом прожил, успел все узнать. А я Хранителем – три недели…

– Простите, Боренька, – он снова стал ласковым. – Я не сомневаюсь, что вы из добрых побуждений…

– Да ладно, чего там… – говорю.

– Вот вы говорите – случайность, – продолжает он рассуждать. – А случайность – это непознанная закономерность. Можно случайно родиться, но случайно стать Пушкиным – нельзя!

– А у вашего отца ПИНГВИН был? – спросил я, чтобы поскорее от Пушкина отделаться.

– Пингвин? Какой пингвин? – этим я его сбил. – Ах, космический передатчик… У него паучок был, мохнатенький такой. Повиснет на паутинке над рукописью – и читает, читает… Я этого паучка в детстве очень боялся.

Хорошо им было! Паучок маленький, можно легко спрятать. А ПИНГВИНа куда деть?

Мы еще час просидели. Дмитрий Евгеньевич все советовал мне хорошо учиться и осознать ответственность. Сказал, что он готов мне помочь во всем. Книжки будет давать, разговаривать со мною обо всем, что мне нужно… Под конец я спросил его, что же мне передавать в Центр? Как он считает?

– Хранитель должен решать это сам. Только по внутреннему побуждению, – сказал историк.

Опять я ничего не понял. Откуда у меня возьмется это внутреннее побуждение? Ну, с ответственностью легче. Про ответственность нам с первого класса уши прожужжали.

Я шел домой и размышлял. Приятного было немного. Пушкин, Толстой, этот, как его… Данте. И я.

Но не успел дверь открыть, сразу все размышления из башки выдуло.

За столом в моей комнате сидели родители, Татьяна Ильинична и все наши хранители – Дунька, Машка, Витька и Миша.

А на столе перед ними с понурым видом стоял ПИНГВИН.

Глава 6. Скандал

Знаете, есть такая картина: «Военный совет в Филях»? Нам Дмитрий Евгеньевич показывал. Стоит Кутузов в избе, а перед ним – генералы. Он им сказал, что нужно Москву отдать Наполеону. Ненадолго, потом обратно заберем. А они за столом сидят, ошарашены.

Такой же вид у всех был, когда я им сказал, что Пушкин, Толстой и этот… Все фамилию забываю!.. Данте, вот!.. Они, можно сказать, мне родные братья.

Татьяна Ильинична чуть под стол не упала.

Но это не сразу. Сначала, когда я вошел, помолчали для порядка. А я соображал: врать или не врать? Решил правду говорить. Будь что будет!

– Боря, где ты был? – спросила мама.

– У Дмитрия Евгеньевича, – говорю.

– У нашего преподавателя истории? – уточняет Татьяна Ильинична.

– Ну да. У историка.

– А почему ты нам сказал, что идешь к Дуне заниматься математикой? – говорит мама.

– Чтобы не волновать, – отвечаю.

Папа шумно вздохнул и положил кулаки на стол. Все за столом скорбно так переглянулись, будто я при смерти.

– Теперь скажи, – мама продолжает, – откуда у тебя эта птица?

– Прилетела, – говорю.

– Неправда. Пингвины не умеют летать, – покачала головой Татьяна Ильинична.

– Ты сказал, что пингвина привез Дунин папа. Но Дуня это отрицает. – Мама перевела взгляд на Дуньку.

Дунька башкой качает, мол, не было такого.

– Почему ты вступил на путь обмана? – строго спросила мама.

А на какой же мне путь вступать, когда никто в пришельцев не верит?! Я же маму и берег, чтобы у нее крыша не поехала! Ну, чтобы она не свихнулась, значит…

– Я больше не буду, – говорю.

– Тогда объясни все это, – сказала Татьяна Ильинична.

Я объяснил все в натуре, как было. Показал им блюдо, на котором стояла голова Марцеллия. Мишка с Машкой хихикали тихонько. Витька Куролесов рот раскрыл, то на учительницу посмотрит, то на меня. Дунька кивала.

Мне маму было жалко. Она оцепенела и не сводила с меня глаз. Я этот взгляд знаю. Когда я ногу сломал в прошлом году, у мамы был такой же взгляд. Желание спасти пополам с ужасом.

Татьяна Ильинична что-то записывала в тетрадку.

Ну а когда я им сказал, что попал в компанию с Данте, тут все и отвалились. Немая сцена, как у Гоголя. Я по телевизору видел.

И вдруг папа как засмеется!

– Ну, молодец! – хохочет. – Я и не знал, что сын у нас – сочинитель. Это не вранье, а художественное творчество, – начал объяснять он маме.

Но у мамы глаза стеклянные, не слышит.

– Боря, мы эту сказку уже знаем, ты хорошо это придумал. Благодаря твоей фантазии наш класс стал зачинщиком движения по сохранению планеты. К сожалению, тебя не выбрали хранителем, но ты можешь бороться за это звание, – начала свое занудство Татьяна Ильинична. – Но сейчас нас совсем другое интересует. А именно – эта птица. Пингвин… Почему он здесь? Может, он из зоопарка сбежал. Или из цирка. Пингвины у нас не водятся.

Глюк, склонив свою головку, смотрел на учительницу с сожалением. Наверное, ему хотелось сказать, где он водится. Но Глюк не умел говорить, он умел только читать.

– Татьяна Ильинична, можно мне? – вдруг возникла Дунька.

– Говори, Дуня.

– Татьяна Ильинична, мы же за другим пришли! Где водятся пингвины, мы знаем. Может, Боря его на улице нашел и говорить не хочет. Но нам пингвин нужен для дела. Вы же помните, что он является как бы прибором… таким космическим… информацию передавать, помните? Боря должен нам его отдать, потому что он сам не хранитель.

Я сразу понял, куда она клонит. Дуньке невыгодно было, чтобы все узнали правду. Тогда ПИНГВИНа могли потребовать в Академию наук или еще куда.

– Борис, ты не должен срывать мероприятие. Ты сам придумал, что птица передает эту… информацию другим планетам. Так что будь любезен… Вы не возражаете, если мы заберем птичку? – обратилась Татьяна Ильинична к маме.

– Ну уж нет! – заорал я. – Только через мой труп!

Мама вздрогнула.

– Борька, да отдай ты его… – сказал папа. – Не будь жмотом.

– Нет, пусть она скажет – прилетал Марцеллий или нет! – закричал я, указывая на Дуню. – Вспомни, пожалуйста! Сама с ним разговаривала!

– Я не разговаривала! – орет Дуня. – Это он говорил про Шкловского. Абракадабра, анонс… – Дунька вдруг заревела.

– Дуня, успокойся… Я не понимаю… Ты его действительно видела? – спросила Татьяна Ильинична.

– Видела… видела… Как вас… Вот здесь башка торчала и говори… говорила… – всхлипывала Дуня.

Мама вдруг встала. Вид у нее был самый решительный.

– Все! Надо принять срочные меры. Это уже массовый психоз!

– Света, да погоди… – сказал папа.

– Я лучше знаю. Я врач!

ПИНГВИН вдруг повалился набок, прямо на столе, и стал хлопать себя крыльями по бокам. При этом хрипел.

– Водички, водички ему! – закричала Татьяна Ильинична.

– Какой водички! – я ору. – Дайте что-нибудь почитать! Ну! Быстро!

Учительница испугалась, кинулась к сумочке, сует мне методичку из роно. Я ее раскрыл наугад, сунул под нос ПИНГВИНу. Тот голову поднял, читает. Опять немая сцена.

Глюк клювом пощелкал благодарно, на ноги поднялся. Я его снял со стола и унес за кресло.

– Видите… я же говорила… – всхлипнула Дуня.

А мама уже крутила диск телефона. Палец срывался, она била по рычажкам, снова набирала…

– Павел Тимофеевич? Это Светлана Викторовна. Павел Тимофеевич, я прошу вашей помощи… Как врач и как мать…

Глава 7. Обследование

Короче говоря, нас с Дунькой поместили на обследование в больницу – в психушку. В детское отделение.

Дуньку провожал ее папа, антарктический летчик. Он все ее успокаивал и обещал, что привезет настоящего пингвина. Дунька опять ревела. Она говорила, что ей нужен передатчик из Центра Вселенной.

Мама в белом халате привела нас в палату.

Там уже было двое. Пацан лет десяти и девочка-дошкольница. Потом мы познакомились. Пацана звали Рудольф. Он зациклился на кубике Рубика. Вертел его днем и ночью, не мог отцепиться. А если отнимали – то бился в конвульсиях. Он никак не мог его собрать, вечно один кубик был не на месте. У него уже руки сами собой делали вращательные движения. Схватит кусок хлеба за обедом – и давай его крутить!

А девчонка вообще-то нормальная была, только пела все время Гребенщикова: «Возьми меня к реке, положи меня в воду, научи меня искусству быть смирной…». За это, наверное, и попала в больницу. А так – отличная девчонка. Музыкальная. Кристиной звали.

Мы с Дунькой устроились на своих койках, и мама ушла готовить обследование.

– Вот видишь. Допрыгалась, – говорю Дуньке.

– Ничего, разберутся. ПИНГВИН все равно наш будет. Я сама Марцеллия вызову и все ему расскажу. Он против пионерской организации не пойдет, – говорила она.

– Ты себя с пионерской организацией не путай, – сказал я.

А Рудольф все кубик вертит под песенку Кристины: «Когда наступит время оправданий, что я скажу тебе, что я скажу тебе…»

Стали нас обследовать. Сначала температуру, потом анализы и рентген. Будто рентгеном можно увидеть, что у нас в голове делается. А на третий день назначили электроэнцефалограмму. Я это слово целый день учил, чтобы правильно выговаривать.

Хорошо, что я договорился перед отъездом в больницу с папой насчет Глюка. Его же надо кормить текстами. Я это потихоньку от мамы сделал. Папа обещал Глюку энциклопедию.

Время от времени приходили профессор и три его ассистента.

Они с нами разговаривали. Мы с Дунькой все им рассказали про Марцеллия, ПИНГВИНа, галактические волны разума…

– Редкий случай двойной мании, – сказал профессор.

Но вообще-то их больше волновал Рудольф. Он почти не спал – все пытался кубик собрать. Ассистенты хотели ему помочь, но тоже не умели. Рудольф есть перестал, осунулся.

Наконец мне это надоело. За завтраком, перед самой энцефа… В общем, понимаете… я отобрал у него кубик, оторвал зеленую нашлепку в центре грани – там есть винтик такой, повернул его вилкой, и кубик рассыпался.

– Теперь собирай, – говорю Рудольфу.

Он, как ненормальный, накинулся на рассыпанные маленькие кубики, в два счета собрал их правильно, захохотал как бешеный, а потом к окну подбегает и вышвыривает этот кубик на улицу.

– Ура! – кричит и как накинется на кашу с котлетой!

Вот так я его и вылечил. Через день Рудольфа выписали. Его бабушка мне коробку конфет подарила.

Но это потом. А тогда, после завтрака, нас с Дуней повели в кабинет, где стоял аппарат. Он вроде как тоже волны разума регистрирует и записывает их на длинную ленту.

Сначала посадили Дуньку и стали ей к голове прилаживать электроды. Много электродов, штук сорок. Дунька стала, как в бигудях. Сидит серьезно, о чем-то важном думает. Хочет, наверное, чтобы ее важные мысли записали.

Включили ток, и бумага поехала, а перышки стали на бумаге чертить линии. Одна – почти прямая, другая – волнистая, а третья с зазубринками. Аппарат гудит, Дуня думу думает.

– Не лопни от мыслей, – говорю я ей.

Она глазами зло стрельнула, и сразу одно перышко подпрыгнуло и нарисовало загогулину. Я эту загогулину расшифровал: «Сам дурак!».

Потом от Дуньки долго отлепляли электроды, бумагу свернули в рулон и куда-то унесли.

Принялись за меня. Я решил думать о том, как буду хранить планету. Пусть они запишут и убедятся, что я не дурак.

Вспомнил, что мне Дмитрий Евгеньевич говорил, а еще вспомнил почему-то бабушкину деревню под Угличем. Вот там планета так планета! Просторная, зеленая. Мы с бабушкиной козой играли в корриду. Она меня бодала, а я уворачивался и махал перед ее носом полотенцем.

Дуня ревниво смотрела, как перышки чертят мои мысли.

– Интеллект – ноль, – говорит.

Ну, это мы еще посмотрим, у кого – ноль!

Меня отсоединили от электродов и нас с Дуней повели обратно в палату. Через час пришла мама. Глаза зареванные.

– У Дуни отклонений не обнаружено, а у тебя синусные волны эпилептического характера, – говорит.

Дунька мне язык показала.

– Все равно ПИНГВИНа не отдам, – сказал я. Мне и с этими волнами хорошо.

– Откуда у тебя это? – Мама опять собралась плакать.

– Мама, неужели ты веришь этому аппарату? – спросил я. – Что для тебя важней – я или электроды?

– Я верю в науку, – всхлипывает мама.

– Тогда почему не можешь понять, что Марцеллий – это правда!

– Опять… – вздохнула мама.

Дуньку выписали и Рудольфа выписали. Остались мы с Кристиной. Мне стали давать таблетки. Я их под языком держал, пока медсестра не уходила, а потом выплевывал и выбрасывал в форточку.

Горькие такие. И Кристину научил, а то она их глотала, как дурочка.

Я ей тоже про Марцеллия рассказал. Кристина даже петь перестала, слушает. Потом спросила:

– А планета – это что?

– Здрасьте! – говорю. – Гребенщикова поешь, а таких простых вещей не знаешь. Планета – это большой шар, на котором мы все живем. Он летит по Вселенной неизвестно откуда и куда. А на нем города, страны и люди, как приклеенные. Вокруг шара – пустота, а в ней другие шары летают во всех направлениях. Некоторые их них раскаленные. Это звезды. Видела на небе?!

Кристина уже плачет.

– Ой, как страшно! Они же все друг с другом перестукаются!

– Ничего. Может быть, проскользнем, – говорю ей.

Кристина задумалась, потом затянула: «Под небом голубым есть город золотой…»

– Погоди, – говорю. – Чего ты все одно и то же!

– А что же петь? Я другого не знаю, – говорит.

– Пой свое.

– Я не умею.

– Давай сочиним!

И мы стали сочинять песню. Кристина мелодию, а я слова. Про то, как мы в больнице лежим, а вокруг нас шары летают, раскаленные. Веселая получилась песенка! Вскоре мы ее уже хором пели. То есть дуэтом.

Нянечки сбежались, слушают. Потом профессор пришел. Я думал, он уколы нам назначит, это было бы неприятно: укол не выплюнешь.

Но профессор послушал наше творчество, улыбнулся и говорит:

– Кажется, на поправку идет. В песнях появился смысл!

Я так понял, что мы с Кристиной круче Гребенщикова текст сочинили.

Однако нас продержали еще три дня, пока мы не выплюнули свои баночки с таблетками до конца. За это время мы сочинили еще пять песен. Из других палат психованные дети приходили их переписывать и разучивали наизусть. Профессор сказал, что нас с Кристиной надо выписывать, а то мы их всех заразим.

Когда прощались с Кристиной, она мне говорит:

– Я тебя прошу, пожалуйста, следи за планетой! А то залетим куда-нибудь не туда.

Я же говорил – нормальная девчонка!